Вечное возвращение. Книга 2
«Вечное возвращение. Повести» – сборник знаковых произведений талантливых писателей 20 – 30-х годов XX века, незаслуженно забытых и практически не публикуемых современными издателями. Целью выхода в свет этой книги является популяризация произведений русских прозаиков классической литературной школы, знакомство с которой особенно полезно при нынешней вакханалии литературных авантюрных проектов.
- sauh Д.Быков: «Что вы можете о творчестве Николая Баршева? Я прочел его в сборнике «Разомкнутый круг» и пришел в восторг». Николай (Валерьянович, насколько я помню)...проза его полна легких, летучих, иронических наблюдений. Баршев именно человек, наделенный даром иронического сострадания, довольно редким тогда. И у него, кроме того, совершенно потрясающая фантазия и слог довольно интересный. Не знаю, много ли у него текстов есть в сети, но найти новеллы его и повести можно. Они достаточно доступны. Можно, конечно, взять тот же сборник «Разомкнутый круг».
- rand43 Как уж достал этот sauh с Быковым, бывают дни, куда ни глянь-везде они.
Николай Зарудин
«Что-то неведомое творилось на земле»…
Странный писатель Николай Зарудин, тревожный, путаный, темный даже в самых как будто ясных и выверено чистых порывах. У него путаница, положим, не расчетливая, но в том-то и штука, что он не останавливается на ее перепутьях, озадаченно почесывая, по нашему русскому обыкновению, затылок: вон чего я нагородил! – напротив, он всегда в смутном и воинственном возбуждении и, неуловимый в существе своего писательского образа, рисуется воображению каким-то варягом, который под сенью рюрикова мифа просочился из саговых древностей, обжился у нас, прижился, а как вздумал писать, так и сказался вдруг гостем. В предисловии к сборнику зарудинской прозы «В народном лесу» (1970) Валентина Дынник пишет: «Имя Николая Зарудина в тридцатые годы хорошо было известно любителям литературы. Но сейчас оно сохранилось в памяти только у самых старших поколений советских читателей. Они с грустной и нежной улыбкой порою вспоминают его стихи и прозу, от которых веяло какой-то особенной свежестью мысли и чувства, словно его творчество – порыв весеннего ветра, несущего с собой все запахи обновленной земли». Похоже, эта грустная и нежная улыбка старшего поколения толкает Дынник на женские подвиги трепетного и трогательного объяснения с покойным писателем. Тот в очерке «Старина Арбат», изображая возвращение вчерашних красноармейцев в Москву времен нэпа, пугался и пугал: «…мы не знали, куда девать свои огромные красные лапы», а она доверительно сообщает: «Николай Зарудин писал эти строки своей тонкой, бледной рукой. И писатель Зарудин не был неуклюж. Писатель Зарудин хорошо одевался – настолько хорошо, что одежда его была как-то незаметна, не бросалась в глаза, не отвлекала внимания от его красивого лица, от его изящного облика». Достигает взор очарованной исследовательницы и его «тонких городских ног, облеченных в щеголеватые клетчатые носки», – это о герое-журналисте рассказа «Спящая красавица», но Дынник без колебаний называет рассказ строго автобиографическим.
Итак, уже в семидесятые годы прошлого столетия имя Зарудина хранилось в памяти «только у самых старших поколений советских читателей». А почему? Писателю нечего было и рассчитывать на большее? И где теперь те «самые старшие поколения»? Мы вспоминаем о них «с грустной и нежной улыбкой». А кто вспоминает о писателе Николае Николаевиче Зарудине?
Или вот еще смотрите, какая штука. Как мы сообщили выше, в предисловии к сборнику прозы Неверова критик Страхов уверенно заявил, что его «Ташкент – город хлебный» народ принял и полюбил навсегда, а тут, в предисловии к сборнику Зарудина, критик Дынник прямо начинает с элегического и смиренного, не грозного, не обвиняющего совсем, заверения, что ни прозаических, ни поэтических творения этого самого Зарудина никто уже практически не помнит. Разве что старцы некие да старушки, но ясно же Дынник, что недолго осталось им тешить себя воспоминаниями. А периода, между прочим, оба критика касаются одного: Страхов писал в 1973 году, Дынник в 1970-м, – стало быть, с опорой на один и тот же народ высказывали критики свои соображения, с заглядыванием в одни и те же недра народной памяти. И результаты должны были, в общем-то, получиться схожие, если только, конечно, исследовательницу в момент ее эксперимента с этим «аппаратом» не вспугнуло что-то и она там, в таинственной глубине, не приметила краешком глаз что-нибудь ее ужаснувшее, а ее коллега, напротив, не испытал нечто вроде опьянения и восторга, повредившего научной достоверности его опыта. Но в одном случае народу приписывается хорошее, добротное, вечное запоминание писателя, а в другом – быстрое и как бы невинное, почему-то, ну, скажем, само собой, случившееся забвение. Нам скажут: так ведь о разных писателях говорится, и так оно и бывает, что одного писателя запоминают навсегда, надолго хотя бы, а другого быстро и прочно забывают. На это возражаем: так быть не должно, когда речь идет о равных по силам писателях. Более того, мы, исходя из нынешней ситуации и опираясь на собственное представление о народной памяти, все-таки позволим себе высказать предположение, что и тогдашним, семидесятых годов, поколениям не слишком-то внятны были эти писатели, Неверов и Зарудин, а в указанных предисловиях происходит тот фокус, что Страхов решил взглянуть на дело оптимистически и, пожалуй, даже выдал желаемое за действительное, а Дынник пожелала некоторым образом пустить слезу о бренности всего земного. И не в несопоставимости достоинств этих писателей дело, а в том, что критики, написавшие о них вступительное слово, прислушивались и присматривались не к истинному положению дел, а к собственным пожеланиям, и общего между этими критиками то, что оба говорили первое, что им взбрело на ум. Если же допустить, что в те годы, когда писали Страхов и Дынник, у Зарудина не было уже никакой славы, а у Неверова была слава почти даже великая, поскольку народ, как уверяет Страхов, полюбил его повесть навсегда, то с Зарудиным нам теперь может быть все понятно, в том смысле, что с ним все обстоит по-прежнему, зато в отношении Неверова у нас могут в естественном порядке возникнуть определенные недоумения, а именно вопрос, куда же подевалась эта его будто бы надежная слава и как же это народ разлюбил, даже до забвения, его повесть.
Но это так, между прочим, замечание по случаю. Николай Николаевич Зарудин родился в 1899 году, в Пятигорске, в семье горного инженера Николая Эдуардовича Эйхельмана, потомка обрусевших немцев, который в 1914 году едва началась война, из патриотических побуждений переменил фамилию на Зарудин. В изданной в 2005 году томским издательством книге «Погаснет жизнь, но я останусь» ее автор Глеб Глинка, некогда советский писатель, а после Великой Отечественной – эмигрант, сообщает, что «бытовой уклад в доме Зарудиных, несмотря на протест против своего германского происхождения, носил явные следы старых немецких традиций». Н. Н. Зарудин, выбившись в литераторы, жил сыто и весело. «Он не любил говорить о гонорарах, но никогда не испытывал нужды в деньгах. Во время продовольственного кризиса 1930-32 годов из всех перевальцев он первым был прикреплен к самому лучшему закрытому распределителю «Литер А». И еще так об одном из лучших писателей литературного содружества «Перевал» пишет бывший перевалец: «…не имея законченного образования и не утруждая себя изучением каких бы то ни было источников, кроме своих непосредственных впечатлений, так же, как Пильняк, питался преимущественно багажом всевозможных энциклопедических словарей. Он насыщал свои рассказы и особенно свой роман («Тридцать ночей на винограднике» – М. Л.) неожиданной и легковесной эрудицией, что, разумеется, отяжеляло и засоряло местами действительно яркую и свежую прозу». «Из всего Достоевского, и то лишь по настоянию друзей, Зарудин прочел «Село Степанчиково». Был в полном восторге, но дальше дело не подвинулось».
К обрисовке Глинкой образа Зарудина мы еще вернемся, а пока продолжим пересказ биографии этого писателя, как она вычитывается из разных предисловий и справочников. Закончив в 1917-м нижегородскую гимназию, Николай Николаевич очень скоро оказался в рядах воюющей армии красных. Первая книга его стихов, «Снег вишенный», вышла в Смоленске в 1923 году, вторая, названная им «Полем-юностью», в 1928-м в Москве. Затем следует обращение к прозе. Небольшие повести собраны в книге «Страна смысла» (1934), а годом ранее увидел свет его замечательный роман «Тридцать ночей на винограднике», в котором, по словам Глинки, в завуалированном виде отражены «споры о диктатуре пролетариата и о путях социализма». Повесть «В народном лесу» опубликовал в 1936 году «Новый мир». В 1937-м Зарудина, как и многих других участников группы «Перевал», безвозвратно поглотила сталинская репрессивная машина.
Его проза перенасыщена, сумбурна, нередко чересчур цветаста, это сшибка ассоциаций, порой, казалось бы, далеко друг от друга отстоящих, сочетание самых разнородных, как бы наспех возникающих ощущений и смыслов, молниеносных, не успевающих стать клиническим случаем галлюцинаций и пространных воспоминаний, невнятных строительств мифического и неизвестно к кому обращенных заклинаний. Тут выпишем из воспоминаний Глинки довольно внушительный кусок текста: «Все же, несмотря на заимствования и подражания, Николай Николаевич был в достаточной степени самобытен. Он по-своему воспринимал мир, в его произведениях, особенно в прозе, чувствовалась собственная поступь и собственное поэтическое дыхание.
Молодой ленинградский писатель Куклин на вопрос о том, какое впечатление произвел на него Зарудин, ответил так:
– Что же, писатель он, конечно, талантливый, яркий. Много блеска, а в общем «искры гаснут на лету».
Подобная характеристика всех литературных порывов Николая Николаевича была столь же беспощадной, сколь исчерпывающей. Но невольно хочется добавить, не в защиту или оправдание, а единственно для полноты общей картины, что хотя искры действительно гасли на лету, но среди мрака окружавшей его дешевой литературщины и казенной скуки цыганский костер этот все же пылал настолько горячо и живописно, что для неопытного глаза мог казаться подлинным маяком».
Хорошо, продолжим наблюдать за писателем Зарудиным неопытным глазом, и пусть он кажется нам подлинным маяком. Но прежде скажем несколько слов о самом Глинке. Входивший в литературную группу «Перевал», едва ли не в полном составе перекочевавшую в чекистский застенок и сгинувшую в лагерях или расстрелянную в подвалах, Глеб Александрович Глинка (1903–1989), потомок знаменитого дворянского рода, жил в ожидании ареста, а дождался войны. Его призвали в «ополчение», и уже в 1941 году он оказался в немецком плену; дома его считали погибшим, а он после войны жил в Европе и США, занимался литературой, сочинял стихи и рассказы, написал книгу «На перевале», в которой, описывая, как указывается в подзаголовке, «уничтожение литературной независимости в СССР», дал яркие портреты всех главных перевальцев. Если в отношении главенства в «Перевале» критика Воронского у Глинки нет ни малейших сомнений, то лишь заходит речь о Зарудине, значительность роли которого в этой группе тоже была вполне очевидна, он начинает странно мяться и прибегать к оговоркам: «В советской литературной общественности всякое упоминание о литературном содружестве «Перевал» невольно влекло за собою прежде всего имя Александра Константиновича Воронского и тут же Николая Николаевича Зарудина. Происходило это совсем не потому, что Зарудин был лучшим писателем содружества. Его художественная проза была хаотична и безудержна. Во всех его писаниях ему недоставало чувства меры. В стихи он попросту никак не мог поместиться. И в поэтических опытах своих напоминал оратора, которому ограничили время, а сказать хочется еще очень и очень многое. В то же время Зарудин был несомненно самим ярким человеком в «Перевале»». Вслед затем Глинка говорит об «исключительной страстности и многогранной талантливости» натуры Зарудина и умозаключает, что он «был основной, ведущей фигурой среди художников «Перевала» и как никто другой с полным правом мог бы сказать о себе: «Перевал» – это я»».
В общем, лучшим писателем группы отнюдь не был, а «ведущей фигурой» был вполне. И «Перевал» – это он, Зарудин. Но если Николай Николаевич – лицо содружества «Перевал», а сам при этом таков, что лишь неопытному глазу может показаться подлинным маяком, то что же это за содружество такое и стоит ли вообще говорить о нем? И вспоминать о нем приходится лишь в той связи, что среди «дешевой литературщины и казенной скуки» того времени оно, это содружество, пылало наподобие цыганского костра? Но ведь тут явная ловушка. Мы, допустим, поверим в силу этого костра, побежим, чтобы погреться возле него и послушать, что там толкуют люди, устроившие его, а уже на полпути нам скажут, что мы простодушные чудаки, и глаз у нас неопытный, и поверили мы маяку, который только неучам и непосвященным вроде нас может показаться подлинным. Какие-то, прямо сказать, несообразные перспективы…
Но оставим эти пустые недоумения. Поделимся вот каким соображением: неслучайно, наверное, пристрастие Зарудина к сдвоенным словам, которые условностью своего союза частенько, что называется, выпирают из строки. Прозу его, в лучших ее проявлениях, можно уподобить картине, лишенной рамы и даже холста, зависшей в воздухе щедрой густотой мазков, угловатых и резких, постоянно меняющих форму и отнюдь не уклоняющихся от взаимного поглощения. Буйство красок, неистовство цветовых гамм, в котором неожиданно простыми и четкими чертами проступает «рисунок» содержания, похожий на обман, поскольку не покидает ощущение, что как раз до содержания, до неких смыслообразующих основ в зарудинских стихах в прозе добраться очень и очень нелегко. Удивляемся попутно, отчего же это яркость звезд «жертвенна», а ветлужские осины в небо тянутся «оливково», но и сам автор уже в недоумении роняет: «Что-то неведомое творилось на земле».
Неведомым в рассказе «Чувство жизни» становятся и чувства, и жизнь, и лес, и проносящийся по нему фиалковый запах, о котором мимоходом вплетенная в повествование безымянная девушка сказала: «Теплый ангел пролетел!». Чтобы попасть в этот лес, «мы плыли по Волге на плотах с близкими товарищами, в апреле, ближе к Ульяновску», и тут же сразу, без разъяснения о товарищах и прочих пассажирах: «Целая деревня плыла на плотах, две кошевые набиты были народом – не хватило их, народ ютился по шалашам, – одних якорей и лотов была целая тысяча пудов». Что же это за массовый исход такой? Уж не о выселенных ли, о согнанных с предназначенных к затоплению мест речь? У героя рассказа в лесу свой роковой «фиалковый» вопрос, поиски «теплого ангела», как бы невзначай помянутого девушкой, а у дотошного читателя отнюдь не пустяковые соображения насчет плывущего куда-то, ютящегося по шалашам народа. Знает он, например, – и слыхал о подобных вещах, возможно, и писатель Зарудин, – что обитатели старинной Мологи, обреченной стать дном Рыбинского водохранилища, на скатанных из бревен их разобранных домов плотах сплавлялись вниз по Волге к местам их нового жительства. А еще, как гласит сохранившийся чекистский документ, начальник Мологского отделения лагпункта Волголага лейтенант госбезопасности тов. Скляров рапортовал начальнику Волгостроя-Волголага НКВД СССР майору госбезопасности тов. Журину, не стесняясь своей косноязычности: «В дополнение к ранее поданного мною рапорта докладываю, что граждан, добровольно пожелавших уйти из жизни со своим скарбом при наполнении водохранилища, составляет 294 человека. Эти люди абсолютно все ранее страдали нервным расстройством здоровья, таким образом, общее количество погибших граждан при затоплении города Мологи и селений одноименного района осталось прежним – 294 человека. Среди них были те, кто накрепко прикрепляли себя замками, предварительно обмотав себя к глухим предметам. К некоторым из них были применены методы силового воздействия, согласно инструкции НКВД СССР». Но это так, к вопросу о времени, в котором выпало жить писателю Зарудину, а рассказ его вообще-то о другом.
В повести «Снежное племя» Зарудин изображает переселенцев-чувашей, сколотивших колхоз «Просвет», – назвать «Рассветом» не решились. Председатель сбежал, прихватив кассу. Более или менее случайным посетителям предстает картина дремучего, едва ли не первобытного быта: «Жилье лежало, зарывшись в сугробы и обледеневший конский навоз. Сугробы равняли низкие дерновые крыши… …У стола, казавшегося просаленным насквозь, ужинали. Народ прижился всюду: полуголые дети лежали и сидели под самым потолком, на каких-то досках, пристроенных неведомо как. Худые, плоские девки тянулись у печки. Желтолицая баба в черном покойницком сарафане, с нахмуренными бровями и огромной грудью, свисавшей к самому животу, наливала в чашку зеленое сусло». Один из обитателей этой пещеры говорит: «Мучаются все у нас, весь коллектив. И старики, и молодые – все вместе… У нас женщина одна молодая померла из-за этого… Померла… все просила закурить… молодая еще». Умершую хоронят, и путешествующий инкогнито большевик, местный начальник Захаров, – он потом на собрании в городе сообщит своим единомышленникам что-то не уточненное автором о необходимости менять жизнь в глубинке, – произносит прощальную речь: «Она……была верным товарищем своему заморенному народу и понимала, что пора перестать плакать нам, как плакали мы черные сотни лет. Она прожила свою жизнь, трудясь с утра до вечера……и за кусок хлеба отдала свою жизнь. За этот кусок хлеба она заплатила ямой могилы царям, помещикам, генералам……Пусть кажный из вас знает, что теперь вам некому платить своим потом и кровью… и кажный из вас помнит сознательно только себя и коллектив. Вы бедняки, у вас нет пауков-эксплуататоров. Вы дружный народ и живете смирно……Пусть, товарищи, машины и Советская власть поведут нас к жизни, где вы не будете расти, как кусты……Пусть поведут они нас туда, где каждый будет кончать свою жизнь под музыку……Вечная память! Склоним знамя борьбы над трудовыми руками……Отдыхайте же мирно, покойтесь, гражданка Ефимова…». Похороны заканчиваются тем, что «веселый муж (усопшей Ефимовой. – М. Л.) вынул из-за пояса топор и приготовил гвозди. Крышку прилаживал одноглазый черненький, хозяйственно припирая ее коленкой, гвозди входили в дерево бойко, и малый в рысьем треухе заколачивал их, как ему всегда и полагалось, жизнерадостно».
Для советских критиков тут, разумеется, всего лишь изображение пережитков проклятого прошлого, но в оторопи автора перед чувашской колхозной жизнью как-то не чувствуется и намека на снисходительное или гневное превосходство, с каким обычно смотрят на отживающее, уходящее. Он не думает, что это надолго, навсегда, что это явное указание на несостоятельность большевистского правления, но нет у него и ощущения, что он столкнулся с чем-то случайным, лишь по недоразумению не успевшим вовремя исчезнуть. Что и говорить, автор тоже весь в борьбе за иную, более достойную жизнь, он в некотором роде и сам не кто иной, как большевик Захаров. Но реальное положение вещей, которое он своих сочинениях нередко изображает с намеренным сгущением красок, как подлежащее радикальной переделке, настолько удручает его, что до выполнения оперативного задания той эпохи по расчленению времени на проклятое прошлое, радостное настоящее и светлое будущее у него, собственно говоря, не доходят руки. Он предпочитает бежать к образам вечности; одним из ее символов служит глухарь в рассказе «Древность»: «Глухарь сидел раздутый, раздвинувший свои мощные перья, поводя громадой раскинутого полукругом хвоста в белых мраморных пятнах. Бородатая его голова приподнималась и опускалась в такт бурлящему горлу. Косматый и черный, он поворачивался в нежном розовом сиянии, проникавшем сквозь сумеречность сучьев. Древнее, полночное, петушиное было в этом мохнатом призраке, повисшем в рассветном безмолвии дерев». А человек – какова мера его причастности к подобному символизму? Человек увертывается, он то умирает от табачной недостаточности, то весело заколачивает гвозди в крышку гроба почившей жены, то убивает глухаря, испытывая при этом «истому дикого, необъятного счастья»:
«– Миколай Миколаевич, – услышал он вдруг страстный, сияющий шепот.
Он оглянулся. Старик стоял, высоко закинув свою обвисающую пыльными волосами голову, и показывал ему вверх. Не чувствуя земли, путаясь ногами, перехватывая хриплое дыхание, тот тщетно бродил глазами – и наконец увидел: глухарь чуть брезжился низко опущенным хвостом, уплывая вместе с вознесенной хвойной вершиной навстречу неподвижности снегового облака. Ружейные стволы на миг закрыли его сливающуюся тень, секунду она задержалась между двух стальных полукругов, и ружейный удар показался особенно гулким, подрезывающим и посадистым. Громадная птица плавно, не задерживаясь, мелькнула вниз, безмолвно и мягко, стукнувшись темным бултыхнувшим зобом и распавшимся ворохом перьев. Одинокое перышко, крутясь, опускалось в воздухе.
Тут-то, «держа птицу за длинные шершавые ноги в плоских роговых пластинках», Зарудин и ощутил – в рассказе этом, в котором описал себя, в своей бойко и странно прожитой жизни, в действительности, готовившей ему подвальный расстрел – «истому дикого, необъятного счастья. Собаки заливались впереди, и это сулило еще то новое, тревожное, острое в своей сладкой и сердечной тоске, которое пришло, которое, он чувствовал, повторится опять, которое было сейчас и которое будет еще впереди без конца. Это без конца было особенно сладостно: и, очевидно, потому, что охотничье, древнее всегда поднимается из пройденного, векового, затерянного в забытом, туманится синим куревом потухших костров, светивших много лет назад, зовет неизведанными дорогами вперед, – никогда не иссякнут темные, уходящие вдаль неведомые охотничьи дороги, никогда не умрет темное счастье предчувствий, погони, следопытства, удачи, счастливой охоты…
Он неожиданно понял, как страстно, неиссякаемо любит жизнь – мучительной, детской, пытливой, охотничьей любовью. Ему вспомнился смутный и очень давний его мир, горящая тьма, ужасные звезды, разгромленный бор, но полностью всего он не мог уже припомнить. В своем ощущении мучительной влюбленности в этот лес, в этот дикий, неприветливый, почти каменноугольный ландшафт, в этого чужого старика, вдруг сказавшего так необычайно, так древне-соучастнически: «Миколай Миколаевич…», когда они стояли под древней, сказочной добычей (сколько веков назад!), – в своих ощущениях он смутно различал только одно: это никогда, никогда не кончится».
Да нет же, кончится, конечно, да еще как кончится, и до чего же неожиданно, непредвиденно. Глинка напоминает: «…всюду в практической жизни Зарудин умел устраиваться с предельным комфортом». А комфорт – дело чрезвычайно преходящее. Что ограниченнее его, что столь же относительно и зыбко, как он, что по достижении его предельности и робком взгляде за пределы так же пугает и мучает страхами его утраты? Сама жизнь когда-нибудь да кончается, и в ней, как во всем ограниченном, стало быть, неверном и обманчивом, сознание комфорта, удобства, лада с окружающим, гармонии с мирозданием приживается слабо и вымучено. «Истома» же бывает весьма сильна, победительна, неодолима, и человек, оказавшись у нее в плену, становится сам не свой и едва понимает, что с ним и куда он попал, в какой из миров его занесло. «Истома» не только завлекает человека на резкую грань между жизнью и смертью и заставляет его жить восторженными предвкушениями гибели, конца, исчезновения, но и вообще подталкивает к таинственным узким путям, обещает чудесные превращения, перемещения в другие измерения. В ней сходятся жизнь и смерть, «лед и пламень», поэзия и проза, и счастье ли в ней дикое и необъятное, – это еще вопрос. Роман «Тридцать ночей на винограднике» весь держится на «истоме». Составляющие его любовные трагедии и великолепные пейзажные зарисовки, а главное, исполненная необыкновенной и физически ощущаемой силы и красоты жизнь его персонажей наводят на мысль, что, может быть, русской литературе и впрямь следовало, хотя бы на время, освободиться от христиански окрашенного искания истины, явить миру героев крепких, здоровых, ясных. Разумеется, без комиссарской стрельбы по иконам, без умышленной бодрости разношерстной толпой невесть откуда налетевших «веселых ребят», нимало не подозревающих о святых загадках инобытийного веселья героев Неверовского рассказа, без явившихся затем им на смену зачумленных производственными отношениями прорабов и младших научных сотрудников. На этот счет Зарудин осторожен. Он повоевал за правое народное дело, при новой власти устроился «с предельным комфортом», но полноценным советским восторгам и иллюзиям предаваться не склонен, и в тайных спорах с друзьями-приятелями из «Перевала» он, по словам Глинки, «яро защищал Троцкого и беспощадно издевался над новым полицейским режимом». Двуличность проступает явственно, однако ей не место в романе писателя-коммуниста, хотя бы и вышедшего из партии, и она где-то за кадром тает в «истоме». Лояльность режиму герои романа доказывают уже своим безусловным атеизмом, и обвинений в неблагонадежности они никак не заслуживают, даже если, по слову того же Глинки, в «завуалированном виде» спорят о социализме. Действие романа «пробегает» по горам и виноградникам, по местам, затронутым цивилизацией, а все же какими-то таинственными, Бог знает где затерянными тропами, хождение по которым – не отдых и развлечение, а инициация. Он словно вне времени. Он внутренне чужд литературе прошлого, но его не перетянешь и в нашу современность; мощь и прыть героев романа показалась бы чрезмерной даже фантазирующей о прекрасном, солнечном будущем Вере Павловне, и, будь роман полновеснее, грандиознее, эпичнее, он предстал бы насмешкой над чередой «лишних», нервных, томных, умоисступленных персонажей былого; а при этом томности и умоисступления у зарудинских героев хоть отбавляй; нет в романе и хорошо нам нынче известного показного отстранения от Божьей тайны или литературного заигрывания с ней, способного дать разве что лишь упражнения в изящной словесности. И тайна, с легкостью необыкновенной перейдя – о ужас для ортодоксов! – от богочеловечества к человекобогам, продолжается в полноте бытия этих последних.
В романе несменяемый герой – Зарудин из «Древности», подтвержденный и Глинкой, уверенно сказавшим, что в «Тридцати ночах…» автор изобразил самого себя, – разгадывает все то же неведомое, что творится и творится на земле: «Я слышал, как дубы роняли спелые желуди, томились листья и падали ягоды. На вершине горы, обращенной к небу, вытянув сучья, осторожно ступали деревья, – они крались над бездной, легко пробирались по карнизу сиянья, – везде открывались пути, исчезали пучины и пропасти, безбрежный магнит, не ослабевая, струил свои прозрачные силы». Разве так бывает, разве исчезают ни с того ни с сего пучины и пропасти, – и о каких, собственно, пучинах и пропастях говорится? – разве это «настоящая» природа? Настоящей природы никто из нас и не видел никогда, природу не увидишь и не услышишь в ее подлинном существе, мы разве что искренне удивляемся ей, когда, приехав в знакомый уголок, обнаруживаем, что там все по-прежнему, мы, известное дело, знаем только собственные представления о природе, изменчивые, обманчивые, могущие и вовсе не состояться даже когда у нас на глазах некоторым образом доподлинно исчезают некие пучины и пропасти. Но свои представления, впечатления, ощущения еще нужно суметь выразить, если нам это для чего-то понадобилось, – например, для того, чтобы создать роман, – и, глядишь, дубы в самом деле покажут, как они роняют спелые желуди, листья расскажут о своем томлении и «безбрежный магнит» явится во всей своей красе и силе. Неведомое останется неведомым, но рожденные порывом души строки вернутся к нам полнотой бытия.
Улыбался ли автор удовлетворенно, ставя точку в своем сочинении, беря затем свежую, из типографии, книжку, наскоро пробегая выстрадано знакомые ему куски романа? Может быть, даже после каждой удачной, на его взгляд, фразы? Глинка настойчиво говорит о легкомыслии, неосновательности, какой-то даже несостоятельности Зарудина. В зрелые годы он, «несмотря на некоторую поношенность», был все же «весьма хорош собой», но во всех его ухватках, выходках, телодвижениях «чувствовался не прежний юношеский пыл, а устоявшаяся манера наигранной молодой беспечности». «Зарудина многие не любили; была тут, несомненно, и доля зависти к тому, что он умел если уж не быть, то во всяком случае выглядеть всегда и всюду первым и лучшим». Писал он легко, крылато, рассыпая искры, при этом «никогда не бывая дома, посвящая все свое время общению с приятелями и различным развлечениям, вроде охоты, перманентно влюбленный». «Однако устные выступления давались Зарудину еще легче, чем писательская работа. Когда он рассказывал свои замыслы – всегда получалось несравненно богаче, красочнее, нежели то, что впоследствии было положено на бумагу». Бесконечные разводы и «легкомысленные связи в советской артистической среде» свидетельствуют о «распущенности нравов, столь характерной для быта литераторов тридцатых годов». Зарудин, «проповедуя холостяцкую жизнь и свободную любовь», с женой, которую знал еще по гимназии, не развелся, но, «пользуясь всем комфортом возлюбленного супруга, он совершенно открыто изменял жене на каждом шагу». Жена называла его Кокочкой и все ему прощала. Кокочка, бывало, месяцами не появлялся дома – «путешествовал где-то с очередной своей поклонницей». Дочь Кокочка любил, однако «никаких отцовских обязанностей по отношению к ней не чувствовал». Троцкистом был этот Кокочка; его даже исключили из партии после того, как он, в ответ на полученный в редакции «Красной звезды» выговор, «на виду у всех членов ячейки разорвал свой партийный билет». Но, уже не состоя в партии, он продолжал исповедовать верность ей и делу революции. У него «так же, как у большинства современных советских писателей, если и была так называемая совесть, то имела она такие безграничные допуски, что едва ли в какой-то степени соответствовала данному понятию».
Не видится оснований подвергать сомнению эту этическую характеристику облика Зарудина, а поставленное Глинкой на вид уподобление его «большинству современных советских писателей» как-то даже выводит перед нами обобщенный писательский тип, характерную фигуру литератора нового времени, новой формации. И это не личность, раз уж вместо совести «безграничные допуски», а именно фигура, на которую каких угодно вешай собак – беспринципность, распущенность, болтливость, приспособленчество – одно получится в итоге: пустота. Поневоле является соображение: препустейший человек. Нет ничего, души нет. Пучины и пропасти исчезают? Да какую хотите громадину вообразите, хоть вечность с бесконечностью, все исчезнет в этой пустоте без следа, играючи, как не бывало, и сама смерть словно не находит в ней никакой опоры. Странное впечатление производит человек, когда его внутреннее содержание оказывается не там, где ему положено быть, а обособляется за спиной широким фоном, делая человека видимым и невидимым, прозрачным и непроницаемым. Человек и мал бесконечно, и велик, как сам князь тьмы, он бог и червь, венец творения и ничто. Он блюдет в тайне некое свое отсутствие, прячет его за приличной внешностью, представая тем, кто «весьма хорошо собой», но он в пустоте, подменившей его внутреннюю природу, растворившей ее в себе, вместе с тем и незрим. Становясь писателем, он озирается в поиске своих истоков и почвы, на которой ему стоять, и важно заключает: я вышел из литературы Серебряного века. А ему бы поискать причину, побудившую его взяться за перо. Ведь он, как и всякий пореволюционный советский писатель, немножко самозванец. Тут следует разъяснить, что взятый им за свою родину и питательную среду век, весьма заметно продвигая вперед «светское» самосознание народа, в то же время желал, в общем и целом, оставаться в русле религиозности, и отсюда золотой и бесплодный сон религиозно-философских обществ, соображений о христианской подоплеке языческих мистерий, патетических заявлений о религиозном смысле начавшейся революции, странной веры в некую особую религиозность пролетариата, – то бишь всего того, в чем было много энергичного красноречия и изящного эстетства, но практически не было подлинной религиозной муки Достоевского или Толстого. Глинка дополняет: «В романе «Тридцать ночей на винограднике» упоминается Кант, В. В. Розанов, тут же введены исторические и этнографические справки, но все это лишь понаслышке, все взято из словаря и приправлено эмоциональной окраской, случайно прихваченными где-то и от кого-то впечатлениями». Зарудин решил отдохнуть от начитанности и образованности, еретических мятежей и богостроительства породившей его эры, и отдохнул вволю.
Оглянуться, однако, не успел, как в его романе – вдруг! откуда ни возьмись! – такой чистый и молодой всплеск – даже, хочется сказать, не духа, а энергии, освободившейся, вырвавшейся из тесноты всякого рода дискуссионных клубов, литературных кафе и «башен», взметнувшейся дионисийским фейерверком. Нет смысла докапываться, атмосфера ли это вообще послереволюционного времени, принесла ли и впрямь духовное раскрепощение революция, не первичные ли тут проявления будущей тягостной и навязчивой мажорности соцреализма, или, может быть, лишь сугубо индивидуальные черты творчества Зарудина. Не будет ошибкой сказать, что просто есть роман, заслуживающий удивления и уважения, исполненный свежести, своего рода «учебник» безрелигиозной, т. е. не рассуждающей о Боге, святости, ее истин и соблазнов, восхождений и падений. Эта святость покоится на чистом чувстве жизни и ее насыщенности свежими соками, токами, молодым вином, зовущим там, на винограднике, еще только изобретать притчи, а не уныло распутывать их в провинциальном трактире или в столичном кружке эстетов.
Но мы говорим о возможных и во многом оправдавшихся путях оздоровления литературы, вовсе не предполагая, что столь же хороши атеизм и богооставленность и в реальном человеческом существовании. Разнообразные личности ребят с «огромными красными лапами», этих литературных самозванцев, их таланты, творческие замыслы, великие труды – все это не составило мифа, не сложилось в предание, а всего лишь выдвинуло плакатную живопись с изображением типичного для эпохи фигуры литератора. Такой предстает перед нами литература двадцатых-тридцатых годов прошлого столетия, оставившая после себя много великолепных плодов. Взгляд ошибочный, не различающий живой жизни, породившей великую литературу, но с этим уже ничего не поделаешь. Не подлежит сомнению то лишь, что Предание, отойдя в прошлое, оставаясь истинным и единственным, потускнело и утратило силу влияния, а еще прежде угасла религиозная жизнь народа, из которой оно черпало энергию для своего внутреннего строительства. От чего же отдыхал такой типичный, характерный для своего времени писатель Зарудин? Когда литература забывает, что не человек для религиозных споров, а они, споры, для человека, ей впрямь лучше «отдохнуть» от Бога. Типичный писатель двадцатых-тридцатых, выйдя из предшествующего его эпохе Серебряного века, вдруг осознает, что он не только порожден этим веком, но и вынужден был избавляться от его искусственной атмосферы и его выдуманных богов, а это потребовало большого труда, даже войны. Зарудин придумывает себе «лапы», показывая, что не шутя разгребал прошлое, порывал с ним всякие связи. Это хороший заслон от придирчивого читательского глаза, и, поставив его, можно прийти в себя, осмотреться в реальности, приспособиться к ней, поразвлечься, не утруждая себя былым и думами, забавляясь охотой, общением с приятелями, путешествиями с поклонницами. Но реальность и жизнь в реальности, они слишком искусно сложны, запутаны и обременительны, чтобы человек мог забыться в подобном отдыхе. И Зарудин, писатель с тонкими руками и ногами, красивый лицом, создатель развлекающихся и по-своему страдающих в виноградниках богочеловеков, начинает хлопотать. О чем? О древности глухаря, о будто бы пролетевшем теплом ангеле. Он распечатывает свою растерянность перед лицом мироздания и уже не уклоняется от труда жизни, от навязываемых ею мучительных вопросов.
Но читателю или критику, который, чего доброго, еще партиен окажется, на зубок попадать все так же не хочется. Надо заслоняться; да и от себя самого тоже, от своей пробудившейся тревожности. В «Тридцати ночах на винограднике» трагизм бытия, который и служит средой общения с Богом, он пытается заслонить сильной и властной красотой этого же бытия. В «охотничьих» рассказах «Древность», «Чувство жизни» – неведомое творится, и дремучий, осязаемо тяжеловесный и чуточку сказочный лес оборачивается вместилищем мятущейся и недоумевающей души. Дерева, звери, земля сама, огромный глухарь, герой повествования и он же его автор, все они полны жизни, «дикого, необъятного счастья», но и страдают, крепко и неостановимо мучаются тем, чему нет названия. И каждый раз приходится подозревать, что не только герой того или иного рассказа, но и сам автор так и не поняли причины и смысла своих терзаний. Но всегда ли это понимание возможно и, рискнем спросить, всегда ли оно необходимо?
В зарудинском случае поражает несоответствие жеманного, капризного, честолюбивого, безличностного человека глубокому и трагическому писателю. Трудно вообразить, чтобы у этого человека была вера в Абсолютное, в Нечто, чтобы он жил не верой в относительное, т. е. в дело революции и заповеди Троцкого, в преданность жены и паек от распределителя «Литер А», а потребностью в соприкосновении с миром сверхчувственного. Еще прямее выскажем приговор: пустой человек, невежественный, чуждый культуре, Преданию. Не принимаем, впрочем, в расчет обвинение Глинки в бессовестности, потому как лучше все же обойти стороной эту «болевую точку», очутиться по ту сторону добра и зла. Как ни крути, перед нами необыкновенно глубокий писатель, Валмики, десять тысяч лет стоявший над пропастью на одной ноге, прежде чем пуститься в сочинение боговдохновенных строк. Только где был человек по фамилии Зарудин все эти десять тысяч лет? А между тем пишет так, словно с миром сверхчувственного не соприкасается по случаю, вообще случайно, сам того не желая, а имеет с ним таинственную связь, не то что иной раз переносится в него, а в некотором смысле всегда в нем обитает. Я бы смешное сказал, когда б вздумал утверждать, будто хорошо знаю и понимаю этот сверхчувственный мир, но я дам совершенно верное представление о себе, если скажу, что в Зарудине меня изумляет и запутывает именно его болезненная и кипучая открытость иным мирам, которой, по всему, неоткуда было у него взяться. Великий писатель. И в этом абсолютно не типичен.
Поколения, еще помнившие Зарудина, ушли, поэтому может быть не совсем ясно, о чем тут у нас толкование, и лучше обратиться к более известным и уже имеющим свою поучительность примерам. Разумеется, талант Платонова, и по росту за роковой тридцать седьмой год, и по масштабу творчества – старшего современника Зарудина, несопоставим с зарудинским, он куда глубже, он универсален и, выйдя из космических бездн, стал на земле беспримерным явлением. В то же время сам образ писателя Платонова спутан до невозможности. Как это вышло? Это сделал человек Платонов. Попробуйте угадать, во что он верил, верил ли в Абсолютное или тоже только в некие относительные, промежуточные истины. Был ли Платонов как человек столь же глубок, как писатель? В этом отношении он не менее типичен для своего времени, чем Зарудин. С другой стороны, Платонов-человек, в отличие от человека Зарудина, таинственен, под его кожей гнездится неразгаданная магия. Платонов – человек и писатель – могучая, едва ли не величайшая в мире река, но мутная, непроглядная, тяжелая, только по ночам легко светящаяся, играющая лунным серебром. Зарудин мутен как писатель, но совершенно прозрачен как человек, и в нем, не в его личности, которой и нет, а в том образе, который мы извлекаем из известных обстоятельств его жизни, намечается расхождение человека и писателя, отход человека от писательства. Платонов еще мог бы отойти от писательства, оставшись при этом писателем, творцом, а Зарудин, отойдя, бросив перо, остался бы только посетителем закрытого распределителя, прожигателем жизни, мужем преданной и всепрощающей жены. Проведенное сравнение указывает нам на явления сложные, противоречивые, контрастные, а выросшие все же на одной почве, из одного зерна. Ничего подобного этим явлениям не бывало и не могло быть внутри Предания, внутри религиозного образа жизни и религиозного отношения к слову. Зарудин продолжает писать книжки и делает это превосходно, однако в действиях его образа и в его жизни – в образе действий и образе жизни – с упорством и постоянством чувствуется человек, а не писатель. Не столько писания, описанные переживания и восторги, сколько сама эпоха выносит на поверхность образ Зарудина, делает его зримым и ощутимым, узнаваемо-типичным, ибо именно она, эпоха, создала немалое количество подобных Зарудину людей. Но неведомое творится на земле – и писателю Зарудину предоставлена возможность быть единственным и неповторимым.
Действительность высшего порядка, существует ли она объективно или только в наших представлениях, никуда не подевалась с тех пор, как писатели Мережсковский с Фило-софовым задумали нового пролетарского бога, а писатель Зарудин, совершив пролетарскую революцию, в досугах и развлечениях победителя потерял сколько-нибудь внятную мысль о Боге. Эта действительность по-прежнему возможна, поскольку, как бы мы ни замыкались в себе и ни предпочитали смотреть лишь себе под ноги, все так же существует небо, звезды, космос, т. е. весь тот чудовищный и непостижимый вселенский механизм, который, что бы мы ни думали о нем, всегда остается выше нас. По отношению к нам он вечно сверхчувствен, мистичен, мы вынуждены смотреть на него как на неизъяснимую мистерию. В нем, а не в нас самих, тайна нашего происхождения, следовательно, все высшие смыслы и цели всякого бытия, в том числе и нашего, – тоже в нем. Сопричастность этой высшей действительности иллюзорна без религиозной жизни, и кто же не знает, что просто ходить под небесами, коптить небо, интересуясь только собой, собственным бытием, своим родом и видом, своими родовыми и видовыми отличиями – роковая ошибка, а вот что-то не видать господ, всерьез надумавших отвести от нас чашу с ядом. Не предпринимаем шагов к исправлению пагубного положения вещей, к возвращению к правильным истокам и основам, к основам основ, в святая святых, к разумному и творческому, плодотворному ведению религиозной жизни, – ситуация, что и говорить, аховая. Мы предпочитаем жить наобум. Вообразить и описать истину нетрудно, но возвращение к ней было бы сопряжено с невероятными трудностями, потребовало бы подвига, самоотверженности, даже самоотречения. И это говорится не для красного словца. Но жажды возвращения нет в сугубо человеческих монологах и диалогах. Впрочем, надо сказать, что ее и не может быть в личности как таковой и в непосредственном общении между личностями. Человек всегда все запутывает и приводит в тупик и в абсурд своими бесконечными «зачем», порожденными мучительным сознанием относительности всего в мира и собственной конечности. Он, напомним, мучается. Так же «мучается» поплавок, когда уже присосалась к крючку с червячком рыбина, а рыболов этого все еще не видит. Религия же начинается лишь в отвлечении от сугубо человеческого, и не случайно мы, пожелавшие знать только свое родовое и видовое, пришли к тому, что Бог, никогда и не думавший ставить нас венцом творения, вслушивается теперь не в наши голоса, а в молитвы зверей. Сейчас уделим внимание тому бесспорному факту, что обращения Зарудина к неведомому – умышлены, некоторым образом сфабрикованы, подняты на гребень истерического усилия, раздирающего его писательские внутренности. Он словно проснулся и закричал, еще полный ужаса перед чем-то увиденным во сне, а затем решил сесть и записать свои переживания. Совсем другое дело писатель, исповедующий Предание, – он поддается внешней силе без крика и возмущения, не торопясь раздумывать, что в ней и о чем она. Зов небес, сверхъестественное в ней? Отголоски закончившихся всесветными неприятностями событий в Эдеме, история Савлова преображения в Павла, крестовых походов, никоновского раскола, арианских и манихейских ересей? Отражение народных верований, двоеверий, суеверий и предрассудков? Или в самом деле ангелы слетают с небес в голубином облике, свечи сами собой возгораются в душе, искры сверхъестественного носятся в ночи и обжигают сердце? И мы тоже над этим не задумываемся, по крайней мере в данном случае. «Искру Божью» можно придумать и можно иметь. Сила внешнего, соединяясь с внутренней силой очарованного и заколдованного писателя, создает новые формы; он был прирожденным писателем, серьезно и со знанием дела берущимся за перо господином, а превращается в кудесника слова, он уже воплощенная и нерасчленимая сила, словно по волшебству созидающая новое; субъект преображается в объект; откуда-то сами собой берутся новые мехи, в которые ставший чародеем разливает старое, выдержанное, прекрасное вино; это и есть поиски формы, но они, едва начавшись, тут же завершаются встречей, соединением и обретением, а стало быть, это мистическое самозарождение смысла и истины, и только в силу указанного союза возникают формы, внутри которых кипящее и бродящее застывает в осмысленное и истинное. Зарудин же, вглядываясь в неведомое, внешнее, потустороннее, как оно явлено в земных воплощениях, приходит в неистовый восторг, но энергии у этого внешнего не берет, словно ничего не ведая о ней, и предпочитает опираться на свои собственные силы. Они у него впрямь огромны, и внутренняя сила помогает ему создавать формы, однако это формы о внешнем, а не союза внешнего и внутреннего, они прекрасны на вид, но явно повисают в воздухе без всякой опоры. Внутренняя сила человека, оставленного Богом, заключает в себе великую тайну, следовательно, она по определению непроницаема, и формы, которые создает этот человек, – непроницаемы, поэтому мы, любуясь и восхищаясь ими, остаемся в неведении относительно их внутреннего содержания. Мы в состоянии потрогать их, взять в руки, спрятать или водрузить на самое видное место, но не в наших силах разгадать, обуздан ли в них хаос, состоялись ли события, даны ли факты. Не то у Зарудина, создателя неких форм: они ему понятны от начала до конца, видимы им насквозь; каждое слово, сказанное им в задумчивости или внезапно вырвавшееся у него, не кажется ему случайным или лишним, он любит это слово, любуется им, считает его неотъемлемой частью целого, а само целое представляет для него не что иное, как шедевр. Он желает быть писателем как таковым, самоговорящим, а не заводным. Но когда-нибудь он пытается осмыслить, «раскусить» силу, подвигшую его на создание шедевра? Для этого ему необходимо ее тоже уяснить в виде четкого, оформленного целого, а не разрозненного, раздробленного на части «неведомого». Он осознает необходимость преодоления темного и неопределенного волнения, упорядочения скапливающихся и распадающихся, пребывающих в вечном движении образов, в которых предстает перед его возбужденным взором внешнее, природа с ее баснословными пучинами и пропастями и «безбрежными магнитами». Его пытливость взыскует объекта, а не сумбура и стихии, формы, и желательно идеальной, а не бесформенности и хаоса. Ведь ему ясна постановка вопроса: не будь заключена в нем форма, идея шедевра, как бы создал он идеальную форму и исключительный шедевр вне себя? Искомая форма чувствуется им до того, что он даже видит ее как наяву, но – странное дело! – он чувствует, всматриваясь пристально, несообразное: если он, предположим, над этой формой возвышается, а в каком-то смысле и помещается на ее удобной поверхности, опирается на нее, то под ней как раз нет ничего и сама она ни на что не опирается, возвышаясь над тем, что иного названия, кроме как пустота, не имеет и не заслуживает. Стало быть, при всем том комфорте, с какими ему, пользующемуся своей силон писателю, довелось расположиться на некой почве, фундаменте, он в действительности отделен от пучин и пропастей весьма хрупкой преградой и в любой момент рискует провалиться не куда-нибудь, а только в пустоту, где в безбрежности не окажется ровным счетом никаких магнитов. Слишком ясно он видит эту картину, чтобы не поверить в ее достоверность, а решить, чем она вызвана и чем объясняется, не в состоянии, или решения его, хотя в них всегда, когда они касаются его лично, заключена значительная доля правды и истины, чересчур уж просты и незатейливы. С одной стороны, этот вопрос о причине и природе пустоты как будто ничего иного и не требует для снятия его, как констатации, что так есть и по-другому быть не может, однако чувство самосохранения и уважения к себе радикально затрудняет принятие этого напрашивающегося ответа. С другой, все решения, принимаемые в связи с полученной комбинацией, неотвратимо носят характер примитивных, вполне соответствуя низкому уровню человеческого сознания в сравнении с масштабом космического бытия, и более высокого, так сказать, почетного статуса достигают лишь в том случае, когда на помощь сознанию приходит вера. Но в разбираемом случае этот спасительный круг как раз не подразумевается. Скольких вера уже спасла от яркого и мученического уразумения своего бессилия, бездарности, реальной несостоятельности, и на какие высоты, до какого благодушия и снисходительного презрения к прочим поднялись, благодаря ей, многие из тех, кто еще вчера с завистью, жалобно посматривал на преуспевающих и одаренных! Однако, повторяем, данный случай – другого порядка, в этом случае жизнь пытливо смотрящему начинает казаться сном, а бытие – насмешкой над всем живущим, и тут мы уже лишаемся возможности делать какие-либо предположения насчет истинного состояния его духа, ибо ничто так не спутывает карты исследователя психологии, как сон и смех, охватившие человека, окутавшие его, словно туман, но приписываемые им окружающему. Впрочем, имея некоторое представление об исследовательских методах, а также зная, как в подобных ситуациях, кажущихся абсурдными и тупиковыми, ведут себя обычно бодрые и мало когда унывающие люди, мы вправе высказать предположение, выводящее нас, дошедших, казалось бы, до точки, к несколько иным горизонтам. И почему же в самом деле не предположить подъем, восхождение, по крайней мере отчаянную попытку вырваться из недоумения? Ничто, собственно говоря, не мешает нашему заплутавшему герою подняться до мудрого самоопределения, гласящего, что трагическое расхождение между его показным благополучием и внутренней неосновательностью и ненадежностью, между внешней жизнью, жизненностью, оживленностью и внутренним небытием, омертвелостью, никчемностью объясняется его безразличием к коренным, проклятым вопросам, испокон веку мучившим людей, главным образом лучших, наиболее добросовестных и талантливых из них. Он внушает себе отнюдь не лишенную рационального зерна мысль, что это расхождение объясняется его неспособностью впасть в святое расслабление, совершить прыжок в абсурд, постичь разницу между жертвой Авеля и жертвой Каина, его неучастием в крестовых походах и еретических движениях, в аввакумовых самосожжениях и поисках чаши Грааля. Но действительность и не предоставляет ему возможности участвовать в подобных явлениях и затеях, а если он, собравшись с духом, объявит себя самого действительностью, восполняющей пробелы и недостачи в жизни целого, т. е. общества, его отведут в подвал, поставят к стенке и расстреляют, приговаривая глупые, балаганные слова. Он оказывается перед выбором: либо остаться при своих сомнениях и огорчениях, либо подыскать для них удобную мишень. Тут он колеблется и отчасти конфузится, отлично понимая, что эти сомнения нацелены им на самого себя и переадресовать их – значит, поступить не совсем честно, однако после небольшой заминки переносит все: сомнения, огорчения, недоумения свои – на внешнее, на природу, на леса и горы, облака и звезды. Бога живого, доброго старичка, который принял бы этот «дар земли», нет, и именно оттого, что его нет, а он мог бы быть и даже должен быть, отправитель дара смутно угадывает, что в ситуации, когда ответа ему ждать не приходится, в конечном счете лишь то и вышло, что он отделил недоумения от себя, а сам остался ни с чем. Все тяжелое и гордое, мучительное и прекрасное своеобразие мира уже умерло в нем, и как человек он просто работник, младший научный сотрудник, автомат, многостаночник, песчинка, компьютерщик, программист, культуртрегер, а как писатель – важный развлекающийся господин, легко и удачно пишущий в паузах между охотой, болтовней и любовными похождениями. Он в Книгу, о человеческом неутомимом и талантливом труде над которой мы обмолвились в свое время, вписывает свою страницу, но не живет написанным до него и не интересуется, что напишут в ней будущие поколения. Тут мы вынуждены даже признать, что он безнравственен, однако признаем мы это с непременной оговоркой: его внутренняя сила, недоуменно уловляющая истину в сумрачных лесах, полных истомы виноградниках и роскошных горах, глубоко нравственна и не может быть иной. Страшное подозрение, что эта сила – ничто, закрадывается в его голову всякий раз, когда от его внимания не ускользает, что она лишена устоев и опоры. Она есть, и ее нет, она то, что есть, и она то, чего нет, и это – двойное ярмо, которое он вынужден влачить; возникает опасность раздвоения личности, но отдаленная, поскольку сама личность пребывает еще только в потенции. И по отношению к нему всегда закономерен вопрос: а сам-то он кто? Человек перестает видеть себя, и странное, дикое, неведомое творится уже не на земле, а с ним самим: он, вчера веривший в трех китов, в лешего и домового, в первородный грех и бессмертие души, вдруг начинает верить в безраздельную власть денег и с любопытством прислушиваться к идеалам равенства и братства, рассуждать о резонности промышленной революции и достоинствах постиндустриального общества, влюбляться в красоты своих словесных импровизаций и придавать высокое, непреходящее значение играм ума.
Древность
Древняя ночь августа. Жарко налиты огнем драгоценности звезд. В их жертвенной, мерцающей яркости безмолвный лес нависает столетним мраком; пропадая во тьме, уходят в тлеющее небо сосновые вышки. Я лежу в заброшенной лесной избушке, – где, когда, с кем – уже позабыл, и смотрю на костер, в груду колкого, багрового жара; он сумрачно звенит и покрывается тонким сероватым пухом. Серые тени забвения!..
И первый комар поет песню ветлужских лесов. Тонко поет зеленая глушь, ядовитая, как медянка, зыбко курит лесным светлым паром, настоем рассветных цветов.
