Том 1. Повести и рассказы
Александр Гловацкий, получивший известность под литературным псевдонимом Болеслав Прус, был выдающимся мастером польской реалистической прозы. В представленном собрании сочинений представлены его избранные произведения. В первый том вошли повести и рассказы.
Содержание:
E. Цыбенко. Болеслав ПрусСАКСОНСКИЙ САД. (1874) Рассказ. Перевод с польского Н. Крымовой.СОЧЕЛЬНИК. (1874) Рассказ. Перевод с польского Е. Живовой.ЗАТРУДНЕНИЯ РЕДАКТОРА. (1875) Рассказ. Перевод с польского В. Ивановой.ДОКТОР ФИЛОСОФИИ В ПРОВИНЦИИ. (1875) Рассказ. Перевод с польского Н. Крымовой.ДВОРЕЦ И ЛАЧУГА. (1875) Рассказ. Перевод с польского Е. Усиевич.ЖИЛЕЦ С ЧЕРДАКА. (1875) Рассказ. Перевод с польского Н. Крымовой.ПРОКЛЯТОЕ СЧАСТЬЕ. (1876) Рассказ. Перевод с польского Т. Лурье.ПРИКЛЮЧЕНИЕ СТАСЯ. (1879) Рассказ. Перевод с польского Е. Рифтиной.СИРОТСКАЯ ДОЛЯ. (1876) Рассказ. Перевод с польского Ю. Мирской.МИХАЛКО. (1880) Рассказ. Перевод с польского В. Арцимовича.ВОЗВРАТНАЯ ВОЛНА. (1880) Повесть. Перевод с польского Е. Живовой.ОБРАЩЕННЫЙ. (1881) Рассказ. Перевод с польского А. Кременского.ШАРМАНКА. (1880) Рассказ. Перевод с польского Н. Крымовой.АНТЕК. (1881) Рассказ. Перевод с польского Е. Живовой.Примечания E. Цыбенко.
Болеслав Прус
(1847–1912)
Александр Гловацкий, получивший известность под литературным именем Болеслав Прус, был выдающимся мастером польской реалистической прозы. Если предшествующая времени Пруса эпоха, первая половина XIX столетия, доставила мировую славу польской романтической поэзии, представленной прежде всего такими великими художниками, как Мицкевич и Словацкий, то последние десятилетия века ознаменовались в польской литературе расцветом прозаических жанров — романа, повести, рассказа. Прус был писателем, определившим, наряду с такими мастерами, как Генрик Сенкевич и Элиза Ожешко, облик классического польского реализма XIX века. Художник, прекрасно знавший жизнь, умевший наблюдать, осмыслять и ярко изображать увиденное, «реалист чистейшей воды», как сказал о нем Сенкевич, и демократ по своим симпатиям и убеждениям, он сумел так много сказать о своем времени, о его глубоких внутренних противоречиях и внешних приметах, о быте и нравах, об интересах, стремлениях, привычках своих современников, что все написанное Прусом составляет неотъемлемую часть нашего представления об эпохе писателя. Известный публицист, один из первых пропагандистов социализма в Польше, Людвик Кшивицкий имел все основания сказать о Прусе: «Когда-нибудь… как Диккенс в Англии, Бальзак во Франции, так и Прус у нас станет свидетелем, который расскажет далеким поколениям о том, какова была повседневная жизнь людей в Польше второй половины XIX века».
Александр Гловацкий родился 20 августа 1847 года (по другим источникам — в 1845 году[1]) в Грубешове под Люблином. Семья его принадлежала к разорившейся шляхте. Рано лишившись родителей, он воспитывался у тетки, потом у брата Леона, активно участвовавшего в национально-освободительном движении.
Учеником пятого класса гимназии будущий писатель принял участие в польском восстании 1863–1864 годов. Восстание это, уроки которого оказали огромное влияние на целое поколение поляков, в том числе и на Болеслава Пруса, было последним звеном в цепи польских национальных восстаний конца XVIII–XIX веков. Потопленное в крови царскими войсками, оно потерпело неудачу по многим причинам. Среди них были и явное неравенство сил, и неблагоприятная международная обстановка, и — самое главное — предательская позиция господствующего класса и его представителей в повстанческих кругах (партия «белых»), помещиков, ставивших классовые интересы выше интересов национальной революции, а также относительная слабость революционной демократии (левое крыло партии «красных»), которой не удалось взять в свои руки руководство восстанием, реализовать программу социальных преобразований в пользу крестьян, добиться их повсеместного участия в борьбе и превратить таким образом восстание в победоносную демократическую революцию. Но даже потерпев поражение, восстание в огромной степени содействовало прогрессивному ходу развития. Деятельность лучших его представителей составила живую национальную традицию, которая была подхвачена последующими поколениями. Смелая борьба повстанческих отрядов, в течение длительного времени упорно сопротивлявшихся превосходящим силам противника, дала много примеров патриотического героизма. Бойцом одного из таких отрядов был и юный Александр Гловацкий. В одном из боев между Седльцами и Люблином он был ранен и пробыл затем некоторое время в госпитале, а после разгрома восстания несколько месяцев содержался царскими властями под арестом в Люблине.
Окончив гимназию в 1866 году, Александр Гловацкий поступает на физико-математический факультет Главной школы в Варшаве. Главная школа была в те годы центром, где зарождались новые течения польской общественной мысли. Многим из обучавшихся в ней молодых людей суждено было впоследствии стать властителями дум целой эпохи. Там учились в эти годы будущие писатели Сенкевич, Дыгасинский, Свентоховский, критик и историк литературы Хмелевский и другие. Студенческие годы будущего автора «Куклы» полны труда и лишений. По не выясненным до конца причинам, скорее всего из-за тяжелых материальных условий, Прус уходит в 1868 году из Главной школы. В поисках заработка ему приходилось браться за самую различную работу. Он давал частные уроки, был рабочим на варшавском заводе «Лильпоп и Pay», служил в статистической конторе.
С 1872 года Прус целиком посвящает себя литературно-публицистической деятельности. В юмористических журналах «Муха» и «Кольце» («Колючки») он помещает множество юморесок, рассказов и сценок. Одновременно Прус выступает с публицистическими статьями в журналах «Опекун домовы» («Домашний опекун») и «Нива». В 1875 году Пруса пригласили работать в газету «Курьер варшавски», где в течение двенадцати лет появляются его фельетоны («Еженедельные хроники»). В 1887 году Прус переходит в газету «Курьер цодзенны» («Ежедневный курьер»), где печатает фельетоны до 1901 года, а в 1905–1912 годах регулярно сотрудничает в журнале «Тыгодник илюстрованы» («Иллюстрированный еженедельник»).
Статьи и фельетоны Пруса, написанные живо и остроумно, затрагивавшие насущные вопросы своего времени, были необычайно популярны в Варшаве, читались в самых различных кругах. «Вы все его знаете, — обращался к варшавянам писатель Мариан Гавалевич, — от салона до кухни, от письменного стола до верстака, от чердака до подвала… Были времена, когда трудно было представить себе Варшаву без „Курьера“, а „Курьера“ без Пруса».
Работа в газетах, как и предшествовавшая ей суровая жизненная школа, дала Прусу большой запас наблюдений, столкнула с жизнью самых различных общественных слоев, включая социальные «низы», сделала его непревзойденным знатоком Варшавы, а в некоторых отношениях явилась и школой литературного мастерства.
Внешне биография Пруса не богата событиями. В 1875 году он женился на Октавии Трембинской и все время жил в Варшаве, лишь два раза выезжая в Галицию, а в 1895 году — на несколько месяцев в заграничное путешествие (Германия, Швейцария, Франция). Писатель был человеком замкнутым, скромным и застенчивым, не любил рассказывать о своем творчестве, очень скупо сообщал о себе в письмах, чем отчасти объясняется тот факт, что о жизни его нам известно сравнительно немногое.
Мировоззрение Пруса формировалось в условиях быстрого развития капитализма на польских землях. Восстание 1863–1864 годов стало в истории Польши тем рубежом, который отделил феодальную эпоху от эпохи капиталистической. Особенно интенсивно шло капиталистическое развитие на землях, входивших в состав Российской империи.
В 1864 году, еще во время восстания, царское правительство, стремясь предотвратить нарастание революционных настроений среди крестьянства, провело в Королевстве Польском аграрную реформу. К этому вынуждал не только страх перед новым революционным взрывом: так же, как реформа 1861 года в России, польская аграрная реформа была обусловлена исторической необходимостью — кризисом феодального способа производства.
Прус был свидетелем того, как торжествующий капитализм бурными темпами изменял облик его страны. Рушился старый социальный уклад, ломались давние сословные нормы, обычаи и нравы, обновлялись общественные идеалы, уступали место другим или изменялись прежние социальные конфликты. Место патриархального шляхтича былых времен занимал помещик, которому приходилось либо вести хозяйство по-новому, по-буржуазному, либо разоряться, проедать последние остатки состояния, становиться наемным служащим, в корне менять образ жизни. Крестьянство выделяло из своей среды состоятельного мужика, применявшего на своем поле наемный труд, и многотысячную армию безземельных, разоренных, батрачивших в деревне и массами отправлявшихся в город. Город переживал эпоху промышленного переворота: машинная индустрия заменила ручной труд, появлялись новые фабрики и заводы. Фабричным городом стала Варшава, а совсем недалеко от нее выросла в типичный город новой эпохи промышленная Лодзь. Выросли и столкнулись друг с другом в непримиримой классовой борьбе буржуазия и пролетариат, с 1870 по 1895 год увеличившийся численно почти вчетверо. Как ни сильны были позиции старого, прежде всего позиции польской аристократии, сохранявшей обширные земельные владения и остававшейся серьезной социальной силой, «героем нового времени», «хозяином жизни» все в большей степени становился предприниматель, банкир, промышленник, «рыцарь наживы». Рабочий класс, оплачивавший невероятными лишениями, бесправной и полуголодной жизнью успехи капиталистического прогресса, постепенно начал осознавать свои интересы, втягиваться в борьбу, усваивать идеи социалистической пропаганды и превращаться в решающую силу освободительного движения. Уже в 80-е годы выступила рабочая партия «Пролетариат» и прозвучали первые революционные рабочие песни, в том числе прославленные «Варшавянка» и «Красное знамя». Черты новой эпохи Болеслав Прус далеко не сразу и далеко не всегда правильно и в полной мере мог осмыслить и объяснить. Но они не могли не отразиться в его творчестве и мировоззрении.
Прус начал свою деятельность в период, когда польские господствующие классы перед лицом коренных социальных перемен столкнулись с необходимостью выработать новую идеологическую программу. Крепнущая экономически польская буржуазия (которая в прошлом не имела традиций революционной борьбы во главе масс), испытывая страх перед растущим рабочим движением, в политическом отношении была чрезвычайно консервативной. Она легко шла на компромиссы со шляхтой и даже искала поддержки со стороны царского самодержавия (тем более что зависела от обширного русского рынка). Польская шляхта после поражения восстания 1863–1864 годов, окончательно исчерпавшего традиции и возможности шляхетской революционности, открыто перешла на реакционные позиции.
Все это отразилось на развитии польской общественной мысли. Буржуазные и буржуазно-демократические идеологи, опираясь на философию западноевропейских позитивистов (Конта, Милля, Спенсера, Бокля и других), выдвигают в 60-е годы программу так называемого «польского позитивизма». Главное в польском позитивизме (в отличие от западного образца) — это не философские и социологические проблемы, а практические задачи и лозунги социального и политического порядка. Позитивисты выступили как глашатаи буржуазного прогресса, причем в мирной, эволюционной его форме. Они призывали современников трудиться, содействуя экономическому благосостоянию страны, выступали за самоуправление для широких слоев населения, равноправие женщин, ратовали за развитие и пропаганду естественных и технических наук, порицали крепостнические порядки, шляхетское чванство и паразитизм, обскурантизм клерикалов и крайние формы шовинизма. Нетрудно заметить, что в определенной, весьма, правда, ограниченной степени либерально-буржуазная позитивистская программа по сравнению со старым шляхетским консерватизмом имела положительное значение, поскольку она выдвигала ряд важных общественных задач, поскольку борьба с наследием феодальной эпохи, с крепостничеством и его пережитками оставалась в Польше актуальной. Этим и объясняется тот факт, что на первых порах позитивизм оказал влияние на некоторых публицистов и писателей, желавших, чтобы в ходе буржуазного прогресса улучшилось положение широких масс, надеявшихся, что народ выгадает от распространения знаний, от «работы у основ», которую поведет обратившаяся к народу интеллигенция. Благодаря этому позитивизм наложил свой отпечаток на ряд произведений художественной литературы своего времени, в том числе на некоторые произведения таких мастеров, как Элиза Ожешко, Прус, молодой Сенкевич. Сыграли свою роль и настроения подавленности, усталости, разочарования, распространившиеся в обескровленном Королевстве Польском непосредственно после разгрома восстания, когда часть демократической общественности решила путем каждодневной незаметной работы добиваться, хотя бы в урезанном виде, осуществления некоторых из прежних народолюбивых идеалов. Но, трактуя идею национальной революции как безнадежно устаревшую «шляхетскую романтику», позитивизм выбросил за борт то демократическое содержание, которое было в программе «красных» 1863 года. Демократически настроенной интеллигенции с течением времени довелось разочароваться по крайней мере в ряде пунктов позитивистской программы, убедиться, что она не лечит социальных язв, пришлось — писателям в художественном творчестве зачастую опровергать эту программу. В работах же наиболее последовательных своих глашатаев позитивизм очень скоро выступил как антинародное, открыто реакционное, эгоистически-классовое буржуазное мировоззрение. Лозунги «органического труда», «работы у основ» выродились в неприкрытое восхваление буржуазного предпринимательства и наживы, презрительное игнорирование интересов крестьянства и рабочего класса, в проповедь классового мира, «гармонии» между грабителем и ограбленным. Позитивистская публицистика начала выступать за союз шляхты с буржуазией, делать реверансы в сторону земельной аристократии и клерикалов. Призывы позитивистов к культурнической и филантропической деятельности в деревне и городе, своеобразная теория «малых дел», свелись к отвлечению крестьян, рабочих, интеллигенции от революционной борьбы.
Публицистические статьи Пруса, написанные в период, когда борьба с пережитками крепостничества оставалась для Польши первостепенной задачей, являются свидетельством увлечения писателя позитивистскими идеями и попыткой — обреченной в конечном счете на неудачу — развить некоторые из положений позитивизма не в буржуазном, а в демократическом направлении.
В публицистике 70-х годов Прус призывает польское общество без различия сословий и классов дружно трудиться «на общую пользу». «Покорившись необходимости, — пишет он в статье „Наши грехи“ (1872), — займемся уплатой общественных долгов, урезыванием наших потребностей, поднятием сельского хозяйства и промышленности, укреплением родственных и общественных уз, увеличением количества браков, уменьшением детской смертности, помощью обездоленным, распространением здравых начал просвещения и нравственности. При этом не одно крупное поместье придется разделить на мелкие, не один фрак сменить на рабочую блузу, герб — на вывеску, перо — на молоток и аршин, придется во многом себе отказать, о многом позабыть, а главное учиться и учиться».
При всей фантастичности упований на добровольный отказ имущих слоев от своих привилегий, при очевидной ориентации Пруса на мирный буржуазный прогресс точка зрения писателя не была, однако, сознательной защитой интересов господствующих классов. Как ни сильна бывала над Прусом власть позитивистских предрассудков и в 70-е годы и позднее, как ни наивны бывали высказываемые им взгляды — мы нигде не найдем у него софизмов в защиту «права» буржуазии на эксплуатацию рабочих, преднамеренной апологетики капитализма.
Буржуазные литературоведы, видя в Прусе одного из столпов позитивизма, считали благотворным и определяющим влияние позитивизма на его творчество. В действительности дело обстояло по-другому и гораздо сложнее. Позитивистские взгляды сплошь и рядом вступали в противоречие с главным направлением литературного труда писателя, мешали ему делать четкие выводы из тех жизненных наблюдений, которые могли подсказать честному, проницательному, сочувствующему труженикам художнику-реалисту мысль о необходимости разрушить основы буржуазного строя. Творчество Пруса развивалось во внутренней борьбе с позитивизмом.
Позитивизм стремился сгладить острые классовые противоречия капиталистического общества — а Прус в целом ряде новелл, повестей, в романе «Кукла» показал, что они составляют основное содержание общественной жизни. Позитивисты пропагандировали гармонию интересов рабочих и предпринимателей а автор повести «Возвратная волна» заговорил о жестокой капиталистической эксплуатации рабочих. Позитивистские публицисты 80-90-х годов прославляли шляхту за ее «помощь» народу — а Прус в повести «Форпост» показывает, как далеки друг от друга помещики и крестьяне, как враждебно крестьяне относятся к помещику, с которым ведут непрерывную борьбу за землю. Позитивизм провозглашал предпринимателей рыцарями национального прогресса — а Прус дает резкую критику буржуазного стяжательства и в «Возвратной волне», и в «Кукле», и в других произведениях. Позитивизм болтал о «честном» капиталисте, заботящемся об интересах общества, — автор «Куклы» убедительно показал, что буржуа, как бы «честен» он ни был субъективно, не может не быть эксплуататором, и если даже в условиях капитализма народится такой «гуманный» делец, он окажется среди других белой вороной и неизбежно будет раздавлен существующим жизненным укладом. Позитивизм уверял, что тяжелое положение трудящихся облегчают просветительство и филантропия, а художественные произведения Пруса (хоть и появляются у него подчас положительные образы «добрых людей», помогающих сиротам и обездоленным) показывают, в сущности, что в условиях буржуазного общества деятельность эта либо лицемерие, либо капля в море всеобщей нужды.
По мере обострения капиталистических противоречий Прус постепенно расставался с позитивистскими иллюзиями. В 80-е годы он часто пишет о кризисе общественного сознания, подвергает критике буржуазные «свободы». «Свобода, — пишет Прус в 1885 году, — это палка о двух концах… Когда один конец называется „свободой“, а другой „произволом“, „эгоизмом“, тогда палка из посоха превращается в разбойничью палку, которой более богатые, более ловкие и привилегированные бьют по спинам бедных и менее ловких».
Демократизм Пруса постоянно в ряде важнейших вопросов общественной жизни ставил его в противоречие с позитивистскими идеями. Однако позитивистские влияния придают этому демократизму ограниченный, непоследовательный характер.
Наблюдая тяжелые условия жизни и труда рабочих, показывая, что их интересы непримиримы с интересами эксплуататоров, Прус не делает вывода о необходимости социальной борьбы рабочего класса и даже склоняется подчас к мысли о ее нежелательности. «Времена сейчас слишком тяжелые, — замечает Прус в 1888 году, — чтобы к общим бедам добавить еще раздоры между рабочими и работодателями».
Демократическими и прогрессивными по своей природе были эстетические взгляды Пруса. Он был сторонником искусства, имеющего общественное назначение, доступного широким демократическим кругам, правдиво отражающего действительность. Писатель неоднократно утверждал, что подлинное искусство не может замыкаться в себе, так как «поэты, художники и их произведения являются в широком смысле слова продуктом жизни, общественного развития». Прус призывает писателей внимательно изучать жизнь: «Исследуй и люби все, что тебя окружает: природу, людей, даже уродство и нищету. Не погружайся в бесплодные грезы, а старайся приблизиться к жизни и тогда найдешь в ней столько красоты, сколько не придумал бы самый гениальный поэт».
Именно изучение действительности, на основе которого писатель приходит к определенным выводам, обобщениям и новым идеям, является, по мнению Пруса, непременным условием новизны и значительности литературного произведения.
«Если писатель, — говорит Прус, — присматриваясь к обществу, подмечает в нем новые человеческие характеры, какие-либо новые цели, к которым эти люди стремятся, действия, которые они совершают, и результаты, каких они добиваются, и беспристрастно описывает то, что увидел, он создает реалистический роман или драму».
Прус поддерживал реалистическое направление и в польской живописи. Он выступает, например, в защиту художника Александра Герымского, чьи произведения, правдиво изображавшие тяжкую долю рабочих, крестьян, городской бедноты, вызвали недовольство буржуазных снобов. Прус высмеивает критиков, утверждавших, что в произведениях Герымского «нет идеи», и замечает, что критики эти признают «идею» лишь в тех произведениях, которые посвящены жизни «высших» слоев общества.
Реалистические принципы в искусстве были связаны у Пруса с требованием национального содержания и тематики. «Итальянское небо и итальянские руины надо оставить итальянцам, английскую охоту — англичанам, а самим научиться видеть наше небо, наши пески, сосны, вербы, дворы и хаты, по которым мы так тоскуем на чужбине». Вместе с тем Прус выступал и против националистических тенденций в литературе. В рецензии на роман «Огнем и мечом» он упрекает Сенкевича в тенденциозно-неправдивом изображении борьбы украинского народа и указывает на ее социальные причины.
Прус проявлял живой интерес к русской культуре, литературе и искусству, философской и естественно-научной мысли. В личной библиотеке писателя было сто пятьдесят пять книг на русском языке. Еще будучи студентом, он познакомился с работами И. М. Сеченова и в одном из писем советовал своему товарищу прочитать «материалистическую оригинальную брошюру Сеченова на русском языке — „Рефлексы головного мозга“.
В условиях национального гнета со стороны царского самодержавия Прус сохранил уважение к передовым людям России. „Я глубоко убежден, — пишет он известному языковеду Бодуэну де Куртенэ, — в необходимости сближения и взаимопонимания между всеми честными, разумными, энергичными и талантливыми поляками и русскими. Ибо есть множество дел, над которыми мы могли бы сообща трудиться. Одним из таких дел явилось бы уменьшение или ограничение взаимных предрассудков, ненависти и вытекающего из них вреда“.
Чрезвычайно высоко ценил Прус творчество Л. Н. Толстого. Толстой для него — „величайший“, „необыкновенный человек“, „огромного таланта художник“. Он приветствовал появление польского перевода „Воскресения“ (1900) и принял участие в полемике вокруг романа, защищая его от нападок реакционной критики. Прус с восхищением говорит о мастерстве Толстого, его умении создавать пластические образы, правдивые человеческие характеры.
Прус ценил и русскую реалистическую живопись. „Это большое искусство, писал он о произведениях Репина, Сурикова, Крамского, Мясоедова, Верещагина. — Это не упражнение глаза и руки, не красочные этюды, не вариации на заказанную тему, а произведения законченных мастеров, которые глубоко чувствуют окружающее, умеют выявить в нем характерные черты и показать их зрителю“.
Прус был хорошо знаком и с западноевропейской литературой. Из авторов, которых он особенно ценил, которые были близки ему по духу своего творчества и оказали определенное влияние на формирование Пруса как писателя, следует назвать в первую очередь Бальзака и Диккенса.
Прус заслуженно считается одним из основоположников и замечательных мастеров польской новеллы. С 1872 по 1885 год им написано около шестидесяти рассказов.
Начал он с веселых, но не всегда содержательных юморесок и шуток. Позднее Прус с горечью будет вспоминать о годах, когда он, вынужденный писать ради заработка, должен был думать лишь о том, чтобы развеселить читателя. „Не знаю, — пишет он в 1890 году, — есть ли в нашей литературе человек, который чувствовал бы такое отвращение к шуточным рассказам, как я, и который столько бы претерпел, сколько я, из-за веселого настроения читателя… С тех пор как я начал заниматься литературой, я не скрываю своей антипатии к бессмысленным шуткам. Подписывался псевдонимом[2] просто от стыда, что пишу такие глупости“.
Действительно, в ранних вещах писателя комизм был чаще всего комизмом положений, забавных случайностей и нелепостей, юмор был грубоват, подчас граничил с фарсом, непритязательной карикатурой. Но обращение к юмору не осталось случайным эпизодом в писательской биографии Пруса. В ряде самых программных и социальных его произведений, написанных спустя годы, юмор выступает как необходимый и важный компонент авторского восприятия и изображения действительности. Юмор зрелого Пруса служит большому замыслу: оттеняет, обогащает, приближает к читателю гуманистическую позицию автора, еще более „очеловечивает“ его героев, помогает установлению меры вещей, иногда становится на службу язвительному обличению.
Эту совместимость „серьезного“ содержания с юмором Прус начинает постепенно открывать уже и в ранних своих рассказах. Даже непритязательные его юморески содержат немало интересных наблюдений, выразительных бытовых и психологических деталей. Из нелепых фарсовых ситуаций у него складывается подчас общая картина жизни обывательской среды, жизни нелепой, застойной, лишенной осмысленного содержания. Случается, что в рассказе, действие которого — цепь забавных недоразумений, основой, на которой недоразумения эти возникли, оказывается факт далеко не шуточного и не случайного порядка, например, жесточайшая нужда героев. Генрик Сенкевич в рецензии на рассказы Пруса пишет, что на дне юмора Пруса, „такого веселого и искреннего, лежат слезы“.
Рядом с легкими шуточными рассказами появляется все больше таких, как „Жилец с чердака“ (1875), „Дворец и лачуга“ (1875), „Сиротская доля“ (1876) и другие, где затрагиваются уже жгучие общественные проблемы, изображаются трагические людские судьбы. В рассказах Пруса начинают звучать язвительная критика шляхты („Деревня и город“, „Анелька“), негодование по поводу нечеловеческих условий жизни городской бедноты („Дворец и лачуга“, „Сочельник“, „Шарманка“, „Бальное платье“ и другие). Одним из первых в польской литературе писатель заговорил о нарождающемся польском пролетариате („Жилец с чердака“, „Михалко“). Суровым обвинением обществу явились его рассказы о горькой доле детей городских и деревенских бедняков („Сиротская доля“, „Антек“, „Грехи детства“, „Шарманка“ и другие).
Современному читателю бросится в глаза портящий некоторые рассказы Пруса налет сентиментальности и мелодраматизма. Но не надо забывать, что они создавались в тот период творчества писателя, когда увлечение позитивистскими идеями часто выражалось у него в стремлении поразить читателя из образованных классов зрелищем бедняцкого горя, пробудить в нем сочувствие к доле „меньшого брата“, в период писательской молодости Пруса, только еще вырабатывавшего свою художественную манеру.
Прус считал закономерным приход в литературу героя-труженика. „Если прежде героями романов были князья, графы и вообще лица благородного происхождения, а самой распространенной темой — любовь, то теперь героями являются ремесленники, швеи, старьевщики и батраки, а распространенной темой — нищета, отсутствие помощи и порок“.
Нельзя сказать, что в своем обращении к „маленькому человеку“ Прус вовсе не имел предшественников в отечественной литературе. Можно здесь вспомнить и крестьянские повести Ю. И. Крашевского, и стихотворения, вернее стихотворные новеллы, В. Сырокомли (Л. Кондратовича) и другие произведения. Но ни у кого до Пруса герой из социальных низов не изображался с такой реалистической достоверностью, с таким знанием житейской обстановки, в таком разнообразии типов, ни у кого он не занял такого места в творчестве. Г. Сенкевич писал о Прусе: „Он создает для себя читателей в таких сферах, где никто из пишущих не сумел их до настоящего времени создать, — и в этом большая заслуга Пруса… Но Прус не только создал для себя читателя в классах, которые до сих пор не читали, он ввел в художественную литературу элемент, который она до сих пор почти не принимала во внимание… — класс работающих по найму, живущих трудом на фабрике, поденным заработком в городе… Прус первый ввел этот класс в литературу, как и бедное мещанство в узком смысле этого слова — и столичное и провинциальное: мелких ремесленников, извозчиков, кустарей, подмастерьев-каменщиков, мостильщиков, мельников, кузнецов и т. д… Он раскрыл нам души этих людей, запечатлел их быт, долю и недолю, их обычаи, он первый отразил в печати их способ мышления, их язык“.
Это новаторство Пруса отвечало жизненным потребностям развития польской литературы, что подтверждается как появлением героя из социальных низов в творчестве реалистов — современников Пруса (Э. Ожешко, М. Конопницкой и других), так и практикой демократических писателей XX века (тема „маленького человека“ в прозе М. Домбровской, стихотворениях Ю. Тувима, в произведениях авторов из группы „Предместье“ и т. д.).
Для Пруса-гуманиста характерно то, что его бедняки не просто жертвы бесправия и невежества. Внутренний мир их не изображается писателем как примитивный: напротив, он, как правило, богат, интересен и привлекателен. Под их грубой внешностью часто скрывается доброе, отзывчивое сердце, готовность помочь другим, совершить подвиг („Михалко“, „На каникулах“). Писатель видит не только страдания тружеников, но и значение их созидательного труда для развития общества, для самого его существования. Скромный труд безвестного фонарщика в рассказе „Тени“ становится у Пруса символом движения человечества к лучшему будущему, прогресса, достигаемого трудом и просвещением: „В сумерках жизни, где ощупью блуждает несчастный род людской, где одни разбиваются о преграды, другие падают в бездну и никто не знает верного пути, где скованного предрассудками человека подстерегают злоключения, нужда и ненависть, — по темному бездорожью жизни также снуют фонарщики. Каждый из них несет над головой маленький огонек, каждый на своем пути зажигает свет, живет незаметно, трудится, никем не оцененный, а потом исчезает, как тень…“
Иным было отношение Пруса к имущим классам. Он изображал уродующее человека, разбивающее естественные человеческие отношения стяжательство, погоню за деньгами, равнодушие буржуа к прекрасному в жизни и искусстве („Проклятое счастье“, „Обращенный“, „Шкатулка бабушки“, „Эхо музыки“).
Стачки и волнения рабочих 70-х годов привлекли внимание Пруса к основному противоречию эпохи — борьбе рабочих и капиталистов. Под влиянием этих событий, а также рабочего движения за рубежом Прус приходит к выводу, что „вопрос о положении рабочего класса является одной из важнейших проблем общественной жизни“, посвящает рабочему вопросу несколько статей („Наши рабочие“, „От имени класса трудящихся“ и другие).
В повести „Возвратная волна“ (1880) Прус стремится показать, какова изнанка капиталистического прогресса, за чей счет создаются прибыли хозяев, как жестока капиталистическая эксплуатация и как нарастает возмущение рабочих против нее. Изображенный в повести фабрикант Адлер в своем фанатическом стремлении увеличить капитал снижает заработную плату рабочим, грубо обсчитывает их, увеличивает штрафы, увольняет в целях экономии единственного врача, а потом и фельдшера. Трагическая смерть рабочего Гославского вызвала на фабрике волнения, и Прус считает справедливым массовый протест рабочих.
Фабрикант-немец в повести Пруса появился не случайно. Немецкий и вообще иностранный капитал играл большую роль в развитии капитализма в Польше. Показывая, что классовая вражда к фабриканту-немцу у рабочих-поляков соединялась с чувством национальной ненависти, Прус акцентирует внимание прежде всего на социальной природе конфликта.
Образ фабриканта Прус намеренно создал таким, чтобы он вызывал наибольшую антипатию читателя; в отрицательном герое повести подчеркнуты отсутствие человечности, ограниченность и бедность мысли, даже отталкивающие черты внешности: „…трудно было представить себе, как бы выглядела улыбка на этом мясистом и апатичном лице, на котором, казалось, безраздельно господствовали суровость и тупость“. Цель Адлера — накопить миллион, продать фабрику и уехать с сыном за границу: „подниматься на воздушном шаре, заглядывать в кратер вулкана, танцевать в тысячу пар канкан в самых богатых салонах Парижа, купать женщин в шампанском, выигрывать или проигрывать, ставя на карту сотни рублей“.
Писатель как бы намечает в образе сына Адлера, Фердинанда, перспективу вырождения класса капиталистов, превращающихся из организаторов производства в паразитический нарост на теле общества. Фердинанд не думает даже о том, чтобы наживать деньги. Он умеет только тратить. Для него нет любимого дела, нет родины. „Я космополит, гражданин мира“, — заявляет он отцу.
Настоящих людей Прус ищет среди тех, кто трудится. С искренним уважением рисует он образ слесаря Гославского, по своим моральным качествам, по своему духовному развитию стоящего неизмеримо выше Адлера и его сына. Но критика капитализма автором „Возвратной волны“ имела и свои слабые стороны. Критикуя эксплуататора, Прус выступает прежде всего как моралист. Поэтому зло, причиняемое трудящимся капитализмом, выступает в повести преимущественно как зло, возникающее в результате жадности и бесчеловечности конкретного фабриканта. А возмездие, настигающее Адлера в конце повести, изображено как „промысел судьбы“, кара за преступления против морали.
Большего Прус не смог сказать. Но ценность повести определяется четкостью социальных симпатий автора, отданных людям труда. Прус выступал зачинателем, первооткрывателем темы: только в 80-е годы появятся рассказы о рабочих Э. Ожешко („Романова“) и М. Конопницкой („Дым“), в 90-е — рассказы З. Недзвецкого, романы „Углекопы“ и „Доменщик“ А. Грушецкого, „Обетованная земля“ В. Реймонта.
В 1885 году Прус пишет повесть „Форпост“, где с замечательной глубиной и полнотой показаны жизнь, быт и психология польского крестьянина.
Крестьянский вопрос занимает в эти годы наряду с рабочим вопросом важнейшее место среди проблем польской жизни и привлекает внимание передовой литературы. Крупнейшие писатели — Э. Ожешко, Б. Прус, М. Конопницкая посвящают свои произведения польскому крестьянину.
Прус обратился к крестьянской теме не только потому, что в деревне в очень большой мере решалась судьба общественного развития. Он считал, что в деревне литература найдет „характеры полные и выразительные, бесхитростный разум, сильные чувства. Там до сего дня есть скупые, каких описывал Мольер. Там, в крытой соломой хате, размышляет не один Макбет, плачет не один Лир… Там сокровищницы ситуаций и типов, которые, однако, никем не замечены“.
В одной из корреспонденций в польский журнал „Край“, издававшийся в Петербурге, Прус, говоря о крестьянском вопросе и о прогрессивных сдвигах в польской литературе, которые, по его мнению, состояли в том, что место позитивистского героя, то есть инженера, предпринимателя и т. д., начал занимать крестьянин, указывает на пример русской литературы: „Стыдно признаться, но в крестьянском вопросе мы, поляки, остались далеко позади русских. У них крестьянская тема была модной еще тогда, когда у нас поэты или драматурги „боролись с губительным влиянием позитивизма и естественных наук“. И только теперь, когда в России уже возникла целая литература, или описывающая народ, или предназначенная для народа, мы начинаем обращать к народу первые взгляды“.
Сюжетом „Форпоста“ является история упорной борьбы рядового польского крестьянина Слимака за свою землю.
Это была тема серьезного общественного значения. Дело в том, что значительная часть польских земель явилась во времена Пруса объектом немецкой колонизации. Особенно интенсивно эта колонизация шла, разумеется, в той части Польши, которая была захвачена Пруссией, где власти, осуществляя пресловутый „Дрангнах Остен“ и усиливая национальный гнет, притесняя польский язык и школу, всячески способствовали переходу землевладений из польских рук в немецкие. Но поселения немецких колонистов были и в Королевстве Польском. Известно, что в „Форпосте“ Прусом описана деревня, находящаяся недалеко от Люблина, где писатель бывал и собрал материал для своего произведения[3].
Протест против немецкой колонизации охватил самые широкие слои поляков во всех частях Польши. Повсеместно стали создаваться крестьянские союзы, общества взаимопомощи. „Крестьянские организации и „школьная война“, — отмечал В. И. Ленин, — пробудили крестьян. Немецкая переселенческая политика открыла борьбу крестьян за польскую землю…“[4] Активно боролись против колонизации патриотическая пресса и литература. В некоторых газетах появилась рубрика „К позорному столбу“, где перечислялись фамилии помещиков, продавших имения немцам. Был создан ряд художественных произведений, рисующих тяжелые последствия германизации и прославляющих крестьянское сопротивление проникновению колонизаторов („Бартек-победитель“ и „Из дневника познанского учителя“ Сенкевича, „Глупый Франек“, „В Винявском форте“, „Присяга“, „Ходили тут немцы“ Конопницкой, „На границах“ Я. Захарьясевича и другие).
Как подчеркивает название повести, крестьянина и его вековую привязанность к земле Прус рассматривал как надежный форпост польского народа на принадлежащих ему землях и противопоставлял мужицкую стойкость антипатриотическому эгоизму помещиков, с которыми поборникам колонизации было чрезвычайно легко сговориться.
При этом Прус нигде не впадает в националистическую тенденциозность. Изображение немцев в повести (не только в отрицательных, но и в положительных образах) подчеркивало, что автор ее выступал лишь против предпринимателей типа Гаммера, осуществляющих на польской земле колонизаторские планы прусского юнкерства.
Яркая картина социальных конфликтов в деревне включает в себя отношения между крестьянином и панской усадьбой (Слимак и помещик), между хозяевами и батраками (Слимак и Мацек Овчаж), между кулачеством и остальными крестьянами (Гжиб и Слимак).
Трезвый взгляд на то, что происходило в деревне, позволил писателю создать реалистический, обладающий типичными приметами крестьянской психологии образ главного героя. Его Слимак наделен и чертами труженика, что сближает его с бедным крестьянством, и чертами собственника (не случайно в конце повести Слимак заключает союз с кулаком Гжибом). Прус не идеализирует своего мужика. Он не скрывает его порою жестокого, истинно „хозяйского“ отношения к батраку Овчажу, темноты, невежества, забитости, боязни всего нового — и объясняет эти черты условиями тогдашней деревни.
Шляхетская семья изображена автором „Форпоста“ в ироническом плане, с большой дозой пренебрежения. У Пруса нет иллюзий относительно способности шляхты к доброму делу. Насмешливо именуя „панича“, помещичьего шурина, „другом народа“, „демократом“, „демократическим сердцем“ и т. д., писатель показывает, что панские „демократические замашки“ не имеют ровно никакой цены.
Верный жизненной правде, Прус наделяет своего Слимака пониманием различия помещичьих и крестьянских интересов: „Я как был, так и останусь поденщик и мужик, а он так и останется паном… мужик пану, как и пан мужику, всегда наперекор сделает“.
В „Форпосте“, написанном рукою зрелого мастера, уже нет многих приемов, свойственных ранним новеллам Пруса: элементов сентиментальности, стремления к необычным ситуациям, декоративности, рассчитанных на внешний эффект контрастов. Замысел большого произведения требовал от писателя обогащения художественных средств, более разносторонней характеристики героев.
„Никто, кроме Сенкевича в „Набросках углем“, не заглянул так глубоко в душу польского крестьянина, — пишет о Прусе его современник писатель и публицист Александр Свентоховский, — никто не увидел в нем такого источника затронутых грубостью, но зато здоровых чувств, никто не обнаружил скрытых путей его мысли, никто так не постиг его удивительной логики, источника его симпатий и антипатий, как сделал это Прус. Здесь нужна была интуиция большого таланта“.
Стефан Жеромский назвал „Форпост“ „гениальной вещью“. Касаясь задач польской литературы, он приводил в пример повесть Пруса: „Форпост“ может служить мерилом в дискуссиях по нашей национальной психологии. Вот как я понимаю наше искусство: реализм, правда, объективное сопоставление характеров».
Следующим крупным произведением Пруса явился роман «Кукла» (отдельное издание — в 1890 году).
В 80-е годы происходило дальнейшее обострение противоречий польского капитализма. Продолжало развиваться рабочее движение. Первая рабочая партия «Пролетариат», организованная в 1882 году Людвиком Варынским, начала пропаганду марксизма среди польских рабочих. Партия была разгромлена царскими властями, четыре ее руководителя повешены у стен Варшавской цитадели в 1886 году, но семена, посеянные ею, упали на благодатную почву.
Для литературы это были годы полной зрелости польского критического реализма, обостренного внимания передовых писателей к общественным противоречиям. Как раз в 80-е годы Прус и Ожешко создают лучшие свои произведения: Прус — «Форпост» и «Куклу», Ожешко — «Низины», «Дзюрдзи», «Хам», «Над Неманом».
Прус намеревался сначала озаглавить свой роман по-другому: «Три поколения». В одном из писем 1897 года он рассказал о том, как родилось окончательное название: «В романе имеется глава, посвященная процессу о краже куклы, настоящей детской куклы. Такой процесс действительно имел место в Вене. И поскольку этот факт вызвал в моем уме кристаллизацию, соединение воедино всего романа, я, в благодарность, использовал слово „кукла“ как заглавие».
В романе нашли отображение деградация, разложение шляхты и формирование буржуазии, рост социального неравенства, вопиющая нищета трудящихся капиталистического города. Ни в одном из произведений польской литературы того времени буржуазное общество не изображено так полно и глубоко, как в романе «Кукла».
Хотя действие происходит на протяжении двух лет (1878–1879), роман благодаря введенному и него дневнику одного из персонажей, обращаясь в прошлое, касается и событий почти сорокалетней давности.
Центральное место в романе занимает Станислав Вокульский. Это сложный, противоречивый характер. Сам писатель в одном из высказываний характеризует его как «человека переходной эпохи»: «Вокульский воспитывался и действовал в тот период, который начался поэзией, а окончился наукой, начался обожествлением женщины, а кончился осознанной проституцией, начался рыцарством, а кончился капитализмом, начался самопожертвованием, а кончился погоней за деньгами».
Вначале Вокульский выступает как труженик, ученый, как общественный деятель и участник восстания 1863 года. Однако условия того времени не дают ему, человеку без денег и положения, возможности развернуть свои силы и способности: «Ребенком он жаждал знаний, а его отдали в магазин при ресторане. Служа там, он надрывал свои силы, занимаясь по ночам, и все издевались над ним, начиная с поваренка и кончая подвыпившими в ресторане интеллигентами. А когда он попал наконец в университет, его стали дразнить напоминаниями о кушаньях, которые он недавно разносил в ресторане». О конспиративной деятельности Вокульского и о его участии в восстании 1863 года Прус, имевший дело с цензурой, сообщает краткими намеками. Герой романа принимает активное участие в тайном кружке молодежи, где слышит пламенные речи революционера Леона «о будущем, лучшем устройстве мира, при котором исчезнут глупость, нищета и несправедливость… не будет больше различий между людьми». Сосланный в Сибирь, Вокульский продолжает заниматься наукой. «Был ли он лакеем, — характеризует своего героя Прус, — ночи напролет просиживающим за книгой, или студентом, пробивающимся к знаниям вопреки нужде, или солдатом, шедшим вперед под градом пуль, или ссыльным, который в занесенной снегом лачужке работал над научными изысканиями, — всегда он носил в душе идею, опережавшую современность на несколько лет. А другие жили лишь сегодняшним днем ради своей утробы или кармана».
По возвращении из ссылки для героя наступает время несбывшихся надежд, напрасных поисков работы, полуголодной жизни.
Это было глухое время, время политической реакции, спада общественного движения, когда часты были разочарования и отступничества, малодушные примирения с тем, что диктовал житейский расчет. И Вокульский принимает решение, равное отречению от первой части его биографии и определившее дальнейшую его жизнь. Он женится на богатой вдове и становится купцом. Встреча с аристократкой Изабеллой и любовь к ней заставила Вокульского (как объясняет поведение героя автор) затратить все силы ума и души на то, чтобы как можно выше подняться по ступенькам общественной лестницы, нажить состояние. Стремясь совершить скачок «из каморки при магазине в будуар графини», он расширяет свое предприятие, от мелкой торговли переходит к спекулятивным операциям, из владельца маленького магазина становится крупным финансистом, дельцом международного масштаба.
Автору «Куклы» ясно, что Вокульский не мог личным трудом заработать свои миллионы. «Воображаю, как бы вы себя почувствовали, — говорит герою романа изобретатель Охоцкий, — если б когда-нибудь вам явились все те, кто сейчас работает ради ваших прибылей, и спросили: „Чем воздашь ты нам за наши труды, за нашу нужду и недолголетнюю жизнь, часть которой ты забираешь у нас?“ Фанатик науки и патриот превратился в буржуа-эксплуататора. Прус образно характеризует три этапа жизненного пути героя: лев (Вокульский в юности, участник кружка Леона и повстанец), вол (Вокульский-купец, муж госпожи Минцель), волк (Вокульский-предприниматель).
Но Вокульский, такой, каким изобразил его Прус, слишком незаурядная индивидуальность, чтобы удовлетвориться коммерческим преуспеванием, ролью богатеющего буржуа. Он постоянно испытывает сомнения и разочарования.
И примечательно, что Прус наделяет героя на этом этапе его жизни переживаниями, довольно типичными для той социальной среды, в которую он вступил: Вокульского терзает мысль о неопреодолимой дистанции, которая навсегда отделила его, человека „низкого“ происхождения и занятий, от „благородной“ шляхты. Это было чрезвычайно характерно для польского общества, где были еще сильны феодальные пережитки, живо раболепство перед „голубой кровью“.
Приобретательство не может стать для Вокульского целью всей жизни. „Если бы я мог удовольствоваться несколькими десятками тысяч годового дохода да игрой в вист, я был бы счастливейшим человеком в Варшаве, — рассуждает герой романа, — но, так как у меня, кроме желудка, есть и душа, жаждущая знаний и любви, мне пришлось бы там погибнуть“. Он сохраняет человечность и отзывчивость, уважение к честности и личной порядочности, сочувствует обездоленным и даже помогает некоторым из них. Мало того, он предвидит неминуемый крах буржуазного порядка. „Рано или поздно, — говорит он, общество должно будет перестроиться от основания до самой верхушки. Иначе оно сгниет“.
В одной из статей Прус сказал о том, что хотел изобразить в Вокульском человека, стремящегося к большим делам и целям: „Вокульский — это не „конгломерат“, а тип, очень часто встречающийся у нас… Это человек, в котором мысль, чувство, воля и органические силы достигли высокой степени напряжения. Когда судьба подавила в нем рыцаря, в нем проснулся ученый, когда он остался вдовцом… — проснулся (вследствие нерастраченных физических сил) влюбленный, который стал спекулянтом, когда погибли влюбленный и спекулянт, вновь проснулся ученый“.
Противоречивое положение Вокульского, испытывающего отвращение к предпринимательской деятельности, и его любовь к Изабелле, завершившаяся глубоким разочарованием, обусловили духовный кризис и гибель героя. Чтобы преодолеть этот кризис, он должен был или стать „нормальным“ капиталистом, как те, которых он презирает, или порвать со своим классом. Прус не ставит Вокульского перед необходимостью выбора. Но, в отличие от Сенкевича, автора „Семьи Поланецких“, он утверждает, что нельзя быть одновременно капиталистом и честным человеком, а тем более богатой духовно, творческой личностью. Тот, кто, подобно Вокульскому, не может выпутаться из противоречия между своим социальным положением и совестью, неминуемо кончит банкротством. Задуманный Прусом характер был сложен, во многом необычен, но художник сумел сделать его интересным читателю и убедительным. „Это живой человек, — пишет о Вокульском Мария Домбровская, — мой хороший знакомый с десятого года моей жизни“. Писательница особенно отмечает мастерство Пруса в изображении любви Вокульского к Изабелле. „Кукла“, — пишет она, — является первым в польской прозе „романом“ на высоком уровне, написанным с силой, страстью, с поразительным знанием психологии чувств и вместе с тем по-стендалевски мужественно, экономно, без издержек сентиментальности».
«Тема „Куклы“ такова, — писал о своем произведении Прус: — изображение наших польских идеалистов на фоне разложения общества. Разложение состоит в том, что хорошие люди прозябают или бегут, а подлецы преуспевают… что хорошие женщины (Ставская) несчастны, а дурные (Изабелла) — обожествляются, что люди незаурядные наталкиваются на тысячи препятствий (Вокульский), что у честных не хватает энергии (князь), что человека действия угнетают всеобщее недоверие, подозрения и т. д.».
Нет места в описанном Прусом обществе и такому идеалисту, как Жецкий. Воспитанный в атмосфере прошлой эпохи, эпохи патриотической конспирации и восстаний, чудаковатый поклонник Наполеона, с которым польские патриоты связывали в свое время надежды на освобождение Польши, Жецкий принимает участие в венгерской революции 1848 года и даже после поражения восстания 1863 года остается верен прошлым идеалам, упорно ожидает «всеобщей войны за свободу народов», которая вернет независимость Польше. Он не хочет видеть, что общество изменилось, что его современники приспосабливаются к буржуазному развитию. Он в неприкосновенности сохраняет даже заблуждения своей молодости, наивно веря в нового Наполеона, который наведет «порядок в Европе». Прус представил Жецкого живым анахронизмом. В эпоху погони за деньгами смешны его романтизм и готовность к самопожертвованию, так же как смешны его клетчатые брюки более чем десятилетней давности. Но в данном случае юмор Пруса — это благожелательный, мягкий юмор. Он ставит героя на истинное его место в общественном развитии, ушедшем далеко вперед, подчеркивает (в духе мицкевичевского юмора в «Пане Тадеуше») принадлежность героя к невозвратному прошлому и вместе с тем никак не исключает сочувствия автора и читателя к той славной национальной традиции, которая в этом образе представлена. «Он, наверное, единственный в европейской литературе, — писал о Прусе Стефан Жеромский, — кто обладает дивным даром характеристики беллетристических образов с помощью возвышенного и тонкого юмора. В этом его бессмертие».
Последовавшая за героическими годами эпоха буржуазного стяжательства разбила в прах идеалы героя. «И это век, идущий на смену восемнадцатому! — гневно восклицает Жецкий. — Восемнадцатому веку, тому самому, который начертал на своих знаменах: „Свобода, равенство и братство!“» На исходе своих лет Жецкий так же, как и Вокульский, приходит к мысли, что жизнь устроена скверно, и убеждается в своем бессилии найти какой-то выход.
Изображая аристократическую среду — Изабелла Ленцкая, ее отец, Старский и другие, — Прус с большой художественной убедительностью раскрывает ее моральную и социальную деградацию. Из такой, например, детали романа, как портрет барона Кшешовского, похожего «на умершего от чахотки, у которого уже в гробу отросли усы и бакенбарды», возникает образ всей польской аристократии, исторически умершей, но еще выглядящей как живая и растущая.
Изабелла является воплощением тунеядства аристократии, с ее презрительным отношением ко всякому труду, воплощением черствости и чванства. Она не имеет никаких духовных запросов и стремлений, считает шляхту «высшей расой», презирает «простолюдинов». «Что она делала? спрашивает себя Вокульский, разочаровавшись в этой бездушной „кукле“. Ничего. Служила украшением гостиных». Другой герой романа, доктор Шуман, в этом же духе характеризует всю аристократию: «Возьмите семейство Ленцких что они делали? Проматывали свои богатства — дед, отец, и, разумеется, сын… Возьмите князя — что он делает? Причитает над „нашей несчастной отчизной“ — только с него и возьмешь. А барон Кшешовский? Старается вытянуть побольше денег у жены. А барон Дальский? Терзается от страха, как бы супруга ему не изменила. Пан Марушевич рыщет, где бы подзанять денег, а если не удается занять, попросту жульничает; а пан Старский не отходит от постели умирающей бабки, чтобы подсунуть ей завещание, составленное в его пользу».
Показательно, что автор «Куклы» не проявляет особого интереса к внутреннему миру аристократических героев, считая его примитивным, и характеристики его (что свойственно сатирически-обличительной манере писателя) основаны, в сущности, на подчеркивании какой-либо одной черты, отличающей одного персонажа от других (князь — «патриотический» болтун, граф Литинский — «англичанин», барон — просто картежник и т. д.). «Словом, каждый человек сводился к какому-либо достоинству или недостатку… а чаще всего к титулу или богатству; к этому прилагались голова, руки, ноги и более или менее модный костюм».
Прус подчеркнул, что вырождение отдельных представителей аристократии связано с упадком шляхетского сословия в целом. Картина его распада и гниения производит впечатление тем более отталкивающее, что эта безнравственная, но по-своему «благополучная» жизнь протекает в стране, где народ тяжко страдает от национального и социального гнета. «Вот она, страна в миниатюре, — размышляет Вокульский, наблюдая бедные окраины Варшавы, — где все способствует тому, чтобы народ опускался и вырождался. Одни погибают от бедности, другие от разврата».
В этих высказываниях героя романа звучат собственные выводы Пруса. В одной из статей 1883 года он писал: «…дворец нашей цивилизации стоит на болоте, которое называется нищетой, темнотой и безнравственностью общества». В другой статье он заявляет, что в Варшаве, имеющей «две тысячи проституток и такое же количество уличных нищих», «начинается просто-напросто общественное гниение».
Варшава — город аристократических дворцов и купеческих доходных домов, город бедных окраин — стала своеобразной героиней романа, заняла в нем одно из главных мест. Точность описаний у Пруса такова, что варшавяне и теперь безошибочно узнают места, где был старый и новый магазин Вокульского на Краковском Предместье, дом Ленцких на Кручей улице. На доме номер четыре по улице Краковское Предместье варшавянами установлена даже табличка с надписью, что в этом доме в 1878–1879 годах жил Станислав Вокульский.
Разоблачая пороки общества, Прус не находит путей к его переустройству. Он пробует обратиться к социальной утопии, думает о последствиях научного прогресса, вводит в роман образ ученого Гейста, мечтающего об изобретении металла легче воздуха, но все-таки понимает, что подобное открытие не спасет человечества. В одной из статей 1884 года писатель так ставит вопрос: «Разве летательная машина завтрашнего дня будет послушна только честным и умным, а не глупцам и мерзавцам? Кто будет иметь много денег, тот будет летать высоко, как кондор, кто мало — чуть выше воробья и кто совсем без денег будет ходить по земле…» Не случайно Гейст боится, что изобретением завладеют «сильные мира сего», и хочет отдать его неким «справедливым людям».
Есть в романе «Кукла» упоминание о деятельности первых социалистических организаций в Польше. Приказчик Клейн связан с какими-то тайными кружками, читает нелегальные брошюры. Судя по некоторым намекам, с социалистами связаны и студенты, живущие в доме Вокульского. В конце романа сказано, что Клейна и студентов арестовали, и читатель догадывается, что поводом была их социалистическая деятельность.
Дело, конечно, не в том, что писатель не мог из-за цензуры писать о социалистическом движении. Прус, относившийся с симпатией к убежденности и самоотверженности социалистов, смотрел на них как на мечтателей, не увидел в их идеях реальной силы, которая способна овладеть массами и перестроить мир.
Изображение борьбы рабочих с капиталистами не входило в намерения писателя и не нашло в романе своего места. Однако некоторые страницы свидетельствуют о том, что писатель все-таки почувствовал грозную силу пролетариата. В «Кукле» есть замечательное по своему значению и художественной выразительности описание металлургического завода, на котором побывала Изабелла Ленцкая:
«Еще из экипажа, спускавшегося по горной дороге… панна Изабелла увидела внизу пропасть, полную клубов черного дыма и белого пара, и услыхала скрежет, лязг и пыхтение машин. Потом она осматривала печи… изрыгавшие пламя, могучие колеса, вращавшиеся с молниеносной быстротой… потоки раскаленного добела металла и полуголых, похожих на бронзовые изваяния рабочих, бросавших угрюмые взгляды по сторонам. Надо всем этим простиралось кровавое зарево, гудение колес, стоны мехов, грохот молотов и нетерпеливые вздохи котлов, а под ногами дрожала, будто от страха, земля».
Каждая деталь этого описания создает впечатление силы и угрозы, ожидания готовой вот-вот разразиться бури. Прус заставляет пережить это предчувствие даже аристократку Изабеллу. После посещения завода «ей почудилось, что с вершины счастливого Олимпа она спустилась в мрачную пропасть Вулкана, где циклопы куют молнии, способные сокрушить самый Олимп. Ей вспомнились легенды о взбунтовавшихся великанах, о гибели прекрасного мира, в котором она существовала».
Именно такого рода реалистические описания у Пруса силой своей художественной выразительности приводят читателя к глубоким и острым выводам.
Богатство типических образов, углубленность социальных характеристик, реалистические, впечатляющие картины жизни Варшавы — все это дает право считать роман «Кукла» вершиной художественного мастерства Пруса и одним из лучших достижений польской реалистической литературы конца XIX века.
Последнее десятилетие XIX и первое XX века были временем перехода капитализма в Польше в империалистическую стадию. Этот процесс связан с крайним обострением и обнажением всех общественных противоречий, с усилением борьбы рабочего класса, создавшего боевую революционную партию Социал-Демократию Королевства Польского и Литвы. В 1901 году начинается новый подъем рабочего и крестьянского движения в России и в Королевстве Польском, приведший к революции 1905 года. С другой стороны, сопротивляющаяся натиску трудовых классов буржуазия прибегает ко все более открытым мерам насилия для удержания своего господства, еще теснее связываясь с правящими классами государств, поработивших Польшу. Буржуазные идеологи отбрасывают маску мнимого демократизма и переходят к проповеди культа «сверхчеловека» и презрения к народу либо пессимистического и мистического декаданса.
Прус не смог в эти годы стать на уровень наиболее передовых социальных идей эпохи, а в известной мере поддался воздействию упадочных течений буржуазной мысли и литературы. Наряду с богатыми общественным содержанием и реалистическими произведениями, такими, как «Фараон», «Перемены», — он пишет произведения слабые и в идейном и в художественном отношении (некоторые рассказы и особенно роман «Дети»). Противоречивость мировоззрения Пруса на заключительном этапе творчества еще более увеличилась.
Однако и в этот период он остается в основном демократом и реалистом. Он подвергает резкой критике реакционную, идеалистическую философию Ницше, воспринятую как высшая мудрость многими польскими декадентами. В статьях 90-х годов, споря с поборниками «чистого искусства», Прус требует, чтобы писатели и художники привлекали внимание всего общества к насущным потребностям трудового народа. «Мы восхищаемся тем художником, — пишет Прус, — который развивает наше восприятие оттенков цвета, тем музыкантом, который делает нас впечатлительными к тонам и мелодиям. Но почему же мы хотя бы терпимо не относимся к таким произведениям, которые возбуждают сочувствие к нищете крестьян и батраков, к труду человеческих рук, восхищение успехами промышленного гения? Почему, например, описания строительства железной дороги или труда земледельца, шахтера, ремесленника не заслуживают того, чтобы их читали?»
Выступая против польских глашатаев модернизма — И. Матушевского и других, утверждавших, что «искусство не имеет никакой цели, оно представляет цель само по себе», Прус ссылается на высказывания Л. Н. Толстого: «По мысли Толстого. — пишет Прус, — который создал больше замечательных произведений, чем все „модернисты“, искусство, когда оно служит „возбуждению общественных стремлений“, нисколько не унижает себя. Наоборот, только таким образом оно выполняет надлежащую ему роль».
Прус понимал, чьим интересам служит «чистое» искусство. «Когда автор хвалит привилегированные классы и их взгляды, — пишет он, — это называют чистым искусством, а когда он защищает бедняков, это называют тенденцией».
Критически отнесся писатель и к натуралистическим тенденциям, проявившимся в польском искусстве к концу XIX века. «Пороком натурализма, отмечал Прус, — является копание в мелочах и quasi-объективизм, не соответствующий психологической правде».
Лучшие произведения Пруса последнего периода продолжали линию развития критического реализма в литературе.
В 1892–1893 годах Прус пишет четырехтомный роман «Эмансипированные женщины» (отдельным изданием вышел в 1894 году). И в этом романе ценной стороной является критика буржуазного общества, проявившаяся особенно отчетливо в первых двух томах.
Отдельные части романа художественно неравноценны. Первый том, который в известной степени может рассматриваться как самостоятельное целое, написан на уровне «Куклы». Здесь рассказана история состоятельной в прошлом помещицы, которая, разорившись, переезжает в город и открывает пансион для девушек из богатых семей, чтобы заработать на жизнь себе и своим взрослым детям.
Тонко и с психологической глубиной писатель изображает внутренний мир этой женщины, жизнь которой, оборвавшаяся трагически, была борьбой за существование в условиях конкуренции и власти денег.
Пансион пани Ляттер — это предприятие, существующее по законам капиталистического общества. Действуя по правилу: «кто нуждается, должен уступить» — хозяйка пансиона снижает плату за уроки, если видит, что учитель нуждается в работе. Но по этим же суровым законам общество обращается и с ней. Пани Ляттер разоряется, знакомые отшатываются от нее и после ее отъезда говорят о ней, как об умершей. «Что за ужасный мир, — думает в связи с этим одна из героинь романа, — пока у человека есть деньги, падают перед ним на колени, когда он обеднел, бросают в него камни».
В следующих томах на первый план выдвигается образ молоденькой учительницы пансиона, Мадзи Бжеской. Второй том, рассказывающий о пребывании Мадзи в маленьком провинциальном городке Иксинове, тематически самостоятелен, в той же мере, что и первый. Изображая провинциальную шляхту, Прус высмеивает пустоту и бессмысленность ее жизни, сплетни, кичливость, погоню за деньгами.
История Мадзи — это история непрерывных разочарований, осознания горькой правды жизни, утраты иллюзий, идеальных и несколько наивных представлений об окружающем ее мире. Скромная и отзывчивая молодая девушка, всегда готовая прийти на помощь другим, «гений доброты», как называет ее Прус, воплощение нравственной чистоты, она ищет своего места в жизни, хочет быть полезной людям, но, не найдя применения своим силам и способностям и сочувствия своим стремлениям, вынуждена уйти в монастырь.
Проблема женской эмансипации не занимает такого большого места в романе, как можно было бы предполагать по заглавию. К женскому общественному движению за эмансипацию, довольно активному в последние десятилетия XIX века и проявившему себя в деятельности ряда организаций, Прус относится, в общем, скептически и не опровергает взглядов, которые высказаны в романе, например, учителем Дембицким, заявляющим, что «женщина является и должна быть прежде всего матерью». Но к социальным условиям, поставившим многих женщин перед необходимостью самим зарабатывать на жизнь, к расширению в обществе женского труда писатель относится со всей серьезностью. Женский труд — явление, по мнению Пруса, в принципе нежелательное, но женщины, которые вынуждены работать, изображены в романе с полным уважением (пани Ляттер, Мадзя, женщины-труженицы на заседании «эмансипированных»). Характерно, что сами трудящиеся женщины у Пруса отрицательно относятся к движению «эмансипированных», которое представлено в романе старой девой-истеричкой пани Говард, мечтающей о замужестве, аристократкой Адой Сольской, соблазнившейся «модой» на эмансипацию, провинциальной кокеткой Евфемией.
Создавая широкую картину жизни Варшавы и провинции. Прус осуждает нравственные устои общества, в котором образование, красота, любовь, брак все является предметом купли-продажи. Как и в «Кукле», преуспевают в этом обществе холодные эгоисты (вроде во многом напоминающей Изабеллу из «Куклы» Элены Норской, которая сумела найти богатого мужа) или дельцы типа ростовщика Згерского, ничего не делающего даром, из всего извлекающего выгоду.
Есть среди героев романа и «честный капиталист», миллионер Стефан Сольский, в котором можно найти кое-что от Вокульского. Прус изображает его энергичным и одаренным человеком, но и Сольский не имеет цели в жизни, не одушевлен никакими высокими идеалами. «Я могу все купить, — рассуждает он, удовольствия, любовниц, знания… Только не могу купить — цели жизни». Увлекшись ненадолго строительством сахарного завода, он вскоре остывает к своей затее, отчасти и потому, что увидел изнанку капиталистического предприятия. «Это не живой организм, — говорит он, — а машина для выжимания прибыли из свеклы, рабочих и хлеборобов… это мельница, в которой перемалываются человеческие жизни».
В целом же социальные характеристики героев этого романа менее четки, чем в «Кукле». Критика шляхты здесь уже не так остра. К тому же Прус правда, не очень последовательно — пытается скомпрометировать передовые социальные идеи, заставив пропагандировать их в романе эгоиста и проходимца Казимежа Норского. Снижают художественные достоинства романа и рассуждения одного из героев, учителя математики Дембицкого, о существовании загробной жизни и бессмертии души, занимающие значительную часть четвертого тома. Образ Дембицкого, полемизирующего — очень, впрочем, неубедительно — с философией материализма (сведенного к вульгарному материализму), свидетельствует об усилившемся к концу века влиянии на польскую интеллигенцию реакционных идеологических веяний, которого не избежал и Прус.
В художественном отношении роман неровен. Прусу не совсем удалась композиция, произведение распадается на слабо связанные между собой части. Но большой художник чувствуется и в этом романе. Используя внутренний монолог и другие художественные приемы, писатель всесторонне раскрывает психологию героев — таких, как пани Ляттер и Мадзя, которые относятся к числу лучших женских образов в творчестве Пруса. Лучшие страницы романа дают образцы замечательного юмора Пруса.
В 1895 году Прус закончил исторический роман «Фараон». Действие романа происходит в Древнем Египте. Изображая упадок некогда могущественного государства, автор ищет ответа на вопрос о причинах этого упадка — и читателю, имеющему представление об эпохе Пруса, становится очевидным, что проблематика романа вызвана к жизни разложением и кризисом современного писателю польского буржуазно-феодального общества.
Отсюда никак не следует, что Прус лишь «маскировал» современные идеи обстановкой и именами, взятыми из древности. Напротив, значение «Фараона» в развитии польского исторического романа состоит в том, что в нем — впервые в истории польской литературы — на таком высоком художественном уровне, с использованием доступных автору научных знаний о прошлом, без явной модернизации были представлены в живых образах социальные проблемы отдаленной эпохи, имеющие большое значение для лучшего понимания вопросов современности, делалась попытка постичь закономерности исторического прогресса.
В центре произведения — борьба за власть между молодым фараоном Рамсесом XIII и могущественной кастой жрецов. В этой борьбе отражается столкновение целых классов, различных общественных группировок, причем подоплекой ее являются имущественные интересы. «У жрецов самые богатые поместья, — пишет Прус. — Для того чтобы содержать жрецов и храмы, тяжко трудится около двух миллионов египтян». Обманывая простой народ, раскинув по всей стране систему шпионажа используя знания, недоступные народу, жрецы держат в своих руках государство. Критика священнической касты, содержащаяся в романе, звучала очень актуально в Польше, где влияние католицизма было весьма сильным.
Это относится и к трактовке социальных вопросов. Описание бедствий тружеников Древнего Египта, несомненно, перекликалось с хорошо известными Прусу нищетой и тяжким трудом польских крестьян и рабочих.
Кризис древнеегипетского государства писатель объясняет невыносимой для народа эксплуатацией. Угнетение и голод стали причиной массовых волнений: «В Египте бунты! Бунтуют крестьяне, рабочие, даже каторжники… Бунты от самого моря до рудников». В подобных местах романа слышится отзвук размышлений Пруса о революционной ситуации, назревающей в России и в Польше.
Прус описывает, как из разрозненных бунтов разгорелось народное восстание против касты жрецов. Жрецам удалось подавить восстание, запугав народ солнечным затмением, которое они выдали за кару богов. Исход этот представлен в романе как закономерный. Силы слишком неравны: с одной стороны стихийное движение без программы и руководства, с другой — организованная, сплоченная жреческая каста. Действия восставших пытается направлять молодой фараон Рамсес XIII, обещавший народу некоторое улучшение его тяжкой доли. Однако у фараона, в сущности, иная цель: использовать недовольство народа, чтобы отнять власть у жрецов.
Прус изображает Рамсеса XIII без схематизма и идеализации. Это смелый, благородный юноша, относящийся к народу с участием и объявивший смертельную войну жреческой касте. Но, несмотря на свои симпатии, фараон убеждается, что у него гораздо больше общего с аристократией, чем с простым народом. Даже в случае победы Рамсеса народ не был бы освобожден от гнета аристократии. Но Рамсес терпит неудачу и гибнет. Власть переходит в руки верховного жреца Херихора, противившегося до сих пор всем начинаниям молодого фараона. Однако Херихор, переживший восстание, едва не ниспровергнувшее жреческую касту, понимает, что необходимо осуществить некоторые мероприятия, предложенные Рамсесом: он дает народу отдых каждый седьмой день, смягчает наказания и т. д. Прус — при всей ограниченности своих социальных воззрений — как бы подчеркивает концовкой романа, что борьба против социального гнета никогда не является напрасной и бессмысленной, что исторический прогресс возьмет свое, что народные массы — это серьезная сила, влияющая на судьбы государства, что именно их борьба вырывает у правителей уступки и реформы.
В эпилоге устами старого ученого Мины Прус проводит мысль о том, что судьба и благополучие государства тесно связаны с благополучием и счастьем народа. «Эти люди, — говорит Мина о тружениках, — и есть государство, а жизнь их — жизнь государства. Всегда и везде одни люди радуются, другие предаются печали. Нет такого мгновения, когда бы не лились слезы, не звучал смех… Этим и определяется ход истории. И когда среди людей преобладает радость, мы говорим, что государство процветает, а когда чаще льются слезы, мы называем это упадком…» Как убежденный демократ, Прус понимал, что народ в конечном счете должен сам решить свою судьбу. Выражая эту мысль, Прус вышел из узкого круга позитивистских идей. Однако реформистско-просветительские иллюзии сказываются и в «Фараоне»: события в конце романа выглядят как подтверждение выводов ученого Мины, верящего в мирный прогресс посредством постепенного улучшения существующего строя.
Непонимание Прусом необходимости революционной борьбы. Сказалось также в рассказах «Сон», «Война и труд» и т. д., а прежде всего в романе «Дети» (1908), написанном в период реакции, наступившей после разгрома революции 1905 года в Польше. Прус не вскрывает в этом произведении подлинных причин революционной борьбы рабочего класса, не проникает в глубь событий, не изображает тех сил революционного движения, которые были действительно передовыми и ведущими, а концентрирует свое внимание на группе школьной молодежи, не понявшей смысла революции, но соблазнившейся ее героикой. Писатель сочувствует этой молодежи, но изображает ее участие в событиях как бесплодную, «детскую» затею.
Однако роман «Дети» не был последним произведением Пруса. Незаконченный роман «Перемены», который писатель начал печатать в 1911 году, опровергает созданную буржуазной критикой легенду, будто Прус кончил свою жизнь примирением с капиталистической действительностью и осуждением революции 1905 года. Главным действующим лицом романа является русский студент Дмитрий Пермский, нарисованный с большой теплотой и симпатией. Убежденный социалист, Пермский говорит о своих единомышленниках, что это «самые честные, умные и сильные люди на земле».
Положительными героями неоконченного романа являются также кучера Антек и Валек и пастух Штепанек. Среди таких, как они, ведет Пермский свою пропаганду. «Антек и Валек, — говорит он, — наша основная сила, но имя Антек значит: европейский пролетариат, а Валек — русская революция». Роман свидетельствует о том, что к концу жизни Прус проявил интерес к наиболее передовым взглядам своего времени, к лозунгам революционных социал-демократов. «Пролетариат Королевства Польского и Литвы является частью пролетариата русского государства. — говорит Пермский. Десятилетиями польский и русский рабочий вместе страдали под общим ярмом деспотизма. Царское правительство душило не только польский народ, но и русский… Польские эксплуататоры, как и русские, находили под его крылом покровительство и охрану своих интересов, а русскому рабочему нагайка надоела так же сильно, как и польскому».
«„Перемены“ мало кем читались, — пишет о романе Мария Домбровская, — это произведение считали слабой позицией в наследстве Пруса. Что касается меня, то я прочитала этот роман с большим интересом. Мне кажется, что в художественном отношении он обладает всеми свойственными Прусу достоинствами. В нем, насколько можно судить по незаконченному тексту, автор „Куклы“, по-видимому, указывает на социализм, и причем социализм революционный, как на действенную силу, которой предстоит определить будущие отношения между людьми и историю Польши».
«Перемены» были последним произведением писателя, его завещанием будущей эпохе.
19 мая 1912 года Прус умер в Варшаве.
Повести и рассказы
― САКСОНСКИЙ САД ―{1}
Ты ошибаешься, дорогой друг, если полагаешь, что я всегда в одиночестве шагаю по песку, который в эту минуту топчут тысячи ног. Посмотрел бы ты сейчас, в каком прекрасном семейном кругу я нахожусь.
Вот эта почтенная, хотя и коренастая, матрона в шелковом платье, с таким трогательным доверием опирающаяся на мою руку, — пани X., владелица частично заложенных имений.
Этот стройный, поминутно краснеющий ангел в бархатной накидке — панна Зофья, дочка вышеупомянутой особы; она уже достигла восемнадцати лет, получает шесть тысяч приданого и уверена, что в Саксонском саду все только и будут на нее смотреть и над ней смеяться.
Этот очаровательный шестилетний мальчуган, милое бэби в голубой рубашечке, перехваченной под мышками лакированным пояском, и в шапочке с бархатным помпоном и шелковым бантом, — маленький Франек, сын старшей моей спутницы и брат младшей. И, наконец, этот двадцатилетний белобрысый юноша, всегда испуганный и всегда всем уступающий дорогу, — родственник вышеописанного семейства; одно время он где-то учился, а сейчас живет у тети, практикуясь в сельском хозяйстве и исполняя обязанности временного обожателя панны Зофьи. Ходит он в бархатном картузе, светло-оливковых «невыразимых», сером пиджаке и темно-зеленых перчатках, которые, по-видимому, являются для него предметом чрезвычайной гордости, хотя и доставляют ему немало забот.
Вся наша компания, вместе с Биби (это крошечная собачонка из породы пинчеров, с мохнатой головой, похожей на большой клубок шерсти)… итак, вся наша компания торжественно направляется к Саксонскому саду. Путешествие наше уже длится около сорока пяти минут, но мы не теряем бодрого настроения. По дороге мы окликаем нескольких извозчиков, однако эти грубияны при виде столь многочисленного семейства удирают во всю прыть. И мы плетемся дальше, беседуя о достопримечательностях Саксонского сада, который уже несколько дней отгоняет сон от лукавых глазок панны Зофьи.
— Ах, боже мой! Боже! — вздыхает мама. — Мы тащимся, как странники на богомолье. Ты, верно, стесняешься ходить с нами, провинциалками, пан Болеслав?
— Что вы, пани, я и сам провинциал.
— Это правда, ты истинный волынец! Вы ведь все одинаковы: сердца у вас золотые, в чем нельзя отказать и тебе, зато в голове — ветер! Вот как у нашего милого Владека.
Милый Владек, оскалив белые зубы, уставился на свои зеленые перчатки, а панна Зофья, покраснев в сотый раз, заметила:
— Очень любопытно, что же такое этот ваш Саксонский или, как его там, Варшавский сад?
— Он, наверное, круглый, — строит догадки двадцатилетний Владек, переходя с правой стороны на левую.
— Наоборот, милый пан Владислав, — возражаю я, — он четырехугольный, а если вас интересуют топографические подробности, могу вам сказать, что на восток от него расположена Саксонская площадь, на запад — рынок за Желязной Брамой, на юг — Крулевская улица, а на север — множество больших домов, — это Вербовая улица, Сенаторская и Театральная площади.
Слушатель мой, очевидно, уразумел это пояснение и перешел с левой стороны на правую.
— А ворота там есть какие-нибудь?.. — снова задала мне вопрос панна Зофья тем прелестным голоском, которому прощаешь даже глупости.
— Конечно, есть, пани, в виде железной решетки.
— О-о-о! — удивилось все общество.
— И там не одни ворота, а целых шесть…
— О-о-о! — раздался снова взрыв удивленных возгласов.
— Первые, — продолжал я, — выходят на Саксонскую площадь, вторые к Евангелическому костелу, третьи на Маршалковскую улицу, четвертые на рынок, пятые на Жабью улицу и шестые на Нецалую.
— Мама… мама!.. — вдруг закричал потный от усталости Франек, — а через забор мы будем перелезать?
— Франек, веди себя прилично! — строго сказала его сестра. — Так расскажите нам, пан Болеслав, что же там еще?
— Прежде всего, уважаемая панна, там четыре угла…
— Хи-хи-хи! Какой ты шутник, пан Болеслав, — развеселилась мама.
— Четыре очень интересных угла: в северо-восточном находится тир…
— Иисусе! Мария! — в изумлении всплеснули руками дамы.
— Ну, уж я там постреляю, — обрадовался Владек и перешел налево.
— Но тир не действует уже несколько недель.
— Что-нибудь испортилось?.. — догадался Владек — уже справа.
— В юго-восточном углу помещается кондитерская…
— А-а! Пойдемте есть мороженое. Мама, я хочу мороженого, — прервала меня панна Зофья.
— Пойдем, пойдем!
— В юго-западном углу находится кумысное заведение, минеральные воды и молочная…
— Господи Иисусе! — удивилась мама. — В таком саду — молочная!.. А простоквашу можно там получить?
— Конечно, можно!
— Так мы зайдем и туда.
— В северо-западном углу имеется площадка для детей…
— Боже мой! — умилилась матрона. — Что же они там делают?
— Играют с няньками.
— Крошки мои дорогие! Ну, какой же ты, право, пан Болеслав, и все-то ты знаешь!
Пока дамы удивлялись, мы пересекли Саксонскую площадь, перешли улицу, где нас чуть не задавили, и оказались у главного входа. Я заметил, что лицо панны Зофьи становится пурпурным и что в душе ее временного обожателя зарождаются кое-какие сомнения относительно серого пиджака, темно-зеленых перчаток и светло-оливковых «невыразимых».
— Нельзя, нельзя!.. — загремел в эту минуту сторож, отгоняя какого-то субъекта весьма неприглядной внешности.
— Почему его не пускают? — шепнула мне на ухо встревоженная мама.
— Он плохо одет, — поспешил я успокоить ее.
— А наши…
Не успела она договорить, как и до нас дошла очередь.
— Покорнейше прошу, господа, взять собачку на поводок.
— Биби на поводок? Биби? — вскрикнула панна Зофья.
— Это ее зовут Биби? Ну, так Биби…
— Что же делать, пан Болеслав? Ведь у нас нет поводка Владек, тебе придется, пожалуй, отнести бедную Биби домой.
— А можно ее повести на веревочке? — спросил у сурового стража ошеломленный Владек, впервые за все время позабыв о цвете своих перчаток.
— Можно, можно.
Получив разрешение, белобрысый наш спутник произвел несколько манипуляций над своим пиджаком, и через минуту красотка Биби, фыркая и упираясь, следовала за нами на короткой веревочке. Да и пора было, так как публика уже начинала на нас оглядываться.
— Вода… вода!.. Течет… течет!.. — радостно завопил Франек, увидев проливающий слезы фонтан.
— Франек, веди же себя прилично! — опять увещевает его сестра. — Это фонтан, правда, пан Болеслав? Ах, какой красивый!
Я молчу, размышляя, однако, не о фонтане, а о двадцатилетнем Владеке, который стоит в своем бархатном картузе, широко разинув рот. Между тем публика снова глазеет на нас, панна Зофья снова краснеет, я сам чувствую себя несколько смущенным. К счастью, Биби, пользуясь тем, что обидчик ее погрузился в созерцание, вырывается у него из рук.
— Держи ее, Владек! — кричит мама.
— Лови, Владек! Лови! — вторит ей панна Зофья.
Начинается погоня, во время которой Биби, выскочив из-под ног пробегавшего ребенка, попадает на шлейф дамы, зацепляется веревкой за саблю военного и, наконец, когда какой-то старик ударяет ее палкой, поджимает хвост и покоряется судьбе. Я замечаю, что гуляющая публика всерьез заинтересована случаем с Биби, накидкой панны Зофьи и картузом пана Владислава, — все это вместе взятое отнюдь не придает мне бодрости.
— Мама, пойдем дальше! — просит стройная Зося.
— Идем, — отвечает мама, — только не по середине. Здесь гуляют одни франтихи, и я сгорю со стыда, если на нас и дальше будут этак смотреть.
Мы сворачиваем в аллею направо и находим свободную скамью. Возле тира какая-то девочка катает обруч, другая прыгает через скакалку, третья подбрасывает огромный мяч, а несколько мальчиков бегают взапуски и кричат.
Один из них, в матросском костюмчике, подходит к нам и, поклонившись, спрашивает:
— Скажите, пожалуйста, который час?
— Три четверти третьего.
— Ах, какой вежливый мальчик! — шепчет мама.
Матросик замечает Франека; с минуту они смотрят друг другу в глаза и, наконец, варшавянин, вторично поклонившись маме, говорит:
— Вы не позволите, пани, вашему сыну поиграть с нами?
— Охотно! Охотно! Иди, Франек, поиграй с этими милыми мальчиками, — отвечает мама. — Ах, какие чудесные дети у вас в Варшаве!
В мгновение ока оторопевшего Франека окружает кучка детей, и начинается допрос:
— Мальчик, ты играть умеешь?
— Во что ты умеешь играть?
— Да это какой-то слюнтяй…
— А ты откуда приехал?
— Мы с мамой, и с Зосей, и с Владеком из… мы… из К…
— Ну, давайте играть в генерала, — предлагает матросик. — Вы будете солдатами, я генералом, а новичок конем.
— Хорошо!.. Хорошо!.. Ура!..
Через минуту маленький Франек, подстегиваемый кнутом, мчался во весь опор по аллее, закусив зубами веревку. Генералы и солдаты то и дело сменялись, но приезжий из К. неизменно оставался конем и скакал до тех пор, пока от усталости и ударов хлыста не упал наземь, плача навзрыд. Товарищи его рассыпались во все стороны, как воробьи.
— Ах, что за негодники эти варшавские дети! Ах, сорванцы! — кричала перепуганная мама, стряхивая с Франека пыль, вытирая его и успокаивая.
Но вот наступил конец и этой неприятности, и мы двинулись поперек главной аллеи к молочной.
— Господи Иисусе! Что за шлейфы у этих дам! А какая тут пыль! Просто невозможно дышать… Словно тут прогнали стадо овец, — жаловалась мама.
— Пан Болеслав, — спрашивает прелестная Зося. — А для чего эти бочки?
— Для поливки улиц.
— Ах, верно! Оттого тут в аллеях такая грязь! Пыль и грязь… Вот так сад! Да у нас и на выгоне лучше.
— А где тут сажают овощи? — прерывает мама.
— Тут не сажают овощей, — отвечаю я.
— Не сажают? А фруктовые деревья есть?
— Фруктовых деревьев тоже нет.
— Нет? Так для чего же вам этот сад?
— Это, собственно говоря… для свежего воздуха.
— Хорош свежий воздух! Нечего сказать!.. Вы тут все перемрете от такого свежего воздуха. Ах, какая вонь! Отчего это?
— О, это ничего, не обращайте внимания, пани! Мы идем сейчас по аллее, примыкающей к Крулевской улице, ну, а там немножко пахнет от водостоков.
— Ага! О-о-о!
Но вот и молочная. Мои спутники внимательно смотрят на наслаждающихся молочными продуктами варшавян. Я зову официантку.
— Чего изволите?
— Крынку простокваши и ситного хлеба, — отвечает мама.
Официантка таращит глаза.
— Мама, не стоит, — шепчет Зося, — что-то неприятно выглядит эта простокваша. У нас и прислуга не стала бы есть такую.
— Фью! — свистит Владек. — Разве это простокваша? Это сыворотка. У нас в К. простоквашу можно ножом резать.
Поняв, в чем дело, официантка исчезает.
(Я замечаю, что первоначальное восхищение Саксонским садом убавилось у почтенной мамы процентов на тридцать.)
— Пан Болеслав, — обращается она ко мне, — а детская площадка далеко отсюда? Пойдемте к этим бедняжкам…
Возле Желязной Брамы мы вторично пересекаем главную аллею и выходим к площадке, сплошь усеянной живыми человеческими телами. Дети и няньки их, сбившись, как сельди в бочке, сидят тут, лежат, спят, плачут, шьют, разговаривают — словом, делают, что кому взбредет в голову.
— О, раны Христовы! — восклицает мама. — Как? И вот тут, на этой площадке, где ни травинки, в пыли и тесноте, играют здешние дети? О, боже, боже!.. Да у нас в деревне телятам — и то лучше! Посмотри, пан Болеслав, какой крошка! У него, верно, и зубки еще не режутся, а он уже здесь. Няня! Няня! — окликает она какую-то женщину. — Почему ваш ребенок так плачет?
— А потому, милостивая пани, что нет молока в бутылочке, ему нечего сосать.
— Так ребенок из бутылки сосет! А где же его мать?
— Пани с паном гуляют в саду, только пани сама не кормит.
Моя почтенная приятельница гневно махнула рукой, и мы пошли дальше.
— Скажите, это молельня? — улыбаясь, спрашивает Владек, указывая на огромное причудливое здание в швейцарско-китайском вкусе.
— Это летний театр.
— Ага! А вот то каменное здание наверху, похожее на кофейник?
— Это резервуар для воды.
— Ага!.. А это что за овраг?
— Пруд.
— Пруд без воды? Хи-хи!.. А вон там мальчик с гусем?
— Фонтан.
— Ага! Как же вода проходит — через мальчика или через гуся?
— Через гуся.
— Ага! А этот желобок у пруда?
— Ручеек для птиц.
— Ага! Стало быть, птицы в Варшаве едят грязь?
— Нет, только пьют.
— Ага!..
В эту минуту снова появляется какой-то мальчик с голыми, по-шотландски, ногами.
— Скажите, пожалуйста, который час?
— Четверть четвертого.
— Мама, пойдем есть мороженое, — просит панна Зофья.
— Идем! Ну, веди нас, пан Болеслав, — говорит, сильно нахмурясь, мама.
Мы еще раз пересекаем главную аллею; пани зажимает нос, панна краснеет, ее кавалер разевает рот во всю ширь, Франек цепляется за руку матери, а Биби лезет под ноги своему поводырю, который кричит:
— Пан Болеслав!
Несколько человек оборачиваются, а я краснею.
— Пан Болеслав, — повторяет обладатель бархатного картуза, — разве в Варшаве и на деревья ставят заплаты из жести? Зачем?
Но я не знаю зачем и молчу, однако вижу, что белые зубы моего собеседника производят на людей, сидящих на скамьях, не меньшее впечатление, чем его темно-зеленые перчатки и упирающаяся Биби, которую он ведет на веревке.
— Скажите, что это за фигура? — робко спрашивает панна Зофья, указывая на статую, страдающую в равной мере как отсутствием надписи, так и недостатком одежды.
— Зося… не смотри туда, — увещевает ее мама, — это неприлично!
Зося вспыхивает, Биби лает, и весь наш караван приближается к кондитерской, куда мы наконец входим и занимаем столик под навесом.
— Чего изволите? — спрашивает официант, которому, судя по виду, ближе знакомы сласти, чем мыло.
— Мне подайте мороженого, — заказывает мама.
— И мне мороженого, — повторяет за ней дочь.
— Тогда и мне мороженого, — присоединяется Владек.
— А тебе, пан Болеслав?
— Мне черного кофе.
— А Франеку пирожное, — решает пани.
Официант исчезает и спустя некоторое время возвращается, неся на подносе все заказанное.
— Ах, какие маленькие порции мороженого!.. — удивляется мама.
— Прикажете получить по счету сейчас?
— Что это значит? Разве мы собираемся убежать?
— Я про это ничего не говорю, а только иные посетители так и норовят улизнуть, не заплатив, — поясняет официант.
Я чувствую, что становлюсь пунцовым, как панна Зофья и ее мама, которая тут же достает кошелек и спрашивает:
— Сколько с нас следует?
— Три порции мороженого, — перечисляет официант, — сорок пять копеек.
— Такие маленькие порции по пятнадцати копеек?
— Ничего не могу поделать!.. Чашка кофе — семь с половиной копеек.
— На улице Новый Свят — пять копеек, — прерывает пани.
— Ничего не могу поделать!.. Пирожное — пять копеек.
— А в других местах и получше этого стоит три копейки.
— Всего пятьдесят семь с половиной копеек, — подсчитывает официант.
Тем временем на нас со всех сторон нацеливаются лорнеты; вокруг сыплются замечания:
— Вот деревня! — говорит один.
— Этот шут в картузе просто бесподобен! Настоящий форейтор.
— А гусынька недурна, только одета старомодно.
Слушая эти замечания, моя компания сидит как на иголках, я багровею, и даже у Франека делается испуганное лицо. Только стриженая Биби остается безучастной и за это время успевает завести знакомство с коричневым английским сеттером. Наконец мы трогаемся.
— Гусынька — прелесть! — бросают нам вдогонку расфранченные завсегдатаи кондитерской.
— Мама, уйдемте скорей из этого сада, — говорит со слезами на глазах панна Зофья.
— Ну, спасибо за ваш Саксонский сад! — выходит из себя мама. — Второй раз вы меня сюда не заманите. Я уж предпочитаю свой сад в К.
— Мои новые семидесятипятикопеечные перчатки лопнули! — вздыхает Владек и, вероятно от огорчения, у самого выхода наступает на аршинный шлейф какой-то дамы и обрывает его.
«Уфф!.. Вот попался!» — думаю я и решаю больше никогда не сопровождать на прогулках чудаков, которым не нравится Саксонский сад.
Однако нас, коренных или натурализованных варшавян, удовлетворяет эта клетка без крыши. Правда, деревья в ней покрыты пылью и «заплатами», но все же они довольно зеленые. На клумбах немало мусору, но они хорошо расположены и не нарушают наших представлений о порядке; нет недостатка и в разнообразных цветах и блеклых газонах, напоминающих небритую дедушкину бороду.
А сколько в нашем саду аллей, обсаженных каштанами, сколько расчищено дорожек и какой простор!.. Правда в ширину в нем не больше трехсот шестидесяти стариковских шажков, зато длина его свыше шестисот «трагических» шагов, то есть таких, какими расхаживают по сцене провинциальные актеры, желая произвести ошеломляющее впечатление. Кроме строений, не имеющих близкого отношения к музеям изящных искусств, кроме кондитерской и молочной, в этом излюбленном варшавянами уголке красуется фруктовая палатка, роскошная беседка, где торгуют газированной водой, и руины лотерейных киосков — красноречивое свидетельство наших филантропических чувств. Жаль, однако, что мы уже лишились тира и еще не дождались хотя бы скромного бара; жаль также, что над проектом главного фонтана трудилась чья-то сугубо хозяйственная фантазия. В виде главного украшения такого сада недостаточно было поставить на землю большую лохань, в нее огромную миску, в миску колоссальную подставку для керосиновой лампы, а на самом верху — внушительных размеров блюдце. Если Варшаву за отсутствием пепла и лавы когда-нибудь засыплет песком, вряд ли наши отдаленные потомки положат много труда, чтобы раскопать это творение новейшего искусства.
Около десяти утра, когда затихает музыка в заведении минеральных вод и оседает пыль, поднятая невероятно длинными метлами сторожей, в сад приходят пенсионеры, няни и бонны с детьми да десяток-другой праздных людей, любящих почитать на свежем воздухе. Таинственная нить симпатий привлекает детей к пенсионерам, а празднолюбцев к романическим боннам, и тогда взорам наблюдателей представляется удивительное зрелище.
Солидные шестиногие скамьи с непомерно выгнутыми назад спинками приобретают вид качелей, где на одном конце сидит бонна с вышиванием или книжкой, а на другом — празднолюбец с книжкой или папиросой. На первый взгляд между ними нет ничего общего, так как сидят они, отвернувшись в разные стороны. Однако даже на значительном расстоянии от этих странных парочек при наличии тонкого слуха легко можно убедиться, что длина скамьи отнюдь не мешает разговорам и что проказник амур ранит сердца, даже повернутые спиной друг к другу.
Чем выше поднимается солнце на небосклоне, тем меньше становится между ними расстояние, и когда в полдень степенные люди проверяют время у солнечных часов, трогательную чету уже разделяет не больше половины скамьи. Тут к размечтавшимся парочкам обычно сбегается шумная орава детей с криком: «Кушать!» — бонны удаляются, а счастливые победители их сердец, откинувшись на спинки скамеек, впадают в дремоту, которая нередко заменяет им обед.
Давно уже за полдень; в саду, оживленно беседуя, собираются сливки общества. Улыбаясь, сияя, шелестя, плывут к главной аллее царицы мироздания, окутанные облаками тканей всех цветов радуги.
Перед их щебетом умолкают птицы и затихает, затаив дыхание, заблудившийся в листве ветерок.
Бурливая волна гуляющих, зажатая между живыми берегами зрителей, разделяется на течения, поминутно меняющие русло. Вот все они устремляются в одну сторону, через мгновение два из них сворачивают вправо, три влево, а затем — одно вправо и одно влево. Временами волны на миг исчезают, но тотчас текут вспять и снова сливаются.
Ослепляют молнии взглядов, дурманит дыхание тысяч людей, оглушают потоки слов, но когда, потрясенный ураганом необыкновенных ощущений, отойдешь в сторону — видишь толпу болтливых двуногих, неизвестно зачем шатающихся в густых облаках пыли.
О жизнь! Чем бы ты была без иллюзий?..
Спускается ночь; в Летнем театре идет опера, и толпа бесплатных любителей прекрасного, воплощенного в звуки, бродит взад и вперед вдоль роковой ограды. Какой-то страстный меломан, вклинившийся между двумя деревьями, бросает на меня сердитые взгляды, потому что шарканьем ног я осмелился напомнить ему о неудобствах даровых мест. О, я не помешаю! Не помешаю!.. Но и не стану завидовать. Ария тенора, долетая сюда, напоминает выкрики торговцев, развозящих уголь, сопрано — сдавленные рыдания, а бас — рев быка.
Но вот опять главная аллея; гуляющих мало, и скамьи почти опустели. Я сажусь и подслушиваю чей-то шепот.
— Ты не пришла вчера?
— Я не могла…
— Избегаешь меня… ты сердишься?
— Нет…
— Дай мне твою ручку… Ты меня все-таки любишь?..
— Не… знаю…
— О, любишь!
— Пустите мою руку!
— Не пущу…
— Пусти!.. Подумай сам, к чему это приведет?
Голос издалека. Мама… мама!.. Где ты, мама?..
Голос ближе. Я здесь, Маня! Иди сюда, иди!..
Уйдем отсюда. Продолжайте блаженствовать, счастливцы! В эту минуту сердца ваши так переполнены, что вы не способны внять грозному предостережению, услышанному из уст ребенка.
Как тихо!.. Только птенчик попискивает в гуще листвы… Почему бы и мне не насладиться созерцанием сверкающих звезд и влюбленных глаз?
Мелькают какие-то огни. То лампы горят в беседке с содовой водой, а там вон спичка… Но что мне в конце концов спички, содовая вода и прочие изобретения, когда вокруг меня ночь, а надо мной небо и шелест деревьев?
Места эти как будто знакомы мне и незнакомы… Кажется, я заблудился, — это доставляет мне удовольствие!
Сейчас я в том настроении, когда восхищает даже обесславленный птичий щебет и волнует развенчанная луна. Какая буря чувств!.. Я мог бы, кажется, излить в пении всю мою душу, столь не похожую на души других людей, но… мне уже хочется есть, и к тому же я опасаюсь, что не хватит места в «Курьере».
― СОЧЕЛЬНИК ―{2}
Когда я принес к себе в комнату какой-то, между нами говоря, совсем неказистый пирог, приобретенный на собственные (в поте лица заработанные) тридцать копеек, когда я собственными руками затопил печку и собственными щипцами наложил уголь в собственный пузатый самовар, я почувствовал себя, должен признаться, довольно глупо.
Что за черт! Я, такой порядочный и достойный человек, я — опора и сотрудник стольких периодических изданий, я, у которого здесь родные, там друзья, тут сваты, — буду в этот вечер один как перст, когда самый последний из разносчиков «Курьера» веселится в семейном кругу…
Э, скверно!
По правде говоря, вчера я таки клюнул маленько, но то, что было вчера, не может удовлетворить сегодня. Я не голоден, мне не холодно, но мне хочется видеть сейчас рядом с собой веселое человеческое лицо, которое изгнало бы из моих роскошных апартаментов скуку и дурное настроение.
Я чувствую, что зол на весь мир. Будь я в силах, я растер бы луну в нюхательный табак, остановил бы бег земли лет на сто, а солнце так заморозил, что оно бы у меня и не пискнуло. Но сделать это невозможно, и я ударяю табуретом о пол так, что ножки разлетаются во все стороны. Валентия, когда он явится с поздравлениями, я встречу с кислым лицом, а против хозяина начну процесс за то, что он не освободил мне до сих пор подвала.
— Как поживаешь, недотепа?
— Однако…
Я оглядываюсь… Позади меня какая-то дама. Чепец с желтым бантом и тюлевым рюшем, от ватного салопа несет рыбой, как от торговки сельдями, в одном кармане — маковник, в другом — паяц, а под мышкой какой-то оловянный снаряд с деревянной ручкой… А талия у этой дамы! В три обхвата… платите мне по шесть грошей за строку, если вру!
— Ну! и чего ты на меня глаза пялишь? — провизжала дама.
— С кем имею честь?.. Не с пани ли Люциной?
Я назвал первое попавшееся имя, которое, как мне казалось, больше всего соответствовало внешности, соединявшей в себе незаурядную энергию с необыкновенной деловитостью.
— Ты что, с ума спятил?.. Какая Люцина?.. Не Люцина, а Ви… ги… лия!..[5] Понимаешь?
— Вигилия?.. Красивое имя, честное слово. Будьте же, милостивая пани, так добры…
— Почему ты называешь меня пани, глупец этакий… разве ты не видишь, что я дух?
— Дух?.. Но Вигилия — это… как будто особа женского пола.
— У духов нет пола…
— В самом деле? Разве?..
— Ну-ну! Хватит! Одевайся и пойдем, мне некогда с тобой любезничать.
Допуская, что руки дамы такой корпуленции могут в случае надобности двигаться с той же стремительностью, как и язык, я не мешкая натянул шубу на плечи и шапку на уши. Через несколько минут мы были уже на улице.
— Дальше, милостивая государыня, я не пойду, — объявил я своей спутнице, ухватившись обеими руками за перила покрытой коврами лестницы. — Дальше я ни шагу, ибо если кто-нибудь нас увидит, то… Сами понимаете!
— Я призрак! — прошептала дама, положив жирную руку на хрустальную дверную ручку. — Мне ничего не сделают, ну, а ты — ты как-нибудь вывернешься… Наконец, за тебя поручатся редакторы!
Она толкнула дверь, затем меня в дверь, и мы очутились в передней.
Господи помилуй! Какие гостиные, какая мебель, какое освещение!.. Пышная фигура моей спутницы с необыкновенной отчетливостью отражается в паркете. Ковер на столе, ковер под столом, бархат на диване… На мраморных тумбах стоят урны и длинногорлые этрусские вазы, кресла такие, что в самом худшем из них наслаждение сидеть даже тогда, когда вам снимают голову с плеч. А портьеры!.. А золотые кисти, тяжелые, как смертный грех!
Я вздохнул:
— Боже мой! Вот бы мне, бедняку, праздновать сочельник в этакой гостиной.
— Погляди! — прошептала моя спутница.
Я просунул голову между рукой и талией моей спутницы и, заслонившись портьерой, смотрел.
В гостиной было двое: молодая красивая блондинка (просто конфетка — скажу я вам) в длинном платье и какой-то столь же худой, как и скучающий, щеголь, который сидел на диване, поминутно перекладывая ноги с колена на колено и прочесывая пальцами довольно жидкие бакенбарды.
— Ты все же уходишь, Кароль? — спросила блондинка голосом, который пронзил мое сердце, как игла обойщика матрац.
— Я останусь, Анеля, если только… — отозвался я.
— Да тише, ты-ы… — пробурчала Вигилия, бесцеремонно прижимая мою голову к своей подбитой ватой талии.
— Мне необходимо пойти, душечка, честное слово, — соизволил наконец ответить щеголь, снова перекладывая ногу на ногу.
— И ты оставляешь меня одну даже в такой день, Кароль?
Голос блондинки просверлил мне лопатку и застрял где-то в шубе.
— Предрассудки! Сентименты! — зевнул щеголь.
— Ты совсем не думаешь обо мне.
— Тебе только так кажется, мой ангел, — ответил щеголь, поднимаясь. — Если бы я о тебе не думал и не соблюдал старых обычаев, я не купил бы тебе к рождеству гарнитур за триста пятнадцать рублей с полтиной, считая извозчика. Ну, будь здорова.
Сказав это, он наклонился к прелестной даме в длинном платье, поцеловал цветок, приколотый к ее волосам, и вышел.
В это мгновенье в противоположной двери появился лакей во фраке.
— Кутья на столе…
— Можете есть, — ответила блондинка, прикрывая платком лицо.
— А вы, милостивая пани, не сядете за рождественский стол?
— С кем же?
— Со мн… — вырвалось у меня.
— Молчи! — пробурчала старуха, выпроваживая меня на лестницу.
О блондинка, блондинка! Если бы ты знала, как горячо билось для тебя чье-то сердце по другую сторону нарядной портьеры.
Мы снова остановились, на этот раз у желтого, одноэтажного, покосившегося домика, покрытого старой дранкой; при виде его, сам не знаю почему, мне припомнилась народная песенка:
Вигилия прислонилась к оконному косяку, я стоял рядом с ней. Боже, эти люди не знают даже, что такое двойные рамы, и вряд ли их защищает от холода эта кисейная занавеска и большая закопченная печь, в которой тлела горсточка углей.
Посреди комнаты стол, покрытый белой, недостаточно длинной скатертью, вокруг стулья: один обитый, второй деревянный, и простая табуретка. В одном углу — топчан, в другом — детская кровать с сеткой, когда-то покрытая лаком, между ними дверь в альков — вот и все.
В комнате три человека: слепой старик, очень бледная женщина и девочка в траурном платьице.
— Папочка, уже звезды взошли, сядем за стол, — сказала женщина.
— А что ваша милость соизволит подать сегодня? — спросил старик.
— Борщ есть, дедушка, селедка и клецки, — вот! — ответила девочка.
— Ого-го! Настоящий бал!
Женщина тем временем принесла просвирки; отломили по кусочку и приложились.
— Папочка, — сказала снова хозяйка, — вот тебе шарф к рождеству, теплее будет.
— А я, дедушка, подарю тебе пачку табаку.
— Ах ты девочка моя, Ганя дорогая! — воскликнул старик, стараясь нащупать руками голову внучки. — Я-то табаку не нюхал, чтобы тебе вот эту куколку подарить, а ты мне табак припасла, наверно из завтраков своих откладывала?
И он вытащил из-за пазухи дешевенькую куклу в розовом платье.
— Какая красивая! — восторгалась девочка.
— А тебе, Касюня, я тоже шарфик купил… Хорош? И он протянул женщине вязаный платок.
— Красный, папочка…
— А, чтоб им! — заворчал старик. — Сказали, что черный.
Кто-то постучался в дверь.
— Войдите, пожалуйста! Кто там?
На пороге появился широкоплечий здоровяк в тулупе.
— Это я, сосед (кобыла меня залягай!..)… Да будет благословен…
— Пан Войцех! — воскликнула женщина. — Во веки веков…
— Просвиркой угости, Ганя, — сказал старик, протягивая руку.
— Я, с вашего позволения, пришел просить вас к нам на сочельник. И старуха моя, с вашего позволения, и Зося, и все остальные (чтоб у меня ось лопнула в пути, если вру), все скопом просим вас. Вот как!
Закончив свою речь, он сплюнул сквозь зубы.
— Но, пан Войцех, мы не смеем вас стеснять…
— Ни к чему это вы! (Чтоб мне сапом заболеть!) Я без вас не уйду.
— Мы всегда дома… — робко пробовала возражать женщина.
— Дома, дома — ну и что из того? Пусть меня заставят евреям воду возить, если вас тут кто-нибудь держит на привязи. Ну же!
Невозможно было дольше сопротивляться такому идущему от чистого сердца приглашению. Старик взял дочь под руку, внучку за руку, и они вышли.
Во дворе шествие столкнулось с нами.
— Да благословит вас бог! — крикнула Вигилия.
— Господь воздаст вам, — ответил пан Войцех, внимательно приглядываясь к нам. — Нищие какие-то, — добавил он немного погодя. — Пойдемте же и вы с нами (задави меня телега), подкрепитесь немного.
Вигилия последовала за ним с нескрываемой радостью, а я за ней с отчаянием в сердце, так как приглашение это чертовски поколебало веру, которую мне внушали моя шуба и шапка.
Не успели мы войти, как нас гурьбой окружили люди.
— А что? — кричал торжествующий Войцех. — Не говорил я (чтоб мне из пекла носа не высунуть), что господа не побрезгуют нами.
— Ганя!.. Ганя… — визжали дети всех возможных возрастов.
— Ганя! У меня для тебя есть позолоченные орехи.
— А y меня лошадка…
— Ганя… А у меня…
— Постойте, люди добрые, у порога, — сказала нам пани Войцехова, дама с красным носом и впалыми щеками.
— А это, — обратился Войцех к гостям, — это пан Владислав.
— Владислав Дратевка! — важно представился прилизанный юноша в светлой куртке и юфтяных сапогах.
— За моей Зоськой ухаживает, — добавил пан Войцех.
Кругленькая девушка, которую назвали Зосей, сделалась красной, как свекла.
— Милости просим к столу, — приглашала хозяйка.
Когда старшие уселись, а вслед за ними примостились кое-как у стола и дети, пан Войцех начал:
— Благослови, господи боже, нас и эти дары…
— Мамуня!.. Стах все ушки вылавливает из моего борща…
— Замолчи, Франек, не то как тресну! Благослови, господи боже…
— Ванда, не толкайся! — закричал еще кто-то из детей.
Пану Войцеху с большим трудом удалось окончить начатую молитву, для чего потребовалось предварительно оттаскать за волосы две-три детских головки. Наконец принялись за еду; дали и нам, дали и кудлатой собачке, которая, поджав хвост и насторожив ухо, не спускала глаз со стола.
— Как жаль, — сказал пан Владислав, блестящий Зосин поклонник, — что мастер не отпустил меня пораньше.
— Почему? — спросила панна Зося.
— Я бы вам мак растер!..
— Да вы бы не справились.
— Могу хоть сейчас попробовать, — ответил всегда готовый к услугам кавалер.
— Мамуня. Стах…
— Замолчите, чертенята! — прикрикнул хозяин.
Когда ужин, который был уничтожен с достойной внимания быстротой, подходил к концу, пан Войцех сплюнул на середину комнаты и завел разговор:
— На свете все-то хуже становится, разрази меня гром! Налей, Зося, пану…
— Святая истина, — ответил старик.
— В мои времена, скажу я вам, елки были такие, что лезь на них без всякого, а теперь (провалиться мне на первом мосту) — не толще кнутовища.
— В одном отношении стало хуже, а в другом во сто раз лучше, — уверял пан Владислав.
— Ни в каком не лучше.
— Что это вы, пан Войцех, околесицу несете…
— Ни в каком, говорю, а кто мне тут будет другое доказывать…
— Кхе!.. Кхе!.. Кхе!.. — закашлялся кто-то из детей.
— Матерь божия!.. — закричала Войцехова. — Франек подавился!
— Дай ему по спине… Вот так!..
Отпрыск рода войцеховского был спасен, к великой радости пана Владислава, который оживленно всем разъяснял, что, попади кость в глотку, немедленно был бы «капут».
— Насколько времена переменились к худшему, скажу я вам, лучше всего видишь по лошадям, — продолжал хозяин. — Лет двадцать назад у меня на каждого ребенка приходилось по две лошади, потом по одной, а теперь пара на троих… Чтоб у меня ось лопнула, если вру!
— А разве вам от этого хуже?
— Да ведь только пара на троих, говорю я.
После этих слов пан Войцех задумался, сплюнул прямо в печку и крикнул:
— Баста, моя панна!
Приняв это восклицание за сигнал к отбытию, я подтолкнул Вигилию. Мы попрощались с хозяевами, получили по трехкопеечной монете и по куску пирога (который выставлен для обозрения в моем домашнем кабинете) и ушли, благословляя хозяев.
Когда мы были уже в конце двора, до нас донесся бас пана Войцеха, выводивший:
Женщины подхватили:
В исполнении последнего трехстишья приняли участие уже все наличные мужские басы, пронзительные женские сопрано и какие-то неопределенные дисканты, импровизируя хором душераздирающий концерт на еле различимый мотив оберека. Тут уж Вигилия разошлась вовсю и, лишенная возможности повертеться со мной по причине полного моего неумения, она так стремительно подхватила какого-то калеку на костылях, что оба они чуть не попали под проезжавшие сани.
Если, любезная читательница, ты хочешь познакомиться с одним из самых пламенных поклонников женского пола, когда-либо существовавших на свете, потрудись внимательней приглядываться ко всем нескладехам, разгуливающим в пропыленных шубах. Когда заметишь, что у какого-либо из этих господ воротник с корнем вырван из шубы, — радуйся и гордись, ибо господин этот — я!
Пока мы, подобно обыкновенным смертным, бродили с Вигилией по земле, воротник мой оставался в целости; он был оторван тогда, когда эта уважаемая дама, ухватив меня за шиворот самым бесцеремонным образом, как пустое ведро за дужку, села на свой оловянный снаряд, напоминавший какой-то медицинский инструмент, и взвилась в воздух.
Когда мы въехали прямо через трубу на чердак старого пятиэтажного каменного дома, я не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Как здесь холодно и пусто! Полуистлевшие веревки, на них несколько тряпок сомнительного цвета, в углу ящик с черепками и бутылочными осколками, за дымоходом кошка, которая зябко ежилась и как будто дышала себе на лапки, а в одной стене небольшая, оклеенная бумагой дверь, за которой кто-то ходил, садился или, может быть, даже ложился, не переставая кашлять.
Перегнувшись через полусгнившие перила, я посмотрел вниз и где-то глубоко в непроглядной тьме заметил слабый огонек; невольно вспомнился мне рассказ о бернардинском подвале, снизу доверху наполненном сорокаведерными бочками, где камень, кинутый на рождество Христово, достигает дна лишь на пасху. Огонек этот мигал весьма двусмысленно, а его подмигиваниям сопутствовал такой шум, будто кто-то с большим трудом шагал сразу через три ступеньки вверх, а потом с не меньшей легкостью скатывался на две ступеньки вниз.
Тень, несшая этот огонь, прошла таким образом третий, четвертый и пятый этажи, останавливаясь поминутно и громко зевая:
— А-а!
Когда тень поднялась на лестницу, которая вела с пятого этажа на наш чердачок, огонек замигал еще сильнее, и тень неминуемо отправилась бы через нижний этаж прямо к праотцам, если бы сильная рука Вигилии не схватила ее за шиворот.
При помощи этого чудодейственного прикосновения зевавший человек твердо стал на ноги рядом с нами, выпрямился и пробормотал:
— Эй, коляда, коляда!
Это был седоватый уже мужчина в старом тулупе. Шапку ему заменяли искусно взлохмаченные волосы; с правой стороны его длинного носа красовалась свежая царапина, и еще более свежие следы ногтей выступали на левой щеке. В правой руке он нес грязный фонарик, в левой — судки и булку под мышкой.
Не сомневаюсь, что если бы спиртные испарения обладали свойством превращаться в облака, нашего нового приятеля можно было бы принять сейчас за одряхлевшего херувима, которому какой-то доброжелатель сильно намял бока.
Возглас: «Эй, коляда, коляда», — и отзвук неуверенных шагов заставили оклеенную бумагой дверь приоткрыться, и я увидел исхудалое юношеское лицо, на котором сверкали ввалившиеся, оживленные странным блеском глаза.
— Кто там?
— А это я… Антоний, сторож… Я это…
И мужчина в тулупе, стукнувшись головой о низкую притолоку, вошел в комнату.
Старая, узкая, выкрашенная в желтый цвет кровать из Поцеёва со страшно измятой постелью, кувшин без ручки, на круглом столике величиной с котелок — лампа под прожженным бумажным колпаком и, наконец, груда бумаг и книг — вот вся меблировка комнаты, которую днем должно было освещать маленькое квадратное окно, а сейчас обогревала железная печурка.
— Эге-ге!.. — сказал сторож. — Так вы, что ли, нынче весь вечер из дому не выходили?
— Нет, — коротко ответил молодой хозяин.
— Я вот… с вашего разрешения… принес кой-чего… Грушек несколько, а это капуста, а в капусте — плотица. Я ее, чертягу этакую, вверх хвостом, чтобы ей света белого не видеть… Тут и лепешки есть…
Хозяин поколебался с минуту, потом взял принесенную еду и прошептал:
— Спасибо… Бог воздаст вам… а когда-нибудь, может, и…
— Да что там! А куда это я ложку девал?.. И тут нет, и тут нет… Ого-го! Вон где она… За голенище забралась… вот где она…
Изможденный юноша взял ложку, сел на краю постели и с жадностью принялся за еду.
— Так тут знобко, а вы без ничего…
— Жарко мне! — ответил хозяин и закашлялся.
— А потому все, что в грудях у вас… и лихоманка эта… А я одно только лекарство признаю: сало и водку. Верное дело.
Юноша продолжал есть.
— Только водку надо чистую, светлую, как слеза! А в шинке сегодня мне такого дали ерша, что в нем смотри и купоросу не было ли. Верное дело!
Больной ел, отнимая ото рта ложку только при кашле.
— И выпил-то я самую малость, а как стало меня пробирать, а как стало меня кидать… Только вошел я в сени, а меня в другой раз как возьмет да как скрутит, а тут баба моя выскочила да начала меня трепать. Эх, пан! С самой женитьбы так меня не угощала, как сегодня! Верное дело…
Юноша съел все, поставил судки на пол, прислонился головой к стене и прикрыл обнаженную впалую грудь одеялом, которое когда-то было, вероятно, более определенного цвета.
— И всегда вы в сочельник вот так… один? — спросил Антоний.
— Уж третий год.
— А раньше-то… а тогда-то был у вас кто-нибудь?
Юноша оживился:
— Еще бы!
Пауза.
— Помню, когда мне было восемь лет, мы с матерью пошли к дяде. Это было недалеко, но выпал густой снег, и служанка взяла меня на руки.
Он закашлялся.
— Ну и гостей там было, детей!.. Мне подарили саблю… под стол положили целый воз сена… На елке зажгли много свечей… три дня украшали ее мама с теткой и все прятались от нас, как бы мы не подсмотрели… Ха-ха-ха!
Пауза.
— Она получила фарфоровую куклу и муслин на платье. Я отлично помню: синие глаза, черные как смоль волосы, а остальное из замши. Когда мы ее распороли, из нее посыпались отруби…
Снова приступ кашля, еще более сильный, чем прежде. Лицо юноши покрылось кирпичными пятнами. Глаза метали молнии.
— Пташечка моя родная! Ты сегодня, наверно, так же одинока, как и я!.. Ты думаешь, что я тебя не вижу? Взгляни же на меня, взгляни… Нет… разве ты можешь услышать меня из такого далека…
Пока он говорил, одеяло сползло с груди; он весь дрожал, вытягивал вперед руки, а глаза смотрели так пристально, словно хотели проникнуть взором по ту сторону жизни. В трубе между тем шумел ветер, а стены сочились сыростью.
— Я должен пойти к доктору, он вылечит меня. Потом в Щавницу… Надо поправиться, и тогда… мы уж не будем одиноки…
«Кап! Кап! Кап!» — отвечали падающие капли.
— Излишеств у нас не будет, напротив, немало забот… но мы уже будем вдвоем… Вместе! вместе!
«Кап! Кап! Кап!»
О, как страшен дом, который вздыхает и стены, которые плачут!
Больной снова закашлялся и очнулся.
— Антоний!.. Антоний!..
— Счас… счас!.. — отозвался сторож. — А-а-а… Это вы, пан?
— Послушай, как будто пахнет горелым?
— Аа… о… чтоб его… только прислонился человек к печке, и смотри, весь тулуп к черту опалило! Верное дело!
На этот раз мы очутились в необыкновенно оживленном доме. Со всех сторон долетал до нас гул шагов по лестницам и коридорам, за окном звенели колокольчики мчавшихся мимо санок, под нами бренчал рояль, заглушаемый время от времени топотом ног и взрывами смеха.
Мы стояли в темной комнате, спиной к закрытой двери, за которой стонал какой-то больной, и лицом к другой открытой двери, которая вела в слабо освещенную комнату. Там, вглядевшись получше, я увидел множество разной домашней утвари, фотографии на стенах и двух молодых женщин.
Одна из них, в зеленом платье, накинула платок, положила что-то в крышку от сломанной картонки и выбежала из комнаты.
Мы пошли за ней.
Пройдя лестницу второго и третьего этажа, сени и небольшой двор, девушка в зеленом платье остановилась у стеклянных дверей подвала, в глубине которого мерцал огонек керосиновой лампочки.
В темной, с удручающе спертым воздухом комнате, кроме нескольких коек, стола и скамейки, ничего не было. Из обитателей этого жилища мы застали только троих детей, занятых игрой.
Звуки рояля с первого этажа долетали и сюда.
Услышав шум отворяемой двери и шелест платья, старшая девочка подняла голову и спросила:
— Кто там?
— Это я, Анелька, не бойся. А где взрослые?
— Мама у соседей, — ответила девочка.
— Что она там делает?
— А с Гжегожовой схватилась, еще с самого утра.
Только сейчас я услышал где-то рядом приглушенный шум, который в равной мере мог означать веселье, ссору и даже драку.
— Вы ели что-нибудь? — продолжала расспрашивать посетительница.
— Ели, паненка, в полдень, картошку с селедкой.
— А что вы получили на рождество?
— Мы — ничего, а Ясек получил в воскресенье сюртук от отца.
И в самом деле на мальчике было напялено какое-то одеяние длиной по колена, которое при ближайшем рассмотрении обнаруживало большое сходство с жилетом, распахнутым и спереди и сзади.
— Ну, а теперь становитесь в ряд, я принесла вам поесть.
— Мне, мне! — закричала младшая девочка, собравшись разреветься.
Она сидела на полу и колотила что было сил жестяной ложкой о сковородку.
— Замолчи! Ты тоже получишь. Вот вам пирог — вот тебе… и тебе… и тебе.
Дети стали в ряд по росту, опершись подбородками на край стола.
— Здесь винные ягоды… Ну, берите! А тут сама не знаю, как называется, но ешьте, это сладкое.
— Ах, правда, паненка, сладкое.
— А вот щука…
— Щука… Посмотри, Ясек, щука, — обратилась старшая девочка к мальчику.
— Тюка! — лепетала малышка, засовывая палец в полуразинутую пасть рыбы, которую мальчик, засмеявшись, тут же зажал.
— Ай-ай, кусает, кусает!.. — заплакала Магда. — У-у!..
— Ты гадкий мальчишка! — рассердилась девушка в зеленом платье. — Тощий, все ребра наружу, а злой, как собака. Ну, погоди, ты у меня ничего не получишь.
Теперь принялся реветь мальчик, но его быстро успокоили и поставили в ряд. Молодая девушка делила остатки щуки, вынимала при слабом мерцающем свете острые кости и, шелестя платьем, перебегала от ребенка к ребенку, суя в открытый рот маленькие кусочки рыбы, словно птица, кормящая птенцов.
А рояль между тем бренчал, и по соседству не прекращалась перебранка.
— Ну, вот и все… Теперь можете играть… — сказала девушка.
Услышав это, мальчик и младшая девочка, как по команде, сели на пол и снова принялись за свой концерт на сковородке.
— А где отец?
— Папа в участке, — ответила старшая девочка.
— В участке, — повторила младшая.
— Вот как! А за что его посадили?
— Он что-то украл.
— Уклал!.. — пролепетала сидевшая на полу малютка, ударяя ложкой о сковородку.
— Это плохо.
— Конечно, плохо паненка, если кого поймают.
— А красть хорошо?
Так пел, нельзя сказать чтобы чересчур приятным тенором, кто-то шагавший по комнате с торопливостью, которая говорила о сильном возбуждении.
Как выглядел этот певец, я не знаю, ибо мы с Вигилией стояли в маленькой, совершенно темной комнатушке, примыкавшей к более обширному помещению, в котором запахи одеколона, камфары, пачулей, асафетиды состязались с другими, не менее пронзительными.
В то время как я раздумывал над разрешением новой загадки, Вигилия постучала три раза в дверь. Минуту спустя я увидел чью-то завитую голову, от которой несло миндальным маслом, очень красные губы, распространявшие запах розовой помады, и галстук бабочкой, благоухавший мильфлером.
Легкомысленный обладатель этих достойных внимания примечательностей даже не взглянул на нас и одним прыжком, подобно кенгуру, перемахнул пространство, отделявшее его от дверей в коридор.
— Ах, ах… божественная панна Мария! — воскликнул обладатель завитой головы. — Куда это вы собрались в такую позднюю пору?
— Добрый вечер! Я иду далеко, в Нове Място.
— Как это? В одиночестве? Лишенная недремлющего дружеского ока…
— А если не с кем? Хи-хи-хи!
— О, не шутите так, разве меня уже нет на свете? — воскликнул приятный молодой человек, стараясь увлечь девицу в свой благовонный уголок. — Самое большое через пять… да что я говорю, — через одну минуту вернется Фердзя, заменит меня в исполнении моих обязанностей, и тогда…
— Он в самом деле так скоро вернется? Хи-хи-хи!
— Клянусь прахом моей матери! А если бы он и опоздал немного…
— О, это было бы очень нехорошо!
— Нет, панна Мария, это было бы прекрасно, это было бы благородно, так как дало бы мне возможность высказать вам все, что, как сизифов камень, лежит у меня на сердце.
— И-и-и… и не пойму, что вы говорите.
— Не понимаете?.. О, горькая ирония! Утонченная жестокость свила гнездо в нежнейшем женском сердце! Разве вы не понимаете, что я вас боготворю, что я мечтал бы целую вечность услаждать свой слух эоловыми звуками твоего голоса, что я жаждал бы каждое мгновение вкушать чашу…
Динь!.. Динь!.. Динь!.. — раздался звонок.
— Кто-то звонит, пойдите откройте!
— Проклятье! Демоны!.. О, каким безжалостным…
Динь!.. Динь!.. Динь!..
Послышался топот ног, потом скрип отворяемой двери.
— Что вам надо, женщина?..
— Этого… вот… керосину на десять копеек.
— Пошла прочь, здесь нет керосина!
— Ну, как же…
— Прочь! Прочь!
Скрежет засова, шаги, разговор продолжается.
— Я жаждал бы каждое мгновение вкушать чашу божественного нектара твоих уст…
— Что вы мне голову морочите!.. Дайте лучше баночку тополевой помады…
— Дам, дам!.. Твоих уст, сквозь которые купидон бросает свои пламенные стрелы…
— Но я хочу фарфоровую баночку…
— Я дам фарфоровую… Пламенные стрелы мучительной любви.
— Но такую вот, с деревянной крышечкой…
— С деревянной, с деревянной!.. Любви, которая сплетает в один венок…
Динь!.. Динь!..
— О судьба, за что ты приковала меня к этому проклятому месту, как Прометея! Кто там?
Двери отпираются.
— Уж вы извините, я не так сказала… Не керосину мне нужно, а касторового масла…
— Ладно, ладно, хватит! Где деньги?
— Вот они! Хозяйка меня так ругала…
— Хватит! Замолчи!
Слышно, как открывают шкафы, переставляют какие-то мелкие предметы, затем снова скрежещет засов, и юноша возвращается.
— А где моя помада? — требовательно напоминает молодая особа.
— Сию минуту!.. Пламенные стрелы мучительной любви, которая сплетает в один венок тернии с цветами…
Динь! Динь! Динь!
— О, муки! О, пытка! — вопит молодой человек, снова бежит к двери и отпирает ее.
— Римской ромашки, только побыстрей!
— Молчать! Еще приказывать мне будешь!
— Вы тут, пожалуйста, поменьше говорите, а давайте поскорее ромашку, ребенок болен.
— Довольно! Не захочу — и не дам.
— Не дадите, так я полицейского позову. Тоже нашелся…
— Бери и убирайся прочь, бездельник!
Дверь снова на запоре.
— Ну и что, что ты скажешь мне, Мария? — спрашивает обладатель завитой головы, возвращаясь поспешно обратно.
— Дайте мне тополевую помаду.
— Дам, дам! Но мое признание?
— Все это ни к чему, у вас ничего нет.
— Мария, согласись только, и я положу к твоим стопам все сокровища мира! Как только я окончу практику, мы покинем этот исполненный корысти город и упорхнем в какой-нибудь уединенный провинциальный уголок; там я открою собственное дело…
Динь! Динь! Динь!
— О Фердзя! О проклятый Фердзя! Почему ты не приходишь, чтобы освободить меня от этих дантовских оков? — жалуется юноша, снова устремляясь к двери.
В это мгновение кто-то стучится в нашу комнатку; девушка открывает дверь и говорит вполголоса:
— Сейчас, Фердзя, сейчас… Я только на минутку задержусь, у меня вышла вся помада…
— Черт его дери! Я тебе дам сколько захочешь, только не томи меня, слышишь?
— Сию минутку!
— …Открою дело, — продолжает меланхолический юноша, возвратившись, — и тогда, на лоне божественной природы…
— Помаду дайте, помаду! — кричит, топая ножкой, ангельское создание.
— Разрешите, дражайшая!.. На лоне божественной природы, вдали от недружелюбных…
— Помаду! Помаду!
— Вдали от недружелюбных взглядов, завидующих нашему счастью…
Динь! Динь! Динь!
— О, небо! — взывает несчастный влюбленный и рысью мчится к двери.
— Чего тебе, негодяй?
— По… по… жа… жа… луй-луйста…
— Что?.. говори, не то я тебя сейчас на мелкие куски изрублю!
— По-по-пожа…
Дверь в каморку приоткрывается.
— Маня, я ухожу! — доносится сердитый голос.
— Кто там? — кричит влюбленный… — Панна Мария!.. Где она? Боже! О, тень матери моей!.. Этот мерзавец еще обворует мою аптеку! Чего тебе надо, посланец ада?
— По… по… пожа… луйста…
— Чего тебе? Говори, не то убью!
— О-го… го… ппо… по…
— Чего, чего?
— О… по-го… делетидок!
— Оподельдок?.. Здесь кроется какая-то адская интрига… Где деньги? Кто прислал тебя, чудовище?
— Ттот… пан, что… у… у… во… рот…
— А-а-а… Это он!
Юноша бежит к воротам, останавливается у лестницы и кричит вслед поспешно садящейся в санки паре:
— Фердинанд! Мария!.. О Мария! Вы изменили мне!
— Нельзя так орать по ночам, весь город разбудите, — раздается в это мгновение строгий голос с угла.
Юноша обернулся, взглянул, отскочил, подобно молодой антилопе при виде тигра, и, задвигая засов с энергией, полной отчаяния, прошептал:
— Вот какой у меня сочельник… вот какой сочельник у сироты! Боже!.. Боже!.. Разве я могу назвать тебя милосердным?..
О люди! Что такое подлинные несчастья простого народа перед сознанием несчастья, которым озарены возвышенные натуры?
― ЗАТРУДНЕНИЯ РЕДАКТОРА ―{3}
Что стерлось на скрижалях прошлого,
Пусть воскреснет в песне или шутке.
— Да натопи ты хоть раз как следует эту чертову печку, разрази тебя гром! — крикнул довольно солидный мужчина в собачьей, под медвежью, шубе. — Ну, что ты торчишь здесь, разиня?
— Жду корректуру.
— Осел, как же я буду тебе править корректуру, если у меня пальцы окоченели?.. Натопи печку, тогда сделаю.
— Да печка же дымит.
— Чтоб вас всех тут продымило, растяпы! — продолжает ругаться мужчина, по-извозчичьи хлопая себя озябшими руками по бокам. — Разогрей мне хотя бы чернила, а то и они замерзли!
Парень отправляется с замерзшими чернилами в более теплые места, мужчина в шубе, отогрев руки, принимается тереть уши ярко-клерикального цвета, а тем временем в дверях этого храма остроумия появляется метранпаж.
— Пан редактор, — говорит он, — на заглавном рисунке стерся нос.
— А что я могу сделать? Не отдам же я свой нос. Идите к художнику.
— Художник тоже не отдает, у него у самого его нет; да и поздно уже.
— Я замечаю, что вы день ото дня становитесь все остроумнее, пан, как вас…
— Все мы здесь острим понемногу, пан редактор. Вместо рисунка придется дать текст.
— А где я возьму вам текст, если сотрудники не прислали рукописей?
— Но вы же собирались дать… этот… скелет… или как его там…
— Ага!.. «Скелет и дева», фантазия! Дам, но пусть кто-нибудь пишет под мою диктовку; есть у вас подходящий человек?
— Найдется. Здесь наверху живет один, он писцом у адвоката, так я приведу его к вам.
— Хорошо. Ну, а тебе что? — спрашивает редактор вошедшего в эту минуту мальчика. — Принес рукопись?
— Какое там, пан редактор! Пан Охватович страшно болен и прислал вам только записку.
— Давай ее сюда!.. — Читает: — «Весь мир мне опротивел… голова тяжелая… умираю без надежд и сожаления… Пришлите мне несколько рублей. Охватович.
Постскриптум. Велите вашему мальчишке купить мне по дороге несколько лимонов».
— Ах, чтоб ты скис! — кричит редактор, снова принимаясь отогревать руки. — Чтоб тебя!.. Видел ты пана Охватовича?
— Видел. У него голова обмотана платком.
— А что с ним?
— Не знаю, пан редактор. Прислуга сказала, что вчера его привезли в первом часу ночи и из саней на руках внесли в комнату. Кажется, он был на именинах.
— Ах! — вздыхает редактор, падая в кресло и закрывая лицо руками.
В это время входит метранпаж в сопровождении лысого человека средних лет, физиономия которого отличается спокойствием, граничащим с полнейшим равнодушием ко всему окружающему миру.
— Вот, пан редактор, пан Дульский пришел писать.
— Хорошо, садитесь и пишите, — отвечает редактор, не отнимая рук от лица.
— Добрый день! — говорит Дульский все с тем же безразличным видом.
— Туда! — указывает метранпаж; затем усаживает равнодушного писца задом к спине редактора, подвигает к нему перо и чернила и подкладывает какую-то газету под бумагу.
— А сколько вам нужно полос «Скелета и девы»? — спрашивает редактор, обращаясь к метранпажу.
— Две с половиной.
— Какой сегодня холод, — замечает пан Дульский.
— Давайте писать, — говорит редактор, — даже не взглянув на своего ближнего, взявшего на себя роль каллиграфической машины.
— Я уже лет десять не припомню такой зимы, — уверяет Дульский.
— Заглавие «Скелет и дева», — диктует редактор. Перо Дульского начинает скрипеть.
«Беспредельная степь (многоточие), ужасная (многоточие), пустынная степь (многоточие). Вместо зеленой травы белеет снег. Вместо щебета птиц — зловещее карканье ворон и завывание ветра. (Абзац.)
На лице девы, подобном мраморному изваянию, застыло выражение ужаса: все ближе и ближе вслед за ее гордым скакуном мчится стая волков, зловеще высунувших кровавые языки и яростно щелкающих белыми, как фарфор, зубами…»
Вдруг редактор умолкает, словно холод описываемой степи заморозил и каскад его слов. В приоткрывшихся дверях показывается острая бородка, крючковатый нос и коротко остриженная голова.
— А-ааа… пан Йосек! Что скажете?
— Нижайший поклон, пан редактор. Я пришел за теми семью рублями… ну, вы знаете…
— Теперь у меня нет. Пан Дульский, пишите дальше!
— Как это нет? Я должен сегодня же заплатить хозяину.
— Не мешай! «Из глаз и ноздрей ретивого скакуна сыплются искры; он несется как вихрь, но вдруг волчица подскакивает к нему и вырывает у него хвост. Кровь хлещет потоками…»
— Ну, что же будет, пан редактор?
— Теперь ты ничего не получишь; не мешай!
— Так я подожду.
— Не жди, говорят тебе!
— Но я же не могу… Сегодня я должен получить мои семь рублей.
Мрачный редактор вдруг принимает величественный вид.
— Йосек, — говорит он, — через час ты получишь полтинник, а теперь убирайся отсюда, не то…
Йосек исчезает.
— Погоди же, постой! Постой! Принеси-ка мне еще коробку папирос.
— Дайте денег.
— У меня нет мелких; купи на свои и оставь папиросы в типографии.
— С какой это стати? Я и денег не получил, да еще должен покупать вам папиросы?
— Можешь за это выпить рюмку водки.
— Тоже за свой счет?
— Разумеется. Пока что…
— Ну и ну!..
— Пан Дульский, пишите дальше, — говорит редактор, поглядывая через плечо на сидящую за ним машину. — «Эта ничтожная добыча лишь на мгновение задержала стаю бегущих волков, быстро догоняющих свою жертву…»
— Пан редактор! — кричит, вбегая с озабоченным видом, какой-то господин в старой бурке и измятой шляпе. — Пан редактор, ради бога, дайте мне пятнадцать рублей!
— Пятнадцать рублей? — с изумлением спрашивает редактор, притопывая ногами и крепко растирая руки. — А статью вы принесли?
— Боже мой! Оставьте меня в покое с этой статьей по крайней мере сегодня. Вы же знаете, моя жена…
— Ааа… поздравляю!
— Ну, вот видите сами, можно ли в такую минуту думать о статье?
— Милостивый государь, подобная причина могла бы с полным основанием послужить оправданием для вашей жены, — сурово возразил редактор, — но никак не для вас.
— Ах, пан редактор, не терзайте меня! Мне до зарезу нужны пятнадцать рублей, а вы…
— Через час мы сможем предложить вам пять рублей, а теперь… Пан Дульский, пишите дальше.
— О, чтоб вас!.. — буркнул автор и хлопнул дверью.
Перо скрипело, редактор диктовал:
— «В это мгновение самый крупный волк подскочил к несущемуся вскачь коню и сорвал у него копыто с левой ноги; однако благородное животное, чувствуя, какой драгоценный груз оно несет, продолжало мчаться вперед, не касаясь снега ногами… Поток крови, хлынувший из хвоста, замерз…»
Но тут редактор струхнул, увидев в открытых дверях некое важное лицо в шубе с енотовым воротником.
— А… уважаемый пан Гольдфиш!.. Что привело вас ко мне так рано?
— Добрый день! Вы, вероятно, шутите, — ведь еще вчера вы должны были отдать мне эти сто двадцать рублей.
— Прошу вас, пан Гольдфиш, садитесь, пожалуйста! Надеюсь, сынок ваш получил хороший табель?
— Ничего… Но, видите ли, у меня нет времени, а вы всегда как-то умеете заговорить мне зубы.