Глушь гниет. Ночь сыра. Сумрачен костер. И толкутся, мешаются тени.
Где я? И – что я? В забытье встают вековые, затененные недра лесов, комариная тьма колодников и еловых боров. Там во тьме старинная река блестит и уходит на низ; она уносит во мглу свои воды и омута, звезды, спящие в застойных ярах свои пески, черные мореные дубы, запавшие в сладкой тине. Журавли стоят в чародейном тумане. В лугах росисты шиповники. Пахнут миндалем ивняковые круглые кущи. Воды белеют утиным рассветом. Я лежу в курной чадной избе, в глубине заваленных древесною падалью кварталов, в гнилом хаосе лосиных болот. Дым кружится и тянется в звездное окошко. Я слышу, как кругом на десятки верст жадно растут, впиваются в землю, шевелятся и гниют лесные трущобные недра.
Комары поют. Они жалят слух тончайшим игольным писком, воспаленно зудят в сыром мраке. Они поют о красном закате костра, о ветлужских еловых кварталах, повествуют о мраке глухариных заказников.
Я засыпаю, сваливаясь в настороженную дремоту. Огонь мигает мне раскаленным звериным глазом. Смешиваясь с потемками, я вижу белоснежное, ласковое, непонятное, затем все потухает, и мне снится древний, торжественный лес, наполненный потемками. Он полон ими, и в них возникают нежно-палевые, непостижимые стволы. Призрачно подымаются они кверху неисчислимыми бледными полосами, теряясь в густом, нависшем рождественском мире. И вдруг во мгле взрываются огромные угрюмо свинцовые серые птицы. Они рассаживаются наверху, и ломко ходят во тьме их круглые черные хвосты. И большие костяные капли начинают падать с верхушек:
Тэк-э… тэк-э… тэк-э… тэк-э-тэк-э-так-тэ-ре-так…
Играют глухари.
Грань первая
Эти птицы владеют мною с самых отдаленных детских времен. В верховьях жизни, на самых потаенных тропинках встают мои первые ощущения, как бы отдаленные зарева потухших когда-то охотничьих костров. С пожелтевшей гравюры старинного издания Брема посмотрела на меня большая неуклюжая птица, с круглым куриным телом, бородатой головой, такой, с какою теперь уже никто и ничто не бывает… Она сидела на большом хвойном суку, важная, нарисованная с тем манерным простодушием, каким отличаются старомодные охотничьи рисунки. Птица вытянула голову и собиралась лететь; глубоко под нею чернели гористые лесные громады, уходящие в непроходимую даль. Меня на всю жизнь пленили этот рисунок и особенно то, что лес уходил на нем до конца света… Что-то средневековое было в этих германских дремучих деревах, туманно зиявших глубиною сырых сумрачных дебрей… Они поднимались, обвешенные мхами, вознося кверху целую пучину грозного лесного океана, сливаясь в черную хвойную даль. Эта даль была без конца. Высоко над верхушками сидела старая охотничья птица и смотрела через всю мою жизнь…
Пусть на дворе шумит и крутится вьюга, пусть снег заносит всю землю и шуршит, ударяясь в ставни, – мне сладко часами не отрываться от таинственных, бремовских слов.
«…Она распространена по бассейнам глухих и таежных рек…» – эпически замечает древняя книга, пахнущая кожей и кислой стародавностью. «…Встречается часто в средней части Европейской России…»
Желтый круг керосиновой лампы начинает темнеть и расплываться. Бородатая птица, сидящая над пустыней лесов, медленно и настороженно приподнимает голову. Непонятная розовая и желтоватая карта, висящая в отцовском кабинете, начинает темнеть: я чувствую, как с нее дует сырой, непроглядный ветер. Вот медленно текут и плещутся свинцовые, студеные реки, уходящие вниз. На них нет ни огонька. Желтые стены сосновых лесов стоят на их берегах; слышно, как ходят, скрипя, отдельные деревья. Снег тяжелыми хлопьями летит на сальную, неприютную воду. И ледяной мрак веет в белые сновидения детства своими хвойными безлюдными пропастями… Как стонут, насквозь продутые, холодные леса! Вьюга обсыпает их колючим снегом и заносит темнотой. А птица сидит наверху, где особенно тоскливо и ветрено, где вершины ходят с пронзительным скрипом, проваливаясь в ночь и снова возвращаясь из мрака, – непостижимая на своем сучке, одна во всем мире…
Просека чуть белеет под ней бледной снежной млеч-ностью, туманное море верхушек набегает седым прибоем. Я прохожу гудящим казенным лесом и слышу, как там наверху кора звенит и лопается от мороза. А деревья стоят прямо и часто, поднимаясь, как хвощ, плотной, черной стеной. Что-то упрямое, ненасытное и тоскливое озаряет глубину сердца. Вершины ходят, наклоняя свои голые, болотно-обреченные, бледные стебли, послушные буре, летящей из глубин таежной Сибирской пустыни. Она проносится над застывшими озерами и просеками, над полями и погостами, над всем миром и над тем далеким, уже ночным, моим губернским городом…
Где он, отжелтевший керосиновый свет юности?
Ветер шуршит в застывших кустах сирени, галки дико, чортом срываются в городском саду. На улицах холодно, и холоднее всего от заборов. И пещерно выплывает белеющая снегом улица, скучная, на которой есть кинематограф «Бразильский» и есть фотография, где уже много лет выставлены длинные портреты, люди на фотографиях – с зачесанными писательскими волосами, в сапогах; руки держат они у поддевок, оттопырив, – лица у них пожелтели от времени и недовольны. Город старый, либеральный. Тут же ветер обсыпает снежным шелестом черную вывеску с крендельными золотыми буквами:
Кениг и сын
«ДИАНА»
Я вхожу в подземное царство охотничьего счастья. Его пахучая полутьма нежно блестит витринами с широкими бликами матовых ружейных стволов. Воздух сладко настоен на тревожно-счастливом, волнующем запахе: это висят сумки и патронташи из скрипучей шагреневой кожи. В потемках ловит время огромный плюшево-бурый медведь с новенькой двухстволкой на шее и ярко зеленым погоном. Громадная серая птица, хлопая крыльями, с надрывистым свистом срывается с пожелтевшей бремовской гравюры и застывает на пыльном сучке с желтыми сосновыми иглами, рядом с черно-курчавой головой буйвола, играющего яростными стеклянными глазами. У птицы топорщится шея и отливает зеленым серебром. Она наклоняется, и широкий хвост ее разворачивается с треском, рисуя на стене пышный японский веер. Дверь старомодно хлопает домашним, отставным колокольчиком.
Старый Кениг выходит из могильного мрака в немецком тугом воротничке, в сиреневом галстуке с булавкой, в манжетах с широкими синими полосками. К его вязаному жилету тесно прижато открытое ружье, тускло отливающее синью и серым глянцевым мрамором. Старик таращит свои сизые, подагрические глаза с красными жилками и говорит, задыхаясь:
– Молотой человек… да хабэн зи эйнэ прахтфолле флинтэ! О!..
И ружье, осветясь своими стальными полированными недрами, звучно щелкает, щегольски запираясь ловким гринером; ложе его отливает вишневыми сгустками темного вощеного ореха; широкая прицельная планка кажется серой и пыльной.
– Э-дуард! – хрипит Кениг-отец. – Молодой человек желает лучши бумажны гильсы…
Зеленые и красные шеренги ровных картонных трубок отражаются на стекле. Бледные лейтенантские руки молодого Кенига поражают огромным бриллиантом.
Он ловко разбивает гильзы на отделения; к ним присоединяются синие пороховые коробки с круглым неподвижным медведем на этикетке, ремни, сетки и те таинственные медные и выкрашенные в лягушечий цвет вещи, которые так аккуратно разложены за ледяными освещенными стеклами…
О, эти стекла и зачарованные гимназические пуговицы!
Во мраке прошлого Кениг-сын передает мне тяжелые, как гири, тщательно перевязанные покупки и блестит костяными отсветами своей нафиксатуаренной головы с надменным прусским пробором.
Колокольчик звякает, – и с морозным паром счастливое дыхание юности охватывает потемки улицы с ее золотистыми губернскими огнями.
На улице гонит сухую снежную пыль и прохватывает ледяным сквозняком. Это – дует с Волги. Если пройти дальше, миновать Покровку и вечерний, уже занесенный потемками Кремль, с его скамейками и деревьями, тянущими в ночь свои голые, холодные щупальцы, выйдешь на откос. Там совсем пусто, бездомно, ноги тонут в темных надутых сугробах. Огромная черная бездна тускло мерцает редкими огнями, обвевает своим пустынным, снежным и лесным мраком. Губерния уходит в темноту своими лесами, болотами и закрытыми в солому, спящими деревнями. Ветер не доносит ни лая, ни звука. Но я слышу издалека, словно из-под земли, глухой набегающий мачтовый шум; резкий скрип врывается в этот ровный прибой, лес жалобно кричит и плачет; по ночной губернии идет заунывный деревянный набат… Лес набегает грозным, растущим гулом, осыпаемый снегом; по реке, где нет ни души, гоняются друг за другом белые, поминальные вихри.
Здесь, именно здесь, давным-давно, весною, когда заволжские ветра становятся тревожными и влажными, проносился я, минуя гудящие лесные полустанки с их штабелями бревен, пахнущих морем, бесконечные мосты над снежными еще тростниками, семафоры, уездные станции. Березовые рощи уже туманились, опухли разной синей бахромой. Утром кричали грачи нахально, резко. Снег на промелькнувшей мимо сторожке, ярко желтой от солнца, уже распекшего заборы, осунулся и посерел. Вечером зеленый фонарик семафора говорил о пустоте березовой рощи, о хрупких сумерках, о России.
Поезд уже грохочет ночью. Я проношусь в притушенном вагоне темным лесным миром туда, на край света, в какую-то давнюю, заброшенную страну. И те же старомодные потерянные слова пленяют память под лязг и громыхание дымного дальнего поезда. «… По бассейнам глухих и таежных рек… в верховьях заброшенных, заповедных речек, в мрачных сырых лесах…» – Вагон, точно приседая, еще стремительнее и страшнее бросается в свой чугунный бешеный и безвозвратный поток. «…Жизнь этих птиц мало исследована и таинственна. Она спрятана от глаз человека… они не выносят неволи и оттесняются все дальше и дальше от человеческого жилья, туда, где еще сохранились глухие чащи, ягодные непроходимые болота, дремучие бора…» Глухой, отдаленный и грустный свисток паровоза ярко прорезывает качающийся мрак отдаленного, забытого; с шумом проносятся какие-то строения, штабеля досок, вагоны – и все заволакивается влажным, темнозеленым шумом.
Какая ночь стоит над миром!
Мы выходим из домика в самый поздний, беспросветный час, и сразу все пропадает в непроходимой, беспредельной темноте. Деревьев не видно. Они слились с ночью и потонули в ней. От звезд, мигающих в смутных бездонных просветах, рябит в глазах. Они играют звериными томительными огнями. Высь уходит головокружительной, роящейся бледностью.
Мы идем уже целую вечность.
Я не вижу лесничего, но смутно чувствую, как покачивается его неширокая сутуловатая спина, как раскачивается подвернутый рукав, закрывающий обрубок его левой руки. Мне вспоминаются его старческие бритые щеки с лиловыми отеками, его короткие прокуренные усы и худая шея в расстегнутом вороте, от которой мне всегда становилось грустно, неведомо почему; в стариковских шеях столько печального и трогающего, чего никак не выскажешь.
Лесничий останавливается и шепчет тоном старинного сообщника, таинственно и серьезно:
– Ну, теперь шабаш. Вчера… здесь вот, по болоту, двух убил… Как бараны! Стойте-ка… стойте…
И он перестает дышать. Лес звенит чудовищной тишиной; я замираю от ужаса, – так громко стучит мое сердце. Но лесничий говорит уже громко и обыденно:
– А вот медведей стрелять еще интересней, батюшка… Тот, знаете, проворный. А ночь-то, ночь!
Звездное зарево побледнело. Мы идем уже уверенно: во мраке стали угадываться дымные столбы уходящих в высь сосновых стволов. Лес заредел. Речка глухо отзванивала где-то сбоку, на отлете, – ночные сумерки низкого болота встали перед нами серым призраком.
– В самое время! – дышит мне в ухо лесничий, и я ощущаю кислый запах водочного перегара. Боже мой! Он пил всю ночь, милый, седой, заброшенный… – Вы… того – действуйте, – говорит он. – А я послушаю. Только чур: стрелять под песню, итти не торопясь – птица не пуганная…
Он исчезает. Я остаюсь один во всем мире, и от счастья мне страшно и невероятно. Тихо. Разве взвести курки? Податливые, шершавые нарезки мягко поддаются пальцу и щелкают. И тут же мне представляется пустой левый рукав лесничего. Что я делаю? Рука нащупывает спуски, – и в тот же самый момент где-то недалеко, вверху, в бледно-звездной темноте верхушек, что-то оглушительно хлопает и обрывается отдаленным громом…
Я слышу, как треснула и упала шишка. Птичка жалобно и тонко пискнула в сучьях. Над болотом тревожно процикал, низкой кожаной нотой, хрипнул валдшнеп, мелькнув по серому небу, – но я не обратил на него никакого внимания. Сладкое, мучительное страдание стиснуло сердце и легкие. – Раз… Два… Три… – считаю я до ста, с тайной надеждой, что вот тогда все устроится, все прояснится, и я увижу (хотя бы один раз!) то таинственное, уже ставшее для меня страшным в своей необычности и в своем невероятии, что вдруг должно появиться неведомо откуда, из темных, жутких, давно знакомых, но уже исчезнувших дремучих дебрей. Какая смутная, древняя, языческая сила должна привести сюда, в эти звездные сумерки, ее, эту странную громадную птицу, живущую еще до сих пор далеким, древним миром, который может сниться только в неясном детстве?
Заря уже брезжила. Рваные грубые контуры сосен чернели в зеленоватом небе. Болото серело и обнажалось. Мир природы выступал своим зеленым хаосом. Все молчало. «Все погибло, – думалось мне. – Да и могло ли быть иначе?» И мне уже представился день, будничный дневной свет, мы с лесничим на весенней, светлой дороге. Он с серым прожитым лицом. Как он худ, беспомощен и жалок! «Вы не огорчайтесь, – говорит он, – глухарей все равно найдем». И в его голосе звучат старческие извинительные нотки…
Небо уже светилось. И вдруг, вверху, бесконечно далеко я услышал слабое, неуловимое шипение. Оно оборвалось, чтобы через несколько мгновений появиться опять, – непохожим ни на что на свете. Неясная лесная жизнь, дальние отзвуки бурлящего родника, забытый разговор потухающих угольков, – темное, неуловимое, неосязаемое, – едва коснулось слуха – и исчезло. И тотчас я услышал ломкие, костяные звуки, звонко и отрывисто отбившие начало песни; они участились и рассыпались в быстрое и страстное колено…
Я прыгал среди редких туманных сосен и вскоре увидел птицу, черным силуэтом застрявшую между хвойных веток. Глухарь сидел раздутый, раздвинувший свои мощные перья, поводя громадным полукругом раскинутого хвоста, в белых мраморных пятнах. Бородатая голова его приподнималась и опускалась в такт бурлящему горлу… Косматый и черный, он поворачивался в нежном и розовом сиянии, проникавшем в сумеречность сучьев. Древнее, полночное, петушиное было в этом мохнатом призраке, повисшем в рассветном безмолвии дерев.
Задыхаясь, я навел на это черное, ходящее по суку, – и вместе с багровым, гулким, потрясшим весь лес ударом, сразу понял, что все погибло. Громадная птица грузно встрепенулась, ринулась вниз и, круто захлопав и свистя, замелькала среди сизых курящихся сосен. Ружейный дым шел по земле синими, сырыми кругами. Я бессмысленно бежал, спотыкаясь между пней, гнилых сучьев, мохнатых и грозных стволов. Отдаленные звуки и шорохи еще стояли в ушах. И острая предсмертная боль, целый разгромленный мир, погубленный мною, застлали весь лес, сочились горючими, ночными звездами, еще стоящими в глазах; нестерпимо жгучие нависали они, расплываясь горячими, задохнувшимися соснами, стекая палящими солеными жгутами, закрывая все ослепляющим блеском. Разбиваясь в грязные струйки, падали они на мое первое ружье.
– Иван Михалович!.. Иван Михалович! – кричал я, цепляясь о сучья, безвозвратно погибая, захлебываясь в диком отчаянье и ужасе. – И-ван Ми-халович!..
Грань вторая
В лесной избе было тускло и чадно от густого серого дыма. Черные прокуренные бревна нависали из мрака и, поблескивая мокрой смоляной копотью, грустно отсвечивали рассветом, поздним и сырым. Рассвет еле сеял свои полосы в низкую дверцу. В этой бледности была предосенняя гиблая лесная пасмурность, когда зелень становится чересчур яркой и глядит утомленно.
Зарудин проснулся от душившего его бреда – и с трудом поднял свое тело со сбившегося, колючего сена. От косых и неровных нар тело ныло свинцовой усталостью. Он слез с досок и ползком выбрался из прелой, дымящейся избы. Тусклый, залитый водою, затянутый туманом мир сразу обдал его тысячью своих запахов. Лес парил. Ночной пряный дух поднимался от земли. С лугов душно пахло болотными цветами. С облаков сеялся тусклый свет, похожий на сияние. Комары тонко и надсадно звенели у зудящего лица, в горле першило. И Зарудину стало сразу не по себе и одиноко на этом усталом лесном рассвете. Повеяло, нанесло откуда-то легким дуновением отдаленного, полузабытого сна. Спускаясь к речке, задевая кусты, окутанные ночными махровыми запахами, он ощутил на сердце звенящую пустоту, и блаженную, и сладкую. Быстротечно пронеслась легкая юношеская тень, повеяло просто и кратко радостью милой памяти… Старичок Иван Михайлович скончался восемь лет назад. Он заброшен, всеми забыт, никем не оплакан. Вода на речке стояла в забытье, осиротелая, почти осенняя. Большие кусты сутиными лапчатыми листьями касались воды, и вода обдавала холодком лесной черной смородины. Славно поплескаться в дикой, заброшенной на краю земли речке, ощутить в себе буйные старинные силы! Поднимаясь по белому от росы косогору, Зарудин ничего уже не помнил: мир жизни охватил его свежей, играющей силой. Огромные коршуны парили над лесом, их дикие крики говорили о пустоте осенних лесов и отлетных стаях.
На тонких московских часиках еще нет четырех. Пожалуй, дождя больше не будет, но лес надолго еще останется и сырым, и туманным. Это плохо: глухари не любят воды, и после дождя не будут широко ходить, – с собаками можно пройти мимо самого выводка. А ведь середина августа, – самое время для летней глухариной охоты. Молодые уже выровнялись, заматерились, нагнали крепкое перо. Петушки одели свои распадающиеся, тускло-зеленые воротники, потяжелели на урожайных нынешних ягодниках и, подымаясь, летят с тем надрывистым тяжелым присвистом, который так веселит сердце записного охотника. Выводки прочно держатся своих излюбленных мест. Смешанные глухие перелески у зимних дорог, ягодные боровины, сухие песчаные веретья, поросшие вереском и столетними соснами, осинами и елями, – обычные их угодья, где с хорошими лайками можно всегда наткнуться на этих прекрасных, сторожко-отшельнических птиц…
Изба еще курилась, когда охотники, бросив лайкам последние куски, не оборачиваясь, задевая ружьями росистые ветки, пропали в омуте курящегося зеленого дыма. Старик шел впереди, не торопясь, перелезая через поминутно вырастающие громады павших стволов, ловко мелькая между переплетенных, перепутавшихся и склонившихся друг к другу деревьев, сучьев и кустарников. Изредка он останавливался и свистел собакам, и тогда Зарудин снова и снова с любопытством вглядывался в его странный, непостижимый, таинственный лик.
– Алексей Яковлевич, – хотелось спросить ему, – кто вы: готентот? дикарь с острова Таити? жрец, умерший пять столетий назад? или просто милое человеческое дитя?
Но старик непостижим. Кожаный старый картуз скрывает его длинные покойницкие волосы, падающие прямо и сквозящие коричневой, грязной, старческой плешивостью. Глаза его наивны, сини и поражают своим широко открытым спокойствием. В неровной инородчески-редкой бороде, как всегда, застряли крошки, оброненные его непомерно большими, обвисшими губами, с постоянно запекшейся синевой. Он стоит, вросший в землю, в корни, в буйную густоту зеленых неисчислимых стеблей, в своих серых портяных лохмотьях и кажется обветшалым старинным идолом.
– Х-уть!.. Ху-уть! – кричит он таким тонким и жалобным голосом, что рябчики трескучим веером подымаются в густом ольшанике за болотом… – Мотик!.. Мо-тик!.. Ху-уть!
Мотик серебристою тенью мелькает среди елок, обнюхивает на ходу моховые кочки и бросается, поводя кругами, за болото. За ним вырастает из-под земли черная Кукла, остроухая, с зелено-серыми хрустальными глазами. Она смотрит на охотников и, виляя хвостом, извиняется: «Ну, что же, – говорят ее звериные взоры, – я не виновата… Мне тоже хочется попробовать теплые глухариные кишки, но их нет…»
Зарудину видно, как собака быстро уходит в лес, как она останавливается, вбирает с земли целый мир недоступных человеку запахов и следов. Она ищет тревожно, то поводя носом, то стремглав бросаясь вперед. Зарудин снимает с плеча мокрое ружье и пробует предохранитель: ружье готово…
– Алексей Яковлевич, – шепчет он, – собака-то приметила…
Но старик невозмутим, как всегда, и, как всегда, одинаково его коричневое лицо в черно-синих угрях и пятнах.
– Не пройдут… – отвечает он тоже шопотом, но просто, обыденно, – собаки-то… Энтот вот помоложе, а спо-собистей. Гляди, и на потку никакую не взлает.
Собак уже не видно. Желтыми и фиолетовыми колоннами стояли сосновые стволы и оливково тянулись в самое небо ветлужские сказочные осины. Ели свисали клочьями синеватых мхов: на них страшно смотреть, в глазах темнеет, когда запрокидываешь голову… Капало, стекало с деревьев. Шагов не было слышно: лапти глубоко тонули в напившемся, пышно-податливом мху, поднимавшемся отовсюду мириадами своих ярко зеленых звезд. Лес обволакивал своим душным дыханием, своими дурманными красками, своими шорохами и звуками. Где-то простучал дятел, и далеко отдался его резкий оборвавшийся, пулеметный стук. Желна захохотала в сучьях, зловеще махнув в сумерках хвойных иголок клоунскими радужными перьями… Все влажно дышало кругом, сладко упиваясь росистой ранней свежестью. Черника раскинула свои голубоватые ковры, осыпанные неисчислимыми шариками ягод, затуманенных матовой сизой пыльцой. От ягод голова идет кругом, – синие россыпи их покрывают пни, обомшелые колодники; ягоды лезут под ноги; они поднимаются, унизав высокие кусты, кочки, пригорки, тянутся целыми полями. Руки и губы уже покрыты их лиловыми несмываемыми чернилами. А их все больше и больше. Как, наверное, сладко, вольно и беззаботно пастись здесь лесным птицам, слушая внимательное квохтанье большой оранжево-круглой глухарки, встречая каждый день лесные рассветы! Как сладко дремать им, прижавшись к замшелой дремучей ели, высоко под звездами, над мраком хвойных пустынь, когда внизу господствует сумрачнейшая тишина верхушек. А бури, когда лес скрипит и качается!.. А грозы…
Бледное водяное сиянье дня становилось яснее и прозрачнее. Иногда небо прояснялось, – атласный, вымытый провал его сиял девичьей утренней прелестью; солнце прорезывало золотыми пивными искрами столбы светового тумана, восходящие в лесных просветах. И на солнце сразу становилось жарко, начинали звенеть мухи. Большие желтые бабочки трепетали, срываясь с широких листьев.
Охотники погружались в мохнатые еловые дебри. Стемнело и засырело. Итти становилось все трудней от навороченных гнилых колод и вставших корней, потянувших за собой землю, со всем прижившимся к ней зеленым, впившимся в коричневую гнилую труху миром. Ноги проваливались в гниющую древесину, из мрака которой тонко звенел и поднимался столбом комариный окаянный зуд. Голову кружило от сладковатого эротического запаха грибов, разбросанных повсюду. Белые боровые торчали из-под еловых шатров, поднимая свои коричневые замшевые головки. Лес опускался вниз.
«Странно, – думал Зарудин, еле выволакивая ноги из цепких сучьев и пахучей гниющей трухи, – мы привыкли чувствовать лес плоским, растущим на ровной площади. В сущности же говоря, какие это горы, долины, пропасти!»
Ему представилась уходящая в даль, искореженная пнями, морщинистая от повалов, гор и откосов пустая порубленная гарь. Чувство острой жалости охватило его от сознания, что так, именно так скоро оно и будет… Топор и пила обнажат бугристую шишковатую голову земли, состригут, сбреют эти густые пышные зеленочерные кудри. И этот старик, нищий, грязный, звериный… Как он сросся с сизым сумраком этих стволов, болот и гниющего дерева!.. Даже его ружье, – кусок выверенной, сверленой стали, бывшей совершенным американским военным изделием, – приспособилось к нему, осторожному, слитому в одно целое с ржавыми, зеленоватыми, серыми красками. Деревенский кузнец приделал к коробке скорострельного винчестера огромную заржавленную стволину, с напаянной кривой мушкой. Ружье покрылось глубоким слоем застарелой, навсегда запекшейся ржавчины. Но сколько прекрасных зверей и птиц полегло под дымными, громовыми ударами этого грубого, почти древнего орудия.
Чорт знает что! Зарудину представилось, как бьется на земле подкарауленный, выслеженный, обманутый глухарь, отливающий на весенней красной заре зеленой амальгамой, кофейным шелком мощной груди, белым атласом подкрылий, тончайшим серым крепом перьев ювелирной работы… Даже кровь, столь ужасная на человеке, прекрасна на его зеленом роговом клюве – висящая сгустком влажного вишневого бархата… В его огромных глазах, округленных золотым ободком, еще живет ужас, он еще помнит огромную, кинувшуюся тень, которая склонилась к нему своим коричневым ликом идола, детскими широкими глазами, грязными, затертыми портяными лохмотьями…
Зарудину стало противно, отвратительно, мерзко. Завоеватели! Вспомнились – темная изба, с ее кислым прелым запахом, печь, на которой постоянно сушатся зловонные онучи; девки, тощие, голенастые, с прилизанными коровьим маслом, а поэтому дурно пахнущими головами. Ему припомнилась последняя ночь в той душной, притуленной к печке избе, где этот старик прожил всю свою жизнь, все радости и надежды: от подушки кисло тянуло тем же прогорклым маслом, всю ночь обжигали клопы… Зарудину сразу стало грустно, одиноко, он почувствовал, что устал, что этот старик, которого он считает своим другом, в сущности говоря, чужд ему, непонятен и ужасен.
– Переделывать! Переделывать! – шептал он, с трудом волоча ноги, – камня на камне не оставить на этих вонючих вшивых гнездовьях… Вредители! Чудища! Навозный компресс на теле республики…
И старик, неторопливо шагавший со своей огромной кочергой, показался ему большим серым насекомым, забившимся в заношенные складки дряхлого умирающего мира.
В лесу сразу залились, яростно перебивая друг друга, собаки.
Гау… гау… гау… – бросал заунывно, забирая все грознее и переходя в остервенение, Вотик. Гав, гау! Гав, гау!.. Гав, гау, гау… – кидалась с женской страстностью Кукла. Лес зазвенел, зааукал и наполнился громом и треском тяжело поднимающихся крыльев… В соснах и елях замелькала косо забирающие, надтреснуто свистящие во все стороны серые глухариные копны. Собачий лай слился в завывающий серебристый набат. Ау, ау, ау, ау, ау, ау, – отдавалось по лесу, заглушая осторожное: куак… куак… куак…
Как в тумане, Зарудин увидел огромную пепельную птицу, севшую прямо напротив него на верхушку одинокой, задранной в самое небо, ели. Снимая на ходу ружье, он бросился вперед, рукою сдерживая колотящееся сумасшедшее сердце. С легкостью перемахнул он через скользкую мокрую колоду, продрался через колючие кусты и замер:
Легко, благостно и безбрежно парили в небе пуховые, завитые тучки. Еловые черные лапы, не двигаясь, плыли куда-то в лазурную теплую даль, – непоколебимо, неподвижно разрезывали они белые облака. Тишина и спокойствие опочили на еловых ветках, и белое, воздушно-легкое, перистое, – то, что стояло над верхушкою, – казалось детским и пушистым. В висках звенело, голова уже затекала, небо начинало темнеть, но Зарудин не видел птицы. Он ходил вокруг дерева и все больше и больше убеждался, что глухаря ему не найти. Он чувствовал глухой шум в голове, в виски четко стучало сердечным молотком, знакомое охотничье отчаяние холодком пробиралось за спину.
– Миколай Миколаевич… – услышал он вдруг страстный, сияющий шопот.
Он оглянулся. Старик стоял, высоко закинув свою обвисающую пыльными волосами голову, и показывал ему вверх… Не чувствуя земли, спутываясь ногами, перехватывая хриплое дыхание, тот тщетно бродил глазами – и наконец увидел: глухарь чуть брезжился низко опущенным хвостом, уплывая вместе с вознесенной вершиной навстречу неподвижности снегового облака… Ружейные стволы на миг закрыли его сливающуюся тень, секунду он задержался между двух стальных полукругов, – и ружейный удар показался особенно гулким, подрезывающим и посадистым. Громадная птица плавно, не задерживаясь, мелькнула в воздухе, безмолвно и мягко стукнувшись темным бултыхнувшим зобом и распавшимся ворохом перьев. Одинокое перышко, крутясь, опускалось в воздухе.
Держа птицу за длинные шершавые ноги в плоских роговых пластинках, Зарудин еще раз ощутил истому дикого, необъятного счастья… Собаки заливались впереди – и это сулило еще то новое, тревожное, острое в своей сладкой и сердечной тоске, которое, он чувствовал, повторится опять, которое было сейчас и которое будет еще впереди без конца… Это без конца было особенно сладостно, и, очевидно, потому, что охотничье, древнее всегда поднималось из пройденного, векового, затерянного в забытом, туманится синеватым куревом потухших костров, светивших много лет назад, зовет неизведанными дорогами вперед, – никогда не иссякнут темные, уходящие вдаль неведомые охотничьи дороги, никогда не умрет темное счастье предчувствий, погони, удачи, счастливой охоты…
Он неожиданно понял, как страстно любит жизнь – мучительной, детской, охотничьей любовью. Ему вспомнился смутный и очень давний мир, горящая тьма, ужасные звезды, разгромленный бор, – но полностью всего он не мог уже припомнить… В своем ощущении мучительной влюбленности в этот лес, в этот дикий, неприветливый, почти каменно-угольный ландшафт, в этого старика, вдруг сказавшего так необычайно, так древне соучастнически: «Миколай Николаевич…» – когда они стояли под древней, сказочной добычей (сколько веков тому назад!), – в своих ощущениях Зарудин смутно различал только одно: это никогда, никогда не кончится.
…Без конца чернел, уходил, закрывая все – горы, реки, долины, – тысячи верст, – неисчислимый, мелькающий и сереющий сонмами дымных прямых стволов, хвойный и сырой лес. Он стоял, вырастая все выше и чаще, поднимался, как неведомый дикий народ, покоривший некогда райскую зеленую землю бродячими древесными ордами. Нет им числа и имени. Курились болота, тихо шли на низ черные реки, гигантские тени падали на былую землю вольной травы. Валились, гнили на болотах синеватые, погибшие стволы, высокие лесные кремли стояли над гарями, над торфяными топями пустынных низин.
Еловый мрак заслонял солнце, играл изумрудный мир несметных, жужжащих оводов.
Бор сухо звенел струнами своих натянутых стволов, провевая себя зноем, грея свою заповедную скользкую сушь.
Красный лес, старый лес! Сосны прорастали кладбищами времен, поднимая крестами мириады своих тусклых, серых вершин, хороня свои столетия, тайну былых бизоньих бархатных пастбищ. Лес рос, жадно пил свои соки в темноте земли. Стоячие воды кишели прожорливым, звенящим счастьем бессмертных личинок, кипящих в оцепенелой, великой тайне гниения. Солнце медленно падало, опускаясь ниже и ниже в комарах и мертвых прохладных тенях. Лес синел, подымаясь и опускаясь до конца света – непроходимый, непобежденный. В глубь его уходили охотники. Один из них, длинный, беспечный в своих лохмотьях и лаптях, с отполированной до сиянья, дорогой бескурковкой, был увешан огромными, раскинувшимися до земли птицами, мотающими свои тяжелые древние головы. Он брел устало, но охотно, был весел, иногда улыбался и свистал…
Да ведь это же из Брема!..
Непобедимая древность! Охотники уходили все дальше и дальше.
Иван Касаткин
«Очень недурно, очень!»
Иван Михайлович Касаткин (1880–1938).
Хотя литературная деятельность Ивана Касаткина длилась более тридцати лет, написано им немного, и едва ли не все его сочинения уместились в выпущенном в 1928–1929 годах издательством «Земля и фабрика» трехтомнике рассказов. Большинство их он создал и опубликовал в десятилетие между первой русской революцией и Первой мировой войной, на которое приходится наивысший подъем его творческой активности. Писательство Иван Михайлович вообще считал делом случайным в своей жизни.
Родившийся в деревне Барановицы Кологривского уезда Костромской губернии, в крайне бедной крестьянской семье, он рано узнал, почем фунт лиха, вынужденный вместе с родителями скитаться с места на место в поисках заработка. Он писал в своей автобиографии: «Вот мы всей семьей пошли батрачить по усадьбам, а затем понесло и разнесло нас по городам (…) понесло в гиблый городишко Кологрив и дальше, на Волгу, в Кострому, Нижний, Астрахань, снова в Кострому, снова в Нижний, на долгую нищету, на неописуемую маету». С 9 лет будущий писатель приобщился к труду: чистил пароходные котлы, служил половым в трактире и статистом в театре. Школьного учения он так никогда и не узнал и грамоте обучился по книжкам, торговать которыми, по копейке за штуку, одно время подвизался.
Затем от учения, а также от пробудившейся страсти к сочинению рассказов и стихов его отвлекало весьма активное участие в революционной деятельности, не однажды приводившее молодого человека в тюрьму. Впрочем, по совету друзей-рабочих он закончил вечерние курсы грамотности, а в Петербурге учился стихосложению у известного поэта К. К. Случевского. Нижний Новгород занимает в биографии Ивана Михайловича особое место: там его, печатавшего в подпольной типографии листовки, впервые арестовали и с декабря 1904 по ноябрь 1905 года держали в тюрьме, и там же в 1907–1908 годах в газете «Судоходец» он в первый раз заявил о себе как писатель, опубликовав написанные в одиночной тюремной камере рассказы «На барках» и «Нянька».
Тут уместно отметить, что Максим Горький, тесно связанный с Нижним, приветствовал литературные опыты Касаткина, долгие годы вел с ним переписку, а также оказывал ему материальную и моральную помощь. Затем он печатался в таких журналах, как «Новый журнал для всех» и «Просвещение», – последний выходил под руководством Ленина, выражавшемся прежде всего в требовании: «беллетристику.-.пускать только демократическую, без нытья, без ренегатства». В 1916 году вышла в свет его первая книга рассказов «Лесная быль». В годы Первой мировой войны Иван Михайлович, по инициативе Е. П. Пешковой, собирал осиротевших детей в районах Юго-Западного фронта и отправлял их в Москву, а после революции он продолжил подобную же деятельность уже по заданию ВЧК, занимаясь беспризорниками. Начиная с 20-х годов Касаткин редактировал журнал «Красная нива», в 30-х выступил также редактором Гослитиздата.
В эти же годы он возглавлял Всероссийский союз писателей, одно из творческих объединений, помимо которого существовали еще РАПП, ВОКП, МАПП… Борьба между ними шла нешуточная. МАПП объявил культуру прошлого бесполезной и даже враждебной пролетариату, РАПП эту «теорию» подхватил. Касаткин в статье «Литературные ухабы» призвал, очистив «старое здание литературных наследий» от «ернических надстроек», появившихся в годы декадентства и реакции, сохранить «главный корпус для полезного в нем житья и назидательного изучения его конструкций». В 1938 году писателя, задумывавшего роман о новой деревне, репрессировали.
В письме Бунину по поводу его повести «Деревня» Касаткин писал, что хотя русская деревня и пребывает во тьме, ее «сердцевина и силою велика, и духом светла». Между тем в дореволюционных рассказах самого Ивана Михайловича можно увидеть как бы две деревни: одна погружена в беспросветную нищету под гнетом кулаков, другая – беспечно веселится, показывает пьяную удаль. В изображении второй бесспорно больше таланта, в рассказах этого рода берет свое природная склонность автора к юмору.
В том и другом подходе к теме трудно разглядеть не только «светлую духом сердцевину», но и имевшееся, возможно, автором в виду предположение, что как раз пьяная удаль служит одним из главных препятствий на пути деревни к лучшему будущему. Еще одна грань таланта писателя, может быть самая замечательная, раскрывается в его зарисовках природы, душевных состояний, чьей-то внезапно и как бы ненароком выхваченной жизни. Когда после тюремного заключения в Нижнем Новгороде Ивану Михайловичу запретили жить в этом городе, он, получив вид на жительство в Семеновском уезде, служил «культурным надзирателем» при Лыковском лесничестве. Название должности звучит довольно странно для нашего слуха, но, кажется, она оказалась бы совсем не лишней в наших нынешних лесах. Вполне вероятно, что именно это «надзирание» побудило Касаткина к написанию рассказа «Лоси», который мы и перепечатываем из книги «Перед рассветом», изданной «Советской Россией» в 1977 году.
Горький писал Касаткину в 1915 году: «Читал «Лоси». Очень не дурно, очень!».
Лоси
Выше и выше уходит в звездную синь одинокая печальная луна. Мороз притаился сторожкой невидимкою и шьет-пошивает свои узоры. Невыразимо тих лес, в этот час наступающей ночи. Луна и глушь… Оседает иней. Ни шороха, ни звука. В лунном свете лес бел, прозрачен, весь он затейливо сплелся ветвями – белыми кораллами. Тут и там встали серебристые арки вершинами пригнувшихся к земле берез.
Тишина.
На сотни верст расхлестнулась дремная глухомань, море лесное, спрятавшее буревалы, кочи и норы в пуховом снегу и инее.
Вторя мерцанию звезд, на снегу горят-переливаются синие искорки. Луна плывет над вершинами. Ничто не шелохнется. Лесная хмурь скована зимним сном, зачарована голубоватым лунным светом, тонко звенящей тишиной.
Ни звука, ни движенья…
В березовой поросли, в непролазном болотном чапыжнике залегли лоси. Осели тут на зимовье.
С осени они избродили огромные пространства. Были у Ветлуги, переметывались к истокам Керженца, появлялись на Пыщуге и Ухтыше – и везде этот неугомонный человек и стук его топора!
В предрассветную пору, пробираясь к этим местам, они видели уныло-тихий лесной кордон. Жалобно поскрипывали на утреннем ветру полусломанные, расхлебяченные ворота. Петух домовито пропел раз и два, когда лоси были уже далеко и гуськом, след в след, ударились сюда, в дикую болотную чапыгу, подальше от запаха жилья и человеческих следов.
Уже вторая ночь, жгуче-морозная, медлительная, охраняет покой лосиный. Уже обтаяли под ними в снегу лежки – бурые котловины.
Вот и зимовье – тут и быть.
В густо заиндевевшем чапыжнике, как раз под узловатой болотной березкой, темнеет на белом двойное взбугрившееся пятно – матка и теленок, головами в разные стороны.
Поодаль дыбится из лежанки, копною округленная в спине, матерая туша рогачалося.
Морду он подвернул к боку, и рога, приложенные к спине, в бледном свете луны обрисовываются четко, роняя на синий снег ветвистую тень. Челюсти изредка жуют жвачку. Широкие лопастые уши время от времени сторожко прядают.
Чутко дремлет рогач. Тонкий слух насторожен неусыпно.
Но – тихо кругом, тихо…
Полночь.
Луна в зените – и еще ярче, еще сказочнее свет ее и лес в морозной лунной синеве.
Среди буревала, причудливо укрытого белым пухом, вьется, виляя меж деревьями, свежий лыжный след. Вблизи он тускло стеклянится, слабо отражая в себе лунный лик, а дальше – теряется в матовой искрометной белизне.
Огибая высоко вздыбившийся выскирь бурелома, по следу бесшумно выплывает на полянку человек, черный в окружающей белизне и синеве, лохматый, в шапке-ушанке, с ружьем за спиною.
На полянке прислонился плечом к дереву – и будто задремал, одеревенев, как та темная стволина.
Долго стоял он так, неподвижно, повесив веревочки от лыж на руку.
С другой стороны, от ровной болотной низины – чу? – нарастают тихие размеренные шорохи-вздохи…
Шевельнулся человек у дерева, тихонечко двинулся по стекляневшейся лыжне навстречу шорохам – и вот под огромной осиной, странно-зеленой в свете луны, сошлись два человека.
Они некоторое время молчали. Стояли и молчали. Видно было, что не впервые они сошлись в эту ночь на уторенной лыжне.
И разговор их потом был краток и тих.
– В кругу ли?
– В кругу.
– То-то…
Еще постояли неподвижно, молча. И вдруг, оба враз, по-солдатски замахали руками – для согрева.
Первый, у которого было ружье за спиною, снял рукавицу и ощипывает сосульки с усов и бороды. Потом он отогнул у шапки уши и несгибающимися пальцами долго завязывал их у подбородка.
А тот, другой – приземистый, до глаз по-бабьи обмотан платком, кудряво заиндевевшим от дыхания. При его малом росте голова в платке казалась огромной. Моргая белыми бровями, он глухо, простуженно засипел из-под платка:
– Скружим еще раз?
– Пожалуй…
– Да и на кордон вестить.
Еще немножко помахали руками и разошлись – один в одну сторону, другой – в другую. Будто растаяли… Недолго тихонечко пошорыхали их лыжи среди бурелома и белокоралловых кустарников, нарушая звенящую тишину.
Тягуча и долга бывает зимняя ночь в дикой лесной глухомани. В такую ночь и сон и явь по одной тропе бродят.
Но вот звезды начинают тускнуть. Меньше горит алмазных искр и на белом пуху. Луна пошла книзу. Диск ее уже не так ярок, он чуть зарумянился золотым налетом, а вокруг – венчик легкой золоченой дымки.
Тени по земле удлинились. И лес, ажурно сплетшийся ветвями, понизу загроможденный буреломником, стал не так воздушен и прозрачен. Ушло сказочное ночное. Чуется близость утра.
А мороз крепчает и крепчает.
Лесная дорога корытцем, еле приметная, козыряет так и этак, увертываясь от низин и увалов. При ней – кордон: длинная старая изба шестистенная упятилась службами в гущу бора.
Ни огня, ни звука…
Сказочны и странны в предутреннем лунном свете полусломанные распахнутые ворота. Над воротами чучело какой-то большой нелепой птицы на шесте. Городские троечные пошевни, видные в расхлебяченном дворе, поблескивают гвоздиками и наугольниками жестяной обойки задка.
Во въезжей, на сене, настланном на весь пол, спят трое охотников. Натоплено жарко. Люди разметались как попало. Один, в скобелевских усах, густо всхрапывает, и усы тихонечко шевелятся, вздымаясь и оседая.
Косо и тускло врезался сюда предутренне ороговевший свет луны. Затейными изломами отпечатал он на спящих охотниках крестовину оконной рамы.
Лунным же лучом выхвачен из сумрака край грубого стола и желтая спинка стула с прорезом в виде сердца. На освещенном краю стола поблескивает плечиком бутылка, бело разбросаны окурки папирос, торчит ножик, воткнутый в хлеб. Какие-то ремни валяются, патронташ…
За стеной, в людской, спросонья глухо начинают гуторить голоса. Тоненько заныл там ребенок, заскрипел шест люльки, ударяясь во что-то: вззрык, вззрык…
Луна и здесь, в людской, кладет косую крестовину рамы во весь пол и загибает ее на бревенчатую стену, освещая ноги обувающихся лесников.
В сумраке виснут густые и тягучие вздохи, зевки, хруст потягивающегося тела, азартный чес. Навиваемые на ноги онучи кажутся бесконечными…
Но вот торопливо, ядрено и твердо проскрипели по двору шаги, направляясь от ворот к людской.
Где-то на сеннице яростно залаяла собака, но тотчас перешла на дружелюбное повизгиванье.
Рыкнула смерзлая дверь в людскую. Вошедший крякнул. Зевки и чес сразу сменились оживленным говором про лес, про лосей.
В подполье петух запел. Кто-то, ругаясь, искал рукавицы. А дверь то и дело рыкала, и голоса людские и шаги уже расползались по двору, застревая в сарае, на сеннице, что-то улаживая под окнами.
Завозились в сенцах въезжей, шаркая по стенам. Что-то упало там – решето ли, кузов ли, – и мужицкий голос, частобаем выругавшись на баб, твердо сказал:
– Пора будить.
– Знамо… – кто-то ответил. – Самый клек.
Увеличенная, потерявшая правильную округлость, теперь медно-багряная луна скатилась уже до верхушек леса, и самые высокие ели рисовали на ней четкие крестики. Сбоку же, невесть откуда взявшись, прильнуло к ней длинное серое узкое облачко – косо растянулось оно по небу, будто зацепилось длинным ухвостьем своим за вершины леса.
Стал оседать иней. В его прозрачном пологе небо утеряло свою бездонность, почти слилось с белизною земли и леса, тут и там слабо отчеркнутое вершинами.
Мороз мякнул.
Укрытые чапыжником и березовыми молодняками, лоси по-прежнему мирно лежат на болоте. Хребтины припорошило инеем. Они теперь почти неприметны.
Дремлют затяжной утренней дремой.
Теленок просунул свою голову под самый бок матки, а та, вытянув шею, поместила угловатую свою морду вдоль спины детеныша. Самец давно перестал жевать жвачку, но уши его время от времени все-таки лениво прядали.
Тихо кругом. Бело, ровно и тихо. Лес дремлет мертвым зимним сном. Быль или небыль?.. Сон…
Уши рогача вдруг тихонько вздрогнули и насторожились. Сами собою насторожились уши, но дрема еще не покинула лося.
Потом эти самые уши внутренней стороной сразу вывернулись как-то влево, подержались малое время так, потом – вправо. Ноздри с шипением потянули в себя воздух. Дрема потревожена.
Лось почуял что-то.
Но тихо кругом, тихо…
Еще два-три мгновения – и лось невероятно быстро и легко, будто пружиной выброшенный, взвился из логова на ноги и замер, неподвижный, среди белого – темная скала, красивая в своей неуклюжести, с высоко поднятой головой, ветвисто увенчанной рогами.
Уши быстро вывертывались туда и сюда, настораживаясь, а широкие ноздри шумно вдыхали острый утренний воздух болота – знакомую горечь березняка, гниющих подснежных мхов, осиновой коры.
В тот же миг и так же быстро и легко вскочили самка и теленок.
И так стояли трое.
Всхрапнув, самка тоже запрядала ушами, а лосенок, глупый, посовавшись у ней под брюхом, спросонья потянулся сначала на передние ноги, потом на задние, встряхнулся и беспечно начал охмыстывать с молодняков почки.
Красная, расплывчатая в усилившейся мгле инея луна катилась уже за лесом, за ажуром вершин.
Ночь отходила. Тишина… И в ней притаилось что-то грозное, роковое.
Вот-вот грянет…
Но – что?
Почти ободняло.
Белесая утренняя просинь залегла и в небе и понизу, меж стволов и обвисших ветвей.
Синица одинокая серебряно затенькала где-то. Дымчатым комочком вылезла из дупла белка и, вспушив хвост, воздушно перемахнула на другое дерево.
На дорогу, на укатанный лесной проселок, оставляя позади правильную прошву следов, осторожно пробирается лиса. Вышла, обнюхалась и деликатно, по-собачьи присела задом в корытце санного наката.
Глазки у ней остры, умильны и в то же время дремны по-лесному, какая-то древняя зелень в них лесная.
А синица одинокая: тень, тюнь! – прозрачно и светло все ударяет да ударяет по серебряной струнке.
Лиса вдруг зашмурыгала острым носиком, тихонечко подняла зад, прислушалась, поставив уши прямо, и быстро скрылась, оставив за собою по снегу правильную, как по линейке, стежку следов.
Синице хрустально откликнулась другая – и зазвенели две струны…
Через малое время, скрипя и покеркивая, по дороге вытянулся обоз – тридцать два воза со щепным товаром.
Мужики, сонные ветлужане, в распахнутых заиндевелых тулупах, как в ризах, с кнутами под мышками, тыкающейся походкой бредут за возами.
Долга была ночь в пути, много переговорено, устал язык, устало тело, онемели ноги. В самый бы раз навалиться на ведерный самовар, упреть да на часок в медовую дрему, пока кони кормятся…
От возов приятно несет сухой липой и лаковыми ложками. Из-под увала обоз медленно, как большая змея, выползает на поляну, к распахнутым воротам кордона – тут и кормежка.
Так уж водится испокон века.
Передние воза что-то там замешкались, встали, и весь обоз, убавясь в длину, сомкнулся, стал: хвост спустился под увал, голова – на поляне, у кордона.
От задних возов не видно – почему встали? И идти туда лень. Лошаденки, мухрастые вятки, понурились, парят ноздрями, носят боками – отдыхают.
Передние мужики сгрудились у ворот кордона, обступили что-то своими широченными тулупами, тыкают кнутовищами, гудят и дивуются, сбивая шапки со лба на затылок.
– Ну, и матер! Вот туша, братцы, а?!
– Пудов, чай, полста. А рога энти самые…
– Да-а… Ватажный, одно слово!
– А што я скажу вам, барин, – подошел еще один, обсусоливая снеговой бородой цигарку. – На зорьке седни, едучи сюда, мы видели двух неподалеку… Ну, только – матка и телок. Пронеслись, значит, вихорем через дорогу, альни пух летит! Вот и Митрий скажет…
Лесники на крыльце, те, что ночью скружали лосей, чистят ружья, протирают их, а запасная пакля – в зубах. Петух на сеннице орет и орет, так что эхо в лесу раскатывается.
Ворона откуда ни возьмись села на поднятые оглобли городских пошевней во дворе, понатужилась и осипло каркнула, будто подавилась.
На середину двора выскочила молодуха, рябая и босая, с подоткнутым подолом, с толстыми икрами поросячьего цвета, и начала вытряхивать огромный рыжий самовар. Ворона сорвалась и боком, делая круг, полетела куда-то за крыши служб.
Скрипя и повизгивая, обоз понемножку распрягался. Оглобли подымались стойком в белесое утреннее небо. Попахивало от обоза липой, лаком и овсистым пометом.
Из трубы старого кордона закудрявился сизый дымок. Остро и приятно в свежине воздуха шибало в нос этим дымом и овсяным киселем – жильем пахло.
Фыркали лошади, хрустя заданным сеном. Домовито звучали голоса – люди пробирались от возов в тепло избы.
Тощая собака, сделав хребтину дугой, поджимая хвост под самое брюхо, мелко дрожа, слизывала кровяное пятно на снегу и на лету ловила языком яркие красные капли, что сочились из паха рогатой туши, уже взваленной на дровни.
Дело праздничное
Заунывная песня в шесть глоток распирала стены зимницы. Сизый цигарочный дым облаком повис от земляного пола до потолка. Была как раз масленица.
Когда четыре порожних посудины уже валялись под столом, а в пятой осталось на донышке, Василий Пустых, пермяк – соленые уши, захолустный народник, помощник машиниста при лесопильне, окинул всех мутным взглядом и тяпнул кулаком по столу. Посудина взыграла и покатилась на пол, а бородачи пильщики на минуту приумолкли и сонно, тыкаясь носами, посмотрели один на другого.
И снова затянули песню. Горько морщились и возили бородами по мокрому столу.
Тогда Василий Пустых тяпнул кулаком еще крепче и привскочил, пьяно освирепев.
– Рррабы-ы! – взвыл он, выкатывая белки глаз. – Племя ослиное, дери вас черт! Дьяволы вы! Как с вами жить, а?!
Пил он наравне с другими. Управляющего лесопильней, то есть попросту хозяина, и его гостей катал сегодня: запрягшись в розвальни, наравне с другими, чуть ли не в корню шел. И трешницу на пропой управляющий сунул в руки не кому-нибудь, а ему, Василию Пустых.
Кочегар Киря вытаращил не него безбровые глаза. По скопческому лицу Кири расплылось недоумение: чего ради беснуется человек? Сидел себе смирно, рта не раскрывал, будто дремал, и – на вот, надумал!
А Пустых тем разом располоснул на груди рубаху и бил себя кулаком в тощую, маслами просаленную, всю зиму не мытую грудь.
И вопил, срываясь в голосе:
– Ммы!.. М-мещанину трафить?.. Ни-когда! Кто мы?.. Облик наш где? Эх, человеки-и!..