— Так, пан Гольдфиш, если у вас нет времени сейчас, мы сможем уладить наши счеты через несколько дней.
— Через несколько дней?.. Разве уж через суд, — с оскорбленным видом ответил Гольдфиш, собираясь уходить.
— Минуточку, пан Гольдфиш!.. Вы знаете «Венецианского купца» Шекспира?
— А почему бы мне не знать? Я всего Шекспира чуть не наизусть знаю.
— Вы помните, что в этой трагедии фигурирует ростовщик Шейлок?
— Ну да… Шей… Помню, помню…
— Так вот представьте себе, что вчера по городской почте мы получили рисунок, а на нем… Как вы думаете, кто изображен? Вы!.. Вы изображены там с ножом в руке и надписью: «Авраам Гольдфиш, Шейлок из Поцеёва, дающий в долг из двухсот процентов».
— Но кто написал такую глупость?
— Не знаю. Однако… рисунок этот мы используем.
— Как? Вы поместите его в газете?
— Конечно. Раз вы хотите нанести нам ущерб, у нас тем самым нет основания щадить вас.
— Ну вот что, пан редактор. Я с теми ста двадцатью рублями подожду еще недельку, две… пусть даже три… но только вы этого не делайте.
— Гм!.. Видите ли, пан Гольдфиш, это очень трудно… У нас нет литературного материала.
— Нет? А когда я вам предлагал, вы не брали?
— Но ваши стихи чрезвычайно слабы.
— Те были слабы… Зато уж это стихотворение, которое я написал сейчас, чрезвычайно сильное. Я вам прочту, оно называется «О дружбе».
Редактор соглашается послушать. Пан Гольдфиш садится, достает из кармана рукопись и читает:
— Ну, что вы на это скажете, пан редактор?
— Великолепные стихи!
— Так пойдут они в этом номере?
— В этом! Пошли бы, но… я еще не уверен, выйдет ли этот номер.
— Как? Почему вы не уверены?
— У нас не хватает денег. Несколько дней (из-за праздников) не поступали деньги за подписку.
Пан Гольдфиш задумался.
— Ну, а если бы они пошли, то за моей подписью?
— Разумеется! Я приказал бы даже один номер отпечатать для вас красными буквами на веленевой бумаге.
Пан Гольдфиш опять задумался.
— А сколько нужно?
— Рублей пятьдесят.
— Но они будут напечатаны за моей подписью и красными буквами?
— А то как же…
— Если так… Я вам одолжу эти пятьдесят рублей, только… Зайдите ко мне через час.
С этими словами пан Гольдфиш встал, глубоко вздохнул и, с чувством попрощавшись с редактором, ушел. Однако через несколько секунд он снова вернулся, приоткрыл дверь и сказал:
— За моей подписью, не забудьте!..
Только теперь на суровом лице редактора расцвела улыбка, которую, однако, тотчас же пришлось согнать, так как вошел метранпаж.
— Пан редактор! Я пришел за фантазией о скелете, дайте хоть кусок.
— Вы говорите о «Скелете и деве»? Я могу дать вам сейчас небольшой кусок, но через час будет остальное. Пан Дульский, дайте рукопись.
Но пан Дульский даже не поднял головы, усердно продолжая писать.
— Пан Дульский! — закричал метранпаж. — Дайте рукопись!
Пан Дульский все писал.
Столь очевидное пренебрежение к людям вышестоящим возмутило редактора, который с гневом встал и вырвал у Дульского бумагу. Однако эта вспышка нисколько не оскорбила апатичного писца. Он спокойно стряхнул перо и, повернув голову к редактору, сказал:
— Четкий почерк!..
Редактор взглянул на бумагу, поднес ее к свету, протер глаза, и лицо его покрылось багровыми пятнами.
— Что это такое?.. «Актуариус гражданского суда… уведомляет, что по требованию Янкеля Карабина, купца из губернского города… проживающего, а законное проживание у Франтишка Патыковского, защитника суда…» Что это значит?.. Этот человек, вместо того чтобы писать под мою диктовку, переписал объявление о публичных торгах…
— Из этого листа, — сказал Дульский, — вышло бы четыре канцелярских.
— Вы что, с ума сошли? — спрашивает редактор.
— Не менее двух злотых, — отвечает ему новоиспеченный литератор.
— Но… пан метранпаж, этот человек глух!..
— Что вы наделали? — орет на ухо Дульскому взбешенный метранпаж.
— Что? А… я переписал объявление из газеты, как вы мне приказали.
— Но я дал вам эту газету, только чтобы подложить под бумагу, — кричит рассвирепевший метранпаж.
— Ах, чтоб вас всех тут… — заключает редактор.
― ДОКТОР ФИЛОСОФИИ В ПРОВИНЦИИ ―{4}
Пан Диоген Файташко, которого в небольшом, но избранном кружке интимных друзей называли просто Дынцек или Файтусь, провел все утро в меланхолическом разглядывании своих длинных и тонких нижних конечностей. Сегодня он пребывал в мрачном настроении в значительной мере под впечатлением сна. Ему приснилось, что вследствие вчерашнего ужина у него завелись трихины, а вследствие заражения этими трихинами ему пришлось по предписанию молодого врача по имени Коцек выпить целую бутыль неочищенного керосина, и, наконец, что вследствие обеих вышеприведенных причин он, пан Диоген Файташко, краса и гордость уезда, один из столпов провинциальной отечественной литературы, вынужден был лечь, или, вернее, его перенесли с продавленного, но еще довольно мягкого матраца, на жесткий и грязный анатомический стол местного врачебного управления.
— Брр!.. Что за мысль!..
Пан Диоген был слишком передовым человеком, чтобы верить снам; к несчастью, он верил в свою собственную философскую систему, основой которой, между прочим, была аксиома, что идея (субстанция, в миллион раз более невесомая, чем водород) может под воздействием сильной воли выкристаллизоваться во внешний или внутренний факт. Так, например, пан Диоген отроду не бывал в Берлине, но он уже лет десять лелеял мысль о своем пребывании в Берлине, и в конце концов мысль эта настолько выкристаллизовалась в нем, что об улицах, дворцах и площадях, а главное — о Берлинском университете он говорил как о предметах, которые видел собственными глазами и трогал собственными руками. Зная об этом, пан Диоген имел основание опасаться, как бы его — впрочем, довольно неясные — мысли о трихинах не выкристаллизовались в настоящие трихины или в какое-нибудь иное явление, неблагоприятное и для него самого, и для остального человечества.
Долгие, мрачные размышления Диогена то о паразитах вообще и о паразитах кишечных в частности, то о пагубном действии этих последних непосредственно на некоторые индивидуумы и косвенным образом на ход мировых событий прервал нетерпеливый, но почтительный стук в дверь, которая на возглас хозяина: «Entrez!»[6] — открылась, пропустив маленькую, но с ног до головы элегантную фигуру пана Каэтана Дрындульского.
— Привет, почтение и уважение! — затараторил гость. — Ой-ой-ой, соня какой! (С самого восхода солнца я в поэтическом настроении.) Одиннадцатый час идет, а он с постели не встает!.. (У меня всегда стихов полон рот.) Должно быть, вчера вы долго занимались и потому сегодня так заспались. (Эта способность легко рифмовать иногда меня самого беспокоит.) А я с утра, как встал, для вас новости собирал и столько сообщить спешу, что, просто едва дышу… (И еще «Еженедельник» говорит, что я не поэт! Ха!..)
Говоря это, гость метался по всей комнате, точно пол был утыкан булавками, и ежился в своем пиджаке так, как будто ему насыпали за ворот раскаленных углей. Тем временем сохранявший серьезность Диоген схватился обеими руками за край кровати и, упершись в потертый коврик пяткой левой ноги, бездумно рассматривал свои высохшие пальцы.
Непоседливый Дрындульский продолжал болтать:
— Я встрепенулся, как птичка, освежился холодной водичкой и тут же пошел в город по привычке, потому что со вчерашнего дня какое-то предчувствие томило меня.
— Так же, как и меня!.. — прервал вполголоса Файтусь.
— В самом деле? — восторженно воскликнул гость. — Великие умы сходятся и в предчувствиях не расходятся (как говорит французская пословица). Новости поистине превосходные!.. Угадайте какие, философ мой бесподобный…
— Вероятно, трихины! — проворчал Дынцек, быстро пряча левую ногу под одеяло.
— Ха! ха!.. Превосходный! Бесподобный! Трихиноутробный! Какой тристих, треножник, троица, трилогия! Поразительно, восхитительно!.. Город наш становится поэтическим в тот самый день, когда ему надлежит стать философическим. Я сочиняю двустишие, мой приятель — тристишие; один философ местный, двое варшавских — итак, всего их трое. Кто не верит в чудеса, пусть тайну сию откроет!..
— Не понимаю!.. — пробормотал Файтусь, поглаживая свою пышную шевелюру.
— Как это вы не понимаете? — рассердился Кайцек, спускаясь с высот пафоса до простой прозы. — Вы же философ местный, здешний, наш единственный, не так ли?
Дынцек погладил бороду, что, по понятиям болтливого поэта, означало, видимо, согласие, так как он продолжал:
— Вы один философ, да из Варшавы приехало двое, всего, стало быть, трое; тристишие о трихинах…
— Какие еще двое из Варшавы? — вскричал Файтусь, вцепившийся снова в кровать.
— Ну, как же, два Клиновича — племянники старого Федервайса, университетские товарищи Коцека, те, что написали знаменитые философские трактаты… о чем бишь?..
— Об отношении сознательного к бессознательному?.. Но писал лишь один из них — Чеслав Клинович, доктор философии…
— Доктор Венского, Парижского, Берлинского и других университетов. Оба двоюродных брата, Чеслав и Вацлав Клиновичи, являются докторами всех этих университетов, а сейчас оба они приехали сюда, к нам, под предлогом посещения дяди.
— Откуда вы это знаете?
— Я видел сегодня обоих в девять утра в гостинице «Бык». Я отправился en фрак, en белый галстук, en темно-синие перчатки (брюки были эти же). Спрашиваю гарсона: «Пятый номер спит?» — «Умывается», — отвечает гарсон. Стучу в дверь… «Entrez!» Я прошу извинения, называю себя, оставляю две визитные карточки (обоим), упоминаю о вас…
— Как они выглядят? — спрашивает, немного взволновавшись, Дынцек.
— Один из них лежал в постели под серым славутским одеялом, а второй умывался глицериновым мылом.
— Ну, а физиономии, манеры?..
— Так я же говорю! Тот, что умывался, был в сорочке в шоколадную полоску. Возвращаясь из гостиницы, я тотчас купил три такие же у Гольдгляса.
— Но что они говорили?
— Ах, что говорили? Это уж мой секрет. Мне некогда его сообщить, потому что я должен спешить…
— Зачем? Уж не надеть ли цветную сорочку или уведомить город о том счастье, которое выпало на его долю? — иронически спросил Дынцек.
— Что это? Насмешка?.. — вспылил гость.
— Чистейшая правда, — сердито ответил хозяин. — Всех ваших почитателей покоробит прежде всего та легкость, с какой вы поддаетесь новым влияниям, а затем то, что вы совершенно безличный человек.
— Как? Что вы сказали?..
— Именно так! И самым ярким доказательством вашей безличности служит приобретение трех цветных сорочек только из-за того, что такие носит какой-то псевдофилософ, какой-то проходимец. Ха! ха! ха!..
— Он — проходимец? Я — безличный человек? — в негодовании закричал пан Дрындульский, самоуверенно засунув обе руки в боковые карманы. — Понимаю!.. Вы завидуете новым светилам, которые могут затмить вашу славу!
— Моя скромная слава не померкнет оттого, что вы сегодня в девять утра бегали в гостиницу и хотите надеть цветную сорочку.
— Действительно скромная! — прервал гость. — Какие-то три маленькие заметки о любительском театре, об эпидемии ветряной оспы у детей и…
— Неважно их содержание, пан Дрындульский! Во всяком случае, их не отклонили, как это случается по отношению к вам каждую неделю.
— Проходимец! Безличный человек! Прощайте, пан Диоген Файташко! — отчеканил элегантный гость, покровительственно кивнув хозяину.
— Цветные сорочки… визит в девять часов утра… en фрак!.. Прощайте, пан Каэтан Дрындульский! — процедил сквозь зубы хозяин и величественно указал гостю на дверь.
Так разрублен был гордиев узел старой дружбы, столько лет связывавшей двух самых известных людей в уезде. Зловещий сон Диогена сбылся.
Каждому беспристрастному человеку личность Диогена Файташко с первого же взгляда внушала глубокую симпатию и уважение. Черный костюм указывал на душу, охотно обретавшуюся под сенью кроткой меланхолии; золотые запонки на сорочке говорили о независимом положении; остроконечная, выхоленная бородка свидетельствовала о самостоятельности суждений, а густое оперение на голове являлось доказательством недюжинного ума.
Что делал пан Диоген в глухом уездном захолустье? По мнению людей меркантильных — ничего; но для тех, кто умел смотреть на вещи глубже, этот сухощавый мужчина средних лет с опущенной головой был проповедником новых идей, пионером цивилизации. Так он сам определял свое положение, прибавляя, что у него только два честолюбивых желания: завершить, испытать и оставить миру в наследие свою философскую систему и в полудикой местности (куда его забросил неумолимый рок) воспитать известное количество людей интеллигентных и добросердечных.
На какие средства существовал пан Диоген? Подобный вопрос был для него величайшим оскорблением. Неужели он, живущий двадцать четыре часа в сутки в мире идей, должен был унижаться до мелочных забот о хлебе насущном, до ответа на столь оскорбительные вопросы? Он ел — потому что вынужден был есть; жил в квартире — потому что не мог не жить в квартире; брал на мелкие расходы — потому что не мог не брать. Но все это он делал не из принципа, а случайно и вопреки своей воле, скорей уступая настойчивым просьбам Гильдегарды, возвышенной и бескорыстной натуры, от квартиры которой его скромную комнатку отделяла одна только дверь.
Люди пошлые, грубые и эгоистичные не могли понять отношений, связывавших эти — не скажу братские, но все же родственные души, и много болтали о двери, той самой двери, которая несколько лет кряду (к вящему стыду сплетников) была загорожена большим столом, а теперь наглухо заклеена и всегда как с одной, так и с другой стороны тщательно заперта на ключ. Поговаривали также, что с того времени, как дверь заклеили, чувство симпатии между этими двумя прекрасными душами значительно ослабело, — что является сущей ложью, так как пан Диоген ни на один день не переставал столоваться и снимать комнату, а иногда даже брал в долг небольшие суммы у прекрасной, благородной Гильдегарды, в метрике совершенно неправильно названной Пракседой.
После ухода поэтичного, а потому запальчивого Каэтана пан Диоген глубоко задумался и, глядя на вышеупомянутую заклеенную дверь, прошептал:
— Тысяча чертей! Сердце женщины! Новый идеал… Готовое приключение… Будущее без денег… Ох, уж этот сплетник Дрындульский! Ох, эти доктора философии!
Как бы в ответ на беспорядочные мысли пионера цивилизации раздался стук в заклеенную дверь, после чего пронзительный женский голос закричал:
— Ты дома?
— Дома, Гильця, — ответил Диоген и, торопливо накинув на себя одеяло, подбежал к двери.
— Говорят, из Варшавы приехало несколько философов?
— Басни, Гильця… как тебе…
— Я слышала, что они хотят засвидетельствовать мне свое почтение.
— Что за сплетни! Что за гнусные сплетни!
— Надо дать им возможность познакомиться с нами…
— Гильця, не верь этому, — умолял Диоген, переступая с ноги на ногу и с отчаянием кутаясь в одеяло.
— Ты глупости болтаешь! — нетерпеливо возразил голос. — Я ведь знаю, что приехали оба Клиновича, и они что-то писали о бессознательном.
— Но…
— Отстань! Ты пригласишь их на сегодняшний вечер!
— Но…
— Размазня! — взвизгнул голос. — Ты пригласишь их на сегодняшний вечер — и баста! Я так хочу!
В ответ на столь категорическое требование талантливый Дынцек хлопнул себя по ляжке правой рукой, что сопровождалось звуком, похожим на удар палкой по стене, в отчаянии бросил одеяло на кровать и стал поспешно одеваться.
В этот день уездный город X., один из первых уверовавший в прогресс, эмансипацию, англо-французский туннель, передовицы «Еженедельного обозрения» и в персидский порошок в качестве противохолерного средства, — в этот день город X. был потрясен. Говорили — кто шепотом, кто вполголоса, а кто и во весь голос, — что в гостинице «Бык» остановилось множество докторов философии, приехавших познакомиться с паном Диогеном, поцеловать ручки благородной Гильдегарде, обнять пана Каэтана Дрындульского — словом, принести дань уважения всем местным знаменитостям, а самое главное — выбрать среди уездных красавиц верных спутниц жизни.
Как легавые за дичью, бегали за ростовщиками запыхавшиеся, хотя и солидные, отцы семейства, с целью выудить у них небольшую сумму денег для предстоящих торжественных приемов. Мамаши, озабоченные будущностью своих дочек, расспрашивали прежде всего о количестве приезжих, а затем — обеспечивается ли профессия доктора философии хорошим доходом. А дочки? Дочки не интересовались ни доходом, ни профессией, они думали только о том, чтобы обнаружить перед верховными жрецами науки и рулевыми кораблей человечества возможно больше физических ценностей, а также и духовных богатств из сокровищниц своих девственных мыслей и чувств.
Гостиница «Бык» была буквально осаждена. Интеллигенция — в цилиндрах и в фуражках, с тросточками, с зонтами и зубочистками — глазела на почтенное здание, как будто стены его, подобно шерсти легендарной клячи из Микуловиц, обладали способностью излучать свет. Многие вспоминали весьма удачное стихотворение пана Каэтана Дрындульского, в котором этот талантливый, хотя и мало известный миру, поэт изложил (по материалам пятидесяти томов) свой взгляд на прошлое, настоящее и будущее философии. Люди более серьезные рассуждали о бессознательном с таким основательным пониманием вопроса, как будто всю жизнь пребывали в этом любопытном психическом состоянии. Публика же, менее сведущая в философии, поэзии и бессознательном, толковала о том, что окна знаменитых путешественников выходят во двор, как раз на сточную канаву, что в одном из окон виден подсвечник, а в другом какая-то полотняная одежда весьма сомнительной формы. Энтузиасты хотели собственными глазами взглянуть на подсвечник и одежду и под предлогом не терпящих отлагательства личных дел поминутно бегали во двор.
Вдруг на тротуаре, на мостовой и у подъезда гостиницы воцарилась тишина, потом раздался шепот, потом… опять тишина. Жаждущая знаний толпа заметила улыбающегося врача Коцека, которого (конечно, с левой стороны) сопровождал сияющий от гордости Каэтан Дрындульский, автор стихотворения о будущем, настоящем и т. д. философии, в шелковом цилиндре, белом галстуке и философской сорочке в шоколадную полоску. Один из тех, кто минуту тому назад с наибольшим знанием дела рассуждал о бессознательном, пошел им навстречу и, обратившись к врачу Коцеку, спросил:
— Скажите, сколько их на самом деле?
— Клиновичей двое, — ответил врач.
— Чеслав и Вацлав, — добавил Каэтан Дрындульский. — Два этаких громких имени вместе — воплощение таланта, труда и чести!
— А сколько же докторов философии? — прервал знаток бессознательного.
— Как это — сколько? — удивился врач. — Один только Чеслав.
— Это звезда первой величины, и ее все вы знать должны: автор труда о бессознательном, который этим трудом замечательным человечеству новые пути открыть спешит, исследуя глубочайшие тайники души!.. — добавил ударившийся в рифму Каэтан Дрындульский, застегивая цветную сорочку, которая поминутно распахивалась, открывая нескромным взорам пунцовую фуфайку.
— У кого вы сегодня будете?
— Они оба сегодня обедают у своего дяди Федервайса.
— И я туда их сопровождаю. Я Федервайса тоже знаю; знаю и уважаю… честное слово!..
— А вечером мы все будем у Пастернаковских… — хотел докончить врач.
— И я, и я… буду у Пастерна… ковских, непременно… К этому семейству чувство дружбы у меня неизменно, — перебил поэт, искоса взглянув на собравшихся, чтобы увидеть, какое впечатление производят его несравненные экспромты.
Но собравшиеся, вероятно вследствие соседства с гостиницей, один из номеров которой занимали знаменитые философы, не замечали, казалось, красот внезапно прорывавшихся стихов и ничуть не удивлялись необыкновенному искусству незаурядного сочинителя.
— Сейчас вы, вероятно, идете к ним? — спросил кто-то из толпы.
— Конечно, конечно! — с наслаждением ответил Дрындульский, рассматривая свои нарядные лакированные ботинки. — Каждая минута в обществе таких людей, как эти, может считаться одной из счастливейших на свете!..
— Дорогой Дрындульчик, — зашушукал на уха поэту некий Корнелий Кларнетинский, младший из двенадцати Кларнетинских, с незапамятных времен занимавших низкие должности в уезде, — дорогой Дрындульчик, познакомь и меня с этими господами…
— Ты хочешь сказать — с доктором философии и его братом? — с достоинством поправил его Дрындульчик, прищуривая глаза. — Хорошо, подумаем об этом!
— Кайцек, милый, — прошептал кто-то другой, легонько потягивая поэта за рукав, — мне бы хотелось познакомиться с этими субъектами.
— Ты говоришь о докторе философии и его брате? — спросил пан Каэтан, выпятив нижнюю губу. — Не ручаюсь, но… попытаюсь.
— Коцек! Кайцек! Доктор! Дрындульчик! Надеюсь на вас! Привет философам! — кричали местные интеллигенты.
— Попытаемся! Посмотрим! Постараемся! — отвечал всем элегантный Дрындульчик, по адресу которого кто-то из его недругов сказал, что он похож на осла, навьюченного мешком с бриллиантами.
Минуту спустя Коцек с неразлучным поэтом (конечно, с левой стороны) вошел в подъезд и скрылся на лестнице, а толпа, вздыхая или посвистывая, смотря по настроению, разбрелась в разные стороны.
В первом этаже керосиновая лампа (привязанная к перилам, во избежание последствий местного позитивизма), во втором легроиновый кенкет и в третьем две стеариновые свечи заливали потоками света дорогу к квартире господ Пастернаковских, известных своими семейными добродетелями.
По этой дороге то постукивали изящные ботинки молодых людей из породы увивающихся, то проносились с пронизывающим до мозга костей шелестом развевающиеся платья барышень, то, наконец, величественной и вместе с тем суровой поступью двигались солидные маменьки и тетушки.
Каждую партию этого груза, предназначенного для чаепития, жеманной болтовни, сидения на диванах или закручивания усиков и ухаживания за дамами, встречал с изысканной вежливостью на первой ступеньке первого этажа гостеприимный хозяин, расточая любезности и одновременно проверяя, не украдена ли лампа, не лопнуло ли в кенкете стекло и горят ли стеариновые свечи соответственно правилам экономии. Обняв и расцеловав гостей, а заодно приведя в порядок осветительные приборы, улыбающийся хозяин на минуту забегал в кухню, называл цифру, имеющую некоторое отношение к числу гостей, и поторапливал молодую, плотненькую кухарочку методом, не имеющим никакого отношения ни к освещению, ни к числу гостей, ни к бессознательному.
К восьми часам гостиная радушного семейства Пастернаковских была уже так переполнена, что многим оставалось лишь подпирать печку и стены или расхаживать, спотыкаясь на дорогом ковре; с тоской поглядывали они на диваны, качалки и кресла, словно лелея недостойную культурных людей мысль примоститься на коленях у почтенных матрон. Температура подскочила с двенадцати градусов по Реомюру до двадцати. Молодые прелестные девицы, взявшись под руки, прижимались друг к дружке и перешептывались с таким видом, как будто все они поверяли своим приятельницам самые сокровенные сердечные тайны. Почтенные мамаши и покровительницы как бы невзначай посматривали на наряды своих дочек и воспитанниц или старались убедить друг друга, что в нынешние времена скромная, хорошо воспитанная барышня не сделает карьеры замужеством. Наконец, молодые люди, тихонько позевывая, обдумывали остроты, которыми можно было бы блеснуть в обществе, или разглядывали свои костюмы, обращая особое, хотя и не исключительное, внимание на пуговицы.
Вдруг… наступила тишина: на лестнице послышались шаги стройной горничной и возглас: «Идут!.. Идут!..»
— Маня! Сейчас будет чай, — крикнул из другой комнаты самый младший Пастернаковский самой младшей Пастернаковской.
После этих слов стало еще тише, и тогда послышался сначала многозначительный топот нескольких пар ног, потом волнующий скрип двери, потом нервирующее шарканье вытираемых о циновку башмаков, а потом…
— Пан (как, бишь, его?..) Клинович, доктор философии! Член многих ученых обществ! Сотрудник многих журналов! Автор многих трудов!.. — провозгласил хозяин голосом, свидетельствующим о том, как высоко он ценит оказанную ему честь.
В эту минуту пульс присутствующих достиг ста двадцати ударов в минуту. Несколько впечатлительных лиц, питающих большее уважение к науке, с глубоким волнением высморкались, а одной старой даме, самой впечатлительной из всех и питающей наибольшее уважение к науке, пришлось поспешно покинуть общество, как это всегда с ней случалось в особо торжественные и возвышенные минуты.
На пороге гостиной показались три человека. Первым был пан Каэтан Дрындульский — умытый, расфранченный и надушенный, как никогда. Гости, впопыхах приняв его за доктора философии многих университетов и члена многих обществ, приветствовали глубоким поклоном.
Вторым вошел веселый врач Коцек, у которого, казалось, было весьма срочное дело к некой сильно покрасневшей барышне. Гости, впопыхах приняв его за доктора философии многих университетов и члена многих обществ, отвесили ему глубокий поклон.
Третьим был пан Чеслав Клинович, действительный доктор философии многих университетов; он явился в обыкновенном фраке, обыкновенной сорочке и обыкновенных перчатках. Гости, впопыхах приняв его за кого-то другого, ему вовсе не поклонились.
Однако, спохватившись и желая загладить невольную неучтивость, все сосредоточили внимание на том пространстве, которое целиком и безраздельно заполнила личность доктора и т. д., члена обществ и т. д., сотрудника и т. д., автора и т. д. Прежде всего и с большим удивлением все заметили, что у этого доктора, члена обществ и т. д. было пухлое лицо и жирный, как у монаха, затылок и что ни на одной части его тела или туалета не красовались знаки отличия, хотя он, несомненно, заслужил их обширными познаниями, незаурядным литературным талантом и другими столь же редкими и ценными достоинствами. С таким же удивлением было замечено, что этот доктор и т. д. сел на стул самым обыкновенным образом, чем обнаружил черты, присущие всем простым смертным, и без всякого смущения поправил тесноватый воротничок и потянул книзу коротковатый жилет. Наконец, все обратили внимание и на то, что этот, столько раз уже упоминавшийся доктор, член обществ и т. д. не только не выказывает особого благоговения к собственной персоне, но и смотрит с таким равнодушием на окружающих и при этом закидывает ногу на ногу и поглаживает бороду так, как будто забыл, что видит перед собой избранное общество уездного города X., куда он приехал, дабы принести ему должную дань уважения, и откуда обязан был, разумеется за свой счет, вывезти спутницу жизни.
Наблюдения эти убедительным образом доказали, что доктор философии и т. д. под перекрестным огнем испытующих, прекрасных и умных взоров не только не смутился, но даже, надев очки, сам начал разглядывать присутствующих весьма неприличным образом; оказалось также, что под влиянием этого философского разглядывания все кавалеры столпились, подобно стаду овец, между тем как барышень бросило в дрожь, а потому хозяин решил, что пора начать беседу. С большим достоинством откашлявшись, он повернулся к доктору философии, оперся рукой о колено, открыл рот и… не издал ни звука, как будто ему в эту минуту заткнули глотку.
Заметив растерянность хозяина, пан Эней Пирожкевич, человек необыкновенного ораторского таланта, с лысой головой и глазами навыкате, желая спасти положение, вышел на середину, протянул руку по направлению к носу доктора философии и т. д., с непередаваемым величием откашлялся, но… продолжал молчать.
Эти красноречивые изъявления чувств воздействовали на доктора философии и т. д.: он протер очки, поправил воротничок, одернул жилет и… тоже промолчал.
Тогда хозяйка дома, вся потная от волнения, решила прибегнуть к последнему средству и толкнула локтем пани Саломею Копысцинскую, женщину, известную своей добродетелью, умом и самообладанием, всегда громогласно утверждавшую, что она способна без устали и перерыва говорить двадцать четыре часа подряд. К несчастью, пани Саломея, казалось, не замечала, что происходит, и сидела так тихо, точно в эту торжественную минуту некий злой дух вывернул ее красноречивую натуру наизнанку.
— Дорогая пани Копысцинская, — прошептала, изнемогая, хозяйка дома, — заговорите о чем-нибудь, если желаете мне добра! Вы так плавно изъясняетесь…
— Ради бога, избавьте меня от этого, а то со мной сделается истерика, — ответила подвергавшаяся нападению жертва.
С этой минуты все принялись поощрять друг друга к решительному выступлению. Пан Пастернаковский подмигнул пану Пирожкевичу, пан Пирожкевич ущипнул пана Дрындульского, пан Дрындульский наступил на ногу судье Дмухальскому, вследствие чего пан Дмухальский вскрикнул; половина общества засмеялась, доктор философии и т. д. снова протер очки и снова одернул жилет, Коцек пожал ручку некой молоденькой, сильно покрасневшей барышне, — и начался разговор вовсю, так что даже те, что до сих пор упорно молчали, стали болтать без удержу.
Когда наконец, по выражению известного своим красноречием Пирожкевича, дипломатический лед был столь успешно сломлен, достойный и всеми уважаемый судья Дмухальский спросил у Каэтана Дрындульского, в каком университете получил диплом доктор философии и т. д., а узнав у веселого врача Коцека географические подробности, касающиеся городка Гейдельберга, придвинул свой стул к стулу доктора философии и т. д. и, обращаясь к нему, сказал:
— Гм! Разрешите, того, милостивый государь, что вам, того, милостивый государь, всего более понравилось в Гейдельберге, разрешите?..
— Старый замок, окрестности и рейнское вино, — ответил доктор философии.
Судья Дмухальский, как говорится, широко разинул рот, однако, не падая духом, продолжал:
— Фью-ю… А того, милостивый государь, разрешите из прочих вещей, что вам… того, милостивый государь?..
— Из прочих?.. Ничего… Немки некрасивы. Еда скверная.
Продолжение судебного допроса прервала красавица Зося, обратившись к герою дня с вопросом:
— Господин доктор, говорят, вы прекрасно декламируете… Нельзя ли просить вас…
Говорила бедняжка с таким видом, словно спереди ее пронизывали взоры доктора философии, сзади взоры мамы, а сбоку судьи Дмухальского, словно вследствие этого ложного положения она готова была броситься на шею столько раз упоминавшемуся доктору и — вместе с ним или без него — провалиться сквозь землю.
Вопреки всеобщему ожиданию, философ с жирным затылком любезно склонился перед полумертвой барышней и спросил:
— Какого рода декламацию вы желали бы услышать?
— Я спрошу у мамы, — ответила перепуганная барышня.
Затем, получив, где полагалось, соответствующую информацию, сообщила, что и она, и ее мама, и все вообще хотели бы услышать что-нибудь в поэтически-философском роде, с прогрессивно-вольнодумным, даже атеистическим оттенком, если господин доктор занимается именно этой областью философии.
Услышав ее пожелание, член многих обществ и автор многих трудов поправил очки на носу и начал:
Неизвестно, была ли эта последняя фраза у автора поэтически-философских стихов преднамеренной, служила ли она переходом ко второй части или же весьма удачным окончанием, но именно в этом месте гром аплодисментов заглушил как декламатора, так и нежные, тихие звуки рояля. Надо сказать, что, начиная со второй строфы, одна из дам, обладавшая высоким даром музыкальной импровизации, усевшись за вышеназванный инструмент, очень успешно аккомпанировала декламатору.
Оценивая события с точки зрения человеколюбия, мы чрезвычайно рады, что это замечательное сочетание поэзии и музыки довольно скоро прекратилось, ибо умиление присутствующих дошло до апогея и могло привести к самым плачевным последствиям. Не говоря о том, что старая дама (о которой было сказано выше) с несвойственной ее возрасту поспешностью уже в начале третьей строфы покинула гостиную, и о том, что некоторые не менее пожилые дамы проливали горькие слезы, нельзя было не заметить, что поэтичного Дрындульского хватил удар, что у одной из барышень кровь пошла носом, а комнатная собачка Милюсь выла так пронзительно, что ее пришлось выгнать во двор, между тем как почтенный судья Дмухальский впал в своего рода летаргию, от которой его с трудом разбудил сильный удар в бок. Однако несколько минут спустя болезненные проявления восторга благополучно прошли, и гостей пригласили к ужину, за которым, к великому удовольствию собравшихся, оказалась и старая впечатлительная дама; она восседала между двумя самыми огромными блюдами, как бы вознаграждая себя за утраченные духовные наслаждения.
Из числа прекраснейших девиц, давно испытывающих влечение к философии, наиболее утонченная, Зося, села по правую руку доктора и члена обществ, чувствительная Маня по левую, а печальная Клеця лицом к нему, по другую сторону стола. Оказалось, однако, что и другие девицы считали себя вправе черпать сокровища знаний, а также, что у доктора философии, члена многих обществ и т. д., всего лишь одно лицо и два бока, поэтому остальные поклонницы глубокой науки заняли место за стулом именитого гостя в качестве хозяек. Роль эта оказалась чрезвычайно благодарной, так как давала тысячи возможностей прикоснуться к плечу, локтю, воротничку и даже к бороде доктора, который, по-видимому, был ослеплен этим обилием любезного внимания и, не смея поднять глаза на прекрасных соседок, притворялся, будто всецело захвачен созерцанием блюд и прилежным восприятием их содержимого всем своим философским существом.
Считая, что на столь торжественном собрании не следует унижать человеческое достоинство излишком горячительных напитков, хозяин по собственному разумению исключил из программы ужина водку, пиво и ром, приказав подавать только чай, и лишь в конце банкета собственноручно поставил на стол бутылку настоящего шестидесятикопеечного венгерского вина, в котором было весьма мало возбуждающих элементов и значительно больше гумми и сахара — символов солидарности науки с жизнью, — равно как сладости, приносимой высшим образованием.
Просвещенный хозяин, разливая таинственный нектар, поделил гостей на две категории, причем одна получила по полрюмки жидкости из бутылки, другая же по целой рюмке экстракта из графина. Когда необходимые приготовления были окончены, когда присутствующие, по предложению судьи Дмухальского, встали и обратились к тому месту, где сидел доктор философии и его прелестные соседки, и, наконец, когда старая, слишком впечатлительная дама с большим шумом отодвинула свой стул, — тогда в напряженной тишине на середину вышел с рюмкой и салфеткой в руке талантливый К.Дрындульский и взволнованно провозгласил следующий.
ТОСТ!
— Ура! — кричат присутствующие без различия пола и возраста; доктор кланяется, а самовлюбленный Дрындульский продолжает:
Тут охваченный энтузиазмом пиит умолк, ибо оказалось, что большая часть барышень готова упасть в обморок и что удерживает их только полное отсутствие необходимых средств спасения. Благодаря тому что поэтический порыв красноречивого Дрындульчика был своевременно остановлен, встревоженным мамашам удалось успокоить расчувствовавшихся дочек и через несколько минут вернуться с ними в гостиную.
Это взаимное увеселение вскоре закончилось, ограничившись невинными общими играми. При этой оказии присутствующие с немалым удивлением увидели, что доктор философии и автор многих трудов бренчит на рояле (правда, одним только пальцем), поет и танцует, как всякий простой смертный, чтобы получить свой фант, а в кошки и мышки играет с воодушевлением, возбудившим восторги барышень, но сильно встревожившим их маменек. Уже близилась полночь, и хозяйка стала зевать, а молодые люди заволновались, что закроют рестораны, когда почтенный судья Дмухальский предложил разойтись по домам, к великому огорчению нескольких весьма благовоспитанных барышень, заявивших вслух, что для них настоящее веселье начинается только после полуночи.
В самую последнюю минуту известный своим ораторским талантом пан Эней Пирожкевич, обратившись к доктору философии и члену многих обществ, сказал:
— Милостивый государь! Благоволите доставить мне честь и разрешите пожать руку мужу, который своим знаменитым трактатом о бессознательном двинул вперед науку, указал человечеству новые пути и обратил внимание всей просвещенной Европы на наш город.
— Милостивый государь, смею думать, — скромно ответил философ, — что, если бы я познакомился с вами и с этим уважаемым обществом раньше, мои познания в области бессознательного были бы несравненно полнее.
После этих слов среди присутствующих пронесся восторженный шепот; все отдали должное как блистательной речи пана Энея Пирожкевича, так и беспристрастию знаменитого ученого, не ослепленного собственными заслугами и умеющего каждого оценить по достоинству.
Как видно, удовлетворение было обоюдным и полным.
Если смелому уму Диогена Файташко удалось создать свою собственную философскую систему, то не менее возвышенный интеллект благородной Гильдегарды сумел выработать самостоятельные, никем не навязанные суждения о многих сложных жизненных вопросах.
Одно из таких суждений, возведенное в принцип, гласило: «Человек вообще, а женщина в особенности — должны помогать не только себе, но и природе». Принцип этот, будучи применен на практике, давал блестящие результаты, из которых самым незначительным был тот, что Гильдегарда всегда казалась свежей и округлой.
В тот день, когда Дрындульчик поссорился с Файтусом и когда он сообщил Гильдегарде о прибытии «нескольких философов» в гостиницу «Бык», в тот день, наконец, когда доктор философии и член многих обществ оказал честь дому господ Пастернаковских своим посещением, принцип «помощи природе» осуществлялся в будуаре благородной подруги худощавого Диогена в небывалой дотоле степени. Сколько ваты, белил и сурьмы вышло в этот день, сколько заработали парикмахеры и парфюмеры, не нам об этом судить, достаточно сказать, что прекрасная Гильдегарда, словно по мановению волшебной палочки, обрела множество новых прелестей для покорения сердец, а местная промышленность и торговля множество новых оснований для дальнейшего благоприятного развития.
Около пяти часов вечера, то есть в то время, когда интересная Гильдегарда была еще в пеньюаре, в изящный ее будуар вошел (соблюдая все правила этикета) гениальный Файтусь с весьма озабоченным видом.
— Ну, что же? — спросила дама, сажая мушку на подбородок.
— Увы, Гильця! — вздохнул Файтусь. — Они сегодня с Коцеком и паном Дрындульским будут на вечере у Пастернаковских!
— У Пастернаковских? Сегодня, когда устраиваю вечер я?! И вы их не опередили, разиня?!
— Честное слово, Гильця…
— Да на что мне ваше честное слово? Мне нужны действия, действия, пан Файташко, а не слова, вы понимаете?
Создатель собственной философской системы устремил мрачный взгляд на свои непомерно сухощавые колени, точно призывая их в свидетели как своих благих намерений, так и невозможности исполнить приказание прекрасной, пленительной, но требовательной дамы, которая тем временем продолжала необыкновенно решительно:
— В конце концов какое мне дело до вечера у Пастернаковских? Слушайте, пан Файташко! Сегодня, не позже восьми часов, у меня должен быть хотя бы один из этих философов: я уже пригласила гостей и сказала, кого они у меня встретят. Вы поняли, пан Файташко?
— Вы хотите лишить меня жизни, жестокая Гильдегарда!
— Ну! Ну!.. Я прекрасно знаю эти отговорки, не будьте рохлей! В восемь я жду хоть одного Клиновича, а сейчас… до свидания, пан Файташко!
Пан Диоген встал, бросил на прекрасную мучительницу такой взгляд, как будто лицезрел ее последний раз на этой планете, и ушел, наполняя будуар, гостиную и прихожую тяжелыми вздохами. Знакомые видели, как с половины шестого он бродил вокруг гостиницы «Бык» — сначала по улице, потом по двору и, наконец, возле двери пятого номера. К чему привели эти скитания, увидим дальше.
После захода солнца великолепная Гильдегарда пришла в весьма кислое настроение: вместо ожидаемого множества гостей и нескольких докторов философии, прибывших из Варшавы, просторную и изысканную ее гостиную украшали лишь две особы.
Одна из них была дама почтенного возраста, поминутно поливавшая свой платок, накидку и лиф одеколоном с туалета благородной Гильдегарды, что не мешало ей беспокоиться, как бы Азорку, оставленного дома по причине преклонных лет и неприятного запаха, не искусала бешеная собака, а также рассказать о том, как покойный Людвик Осинский однажды, когда она была еще барышней, усадил ее в карету.
Другой особой, самой значительной в этом обществе, был некий пан Эдгард, маленький, тщедушный блондинчик, известный в уезде как талантливейший критик. Этот интеллигентный юноша носил рыжую бородку, напоминавшую пирожок, и имел обыкновение подавать своим знакомым только два пальца; при каждом удобном случае он произносил слово «враки» и время от времени покачивал головой, как будто отгоняя мух. Кроме того, он умел с неподражаемым изяществом курить, а главное — совать в рот и вынимать (с помощью двух вышеупомянутых пальцев) двухкопеечную сигару; умел он также — правда, строго, но беспристрастно — критиковать все и всех, а самое главное — умел верить в себя. В свободное от занятий время, покуривая сигару и покачивая головой, он охотно размышлял о том, скоро ли его оранжевую бородку и усики вместе с коричневым пальто и не слишком толстыми ножками отольют из воска и под именем Эдгарда I выставят вместе с оттисками его несравненных критических трудов в музее величайших гениев мира. Когда же? Кто может это угадать?.. К счастью, сей одаренный юноша был терпелив: ожидая места в музее восковых фигур, он не бросал места в канцелярии городского головы, а ради титула Эдгарда I не отказывался от ласкательного прозвища «глупый Эдзик», которое ему дали любящие друзья.
— Кто ж это у тебя должен быть, милая Пракся? — спросила уже в десятый раз дама почтенного возраста, обращаясь к привлекательной Гильдегарде.
— Я уже говорила вам. — резко ответила хозяйка, — что будет знаменитый Клинович, доктор философии… из Варшавы…
— Враки! — буркнул Эдзик, начертив в воздухе очень красивое кольцо дымом от сигары.
— Знаменитый доктор? Из Варшавы?.. Так это, верно, Халубинский!.. Не знаю, могy ли я показаться такому гостю в моем платье?
— Что вы за вздор городите? Я вам ясно сказала: Клинович, а не Халубинский.
— Но, видишь ли… он все же такой известный доктор…
Гильдегарда, криво усмехнувшись, сказала:
— Пан Клинович не обыкновенный доктор, а доктор философии.
— Так он не прописывает рецептов? Боже мой, а я-то хотела его просить помочь мне, ведь я уже целый год плохо вижу и с трудом хожу. Как жаль, что Халубинский не прописывает рецептов!
— Во имя отца и сына! — перекрестилась Гильдегарда. — Я же вам говорю, что это не Халубинский, а доктор философии Клинович.
— А! Так он прописывает рецепты?
Гильдегарда пожала плечами, а ехидный Эдзик ответил:
— Доктор философии прописывает рецепты только против глупости.
Эта блестящая острота оказала удивительное действие на старушку повертев головой и испытующе поглядев в глаза знаменитому критику, она возразила:
— Вы говорите — против глупости?.. Какое это счастье для вас, что вы встретитесь с таким доктором!
Но минутное умственное напряжение так утомило старушку, что, невзирая на грозное бормотание Эдзика, она откинула голову на спинку кресла и крепко уснула.
Минуту спустя сердитая Гильдегарда и незаслуженно обиженный бестактной старой дамой пан Эдгард услыхали шаги в прихожей, а затем и следующий разговор:
— Пожалуйста, доктор, повесьте шубку здесь… вот здесь… — говорил Диоген.
— А ее не украдут? — спросил чужой голос.
— Вы шутите, доктор! Тут все свои…
— А-а!.. В таком случае легче будет найти.
Едва почтенная дама благодаря общим усилиям Гильдегарды и Эдзика успела проснуться, из прихожей отворилась дверь, и в ней показался незнакомый молодой человек в сопровождении Диогена Файташко, который, пройдя на середину комнаты, объявил:
— Пан Клинович, доктор философии, член многих заграничных обществ, автор многих трудов…
Хозяйка встала, поклонилась, за ней и остальные: гость также поклонился, после чего все уселись вокруг стола.
— Ваш уважаемый брат сейчас где-то на вечере, доктор? — обратилась к гостю хозяйка дома.
Доктор философии облокотился на стол, склонил голову на руку и промолчал, очевидно погрузившись в глубокие философские размышления. Старушка уставилась на него, как на чудо.
— Мы слышали, доктор, что уважаемый брат ваш проводит сегодня вечер у Пастернаковских? — спросил на этот раз Эдзик, полагая, что его вмешательство вызовет немедленный ответ.
Вдруг доктор философии поднял голову, сунул в рот большой палец, прижал его к зубам и… не произнес ни слова.
— Гениальный человек! — в упоении прошептала Гильдегарда, глядя на полузакрытые глаза гостя.
— Всеобъемлющий ум! — шепотом ответил Диоген.
— Враки! — буркнул Эдзик.
Старую даму вывело из терпения молчание гостя, и, собравшись с духом, она спросила:
— Господин доктор…
— Что? — прервал гость, вдруг откинув голову, как пробужденный лев.
— Ничего, ничего! — в ужасе вскричала старушка, поднеся к носу платок, смоченный одеколоном.
Доктор философии опустил голову на руку и снова замолчал.
— Великолепен! — прошептала Гильдегарда. — Пан Файташко, я признательна вам до гроба…
— Я с первого взгляда разгадал в нем незаурядный ум, — ответил Диоген, нежно сжимая пальчики своей восхитительной подруги.
В эту минуту доктор философии, выйдя из задумчивости, снова поднял голову и, глядя в потолок, быстро проговорил:
— Тут, вероятно, много воров…
Все переглянулись, а пан Диоген спросил:
— Вы спрашиваете, доктор, об общем моральном уровне здешних мест или же…
— Что касается морали, — прервал его Эдзик, — то по этому вопросу я могу поделиться сведениями: в текущем году в нашем городе было тридцать краж, два поджога, пять попыток изнасилования, из которых только три увенчались успехом…
— Пан Эдгард… — с упреком прошептала добродетельная Гильдегарда.
— Пожалуйте ужинать! — неожиданно объявила горничная, прервав таким образом, к великому неудовольствию Эдзика, продолжение перечня статистических данных.
В конце ужина, длившегося часа два, так как и старая дама, и тщедушный Эдзик, и не менее тщедушный Файтусь оказали большое внимание кухне прекрасной Гильдегарды, а пленительная хозяйка дома собственноручно накладывала двойные порции своему знаменитому гостю, молчавший до сих пор доктор философии стал беспокойно ерзать и вздыхать.
— Вам что-нибудь нужно? — спросила Гильдегарда.
— Покой, — ответил занятый своими мыслями философ.
— Покой и бумага? Понимаю… Пан Файташко, будьте любезны, зажгите свечу. Пан доктор хочет писать… Думаю, что мой будуар будет самым подходящим местом: там вы найдете все необходимое.
Доктор философии кивнул головой, и через минуту его проводила в будуар сама хозяйка; весьма тонко выполнив эту миссию, пылая румянцем, сияющая, вернулась она в гостиную со словами:
— Пан Файташко, мой друг, приношу вам стократную благодарность!.. Этот знаменитый человек, несомненно, создаст в моем доме нечто возвышенное…
— Несомненно! — восторженно воскликнул Диоген.
— Если только он нас не надувает, — добавил Эдзик.
— Как он рассеян! — удивлялась старая дама.
— Как всякий гений, — сказала Гильдегарда.
— В минуту зарождения великой мысли, — докончил Файтусь.
— Действительно, пан Диоген, — нежно сказала пани Гильдегарда, — лишь сравнив вас с ним, я поняла, что все знаменитые люди похожи друг на друга и что я поистине должна гордиться таким другом, как вы.
— Пани Гильдегарда, — ответил Файтусь, — я польщен вашей дружбой, а сравнение, приведенное вами, наполняет сердце мое восторгом. Хотя, — прибавил он, вздыхая, — я знаю, что недостоен даже завязать ремни у сандалий нашего нового друга.
— Хотела бы я знать, однако, что он там делает? — неожиданно спросила старая дама, видимо не понимая, сколько блаженства кроется во взаимных излияниях благородных и чувствительных душ.
Прекрасная Гильдегарда, игриво погрозив пальчиком гостям, легко, как небесное видение, подлетела к двери будуара и заглянула в замочную скважину.
— Темно… — протянула она в величайшем изумлении.
К ней подошел Диоген и приотворил дверь.
— Темно!.. — повторил он.
Услышав это, ехидный Эдзик взял лампу, и через минуту вся компания очутилась в будуаре прекрасной женщины.
За письменным столом не было никого, в амбразуре окна также не было никого, зато, укрывшись за пологом от взглядов невежд, кто-то храпел на постели пленительной девы.
— Ну, это уже, пожалуй, слишком! — прошептала Гильця.
— Какая эксцентричность! — удивился Диоген.
— Бахвальство! — буркнул Эдзик.
В эту минуту полог сильно заколыхался, и все услышали сдавленный голос, бормотавший:
— Верно, воры… Надо быть настороже!..
— Лунатик или болтун, — проворчал Эдзик.
— Уйдем отсюда, — сказала Гильдегарда.
— Вот увидите, он проснется и, несомненно, извинится перед нами, — уверял Файтусь, осторожно пятясь назад.
Полог заколыхался еще сильнее, все попятились еще стремительнее, а гневный голос закричал:
— Воры! Разбойники!.. Где мой револьвер? Клянусь, я уложу на месте по крайней мере шестерых!..
Одновременно в будуаре послышался грохот. Эдзик поставил лампу на стол и вдруг скрылся где-то в его окрестностях. Диоген бросился собирать ноты на рояле и куда-то пропал. Прекрасная Гильдегарда и почтенная дама хотели сесть на диван, но тоже исчезли. В течение одной секунды казалось, что в гостиной нет ни живой души, кроме доктора философии: с горящими глазами и сжатыми кулаками он быстро расхаживал посредине комнаты и бормотал:
— Где же Чеслав?.. Оставил вещи без присмотра, и все куда-то черти унесли! Вот тоже!..
Вдруг дверь из прихожей отворилась, и вошел врач Коцек с неразлучным Дрындульским (с левой стороны).
— Что ты тут делаешь? — вскричал Коцек, обращаясь к возбужденному философу.
— Ничего… Соснул немножко, но меня разбудили воры… Я им голову размозжу!.. Почему Чеслав не идет спать? Чего он шатается по ночам?
— Полно, полно! — уговаривал его врач. — Чеслав просит, чтоб ты шел к нему, пан Дрындульский тебя проводит.
— Люблю я эти ночные прогулки, — проворчал доктор философии и, уже заметно успокоившись, покинул гостиную… навсегда!
— Кто его сюда привел, пан Диоген? — спросил Коцек, заглядывая под рояль.
— Я, дорогой доктор, по требованию пани Гильдегарды, — весь дрожа, ответил Диоген и, внезапно вынырнув из-под рояля, с чувством пожал руку врачу. — Молчите, ради бога! — прибавил он тише.
— Необыкновенный, однако, доктор философии! — громко вскричал Эдзик, показавшись возле стола, который до сих пор надежно скрывал его.
— Пан Эдгард, пан Диоген, протяните нам руки, — раздались из-под дивана два женских голоса, и через минуту в гостиной появилась, словно из-под земли, прекрасная Гильдегарда в сопровождении перепуганной старушки.
— Ах, доктор! — воскликнула соблазнительная хозяйка дома. — Вообразите… мужчина на моей постели! Ох! Он, как видно, минутами бывает не в себе?
— Это от чрезмерной умственной работы, — объяснил Диоген, снова сжимая руку врача.
— А случаются у него минуты, когда он приходит в себя? — продолжала допытываться Гильдегарда.
— О, очень часто! — снова ответил Файтусь, еще сильнее сжимая руку врача.
— Какой же он чудак! Ах, боже мой!..
— Не забывайте, дорогая пани, — взволнованно сказал Диоген, — что у каждого великого человека бывают подобные минуты за… затмения. Один мудрец на званом обеде брал с блюда пальцами шпинат…
— Ужасно! Любопытно, когда он пишет свои знаменитые философские труды: в те ли минуты, когда приходит в себя, или же…
— По-разному, это зависит от темы, — ответил врач.
После этого разъяснения Коцек простился со всеми и ушел. Услужливый Диоген не мог удержаться, чтоб не проводить его со свечой до самых ворот.
— Хотел бы я знать, — сказал по дороге врач, — на кой черт вы вытащили из гостиницы этого сумасшедшего?.. Чеслав сердится, мы избегались, а вы залезли под диваны и рояли…
— Ах, доктор, — ответил Диоген, — если б вы знали, как меня замучила эта баба! Сплетник Дрындульский наговорил ей, что приехало несколько Клиновичей, докторов философии, которые желают с ней познакомиться, и, представьте себе, эта старая ведьма целый день надоедала мне, чтобы я хоть одного привел к ней. Ну, думаю, пеняй на себя… ты хочешь Клиновича, я тебе его доставлю, но не моя вина, что у него в голове не все в порядке.
— А когда же свадьба? — спросил врач уже в воротах.
— Сегодня она сказала, что если я приведу к ней Клиновича, то через месяц. Кстати… сжальтесь, доктор, повлияйте на Дрындульского, чтобы он не проболтался!..
— Будьте спокойны, — ответил врач и скрылся на улице.
Через несколько дней Коцек, вернувшись вечером домой, застал два письма; приводим их содержание.
«Уважаемый доктор, лучший наш друг!
В четверг, в восемь часов вечера, в квартире пани Гильдегарды… состоится моя помолвка с этой несравненной женщиной. Мы ни минуты не сомневаемся, что вы, бесценный друг, удостоите своим присутствием в качестве свидетеля это торжество, на котором, кроме вас, дорогого Дрындульчика и нескольких других наших доброжелателей, больше никого не будет.
Ваш до гроба
«Милостивый государь!
Вы привели ко мне в дом мнимого доктора философии, позволив себе, равно как и уважаемый Каэтан Дрындульский, недостойную шутку, после которой ваши посещения, сударь, равно как и вышеупомянутого господина, считаю неуместными.
С глубоким уважением
Прочитав это, Коцек взглянул на часы и помчался в город, в знакомую лавочку, торговавшую вином и бакалеей, где он надеялся встретить пана Пастернаковского, к которому ни на минуту не терял чувства глубокого уважения. Предчувствие не обмануло его: в указанном месте он действительно застал обиженного приятеля раздумывающим за какой-то обросшей плесенью бутылкой над тщетой мира сего.
— Пан Пастернаковский, — начал врач, — я изумлен…
— А-а-а! Милый Коцек!.. — прервал его Пастернаковский. — Вы насчет письма? Пустяки! Забудьте о нем. Хотя, по правде говоря, вы устроили мне каверзу. Весь город издевается надо мной.
— Но…
— Постойте, не прерывайте! Скажу в двух словах. Вы обещали привести к нам ученого и писателя, а главное — философа с головы до пят, а кого вы привели? Ни то ни се! Спросили его о Гейдельберге, а он стал говорить о вине и немках; ел он (чего я отнюдь не ставлю ему в вину), как батрак, танцевал, как студентик, декламировал… и так далее, и так далее… Что же это за философ? Вот тот, что был у пани Гильдегарды, это настоящий человек! Молчит, размышляет, глубокий ум… Говорил он только о просвещении и морали, потом потребовал бумагу, перья, отдельную комнату и, кажется, написал там нечто весьма замечательное…
— Но, пан Пастернаковский! Тот, что был у пани Гильдегарды, вел себя уж очень эксцентрично!
— Вот именно! Вот это и нужно! Мы все ждали, что ваш философ выкинет что-нибудь эксцентричное, но где там!.. Он даже не представляет себе, что такое эксцентричность! Откровенно говоря, мои дамы совсем охладели к философии. Ну, да все равно! Выпейте стаканчик, если меня любите, а в другой раз так не поступайте с нами.
— Но уверяю вас, даю честное слово, что Чеслав Клинович самый подлинный доктор философии и автор многих трудов…
— Я верю вам и понял это с первого же взгляда, но что поделаешь с женщинами? Для них человек без соответствующей внешности, без так называемого паспорта, ничего не стоит. Только нас, глубже постигающих сущность вещей, удовлетворяет само звание!..
― ДВОРЕЦ И ЛАЧУГА ―{5}
Глава первая,
Есть острова средь моря, есть оазисы средь пустынь, и есть тихие районы средь шумного города.
Такие безлюдья иногда расположены рядом с главными улицами, иногда составляют как бы их продолжение. Чтобы найти их, достаточно свернуть с какой-нибудь главной артерии движения и грохота — направо или налево. И уже через несколько минут гладкий асфальтовый тротуар становится неровной мостовой, мостовая превращается в пыльную дорогу, городской водосток в тропинку или придорожный ров.
Многоэтажные дома уступают место желтым, розовым, оранжевым и темным домикам, крытым обветшавшей дранкой, или заборам из старых досок. Еще дальше можно увидеть пошатнувшиеся от старости голубятни, колодцы с журавлями, доисторические масляные фонари, грядки капустных головок и деревья, силящиеся покрыться листвой и давать плоды.
В таких районах толстяк, едущий на обшарпанном извозчике, держится миллионером, осматривающим продающиеся земельные участки, а фельдшерский ученик в зеленом галстуке и отглаженной шляпе норовит сойти за банковского служащего. Здесь молодые женщины не улыбаются мимолетно на ходу, так как некому восхищаться их белыми зубами; мужчины тащатся как черепахи, ежеминутно готовые остановиться и глазеть даже на худую клячу с острой спиной, которая, прикрыв глаза, меланхолически щиплет чахоточную травку.
Вокруг этой пустыни возвышаются высокие фабричные трубы, черные или вишнево-красные крыши и острые башни костелов; вокруг кипит жизнь, слышен гомон людских голосов, грохот телег, колокольный звон или свист паровозов. Но здесь тишина. Сюда редко заглядывает точильщик со своим издающим пронзительный визг станком и еще реже шарманщик со своим астматическим инструментом. Ни один баритон не ревет здесь: «Каменного угля!» — и ни один дискант не верещит: «Угля самоварного!» — и лишь время от времени оборванный еврей из Поцеёва бормочет себе под нос: «Хандель, хандель!» — поскорей удирая в более цивилизованные места.
Люди добрые живут здесь без церемоний. В будние дни, укрывшись за заборами, доят своих коров, скликают поросят или выделывают на пользу ближним гробы и бочки; в воскресенье же в цветных жилетках и ночных кофточках усаживаются на лавках, поставленных вдоль домов, и переговариваются через садики с соседями. Их дети между тем играют посреди улицы в палочки, обливают друг друга водой или швыряют в редких прохожих камнями, в зависимости от обстоятельств и настроения.
Вот в такой-то части города, среди разноцветных лачужек, покосившихся сараев, неряшливо содержимых огородов и покрытых мусором площадей, возвышалось бледно-зеленое трехэтажное здание, именуемое состоятельным хозяином и бедными соседями — дворцом. Однако интересы истины заставляют нас признаться, что этот дворец был самым обыкновенным каменным особняком с небольшим огородом и насосом во дворе, с садом позади двора, шестью трубами и двумя громоотводами на крыше, с двумя огромными камнями по сторонам ворот и гипсовым изображением бараньей головы над воротами.
Вот и все, что можно сказать о «дворце», где сквозь два открытые в бельэтаже окна прохожий мог наблюдать такую сцену:
— Вандзя! Вандзюня!.. Вандочка!.. — с перерывами звал басистый голос, выдающий сильную усталость.
Одновременно в комнате мелькнула лысина, затем желтые нанковые панталоны, за ними пара цветных носков и раздался глухой грохот, словно от падения.
— Вандзюня-а-а! — повторил голос с такой странной интонацией, будто на издающем его горле пробовали крепость веревок.
— Слушаю, дедушка! — ответил из глубины квартиры девичий голосок.
Лысина, нанковые панталоны и цветные носки снова несколько раз мелькнули в окне, после чего снова раздался грохот.
— Дай-ка мне, котик, четверг! — простонало лицо, именуемое дедушкой.
— А табак у вас, дедушка, есть?
На этот раз нанковые панталоны и носки образовали в окне фигуру, похожую на вилы, после чего последовало падение, более тяжелое, чем раньше.
— А… здорово! Янек, Янек!.. налей-ка воды в душ!.. А, чтоб тебе, какая ты рассеянная, Вандочка!
— Почему, дедушка? — спросила девочка.
— Как же почему? Я велел четверг, а ты принесла пятницу. Четверг же вишневый с заостренным янтарем! Как не стыдно! О-о-о! Здорово!
— Да, да, вам, дедушка, кажется, что здорово, а я вечно боюсь, как бы чего худого не случилось… Такой толстый, а так кувыркаетесь!
— Толстый, говоришь? Ну, раз я такой толстый, так берись же ты, тонкая, за кольца и валяй!..
— Ну, дедушка!..
— Валяй, говорю!..
— Но, дедушка… мое платье!
— Валяй, ты тоненькая, валяй!..
После этих слов в окне мелькнули золотистые локоны, за ними башмачки, раздались два взрыва смеха — басом и сопрано, затем беготня и… тишина. Лишь несколько минут спустя в окне показалась огромная пенковая трубка, водруженная на невероятно длинный чубук, а за ними узорчатый шлафрок, шапочка с золотой кистью и лицо, цветом и очертаниями напоминающее редиску небывалых размеров. Еще мгновение, и все эти детали, принадлежащие, по-видимому, одному владельцу, исчезли в густом тумане благовонного дыма.
— Вандзя!.. Вандочка!.. — начал снова румяный старичок.
— Слушаю, дедушка!
Легкое дуновение разорвало клубы дыма, среди которых, как в облаке, появилось белое и румяное личико, большие сапфировые глаза и золотистые кольца волос пятнадцатилетней девочки.
Одновременно из-за заборов вышел на улицу высокий, согбенный старик в длинном сюртуке и в большой теплой шапке и, опираясь на палку с загнутым концом, медленно пошел по той стороне дороги, что примыкала к особняку.
— А, шалунья, а, негодница!.. — говорил сидящий в окне обладатель пенковой трубки, — так ты дедушку толстяком обзываешь, а? Проси сейчас прощения!
— Ну, прошу прощения, дедушка, пожалуйста, прости, только… дедушка даст канарейке семени?
— Дам, только поцелуй…
Раздался звук поцелуя.
— А гороху голубкам дедушка даст?
— Дам, только поцелуй.
Раздался второй и третий поцелуй, и оба столь громкие, что старый прохожий даже приостановился, прислушиваясь, под самым окном.
— А гречневой крупы моим курочкам дедушка даст? Даст?
— Отчего не дать? Только поцелуй…
— Курам, — шепнул старик на улице. — У Костуси были куры, но подохли!..
— А сливок Азорке дедушка позволит дать?
— О! Это уж прихоти!.. — возмутился дедушка. — Вот уж этого не дам, не дам!
— Дай, дедушка, сливок Азорке, — просила девочка, обнимая руками его шею.
— Моя Элюня, мое дитятко, уже так давно не пила сливок! — прошептал старик под окном.
— Дай, дедушка, Азорке… он так плохо выглядит! — кричала девочка, все крепче обнимая и все крепче целуя дедушку, который отбивался, размахивал чубуком и вообще притворялся страшно возмущенным.
— Моя Элюня… такая маленькая… так плохо выглядит и кашляет, — пробормотал старик на улице.
И в тот же момент почувствовал, как что-то упало ему на голову: он поднял руку и обнаружил на своей шапке огромную, еще горячую пенковую трубку.
— Спасите! — закричал дедушка из бельэтажа, — пропала моя трубка!
И высунулся из окна столь энергично, словно намерен был вместе с вишневым чубуком, узорчатым шлафроком и вышитой шапочкой разбиться о ту же мостовую, на которую низринулась его любимая вещь.
— Здесь трубка, здесь! — отозвался старик снизу, показывая неповрежденную трубку.
— Моя трубка цела!.. Вандзя!.. Смотри, жива и здорова… упала и не разбилась! Этот господин так любезен; Вандзя, пригласи господина, приведи господина с моей трубкой, — говорил с лихорадочной поспешностью проворный старичок.
Девочка быстро сбежала вниз и, сопровождая каждое слово книксенами, пригласила незнакомца наверх.
— Это пустяки!.. Пустяки… — шептал смущенный старик. — Очень приятно… Не за что!
— Вандзюлька! Вандочка! Не пускай господина, зови к нам; а если сам не пойдет, принеси его! — командовал из окна порывистый дедушка.
Трудно было сопротивляться столь решительно сформулированному приглашению; не удивительно, что бедный старик и миленькая девочка, обменявшись еще несколькими поклонами, вошли наконец в ворота.
Убедившись, что его желание исполнено, дедушка отступил от окна и вошел в зал, чтобы принять там гостя с надлежащими почестями.
В первый момент он сел в кресло, однако оно ему, видимо, показалось неудобным, ибо он тотчас перебрался на диван, с него на стул, а посидев на нем секунды три — снова вернулся в комнату, где были открыты окна.
Глядя на эти эволюции, самый незоркий наблюдатель мог бы без труда обнаружить, что у круглого, румяного и непоседливого старичка весьма короткие ноги и что заостренный янтарь вишневого чубука гораздо дальше отстоит от земли, чем лысая голова и вышитая шапочка подвижного курильщика.
Дверь зала скрипнула, и в ней показался гость в сопровождении Вандзи, которая перебрасывала с ладошки на ладошку еще горячую трубку и дула на нее, строя забавные гримаски. Пришедший старик приостановился в дверях, застенчиво оглянул квартиру и, увидев в боковых дверях край узорчатого шлафрока и изрядный кусок вишневого чубука, неловко поклонился.
— Просим, просим! Спаситель, благодетель! — кричал пузатенький хозяин, семеня навстречу гостю. — Моя почтеннейшая четверговая и погаснуть не успела! — прибавил он, принимая из рук внучки огромную трубку и водружая ее на чубук, который тотчас же принялся сосать.
Пришедший бедняк смущался все больше.
— Ах, правда, имею честь представиться. Это вот я, старый Клеменс Пёлунович, а это моя внучка, Ванда Цецилия Пёлунович, — говорил дедушка, особо подчеркивая фамилию девочки.
— А я Гофф, Фридерик Гофф, — ответил гость.
— Очень приятно! — говорил хозяин. — Прошу вас присесть. Вандзюня, посади гостя в кресло.
И это поручение, с непрерывными приседаниями, было выполнено.
— Гей! Янек! Налей-ка там воды в душ. Вандзюлька, займи гостя. Чистая совесть, любезный мой господин Гофф, душ и гимнастика — вот первейшие условия счастья на земле. Простите, но я принужден на минуту выйти, так как слишком взволнован: моя трубка упала вниз и даже не погасла!.. Янек! Воды!
Сказав это, старичок убежал в свою комнату и запер за собой дверь. Одновременно с другой стороны туда вошел кто-то еще, вероятно Янек с требуемой водой. В зале остались Вандзя и гость, беспокойно ерзающий в кресле.
— Вы, наверно, не из наших краев? — начала разговор девочка.
— Отчего же, я здешний, — ответил Гофф.
— Что? Что? — спрашивал дедушка из другой комнаты, откуда доносились отзвуки гидравлических процедур.
— Этот господин говорит, что он из наших краев, — ответила девочка, на полтона повышая голос. — И далеко вы, сударь, живете? — прибавила она.
— А вон там, по другую сторону улицы. Вон тот участок, что отсюда виден, а на нем домик… это мои.
— Вон тот оранжевый?
— Да-да.
— Дедушка! Этот господин живет в том оранжевом домике, что виден из окна.
— Подумать только! — удивлялся в другой комнате дедушка.
— А пруд рядом тоже ваш?
— Мой.
— И рыбки там есть?
— Вот уж, право, не знаю! — ответил смущенный гость.
— Что? Что? Вандзюлька? — спросил дедушка.
— Этот господин говорит, дедушка, что не знает, есть ли рыбки в пруде.
— Смотри-ка! — воскликнул дедушка, продолжая свои водные упражнения.
Гость сидел как на иголках.
— Вам у нас скучно!
— Мне, собственно, некогда… то есть…
— Дедушка, господин хочет уйти!
— А ты не позволяй, не позволяй, дитя! Я сию минуту к вашим услугам. Вот и я!
Одновременно таинственная дверь распахнулась, и на пороге появился дедушка, еще более оживленный, чем раньше.
— Неужели вы, сударь, в самом деле хотите бежать?
— Я принужден… то есть… — ответил гость, поднимаясь с кресла.
— Быть того не может, чтобы вы ушли, не познакомившись с талантами моей Вандзи. Вандзюня, берись за кольца и кувыркайся!
— Но, дедушка!
Лишь теперь Гофф заметил, что в соседней комнате прикреплены к потолку два толстые шнура с большими кольцами, к которым дедушка насильно подвел внучку.
— Ну, Вандзюня… раз! два!.. Кувырк вперед!
Покраснев, как вишня, девчурка кувыркнулась вперед и хотела убежать, но дед задержал ее новой командой:
— Кувырк назад!.. раз! два!
— Ах, бог мой! — улыбнулся Гофф, которого оригинальное семейство начинало интересовать.
— А теперь я! — сказал дедушка, быстро сбрасывая шапочку и шлафрок и хватаясь руками за кольца. — Вот как надо кувыркаться, вот как надо кувыркаться! Раз! Два! Раз! Два!
— Боже мой, боже мой!.. — восклицал развеселившийся гость, глядя на нового знакомого, который, кувыркаясь, становился похож на клубок разноцветных ниток.
— О! Здорово! — вздохнул дедушка, тяжело становясь на пол и отирая пот со лба. — Кровь, господин Гофф, следует разогревать и разгонять по всему телу, не то… она свернется. Вандзюлька! Сыграй теперь гостю на рояле. Раз, два! Все, что умеешь.
Доброе дитя, не медля ни минуты, принялось играть, а дедушка между тем допрашивал гостя:
— Этот оранжевый домик, он ваш?
— Да, мой.
— А гимнастика у вас есть?
— Нет.
— У… это жаль! А душ у вас есть?
— Нет, нету.
— Жаль! Душ — это совершеннейшая машина под солнцем.
Гость вдруг выпрямился, глаза его сверкнули, на лице появилась краска.
— Самой совершенной машины еще нет, но она будет. Да, будет! Я двадцать лет работаю над ней…
— Над душем? — спросил изумленный хозяин.
— Над машиной, которая заменит локомотивы, мельницы и… все… все!..
Говоря это, он весь дрожал.
— Какая же это машина? — спросил дедушка, попятившись.
— Простая, почтеннейший, самая простая! Несколько колес и несколько винтов… Чем крепче завинтить, тем быстрей она пойдет, тем больше сработает — без воды, без угля… Это сокровище, почтеннейший… Это спасение человечества!
— И вы изобрели эту машину?
— Я… да, я! Ах… сколько я выстрадал, сколько я наработался, прежде чем изобрел последнее колесо без оси. Но теперь уже изобрел.
— И машина работает?
— Еще нет, потому что части неточно пригнаны и недостает последнего колеса. Но скоро… Еще несколько дней — и я отдам людям мое изобретение. Пусть пользуются!
— Сударь! — сказал дедушка, снимая шапку. — Благодарю господа, что он привел вас ко мне. Это огромное удовольствие думать, что человек, который спас мою трубку, такой знаменитый изобретатель и работает ради общего блага.
— Я как раз хочу идти за колесиком! — прервал Гофф.
— Идите, сударь! Идите… и разрешите приветствовать вас в этом доме. Быть может, я и мои друзья поможем вам в осуществлении ваших намерений.
Бедный гость был глубоко тронут и, взяв доброго дедушку за руку, со слезами ответил:
— Да благословит вас бог за обещание. Сейчас мне ничего не надо, кроме доброго слова. Люди называют меня сумасшедшим… так вот… Но когда я закончу мою машину, окажите мне протекцию, господа… Ведь это не ради меня, я уже одной ногой стою в могиле!
И, сильно потрясши руку хозяина, прибавил:
— Я должен идти за колесиком.
— Вандзюлька! — закричал дедушка играющей внучке. — Довольно! Попрощайся с господином Гоффом. Господин Гофф великий изобретатель. Он идет за колесиком!..
С этими словами и со всяческими знаками благоговейного уважения он проводил до дверей своего гостя, который покинул его квартиру с лихорадочной поспешностью, не оглядываясь и не отвечая на поклоны.
Но простодушный дедушка не обращал внимания на подобные мелочи, ибо в этот момент его обычный энтузиазм достиг вершины.
— Сокровище! Чтобы мне так спасения души дождаться, я нашел сокровище! Изобретатель удивительной машины, благодетель человечества в моем доме! Ну и задам же я им на сессии перцу!
Распевая, старичок подобрал полы шлафрока и стал танцевать по залу, то один, то вместе с внучкой, которая, привыкнув к таким взрывам, веселым серебряным голоском вторила деду:
Дуэт вскоре превратился в трио и квартет, так как в это мгновение канарейка, словно позавидовав пению девочки, принялась свистать во весь голос, и одновременно в зал вбежала, правда, молодая еще, но очень жирная собачонка, которая усилила общее веселье визгливым лаем и неуклюжими прыжками.
Глава вторая,
Когда тридцать лет тому назад Фридерик Гофф привел в свой дом молодую жену, там все было по-иному. Правда, как и теперь, на улице весной была грязь, а летом пыль, но в огороде зеленели деревья и овощи, в коровнике мычали коровы, на пруду плавали утки и гуси, а в одной половине нового дома с восхода и до захода солнца раздавался стук молотков, скрежетание пил и столярных инструментов.
Теперь пруд высох, обратившись в болото; от веселого, опрятного огорода остался лишь пустырь, а среди него несколько высохших деревьев. Хозяйственные строения исчезли, в мастерской уже много лет не открывали трухлявых дверей и рам, а дом покосился и врос в землю, которая поглощает не только людей.
У каждой раны на этом памятнике минувшего счастья была своя история. Печную трубу два года назад разбило молнией, верхушка крыши прогнулась под тяжестью последнего снега, а скат сломался под ногами скверного мальчишки, который ловил здесь воробьев. Из полусорванных, трухлявых рам неизвестный злоумышленник повытаскивал шпингалеты; штукатурку посередине стены пробил головой какой-то пьяница, и он же, обидевшись на это, поразбивал затем и стекла в окнах, замененные сейчас дощечками. И, наконец, так как почва со стороны сада была мягче, дом весь накренился назад, раскорячился и выглядел так, словно намерен был вот-вот перескочить на другую сторону немощеной улицы.
Более разрушенная и поэтому запертая половина дома похожа была на мертвецкую, от которой жилые комнаты были отделены сквозными сенями.
Этих комнат было две, одна за другой и в каждой по два окна — с улицы и со двора. В первой стояла печь, старый шкаф, кровать за ширмой, несколько стульев, скамья и швейная машина; кроме того, у входных дверей висела кропильница с распятием. Во второй комнате стоял топчан с постелью, сундук, хромоногий стол с табуреткой, всякая металлическая и деревянная рухлядь загадочных очертаний, токарный станок, на котором Гофф вот уже двадцать лет заканчивал свою машину, и, наконец, старые стенные часы, медленно отбивающие свое: так-так-так-так…
В день, когда начинается наше повествование, около шести часов вечера три человека сидели в первой комнате описанного нами дома: Гофф, его дочь Констанция и ее девочка лет двух-трех, Элюня.
Разительно похожи были друг на друга девочка и мать. Те же светлые волосы, те же большие серые впалые глаза, истощенные болезненные лица, наконец одинаковое платье, изношенное и черное, которое мать носила уже несколько лет, а дитя бессменно.
Больная женщина шила что-то на руках, больное дитя, сидя у открытого окна, играло выброшенным колесиком машины, а старик монотонным голосом читал библию:
— «Был человек в земле Уц, имя его Иов; и был человек этот непорочен, справедлив и богобоязнен и удалялся от зла».
Старик умолк и глянул в окно. Зеленый тростник колыхался на болотце, от дуновения ветра вздрагивали сухие ветки мертвых деревьев, а по небу медленно ползли продолговатые белые облака.
Гофф продолжал:
— «И родились у него семь сыновей и три дочери».
На пустой участок опустилось несколько воробьев, которые искали между камешками зерен и кричали: чирик! чирик! — на что лягушки из болота отвечали им: ква-ква-ква! К этим звукам присоединилось доносящееся издали кудахтанье курицы, сзывающей цыплят.
— «Сыновья его сходились, делая пиры, каждый в своем доме в свой день и посылали и приглашали трех сестер своих есть и пить с ними».
Гофф отодвинул книгу, оперся головой на руку и пробормотал:
— У меня уже нет сыновей, а моя дочь…
— Отец! — шепнула бледная женщина, с тревогой глядя в лицо отца.
— Дочь и дитя, обе больные, голодные. Да, но где же мне взять? Ах! Беда!
— Бедя! — повторила играющая крошка.
«Так-так-так-так!» — бездумно поддакивали часы из другой комнаты.
Женщина опустила руки.
— Лучше всего быть воробьем, — бормотал старик. — Воробей улетает прочь от пустых закромов, но человеку никуда не деться от своего несчастья… о нет! Воробьята щебечут по целым дням, а мои дети кашляют… Нет, не справиться мне…
— Батюшка! Родной мой батюшка! Не говорите же так! Зачем себя мучить? — умоляла дочь.
Старик махнул рукой.
— Что делать, когда дурные мысли сами лезут в голову?
— Батюшка, думайте о чем-нибудь другом. Такой хороший день, солнце пригревает.
— Но наша печка уже давно холодна. Да и на завтра нет ничего.
— Есть еще рубль, батюшка. Поиграйте немного с Элей…
— Элюня больна, о боже! — вздохнул Гофф.
— О, ляля! О, ляля! — закричал ребенок, протягивая ручки за окно.
— Что она болтает? — воскликнул, смеясь, Гофф. — Вот так ляля… Ну-ну!
— Это не ляля, Элюня, это коза, — сказала мать.
— Козя, — повторила девочка.
Лицо старика прояснилось; он пересел со стула на скамью и взял ребенка на руки, говоря:
— Зови ее, Элюня, зови так: козя, козя, бе-е!
— Козя, — повторило дитя, хлопая в ладошки.
— Козя… бе-бе! — кричал старик.
— Бе! — отвечала коза.
— Ха-ха-ха! — рассмеялся Гофф и снова заблеял.
Коза опять ответила.
— Скажи спасибо, Элюня, козе, что она отвечает, — вмешалась мать.
— Сибо, козя, сибо! — благодарила Элюня, подпрыгивая на руках восхищенного деда.
— Попроси, Элюня, козю, чтобы она привела тебе козленка!
— Изленка, — повторило дитя.
Коза тряхнула хвостом, мотнула несколько раз бородой и ушла, а на ее место прилетела стайка воробьев.
— А кысь! — крикнула Элюня.
— А кышь! — вторил дед.
— Скажи, Элюня: воробьи, — учила мать.
— Бобоби! — повторил ребенок.
Дед прямо-таки трясся от смеха; грусть на его лице и в его сердце рассеялась.
— Ну, зови, Элюня: воробей! — говорил старик.
— Болебей!
— Что за ребенок! Что за ребенок! — восхищался дед.
— Попроси, Элюня, деда, чтоб отдал маме челнок, — вставила мать.
— Тельнот! — ответила Элюня.
— Какой челнок? — спросил старик.
— От моей машины, что вы, батюшка, собирались починить.
— Починить? Ну, значит, и починю.
— Батюшка, милый, пусть ее лучше слесарь починит, — умоляла дочь.
Старик помрачнел.
— Думаешь, я не сумею?
— Но…
— Ты думаешь, — продолжал он, все более сердясь, — что старый сумасшедший уже ничего не может, кроме как возиться со своей глупой, как вы ее называете, машиной?
— Разве я когда-нибудь так говорила?
— Бубу! — крикнула девочка.
Лицо старика снова прояснилось; увидев это, мать сказала:
— Проси, Элюня, деду, проси: дай, деда, дай…
— Дяй, деда, дяй! — повторила Элюня.
— Ха-ха-ха! — смеялся старик, отирая выступившие на глазах слезы, — так и быть, отдам уж вам, отдам, раз «дяй»!
В глазах бедной женщины блеснула радость. Быть может, ей подумалось, что починенная машина вернет здоровье ее ребенку и даст хлеб всем им.
— Где же челнок, батюшка?
— Сейчас принесу, — ответил Гофф и, посадив ребенка на скамью, вышел в другую комнату.
— Сегодня господь бог к нам милостив, — шепнула женщина.
Минуту спустя старик вернулся и, отдавая челнок, сказал:
— Ты права, Костуся, это не моя работа. Уж лучше я примусь за свою машину, а когда кончу ее…
На лице дочери появилось выражение тревожного ожидания. Старик заметил это и продолжал:
— Ты опять думаешь, что я брежу? Но не бойся, теперь меня это уже не раздражает, даже не задевает. Достаточно одного доброго слова, чтобы вознаградить за все, а доброе слово мне сказали вон там, видишь, во дворце. Теперь можете болтать, что вам угодно.
Он стал ходить по комнате.
— Обещал, что придет ко мне и окажет мне протекцию, пусть только я кончу! А я кончу, о, кончу!
— Хоть бы пришел, — шепнула дочь.
— Кончу, — продолжал Гофф, — и скажу ему так: «Сударь, — скажу я, — я должен вам кое-что сообщить. Мы, как вы видите, очень бедны… — Говоря это, он поклонился. — Злые люди хотят отнять у нас этот участок и дом. Я спасал его, пока у меня хватало сил, потому что это же приданое Элюни… Но теперь вы должны мне помочь!»
Он говорил это с трудом, прерывающимся голосом, сильно жестикулируя. Глаза его дико сверкали.
— «Господа! Я отдаю вам мою машину, спасение человечества, миллионы! Вы же дайте мне за это… так, пустяки… Только не давайте моим сиротам умереть с голоду».
Он обернулся к оробевшей дочери:
— Может, ты думаешь, что меня не выслушают? А? Ты это думаешь?.. Так ты глупо думаешь! Говорю тебе, что нас золотом засыплют… У нас опять будут дом, огород, коровы… Что? Не веришь?
— Верю, — тихим голосом ответила дочь.
— Дом, сад, коровы… Коровы и ежедневно молоко для тебя и для Элюни… Может, ты не веришь?
— Верю, — опять ответила дочь.
— Дом, сад, покой и уважение от людей… О, покой!..
«Так-так-так-так!» — флегматично поддакивали часы.
В это мгновение солнце заглянуло прямо в окно, и потоки света залили убогую комнатку; одновременно с отдаленной костельной башни донесся колокольный звон.
Старик очнулся.
— Что это?
Похоже было, что этот человек задумался над тяжким сновидением.
Колокольный звон, сперва тихий, то усиливался, то снова ослабевал, уходил, возвращался, словно облетал все усадебки тихого района, и повсюду разносил благословение и покой.
— «И ангел господень рече…» — шептала женщина, опускаясь на колени.
— Молись, дочь, за себя и за нашу Элюню, — сказал Гофф.
Сам он не стал на колени, так как был протестантом.
— «Богородице дево, радуйся, благословенная Мария, господь с тобой…»
— И за душу твоей матери и братьев.
Звук колокола стал сильней.
— «Рече же Мария: се аз раба господня…»
— И за всех людей бедных, как и мы, и за ненавидящих нас, — бормотал Гофф.
Казалось, что колокол застонал.
— «И бог бе слово…»
— И за отца твоего, чтобы бог смилостивился над ним…
— О боже! Последняя надежда наша, смилуйся над нами! — шепнула дочь.
— Смилуйся над нами! — как эхо повторил старик, складывая руки и глядя слезящимися глазами в небо.
Потом он приблизился к столу и упавшим голосом снова начал читать библию.
— «И был день, когда пришли сыны божий предстать пред господа; между ними пришел и сатана.
И сказал господь сатане: откуда ты пришел? И отвечал сатана господу и сказал: я ходил по земле и обошел ее.
И сказал господь сатане: обратил ли ты внимание твое на раба моего Иова? Ибо нет такого, как он, на земле: человек непорочный, справедливый, богобоязненный и удаляющийся от зла.
И отвечал сатана господу и сказал: разве даром богобоязнен Иов?
И сказал господь сатане: вот все, что у него — в руке твоей…»
Старик читал, а между тем настала глубокая тишина. Птицы разлетелись, молящаяся женщина склонила голову к земле, а больное дитя широко раскрыло глаза, словно с изумлением всматриваясь в таинственное сияние, которое наполнило нищую конуру. И казалось, что быстрое течение времени вдруг остановлено и из тысячелетней дали доносится эхо мрачного диалога, окончившегося приговором: «Вот все, что у него — в руке твоей».
В это мгновение какая-то тень тихо скользнула за заборами одичавшего сада, и одновременно скрипнула дверь.
В сени кто-то вошел.
Глава третья
Услышав шум, Констанция вскочила на ноги и машинально оправила складки потертого платья. Гофф поднял голову, и на лице его блеснула радость. Между тем в сенях послышался шорох шагов и, казалось, даже чей-то разговор.
— Это, верно, тот господин!.. — шепнула дочь.
— Из дворца… — прибавил Гофф.
— Ах, боже мой! На вас, батюшка, даже рубашки нет…
— Тьфу! — сплюнул старик и поднял воротник сюртука.
В этот миг двери медленно приоткрылись, и беспокойно ожидающие бедняки увидели в них худую руку, которая протянулась к прибитой у косяка кропильнице. Казалось, эта рука хочет заслонить изображение распятого спасителя, последнего прибежища тех, кого оставили люди. Одновременно сухой голос произнес:
— Слава Иисусу Христу.
Вслед за рукой появилось бритое лицо, темно-синие очки и коротко остриженные волосы, а затем и весь человек, худощавый и низенький. Этот призрак в длинном пальто, с круглой шляпой и палкой в руке продолжал:
— Мир дому честного еретика, который все же боится святой воды. Хи-хи-хи!
— Пан Лаврентий, — пробормотал Гофф, беспокойно глядя на дочь.
— Но долг набожной дочери исправлять пути отца… О да, таков ее долг! — продолжал гость.
— Я только забыла налить… — ответила Констанция, умоляюще складывая руки.
— «Я забыла налить святой воды», — говорил пришелец, — хотя ежедневно повторяю слова псалмопевца: «Окропишь мя, господи, иисопом, и очищен буду, обмоешь мя, и паче снега убелюся». Хи-хи-хи! Добрый вечер, дорогой пан Гофф.
— Ваш слуга, — отвечал старик, лишь теперь поднимаясь со стула.
— Добрый вечер, дорогая пани Голембёвская! Ну, как здоровье ваше и нашей дорогой Элюни?
— Очень благодарна за внимание. Ничего себе. Но будьте любезны присесть.
Однако гость не садился, а, стоя посреди комнаты и опершись на палку, продолжал:
— Вот уж подлинное доказательство милости божьей, раз ничего себе! Как здесь свежо… ху-ху!.. Чуть ли не даже пар виден при дыхании. Так что кровотечение, видимо, не повторялось?
— Что? Кровотечение?.. Какое кровотечение? — крикнул Гофф, делая шаг вперед.
Побледневшая женщина заломила руки и бросила умоляющий взгляд на деревянное лицо гостя, который все тем же спокойным голосом говорил:
— Наш дорогой пан Фридерик ничего не знает? В самом деле? Боже мой!.. И зачем только я заговорил!
— У Костуси было кровотечение? Когда? — спрашивал Гофф в страшном беспокойстве.
— Да вот уж дня четыре… — ответил гость. — Ну, да ничего, легкие очистились… и если бы доктор…
— Дитя мое, несчастное дитя! — шептал старик, с болезненным упреком глядя на дочь, которая молчала, прислонясь головой к стене. — О, моя машина! Сколько она уже стоит! — прибавил он.
— И все еще до конца далеко! — ввернул пришедший.
— Что мне делать? Откуда мне взять? Что мне делать? Откуда мне взять?.. — повторял Гофф и принялся ходить по комнате. — Ни гроша нет… Никакого заработка!..
— Так у дочери все еще нет работы? — спросил гость, стоя посреди комнаты.
— Машина испорчена! — ответил Гофф. — Швейная машина испорчена! — повторил он несколько раз.
— В самом деле? Так вы ее еще не починили?
— Что не починил?
— Да швейную машину.
Гофф остановился и, глядя безумными глазами в угол комнаты, бессмысленно повторил:
— Не починил… не починил!..
— В самом деле? — удивился гость. — Такое простое дело!
— А?
— Разумеется! Несколько раз ковырнуть напильником — и все. А все же несколько рублей бы сэкономили.
Гофф стал было усиленно искать что-то в карманах, как вдруг хлопнул себя по лбу и, обратившись к дочери, изменившимся голосом сказал:
— Отдай челнок!
— Батюшка! — простонала Констанция.
— Слышишь? Отдай челнок!
Гость слегка коснулся его плеча.
— Пан Гофф! Одно словечко. Мне пришло в голову, что, может, лучше бы отдать это слесарю? Тут нужен очень тонкий напильник.
— У меня есть такой.
— Нет!.. Тут надо еще тоньше.
— Сейчас куплю.
— Жалко денег…
— Слесарь больше возьмет. Давай челнок.
— Успокойтесь, батюшка, — умоляла дочь, вставая со скамьи и приближаясь к старику. — Сударь, — обратилась она к гостю, — успокойте же отца… Элюня!..
— Вы же видите, что я его успокаиваю, — ответил гость, делая за спиной Гоффа жест, означающий сомнение.
— Отдай челнок! — крикнул Гофф, с выражением бешенства глядя на дочь.
— Пан Гофф, дорогой пан Гофф, — говорил гость, хватая его за плечи. — Ну на что вам нужен челнок, раз нет подходящего напильника?
— Напильник я сейчас куплю. Давай! — крикнул он, топнув ногой.
— Батюшка! — умоляла дочь, протягивая к нему руки, — в доме последний рубль… и неужели вы хотите, чтобы на завтра у Элюни даже кусочка хлеба не было?
— Я этого хочу?.. — воскликнул несчастный безумец. — Я? Ты этого хочешь, ты ее губишь… ты… дурная мать и дурная дочь!
— Успокойтесь, дорогой пан Гофф! — снова ввернул гость.
Глаза Констанции сверкнули.
— Так я дурная мать и дурная дочь потому, что не хочу выбрасывать деньги за окно?..
— Успокойтесь, дорогая пани Голембёвская, — сдерживал ее гость.
Гофф схватил ее за руку и, глядя ей в глаза, сдавленным голосом спросил:
— Отдашь или нет?
— Не отдам! — решительно ответила она.
Старик стиснул ее пальцы.
— Не отдам! — крикнула она, рыдая. — Пустите меня, батюшка!
— Не пущу, тигрица! Не пущу, пока не отдашь челнок, — шептал старик, усмехаясь и приближая лицо к лицу дочери.
Бедная женщина попятилась. Гофф шел за ней, продолжая сдавливать ее руку. В этот миг заплакал ребенок.
— Пустите меня, отец!
— Не пущу!
— Ну, возьми! — молвила она, доставая челнок из кармана. — На, сожри нас всех!..
Старик схватил челнок и прибавил:
— Где деньги?
Минуту спустя и последний рубль очутился в его руках.
Взяв, что хотел, Гофф кинулся к дверям.
— Пан Фридерик, а шапка? — напомнил гость.
Шапка висела на гвозде, Гофф нахлобучил ее на голову и сел на стул.
— А! Дурная дочь! — пробормотал он, дико глядя на женщину. Констанция, казалось, не замечала этого, занятая убаюкиванием ребенка.
Когда безумец ушел, гость несколько оживился, выглянул в окно, послушал у двери и, наконец, усаживаясь к столу, сказал:
— Странный темперамент. Иной раз спокоен, как каменный, а сегодня вдруг так вышел из себя. Необыкновенный человек!
И принялся кусать ногти.
— О боже! За что ты так караешь нас? — говорила, рыдая, бедная женщина.
— Не так! Не так, дорогая пани Голембёвская! Надо говорить: «Боже, да будет воля твоя! Я, грешная, с избытком заслужила кару и гонения». Все мы грешны, дорогая моя пани Голембёвская.
— Уж, кажется, нет людей несчастней нас.
— Никому не живется на свете без какого-нибудь горя или огорчений, будь он хоть король, хоть папа римский.
— Все точно сговорилось: нищета, болезни, да теперь еще такое беспокойство в доме.
— Это хорошо, что мы хоть иногда испытываем горе и лишения. Да и разве одни мы страдаем?.. Взять, к примеру, хоть этого беднягу Ендруся…
— Что? — крикнула Констанция, всматриваясь в гостя.
Глаза ее мгновенно высохли.
Гость спокойно достал табакерку, обернул ее несколько раз в пальцах, щелкнул по крышке и прибавил:
— Несчастный парень! Мало того что такой больной, голодный, беспокойный, приходится еще скрываться от человеческой суровости.
— Значит, его выпустили? — спросила Констанция, отодвигая от себя ребенка.
Гость флегматично понюхал табак.
— Хуже, дорогая панн Голембёвская, хуже: сам сбежал.
Губы Констанции побелели.
— Ищут его добрые люди, как евангельская жена потерянный динар, а он тем временем, бедняжка, ночует на берегу Вислы, живет в глиняных ямах, а что ест — уж и не знаю, потому что у нас, в нашей дорогой Варшаве, нет даже акридов и дикого меда.
Констанция оперлась спиной о подоконник, руки ее опустились, голова склонилась к плечу.
— Был, бедняга, у меня вчера ночью, маленько меня даже, по правде сказать, напугал, и вот дал письмецо к вам, сударыня.
Сказав это, гость вынул из бокового кармана грязное, измятое письмо и положил его на стол. Констанция даже и не глянула.
— Легкомысленный мальчик! В таком несчастии, а все шалости на уме. Взгляните, сударыня, как адресовано письмо: «Ясновельможной Констанции, урожденной Гофф, по первому мужу Голембёвской, почетной гражданке и домовладелице».
— «Дражайшая жена!..» — Ах, боже мой, вам дурно, дорогая пани Голембёвская?
— Прочтите, сударь! — ответила она тихо.
— Тут, правда, есть семейные секреты, ну да кому ж о них и знать, как не испытанному другу?
Сказав это, он развернул письмо, стал читать:
— «Сердца Моего и души Моей дражайшая Жена Констанция!!! Десница господня освободила меня от этих роковых терзаний, а теперь принужден я давать деру в Америку, потому как ежели меня опять засадят в яму, то уж крышка!!! По этой причине требуется мне монета, рублей хоть десять, ежели не желаешь, чтобы я повесился на сухой ветке под твоим окном, на твоих собственных веревках!!!
Делай что хочешь, грызи голову старику, продай что-нибудь, хоть укради, только бы поскорей получить монету, потому меня уже холера берет, так припекло!!!
Целую твою мордашку миллион раз и еще пятнадцать!!! Элька пусть ведет себя хорошо, чтобы, боже упаси, не осрамила Отца.
Любящий вас Ендрусь, отец и муж, которому в мышеловке тесно стало!!!
Если сейчас же не дашь, я сам приду к старому скупердяю и скажу ему: или давай, или я у тебя из глотки вырву, потому я твой зять и твоей дочери муж, и так далее!!!»
Окончив чтение, пан Лаврентий пробормотал:
— Способный парень, ничего не скажешь! Обладает слогом, да ведь что с того?..
Он поднял свои темно-синие очки на лицо недвижно сидящей Констанции, но, не дождавшись ответа, прибавил:
— Можно сделать и так: ничего не давать, дожидаться, чтобы он сам пришел, а пока уведомить полицию.
Женщина вздрогнула.
— Старые вещи покупаю, старые вещи, старые вещи! — раздался на улице гнусавый голос. — Покупаю, продаю, меняю!..
— Надо позвать старьевщика, — сказала, вставая, женщина.
Пан Лаврентий вскочил с места.
— Зачем? Я знаю человека, который даст вам в долг под расписку.
В окне на улицу промелькнул еврей. Констанция постучала ему в окно.
— Пани Голембёвская, ну что это, зачем? — уговаривал ее гость.
Еврей вошел и зорко оглянул комнату.
— Какая порывистая женщина! — пробормотал Лаврентий, прохаживаясь взад и вперед и грызя ногти.
Констанция опустила руки и молчала.
— Может, старые платья? — спрашивал еврей.
— И зачем это нужно? — разговаривал сам с собой гость.
— Старая обувь, старое белье, бутылки?
— Как только человек начинает неумеренно желать чего-нибудь, так тотчас становится беспокойным в душе своей.
— Может, мебель или постель?
— Постель, — ответила Констанция.
Лаврентий окончил свой монолог и подсел к ребенку.
— Какая постель? Где она? — спрашивал еврей.
Констанция ушла за ширму и медленно вытащила три подушки.
— И сколько за это?
— Пятнадцать рублей.
— Стоит того, — ответил покупщик, — только не для меня.
— А сколько вы дадите?
— Шесть.
— Не продам.
— Ну, зачем в торговле сердиться… А последнее слово?
— Пятнадцать.
— Не могу, чтоб я так здоров был!
— Двенадцать.
— Я вам дам шесть с полтиной… верьте совести!
— Постыдились бы вы, старозаветная душа, — вмешался гость, — так торговаться с бедными людьми!
— А я что, не бедный? У меня жена и шестеро детей, и я оставил им полтинник на весь день. Этого и на лук не хватит. Дам шесть с полтиной, ауф мейне мунес!
— Одиннадцать, — сказала Констанция.
— Да не торгуйтесь вы, добрый человек! — уговаривал гость. — Эта бедная женщина сегодня последний рубль истратила.
— Ну-ну! — ответил еврей с улыбкой. — Вы, почтеннейший, в торговле до того жалостливы, что если вас послушать, так я бы и за три рубля эти подушки купил. Что я вам скажу, пани, всем жить надо, — я дам вам шесть с полтиной и… еще двадцать грошей. Гут?
Констанция молчала.
— Уважаемая! Семь рублей и ни гроша больше… Одними новенькими. Ейн, цвей, дрей!
— Не могу, — ответила Констанция.
За открытым окном, казалось, кто-то стоит.
Еврей доставал из разных карманов деньги и, отсчитав, положил их на стол.
— Ну, благодетельница! Семь рублей ваши, а подушки мои. Хорошо?
— Десять, — шепнула женщина.
— Десять? Я еще не знаю, получу ли сам семь рублей; я могу и потерять на этом, чтоб мне издохнуть. Вы видите, что это за деньги? Ну, мои подушки, а?..
— Твои, пархатый, твои! — раздался хриплый голос.
Одновременно в открытом окне появился какой-то оборванец, наклонился вперед, сбросил на пол сидящую на скамье Элюню и схватил деньги.
— Гевалт!.. Что это такое? — закричал в ужасе еврей, пятясь к дверям.
— Ендрусь! — крикнула женщина, бросаясь к ребенку. — О, боже мой! Элюня!..
Ребенок захлебывался от плача.
— Ах, ну кто же так делает! — сказал пан Лаврентий, обращаясь к оборванцу, который, засунув руки в карманы, смеялся во все горло.
— Мои деньги! Мои семь рублей! — кричал еврей. — Я в полицию пойду…
— А подушки ты не получил, свиное ухо, а? — спросил из-за окна оборванец.
Констанция, положив ребенка на кровать за ширмой, громко рыдала. Мгновение спустя ее плач перешел в неудержимый кашель.
— Фи! — негодовал пан Лаврентий. — Как можно быть таким порывистым! Ребенка ушиб, а у этой бедной женщины опять кровотечение. О боже!
— Кровотечение?.. О, черт возьми! Этак она может и впрямь отправиться на лоно Авраама, правда, жид? — говорил оборванец, равнодушно глядя на свои жертвы.
— Что же мне теперь делать? — спрашивал еврей пана Лаврентия.
— Забирать подушки и исчезать, а то тут больные, — был ответ.
Рыдания Констанции раздирали сердце.
Еврей быстро завязал подушки и исчез. В сенях он разминулся с возвращающимся Гоффом, который, войдя в комнату, как окаменевший остановился перед открытым окном.
— Гут морген, старый труп! — закричал оборванец.
Гофф подошел к столу, оперся на него обеими руками и глядел в лицо говорящего.
— Ну, чего гляделки вылупил, старый сумасшедший? Людей не видел, что ли?
— Этот каторжник на свободе? — словно про себя пробормотал старик.
— Успокойтесь, любезный мой пан Гофф! — просил Лаврентий.
— На свободе, на свободе и пришел спросить, когда ты ноги протянешь, старый гриб!
— Успокойтесь, дорогой пан Голембёвский! — вставил гость.
— A-aa! — простонала Констанция.
Гофф кинулся за ширму.
— Кровь?.. Что с тобой, дочь моя, дитя мое?
пел за окном негодяй.
— О боже праведный! — воскликнул Гофф, садясь на скамью и охватывая руками голову. — Мои дети умирают, а у меня и гроша нет!..
— Я знаю одного благородного человека, который даст в долг под расписку, — шепнул пан Лаврентий.
— Ну, будь здоров, старый гриб! Постой! Дай-ка я перед уходом у тебя на лысине муху прихлопну.
Сказав это, негодяй шлепнул старика по голове и через мгновение исчез между заборами…
Полчаса спустя покинул лачугу и пан Лаврентий, унося с собой в кармане расписку на пятнадцать рублей, за которую дал Гоффу пять.
Глава четвертая,
Вторник всякой недели почтеннейший Клеменс Пёлунович начинал и заканчивал торжественно. Проснувшись около шести часов утра, он сперва благодарил бога за то, что тот подарил ему внучку Вандзю и что во вторник, лет пятнадцать тому назад, помог ему выиграть 75 000 рублей. Затем он шел к своей возлюбленной девочке и поздравлял ее как с тем, что она родилась во вторник, так и с тем, что независимо от дня и даты она стала его внучкой. Затем он приказывал Янеку налить в душ целых два ведра воды, которую и выливал на себя до последней капли. Затем он надевал чистую сорочку, закуривал самую большую трубку и развлекался ею вплоть до вечера. И, наконец, отправляясь на покой, вторично благодарил бога и за внучку и за выигрыш, умоляя его при этом, чтобы он (раз уж этого нельзя избежать) призвал его душу на страшный суд именно в этот, а не в иной день, а затем поместил бы ее, вместе с трубками и душем, в том уголке неба, который когда-нибудь, после долгой и счастливейшей жизни, займет его дорогая Вандзюлька — самое лучшее дитя в мире.
Венец вторников составляли социально-научные сессии с горячим ужином. Ужином угощал хозяин, заседания же организовал некий пан Дамазий, лучший оратор во всем IX участке города.
Ни в научных, ни в социальных дебатах проворный старичок никакой особой роли не играл, оправдываясь своей склонностью к апоплексии. Но обсуждения он слушал внимательно, поднимая время от времени брови и внимательно следя, в надлежащий ли момент это сделал. Зато он угощал превосходным чаем и превосходным вином, жаркое на ужин подавали прекрасное, а сам он жил надеждой, что рано или поздно дебатирующие стороны разрешат ему употребить хоть частицу своего богатства на осуществление планов, которые созревали в его гостиной.
И только ради этого случая румяный старичок уже давным-давно составил маленький спич. Он собирался (согласно своему плану) стать среди зала, вынуть из кармана некий ключ и сказать присутствующим: «Господа! Вот здесь ключ, а там моя касса; половину того, что вы там найдете, оставьте для Вандзи, остальное берите и… баста!»
Ужели он это и исполнил бы? — неизвестно; однако сам он был уверен, что исполнит непременно. Душа человеческая переполнена такого рода уверенностями до самых краев.
Нынешний вторник до девяти часов вечера ничем не отличался от предыдущих. На лестнице, по обыкновению, горела лампа, а на кухне, по обыкновению, наряду с запахом варенья и пригоревшего масла, раздавалось шипенье поджариваемых блюд, шум самовара и преобладающая над всем этим перебранка кухарки с мальчиком, кухарки с горничной, мальчика с горничной и, наконец, всех вместе между собой.
Гостиная была полна мужчин, из которых одни расположились на диване у стены, другие на угловом диване, кто на шезлонге, кто в креслах и на стульях; все вполголоса разговаривали между собой. Светло было как днем, что иные приписывали двум лампам и восьми стеариновым свечам, пан Клеменс — своей внучке, разливающей гостям чай, а пан судья — присутствию пана Дамазия.
Хозяин обходил все группы, у одних спрашивая о здоровье, с другими заговаривая о политике или о видах на погоду. Он успевал бросать взгляды на свою коллекцию трубок, мимоходом целовать красневшую, как вишня, внучку и между делом поглядывал на свое спортивное оборудование в другой комнате, с видом человека, которого лишь серьезность момента удерживает от соблазна кувыркнуться разочка два вперед и разочка два назад.
Присутствующие между тем жужжали, как пчелы в улье, аккомпанируя себе звоном чашек и окружая себя клубами дыма.
Вдруг входная дверь скрипнула, гости замолкли, и среди зала появился нотариус в обществе высокого, красивого блондина. Гул в зале постепенно утих, хозяин вышел навстречу новым гостям, и нотариус сказал:
— Пан Густав Вольский, художник! Третьего дня вернулся из-за границы, и первое же знакомство — с вами, благодетель. Надеюсь, он попал удачно.
— Тысячу раз вам обязан! — ответил хозяин. — Вандзюня! Пан Вольский, художник… Сударь — моя внучка, Ванда Пёлунович. Подай, сердце мое, чаю господам…
В зале стало шумно. Раздался скрип отодвигаемых стульев и шарканье ног, обычно сопутствующее приветствиям. Затем прибыла новая партия стаканов чаю, и все вернулось в прежнее положение.
— Кажется, все уже в сборе, — шепнул кто-то.
Пан Дамазий откашлялся, а пан судья многозначительно высморкался.
— Таким образом, мы можем теперь продолжить, — прибавил кто-то.
Хозяин хотел было ответить, что продолжение еще на плите, но, к счастью, вовремя спохватился.
— Осмелюсь возразить против предложения, — сказал на это пан Петр, — и по той причине, что у нас прибавился новый член.
Взгляды присутствующих обратились на Вольского, который в эту минуту похож был на человека, ожидающего небесного откровения.
— Дамазий, пан Дамазий! — зашептали в зале.
Хозяин приветливо улыбнулся гостям, полагая, что таким образом он удачно ответил на требования, предъявляемые серьезностью момента, а пан Дамазий, слегка откинувшись в кресле, как это водится у испытанных ораторов, сказал:
— Я придерживаюсь мнения, что наш уважаемый гость лучше, всесторонней и подробней всего ознакомится с характером наших собраний, вслушиваясь в ход прений. Поэтому предлагаю считать заседание открытым и просить нашего уважаемого хозяина, чтобы он соблаговолил на сегодняшний вечер занять председательское кресло.
Он умолк.
— Осмелюсь возразить… — начал было пан Петр.
— Просим, просим!.. Пана Пёлуновича в председатели! — раздались голоса.
— Итак, — подхватил пан Дамазий, — просим уважаемого хозяина занять председательское кресло.
Уважаемый хозяин был близок к апоплексическому удару; однако, придя в себя, застенчиво сказал:
— А нельзя ли мне… этак… на ходу?
— Отчего же нет? — ответил нотариус. — Мы уважаем ваши привычки.
— Смею обратить внимание, что я не вижу колокольчика, — прибавил Петр.
— Колокольчик!.. Где колокольчик? — закричал хозяин. — Вандзюня! Вандочка!.. Где же колокольчик, сердце мое?
Девочка вспыхнула.
— Ах, дедушка!.. Я дала его той больной даме наверху, знаете, которая обеды…
— Наказанье божье! — сердился дедушка.
— Можно пока звонить ложечкой о чашку! — предложил нотариус и разогнал грозу.
Заседание открыли.
— Не соблаговолите ли, господин председатель, в нескольких словах представить пану Вольскому окончательные итоги наших дебатов? — спросил пан Дамазий.
— Гм!.. Насколько мне помнится, мы что-то говорили о необходимости гимнастики?..
— Осмелюсь заметить, что на последнем заседании мы говорили о строительстве дешевых квартир для бедных, — прервал пан Петр.
Пёлунович посинел.
— И о страховании жизни, — прибавил пан Дамазий.
— О необходимости создать опытную станцию, — добавил кто-то со стороны.
— О мерах к поднятию ремесел, — прибавил еще кто-то.
— Клянусь честью, сударь, — шепнул сияющий Вольский нотариусу, — я никогда не думал, что среди варшавского общества есть кружки, занимающиеся подобными вопросами.
— И их осуществлением, сударь! — шепнул Дамазий.
Вольский и Дамазий взглянули друг другу в глаза и, вдохновленные одним и тем же чувством, протянули друг другу руки. Они поняли друг друга.
— Напоминаю вам, господа, что на сегодняшнем заседании я должен был прочесть свой меморандум о пауперизме, — промолвил в это мгновение пан Зенон, человек, несомненно обладающий самыми глубокими знаниями и самым высоким лбом в Европе.
— Совершенно верно! — сказал Дамазий. — Мы слушаем.
Вольский смотрел на присутствующих с неописуемым восторгом. В его голубых глазах сияло чувство, которое, несомненно, можно было бы перевести следующими словами: «Я знаю вас всего несколько минут, но пусть меня черти возьмут, если за каждого из вас я не дам изрубить себя в куски».
Между тем пан Зенон, развернув рукопись, стал читать.
— «Меморандум о пауперизме.
Не касаясь уж того вопроса, подлинно ли наши прародители вначале вели райскую жизнь…»
— Прошу слова!..
— Слово имеет пан Петр, — сказал Дамазий, видимо чувствуя себя признанным заменять председателя.
— Осмелюсь заметить, что, принимая во внимание низкий уровень просвещения в нашей стране, к вопросам о догматах следовало бы подходить осторожнее. Слушаем.
Пан Зенон продолжал:
— «Мы должны все же обратить внимание на то, что через всю, так сказать, полосу истории вьется черная нить бедности и горя. В Спарте раб получал вдвое меньше пищи, чем человек свободный; во времена Людовика Четырнадцатого десятая часть народа жила милостыней, а в Кантоне и по сей день тысячи людей живут на барках, питаются ужами и крысами и… не довольствуясь этим, топят к тому же новорожденных детей…»
— Почтеннейший председатель! — шепнул судья.
— Слушаю, любезнейший мой судья, — ответил Пёлунович.
— Я все хочу спросить, почтеннейший, сколько может стоить ваша коллекция трубок?
— Около пятидесяти рублей…
— «Там же множество рабочих клянчат на улицах работу.
А в Восточной Индии бедняки едят падаль и червей, в Бенгалии же в конце восемнадцатого века третья часть населения вымерла от голода…»
Тут последовало описание всякого рода несчастий, преследующих род человеческий. Это описание заняло примерно три четверти часа. Присутствующие сидели как на иголках; наконец пан Дамазий прервал:
— Прошу слова!
— Слово имеет пан Дамазий!
— Хотя подробности, так трудолюбиво собранные уважаемым паном Зеноном, без сомнения чрезвычайно важны в теоретическом, экономическом и, наконец, историческом отношениях, я все же полагаю, что для того, чтобы предупредить нищету среди наших граждан, местную нищету, которая нас больше всего интересует, они не имеют серьезного значения. Я бы полагал, таким образом, что эту интересную и поучительную историческую часть мы могли бы сейчас пропустить, вернее, отложить до нашего следующего заседания.
Пан Дамазий снова умолк, и снова
— Значит, я должен сразу перейти к современности? — спросил пан Зенон, стараясь прикрыть испытываемое неприятное чувство внешним безразличием.
— Просим, просим!
Пёлунович приблизился к Вольскому и шепнул:
— Вы, сударь, в настоящее время пишете?
— Да, — с улыбкой ответил Вольский.
— А мою Вандзюню напишете?
— С величайшим удовольствием!
— А меня?
— Разумеется!
— Но знаете, в сидячей позе, за этим вот столом, на котором будет стоять колокольчик. Я сейчас велю его принести.
Пан Зенон начал:
— «Согласно таблицам Оттона Гибнера в тысяча восемьсот шестьдесят седьмом году из десяти тысяч жителей Бельгии две тысячи пятьсот жило милостыней, в Пруссии четыреста пятьдесят семь, в Австрии триста тридцать три, во Франции двести восемьдесят…»
И опять длинная, нашпигованная цифрами речь, которая могла внушить слушателям убеждение, что на всем земном шаре есть лишь две категории людей: просящие милостыню и подающие ее.
— Полагаю, что и это можно было бы отложить до следующего заседания.
— Почему же, уважаемый? — спросил слегка обиженный пан Зенон.
— Потому что, по моему мнению (которого я, однако, не смею навязывать уважаемому собранию), цифры эти, хотя сами по себе в высшей степени интересные, не имеют все же непосредственной связи с тем, что нас занимает.
— Ну уж, извините! — ответил пан Зенон. — Из этих цифр я могу вывести заключение о состоянии нищеты у нас.
— Слушаем!
— Очень просто. Если в Бельгии, например, на каждые десять тысяч человек живет милостыней две тысячи пятьсот, то у нас, в стране несравненно менее цивилизованной и зажиточной, на десять тысяч душ населения должно приходиться по крайней мере пять тысяч нищих.
Нотариус подскочил на стуле.
— Это еще откуда?
— Оттуда, почтеннейший, что в стране, менее цивилизованной, менее зажиточной…
— Хорошо, хорошо! Разрешите, однако, сударь, спросить, которое из двух государств стоит выше в смысле цивилизации: Австрия или Бельгия?
— Разумеется, Бельгия.
— А сколько нищих в Австрии на десять тысяч человек населения?
— Триста тридцать…
— То есть почти в восемь раз меньше… Ваше рассуждение, следовательно, не выдерживает никакой критики!..
Зенон потерял всякую сдержанность.
— Ну, раз так, — воскликнул он, — то мне придется умыть руки и отстраниться от дел, касающихся человечества!
Поднялся шум. Хозяин заклинал пана Зенона не уходить до ужина. Пан Дамазий громовым голосом доказывал, что «Меморандум о пауперизме» — это величайший литературный труд XIX века, а пан Петр осмеливался возражать и пану Зенону, и нотариусу, и даже Дамазию. Наконец во всеобщей сумятице приняли решение, в силу которого нотариуса, под бренчание ложечки о чашку, призвали к порядку, а пана Зенона упросили, чтобы он отложил чтение своего во всех отношениях превосходного меморандума до следующей сессии.
Теперь на середину вышел председатель, он же хозяин, и, отирая выступившие на лбу крупные капли пота, сказал:
— Да, вот что… Я тоже… я тоже собирался сделать вам, господа, любопытное сообщение.
— Осмелюсь спросить, имеет ли оно какую-нибудь связь с целями наших собраний? — прервал пан Петр и взглянул на окружающих с видом человека, который при случае умеет направить меч оппозиции и против самых высокопоставленных лиц.
— Я хочу сказать об одном очень любопытном изобретении.
— Слушаем! Просим!
— Послезавтра будет тому неделя, — рассказывал старичок, — сижу я, государи мои, в своей комнате у окна, с этой вот трубкой…
Глаза присутствующих обратились к стойке с трубками.
— Гляжу себе, знаете, на сады и курю, как вдруг — бац! Трубка моя падает и — угадайте, на что?
— На пол!.. На мостовую!.. В сад!.. — наперебой гадали присутствующие.
— Нет! Падает на шапку какого-то старичка и, представьте себе, не разбилась, даже не погасла!..
Пан Петр, как это свойственно всякой оппозиции, хотел было прервать, но остальные удержали его.
— Ну, думаю себе, тут и разговаривать нечего — провиденциальный человек! Приглашаю его, как водится, к себе, тары-бары, он собирается уходить. «Куда?» — спрашиваю. «Иду за колесиком». — «За каким колесиком?» — «К моей машине». — «К какой машине?» — «А к такой, что заменит локомотивы, ветряные мельницы, ну… все решительно! Будет несколько винтов, несколько колесиков, и, чем крепче их завинтить, тем больше она сработает…»
Теперь собрание распалось на две группы: одни слушали внимательно, другие недоверчиво.
— «Кто вы, сударь? Как ваша фамилия?..» — «Я, говорит, Фридерик Гофф, у меня участок и домик по ту сторону улицы, и я уже двадцать лет работаю над своей машиной. Люди зовут меня сумасшедшим…»
— Это очень важно! — вставил пан Дамазий.
— Всех великих людей называли сумасшедшими, — добавил нотариус и взглянул на пана Зенона.
— Осмеливаюсь предостеречь, что это может быть лишь ловкая мистификация! — предупредил пан Петр.
— Ну, вот уж и мистификация! — прервал его хозяин. — Этот человек совсем не был похож на обманщика. Вандзя! Вандочка!
— Слушаю, дедушка!
— Скажи, дитя мое, как тебе показался Гофф?
— Мне кажется, что… что он очень беден… — ответила девочка, вся пунцовая от смущения.
— Голос ангелочка имеет решающее значение! — сказал пан Дамазий. — Впрочем, мошенник не стал бы тратить всю жизнь на одну машину.
— А сами вы, сударь, не видели машины? — спросил нотариус. — Опасаюсь, как бы это не оказалось обыкновенным перпетуум мобиле.
— Еще не видел, — отвечал Пёлунович, — но увижу, потому что он пригласил меня к себе. Он как будто должен ее совсем закончить на этих днях и только тогда… повторяю, только тогда — хочет просить нашей протекции.
Из дальней части квартиры донесся звон серебра и фарфора.
— Почтеннейший председатель, прошу слова!
— Слово имеет наш любезнейший пан Дамазий.
— Я полагаю, мы можем теперь подытожить результаты наших сегодняшних дебатов.
— Просим! Слушаем! — отвечали гости, поднимаясь с мест, вероятно чтобы лучше слышать.
— Итак, милостивые государи, прежде всего мы упросили и обязали уважаемого нами пана Зенона, чтобы на будущем заседании он прочел нам свой достойный внимания меморандум о пауперизме. Затем мы ознакомились, правда поверхностно и недостаточно, с новым изобретением некоего господина Гоффа. Что касается этого последнего пункта наших дебатов, то я осмелюсь сделать два предложения: во-первых, подробно и всесторонне исследовать само изобретение, дабы убедиться и удостовериться, заслуживает ли оно поддержки. Во-вторых, после предварительного исследования изобретения ознакомиться с имущественным положением изобретателя, дабы предложить ему, разумеется, если он окажется того достойным, денежную поддержку в форме дара или займа.
— А нельзя ли с этого начать? — робко спросил хозяин.
— Господин председатель, вы позволяете себе проступок против дисциплины. Постановления наши обязательны для всех, с другой же стороны, трудно предположить, чтобы человек, владеющий домом и участком земли, находился в столь исключительно тяжелом положении.
— Медленно и систематически, вот как надо действовать, — прибавил нотариус.
— Сперва закончим с изобретателем, а затем уж перейдем к человеку, — дополнил пан Зенон.
— Дедушка… Ужинать! — позвала Вандзя.
Гости двинулись к дверям.
— Позвольте! — спохватился нотариус. — А кто же отправится к этому господину Гоффу изучать его изобретение?
— Надо бы послать специалиста, — ответил кто-то.
— Пан Пёлунович живет ближе всех, — предложил судья.
— И уже знаком с ним.
— Стало быть, — сказал Дамазий, — попросим нашего уважаемого председателя изучить вопрос на месте.
Гости вошли в столовую и расселись вокруг огромного стола.
Пан Дамазий вдруг вспомнил что-то и, обратившись к некой весьма мрачной личности, сказал:
— А вы, пан Антоний, сегодня совсем не принимали участия в дебатах?
— Не хотел нарушать общей гармонии, — ответил спрошенный, поднося ко рту огромный кусок мяса.
— Ваши взгляды неоднократно способствовали оживлению дебатов.
— Постольку поскольку!.. Я привык подозревать всех изобретателей в сумасшествии и не верю, что кто-нибудь может устранить нищету в этом мире.
— Но облегчить, сударь! Облегчить…
— Разве только затем, чтобы сделать пребывание на земле приятным для лентяев и мерзавцев…
Он не кончил, ибо был чрезвычайно занят поглощением жаркого.
— Я предлагаю, — заговорил пан Зенон, — чтобы пан Антоний сопутствовал нашему уважаемому председателю в посещении этого механика. У уважаемого председателя слишком доброе сердце.
Поправку приняли единогласно.
— Дедушка, — сказала в эту минуту Вандзя, — дедушка! Выйдите ко мне, пожалуйста…
— Что тебе, сердце мое?
— Пожалуйста, на минуточку.
— Но я не могу выйти; говори громче.
— Можно мне взять рубль из письменного стола?
— Это еще на что?
— Так, ничего…
— Говори сейчас, маленькая, что случилось?
— У этой дамы наверху нет на…
— Ага! Ладно, возьми, возьми!
— Панна Ванда! — заговорил Дамазий. — Ужели вы не разрешите нам узнать о секрете?
Девочка наклонилась к его уху и шепнула:
— Видите ли, дело в том, что у той дамы нет на лекарство…
— Бедняжка! И вы хотите ей дать?
— Осмелюсь предложить, чтобы дело бедной женщины, которой протежирует панна Ванда, было доложено на ближайшем заседании, — прервал пан Петр.
— Такого рода вопросы лучше всего разрешать, не откладывая, — сказал молчавший до сих пор Густав и открыл кошелек.
— И я так думаю! — поддержал его Дамазий. — Панна Ванда! Извольте взять в ручки поднос и устраивайте сбор.
Девочка так и сделала; для начала пан Дамазий положил три рубля, и вскоре поднос наполнился банковыми билетами.
Маленькая сборщица подошла к Густаву.
— Это от меня, — сказал он, кладя серебряную монету. — А это я даю от имени своего дядюшки, — добавил он, понизив голос, и положил десятирублевку.
Присутствующие переглянулись.
— Вы, сударь, должно быть, очень любите своего дядюшку? — прошептал Пёлунович.
— Я люблю его, как родную мать! — ответил Вольский.
Вандзя, увидев такую уйму денег, подаренную бедной больной, опустила уголки румяных губок, заморгала глазами, сперва медленно, потом все быстрей, наконец расплакалась и убежала.
Присутствующие встали.
— За здоровье хозяина и его внучки! — провозгласил кто-то.
— Да здравствуют! — грянули хором гости.
— Господа! Сердечно вам благодарен, — ответил старик, весь в поту, — и пью за здоровье нашего нового друга, пана Густава, который, должно быть, очень благородный человек.
— По плодам его узнаете дерево, — вставил пан Дамазий, — а дядюшку по племяннику. Да здравствуют!
Вольский кланялся, глубоко растроганный. Он хотел было сказать что-то, но вдруг умолк, словно впал в задумчивость. Он сидел напротив открытого окна и смотрел во мрак, заливающий пустырь. Было уже два часа ночи, и лишь в двух отдаленных окошках блестел свет. Вольскому казалось, что в одном он видит тень склонившейся над шитьем женщины, а в другом — тень склонившегося над каким-то станком мужчины.
Странное, неприятное чувство пронизало его при этом зрелище. Почему? — этого он не знал, равно как даже и не догадывался, что одна из двух неясных теней принадлежала Гоффу, другая — его дочери.
Тост, провозглашенный в честь пана Дамазия, привел Густава в себя.
Глава пятая,
Мы не можем твердо сказать, который сряду шейный платок примерял перед зеркалом почтенный Пёлунович, когда в комнату вошел вечно мрачный пан Антоний.
— Приветствую, приветствую! Как здоровье? Что слышно в городе хорошенького? — закричал, встречая его, хозяин.
— Насколько мне известно, было пять случаев холеры, — буркнул гость, усаживаясь в кресло и доставая из кармана зубочистку.
— Пять… холеры?
— Я бы не поручился, что и не десять, — прибавил гость.
— Да ведь до сих пор мы и не слышали о ней?
— Как сказать!.. Я убежден, что холера все время свирепствует среди населения, только не все обращают на нее внимание.
— Вандзя! Вандзюня! — закричал пан Клеменс.
— Слушаю, дедушка! — ответила девочка из другой комнаты.
— Прикажи кухарке тотчас выбросить из дому все огурцы. Салата сегодня не будет!..
Гость тем временем спокойно ковырял в зубах.
— Жара на дворе! — пробормотал пан Клеменс, видимо стараясь отогнать дурные мысли.
— Похолодает, — ответил Антоний.
— Разве будет дождь?
— Будет гроза с градом, а может, и ураган…
— Ураган? — простонал Пёлунович, со страхом взглядывая в глаза гостю.
— Я заметил на западе очень подозрительную тучу! — ответил пан Антоний, равнодушно поглядывая на потолок.
— Вандзя! — закричал старик.
— Слушаю, дедушка!
— Мы уж не поедем в Ботанический сад, будет гроза.
— Хорошо, дедушка, — спокойно ответила девочка.
— А может, отложить на другой раз наше посещение этого бедняги Гоффа? — робко спросил Пёлунович, украдкой поглядывая на небо, которое никогда еще не было так чисто, как в эту минуту.
— На заседании было решено идти сегодня, так что мы должны идти, — ответил Антоний, не вынимая изо рта зубочистки.
— Но если ураган?..
— Пунктуальность прежде всего.
— Так посоветуйте же мне по крайней мере, мой почтеннейший пан Антоний, какой из этих шейных платков приличней всего надеть, а то, ей-богу…
— Никакого.
— Почему?
— Потому что вы слишком склонны к апоплексическому удару.
Услышав это, Пёлунович сделал такое движение рукой, словно хотел перекреститься; затем быстро спрятал платки в комод, пугаясь уже одного их вида, наконец, натянул на себя полотняный китель, надел на голову панаму и сказал:
— Идемте!
Пан Антоний флегматично спрятал в жилетный карман зубочистку, и мгновение спустя они очутились на улице.
— Где же живет этот маньяк? — спросил мрачный спутник у Пёлуновича, который с невероятным вниманием всматривался в небо, словно разыскивая там вышеупомянутую подозрительную тучу.
— Недалеко!.. Перейдем эту улицу, потом повернем налево, потом еще налево… вон в тот оранжевый домик.
— Гм!.. Странный бедняк, который владеет домом. Я знаю ростовщиков, имеющих дома и, несмотря на это, просящих милостыню.
— Ради всего святого, пан Антоний, что вы говорите?
— Говорю, что на свете много негодяев, ничего более.
Пёлунович тяжело засопел. Его, видимо, тяготило общество этого непоколебимого пессимиста. Несмотря на всю свою природную болтливость, он некоторое время шел молча из опасения услышать что-нибудь еще более неприятное. Но, ввиду того что солнце очень припекало, а пан Антоний шествовал посреди улицы, старик заговорил:
— Не лучше ли нам пойти в тень, к заборам?
— Дурак я, что ли! — буркнул пессимист. — Совсем недавно какой-то забор повалился и убил…
— Кого убил?
— Двух телят, которых гнали на бойню.
С этой минуты пан Клеменс поклялся себе молчать и держаться подальше от заборов.
Вот таким-то образом двое делегатов научно-социально-филантропического общества шли утешать скорбящих и удрученных. А солнце тем временем пекло, ах, как пекло!.. Его лучи, словно раскаленные булавки, пронзали полотняный китель, полотняные брюки и соломенную шляпу почтенного пана Пёлуновича, добираясь таким образом до сокровеннейших тайников его сердца и соединяясь там с опасениями холеры, урагана, с отвращением к салату, к ростовщикам, к шейным платкам и с тысячами других, невыразимо неприятных ощущений.
— Это, должно быть, здесь! — прервал его размышления пан Антоний, останавливаясь перед домиком Гоффа.
— Что здесь? — рассеянно спросил Пёлунович.
— Да этот маньяк… то бишь механик, хотел я сказать.
Эта резкая фраза несколько отрезвила пана Клеменса; подумав мгновение, он сказал:
— Знаете что, любезнейший мой пан Антоний, отложимте-ка это посещение на другой раз. Я сейчас как-то не настроен, а ведь им надо бы помочь…
— Мели Емеля… Простите за выражение. Вы все забываете о постановлении сессии.
— Да, но если…
— Какие там «но» да «если»? На сессии было решено в этот раз изучить изобретение, а затем заняться и самим человеком, ибо опыт учит, что эти мнимые изобретатели большей частью оказываются мошенниками, вымогателями эт цетера!.. Должны же мы наконец научиться пунктуальности, уважению к постановлениям…
С этими словами наш поразительный пессимист вошел в сени и толкнул дверь в комнаты.
Здесь, на столе под окном, стояло выщербленное блюдечко с солью и миска нарезанных огурцов, которые Гофф ел деревянной ложкой, а Констанция — жестяной. Больной ребенок спал за ширмой.
При виде вошедших отец и дочь встали. Констанция покраснела. Гофф был в полном смятении.
Минуту длилось молчание, которое прервал наконец пан Антоний:
— Мы пришли сюда осмотреть машину, о которой вы говорили уважаемому председателю.
Выдавив из себя эти слова, он указал на Пёлуновича.
Смущенный Гофф поклонился чуть не до самой земли.
— Салат едят! — шепнул пан Клеменс, даже не подумав о том, что рядом со зловещими огурцами лежала большая коврига ржаного хлеба.
— Итак, можете ли вы показать нам свою машину? — продолжал пан Антоний.
— С величайшим удовольствием… Ваш слуга… Пожалуйста… — ответил Гофф, топчась на месте и указывая гостям на дверь в другую комнату.
Делегаты направились туда.
— Бог их нам посылает! — шепнул старик.
Глубоко взволнованная дочь поцеловала его руку и слегка подтолкнула к гостям. Потом пошла за ширму и прильнула ухом к стене, чтобы не пропустить ни одного слова из их разговора.
— Вы узнаете меня? — спросил старика Пёлунович.
— Как не узнать? — ответил бедняк. — Целые дни и ночи я только о вас и думал, сударь.
— Господин председатель желал бы осмотреть машину, — прервал чрезвычайно официальным тоном неумолимый Антоний.
— Пожалуйста, пожалуйста! Вот она… — говорил Гофф, поднимая дрожащими руками тяжелый прибор странной формы, состоящий из медных колесиков и железных прутьев.
— Для чего это предназначено? — продолжал допрашивать пессимист.
— Для всего. Двадцать лет…
— Работает?
— Еще нет, потому что…
— Каков же ее принцип? Что приводит ее в движение, или, вернее, что будет приводить ее в движение? — снова прервал пан Антоний.
— Сейчас я вам, государи мои, объясню, вот только придется…
С этими словами старик принялся искать на своем токарном станке какой-то инструмент. Он брал в руки различные долота, клещи, стамески, но все это, видимо, не подходило, ибо он откладывал их на станок и принимался лихорадочно искать другие.
Пан Антоний барабанил пальцами по краю токарного станка, а у Пёлуновича не было времени обратить внимание на смущение бедняги, так как он думал о салате и с тревогой смотрел на небо, где, как ему казалось, заметил наконец подозрительную тучу, грозящую градом и ураганом.
В это мгновение на площади под окном появилась худая сука. Уже с первого взгляда легко было догадаться, что у этого жалкого животного есть щенята и что она прибежала сюда, чтобы поискать среди мусора пищи.
— Быть может, вы словами объясните действия своей машины, — обратился пан Антоний к Гоффу с выражением скуки и нетерпения в голосе.
— Видите ли, милостивый государь мой, это вот как… Нужно подкрутить этот винт, а тогда он нажмет на вот этот прут… Этот прут нажмет на колесо, совсем как гиря на весы…
— И что же дальше?
— Дальше? Дальше машина будет работать.
— Не будет работать, — очень решительно прервал пан Антоний, — потому что тут нет механического двигателя.
— Будет, милостивый государь мой… — ответил Гофф.
— Не вижу произведения пространства на силу. Вздор!
— Воздушное колесо… — вставил Гофф.
— Иллюзия…
— Этот винт и этот прут…
— Игрушки, — ответил безжалостный пессимист.
Старик долгим взглядом глянул в глаза оппоненту, потом опустил голову и умолк.
Пан Антоний снова забарабанил пальцами по краю станка и снова глянул на площадь, куда с самого начала разговора глядел Пёлунович, не понимая ни колес, ни винтов, ни произведения силы на пространство. Голодная сука лежала теперь под окном, придерживая лапами и грызя кусок черствого черного хлеба, который бросила ей Констанция.
— И зачем только вот такое живет на свете? — буркнул пан Антоний, указывая на суку. — Голодное, худое, да еще взбеситься может!
— Правда, — ответил Пёлунович, не понимая, о чем идет речь, так как ему показалось, что как раз в это мгновение он ощутил боль в желудке.
— Было бы подлинным благодеянием пальнуть ей в голову, — заметил пан Антоний.
— Правда, правда, — подтвердил пан Клеменс, хватаясь за живот.
Мы не уверены, слышал ли ошеломленный Гофф этот разговор двух филантропов; но Констанция услышала его и залилась слезами.
О нищета! Как ты насторожена и подозрительна!
— Итак, — снова заговорил пан Антоний, — вы не можете нам объяснить свою машину.
Старик печально поглядел на гостей и промолчал.
— Значит, нет?
Гофф снова промолчал.
— Пойдемте, господин председатель.
Пёлунович очнулся от своих дум о холере и урагане и, протягивая руку Гоффу, сказал:
— В другой раз поговорим подробнее… Ах да! С моей трубкой все обстоит благополучно. До свидания!
И они вышли.
По дороге доброе сердце пана Клеменса стало слегка тревожиться.
— Пан Антоний, благодетель, что-то мне кажется, что уж очень они бедны?
— Скупость и неряшество — обычные черты нашего мещанства, — отвечал Антоний.
— А может, вернуться? — сказал Пёлунович, останавливаясь.
Антоний пожал плечами.
— Хорошо же вы, сударь, уважаете постановления!
— Да ведь очень уж бедны, пан Антоний!
Пессимист возмутился:
— Вы, сударь, может, полагаете, что мне жалко нескольких рублей?
— Ну, что вы!
— Так подождемте, это решит собрание. Я принципиально противник подачек, которые лишь деморализуют низшие классы, и принципиально же выполняю решения большинства. А больше я ничего не знаю, ни о чем не желаю слышать и вам советую поступать так же. Нам всегда недоставало дисциплины и пунктуальности.
Эта энергическая аргументация оказала соответствующее воздействие на пана Клеменса, который выпрямился, как солдат на часах, и мерным шагом направился к своему дому.
Тем временем в лачуге, едва гости успели переступить порог сеней, разыгралась следующая сцена:
— Батюшка, — говорила Констанция, — у нас уже ничего нет в доме. Может, попросить у этих господ?
— Нет, нет, не смею, — ответил Гофф.
— Ну, тогда я попрошу, — решительно сказала женщина и двинулась к дверям.
Но минутная смелость тут же покинула ее.
— Не могу! — шепнула она. — Тут Элюня больная…
— А! Ничего не поделаешь… Пойду за ними! — прервал ее старик и вышел.
Несколько минут дочь с биением сердца ожидала результата; наконец пошла вслед за отцом, который, как оказалось, стоял в сенях, опершись о косяк, и смотрел на улицу.
— Ну, что же? — спросила она.
— Один хочет вернуться…
— Вернуться?..
— Да. Вот теперь они остановились и что-то говорят.
— Что-то говорят?
— Уходят!
— Уходят!.. — простонала дочь.
Несчастные переглянулись и вернулись в комнаты, задумавшись каждый о своем. Гофф стал осматривать токарный станок, а Констанция швейную машину. Наступила тишина, среди которой слышно было только неровное дыхание больного ребенка, жужжание запутавшейся в паутине мухи и тиканье часов, которые без спешки, но и без запоздания выбивали свое: так! так! так! так!
Глава шестая,
Пан Теофраст Яжджевский уже семь лет как вышел на пенсию, и вследствие этого досуга у него было вдоволь, а так как он презирал лень, то и выдумал себе два честных и безобидных занятия. Первое из них заключалось в том, чтобы насвистывать и смотреть в окно, второе же — в том, чтобы учить свистать своего дрозда и опять-таки смотреть в окно.
Эти наблюдения чрезвычайно обогатили бедный по природе ум пана Теофраста. После нескольких лет наблюдения этот добрый человек знал уже всех извозчиков, живущих на его улице, научился угадывать, когда будут заново красить соседние дома и когда чинить мостовую, на которую он непрестанно смотрел. Кроме того, пан Теофраст догадывался, что кто-то из жильцов дома разводит голубей, и заметил, что количество вышеупомянутых птиц все увеличивается в степени прямо-таки угрожающей общественному благосостоянию.
Однако наиболее интересные материалы для наблюдений доставлял пану Теофрасту небольшой каменный дом напротив. Этот скромный домик ежедневно, не исключая праздников и воскресений, словно какое-то чудотворное место, посещало множество лиц. Люди различного пола, возраста, вероисповеданий, пешком, в повозках, на извозчиках, даже в собственных колясках, наперегонки устремлялись сюда.
С высоты своего окна пан Яжджевский заметил, что почти всякий из этих паломников вступал в узкие грязные сени смущенный, почти всякий колебался и раздумывал и что решительно всякий, кто туда входил, оставался там недолго и возвращался в гораздо лучшем настроении.
Это сборище таинственных посетителей было настоящей находкой для пана Теофраста, которому нечем было занять себя и который в простоте сердечной полагал, что, бормоча такие фразы, как, например: «И за каким чертом эти люди туда ходят!» — или: «Вот странность!» — он тем самым совершает один из сложнейших умственных процессов.
Однако этими восклицаниями и ограничивался интерес, который этот странный дом возбуждал в еще более странно устроенном уме пана Теофраста. Наш пенсионер обладал слишком кисельным темпераментом, чтобы лично исследовать причину этого паломничества, а так как он полагал, что другие разделяют его взгляды, то никого и не расспрашивал, удовлетворяясь этой невыясненной тайной.
Между тем более любопытный человек на месте нашего друга мог бы при случае узнать весьма интересные вещи. Он заметил бы прежде всего, что с незапамятных времен каждые несколько дней в этот дом в девять часов утра входил некий низенький желтый человек в синих очках и уходил оттуда около девяти часов вечера. Далее он заметил бы, что посещающие дом паломники весьма часто приносили маленькие, а то и большие узлы и свертки, возвращались же с пустыми руками. Наконец, он заметил бы, что наиболее частым, наиболее смелым паломником в эти места был средних лет еврей с хитрой физиономией, единственный, кто вбегал в сени, напевая, а возвращался, пересчитывая на лестнице банковые билеты.
Если бы такой любопытный человек нынче вечером решился последовать за вышеописанным евреем, он мог бы увидеть следующую сцену.
Еврей минует сени и вступает на обветшалую лестницу, по которой поднимается на третий этаж. Здесь он останавливается перед низкой дверью, мгновение подслушивает, а затем, нажав на дверную ручку, проникает в комнату, где у зарешеченного окна сидит старая женщина в очках и вяжет чулок.
— Добрый вечер, пани Мацеёва, — заговорил еврей.
Старушка подняла глаза.
— А, пан Юдка!.. Добрый вечер.
— А хозяин тут? — понизив голос, спросил посетитель.
— Ну конечно.
— А гости какие-нибудь есть?
— Гофф тут… Плохи, должно быть, его дела, очень уж часто он сюда наведывается.
— Ну! Ну! — улыбнулся еврей. — Сюда и не такие, как он, наведываются.
Старушка опустила на колени чулок и ответила:
— А все-таки это ему лишнее; есть у него деньги, а раз есть, так сидел бы лучше за печкой да благодарил бога, а не лез на глаза нашему барину…
— Вы его знаете? — спросил Юдка.
— Как не знать! Лет двадцать пять, наверно, будет, как я служила у него.
— Ну, тогда вы его не знаете. Он теперь обеднел.
— Обеднел и ходит к нашему барину? У… гу!
— Что значит у… гу?.. Приходит, потому что берет взаймы деньги, ну и землю свою продает.
— Нашему барину продает землю? Вот он — суд божий! — шепнула, словно про себя, старушка.
Лицо Юдки оживилось.
— Чему же вы так удивляетесь, пани Мацеёва? — спросил он.
— Э! — ответила женщина, — кабы вы знали то, что я знаю…
— А почему мне не знать? Я много знаю, а чего не знаю, так вы мне доскажете.
Старушка подняла палец и указала на дверь соседней комнаты.
— Разговаривают, — шепнул еврей.
— Вы знаете, Юдка, как Гоффы обидели нашего барина?
— Слышал, но уже не помню, — ответил еврей с видом прекрасно осведомленного человека.
Мацеёва наклонилась к его уху.
— Вы знаете, Юдка, что я служила у Гоффа?
— Ну! Ну!
— Говорю вам, лет уж двадцать пять тому назад, Гофф как раз справлял крестины… Родилась у него тогда эта… как же ее? Костуся!
— Ну, я ее знаю, у нее теперь ребенок.
— Вышла замуж?
— За Голембёвского.
— Господи Иисусе! — шепнула в ужасе женщина. — За того, что наш барин засадил в тюрьму?
— Ну, об этом лучше молчите. Он уже опять гуляет по городу.
Это известие, видимо, взволновало старуху, которая лишь после нескольких минут молчания вернулась к своему рассказу.
— На крестинах, говорю вам, гостей — уйма! А мороз на дворе был такой, что стекла лопались! И уж ели, ели, а пили-то!
— Теперь им нечего и в рот положить, — вставил Юдка.
— Однажды, — продолжала старуха, — было, может, часов девять вечера, смотрю, входят в сени каких-то двое с ребенком на руках. А это и был наш барин с сестрой и ее мальчиком на руках. Оборванные, озябшие… страсть, говорю вам!.. Наш барин и говорит… вот как сейчас слышу: «Люди добрые, дайте нам что-нибудь перекусить и где обогреться, а то у меня сестра с ребенком кончаются…» А пьяные гости давай смеяться, давай водкой их поить, а нет того, чтобы поесть дать… Ну, что вам сказать, и получаса не прошло, как женщина бух на землю! и ни рукой, ни ногой…
— Ай-ва!.. — шепнул еврей.
— Жалко мне их стало, я, значит, взяла да и отвела их обоих в коровник. Надоила тайком немного молока и напоила мальчика; женщина-то уже не могла пить, а барин не хотел ничего и в рот взять. На другой день прихожу я в коровник, а они спят. Бужу его… он едва на ноги встал; будим ее, глядим, а она уж мертвая… Умерла!
Еврей внимательно слушал.
— Как увидел это барин, как начал он плакать, так, говорю вам, прямо как зверь ревел, и все сестру целовал… Сбежались Гоффы, подмастерья ихние, ученики, а он давай их проклинать, давай жаловаться, что они у него сестру убили. А они на него! И давай кричать, что он сам ее убил, а на них сваливает. Кончилось тем, что собрался суд, покойницу похоронили, а наш барин с мальчиком пошли дальше куда глаза глядят.
— Ну, а как же он вас потом встретил, Мацеёва? — спросил Юдка.
— Искал меня, вот и встретил; прости ему, господи, все горе человеческое. Встретились мы что-то уж лет шесть спустя. Он меня сразу же узнал, а жил-то он уже здесь, вот и взял меня к себе, и еще такие слова мне сказал: «Ты дала моему мальчику ночлег в коровнике на одну ночь, а, я тебе дам приют на всю жизнь. Ты дала ему ложку молока, а я тебе дам кусок хлеба до самой смерти». Ну вот, с тех пор и живу у него; оно бы и хорошо мне было, — прибавила она еще тише, — кабы не эти слезы людские…
— Да, беда теперь Гоффу, — вставил Юдка и, помолчав, спросил: — А молодого барина видели?
— Как же не видела, только давно уже, он все за границей сидит.
— Вернулся, вот уж с неделю, как вернулся.
— Вернулся?
— И теперь господин будет на Гоффовой земле для него дворец ставить.
— Что ж! — сказала женщина. — Мальчик стоит дворца: и тебе добрый, и умный, и красивый. Хоть бы из него толк вышел!
— Старик его очень любит; это он для него все копит деньги, хоть и не говорит ему.
— Что деньги! За него он в куски изрубить себя дал бы…
Она не кончила, потому что в это мгновение двери соседней комнаты приоткрылись, и из них вышел Гофф. Волосы его были в беспорядке, безумные глаза неподвижно смотрели в одну точку.
Теребя в руках шапку, он быстро прошел через комнату. Еврей и старуха с ужасом, словно на привидение, смотрели на него, потом прислушались к звуку его шагов на лестнице и, наконец, движимые одним и тем же чувством, бросились к окну, чтобы еще раз взглянуть вслед уходящему.
— Без шапки идет! — шепнула Мацеёва.
— Пришел там Юдка? — раздался сухой голос из другой комнаты.
Еврей вздрогнул:
— Я здесь, хозяин!
И, согнувшись в три погибели, он переступил порог, чтобы предстать перед человеком, который после рассказа Мацеёвой стал в его глазах еще могущественнее и страшнее, чем до сих пор.
Глава седьмая
В комнате, куда вошел Юдка, кроме нескольких крепко сбитых шкафов, маленького столика и нескольких стульев, ничего не было, и — что еще удивительней — никого не было. Несмотря на это, еврей поклонился стене напротив двери и остановился в ожидании.
— Ну, что там слышно? — спросил вдруг прежний голос. Он донесся из маленького оконца в стене, в котором тут же появилось пожелтевшее лицо и синие очки.
— Я принес деньги за керосин, — ответил Юдка.
— Все?
— Все. Триста пятнадцать рублей.
— С трехсот рублей — шесть рублей, с пятнадцати рублей — тридцать копеек, это тебе, — бормотал голос. — Значит, мне следует триста восемь рублей семьдесят копеек. Дальше?
— Лавочница с Сольца уже умерла, — шепнул еврей.
— Царствие небесное!.. Надо на ее место посадить эту Веронику с Врублей улицы.
— После той осталось двое детей…
— Я сказал, что надо посадить Веронику… Торговля стоять не может… Дальше?
— Дело с волами покончено.
— Заработали мы что-нибудь?
— Немного: шестьдесят три рубля.
— С пятидесяти рублей — рубль, с тринадцати рублей — двадцать шесть копеек… это тебе. Мне следует шестьдесят один рубль, семьдесят четыре копейки. Дальше?
— Еще процентов принес девять рублей пятнадцать копеек.
— Должно быть пятнадцать рублей.
— Не отдают.
— Будешь сам платить… Да! А с этой кладовщицей кончено?
— Был судебный пристав, но, видно, получил хабар и ничего не сделал.
— У кого он занимает? — продолжал допрашивать голос в оконце.
— У Абрамки, у Миллерихи…
— Скажи им, что если судебный пристав не покончит с кладовщицей, то они мне заплатят убытки. Понимаешь?
— Как не понять? — отвечал еврей, почесывая затылок.
— Ах да! Сходишь в полицию с этими золотыми часами, которые заложил вчера старик. Это краденые часы… Нужно дать знать.
— Зачем давать знать? — закричал в ужасе Юдка. — Только потеряете пятьдесят рублей… Лучше я перекуплю у вас и дам вам сорок, все равно вы еще заработаете…
— Сходишь в полицию…
— Как это можно такое дело из рук выпускать? — пробормотал еврей.
— Кто не может устоять перед соблазном, падет и будет отвержен богом. Сходи в полицию.
В это мгновение в дверь постучали.
— Выйди, Юдка, к Мацеёвой и подожди там. Кто-то идет…
Спустя минуту место Юдки в дверях заняла какая-то бедно одетая женщина с узлом в руках.
— Слава Иисусу Христу…
— Во веки веков, аминь! — ответил человек в оконце, набожно склонив голову. — Что вам угодно?
— Пришла просить у вашей милости три рубля, — ответила, кланяясь, женщина.
— А что это за узелок?
— Салоп, ваша милость. Заплатили мы за него, вот два года будет, одиннадцать рублей и полкварты водки…
— Покажите!
Женщина приблизилась. Человек в синих очках тотчас исчез из оконца вместе с салопом.
— Гм! Гм! Недурное дельце, нечего сказать… Мех съеден молью, верх изношен… Вы что ж думаете, у меня склад старья?
Женщина молчала.
— Дам вам два рубля, а через месяц вернете два рубля шестьдесят копеек, а не то продам салоп. Это лохмотья, дольше их держать нельзя… Согласны?
— Да ведь как не согласиться, ничего не поделаешь.
— Ваше имя, фамилия и номер дома.
Женщина продиктовала свой адрес и вскоре покинула комнату, унося два рубля.
— Юдка! — крикнул человек из оконца.
Дверь скрипнула, но вместо Юдки на пороге появился элегантно одетый юноша.
— Ах, это вы, сударь! Предчувствовала моя душа, предугадывала ваше посещение…
— А приготовила ваша душа мои двести рублей? — с улыбкой спросил денди.
— А вы, сударь, расписочку принесли? — тем же тоном ответил владелец синих очков.
Юноша смутился.
— Видите ли… Принести-то я принес, но без… подписи отца, которого я… вот честное слово, с утра не могу…
Оконце опустело, и мгновение спустя юноша услышал:
— «Сколь набожно чтится память благословенного Прандоты, столь же с незапамятных времен были в большом почете у верующих и изображения его. Мы читали…»
— Вы издеваетесь надо мной! — закричал возмущенный щеголь.
— Нет, сударь! Я лишь читаю житие благословенного Прандоты.
— Но мне немедленно нужны деньги!
— А мне подпись вашего отца… «Мы читали в вышеприведенном описании посещения епископа Задзика, что архидиакон Кретковский…»
— Где же я вам возьму ее? — раздраженно спросил юноша.
— Где?.. Откуда я знаю! Может, у вас в кармане есть другой вексель с подписью уважаемого папы. Откуда мне знать?
Юноша раз-другой прошелся по комнате.
— Там лежит перо, — говорил голос из-за стены. — Я ничего не вижу, ничего не слышу!.. «Что архидиакон Кретковский пожертвовал новый образ благословенного Прандоты, однако оного в указанном месте, над алтарем святых апостолов Петра и Павла, уже нет…»
Между тем франт подошел к столу и, быстро подписав вексель, сказал сдавленным голосом:
— Вот! Я сам его подписал… Полагаю, это достаточная гарантия?
Набожный старец приблизился к оконцу и взял бумагу.
— Прекрасно, прекрасно! Пятьсот рублей серебром к первому января… Прекрасно! Мелкими угодно получить, сударь, или…
— Все равно какими — лишь бы поскорей!..
— Лишь бы поскорей! Ах, эта молодежь, как она нетерпелива! Пожалуйста!.. Сто я двести… Не забудьте… К новому году!
— Всего хорошего, ростовщик! — буркнул щеголь, схватив две сторублевые бумажки.
— До свиданья, червонный валет! — спокойно ответил желтый человечек, пряча вексель.
Между тем юношу сменил Юдка.
— Да, что это я хотел тебе сказать? — начал ростовщик. — Ага! Так вот тебе, Юдка, эти часы и сегодня же иди в полицию.
— Не раздумали, хозяин? — ответил еврей, взвешивая на руке действительно превосходные часы. — Так и быть, я уж дам за них все пятьдесят.
— Довольно!.. Считай деньги. Мне следует триста семьдесят девять рублей без трех копеек.
Начались расчеты, закончив которые, ростовщик сказал:
— Можешь идти. Завтра будь здесь к восьми часам утра, я не смогу быть несколько дней. Да, вот еще что: предупреди там, чтобы не смели ничего покупать у Гоффа, пусть хоть за полцены отдает.
— А если купят?
— А если купят, так я посчитаюсь с тобой и с Давидкой. Спокойной ночи.
В эту минуту из первой комнаты донеслись отголоски разговора.
— Кто это там? — крикнул капиталист.
Дверь приоткрылась, и вошла женщина в черном.
— Иди, Юдка! Уважаемая пани Голембёвская, мое почтение, сударыня!
Констанция упала на стул.
— Как я устала! — шепнула она.
— Да, тяжко бремя жизни, но мы должны безропотно нести его, — ответил ростовщик. — Вам, вероятно, нужны деньги?
— Если бы можно… за мою швейную машину…
— Я не занимаюсь портновским ремеслом, дорогая моя пани Голембёвская!
— Она мне обошлась в восемьдесят рублей, сейчас я отдам ее за двадцать… У нас уже совсем ничего нет!..
— Землю я куплю, — ответил ростовщик, — то есть, собственно, доплачу за нее, но швейную машину…
— Пан Лаврентий, вы же знаете, что отец и слышать об этом не хочет.
— А чем я виноват? — спросил палач, высовываясь в оконце.
— О, если бы вы знали, как мы бедны, сударь! Вот уже третий день, как мы едим один хлеб да сырые огурцы.
— Когда я был в вашем возрасте, сударыня, я и сам ел не лучше.
— Отцу все хуже, он совсем теряет рассудок…
— И в этом я неповинен.
— Элюня моя на глазах тает…
— Продайте землю, найдутся деньги и на врача.
Констанция вскочила с места.
— У вас нет сердца.
— Зато деньги на покупку земли у меня найдутся.
Глаза женщины заискрились.
— Сударь! Вот что я вам скажу! Я знаю, что людей вам бояться нечего, но помните, что бог справедлив, и он покарает вас!
И она пошла к дверям.
— Вас он уже покарал! — крикнул вслед уходящей ростовщик и отступил в глубь своей таинственной комнаты.
Прошло полчаса, прежде чем он успокоился и, выглянув снова, позвал служанку. Когда она вошла, он спросил:
— Мацей вернулся?
— Вернулся, сударь, — ответила старуха.
— Меня несколько дней не будет дома. Юдка меня заменит! Помните о дверях.
— Слушаю, сударь.
— А теперь спокойной ночи!
Старушка приблизилась к оконцу.
— Что тебе, Мацеёва?
— Сударь!.. Правда, что наш панич вернулся?
— Вернулся, вернулся! — ответил ростовщик с оттенком довольства в голосе. — И велел повысить вам жалование…
— Покорнейше благодарим, сударь, — говорила Мацеёва, целуя руку ростовщика, — но…
— Что еще?
— Нельзя ли: мне увидеть панича? Ведь уже лет восемь…
— Не теперь. У женщин слишком длинные языки.
— Ничего не скажу, сударь, золотой мой, чтоб мне сквозь землю провалиться… только бы мне его увидеть! Он такой добрый, гостинцы нам присылал, передавал поклоны, пусть же мои глаза его еще хоть раз увидят перед смертью…
Минуту царило молчание, потом ростовщик изменившимся голосом сказал:
— Иди, старуха!
И он приоткрыл замаскированную в стене дверь в свое таинственное убежище. Это была огромная мрачная комната, заставленная множеством шкафов, сундуков и ящиков.
Старуха боязливо озиралась кругом.
— Взгляни сюда! — сказал ростовщик, показывая на стену против окон.
Здесь висел превосходный портрет юноши лет двадцати трех-четырех, с голубыми глазами и светлыми вьющимися волосами. Лицо, казалось, жило и улыбалось.
— Смотри, старуха, это он! Сам себя написал! Что, узнала бы ты его?
— Как живой! — ответила женщина, молитвенно складывая руки.
— Правда, изменился, а?.. Когда ты его впервые увидела, он был более жалок, чем пес, у которого есть своя конура, а сейчас… сейчас он большой барин, у него сотни тысяч, у него будет дворец… Ему нечего было есть, а сейчас около него кормятся люди… Да какие! Правда, старуха, изменился мой мальчик?.. А?
Глаза ростовщика, когда он говорил это, горели, руки дрожали, вся фигура выражала упоение. То не было излияние чувства, то был взрыв страсти.
Вдруг всю комнату словно потоками крови залило. В крови купался недобрый хозяин этого дома и его страшные шкафы, в той самой крови, которая залила и дивно прекрасное лицо юноши.
— Господи Иисусе! — вскричала старуха.
Ростовщик затрясся.
— Чего ты орешь?! — прикрикнул он.
— Я не виновата, сударь! Это солнце так заходит! — ответила перепуганная женщина.
— Глупое солнце, да и ты глупая, суеверная баба! — пробормотал ростовщик и вытолкнул ее вон.
Вскоре на все опустился ночной мрак.
Глава восьмая,
Случилось так, что уже на следующий день после вторничной сессии Вольский нанес Пёлуновичу торжественный визит, во время которого намекнул, что если «уважаемый хозяин» и его внучка не имеют ничего против, то в таком случае он готов немедленно приступить к обещанным портретам.
— И как это вы, милейший мой пан Густав, помнили о такой малости? — удивлялся старый гимнаст.
— Я люблю держать слово, — объяснил Вольский.
— Но так вдруг! Вы только что вернулись из-за границы, еще не осмотрелись в городе…
— Ах, о чем толковать! — ответил Густав. — Я привык к работе, и если говорить правду, то признаюсь, что почту себя счастливым…
Пёлунович прервал его рукопожатием, Вандзя — поклоном, и гармония была восстановлена. В тот же день, как по мановению волшебной палочки, в гостиной пана Клеменса появились краски, мольберты и полотна; в пятницу с полудня начались и сеансы, продолжавшиеся до заката, а иной раз и после заката солнца и прерываемые совместными обедами, полдниками, прогулками и ужинами.
В первый день, вернее в первые несколько часов первого дня, дедушка вел себя степенно, как и полагается человеку, который в течение целою вечера был председателем научно-филантропического общества. Но после обеда старичок сдал. Сперва он вспомнил, что плачевное состояние его здоровья требует движения — и тут же сделал несколько сальто. Затем он решился принять одну дозу душа, затем влез в шлафрок и шапочку с кисточкой и, наконец, уже перед самым чаем (не снимая, кстати сказать, шлафрока) показал, как в его времена танцевали оберек; Вольского он стал называть «милый Гуцек», а «милого Гуцека» вместе с Вандзей «дорогими детками».
Словом, уже в пятницу эта троица познакомилась и полюбила друг друга, ибо оказалось, что как Вольскому, так и Пёлуновичу приходилось в жизни очень туго, что как у Густава, так и у Вандзи золотые сердца, и что все трое охотники повеселиться.
Так было до восьми часов утра понедельника, когда страшно озабоченный дед, как бомба, ворвался в комнату одевающейся Вандзи.
— Вот горе! — закричал он. — Начисто забыл!.. А ведь это надо было сделать уже года два назад…
— Что случилось, дедушка? — спросила встревоженная Вандзя.
— Как что? Ты разве не знаешь, недобрая девочка, что скоро тебе будет пятнадцать лет и ты станешь взрослой барышней?..
— Ага! Вот хорошо-то!
— Совсем не хорошо, потому что я забыл найти тебе компаньонку.
— Но зачем, дедушка? Ведь мне дают уроки учителя?
— Что учителя?! Девушка должна воспитываться под присмотром женщины, а не то что, как волк какой, среди одних мужчин!
С этими словами пан Клеменс выбежал из Вандзиной комнаты, выбранил в зале подскакивающего Азорку, опрокинул кресло и приказал Янеку подать себе все номера «Листка», какие только были в доме. Когда этот приказ был выполнен, он заперся в своей комнате и до полудня читал, а потом уехал в город, откуда вернулся только вечером.
Так как во вторник пан Пёлунович снова с самого утра читал объявления, а в полдень снова уехал, то Густав и Вандзя уже второй день были предоставлены самим себе.
Как же они проводят время? Посмотрим.
— Панна Ванда! — говорил Густав. — Я уже третий раз прошу вас сесть в кресло и сидеть смирно.
— А я уже третий раз вам отвечаю, что и не думаю трогаться с окна. Мне тут хорошо, и баста — как говорит дедушка.
— Превосходно!.. Так вот теперь от имени дедушки рекомендую вам непременно сесть в кресло, иначе я никогда не кончу портрет.
— Я не слышу, что вы говорите, канарейка мешает.
— Хорошо же вы слушаетесь дедушки, нечего сказать!
— Дедушки я слушаюсь, а вас не стану.
— Но, панна Ванда, в настоящее время я его замещаю!
— Но, пан Густав, я вас не стану слушаться, будь вы и в самом деле моим дедушкой.
Отчаявшийся Густав стал укладывать в портфель свои бумаги.
— Это что должно означать? — спросила, оглядываясь через плечо, девочка.
— Я ухожу!.. Раз вы не хотите позировать…
— Вправду?
— Разумеется!
— А я все же думаю, что вы не уйдете.
— Уверяю вас, что уйду, — ответил Густав, всячески изображая решимость.
— Уверяю вас, что вы останетесь, — ответила Вандзя тем же тоном.
— Интересно — почему?
— Потому что я…
— Потому что вы так хотите?..
— Потому что я сяду в кресло.
— Ну раз так, другое дело!.. — сказал Густав, подавая девушке руку и церемонно ведя ее к креслу. — А теперь, — прибавил он, — от имени дедушки попрошу сидеть несколько минут смирно.
— Куда же мне смотреть?
— Все равно куда, ну хоть на канарейку, например.
— Это тоже дедушка велел?
— Нет, это я вас прошу.
— Хорошо! А теперь я вас попрошу, чтобы сюда впустили Азора.
Наступила минутная тишина; тем временем жирный Азорка вбежал в комнату и устроился на коленях у своей хозяйки, а Вольский принялся за наброски.
— Знаете что? — начала Вандзя.
— Слушаю!
— Нет, я ничего не скажу…
— Почему же это?
— Боюсь, что вы станете надо мной смеяться.
— Не стану.
— Тогда… знаете что? Я бы хотела быть птичкой! Правда, как это забавно?..
— Правда! И что же, вы хотели бы быть этой канарейкой, на которую сейчас смотрите?
— Это кенарь. О нет! Ведь он, бедняжка, не может летать.
— Ну, так выпустите его, пусть летает!
— Как бы не так! Он уж раз сам вылетел, и с ним произошел очень печальный случай.
— Что такое? Воробьи его напугали?
— Хуже! Вы только вообразите, он вылетел во двор, но тут же устал… Азорка! Будь умницей! Нельзя кусать этого господина!..
— Ну, что же дальше?
— Устал и уселся на забор, на котором стоял наш петух… Вы знаете нашего петуха?
— Не имею чести.
— Ну вот, и он, противный, клюнул его в головку так, что с ним даже обморок был…
— Кенарь клюнул петуха?
— Куда ему! Петух кенаря, да так, что с тех пор, — только вы над ним не смейтесь, — с тех пор он стал лысый!..
— Петух-то?
— Нет, кенарь… Сейчас я покажу вам!..
Сказав это, она кинулась к окну, на котором висела клетка с крикливой птицей.
— Панна Ванда! Ради всего святого, не вставайте же! — закричал Густав. — Весь этюд, превосходный этюд испорчен!..
— Ха-ха-ха! — засмеялась девочка. — Да это отлично! Теперь вам придется делать новый!
— При таких условиях я никакого не сделаю… Только осрамлюсь… не посмею показаться на глаза вашему деду… Ну что это такое — десяти минут не посидеть спокойно!..
Говоря это, он снова стал складывать бумаги.
Вандзя вернулась на свое место и, снова взяв на колени Азора, сказала:
— Я вам дам совет. Если вы хотите, чтоб я сидела смирно, расскажите мне какую-нибудь хорошенькую историю!
— Превосходная мысль! — ответил Густав, снова раскладывая свои бумаги. — Я должен вам рассказывать всякие истории и одновременно рисовать? Ну что ж, попробую!..
— Простите, я прерву вас. Мы поедем сегодня в Лазенки?
— Поедем. Лошади заказаны на пять часов.
— Теперь слушаю.
— Очень хорошо, а я начинаю. Так вот, жила-была такая панна Непоседская, и ее дедушка поручил написать с нее портрет…
— Одному художнику, фамилия которого была Приставальский. Эту историю я уже знаю!
— Тогда я уж, право, не знаю, что рассказывать!
— Расскажите мне о каком-нибудь мальчике, мне больше нравятся такие истории.
— Я вам расскажу об одном нехорошем мальчике, который держал палец во рту…
— Фи! Я не стану слушать! Я люблю грустные истории…
— О мальчике?
— Да! И чтобы была еще и маленькая девочка.
— Нет, такой истории я не знаю! — отвечал Вольский, рисуя.
— Ну, пусть не будет девочки, пусть будет мальчик и… и… не знаю, что еще.
— Например, канарейка или собачка?
— Собачка, собачка! — закричала Вандзя, поудобнее усаживаясь в кресле и поглаживая ожиревшего Азора, который спал как убитый.
Продолжая рисовать, Вольский начал:
— Жил-был один мальчик…
— Это был большой мальчик?
— Это был мальчуган… в вашем возрасте.
— В моем возрасте? — возразила возмущенная девочка. — Но ведь дедушка сказал, что мне уже скоро пойдет шестнадцатый год…
— Но пока что вам исполнилось четырнадцать. Так вот, жил-был один мальчик, и у него была собачка…
— Такая, как наш Азорка?
— Такая… то есть нет, совсем не такая. Та собачка была грязная, кудлатая, и хвост у нее был поджат…
— Почему поджат?
— Потому что она всегда была голодна. И она и ее хозяин…
— Разве ее хозяин был жестянщиком?
— Нет, с чего это вам пришло в голову?
— Потому что только маленькие жестянщики говорят, что они всегда голодны.
— Ага!.. Так вот этот мальчик ходил по свету и искал…
— Чего, сударь?
— Искал свою мать, потому что, когда он еще был ребенком, его похитили цыгане и увели в лес…
— Скажите, сударь, это правдивая история?
— Самая правдивая! Мне рассказывал ее сам этот мальчик.
— Боже мой!
— Так странствуя, — продолжал Густав, — он пришел однажды в один город, который, однако, ему вскоре пришлось покинуть.
— Почему, сударь?
— Потому что камни ранили ему ноги и, что еще хуже, скверные мальчишки привязали к хвосту его собачки пузырь с горохом, что очень напугало и собачку и мальчика…
— Ах, противные!..
За это время Вольский сделал несколько набросков, на каждом из которых лицо Вандзи выражало другое чувство.
— Потом мальчик пошел в деревню и, увидев первую же избу, зашел туда. «Стук! Стук!» — «Кто там?.. Чего тебе надо, дитя?» — «Я ищу мою мать». — «А как ее зовут?» — «А я не знаю». — «Ну, тогда иди себе дальше, дитя; здесь она не живет».
И так он шел все дальше, от избы к избе, от деревни к деревне, и всюду стучался напрасно. Как вдруг в один прекрасный день встретился с седым как лунь старичком. «Чего ты ищешь, дитя мое?» — спросил его старичок. — «Я ищу мать». — «А был ты в деревне?» — «Был, и не в одной». — «А в городе?» — «И в городе тоже, но ее нигде нет». — «Ну, — ответил старичок, — раз так, то, наверно, ее уже нет на земле». — «Так где же она?» — «Верно, на небе». Мальчик опечалился и сказал: «Не знаете ли, дедушка, как туда пройти?» Дед осмотрелся кругом. «Господь знает, — отвечал он. — Там солнце всходит, а здесь заходит; сюда, верно, будет ближе всего. Иди прямо, дитя». — «Прямо? Это значит в лес, а потом придется на дерево?» — «Да уж, верно, так», — подтвердил старичок. «А пустят меня туда, дедушка?» — «Отчего не пустить! Господь бог добрее людей». — «А мою собачку?» — «Кто его знает, спросишь, может и пустят».
Вот и пошел мальчик в лес, идет между высокими деревьями, глянул вверх и уж хотел было лезть на сосну, как вдруг вспомнил о собачке. «Что же ты тут, бедняжка, будешь одна делать?» — подумал он. А с другой стороны, ему жаль было матери, и вот он шел все дальше и высматривал такое дерево, на которое они могли бы без большого труда вскарабкаться вдвоем с собачкой.
В этих поисках прошел целый день, и утомленный мальчик подумал об отдыхе. Лег он под одним деревом у дороги, прочел молитву, которую закончил словами: «Сделай, господи, чтобы с неба кто-нибудь подал нам руку, потому что если я влезу на дерево вместе с собачкой, то как бы мы оба не упали…» — и уснул.
На другой день на рассвете мимо проезжала прекрасная карета, а в ней какая-то важная дама с маленькой барышней. Так как утро было погожее, то маленькая барышня высунула голову из кареты и увидела наших странников. «Смотри, мама, — воскликнула она, — под этим деревом спит какой-то бедный мальчик с собачкой у ног!..» Увидев это, важная дама вынула из кошелька несколько монет, завернула их в бумагу и бросила на спящих, «Это для мальчика», — сказала она. «А это для его собачки», — прибавила барышня, бросая пирожное. И они уехали.
Прошло утро, прошел полдень, прошел вечер, и снова наступила ночь, но мальчик не тронул брошенных ему денег, а собачка не тронула пирожного, оба были уже мертвы… добрый бог протянул им руку!..
Воцарилась тишина, во время которой Густав поглядывал то на свою модель, то на рисунки.
— Какая печальная история! — сказала Вандзя. — Кто вам, сударь…
Она задумалась и вдруг залилась смехом.
— Ах, боже, боже! Какой же вы, сударь, недобрый, так огорчать меня понапрасну…
— А что случилось?
— Будто вы не знаете? Так этот мальчик рассказывал вам свою историю после своей смерти?.. Ха-ха-ха!
— Обедать! Обедать! — выкрикивал вернувшийся из города Пёлунович. — Вандзюня, поди присмотри, чтобы там поторопились, и сейчас же разлей суп.
Вандзя побежала навстречу деду, который тотчас весь в поту вошел в зал.
— Здравствуй, Гуцек! Ну, что вы тут поделывали? Как дела с работой? — спрашивал старик, целуя в обе щеки сияющего от радости художника.
— Замечательный сеанс! — ответил Густав. — Вообразите, за несколько десятков минут мне удалось сделать шесть этюдов, каждый из которых схватывает другое выражение лица!.. Вот они…
— Ей-богу, вылитая Вандзя! — говорил старик, рассматривая рисунки.
— Неоценимое лицо, на котором каждое движение чувства — как в зеркале. Взгляните, сударь, например, на эту головку.
— Вандзя!.. Вандзя!.. — ответил дедушка.
— Но каким чувством, по-вашему, она проникнута?
— Мне кажется, вы рисовали ее в сидячем положении.
— Ах, что положение! Здесь прекрасно отражено любопытство… Ну, а тут?
— Разумеется, тоже любопытство!
— Что вы! Это жалость и грусть… Я наверняка создам шедевр!
— Если бы вы знали, какая жара! — прервал пан Клеменс, кладя рисунки и отирая пот со лба.
— Божественная красота, несравненное лицо! Пять лет учения не дали мне столько, сколько один этот сеанс… Где вы были, сударь?
— Э! — буркнул дедушка, усаживаясь в кресло. — Где я был! Искал компаньонку для Вандзи.
— Зачем?
— Он еще спрашивает! Не забывайте, что она уже… уже подрастающая барышня.
— Бутон, который вот-вот расцветет! — вставил Густав с увлечением.
— Да, вот-вот, а компаньонки у меня все нет как нет.
— Да на что это нужно?
— А вот и нужно! Девочка должна приобрести манеры.
— То есть, другими словами, окарикатурить это обаяние наивности…
— Ах, что там наивность! Нужна — и баста!..
— Сударь! Если дружба…
— Приличная женщина известного возраста…
— Если совет чистейшей, бескорыстнейшей дружбы…
— Приличная, честная, образованная…
— Которая своим педантством испортит прекраснейшее создание божье!..
— Обед на столе, — доложил Янек.
— Обед на столе! — воскликнул Пёлунович. — Обед, а после обеда душ и компаньонка!..
— После обеда, сударь, прогулка в Лазенки… Ведь мы так уговорились? — напоминал Густав.
Обед прошел очень весело. Вконец обессилевший дедушка ел за троих и острил за десятерых. Вольский пикировался с Вандзей.
За черным кофе сотрапезники услышали на улице грохот колес, который умолк под самыми окнами.
— Лошади! — сказал Густав.
Пёлунович подбежал к окну.
— Фью! Какие лошади, какие ливреи, какой шарабан! Да ты настоящий вельможа, дорогой Гуцек! Этот пустячок тебе, должно быть, обошелся рублей в тысячу!
— Это подарок моего дядюшки, — ответил Вольский.
— Золотой человек твой дядюшка! Познакомь же нас, дорогой мой!..
Между тем Вандзя оделась, и все вышли на улицу.
Осмотрев со всех сторон выезд, пан Клеменс усадил в шарабан внучку и сам сел рядом. Вольский поместился на козлах и взял в руки вожжи.
— Поезжайте сперва медленно, сударь, — сказала Вандзя, — мне надо покрепче приколоть шляпку.
Они двинулись шагом.
Как раз в этот момент Гофф направлялся из своего домишка к особняку. Он увидел едущих, узнал их и прибавил шагу, чтобы перерезать им дорогу.
Лошади двинулись быстрей, и Гофф побежал. Он даже сорвал с головы шапку и подавал какие-то знаки…
Увы, его никто не заметил. Вандзя была занята своей шляпкой, пан Клеменс внучкой, Густав лошадьми, а его кучер тем, чтобы достойно выглядеть на козлах.
Кони тронулись рысью, и не успел Гофф достигнуть перекрестка, как коляска обогнала его.
— Дорогие мои господа! Господа!.. закричал в отчаянии старик, размахивая шапкой.
Никто его не слышал.
— Спасите! — простонал он. — Спасите моих детей… — Потом, выбившись из сил, он упал на колени и протянул руки к небу.
Но и небо молчало.
Почти в это самое мгновение пан Клеменс заметил Густаву, что им придется вернуться пораньше, так как сегодня должно состояться заседание, на котором он и пан Антоний сделают сообщение об изобретении Гоффа.
Глава девятая,
В Лазенковском парке наши друзья провели время очень весело. Они обошли или объехали все главные аллеи, накормили пряниками лебедей, купили по пути букет роз и, наконец, около восьми часов вечера вернулись к шарабану.
Перед тем как усесться, Вандзя вынула из букета три самые лучшие розы и одну из них прикрепила к сюртуку дедушки, другую приколола Вольскому, а третью к своему платью. Украшенный таким образом Пёлунович полез на козлы.
— Это же мое место, сударь, — заметил Густав.
— Ага, твое! Тебе хочется опять самому править… Дай и мне показать себя…
Молодежь уселась, и шарабан двинулся. Однако не прошло и двадцати секунд, как кучер подсказал:
— Нужно направо, ясновельможный пан!..
— Ага! Направо! — ответил дедушка и повернул лошадей так, что они едва не налетели на барьер… по левую сторону.
— Что это за вожжи! — вознегодовал Пёлунович, после чего отдал их кучеру, сам же удовлетворился тем, что старался держать бич в перпендикулярном положении.
С этой минуты путешественникам ничто не угрожало, и они без приключений доехали до квартиры, где в окнах горел свет.
— Гости уже тут! — воскликнул пан Клеменс, соскакивая с козел.
Поднявшись наверх, они лицом к лицу встретились с выходящим из кухни мрачным паном Антонием.
— Дорогой председатель! — воскликнул знаменитый пессимист. — Я надеюсь, вы не обидитесь, что вместо жаркого я приказал зажарить для себя пару цыплят. Мне слегка нездоровится.
— Да распоряжайтесь, как у себя дома, любезный мой пан Антоний! — ответил хозяин.
— С чем подавать цыплят, ваша милость? — спросила кухарка.
— С… огурцами!.. А огурцы со сметаной. Молочник живет неподалеку, и я уверен, что у него есть сметана!..
Около девяти часов вечера гостиная Пёлуновича была полна. Благодаря разумной и настойчивой агитации пана Дамазия гостей собралось больше, чем когда бы то ни было.
Рядом с капиталистами, нотариусами, судьями и людьми неопределенных профессий здесь можно было увидеть и вольнопрактикующих врачей, инженеров, литераторов.
Пан Клеменс встречал самыми сердечными поцелуями всех, хотя был вполне уверен, что большинства этих господ никогда и в глаза не видал.
Вскоре началось и заседание: на столе поставили колокольчик, и среди проникновенного молчания взял слово пан Дамазий.
— Милостивые государи! Благодаря стародавнему и бескорыстному гостеприимству нашего уважаемого пана Клеменса Пёлуновича, здесь присутствующего, наши собрания с каждым днем развиваются и, так сказать, созревают как в качественном, так и в количественном отношении.
В этот момент судья, который считал своей священнейшей обязанностью принимать и на свой счет часть ораторских триумфов пана Дамазия, оглянул собравшихся с видом человека, располагающего ключом, которым можно завести любой музыкальный ящик.
— Милостивые государи! — продолжал пан Дамазий. — Говоря, что наши заседания развиваются в качественном отношении, я имел в виду, что круг вопросов, которые мы обсуждаем, значительно расширился. Но, милостивые государи! Когда я говорил о количественном развитии, то можете быть уверены, что я имел в виду группу новых уважаемых сотрудников, которые сегодня сделали нам честь своим присутствием…
Эти заключительные слова были заглушены шарканьем ног, означавшим, что новая когорта сотрудников одобряет эту не заслуженную еще похвалу, а вместе с тем, что старые борцы от всего сердца ее приветствуют и принимают в свои ряды.
— Милостивые государи! — продолжал выдающийся оратор. — Я не вижу надобности вкратце излагать все сделанное нами до сих пор…
Дамазий вдруг замолчал, видя, что при этих словах его верный поклонник судья стремительно поднялся со стула. Судья же поднялся, так как был уверен, что нотариус, услышав слова «сделанное нами до сих пор», пожелает назвать пана Дамазия «наглым лжецом». К счастью, нотариус молчал, и пан судья снова сел.
— Что случилось, дорогой судья? — спросил великий оратор, повысив голос.
— Валяйте дальше, сударь! — ответил запрошенный, дружески махнув рукой.
— Но, сударь!.. Я не люблю, чтобы мне мешали.
— Э, что там, пан Дамазий… Бросьте эти глупости! — отвечал судья, всей душой стремившийся услышать продолжение речи.
В Дамазий вся кровь вскипела.
— Милостивые государи! — воскликнул он. — Разрешите мне вернуть по адресу уважаемого судьи это… это, я позволю себе сказать, вульгарное и грубое слово, которое он адресовал мне.
Прошло добрые полчаса, пока перепуганный судья смог объяснить запальчивому оратору, что является преданнейшим его поклонником и, кроме того, человеком вообще чрезвычайно деликатным и что лишь его опасение, как бы не совершил бестактности нотариус, вызвало столь плачевное для общества недоразумение.
Великодушный Дамазий наконец позволил убедить себя, но речи своей все же кончать не стал. Поэтому присутствующим пришлось без особой торжественности приступить к выборам председателя, которым вторично был избран пан Пёлунович.
Дабы придать дебатам еще более организованный характер, вице-председателем был выбран пан Дамазий, а секретарем Вольский. Были принесены перья и бумага, и обсуждение началось вторично.
— Господа! — снова заговорил Дамазий. — Предлагаю пригласить нашего уважаемого председателя дать отчет по вопросу о некой машине, построенной неким Гоффом.
— Одно словечко! — прервал его пан Петр. — Напоминаю, что вместе с председателем эту машину осматривал пан Антоний, и, кроме того, вношу предложение, чтобы наши заседания протоколировались.
Предложение было единодушно принято, а затем приступили к заслушиванию делегатов.
Первый говорил пан Антоний и в немногих словах разъяснил, что виденная им машина является нелепостью, а ее изобретатель шарлатаном.
Второй делегат, а вместе с тем председатель собрания, пан Пёлунович, прямо признался, что в машине он разобраться не смог, но что, несмотря на это, Гофф, должно быть, человек очень бедный и нуждающийся в безотлагательной помощи.
— Дом их, — закончил свой отчет добродушный старик, — валится, утварь убогая и старая, в комнатах духота и сырость…
— Господин секретарь! — прервал его в этот момент один из новичков, которого рекомендовали как большого знатока музыки. — Господин секретарь! Прошу занести в протокол слова «сырость в комнатах».
— Намерены ли вы, милостивый государь, взять слово по этому вопросу?
— Да, возьму! — очень решительно ответил знаток музыки. — Уверяю вас, господа, что мы должны придумать что-то против сырости, что-то, знаете, такое, такое!.. У меня, например, квартира до того сырая, что я просто отопить ее не могу, вследствие чего поношу большой ущерб в смысле здоровья, денег, мебели… Я и мои дочери!
— Не возьмется ли кто-нибудь из уважаемых присутствующих обработать и представить нам вопрос… о сырых квартирах? — спросил Дамазий.
— Я могу! — подхватил пан Зенон.
— Ах! — снова воскликнул вице-председатель. — Мы и забыли, что пан Зенон должен был сегодня прочесть нам свой интереснейший меморандум о пауперизме? Разрешите, господа…
Так как по огромному количеству бумаги члены общества догадались, что исследование эрудированного Зенона кончится не скоро, то в зале произошло движение.
Одни сморкались, другие вставали, чтобы хоть на мгновение расправить ноги, третьи рассаживались поудобней. Любитель музыки уселся на шезлонге, судья спрятался между цветами под окном, председатель же и вице-председатель заняли диван возле главного стола. То ли слепой случай, то ли разумный порядок вещей распорядились так, что пан Зенон стал прямо против прибитой к стене туфельки[8], что могло являться как бы дурным предзнаменованием. К счастью, пан Клеменс уселся под гипсовым бюстом Сенеки, а пан Дамазий увидел над своей головой такое же изображение Солона. Весьма возвышенный символ, заставивший призадуматься нотариуса…
— «Меморандум о пауперизме», — начал Зенон.
— Предлагаю изменить заглавие и назвать «Записки о бедности», — вмешался пан Петр.
— Быть может, лучше было бы «Меморандум о бедности», — добавил Дамазий.
— Или коротко: «О бедности», — шепнул кто-то другой.
— Не годится! — сказал нотариус. — Заглавие «О бедности» слишком напоминает школьные сочинения, которых уважаемый пан Зенон, вероятно, уже, давно не пишет.
Эти язвительные слова живо напомнили Зенону поражение, которое неделю назад нанес ему нотариус по вопросу о его статистических заключениях, но мыслитель умел молчать. Это снискало ему симпатию со стороны нескольких человек, которых резкий нотариус, при других обстоятельствах, также укорял в недостаточно основательном знакомстве с правилами логики.
— Обращаю ваше внимание, милостивые государи, что мой «Меморандум о пауперизме», или, как требует уважаемый пан Петр, «Записки о бедности», я совершенно переделал, — предупредил Зенон.
— В таком случае наши новые коллеги могут быть в обиде на вас и потребовать прочтения обоих меморандумов, — заметил пан Петр.
Это замечание произвело известное впечатление на ум добросовестного Зенона, который тотчас принялся доставать из сюртука другой, не менее объемистый ворох бумаги.
К счастью, знаток музыки заметил это и с величайшей поспешностью уведомил автора, что как он, так равно и его коллеги не сочтут себя обиженными, не прослушав предыдущий меморандум.
Это заявление было единодушно поддержано всеми слушателями, после чего пан Зенон начал:
— «Каким образом предупредить распространение пауперизма?..»
— Бедности! — вставил Петр.
— Хорошо: бедности… «вот вопрос, вернее, вот мрачная загадка, над которой с древнейших времен задумывались самые светлые умы…»
При последних словах головы слушателей склонились, а пан Дамазий сказал:
— Позволю себе поздравить уважаемого пана Зенона, который, я считаю, сегодня коснулся самой сущности вопроса!
На этот раз склонил голову пан Зенон. И тотчас стал читать дальше:
— «Средства, вернее лекарства, которые экономисты, а вернее, врачи общества, предлагали против этой страшной болезни народов…»
— Какой язык! Какой язык! — шепнул Дамазий на ухо пану Клеменсу.
— «Итак, лекарства эти можно разделить на два рода. Первый из них имел в виду ограничить рост беднейшего населения, второй же — поднять плодородие общей кормилицы всего сущего…»
— Земли! — воскликнул пан Дамазий, который во все время этой прекрасной речи отбивал обеими руками такт.
— Я попрошу господина секретаря занести в протокол слова «поднять плодородие земли», — отозвался знаток музыки.
— Вы, сударь, желаете выступить по этому вопросу?
— Нет. Я хочу только спросить пана Зенона — упомянул ли он среди средств, влияющих на плодородие земли, дренажные канавы?
Пан Зенон со стыдом должен был признать, что ему это и в голову не пришло. Вместе с тем он обещал написать отдельный меморандум о дренажных работах.
Между тем нотариус вполголоса декламировал кому-то:
К счастью, этот стих, украшенный столь язвительной двусмысленностью, не дошел до сознания знаменитого Зенона, который снова принялся читать и читал целый час уже без перерывов.
Превосходен был стиль этого меморандума, в котором увлеченный оратор заклинал своих слушателей, чтобы они не давали пропасть зря ни одной пяди земли. Он упоминал об ужасных последствиях истребления лесов, об истощении угольных шахт, предсказывал скорое падение Англии и решительное исчезновение с поверхности земли слонов, зубров и китов, «лишь набитые чучела коих (слова оратора), помещенные в немногочисленных коллекциях, будут свидетельствовать перед внуками о слепоте их дедов, на головы которых навлекут заслуженное проклятие».
Во второй части меморандума, где речь шла о средствах предупреждения чрезмерного роста нуждающихся классов, пан Зенон обронил следующий возглас:
— «Таким образом, неужели вы, господа, полагаете, что перенаселению в этом классе помешают эпидемии? Вы ошибаетесь! Вы полагаете, что война? Ошибаетесь! Быть может, колонизация? Вы находитесь в заблуждении! Быть может, препятствование заключению браков? Чистейшая иллюзия!..
Мы бегло перечислили все известные в настоящее время средства против роста нуждающихся классов и… бессильно опустили руки… а из уст наших невольно вырвался крик: „Разорение!.. Мир ожидает разорение!..“
Но успокойтесь. Природа, под живительным дыханием которой развился прекрасный цветок цивилизации, сама природа не позволит ему увянуть, ибо указывает мыслителю как предупредительное средство — чудесное общество пчел и муравьев…
Милостивые государи! Выражусь яснее: среди пчел и муравьев пролетариат не способен к заключению браков… Вот образец для нас, вот лекарство…»
— Неразумное, бесчестное и неприличное! — выкрикнул вдруг нотариус, дрожа от гнева. — То, что вы предлагаете, — прибавил он, — подлежит обсуждению в уголовном суде, но никак не в филантропическом обществе, к которому я имею честь принадлежать!
Поднялась невообразимая сумятица. Все собрание разделилось на две группы: прогрессистов и консерваторов, первые из которых считали пана Зенона апостолом новой и глубокой идеи, вторые же рассматривали его как опаснейшего позитивиста.
Только звук колокольчика усмирил разгоревшиеся страсти. Партии исчезли, самые шумные крикуны попрятались по углам, собрание же приняло следующие постановления:
1. Нотариуса торжественно призвать к порядку.
2. Общество имеет честь просить пана Зенона, чтобы он еще раз переработал свой достойный глубочайших размышлений меморандум и вместе с тем подготовил два других меморандума: один по вопросу о дренажных работах, другой — по вопросу о сырых квартирах.
Выслушав это решение, пан Зенон с очень серьезным лицом отошел в сторонку в обществе какого-то рыхлого господина. Между тем Вольский попросил слова и, обращаясь к пану Дамазию, сказал:
— Сударь! Не можете ли вы объяснить нам, какова была первоначальная цель наших собраний?
На этот раз знаменитый оратор был нем как рыба. Наконец, порывшись во мгле воспоминаний, он ответил:
— Насколько помню, вначале мы думали лишь об одном, то есть о том, чтобы протянуть руку помощи бедным.
— Очень хорошо! — сказал Вольский. — А теперь, смею спросить, готовы ли вы, господа, оказать им и материальную помощь?
— Разумеется!
— Так вот, милостивые государи, я внесу новое предложение. Одна из самых ужасающих язв, разъедающих неимущие классы, это отсутствие кредита и ростовщичество; и вот я спрашиваю, господа, не могли ли бы мы для смягчения этой язвы пока что основать какую-нибудь скромную ссудную кассу?
— Превосходная мысль! — воскликнул Дамазий.
— Дорогой Гуцек! — кричал пан Клеменс, бросаясь на шею художнику.
Остальные с не меньшим энтузиазмом приняли предложение и тотчас стали подсчитывать предполагаемые денежные фонды.
— Господа! — сказал нотариус (еще не знавший, какая гроза собирается над его головой). — Советую не торопиться называть цифры, а обдумать их хладнокровно и назвать наверняка. С этой целью я предложил бы даже, чтобы вы были любезны собраться послезавтра, например…
— У меня, господа! — прервал Пёлунович, умоляюще складывая руки.
— Хорошо!.. Согласны! Согласны! — раздались многочисленные голоса.
Общество оживилось. Одни поздравляли Вольского с его идеей, другие задумывались над трудностью создания ссудной кассы, а между тем пан Дамазий, взяв Пёлуновича под руку, отвел его в уголок.
— Что случилось? — спросил перепуганный старичок.
— Зенон хочет вызвать на поединок нотариуса…
— С ума он сошел, что ли?..
— Отнеситесь к делу серьезно и хладнокровно, — призвал его к порядку Дамазий. — Он и секунданта уже назначил и с врачом договорился…
— А нотариус что же?
— Нотариус еще ничего не знает, но я опасаюсь несчастья, потому что это человек решительный и порывистый.
Теперь к Пёлуновичу приблизился, в свою очередь, Густав.
— Как же будет с Гоффом? — сказал он. — Пора бы уж уладить его дело.
— Я сейчас и думать о нем не могу… — прервал взволнованный дедушка. — Зенон вызывает на поединок нотариуса…
— Так, может, нам, уже не докладывая дела обществу, самим сходить к нему завтра? — спросил Густав.
— Вот-вот! Мы вдвоем, это будет самое лучшее, но…
— Дорогой председатель, — прервал его в этот момент нотариус. — Эта пустопорожняя башка Зенон вызвал меня на поединок, очень прошу вас с паном Дамазием в свидетели. Жду завтра в одиннадцать часов.
И не успел еще пан Клеменс ответить, как нотариус сжал его руку и вышел, не простившись с присутствующими.
— Кушать подано! — сказал в это мгновение Янек, распахнув дверь в столовую.
Гости толпой вышли. В гостиной остались лишь Вольский, Пёлунович да еще какой-то незнакомый хозяину господин, в весьма непринужденной позе раскинувшийся в кресле.
— Кто это? — спросил пан Клеменс Густава.
— Не знаю! Должно быть, кто-то из новых.
— Пан Дамазий! Пан судья!.. Кто это такой? — снова спросил смущенный хозяин.
Но и они не знали.
Тогда пустились на последнее средство и вызвали в гостиную почти всех гостей, но никто сидящего в креслах мужчину не знал. И только под конец вспомнили, что этот господин пришел с нотариусом.
— Прямо беда! Ну, что мне делать! — горевал пан Клеменс, который никак не мог примириться с тем, чтобы кто-нибудь из его, пусть даже и самоновейших, друзей не сел за общий ужин.
Между тем события пришли ему на помощь. Окружившие незнакомца гости до тех пор топали ногами и кашляли, пока он не проснулся.
— А-ааа! Что, уже пора ужинать? — спросил незнакомец, вставая на ноги.
— Пёлунович! — представился ему хозяин.
— А-аа!.. Очень приятно, очень приятно. Как у вас тут жарко, сударь! А-аа! Ну, значит, идемте ужинать.
И он пошел вперед, а за ним остальные, смеясь до упаду и расспрашивая друг друга о фамилии новою члена общества.
Узнали ее лишь в конце ужина, а именно, когда хозяин, обратившись с наполненным бокалом к гостю, сказал:
— Сударь! Я хотел бы выпить за ваше здоровье, но, клянусь честью, не знаю, с кем имею удовольствие, потому что нотариус ушел, а…
— Я Файташко, бывший уездный предводитель шляхты.
— Ваше здоровье! — грянули хором гости.
Так ко всеобщей радости закончилось это маленькое недоразумение.
Глава десятая
На следующий день Вольский пришел к Пёлуновичу лишь в четыре часа пополудни.
Двери гостиной он застал запертыми; из кухни доносился веселый смех прислуги.
На его звонок вышел Янек.
— Барина нет и барышни нет, ваша милость, все поехали к крестной матери барышни, но барин просил и барышня просила, чтобы вы, ваша милость, подождали!..
Этот юноша, на волосах и лице которого виднелись следы бесцеремонного обращения со стороны кухарки и горничной, высказал все это не переводя дыхания.
Мы должны отметить, что день этот запечатлелся в местной метеорологической хронике благодаря чрезвычайному зною. В этот день несколько излишне раскормленных добряков хватил удар, в Висле, вследствие чрезмерной тесноты в купальнях, утонуло несколько человек, и ощущалась такая нехватка в сельтерской, что самые заядлые любители ее принялись даже за Гунияди и магнезиевый лимонад.
Термометр доходил до тридцати градусов по Цельсию, в воздухе невыносимо парило.
Вольский вошел в гостиную и растерянно остановился среди комнаты. С самого утра на него гнетуще действовало состояние атмосферы. Сюда он пришел, чтобы стряхнуть с себя апатию, и вот… никого не застал!
А между тем его, видимо, ждали.
Кто-то положил его папку и карандаши на обычном месте, поставил перед мольбертом стул, а напротив него кресло. Но художник пришел, а модели не было.
В эти мгновения Густав почувствовал, что внутри его существа возникла словно какая-то точка, бесконечно малая и бесконечно болезненная. Когда он пытался внимательней прислушаться к себе, ощущение исчезло, когда же начинал удивляться, что это ему привиделось такое, оно выступало вновь. Были минуты, когда ему казалось, что эта неуловимая точка — вся его душа, внезапно пораженная каким-то страшным и таинственным недугом.
Вольский осмотрелся кругом.
Канарейка на окне, в который уж раз пополоскавшись в воде, нахохлившись сидела в своей клетке. Под фортепьяно, вытянув ноги и разинув пасть, лежал, едва дыша, жирный Азорка.
Дверь в комнату Вандзи была открыта. Густав хотел было войти туда, но не мог сделать ни шагу. Лишь теперь он понял, что значит быть брошенным в жертву двум борющимся между собой силам, одна из которых в известные часы жизни грубо толкает нас вперед, а другая безжалостно приковывает к месту.
Идя сюда, он воображал, что застанет их (ибо об одной Вандзе он и мечтать не смел), воображал, что эти два симпатичные существа рассеют тучи, которые неведомо почему омрачили его душу, — и вот не застал их.
Демон печали торжествовал.
Густав вынул часы; с того времени, как он вошел в гостиную, прошло едва десять минут.
— Скоро вернутся! — шепнул он и одновременно подумал: «Как ужасно было бы никогда уже не увидеть Вандзю!»
Никогда!.. Никогда!..
И в этот миг им овладела неопределенная грусть, беспредметный страх, беспричинное отчаяние, которые — увы! — так хорошо знакомы людям с больными нервами, но которые ужаснули никогда прежде не болевшего Густава.
— Это все из-за жары! — шепнул он снова и вдруг страшно удивился, что по сей день еще никогда не думал о своем будущем. Не думал — он, возлюбленное дитя богача, он, которым восхищались все его товарищи художники, он, юноша, полный сил и здоровья!
А кто же имеет больше прав возможно долее пользоваться веселым пиром жизни, ежели не такие, как он и подобные ему?
В этот миг ему показалось, что глазами души он видит вдруг выросшую непреодолимую стену, у которой кончаются пути всего сущего.
— Это из-за жары!
Он подошел к столу, где лежали его рисунки. Взял один листок… Лицо Вандзи… Он отодвинул листок, взял другой. Несколько серн среди мрачного леса… Другой листок… Множество голов, мужских, женских, евреев, клоунов, ксендзов, уличных мальчишек; множество лиц, смеющихся, скорбных, насмешливых… Он дал им эту мертвенную жизнь, он воззвал их к этому неполному существованию, он создал эти формы бездушные и настойчиво домогающиеся души, он их так жестоко обидел!..
— А разве моя жизнь не такая же иллюзия? — убеждал он себя и перевернул страничку.
На этот раз он наткнулся на какой-то сентиментальный могильный памятник: сломанная колонна, торчащая среди плюща, роз и кипарисов.
— Все это из-за жары! — вздохнул он, откладывая папку, и отошел к окну.
Стрелка барометра указывала на проливной дождь.
— Все еще не возвращаются! — шепнул Густав.
Он взглянул на улицу: она была пуста. Ни ветерка. Ни один листок не шевелился на дереве. Птицы молчали, прячась от зноя, а быть может, чувствуя надвигающуюся грозу.
Вольский взглянул на небо… На западе клубились тяжелые черные тучи с белесыми краями.
Напротив виднелась лачуга Гоффа. В одном из открытых окон оранжевого домика висела простыня, по участку ходило несколько человек.
Вольский видел их, но расстояние не позволяло ему их узнать. Ему пришло в голову, что Гофф беден (а может, и болен?), что эти люди измеряют участок, что на его глазах свершается преступление, которого он не понимал, но которое чувствовал.
— Что мне до этих людей? — шепнул он, глядя на меряющих землю людей, хотя чувствовал, что это его касается.
Он многое дал бы за бинокль в этот миг, ибо какой-то мощный внутренний голос повелевал ему идти туда и взглянуть в глаза людям, которые мерили одичавший участок.
И тут, впервые в жизни, он испытал приступ сердцебиения. Он отскочил от окна и хотел было бежать в лачугу Гоффа, но опомнился.
— Это все из-за жары! — сказал он. — Завтра на сессии я, безусловно, изложу дело Гоффа или, наконец, возьму на себя заботы о нем… Завтра!..
И, сказав слово: завтра! — он почувствовал, как волосы у него на голове поднимаются дыбом.
Сверкнула молния, и протяжный гром раздался на западе. Вольский прикрыл окно и, невыразимо утомленный, упал в кресло — то самое, которое вчера занимала Вандзя.
Голова его горела, в жилах молотом стучала кровь, наконец им овладел болезненный сон наяву.
Ему казалось (вот ведь забавная история), что он — это Зенон, который вызвал на дуэль нотариуса, и стоит со своим противником у барьера.
Вокруг он видел деревья и улыбающихся свидетелей, которые шептались между собой, что дело кончится ничем и что противники стреляются только для формы.
Потом ему мерещилось, что нотариус тоже улыбается и целит куда-то в сторону, а потом… раздался удар грома, и с величайшим удивлением он обнаружил, что небо и ветви деревьев простираются прямо против его лица, а секунданты, которые стояли рядом, теперь стоят над ним…
«Я упал!.. — подумал он. — Неужто я ранен?»
Он видел, как секунданты наклоняются над ним, но вместе с тем чувствовал, что расстояние все увеличивается. Он увидел полное ужаса лицо Вандзи и подумал, что девочка в этот миг заглядывает в невероятно глубокий колодец, в который сам он быстро погружается.
«Что же это значит?»
Постепенно видение Ванды растаяло во мгле, а вместо этого ему почудился отчаянный крик его дяди:
— Убит… Мой Густав убит!..
Именно в этот миг он почувствовал, что вот-вот ему откроется тайна этого странного состояния. Но это был последний проблеск сознания, после которого им овладели беспамятство и тьма.
Очнулся он с каплями холодного пота на лице.
— Гренадерский сон, не видать мне царствия небесного, прямо-таки гренадерский сон! — восклицал стоящий перед ним пан Клеменс. — Дождь льет как из ведра, гром гремит так, что дом содрогается, а он как ни в чем не бывало покоится в объятиях Морфея!
— Давно вернулись? — спросил Вольский, забывая о всех мрачных видениях.
— Вот только что! Как с неба упали, вместе с дождем. Вандзя еще не переоделась. Мы были у крестной матери, да и компаньонку уже нашли, — тараторил веселый дедушка.
Густав вдруг что-то вспомнил.
— Как дело Зенона с нотариусом? — спросил он.
— Уже помирились. Завтра оба будут на заседании, нотариус с проектом ссудной кассы, а Зенон со своим меморандумом о пауперизме.
Тут Вольскому вспомнились его галлюцинации и тревоги, и он чуть не прыснул, но в эту минуту вошла Вандзя, и он только… покраснел.
Между тем на дворе наступила ночь, разыгралась гроза, а в лачуге…
Но войдем туда.
В каморке Гоффа, среди клубов табачного дыма и испарений дрянной водки, мы видим четыре мужские фигуры.
Самая важная из них в этом собрании — уже известный нам ростовщик Лаврентий, как всегда замаскированный очками, как всегда застегнутый до самого горла и деревянно спокойный. Он медленно прохаживается по тесной комнате и грызет ногти.
Вторым был Гофф. Он сгорбился на своей постели, упершись руками в колени и уставившись неведомо куда и на что. Казалось, что громы и молнии уже не существуют для этой засыпающей души.
Два их товарища были просто оборванцы, каких ежедневно можно встретить во всех кабаках, участках и в сенях судов. Они принадлежали к прослойке, которая дает обществу в лучшем случае подпольных адвокатов, мелких посредников и шарманщиков, в худшем — воров, и во всяком случае лишенных и тени совести пьяниц и дармоедов.
Этих людей привел пан Лаврентий, чтобы они подписались под купчей на жалкую резиденцию Гоффа.
В другой комнате, покрытая дырявым одеялом, исхудавшая, как скелет, и желтая, как воск, лежала за ширмой Констанция. Возле нее, завернутая в лохмотья, спала больная Элюня, а в ногах у нее на поломанном стуле сидела старая нищенка с трясущейся головой и шептала молитвы.
Обернутая льняным лоскутом погребальная свеча и черное распятие на столе — все это вместе создавало картину, при виде которой, казалось, должны бы заплакать и мертвые стены.
Между тем общество в соседней комнате развлекалось.
— Эх, наше холостяцкое! — восклицал, поднимая стакан, господин, которого называли Гжибовичем, обращаясь к другому, именующемуся Радзишеком.
— Такой ты холостяк, как твоя жена девственница! — ответил другой, опрокидывая стакан в глотку.
— По правде сказать, — изрек, подумав немного, Гжибович, — надо бы сперва выпить за здоровье нашего хозяина… Разрешите? — прибавил он с оттенком робости.
— Кончайте скорей! — отвечал ростовщик и отвернулся к столу, на котором лежала бумага и другие письменные принадлежности.
— Ну что, куриные твои мозги, осадил тебя хозяин? А не лезь в другой раз, — сказал своему товарищу Радзишек.
— Эх, водка как водка, обыкновенная сивуха — только и всего!.. Но вот колбаса до черта хороша!
— Высший сорт! — объяснил Радзишек.
— Правда ли, сударь, — спросил Гжибович Лаврентия, — что некоторые колбасы делаются из свиней, откормленных трупами?
— Кончайте, — буркнул ростовщик.
— Спрашивает, а сам не знает, что уже раза три отведал своей матери-покойницы, — ответил Раздишек.
— И-и-их! Посмотрите на этого барина! Будто его не видели на свалке, как он на черепках валялся, подошвой прикрывался! — вознегодовал Гжибович.
— Молчи, дубина, а не то скажу слово, и так в тебя гром ударит, что сразу с копыт долой!
— Не кощунствуй! — вмешался Лаврентий.
— Он еще будет громы призывать, не слышит, холера, что на дворе творится! — дополнил Гжибович, указывая на окно, за которым непрестанно сверкали молнии.
В дверях появилось морщинистое лицо нищей.
— Сударь, — шепнула она Лаврентию, — больная требует духовника.
— Сейчас некогда, после!
— А ну как помрет?
— Пусть читает символы веры, надежды и любви с надлежащей скорбью о грехах, это будет для нее все равно что исповедь! — ответил Лаврентий.
Казалось, молния, пронзившая в этот момент черный свод туч, разразит негодяя, но она миновала его и ударила в сухое дерево. Гром небесный, предназначенный для его головы, еще дремал во всемогущей деснице.
— Молния ударила в дерево! — шепнул бледный Гжибович. — Закрой окно, ты, дубина!
— Черта с два его закроешь, когда его все перекосило, — ответил с гневом Радзишек. — Не бойся! — прибавил он. — Уж чему быть, того не миновать, хоть тебя на все запоры в Павяке[10] запри…
— Садитесь и пишите! — приказал Лаврентий. — А вы, господин Гофф, слушайте внимательно.
Гофф молчал, застыв в прежней позе.
— Господин Гофф! — повторил ростовщик.
Старик не шелохнулся.
— Сударь, эй, сударь!.. — заорал ему на ухо Радзишек, дернув его за руку. — Вернитесь-ка в свой номер, договор писать будем!..
— Слушаю! — ответил Гофф и вновь впал в задумчивость.
Два оборванца уселись за стол и взяли в руки перья.
— Что это там так стучит! — шепнул Гжибович, прислушиваясь к грохоту, доносившемуся с другой стороны дома.
— Наверно, ставни пооткрывало, вот они и стучат от ветра! — ответил невозмутимый Радзишек.
Снаружи на мгновение утихло, и вдруг снова ударил гром, да так близко, что задрожал весь дом, а в трубе посыпался щебень.
— Вот еще наказанье божье с этой грозой! — ворчал испуганный Гжибович, придерживая бумагу, которая вырывалась из-под его руки.
— Ишь какой стал нежный, точно баба… поглядите только на него! — гневно крикнул Радзишек. — Ты думай о том, как бы кусок хлеба спроворить, а не о громах и молниях, да хоть бы в тебя и ударило…
— Пишите! — прервал ростовщик.
— «Составлено в доме гражданина Фридерика Гоффа, номер…» Ну, вы уж сами знаете, как это пишется, — диктовал Лаврентий.
Нищенка вторично появилась в дверях.
— Сударь, — сказала она Лаврентию, — видно, она кончается…
— Зажги свечу, дай ей в руки и читай молитвы… Я занят!.. — ответил ростовщик.
Старуха ушла. Два оборванца, написав заголовок, ждали продолжения.
— «Между господином Фридериком Гоффом, гражданином, с одной стороны, и господином Лаврентием… капиталистом, с другой, заключен следующий договор», — диктовал Лаврентий.
— «Когда глаза мои будут затуманены приходом смерти, Иисусе милосердный, смилуйся надо мной!..» — говорила в соседней комнате повышенным дрожащим голосом нищенка.
— Смилуйся надо мной!.. — повторила Констанция.
Звенели оконные стекла, дом дрожал, из его нежилой половины доносились какие-то взвизги, неясные звуки, а ростовщик все диктовал:
— «Параграф первый. Господин Фридерик Гофф, владелец недвижимости за номером… по улице… состоящей из участка, насчитывающего три тысячи квадратных локтя поверхности, жилого дома, заборов и пруда, передает оную недвижимость господину Лаврентию… капиталисту, за сумму в тысячу рублей серебром, добровольно назначенную…»
— «Когда бледный и холодеющий лик мой будет пронизывать сердце зрящих его жалостью и страхом, Иисусе милосердный, смилуйся надо мной!..» — говорила нищенка.
— Смилуйся надо мной! — едва слышным голосом повторила Констанция.
Из всех видимых точек горизонта извергались ручьи ослепительного света; казалось, что земля колеблется, что обрушивается небесный свод, но ростовщик не обращал на это внимания. Спокойным, мерным голосом он диктовал:
— «Параграф третий. Господину Лаврентию причитается получить с оного господина Фридерика Гоффа, на основании частных расписок, собственноручно подписанных вышепоименованным Фридериком Гоффом, девятьсот восемьдесят рублей серебром, каковая сумма будет зачтена в счет уплаты, при одновременном возврате расписок. Остальную же сумму, то есть двадцать рублей серебром, господин Лаврентий обязуется уплатить наличными».
— «Когда мысль моя, потрясенная страшным видением смерти, повергнется в ужас и обессилеет в борьбе с властителем ада, который будет тщиться лишить меня веры в твое, господи, милосердие и повергнуть меня в отчаяние, — Иисусе милосердный, смилуйся надо мной!» — говорила старуха.
Голос Констанции уже умолк.
— «Параграф четвертый. Покупатель вступает в фактическое и законное владение с момента подписания настоящего договора», — продолжал пан Лаврентий.
— Сударь! — шепнула с порога женщина. — Она кончилась!.. Может, вы поднесли бы мне за труды?..
— Одну минуточку! — ответил Лаврентий и стал быстро диктовать окончание.
Когда его помощники кончили писать, он подошел к Гоффу, крепко сжал его руку и, подведя к столу, сказал:
— Подписывайте!
Гофф подписал.
— А теперь здесь…
Гофф подписал еще раз.
— Теперь свидетели: пан Радзишек, пан Гжибович!
Свидетели украсили оба листа своими уважаемыми именами.
Один из листов ростовщик быстро просмотрел, промокнул и, тщательно сложив, спрятал в боковой карман. Только тогда он сказал:
— Господин Гофф, наша дорогая Костуся отдала душу богу.
— Что?.. — спросил старик.
— Ваша дочь умерла! — повторил Лаврентий.
Старик спокойно вышел в другую комнату, посмотрел на неостывшее еще тело и, взяв в руки спящую Элюню, вернулся с нею на свою кровать.
Вскоре ростовщик, его помощники и нищенка покинули дом несчастного.
Они были уже в сенях, когда из комнаты Гоффа до них донесся дрожащий, но спокойный голос старика, который говорил:
— Пойдем тпруа, Элюня, пойдем тпруа!..
Поздно ночью, когда гроза уже утихла и засияла луна, слегка прикрытое в комнате Констанции окно растворилось, и в нем появился какой-то мужчина.
— Костка! Костка! Костуся!.. — приглушенным голосом говорил пришелец.
Молчание.
— Ну-ну! Будет прикидываться, дуреха. Гони монету, хоть сколько-нибудь, а то я уже два дня не евши.
Молчание.
Человек переступил через подоконник и приблизился к покойнице.
— Глядите, люди добрые! — воскликнул он мгновение спустя. — Да она не на шутку пары отдала!.. Фью! Фью!.. Холодная, что твоя льдина… Покажи-ка пульс! Ишь, верная женка, до гробовой доски мое обручальное кольцо сохранила… Дай-ка его сюда, сиротинка! Тебе оно уже не нужно, второй раз мужика получить не удастся!..
С этими словами он снял с руки трупа обручальное кольцо и медленно, спотыкаясь, вошел в комнату Гоффа.
Старик неподвижно сидел на своей постели и держал на коленях беспокойно дышащую Элюню.
— Дед, а дед! — заговорил преступник. — Что это? Моя-то и в самом деле ноги протянула?..
— Пойдем тпруа, Элюня!.. Пойдем тпруа!.. — прошептал старик.
— Фью! Фью! — свистнул негодяй. — Он уж, видно, вовсе спятил! Надо утекать!..
И он вылез в то же окно. В лачуге остались лишь труп да помешанный, нянчивший на руках больное дитя.
Чаша гнева божия была полна до краев.
Глава одиннадцатая
Пан Гвоздицкий, дядюшка Густава, был финансистом и ипохондриком.
Он никому не делал визитов, никого не принимал, и можно было даже полагать, что старался заводить как можно меньше знакомств и возбуждать как можно меньше толков.
Из семи комнат своей элегантной квартиры он выбрал маленький, с отдельным выходом кабинет, расположенный окнами во двор, и там проводил целые дни, когда бывал дома.
Тем не менее кабинет этот редко видел его в своих стенах, что отнюдь не удивляло и не смущало прислугу, которая вовремя получала свое довольно высокое жалованье и знала, что у хозяина множество дел.
Неохотно показывался Гвоздицкий и на улице, если же обстоятельства вынуждали его к этому, то не ходил пешком, а ездил в закрытом экипаже. Если к этому прибавить, что в театрах он не бывал, Саксонский сад знал весьма поверхностно, а Ботанический лишь понаслышке, то мы будем иметь ясное представление о том образе жизни, который вел этот человек, вращающийся исключительно в кругу финансовых интересов.
Никто, однако, не может укрыться от глаз ближнего, не укрылся от них и Гвоздицкий. Торговые сферы знали его прекрасно, может быть даже лучше, чем он того желал, и, правду сказать, уважали чудака.
Было известно, что еще двадцать лет назад этот человек был беден и что лишь благодаря неусыпным трудам, настойчивости, а быть может, и своему гению он добился миллионного состояния.
Известно было далее, что он был чрезвычайно последователен и верен своему слову, хотя наряду с этим пускался иногда в азартные спекуляции, которые всегда заканчивались благополучно. И, наконец, все знали — и это, по-видимому, было важнее всего, — что, когда у него спрашивали совета, он или вовсе не давал его, или уж давал хороший, а кроме того, что в случаях нужды помогал негласно, но существенно.
Короче говоря, с Гвоздицким никто не дружил, однако все его ценили, а многие и опасались: ходили глухие слухи, что этот человек был величайшим мастером в искусстве преследования своих врагов.
Старый лакей финансиста утверждал, что его барин создан был для монашеского ордена камедулов[11] и если не вступил в него, то лишь потому, что у него есть племянник Густав, которого он любит до безумия.
Если Гвоздицкий, несмотря на свои преклонные годы, покупал и продавал имения, дома, хлеб, лес и тысячи других вещей, то делал это лишь затем, чтобы оставить Густаву как можно большее состояние.
Если, несмотря на врожденное влечение к простому образу жизни, он снимал роскошную квартиру, держал многочисленную прислугу, то делал это в предвидении того, что Густав вот-вот бросит обучаться искусству и приедет домой.
Но юноша работал с увлечением и не думал о возвращении, дядюшка же тосковал, но молчал, посылая ему деньги и заклиная именем покойней матери и родственной любовью жить как можно шире, брать у него сколько угодно денег, но избегать долгов.
Наконец Густав вернулся и, едва переступив порог, первым делом должен был привести в чувство дядюшку, который при виде его упал в обморок. Придя в сознание, финансист поцеловал юношу в голову, спросил, не нуждается ли он в деньгах, и полчаса спустя уехал заканчивать одно дело, на котором опять заработал десятка полтора тысяч.
В четверг после описанной выше бурной ночи, около одиннадцати часов утра, Густав вошел в кабинет дядюшки, которого застал над бумагами и планами.
Гвоздицкий был не один: у дверей стоял какой-то субъект, с которого Густаву тотчас захотелось написать портрет подпольного адвоката.
— Я не помешаю? — спросил Густав, заметив, что его приход прервал разговор.
— Боже упаси! — ответил Гвоздицкий. — Посиди минутку, сейчас я буду к твоим услугам.
И он снова обернулся к стоящему у порога субъекту.
— Налоги, разумеется, не уплачены?
— Само собой, сударь! — ответил субъект.
— Нужно узнать сумму и тотчас заплатить, — говорил финансист. — Надо также нанять людей для разборки дома и нивеллировки участка… А это — на похороны!..
И он подал незнакомцу тридцать рублей.
— Слушаю, сударь. А как же будет с ним? — спросил субъект, делая ударение на последнем слове.
— Ну, как?.. Это же совершенная руина, надо подумать о помещении его в богадельню. А пока накормить, приодеть немного, а прежде всего выкупать, он, наверно, уже с год не мылся… — ответил Гвоздицкий.
— Простите, сударь, а как с ребенком?
— Ребенка, Гжибович, ты сейчас же отдашь в приют. Он, кажется, болен, и его ни минуты нельзя оставить в этой сырости. Вот записка!
Субъект взял записку и, отвешивая униженные поклоны, исчез за дверью.
Страшное и странное явление! У Густава, слушавшего этот разговор, снова болезненно забилось сердце, но, не желая пугать дядюшку и вместе с тем стремясь рассеять тяжелые мысли, он спросил.
— Что это за планы вы рассматриваете, дядюшка?
— Халупу ставим, дитя мое.
— Себе?
— Тебе.
— О дядюшка! — воскликнул художник. — Право, я не стою стольких благодеяний!..
Гвоздицкий зорко глянул ему в глаза, но, увидев в них слезы, отвернулся и буркнул:
— Э, плакса ты!..
И вышел в зал. Вольский последовал за ним.
Нескольких секунд достаточно было, чтобы успокоить этих сильных людей, хотя у одного из них началась сердечная болезнь вчера, а у другого — уже двадцать пять лет назад.
— У меня к тебе просьба, дорогой дядюшка, — начал Густав.
— Слушаю тебя.
— Есть тут в городе кружок честных чудаков, совещающихся о том, как бы им осчастливить человечество. Так вот, не согласишься ли ты с ними познакомиться?
— Нет.
— А почему? — спросил Вольский, глядя ему в глаза.
— Потому что я не принадлежу к добрым чудакам и не собираюсь осчастливить человечество.
— Ты там очень пригодился бы, дядюшка, поверь.
— Ничего не выйдет! — решительно ответил Гвоздицкий.
— Тогда ты, может быть, согласишься по крайней мере сделать визит старому Пёлуновичу?
— Я уже сказал тебе, что сделаю, но через год.
— Но почему не теперь? — настаивал Густав.
Дядюшка принялся грызть ногти, что всегда означало у него неудовольствие, потом сказал:
— Дитя мое! Дела, которые я веду, не позволяют мне разыгрывать светского человека, поэтому я не завожу знакомства. За какой-нибудь год я закончу дела, изыму свои капиталы и тогда буду к твоим услугам…
Вольский понял, что этот предмет можно считать исчерпанным; он переменил разговор и небрежно спросил:
— Скажи-ка, дядюшка, в самом ли деле велико твое состояние?
Гвоздицкий задумался и сказал:
— Говоря между нами, не знаю; но все же мне кажется, что несколько миллионов у тебя есть.
— То есть как это понимать — у меня?
— Так и понимать, что у тебя, как мне еще это сказать?
— А у тебя, дядюшка, что?
— У меня? Ты.
В прихожей раздался звонок, и минуту спустя лакей доложил:
— Пан Домбровский.
В зал вошел молодой, красивый человек, все повадки которого обличали помещика.
Густав бросился ему навстречу и, представив его дядюшке как своего старого друга, сказал:
— Разрешите мне, господа, принимая во внимание, что у дядюшки как у человека делового никогда нет времени, сразу приступить к делу.
— Просим! — сказал Гвоздицкий.
Вновь прибывший смутился.
— Дорогой дядюшка! — продолжал Густав. — У Домбровского сгорела усадьба, и он нуждается в деньгах…
— Гуцек! — укоризненно воскликнул гость.
— Сколько? — спросил дядюшка.
— Около пятидесяти тысяч…
— Ты меня ставишь в неловкое положение, — шептал гость.
— Когда? — снова спросил дядюшка.
— Да хоть сейчас, — ответил, смеясь, Вольский.
— В два часа буду готов к вашим услугам, — сказал гостю Гвоздицкий и встал, намереваясь выйти.
— Сударь! — воскликнул растроганный гость. — Я вам чрезвычайно обязан… но… на каких же условиях…
— Ты что, собираешься нам проценты платить? — весело спросил Густав.
— Но, Гуцек, не могу же я…
— Что это, Густав! — не менее весело сказал Гвоздицкий. — Неужели ты хочешь сделать своему другу подарок, которого он не сможет принять?
И, обращаясь к Домбровскому, он прибавил:
— Срок возвращения и обеспечение зависят от вас, проценты — от нас; так вот мы требуем шесть процентов в год.
И, не слушая ответа растроганного шляхтича, он пожал ему руку.
Целый час провел Домбровский у художника, то и дело набрасываясь на него с поцелуями, восхищаясь дядюшкой и описывая радость своей матери и всей семьи.
Наконец он покинул дом благословенного финансиста, а Вольский отправился к дядюшке.
Он застал его прогуливающимся по кабинету и бросился ему на шею.
— Добрый! Благородный!.. Бесценный дядюшка!.. — с увлечением восклицал художник. — Ты выручил человека из страшной беды!..
— Ах, ты все еще об этом займе?.. Что ж ты хочешь, я должен был ему помочь, во-первых, потому, что ты этого хотел, во-вторых, этот юноша до сих пор не влезал в долги.
— Откуда ты это знаешь, дядюшка?
— О, я знаю очень многое!..
— Ладно, оставим это!.. Как бы то ни было, а ты самый благородный человек на земле.
— Прибавь только: за то, что даешь взаймы моим протеже из шести процентов, — пошутил Гвоздицкий.
— И за это, и за множество других вещей… А кто помог Владиславу стать инженером? Разве не ты, дядюшка?
Финансист сразу стал серьезным.
— Владислав — сын женщины, которая три года тебя воспитывала. Об этом не следует забывать.
— Ты… Тебя… Тебе… Ради тебя… Ах, дядюшка, мне прямо-таки надоели эти склонения, перейдем лучше к чему-нибудь другому! — воскликнул Вольский.
— Слушаю, — сказал дядя.
— Так вот, дело такого рода. Я предложил в одном обществе проект об основании ссудной кассы…
— Что это значит? — спросил финансист, садясь на железную кровать.
— Это значит, что я буду нуждаться в твоих, дядюшка, советах и деньгах, а прежде всего это значит, что пора бы наконец наложить узду на ростовщичество, сосущее кровь из наших неимущих классов…
Гвоздицкий иронически улыбался.
— Что касается денег, я их дам, — сказал дядюшка, — о советах подумаю, но оставьте вы в покое это несчастное ростовщичество!..
— Ты, дядюшка, защищаешь ростовщиков?
— Ростовщиков?.. Нет! Я защищаю лишь свободную конкуренцию и свободу торговли, пусть даже торговли деньгами, — холодно отвечал финансист.
— Дорогой дядюшка! — воскликнул Густав. — Я не экономист и не умею пользоваться аргументами, но, как человек, я чувствую, что ростовщичество — ужасная подлость.
Гвоздицкий пожал плечами. Наступило молчание, во время которого молодой энтузиаст быстро ходил взад и вперед по комнате, а его хладнокровный дядюшка грыз ногти.
— Скажи мне, дорогой мой, а как бы ты поступил, если бы я, например, был ростовщиком?.. Неужели тоже назвал бы меня подлым?..
— Ты, мой дорогой дядюшка, ростовщиком? Ты!.. Ха-ха-ха! — рассмеялся Вольский.
— Нет, давай говорить всерьез. Как же ты поступил бы? — спрашивал финансист, глядя в землю.
— Милый дядюшка! Ну, к чему приведут споры о том, что невозможно?
— Гм!.. Ну, хотя бы к опровержению незрелых, а между тем весьма решительных суждений.
— К опровержению!.. Незрелых!.. — повторял Вольский. — Ну хорошо, давай говорить!.. Так вот, дядюшка, если бы ты был ростовщиком, я сказал бы тебе так: сперва откажись от своих операций, а потом отдай свое имущество.
— Отдай?.. И кому же это? — спросил финансист.
— Людям, конечно.
— Но каким, смею спросить?.. Ростовщикам, или же тем, кто у них занимает, или, наконец, тем, кто не нуждается в деньгах?
— Ну, об этом мы бы еще поговорили! — ответил Вольский.
— А если бы я, например, не отдал этих денег? — продолжал допрашивать финансист.
— Ну… я очень просил бы тебя непременно отдать, а если нет, то…
— То?
— То пальнул бы себе в лоб! — ответил Густав решительно.
Желтое лицо финансиста посерело, но он продолжал спрашивать.
— Ну, дорогой мой, допустим, что я отдал бы каким-то там людям мои, понимаешь, мои деньги, ну а ты, что ты бы им дал?
Этот вопрос привел Густава в смущение, но Гвоздицкий, притворяясь, что не заметил этого, продолжал:
— Ты назвал ростовщичество подлостью, так вот, заметь себе, что если бы я оказался ростовщиком, а ты тем, кто ты есть, то все твои знания, все твое светское воспитание, твой талант, известность, твоя нравственность и благородство, — словом, почти вся твоя душа с ее отвращением к ростовщичеству были бы плодом, выросшим на этом удобрении…
Никто бы не заподозрил, глядя сейчас на лицо Вольского, что этот человек мгновение назад смеялся. Каждое слово падало на впечатлительный ум художника, как капля расплавленного свинца.
— Да! — шепнул Густав. — Если бы ты, дядюшка, был ростовщиком, то я был бы твоим сообщником…
— Не так! — ответил Гвоздицкий. — Если бы ростовщик был преступником, обязанным вознаградить кого-то за свои мнимые преступления, то ты оказался бы сообщником, который ничего не может вернуть!..
— А мой труд?.. — спросил Вольский.
— Твой труд! — грустно ответил финансист. — Твой труд! Хватило ли бы твоего труда хотя бы на содержание нас обоих?
Густав сел на стул и, закрыв лицо руками, сказал:
— Бог указал бы мне, что делать.
Дядюшка потрепал его по плечу.
— Хорошо сказано! Вот и предоставим это богу. Он один может справедливо решать такие загадки, мы же станем пользоваться тем, что имеем. Ну, — прибавил он, — к счастью, ты не поставлен в необходимость терзаться такими вопросами.
— О да, дядюшка! К счастью!.. — восторженно воскликнул Густав, сжимая его руку, и тотчас, переключившись в совершенно другой ход чувств и мыслей, весело спросил:
— И так, дядюшка, сколько же ты мне дашь на основание ссудной кассы, сиречь на подрыв ростовщичества?
— Сперва тысяч десять, пятнадцать, потом посмотрим!
— Ура! — воскликнул Вольский, неведомо в который раз бросаясь на шею доброму дядюшке.
Глава двенадцатая,
— Янек! Янек!.. Ты, висельник этакий! — кричала рассерженная кухарка Пёлуновича. — Сколько раз тебе говорить, чтобы сходил за углем в подвал, а?
— Ну да! Как же… Буду я ходить за углем, когда дождь как из ведра, — проворчал парень.
— Не бойся, не растаешь, не сахарный! За девчонками вчера так бегал как бешеный, хотя вон какая была гроза.
— Что вы мне будете голову морочить! — ответил возмущенный Янек. — На дворе темно, как в бочке дегтя, хозяин не велит ходить с огнем, что же мне делать? Буркалами светить, что ли?
— Знаю я тебя!.. Небось когда вчера простоял целый вечер с Иоаськой на лестнице, так тебе не было темно, а теперь тебе в подвале прикажешь люстры повесить, что ли?
Выкрикивая все это, хозяюшка передвигала тяжелые чугуны и огромные кастрюли по раскаленной докрасна английской плите.
— Черти несут к нам этих гостей, что ли? Сползаются каждый день со всех концов света, как клопы, а ты жарься у плиты до полуночи, да еще этот урод тебе углей принести не может!.. Ну, жизнь!
— Понравились им ваши ужины, вот они и сползаются, — буркнул Янек.
— Заткни пасть, сопляк! — рявкнула кухарка. — Вот я им ужо приготовлю ужин, так ни один потом носа сюда не покажет. Канальи!
Вот как смотрела прислуга пана Пёлуновича на его знаменитых коллег, которым сегодня снова предстояло совещаться о всеобщем благе вообще и о ссудной кассе в частности.
Однако, благодарение небу, эти пристрастные взгляды не доходили до слуха членов научно-социально-филантропического общества, которые, не глядя на ненастье, по одному, по двое и по трое постепенно сходились к месту своих совещаний, как добрые и терпеливые труженики вертограда господня.
Каждые несколько минут кто-нибудь из гостей, оснащенный калошами и зонтиком, входил с улицы в ворота и по пути наталкивался на какого-то, сидевшего на камне старика, который качал на руках белый сверток и монотонно бормотал:
— Пойдем тпруа, Элюня, пойдем тпруа!..
Но ни один из них не спросил этого странного пестуна, зачем он мокнет под дождем, не обратил даже на него и внимания. Головы их были слишком забиты вопросами большого общественного значения.
Последним из вошедших в ворота исполненных задумчивости мыслителей был пан Дамазий. Он вскарабкался наверх, оставил в прихожей свои противодождевые приборы и, войдя в комнаты, услышал следующие слова:
— Я всегда говорил, что эти варшавяне величайшие хвастуны на земном шаре! Не будь я Файташко и предводитель шляхты!
Собравшиеся гости с величайшим восторгом кинулись приветствовать пана Дамазия, стремясь хоть таким образом лишить наконец слова предводителя шляхты, который с момента своего прихода не говорил ни о чем другом, кроме как о варшавском бахвальстве.
Присутствующие торопливо признали, что предводитель Файташко совершенно прав, и заседание началось.
— Предлагаю нотариуса в председатели, пана Зенона в вице-председатели и пана Вольского в секретари, — произнес Пёлунович.
Кандидатуры были единодушно утверждены, и два позавчерашние противника очутились на председательском диване. Нотариус сел под Сенекой, пан Зенон под Солоном, Вольский рядом с ними перед огромным ворохом бумаги. Пан Дамазий взял слово.
— Нынешний день, господа, — сказал этот удивительный человек, — это прекраснейший и наиболее плодотворный по своим последствиям день изо всех проведенных нами вместе дней. Ибо сегодня мы должны обдумать средства основания, создания и организации ссудной кассы. Сегодня мы являемся свидетелями примирения двух до сих пор взаимно враждебных принципов, олицетворенных в уважаемом пане нотариусе и ученом пане Зеноне. Наконец, сегодня уважаемым паном Зеноном будет нам прочитан меморандум о пауперизме, в котором автор постарался из уважения к своему благородному противнику, господину нотариусу, примирить прогрессивные теории с консервативной точкой зрения, кои доныне были враждебны.
Этой речи сопутствовал громкий храп лежащего в кресле предводителя шляхты. Но несравненный пан Дамазий, не обращая на это внимания, закончил так:
— По этим-то причинам мы попросили бы уважаемого пана Зенона и нынешнего нашего вице-председателя, чтобы он соблаговолил прочесть нам свой меморандум.
— Но какой? — спросил с чарующей улыбкой вице-председатель.
— Ну, этот, о пауперизме.
— А то, может, вы предпочли бы, господа, послушать кое-что о сырых квартирах?
— Нет! Просим последний, о пауперизме.
— У меня есть еще о дренажных работах… — напомнил Зенон.
— Мы восхищаемся вашей плодовитостью, — вставил нотариус, — но хотели бы покончить наконец с этим злосчастным пауперизмом.
Заметив, что полиловевший пан Клеменс стал в эту минуту подавать ему отчаянные знаки, нотариус умолк, а ученый пан Зенон приступил к чтению.
— «Из всех катастроф, сопутствующих цивилизации, нет страшнее тех, что проистекают из сырости в квартирах…»
— Но, позвольте… — прервал Дамазий.
— Покорнейше прошу прощения за ошибку! — оправдывался Зенон и взял в руки другую рукопись.
— «Из всех средств, которыми пользуется цивилизация для осушения почвы, нет более превосходного, чем дренажные канавы…»
— Прошу слова! — воскликнул пан Петр.
— Протестую! — закричал Зенон. — Я снова ошибся, но сию минуту исправлю ошибку.
— «Из всех катастроф, сопутствующих цивилизации, нет страшнее тех, что проистекают из все более распространяющегося пауперизма…»
— Весна самое прекрасное время года… Лафонтен был величайшим поэтом… Турений был знаменитым воином… Но, послушайте, сударь, ваши меморандумы чертовски пахнут вторым классом гимназии! — выкрикнул нотариус.
— Господа! — отозвался бледный от гнева Зенон. — Я прошу освободить меня от обязанностей вице-председателя!.. — И, сказав это, он так стремительно поднялся с дивана, что едва не сшиб бюст Солона.
— Пан Зенон, благодетель!.. — умолял его Пёлунович, боявшийся поединков как огня.
— Нет!.. Я должен уйти!.. — говорил разгоряченный Зенон.
— И, может, вторично вызвать меня на дуэль?.. Э?.. — с издевкой спросил нотариус.
— Несомненно! Несомненно! — повторял Зенон.
— Милый, дорогой пан Зенон!.. Сдержитесь, сударь, успокойтесь!.. — со слезами на глазах просил пан Клеменс.
— Хорошо, сдержусь, успокоюсь, но не раньше, чем пан нотариус выслушает мой меморандум о пауперизме! — дрожащим голосом кричал пан Зенон.
А между тем несчастный старик все сидел у ворот, на камне. Дождь стекал ручьями с его одежды и волос, а он, укачивая на руках белый сверток, монотонно бормотал:
— Пойдем тпруа, Элюня… Пойдем тпруа!..
Пёлунович старался смягчить Зенона, а Дамазий уговаривал нотариуса спокойно выслушать меморандум. Но оскорбленный нотариус патетически ответил:
— Дорогой мой пан Дамазий! Я предпочитаю сто раз пасть от пули Зенона, чем умереть от скуки, выслушивая его школярские меморандумы!
Кончилось тем, что оба противника потребовали освобождения от своих высоких постов, на что присутствующие и согласились. А так как пан Зенон честью поручился, что не вызовет нотариуса на поединок, обоих предоставили самим себе и выбрали новый президиум.
Теперь взял слово Вольский.
— Мне думается, господа, что больше уж ничто не помешает нам поговорить о ссудной кассе?
— Просим, слушаем! — ответили все хором.
— Итак, тут придется иметь дело с четырьмя вопросами. Первый касается разрешения.
— Об этом мы поговорим позже, — вставил нотариус.
— Согласен! Второй — установление процентов; я предлагаю четыре процента в год…
— Восемь не слишком много, а между тем это привлекло бы капиталы, — заметил нотариус.
— Пусть будет восемь, — сказал Вольский. — Пункт третий касается обеспечения…
— Обеспечение представляют поручители, разумеется достойные доверия…
— И на это согласен! Четвертый пункт касается величины наших вкладов.
— Это не так важно! — отозвался молчавший до сих пор пан Антоний.
— Вовсе не так уж неважно! — вмешался Пёлунович. — Я вкладываю… две тысячи рублей…
— Господа! — начал Дамазий. — Такое прекрасное начало внушает мне надежду, что этот новейший наш проект даст благословенные плоды. Господа! Пожертвование уважаемого председателя указывает нам, что мы должны сделать, и поэтому разрешите, сударь, — обратился он к нотариусу, — узнать, как велик будет ваш вклад.
— Я тоже дам две тысячи рублей. А вы, сударь? — спросил нотариус пана Дамазия.
— А вы, благодетель? — обратился, в свою очередь, Дамазий к Петру.
— Пятьсот рублей, — ответил Петр. — А вы, благодетель?
— Два да два — четыре… Четыре тысячи пятьсот рублей. А вы, пан судья? — спросил Дамазий.
— Сто пятьдесят рублей. Ну, а вы, сударь, — допытывался судья у Дамазия.
— Четыре тысячи шестьсот пятьдесят рублей, — считал Дамазий. — А почтеннейший пан Вольский?
— Десять тысяч рублей, кстати сказать, не от меня, а от моего дядюшки, — ответил Вольский.
— Четырнадцать тысяч шестьсот пятьдесят рублей, — говорил Дамазий. — Сколько вы, почтеннейший пан Антоний?
— Я не забавляюсь филантропией, — сказал великий пессимист, не вынимая изо рта зубочистку.
— Дорогой вице-председатель, а сколько же вы, сударь, жертвуете? — снова спросил пан Петр Дамазия.
Эта назойливость наконец надоела нашему оратору, и он ответил:
— Я полагаю, мы уже собрали достаточный капитал, и дальнейшие вклады были бы излишни… Я же со своей стороны в крайнем случае могу добавить сумму, недостающую до полных пятнадцати тысяч…
— То есть триста пятьдесят рублей, — заметил пан Петр, стараясь придать этим невинным словам возможно более язвительный оттенок.
Услышав это, пан Дамазий принял величественный вид.
— Сударь, — сказал он, — я очень рад, что вы соблаговолили заметить мое скромное участие в этом предприятии… Я не люблю заниматься попреками, и лишь напоминаю, что планы, развиваемые мною лично, вообще как-то не находили поддержки среди уважаемых присутствующих.
— Дорогой мой пан Дамазий!.. — умолял оратора Пёлунович, видимо опасаясь нового инцидента.
— Я что-то не припоминаю, чтобы вы развивали тут какие-нибудь планы, — нагло ответил Петр.
— Вы не припоминаете? — с иронической улыбкой продолжал великий оратор. — А мой проект устройства дешевых квартир, на которые я предлагал дать пять тысяч…
— Был непрактичен, — сказал нотариус.
— Я обращаю внимание уважаемого пана Дамазия, — отозвался ученый Зенон, — что я хотел войти с ним в компанию.
Пан Дамазий бросил взгляд на довольно потертый сюртук мудреца и продолжал:
— Я предлагал основать высшее учебное заведение для женщин, своего рода университет, на который давал две тысячи рублей…
— Это тоже было непрактично, — заметил нотариус.
— Напоминаю уважаемому пану Дамазию… — снова воскликнул Зенон.
— Дешевые квартиры непрактичны, учебное заведение непрактично! — гневно прервал его Дамазий. — Но обращаю ваше внимание, господа, что я также предлагал основать на паях фабрику искусственного удобрения и давал на нее…
— Позвольте, пан Дамазий… — волновался Зенон.
— И давал на нее тринадцать тысяч, — говорил Дамазий, не обращая внимания на Зенона. — А кто меня поддержал? Кто пожелал войти со мной в компанию?..
— Я, пан Дамазий, я! — крикнул Зенон. — Я даже писал по этим вопросам меморандум…
— Мы говорим о деньгах, а не о меморандумах…
— Но талант, пан Дамазий, талант! — восклицал Зенон.
— Вот почему я не вижу резона поддерживать чужие проекты, но охотно поступлюсь еще тысячей рублей, если вы меня убедите, что хоть какая-нибудь из моих идей будет осуществлена, — громко говорил Дамазий.
— Все они никуда не годятся, — уверял нотариус.
— А раз никуда не годятся, то я и те триста пятьдесят рублей беру назад! — крикнул вице-председатель.
— Сейчас вы можете взять назад хоть триста тысяч, — сказал пан Петр.
— Раз так, то и я беру назад свои сто пятьдесят рублей, — отозвался пан судья.
— А я добавлю сто миллионов! — прибавил нотариус. — Если мы хотим сделать из серьезного дела детскую игру, пожалуйста, пожалуйста!..
С этими словами энергичный нотариус забегал по гостиной, словно разыскивая свою трость. Эти эволюции, хотя и имевшие целью лишь розыски шляпы, удивительно охладили собравшихся.
Настала минутная тишина, среди которой до слуха членов научно-социально-филантропического общества донесся какой-то шум с лестницы.
— Что это значит? — выкрикнул Пёлунович и ринулся к дверям, в которых появилась Вандзя с каким-то свертком в руках.
— Дедушка! — с громким плачем воскликнула девочка. — Они говорят, что этот ребенок умер!..
Она быстро прошла через гостиную и положила свою промокшую ношу на председательский столик.
— Мой меморандум! — в ужасе закричал Зенон.
Но было уже поздно. На приснопамятном меморандуме в самом деле покоился бледный, холодный и окостеневший детский трупик…
— Кто это принес?.. Чей это? — спрашивал в величайшем ужасе пан Клеменс.
— Того господина, который спас твою трубку, дедушка, — рыдая, ответила Вандзя…
— Как?.. Гоффа?.. Ребенок Гоффа?.. Янек! Янек!.. — в отчаянии кричал старик.
Вбежал Янек.
— Говори сейчас, что случилось?.. Что это значит?
— Дело было так, ваша милость: стою я это в воротах с Иоась… то бишь стою я это в воротах, глядь, а этот господин сидит на камне… Я сейчас к барышне, барышня скорей спустилась, взяли у него ребенка и говорят: «Пойдемте со мной!..» А он взял да ушел прочь, на улицу!
— Так это был Гофф, Вандзя, Гофф?.. — снова спрашивал Пёлунович прижавшуюся к нему и неутешно рыдающую внучку.
— Он, дедушка, он!.. Я сразу узнала его.
Разбуженный предводитель Файташко стоял среди других, окаменев от ужаса, хотя и не понимая в чем дело.
— Несчастье! — стонал старый Пёлунович. — Надо искать его… Он еще, того и гляди, на самоубийство решится.
— Нужно прежде всего отправиться к нему на квартиру, — отозвался помертвевший от ужаса Вольский.
— Идемте, идемте! — повторило несколько голосов.
Пан Клеменс вбежал в свою комнату, чтобы переодеться.
— Господа, устроимте складчину, — сказал вдруг Дамазий. — Немыслимо же идти туда с пустыми руками!..
Присутствующие схватились за кошельки, и в мгновение ока собралось около ста рублей.
— Идемте! — вскричал одетый уже Пёлунович, вбегая в гостиную.
Все двинулись, Вольский пошел со всеми.
Через минуту гостиная совершенно опустела; в ней покоились лишь останки бедной Элюни, лежащие на меморандуме о пауперизме и прикрытые протоколами заседаний филантропического общества.
Это был последний и единственный долг, выполненный пессимистом Антонием по отношению к семейству злополучного Гоффа. Мизантроп боялся покойников и накрыл ребенка тем, что оказалось под рукой.
Глава тринадцатая
Очутившись на улице, члены филантропического общества бросились бежать, словно стадо овец, подгоняемых собакой и бичом пастуха. Дождь капал им за воротники, из-под ног брызгала грязь, а они между тем забрасывали друг друга упреками.
— Наш формализм убил это несчастное дитя! — говорил Пёлунович, опираясь на руку Вольского.
— Э, что там формализм! Это ваша нерешительность больше всего виновата… — ответил Дамазий.
— Моя нерешительность! Ты слышишь, Густав! — жаловался пан Клеменс.
— Ну, разумеется, — уверял Дамазий. — Вы были у Гоффа, вы его видели, разговаривали с ним… Надо было предпринять что-нибудь на свой риск, а мы бы потом охотно это утвердили.
— Правда! Правда!.. — повторяли спутники, которые стали смелей среди окружающей темноты.
— И ты им веришь, Густав? — чуть не со слезами спрашивал задетый обвинением председатель. — Разумеется, я бы ему сразу помог, если бы вы меня одного послали; но Антоний все парализовал… все!
— Ах, уж этот Антоний со своей зубочисткой и своим пессимизмом!.. Я к нему чувствовал антипатию с первого же момента, — вставил Дамазий.
— Невыносимый субъект! — прибавил некто в плаще.
— Эгоист! — бросил некто в пальто.
— Только и думает о хорошем ужине!..
— Все мы понемногу виноваты, господа! — сказал нотариус. — Надо было заняться тем, что у нас было под руками, а не широкими проблемами и выслушиванием нелепых меморандумов…
— Пан нотариус! Вы, сударь, вечно ко мне придираетесь! — выкрикнул Зенон. — Вы меня систематически преследуете… Вы заставите меня потребовать объяснений!..
— Ах, беда… заблудились! — прервал вдруг Пёлунович. — Вместо того чтобы идти налево, мы идем направо. Густав, может, я слишком сильно на тебя опираюсь?
— Будьте покойны, сударь! — изменившимся голосом ответил Густав.
Путешественники свернули налево.
— Я вижу в окнах Гоффа свет, — шепнул пан Клеменс.
Густав так ослабел, что его даже дрожь охватила. Заметив это, дедушка оставил его руку и выдвинулся вперед.
— Мы уже у цели, — сказал пан Клеменс следовавшим за ним спутникам и с трудом открыл тяжелую, скрипучую дверь.
Первая комната, в которую толпой ввалились пришельцы, была открыта. На столе не слишком ярко горела лампа, а посреди комнаты стоял небольшого роста человечек в синих очках.
Это был Лаврентий.
Густав, входивший последним, взглянул на Лаврентия, побледнел и отступил в сени. Этого никто не заметил, ибо все заговорили сразу.
— Здесь господин Гофф?..
— Какой ужасный случай!
— Принесли мертвого ребенка…
— Господа! Пусть один кто-нибудь скажет, — сдерживал их Дамазий.
Собравшиеся утихли. Слово взял Пёлунович:
— Дома пан Гофф?..
— Увы, сударь! Его нет с сегодняшнего полудня, — ответил Лаврентий, набожно складывая руки.
— Этот человек принес ко мне мертвого ребенка, — продолжал Пёлунович.
— Неужели? — удивлялся Лаврентий. — Бедная Элюня отправилась за своей матушкой, вечная ей память!
В этот момент пан Зенон шепнул на ухо судье, что этот пожелтевший человек, должно быть, когда-то был актером. Судья согласился и прибавил, что его манера говорить и движения кажутся ему неестественными.
— Вы знали это семейство? — продолжал допрашивать Пёлунович.
— Я был его единственным другом, — ответил Лаврентий.
— Это, должно быть, были люди очень бедные?..
— Бедные, сударь, но богобоязненные. Они придерживались принципа: «Терпи со Христом и ради Христа, если хочешь царствовать со Христом», — ответил ростовщик.
— Но ведь у Гоффа был участок?
— Участок продан за долги.
— И как это никто не помог им!..
— Бедные люди, как мы, могут помогать друг другу единственно советом, а советов несчастный Гофф не принимал, ибо…
И ростовщик указал пальцем на лоб.
— Больше никого из семьи у Гоффа нет?
— Никого. Вчера господь призвал к себе дочь, внучка, вы говорите, умерла сегодня, а зять…
Он оборвал речь жестом, обозначающим, что на зятя рассчитывать нечего.
— Есть у вас надежда еще увидеться с Гоффом?
— Я буду искать его и надеюсь, бог поможет мне найти.
— В случае, если вы его найдете, очень просим вас передать ему эти деньги, — сказал Пёлунович, кладя на стол пачку банковых билетов. — Мы займемся похоронами его внучки, — прибавил он, — а теперь мы простимся с вами, сударь.
— Да наградит вас всемогущий господь, сударь! — ответил, кланяясь чуть не до земли, ростовщик.
— А можно узнать, как ваша фамилия? — спросил вдруг Дамазий.
— Фамилия моя… Гжибович! — запнувшись, ответил ростовщик.
Общество покинуло лачугу. Они прошли уже полулицы, когда Пёлунович позвал:
— Густав! Густав!.. Где же Вольский?
— Я что-то его не вижу, — отозвался Дамазий.
— Должно быть, вышел раньше, — добавил Зенон.
— Может, заболел? — с тревогой говорил пан Клеменс. — Я уже, когда сюда шли, заметил, что ему как-то не по себе…
— Благородное сердце! — сказал Дамазий. — Видимо, это расстроило его, и он сбежал… вероятно, домой.
Выяснив этот вопрос, все направились к дворцу под знаком бараньей головы.
По уходе гостей Лаврентий подошел к столу и стал считать деньги.
В эту же минуту какой-то сдавленный, доносившийся словно из-под земли голос произнес:
— Ой!.. Пожалуй, я уж вылезу…
— Вылезайте, вылезайте, дорогой мой пан Голембёвский, — ответил ростовщик, все еще считая деньги.
Из-под кровати, на которой умерла Констанция, показались две жилистые руки, косматая голова и давно не бритое лицо, затем широкая спина и, наконец, весь человек, огромного роста, одетый в изодранную куртку и сермяжные штаны. Ноги его были грязны и босы.
— Фуу… — передохнул бандит. — Я весь в поту.
— Верю, верю! — с улыбкой ответил пан Лаврентий. — Пан Голембёвский решил было, что это уже за ним…
Голембёвский тяжело упал на скамью и, исподлобья глядя на деньги, сказал:
— Это для старика принесли эти банкнотики?
— Вы же слышали.
— Вот, кабы вы, сударь, немножко мне из них уделили.
— В самом деле? — насмешливо спросил ростовщик.
— А то нет?.. Ей-богу, они бы мне пригодились!
— Старику тоже пригодятся.
— Ну, что мне старик!.. — возмутился бандит.
— Как это, что мне старик? Да ведь ему некуда голову приклонить, а вам стоит только захотеть, даром крышу над головой получите…
Эти произнесенные со спокойной улыбкой слова разъярили бродягу.
— О пан Лаврентий, какой вы жалостливый! — крикнул он. — Не надо было отнимать у старика дом и участок, вот и было бы ему куда голову приклонить!..
— Я у него не отнимал, а купил, дорогой мой пан Голембёвский, — сладеньким голосом ответил ростовщик.
— Знаю! Купили за двадцать рублей…
— За тысячу, дорогой пан Голембёвский.
— Да, и расплатились расписками, под которые давали рубль, а брали десять, мне это известно. Костка говорила…
Ростовщик пожал плечами и, завернув деньги в бумагу, спрятал их в карман.
Глаза бродяги заискрились, но он подавил бешенство и снова дрожащим от волнения голосом стал просить:
— Дайте мне, пан Лаврентий!
— Не могу.
— Хоть немножко…
— Ни чуточки…
— Хоть несколько рублей…
— Ни копейки. Это не мои деньги.
— Ну, так дайте из своих.
— Не могу! Я истратил тридцать рублей на похороны вашей покойной жены, вечная ей память, оплатил недоимки по налогам.
— Не обеднели бы, сударь, если бы и мне еще что-нибудь пожертвовали, — сказал бродяга.
— Я человек бедный, пан Голембёвский, я не могу бросать деньги в грязь.
Оборванец вскипел от гнева:
— Бедный! Бедный!.. Знают люди, какой вы бедный! Знают, что когда надо, так пан Гвоздицкий и в карете ездит!
Слова эти произвели в ростовщике страшную перемену. Он выпрямился, вызывающе взглянул в глаза бандита и сказал:
— Так, говоришь, знают меня люди?
Голембёвский уже не владел собой.
— А что ж им тебя не знать! — крикнул он. — Да и я тебя знаю, ты… мошенник!
В этот момент против открытых дверей комнаты, в темных сенях мелькнуло бледное, полное ужаса лицо Густава, но ссорящиеся его не заметили, и ростовщик тем же резким и решительным голосом продолжал:
— Так ты, значит, знаешь меня, Ендрусь, знаешь?
— Знаю, Лаврусь, знаю! — крикнул бандит.
— А я тебе говорю, — ответил Лаврентий, — ты меня еще не знаешь и узнаешь только сейчас.
С этими словами он снял свои синие очки, из-за которых показались умные черные глаза, такие зоркие и пытливые, что бродяга попятился, не в силах выдержать его взгляда.
— Знаешь ли ты, — продолжал ростовщик, — почему твоя жена умерла с голоду? Так вот, потому что на ее крестинах у вас здесь умерла с голоду другая женщина… А знаешь ли, почему я вас вышвырнул из этого домишки?.. Да потому, что вы меня из него вышвырнули двадцать пять лет назад…
В сенях раздался глубокий вздох, но Лаврентий не слышал его и продолжал:
— А знаешь ли ты, кто тебя заставил кандалы таскать?
— Миллериха, чтоб ей пять лет помирать — не помереть!.. — буркнул бродяга.
— Не Миллериха, сынок, нет, это я… Я, слышишь? А может, сказать тебе за что?
Бандит медленно опустил руку в карман холщовых штанов и молчал.
— Слушай, помнишь ты маленького Гуцека, с которым вы вместе играли, когда ты еще мальчишкой был?
— Это такого белоголового? — с виду спокойно спросил бродяга, становясь против дверей в сени.
— Вот-вот, того самого!.. Того, которого ты толкнул в колодец… У него до сих пор шрам на лбу от края колодца, но зато у тебя на руках и на ногах шрамы от кандалов… Он сейчас барин, а ты пес, которого завтра поймают и снова посадят на цепь…
В руках бандита сверкнул длинный складной нож.
Увидев это, Лаврентий рассмеялся:
— Что это, Ендрусь, иголка… а?
— Не уйдешь живой! — буркнул бродяга, делая шаг вперед.
— Осторожно, Ендрусь, не то я потушу тебя, как свечку! — предупредил Лаврентий, опуская руку в карман пальто и пятясь к другой комнате.
Полсекунды молчания. Голембёвский еще колебался.
В комнате что-то щелкнуло.
В этот миг разъяренный бандит бросился на ростовщика с ножом. Одновременно грянул выстрел.
— А-аа!.. — простонал кто-то в сенях и рухнул на землю. Голембёвский, увидев в руках Лаврентия револьвер, как безумный, прыгнул в сторону, высадил окно и исчез во дворе.
Комната была полна дыма. Лаврентий словно окаменел посередине. Потом медленно подошел к сеням и, глядя во тьму, страшным голосом спросил:
— Кто здесь?..
Ответа не было. На сырой земле, плавая в крови, лежал какой-то человек.
— Гуцек!.. Мой Гуцек!.. Убит!.. — вскрикнул ростовщик. — Я убил свое дитя!
Он кинулся туда, упал на колени и с душераздирающим стоном стал целовать ноги Вольского.
Раненый шевельнул губами, судорожно сжал пальцы и умер.
Эпилог
Читатель имеет полное право заинтересоваться дальнейшей судьбой лиц, принимавших то или иное участие в описанных нами событиях.
Чтобы удовлетворить эту как-никак похвальную любознательность, мы прибавим следующие замечания.
После смерти Густава научно-социально-филантропические сессии прозябали еще некоторое время, но уже на квартире пана Дамазия.
Справедливость заставляет сознаться, что скромные бутерброды, которые великий оратор предлагал на этих собраниях, успешно охлаждали усердие его коллег.
Дело кончилось тем, что идее работы ради общего блага остались верны лишь пан Дамазий да его поклонник судья. Первый из них целый вечер болтал, а другой дремал, и оба были взаимно друг другом довольны.
Старика Пёлуновича теперь и не узнать. Он забросил гимнастику, отказался от душа, порвал с научно-филантропическим обществом, а уж молодых художников избегает как огня. В летнее время его любимое занятие — ходить с красивой, уже полнеющей Вандзей на Повонзское кладбище и украшать цветами могилу Густава, о котором он всегда вспоминал со слезами.
Тем, кому случалось посещать больницу св. Яна, некоторое время особо бросались в глаза среди обитателей этого благотворительного заведения три резко выделяющиеся на общем фоне субъекта.
Один из них целые дни проводил за писанием меморандума о пауперизме и за обдумыванием такой экономической теории, которая удовлетворила бы все партии.
Другой субъект — целыми днями сидел неподвижно, лишь время от времени бормоча:
— Пойдем тпруа, Элюня, пойдем тпруа!
Третий вел себя сдержаннее всех. Обычно он читал религиозные книги или производил какие-то бесконечные вычисления, но когда шел дождь и наступал вечер, он вскакивал со своей постели и нечеловеческим голосом кричал:
— Гуцек, мой Гуцек убит! Я убил свое дитя!..
― ЖИЛЕЦ С ЧЕРДАКА ―{6}
Ученый еврей, реб Лейзер Сковронек, поправил на седеющей голове бархатную ермолку, вытряхнул из фарфоровой трубки пепел и, спрятав ее в задний карман ластикового халата, остановился посреди грязных сеней, задумавшись над трудным вопросом: из каких ворот ему выйти.
Если выйти из зеленых, ведущих на улицу, ему наверно попадется на глаза мясник, погоняющий волов, старуха с ведром, хлебом или бутылкой в руках и уж, во всяком случае, деревянный коричневый дом, где в подвальном этаже живет жестянщик, а в мезонине… Пан Лейзер поморщился, повернулся и шагнул к желтым воротам.
Тут все принадлежит ему. И дворник, смиренно стоящий перед ним с шапкой в руке, и квадратный двор с большим сараем посередине, и эти красные подушки, и перины в голубую клетку, вывешенные посушиться на солнце, и вот эта приставленная к крыше сарая лесенка, где на третьей перекладине снизу показывает чудеса ловкости его Давидка, мальчик с длинными пейсами, самая умная голова среди всех Сковронеков, когда-либо живших на свете; да, все это принадлежит ему.
И разве только это?.. А деревянный дом за сараем, с восьмью окнами наверху и пятью внизу?.. А тот, другой, направо, с тремя дверьми и железной крышей?.. А тротуар, по которому маленький Йосек тащит на веревке табурет, перевернутый вверх ногами?.. А полуразвалившаяся лачуга налево, возле которой, на груде истлевших досок, играют трое грязных, оборванных детей и с грохотом сбивает бочку бондарь?
Унылая лачуга! В ней нет ни одной пригнанной вплотную доски, ни одной запирающейся двери, ни одного окна, которое можно было бы открыть, не опасаясь, что оно вывалится. Почерневшая, замшелая крыша образует такую неровную, такую вздыбленную поверхность, что самый искусный геометр не взялся бы ее измерить; а под ней ютятся такие бедняки… ах!.. такие бедняки, что сострадательный реб Лейзер уже пятый месяц не решается напомнить им о квартирной плате.
Желтоватые глаза Сковронека остановились на последнем разбитом окне чердака, откуда уже целый час клубами валил пар. Такое обилие пара означает жаркий огонь, а слишком жаркий огонь…
— Ах… ах… — заворчал ученый еврей, — они мне еще дом подожгут…
Он медленно подошел к бондарю.
— Слава господу богу, Мартин.
— Во веки веков… — ответил бондарь, прикасаясь рукой к шапке и складывая свои инструменты.
— Отчего это у Якуба такой огонь в комнате?..
— Да это она… греет воду для стирки.
— Ну-ну… а как он?..
Бондарь махнул рукой.
— Иной раз похоже, что пьян, — продолжал еврей.
— Какое там пьян! Просто упал с лесов и с тех пор стал какой-то… Ээх!.. не того… — объяснил бондарь.
— Ну-ну… Я это сразу подумал. Один раз он дрова у меня колол, так и часу не поработал, а уже устал. А в больнице ему совсем не помогли?
— Ну да, помогут они! Ногу — и то не вылечили…
— Франек… Франек… поди-ка сюда! — послышался голос с чердака, и из разбитого окна на собеседников глянула женская голова, замотанная желтым платком.
Старший из маленьких оборвышей, спрятавшихся при виде хозяина за истлевшими досками, бросился к лестнице.
— Это его дети? — спросил Лейзер.
— Его, — подтвердил Мартин. — Трос здесь, во дворе, а еще двое в комнате, больные.
— Ай-яй! — пробормотал еврей и, склонив голову, стал прислушиваться к разговору на чердаке.
— Где вчерашняя картошка, что была в горшке? Где? — спрашивал сердитый женский голос.
— Почем я знаю… матуся, — не очень уверенно отвечал детский голосок.
— Врешь, ты съел ее ночью. Юзя видела… Я тебе задам, ты…
— Ей-богу, матуся… чтоб у меня руки и ноги отсохли… чтоб меня холера!.. — визжал мальчик под аккомпанемент шлепков.
— Вот тебе!.. Вот тебе!.. — кричала женщина. — Будешь врать, будешь красть?.. будешь божиться?.. Вот тебе!
Каждое слово сопровождалось ударом мокрой тряпкой по разным частям тела худенького и грязного мальчишки, который, плача навзрыд, кричал:
— А разве я виноват, если вы мне есть не даете, да?.. А я вчера ужинал?.. А завтракал я… а?.. Да вы еще бьете меня… У-у-у!
Поднялся невероятный шум, поскольку к крикам карающей матери и крикам караемого преступника присоединились еще двое детей с чердака и двое снизу. Наконец, еврей потерял терпение; с минуту подумав, он вошел в сени, поднялся по грязной расшатанной лестнице и, запыхавшись от усталости, остановился на пороге комнаты, душной от пара и запаха мыльной воды.
— Якубова! Пани Якубова! И что это у вас всегда такой крик?
— О-о-о… пан хозяин? — удивилась женщина в лохмотьях и, заплакав, добавила: — А что мне, несчастной, делать с этими паршивцами, когда ничего от них не спрячешь и никак их не накормишь… Этот остался без работы, а детей-то пятеро, и все хотят есть, ну, а ты хоть из кожи лезь вон, хоть пополам разорвись…
— Вот что я вам скажу, Якубова, — сердито прервал ее Лейзер. — Что вы бедны — это правда, но что вы мне устраиваете беспорядок в доме и не платите — это тоже правда. Вечно у вас стирка, сырость, сушка белья, и вы ходите по чердаку со свечой, и вечно у вас шум… А платить вы не платите, и уже пять рублей мне должны… От вашего крика у меня голова идет кругом, вы мне дом спалите… Вы… вы… съезжайте отсюда… Не хочу я видеть ни вас, ни ваших денег…
— Ой, пан хозяин!.. — завопила женщина. — Ради бога, не делайте этого, потерпите еще немного…
— Что значит потерпите?.. Я уже пять месяцев терплю…
— Может, господь бог сжалится над нами и пошлет моему старику какую-нибудь работу, тогда уж все заплатим…
— Работа… работа… — проворчал еврей. — Разве вы о чем-нибудь заботитесь?.. Разве не прогнали вы свою жиличку?..
— Правда ваша, хозяин, но и то сказать, такая она поганая была, что и вас, пан, и нас срамила. Смилуйтесь, пан Лейзер, — продолжала она, умоляюще складывая руки, — хоть над этой мелюзгой смилуйтесь!
Хозяин окинул взглядом комнату; теперь все обитатели ее были налицо. Трое худеньких ребятишек с непомерно большими животами забились между лоханью и столом, заваленным мокрым бельем. Четвертый лежал под какой-то черной ветошью в кровати, пятый — в деревянном ящике на соломе; а их несчастный отец, растрепанный, с нелепо торчащими усами, с испуганными глазами, стоял, прислонившись к печке, возле дырявого ведра, на котором только что сидел.
На важном лице еврея отразилось волнение.
— Что с этим? — спросил он уже мягче, указывая на ящик.
— Чего-то все кашляет, — ответила мать.
— А с этим? — указал хозяин на кровать.
— Это девочка, она нечаянно обварилась кипятком.
— Ай-яй!.. — вскрикнул хозяин и, повернувшись к Якубу, спросил: — Ну, а с вами что, Якуб?
Бедняга тряхнул головой и стал царапать скрюченными пальцами печку, но молчал.
— Да отвечай же пану хозяину! — вмешалась жена.
Якуб пошевелил губами, с тревогой уставился на хозяина своими круглыми, глубоко запавшими глазами, но продолжал молчать.
— Ну, оставайтесь с богом, — прошептал еврей и поспешно вышел из комнаты.
— Дай вам бог здоровья! — ответила, перегнувшись через перила, женщина, глядя вслед спускавшемуся по лестнице хозяину.
В сенях его остановил бондарь:
— Как там, пан Лейзер?..
— Помоги ему бог, несчастный это человек… — сказал еврей и пошел дальше.
— Ну, слава богу! — говорила пани Якубова, с ожесточением терзая какую-то подозрительного вида тряпку, равномерно и с силой дергая ее правой рукой, а левой прижимая ко дну лохани с водой. — Славу богу, счастливо день начался. Горячая вода есть, мыло тоже есть, и работа на целый полтинник, да и хозяин хоть месяц еще подождет. Франек… не разгребай палкой уголь, а то что-нибудь натворишь. Денька через два я вымою пол у лавочницы, так, может, она опять станет давать нам в долг, а может, и племянника своего — ну, того, что у фельдшера, — пришлет, чтобы полечил Юзю. Манюся, берись за картошку… Франек, сбегай-ка в лавку, выпроси буханку хлеба; деньги послезавтра отдадим… Мошкова говорила, будто этот племянник лучше всякого доктора; может, он и тебе, старик, что-нибудь посоветует.
— Ой, матуся… как колет… — чуть слышно пожаловался мальчик в ящике и закашлялся.
— Колет, так и ты его коли! Чем я-то тебе помогу? — рассердилась мать. — Да погляди ты, старик, — повернулась она к стоявшему неподвижно мужу, — ведь и твои это дети, так помоги им. Ох, лучше бы я ослепла раньше, чем пошла за тебя замуж!..
В эту минуту заскрипела, затрещала лестница, и на пороге остановилась какая-то женщина, еще молодая, но истощенная и бедно одетая.
— Золотая моя пани Якубова! — вскричала она, входя. — Скорей отдайте лохань и котел, не то старуха мне голову оторвет.
— Лохань и котел?.. — в ужасе повторила прачка. — Лохань и котел?.. Как же я достираю?
— Что же мне-то делать, милая?.. Пока я могла, давала вам потихоньку, а теперь, как все открылось, она и слышать ничего не хочет… воровкой вас обзывает, кричит, что пойдет в участок; а если вы сей же час не отдадите лохань и котел, грозится нагнать к вам полицейских со всей Варшавы…
Прачка схватилась руками за край лохани.
— Не отдам лохань… не отдам котел… ничего не отдам!.. больше мне негде достать, а дома нечего есть, и работа спешная…
Посетительница всплеснула руками.
— Побойтесь бога, кума, что вы говорите?.. За мое же доброе сердце вы хотите, чтобы и меня и вас повели в участок…
Дикая вспышка отчаяния несчастной матери разрешилась слезами. Что ей было делать? Как она могла не отдать вещи, ей не принадлежавшие? Не удивительно, что после долгих упрашиваний и криков она сама вытащила из лохани мокрое белье и помогла вылить в сток горячую воду, для которой не нашлось подходящей посуды и у добросердечного бондаря.
Этот, казалось бы, незначительный случай совсем обескуражил бедную женщину; она опустилась на единственный в комнате табурет и, закрыв лицо передником, громко зарыдала.
— Вот тебе жена, вот тебе дети! — кричала она, всхлипывая. — Захотелось тебе жениться, так на вот… Все валится на мою бедную голову, а что я могу сделать, когда последний чугунок, последнюю лохань жидам пришлось продать.
В дверях показался расстроенный, запыхавшийся Франек.
— Матуся, — сказал он, — в лавке хлеба не дают да еще говорят, чтобы вы за прежний заплатили…
— Господи… где же мне взять, когда я последний грош на мыло истратила?..
— Матуся, — позвала с кроватки больная девочка, — матуся, а мы сегодня совсем не будем есть?..
И бедняжка со страхом уставилась на заплаканное лицо матери.
Женщина опустила голову, стараясь не замечать терзающий душу взор девочки, но тут она увидела пожелтевшее личико мальчика, он кашлял, высунув из своего ящика взъерошенную головенку; перевела взгляд к дверям, но там встретилась с тремя парами глаз, робко просивших хлеба; наконец, она повернулась к печке, — однако и оттуда с беспомощной мольбой на нее глядели круглые запавшие глаза ее несчастного мужа.
Тогда горе и отчаяние сменились в сердце женщины яростью; слезы высохли, и жалкая прачка превратилась в волчицу, которая, почуяв опасность, решилась защищать своих детенышей.
— Послушай-ка, старик, — прошипела она сквозь зубы, положив на плечо мужа тяжелую, огрубевшую от работы и мокрую руку. — Слушай меня да пошевеливайся! Видишь, дома нет ничего.
Старик молчал. Жена тряхнула его.
— Теперь, старик, ты что-нибудь надумай, как-никак ты мужик, а у меня уже все из рук валится. Иди ищи у людей работу или милостыню проси, только бы дома был хлеб, а то мне тут с ребятами уже невмоготу…
Старик продолжал молчать и блуждающим взглядом смотрел вдаль. Жена еще ниже склонилась к нему и глухо промолвила:
— Иди же, иди… говорю тебе, иди!.. Сделаешь ты что иль не сделаешь — только бы с глаз моих долой; не то — либо тебе, либо мне не жить.
Несчастный очнулся; понимал ли он что-нибудь, трудно сказать, но я уверен, что чувствовал он все. Он ощущал сырость в квартире, ощущал голод, боль в искалеченной ноге и то, как кружится его бедная, разбитая голова, а главное, чувствовал, что ему нет уже места в родной берлоге.
Когда он встал с ведра, жена нахлобучила ему на голову шапку и слегка подтолкнула к двери. Он даже не оглянулся, но, спускаясь вниз, услыхал голос сына:
— Ну, не реви, Манька. Отец пошел в город и принесет нам хлеба, а может, как бывало, и мясца копченого.
Выйдя из дому, бедняга с удивлением остановился у ворот. Удивила его ясная погода и солнечное тепло; удивили веселые лица прохожих и то, что они не жаловались и не просили хлеба; удивил простор улицы, где он мог дышать, не ощущая запаха мыльной воды, и двигаться, не чувствуя на себе взглядов голодных детей и впавшей в отчаяние жены. Помутившийся разум его немного прояснился, и Якуб вспомнил, что должен куда-то идти, искать хлеба.
Идти, но куда?.. Улица тянулась в обе стороны. Налево была неровная мостовая, направо тротуар. У Якуба болела искалеченная нога, и он пошел направо. Мог ли он предвидеть, что это слабое движение инстинкта, тяготеющего к гладкой дороге, окажется для него тем страшным ударом судьбы, которому еще сегодня предназначено размозжить ему череп?