– Мы, Василь Палыч, крестьяне, – начал Карп, виновато мигая глазами. – Обзаведенье наше, известно, при земле. А что касаемо выпить – праздничное дело, што ж! Где уж нам по книжкам…
Пустых даже зубами скрипнул. Весь перегнулся через стол, к Кире, глаза вылезли на лоб, голос разом охрип.
– Сволочи вы все!.. Слышь? Продажные твари, дьяволы! Тормоз Вестингауза вы… гири на ногах человеческих, вот! Понял?.. И еще скажу… головой, брат, не крути!.. Слушай, я докажу-у!..
Запинаясь за чьи-то ноги, он полез на моргающего Кирю, чтобы доказать.
Но ему помешали.
В зимницу шумно ввалился управляющий с пьяной оравой гостей. Кто-то из них бил в заслонку, кто-то подыгрывал на гармони.
Гикали с присвистом, став в кружок. А в кружке том плясал конторщик Плашкин. Он взмахивал руками и смешно топтался, праздничный белый воротничок на его шее распрыгнулся и повис, болтаясь на одной пуговке через плечо.
– Ребята! – закричал управляющий, красный будто вареный рак, в распахнувшейся шубе. – Реб-бята!.. Полведра даю! Выкатывай еще раз сани! До смерти запою! Н-ну?!
Бороды перестали мести стол. Шатаясь, нестройно поднялись – и все смешалось в один топающий, ревущий клубок и пьяно двинулось из зимницы на волю.
Все ушли.
Остался один Василий Пустых.
В растерзанной рубахе, он долго стоял среди зимницы и горестно покачивал головой. Пол под ногами колебался, как палуба корабля в бушующем море.
На воле гремит заслон, хлипает гармонь, захлебывается песня – и все это куда-то удаляется, затихает.
Стихло.
Тогда Пустых качнулся туда-сюда, икнул, размашистым шагом подошел к столу и пнул его. Стол покатился.
Василий смахнул с лавки чайную посуду, сбил со стены ночник… Пошатываясь, высматривал, что бы еще сделать?
Взял в обе руки полено и не торопясь, деловито стал бить этим поленом по железной печной трубе. Смялась труба, на несколько частей рассыпалась, упала; у потолка на проволоках осталась лишь верхняя часть ее, но Пустых и ее сорвал. Хлестнулся на нары лицом вниз и пьяно завыл, повторяя:
– Мещанину трафить, мы… мы…
Александр Неверов
Гуманный…
Имя Александра Неверова практически неизвестно современному читателю, разве что название его повести «Ташкент – город хлебный» многим как будто припоминается смутно – слыхали что-то такое. С появления ее в московском литературно-художественном альманахе «Вехи Октября» в 1923 году и по 1973 год она выдержала 44 издания, имела огромный успех в нашей стране и была переведена на многие языки мира. Вот уж воистину произведение, к которому трудно подойти с какими-нибудь политическими вопросами и даже, можно сказать, с нравственными оценками, поскольку с главного его героя Мишки, в отчаянии отправившегося в Ташкент за хлебом, не очень-то спросишь за некоторые его непохвальные выходки, недобрые мысли, за всю более или менее ясно проглядывающую перспективу становления из него отнюдь не положительного и приятного во всех отношениях гражданина. В повести действует голод, поднявший народ с места и образовавший какое-то народное, эпическое, гомеровское шествие, некую безумную и неистовую борьбу за выживание. И тут-то оказывается, что словно только в этой обстановке лишенного всяких социальных, политических, нравственных черт движения, в этой дикой борьбе можно услышать не привычный для нашей литературы голос сомнений или страстного богоискательства, решения важных психологических ребусов или глубокого самоанализа, а самой жизни как она есть. Так оно и происходит, когда Мишка, умоляя машиниста взять его на ташкентский поезд, «встал на колени, протянул вперед руки и голосом отчаяния, голосом тоски и горя своего, мучительно закричал:
– Дяденька, товарищ, Христа ради посади, пропаду я здесь!..»
Неверовская повесть умерла, похоже, вместе с двадцатым веком. А ведь тоска и горе подают голос не только из-за голода, бывают и другие мучительные, мученические ситуации, когда жизнь точно так же кричит, словно не помня себя. Но мы либо живем уже чересчур благополучно, либо пережитые в этом самом двадцатом столетии несчастья притупили нашу восприимчивость.
Родился Александр Сергеевич Неверов (Скобелев) в 1886 году в селе Новиковки Самарской губернии, в крестьянской семье, а умер в 1923-м, завершая работу над интереснейшим романом «Гуси-лебеди». Его архив сохранил такую запись, сделанную за несколько дней до смерти: «Во мне сто страниц самых лучших, которые должны выразить то, что живет глубоко в тайниках… Они самые лучшие и самые трагические… Пусть их напишу, когда мне будет 72 года… Ведь душа не стареет, я в это верю, и я никогда не буду стариком. Не хочу и не могу». За недолгую жизнь ему довелось потрудиться земледельцем, «мальчиком при дверях» в купеческих магазинах, деревенским учителем. В 1915 году, призванный в армию, служил в Самарском военном лазарете. Его первыми литературными опытами заинтересовались не известные издания той поры – из них приходили отрицательные ответы, а журналы с довольно странными для нашего слуха названиями: «Трезвые всходы», «Жизнь для всех». Известные политические шатания и идейные срывы писателя, которые советская критика, в целом доброжелательно принимавшая творчество Неверова, призывала не преувеличивать, были вызваны его склонностью к эсерам, а говоря общо – к надклассовому демократизму, абстрактному гуманизму и прочим досадным для правоверных большевиков вещам. Встретив революцию с воодушевлением, он, однако, с сомнением воспринял последовавшие затем декреты и предприятия нарождающейся советской власти, чему особенно способствовала начавшаяся в его родной Самарской губернии травля «кулаков». Неверов полагал, что надо не «колоть» деревню, а «стаскивать всех крестьян в одно». Когда же в губернии на время воцарилась эсеровская «учредиловка» (1918), писатель в местной газете «Народ» восторженно писал о «чистой демократии» и «народоправстве». В 21-м начался в Поволжье страшный голод, и Неверов, ради спасения себя и семьи, оказался среди ходивших в «хлебный» Ташкент.
Его «предрассудки» вполне выразились в замечательной повести 1922 года «Андрон непутевый», написанной в сказовой манере. Ф. Гладков в своих воспоминаниях приводит такие высказывания Неверова: «Мужик – поэт и песенник. Он и плачет от сердца и веселится от души. Он ничего на веру не берет – скептик, но и бунтарь исторический. Язык у него богатый, певучий и мудрый. Говорит он и поет, как холсты расстилает…» А в повести «поэт, песенник и скептик» вилами и топорами изгоняет вернувшегося с войны с большевистскими лозунгами на устах Андрона. Очень уж он вместе с созданным им в деревне союзом молодежи надоел мужикам. «Компания Андронова – лучше не выдумать. Гришка Копчик с деревянной ногой – голь, Яшка Мазлаголь, Федька Бадыла – голь. Наплевать на это! Потому они и коммунистами называются – нет у них ничего. Вот как Мишка Потугин попал к этим людям? В молодой союз записался. А в союзе вечеринки каждый день. Парни и девки там». Мужикам же Андрон из своего исполкома слал приказы: «В бывшем дому священника немедленно оборудовать сцену для разного представленья. Столяра Тихоня Белякова и плотника Кузьму Вахромеева мобилизовать без всякого уклоненья. У Прохора Черемушкина взять на общую пользу восемь досок поделочного тесу».
Разочаровавшись в «учредиловке», а отчасти и в абстрактном гуманизме, писатель, живший в развалюхе на окраине Самары, голодавший и не имевший возможности обеспечить необходимым семью, произносит уже такие знаменательные слова: «Я… часто брюзжу, как обыватель, слюни развожу, но когда сажусь писать о коммунистах, я понимаю их, художник во мне побеждает обывателя…» Понимая или пытаясь понять коммунистов, он редактирует журналы «Красная Армия» и «Понизовье». В те годы было популярно «казнить» классическое наследство, и Неверов на утверждение, что подобное сбрасывание за борт современности и есть революция, отвечал: «Это вы оставьте… Октябрьская революция – воля масс, а тут массам навязывают чью-то другую волю. Как видите, разница… Нет, не следует нам чужие горшки бить…». Он на собраниях самарских литераторов читает доклады «Техника и психологический анализ Шекспира», «Композиция рассказов Чехова», «Технические приемы Бунина». И тут бы нам не только отметить его очередное противодействие духу времени, но и спросить: а где же теперь, после долгих лет народной диктатуры, у нас такие выходцы из крестьян, чтоб с толком и смыслом – о Шекспире, о Бунине?
Еще в перестроечные годы кое-что из творческого наследия Неверова попадало в печать, главным образом «Марья-большевичка» – веселый рассказ о крестьянке, которая «прямо сумасшедшая стала» с тех пор, как «появились большевики со свободой да начали бабам сусоли разводить, что вы, мол, теперь равного положения с мужиками». Кончилось опять мужицким утомлением: «Думали, не избавимся никак от такой головушки, да история маленькая случилась: нападение сделали казаки. Села Марья в телегу с большевиками, уехала. Куда – не могу сказать. Видели будто в другом селе, а можа, не она была – другая, похожая. Много теперь развелось их».
В заключение вернемся к повести «Ташкент – город хлебный». В предисловии к изданному «Советской Россией» в 1973 году сборнику произведений Неверова Н. И. Страхов, называя эту повесть высшим творческим достижением писателя, уверяет: «Давно канули в прошлое описанные в ней события, а книга живет. Народ принял и полюбил ее навсегда». Так ли?
В плену
Емельян ездил в город, привез оттуда австрийца в работники. По-русски он говорил плохо, больше кивал головой… Посадил его Емельян на телегу, оглянулся назад, сказал:
– Ну, поехали.
И Артур оглянулся назад.
Позади оставался город, наполненный шумом, впереди расстилались поля, наполненные тишиной… Не понял Артур, что сказал хозяин, но своей дороги не было, ехал, куда повезут.
Вез Емельян в Алдаровку.
Дорогой говорил:
– Ты не бойся, у нас хорошо. По праздникам я не работаю.
Трудно было Артуру понять Емельянову речь. Молчал. А когда Емельян отворачивался в сторону, Артур рассматривал Емельяна. В городе не успел приглядеться к нему, думал о другом.
Емельян – старик.
Лицо утонуло в бороде. Глаза спрятаны в густо нависших бровях. Губ совсем не видать из-под усов.
Жары не чувствует.
На нем овчинная шапка с подпотевшей тульей, старый, на вате, пиджак, подпоясанный ремешком. На ногах валенки. Словно сыч выглядывает из дупла, зорко глядит по сторонам.
Артур думает разное.
Емельян, поглядывая на Артура, тоже думает разное. Кто его знает? Человек он нерусский, чужой, ненадежный. Дорога степная, безлюдная. А в кармане у Емельяна деньги.
Ехали под вечер.
Лошади надоело тащить их вприпрыжку, останавливалась.
Емельян сердился, хлестал ее по боку. Кнут то и дело кружился над головой у Артура, Артур опасливо жался в сторонку. Емельяну казалось, что доверяться Артуру нельзя, в душе вырастало тревожное чувство. Откуда оно шло – не знал, но в каждой мочевинке, под каждым бугорком плотнее прижимался к сиденью, крепче дергал вожжами, гнал непослушную лошадь.
Осмелел Емельян около Алдаровки.
Когда выглянули знакомые трубы на старых соломенных крышах, страх, который попусту тащил несколько верст, отошел и растаял.
Придерживая лошадь, сказал:
– Ну, вот и приехали. Видишь деревню? Наша это, Алдаровка. А там, полевее, – Кирьяновка. Густо сидим, как грибы.
Понял Артур: дорога кончается, дальше этого не уедешь. Вытащил из-под ног засохшую соломинку, начал разжевывать, выплевывая по кусочку.
Емельян подумал:
«Есть хочет».
Опять сказал:
– Терпи немножко. Приедем домой, ужинать будем.
У ворот стояли бабы с ребятишками и два старика, чем-то похожих на Емельяна. Один в шерстяных полосатых чулках сидел на завалинке, выгнув колени. Другой в липовых калошах стоял напротив. Из раскрытого окна выглядывала старушечья голова в черном платочке. В соседней избе плакал ребенок, улицей пылили овцы. Хлопал пастушечий кнут.
Смеркалось.
Емельян слез первым.
Дорогой пересидел ноги и теперь слегка прихрамывал. Артур задержался на телеге. Бабы с ребятишками подошли вплотную, обступили полукругом. Окруженный, он сидел как коробейник, торгующий кольцами.
Старики поглядывали издали.
Артур интересовал их со стороны крепости, словно новокупка, приведенная с базара; каждый старался назначить ей цену.
– Ничего, здоровый будто.
С улицы заторопились в избу.
Изба большая, с тремя окнами на дорогу. От набившихся баб с мужиками казалась маленькой, тесной, без воздуха. Лампа, спущенная над столом, горела тускло. Пахло керосинной копотью. Под потолком кружились потревоженные мухи. Из чулана выглянули и снова скрылись большие недоумевающие глаза, налитые жалостью. Справа и слева глядели другие глаза – светлые, темные, недоверяющие. В окно с улицы глянула чья-то голова с распустившимися волосами. И оттого, что не было видно туловища, спрятанного за стеной, большая растрепанная голова, ищущая Артура, казалась похожей на фокус: покажется – скроется. Скроется – опять покажется.
Иван Прокофьич в новом казинетовом пиджаке нараспашку сел рядом с Артуром на лавку. Подмигнул, похлопал его по плечу:
– Что, брат, попался?
Понял Артур, что с ним разговаривают; улыбаясь, кивнул головой.
Иван Прокофьич кричал под самое ухо, словно глухому:
– У нас хорошо, лучше, чем у вас!
Емельян сказал Ивану Прокофьичу:
– Больно-то не приставай, пускай оглядится.
Пришли еще мужики, молча уставились на Артураострыми ощупывающими глазами. Пробовал Артур отвернуться, спрятаться от пристальных глаз, но спрятаться было негде. Слева сидел Максим Иваныч, выставив ноги в полосатых чулках, справа – Иван Прокофьич в казинетовом пиджаке нараспашку, а напротив Евсей, перегородивший дорогу. Последней пришла бабка Ирина, проводившая трех сыновей на войну. Протискалась поближе к Артуру старуха, заплакала. Не знал Артур, что бабка похожа на могилу, где лежит не одно схороненное горе, и ему показалось, что плачет старуха над ним.
Сердце заныло.
Не умея говорить по-русски, начал говорить по-своему, чтобы показать людям свое, человеческое.
Люди не поняли, изба наполнилась смехом.
И Артур сначала не понял. А когда понял – смеются над ним, над ломаным его языком, даже улыбаться и кивать головой перестал. Иван Прокофьич похлопывал по плечу, спрашивал, сколько у них в Австрии земли на человека; Артур не отвечал.
Легли поздно.
Долго думали, где положить Артура; решили положить на полу. Сам Емельян расположился на печке, чтобы удобнее было наблюдать за работником сверху. Ночью опять он сделался робким. Давешний страх, сброшенный на дороге, снова подошел вплотную.
Старшая сноха Марья с двумя ребятишками приткнулась в углу на кровати. Младшая – Евдоха – ушла в кладовушку. Емельян приказал ложиться в избе, она не послушалась. Емельян рассердился, расстроился. Ему хотелось немногого. Пусть бы чужой человек увидел, что старик в дому – сила, что ему повинуются со слова. Но этого не было, и это печалило. Обиженный, он долго пыхтел, возился, а когда засыпал, видел Артура, тихонько отворяющего дверь; вскакивая, просыпался.
Ночь была лунная, тихая.
Месяц подошел под самые окна, осторожно провел от передней стены светлую кривую дорожку. За стеной на дворе отдувалась корова, кашляли овцы.
В полусне разговаривали гуси. В улочке сонно гавкала собачонка, разрубая тишину. Дальше, на другом конце, доигрывала гармонь, роняя последние крики.
Артур не спал, подложив под голову согнутые руки, беспокойно сжимался в комок. Минутами садился, закрывая лицо, медленно качал головой. Прислушивался, щурил глаза на светлую кривую дорожку, положенную месяцем, неслышно уходил по ней мысленно.
Емельян следил сверху.
Когда Артур вышел из избы, вслед за ним вышел и Емельян.
Артур остановился под сараем. Емельян прижался в сенях. Ослаб он, внутренно раздвоился. Казалось ему, что под сараем в темноте Артур совершает ужасное дело, и это ужасное идет на него, Емельяна. Подойдет, раздавит.
Артур неуверенно тронул калитку. В голове у Емельяна помутилось. Наддарил кто-то в темноте его, вытолкнул из сеней. Выскочил на двор, судорожно вцепился Артуру в плечо, жарко дохнул в лицо.
– Куда?
Голос был резкий, не свой, оба испугались. Остановился Артур в полосе лунного света, заглянул Емельяну в лицо. Потом показал пальцем на грудь себе. Это значило, что у него болит сердце, что ему припомнилась родина, и он немножко расстроился.
Емельян думал свое и в охватившей тревоге не разглядел тоскующих глаз.
Уснул Артур ненадолго, спал некрепко.
Всю ночь около него кружил какой-то мужик в новом казинетовом пиджаке нараспашку, хлопал по плечу.
– Что, брат, попался?
За завтраком Артур увидел всю семью.
Его посадили рядом с хозяином в переднем углу. Напротив сидела старшая сноха Марья. Ела молча, взглянула на Артура только раз.
Младшая Евдоха, краснощекая молодайка, держалась по-девичьи. Разлука с мужем мало отразилась на ней. Словно галка, повертывалась из стороны в сторону. В круглых косивших глазах наигрывал девичий задор.
Ел Артур неуверенно; торопился, отставал.
Емельян угощал по-праздничному:
– Ешь потолще, едой не разоришь.
Подкладывал хлеба.
– Много съешь – много сделаешь.
Сам он сидел по-хозяйски, распустив подмоченную бороду. Ложка у него большая, вроде половника, с двумя вырезанными крестиками на облупившемся черенке. В перерыве между едой постукивал ею по столу, вместо колокольчика, замахивался на Марьиного мальчишку, удивленно поглядывающего на Артура.
К столу подавала старуха, Емельянова жена. Она была моложе «самого», но видом постарше, послабее. Ходила согнувшись, голову держала опущенной, носила на старых подсохших губах теплую материнскую улыбку.
После завтрака вышли во двор.
Одну лошадь обратал Емельян, другую – Артур.
Когда впрягли лошадей в телеги, Емельян вынес лопаты, показал Артуру на кучу навоза в углу под сараем.
– Навоз возить будем, дело нехитрое, скоро поймешь.
Вышла Евдоха с вилами, встала напротив. Работала она по-мужичьи, отрывая вилами тяжелые пласты, смеялась над работником.
Навоз возили целый день.
Артур утомился, а вечером отказался от ужина.
Ужинали при огне. В избе было жарко. Все время плакал Марьин ребенок. По стенам ползали тараканы. Щи были горячие, над столом от них стояло маленькое облачко, закрывающее Емельяна в переднем углу. Слышно было только, как стучал он мослом по столу, шумно высасывая мозги, а глаз и лица не было видно.
Артур сидел в стороне, возле печки. Потом вышел на двор, присел на крылечко.
– Я умру здесь.
Сказал тихонько, испугался.
А голос внутри его ответил:
– Терпи. Вытерпишь, увидишь родину…
По утрам вставали рано.
Первым просыпался Емельян. Наскоро ополаскивал лицо, приглаживал бороду. Молился наспех, по привычке, цельных молитв не было. Были отдельные клочья, обрывки, и обрывки эти путались в голове беспорядочно. Забываясь, Емельян оборачивался назад, глядел на кровать, где валялось старье, заслоняющее иконы. Не кончив молитвы, скакал под сарай. Оттуда перебрасывался на огород, с огорода – на улицу, кружился около лошадей и готов был схватиться сразу за несколько дел.
Артур спал на полу.
По утрам Емельян тянул его за ногу, осторожно подталкивал в бок. Артур просыпался, как заяц, почуявший выстрел. Одевался быстро. Пока хозяин стоял на молитве, раскуривал трубку.
Марья просыпалась сама.
По ночам ее мучил ребенок, и лицо у нее от бессонницы было зеленое, мятое. На постели по утрам она не стеснялась, сидела с раскрытой обсосанной грудью, с оголенными икрами ног.
Евдоха спала в кладовушке.
С вечера ложилась поздно, где-то бродила, чего-то искала, утром вставала насильно. Ее будил Емельян, постукивая кулаком в запертую дверь. Просыпалась она недовольная, раздраженная, в круглых косивших глазах светилась досада, в коротких словах, которые бросала Емельяну, чувствовался вызов.
Старуха шла серединой.
Характер у нее мягкий, неустойчивый, ссориться не любила. Когда ссорилась Евдоха с Марьиными ребятишками, как чужая в дому, отходила в сторону.
Артур стоял чужаком в этой жизни, словно дерево, пересаженное в чужой палисадник. Пробовал говорить – не понимали. Пробовал выбросить из себя давившую тяжесть – смеялись. Не сумел подойти к людям вплотную, стал замкнутым, одиноким. По вечерам, когда ложились другие, задерживался на дворе, выходил на огород, с огорода – на речку, бесцельно кружился на берегу.
В маленькой речушке расстроенным хором гудели лягушки, в улице подвывали собаки, плакали дети в месячной потревоженной тишине. Видел Артур темное, тупое, неговорящее лицо жизни, и это лицо убивало тоской. Смотрело оно на него и рано утром, когда просыпался на работу, и поздно ночью, когда засыпал на полу. Даже в поле, в маленьком тихом просторе, изрезанном косыми проселками, стояло перед ним тупое лицо.
Емельян беспокоился.
Не видя Артура в избе, осторожно выходил под сарай, по-кошачьи заглядывал в углы, пересчитывал лошадей в полутьме, прислушивался. Со двора пробирался на огород, спускался на речку, долго стоял на берегу. Страх наваливался, как камень, пущенный сверху. Придавленный страхом, он гнулся, слабел, не было силы двинуться с места. Тревожно окрикивал:
– Артур! Пан!
Артура раздражали подкарауливающие шаги. Вспыхивало враждебное к маленькому мохнатому старику, от возбуждения вздрагивали руки. Хотелось заупрямиться, не послушаться, зло посмеяться над силой, ведущей к подчинению. Что из этого выйдет? От сознания, что выйдет большое, непоправимое, глаза светились ярче, тонкие губы сжимались плотнее.
Это были минуты ненужного гнева.
После не верилось: были они или не были.
Успокоенный Емельян говорил:
– Чем тебе плохо? Работаем в меру, пьем-едим досыта. Товарищам хуже.
Артур видел другое лицо, слышал другой голос, в котором дрожали теплые растроганные ноты. Прикладывая руку к сердцу, кивал головой.
Хотелось ему подойти к людям проще, по-человечески, разгородить фальшивую ненужную перегородку, вынуть из сердца свое, человеческое, – что-то удерживало, мешало. Прислушиваясь к другим, бережно хранил отдельные звуки чужих разговоров, старался усвоить язык, но язык был небогатый, и тот немногий обиход, который заучил Артур, не в состоянии был выразить того, что чувствовал.
Бабы в субботу вытопили баню.
Емельян три раза залезал на полок, сердито хлестал себя веником. Мыться с ним мог не каждый. В бане стоял невыносимый жар, трудно было дышать даже на полу. Артур с удивлением поглядывал на гогочущего вверху Емельяна. Сам он сидел в уголку около кадушки.
Емельян и его затащил на полок, подталкивая снизу.
– Ничего, ничего, давно не парился.
Артур согласился, но веником не умел работать. Парил сам Емельян. Артур порывался соскочить на пол.
Казалось ему, что он не вытерпит, задохнется в обжигающей духоте, но прыгающий веник в руке у Емельяна и сам Емельян, возбужденно танцующий на приступке, заставляли лежать до конца.
Только уж после понял Артур, что с ним проделывали это мученье к лучшему. Вшивое пропаренное тело почувствовало себя легко и свободно. Долго отыскивал грязное немытое белье в предбаннике, – белья грязного не было. На том месте, где было положено, лежало другое: новые полосатые штаны и ситцевая рубаха с вышитым воротом.
Тайная забота баб растрогала.
Домой вернулся непохожим на прежнего, – немного смешной и забавный в новом наряде. Вместо незнакомого пугающего австрийца стоял теперь свой, одинаковый, в одинаковых штанах и рубахе. Было легче смотреть на такого, чувствовалась радость и в том, что все это вышло так просто, легко и радостно.
Дома на Артура надели еще пиджак, оставшийся от Марьиного мужа – солдата, старую фуражку с разорванным козырьком, на ноги – сапоги. Заставили пройти по избе.
Артур прошел.
Оттого ли, что было забавно смотреть на него, сделавшегося вдруг непохожим на прежнего, или оттого, что плотно сидела поношенная фуражка с разорванным козырьком, – на душе у всех появилось хорошее, теплое чувство, брызжущее смехом. Темные лица разгладились. Позывало на шутку. Даже Марья, не поднимающая глаз, улыбнулась. Старуха гремела трубой, налаживала самовар. Добрые старушечьи глаза, выглядывающие из чулана, казались еще добрее.
Евдоха дурачилась, дергала Артура за рукава.
– Хороший какой!
Емельян покрикивал на Евдоху:
– Брось, брось!
Но все это было между прочим, старик не сердился.
Вечер прошел в разговорах.
Кто-то новый, умиротворяющий вошел в Емельянову избу, объединил, успокоил людей, идущих по разным дорогам. За чаем Артур сидел рядом с хозяином. Глядя на них, казалось, что два мужика – как два дерева, выросших в разное время. Они уже не были чужими, пугающими, между ними чувствовалась внутренняя близость.
Емельян подкладывал хлеба.
– Закусывай, не стесняйся.
Старуха сварила яиц – по два каждому. Это тоже указывало, что Артур свой человек, имеющий право на равную долю.
Вылез Емельян из-за стола добрым, снисходительным. Следом за ним вылез и Артур. Заглянул Иван Прокофьич в казинетовом пиджаке, смастерил себе «ножку». Артур закурил трубку. Первый дымок выпустил молча, за вторым потекли разговоры.
Говорили про войну, про ярмарку, про цены на хлеб.
Артур сидел взволнованный.
Понимал он не все, что говорили другие, но чувствовал, что его не сторонятся, смотрят как на своего, близкого человека, страдающего одним горем, и его печаль есть печаль и этих мужиков.
Легли не по-летнему поздно.
Что-то мешало уснуть, что-то тревожило невысказанное.
Пропели первые петухи после полуночи.
Артур тихонько вышел из избы, постоял у сеней. Чуткая переливающаяся тишина чуть слышно звенела колокольчиком, разговаривала слабыми шорохами. Глубокое звездное небо глядело спокойно и кротко. Усталая, измученная душа наливалась такой же тишиной и кротостью.
Стоя около сеней со скрещенными на груди руками, Артур в первый раз пересмотрел всю свою жизнь от начала до конца, мысленно прошел короткий утомительный путь, приведший в маленькую степную деревню.
Ах, война!
Было обидно и грустно.
А когда в избе заплакал Марьин ребенок – нервы не выдержали. Представил Артур своего ребенка, жену, комнату, в которой остались два человека, дожидающиеся писем, – из глаз выпала первая за все время слезинка.
Долго не спал и Емельян в эту ночь.
Тоже пересмотрел жизнь свою от начала до конца.
Дошел до Артура, подумал:
– Жалеть надо. Мы пожалеем, и она пожалеет нас.
Все еще боялся Емельян, все еще не доверял, ожидая Артуровых проделок, хотел покорить жалостью. Злое обособленное чувство, что Артур чужой человек, которого не стоит жалеть, заменялось другим. В минуты, когда не было подозренья, обжигающего мозг, говорил Артуру, заглядывая в лицо:
– Нам с тобой делить нечего. Будем жить дружнее, лучше будет. Ты хорошо сделаешь, и я хорошо сделаю. Чего нам делить?
Артур кивал головой.
Околел гнедой мерин и смертью своей поставил Емельяна в тупик.
Лошадь была здоровая, крепкая, не жаловалась, не валялась, пала, как дерево, враз. С вечера Емельян разговаривал с ней на дворе, утром нашел мертвой. Лежала она около плетня, вытянув ноги, окоченевшая, с оскаленной мордой.
Емельян не поверил, испуганно пнул ее в бок.
Лошадь не двинулась.
Забежал с другой стороны Емельян, приподнял голову.
Неподвижная голова была тяжелая.
Емельян тоже сделался страшно тяжелым, почувствовал, что под ногами у него не земля, а жидкое тесто, в которое лезет, точно в трясину.
Прижался к плетню.
Из сеней вышел Артур, неся с собой доброе чувство. Не понял, в чем дело. Увидя лошадиную голову с оскаленной мордой и голову хозяина, упавшую на грудь, – нахмурился. Бодрое хорошее чувство сменилось щемящим. Взглянул на хозяина.
Хозяина не было.
У плетня стоял маленький, мохнатый старик в длинной рубахе, безмолвно смотрел себе под ноги.
Артур подошел поближе, хотел что-то сказать, пожалеть человека в несчастье. Емельян приподнял голову. В маленьких незрячих глазах столько было злого, выпирающего изнутри, что Артур даже попятился, чуточку покраснел. Он стоял по одну сторону, Емельян – по другую. Между ними лежала околевшая лошадь, и, отделенные ею, они стояли, как на двух берегах, идущие в разные стороны.
Емельян не мог говорить, косил красным вертящимся глазом то на Артура, стоявшего справа, то на околевшую лошадь с откинутой в сторону левой ногой.
Первой из женщин выбежала старуха в черном платочке. Вслед за ней – Марья в расстегнутой кофте, Марьин мальчишка в больших сапогах и не чувствовавшая горя Евдоха в подоткнутой юбке. Встала она не там, где встали другие, а несколько на отлете. На околевшую лошадь глядела безучастно.
Увидел Емельян эту отчужденность и понял, что Евдоха чужая в дому. Озлобленные, сухо горевшие глаза остановились на ней. Евдоха встретилась спокойно с ними, небрежно, и мучила этой небрежностью до тех пор, пока Емельян не начал ругаться.
Тут Евдоха сказала ему:
– Не ругайся, я ведь не дочка тебе.
Знал Емельян, что Евдоха не дочка ему, но думал о другом.
Возбуждение ослепило его. Не было уже ни лошади, ни жены, ни Артура, ни всей это жизни, хохочущей тысячью ртов. Было одно лицо, выглядывающее из тумана, и оно хохотало за всех. То была Евдоха, бросившая последний камень. Стояла она все там же, где встала вначале, но Емельяну казалось, что она далеко-далеко от него. Он подвигался с трудом к ней, тяжело ворочая грудью, а когда подошел и хотел что-то сделать, чтобы рассеять сизый туман, перед ним стояла не Евдоха, а плачущая старуха в черном платочке, держала его за руку. Другую, сжатую в кулак, держала Марья.
Емельян ослаб.
Две лошади, потерявшие третью, стояли поодаль, около ворот толпились овцы, коровы.
К завтраку Евдоха не вернулась. Место ее за столом оставалось пустым, напоминало об утреннем. Притихший Артур в ситцевой рубашке сидел неподвижно.
Подаренная рубаха давила камнем.
Емельян не угощал, не подкладывал хлеба, как раньше, не стучал и мослом по столу. А когда мальчишка Марьин выронил ложку, Емельян ударил его по голове. Мальчишка заплакал. Марья смолчала, как будто не видела, но от еды отказалась, ушла на кровать.
Глаза у старухи стали темнее, печальнее. Губы втянулись.
Вылез и Артур.
Емельян один остался за столом. Тусклые глаза опять загорелись враждебно. Брякнул кулаком по столу:
– Что вы хотите?
Жить стало трудно.
В глазах у Емельяна неизменно горел сухой огонек, нащупывающий в темноте. Он почти не разговаривал с Артуром, как будто не замечал человека, шагающего рядом. Стоило Артуру где-нибудь уединиться, на минуточку спрятаться от преследующих глаз, Емельян тревожно бегал по углам.
Спал мало.
Сон был некрепкий. В расстроенной голове путались расстроенные мысли. Вскакивал, отыскивал глазами Артура, по-кошачьи пробирался на двор.
Артур не сердился на старика.
Он перегорел, утомился, и не было в нем ни горечи, ни раздражения. Темная, незрячая жизнь, в которой кружился чужим и непонятным, не давала ни свету, ни радости. Вместе с ласковой жалостью бабьих глаз видел и острую щетину в напуганных глазах Емельяна. Умирал он медленно, равнодушно. Лишь редко-редко вспыхивало протестующее чувство, но вспыхивало не надолго, как искры, отлетевшие от костра, возбуждение было короткое. А когда увидел на ладони у себя капельку крови, зловеще окрасившую желтую, нездоровую харкотину, сделался особенно тихим, печально сказал:
– Ну, вот и конец.
Написал письмо.
Первое письмо, как поселился в Алдаровке. Готовился к нему долго, долго вынашивал запрятанные мысли. Пока готовился, думал высказать много, а на бумаге вышло несколько строк. Прочел их: не поверилось, что сам написал. Не хотелось жаловаться, не хотелось и роптать, чтобы уйти из этой жизни спокойно, но в каждой строчке слышались обида и слезы, тоска и отчаяние…
Поглядел на написанное, что-то припомнил, нерешительно разорвал. Разорванные лоскутки выбросил на ветер, и они, подхваченные ветром, разлетелись как падающие сверху снежинки.
В пятницу выехали в поле.
Работали молча.
Артур ходил за плугом, Емельян по-хозяйски стоял на межнике. Забирался под телегу, чтобы вздремнуть от безделья, но тут же высовывал голову, украдкой смотрел на Артура, шагающего за лошадьми.
Стояла духота.
Безоблачное небо казалось высоким, прозрачным; примолкшее поле – широким, пустынным.
В полдень лошади утомились. Емельян приказал отпрягать на отдых. Закусывали в одно время: лошади в телеге, хозяин с работником под телегой. Емельян с ножом в руке резал хлеб, вынутый из кошеля. Один кусок положил перед собой, другой – перед Артуром.
Артур не дотрагивался до хлеба. Выпил квасу, пахнувшего тряпицей, отодвинулся в сторону.
Емельян покосился. Ел один, усиленно ворочая щеками, чувствовал себя обиженным. Когда Артур вылез из-под телеги, Емельян вспыхнул. В сердце закурилось нехорошее чувство, делающее человека сухим и колючим.
Артур подошел к лошадям, одну погладил по спине.
Емельян из-под телеги наблюдал. Тревожило неясное.
Рядом лежала Артурова кепка с полинявшим значком повыше козырька. Взял в руки ее, будто никогда не видел, пощупал, повертел, даже обнюхал и брезгливо, со злостью отшвырнул в сторону. Вспомнились дети – два сына, ушедшие на войну. Представилась самая война – огромное поле, уставленное пушками с разинутыми ртами. Представились австрийские солдаты, расстреливающие русских солдат, – сердце ударило вперебой. Злое, враждебное чувство разгорелось сильнее. Глаза под нависшими бровями сделались меньше. Были позывы на кого-нибудь налететь, сделать кому-нибудь вызов. Но кого вызывать кроме Артура? В нем сошлась вся путаница расстроенной жизни. Он на каждом шагу причинял и боль своей неразгаданностью. Только к нему, чередуясь, неизменно стекались Емельяновы мысли, только он, оторванный от своих, стоял перед глазами, вызывая то жалость, то злобу…
Артур схоронился в полыннике на чужой десятине. Осторожно вытащил маленькую тростяную дудочку, которую смастерил в праздничный отдых, несколько минут просидел молча, со слабой ребячьей улыбкой. Тоненькая, незатейливая дудка стыдила своей простотой. Боялся Артур, что слабый самодельный инструмент не сумеет передать невысказанное словами. Вылетели первые звуки, слабо поднялись вверх. Артур в волнении прижал дудку к груди. Невольник и чужестранец, прикованный силой к чужим далеким полям, сидел он, словно заяц, укрытый полынником, позабыл про хозяина. Увлеченный игрою, изливал свою скорбь. Тростяная дудочка, в которую вложил свое сердце, пела так грустно, так жалобно. Столько было простоты и горького человеческого чувства, близкого другому человеческому сердцу! Заслышал Емельян невидимую дудку, вздохнул. Жалобное волнующее пение казалось не пением, не игрой, не забавой, а душевной, покоряющей болью… В голове рождались другие мысли, в сердце – другие чувства. Просились свои скорби, свои жалобы на человеческую несправедливость, разорвавшую жизнь пополам; хотелось добавить свое, выраженное, неповинующимся языком.
Артур сидел, низко опустив голову.
Сзади за спиной стоял Емельян, не нарушая игры.
Уже не было страшно пугающего австрийца, отнимающего сон по ночам. Сидел одинокий человек, измученный жизнью.
Увидел Артур хозяина – дудка смолкла.
Емельян тихонько сказал:
– Вот ты какой!
Артур показал на грудь себе.
– Болит.
Емельян покачал головой.
– Плохо, брат, я вижу. Я тоже никуда не гожусь.
Начал рассказывать про сыновей, ушедших на войну, про старую разлаженную жизнь. Маленькие, затосковавшие глаза обволоклись слезами.
– В больницу нам с тобой надо, к доктору.
Оба молчали.
Веселые ребята
Литератору деду Гольдебаеву[2], с любовью
У деда болят ноги. Лежит под великолепным тулупом на волчьем меху, легонько вздыхает. В комнате полутемно. Дует ветер. Мороз стукает лбом в деревянные стены. Дрова на исходе. Рядом – Шекспир в роскошном переплете. Крепко держится за любимого из любимых.
– С голоду буду сдыхать, а его не продам.
Очень уж брюхо мучает. Бросит дед ему корочку за день, закроет глаза и лежит с мягкими посеребренными волосами. Изо рта плывет теплый дымок. Дед оттопыривает губы, фукает, как маленький:
– Ф-ф!
В солнечные дни легче. По стенам бегают зайчики, лезут в бороду, греют высокий умный лоб. Над окном, под крышей, длинная февральская сосулька.
– Ишь, какая дура! – улыбается дед.
Хочется и ему на улицу. Пройти бы по городу, похрустеть снежком, выставив нос из воротника, наглядеться, наслушаться – сапог нет. Тридцать лет писал повести с рассказами, а сапог не заработал. Сидит у окошка и щурится.
– Ничего, только бы душу сохранить…
Фырчит автомобиль с товарищем комиссаром, извозчики на углу хлопают рукавицами. Кавалерист-красноармеец в малиновой фуражке бодрит голодного коня. Идут на субботник. Кирки, лопаты, песни, улыбки. Молодость! Впереди – красное знамя с золотыми кистями, позади – розвальни с мертвым на кладбище. Плачет женщина, не поднимая головы. Ползет инвалид на железных крючках.
Дед отворачивается.
– Голод…
Аленка, дочь, с черными смородинками глаз, укачивает куклу на коленях.
– Спи, кума, спи. Волк придет…
Смотрит дед на Аленкины смородинки и не чувствует, как на бороду ему падает крупная тяжелая слеза.
– Ты что, папа?
– Так, ничего. Зима на улице.
– А знаешь, папа, чего мне хочется?
– Конечно, знаю.
– Да нет, папа, не этого! Ты думаешь – молока?
– Ну?
– На пароходе мне хочется проехать. Да-ле-ко-о!
– Ну, что же, прокатимся… В Черное море, в Мраморное море, в Каспийское море, потом ударимся в Атлантический океан, рыбу будем ловить: рыба там очень большая – с нашу кровать…
Слушает Аленка россказни на коленях у деда, от сладости закрывает глаза. Любовно теребнет волосок из серебряной бороды.
– Я не сплю, папа, рассказывай. Вот настолечко не сплю…
Вечером приходит Бегунок, молодой беллетрист. Шапка на затылке, пальто нараспашку. Зима, а Бегунок бегает по городу, как в мае месяце. Только ботинки стучат молотками. Тоже брюхо гоняет. С утра собирает репортерские строчки по профсоюзам, изучает психологию большевиков для начатой повести, а после четырех скачет на Соловьиную к деду.
Отощал дед. Синие брюки широки в опушке, кажутся не своими. Рубашка треснула, длинный английский пиджак остался без пуговиц, а глаза горят хорошим молодым огоньком.
– Друг пришел.
Топится железная печка, стреляют поленья. На столе – керосиновый «наперсток». Дед сам придумал дешевое электричество. Разыскал стеклянную баночку, надел жестяной колпачок, вставил ваточные фитили.
– Молния, а не лампа!
Аленка – как белка: прыгнет на колени к деду, от деда – на шею к Бегунку. Делает козлиные рога из двух пальцев – запыряет! В окна косо светит месяц. Ходит Мороз – красный нос, колотушкой постукивает.
– Кому жарко? Кому нет?
Бегунок рассказывает сказку Аленке. Жил-был богатый мужик. Напекла ему старуха полпуда пирогов, говорит: «Не ешь все – бедным оставь». А старик жадный был. Взял да и съел все пироги один. Съел и захворал.
– Умер? – спрашивает Аленка.
– Маленько не дошло до этого: старуха стыдить начала. Вот какой ты безбожник, старик! Разве можно одному пироги есть? Надо было девчонок накормить.
– Каких?
– Да мало ли! У сапожника – две, у слесаря – две…
– Я тоже не ела… – вздыхает Аленка.
– Стыдно стало старику. Велел старухе испечь еще двадцать фунтов для голодных девчонок. А я в это время мимо шел. Вижу – пироги раздают, кричу: «Дайте мне! Дайте мне! Аленушке я отнесу… Девчонка у нас эдакая есть, черноглазая».
Бегунок вынимает маленький кусочек. Глаза у Аленки горят радостью и удивлением.
– Во-от… Папа!
Дед поглаживает бороду:
– А мне старик не прислал?
– Завтра обещался.
– Папа, я дам тебе немножко…
Аленка отрывает крошку от мякиша, кладет деду в оттопыренные губы. Дед любовно обсасывает Аленкины пальцы, крепко целует в черные играющие смородины.
– Спасибо, дочка, наелся…
– Да нет, папа, ты не наелся…
– Что ты, дочка, по сих пор наелся…
Хорошо с друзьями да в теплой натопленной комнате. Дед становится молодым. Весело двигает больными ногами в опорках, рассказывает о Питере, о Париже, где смолоду кружился, о писательских вечеринках. Бегунок смотрит восторженными глазами.
– Какой интересный, старый черт!
– Только бы до весны дожить, – увлекается дед. – Солнышко я очень люблю. Смерть мне зимой – коченею…
– Вы тоже повесть пишете?
– А как же? Целый роман…
В комнате празднично. Ветер воет, лепит снегом в побелевшие окна, а дед с Бегунком – на берегу Черного моря. Мечтают. Скромная писательская дача, горы, балкон, далекий белый парус. Оба заканчивают по большой повести. По вечерам собираются на балконе. Аленка хозяйничает за самоваром. Коммуна. Нет ни жадности, ни корысти, ни тяжелых забот, омрачающих душу. В полдень расходятся. Бегунок кидает прибрежные галечки в море, мечтательно смотрит в широкий простор. Дед блаженствует. Ходит по берегу в синих заштопанных брюках, точно фазан – вперевалочку, ласково подставляет голову под горячее крымское солнце. Хорошо! Книгу бы написать такую – солнечную. Налить ее радостью до краев и сказать всему человечеству:
– Пей, жаждущее!
Глаза у Бегунка туманятся. Молодое сердце стучит взволнованно. Обнять хочется деда. Очень уж интересный, старый черт! Как вином поит. Слушаешь, а за спиной крылья…
– Дед, ведь это возможно?
– Что?
– Книгу такую написать…
– Очень даже возможно. Унывать только не надо… За золотом гнаться не стоит: душу оно высасывает. А писателю нужна душа. Без души он – орех пустой, погремушка… Вы знаете, кем должен быть писатель?
Дед стоит возбужденный, горячий, борода – на боку. Бегунок улыбается: сюжет интересный нашел, торопливо обдумывает форму. Рассказ? Нет. Драма? А, черт! Повесть… Шарит по карманам.
– Дед, табачку у вас не завалилось?
– Или курнуть захотел?
– Во рту нехорошо.
– Есть хочется?
– Да нет, будто не хочется…
Оба смеются.
Далеко весна. Далеко Черное море. Ходит Мороз – красный нос, колотушкой постукивает.
– Кому жарко? Кому нет?
Бегунок стреляет по базару. В одной руке книжки со своими рассказами, в другой – писательская шляпа с дедовой головы. Спекулянт. Голос звонкий, всех торговок покрывает.
– Кому хорошую шляпу? Эй, шляпу! Книжки, книжки!.. Интересные книжки…
– Пирожков, пирожков! Кому горячих пирожков?
– Книжки, книжки! Кому надо книжки?
Пляшет от холода, шуточками перекидывается, шляпой помахивает.
– Шляпу, шляпу! Эй, шляпу! Дешево отдам…
– Табачку, табачку! Моршанского табачку! Курнешь, чихнешь, языком оближешься… Пробуй, товарищ, не стесняйся! Российский табачок, первый сорт…
Сидит Бегунок на корточках перед табачником, вертит застывшими пальцами пробу. Жадно глотает махорочный дым. Накурился. Бочком-бочком, да и в сторону…
– Что же вы, товарищ?
– Горчит немножко.
– Сам ты горчишь.
– Жареного мяса! Жареного мяса!
– Фу, какой запах!
– Эй, шляпу! Кому шляпу?
– Черт возьми, ноги отморозишь…
– Книжки, книжки! Интересные книжки!
– Придется назад нести свою лавочку. Разве в карман залезть вон к этому?..
– Шляпу, шляпу! Кому хорошую шляпу? Товарищ, купите книжечку!
– Нет, товарищ, не до книжек теперь. Может быть, через них и страдаем третий год.
А деду все хуже да хуже. С голоду, что ли, болезни наваливаются? В прошлом году палец срубил, вчера открылась ранка. Сердце отказывается работать. Капут старику. Лечит его Аленка, молодая докторица.
– Что у вас болит?
Дед закрывает глаза.
– Папа, да ты говори.
– Сердце болит, товарищ доктор.
– А еще?
– Палец болит.
– Я вам хины дам.
– Пожалуйста, товарищ доктор.
– А еще я вам капель дам. Они очень помогают от разных болезней.
Лицо у Аленки серьезное, черные глаза опечалены. Наливает воды из чайника.
– Выпейте натощак.
Дед смеется.
– А ноги у вас не болят?
– Болят, Аленушка, все болит…
– Папа, да я же теперь не Аленушка. Неужели ты забыл?
– Виноват, товарищ доктор, забыл.
– Фу, какой вы беспамятный, товарищ Семенов! Ну, лежи, папа, не смейся. Ухаживать за вами будет сестра милосердия. Катя!
Аленка берет румяную куклу с кудрявыми волосами.
– Вот, Катя, сегодня вы дежурите. Если товарищу Семенову будет хуже, позовите меня. Я пойду обед готовить. Товарищ Семенов, сегодня вы получите куриный суп. А на второе… м-м-м… Папа, я забыла, чего на второе?
– Молочка стаканчик.
Аленка как молодая березка около старого дерева. Ласково смотрит в глаза.
– Жалко мне тебя, папа. Все ты хвораешь… И я маленькая, не умею ничего… Ты не веришь, папа?
– Верю, дочка, верю!
– А, все равно, я не брошу тебя, папа. И большая вырасту – не брошу. Знаешь, куда увезу?
Тихонько шепчет в ухо:
– На Черное море.
Блестят глаза у деда от непрошеных слез – улыбается.
– Ты не веришь, папа?
– Да верю, дочка, верю…
Бегунок приходит расстроенный. Грозно стучит промерзлыми ботинками, с сердцем кидает товар непроданный. Дед беззлобно играет улыбкой.
– Ну, как торговлишка?
– Ничего не дают.
– Гм… Мошенники!
– Ненавижу я брюхо!
– Противная штука!
– Оно ведь гоняет…
– Ну да – оно. Я бы его с удовольствием вырезал – доктора не берутся. Очень, говорят, операция опасная: останешься с одной головой – пропадешь.
Не хочется старику огорчать милого друга, разводит турусы. Да и на что это похоже? Хлеба нет, дров нет. Неужели и последнюю отраду прогнать?
– Не тужи, разлюбезный друг, – перемелется. В будущем человечество обязательно уничтожит желудок.
– Обидно, дед.
– Ну, что там – обидно. Конечно, обидно! Дело не в этом. Потерпеть надо. Не мы одни голодуем – время такое пришло… Неужели на каравай хлеба будем менять революцию? Голубчик мой! Ждали-ждали, да и сменяем? Разве можно так убивать себя? Я вот старик, колода ненужная, и то веселее гляжу. Или мы сроду не знали нужды? Знали, ох как знали! Не баловали нас пирогами с начинкой. Бывало, напишешь рассказишко, пообедаешь, а ужинать в люди бежишь. Придет время, поживем и мы. Эка важность – денек не поесть! Чай, мы не из верхних этажей… Нас этим не удивишь – голодухой-то… Возьмем да и сварим сейчас картошки в мундире, нам ведь не мясо нужно… Аленка, ну-ка!
Дед засучает рукава, храбрится, трясет бородой.
– Мы и нужду в печке сожжем. У нас недолго…
– Папа, она разве горит?
– Загорится, как посадим на горячие угли. Дай-ка мне ножик!
Щепает лучину, покряхтывает, шуточками нужду прогоняет.
– A-а, не хочешь в печку лезть? Врешь, полезешь. А ты что, голубушка, загораться не хочешь? Чик! Потухла. Ага!.. Язык высунула… Двух спичек нет. Еще осталось две. Богачи! Да я умирать буду – не променяю революцию на пироги с лепешками. Ноги вытяну, а все-таки крикну: «Крепись, ребятки!» Аленка, лезь под кровать за картошкой! Сделаем масленицу сегодня, а там что будет…
Хмурится Бегунок. Рассмеяться бы над дедовой храбростью, да на сердце скоблит в одном уголке. Дед притворяется, будто не видит, что друг не в духах. Петухом около печки кружится. Соринки и пылинки кидает в огонь: тепло загоняет.
– Эх, и заживем мы на будущий год!
А за спиной Аленка тянет тоненьким голосом:
– Па-а-па, картошки-то у нас не-ет!
– Как нет? Агитируешь?
– А мы ее вчера съе-ели…
Глаза у деда туманятся.
– Ну, ребята, никому не рассказывайте: картошку мы съели вчера.
Подобрал Мороз – красный нос свои колотушки, ударил в последний раз и ушел из города неизвестно куда. Заплакали вслед ему крыши, полились апрельские слезы. Разыгрались ручейки по канавкам, замертво попадали сосульки, сраженные солнечными копьями.
Весна.
Не верится деду. Сидит на крылечке под солнышком, греется. Жарко. Распахнул полы у великолепного тулупа на волчьем меху, воротник отогнул. Давит тулуп, словно жернов висит на плечах. Так и хочется сбросить тяжелый зимний мешок. К чему он теперь? А мимо – татарин-старьевщик. Угадал дедовы мысли.
– Нет ли сява продавать?
Недолго думает дед. Раз с татарином по рукам – и сидит на крылечке в одном пиджаке. Осиротел. Не то хмурится, не то улыбается. Начал было деньги пересчитывать – бросил. Ну их к черту! Дурак человек, ничего не придумал, кроме денежной радости. Увидала Аленка бумажное море, – руками всплеснула.
– Па-па! Где это ты?
– Старик прислал.
– Да нет, папа, не он.
Ухмыляется дед. Гложет на сердце, жалко тулуп. Придет Мороз – красный нос, – не отвяжешься… А солнышко в окно утешает.
– Не бойся, старик, не заморожу!
Бегунок прибегает взволнованный. Выхватил десятитысячную из кармана – хлоп на стол! Удивить хочет.
– Дед! Радуйся…
А как увидал дедовы капиталы на столе – язык высунул от удивления.
– Черт возьми, дед! Я, наверное, сплю…
Весело деду. Заложил руки в карманы, брюхо по-купечески выставил наперед, озорничает.
– С нами, брат, не шути!
– Где это вы столько?
– Тулуп заколол.
– А я подстрочник получил.
– Значит, живем?..
– Живем…
Льется радость – не удержишь! Ударить в колокола – настоящая пасха. Шутка ли, денег-то сколько!.. А впереди – еще больше. Богачи! Тащит Бегунок два фунта лучшей баранины, картошек, перцу, луку, лаврового листу. Вьюном вертится, налаживает чайник. Кутить – так кутить. Аленка на корточках смотрит в железную печку, губы языком вытирает. Колесом ходят запущенные картошки! Перец с луком в нос лезут, лавровый лист запах пускает. Вот так обед. Королевский! Дед с ложкой – как часовой с ружьем. Вокруг печки похаживает, носом потягивает. Сунет ложку в чугун, попробует:
– Хорош!