Дойдя до угла, он столкнулся с дворником в синей блузе, который с редкостным усердием подметал лестницу убогого кабака.
— Эге-ге!.. — закричал дворник. — Хорошая, значит, будет погода, если уж пан Якуб вышел! Как поживаете?..
— Спасибо, пан Валентий, — пробормотал Якуб, должно быть впервые за много дней вымолвив слово.
— Что это вы целую неделю не показывались? Люди говорят, у вас беда дома?
— И верно беда, — ответил Якуб, — работы у меня нет.
— Работы?.. А у кого она есть? То же самое и деньги. Они только и водятся у важных господ да у жидов… Ну, идем в чайную.
С этими словами он повел Якуба в кабак, где, кроме владельца, — еврея с хитрым лицом, — сидел, вернее дремал, прислонившись к большой бочке, какой-то мужчина в помятой шляпе и линялом сюртуке, совсем светлом у воротника, но постепенно темневшем до горчичного цвета к спине и густо табачного к карманам.
— Ай-яй… наш пан Якуб! — воскликнул хозяин. — Такой гость! Надо бы углем на печке записать… Что это с вами стряслось?
— Ну, Янкель, поставьте-ка водочки, живо! — скомандовал Валентий.
— А вы еще работаете каменщиком, пан Якуб?
— Ну как же, работает он!.. Свалился с лесов оземь башкой и теперь вышел на пенсию… Ну, живо, водки! — крикнул Валентий.
— А деньги? — спросил еврей и, расставив ноги, стал покачиваться, заложив руки назад.
— Какие там деньги! А без денег нельзя?.. Я угощаю! — рявкнул Валентий.
— Вы угощаете?.. Ну, так сколько муки — столько и хлеба… Ничего… — заключил Янкель.
— А-а-а! Наше вам… Пан Валентий!.. — неожиданно очнулся линялый мужчина у бочки. — А-а-а, мое почтение! Разрешите узнать, что это за оборванец пришел с вами?
— Это мой приятель! — ответил дворник. — Пан Якуб работал каменщиком, да вот разбился, ищет теперь работу.
— Ха-ха! Работу в кабаке?.. Работа — ерунда! Во всей Европе теперь не найдешь работы, одну только водку и найдешь… если есть у тебя деньги. Янкель, мышонок мой, дай-ка мне рюмочку…
— Опять в долг? — плаксиво спросил еврей. — Вы столько уже задолжали мне с утра и еще хотите?
— Что я тебе с утра задолжал, собачья ты требуха? Это я?.. тебе?.. задолжал?..
— А может, нет?.. С самого утра вы съели баранку, потом выпили водки, потом опять выпили, и опять поели, и опять два раза выпили, и опять хотите пить?..
— Пан Игнаций, — начал Валентий, — не сочините ли вы для пана Якуба прошение к каким-нибудь важным господам, чтобы хоть немного помогли человеку?
— Прошение?.. Этому оборванцу? — удивился пан Игнаций, хотя к погрешностям собственного костюма был, видимо, весьма снисходителен. — На черта оно сдалось?.. Чего стоят все эти прошения, вы меня спросите… Я сам ходил с письмом, в котором было написано… Водки, старый пес!..
— Водки нет! — решительно заявил еврей.
— В этом письме, — продолжал пан Игнаций, — было черным по белому написано, что я, Игнац, глухонемой от рождения и к тому же разорившийся мастер… п-п-покорнейше прошу покровительства… я-ясновельможных и вельможных господ… И что же вы думаете? Может, думаете, они кому-нибудь помогают? Тысяча чертей! Они только и умеют обругать пьяницей. Меня… меня самою обозвали пьяницей… Водки, коровий хвост!.. Не то убью тебя… сожгу… по судам затаскаю… Ну!..
В эту минуту в кабак ворвалась какая-то бабенка с криком:
— Опять ты в кабаке, лодырь этакий! Опять! Вот я тебя…
— Магдзя, Магдуся… — залепетал оторопевший Валентий. — Я ничего… Я только с Якубом…
— С Якубом? — взвизгнула жена. — И не стыдно тебе ходить с Якубом? Да ведь он хуже всякого нищего; мало того, что самому жрать нечего, так он еще у детей хлеб отнимает!
Выпалив это, она схватила мужа за шиворот.
— Валюсь… Не сдавайся, говядина ты! — ободрял его пан Игнац.
— И ты туда же, пьянчужка, и ты!.. Вот я вас обоих сейчас!
И, приведя угрозу в исполнение, она спустила с лестницы мужа и пана Игнаца, весьма искусно надавав обоим пинков ногой, которая оставила на сюртуке пана Игнаца очень заметный след. Якуб вышел за ними.
— Фью-ю-ю! Вот это ведьма!.. — заметил, обращаясь к Якубу, Игнац, когда супруги скрылись из виду. — Слава господу спасителю, что она не мне досталась. Фью-ю-ю!
Посвистывая и пошатываясь, он схватил Якуба под руку и потащил за собой.
— Как бишь тебя, мой пряничек?.. — начал он.
— Якуб, — ответил ошеломленный бедняк.
— Вот видишь ли, дорогой. Я-Ясь… скажу тебе одно… дурак ты, если ищешь работу. Работа не для таких, как ты. Работа — сущий вздор, и все вообще вздор…
При этих словах бледное опухшее лицо пьяницы стало печальным.
— Говорю тебе, — продолжал он, — как тебя там?..
— Якуб.
— Говорю тебе, дорогой Яцусь, все на свете вздор. И это солнце… апчхи!.. Я всегда чихаю, когда смотрю на солнце… И солнце вздор, и земля, и дома, и богатство… Такой, говорю тебе, человек с образованием, как я, и тот не может себя прокормить, а уж куда тебе?.. О, слепота людская! Но… да как же тебя?.. Никак не запомню!
— Якуб.
— Так вот, дорогой Ендрусь, если бы мне, с моим благородным сердцем, пришлось отнимать хлеб у своих детей и оказаться лишним на свете, я бы, говорю тебе, я пошел бы на мост и… и, честное слово… бултых в воду… бултых в воду… чтоб не мешать никому… дорогой Юзек… А может, тебе жалко покинуть этот мир? — прибавил пан Игнац, бросая на Якуба блуждающий взгляд. — Ендрусь, горлинка ты моя, не будь дураком. Все, что ты видишь кругом, — тлен и суета. Плевка не стоит, говорю тебе…
Вдруг он умолк и остановился с поднятым кверху пальцем, как бы желая сдержать лавину презрения, слишком поспешно обрушиваемую им на окружающую его действительность, и как бы сознавая, что место, где они сейчас находились, отнюдь не оправдывало, может быть и справедливого, но слишком уж бурного отвращения к миру. Вон водопровод, вот кабак, в подвале харчевня, рядом ларек с овощами, дальше другой — с хлебом, и третий — с колбасными изделиями, где в котелках, похожих на ванночки, кипят рубцы и сосиски… При виде этого изобилия сердце пана Игнаца смягчилось, и он снова заговорил, но уже другим тоном:
— Знаешь что, дорогой Фра… Да как же тебя?..
— Якуб, — ответил его несчастный спутник.
— Ага! Так знаешь что, дорогой Ясек… Я, ей-богу, с охотой угостил бы тебя. Может, мы чего-нибудь… того… ну, рубцов с булочкой?.. Я даже запах слышу, говорю тебе.
— Если будет на то ваша милость…
— А может, послушай, сперва водочки, а уж потом рубцов, а? Видишь ли… есть рубцы у ларька уж очень вульгар-р-р…
— Э-э… чего там… — ответил Якуб.
— Ну, а если бы… послушай-ка меня… сначала водочки, а потом сосисок, а-а-а?.. Гм! видишь, дорогой Петрусь… я угощаю… только я, никто другой. Ну, дай твою мордашку, дай клювик… чтоб тебя…
С этими словами он наклонился направо и поцеловал воротник, затем наклонился налево и задел носом ухо Якуба.
— Ну, вот что, дай мне взаймы полтинничек, не больше, сохрани бог… Я, видишь ли… с собой не захватил.
— Что вы? Откуда у меня деньги?.. — грустно ответил Якуб.
— У тебя нет?.. Полтинника? Фью!.. А еще хотел, чтобы тебе прошение написали?.. Фью!.. И хочешь с порядочными людьми под руку ходить?.. Бог ты мой! И этот негодяй Валек знакомит меня с таким босяком! Будь здоров, Яцусь. Мне нужно вон в ту чайную. Может, увижу там кого-нибудь из знакомых… Ну, адью…
Не оборачиваясь, пан Игнац вбежал в другой кабак и сразу повалился на скамью, оставив на улице Якуба, обернувшегося лицом к Висле, от которой его отделяло не более сотни шагов.
Как сюда попал Якуб, когда заснул, и сколько времени проспал — трудно угадать, но только незадолго до захода солнца он проснулся на какой-то свалке; его лихорадило, но он был спокойнее и яснее сознавал окружающее, чем обычно.
Спал он прямо на мусоре; тут же рядом рылись куры и поросенок, не обращая на него никакого внимания, словно это был неодушевленный предмет. Но Якубу это было безразлично. В нескольких шагах от себя он заметил старую, грязную, но еще не очень рваную шапку, которая могла бы пригодиться для совсем славного подарка сыну; однако не поднял ее, как не поднял бы в эту минуту и мешок с золотом.
Чуть пониже своего омерзительного ложа он обнаружил двух мальчиков, видимо незнакомых между собой; меньшой бросал камешки в воду, а другой, повыше ростом, раздумывал, казалось, как бы завязать с ним знакомство. Якуб почувствовал необыкновенную симпатию к этим подросткам, охотно даже заговорил бы с ними, но не решался сказать первое слово; поэтому он молчал и слушал.
— Эй, ты! — вдруг закричал высокий мальчик. — Перестанешь ты бросать или нет?
— А что? — откликнулся меньшой.
— А то, что получишь в морду, если будешь бросать.
— О, а за что?
— Нельзя бросать камни в воду. Не знаешь ты, что ли?..
Пока Якуб тщетно силился вспомнить, существует ли на самом деле такое странное запрещение, младший мальчик подошел к старшему.
— А видишь ты, щенок, этого шута наверху?.. — указал старший на Якуба.
— Может, в него разок-другой?.. — нерешительно спросил младший.
— Огонь! — крикнул старший.
Тотчас по команде несколько камней засвистело вокруг Якуба, — один упал возле его головы, второй угодил в больную ногу. Якуб застонал от боли и присел на мусоре; увидев это, мальчики сразу удрали.
— Чего они хотят от меня?.. Что я им сделал?.. — пробормотал несчастный.
Не успел он еще найти ответ на этот вопрос, как услышал позади грубый голос:
— Ого! Опять ты здесь, пташка? Давно тебя не видали!
Якуб обернулся: перед ним стоял сильный и высокий человек, по виду дворник.
— Еще что-нибудь хочешь стащить? — продолжал незнакомец. — Недавно ты доски украл, а теперь опять появился, каналья?
— Я не крал досок, — прошептал Якуб.
— Ну как же, не крал, твой брат за тебя крал… Ишь ты, хитрая бестия!.. Вон отсюда!
Бедняга встал.
— Господи, чего вы от меня хотите?..
— Вон отсюда! — еще громче закричал дворник и, схватив Якуба за плечо, свирепо толкнул его на дорогу.
Только сейчас несчастный почувствовал, что нога у нею страшно болит, горит голова, а язык пересох от жажды. Ему хотелось есть, хотелось пить, хотелось прилечь и отдохнуть, но негде было. На углу пустынной немощеной улицы он увидел за грудой балок рыжего нищего в старой военной шинели, с перекинутой через плечо холщовой сумой. Сидя на земле, он что-то раскладывал на коленях и бормотал:
— Краюшка хлеба… за души Петра и Агаты. Хлеб совсем сухой… Три огурца — это чтоб бог дождик послал… Может, и пошлет?.. Три копейки за упокой усопших… Вечная память…
Якуб подошел ближе.
— Милостивый господин, пожалейте убого; о сироту… — затянул нищий, скорее по привычке, чем в надежде, что ему подадут.
Якуб остановился.
— Э-эх, дедушка… — промолвил он, — мне бы от вас что-нибудь получить.
— Вам? От меня?! — с изумлением вскричал нищий.
— Да вот же… Вы-то сегодня ели, а я нет.
— Вот тебе раз, не ели?.. Ну, так ешьте! Кто вам не велит? — проворчал нищий, торопливо пряча свои запасы.
— А если мне нечего есть?
— Заработайте. Вы думаете, теперь нищие такие же богачи, как бывало.
— Да уж конечно, хотел бы я заработать, только негде.
— Ого!.. Негде!.. Ну, так удавитесь.
— У меня и веревки нет.
— Так украдите, — сердито оборвал разговор нищий. — Я вам не брат и не сват, чего вы ко мне пристали?..
Все физические и моральные страдания, перенесенные несчастным Якубом, с новой силой ожили в нем. Ему казалось, что со всех сторон его подстерегают какие-то невидимые сети, какие-то орудия пытки, от которых ему хотелось бежать. Хотелось бежать от собственной кровоточащей, распухшей ноги, от головы, в которой стучали тысячи молотов, от вонзавшихся в сердце острыми гвоздями взглядов голодных детей, от попреков жены, падавших на него, как расплавленное олово, от всего, от всего на свете…
От этих мрачных видений его оторвал внезапный звон разбитого стекла и крики:
— Караул!.. Форточку разбили… Лови его… держи!..
Это он разбил форточку, это его велят ловить! Якуб оглянулся: отсюда было уже недалеко до дому; он повернул в свою улицу и, смешавшись с толпой прохожих, исчез в воротах.
Во дворе его остановил бондарь Мартин:
— Нечего вам торопиться домой. Манька куда-то пропала, так жена ваша пошла с мальчиком ее искать, а остальных детей заперла в комнате.
Якуб, не отвечая, бросился на лестницу, а с лестницы в чуланчик под крышей, где была протянута веревка для белья и лежала охапка соломы, на которой он обычно спал. Задыхаясь и дрожа от возбуждения, Якуб оперся о балку и в сильнейшей тревоге высунулся в слуховое окно, видимо чего-то ожидая.
Ждал он недолго; через несколько минут во двор вошел какой-то еврей в сопровождении женщины.
— Мартин, — окликнула женщина бондаря, — где тут у вас Якуб живет?
— А зачем он вам?
— Как зачем? — вмешался еврей. — Затем, чтобы заплатить за разбитое стекло…
— И это вы, Катажина, показали к нему дорогу? — спросил бондарь.
— Так это же не даром, — объяснил еврей, — она за это водку получит…
— А вы, Катажина, видать, и родного отца за рюмку водки продадите, — презрительно буркнул бондарь.
— Ну, что тут разговаривать, — прервал еврей, — показывайте дорогу, Катажина, мне некогда.
Пристыженная женщина молчала, украдкой поглядывая на слуховое окно, где в полумраке белело изможденное лицо Якуба.
— Ну, где он, Катажина?.. — не отставал еврей.
В эту минуту рука Якуба вскинулась над головой.
— Отвяжитесь вы от меня, — огрызнулась женщина.
Голова в слуховом окне резко закачалась, лицо исказилось судорогой.
— Убирайся прочь! — крикнул Мартин, подвигаясь к еврею. — Ты чего в чужом доме разошелся?..
Лицо Якуба, выглядывавшее из окна, посинело.
— Как это — убирайся?.. Что значит — убирайся?.. Караул!.. — орал обозлившийся еврей, и во дворе поднялся шум, утихший лишь с приходом Лейзера Сковронека.
Старый хозяин возместил убыток потерпевшему и велел ему уходить.
— Награди вас за это господь, — проговорил бондарь, снимая шапку. — Столько уж на них навалилось бед, что вчуже страшно делается. А теперь еще ребенок у них пропал.
— И ребенок найдется, — возразил хозяин, — и еще все будет хорошо. Я сегодня говорил про них одной монахине, так она сказала, что старика заберут в больницу, а детей в приют, и Якубовой дадут работу… Гут будет!
— Якуб! — закричал бондарь, подняв голову. — Спуститесь-ка вниз! — Он внезапно замолчал и с испугом добавил: — Что это с ним?
— Что это с ним? — сразу побледнев, повторил хозяин, глядя в слуховое окно.
В эту минуту в воротах показалась прачка с найденной девочкой, от усталости уснувшей у нее на руках; рядом бежал старший мальчик, усердно обкусывая внушительный ломоть хлеба, который быстро уменьшался.
Увидев хозяина, Якубова принялась его благодарить; но он нетерпеливо махнул рукой и пошел наверх; за ним последовали бондарь и прачка с детьми, а позади несколько зевак со двора.
У двери чуланчика хозяин остановился.
— Идите вы вперед, — сказал он бондарю.
Но и Мартин не решался войти; он заглянул в щель между досками — и в ужасе отшатнулся.
Якубова, ничего не подозревая, первая вошла в дверь, за ней потянулись зеваки.
— О, матерь божия! — вдруг вскрикнула женщина. — Да что же ты наделал, Якуб?!
— Дайте знать в полицию, — сказал кто-то. — Якуб удавился.
— Обрежьте веревку: может, он еще жив!
— Не трогайте, за это тюрьма!
Поднялся шум, суетня; в толпе, мгновенно нахлынувшей в коридор и на лестницу, слышались самые противоречивые суждения.
— Ай-яй… ай-яй… — причитал хозяин, дрожа всем телом. — Такой ужас, такой грех, такой срам! Почему он это сделал?.. Зачем он это сделал?.. Денег я с него за квартиру не брал… детям его помогал, к монахиням ради него пошел… а он повесился!.. Вот и делай людям добро… а они так тебе за это заплатят…
— Не сердитесь, пан Лейзер, — сказал не менее его взволнованный бондарь. — Не со зла он это сделал, а в уме повредился. Его и сам бог простит.
Так сетовали и скорбели добрые люди. А перед ними на веревке, привязанной к стропилам, висел труп Якуба. Бедная голова его поникла, но на посиневшем лице, искаженном безумием, ужасом и страданием, уже разливалось величавое спокойствие смерти.
― ПРОКЛЯТОЕ СЧАСТЬЕ ―{7}
I. Немного света
Пан Владислав и пани Элена Вильские поженились всего полгода тому назад. Жилось им на этом свете неплохо, хотя — могло бы и лучше. Были у них три комнаты, кое-какая мебель, две-три олеографии, подаренные дружкой, и старая служанка Матеушова, которая взялась бог весть откуда, но стряпала недурно.
Хозяйственный вклад пани Элены был невелик. Прежде всего следует упомянуть канарейку, которую вместе с клеткой подарила ей тетка; тетушка не из богатых, ну и подарок, не сказать, чтоб дорогой, но за его уменье есть и петь ему порадовались и повесили, как полагается, на окошке.
Вместе с канарейкой в квартиру вселились сундучок с бельем, еще один сундучок — с платьем, картонка с шляпой и туалетный столик, уж не знаю с чем. Извозчик, доставивший всю эту рухлядь, получил полтинник на чай, чем остался вполне доволен, и Элюня, разместив надлежащим образом сундучки, картонку и туалетный столик, тоже была довольна, наверно даже больше, чем извозчик.
Водворившись в новое гнездо, она заметила вскоре, что чего-то ей недостает, и сшила себе фартук с кармашками. Чистенький был этот фартук, как золото, еще и с оборкой по подолу. Молодая хозяюшка поскорее нарядилась в него и с утра до вечера ходила, засунув руки в карманы, а на следующий день запрятала его в шкаф, где он лежит и поныне. Говоря по правде, этот фартук был ей совсем ни к чему.
Неделю спустя прибавилось новое переживание, которое разрешилось тем, что пани Элена плотно-наплотно задернула окна муслиновыми занавесками. Муж ее похвалил, хотя и не знал, почему она это сделала; но я знаю. Была у этого мужа дурная, хотя, может быть, и простительная привычка частенько целовать свою жену. Он целовал ее в первой комнате, целовал во второй и в третьей, на стуле, против зеркала и у окна, причем всякий раз с неизменной обстоятельностью. Сперва в левую ручку, потом в правую (или наоборот), потом в шейку с четырех сторон, потом в личико со всех возможных сторон…
Можно не сомневаться, что поцелуи эти не огорчали пани Элену и не надоедали ей, тем не менее всякий раз при совершении торжественного обряда она отворачивала голову от окна. Мужа это забавляло, хотя он и понятия не имел, почему она отворачивает голову от окна, но жена-то знала отлично. Как раз напротив них находилось окно другой квартиры, а из окна выглядывал желтолицый старик с жидкими седыми бакенбардами. Сколько бы раз молодые ни принимались целоваться, старик становился в окне, в белом ночном колпаке с пунцовой кисточкой на макушке, и заливался смехом, щуря глаза и обнажая зубы, желтые, как он сам.
Рассердившись, Элюня купила десять аршин муслина и занавесила все окна. С тех пор вместо искривленного гримасой старческого лица она видела только пунцовую кисточку от колпака, которая тряслась, словно студень, должно быть, от ужасного возмущения. Так ему и надо, старикашке, пускай не смеется!
Ай-ай-ай, мы чуть было не позабыли сказать, что, кроме сундучков, картонки, туалетного столика и канарейки, Эленка принесла в новое хозяйство еще кое-что. Что?.. Не ломайте себе голову, добрые люди, все равно не угадаете. Так вот, принесла она с собой пару рук, маленьких, белых и пухлых, деятельных, как муравьи; вдобавок к тому косу, густую и мягкую, как шелк, и пару глаз, как ясное небо; и вздернутый носик, и коралловые губки, и зубы, мелкие и белые, и сердце — такое честное и чистое, такое любящее и верное, какое — ах! — вряд ли найдешь среди нас с вами.
В один прекрасный день (было ей в ту пору семнадцать лет) нынешний муж Эленки, а тогда студент политехнического училища, сказал ей:
— Мне хотелось бы вам что-то сказать…
— Говорите, — разрешила она.
— Боюсь!
— Наверно, что-нибудь нехорошее?
— Я вас люблю.
Эленка открыла рот от изумления, затем проговорила:
— А знаете, ведь это… хорошо.
— А вы меня любите?
— Не знаю…
— А будете вы ждать меня?
— О, непременно!
— Вы дали мне слово. Когда я закончу училище, мы поженимся.
— Прошу соблюдать приличия! — отчитала его Эленка.
Вот и все объяснения, а через три года они поженились.
Владислав был инженером-механиком, что, впрочем, не слишком занимало его жену, и слыл человеком одаренным и благородным, что, пожалуй, было ей не совсем безразлично; ко всему он обладал прекрасным сложением, черной бородой и шевелюрой, зеленоватыми глазами и великолепным цветом лица, и вот это занимало ее более всего. Наконец, он любил ее, а она в нем души не чаяла.
Здоровье, красота и взаимная привязанность произвели в сумме много радости, которая царила в трех комнатках на втором этаже пять долгих месяцев без малого. Но вот уже несколько недель, как на супружеском горизонте показалась черная тучка: у Владислава не было работы!
Банкир Вельт, при содействии которого Вильский заработал в этом году полторы тысячи рублей, со дня свадьбы почему-то остыл к молодому инженеру, а под конец и совсем от него отвернулся. Остались сбережения, надежды на будущее и случайная работа — всего этого не хватало на содержание дома. Пришлось урезать расходы, но вот уже разменяли последнюю двадцатипятирублевку и… истратили предпоследний рубль!
Неприятный был это день для наших молодоженов. Стараясь не смотреть жене в глаза, Владислав заперся в своей комнате — для того, чтобы беспрепятственно терзать себя за неспособность осчастливить любящую женщину. В свою очередь, Эленка, видя, как муж опечален, приписывала вину себе и твердила:
— Боже мой, ну что бы ему жениться на богатой! Мне тогда оставалось бы только умереть от горя, но кому я нужна на этом свете? Три месяца назад я заплатила целых десять рублей за платье… Ах!.. если б кто-нибудь купил его у меня!..
Так думала она, прохаживаясь по комнате на цыпочках и поглядывая на свои цветы. Время от времени она подходила к запертой двери и прислушивалась. Но там было тихо. Зато из кухни доносился грохот передвигаемых кастрюль, а от окна — щебетанье канарейки.
— Чего там эта канарейка так трещит? — отозвался вдруг Владислав с ноткой раздражения в голосе.
— Сейчас, сейчас она перестанет, — ответила Эленка и, приблизившись к клетке, проговорила полушепотом: — Тише, моя пташечка, тише!.. Хозяин сердится на нас, тише!..
Канарейка глянула на нее сперва одним глазком, потом другим, двинула хвостиком влево-вправо и защебетала еще громче.
Перепуганная Эленка накрыла клетку черной шалью, и птица унялась.
— Ну, теперь она заснет, — сказала Эленка и шагнула к дверям мужниной комнаты.
Уже взявшись за дверную ручку, она, словно испуганная собственной смелостью, отступила на середину комнаты и, затаив дыхание, постояла так минуту или две.
— Нельзя ему мешать! — сказала она себе и, приводя свое решение в исполнение, отворила дверь.
— Ты меня звал, Владик? — спросила она.
— Нет.
Тихонько подошла она к сидевшему за столом мужу и поцеловала его.
— Мне показалось, что звал.
— Эта канарейка бесит меня, — буркнул Владислав.
— Я ее накрыла, она уже спит.
Она поцеловала его еще раз.
— А если тебе что-нибудь понадобится, — продолжала Эленка, — так ты позови… я все время здесь, в той комнате…
И снова поцеловала его.
Потом еще минутку смотрела на хмурое лицо мужа и тихо вышла, притворив за собой дверь.
«И сказал господь бог: нехорошо быть человеку одному…
И образовал из земли всех животных полевых…
И навел господь бог на человека крепкий сон; и когда он уснул, взял одно из ребер его… и создал господь бог из ребра, взятого у человека, жену и привел ее к человеку…»
О, господи, господи!
II. Немного тени
Комната Владислава была просторной и светлой, как и полагается мастерской инженера. Помимо неизбежного письменного стола, кресла-качалки и стульев, здесь помещались еще: чертежный стол, небольшой слесарный и столярный станки для изготовления моделей, книги, чертежи, модели и разнообразный инструментарий, предназначенный для того, чтобы возбуждать любопытство у непосвященных. Однако на всех предметах замечались следы запустения. На станках не было видно ни стружек, ни опилок. Мисочки с черной и красной тушью стояли сухие, чертежи пожелтели, а на чертежных досках с начатыми набросками лежал слой пыли.
Владислав перечитывал в «Гидравлике» раздел о турбинах. Когда к нему вошла жена, он как раз с горечью вспоминал о том, что всего неделю тому назад ему предлагали разработать проект турбинной мельницы, а вчера сообщили, что мельницу будет строить другой.
— Стоило трудиться годами, отказывать себе в последнем, — шептал он, зная, что этот получивший предпочтение «другой» — просто набивший на мельницах руку плотник, который составляет свои «чертежи» из щепочек.
С этим неутешительным заключением, он отшвырнул «Гидравлику» и взялся за интегральные вычисления. Взгляд его упал на формулу: Т(1) = Т(2) = 1, и сейчас же ему вспомнилось, что остался у него всего один рубль!
— Я-то прожил бы день-другой и на сухом хлебе, мне не привыкать, но она?..
«Обо мне не думай, мой Владик… Я буду сыта и сухим хлебом, приходилось уж не раз…»
Он оглянулся, но в комнате никого не было. Тут только он вспомнил, что Элюня говорила ему эти слова несколько дней тому назад.
«А уж я с господами заодно; как господа, так и я!» — откликнулось в памяти эхо голосом Матеушовой.
«Великий боже! Какой же я эгоист!» — подумал он, и кровь бросилась ему в лицо.
Но как бы там ни было, а в доме — один рубль на троих!
Он перелистал несколько страниц и остановился на теории вероятности.
— Если у меня сорок дней подряд не было работы, какова доля вероятности, что я получу ее завтра?
— Одна сорок первая, — отвечали формулы.
— Интересно, какова, в таком случае, вероятность, что я стану вором или самоубийцей?
Формулы молчали.
В окно виднелись крыши, покрытые тающим снегом, два-три взъерошенных воробья и полоска неба. Владислав поднял глаза к небу и подумал, что сейчас еще только половина марта, а работу — место чертежника на фабрике с месячным окладом в тридцать рублей за десятичасовой труд — он получит не раньше чем в мае.
Он бросил вычисления и взялся за «Максимы» Эпиктета. Философу-невольнику не раз случалось врачевать наболевшую душу. Владислав раскрыл книжку и стал листать страницу за страницей.
«Отгони от себя желания и опасения, — говорил мудрец, — и ты освободишься от тирана».
«О слепец, о несправедливец! Ты мог бы зависеть от себя одного, а желаешь зависеть от тысячи вещей, чуждых тебе и отдаляющих тебя от истинного добра».
Вдруг Владислав перестал читать и прислушался. В соседней комнате раздавался шепот.
— Пани! — говорила Матеушова, — тут женщина принесла масло.
— Сегодня я не возьму, — отвечала Элюня.
— Ой, и масло же, хозяин как раз такое любит…
— Пусть придет в другой раз.
— Чего там в другой раз, она так скоро не придет! Вот что… Куплю-ка я на свои, а вы мне отдадите. У меня есть тринадцать рублей.
Минутная пауза. У Владислава опустились руки.
— Я вам уже сказала, Матеушова, не надо! — отрезала Элюня.
Служанка удалилась, бормоча что-то про себя.
— У меня есть рубль! — прошептал Владислав.
Но тотчас он вспомнил, что сегодня среда и, значит, завтра к ним придет обедать один бедный студент, брат покойного товарища.
«Не пожелай, чтобы все на свете шло по твоей воле, а пожелай, чтобы все шло, как идет, и будешь неизменно доволен».
Владислав пожал плечами и опустился в качалку. Подобная философия хороша для людей, отдыхающих после вкусного обеда с черным кофе на десерт, или же для тех, в ком всякая способность чувствовать уничтожена страданием.
Растянувшись в качалке и закрыв глаза, как подобает человеку, вознамерившемуся заглянуть в пучину своего духа, он размышлял над тем, сколь мизерны причины, способные породить великую скорбь.
— Завтра, — твердил он, — в доме не будет ни гроша. Будь я один, посмеяться бы над этим, и только, но жена… Ах, ее самоотвержение убьет меня! Сорок дней подряд я просил, я вымаливал работу, как нищий, и мне ее не дали… Инженеров нынче больше, чем сапожников. Уехать — некуда и ни к чему. Умереть?.. О, господи, но кто же останется с ней? Разве что продавать вещи… Но ведь уже послезавтра не будет денег на обед!..
— Владик! Владик! Смотри!.. — крикнула вдруг Эленка, вбегая в комнату.
— Что это?
— Я нашла в твоем жилете пять рублей… Взяла, чтоб починить, и в наружном кармане… Смотри!
Владислав сел в качалке; жена бросилась ему на грудь.
— Видишь, как господь бог милостив?.. Был у нас всего-навсего рубль, ты так огорчался, думаешь, я не видела, и вот — есть деньги! На несколько дней хватит, а потом ты получишь работу.
— Откуда? — спросил муж.
— Ну, откуда я знаю?.. — отвечала жена, ласкаясь. — Просто ты должен получить, и все, ведь эти деньги — последние.
— Дитя!
— Интересно, как они там оказались?
— Вспомнил… Получил сдачу и сунул пятерку в жилетный карман. А потом забыл, решил, что потерялись. С год уже они там лежат.
— Видишь, никогда не надо отчаиваться. Ну, улыбнись же! Вот мило… Даже не скажешь жене спасибо за то, что она чинит ему старые жилеты… Ах ты бука… Мне уже третий день плакать хочется! С любимой женой не разговаривает, на канарейку сердится, сидит себе в углу повесив нос. Ну, проси у жены прощения! Живо! Еще раз!
Владислав чувствовал, как под действием этого щебета, а может быть, и нежданной пятирублевки к нему возвращается спокойствие. Он улыбнулся, припоминая недавнее отчаяние; даже не верилось, чтобы такой пустяк, как мелкая денежная находка, мог укрепить пошатнувшееся равновесие и унять разразившуюся душевную бурю.
— Я сию минуту велю подавать, — говорила Эленка. — На обед у нас окрошка, со сметаной, с гренками и сыром, и еще жареный картофель.
— Я вижу, суп у тебя считается по крайней мере за четыре блюда.
— Нет, нет, для тебя я велела сварить еще яиц.
— А для себя?
— Я не люблю яиц. Впрочем… сейчас мне почему-то захотелось. Пойду скажу Матеушовой, пускай добавит парочку, для меня и для себя.
Ворчунья Матеушова, не долго мешкая, стала подавать на стол, а Владислав снял шаль с клетки. Увидев свет, канарейка затрепыхалась и принялась щебетать. Дружным хором отвечали ей воробьи на улице, частые звуки капели, падавшей с крыш, и веселый смех Эленки.
В этот час, трудно понять отчего, Владиславу пришла на память одна весна. Ему вспомнилось, как давно, в детстве, после сильного дождя он выбежал в сад. Трава, вчера еще блеклая, сегодня сверкала, как смарагд; деревья, вчера покрытые почками, сплошь зеленели молоденькими листьями. На земле стояли лужи, на небе сияла радуга, и в душе ребенка пробудилось чувство, которое он еще не умел назвать.
Все это представилось ему в мельчайших подробностях, и, воодушевленный воспоминанием, он тут же обнял и расцеловал жену, а она, бросив беглый взгляд на занавеску, сквозь нее заметила в окне напротив остроконечный колпак с кисточкой и желтое лицо лукавого старикашки.
Тощий старик смеялся, как бывало, только еще сильнее щурил глаза, но на этот раз Эленка не гневалась на него. Так уж милостью божьей устроен наш мир: молодые мужья радуются пятирублевкам, молодые жены — мужьям, а старички — радости молодых!
III. Призраки
Два дня спустя у молодоженов было еще целых три рубля, но по-прежнему никаких видов на работу. Несмотря на то, они веселились сегодня, как дети, и не без причины. С ними за чаем сидел старый и верный друг Владислава, он же свадебный дружка, Юзеф Гродский, проездом с Уральских гор в Лондон задержавшийся на несколько часов в Варшаве.
Гродский, инженер по образованию, уже полгода, как жил на самой границе Азии, зарабатывал деньги. Низкорослый белокурый толстяк, с оглушительным голосом и еще более оглушительным смехом, он был энергичным, ясного ума и добрейшего сердца малым. Вильских он любил, как родных, и привез им в подарок из далеких краев две китайские чашки, маленький золотой самородок и обломок малахита.
Теперь, сидя с нашими друзьями за чаем, он рассказывал о своих приключениях и, закончив, обратился к ним со следующими словами.
— Так-то! Ну, а как ваши дела? Я хоть и заработал свои шесть тысяч, но в стране, где к носкам и носовым платкам относятся с подозрением, человеку, который хочет жить по-европейски, приходится много тратить. Еле-еле сколотил тысчонку и сегодня положил ее в варшавский банк. Бедность — а?
Услышав это, Эленка с невыразимой горечью обратила на мужа свои ласковые голубые глаза, а Владислав чуть-чуть нахмурил бровь. Гродский, на лету перехватив безмолвную беседу бедных людей, кое-что понял и сказал:
— Столько хлопот у меня со всеми этими делами! Заказали мне проект паровой лесопилки и паровой мельницы. Я, знаете ли, придерживаясь принципа: дери лыко, пока лето не ушло, — беру оба подряда, по триста рублей за каждый, и деньги вперед. Теперь, в наказание, изволь искать техника, который бы их выполнил, а времени нет.
— Так, может быть, Владик?.. — поспешно вмешалась Эленка, заливаясь ярким румянцем.
Владислав сидел как на иголках.
— Владик? — ответил Гродский. — Да я с величайшей охотой поручил бы ему эту работу, только бы он соблаговолил взяться. Ну, что, Владислав?
— Возьмусь!
— Браво! Я думаю, для заключения сделки нам с тобой довольно двух слов. Указания и деньги ты получишь немедленно. — С этими словами инженер достал из кармана сказочной величины бумажник, битком набитый деньгами, векселями, записными книжками, вынул оттуда листок, сплошь покрытый цифрами, и шесть сторублевых ассигнаций и положил на стол.
— Ты даже не знаешь, как ты нас выручил! — воскликнул Владислав, крепко пожимая Гродскому руку; и рассказал ему о своем положении.
— Негодники! — воскликнул инженер. — Да написали бы мне, я одолжил бы вам несколько сот рублей на год, на два, без процентов!
После изъявлений благодарности и взаимных уверений в дружбе предмет разговора переменился.
— Послушай, Владислав, а как там с нашими планами насчет общества и фабрики? — со смехом спросил Гродский.
— Дозревают в письменном столе! — ответил Владислав в том же тоне.
— Знаете ли вы, — сказал инженер, обращаясь к Эленке, — что ваш муж ежедневно создавал какой-нибудь новый проект, и непременно филантропического свойства, хотя и вполне разумный. Среди прочих был один, которым он нас прельщал еще в училище, а именно: чтобы мы, вернувшись на родину с кой-какими деньгами, основали фабрику полотна.
— Для которой у вас есть сейчас тысяча рублей, а у Владислава — жена, — перебила его Эленка.
— Что ж, и это капитал, — согласился Гродский. — Так вот, должен вам сказать, что мы твердо решили при помощи нашей фабрики вытеснить заграничные полотна и решительно преобразовать все отечественные предприятия подобного рода. У Владислава была запроектирована новая вентиляционная система, далее — участие рабочих в прибылях, пенсии. Затем — читальня для взрослых, какая-то необыкновенная школа для детей и что-то вроде курсов для практикантов.
— Мечты! — с грустью заметил Владислав.
— Позволь тебе сказать, — возразил Гродский, — что эти наши юношеские мечты мне куда милее пьянства и разнузданности немецких буршей. Скажу тебе больше — эти твои фантазии учили нас думать на чужбине о родном крае и его нуждах, и именно этими фантазиями ты завоевал наши сердца. Не опускай же рук. Не осилим фабрику, так построим показательную кузницу; не осилим училища, так попробуем открыть образцовую мастерскую. Я и не думаю сдаваться. Я теперь на верном пути к состоянию и даю слово, что, как только оно перевалит за десять тысяч, я тебе еще напомню о твоих планах.
У разговорившегося инженера глаза так и сверкали. Лицо его выражало энергию, воодушевление и, главное, такую веру в свои силы, какой, увы, уже недоставало пришибленному жизнью Владиславу.
— Сколько же это денег надо на фабрику! — отозвалась Эленка, качая головой.
— Конечно, много! И все же, умей ваш муж ковать железо, пока горячо, давно бы уже он мог основать свою фабрику.
— Я? Каким же образом? — с удивлением спросил Владислав.
— Ха-ха! Не помнишь, душа моя! — воскликнул Гродский. — Надо было думать о фабрике полгода тому назад, когда в тебя была влюблена пани Вельт…
— В меня?.. Пани Вельт?.. — повторил совсем уже растерявшийся Владислав.
— О, простачок! О, невинный ягненок! — выкрикивал Гродский. — Все на свете знали, что эта милейшая дама без памяти от него, а он не знает об этом и поныне! Ха-ха-ха!
Прислушиваясь к разговору, Эленка позабыла о самоваре, и горячая струя перелилась через край стакана. Благодаря этому мелкому происшествию беседа приняла иное направление, и Владиславу удалось скрыть свое смущение, такое же сильное, как и неожиданное.
Около одиннадцати Гродский, который завтра утром должен был уехать, распрощался с друзьями, напоследок сказав им:
— Пани Элена! Я вас возненавижу, если в трудную минуту вы не обратитесь ко мне. Я человек прямой, церемоний между своими не признаю, и кого люблю, так уж всем сердцем.
Растроганная Эленка сердечно пожала ему руку.
— Ну, а ты, Владислав, — продолжал инженер, — берись за дело, хватай его за горло и выжимай деньги! Честное слово, ты единственный человек, бездельник ты этакий, в чьих руках я с радостью видел бы миллионы, — знаю, ты тут же бы их и спустил, но с пользой для себя, для общества и для близких!
Когда Гродский ушел, Эленка занялась уборкой, а Владислав в раздумье зашагал по комнате. Две мысли боролись в его душе: одна — о заказанных Юзефом моделях, вторая… Вторую Владислав изо всех сил старался выбросить из головы.
«Котлы надо будет заказать у медника», — думал он.
«Пани Вельт любила тебя», — шептал какой-то голос.
«Интересно, во что они мне обойдутся», — говорил себе Владислав.
«Она тебя любила, слышишь?» — повторил тот же голос.
Владислав ушел к себе и стал просматривать инструкцию, оставленную Гродским. Вдруг он повернул голову: ему казалось, что кто-то стоит за его стулом и неустанно шепчет:
«Она тебя любила…»
Владислав нервно бросился на шезлонг и, подложив под затылок руку, вперил взор в потолок. Темные силы овладели им, и вот что ему привиделось.
В один прекрасный день молодой человек редкой красоты, наряженный во фрак, как это обычно делают просители, вошел в кабинет банкира Вельта.
Знаменитый финансист сидел за письменным столом, заваленным грудами книг, стопками исписанной бумаги и… читал. Он так поглощен был чтением, что прошло не менее двух минут, пока он соблаговолил заметить юного посетителя, который в простоте душевной заключил, что перед ним, очевидно, великий человек.
Очнувшись наконец от глубоких размышлений, Вельт проговорил, приподнимая шитую шапочку:
— Ах, пан Вильский… Тысяча извинений! Вы мне позволите не снимать шапочки? Мозговые спазмы, знаете ли… При таком умственном напряжении… Чем могу служить?
Вместо ответа Вильский подал ему письмо. Банкир посмотрел на печать и снял шапочку.
— Как же, знаю, это от моего друга, князя… Мы с ним частенько переписываемся. Славный юноша, но невозможно демократичен…
Он разорвал конверт и стал читать письмо, время от времени произнося вслух:
— «Усерднейше рекомендую любезному вниманию…» Так, так… «Самый способный студент механического отделения…» Очень мило! «Большая золотая медаль…» Пан Вольский!
— Моя фамилия Вильский.
— Скажите, пан Вильский, она действительно большая, эта ваша большая золотая медаль?
— Да.
— Так, так!.. Прошу вас, садитесь, у меня без церемоний.
Приглашение оказалось излишним, так как Вильский без всяких церемоний уже уселся.
Дочитав письмо, Вельт снова заговорил:
— С этим письмом двери нашего дома открыты перед вами. Друзья наших друзей — наши друзья. Сделайте одолжение, с нынешнего дня по четвергам — к нам на чай, в половине десятого вечера.
— Но могу ли я рассчитывать… — заикнулся Вильский.
— В салоне моей жены вы, без сомнения, можете рассчитывать на избранное общество.
— Простите, я имел в виду службу…
— Ах, вы имели в виду службу? Мы еще поговорим об этом.
Вильский поклонился и направился к выходу. Банкир крикнул ему вдогонку:
— Минутку, пан Вильский! Когда будете писать князю, передайте, пожалуйста, нижайший поклон от меня.
В тот же вечер за чаем Вильский познакомился с пани Вельт. Это была женщина в расцвете лет, не то чтобы красавица, но величавая и вместе с тем пленительная. Ее смуглое лицо было строгим и нежным, а черные глаза с необъяснимой силой кружили людям головы.
В этот вечер хозяйка дома не раз заводила беседу с Вильским, а он, с головой погруженный в свои проекты, говорил только о них. Жена банкира слушала внимательно и так пристально смотрела на него, что Владислав, вернувшись домой, долго не мог заснуть.
На следующий день Вельт поручил Вильскому выгодную работу и торжественно повторил приглашение бывать как можно чаще.
«Она тебя любила», — назойливо нашептывал все тот же голос, и под его действием многие подробности представлялись сейчас Вильскому в ином свете.
Как-то на очередном из четвергов, когда Вильский с хозяйкой беседовали о его студенческом житье-бытье, к ним присоединился один из салонных сплетников и стал рассказывать о некой даме, убежавшей с любовником.
— Женщины на многое способны ради любви, — насмешливо заключил рассказчик.
Пани Вельт сурово посмотрела на него, а когда он удалился, сказала Владиславу своим спокойным глубоким голосом:
— Да, женщины на многое способны ради любви, но мужчины не умеют это ценить.
Сказав это, она встала и, не глядя на Вильского, перешла к соседней группе гостей.
В другой раз, когда он развивал перед ней планы строительного товарищества, она прервала его неожиданным вопросом:
— Вы всегда разговариваете с женщинами только об инженерных делах?
— Смотря с какими, — возразил Вильский. — С иными приходится и об искусстве, но это очень скучно.
— Ах, вот как, — заметила она. — Ну что ж, говорите хоть что-нибудь.
Запрокинув голову на спинку кресла и полузакрыв глаза с выражением спокойного восхищения на лице, она выслушивала рассуждения о необходимости асфальтировать фундамент, о водопроводных трубах и газификации жилищ и снова и снова о железных перекрытиях.
Вильский оказался в странном положении. У него была невеста, которую он любил, а он поддерживал знакомство с другой женщиной, к которой его влекло каким-то темным инстинктом. При беседах с пани Вельт он ощущал, как его жилы наливаются чем-то вроде расплавленного олова, но ощущение это никогда не овладевало им надолго.
Иногда, ободренный ее взглядами, он пытался пролепетать что-нибудь о любви, но при первых же намеках взгляд его собеседницы холодел, а губы складывались в брезгливую и презрительную гримасу. Он тотчас переводил разговор на посторонние предметы, и снова все было хорошо.
Вначале эта загадка приводила Вильского в совершенное недоумение, со временем он привык и говорил себе: «Какая жалость, что эта женщина так холодна и способна рассуждать об одних только финансовых и технических материях. Если бы не это, все окружающие были бы без ума от нее, и в первую голову ее собственный муж».
И вот эта-то женщина, по словам Гродского, была без ума от Владислава!
— Не может быть! — пробормотал Вильский, просыпаясь от грез и поднимаясь с качалки. — Пани Вельт создана из мрамора и… банкнотов…
«И все-таки она тебя любила», — шептал голос.
— Ерунда! — возразил Вильский с усмешкой. — «Любила», а ее муж совершенно перестал давать мне работу.
«С каких пор?» — спросил голос.
— Да… со дня моей свадьбы, — отвечал Вильский.
«То есть с того самого дня, как пани Вельт, узнав о твоей свадьбе, тяжело захворала», — заключил голос.
Холодный пот выступил у Вильского на лбу. Он подошел к окну и стал вслушиваться в шум дождя.
Кто-то приблизился к нему на цыпочках, обвил его шею руками, прижался влажными губами к его запекшимся губам и спросил робко и тихо:
— Но ты ее не любишь?
Вильский пришел в себя.
— Только тебя люблю я, Элюня, тебя… и мой труд!
— Но меня хоть на одну капельку больше?.. на такую малюсенькую?
— На такую большую! — смеясь, ответил муж.
Призраки рассеялись.
IV. Улыбка счастья
Наступили первые дни апреля; снег стаял, и на улицах повеяло весенним ветром. Вернувшись однажды из города домой, Владислав принес жене несколько травинок и сказал ей, что в поля уже прилетели жаворонки, а он садится сегодня за задания Гродского.
Раньше он не мог приступить к ним, так как один из местных инженеров поручил ему срочную работу, над которой он сидел днями и ночами две недели подряд.
Теперь наконец он пришпилил бумагу к чертежной доске и очинил карандаши.
— Знаешь, Владик, — сказала Эленка, — а мы скоро выставим вторые рамы! Ах, прости… я мешаю тебе… Больше не буду, никогда-никогда. Может, растереть тебе тушь?
В эту минуту кто-то вошел в прихожую.
— Что там? — спросила Эленка.
— Телеграмма господину Владиславу Вильскому, из Кракова. Прошу расписаться в получении.
— Из Кракова?.. — слегка удивленно протянул Владислав, принимая телеграмму. — Дай ему десять грошей, Элюня.
Он удивился еще больше, когда, распечатав телеграмму, прочел следующее:
«Верный слуга п.п. Эдварда шлет поздравления. Похороны вчера. Жду распоряжений. — Клопотович».
— Что это значит? — спросила Эленка.
— Не понимаю! — отвечал Вильский. — Разве только, что мой дядя умер, а его поверенный сошел с ума.
— Умер твой дядя? Тот самый богач? Может, он тебе что-нибудь оставил?
— Это на него не похоже. Один раз в жизни он дал мне тридцать рублей, и не думаю, чтобы после смерти он сделался щедрее.
— Все-таки тут что-то есть, — сказала Эленка.
— Э, что может быть, — ответил Владислав, садясь за работу.
Четверть часа спустя Эленка снова сказала:
— Если бы он тебе оставил тысяч десять.
— Не беспокойся, не оставил.
— Ну, тогда поцелуй свою жену.
Владислав добросовестнейшим образом исполнил приказание и продолжал работать.
Через час пришла вторая депеша:
«Граф П. дает за виллу на Рейне пятьдесят тысяч рейнских. Покойный заплатил тридцать. Жду неделю.
— С ума они сошли, что ли! — буркнул Владислав, бросая телеграмму на пол.
— Нет, как хочешь, милый Владик, тут что-то есть, — говорила взволнованная Эленка. — Наверно, дядя завещал тебе эту виллу…
— Детские мечты! Он всю жизнь избегал меня…
— Как бы то ни было, надо что-то делать.
— Я и делаю чертежи для Гродского.
В эту минуту принесли третью телеграмму:
«Краков, такого-то… Владиславу Вильскому, инженеру-механику, Варшава. — Покойный Эдвард Вильский завещал вам сто тысяч рейнских наличными, пятикратная сумма в недвижимости. Завещание у меня. Похороны вчера. Жду распоряжений. —
— Может ли это быть, Владик! — воскликнула Эленка, хлопая в ладоши.
Почтальон все еще стоял в комнате.
— Поздравляю ваше сиятельство с хорошим известием! — сказал он.
Владислав дал ему злотый. Почтальон вышел, почесывая затылок и недовольно ворча.
— Владик, — снова закричала Эленка, — ну иди же!
— Куда?
— Ну, я не знаю… на телеграф, наверно…
— Зачем?
— Ну, я не знаю… Боже, какое счастье!
Она убежала в свою комнату и упала на колени перед иконой. Тут же вскочила, помчалась на кухню и бросилась обнимать ошеломленную и обрадованную Матеушову. Потом снова встала на колени и сотворила молитву.
Вернувшись в мастерскую, она нашла мужа за чертежами.
— Да оставь ты их, Владик! — воскликнула она. — Что это ты, как будто ничего не случилось! Ты меня просто пугаешь… Скажи, сколько же это будет на наши деньги?
— Около полумиллиона рублей, — спокойно ответил Вильский.
— И тебя это совсем не радует? Ни-ни вот столечко?
Владислав отложил карандаш, взял жену за руку и, с подчеркнутой серьезностью глядя ей в глаза, произнес:
— Скажи мне, Элюня, разве за эти минуты прибавилось у меня сил, здоровья, ума, честности? Нет ведь, правда? А ведь это самое дорогое.
— Все-таки полмиллиона…
— Мы только кассиры при этих деньгах, они принадлежат не нам. Ну, скажи сама, разве мы смогли бы проесть эти деньги, пропить или потратить на развлечения? А если бы даже так — разве это было бы честно?
Эленка стремительно обняла его и расцеловала.
— Дорогой мой муж! — воскликнула она. — Я не могу тебя понять, но вижу, что ты совсем не такой, как другие.
Немного погодя она, как обычно, сменила канарейке воду, подсыпала семени и уселась шить рубашку для мужа.
«Это полотно, — подумала она, — ничуть не стало тоньше за сегодняшний день. Правильно говорит Владик — деньги ничего не меняют».
Она уже совсем успокоилась.
Вильский тем временем продолжал чертить. Когда стемнело, он молча стал ходить по мастерской; потом зажег лампу и снова склонился над доской.
Только сейчас он заметил, что допустил серьезную ошибку в вычислениях. Он разорвал чертеж и на обрывке бумаги стал выписывать какие-то пропорции и отдельные цифры, последняя из которых была: 25000.
— Двадцать пять тысяч? — шепнул он. — Это свыше шестидесяти рублей в день без труда и забот!..
«Куда бы их лучше всего поместить? — продолжал он раздумывать. — Акции вещь неустойчивая, а тут еще пожары… воры… Банк? Но какой банк может дать безусловную гарантию?.. Дома… А война, а артиллерийский обстрел?..»
«Истинное счастье, — вспомнился ему Эпиктет, — вечно и не поддается уничтожению. Все, что не обладает этими двумя свойствами, не есть истинное счастье».
Вильский слышал эхо этих слов в своей душе, но не понимал их. Суждения подобного рода превратились для него сейчас в пустой звук, и их смысл испарился вместе с нуждой. Вместо них из глубины подсознания выплывали совсем иные суждения, озаренные каким-то странным, еще незнакомым блеском.
«Высшая проницательность, — утверждал Ларошфуко, — состоит в том, чтобы точно знать истинную цену вещам».
— А я, — шепнул Вильский, — до сих пор не знаю цены годовому доходу в двадцать пять тысяч.
Был уже поздний час. Утомленная Эленка осторожно приоткрыла дверь.
— Ты все еще работаешь, Владик?
— Да! — ответил он, не поднимая головы.
— Спокойной ночи… Какой у тебя лоб горячий…
— Как всегда.
— Сегодня ты мог бы лечь и пораньше, ведь у тебя уже есть деньги… Спокойной ночи.
Она ошибалась. Большие деньги не дают спать.
Неожиданно Вильский подумал о Гродском. Воспоминание об инженере вогнало его в краску.
— Славный малый, — произнес он, — но ужасно неотесан.
Одна за другой мелькали в его голове мысли: о фабрике полотна, о его старой тетке, о бедном перчаточнике, который когда-то даром кормил его обедами; о людях, не имеющих работы, о планах, посвященных общественному благу, — и невыразимая горечь наполнила его сердце. Вспомнился ему и некий старичок в песочном сюртуке, известный философ и пессимист, с которым он познакомился в Париже. Перед ним Владислав тоже не раз распространялся о своих великолепных планах. Старик выслушивал его обычно со снисходительной усмешкой и в заключение говаривал:
— У великих идей, при многих плохих сторонах, есть и одна хорошая. Именно: они служат своего рода горчичником при воспалении ума у способных, но бедных молодых людей!
— Так оно и есть! — шепнул Вильский. — Мое состояние слишком велико, чтобы его выбросить в окно, но оно слишком мало, чтобы осчастливить им весь мир. Если разделить его среди одних только моих соотечественников, и то на каждого пришлось бы по неполных тринадцать грошей!
Этим воодушевляющим выводом Вильский подвел итог своим размышлениям. Он поднялся со стула и прошелся по комнате с видом человека, который знает, что ему делать.
«Добродетели растворяются в своекорыстии, как реки в море», — сказал Ларошфуко. Он был прав.
Голова у Владислава горела, в висках стучало. Он открыл форточку и глубоко вздохнул. На улице была ночь и тишина, в комнате догорала лампа.
Когда он повернул голову, ему почудилось, будто противоположная стена, расплываясь в полумраке, открывает перед его взором изысканный будуар, наполненный богатой мебелью и благоуханиями. В кресле, обитом темно-зеленым бархатом, сидела, вернее лежала, женщина, запрокинув голову на спинку кресла, с полузакрытыми глазами и выражением восторга на смуглом лице.
«Говори же хоть что-нибудь! — шептало видение. — Дай услышать твой голос…»
— Ах, ах! — прозвучал стон из Эленкиной комнаты.
Вильский бросился туда.
— Что с тобой, Элюня? — крикнул он.
— Это ты, Владик?.. Нет, ничего… приснилось что-то, не знаю что…
— Может быть, наши миллионы? — спросил он с улыбкой.
Но она не ответила и опять заснула.
V. Первые шаги
Дьявол и безумие властвуют над человеком ночью; день — отец здравого смысла. С наступлением утра Вильский со стыдом вспоминал о вчерашнем наваждении и, успокоенный, стал думать об обязанностях, к которым, правда, его никто не понуждал, но которые успели пустить корни в его душе.
Голос разума и совести напомнил ему о людях, которые делали ему добро, и о планах, которые он мог теперь осуществить. Он бодро встал с постели, быстро оделся и пошел на телеграф, собираясь уведомить о своей удаче Гродского и пригласить его участвовать в общем деле.
В каком? — он и сам еще не знал.
На полдороге его остановил чей-то оклик. Оглянувшись, он увидел карету, из которой высаживался Вельт.
— Вы шли ко мне! — сказал банкир, безапелляционным тоном. — Поздравляю! Подобные происшествия редко случаются.
— Вы о чем, собственно?
— Разумеется, о ваших миллионах! Я все знаю. Сказочная удача! Моя касса в вашем распоряжении, хоть сегодня могу предложить вам сто тысяч по восьми процентов. Дешевле вы нигде не получите.
Ошеломленный Вильский молчал.
— Согласны, согласны, нечего и говорить, — продолжал банкир. — Сядемте в карету… Вам следует прилично экипироваться. Сейчас отсчитаю вам малую толику денег, а на досуге мы потолкуем о вашем проекте строительного товарищества. Я в восхищении от него! Заворачивай, кучер! Я как раз ехал к вам. Надо, надо в меру сил служить обществу, пан Вильский, — таков мой принцип. Строительное товарищество нам просто необходимо!
Когда лошади стали, банкир сказал:
— Сейчас я велю приготовить гарантийное обязательство, а вы пока что пройдите, пожалуйста, к моей Амелии.
Вильский машинально поднялся по лестнице и через секунду был уже в гостиной.
Прошла минута… две… На третьей в дверях показалась жена банкира.
Она была очень бледна; подавая Вильскому руку, она сказала изменившимся голосом:
— Давно мы не виделись!..
На мгновение ее щеки порозовели.
Наступило короткое молчание, снова прерванное пани Вельт.
— Сегодня я узнала о вашем… не знаю, как назвать… Люди называют это счастьем. Если это и впрямь счастье, тогда я искренне… от всего сердца поздравляю вас!
Вильский поцеловал ей руку. Рука была горяча как огонь, но неподвижна.
Затем заговорили о том о сем, сначала немного принужденно, потом все живее. Вдруг с лестницы донесся голос Вельта.
Пани Амелия, оборвав беседу, быстро спросила:
— Вы, говорят, собираетесь в Краков?
— Приходится…
— Когда?
— Право, еще не знаю.
— Я тоже собираюсь ехать.
— Когда? — спросил теперь Вильский, почувствовав, как у него замерло сердце.
Пани Амелия заколебалась.
— Это еще не совсем решено… — проговорила она.
Банкир поднимался по лестнице.
— В пятницу вечером… — быстро бросила она приглушенным голосом.
Вельт вошел в гостиную; с минуту поговорили втроем, затем банкир увел Вильского в свой кабинет. Там они добрый час считали деньги, после чего расстались совсем по-приятельски.
— Прошу иметь в виду, — сказал банкир на прощание, — я человек сговорчивый, из меня хоть веревки вей. Я к вашим проектам всегда питал сочувствие, и если бы не… Ну, да вы ведь знаете, что такое женская осторожность! Вы, надеюсь, не рассердитесь на мою Амелию, если я скажу, что это она больше всего мешала нашему взаимопониманию. Но вчера я ее окончательно обезоружил. Вы человек удачливый, вам везет, а это много значит в деловых отношениях.
Владислав выходил уже, когда Вельт крикнул вдогонку:
— Одну минутку!.. Знаете что… Давайте будем с вами на «ты». Между друзьями и компаньонами — никаких церемоний — таков мой принцип, Владик!
Дома Владислав нашел несколько визитных карточек от друзей, которые еще вчера не помнили его, и несколько просьб о помощи от бедных людей, которые, видно, чудом успели проведать о его богатстве.
— Вот она, натура человеческая! — сказал он иронически.
— Но ты все-таки помоги этим беднякам, Владик. Кто знает, может, и они уже давно истратили свой последний рубль, — заметила Эленка.
Владислав обещал им помочь; смеясь, описал он ей сердечный прием у Вельта, показал деньги и сообщил, что в пятницу вечером должен ехать в Краков.
— Это значит послезавтра! — шепнула Эленка, бледнея. — Мне будет так грустно…
Он обнял ее, и больше они о поездке не говорили.
На следующий день он сказал, что снял новую квартиру.
— На Краковском, пять комнат с передней и кухней, за восемьсот рублей.
— Нам тут было так хорошо! — ответила Эленка. — О!.. Увидишь, не будет нам счастья на новой квартире…
— Кроме того, — продолжал муж, — мы обзаведемся изящной мебелью, лакеем, горничной и хорошей кухаркой.
— А как же с Матеушовой?
— Действительно… Ладно, мы еще о ней подумаем.
Наступил день отъезда, ветреный, хмурый, слякотный, Вильский был задумчив. Эленка вздыхала. Оба не притронулись к обеду и тревожно ждали вечера.
Около восьми Эленка сказала:
— Я провожу тебя к поезду, хорошо?
— Зачем же, ангел мой, еще простудишься.
В девять к воротам подкатил экипаж.
Владислав медленно надел пальто, взял саквояж. В комнате царило мертвое молчание.
— Недели через две я вернусь, — сказал он глухо.
— Вернешься?.. — шепнула Эленка, кладя голову ему на грудь.
Неожиданно что-то шершавое коснулось руки Вильского. Это старая Матеушова поцеловала его.
Он поспешно вышел за дверь, но, едва спустившись на несколько ступенек, остановился. Ему казалось, будто что-то сковало ему ноги. С минуту помедлив, он вернулся наверх, охваченный сильным волнением. Эленка, еще стоявшая в передней, упала ему на грудь и горько заплакала.
— О, не забывай меня! — еле выговорила она, рыдая.
Он снова ушел; на этот раз Эленка выбежала за ним.
— Владик!
— Да, что?
Она опять бросилась ему на шею, страстно обняла и прошептала:
— Не забудешь? Вернешься?
Сидя в коляске, он еще раз посмотрел вверх и увидел отдернутую штору в окне второго этажа, а рядом какую-то тень.
— О, не забывай меня…
Улицы заволокло туманом. Фонари отсвечивали красным; кругом раздавались шаги прохожих и стук колес.
«Не забудешь?.. вернешься?..» — шептало эхо.
Вильский приехал на вокзал взволнованный и раздраженный. Отдав багаж носильщику, он без оглядки прошел прямо в зал первого класса.
Там было всего несколько человек, все чужие лица. Это его успокоило. Он перевел дыхание, как человек, избежавший большой опасности, и мысленно еще раз простился с Эленкой.
В эту минуту послышался голос Вельта:
— Чудесно! ты, значит, тоже здесь?
— Как видишь.
— Представь себе, моя Амелия тоже едет. Я посылаю ее в Краков по одному делу, где требуется… ну, сам знаешь что… То, что только она может сделать.
Пани Вельт была не в духе и молчала.
Вильский пошел за билетом. Когда он вернулся, банкир сказал со смехом:
— Нет, что значит женщина! Третьего дня согласилась поехать, сегодня весь день капризничала, а сейчас заявляет, что боится простуды и предпочла бы отложить на завтра.
— Что ж, пожалуй, и стоило бы, — холодно ответил Вильский. — Жаль, что ты меня не познакомил со своим делом, я бы его уладил.
— Куда тебе! У тебя голова забита твоими миллионами, а мое дело требует внимания и хладнокровия. Нет, только она может его уладить.
Прозвенел звонок, пассажиры стали занимать места. Вдруг кровь горячей волной ударила Вильскому в голову: между складок длинного, до земли, платья он различил стройную маленькую ножку пани Вельт…
При виде этой ножки он позабыл о жене, о своем волнении и о неприятном чувстве, которое только что испытал.
— Садись же, Владислав! — крикнул банкир.
Кругом раздавались возгласы провожающих, поезд тронулся, но Владислав ничего не замечал. Он с трудом переводил дыхание.
— Оригинальное положение! — проговорила вдруг пани Вельт. — Сейчас я видела Свеготницкого и уверена, что завтра же вся Варшава будет болтать, будто мы с вами совершили побег в присутствии и с разрешения моего мужа.
— Ну, и какое нам до этого дело? — отозвался Вильский, пронизывая ее пылающим взглядом.
— Вам нет дела, мне — есть! — многозначительно ответила она.
— Как бы там ни было, факт остается фактом, и раз уж так…
Взгляд Амелии заставил его замолчать. Только теперь он заметил, что они одни в купе.
Наступило долгое молчание; пока оно длилось, пани Вельт с равнодушным видом глядела в окно, а Вильский… утратил остатки самообладания.
Нечаянно он уронил перчатку, она упала к ногам пани Вельт. Нагнувшись за ней, он рукавом слегка коснулся ботинка своей спутницы. Тогда он почувствовал, что мускулы его тела превратились в раскаленные стальные пружины, что грудь его вот-вот разорвется, что собственное дыхание сжигает его. Он поднял глаза на Амелию и подумал: будь они сейчас разделены стеной штыков, он раскидал бы их, как охапку тростника.
— Вы, надеюсь, познакомите меня со своей женой?.. Буду вам весьма признательна!.. — произнесла жена банкира голосом, который, словно острый нож, пронзил ему сердце.
Молча, в судорожном нетерпении ждал он утра. Когда поезд прибыл на границу, Вильский послал телеграмму жене.
VI. Лестница в ад
В Кракове Владислав простился с пани Вельт почти холодно, а затем, занявшись делами, несколько дней подряд совсем не видел ее. За это время он успел ближе ознакомиться со своим наследством, получить от Эленки два письма, полных тоски и призывов вернуться, и припомнить нескольких старых знакомых, людей большей частью неимущих, которым он решил помогать.
По истечении первой недели он получил письмо из Варшавы и записку из Кракова. Оба почерка были ему знакомы, но сначала он прочел первое письмо.
Из Варшавы писал ему бедный студент, который обычно обедал у Вильских по четвергам. В простых, но сердечных выражениях юноша поздравлял Вильского с наследством и сожалел по поводу того, что не смог лично повидаться с ним перед отъездом.
— Бедняга! — сказал Вильский. — Попробую-ка послать ему денег. Лучше бы поговорить с ним с дружеской прямотой, но я думаю, он не обидится, если я напишу.
Затем он развернул записку, содержавшую следующие слова:
«Никогда не предполагала, что вы решитесь обречь свою соотечественницу на смерть от скуки. Жду сегодня к чаю. А.Вельт».
Вильский пожал плечами. Так как час был ранний, он пошел пока погулять по городу.
Бездумно прохаживаясь по улицам, он на одной из них заметил витрину магазина обуви, и там, в разнообразной и разноцветной коллекции сапожных изделий, — маленький черный венгерский ботинок. Постояв там немного, он снова пошел — так, куда ноги несут. На его щеках выступил темный румянец, воображение металось, как в лихорадке.
И увидел он себя в Варшаве, в тесной каморке под самой крышей. В комнате холодно, отчаяние и голод терзают его.
Вдруг приотворилась дверь, и на пороге показался человек — маленький, пузатенький, улыбающийся, с шапкой в руках. Это был сосед по мансарде, бедный перчаточник.
— Что прикажете? — спросил его Вильский.
— Я не приказывать, а с просьбой к вам пришел, — отвечал гость. — Господи боже, — продолжал он, — чего там нам с вами в жмурки играть! Прошу вас, окажите мне большую услугу.
— Какую именно?
— Позвольте мне затопить вашу печку и накормить вас обедом!
— Однако…
— А я наперед знаю, что вы скажете, — прервал его перчаточник, — да только это ни к чему. Вы молодой, ученый, вы еще добьетесь хорошего положения, и если не мне, так моим детям вернете эти обеды, да еще с процентами… Ну, прошу вас! А то я не уйду отсюда.
И с этими словами добрый человек протянул Вильскому руку. Два бедняка обменялись крепким рукопожатием, и настало согласие.
Вдруг между образом из далекого прошлого и нынешним богачом встал призрак черного венгерского башмачка. Вильский вернулся к действительности и пошел к жене банкира.
Он застал ее в гостиной с букетом роз. Она улыбнулась и, подавая руку, сказала с мягким упреком:
— Мне бы не следовало и здороваться с вами!
— Меня оправдывает моя занятость, — ответил Вильский.
— Но окончательно вы будете оправданы лишь в том случае, если сегодняшний вечер посвятите мне. Иногда меня охватывает странная усталость, и в такие минуты мне нужно видеть симпатичное лицо, слышать голос… а не то я просто не знаю, что с собой делать.
Вильский слушал ее, смущенный и разнеженный.
Весь вечер они проговорили о цветах, о весне, о горных видах — как студент с институткой, вполголоса — как у постели больного.
Около одиннадцати Вильский, собираясь уже уходить, сказал:
— Не дадите ли вы мне один из этих цветков?
— Зачем?
— На память о сегодняшнем дне.
— Да, — ответила она, — в жизни немного бывает таких дней… — И, срывая розу, добавила: — Возьмите ее в знак нашей дружбы.
Глаза ее были влажны.
Владислав возвращался домой, как в чаду, не зная, что думать, чему верить. Дрожа, как в лихорадке, он лег в постель и забылся беспокойным сном, бормоча сквозь стиснутые зубы:
— Что бы там ни было, она меня любит!.. Я буду безмозглой скотиной, если оттолкну это счастье или разрушу его нетерпением…
На другой день пани Вельт пригласила его на обед. Собираясь к ней, он вспомнил о бедном студенте и отправил ему деньги вместе с коротким письмом, по его мнению очень дружеским, в действительности же безразличным и рассеянным.
С той поры его судьба была решена. Своей жене он писал все реже, отговариваясь деловыми осложнениями, зато у жены банкира гостил все чаще, все дольше. Верный, однако, обету терпения, он удовлетворялся беседой, пожатием руки, взглядами, которые день ото дня становились все более нежными и страстными.
Время от времени ему начинало казаться, что искус послушанием чересчур затянулся. Тогда он становился смелее, но пани Вельт в ответ обдавала его холодом. Владислав терял голову. Минутами он принимал решение вернуться в Варшаву, но его решимость быстро ослабевала, и он говорил себе:
— Еще один день… последний!..
Была уже половина мая. Банкир торопил жену домой, и пани Амелия все чаще заговаривала о возвращении.
— Еще один день!.. — просил Вильский.
— Хорошо, — был ответ, и они оставались.
Все дела уже пришли к концу. Имущество после покойника было распродано, наличные — у Владислава в кармане. Но ему было не до того; мир сосредоточился для него в кабинете пани Амелии, вся жизнь сводилась к одной-единственной мысли: «Еще один день…»
Богатое наследство оказалось золотой нитью, по которой в его душу проскользнула грозная болезнь. Он знал о ней, понимал, что ему нужно лечиться, даже предчувствовал, что излечится, но когда?..
Проклятое счастье!
В один прекрасный день он получил из Варшавы два письма.
Одно из них было с деньгами — от бедного студента. Юноша возвращал посланные ему ассигнации и в словах, исполненных уважения, но вместе с тем и глубокой обиды, давал понять, что не просил милостыни и не может ее принять.
— Скверное дело! — шепнул огорченный Владислав. — Надо это как-нибудь поправить.
Проклятое счастье!
Второе письмо было от жены.
Эленка сообщала, что ее навестили богатые родственники, с которыми она зналась в детстве. Родственники, не слушая никаких отговорок, пригласили ее к себе в деревню, объяснив, что, поскольку сами они уезжают за границу, к ее услугам будет весь дом. Они так верили, что их приглашение не будет отвергнуто, что оставили в Варшаве слугу с экипажем.
В приписке Эленка осторожно намекала, что и врачи велят ей ехать в деревню.
О том, чтобы Владислав возвращался, она даже и не поминала. Он, однако, этого не заметил, и не удивительно! Он ведь не был всеведущим духом святым, чтобы знать, что толкуют в Варшаве о его отношениях с супругой банкира.
Тем не менее письмо Эленки поразило его.
«Она, должно быть, больна, — подумал он, — и, может быть, опасно… Надо возвращаться».
Вечером он, как всегда, отправился к пани Вельт, а вернувшись, написал жене письмо. Он просил ее непременно поехать в деревню, добавив, что вскоре и сам приедет.
Засыпая, он увидел перед собой жену, бледную и печальную; из далекой дали она простирала к нему руки, худенькие бескровные, как алебастр.
«Ты вернешься?..» — говорило эхо.
— Если я увижу Эленку, то откажусь от Амелии, — шепнул он, но тотчас добавил: — И сделаю большую глупость!
Проснувшись, он отправил письмо, а два дня спустя получил телеграмму, гласившую, что Эленка уже уехала в деревню.
Немедленно он отправился к пани Вельт и, вбегая к ней, весело воскликнул:
— Пора возвращаться!
— Давно пора, — ответила она.
И они вернулись, опять вместе, и опять он не продвинулся ни на шаг вперед.
«Еще один день!..» — думал Владислав.
Проклятое счастье!
VII. Последние ступени
В конце июня Вельт уехал за границу, оставив состояние под опекой жены, а жену под опекой друга. Варшаву лихорадило от сплетен, о которых заинтересованные лица, как водится, знали меньше, чем кто бы то ни было.
Эленка писала мужу мало и редко. Читай он ее письма повнимательней, он излечился бы, вероятно, скорее. К несчастью, ему теперь было не до того. Месяц за месяцем проходили впустую, и, одержимый страстью, он худел, бледнел, забывая всех и все вокруг себя.
Пани Вельт не могла не обратить на это внимание и однажды, когда они были вдвоем, заметила:
— У вас сегодня какой-то странный вид.
— И вы не догадываетесь почему? — спросил он вполголоса.
— О, бог ты мой! Я, правда, разбираюсь немного в финансах, но о медицине и представления не имею, — ответила она, пристально разглядывая бриллиант в своем перстне.
— В этом случае достаточно знакомства с обыкновенными человеческими чувствами!.. — промолвил он, придвигаясь к ней.
— Обыкновенные человеческие чувства не заслуживают внимания, — бросила она высокомерно.
Вильский вскочил со стула и в сильнейшем возбуждении воскликнул:
— Я чувствую, что должен бежать от вас!
— А я чувствую, что вы должны остаться! — шепнула она, шаловливо глядя ему в глаза.
Владислав снова сел и взял ее за руку.
В эту минуту позвонили, и в гостиную кто-то вошел.
В конце августа, когда любовное неистовство Владислава достигло зенита, он получил из Лондона телеграмму от Гродского:
«Ты поставил меня в трудное положение с моделями. Пришли хотя бы мою инструкцию».
Депеша эта разозлила Вильского, и он, не задумываясь, ответил:
«Возвращаю деньги, инструкция потеряна».
Ответа он не получил.
Большую часть дня он проводил у жены банкира. Когда она была рядом, он пожирал ее глазами; когда удалялась, мечтал о ней или с тревожным наслаждением прислушивался к шороху ее платья.
Однажды, когда ее не было в комнате, он встал на колени и поцеловал место на ковре, которого она обычно касалась ногами.
Все чаще им овладевали галлюцинации, иногда полные символического смысла. Однажды ему привиделось, что на крыльях из вексельных квитанций он взлетел на вершину высокой скалы и оттуда свалился в пропасть.
Как-то раз, уже в сентябре, возвращаясь к себе, он встретил на лестнице старого знакомого. Это был его прежний сосед по мансарде, добрый перчаточник, сильно осунувшийся и нищенски одетый.
— Ах! Это вы… — сказал Владислав, отпирая дверь.
— Ага, я! Пришел вот… Пришел осведомиться о вашем здоровье, ваше сиятельство, — пробормотал бедняк, стаскивая шапку.
— Спасибо, неплохо, — ответил Вильский и захлопнул за собою дверь.
Лишь несколько часов спустя он спохватился, что его прежнему кормильцу приходится теперь, должно быть, очень туго. Он пожелал узнать его адрес и с этой целью собрался было позвонить слуге, потянулся уже даже к звонку, но звонок оказался на другом конце стола, и Вильский махнул рукой.
То, что он испытывал, было не телесным недугом; скорее чем-то вроде нравственной апатии. Удар грома, несомненно, заставил бы его встрепенуться.
Случались с ним и минуты просветления. В одну из таких минут он сказал себе:
— Надо с этим покончить, раз и навсегда!
Решение, видимо, было принято всерьез, ибо сразу вслед за тем, выражая решимость каждой складкой лица, Вильский направился к жене банкира.
Он застал ее в карете; она собралась в Ботанический сад. Попросив позволения, он занял место рядом, и они поехали.
В саду Амелия сказала:
— Смотрите, уже вянут листья!
— Вянут листья, вянут сердца… только для одних весна повторяется каждый год, а для других — лишь однажды весна, однажды осень.
Пророческими были эти слова, но он не отдавал себе отчета, о ком говорит.
Они сели на скамейку, стоявшую на небольшом пригорке; оттуда открывался чудный вид на окрестности.
— Здесь, — промолвила Амелия, — вьют в мае гнезда полчища соловьев. Я часто садилась сюда послушать их пенье. Но теперь они уже улетели…
Вильский оперся локтем на колено, голову опустил на ладонь и молча смотрел в землю.
— Что с вами, вы как будто сам не свой?
— Вы совершенно правы, — ответил он, поднимая голову. — Я и впрямь не свой, но…
— Но?..
— Но… твой!
Он взял ее руку; она ответила легким пожатием, покорно глядя ему в глаза.
Он почувствовал, как неистово забилось его сердце, зашумело в ушах и… привлек ее к себе. Она не сопротивлялась.
Тогда он заключил ее в объятия и приблизил свое пылающее лицо к ее лицу.
— Наконец-то!.. — шепнул он.
— Ради бога! — с мольбой воскликнула она. — Я прошу вас, уйдем отсюда…
Вильский встал на ноги другим человеком. Ощущение силы и уверенности в себе, о которых он давно позабыл, переполняло его. Он подал Амелии руку, она приняла ее и пошла рядом неверным шагом.
В карете она отодвинулась в глубь сидения и закрыла глаза.
Лошади мчались вихрем; через несколько минут они были у дома.
Она быстро взбежала по ступенькам и прошла в будуар, а Вильский следовал за ней по пятам. Когда она упала в кресло, он опустился на колени и впился губами в ее руку.
— Ты меня любишь, — говорил он, — скажи, что любишь. Пусть я хоть раз узнаю правду!..
В комнатах было темно.
Вернувшись домой, он мгновенно заснул крепким сном, и сон перенес его на несколько месяцев вспять. Ему снилось, будто он прощается с Эленкой.
Жена его была странно бледна; из ее некогда сияюще-голубых, а теперь потускневших глаз лились слезы. Она обняла его за шею, легкая и бесплотная, как туман, и беззвучным голосом шептала:
— Ты вернешься?.. вернешься!
Вильский вскочил на ноги; две горячие слезы скатились по его щекам. С головы до ног его прошиб холодный пот, руки у него дрожали.
Был всего четвертый час утра.
Больше он не ложился и сам разжег в камине огонь.
Сидя у огня, он глядел на тлеющие головни и думал. О чем он думал? Одному господу ведомы муки души человеческой, раздираемой угрызениями совести!
В семь часов он сказал себе:
— Я стал другим!
Бьюсь об заклад, что все свое состояние он отдал бы сейчас за нищенские лохмотья, только бы знать, что в этих лохмотьях он обретет покой.
Проклятое счастье!
VIII. De profundis[12]
— Да, я стал другим! — говорил Владислав. — Когда судьба освободила меня от ярма нужды, у меня немного зашумело в голове; но теперь я протрезвился. Пожалуй, так даже лучше. Я обогатился опытом, и хотя потерял время, зато состояние сохранилось в целости!
Но тут он вспомнил о жене. Он вынул из ящика ее фотографию и долго и нежно смотрел на нее.
— Простишь ли ты меня?..
Улыбающиеся губы Элюни с безграничной готовностью прошептали слова прощения, но — увы! — эта улыбка появилась на ее губах не сейчас.
Вильский был весел, как дитя; распахнув окно, он с наслаждением вдыхал холодный утренний воздух и любовался золотыми тучками, которые плыли бог весть откуда — может быть, из тех краев, где ныне живет Эленка?
— О, если бы я мог упасть теперь к твоим ногам, мой ангел, чистая душа моя… — шептал он.
Он позвонил; вошел слуга.
— Срочно закажи для меня почтовый экипаж на девять вечера, — распорядился Вильский.
— Понятно…
— Постой! Скажи-ка, что случилось с нашей канарейкой?
— Она издохла, ваша милость.
— Тогда немедленно купи двух: самца и самочку, и клетку с гнездом.
Слуга ушел.
— Ежи! — снова закричал Вильский, а когда слуга вернулся, спросил: — Не знаешь ли, где теперь Матеушова, что прежде служила у нас?
— Служит теперь на Пивной улице; она раза два заходила сюда.
— Ты приведешь ее ко мне и скажи ей, чтобы оставила прежнее место, потому что вернется к нам.
Секунду спустя последовал новый вопрос:
— Еще одно: где мой станок и инструменты?
— На чердаке, ваша милость.
— Надо их почистить и поставить ко мне в комнату.
Выйдя, слуга схватился за голову.
— Христос помилуй! И что это на него накатило! — бормотал простак. — Того и гляди, еще всех нас поразгоняет…
И поспешил поделиться новостью с кухаркой и горничной.
Вильский тем временем быстро одевался, твердя:
— Она будет довольна, когда я ей все это расскажу. О, Элюня! О, благословенные деньги!
Он засвистал что-то веселое, не столько, правда, от радости, сколько скорее для того, чтобы заглушить тревожное чувство, гнездившееся в глубине души.
В городе он прежде всего завернул на телеграф и настрочил телеграмму Гродскому:
«От всего сердца прошу прошения за невольный обман. Был болен. Приезжай немедленно, желательно уже в отставке».
Депеша была отправлена одновременно в Лондон и в Петербург.
— Вот правильная мысль! — говорил Владислав. — С его помощью я откопаю наиболее практический из моих проектов и начну жить… для тебя, Элюня! а благодаря тебе — для других…
Затем он поехал в университет, чтобы получить сведения о бедном студенте. После долгих розысков он нашел какого-то из его однокурсников.
— Что слышно у В.? — спросил он.
— Точно не скажу вам, — ответил студент. — Знаю только, что он оставил университет и отбыл в качестве гувернера куда-то на Подольщину.
— Но почему же он оставил университет? — воскликнул пораженный Вильский.
— Что вы хотите! Трудно учиться, располагая в качестве единственной наличности двумя руками.
— Первый! — пробормотал Вильский и поехал в адресное бюро разузнать о перчаточнике.
Ему дали три адреса.
Один из них завел его на Огородную улицу, где его встретил совсем незнакомый человек.
— У меня есть еще два!
Он закрыл глаза и наугад вытянул билетик.
На этот раз он проехал на Прагу и выяснил, что адресат — каменщик.
По третьей справке он забрел к Вольской заставе. Он вошел в одноэтажный деревянный домик и обнаружил тесное, темное, сырое и совершенно пустое помещение.
— Где перчаточник, который тут жил? — спросил Вильский у сторожа, сунув ему в руку рубль.
— А кто его знает, ваша милость! С неделю тому его манатки пустили с торгов, а сам он с сынишкой подался куда-то.
— У него ведь была жена и трое детей?
— Жена? Он тут проживал со святого Яна, но жены я что-то не видывал, а двое его старших детишек померли еще в августе.
— Второй… и третий, и четвертый… — шепнул Вильский. — Я хотел приехать к Эленке с доказательствами в руках, но, видно, мне их не получить… О, боже!
К вечеру на телеграф прибыл ответ на его депеши. Из Петербурга сообщали:
«Гродский еще не вернулся».
А из Лондона:
«Гродский уехал».
«Наверно, он возвращается морем», — подумал Владислав и послал в Петербург вторую телеграмму, умоляя друга немедленно приехать.
Но Гродский возвращался сушей и уже миновал Берлин. Телеграмм он не получил.
С самого утра Вильский не был дома, ничего не ел: яд беспокойства заменил ему самые изысканные блюда. У него не хватало духу вернуться домой; поэтому он зашел в Саксонский сад, опустился на скамью и погрузился в мучительные размышления.
— Четыре жертвы! — твердил он. — Я виноват, это верно!.. Но за что же они-то страдали, за что продолжают страдать?
Он забывал, что люди подвластны не только моральным, но и физическим нормам. Он забывал, что общество — едино, и если какая-нибудь его частица не исполняет своих обязанностей, за это платятся другие.
Когда он вернулся в свою квартиру, слуга, открывавший ему дверь, посмотрел на него с изумлением.
— Никто не приходил? — спросил Вильский.
Пришло письмо.
Пытаясь зажечь свечу, Владислав рассыпал спички. Пальцы у него словно окостенели, и слуге пришлось помочь ему.
Письмо, писанное незнакомой рукой, содержало следующие строки:
«Милостивый Государь и Благодетель!
Невзирая на незнакомство, осмеливаюсь, однако, взять в руки перо, дабы ради блага достойной и благочестивой супруги Вашей начертать эти строки. До сей поры неоднократным побуждениям моим осуществляться препятствовало неуклонное нежелание благородной и примерной супруги Вашей.
Не распространяясь чрезмерно, ибо в таковых случаях сие хуже всего и нередко приводит к высказыванию того, чего человек не желал бы, довожу со всяческой осторожностью до Вашего сведения, мой Государь и Благодетель, что вышеупомянутая супруга Ваша чувствует себя не весьма хорошо. Надлежало бы выразиться — весьма и весьма нехорошо, однако не желал бы огорчать Вашу милость известиями, каковые и так — увы! — не замедлят…»
Дальше Вильский не стал читать. Посмотрел только на оборотную сторону исписанного листка и убедился, что письмо было послано местным священником.
С лихорадочной поспешностью накинул он меховое пальто, взял деньги и поехал на почтовую станцию, где потребовал немедленно четверку лошадей. Час спустя он был уже далеко за городом.
На следующий день около пяти часов вечера почтовый кучер, который вез Владислава с последней станции, обернувшись к нему и указывая кнутовищем на возвышенность, поросшую уже желтеющими деревьями, сказал:
— Вот там, ваше сиятельство, усадьба «Божья воля»…
— Божья воля? — повторил Вильский.
— Славная усадьба, ваше сиятельство! Земля пшеничная, лес не вырублен, новый дом, на пруду мельница… Все на совесть, как водится у доброй шляхты.
— Божья воля! — прошептал Владислав.
Они проехали мимо сада, из-за неподвижных деревьев виднелись белые стены. Вильский бросил кучеру пять рублей, выскочил из брички и перепрыгнул через низкую ограду.
— О, видно, тут к спеху!.. — дивился кучер, держа шапку в руке.
Задыхаясь, не помня себя, Владислав бегом пересек сад и, остановившись на вершине пригорка, сквозь стеклянные двери увитого виноградом крылечка увидел несколько высоких, уставленных в ряд свеч.
Запертые на ключ двери с шумом распахнулись под напором его руки.
На низкой, покрытой ковром софе, в черном шерстяном платьице (которое он так хорошо знал во времена нужды), с крестом у изголовья и святой иконкой в руках, окруженное горящими свечами, покоилось мертвое тело Элюни.
Вильский сел в кресло, уперся сцепленными пальцами в колени и бессмысленно смотрел на одну из свеч, с которой стекали крупные капли расплавленного воска.
Сквозь дверную щель виднелись головы любопытствующих слуг, которые перешептывались между собой:
— Это, верно, муж?.. Муж, а как же!..
Несколько минут спустя в комнату вошла какая-то пожилая женщина, по-видимому экономка. Перекрестилась раза два, вздохнула и, став возле Владислава, запричитала:
— Ах ты бедняжечка! И какая же она молоденькая была да хорошенькая! Лучше бы господь бог милостивый меня, старуху, прибрал вместо нее. Уж я для нее делала, что только могла, ваша милость. И молока ей парного давала каждый день, и воды родниковой, и огуречного рассола, и окуривала, и заговаривала, и все ни к чему! Хворая уже была, бедняжка, как из Варшавы приехала… Сколько я ей говорила: надо их милости дать знать, а она: нет!.. и нет!.. А уже на последней неделе сказала: «Боркося моя! Вынесите меня на пригорок, оттуда лучше видно!» И по целым дням, говорю вашей милости, — ни гу-гу, только слушает, не затарахтит ли где бричка, не заскрипит ли кто дверью. А никто-то не ехал, никто не входил, и она, бывало, молвит, тихонько так: «Ой! Я уж, верно, никогда его не увижу… Никогда!..» В последний день велела подать себе бумагу и карандаш. Ну, думаю, будет письмо писать, голубка моя, только где там! Одно писала: «Владик! Владик… мой Владик… Никогда не вернется…» Да что это я, правда! Ваша милость с дороги… может, яишенку изжарить, мясного-то ничего нет наготове…
Старуха вышла из комнаты, бормоча уже за дверью:
— Царство ей небесное и вечный покой!..
Владислав поднялся со стула, посмотрел на желтое, как воск, лицо покойницы, на темные, как глина, веки и, сжимая ее холодные окоченевшие руки, прошептал:
— Элюня, это я!..
Перед ним возник образ жены, стоящей у окна второго этажа и прислушивающейся к стуку брички.
— Элюня! Это я… — повторил он. — Я здесь!.. Посмотри на меня…
«О, я уже никогда его не увижу!.. Никогда!..» — отвечало видение.
— Я ведь здесь, посмотри на меня, Элюня!.. — простонал Вильский.
«Так долго ждать и не дождаться!..» — рыдало видение, расплываясь во мгле.
На второй день священник с немногими прихожанами проводили черный гробик на деревенское кладбище. На полдороге шествие повстречало бричку; из нее выскочил Гродский и занял место рядом с шагавшим за гробом Владиславом.
Все это время Вильский был как в столбняке. Ни на кого не глядел, молчал.
Когда пришли на кладбище, послышался чей-то голос:
— Откройте гроб, может он захочет посмотреть на нее еще раз.
Владислав словно не слышал этого. Не слышал он и гулкого грохота комьев земли, падающих на гроб, ни жалобных звуков гимна: «Здравствуй, царица небесная, матерь милосердная…»
Когда все участвовавшие в похоронах уже разошлись, Гродский тронул Владислава за плечо и сказал:
— Пойдем со мной…
— Я проклят! — ответил Вильский.
— Ты только болен. Идем со мной.
— Она ждала меня… слышишь? Ждала и будет ждать в этом страшном гробу, но никогда уже она меня не увидит… никогда!
Со стоном он рухнул на землю, раскинул руки и судорожно припал к свежей могиле.
― ПРИКЛЮЧЕНИЕ СТАСЯ ―{8}
Герой моего рассказа — личность около тридцати фунтов весу и чуть поменьше аршина ростом, а совершает она свой жизненный путь всего полтора года. Этот слой населения взрослые люди называют детьми и, вообще говоря, относятся к нему недостаточно серьезно.
Поэтому я прежде всего взываю к терпению читателей и не без тревоги представляю им маленького Стася. Дитя это настолько красивое и чистенькое, что его могла бы расцеловать любая дама, имеющая обыкновение носить перчатки на четырех пуговках. У него льняные волосики, большие синие глаза, холщовая рубашонка и ровно столько зубов, сколько необходимо ребенку в его возрасте. Кроме того, у него имеется колыбелька, расписанная черными и зелеными цветами по желтому полю, а также тележка с тем единственным недостатком, что все ее колеса как будто катятся в разные стороны.
Я был бы безутешен, если бы вышеупомянутые достоинства не завоевали симпатий Стасю, у которою, к несчастью, помимо них, нет ни одной необыкновенной черты. Стась не подкидыш, а законорожденный ребенок, он не проявляет ни малейших способностей ни к воровству, ни к игре на каком-либо инструменте, и — что, пожалуй, хуже всего — даже его несколько недоразвитый ум не дает ему права претендовать на принадлежность к знатному роду.
И все же это незаурядный ребенок; так по крайней мере утверждают отец, его, Юзеф Шарак, по профессии кузнец, мать его Малгожата, в девичестве Ставинская, и его дед, мельник Ставинский, — не считая кумовьев, приятелей и других весьма почтенных лиц, имевших возможность утратить обычное свое хладнокровие, участвуя в церемонии святого крещения.
Само рождение Стася явилось следствием неправдоподобного стечения обстоятельств. Ибо прежде всего господь бог должен был сотворить два семейства: кузнецов Шараков и мельников Ставинских; во-вторых, сделать так, чтобы в одном из них был сын, а в другом дочь; в-третьих, сломать в мельнице какую-то железную часть и для починки ее привести молодого Шарака именно в ту пору, когда сердце Малгоси распустилось, как цветок кувшинки на пруду ее отца. «Поистине чудо!..» — как справедливо заметила старая Гжыбина, делившая свой досуг между заговариванием болезней и нищенством — то есть двумя специальностями, позволяющими деревенским старухам знать толк в чудесах.
По единодушному мнению многоопытных женщин, Стась «пошел» в мать, а потому мы осмеливаемся в первую очередь несколько слов посвятить ей. Это тем более необходимо, что кузнечихе предстоит сыграть роль героини в событии, которое (мы с грустью признаем это!) не будет ни уголовным преступлением, ни романом, взывающим к небу о мщении.
У плотины, проезжей разве только в пятое время года, возле большого пруда, в который сквозь чащу водорослей гляделась ольховая роща, стояла мельница. То было старое почерневшее строение с мелкими стеклышками в окнах; в правой его половине вращались два огромных колеса, благодаря которым оно тряслось и клокотало уже лет тридцать, нагоняя немалые деньги своему владельцу, Ставинскому.
У мельника были сын и дочь, уже известная нам Малгося. Сына он послал в люди учиться, как делать муку самого тонкого помола, а дочь держал при себе. Недостатка она не знала ни в чем: ни на девичьи тряпки, ни на домашнее устройство отец не жалел денег. Недоставало ей только ласки.
Старик был не злой человек, но суровый в обращении; разговаривал он редко и резко, целиком погрузившись в дела. То ему нужно было присмотреть за батраками, чтоб не воровали у людей зерно, то позаботиться, чтоб ни у кого не забыли отсыпать десятую долю отрубей для боровков, хрюкающих под полом мельницы, то начислял он проценты на одолженные деньги, одни суммы получал, другие пускал в оборот…
В этих обстоятельствах Малгосе оставалось жить только природой и любить свою мельницу… Днем — работала ли она в огороде, кормила ли кур и больших, жирных уток или ласково гладила коров, которые спешили на ее зов, как собаки. — мельница громыхала и гудела торжественные, доселе неслыханные мелодии. В рокоте ее слышались все инструменты: скрипки, барабаны, орган; но то, что они играли, не мог бы повторить ни один оркестр, ни один органист.
Природа представлялась Малгосе огромным озером; гладь его простиралась до самого неба, а каплями были деревушки, разбросанные среди полей, ольховая роща, луг, мельница, грушевые деревца на межах, цветы в ее саду, птицы и она сама… Порой, глядя на облака, которые выходили из-за черного частокола лесов и, посмотревшись в пруд, убегали за зубцы холмов, слушая шум ветра, рябившего воду и хлеба в полях, или стоны тростника, колышущегося на болоте, Малгося задавалась вопросом: не было ли и ее существование лишь отражением всего, что она видит и слышит вокруг, как очертания вот этих деревьев и облаков, которые отражались в водах пруда?.. И вдруг, без всякого повода, слезы навертывались у нее на глаза. Она потягивалась всем телом, словно ждала, что из плеч у нее вырастут крылья и унесут ее в облака, и пела на никому не знакомый мотив слова, которых не было ни в одной народной песне. Тогда из мельницы выходил отец и угрюмо брюзжал:
— Ты что это, девка, распелась?.. Помолчала бы лучше, а то люди засмеют!..
Малгося сконфуженно замолкала, зато приятельница ее, мельница, повторяла каждое ее слово, каждую нотку, но только еще складней, еще красивей. Так можно ли было ее не любить, хоть и похожа она была на невиданное чудище с страшной головой, насаженной на множество ног, и хоть из пасти ее извергались пыль и жар, а выла она и тряслась так, словно хотела огромными своими колесами сокрушить вдребезги всех, кто проезжал по плотине?
По праздникам мельница затихала. Лишь заржавевшие флюгера на крыше жалобно скрипели, а у шлюзов журчали тонкие струйки воды, с плачем падая на осклизлые колеса. Летом, если вечер был теплый, Малгося садилась в челн и уплывала далеко-далеко, на огромный пруд, откуда видна была только крыша мельницы.
Тут, задумчиво склонясь над пучиной, где, как тени, мелькали пучеглазые рыбы, она слушала шорох камыша на отмелях и крики водяных птиц или, свесив голову через борт челна, смотрела, как одна за другой выплывают звезды со дна, а на поверхности волн трепещет длинный сноп лунного света. Не раз случалось ей видеть прозрачные, тоньше паутины, одежды, которые русалки развешивали на каплях ночной росы. Вот подвенечная фата… а вот плащ, а тут… платье со шлейфом… Она гребла к ним, но ветер относил ее челн к лугам, где вдруг возникало озеро серебристо-белого тумана, в котором кружились огоньки и тени… Кто же там плясал, и почему ее туда не пускали?..
Между тем наступала полночь. Лодка подрагивала, меж отмелей раздавался тихий плеск, в камышах вспыхивал бледный таинственный свет. Коварный туман застилал Малгосе путь, и чудилось, будто на отмелях, в кустах, кто-то шепчет: «Эге! Не уйти девушке отсюда!..»
Но Малгосю в ее одиночестве оберегал верный друг — мельница. Вдруг ее окошки-глаза метали огонь в завесу тумана, черная многоногая туша сотрясалась, и в ту же минуту до слуха одурманенной девушки доносился знакомый зычный голос, который звал ее с лихорадочной поспешностью:
— Малгось!.. Малгось!.. Малгось!.. Малгось!..
Теперь девушка спокойно бросала весла: течение воды, подхваченной огромной пастью мельницы, само несло к шлюзам ее челн. Растянувшись на дне лодки, как сонное дитя в плавно покачивающейся колыбели, она с улыбкой смотрела на бледные огоньки, мечущиеся в гневе над топью, и на холодные мокрые сети русалок, которыми ее хотели опутать. А старая мельница, тревожась за свою девушку, сердилась все сильней и кричала: «Малгось!.. Малгось!.. Малгось!.. Малгось!..» Наконец лодка ударялась носом в устои моста.
Однажды ночью, выскочив после такого путешествия на берег, она увидела на мосту отца. Он стоял, облокотясь на перила, и пристально смотрел на сеющуюся сквозь шлюзы воду. У Малгоси сердце дрогнуло при мысли, что и он беспокоится о ней, хотя с виду так равнодушен. Она взбежала на мост, прильнула к плечу отца и, разнежась, спросила:
— А кого же это вы там высматривали, отец?
— Померещилось мне, будто мужики рыбу воруют! — ответил старик и зевнул.
Потом, почесавшись, не спеша побрел в хату.
Никогда еще Малгося не чувствовала себя такой одинокой и никому не нужной, как в эту минуту, и никогда не хотела так сильно, чтоб и ее кто-нибудь любил. Теперь даже столяр из местечка, скупой и безобразный вдовец, евший за троих, но с впалой грудью и кривыми, как вилы, ногами, — даже этот столяр казался ей весьма приличным человеком. А уж о мукомоле, который арендовал ветряк в двух милях от них, непрестанно смеялся и вообще слыл придурковатым, она и думать не могла без волнения!.. Даже похожие на мешки с мукой батраки ее отца, грубияны и зубоскалы, показались ей в этом настроении людьми с немалыми достоинствами, хотя еще два-три месяца назад она смотреть на них не могла без отвращения.
В эту тяжелую минуту мельница снова решила прийти ей на помощь, и в один прекрасный день внутри ее что-то лопнуло с оглушительным треском… Перепачканные в муке подручные мельника побледнели от страха, а сам Ставинский швырнул шапку оземь… Немедля остановили воду и стали раздумывать, что делать, обращаясь за советом ко всем, кто проезжал по плотине. Весь дом пришел в смятение. Батраки препирались на мосту, к соблазну проезжих; старик не пожелал обедать, клянясь всеми святыми, что, наверное, скоро помрет; а боровки, жившие под мельницей, видя, что никто им не подсыпает отрубей, верещали так, словно началось светопреставление.
В этой сумятице раз сто упоминалось имя кузнеца Шарака, и наконец один из батраков впряг лошадь в телегу и поехал по направлению к юроду Малгосю охватил страх, совсем как в тот день, когда она, простудившись, ждала фельдшера, который должен был поставить ей банки. Она причесалась, обула новые башмаки и побежала к мельнице, которая, насолив всем, как только могла, стояла, преспокойно развалясь над плотиной, и с довольным видом скалила зубы.
Стемнело, настала ночь, подул холодный ветер, и девушке пришлось отправиться к себе в светелку. Едва она улеглась, во дворе что-то затарахтело, и с мельницы донесся какой-то чужой голос «О, Иисусе!..» — подумала Малгося, мигом оделась и ну доставать водку, да раздувать огонь, да разогревать колбасу с подливкой. За пятнадцать минут было готово все, чего разоспавшаяся служанка не сделала бы и за час.
Тем временем кузнец осмотрел мельницу, словно бабка недужного, и пошел со Ставинским в хату. Уже в сенях на него повеяло благоуханием жаркого; кузнец ухмыльнулся, — так ему было приятно, что мельник уважает его и до полуночи поджидает с ужином. Однако он был весьма удивлен, увидев в горнице прекрасно накрытый стол, на нем дымящееся блюдо и два стула один против другого, а хозяйки — ни следа!
Озабоченный мельник выпил с ним водки, потчевал его, ел и сам, но все молчком, как это было в его обыкновении… Наконец, уже после ужина, он крикнул:
— Малгось!.. Как бы это на мельнице постлать… ну там подушку и попону: пан кузнец будет у нас ночевать.
Появилась Малгося, красная до того, что самой было стыдно. Досадуя на себя, она, потупив взгляд, теребила краешек фартука. Но когда, решившись посмотреть, девушка увидела молодое, веселое лицо кузнеца и его глаза, блестевшие из-под черных бровей, она прыснула со смеху и убежала в сени — отдать распоряжение служанке. Смеялся и кузнец, сам не зная чему, а все еще расстроенный Ставинский пробормотал под нос:
— Ну как есть коза!.. Редко она видит людей, оттого и смешлива… Глупа еще, всего-то восемнадцать сравнялось…
На другой день, чуть свет, Шарак взялся за работу, но не успел он соорудить наковальню и приладить у очага мехи, как ему уже подали завтрак. Первый раз в жизни сам Ставинский признал, что дочь его хорошая хозяйка и умеет позаботиться о гостях. Но не могло не тронуться сердце старого мельника, когда он увидел, как тревожится Малгося о мельнице, как часто туда забегает и обо всем расспрашивает Шарака. Уже меньше нравилось ему, что кузнец во время работы болтает или показывает всевозможные фокусы, вроде того, что хватает голыми руками раскаленное добела железо. Однако старик помалкивал, видя, что работа так и горит в руках мастера и что хоть он и не прочь немного потрепать языком, зато как начнет ковать, так земля стонет…
Починка продолжалась несколько дней. За это время кузнец и Мельникова дочь очень подружились; вечера они непременно проводили вместе и только вдвоем, так как Ставинский, успокоившись, снова занялся делами и на дочь меньше обращал внимания. И вот в последний вечер, сидя перед хатой на лавочке, молодая чета вела следующий разговор — правда, вполголоса, потому что так у них складней получалось.
— Так вы, пан Юзеф, живете не доезжая полмили до города, на горке? — спросила девушка.
— Вот, вот!.. На этой самой. Это где идти к лугам да где загорожено плетнем и стоят деревца, — ответил кузнец.
— А какой огород там можно бы развести! Я бы сейчас посадила свеклу, картошку, фасоль да всякие цветики, будь это мое!
Кузнец опустил голову и промолчал.
— И хата у вас хороша. Это ведь та, где колодец с журавлем?
— Та самая. Да только где уж там она хороша. Некому о ней позаботиться…
— Приведись это мне, — заявила Малгося, — я бы выбелила ее хорошенько, окна убрала бы занавесками, поставила бы горшки с цветами, а в горнице повесила бы все, какие у меня есть, картинки… Почему бы вам так не сделать? Сразу стало б у вас куда веселей!..
Кузнец вздохнул.
— Эх, Малгося! — наконец заговорил он. — Жили бы мы с вами поближе, вы бы сейчас и приохотили меня и научили, как да что сделать!..
— Ох! Да я бы и сама все вам сделала, пока вы уходите в кузницу…
— А тут такая даль, — продолжал кузнец, беря девушку за палец, — что вы, верно, не захотите оставить старика?
Теперь уж промолчала Малгося.
— Страшное дело, до чего вы мне нравитесь, это я вам по справедливости говорю!.. Эхма!.. Теперь воротишься домой, так и места себе не найдешь… Да вам-то что до этого!.. Вам поди уже какой-нибудь управляющий приглянулся?..
— Да что вы, пан Юзеф, я-то знаю, чего вы стоите! — прикрикнула на него девушка, отворачиваясь. — И никаких управляющих у меня и в мыслях нет, а только…
Она снова умолкла, но теперь кузнец взял уже всю ее руку.
— А что, Малгося, — неожиданно спросил он, — пошли бы вы за меня?..
У нее дух захватило.
— Да я уж и не знаю!.. — ответила она.
В ту же минуту Шарак прижал ее к себе и поцеловал в полуоткрытые губы.
— Ну-у-у… Ну вас с такими шутками! — обиделась девушка, вырвалась из ею объятий и, убежав в хату, задвинула дверь засовом.
В эту ночь они оба не спали.
На другой день завинтили последние винты и открыли шлюзы. Поток воды с шумом хлынул на высохшие со скуки колеса, они поколебались и завертелись. Мельница отлично работала!..
Ставинский прикусил губу, чтобы не выдать своих чувств, но у него руки дрожали от радости. Он все осмотрел, отругал батраков, наконец пригласил кузнеца в хату для расчета и поставил бутылку меду.
Пока он выкладывал на стол новенькие бумажки, Шарак почесывал затылок и мрачно усмехался. Мельник, заметив это, спросил:
— Что, сынок, никак ты же и в обиде, что вытряхнул у меня из кармана двадцать три рубля?
— За такую починку мне бы надо с вас дочку потребовать, — шепнул Юзеф.
— Что?.. — вскинулся старик. — Так, может, девка тебе дороже денег?
— Дорого мне и то и это.
Ставинский пристально поглядел ему в глаза.
— Только сейчас я за ней денег не дам, это уж после моей смерти, — сказал он.
— Мне-то дольше, чем вам, жить на свете! — ответил Шарак и поцеловал ему руку. — Без приданого вы девку не отдадите, а мне одному до того скучно, особенно как придет зима, что…
За открытым окном мелькнула голова Малгоси.
— А ну-ка поди сюда! — позвал ее отец.
— Не пойду я… — отнекивалась девушка, закрывая руками глаза. — Вы уж сами, отец, решайте!..
Ставинский покачал головой.
— Ай да кузнец!.. — сказал он. — Ну, вижу, не терял ты тут времени даром. Что ж, коли на то воля божья, отдам я тебе девку за то, что ты мастер хороший и знаю, что живешь в достатке… Но смотри не обижай мое дитя, а то этою я тебе не прощу…
Несколько недель спустя сыграли свадьбу Малгоси с кузнецом, причем изрядно поели, выпили и поплясали. По этому случаю помирились двое издавна враждовавших соседей, а перессорились четверо. Один из батраков Ставинского, слегка подвыпив, поклялся, что утопится с горя, и утешился лишь тем, что выпил еще основательней. А какой-то хозяин, давно уже давший зарок не пить водки, невзначай упал в пруд, за что и получил от своей супруги энергичное внушение. В день свадьбы кривоногий столяр, добивавшийся руки Малгоси, так же как и непрестанно ухмыляющийся владелец ветряка, наперебой рассказывали знакомым и незнакомым, что девушка-де с изъяном, а отец ее отдает деньги в рост и ворует из мешков зерно у людей, чем и отпугнул всех от своей мельницы. Покуда оба отвергнутых жениха уверяли, что никогда бы не женились на Мельниковой дочке, новобрачные уехали к себе в кузницу…
Тут Малгося свято выполнила данное кузнецу обещание: побелила хату, увила ее плющом, убрала внутри картинками и всевозможной утварью, а также развела прекрасный огород на горке, спускавшейся к лугу. Под ее присмотром увеличился достаток кузнеца, хата стала выглядеть, как шляхетская усадебка, а сам Шарак обзавелся новым кожаным фартуком таких гигантских размеров, что из него можно было выкроить двух порядочных варшавян, да еще кое-что осталось бы на варшавянку…
За этими делами в доме молодых незаметно прошел год. Весной прилетели аисты, поселились в старом гнезде на крыше гумна да как принялись курлыкать, так в конце концов и накурлыкали маленького Стася.
В этот день Шарак запер свою кузницу, а дед Ставинский без седла прискакал за милю с гаком и от переполнявших его чувств расплакался, увидев толстого, розового внука, у которою на ручках и на ножках было столько же ямочек, сколько косточек, что не мешало ему орать так, словно с него кожу сдирали.
Очутившись в подобных обстоятельствах, прекрасные дамы завешивают окна плотными шторами и, призвав на помощь всевозможных кормилиц — искусственных и естественных, месяц с лишком отдыхают, словно они сотворили небо и землю; все это время они утруждают себя лишь тем, что принимают в кружевном неглиже поздравителей и поздравительниц, болтающих вполголоса по-французски. Такого рода фокусы Малгосе были неизвестны, а потому уже через сорок восемь часов она взялась за работу, а болел за нее дед — разумеется, от радости. В несколько дней он глубоко изучил своего внука, открыл в нем выдающиеся способности к мукомольному делу и первый признал, что даже у шляхты ему не случалось видеть такого умного ребенка, как Стась!..
Между тем новорожденный пребывал в интересной, исполненной тайн стадии младенчества, которая подчас смутно вспоминается нам в сновидениях, как бы приоткрывающих завесу в подсознательную жизнь.
Представьте себе простого человека, на которого вдруг свалились все социальные проблемы. Тут и вопросы искусства и промышленности, философские и аграрные, преступления и добродетели, а наряду с ними множество дел, от которых зависит собственное его существование. Все это он должен привести в порядок, разграничить личное и общественное, за один час научиться, что делать в ближайшие часы, и не упасть под бременем трудов!
В таком положении очутился однажды Стась. После долгого сна, предшествующего вступлению в жизнь, на него сразу обрушился ураган впечатлений. Воздух раздражал его легкие и кожу, перед глазами прыгали краски — белые, серые, синие, зеленые, красные, разных оттенков и во всевозможных сочетаниях, а вместе с ними и тысячи форм — одушевленных и неодушевленных. Он слышал разговоры людей, скрип собственной колыбели, бульканье кипящей воды; слышал, как жужжат мухи и скулит щенок Курта. Ощущал неудобство от давивших его свивальников, от колебания поминутно менявшейся температуры, наконец — ощущал голод, жажду, желание спать и движение собственных конечностей. Все это беспорядочно, хаотично, назойливо бурлило в его крохотном, едва пробуждающемся существе. Он не понимал, откуда является голод и откуда белый цвет или грохот молота в кузнице. Но это утомляло его, и бедняжка хныкал, дрожа от холода. Единственной его усладой был сон, который то и дело прерывали, да еще те минуты, когда он мог сосать. И он сосал, как пиявка, спал и кричал, а взрослые люди качали головой, сокрушаясь над его немощностью!.. Вы слышите?.. Немощной называли личность, которая, очутившись в этом страшном хаосе, обязана была разрешить столько проблем!..
В этот период Стась еще не отличал своей матери от себя самого, и когда ему очень хотелось есть, сосал большой палец собственной ноги, вместо материнской груди. По этому поводу над ним смеялись, хотя мы ведь знаем людей совершеннолетних и в здравом уме, которые вместо собственной двадцатигрошовой трости забирают чужие двухрублевые калоши…
В результате напряженного труда и многомесячных опытов Стась достиг огромных успехов. Ему удалось уловить разницу между своей ногой и перильцами колыбели и даже между тюфячком и коленями матери. В это время он был уже очень умен. Он знал, что голод терзает его где-то возле ног, что в голове его в одном месте сосредоточиваются всевозможные шумы, в другом — всякие краски, а третье место сосет.
В следующие месяцы он сделал еще более замечательные открытия. Теперь он уже отличал приятные явления от неприятных и красивые вещи от безобразных. Прежде он плакал и смеялся, хмурил лоб и протягивал руки или ноги невпопад и как придется; проявлениями чувств он пользовался, как начинающий музыкант клавишами рояля, которые он нажимает, не зная, что из этого получится. Сейчас он смеялся только при виде матери, которая его кормила; плакал после купанья, против которого восставали все его инстинкты двуногого; хмурился, увидев пеленки, стесняющие его движения, а к кружке с подслащенным молоком тянулся ручками и ножками.
У него уже появились симпатии и антипатии, страхи и надежды. Он любил Курту, потому что щенок был теплый и лизал его, а морда у него была мягкая, как бархат. Боялся темноты, в которой легко было расшибиться; рвался в сад, где можно было дышать полной грудью и где его убаюкивал гармонический шелест деревьев, повторявший ритм материнской песни. Серые цвета, напоминавшие твердый пол и не всегда сухой тюфячок, ему не нравились. Зато красные и синие цвета, как и блестящие предметы, возбуждали в нем смех. Стась уже знал, что пламя свечи, хоть оно и прыгает и очень красивое, но с детскими пальчиками обходится самым бессовестным образом. Помнил он также, что у отца ноги твердые, черные и высокие, выше, чем весь Стась, а у матери ножки совсем низенькие, начинаются и кончаются у самой земли.
К матери Стась питал безграничную любовь, потому что она больше всех доставляла ему удовольствий. Что же касается отца, то он пользовался расположением Стася лишь благодаря тому, что носил очень интересовавшие его усы, а также самую заманчивую вещь в мире — часы. Зато ласки отца нисколько его не прельщали: он всегда забавлял ребенка, когда тому хотелось есть или спать, немилосердно царапал его колючим подбородком и мял огромными, неуклюжими руками его молоденькие, хрупкие косточки. Было лишь одно, ради чего Стась при виде отца тянулся к нему ручонками и смеялся: отец подбрасывал его кверху. Правда, ребенку было неудобно в его могучих руках, зато как высоко они его подкидывали, какой ветер поднимался вокруг, как развевал его волосики и вздувал рубашонку…
Стась уже умел играть и проказничать. Нередко мать брала его на колени, а отец садился напротив и звал:
— Иди ко мне, Стась, иди!..
Он делает вид, будто идет, протягивает ручки и — бух!.. лицом в плечо матери. И вот нет Стася, ну нигде нет, во всем доме; по крайней мере сам он никого не видит.
Иногда отец ставил его на стол и держал под мышки, а мать пряталась. Спрячется мать за отца справа, а Стась — верть головкой вправо! И вот уже ее нашел… Спрячется мать за отца слева, а Стась — верть головкой влево, и опять ее нашел. Ребенок готов был так играть весь день, но что же делать, если отцу нужно было идти в кузницу, а матери к ее коровам! Тогда мальчугана укладывали в колыбель, — и поднимался крик на весь дом, так что даже Курта принимался лаять!..
Не раз мальчик становился на голову, однако вскоре сообразил, что эта позиция неудобна и что наиболее свойственно человеческой природе — ползать на четвереньках. Благодаря этим передвижениям он убедился, что стены, стулья и печка не торчат у него в глазу, а находятся где-то вне его, значительно дальше, чем на расстоянии вытянутой руки.
Заметно выросшая мускульная сила вынуждала его заняться каким-нибудь трудом. Чаще всего он опрокидывал маленькую скамеечку, стучал ложкой об пол или раскачивал колыбель. Одно время он спал в ней вместе с юным Куртой, и песик, видя, как покачивается его ложе, вскакивал на тюфячок и разваливался, словно граф! Столь наглое злоупотребление дарованными ему правами возбуждало в маленьком Стасе жестокую зависть, и он орал до тех пор, пока собаку не выгоняли и не укладывали в колыбель его самого.
Позже его начали учить чрезвычайно трудному искусству ходьбы. Мальчика забавляло, что он так высоко поднимается над землей; однако он уже понимал, с какой опасностью сопряжено это удовольствие, и крайне редко предавался ему без помощи старших. В таких случаях он прежде всего вставал, потом, поднимая левую руку и правую ногу, подвертывал ступню внутрь и правой ее стороной — шлеп об пол! Затем поднимал правую руку и левую ногу, поджимал пальцы и, подвернув ступню внутрь, левой ее стороной — шлеп об пол! Проделав еще несколько столь же сложных движений, он не подвигался ни на шаг вперед, зато у него кружилась голова, и он падал. Ему думалось тогда, что ходьба на двух ногах, несомненно, льстит человеческому тщеславию, однако практическое значение имеет только ползание на четвереньках. Вид людей, шагающих на двух ногах, возбуждал в нем такое же чувство, какое испытал бы здравомыслящий человек, очутившись среди канатоходцев. По этой причине он очень уважал Курту, пользовавшегося при передвижении всеми четырьмя конечностями, и мечтал лишь о том, чтоб когда-нибудь сравняться с ним в беге.
Видя необыкновенное развитие духовных и физических свойств ребенка, родители стали подумывать о его воспитании. Его научили говорить «тятя», «мама» и «Курта», который одно время также назывался «тятя»; затем ему купили высокий стульчик с перекладиной и подарили прекрасную липовую ложку, которой Стась, в случае нужды, мог бы накрывать себе голову. Отец, во всем подражавший матери, тоже захотел сделать своему первенцу подарок и с этой целью принес как-то великолепную плетку, оправленную в ножку козули. Когда Стась взял в руки ценный подарок и принялся грызть черное раздвоенное копытце, мать спросила мужа:
— Ты зачем это принес, Юзек?
— А для Сташека.
— Вот как? Ты что же, собираешься его пороть?
— Как же его не пороть, если он будет такой же озорник, как я?
— Видали?.. — вскричала мать, прижимая к себе сына. — Да ты почем знаешь, что он будет озорник?..
— Пусть только попробует не озорничать… Уж тогда-то я его наверняка выдеру!.. — добродушно ответил кузнец.
В эту минуту Стась раскричался, что рассердило мать, и она склонилась к мнению отца. Признав это средство необходимым, родители больше не препирались и повесили плетку на стену, между святым Флорианом, который с незапамятных времен все тушил и тушил какой-то пожар, и часами, которые уже лет двадцать тщетно пытались правильно идти.
Независимо от первых принципов морали, основанных на плетке, кузнец хлопотал о преподавателе для сына. Правда, был у них в деревне постоянный учитель, но он больше занимался писанием доносов и дегустацией водки, чем букварем и детьми. И крестьяне и евреи гнушались им, так что уж говорить о Шараке! Он и не думал образование своего сына поручать подобному педагогу, а сразу обратился к органисту.
«Сейчас Сташеку пятнадцать месяцев, — размышлял кузнец, — годика через три мать выучит его читать, а через четыре надо будет отдать его органисту».
Всего четыре года!.. Значит, уже сейчас следовало снискать благоволение слуги божьего, который ходил бритый, как ксендз, носил черный долгополый сюртук и громогласно витийствовал, вплетая в свою речь латинские слова из церковной службы.
Не откладывая в долгий ящик, Шарак пригласил органиста распить с ним у Шулима бутылочку-другую меду. Преисполненный елейности артист костела высморкался в клетчатый платок, откашлялся и с таким видом, словно он собирался произнести проповедь против горячительных напитков, заявил Шараку, что и ныне, и присно, и во веки веков готов ходить с ним к Шулиму пить мед.
Органист был человек гордый и раздражительный, а главное — слабый на голову. Уже за первой бутылкой он понес околесицу, а за второй стал уверять Шарака, что считает его почти ровней себе.
— Ибо, видишь ли, мой… Господи владыко!.. Оно обстоит так. Мне, как органисту, раздувают мехи, и тебе, как кузнецу… Господи владыко!.. тоже раздувают мехи… А посему… Да ты, никак, уже понял, что я хочу сказать? Так вот, я хочу сказать, что кузнец и органист — они братья… Ха-ха-ха!.. братья! Я органист, и ты — чумазый!.. Да сжалится над тобой всемогущий господь! Misereatur, tui omnipotens Deus!
Шарак, вообще отличавшийся веселым нравом, за бутылкой становился мрачен. Поэтому он не сумел оценить комплимент своего собеседника и ответил так громко, что отповедь эту услышали Шулим и несколько его посетителей.
— Братья-то, положим, не братья!.. Кузнец — он больше на слесаря смахивает, а органист… как положено органисту — на нищего с паперти!..
— Что? Я — на нищего с паперти?.. — вскричал оскорбленный маэстро, испепеляя кузнеца пылающим взором.
— Уж известное дело!.. Вы и молитесь-то за деньги, и играете благолепнее, когда вам кто…
Шарак не кончил, ибо в эту минуту его сразил увесистый удар бутылкой по макушке, так что осколки стекла брызнули в потолок, а липкий мед залил ему лицо и праздничную одежду.
— Держи его! — крикнул пострадавший, не зная, утираться ли ему или догонять органиста, который удирал по кратчайшей, как ему казалось, однако весьма извилистой линии.
Тут все, кто был в корчме, бросились их разнимать. Вытолкали за дверь органиста и принялись увещевать кузнеца, который себя не помнил от гнева.
— Я тебе дам, дуделка проклятая!.. — завопил Шарак, заметив на мелькнувшей за окном физиономии органиста выражение особой торжественности.
— Юзеф!.. Кум!.. Пан кузнец!.. — унимали его посредники. — Да успокойтесь вы!.. Охота вам сердиться на пьяного! Он ведь, дурной, и сам не знает, что делает…
— Изобью разбойника, живого места не оставлю!..
— Да полноте, пан Шарак!.. Ну что это — бить?.. Бить не всякого полагается… Он как-никак духовная особа, первая после викария!.. Как бы вас за это бог не наказал…
— Ничего со мной не сделается!.. — возразил кузнец.
— Ну, с вами-то, пожалуй, ничего… Так ведь у вас жена, сын!..
Последние слова оказали чудотворное действие. При мысли о жене и сыне взбешенный кузнец сразу угомонился и даже постарался подавить в себе чувство мести. И впрямь органист первое лицо после викария, — что правда, то правда, а ну, господь бог за избиение его разгневается и за органистову обиды взыщет с жены Шарака и сына?..
Кузнец ушел из корчмы в ужасном расстройстве.
«Вот каково с этими детьми, — думал он, — тут хлопот не оберешься!.. У меня только один, а и то ломаешь голову, чтобы найти ему учителя, да еще приходится деньги тратить на мед!.. И меня же за это на людях срамят, а я не могу дать сдачи, потому что меня за ребенка берет страх… Ой, Стах, Стах!.. Хоть бы ты понял, когда вырастешь, как я из-за тебя пострадал!.. Дай бог, чтоб хоть жена меня не отругала!..»
Дома все же не обошлось без шума, но с этого дня Шарак еще сильней полюбил сына, образованием которого озаботился столь заблаговременно, за что и была разбита об его голову бутылка меду. Через несколько месяцев почтеннейший кузнец уже позабыл о своей обиде, но страшно досадовал, что поссорился с органистом, единственным ученым мужем, достойным руководить воспитанием его сынка, который теперь уже сам ходил, умел говорить и вообще выказывал недюжинные способности.
Между тем настало лето, а вместе с ним и минута, неожиданно приведшая к благополучному концу отцовские заботы кузнеца.
Однажды мать уложила Стася в саду под грушей, подостлала ему холстинку, подвернула рубашонку и сказала:
— Теперь спи, малец, и не ори! Ягодка ты моя, сладчайшая изо всех, какие только сотворил господь бог и пригрело солнышко! А ты, Курта, ложись возле него и карауль, чтобы его курица не поклевала да пчелка не ужалила или какой дурной человек не сглазил. Я пойду полоть свеклу, а если вы не будете тут вести себя смирно, возьму палку и все ребра вам пересчитаю!..
Но при одной мысли об осуществлении подобной угрозы она схватила мальчика на руки, словно кто-нибудь и вправду хотел его обидеть, прижала к себе, расцеловала и закачала, ласково приговаривая:
— Да разве тебя я бы стала бить палкой?.. Это Курту, собачьего сына, а не тебя!.. Бутончик ты мой… голубок ты мой… сыночек мой единственный, золотенький!.. Ты чего, Курта, смеешься, косматый ты пес!.. Нечего щурить зенки да вилять хвостом, сам небось знаешь, что лучше я с тебя три шкуры сдеру, а об него, о Стасенька моего родимого, и тростинки не обломаю… А-гу!.. а-гу!.. а-гу!..
А Курта поджал хвост и, разинув от жары пасть, как тряпку свесил набок красный язык. Смышленый был пес и хитрый!.. Про себя он думал: «Болтать-то ты здорова, а я что знаю, то знаю: небось всякий раз, когда случалось сушить тюфячок Сташека, попадало мальчишке так, что в кузнице и то было слышно!..»
Так думал про себя брехливый Курта, однако молчал, зная, что сильней любых резонов — кочерга, которой умеряли все домочадцы и в первую очередь сама хозяйка его собачьи претензии.
Между тем Стась тер глаза пухлыми кулачками, прильнув льняноволосой головкой к плечу матери. Умей он вразумительно говорить, несомненно сейчас бы ей сказал:
«Собираетесь вы меня укладывать, так укладывайте, а то после такой миски каши с молоком уж больно спать охота!..»
Мальчик давно бы сам уснул, по собственному почину, но матери казалось, что его необходимо укачивать, и она снова нянчила его и баюкала, напевая:
Только когда Стась, отяжелев от сна, уткнулся головой меж ее плечом и грудью, она уложила его на холстинку, дернула Курту за мокрый язык и, поминутно оглядываясь, пошла в глубь огорода.
После материнских объятий голая земля, покрытая холщовой тряпкой, показалась Стасю холодноватой и жестковатой. Поэтому, хотя ноги у него крепко спали, головой он снова очнулся и приподнялся на толстых ручонках. Ребенку хотелось посмотреть, где мать, а может, и поплакать о ней. Но он был еще мал, не умел как следует обернуться и смотрел не вперед, а вниз, на траву. Тем временем честный Курта основательно облизал его загорелое личико раз и другой и принялся искать у него в голове с таким рвением, что Стась повалился на левый бок, подложив под щеку толстый локоток. Он хотел было снова приподняться, даже уперся правой рукой в холстинку, стараясь высвободить ножку, но в эту минуту пальчики его руки разжались, вишневый рот полуоткрылся, глаза вдруг сомкнулись, и он уснул. В его возрасте сон крепок, как здоровенный мужик; он сваливает раньше, чем начнешь с ним бороться…
Тогда с недавно скошенных лугов, где длинными рядами стояли пухлые, нахохлившиеся копны, повеял ветерок, горячий, как дыхание солнца. Он пощекотал приземистые копны, посвистел в дупла полуистлевших верб, которые тщетно махали ветками, пытаясь его отпугнуть, просочился сквозь плетеную изгородь и понесся по огороду кузнеца. Зеленые с пунцовым кантиком листья свеклы, стройный укроп и перья петрушки затряслись, как в лихорадке, — должно быть, со злости, потому что народ они все ленивый и не любят, чтобы их беспокоили. А взлохмаченная картофельная ботва, яркие подсолнухи и бледно-розовые маки закачались, как евреи в молельне, возмущенные легкомыслием ветра, который отогнал пчел далеко от ульев и сбил набекрень чепец у самой кузнечихи, а ведь она, хоть ей исполнился всего двадцать один год, была и матерью Стася, и полновластной хозяйкой всего, что только было в огороде, в хате, на скотном дворе и на шести моргах земли!..
— Ах, проказник, проказник!.. Ах, и какой же проказник этот ветер! — ворчали красноголовые маки, заглядевшиеся в небо подсолнечники и даже грубая картофельная ботва.
А круглые листики груши, под которой мать уложила Стася спать, шептали, как и следовало добропорядочным нянькам:
— Тише!.. тише?.. тише!.. Еще разбудите мне ребенка!..
Курте, который любил бурную деятельность и на худой конец не прочь был потрепать за уши лопоухих поросят, стало ужасно скучно.
«Что это за мир, — думал он, — в котором дети вечно спят: хозяйка развлекается тем, что рвет какие-то листочки; деревья, вместо того чтобы честно трудиться, колышутся и шелестят; аист, надсаживая грудь, курлычет, а хозяин с подмастерьями только и делают в кузнице, что раздувают мехи и куют?.. Он стучит маленьким молоточком по наковальне: динь! динь! динь!.. а подмастерья лупят большими молотами по железу: бум! бум! бум! бум! — только искры сыплются. Я не раз простаивал перед кузницей, так насмотрелся».
И, сокрушаясь о всеобщей лени, трудолюбивый Курта с горя повалился наземь так, что земля загудела, распластался и вытянул лапы вперед, а чтобы выказать все свое презрение к миру, закрыл оба глаза, не желая ничего видеть…
Тогда перед взором его неутолимой души раскинулось поле, засаженное капустой, принадлежавшей его хозяину, а среди этой капусты паслись целые стада зайцев; они перебирали лапками и настораживали уши, которые торчали, как пальцы…
— Ох, и задам же я вам, бездельники! — тявкнул Курта — и ну разгонять их во все стороны!..
Гнал он их, гнал, а поле все тянулось — до бесконечности, зайцы множились, как капли проливного дождя, а хозяин, хозяйка и подмастерья, глядя, как он носится, восклицали: «Ай да Курта! Вот ведь какой трудолюбивый, ни минутки не передохнет!»
А Курта вытянулся и скакал так, что даже хвост не мог за ним поспеть и остался где-то далеко позади. Он еле дышал, но гнался за зайцами.
Вдруг над головой грезившего пса стала кружиться муха и давай ругать его тоненьким голоском:
— Ах ты дворняга бессовестный, лентяй этакий! Нажрался корма для поросят и среди бела дня, когда весь свет трудится, валяешься тут, как колода, и дрыхнешь!..
Пес очнулся и — лязг зубами на муху.
— Видали дармоедку!.. Вздумала меня попрекать ленью, когда я зайцев выгоняю из капусты!..
И, не желая терять времени на защиту своей чести, он развалился еще удобнее и вернулся к своей полезной деятельности. А муха все кружилась над ним, хотя он хмурился и выставлял когти, и пищала:
— Ах ты дворняга бессовестный, лежебок этакий!.. Велели тебе ребенка караулить, а ты сам разоспался, лодырь!..
И с этой минуты укроп и петрушка, картофельная ботва, маки и подсолнухи, ветер на небе, дыхание спящего Стася, аисты на крыше и молоты в кузнице — все в лад повторяли:
— Ленивец Курта!.. Ленивец Курта!.. Ленивец Курта!..
Но трудолюбивый Курта не обращал на них внимания и гнал прочь зайцев!
Пока Стась и Курта крепко спали под дуновение теплого ветерка, Шаракова обобрала гусениц с капусты, прополола свеклу и принялась рвать в решето салат к обеду. Славная эта травка жила в уголочке огорода, возле плетня, тянувшегося вдоль дороги. Хозяйка осторожно присела над ним и, выбирая молодые листочки, думала: вот, наверно, обрадуется салат, когда его бросят в горячую воду, смоют с него пыль, польют уксусом и заправят салом!
Она нарвала уже с полрешета — почти столько, сколько ей было нужно, — когда на дороге послышалось дробное, семенящее шарканье и стук палки о землю. В ту же минуту до слуха ее донесся какой-то невнятный разговор:
— Да остепенишься ты наконец или нет?.. — спрашивал усталый женский голос.
Кузнечихе почудилось, что в ответ раздался короткий глухой шорох, словно кто палкой провел по песку. Потом снова послышались шаги и стук, сопровождаемый этим странным шорохом.
— У, собака! — говорил сердитый голос. — Так-то ты меня благодаришь за то, что я тебя вывела в свет!.. Давно бы сгнила где-нибудь под забором или сгорела в огне, как окаянная душа, если б не я… Дурища!..
Снова раздался шорох.
— Дура ты, говорю. К пастухам бы тебя, они тебе подходящая компания, а не я!.. Небось была бы умней, кабы тебя собаки изгрызли или о свинячьи хребты кто обломал. У-у, колча!..
Кузнечиха поднялась и увидела на дороге, в нескольких шагах от плетня, дряхлую старушонку; в руке она держала длинную палку, а из-под платка у нее выбивались две седые прядки, которые тряслись вместе с головой.
— Кого это вы, мамаша, ругаете?.. Гжыбина!.. — смеясь, окликнула ее Шаракова.
Старуха обернулась к ней.
— Это вы, кузнечиха?.. — проговорила она, повернув к плетню. — Слава Иисусу Христу!.. А я и сама хотела к вам зайти… отец просил… да, хоть убей, забыла через эту Иуду!..
С этими словами она подняла свою палку, гневно ее тряся.
— Что же папаша мне наказывал? — поспешно спросила Шаракова.
— Ведь вот… путается у меня под ногами и не то чтоб помочь, а еще мешает ходить. За то, что я ее из грязи вытащила…
— А что папаша-то передал с вами? — нетерпеливо повторила вопрос кузнечиха. — Были вы сегодня на мельнице?
— А как же, была… Ложись, мерзавка!.. — не унималась бабка и бросила палку под плетень. — Солтысяка вторую неделю лихоманка трясет, так я заговаривала, а вчерашний день по пути-то и зашла на мельницу.
— Здоров папаша?
— Ого! Только наказывал вам приехать к нему завтра со Сташеком, а ваш… чтобы тоже к воскресенью был на мельнице…
Видимо, забыв о своей палке, старуха облокотилась на плетень и продолжала:
— Оно видите как: органист-то, стало быть, ваш, Завада, покупает землю, ну и хочет у Ставинского, стало быть, у папаши вашего, занять пятьсот злотых. Приходил он в среду на мельницу и просил, а Ставинский-то ему на это: «А чего, сударь, ради я стану давать вам в долг, ежели вы, сударь, обидели кузнеца и поссорились с ним?..»
— И правильно папаша сказал!.. — не утерпела Шаракова.
— А органист на это: «Я с кузнецом помирюсь и буду его сына учить». А старик на это: «Вот, сударь, и мирись!» А он на это: «Боюсь я идти к кузнецу: изобьет он меня. У вас-то я был бы посмелей и даже бутылочку-другую меду бы поставил, чтоб только помириться…»
— Вот хитрец! — перебила ее кузнечиха. — А давно ли прошли те времена, когда он болтал, будто в священном писании сказано, что кузнецы и трубочисты пошли от Каина да от Хама и что они так и родятся братоубийцами?.. Провались он совсем!..
— Ну, если так и сказано в священном писании, то органист в этом неповинен, — заметила старуха.
— Брешет! — с жаром воскликнула Шаракова. — Тоже и мы знаем, где и что сказано… От Хама пошли мужики, а мой-то не мужик, а от Каина — турки, а мой-то не турок! Никого ведь он не убил!..
Гжыбина любила похвалиться своей осведомленностью относительно «потомков Хама», однако на этот раз благоразумно промолчала, памятуя, что имеет дело с таким грамотеем, как кузнечиха, которая к тому же была наследницей мельников Ставинских!
— Да вы зайдите в хату, отдохните, — радушно позвала старуху Шаракова, заметив, что та устала.
— Не могу! — отказалась бабка и схватила палку. — У Матеушовой корову раздуло, так мне надо пойти ее окурить… Ну, — прибавила она, тряся свою палку, — ты смотри не озоруй… хоть остаток пути, не то я тебя…
— Что это вы говорите? — остановила ее кузнечиха.
— А что мне не говорить? Пусть скачет прямо, а то шатается, как пьяная…
— Это ноги у вас, мамаша, подгуляли; палка не виновата!
— Какое!.. — нетерпеливо махнула рукой старуха. — Ходили же они восемьдесят лет, а сейчас ни с того ни с сего подведут?.. Ну, оставайтесь с богом!..
— Ступайте с богом!.. — ответила кузнечиха вслед бабке.
Но едва она осталась одна, как ее снова охватил гнев против органиста.
«Видали? — рассуждала она про себя. — Мужика моего обидел, одежу ему замарал, а теперь вздумал мириться, когда ему деньги понадобились… Как бы не так!.. — прошептала она, грозя кулаком в сторону серой колоколенки, — не видать тебе ни отцовских денег, ни земли, да и я еще на людях тебе все припомню!.. Как раз для него папаша пятьсот злотых накопил… не дождешься ты этого, попрошайная твоя душа!..»
Желая поскорей сообщить свои соображения мужу, она перескочила через плетень и побежала в кузницу. Ей казалось, что весь мир уже знал о лукавстве органиста, оттого даже раздувшиеся залатанные мехи сейчас как-то особенно сердито пыхтели, извергая из пасти огненные искры.
Она вызвала мужа и сообщила ему весть, принесенную бабкой.
— Ну и слава богу, что органист хочет мириться! — добродушно ответил черный от сажи великан, выслушав рассказ жены.
Молодка руками всплеснула от возмущения.
— И ты с ним помиришься?.. — ужаснулась она.
— Еще бы!.. А кто будет учить Сташека? Уж не наш ли учитель?
— И ты с ним помиришься, после того как он бутылку разбил о твою башку?..
— Так ведь лопнула-то не башка, а бутылка…
— После того что он тебя чумазым обозвал, с трубочистом равнял?..
— А я, пока не умоюсь, и есть чумазый; все это знают, и ты первая, — отвечал кузнец, не находя оснований для подобного ожесточения жены.
Шаракова тряхнула головой.
— Судьбина моя горькая! — запричитала она. — Вот уж выбрала я себе долю!.. Да мужик ты или не мужик?.. Да твой отец с моим дядей в солдатах служили, а у тебя никакой нет гордости… Я баба, — говорила она, задыхаясь, — но так глаза бы ему и выцарапала, а ты хочешь мириться?.. Такой-то муж у Ставинской: из шляхетского дома взял жену, а у самого и стыда нету!..
Кузнец нахмурился.
— Почему это у меня стыда нету?.. — буркнул он.
— Да ведь ты хочешь мириться с органистом?
— Чего там хотеть?
— Да ведь ты только что говорил?..
— Чего там говорить?.. Это ты болтала, дескать отец велел… ну а нам нельзя же его ослушаться…
— А разве мой папаша тебе отец?.. Так мне и надо его слушаться, но не тебе. Ты не должен мириться с органистом, хоть бы даже я захотела послушаться папашу…
Между тем подмастерья уже несколько минут как затеяли в кузнице потасовку, производя изрядный шум, и кузнецу не терпелось поскорей вернуться к своей работе, а может, и избавиться от хлопотливого объяснения с женой. Поэтому он решительно заявил:
— Ну, если так, не мирюсь с органистом! Хочет отец или не хочет — мне до этого дела нет. Зато я не хочу!.. Не стану мириться!.. И на мельницу ни я не поеду в воскресенье, ни ты завтра со Сташеком. И баста!..
— То-то и есть, что и я поеду завтра, и ты в воскресенье! — перебила его жена.
— А?.. — спросил Шарак и уже хотел было подбочениться, но вовремя одумался.
— Оба поедем, и пускай органист тоже там будет, да только затем, чтобы на людях услышать, что я ему скажу!.. Вот как!..
Муж искоса поглядел на нее, может хотел даже сплюнуть сквозь зубы, но махнул рукой и медленно повернул к кузнице, почесывая затылок. Подмастерья все еще драли друг друга за вихры, но Шараку легче было их унять, чем за минуту до этого понять свою жену.
Когда кузнечиха вернулась в огород, Стась уже не спал и возился с Куртой. Расцеловав резвого малыша, мать оставила его под присмотром собаки во дворе, а сама, прихватив салат, пошла в хату кончать стряпню. Все время до самой ночи она готовилась к завтрашнему путешествию и строила планы мщения. Только бы все удалось, а уж органист будет посрамлен навеки!
На другой день в хате кузнеца чуть свет поднялась суматоха. Хозяйка уходила на двое суток к отцу, и ей надо было позаботиться обо всем, что требовалось по хозяйству. Казалось, весь дом чувствовал, что она уходит. Курта как-то плохо ел и все прыгал вокруг Стася. Коровы, отправляясь на пастбище, жалобно мычали, а поросята даже вышибли дверцы хлева, — до того им хотелось попрощаться с хозяйкой.
Вдобавок ко всему пришлось пораньше подать обед и поссориться с мужем, который поминутно забегал из кузнецы, ворча:
— Вот уж черт угораздил идти туда понапрасну! Будем мириться с органистом, тогда идем на мельницу, а не будем мириться, тогда не идем. Для чего врага себе наживать?.. Чего доброго, проклянет он нас, когда будут поднимать чашу со святыми дарами, да пожар накличет на наш дом или хворости нашлет на нас и на скотину!..
Тогда кузнечиха, взяв мужа за руку, выпроваживала его вон, говоря:
— Только ты уж не суйся!.. У тебя сердце кузнецкое, зато у меня голова шляхетская, и я так угожу органисту, что раньше он сгорит со стыда, чем мы от пожара!..
После обеда, перемыв вместе с девкой посуду, Шаракова еще раз обошла все закутки, причем на прощанье ее ужалила пчела, да так, что у нее слезы навернулись на глаза. Потом она выкатила во двор тележку, положила на дно тюфячок, на тюфячок подушечку, а поверх всего Стася и, поцеловав мужа, отправилась в путь.
Все эти приготовления доставляли огромное удовольствие Курте, a когда хозяйка ухватилась за дышло тележки, пес совсем ошалел. Сперва он прыгнул на Стася и сбил у него с головы платок, потом чуть не вырвал ус у кузнеца, а когда тот его обругал, бросился на хозяйку с такой стремительностью, что едва не сшиб ее с ног.
Эти бурные проявления радости не привели к добру. Шаракова вспомнила, что нельзя оставлять дом без собаки, и велела забрать его в хату. Девка Магда с превеликим трудом утащила Курту на кухню, но пес в ту же минуту выскочил во двор через окно и еще больше развеселился. Кончилось тем, что бедняге попало от хозяйки платком по морде, от хозяина каблуком в бок и от девки — поленом по спине, после чего его утащили в пустой хлев и заперли дверь на задвижку. Пес выл так, что не одна баба в поле, услышав страшный вой, предвещала беду и загодя молилась за души усопших.
День был знойный. На небе кое-где стояли белые облака, словно раздумывая: куда бы им укрыться от жары? Под ногами Шараковой и под колесиками тележки тихонько поскрипывали теплые песчинки. Невидимый в вышине жаворонок приветствовал звонкой песней путницу-мать и ее сына, а маки и васильки с любопытством выглядывали из ржи, словно хотели посмотреть, не едут ли дорогой какие-нибудь знакомые?
Кузнечиха остановилась и оглянулась назад. Вот на холме их хата, одетая, словно в платье, плющом. В эту минуту склонился журавль колодца: верно, Магда пошла за водой. Перед кузницей стоит какой-то человек с лошадью, но кузнец их, должно быть, еще не заметил, потому что без умолку бьют молотки, но их стук и грохот не может заглушить жалобный вой Курты…
Ну, в точности картинка! Казалось, Шаракова почерпнула в ней новые силы и, ведя за собой тележку, вмиг сбежала с пригорка.
Дорога вилась волнистой лентой. Что ни шаг, вырастали холмы, становившиеся все выше. Самый высокий окружала березовая роща, которая раскинулась внизу так близко, что, казалось, достаточно было протянуть руку, чтобы ухватить ветку. А ведь на самом деле до нее было добрых полчаса ходу.
Понемногу исчезли кузница и хатка, и даже завывание Курты затихло. Песок становился все глубже, солнце припекало все сильней, облака стояли на месте, как пустые паромы на берегу Вислы, и только жаворонки, сменяя друг друга, желали странникам счастливого пути.
В эту минуту Шараковой было так хорошо, что в сердце ее не осталось места для гнева даже против органиста. А что, если помириться с ним?.. «Не дождешься ты этого! — пробормотала она. — Не для того я таскаюсь по жаре, чтобы заработать ему пятьсот злотых…»
Между тем Стась лежал в тележке, завороженный новыми впечатлениями. Впервые он видел перед собой необъятную ширь и неизмеримую глубину синего неба. Он не умел еще ни спросить, что это такое, ни удивляться и только чувствовал нечто необычайное. Земля, по которой он до сих пор ходил, исчезла: куда ни обращался его взгляд, всюду встречал он небо. Ему казалось, что он летит куда-то и тонет в беспредельности, которой не умел еще назвать пространством. Душу его наполнял неизъяснимый покой.
Он был как ангел, весь — голова и крылья; и он парил в безграничных просторах, не помня прошлого и не думая о будущем, но каждую минуту ощущая бесконечность. Такова, должно быть, форма бытия вечной жизни. Вдруг небосвод застлало множеством зеленых веток, и на тележку упала тень. Они въехали в рощу неподалеку от самого высокого холма.
Зной, тяжелая тележка и гнев против органиста оказали некоторое действие на кузнечиху: она почувствовала усталость. Ей хотелось сесть под деревом и отдохнуть, но она боялась застрять в дороге, тем более в лесу… Будь она одна, лес был бы ей нипочем; но когда с ней был Стась, она становилась осторожной и страшилась всего. О волках и разбойниках тут никто и не слыхивал, но теперь, выскочи даже заяц, Шаракова и ею бы испугалась…
Ох, как тянется этот лес… добрых десять молитв можно прочитать, пока идешь… Взяла бы она Курту с собой, все-таки было б веселее. Он там выл взаперти, а у кузнечихи в эту минуту даже собачья обида ложилась на душу тяжким гнетом.
Ох, хоть бы скорей уж выехать из лесу!.. Хоть бы подняться на этот холм!.. Шаракова скинула шаль и положила ее в тележку. Слабое облегчение. Пот лил с нее ручьями, а вместе с ним иссякали и силы. Казалось, что она уже не дотащится до холма, а о том, чтобы взобраться на вершину, — и говорить нечего!
Неподалеку от холма, справа, из лесной чащи шла другая дорога, и в эту минуту именно с этой окольной дороги донесся легкий стук колес. Шаракова приободрилась; теперь по крайней мере она не будет одна!.. Она поспешила вперед и вскоре увидела экипаж вроде таратайки, но очень красивый: крытый кожаным верхом и на рессорах. Таратайку везла прекрасная гнедая лошадь; внутри сидел какой-то господин, но Шаракова не успела его как следует разглядеть, потому что в эту минуту экипаж свернул на проселок и оказался впереди нее.
«Ох, хоть бы ты меня подвез!» — подумала кузнечиха, но не посмела окликнуть владельца таратайки, хотя шла следом за ней.
Ехал в этом искусном сооружении пан Лосский, помещик и волостной судья. Он возвращался из суда домой и, несомненно, с удовольствием подвез бы усталую и красивую женщину, если бы ее заметил! К несчастью, пан судья глубоко задумался и не только не видел Шараковой на повороте, но и не слышал ее учащенного дыхания.
Но вот наконец путники добрались до подножия холма. Таратайка едва-едва подвигалась, а следом за ней еле-еле плелась кузнечиха, тащившая свое бремя.
Холм довольно круто поднимался вверх шагов на двести. Поэтому Шараковой пришло в голову облегчить себе труд за счет лошади. Недолго думая, она прицепила дышло тележки к оси таратайки.
План был чудесный, дышло держалось великолепно, тележка со Стасем ехала еще того лучше, а Шаракова могла хоть передохнуть. Только бы до вершины добраться!..
Сама она шла позади тележки и, поддавшись голосу усталости, крепко, обеими руками, оперлась на ее край. Сразу ей стало легче, до того легко, что этим способом она с охотой прошла бы вдвое дальше, чем от дома до мельницы. Но, увы, радости людские в этом мире так быстротечны!.. Вот уже доехали до середины холма… Вот уже осталось шагов пятьдесят… Спаси тебя бог, лошадка, за то, что ты нас сюда втащила!.. Пора отцеплять тележку от таратайки.
Вдруг лошадь пустилась рысью — и таратайка, за ней тележка, а в ней Стась покатили под гору…
Шаракова остолбенела. Не успела она крикнуть: «Стойте!» — как таратайка судьи и тележка Стася были уже внизу.
— Спасите! — простонала женщина и, простирая руки, бросилась вслед.
Молнией мелькнула у нее мысль, что тележка, задев за любой камень, может опрокинуться.
Но тележка плавно, словно утопая в пуху, катилась по песку, маленькие колесики вертелись и раскачивались, как безумные, а Стасю быстрая езда доставляла огромное удовольствие. Ни о чем не подозревавший судья был не менее весел, лошадка же, у которой вдруг убавилось грузу, фыркнула от радости и рванулась в галоп.
С минуту Шараковой казалось, что она догонит таратайку, что ее по крайней мере услышат. Но куда там!.. Она остановилась, чтобы крикнуть изо всех сил, хотя бы у нее разорвалась грудь. Однако, едва она открыла рот, у нее и голос замер: из тележки что-то выпало. Она подбежала ближе, — нет, это только ее платок… Лошадь замедлила шаг… Шаракова еще немного приблизилась. Она уже отчетливо видит головку Стася и его ручки, аккуратно вытянутые по бокам…
— Стасенек мой!.. Спасите!..
Тележка качнулась и покатилась еще быстрее. Уже не различить ручек ребенка, уже неясно видна головка, уже совсем маленькой кажется тележка…
Шаракова не могла понять, почему перед лошадью не встает валом земля, почему путь им не преграждает небо, почему не сбегаются деревья, чтоб остановить их. Сколько тут птиц сидит в гнездах и видит ее материнское горе, но ни одна не спешит на помощь. Хоть бы какая-нибудь пташка крикнула пану: «Стой!» Хоть бы какой-нибудь камень в эту страшную минуту очнулся от своей дремоты… Но нет! Все вокруг безмолвствует…
Она взглянула на небо. Над самой ее головой белка спокойно грызла шишки. Облака все так же стояли на месте. По-прежнему припекало солнце… Взглянула на дорогу — таратайка виднелась уже смутно, и чуть желтела тележка. Шараковой казалось, в этой злосчастной тележке лежит ее сердце, словно его вырвали из груди и безжалостно влекли неведомо куда, хотя оно было привязано к ней нитью, которая становилась все тоньше. Еще мгновение — и нить разорвется, а вместе с ней и сердце и жизнь несчастной матери!
Экипаж постепенно уменьшался, теряясь в колышущейся зелени деревьев. Он уже стал — как птица. Вот он на миг исчез, но снова показался… И снова исчез…
Шаракова протерла глаза, покрасневшие от пыли и слез. Ничего не видно!.. Она выбежала на середину дороги. Ничего… Перешла на другую сторону. Вдали что-то мелькнуло, но тотчас же исчезло… Подавленная горем, лишившись последних сил, она бросилась наземь, вниз лицом, и свернувшись клубком, завыла, как самка, у которой оторвали детеныша от налитой молоком груди.
В эту минуту на холме, где ее постигло такое несчастье, показалась лошадка в оглоблях, а за ней по-праздничному выбритая физиономия, принадлежащая человеку, который сидел в небольшой, но сильно громыхающей бричке. Шаракова не слышала тарахтенья, не видела путешественника, зато он заметил на дороге съежившуюся женскую фигуру и остановил лошадь.
«Пьяная или мертвая?.. — раздумывал празднично выбритый странник. — Холера ее схватила или убил ее кто?.. Ехать или воротиться?..»
Муж, взиравший с высоты своего сиденья на эту юдоль человеческой скорби, более всего боялся разбойников, холеры и суда; он уже дернул вожжу, чтобы повернуть назад, как вдруг ему вспомнилась глава десятая евангелия от Луки, которую читают в двенадцатое воскресенье после троицына дня, — а именно, о раненом и самаритянине: «И, подошед, перевязал ему раны, возлив масло и вино; и, посадив его на своего осла, привез его в гостиницу и позаботился о нем».
Благодаря этому воспоминанию бричка покатила вперед, однако чрезвычайно медленно и осторожно, пока не подъехала к женщине. Потом остановилась, и сидевший в ней самаритянин, нагнувшись, легонько ткнул кузнечиху кнутовищем.
— Эй! Эй!.. — крикнул он. — In nomine Patris et…[13]
Шаракова вскочила и, уставясь обезумевшими глазами в бритое лицо путешественника, прошептала:
— Пан органист?..
— Я самый!.. — ответил он. — А что случилось?..
— Стась у меня пропал!.. О, господи Иисусе!.. — простонала она и оперлась на край брички.
— Как же это?.. Цыганы его увели?.. Господи владыко!..
В нескольких словах Шаракова рассказала ему, что случилось.
— Э! Чихать вам на это!.. — воскликнул органист. — Это, ясное дело, ехал какой-то шляхтич… господи владыко!.. Ну, а такие не крадут детей. Садитесь-ка, пани, в бричку!.. Et cum spiritu Tuo.[14]
— Зачем?
— То есть как зачем? Господи владыко!.. Будем искать мальчика и — amen!..[15]
— Может, его уже…
— Что — может, его уже?.. Думаете, его уже нет в живых?.. А кого же тогда я буду учить? Ежели мне суждено его учить, когда ему исполнится шесть лет, так — господи владыко! — мальчишка уж не помрет на втором году… In saecula saeculorum…[16]
Доводы органиста и особенно его латынь были так неопровержимы, что кузнечиха молча полезла в бричку и смиренно примостилась на козлах, лицом к органисту. Но верный, хотя и запальчивый, слуга церкви не допустил этого.
— Прошу покорнейше… Господи владыко!.. — воскликнул он. — Прошу пожаловать на сиденье, а я сяду на козлы… Introibo ad altare Dei…[17]
— Пан органист, да что это вы, право?..
— А как же? Я был бы — господи владыко! — последним невежей, если б вы, пани, дочь и жена моих друзей, сидели на козлах… Мне надо править — мне и сидеть на козлах… Sicut erat in principio…[18]
Шаракова исполнила приказание органиста, не смея в глаза ему взглянуть. Ведь именно затем, чтобы досадить ему, и отправилась она сегодня путешествовать!.. Но господь, пекущийся о слугах своих, расстроил планы мщения и сделал так, чтоб этот-то органист и избавил ее от беды.
— Видите ли, пани Шаракова, — говорил великодушный покровитель, — мне надо по делу ксендза заехать к пану Лосскому, тому, что тут, господи владыко, волостным судьей; но сперва я отвезу вас в местечко, и там мы расспросим у евреев, кто из здешних помещиков ездит в простой таратайке. Потом мы разыщем Сташека, заберем его, и я завезу вас с ребенком на мельницу. Indulgentiam, absolutionem et remissionem peccatorurro nostrorum…[19]
Но Шаракова уже не слушала его программы, возвещенной на манер проповеди, а уткнулась лицом в руки и разрыдалась. Это ее немного успокоило.
Полчаса спустя бричка въехала на городскую площадь под аккомпанемент хлопающего бича и латыни, расточаемой растроганным органистом еще более щедро, чем всегда.
Пан Лосский был мужчина средних лет, весьма порядочный и благопристойный; кроме этих достоинств, он отличался также здравым смыслом, изрядным поместьем и английскими бакенбардами. Небольшая плешь свидетельствовала о том, что сей славный муж смолоду неоднократно прошибал стену лбом и вообще вел не слишком благочестивый образ жизни. Обстоятельство это, однако, не подрывало уважения, которым он пользовался у соседей, а для жены делало его еще дороже, ибо примешивало к их нынешнему супружескому счастью капельку ревности к вчерашнему дню и капельку тревоги относительно завтрашнего.
В качестве выборного волостного судьи пан Лосский исполнял свою должность к всеобщему удовлетворению. Не желая отрывать людей от работы, он обзавелся элегантной крытой таратайкой на рессорах и в суд, за две мили от дома, ездил один. Поэтому всякий раз, когда он возвращался из суда с опозданием, пани имела обыкновение как бы невзначай спрашивать его:
— Ты не заезжал к кому-нибудь из соседей?
— Нет, — отвечал он, — я прямо из суда.
— Ах!.. — кончала разговор пани, сожалея в душе, что в этот суд мужа не сопровождает кучер или по крайней мере какой-нибудь мальчишка.
Мы не уклонимся от истины, указав, что и знакомые судьи, а особенно дамы, до известной степени разделяли сомнения пани Лосской относительно безгрешного образа жизни ее супруга. Слава, раз завоеванная, живет вечно.
В тот день, когда случилось уже известное нам происшествие на дороге, пан Лосский возвращался домой около двух часов дня. В суде сегодня дел было немного, дома его ждали приехавшие в гости соседи, и он спешил вернуться. Когда Шаракова прицепляла тележку к его таратайке, он как раз задумался о тяжбе двух крестьян из-за курицы, потом размышлял о том, как развлечь своих гостей, и никак не предполагал, что может стать невольным виновником тяжелого горя кузнечихи и предметом увеселения для соседей.
В конце леса дорога в поместье судьи ответвлялась от большака влево. Лосский свернул на нее без всяких приключений и выехал в открытое поле. В одном месте какие-то люди копали ров, и судья заметил, что люди эти с большим оживлением показывают друг другу на его таратайку.
Потом повстречалась ему баба с маленьким мальчиком; они остановились посреди дороги и так широко разинули рты, словно собирались проглотить гнедую лошадь вместе с таратайкой. Столь явно выражавшееся изумление льстило судье, который с удовольствием убеждался, что полюбившийся ему экипаж начинает обращать на себя внимание.
Стась, вначале восхищавшийся быстрой ездой и подскакиванием тележки, вскоре соскучился и уснул, грезя, должно быть, о проказах Курты и поцелуях матери. Но вот таратайка, стукнувшись о подворотню, въехала во двор.
На веранде под полотняным навесом, среди цветов, сидела пани судейша, окруженная дамами и мужчинами, видимо ожидая хозяина дома. Судья заметил это и, желая показать себя во всем блеске, решил объехать кругом большой газон. Конь, почуяв натянутые поводья, вскинул вверх красивую голову, перебирая в такт стройными ногами. Судья, чтоб не отстать от него, тоже напружинил ноги, выпрямился и принял изящную позу.
Эффект, на который он рассчитывал, действительно удался. Когда, объезжая двор, судья поравнялся с верандой, гости захлопали в ладоши, закричали «браво!», выражая все признаки удовольствия.
Лосский натянул поводья еще туже, конь вскинул голову еще грациозней, таратайка и прицепленная к ней тележка с ребенком покатили еще торжественнее, а восторг зрителей перешел в бешеное веселье. Это уже удивило судью, особенно когда он заметил, что даже старый его слуга кусает губы, чтобы не расхохотаться.
— Браво!.. Браво!.. Поздравляем!.. Ха-ха-ха!.. — кричали мужчины.
Лосский выскочил из таратайки и остолбенел, заметив, как переглянулись дамы с весьма двусмысленным видом и как у жены его, светлой блондинки и инстинного ангела во плоти, появилась неопределенная улыбка на устах и очень определенные слезы в больших кротких глазах.
— Отведи лошадь в конюшню! — приказал слуге забеспокоившийся судья.
— А с этим что будем делать, ваша милость?.. — спросил старый плут, указывая салфеткой на тележку.
Лосский оглянулся и обомлел, увидев предмет, столь трудно совместимый с его положением мужа и стража законности. Эта злополучная история усложнялась еще более тем, что у супругов Лосских не было детей.
— Поздравляем с находкой!.. — хохотали мужчины.
— Так сделайте же меня хоть гласным! — кричал восьмидесятилетний экс-полковник, старый холостяк.
Между тем дамы окружили тележку, в которой плакал проснувшийся Стась.
— Прелестный ребенок! — говорила одна.
— И какой нежненький!
— А ему уже по крайней мере годик, — прибавила третья.
— Так судья же ровно два года трудится на пользу общества! — зычным голосом выпалил полковник.
— Но, господа, это, наверное, ошибка! — оправдывался изменившимся голосом несчастный судья.
— В таком адресе не может быть ошибки! — возразил неисправимый полковник. — Однако ничего не скажешь, мальчик хорошенький, как картинка!
Пользуясь кутерьмой, пани Лосская ускользнула в комнаты. Несколько минут спустя она вернулась с сильно покрасневшими глазами, но была уже спокойнее, словно примирилась с судьбой. За ней плыла старая толстая ключница.
Когда судейша дрожащими руками вынула Стася из тележки и передала его ключнице, бедный муж спросил необычно смиренным тоном:
— Что ты думаешь с ним делать?
— Не отсылать же его на скотный двор?.. — тихо ответила жена с оттенком упрека в голосе.
Услышав это, молодые дамы покраснели, пожилые переглянулись и даже мужчины стали серьезны, а полковник сказал:
— Ну, дорогая пани, шутки в сторону, а вы хорошо сделаете, если сейчас покормите мальчишку, — он, наверное, проголодался. А своим чередом надо сообщить в приход и войту, потому что это очевидное недоразумение, и родители мальчугана, должно быть, чертовски беспокоятся…
Между тем ключница, пристально разглядывая ребенка, бормотала:
— Клянусь Христовыми ранами, вылитый наш пан!.. Наш пан был в точности такой, когда ему исполнился годик!.. Я-то его помню: нос, глаза, даже родинка на шее!.. Точнехонько такой же! Ого!.. Это не мужицкое дитя…
Судейша, желая прервать эти неуместные замечания, легонько подтолкнула разболтавшуюся женщину к крыльцу и велела умыть и накормить ребенка. Гости уже унялись и теперь наперебой соболезновали горю родителей, в то же время возмущаясь столь очевидной небрежностью няньки, прицепившей тележку к таратайке. Судья поддакивал им, силясь угадать, в какой деревне ему прицепили мальчишку; а когда разговор перешел на другую тему и жена успокоилась — по крайней мере внешне, Лосский на минуту оставил гостей и поспешил в гардеробную.
Там, разогнав всю прислугу, обосновалась ключница; посадив ребенка к себе на колени, она кормила его булкой с молоком. Стась ел, но все время беспокойно озирался в незнакомой комнате, словно искал мать. Когда вошел судья, мальчик, увидев мужчину, стремительно кинулся вперед, протягивая к нему ручонки, и закричал на своем детском языке:
— Тятя!.. Тятя!..
— Голос крови!.. Клянусь Христовыми ранами! — воскликнула ключница. — Ах, что это за умный ребенок… точнехонько как пан.
Судья подошел к мальчику, внимательно оглядел его, осторожно коснулся загорелой щечки и вдруг, обернувшись — сначала направо, потом налево, поцеловал Стася. Сделав это, к неописуемому умилению ключницы, он вышел в сени.
В сердце его проснулось странное чувство. Он был растроган, встревожен, но вместе с тем доволен и горд. Стась нравился ему больше, чем какой-либо иной ребенок.
В коридоре он встретил жену, но не посмел взглянуть ей в глаза. Тогда она протянула ему руку и вполголоса сказала:
— Я уже не сержусь.
Лосский крепко прижал ее к груди и тотчас же вышел на крыльцо, боясь, что она заметит его волнение.
Суббота в маленьких местечках — это день тишины и отдыха. По этой причине пан бургомистр городишка X., пани бургомистерша и нотариус, их друг, отправились в полдень на прогулку.
Бургомистр, низенький пухлый человечек, шел впереди. Правую руку, сжимавшую трость, он закинул за спину, а левую, согнутую в локте, нес перед собой совершенно так же, как церковный служка, собирающий на храм во время обедни, несет свой подносик. При этом он непрестанно ухмылялся и закрывал глаза; люди говорили, что он это делает, чтобы «не видеть, откуда падает», — разумеется, в эту протянутую руку.
Шагах в пятнадцати позади него следовал нотариус, долговязый стареющий холостяк, выступавший под руку с пани бургомистершей. Мы сильно сомневаемся в том, что кого-либо удивляли в местечке такого рода прогулки. Все привыкли к ним, не исключая и бургомистра, который был всегда доволен и думал лишь о том, чтобы «погуще падало».
В честь этой тройки местных знаменитостей у деревянных домишек зевало несколько вкушавших субботний отдых евреев, а возле сломанного насоса лениво почесывался пес, четко обрисованные ребра которого могли послужить иллюстрацией здешнего благосостояния.
Когда гуляющие подходили к концу площади, на них едва не налетела стремительно мчавшая бричка органиста. Пан бургомистр отскочил в сторону, а пан нотариус, видимо от волнения, стал оправлять воротничок.
В ту же минуту бричка остановилась как раз против нотариуса.
— С ума ты, сударь, спятил, чего разогнался? — спросил тот.
— Laudetur[20] Иисус Христос!.. — ответил органист, притрагиваясь кнутовищем к шапке.
Бургомистр, заметив заплаканное лицо Шараковой, подошел к бричке, ухмыляясь, как всегда.
— Что такое? — спросил он. — Несчастье какое случилось? Не умер ли кто?.. Не сгорело ли что?..
— Какой рассеянный человек! — продолжал нотариус. — Ведь чуть не задавил меня и Ю… то есть пани бургомистершу.
— Сынок у меня пропал… Стасечек мой! — вскричала кузнечиха, снова обливаясь слезами.
— Это еще что за особа? — спросила пани бургомистерша.
— Кажется, это дочь мельника Ставинского, — объяснил нотариус.
— И верно… Была Ставинская, а теперь кузнечиха. Помогите мне его найти, господа вы мои золотые! — молила Шаракова, трясясь от рыданий.
— Ха-ха-ха! — засмеялся бургомистр. — Нашла с чего плакать!.. Такая молодая! Да господь бог даст тебе еще десятерых!..
— Andre, soyez convenable![21] — отчитала его пани бургомистерша, некогда воспитывавшаяся в институте в губернском городе.
— О, спасите меня, золотые мои господа! — простонала кузнечиха и, перегнувшись с брички, протянула руки, словно хотела обнять сперва пани бургомистершу, а затем ее супруга.
Но окончившая институт пани бургомистерша с негодующим видом отпрянула назад, а не менее ее оскорбившийся бургомистр воскликнул:
— Это, черт возьми, что еще за фамильярность!.. Ты что, не знаешь, кто я такой?..
— А как же, знаю: вы почтеннейший пан бургомистр. Так помогите же мне найти моего сыночка… Ведь я-то, горемычная, уже невесть сколько его не видала! Может, он где вылетел из тележки, и еще ею кто задавит!
— А мне-то какое дело? — негодовал бургомистр. — Ступай себе к стражнику!.. Она воображает, что я стану за ее пащенком ходить!.. Слыхал, нотариус?
Слово «пащенок» оскорбило кузнечиху. Слезы высохли у нее на глазах, к лицу прилила кровь.
— Так для чего же вы бургомистр? — крикнула она. — Разве не для того, чтобы бедным людям помогать в несчастье?.. Это мой Сташек пащенок?.. Да вы и сами были таким, а он, может, когда-нибудь тоже, если отыщется…
В этом месте рыдания прервали ее речь.
— Несознательная женщина! — пробормотал органист, очевидно думая о том, что бургомистр не для того протягивает руку, чтобы помогать бедным людям в несчастье.
Как бы то ни было, ситуация могла бы стать крайне щекотливой, не вмешайся нотариус, которому приходилось иметь дело со Ставинским. Он прекратил ссору, предложив органисту рассказать, что случилось со Стасем.
Тем временем бричку окружила целая толпа евреев, словно выросших из-под земли, и органист тоном проповедника поведал всем собравшимся о происшествии со Стасем. Когда в заключение он громким голосом обратился к присутствующим с вопросом, не знает ли кто помещика, который ездит в крытой таратайке на рессорах, какой-то еврей крикнул:
— Я знаю! Это пан Лосский, судья…
— И слово стало плотью! — воскликнул органист. — Так у меня же именно к нему и было дело, и бог весть зачем только я заехал сюда!..
С этими словами он повернул коня назад.
— Так поезжайте же скорей, куманек, милый! — взмолилась кузнечиха, теребя органиста за полу длинного сюртука.
Однако на бричку облокотился какой-то еврей.
— Пани Шаракова, — сказал он. — Так вы запомните, что это я сказал… А уж я завтра заеду к пану кузнецу.
— Это еще что за мошенничество! — воскликнул органист. — Да я сам отлично знал, что пан Лосский ездит в суд в крытой таратайке, запряженной гнедой лошадью…
— Так зачем же вы спрашивали, если сами знали?.. — рассердился еврей.
— Нечего мне оправдываться перед всякими оборванцами! — высокомерно ответил органист, собираясь ехать.
— Едемте же, едемте! — просила Шаракова.
— Ай, какой важный пан!.. — кричал еврей, хватаясь за вожжи. — Пан органист! Я вам кое-что скажу!.. Может, вы будете ко мне ходить каждое воскресенье играть на шарманке?..
Толпа, обступившая бричку, покатилась со смеху.
Гордый органист побледнел, самолюбие его было уязвлено, и в глазах блеснула жажда мщения. Он поднялся на козлах и, вытянувшись во весь свой длинный рост, воскликнул зычным, торжественным голосом:
— Лейбусь! Крещу тебя… In nomine Patris…[22]
— Ай!.. Ай, озорник! Ай, свиное ухо! — закричала толпа, бросаясь врассыпную.
Органист тотчас хлестнул коня, и бричка, сопровождаемая смехом и бранью, понеслась в клубах пыли.
Они ехали уже добрых четверть часа крупной рысью. Шаракова поминутно вставала и, пошатываясь в тряской бричке, смотрела на дорогу.
— Пан органист!..
— Чего вам?
— Далеко еще?
— Да меньше мили, мигом доедем!
Лошадка была сильная и резвая, но уже и на ее гладкой шерсти проступили большие пятна пота.
— Ну-у, малыш! — кричал органист.
Минутами облако пыли, волочившееся за ними, как хвост, нагоняло бричку, преграждало ей путь и засыпало мелким песком три пары глаз. Тогда лошадка свешивала голову между колен и фыркала, органист протирал глаза толстым рукавом, и только бедная мать, не смыкая век, смотрела на дорогу.
— Пан органист!
Органист знал уже, что ей надо, и, не дожидаясь, ответил:
— Вон там, за деревьями… Видите?.. Не прочитать и десяти молитв, как доедем.
Свернули вправо. В поле какие-то люди копали ров.
Бричка остановилась.
— Эй! Эй!.. — окликнул землекопов органист, кивая им головой.
Один из работников положил лопату и пошел к бричке. У Шараковой сердце стучало, как молот в кузнице, и хотя бричка стояла, женщина тряслась так, словно они все еще мчались.
— Что, пан воротился домой? — спросил органист подошедшего землекопа.
— Да воротился!
— А не видали вы тележки за его таратайкой?
— А как же, видали!
— И ребенок там был?
— Надо думать, был, что-то там копошилось в середке.
— Ну, спаси вас бог.
— Поезжайте с богом!.. Это ваш?
— Нет, не мой… вон этой пани! — ответил органист, показывая кнутом назад.
— Пан органист… — снова позвала его кузнечиха.
— Чего вам?
— Пустите меня… я пешком пойду; думается мне, добегу я скорее.
— Вот еще! Не дурите, пани… Ну-у, малыш!
— О, Иисусе! Иисусе!.. Да только найду ль я его?.. — шептала кузнечиха, преклонив колени на тряском дне брички.
Лошадь неслась вскачь.
Не доезжая до имения примерно с версту, органист заметил какой-то серый клубок, быстро перекатывавшийся с одного края дороги на другой. Подъехав ближе, он увидел собаку, которая бежала, низко опустив морду, впереди брички.
— Курта!.. — крикнул органист. — Смотрите-ка, пани, ваш Курта здесь!
Пес, увидев кузнечиху, с лаем и визгом бросился к бричке, хватая за морду лошадь, которая, фыркая, отмахивалась от него, как могла. Верный песик, вырвавшись из хлева, по следу Стасевой тележки прибежал в этакую даль.
— Ну, все идет хорошо, — обрадовался органист и натянул вожжи.
Наконец остановились у ворот усадьбы.
Кузнечиха выскочила, прошла несколько шагов и, вдруг почувствовав головокружение, прислонилась к воротам. Органист взял ее под руку, и так они пошли к дому, сопутствуемые Куртой, который все еще лаял, скакал и кружился волчком.
Был обеденный час, и все сидели на веранде за столом. Приезжие остановились у забора, робко поглядывая издали на господ, как вдруг Курта понесся вперед. За ним, вскинув руки, побежала кузнечиха и, запыхавшись, упала на колени в конце стола, где сидел у ключницы на руках ее Стась, живой, выспавшийся и улыбающийся.
— Пошел вон! Ах ты разбойник! — вопила испуганная ключница, отгоняя Курту, который во что бы то ни стало хотел на нее вспрыгнуть.
— Мать! Мать! — закричали гости, увидев женщину, которая повалилась наземь и, плача, целовала толстые ножонки Стася.
Обед был прерван; все встали и окружили нижний конец стола, где в это время разыгралась забавная сцена: две женщины ссорились из-за ребенка.
Шаракова хотела забрать свою собственность, а ключница не отдавала ей мальчика.
— Это мой сын! Мой Стасенек! — взывала мать.
— Да вы кто такая? — с криком отбивалась от нее ключница. — Вот тоже… нахальство!.. Хватает такое нежное дитя, словно это окорок!
— Так это же мой!
— Кто ваш?.. Это сын нашего пана, и все тут могут подтвердить!.. Такой красавчик!.. Ага, видишь, пани?.. Вот наш пан пришел… Отдавай, пани, мальчика!..
Все смеялись без всякого стеснения.
— Вам-то хорошо смеяться, — негодовала ключница, — а ведь это нашего пана сын!.. Вылитый!.. Да пошел ты вон, паршивый пес! — прикрикнула она снова на Курту.
Шаракова, не вставая с колен, обернулась и с изумлением посмотрела на того, кою называли отцом Стася. Разглядев его, она сказала с наивной непринужденностью:
— Не был бы он такой красавчик, кабы был вашего пана сын. Это кузнеца сынок… Юзефа Шарака!..
Тут наконец вмешался органист и в проникновенно-елейной речи возвестил, что потерянное дитя, нареченное при святом крещении Станиславом, поистине было законным сыном Юзефа Шарака и супруги его Малгожаты, урожденной Ставинской.
Известие, исходившее из столь серьезного источника, пани судейша приняла со всеми признаками глубокого удовлетворения, между тем как судья усмехался с таким видом, словно съел целую мерку неспелого терна.
— Фью-фью! — свистнул старый полковник и прибавил: — Проехало!..
Судья небрежно махнул рукой и с кислой гримасой произнес:
— Я очень рад, что этот бедный мальчик так скоро нашел своих родителей!..
— Это напоминает мне басню, которая называется «Лисица и виноград», — снова не утерпел полковник.
Дамы кусали губы, судья ерзал как на иголках, органист ничего не понимал, а Шаракова, ласкавшая Стася, ничего не слышала.
Было бы излишним упоминать, что органисту пришлось во второй раз рассказать приключение Стася.
Пособолезновав его матери, все стали смеяться по поводу происшедшего недоразумения, за исключением ключницы, которая узнала с великой скорбью, что Стась не был сыном ее пана.
— А ведь какой умный!.. А как похож!.. Даже родинка такая же на шейке, — бормотала старуха.
В заключение прибавим, что органист, уладив у судьи дело ксендза, отвез Шаракову к ее отцу и там в третий раз рассказал уже известную нам историю обомлевшему от страха Ставинскому. Приехав с мельницы, он в этот же день рассказал ее в четвертый раз — кузнецу и в пятый раз — ксендзу.
В воскресенье после обедни Ставинский, дочь его и внук, а также все батраки высыпали на мост, завидев едущую из города одноконную бричку, в которой — о, чудо! — сидели рядышком, как родные братья, кузнец Шарак и органист Завада…
Старый мельник обратился к обоим уже помирившимся противникам с длинной и скучной речью, призывая их простить друг другу обиды, что в настоящую минуту было совсем излишне. Потом он пригласил всех обедать, а после обеда вручил органисту пятьсот злотых в виде беспроцентного займа сроком на три года. Впоследствии органист часто повторял в назидание ближним следующую сентенцию:
— Возлюбленные братья! Вспоминая свою жизнь, я вижу ясно, что милосердный господь бог никогда не покидает людей, подобных мне: добродетельных и справедливых. In saecula saeculorum!
В понедельник органист был уже у себя в костеле, Шарак в кузнеце, Стась играл с Куртой во дворе под надзором Магды, а кузнечиха работала на огороде.
Около полудня к дому их подъехала повозка, и какой-то человек (не из их деревни) вытащил из нее прелестного рыжего теленка с белой звездой во лбу. Малолетнее четвероногое, видимо, испугалось заливавшегося лаем пса и не хотело идти, поэтому возница ухватил его одной рукой за загривок, другой за хвост и таким образом препроводил к удивленной Шараковой.
— Что такое?.. Откуда это? — спрашивала хозяйка.
— А это вам пани Лосская дарит в приданое вашему мальцу, — ответил нарочный.
— Юзек!.. Магда!.. Да подите же сюда!.. У Стася будет корова!.. Прислали из имения! — восклицала кузнечиха, с восхищением целуя теленка, у которого Курта с не меньшим восхищением исподтишка ощипывал хвост.
Этим эпилогом окончилось приключение Стася.
― СИРОТСКАЯ ДОЛЯ ―{9}
I
Ясь едет к родным
Друг мой! Ты упрекаешь меня, будто я питаю слабость к описаниям горестей честных людей и радостей бездельников; ты говоришь при этом, что я вижу мир в одних только мрачных красках. А поступаю я так только ради оригинальности. По сути дела, я сам не верю в то, что пишу. Мир, как известно, океан счастья. Всякий, кто плывет по нему, очень доволен — и он прав. Если же иной и захлебнется, а иной пойдет ко дну — это ровно ничего не доказывает.
Согласившись с этим принципом, я решил стать оптимистом. Дело очень легкое: для этого надо только смотреть на вещи с разных точек зрения.
Вот хотя бы сейчас: разве мы не счастливы? На дворе, правда, холодно, но только на нашем полушарии. Где-нибудь в другом месте климат умеренный в даже настолько жаркий, что люди могут печь хлеб на открытом воздухе, — те, понятно, у кого есть мука. Впрочем, и холод не всем портит настроение. Рад владелец угольного склада — у него хорошо пойдут дела; рад паук — он поймал последнюю в этом году муху, а муха жужжит так, словно и она вполне довольна.
Смерть, к примеру, считается у людей самым страшным событием. Но это предрассудок, в чем наилучшим образом убедился пан Винцентий. Был он мелким служащим, получал несколько сот рублей жалованья и смерти боялся как огня. Однако, когда роковой момент наступил, незаметно было, чтобы он очень волновался. Махнул рукой, словно желая сказать: «Глупый мир!..» — и умер. И сделал это, право, не хуже, чем самый замечательный актер. Ба!.. Даже лучше, потому что не поднялся, хотя его и вызывали.
Говоря по совести, к пану Винцентию взывала не публика, а его собственная жена да еще сын, Ясь. Впрочем, его можно и не считать, ведь ему было всего три года.
Смерть мужа помогла пани Винцентовой познать всю меру отзывчивости человеческой натуры. Почти все сослуживцы покойного явились на похороны. Он, правда, в свое время немало потрудился за каждого из них: подолгу засиживался в конторе, брал бумаги домой. Но разве это идет в счет? Ведь ни одному из них он не воздал последнего христианского долга, а они-то ему воздали!..
Для пани Винцентовой на всю жизнь осталось тайной, каким образом она попала с кладбища домой. Между тем история эта служила доказательством сердечной доброты некоего пана Кароля.
— Даю честное слово! — говорил своим знакомым пан Кароль. — Я сам ее отвез и сам заплатил четыре злотых за извозчика. Но я не люблю хвастаться!..
Вернувшись домой, пани Винцентова заломила руки и в отчаянии прошептала:
— Что мне делать, несчастной… мне — и… бедному сироте!
Говоря это, она смотрела на Яся, а он, усталый, заплаканный (хоть и плакал, сам не зная почему), прикорнул в траурном костюмчике на диване и крепко уснул.
Однако горе горем, а отчаиваться не следовало. Отчаяние свидетельствует о недостатке доверия к человеческому милосердию, — ну! — а люди-то ведь милосердны.
Прошло всего лишь несколько дней после горестного события, а к пани Винцентовой в Варшаву уже приехали родственники покойного мужа: пан Петр и пани Петрова.
Пан Петр как мужчина и человек практический взял на себя оценку и продажу движимого имущества. А пани Петрова, чтобы не мешать мужу и дать выход собственным чувствам, села возле вдовы и стала плакать вместе с ней — за компанию. Поплакав, сварила на спиртовке кофе, напилась сама, напоила вдову, сироту и своего мужа, пана Петра, потом сполоснула стаканы и ложечки и снова принялась плакать.
Подобное разделение труда и печалей спасительно повлияло на вдову, в чем нас убеждают слова самого пана Петра.
— Наконец-то бедная Зузя успокоилась!.. — сказал он однажды своей супруге.
— О да!.. И все ты, твое присутствие духа, — ответила пани Петрова.
— Ну, где там!.. Успокоилась, видя твое сочувствие, — уверял пан Петр.
— А я говорю, муженек, что твоя практичность…
— Хватит! — рассердился пан Петр. — Сказано — ты ее утешила, и баста!..
Поскольку жена обязана подчиняться мужу, пани Петрова тотчас признала правоту главы семьи. В душе ее, однако, затаились некоторые сомнения, и, чтобы избавиться от них, она (когда муж ушел) спросила у пани Винцентовой, предварив свой вопрос поцелуем:
— Скажи мне, милая Зузя, с кем из нас двоих ты чувствуешь себя спокойнее?.. Правда же, с Петрусем?..
Вдова в ответ залилась слезами.
Ее состояние вызывало у родственников все более глубокое беспокойство. Они приехали сюда без каких-либо определенных намерений, но, обследовав положение на месте, убедились, что следует что-то предпринять.
— Бедняжка!.. — сказал пан Петр. — Нескольких сот рублей, вырученных от продажи имущества, хватит ей самое большее на полгода.
— Даже и на столько не хватит!.. — заметила пани Петрова.
— Надо бы взять ее к нам…
— И найти ей какое-нибудь занятие.
— Вот именно! Просто так, чтобы немного рассеяться, — заключил пан Петр.
Так случилось, что пани Винцентова вместе с Ясем поехала в деревню. У пана Петра с супругой было трое детей, а при них гувернантка. Однако, вернувшись из Варшавы, они уволили гувернантку, — ее заменила вдова: просто так, чтобы немного рассеяться. Но поскольку пани Винцентова только в дневные часы была занята воспитанием детей, а утро и вечер проводила в слезах, — родственники, для того чтобы уж окончательно исцелить ее от тоски, уволили и экономку.
И действительно, эти двойные обязанности и забота о собственном ребенке помогли вдове забыть не только о своем горе, но и о самой себе.
Впрочем, ей жилось там, как в раю. Кормили ее с сыном досыта. Она всегда могла выйти к гостям, конечно если позволяло время и если ей самой хотелось. Жалования ей, как родственнице, не платили; пан Петр с супругой никогда бы не нанесли ей такого оскорбления. Зато всякий раз, когда вдове требовались деньги либо для себя, либо для Яся, — на платье, рубашку или башмаки, — достаточно было сказать лишь словечко:
— Дорогой дядя!.. Не откажите в любезности, дайте, пожалуйста, десять рублей…
— Зачем тебе, милая Зузя?.. — спрашивал пан Петр.
— Мне хотелось бы… — тихо говорила она, опустив глаза, — мне хотелось бы купить полотна и суконца на костюмчик для Яся…
— Пожалуйста, милая Зузя!.. Ведь ты наша родственница, хоть и дальняя, а он сирота… Я, как видишь, не отказываю, но все-таки послушай моего совета: будь бережлива. Лучше вместо сукна купи ему бумазеи, да и полотнишко можно взять погрубее. Всего полтора года прошло со смерти мужа, а ты уже истратила все деньги, которые мне удалось для тебя выцарапать… Так сколько же ты просишь, сколько?..
— Десять рублей, — шептала пани Винцентова, подавляя вздох.
— Зачем так много?.. Достаточно и семи!.. Я, правда, не жалею, но тебе, дитя мое, следует знать, как теперь трудно с деньгами! — говорил пан Петр, медленно извлекая самые засаленные бумажки.
Сердце человека, как известно, состоит из двух половинок: в одной обитают чувства, касающиеся непосредственно его самого, в другой — его ближних. Так вот, у пана Петра, при всей его врожденной доброте и здравом смысле, та, вторая половина сердца немного ссохлась. По этой причине он превыше всего ценил собственные добродетели и ненавидел чужие недостатки; глубоко переживал собственные огорчения, а о тех, которые он причинял другим, имел довольно смутное представление.
Постигнув душевную организацию пана Петра, вдова окончательно утратила смелость, а заодно и привязанность к своему покровителю. Все реже обращалась она к нему с просьбой о деньгах и все чаще украшала заплатами свою одежду и рубашонки сына.
Тем временем Ясь рос и, как говаривал пан Петр, закалялся, отвыкал от излишеств. Ему было уже лет пять; летом он ходил босяком, в бумазейных штанишках, составлявших одно целое с рубашкой, застегивавшейся сзади. Зато в праздничные дни на него надевали коротковатый, правда, но вполне приличный костюмчик, перешедший к нему от младшего сына пана Петра.
Ясь был тихим ребенком, учился и слушался старших. Посторонние — например, гости и работники в усадьбе — считали, что мальчик этот несравненно лучше детей пана Петра и его супруги. К несчастью, пан Петр, отличавшийся, как известно, трезвым умом, усматривал в Ясе много недостатков. По его мнению, мальчик был плохо воспитан, потому что убегал от гостей, он был скрытен, потому что мало говорил, и хотя выполнял все, что ему приказывали, наверняка делал это безо всякой охоты. Пуще всего порицал его пан Петр за упрямство.
— Стоит мне моего мальца схватить за ухо, — говорил пан Петр, — как он сразу завопит. А этого я не раз порол, и как следует, а он и не пискнет. Подобным упорством отличались в детстве величайшие преступники…
Хуже всего было то, что Ясь лгал.
Однажды юный отпрыск почтенной четы примчался во весь опор со скотного двора с отчаянным воплем:
— Папочка!.. Папочка!.. Не я ходил на скотный двор, не я выпустил телят!
— Значит, их выпустил Ясь! — строго сказал пан Петр. — Правда, сынок, это Ясь?
Сынок в удивлении молчал.
— Ну, сознайся, сынок, — продолжал отец, — правда ведь, их выпустил Ясь?
— Да, да, папочка, Ясь! — подтвердил мальчик, перед мысленным взором которого встало в этот миг видение — пятихвостая плетка с костяной ручкой.
Возмущенный пан Петр поспешил на поиски виновника злодеяния и нашел его в саду под деревом. Ясь спал или, во всяком случае, притворялся, будто спит. Но проницательный опекун разгадал уловку; он тряхнул хитрого мальчишку за плечо и крикнул:
— Ты выпустил телят?
Очнувшись от сна, Ясь широко открыл глаза, отменно изобразив удивление и испуг. Столь великое бесстыдство такого маленького мальчика возмутило добродетельную душу пана Петра.
— Ох, и задам же я тебе баню, негодник! — приговаривал опекун, увлекая мальчика в свою комнату.
— Я не выпускал телят!.. Я спал в саду!.. — кричал Ясь, захлебываясь от слез.
Пани Винцентовой в это время не было дома, а пани Петрова не решилась вступиться за двуличного мальчишку, и Яся нещадно выпороли. Несколько дней спустя выяснилось, что телят выпустил все-таки не Ясь, а сынок пана Петра, но было уже слишком поздно.
После этого «маленького недоразумения» (как выразился пан Петр) бедная вдова окончательно пала духом. Здоровье ее пошатнулось, она загрустила больше прежнего, пожелтела и по целым дням только и думала, как бы поскорей вырваться из объятий почтенных родственников. Между пани Винцентовой и ее покровителем долгое время шла глухая борьба, выражавшаяся во взрывах гнева со стороны пана Петра и в слезах со стороны вдовы.
II
Ясь становится сыном гувернантки
Частыми гостями в доме пана Петра были пан Анзельм с женой. Они видели, что пани Винцентова прекрасно воспитывает детей, что она женщина скромная, трудолюбивая и энергичная и что пан Петр при всей его сердечной доброте и здравом смысле не принадлежит к числу приятных опекунов. Участь вдовы вызывала у четы Анзельмов сочувствие, и, поскольку у них самих был мальчик и три дочки, они решили взять пани Винцентову к себе.
Договорились обо всем потихоньку. Но у пани Винцентовой не хватало духу сообщить об этом своим родственникам, и пан Анзельм решил выручить ее.
— Что ты скажешь, дорогой сосед, — обратился он однажды к Петру, — если мы заберем твою кузину?
— Зачем она вам! — ответил Петр, презрительно махнув рукой.
— Она будет у нас гувернанткой, так же как и здесь.
Пан Петр подкрутил ус и взглянул исподлобья на собеседника.
— Разве она у нас гувернантка? — заметил он. — Просто… родственница.
— Я бы ей назначил двести рублей! — продолжал Анзельм, не глядя на соседа.
Пан Петр возмутился.
— Пустые слова! — воскликнул он в гневе. — Она от нас не уйдет ни за какие деньги…
— Уйдет! Уйдет!.. А впрочем, давайте спросим у нее.
— Ладно… спросим!.. — с раздражением ответил пан Петр, втайне встревоженный, хотя и не решался поверить, чтобы пани Винцентова могла оказаться столь неблагодарной.
Бедную женщину тут же позвали, и, к величайшему удивлению пана Петра, она призналась, что готова покинуть его дом.
— Что это значит, Зузя? — вскричал пан Петр. — Разве тебе у нас плохо?
— Нет, конечно, хорошо… — смущенно ответила вдова, — но у пана Анзельма я буду получать жалованье…
— Ну, если ты настаиваешь на твердом жалованье, — уточнил родственник, — то с этого времени я могу платить тебе сто пятьдесят рублей в год.
— Большое спасибо, дядя, но… мы уже условились с паном Анзельмом…
Дядя ничего не ответил, и пани Винцентова потихоньку выскользнула из комнаты. Тут пана Петра прорвало.
— Нечего сказать, красиво ты поступил со мной, сосед! — вскричал он. — Пристало ли тебе вносить раздор в семью?.. Подумаешь, какая блестящая карьера ожидает ее — гувернанткой будет.
— Здесь она и гувернантка и экономка! — поспешно возразил Анзельм.
— Что значит — экономка?.. Она тут как у себя дома, хозяйка!.. Если бы мы ее не приютили после смерти мужа — она умерла бы с голоду… Не сумела бы и вещами распорядиться, если бы мы их так выгодно не продали!
— Что толку от выгодно проданных вещей, если денег уже нет?
Последнее замечание чувствительнее всего задело пана Петра; забыв о правилах гостеприимства, он вышел из комнаты, хлопнув дверью, и оставил соседа в одиночестве. Пан Анзельм нисколько не обиделся; он тотчас сел в бричку и уехал домой, с удовольствием думая о том, что помог человеку в большом несчастье.
С этого дня, правда на очень недолгое время, положение вдовы и сироты в доме родственников изменилось. Пани Петрова осыпала милую Зузю и Яся ласками, пан Петр немедленно пожелал сшить мальчику новое платье, а его матери платить отныне двести рублей. Почтенный родственник поступал так не столько из чувствительности, сколько для того, чтобы избежать скандала и удержать полезную для дома Зузю.
Но пани Винцентова, при всей ее мягкости и уважении к опекуну, заупрямилась. Она, видимо, была не из тех, кто умеет ценить родственные привязанности. Прожив четыре года в этом доме, она почувствовала к нему отвращение. Не было, кажется, такого угла, где бы она не плакала о себе или о сыне; не было комнаты, где бы ее не встречали кислая мина пани Петровой и угрюмый взгляд пана Петра; не было поля или сада, где бы не бегал босыми ножонками ее Ясь. С горечью вспоминала она капризы детей, дерзость прислуги, на которую некому было пожаловаться. Приходили ей на память и гости, от которых прятался по углам оборванный, одичавший Ясь и к которым она сама не всегда могла выйти, потому что не было у нее приличного платья.
Нет, напрасно пани Петрова слезно молила Зузю; напрасно дети несколько дней подряд были ангельски вежливы; напрасно пан Петр, никогда не терявший присутствия духа, избил двух служанок за грубость. Вдова вступилась за служанок, ласкала вежливых детей, а любезным родителям оказывала тысячи услуг. Однако же, когда прибыли лошади от пана Анзельма, решила ехать.
Узнав об этом, пан Петр сказал ей на прощанье:
— Ну что ж, уезжай, если хочешь!.. Но с этой минуты знать тебя не желаю!
Пани Винцентова уложила свои убогие пожитки и, заливаясь слезами, села в бричку. Кучер подсадил удивленного Яся. Из усадьбы никто не вышел попрощаться, только из окон кухни выглядывали опечаленные или усмехающиеся лица слуг. Когда лошади тронулись, дворовые псы, с громким лаем прыгая вокруг брички, проводили вдову до самого поля. Нечего удивляться! Она этих псов кормила, а Ясь играл с ними, никогда их не бил и не дергал за уши.
Новые хозяева, хоть и чужие ей, а может быть, именно потому, что чужие, оказались несравненно сердечнее, чем родственники. Пани Анзельмова, худенькая, бледная и болезненная шатенка, зачитывалась романами и играла на рояле, а от хозяйства была так далека, что даже ее служанки с трудом могли бы сказать, какова она с виду. Что до пана Анзельма, так этот невысокий, приземистый, загорелый и румяный блондин был честнейшей души человеком. Он выписывал множество газет и сельскохозяйственных журналов и без разбору глотал статьи, в которых земледельцев упрекали в безалаберности, недостатке образования и беспечности. Эти длинные проповеди угнетающе подействовали на пана Анзельма, от природы обладавшего мягким характером. Он бил себя в грудь, во всеуслышание признавался во всех указанных ошибках и так старательно учился, так радел о хозяйстве и думал о будущем, что у него совсем не оставалось времени для того, чтобы заглянуть на гумно или выехать в поле. Он, впрочем, и раньше никуда не заглядывал и не выезжал, но по той причине, что не читал вышеупомянутых статей.
Видя все это, соседи прозвали пана Анзельма помещиком-философом. Пан Анзельм и в самом деле был философом, но отнюдь не той школы, к которой принадлежало Кредитное товарищество, ибо между ним и правлением данного учреждения нередко возникали оживленные споры.
При всем том характер у пана Анзельма был благодушно-веселый. Он любил посмеяться, рассказать веселый анекдот; как только ему случалось услышать или прочитать что-нибудь новенькое, он спешил поделиться с соседями, женой, гувернанткой и управляющим и под конец неизменно спрашивал:
— Ну, что скажете, остроумно?
— Еще бы… — отвечал собеседник.
— А ведь это я придумал!
Млынкевич, управляющий Анзельма, считавший своего хозяина образцом человеческого совершенства, донашивал не только господское платье, но и господские анекдоты, щеголяя ими в компании гуменщика, лесника и писаря. После каждого анекдота он добавлял:
— Ну, что скажете, остроумно?.. Это мы с паном Анзельмом придумали!..
В такой компании пани Винцентовой не могло быть плохо. Хозяева были добрые, дети приветливые. Наконец-то бедная женщина и ее сын вздохнули свободно.
Сразу же после приезда новой гувернантки пан Анзельм выдал ей несколько десятков рублей аванса. На эти деньги пани Винцентова обзавелась самым необходимым и, исполненная светлых упований, стала обживать свою комнатку в мезонине.
Нет, это была не комнатка, а игрушка! Чистенький пол, в углу печь, белые, как молоко, стены, с одним только единственным недостатком — они немножко пачкали платье. У одного из окон вились ветки дикого винограда, к другому прилетали голуби, взывая: «Горроху!.. горроху!..»
Там стояло несколько стульев вишневого цвета, комодик, шкаф, широкая кровать для матери и раздвижная кроватка для сына — на вырост. Были там еще две кошечки, очень славные, одна серая, а другая белая, — наследство… после прежней гувернантки, старой девы.
— Окотила нам панна Дыльская всю нашу округу! — не раз говаривал пан Анзельм, внимательно следя за тем, рассмеется ли его слушатель; когда же наступал ожидаемый момент, он добавлял с торжеством: — Ну, что скажете, хороший каламбур? Это я его придумал!
Если гувернантка была довольна хозяевами, то они и подавно не остались в накладе. Выяснилось, что пани Винцентова обладает многими талантами.
За один месяц она научила экономку откармливать индюшек, которые до тех пор были худы как щепки. Она умела гофрировать оборки на нижних юбках и закладывала занавески не хуже мастера-драпировщика, так что спрос на нее у соседей был огромный. Вдобавок она играла на рояле любые танцы, — поэтому без нее не обходился ни один званый вечер. Обычно ее приглашали на бал, как молодую вдовушку, которой следовало бы заполучить мужа. Однако вскоре, подкрепляя просьбы поцелуями, ее усаживали за рояль и отпускали только под утро.
Вдова прожила в доме четы Анзельмов три года, и время, которое она там провела, почитала счастливейшим в жизни.
III
Ясь приводит в удивление свою мать
Вырвавшись из железных объятий педагогики пана Петра и надев новое платье, сынок нашей вдовы начал быстро развиваться. Правда, при гостях, равно как и в обществе детей пана Анзельма, он по-прежнему робел. Зато, один на один с матерью, он не раз доставлял ей серьезное беспокойство.
Ему уже исполнилось семь лет, он уже вырвал себе зубы с помощью нитки, привязанной к дверной ручке, и довольно складно читал, как вдруг напала на него странная мания. Он расхаживал по комнате матери большими шагами, совсем как пан Анзельм, сутулился и закладывал за спину руки — точь-в-точь как пан Анзельм, а сверх всего — громко разговаривал сам с собой, чего пан Анзельм никогда не делал.
А говорил он прелюбопытные вещи:
— Будет у меня бас… будет у меня бич… будет у меня бублик… будет у меня дом…
Услышав это, мать не на шутку испугалась.
— Что это ты болтаешь, мальчик?.. — вскричала она, всплеснув руками.
— Разве ты не знаешь, мама? — ответил он. — Ведь бич делается из палки и веревки, а бублик такой круглый, с дыркой…
— Ну хорошо, я понимаю… но зачем ты все это говоришь?
Ответить на это Ясь не сумел. По существу эти бессвязные фразы свидетельствовали о первом проблеске пробуждающейся мысли и воображения. Мальчик читал в букваре слова для упражнения, и там, где другим детям представляется обычно хаос черных и непонятных значков, он различал предметы и образы. Такая тренировка развивающихся умственных способностей доставляла ему огромное удовлетворение, и поэтому, не обращая внимания на испуг матери, он твердил свое:
— Будет у меня бич… будет у меня бублик… будет у меня…
Вдруг он остановился и спросил:
— Мама, а что значит: бац?
Мать не нашлась, что ответить.
— Это что — деревянное или какое-нибудь другое?
— Ну что ты!.. Ах, как ты меня огорчаешь, дитя мое…
Ее ожидали, однако, еще большие огорчения, особенно в области географии и астрономии.
Однажды пани Винцентова объясняла детям своих хозяев, какова форма земли. Четверо глупышей, глазевших кто в потолок, а кто в пол, доверчиво и безо всяких оговорок приняли к сведению сообщение о том, что земля круглая и что она обращается вокруг солнца. Ясь, занятый чем-то другим, слушал краем уха, а вечером, оставшись вдвоем с матерью в их комнатке, сказал:
— Это все, наверно, выдумки!..
— О чем ты? — спросила мать.
— Да о том, будто земля круглая, — ответил Ясь. — Если бы она была круглая, так люди бы с нее падали. Я-то ведь знаю! Я сколько раз лазил на стог и всегда с него скатывался.
— Ты зачем туда лазил, гадкий мальчик? — побранила его мать, но, спохватившись, добавила: — Видишь ли, земля-то больше… хо-хо!.. во много-много раз больше стога…
— Если бы она была больше, так люди еще быстрей с нее скатились бы… эх!.. даже разбились бы.
Столь решительный вывод заставил умолкнуть бедную мать; она чувствовала себя бессильной ответить на упреки ребенка, даже не подозревая, что его беспокойные вопросы и забавные суждения — это и есть первое проявление незаурядного ума.
У Яся было необычайно сильное воображение. Как-то раз услышал он от батраков, что во время полнолуния на луне показывается мужик, сгребающий навоз. С тех пор, как только представлялась возможность, он; по целым вечерам лежал на земле, обратив лицо к месяцу. Ему удалось увидеть самые разнообразные вещи: однажды месяц колесом катился по облакам, в другой раз он обнаружил под гладью озера еще один месяц и еще одно небо, а то ему еще почудилось, будто над водой и сырыми лугами возносятся гигантские призраки в длинных развевающихся одеждах… Но мужика на луне он разглядел только к концу лета.
Как-то вечером, прогуливаясь в саду, пан Анзельм с женой услышали детский крик:
— Конюх! Эй, конюх!.. Хозяин!..
Заинтересовавшись, они пошли на голос и увидели Яся, — задрав голову и уставившись на луну, он орал, как одержимый:
— Конюх! Эй, конюх!
Тщетно они допытывались у него: что это значит? Мальчик смутился, убежал и только несколько часов спустя сказал матери:
— Понимаешь, мама, я хотел у того мужика спросить, как там живется на луне?
Мать только вздохнула.
В другой раз он задал такой вопрос:
— Мамочка, почему я хожу, а кукла не ходит, хотя у нее тоже есть ноги и сна похожа на меня?
— Потому, дитя мое, что у тебя есть душа, а у куклы ее нет.
— А что такое душа?..
Мать задумалась, затем, призвав на помощь катехизис ксендза Путятыцкого, ответила:
— Душа… душа — это то, что думает за тебя и управляет твоим телом…
— Да ведь я сам думаю, а никакая не душа!
Вопрос этот мучил мальчика, и ему хотелось обязательно дознаться: как выглядит душа? К счастью, вскоре подошло рождество, и когда Ясь заглянул в кухню, где потрошили рыбу, экономка, протягивая ему какой-то двойной пузырь, сказала:
— Вот тебе, Ясь, рыбья душа… Стрельни-ка из нее!
Яся так и подмывало втиснуть душу в куклу; рассудив, однако, что рыба это одно, а кукла совсем другое, он надавил на пузырь ногой и выстрелил.
На второй день праздников в гости к семейству Анзельмов приехал местный приходский ксендз. Седой как лунь старец, держа в левой руке табакерку, а в правой огромный носовой платок, собрал детей в кружок и стал экзаменовать их по закону божию. Он спрашивал: «Кто сотворил мир?.. Как звали прародителей наших?.. Для чего господь бог создал людей?..» Ясь сильно робел и на все вопросы отвечал хуже других, но, услышав фразу: «Что такое душа?» — вскричал:
— Я знаю!
— Очень хорошо!.. Отлично!.. — похвалил его ксендз. — Ну, говори уж, говори, а то, вижу, язык у тебя чешется.
Глаза у Яся сверкали, как горящие уголья.
— Душа, — сказал он с глубоким убеждением, — это такая штука, которая стреляет!
Старец, услышав это, воздел к небу обе руки вместе с носовым платком и табакеркой и удивленно воскликнул:
— Иисус, Мария! Кто тебе это сказал?..
— Да экономка, пан ксендз, когда чистила рыбу.
— Дитя мое!.. дитя мое!.. — бормотал почтенный старец, качая головой.
Потом приложился к табакерке раз, другой, медленно и деловито вытер нос и, к великой радости детей, прекратил экзамен.
Пани Винцентова ломала руки, зато пан Анзельм смеялся так, что у него глаза едва на лоб не вылезли.
— Какой же шутник выйдет из этого малыша! — сказал он, целуя Яся в светлые кудри.
Одна только пани Анзельмова не слышала всего этого. Она все размышляла о своих нервах и о том — женится ли чуткий Веслав Ружиц на Цецилии?
Хотя Ясь и провалился на экзамене, он был необычайно способным мальчиком. Ему было всего девять лет, а он стругал деревянные мечи и луки для сынишки пана Анзельма и лодочки из сосновой коры для его дочек. Разбирался в механизме мельницы, лесопилки и маленьких стенных часов; только никак не мог понять: почему одна стрелка движется быстрее, чем другая?
В арифметике он делал поразительные успехи: подумайте, сам открыл способ решения трех первых действий на зернах фасоли и таким путем обучил даже Юзека, который был старше его, неслыханно трудной вещи — таблице умножения. С тех пор всякий раз, когда дети чего-либо не понимали, пани Винцентова сперва объясняла это Ясю, а он — детям, с помощью собственных примеров, отличавшихся простотой и ясностью.
Пан Анзельм не раз говорил Ясю:
— Мальчик! Ты будешь великим человеком!
Больше всех своих маленьких товарищей Ясь полюбил Антосю. Случилось так, что в ребячьей республике оба они занимали самое скромное положение: Ясь был сыном гувернантки, Антосю родители баловали меньше других своих детей.
Как-то раз между Ясем и Антосей произошел весьма характерный разговор:
— Кем бы ты хотела быть? — спросил мальчик.
— Я бы хотела быть Маней, — ответила девочка. — А ты?
— А я… кучером!
Маня — сестра Антоси, была любимицей матери. А Ясь, играя с Юзеком, всегда выполнял обязанности коня. Этими обстоятельствами и объяснялись мечты детей.
Больше всего игрушек Ясь дарил Антосе. Однажды он даже сделал ей колыбельку для куклы; к несчастью, кукла была длиной в пол-локтя, а колыбель едва в несколько дюймов.
— Ну что ж, сломаем ее, и все! — с огорчением сказал Ясь, беря в руки колыбельку.
— И не думай! — воскликнула Антося. — Ведь у куклы может быть ребенок.
— Правда!..
Действительно, на другой день при содействии служанки родился ребенок, сооруженный из тряпок и ваты. Ясь внимательно к нему присматривался.
— Что это такое? — спросил он, указывая на верхнюю половину тела новорожденного.
— Голова!..
— А руки где?
— У нее нет рук, только рубашка.
Принесли колыбель, но оказалось, что голова слишком широка для нее. Ясь снова огорчился, но Антося в утешение попросила его нарисовать кукле нос и глаза, что он и выполнил, усиленно вращая по этому случаю языком.
Дружба детей была так велика, что Ясь даже решил поделиться с Антосей неслыханно важной тайной.
— Пойдем, — сказал он ей, — я тебе покажу гнездо.
— Гнездо? — воскликнула Антося, всплеснув руками.
— Но ты никому не скажешь? — торжественно спросил Ясь.
— Нет!.. честное слово…
Они пошли в сад, где капельки росы, обильно осевшей на листьях, переливались всеми цветами радуги. В воздухе, напоенном пьянящим ароматом, гремел разноголосый птичий хор; жужжали пчелы и стрекотали кузнечики.
— А это настоящее гнездо? — горя от любопытства, спросила девочка.
— Конечно.
— И там есть маленькие птички?
— А ты как думаешь?.. Наверно…
В одном из кустов что-то зашелестело.
— Может, это здесь? — не унималась Антося. — Может, ты забыл?
Ясь вместо ответа с важным видом помотал головой.
Наконец дошли до клумбы в конце сада. Ясь остановился, встал на колени и, осторожно отгибая ветки, прошептал:
— Тише!..
Антося опустила головку и приложила палец к губам.
— Видишь? — спросил Ясь.
— Вижу, — ответила она, — но не знаю где…
Ясь показал пальцем.
— Ах!.. — воскликнула она в восхищенье.
На расстоянии локтя от Антоси, прямо на земле, лежало серое гнездышко, круглое и гладкое, словно отлитое. Внутри был вогнутый матрасик из конского волоса и пуха, а на нем — маленький птенчик: красный, без перьев. У него были затянутые пленкой, но выпуклые большие глаза, и еще больший животик. Услышав шорох, птенец поднял головку, а желтый клювик раскрыл так широко, словно хотел проглотить Антосю.
— Есть просит! — заметил Ясь.
В эту минуту на ветку — прямо над головами детей — села уже взрослая птичка. Она несколько раз пошевелила хвостиком, поглядела на непрошеных гостей сперва правым глазом, потом левым и жалобно запищала.
— Отойдем, — сказал Ясь. — Мать пришла его кормить.
Антося возвращалась домой в глубокой задумчивости; несколько часов спустя она спросила:
— Ясь! Нельзя ли показать гнездо Мане?
— Ну нет!
— И Юзеку тоже нельзя?
— Само собой! Юзек сразу разорит гнездо.
Антося действительно сохранила тайну, но, к несчастью, решила позаботиться о птенчике. Под вечер, ничего не сказав Ясю, она взяла горсть хлебных крошек и щедро накормила ими маленького голыша. А когда на следующий день дети пришли его навестить, бедный птенчик уже не дышал.
— Ах, Антося! — сказал Ясь. — Это, верно, ты виновата?
Девочка залилась слезами.
Ясь взял в руку мертвого птенца — он был какой-то сморщенный и холодный — и прошептал:
— Чем же ты провинился, бедняжка!..
На глаза его навернулись слезы.
— Не говори так, Ясь! — попросила огорченная девочка и потом поспешно добавила: — Зато мы можем устроить ему похороны…
— Что ему с того?
— Я уложу его в колыбельку, в ту, которую ты мне подарил для куклы… ты сделаешь ему крестик…
— Перестань! — прервал ее Ясь. — Подумай лучше о том, что нам будет за это.
— Да ведь никто не знает…
— Не беспокойся! Господь бог хорошо знает, он еще накажет меня за то, что я показал тебе гнездо…
Дети вернулись домой очень сосредоточенные и серьезные. Ясю все казалось, что следом за ним кто-то идет, а Антосе — будто лица у всех угрюмые и сердитые. Бедняжка не выдержала, доверила свою печаль Мане. Мане тайна также стала в тягость, и она шепнула о ней Юзю, который с громким смехом рассказал об этом всем. Тотчас подтвердились дурные предчувствия Яся, ибо пан Анзельм, услышав, о чем идет речь, страшно рассердился, затопал ногами, велел принести топор, пригрозив отсечь детям головы, и в конце концов — поставил их в угол.
IV
Ясь с матерью едут на свои хлеба
После дождя наступает ясная погода, после ночи — день, после огорчений — радость, после труда — отдых, после богатства — бедность. Все это, видно, зависит от круговращения земли, как говорил мой дядя, человек большого сердца и философического ума.
Так что, друг мой, если у тебя неприятности, радуйся: ибо это верный признак, что вскоре все будет хорошо. Печалься скорей тогда, когда ты совершенно счастлив, потому что на свете нет ничего прочного! Это, в свою очередь, мнение моей бабки, благочестивой женщины, которая многое в жизни испытала, — ба! — видела самого Наполеона…
Я не собираюсь нарушать ваш покой, о вы, мирно спящие в далеких могилах! Хочу лишь заявить во всеуслышание: я не из тех, кто, как трусливый слуга, зарывает в землю вдовьи гроши, оставленные ей вами на пропитание.
Пани Винцентова слишком долго была счастлива, — почти целых три года. И вот счастье отвернулось от нее.
Экономическая система пана Анзельма, опиравшаяся на чтение передовых статей, принесла плачевные результаты. Долги росли, доходы уменьшались, и в конце концов благородный весельчак, желая рассчитаться с кредиторами и оставить детям честное имя, продал свое поместье и взял в аренду несколько десятков гектаров.
Печальные были это дни, когда из старой усадьбы, построенной еще дедом пана Анзельма, стали выносить и увозить вещи к месту нового жительства. Не проходило и часу без какого-либо события. Вот опустела гостиная, вот пан Анзельм уплатил своей гувернантке последнее жалованье, вот упросил ее взять горшочек масла, небольшой запас муки, крупы.
О, если бы вы знали, как у бедняжки сжималось сердце, когда она принимала эти прощальные подарки!..
Наконец отъехала последняя подвода. За ней двинулись два вола, непрерывно шевелившие губами, и дворовые псы, — одного из них пришлось даже засунуть в мешок, до того не хотелось ему уходить отсюда. На фольварке появились чужие люди, а к крыльцу подкатили большая неуклюжая карета и бричка. После многократного прощания изгнанники стали рассаживаться. Юзек вскочил на козлы, три девочки разместились на переднем сиденье кареты, а напротив них — пан Анзельм и его супруга со вторым томом новейшего романа, который она не успела дочитать в старом доме.
В бричку сели пани Винцентова с Ясем.
Кучер уже щелкнул кнутом, и лошади тронулись, как вдруг пан Анзельм закричал:
— Эй, постойте-ка!..
Он выпрыгнул из кареты и вбежал обратно в пустой дом. Мгновение спустя его увидели в конторе, потом в детской, в гостиной. Он словно чего-то искал: может быть, счастья, которое его покинуло!.. Стоявшим поблизости послышалось, будто пан Анзельм что-то говорил; быть может, он упрашивал тени предков оставить старую родовую усадьбу и переселиться вместе с ним под соломенную крышу домика арендатора?
А пану Анзельму и впрямь казалось, будто с гладких, голых стен к нему тянутся невидимые руки, чтобы благословить его и обнять на прощание. Еще минута — и он уже не сможет вырваться отсюда. Лучше умереть в этих объятиях!.. Но тут он вспомнил о детях и, вернувшись в карету, приказал трогать.
Примерно с милю бричка следовала за каретой, пока не доехала до развалившейся каменной часовенки. Здесь была развилка дороги, поворот к шоссе, которое вело к Варшаве.
Карета остановилась, и в одном из окошечек появилось круглое лицо пана Анзельма.
— Э-гей! — крикнул он. — Будьте здоровы!..
— Да поможет вам бог! — ответила вдова.
Внутри кареты все пришло в движение. Вслед за тем оттуда вылез шляхтич и подбежал к бричке.
— Дорогая моя пани, — сказал он, сжимая вдову в объятиях, — благослови вас бог! А если вам там будет очень плохо, так возвращайтесь к нам. Уж сухой-то ломоть хлеба найдется для всех.
Потом он обратился к Ясю:
— А ты, мальчик, учись и слушайся матери… Если станешь когда-нибудь великим человеком, так найми меня хоть в сторожа. Будешь тогда ставить меня в угол, как я тебя не раз ставил… А что, пани, правда, я удачно сострил?
Говоря это, он громко хохотал, а по его загорелому и запыленному лицу текли слезы. Тем временем в карете Маня жаловалась, что ей неудобно сидеть; Юзек просил кучера, чтобы он дал ему вожжи; Антося, рыдая, глядела на бричку, а пани Анзельмова, положив на колени второй том начатого романа и прикрыв запавшие глаза, с блаженной улыбкой размышляла, как поступит Эрнест, предательски покинутый Люцией?..
Наконец карета двинулась вправо, а бричка налево. Вдова и Ясь смотрели вслед отъезжавшим, которых мало-помалу заслонило длинное, извивавшееся, как уж, облако светло-желтой пыли. Потом облако исчезло, и они остались одни; кругом были поля, покрытые увядающим жнивьем и затянутые паутиной, а над ними — милосердный бог, без воли которого не оборвется ни утлая паучья сеть, ни еще более утлое человеческое счастье.
V
Что случилось в Варшаве
Пани Винцентова ехала в Варшаву с самыми радужными надеждами. За семь лет жизни в провинции она забыла о перенесенных ею испытаниях и приучилась смотреть на наш городишко сквозь розовые очки.
Варшава, в представлении всей страны, окружена неким ореолом благополучия, просвещения и милосердия. Деревенские нищие, побывав там в день отпущения грехов, с уважением отзываются о варшавских нищих, которые, по их словам, зарабатывают тысячи, а иные из них даже владеют каменными домами. Помещик побогаче во сне и наяву мечтает о том, чтобы зиму провести в Варшаве и уж, во всяком случае, воспитывать детей в тамошних пансионах. Шляхтич победнее, который старается подавить в себе отвращение к рубанку и наковальне, только варшавскому ремесленнику со спокойной душой доверит своего сына.
А что же сказать о многочисленных бедняках, которые ищут работы или помощи? Многие из них легко могли бы продержаться в провинции, но они бросают родной угол и очертя голову едут в Варшаву. Нет у них ни знакомых, ни денег, но они свято верят, что только бы миновать заставу или на крайний случай — железный мост, а уж там несметное множество учреждений и частных благотворителей наперегонки кинутся к ним, предлагая покровительство, деньги и добрые советы.
Если какой-нибудь уездный обыватель, зарабатывающий несколько сот злотых, проживает рядом с инженером, он уверен, что в Варшаве его будут именовать техником и наградят тысячным жалованием. Другой за целую жизнь не сумел сберечь ни гроша впрок и, разбитый под старость параличом, слезно молит знакомых, чтобы отправили его в святой город — там его излечат от паралича и на остаток дней обеспечат спокойным и уютным пристанищем.
Подобного рода планы возникали и в голове пани Винцентовой. Она была уверена, что стоит ей только рассказать о своем положении и о том, какие выдающиеся способности у ее Яся, как добрые люди не замедлят помочь ей. Присоединив к вспомоществованию неведомых покровителей собственные жалкие деньги, она откроет лавку… А торговля, конечно (бог знает — почему), пойдет превосходно, и тогда она наймет лучших учителей для своего Яся, а потом Ясь станет знаменитым инженером и наживет громадное состояние… и так далее!
Такими мечтами тешила себя бедная мать, с любовью поглядывая на розовое лицо и полуоткрытый рот задумавшегося мальчика. Счастливица! От нее были скрыты страницы грядущих бедствий, которые рука провидения готовилась открывать ей буква за буквой…
Едва только вдова ступила на варшавскую мостовую, как ее встретили разочарования. Старые знакомые, многие из которых сколотили себе за это время состояние, с трудом вспоминали ее фамилию, выслушивали ее планы с ледяной, хоть и вежливой улыбкой и в ответ говорили о собственных заботах и о людях, которые состоят на их попечении. Выяснилось, что известные на всю страну филантропы вечно либо больны, либо заняты, те же, которые не смогли увильнуть от обещания помочь вдове, при виде ее морщились, как улитка от укола булавки.
В конце концов после долгих мытарств и многих унижений, когда истощились запасы еды и вышли все деньги, накопленные в деревне, бедняжке удалось найти несколько семейств, которым нужна была швея. Труд был тяжелый, а оплата нищенская. Чтобы заработать за день рубль, приходилось более десяти часов, не вставая, сидеть за швейной машиной или у стола. И сколько раз случалось, что дамы, обитающие в роскошных квартирах, неделями и даже месяцами не отдавали ей несколько рублей, заработанных с таким трудом. Иные выплачивали в рассрочку по нескольку злотых в неделю, да и за этим приходилось простаивать долгие часы в передней. А иные и вовсе не платили и даже бранились и приказывали прислуге не впускать в дом назойливую просительницу.
Несмотря на все, вдова не теряла надежды; она работала и работала, теша себя мыслью, что вот-вот удастся отложить денег и нанять самых лучших учителей для Яся. Он тем временем с утра до вечера готовил уроки по чтению и письму под дребезжанье швейной машины и привык сладко засыпать при свете лампы, убаюканный монотонным шумом. Иногда шум слабел, затихал, потом снова усиливался, снова слабел и, наконец, прекращался совсем. Тогда удивленный Ясь просыпался и при двойном свете — догорающей лампы и восходящего солнца — видел мать. Она сидела одетая, опустив голову на грудь, с закрытыми глазами. Она часто дышала, ее руки бессильно свисали вдоль тела, а лицо горело лихорадочным румянцем.
— Мама! — окликал ее Ясь. — Мама, почему ты не спишь?
Она вздрагивала и отвечала с улыбкой:
— Да что-то не хочется…
Онемевшие руки поспешно принимались за прерванную работу, застывшие ноги начинали двигать машину. Но через несколько минут ею опять овладевала усталость, побеждавшая и призрак нищеты, и голос ребенка.
Чем сильнее надрывалась пани Винцентова, чем дольше засиживалась по ночам, тем заметней уменьшался ее заработок. Иногда на все расходы в течение недели у нее было не более одного рубля. В такие дни она позволяла себе выпить вместе с Ясем немного молока на завтрак да съесть тарелку супа в обед. Сколько раз за обедом ей неодолимо хотелось поесть мяса. Казалось, вилка сама тянется к этому жалкому кусочку жаркого. Но пани Винцентова умела сдерживать себя.
— Почему ты не ешь мяса, мама? — спрашивал Ясь.
— Не хочется! — отвечала она. — Оно, должно быть, жесткое и невкусное.
— Ну что ты! Мягкое-премягкое, отличное. Неужели ты не слышишь, как оно чудесно пахнет?
Она прекрасно слышала запах мяса и все же не прикасалась к нему. На второй день эта же жалкая порция, разогретая безо всякого супа и гарнира, доставалась Ясю, а мать ограничивалась куском хлеба.
Видя это, Ясь откладывал вилку и огорченно спрашивал:
— Почему ты сегодня не обедаешь, мама?..
— Я соблюдаю пост, дитя мое!
А потом добавляла с улыбкой:
— Человек живет не для того, чтобы есть, а ест для того, чтобы жить.
Ясь все чаще и чаще слышал эту поговорку, а вдова все заметней худела и теряла силы. Наконец, однажды вечером сильная головная боль, головокружение и лихорадочный жар вынудили ее лечь в постель.
Назавтра состояние больной ухудшилось, и она не смогла подняться на ноги. К счастью, ей прислали в тот день несколько рублей за работу: на эти деньги она почти две недели кормила Яся и свою поденщицу, старую Мацеёву. Сама она жила только чаем и водой.
Болезнь беспокоила ее меньше, чем можно было бы предположить. Из-за сильного жара вдове казалось, будто с каждым днем ей становится лучше, и она уверяла, что «завтра» встанет.
— У меня столько работы, столько работы, — повторяла она. — Когда же я ее закончу?..
На самом деле никакой работы не было.
Однажды Мацеёва, как обычно, пришла за деньгами на покупки. Больная достала из-под подушки мешочек, развязала его и запустила в него пальцы. Она поднесла его к глазам, с удивлением потрясла над одеялом, но оттуда ничего не выпало, потому что там ничего уже не было.
Вдруг она хлопнула себя по лбу и воскликнула, смеясь:
— Ах! ну и глупая же я… Совсем забыла, что те десять рублей взял пан Анзельм, разменять…
— Пана Анзельма здесь не было… — испуганно сказал Ясь.
Вдова улыбнулась и махнула рукой.
— Мацеёва! Что это с мамой! — еще более встревожившись, шепнул Ясь направившейся к выходу поденщице.
— Мерещится ей от болезни. Видно, планида уж у нее такая… — ответила старушка и вышла.
Мальчик с плачем бросился к матери.
— Мамочка!.. мама!.. — кричал он, целуя ее руки. — Ты очень больна, мама!
Мать, по-прежнему улыбаясь, пожала плечами.
— Тебе только кажется! Так, ослабела немного, но меня подкрепил бульон… Дай мне попить!
Ясь подал ей стакан воды.
— Это с каким соком?.. Со смородиновым, наверно… Киш, киш, голубки…
Недопитый стакан упал на пол.
Тем временем Мацеёва, заведя беседу с дворником, сообщила, что ее хозяйка заболела от голода тифом, а в доме хоть шаром покати. Дворник пересказал это одному из лакеев, а лакей — служанке пана Кароля и его супруги, людей богатых и сострадательных. Пан Кароль с супругой, конечно, не могли примириться с мыслью, чтобы кто-нибудь, обитающий под одной крышей с ними, умирал от голода, и, наскоро устроив небольшое семейное совещание, постановили спасти бедняков.
Вот почему спустя несколько часов после ухода поденщицы, когда Ясь в полном отчаянии стоял на коленях возле лежавшей в беспамятстве матери и, громко плача, молил бога о помощи, отворилась дверь, и в комнатку вошел какой-то важный господин со служанкой. Незнакомец успокоил ошеломленного Яся, осмотрел и выслушал больную и, прописав рецепт, отдал его служанке. Вскоре принесли обед для Яся и лекарства для больной. На следующий день, по распоряжению неизвестного благодетеля, Мацеёва не отходила от больной. Снова появился важный господин, а потом опять принесли лекарства и еду.
Ясь не спрашивал, откуда что берется, веря всей душой, что это бог услышал молитву сироты. И хотя мать час от часу погружалась в еще более глубокое беспамятство, мальчик приободрился.
Как-то раз он проснулся очень рано, солнце только что взошло. Утомленная Мацеёва спала, свернувшись клубком на сундучке. Ясь на цыпочках подошел к больной. И вот что он увидел.
Мать лежала, прикрытая лишь до пояса. Угольно-черный рот был широко открыт, руки со стиснутыми кулаками стремительно простерлись над головой. При виде этой страшной картины Ясь почувствовал странный жар во всем теле, шум в ушах и, не издав ни звука, повалился на пол в глубоком обмороке.
VI
Известный тип порядочных людей
Пан Кароль, высокий, благообразный брюнет, средних лет, был достаточно богат, чтобы на проценты от капитала, помещенного в ценных бумагах, прилично содержать свою семью, доставлять себе маленькие удовольствия, помогать людям и сверх того кое-что откладывать впрок.
Жизнь пана Кароля, бок о бок с женой, красивой и веселой блондинкой, и двумя сыновьями — Эдеком и Тадеком, которые уже учились во втором классе, текла очень мирно. Бурные страсти были ему чужды, а потребности (разумеется, с соблюдением определенных удобств и хорошего вкуса) весьма невелики.
Как личность высокоморальная, пан Кароль был всеобъемлющим олицетворением любви. Он обнимал своей любовью и семью, и общество, и природу, и искусство, а кроме того, не переставая пылать всеобъемлющей любовью, то и дело закипал энтузиазмом по всяким частным поводам. То он собирался издавать образцовый журнал, то проявлял готовность опекать какое-нибудь бедное семейство, то выражал намерение пожертвовать часть капитала на оборудование городской канализации, — и все это на протяжении одной недели. Всякий раз его энтузиазм мгновенно достигал высшей точки кипения, затем начинал медленно остывать. Пан Кароль был идеалистом, и в его душе шла непрестанная борьба между совершенными идеалами и несовершенной действительностью.
Узнав о печальном положении вдовы, пан Кароль тотчас пришел ей на помощь, решив, что непременно должен обеспечить ее существование. Когда же вдова умерла, благородный филантроп почел своей обязанностью взять Яся к себе. В тот момент он скорей согласился бы лишиться половины состояния, нежели допустить, чтобы этот милый, несчастный мальчик остался без хлеба и крова.
Поэтому в день смерти матери Ясь очутился в квартире нового покровителя. И пока пан Кароль носился по городу, озабоченный устройством похорон, его супруга собственноручно обшивала белой тесьмой сюртучок Яся, а сыновья раскладывали в своей комнатке его книжки и поудобней расставляли сундучок и кровать.
Когда Ясь вместе со всем филантропическим семейством вернулся с похорон, пан Кароль сказал:
— Дитя мое! Бог ниспослал тебе тяжкие испытания, но не покинул тебя. Ты потерял любимую мать, зато в нашем лице обрел новую семью.
Услышав это, сирота закрыл лицо руками и громко зарыдал. Тогда пан Кароль привстал с кресла и, целуя Яся в голову, торжественно произнес:
— Ясь! Будь моим сыном.
Затем приблизилась жена пана Кароля; она тоже поцеловала сироту и повторила вслед за мужем:
— Ясь! Будь моим сыном.
Присутствовавшие при этом мальчики, в свою очередь, подошли к Ясю и, целуя его в обе щеки, повторили друг за дружкой:
— Ясь! Будь нам братом.
Эта трогательная сцена подействовала на Яся как-то странно. При первом поцелуе ему захотелось припасть к ногам пана Кароля, при втором его охватило удивление, а при последнем он вдруг перестал плакать. Сердце и легкие сжались так болезненно, что у него перехватило дыхание. Эти следовавшие один за другим поцелуи были для него счастьем, которое сваливается на человеческое существо с такой высоты, что может его раздавить.
После церемонии усыновления пан Кароль с супругой поглядели друг на друга с восхищением, а их мальчики — с изумлением. Но так как оба они были хорошо воспитаны, то молчали, понимая, что на их глазах свершилось прекрасное и торжественное событие.
Эдеку и Тадеку, как и всем родным братьям, нередко случалось ссориться, а то и надрать друг другу вихры. Однако они инстинктивно чувствовали, что между ними и их новоприобретенным братцем существует большое различие. И хотя между собой сыновья пана Кароля не практиковали излишне изысканной вежливости, с Ясем они с самого начала обращались на редкость учтиво. За чаем, к великому удовольствию родителей, они взапуски старались ему услужить, а когда он укладывался спать, хотели помочь раздеться и сложили на табуретке его вещи, что каждый из них даже для самого себя делал неохотно.
Около полуночи, когда хозяева дома уже готовились ко сну, в комнате мальчиков раздался приглушенный крик:
— О мама! мама!..
Услышав это, жена пана Кароля выбежала из спальни и столкнулась с мужем, выходившим из своего кабинета.
— Кто кричал? Кто-нибудь из наших мальчиков? — взволнованно спросила пани.
— Нет… Это тот… Ясь, — ответил муж.
— Ах! он…
— Он тоже наш!.. — с добродушной улыбкой заметил пан Кароль.
Жена растроганно поглядела мужу в глаза, обхватила руками его шею и, прислонив к его плечу свою прелестную головку, прошептала:
— Какой ты добрый, мой Кароль… Какой ты благородный!..
Странное дело! Это восторженное славословие пробудило в сердце пана Кароля чувство некоторого беспокойства. Почему-то он был бы искренне рад, если бы жена не упоминала о его благородстве. Неприятное это ощущение пан Кароль приписал усталости и сонному состоянию.
Однако беспокойству пана Кароля было суждено что ни день все усиливаться. Дом его всегда был полон гостей, которые с любопытством приглядывались к Ясю и расспрашивали о его истории. Услышав об усыновлении сироты, они до небес превозносили благородство пана Кароля и его супруги.
— Вы, конечно, отдадите его в школу? — спросила одна из дам.
— Но по крайней мере вы не допустите, чтобы он стал наследником вашего состояния. Вы обидите собственных детей! — предостерегала какая-то родственница.
Пан Кароль слушал, молчал и обливался потом, особенно, когда жена в присутствии лиц, пользовавшихся особым доверием, принималась описывать трогательную церемонию усыновления.
Две-три недели спустя их навестил домашний врач; он нашел, что в детской слишком тесно и одного из троих следует оттуда выселить. В первый момент пан Кароль хотел было перевести в гардеробную Эдека. Но как раз наступил период экзаменов, Эдек с Тадеком должны были вместе заниматься, и в гардеробную перевели Яся.
Для Яся это переселение было истинным счастьем. Отныне он мог большую часть дня проводить в уединении и не торчать на глазах у людей, к которым испытывал большое уважение и благодарность, но которые стесняли и пугали его. Он не умел сидеть на изящных стульях, не умел ходить по навощенному паркету, на коврах у него то и дело заплетались ноги; он постоянно что-нибудь опрокидывал, а то и разбивал. Прислуга не знала, как к нему обращаться, а он — как ему называть пана Кароля и его жену. Перед гостями он робел, за едой терял аппетит. Одним словом, всяческие проявления доброжелательности только угнетали бедного сироту. Он не знал, как себя вести, и дичился все более и более. Хозяева дома неоднократно выражали удивление по поводу того, что мальчик его возраста так рассеян и угрюм и что в самых ничтожных делах невозможно воспользоваться его услугами.
Однажды к пану Каролю пришел его знакомый, человек иронического склада, видевший все в черном свете.
— Что это?! — воскликнул гость. — Небо, по слухам, подарило тебе третьего сына.
— Ну да! — кисло улыбнувшись, ответил пан Кароль.
— В городе поговаривают, что этот красивый парень очень похож на тебя…
Пан Кароль покраснел от возмущения.
— Ты бы мог и не повторять такой вздор! — заметил он пессимисту.
Наступила минутная пауза; гость закурил сигару и снова заговорил:
— Милосердие, мой друг, дело хорошее, но все хорошо в меру. В том, что ты взял мальчика, нет ничего дурного, но вот баловать его нет никакого смысла. В конце концов парень забудет, что он сирота и обязан сам о себе заботиться.
— Что же мне делать? — прервал его пан Кароль.
— Обучить его ремеслу! — ответил гость. — Если хочешь, я могу рекомендовать тебе замечательного портного…
Мысль эта, безотносительно к тому, каким образом она была преподана, понравилась пану Каролю. Вечером он сказал жене:
— Знаешь, Маня, следовало бы подумать о будущем нашего воспитанника.
— И я так считаю, — подхватила пани.
— Он беден, за вещи его матери удалось выручить всего несколько десятков рублей. С другой стороны, нашей стране нужны способные ремесленники.
Пани даже хлопнула в ладошки.
— Отличный план! — воскликнула она.
— Отдадим его почтенному мастеру, — продолжал он, — договоримся с учителем, по праздникам будем его принимать у себя. Мальчик получит специальность, поотешется, а когда вырастет и станет порядочным человеком, мы откроем для него мастерскую…
— Чудесно!.. восхитительно… — поддакивала пани.
— Когда-нибудь нам приятно будет сознавать, что мы дали обществу полезную единицу…
— Ну конечно же!.. Конечно!..
— Только вот что… — добавил пан. — Ясь еще слишком молод, и придется ему некоторое время пожить у нас.
Ничего не сказав по этому поводу, пани спросила немного погодя:
— Какому ремеслу хочешь ты его обучить?
— Я… я думаю — портновскому.
Супруги переглянулись. Пан Кароль знал, что, по мнению его жены, профессия портного — одна из самых презренных в мире, а пани вспомнила в эту минуту церемонию усыновления. Однако оба промолчали и с тех пор избегали разговоров о Ясе.
Как раз к этому времени какая-то газета выдвинула проект создания ремесленных мастерских для женщин. Душа пана Кароля, как заряженная бомба, была начинена готовностью к жертвам и новым благородным деяниям. Легко понять, что статья о мастерских для женщин оказала действие зажженного фитиля, и пан Кароль взорвался. С этой минуты мысль достойного филантропа была целиком поглощена мастерскими для женщин. Он сразу же вступил в переписку с близкими по типу учреждениями за границей, по целым дням сочинял устав мастерской, наносил визиты влиятельным лицам, а в его собственном доме без конца устраивались заседания, в которых участвовало множество людей, хотя и незнакомых, но зато весьма разумных и превыше всего ценивших общее благо.
Эта великая идея так нераздельно овладела паном Каролем, что он даже не огорчился, когда узнал, что одного из его сыновей собираются оставить на второй год. Услышав от жены эту новость, пан Кароль пожал плечами и, в свою очередь, сообщил ей, что дает две тысячи рублей на организацию мастерской для женщин.
К тому времени сердце филантропа стало все живее восставать против Яся. Мальчик ему надоел. Во-первых, мог ли пан Кароль, думавший о том, как осчастливить три миллиона женщин, одновременно заниматься судьбой одного ребенка? Во-вторых, вопросы жены, все допытывавшейся — что будет с Ясем?.. — мешали пану Каролю обдумывать более широкие планы. И, в-третьих, самый вид Яся вызывал истинные укоры совести. Вечно он чего-то боялся, всем уступал дорогу, всегда рвался услужить другим, но как неловко… Пан Кароль был душевно благодарен жене, если не видел Яся за обедом или за чаем. Едва этот мальчишка попадался ему на глаза, как приемный отец вспоминал злосчастную церемонию усыновления и слова:
«Ясь! Будь моим сыном».
«Ясь! Будь нам братом».
Между тем Ясем овладевало отчаяние. Целыми днями ему нечего было делать, а играть с мальчиками он не отваживался. Он охотно согласился бы чистить башмаки своим «братцам», но никто ему этого не разрешал, — что ни говори, а он считался приемным сыном. Сыновство это, впрочем, не мешало супруге пана Кароля в случаях, когда в доме собиралось много гостей, выпроваживать Яся в его комнатку, куда ему и приносили еду.
Мальчик был близок к душевному расстройству. Сызмальства Ясь с глубокой неприязнью вспоминал о доме пана Петра — теперь он думал о нем с сожалением. Там он бегал босиком, зато бегал всюду, где ему нравилось. Пан Петр, случалось, его и порол, но зато его целовала мать. И было с кем поиграть: в худшем случае с собаками. А здесь даже собак не было.
В этой обстановке Ясь сделался болезненно обидчивым. Однажды за обедом, когда хозяйка дома, неловко поставив перед ним тарелку, пролила немного супу, сирота разразился рыданиями.
Необычное это явление привлекло внимание пана Кароля, у которого, как известно, было доброе сердце. Благородный филантроп приголубил плачущего Яся, бросил на жену суровый взгляд, а после обеда отправился в гардеробную побеседовать со своим приемным «сыном», что само по себе было происшествием чрезвычайным. Он окинул взглядом комнатку, кровать, несколько книжек, принадлежавших мальчугану, и, наконец, добродушно спросил:
— Ты не скучаешь?.. Что ты поделываешь, дитя мое?
Минута молчания.
— Иногда читаю, а иногда так сижу… — прошептал Ясь, опустив глаза и теребя кончиками пальцев полу траурного сюртучка.
— Все еще тоскуешь?.. — продолжал спрашивать опекун.
Ясь ничего не ответил, но на его выразительном личике отпечатлелось такое горе, что пану Каролю даже взгрустнулось, и как-то невольно он начал оправдываться:
— Видишь ли, дитя мое, я о тебе думаю… О! много думаю. Я знаю, что у тебя есть способности и охота к труду и что ты хороший мальчик… Из таких детей, как ты, вырастают полезные люди, и под моим руководством ты наверняка станешь общественно-полезной единицей. Я намерен позаботиться о твоем образовании; жаль только, что как раз сейчас мне некогда… Но я прошу тебя, не поддавайся тоске и при каждом жизненном сомнении обращайся ко мне, как… ну, как к другу. Мир, дитя мое, это поле битвы, и счастлив тот…
В этот момент кто-то позвонил. Пан Кароль вскочил и исчез из комнаты, не закончив своей маленькой речи. Бедный Ясь так никогда и не узнал, кто же счастлив в этом мире.
Из-за недостатка новых впечатлений мальчуган пристрастился к мечтам, его захватили воспоминания. Он любил, особенно в сумерки, сидеть с закрытыми глазами и представлять, что все еще живет в деревне, в комнатке матери, у пана Анзельма. Вот, казалось ему, в открытое окно врывается теплый ветерок, шелестит среди веток дикого винограда, а вон там в углу лежит одна из двух кошек и, облизывая лапу, мурлычет молитву. Через мгновение отдаленный шум улицы переносил его в Варшаву, и тогда Ясю мерещилось, будто он слышит стук швейной машины, ощущает лицом тепло лампы, а мать сидит рядом…
«Стоит мне открыть глаза, — думал Ясь, — и я сразу ее увижу. Но я не открою, так мне больше нравится, и я буду сидеть с закрытыми глазами…»
Иногда, однако, Ясь на мгновение открывал глаза. Тогда он видел свет в квартирах напротив, а на темной стене своей комнаты — черные контуры оконных рам, напоминавших крест, а вернее — два креста. Тут, неведомо откуда, приходили на ум слова: «Кого господь бог любит, крестики тому дает…»
«Крестики!.. Крестики!..» — думал Ясь и ждал мать.
Вот, казалось ему, она уже поднимается по лестнице… Идет минуту… две… четверть часа… Видно, лестница вытянулась, стала длинная, как отсюда до неба, и мать не может ее одолеть… Но Ясь терпеливо ждал и в ожидании упивался шелестом ее платья, отзвуком тихих шагов.
О мама! Почему ты идешь так медленно?.. О мама! поторопись и вырви сына из сетей безумия, которое окружает его со всех сторон!
Иногда лихорадочные видения Яся внезапно обрывал лакей.
— Чай подан!.. — говорил он.
Тогда Ясь поднимался и, еле волоча ноги, шел за ним, представляя себе, как войдет он в столовую, а там встретят его Антося, Юзек, Маня, веселое лицо пана Анзельма и его громкий смех, а мать велит ему сесть на высокий, как стремянка, стульчик и подаст привычную чашку некрепкого чая с молоком…
Так мечтал Ясь, покидая свою темную комнатку.
Но вот на него обрушиваются потоки света, и вместо матери он видит красивую и строгую жену пана Кароля, а вместо Анзельма — самого пана Кароля, на тонком лице которого — не приветливая улыбка деревенского шляхтича, а выражение всеобъемлющей любви, сосредоточенной в данный момент на трех миллионах женщин, для которых он намерен открыть мастерские.
Ясь видит это и шатается, как пьяный.
О мама! Поспеши, потому что дух твоего сына слишком часто отрывается от действительности и в конце концов может оторваться от тела!
VII
Перемены в судьбе
Подошли каникулы, и хотя Тадек с трудом, а Эдек так почти чудом перешли в третий класс, в торжественный день окончания учебного года их ожидал дома сюрприз.
Когда мальчики вернулись из школы и показали родителям табели, мать прослезилась от радости, а отец, сияя ласковой улыбкой, сказал:
— Дети мои! Вы знаете, что ученье облагораживает человека. Вы знаете также, что школа — это подобие жизни, и тот, кто смолоду ревностно выполняет свои обязанности, станет со временем хорошим гражданином своей страны. Ученье и добросовестное выполнение обязанностей дают человеку счастье — и вы, вероятно, тоже в этот момент испытываете в ваших молодых сердцах сладостное удовлетворение…
— О да, отец! — воскликнул Эдек, привыкший к торжественным речам своего родителя.
— Да, да! — повторил вслед за ним Тадек; он, как младший, не умел еще соблюдать соответствующую случаю серьезность и с великим любопытством заглядывал в другую комнату.
— Я знаю, — продолжал пан Кароль, — что обидел бы вас какой-либо материальной наградой за учение и отменное поведение… Не так ли?
— О да, отец!.. — снова воскликнул Эдек.
— Да, да! — повторил за ним Тадек, нетерпеливо ожидая окончания речи.
— При всем том, — не умолкал пан Кароль, — в ответ на радость, которую мне и матери доставил ваш переход в следующий класс, мы решили сделать вам маленькие подарки.
Теперь даже Эдек зарумянился, как вишенка, а Тадек захлопал в ладоши. Тем временем отец вынес из другой комнаты великолепный трехколесный велосипед и пистонное ружье.
Тут уж мальчики не выдержали — куда девалась их деланная серьезность! Эдек кинулся отцу на шею. Тадек сперва схватил ружье, потом поцеловал мать, затем, оттянув предварительно курок, стал благодарить отца и, наконец, изъявил желание сесть на велосипед, к несчастью уже захваченный Эдеком.
Пану Каролю очень хотелось высказать еще несколько поучительных замечаний. Но мальчики уже не слушали его: они пустились кататься по всем комнатам, стреляли и так весело смеялись, что даже Ясь вышел из своей комнатки и встал за креслом, пожирая глазами их прекрасные игрушки. Он вспомнил, что и ему когда-то мать делала подарки: один раз — барабан, другой — картонную лошадку на колесиках, третий — жестяную трубу… По правде говоря, игрушки эти все вместе стоили дешевле, чем велосипед или ружье, и, однако… О, как он желал, чтобы хоть во сне вернулись те незабываемые времена, те убогие игрушки и та, что их дарила с такой любовью!
А мальчики, не обращая внимания на опечаленного Яся, катались, стреляли и кричали, совсем забыв о том, что они уже третьеклассники, а главное — сыновья отца, который взял в свой дом сироту, заботится о счастье всего общества и по любому поводу читает им такие назидательные проповеди.
Неумеренное веселье сыновей не понравилось пану Каролю. Он увел жену в другую комнату и сказал с оттенком кроткой горечи.
— Боюсь, дорогая, наши мальчики не поняли того, что я им говорил?
— Но, Кароль!.. Этого быть не может!.. Они всегда тебя понимали… Они не по годам развиты! Разве ты не заметил, как внимательно слушал тебя Эдек?.. Мальчик глотал каждое твое слово… — говорила пани с большим воодушевлением.
Нахмуренный лоб мужа несколько разгладился.
— Мне кажется, однако, — заметил он, — что в этом веселье, впрочем, вполне пристойном, есть и оттенок легкомыслия…
— Ты слишком строг, мой милый!.. — воскликнула пани. — Ведь они таким образом хотят выразить тебе свою любовь и благодарность…
Пан Кароль совершенно успокоился и удалился в кабинет, чтобы в тишине поразмыслить над уставом мастерских для женщин; занятие это уже начало ему несколько надоедать. А пани тем временем отозвала мальчиков в сторону и довольно долго беседовала с ними.
В тот же день после обеда, на котором присутствовал и Ясь и все три мальчика получили по полрюмки венгерского — по случаю перехода Эдека и Тадека в третий класс, — произошло весьма примечательное событие. Когда уже собирались встать из-за стола, мать выразительно посмотрела на сыновей, Эдек толкнул Тадека коленкой, Тадек ткнул Эдека кулаком, после чего с очень торжественными лицами оба подошли к отцу.
— У нас к тебе большая просьба, папа… — начал Эдек.
— Мы хотим учить Яся… — быстро вмешался Тадек.
— Да нет же, не так!.. — осадил его Эдек. — Дай, я скажу… Мы хотим, чтобы он играл с нами…
— Ну да, конечно, чтоб играл!.. — прервал брата Тадек.
— Дай же мне сказать!.. — снова одернул его Эдек. — Мы хотим учить Яся, и если он окажется прилежным, будем с ним играть…
Пани поглядела на мужа с торжествующей улыбкой, а расчувствовавшийся пан Кароль сказал:
— Меня очень радует, дети мои, что у вас такие благородные устремления. Разумеется, учите вашего молодого друга, ибо таким образом вы с малых лет привыкнете служить ближним!
— Ну что, разве они не поняли тебя?.. — прошептала пани, наклоняясь к своему супругу.
Пан Кароль с чувством поцеловал ее руку.
Эдек подошел к удивленному и испуганному Ясю и объявил:
— Сегодня у тебя еще каникулы, а завтра примемся за уроки. Если будешь хорошо учиться, мы тебе позволим ездить на велосипеде или стрелять из ружья. Что тебе больше понравится!
Затем пан Кароль со своими не по годам развитыми сыновьями отправился в гости, а Ясь снова остался один. Он был ослеплен своим счастьем и вместе с тем встревожен. Его радовало, что отныне у него будут товарищи, он сможет играть с ними и разговаривать. Он дрожал от одной мысли, что выстрелит из ружья, и упивался надеждой покататься на велосипеде. Он с любопытством спрашивал себя: чему же они будут меня учить? — и заранее предвкушал похвалы за усердие. Может быть, и пан Кароль с супругой, видя его старательность и послушание, приласкают его когда-нибудь, а может, и поцелуют так же сердечно, как та, которая покинула его несколько месяцев назад. У Яся, видите ли, временами возникали странные желания: иногда ему хотелось тихонько подойти к пани Кароль, положить голову к ней на колени и поцеловать ее платье. Если бы закрыть глаза и почувствовать, как нежные руки трогают его лоб или волосы, можно было бы вообразить, что это вернулась к нему на мгновение мать, которую он так часто видел в мечтах, но ни разу не мог прикоснуться к ней жаждущими губами. Все у него здесь было, все недоступные прежде удобства: и теплая комнатка, и лучшая еда, но недоставало знакомого лица, голоса, ласки…
В то же время прекрасные надежды Яся таили на дне какой-то неприятный привкус. Он никак не мог понять: почему оба мальчика ни с того ни с сего пожелали заняться его образованием?.. В обещаниях Эдека и Тадека ему слышалась та же напоминавшая скрип песка по стеклу интонация, которая прозвучала когда-то в словах: «Ясь! Будь моим сыном… Ясь, будь нам братом…»
Его сиротство привело к тому, что, сам того не ведая и не желая, он стал подозрительным, и обещания всех членов этой милосердной семьи пугали его больше, чем в свое время грубость и гнев пана Петра.
Не прошло и двух дней, как новые опекуны и учителя принялись за дело. Мальчики, следуя указаниям отца, поделили обязанности: Тадек учил Яся читать и писать, Эдек преподавал арифметику и географию. От таких уроков да убережет бог всякою ребенка!
Эдек обучал Яся дробям, но он и сам их знал не слишком хорошо, поэтому бедному ученику из этих скучных лекций запомнились только два утверждения: первое — что он глуп, а второе — что он осел. Тадек же, обнаружив, что в нормальных условиях ученик читает лучше, чем его учитель, изобрел оригинальную методику, приказав Ясю держать книжку вверх ногами!
Супруга пана Кароля время от времени обращала внимание на эти странные педагогические упражнения, но, считая их веселой забавой, смеялась только и ничего не говорила мужу. Что поделаешь, Ясь не пользовался ее расположением!
Наскучив преподаванием арифметики и чтения, оба мальчика обратились к латыни. Они задавали Ясю целые склонения, заставляли его учить по нескольку десятков слов зараз. Мало того: они требовали, чтобы он выучил весь урок в течение получаса.
Пан Кароль тем временем в тиши кабинета трудился над уставом женских мастерских, а пани с улыбкой говорила мальчикам:
— Не мучайте себя так, дети мои, ведь теперь каникулы!..
— Надо, мама! — отвечал тогда Эдек. — Что же из него выйдет, если он смолоду не приучится к труду?..
И мать, лаская своего не по годам развитого сынка, думала: «Как они похожи на отца!.. Одни и те же принципы!»
Не довольствуясь преподаванием, молодые учителя установили для своего воспитанника целую систему взысканий. Они завели для него дневник и очень обстоятельно записывали: как он вел себя, как учился, внимательно ли слушал, сколько пропустил уроков… Внизу, под ежедневной рапортичкой, оба расписывались собственноручно.
Однажды, исчерпав все «средства убеждения», молодые педагоги обратились к матери с просьбой: за лень оставить Яся без обеда. Просьба эта ей не понравилась. Ласково, но твердо она посоветовала мальчикам не так сурово обращаться со своим учеником и отняла у них по этому случаю позорную «ослиную шапку», почти всегда украшавшую голову Яся.
В другой раз пан Кароль, которому окончательно наскучил устав женских мастерских, спросил у своих сыновей:
— Ну, дети мои, каковы успехи вашего ученика?
Мальчики подали ему дневник. Пан Кароль просмотрел его и спросил в присутствии Яся:
— Что это значит?.. Я вижу здесь только дурные отметки.
— Ха! А что же делать, папочка, раз он плохо учится?.. — ответил Эдек.
— Разве он такой неспособный?
— И неспособный, да и поленивается…
Услышав это, Ясь залился румянцем.
— Это правда, Ясь? — обратился к нему пан Кароль.
Ясь молчал, опустив глаза, — но его выручила пани.
— Они много с ним возятся, я это вижу, — заметила она. — Но, очевидно, поскольку результаты плохие, он не очень-то охотно садится за книжку.
Ясь впился ногтями в ладонь и впервые в жизни почувствовал то, что взрослые люди называют отсутствием уважения к старшим. Пан Кароль, придав своему лицу суровое выражение, заговорил спокойно и сухо:
— Ясь! Ты очень меня огорчил. Я допускаю, что у тебя нет способностей, но я с грустью вижу, что тебе вместе с тем недостает и желания. Знай, что каждый дурной поступок следует искупать раскаянием, поэтому мы завтра уедем на несколько дней в деревню, а ты останешься здесь.
На следующий день пан Кароль с женой и детьми уехал в деревню, и Ясь остался один. Новые впечатления доставили ему обильный материал для раздумий.
Он понял две вещи: во-первых, что уроки, которые ему давали мальчики, были злобным мучительством и, во-вторых, что пан Кароль поступил с ним несправедливо. Ясь ведь когда-то учил арифметику и отлично ее понимал; ему нетрудно было догадаться, что Эдек не силен в дробях, Ясь обучался и чтению, но никогда не слыхивал, чтобы кто-нибудь читал по книжке, перевернутой вверх ногами. Наконец, его учили иностранному языку, но совсем не так, как этой латыни.
Ему вспомнилось, как мать знакомила его с французскими словами. Всякий раз, когда они выходили на прогулку и Ясь замечал новый предмет, мать тотчас объясняла ему его назначение, сообщала множество интересных подробностей и под конец называла этот предмет по-французски. Так, без усилий, играя, мальчик выучил множество иностранных слов. Он мог сказать, как по-французски будет небо, облака, птица, пруд, мельница, рыба, луг и скот, который на нем пасется. Вскоре он уже стал составлять короткие фразы.
С тех пор стоило Ясю взглянуть на знакомый предмет, и сразу приходило на ум его французское название; а услышав наводящее слово, он тотчас вспоминал запах сена, шум мельницы, рыбу, неожиданным прыжком взволновавшую водную гладь, шелест камыша в пруду, — иначе говоря, всю прекрасную сельскую природу. Он не знал обычной скуки заучиванья слов, для него это было приятным, увлекательным занятием, — не удивительно, что он охотно учился.
В сравнении с теми легкими и поэтическими уроками какой мрачной казалась латынь! Ясю она представлялась страшной пещерой, где нельзя было продвинуться ни на шаг вперед и где отвратительные совы и нетопыри непрестанно клевали его в голову, вереща: ум — sapientia, аист — ciconia, корабль — navis, летопись — annalis!.. Над всей этой гнусной стаей парили еще два дракона: первое и второе склонения, которые он не мог ни понять, ни запомнить.
И вот за то, что он чувствовал отвращение к страшилищам, которых натравили на него сверстники, за то, что не хотел блуждать в темноте, — пан Кароль не взял его в деревню, запретил ему смотреть на небо, воды и леса, упиваться воздухом его детства. Кто знает, может быть, в какой-нибудь из полевых птах, что так сторонятся города, Ясь узнал бы старую приятельницу? Кто знает, может, в час вечерней прогулки теплый ветер принес бы ему давно уже не слышанные слова: «Ясь!.. Ясь!.. возвращайся домой, не то простудишься…»
Где теперь тот дом и где та, которая с такой тревогой звала его?
С отъездом семейства Кароля в сердце Яся пробудилась непобедимая тоска по деревне. Ему страстно захотелось еще хоть раз увидеть серые, крытые соломой овины, усадьбу, выглядывавшую из-за темно-зеленых листьев, Антосю, пана Анзельма и всю их семью. Для него после смерти матери только они одни и остались на этом свете. Он вспоминал дороги, разбежавшиеся в разные стороны, развалившуюся часовенку и прощальные слова пана Анзельма, ведь с той поры еще и года не прошло!
Думая обо всем этом, Ясь пришел к весьма удивительному для его возраста решению — написать пану Анзельму письмо.
Он помнил название почтового пункта, где пан Анзельм получал письма, и знал, что у ворот дома пана Кароля висит почтовый ящик. Этих двух обстоятельств было для него достаточно. Взял он лист бумаги, разлиновал его и начал:
«Дорогой пан!
Мама хотела сама Вам написать, но она уже умерла…»
Перечитав эти строки, он отложил перо и залился горькими слезами. «Умерла!..» Какое страшное слово, и он сам его написал!..
Несколько раз он откладывал и снова продолжал начатое письмо, на котором большие, бесформенные буквы неизменно расплывались от слез. Наконец несколько дней спустя он опустил письмо в ящик, а вскоре после того посетители почтамта могли увидеть в шкафчике неоплаченной корреспонденции еще один конверт, на котором детским почерком был выведен адрес:
«В собственные руки милостивого и дорогого пана Анзельма… В Вольке, пусть дойдет быстрей».
Смешной этот адрес был тем не менее верным; к несчастью, на конверте не было марки! Письмо не отправляли, хотя, кто знает, не зависела ли от него судьба и даже жизнь Яся.
Когда великодушное семейство вернулось из деревни, пан Кароль заметил в Ясе перемену. Мальчик смотрел на всех смело, но угрюмо. Эдек и Тадек принялись рассказывать ему, как они ездили верхом, катались на лодке и лазали на деревья, но он прервал их, заметив:
— Я это получше вашего знаю!
И вышел, не дослушав рассказа.
Вдобавок ко всему он с неохотой стал садиться за книжку, а когда самодеятельные учителя упрекали его в лени, отвечал:
— Попробуй-ка я вас так учить, вы бы меня из дому выгнали!..
Бывает так: ребенок поймает насекомое, и на мгновение оно цепенеет, прикидывается мертвым. Но как только его насаживают на булавку, оно начинает извиваться и пытается ужалить. Ясь уже извивался. Ребенок с более слабым характером, очутившись в его положении, покорился бы и до самой смерти служил бы игрушкой детям и взрослым; Ясь не покорился, и это его погубило. Пан Кароль, видя, что приемыш постоянно раздражен, а родные сыновья неизменно вежливы, вынес Ясю приговор за злонравие.
— Столько было во мне симпатии к этому мальчику, — сказал он однажды жене, — а он не сумел это оценить и, как видно, не любит ни нас, ни наших детей.
— Так всегда бывает с чужим птенцом!.. — ответила жена, целуя мужа в нахмуренный лоб.
Вскоре пан Кароль снова забыл о приемыше и даже об уставе мастерской для женщин. Его деятельный и неизменно нацеленный на общественное служение ум занялся вопросом о сооружении жестяных мусорных ящиков для города. Отныне пан Кароль с головой погрузился в беседы с техниками, жестянщиками, колесными мастерами — и очнулся от своих новых мечтаний только тогда, когда в доме разразился скандал.
Однажды Ясь, как обычно, корпел в детской над латынью, и, как обычно, ученье ему не давалось.
Со стороны глядя, могло показаться, что Ясь тут один, на самом же деле их было двое: Ясь — и велосипед, который стоял у печки. Как ни старался Ясь сосредоточиться на книжке, ему упорно мешал его лукавый товарищ. То, казалось Ясю, он шевелил колесиком, то шатался, как пьяный, то вдруг будто оглядывался на мальчика и подавал ему какие-то знаки. Когда Ясь откладывал книжку в сторону, трусишка-велосипед стоял спокойно, но как только мальчик принимался за работу, велосипед возобновлял свои проделки, — и подчас презабавные. Он явно искушал мальчугана.
Пантомима эта вывела наконец Яся из терпения, он подошел к хитрому велосипедишке и начал его осматривать. Потом сел на него и… осторожно проехался по комнате.
Как раз в тот момент, когда всадник и конь повернули назад к печке, скрипнула дверь, и в комнату ворвались мальчики.
— Ты видишь?.. — крикнул брату разгневанный Эдек. — Он катается, вместо того чтобы учить уроки!..
— Слезай сейчас же, осел!.. — воскликнул Тадек и, схватив Яся за плечи, резко потянул его назад.
Тадек так больно дернул его, что у Яся искры из глаз посыпались. Защищаясь, он неудачно махнул рукой и ударил Тадека по лицу.
Завязалась короткая, но бурная схватка, в результате которой у Яся пошла носом кровь, а у братьев оказались фонари под глазами. На шум битвы влетела в комнату мать; Эдек и Тадек очень быстро перед ней оправдались, обвинив Яся в том, что он бросился на них с кулаками и стал драть их за волосы.
Тут нежная пани преобразилась в львицу, защищающую своих детенышей. Ноздри у нее раздулись, глаза заволокло слезами… Не спрашивая о причине драки, не обращая внимания на нос Яся, она крикнула дрожащим от гнева голосом:
— Вон отсюда!.. Ты недостоен играть с моими детьми, неблагодарный!..
Возмущенный Ясь убежал в свою комнатку и кинулся на кровать. Вскоре снова послышался шум: это сыновья и мать жаловались на него пану Каролю. Бедный мальчик уже приготовился к беде; на счастье, скоро все утихло.
Прошел час, другой. Гнев Яся остыл, зато вернулось беспокойство.
— Что они собираются со мной сделать?.. — в ужасе шептал он.
Пришло время обеда, и безмолвный лакей принес Ясю еду в комнату; мальчик ни к чему не притронулся, напряженно думая об одном: что с ним будет?..
Когда миновали сутки, слуга провел Яся в кабинет хозяина. Сирота увидел там пана Кароля, его жену, обоих сыновей, а на письменном столе — маленькую модель жестяного мусорного ящика, над которой в настоящее время трудился филантроп.
— Ясь! — начал пан Кароль без всяких признаков гнева. — Я взял тебя в дом в надежде, что ты способен проявить благодарность или по крайней мере сносно себя вести. Ты, однако, был скрытен, упрям, ленив, не обнаружил и тени привязанности к нам, а в довершение вчера ты обидел моих сыновей. Так как в силу общественных норм дурные поступки не следует оставлять безнаказанными и так как справедливость требует прежде всего устранения причин зла, я вынужден, к сожалению, удалить тебя из моего дома. Ты займешься ремеслом!..
Ясь стоял неподвижно; пан Кароль продолжал:
— А теперь, когда акт правосудия свершен, мы прощаем тебе все зло, которое ты нам причинил… Тадек, протяни Ясю руку!
— Отец! — тотчас вмешался Эдек. — Мой брат не может подать руку тому, кто ударил его по лицу!..
При этих словах осененное раздумьем лицо пана Кароля прояснилось, и он сказал:
— Дети мои! Хотя злопамятность — это недостаток, я утешаю себя, однако, тем, что вы умеете уважать свое достоинство…
После чего благородный филантроп поглядел на своих сыновей, потом на модель мусорного ящика, а под конец, поцеловав жене руку, шепнул ей:
— Это один из прекраснейших дней в моей жизни!..
Несколько часов спустя Яся снова вызвали в кабинет. Пан Кароль сидел в кресле, а в дверях стоял какой-то человек с красным носом.
— Ясь, — сказал пан Кароль, — вот твой новый опекун. Ты сегодня же отправишься к нему. Уложи вещи.
Когда Ясь вернулся в свою комнату, незнакомец прошел за ним; фамильярно взяв мальчика за лацкан сюртучка, он спросил:
— Сюртук-го этот, видать, не в Варшаве шит?..
— В Варшаве!.. — робко ответил Ясь.
— Как проучишься у меня, малый, лет пять-шесть, так лучше будешь шить!.. — пробормотал незнакомый опекун; оказалось, что это портной.
Пан Кароль и его жена холодно простились с Ясем. Когда он уже вышел на лестницу, следом выбежала старая кухарка и, сунув ему в карман несколько монеток, шепнула:
— Будь здоров, дитятко!.. Может, другие люди лучше в тебе разберутся.
Ясь, никогда не разговаривавший с этой женщиной, взглянул на нее с удивлением.
— Да! Да! — продолжала она. — Ты хороший и толковый мальчик, только, что говорить, — сирота!..
Ясь расплакался и поцеловал ей руку. От этой женщины он впервые услышал сердечное слово в доме вежливых, высоконравственных и милосердных марионеток.
VIII
Новый друг
Пан Каласантий Дурский, выдающийся представитель портновского искусства, жил в районе Старого Мяста, где в нижнем этаже одного из каменных домов содержал вместе с женой магазин, а на верхнем — мастерскую с положенным количеством учеников и подмастерьев. Это был человек старого закала: носил сюртук с длинной талией, а усы под красным носом подстригал так, что они походили на ершик для прочистки чубуков. Кроме того, он любил попиликать на контрабасе, питал нежные чувства к своей семье, равно как и к отечественным спиртным напиткам.
С таким-то опекуном шел Ясь на свою новую квартиру; хоть путь был недальний, однако отнял много времени. На каждой улице пан Дурский оставлял Яся на каменных плитах тротуара, а сам «заходил по делу». Мальчик заметил, что «дела» эти неизменно совершаются в кондитерской или в пивной и, видимо, идут хорошо, поскольку пан Каласантий с каждым разом становился все живее и живее.
Наконец опекун и воспитанник добрались до «Магазина мужского платья», где обнаружили тощего заспанного парня по имени Ендрусь и очень толстую даму — пани Дурскую. Увидев даму, Ясь отвесил поклон, а пан Дурский, попрочней утвердившись на раскоряченных ногах, воскликнул:
— Ну что! Уважают нас люди! Вот, — сказал он, указывая на Яся, — вот парнишка, которого нам дали на воспитание. Взяли его, стало быть, туда, а он, видишь, оказался неблагодарным, да упрямым, да молодых кавалеров повадился поколачивать, ну и, стало быть, отдали его мне, Дурскому!.. У меня, сударь мой, чисто исправительный дом… Со всего света прощелыг ко мне присылают! Что скажешь на это Франя?
Толстая дама внимательно приглядывалась к Ясю. Заметив это, пан Каласантий задрал мальчику голову, ущипнул его в щеку и патетически произнес:
— Скажу я тебе, Франя, — это парень с образованием, только любит пошалить, и поэтому его отдали мне… мне, Дурскому! Ну, а я как прострочу его ремнем, да с пряжкой, так он у меня ангелом станет… все равно что Ендрусь!.. Дай-ка, Франя, злотый, надо сходить в город.
— Да ведь ты только из города, — недружелюбно заметила дама. — Шел бы лучше наверх, они там на головах уже ходят…
— А зачем это мне наверх?.. — вскипел мастер. — А для чего у меня там Паневка?.. А кто будет по делам ходить?.. Дай, Франя, злотый!..
Одутловатое, словно припухшее, лицо дамы оживилось.
— Поглядите-ка на этого пьянчужку! Так я и поверила в его дела!.. Не бойся, пивные не обанкротятся, если ты сегодня не пойдешь туда.
— Какие там пивные?.. Мне надо к должникам, иначе у меня деньги пропадут. Дай хоть двадцать грошей.
Дама с явной неохотой достала из конторки гривенник и вручила мужу, который вышел из лавки, бормоча:
— Каждый норовит в кредит, а за деньгами сам гоняй!..
— Ендрусь!.. — обратилась жена мастера к тощему парнишке, — выглянь-ка в окошко, куда хозяин пошел?..
Парнишка подошел к витрине, постоял, посмотрел и вдруг громко фыркнул.
— Что там еще!.. — спросила дама.
— А то, ваша милость, что пан мастер показывает, как наподдаст мне в зад! — ответил парнишка, зажимая руками рот.
— А куда он пошел-то?
— Да в погребок, куда же еще?.. Как раз свежее пиво привезли.
— Пьяница!.. Лодырь!.. — заголосила дама. — Если бы он в костел ходил так же часто, как в пивную, его бы заживо на небо взяли…
Высказав эту сентенцию, она зевнула, задумалась, а потом окликнула парня:
— Ендрек!..
— Слушаю, пани?..
— Сбегай-ка за кружкой пива да подсчитай, которая она, а то нас всегда надувают.
Когда парень принес пиво, супруга мастера выпила его одним духом и, закрыв глаза, просидела так с полчаса. Потом, повернувшись к Ясю, медленно сказала:
— Так, так! Молодой человек… хоть ты и образованный, отдали тебя в ремесленники. Со мной было то же самое: могла выйти за чиновника, а вышла за портного… Сижу вот теперь за прилавком и пялю глаза на прохожих… Так-то оно!.. Ендрусь!..
— Слушаю, пани!.. — ответил задремавший было парень.
— Сбегай-ка за кружечкой пива!.. Которая это по счету?..
— Девятая, моя пани.
— Как так девятая?.. Я считала по оконным клеткам, и восьмая у меня еще в запасе.
— Нет, нет, девятая, ваша милость!.. — нагло твердил парнишка, хотя уши у него сильно покраснели и он старался не смотреть в глаза.
В такую-то мастерскую попал Ясь «для исправления». Поначалу его держали только при магазине, потом он один день стал проводить внизу, другой — в мастерской. Он ходил за покупками и разносил пакеты — это было его главным занятием. Иногда ему приказывали пришивать металлические пуговицы к той части одежды, которой пренебрегали санкюлоты; иногда поручали развлекать ребят, — у четы Дурских их было двое. Одного из них звали Ясем, и нашего маленького приятеля, чтобы не путать, стали называть Ясек.
Очень скоро он восстановил против себя всех остальных учеников. Согласно обычаю, хозяин вместо завтрака давал мальчикам по шесть грошей. На эти деньги они в складчину покупали водку и булки, а так как Ясь не хотел пить водку, ученики возненавидели его «за чванство».