Гостей бы созвать теперь, да вечеринку устроить, да милыми разговорами душу насытить. Давно не ел горячего Бегунок – обжигается. Пот выступил на лбу, разрумянился. А наевшись, голову на стул запрокинул, ногу на ногу положил, махорочку сладко потягивает. Буржуй! Дед – настоящий король. Наелся супу – капризничает: сахару требует к чаю. Кутить – так кутить! Что деньги? Мусор! Не было – пришли, не будет – опять придут. Аленке хочется молочка стаканчик. Увивается около деда, смородинками играет. Ну, как не купить?
– Поберечься бы, дед!
– После побережемся.
Ох, нужда, нужда! Дальше беги от этих людей – отчаянные! Особенно старичишка в опорках. На улицу не в чем выйти, а он философствует:
– Вещи – черви. Смолоду до могилы душу сосут. Самая лучшая завязь от них погибает. Ремесленником из-за них делается писатель, бакалейным торговцем. К черту богатство! Да здравствует писатель-бродяга!
Бегунок расцветает улыбкой. Пьет чай с молоком, сахаром во рту сластит. В кармане – кисет табаку. Вот вы всегда так. Пускай другие с миллионами путаются, душу бумажками обкладывают. Этого Бегунку не надо. Разве только брючишки переменить? Да нет, и без них обойдется пока. Главное – литература. Можно ли променять сладкую тоску писательскую на золото и серебро? Да будь они прокляты!
Деду тоже немного надо. Роман бы закончить скорее, скорби душевные вылить.
– Теперь обязательно закончим! – успокаивает Бегунок. – Я тоже задумал роман. Купим муки немного, пшена, масла. По вечерам будем лепешки печь.
– Разве выгодно?
– Еще бы! Дров меньше, хлопот меньше. Прихожу я в четыре часа, засучаю рукава. Раз! Лепешка. Раз! Еще одна. Вам лепешку, мне лепешку, Аленушке – две. Лепешки надоедят – за блины ухватимся для разнообразия. Много есть не будем. Заморим червячка – поработаем. Поработаем – опять заморим.
Дед улыбается.
– Остановись, паренек, очень уж хорошо выходит у тебя.
– Еще лучше выйдет, дед.
– Да что ты?
– Я теперь ничего не боюсь. Ботинки изорвутся – босиком похожу.
Мечтают. Радуют друг друга хорошими разговорами, а в комнате у порога – товарищ с широким мандатом.
– Это комната номер четыре?
– Да.
– Очень приятно.
С нынешнего дня она принадлежит ему. Бегает дед по мандату непонимающими глазами, дружески говорит:
– Недоразумение, товарищ: я живу в этой комнате полтора года. Жену из нее схоронил…
И товарищ дружески говорит:
– Но у меня же мандат. Вы видите, у меня – мандат.
Дед на дыбы.
– Помилуйте, я – писатель! Я не могу оставаться без комнаты.
Товарищ улыбается.
– Что значит – писатель, когда я сам лицо уполномоченное? Идите в жилищный отдел.
Дед смотрит на Бегунка.
– Что делать?
Бегунок презрительно отворачивается.
– Сходим. Дорогу мы знаем.
А сердце колотит тревогу: быть беде!..
Сегодня переселение в землю Ханаанскую. Аленка укладывает кукол в сундучок, дед чеботарит. В одной руке – шило, в другой – иголка с белой ниткой. На коленях – старая резиновая калоша с оторванной подметкой. Над нуждой смеется старик.
– Аленушка, дай мне новые нитки.
– Папа, ведь у нас нет их!
– Разве все вышли?
– Давно.
– A-а, ну ладно… Я старыми починю… они думают – напугали меня. Я и в скворешнице проживу. Я, милые мои, не это видел… Опоздали немножко пугать-то. Все равно, солнышко не покинет нас. Натопит пожарче свою печку и скажет: «Грейтесь, ребята бездомные!» Фу ты, леший ее закусай! Опять ничего не выходит. Аленка, нет ли бечевки у нас?
– Зачем тебе?
– Как зачем? Не выходит у меня ничего. Резина рвется, нитки рвутся, а мастер я – вятский.
– Это какой, папа, вятский?
– Ну, очень хороший. Была одна дыра, стало четыре. Вот какой я мастер! Поищи, дочка, мы лучше бечевками свяжем ее…
– Папа, дай я кольну разок.
– Или умеешь?
– Я недавно платье чинила себе – хорошо вышло.
На лбу у Аленки русый хохолок. Стоит в фартуке, руки в боки. Черные смородинки налиты хозяйской заботой. Мать… Вылитая мать! Теплый свет в глазах, хорошая подкупающая улыбка. Волной нахлынули воспоминания, растревожили, растравили. Выронил дед резиновую калошу из рук, наливаются скорбью морщинки.
– Эх, Аленка, Аленка! За тебя сердце болит.
Приходит Бегунок. Лицо веселое.
– Скоро в Крым поедем, дедок?
– Сейчас поедем. Аленка, готова ты?
– Я давно готова, папа.
– Ну, я тоже готов. Милый друг, заверни-ка Шекспира. Помогай! А чернильницу положи в карман себе. За кроватью мы после придем. Эх, чугунок еще остался. Аленка, ложку-то подбери! Беда с этим имуществом.
Бегунок утешает:
– Вы, дедок, не тужите. Правда, комната у меня маленькая, тесно нам будет. Ну, зато вместе. Устроим коммуну писательскую…
– Верю.
Дед надевает двое чулок, старые резиновые калоши с привязанными подметками.
– Батюшки мои, багажу-то сколько! На извозчике не увезешь.
Бегунок у дверей держит Аленкин сундучок с куклами, мешочек с посудой, рваный чемоданчик с дедовыми рукописями. Сам дед прижимает Шекспира под мышкой. Аленка от нетерпения прыгает: на улицу хочется. Всю зиму просидела запертой царевной в разбойничьем терему. Из дверей выскакивает первая. Глаза разбегаются.
– Папа, папа, гляди-ка!
А нога в луже торчит по самую щиколотку.
– Па-а-па!
Дед вышагивает позади с белой расчесанной бородой. Рыжее писательское пальто, нитками перевязанные калоши на ногах делают его неузнаваемым среди уличной толпы. Ноздри раздуваются, в глазах – вызов.
– Тронь, кому надо, узнаешь, кто я!..
А солнышко – прямо в лицо старику:
– Милости просим, бродяги бездомные! Милости просим!
Бегунок дергает за рукав.
– Дед, калоша-то развязалась…
– Калоша-то? А мы ее опять привяжем.
Кладет Шекспира на ближнее крылечко, ставит ногу на ступеньку, долго пыхтит над калошей.
– Мы ее вот как перетянем, она и не будет дурачиться…
Смеются ребятишки над дедовым ремеслом, смеется солнышко с высокого неба, смеются Бегунок с Аленкой, но веселее всех самому деду. Топает перевязанной калошей по мокрому тротуару, лукаво подмигивает.
– Вы, ребята, не смейтесь! Мы еще поживем. А уж рассказ напишем, так напишем. Прелесть!
Иван Макаров
Мучительный выбор Ивана Макарова
Маргарита Смирнова в предисловии к вышедшей в 1970 году книге «Черная шаль» пишет об авторе собранных в ней произведений: «В биографии Ивана Макарова пока еще много белых пятен». Однако сегодня можно, пожалуй, констатировать, что в своего рода «белое пятно» превратилось для нас и само творчество этого писателя…
Иван Иванович Макаров родился в селе Салтыки Рязанской губернии. Окончил сельскую школу и поступил «на казенный кошт» в Ряжскую уездную гимназию, по окончании которой 19-летним юношей убежал на фронт, чтобы сражаться в рядах Красной армии. В 1929 году его первый роман «Стальные ребра», выдержавший впоследствии шесть изданий, опубликовал журнал «Молодая гвардия», а за год до этого рассказ молодого, никому не известного литератора «Зуб за зуб» получил премию на Всесоюзном литературном конкурсе.
Произведения Макарова побуждали критиков в основном к негативным оценкам. За свою недолгую творческую деятельность он успел написать, кроме повестей и рассказов, шесть романов, два из которых, «Большой план» и «Индия в крови», так и не увидели свет. Незавершенный роман о советском крестьянстве «Голубые поля» был опубликован только в 1959 году, уже после смерти автора. Разоблачению мещанства посвящена повесть «На земле мир» (1931), судьба белой эмиграции изображается в «Рейде Черного Жука» (1932), строительство Магнитки – в романе «Миша Курбатов» (1936). Темы актуальные, вполне отражающие дух времени, что находило понимание у тогдашних читателей, но не у рецензентов, упрекавших автора в проповеди идей, чуждых рабочему классу, а то и в прямой симпатии к эксплуататорам. Не устраивало их главным образом то, что они обозначили словом «психоиррационализм»: дескать, действия макаровских героев подчинены воле слепого случая и не поддаются объяснению с точки зрения здравого смысла. Звучали, впрочем, и другие голоса. Например, критик М. Шаталин в предисловии к одному из изданий «Стальных ребер» возражал коллегам: «Так называемый иррационализм Ивана Макарова – своеобразное отражение особенностей той общественной среды, где борьба за личное обогащение порождала причудливые изгибы психики и странные, на взгляд современного читателя, жизненные ситуации». Еще в 1929 году в опубликованной на страницах «Литературной газеты» статье «В атаку на психологический реализм!» А. Безыменский энергично потребовал от писателей изображения не личности, а коллектива. Несколько дней спустя в той же газете появилось «Открытое письмо Ив. Макарова тов. Безыменскому», в котором, в частности, говорилось: «На вашей дороге заманчиво и модно блестели передо мной вывески: «Сегодняшний день», «Коллектив, а не личность» и т. д. А с другой дороги на меня угрюмыми глазами смотрели Толстой, Достоевский, утверждение отдельной личности и прочее, по-вашему – реакционное. Мучительны были для меня эти дни выбора и колебаний… Качество коллектива зависит от качества личностей, составивших этот коллектив. А, стало быть, занимаясь анализом личности, я анализирую коллектив».
На фоне в том числе и таких вот прений происходило становление великой нашей литературы 20–30 годов прошлого столетия. И далеко не последнее место в ней занимает роман И. И. Макарова «Черная шаль» – куда как подходящая мишень для обвинений в иррационализме и упреков в «достоевщине». История Павлика Морозова – а именно нечто подобное ей лежит в основании романа – может быть преподнесена безапелляционным тоном агитки, а может вызвать к жизни всякого рода «иррациональные» размышления. Пойдя вторым путем и создав страстное, противоречивое и исполненное большого внутреннего драматизма произведение, Макаров, думается, доказал, что выучка у творца «Бесов» далеко не всегда предполагает нечто скверное и нездоровое.
Жизнь Ивана Ивановича Макарова, репрессированного и посмертно реабилитированного, оборвалась незадолго до Великой Отечественной войны. Его сын, ушедший на фронт добровольцем, погиб 7 мая 1945 года. Жена Вера Валентиновна сумела сберечь рукописи мужа – именно благодаря ей увидел свет роман «Голубые поля».
Смерть
Алексей Романович Минин, неграмотный коммунист, много думавший о своей смерти, однажды проявил несвойственную ему сообразительность и храбрость: на большаке ночью он задержал двух спекулянтов, показав им портмоне вместо револьвера и щелкнув замком, как предохранителем браунинга.
В ячейке ему стали говорить:
– А ведь ты, Романыч, крепчей делаешься с каждым днем. Ишь ведь, румянец у тебя – будто мак расцвел!
В ответ Минин сухо кашлял, сильно надавливая на грудь ладонью, и опускал голову, точно стыдясь, что на рябом его лице такой жуткий румянец.
В ячейке стояло огромное зеркало из барского дома. Оставаясь один, Романыч глядел на пунцовые пятна своих щек и чувствовал смятение, подобное тому, какое испытывал в дни юности, когда смотрел на закат, на дождевые облака, похожие на чудовищные клочья ваты, подмоченные кровью.
Еще больше он поражался чрезмерной яркости своих глаз. Он уходил от зеркала, испытывая едва ощутимую душевную боль и тоску.
Ему казалось, что он проглотил тонкую, как детский волос, иголку, и она, покалывая, блуждает в нем.
В «неделю транспорта» он еще раз отличился. «Неделя» совпала с масленицей, грозилось бездорожье, и мужики заупрямились.
Чрезвычайные законы, которыми грозил уезд, не повлияли на мужиков, потому что угрозы были слишком часты и обычны в те дни.
И все-таки двести подвод вовремя выехали из Самарина за пятьдесят верст в губернский город подвозить дрова на станцию.
В последний день масленицы, по издревле установленному обычаю, самаринская молодежь каталась на выгоне. Подвод было так много, что из них образовался сплошной круг.
По предложению Минина этот круг оцепили веревками, согнали всех к волости и велели прислать хозяев с тулупами и харчами на неделю.
Мужики сбежались дружно, но без харчей и тулупов.
Им объявили, что, если они поедут, им дадут по фунту керосину за каждый день. Выбирайте: ехать или не ехать.
Мужики выбрали – ехать. Их отпустили, и они привезли на кормовых салазках овес, сено и харчи.
Уезжая, мужики знали, что придумал это Минин. Вернулись они через две недели, но один из них пришел в Самарино пешком на пятый день. Он втихомолку бранил Минина, скрипел зубами и пил самогонку маленькими, злобными глотками. Он точно кусал питье.
Оказалось, что его лошадь задавило паровозом.
Вскоре наступила отчаянная оттепель. Днями едкий туман дымился над весенней слякотью. Кашель у Минина стал глухим, как отдаленные выстрелы, а румянец таким ярким, точно бы на землянистые щеки его приклеены круглые пунцовые бумажки.
Иногда из горла, вызывая удушливое щекотанье, шла скользкая и соленая струйка крови. Во сне он потел холодным липким потом, а когда чесал тело, под ноги ему набивалась влажная шелуха отмирающей кожи.
И все же надежда на выздоровление люто единоборствовала в нем с томлением смерти, всякий раз побеждая. Уж не вставая с постели, Романыч, полный нетерпения, глядел в мутный туман, ожидая, когда поярчеет солнце.
Но однажды победила тоска. Случилось это в тот день, когда распределяли триста калошин, присланных вместо керосину за «транспортную неделю» и похожих друг на друга только по форме. Их две недели сортировали. Обнаружилось, что почти все они на правую ногу. Попалась и такая калошина, на которую сбегались смотреть как на диво. Потом ее выпросил приказчик на люльку новорожденному сыну.
Калоши делили по жребию, и мужику, у которого задавило лошадь, досталась пара шестого и одиннадцатого номера, и обе на правую ногу.
Он принес их в волость, шваркнул на стол и сказал:
– У меня же разляпушило мерина, и мне дают такие!.. Отдайте их косому!
Тогда в волости решили, что и впрямь калоши надо отдать Минину. У него дочь в невестах.
Получив калоши, Минин осмотрел их, стащился с постели и, завязав в платок, сам отнес их обратно.
– Мне эдакие на кой, товарищи любезные? – беззлобно сказал он, покашливая в растопыренную ладонь, и ушел, забыв платок.
Коммунисты взяли у приказчика калошину назад, отослали ее в придачу к прежней паре и велели сказать Минину, что из них никто не получил калош.
К ночи у Минина разыгралась необоримая тоска. Он матерно изругал жену и дочь, требуя отнести обратно калоши.
– Неужели мне за всю мою жизнь пришлось три Калошины? – одиноко спросил он наконец.
Потом затих и уставился в мутное окно.
У него не было двора. Корова и две овцы находились в риге, которая стояла саженях в ста от избы.
Минин старался вспомнить, где стоит рига: прямо ли перед окном или сбоку. Он пытался разглядеть, но глаза не осиливали темноты. Он уснул, так и не уверившись в расположении риги.
Его разбудило зарево. Он приподнялся на локтях и поглядел в окно. Было похоже, что оно заставлено багрово-красным стеклом.
Он узнал, что горит его рига… И тут же страшно испугался того, что ему совсем не жалко риги, которую с трудом собрал и которой гордился, как неопровержимым знаком мужицкой оседлости. А теперь она горит, и ее совсем не жаль. Как будто чужая…
В это же мгновение Минин почувствовал, что он скоро, очень скоро умрет.
Он медленно почесал указательным пальцем висок и нащупал большую ямку на коже, наполненную липким потом.
«От оспы это, рябина…» – подумал он и тихо покликал жену:
– Аксинья… Окся…
Он закашлялся, со свистом вдыхая воздух и выхаркивая его с кровью на растопыренную ладонь. Наконец, справившись с удушьем, он взвизгнул что было мочи:
– Оксюха, черт спячий, гори-им!
Аксинья заголосила еще на печке, как следует не сообразив, что горит. Проснулась дочь, подскочила к окну и тоже завопила:
– Мам-ы-ыка… ри-ига-а!..
Они выскочили, не закрыв двери. В одиночестве Минин долго и бездумно глядел на багровое окно. Почувствовав холод, он вспомнил про дверь и забранился, стараясь крикнуть возможно громче:
– Дверь расхлебятили, черти!..
Он прислушался к тишине и подумал:
«Помирают нонче многие, и каждый по-своему. Вот осенью летось офицера расстреливали, он просил попа причаститься. Ему сказали: «Вот еще выдумал… нечего, нечего». Тогда он пошел. Шел прямо и колотил по сапогу палочкой и пел тихо:
А когда ему велели повернуться затылком, он сказал: «Я вам не холуй, зайдите сами». И опять запел:
Офицера закопали в канаву. Аксинья сходила посмотреть и сказала мужу: «Панихиду отслужить надо – не пес, чай». Ей Минин задорно и храбро ответил, что панихида – народный дурман.
Размышляя об этом, он внезапно вспомнил, что и его, коммуниста Минина, похоронят без священника и умрет он без причастия.
– Дверь расхлебятили, черти, – опять проговорил он вслух, чувствуя, как в его сознании возникает забота, поднимаясь медленно, несуразно и темно, как грозовая туча ночью.
«Как же это? Почин с меня… без попа? Я первый из села-то?» – подумал он.
Вдруг он вскочил, испытывая колючую боль в груди, оглядел темную избу. Окно стало меркнуть. Багровый свет, который обычно пугает и раздражает все живое, успокаивал Минина. Теперь окно побледнело, и ему показалось, что на стекло осел иней. Было очень холодно. Стен и очертаний предметов он уже не видел. Ему показалось, что он сидит один в темноте. На миг ему представилось, что, когда его закопают, он будет в полном сознании лежать с открытыми глазами – непременно с открытыми – и вечно ничего не видеть.
– Как же это?.. Неужели почин с меня – без причастия, без попа? Как же тут быть-то, Аксинья? Окся… Аксинья! – торопливо, но тихо проговорил он.
Потом бросился к окну, вперил в потухающее пожарище полуслепые глаза и, перебиваясь клокочущим в груди кашлем, завопил:
– Аксинья… Аксинья… Аксинья!..
Голос его на сей раз был чист и необычайно звонок.
Умирали в тот год, действительно, помногу. Больше всего крушил тиф. В Самарине обстояло так: человека кусала вошь, через несколько дней тело у него становилось горячим, точно его, как резиновый мешок, наполнили кипятком. Если человек много пил самогонки, он обычно умирал.
О тифе очень спорили бабы: как получается смерть?
Когда прошел слух, что помирают от вши, бабы перепугались. Верх взяла Аксинья, жена Минина, убедив всех, что умирают не от вши, а Господь Бог карает мором за грехи.
Тогда сторонница смерти от вшей сказала:
– А раз так, то беспременно же через таких, как твой раскосый, – и к делу и не к делу кричит: «Бога нет… Бога нет!..» Вот те и нет!..
На этом спор кончился. Но с этого дня Аксинья больше всего думала о смерти мужа. Она знала, что умрет он не от тифа, а от чахотки, но все-таки скоро умрет.
Когда Минин был крепок в своих помыслах, она ни разу не заикнулась ему о Боге.
Но, услышав от догоравшей риги его вопли из избы, она сразу поняла, что наступил час.
Она распрямилась, повернувшись к церкви, и, грозно подняв над головой кулак, замерла.
Потом широко и размашисто перекрестилась трижды и быстро пошла к избе.
Минин умолк при ее появлении и уронил на подушку отяжелевшую голову.
– Соборовать надыть тебя, – сурово и непоколебимо произнесла она.
Несколько мгновений оба они молчали.
Молча, прямая, неторопливая и уверенная в себе, она взяла в чашку воды, прочла над ней молитву и перекрестила ее трижды. Что-то каменное было в движении ее руки. Набрав в рот воды, она опрыснула мужа и проговорила:
– Во имя Отца и Сына и Святого Духа.
Так она сделала еще два раза.
Он не противился.
Она наскоро оделась и сказала так же сурово про дочь:
– Счас придет Анна, а я пойду…
В эту минуту уверенность в своей победе покинула ее. Ей показалась чересчур легкой сама победа.
Дойдя до двери, она встала и прислушалась.
– Лексей, – позвала она и подошла к нему, – Лексей, ты в памятях ай нет?
Минин молчал. Аксинья нагнулась и поняла, что он в памяти. Уверенность снова вернулась к ней.
– Перекрестись, Лексей, – приказала она.
Он не пошевелился. Дыхание его участилось и стало более хриплым.
– Пе-ре-крестись, Лексей! – повторила она более громко и более властно.
Минин чаще задышал и зашевелил кистью правой руки.
– Не сюда рукой… Вот куды… – как на ребенка, крикнула она, полная какой-то внутренней радости, темной и жуткой, как лес.
Этой ночью, вскоре после пожара, к Сергею Степанцеву прибежал испуганный священник и спросил, как ему быть: жена Минина требует его соборовать.
Руководитель ячейки сказал ему, что если он пойдет, то ему отвернут голову.
– Конечно, конечно, – согласился священник.
Самое мучительное истязание – сидеть над больным. И если бы люди не были скованы друг с другом цепями привычки и обязанностей, Сергей Степанцев никогда не пошел бы к умирающему Минину.
Утром Сергей проснулся рано. Первая мысль у него была о том, что ячейка должна будет хоронить Минина без священника. Мысль эта подействовала на него так же, как если бы, проснувшись, он прыгнул в холодную воду. Необычайная бодрость напружинила его тело. Проникаясь небывалой решимостью, он испытал какое-то тайное и щекотливое чувство радости, что Романыч умирает и что они, коммунисты, прямые и гордые, как на демонстрации, понесут красный гроб мимо церкви.
Он стал одеваться. Затягивая солдатские ботинки, он впервые заметил, что носки отпоролись. Когда он шевелил пальцами, подошва отделялась, скалясь деревянными шпильками, как разинутая пасть тупоносой щуки. Сергей внимательно осмотрел свою одежду. Его очень раздражала ярко-зеленая заплата на поле желтой гимнастерки, которую случайно прожег искрой от цигарки. Чувство досады и растерянности овладело им. Точно бы на похороны Минина нужна была одежда как на праздник по случаю рождения человека.
«Заплата – наплевать! Но ботинки?..» – спросил он себя. Потом, озарясь мыслью, он разыскал кусок тонкой проволоки, ножницы и, протыкая ими, вместо шила, дырочки в подошвах, стал взнуздывать проволокой.
По дороге к Минину Сергей встретил мужика – хозяина раздавленной лошади. Мужик, расписываясь ногами в своей нетрезвости, повернул за ним, крича во все горло:
– Сергей Егорыч! Бога нет?.. Пускай по-вашему!.. За каким же ч-чертом бабу за попом посылать? P-раз нет – околевай без попа! Вы других все норовите сунуть… Нет, вот сами лезьте! Посмотрим!
На его крик выбегали мужики и, собираясь кучками, шептались меж собой.
Сергей шел молча, перенося крики, как удары кнута. Лишь в сенцах Минина он подождал мужика и из-за притолоки совсем внезапно и в упор глянул ему в глаза. Мужик умолк, колени его согнулись и ослабли, точно Сергей саданул его ножом. Так он постоял всего несколько мгновений, потом, быстро и совершенно уже не заплетаясь ногами, пошел прочь.
Сергей долго и убедительно говорил с Романычем, наслаждаясь своим голосом, чувствуя, как злоба на мужика, хозяина раздавленной лошади, тонет в его непостижимом красноречии, и досадуя только на то, что хриплый кашель Минина перебивал его речь.
Потом, насытясь, он встал уходить. Он совсем не проникся умиранием Минина, а думал о красоте и возвышенности им сказанной речи. Он еще слышал свой вдохновенный голос, приятный и сладостный, как отзвуки песни, стихающие вдали.
Ему снова захотелось говорить. Он опять сел. Но Минин как раз закатился. Сергей подождал, подбирая слова и замечая, что в углах губ Романыча выступила мутно-красная и пузырящаяся пена. Невыносимый запах гниющей крови послышался ему. Как странно – он не замечал его до сих пор. Сергей почувствовал, что воодушевление его исчезло, как тонкая, блестящая ткань, брошенная в пламя.
Он опять встал и, еле подбирая слова, заговорил:
Сергей Егорыч Оплошать ты, конечно, Романыч, оплошал. Но, может, поправишься. Вполне можно поправиться. Ты дышишь по-дурному. Зачем ты этак дышишь? Эк, хрипит! Дыши ровней… А умирать – сегодня ты, завтра я. Помирать всем надо… Так, Романыч, сверху донизу все устроено… Ты не задерживай дух-то в нутре… Выдыхай его ровней. Видишь, кашель от этого… Эх!.. Эх!.. Черная какая кровь-то!.. Дурная… Ты о ней не жалкуй. В организме она все равно ни к чему… Ну, прощай… Я из ребят кого-нибудь пришлю к тебе… Ты открымши рот-то держи. Зачем ты зубы сцепил? Воздух хуже в груди спирается… Ну, покуда, говорю… А это ты из башки выкинь – собороваться… Брось! Мужикам на смех получится… И думать забудь! Нам с тобой все глаза повыколют… Слышишь?.. Романыч?
Он вышел, не закрывая за собой дверь. Аксинья подскочила к двери и хлопнула ею с таким остервенением, что в окне треснуло стекло.
От Минина Сергей зашел в волость и сказал коммунистам, что у Романыча надо дежурить по очереди: у него дух поддержать и бабу обезвредить.
Пораженная яблоня засыхает медленно. Но наступит день – и последний вялый лепесток упадет в траву, и желтый лист, покрытый чугунными пятнами, ржавый, останется беззащитно трепетать на сухой ветке, окруженной цветом и благоуханием сада. И тогда медленно движение соков замрет.
Так же умирает человек в чахотке. С пунцовым румянцем и с невыразимым блеском глаз он ходит до последнего часа. Но случись ему прыгнуть с табурета – он умрет враз, выхаркнув последний кусок легких.
И только в этот миг сознание и мысли угаснут в нем.
Ни Бог, ни ужасы ада, о которых ежеминутно говорила Минину жена, совершенно не пугали его. В это он не верил. Он боялся только темноты, которую он ощутил прошлой ночью после того, как померкло зарево. Вернее, он боялся неизвестности, подкарауливающей его. Он не мог себе представить, как он, в котором есть еще полное ощущение себя и который сейчас испытывает чувство боли и даже вполне представляет, как мужики будут смеяться над коммунистом, если он причастится, перестанет вдруг все это испытывать.
Раз подумавши, что он, закопанный, будет лежать в непроницаемой темноте в полном сознании и даже будет слышать, что делается там наверху, над ним, Минин уже не мог заглушить в себе этой мысли. Он поверил в это. Ему представилось, что в миг смерти утихнет только боль, а сознание останется, и, даже закопанное вместе с ним, оно, как тоненький волосок, проникнет сквозь землю наверх, а сам он, бессильный встать, будет испытывать кошмар одиночества и досаду, что над ним все движется, все живет.
Мучительная жажда иметь какую-то щель, просветинку к этому живущему возникла в обрывках его чувств.
Днем при свете солнца мука эта была еще выносима. Но, когда стемнело, Минин совершенно перестал чувствовать боль в груди – так сильно овладел им страх темноты и безвыходности. Вечером к нему пришел коммунист Захряпин, сумрачный мужик. Минину он сказал всего десять слов и сидел молча, дежуря по наказу Сергея.
Один раз, едва откашлявшись, Минин неожиданно для самого себя проговорил:
Сергей Егорыч Овцы надо мною ходить будут… на погосте… Как же быть-то?.. Окся?..
Услышав это, Аксинья, молча сидевшая у печки, решительно подошла к нему.
– Лексей, прими причастье… лекше тебе будет… Прими, Лексей.
Минин через силу повел глаза на то место, где сидел угрюмый Захряпин. Он не видел его при свете едва тлеющей гаснички, в которой вместо керосина горело деревянное масло.
Вдруг Минин усиленно забился в какой-то судороге и тонким, пронзительным и необычайно тягучим голосом завыл:
– Аксинья… О-окся… беги-и…
Захряпин ровно проснулся. Он нагнулся к Минину и проговорил:
– Брось, брось, Минин… Курам на смех…
Но Аксинья, схватив его за ворот, рванула назад. Ее движения были так быстры и неожиданны, что он не успел сопротивляться ей.
– Яша-а, уйди-и!.. Аксишенька, беги скоре-е-е!.. – не переставая, выл Минин.
Тогда Аксинья удвоила силы. Подняв Захряпина, она яростно толкнула его в дверь.
– Ид-ди, ид-ди! Тебе чужая болячка-то не больна-а!.. – надрывно всхлипывая, простонала она.
Потом быстро открыла сундук, порылась там, достала огарок свечки.
Минин все еще выл, торопя ее.
Сняв икону, Аксинья прилепила к ней свечу, зажгла и поднесла к мужу.
– Перекрестись, Леня, – сказала она.
Он, перестав выть, только содрогаясь, всхлипывал.
Удушливый приступ кашля завладел им, он со стоном и хрипом через силу втягивал в себя воздух и кашлял снова и снова. Казалось, что мокрота, хлюпающая у него в глотке, задушит его. Взгляд его недвижимо утулился в пламя свечи и жадно поглощал его.
Не дождавшись, когда кончится кашель, Аксинья перекрестила его и сунула ему в руку икону, загородив ладонью пламя, колеблющееся от его кашля.
Он судорожно стиснул икону. На лбу у него выступили серебряные капли пота.
– Руку… пусти… от света, – хрипя, произнес он.
И умолк, пожирая взглядом яркое пламя свечки.
Аксинья накинула на плечи что-то рваное, похожее на шаль, и выбежала.
Сергей спал, когда пришел угрюмый Захряпин. Разбуженный, он неохотно высунул из-под дерюги голову и спросил:
– А?
– Минин прогнал, – буркнул Захряпин и стал вертеть цигарку.
Сергей вспомнил о Романыче, и стало досадно, что нужно вставать с пригретого места. Он молча протянул руку за куревом.
Скручивая папиросу, он опять подумал, что нужно вставать. Но, когда коснулся пальцами ног холодного пола, он снова юркнул с головой под дерюгу, жадно стремясь насладиться теплотой, как приятным вином.
– Ну и черт с ним! Исключим из партии завтра… – раздраженно, почти крикнул он.
И они молча принялись курить.
Когда Захряпин уходил, в дверях с ним встретился священник.
– Сергей Егорыч спит? – осведомился он.
– Нет, – ответил Захряпин и повернул назад к Сергею.
– Как же быть, Сергей Егорыч? – заговорил священник, робко приближаясь к постели, – Аксинья крик подняла… бабы сполошились… Я-то, конечно, отказался.
– Ступайте… черт с ним!.. – протянул Сергей и, повернувшись лицом к стене, дотронулся ладонью к кирпичам и быстро отдернул руку: ему показалось, что он попал в холодную воду. – Черт, говорю, с ним! – еще злей крикнул он и залез под дерюгу с головой.
– Я тоже так думаю, Сергей Егорыч. Пускай! – высказался священник и поспешно ушел вместе с Захряпиным.
Оставшись один, Сергей попытался уснуть. Но сон не шел.
Так, уткнувшись с головой, он лежал, придумывая оправдание поступку умирающего коммуниста.
Внезапно Сергей вспомнил о пьяном мужике, с насмешками провожавшем его вчера. Воспоминание подействовало на него, как звуки тревожного рожка на солдата.
Он вскочил, быстро оделся и пошел к Минину, стараясь догнать священника.
Но священник был у себя дома и готовился к совершению обряда, повествуя бабам о том, что гонение на веру бывало и вдревле и что особенно самаринских коммунистов бранить не стоит… Люди они сговорчивые…
– Им так велено сверху, – добавил он.
На этот раз Сергей не был так красноречив, как вчера. Войдя к Минину, он проговорил:
– Алеша… милый, что ж ты с нами делаешь-то?.. А? Сколько из нашей ячейки на фронте убили… а? А Ваню моего как летось в восстанье искромсали?.. Алеша… ни за что ведь!.. Ваню летось…
Сказал он это с такой неподдельной искренностью, что Аксинья сразу же отошла к печке и села там, где обычно ожидала, когда измученный страхом муж позовет ее.
Минин же, едва осиливая боль, отлепил от иконы свечку и, выпустив икону из рук, пытался столкнуть ее с себя. Сергей понял его и приподнял у него на груди одеяло. Икона сползла и упала за кровать. С трудом переводя дыхание, Минин долго пытался заговорить и не мог. Наконец шепотом он произнес:
– А свечку ты… не туши… Светло… Керосину нет… А то бы с лампой…
Сказав, он на одно мгновенье взглянул в темный угол избы, но тут же оторвал взор и снова впился в пламя.
Сергей взял у него свечку и прилепил ее на столбике кровати, в изголовье. Минин пытался повернуть голову вслед за ней, но у него захлюпало в горле, и он закашлялся, закатив глаза под лоб и не отрываясь, таким образом, от пламени свечи.
В это время в избу ввалились бабы.
– Вам чего тут? – привставая, гневно спросил Сергей. – Соборовать пришли? К-как же… вот… Вон он куда отшвырнул вашу икону-то! – указал он под кровать.
Бабы изумленно смотрели то на него, то на Аксинью. Аксинья молчала, не поднимая на них взора и тем давая знать, что она бессильна. Бабы убрались так же молча, как вошли.
Несколько спустя появился священник. Сергей встал ему навстречу и молча мотнул головой.
Священник исчез неслышно, точно растаял в темноте. Сергей снова сел у кровати и, бережно поправив Минину одеяло, посмотрел в направлении его взгляда – на свечу. Она уже догорала. В глазах Минина снова нарастало смятение. Он то и дело бросал испуганный взгляд в темный угол избы.
Вскоре свеча догорела. Свет ее уж от Сергея казался маленьким желтым шаром. Непроницаемый мрак быстро наполнял избу. В этой темноте даже Сергею становилось тягостно слушать хриплое дыханье умирающего.
Когда свеча померкла, Минин снова завозился на постели и закашлял. А когда кашель прошел, он вдруг завыл каким-то свистящим воплем:
– Аксинья… нет ли у тебя свечки-и?
– Нету свечки! – зло выкрикнула Аксинья.
Сергей едва разглядел, что она привскочила.
Вопли Минина превратились в какой-то невыразимо жуткий, нечеловеческий рев и хрипенье.
Иногда он прерывался кашлем и снова возникал. Видимо, Минин пытался что-то сказать, но у него получался только рев.
Сергей не мог перенести его воплей. Он вскочил, заметался около него, чувствуя, как помимо его воли в горле у него затягивается спазма, вызывая непреодолимое желанье глотать слюни.
– Романыч… молчи… Алеша, милый… молчи. Я сейчас принесу свечей… Алеша… сейчас… – тормошил он Минина. Наконец, не выдержав, он взвизгнул: – Молчи-и жа!.. – и, выскочив из избы, пустился что было сил к священнику за свечками.
Свежий воздух и то, что он не слышал более дикого воя умирающего, укрепили его вновь. Испытывая смущение, он объяснял священнику:
– Вы, конешно бы, по-своему истолковали: мол, в свечках святая сила… А по-нашему, просто-напросто: никто не захочет помирать в темноте…
– Постойте, Сергей Егорыч, я их заверну в бумажку, – услужливо перебил его священник, и Сергей, несмотря на то, что очень торопился, подождал, когда священник аккуратно завернул свечи.
Когда Сергей принес свечи, у Минина на груди стояла икона. Он цепко держал ее за края и вопил жене, которая заправляла мигающее, чахлое пламя гаснички:
– Аксинья… беги скорее…
Когда Сергей подскочил к нему, он завопил голосом, полным мольбы и свистящего хрипа:
– Сережа-а, уйди-и!.. Помру – тогда, что хошь, делай со мной.
Озлобленный Сергей стиснул сверток, скрутил его, потом скомкал, ломая свечи, и, бросив в угол, выбежал из избы.
Умер Минин на следующий день, оставаясь до последнего момента в памяти. Событие, которое предшествовало его смерти, о котором узнали после, произвело потрясающее действие на всех.
Утром его перенесли на лавку в передний угол. Когда его переносили, он не выпускал икону из рук. Из окна прямо ему в лицо ударил яркий свет.
Он уже совсем не кашлял, чувствуя, что если закашляется, то мгновенно умрет.
Будучи не в силах повернуть голову к окну, он скосил глаза и жадно смотрел на свет. Казалось, он поражен им. Страх, во власти которого он был ночью, притупил его чувствительность и схлынул, подобно волне: ужас, каков бы он ни был, если он продолжается долго, перестает быть ужасом. То же произошло и с Мининым.
Глядя на окно, он заметил маленькую вещицу.
Это была стеклянная баночка из-под горчицы, которую Минин некогда приспособил под чернильницу. И он вспомнил, как в первые дни по вступлении его в партию он и Сергей сидели за столом. Сергей что-то писал и говорил ему:
«Ты, Романыч, хоть расписываться научись, на должности тебе нельзя без этого. В уезде сраму не оберешься. За тебя печать приложить да крест поставить… разве это дело?»
Потом Сергей четко вывел ему: «Алексей Минин». Это было самым трудным испытанием для него, которое он осилил. Буквы, которые он научился выводить, были какими-то беспомощными, подобно черным мурашкам, опрокинутым на спину. Но они ему казались красивыми.
Тогда он и приспособил эту баночку из-под горчицы, найденную в барском именье, под чернильницу. Плотно прикрыв ее деревянной затычкой, он привязал к ней нитку и носил ее на борту пиджака, как школьник.
Он испытывал чувства гордости, когда при мужиках не спеша ставил печать и выводил подпись, наслаждаясь их изумленьем.
Это воспоминание решило все.
В последних судорогах, рванувшись на постели, он зашипел, едва слышно подзывая дочь:
– Анна… Анна, беги за Сергеем… Беги скорей, скорей…
Но тут же он почувствовал, что не дождется Сергея. Придерживая одной рукой икону, он с невероятными усилиями потянулся к чернильнице и открыл затычку.
Когда пришел Сергей, Минин был мертв.
В левой окоченевшей руке он держал икону, на которой сверху донизу виднелась густая черная полоса.
Правая рука Минина свешивалась, касаясь пола, и палец на ней был до половины в чернилах, уже высохших.
Остров
Из губернии Федор Михайлович вернулся только к вечеру и едва пробрался к себе на остров. Он остановился около одинокого дуба, отделившегося от леса и страшного своим ростом и старостью. Вглядываясь в его большое, как пролезть человеку, дупло, он ласково и утвердительно пошлепал по шершавой коре, точно ласкать дуб нужно было, точно дуб, как хорошая добрая лошадь, нуждался в его хозяйской ласке.
Сын не ждал его совсем; утром висел непроглядный, разъедающий остатки снега туман, а в полдень спокойно и величественно, как летом, калило солнце; лощины набухли водой, а дорога взрыхлела и стала немыслимой.
Мокрый по горло и прозябший, Федор Михайлович устало опустился на лавку, сосредоточенно посмотрел на высокого, миловидного, но очень печального сына и сказал:
– Хотя и советская власть, а правда в огне не горит и в реке не потонет.
Он скрутил жгутом полу мокрой поддевки и прямо на пол выжал струю грязной воды. Сын взял веник и принялся растирать лужицу. Он уже догадался, что в губернии отец выиграл тяжбу с поселком, но все же осведомился:
– Значит, наш опять?
– Ставь самовар, – не отвечая, приказал отец.
Парень бросил веник и полез на печь за самоваром.
– Уток не привязал? – спросил отец и пояснил: – Шел, селезней много, шикают.
– Тебя ожидал, – ответил сын.
– А сам не сварил башкой? – забранился Федор Михайлович. Не переодеваясь, он взял крестовину, поправил на ней силки и вышел.
На дворе встревоженным, зовущим криком кричала утка, а в ответ ей с простора сникающей зари нежным и взволнованным шипением отзывался селезень.
«Пораньше бы часом: пяток верный попался бы», – подумал Федор Михайлович и, переловив уток, поспешно направился к реке.
Не обращая внимания на обжигающий холод воды, он забрел по колено, поставил крестовину и опять бережно расправил силки. Потом привязал уток и бегом пустился к ближайшим кустам.
Испуганный и радостный крик утки, тяжелый всплеск воды, а затем мягкое шипение услышал он на полдороге.
«Подсел», – обрадовано подумал Федор Михайлович. Из-за куста он ясно разглядел, как крупный, матерый селезень, судорожно вытянув зеленую шею, быстро поплыл на уток. У крестовины селезень на мгновение настороженно и подозрительно поднял голову, остановился, но не совладал с весенним буйством крови, как-то беззащитно прошипел и рванулся вперед; не достигнув уток, он запутался в силке, взлетел, упал снова и забился в молчаливом смертельном испуге.
Федору Михайловичу он в этот миг показался поразительно похожим на зеленый, бьющийся на ветру платок.
Он снова забрел в воду, выправил селезня и схватил его за шею, чтобы привычным и сильным взмахом руки оторвать голову прочь. Но селезень вытянул шею вдоль спины и покрасневшими от страха глазами немигаючи смотрел в безбрежное пространство мутного неба и свинцовой воды.
– Прощаешься? – любовно спросил Федор Михайлович и снова схватил его за шею. И опять, увернувшись, селезень смотрел на небо, чуть покачивая головой.
– Проворный какой… Врешь, у нас, брат… – Федор Михайлович хотел сказать «крепко», но селезень внезапно рванулся, выскользнул из рук и быстро-быстро исчез вдали.
Федор Михайлович долго смотрел ему вслед, туда, где сливалось в полумраке и уж трудно было разобрать: небо это или вода.
– И до чего прикрасу много в миру! Птица и та жизнь обожает, – вдумчиво проговорил он и прислушался к едва уловимому, но мощному шелесту разлива.
Возвращаясь, он стронул чибиса, и тот с пугающим фурчанием крыльев носился в темноте перед ним, оглашая воздух режущим, неприятным криком:
– Ку-убырк-кубырк…
– Чего сполошился? Кто с тобой свяжется? Не режут тебя – орешь? Аль гнездо разорил? Мечешься, оглашенный! – сердито проговорил Федор Михайлович и опять подумал: «Вить как все в миру устроено! Луговка и та о своем гнезде соображает. Все своим чередом».
Уж от избы он посмотрел на взгорье, где редкими и смутными огнями рассыпались окна поселка, замыкающего его хутор. Тут же он вспомнил про свою тяжбу, ради которой в такую распутицу ездил в губернию. Вспомнил и проговорил, обращаясь в сторону поселка:
– Эх вы, ненавистники трудовой жизни! Луговка и та про свое гнездо смысл имеет.
В эти минуты так уверенно думалось Федору Михайловичу о своей незыблемой правоте в изнурительнодолгой тяжбе с поселком. Войдя в избу, он еще раз утвердил, обращаясь к сыну:
– Правда – она в любые века свой закон означает.
К вечеру совсем не предвиделось ненастья, но не успел еще Федор Михайлович распариться за чаем, как подул ветерок, накрапал дождь, а вскоре плавно и неслышно, как лепестки, летели крупные и водянистые хлопья снега.
Федор Михайлович подумал снять уток, но не осилил себя уйти из тепла. И уснул.
Проснулся он далеко за полночь. Оделся и вышел. Небо морозно вызвездилось. Оно напугало его своей бездонной прозрачностью; сквозь порывы ветра слышался далекий и смутный звон льдинок, приковывающих к себе слух тем, что Федор Михайлович долго не мог понять, откуда он исходит.
«Окраины замерзли, звенят», – предположил он. Но звон долетел со стороны леска, и Федор Михайлович догадался, что звенит дуб, высокий и черный в прозрачной бледности неба. Голая крона его, сплошь унизанная сосульками, тихо качалась в ударах ветра, и сучья, как тонкие черные руки, тянулись друг к другу и с едва слышным звоном чокались льдинками в каком-то молчаливом и мертвом пиру.
Федору Михайловичу на мгновение представился иным этот дуб: одетым в темную и душистую листву и под тяжестью этой листвы не шелохнулась ни одна ветка.
И вновь он видел перепутанные тянущиеся руки и слышал еле уловимое чоканье льдинок.
Это сравнение зеленого, нешелохнущегося дуба с мертвым, обледеневшим всколыхнуло в нем непонятное чувство тревоги: показалось, что никогда уж больше не распустится дуб в своей могучей и тяжкой силе.
– Ужель сохнешь?.. – шепотом спросил Федор Михайлович.
И стало душно ему в своем одиночестве в это мгновение. Он вернулся в избу и долго сидел на приступке печи, пытаясь вдуматься в свое встревоженное чувство.
Вскоре у него сложилось понятие, будто не он выиграл трехлетнюю тяжбу, а поселок. И странно, это чувство крепилось, хотя Федор Михайлович хорошо помнил, что выиграл в тяжбе не поселок, а он сам.
Не осилив душевной смуты, он разбудил сына и велел снять уток. Но когда сын оделся, Федор Михайлович растерянно покликал его:
– Володяшка, погоди… До утра постоят.
Изумленный сын молча разделся и лег и, приоткрыв угол дерюги, украдкой всматривался в отца. Через десять минут Федор Михайлович опять одиноко окликнул:
– Володяшка, не спишь?..
Сын натянул дерюгу на голову и согнулся, касаясь подбородком своих колен. Потом тихо ответил:
– Спать уж некуда больше.
И опять очень долго молчали оба. Казалось, Федор Михайлович спит, сидя на приступке.
– Чего ж спать?.. Выспался уж… – громко повторил сын.
Федор Михайлович вскинулся и взволнованно спросил:
– Володяшка, нам ведь определили?.. Да?.. Там… в губернии?..
– А я знаю? – раздраженно, откинув дерюгу, спросил сын.
– Ай, Володяшка, не в том речь… Укрепу на душе нет, бестолочь ты, душевного укрепу нет! – воскликнул Федор Михайлович и поник снова. Сын посмотрел на него и опять укутался с головой. Спустя некоторое время Федор Михайлович пришел к определенной мысли и почувствовал нестерпимое желание рассказать ее сыну. Он несколько раз поднимал голову, чтоб заговорить, – он знал, что сын не спит, – и все же оробел потревожить его, закутанного в дерюгу.
Так и не заговорил он с сыном и тихонько вышел наружу.
Утренняя заря опускалась с неба: бледным, слипающимся светом растворила она темную таинственность ночи. На взгорье мутным силуэтом маячили избы поселка.
– И что такое получится, ежели вся птица начнет яйца в одно гнездо складывать?.. И что ж такое получится? – испуганно спросил Федор Михайлович, обращаясь к поселку.
Потом долгим, пристальным взглядом осмотрел свой остров, замкнутый разливом и лесом. Помолчал. Поглядел на одинокий дуб и решительно промолвил, обращаясь к сыну и хорошо сознавая, что его тут нет:
– Правда – она нерушима вовеки. Она, Володяшка, в самой природе, правда. Луговка, скажем, имеет свое гнездо – имей. Рядом – иное гнездо. И по закону ему положено находиться. Другому.
И опять посмотрел на дуб, всякий раз утверждающий Федора Михайловича своей вечностью и ростом.
В синем рассвете посветлели обледенелые его ветви. И показалось Федору Михайловичу, что плакал ночью дуб и что сосульки на нем – большие застывшие слезы.
Федор Михайлович быстро зашагал к воде снимать уток. На полдороге он остановился, оглянулся на дуб, на его частые жемчужные льдинки и тихо заключил:
– Всплакнулось, горюн?..
Частыми подпрыгивающими шажками пробежал Федор Михайлович по острову и стремительно ворвался в избу.
Сын вскинулся к нему навстречу и громко, испуганно спросил:
– Что?
Отец молча стоял перед ним и, сотрясаясь телом, смотрел поверх его головы в потолок.
– Ну, что-о?.. – визгливо крикнул сын.
– Володяшка… Володяшка-а… – только и мог проговорить Федор Михайлович и упал в кровать, лицом в жесткую, как солома, подушку.
До обеда пролежал Федор Михайлович в постели не шелохнувшись, словно мертвый.
И до обеда неподвижно просидел на заступке сын, на том самом месте, где ночью сидел отец.
На дворе тоскующим мычанием корова просила пить, и было слышно, как оголодавшие лошади теребили пелену избы.
Но ни отец, ни сын не встали убрать скотину.
Внезапно Федор Михайлович приподнялся и бесцветными, неподвижными глазами уставился на сына.
– Володяшка… отберут, скажем, у нас третьяка в общее гнездо, кто его кормить-лелеять станет? Кто?.. Душу заживо червяки грызут, – потрескивающим голосом сказал он и опять рухнул в подушку.
Сын расслышал, как в пересохшем его рту шуршит язык. Но вскоре Федор Михайлович встал, не проронив ни звука, ушел на взгорье, в поселок.
Там он, встретив первого попавшегося мужика, остановил его и спросил:
– Пусть мне определил суд, ну а утки почему страдать должны? Убивать – убивай самого, а при чем тут птица?
Мужик ужасно оробел перед Федором Михайловичем. Он беспомощно огляделся и, заметив соседа, позвал его к себе. Но сосед быстро юркнул в избу. Тогда мужик оглядел опустевшую неожиданно улицу поселка и, убедившись в неизбежности отвечать Федору Михайловичу, заискивающе спросил:
– А что такое случилось, Федор Михайлович?..
Хотя он хорошо был осведомлен о случившемся: еще рано утром его жена вернулась от колодца и пространно известила:
– У Федяшки, – так Федора Михайловича на поселке прозвали за то, что сына своего он называл Володяшкой, – уток Семен Бреев поразил, назло ему. Четырех селезней унес и крестовину сломал. Так ему и надо, кроту! Опять охлопотал, проныра, христосиком прикинулся. Весь поселок по рукам, по ногам связал. Бреев принес даве обломок с силком мужикам: «Вот, байт, все равно проймем. Быть по-нашему!»
Не ответив мужику, Федор Михайлович опять спросил:
– А сколько прежних долгов мною вашему поселку прощено? Одним хлебом всех вас засыпать мог бы.
Потом безнадежно обошел его и направился в избу к Семену Брееву.
Семен Бреев щипал селезней. Груда мелкого желтого пуха лежала перед ним на столе. Когда вошел Федор Михайлович, Семен Бреев проворно смахнул со стола пух, а полуощипанного селезня спрятал за спину.
– Здравствуй… – растерянно проговорил он, весь облепленный пухом.
Федор Михайлович молчал, поглядывая то на него, то на лавку, где лежали три уже ощипанные тушки.
– Селезень ноне не особо жирен, – растерянно заметил Семен Бреев. Из чулана на них молча смотрела очень маленькая и растрепанная жена Семена. Федор Михайлович спокойно опустился на лавку, потрогал селезней и, потирая засалившиеся пальцы о стол, произнес:
– Семашка, смотри мне прямо в глаза. В работниках ты у меня восемь годов изжил – сказано ли мной тебе хоть одно дерзкое слово за все восемь годов?.. Опять же и долгов тебе сколько прощено?
Семен молчал. Но жена неожиданно рванулась из чулана и оголтело затараторила, передразнивая Федора Михайловича:
– Прощено?.. Прощено?.. Тобою прощено?.. Властью прощено… Какой прощальник нашелся!.. Христос Христом, что язык-то прикусил?
Федор Михайлович приподнялся и опустился опять.
– Власть. Что ж ты кричишь, Марфушка? Власть… – неопределенно произнес он, потом вдумался и добавил: – Власть, она, Марфушка, властью и есть. Что ж про нее кричать, про власть?.. Власть – она опять же для порядку назначается. И то сказать: остров мне, а не вам она, власть, определила. И за порубку деревьев вас к ответу назначила. А долги, Марфушка, я вам от своей душевной правды простил. Пускай поровняется народ и начинает сызнова.
Он поднялся, чтоб уйти, но Семен Бреев внезапно загородил дорогу:
– Хозяи-ин… – плаксиво покликал он. – А как в моей безысходности, ежели все сызнова?.. Коровенки и той ребятишкам в пропитание нет. Опять и поясницей, мочи нет, к ненастью маюсь с тех пор, как у тебя на острову кряжами надорвал…
Но вдруг он рванулся к Федору Михайловичу, поднес к его лицу недощипанного селезня и озлобленно заорал:
– A-а… тебе бы все сызнова?.. Кряжи за тебя ворочать, а ты сызнова в сторонке: «У тебя, Семаша, силенок погрузней моево – бери вот эти». Ишь ты какой мягкий… что-то не клейко у тебя получается без меня-то. Сызнова?.. По правде хошь?.. Хуже собаки надоел ты со своей правдой! Извечно все правда, правда… Чхать мы хотели на твою правду! Вот куда ее… – и Семен ткнул пальцем в недощипанный хвост селезня. – У нас своя правда!
Но Федор Михайлович, казалось, вовсе не слышал и не понимал его. Он спокойно, точно Семен – встретившийся на дороге столб, обошел его и скрылся в сенцах.
Все так же степенно подошел Федор Михайлович к узенькому спуску с обрыва на остров.
Нежилым и покинутым показался сверху этот родной участок, и даже, казалось, расположен-то он ниже уровня разлива; и до чего было поразительно, как только не захлестнула его до сих пор весенняя свинцовая вода?
Низеньким и беспомощным показался и дуб, утверждающий незыблемость Федора Михайловича. Глухой и забытой виднелась изба и такой приземистой, точно она погрязла, потонула в землю. Тяжелая, мокрая тишина начиналась прямо с краю обрыва и давила на остров.
Федор Михайлович ощущал эту влажную тишину оврага и впервые за долгую свою жизнь на острове подумал:
«Воздух тут, наверху, куда вольготнее. Ветрам нет задержки», – и тут же отметил, что там, внизу, как только спустишься, совсем не замечается эта сырая и тихая тяжесть воздуха.
Федор Михайлович нерешительно стоял на краю обрыва. Вглядываясь в то место, где привязывал уток, он вспомнил, что надо вытащить из воды тяжелый вагонный буфер, служивший грузом для крестовины. И в соответствии с теми мыслями, что возникли у него в брани с Марфушкой, он проговорил:
– Первые дни она, власть, тоже глупость допустила. Но потом справилась: истинный закон стала оправдывать.
Сказал он совсем равнодушно, как будто все обстоятельство с властью ни капельки его не касается. Усмехнулся и добавил:
– Очевидная невозможность, чтоб, допустим, птица в одно гнездо яйца складывала.
Он решительно шагнул вниз, но, вдохнув холодный, сырой воздух оврага, выскочил наверх и громко спросил самого себя:
– А было ли по всей окружности голосистее моих уток? Разлапушка, допустим. Кто выразительнее ее «осадку» селезню мог сыграть? Ажно застонет, бедная, бывало. Ах, ненавистники!
Резким прыжком, не боясь поскользнуться, бросился он вниз. Не замечая глубоких луж, вбежал в сенцы, схватил топор и, подскочив к дубу, принялся с остервенелой яростью рубить его под корень.
И каждый удар топора с каким-то шипением звучал в большом дупле. Казалось, что дуб недоумевающе фыркал одинокой темной ноздрей.
Рубил Федор Михайлович, не соблюдая порядка, не жалея себя, до устали, до полного изнеможения.
Сын молча следил за ним от избы. Заметив, что отец выбивается из сил, он закричал во всю мочь:
– Уйду-у… Куда глаза глядят уйду! – и убежал в избу.
Федор Михайлович перестал рубить, отнес в сенцы топор и, с трудом сдерживая тяжкое дыхание, прислушался, что делает сын. В избе было тихо, и это обстоятельство напугало Федора Михайловича: сын – в избе, и так тихо, точно там уже никого нет.
Он так и не решился войти к сыну и пошел вынуть из воды грузило.
Когда Федор Михайлович возвращался, прижимая к груди ржавый вагонный буфер, на пороге с ним встретился сын. Он был одет по-дорожному: с большой тяжбинной котомкой, из которой выпирали носками кожаные сапоги.
Отец сразу понял, что сума эта сготовлена сыном не теперь, а раньше: так обдуманно и способно пришиты к ней сплетенные, как девичьи косы, веревки. И сам-то Федор Михайлович внезапно почувствовал, что будто известно было ему про этот уход. И даже совершенно изумительное, непостижимое облегчение нашел он в этом решении сына.
– Идешь, Володяшка?.. – слабо улыбаясь, спросил он и прибавил: – Ну, с Господом, Володяшка, с Господом…
Не дойдя до леска, сын повернулся, постоял минуту и, глядя на все еще улыбающегося отца, исступленно взвизгнул:
– Жизнь… осело, а не жизнь! Сгинешь в молодых летах, – и быстро скрылся в деревьях.
Федор Михайлович подождал минуту и суровым, размашистым крестом осенил путь сына.
До чего зарос остров к началу лета! Даже у самой избы, прямо под окнами, густо вымахнула злая крапива. После ухода сына Федор Михайлович ни разу не поднялся на взгорье.
Еще с весны, в яровой сев, запряг было он соху, но почувствовал вдруг, что сердце уже вовсе не лежит к земле. Да так и бросил соху на полборозде в сухой бурьян сошниками вверх.
И полдня скитался бесцельно по острову, а с обеда смешал овес с просом и до глубокой полночи прямо в непашь и по зеленой озими рассевал, сосредоточенно вслушиваясь, как с внятным шипением падает в землю зерно.
А потом, когда, заглушая друг друга и перевиваясь в каком-то жутком сплетении, взошел густой посев, выпустил Федор Михайлович свою скотину на волю, на остров, и всю ночь в судорожном рыдании бился под дубом, громко жалуясь ему:
– Ну, и что ж получилось от этого смешания?.. Что ж получилось?.. Кому и где черед вырастать-зреть?
Утром утих и уж не загонял больше скотину на двор.
Тогда же вскоре видел он, как по его участку прошел приезжий человек с Семеном Бреевым, и, привыкший к тяжбе, угадал в нем землемера. Но уж ни прежней злобы к нему, ни заботы не ощутил он в сердце.
И дни установились с той поры ровные, ясные и, как листья на дубу, похожие друг на друга.
Одно лишь тревожило Федора Михайловича: напал он еще в мае на гнездо чибиса и охранял его от неосторожной скотины, терпеливо ожидая вывода. И в тот день, когда появились птенцы и, широко раскрывая желтые треугольники клювов, писком возвестили о своих потребностях, получил Федор Михайлович бумагу через поселковый Совет.
В ней категорически предлагалось причислить остров к поселковому коллективу, а требуемое количество леса срубить на постройку колхозной мельницы. Там же определялось вырубить душевой надел Федору Михайловичу на новом месте, на Козихе, исходя из количества живых душ.
Едва глянул он на бумагу и побежал к птенцам.
Спугнутый им третьяк бросился на гнездо, и, почитай, из-под копыт его с криком поднялся чибис. Федор Михайлович схватил огромную хворостину и до тех пор носился за лошадью, пока одичалый третьяк не бросился в бурьян и, споткнувшись на оглобли, грузно упал животом на сошники. Потом рванулся, волоча за собой залитую кровью соху, но так и не встал больше.
Осмыслив беду, Федор Михайлович побежал в избу и наскоро принялся набивать патрон, чтобы добить лошадь.
Но выстрелить не хватило сил. Отбросив заряженный бердан, он улучил-таки миг, выдернул из брюха лошади соху и долго смотрел, как третьяк, путаясь ногами в сизых вытекших кишках, заводил в подлобье огромный лиловый глаз.
Едва оторвавшись, он заметил из высокого бурьяна, что по лесу ходит Семен Бреев с каким-то приезжим человеком в зеленой фуражке и метит топором деревья. Федор Михайлович видел, как они подошли к дубу, и слышал, как Семен Бреев громко и оживленно убеждал, показывая на огромные сучья:
– Ведь ежели этакие сваи, товарищ техник, заколотить, сможет ли какой напор их свернуть? Да разве сможет?! Да разве мыслимо? Ведь, может, он, дуб, на моих соках вырос!
Легко, точно поигрывая топором, он зарубил большую, до древесины, метку на стволе.
Когда они ушли, Федор Михайлович, забыв про третьяка, подошел к дубу и внимательно осмотрел метку. Потом замесил глину и старательно, как подрезанную яблоню, замазал ею зарубку. Затем он принес новые посконные вожжи и большую теплую онучу. Онучей он аккуратно покрыл глину и обвязал вожжами.
Лишь после этого Федор Михайлович ушел к гнезду чибиса, лег там на траву, поглядывая в раскрытые желтые пасти птенцов, прислушиваясь к стону издыхающей лошади.
На другой день мужики принялись рубить лес. Семен Бреев с техником подошли прямо к дубу. Приставляя лестницу, Семен Бреев нарочно громко и насмешливо кричал:
– Федяшка, ты не особо беспокойся! Мы только сучья спилим, колоду тебе на домовину оставим. У тебя, чай, душа лежит по-старинному в долбленном гробу похорониться. А тут тебе и долбить особо не придется: залазь в дуплину и помирай. Слышь, что ль?
Укрепив лестницу, он заметил, что метка его обвязана. Он занес топор, чтобы перерубить веревку. Федор Михайлович подскочил к нему:
– Семашка, не тронь! – крикнул он и уже спокойней и прибавил: – Не тобой обвязано, не тобой и сымется.
Но Семен Бреев слегка отстранил его и перерубил одно кольцо.
– Не тронь, говорю! – опять крикнул Федор Михайлович и изо всех сил толкнул Бреева. Семен упал. Но вступился техник:
– Товарищ!.. Товарищ!.. Не вам говорят: отойдите?.. Кому говорят?.. – закричал он на Федора Михайловича.
Федор Михайлович вдруг поник, опустил плечи и, покорно отойдя в сторонку, испуганно и напряженно смотрел на него. Точно он никак не мог вникнуть в смысл его слов.
На шум прибежали мужики из лесу; Семен Бреев молча в два ловких приема перерубил остатки вожжей и топором же добела очистил с дуба глину.
Казалось, именно это и привело Федора Михайловича в исступление. Плавно наклонив вперед туловище, с необычайной легкостью он пустился в глубь острова к гнезду чибиса. Схватив пригоршнями птенцов, он высыпал их в фуражку и, так же плавно нагибаясь корпусом, прибежал назад, к дубу.
Привыкшие к нему чибисы летали над его головой, недоуменно вопрошая: «Чий-и… Чий-и…»
Семен Бреев уже сидел на суку и прилаживался рубить. Мужики молча расступились. Федор Михайлович, подойдя вплотную к дубу, большой ладонью стиснул птенцов и широким взмахом, похожим на тот, каким он крестил путь сына, шваркнул их о корявый ствол.
– Ишь ты ведь… Вот топором бы тебя за это, – озлобленно заметил сверху Семен Бреев.
– Аа-а… топором?.. Топором, Семашка… топором? – усиляя с каждым словом голос, прокричал снизу Федор Михайлович.
Семен Бреев молча продолжал рубить сук.
– Что ж, Семашка, топором? – еще раз крикнул Федор Михайлович и, уж не сгибая туловища, не спеша пошел в бурьян к лошади.
Жизнь все еще слабо билась в ней. Федор Михайлович на одно мгновение взглянул в ее медленно ворочающийся глаз, уже затянутый мутной голубой пленкой.
Потом поднял заряженный бердан и так же не спеша, но на деле очень быстро пошел на мужиков. Мужики мгновенно разбежались.
Семен Бреев тоже опустил ноги, чтоб слезть, но попал ими не в ту сторону, где лестница. Побоялся ли он спрыгнуть или растерялся, но только так и остался, повиснув грудью на суку, вглядываясь в землю, как бы соразмеряя расстояние.
Федор Михайлович подошел под него, поднял вертикально бердан и, внимательно выцелив, выстрелил ему в живот…
В город спешно написали о вооруженном выступлении кулака, и ночью в поселок прибыл конный наряд милиции.
Милиционеры пешим строем цепью двинулись на остров. Но никого не нашли там.
Лишь чибисы, охрипшие от тоски и крика, кружили у дуба и без умолку плакали в слепую темь: «Чий-и… чий-и…»
Два месяца спустя на острове поселковый колхоз выстроил новую мельницу и просорушку. Когда вставили затворни и обмелела река, Федора Михайловича нашли на том месте, где он привязывал весной уток.
В смешную, нелепую позу усадили его вода и время. Он сидел согнувшись, точь-в-точь как сиживал некогда над гнездом чибиса, вдумчиво заглядывая в раскрытые желтые пасти птенцов.
Ноги его до колен засосала тина, такая же серо-зеленая, как его лицо. А руками он обнимал привязанный изрубленными вожжами к шее вагонный буфер, служивший некогда грузом для крестовины с силками.
Только волосы и борода Федора Михайловича показались всем чрезмерно длинными.
Впоследствии, дожидаясь очереди на помол, мужики часто спорили: растут у утопленников волосы или не растут?
Больше говорили, что растут.
Евгений Федоров
Судебное дело
С того дня, когда Касторий Баран получил повестку, приглашающую его в Горбулевскую волостную земельную комиссию на разбор судного дела о покосе, ему не было покоя. И какой может быть после этого покой? Отбери у него Алексей Страшный спорную луговинку – хозяйству Кастория Барана конец. Какое это хозяйство, пять десятин подзола и семеро едоков, а покосу ни горсти.
До большевиков Баран ежегодно снимал у этого самого Алексея Страшного одну десятину в «Кувшинках», и за это он отрабатывал натурой. «Кувшинки» в то время было непроходимое болотце над глухим озером, – а как стал Баран отрабатывать за покос Алексею Страшному: рыл канавы, драл кочки, боронил, чего только ни делал за десятину покосу, – что после этого с «Кувшинками» сделалось?..
Мужики на деревне смеялись над Бараном:
– Глядите, вон поехал наш Болотний к крестному отцу в гости…
За три года аренды Баран из болотца сделал такую луговинку, что давала укосу пудов на полтораста-двести с десятины…
Случилась в Октябре революция. Пришла только под самые рождественские святки. Мужикам столько работы наделала, мозгованья, что не приведи бог. Народ в этих краях смирный, беднота испокон веков придавлена. Кругом деревень фольварка шляхетские именьица мелких дворянчиков, а со Столыпина хуторов крепких много народилось.
Стояла зима. В логах, в буграх, в пуховиках снеговых спали именьица дворянские и хутора богатые. А в деревнях шмелиные рои гудели: толковали и горланили мужики. Ходили толпами, как стая голодных волков от именьица к именью, от хуторов к хутору, выбирали земельку, одетую в боярский парчевой сарафан…
В волости старшину убрали солдаты, вернувшиеся с Германского фронта. Вывеску «Горбулевское волостное правление» сняли в первый черед и вывесили красное кумачевое полотнище. Писарь Акакий Акундинович стал именоваться секретарем Горбулевского волревко-ма. А председателем ревкома избрали Яшку Вавилова, того самого, который по многу раз удирал с фронта и урядники которого не раз ловили… Такой забубенный парень был, высокий, как тополь, нос большой с горбинкой, а говорит – рубит с плеча.
– Ловите не ловите, а воевать не буду…
Начальником волземотдела выбрали Комара. Какой это был человек? Человечишка. Маленький, бородка ершиная, глаза, как мышонки, бегают – юла настоящая. Начальствовать страсть любил. Первым долгом притащил из поповского дома бюро старинное, поставил в отдельной комнате и засел за него. Начальствовать любил, но всякому угодить старался. И вашим и нашим: и кулаку и бедняку. Никого обидеть не хотел.
Волревком, комитеты бедноты по деревням учредил. Мужики стали в гости ездить в заснувшие в пуховых зимних перинах именьица, богатые хутора. Ездили, забирали по мешочку ржи, то овсеца…
Заснувшие в логах именьица, богатые хутора проснулись, зашевелились… Эге… подбираться стали… Хватит, ребята, спать…
Съезжались богатеи друг к другу, беседы вели. Что и как… Как это царь сдрейфил и что теперь после этого всего будет… Только толку от этого мало жди. Яшка Вавилов, язва ему в бок, неспокойный человек, каждый день надумывает, да все новое и новое. И откуда это у него берется, как из прорвы сыпится! Декреты совнаркомовские на стенах волревкома наклеил. И все по декретам, да по декретам норовят… Мужики, как шмели, на сходках: айда, наше право, – дождались… Ловкий мужик Ленин этот самый, больную жилку нашу нащупал…
Из именьиц и богатых хуторков слухи плели, с Германии его подослали…
А Влас седой, борода по пояс, над глазами брови, как мох на березе – косматые да корявые опустились. Глаза серые, добрые из-под лохматой шапки смеются народу. Стоит он на сходе, хлопает большими замусоленными кожаными рукавицами и смеется:
– Шалишь, ребята! Германцы такую голову не сделают… Кендовая голова, крепкая голова… В ревкоме видал, на стенке висит. Такая голова либо в Алтае завсегда родится, либо на Волге-матушке, потому силы в тех краях много и народ там родится особенный…
Снова он хлопал рукавицами и щурился со смешком серыми глазами на мужиков.
В логах богатые именьица и хутора не спали: ссыпали золотое зерно в мешки и прятали куда кто: и в навоз, и в снег, и в лес возили, только бы не досталось мужику.
А мужики смирные были: не били, не ломали и в округе пожаров не делали…
Касторий Баран в ревком чуть не каждую неделю ходил, прислушивался к декретам. Декреты земельные – милое дело. Богатые мужики стращали, что все это смехота одна, курам на потеху… Что вот пройдет неделька, другая и все переменится… Будут вам, мужикам, декреты-то… Зачешете затылки…
Прошли святки, подкатила масленица. В этом году такая масленица, что дым коромыслом стоял. Мужики блинов горы напекли, самогон в моду ввели. Яков Вавилов ругал на сходах мужиков:
– Что это вы, ироды, надумали революцию в сивухе утопить? Погодите же, я до вас доберусь!.. Поймаю кого, бороды выдеру ваши козлиные…
Архип бородатый по пояс, плечи косая сажень. Ладошка, ежели в кулак сложить, молот выйдет, давай только наковальню. Гладит ладошкой бороду и Яшке умилительно, как девица, ответ держит:
– Яков Семенович, комиссар наш ты милый… Нельзя, Яков Семенович, допрежь нельзя… праздник такой вышел… Земля, и хлеб, и слобода, и все тут… Потешиться, стало быть, надо…
– Я те потешусь… – погрозил Яшка Вавилов, а сам засмеялся.
Мужики загоготали весело, раскатисто.
По логам эхо тоже загоготало, а на колокольне вороны шарахнулись…
Закружили, завертели снега. Парчу серебряную, боярскую копытами коней вздыбили, взметнули, раскидали. А в розвальнях парни (с фронта германского вернулись) развеселые, а девки – ягодки земляничные. Щеки алые, губы алые – ребят дождались, колокольцами смеются.
По дорогам, по запушкам поезда масленичные бубенцами сыпали. Сыпали, хохотали, разливались-потешались… А гармоника, как пьяная, пиликала и визжала, номера с коленцами потешными вырабатывала…
А по избам половицы со стенами-переборками ходуном ходили. Фронтовики откалывали плясовые.
В небе, как золото червонное, смеялось пьяное солнце и все ближе и ближе подбиралось к земле и шевелило золотыми раскаленными иглами ее боярские парчевые наряды в логах.
Изба у Кастория Барана на краю села, словно село подпирает, чтобы с горы не скатилось, ушла по пояс в землю по самые окна. Груз большой, нивесть какой, приняла избушка, втопталась в земельку по пояс, уперлась корявыми руками-подпорками, нахлобучила шапку мужицкую мономашку-крышу соломенную на серые глаза-оконца. А за околицей солнце, как мужик в пестрорядной рубахе в колеснице с бубенцами со смехом раскатывается.
На дворе прогалы черные, а с крыши закапали серебро – капельки: руп… руп… полтинник… руп…
А под стрехой воробьи: Чир-вик… Чир-вик… Чир…р… Веснянка идет…
В хатке душно, семь едоков. Деду Амосу невтерпеж духота зимняя, избяная. Прокисла она овчинами, да кислой великопостной капустой…
Восемь десятков, как восемь галок, мелькнуло и улетело. И не воротишь больше.
А как веснянка улыбку свою покажет, так деда на завалинку тянет…
Сядет дед Амос на заваленку седой, борода длинная-длинная, клином в колени ушла… Волосы на голове лохматые, пожелтели от времени… Глаза щурятся от золота, в небе раскаленного.
Сидит, кряхтит дед. Ой, дед ли? Сидит, кряхтит древлянин, седой, мшистый.
Древлянин с городища… С киевского, с древлянского, с забытого-забытого бревенчатого городища… Вот что…
Изба лапами-подпорками облапила деда и щурится со стариком в небо.
А в небе Ярила огненный в колесницах золотых раскатывает. Раскатывает, будоражит, кружит головы, зажигает кровь…
Яр-хмель бродит в жилах…
Бродит, бунтует кровь, туманит молодые головы…
Блуждает весна солнцем… Целует весна солнцем…
А дед кряхтит на завалинке:
– Ох-хо-хо… Веснянка идет… Веснянка…
И гладит дед широкой ладошкой лысую, как слоновая кость, голову:
– Ох-хо-хо… Веснянка идет…
Маринка высокая, грудастая, сильная баба – жена Кастория – говорила мужу:
– Гляди, Касторка, весна идет… Кабы не прозевать. Мужики за шест взялись. Сходи к Комару. Попроси десятинцу покосцу в «Кувшинках». Сходи, мой добрый…
Касторий жил с бабой ладно. Оба, как пчелы, над землицей гудели, сосали с нее жизнь. Ребят здоровых четверню народили, хлебом ядреным от них пахнет. Работники скоро будут… А земли мало… Нахлобучил Касторий шапку – мужицкую мономашку и надумал к Комару сходить.
Дед на печи, как мальчишка задрал ноги, уперся ими в потолок и напутствие Касторию на дорогу кинул:
– Ты смотри, Касторий, перво-наперво выпроси в «Кувшинках» десятинцу с того самого, где кочки драл, потому без покоса зарез. Сдохнешь.
Касторий шел дорогами, а дороги ручьями вспененными, неугомонными распевали…
Над прогалами почерневшими трепыхал-замирал жаворонок…
Солнце за ниточку золотую его подбрасывало, поддергивало.
На душе у Кастория смеялась радость.
Земля в прогалах, как конь вспененный, потела-дымилась испариной и ждала беременности.
По полям ходили мужики с шестами: землю делили.
А именьица в логах, хутора богатые совсем надели черный креп траурный и грачи на березах, как соборные певчие на поминках, горлопанили…
Горбули – большое село на горе. Под горой озеро. Налево взмахни – верст на пятнадцать оно ушло. Направо – взметни, – двадцать наберешь. На макушке горы церковь куполами зеленит, а на колокольне вороны с галками, как монашки, подворье открыли…
Улица по горбу горы протянулась веселая, нарядная.
А поперек ней – дом, дом большой, высокий с белыми колоннами. За домом сад большой. Дом – помещичий. Сельцо Горбули было когда-то помещичье. Да помещики все пораспродавали, оставили себе одно именьице десятин в триста… А по Рождестве Яшка Вавилов выжил последнего помещика из старого дворянского гнезда и вселил в белый помещичий дом волостной ревком…
В волостном ревкоме отделы разместил. Каких только отделов не было! Земельный, военный, продовольственный, народного образования, посевком и другие какие-то… Мужику голова от них кружилась. А все надо, потому вся власть на местах. И мужику самому надо дело ладить. Не все барину с портфелями ходить, – пусть походит и мужик.
Старый Архип головой качал:
– Дивно это, сколько в волости портфелей завелось, а надо, все надо…
Касторий Баран долго блуждал по барским палатам пока нашел волземотдел.
Комар сидел в отдельном кабинете за старинным бюро и начальствовал. Касторий Баран прямо к бюро, – так и так, товарищ Комар… Земельки бы мне надо… Семь едоков, – земли три десятины…
Комар шмыгнул по бюро мышиными глазами, выдрал со старой волостной книги лист чистый и спрашивает:
– Тебе где, Касторка, земли?.. И сколько ты запашешь?..
– Мне бы много не надо… Мне бы «Кувшинку»…
– Ту, которую ты корчевал?..
– Ту самую…
– Сколь?..
– Десятинку бы одну…
– Изволь…
Комар наклонился над столом, обмакнул скрипучее перо, высунул язык и вывел крупными каракулями на вырванном из книги листике:
УДОСТОВЕРЕНИЕ.
Дано это удостоверение свободному гражданину Горбулевской волости Касторке Барану на право покоса в Кувшинках. Одна десятина от Алексея Страшного, в чем и расписываемся и печать к тому.
Комиссар волземотдела Комар.
Касторий ног не чуял под собой, когда домой бежал.
Прибежал, а Маринка ласково к нему:
– Ну, как?.. Ну, чего Комар сказал?.. Дал?..
Касторий вынул из-за пазухи белый лист со штемпелем и показал:
– Вон… а… Дал Кувшин…к…у…
– Кувшинку?.. Ах, ты мой желанный!.. Теперь наша, стало быть…
Касторий убедительно вскинул глазами:
– А то чья же?.. Вестимо теперь наша… Комар так и сказал: земля – трудовому народу.
– То-то, – проворчал дед. Кряхтя он слез с печки, подошел к окну, огляделся и сурово позвал сына: – Дай-кось сюда бумагу… Надо посмотреть, што дали.
Касторий подал волостное удостоверение деду, тот долго приглядывался к нему, потом уставил большим корявым пальцем в печать и сказал:
– Самое што ни на есть настоящее… Потому печатка…
Утром под ногами хрустел замороженный запуток, когда Касторий бежал к болотному озерцу, на «Кувшинки» свои глядеть.
Жаворонки в небе тараторили свои частушки переливчатые, а мужики ходили с шестами: все делили землю по едокам.
– Эй ты куда, Касторка?.. – кричали соседи.
– Как куда?.. На «Кувшинки»… И мне покосцу отвели…
– Ишь, ты… Погоди только радоваться: Алексей Страшный без бою не сдаст.
– Да я нешто нахрапом?.. Мне власть отвела, все есть как по закону и документы у меня.
Касторий показывал удостоверение.
– Это дело… Правильно…
Все утро ходил Касторий Баран по лощинке, высчитывал, высматривал, где больше теребки сделать…
– Ты што тут это делаешь? – спросил Алексей Страшный, так неожиданно, что тот вздрогнул.
– Ничего, луговину осматриваю. Канавку-то надо глубже прорыть…
– А тебе какое до этого дело?.. Нешто луговина твоя?
– А чья же, как не моя!.. Вот и бумага…
Страшный взял волостное удостоверение и чувствительно, раздельно прочел его:
– Так это неправильное удостоверение, похерить его надо…
– Как похерить? – разозлился Касторий Баран.
– Очень просто, – похерить. – Алексей Страшный хитро погладил рыжую курчавую бороду, а под глазами забегали в усмешке тонкие морщинки: – похерить… Не понимаешь што такое?.. Твое удостоверение выдано 5-го числа. Третьего дня мне мужики сказывали, что ты в волость бегал на счет моего покоса, а я вечером сам к Комару ездил, и вон он мне дал… Эта бумажка законная, настоящая, потому позднее выдана. 8-го числа… Читай.
Баран был немножко грамотен, взял бумагу и прочитал:
УДОСТОВЕРЕНИЕ.
Настоящим удостоверяю, что документ, который выдан на десятину Алексея Страшного, на покос который гражданину деревни Топорки, Касторию Барану аннулируется.
Комиссар волземотдела Комар.
У Кастория забегали перед глазами зеленые круги.
– Как же это так?.. Разве это совестно?..
А Алексей Страшный гладил бороду и смеялся:
– Совестно, говоришь… То-то… А это не совестно, на чужой покос лезть?.. Чей это покос? А? Кто купил его?..
– Я же сделал его покосом…
– Было бы с чего сделать, я и сам сделал бы… Ловкий какой, на чужое зарится… Ну, и народ пошел…
Касторий шел черными полями к селу и думал:
«Как же это так, что это такое?»
Земля, как кобылица загнанная, дышала испариной.
Ручьи по дорогам убрались в землю, а на меже поглядывала первая зеленеющая травинка…
…Баран пришел в земельный отдел рано, народу в ревкоме было мало, за бюро сидел один Комар и читал газету. При входе Кастория, Комар поднял голову и мышиные глаза его забегали.
– Што ты?.. Документ?..
– Авсей Ерофеич, что же ты это наделал?.. Рази так можно?..
– Што?..
– Документ мой аннулировать…
Бумага в руках Барана дрожала, на душе у него была досада и обида.
– Рази так можно?..
Комар остановился мышиными глазками на бороде Кастория, потом привстал, протянул руки и приказно сказал:
– Дай-кось сюда бумагу!..
Касторий послушно положил удостоверение на бюро. Комар снова наклонился над столом, обмакнул скрипучее перо и, высунув язык, вывел каракулями на обороте удостоверения.
СПРАВКА.
Дана гражданину Касторке Барану из деревне Топорков, нашей волости, что луг, за ним взятый у Страшного, подтверждается, а документы, выданные Алексею Страшному, аннулируются.
Подписью и печатью настоящее удостоверяю.
Комиссар волземотдела Комар.
– На, получи… Обманул меня Страшный… Аннулировать надлежит тот документ. Аннулировал, изволь…
Баран бережно сложил документ, запрятал за пазуху и снова пустился в путь.
Дома Касторий никому о своей были не рассказал…
Через три дня на Кувшинке снова стоял Касторий Баран, а Алексей Страшный вновь размахивал перед ним бумагой:
– На, читай… Ты думаешь, выдал тебе бумагу и все… Выкуш… и у меня есть…
Баран прочел удостоверение Страшного:
УДОСТОВЕРЕНИЕ.
Дано настоящее удостоверение Алексею Страшному о том, что луга Кувшинки за ним закрепляются, а прежде выданные документы на Кувшинки гражданину деревни Топорки Касторию Барану аннулируются.
Комиссар волземотдела Комар.
У Кастория закружилась под ногами земля. В ушах зашумело, а в уши лез насмешливый голосок Алексея Страшного:
– А ты думаешь как?.. Ох-хо-хо… Не наживал и не лезь… Ох-хо-хо…
Касторий взмахнул большой, как черное крыло ночной птицы, рукой, выхватил у Алексея Страшного бумагу и бросился бежать.
Черными прелыми полями бежал Касторий, приседая хватался за землю, сгребал комки сырой земной мякоти, клал ее на язык и пробовал. Соленая и холодная была мякоть земная…
Бежал Касторий к селу. Беспомощно по ветру развевалась его редкая бороденка, а глаза слезили.
Впереди грохотали-шипели льдины. Горбулевское озеро рвало зимний наряд.
А бежавшему Касторию казалось, что за ним гонится Алексей Страшный и смеется едко и жутко:
– Што ты думал и получишь землю?.. Шалишь!..
Касторий направился к предволревкома Якову Вавилову.
– Яков Семенович! помилуй; что это?.. Пожалей, кормилец?..
И бухнулся Яшке в ноги.
Яшка сидел за поломанным письменным столом, притащенным из барского кабинета и диктовал бумажки секретарю. На нем было широкое серое галифе и френч, на плечах накинута ремянная сбруя, военкомовская и на боку наган висит.
Яшка прыснул от смеха:
– Ты што это, Касторка, – али не узнал меня, что в ноги бухнулся?..
– Яков Семенович, замучили… Ей богу замучили… Застрамили на весь честной мир, стыдно глаза на деревню казать…
Голос у Кастория дрогнул, борода странно дрыгнула, ресницы быстро-быстро заморгали и из глаз выкатились две большие горошинки – мутные слезы.
Яшка вскочил.
– Ты чего это?.. Что с тобой?.. Слезу пущаешь?.. Рази так можно?.. Обидел тебя кто? Вставай…
Хватил сильной пятерней за горб Кастория и поставил его на ноги. Заглянул ему в глаза:
– Да ты и впрямь сердечную слезу пустил… С чего это?..
– Комар обидел, Яков Семенович…
– Комар?
– Посмеялся над моей жистью… Разве так можно, Яков Семенович?
– Што? Как? Расскажи толком?..
Яшка усадил Кастория на скамейку, кругом сгрудились бородатые мужики. Корявые, лохматые, как пни мшистые… Сумрачно слушали.
– Ну, рассказывай…
Баран дословно рассказал быль с документами.
– Так это Комар?.. Идем…
Мужики разом загалдели:
– Это еще не то, Яков Семенович, Комар творит… Он тридцать документов на одну и ту же земельку выдает…
…Яшка, как зверь, ворвался в комнату волземотдела.
– Комар! Глаза у предволревкома горели, как раскаленные угли.
Комар уткнул нос в бумаги и его мышиные глаза бегали по строкам.
– Комар! – закричал Яшка.
Комар на минуту поднял голову.
– Сейчас, Яков Семенович, вот это дело треклятое…
И снова уткнулся в бумаги…
– Ты чего это зарылся в бумаги, будто и впрямь писарь заправский?..
Он большими шагами, как циркулем, отмерил наискось комнату, подошел вплотную к Комару, взмахнул распяленной пятерней и сгреб его за шиворот…
– Кома…р…р!..
Комар побледнел, выпялил глаза, рука его схватила горсть бумаги и в испуге зажала.
Яшка левой рукой извлек из кармана документы Кастория Барана и, держа правой на весу Комара, грозно зарычал:
– Комар, што ээт…т…а?..
– Документы…
– Документы, а зачем ты их выдавал по несколько раз?.. А?..
Глаза у Комара забегали, как мышонки.
– Касторке я с печатками выдавал, а Страшному без печаток…
– Вот тебе печатки!.. Вон!..
Яшка сердито затряс Комара и понес его к выходу.
Мужики расступились.
– Глядите, мужики, как Комар пищит…
Яшка остановился на крылечке, еще раз тряхнул Комара и толкнул его со всего размаха с крыльца:
– Штоб твоего духа Комариного не было. Убью, проклятый!
Комар с разбега соскочил с высокого ревкомовского крыльца, пробежал с десяток шагов, пытаясь сдержать равновесие, потом не сдержал, – пробежал на четвереньках и зарылся носом в сырую весеннюю землю.
По ветру заметались, вырвавшиеся из горсти Комара бумажки.
Яшка весело закричал:
– Мандаты подбери, парень…
Мужики весело и дружно захохотали…
В земельном отделе после Комара за старинным бюро сидел высокий седой мужик Агап. На носу у него большие очки. Смотрел он на просителя поверх стеклышек. Длинные волосы были в пояску охвачены тонким пояском. Борода у него была пожелтевшая от старости, грудь закрывала широким веером. Агап писать по граждански не умел, а подписывал свою фамилию славянским шрифтом и всегда кстати и некстати ставил титлы. Мужиков он выслушивал сурово и дельно. Рядом с ним сидела письмоводительница. Он выслушивал и приказывал ей писать. Потом снова выслушивал, что она написала, выводил славянским свою подпись с титлами и бережно, священнодействуя, ставил печать…
– Получай бумагу, братец… Да береги ее, потому документ…
Агап никогда не сбивался, всегда помнил, что кому написал:
– Это ты бумагу на Мышкин Лог просишь?.. Э, прозевал братец ты мой, Акиму документ на него выдал… Не обессудь, – дважды не могу…
Агап истребовал к себе через районного председателя Кастория Барана и вручил ему бумагу…
– Изволь, братишка, да гляди не теряй… Яков Семенович сам велел написать… Береги ее, потому Алексей Страшный – мужик хитрый…
Касторий Баран вышел из волревкома, бережно сложил документ, снял с головы свою шапку-мономашку и засунул его под подкладку…
– Так-то вернее… Слава те, господи…
И торопливо пошел к Топоркам.
Летом и по осени ходили слухи по деревням. Кто знает? Может быть, и впрямь верны те слухи. Где тут разобраться в такие годы?
Кто говорил – Ленин на восемь лет собственность мужику дал, а кто говорит – совсем собственность вернулась – и именьица и хуторки, богатые вправе требовать обратно земельку Ох-хо-хо… Грехи наши тяжкие. Бестолочь пошла… Концов не доберешься… Мендель с Погоста, рыбник богатый, мужикам рассказывал, что на Москве народилась новая политика. А какая, – сам шут ее не разберет…
Зима, владимирская вышивальщица, в парчу серебряную, в бахрому все разодела. Песенки под полозьями выпевает, да такие тонкие, голосистые. По деревне из труб дым синий, словно кадилом, по небу пишет.
Изба у Кастория Барана встряхнулась. И впрямь весь век подпирать село надоест. Выбралась из земли, освободила руки, стоит прямо и смеется большими окошками с карнизами резными…
Лесу казенного не своруешь, – своему двору не хозяин…
Годы были самые подходящие: мужики не дремали. Изб понастроили новых все. Касторий Баран тоже не ленился: вызволил свою хату, бока из них новые вставил, подрубы подрубил. Разделал избу, как полагается.
Марина – все полногрудая, полнолицая, не спадает с лица и живет с мужем в ладу… А дед Амос дотянул и много еще годков думает дотянуть. Ребята, как бобинки, по избе шныряют. Старшему десять годков, меньшему – четыре… Подмога растет, а пока… Ах, ты горе…
– Маришка, а Маришка, пошарь, может, под икону запропастилась бумага-то…
Умный мужик Агап-то был, хорошую бумагу выдал…
Марина, как колесами в телеге, бедрами шевелит по хате. Поднимет руку и на полочке пошарит, и в печурке, где серянки всегда хоронит, – может, тут найдется.
И в божницу лазила, и под божницу, и в шкафчик, и под постель, и в сундук большой…
– Ну, нет, что ты сделаешь?.. Нет бумаги… Горе какое, что ты скажешь? Дед, наверное, скурил…
Дед-древлянин на полатях лежит, любит дед махрой затянуться. Только бы газетина под руки, шасть, – и на полати.
Лежит дед и думает:
«Газетин-то больших не стало ноне… К внуку в букварь забрался, внук разревелся, не приведи бог. Подумать бог весть что случилось, на одну закрутку дед откромсал».
И вслух:
– Что ты, Маринушка, вот уж и скурил… Да я забыл, когда и курил…
А в серых глазах деда порхнула большая серая газетина, запахла махрой.
– Эх, курнуть бы…
Шарила Марина по хате, по углам, а бумаги не нашла. Касторий голову повесил, – как же быть без документа? Документ – первое дело…
…Мужики затихли и сняли шапки. Члены земельной комиссии сели за стол, крытый кумачом. С боку стола сел высокий, жилистый, с жиденькой растительностью и большим журавлиным носом секретарь комиссии. Мужики прозывали его Жердь. Жердь был гроза всех мужиков, ведущих судебные дела. Как паук, он высасывал последние соки с мужиков.
Председатель Дубонос был жирный, заплывший боров с узкими свиными глазами, злыми и хитрыми. Он потел, кряхтел, и казалось – вот-вот захрюкает от удовольствия.
У Кастория сосало под ложечкой и было не по себе.
Дубонос встал и торжественно заявил:
– Товарищи, объявляю заседание комиссии открытым.
Потом, сощурив заплывшие глазки, оглядел мужиков и добавил:
– Будет слушаться дело Алексея Страшного с Касторием Бараном о покосе.
Председатель протянул руку. Жердь вложил в нее список сторон.
– Страшный…
– Есть…
В скамейках зашевелились. На середину к столу вышел Алексей Страшный, одетый в новую нагольную шубу, поверх – серый армяк с цветным, праздничным поясом. Длинные волосы обильно смазаны салом. Алексей поплевал на ладошку и еще сильнее пригладил их, потом успокоился и стал как перед образом, словно собирался молиться…
– Баран…
– Тут…
Пол под Касторием закачался, куда-то стал уплывать. Язык онемел. Он стал в сторонку. Корявые руки, засоренные прошлогодней черноземной пылью, дрожали: Баран ни разу в жизни не судился, и ему было стыдно, словно сжулил что-то. Глаза у него разбегались и старались куда-нибудь спрятаться.
– Прошу сделать доклад, – председатель стал смотреть на мужиков.
Жердь развернул дело и стал читать:
В Горбулевскую волостную земельную комиссию.
Гр-на хутора «Кувшинки» Горбулевской волости Алексея Страшного
ПРОШЕНИЕ.
В 1918 году гр. деревни Топорки Касторий Баран захватил нахрапом десятину моего покоса в Кувшинках. За собственные деньги покос тот куплен был. Трудами нашими и детей наших на том покосе сделаны растеребы. А Баран три года косил, а деньги не платил. Теперича декрет есть: кто луговину удобрял, ухаживал, должна быть ворочена тому, потому прошу Горбулевскую волостную земельную комиссию вышеозначенный покос вернуть мне, Алексею Страшному, а Касторке Барану в покосе отказать.
К тому допросите моих свидетелей: Синицу, Осипа из хутора Поемы и Фоку Зуя сельца Воробьи Горбулевской волости.
Алексей Страшный.
Председатель вдруг вскочил:
– Стой, секлетарь… Осип Синица, Фока Зуй…
– Здеся.
– Выходи, ребята, да не сюда, а с избы вон, потому свидетели… Читай дальше.
Жердь стал читать акт местного обследования:
Я, председатель районного совета Антип Охра, и секретарь, Герасим Королев настоящего числа составили акт о нижеследующем: спор идет об покосе Кувшинки.
Покос тот идет от озера Кувшинка справа на кривую сосну, а с кривой сосны – на зеленый камень, что у дуплистой березы, а с камня, по канаве на елку, которой макушку гром разбил, а при ней пень гнилой, потом опять – в озеро. Кругом обмерили, десять веревок вышло, считай около десятины спорного покоса, возов на десять сена. Покос тот действительно плинтован, канава рыта. Страшный на опросе заявил, что это его работа. При сем были понятые: Ефим Стук и Степка Гиль и о настоящем постановили написать этот акт за надлежащими подписями…
Председатель во время доклада сидел развалившись и перебирал глазами мужиков. Правый заседатель Коршун отвалился на спинку и глядел в потолок мутными глазами, а в голове у него мелькало:
«Овсеца забыл засыпать, а Дарья не догадается: бестолковая баба… В прошлом году сука щенилась, хороших кобелей поразвели… и чего это зима долго тянется?.. Страшный гусаком думает отделаться… Шалишь…»
Левый заседатель Асташев развалился обеими руками на столе, раскинул локти и из-за правого локтя поглядывал на секретаря и думал:
«Хитрющий человек… Жердь-то… чего гонит-то?.. а бес его знает… Касторку-то я знаю – трудящий человек… Опять сегодня опоздаю, так и не угодишь к племяннику на именины».
Впереди, перед столом, сидели мужики корявые, нескладно одетые. Словно капустные кочны, по семь одеж на себя напялили и прели, как пни на болоте. Испарину давали, ворочались, кряхтели, и над скамьями стоял синий пар. Воздух тяжелел и становился ядренным, крепким, за нос захватывал.
Баран стоял, понурив голову. Толстый серый шарф, которым окутала Марина его шею на дорогу, походил на хомут. И сам весь Баран был похож на загнанную вспотевшую лошадь. Гнулся под хомутом, но упрямо тянул поклажу.
Страшный был сытый, дородный, рыжая борода его горела золотом. Он с хитрецой поглядывал то на Дубоноса, то на заседателей…
Жердь окончил читать.
– Страшный…
– Я…
– Что скажешь по делу?..
Страшный сделал умильное лицо и был похож на голодную собаку, которая виляла хвостом и выпрашивала кусок:
– Что я могу сказать, товарищи?., то самое, что луг нахрапом действительно взял вот этот самый Касторка и не хочет отдать теперь. Я хочу все как есть по закону, по декретам… Декреты говорят: вернуть землю. А Баран не ворочает. Который год самовольно косит Кувшинки. Всей волости известно, что Кувшинки я купил, и моя они собственность. Больше я ничего не могу сказать… Прошу вернуть мой покос.
– Вопросы есть? – обратился Дубонос к заседателям.
Заседатели мотнули головой. Правый думал:
«Хорошие кобели завелись. Надо на зайца сходить.
Снег выпал… зайца по снегу с собакой хорошо брать».
Левый сопел:
– Чего там долго канителить?., выпили, закусили… все дело знаешь, а расспрашиваешь… У Жерди волосы седеют… Эх-хе-хе… стар бестия стал, а жулик… старый писарь…
Жердь бегло писал, трещало перо, шумела бумага, потом он сильно нажал на перо, поставил жирную точку и предложил Страшному:
– Распишись…
Страшный засуетился, заегозил, положил папаху на краюшек стола, бережно взял протянутую ручку, постучал пером о дно чернильницы и начал писать.
– Ну, ты что скажешь? – обратился Дубонос к Касторию.
Баран поднял глаза.
– Я не знаю, чего от меня хочет Алексей Страшный… сами, товарищи, знаете, что покос мне даден законно: Агап бумаги выдал за печатками.
Дубонос вскинулся:
– Законно… а бумаги-то твои с печатками где?.. Покажи…
– Потерял я, товарищ председатель…
– А не врешь, что потерял?.. Может быть, и не было?..
– Было, вот как бог свят…
– Ну, говори, говори.
– На чем же это я, а?..
Кастория смешался, пол поехал влево, потом вправо, потом вверх поднялся, а председатель Дубонос вниз поехал.
– Чего молчишь?.. Говори…
Баран собрался с силами:
– Больше я ничего не могу сказать… районный без меня покос обследовал… мне его власть отвела… я холил его, берег… не знаю, чего Алексей от меня хочет…
– Распишись, – торопил Жердь.
Баран дрожащей рукой вывел фамилию…
Над скамейками, над мужиками пар стоял. Красные, бородатые, лохматые мужики потонули в синей испарине. Воздух, как кирпич, отяжелел. Запахло овчинами, плотным хлебом, кислой капустой. Дубонос расстегнул пиджак.
– Позовите Синицу…
К столу протиснулся высокий, тощий мужик. Нос у него был малиновый: не раз заглядывал в стаканчик. Руки большие, жилистые, а лицо лисье. Синицу все знали в округе, как первого враля и бестолкового непутевого мужика.
– Что скажешь по делу?..
– По делу-то… все знаю… перво-наперво покос – Алексея Страшного, он канавы рыл нонечи, я собственными глазами видел… а Баран Касторка покосом никогда не пользовался, он соврал…
Жердь усиленно записывал.
Синица кончил показание.
– Фока Зуй…
На середину вышел низенький, толстенький мужичок с бабьим голосом. Со скамейки раздались голоса:
– Недоносок, а тоже в свидетели сунулся…
– Прош…у… соблю…д…а…т…ь ти…ши…ну.
– Что знаешь?..
– Я подтверждаю все, что Синица говорил…
– А откуда ты знаешь, что он говорил?..
– Я все слыхал…
Мужики загоготали:
– Свид…е…т…е…ль…
– Садись…
Судьи разом поднялись и ушли в каморку на совещание. В большой судной избе сразу все заговорили. Многие стали крутить и мусолить цыгарки.
У Страшного собрались мужички поплотнее одетые и подзадаривали:
– Ишь, молодчик… чужую собственность захотел присвоить… судьи его проучат… Ну, как сын твой, сват… что пишет из города… А ты, кум… го…го…го… Гы…гы…гы… О…О…О…
Мужики разошлись.
Касторий Баран стоял в уголке и думал про деда, про Маринку, про бобовиков-ребят, про Кувшинки…
«Ежели отнимут, пропал…»
Вошел суд. Судьи и мужики слушали.
Жердь раздельно читал:
«Рассмотрев обстоятельства настоящего дела и выслушав показания сторон и свидетелей, комиссия нашла, что луг всегда принадлежал Алексею Страшному, что документов у Кастория Барана на спорный луг не оказалось, что ухаживал за покосом и берег его Алексей Страшный, а потому, на основании декрета ВЦИК'а от 12 марта 1922 г., комиссия определяет:
Иск Алексея Страшного признать правильным и подлежащим удовлетворению. Касторию Барану в пользовании спорным покосом отказать».
В глазах рябило от мертвящего снега-савана. И не был похож он на тот зимний осьмнадцатого года снег, который парчей горел.
В душе были пустота и темень. Дорога бежала, уныло изгибаясь.
Приехал во двор. В окно выглянуло тревожное лицо Марины. Выглянуло и скрылось. Она выбежала на улицу в одном ситцевом платочке и стала помогать мужу убирать лошадь.
Касторий молчал, и Марина понимала это молчание.
Сердце сжималось у ней от боли. Убрали коня, затащили под навес сани и пошли в избу. В сенях Марина охватила Кастория за голову:
– Не тоскуй, желанный мой, где-нибудь снимем покосцу… Не тоскуй, как-нибудь проживем без Кувшинок…
А у самой по розовым сдобным щекам текли слезы. Касторий бережно в опояску схватил корявыми, как корни, руками Марину и простонал:
– Кабы не ты, Маринка, удавился… Больно мне, Маринка; много надо мной насмеялись…
– Желанный ты мой…
– Ах, Кувшинки, Кувшинки… Сколько трудов положил!..
Взмахнул руками, обхватил упору в сенях и не стерпел, зарыдал, как малое дите.
Дед Амос в больших, старых валенках топтался по избе и прикрикивал на ребят:
– Шш…шиш… Шашки неугомонные… А ты тоже нюньки заодно с Маринкой распустил… Не мужик, а сопля… Садись сюда за стол, надо обтолковать, что и как… Маринушка, перестань убиваться… Садись сюда…
Строгий дед водворил в избе тишину.
– Проиграл… разве справедливо судили?..
Касторий сидел, опустив голову. Маринка ласково гладила белую волнистую головку подвернувшегося малыша.
Дед продолжал:
– Кто судил?., кто судьи?.. Кумовья да сваты все. И Жердь не подгадил, суседи сказывали. Страшный боровка стащил… Эх, бедность, бедность наша.
– А ты вот что, малый, не убивайся. Чорт с ними, а мы все-таки правды достукаемся. А что, коли ежели…
Касторий безнадежно махнул рукой.
– А ты не махай больно-то, а выслушай. Когда срок копию выходит выбирать?..
– Две недели…
– А ты не откладывай, завтра пиши обжалование…
– А с чего писать? Деньгу надо.
Дед призадумался.
В избе царило молчанье. Дети притихли. Борода деда уперлась в стол. По слоновому лбу деда заползали червячки-морщинки. Закорузлые пальцы деда теребили посконную рубаху.
Потом Марина подняла голову и тихо с болью для себя выговорила:
– Возьми две гусыни, поезжай в Горбулево: там напишут.
Дед вскинул седыми бровями:
– Гусыни… ого-го… Ни за что гусыни… Старые гусыни, они выводок к налетию дадут… Ни за что… Овечку-Малашку разве?.. Малашка хороша… – Опустил дед голову и думал про Малашку, про гусынь, про свинку, которую берегли. Как ни кинь все больно гоже в хозяйстве. Да делать нечего, и дед выдавил: – Пусть и гусыню… видно, черед их такой…
…В избу забирались зимние сумерки. В небе замелькали золотистые слезинки-звездочки.
Где-то далеко, далеко в болоте завыли голодные волки…
……………
На другой день Касторий погрузил в сани двух гусынь и поехал по свеже, выпавшему снегу в Горбулево писать жалобу в уезд.
Прошла зима… Весенняя земля-чернорясница стала одеваться в цветистые наряды. В долинах бухарский купец раскидал свои товары: ковры – пестрорядные луговины.
В логах, в лощине, раскинули свои пахучие кудряшки шелковые травинки, смотрится в зеркальце – глухое озерко – нарядная Кувшинка.
В завитых кудряшках ленточка вплетена: поет-вьется синий ручеек.
По закате вечер пестрорядник-маляр над Кувшинками, над озером расписывает небеса в румяные, золотистые краски. А над Кувшинками туманами кадит.
Касторий Баран мял босыми ногами пестрые кудряшки Кувшинки, вдыхал пьянящий аромат вплетенных в травинки цветов и радовался, как ребенок-семилетка:
– Ох-хо-хо… косанем ноне, косанем на славу.
А в уме над туманами вставало лицо Страшного. Туманы – борода, а лица не видно. Смеется Страшный.
«Хвалится – не даст, чорт, скосить… Погоди хвалиться. Есть разумные люди, надоумили, спасибо. Косить – мое право».
Ходил Касторий по лугам, срывал красноголовый клевер, сине-желтые шапочки Иван-да-Марья, вдыхал запах их, мял корявыми, загрубевшими от весенней пахоты руками, клал в рот и жевал медово-пахучие травы.
Дымились туманы над низиной…
А с уезда не было повесток о явке на суд по спорному делу…
С вечера дед Амос сидел под навесом и на бабке отбивал косы. Жалобно чиркала сталь, временами дед пальцем щупал острие пойдет ли…
В вечернем небе загорались звезды. Дед взглядывал на небо и думал:
«Погодка хороша… Росы много-то будет, косить в самый раз…»
– Дедка, иди ужинать… Хватит те с косами возиться, – кричала из сеней Маринка.
– Не больно еще остра, – ворчал дед и нехотя шел ужинать…
Над селом месяц рога золотые показывает.
На деревне, по улице гармошка поет-смеется: парни с Крутогорья в лесины спускаются…
Деревня Топорки среди лесов, перелесков, на крутом бугре разлеглась.
Деревня бедная, соломенная, веснами голодная. А ребята топорские шальные: сорви-голова.
С Крутогорья спускаются. И в перелесках, в лугах гармонь поет, смеется.
На задах, на заовиньях, на загонах шептались, мялись парни с девчатами…
Дед Амос кряхтит на полатях:
– Сна нетути: завтра покосы, а им хоть бы что… Все тили-тили-тилили…
– Ты спишь, Касторка?..
Касторка ворочался на скрипучей кровати:
– Нет. Думаю… Как ты думаешь, сгонит Страшный с покосу?
– Кто его знает, лешего?..
Ночи летние росистые, короткие. С воробьиный клюв короткие. Одним крылом птица-ночка летняя полога над землей прикроет, глядишь – второе крыло золоченное вспыхивает.