Еще хуже было то, что его невзлюбила жена мастера. Все ученики после обеда и ужина целовали ей руку; тощий Ендрусь проделывал это даже чаще, чем другие. Ясь ограничивался поклоном.
— Подумаешь тоже… с господской псарни!.. — часто говорила пани Дурская. — Он, видишь ли, учился по-французски, так уж мне руку поцеловать не может… Сопляк!..
А отдышавшись, звала:
— Ендрек!
— Слушаю, пани хозяйка! — отвечал парень, протирая глаза.
— Сбегай-ка за кружкой пива… Только считай хорошенько, а то они нас страшно надувают.
Не пользовался Ясь и расположением мастера.
— О чем он думает, дурак этакий?.. — часто негодовал пан Дурский. — Для него и подмастерье пан, и я — пан, каждый для него пан… А он держит себя — прямо владетельный князь, а не бродяга!..
И Дурский часто бранил Яся, или по-теперешнему — Ясека, у которого титулы «пан мастер» и «пани хозяйка» всякий раз застревали в горле.
Пан Каласантий не только не любил сироту, но и относился к нему с порядочным презрением. У мастера постоянно бывали «дела» в городе, вследствие чего его постоянно приходилось разыскивать. По счастливому стечению обстоятельств, все дела, касающиеся подъема отечественной промышленности, сосредоточивались в ближайшей пивной, где ученики без труда находили своего наставника и благодетеля всегда за одним и тем же столиком и кружкой.
Однажды Ясю поручили привести пана Дурского из пивной. Мальчик пошел туда и обнаружил опекуна в веселой компании солидных людей.
— Ого, поглядите-ка! — воскликнул мастер, увидев его. — Это, знаете ли, такой парень… Он, сударь мой, даже по-французски может, если захочет, а все-таки мне его отдали на воспитание.
— Фью!.. Фью! — свистнул один из присутствующих, напыжившись, словно сенатор, хотя явно смахивал на мясника.
— Не верите?.. — спросил мастер, стараясь с честью удержаться на стуле. — Скажи сейчас же, мальчуган, как по-французски пиво, водка или сюртук?
Когда смущенный Ясь перевел эти слова, мастер спросил:
— Ты зачем сюда пришел?
— Хозяйка зовет пана в магазин.
— Нашла дурака! — кисло заметил пан Каласантий. — Скажи ей, что я никак не могу уйти, что у меня дела… что тут один купец из Петербурга… что я принимаю заказы…
Присутствовавшие захохотали, а пан мастер сказал, подавая Ясю кружку:
— На! возьми… выпей и передай все точно, как я велел.
Ясь вежливо отказался, и пан мастер даже привскочил от удивления.
— Не пьешь пива?.. — крикнул он. — Эй!.. Зоська!.. Дай-ка этому мальцу рюмку анисовки! Пусть отведает, какова она на вкус…
Ясь отказался и от анисовки и поспешил вернуться в магазин, где пани Дурская с легкостью выведала от него, что ее муженек пьет пиво и для отвода глаз ссылается на какого-то купца из Петербурга.
Мастер, узнав об этом, сердито плюнул.
— Ничего из него не выйдет! — ворчал он. — Пива не пьет и разносит сплетни!..
Среди оравы недоброжелателей Ясь неожиданно нашел друга в лице подмастерья Паневки. Пан Игнаций Паневка был человек совсем еще молодой, приземистый и нескладный, с большой головой, украшенной прямыми, как проволока, волосами, крючковатым носом и глазами навыкате; работоспособностью он обладал невероятной, на нем одном, собственно, и держалась мастерская Дурского. Он считался лучшим закройщиком в Варшаве, и товарищи даже сложили про него песенку:
Родни у Паневки не было (двадцать с лишним лет назад аист выронил его из клюва возле больницы Младенца Христа), поэтому он привязался к своему мастеру; несмотря на частые ссоры, они работали вместе уже несколько лет. Нет сомнения, что день разрыва между Игнацием и Дурским оказался бы роковым для мастерской, магазина и репутации знаменитого портного.
Паневка слыл большим оригиналом. Не было у нею ни ума, ни образования, но по какому-то странному инстинкту он тянулся к тем, кого считал выше себя, и старался им подражать. К несчастью, идеалы Паневки были более чем скромными. Один из его кумиров причесывался на прямой пробор и носил перчатки кирпичного цвета, и вот пан Игнаций с некоторых пор не признавал иных перчаток и иной прически. Другой внушил ему уважение своей силой и скандальной славой; Паневка тотчас пожелал равняться по нему: налетел на здоровенного верзилу, был позорно избит и в довершение отсидел несколько дней в участке.
Дурский любил приговаривать «сударь мой» я мог выпить в один присест до двадцати кружек пива; Паневка тоже говорил «сударь мой» и пропивал весь заработок. Услышав однажды, что кто-то съел дюжину крутых яиц, наш идеалист решил проделать ту же штуку и поплатился воспалением кишок, от которого оправился только через несколько месяцев.
Ясь произвел огромное впечатление на эту неразвитую и стремительно рвавшуюся к лучшему душу. Паневке захотелось подражать и ему. Ясь был красив, и пан Игнаций целые часы проводил перед зеркалом, исследуя, насколько он, со своим здоровенным носом, толстыми губами и широкими скулами, похож на славного мальчугана. У Яся были короткие волосы, и Паневка тотчас остригся чуть ли не наголо, отчего стали еще заметней его большие, торчащие уши. Ясь обращался к Дурскому, называя его «пан», — Игнаций тоже начал говорить «пан» и «пани», вместо прежних «пан мастер» и «пани хозяйка». Но эти нововведения так плохо ему удавались, что все над ним, беднягой, посмеивались, а Яся пан Каласантий выдрал за уши.
«Ищите царство божие», — сказал господь; Игнаций искал его, но обрести не мог. Он чувствовал, что крутые яйца не придали ему совершенства, а подстриженные волосы не помогли сделаться похожим на Яся. По правде говоря, он даже толком не знал, какие именно качества так привлекали его в этом мальчике.
Оставшись однажды наедине с Ясем, Паневка спросил:
— Видал ты когда-нибудь на свете честного человека? Но такого, чтоб — ни-ни?..
— Ого! — утвердительно ответил Ясь.
— Кто ж это такой?
— Да пан Анзельм и… моя мама… — добавил он тише.
— Что же они такого сделали?..
— Они все хорошо делали!.. — ответил мальчуган.
«Все хорошо делали!» В том-то и загвоздка. Паневка тоже хорошо делал свою портняжью работу, но какие еще бывают хорошие дела, не знал. Сначала он даже хотел спросить Яся: что значит «хорошо делали»? Но потом спохватился, — он как-никак подмастерье, а Ясь всего лишь ученик, — и оставил его в покое. С той поры, однако, его словно точило изнутри; что бы Паневка ни делал — одевался, кроил, пил, — он постоянно думал об одном: что значит поступать хорошо, но так — чтоб ни-ни!.. Он был подобен земле, которая жаждет небесной росы.
Однажды Паневка услышал, как Ендрусь говорил ученикам:
— Подлый Ясек портит нам дело! На чай от клиентов не принимает, а если что выторгует на мясе, так отдает хозяйке! Подлиза!
Молния озарила темный разум Паневки; он почувствовал, что отдавать хозяйке деньги — это, должно быть, и значит совершать хорошие поступки.
На следующий день, в воскресенье, Паневка (он жил отдельно от Дурского) решил навестить Яся. Он нашел его на чердаке, который служил ученикам спальней.
Поговорили о том о сем, беседа что-то не клеилась. Вдруг подмастерье спросил:
— Почему ты не берешь себе сдачу… Ну, то, что выгадываешь на покупках, дурачок?.. Завелись бы хоть какие-нибудь деньжонки в кармане…
— Я не хочу воровать! — с возмущением возразил Ясь.
— Дурачок! дурачок! — бормотал Паневка, стараясь не выдать своего смущения. — Если что выторгуешь в лавке — оно твое.
— Э, нет, не так! — ответил Ясь. — Если нужно скрывать, значит это плохо.
Игнаций подпер свою большую голову ладонью и после долгого молчания спросил:
— Ну, а когда кто-нибудь берет, к примеру, пуговицы, иглы, нитки, либо там бархату лоскут, это тоже плохо?..
— Конечно! Ведь это воровство.
Подмастерье вскочил, как ошпаренный, и быстро прошелся несколько раз по чердаку; потом заговорил:
— Глупости! Уж иголками и нитками-то из мастерской можно попользоваться, все-таки тебе работа на сторону дешевле обойдется, и можно сходить когда на Прагу, а когда в театр. А не брать, так ничего и не заработаешь, да еще другие работники дураком назовут. Что тебе с того, если у мастера лишний кусок подкладки останется или там сукна?
— Я буду знать, что поступаю хорошо… А другие пусть говорят, что хотят! — коротко ответил Ясь.
Новая вспышка молнии озарила Игнация. До сих пор он считал хорошим только то, что люди хвалят; теперь он узнал, что есть и другой, высший критерий: уверенность в том, что ты поступил хорошо. Нельзя сказать, чтобы он никогда об этом не слыхал; но сегодня, под влиянием милого ему Яся, Паневка впервые почувствовал и понял значение этого высшего критерия.
С тех пор его словно подменили, и вскоре пан Дурский обнаружил, что в мастерской стало уходить меньше материалов.
В следующее воскресенье пан Каласантий снова отправился «по делам», а пани Каласантова снова послала Яся на розыски мужа. Мальчик пошел в пивную и за знакомым столиком увидел Паневку и Дурского, которые отчаянно спорили с каким-то незнакомым господином.
— Держу пари на десять кружек пива, что это правда! — в запальчивости кричал мастер.
— Согласен! — с усмешкой сказал незнакомец.
В этот момент пылающий взгляд Дурского упал на Яся, и он воскликнул:
— Вот кто нам скажет!.. Это парень с образованием!.. Ну, говори сейчас же, только не ври, — можно доехать до Америки на лошадях?
— Ну, где там! — смело ответил Ясь. — Ведь Америка лежит за Атлантичес…
Он не закончил, потому что мастер схватил его за шиворот и вытолкал за дверь, ворча:
— Рассказывай сказки!.. Да я ведь не раз читал про караванный чай, а если бы Америка…
Но и он не закончил; его прервал кипевший гневом Паневка:
— Вы что это, пан мастер, парня за дверь, как собаку, вышвырнули… Это что такое! Сын он вам или что?
И погрозил ему кулаком.
С мастера, уже успевшего слегка подвыпить, даже хмель соскочил.
— А ты мне по какому праву указываешь? — крикнул он. — Кто ты такой?.. Подметки моей не стоит, а тоже еще… а?
Еще немного, и они вцепились бы друг другу в глотки. К счастью, их растащили; но когда взбешенного Паневку отводили в сторону, он все еще кричал:
— Уж я-то у тебя, пьяная морда, работать больше не буду!.. И посмей мне только обидеть парня — я тебя так разделаю, что даже обрезков не останется!
Роковой день наступил: пан Дурский не только проиграл десять кружек пива, но и лишался подмастерья — своей правой руки в мастерской и магазине! Мысль эта окончательно его отрезвила, он вернулся домой в удрученном настроении и завалился спать.
В понедельник с утра Игнаций не вышел на работу, и Дурскому пришлось заменить его в мастерской, куда он и поднялся, наказав жене тотчас дать ему знать, как только объявится Паневка. Наконец, уже около десяти часов, столь нетерпеливо ожидаемый подмастерье явился и торжественно потребовал расчета.
Сию же минуту Ендрек помчался в мастерскую, а пани Дурская затянула плаксивым голосом:
— Да что ж это вам в голову взбрело, пан Игнаций?.. Бросать нас, таких верных друзей, таких… да ведь вы таких днем с огнем не сыщете на целом свете!
Паневка молчал.
— Да ну же, пан Игнаций, полезайте наверх!.. Миритесь вы скорей, старик уже велел купить полкварты анисовки, ну!..
Тут во дворе раздался чей-то крик, и супруга мастера вместе с подмастерьем вышли на черный ход. Это орал Дурский, стоя на балконе третьего этажа:
— Игнась!.. Игнась, чертов сын!.. Сыпь наверх!.. Раздавим по рюмочке…
— Не хочу!.. — так же громко ответил подмастерье, сердито мотая головой.
— А-а-а!.. И какой же он упрямый, этот Игнась! — снова заорал мастер. — Ну, будет тебе, ступай сюда! Смотри, я уже спустился на второй этаж, а ведь я мастер, я в отцы тебе гожусь… Ребята, а ну, возьмитесь-ка за него…
При этих словах по лестнице с громким топотом спустились два самых рослых ученика и вовремя, — с балконов и из окон уже начали выглядывать жильцы. Парни с двух сторон подхватили Паневку под мышки, а толстая пани Дурская руками и головой изо всех сил подталкивала его сзади. Но упрямый подмастерье не двигался с места. Только когда к нему подбежал Ясь и шепнул что-то на ухо, Паневка сразу размяк и молча пошел в мастерскую.
Теперь все узнали, как велика власть сироты над Игнацием, и невзлюбили Яся еще сильней.
IX
Проделки честного Ендруся
После вышеописанного скандала с мастером Паневка еще больше сблизился с Ясем, все чаще навещал его или приглашал к себе. При одной из таких встреч он спросил у сироты:
— Откуда ты знаешь, что Америка лежит за морем?
— Да из книжек, — ответил Ясь.
— Книжки! — пробормотал подмастерье, почесывая голову. — Чертовски дорогая вещь…
— Не очень. За несколько злотых можно достать совсем неплохую.
Паневка задумался, потом вдруг сказал:
— Если бы я, положим, бросил пить пиво, сколько за год можно на это купить книжек?
— Эх! — воскликнул Ясь. — Наверно, сто!
Игнаций схватился за голову, затем с очень сконфуженным видом опять заговорил:
— Видишь ты, какая штука… мне бы очень хотелось знать и то и другое, но… с чтением вот у меня слабовато, да и с письмом то же самое… Разве что, если бы мне напомнил кто…
У Яся сверкнули глаза.
— Я вас научу… всему научу! — воскликнул он, схватив Паневку за руку.
Так состоялось соглашение: подмастерье бросил пить пиво, отказался от театра и вместо этого покупал книжки и отдавал их Ясю. Ясь же взамен учил его читать, писать, понемножку считать, а главное, рассказывал ему множество интересных историй.
Отныне каждый праздничный день они с утра до вечера проводили вместе. Уроки длились недолго, но зато почти конца не было чтению. Ясь исполнял обязанности чтеца, а подмастерье слушал, пожирая мальчика глазами.
Понимал ли Ясь, как велико его влияние на Паневку и как безгранично тот к нему привязан?.. Вряд ли. Мальчик любил его, но еще больше он любил книжки, которые ему приносил Игнаций. Он безотчетно чувствовал, что между ними лежит глубокая пропасть, естественно разделяющая два разных вида сознания: активный и бездеятельный, а равно и двух разных индивидов, из которых один туп, флегматичен и неотесан, а другой одарен, подвижен, впечатлителен и хорошо воспитан. И в то время, как Паневка в Ясе просто души не чаял, мальчик отлично обходился без нею, а бывало, даже и скучал в его обществе. Не удивительно: эти бесконечные и не всегда толковые вопросы, этот молитвенный взгляд, слепая вера в любое слово, произнесенное устами мальчугана, были бы в тягость даже зрелому человеку. Безграничная привязанность всегда накладывает известного рода путы на любимое существо и поэтому легко может ему надоесть.
Связь Яся с семейством пана Кароля оборвалась совершенно. Поступив в ученики к портному, мальчик заходил туда трижды. В первый раз пани поговорила с Ясем в передней и велела накормить его на кухне. Во второй — пан Кароль обрушил на него длинную проповедь, посоветовав любить, почитать и слушаться мастера и заслужить расположение товарищей. В третий раз перед самым его носом захлопнули дверь. С тех пор он больше туда не ходил и затаил в сердце неприязнь к знаменитому филантропу, чьи советы, по мнению Яся, были лишены всякого смысла. «Слушаться мастера» — значило пить пиво и водку, подлизываться и лгать! «Заслужить расположение товарищей» — значило воровать и снова лгать!.. Раздумывая над этой проповедью, Ясь, хотя ему было всего одиннадцать лет, пожимал плечами.
В таких событиях прошли лето, осень и даже рождество. На сочельник Ясь получил от мастера в подарок жилетку, а от пана Кароля нижеследующее письмецо, адресованное на имя Дурского:
«Не приглашаю Яся на праздники, так как меня, вероятно, не будет дома. Из денег, оставшихся после покойницы и помещенных мною в сберегательную кассу, посылаю 10 руб. на покупку нужных Ясю вещей. Напоминаю также, что ему надлежит быть послушным и молиться иногда за душу матери. Покорный слуга Кароль».
Письмо это Каласантий, в присутствии всех учеников и подмастерьев, прочел вслух, особенно налегая на выражения «Милостивый пан Дурский» и «покорный слуга», — а петом добавил от себя:
— Вот видишь!.. Ты должен быть послушным и молиться за душу матери… «Покорный слуга»… Сразу видно, сударь мой, что этот Кароль порядочный человек, а!..
Выслушав его, Ясь стиснул кулаки. Он был уверен, что пан Анзельм никогда бы не написал такое письмо.
Все праздники подряд пан Дурский с супругой резвились, как два херувима. После крещения они снова закрыли магазин по случаю именин своего сынка; назавтра магазин, правда, открылся, но хозяева, оставив в нем Яся и Ендруся, ушли в город. Пани Дурская вспомнила, что, во-первых, сегодня день рождения двоюродной сестры ее тетки со стороны отца, а во-вторых, что завтра им обоим придется сидеть дома, так как у Паневки были свои дела в городе.
Из двух мальчиков, стороживших магазин, Яся мы уже знаем, следует, стало быть, познакомиться и с Ендрусем. «Честный парень», — отзывались о Ендрусе мастер и его супруга. Работать он, правда, не любил, зато ему ничего не стоило целый день сидеть и клевать носом. Отличался он также неслыханной преданностью: по любому поводу целовал хозяйке руку и ни разу не выдал мастера. У этого превосходного малого было все же два недостатка: туго давался счет и не везло на белом свете.
Если его посылали за покупками кругом на шесть злотых, а давали при этом рубль, то сдачи он приносил всего шестнадцать или восемнадцать грошей. Когда же его спрашивали: где четыре гроша? — он удивлялся, плакал, целовал руки, но упрямо, хоть и смиренно, твердил, что принес сдачи ровно столько, сколько полагается.
— Вот тебе, тупая башка! — кричал тогда мастер, не больно трепля его за уши.
Случались вещи похуже: вдруг на улице какой-нибудь негодяй вырывал у честного Ендруся прямо из рук несколько злотых, а однажды кто-то даже отнял у него новые брюки, которые он относил заказчику. Пан мастер, понятно, пожелал тогда «прострочить его разок-другой ремнем с пряжкой», но хозяйка вступилась за Ендруся.
— Оставь! — сказала толстая дама. — Разве можно бить парня за то, что ему не повезло? Бывают такие люди! У одних и шило бреет, а у других и нож неймет!
Следует, однако, признать, что честный Ендрусь слишком часто брился шилом.
Так вот, в упомянутый день — хозяев уже несколько часов не было дома, не ходили и заказчики — честный Ендрусь обратился к Ясю:
— Принес бы ты какую-нибудь книжку почитать, а то тут с тоски сдохнешь.
Услышав такое пожелание из уст заядлого бездельника, Ясь удивился, но все-таки пошел на чердак. Пробыл он там минут десять, а вернувшись, заметил, что честный Ендрусь чем-то чрезвычайно взволнован, даже руки у него дрожат. Не задумавшись, однако, почему бы это, Ясь раскрыл книжку и тотчас погрузился в чтение.
В тот же самый вечер пани Дурская, выдвинув ящик конторки, спросила у мужа:
— Ты брал деньги, растяпа?..
— Нет… а что?
— А то, что здесь не хватает десятки с лишним, понимаешь, пьянчуга!.. — возмущенно воскликнула жена.
— Иисус! Мария!.. — крикнул моментально протрезвившийся Дурский. — Наверно, нас обокрали!
— Конечно, обокрали, а я даже не знаю, сегодня это или вчера!..
За шкафами раздался шорох; супруги, однако, не обратили на это внимания. Подумав немного, мастер заявил:
— Знаешь, ты никому не говори… Завтра, когда ребята будут в мастерской, я обыщу их сундучки. Ты помнишь, какие были деньги?
— Одна десятирублевая бумажка… опять же склеенная трехрублевка, я бы ее сразу узнала. Еще две серебряные монеты, одна в пять злотых и одна в два злотых…
— Найдутся! — сказал мастер. — Только — тихо. Еще слава богу, что до больших денег не добрались!..
Дверь, которая вела во двор, тихонько приоткрылась, и из-за шкафа осторожно выскользнула какая-то тень, съежившаяся и дрожащая. Но супруги и этого не заметили.
Около полуночи, на чердаке, когда все мальчики были погружены в глубокий сон, та же тень подползла к постели Яся, прислушалась к его ровному дыханию и, наконец, прошептала голосом, напоминающим шипенье змеи:
— Ясь!.. Ясь!..
Шепот этот не разбудил сироту, но внушил ему сновидение. Приснилось Ясю, будто он находится в незнакомой темной комнате, а кто-то притаившийся в соседней каморке, старается выманить его к себе и шепчет:
— Ясь!.. Ясь!..
Голос был словно и знаком мальчику и в то же время пугал его. Почему-то ему казалось, что этот кто-то, притаившийся за дверью, непременно одет не в свое, старое, затасканное женское платье — и он страшный. Непонятно как, но он видел этот призрак — высокого роста, с отвратительными чертами лица и лицемерной улыбкой, и чувствовал, что от страха волосы у него встают дыбом. Теперь его уже пугало не только таинственное, зловещее существо, но и эти пустые комнаты, и царящий в них мрак… Он хотел бежать, но ноги не слушались его… Между тем полуоткрытая дверь слегка скрипнула, и в щель, образовавшуюся между нею и косяком, он явственно различил старое, затасканное платье, лицемерную улыбку и мертвые глаза призрака…
Ясь со стоном вскочил с постели и, как наяву, увидел человеческую фигуру, которая быстро захлопнула его сундучок и крадучись поползла к постели Ендрека. Ясь, однако, посчитал все это сном и снова упал на жесткую подушку.
Утром, когда Ясь отправился в город за покупками, честный Ендрусь спустился в лавку, а остальные ученики засели за работу, пан Каласантий, в присутствии одного из подмастерьев, обыскал все сундучки на чердаке, чтобы найти следы вчерашнего преступления. Поиски продолжались почти час, но зато, без сомнения, увенчались успехом, ибо пан мастер, издавая возгласы удивления и ругаясь на чем свет стоит, поспешно спустился в магазин, чтобы сделать доклад жене.
Здесь он застал Яся, только что вернувшегося из города. Увидев его, Дурский, не помня себя от гнева, схватил мальчика за руку и загремел:
— А, вот ты, ворюга!.. Я тебя учил, я с тобой нянчился, как с сыном родным, а ты вместо благодарности обокрал меня… Погоди же!..
Ясь остолбенел, а изумленная пани Дурская сердито закричала на мужа:
— Да ты ошалел, старый?.. Что ты несешь?
Мастер взял на тон ниже.
— Я говорю понятно — он нас обокрал. Вот смотри, что я нашел в его сундучке!..
И он показал жене подклеенную трехрублевку и две серебряные монеты в пять и в два злотых.
Пани Дурская хлопнулась на стул.
— Боже милостивый! — пробормотала она. — Какие теперь люди пошли двуличные!..
Мастер снова повернулся к Ясю и повысив голос закричал:
— Говори!.. Когда украл?.. Куда девал десять рублей?
Ясь схватил мастера за руку и, глядя на него с отчаянием, заливаясь слезами, дрожа и рыдая при этом так, что мог бы смягчить даже каменное сердце, повторял:
— Пан!.. Пан!.. Что вы говорите?.. Да неужели я взял бы у вас деньги?.. Я?!
— Где десять рублей?.. — рявкнул неумолимый мастер, ударив его по лицу. — Признавайся, или отправлю в полицию!..
Захлебываясь от плача, Ясь душераздирающим голосом крикнул:
— Я не брал… честное слово!..
И заломил руки.
На толстом лице пани Дурской можно было прочесть сомнение и жалость, но ее неистовый супруг не имел привычки поддаваться подобным слабостям и, видя, что ни крики, ни побои не действуют, вдруг понизил голос на целую октаву и с нарочитым спокойствием сказал:
— Ендрек!.. Позови городового.
Честный парень не спеша удалился за дверь, а Ясь пришел в себя. Только теперь он осмыслил свое положение: его подозревают в краже!.. Промелькнули в памяти наставления матери, из глубины души поднялось отвращение к преступлению, и внезапно перед глазами встала картина, виденная несколько лет тому назад: солдаты ведут людей, закованных в цепи. Это были преступники, и таким-то теперь считают его самого!..
У мальчика потемнело в глазах, зашумело в ушах… Ему послышался лязг кандалов и крик уличной толпы… Он бросился к дверям и выбежал на улицу…
— Держи! — закричали ему вслед.
Ясь шмыгнул в проходной двор, оттуда — на другую улицу и исчез в толпе прохожих.
К полудню в магазине мастера Дурского собралось много народу. Были там ученики, подмастерья, соседи, и пан Каласантий двадцать раз подряд каждому рассказывал о том, как Ясь его обокрал, как утаил десять рублей и как, наконец, убежал из дому неведомо куда.
В эту минуту вошел отсутствовавший до сих пор Паневка, видимо соскучившийся по работе, а может быть, и по Ясю.
— Ага!.. Как поживаешь, пан Игнаций?.. Ну и хорошо же себя показал твой учитель!.. — вскричал мастер и снова со всеми подробностями рассказал ему о краже, об обыске, о недостающих десяти рублях и о бегстве Яся.
Паневка слушал его, окаменев. Вдруг, обведя взглядом присутствовавших, он подался вперед. Глаза его приобрели зеленовато-желтый оттенок, а из-под бледных губ ощерились редкие, кривые зубы.
Удивленный мастер прервал рассказ, по комнате пронесся смутный гул — и в ту же минуту Паневка кинулся на честного Ендруся и схватил его за горло.
Славный парень посинел, повалился на колени и сдавленным голосом (хотя его и не спрашивали) прохрипел:
— Я!.. Я!..
Среди воцарившейся тишины отчетливо были слышны два шепота:
— Когда ты подсунул деньги Ясю?.. — спрашивал подмастерье.
— Сегодня ночью!.. — отвечал славный Ендрусь.
— Как ты залез в кассу?..
— Открыл отмычкой…
— Где остальные деньги?..
— У меня в жилете…
Это был невиданно спокойный допрос и неслыханно быстрое признание. При последних словах Ендруся Паневка рванул его за жилет и выхватил из-за подкладки смятую десятирублевую бумажку.
— Твои?.. — спросил он у мастера, бросая кредитку на прилавок.
— Они, они самые! — ответил не на шутку испуганный Дурский.
— Пусть же вас бог накажет… за ваше подозрение… вас и детей ваших!.. — крикнул Паневка.
Потом, ни на кого не глядя, он вышел из магазина, а вслед за ним, разделяя его негодование, незаметно разошлись и остальные.
В магазине осталось три человека: чета Дурских и честный Ендрусь. Мастер, который никогда не отличался избытком ума, теперь уж совершенно одурел. Он прошелся несколько раз по магазину, хмуря брови и прищелкивая пальцами, и, наконец, остановившись перед своей достойнейшей половиной, воскликнул:
— Я знаю, что делать!
Пани Дурская не очень-то доброжелательно поглядела на мужа, но неунывающий мастер продолжал:
— Вот пойду сейчас и поищу их… и обоих приведу домой: Паневку и Ясека… Франя! Дай, милая, злотый…
Пани Дурскую, как она потом сама уверяла, чуть не хватил удар при этих словах. Как сорвалась она с места, да как огрела муженька — рраз по левому уху, рраз по правому уху, — бедняга еле на ногах устоял!.. Не дожидаясь ни злотого, ни продолжения военных действий, он схватил шапчонку Ендруся, которая едва прикрыла ему макушку, с великой поспешностью выбежал вон и остановился только в пивной — утолительнице печалей всех обиженных судьбой. А пани Дурская тем временем горестно причитала:
— Ах, несчастная я сирота!.. Ах, зачем я связалась с этим бездельником!.. Ах, зачем же я не вышла за честного чиновника!.. Была бы у меня уже дюжина детей, а так только двое, да и те дрянные, портновские!.. Ах, мама, мама моя, зачем ты меня, бедняжку, на свет родила?.. Ендрусь!
— Слушаю, пани хозяйка, — пробормотал подлый парень, как волчонок вылезая из-за шкафа.
— Сбегай-ка за кружкой пи…
Но в этот момент взгляд ее упал на мерзкого интригана: она вспомнила о его преступлении, о страшном проклятии Паневки и, в бешенстве схватив ножницы, швырнула их в коварного малого. Но малый ловко увернулся, и орудие смерти или увечья, со звоном отскочив от стены, вонзилось острием в пол. А пани Дурская, подпирая голову своими толстыми руками, снова принялась причитать за прилавком:
— Ах, обидела я сироту!.. Ах, накажет меня бог и детей моих!.. Да что это, с ума Паневка спятил, чтобы такими проклятьями проклинать?
А тем временем Ясь бежал, сам не зная куда. Ему казалось, что улицы, санки, люди, даже небо отворачиваются от него. Он был оскорблен гнусным обвинением, он сознавал свою невиновность и, несмотря на это, испытывал стыд, страх и отчаяние. Кто же ему поверит, сколько бы он ни клялся? Ведь он и сам себе не мог объяснить, каким образом в его сундучке оказались деньги… Где приклонит он голову, когда наступит ночь, чем утолит голод, который уже начал ему докучать?.. Только к одному человеку он смело пошел бы, даже очерненный таким обвинением, только к одной… Если бы он припал к ее ногам и сказал: «Мама! Я не виноват!..» — она поверила бы ему, а быть может, и спасла от кандалов, зловещий звон которых непрестанно отдавался в его душе… Но мать ею лежит в сырой земле; и хоть она рвется к сироте, хоть и рада бы бежать ему на помощь, но не пускают ее полусгнившие доски гроба и скованный морозом могильный холм. Она бессильна, бессильна в то время, когда все общество от имени закона готово ополчиться на ее сына!
X
История письма
Ты говоришь, друг мой, что господь бог — лучший из драматургов, ибо всегда придумывает самые неожиданные развязки. Ты прав, и в подтверждение я расскажу тебе нижеследующую историю.
Письмо Яся довольно долго провалялось в шкафчике с неоплаченной корреспонденцией, хотя было очень и очень срочным. На почту приходило много дам, для которых только и удовольствия на свете, что утолять печали страждущего человечества, и любая из них до того благочестива, что после смерти прямо с катафалка первого разряда попадает в собственный замок в царствии небесном. Но ни одна из них не удосужилась взглянуть на бедное письмецо, которое так и вопило: «Отправьте меня в Вольку!» Приходили панны, прелестные, как цветы, и такие добрые, невинные, милосердные и вообще столь совершенные, что при их появлении голодные почтовые чиновники забывали о работе, а почтальоны и письмоносцы осеняли себя крестным знамением, как перед чудотворными иконами… Но ни одна из них не заинтересовалась письмецом.
Приходили туда господа, старые и молодые, в шубах и в пальто, в мелких и глубоких калошах. На одном были очки в золотой оправе, у другого трость с набалдашником из слоновой кости, третий угощал знакомых дорогими сигарами, у четвертого был каменный дом, а у пятого — самое доброе сердце на свете. Многие из них состояли членами благотворительного общества либо общества поощрения изящных искусств. Многие пеклись о паралитиках. Но никому из них не пришло в голову позаботиться о письме Яся, так давно лежавшем в шкафчике.
Наконец и оно привлекло к себе внимание.
Через почтовый двор ежедневно проходил худой лысый старик в длинном синем плаще. Это был злой и хитрый старик!.. Скольких богачей, некогда разъезжавших в экипажах, он пустил по миру; скольких купцов засадил в Лешно; сколько вдов и сирот погубил; скольким юнцам испортил карьеру, взимая с них огромные проценты, — мы об этом узнаем только в день Страшного суда.
За свою долгую жизнь старичок отправил немало доплатных писем, поэтому, опасаясь, не забыл ли он в нужном случае наклеить марку и не задержала ли почта письмо, частенько заглядывал в шкафчик неоплаченной корреспонденции. И вот при одной из таких проверок он прочитал адрес:
«В собственные руки уважаемого и дорогого пана Анзельма. В Вольке, пусть дойдет быстрей».
Старик даже затрясся от гнева и, стукнув тростью о камень, проворчал:
— Вот еще осел выискался!.. Хочет, чтобы письмо быстрей дошло, а марку не наклеивает!..
С этими словами он быстро зашагал к воротам; здесь он вдруг остановился и пробормотал:
— Так ему и надо, пусть будет осмотрительней…
Однако, не дойдя до конца Ново-Сенаторской улицы, старик снова остановился и, словно с кем-то споря, сердито сказал:
— Еще что за новости?.. Я… я чтоб покупал марки для каких-то голодранцев… Черта с два тебе это удастся!
Напрасно, однако, он увиливал, напрасно бранился и пытался идти вперед. Могучая десница божья ухватила его за загривок и от самой Театральной площади заставила повернуть в сторону почты. Но ростовщик все еще не сдавался и плаксивым голосом пытался убедить себя:
— Наверно, и почта уже закрыта… Так и будут они там сидеть ради дурацкого письма! И какого черта дался мне тот каналья?.. И разве не мог бы то же самое сделать какой-нибудь богатый человек?..
Жалуясь и кряхтя, он все-таки шел назад и уже подходил к окошку, где продавали марки. Ах! как же трудно ему было найти мешочек с деньгами, как тряслись у него руки, как невыносимо жалко было платить гривенник!.. И все-таки он не мог не заплатить, и письмо ушло.
Чудесные дела творишь ты, о господи, если, минуя столько благородных и изысканных особ, ты избрал исполнителем сиротской воли ростовщика в потертом и заляпанном грязью плаще!
Но казалось, какое-то проклятие тяготеет над бедным письмецом. Отправили его из Варшавы, а оно попало не на ту станцию, снова вернулось и только после рождества было доставлено по назначению. Как раз в день святого Стефана, часов около десяти вечера, когда дети уже спали, пани читала новый роман, а пан Анзельм раздумывал, какие распоряжения отдать на завтра, в низкую его комнатку вошел Млынкевич, только что вернувшийся из местечка.
— Ну что, привез газеты? — спросил пан Анзельм.
— Привез, привез, и еще какое-то письмо, — ответил управляющий и положил на стол объемистый пакет.
Шляхтич прежде всего взял в руки письмо и, прочитав адрес, расхохотался.
— Ишь какой остряк нашелся! — воскликнул он.
— А может быть, это наш Ясь? — заметил вполголоса управляющий.
— Наверное, он!.. Похоже на его почерк, — проговорил шляхтич, быстро распечатывая конверт.
А потом начал читать вслух:
— «Дорогой пан! Мама хотела сама Вам написать, но она уже умерла…»
— Какое несчастье! — пробормотал пан Анзельм.
Он высморкался, быстро заморгал веками и приглушенным голосом продолжал:
— «Под конец стало нам так худо, просто страх!.. А мама перед смертью все время вспоминала Вас. Теперь я у пана Кароля, он меня взял из милости. Мне здесь хорошо, но тоскливо, потому что не с кем слова сказать, хотя пить и есть дают вволю. Сначала я жил с мальчиками, но потом отвели мне отдельную комнатку, и к столу не всегда зовут, и мне очень грустно. С каникул мальчики стали учить меня, но все больше ругают и бьют по рукам, а ничего не объясняют. У них есть ружье и велосипед, но мне их даже тронуть не дают, а мне все равно, потому что лучше было бы учиться у кого-нибудь постарше. Мне только очень жалко, что они и их мама наговорили пану Каролю, что я лентяй и лодырь. Пан Кароль рассердился за это и оставил меня дома, хотя все уехали в деревню, и мне даже плакать хочется…
Мой дорогой пан, не сердитесь на меня за такой гадкий почерк, но это не от лени и неаккуратности, а потому, что плохое перо… Мой дорогой пан, что мне с собой делать, если я остался один на свете? Нужно бы мне пойти работать, но я не смею сказать об этом пану Каролю, потому что он всегда как будто больной и все за голову хватается. Может быть, я там, в деревне, могу пригодиться, пускай уж и без ученья, только бы отсюда уйти.
Целую руки и ноги у пана и пани, целую также Антосю, и Юзека, и Маню, и Казю; пану Млынкевичу кланяюсь и Войцеху, если он с вами, и напишите мне, как вы поживаете и все ли здоровы?»
Следовала подпись — имя, фамилия, а также обратный адрес.
Окончив читать, шляхтич подошел к Млынкевичу и спросил одним только словом:
— Ну?!
— Воля ваша, — с поклоном ответил седовласый слуга. — Парню там, должно быть, чертовски плохо…
— Выручим его!.. — сказал словно про себя пан Анзельм и в раздумье принялся большими шагами ходить по комнате.
— Потребуется рублей пятьсот… — прошептал он. — Мальчика нужно привезти сюда и после каникул отдать в школу.
— Большие деньги! — буркнул управляющий.
— Есть у нас ведь немного зерна для продажи? — спросил пан Анзельм.
— О! Зерно есть, да покупателя-то найти нелегко, и еще при таком срочном случае… к тому же и Юзека пора бы в школу…
— Тупой малый! — ответил шляхтич. — Он и за два года не подготовится.
Снова наступило молчание, которое нарушил управляющий.
— Если пожелаете, то деньги найдутся. Ведь неделю назад пан Адам за нашу упряжку давал аккурат пятьсот рублей с чем-то…
На пана Анзельма как будто вылили ушат холодной воды. С минуту он еще колебался, наконец сказал совсем уже другим тоном:
— Идите спать, Млынкевич.
Проводив управляющего, он задумался: «Как мне ни жаль мальчика… эх! Ничего не поделаешь, и у меня есть обязанности… Правда, уже три месяца, как мы взяли в дом учителя для Юзека, мог бы и Ясь вместе с ним подучиться… но школа — нет, это трудное дело… Жаль мальчика!..»
По правде говоря, пан Анзельм стыдился признаться даже себе самому, что ему не хотелось бы расстаться с парой упряжных — напоминанием о лучших временах. Долгов у него теперь не было, но для того, чтобы дать образование Ясю, пришлось бы несколько лет ограничивать себя в расходах. Нынешний год был исключительно удачным, пан Анзельм даже позволил себе купить жнейку, но разве всегда так будет?..
С другой стороны, пан Анзельм знал, что Ясь — ребенок с богатыми задатками, и опасался, что в дурных руках мальчик загубит свои способности.
— Жаль мальчика! — взволнованно шептал он. — Но ведь и передо мной обязанности, и нелегкие…
— Одолеешь их! — прозвучал чей-то голос.
— Надеюсь! — ответил шляхтич. — Но ведь надо облегчить положение собственной семьи. Воспитание мальчика обойдется в несколько тысяч рублей, так лучше ведь отложить деньги для своих.
— А что ты сделаешь для страны? — шепнул голос.
Оторопевший шляхтич остановился посреди комнаты и, словно желая отогнать преследующие его мысли, осмотрелся вокруг. Тут взгляд его упал на три старинные портрета. На одном из них был изображен какой-то рыцарь в броне, на другом — старец, на третьем — почтенная матрона.
И вот произошла неслыханная вещь. Портреты ожили и заговорили.
— Я выигрывал битвы, а в последней из них сложил голову… — сказал рыцарь.
— Я основала больницу и школу, в которой училось несколько поколений… — молвила матрона.
— Я построил город и несколько деревень… — отозвался старец.
— А вы что сделали?.. — спросил голос. — Твой отец, гоняясь за графским титулом, промотал в немецких трактирах почти все состояние, а ты — ты растерял и последнее!..
Капли пота выступили на лбу пана Анзельма. Он отвернулся от портретов и хотел сесть за письменный стол в старое железное кресло, обтянутое кожей. Вдруг он отступил — теперь, первый раз в жизни, ему пришло на ум, что он недостоин сидеть в кресле, которое когда-то занимали знаменитые граждане страны и благочестивые матроны.
Тем временем портреты снова заговорили.
— Мой дом был пристанищем для инвалидов… — прошептал воин.
— За моим столом кормились сироты… — сказала матрона.
— В плохие времена я спас несколько тысяч человек от голодной смерти и сохранил для страны немало ремесленников, — промолвил старец.
— Твой отец воспитал на пользу обществу нескольких жокеев и псарей… а ты — кучера и повара, который обокрал тебя, — добавил голос.
— Жокеев и псарей… кучера и повара!.. — с горечью повторил пан Анзельм. — Какой жалкий итог!.. Стоило для этого проматывать имение, гордиться родом героев и государственных деятелей, носить старинное имя и звание члена передового сословия?.. Однако же я был не хуже других, — прошептал шляхтич, словно оправдываясь перед предками, которые сейчас смотрели на него мертвыми глазами.
В самом деле! Другие даже порядочных псарей не смогли воспитать!..
Мысли его снова обратились к сироте.
— Хорошо, — сказал он. — Ну, продам я упряжных коней, ограничу свои потребности до крайности, смешаюсь с низшим сословием, но кто поручится, что весь мой труд не пропадет даром, что мальчик не умрет или не собьется с пути?
— Выполняй то, что тебе предназначено, а об остальном не думай!.. — произнес голос.
И шляхтич перестал колебаться. Он твердо решился увеличить свою семью еще на одного человека, зная, что именно с ним будут связаны наибольшие расходы. Сделал он это без фальшивого энтузиазма, в полном присутствии духа, чувствуя, что оплачивает долг, который оставался за ним с более счастливых времен.
Если не будет ему с Ясем удачи, — его ждут разочарование, насмешки людей и, кто знает, быть может, даже упреки со стороны собственных детей. Ну, а если будет?..
Был это большой риск, но не он первый рисковал. Его прадед немало раз ставил на карту свою жизнь, и хотя в конце концов проиграл, зато сохранил свое доброе имя. Да и его отец, — что ж, он тоже поставил однажды на карту… две деревни!
Пробило три часа, когда пан Анзельм со спокойной совестью сел в железное кресло, которое некогда занимали воины, знаменитые граждане и благочестивые матроны, и принялся писать письмо. Он чувствовал, что ни в чем не уступает своим предкам, хотя приносит в жертву только последнюю пару упряжных!
Около четырех часов утра вошел Млынкевич.
— Отошлите это письмо и коней пану Адаму, — распорядился шляхтич.
— Воля ваша! — заметил управляющий. А потом спросил: — Значит, желаете ехать в Варшаву?
— Послезавтра! — ответил пан Анзельм.
Управляющий покачал головой и вышел.
Когда шляхтич снова остался один, он смело посмотрел на портреты предков. Теперь и он тоже пожертвовал на общее благо часть своих скромных достатков, и он тоже приведет в свой дом сироту, чтобы воспитать для общества достойного гражданина.
XI
Покинутый
Убежав от мастера, Ясь опомнился только на Театральной площади. Свежий воздух отрезвил его, усталость вынудила замедлить шаг. Он поглядел вокруг и увидел людей — задумавшихся, мирно беседующих, улыбающихся, — которые шли по своим делам, не выражая намерения схватить его и заковать в кандалы. Ему стало как-то легче и спокойней. Он чувствовал, что здесь, на виду у толпы таких вежливых, красивых и хорошо одетых людей, мастер не посмел бы его бить и называть вором. Да пусть бы и попробовал!.. Ясю вспомнилось, как однажды живодер преследовал собаку и прохожие ее спасли. Неужели эти прохожие с меньшим сочувствием отнеслись бы к нему?..
В Саксонском саду он совсем осмелел. Ну, кто вздумает его здесь ловить?.. Разве что этот седой и румяный господин с такими честными, голубыми глазами?.. Или та дама в бархатной накидке, чье прелестное лицо так и дышит добротой?.. Или, может быть, эти маленькие мальчики, которые смотрят на него так, словно приглашают поиграть вместе?.. Непохоже, чтобы кто-нибудь захотел его обидеть здесь — под ясным небом, среди покрытых инеем деревьев, вечно погруженных в раздумье памятников, и людей, по крайней мере с виду счастливых!..
Прогулявшись несколько раз по саду, Ясь вышел затем за железные ворота. Настроение у него изменилось. По мере того как он удалялся от богатых кварталов города, он все больше встречал людей в скромной, даже нищенской одежде. Лица у них были бледные и печальные, взгляд угрюмый. Яся стал одолевать голод и одновременно новый приступ какого-то страха. Ему чудилось, что каждый прохожий смотрит на него подозрительно и сердито, а многие оглядываются и указывают на него пальцем. Его опасения, в действительности неосновательные, сменились жгучей тревогой, паническим ужасом, отчаянием. Он прибавил шагу; сердце его усиленно колотилось, он уже не различал очертания предметов, а инстинкт подсказывал ему, что надо бежать. К счастью, последние проблески сознания сдерживали его; он шел медленно, как автомат, толкая людей и натыкаясь на стены домов.
— Глядите! — воскликнула какая-то женщина. — Парень, должно быть, пьян или ослеп…
А Ясю, когда он слышал это, казалось, что кто-то сдавил ему горло; но он все-таки не прибавил шагу и спустя несколько минут очутился на менее людной улице. В воротах одного из домов он увидел худенькую девушку с ведром, полным воды, и сказал:
— Пить!..
Девушка дала ему попить и с улыбкой что-то ответила, но он ее не понял. Когда она отошла, Ясь задумчиво поднял голову и увидел дощечку с надписью:
Это был дом для бедных детей, но не для таких бедняков, как он. Ясь знал об этом; скрепя сердце он отвернулся и побрел дальше. Куда?..
На Варецкой площади он остановился перед огромной больницей. Здесь находили убежище те, над которыми тяготела рука смерти. Но над Ясем тяготела лишь его сиротская доля и обвинение в краже, поэтому он опустил голову и пошел дальше.
Резкий встречный ветер заставил мальчика свернуть налево, и он очутился в пустынном и тихом переулке. Он утратил нить своих мыслей, власть над собой и стал подобен листу, который порывами ветра бросает из стороны в сторону.
В районе Нового Свята его заставил очнуться непривычный шум: какие-то люди гурьбой шли за двумя молодчиками, которые вели под руки жалкого оборвыша.
— Что случилось? — спросил Ясь, не ожидая ответа.
— Пьяного ведут в участок, — сказал кто-то из толпы.
Мальчик подумал: бедные дети находят пристанище в приютах, больные в больницах, пьяные в участках…
Но какое же уготовано место ему — несчастнейшему из всех детей на свете… Разве что тюрьма!
Ясь очень устал: ноги у него дрожали, колени подгибались, руки больно ломило. Его тошнило от голода, клонило ко сну, тянуло отдохнуть хоть минутку, но где же? Места в приютах, больницах и участках были заняты другими, а идти в тюрьму он не хотел.
И вот, уже в каком-то помрачении ума, боясь остановиться хоть на минуту, то и дело спотыкаясь на выбоинах тротуара, осиротелый ребенок обратил свой взор к мостовой, по которой вереницей неслись санки и экипажи, — и в свои всего-навсего одиннадцать лет внезапно подумал о самоубийстве. Тотчас он представил себе, как больно топчут его конские копыта, услышал глухой хруст собственных костей, но не испугался: так человек, мучаясь от зубной боли, скорей с облегчением, чем со страхом, думает о предстоящей операции. Экипажи и санки роились перед его глазами, как мухи в летний день. Ясь остановился. Какой-то прохожий мимоходом оттолкнул его на край тротуара, другой — с края на мостовую. Издалека быстро приближались большие сани, запряженные четверкой лошадей. Мальчик шагнул вперед, машинально повернул голову — и увидел над собой гигантскую фигуру Христа, который, склонившись к Ясю, протягивал руку, словно говоря: «Что ты делаешь?..»
У ног страдальца, который так любил детей, Ясь заметил открытую дверь; он повернул от мостовой и вошел в подземную часть костела. Обитель мертвых дала приют измученному ребенку.
Миновав узкий коридор, Ясь очутился в подвале: выискав там самый темный уголок, он присел на подножку поломанного катафалка и прислонился головой к стене. В подземелье находилось несколько гробов с покойниками разного пола и возраста. Рядом лежала какая-то женщина, чуть подальше — маленькая девочка. «Мать и Антося…» — подумал Ясь, но тут же отогнал эту мысль. Воспоминания тяготили его, у него не было теперь ни сил, ни желания предаваться им, он наслаждался тем, что сидит, что ему тепло. Вскоре он заснул.
Проснувшись, Ясь нащупал пальцами лежавшей на подоле пальто руки какой-то маленький предмет — плоский и круглый. Кровь бросилась ему в лицо при мысли, что это может быть монетка. Действительно, оторвав подкладку от грубого сукна, он нашел пять грошей, которые бог знает с каких пор лежали там, чтобы объявиться именно тогда, когда он больше всего в них нуждался.
На дворе уже смеркалось. Ясь купил три сайки, съел их, запил водой из крана и снова отправился в странствия.
Передышка приободрила его. Он выспался, поел и теперь, чтобы развлечься, принялся рассматривать витрины магазинов. В одной он увидел красивые платья, в других — ювелирные изделия, фрукты, игрушки… Дольше всего он задержался перед магазином колониальных товаров, где за стеклом витрины сидел фарфоровый китаец, кивавший головой и высовывавший язык.
Фигурка эта понравилась Ясю, и его заинтересовало: какой механизм запрятан там внутри? Вдруг он услышал смех…
— Хе-хе-хе!
Позади Яся стоял худой, изможденный рабочий; уставившись безумными глазами в лицо китайца, он смеялся, но так странно и так страшно, что Ясь кинулся прочь от окна.
«Почему эта игрушка понравилась только ему и мне? — думал мальчик. — Почему он такой жалкий, а смех его так ужасен? Что он ел сегодня? Тоже только сайки?.. Где он будет спать?.. О, боже! А я?»
И снова начались бесцельные скитания. Мало-помалу закрылись магазины, движение на улицах замирало, фонари гасли. Иногда, пройдя несколько кварталов, можно было услышать только торопливые шаги одинокого прохожего да протяжные зевки сторожа. Стук извозчичьих дрожек долетал совсем издалека. Наконец все затихло. На далекой башне часы пробили один раз, на всей улице светилось только два окна.
— Что же делать? — шептал Ясь. — Что же делать?..
Он поглядел на небо; с одной его стороны еще сверкали звезды, а другая покрылась густыми тучами. Неужели это те самые звезды, которые он когда-то видел?..
Ночь в большом и шумном городе возбуждает особого рода страх. Ясь так сильно поддался этому страху, что не смел сдвинуться с места; собственные шаги пугали его. Он прислонился к столбу газового фонаря и, заломив ручонки, простонал:
— Я один!..
Он преувеличивал: в тот же самый момент до него донесся какой-то шорох. Шорох этот становился все слышнее, иногда почему-то затихал… Ясь напряг зрение и увидел собаку, бежавшую по мостовой.
Следом за этой собакой, искавшей еды в ночном мраке, Ясь прошел еще несколько улиц. Было совершенно темно, и мальчика клонило ко сну. Его страдания, физические и моральные, достигли наивысшей точки; страшнее всего было чувство полнейшего одиночества. Ясь знал, что он одинок, и более того — что на всем свете, наверно, нет еще другого столь же несчастного существа.
Но он ошибся и на этот раз. Пройдя еще несколько шагов, он различил в мерцающем свете фонаря тень, прислонившуюся к каменной стене. Он осторожно приблизился и увидел женщину, сидевшую на ступеньках у входа в магазин.
— Кто здесь? — спросил Ясь.
— Это я, с ребенком!.. — испуганно ответила женщина. — Я не собираюсь делать ничего дурного…
— Ночуете здесь?
— Да… отдыхаем. До дому далеко.
Ясь сел рядом с ней.
— Вы из этого дома? — спросила теперь женщина.
— Нет, — тихим голосом сказал смущенный Ясь.
— Вы, может быть, опоздали на поезд?..
Мальчик промолчал.
— Тепло сегодня, — сказала женщина, а потом оперлась головой о стену и закрыла глаза.
Ребенок спал. Ясь прикоснулся к его голой ручке и вздрогнул. Она была сморщенная и холодная, как тот птенец, который когда-то по его вине лишился жизни.
Тотчас ему пришло в голову, что бог наказал его за смерть птички. Он вспомнил прекрасное, круглое гнездышко и невольно сравнил его с этим жалким гнездом из тряпок, на которых лежал человеческий птенец.
Вскоре на одной из улиц города милосердный сон, врачеватель страждущих, убаюкал трех бездомных бедняков, прикорнувших на грязных, обледенелых ступеньках.
Действие происходит на следующий день в полдень.
Близ Вислы, среди лепящихся друг к другу деревянных домов, на большом дворе мы видим две фигуры: некой пани Вероники и некоего Антека.
По заверениям пани Вероники, бог создал ее светской дамой, но злой рок низверг с высоты салонов до скромного положения мусорщицы. В соответствии с ее нынешним званием, пятидесятилетняя Вероника таскала на спине мешок из грубой холстины, а рука ее опиралась на деревянную кочергу с изогнутой железкой на конце, представлявшей собой крючок в форме семерки. Добавим к этому высокий рост при сутулой фигуре, лицо, запечатлевшее следы борьбы с превратностями судьбы, несколько прядей седеющих волос, наряд, от разрушительного действия времени превратившийся в лохмотья, и мы получим точный портрет дамы, которая в настоящий момент выкрикивает во дворе звонким сопрано, напоминающим итальянскую оперу:
— Костьи!.. костьи покупаю!..
Антек, который стоит шагах в пятнадцати от нее, — это молодой человек неопределенных лет — так между шестью и двадцатью. Он является обладателем побывавшего в употреблении военного мундира, которому можно поставить в упрек лишнее количество дыр в местах, свободных от пятен, а также отсутствие пуговиц, воротника и одной полы. Его голову изящно украшает фантастическая гарибальдийская шляпа, левую ногу — башмак, правую — высокий сапог. Кроме того, Антек очень мал ростом, худ, лицо у него желтоватое, волосы редкие, нос как вишня и репутация законченного негодяя. Когда-то он был на добром пути и разносил по домам газеты; однако, с тех пор как он продал несколько экземпляров в свою пользу, выбросив остальные в сточную канаву, литература лишилась в его лице полезного деятеля.
Вот уже несколько часов, как любезный Антек скучал: во-первых, у него что-то «свербило внутрях», а во-вторых — недоставало приятного общества. Поскольку рослая мусорщица обладала некоторой притягательностью, Антек подошел к ней и затянул плаксивым голосом:
— Моя пани!.. Моя золотая пани!..
Издавая эти жалобные стоны, он держал руки в дырках, выполняющих роль карманов, и терся плечом о бедро нашей светской дамы.
— Чего тебе надо, оборвыш? — добродушно спросила дама. — И говори в левое ухо, потому что на правое я не слышу!
Когда она нагнулась, Антек заорал во всю глотку:
— Дайте же мне табачку!.. Моя пани, золотом одетая!
— А зачем тебе табак?..
— А затем, моя пани, что я как посмотрю на «семерку», так у меня начинает щипать в носу, а чихнуть не могу! — крикнул парень и еще развязнее прижался к ее бедру.
От такой дерзости пани Вероника вскипела гневом и, взмахнув крючком, воскликнула:
— Чтобы тебя переехали! Чтоб тебе сдохнуть, мерзавец!.. Вешалка для шляпы!
— Иги-и! — пронзительно взвизгнул сорванец, отступая в сторону и не вынимая рук из карманов.
— У тебя от «семерки» в носу щиплет? — негодовала дама. — Да валяйся ты сам в мусорной куче, я бы тебя не подобрала, рвань ты этакая!..
— Ишь какая барыня!.. — заметил парень, презрительно сплюнув сквозь зубы.
Увидев это, дама крикнула в величайшем гневе:
— О, боже милосредный! Да разве есть справедливость на этом свете, если этакий отброс задирает честных людей на улице да еще плюется!.. Погоди, я еще увижу, как тебя в Старом Мясте клеймом припечатают, если только раньше собаки не сожрут…
Оскорбленная дама, отругиваясь, направилась к помойке. Антек же, увидев глыбу песчаника, сел на нее и принялся точить нож с выражением такого равнодушия и скуки, какому могли бы позавидовать самые высокородные господа.
В этот момент во двор вошел Ясь. Боязливо поглядев вокруг и заметив мусорщицу, он подошел к ней и тихим голосом сказал несколько слов.
— А ну-ка, убирайся отсюда!.. — рявкнула все еще взволнованная дама, накинувшись на сироту. — Я тебе такого задам табака, что башка у тебя отлетит прочь, даже «Полицейская газета» не сыщет!..
Перепуганный Ясь пустился наутек; видя это, Антек крикнул:
— Эй ты… балда!.. Поди сюда!
Ясь неуверенным шагом приблизился к уличному мальчишке и остановился на некотором расстоянии.
— Чего тебе надо от этой побирушки, которая приходится родней всем мусорным ямам в Варшаве? — спросил его Антек.
— Я хотел узнать, нет ли у нее для меня какой-нибудь работы, — поколебавшись, ответил Ясь.
— А откуда ты взялся? — допытывался Антек, подозрительно оглядывая довольно приличное платье Яся.
— Из города.
Ответ, видимо, удовлетворил мальчишку, так как он продолжал допрос:
— Зачем тебе работа?
— Мне хочется есть.
— Фью! Фью! — свистнул шалопай, а потом добавил: — Если бы ты продал свой лапсердак, так нам бы обоим хватило еды на неделю.
— Лучше бы работать, — прошептал Ясь.
Антек сунул нож в карман и задумался.
— Может, ко мне пойдешь на службу? — вдруг сказал Антек, пронзительно глядя на Яся. При этом он задрал голову вверх, так как был ниже Яся.
— А что же ты за птица? — спросил удивленный Ясь, улыбнувшись, хотя ему хотелось плакать.
Вопрос этот, видимо, задел бродягу; почесав место, где положено быть воротничку, он с достоинством заметил:
— А ты знаешь, слюнтяй, что через мои руки прошло уже с десяток таких дураков, как ты? Ты что думаешь?.. Наймись ко мне и получишь еду и такое место для спанья, что в трескучий мороз вспотеешь!
— Хм! Попробую… — сказал Ясь после недолгого размышления.
— Ну что ж, ударим по рукам! — воскликнул Антек и, изо всей силы хлопнув Яся по ладони, добавил: — Иди за мной и тогда узнаешь, что я за птица!..
Они вышли вдвоем и, миновав несколько незастроенных уличек, добрались до землянки, окруженной полуразрушенным забором. Здесь Антек велел Ясю подождать, а сам вошел во двор.
Во дворе стояла тележка, высилась изрядная куча песку, а рядом с ней, как солдат на часах, прогуливался коренастый рыжеволосый мужчина в полушубке, с выражением философического спокойствия на лице, впрочем, не отличавшемся одухотворенностью.
Антек ступал неслышно, как волк, имея, видимо, основания опасаться этого крепко сложенного мужчины. Не слишком отдалившись от калитки, он остановился и крикнул:
— Пан Мартин!.. Бонжюр!..
Детина медленно повернулся, внимательно поглядел на мальчишку и, сдвинув шапку с затылка на лоб, ответил:
— Проходи стороной!..
— А что, не вернул вам Валек мешочки, ворюга этакий? — спросил Антек.
— Ты сам вор! Ты ему эти мешки продал за рюмку водки, хотя они были не твои.
Ответ этот немного успокоил мальчика, и он осторожно стал выходить на середину двора, говоря:
— Врет, как собака!.. Разрази меня матерь божия… Сам у меня мешки вырвал, да еще так в глаз стукнул, что пришлось идти к доктору… Чтоб мне провалиться!
По слабости умственного развития пан Мартин не мог решить, верить этой странной истории или нет. Тем временем Антек подошел к куче песка и, ткнув в нее ногой, сказал с воодушевлением:
— Будь у меня мешки… Эх! Я бы в один миг продал всю эту кучку.
— Дай залог, тогда одолжу мешки.
— Угу! Вы, я вижу, тоже шутник, пан Мартин! — говорил Антек, топчась на месте и засовывая руки в рукава. — У меня рубахи нет, а вы залог требуете!
— А куда же ты ее девал? — с любопытством спросил Мартин.
— Потерял на Краковском Предместье. Не поверите, снимаю я свой балахон — и вдруг эта стерва рубаха сваливается с меня на землю, и будь здоров. Черт бы ее побрал!
Пан Мартин, почесав голову, сказал:
— Фу!.. И мешки я тебе дал бы, и песок отпустил бы в долг, если бы знал, что ты меня не обворуешь…
— А моя честь что — собака? — крикнул обиженный Антек. — Разве не имел я дела с порядочными людьми? О! И еще с какими!
— Ну! Ну!.. — проворчал Мартин и пошел в землянку.
— И веревку прихватите тоже, потому что я в зубах не потащу ведь…
— Так у тебя, болвана, даже веревки нет? — удивлялся Мартин, качая головой.
— А откуда ей у меня быть?.. — возразил мошенник. — Ведь в ломбарде еще не было аукциона.
Несколько минут спустя пан Мартин, наполнив песком два мешка, подвязал их Антеку на спину, напутствуя его следующими словами:
— Только попробуй потерять что-нибудь или покупать у другого кого песок, а не у меня, я тебя так поблагодарю, что зубов не досчитаешься!..
— И-и-и-и-и! — взвизгнул Антек на прощание, одновременно давая сигнал Ясю.
Когда Ясь подбежал на призыв, Антек перевалил мешки на него, говоря:
— Ну как, заметано?.. Сам черт не отнимет у тебя того, что у меня заработаешь!
— Что же мне с этим делать? — удивленно спросил Ясь, с беспокойством оглянувшись на свою навьюченную спину.
— Как это что?.. Ты будешь носить песок, а я буду кричать и еще… не бойся, я о тебе позабочусь.
Вскоре во дворах домов в районе Нового Свята и Иерусалимской Аллеи можно было услышать пронзительный голос Антека:
— Хо-пее!.. пе-лого!.. вислянского!
И несмелый голос Яся:
— Песку белого!..
Таковы были плоды воспитания милосердного пана Кароля.
Час спустя после ухода Антека к Мартину во двор вбежал какой-то запыхавшийся, разгоряченный человек и сдавленным от волнения голосом стал его выспрашивать:
— А не видели вы, человече, парнишку в черном пальто и в шапке с козырьком?
— Не видел! — ответил Мартин, вылупив на него глаза.
— Красивый такой мальчик, скажу я вам, тихий… Ой, как у меня дыхание сперло… Ясем его звать…
— Да мне такой и не снился! — недружелюбно пробормотал Мартин.
— Как это может быть?.. — с мольбой в голосе продолжал незнакомец. — Люди ведь видели его… Он бродил в этом районе… Да разве я знаю, может и в Вислу провалился!
— Как это он мог провалиться! Ведь Висла замерзла.
— Верно! — согласился незнакомец. — Разрешите мне тут немножко передохнуть. Как же случилось, что вы его не видели?.. Ведь он такой заметный мальчик… Мастер сказал, что он его обокрал, а Ясь у него даже лоскутка не взял бы… Ох, как же я устал!.. Если он сюда придет, вы спросите: ты кто — Ясь? и скажите, что украл Ендрек… а я его по всей Варшаве ищу.
«Должно быть, у него в голове не все в порядке!» — подумал Мартин, который сам, впрочем, не отличался выдающимся умом.
— Передайте ему это, и бог вам воздаст…
С этими словами он вскочил и снова пустился бежать, как пес в поисках пропавшего хозяина. Очутившись на улице, он остановился и еще раз крикнул через забор:
— Не забудьте же, что я вам сказал… Его зовут Ясь!..
Под вечер, накричавшись до хрипоты и продав безмерное количество песку, Антек и его служащий Ясь купили бутылку пива, полфунта колбасы, набили карманы булками и, удалившись на безлюдную уличку, приступили к ужину. Справедливость требует признать, что, несмотря на малый рост, Антек взял себе значительно большую долю, предоставив Ясю объедки. На закуску же Антек принялся дурачить сироту:
— Слушай, балда! А ведь если Мартин проведает, что мы у других песок брали, так он нам этого не спустит… Но ты не бойся, я тебя в обиду не дам!.. Хо-хо!.. Скажу я тебе — если я только возьмусь за него, он и оглянуться не успеет, как на земле валяться будет. Хо-хо! В драке я огонь, все равно как еврей в танцах, и такая, скажу тебе, у меня сила, что могу одолеть солдата с ружьем и шашкой.
— Почему же ты сам песок не таскаешь? — спросил Ясь.
— Эх!.. Потому что я только в драке такой. А впрочем, намотай себе на ус, балда, за какую попало работу я браться не люблю. Когда я разносил газеты, мне не раз говорили: «Если бы ты, Антек, не был таким ворюгой, из тебя бы путный человек вышел!» — но я расплевался с газетами!.. Это отнимает время. Ладно, пойдем гулять!
И они пошли слоняться по городу. Вдруг Антек остановился перед меняльной конторой и, указывая на горстку золота за окном, сказал:
— Ты знаешь, балда, что все это мое?
— Ишь ты! — с усмешкой заметил Ясь. — Здоров же ты на выдумки.
— А вот и мое, потому что, если захочу, так не дам тебе глядеть.
И, сказав это, Антек оттолкнул своего служащего от окна. Ясь вспыхнул и так крепко ухватил своего хозяина за загривок, что тот прямо в клубок свернулся; с трудом высвободившись, он сердито закричал:
— Ого!.. Вот ты какой удалец?.. Посмей-ка еще хоть раз, и я сообщу о тебе в участок, сукин сын!
Услышав это, Ясь струсил. Он чувствовал, что этот хлипкий парень побил его дипломатией и что рядом с ним и пан Петр, и пан Кароль, и даже мастер Дурский ни черта не стоят…
Часов около десяти вечера мальчики вернулись в приречный район. Там они пролезли через дыру в заборе и в нескольких шагах от нее увидели большую опрокинутую бочку из-под сахара.
— А что?.. Вот тебе и постель!.. — шепнул Антек, первый влезая в этот своеобразный будуар.
— Побойся бога! — дрожащим голосом заметил Ясь. — А если нас тут поймают?
— Ну и что же?.. Я ничего не украл, никого не убил, — что мне могут сделать? — возразил Антек.
С тяжелым сердцем Ясь полез вслед за ним и утонул в лежалой, полусгнившей соломе, смешанной с множеством инородных тел, в общежитии именуемых мусором.
Вскоре усталость взяла верх над отвращением, и Ясь заснул в этой берлоге так же спокойно, как некогда в раскладной кроватке, убаюканный шепотом материнской молитвы.
На другой день, еще до рассвета, мальчики вылезли через то самое отверстие в заборе, которое послужило им входом. Проходя пустыми улицами, Ясь твердил молитву и под первой же водокачкой умылся; Антек довольствовался чистотой… души. Потом, так же как вчера, Ясь таскал песок, а предприниматель Антек покупал товар либо брал его в кредит со складов, обходя, однако, землянку плечистого Мартина.
— Не хочу ссориться с Мартином, — объяснил Антек.
После вечерней закуски, состоявшей из хлеба, копченой грудинки и двух бутылок пятигрошового «шляхетского» пива, бродяжки столкнулись с парнем по имени Валек, который, увидев их, закричал:
— Ты!.. Антек!.. Если бы ты знал, как на тебя Мартин злится!.. Говорит, ты вчера выманил у него веревку и мешки, а песок берешь у других и он так тебе морду набьет, что дух из тебя вон.
— Чего он лает! — презрительно буркнул Антек, поежившись, словно по нему мурашки пробежали.
Потом они слонялись втроем, а когда наступила ночь, Антек, к которому вернулось хорошее настроение, предложил:
— Вот что, божьи коровки, пошли-ка в клуб на бал!
— Какой бал? — спросил Ясь.
— Ой, боже!.. — подхватил Валек. — Ну, и дурень же!.. С виду хрант, а не знает, что сегодня канун Нового года.
Когда они остановились у клуба, Антек, прислушиваясь к звукам музыки, глубокомысленно заметил:
— Это в нашу честь так танцуют! Если бы не мы, в Варшаве не было бы ни одного бала.
Высказавшись, он схватил Валека за плечи и под мелодию кадрили начал откалывать коленца. Возник переполох, ибо мальчики толкнули какую-то старушку, сами едва не попали под лошадь. Получив кулаком от постового и кнутом от извозчика, они отправились вместе с Ясем на обычный ночлег. По дороге Антек упрекнул Валека, что он танцует, как медведь, в результате чего парни вцепились друг другу в волосы. Ясю пришлось их разнимать.
Когда они пробрались в свой двор, Антек первый сунул голову в бочку и с возмущением обнаружил там пару грязных сапог. Это привело мальчишку в такое негодование, что, забыв об осторожности, он заорал:
— Что за новости такие?.. Вылазь отсюда, негодяй!..
— Тише ты! помалкивай! — остерег его Валек.
— Почему помалкивай?! — кричал Антек. — Откуда он взялся?.. Я вот рассержусь да схожу за полицией, чтобы отвели этого жулика в участок.
Сапоги лениво пошевелились, и в глубине бочки раздался голос:
— Не приставай, пока я добрый…
— Он пьяный!.. — прошептал Валек.
— Подумаешь, пьяный!.. Пусть не лезет на чужое место, ворюга! — не унимался Антек, дергая захватчика за ноги.
Тут один из этих огромных сапог, очертив в воздухе дугу, так энергично прошелся по истрепанному сюртуку Антека, что парень зашатался.
— Ну и перекрестил, господи Иисусе!.. — пробормотал Валек.
Из бочки по-прежнему раздавался храп. Антек отвел Валека в сторону и что-то пошептал ему на ухо. Потом оба осторожно подошли к бочке и, ухватившись за края, с усилием поставили ее на дно.
Голова спящего захватчика очутилась в позиции, которую обычно занимают ноги.
— Ббожже! — донесся из бочки стон, и одновременно оба сорванца заорали во всю глотку:
— Вор!.. вор!..
Из бочки им вторил грубый голос:
— Ббожже! Спасите!..
Все три мальчика немедленно убежали за забор. В землянке зажегся свет, на двор выбежали люди с дубинками и устремились к бочке, из которой по-прежнему неслись крики и грохот.
Ночь эту, полную впечатлений, Ясь и его товарищи провели под каким-то навесом, на бревнах.
— Тут лежать — все равно как в карете! — сказал Антек.
Наступило утро Нового года. Антек, ровно с рассветом позабыв о бессоннице и невзгодах минувшей ночи, созвал военный совет.
— Сегодняшним днем надо попользоваться, — сказал он. — Будем ходить с поздравлениями. Ты, Валек, со мной, а ты, Ясек, дай-ка мне свою хламиду и шапку…
— А я в чем останусь?.. — спросил возмущенный Ясь.
— В моем сюртуке! Что, может, он неприличный? — продолжал Антек, показывая целый рукав. — Ну, снимай, а то… пойду в участок и сразу скажу, кто ты такой!
Напрасно бедный Ясь угрожал и просил. Ничего не помогло. Подлый Антек почти насильно сорвал с него пальто, брюки и башмаки и со злобным смехом кинул горько плачущему мальчику свои отвратительные лохмотья, строго-настрого наказав ждать его под вечер на Обозной улице, у шинка.
В самых черных мыслях провел Ясь этот долгий печальный день, весь рацион которого составляла черствая корка хлеба. Антек появился на условленном месте только около семи; еды он не принес, зато сам был сильно навеселе, — ба! — просто-таки порядочно пьян.
— Ну, скажу я тебе, — затрещал пройдоха. — Дело шло у меня как по маслу!.. Всюду я врал, будто я из «Курьера»… Потому что, видишь ли, я отхватил по пути поздравительные карточки у одного типа… У меня даже еще есть…
Договорить он не успел, так как в этот момент чьи-то громадные руки схватили его и подняли в воздух.
— Караул! Спасай, Ясек!.. — крикнул Антек.
— Ой, и всыплю я тебе теперь! — сказал преследователь.
— Пан Мартин! Мой святой пан Мартин! — орал Антек, заходясь от плача.
— Вот тебе за мешки!.. Вот тебе за веревку… Вот тебе за песок!.. И не обманывай честных людей!.. И не кради, что не твое!..
Каждое из этих высокоморальных наставлений сопровождалось свистом ремня и звуком, наводившим на мысль, что ремень уже соприкоснулся с кожей Антека. Длилось это добрых четверть часа с небольшими перерывами.
Тем временем Ясь, услышав, о чем речь идет, и узнав, как дерутся продавцы песка, стремительно бежал в сторону Краковского Предместья, отказавшись и от службы у Антека, и от ночевки в бочке, и даже от своей одежды. Он не знал, что с ним теперь будет, но даже тюрьма и смерть казались ему более заманчивыми, чем общение с личностями вроде Антека.
В течение нескольких дней термометр держался выше нуля, было довольно тепло, снег и лед стаяли. К тому часу, когда Ясь убежал от Антека, над городом опустился густой туман. Огни фонарей во влажной голубой мгле напоминали подвешенные в воздухе красноватые огоньки, а прохожие походили на тени. На улицах по случаю Нового года движение было небольшое и мало-помалу совсем затихло.
Часов около десяти туман поднялся вверх, и одновременно пошел дождь, который, все усиливаясь, превратился, наконец, в настоящий ливень. Сточные канавы набухли, и почти во всю ширину улиц поплыли потоки жидкой грязи. Сытые и хорошо одетые люди называют такую погоду мерзкой, — для оборванных и голодных она была ужасной.
Как только пошел дождь, Ясь обнаружил, что шляпа и сюртук Антека, до сих пор какие-то удивительно жесткие, размякают с угрожающей быстротой. С продавленных полей шляпы вода потекла на плечи. Вдруг мальчик почувствовал, как крупная капля упала ему прямо на шею, а когда, вздрогнув, свел лопатки, капля побежала по спине. Вскоре промокшая одежда стала липнуть к телу, в дырявые башмаки набилась грязь.
Его прохватил легкий озноб…
Дождь между тем все усиливался; ветер подхватывал потоки воды и швырял их из стороны в сторону, на домах, от крыш до фундамента, образовались влажные полосы, улицы совсем опустели. В поисках убежища Ясь перебегал от ворот к воротам, от ниши к нише, а дождь преследовал его с упорством живого и злобного существа.
— О боже, спаси меня… — прошептал мальчик, покружил минуту на одном месте и снова устремился вперед.
Час тому назад Ясь думал, что исчерпал все возможные испытания на свете. Оказалось, что худшее было впереди. Приходилось спасаться уже не от людей, а от стихий. Он бежал без оглядки, а за ним по пятам — дождь, голод и бессонная ночь.
Около часу ночи, вконец измученный бессмысленной беготней, Ясь упал на ступеньки какого-то дома. Он щелкал зубами от холода, и голова у него пылала. Приступ головокружения и странная тяжесть во всем теле привели его на некоторое время в полное оцепенение, что-то среднее между сном и обмороком.
Очнувшись, Ясь с удивлением почувствовал, что страдания его прекратились. Только язык у него пересох и сильно запеклись губы, но при этом он ощущал какой-то благостный покой и необычайную свободу воображения. Временами он забывал, где находится, и думал, что все еще живет в доме у матери: вот снова, как бывало, стучит машина и лампа светит, как прежде.
Это не лампа, а уличный фонарь; это не стук машины, а громкое журчанье воды, стекающей в канаву!
Ясь протер глаза: он с улыбкой смотрел, как падает дождь, как стремительно мчатся потоки воды, потом снова начал бредить. Ему мерещился шум мельницы и припомнилось, что в саду в одном из кустов у него припрятана удочка.
— Пойду на пруд, удить рыбу… — сказал он.
Это дождь шумит, а не мельница, — говорило мальчику сознание. Но горячка брала верх над свидетельством сознания. Вот и сад: как тут хорошо пахнет!.. Все деревья в цвету, а дорожки посыпаны сухим гравием. Солнце так жжет, что Ясь обливается потом и приходится жмурить глаза от ослепительно яркого блеска.
Открыв глаза, Ясь увидел газовый фонарь и почувствовал, что неровный, мерцающий свет фонаря раздражает его. Мальчику казалось, будто он отступает перед ним и прячется в погребе, где хозяйка хранит молоко в крынках. В этом погребе были Антося, Маня, Казя и Юзек. Ясь так обрадовался, что даже в ладоши захлопал, но тут же заметил, что дети не смотрят на него.
— Ну, не прикидывайтесь!.. Не упрямьтесь! — крикнул он. — Лучше дайте мне немножко молока, потому что я ужасно устал!..
Но дети не услышали его и убежали из погреба, а он за ними. Их равнодушие так обидело Яся, что он решил пожаловаться матери, и стал звать ее:
— Мама! Мама!
Но мать тоже убегала и пряталась от него, и ему никак не удавалось ее найти. Погоня эта доводила его почти до безумия; он протянул руки и кинулся вперед.
Наконец к нему вернулось сознание, он сообразил, что сидит на улице, а дождь немного утих. Он вспоминал свои видения, но не мог понять, что это значит, и тот ли самый он Ясь, который когда-то бегал по саду и лугам, удрал от Дурского и попал к Антеку, обокравшему его… Он чувствовал, что с ним произошло нечто необычайное и ему угрожает какая-то большая опасность. Вдруг ему пришло на ум слово: смерть…
Смерть среди ночи, в пустынном городе, под хмурым небом, в грязи, когда рядом нет никого, с кем ты мог бы проститься или хотя бы обменяться последним взглядом, — как же это страшно!.. Столько людей вокруг, и ни один из них даже не подумает, что в нескольких шагах от него умирает несчастный ребенок!..
Яся охватило отчаяние; еще мгновение — и он бросился бы стучать в двери, кричать: «Сжальтесь!..» Но минута возбуждения прошла, и Ясь двинулся в путь, проникновенно повторяя вслух:
— Кто доверится господу своему…
Он уже утратил ощущение реальности бытия. Мысли его обратились к богу и к матери, а немеющие ноги несли куда-то… Куда?.. Вероятно, в ту темную сторону, из которой никто не возвращается.
Не зная, как и зачем, он очутился в Иерусалимских Аллеях и пошел по дороге, ведущей к Висле.
Казалось, само небо проливает слезы над этим крошечным существом, которое, как умело, доверило творцу душу, полную скорби и невыразимой тревоги.
XII
Друг
Пан Анзельм приехал в Варшаву под Новый год. Он нанял комнату в Польской гостинице и, не теряя ни минуты, отправился туда, где, по указаниям Яся, проживал его опекун.
— Здесь живет пан Кароль? — подойдя к воротам, спросил шляхтич у дворника.
— Здесь, на втором этаже, только его, должно быть, нету дома, он недавно вышел.
Шляхтич потянулся за кошельком, и сторож снял шапку.
— Ты не знаешь, друг мой, — продолжал шляхтич, — живет ли у пана Кароля маленький мальчик Ясь?..
— Ага! Тот самый, у которого летом мать с голоду померла?.. Был он здесь, был, но теперь он у портного, у Дурского, а сюда даже никогда не приходит.
Услышав про смерть от голода, пан Анзельм содрогнулся. Потом дал сторожу два злотых, узнал адрес портного и сердито приказал извозчику везти себя в район Старого Мяста.
В магазине мужского платья он застал только вельможную пани Дурскую. Когда он спросил у нее про Яся, толстая дама, ломая руки, вскричала:
— Ах, мой любезный пан! Такой случай… Представьте себе, мерзавец Ендрек, вон он, за шкафом прячется, обокрал нас, а мой старик возьми да обвини Яся! И, представьте, бедный мальчик убежал!.. А я так его любила! Уверяю вас, я прямо-таки без ума от него была…
— Ладно, ладно, — прервал ее шляхтич, багровея, — но где же он теперь?..
— Вот то-то и оно, что мы не знаем, дорогой пан! — простонала перепуганная пани Дурская. — Откуда мне знать? Может быть, убил себя, а может, застрелился?!
— А, к чертям собачьим! — крикнул разгневанный шляхтич, топнув ногой. — Вот вы как опекаете сирот в Варшаве!
— Ах, добрый пан!.. Ах, благородный пан!.. — причитала бедная пани Дурская, с тревогой поглядывая на суковатую трость посетителя. — Ах, ведь это же мой… так сказать, муж виноват, а не я, несчастная… Ведь я и родом-то из другого сословия, дорогой пан, и могла бы выйти за чиновника…
— Где же ваш муж? — рявкнул шляхтич, стукнув тростью об пол.
— Ах!.. Да он побежал искать Яся и того бездельника Паневку… Ендрек! А ну, сбегай-ка за круж… за хозяином, хотела я сказать…
Негодяй, не мешкая, кинулся к двери и минуту спустя привел мастера, который весьма неуверенно переставлял ноги; лицо у него было необычайно бледное, а нос, как обычно, малинового цвета.
— Где Ясь? — коротко спросил пан Анзельм.
Дурский взглянул на свою перепуганную жену, ноги у него задрожали еще сильнее, и он смиренно ответил:
— Убежал, сударь, хоть я его любил, как родного сына… Теперь ищу его, сударь, целые дни ищу, да вот… в пивной, здесь напротив, встретились мне три купца из Петербурга и, стало быть…
— Отплачу же я вам, почтенные опекуны! — прошипел пан Анзельм и выбежал из магазина, хлопнув дверью.
— Я опоздал!.. Бог, видно, пренебрег моей жертвой! — шептал шляхтич, спеша в ратушу.
Когда он пришел туда и потребовал, чтобы ему помогли разыскать Яся, один из чиновников заявил:
— Мальчика этого уже ищут. Вчера здесь был некий Паневка и оставил подробное описание личности: лицо круглое, волосы светлые… пальто черное, шапка с козырьком… Никаких особых примет не имеется.
— Меня интересуют не особые приметы, а мальчик!.. — возразил шляхтич и, обещав наградить того, кто найдет Яся, пошел дальше, бормоча: — Интересно, кто этот Паневка. Вероятно, из низшего сословия, но честный человек.
Пан Анзельм обошел все костелы, прося, чтобы с амвона огласили об исчезновении мальчика по имени Ясь, в черном пальто и в шапке с козырьком. Ксендзы с охотой соглашались удовлетворить его просьбу, добавляя от себя, что к ним уже обращался с тем же какой-то невысокий человек с большой головой.
«Сметливый парень, должно быть!» — подумал пан Анзельм о Паневке, не зная, что бедняга — тот самый, кто «не закройщик, а бог, только глуп, как сапог»…
Вернувшись в гостиницу, пан Анзельм кинулся на кровать в глубоком огорчении. Он почувствовал, как по ниточке сострадания прокралась в его сердце крепкая привязанность к сироте.
Второго января, часов в одиннадцать утра, пану Анзельму сообщили, что Яся обнаружили и привели в ратушу. Не прошло и нескольких минут, как шляхтич явился в канцелярию.
Здесь он застал какого-то рабочего, старую женщину, рассыльного и городового, которые толпились вокруг парнишки в черном пальто. Анзельм заглянул ему в глаза и остолбенел:
— Как тебя зовут? — спросил он у странного субъекта.
— Ясь, ваша милость… чтоб меня холера взяла! — ответил юнец с вишневым носом на покрытом синяками лице.
Шляхтич не знал, что и подумать. В тот момент к мальчишке подошел какой-то старый полицейский, зорко глянул ему в лицо, а затем, отогнув воротник пальто, прочитал на подкладке этикетку: «Каласантий Дурский в Варшаве» — и сказал:
— Ну, говори правду, ты обокрал того малыша?..
Пан Анзельм упал на стул, а мальчишка тем временем трещал без умолку:
— Я не обокрал… ей-богу! Он сам мне подарил этот лапсердак… чтоб мне сквозь землю провалиться!.. Он ведь служил у меня, пусть сам скажет… Я его кормил, как родного сына… Но вчера вечером, когда мы с Мартином подрались, так он, сукин сын, взял да и убежал. Чтоб мне не дожить, чтоб мне сгореть…
— Ну, а для чего ты себя именуешь Ясем, когда ты Антек? — продолжал допытываться полицейский.
— Ну да, Антек!.. Я и сказал — Антек!
— Что ты врешь, сволочь!.. Все слышали, как ты себя называл Ясем!..
— Эге!.. — удивленно заметил парень. — Коли так, я, должно быть, оговорился.
Антек был хорошо известен полиции; принесли его личное дело, из которого явствовало, что уличный мальчишка неоднократно подвергался аресту. Один раз — за то, что пытался заткнуть трубки фонтана перед почтой; другой — за то, что вышиб камнем стекло в омнибусе; потом — за то, что обокрал пуделя, отняв у него ошейник и намордник; потом — за то, что непристойно вел себя на улице, за то, что отвинчивал медные дверные ручки, за то, что при участии какого-то солдата учинил скандал в шинке… У пана Анзельма волосы встали дыбом, когда он сопоставил юный возраст хулигана с несметным множеством его проступков!
В результате рабочий, старая женщина, рассыльный и городовой, отыскавшие мальчишку, ушли не солоно хлебавши.
Почти в ту же самую минуту пану Анзельму сообщили две новости. Во-первых, что честный Ендрусь, ученик Дурского, обвиненный в краже у мастера, уже занял в ратуше ложу для почетных граждан со стороны Даниловической улицы. Второе известие было тревожное: кто-то высказал предположение, что Ясь утонул, так как в тот момент, когда на Висле треснул лед, раздался чей-то крик.
По просьбе пана Анзельма, для выяснения достоверности этого известия, во все концы города разослали депеши: оказалось, что лед на Висле треснул на участке между Варшавой и Прагой, а крик в эту самую пору слышали за Вольской заставой. Доказано было также, что кричал не Ясь, а некая Магдалена Робачек, избитая мужем Валентием Робачеком, поденщиком, который отличался пристрастием к спиртным напиткам.
Когда все сомнения разъяснились, наиболее удовлетворительным образом, отчаявшийся шляхтич оставил ратушу и несколько часов подряд бесцельно скитался по улицам. Прошел Старе Място, побывал на Новом Зъязде, бродил по варшавскому берегу Вислы и только часов около шести вечера повернул назад к гостинице.
Если бы в тот момент пан Анзельм внимательней посмотрел вокруг, он заметил бы худенького мальчика, который, притоптывая ногами и дыша на озябшие руки, забегал то с правой, то с левой стороны и заглядывал ему в глаза с выражением неописуемого беспокойства.
Но пан Анзельм ничего не замечал и задумчиво шел дальше. Пройдя несколько улиц, он добрался до гостиницы, неверным шагом поднялся по лестнице и отворил дверь в свой номер.
Когда, зажегши свечу, пан Анзельм повернулся к открытой двери, чтобы притворить ее, он чуть не споткнулся о кучку дрожащих лохмотьев, которая упала к его ногам. Одновременно он почувствовал, что кто-то целует его колени, и среди стонов и рыданий различил слова:
— Пан Анзельм!.. Дорогой пан…
У шляхтича замерло сердце. Он подхватил ребенка в объятия, поднял его перед собой, вгляделся в худенькое личико и воскликнул:
— О дитя, сколько огорчений ты мне доставил!..
Это был Ясь, оборванный, усталый и голодный. Но кто же его сюда привел?..
Вероятно, тот, кто перелетным птицам, аистам и ласточкам, указывает верную дорогу…
Третьего января один из учеников Дурского встретил на улице Паневку в весьма плачевном виде. Подмастерье был так пьян, что едва держался на ногах.
— Что с вами?.. — воскликнул изумленный парень.
— Иди к черту!.. — проворчал Игнаций.
— А вы знаете, что вчера нашелся Ясь?
— Что ты болтаешь?..
— А вот нашелся, и теперь он у одного шляхтича в Польской гостинице, — ответил ученик.
У Паневки заблестели глаза. Мигом протрезвев и распрямив плечи, он со всех ног побежал в гостиницу; столкнувшись у ворот с швейцаром, он обрушился на него с вопросами:
— Где Ясь?.. Где тот мальчик, которого взял какой-то шляхтич?
— А вам что до него?
— Скажите, где он?.. — умолял Паневка, хватая швейцара за руки.
— Уже уехали на почту с тем господином! — ответил оскорбленный представитель администрации, лишь бы поскорей высвободиться из объятий посетителя.
Паневка во весь дух помчался по Медовой улице. Когда он свернул на Козью, сзади послышался сигнал рожка. Он оглянулся. В этот момент мимо него проехала почтовая карета, в глубине которой мелькнуло бледное лицо Яся.
Собрав все силы, Игнаций припустил за каретой; расстояние между ним и громоздким экипажем не увеличивалось, но было и не меньше нескольких десятков шагов.
— Не догнать мне его! — бормотал Паневка, чувствуя, что вот-вот упадет.
У моста карета, попав в скопление экипажей, замедлила ход. Паневка приблизился к ней немного и крикнул во всю мочь:
— Ясь!.. Ясь!..
— На улице кричать не полагается! — предостерег его чей-то начальственный голос.
Подмастерье взбежал на мост и гнался за каретой еще несколько секунд, продолжая звать:
— Ясь!.. Ясь!..
Внезапно карета покатилась быстрее. Последние силы оставили Паневку; тяжело дыша, он смотрел вслед удаляющемуся экипажу.
— Даже не взглянул на меня… — прошептал он с горечью.
Он тоже был сиротой.
― МИХАЛКО ―{10}
Работы на постройке железной дороги закончились. Подрядчик уплатил, что кому причиталось, обманул, кого удалось, — и люди толпами начали расходиться по своим деревням.
Возле корчмы, стоявшей неподалеку от насыпи, гомон не затихал до самого полудня. Кто наполнял бубликами кошелку, кто запасался впрок водкой, а кто напивался тут же на месте. Потом, завернув в холстину свои пожитки и закинув их на плечи, все разошлись, крикнув на прощанье:
— Будь здоров, глупый Михалко!..
А Михалко остался.
Остался один посреди серого поля и, уставясь на сверкающие рельсы, убегающие куда-то далеко-далеко, даже не поглядел вслед уходящим. Ветер трепал его темные волосы, вздувал белую сермягу и доносил издали последние слова затихающей песни.
Вскоре за кустами можжевельника скрылись сермяги, холщовые рубахи и круглые шапки. Потом замолкла и песня. А он все стоял, заложив за спину руки, потому что некуда ему было идти. Как вот у этого зайца, что скакал сейчас через рельсы, так и у него, крестьянского сироты, дом был в чистом поле, а кладовая — где бог пошлет.
За песчаным бугром раздался свист, заклубился дым и загромыхали колеса. Подошел рабочий поезд и остановился возле недостроенной станции. Толстый машинист и его молоденький помощник соскочили с паровоза и побежали в корчму. За ними поспешили и смазчики. Остался только инженер, который задумчиво разглядывал пустынную местность и прислушивался к клокотанию пара в паровозном котле.
Парень знал инженера и поклонился ему до земли.
— А, это ты, глупый Михалко! Что ты здесь делаешь? — спросил инженер.
— Да ничего! — ответил парень.
— Почему ты не идешь к себе в деревню?
— Не для чего, ваша милость.
Инженер что-то запел вполголоса, потом сказал:
— Ну, так поезжай в Варшаву. Там всегда найдется работа.
— А я и не знаю, где она, эта Варшава.
— Садись в вагон, тогда узнаешь.
Глупый Михалко, как кошка, вскарабкался на платформу и уселся на груду камня.
— А есть у тебя хоть немного денег? — спросил инженер.
— Да есть, рубль и сорок грошей и еще злотый мелочью.
Инженер снова стал напевать, оглядываясь по сторонам, а в паровозе по-прежнему клокотал пар. Наконец из корчмы прибежали железнодорожники с бутылками и узелками. Машинист и его помощник поднялись на паровоз, поезд тронулся.
Проехали версты две, и на повороте показались дымки бедной, лежащей среди болот деревеньки. Увидев ее, Михалко просветлел. Он засмеялся, стал что-то кричать (хотя на таком расстоянии все равно никто бы его не услышал), замахал шапкой… Смазчик, сидевший на высоком помосте, даже прикрикнул на него:
— Эй, ты чего там высовываешься? Еще вылетишь ко всем чертям…
— Так ведь это наша деревня, вон там, вон!..
— Ну, коли ваша, так и сиди спокойно, — ответил смазчик.
Михалко уселся спокойно, как ему было приказано. Только очень уж тошно было у него на сердце, и он принялся читать молитву. Ах, как бы ему хотелось вернуться в свою деревню, слепленную из соломы и глины, туда — в тишину болот… Да незачем. Хоть и называли его «глупым», он все же понимал, что в других местах меньше мрут от голода и легче найти ночлег, чем у них в деревне. О, в других местах и хлеб белее, и на мясо можно хоть поглядеть, и домов там больше, и люди не такие бедные, как у них.
Они проезжали станцию за станцией, на одной задерживались дольше, на другой меньше. Когда зашло солнце, инженер приказал накормить Михалка, а парень за это поклонился ему в ноги.
Поезд проезжал по совершенно новым местам. Тут уже не было разлившихся болот, а виднелись холмистые поля, извилистые и быстрые речки. Исчезли курные избы и плетенные из лозы овины, показались красивые усадьбы и каменные постройки, получше, чем у них костелы или корчмы.
Ночью остановились близ города, выстроенного на горе. Казалось, дома карабкаются друг на друга, и в каждом было столько огней, сколько звезд на небе. Хоть сто похорон посмотри, а не увидишь такого множества свечей, как в этом городе…
Где-то играла красивая музыка, люди ходили толпами, смеялись и веселились, хотя была поздняя ночь и в деревне в эту пору только и слышно, как кричит упырь да тревожно лают собаки.
Михалко не спал. Инженер велел дать ему фунт колбасы и каравай хлеба, а потом прогнали его на другую платформу, на которой везли песок. Здесь было мягко, как в пуху. Но парень не ложился; он сидел на корточках, уплетал колбасу с хлебом, да так, что у него глаза лезли на лоб, и думал:
«Вон ведь какие дивные вещи бывают на свете, дай боже!»
После нескольких часов стоянки, под утро, поезд тронулся, и они быстро поехали. На одной станции, среди леса, снова долго стояли, и смазчик сказал парню, что инженер, верно, поедет назад, потому что получил телеграмму.
Действительно, вскоре инженер позвал Михалка.
— Мне надо возвращаться, — сказал он. — А ты один поедешь в Варшаву?
— Да кто его знает! — пробормотал парень.
— Э, да не пропадешь же ты среди людей!..
— Все равно, кто там меня искать будет, раз у меня нет никого?
В самом деле, кто там его будет искать?
— Ну, так поезжай, — сказал инженер. — Там сейчас у самого вокзала строят новые дома. Будешь носить кирпичи, вот и не помрешь с голоду, только не спейся с круга. Потом, может, лучше устроишься. На всякий случай вот тебе рубль.
Парень взял рубль, поклонился инженеру в ноги и снова уселся на своей платформе с песком.
Поехали.
Дорогой Михалко спросил смазчика:
— Далеко отсюда до нашей станции?
— Кто его знает. Верно, миль сорок.
— А пешком долго идти?
— Верно, недели три. Откуда мне знать.
Беспредельный ужас охватил парня. И зачем он, несчастный, забрался в такую даль, откуда целых три недели пути домой…
В деревне у них часто рассказывали про мужика, которого унес ветер, и мигом, перекреститься не успеешь, закинул за две мили — уже мертвым. Не случилось бы и с ним подобное. А эта полыхающая огнем машина, которой боятся старики, не хуже ли она того ветра?.. Куда-то она его забросит?
При этой мысли Михалко уцепился за край платформы и закрыл глаза. Теперь он почувствовал, как мчит его машина, как страшно она гудит, как ветер хлещет в лицо и хохочет: хо-хо-хо!.. хи-хи-хи!..
Ох, унесла его буря, унесла!.. Только не от отца с матерью, не из родимой хаты, а с чистого поля, сироту безродного.
Понимал Михалко, что неладное с ним творится, а что он мог поделать? Плохо ему и сейчас; верно, будет еще хуже. Но ведь уже бывало ему плохо, и хуже, и совсем худо, поэтому он открыл глаза и перестал держаться за край платформы. Видно, такова воля господня. На то он и бедняк, чтобы нести на горбу свою нужду, а в сердце тоску и страх…
Паровоз пронзительно засвистел. Михалко глянул вперед и увидел вдали словно лес домов, подернутых пеленой дыма.
— Горит там, что ли? — спросил он смазчика.
— Варшава это!..
Снова парню словно сдавило грудь. Как же он посмеет идти туда, в этот дым?
Вокзал. Михалко вылез. Поцеловал смазчику руку и, осмотревшись, потихоньку пошел к лавке, над которой на вывеске намалеваны были кружки с красным пивом и зеленая водка в бутылках. Не выпивка тянула его туда, а другое.
Позади пивной высился строящийся дом, а перед лавкой толпились каменщики. Михалко вспомнил совет инженера и пошел спросить насчет работы.
Каменщики, бравые ребята, испачканные известкой и кирпичом, сами к нему пристали:
— Эй, ты кто такой?.. Откуда?.. Как там тебя по матери кличут?.. Кто это тебе такую шапку сшил?..
Один потянул его за рукав, другой нахлобучил на глаза шапку. Завертели его волчком, вправо и влево, так что он уж и не знал, с какой стороны к ним явился.
— Откуда ты, парень?
— Из Вилчелыков! — ответил Михалко.
Его певучий говор и испуганное лицо рассмешили каменщиков и они хором захохотали.
А он стоял перед ними и, хотя чувствовал, что его вроде как бы обижают, тоже смеялся.
«Вот ведь какой веселый народ, дай боже!» — думал он.
Его смех и почтительный вид расположили к нему каменщиков. Они угомонились, начали его расспрашивать. А когда он сказал, что ищет работы, велели идти с ними.
— Глуп, как сапог, но, видно, хороший парень, — сказал один из мастеров.
— Ладно, примем его, — добавил другой.
— А «вкупные» дашь? — спросил у Михалка подмастерье.
— Поставишь четверть водки, — пояснил другой.
— Или получишь взбучку, — со смехом вмешался третий.
Подумав, парень ответил:
— Так уж лучше мне получать, чем давать…
Каменщикам и это понравилось. Они еще разок-другой нахлобучили ему на глаза шапку, но о водке не вспоминали и взбучки никакой не задали.
Так, зубоскаля, пришли они на место и принялись за работу. Мастера влезли на высокие леса, а девки и подростки стали подносить им кирпич. Михалку, как новичку, велели месить лопатой известь с песком.
Вот так он и стал каменщиком.
На другой день в помощь ему дали девушку, такую же нищую, как и он сам. Вся одежда ее была — дырявая юбка, старый полушубок и рубаха — не приведи бог! Она совсем не отличалась красотой. У нее было худое и темное лицо, короткий вздернутый нос и низкий лоб. Но Михалко был непривередлив. Как только она стала возле него с лопаткой, у него сразу проявился к ней интерес, как это всегда бывает у парня к незнакомой девушке. Когда же она посмотрела на него из-под выцветшего платка, Михалко почувствовал, как внутри у него потеплело. Он даже до того осмелел, что первый заговорил:
— Вы откуда будете? А далеко это от Варшавы? И давно вы с каменщиками работаете?
Так он допытывался у нее обо всем, вежливо обращаясь на «вы». Но она стала говорить ему «ты», и Михалко тоже перешел на «ты».
— Не надрывайся, — говорил он, — уж я и за тебя и за себя поработаю.
И он трудился на совесть, так что пот с него лил ручьями, а девушка только водила поверх известки лопаткой вперед и назад.
С тех пор они всякий день ходили в паре, всегда вместе и всегда одни. Иногда присоединялся к ним еще один мастеровой. Пойдет с ними, девушку изругает, над парнем насмеется — только и дождешься от него. По вечерам Михалко оставался спать в строящемся доме, а подруга его уходила в город вместе с другими и с тем мастеровым, что всегда ее ругал, а иной раз давал ей и тумака.
«Что-то невзлюбил он девку, — говорил про себя Михалко. — Да что поделаешь! На то и мастеровой, чтобы на нас покрикивать…»
Зато уж Михалко старался облегчить ее участь, как только мог. Все время он работал за себя и за нее. Завтракая, делился с ней хлебом, а в обед покупал ей на пять грошей борща, потому что у девушки почти никогда не было денег.
Когда их поставили носить на леса кирпич, парень не мог уже выручать свою подружку, так как за этим зорко смотрел мастер.
Но он неотступно ходил за нею по шатким мостикам, и как же он боялся, чтобы она не споткнулась, чтобы не завалило ее кирпичом!
Видя заботливость Михалка, злобный мастеровой стал насмехаться над парнем и указывать на него другим. Те тоже смеялись и кричали ему сверху:
— Цып-цып-цып, дурачок!
Однажды во время обеда мастеровой отозвал девушку в сторону; чего-то он требовал у нее, даже поколотил ее сильней, чем обычно. После этого разговора она пришла заплаканная к Михалку и спросила, не может ли он одолжить ей двадцать грошей.
Как же могло у него не быть для нее! Он поспешно развязал узелок, в котором держал деньги, привезенные еще со станции, и дал ей, сколько она просила.
Девушка отнесла двадцать грошей мастеровому, и с того времени почти не проходило дня, чтобы парень не давал ей в долг без отдачи. Как-то он все же робко ее спросил:
— И зачем ты даешь ему деньги, окаянному?
— Да уж так! — ответила девушка.
Однажды мастеровой поссорился с писарем и бросил работу. И не только сам бросил, но и девушке, словно слуге своей, приказал сделать то же и идти за ним.
Девушка заколебалась. Но когда писарь пригрозил ей, что удержит за всю неделю, если она не проработает до вечера, девушка снова взялась таскать кирпичи. Бедному человеку дорога каждая копейка, к тому же заработанная так тяжко.
Мастеровой рассвирепел.
— Идешь ты, собака, — кричал он, — или не идешь?
— Как же я пойду, если мне за работу платить не хотят? Я бы за этот рубль хоть юбчонку себе новую справила!..
— Ну, — гаркнул мастеровой, — так ты мне теперь и на глаза не показывайся, чтоб ноги твоей у меня не было, а то убью насмерть!..
И ушел в город.
Вечером, как обычно, каменщики разошлись. В новом доме остались ночевать Михалко и девушка.
— Ты не уходишь? — с удивлением спросил парень.
— Куда же я пойду, если он сказал, что меня выгонит!..
Только теперь Михалко начал о чем-то догадываться.
— Так ты с ним жила? — спросил он с дрожью боли в голосе.
— Ну да, — прошептала она сконфуженно.
— И заработок весь ему отдавала, хоть он и бил тебя?
— Да вот же…
— Чего ж ради ты такой срам принимала?..
— Да любила я его, — тихо ответила девушка, прячась за столбами лесов.
Парня словно кто ножом полоснул по сердцу. Недаром над ним люди смеялись!..
Михалко подвинулся к девушке.
— А теперь не будешь его любить? — спросил он робко.
— Нет! — ответила она и залилась слезами.
— Только меня любить будешь?
— Да.
— Я тебя бить не стану и денег твоих не возьму.
— Это-то верно!
— Со мной тебе лучше будет.
Девушка ничего не отвечала, только плакала все сильнее и вся дрожала.
Ночь была прохладная и сырая.
— Холодно тебе? — спросил парень.
— Холодно, — ответила она, всхлипывая.
Он усадил ее на груду кирпича. Затем снял с себя сермягу и укутал девушку, а сам остался в одной рубахе.
— Не плачь!.. Не плачь!.. — уговаривал он девушку. — Только одну ночь и просидишь так. Есть ведь у тебя рубль, вот завтра и снимем угол, а юбку я тебе из своих куплю. Ну, не плачь.
Но девушка уже не обращала внимания на его слова. Она подняла голову и прислушивалась. Ей показалось, что с улицы доносится звук знакомых шагов.
Шаги приближались. Одновременно кто-то начал свистать и звать:
— Иди домой… Слышишь!.. Где ты там?
— Я здесь! — закричала девушка, срываясь с места.
Она выбежала на улицу, где ждал мастеровой.
— Здесь я!
— А деньги у тебя есть? — спросил мастеровой.
— Есть! Вот они… На! — сказала девушка, протягивая рубль.
Мастеровой спрятал деньги в карман, потом схватил ее за волосы и принялся бить, приговаривая:
— В другой раз слушайся, а то на порог не пущу… Рублем не откупишься… Будешь слушаться?.. будешь?.. — повторял он, молотя кулаками.
— Ой, боже мой!.. — кричала девушка.
— А ты слушайся!.. Слушай, что я тебе велю…
Вдруг он отпустил девушку, почувствовав, что его ухватила за шиворот чья-то могучая рука. С трудом повернув голову, он увидел сверкающие глаза Михалка.
Мастеровой был хват малый: он так громыхнул Михалка по лбу, что у того в ушах зазвенело. Но парень не отпустил его, — напротив, сдавил ему шею еще сильнее.
— Не души меня, ты, бандитская рожа… а то увидишь! — сиплым голосом простонал мастеровой.
— А ты не бей ее! — сказал парень.
— Не буду, — прохрипел мастеровой и высунул язык.
Михалко разжал пальцы, мастеровой покачнулся. С трудом отдышавшись, он сказал:
— Не хочет она, чтоб я ее бил, пусть за мной и не ходит… Любит меня — хорошо, но я бью, такой уж у меня обычай!.. К чему мне девка, когда ее колотить нельзя?.. Пускай идет ко всем чертям!
— И пойдет… Подумаешь! — ответил парень.
Но девушка схватила его за руку.
— Да ладно тебе! — говорила она Михалку, дрожа и обнимая его. — Не мешайся ты в наши дела…
Михалко онемел.
— А ты ступай домой, идем! — обратилась она к мастеровому, беря его под руку. — С чего это всякий будет тебя на улице срамить…
Мастеровой вырвался и сказал со смехом:
— Ты иди, иди к нему! Он тебя бить не будет. Он ведь тебе и деньги давал…
— И-и-и!.. Да перестань ты… — рассердилась девушка и пошла вперед.
— Видишь, с бабой надо, как с собакой! — сказал мастеровой, показывая на девушку. — Лупи ее, так она за тобой и в огонь пойдет.
И исчез. Только злобный смех его все еще раздавался в ночной тишине.
Михалко стоял, глядя им вслед и прислушиваясь. Потом вернулся к лесам и долго смотрел на то место, где еще недавно сидела девушка.
В голове у него мутилось, в груди не хватало воздуха. Только что обещала любить его одного — и сейчас же ушла. Только что он был так счастлив, так хорошо ему было с живым существом, да еще с девушкой, а теперь — так пусто и грустно.
Почему она ушла?.. Видно, такова ее воля, так ей нравится! Что же он может поделать, хотя и добрый он и сильный?.. Инстинктивно он уважал девушку за ее привязанность к мастеровому, не сердился, что она не сдержала обещания, и не думал силой навязывать ей свои чувства. Но, несмотря на это, ему было так жалко, что она ушла, так жалко…
Изъеденными известью руками Михалко вытер глаза, поднял свою сермягу, распростертую на куче кирпича и еще, казалось, теплую. Снова он вышел на улицу, постоял там. Ничего не видно, только сквозь туман поблескивают красные огоньки фонарей.
Михалко вернулся в холодное здание и улегся на земле. Но ему не спалось, он тяжело вздыхал и томился в одиночестве, тоскуя по своей подруге.
По своей — ведь она же сама ему сказала, что только его будет любить.
На другой день, как обычно, парень принялся за работу.
Но работа не спорилась. Он чувствовал усталость, да и постройка эта ему опротивела. Куда бы он ни ступил, чего бы ни коснулся, на что бы ни посмотрел, все напоминало ему девушку и горькое его разочарование. Люди тоже насмехались над ним и приставали:
— Ну что, глупый Михалко? Правда, что в Варшаве девки дорогие?
Дорогие, ох, дорогие! Парень истратил на нее все свои сбережения, голодал, ничего себе не справил, не видел от нее никакой радости, да еще она же его и бросила.
Плохо ему тут было, стыдно. Потому-то, услышав, что в самой Варшаве каменщикам платят больше, Михалко впервые собрался в город.
Шел он с одним мастеровым, обещавшим свести его на улицу, где много домов строят.
Отправились они рано утром и долго шли, пока добрались до Вислы. Увидев мост, парень от удивления разинул рот. В эту минуту даже мысль о подруге вылетела из его головы.
Возле сторожевой будки он замялся.
— Ну, что ты? — спросил мастеровой.
— Да я не знаю, пустят ли меня туда, — ответил Михалко.
— Дурень ты! — накинулся на него мастеровой. — Если кто тебя спросит, скажи, что идешь со мной!
«Правда ведь», — подумал парень и удивился, что такой ответ ему самому не пришел в голову.
Потом он дивился купальням и баржам, не тонувшим на воде, несмотря на свою тяжесть, а потом никак не мог поверить, что весь мост был из чистого железа.
«Уж, наверно, тут не без обмана, — рассуждал он про себя. — Столько железа на всем свете не сыщешь!..»
Так они шли, мастеровой и Михалко, один за другим, сперва мостом, потом Новым Зъяздом, потом улицей. Проходя мимо замка, парень снял шапку и перекрестился, приняв его за костел. Возле монастыря бернардинов его едва не задавил омнибус. Перед статуей божьей матери возле богадельни он хотел стать на колени и прочитать молитву. Мастеровой насилу его увел.
На улицах было шумно — мчались вереницы экипажей, люди шли толпами. Одним Михалко уступал дорогу, на других натыкался и бледнел от страха, что его побьют. В конце концов у него так закружилась голова, что он потерял мастерового.
— Где вы?! Где вы?.. — закричал он в отчаянии и пустился бежать по улице.
Кто-то остановил его, прикрикнув:
— Тише ты, собака!.. Здесь орать не дозволено!
— Так ведь мой пан пропал!
— Какой еще пан?
— Мастеровой наш, каменщик.
— Вот так пан!.. Куда же тебе надо?
— Туда, где дом строят.
— Какой дом?
— Да такой… из кирпичей, — ответил парень.
— Вот глупый!.. Так ведь и здесь дом строят… и там, и тут!
— Да я не вижу где…
Его взяли под руку и начали показывать.
— Смотри! Там один дом строят… здесь второй…
— Ага! Ага! — сказал Михалко и пошел ко второму, так как для этого не надо было переходить улицу.
Добравшись до места, он спросил про мастерового. Однако не нашел его тут, и ему указали другой дом. Но и там о мастеровом Настазии никто не слышал — пришлось парню идти дальше.
Таким образом обошел он несколько улиц и осмотрел больше десятка строящихся домов, удивляясь в душе, где же живут те люди, для которых дома строят только теперь?
Постепенно он удалялся от центра города. Тут на улицах было тише, прохожих стало меньше, экипажи почти не появлялись. Зато лесов, сваленного грудами кирпича и красных стен было еще больше.
Михалко уже потерял надежду найти мастерового и начал подумывать о том, не подыскать ли ему самому работу.
Он подошел к первой же стройке, смешался с рабочими и стал смотреть. Время от времени он вставлял в разговор словечко или кому-нибудь помогал. Одному он пособил укладывать кирпичи, другому подал лопатку, а тем, кто замешивал известь, растолковал, как это лучше делать. И тут же стал показывать, причем обрызгал мастера с головы до ног.
— Ты что тут вертишься, собачий сын? — спросил его писарь.
— Работу ищу.
— Нет тут для тебя работы.
— Сейчас нет, так, может, потом найдется. Вам-то ведь не в убыток, если я помогу кому…
Писарь, хитрая бестия, сразу смекнул, что у парня не густо в кармане. Он вынул свою книжицу, карандаш, стал что-то черкать, подсчитывать и в конце концов принял Михалка.
Люди говорили после, что зарабатывал он на парне больше, чем на ком бы то ни было, — по двадцати грошей в день.
На стройке парень пробыл до осени. С голоду не умер, но за ночлег не заплатил и даже сапог себе не купил. Только напился раза два, как свинья, по случаю святого воскресенья. Хотел он однажды побуянить в кабаке, да не успел: выбросили его за дверь.
Дом рос, как на дрожжах. Еще каменщики не кончили флигелей, а фасад уже был подведен под крышу, оштукатурен, остеклен, и даже туда начали вселяться первые жильцы.
В конце сентября пошли дожди. Работу приостановили, и всех чернорабочих уволили. Среди них был и Михалко.
Писарь с неделю на неделю недодавал ему кой-что из заработка, обещая уплатить все сразу. Когда же наступил окончательный расчет, парень, хоть и неграмотный, сообразил все же, что писарь его одурачил. Дал он парню три рубля, а причиталось Михалку рублей пять, а то и шесть.
Михалко взял три рубля и снял шапку, почесывая затылок и переминаясь с ноги на ногу. Но писарь так был занят своей книжицей, что по крайней мере раз десять можно было прочитать молитву господню, прежде чем он заметил парня и строго спросил:
— Ну, чего тебе еще?
— Да вроде причитается мне больше, — смиренно сказал Михалко.
Писарь покраснел. Он двинулся на парня и, навалившись на него грудью, спросил:
— А паспорт у тебя есть?.. Ты что за птица такая?..
У Михалка дух перехватило. Писарь продолжал:
— Ты что же думаешь, хамское отродье, надул я тебя, что ли?..
— Да вот же…
— Тогда пойдем со мною в полицию, я тебе там по всей достоверности докажу, что ты вор и бродяга…
Паспорт и полиция встревожили Михалка. Он только сказал:
— Пускай же вам моя обида пойдет на здоровье!
И пошел со стройки.
Но, видно, и писаря не очень тянуло в полицию, хотя его там и знали. Так все и кончилось одними угрозами…
Очутился парень теперь словно в чистом поле. Прошел он свою улицу, повернул на другую и третью, заходя всюду, где видел красные стены и несколько вбитых в землю столбов. Но работы везде уже кончились или подходили к концу, и, когда он спрашивал, не примут ли его здесь, — никто ему даже не отвечал.
Так он прошатался день и другой, старательно обходя городовых, чтобы не спросили у него паспорт. Кухмистерской с горячей пищей он не нашел и питался только кровяной колбасой, хлебом да селедкой, а запивал все это водкой.
Он истратил уже рубль, так ничего хорошего и не попробовав. Ночевал Михалко под заборами и тосковал по людям: хотелось перемолвиться с кем-нибудь хоть словечком!
Тут пришла ему в голову мысль, что лучше, пожалуй, вернуться домой. Начал парень расспрашивать у прохожих, как пройти к железной дороге. Следуя их указаниям, он наконец добрался до дороги, но не до своей.
Увидел Михалко громадную, многолюдную станцию, вокруг нее со всех сторон высокие дома, а рельсов — ни следа.
Струхнул парень, растерялся, не понимая, что же такое случилось. Наконец какая-то добрая душа растолковала ему, что есть еще три дороги, но — за Вислой.
Теперь он вспомнил, что шел сюда по мосту. Переночевал он в какой-то канаве, а на другой день начал расспрашивать о дороге к мосту. Рассказали ему подробно, где надо идти прямо, где свернуть налево, а где направо. Михалко все запомнил, но как пошел да как стал сворачивать, так и уткнулся прямо в Вислу, а моста через реку не отыскал.
Вернулся парень обратно в город. На беду пошел дождь. Люди прятались под зонтами, а у кого зонта не было — бежали сломя голову. Не посмел Михалко в такую непогоду останавливать прохожих и спрашивать, как ему пройти.
Когда ливень усилился, Михалко встал у стены, зябко ежась в своей мокрой сермяге, и утешался лишь тем, что хоть обмоет дождем его босые ноги.
Так он стоял, посинев от холода, а с длинных волос его за ворот рубахи стекала вода, как вдруг перед ним остановился какой-то господин.
— Что это, нищий? — спросил он у Михалка.
— Нет.
Пройдя несколько шагов, господин снова вернулся с вопросом:
— Но есть тебе хочется?
— Нет.
— И не холодно тебе?
— Нет.
— Ну и осел! — проворчал господин, а потом добавил: — Но гривенник ты бы взял?
— Да уж если бы дали, я бы взял.
Господин дал ему пятиалтынный и отошел, что-то про себя бормоча.
Потом снова остановился, посмотрел на мужика, словно что-то обдумывая, и, наконец, ушел совсем.
Михалко сжимал в кулаке пятиалтынный и с удивлением думал: «Вот ведь какие тут добрые господа, дай боже!..»
Вдруг пришло ему на ум, что такой добрый господин, наверно, показал бы ему дорогу к мосту… Но — было уже поздно.
Наступила ночь, зажгли фонари, а дождь все усиливался. Парень стал искать улицу потемнее. Пошел, повернул раз и другой. Увидел новые каменные дома и вдруг узнал улицу, на которой работал несколько дней назад.
Вот тут кончается мостовая. Тут забор. Там угольный склад, а дальше — его дом. В нескольких окнах горит свет, а в открытые ворота видны неоконченные флигеля.
Михалко вошел во двор. Где-где, но уж здесь ему по праву полагается ночлег. Ведь он этот дом строил.
— Эй, эй! Ты куда? — крикнул вслед ему с лестницы человек, одетый в добротный тулуп: на улице было уже холодно.
Михалко оглянулся.
— Это я, — сказал он. — Иду спать в подвал.
Человек в тулупе разбушевался:
— Что тут, гостиница для нищих, чтобы вы в подвале на ночлег устраивались?
— Так я же тут работал все лето, — смущенно ответил парень.
В сенях показалась обеспокоенная шумом дворничиха.
— Что тут такое?.. Кто это?.. Уж не вор ли?.. — спрашивала она.
— Да нет! Только вот завел, будто строил наш дом, так ему, дескать, тут ночлег полагается… Дурачок, что ли!..
У Михалка заблестели глаза. Он рассмеялся и подбежал к дворнику.
— Так вы из нашей деревни! — закричал он радостно.
— А что? — спросил дворник.
— Да ведь вы зовете меня, как у нас в деревне. Ведь я глупый Михалко!
Дворничиха захохотала, а муж ее только пожал плечами.
— Что глупый ты, это видно, — сказал он. — Но я не из деревни, а из города… Лапы называется! — добавил он таким тоном, что опечаленный парень даже вздохнул.
— Ой-ой! Большой это, верно, город, как Варшава?
— Ну, большой не большой, — ответил дворник, — но все же город порядочный.
Помолчав минутку, он сказал:
— А ты все-таки убирайся: тут спать не дозволено.
У парня опустились руки. Он жалобно посмотрел на дворника и спросил:
— Куда же я пойду в такой ливень?
Меткость этого замечания поразила дворника. И правда, куда же ему идти в такой ливень?
— Эх! — сказал он. — Ну, уж оставайся, раз такой ливень. Только не вздумай ночью воровать. А завтра чуть свет улепетывай, чтобы тебя хозяин не увидел. Он у нас глазастый!
Михалко поблагодарил, пошел во флигель и ощупью залез в знакомый подвал.
Растерев окоченевшие руки, он выжал намокшую сермягу и улегся на груде кирпичной пыли и стружек, которые когда-то сам же сюда натаскал.
Жарко ему не было, напротив — даже скорее холодно и сыро. Но он с детства привык к лишениям и на теперешние неудобства попросту не обращал внимания. Больше его донимала мысль: «Что делать? Искать ли работу в Варшаве или вернуться домой? Если искать работу, то где и какую? А если вернуться домой, то как и зачем?»
Голода он не боялся — у него осталось еще два рубля; и потом — разве голод был ему внове?..
— Ну, воля господня! — прошептал Михалко.
Он перестал тревожиться о завтрашнем дне и наслаждался нынешним. На улице дождь лил как из ведра. Ох, как плохо было бы нынче спать в канаве и как славно тут, в подвале.
И он крепко уснул, как обычно засыпает утомленный крестьянин, которому если что приснится, так он считает, что его посетили души усопших.
А завтра… завтра что бог даст!
С утра прояснилось, проглянуло солнце. Михалко еще раз поблагодарил дворника за ночлег и ушел. Был он вполне бодр, хотя после вчерашнего дождя у него слиплись волосы, а сермяга задубела, как кора.
С минуту Михалко постоял у ворот, соображая, куда б ему пойти: налево или направо? Заметив на углу открытый кабак, он зашел туда позавтракать. Выпил большую стопку водки и, повеселев, побрел в ту сторону, где были видны строительные леса.
«Искать работу? Вернуться домой?..» — раздумывал он.
Вдруг где-то неподалеку раздался гул, похожий на короткий удар грома; потом второй — посильнее.
Парень вгляделся.
Шагах в двухстах, направо от него, высились строительные леса, а над ними поднимался словно красный дым…
Произошло что-то необыкновенное. Любопытство охватило парня. Он побежал туда, спотыкаясь и шлепая по лужам.
По немощеной улице, где стояло лишь несколько домов, метались встревоженные люди. Они кричали и показывали пальцами на недостроенный дом, возле которого лежали доски, исковерканные столбы и только-только свалившиеся обломки. Надо всем этим поднималась туча красной кирпичной пыли.
Михалко подбежал ближе. Отсюда он уже увидел, что случилось: новый, еще не достроенный дом рухнул!
Одна стена рассыпалась сверху донизу, а другая — больше чем наполовину. В проломах торчали оконные рамы, а длинные потолочные балки перекосились, погнулись и треснули вдоль и поперек.
В окнах соседних домов показались лица перепуганных женщин. Но на улице, кроме каменщиков, было всего несколько человек. Весть о происшествии еще не долетела до центра города.
Первым опомнился старший мастер.
— Никто не погиб? — спросил он, весь дрожа.
— Как будто нет. Все завтракали.
Мастер начал считать рабочих, но поминутно ошибался.
— Мастеровые здесь?..
— Здесь!..
— А подсобные?..
— Здесь мы!..
— Енджея нету!.. — отозвался вдруг чей-то голос.
Все на миг онемели.
— Верно, он был внутри!..
— Надо его искать… — хриплым голосом сказал мастер.
И направился к развалившемуся дому, а вслед за ним двинулось несколько смельчаков.
Михалко машинально пошел тоже.
— Енджей!.. Енджей! — звал мастер.
— Отойдите в сторону, — предостерегали его, — стена тут еле держится.
— Енджей!.. Енджей!..
Изнутри дома ответил ему стон.
В одном месте стена раскололась, и в ней зияла широкая, как дверь, щель. Мастер забежал с другой стороны, заглянул — и схватился за голову. Потом, не помня себя, со всех ног помчался в город.
За стеной в муках извивался человек. Балка придавила и раздробила ему обе ноги. Над ним навис обломок стены, которая трещала и с минуты на минуту грозила рухнуть.
Один из плотников начал осматривать опасное место, а оцепеневшие от ужаса каменщики заглядывали ему в глаза, готовые пойти на помощь, если она еще возможна.
Раненый судорожно вывернулся и оперся на обе руки. Это был крестьянин. Губы его почернели от боли, лицо посерело, глаза глубоко запали. Он смотрел на людей, стоявших в нескольких шагах от него, стонал, но не смел звать на помощь и только шептал:
— Боже мой!.. Боже милосердный!..
— Никак не подойти туда, — глухо сказал плотник.
Толпа отхлынула назад.
Между толпой и домом стоял Михалко, перепуганный чуть ли не больше всех.
Непонятное творилось с ним. Он словно чувствовал всю боль раненого, его страх и отчаяние, но одновременно ощущал в себе какую-то силу, толкавшую его вперед…
Казалось ему, что из всей толпы именно он обязан спасти этого человека, который пришел сюда из деревни на заработки. И, когда другие говорили себе: «Сейчас пойду», — Михалко думал: «Не пойду! Не хочу!»
Он робко оглянулся. Он стоял один впереди толпы, ближе всех к стене.
— Не пойду!.. — прошептал он и поднял длинную жердь, лежавшую у его ног.
В толпе зашумели:
— Что это?.. Что он делает?..
— Тише!
— Боже милосердный, смилуйся! — стонал раненый, рыдая от боли.
— Иду! Иду! — крикнул Михалко и подошел к развалинам.
— Оба пропадете! — ужаснулся плотник.
Михалко был уже возле несчастного. Он увидел раздробленные ноги, лужу крови — и у него потемнело в глазах.
— Братец ты мой! Братец! — прошептал раненый и обнял его колени.
Парень поддел жердью балки и отчаянным усилием приподнял ее. Раздался треск, и с высоты второго этажа упало несколько кирпичей.
— Валится! — вскрикнули каменщики, разбегаясь.
Но Михалко не слышал, не думал, не чувствовал ничего. Сильным плечом он снова нажал на жердь — и сдвинул балку с раздавленных ног Енджея. Сверху посыпались куски кирпичей. Красная пыль заклубилась, сгустилась и наполнила все здание. Среди развалин слышалась какая-то возня. Раненый громче застонал и внезапно затих.
Из пролома в стене показался Михалко: он шел согнувшись, с трудом неся раненого. Потихоньку переступив опасную черту, он остановился перед толпой и с наивной радостью закричал:
— Едет!.. Едет!.. Только один сапог у него там остался!..
Каменщики подхватили потерявшего сознание раненого и осторожно понесли в ближайшие ворота.
— Воды!.. — кричали они.
— Уксусу!..
— Доктора!..
Михалко поплелся за ними, думая: «Вот ведь какой хороший народ в Варшаве, дай боже!»
Заметив, что руки у него испачканы кровью, он обмыл их в луже и остановился у ворот, куда внесли раненого. Внутрь Михалко не пробовал протолкаться. Доктор он, что ли? Разве может он ему помочь?
Тем временем на улице становилось все людней. Бежали любопытные, мчались пролетки, а вдали уже звенели колокольчики пожарной команды, которую кто-то успел вызвать.
Новая толпа, толпа зевак, жадных до впечатлений, собралась у ворот, и кто погорячее — кулаками прокладывали себе дорогу, чтобы увидеть кровавое происшествие.
Одному из них загораживал путь стоявший у ворот Михалко.
— Отойди ты, разиня! — крикнул господин, пытаясь оттолкнуть этою босого мужика.
— А что? — спросил удивленный его яростью Михалко.
— А ты кто такой, нахал этакий! — заорал любопытный. — Да что же это, где полиция? Даже разогнать некому этих бездельников!..
«Полиция? Ох, не к добру это!» — решил Михалко, испугавшись, как бы его за такой проступок не засадили в каталажку.
И, чтоб не накликать беды, Михалко протискался сквозь толпу…
Несколько минут спустя из ворот позвали того, кто вынес погибавшею из-под развалин.
Никто не откликнулся.
— Какой он с виду? — спрашивали в толпе.
— Мужик. В белой сермяге, в круглой шапке и босой…
— Эй, нет там такого на улице?
Начали разыскивать.
— Был тут такой, — крикнул кто-то, — да уже ушел!
Бросилась на поиски полиция, рассыпались по улицам каменщики, но так и не нашли Михалка.
― ВОЗВРАТНАЯ ВОЛНА ―{11}
I
Если бы благородство пастора Бёме имело три обычных геометрических измерения и соответствующий им вес, сему преподобному мужу пришлось бы свои пастырские и приватные путешествия совершать товарным поездом. Но благородство, являясь свойством духовной субстанции, имеет лишь одно измерение — четвертое, над ним ломают головы математики, а в реальной жизни оно веса не имеет, поэтому пастор Бёме мог спокойно путешествовать в маленькой бричке, запряженной одной лошадью.
Сытая, холеная лошадь бежала мелкой рысцой по гладкому фабричному шоссе; казалось, ее больше интересовали мухи, от которых она отмахивалась, чем добродетели, заключавшиеся в тощем теле духовного пастыря. Толстый хомут, оглобли, летний зной и дорожная пыль, очевидно, сильней занимали воображение животного, чем преподобный Бёме, его маленькие бачки, шляпа-панама, белый в розовую полоску перкалевый плащ и даже полированный кнут, заткнутый с правой стороны сидения. Кнут этот пастор не оставил дома только из опасения показаться смешным, но в пути им не пользовался. Правда, он и не мог им пользоваться, так как в одной руке, чтобы лошадь не спотыкалась, держал вожжи, а другой посылал идущие от души, но слабо действующие благословения всем проезжим и прохожим, которые, без различия вероисповедания, снимали шапки, кланяясь «честному швабу».
Сейчас (в июньский день, в пять часов пополудни) его преподобию предстояло выполнить не слишком христианскую миссию, а именно: сперва огорчить ближнего, а потом утешить его. Он ехал сообщить своему другу Готлибу Адлеру, что единственный его сын Фердинанд Адлер, пребывающий за границей, наделал долгов. Известив его об этом, он собирался затем успокоить его и вымолить прощение легкомысленному юноше.
Готлиб Адлер — владелец фабрики хлопчатобумажных тканей. Фабрику его соединяет с железнодорожной станцией шоссе; оно, правда, не обсажено деревьями, но содержится в чистоте. То, что виднеется слева от шоссе, за небольшой рощей, это еще не фабрика, а местечко. Фабрика находится справа. Среди кленов, лип и тополей мелькают черные и красные крыши нескольких десятков рабочих домиков, а за ними высится пятиэтажное здание, расположенное покоем и окруженное другими постройками. Это и есть фабрика. В длинные ряды окон смотрится солнце, заливая их золотом. Высокая темно-красная труба извергает черные клубы густого дыма. Если б ветер подул с той стороны, пастор услышал бы гул паровых машин и шум ткацких станков. Но ветер дует с другой стороны, поэтому слышится только свист далекого паровоза, тарахтенье брички Бёме, фырканье его лошади и пение птички — должно быть, перепелки, утопающей в зеленых хлебах.
Возле самой фабрики много деревьев, больше чем где-либо в другом месте. Это сад Адлера; сквозь зелень кое-где проглядывают белыми лоскутами стены красивого особняка и хозяйственных построек.
Пастору в конце концов надоело все время следить за тем, чтобы разжиревшая лошадь не споткнулась. Уповая на милосердие того, кто извлек Даниила из львиного рва и Иону из чрева кита, его преподобие привязал вожжи к козлам и сложил руки, как для молитвы. Бёме любил помечтать, но предавался этому занятию лишь тогда, когда мог вращать большими пальцами обеих рук, наподобие мельничных крыльев, что он и сделал сейчас. Это коловращение открывало перед ним волшебные врата в страну воспоминаний.
И вот вспомнилось ему (должно быть, в сороковой раз в этом году и на том же месте), что фабрика Адлера и все, что ее окружает, очень напоминает другую фабрику — в далекой бранденбургской равнине, где он, пастор Мартин Бёме, и друг его, Готлиб Адлер, провели свои детские годы. Оба они были сыновьями ткацких мастеров среднего достатка, родились в одном и том же году и посещали одну и ту же начальную школу. Затем они расстались на целую четверть века; за это время Бёме окончил богословский факультет в Тюбингене, а Адлер скопил несколько тысяч талеров.
Потом они снова встретились далеко от родины, на польской земле, где Бёме был пастором протестантского прихода, а Адлер основал небольшую ткацкую фабрику.
С тех пор, вторую четверть века, они уже не разлучались и навещали друг друга по два-три раза в неделю. Небольшая фабрика Адлера стала за это время огромной, сейчас на ней работало шестьсот рабочих, и она ежегодно приносила владельцу десятки тысяч рублей чистой прибыли. А Бёме так и остался тем, кем был: небогатым пастором. Однако сокровища человеческой души тоже приносят проценты, поэтому и у пастора были доходы, исчислявшиеся десятками тысяч… благословений.
Были между друзьями и еще кое-какие различия.
Сын пастора недавно окончил рижский политехникум и мечтал обеспечить себе, родителям и сестре кусок хлеба в будущем, а единственный сын Адлера гимназии не окончил, путешествовал за границей и мечтал о том, как бы вытянуть побольше денег из отцовской кассы. Пастор беспокоился о том, удачно ли выйдет замуж его восемнадцатилетняя Аннета. Адлера беспокоило, что в конце концов выйдет из его сына. Пастору, в общем, хватало его скромного достатка и нескольких десятков тысяч благословений в год; Адлеру же было мало нескольких десятков тысяч годового дохода, а капитал, помещенный в банк, слишком медленно приближался к желанной цифре — миллиону рублей.
Но сейчас Бёме не думал об этом. Он был рад, что видит вокруг зеленые хлеба, а вверху небо с разбросанными по нему белыми и серыми облаками и что общий вид фабрики Адлера напоминает ему местность, где он провел детство. Такие же одноэтажные дома тянулись двумя рядами, так же расположено покоем здание фабрики, такой же дом ее владельца и пруд в саду…
Жаль, что нет здесь приюта для маленьких детей, школы для подростков, богадельни для стариков, больницы… Жаль, что Адлер не подумал об этом, хотя фабрику свою он строил по образцу бранденбургской. Следовало основать хотя бы школу. А ведь не будь школы там… ни он бы не стал пастором, ни Адлер — миллионером!
Бричка подъехала так близко, что шум фабрики вывел пастора из задумчивости. Ватага грязных, полуоборванных детей играла у дороги за оградой; в фабричном дворе стояло несколько подвод, на которые укладывали тюки тканей. Налево открылся взору во всей своей красе особняк Адлера, построенный в итальянском стиле. Еще несколько шагов, и вот из-за дерева показалась стоящая у пруда беседка; здесь фабрикант и его друг обычно пили рейнское вино, беседуя о старых временах и о своих делах.
Кое-где из открытых окон рабочих домов свешиваются лохмотья выстиранного белья. Почти все обитатели этих жилищ стоят сейчас у станков, и только несколько бледных женщин с впалой грудью приветствуют пастора:
— Слава Иисусу Христу!
— Во веки веков!.. — отвечает тщедушный старичок, приподнимая свою много лет прослужившую панаму.
Но тут бричка свернула влево, лошадь весело замотала головой и рысью влетела во двор. Тотчас явился конюх, вытер нос рукавом и помог его преподобию сойти.
— Дома хозяин? — спросил Бёме.
— На фабрике. Сейчас доложу, что ваша милость пожаловали.
Пастор поднялся на крыльцо, где уже ждал лакей, чтобы снять с него дорожный плащ. Теперь все могли увидеть длинный сюртук духовной особы и короткие ноги, по сравнению с которыми нос, украшавший увядшее доброе лицо, казался великоватым. Его преподобие снова сложил руки на животе и завертел двумя пальцами. Он вспомнил, что приехал сюда, чтобы сперва нанести рану отцовскому сердцу, а потом исцелить его по заранее обдуманному плану, делившемуся согласно правилам риторики на три части. Первая, подготовительная, должна была коснуться в общих чертах неисповедимых путей господних, ведущих человека по терниям житейским к вечному счастью. Во второй надлежало сказать, что юный Фердинанд Адлер не может вернуться из-за границы в лоно семьи до тех пор, пока не будут удовлетворены его кредиторы на такую-то сумму. (Здесь должен произойти взрыв отцовского гнева и перечисление Адлером всех проступков, совершенных его сыном.) Но в ту минуту, когда разгневанный фабрикант хлопчатобумажных тканей захочет отречься от недостойного сына, лишить его наследства и проклясть, последует третья часть пасторской миссии — примирительная. Бёме хотел напомнить историю блудного сына, намекнуть, что друг его плохо воспитал своего наследника и что грех этот он должен безропотно искупить перед господом богом, вручив кредиторам Фердинанда требуемую ими сумму.
В то время как Бёме восстанавливал в памяти план своих действий, на дороге, ведущей к особняку, показался старик Адлер. Это был человек гигантского роста, сутуловатый, неуклюжий, с огромными ногами, одетый в длинный серый сюртук старомодного покроя и такие же брюки. На его красном лице выделялся большой круглый нос и толстые губы, выпяченные, как у негра. Усы он брил, оставляя только жидкие светлые бакенбарды. Когда он снял шляпу, чтобы отереть пот, стали видны его выпуклые светло-голубые глаза, лишенные бровей, и коротко остриженные льняные волосы.
Миллионер приближался тяжелым, размеренным шагом, раскачиваясь на мощных ногах, словно кавалерист. Когда он не утирал потного лица или красной шеи, его опущенные большие руки с короткими пальцами оттопыривались, образуя две дуги, похожие на ребра допотопного животного. Широкая грудь его заметно поднималась и опускалась, дыша, как кузнечный мех. Еще издали он приветствовал пастора флегматичным кивком головы, широко разевая при этом рот и крича хриплым басом: «Ха-ха-ха!» — но не улыбаясь. Да и трудно было представить себе, как бы выглядела улыбка на этом мясистом и апатичном лице, на котором, казалось, безраздельно господствовали суровость и тупость.
И вместе с тем эта грубо вытесанная природой личность была скорее странной, чем отвратительной. Не страх он возбуждал, а чувство беспомощности против его силы. Казалось, в его неуклюжих руках полосы железа должны гнуться с таким же жалобным скрипом, с каким гнется пол фабричных зал под его ногами. С первого же взгляда было видно, что смягчить сердце этого тарана в человеческом образе невозможно, но если бы кто-нибудь ранил его сердце, вся эта махина рухнула бы, как здание, вдруг лишившееся фундамента.
— Как поживаешь, Мартин? — крикнул Адлер с первой ступеньки лестницы и, схватив руку пастора, тряхнул ее сильно и неловко. — Постой-ка! Ты ведь был вчера в Варшаве, — продолжал он, — не слыхал ли чего-нибудь о моем мальчике? Этот полоумный пишет так редко, что только банк знает, где его носит!..
Рядом с Адлером поднявшийся на крыльцо тщедушный Бёме выглядел, говоря словами библии, как саранча рядом с верблюдом.
— Ну, да рассказывай же, — повторил Адлер, усаживаясь на затрещавшую под ним железную скамейку. Зычный голос его удивительно гармонировал с мерным гулом фабрики, напоминавшим отдаленные раскаты грома.
— Разве Фердинанд ничего не писал в банк?
Бёме невольно сразу же был вовлечен в разговор, по поводу которого приехал. Он сел на скамейку против Адлера и с удивительным самообладанием стал припоминать начало первой части своей речи: о неисповедимых путях…
У пастора был один недостаток: он не умел плавно говорить без очков, которые всегда засовывал в самые неподходящие места. Бёме чувствовал, что пора приступить к предисловию, но как начать без очков?.. Он откашлялся, поднялся со скамейки, повертелся туда-сюда — очков нет!
Он полез в левый карман брюк, потом в правый… очков нет!.. Не оставил ли он их дома?.. Какое! Он ведь держал их в руках, усаживаясь в бричку… Бёме сунул руку в задний карман сюртука — нет… в другой — тоже нет! Бедный пастор совершенно забыл первые фразы вступительной части.
Адлер, знавший своего друга, как собственные пять пальцев, забеспокоился:
— Чего ты так суетишься? — спросил он.
— Да вот беда… Очки куда-то засунул…
— Зачем тебе очки? Ты ведь не собираешься читать мне проповедь.
— Да, видишь ли…
— Я спрашиваю тебя о Фердинанде, нет ли от него вестей?..
— Сейчас я отвечу тебе!.. — проговорил Бёме, поморщившись.
Он ощупал боковой карман, но и там очков не нашел. Расстегнул сюртук и из внутреннего кармана вытащил какой-то листок бумаги и большой бумажник, потом вывернул карман, но и там не оказалось очков.
«Неужели я оставил их в бричке?» — подумал он и хотел было сойти с крыльца.
Но Адлер, знавший, что Бёме прячет во внутренние карманы только важные документы, вырвал у него из рук бумагу.
— Готлиб, милый, — смущенно сказал пастор, — отдай мне это, я сам прочитаю тебе, только… я должен раньше найти очки… Куда они могли деваться?
Он побежал вниз, направляясь к конюшне.
— Пожалуйста, подожди, пока я вернусь; прежде всего нужно выяснить, где очки. — И он ушел, потирая обеими руками седую голову.
Несколько минут спустя Бёме вернулся из конюшни совершенно удрученный.
— Должно быть, они потерялись, — бормотал он. — Но я помню, что, садясь в бричку, я в одной руке держал платок, а в другой — кнут и очки…
Раздосадованный пастор опустился на скамейку и мельком взглянул на Адлера.
У старого фабриканта вздулись жилы на лбу, а глаза выкатились еще больше, чем обычно. Он с напряженным вниманием читал записку, а когда кончил наконец, плюнул в гневе на крыльцо.
— Ох, и шельма же этот Фердинанд! — проворчал он. — За два года он сделал долгов на пятьдесят восемь тысяч тридцать один рубль, хотя я посылал ему по десять тысяч в год.
— Знаю!.. Знаю!.. — вскрикнул вдруг пастор и побежал в переднюю.
Через минуту он вернулся с торжествующим видом, неся в руках свои очки в черном футляре.
— Ну конечно! — сказал он. — Да я и не мог их никуда положить, кроме как в плащ! Ну, что за рассеянность!
— Ты всегда теряешь свои очки, а потом находишь, — сказал Адлер, подперев голову рукой.
Он казался задумчивым и грустным.
— Пятьдесят восемь и двадцать — семьдесят восемь тысяч тридцать один рубль за два года! — бормотал фабрикант. — Когда я эту дыру заштопаю, ей-богу, не знаю!
Пастор надел наконец очки, и к нему вернулась его обычная ясность ума. Первая, вступительная часть речи, ради которой он приехал к Адлеру, оказалась уже ненужной. Вторая — тоже. Оставалась третья часть.
Бёме обладал способностью быстро ориентироваться в обстоятельствах и не менее быстро вносить изменения в ранее принятый план. Он откашлялся и, расставив ноги, начал:
— Я понимаю, дорогой Готлиб, что твое отцовское сердце должно быть тяжело ранено поведением твоего единственного сына; я признаю, что на судьбу до некоторой степени дозволено роптать…
Адлер очнулся от задумчивости и спокойно возразил:
— Хуже чем роптать, — надо платить!.. Иоганн! — крикнул он вдруг голосом, от которого дрогнул навес крыльца.
Слуга появился в дверях передней.
— Стакан воды!
Вода была подана в мгновение ока; Адлер выпил ее, потребовал еще стакан, выпил и этот, а потом сказал уже без тени гнева:
— Надо телеграфировать Ротшильдам… Сегодня же пошлю депешу, и пусть этот безумец поскорей возвращается домой. Хватит путешествовать!
Теперь Бёме понял, что не только третья часть его речи бесповоротно потеряна, но и что, увы, хуже того — отец слишком снисходительно относится к проступку своего сына. Как бы то ни было, долг в пятьдесят восемь тысяч рублей — это не только большой убыток, но и злоупотребление отцовским доверием, а следовательно — немалый грех. Кто знает, не пожелал ли бы Адлер, будь у него эти деньги в кармане, основать школу, без которой дети фабричных рабочих дичают и приучаются к праздности.
Исходя из этих соображений, пастор решил выступить не защитником, а обвинителем легкомысленного молодого человека, что сделать ему было нетрудно, так как он знал, каким шалопаем был Фердинанд с малых лет, — и к тому же он нацепил уже на нос очки, без которых ему трудно было что-либо доказать.
Между тем Адлер прислонился к спинке скамейки и, сплетя руки на затылке, запрокинул огромную голову, уставясь в потолок.
Бёме откашлялся, положил руки на колени и, глядя на галстук своего друга, начал:
— Хотя, милый Готлиб, твое христианское смирение перед несчастьем весьма похвально, все же человек для достижения наибольшего совершенства, возможного в сем мире (а оно, ох, как несовершенно перед лицом творца!), должен не только покоряться судьбе, но и быть деятельным. Господь наш Иисус Христос не только обрек себя на смерть, но еще и учил и наставлял. Следовательно, и нам, слугам его, должно не только безропотно переносить страдания, но и направлять заблудших на путь истины…
Адлер оперся рукой о скамью и опустил голову на грудь.
— Фердинанд — твой сын телом, а мой духом — несмотря на свои достоинства и врожденные способности, не выполняет заповеди, предписывающей человеку, изгнанному из рая, трудиться.
— Иоганн! — крикнул Адлер.
Слуга взбежал на крыльцо.
— Машину там пустили слишком быстро! Всегда они без меня так делают. Вели им пустить медленней!
Слуга исчез; пастор невозмутимо продолжал:
— Сын твой не работает и дарованные ему создателем силы — духовные, физические и материальные — растрачивает всуе. Я не раз уже говорил тебе об этом, милый Готлиб, и воспитанием моего Юзефа не противоречу своим принципам.
Адлер угрюмо тряхнул головой.
— А что будет делать твой Юзеф, когда окончит политехникум? — вдруг спросил он.
— Поступит на какую-нибудь фабрику и, может быть, со временем станет директором.
— А когда он станет директором, тогда что?
— Будет дальше работать.
— А зачем он будет работать?
Пастор смутился.
— Затем, — ответил он, — чтобы приносить пользу себе и людям.
— Ну, а мой Фердинанд, как только вернется, сразу же может стать у меня директором. Люди от него уже имели пользу, если он истратил в течение двух лет семьдесят пять тысяч тридцать один рубль. Да и то о своей пользе он, видно, тоже не забыл.
— Но он не работает, — заметил пастор, подняв палец кверху.
— Да! Зато я работаю и за него и за себя. Я всю свою жизнь работал за пятерых. Так неужели моему единственному сыну нельзя в молодости хоть немного насладиться жизнью?.. Чем он не воспользуется теперь, — добавил он, — тем уже не воспользуется никогда… Я знаю это по собственному опыту! Труд — это проклятие. И это проклятие я принял на себя; а что я действительно его несу, свидетельствует нажитое мною состояние. Если необходимо, чтобы Фердинанд так же мучился, как я, зачем же бог дал мне деньги? Что за радость мальчику, если он из моего миллиона должен сделать десять, а сын его, в свою очередь, будет жить только для того, чтобы к нашим миллионам прибавить еще десять? Бог сотворил как богатых, так и бедных. Богатые наслаждаются жизнью. Мне, видно, уже не придется ею насладиться, потому что у меня нет сил, да я и не умею. Но почему бы моему сыну не пользоваться жизнью?
Слуга вернулся с фабрики. Паровая машина пошла медленней.
— Милый Готлиб, — начал пастор, — хороший христианин…
— Иоганн, — прервал его фабрикант. — Принеси в беседку бутылку рейнского и пряники… Пойдем в сад, Мартин!
Он похлопал Бёме по плечу и зарычал:
— Ха-ха-ха!
Они направились в сад. Им преградила дорогу какая-то бедная женщина и, бросившись Адлеру в ноги, прошептала сквозь слезы:
— Ваша милость! Хоть три рубля на похороны…
Адлер оттолкнул ее и спокойно ответил:
— Иди к шинкарю, там твой глупый муж изо дня в день оставлял деньги.
— Ваша милость!
— Делами занимаются в конторе, а не здесь, — прервал ее Адлер, — туда и ступай.
— Я была уже там, но меня прогнали. — И она снова обхватила его ноги.
— Прочь! — крикнул фабрикант. — Как работать, так вас не заманишь, а на крестины да на похороны умеете клянчить!
— Я после родов лежала, как мне было идти на работу?
— Не рожай детей, если тебе не на что их хоронить.
И он пошел в сад, подталкивая возмущенного этой сценой пастора.
Возле калитки Бёме остановился.
— Знаешь, Готлиб, — сказал он, — я не стану пить.
— А? — удивился Адлер. — Почему?
— Слезы бедняков отравляют вкус вина.
— Не беспокойся! Рюмки чистые, а бутылки хорошо закупорены. Ха-ха-ха!
Пастор покраснел, в гневе отвернулся от него и бросился обратно во двор.
— Стой, сумасшедший! — крикнул Адлер.
Пастор бежал к конюшне.
— Вернись же!.. Эй ты, дура! — позвал Адлер несчастную женщину, плакавшую у ворот. — Вот тебе рубль и убирайся отсюда, пока цела!
Он кинул ей бумажку.
— Мартин! Бёме! Вернись! Вино уже в беседке.
Но пастор уселся в свою бричку и, даже не надев плаща, выехал за ворота.
— Сумасшедший, — пробормотал Адлер.
Впрочем, он не сердился на пастора, который по нескольку раз в год устраивал ему подобные сцены при подобных же обстоятельствах.
«У этих ученых всегда не хватает какого-нибудь винтика в голове, — думал Адлер, глядя на пыль, поднятую бричкой его друга. — Будь я ученым, сейчас у меня тоже не было бы ничего, как у Бёме, а Фердинанд мучился бы в политехникуме. Какое счастье, что он не ученый!»
Адлер посмотрел в одну сторону, в другую, потом на конюшню, возле которой возился работник, делая вид, будто старательно подметает, втянул носом фабричный дым, который донес к нему ветер, полюбовался на доверху нагруженные тюками подводы и направился к конторе.
Там он велел выписать на счет Фердинанда пятьдесят девять тысяч рублей и послать ему телеграмму, чтобы, как только получит деньги и расплатится с долгами, немедленно возвращался домой.
Едва Адлер вышел из конторы, старый бухгалтер (немец, лет пять носивший козырек над глазами и лет десять, а то и больше, сидевший на кожаном кругу), с опаской озираясь по сторонам, шепнул другому служащему:
— Ого! Опять будем наводить экономию! Молодой хозяин промотал пятьдесят девять тысяч, а расплачиваться придется нам.
Четверть часа спустя в техническом бюро во всех углах перешептывались о том, что Адлер урежет жалованье, потому что сын его промотал сто тысяч.
Через час во всех отделениях фабрики только и говорили о том, что будут снижены заработки, а вечером Адлер знал обо всем, что говорилось. Одни грозились намять хозяину бока, другие — убить его, третьи — поджечь фабрику. Иные предлагали всей толпой уйти из мастерских, но им не дали даже говорить. Да и куда идти?
Женщины плакали, мужчины проклинали Адлера и желали ему кары господней.
Фабрикант был доволен донесениями. Если рабочие ограничиваются проклятиями можно без опасений снизить заработную плату. А те, кто угрожал — многие из них как раз и были преданнейшими его слугами.
В течение ночи план экономии был подготовлен. Тем, кто больше зарабатывал, больше и снизили заработок. А так как, по мнению Адлера, доктору, уже несколько лет жившему при фабрике (он был приглашен во время эпидемии холеры), равно как и фельдшеру, сейчас делать было нечего, то доктор с первого июля увольнялся, а фельдшеру снизили жалованье наполовину.
На следующий день, когда рабочие узнали подробней о предполагаемом плане экономии, на фабрике поднялось всеобщее возмущение. Десятка полтора рабочих покинули фабрику, другие работали меньше, чем обычно, зато гораздо больше разговаривали. Доктор обругал Адлера и тотчас переехал в местечко; то же самое сделал и фельдшер. В полдень и под вечер рабочие толпой ходили к дому Адлера — просить его сжалиться над ними и не обижать их. Они плакали, ругались, угрожали, но Адлер был неумолим.
Потеряв по милости сына пятьдесят девять тысяч рублей, он хотел во что бы то ни стало их возместить; а экономия могла ему дать от пятнадцати до двадцати тысяч в год. Решение это он ни в коем случае не собирался отменять. И зачем? Что могло ему угрожать?
Действительно, через несколько дней на фабрике стало спокойней.
Кое-кто из рабочих ушел с фабрики сам, нескольких, наиболее беспокойных, уволили, и на их место сразу нашлись другие, которым и такой заработок казался неплохим: в то время в деревнях народ страшно бедствовал и в рабочих руках не было недостатка.
Место фельдшера «временно» занял старик рабочий, который, по мнению Адлера, был достаточно сведущ в хирургии, чтобы оказать первую помощь при легком увечье. В тяжелых случаях решено было посылать за врачом в местечко; туда же должны были ездить за свой счет заболевшие рабочие и их жены и дети.
Итак, на фабрике, несмотря на столь важные перемены, все обстояло благополучно. Тщательно собранные сведения показали Адлеру, что, несмотря на еще большие притеснения рабочих, ничего плохою ему не грозит и нет такой силы, которая могла бы его сокрушить.
Только пастор Бёме, к которому фабрикант первый отправился мириться, покачивал головой и, поправляя очки, говорил:
— Зло рождает зло, мой милый Готлиб. Ты пренебрег воспитанием Фердинанда и тем самым совершил дурной поступок. Фердинанд промотал твои деньги и совершил еще худший поступок. Теперь ты из-за него снизил людям заработки и поступил совсем плохо. А что еще отсюда последует?
— Ничего, — пробормотал Адлер.
— Этого не может быть! — вскричал Бёме, потрясая руками. — Всевышний устроил мир так, что каждая причина рождает соответствующие последствия: хорошая — хорошие, дурная — дурные.
— Ко мне это, во всяком случае, не относится, — возразил Адлер. — Да и что со мной может стрястись? Капиталы мои хранятся в банке, фабрику мою не подожгут; да хоть бы и подожгли, все равно она застрахована. Рабочие фабрику не бросят, потому что знают, что на их место я найду других. Да и куда они денутся? Может быть, ты думаешь, что они меня убьют? Мартин, неужели ты так думаешь? Ха-ха-ха! Они — меня! — хохотал великан, хлопая в могучие ладони.
— Не искушай бога, — сурово прервал его пастор и перевел разговор на другую тему.
II
История Адлера была такой же странной, как он сам.
Окончив начальную школу, которую он посещал вместе с пастором Бёме, Готлиб Адлер изучил ткацкое ремесло и в двадцать лет уже немало зарабатывал. Он и тогда был краснощеким, сильным, неуклюжим на вид, а на самом деле сметливым и ловким парнем, способным работать за четверых. Хозяева были им довольны, хотя он и любил покутить.
Каждый праздник молодой Адлер проводил в каком-нибудь увеселительном заведении, в компании приятелей и женщин, — а их у него было немало. Они кружились на карусели, качались на качелях, объедались и напивались — и всегда верховодил Адлер. Он кутил с такой страстью, веселился с таким неистовством, что порой пугал своих товарищей. Однако в будни он так же неистово работал.
Это был могучий организм, в котором действовали только мускулы и нервы, а душа спала. Адлер не любил читать, искусства не понимал, даже не умел петь. Он только ощущал потребность расходовать избыток своей огромной животной силы и делал это, не зная ни удержу, ни меры.
Из чувств, свойственных людям, в нем преобладало одно: зависть к богатым. Он слышал, что есть на свете большие города, а в них красивые женщины, которых можно любить, распивая шампанское в сверкающих золотом и хрусталем залах. Он слышал, что богачи путешествуют по горам, где можно свернуть себе шею или свалиться от усталости, и — тосковал по этим горам. Будь он богат, он бы загонял верховых лошадей; он купил бы корабль и плавал на нем простым матросом, объездил бы весь мир от экватора до полюсов; он бы помчался на поле битвы, купался бы в человеческой крови, а в то же время — пил бы и ел самые изысканные напитки и яства и возил бы с собой целый гарем.
Но где же ему было мечтать о богатстве, когда он проматывал весь свой заработок да еще делал долги!
В это время произошел необыкновенный случай.
В одном из зданий фабрики, на которой работал Адлер, на третьем этаже вспыхнул пожар. Рабочие успели выбежать, но не все; на пятом этаже остались две женщины и подросток, и их хватились, когда уже из всех окон вырывалось пламя.
Никто и не собирался оказать им помощь, и, может быть, поэтому владелец фабрики крикнул:
— Триста талеров тому, кто их спасет!
В толпе усилились шум и смятение. Совещались, уговаривали друг друга, но никто не шел, хотя несчастные, обезумев от страха, простирали руки к стоявшим на земле.
Тогда выступил вперед Адлер. Он потребовал длинную веревку и лестницу с крючьями. Опоясавшись канатом, он пошел прямо на огонь.
Толпа онемела, не понимая, каким образом Адлер взберется на пятый этаж, зачем ему веревка.
Но Адлер знал, как действовать. Он поднял лестницу и, зацепив ее крючьями за широкий карниз второго этажа, вскарабкался туда, как кошка. Стоя на карнизе, Адлер зацепил лестницу за карниз третьего этажа и через мгновение был уже там. Волосы и одежда тлели на нем, густой дым окутывал его непроницаемой пеленой, но он взбирался все выше, повиснув над огнем и разверстой пропастью, словно паук.
Когда он добрался до пятого этажа, в толпе закричали «ура» и стали хлопать в ладоши. Укрепив лестницу на краю крыши, этот неуклюжий и грузный парень с непостижимой ловкостью вынес на крышу одного за другим всех обреченных.
В одной стене не было окон. По этой стене Адлер спустил по канату спасенных им людей, а потом слез и сам. Когда он, обожженный, окровавленный, очутился на земле, толпа подхватила его и с восторженными возгласами понесла на руках.
За этот подвиг, почти беспримерный, правительство наградило Адлера золотой медалью, а фабрикант повысил его в должности и дал обещанные триста талеров.
Тогда в жизни Адлера произошел переворот. Став обладателем такой суммы, он вдруг полюбил деньги, — не потому, что получил их, подвергаясь смертельной опасности, и не потому, что они напоминали ему о людях, которым он спас жизнь, а потому, что их было целых триста талеров!.. Вот бы покутить на такую уйму денег!.. Но какой пир можно задать на тысячу талеров, и как уже близко до этой тысячи!..
Деньги пробудили в нем новую страсть. Адлер отказался от своих старых привычек, стал скрягой и ростовщиком. Он давал деньги взаймы на короткий срок, но под большие проценты; наряду с этим он много работал и быстро продвигался. Через несколько лет у него было уже не триста, а три тысячи талеров.
Все это он делал в расчете собрать большую сумму и хотя бы раз в жизни покутить вовсю. Но когда сумма вырастала, он назначал новый предел и стремился к нему с прежним упорством. В этом стремлении к идеалу — хотя бы один раз вволю насладиться жизнью — Адлер постепенно утратил свои чувственные инстинкты. Всю свою богатырскую силу он отдавал работе и, отказавшись от былой мечты, думал лишь об одном: о деньгах. Одно время он считал их только средством и видел за ними иную цель. Однако постепенно и это исчезло, и всем его существом завладели две страсти: работа и деньги.
На сороковом году жизни у него уже было пятьдесят тысяч талеров, накопленных кровавым трудом, упорством, необычайной ловкостью, скупостью и лихоимством. В это время он переехал в Польшу, где, как он слышал, промышленность давала огромные доходы. Он основал здесь небольшую ткацкую фабрику, женился на девушке с богатым приданым, которая, произведя на свет единственного сына, Фердинанда, умерла, и поставил себе целью нажить миллионное состояние.
Новая родина оказалась для Адлера поистине обетованной землей. Имея за спиной большой опыт и в ткацком ремесле и в погоне за копейкой, он очутился среди людей, которых легко было эксплуатировать — потому что у одних вовсе не было денег, а другим деньги доставались без труда и были у них в избытке; потому что одним не хватало сметливости, а другие переоценивали свою сметливость. Адлер относился с презрением к обществу, лишенному практических свойств и силы противостоять ему, но, обстоятельно ознакомившись с положением, он умело использовал его. Состояние Адлера росло, а люди думали, что удачливый фабрикант получает, кроме прибылей, еще какие-то суммы из Германии.
С появлением на свет Фердинанда в каменном сердце Адлера проснулось чувство беспредельной отцовской любви. Он носил осиротевшего малютку на руках, даже брал его с собой на фабрику, где шум и грохот так пугали ребенка, что он синел от крика. Когда мальчик подрос, отец ни в чем не мог ему отказать, он исполнял все его капризы, закармливал лакомствами, окружал прислугой, давал ему вместо игрушек золотые монеты. Чем старше становился ребенок, тем сильнее любил его отец. Игры Фердинанда напоминали ему собственное детство, пробуждали в душе его отголосок былых стремлений и мечтаний. Глядя на сына, Адлер думал, что тот за него насладится жизнью, по-настоящему использует его богатство, осуществит угасшие, но некогда такие яркие мечты о далеких путешествиях, роскошных пиршествах и опасных походах.
«Вот подрастет он, — думал отец. — я продам фабрику и отправлюсь с ним путешествовать. Он будет кутить, а я буду смотреть за ним и оберегать от опасностей».
Однако человек не может дать другому больше того, что имеет сам, поэтому Адлер, наградив сына железным здоровьем и физической силой, склонностью к эгоизму, богатством и непреодолимым влечением к кутежам, не сумел развить в нем никаких высоких побуждений. Ни отец, ни сын не способны были понять, что можно найти удовлетворение в поисках правды, не чувствовали красоты ни в природе, ни в искусстве, а людей — оба в равной мере — презирали. В обществе, где все сознательно или бессознательно соединены тысячью нитей симпатий и сочувствия, оба они были совершенно свободны, не связаны ни с кем. Отец превыше всего любил деньги, а сына — еще больше, чем деньги; сын хорошо относился к отцу, но по-настоящему любил лишь одного себя и все то, что могло удовлетворить его желания.
Разумеется мальчик рос с гувернерами и ходил в гимназию — до седьмого класса. Он научился говорить на нескольких языках, умел танцевать, со вкусом одеваться и вести салонные разговоры. В обращении с людьми он был приятен, если ему не перечили, остроумно шутил и щедро сорил деньгами. Поэтому все его любили. Только Бёме, смотревший глубже на вещи, утверждал, что юноша очень мало знает и вступил на дурной путь. В семнадцать лет Фердинанд уже вел себя донжуаном, в восемнадцать был исключен из гимназии, в девятнадцать — несколько раз проигрался в карты, а однажды выиграл около тысячи рублей; наконец, на двадцатом году он уехал за границу. Там, несмотря на крупную сумму, полученную от отца, он наделал долгов чуть не на шестьдесят тысяч рублей и этим — правда, невольно — способствовал введению экономии на фабрике, за что обоих, отца и сына, проклинали сотни людей.
За время своего двухлетнего пребывания вне дома Фердинанд объехал почти всю Европу. Он взбирался на альпийские глетчеры, был на Везувии, раз даже поднимался на воздушном шаре, проскучал несколько недель в Лондоне, где дома все как один из красного кирпича, а по воскресеньям нет никаких развлечений. Но дольше и веселее всего он прожил в Париже.
Отцу он писал редко. Но всякий раз, когда что-нибудь производило впечатление на его стальные нервы, он тотчас же сообщал об этом со всеми подробностями. Поэтому письма его были для Адлера настоящим праздником. Старый фабрикант перечитывал их без конца, упивался каждым словом, чувствуя, как каждое из них воскрешает в нем былые пылкие мечты.
Подниматься на воздушном шаре, заглядывать в кратер вулкана, танцевать в тысячу пар канкан в самых богатых салонах Парижа, купать женщин в шампанском, выигрывать или проигрывать, ставя на карту сотни рублей, — ведь это было идеалом ею жизни и даже превосходило все его мечты!.. Письма Фердинанда были для него как бы дыханием собственной его молодости и возбуждали в нем не восторг, для которого он был уже слишком стар, — а новое, неведомое ему доселе чувство умиления.
Когда Адлер читал описания этих кутежей, набросанных наспех под свежим впечатлением, в его трезвом практическом уме начинало шевелиться что-то вроде поэтической фантазии. Минутами он видел то, что читал. Но видения тут же исчезали, вспугнутые мерным гулом машин и шумом ткацких станков.
У Адлера было теперь лишь одно желание, одна надежда и вера: продать фабрику, получить миллион рублей наличными и с этой кучей денег отправиться вместе с сыном путешествовать.
— Он будет наслаждаться жизнью, а я буду по целым дням смотреть на него.
Пастору Бёме совсем не нравились его планы, достойные погрязших в разврате старцев Содома или Рима времен Империи.
— Когда вы исчерпаете все наслаждения и все деньги, что вам останется? — спрашивал он Адлера.
— Ну! Такие деньги не скоро исчерпаешь, — отвечал фабрикант.
III
Наступил день возвращения Фердинанда.
Адлер, как всегда, встал в пять часов утра. В восемь он выпил кофе из большой фаянсовой кружки, на которой голубыми буквами было написано:
Потом он сделал обход фабрики, а около одиннадцати выслал на железнодорожную станцию коляску за сыном и бричку за его багажом. Потом он уселся на крыльце перед домом, сохраняя обычное выражение тупости и апатии, хотя с нетерпением поглядывал на часы.
День был жаркий. Аромат резеды и акации смешивался с едким запахом дыма. Неумолчному гулу фабрики вторил двусложный крик цесарок. Небо было чистое, воздух напоен покоем.
Адлер вытирал потное лицо и поминутно менял положение на железной скамейке, которая всякий раз скрежетала, словно от боли. Старый фабрикант не притронулся сегодня в полдень к своему мясному завтраку и не пил пива из большой кружки с цинковой крышкой, хотя делал это изо дня в день уже лет тридцать.
В начале второю во двор въехала коляска, в которой сидел Фердинанд, и пустая бричка.
Фердинанд был голубоглазый блондин высокою роста и крепкого сложения, но несколько худощавый. На голове у него красовалась шотландская шапочка с двумя лентами, а на плечах — легкий плащ-накидка с пелериной.
Увидев его, фабрикант поднялся во весь свой богатырский рост и, раскрыв объятия, зарычал:
— Ха-ха-ха! Ну, как поживаешь, Фердинанд?
Сын выскочил из коляски, взбежал на крыльцо, обнял отца и, расцеловав его в обе щеки, спросил:
— Разве сегодня шел дождь, что у тебя засучены брюки?
Отец поглядел на брюки.
— И как этот сумасшедший всегда все подметит! — сказал он. — Ха-ха-ха! Ну, как поживаешь?.. Иоганн! завтрак…
Он снял с сына плащ и дорожную сумку и подал ему руку, как даме. Входя в переднюю, он еще раз глянул во двор и спросил:
— Что ж это бричка пустая? Почему ты не привез вещей со станции?
— Вещей? — повторил Фердинанд. — Ты, верно, думаешь, что я женился и таскаю с собой сундуки, корзины и коробки… Мои вещи вполне умещаются в ручном саквояже. Две рубашки — цветная для дороги и белая для гостиных, фрачная пара, несессер, галстук и несколько пар перчаток, — вот и все.
Говорил он быстро, громко смеясь. Он несколько раз подряд пожимал руку отца, продолжая болтать:
— А как ты поживаешь?.. Что тут слышно?.. Говорят, что твои дела с ситчиками и бумазеями идут блестяще. Но чего же мы стоим?
Они быстро позавтракали, чокнувшись, как полагается, и перешли в кабинет отца.
— Я заведу тут французские порядки и прежде всего французскую кухню, — сказал Фердинанд, закуривая сигару.
Отец презрительно поморщился.
— Зачем нам это? — спросил он. — Разве у немцев плохая кухня?
— Немцы свиньи!..
— А? — переспросил старик.
— Я говорю, что немцы свиньи, — смеясь, продолжал сын. — Они не умеют ни есть, ни развлекаться…
— Постой! — прервал его отец. — Ну, а ты кто?
— Я? Я — человек, космополит, или гражданин мира.
То, что сын назвал себя космополитом, мало трогало Адлера, но поголовное причисление немцев к разряду столь нечистоплотных животных задело его.
— Я думал, Фердинанд. — сказал он, — что эти семьдесят девять тысяч немецких рублей, которые ты истратил, хоть немножко научили тебя уму-разуму.
Сын бросил сигару в пепельницу и кинулся отцу на шею.
— Ах, папа, ты великолепен! — воскликнул он, целуя отца. — Что за неоценимый образец консерватора! Настоящий средневековый барон!.. Ну-ну, не сердись. Нос кверху, духом не падать!
Он схватил отца за руку, вытащил его на середину комнаты, поставил навытяжку, как солдата, и продолжал:
— С такой грудью…
Он похлопал его по груди.
— С такими икрами!..
Фердинанд ущипнул отца за икру.
— Будь у меня молодая жена, я бы запирал ее от тебя в комнате за решеткой. А у тебя еще хватает смелости придерживаться теорий, от которых за версту несет мертвечиной!.. Черт побери немцев вместе с их кухней! Вот лозунг века и людей поистине сильных.
— Сумасшедший! — прервал его, смягчившись, отец. — Кто же ты такой, если ты не немецкий патриот?
— Я? — с притворной серьезностью ответил Фердинанд. — С поляками — я польский промышленник; с немцами — польский шляхтич Адлер фон Адлерсдорф; с французами — республиканец и демократ.
Такова была встреча сына с отцом, и таковы были духовные ценности, приобретенные за границей за семьдесят девять тысяч рублей. Молодой человек только и выучился во всем находить то, что делало жизнь приятной.
В этот же день отец и сын отправились к пастору Бёме.
Фабрикант представил ему Фердинанда как раскаявшегося грешника, который истратил много денег, но приобрел зато жизненный опыт. Пастор нежно обнял крестника и посоветовал ему идти по стопам своего сына Юзефа, который неустанно трудится и полон готовности трудиться до конца своей жизни.
Фердинанд ответил, что действительно только труд дает человеку право занимать место в обществе и что он сам потому лишь до сих пор был несколько беспечен, что провел юность среди народа, который кичится своим легкомыслием и праздностью. В заключение Фердинанд добавил, что один англичанин успевает сделать столько, сколько два француза или три немца, и что поэтому он проникся за последнее время особенным уважением к англичанам.
Старый Адлер был поражен глубиной, искренностью и силой убеждений своего сына, а Бёме заявил, что молодое вино должно перебродить и что тот перелом в лучшую сторону, который он своим опытным глазом подметил в Фердинанде, стоит более семидесяти тысяч рублей.
Когда торжественные речи окончились, пастор, его жена и друг уселись за стол и за бутылкой рейнского завели разговор о детях.
— Знаешь, милый Готлиб, — говорил Бёме, — я начинаю восхищаться Фердинандом. Из такого, прямо сказать, вертопраха получился, как я вижу, истинный муж, verus vir. Суждения его выказывают жизненный опыт, самосознание — тоже, словом — основа здоровая…
— О да! — подтвердила пасторша. — Он мне очень напоминает нашего Юзефа. Помнишь, отец? Ведь Юзеф, когда был у нас в прошлом году на каникулах, говорил об англичанах совершенно то же, что и Фердинанд. Милое дитя!..
И добрая худенькая жена духовного пастыря вздохнула, оправляя лиф черного платья, сшитого, видимо, в расчете на большую толщину.
Фердинанд тем временем гулял по саду с красивой Аннетой, восемнадцатилетней дочерью Бёме. Они знали друг друга с первых лет жизни, и девушка ласково, даже горячо встретила товарища детства, с которым так давно не виделась. Они гуляли около часу, но лень был жаркий, у Аннеты, должно быть, разболелась голова, и она отправилась в свою комнатку, а Фердинанд вернулся к старикам. На этот раз он говорил мало и был не в духе, чему никто не удивлялся (и меньше всего пастор и его супруга), считая, что молодому человеку куда приятней общество хорошенькой девушки, чем самых почтенных стариков.
Когда Адлеры вернулись домой, Фердинанд сообщил отцу, что собирается завтра съездить в Варшаву.
— Зачем? — закричал отец. — Неужели тебе за восемь часов уже наскучил дом?
— Ничуть! Но ты должен принять во внимание, что мне нужны белье, костюм, наконец экипаж, в котором я мог бы делать визиты соседям.
Однако эти доводы не убедили отца. Он сказал, что за бельем пошлет в Варшаву экономку, а насчет экипажа напишет сам знакомому фабриканту. Несколько сложней обстояло с костюмами; но в конце концов решили послать портному фрачную пару, по которой он подберет все, что нужно.
У Фердинанда совсем испортилось настроение.
— Нет ли у тебя, папа, хоть какой-нибудь верховой лошади на конюшне?
— А зачем она мне? — ответил фабрикант.
— Но мне она необходима, и надеюсь, что хотя бы в этом ты мне не откажешь…
— Конечно…
— Я хотел бы завтра же поехать в местечко и узнать, не продает ли кто-нибудь из помещиков хорошую лошадь. Думаю, что ты не будешь против.
— Ну конечно.
На следующий день в десять часов утра Фердинанд уехал в местечко, а несколько минут спустя во дворе показался Бёме со своей бричкой и лошадкой. Пастор, казалось, был необыкновенно возбужден и торопливо вбежал в комнату. Между его маленькими бачками и длинноватым носом с обеих сторон пылал яркий румянец.
Едва увидев Адлера, он крикнул:
— Дома твой Фердинанд?
Адлер с удивлением заметил, что у пастора дрожит голос.
— А зачем тебе понадобился Фердинанд?
— Ну и повеса… ну и шалопай! — крикнул Бёме. — Знаешь, что он вчера сказал нашей Аннетке?
По лицу фабриканта было видно, что он ничего не знает и даже ни о чем не догадывается.
— Так вот… — продолжал пастор, разгорячась. — Он ее просил, чтобы она ему… — Тут Бёме прервал свою речь. — Какая наглость!.. Какая непристойность!..
— Что с тобой, Мартин? — встревожился Адлер. — Что сказал Фердинанд?
— Он сказал… чтобы она ночью открыла ему окно в своей комнате!..
И бедный пастор от возмущения бросил свою панаму на пол.
Когда речь шла о предмете, не имеющем отношения к производству и продаже хлопчатобумажных тканей, Адлер соображал очень туго. Сердце его неспособно было сразу постигнуть всю глубину оскорбления, нанесенного девушке, но в нем жило чувство дружбы к старому пастору. Поэтому, рассуждая медленно, но логично, Адлер пришел к выводу, что если бы девушка послушалась Фердинанда, сын его должен был бы на ней жениться.
Он непременно должен был бы жениться. Другого выхода старик не мог себе представить.
Значит, уже через несколько часов после возвращения домой и через несколько минут после громких слов о своем исправлении Фердинанд поставил себя в такое положение, при котором ему, сыну миллионера, пришлось бы соединиться браком с бесприданницей, с дочкой пастора?.. Фердинанду жениться?.. Жениться, когда он мог вести праздную жизнь под крылышком отца, наслаждаться молодостью, деньгами и ничем не ограниченной свободой? Оттого-то теперь, когда возмущенный Бёме излил уже весь свой гнев, вдоволь накричался и остыл, Адлер впал в ярость. В старом ткаче проснулся тигр.
— Мерзавец! — закричал он. — Всего лишь неделю назад я уплатил за него пятьдесят девять тысяч рублей, а сегодня он опять выманивает у меня деньги да еще выкидывает такие штуки!
Подняв руки, он стал потрясать ими, как Моисей, обрушивая каменные скрижали на головы поклоняющихся золотому тельцу.
— Палкой исколочу этого негодяя! — рыкнул фабрикант.
Неистовство Адлера и мысль о плачевных последствиях, к которым могла привести палка в его руках, немного смягчили пастора.
— Мой милый Готлиб, — сказал он, — это уже совершенно лишнее. Предоставь это дело мне, а я уже сам попрошу Фердинанда не бывать больше у нас в доме или вести себя пристойно и по-христиански.
— Иоганн! — гаркнул фабрикант. И, когда слуга появился, сказал с раздражением: — Сейчас же послать в местечко за Фердинандом. Излуплю этою мерзавца.
Лакей посмотрел на хозяина с удивлением и страхом. Но пастор многозначительно подмигнул ему, и догадливый Иоганн вышел из комнаты.
— Милый Готлиб, — сказал Бёме. — Фердинанд уже слишком взрослый для того, чтобы его бить палкой или даже отчитывать. Чрезмерная строгость не только не исправит мальчика, а может, скажу тебе, привести его к отчаянию… толкнуть на самоубийство… Он юноша самолюбивый…
Замечание это мгновенно подействовало. Адлер широко раскрыл глаза и упал в кресло.
— Что ты говоришь, Мартин! — прохрипел он сдавленным голосом. — Иоганн, графин воды!..
Иоганн принес воду, фабрикант залпом выпил ее и начал понемногу успокаиваться. Он уже не требовал к себе Фердинанда.
— Да! Этот безумец способен на все, — прошептал Адлер и сокрушенно понурил голову.
Этот могучий и деятельный старик прекрасно понимал, что сын его вступил на дурной путь, с которого его нужно совлечь. Но как это сделать, он не знал.
Пастор почуял, что наступила минута, когда ею наставления могут оказать решительное влияние на отношения фабриканта с сыном, а следовательно, и на исправление легкомысленного юноши. В одно мгновение он со свойственной ему способностью быстро подбирать нужные выражения, составил подобающую случаю речь, призвал на помощь бога и…
Тут он сунул руку в левый карман брюк, а другой рукой ощупал правый карман… Затем принялся обыскивать задние карманы сюртука, потом боковой наружный, боковой внутренний… Наконец, он беспокойно заерзал на стуле.
— Что с тобой, Мартин? — спросил Адлер, заметив странные манипуляции пастора.
— Опять я куда-то девал очки! — прошептал огорченный Бёме.
— Да ведь они у тебя на лбу…
— Правда! — воскликнул пастор, хватая обеими руками этот ценный оптический прибор. — Что за рассеянность!.. Какая смешная рассеянность!
Он снял очки со лба и вынул желтый фуляровый платок, чтобы протереть запотевшие стекла.
В эту минуту вошел бухгалтер фабрики с телеграммой; прочитав ее, Адлер сказал своему другу, что должен идти в контору — дать не терпящие отлагательства распоряжения. Он просил Бёме остаться у него к обеду, но у пастора тоже были дела, и он уехал, так и не научив старого фабриканта, как поступить с сыном, дабы вывести его на путь добродетельной христианской жизни.
Фердинанд вернулся домой поздно вечером в радужном настроении. Разыскивая отца, он переходил из комнаты в комнату, всюду оставляя двери открытыми, и пел сильным, но фальшивым баритоном, отбивая тростью такт по столам и стульям, как на барабане.
Так он дошел до кабинета и остановился перед отцом в своей шотландской шапочке, сдвинутой набекрень, и в расстегнутом жилете, потный и пропахший вином. Глаза его искрились весельем, которое не мог обуздать даже холодный рассудок. А когда он дошел до слов:
его обуял такой пыл, что он несколько раз взмахнул тростью над головой своего родителя.
Старый Адлер не привык, чтобы над его головой размахивали палкой. Он вскочил с кресла и, грозно глядя на сына, крикнул:
— Ты пьян, негодяй!
Фердинанд попятился назад.
— Милый папа, — сказал он холодно, — прошу не называть меня негодяем… Если я привыкну дома к подобным выражениям, впоследствии мне будет совершенно безразлично, когда кто-нибудь чужой обзовет негодяем меня или моего отца… Человек ко всему привыкает.
Сдержанный тон и ясное изложение мыслей произвели впечатление на отца.
— Повеса! — сказал он, помолчав. — Ты совращаешь дочку Бёме.
— А ты хотел, чтобы я совращал пасторшу? — удивился Фердинанд. — Да ведь она старая баба, кожа да кости!
— Ну-ну, без острот! — обрушился на него отец. — Ко мне только что приходил пастор и требовал, чтобы твоей ноги больше не было в его доме. Он знать тебя не хочет!
Фердинанд бросил шапку и трость на какие-то фабричные документы, опустился на качалку, растянувшись во весь рост, и закинул руки за голову.
— Вот уж огорчил меня твой Бёме, — сказал он, смеясь. — Наоборот, он сделает мне огромное одолжение, если избавит от этих скучных визитов. Все их семейство — чудаки! Старик думает, что живет среди людоедов, и только и делает, что кого-нибудь обращает на путь истинный или радуется чьему-либо обращению. У старухи голова полна воды, в которой плавает этот ученый слизняк — Юзек. А дочь — святая, как алтарь, на котором только пасторам дозволено совершать богослужения. Родит двоих детей и высохнет, бедняжка, как ее мать, — и тогда поздравляю ее супруга! Что он будет делать с этим выжатым лимоном?.. Скучные люди… Отвратительные педанты!..
— Да, педанты!.. — прервал его отец. — Но с ними ты не пустил бы на ветер за два года семьдесят девять тысяч рублен.
Фердинанд открыл было рот, чтобы зевнуть, но сдержался. Он приподнялся, не спуская ног с качалки, и с упреком посмотрел на отца.
— Я вижу, папа, ты никогда не забудешь об этих нескольких тысячах рублей?
— Конечно, не забуду! — закричал старик. — Можно ли, имея на плечах голову, промотать такую уйму денег черт знает на что?.. Я еще вчера хотел тебе это сказать.
Фердинанд чувствовал, что отец не очень-то на него сердится. Он спустил ноги на пол, хлопнул себя по коленке и обернулся к отцу:
— Папа, хоть раз в жизни давай поговорим с тобой, как умные люди, ведь ты, я полагаю, уже не считаешь меня ребенком…
— Сумасшедший ты, вот кто! — пробормотал старик, которому серьезный тон сына пришелся по сердцу.
— Так вот, папа, — продолжал Фердинанд, — как человек, способный глубже смотреть на вещи, ты понимаешь, хоть и не хочешь в этом признаться, что я таков, каким создала меня природа и наш род. В роду нашем нет личностей, подобных пастору или его сыну. Род наш назвали когда-то Адлерами — орлами, — не жабами, не раками, а существами орлиной породы. Все мы отличаемся большой физической силой и огромным ростом; род наш дал такого человека, который голыми руками добыл миллионы и занял видное положение в чужой стране. Значит, и силой обладает наш род и воображением.
Все это Фердинанд говорил с искренним или притворным пылом, а отец его слушал с волнением.
— Чем я виноват, — продолжал юноша, постепенно повышая голос, — что я унаследовал от своих предков силу и воображение? Я должен жить, двигаться и действовать больше, чем какие-нибудь Штейны[26], Блюмы[27] или обыкновенные Фогели[28], потому что я — Адлер. Мне тесен тихий уголок, ибо мне нужен весь мир. Я полон сил, которые требуют больших препятствий для преодоления, мне нужны трудные условия существования — или безудержный разгул; иначе меня разорвет… Люди моего темперамента вершат судьбами государства или становятся преступниками… Бисмарк, до того как разбил Австрию и Францию, разбивал пивные кружки о лбы филистеров, — он был таким, каков я сейчас… А я, чтобы подняться на гребень и стать настоящим Адлером, орлом, должен найти соответствующие условия. Сейчас я не нашел еще своего места в жизни. Мне нечем занять свой ум, не на что расходовать свою силу, и я принужден кутить, иначе я бы издох, как орел в клетке… У тебя были свои цели в жизни: ты распоряжался сотнями людей, приводил в движение машины, вел борьбу из-за денег. А у меня нет даже и этого удовольствия!.. Что же мне делать?
— А кто тебе мешает заняться фабрикой, управлять людьми и множить капиталы? — спросил отец. — Это лучше, чем твое беспутство, поглощающее уйму денег.
— Хорошо! — воскликнул Фердинанд, вскакивая с качалки. — Отдай мне часть своей власти, и я завтра же примусь за работу. Я ощущаю в этом потребность… В труде, в тяжелом труде развернулись бы мои крылья… Ну что, передашь мне управление фабрикой? Я завтра же приступаю к своим обязанностям. Я хочу работать, меня удручает моя праздная жизнь!
Если бы старый Адлер имел в своем распоряжении хоть несколько слезинок, он бы заплакал от радости. Но ему пришлось ограничиться лишь многократным пожатием руки сыну, превзошедшему все его надежды.
Фердинанд хочет управлять фабрикой! Какое счастье! Через несколько лет богатство их удвоится, и тогда, обратив его в деньги, они отправятся вдвоем искать по свету более широких горизонтов для молодого орленка.
Фабрикант плохо спал эту ночь.
На следующий день Фердинанд действительно отправился на фабрику и обошел все отделения. Рабочие смотрели на него с любопытством, наперебой давали ему объяснения и исполняли его приказы. Этот веселый и дружелюбный малый по сравнению со своим грозным отцом производил хорошее впечатление.
Тем не менее около девяти часов один из подмастерьев пришел в контору с жалобой на молодого хозяина, который приставал к его жене и вообще непозволительно вел себя с работницами.
— Вздор! — буркнул Адлер.
Через час прибежал, вне себя от испуга и раздражения, главный мастер прядильной.
— Хозяин! Хозяин! — крикнул он Адлеру. — Пан Фердинанд узнал, что рабочим снизили заработную плату, и подбивает их бросить фабрику. Он повторяет это во всех мастерских и рассказывает невесть что еще.
— С ума, что ли, сошел этот болван? — вскипел старик.
Он тотчас же послал за сыном и сам выбежал ему навстречу.
Нашел он Фердинанда возле складов. В зубах у него торчала горящая сигара.
— Как?.. Ты куришь на фабрике? Брось сейчас же!
И старик затопал ногами.
— Что же, и мне нельзя курить? — спросил Фердинанд. — Мне? Мне?
— На фабрике никому нельзя курить! — орал Адлер. — Ты все мое состояние пустишь на ветер. Ты мне мутишь людей! Убирайся вон!
Сцена эта разыгралась при многочисленных свидетелях, и Фердинанд обиделся.
— Ну, — воскликнул он, — если ты собираешься так третировать меня, то довольно! Честное слово, ноги моей больше не будет на фабрике. Хватит с меня подобных удовольствий дома.
Он затоптал ногой сигару и отправился домой, даже не взглянув на отца, который сердито сопел, но был немного сконфужен.
Когда они встретились за обедом, старик сказал:
— Оставь меня в покое с твоей помощью. Я буду выдавать тебе по триста рублей ежемесячно, дам тебе экипаж, лошадей, прислугу; делай что хочешь, только не ходи на фабрику.
Фердинанд облокотился о стол, подпер кулаками подбородок и заговорил:
— Давай, папа, поговорим, как благоразумные люди. Я не могу прозябать дома. До сих пор я не говорил тебе, что подвержен болезни, сплину, и что доктора рекомендуют мне избегать скуки. А однообразная жизнь нагоняет на меня тоску. Мне не хотелось огорчать тебя, но раз ты обрекаешь меня на смерть…
Отец испугался.
— Сумасшедший! Ведь я даю тебе триста рублей в месяц! — крикнул он.
Фердинанд махнул рукой.
— Ну, четыреста…
Сын печально покачал головой.
— Шестьсот, черт возьми! — заорал Адлер, стукнув кулаком по столу. — Больше не могу; и так на фабрике уже из-за введенной экономии все напряжено, как натянутая струна. Ты доведешь меня до банкротства!
— Что ж! Попробую жить на шестьсот рублей в месяц, — ответил сын. — О! если бы не моя болезнь!..
Бедняга знал, что с такими доходами не стоит ехать в Варшаву. Но здесь, в провинции, он мог царить среди местной золотой молодежи и решил пока удовольствоваться этим.
Юноша был не по годам рассудителен.
С этого дня Фердинанд снова закутил — правда, в меньших масштабах. Прежде всего он нанес визиты всем окрестным помещикам. Те, кто поважней, его не приняли или приняли холодно и визита не отдали, потому что старый Адлер пользовался в округе не слишком хорошей репутацией, а молодого считали просто беспутным малым. Все же Фердинанду удалось завязать или возобновить знакомство с несколькими молодыми и пожилыми помещиками, которые вели такой же, как и он, образ жизни. Фердинанд ездил к ним, встречался с ними в местечке или шумно принимал их в доме отца, пользуясь его погребом и кухней, которые скоро приобрели большую известность.
Старый фабрикант во время этих пиршеств исчезал из дому. Ему, правда, льстили титулы некоторых друзей Фердинанда, но, в общем, он их недолюбливал и не раз говорил бухгалтеру:
— Если бы сложить все долги этих господ, можно было бы рядом с нашей фабрикой построить еще три таких же.
— Блестящее общество! — льстиво поддакивал бухгалтер.
— Шуты! — отвечал Адлер.
— Я в этом смысле и говорю, — добавлял бухгалтер, улыбаясь смиренно и вместе с тем язвительно из-под своего зеленого козырька.
Фердинанд ночи напролет проводил за карточным столом и за бутылкой. Были у него и любовные приключения, получившие широкую огласку. А тем временем на фабрике угнетали рабочих всевозможными экономиями. Взимали штраф за опоздание, за разговоры, за брак, большей частью выдуманный, а тех, кто не умел считать, просто обсчитывали. Служащие и рабочие проклинали и старого хозяина и молодого, беспутную жизнь которою они не только вынуждены были наблюдать, но и оплачивать.
IV
Несколько десятилетий тому назад в этой округе жил состоятельный шляхтич, которого соседи называли «чудаком». И действительно, это был странный человек. Он не женился, хотя ему сватали невест до самой старости; не кутил и — что было самым позорным пятном в его жизни — развлекался тем, что обучал крестьян.
Он открыл начальную школу, в которой детей учили в первую очередь чтению, письму, закону божию и счету, а также сапожному и портняжному ремеслам. Каждый ученик должен был уметь шить башмаки, кафтаны, рубахи, шапки, шляпы, — это была первая стадия образования. Впоследствии помещик пригласил садовника, а затем столяра, кузнеца, слесаря и колесника. Каждый воспитанник, освоивший сапожное и портняжное ремесла, должен был обучаться садоводству, кузнечному, слесарному и колесному мастерству, а кроме того, арифметике, геометрии и черчению.
Сам помещик преподавал своим воспитанникам географию и историю, читал им научные книги, рассказывал множество всяких историй, из которых всегда следовал вывод: надо быть трудолюбивым, честным, благоразумным, терпеливым, бережливым и иметь еще много других достоинств, чтобы стать настоящим человеком.
Соседи жаловались, что он портит мужиков, а люди мастеровые насмехались над тем, что он учит детей всем ремеслам сразу. Но в ответ на все упреки он только пожимал плечами и твердил одно: если бы чаще появлялись Робинзоны, которые с малых лет знают все ремесла, на свете стало бы меньше людей ограниченных, бездельников и рабов, прикованных к одному месту.
— Впрочем, — заявлял чудак, — таков мой каприз, если угодно. Вам можно выводить определенные породы собак, скота и лошадей, так разрешите мне вывести определенную породу людей.
Шляхтич скоропостижно умер. Поместье унаследовали родственники, которые промотали его в течение нескольких лет, а школу забросили. Однако школа успела выпустить группу людей, умственно развитых, высоконравственных и обладавших большими практическими знаниями, хотя впоследствии ни один из них не занял выдающегося положения.
Душа шляхтича могла возрадоваться на небесах, взирая на своих питомцев на земле, ибо он не стремился сделать из них гениев, а хотел, чтобы они просто стали полезными гражданами, в которых так нуждается общество на определенной стадии.
Одним из воспитанников покойного был Казимеж Гославский. Он также вначале обучался разным ремеслам, но больше всех пришлись ему по душе слесарное и кузнечное. В то же время он умел начертить план машины или постройки, сделать сложный расчет, изготовить деревянную модель для отливки, а если понадобится — то и сшить себе сюртук или сапоги. С течением времени Гославский все глубже постигал метод своею учителя и понимал практическое значение ею нравоучительных историй. Память о нем он чтил как святыню и вместе с женой и четырехлетней дочкой ежедневно молился за своего благодетеля усердней, пожалуй, чем за собственных родителей.
Гославский уже семь лет работал в механическом отделении фабрики Адлера; зарабатывал он по два, а то и по три рубля в день и, по правде сказать, был душой всей мастерской. Был там и главный механик — какой-то немец, получавший полторы тысячи рублей в год, но занимался он больше сплетнями, чем механикой.
Для поддержания своего престижа начальник этот отдавал какие-то распоряжения и что-то объяснял рабочим, но делал это так, что никто его не понимал и не слушал. И это было счастьем для фабрики, ибо если бы его идеи в области механики облекались соответствующим образом в сталь, железо и дерево, большая часть машин после первой же порчи шла бы на лом или в котел.
И только когда Гославский знакомился с машиной, выяснял, что в ней неисправно, и указывал, как эту неисправность устранить, а главное — сам за это брался, — машина снова начинала хорошо работать. Этот простой слесарь неоднократно совершенствовал отдельные части машин, нередко делал ценные изобретения, но об этом никто никогда не знал, да и сам он тоже, пожалуй. А если бы и узнали, то приписали бы это изобретение гению главного механика, который перед всеми хвастал работами, якобы выполненными им за границей, и постоянно твердил, что только в невежественной Польше он не может создать ничего нового и занять пост директора нескольких фабрик. Каких именно — неважно. Человек этот был уверен, что может управлять всем, начиная с паровозостроительного завода и кончая фабрикой искусственного удобрения, но, конечно, не в Польше, где его гению мешают развернуться дикость рабочих, климат и тому подобные препятствия.
Адлер был слишком проницателен, чтобы не видеть достоинств Гославского и бездарности начальника мастерской. Но в качестве самостоятельного начальника Гославский казался ему опасным, а главный механик был попросту болтуном и сплетником, поэтому первого хозяин оставлял в тени, а второго держал на виду. Все, таким образом, были довольны, и никто не догадывался, что известная фабрика держится только умом «eines dummen polnischen Arbeiters».[29]
Гославский был среднего роста. Когда он, засучив рукава, склонялся над верстаком, могло показаться, что это обыкновенный рабочий с грубыми руками, чуть косолапый. Но стоило ему кинуть взгляд из-под темных волос, падавших на лоб, как сразу же становилось ясно, что перед вами интеллектуально развитый человек. Худощавое, бледное лицо его говорило о повышенной впечатлительности, а спокойствие и мыслящие серые глаза — о преобладании разума над чувством.
Говорил он не очень много и не очень мало, не слишком тихо и не слишком громко. Он легко воодушевлялся, но не впадал в восторг, а слушая, пытливо и с интересом смотрел в глаза собеседнику. Фабричные сплетни он слушал, не отрываясь от работы. «Все это, — говорил он, — пустое», — но зато бросал самую срочную работу, чтобы выслушать какие-нибудь объяснения, касающиеся его специальности.
С товарищами Гославский близко не сходился, но относился к ним дружелюбно. Охотно давал им советы и даже помогал в мелких работах, но сам ни кого ни о чем не просил, — не решался просить, потому что уважал чужие знания и время так же, как и чужие деньги.
Целью его жизни было основать собственную кузнечно-слесарную мастерскую. Об этом он думал днем и ночью и на это откладывал часть своего заработка. Деньги он хранил дома и не любил их давать взаймы; он скорей готов был подарить несколько злотых. Однако он не был скуп. И он и жена его были прилично одеты, питались скромно, но сытно, а Гославский даже не отказывал себе по воскресеньям в кружке пива или рюмке вина.
Понемногу Гославский скопил около полутора тысяч рублей и стал разузнавать через знакомых, не сдаст ли ему кто-нибудь у себя в имении помещение под мастерскую. За это Гославский выполнял бы в первую очередь заказы этого помещика. Подобные сделки иногда заключались между помещиками и мастерами железных изделий, и Гославский уже присмотрел такое место, но только со дня святого Михала.
Заработки его на фабрике были неустойчивы. Когда изготовлялась новая деталь, в чем Гославский считался непревзойденным, ему платили поштучно и очень мною; но стоило ему сделать несколько штук и обучить других, как заработок его снижали на половину, на три четверти, а то и в десять раз. Случалось, что за какое-нибудь изделие он вначале получал по рублю, а через три месяца уже по двадцать или по десять копеек. Тогда, чтобы поднять свой заработок, он просиживал на фабрике несколько лишних часов: раньше приходил и позже уходил.
Когда рабочие жаловались, что хозяин их эксплуатирует. Гославский отвечал:
— Ничего удивительного: так же и с ним поступали.
Но иногда и он терял терпение и шептал, стиснув зубы: «Грабитель проклятый!»
Жена хотела ему помочь и решила тоже поступить на фабрику, но он накинулся на нее:
— Ты смотри за ребенком и за домом! Заработаешь на фабрике два злотых, а тем временем потеряешь рубль дома.
Он, разумеется, знал, что жена может заработать и больше и что дом не так уж пострадает, если она пойдет на фабрику, но он был очень самолюбив и не хотел, чтобы его жена, жена будущего владельца мастерской, водилась с простыми работницами.
Гославский был хорошим мужем. Иной раз он ворчал, что обед неважно приготовлен или запоздал, что ребенок испачкался или что белье пересинено. Но он никогда не ругался и даже не повышал голоса, как другие. По воскресеньям он ходил с женой в костел за несколько верст, а если была хорошая погода, брал с собой дочку и всю дорогу нес ее на руках. Когда он бывал в городе, то всегда привозил оттуда гостинцы: ребенку бублик или пряник, жене — тесьму, ленту, нитки или сахар и чай.
Дочку он любил и баловал, но грустил, что у него нет сына.
— Что за радость от девочки, — говаривал он не раз. — Растишь ее для других, да еще надо доплатить, чтоб ее взяли. А сын — это опора на старости лет… он мог бы и мастерскую унаследовать…
— Ты сперва заведи мастерскую, а за сыном дело не станет, — отвечала жена.
— Да, да, да!.. Ты уже мне это три года твердишь… Нет, видно, мне от тебя проку не дождаться.
Но жена не зря хвасталась и на шестом году замужества, как раз когда молодой Адлер вернулся из-за границы, родила сына. Слесарь пришел в неописуемый восторг. Он истратил около тридцати рублей на крестины и сшил жене новое платье, не говоря уж о расходах, связанных с беременностью жены. Таким образом, из его сбережений ушло около ста рублей, которые он решил пополнить ко дню святого Михала.
К несчастью, в это время на фабрике ввели экономию. На этот раз и Гославский вместе со всеми проклинал хозяина, но работал с удвоенным рвением. Он приходил на фабрику в пять утра, а домой возвращался в одиннадцать ночи; иной раз у него от усталости слипались глаза, и, не поздоровавшись с женой, не поцеловав детей, он валился, не раздеваясь, на постель и засыпал как убитый.
Чрезмерное усердие Гославского возмущало товарищей. Самый близкий друг его, Жалинский, работавший на паровой машине (человек тучный и горячий), как-то сказал ему:
— Ты что же это, Казик, черт подери, и сам подлизываешься к старику, и другим свинью подкладываешь! Вчера несколько человек пошли было к хозяину жаловаться на низкие заработки, а он и говорит им: «Работайте, как Гославский, тогда вам хватит».
— Дорогой мой, — оправдывался Гославский, — у меня жена была больна, пришлось трижды посылать в город за доктором и всякий раз платить ему по два рубля; да и, кроме того, большие были расходы. Вот мне и хочется выколотить, что удастся, пока не ушел с фабрики. А тут еще этот пес снизил плату, — что же мне делать? Приходится до поры до времени тянуть из себя жилы, хотя у меня уж и в груди покалывает, и голова кружится.
— Ну-у, — протянул Жалинский, — это ты возместишь на своих подмастерьях, когда заведешь собственную мастерскую.
Гославский махнул рукой.
— Нет, я не хочу пользоваться чужой бедой. Своего я не отдам, но и чужого не возьму.
И он снова принялся за работу, которая уже настолько изнурила ею, что порой он не мог даже собраться с мыслями.
Только бы дождаться собственной мастерской, и тогда все будет хорошо!
Однако напряжение его было чрезмерным. Можно добывать средства на содержание нескольких человек, можно какие-то силы потратить на сбережения про черный день. Но кормить семью, делать сбережения, пополнять суммы, израсходованные на роды жены, да еще оплачивать путешествия молодого Адлера — это превышало силы обыкновенного человека. Гославский уже работал за счет своего здоровья. Он похудел, побледнел, стал мрачен. Иногда, весь обливаясь потом, он в бессилии опускал руки, удивляясь тому, что в мозгу его, всегда таком деятельном и изобретательном, сейчас темно и пусто. Может быть, он не работал бы так рьяно, если бы среди этого мрака не видел вывески с огненной надписью: «Механическая мастерская Гославского».
Не сдаваться!.. Осталось всего три месяца.
Между тем судьба снова улыбнулась Адлеру. Изделия его, действительно превосходные, завоевали широкий сбыт, и в июле заказы, полученные фабрикой, увеличились. Старый фабрикант, посоветовавшись кое с кем из служащих, пользовавшихся его доверием, принял все заказы и одновременно велел закупить хлопок на все деньги, лежавшие у него в банке. Рабочим объявили, что теперь они будут работать до девяти часов вечера и что за сверхурочные часы им будет оплачено в полуторном размере. Решили также оборудовать несколько новых мастерских и подумывали о том, как бы использовать праздничные дни. У Адлера и на этот счет был готовый план. За работу в праздничные дни он пообещает двойную оплату, а когда рабочие привыкнут к этому нововведению, снизит заработок.
По расчетам фабриканта, если все пойдет хорошо, без непредвиденных осложнений, текущий год даст ему возможность покончить с фабрикой. Охотники купить ее всегда найдутся, и, получив несколько миллионов рублей, он уедет с сыном за границу.
Таким образом, Гославский и Адлер, рабочий и хозяин, почти одновременно приближались к осуществлению своих надежд: первый — к приобретению собственной мастерской, второй — к беззаботной жизни, которую дадут ему накопленные деньги.
Возросшее производство прежде всего отразилось на механических мастерских. Наняли несколько новых людей, рабочие часы продлили до девяти вечера, а сверхурочные — до двенадцати ночи. За первые два часа платили в полуторном размере, а за следующие три — в двойном. Одновременно был введен строжайший контроль, и, если кто-нибудь раньше прекращал работу, у него удерживали столько, что заработок сводился чуть ли не к нулю. Поэтому рабочие остерегались уходить, особенно Гославский; как наиболее опытный мастер, он вынужден был оставаться до глубокой ночи.
Теперь уж и сам Гославский почувствовал, что на него навалили слишком много работы, и попросил Адлера хоть немного разгрузить его. Фабрикант счел его просьбу справедливой и предложил ему новые условия. С этого дня Гославский получал поденную плату, собственноручно изготовлял только те части машин, которые требовали особенной точности, a главное — должен был наблюдать за ходом работ и давать надлежащие указания. Итак, фактически он являлся начальником мастерской, но получал жалованье мастера и одновременно выполнял работу обыкновенного рабочего.
Этих условий не принял бы ни один немец, но Гославскому они вначале польстили. Вскоре, однако, он убедился, что теперь его эксплуатируют еще больше, потому что физической работы у него оставалось столько же, а кроме того, приходилось напрягать мозг. Весь день он бегал от наковальни к тискам, а от тисков к токарным станкам, причем его поминутно отрывали другие рабочие, считая, что Гославский обязан не только все объяснять им, но и делать за них.
К концу июля Гославский превратился в автомат.
Он не улыбался, почти не разговаривал о вещах, не имеющих отношения к работе, и даже стал небрежен в одежде, хотя раньше всегда тщательно следил за собой. По воскресеньям он не ходил уже с женой в костел, а вместо этого спал до полудня. Дома он теперь раздражался из-за любого пустяка.
Для него, словно для выздоравливающего, наибольшим наслаждением стал сон. А проблески живого чувства пробуждались в нем лишь в те короткие мгновения, когда он целовал сына, — по утрам и перед сном.
Гославский понимал свое состояние, знал, что работа пожирает его, но избавиться от нее не имел возможности. С помещиком, отдававшим ему помещение под мастерскую, он должен был подписать договор только в августе, а переехать туда — в ноябре.
Что же ему оставалось делать? Бросить фабрику сейчас? Но тогда придется жить на имеющиеся сбережения и за два месяца израсходовать несколько сот рублей, заработанных таким тяжким трудом и так необходимых на первое обзаведение. Значит, надо напрячь силы и до поры до времени оставить все по-прежнему. К тому же он надеялся, что неделя отдыха по переезде на новое место укрепит его и восстановит пошатнувшееся здоровье.
Между тем фабрика ему до того опротивела, что он носил при себе календарик и зачеркивал каждый протекший день. Уже осталось только два с половиной месяца… Уже шестьдесят пять дней… Уже два месяца!..
V
В августе, в одну из суббот, в механической мастерской ночью царило необыкновенное оживление, работа шла полным ходом.
Мастерская помешалась в огромном зале с множеством окон, как в оранжерее. У одной стены стояла паровая машина, приводившая в движение станки, у другой — два кузнечных горна. Находился здесь еще небольшой молот, работавший от шкива, несколько слесарных тисков, токарный, сверлильный и другие станки.
Близилась полночь. В других отделениях давно погасли огни, и утомленные работой ткачи спали у себя дома, но здесь не прекращалось движение. Учащенное дыхание паровой машины, хлопанье поршней, удары молотов, гул токарных станков, скрежет напильников еще резче раздавались в ночной тишине. В воздухе, насыщенном паром, угольной пылью и тонкими железными опилками, мерцали, словно блуждающие огоньки, десятки газовых рожков. В громадные окна, сотрясающиеся от грохота, заглядывала луна.
В мастерской почти не слышно разговоров. Работа спешная, время позднее, и люди молча торопятся ее закончить. Тут группа черных кузнецов тащит под молот огромную, раскаленную добела полосу железа. Там слесари, как по команде, склоняются и поднимаются над уставленными в ряд тисками. Против них токари, нагнувшись, следят за работой своих станков. Из-под молотков брызжут искры. Время от времени доносится приказание или ругательство. А когда затихают скрежет и стук, слышится жалобный стон мехов, раздувающих огонь в горнах.
На большом токарном станке работает Гославский. Он обтачивает длинный стальной валик, требующий очень точной обработки. Но работа у него не спорится. Весь день Гославский был так занят, что не мог даже передохнуть во время вечернего перерыва, и сейчас он очень утомлен и с трудом преодолевает дремоту. Его слегка познабливает, и по телу струйками стекает пот.
Минутами от усталости у него начинаются галлюцинации, и ему кажется, что он находится не на фабрике, а где-то в другом месте. Но, тотчас опомнившись, он протирает грязными руками глаза и с тревогой смотрит, не слишком ли много снял резец с валика.
— Вон как вас разморило, — заметил сосед.
— Да, — ответил Гославский, садясь на табурет.
— От жары, должно быть, — продолжает сосед. — Машина очень уж нагрелась, а тут еще кузнецы работают у обоих горнов!.. Да и поздно уже… Понюхайте табачку!
— Спасибо, — поблагодарил Гославский. — Трубка разогнала бы сон, а табак — нет… Напьюсь-ка я лучше воды.
Он подошел к бочке и проржавевшей кружкой зачерпнул воды. Но вода была теплая и не освежила его; он обливался потом и едва стоял на ногах.
— Который час? — спросил он соседа.
— Три четверти двенадцатого… Кончите вы сегодня работу?
— Кажется, кончу, — ответил Гославский. — Надо еще на волосок сточить… а у меня что-то двоится в глазах.
— От жары! От жары! — сказал сосед.
Он достал еще щепотку табаку, понюхал и вернулся к своему станку.
Гославский измерил диаметр обтачиваемого валика, пододвинул резец, зажал его винтом и снова пустил машину. После минуты напряженного внимания наступила реакция, и он стоя задремал, не сводя глаз с блестящей поверхности валика, на который падали капли воды.
— Вы что-то сказали мне? — спросил он соседа.
Но сосед склонился над своим станком и не слышал его вопроса.
Теперь Гославскому померещилось, что он дома. Жена и дети спят, на комоде горит привернутая лампа, постель ему уже приготовлена. Вот стол, возле него стул… Он хочет сесть и отяжелевшей от усталости рукой опирается на край стола.
…В этот миг станок как-то странно заскрежетал. Что-то треснуло в нем, сломалось — и страшный вопль разнесся по мастерской.
Правая рука Гославского попала в шестерню, захватившую сначала его пальцы, потом кисть, потом локтевую кость. Хлынула кровь. Несчастный очнулся, застонал, рванулся — и упал возле станка. Одно мгновение он висел, словно прикованный к станку, но раздробленные кости и разорванные мускулы не могли удержать тяжесть, и он рухнул наземь.
Все это произошло в течение нескольких секунд.
— Остановить машину! — крикнул сосед Гославского.
Слесари, токари, кузнецы бросили работу и сбежались к раненому. Машину остановили. Кто-то вылил на Гославского ведро воды. С каким-то молодым рабочим при виде фонтана крови, брызнувшей на станок, на пол и на сгрудившихся людей, сделалась истерика. Несколько человек неизвестно зачем бросились вон из мастерской.
— Доктора!.. — молил изменившимся голосом раненый.
— Берите лошадей, скачите в местечко! — кричали обезумевшие рабочие.
— Кровь! Кровь! — стонал раненый.
Никто не понимал, чего он хочет.
— Остановите же, ради бога, кровь! Перевяжите руку.
Но никто не двинулся. Одни не знали, как это сделать, другие растерялись.
— Ну и фабрика! — вырвалось у соседа Гославского. — Ни доктора, ни фельдшера. Где Шмидт? Бегите за Шмидтом.
Несколько человек кинулись за Шмидтом, тем самым рабочим, который должен был заменять фельдшера. В это время старик кузнец, не потерявший, как другие, самообладания, опустился на колени подле раненого и пальцами сжал ему руку повыше локтя. Кровь стала течь медленней.
Рана была страшная. Вместо кисти болтались только два пальца — указательный и большой. Остальная часть руки чуть не до локтя была раздроблена, словно ее изрубили вместе с окровавленными лохмотьями рубахи.
Наконец минут через пятнадцать явился Шмидт, перепуганный не меньше других. Он перевязал размозженную руку какими-то тряпками, которые тотчас же пропитались кровью, и велел отнести раненого домой.
Товарищи положили Гославского на носилки; двое несли его, двое поддерживали голову, остальные окружили носилки, и так они двинулись всей толпой.
В конторе никого не было, в доме Адлера тоже погас свет. Почуяв кровь, завыли собаки. Ночной сторож снял шапку и, побледнев, глядел на процессию, медленно двигавшуюся по дороге, залитой лунным светом.
В открытом окне рабочей казармы показался человек в одном белье и спросил:
— Эй! Что случилось?
— Гославскому оторвало руку, — ответил кто-то из толпы.
Больной тихо стонал.
Вдруг послышался стук колес и цоканье копыт. Вскоре показалась пара серых лошадей, ливрейный кучер на козлах, а в глубине экипажа — лениво развалился Фердинанд Адлер, ехавший домой после попойки.
— Эй, сторонись! — крикнул кучер толпе.
— Сам посторонись, мы несем раненого.
Печальное шествие поравнялось с экипажем. Очнувшись от дремоты, Фердинанд высунулся из экипажа:
— Что случилось?
— Гославскому оторвало руку.
— Это тому, у которого жена красавица?
Все молчали.
— Видали, какой умник! — наконец буркнул кто-то.
Фердинанд опомнился и уже другим тоном спросил:
— Доктор осмотрел его?
— Нет у нас на фабрике доктора.
— Ах, верно!.. А фельдшер?
— И фельдшера нет!
— Ага! Так нужно послать лошадей в местечко.
— Конечно, нужно, — ответил чей-то голос. — А вы, ваша милость, не прикажете прямо с места повернуть назад?
— Мои лошади устали, — поспешил отделаться Фердинанд, — но я пошлю других.
Экипаж тронулся.
— Подлец! — выругался кто-то из рабочих. — Когда мы устаем на работе, нас никто не сменяет, а о лошадях он заботится.
— Лошадей приходится покупать, а за людей им платить не надо, — заметил другой.
Толпа подошла к дому, в котором жил Гославский. В окне еще горела лампа. Один из рабочих осторожно постучался.
— Кто там?
— Откройте, пани Гославская!
Через мгновение в дверях показалась полураздетая женщина.
— Что случилось? — спросила она, в ужасе глядя на толпу.
— Ваш муж немного ушибся, и вот мы принесли его.
Гославская бросилась к носилкам.
— Иисусе! — вскрикнула она. — Что с тобой, Казик?
— Не разбуди детей, — прошептал муж.
— Матерь божия, кровь!.. Сколько крови!
— Тише! тише! — шептал раненый. — Руку мне оторвало, но это ничего. Пошлите за доктором.
Женщина зарыдала, дрожа всем телом. Двое рабочих взяли ее под руки и увели в комнату, другие внесли раненою; он посинел от боли и кусал губы, но молчал, боясь своими стонами разбудить детей.
Рано утром Адлеру доложили о несчастном случае. Он выслушал, погрузившись в раздумье, и наконец спросил:
— А доктор был?
— Еще ночью посылали в город, но и доктор и фельдшер уехали к больным.
— Надо привезти другого. Надо также телеграфировать в Варшаву, чтобы прислали вместо Гославского другого слесаря.
Около десяти часов Адлер пошел в мастерскую осмотреть поврежденный станок.
Возле злосчастного станка он ступил нечаянно в лужу крови и вздрогнул, но тотчас овладел собой. Он внимательно разглядывал шестерню; на ней видна была запекшаяся кровь, куски человеческого мяса и клочки полотна; несколько зубьев было выломано.
— Есть у нас еще такая же шестерня? — спросил он механика.
— Есть, — ответил бледный немец, готовый при виде крови упасть в обморок.
— А доктор приехал?
— Нет еще.
Адлер поморщился. Ему не нравилось, что так долю не было доктора.
Около полудня фабриканту дали знать, что доктор приехал. Старик торопливо вышел из дому. Проходя мимо комнаты Фердинанда, еще спавшего после попойки, он постучал палкой в дверь, но ответа не последовало.
Перед квартирой Гославского стояла толпа рабочих. Почти никто не пошел сегодня в костел. Всем хотелось узнать, в каком состоянии больной, и услышать подробности катастрофы. Гославскую и детей взяла к себе соседка.
Толпа волновалась, но когда появился Адлер, разговоры умолкли. Только самые трусливые поздоровались с хозяином, кое-кто отвернулся, а кто посмелей, смотрели ему прямо в глаза, не снимая шапок.
Это задело фабриканта.
«Чего они хотят от меня?» — подумал он.
Адлер остановил какого-то рабочего-немца и спросил, как себя чувствует больной.
— Не знаю, — мрачно ответил тот. — Говорят, ему отняли руку.
Адлер вызвал доктора.
— Ну, как там? — спросил он.
— Умирает, — ответил врач.
Адлер вздрогнул и закричал:
— Не может быть! Люди теряют обе руки, даже обе ноги, и все же не умирают.
— Плохо была сделана перевязка, больной потерял много крови; к тому же он очень переутомлен.
Ответ этот быстро распространился среди стоявших возле дома людей. В толпе снова поднялся ропот.
— Я хорошо заплачу вам! — сказал Адлер. — Ухаживайте за ним получше. Не может быть, чтобы мужчина умер от такого увечья.
В эту минуту больной застонал. Доктор побежал к нему, а фабрикант повернул к дому.
— Был бы при фабрике доктор, не случилось бы такого несчастья! — закричал кто-то в толпе.
— Так мы и все тут кончим, если нас будут держать в мастерских до полуночи! — крикнул другой.
Посыпались угрозы и проклятия. Но великан засунул руки в карманы и, высоко подняв голову, двинулся прямо на толпу. Только глаза он прикрыл, да побелела у него шея. Казалось, он не слышал того, что говорили стоявшие вдали, а ближние расступались перед ним, инстинктивно чувствуя, что этот человек не боится ни проклятий, ни угроз, ни даже открытого нападения.
Под вечер Гославский, от которого не отходил врач, позвал жену; она вошла на цыпочках, шатаясь и сдерживая слезы, застилавшие ей глаза.
Больной до странности осунулся, глаза его уставились в одну точку. В сумерках лицо его казалось серым, как земля.
— Где ты, Магдуся? — спросил он невнятно, а потом заговорил, поминутно останавливаясь: — Вот и провалилась наша мастерская. Руки нет! А следом за ней и меня не станет, чего ради мне даром хлеб есть?
Жена заплакала.
— Ты здесь, Магдуся?.. Помни о детях. Деньги в том ящике, знаешь… на мои похороны. Все мухи летают у меня перед глазами… жужжат…
Он беспокойно заметался и захрапел, словно человек погрузившийся в глубокий сон. Доктор сделал знак рукой, и кто-то насильно увел Гославскую в соседнюю квартиру.
Через несколько минут пришел туда и врач. Несчастная женщина посмотрела ему в глаза и с плачем упала на колени.
— Ах, пан доктор, зачем вы оставили его?.. Разве ему так плохо? Или, может…
— Бог вас утешит, — сказал доктор.
Женщины окружили Гославскую, стараясь ее успокоить.
— Не надо плакать! Бог дал, бог взял! Встаньте! Не плачьте, вас могут услышать дети.
Вдова задыхалась от слез.
— О, оставьте меня на полу, мне здесь лучше, — шептала она. — Дай вам бог столько счастья, сколько мне он дал горя. Нет моего Казика!.. Муж мой любимый, и зачем ты столько работал, зачем выбивался из сил?.. Еще третьего дня ты говорил, что в октябре мы перейдем на свое хозяйство… В могилу ты уйдешь, не в свою мастерскую… Ох!..
От рыданий у нее началась икота, и она стала кусать платок, чтобы не услышали дети.
Но когда в квартиру покойного вошли товарищи Гославского, рабочие, и принялись передвигать там мебель, когда она поняла, что никакой шум уже не разбудит ее мужа, она завопила страшным голосом и лишилась чувств.
Смерть Гославского стала источником волнений на фабрике и неприятностей для Адлера. Во вторник к нему явилась депутация с просьбой разрешить всем рабочим пойти на похороны. Раздраженный фабрикант разрешил послать лишь по нескольку делегатов от каждого отделения и заявил, что с каждого рабочего, который осмелится без разрешения оставить мастерскую, будет взыскан штраф.
Несмотря на это, большая часть рабочих отправилась на похороны. Адлер приказал сделать перекличку и удержать у всех не явившихся на работу половину дневного заработка и по два злотых штрафа.
Горячие головы уговаривали товарищей покинуть фабрику, а один из кочегаров сказал даже, что следовало бы взорвать котел. В другое время Адлер пропустил бы все эти разговоры мимо ушей, но сейчас его обуяло бешенство. Возмущение рабочих он назвал бунтом, вызвал из города полицию, зачинщиков прогнал с фабрики, заявив, что больше их не примет, а на кочегара подал в суд.
Столь решительные действия фабриканта вынудили рабочих стать более сговорчивыми. Они перестали угрожать забастовкой, но потребовали, чтобы Адлер принял обратно уволенных и пригласил на фабрику за счет штрафных денег хотя бы фельдшера.
Адлер на это ответил, что поступит так, как ему заблагорассудится, а об уволенных не хотел и слушать.
К следующему понедельнику на фабрике все уже успокоились, а пастор Бёме приехал к Адлеру, чтобы повлиять на него и склонить к удовлетворению справедливых требований рабочих. Сверх ожидания он нашел своего друга еще более непреклонным, чем обычно. На все его доводы фабрикант отвечал, что если раньше он и собирался что-нибудь сделать, то теперь уж ничего делать не станет. Скорей он закроет фабрику.
— Разве ты не знаешь, Мартин, что они писали о нас в газетах? — спросил Адлер. — В одном юмористическом журнале высмеивают моего Фердинанда, а в газетах пишут, что Гославский умер от чрезмерного переутомления и из-за отсутствия врача…
— Что ж, в этом есть доля правды… — ответил Бёме.
— Ни малейшей! — крикнул фабрикант. — Я больше работал, чем Гославский, и каждый немецкий рабочий больше работает. А доктор мог отлучиться с фабрики так же, как из местечка…
— Тогда бы остался фельдшер… — заметил пастор.
Адлер ничего не ответил. Пыхтя, он расхаживал по комнате крупными шагами; наконец предложил гостю перейти в сад.
— Иоганн! — крикнул он, выходя из комнаты, — принеси в беседку бутылку рейнского.
Они уселись в беседке, стоявшей у пруда. Легкое дуновение ветерка, прохладная тень деревьев, а может быть, и рюмка доброго вина успокоили Адлера. Бёме посматривал на великана поверх золотых очков и, заметив перемену в его настроении, решил снова приступить к атаке.
— Ну! — сказал он, чокаясь с ним. — Человек, пьющий такое великолепное вино, не может быть бессердечным. Не взыскивай с них штраф, милый Готлиб, прими назад уволенных и пригласи доктора… За твое здоровье!..
— Пью за твое здоровье, Мартин, но говорю тебе: не выйдет! — ответил фабрикант уже без гнева.
Пастор покачал головой.
— Гм… — пробормотал он, — нехорошо, что ты так упрямишься.
— Я не могу жертвовать своими интересами во имя каких-то чувств. Если я сегодня сделаю им уступку на тысячу рублей, завтра они уже потребуют на миллион.
— Ты преувеличиваешь, — ответил, поморщившись, Бёме. — А я тебе говорю: если ты можешь покончить с этой историей за десять тысяч, так дай пятнадцать — и кончай!..
— Уже и так все кончилось, — сказал Адлер. — Бездельников я прогнал, а остальные поняли, какая у меня дисциплина. Будь я таким мягким, как ты, вся фабрика села бы мне на шею.
Пастор умолк, поднял глаза к небу и задумался. Потом принялся бросать в чистую гладь воды пробки и кусочки дерева.
— Зачем ты бросаешь мусор в пруд? — спросил Адлер.
Пастор покачал головой, показывая на все ширившиеся круги, расплывавшиеся вокруг брошенных в воду предметов.
— А видишь ты эти волны, Готлиб?.. — спросил он фабриканта. — Видишь, как они растут и уносятся все дальше?..
— Так всегда бывает, — ответил Адлер. — Что же тут удивительного?
— Ты прав, — сказал пастор. — Так бывает всегда и везде; и на пруду, и в нашей жизни. Что бы ни появилось на земле — хорошее или плохое, — вокруг него сразу поднимаются волны; они все растут и уносятся все дальше и дальше…
— Ничего не понимаю! — прервал его Адлер, равнодушно потягивая вино из рюмки.
— Я сейчас объясню тебе, только не сердись.
— На тебя я никогда не сержусь, — ответил фабрикант.
— Так вот, понимаешь ли, что получается? Ты плохо воспитал сына и бросил его в мир, как я эти щепки в воду. Он наделал долгов — и это первая волна. Ты снизил заработки рабочим и уволил доктора — это вторая волна. Смерть Гославского — третья. Волнения на фабрике и газетные заметки — четвертая. Увольнение рабочих и судебное дело — это пятая волна… А какая будет шестая, десятая?..
— Меня это не касается! — сказал Адлер. — Пусть твои волны носятся по свету и терзают дураков, а меня это не трогает…
Пастор бросил пробку у самого берега и указал на нее Адлеру:
— Посмотри, Готлиб! Иногда десятая волна отбегает от берега и снова возвращается… туда, откуда она шла.
Это сравнение, впрочем очень наглядное, заставило фабриканта задуматься. На минуту могло показаться, что он колеблется, что в нем проснулась какая-то смутная тревога.
Но это продолжалось недолго. У Адлера был слишком здравый ум и слабое воображение, чтобы придавать значение предчувствиям, касающимся отдаленного будущего. Он решил, что пастор мелет вздор, как полагается проповеднику, и, грубо захохотав, ответил:
— Ха-ха-ха! Мартин, вот я и постарался, чтобы твоя волна не возвратилась ко мне.
— Кто знает!..
— Не вернется ни доктор, ни подстрекатели забастовки, ни штрафные деньги, ни… ни даже Гославский!..
— Может возвратиться несчастье…
— Го! Го!.. Не возвратится, нет!.. А если возвратится, то разобьется о мой кулак, о фабрику, о страховое общество, о полицию и, наконец, о мое состояние…
Друзья расстались поздно ночью.
«Ну и сумасшедший этот Мартин, — думал фабрикант. — Он хочет меня напугать!..»
А пастор, возвращаясь домой в своей бричке, глядел на небо и с тревогой вопрошал:
— Какая волна возвратится сюда?
Сравнение это пришло ему в голову внезапно, и Бёме считал его своего рода откровением. Он не сомневался, что волна возмездия должна возвратиться, но когда и какая?..
Ночью он спал беспокойно. Он так метался и кричал во сне, что жена разбудила его.
— Мартин, ты бредишь! Что с тобой? Ты болен?..
Бёме сел на постели, весь обливаясь холодным потом.
— Тебе, верно, снилось что-нибудь страшное?.. Да?.. — спрашивала жена.
— Да, но я не помню что… Разве я что-нибудь говорил?..
— Ты говорил какую-то несуразицу: «Волна!.. возвращается… возвращается!..»
— Да хранит нас господь! — прошептал пастор, встревоженный до глубины души.
VI
Часто положительные или отрицательные поступки и события приобретают в глазах людей то или иное значение лишь после того, как находят свое отражение в печати.
С давних пор было известно, что старый Адлер эгоист и эксплуататор, а Фердинанд эгоист и повеса; но только статьи, появившиеся в газетах в связи со смертью Гославского, восстановили против них общественное мнение.
Теперь вся округа стала интересоваться фабрикой. Рассказывали обо всем, что там происходит, и соответствующим образом истолковывали. Знали все до мельчайших подробностей. Знали, сколько долгов было у Фердинанда за границей, сколько он тратил теперь и насколько отец его возместил убытки благодаря снижению заработной платы и удлинению рабочего дня. Однако больше всего негодовали по поводу смерти Гославского, которого считали жертвой алчности старого фабриканта и беспутства его сына.
Кое-кто, правда, говорил, что на любом промышленном предприятии и при любой машине, не исключая молотилки и соломорезки, может произойти несчастный случай. Но этих быстро переубедили. «Разве можно, — объясняли им, — заставлять рабочих работать на фабрике от зари до зари? Разве предприятие, имеющее сотни машин, не обязано держать доктора и фельдшера? Неужели Адлер так беден, что какая-нибудь тысяча рублей, потраченная на санитарное обслуживание, имеет для него значение? Ведь раньше были там и доктор и фельдшер, а теперь, когда сын наделал долгов, отец их оплачивает кровью людей, которых и без того беспощадно эксплуатировал».
Фердинанд вскоре почувствовал, что отношение к нему изменилось. Двое или трое молодых людей, по настоятельному требованию родителей, перестали с ним встречаться. Другие охладели и отдалились от него. Но даже от тех приятелей, которые остались, — а остались далеко не лучшие, — ему нередко приходилось теперь выслушивать колкости.
Но это еще не все. В гостинице, в ресторане, в винном погребке, в кондитерской, то есть во всех заведениях, где на нем немало зарабатывали, ему, как нарочно, старались подсунуть газеты, в которых были напечатаны статьи о смерти Гославского. А однажды, когда он зашел со своими приятелями в лавку и спросил, есть ли хорошее красное вино, приказчик ему ответил:
— Есть, ваша милость… красное, как кровь…
Вероятно, всякого другого на его месте подобные факты заставили бы призадуматься. Всякий другой, заметив всеобщую антипатию, вероятно постарался бы временно удалиться от людей или даже изменить образ жизни. Но Фердинанд не принадлежал к числу этих всяких других. Он не способен был трудиться и привык вести разгульную жизнь; к общественному мнению прислушиваться не желал, напротив: делал все наперекор ему и держал себя вызывающе. Судя о людях по своим приятелям — льстивым и пустым, он был уверен, что рано или поздно сумеет всех подчинить себе и никто не осмелится оказывать ему сопротивление. Глухая борьба, которую ему приходилось вести в обществе, злила его и возбуждала. В этой борьбе Фердинанд видел источник не только неприятностей, но и будущего торжества, так как решил первому же человеку, который станет ему поперек дороги, учинить скандал. И он ощущал потребность в скандале, в чем-то таком, что встряхнуло бы ею нервы и создало ему репутацию опасного человека.
Фердинанд был сыном своего отца, для которого также было наслаждением сокрушать встречающиеся ему преграды — правда, на ином пути.
Особенную неприязнь питал Фердинанд к некоему Запоре, помещику и волостному судье. Запора был человек среднего роста, полный, неуклюжий, с суровой и отталкивающей внешностью. Смотрел он исподлобья, говорил мало, но всегда решительно, не церемонясь и называя вещи своими именами. Под этой оболочкой, однако, скрывались большой ум и обширные знания, благородное сердце и непреклонный характер.
Запору нельзя было подкупить ни любезностью, ни остроумием, ни общественным положением, ни красивыми словами. Он равнодушно слушал все, что ему рассказывали, угрюмо поглядывая на говорившего. Во внимание он принимал только поступки и старался всегда постигнуть сущность человека. Кого он считал честным, тому становился другом и в радости и в печали. Но людей злых, бесхарактерных, праздных, гуляк он презирал и не пытался это скрывать.
Молодой Адлер изредка встречался с угрюмым судьей, но ни разу с ним не разговаривал — не представилось случая. Запора же не избегал с ним встреч, но и не искал их, просто не интересовался Фердинандом и в беседах с друзьями называл его «шутом».
Люди, бывшие в близких отношениях с Запорой, знали, что когда он говорит: «Этот шут», — то подразумевает молодого Адлера.
Многие предвидели, что рано или поздно Запора и Фердинанд столкнутся в тесном провинциальном кругу и что молодой повеса услышит тогда не одну горькую истину.
Как это всегда бывает в таких случаях, Фердинанд чувствовал, что Запора его недолюбливает, и поэтому не спешил завязать с ним знакомство. К тому же он подозревал, что именно Запора был автором статей о Гославском, и решил про себя показать при случае судье, что долг платежом красен.
В начале сентября в местечке открылась ярмарка. Съехалась шляхта из нескольких уездов, приехал и Запора, у которого была контора в городе. Закончив срочные служебные дела и закупив все необходимое, он около двух часов отправился в ресторан пообедать.
В большом зале ресторана оказалось очень много знакомых. На накрытых столах, составленных в один ряд, красовалось множество бутылок вина, преимущественно шампанского. Судя по приготовлениям, предстояла грандиозная попойка.
— Что это значит? — спросил Запора. — Кто-нибудь заказал обед?
Его окружили знакомые, среди которых были и приятели Адлера.
— Представь себе, — объяснил ему кто-то, смеясь, — молодой Адлер закупил все обеды и всех, кто бы ни пришел, приглашает на банкет.
— Надеемся, что и вы не откажетесь составить нам компанию, — сказал один из друзей Адлера.
Запора искоса поглядел на него.
— Откажусь, — ответил он.
Молодой человек, не отличавшийся чрезмерным тактом, стал настаивать:
— Но почему же, уважаемый судья?
— Потому, что на обед, который устраивается на деньги старого Адлера, пригласить меня может только старый Адлер, но если бы даже и он меня пригласил, я бы все равно отказался.
В разговор вмешался другой приятель Фердинанда.
— Разве вы можете в чем-нибудь упрекнуть Адлера?
— Да, кое в чем могу. Старик — эксплуататор, молодой — тунеядец, и оба приносят больше вреда, чем пользы.
Общественная совесть впервые заговорила так открыто устами человека, обладавшего гражданским мужеством. Приятели Адлера умолкли, другие гости смутились, а несколько человек, более впечатлительных, взялись за шляпы, намереваясь уйти.
В эту минуту влетел молодой Адлер с каким-то приятелем.
Ему сразу же бросилась в глаза оригинальная фигура судьи, и, не зная о том, что здесь произошло, он шепнул своему спутнику:
— Познакомь меня с ним!.. Он, говорят, умеет выпить?
— О да! — ответил товарищ и, не мешкая, подбежал к Запоре.
— Какой счастливый случай! — воскликнул он. — Адлер сегодня задает тут пир на весь город, так что вы попались в ловушку, из которой мы вас не выпустим. Но вы, господа, кажется, еще не знакомы?
В зале наступила тишина. Все ждали, что будет дальше.
— Пан Адлер!..
— Пан Запора!..
— Давно уже я жаждал познакомиться с вами, — сказал Фердинанд и протянул руку.
— Очень приятно, — ответил Запора, но свою руку отдернул.
Кое-кто из присутствующих начал кусать губы. Фердинанд побледнел, растерялся, но тотчас овладел собой и резко изменил тактику.
— Я давно жаждал с вами познакомиться, — продолжал он, — чтобы поблагодарить за… корреспонденции в газетах о моем отце…
Запора устремил на него суровый взгляд.
— О вашем отце, — сказал он спокойно, — я писал только однажды, а именно — волостному старшине, предлагая привлечь его к судебной ответственности.
Адлер вскипел от гнева:
— Ага! Значит, вы писали не о нем, а обо мне в юмористических журналах?
Запора ни на мгновение не потерял обычного хладнокровия. Он сжал палку в руке и ответил:
— Вы ошибаетесь. Писать в юмористических журналах я предоставляю молодым бездельникам, готовым ради славы воспользоваться любыми средствами.
Адлер уже не владел собой.
— Вы оскорбляете меня! — крикнул он.
— Напротив! Я даже не оспариваю вашего последнего утверждения, чтобы не оскорбить вас.
Казалось, вышедший из себя юноша сейчас набросится на Запору.
— Вы дадите мне удовлетворение! — закричал Адлер.
— С удовольствием.
— Сию же минуту!
— Нет, я сперва пообедаю, а то я проголодался. Но через час я буду у себя и готов к вашим услугам, — холодно ответил Запора.
Потом, кивнув двум-трем знакомым, он не спеша вышел из ресторана.
Пиршество, устроенное Адлером, прошло довольно вяло.
Многие из гостей разошлись еще до обеда, те, кто остались, делали вид, что им весело. Зато Фердинанд был в прекрасном настроении. Первая рюмка вина его успокоила, а последующие подбодрили. Он был рад дуэли — да еще с Запорой! — и не сомневался в своем торжестве.
— Я его научу стрелять, — шепнул он одному из секундантов, — и баста!.. — А про себя подумал: «Это лучше любого обеда поможет мне наладить отношения».
Опытные искатели приключений, в которых не было недостатка в этом зале, глядя на молодого силача, отдавали должное его твердости и самообладанию.
— Хвала небу! — сказал один из них. — Наконец-то и наша глушь прославится громким делом.
— Мне только жаль… — сказал другой.
— Чего?
— Тех бутылок, которые будут убиты наповал.
— Я полагаю, что мы устроим им пышные похороны.
— Лишь бы не кому-нибудь из противников.
— Ну, это вряд ли. А каковы условия?
— Пистолеты. Стреляться до первой крови.
— Черт возьми! Чье же это предложение?
— Адлера.
— Разве он так уверен в себе?
— Он прекрасно стреляет.
Подобные разговоры вели приятели Фердинанда — опытные дуэлянты. К концу обеда стало известно, что Запора принял все условия и что дуэль состоится завтра утром.
— Господа, — сказал на прощание Адлер, — приглашаю вас сегодня на поминки. Будем пить всю ночь.
— Стоит ли? — спросил кто-то.
— Я всегда так делаю перед кадрилью, право же… вот уже в четвертый раз! — ответил Фердинанд.
В другом ресторане собрались люди посерьезнее, друзья Запоры, они тоже обсуждали это событие.
— Судьба! — сказал кто-то. — Такой почтенный человек вынужден стреляться с каким-то молокососом!
— По правде говоря, напрасно Запора ввязался в этот скандал.
— Ввязался он случайно, а отступить уже не мог.
— Странная история, — заметил молчавший до этого седой шляхтич. — Такой вертопрах, такое, можно сказать, ничтожество, как Адлер, не только втирается в общество порядочных людей, но и имеет возможность впутать в скандал солидного человека. В былое время подобную личность никто бы не стал принимать, хотя бы из-за поведения его отца.
— Вот потому-то, пан советник, что все мы к таким вещам относимся слишком снисходительно, людям почтенным и с сильным характером приходится подставлять свои головы. Мне просто жаль Запору.
— А что, он плохо стреляет?
— Да неважно, а тот артист прямо.
— Прошу прощения, — вмешался молодой блондин, — но вы вторглись в мою область, а потому я позволю себе напомнить вам, что не всегда бывает убит тот, кто плохо стреляет. Помнится, когда я был секундантом Стася на дуэли с Эдзем, Стась не умел даже держать пистолет в руках, однако же…
— Да, но, во всяком случае, меньше шансов быть убитым, когда хорошо стреляешь.
— Безусловно! Безусловно! — подхватил молодой блондин. — Когда я дрался на дуэли с одним австрийским капитаном, то предупредил, что всажу ему пулю… — И он зашептал что-то на ухо старому шляхтичу.
— И ты попал?
— Как в мишень, пан советник, как в мишень!
— А не помешает Запоре, что он левша? — спросил еще кто-то.
— Если дерутся на пистолетах, это не имеет никакого значения, — сказал блондин, — а если на шпагах — так даже помогает. Когда я дрался на рапирах с одним левшой, он так меня ударил по лбу, что врачи целых два часа считали меня мертвым… Вот и шрам остался…
— Побойся бога! Два часа?
— Ну, может быть, полтора.
— Полтора часа у тебя не билось сердце?
— Ну, может быть, полчаса. Не могу же я помнить… я лежал, как труп. Еще тогда мой слуга-немец вытащил у меня кошелек из левого кармана.
— А откуда ты знаешь, что именно он?
— Как откуда? Я поймал мошенника на месте преступления. Никогда я никого напрасно обвинять не стану.
Фердинанд вернулся из ресторана в свой номер около шести часов вечера. Ему хотелось немного поспать между дневной и ночной попойкой, но он не мог уснуть. Он стал расхаживать по комнате и тогда только заметил, что его окна приходятся против окон Запоры.
Улица была узкая, контора помещалась внизу, а номер, в котором остановился Фердинанд, этажом выше. Фердинанду как на ладони видно было все помещение, и он принялся его обозревать.
Судья был у себя и разговаривал с заседателем и писарем, показывая им какие-то бумаги. Это продолжалось довольно долго. Потом присяжный попрощался с Запорой, писарь ушел к себе, и судья остался один.
Он поставил лампу на письменный стол, закурил сигару и начал что-то писать на большом листе бумаги. Сперва довольно длинный заголовок, а потом текст — быстро и ровно. Адлер был уверен, что судья на всякий случай пишет завещание.
Фердинанд был еще очень молод, однако дрался уже несколько раз. Эти поединки он считал своею рода опасной забавой. Но теперь он почувствовал, что дуэль не лишена мрачной торжественности и что к ней следует готовиться.
Каким образом? Вот так, составляя завещание!
Фердинанд лег на диван.
Из коридора гостиницы поминутно доносились звонки и топот бегавших взад и вперед слуг. Фердинанд погрузился в воспоминания.
Когда он был маленьким мальчиком (тогда процветание фабрики еще только начиналось), он заметил в помещении, где находилась паровая машина, небольшую дверь, заколоченную гвоздями. Эта дверь приковывала его внимание и возбуждала любопытство. Однажды он набрался смелости, отогнул гвозди, дверь распахнулась, и он увидел несколько медных труб, связку веревок и метлу.
Этот случай запечатлелся у него в памяти, и он почему-то вспоминал о нем перед каждой дуэлью. Сколько раз, когда секунданты подводили его к барьеру, когда он видел направленное на него дуло противника и ощущал свой палец на курке, ему приходила на ум эта тревожившая его дверь и загнутые гвозди. И тогда он нажимал курок, как когда-то гвоздь, — и на этом дело кончалось. За таинственной дверью судьбы, которую иногда приоткрывает пуля, Фердинанду не удавалось у видеть ничего особенного — в лучшем случае, раненого противника или несколько бутылок шампанского, выпитых в хорошей компании.
Такими и были эти дуэли! Стрелялись из-за певички, из-за пари на скачках, из-за того, что кто-то толкнул тебя на улице.
Но завтрашняя дуэль отличалась от прежних. Здесь вступали в борьбу, с одной стороны, он, сын всеми ненавидимою отца, с другой — человек всеми уважаемый, как бы представитель оскорбленного общества. За его противника были все, у кого хватало мужества избегать общества Адлера, были все рабочие и почти все служащие фабрики. А кто же был за нею?
Не отец: он не позволил бы ему стреляться. И не друзья его по попойкам: эти, видимо, были в затруднительном положении и только ждали благоприятного случая, чтобы от него отделаться.
Так кто же все-таки был за него? Никто! А против него — все. Если он ранит Запору, это даст повод врагам для новых нареканий. А если он будет ранен, все станут говорить, что это бог покарал его и отца.
Что же это значит? Каким образом он оказался один против всех, хотя только и хотел вместе со всеми весело проводить время?
Откуда среди столь деликатных и робких людей, всегда таких мягких и снисходительных, которые в худшем случае могли отвернуться от него, оказался этот резкий человек, осмелившийся говорить ему в глаза дерзости? Если он на самом деле таков, то почему никто не предостерег его? Почему ошибки молодости должны завершиться так трагически?
Как и раньше, так и на этот раз накануне дуэли припомнилась ему таинственная дверь на фабрике отца, но сейчас она выглядела совсем по-иному. Откройся она, казалось ему, и вместо труб, веревок и метлы он увидел бы гроб с надписью: «Квартира для одинокого». Гроб с такой надписью он видел в лавке одного столяра в Варшаве.
— Квартира для одинокого, — шептал Фердинанд. — Ну и шутник же этот столяр.
Диван в гостинице не отличался мягкостью. Положив голову на подлокотник, Фердинанд вспомнил свой экипаж, в котором нередко возвращался домой после попоек. В экипаже было очень удобно сидеть, но лежать — так же неудобно, как на этом диване. И теперь ему казалось, что он едет в нем, он даже ощущал легкое покачивание, слышал стук колес и цоканье копыт…
Полночь; высоко поднявшаяся луна освещает дорогу. Экипаж трясется, грохочет — и вдруг останавливается.
— Что случилось? — спрашивает Фердинанд во сне.
— Гославскому оторвало руку, — отвечает ему чей-то тихий голос.
— Это тому, у которого жена красавица? — снова спрашивает Фердинанд, как тогда наяву.
— Видали, какой умник, — отвечает ему тот же голос.
«Умник? А что такое ум?..» — думает Фердинанд, поворачиваясь на другой бок, как бы для того, чтобы не смотреть на эти видения.
Но видения не исчезают. И он видит, как тогда наяву, толпу людей, обступившую носилки, на которых кто-то лежит. Видит руку его, прижатую к груди; она обмотана тряпками, на которых чернеют большие пятна крови. Фердинанд протирает глаза… Тщетно. По-прежнему и люди стоят и носилки, — и все это так явственно, что даже видны на дороге укороченные тени предметов и людей.
— Как этот человек страдает, — прошептал Фердинанд. — И он должен умереть, — добавил он. — Ах, умереть!
Ему казалось, что он и есть этот человек на носилках с раздробленной рукой, страдающий, безнадежно больной, и что это его бледное тело освещает мрачная луна.
Откуда такие мысли? С каких это пор шампанское вызывает такие грустные видения?
Вдруг он испытал неведомое прежде ощущение. Он почувствовал, как что-то его гнетет, лишает сил, терзает ему сердце и сверлит мозг. Ему хотелось закричать, бежать, где-нибудь спрятаться.
Фердинанд вскочил на ноги. В комнате уже смеркалось.
— Что за черт! Да ведь я боюсь!.. — прошептал он. — Я боюсь? Я?..
С трудом он разыскал спички, рассыпал их, поднял одну, чиркнул — она погасла, снова чиркнул и зажег свечу.
Потом он поглядел на себя в зеркало. Лицо у него посерело, под глазами темнели круги, зрачки сильно расширились.
— Я боюсь? — спросил он.
Свеча тряслась у него в руке.
— Если завтра у меня так будет прыгать пистолет, хорош я буду, — сказал он.
Он посмотрел в окно. Там, в квартире внизу, на другой стороне улицы, сидел за письменным столом Запора и все еще писал — ровно и спокойно.
Это зрелище сразу отрезвило Фердинанда. Его энергичная натура взяла верх над призраками.
«Пиши, пиши, голубчик, — подумал он, глядя на судью, — а я поставлю тебе точку».
В коридоре послышались шаги. В дверь постучались.
— Вставай, Фердинанд, уже все готово для кутежа, — крикнул кто-то.
Услышав знакомый голос, Фердинанд окончательно овладел собой. Если бы ему понадобилось броситься в пропасть, утыканную штыками, он бы и глазом не моргнул. Он снова ощущал в себе силу льва и ту, присущую лишь юности, безумную отвагу, для которой не существует ни опасностей, ни преград.
Когда Фердинанд распахнул двери и увидел своих приятелей, он от души расхохотался. Он смеялся над своим минутным волнением, над призраками, над тем, что он мог себя спросить: «Неужели я боюсь?»
Нет, он ничего не боится, даже того, что небесный свод может обрушиться ему на голову. Если не по взлетам высокого духа, отнюдь ему не свойственным, то по отваге он был настоящим орлом, который восседает на молниях, словно на ветвях, и смело глядит в божественный лик самого Юпитера.
До восхода солнца шел пир под предводительством Адлера. Окна в ресторане содрогались от хохота и криков «ура», а за вином пришлось посылать в соседние лавки.
Около шести утра из города выехало четыре экипажа.
VII
Уже несколько дней, как на склады фабрики прибывали большие партии хлопка. Адлер, предвидя повышение цен, закупил его на все свои наличные деньги. На фабрику была доставлена только часть товара, между тем как огромное его количество оставалось еще на английских и немецких складах.
Фабрикант не обманулся в своих расчетах. Уже через несколько недель после того, как он заключил соглашение о доставке хлопка, цены поднялись и с тех пор беспрерывно повышались. Его спрашивали, не откажется ли он от покупки, если ему дадут два процента отступного. Но Адлер и слышать об этом не хотел. Он только потирал руки от удовольствия. Давно уж он не помнил такой выгодной операции и уже сейчас предвидел, что, еще до того как будет переработано сырье, состояние его увеличится по крайней мере на треть.
— Ну, скоро я разделаюсь с фабрикой, — говорил он себе.
Удивительная вещь. С той минуты, как он увидел в отдаленной перспективе конец своей многолетней деятельности, его охватило незнакомое ему прежде чувство расслабленности. Фабрика стала ему надоедать. Он тосковал и хотел куда-нибудь уехать. Не раз просил он сына не отлучаться так часто из дому, побольше бывать с ним, рассказывать ему о своих путешествиях. Все чаще навещал он пастора Бёме и по целым часам беседовал о предстоящем отдыхе.
— Я устал, — говорил Адлер. — Смерть Гославского и волнения на фабрике уже стоят у меня поперек горла.
Задумавшись, он вдруг добавил:
— Поверишь ли, Мартин, иногда, особенно по утрам, когда неотложная работа вступает в спор с мягкой постелью, я завидую твоему образу жизни. И нередко я говорю себе: а не лучше ли быть пастором? Никто его не проклинает, и сын его не мотает денег, и ею не ругают в газетах… Но это глупости! Я, видно, начинаю стареть.
И, как недавно считал дни своего пребывания на фабрике Гославский, на могиле которого не успела еще осесть земля, так теперь считал месяцы старый фабрикант.
— До июля будущего года должен быть переработан весь хлопок. В июне надо будет дать объявление о продаже фабрики. Не позже августа я получу за нее деньги, так как отдавать фабрику в кредит я не собираюсь, а в сентябре… Фердинанду я ничего не скажу до последней минуты. Вот обрадуется мальчик! Деньги я, конечно, положу в банк, а жить буду на проценты, не то этот шалопай все промотает в два-три года, и на старости лет мне придется поступить куда-нибудь главным мастером… Ха-ха-ха!
Иногда ему снилась высокая, чуть не до неба, гора; из нее вырывался огонь, а он, со свойственным ему упорством, взбирался на вершину. Не раз во сне он поднимался на воздушном шаре высоко, высоко, туда, откуда звезды кажутся больше. То вдруг он видел толпы нарядных, красивых танцоров, наполнявших бесконечные анфилады пышных гостиных. Но повсюду он был один. Фердинанда не было с ним.
Проснувшись, он думал:
«Этот бездельник совсем отучил меня от своего общества, я даже не вижу его во сне. Если мы проживем так еще несколько лет, я забуду, как он выглядит».
Но сына своего он любил все сильнее; потому и позволял ему беситься вне дома, потому и не удерживал при себе, что слишком его любил.
— Как я могу приковать мальчика к фабрике, если она опротивела мне самому? Какое ему дело до того, что я скучаю по нем? Он ведь молодой, а я старик. Ему и нужно развлекаться с молодежью, а у меня свое развлечение — работа.
На следующий день после ярмарки старый фабрикант совершал, как обычно, обход всех мастерских и конторы. Многие рабочие были вчера на ярмарке, и сейчас по всей фабрике передавались рассказы о проделках Фердинанда — разумеется, сильно преувеличенные. Говорили, что он закупил обеды во всех ресторанах и что каждый шляхтич, которому хотелось чего-нибудь поесть или выпить, должен был сперва поклониться молодому барину.
Адлер вначале посмеялся над проделками сына, но, приблизительно подсчитав, во что это должно было обойтись, стал мрачен.
— Этот бездельник, — сказал он бухгалтеру, — промотает весь наш барыш от повышения цен на хлопок. Сколько хлопот у меня с этим сумасшедшим!
Во дворе стояли подводы с хлопком, и специально нанятые для этого грузчики переносили его в склады. Адлер постоял немного, посмотрел, как они работают, затем, обойдя склады, настрого запретил курить и вернулся в контору.
У ворот две женщины оживленно разговаривали с привратником, но, заметив Адлера, убежали.
Старик не обратил на это внимания.
Из конторы выскочил с растерянным видом какой-то служащий. В кассе бухгалтер, его помощник и кассир, забившись в угол, совещались о чем-то с явными признаками волнения. При виде хозяина они бросились к своим столам и склонились над бумагами.
Адлеру и это не показалось странным. Вчера была ярмарка, и служащие, наверно, рассказывают друг другу какие-нибудь сплетни.
В приемной Адлер столкнулся лицом к лицу с незнакомым мужчиной. Посетитель был чем-то расстроен и встревожен. Он быстро расхаживал по комнате, размахивая руками. Заметив огромную фигуру фабриканта, он вдруг остановился и спросил в замешательстве:
— Пан Адлер?
— Да, — ответил фабрикант. — У вас какое-нибудь дело ко мне?
Посетитель долго не отвечал, у него дрожали губы.
Фабрикант пристально разглядывал его, стараясь угадать, кто он и чего он хочет. Незнакомец не был похож на просителя, желающего получить место в конторе. Скорее это был богатый шляхтич.
— У меня к вам важное дело! — наконец сказал посетитель.
— Не угодно ли пойти ко мне домой? — спросил Адлер, решив, что с таким возбужденным человеком лучше разговаривать не при служащих: может быть, он собирается предъявить ему какие-нибудь претензии?
Посетитель заколебался, но тотчас ответил:
— Да, пойдемте к вам… я уже был там…
— Вы искали меня?
— Да… потому что… видите ли, пан Адлер, мы… привезли Фердинанда…
Адлер был так далек от мысли о каком-нибудь несчастье, что спросил веселым тоном:
— Неужели Фердинанд так напился на ярмарке, что его пришлось отвозить?
— Он ранен, — ответил гость.
Они уже подходили к дому. Адлер вдруг остановился.
— Кто ранен? — спросил он.
— Фердинанд.
Старик всплеснул руками.
— Ногу сломал, шею свернул? Что случилось?
— Он ранен… пулей.
— Пулей? Он? Каким образом?
— Он дрался на дуэли.
Красное лицо фабриканта сделалось кирпичным. Они были уже на крыльце. Адлер бросил шляпу и вбежал в открытую дверь… Он даже не спросил, кто ранил его сына. Не все ли равно?
В первой комнате он увидел слуг и еще одного незнакомца. Фабрикант растолкал всех и очутился возле дивана, на котором лежал Фердинанд.
На раненом не было ни сюртука, ни жилета. Лицо его так ужасающе изменилось, что в первую минуту Адлер не узнал собственного сына. У изголовья его сидел доктор.
Адлер глядел… глядел… Потом опустился на свободный стул и, положив мощные руки на колени, сказал сдавленным голосом:
— Что ты натворил, негодяй!
Фердинанд посмотрел на нею с неописуемой грустью. Он взял руку отца и впервые — с очень давних пор — поцеловал ее.
Адлер вздрогнул. Он остолбенел.
Фердинанд заговорил медленно, поминутно останавливаясь:
— Я должен был, папа… должен! Все нас ругали… шляхта… официанты, газеты. Говорили, что я мотаю деньги, а ты грабишь рабочих… Скоро… нам стали бы плевать в глаза…
— Не утомляйтесь! — прошептал доктор.
Старик, широко разинув рот, наклонился над сыном, смотрел на него, слушал. Весь вид его выражал величайшее изумление и скорбь.
— Папа, спаси меня! — вскрикнул Фердинанд. — Я обещал доктору десять тысяч…
Тень неудовольствия скользнула по лицу Адлера.
— Почему так много? — спросил он машинально.
— Потому что я… умираю… Я чувствую, что умираю…
Старик вскочил.
— Да ты с ума сошел! — закричал он. — Ты поступил глупо, мерзко!.. Но до смерти тебе еще далеко…
— Я умираю! — Простонал раненый.
Адлер всплеснул руками.
— Он с ума сошел! Ей-богу, с ума сошел!
Адлер забегал по комнате, ломая пальцы так, что они хрустели, и вдруг, остановившись перед доктором, закричал:
— Ну, скажите же ему, что он дурак… Он говорит о смерти и думает, что я дам ему умереть!.. Тебе умереть!.. Ты обещал доктору десять тысяч? Этого мало. Доктор, — в возбуждении воскликнул старик, — я отдам за моего сына сто тысяч рублей, если есть хоть малейшая опасность. Но только за то, что он дурак, я платить не намерен. Каково его состояние?
— Ничего особенно опасного нет, — ответил доктор, — но все же требуется тщательный врачебный уход.
— Ну конечно! — прервал его Адлер. — Фердинанд, ты слышал, что сказал доктор?.. А если слышал, не забивай голову ни себе, ни мне всякими глупостями… Иоганн! Телеграфируй в Варшаву, чтобы приехали экспрессом самые лучшие доктора. Если нужно, телеграфируй в Берлин, в Вену, наконец в Париж. Доктор, дайте, пожалуйста, адреса самых знаменитых. Я заплачу. У меня есть чем заплатить…
— О, как мне страшно! — простонал Фердинанд, заметавшись на диване.
Отец припал к нему.
— Успокойтесь! — сказал доктор.
— Папа! — крикнул раненый. — Папа, дорогой, я уже не вижу тебя…
На губах его выступила кровавая пена. Лицо исказилось ужасом и отчаянием.
— Душно! — закричал Фердинанд.
Он вскочил с дивана и, протягивая руки, как слепой, подбежал к окну. Вдруг его руки бессильно опустились. Он двинулся назад, пошатнулся и упал на диван, ударившись головой о стену.
Потом еще раз обернулся к отцу, широко и с трудом раскрыл глаза, и две слезы повисли на его ресницах.
Адлер, дрожа всем телом, сел, обессиленный, возле него и стал вытирать своими большими руками мокрое от слез лицо и пену на губах.
— Фердинанд! Фердинанд! — шептал он. — Успокойся. Ты будешь жить, я отдам все свое состояние.
Вдруг он почувствовал, что сын тяжелеет в его объятиях и валится.
— Доктор! Приведите его в чувство, он теряет сознание!
— Пан Адлер, выйдите из комнаты! — сказал доктор.
— Почему я должен уйти? Я не могу уйти, когда сын нуждается в моей помощи…
— Больше он уже в помощи не нуждается, — тихо ответил доктор.
Адлер смотрел на сына, тряс его, теребил. На повязке, сбившейся на груди, показалось большое красное пятно. Фердинанд был мертв.
Старик обезумел. Он вскочил с дивана, отшвырнул ногой стул, оттолкнул доктора и выбежал во двор, а оттуда на шоссе.
По дороге он встретил одного из возчиков, перевозивших хлопок. Схватив его за плечи, Адлер крикнул:
— Знаешь?.. Мой сын умер!
Затем, отшвырнув его, побежал к будке привратника.
— Эй! Созовите к моему дому всех людей, пусть приходят… Сейчас же…
С такой же стремительностью он вернулся в комнату, где лежал его мертвый сын, и, сев против него, смотрел… смотрел…
— Почему так тихо? — спросил он. — Разве машина сломалась?
— Вы велели созвать всех рабочих, поэтому машину остановили. Все ждут вас во дворе, — ответил Иоганн.
— Зачем? Для чего? Сейчас же пошли их работать. Я не хочу, чтобы было так тихо. Скажи им, чтобы пустили машину и все станки. Пусть ткут, пусть прядут, двигаются, шумят…
Он схватился обеими руками за голову.
— Мой сын… сын… сын! — шептал он.
За пастором послали еще раньше, и как раз теперь он приехал и вбежал со слезами в комнату.
— Готлиб! — воскликнул он. — Господь послал нам тяжелое испытание, но будем уповать на милосердие его!..
Адлер долго глядел на него, потом сказал, указывая на останки сына:
— Смотри, Мартин, это я! Не его, а мой это труп! Если бы я не верил в это, я бы сошел с ума. Посмотри, — продолжал он, — здесь лежит моя фабрика, мое состояние, моя надежда!.. Но он жив! Скажи мне это, и вы все скажите. Это успокоит меня… О, сердце мое, сердце! Как оно болит!
Волна возмездия возвратилась.
Когда доктор и секунданты уехали, пастор стал уговаривать своего друга выйти из комнаты. Адлер послушался, и они пошли в сад. Поднявшись на пригорок, старый фабрикант поглядел по сторонам и заговорил:
— Если бы я мог…
Он раскинул руки.
— Если бы я мог все это охватить, задушить, бросить наземь и затоптать ногами вот так, так!.. Если бы я мог! Если бы мог!.. Мартин, ты не знаешь, что творится у меня в голове и как болит у меня сердце…
Он упал на скамью и продолжал:
— Там лежит мой мертвый сын, а я не могу ничем ему помочь. Знаешь, что я тебе скажу? Мне кажется, что через год, через месяц, может быть даже через неделю доктора найдут средство возвращать к жизни и излечивать таких раненых. Но тогда это уже не будет интересовать меня, а сейчас я готов отдать за такое средство все свое состояние и самого себя!.. Я продал бы себя, как собаку, как кусок ситца. И все же я не в силах ничего сделать.
Пастор взял его за руку.
— Готлиб, давно ты не молился?
— Разве я помню? Лет тридцать, а может быть, и сорок.
— Ты помнишь молитвы?
— Я помню… что у меня был сын.
— Сын твой теперь у бога.
Адлер поник головой.
— Какой же кровожадный этот ваш бог!..
— Не богохульствуй! Тебе еще придется встретиться с ним.
— Когда?
— Когда пробьет твой час.
Старик задумался, потом вынул из кармана часы с репетиром, нажал пружину, дождался боя и сказал:
— Мой час уже пробил, а ты, Мартин, поезжай домой. Там ждут тебя жена, дочка, приход. Радуйся, глядя на них, служи свои молебны, пей рейнское вино, а меня оставь в покое… У меня такое чувство, как будто я жду похорон всего мира и прислушиваюсь, скоро ли ударят в большой колокол, от которого у меня лопнет голова. Погибнет весь мир и я вместе с ним… Поезжай домой, Мартин! Я не нуждаюсь в друге, а тем более в пасторе. Твое испуганное лицо раздражает меня и приводит в уныние. И, наконец, я могу обойтись без няньки; я ведь сам вынянчил моего сына.
— Готлиб, успокойся, помолись!
Адлер вскочил со скамьи.
— Убирайся к черту! — крикнул он.
Затем бросился в глубь сада и через калитку убежал в поле.
Пастор не знал, что делать. Охваченный недобрыми предчувствиями, он вернулся в дом. Он хотел, чтобы кто-нибудь издали последил за Адлером, но слуги боялись своего хозяина.
Тогда пастор вызвал бухгалтера и сказал ему, что хозяин его близок к безумию и убежал в таком состоянии в поле.
— Ну! Ничего, — ответил бухгалтер. — Устанет и вернется успокоенный. Он всегда так делает, когда чем-нибудь сильно огорчен.
Прошло несколько часов, наступил вечер, но Адлер не появлялся.
Никогда еще в мастерских не было такого оживления, как сегодня, с той минуты, когда привезли раненого Фердинанда. Несчастье, случившееся с Гославским, тоже потрясло всю фабрику, напомнив людям о притеснениях, которые они терпели, а суровость хозяина вызвала возмущение; но в случае с молодым Адлером все происходило по-иному.
Известие о внезапной смерти Фердинанда в первую минуту вызвало у рабочих удивление и ужас: словно с ясного неба грянул гром, словно заколебались самые основы фабрики или остановилось солнце. Ни у кого, начиная с главного бухгалтера и кончая последней работницей и ночным сторожем, не укладывалось в голове, что Фердинанд мертв. Он, такой молодой, сильный, веселый, богатый! Он, имевший возможность ничего не делать, не простаивать целыми днями у машины! Он, сын такого могущественного отца, мертв! Погиб еще быстрее, чем бедный рабочий Гославский, погиб, как заяц, от выстрела, чуть ли не мгновенно!
Эти люди — простые, бедные, зависимые, которым Адлер представлялся грозным божеством, более могущественным, чем все земные власти, самым крупным магнатом и человеком неодолимой силы, — эти люди испугались. В первую минуту им казалось, что мелкий шляхтич, скромный волостной судья Запора, убивший Фердинанда, совершил святотатство. Как посмел он стрелять в панича, перед которым даже самые дерзкие рабочие опускали глаза, самые сильные чувствовали себя слабыми? Что же это творится?
Странное дело. Те самые люди, которые каждый день осыпали проклятиями фабриканта и его сына, сейчас осуждали его убийцу. Не один кричал сгоряча, что такого негодяя надо убить, как собаку. Но если бы этот негодяй внезапно встал перед ними — они отступили бы.
После вспышки наступила минута раздумья. Механики и старшие мастера растолковали остальным, что Запора стрелял в Фердинанда не как охотник по дичи, а что Фердинанд сам этого хотел и выстрелил первым. Следовательно, это была борьба. Но зачем Фердинанд ввязался в борьбу, если он не мог убить противника? Почему он промахнулся? Из-за чего эти два человека — вернее, эти две сверхчеловеческие силы — столкнулись между собой?
Кто-то шепнул, что это из-за них, рабочих, Запора убил Фердинанда за то, что тот проматывал деньги, нажитые их кровавым трудом. «В конце концов, — добавляли старики, — бог покарал Адлера. Услышаны наши проклятия».
Таким образом, в течение нескольких часов создалась легенда: слезы и человеческая кровь дошли до господнего престола, и свершилось чудо — вот здесь, на глазах всей округи. Верующие взволновались, вольнодумцы слушали с презрительным видом, но в душе трепетали.
— Что еще будет? — спрашивали все.
— А знаете: старик, говорят, в уме повредился?
— Оно и видно, если он возчика швырнул на шоссе, нас всех созвал невесть зачем, а теперь из дому удрал и шатается где-то по полям.
— Он всегда так делает, когда разозлится…
— На кого ж ему злиться?.. Разве что на господа бога!
— Заткни рот!.. Не поминай имени господнего всуе, а то еще беда какая стрясется!
— Что же будет теперь старик делать?
— А что?.. Может, уже не будет жилы из нас выматывать?
— В конторе говорят, что, наверно, он продаст фабрику и поедет к своим.
— Да у него никого нет.
— Э, найдет!.. Швабы — они плодовитые.
Так перешептывались рабочие. Старшие мастера были озабочены. Работы они и не спрашивали, а только бегали поминутно в контору узнать, нет ли новостей. Один из мастеров предложил в знак траура приостановить работу на фабрике, но старик бухгалтер воспротивился этому.
— Пусть все идет, как шло, — сказал он. — Хозяин и так не в себе, зачем же его раздражать?.. Мне и самому было тоскливо и страшно, когда остановилась фабрика и все пошли к дому хозяина. Когда грохочут машины, становится легче на сердце и кажется, что ничего дурного не случилось…
— Правильно!.. Правильно! — поддакивали ему остальные.
Около шести вечера явился в контору Адлер. Он вошел незаметно, как призрак. К одежде его прилипла грязь, словно он валялся на земле. Коротко остриженные льняные волосы были взъерошены. Он вспотел и задыхался. Белки его глаз налились кровью, зрачки непомерно расширились.
Войдя в контору, он быстро обежал все комнаты, с хрустом ломая толстые пальцы. Служащие дрожали, сидя на своих стульях.
Молодой корреспондент читал какую-то телеграмму. Адлер подошел к нему и спросил изменившимся голосом, хотя довольно спокойно:
— Что там такое?
— Хлопок опять поднялся в цене, — ответил корреспондент. — Мы сегодня заработали шесть тысяч.
Он не окончил фразы. Адлер вырвал у него телеграмму, скомкал ее и швырнул ему в лицо.
— Подлец!.. — закричал он на служащего. — Подлец! Как ты смеешь говорить мне что-либо подобное?..
Он снова забегал по комнате, бормоча:
— Человек — это самое худшее из животных. Собаки и те, видя мое горе, не осмеливаются ластиться ко мне и убегают, поджав хвост… А он говорит о шести тысячах рублей!..
Адлер остановился перед испуганным служащим и, размахивая руками, сказал охрипшим голосом:
— Сделай ты, медный лоб, так, чтобы время отодвинулось на неделю назад… на один день… и я отдам тебе все мое состояние. Я уйду из этой проклятой страны босой и нагой, уползу на коленях, буду бить щебень на дороге, умирать с голоду — и все-таки буду счастлив… Ну, ты!.. Можешь ты отодвинуть время хоть на один день… на полдня?..
В контору вбежал Бёме, которого уведомили, что Адлер вернулся.
— Готлиб, — сказал пастор, — лошади ждут, поедем ко мне…
Фабрикант, грязный, запыхавшийся, вдруг выпрямился, сунул обе руки в карманы и, посмотрев на пастора свысока, насмешливо сказал:
— Нет, мой святой Мартин, я не поеду к тебе!.. Скажу тебе больше: ни тебе, ни твоей Аннете, ни твоему Юзеку я не оставлю ни гроша!.. Слышишь?.. Я знаю, что ты слуга божий и что твоими устами глаголет мудрость господня… И все-таки я не дам тебе даже ломаного гроша… Мое состояние принадлежит моему сыну и предназначено вовсе не для вспоможения добродетельным пасторским детям. Ступай, почтеннейший Бёме, ступай!.. Ступай к своей тощей жене и скромной Аннете, расскажи им, что тебе попался такой проницательный безумец, которого никто не обманет ни притворными слезами, ни поистине глупым выражением лица!.. Или ступай туда… к трупу… и бормочи над ним свои молитвы… Но говорю тебе, Бёме, скорей ему наскучит твоя молитва, чем меня опутает твоя благочестивая прозорливость…
— Что ты говоришь, Готлиб? — с удивлением спросил пастор.
— Я, кажется, говорю ясно!.. Вы все сговорились отнять мое состояние, чтобы когда-нибудь твой Юзек, техник, мог распоряжаться как у себя дома на этой фабрике… Вы убили моего сына… И хотите убить меня. Но не на такого напали!.. Я не принадлежу к разряду глупцов, которые за миллионы рублей покупают спасение души у пасторов или ксендзов!..
— Готлиб!.. — прервал его пастор. — Ты подозреваешь меня?.. Меня?..
Адлер схватил его за руку и, с яростью глядя в глаза, сказал:
— Помнишь, Бёме, сколько раз ты угрожал мне карой божьей?.. Раньше такие разговоры вели иезуиты с глупыми богачами и выманивали у них состояние… Но я не позволил себя дурачить и не отдал своего состояния, поэтому… бог меня покарал!.. Не притворяйся удивленным, Бёме!.. Ведь не так давно ты бросал в пруд пробки и щепки, указывал на какие-то волны и говорил, что они возвратятся… Ну, вот — твои волны возвратились… Только бедный сын мой уж не вернется… Он отправился путешествовать, и ему понадобится много, очень много денег и отцовское сердце, чтобы оберегать его от иезуитов и пасторов!.. Ступай, Бёме!.. Мне тошно смотреть на твой длинный нос, который так противно покраснел!.. Ступай, Бёме, к моему сыну; ведь твой голос слышен даже на том свете, так скажи ему…
Никогда Адлер еще не был так красноречив, как в то мгновение, когда его покидал разум. Он схватил пастора за плечо и выпроводил за дверь. Потом снова обошел все комнаты.
Наконец он убежал из конторы. Вечерний мрак укрыл его, а гул фабричных машин заглушил его шаги.
Служащие были потрясены. Никто уже не сомневался, что Адлер не в своем уме, по крайней мере в эту минуту. Но о том, чтобы присмотреть за ним, учредить над ним опеку — никто и не помышлял. Несчастья были так велики и так быстро чередовались, что все потеряли головы. Они могли машинально выполнять свои повседневные обязанности, но решиться на самостоятельный шаг по отношению к хозяину, даже помешанному, никто не был способен.