Петухи по деревне с зарей здороваются, а на крутояре голосисто разносится:
А гармонь подпевает тонко, голосисто:
Над селом Большая Медведица голову в другой бок повернула.
Дед Амос скрипит:
– Кастор, а Касторка, вставать пора… в самую пору под росу жихнуть травку, а… вставай, сынок…
Из-за крутояра, из-за перелеска румяная баба-заря выглядывает.
В долинах над лугами туманы бороду распустили…
Вышли Амос и Касторка на Кувшинку кудрявую. На клеверах, на травах, на цветах алмазы ночные блестят. Много их. Пройдет мужик, черные борозды останутся. Посконные штаны мокнут от росы…
Стал Амос впереди, скинул на траву шапку, повернулся на восток и истово три раза перекрестился.
Касторка за отцом повторил.
Взмахнул старик косой, зашумела трава. Брызнули алмазы.
И пошла, и пошла…
Амос впереди, Касторий сзади.
Золото утреннее на косах блестит. Устанет Амос – остановится, поднимет горсть мокрых трав, оботрет косу и радостно закряхтит:
– Ох-хо-хо… не трава, а медведь… медведь… не сдавай, Касторка.
Стар старик, а за косой, как бригадный генерал…
… С горы от сараев по межам, как хищные птицы, летят двое: Страшный и сын Артем.
Заря на косах смеется.
Касторка испугался:
– Ой, с косами бегут!..
– А… а… ироды… косить вышли… А… а…
– Бей, Артем!., бей!..
Разбежался Страшный, борода веером хорохорится, косовье наперевес, словно штык в атаку идет. Видит Амос – дело табак, в бега пустился. Бросил косу и Касторке:
– Бросай, бежим, чорт с ними!..
Касторка прыгнул босой по луговине, да опоздал, нагнал его Артем и взмахнул над ним белой косой… Хватился Касторий за плечо и повалился в душистую скошенную траву.
Страшный насел на него и давил:
– Будешь косить, сукин сын, добро чужое… будешь, а?..
Рыжая борода сердито тряслась, в глазах волк глядел. Сильнее наседал он на грудь Барана, ломая грудную клетку:
– Будешь, а?..
Мягкая луговая земля, как перина, тянула к себе примятого Барана. Он задыхался и стонал:
– Пустит…е н…е… бу…д…у…
– Не будешь, теперече не будешь?.. Во!..
– ай…яй…
Метался в удушьи Баран…
Над горами, над лесами всходило солнце. Плакала кудрявая Кувшинка росами ночными…
Ночными, алмазными…
А в кудряшках запутанных блестели яркие рубины – мужичья кровь…
И по горке над глухим озером бежал старый Амос. Бежал и размахивал, как вспугнутый, загнанный журавль, крыльями-руками и кричал:
– Ратуйте… народ, ратуйте… сына убили..
– …и…л…и… – далеко, далеко за буграми, за перелесками, отзванивали утренние певучие дали.
Александр Воронений
Революционная романтика усомнившегося
Среди советских писателей 20–30 годов прошлого столетия, любивших при каждом удобном случае напоминать о своем революционном прошлом или участии в битвах гражданской войны, у Александра Воронского были для подобных «лирических отступлений» особые основания: он знавал самого Ленина. И, сокрушаясь о положении профессиональных революционеров в эпоху между двумя революциями: «… было очень трудное. Нас окружали трусы, предатели, осевшие мещане… Наши кружки казались жалкими…», он словно лишь оттягивает минуту торжества, исподволь подводит к откровению: «Но недаром же где-то в швейцарском городке человек со щурким и веселым взглядом, вместе с небольшим кругом своих сподвижников, никогда не усомняется в нашей победе. «Там» наш ум, наша воля, наша власть. Сидя в комнате с Марией Ильиничной Ульяновой, я соприкасался в этой, нашей властью. Не признанная, не установленная никакими учреждениями, она была для нас непреложна».
Лениным Воронский «проверял свои мысли, чувства, недоумения». После смерти вождя, особенно в годы сплошной коллективизации и головокружения от успехов, когда недоумения, так сказать, превзошли и мысли и чувства, делать это стало трудней. Но живое воображение, память о бурном прошлом и ностальгия по нему помогают писателю творить культ и миф покойного вождя, поднимая его образ на недосягаемую для грехов и грязи окружающей действительности высоту. По-ленински боровшийся за материализм и партийную литературу Воронский в пору их трескучего торжества как раз в их полезности для России и усомнился. Но с Ленина тут уже не спросишь, Ленин за перегибы не ответчик, Ленин – это свято. Отсюда выходит святым, чистым, непорочным и чудесным прошлое, и современность, которой уже не дано купаться и нежиться в лучах «щуркого и веселого взгляда», во всех отношениях ему уступает. Но та же память о подпольно-героической молодости, но тот же светлый, а по сути, ослепляющий образ мешают по-настоящему осмыслить прошлое, осознать, что грехи и грязь нынешней действительности – не только наследие рухнувшего режима, но и следствие собственных заблуждений и пороков. Словно возникают два разных человека, однофамильцы: молодой Воронский и зрелый, пожилой Воронский, а между ними непреодолимая пропасть. Молодость нимало не сливается со зрелостью, нет ощущения, что перед нами одна личность, проходящая свой единственный и неповторимый земной путь. Поэтому в своих воспоминаниях, предусмотрительно снабженных уведомлением, что они «с выдумкой», Воронский, человек уже поживший и давно растерявший свое детско-юношеское безрассудство, словно не способен задумываться о неблаговидных поступках, совершенных им в раннем возрасте. Все сомнения в их целесообразности – исключительно оттуда, тогда, на месте преступления, на минутку-другую одолевшие бесчинствующего подростка. Нравственность старого человека, веселящего свое сердце перебиранием былых подвигов, по-юношески робка и застенчива, даже как-то неуместна, готова тут же смениться каким-то уже старческим умилением нелепыми и злыми выходками зарвавшегося юнца. Это даже странно в умнейшем критике и писателе, вполне умевшем отделять овец от козлищ в современной ему литературе. Но что поделаешь! Надо отделить и прошлое, обособить, чтобы потом уже спокойно, без колебаний и без всяких намеков на чувство вины заключить его в золотую обертку, выставляя на всеобщее обозрение. Этому литературно-историческому приему научила революция, объявившая, что не человек как таковой, а самодержавие и эксплуататорские классы повинны во всех грехах смертных. Воронский в младые годы бил стекла в казенных зданиях, притеснял слабых, обижал девчонок-гимназисток, не гнушался воровством. Это потому, что он был бурсаком, а бурсаком его сделали невыносимые условия жизни в царской России.
В это прошлое, святого в котором – лишь имена героев-мучеников борьбы с царизмом, можно перебросить воздушный мостик, сотканный из ностальгических чувств и романтических представлений. Потребность в этом тем более сильна, что современность как-то мало отвечает запросам души и далеко не соответствует мечтам, которые возлагались на будущее в пору недавней проклятой старины. Но что-либо похожее на связь времен при этом едва ли могло возникнуть: революция продолжалась в требовании жить настоящим, в требовании разрыва с прошлым, получившем известную одностороннюю оценку. И коль в прошлом ценно лишь то, что привело к победе революции, не грех, видимо, и создать его упрощенную, а вместе с тем изысканную и по-своему напряженную картину. Поэтому в продолжающем воспоминания и уже увлекающем их в сферу чистого художества рассказе «Бомбы» место действия предстает в странно и как-то свежо очищенном виде, даже без примет того старого, прогнившего мира, который Карл Маркс и Эрфуртская программа призывали решительно взорвать, не то чтобы неким первозданным уголком, а вообще, скорее, никаким. Лишь ссыльные революционеры одушевляют его, хотя при этом впечатление такое, будто они повисли в безвоздушном пространстве. Но умеют, однако, оборачиваться вдруг пасторальными пастушками, как это и делают главные герои повествования, Наташа и Анарх. Эти двое ничего, кажется, не ведают ни о великих богатствах русской культуры, ни даже о духовных и идеологических сложностях, сопутствовавших целому веку так называемого русского освободительного движения, зато знают отлично, что надо готовить бомбы. И этот рассказ, между прочим, не пустые упражнения в изящной словесности и не что-то вроде рождественской сказки, а литература весьма высокой пробы, во всяком случае убедительная, ловко творящая легенды и умело создающая образы. Передача духа времени – того, конечно, в котором автору пришлось жить на старости лет, грезя прошлым, но отчасти и давнего уже, молодого, когда мальчики и девочки, сходя за пасторальных, готовили революцию, – не ставится очевидной задачей, но неожиданно предстает каким-то вывернутым наизнанку методом, являющим не то стилизацию под какую угодно, хотя бы и впрямь седую старину, не то конструирование конфликтующей с действительностью, тоже всякой, утопии. Другое дело, что новым поколениям, которым на заре советской власти не шутя предлагалось брать пример с бодрых и энергичных американцев и которые быстро воспитывались на забвении подлинного прошлого собственной страны, было недосуг вникать во все эти тонкости. Ностальгия и романтика мемуариста вдруг оказываются слабым шумом в грохоте новой жизни, каким-то чудачеством человека, не успевшего умереть вместе со своей эпохой. Вот Ленин, тот в этом смысле поступил куда ловчее и благоразумнее. Правда, есть еще Горький, тоже не случайно, наверное, именно в эти роковые годы «великого перелома» предпочитавший обращаться к прошлому России. Алексей Максимович писал Воронскому после прочтения его автобиографической книги «За живой и мертвой водой»: «Искренне поздравляю с хорошей книгой. И думаю, что если Вы можете – хотя бы на время, забывать о том, что Вы – критик, из вас выработался бы очень хороший, очень интересный беллетрист». Хороший беллетрист из Воронского получился, тем не менее главным делом его жизни была все же литературная критика. Он – идеолог знаменитой группы «Перевал», на которую, по сообщениям поздних советских энциклопедий, оказал вредное влияние. Советская власть сумела своевременно в этом разобраться, и практически все главные участники группы, в том числе и сам Воронский, закончили свои дни в чекистских застенках.
Родился Александр Константинович Воронский в 1884 году в селе Добринка Тамбовской губернии в семье священника. В 1904 году уже видим его профессиональным революционером, большевиком. В воспоминаниях, написанных им в конце 20-х и затем в 30-е годы («Бурса», «За живой и мертвой водой»), а также в автобиографических рассказах, среди которых особенно замечательны «Первое произведение» и «Бомбы», не без юмора рассказывается о становлении будущего борца с существующим строем. После ранней смерти отца Воронский оказался в семье деда, тоже священника, угрюмого, спившегося человека, поучавшего внука: «Человеку без песни, запомни, нет жизни. Без песни человек звереет, душегубом делается». Между тем «… Церковных песнопений он не любил… Уважал дед старинные русские песни: про заросшие стежки-дорожки, про ягоду калину, про белые снега, про горе-злосчастье, про дивные терема… Этот старик, пьянчуга-поп в истертом подряснике, с трясущимися руками, с опухшим лицом и грязными паклями седых волос, певал еще много буйных и вольных песен про лиходеев и разбойников». И ребенок начинает воображать себя благородным разбойником.
В бурсе будущий критик и беллетрист, натерпевшись унижений от жутковатых педагогов и старших товарищей, создает шайку «тугов-душителей», по примерам из индусской жизни, почерпнутым в книжках. «Очень трудно, – утверждает автор, – последовательно рассказать, как человек делается революционером: внутренняя наша жизнь подчинена общему закону: она развивается не только путем постепенных изменений, сплошь и рядом ей свойственны внезапные перемены; такие перемены подготовляются в потемках нашего духа и затем сразу себя обнаруживают; но для меня несомненно: в том, что я стал в революционные ряды, помимо остального, повинны также Следопыт и Эль-Соль, Розбуа и Хозе, делаверы и дакоты. Судьбы книг прихотливы».
Заметив здесь, что если в юношеские потемки духа автора вмешивались Фенимор Купер и Майн-Рид, то есть хоть какое-то, а все же просвещение, то вот юная революционерка из рассказа «Бомбы» настолько чиста и девственна душой, что о потемках можно говорить разве что в связи с ее потрясающим невежеством. Но это и трогательное невежество: не знает, что бычки не дают молока. Рискнем предположить, что она не слыхала ничего о «Бесах» Достоевского, чтение которых могло бы произвести в ней «внезапную перемену» и вполне отвратить от делателей бомб. Она «интересуется» террором, восхищается Перовской, не прочь сама попробовать силы в бомбометании, а в то же время жалеет бычка, которого предполагают зарезать. Воспитана она явно не разбойничьими песнями и не злыми бурсацкими нравами. Видимо, автору, утомленному «внезапными переменами» и «потемками духа», хотелось изобразить некую чистую, как бы даже невинную революционность, которой он уже не видел вокруг себя на склоне лет, когда занялся мемуарной беллетристикой.
В 20-е годы, возглавляя издательство «Круг» и редактируя журнал «Прожектор», Воронский один за другим издает сборники статей: «На стыке» (1923), «Искусство и жизнь» (1924), «Литературные типы» (1925) «Литературные записи» (1926), «Мистер Бриклинг пьет чашу до дна» (1927), «Искусство видеть мир» (1928), «Литературные портреты» (1928-29). Это подробное перечисление позволяет нам не только засвидетельствовать удивительную плодовитость автора, но и лишний раз дать повод к соображению, что 20-е все же выгодно, в смысле некоторой терпимости к инакомыслию, отличались от последующих советских времен. Ведь в эти годы Воронский отходит от марксизма, склоняется к идеализму, увлекается философией Бергсона, много говорит о бессознательном и интуитивном в творчестве, выступает против диктатуры пролетариата в искусстве. Он примыкает к троцкистам, его исключают из партии, а позднее он, однако, добивается своего восстановления в ее рядах.
Репрессировали Воронского в 1937 году. Датой его смерти записан 1943-й. Ему дано было на себе испытать весь трагизм смены эпох – от «щуркого и веселого» Ильича, еще способного вести более или менее человеческий разговор с идеалистами и недоумевающими мечтателями, до людей, без колебаний стреляющих из нагана в недоуменную голову. Здесь не место рассуждать, насколько глубоко критик понимал истинную суть вождя и его дела, и гораздо важнее осознать, скольких огорчений должен был стоить ему тот бесспорный факт, что для новых деятелей Ленин свят просто потому, что уже мертв и не способен вмешиваться в их затеи. Вот только понял ли он, «усомнившийся Макар», что тут дело не столько в злой воле отдельных партийцев, изменивших революционным идеалам, сколько в извечной трагикомедии жизни? Ленин накануне революции мог с гуманным воодушевлением беседовать с меньшевиком-ревизионистом Валентиновым или будущим троцкистом Воронским, а сразу после нее мог бы хладнокровно отправить их на Соловки или прямиком в чекистские подвалы, подвернись они под горячую руку. Уж тут даже не бытие, а текущие обстоятельства определяют сознание. Героиня рассказа «Бомбы» ведь не всех же готова забрасывать своими адскими машинами. Только отборных, так сказать, ретроградов. Давал ли ей кто право решать насчет этих ретроградов, а тем более приговаривать их к смерти, она не задумывается, и уроки Достоевского ей нипочем. Жалеет, однако, бычка. Автору хочется провести идею об ином, не античном, а революционном младенчестве человечества, и Наташа с ее наставником Анархом, становящимся впоследствии ее мужем, они словно Дафнис и Хлоя в некой мятежной Аркадии.
Кто знает, не были бы мы такими же «наивными» на их месте – в их время? Но вдумаемся вот еще в какую хронологию: Наташа и Анарх разворачивают свою пастораль где-то в начале века, а спустя каких-то десять-пятнадцать лет герои романа Виктора Кина «По ту сторону» (1928), молоденькие большевики, убивая случайно ставшего помехой на их пути пожилого человека, рассуждают так: «Жуканов, собственно говоря, пешка, нуль. Подумаешь, как много потеряет человечество от того, что он через несколько минут умрет. В конце концов все умрут». Дело происходит уже после революции и на исходе гражданской войны, и новые юноши вступают в мир отнюдь не пасторально, вовсе не с широко раскрытыми от удивления глазами. Совершая свой жизненный путь, который, естественно, не может не быть познавательным, они кое-чему удивляются, кое-что новое и неожиданное открывают для себя, но вообще-то привычка хвататься за оружие у них давняя, испытанная, как если бы они с ней родились. А идиллия младенчествующей революции рассеивается, как дым. Утопия ссыльных не разваливается и не тонет, а просто испаряется без следа. Какой-то стилизованный под ссыльного персонаж появляется в упомянутом романе, выступает против занявших город белых, но смутная и обрывочная запись его образа не дает никакого удовлетворительного представления, на чьей он, собственно, стороне. Более того, герои этого примечательного романа, в иных случаях напрашивающегося на сравнение с прозой Хемингуэя и других сдержанно-мужественных американцев, а некоторыми диалогами предвосхищающего нынешние голливудские шаблоны, образом мысли и чувствования возвращаются, как это ни странно, даже к древним уже формам существования, когда бедный студент мог мучиться из-за того, что зарубил топором старуху, – поскольку их совесть все же немного неспокойна после расправы над беззащитным человеком в зимней тайге. Тем не менее психологический переворот в человеке – или, если угодно, в литературном персонаже – совершился.
Русская дореволюционная литература, даже указывая, кто виноват и что делать, даже выставляя отдельных ее творцов зеркалом революции, а пером других выводя ее духов, ничего не говорит о возможности внезапного, резкого, массового переворота, о восстании масс, о появлении – словно ниоткуда – не только ожесточенных, но и готовых к хладнокровному убийству юношей. Разве что Леонтьев, говоря об опасности смешения и упрощения для культуры, предвидел грядущую катастрофу, но и он вряд ли предполагал, что торжество массового сознания с такой легкостью склонит культурных деятелей к измене веками слагавшимся традициям. Немалое, пожалуй, огромное количество одареннейших писателей вышло из Серебряного века нашей литературы (речь только об оставшихся в России), но в их романах, за редким исключением, перед нами уже не соборяне, не богоносцы, не типичные представители того или иного класса, не мечтатели и прожекторы, не сильноголосые пропащие души и даже не колоритные мертвые, а носители имен и прозвищ, в лучшем случае – погон, званий и чинов, в совершенном – идей, которым, впрочем, вряд ли обеспечено будущее. И как Наташа с Анархом жили, словно бы не ведая о Достоевском, Лескове, Толстом, так без них самих легко обходятся, проживая свои приключения в лесах и городах буферной Дальневосточной Республики, герои Кина. Авторы, живя и творя в одно время, парадоксальным образом оказываются словно жителями и творцами разных и даже, можно сказать, отрицающих друг друга эпох. Но исчезли, как тени в полдень, «чистые душой» бомбометатели и победоносные ниспровергатели старого мира, и нам, умудренным опытом XX века, теперь непонятен и смешон их пафос. А опыт этот печален еще и вот чем: исчезают поколения – исчезает и их литература.
Первое произведение
Степан мне сказал:
– Комитет поручает вам написать первомайское воззвание.
Недавно были аресты. Я знал, что весь комитет состоит из одного Степана, но в этот момент я верил в могущественный и таинственный орган. Он облекал меня доверием. Не заметил я и того, что мой старший товарищ – человек щуплый, бледный, с реденькими усами и еще более редкой бородой, что напрасно он приглаживает волосы – они и без того лежат скромными, бедными прядями, напоминая измызганную швабру, – и что кремовую рубаху давно пора отдать в стирку, а у ворота пришить пуговицы. Наоборот, если Степан показался мне и не громовержцем, держащим в руках молнии и низводящим грома на землю, то все же человеком властительным, своего рода сверхчеловеком. Я возгордился и почувствовал тягчайшую ответственность.
– Можно, – ответил я наружно равнодушно и отчасти величественно, как будто я только и делал всю жизнь, что писал грозные и обличительные воззвания.
Степан взял со стола студенческую фуражку с околышем, настолько выцветшим, что он стал почти белого цвета.
– До первого мая осталась неделя. Поторопитесь. Завтра занесите. Вот адрес.
Я возвращался домой в семинарскую коммуну, пренебрегая свежим и поющим в небе апрелем, неомраченным глянцем первой распустившейся зелени, гимназистками, в те дни почему-то, как на подбор, прекрасными. Я готовился писать свое первое произведение. Раньше мне пришлось быть автором двух-трех листовок, но размножались они на гектографе, всего пятьдесят, шестьдесят экземпляров, они говорили о наших школьных нуждах. Теперь листок будет отпечатан на типографском станке, настоящим шрифтом, несколько тысяч, читать его будут повсюду: на фабриках, на заводах, в деревне. Предстояло большое политическое дело. Думается мне и до сих пор, редко какой писатель, приступая к лучшему своему труду, испытывал волнение, жар, торжественность, сомнения, страх, радость, какие испепеляли меня в тот единственный день, когда мне едва минуло девятнадцать лет и комитет дал мне почетное литературное поручение. Не скрою: я не лишен был суетных и честолюбивых мыслей и даже карьеризма. Если мне доверили написать первомайский листок, весьма вероятно, скоро меня введут и в комитет, и тогда я буду заправским профессиональным революционером. С завистью, с преклонением смотрел я на Савича, на Варвару, на Гальперина, на Степана, а приехавший представитель Центрального Комитета, товарищ Сергей, являлся для меня существом четвертого измерения. Теперь и я, месяц тому назад выгнанный из семинарии, близок к отважной и избранной группе людей. Только бы написать, справиться с поручением!
Около коммуны я встретился в воротах с Верой. Вера кончила гимназию.
– Александр, – сказала она, – мы уговорились отправиться на лодке к Трегуляеву монастырю, пробудем там всю ночь. Надеюсь – вы с нами.
Веру я любил в ту весну, как всех гимназисток, даже, пожалуй, больше: она была добра – никогда не отказывалась со мной гулять, ходить по массовкам. Имелись и другие побудительные причины. – В глубине нашей души, – пишет фантаст Гофман, – часто покоятся такие тайны, о которых мы не говорим даже самым близким друзьям, а тем более, – прибавим от себя, – читателям.
– Не надейтесь, – промолвил я на этот раз, промолвил сурово, непререкаемо и заносчиво.
– Боже мой, у вас такой вид, точно вы наследство от дядюшки из Америки получили. Поедемте.
Вера улыбнулась, обнаружив ямочки на щеках, у рта, на подбородке. Силу их она, проказница, превосходно знала. Но и тут я не поддался Верину обаянию.
– У меня дело, – внушительно объяснил я ей и проследовал в дом коммуны.
В коммуне происходил соблазнительный ералаш. В корзины совали бутылки, колбасу, булки, калачи, сыр, сардины. Рычали семинарские басы, спорили о социализации. Лида вытряхивала пепел и угли из самовара. Любвин мрачно поглядывал на Олю, ожесточенно щипал гитару. Гимназист Трошин боролся с Денисовым. Виссарион раньше времени стянул смородинную настойку и в углу опорожнял ее прямо из горлышка, запасаясь силами и бодростью. Меня встретили приветствиями, дружными хлопками. Я отнесся к товарищам по коммуне сдержанно, а когда сказал очень деловито, что на лодке не поеду, ихнему негодованию не было предела. Меня упрекали и в измене, и в гордости, и даже в декадентстве и ницшеанстве. Все это я стойко перенес, хотя мне очень хотелось провести ночь в лесу с моими безалаберными и беспечными друзьями. Настоящий час испытания, однако, наступил немного поздней. Я уединился в угловой комнате, совершенно пустой. Туда перенес я два ящика: один сидеть, другой вместо письменного стола. Устроившись, я увидел в окно нашу ватагу. Весело галдя, она отправилась к Цне. Тут была и Вера, моя Вера. Шла она с реалистом Ивановским. Он тоже ухаживал за Верой. Мне почудилось, что Вера слишком доверчиво отдает ему свою руку и даже к нему прижимается. Это уже слишком, черт побери. А что будет на лодке, в лесу, ночью? Доски ящика треснули подо мной от моего негодования. Я заменил ящик скамьей (стульев в нашей коммуне пока не было). Осудив себя за мелочность, я постарался сосредоточиться. С огорчением и ужасом я скоро убедился, что ни одна свежая мысль не лезет мне в голову. Я не знал, как, с чего начать. На белом листе значилось два слова: «Товарищи и граждане!» Дальше дело не двигалось. Куда исчезли подъем, пафос! Слова подвертывались вялые, неубедительные. Я снова посмотрел в окно. На углу улицы стоял человек в поношенном черном пиджаке, в коричневых брюках, заправленных в высокие сапоги. Постояв, он прошелся, загнул за угол и вскоре опять появился. Неужели сыщик? Уходя из явочной квартиры от Степана, нужно было проверить, не увязался ли за мной охранник, а я забыл это сделать. У человека в пиджаке был покатый лоб, приплюснутый нос, сивые усы. Время от времени он поглядывал в окно нашего дома. Сомнений не было, я привел сыщика. Как же быть дальше? Я попытался писать, но внимание отвлекалось агентом. Он продолжал ходить мимо дома. А если меня возьмут? Во время работы? В городе почти ежедневно производятся аресты, меня поймают с поличным, воззвания я не напишу. Не пойти ли к матери в епархиальное училище? Там безопаснее. Я замкнул дом, отправился на Варваринскую площадь. Сыщик поплелся за мной. Шел он от меня шагах в двадцати. Лицо у него было скучное, ражее. Приемы его сложностью не отличались. Я замедлял шаг, он делал то же самое; я оглядывался, он поднимал глаза вверх, притворяясь, что ищет номер дома; иногда он отряхивался, раза два переходил улицу на другую сторону. Он изображал из себя фланера, для чего располагал одним-единственным жестом: закладывал руки за спину. Я оставил его у парадного входа училища, кажется, в некоем недоумении. Вероятно, он не предполагал, что мать моя учительница в богоугодном и безупречном заведении, которое подготовляло матушек для батюшек.
Посещение матери оказалось неудачным. Утром у сестры Ляли, мучимой чахоткой, шла горлом кровь. Она лежала в постели, не могла даже говорить. В страдальческих глазах была грусть, темные предчувствия; губы побелели, и только светлые волосы, густо разметавшиеся по подушкам, напоминали о юности. Пахло креозотом. Писать в этой обстановке было невозможно. Я посидел у Лялиной кровати несколько минут, поднялся.
– Побудь еще со мной, – прошептала Ляля, с усилием поднимая голову, – ты сегодня какой-то беспокойный.
– У меня урок, Ляля, – солгал я сестре и отвернулся. – Поправляйся, до свидания.
– Я не поправлюсь… Должно быть, в вашей коммуне очень весело. – Она проводила меня длинным взглядом, в нем я прочитал и тревогу за себя, и зависть к здоровому человеку.
Мать покачала головой, сунула мне сверток с пирожками. Епархиальное училище славилось ими и квасом на весь город.
Сыщик терпеливо ждал меня у подъезда, прислонившись к дереву и заглядывая в окна. Проходя мимо него, я с нескрываемой ненавистью впился в круглый его затылок, в шею с угрями, в лоснившееся лицо и сивые усы. Что делать? Где писать воззвание? Время идет, у меня нет ни одной готовой строки. Ляля умирает. Я попрощался с ней тупо и бесчувственно. Мне показалось, что во всем виноват агент. От злобы, от неудач и огорчений я решил поиздеваться над охранником. Пусть потаскается за мной. Я пошел к вокзалу, от вокзала заставил сыщика пройтись из конца в конец по Большой улице, вывел его к реке Цне, сел на скамью. Я устал, агент выглядел умученным. Устроившись недалеко от меня на тумбе, он явно осуждал мое поведение, косясь в мою сторону. Я развернул сверток с пирожками. Пирожки пахли сдобой. Они похрустывали на зубах и, когда я надавливал их пальцами, из них сочилось масло. Я ел не торопясь, медленно прожевывая куски. Сыщик наслаждался лугом за рекой, темным лесом на краю горизонта, он кашлял и сделал несколько сильных глотков, ерзал кадыком, что мне доставило отменное удовольствие. Покончив с пирожками, я предался мечтаниям, не лишенным, впрочем, изрядной кровожадности. Возвратившийся из карельской ссылки вечный студент Соловьев рассказал мне однажды про удивительную собаку хозяина, у которого он, Соловьев, жил. Хозяин занимался контрабандой по соседству с финской границей. Собака походила на сенбернара. Хозяин Соловьева запрягал лошадь и вместе с собакой отправлялся к границе. Он останавливался в нескольких верстах от пограничной полосы, пускал собаку на финскую сторону. Там ее поджидал финн, тоже с подводой, нагружал собаку контрабандным товаром, обвязывал ее веревками. Собака пробиралась лесом через кордон к своему хозяину. За ночь она нагружала ему полные сани. В обычное время собака отличалась миролюбивым характером, посторонних не трогала, давала себя гладить, но совершенно не выносила людей в шинелях и светлых пуговицах. Им приходилось от нее очень худо. Это превосходное животное я и вспомнил, мечтая на скамье в обществе сыщика. Я представлял себя хозяином этой собаки. Нет, я отнюдь не удерживал бы ее, если ей вздумалось бы запустить ослепительные свои клыки прямо в горло моему навязчивому соседу. Мое воображение занимали самые соблазнительные картины с кровью и с растерзанными внутренностями. Как хорошо иметь такого верного друга! Однако сыщик, по-видимому, нисколько не подозревал, какие кровавые планы, связанные с ним, одолевали мою голову. Он продолжал торчать на тумбе. Не пора ли мне от него отделаться? И не зазорно ли заниматься праздными фантазиями, когда меня ждет дело? Я отправился на окраину к садам и дачам. Дойдя до обширного и запущенного участка народоволки Лукьяненко-Алексеевой, я, нисколько не стесняясь агента, полез через забор. Сидя верхом на заборе и готовясь спрыгнуть в сад Алексеевых, я задержался на нем и совсем для себя неожиданно созорничал, а именно: я наставил длинный нос сыщику и поводил им вправо и влево. Сыщик растерянно заморгал, брови у него расползлись, рот перекосился, он поднял зачем-то правую руку и тут же ее опустил. В следующий момент он глядел на меня сурово и осуждающе, трогал сивые усы. Должно быть, мой преследователь считал мальчишеский мой жест недостойным ни своего звания, ни моего положения, как ответственного политического деятеля, на которого жандармское управление находило нужным тратить силы, время и деньги. Если у него имелись подобные настроения, он, разумеется, был прав. Тем не менее я очутился в саду с облегченным сердцем, оставив сыщика среди бурьяна и крапивы. Не найду ли я у Алексеевых приют для работы? Я выбрался на аллею. Дача была ярко освещена, слышался смех, игра на скрипке, раздавались молодые голоса. Надежды мои были тщетны. Я свернул в боковую калитку, вышел на улицу. Сыщик потерял меня из виду. Я отправился домой. Дома я убедился, что бодрость меня покинула. Еле добравшись до койки, я заснул безгрешным и молодым сном.
Проснулся я утром в тревоге. К шести часам вечера нужно было отнести на явочную квартиру готовое воззвание. Опять я примостился к ящикам. На листке сиротливо значилось: «Товарищи и граждане!» Коммунары еще не возвратились с прогулки. Это меня огорчало. Нет сомнений. Вера мне изменила… Не умерла ли за ночь Ляля? Мне захотелось бросить работу, ни минуты немедля пойти, увидеть сестру. Я поднялся, открыл окно. На углу стоял вчерашний сыщик. Заметив меня, он отвернулся, но не двинулся, подлец, с места. Так упорно следят только перед арестом. Нужно, по крайней мере, добиться, чтобы не взяли с поличным. В памяти всплыл чердак. Он может быть спасителем. Закрыв окно, я через кухню пробрался в сени, поднялся по узкой и шаткой лестнице. Чердак был пылен, завален хламом, как все чердаки. В слуховое окно бил желтый солнечный свет. Я нашел кресло с тремя ножками, с ободранной обивкой, с торчащей пружиной. А вот и стол в углу. Слава, слава! Он не поломан, на нем можно писать. Я поставил его у слухового окна, под кресло положил сложное сооружение из досок, бухгалтерских книг и горшка, довольно послужившего и насквозь ржавого. Ход на чердак я закрыл, навалив кирпичей, железного лома, ящиков с битой посудой. Придут жандармы, им нужно сломать двери в прихожей или в сенях, осмотреть жилые комнаты, преодолеть чердачные препятствия, догадайся они сюда заглянуть. Из слухового окна отлично был виден сыщик. Лицо у него унылое, щеки будто надутые. Он ходил взад и вперед косолапой походкой. Я бесстрашно наблюдал за ним, потом обратился к листкам. Личное горе, радости, докуки должны быть где-то под спудом, когда пишешь. В груди пусть вулканические сотрясения, поверхность души должна быть гладкой, отвердевшей. Холод, рассудительность. Лишь тогда не впадешь ни в чрезвычайную чувствительность, ни в ложную восторженность, ни в излияния, никому не нужные. Произведения искусства начинаются, когда кончается биография, когда «я» становится «мы». Да забудутся сыщик, Вера, коммунары, даже Ляля. Спасительное самоощущение. Еще я начал понимать замечание Флобера. Ему хотелось, чтобы на «Саламбо» лежал багровый отсвет. Мои слова, предложения, призывы должны быть проникнуты чердачной неприютностью, полумраком, но чердак должен быть меж строк, незримо и невесомо. Белые листки сперва медленно, потом быстрей наполнялись строками, убегающими по прямым линиям… Теперь мне ничто не мешало. Я писал. Я писал о том, что русская империя – один гигантский участок в руках лихих людей, творящих злое дело. В участке темно, промозгло, пыль. Замкнутые камеры сторожат свирепые сторожа. Слышен лишь звон цепей и ключей, скрежещут засовы. Но уже брезжит рассвет, встает солнце социальной независимости и равенства, солнце труда и свободы. Участок окружают несметные рабочие толпы. Они идут с запада и с востока, с юга и севера. Узилище берется штурмом. Вот уже ломаются решетки, разбиваются ворота. Час победы близится… Современному читателю мои сравнения и слова покажутся шаблонными. Конечно, они выцвели, но я не прошу даже о снисхождении, а лишь предлагаю испытать на себе условия, обстановку и время, в коих я, девятнадцати лет, тогда находился. Заверяю, примелькавшиеся сравнения и обороты вновь наполнятся смыслом и заиграют живительным огнем.
… По улице продолжал шляться сыщик, посматривая в окно угловой комнаты, где я недавно находился. По-моему, он был несколько расстроен и обеспокоен тем, что не видел там больше меня. От скуки он стирал пыль с сапог травой, разглядывал редких прохожих, зевал, закрывая рот горсткой, и раза два постращал собак. «Сторожи, сторожи», – подумал я вполне добродушно… Уже изложены первомайские требования, дело шло к концу. Дома, улицы погружены в душистую зеленую ванну, а синь небес, не будь я занят, хотелось бы мне гладить рукой.
От железной, нагретой солнцем крыши стало душно, она мне напомнила крышку гроба. Пахло кошачьим пометом. Конец печной трубы был груб, неуклюж, походил на шею допотопного чудовища… От набережной показались коммунары. Им хоть бы что. Провели бессонную ночь, а смех, шутки слышны за квартал. «Ах, молодость, молодость!» – Я снисходительно покачал головой. Вера шла позади всех под руку с Ивановским. Матовое ее лицо немного утомлено, глаза нежны и добры.
Я тоже стал добрым и нелицеприятным. В сущности, Ивановский – прекрасный, покладистый юноша, у него редкие, располагающие к себе веснушки. Он говорил Вере что-то, видимо, остроумное и веселое. Вера улыбалась. Сыщик проводил группу оживившимся и построжавшим взглядом и даже крякнул. Я вписал стих: «Грозы и бури ясной лазури не победят, под бури покровом в мраке грозовом молнии горят». Заключительные лозунги. Воззвание было готово.
Я сладко потянулся в кресле. Между мной и миром – полное равновесие. Я разобрал баррикаду. Вера в кухне звенела посудой.
– Добрый день, Вера, хорошо ли провели время?
– Прекрасно. Помогите мне.
Я нарезал хлеб, ветчину, вымыл тарелки и кстати сам умылся. Я запел даже песню, что бывало со мной сравнительно редко. Вера следила за мной исподтишка. На ней короткий передник, с розовых концов тонких пальцев капала вода.
Я сказал ей:
– Ивановский отличный паренек, не правда ли?
Вера посмотрела на меня с недоверием. Я ответил ей всем своим видом: у меня нет никаких подвохов, мои слова правдивы. Я познавал мудрость библейской легенды: после творческого акта творец почил от дел своих и увидел, что все «добро зело». Вера ничего не ответила, сделалась тихой и сдержанной.
После чая я обратил внимание коммунаров на сыщика. Сыщика начали выживать. В открытые окна пронзительно засвистели, выкрикивали ругательства, показывали кулаки. Когда это не помогло, на улицу вышли Мелиоранский и Любвин. Прохаживаясь мимо охранника, они старались задеть его плечами, а Любвин глядел на него столь мрачно и изуверски, что у сыщика не оставалось никаких сомнений относительно их, коммунаров, намерений. Сыщик скрылся.
Вечером я с предосторожностями пробрался на явочную квартиру. Отдавая воззвание Степану, я изменился в лице. Пока он медленно читал листок, я напрасно старался по игре его мускулов, по взгляду догадаться о приговоре. От нетерпения я не мог спокойно сидеть, то вставал, то садился опять, то разглядывал дешевые олеографии и открытки на стенах, то вертел в руках книги.
– Добре, – промолвил Степан, складывая и пряча листок в боковой карман тужурки. – Добре. С поэзией, но это, пожалуй, к первому мая ничего, сойдет.
– Подходит? – спросил я возможно спокойней, в то время как весь мир заликовал и понесся вихрем, сладко кружа мне голову.
– Сегодня же нужно будет сдать в набор. Не знаю, хватит ли шрифта, – размышлял вслух Степан.
Я рассказал ему о сыщике. Степан пренебрежительно махнул рукой: обычное дело, перед первым мая иначе и не может быть.
Я вышел от Степана ошеломленный. Недавно Чапыгин, простой и мудрый писатель, в своих воспоминаниях заметил, что его давно перестали радовать вновь напечатанные произведения. Про себя скажу, что я уже привык находить удовлетворение в тех боевых огорчениях, которые мне приносит напечатанное. Я не жалею об утраченной радости, испытанной мною четверть века тому назад, но – вспоминаю о тех днях с благодарностью… Радость мою омрачили мысли о Ляле. Я поспешил к ней и провел с сестрой вечер. Ей стало лучше, но она еще не вставала. Очень хотелось похвалиться своим успехом, но нужно было сохранить тайну, а самое важное, у меня не повертывался язык, когда я вглядывался в обескровленное, осунувшееся лицо Ляли. Ничего я не сказал и нашим коммунарам, но был к ним очень внимателен.
… Спустя неделю я получил свежее воззвание. Листок был сырой, продолговатый. Типографская краска легла пестро: кое-где очень жирно, в других местах, наоборот, приходилось делать усилия, чтобы разобрать слова. Таких мест было, впрочем, немного. Перечитывая воззвание, я не узнавал своих фраз. Они звучали, совсем отделившись от меня, значительней, лучше и умней того, на что я чувствовал себя способным. Я удивлялся: неужели это мое? И я не сомневался, что не смог бы написать столь удачно, если бы пришлось снова сесть за стол. Я учился оценивать результаты собственного творчества: достойное человека произведение всегда лучше и выше его самого и его сил; таким оно ему кажется. Человек должен удивляться, когда творение его удачно. Нет этого, нужно взяться за переделку либо отложить работу.
Мое первое произведение сопровождалось арестами. Охранники задержали несколько распространителей на улице и в железнодорожных мастерских. Двух рабочих избили в полицейских участках. Однако «тираж разошелся целиком». В день первого мая происходили столкновения и потасовки, повсюду разъезжали конные жандармы и городовые. Районы архиерейских хуторов, Ахлибининой рощи, Трегуляева монастыря были забиты сыщиками. И все же несколько массовок провести удалось. На них, между прочим, раздавались первомайские листки. Рабочие и учащиеся прятали их по карманам.
Бомбы
Лес нерушимо хранил их тайну: они делали бомбы – Наташа и Анарх. Наташе исполнилось семнадцать лет, Анарх был на три года старше ее. У Наташи волосы рассыпались темными охапками, и ни гребенки, ни шпильки не могли с ними справиться. У Анарха волосы никак не рассыпались, а торчали коротким ежиком. К тому же он голову часто стриг, и тогда только отдельные, редкие кусты, второпях и по небрежности оставленные парикмахером, напоминали, что и Анарх не лишен растительности. Цвет этой растительности был неважный: не то русый, не то грязновато-соломенный. Наташа смотрела на мир преданными, любознательными глазами, и даже, когда Анарх обличал вселенную в подвохах и несправедливости, Наташа тщетно старалась потушить блеск своего взгляда и придать ему хотя бы самую малую скорбность. Во взгляде Анарха таились угрюмость и неприятие мира. Свойства эти скрывались молодостью, добротой, но в самом же деле Анарх смотрел исподлобья, хмурил брови и щипал их как бы даже с ожесточением. Брови эти, белесые, возникнув на почтительном расстоянии от переносицы, скромно пропадали, не возбуждая внимания. Брови Наташи, точно расписанные углем, уверенно бежали к ушам, да, да, к ушам, заставляя не одного молодца думать: «Ну и девка!» Лицо Наташи цвело тончайшим и благородным румянцем. Лицо Анарха никак не цвело, оно отдавало бледностью и желтоватыми пятнами. Нос Наташи утверждал себя в прямых, тонких и мягких линиях. Нос Анарха расплывался. Наташа говорила звучно, часто смеялась, пела песни. Анарх говорил мало, говорил хрипло, а подтягивая хору, путал себя и других и радости никому не приносил. Грудь Анарх имел скорее впалую, в то время как Наташа продолжала пересаживать пуговицы на лифчиках, делая это в скрытности. Анарх дышал больше животом, он, живот, и к пятидесяти годам вполне благополучной жизни не обещал весомости. Наташа дышала той самой грудью, для которой пересаживались пуговицы и спешно кроились новые лифчики, живот ее незначительно, но твердо округлялся. Анарх любил теорию, любил философию и психологию, тратил на книги последние заветные полтинники. Наташу философия не соблазняла, заветные полтинники она тратила на молоко, яйца, крупу и прочую докучную и презренную мелочь, дабы Анарх от рассеянности и углубленного восприятия космоса не оборвался до нитки и не помер бы с голоду. Жилось им все же нелегко, и нередко Наташа, глядя на Шопенгауэра, на Маркса и на Канта, вздыхала и про себя жалела, что их бесполезно поджаривать на сковородке, тушить и сдабривать приправой, в чем она, однако, никогда и ни за что не призналась бы непреклонному Анарху. Такие преступные и необыкновенные мысли посещали Наташу в моменты малодушия, когда исправником долго не выдавалось кормовых и одежных денег. Забыл с самого начала упомянуть, что и Анарх и Наташа жили в ссылке. Повстречались они в пересыльной тюрьме, в тюрьме и возникла их дружба. Не случись этой встречи в доме заключения, никогда, разумеется, скромные и тяжкие на подъем граждане города Яренска не видели бы этих опасных и решительных заговорщиков, шествующих с таинственным видом по болотистым и кочковатым улицам, числом не больше трех.
Почему друга Наташи называли Анархом? Скажем для успокоения, – по недоразумению. Сам себя Анарх считал большевиком, но прислушивался к революционным синдикалистам, впрочем, довольно умеренно и осторожно. За это некоторое его пристрастие ему и навязали кличку Анарха; против нее он сперва с горечью возражал и даже грозил кой-кому суковатой дубиной, выломанной им в таежных лесах края, но затем настолько смирился, что покорно даже отзывался на эту кличку.
Наташа считала себя социал-демократкой, не разбираясь в толках и направлениях, верила, однако, в террор, преклонялась пред Марией Спиридоновой и каждый раз про марксизм забывала, если какой-нибудь высокопревосходительство наглядно и на опыте доказывал бренность человеческого существования даже и на высоких постах и ту бесспорную истину, что людей подстерегают превратности и неожиданности. Не пренебрегала Наташа даже исправниками и урядниками, полагая, что чем их меньше, тем лучше. Наташа жила в городе, снимая угол за два рубля в месяц. Анарх выбрал себе комнату в деревне из пяти дворов, в полутора верстах от города. Деревенька хоронилась в лесу, уходившем в необъятность. Анарх предпочитал уединение и неторопливую тишину. Все же к обеду он все чаще и чаще отрывался от книг и начинал посматривать в окно, затянутое марлей от комаров. Предчувствие оправдывалось: на мостках через речонку Кижмолу показывалась темнокудрая Наташа. В руке она держала обычно учебники и узелок. Пока она неуверенно ступала по шатким и узким доскам, держась за тонкие жердины перил, Анарх поспешно обдергивал косоворотку, приглаживал волосы, если они были, и даже заглядывал в зеркальце, почитая этот свой поступок подлейшим мещанством и изменой основам. Он очень боялся, чтобы Наташа не увидала его перед зеркалом, старательно запрятывал его меж книгами, упрекая себя в ничтожествах и несколько воровски косясь на дверь.
В комнату входила Наташа, Анарх глупел. Будь Анарх поэтом, он сравнил бы приход Наташи с появлением непорочной утренней зари, но Анарх поэзию отрицал бесповоротно, находя занятие ею предосудительным и расслабляющим. Мы тоже с своей стороны на этом сравнении не настаиваем, потому что знатоки и критики утверждают, что оно старомодно и отштамповано и будто к таким уподоблениям могут прибегать лишь люди неопытные и даже едва ли подающие какие-нибудь надежды. Пусть будет так: с критиками и знатоками мы уже давно не ратоборствуем и войн, ни малых, ни великих, не ведем. Ограничимся указанием, что Анарху при виде Наташи хотелось бессмысленно и дурацки улыбаться, но улыбку свою он беспощадно подавлял в себе, доводя лицо до выражения почти свирепого.
Анарх глупел. Наташа всегда несколько задерживалась на пороге, осматривала комнату мимолетным взглядом, останавливая его на Анархе. Анарх никогда не мог долго выносить этот взгляд: глаза его в это время блуждали, он кашлял громче обычного, либо прибирал тетради на столе.
Развязывая узелок, Наташа говорила:
– Я принесла вам сегодня котлеты с гречневой кашей. Вку-усные.
Анарх, не удостоив узелок благосклонности, отвечал:
– Это не важно.
– Нужно пойти к Анне Михайловне разогреть их.
Анна Михайловна, однорукая старушка с темным лицом и платком, надвинутым на глаза, очень приветливая и обходительная, была хозяйка Анарха.
– Это не важно, – снова и на этот раз более громко заявлял Анарх. – Можно и холодными поесть.
Больше всего Анарх не хотел выдать себя. Вчера он лег без ужина, утром пил жидкий чай с куском черствой шаньги. Анарх делал судорожное движение горлом и отворачивал нос, до которого доносился запах мяса, масла, поджаренной каши, лука и чеснока. Наташа обиженно и строптиво возражала:
– Нет, вы уже лучше подождите. Котлеты и кашу надо разогреть.
– Я совсем не голоден, – твердокаменно заверял Анарх, впадая в еще большую мрачность не то оттого, что считал себя разоблаченным в тайных намерениях сесть сейчас же за стол, не то оттого, что приходилось ждать, не то от причин совместных.
Наташа уходила к хозяйке. Анарх шагал по комнате, неистово стуча каблуками, скрипя половицами, глубоко и часто затягиваясь табачным дешевым дымом.
Они обедали. Наташа садилась против Анарха, выбирала и подкладывала ему любимые куски, сама ела мало и, когда ела, держала мизинец правой руки на отлете, глотки делала маленькие. Около ее тарелки каша не рассыпалась, не валялись ни корки, ни крошки. Анарх ел рассеянно, плохо прожевывал пищу, ничего не оставляя на тарелке. Сперва он не обращал внимания, что скатерть на его стороне украшалась жирными пятнами, объедками и огрызками и больше походила на поле сражения из «Руслана и Людмилы», но мало-помалу Анарх поддался воспитательному воздействию Наташи. Мизинец на отлете он, конечно, безоговорочно осуждал, как прямое и сомнительное наследство далеко не пролетарского прошлого Наташи, дочери инженера и даже словно бы дворянина. К сведению прибавим, что Анарх имел родословную более народную, был сыном дьячка, сиротой и бурсаком, уволенным из семинарии за бунт и дебош с членовредительством воспитателей. Заполняй Анарх анкету в наше время, славы он, разумеется, не стяжал бы, но в то время преимущества его над Наташей были несомненны… Итак, мизинец он осуждал, но научился без трудов и усилий соблюдать во время обедов благопристойность, пожалуй, даже вполне сносную.
После обеда Наташа и Анарх садились заниматься. Анарх учил, Наташа училась. Почему занятия происходили после обеда? Дело тут не обошлось без хитрости со стороны Наташи. Предобеденные уроки доставляли ей немалые огорчения. Анарх отличался суровой требовательностью. Однажды он даже заявил Наташе, что она бестолкова и наивна и что в гимназии ее учили глупостям и пошлостям, так что Наташа дома у себя расплакалась в подушку и дня два не ходила к Анарху. В предобеденное время Анарх иногда держал себя прямо тираном: задавал самые трудные и каверзные вопросы, сбивал, ехидно улыбался, при неверных ответах не давал подумать, а разъяснял с таким видом, точно только и хотел скорей от Наташи отвязаться. Несколько раз занятия пришлось перенести на послеобеденные часы, и Наташа заметила, что Анарх куда спокойней и снисходительней. Тогда она объявила: заниматься она может только после обеда. Анарх смирился. Но и после котлет и каши, даже после изумительных киселей из малины, после грибов в сметане Анарх оставался крутенек. Словом, наступал час, когда Наташа глупела, а Анарх снисходительно и без затруднений обнаруживал свои над ней превосходства, знания и мудрость. Проходили они и «Эрфуртскую программу», и «Капитал», Каутского, Ленина и Плеханова, Сорэля и Лабриолу. Веря в Анарха, Наташа делалась робкой, отвечала, глядя на своего учителя просительно, почти жалобно. Анарх то сидел, положив руки локтями на стол и поддерживая ладонями голову, то вставал и ходил по комнате, то щурился, глядел в потолок, слушая ответы Наташи. Когда она отвечала неправильно, он бурчал: «Какой кошмар!» Наташа вздрагивала и опускала голову. Разъяснял Анарх сбивчиво и торопливо и, зная этот свой недостаток, повторялся. Если Наташа угождала Анарху, он слегка качал головой сверху вниз, Наташа светлела, смотрела на Анарха с благодарностью. Бывало и так: Анарх увлекался и тогда говорил плавно, голос его терял глуховатость, лицо даже алело чуть-чуть, угловатые движения приобретали своеобразную тонкость и грацию, а помахивания рукой в такт речи делались положительно изящными. Наташа незаметно для себя подавалась к Анарху, глаза ее темнели, расширялись, она не сводила их с Анарха и, как дитя, мечтательно просила, когда он умолкал:
– Ну, расскажите еще что-нибудь!..
Анарх глядел на нее долго и непонятно, потом, словно очнувшись, деловито говорил:
– Приготовили вы урок о кризисах?
Да, Анарх вел себя всегда деловито.
После занятий и вечернего чая, часов в пять, Наташа и Анарх отправлялись в лес делать бомбы. Заранее успокою читателя: взрывать они пока никого не собирались, бомб у них готовых тоже не было, они лишь учились их изготовлять. Неизвестно, кому в этом деле принадлежал почин: Наташе или Анарху, но можно с вероятностью предположить, что принадлежал он Анарху, как руководу и вождю Наташи, хотя, с другой стороны, и Наташа могла тут быть не беспричинна: недаром она увлекалась террором.
Они шли в лес делать бомбы. Анарх соблюдал все правила подпольного действия, несложные все-таки, впрочем. Шагал он осторожно, оглядывался, нет ли поблизости стражника или урядника, случайно бредущего крестьянина или ссыльного. Говорил Анарх мало, отрывисто, даже зловеще, иногда шепотом, вид имел таинственный, но таинственный умеренно, чтобы не навлечь излишних подозрений. Ему даже хотелось выглядеть беспечным, но важность дела, опасность предприятия, но склонность к подлинному постижению вселенной служили тому постоянной помехой. Наташа, если писать откровенно, была склонна к некоторым легкомысленным поступкам. Хорошо, например, отойти в сторону посмотреть, нет ли подберезовиков или белых грибов. Ее притягивала к себе поздняя земляника, манили кусты смородины, волновала поспевающая потом малина; любила она и полянику. Смотря по времени, в лесу всегда находилось что-нибудь привлекательное и съедобное. Но, взирая на преданное ответственному делу, почти аскетическое лицо Анарха, она умеряла в себе житейские склонности. Кроме Спиридоновой, она желала походить на Анарха. Больше всего ее покоряли его глаза. Они действительно запоминались. Они прятали и не могли спрятать человеческую печаль, их окаймляли красноватые, отнюдь не безобразные круги, точно Анарх недавно плакал и недавно у него высохли слезы. Подделываясь под настроение Анарха, Наташа с опасением спрашивала:
– Ночью был дождь, вы не думаете, что «там» отсыреют сера и уголь?
«Там» произносилось Наташей с особым ударением и значением, лишь ей и Анарху ведомым. Анарх сдержанно успокаивал Наташу:
– Я предпринял меры, отсыреть не может.
Они сходили с тропы, углубляясь в лесную чащобу. Кусты можжевельника, молодая поросль, сухостой цеплялись за одежду. Анарх отважно продирался к заветному месту. Ветви хлестали им в лица, корявые сучки грозились содрать кожу, в валежник проваливались ноги. Наташа еле поспевала за Анархом. Ей мешали рассыпавшиеся волосы, платье, каблуки ботинок. Она завидовала сапогам Анарха, но мужественно сносила невзгоды. Анарх не помогал ей, даже когда приходилось преодолевать канавы, он убеждал себя, будто Наташе нужно «закаляться», не решаясь признаться, что стесняется подать ей руку: он очень боялся походить на кавалера. Лес стоял глухой, скрывая небо, – нетронутый северный лес, верный хранитель дум и тайн Наташи и Анарха. Можно пожалеть, что к тем приснопамятным временам, как появились в лесу Наташа и Анарх, безвозвратно исчезли лешие, русалки и другая оклеветанная, по утверждению одного современного поэта, нежить. Она, не сомневаюсь, помогла бы им, Наташе и Анарху, в их черной и разрушительной магии, так как опыты Анарха, хотя и основывались на науке, но не лишены были и алхимии, и некоторого чародейства. Уверен также, что русалки, лешие, лесные гномы и чертяки наперекор аскету Анарху сплели бы Наташе венок из лучших цветов, росших на полянах, устроили бы в честь ее буйственный хоровод, чтобы согнать с ее лица отчаянную решимость и обреченность. Во всяком случае, они обнаружили бы большую снисходительность, чем Анарх. До какой слепоты не доводит одержимость! К чему, однако, делать невероятные и несовместимые с современным знанием предположения, к чему даже невинные упоминания, если им место только в хрестоматиях, где собраны образцы прошлой дикости? Оставим, откажемся от них, попросив у читателя снисхождения не по заслугам своим, коих нет, а единственно в силу его, читателя, добросердечности и готовности все претерпеть до конца.
Наташа и Анарх добирались до заветного места. Место это находилось под двумя смолистыми спокойными соснами-соседями. Под одной сосной хитро прятались, заваленные сверху сухими листьями, ветками, иглами, учебники по химии, узкие и длинные полоски бумаги с химическими рецептами и формулами, под другой сосной покоились консервные коробки, пузырьки с мутной и подозрительной жидкостью, белые, черные порошки, тертый уголь, селитра, сера, фосфор, колбочки, стеклянные и медные трубки. Содержалось все это в деревянных ящиках, вкопанных в землю. Наташа и Анарх извлекали содержимое из ящиков. Невежество и незнание химии не позволяют мне с уверенностью описать и оценить те упорные опыты, которые производились Анархом. Из позднейших признаний Наташи следует, что шагах в двадцати от заветного места разводился чуть приметный костер; именно на этом костре делались знаменитые и опасные опыты. Во время этих опытов Анарх превращал Наташу в простую прислужницу. Наташа подавала ему колбочки, реторты, порошки, жидкости, поддерживала огонь, справлялась в учебниках, в записках, и далеко не всегда посвящал ее Анархв свои изощренные и разнообразные изыскания. Искал же он простейшие и еще неведомые соединения элементов, чтобы бомбы можно было делать походя всякому, кому не лень. Иногда между Наташей и Анархом возникали распри. В распрях Анарх неизменно брал над Наташей верх.
– Вы индивидуалистка, – поучал он Наташу, нагревая синюю вонючую жидкость, глядя на трубку пристально и несколько опасаясь, не взорвется ли она от неизвестных причин. – Вы романтик, а революции нужны предвидения, массовые выступления. Отодвиньтесь.
– Я не против массовых выступлений, – оправдывалась Наташа, нисколько не отодвигаясь от опасной трубки, – но я люблю Гершуни, Каляева, Перовскую…
– Личное пристрастие, – отрезал Анарх. – Прошу вас, отодвиньтесь!
Наташа со страхом следила за синей жидкостью. Боялась она не за себя, а за Анарха: «Какой он отважный! Он похож на Кибальчича. Неужели взорвется эта гадость? Что будет тогда с Анархом?» Наташа жмурила глаза. Сказать Анарху, чтобы он остерегался, она не решалась, зная, что с его стороны готов сокрушительный отпор, но при всяком случае старалась взять у Анарха трубку или колбочку и держать их самой над огнем, даже прибегала для этого к хитростям. Притворяясь лентяйкой, она отказывалась ходить к соснам, подавать порошки и снадобья. Анарху приходилось это делать самому, и тогда волей-неволей он передавал трубки Наташе, и она держала их над огнем. Бесспорно, Анарх осуждал капризы Наташи, считая ее поведение отголоском буржуазной среды, воспитания и навыков. Он делал ей внушения. Наташа вздыхала, но колбочек не выпускала из рук. Так работали они в тишине и в небольших пререканиях. А кругом стоял лес, зрелый, июльский лес, в неистощимом зеленом убранстве и мягких сумраках.
Достигал ли Анарх положительных итогов, – судить не берусь. Работал он старательно, и к окончанию опытов руки его были изъедены кислотами, покрыты пятнами разных цветов и оттенков. Приходилось к тому же отгонять комаров, и пятна забирались на лицо, шею, искажая Анарха до неузнаваемости. Наташа не прочь была иногда рассмеяться, созерцая украшения на лице Анарха, но она ограничивалась лишь тем, что кусала губы, отворачивалась в сторону, либо глядела вверх, следя за легкой белкой. Сама Наташа более удачно, чем Анарх, избегала химических украшений, но и она нередко носила на своих пальцах следы опытов и трудов своего друга.
К вечеру, предварительно вымывшись с мылом в реке Кижмоле, Наташа и Анарх возвращались из леса. Анарх провожал Наташу до города, покидал ее у слободки и подавал руку лодочкой. Делал он это по двум соображениям: он конспирировал и хотел «закалить» Наташу; имелась еще одна причина: Анарх не любил попадаться вместе с Наташей на глаза ссыльным: они могли счесть его за ловеласа, могли даже бросить какую-нибудь двусмысленную шуточку. Этого Анарх терпеть не мог.
На четвертый месяц встреч, занятий, совместных опытов в жизнь Наташи и Анарха вмешался случай, отец многих неожиданных происшествий, случай маловажный, но, как это часто бывает, он-то именно и привел к стремительным осложнениям.
У однорукой хозяйки Анарха Анны Михайловны рос бычок, черный, со светлой звездочкой на лбу. Бычка чаще всего хозяйка держала прямо перед домом на травянистой лужайке. Однажды Анарх в предобеденное время, поджидая Наташу и выглядывая в открытое окно, увидел ее около дома вместе с Анной Михайловной. Хозяйка держала бычка на веревке, стараясь перетащить его на лужайку и там привязать его за кол. Бычок то упирался, то, задирая хвост, нагнув голову и подкидывая кверху задние ноги, бросался в стороны. Анна Михайловна еле справлялась с бычком. Иногда он с силой тащил ее за собой, и тогда хозяйка поругивала бычка:
– Подожди, подожди, оглашенный! Придет зима, уже прирежу тебя, непутевый!
Бычок грозящей ему опасности не понимал и продолжал своевольничать, воочию показывая наличие телячьего восторга. Наташа с обычным узелком и пачкой учебников смотрела на бычка и на Анну Михайловну, влекомую упрямым животным. На Наташе было темнозеленое, слегка выцветшее платье, соломенная шляпа корзиночкой, загнутая книзу, с бархатной лентой.
– А почему, Анна Михайловна, – спросила с явным сожалением Наташа, – бычка нужно резать? Он у вас такой славный, полненький.
Анна Михайловна в это мгновение взяла верх над бычком, и он покорно последовал за ней к колу. Наташа пошла следом за ней.
– А что же делать-то с ним? – ответила с удивлением Анна Михайловна. – Зачем буду я его кормить, если он не может давать молока? Прирезать только и остается.
– А отчего у него не будет молока?
Анна Михайловна даже остановилась, сделала левым плечом, где болтался пустой кусочек кофты, движение, точно хотела взмахнуть на Наташу несуществующей рукой, засмеялась, сморщив и без того в частых сетках коричневое от загара лицо.
– Что это ты, девка, городишь? Одна умора! Отчего у быка не бывает молока?.. А оттого, отчего не бывает его и у мужика. Ты поди лучше, спроси у своего ученого дружка, он тебе подскажет, обучит, греховодница ты этакая. Поди, поди к нему, спроси!..
Наташа чуть не выронила узелок и учебники, быстро взглянула в окно. Ей почудилось, что в окне мелькнула сатиновая косоворотка Анарха, мелькнула и исчезла. Наташа беспомощно осмотрелась по сторонам, не двигаясь с места и опустив руки. На ее счастье, бычок снова натянул веревку и потащил за собой Анну Михайловну. Наташа вновь с отчаянием кинула взгляд на окно. Анарха не было видно. Пылая от стыда, опустив голову, еле передвигая ноги, Наташа пошла к крыльцу.
Анарх переживал волнения, отнюдь не меньшие. От разговора Наташи с Анной Михайловной он оторопел. Заметив взгляд Наташи, направленный в окно, он судорожно откинулся назад в угол. Лицо его покрылось синими пятнами, а красные обводы вокруг глаз сделались темными, как кровь. Он заломил руки над головой и зверски хрустнул пальцами. Был момент, он хотел сбежать и даже схватил фуражку с изломанным козырьком. Одумавшись, Анарх отшвырнул фуражку на кровать с тощим матрацем и застыл в ожидании.
Войдя в комнату, Наташа на этот раз у порога не задержалась и на Анарха даже и не взглянула. Она долго возилась шляпой, развязывая у подбородка бархатку, лицо ее продолжало пылать, она отворачивалась. Неестественно и глухо сказала:
– Сегодня молочная каша и пирожки с капустой и яйцами. Вкусные!
Анарх завозился на стуле. «Неужели она в самом деле спросит меня про бычка? Что мне ответить ей?»
Этого не случилось. Сведения о бычке, полученные от Анны Михайловны, показались Наташе исчерпывающими, о бычке не было и речи. Обед прошел, однако, в молчании и испытаниях. Анна Михайловна по своим домашним делам несколько раз появлялась под окном у крыльца, и Наташа и Анарх тогда одновременно думали: а вдруг она повторит свой совет или скажет в шутку что-нибудь про бычка? Наташа роняла ложку и вилку, ежила плечи и не поднимала глаз с тарелки. Анарх глотал огромные куски, нещадно разбрасывая по скатерти крошки. Анна Михайловна ничего им не сказала.
Занятия прошли вяло. Наташа отвечала хуже обычного, хотя успела успокоиться и решить, что Анарх ее разговора с хозяйкой не слышал. Анарх был невнимателен и даже не поправлял Наташу. После занятий он заявил, глядя в пол:
– Сегодня мы «туда» не пойдем. У меня болит голова.
Наташа участливо вгляделась в лицо Анарха.
– У вас действительно вид больного. Может быть, сходить в аптеку?
От порошков Анарх наотрез отказался. Наташа ушла в город одна.
На другой день Анарх опять отказался производить опыты с бомбами, вторично сослался на нездоровье, а на третий день между Наташей и Анархом произошло объяснение. Анарх вел себя точно человек, долго не решавшийся броситься в воду и вдруг неожиданно для себя бултыхнувшийся в нее с высокого берега и прямо с головой. Лицо Наташи все время менялось. Оно то бледнело, то покрывалось темным румянцем, то делалось застывшим, то выражало отчаяние. Наташа комкала платок и кусала его углы.
Анарх:
– Я буду производить дальше опыты один.
Наташа:
– Я не нужна вам больше, Анарх?
Анарх:
– Дело опасное, я не могу подвергать вас риску.
Наташа:
– Почему же вы раньше находили это возможным? Дело и тогда было не менее опасным.
Анарх после недолгого размышления:
– Нужен большой опыт. Вам следует еще заняться самообразованием, пополнить свои знания. Они у вас явно недостаточны.
Наташа отвернулась, падая духом и думая, что Анарх все же слышал ее разговор с хозяйкой под окном.
– Вы знаете больше меня, Анарх, но вы тоже очень молоды. Я хочу помогать вам.
Анарх, держа в памяти разговор с Анной Михайловной:
– Это невозможно, прекратим наш спор. Мое решение твердое.
Наташа ушла и даже отказалась, чтобы Анарх проводил ее до слободы. Анарх упрекал себя в жестокосердии и грубости. Нужно было обойтись с Наташей мягче. «Не мог же я, однако, напомнить ей о бычке, а с другой стороны, как с ней делать бомбы, если она не знает самых обыденных вещей? В общем, черт знает что такое!..»
На следующий день Наташа явилась к Анарху без шляпы, в ситцевом платке, повязанном по-деревенски. Она похудела, выглядела подавленно. На правой ее щеке засохло пятно. Очевидно, она плакала, растерла слезы не совсем чистыми руками. Анарх этого пятна, впрочем, не заметил, он усиленно занимался «Первобытной культурой» Тэйлора, что-то записывал в тетрадь, шелестел желтыми страницами и щипал брови. Наташа неслышно поставила на стол тарелки с обедом, постояла, задумавшись над жарким, вплотную придвинулась к Анарху.
– Анарх, – сказала просительно Наташа, – примите меня помогать вам. Знаете, я даже остриглась, смотрите.
Она сорвала платок с головы, бросив его на кровать. Платок, не долетев до кровати, упал на пол. Анарх дико взглянул на Наташу. Она стояла пред ним без косы, шея ее была выстрижена, и волосы на лбу лежали короткими кольцеобразными завитками.
Здесь необходимо сделать пояснительное отступление. Коса Наташи не раз давала Анарху повод к иронии, к обличению и к сарказму. Он находил, что коса – жалкий предрассудок, мещанство, атавизм, рудиментарный орган, остаток Домостроя. Во время размолвок, распрей и споров Наташиной косе приходилось совсем плохо. Вот тогда-то Анарх воистину не щадил ее, тем более что уступавшая ему во многом Наташа, едва дело доходило до косы, обнаруживала непонятное упрямство и строптивость. Она отстаивала свою косу горячо, убежденно, пожалуй, даже красноречиво. Тут весь авторитет, все знания, мудрость и опытность Анарха ничего не значили. И верно. Коса заслуживала стойкой защиты. Никто в городе, никто из ссыльных не мог похвалиться такой косой, какой обладала Наташа. То была удивительная, толстая, душистая коса. Можно с уверенностью сказать, что за всю свою бурсацкую жизнь Анарх не видел подобной косы; косы ниже колен, девственной и дремучей. Гуляя в лесу, Наташа иногда распускала ее, и Анарх поражался буйству и щедрости волос. Свет меркнул в его глазах, и он видел одну лишь Наташину косу. Ему некуда было от нее податься. Коса ему снилась. Анарху хотелось перебирать ее руками, погрузить в нее лицо, вдыхать ее женственный животворный аромат, сплетать и расплетать ее. Коса являлась наваждением и искушением. Вот это была какая коса!
Наташа стояла перед Анархом без косы. Анарх сразу заметил, что Наташа обеднела. Ее фигура сделалась точно меньше, плечи казались более острыми, лицо длиннее, а шея потеряла свой блеск. Наташа ждала, что скажет Анарх. Анарх имел все основания торжествовать или, по крайней мере, быть довольным. Домострой, мещанство посрамлены. Наташа покорилась силе его доводов. Но Анарх… но Анарх был далек от торжества. Он захлопнул Тэйлора, забросил его на край стола, сделал какие-то лишние и ненужные движения руками, словно блуждал в потемках или кого-то искал ночью, виновно и с надрывом промолвил:
– Зачем вы отрезали косу?
Наташа с неописуемым изумлением посмотрела на Анарха. Она должна была сказать, что всего лишь несколько дней тому назад Анарх грубо издевался над ее косой, назвав ее глупой и даже нечистоплотной. Наташа могла бы напомнить и многое другое, но, вглядевшись в Анарха, в его расстроенное и виновное лицо, в красные обводы вокруг глаз, заметив, что он нелепо топтался на одном месте, она решила, что напоминать Анарху прошлое сейчас не нужно. Наташа увидела, что Анарх расстроен, и снова – и в который раз за сутки – она пожалела косу. Но еще больше ей было жалко Анарха. Успокаивая его, она тряхнула головой, сказала:
– Обойдется, без косы легче, не правда ли?
Лицо у Анарха было такое, словно его коснулся мрак, царивший до происхождения вселенной. Тогда Наташа прибегла к последнему средству.
– Анарх, – заявила она, – посмотрите, я надела сегодня свои шелковые чулки, они одни у меня.
Наташа села на кровать, Анарх увидел телесного цвета чулки, отличные чулки со стрелками. Такие чулки она надела впервые.
«Это не важно», – хотелось сказать ему по обычаю, но зубы остались стиснутыми.
Наташа низко наклонила стриженую голову. «Что я сделал?» – с ужасом подумал Анарх. Наташа прошептала:
– Я знаю, вы сердиты на меня из-за разговора о бычке с Анной Михайловной. Я очень глупая, что ж делать…
«Это не важно», – опять было ответил по привычке Анарх, но и на этот раз слова остались несказанными. Он стоял перед Наташей с видом преступника, не ждущего для себя снисхождения. Наташа поднялась с кровати.
– Перестаньте, Анарх, а то я разревусь!
Этого Анарх вытерпеть больше не мог. Он наговорил Наташе многое множество превосходных несообразностей, в том числе и про косу.
Недели через две Наташа переселилась в комнату Анарха. Я присутствовал на их гражданской свадьбе. Анарх потерял нелюдимость и даже шутил. Наташей мы все, приглашенные, любовались, завидуя Анарху. Пропето было немало славных песен, немало было вспомянуто боевых и геройских дел. На этом бы и покончить рассказ о Наташе и Анархе, но рассказы о тех годах и о тех людях не кончались благополучием.
Производить опыты Наташа и Анарх перестали из-за спорности, но через несколько месяцев после свадьбы Анарха опять взяли под стражу. В Воронеже жандармы нашли против Анарха новые улики. Полтора года просидел он до суда в тюрьме. Его присудили к лишению всех прав и к ссылке на вечное поселение. К тому времени Наташа отбыла свой срок и из Яренска поехала следом за Анархом в другую ссылку, в Якутскую область.
Перед отъездом она показала мне письма Анарха. Анарх просил ее за ним не ехать. Наташа и слышать не хотела о просьбах и советах Анарха. Я провожал ее, когда она уезжала. В мужском полушубке, в пыжиковой шапке с длинными наушниками, в валенках она походила на подростка. Знаю, что до Анарха она добралась. Прошло время, год, может быть, два. Я потерял из виду и Наташу и Анарха, потерял навсегда.
Николай Огнев
Настоящее имя писателя Михаил Григорьевич Розанов. Родился в 1888 году. До революции, под влиянием Л. Андреева и Ф. Сологуба, много писал о смерти, о вампирах и т. п., после революции основательно включился в работу с детьми, устроил первый в Москве детский театр и писал для него пьесы. Работал также в детских колониях. Входил в группу «Перевал». Наиболее известное произведение Огнева – повесть «Дневник Кости Рябцева», переведенная на ряд иностранных языков, а в 1981 году экранизированная Г. Полокой под названием «Наше призвание».
Умер писатель в 1938 году.
Дело о мертребе
Машина на человеке
Инструктор уотнароба Малкин с трудом вывозил велосипед из глиняной грязи, отчаянным рывком поднял его кверху, упер рамой в плечо и с натугой зашагал в мокротищу, силясь не упасть: ехать было и думать нечего: вилки, спицы, втулки – все было забито комьями липкой глины; даже в воздухе не вертелось заднее колесо; шина ослабла, как кисель: очевидно, был прокол; а клею не было; мало того, – не было запасной резины; но мысль, – странно, – работала упористо, не поддаваясь; недаром Малкин двадцать лет был бухгалтером в банке, – нужно было найти во что бы то ни стало итог. Мысли без итогов бывают только у пьяных, сумасшедших и у детей, безнадежно неспособных к простейшему счету.
– Итак, – отчаяние. Революция породила отчаяние. Это их многих слагаемых, из целой колонки слагаемых. Тут и мешочничество, и бесхлебица, и разруха транспорта. Так-с, понятно. Отчаяние, или скажем, отчаянность (не так давно на юге без револьвера на поезд, бывало, не сядешь) – породила внутреннюю панику, растерянность… Однако как скользко… И дерррнуло меня, лешего черррта…
Но Малкин не додумал: правая нога, как на лыже, поехала куда-то в сторону, вниз, вбок, седло велосипеда странно дзыкнуло, съездило больно по
– Ну что же, – со злобой, – что же? И буду лежать, скотство. Называется весна, лешего черта… Неорганизованность, дороги не могут починить.
Холод и мокрота внезапно впились в левый бок; велосипед, стремительно отброшенный, тяжело упал в канаву, завертел беспомощно педалями; Малкин вскочил пружиной, попытался вытереть френч, но махнул рукой, вновь взбодрил велосипед на плечо и, перешагнув канаву, провалился в снег, в воду, в весеннее питье хвойного леса. Ковырять дыры в снегу было досадно и тяжело, но все же легче, чем месить глину. Велосипед мешал. – Швырнуть его, что ли? – безнадежно подумал Малкин. – Нельзя. Казенный. Под суд попадешь. – И перед глазами встали ежедневные знакомые строчки «Известий»: «Ревтриб при ВОХР, рассмотрев дело о растрате госимущества, приговорил…» А за что, собственно говоря? Человек измызгался до последней потери сознания, промок, лешего черта… – А вот швырну, тогда и приговаривай. Велосипед больно дернул за плечо: Малкин оглянулся, злобно вырвал мохнатую лапу елки из колеса. – Нет, должно быть, не допру. Нервы гуляли по всему телу вполне ощутительно и косточками конторских счетов щелкали в голову, в мозг. – Версты четыре еще осталось… А дорога от станции хорошая была… Как же это? Вполне можно было рассчитывать доехать. И, – как назло, – пустые поля, потом лес. Прошлым летом Малкин радовался: нет людей, после городской бессмысленной склоки – хорошо. А теперь? Не у кого и помощи попросить. Справляйся сам, как знаешь… о-о-о… Нога стремглав въехала в яму, велосипед ухнул вперед, от толчка из очков вылетело стекло, Малкин на пятьдесят процентов ослеп.
– Эт-того еще недоставало! – бешено крикнул Малкин и ударил кулаком об велосипедное колесо. Колесо подскочило, укоризненно и жалобно дзинькнув. – Поорешь у меня, дуро неописанное, – огрызнулся Малкин, бессознательно применяя средний род – и зашарил руками по снегу: стекло, видимо, провалилось.
– Да что же это такое, лешего черта, скотство! – жмуря левый глаз, чтобы видеть хоть правым, – шарил Малкин уже озябшими, коченеющими пальцами; колени стали деревянными от холода. Малкин встал, пхнул велосипед ногой, тиснул в левый глаз кулак и запроваливался по снегу к дороге.
На дорогу выполз, – перейти канаву было невозможно, – и, сразу облепив ногу смытой было в лесу глиной, – слоновьи затопал вперед, скользя, ругаясь и по временам хныкая.
– Вот тоже одно из слагаемых, – против воли резвилась мысль. – Ну, как тут не дойти до отчаянности, до паники? Где сейчас найти человека без внутренней паники? Коммунисты одни, может быть… А паника доводит до бешенства. Вот я: хоть сейчас зарежу кого угодно. Ей-богу. Одно преступление совершил – казенное имущество бросил. Зарежу, а потом с уверенностью буду доказывать, что прав. Это тоже следствие революции – уверенность, апломб. Сейчас все во всем уверены. Каждый прав. Без уверенности и не проживешь. Внутри – паника, слякоть, черт знает что, а снаружи показываешь полную уверенность в себе. Взять хоть меня: ну, какой я к шуту инструктор образования, когда я – бухгалтер! А между тем, – фигуряешь: педагогический метод… Песталоцци, морально-дефективный ребенок… Или вот эти три грации в пятом доме: психологический подход… Франциск Ассизский… а у самих все дельные педагоги ушли, остались три бабы – и-и-и мучают ребят… Безобразие, ей богу. Нет, уверенность, апломб, это сейчас главное.
Уже в прозрачных сумерках подошел Малкин к старинному белому дому с корявой вывеской: «Детдом II ступени № 5» и уверенно постучал в синее стекло двери; на стук за стеклом закопошились, забегали; дверь скрипливо распахнулась; и сейчас же, так же скрипливо навстречу дама со сморщенным лицом:
– Это ви… Это ви… А ми… ни знайт, што ви приедет так поздн…
– Где обсушиться? – не слушая, говорил Малкин. – Да пошлите вы…
– А у нас такой слючи, такой слючи…Я прьямо голову потеряла.
– …пошлите кого-нибудь из ребят в лес…
– …ви извиняйт, што ми вас визивайт…
– …Я велосипед оставил за канавой, около дороги. Пошлите ребят за велосипедом, – твердо-резко-начальнически перебил Малкин… – Я велосипед оставил около дороги…
– Я слышаль, – с твердым негодованием и так же уверенно ответила дама. – У нас тоже слючи, у нас ест мертви ребонк.
Удар в сердце
Люся Оболенская, когда-то в детстве княжна, теперь – просто девочка, бежала в кладовую за лампой; в темноте схватили за платье.
– А я тебя ищу, – сказал таинственный Нюшин голос; Люся любила таинственное, а у Нюши всегда были тайны. – Я тебя везде искала, знаешь. Вот, с этим ребенком, с мертвым-то, знаешь?
– Ну, и что же? – перестала дышать Люся.
– Ну, и тебя подозревают.
– Чтооо? Кто?
– Подозревают, что ты родила. Вот. Я, как подруга, знаешь, должна, конечно, тебя предупредить. – Дальше нюшины слова посыпались дробной стрекотней швейной машинки над самым Люсиным ухом. – Я слыхала, как грации совещались. Я у самой двери стояла, и Гильза Юстовна про тебя, что это ты, говорит, потому что ты уже в «четвер-ты дески дом», и отовсюду тебя исключают по случаю характера, и что нужно тебя, говорит, освидетельничать, и что от тебя ма-арал-ная зараза, а я, знаешь, даже не поверила, потому что ты мне подруга…
– Фу, какая гадость-гадость-гадость, – не выдержав, крикнула Люся. – Это не я, я и не думала, я сейчас пойду прямо к Гильзе и плюну ей в лицо. Я…
– Да погоди ты, сумасшедшая, – что же, ты меня подвести хочешь, – схватилась за Люсину руку Нюша. – Я теперь жалею, что тебе сказала… Конечно, это не ты. Я нисколько даже и не думала, что это ты. А ты не кипятись, – может, ничего и не будет… А Медуза Горгоновна тоже знает, что тебе семнадцать лет и ты вполне можешь родить… Погоди реветь-то, – экая аристократка, – я, знаешь, все-все слышала… И потом про мещанство… это уж, конечно, Дарья Петровна.
– Я, говорит, давно, говорит, наблюдаю в Оболенской мещанство… Потом, говорит, всегда, говорит, с мальчиками по вечерам шушукается. И вообще, наши девочки, говорит, мещанки. Вот.
Люся, словно играя, потянула нюшину руку за собой, на пол.
– А па… а па… – послышалось с пола. – А па… почему…
– Да брось ты реветь-то, Люська, – нагнулась Нюша. – Мы ведь все равно не дадим тебя свидетельничать. Это ты ведь потому ревешь, что ты княжна. Из нас никто бы не заревел. А коли уж свидетельничать – так всех. А что же за моду возьмут грации – кого хотят, того и подозревают, это даже так не полагается, это только учителя старой школы так имели право… Пойдем скорей в спальню.
А в спальне шушуканье шуршало уже по всем углам, закоулкам, кроватям, белевшим в темноте матово и слепо, – прыгало по полу, испуганно долетало до дверей и стремительно кралось обратно – словно большой слепой, серый паук ткал невидную нелепую паутину:
– Люську подозревают…
– Да что ты?
– Это безобразие!
– Не ори, услышат.
– А вдруг и правда: она?
– Тише, граждане.
– А я шаловошник потеряла.
– Да что ты, дура: мы бы знали.
– Нет, это можно так, что не узнают.
– А почему Люську?
– Ее грации терпеть не любят.
– Граждане, тише.
А Нюша, войдя, решительно:
– Ступайте все сейчас же вон. С Люськой дурно. Нужно ей голову отмочить.
Паук пропал, сгинул, словно умер, белесые кровати выперли еще таинственней в смутный потолок, и стены стали звенеть долгой, напряженной тишиной. А вдали родились голоса, запрыгали, заухали, в их прыганье въелся колокольчик:
– На собрание, на собрание! Инструктор велел на собрание!
– Кто здесь, девочки? – спросил в темноте толстый женский голос. – Идите на собрание. Ах, дети, если б вы знали, какой это удар в сердце. Это такой удар, такой удар… Идите же.
– Мы сейчас, Зинаида Егоровна, – понуро ответила Нюша. – Мы сейчас.
Лампы без абажуров
Четыре лампы горели неровно и звучно; даже какая-то враждебность была в их горении – к коричневым стальным столам, к молодым подвижным лицам, даже к инструктору Малкину; но он, оглядев всех торжественно, начал:
– Вот, значит, товарищи, – мы собрались по тому случаю… ну скажем, по тому высоко-прискорбному случаю, который имел место эээ… здесь, в пятом детском доме. Я не буду говорить о нарушении… ну, скажем, о нарушении общепринятых педагогических правил… нет, здесь дело обстоит значительно хуже… дело квалифицируется здесь, как… ну, скажем, как резкое преступление, да, именно преступление против морали. И наша обязанность, – Малкин вздохнул, как бы проверяя себя, – вскрыть гнойник, удалить источник преступления, – ну, скажем, этого безнравственного преступления. Кто имеет высказаться? – внезапно оборвал Малкин, словно не зная, что сказать дальше. – Так. Слово имеет Зинаида Егоровна, – и Малкин нагнулся к высокой толстой даме с усиками. – Послали за велосипедом? – это вполголоса.
– За велосипедом послано, – ответила Зинаида Егоровна громко, и ее усики вызывающе зашевелились.
– Дети, будем называть вещи их собственными именами. – Тут нужно некоторое, – я бы сказала, – я бы сказала, – мужество, но я им в достаточной мере обладаю. Дело в том, что, как вам известно, в сточной канаве, благодаря таянию снегов, техническим персоналом обнаружен, – торжественная остановка, – обнаружен труп мертвого ребенка. Здесь я бы просила – я бы просила высказаться Дарью Петровну.
– Пожалуйста, – кивнул Малкин, – и красивая черноглазая немолодая женщина начала:
– Я могу только с естественной, естественно-исторической точки зрения. Я неоднократно экз-офицьо объясняла детям происхождение человека, столь отличающееся от диких басен об аисте. Поэтому буду прямо: ребенок недоношен, по шестому, приблизительно, месяцу, и раз это была первая беременность, ее можно было скрыть. Я никогда не кричу – «кавеанг консулес!»
– по первому абцугу, но здесь экз-офицьо первая подняла тревогу, потому что это, действительно, если хотите, «о темпора, о морес!»
– Вот, – вступила, ловко подхватив тот же тон, Зинаида Егоровна. – Такие вещи, как вы сами понимаете, в детском, – я подчеркиваю: в детском доме недопустимы… На совещании педагогов было постановлено вынести решение вопроса на общее собрание. Как у нас в обычае, – гордый взгляд на Малкина, – пусть виновник откроется сам… Принуждать никого не будем. Итак: кто?
Блестящие толстые лампы без абажуров заскрипели еще враждебней и злей. Было похоже на то, что лампы и люди – два лагеря: люди молчат, насторожившись, а лампы их побуждают сказать что-то незнаемое, но нехорошее.
«Это, однако, мучительство – принуждать детей таким образом, – подумал Малкин. – А может, так и нужно… Лешего черта… Поди разберись…» – Вы хотите сказать, Дарья Петровна? – это уже вслух. – Я вполне понимаю и даже сочувствую законному желанию, – ну, скажем, стремление педагогов высказаться, но, простите, – может, кто-нибудь из учащихся… эээ… ну, скажем, желает, что ли, попросит слова?
– Позвольте мне, – сказал твердо голос в углу за лампой.
– Пожалуйста, – ответил Малкин. – Это кто?
– Это я, Всеволод Бирючев, – так же твердо сказал голос, и над лампой, освещенное снизу, показалось худое серое лицо.
«В чахотке парень», – мелькнуло в голове у Малкина.
– Да, вот я и хотел сказать, я хотел задать один вопрос, – и Бирючев оглянулся на товарищей. – Пожалуйста, без хихиканья. Я хотел задать вопрос: при чем здесь мужской пол, т. е. мальчики… Да не толкайтесь, граждане, я знаю, что говорю…
И Бирючев поднял концы губ кверху, словно улыбаясь; Малкин вздрогнул, испугавшись: на него глядела маска идиота. Но сейчас же, странным образом, лицо изменилось. Пропали какие-то складки, концы губ опустились книзу – и рожа идиота превратилась в страдальческое лицо мыслителя или мученика.
– Виновата-виновата, – затрепыхала усиками Зинаида Егоровна. – Я не могу – я не могу, я уйду. Это безобразие – это безобразие. Такой серьезный – серьезный вопрос и – я не могу – я не могу, и вдруг из него делают шутовство.
– Да, необходимо отнестись, – ну, скажем, серьезно, – подтвердил инструктор. – Со своей стороны, в вопросе эээ… Всеволода… эээ… (-Бирючева, – сказали голоса) Всеволода Бирючева я не нахожу ничего шутовского. В самом деле, – при чем здесь мальчики! – я не понимаю.
– Дурак, – сказали без звука глаза Дарьи Петровны Малкину, но рот, не теряя торжественности: – Позвольте мне разъяснить, товарищ Малкин. Конечно, подозревать мальчиков в действенной, я бы сказала, активной роли – не станет никто. Но, говоря языком корпуса деликти, остается еще пассивная роль, – я бы сказала – роль соучастника в преступлении. Мне, конечно, неприятно, но экз-офицьо я должна сказать: виновны двое – и они должны сознаться. Да, двое.
Молчание явилось внезапно, как громовое эхо слов Дарьи Петровны, таким впечатывающимся в слух и в мозг словом: двое, что неровная, сухая трескотня ламп дошла до сознания не сразу, а постепенно, нарастая, усиливаясь, доходя до мучительного грохота, доводя сердце до пароксизма тоски. И бесконечное эхо так и продолжало бы прыгать из одного угла в другой:
– Двое?
– Двое?
– Ты?
– Ты?
– Нет.
– Нет.
– Если бы внезапный твердый голос не разрезал его, как ножницами:
– У меня есть предложение.
– Это вы, Всеволод… (-Бирючев – подсказали голоса)… Всеволод Бирючев. – Малкин судорожно выдохнул воздух. – Да. Пожалуйста.
– Я предлагаю – во-первых, пусть без взрослых, а во-вторых, разделиться мальчикам и девочкам. Мальчики пусть идут хоть в большую спальню, а девочки в залу. Там сговориться.
Лампы не успели ответить – шумно шаркая ногами, перепрыгивая через скамейки, напирая друг на друга, ребята повалили к выходам.
Три грации
– Я, собственно, не понимаю такой постановки вопроса, – заговорила Зинаида Егоровна, моргая усиками на Малкина. – Что они могут – что могут решить? Решать должны мы, а вовсе не они. Никакая новая школа, – никакая школа не учит, что ребята могут, простите за выражение, родить. Быстрые и решительные меры пресечения – вот что может помочь, а не какие-то там совещания. Я, со своей стороны, могу сослаться на авторитет Амоса Коменского и Песталоцци, которые говорят…
– Может, обойдемся, – ну, скажем, без ссылок? – услышав о Песталоцци, поморщился Малкин. – Я согласен, что должны быть конкретные меры, – но какие? Этот, что ли, вопрос мы должны обсудить, а не ссылки…
– Позвольте мнээ… – волнуясь, сказала Гильза Юстовна, сморщив лицо больше обыкновенного. – Я, ко-нешно, заведует хозяйств, но есть один общи мораль, обязательны для всех. Этот мораль ми должен держать что б ни стал… Бэээз мораль джить нельзя. Эсли ребонк нарушиль мораль, – ребонк нэ может джить в детски дом. S'ist festgestellt. Данни слючи ми должен так и действовать.
«А ведь так нельзя, – надо ребят защитить», – мелькнуло в голове у Малкина, и поэтому он сказал:
– Разве вы кого-нибудь подозреваете?.. Впрочем, это потом. Теперь, думаю, следует кончить обсуждение, – ну, скажем, конкретных мер. Дарья Петровна, вы просили слова?
– Я могу только с естественной, естественно-исторической точки зрения подойти к вопросу, – ответила Дарья Петровна, заглядывая в глаза Малкину. – Простите, мне неловко, но я экз-офицью обязана говорить. Так же, как мы ребят учим подтираться и отучаем от скверной привычки – не подтираться («Красивая женщина, а что говорит», – с тоской подумал Малкин), – так же мы должны отучить их от преждевременных родов и вообще от половой распущенности. Я предлагаю освидетельствовать всех девочек.
– Зачем всех – зачем всех, Дарья Петровна? – стремительно взвилась кверху Зинаида Егоровна. – Тут совершенно достаточно, совершенно достаточно будет одной. Я не подозреваю, – я прямо уверена, что это – Оболенская. Ее и нужно – ее и нужно освидетельствовать. Зачем же мучить – зачем же мучить всех детей? («Туда же, заступается», – подумал Малкин). Это – это совершенно излишнее… Так как Оболенская вообще игнорирует всякие правила, то ясно, что от нее можно ожидать всего. Кроме того, она уже в четвертом детском доме.
– Простите, я Оболенской не знаю, – внезапно нашел себя Малкин. – Что это за Оболенская – и какие, ну, скажем, нарушения правил ей, ну, что ли, инкриминируются?
– Она грубая – она грубая и дерзкая, – твердо, не допуская возражений ответила Зинаида Егоровна. – Мы все думаем, что она морально-дефективна. Все современные психологические данные и идеи учат, что в среде здоровых детей, в среде здоровых детей – нельзя содержать морально-дефективного ребенка. Кроме того, Песталоцци…
– Нельзя же так, – отчаянно и грубо стукнул кулаком по столу Малкин. – Тут о живом человеке речь идет, а вы все про Песталоцци. Откуда вы заключаете, что Оболенская дефективна?
Во внезапную малкинскую горячность крутящимся переплетом, нескладными перебоями, истерикой, брызгами, каскадом – полетели слова:
– Как, чем дефективна?
– Груба, как кухарка!
– Подозревается во лжи!
– Бэлье стирайт – не полоскайт!
– С мальчиками шушукается!
– С Сережей гулять вечером ходила!
– Разговаривает по ночам!
– Пляток не сморкайт – в палец сморкайт!
– Позвольте, позвольте, – стараясь быть зычным, надрывался Малкин. – Разрешите… Так нельзя… Я, в свою очередь… Да позвольте же… – сердитым криком, – к порядку! Мне, со своей стороны… Я, как инструктор, должен позволить себе сделать, ну, скажем, маленькое замечание… Конечно, вековая распря между отцами и детьми… («Ну, какой я, к шуту, инструктор, когда я бухгалтер», – мгновенно и досадно пронеслось в голове). Я улавливаю у вас с детьми известную рознь. Здесь – в противовес другим детским домам – наблюдается известный разнобой.
– Никакого разнобоя нет. Какой разнобой? Какой разнобой? – затарахтела Зинаида Егоровна. – Если ребята грубы, дерзки, распущены во всех смыслах, то это не разнобой, а условия современной действительной жизни. Мы в этом – мы в этом не виноваты. Слышите – слышите, как шумят. Спокойно быть не могут – рев. Рев! Сплошной рев! Хулиганство! Распущенность!..
– При обсуждении такого – ну, скажем, важного вопроса, трудно… – начал было Малкин, но в столовую, шумя и торопясь, толкая друг друга, уже входили ребята.
Человек на машине
Очевидно, собрания в зале и в спальне кончились одновременно. Малкин отметил напряженную сдержанность, углубленную серьезность лиц и еще тверже решил «выручить ребят из беды». Совсем как враги перед сражением, перед серьезным боем, горели безабажур-ные лампы.
– Ну-с, приступим, – сочувственно начал Малкин. – Кто же выступит, – ну, скажем, первый? Кто, так сказать, просит слова?
– Мы! Нам, девочкам… – почти исступленно крикнула девушка, севшая прямо против Малкина. – Нам слово!
– Я попрошу – я попрошу – прежде всего потише, – громко и вызывающе сказала Зинаида Егоровна. – Что за неприличный тон?
– Ну-с. Позвольте-с, – досадливо сопя, перебил Малкин. – Нельзя ли просить слова? Итак – слово девочкам. Только как же? Всем сразу, а?
В последних словах Малкина была улыбка; улыбка невидимыми мгновенными нитями пронеслась по комнате, и предбоевая напряженность ламп – круглых, толстых, с порывами к копоти – ламп без абажуров – пропала.
– Нюша, говори ты, – раздались голоса. – Нюша! Нюша! Просим.
– Ну, и скажу! Я вот говорить не умею, а скажу. В общем дело такое. По поводу этого ребенка мы, девочки, не знаем. Но только мы не виноваты. Старшие девочки все в один голос говорят, что мы не виноваты, а если свидетельничать – так всех, а не одну какую-нибудь, и Люся Оболенская тоже здесь ни при чем, и потом, почему подозрение, никто не понимает…
– Еще кто? – спросил Малкин – и снова услышал лампы.
– Я прошу слова, – сказала высокая девушка с обритой головой («Тиф, наверное, был», – подумал Малкин).
– Да, Нюша права: мы не понимаем. То есть мы понимаем: это подозрение, конечно, результат личных отношений между Зинаидой Егоровной и другими учительницами и нами… Я думаю, что в других детских домах такого подозрения не могло быть.
– Все? – спросил Малкин. – Может, теперь мальчики?
– Пожалуйста, – официально ответил Всеволод Бирючев. – Секретарем был Зот Мерлушкин. Зот, зачитай протокол.
– Дело о мертребе, – начал быстрой скороговоркой скуластый малый с приплюснутым носом и тотчас же сконфуженно пояснил: – это я для сокращения времени, потому дело пустяков стоит… Слушали: найден мертреб, предложение разыскать виновных, постановили…
– Позвольте-позвольте, – перебила Зинаида Егоровна, и от быстроты у ней вышло: псольте-псольте: – Это – это издевательство! Что это еще за мертреб? Я уйду-уйду отсюда.
– Никакого издевательства и нет, – рассердился Зот Мерлушкин. – Тут сокращение времени – и больше никаких. Ну вот, постановили. Ввиду отсутствия данных дело прекратить. Мертреба предать закопанию. Вот и все.
– То есть, как все? Как все? – закипятилась Зинаида Егоровна. – Значит, распущенность может переходить всякие, всякие границы?.. Это, это безобразие! Я не могу – я не могу! Я уйдууу – я уйду!!
– Да погодите вы уходить-то! – рассвирепело гаркнул Малкин. – Ребята еще и не высказались, и нечего, скажем, негодовать. Вот что, публика. Конечно, я, так сказать, не могу одобрять такого скороспелого решения. Поэтому просил бы, – ну, скажем, мотивировки.
– Мотивировка такая, – сухо сказал Всеволод Бирючев, опустив углы губ книзу. – Во-первых, подозрение неуместно и не имеет под собой почвы… Во-вторых, даже если бы оно имело почву, – лампы снова заскрипели напряжением в промежутках между словами, – то нет оснований устраивать освидетельствование и тому подобное. («Как адвокат, ей-богу, как адвокат», – с удовольствием подумал Малкин). – Оснований же нет потому, что это дело частное, не общественное.
– Как не общественное? Кааак так не общественное?
– Он будет говориль про часни дел!
– С естественнонаучной точки зрения…
– Да, дело частное, – презрительно повторил Бирючев. – Такого рода дела нельзя рассматривать как общественные. Может, преступление и есть в том, что скрыли, но как же не скрывать, когда не изжита старая буржуазная мораль. А новая мораль учит превратить отношения между обоими полами в чисто частные отношения (Бирючев заглянул в тетрадку), касающиеся только участвующих в них лиц, в которые обществу нечего вмешиваться.
– И это, и это в детском доме! – встопорщила усики кверху Зинаида Егоровна. – Я тебя не узнаю – не узнаю, Всеволод! Откуда это, откуууда все это?! Ведь это гадость – гадость!
– Из Фридриха Энгельса, Зинаида Егоровна, – почтительно ответил Бирючев. – Вот, пожалуйста, – «Принципы коммунизма».
Столовая дрогнула сдержанным хихиканьем, лица задвигались, и лампы, внезапно прекратив треск, заулыбались в ответ, подмигивая.
– Я… я не знаю… – начала было Зинаида Егоровна, но Малкин ощутил сзади дерганье за рукав – и обернулся; перед ним, согнувшись, стояла обыкновенная деревенская баба – уже пожилая, в платке.
– Тебе еще чего, тетка? – с досадой спросил Малкин.
– Так что к вашей милости, товаришш… Дозвольте высказать. Ребеночек-то, что нашли в канаве, – он мой. Недоносок, стал быть. Хоронить-то нонче дорого, – одному попу колькя переплатишь, – опять, стало быть недоносок… Ну, мы яво и выбросили… Не думали, што обнаружится… А как обнаружился, да пошел разбор дела, так я совсем испужалась…
– Да кто ты такая, тетка? – удивился Малкин.
– Это техническая наша, Федосья, – ответил Бирючев.
– Ну, и всадила ты, было, нас в историю, тетка, – сказал Малкин.
– А ничего теперь за это не будет? – робко спросила баба.
– Иди уж… ничего не будет. Дети, вопрос ликвидирован.
Горячим, стремительно веселым грохотом рухнули аплодисменты. Молодые веселые лица окружили Малкина. Где-то около сердца возникло у Малкина давно не появлявшееся чувство горячей солидарности и уверенности в этих юных людях. «Вот она, настоящая-то уверенность!» – подумал Малкин мимолетно. Захотелось сказать слова, – много слов, не стертых, как пятаки, а новых, свежих, радостных. Слова выходили старые, знакомые и потому слегка расхолаживали:
– Ну, вот что. Молодцы вы, ей-богу, молодцы… Я сам помолодел с вами… Умеете заступаться… Только… как же это по вашей морали получается? Выходит, что в детском доме, – ну, скажем, – допустимы брачные отношения?!
– Да нет же, нет!! – пронзительно вскрикнула Нюша. – Ведь это он нарочно, дал для близиру, грациям в пику! Ведь правда, Всеволод, мы понимаем?!
– Конечно, понимаем, – глядя правдиво на Малкина, подтвердил Бирючев.
– Ну, вот что, ребята. Я ваших граций представлю к увольнению. А вы… молодцы. Девочки – молодцы: заступились за подругу. А мальчики – прямо как адвокаты. Конечно, думайте, мыслите, – нам, старикам, уже не под силу. Как это ты ловко ее, – внезапно переходя на «ты» Бирючеву, – Энгельсом стукнул… Конечно, мораль-то… того… мне непонятная, а все же… ловко.
– Вы еще на вечерний поезд успеете, – сказал приветливый голос сзади.
– Как же так успею? Да, а велосипед? – спохватился Малкин. – Я ведь велосипед оставил в лесу.
– А мы уже притащили и починили, – радостно сообщил скуластый Зот Мерлушкин. – И вычистили – он у вас весь в грязи был.
– Вот за это – спасибо, – с облегчением сказал Малкин. – Ну, просто, вы – во всех отношениях молодцы… Только как же я поеду? Грязно и темно сейчас, наверно.
– А луна… Луна вовсю, – раздались голоса…
«Как хорошо-то, – думал Малкин, занося в лунном саду ногу на велосипед. – Как хорошо, как молодо… Вот она, настоящая-то уверенность… И паники никакой нет, даже в тяжелых обстоятельствах».
Щи республики
Глава медлительная
Слесарь от Грубера и Кº, а теперь шестнадцатая государственная, – Петр Иваныч Борюшкин ехал в дальнюю губернию за картофелем. Под лавкой вагона, в темноте, ехал и мешок Борюшкина с двадцатью фунтами соли и четвертью очищенного денатурата, – менять.
Велосипед замечателен стрекозиным трепетанием спиц, аэроплан похож на плавающего коршуна, а вот поезд… поезд, это – живой, конечно, организм, но – фантастический, далекий от природы: дракон. У дракона есть сердце: лязг буферов, стук колес о соединения рельс, мерное похлопывание металлических площадок, – вот биение драконова сердца. Музыка этих звуков работает правильно, и даже тогда, когда составитель вклеит хромой на все ноги вагон, то – так тому и быть: значит, сердце с перебоем; а поезд, все-таки, живой.
Но вот, когда нахрапом, задом, хлебовом, – захлестнет живой этот организм промышляющая Россия, вцепится сапогами, шинелями, пальцами, мешками, мешищами, мешочками, навалится ехать: вези, боле никаких, не желая мыслить в обще-государственном масштабе, – сердце замирает, стихает, стучит чуть слышно, тут даже чумазики с клейкими масленками не помогают, хоть и хлопочут – бегают, как гномы, – замызганные, озлобленные железные гномы железной Революции. А без работы сердца не может существовать организм, – он становится, тоже стихает; и бессильно пыжится тогда драконов мозг, – машина; идет от нее пар во все стороны, словно от тяжелых дум; а сама – ни с места.
А в поезде:
– почем картошка -
– до чего дожили -
– мать твою за ногу -
– при царизме лучше было -
– господи матушка царица небесная -
– в советской России стекол не полагается -
– говорят, хлеб-то скоро мильон.
Ну, конечно, здесь-то он от нечего делать четче всего и щелкает, звериный оскал засебятины, и ощеряется, и прет изо всего черного вагонного нутра, а засветишь зажигалку – уже подмигивает из беззубого рта крестящейся старухи, и криком кричит из кучи грязных пеленок на багровых бабьих клешнях; погаснет зажигалка, – оскал щелкает еще злей, яростней, отчетливей, – того и гляди перекусит железное драконово горло, того и гляди вопьется в стальную огнедышащую грудь, того и гляди сожмет клыками ослабевший, но чугунный ход сердца, – и опрокинется Революция, станет, как часы, и – под откос – назад.
Стал дракон. Захотелось Петру Иванычу от махорки, от тяжелого духа – на волю, вот он и полез. Людей было набито, как червей в коробке удильщика, – и – как червь, с натугой, выползал Петр Иваныч наружу. Со всех сторон:
– куда прешь -
– не усидел -
– носит вас, чертей -
– что тебе: в вагоне места мало -
– не толкайся, сволочь несчастная -
– погоди, батюшка, я посторонюсь -
– да пррроходи, чтоль -
но червем-червем – выполз все-таки Петр Иваныч, выпихнулся в холодный воздух, ощупал карманы, и тут же услышал:
– Кто по дрова? С каждого вагона по пяти человек – дрова грузить к паровозу. Не погрузите – не поедете.
Какой-то темный рядом сплюнул, пыхнул в темноте мирной, багровой папироской и ответил с сочувствием к Петру Иванычу:
– Деньги взял, так вези; сам погрузишь и повезешь.
Но Петр Иваныч бодро гаркнул:
– Надо итти, -
и, расталкивая толпившихся у подножек, побежал по краешку насыпи к паровозу, вперед, узнал, где дрова, сунулся по твердой грязи к длинной, заиндевевшей поленнице, наложил было на плечо тяжелого осинового полуторнику – Надо итти, – и остановился, прерывисто дыша и глядя на слабо мерцавшую вдали паровозную топку: не то, что по пяти человек с вагона, а и никто, кроме Петра Иваныча, грузить дрова не пришел.
Вдали кто-то долго и хрипло откашливался, мерцали красные точки папирос, но к дровам никто не двигался, и даже, как будто, и около площадок стали стихать разговоры: должно-быть, постояв, лезли в вагоны, греться.
Петр Иваныч недоуменно швырнул дрова на землю, – они застучали, как кегли, – а сам, обмахиваясь от сора, медленно пошел к своему вагону. Втиснулся в вагон и прислушался: из темноты ползла ленивая руготня, вздохи, зевки и храп.
– А дрова грузить на паровоз? – громко и злобно сказал Петр Иваныч.
– Без нас обойдется, – ответили с пола. – Тереха, дай свернуть.
– Свернуть! Свернуть! – затрепыхался Петр Иваныч.
– Шею вам, чертям, свернуть, больше нет ничего! Вы что же думаете? Лакеи за вами есть, дрова грузить? Бездельники! Думаете, поезд сам пойдет? Черви навозные! Все, все должны отвечать! Все транспорт громили! Эй ты, – встань, встань, встань, тебе говорять! Выходи, сукин сын, к паровозу! Ах вы, тунеядцы! А?
– Да ты что разорался-то? – робко ответил кто-то в стороне. – Тебе больше всех надо, что ли?
– Коммунист, наверно, – вздохнули наверху.