Пастор Бёме понимал весь ужас положения. Зная характер Адлера, он предвидел новые несчастья и мог бы хоть частично предотвратить их, но не посмел тут распоряжаться. Да и кому приказывать? Кто бы его послушался?
Между тем события быстро развивались. Около семи часов один из рабочих заметил, что маленькая дверца от склада с хлопком отперта. Но не успел он сообщить об этом кладовщику, не успели сбежаться люди, как дверь оказалась закрытой.
На фабрике зашептали сначала о краже, потом о кающейся душе Фердинанда… Дали знать служащим конторы, которые уже разошлись по домам. Двое или трое прибежали. Предчувствуя недоброе, они осмотрели контору и обнаружили исчезновение ключей от главных помещений фабрики.
Кто взял их?.. Несомненно, хозяин. Но где он сейчас?.. Привратник уверял, что видел, как Адлер вошел в ворота, но, хотя он внимательно следил, не заметил, чтобы тот вышел. Значит, Адлер где-то на фабрике; но кто захочет среди ночи искать его в этом огромном здании?
На этот раз, кажется, старик бухгалтер угадал, какая опасность грозит фабрике. Он созвал старших мастеров, велел им приставить стражу к конторе, остановить машины и созвать рабочих из всех мастерских.
Но не успел он отдать распоряжения, как зазвенел колокол, поднимая тревогу. Из склада хлопка сквозь все щели валил густой дым, кое-где вырывались языки пламени.
Услышав набат, рабочие, напуганные предыдущими событиями, поддались панике и толпой ринулись вон из мастерских. Охваченные ужасом люди бежали так поспешно, что нигде не погасили огней, не заперли дверей, не остановили даже паровую машину.
Однако это смятение было для них поистине счастьем. Едва рабочие собрались во дворе, готовясь спасать загоревшийся хлопок, как огонь показался на складе тканей.
— Что же это? Да это поджог! — послышались голоса в толпе.
— Видно, сам хозяин поджигает фабрику, — ответил кто-то.
— А где он?
— Кто его знает? Но где-то здесь, на фабрике… Сейчас уже горит в чесальной и прядильной.
— Не иначе, как сам Адлер поджигает.
— Да как он мог попасть в мастерские?
— Он унес ключи из конторы.
— Чего же ради мы будем спасать фабрику, если он сам ее уничтожает?
— А кто нам велит спасать?
— Но что мы завтра будем есть?
Тревожные возгласы и женский плач слышались в плотно сбившейся многосотенной толпе, бессильной против обрушившихся на нее бедствий. Действительно, спасти фабрику было невозможно. Люди в оцепенении смотрели на пожар: кое-где он только начинался, а в других местах бушевал уже с яростной силой.
Фабрика представляла страшную картину.
На фоне мрачной осенней ночи выступало несколько огромных зданий, до странности ярко освещенных. Из каждой щели складских помещений красными факелами вырывались огни. В левом крыле главного здания, расположенного покоем, пылал пятый этаж, а в правом — нижний. Во всех пролетах главного здания горели газовые лампы, и при свете их были видны неостановленные ткацкие станки. Во дворе, залитом красным, все ярче разгорающимся заревом, стояла испуганная, ропщущая толпа.
Гомону голосов вторил стук и шипенье машин.
Пожар с каждой минутой усиливался; стены складов почти скрылись за завесой дыма и пламени. На левом крыле занялась крыша, в правом — огонь проник во второй этаж и вырывался через окна нижнего. Во дворе становилось все светлее.
Вдруг шум в толпе затих. Взоры всех обратились к главному корпусу, еще не тронутому огнем. Там, на третьем этаже, при свете газовых ламп все увидели гигантскую тень человека. Тень двигалась вперед и назад, и там, где она останавливалась, через мгновение становилось светлей. Натянутые на станках ткани и основу, пропитанный маслом пол, деревянные рамы машин — все это с неимоверной быстротой охватывал огонь. Через несколько минут горел уже и третий этаж главного корпуса. Гигантская тень показалась на четвертом этаже, медленно прошла и снова исчезла. Вскоре ее увидели в самом высоком зале, на пятом этаже.
— Это он!.. Это он!.. — говорили в толпе.
Теперь уже вся фабрика была объята пламенем. Из складов хлопка огонь вырывался, как из вулкана, до самых облаков. Из всех окон правого крыла валили дым и огонь; в левом крыле трещала, прогибаясь, крыша. Стекла лопались и со звоном падали вниз. В некоторых пролетах под тяжестью машин проломился пол.
Среди адского грохота, дождя искр и облаков дыма, над морем пламени, охватившем все этажи главного здания, в самом верхнем зале была отчетливо видна человеческая тень. Она двигалась спокойно, не спеша, как наблюдавший за рабочими надсмотрщик. Время от времени она останавливалась у одного из многочисленных окон и глядела — неизвестно, на собравшуюся ли толпу или на особняк.
Вдруг с оглушительным грохотом рухнула крыша левого крыла. Минуту спустя обрушился третий этаж правого крыла. Огромные снопы искр взметнулись вверх. Было светло, как днем. На складе хлопка обвалились сразу два этажа, и на толпу рабочих посыпался дождь горячего пепла. Стало душно. Машины в главном корпусе страшно заскрежетали и повалились набок. Вследствие уменьшившейся нагрузки маховое колесо паровой машины вращалось с бешеной скоростью, издавая звук, похожий на вой. Стены трескались, в одном месте обвалилась труба, и осколки кирпича отлетели к ногам столпившихся людей.
В главном здании дым и огонь минутами застилали пятый этаж, в котором маячила тень человека, спокойно расхаживающего по освещенному залу.
В толпе поднялся грозный ропот, не похожий на человеческие голоса. Люди задвигались, закричали, показывая на окна…
В той стороне, где находилась газовая станция, послышался глухой гул. В зале четвертого этажа лампы ярко вспыхнули — и погасли. Огонь вырывался уже из дымоходов главного корпуса. Все здание затрещало, и с грохотом обрушилось сразу несколько потолков.
Во дворе сделалось так жарко, что толпа подалась назад. Маховое колесо паровой машины вращалось уже медленней и, наконец, совсем остановилось…
На фабрике, еще за час до этого богатой и оживленной, всевластно царил огонь. Пощелкивая, пылали балки, трещали стены, и с глухим гулом падали железные части машин.
Адлер, известный промышленник, в течение нескольких десятилетий яростно боровшийся за существование и скопивший миллионы, по собственной воле похоронил себя под их руинами.
Волна возвратилась, волна возмездия!
― ОБРАЩЕННЫЙ ―{12}
Пан Лукаш сидел в задумчивости.
Это был высокий, худой, сгорбленный старик. Ему было лет под семьдесят, но в его черных, еще довольно густых волосах лишь кое-где белели седые пряди. Во рту у него не осталось ни одного зуба, а острый подбородок почти сходился с крючковатым носом, что придавало физиономии старика совсем непривлекательное выражение. Круглые запавшие глаза под косматыми бровями, желтое морщинистое лицо и трясущаяся голова тоже отнюдь его не красили.
Он сидел в большой, годами не прибиравшейся комнате, битком набитой всевозможной мебелью. Были здесь и старинные шкафы, и комоды с бронзовыми украшениями, и огромные кресла, обитые изъеденной молью кожей, и мягкие стулья давно забытых фасонов, и широкие диваны с изогнутыми подлокотниками. На стенах, затканных паутиной, висели почерневшие картины, а на письменных столах и комодах стояли статуэтки и часы, покрытые густым слоем пыли, скрывавшей их очертания.
К большой комнате примыкали еще две поменьше, заставленные таким множеством всякой рухляди, что даже ходить там было затруднительно. Вся эта разнородная рухлядь, кое-как сдвинутая, нагроможденная как попало и полуистлевшая, имела такой вид, будто ее свезли со всех концов света, чтобы свалить в эту братскую могилу.
Кое-что из этого старья представляло большую антикварную ценность, иные вещи поражали удивительной красотой, другие привлекали внимание размерами или тщательностью отделки, а наряду с ними многие не стоили, как говорится, и ломаного гроша. Не менее разнообразно было и происхождение этих вещей. Одни достались пану Лукашу по наследству, другие он приобрел за бесценок на аукционе или у антикваров, третьи получил в подарок как любитель редкостей, а кое-что забрал за долги у несчастных, которым давал взаймы, или у несостоятельных жильцов. И все это пан Лукаш тащил к себе в дом, забивал каждый свободный уголок, мелкие предметы развешивал по стенам или складывал в шкафы и комоды, что подешевле выносил на чердак — словом, собирал все, что попало, без разбора и без смысла, за семьдесят лет так и не задавшись ни разу вопросом: с какой же целью он все это делает и что ему это даст?
В природе существует водоросль, как говорят, американского происхождения; водоросль эта отличается такой жадностью к жизни и таким буйным ростом, что, если бы ее не уничтожали, она могла бы затянуть все реки, пруды, и озера на свете, покрыть каждую пядь влажной почвы, поглотить всю углекислоту из воздуха и заглушить все остальные водоросли. И все это не из злобы, зависти или неуважения к чужим правам, а просто так, по врожденной склонности…
Среди существ, принадлежащих к роду людскому, такими же качествами обладал пан Лукаш. Явившись на свет с инстинктом стяжательства, он не размышлял о цели своих поступков, не сознавал их последствий, а просто хватал все, что мог. Он был глух к воплям отчаяния и проклятьям, равнодушен к горю, которое причинял людям, и непритязателен в быту: обирая всех, кого придется, сам он не изведал никаких радостей и только старался побольше захватить и скопить. Это не доставляло ему ни малейшего удовольствия, но удовлетворяло слепой инстинкт стяжательства.
Ребенком Лукаш выманивал игрушки у своих сверстников и сгонял их с удобного местечка на песке; дома он объедался до несварения желудка, а остатками набивал себе карманы, лишь бы его порция не досталась маленькому братишке или сестренке. В школе Лукаш дни и ночи просиживал над книжкой только ради награды и огорчался чуть не до слез, когда награды все-таки доставались другим.
Юношей Лукаш поступил на службу, но тут он хотел бы один занимать все должности, исполнять все обязанности, получать все жалованья и пользоваться всеми милостями начальства. Наконец, в жены себе Лукаш выбрал самую красивую и богатую девушку, но женился он не по любви, а из опасения, что она достанется кому-нибудь другому. При этом он же был недоволен своей судьбой и пытался совращать жен своих сослуживцев и знакомых.
Однако в тот период он встретил серьезные препятствия. Сослуживцы охотно уступали Лукашу составление докладов, но крепко защищали свои чины и жалованье. Начальство широко пользовалось его услугами, но на милости скупилось. Наконец, дамы, за которыми Лукаш волочился, издевались над его безобразной внешностью, а мужья их нередко делали весьма чувствительные внушения назойливому вздыхателю.
Наученный горьким опытом, Лукаш уже не пытался захватить все земные блага, решив ограничиться тем, что было близко и доступно. Он стал собирать мебель, книги, одежду, редкие вещи и — прежде всего — деньги.
Однако в погоне за богатством Лукаш совсем не думал о его использовании. Он не следил за домом, не держал прислугу, обедал в захудалых трактирах, очень редко ездил на извозчике, годами не бывал в театре и никогда не лечился, чтобы не тратить деньги на докторов.
Жена Лукаша вскоре умерла, оставив ему дочку и каменный дом. Кое-как воспитав дочь, отец поспешил выдать ее замуж. Но свадьбу он не справил, обещанного приданого не дал и даже присвоил дом, принадлежавший ее матери. В конце концов он добился того, что зять затеял против него тяжбу, требуя возвращения дома. Дело было ясное, и пан Лукаш неизбежно должен был проиграть, но отступиться добровольно не хотел. Человек он был опытный, искусный в крючкотворстве и всегда умел найти множество уловок, чтобы затянуть процесс, в чем ему усердно помогал пан Криспин. Этот старый адвокат давно лишился практики, но из любви к искусству выискивал самые грязные дела и вел их за ничтожное вознаграждение, а то и совсем бесплатно — лишь бы окончательно не выйти из строя.
Довольно долгое время у Лукаша было одно развлечение: трое старых судей, прокурор, сам он и адвокат Криспин ежедневно собирались и на двух столиках играли в преферанс на фишки. Длилось это лет двадцать, но в конце концов прекратилось. Судьи и прокурор умерли, в живых остались только Лукаш и адвокат. Поскольку же вдвоем играть было невозможно, а подобрать компанию, которая не уступала бы прежней, не удалось, — преферанс пришлось забросить. Однако оба утешали себя надеждой, что рано или поздно они встретятся с умершими партнерами на том свете и там, за двумя столиками, будут играть целую вечность.
Итак, пан Лукаш сидел на продранном диване, из которого вылезал волос, и, обхватив костлявыми руками острые колени, прикрытые старым ватным халатом, беззвучно шевелил запавшими губами и тряс головой, о чем-то раздумывая.
Немало забот было у него. На завтра было назначено в суде разбирательство его тяжбы с дочерью из-за дома, а тут, как на беду, уехал из Варшавы адвокат Криспин. Если он не вернется вовремя, дело можно проиграть.
Для пана Лукаша это был бы во многих отношениях крайне чувствительный удар. Во-первых, дом придется дочери отдать, а старик любил только брать. Во-вторых, кто знает, не захочет ли дочь, которую он обрек на бедность, отомстить отцу и не заставит ли его платить за квартиру?..
— Э, нет! Вряд ли она это сделает, — шептал пан Лукаш, — она всегда была доброй девочкой. Хотя в конце концов, — старик тяжело вздохнул, — все может быть. Теперь все стали такими жадными!..
Еще утром пан Лукаш послал в контору Криспина письмо, в котором спрашивал, когда адвокат вернется. Ответа все еще не было, хотя уже пробило два часа, а старый писец Криспина всегда отличался пунктуальностью.
— Что же это значит?
Такова была первая его забота, но отнюдь не самая главная. Завтра же должна была состояться продажа с торгов движимого имущества одного столяра, который жил в доме Лукаша и уже три месяца не платил за квартиру. Вот пан Лукаш и беспокоился: не утаил ли чего недобросовестный жилец и удачны ли будут торги, то есть покроет ли вырученная с них сумма все, что ему причитается за квартиру, да еще судебные издержки…
Вообще с этими торгами вышла просто комедия.
Изо дня в день к пану Лукашу приходил кто-нибудь из семьи столяра и, валяясь в ногах, молил если не простить ему долг, то хотя бы дать отсрочку. Просители плакали и говорили, что столяр тяжело болен и что торги сведут его в могилу.
Однако такие вещи пана Лукаша не трогали. Его больше волновало то, что двое выгодных жильцов собирались выехать из его дома, а одна квартира уже две недели пустовала. Какие-то бесчестные люди оклеветали пана Лукаша. Говорили, что он скряга, плохой отец, и плохой хозяин, и, хотя носит за пазухой закладные на добрых тридцать тысяч, квартир не ремонтирует, и надувает жильцов, как может. Поэтому только крайняя необходимость может заставить человека поселиться в его доме.
— Плохой хозяин! — ворчал пан Лукаш. — Да разве я не держу дворника? Или не являюсь самолично каждое первое число за квартирной платой? Или, может быть, городская управа не заставила меня уложить асфальтовый тротуар возле дома?.. Вот и сейчас варят эту мерзкую смолу под самыми окнами, так что не продохнешь от дыма. Черт бы побрал этих проклятых рабочих вместе с их подрядчиком!
Помолчав, пан Лукаш снова забормотал:
— Говорят, я квартиры не ремонтирую. А давно ли я приказал отстроить общую уборную?.. А мало у меня из-за этого было неприятностей?.. Каменщик, мошенник, работу выполнил плохо, так мне пришлось не только деньги удержать, но и инструмент забрать.
Тут пан Лукаш посмотрел в угол, дабы убедиться, что забранные у каменщика инструменты лежат на месте. И действительно, он увидел испачканное известью ведерко, молоток и лопатку. Не хватало только кисти, отвеса и линейки, но это уж не по вине пана Лукаша, а по злонамеренности каменщика, успевшего их где-то спрятать.
— И этот мерзавец, — добавил пан Лукаш, — смеет еще врываться ко мне домой и угрожать мне судом, если я не отдам ему инструмент и деньги за работу!.. Сущий разбойник!.. Страшно подумать, до чего в наше время люди стали бессовестные. А все из-за жадности!
Пан Лукаш с трудом поднялся с дивана и, шаркая ногами, подошел к окну, чтобы взглянуть на испорченную каменщиком уборную. Однако при всем желании он не мог бы сказать, чем была плоха отстроенная уборная.
Невдалеке от окна стоял большой мусорный ящик, всегда наполненный доверху и издающий зловоние. На куче соломы, бумаги, яичной скорлупы и прочих отбросов пан Лукаш увидел свою старую, совершенно рваную туфлю, которую вчера после долгой внутренней борьбы собственноручно выбросил.
«Мда! А не слишком ли я поспешил ее выбросить? — подумал старик. — Издали туфля имеет еще вполне приличный вид… А впрочем, бог с ней! Каждый день приходилось ее чинить, а на заплаты, по точному подсчету, у меня уходило не меньше двух рублей в год».
Вдруг кто-то постучался. Пан Лукаш отвернулся от окна и с немалым усилием, торопливо шаркая ногами, засеменил к двери. Открыв прорезанную в ней форточку, он через решетку спросил:
— Ну, кто там барабанит? Хочешь двери выломать, что ли?
— Письмо из конторы господина адвоката! — крикнул голос за дверью.
Пан Лукаш поспешно схватил конверт.
— На чаек бы с вашей милости, — нерешительно проговорил посыльный.
— Мелочи нет, — ответил пан Лукаш. — А вообще, хочешь получать на чай, не барабань в двери.
Он захлопнул форточку и поплелся к окну, между тем как посыльный за дверью ворчал:
— Вот старый скряга! Сам носит за пазухой тридцать тысяч, обирает всех и каждого, а на чай дать скупится. Чтоб для тебя даже в пекле не нашлось места!
— Замолчи, нахал! — буркнул пан Лукаш и вскрыл конверт.
Страшная весть!..
Писец сообщал, что поезд, в котором ехал пан Криспин, потерпел крушение. Поскольку адвокат всегда жалел деньги на телеграммы, до сих пор неизвестно, жив ли он. Но так или иначе, — говорилось дальше в письме, — дело пана Лукаша против зятя завтра будет защищать в суде адвокат, которого пан Криспин, со свойственной ему предусмотрительностью, уезжая, оставил своим заместителем.
— Ах! Черт возьми! — проворчал Лукаш. — Этому заместителю придется платить, между тем как почтенный Криспин не взял бы ни копейки… А вдруг я проиграю дело и меня выселят из дома?
Старик сложил письмо, сунул его в конверт и спрятал в стол, продолжая рассуждать сам с собой:
«Вероятно, Криспин, как всегда, имел при себе все деньги… Если он погиб при крушении, его, конечно, ограбят. Семьи у него нет… Старый холостяк… Почему бы ему не завещать свое состояние мне? Это по меньшей мере тысяч двадцать…»
При этих словах пан Лукаш тщательно ощупал грудь, где под халатом, фуфайкой и рубашкой днем и ночью покоилась толстая пачка тысячных закладных.
Весть о предполагаемой смерти адвоката в соединении с судебным делом и торгами, которые именно он должен был вести, чрезвычайно сильно подействовала на пана Лукаша. Старик расстроился до такой степени, что у него сразу начались ревматические боли в голове и ногах. Он не мог ходить и, обмотав голову грязным шарфом, прилег на кровать.
С улицы проникала вонь асфальта, которым за счет пана Лукаша и других домовладельцев покрывали тротуары. Этот резкий запах раздражал старика.
— Вот оно, нынешнее городское хозяйство! — сетовал старый отшельник. — Делают тротуары из никудышного материала, а вони напускают столько, что у людей голова разламывается. Чтоб им всем провалиться в преисподнюю, а пуще всего этому инженеру! Ведь до тех пор писал, проклятый, об этом асфальте, пока не получил-таки на него подряд. Бродяга!..
И он с удовольствием подумал о том, что инженер и на самом деле может провалиться в преисподнюю. Но в ту же минуту вспомнил слова посыльного: «Чтоб для тебя и в пекле не нашлось места!..»
— Этакий болван! — прошептал пан Лукаш. — Ну, меня-то оттуда не прогонишь!..
Но он тотчас спохватился, что несет несуразицу и сам накликает на себя беду. Ведь если не прогонят его из пекла, так он будет там сидеть и кипеть в смоле…
— А за что? — пробормотал старик. — Что я кому сделал? — Однако при этой мысли он вдруг почувствовал нечто вроде угрызения совести и поспешил поправиться: — Конечно же, я никому не сделал ничего дурного… За всю жизнь ни у кого копейки взаймы не взял.
Но и эта уловка его не успокоила.
Пан Лукаш был как-то странно взволнован. Все сильнее воняло асфальтом, и все мучительнее становилась головная боль. Старика упорно преследовала мысль о Криспине: «Вот он уже умер, хотя ему было всего шестьдесят лет, и умер скоропостижно».
А вся эта чудесная компания преферансистов, игравших на фишки! Как быстро она распалась. Один судья умер от апоплексического удара в пятьдесят восемь лет. Другой — от чахотки на пятидесятом году жизни. Третий свалился с лестницы. Прокурор едва ли не отравился сам. Теперь пришел черед адвоката…
Семидесятилетнему пану Лукашу все они казались чуть ли не юнцами, а вот они уже сошли в могилу. На том свете собралась почти вся компания преферансистов, и если они до сих пор не играют, так только потому, что он еще не явился.
— Брр… как холодно! — поежился пан Лукаш. — А тут еще этот асфальт… Недостает, чтобы я задохся от дыма и помер теперь, сейчас же!.. А тут нерешенное дело в суде, несостоявшиеся торги, несданные квартиры, а мошенник каменщик, того и гляди, выкрадет свои инструменты… А дворник! Только умру я, он мигом обыщет мое тело и вытащит из-под фуфайки тридцать тысяч. И я не смогу даже подать на него в суд!.. Да неужели я прожил на свете целых семьдесят лет? Мне кажется, детство, школа, служба, преферанс — все это было только вчера… А вот заботы, тяжбы, одиночество — как давно это тянется…
И вдруг пана Лукаша охватил страх. Никогда он так серьезно не размышлял, никогда не думал о смысле жизни — просто собирал и копил все, что попадалось под руку.
«Что, если эти новые, непривычные мысли означают приближение конца?»
Пан Лукаш хотел подняться, но ему не повиновались ноги. Он хотел сбросить шарф с головы, но в руках его уже не было силы. Наконец, он хотел открыть глаза… тщетно!..
— Я умер! — вздохнул он, чувствуя, как немеют его губы.
Очнувшись, пан Лукаш уже не лежал на своей кровати, а стоял в каких-то больших сенях перед железной дверью. Потолок в сенях был сводчатый, а пол выложен изразцами. В дверь был врезан огромный замок, зияющий скважиной, в которую можно было разглядеть соседнее помещение. Пан Лукаш заглянул туда.
Он увидел два смежных зала. В первом какой-то человек, очень похожий на адвоката Криспина, читал толстую книгу судебных актов. Во втором стоял стол, покрытый зеленым сукном, а вокруг него несколько простых кресел, обитых черной кожей. В глубине зала возле шкафов с судебными актами четверо мужчин, сняв гражданское платье, надевали сильно потертые — чересчур тесные или слишком просторные — мундиры с позолоченными пуговицами и шитьем на воротниках.
Пан Лукаш заволновался. Все четверо были ему хорошо знакомы. Один из них, хромой, со шрамами на лице, очень напоминал судью, который погиб, свалившись с лестницы. Другой, толстяк, с короткой шеей и багровым лицом, был удивительно похож на судью, скончавшегося от апоплексического удара. Третий, худой, как палочка корицы, настоящий скелет, все время кашлял — это был судья, умерший от чахотки. А четвертый был прокурор собственной персоной, тот самый прокурор, который всегда за преферансом со всеми ссорился, вечно жаловался на печень и в конце концов в припадке ипохондрии проглотил стрихнин!..
Что это значит?.. Может быть, пан Лукаш спит и видит сон?..
Старик ущипнул себя и только сейчас заметил, что он уже не в халате, а в длинном черном сюртуке на вате. Вдруг что-то кольнуло его в подбородок. Это воротничок, но как туго он накрахмален, пан Лукаш не носил таких. Затем он почувствовал, что у него горят ноги. Взглянул — да на нем новые башмаки!.. Новые и чересчур узкие.
Беспредельное изумление охватило старика. Он перестал соображать и не только потерял память, но, что еще хуже, — встреча с четырьмя умершими партнерами по преферансу стала казаться ему совершенно естественной.
В таком состоянии пан Лукаш нажал огромную дверную ручку. Тяжелая дверь отворилась, и старик вошел в зал, такой же сводчатый, как и сени, напомнивший ему не то монастырь, не то ломбард.
В эту минуту человек, читавший судебные акты, поднял голову, и пан Лукаш узнал адвоката Криспина. Вид у юриста был несколько помятый, но цвет кожи — здоровый и выражение лица довольно непринужденное.
— Так ты жив, Криспин? — вскричал пан Лукаш, крепко пожимая руку своему приятелю.
Адвокат испытующе взглянул на него.
— Твой писец, — продолжал пан Лукаш, — сообщил мне, что поезд, в котором ты ехал, потерпел крушение…
— Ну да.
— Он предполагал, что ты погиб.
— Ну да, — равнодушно подтвердил адвокат.
Пан Лукаш заколебался, словно не веря собственным ушам.
— Позволь, значит, ты погиб при железнодорожной катастрофе?
— Конечно.
— Разбился насмерть?
— Конечно! — уже потеряв терпение, повторил адвокат. — Если я сам тебе говорю, что я убит, — можешь не сомневаться, это — правда.
Пан Лукаш задумался. С точки зрения логики, принятой на земле, то, что говорил Криспин, называлось не «правдой», а «бессмыслицей». Но в эту минуту мозг старика озарили проблески некой новой логики, и адвокат, говорящий о своей смерти в прошедшем времени, вдруг представился ему если не обычным явлением, то, во всяком случае, вполне возможным.
— Скажи мне, дорогой Криспин, — спросил Лукаш, — скажи, а… деньги у тебя не украли?
— Деньги целы и даже лежат здесь, в этом зале.
И адвокат указал на полку, где в куче макулатуры валялись его закладные.
Пан Лукаш возмутился:
— Кто же так поступает, Криспин? Они ведь тут могут пропасть!
— А мне что за дело? Здесь закладные не имеют никакой ценности.
— Только золото? — догадался Лукаш.
— И золото не ценится. Да на что оно нам? Стол у нас даровой, квартира даровая, одежда не изнашивается, а в преферанс мы играем на мелкие грешки.
Пан Лукаш не понимал того, что говорил ему Криспин, но и не удивлялся.
— Тем не менее, — сказал он адвокату, — даже в этих условиях золото не теряет своей прелести. Оно сверкает, звенит…
Адвокат подошел к стене и отворил небольшую железную дверцу. В ту же минуту что-то ослепительно засверкало, словно разверзлась печь, в которой плавится сталь, а до слуха старика донеслись ужасающие тысячеголосые стоны и лязг цепей.
Пан Лукаш закрыл глаза и заткнул уши. Никогда еще нервы его не подвергались такому сильному испытанию.
Адвокат захлопнул дверцу и сказал:
— Это сверкает ярче золота и громче звенит. Правда?
— Да, — ответил уже спокойнее Лукаш, — но золото, кроме того, имеет вес и прочность.
С минуту Криспин грустно молчал.
— Лукаш, — неожиданно попросил он, — подай-ка мне мою перчатку. Вон она лежит на столе.
Лукаш быстро схватил черную перчатку обычного размера, но тотчас же уронил ее наземь. И — удивительное дело! — перчатка упала с таким грохотом, словно она была из железа и весила много пудов.
— Что это значит? — спросил он с изумлением.
— Из той же материи сшита наша одежда, — пояснил Криспин. — Галстук и перчатки весят по пятисот фунтов, башмаки по две тысячи, сюртук около ста тысяч и так далее. Словом, у нас тут хватает веса, которым так привлекает тебя золото.
Как мы говорили, войдя в этот зал, пан Лукаш ничему больше не удивлялся, но ничего и не понимал. Понемногу он начал кое-что соображать, потом все больше и больше, но страх, который он испытывал вначале, возрастал с каждой минутой. Наконец, Лукаш решился рассеять свои сомнения и страхи; с чувством сжимая руку адвоката, он тихо спросил:
— Скажи мне, дорогой Криспин, куда… ну, куда я попал?
Адвокат пожал плечами.
— Как, ты до сих пор не догадался, что находишься в загробном мире, где умершие обретают жизнь вечную?
Пан Лукаш утер пот, выступивший на лбу.
— Горе мне, горе! — вскричал он. — Да ведь я оставил и дом и свою квартиру без присмотра…
В соседнем зале раздался звонок.
— Кто там? — испуганно спросил Лукаш.
— Наши партнеры по преферансу — судьи и прокурор.
— Так мы сможем разыграть пульку? — уже веселей сказал Лукаш. — Я даже видел там стол…
Но Криспин был по-прежнему невесел.
— Мы здесь играем в карты, — ответил он, — но тебе сначала придется уладить формальности. Знай же, что эти господа будут тебя судить, все обстоятельства твоей жизни подвергнутся тщательному расследованию, а затем тебя зачислят в тот или иной круг ада. Меня назначили твоим адвокатом, я уже ознакомился с твоим делом и опасаюсь, что тебе не удастся снова играть с нами в преферанс…
Если бы в эту минуту пан Лукаш мог увидеть в зеркале свое осунувшееся лицо, это убедило бы его в том, что он на самом деле труп — так подействовали на него слова адвоката.
— Послушай, Криспин, — спросил несчастный, дрожа всем телом, — значит, вы находитесь в аду?
— Конечно!..
— И я тоже попаду в ад?
— Ох!.. — буркнул адвокат, словно удивляясь вопросу.
— Но по какому же праву вы будете меня судить?
— А здесь, видишь ли, существует такой обычай, что прохвоста судят другие прохвосты, — пояснил Криспин.
— Дорогой мой! — Пан Лукаш умоляюще сложил руки. — Раз так, присудите меня к тому же отделению, в котором вы сами находитесь.
— Мы только этого и хотим, но…
— Что «но»?.. Почему «но»?..
— Для этого ты должен доказать суду, что совершил в своей жизни хотя бы один бескорыстный поступок.
— Один? — воскликнул пан Лукаш. — Я приведу вам хоть сто, хоть тысячу… Да я всю жизнь поступал бескорыстно.
Криспин с сомнением покачал головой.
— Дорогой Лукаш, — сказал он, — из твоего дела этого совсем не видно. Если бы ты действительно всю жизнь поступал бескорыстно, то не попал бы в нашу компанию, которая числится по четвертому департаменту ада и состоит в восьмой секции одиннадцатого отделения.
В соседнем зале снова прозвучал звонок.
Одновременно Лукаш услышал зычный голос судьи, умершего от апоплексического удара:
— Вновь прибывший уже подготовился?
— Идем! — сказал адвокат, беря Лукаша под руку.
Они вошли в зал. Суд собрался в полном составе, но никто даже не кивнул Лукашу. Старик окинул взглядом зал. В больших шкафах лежали акты, на которых были помечены фамилии. Лукаш наспех пробежал некоторые из них и с удивлением отметил, что всё это были фамилии хорошо знакомых ему варшавских домовладельцев. На одних полках хранились документы преферансистов, на других — любителей винта, на третьих — тех, кто играл только в безик.
Над шкафами висела густая паутина, а соткавшие ее пауки, с лицами известных ростовщиков, терзали мух. В этих несчастных насекомых Лукаш узнал самых знаменитых современных мотов и расточителей.
Надзирал за порядком в зале бывший начальник полиции, который грешил по части взяток и умер от пьянства.
Слово взял прокурор.
— Достопочтенные господа судьи! Этот человек, — начал он, указывая на Лукаша, — как вам известно из соответствующих документов, на протяжении семидесяти лет, прожитых им на земле, никому не сделал добра, но зато многим причинил зло. За это подсудимый по приговору высшей инстанции осужден на заключение в одиннадцатом отделении четвертого департамента ада. Теперь остается лишь решить вопрос — следует ли принять его в нашу секцию или направить в какую-нибудь другую, а может быть, вообще сослать куда-нибудь подальше. Это зависит от личных показаний подсудимого, а также от его дальнейшего поведения. Что имеет доложить суду адвокат обвиняемого?
Пан Лукаш заметил, что уже на половине прокурорской речи все судьи крепко уснули. Однако это его ничуть не удивило, так как, будучи заядлым сутягой, он очень часто бывал в суде — разумеется, там, на земле.
Никогда еще Криспин не вел защиту с таким блеском. Он запутывал дело и так мастерски изворачивался и лгал, что в забранных решетками окнах судебного зала вскоре показались удивленные лица чертей. Но судьи продолжали дремать, зная, что даже в аду не стоит выслушивать доводы, лишенные всякого смысла.
Наконец адвокат спохватился и воскликнул:
— А теперь, достопочтенные господа судьи, я приведу лишь один, но неопровержимый довод в защиту моего клиента. Так вот: он был преферансист, каких у нас мало.
— Это правда! — подтвердили проснувшиеся судьи.
— Мой клиент мог играть всю ночь напролет и при этом никогда не раздражался.
— Это правда! — снова подтвердили судьи.
— Я кончил, господа! — объявил адвокат.
— И отлично сделали, — откликнулся прокурор. — А теперь я все же просил бы вас указать нам хотя бы один поступок, совершенный обвиняемым бескорыстно. Без этого грешник, как вам известно, не может быть принят в нашу секцию.
— А бедняга так старался, — глядя на адвоката, сочувственно прошептал судья, умерший вследствие падения с лестницы.
Красноречивый адвокат умолк и погрузился в разглядывание документов. Судя по всему, доводы ею иссякли.
Дело пана Лукаша приняло такой грустный оборот, что это растрогало даже прокурора.
— Обвиняемый, — обратился он к Лукашу, — не вспомните ли вы сами хотя бы один добрый поступок в своей жизни, совершенный вами бескорыстно?
— Господа судьи! — с глубоким поклоном ответил Лукаш. — Я приказал покрыть асфальтом тротуар перед домом…
— И уже за две недели до этого повысили квартирную плату, — прервал его прокурор.
— Я отстроил уборную!..
— Да, но вас принудила к этому полиция.
Лукаш задумался.
— Я женился, — сказал он, наконец.
Но прокурор только махнул рукой и строго спросил:
— Это все, что вы можете сказать?
— Господа судьи! — в страхе закричал Лукаш. — Я совершил в своей жизни много бескорыстных поступков, но от старости у меня пропала память.
Вдруг адвокат вскочил, словно его осенило.
— Господа судьи, — воскликнул он, — обвиняемый прав! Он, несомненно, мог бы найти в своей жизни не один прекрасный, благородный и бескорыстный поступок, но что делать, если ему изменила память? Поэтому я прошу и даже требую, чтобы суд, приняв во внимание возраст и испуг обвиняемого, не ограничивался заслушанными здесь показаниями, а подверг моего подзащитного испытаниям, которые представят во всем блеске его высокие достоинства.
Предложение было принято, и суд стал совещаться относительно рода испытаний.
Между тем пан Лукаш, оглянувшись, увидел позади какую-то фигуру. По всей вероятности, это был судебный пристав, но лицом он удивительно напоминал тайного советника, который на земле прославился громким процессом, будучи обвинен в воровстве, мошенничестве и незаконном присвоении чинов.
— Если не ошибаюсь, я имею честь быть с вами знакомым, — сказал Лукаш, протягивая руку приставу.
У пристава сверкнули глаза, он уже хотел взять Лукаша за руку, как вдруг Криспин оттолкнул его и, обращаясь к приятелю, крикнул:
— Оставь его, Лукаш! Это же черт!.. Хорош бы ты был, если бы он тебя схватил.
Пан Лукаш сильно смутился, затем стал внимательно разглядывать этого субъекта и, наконец, шепнул адвокату:
— А ведь до чего люди любят преувеличивать! Сколько раз я слышал, что у черта огромные рога, точно у старого козла, а у этого рожки маленькие, как у теленка! И даже не рожки, а едва заметные шишечки…
В эту минуту адвоката подозвали к судейскому столу. Председатель что-то шепнул ему на ухо, а Криспин громко спросил Лукаша:
— Скажите, не приходилось ли вам в своей жизни делать пожертвования с благотворительной целью?
Лукаш заколебался.
— Я не помню твердо, — сказал он, — мне ведь уже семьдесят лет.
— А не хотели бы вы сейчас что-нибудь пожертвовать на благотворительные дела? — спросил адвокат и многозначительно подмигнул Лукашу.
Пану Лукашу совсем этого не хотелось, но, заметив знаки, которые делал ему Криспин, он согласился.
Ему подали перо и бумагу.
— Напишите объявление, как если б вы его давали в газету «Курьер», — предложил Криспин.
Пан Лукаш сел, подумал, написал и отдал бумагу.
Прокурор прочитал вслух:
— «Лукаш X. — домовладелец, проживающий на улице… номер… жертвует с благотворительной целью три (3) рубля серебром. Там же продаются инструменты для каменщиков и сдаются квартиры по умеренным ценам».
Услышав это, судьи остолбенели, адвокат закусил губу, а черт так и покатился со смеху.
— Обвиняемый, — крикнул прокурор, — что вы тут написали? Это реклама для вашего дома, а не объявление о пожертвовании. С благотворительной целью жертвуют бескорыстно и не устраивают заодно свои имущественные дела.
После этого назидания пану Лукашу дали другой лист бумаги. Дрожа от страха, несчастный присел к столу и написал:
«Неизвестный вносит в пользу бедных пятнадцать копеек».
Но тотчас же зачеркнул слово «пятнадцать» и написал: «пять».
Ознакомившись с новым объявлением, судьи покачали головами, однако решили, что с такого, как Лукаш, хватит и этого пожертвования, лишь бы оно было бескорыстным.
Но вдруг вмешался черт:
— Скажите, пан Лукаш, с какой целью вы пожертвовали на бедных эти пять копеек?
— Для спасения моей грешной души, сударь, — ответил Лукаш.
Черт снова расхохотался, председатель суда стукнул кулаком по столу, а адвокат стал рвать на себе волосы.
— Старый осел! — крикнул он Лукашу. — Ты же слышал, что пожертвование должно быть бескорыстным. Значит, не ради сообщения о сдаче квартиры и даже не во имя спасения души!.. Но ты, видать, до того жаден, что даже пяти копеек не пожертвуешь на бедных, не требуя за это награды, да еще такой, как спасение души!..
Судьи поднялись со своих мест. В их грозных и грустных взорах Лукаш прочел страшный приговор.
— Пристав! Проводите обвиняемого в последний круг ада! — приказал председатель.
Но черт лишь махнул рукой.
— А зачем нам такой постоялец, — сказал он, — который собственную душу ценит в пятак?
— Что же нам с ним делать? — спросил прокурор.
— Что вам будет угодно, — ответил черт, презрительно пожимая плечами.
— Я предлагаю подвергнуть обвиняемого еще одному испытанию, — выступил адвокат.
Он подошел к председателю и о чем-то тихо переговорил с ним.
Председатель, посоветовавшись с судьями, снова обратился к Лукашу:
— Обвиняемый! С нами остаться вы не можете, черт от вас тоже отказывается, так низко вы сами оценили свою душу. Поэтому мы решили подвергнуть вас последнему испытанию: пусть душа ваша вселится в старую туфлю, которую вы на днях выбросили в мусорный ящик… Dixi.[30]
Рассуждения председателя о душе пан Лукаш выслушал безучастно, но упоминание о туфле его заинтересовало.
В эту минуту черт легонько подтолкнул его к окну; старик посмотрел через решетку, и — о, чудо!.. — он увидел свой двор, окна своей квартиры (по которой кто-то расхаживал), наконец, кучу мусора и на вершине ее свою туфлю.
— Мда, — буркнул Лукаш, — а, пожалуй, поспешил я ее выбросить!.. Да уж очень дорого стоила починка…
Во двор вошла жалкая, оборванная нищенка. Она сильно хромала, припадая на ногу, обмотанную грязной тряпкой.
Она посмотрела на окна, очевидно собираясь попросить милостыню. Но в окнах никого не было, и нищенка направилась к мусорному ящику, надеясь хоть там что-нибудь найти. Вдруг она заметила туфлю Лукаша.
Вначале этот опорок показался ей уж очень плохим. Но лучше тут ничего не было, да и боль в ноге ее донимала, и женщина подняла туфлю.
Пан Лукаш зорко следил за каждым движением нищенки. Когда же увидел, что та берет туфлю и собирается уйти с ней со двора, он крикнул:
— Эй, эй! Баба, это моя туфля!
Нищенка обернулась и ответила:
— Да уж вашей-то милости на что такая рвань?
— Рвань не рвань, а все-таки она моя. А даром ничего брать не полагается: это похоже на кражу. Не хочешь греха на себя взять, так… помолись за упокой души Лукаша.
— Слушаюсь, ваша милость, — согласилась нищенка и забормотала молитву.
«Однако эта туфля еще имеет большую ценность», — подумал Лукаш.
Затем он сказал уже вслух:
— Вот что, баба: раз уж я подарил тебе такую обувь, ты хоть погляди, кто это там расхаживает у меня в квартире…
— Слушаюсь, ваша милость! — ответила нищенка и пошла наверх, с трудом ковыляя.
Через несколько минут она вернулась и сообщила:
— Кто там ходит, не знаю: не стали мне дверь отпирать!..
Старуха уже собиралась уходить, но пан Лукаш все не отпускал ее.
— Мать, а мать! — крикнул он. — За такую хорошую туфлю ты бы хоть позвала мне дворника.
— А где он? — спросила нищенка.
— Должно быть, на улице, где заливают тротуар.
— Нет его там, я уже смотрела.
— Верно, пошел за водой к колонне Зыгмунта. Ну, туфлю взяла, так сходи за ним.
— Что? За такую рвань бежать к Зыгмунту? — спросила нищенка.
— Конечно! — ответил пан Лукаш. — Не даром же!
Старуха, несмотря на свое убожество, вышла из себя:
— Ах ты скряга! — крикнула она. — Да провались ты в пекло вместе со своей рванью! — И нищенка с такой силой швырнула туфлю, что, влетев в окно, она со свистом пронеслась над головой Лукаша и упала на судейский стол, покрытый зеленым сукном.
Пан Лукаш оглянулся.
За ним стоял суд в полном составе, а желчный прокурор, увидев туфлю на столе, воскликнул:
— Вот вам corpus delicti — вещественное доказательство беспредельной жадности этого негодяя Лукаша. — Затем, обернувшись к адвокату и стоявшему за ним черту, добавил: — Делайте с обвиняемым, что хотите. А нам судить его и выносить ему приговор уже просто неприлично!
Судьи сняли с себя мундиры, надели штатскую одежду, в которой их схоронили, и ушли, даже не взглянув на Лукаша. Только умерший от апоплексического удара судья, всегда отличавшийся вспыльчивым нравом, едва переступив порог, презрительно плюнул.
Черт хохотал, как сумасшедший, а адвокат Криспин еле сдерживался, чтобы не броситься на Лукаша с кулаками.
— Себялюбец, скряга!.. — кричал адвокат. — Мы вселили твою душу в старую туфлю, надеясь, что хоть в этой оболочке она кому-нибудь окажет бескорыстную услугу. И все шло именно так, как мы хотели: нищенка нашла туфлю и могла бы хоть часок ею попользоваться, а ты, даже помимо своего желания, совершил бы добрый поступок. Но куда там!.. Из-за твоей проклятой жадности все пропало… Ты навек погубил туфлю: теперь, когда ее вернула к жизни твоя мерзкая душа, она должна отправляться в последний круг ада!..
И действительно, черт, взяв со стола туфлю, бросил ее в люк, из которого вырывалось страшное пламя и доносились стоны и лязг цепей.
— А что ты с ним сделаешь? — спросил адвокат, указывая ногой на Лукаша.
— С этим экземпляром? — протянул черт. — Да выгоню его из ада, чтобы он тут нас не позорил… Пусть возвращается на землю, пусть во веки веков сидит на своих ассигнациях и закладных, содержит дом, продает с торгов имущество бедных жильцов, обижает родных детей. Здесь эта гнусная личность только запакостила бы нам ад, а там, обижая людей, он по крайней мере окажет нам услугу.
Услышав это, Лукаш погрузился в мрачные размышления.
— Позвольте, — спросил он, — но где же я все-таки буду?
— Нигде! — с гневом ответил адвокат. — На небо или чистилище ты и сам, я полагаю, не рассчитываешь, а из ада, несмотря на наше заступничество, тебя выгоняют. Ну, — прибавил адвокат, — прощай и пропади ты пропадом!..
Тут Криспин поспешно сунул руку в карман, чтобы не подавать ее Лукашу, и вышел из зала.
Лукаш остолбенел, он простоял бы так целую вечность, если бы черт не пнул его ногой, крикнув:
— А ну, двигайся, старый хрыч!
Они вышли из суда и быстро зашагали по улице, спасаясь от ватаги чертенят, которые, увидев их, стали кричать:
— Смотрите, смотрите! Вон скрягу Лукаша гонят под конвоем из ада!..
Черт едва не сгорел со стыда, сопровождая подобного прохвоста, но пан Лукаш, видимо, утратил всякое самолюбие: он не только не оплакивал свой позор, а совершенно хладнокровно поглядывал по сторонам. Черт даже плевался со злости и, чтоб его не узнали, повязал щеку пестрым носовым платком, как будто у него болели зубы.
Шли они очень быстро, поэтому пану Лукашу мало что удалось увидеть. Однако ему показалось, что ад чем-то похож на Варшаву и что наказания, которым подвергались грешники, скорее были продолжением их жизни, чем какими-то выдуманными муками.
Мимоходом он заметил, что чиновники городской управы целыми днями разъезжают в решетчатых телегах по адским мостовым, не многим отличающимся от варшавских. В витрине книжного магазина пан Лукаш заметил брошюру под названием «О применении асфальта для адских мук и о преимуществах его перед обыкновенной смолой». Это старику очень понравилось: значит, все предприятие по асфальтированию улиц со всем своим живым и мертвым инвентарем попало именно туда, куда пан Лукаш его в гневе послал. Встретились ему тут молодые варшавские повесы, имевшие обыкновение приставать на улице к женщинам. В наказание им дали гаремы из жертв их дикой страсти. Однако каждой из этих гурий было по добрых восемьдесят лет; плешивые, со вставными зубами, они иссохли, как скелеты, и тряслись, как желе. Несмотря на это, все они проявляли непостижимую ревность и претендовали на исключительное и непрестанное внимание.
В ратуше несколько комитетов совещались по вопросам канализации и санитарии, изучали причины вздорожания мяса и тому подобное. Поскольку изо дня в день говорилось об одном и том же без всяких последствий, то многие участники этих почтенных собраний в тоске и отчаянье выбрасывались из окон и разбивались, как спелые арбузы. К несчастью, всякий раз их размозженные останки подбирали, кое-как склеивали и снова отправляли в зал заседаний.
Видел тут пан Лукаш и муки литераторов.
Редакторы газет осуждены были вечно раздувать огромные самовары, вмещавшие тысячи стаканов воды, тщетно силясь довести их до кипения. Работали они безмерно, до полного одурения, и все же вода в самоварах оставалась чуть теплой. Наконец, она стала даже протухать, но так и не нагрелась.
Не менее жестокие муки терпели театральные рецензенты, превратившиеся, по велению свыше, в балетных танцоров, певцов и актеров; дважды в день они играли в спектаклях, а потом читали собственные рецензии, некогда написанные о других, а теперь направленные против них самих. Хуже всего было то, что публика, верящая печатному слову, не считаясь с трудностью их положения, принимала эти рецензии за чистую монету и безжалостно издевалась над авторами-актерами.
Только авторы популярных брошюр по экономике совершенно избавились от мук, так как их литературные труды давали изучать самым закоренелым грешникам. Читая эти брошюры, несчастные рвали на себе волосы, грызли собственное тело и осыпали страшными проклятьями своих палачей. Благодаря этому экономисты пользовались в аду довольно шумной известностью.
Все это пан Лукаш успел увидеть, торопливо шагая по улицам ада в сопровождении ватаги чертенят, кричавших ему вслед: «Смотрите, смотрите! Вот он — варшавский домовладелец Лукаш, которого под конвоем гонят из ада!..»
Наконец черт, сопровождавший Лукаша, не выдержал. Еще никогда его безмерная гордыня не подвергалась подобным испытаниям. Утратив хладнокровие, он схватил Лукаша за шиворот.
Полумертвый от страха себялюбец, ощутив сильнейший пинок пониже спины, взлетел в воздух с быстротой пушечного ядра.
Даже дух перевести не успел…
От сильной боли пан Лукаш очнулся.
Открыв глаза, он увидел, что лежит на полу возле кровати. Халат его распахнулся, точно от порывистого движения, а шарф свалился с головы и свисал с подушки.
Старик с трудом приподнялся. Огляделся по сторонам. Да, это его собственная кровать, его квартира и его халат. В комнате стоит та же самая мебель и тот же запах асфальта, которым заливают тротуар перед домом.
Лукаш взглянул на часы. Шесть… и сумрак уже прокрадывается в комнату. Значит, шесть вечера. В последний раз он слышал, когда пробило три часа.
Что же он делал с трех до шести?
Должно быть, спал…
Ну, разумеется, спал. Но какие страшные сны его мучили!..
Сны?
Да, наверное, сны… Конечно, сны!.. Ад, если он вообще существует, должен выглядеть совсем иначе, и вряд ли его партнеры по преферансу выступают там в роли судей.
И все же это был удивительный сон, удивительно отчетливый, точно вещий, и в уме пана Лукаша он оставил глубокий след.
Но был ли это сон?.. Если да, откуда, в таком случае, эта тупая боль в пояснице, словно черт коленкой дал ему пинка?..
— Сон? Нет, не сон! А может быть, все-таки сон? — бормотал пан Лукаш и, чтобы рассеять наконец сомнения, поплелся к окну, надел очки и стал пристально рассматривать мусорный ящик. Он увидел там солому, бумагу, яичную скорлупу, но туфли там не было…
«Где же туфля?.. Ну конечно, в аду!»
По спине пана Лукаша пробежали мурашки. Он открыл форточку и крикнул дворнику, подметавшему двор:
— Эй, Юзеф, куда девалась моя туфля, что была в мусорном ящике?
— А ее подняла какая-то баба, — ответил дворник.
— Что еще за баба? — с возрастающей тревогой спросил пан Лукаш.
— Да какая-то помешанная побирушка. Она все разговаривала тут сама с собой, молилась за упокой души и даже стучалась в вашу дверь.
Пана Лукаша бросало то в жар, то в холод, но он продолжал допрос:
— А как она выглядела? Ты бы узнал ее?
— Чего же не узнать? Сама хромая, да одна нога у нее обмотана тряпкой.
У пана Лукаша застучали зубы.
— А туфлю она взяла?
— Сперва было взяла, потом вдруг давай кого-то проклинать, а туфлю куда-то закинула, да так, что ее теперь и не сыщешь. Будто в преисподнюю провалилась. Хотя жалеть-то, по правде говоря, нечего: больно уж она рваная была…
Но пан Лукаш не дослушал дворника. Захлопнув форточку, он без сил повалился на старый диван.
— Так это был не сон?.. — бормотал он. — Это было наяву!.. Значит, меня на самом деле даже из ада выгнали! И теперь до скончания века я буду жить в этом доме, среди этой рухляди, таская на груди закладные, которые ничего не стоят… А зачем мне все это?
Впервые в жизни пан Лукаш задал себе вопрос — зачем ему все это? Зачем ему этот дом, где так неуютно жить, зачем вся эта истлевшая рухлядь, зачем, наконец, деньги, которыми он так никогда и не пользовался и которые ничего не стоят в сравнении с вечностью? А вечность для него уже наступила… Вечность однообразная и до ужаса тоскливая, без перемен, без надежд, даже без тревог. Через год, через сто и через тысячу лет все так же будет он носить на груди свои закладные, складывать в потайные ящики столов ассигнации, серебро и золото, если оно попадет ему в руки. Через сто и через тысячу лет он будет владеть своим унылым домом, вести за него тяжбу — сначала с собственной дочерью и зятем, потом с их детьми, а позже — с внуками и правнуками. Никогда он уже не сядет за преферанс в доброй компании приятелей, но зато вечно будет смотреть на эту мебель, кое-как расставленную и покрытую пылью, на почерневшие картины, на продранный диванчик, на свой протертый до дыр, засаленный халат и… на это ведерко с инструментами каменщика.
И о чем бы теперь ни думал пан Лукаш, на что бы ни глядел, все напоминало ему о вечной каре, страшной тем, что она была постоянной, неизменной, как бы окаменевшей. Ту жизнь, которую он ведет сейчас, можно исчерпать за один день, а заскучать от нее — через неделю. Но влачить подобное существование во веки веков — о, это нестерпимая мука!
Пану Лукашу казалось, что закладные жгут ему грудь. Он вытащил их из-под фуфайки и бросил в ящик комода. Но и там они не давали ему покоя.
— Зачем они мне? — шептал старик. — Страшно подумать! Ведь я не избавлюсь от них никогда!..
В эту минуту кто-то постучал в дверь. Против обыкновения, пан Лукаш, не открывая форточки, отпер — и увидел каменщика.
— Смилуйтесь, барин, — смиренно сняв шапку, молил каменщик, — отдайте мой инструмент. Судиться я с вами не стану, человек я бедный. А без инструмента мне не достать работы, и купить новый не на что.
— Да возьми ты свое добро, только убирай его скорей, — крикнул Лукаш, довольный тем, что избавится хотя бы от этого хлама.
Каменщик поспешно вынес в сени свое ведро, однако не смог скрыть изумления. Он мял в руках шапку и смотрел на Лукаша, а Лукаш смотрел на него.
— Ну, чего тебе еще надо? — спросил старик.
— Надо бы… за работу получить, — нерешительно ответил каменщик.
Лукаш подошел к письменному столу и выдвинул один из многочисленных ящиков.
— Сколько тебе причитается?
— Пять рублей, ваша милость. А сколько у меня было убытку оттого, что я все это время не мог работать… — говорил каменщик, желая только поскорее получить деньги.
— А сколько же у тебя было убытку?.. — спросил Лукаш. — Только говори правду.
— Должно быть, рублей шесть, — ответил каменщик, беспокоясь, отдаст ли старик все, что ему причиталось.
К великому его удивлению, Лукаш тотчас же заплатил ему одиннадцать рублей, как одну копеечку.
Не веря собственным глазам, каменщик рассматривал деньги и благословлял Лукаша. Но старик уже захлопнул за ним дверь, ворча себе под нос:
— Слава богу, хоть от этого хлама избавился и от одиннадцати рублей. Только бы не вернул их обратно…
Вскоре в дверь снова постучали. Пан Лукаш отпер. Я лицом к лицу столкнулся с женой столяра.
— Ваша милость! — крикнула женщина, падая на колени. — В последний раз прошу, не продавайте наши вещи с торгов. Мы вам потом заплатим. А сейчас, верите ли, доктора и то не на что позвать к больному мужу, хлеба кусок не на что купить для него и для детей…
При этих словах женщина заплакала так горько, что у пана Лукаша сжалось сердце. Он подошел к столу, вынул из ящика два рубля и, сунув их в руку женщине, сказал:
— Ну, ну!.. Не надо плакать. Вот возьмите пока на самое необходимое, а потом я вам еще прибавлю. Торги я отменю, из квартиры вас не выгоню и буду помогать… Лишь бы вы обращались ко мне действительно в случае нужды, а не для того, чтобы обмануть старика.
Жена столяра онемела от изумления и, вытаращив глаза, смотрела на пана Лукаша. Он легонько оттолкнул ее от своего порога, запер дверь и, точно споря с кем-то, забормотал:
— Вот и не будет завтра торгов и никогда не будет!.. А между прочим, ушло еще два рубля. Это уже тринадцать…
Вскоре, однако, им овладели печальные мысли. Каждая вещь, находившаяся в комнате, а было их очень много, причиняла ему своим видом острую боль.
«Ну, кто захочет взять эту рухлядь? — спрашивал он себя. — И смогу ли я когда-нибудь вырваться отсюда, если надо мною тяготеет страшное проклятие и я осужден навеки оставаться в этом доме?..»
Чувствуя странную усталость, Лукаш зажег свечу, разделся и лег в постель.
Спал он крепко и не видел снов. Но утром ему снова вспомнились адские видения, однообразная вечность и бесцельная жизнь, и он загрустил.
Дворник принес ему булку и кружку горячей воды. Пан Лукаш приготовил себе чай, выпил его и снова погрузился в горестные размышления.
В полдень дворник принес ему обед из дешевой кухмистерской и, не промолвив ни слова, ушел. Пан Лукаш был уверен, что дома не увидит сегодня ни живой души, а в город идти не решался, боясь, что он слишком напомнит ему ад.
В четвертом часу раздался сильный стук в дверь. Лукаш отворил и чуть не упал наземь. Перед ним стоял адвокат Криспин.
Старик молчал, ничего не понимая. Адвокат был чем-то недоволен. Войдя в комнату, он мрачно сказал:
— Ну, можешь радоваться!.. Дело ты выиграл, да только пред божьим судом!..
Безумная радость охватила старика.
— Я выиграл дело пред божьим судом? — воскликнул он. — Но каким образом? Значит, меня уже не выгонят из ада?
— Ты что, с ума сошел, Лукаш? — с удивлением спросил адвокат.
— Но ты же сейчас сам сказал…
— Если я сказал, что ты выиграл дело перед судом божьим, — значит, ты проиграл его на суде человеческом, — сказал адвокат, — а отсюда вывод: или надо найти зацепку, чтобы начать новую тяжбу, или отдать дом твоей дочери… Понятно?
Пан Лукаш начал кое-что соображать.
— Суд божий… суд божий! — бормотал он, а потом вдруг спросил Криспина: — Извини, пожалуйста… Значит, ты не погиб при крушении поезда?
— Да я в нем и не ехал. Однако что ты говоришь, Лукаш?
— Постой! — перебил его старик. — Значит, ты не умер и не попал в ад?
В это время в комнату вбежал дворник с туфлей в руке.
— Вот, сударь, ваша туфля! — крикнул он. — Я нашел ее за бочкой…
Пан Лукаш внимательно осмотрел свою туфлю, но не обнаружил на ней никаких следов адского пламени.
— Так и моя туфля тоже не была в аду?.. — прошептал старик.
— Ты рехнулся, Лукаш! — сердито крикнул адвокат. — Я говорю тебе, что мы проиграли дело в суде, а ты несешь что-то несусветное. Ну, при чем тут ад?..
— Понимаешь, я вчера видел очень странный и неприятный сон…
— Да брось ты! — прервал его Криспин. — Страшен сон, да милостив бог!.. Сейчас не о снах речь, а о том, выедешь ты из дома или будешь продолжать тяжбу с дочерью?
Пан Лукаш задумался. Он прикидывал и так и этак, наконец решительно заявил:
— Буду судиться!
— Вот это я понимаю! — воскликнул адвокат. — Но постой!.. Была у меня сегодня жена столяра и сказала, что ты отказался от торгов. Это правда?
Лукаш так и подскочил…
— Боже сохрани! Вчера мне было немного не по себе, ну, я и обещал ей отменить торги и даже — стыдно сознаться! — дал бабе два рубля. Но сегодня я уже в здравом уме и торжественно отрекаюсь от своих безрассудных обещаний.
— Отлично! — сказал с улыбкой адвокат, пожимая руку Лукашу. — Теперь я узнаю тебя… Но когда я вошел сюда, ты показался мне словно другим человеком.
— Я все тот же, все тот же — до самой смерти! Всегда твой неизменный Лукаш! — растроганно ответил старик. — Жаль только тринадцати рублей, которые у меня вчера выудили…
После этих слов приятели крепко расцеловались.
― ШАРМАНКА ―{13}
Ежедневно в полдень на Медовой улице можно было встретить пожилого господина, который прогуливался от площади Красинских до Сенаторской улицы. Летом он ходил в щегольском темно-синем пальто, серых брюках от первоклассного портного, блестящих, как зеркало, ботинках и чуть-чуть потускневшем цилиндре.
У господина этого было румяное лицо, бачки с проседью и серые ласковые глаза. Ходил он, немного сутулясь и засунув руки в карманы. В хорошую погоду носил под мышкой трость, в пасмурную вооружался английским шелковым зонтом.
Он шел медленно, всегда погруженный в глубокую задумчивость. Возле костела Капуцинов господин благочестиво касался пальцами шляпы и переходил на другую сторону, чтобы взглянуть на барометр и термометр в оптическом магазине Пика, затем возвращался на правый тротуар, останавливался у витрины Мечковского, рассматривал фотографии Моджеевской и шел дальше.
Если кто-нибудь его нечаянно толкал, он добродушно улыбался и сам каждому уступал дорогу.
Заметив красивую женщину, он надевал пенсне, но делал это так флегматично, что разглядеть ее не успевал.
Господина этого звали пан Томаш.
Уже тридцать лет гулял пан Томаш по Медовой улице и часто думал о том, что многое в ней изменилось. То же самое могла подумать о нем и Медовая улица.
Когда пан Томаш был еще помощником адвоката, он шагал так быстро, что ни одна модистка, возвращавшаяся из магазина домой, не могла бы от него убежать. Он был веселым, разговорчивым, держался запросто, носил длинные волосы и лихо закрученные кверху усы. Уже в ту пору он чувствовал тяготение к изящным искусствам, уделяя им, впрочем, не слишком много времени, так как без памяти увлекался женщинами. Он пользовался успехом, его постоянно сватали. Но что поделаешь, если пан Томаш не находил ни одной свободной минуты, чтобы сделать предложение, так как всегда был занят или практикой, или свиданиями. От Франи он шел в суд, из суда бежал к Зосе, а к вечеру покидал ее, чтобы поужинать с Юзей и Филькой.
Когда он стал адвокатом, лоб его вследствие напряженной умственной работы вырос до темени, а в усах появилось несколько серебряных нитей. К тому времени пан Томаш утратил юношеский пыл; он располагал состоянием и репутацией знатока изящных искусств. Женщин он любил по-прежнему, но теперь уже подумывал о женитьбе. Он даже снял квартиру из шести комнат, сделал за свой счет паркетные полы, обзавелся роскошной мебелью, драпировками и принялся искать жену.
Но человеку в летах не так-то легко сделать выбор. Одна была слишком молода, другую он уже устал обожать. Третья была привлекательная и подходящего возраста, но несоответствующего темперамента, а четвертая обладала бездной обаяния, надлежащим возрастом и темпераментом, но… не дождавшись предложения адвоката, вышла замуж за доктора…
Однако пан Томаш не унывал, потому что в невестах недостатка не было. Обстановкой обзаводился он исподволь, постоянно заботясь о том, чтобы каждая вещь в его доме представляла собой художественную ценность. Он менял мебель, переставлял зеркала, покупал картины.
Наконец убранство его квартиры прославилось по всему городу. Сам не заметив, когда и как, он создал у себя настоящую художественную галерею, которую охотно посещали любители. Он был гостеприимен, устраивал великолепные приемы, поддерживал отношения с музыкантами, и постепенно у него стали устраиваться концерты, которые даже дамы удостаивали своим посещением.
Пан Томаш всем был рад и, видя в зеркале, что лоб его перерос уже темя и подбирается к белоснежному воротничку, все чаще подумывал о том, что нужно во что бы то ни стало жениться. К тому же он все еще был неравнодушен к женщинам.
Однажды, когда у него собралось особенно многолюдное общество, одна молодая дама, осмотрев обстановку, воскликнула:
— Какие картины! Какой блестящий паркет… Ваша жена будет очень счастлива, господин адвокат!
— Если ей для счастья достаточно будет блестящего паркета, — проронил вполголоса закадычный приятель адвоката.
В гостиной развеселились. Пан Томаш тоже улыбнулся, но с этого дня, когда кто-нибудь заговаривал с ним о браке, он небрежно отмахивался, добавляя при этом.
— Э-э-э!
В эту пору он сбрил усы и отпустил баки. О женщинах он всегда отзывался с уважением, а к их недостаткам относился весьма снисходительно.
Но, потеряв надежду на житейские успехи, ибо и практику он забросил, адвокат со спокойной душой безраздельно посвятил себя искусствам. Прекрасная картина, хороший концерт, новый спектакль были как бы верстовыми столбами на его жизненном пути. Он не загорался, не увлекался, а… наслаждался.
На концертах пан Томаш выбирал место подальше от эстрады, чтобы слушать музыку, но не слышать шума и не видеть артистов. Собираясь в театр, он заранее знакомился с пьесой, чтобы без лихорадочного любопытства следить за игрой актеров. Картины осматривал в такое время, когда было меньше публики, и проводил в галерее целые часы.
Если что-нибудь ему нравилось, он говорил:
— Знаете, господа, это совсем недурно.
Он принадлежал к числу немногих людей, которые первыми угадывают таланты. Но и посредственные произведения никогда не осуждал.
— Подождите, из него, может быть, еще что-нибудь выйдет, — говорил он, когда другие критиковали художника.
Так он всегда снисходительно относился к человеческим слабостям, а о пороках умалчивал.
К сожалению, ни один смертный не свободен от какой-либо странности — была странность и у пана Томаша. Он ненавидел шарманщиков и шарманки.
Если ему случалось услышать на улице шарманку, он прибавлял шагу и у него на несколько часов портилось настроение. Этот человек, всегда такой спокойный — вспыхивал, как спичка, такой обычно сдержанный — кричал, и такой мягкий — приходил в неистовую ярость при первых же звуках шарманки.
Слабости этой он ни от кого не скрывал и даже оправдывал ее.
— Музыка, — взволнованно объяснял он, — это тончайшее воплощение духа, в шарманке же она превращается в работу машины и в орудие пытки. Все шарманщики — просто разбойники! Наконец, — добавлял он, — шарманка меня раздражает, а мне дана только одна жизнь, и я не желаю растрачивать ее на слушание этой ужасной музыки.
Какой-то злобный насмешник, зная об отвращении пана Томаша к музыкальным машинам, придумал некрасивую шутку — подослал ему под окна двух шарманщиков. Пан Томаш заболел от гнева, а впоследствии, обнаружив виновника, вызвал его на дуэль.
Только судом чести удалось предотвратить кровопролитие по такому ничтожному поводу.
Дом, в котором жил пан Томаш, несколько раз переходил из рук в руки. Каждый новый домовладелец считал, разумеется, своим долгом повышать квартирную плату, и прежде всего пану Томашу. Последний философски примирялся с надбавкой, но с неизменным условием, ясно записанным в договор, — чтобы во дворе никогда не играли шарманщики.
Независимо от договорных условий, пан Томаш вызывал к себе каждого нового дворника и заводил с ним примерно такой разговор:
— Вот что, любезный… Тебя как зовут?
— Казимеж, с вашего позволения.
— Так вот, Казимеж, всякий раз, когда я вернусь домой поздно и тебе придется отпирать мне ворота, ты получишь от меня двадцать грошей. Понял?
— Понял, ваша милость.
— Кроме того, ты будешь ежемесячно получать от меня десять злотых, но знаешь за что?
— Не могу знать вельможный пан, — отвечал взволнованный дворник.
— За то, чтобы ты никогда не пускал во двор шарманщиков. Понял?
— Понял, ясновельможный пан.
Квартира адвоката делилась на две части. Четыре большие комнаты выходили окнами на улицу, две поменьше — во двор.
Парадные комнаты предназначались для гостей. Здесь пан Томаш принимал клиентов, здесь устраивались званые вечера и останавливались его родственники или знакомые, приезжая из деревни. Обычно пан Томаш редко здесь появлялся и то лишь затем, чтобы проверить, хорошо ли навощен паркет, вытерта ли пыль и не попорчена ли мебель.
Часы, которые пан Томаш проводил дома, он просиживал в кабинете с окнами, выходившими во двор. Там он читал книги, писал письма, просматривал документы знакомых, просивших его совета. Как только у него уставали глаза, он усаживался в кресло у окна и, закурив сигару, предавался раздумью. Он считал, что размышление — это важная жизненная функция, и, заботясь о своем здоровье, человек не должен ею пренебрегать.
По другую сторону двора, прямо против окон пана Томаша, находилась квартира, которую сдавали небогатым людям. Долгое время там жил старый судейский чиновник, но, потеряв должность вследствие ее упразднения, он переехал на Прагу. После него квартиру снял портной, но он любил выпить и пошуметь, и от квартиры ему отказали. Потом здесь поселилась какая-то пенсионерка, вечно воевавшая со своей прислугой. Но со дня святого Яна эту весьма дряхлую и зажиточную старушку взяли, несмотря на ее сварливый нрав, какие-то родственники к себе в деревню, а на ее место въехали две женщины с маленькой девочкой лет восьми.
Женщины эти жили своим трудом. Одна из них шила, другая вязала на машине чулки и фуфайки. Более молодую и красивую девочка называла мамой, а старшей говорила — пани.
И у нашего адвоката, и у новых жильцов окна были открыты целыми днями. Когда пан Томаш усаживался в кресло, ему прекрасно было видно все, что делается у его соседок.
Обстановка у них была бедная. На столах и стульях, на диване и на комоде лежали ткани, предназначенные для шитья, и клубки ниток для чулок.
По утрам женщины сами убирали квартиру, а в полдень служанка приносила им не слишком обильный обед. Обе они почти не отходили от своих грохочущих машинок.
Девочка обычно сидела у окна. Это был ребенок с темными волосами и красивым, но бледным и странно неподвижным личиком. Иногда девочка вязала на двух спицах поясок из бумажных ниток. Порой она играла с куклой, медленно и как бы с трудом одевая ее и раздевая. Временами она ничего не делала и, сидя у окна, к чему-то прислушивалась.
Пан Томаш никогда не видел, чтобы она пела или бегала по комнате, не видел даже улыбки на ее бледных губках и неподвижном лице.
«Странный ребенок!» — думал пан Томаш и стал внимательно присматриваться к девочке.
Как-то раз он заметил (это было в воскресенье), что мать принесла ей букетик цветов. Девочка немного оживилась. Она разбирала и собирала цветы, целовала их, наконец снова связала их в букетик, поставила в стакан с водой и, усевшись у окна, сказала:
— Мама! Правда, здесь очень грустно?
Пан Томаш возмутился. Как можно было грустить в том самом доме, где он прожил столько лет в отличном настроении!
Однажды пан Томаш оказался в своем кабинете в четвертом часу дня. В это время солнце светило прямо в окна его соседкам, а светило оно и припекало основательно. Пан Томаш взглянул в окно и, заметив, должно быть, что-то необычайное, поспешно надел пенсне.
Вот что он увидел.
Худенькая девочка, закинув руки за голову, лежала почти навзничь на подоконнике и широко открытыми глазами смотрела прямо на солнце. Ее личико, такое всегда неподвижное, заиграло теперь каким-то чувством — не то радости, не то печали.
— Она слепая! — прошептал Томаш, снимая пенсне. В ту же минуту он ощутил резь в глазах при одной мысли о том, что кто-то может смотреть в упор на палящее солнце.
Действительно, девочка была слепа уже два года. На шестом году жизни она перенесла какую-то тяжелую болезнь, несколько недель не приходила в сознание и так ослабела, что лежала, не двигаясь и не произнося ни слова, как мертвая.
Ее поили вином и бульоном, и понемногу она стала поправляться. В первый же день, когда ее посадили в постели, она спросила:
— Мама, сейчас ночь?
— Нет, дитя мое… А почему ты так говоришь?
Но девочка ничего не ответила: ей хотелось спать. Однако на следующий день, когда пришел врач, она снова спросила:
— Разве еще ночь?
Тогда все поняли, что девочка ослепла. Врач осмотрел ее глаза и заявил, что надо ждать.
Но чем больше восстанавливались ее силы, тем больше она беспокоилась:
— Мама, почему я тебя не вижу?
— Тебе заволокло глазки. Это пройдет.
— Когда пройдет?
— Скоро.
— Может быть, завтра, дорогая мамочка?
— Через несколько дней, детка.
— А когда пройдет, ты мне сейчас же скажи, мама. А то мне очень грустно!..
Шли дни и недели в томительном ожидании. Девочка начала уже вставать с кроватки. Она научилась ходить ощупью по комнате, медленно и осторожно сама одевалась и раздевалась.
Но зрение не возвращалось.
Однажды она сказала:
— Мама, ведь правда, на мне голубое платьице?
— Нет, дитя мое, серенькое.
— Ты его видишь, мама?
— Вижу, моя любимая.
— Так же, как днем?
— Да.
— Я тоже все буду видеть через несколько дней? Ну, хоть через месяц?..
Мать ничего не ответила, и девочка продолжала:
— Мама, а правда — на улице все время день? И в саду — деревья, как раньше?.. А тот белый котенок с черными лапками приходит к нам?.. Скажи, мама, правда, я видела себя в зеркале?.. Тут нет зеркала?..
Мать подала ей зеркальце.
— Надо смотреть вот сюда, где гладко, — сказала девочка, прикладывая зеркало к лицу. — Я ничего не вижу, — прибавила она. — А ты, мама, тоже не видишь меня в зеркале?
— Я вижу тебя, птичка моя.
— Но как же? — жалобно воскликнула девочка. — Ведь если я себя не вижу, так и в зеркале ничего не должно быть? А та, что в зеркале, она меня видит или нет?
Мать расплакалась и убежала из комнаты.
Любимым занятием слепой было ощупывать руками мелкие предметы и узнавать их.
Однажды мать купила ей за рубль красиво одетую фарфоровую куклу. Девочка не выпускала ее из рук, трогала ее носик, рот, глаза, ласкала ее.
Спать она легла поздно, не переставая думать о своей кукле, которую уложила в устланную ватой коробку.
Ночью мать разбудил какой-то шорох и шепот… Она вскочила с кровати, зажгла свечу и увидела свою дочку: девочка сама оделась и играла с куклой.
— Что ты делаешь, деточка? — вскричала мать. — Почему ты не спишь?
— А сейчас уже день, мамочка, — ответила слепая.
Для нее день и ночь слились в одно и тянулись бесконечно.
Постепенно зрительные впечатления изгладились в ее памяти. Красная вишня стала для нее только гладкой, круглой и мягкой, блестящая монета — твердым и звонким кружочком, покрытым чуть выпуклой резьбой. Она знала, что комната больше ее самой, дом больше комнаты, а улица больше дома. Но все это как-то сократилось в ее воображении.
Внимание слепой было сосредоточено на чувствах осязания, обоняния и слуха. Ее лицо и руки приобрели такую острую чувствительность, что, приближаясь к стене, она уже за несколько дюймов ощущала легкий холодок. То, что было в отдалении, девочка улавливала только слухом. По целым дням она к чему-то прислушивалась.
Она узнавала шаркающую походку дворника, который говорил пискливым голосом и подметал двор. Знала, когда едет крестьянский воз с дровами, когда пролетка, а когда телега, вывозящая мусор.
Малейший шорох, запах, охлаждение или потепление воздуха не ускользали от ее внимания. С непостижимой точностью она схватывала эти мелкие признаки и делала из них выводы.
Однажды мать позвала служанку.
— Яновой нет, — сказала слепая, сидя, по обыкновению в своем уголке. — Она пошла за водой.
— А ты откуда знаешь? — удивилась мать.
— Откуда? Как же, я знаю, что она взяла ведро на кухне, потом пошла в соседний двор и накачала воды. А сейчас она разговаривает с дворником.
В самом деле, из-за забора доносились голоса двух человек, но так неясно, что расслышать их можно было только при большом напряжении.
Однако даже такая обостренность восприятия других органов чувств не могла заменить девочке зрение. Она стала ощущать недостаток впечатлений и затосковала.
Ей позволили ходить по всему дому, и это ее немного развлекло. Она изучила каждый камень во дворе, ощупала каждую водосточную трубу и каждую бочку. Но самое большое удовольствие доставляли ей путешествия в два совершенно различных мира — в погреб и на чердак.
В погребе воздух был холодный, стены сырые. Сверху доносился приглушенный уличный грохот, остальные звуки пропадали. Для слепой это была ночь.
На чердаке же, особенно у окошка, все происходило по-иному. Тут шума было больше, чем в комнате. Слепая слышала тарахтение телег с нескольких улиц, сюда долетали крики со всего дома. Лицо ее обвевал теплый ветер. Она слышала щебетанье птиц, лай собак и шелест деревьев в саду. Это был для нее день…
Мало того. На чердаке чаще, чем в комнате, светило солнце, и, когда девочка устремляла на него свои угасшие глаза, ей казалось, будто она что-то видит. В ее воображении воскресали тени очертаний и красок, но такие неясные и зыбкие, что она не могла связать их с каким-либо предметом.
В эту именно пору мать ее надумала поселиться вместе со своей приятельницей, и они все втроем переехали в дом, где жил пан Томаш. Обеим женщинам нравилась новая квартира, но для слепой перемена жилья была истинным несчастьем.
Девочка была вынуждена сидеть в комнате. Тут ей нельзя было ходить ни на чердак, ни в погреб. Она не слышала ни птиц, ни шелеста деревьев, а во дворе царила жуткая тишина. Сюда никогда не заходили ни старьевщики, ни паяльщики, ни мусорщицы. Не пускали сюда ни старух, распевавших псалмы, ни нищего кларнетиста, ни шарманщиков.
Единственным ее развлечением было глядеть на солнце, но оно не всегда одинаково светило и очень быстро скрывалось за домами.
Девочка снова затосковала. В несколько дней она похудела, и лицо ее приняло то равнодушное и безжизненное выражение, которое так поражало пана Томаша.
Слепая, она жаждала хотя бы слышать разнообразные звуки. А в доме было тихо.
— Бедное дитя! — шептал нередко пан Томаш, разглядывая грустившую малютку. «Если бы я мог что-нибудь сделать для нее», — думал он, видя, как ребенок день ото дня худеет и бледнеет.
Как раз в это время одному из приятелей пана Томаша предстоял судебный процесс, и, по обыкновению, тот обратился к почтенному адвокату за советом, прося его ознакомиться с материалами. Правда, пан Томаш уже не выступал в суде, но как опытный юрист мог указать правильный путь для ведения тяжбы и давал ценные советы приглашенному по его выбору адвокату.
Дело было запутанное. Чем больше пан Томаш углублялся в чтение материалов, тем сильней оно его захватывало. В нем вновь ожил адвокат. Он уже не выходил из дому, не интересовался, вытерта ли пыль в гостиных, и, запершись у себя в кабинете, читал документы и делал заметки.
Вечером старый слуга пана Томаша явился с обычным докладом. Он сообщил, что жена доктора переехала с детьми на дачу, что испортился водопровод, что дворник Казимеж затеял скандал с городовым и за это его на неделю посадили в кутузку. Под конец он спросил, не желает ли пан Томаш переговорить с новым дворником.
Но пан Томаш, склонившись над бумагами, курил сигару, пускал кольцами дым и даже не взглянул на преданного слугу.
На следующий день пан Томаш сел за документы с утра; около двух часов он пообедал и снова взялся за работу. Его румяное лицо и седеющие баки на синем фоне обоев напоминали какой-то «этюд с натуры».
Мать слепой девочки и ее приятельница чулочница удивлялись пану Томашу и сожалели, что такой свежий на вид вдовец привык с утра до вечера дремать за письменным столом.
Однако пан Томаш, хотя и закрывал глаза, отнюдь не дремал, а размышлял над процессом.
Землевладелец X. в 1872 году завещал племяннику со стороны сестры имение, а в 1875 году — племяннику со стороны брата дом. Сын брата утверждал, что землевладелец X. лишился рассудка уже в 1872 году, а сын сестры доказывал, что X. сошел с ума лишь в 1875 году. Между тем муж сестры покойного приводил неопровержимые доказательства, что X. действовал как умалишенный и в 1872 и в 1875 году, а что в 1869 году, то есть еще находясь в здравом уме, он завещал все свое состояние сестре.
Пана Томаша просили установить, когда же на самом деле X. лишился рассудка, а затем примирить все три враждующие стороны, из коих ни одна и слышать не хотела об уступках.
И вот, в то время, когда пан Томаш с головой ушел в разрешение этих противоречивых обстоятельств, произошло поразительное, уму непостижимое событие.
Во дворе, под самым окном пана Томаша, заиграла шарманка!..
Если бы покойник X. встал из гроба, если бы к нему вернулся рассудок и он вошел бы в кабинет, чтобы помочь почтенному адвокату разобраться в столь запутанных вопросах, пан Томаш, наверное, не был бы так потрясен, как сейчас, услышав шарманку!
И будь это хоть итальянская шарманка, с приятным звучанием флейты, хорошо настроенная, играющая красивые пьесы! Куда там! Хрипя и фальшивя, шарманка, как нарочно, играла пошлейшие вальсы и польки, и так громко, что стекла звенели. В довершение всех зол, труба в шарманке вдруг начинала реветь, точно взбесившийся зверь!
Впечатление было ошеломляющее. Пан Томаш остолбенел. Он не знал, что думать, что делать. Мгновениями он готов был допустить, что, изучая посмертные распоряжения душевнобольного землевладельца X., он сам помешался и оказался во власти галлюцинации.
Но нет, это не была галлюцинация. Это действительно была шарманка, с испорченными дудками и очень громкой трубой.
В сердце пана Томаша, всегда такого мягкого, такого снисходительного, проснулись дикие инстинкты. Он пожалел, что природа не создала его дагомейским королем, имеющим право убивать своих подданных, и представил себе, с каким наслаждением он в эту минуту уложил бы шарманщика на месте.
Как все люди подобного темперамента, пан Томаш в гневе легко переходил от смелых мечтаний к отчаянным действиям, и сейчас он, как тигр, бросился к окну, намереваясь изругать шарманщика самыми отборными словами.
Он уже высунулся из окна и раскрыл рот, чтобы крикнуть: «Ах ты бездельник!» — как вдруг услышал детский голосок.
Маленькая слепая девочка кружилась по комнате, хлопая в ладоши. Бледное ее личико разрумянилось, губы улыбались, а из угасших глаз градом катились слезы.
Бедняжка, она никогда не испытывала в этом тихом доме столько впечатлений! Какими прекрасными казались ей фальшивые звуки шарманки! Как великолепен был рев трубы, которая чуть не довела пана Томаша до удара!
Вдобавок ко всему шарманщик, видя радость девочки, стал притопывать о мостовую своим огромным каблуком и свистеть, как паровоз при появлении встречного поезда.
Боже, как он замечательно свистел!..
В кабинет пана Томаша влетел верный слуга, ведя за собой упиравшегося дворника и выкрикивая:
— Я говорил этому негодяю, чтобы он немедля прогнал шарманщика! Говорил ему, что барин будет платить ему жалованье, что у нас есть договор. Но это же хам! Он только неделю назад приехал из деревни и не знает наших порядков. А теперь слушай, — кричал слуга, тормоша за плечи ошарашенного дворника, — слушай, что тебе барин скажет!
Шарманщик играл уже третью пьесу — так же фальшиво и визгливо, как и две первых.
Слепая девочка была в упоении.
Пан Томаш повернулся к дворнику и, хотя был еще бледен, сказал с обычным хладнокровием:
— Вот что, любезный тебя как зовут?
— Павел, ваша милость…
— Так вот что, Павел, я буду платить тебе десять злотых в месяц, но знаешь за что?
— За то, чтобы ты никогда не пускал во двор шарманщиков! — поспешил вставить слуга.
— Нет, — сказал пан Томаш, — за то, чтобы некоторое время ты ежедневно пускал шарманщиков. Понял?
— Что вы говорите? — забывшись, закричал слуга, пораженный непонятным приказом.
— А то, чтобы он, пока я не отменю своего распоряжения, ежедневно пускал шарманщиков во двор, — повторил пан Томаш, засунув руки в карманы.
— Не понимаю! — протянул слуга с видом оскорбительного удивления.
— Ибо ты глуп, мой милый! — добродушно ответил пан Томаш. — Ну, ступайте, займитесь своим делом, — добавил он.
Лакей с дворником ушли, и пан Томаш заметил, как верный слуга его что-то шепчет на ухо своему спутнику, показывая при этом пальцем на лоб.
Пан Томаш усмехнулся и, как бы подтверждая мрачные догадки слуги, бросил шарманщику десять грошей.
Затем он взял справочник, отыскал в нем список врачей и записал на листке бумаги адреса нескольких окулистов. Между тем шарманщик повернулся к его окну и в благодарность за десять грошей стал так громко притопывать и насвистывать, что пан Томаш не вытерпел и, захватив записку с адресами врачей, вышел, бормоча:
— Бедная девочка! Мне давно уже надо было ею заняться!..
― АНТЕК ―{14}
Антек родился в деревне на Висле.
Деревня эта раскинулась в небольшой долине. С севера ее окаймляли пологие холмы, покрытые сосновым лесом, а с юга — бугристые пригорки, поросшие орешником, терновником и шиповником. Здесь особенно звонко распевали птицы, и сюда чаще всего приходили крестьянские дети рвать орехи или разорять птичьи гнезда.
Когда стоишь посредине деревни, то видишь, как обе гряды гор бегут друг к другу, чтобы встретиться там, где по утрам встает багряное солнце… Но так только кажется.
За деревней между холмами тоже тянется долина, зеленый перерезанный речушкой луг.
Там пасется скот, и там тонконогие аисты охотятся за лягушками, квакающими по вечерам.
С запада деревня замыкалась плотиной, за плотиной текла Висла, а за Вислой снова поднимались холмы, но уже известковые, голые.
Возле каждой крестьянской хаты был садик, в садике росли венгерские сливы, а сквозь листву их мелькали черная от сажи труба над серой соломенной кровлей и пожарная лесенка. Лестницы эти завели недавно, и люди думали, что они будут лучше охранять их от пожаров, чем гнезда аистов. Поэтому, когда где-нибудь начинался пожар, все очень удивлялись, но дом не спасали.
— Видать, прогневался господь на хозяина, — толковали люди. — Вот он и погорел, хоть и лестница у него новая была, да и за старую, у которой жердочки сломались, он штраф заплатил.
В такой деревне родился Антек.
Положили его в некрашеную зыбку, оставшуюся после умершего брата, и в ней он спал два года. Потом появилась на свет сестра Розалия, и ему пришлось уступить ей место, а самому, как человеку уже достаточно взрослому, переселиться на лавку.
Весь тот год он качал сестру, а весь следующий — знакомился с миром. Однажды он упал в реку, в другой раз ему попало кнутом от проезжавшего возницы за то, что его чуть не задавили лошади, а в третий раз его так искусали собаки, что он две недели пролежал на печке. Итак, он уже немало испытал. Зато на четвертом году жизни отец подарил ему свой суконный жилет с медной пуговицей, а мать приказала нянчить сестру.
Когда Антеку исполнилось пять лет, его заставили пасти свиней. Но Антек не очень-то смотрел за ними. Он предпочитал глядеть на другой берег Вислы, где за известковым холмом то и дело показывалось что-то высокое и черное. Оно выползало слева, словно из-под земли, поднималось вверх и падало направо. За первым следовало второе и третье, такое же черное и высокое.
Между тем свиньи, по своему обыкновению, залезали в картофель. Мать, заметив это, так отхлестала Антека, что у него дух захватило. Но он был мальчик добрый, не таил в сердце злобы и потому, наплакавшись вволю, подошел к матери и, одергивая жилет, спросил:
— Мама, а что там, за Вислой, ходит такое черное?
Приставив руку к глазам, мать посмотрела в ту сторону, куда показывал пальцем Антек, и сказала:
— Там, за Вислой? Не видишь, что ли? Это мельница крыльями машет. А в другой раз получше за свиньями поглядывай, не то крапивой выдеру.
— Ага! Мельница! А кто же она такая?
— Вот дурачок! — ответила мать и вернулась к своим делам.
Да и когда ей было возиться с мальчишкой и ломать голову над тем, как объяснить ему, что такое ветряная мельница?
Но Антеку эта мельница не давала покоя. Он видел ее даже ночью во сне. И такое обуяло его любопытство, что однажды он пробрался на паром, перевозивший людей на другой берег, и отправился на ту сторону Вислы.
Добрался, вскарабкался на известковую гору как раз в том месте, где висело объявление, что тут ходить нельзя, и увидел мельницу. Она показалась ему похожей на колокольню, только потолще, а вместо окна у нее были накрест прикреплены четыре большущих крыла. Вначале Антек не понимал, что это и к чему. Но пастухи живо объяснили ему, и он узнал все. Прежде всего, что на крылья дует ветер и крутит их, как листья. Затем, что на мельнице перемалывают зерно на муку. И, наконец, что живет в ней мельник, который колотит свою жену и умеет истреблять крыс в амбарах.
После этого наглядного урока Антек вернулся тем же путем домой. Попало ему от перевозчиков, изнемогавших от тяжелого труда, всыпала ему и мать, но это все пустяки, Антек был счастлив: он удовлетворил свое любопытство. Правда, спать он лег голодный, но всю ночь ему грезилась то мельница, перемалывающая зерно, то мельник, который бьет жену и умеет истреблять крыс в амбарах.
Этот ничтожный случай оказал влияние на всю дальнейшую жизнь мальчика. С этого дня он от зари до зари стругал палочки и складывал их накрест. Потом выстругал столбик и до тех пор прилаживал к нему палочки, обтесывал и устанавливал, пока не выстроил мельничку, которая вертелась на ветру точно так же, как та, за Вислой.
Что это была за радость! Теперь Антеку не хватало только жены, которую он мог бы колотить, и тогда он стал бы уже настоящим мельником.
До десяти лет Антек сломал четыре ножика, но зато выстругал замечательные вещи. Он делал мельницы, заборы, лестницы, колодцы и даже целые хаты. Люди диву давались и говорили матери, что из Антека выйдет либо искусный мастер, либо большой бездельник.
За это время у него появился брат Войтек, подросла сестра, а отца придавило деревом в лесу.
От Розалии в доме была большая подмога. Зимой она мела хату, носила воду и даже умела сварить похлебку. Летом ее посылали вместе с Антеком пасти скотину, зная, что мальчик, занятый своим струганием, не устережет коров. Сколько его ни колотили, сколько ни упрашивали — сколько ни плакали над ним — ничто не помогало! Мальчик кричал, обещал слушаться, даже плакал вместе с матерью, но продолжал свое, а скотина залезала в чужие огороды.
Только когда сестра пасла вместе с ним, все было хорошо: он стругал палочки, а она смотрела за коровами.
Нередко мать, видя, что девочка хоть и меньше, а умнее и старательнее Антека, жаловалась старому куму Анджею, ломая руки:
— Что мне, несчастной, делать с выродком этим? И дома от него никакой помощи нет, и за скотиной он не смотрит, а все только палочки свои стругает, словно порченый какой. Не бывать ему, видно, не то что хозяином, но и батраком, так и останется дармоедом людям на смех, богу на грех.
Анджей, сплавлявший смолоду лес и видавший всякие виды, утешал горемычную вдову:
— Хозяином ему не быть — тут и толковать нечего, да и ума у него на это не хватит. Стало быть, надо его вперед отдать в школу, а потом к мастеру. Выучится он грамоте, выучится ремеслу и, если не избалуется, сможет прожить.
Вдова, не переставая ломать руки, отвечала:
— Ох, кум, да что же вы говорите! Не зазорно ли хозяйскому сыну за ремесло приниматься и невесть на кого работать?
Анджей пустил дым из деревянной трубочки и сказал:
— Зазорно-то зазорно, да ничего не поделаешь. — Потом, обернувшись к Антеку, сидевшему на полу возле лавки, спросил: — Ну, говори, постреленок, ты кем хочешь быть: хозяином или мастером?
А Антек в ответ:
— Я буду строить мельницы, что зерно мелют.
Так он отвечал всегда, хоть и знал: рукой только на него махнут, а иной раз и веником.
Антеку было уже десять лет, когда восьмилетняя сестра его Розалия тяжело захворала. Как легла она с вечера, так наутро нельзя было ее добудиться. Глаза у нее помутились, а сама она вся горела и несла околесицу. Мать сперва было подумала, что девчонка прикидывается, и дала ей несколько шлепков. Но когда это не помогло, она натерла ее горячим уксусом, а на другой день напоила водкой с полынью. Все впустую, даже хуже стало: от водки выступили у девочки на теле синие пятна. Тогда вдова, перетряхнув все тряпье, какое только было в сундуке и клети, разыскала шесть грошей и позвала на помощь Гжегожову, знаменитую знахарку.
Мудрая старуха не спеша осмотрела больную, поплевала, как водится, кругом нее на пол, даже вымазала ее салом, но и это не помогло.
Тогда она сказала матери:
— Натопите, кума, печь, как для хлеба. Надо девочку хорошенько попарить, чтоб пропотела, тогда ее и отпустит.
Вдова натопила как следует печь, выгребла угли и стала ждать, что еще ей бабка прикажет.
— А теперь, — сказала знахарка, — положим девочку на сосновую доску и задвинем в печь: пусть-ка она так полежит, покуда мы три раза прочитаем «Богородицу», — мигом выздоровеет, все как рукой снимет.
Женщины положили Розалию на сосновую доску (Антек забился в угол и глядел оттуда) и сунули ее ногами вперед в печку.
Девочка, как только ее обдало жаром, пришла в себя.
— Мамуся, что вы со мной делаете? — закричала она.
— Молчи, дурочка, вся хворь твоя пройдет.
Бабы уже засунули ее до половины, и девочка забилась, как рыба в сетях. Она ударила знахарку, обхватила мать обеими руками за шею и закричала не своим голосом:
— Да вы сожжете меня, мама!
Но ее уже задвинули в печь, закрыли устье заслонкой и принялись читать:
— «Богородице дево радуйся…»
— Мамуся, мамуся!.. — стонала несчастная девочка. — Мамуся!..
— «Господь с тобой, благословенна ты в женах…»
Тогда Антек подбежал к печке и схватил мать за подол.
— Мамуся, — закричал он, плача, — да она же там помрет!..
Но он только того и добился, что его стукнули по голове за то, что мешает читать молитву. А тут и девочка перестала биться о заслонку, метаться и кричать.
Но вот уже молитва трижды прочтена, бабка отодвинула заслонку: в глубине печи лежал труп с красной, кое-где уже облезшей кожей.
— Иисусе! — вскрикнула мать, увидев девочку, потерявшую человеческий облик.
И такая скорбь ее обуяла, такая тоска, что она насилу помогла знахарке перенести тело на лавку, потом упала на колени посреди хаты и, колотясь головой об пол, закричала:
— Ох, Гжегожова!.. Что ж это вы наделали!
Знахарка нахмурилась.
— Да не шумите вы!.. Может, вы думаете, девочка-то от жара покраснела? Это болезнь из нее так вышла, только чересчур скоро, оттого и уморила ее, бедняжку. Все в воле божьей!
В деревне никто не знал, отчего умерла Розалия. Не стало девочки — что поделаешь? Так ей, видно, на роду написано. Мало ли ребятишек за год умирает в деревне, а все их много.
На третий день Розалию положили в свежевыструганный гробик с черным крестом. Гробик поставили на телегу и повезли на двух волах за деревню, туда, где над завалившимися могилами высятся истлевшие кресты и белые березы. Дорога была ухабистая, гробик от тряски накренялся набок, а Антек, уцепившийся за юбку матери, думал, идя за телегой:
«Худо там, видно, Розальке, если она места себе не находит и с боку на бок ворочается…»
Потом ксендз окропил гроб святой водой, четверо парней опустили его на полотенцах в могилу, засыпали землей — и все тут.
Холмы, где шумели леса, и пригорки, поросшие кустарником, так и стояли на своих местах. Пастухи, как и раньше, играли в долине на свирели, — жизнь шла своим чередом, хотя в деревне не стало одной девочки.
С неделю поговорили о ней, потом позабыли и забросили свежую могилку, на которой лишь ветер вздыхал и стрекотали кузнечики.
А еще немного спустя выпал снег и распугал даже кузнечиков.
Зимой дети деревенских хозяев ходили в школу. Мать уже отчаялась дождаться от Антека помощи по хозяйству и, посоветовавшись с кумом Анджеем, решила отдать его учиться.
— А в школе научат меня строить мельницы? — спросил Антек.
— Ого! Даже писать научат, как в канцелярии, была б у тебя охота.
Вдова завязала в узелок сорок грошей, взяла мальчика за руку и с трепетом пошла к учителю. Войдя в горницу, она застала его за починкой старого тулупа. Поклонившись учителю в ноги, вдова вручила ему принесенные деньги и сказала:
— Низко кланяюсь вам, пан учитель, и покорнейше прошу, примите, ваша милость, этого сорванца в науку и, как родной отец, не пожалейте для него ремня.
Его милость, у которого из дырявых сапог торчала солома, взял мальчика за подбородок, поглядел ему в глаза и похлопал по плечу.
— Красивый мальчик! — сказал он. — А что ты умеешь?
— И верно, красивый, — подхватила обрадованная мать, — да только ничего он, пожалуй, не умеет.
— Как же это? Вы его мать, а не знаете, что он умеет и чему выучился? — спросил учитель.
— А откуда мне знать, что он умеет? Я-то ведь баба, и мне все это ни к чему. А чему учился он, стало быть, мой Антек, это я знаю. Он учился пасти скотину, лучинку щепать, носить воду из колодца, больше, пожалуй, ничему.
Так мальчика определили в школу. Однако матери было жалко потраченных сорока грошей, поэтому для своего успокоения собрала она возле хаты несколько соседей и стала с ними советоваться, хорошо ли она сделала, что отдала Антека в школу и ввела себя в такие расходы.
— Гм… — ответил один из хозяев, — учителю будто платит волость, так уж, если на то пошло, вы могли и ничего ему не давать. Да он-то всегда требует денег и тех, кто не платит ему, хуже учит.
— А хороший он учитель?
— Ничего!.. Когда говоришь с ним, он будто немного глуповат, но учит как следует. Вот мой мальчик к нему только третий год ходит, а знает уже всю азбуку сверху вниз и снизу вверх.
— Э! Подумаешь, азбуку знает! — отозвался другой хозяин.
— А вот и подумаешь! — возразил первый. — Будто не слыхали вы, как наш войт говорит: «Знал бы я хоть азбуку, у меня в такой волости было бы не меньше тысячи рублей доходу, как у писаря!»
Несколько дней спустя Антек в первый раз отправился в школу. Она показалась ему почти такой же прекрасной, как комната со стойкой в корчме, а скамьи стояли в классе одна за другой, совсем как в костеле. Только печка в школе развалилась и дверь не закрывалась, так что было холодновато. Лица у детей были красные, а руки они прятали в рукава; учитель ходил в тулупе и бараньей шапке. А осевший по углам белый иней таращил на всех свои сверкающие глаза.
Антека усадили вместе с другими учениками, еще не знавшими букв, и урок начался.
Памятуя наставления матери, мальчик решил во что бы то ни стало отличиться.
Учитель взял окоченевшими пальцами мел и написал на старой, без рамы, доске какой-то знак.
— Смотрите, дети! — сказал он. — Эту букву легко запомнить, она выглядит так, как будто кто казачка пляшет, и произносится «а». Тише вы там, ослы!.. Повторите: а… а… а…
— А… а… а!.. — хором закричали ученики первого отделения.
В общем писке особенно выделялся голос Антека. Но учитель пока не обратил на него внимания.
Это огорчило мальчика и даже задело его самолюбие.
Учитель нарисовал другой знак.
— Эту букву еще легче запомнить, она похожа на крендель. Вы видели крендель?
— Войтек видел, а мы словно бы нет… — сказал кто-то.
— Ну, так запомните, что крендель похож на эту букву, называется она «бе». Повторите: бе! бе! бе!
Хор подхватил:
— Бе! бе!
И на этот раз Антек действительно отличился: он сложил трубкой обе руки и заревел, как годовалый теленок.
В классе раздался взрыв смеха, а учитель затрясся от гнева.
— А ну! — крикнул он Антеку. — Вот ты какой, оказывается, удалец! Это тебе не хлев, а школа. Ведите-ка его сюда, я ему дам жару.
Мальчик остолбенел от удивления, но не успел он опомниться, как двое самых сильных школьников подхватили его под руки, вытащили на середину класса и заставили лечь.
Антек еще не понял толком, в чем дело, как на него посыпались удары, и он услышал наставление:
— А ты, бездельник, не реви, как теленок, не реви!
Наконец его отпустили. Мальчик отряхнулся, как собачонка, вылезшая из холодной воды, и пошел на свое место.
Учитель написал третью и четвертую буквы, дети повторили их хором, а затем начался экзамен.
Первым отвечал Антек.
— Как называется эта буква? — спросил учитель.
— А! — ответил мальчик.
— А вот эта, вторая?
Антек молчал.
— Эта буква называется «бе». Повтори, осел!
Антек продолжал молчать.
— Повтори, осел: бе!
— Дурак я, что ли! — пробормотал мальчик, твердо запомнивший, что в школе реветь теленком нельзя.
— Да ты, бездельник этакий, к тому же и упрям! Поддать ему жару!..
И снова те же мальчики подхватили его, растянули, а учитель всыпал ему такое же количество розог, на этот раз приговаривая:
— Не будь упрямцем! Не будь упрямцем!
Через четверть часа уже шли занятия в старшем отделении, а у младших началась перемена, и они отправились на кухню. Там под началом хозяйки одни чистили картофель, другие таскали воду или корм для коровы и за этими занятиями провели время до полудня.
Когда Антек вернулся домой, мать спросила его:
— Ну что? Учился?
— Учился.
— Влетело тебе?
— Еще как! Два раза.
— За учение?
— Нет, чтобы согреться.
— Это только для начала. А потом тебе будет попадать и за учение, — утешила его мать.
Антек встревожился.
«Что поделаешь, — размышлял он, — бить-то он бьет, но пусть хоть покажет, как делать мельницы».
С этого дня ученики младшего отделения заучивали все те же первые четыре буквы, а потом отправлялись на кухню или во двор помогать учителевой хозяйке. О мельницах и речи не было.
Однажды, когда мороз полегчал и сердце учителя тоже как будто оттаяло, он решил объяснить своим младшим питомцам пользу грамоты.
— Смотрите, дети, — сказал он, написав на доске слово «дом», — какое это мудрое дело — писать! Вот эти три значка, такие маленькие и так мало места занимают, а значат они — «дом». Как взглянешь на это слово, так у тебя сразу же перед глазами встает вся постройка: двери, окна, сени, комнаты, печи, лавки, картины на стенах, — короче говоря, видишь дом со всем, что в нем находится.
Антек протирал глаза, вытягивал шею, вглядывался в написанное на доске слово, но дома так и не увидел. Он толкнул своего соседа и спросил:
— Ты-то видишь хату, про которую говорит учитель?
— Не вижу, — ответил сосед.
— Стало быть, это вранье? — сделал вывод Антек.
Учитель, услышав последнюю фразу, крикнул:
— Что вранье?
— Будто на доске дом. Там только и есть, что немного мелу, а дома никакого не видать, — простодушно ответил Антек.
Учитель схватил его за ухо и вытащил на середину класса.
— Дать ему жару! — закричал он; и снова повторилась с мельчайшими подробностями уже хорошо известная мальчику церемония.
Антек вернулся красный, заплаканный. Дома он не мог найти себе места, и мать снова спросила его:
— Влетело тебе?
— А вы, может, думаете, не влетело? — простонал мальчик.
— За учение?
— Нет, не за учение, а так, чтобы согреться.
Мать махнула рукой.
— Что ж, — сказала она после некоторого раздумья, — придется еще подождать, как-нибудь достанется тебе и за учение. — А потом, подбрасывая дрова в печку, бормотала себе под нос: — Так всегда со вдовами и сиротами на этом свете бывает! Дала бы я учителю полтинник, а не сорок грошей, он бы живо за мальчишку взялся. А так — только баловство одно.
Антек, услышав это, подумал:
«Ну, ежели это баловство, так что же будет, когда он примется меня учить?!»
К счастью или к несчастью, опасения мальчика оказались напрасными.
Однажды — это было через два месяца после поступления Антека в школу — пришел к его матери учитель и после обычных приветствий спросил:
— Ну как, хозяюшка, будет с вашим мальчиком? Дали вы за него сорок грошей для начала, и вот пошел уже третий месяц, а я ни полгрошика больше не вижу. Так не годится: платите хоть по сорок грошей, но каждый месяц.
А вдова в ответ:
— Где же я возьму, раз у меня их нет! Что ни заработаю, каждый грош в волость идет. Тряпку детишкам не на что купить.
Учитель поднялся со скамьи, надел шапку еще в комнате и ответил:
— Если так, то и Антеку нечего в школу ходить. Я даром руки свои утруждать не стану. Такое обучение, как у меня, беднякам не по карману.
Учитель ушел, а вдова, глядя ему вслед, думала:
«И то верно. Недаром же испокон веков только господские дети в школу и ходят. Где уж простому человеку на это денег взять?..»
Снова она позвала на совет кума Анджея, и они принялись вдвоем экзаменовать мальчика.
— Чему же ты, постреленок, выучился за эти два месяца? — спросил его Анджей. — Мать-то отдала за тебя сорок грошей.
— Ох, отдала! — подтвердила вдова.
— Чему мне там было выучиться, — ответил мальчик. — Картошку чистят в школе так же, как дома, и свиньям корм так же дают. Только и всего, что я несколько раз учителю сапоги почистил. Так за это мне одежку порвали этими… согреваниями.
— Ну, а из учения ничего ты не понял?
— Чего там понимать! — отвечал Антек. — Когда вздумает он учить нас по-нашему, по-деревенски, — все врет. Напишет на доске какую-то закорючку и говорит, что это дом с комнатой, с сенями да картинами. А ведь глаза-то у меня есть: вижу, что это не дом. А когда учит нас по-своему, по-школьному, то шут его поймет! Есть там несколько старших, что песни по-школьному поют, а младшие — спасибо, если хоть ругаться выучились!..
— Поговори у меня еще, я тебе задам! — не утерпела мать.
— Ну, а хозяйством ты не надумал заняться? — спросил Анджей.
Антек поцеловал у него руку и сказал:
— Уж вы пошлите меня туда, где учат мельницы строить.
И мать и сосед, словно по команде, пожали плечами.
Злосчастная мельница, моловшая зерно на другом берегу Вислы, так запала в душу мальчика, что никакой силой ее оттуда нельзя было вырвать.
После долгого совещания решено было ждать. Вот и ждали.
Шли неделя за неделей, месяц за месяцем, мальчику сравнялось уже двенадцать лет, а помощь от него в хозяйстве все была невелика.
Он стругал свои палочки и даже вырезал из дерева диковинные фигурки. И только когда у него ломался ножик, а мать не давала денег на новый, он нанимался к кому-нибудь на работу. То он ночами лошадей на лугу стерег, утопая в седом тумане и любуясь звездами; то водил волов на пашне, ходил в лес по ягоды или грибы и, набрав полную корзину, продавал ее за несколько грошей шинкарю Мордке.
А дома у них все не ладилось. Хозяйство без мужика — что тело без души; а отец Антека, как известно, покоился уже несколько лет на том холме, откуда сквозь живую изгородь, усыпанную красными ягодами, глядят на деревню печальные кресты.
Вдова на пахоту нанимала работника, платила подать в волость, а уж на то немногое, что оставалось, кормилась с обоими детьми.
Вот и ели они изо дня в день пустую похлебку и картошку, иной раз кашу и клецки, реже горох, а мясо — разве только на пасху.
Случалось, что и этого не было в доме, тогда вдова, которой незачем было топить печку, чинила одежду сыновей. Маленький Войтек плакал, а Антек от скуки ловил в обеденную пору мух и отправлялся во двор стругать свои лесенки, заборы, мельницы и фигурки святых. Надо сказать, что он начал вырезать и святых — правда, пока еще без лица и рук.
Наконец кум Анджей, верный друг осиротелой семьи, нашел Антеку место у кузнеца в соседней деревне. И вот в воскресенье он повел туда вдову и мальчика. Кузнец принял их хорошо. Он осмотрел руки и плечи Антека и, убедившись, что мальчик для своих лет достаточно силен, принял его в учение с условием проработать в кузнице шесть лет без оплаты.
Страшно и тоскливо было мальчику глядеть, как его плачущая мать и старый Анджей, простившись с ним и с кузнецом, скрылись за огородами на дороге, ведущей к дому. Но еще тоскливее стало позже, когда ему впервые в жизни пришлось ночевать под чужим кровом, в каком-то сарайчике, вместе с другими учениками кузнеца, которые за ужином съели его долю, а на сон грядущий дали ему несколько тумаков в залог будущей дружбы.
Но когда на следующее утро, поднявшись с рассветом, они отправились всей гурьбой в кузницу, когда развели огонь в горне и Антек принялся раздувать его пузатыми мехами, а остальные запели вместе с мастером утреннюю молитву и начали ковать молотками раскаленное железо, — в мальчике проснулась какая-то новая жизненная сила. Звон металла, мерные удары, песня, которой вторило лесное эхо, — все это опьянило Антека. Казалось, ангелы небесные натянули в ею сердце какие-то струны, неведомые другим деревенским детям, и струны эти зазвучали только сегодня — под вздохи мехов и грохот молотов, в брызжущих из железа искрах.
Ах, какой отличный вышел бы из него кузнец! А может, и кое-что побольше… Но мальчик, хоть и страшно ему нравилась новая работа, по-прежнему думал о своих ветряных мельницах.
Кузнец, нынешний опекун Антека, был человек обыкновенный. Он ковал железо и пилил его — ни хорошо, ни плохо. Случалось, он избивал мальчиков до того, что они распухали, но больше всего он заботился о том, чтобы те не слишком быстро выучились ремеслу. А то еще вздумает такой малокосос, окончив учение, тут же, под носом у своего мастера, обзавестись собственной кузницей и заставит его старательней работать…
Надобно знать, что у мастера была одна особенность.
На другом конце деревни жил большой приятель кузнеца — солтыс, который обычно трудился не покладая рук, но, когда ему перепадало что-нибудь по службе, бросал все дела и отправлялся в корчму, куда путь лежал мимо кузницы. Случалось это раз-два в неделю.
Захватив заработанные на службе деньги, он идет «под елку»[31], а по дороге, как бы невзначай, заглядывает в кузницу.
— Слава Иисусу! — окликает он кузнеца с порога.
— Вовеки! — отвечает кузнец. — Ну, как там, в поле?
— Ничего, — говорит солтыс. — А как у вас, в кузнице?
— Ничего, — говорит кузнец. — Наконец-то вы из хаты вылезли.
— Да, — отвечает солтыс. — До того я наговорился в канцелярии, что надо хоть чуточку рот ополоснуть. Не мешало бы и вам пойти, наглотались небось пыли?
— Отчего же не пойти, здоровье прежде всего, — отвечал кузнец и, не снимая фартука, отправлялся с солтысом в корчму.
А раз уж он ушел, ученики могли спокойно гасить горн. Хоть бы была у него самая спешная работа, хоть бы светопреставление началось, ни кузнец, ни солтыс до вечера не уйдут из корчмы, разве только солтыса вызовут по казенному делу.
Возвращались они домой уже поздней ночью.
Обычно солтыс вел кузнеца под руку, а тот нес бутылку с «полосканием» на завтра. На следующий день солтыс был совершенно трезв и с рвением принимался за работу до следующего приработка, а кузнец то и дело прикладывался к принесенной бутылке, пока не показывалось дно, и таким образом отдыхал два дня подряд.
Уже полтора года Антек раздувал мехи в кузнице, не интересуясь, казалось, больше ничем, — и полтора года мастер с солтысом регулярно полоскали рот «под елкой». Но однажды приключилось неожиданное происшествие.
Сидели как-то солтыс с кузнецом в корчме, и не успели они выпить по стопочке, как вдруг стало известно, что кто-то повесился, и солтыса насильно вытащили из-за стола. Кузнец, покинутый своим верным собутыльником, вынужден был прекратить «полоскание» и, купив неизменную бутылку, потихоньку отправился с ней домой.
Тем временем в кузницу пришел крестьянин подковать лошадь.
Увидев его, ученики закричали:
— Мастера нет, он сегодня с солтысом «полощет рот».
— А из вас никто не сумеет мою клячу подковать? — спросил расстроенный хозяин.
— Да откуда ж нам уметь! — ответил старший ученик.
— Я подкую вам, — неожиданно сказал Антек.
Утопающий, говорят, хватается за соломинку, — так и крестьянин согласился на предложение Антека, хотя не слишком ему доверял, тем более что остальные ученики стали высмеивать его и ругать.
— Видали, какой выискался! — издевался старший ученик. — Сам в жизни молота в руках не держал, а только огонь раздувал да угли подбрасывал, а туда же, берется лошадь подковать!..
Но Антек, как видно, не раз держал молот в руках: он живо взялся за дело и очень скоро выковал несколько гвоздей и подкову. Подкова, правда, была великовата и не совсем ровная, но все же ученики разинули рты.
И в эту именно минуту вернулся мастер. Ему рассказали обо всем, что произошло, и показали гвозди и подкову.
Кузнец глянул и от изумления стал протирать налитые кровью глаза.
— Да где же ты этому выучился, мошенник? — спросил он Антека.
— В кузнице, — ответил мальчик, радуясь похвале. — Когда вы уходили «полоскать рот», а они разбегались, я ковал разные вещи из олова или железа.
Мастер был так ошеломлен, что забыл даже поколотить Антека за порчу инструментов и материала. Он поспешил посоветоваться с женой, и в результате мальчика изгнали из кузницы и определили по хозяйству.
— Уж чересчур ты, мой миленький, умен, — сказал Антеку кузнец. — Так ты, пожалуй, выучишься за три года ремеслу и удерешь. А ведь мать отдала мне тебя в услужение на шесть лет.
Антек пробыл у кузнеца еще полгода. Он копал землю в саду, полол, нянчил детей, колол дрова, но больше уже не переступал порога кузницы. За этим все усердно следили: и мастер, и жена его, и ученики. Даже родная мать Антека и кум Анджей, узнав о решении кузнеца, не могли ничего возразить. По условию и установившемуся обычаю, ученик только через шесть лет имел право кое-как разбираться в кузнечном деле. А если он оказался на диво сметлив и за один год сам обучился ремеслу, так тем хуже для него.
Но Антеку надоел этот образ жизни.
«Чем здесь копать землю и колоть дрова, лучше уж я буду это делать дома у матери».
Так раздумывал он неделю, месяц, колебался, но в конце концов удрал от кузнеца и вернулся домой.
Однако эти два года пошли ему на пользу. Мальчик вырос, возмужал, повидал немало людей, не то что в своей долине, а главное — научился обращаться с разными необходимыми ремесленнику инструментами.
Теперь, живя дома, он иногда помогал матери по хозяйству, а большей частью делал свои машины и вырезывал фигурки. Кроме ножика, у него уже были долото, напильник и буравчик, и он владел ими так искусно, что кое-что из его изделий начал покупать Мордка-шинкарь. Зачем?.. Этого Антек не знал, хотя ею ветряные мельницы, избушки, замысловатые шкатулки, фигурки святых и резные трубки расходились по всей округе. Все удивлялись таланту неизвестного самоучки, даже немало платили за его изделия шинкарю, но мальчиком никто не интересовался и уж, во всяком случае, никто не подумал о том, чтобы протянуть ему руку помощи.
Разве кто-нибудь станет ухаживать за полевыми цветами, дикой грушей или вишней, хотя известно, что при некотором уходе из них можно было бы извлечь больше пользы…
Между тем мальчик подрастал, и деревенские девушки и женщины все ласковей поглядывали на него и все чаще говорили о нем:
— Ну и красив же, бестия, ох и красив!
Антек на самом деле был красив. Он был хорошо сложен, ловок, держался прямо, а не так, как крестьяне, у которых спины согнуты, и от усталости они еле ноги таскают. Лицо у него было тоже не такое, как у других, — с правильными чертами, свежее, румяное и вместе с тем умное. Волосы у него были светлые, кудрявые, брови темные, а глаза темно-синие, мечтательные.
Мужчины удивлялись его силе и корили его за то, что он бездельничает. Женщины любили смотреть ему в глаза.
— Как глянет, подлец, — говорила какая-то бабенка, — так и побегут мурашки по спине. Такой молоденький, а смотрит, как большой, да не как наш брат, а словно шляхтич какой!
— Вот уж неправда! — возразила другая. — Смотрит он обыкновенно, как все подростки, но такая у него сладость в глазах, что просто за сердце хватает! А уж я в этом разбираюсь!..
— Ну, уж я-то получше тебя разбираюсь, — не сдавалась первая. — Я в имении служила…
Женщины спорили, так или этак смотрит Антек, а он тем временем вовсе на них не смотрел. Пока что хороший напильник интересовал его больше, чем самая красивая женщина.
В эту пору войт, старый вдовец, у которого дочь от первого брака уже вышла замуж, а дома была еще куча детей от второго брака, женился в третий раз. Но, как известно, плешивым на роду счастье написано, вот он и нашел себе за Вислой молодую, красивую и богатую жену.
Когда эта пара встала перед алтарем, люди начали подсмеиваться, и даже ксендз покачал головой, до того они не подходили друг к другу.
Войт трясся, как нищий, вышедший из больницы, и только потому был не очень седым, что голова у него была гладкая, как дыня. Зато жена его была — как огонь! Настоящая цыганка, с алым, как вишня, чуть приоткрытым ртом и с черными глазами, в которых пламенем горела юность.
После свадьбы дом войта, обычно такой тихий, сразу оживился: от гостей не было отбоя. То являлся стражник, у которого почему-то стало больше дел в волости; то писарь, видимо не насытившись лицезрением войта в канцелярии, приходил к нему еще и домой; то навещали войта стрелки из охраны, до тех пор не очень-то часто показывавшиеся в деревне. Даже сам учитель, получив месячное жалованье, швырнул в угол старый тулуп и разоделся, как барин, так что в деревне многие начали величать его «ваша милость».
И все эти стражники, стрелки, писаря и учителя тянулись к войтовой, как крысы к мельнице. Не успевал один войти в горницу, как другой уже стоял у забора, третий мчался с другого конца деревни, а четвертый вертелся вокруг войта. Хозяюшка была рада всем, весело смеялась, кормила и поила гостей. Но случалось, она выдерет кого-нибудь за волосы, а то и побьет, потому что настроение у нее часто менялось.
Наконец после полугодового веселья все понемногу успокоились. Одним стало скучно, других войтова прогнала, и только пожилой учитель, сам недоедая и моря голодом жену, каждый месяц, получив жалованье, покупал какую-нибудь безделушку для своего туалета и либо усаживался у войтовой на пороге (из комнаты он был изгнан), либо клялся и вздыхал у забора.
Однажды в воскресенье Антек, как всегда, отправился с матерью и братом к обедне. В костеле было уже полно народу, но для них нашлось еще местечко. Мать опустилась на колени среди женщин — справа, а Антек с Войтеком среди мужчин — слева; и все трое молились, как умели: сначала святому, стоявшему в главном алтаре, потом святому, который стоял над ним, потом святым в боковых приделах. Антек молился за отца, которого придавило деревом, и за сестру, у которой в печке слишком быстро вышла болезнь, и о том, чтобы милосердный бог и его святые из всех алтарей послали ему счастье в жизни, если на то будет их воля.
Когда Антек уже в четвертый раз подряд повторял все свои молитвы, он вдруг почувствовал, как кто-то наступил ему на ногу и тяжело оперся о его плечо. Он поднял голову. Протискиваясь сквозь густую толпу, возле него остановилась войтова, смуглолицая, раскрасневшаяся, запыхавшаяся от быстрой ходьбы. Она была одета, как крестьянка, но из-под платка, соскользнувшего с плеч, видны были сорочка из тонкого полотна и нитки янтарных и коралловых бус.
Они посмотрели друг другу в глаза. Она все еще не снимала руки с его плеча, а он… стоял на коленях, смотрел на нее, как на какое-то чудесное видение, и не смел пошевелиться, боясь, чтобы оно не исчезло.
В толпе послышался шепот:
— Потеснитесь, кумовья, войтова идет.
Кумовья потеснились, и войтова двинулась дальше, прямо к главному алтарю. По дороге она как будто споткнулась и снова взглянула на Антека, а его жаром обдало от этого взгляда. Потом она села на скамейку и принялась читать молитвенник, время от времени поднимая голову и оглядываясь. А когда при возношении святых даров наступила гробовая тишина и молящиеся упали ниц, она закрыла молитвенник и снова повернулась к Антеку, пронизав его огненным взглядом. На ее цыганское лицо и нитку бус упал из окна сноп света, и мальчику показалось, что это святая, в присутствии которой люди умолкают и повергаются к ее ногам.
После обедни народ толпой повалил домой. Войтову окружили писарь, и учитель, да еще винокур из дальней деревни, и Антеку уже не удалось ее увидеть.
Дома мать подала мальчикам отличную похлебку, заправленную молоком, и большие пироги с кашей. Но сегодня Антек едва прикоснулся к любимым кушаньям. После обеда он убежал в горы, растянулся на самой высокой вершине и стал глядеть на хату войта. Однако видел он оттуда только соломенную крышу и легкий голубой дымок, медленно поднимавшийся из побеленной трубы. Ему почему-то стало так тоскливо, что он уткнулся лицом в старую сермягу и заплакал.
Впервые в жизни он осознал свою бедность.
Хата у них была самая убогая во всей деревне, а поле самое плохое. У матери его было, правда, свое хозяйство, но ей постоянно приходилось наниматься к чужим, и ходила она чуть ли не в лохмотьях. Его в деревне считали пропащим, который, неизвестно почему, ест чужой хлеб. А сколько раз его избивали, сколько раз натравливали на него собак!..
Ох, как далеко ему было до учителя, до винокура и даже до писаря! Они-то могли, когда бы им ни вздумалось, приходить к войту и разговаривать с войтовой! Но Антек о многом и не мечтал. Он жаждал только, чтобы еще хоть раз, единственный и последний раз в жизни войтова оперлась рукой о его плечо и посмотрела ему в глаза так, как тогда, в костеле. В этом взгляде ее он увидел что-то чудесное, как молния, которая раскрывает на миг глубь неба, исполненную тайн. Если бы кому-нибудь удалось разгадать их, он узнал бы все, что только есть на этом свете, и стал бы богатым, как король.
Тогда, в костеле, Антек не успел как следует вглядеться в то, что промелькнуло в глазах войтовой. Он был застигнут врасплох, ослеплен и упустил счастливый случай. Но если бы она захотела еще раз так посмотреть на него!..
Ему чудилось, что он увидел промелькнувшее счастье, и он затосковал. В нем проснулось дремавшее сердце, и от муки оно словно расширилось. Весь мир предстал теперь перед ним совершенно иным. Долина стала тесной, горы низкими, а небо как будто опустилось и уже не влекло его к себе, а давило на него. Антек спустился с горы, точно пьяный: он не помнил, как очутился на берегу Вислы, и, глядя на бурлящие водовороты, чувствовал, как что-то манит его к ним.
Любовь — он даже не знал еще этого слова — налетела на него, как буря, разбудила в душе его страх, тоску, изумление… да разве он знал, что еще?..
С той поры он каждое воскресенье ходил в костел к обедне и с трепетом ждал, не появится ли войтова, не положит ли опять, как тогда, руку ему на плечо и не посмотрит ли ему в глаза. Но случайности не повторяются, к тому же внимание войтовой всецело поглотил теперь винокур, молодой и здоровый мужчина, приезжавший сюда из дальней деревни… на богослужение.
И вот у Антека явилась счастливая мысль. Он решил вырезать красивый крестик и подарить его войтовой. Может быть, тогда она посмотрит на него и излечит от тоски, которая так его грызет.
За их деревней на распутье стоял странный крест. У подножья его обвивала повилика, немного повыше были изображены лесенка, копье и терновый венец, а вверху слева к перекладине была пригвождена одна рука спасителя: всю остальную часть фигуры кто-то украл — верно, для колдовства. Вот этот крест и должен был послужить Антеку моделью.
Он стругал, переделывал и начинал сызнова вырезать свой крестик, стараясь сделать его прекрасным и достойным войтовой.
Между тем на деревню обрушилось несчастье. Висла вышла из берегов, прорвала плотину и уничтожила прибрежные посевы. Для всех это было тяжелым бедствием, но больше всех пострадала мать Антека, в ее хату пришел голод. Надо было идти на заработки: стала ходить и она, бедняга, и Войтуся отдала в пастухи. Но этого все равно не хватало. Антек, не желавший браться за крестьянскую работу, был для нее теперь поистине обузой.
Старый Анджей, видя их нужду, стал настаивать, чтобы Антек пошел в люди:
— Ты парень смышленый, сильный, насчет ремесла ловкий — ступай в город. Там чему-нибудь научишься да еще матери будешь помогать, а здесь ты последний кусок хлеба у нее отнимаешь.
Антек побледнел при мысли, что ему придется покинуть деревню, не повидавшись хотя бы еще раз с войтовой. Но он понимал, что другого выхода нет, и только попросил, чтобы ему разрешили пробыть дома еще несколько дней.
С удвоенным рвением принялся он за резьбу, и крестик получился очень красивый: у подножья была вырезана повилика, повыше — символы муки, а на левой перекладине — рука спасителя. Но когда он закончил работу, у него не хватило мужества пойти к войтовой и преподнести ей свой дар.
Мать за это время починила его одежду, взяла в долг у шинкаря Мордки рубль — сыну на дорогу, позаботилась, чтобы в котомке у него лежали хлеб и сыр, и наплакалась вдоволь. А Антек все медлил и со дня на день откладывал свои уход.
Это вывело наконец из терпения кума Анджея, и однажды в субботу он вызвал Антека из хаты и сурово молвил:
— А не пора ли тебе опомниться, парень? Ты что же хочешь, чтобы родная мать из-за тебя с голоду и от тяжелой работы померла? Ты вон по целым дням бездельничаешь, а ей ведь не заработать своими старыми руками на себя да на такого, как ты, верзилу…
Антек поклонился ему в ноги:
— Я бы давно уже ушел, да жаль мне своих покидать.
Однако не сказал, кого ему больше всего было жаль.
— Ого! — воскликнул Анджей. — Грудной ты ребенок, что ли, без матери прожить не можешь? Парень ты хороший, слов нет, но такой лентяй, — что рад бы до седых волос у матери на шее сидеть. Вот что я тебе скажу: завтра воскресенье, мы все будем свободны и проводим тебя. Стало быть, после обедни поешь — и в путь-дорогу. Нечего тут тебе сидеть сложа руки. Ты лучше меня знаешь, что я верно говорю.
Антеку пришлось смириться, и, вернувшись в хату, он сказал, что завтра уйдет в люди — искать работу и учиться. Бедная мать, глотая слезы, стала собирать его в дорогу. Она дала ему старую котомку, единственную в хате, и холщовый мешок. В котомку она положила кое-что из еды, а в мешок — напильники, молоток, долото и другие инструменты, которыми Антек в течение стольких лет вырезывал игрушки.
Наступила ночь. Антек улегся на жесткой лавке, но не мог уснуть. Приподняв голову, он глядел на догоравшие угли, прислушивался к отдаленному лаю собак и наполнявшему хату пенью сверчка, который стрекотал над ним так, как стрекочут кузнечики над заброшенной могилой его маленькой сестры Розалии.
Вдруг он услышал какой-то шорох в углу. Это мать его тоже не могла уснуть и тихонько всхлипывала…
Антек укрылся с головой сермягой.
Когда он проснулся, солнце стояло уже высоко. Мать, видно, давно поднялась и дрожащими руками ставила горшки в печку.
Потом все вместе сели за стол завтракать и, перекусив, отправились в костел.
У Антека на груди под сермягой был спрятан крестик. Он поминутно ощупывал его, беспокойно оглядываясь, не идет ли войтова, и с тревогой обдумывая, как же вручить ей подарок.
Войтовой в костеле не было. Антек, стоя на коленях, машинально произносил слова молитвы, но, что он говорил, не понимал… Звуки органа, пение молящихся, звон колокольчиков и собственные страдания слились в душе его в одну неистовую бурю. Ему казалось, мир сотрясется до основания в ту минуту, когда он покинет эту деревню, этот костел и всех, кого он любил.
Но в мире все было спокойно, только сердце его разрывалось от горя.
Вдруг орган затих, и люди склонили головы. Антек очнулся и поглядел вокруг. Как тогда, так и сейчас, подняли святые дары, и, как тогда, на скамье перед главным алтарем сидела войтова.
Антек рванулся; протискиваясь сквозь густую толпу, он пополз на коленях к скамье войтовой и наконец очутился у ее ног. Сунув руку за пазуху, он достал крестик. Но мужество оставило его, голос пресекся, и он не мог вымолвить ни слова. Тогда, не решаясь отдать крестик той, для которой он вырезывал его целых два месяца, он повесил свое изделье на гвоздик, вбитый в стену, рядом с скамьей. В эту минуту вместе с деревянным крестиком он принес в жертву богу и свою тайную любовь, и свое неверное будущее.
Войтова услышала шорох и, так же как тогда, с любопытством посмотрела на Антека. Но он ничего не видел: слезы застилали ему глаза.
После обедни мать вернулась домой с обоими сыновьями. Не успели они поесть картофельную похлебку и немного клецек, как явился кум Анджей и, поздоровавшись, сказал:
— Ну, Антек, собирайся! Кому в путь, тому пора.
Антек подпоясался ремнем, закинул мешок с инструментами на одно плечо, а котомку на другое. Когда все уже были готовы отправиться в путь, Антек опустился на колени, перекрестился и поцеловал глиняный пол в своей хате, как целуют пол в костеле. Потом мать взяла его за одну руку, брат Войтусь за другую, и, как жениха к венцу, повели его эти два самых близких ему существа к порогу жизни. Старый Анджей плелся за ними.
— Вот тебе рубль, Антек, — сказала мать, сунув в руку сыну тряпицу с медяками. — Не покупай, родной, на эти деньги ножик или другое что для резьбы, а спрячь их про черный день, когда нечего будет есть. А если заработаешь когда какие деньги, отдай их на обедню ради благословения господня.
И так они медленно шли оврагом под гору, пока деревня не скрылась у них из глаз, — только из корчмы еще долетали тихие звуки скрипки и звон бубна с колокольчиками. Потом и это затихло; они дошли до холма.
— Ну, пора возвращаться, — сказал Анджей. — А ты, паренек, все иди и иди по этой дороге и спрашивай, где город. Тебе не в деревне надо жить, а в городе, где люди привычней к молотку, чем к пахоте.
Но вдова попросила, рыдая:
— Кум Анджей, проводим его до распятья, там хоть можно благословить его. — А потом стала причитать: — И где это слыхано, чтобы родная мать дитя свое на погибель вела? Уходили, правда, от нас парни в солдаты, да то по принуждению. Но чтобы по доброй воле кто уходил из деревни, где на свет народился и в святой земле упокоиться должен, — никогда такого не бывало! Ох, доля ты моя, доля! Вот уж третьего я из своей хаты провожаю, а сама все живу на свете!.. А деньги ты спрятал, сынок?
— Спрятал, мамуся!
Дошли до распятья и начали прощаться.
— Кум Анджей, — сказала вдова сквозь слезы, — вы столько видели на своем веку, в общине состоите: благословите сироту… да как следует, чтобы господь не оставил его своей милостью.
Анджей поглядел в землю, припомнил слова молитвы за странствующих, снял шапку и положил ее к подножью распятья, потом воздел руки к небу и, когда вдова и оба ее сына опустились на колени, начал:
— О святый боже, отец наш, изведший народ свой из земли Египетской и из дома неволи, дающий пропитание всякому творению и показывающий птицам небесным путь к старым гнездам, будь милостив к этому убогому и сирому страннику! Сохрани его в опасности, исцели в болезни, голодного накорми и спаси от бед. Боже, будь милостив к нему, как ты был милостив к Товию и Иосифу. Будь ему отцом и матерью. Дай ему в спутники ангелов своих, когда же он исполнит то, что задумал сделать, возврати его благополучно в нашу деревню, в родной дом.
Так молился крестьянин в храме, где благоухали полевые травы, пели птицы, где у ног их, извиваясь, сверкала Висла, а над ними широко раскрывал объятья старый крест.
Антек поклонился до земли матери, потом Анджею, поцеловал брата и пустился в путь.
Но не успел он пройти несколько шагов, как вдова крикнула ему вслед:
— Антек!..
— Что, мамуся?
— Если тебе там будет плохо, у чужих, возвращайся к нам… Благослови тебя бог!..
— Оставайтесь с богом! — ответил Антек.
Он прошел еще немного, и снова его окликнула опечаленная мать:
— Антек!.. Антек!..
— Что, мамуся! — спросил он. Голос его доносился уже слабее.
— Не забывай нас, сыночек! Благослови тебя бог!
— Оставайтесь с богом!
И он шел, шел, шел, как тот парень, что собрался в путь, чтобы отнять у дьявола письменное обязательство отдать ему после смерти свою душу, и, наконец, исчез за пригорком. По полю разносился плач горевавшей матери.
К вечеру небо заволокло тучами и пошел мелкий дождик. Но тучи были редкие, и сквозь них пробивались лучи заходящего солнца. Казалось, над серым полем и вязкой глинистой дорогой высится золотой свод, затянутый траурным крепом.
По этому серому безлюдному полю, где не было ни одного деревца, по вязкой дороге медленно брел усталый мальчик в старой сермяге, с котомкой и мешком за спиной.
Ему казалось, что в этом глубоком безмолвии дождевые капли напевают знакомую заунывную песню:
Быть может, вы встретите когда-нибудь деревенского паренька, бредущего в поисках работы и таких знаний, которых он не мог найти у себя в деревне. В глазах его вы увидите как бы отблеск неба, отражающегося в тихой водной глади, в мыслях его найдете простодушную ясность, а в сердце — тайную и почти неосознанную любовь.
Подайте этому мальчику руку помощи. Это наш меньшой брат — Антек; в родной деревне ему уже стало тесно, и он ушел в широкий мир, отдавшись на милость божью и добрых людей.