– Сам ты коммунист, а я господа бога помню, – взъерепенился Петр Иваныч. – Ты думаешь вас, чертей, правительство накажет? Бог, бо-ог вас накажет, вот кто! Он, батюшка, всех разыщет! Крестьянство! Мужицкая страна!.. Пни! Насекомые, вот вы кто! Каждый старается для себя сделать, а для других задом дернуть не хочет!
Вставай, вставай, – ты, стоеросина, выходи к паровозу! Эй, ты, валенок, слезай с полки, да слезай – тебе говорят, силом сдерну! Пни!
В ногах Петра Иваныча зашевелилось, одновременно кто-то насел на него, тяжело дыша; еще кто-то, кряхтя, тиснулся в его плечо, – и навалом – в тесноте горячих тел – поперло Петра Иваныча на площадку и вывалило наружу. Петр Иваныч ляпнулся на мерзлую землю, ушиб руку, но тут же кто-то молодой и звонкий закричал:
– Где дрова, робята? Наскакивай! Даешь Варшаву!
А из вагона выскакивали все люди да люди и, подпрыгивая, неслись к паровозу.
Через десять минут тендер навалили с верхом и машинист, высунувшись, сказал:
– Довольно… Чего стараетесь! Все равно скоро не поедем: – дрова сырые.
– Как чего стараемся? – задорно ответили снизу. – Для тебя и стараемся: печку затопишь, щи сваришь.
– Советские.
– С селедкой.
– Правильно, – важно подтвердил Петр Иваныч. – Щи советской страны. Щи республики.
Глава сравнительная
Яга Малявиха, баба сухая – жилистая – крепкая на руку, только что вернулась к своей избушки на трех курьих ногах с бестолковой и бесплодной гоньбы по лесу. Скинув кашемировый полушалок и пхнув помелом ступу, отчего ступа немедленно закувыркалась в сарай, – Малявиха вихрем влетела в избушку; не найдя того, кого искала, выскочила наружу, плюнула на все четыре стороны и, заложив сухие, костлявые пальцы в рот, засвистала пронзительным, раздраженным посвистом.
В ответ по лесу раздался сухой, медвежий треск хвороста и, ломая кусты, на поляну к избушке с виноватым видом вылез серый, лохматый малявихин сожитель, – пожилой леший Егорко.
– Ты что же это, старый хрычина, а? – завизжала яга, шаря привычный у двери ухват и, не находя его, разозлилась еще пуще. – Ты что же это, а? Теперь за тобой еще народ посылать что ли, мухоморина несчастная?
– А ты постой, погоди, Аленушка, – добродушно скребя в затылке, попытался возразить леший. – Того… как его? Я было по грибы ударился: дай, думаю, – того, как его?… свежих зародушков Аленушке… как его?… на ужин.
– Очень мне нужен твой ужин! – заверещала в ответ яга, нашарив, наконец, ухват и вертя им в воздухе перед самым егоркиным носом. – Ходишь по лесу, космач косоглазый, да летошний снег разыскиваешь! И-ишь, ноздрю-то распялил на всю улицу! Из-за тебя, старого дармоеда, по всей округе ни одной лошади не найдешь, – всех распугал, перебендень голозадый! Даром, что ли, ни свет-ни заря, я – работница несчастная, подымаюсь, да до вечера ступу мочалю? Даром я мои силушки трачу? Что ж – помирать нам, безлошадным, таперь из-за тебя, из-за бесспинного? На чем картошку с заднего огорода будешь возить, а? Говори!
– Придется, ин, Аленушка, умирать и впрямь, – неожиданно спокойно для яги ответил леший. – Камуна, что ль, какая землю русскую рушит: водяной на Бучихе намеднись сказывал… Прет их быдто несметная сила, у хресьян картофель отбирают и такое делают, что смерьте подобно.
– Я те вот покажу камуну, – уже смягчаясь, ворчнула Малявиха. – Велю вот русалкам защекотать тебя до родимчика, и про камуну позабудешь. Иди, что ли, шти разогрей вчерашние, не то попреет тебе от меня ухватом по харкалу… Последней ноздри не досчитаешься.
– Да я что ж, Аленушка, мне что, – смирно сказал леший и боком, мимо яги, просунулся в избу.
В это время из кустов на полянку выпорхнула крохотная малявихина внучка Кикиморочка. Вертясь и гримасничая, она на одной ножке подскакала к яге и уверенным, привычным к ласке движением схватила бабушку за руку.
– Ах ты, умница моя хорошая, – сказала яга, гладя внучку по зеленоватым волосам. – Пришла навестить бабушку.
– А я где была-то, баушка, – ласкаясь, ответила Кикиморочка. На самой чугунке! Народу там, народу! И все за картошками едут. И у кажного мешок за плечами. А Водяной на Бучихе сказывает, будто ето – камуния, баушка.
– Ах он, старый пес, – свирепо взвизгнула яга. – Да можно ль так дитю пужать? Егорко, где ты там, поганкин отец, копаешься? Иди сюда, брось шти, – дело есть! А ты, внучка, – беги, отвори сарай.
Леший, кряхтя, вылез из избы и с виноватым видом уставился на ягу, а Кикиморочка вприскочку бросилась к сараю и отворила его: тотчас из темноты сарая неуклюже повалила на поляну ступа и, поворачиваясь ржавыми, давно нечищенными держалками, стала перед ягой.
– Ну, ты вот что, Егорко, – сказала Яга, подняв подол и залезая в ступу длинной и острой костью ноги. – Ты скорей скорого жарь на Бучиху да скажи там водяному, чтоб к вечеру на чортовом болоте согнал всех русалок, какие не заняты. Да чтоб у меня живо, – одна нога здесь, другая там, без никаких! А ты, внучка, беги к этому народу, что с чугунки слез, да замани их к болоту, дорогу им спутай. Знаешь, как сделать, деточка?
– Знаю, баушка, – весело ответила Кикиморочка и юркнула в чащу кустов.
– Поворачивайся и ты, – крикнула яга лешему и вдруг, взмахнув в воздухе пестом, заревела так, что по лесу заухало и отозвалось со всех концов. – Покажу я нехристям, как матушку Русь крестьянскую забижать.
И, ударив со звоном ступу по боку, размахивая помелом, Малявиха понеслась в чащу.
– Выдумает, – добродушно сказал Егорко и, махнув рукой, поплелся было в избу за шапкой, но в дверях осекся, чуть не в живот упершись мохнатому, волосатому парню в солдатской шинели в накидку.
– Выспался, что ль, Верлиошенько? – ласково спросил леший и корявой ладонью постукал любовно парня по животу.
– Вы-спишься у вас, – спросонья сердито ответил парень. – Куда это мать понеслась?
– Все насчет лошадев рыскает, – вздохнул леший. – Опять же на Бучиху итти наказывала, все беспокоится, все беспокоится…
– Орут-орут, поспать всласть не удается, – зевнул парень. – У нас на фронте, под Якобстатом, и то спокойней было.
И вдруг нагнулся, пхнул разом – руками и ногами – землю, и взлетел, как белка, на самую верхушку ближайшей сосны. Сосна закачалась вольно и плавно, как от ветра, а на сосне заухало, закурлыкало, заворчало – совой, куликом, лесным волосатым Верлиокой.
Глава крестоводительная
…С гордостью: – сам очищал – углем – луком – солью – яйцом. Оттого и вкус имеет крепкий, проницательный.
– От нее жиг в нутре. – Отчищать надо не так; отчищают перегоном, все одно, как самогон.
– Пейте, ребята, не скисняйтесь. На обмен хватит. Я думаю, мужики за нее все отдадут, с душой. Так ты говоришь, был в этих местах?
– Вдоль и поперек знаю. Вот, сейчас, за речкой, угорье, за угорьем пойдут леса. А в лесах этих – деревни, деревни… не сочтешь. Есть и отдельно, на хуторах, тоже менять можно…
– А не пора ль трогать, ребята? Дело видать, к ночи.
Петр Иваныч вытер руки о бумагу, закупорил бутыль, заботливо засунул ее в мешок и – встав, выпрямившись, почуял себя не Петром Иванычем, а вольным, беззаботным Петришкой девятьсот пятого года, когда гордо ходил по темным проулкам с дробовым франкоттом в руке и охолащивал городовых, отбирая у каждого по солдатскому нагану и по селедке, когда был беспартийным депутатом от беспартийного Грубера и Кº и когда. Вольно вдохнул в себя ветер и пошел за попутчиками, гордо озираясь кругом. Угорье прошли промахнули – не заметили, а за угорьем навстречу поплыла прозрачночерная лесная мга, бодрила, но подмораживала пальцы и тонкими струйками вползала в рукава и за воротники. И – если бы внутри огненными цветами не цвел денатурат – Петришка, пожалуй, подумал бы об оставленной дома фуфайке. Но что там фуфайка, к чорту фуфайку, – в девятьсот пятом фуфаек не было, а просто в одной рубашке по темным, морозным проулкам с франкоттом в руке… эхма! Грел вольный дух.
– А долго ль еще итти-то, всю ночь пройдем, – начал было Петр Иваныч, но почувствовал, что идет по болоту; кругом было черно; липкая лесная мгла окутала даже верхушки деревьев. Только слышно было, как там, наверху, ветер ведет тонкую, дрожащую, больную песню, – предвестницу лесной осенней бури.
– Так нельзя, – решил Петр Иваныч, и остановился, достал из мешка свою бутыль; приложился, жгуче обливаясь, и раз, и два, и три; и не успел дотянуть третьего, самого длинного, огненного глотка, как вновь почуял бодрость, стал из Петришек Петришкой, и под ногами стало ровно, словно и кочек не было; быстро и дробно пошел; остановился, с размаху налетев на людей. В темноте стояли они и к чему-то прислушивались.
– Здесь ктой-то есть в лесу, – тихо сказал один. – Меня ровно в плечо пихнули.
– Кто?
– Ась?
– Верно, ктой-то.
– Ты, Серега?
– Я.
– Трахни из пушки.
– Ба-бах, – треснул и рассыпался по лесу револьверный выстрел, осветив на мгновение корявые стволы деревьев. И не успели замолкнуть отклики выстрела, как в уши вошел, въедаясь, пронзительный, зловещий посвист, от которого заскрипели, качаясь, деревья и посыпалась на землю сухая листва. А в ответ на свист – не то стон, не то хохот, не то зов пошел по лесу и по болоту, и резкий буревой ветер с дождем и снегом налетел на путников.
– Бей в них опять, ребята, – загоревшись звуком выстрела, закричал Петришка, но осекся: странно и слабо прозвучал крик.
– Ты, что ль, Серега?
– Я.
– Валяй опять.
– Сейчас. – А Петришка почувствовал, как что-то нежным, но неудержимым движением тянет его книзу, как рассудок затуманивается сладким, похожим на сон, чьим-то шопотом, как звенят какие-то таинственно-властные слова и обволакивают с ног до головы невыразимо ласковым щекотом.
Петришка повернулся и хотел было бежать, но наткнулся на дерево и поцарапал щеку; думая, что нужно от кого-то отбиваться, поднял сук и хватил им вперед, в ночь. Сук треснул и перелетел пополам. Тогда внезапно в Петришкины уши вошла мертвая, шипящая тишина и он, подумав: – Что ж я, дурак, с деревьями-то дерусь? – сел, раскарячившись у дерева и замер; слышал еще, замирая, как кто-то захлебывался в трясине и хлюпал ртом: – уп, уп, уп. Потом тишину прорезал снова тот же мертвящий, призывный свист.
– Да палите же, ребята, – надрываясь, кричал Петришка. – Их здесь много, а никого не видать.
– Го-го, – отдалось в вершинах деревьев, и на Петришку налетело, закружило, замело: – Да не сдамся, не сдамся, – подумал он, вскочил на ноги, шагнул и провалился по колено в трясину; схватился, чтобы удержаться, за ветку и вдруг понял, что не ветку держит в руках, а чью-то худую, косматую, жилистую руку; темное, страшное лицо наклонилось к Петришке и обдав ледяным дыханием, шепнуло, захлебываясь: – Пойдем, миленок, какой ты складный.
Петришка хотел крикнуть, не смог: задохнулся холодной струей чужого, черного дыхания; грузно сел на землю и уж на земле к его губам прильнули ведьмовским поцелуем твердые, страшные губы. А ладонка на что, – вдруг горячо пошло по спине и наполнило грудь. Последним усилием рванул себя за шиворот и поймал за веревочку материнское благословение, – ладонку. И тотчас ослабло, отпустило, отлегло; пошел все дальше и глубже мертвящий свист. Упершись рукой в корень, вскочил Петришка на ноги. И все еще держа в руке маленькую, неслышную ладонку, двинулся вперед, – туда, где играл между деревьями, отливая красными лучами, синий огонь.
Глава щи республики
У порога избушки остановился и опять приложился к бутыли; вход был низок и темен, и Петришка до звону в ушах бацнулся о притолку головой; из сенец раскрыл двери и остановился: от синего огня вытянул руки, как корни похожий на пень мужиченко, и прямо к Петришке навстречу.
– Здоровы бывайте, – болтнул Петришка не своим голосом и всем телом подался к огню.
– А ты не бойсь, мил человек, – добродушно гуднул мужиченко. – Мы – того… как его… не нехристи какие. Обогрейся, оклемайся.
– Что же это у вас в лесу-то… – начал было Петришка, да поперхнулся: над огнем, блистая зелеными лучами пялились на него большие лесные глаза; – не волк ли? Нет, не волк, – девочка; сидит на печи, над огнем, а сама мешает в котелке, а котелок на огне; глядит на Петришку; чудно.
– Чья такая? – спросил Петришка и, чувствуя жар в спине, попятился к двери.
– Небойсь, не съест, – утешил мужиченко. – Она у нас не кусачая. Она у нас, говорю, удобная. По картошку с чугунки, что ль? Садись, гостевать будешь.
– По картошку. – Сел на край лавки, принялся дрожащими пальцами распутывать мокрые обмотки, а язык непрошенно выговаривал затекшие слова. – Лес-то у вас что! Лес-то, а? Лесина-то… Ну, и лес!
У печки молчали, обмотка не развязывалась, и Петришка откинулся спиной к стене; и тотчас в глазах понеслись, прижимаясь, зеленые звезды и яркие, желтые круги; рот и горло загорелись мучительным, жгучим пламенем, и язык, еле поворачиваясь, выговорил:
– Пить… пить…
Сухие, перегорелые губы с трудом поймали край берестяного корца; холодный, льдистый квас так бы и лился без конца в горло; но за корцом опять встали те же лесные безмолвные глаза и в них – тихой зеленью – вопрос. Голова Петришкина задрожала, он рванул, плеская, корец в сторону, куда-то на лавку, полез в мешок и ухватился за приветно торчавшее горло бутыли. И, опрокинув, припал к ней вплотную, против силы вливая едкую влагу.
– Оклемайся, парняга, оклемайся, – тот же голос корявый, покорный; Петришка завел глаза, а мужиченко так и лезет в лицо мшистой, плесневой бородой. Петришка бурлыкнул бутылью об лавку и вновь припал к корцу с квасом. В сердце заиграло, загорячилось, зеленые звезды скрылись, и Петришка, оглядевшись, понял: заблудились, он отбился, попал в чью-то избу на отлете, ничего страшного нет, и девочка обыкновенная, и глаза у ней – только так показалось.
Весело хлопнул мужика по плечу, да так сильно, что даже руку отдернул: словно о дубовый пень.
– Что ж, дядя, выпей ханжички.
– Не, отвыклое дело, – пыханул в ответ мужиченко прелым дубовым листом. – Ране, верно, что прикладывались, а ныне…
– Да ты не бойся, не отрава! – с весельем в сердце крикнул Петришка. – Сам отчищал: солью, углем, яйцом, и никаких. Есть сменная картошка, говори?
– Есть и сменная, – ответил новый, недружелюбный, хворостяной голос; Петришка, оглянувшись, увидел сухую старушонку, как вошла – неизвестно, даже не скрипнула дверь.
– А, хозяйка, наше почтение, – еще пуще развеселился Петришка. – К вам вот заявился в гости.
Вскочил, налил в корец денатурата, болтнул и весь изогнулся, поднося старухе под крючковатый нос. Старуха глянула блестящим лиловым глазом, стукнула клюкой об пол, и вдруг, выхватив корец, плеснула вправо, влево, в синий печной огонь, – остатки вылила в себя, и – ей бы крякнуть, а она мяукнула по-кошачьи, продолжительно и тонко.
– Ишь, как у вас хозяйка, – кошкой, – подмигнул Петришка мужику, но тот сморщился весь и заковылял в угол, – не то пень, не то коряга, – и руки сучьями, и словно нет ни спины, ни лица…
– За картошкой? – визгнула старуха, сев на лавку и выперев вперед острые локти. – Чего привез, говори?
– Соль и ханжа, – лениво ворохнул соловыми губами Петришка. – Лесом нес, лес беспокойный. А соли много, соли двадцать фунтов.
– Картошечки захотел? Кар-ртохи? – искривилась старуха. – Бу-удет тебе картоха. Фунт на фунт, – получай и проваливай.
– Так. Тэк-с, – подумал вслух Петришка. – Это, значится, дороже городского. Нет, хозяйка, дело не пойдет. Не сладимся. Заночую у вас, да дальше трону. Вот оно что. За ночевку налью ханжички, – пей, бабушка.
Старуха рванула корец, выпила, фукнула и стала шарить ухватом в печи, разрывая кучку погасших углей. Петришка хватил прямо из бутыли и повалился на скамью, ляпаясь пальцами за ее края и пытаясь удержать крутившуюся во все стороны голову. Поплыло, понеслось; встал лес, черный осинник; засвистала буря; и опять ее рев прорезал тот же странный, колдовской посвист. Нет, не улежать; Петришка поднял голову. Прямо в рот совал ему ложку сучковатый мужиченко.
– Штей иди похлебай с нами, хозяйка велела.
– А! Щи… республики.
Петришка вскочил и шатаясь, подошел-свалился к низкому, синему огню печки; от широкой лохани шел пар; Петришка сунул ложку в лохань, потом в рот; щи были прелого листа, без соли; дотянулся до мешка, из дыры в мешке натряс в руку соли; кинул в лохань; зашипело, еще злей пошел пар. Тогда Петришка стукнул ложкой о край лохани и, мотая виноватой головой, закричал:
– Вы мне щей, я вам соли! Вот они щи республики! Так и надо! Трескай, ребята, в обе щеки навинчивай!
– Это все равно у нас под Якобстатом, – сказал неизвестно откуда взявшийся сосед: рожа широкая, красная, облупленная, а из под коры ее лезут короткие рыжие волосы.
Петришка проглотил каплю кипяткового навару, голова, как будто, стала светлей; глянул кругом – мужиченко истово хлебал, подставляя под ложку вместо хлеба, кусок бересты; все так же пялила лесные глаза девочка; старуха в облаке пара была, как ведьма; а сосед подпирал Петришку деревянным локтем дружелюбно и сочувственно.
– Так бы и всегда надо, – учительно сказал заплетающийся Петришкин язык. – Я тебе, ты мне, вот и выйдут щи республики. А то бросаются, как псы, рвут куски, каждый себе тащит. Засе-бя-тина! Эт-то всякий может. Хозяйка, а хозяйка! Давай меняться! Хошь фунт на фунт – получай фунт на фунт. Я такой! Мне ничего не надо!
И не успел Петришкин язык договорить слова про бога, который всех разыщет и накажет, как сунулся Петришке в лицо его же мешок, набитый картошкой. Петришка ощупал мешок кругом, взвесил на руке: верно, фунтов двадцать, не больше. Захотел встать, встал. Взяла досада, швырнул мешок об пол; голова отрезвела, обернулся, топнул ногой.
– Старуха, отдавай соль!
И отстучал по краю лохани, как по телеграфу:
– Щи республики. Боевая задача рабочих и крестьян. И крестьян! А ты что делаешь? И крестьян.
Но не успел он – говорком-говорком – ляпнуть-ковырнуть про крестьян, как свинцовыми сверлами из морщин впились в него с размаху старухины лиловые гляделки, завертелся ходенем – кругом – синим солнцем мертвый огонь печки, и вспыхнул все тот же злобный, зловещий, сверлящий посвист вопросов в уши:
– Ш-што?!!
Тогда, забыв обо всем, даже о республике, даже о боге, Петришка выхватил из-под лавки сучковатую корягу и, колыхнув легонько в воздухе, как приходилось юнцом колыхать кувалдой у Грубера и Кº, теперь шестнадцатая государственная.
– Брось, товарищ, так не годится!
Прямо перед глазами – широкая, брыкастая рожа соседа, а вместо глаз – ногти торчат из-под острых сучков, не бровей.
– Но корягой – корягой – бац в старуху! – жмыху, жмыху не будет – и вон из избы.
Глава стремительная
Колено ударилось о пень, и тут же в глаз въехал сучок: зеленые звездочки засвиристели в глазу острой и едкой болью. Вот рук не было: ими бы раздвигать мокрые ветки, рвать паутину, чтобы не лезла в глаза и рот. Хорошо, что хоть ноги несли все вперед и вперед, через кочки, пни, водоемины, через деревья, через мрак, через ночь.
– Недаром, недаром, – бессмыслил сухой Петришкин язык и хотелось залить его ручьем, рекой, морем воды, – недаром, недаром, недаром, недаром, – и с размаху коленями о невидное острие пня, лицом в мокрый мох; оба колена заныли, завыли, залились огневой болью, и тут стало понятно, почему рук не было: сердце по-дурацки колотилось от живота до самого горла большим, неровным, черным мячиком, заглушая все звуки кругом, во всем лесу, во всем мире.
Лежать бы так маленькому дураку Петришке – головой в мох, ноги на пне – и слушать колотящееся по-мячиному, по-кирпичиному, по-обушиному в глотку свое немирное сердце, – а кругом – слепота, чернота, только звездочки свиристят в глазах. Но мысли застругали голову и стружками покрыли сердце.
– Щи республики – наворотил делов густо – не провернешь штопором. – Взять бы голову, да как арбуз – об камень, об камень, об камень, – красное потечет, – зачем это я ее? Значит, я тоже за себя? – Где это – где это – до-ку-умент на обратный проезд – хорошо в поезде ехать – или голову под кувалду? – Засе-бя-тина!
А лес набухал сзади – черный, огрублый, тяжелый, по-чужому, по-бессмысленному, по-безработному, и вдруг – трах! – прорезался свинцовым свистом, багровым предвещаньем, темной угрозой, огненным бичом непонятной и никогда непонятой тоски – Погоня!
Сердце Петришкино остановилось сторожко, сам он быстро и точно поджал расхлябавшиеся ноги, пальцами рук коснулся мокрого моха – так примерялись на фабричном дворе гоняться на приз – полбутылки – Погоня!
И вновь, вперед, в невидные черные сучки, в тугую паутину, в чуждое, в чужое, в мокрые листья головой, как об стаю лягушек – чирк, чирк! – не горит зажигалка – главное, скорей, стремительней, как бы ни болела спина, как бы ни ныла грудь, как бы ни подгибались ноги, – скорей – ведь, погоня, погоня!
Ну, чорта ли, грудь захлестнуло; остановился Петришка – обидно. И какой там Петришка, девятьсот пятый давно сгорел безвозвратно, – нет, Петр Иваныч Борюшкин, всеми уважаемый слесарь от Грубера. Вот, только бы сердце остановить, задержать малость сжать кулаком – и все придет в порядок, станет на свои места; не будет ни леса; ни погони; ни бессмысленного скока через кочки, сучки, буераки; что, на самом-то деле; обидно.
А сзади… сзади… в сплошную стену липлого и черного осинового листа – так свалялся в одно весь лес – опять нарастала тревожно и густо, сторожко и хрустко крадучись по-медвежьи, глухо звоня о мшистые коряги – немыслимая ржавая темная ступа. А за ней… за ней – сетью лесных невидно-зеленых глаз, щупая, подбираясь, шаря, ерзая, обмусливая каждую ветку, каждое дерево, каждый сучок в темноте в слепоте, в черноте – приближалась погоня.
Схватил ладонку, сжал до боли в руках, – не помогло; и вот совсем с другой стороны донесся голос поезда, – далекого, может и огнедышащего, дракона; возник, встал над лесом, угрожая – предупреждая – властвуя.
– Слу-у-у-шай —
И – вот удивительно – стало легче бежать: завиднелись сучки. И пни не так часто встревали под мокрые ноги. – А, это у ветра лицо посветлело, – догадался Петр Иваныч и пошел шагом. – Ладно. Рассудим, чего я бегу?
– Соль. Ханжа. Картошка. Кар-ртоха. Сам виноват – с ними щей не сваришь, нет. Наше дело – болты, винты, шурупы, винтиля, конуса, втулки, механика. Вот что!
Обернулся назад и крикнул в хруст ступы:
– А не хошь ли, яга, электрических щей? Ува-жим!
И зарадовался, забурел, закарнавался; и все бы хорошо, да сердце опять:
– Погоня, погоня, погоня!
Ступа нарастала медленно, тяжело, хрустяще, почти видными ржавыми держалками разворачивая лес. И вот – чириканье, визг, карканье, стрекотанье в вое светлорожего ветра взметнулось кверху – погоня! – разглядеть и накрыть Борюшкина и раздавить, стереть в порошок, под ступу.
Тогда сердце рубнуло топором:
– Нет!
Всему лесному уклювью, ветром крыльев шевелящему мокрые ветки; всему ухвостью осеннему, празднующему конец летней страды, всему безглазью бескрайнему, завывающему пьяные песни буревыми закатами по бурым полям.
– Нет! Враги, враги.
И вот – остатнее – в новом бегу стало унылой стеной глиняное разрытое вражье поле. Теперь его проминовать – и готово. Там, за угорьем – дракон.
Вот уже слышно, как он тарахтит глухо и плавно; добежать – пустяки, – не разорвалось бы сердце. Да нет, на фабричном дворе у Грубера всегда Петр Иваныч зарабатывал приз, полбутылки… Вот и насыпь видна, и заря стала белой под хмурым облаком восхода. Еще немножко, возьмись-ка, Борюшкин, возьмись… Дракон подползает.
Нет сил бежать, остановился Петр Иваныч, посмотрел назад. Лес неизбывной стеной, а над лесом, до неба – ступа, а в ней – до неба – яга-корявая, злобная, вековая. Вот, сейчас, сейчас, сейчас настигнет…
Стой, стой, стой, дракон! Тебя Борюшкин зовет, твой железный ход догоняет слесарь от Грубера, тебя, стального, тебя, бедного, измызганного, с выбитыми стеклами-глазами, тебя, с хилым, слабым, перебойным, чугунным сердцем – тебя, тебя, тебя. Ну, еще немножко, ну еще… и Петр Иваныч, хватаясь за рельс, упал на песчаную насыпь.
А над ним, сдержав с розмаху осатаневшие от грохота копыта, подавая всемилостивую помощь, встал в серебряно-блистающих и тающих лучах солнца, железный, стальной, чугунный, надломленный Дракон Революции.
Михаил Миров
Рассказ о шести документах
В Туапсе – маленький портовый городок Черноморья, который надеется вырасти когда-нибудь в Гамбург – я заглянул в дни моих скитаний по Кавказу, в лето от рождества христова тысяча девятьсот двадцать шестое.
В маленькой армянской лавчонке близ духана с дикой вывеской
СТОЛОВАЯ И ШАШЛЫК
ИЗ МОЛОДОГО БАРАШКА
«КОНКУРЕНЦИЯ И ЧИСТОТА».
ПАНИКА КАНАЛИДИ
я купил полфунта брынзы, и мне завернули ее в измятый лист исписанной бумаги.
Я пошел на берег Туапсинки, – которая никогда не станет гамбургской Эльбой, – и там, сидя на придорожном камне, развязал мой дорожный мешок.
Я ел с торжественной медлительностью, усердно и долго прожевывая каждый кусок. Намеченный план скитаний приближался к середине, деньги близились к концу. Дневной порцион, после долгих прений с самим собой, пришлось уменьшить, чтобы не урезывать плана.
Купленная брынза была съедена, крошки были тщательно подобраны. И только тогда взгляд мой, уже не зачарованный видом пищи, смог разглядеть и прочесть ровные строчки, вымокшие в соленом соке сыра.
Из этих строчек, написанных твердым почерком властной руки, глядел на меня обрывок приказа:
«…приказываю, чтоб бойцы лишнего оружия не присваивали, чтоб больше не было ни одного бойца с двумя седлами, револьверами иль саблями.
Все захваченное в бою оружие должно сдаваться в штаб, потому как добровольцев пишется к нам много, а оружия нехватка…».
Я прочел… И мои затрепетали ноздри от волнующего острого запаха гражданской войны.
Дыханье тех больших мятежных дней, обстрелянных великими сраженьями, израненных голодом и мором – дыханье тех дней обожгло мои думы.
Казалось, что уши мои снова явственно слышат огневую музыку перестрелок, что глаза мои настороженно и пытливо вглядываются в темь, в беспокойном предчувствии ночных атак, что и ноги мои устали не от горных скитаний, а от длинных переходов отступающих частей.
Я побежал, дрожа от нетерпеливого волнения, к армянину, продававшему брынзу, и нашел его в ленивой безмятежности курившего трубку.
Я купил у него весь запас его оберточной бумаги. Дорого заплатил за высказанную радость находки, за торопливые ищущие движения пальцев, перебиравших измятые страницы брошенных бумаг.
– Прихады завтра… Ищо болшэ будэт… Ищо лучше будэт…
На утро следующего дня он достал мне целый ворох исписанных страниц: переписка фирмы Нобель за 1914 год; копии каких-то длинных протоколов долгих тыловых заседаний времен первого года нэпа и еще какую-то кучу никому ненужных, негодных бумаг.
– Нет, друже, это мне не годится… И даром не возьму!
– угрюмо сказал я, собираясь уходить.
Армянин не пускал меня, держал за рукав, орал, что я его ограбил.
Ох, много, много проклятий сыпалось мне вдогонку. Жилистые, узловатые кулаки армянина грозили мне – уходящему, не смогшему осилить смеха, – бегущему, согнувшись от хохота.
(написан на двух листах линованной бумаги довоенного образца, пожелтевшей, очевидно, от долгого хранения)
ТОВАРИЩУ КОМИСАР НАЧАЛЬНИКУ СОВЕЦКОЙ ВЛАСТИ
станицы Горобеевой со всей окрестностью, хуторами и станицами к ней приписом перечисленных.
Пришлой крестьянки Черниговской губернии, Но-возыбковского уезда, Белоколодезьской волости, села Дурни, Куценко Анны Гавриловны, местожительством ноне обретающейся на хуторе Стародубском близ станицы нашей Раздольной опять же к вашей подначальной станице Горобеевой приписанной.
ПРОШЕНИЕ
нащет суда и управы
Покорнейше и слезно прошу Вас, Товарищ Комисар Начальник, как совецка власть на защиту бедности пристоящая есть, обратить внимание на жалобу мою – и не оставить без суда долю мою почти вдовью и детей моих малых, хуже сирот.
Октября сего месяца, а числа 2-го, если считать по старому числу потому как новому за коротким пребыванием в нашей местности совецкой власти до сих пор не обучены. Выехала я спозаранку, с малолетним сынком моим Федором, на лошади – мерине девяти годов гнедой масти – и с телегой за мужиком моим, Никитой Архипичем, в город, в больницу.
А мужика моего пятая неделя как обезножило, по причине неосторожного переезда. И обезножило его в чистую, одни культяпки от обоих ног остались. Так что сами видите, что не работник он у меня, а только хлебом кормить и еще присмотру, как дитя малое требует. А самому большаку Федору теперь у меня осьмой только год идет.
Теперь понятно воистину и без сумления должно стать Вам Товарищ Комисар Начальник положенье мое горькое и судьба хуже вдовьей, тем более, что нездешние мы, а пришлой народ, безземельные.
Ехала я значит, с самой зари и думала на поночлег остаться в станице Горобеевой, да только мерин мой некованный, а земля на проселке от морозу как камень, и пришлось мне к Горобеевой станице совсем ночью почти к свету под’езжать.
Не доезжа до нее версты за три догоняют вижу меня трое верхами. Захолонуло, застыло у меня сердце от страху – только вижу будто свои товарищи, вроде тех, что у нас на станице постояльцами. И были все трое они в солдатской военной форме и при кокардах значит Совецкой Красной Звезды.
Догнали они меня и показывай, говорят, баба, документы! А я им в ответ значит говорю:
– Какие у бабы могут быть документы, тем более при муже калеке? И еду я с сынком моим – об'ясняю я им всю правду, – за мужиком своим в город, в больницу.
Тут зажег один из них серник и прямо в глаза мне светит. И сволокли они меня наземь и все втроем меня силком испозорили. Отбивалась я всеми силами – Христом богом молила не позорить матери на глазах у малого дите. Но где же совладать бессильной женщине с тремя казаками.
И выпрягли они моего мерина из телеги и прямо с хомутом и сбруей угнали. Одну дугу да оглобли, да телегу без коня посредь степи оставили.
И обобрали они меня дочиста. Шубу нагольную с меня сняли почти новую, романовскую, с расшивою и бурку, что мужика укрыть везла, хлеба две ковриги цельных и сала оковалок фунтов на десять – все чисто забрали.
И был один из них при усах и шрам во всю щеку вроде сабельной, а двое других бритые и мало приметные.
И подозрение ведет меня на ваших солдат, Товарищ Комисар Начальник, и прошу я Вас слезами горькими нащет суда и управы.
Положенье мое, Товарищ Комисар Начальник, хужего не сыщешь.
Как же я это теперь опозоренная буду детям моим честной матерью и мужику моему законной женой.
И прошу я Вас покорнейше, слезно молю я Вашу Милость, найти душегубов моих и воротить мне добро мое – мерина гнедого девяти годов, сбрую ременную, шубу нагольную, романовскую с расшивою и бурку мужнину почти не надеванную.
И еще прошу я Вас наказать злодеев моих по всей строгости, в чем и подписываюся:
Куценко, Анна Гавриловна.
А за нее неграмотную расписался и прошение написал и составил бывший Георгиевский Кавалер и действительный инвалид Германской Войны – Георгий Кузмич Лопухов.
(написан крупным мужским почерком, рукой, с детства привыкшей к перу)
Командиру и военкому 105 отдельной кавалерийской бригады тов. Ворохову
Военкома 1 эскадрона – Болотина
Довожу до Вашего сведения, что мною арестованы и обезоружены 3 красноармейца вверенного мне эскадрона Охромов Ф.М., Град К.П. и Несвояхата И.Л., заподозренные в участии в изнасиловании и ограблении гражданки Куценко.
Копия заявления Куценко и протокол очной ставки при сем прилагается.
Хотя по отношению к трем арестованным никаких изобличающих их вину вещественных доказательств обыском обнаружено не было, но следующие обстоятельства с полной очевидностью доказали мне их виновность.
1) Заочное описание гр-кой Куценко числа, одежды и примет на нее напавших (усы и сабельный шрам на щеке Несвояхаты).
2) Указанные кр-цы в ночь на 16 октября, т.-е. в момент совершения преступления, находились в конном дозоре за пределами станицы.
3) На очной ставке как сама гр-ка Куценко, так и семилетний сын ее, привлеченный к опознанию вне присутствия матери, признали в пред’явленных им кр-цах грабителей, на них напавших.
Обращая Ваше внимание на тот факт, что при исполнении моего приказа об обезоружении все трое кр-цев, а в особенности Несвояхата, пытались оказать сопротивление, полагаю нужным немедленно передать их суду Реввоентрибунала, выделенного из политсостава нашей бригады, и судить их тут же на месте, с участием представителей от трудового казачества, для укрепления основ советской власти на только-что освобожденной от ига белых области.
Так как приговор будет неизбежно только один – к высшей мере, то такая жестокая кара послужит уроком для тех из наших бойцов, в которых еще живы традиции партизанщины, и покажет им, что мы – регулярная часть Красной армии – с железной и стойкой дисциплиной, а не партизанский отряд, зараженный всеми недостатками батьковщины.
Жду Ваших распоряжений. Военком 1 эскадрона – Болотин.
(написан трудным корявым почерком на двух листах сахарной оберточной бумаги)
Докладаю вам, товарищ Комиссар, в письменном виде, что хотя я и под вашим началом хожу, но и сам, просю не забувать, отделенный командир и на груди у меня, товарищ Комиссар, не плевок застыл, а орден Красного Знамени за геройство революции и за красную беспощадность с врагом. И товарищи мои бойцы выверенные тож не однажды, и жисть свою за совецку власть способны угробить, и не трясутся за нее нисколечки.
Докладаю вам, товарищ Комиссар, в полном абсолюте, что оскорбление вы нам строите кровное, потому как сучий язык, бабий наговор, у вас силу имеет, а наше слово для вас легкое.
И со стороны нам известно стало, что мыслю вы имеете порешить нас расстрелом, как самых, что ни есть последних беспощадных врагов Республики, в то же время, как мы есть бойцы за правду рабоче-крестьянского нашего народа, в красном геройстве даже очень и не раз отличенные.
А что для нас хуже хужего, что смерти неисчислимо раз горьше, так это, – что в позор нас введено очень уж срамный, – то, что обезоружили нас и с коней поснимали. Потому как винтовки да сабли наши, еще в семнадцатом годе кровью добытые, до самого того последнего срамного часу были при нас неразлучными. И даже, когда случалось в госпиталя нас класть ранеными – с нами вместях и оружие ложилось. До того самого обез-оруженья, были мы красные народные бойцы в почете и красоте полной, а теперь все равно, что вражьи шпионы, такая теперь на нас оглядка.
Потому, лучше человека пулей изничтожить, как она есть вещество чистое, бессрамное, а со смертью мы, товарищ Комиссар, осьмой год перемигиваемся, свыклись. А до такого позору великого передо всем полком довести – эта казнь неслыханная по срамоте своей и по лютости. И в ответе вы за нее будете преогромном.
А что касается самого дела, если судить по возможности, то вся обстоятельность в нем лживая, наговорная и веры к себе иметь не должна. Потому как мерин, тулуп, и бурка, хлеб да сало той гражданки, что на нас, как на последних шкуродеров, показанье делает – нам ни к чему были, все одно, что кобыле второй хвост.
Корысти такой у нас не могло быть, и даже интереса никакого, потому, как хлеба да сала у нас у самих хватает до обжору, раз стоим мы постоем на хозяйских хлебах, а станица, всем известно, не об'едена нисколечки, потому как она от железной дороги и даже от шосса далекая.
А про бурку и тулуп и говорить нечего. Бурки у нас у самих, само понятно, имеются, а про тулуп бабий и думать нечего – раз в нем у нас же такая же потреба, как в бельме на глазу.
А если вы про мерина думаете, то думка ваша неверная. Кони у нас у самих, сами небось знаете, заправские, всей бригаде на диво – огонь, а не кони. Так что для обменки у нее мерина брать нам и не стоило, потому, про-гад и невыгода. И если кому сказать, в веру не возьмет, смеяться станет – потому смехота одна чтоб в обменку на наших кровных жеребцов загнанных меринов у баб отбирать. А если думать, что для загонки, для продажности, то в одну ночь куда продать и кто купит. А коня в незнамой станице, все одно, что шила в мешке, никуда не скроешь.
А что касательно изнасильничья, так это мы свободно докажем наговор. – Потому с Охромовым стою я в одной хате и одной бабой, с ее полного согласия, пользуемся. И баба тая есть никто иная, как хозяйская дочь – Аграфена, а по отечеству Дмитровна, и фамилия ей будет Бочка. В случае чего, она даже показать в полной силе, что отказу в ласке от нее мы не видели ни единого разу, и были мы от нее в полной мере, и тая гражданка, что на нас показывает, с ней и в сравнение пойти не сможет, такая она есть обрыдлина.
А что касаемо третьего нашего товарища, то хоть Кузьма Град на какую бабу показать и не в силе, но опять же гражданка тая твердо говорить, что в черед ее все трое насильничали, а раз так, то и Град выходит тут непричемный.
Опять же упреждаем вас, товарищ Комиссар, что в ответе будете сильном, потому как нас передо всем эскадроном вы люто испозорили, в чем руку свою и прикладаем.
Иван Несвояхата – отделенный командир второго отделения первого взводу.
Охромов Фома – боец первого взводу.
А за неграмотного бойца тож первого взводу с его полного согласия, за Кузьму Града мы двое: Иван Несвояхата – отделенный командир второго отделения первого взводу, Охромов Фома – боец первого взводу.
В штаб 105 отдельной Кавбригады
Комэскадрон 2 – Громко, Ивана
ДОНЕСЕНЬЕ
В райони расположенья моего эскадрона, во время ночной облавы на плавнях захвачено було трое бандитов. И во время захвата був убит бандитской пулею доблестный боец второго эскадрону Мищук Федор, которого мы с честью, як полагается, и сховалы.
И отобрано було военного снаряжения и цивильного имущества у трех бандитов, про которых выше рапортую:
Коней……………………..4 (четверо) трое жеребцов под седлами и один мерин под крестьянской сбруею и вси, як один, гнедые.
Винтовки……………..2 (двое) обидьви в полной справности.
Обрез……………………..1 (один).
Сабель казачьих…3 (трое штук).
Патронов………………без счету.
Кожух…………………….1 (один).
Бурок……………………..4 (четверо штук).
Нащет бандитов рапортую, як один сбежать собрався, пришлось пристрелить, двоих других живьем на ваше распоряженье при сем рапорти направляю под охраною.
Нащет имущества и снаряженья, опять же при сем рапорти в штаб бригады переправляю.
Нащет Мищука Федора прошу приказом з числа бойцов сключить и з бумаг вымарать.
Показанье с двоих живых бандитов снято, а убитый на месте закопан. И назвались они казаками станицы Ахматуринской – один Городенный Григорий, другий Титаренко Степан, а убитого тож об’явили казаком станицы Ахматуринской, Безбородько Иваном.
И спасались они вси в трех плавнях от нашей Совецькой власти. А нащет кожуха и мерина в крестьянской сбруи – показанье дали, будто проезжа баба була ими обобрана. А остатни кони и вооруженье свое, кажут, було собственное.
Окромя сего случая во всем райони расположенья моего эскадрона спокойствие полное.
Комэскадрон 2/105 Иван Громко
Весьма срочно
Совершенно секретно
Председателю Реввоентрибунала товарищу Кротову
Копия – Военкому Болотину
Приказываю дело немедля прекратить.
Военкома Болотина шлепну на месте, или пусть стреляется сам, если только Несвояхату и двух других уже успели пустить в расход.
Действительных бандитов направляю немедля до Вас и самолично приехав бы, если б не нога.
Комбриг и Военкомбриг 105 Ворохов.
(текст документа изложен на двух листах писчей бумаги, исписанных с обеих сторон. Подписями – с закорючками и без закорючек, полуграмотными и почти неграмотными – заполнено еще пять таких же листов)
Товарищу Комбригу 105 отдельной Кавбригады от бойцов первого взводу всех до единого, а второго и третьего взводов, опять же всех, исключая шестерых: Командира третьего взводу Фарафонова Ивана, и бойцов – Иванова Павла, Степанчука Ивана, Колупова Трифона, Годи Митрия, и еще Командира нашего эскадрону Коцюбы Кузьмы Васильича, как они есть хоть и партейные, но общему нашему мнению не согласные.
Докладываем до вашего сведения, что с сего часу военкома нашего товарища Болотина за комиссара своего считать беспрекословно нет никакой возможности, и никакого подчинения ни в бою, ни в резерве, ему от нас и ждать нечего, и вся личность его для нас потерянная.
Просим вас все скопом нам припятствия в этом деле не строить и назначить нам нового комиссара, которому с полным сердцем пойдем в подчинение.
Два с лишком года мы под вашим приказом ходили, доблестный товарищ Ворохов, Трофим Егорыч, как вы есть наш товарищ Комбриг. Два года под вашим началом с офицерьем и разной буржуазной нацией в гражданской войне пребываем и никакого самого малого отрыва от боевой дисциплины за нами не значилось и по теперешний день не числится.
До этого военкома, был у нас, дорогим комиссаром нашим, товарищ и братан ваш родный, Ворохов Андрей Егорыч. С того самого памятного дня семнадцатого году, как мы золотопогонников наших раскомандирили, и распатронили все офицерье начисто, комиссаром мы его себе выбрали и рубились беспощадно, в неисчислимых боях под его командою с беляками и бандитами.
С того самого печального часу, как истый геройский боец за Трудовую Республику дорогой наш и бесценный Комиссар – братан ваш родный – Ворохов Андрей Егорыч был зверски зарубай вражьими шашками, – с того самого печального незабываемого часу служит он нам вечной памятью и примером цели для всех.
И после такого комиссара назначили вы нам своею волею Военкомом Товарища Болотина для такой чести совсем непригодного, который троих из нас передо всем эскадроном и перед полным как есть станичным сходом испозорил вконце. Тем более, кого ж?
Командира 2 отделения 1 взводу Ивана Несвояхата, которому первому из всех бойцов и командиров бригады Орден Красного Знамени даден был, и еще двух всем известных заслуженных бойцов – Охромова Фому и Града Кузьму.
Мало того, что обвинил он их неслыханно люто, будто безоружную бабу в черед все трое изнасильничали и ограбили, мол, дочиста, так еще при полном скоплении народа и при всех нас в здешней школе допрашивал и судить заставил Революционным Военным трибуналом, все время издевку имея над ними, как над самыми последними бандитами, которых они же беспощадно рубали в неисчислимых, бесчетных боях.
И расстрелял бы он их как последних гадов – если б хоть на день опоздала бумага ваша, дорогой наш товарищ Комбриг, с полным об'яснением истины дела, как случилось.
А такой комиссар, что трех своих лучших, всем известных бойцов, ни во что не ставит, у которого бабий наговор безо всякого доказательства такой перевес имеет, что под расстрел бойцы подводятся, а прошение всех бойцов с полным ручательством головами всего эскадрона безо всякого внимания умалкивается втуне – такой военком не командир революционный есть, а судейский чинуш и прихвостень старорежимной правки, и в революционные комиссары нет у него ни таланту, ни годности.
И решенье, товарищ Комбриг, у нас твердое – под расстрел лучше итти, а с таким военкомом не оставаться.
Какая будет на то ваша воля, так мы и согласные.
Только просьба наша к вам великая – принять наши боевые заслуги под Екатеринодаром, в Астраханских степях, на Украине и на Кубани в полное внимание и уважить наше заявление – Комиссара назначить нам другого, а этого совсем от нас убрать, чтобы в эскадроне его и вовсе не было.
И еще просим вас, товарищ Комбриг, тую бабу, что на наших бойцов показывала, и тех трех бандитов, которые ее насильничали – на наш суд отдать.
Будем судить мы их всем эскадроном единогласным решением – и какое решение наше будет, такой и будет приговор.
Под этой второй нашей просьбой всем эскадроном, кроме командира нашего тов. Коцюбу, Кузьмы Васильевича, и те пятеро, что на сменку военкома несогласные, то ж подписываются.
На документе 293 подписи за себя и за неграмотных.
Иван Вольнов
Иван Егорович Вольнов (1885 – 1931)
Настоящая фамилия Владимиров. Родился в Орловской губернии, в очень бедной крестьянской семье. В «Повести о днях моей жизни», считающейся главным его произведением, описал свое тяжелое детство. Участвовал в революционном движении, в том числе и в террористических акциях. Состоял в партии эсеров. После революции неоднократно арестовывался орловскими чекистами, подозревавшими, что с эсерами писатель порвал лишь для виду. Оборвал жизнь Вольнова трагический случай – был «убит кулацким элементом».
Женмасса
Председатель волисполкома досадливо отмахнул осьмушку серой бумаги, до дыр исклеванную ремингтоном.
– Завтра подам заявление по случаю неизлечимых нервов.
– «В. Срочно». – Закуренный до черноты ноготь секретаря провел бороздку под надписью в правом углу бумажки.
– Я не привык с вами долго рассуждать, хотя вы и партейные, – с достоинством сказал он.
Председатель беспомощно поглядел на его высокую, нескладную фигуру в френче деревенского сукна, багровые пятна щек.
– Вы, должно быть, и теперь колотите жену? – насмешливо процедил секретарь. – Па-жалуйста… Прикажете отнестись, что по случаю нервов председателя женмитинг в Ненужной волости решительно отменяется?
Председатель болезненно втянул голову в плечи и снова взялся за бумажку.
– В этом вопросе я не согласен с советской властью, пусть лучше меня исключают из партии товарищей коммунистов. Да-с. Например, гуж-в-налог-труд, страховые обстоятельства, а вы, извините, заставляете путаться с бабами, – у меня силов нет.
Тогда секретарь выдернул из-под рук председателя бумажку и многозначительно прочитал длинную надпись «завгубженпропагом».
– Нуте-с?
– Начхать! – досадливо крикнул председатель. – Я должен заниматься важными государственными обстоятельствами в связи с общей разрухой, а вы меня к бабам тянете, – не допущу.
Тем не менее женмитинг был назначен.
– Пожалуйста, – говорил на второй день председатель члену коллегии, своему сотруднику, юркому и пьяному «беспартийному социалисту» Полфунтикову. – Это дело не касается коммунистов, даже срамно для них… это – ицеровское…
Председатель подумал и с размаху хлопнул кулаком по бумажке.
– Чтобы я разносил вредную пропаганду, – не допущу!..
Член волисполкома Полфунтиков и секретарь Горизонтов на шаг отступили от председателя. Секретарь Горизонтов саркастически улыбнулся.
Довольный окриком, председатель велел сторожу принести из печки уголек и, закуривая, говорил Полфунтикову:
– Вы, товарищ, уже с четвертой женой развелись…
– А если в этом есть закон природы? – спросил член волисполкома Полфунтиков.
– Пожалуйста, без нравоучений. – Председатель повысил голос. – В порядке революционного состоянья, приказываю вам заняться этим глупым вопросом. В противном случае – пеня в тройном размере.
Председатель ткнул окурок Полфунтикову и добавил:
– Пеня тут ни при чем, потому с тебя налогу не причитается.
Полфунтиков, беря окурок, сказал:
– По-моему, женотдел надо назначить на масленой в пятницу.
– Почему?
– В пятницу будет катанье, в порядке ревдисциплины мы прикажем оцепить базар, сгоним баб в волость и откроем женотдел.
– Женмитинг, – поправил председатель.
– Центропуп, – фыркая, сказал секретарь.
Четырнадцать председателей сельских советов и четырнадцать секретарей, сидя в волостном присутствии, спорили, кто дальше плюнет. Зал волостного присутствия светл и просторен. С утра волостные арестанты старательно выскоблили пол железными лопатами.
Мартовское солнце мягко щупает на полу белые полосы ободранного лопатами дерева, ловит в косые столбики пыль и кружит ее в плавной толчее.
Упираясь темными ладонями в колени, вытянув шеи, председатели и секретари нацеливаются и звучно цыркают сквозь плотно стиснутые зубы. Когда им удается цыркнуть одновременно, председатели радостно переглядываются и разноголосо хохочут, тряся бараньими шапками.
Сидящие против них за деревянною решеткой арестанты цыркают навстречу председателям и секретарям. Белыми гривенниками ложатся на пол пенистые плевки. Сельский секретарь, по ушам – попович, смешливый и расторопный, меряет, кто дальше сплюнул.
– Брешешь, прохвост, – кричат арестанты, – свои меряешь, так частыми шагами, а наши, – раскорячиваешься, индо штаны трещат…
– Совсем даже наоборот: и себе и вам одинаково.
– Нет, брешешь… Что мы за решеткой, дак норовишь саженью?.. Ван Онухрич!.. Ван Онухрич!..
В присутствие входит волостной сторож.
– Ван Онухрич, вон видишь, я плюнул к портрету, – возбужденно кричит кудрявобородый мужик из-за решетки, – будь друг, выпусти на минутку смерять – сколько шагов. Или сам смеряй.
Сторож глядит на мужика, на плевки, на заинтересованных председателей и секретарей.
– Я ти вот плюну, аж в ухах звякнет! – Сторож подносит к решетке кулак, похожий на кувалду. – Тебе тут старый режим – безобразить?.. Ты против кого плюнул?..
Мужик виновато моргает.
– Это – Марс, – говорит сторож, тыкая перстом в портрет, – надо всеми землями командер.
– А еполеты-то и с него сняли, – говорит мужик, – в пинжачок нарядился.
Будто в первый раз, он внимательно и долго разглядывает лубок.
– Важнеющий… отпустил бороду… рубаха белая… Кабы очки надеть, вылитый отец Миколай Ярданский… Вот кто небось жалованьице-то заколупывает!.. Ребята, по какому делу вас сюда вытребовали? – обращается он к председателям.
– Начальство скажет. Об налоге, поди.
К обеду, когда солнце растопило хрусталь луж, с портфелями под мышкой в волость вошли секретарь и члены волисполкома. Впереди старчески семенил председатель волисполкома, за ним, вразвалку, со скучающим лицом и ссадиной на переносье, секретарь Горизонтов. «Я, собственно, по уму – секретарь губисполкома, да так уж, из милости, путаюсь с разной сволочью», – громко и важно скрипели его опойки.
Полфунтиков тащил кипу листовок.
Председатели и секретари сельских советов поднялись.
– Садитесь, – сказал им Полфунтиков, – тысячу раз говорено: при начальстве не подыматься… А вы царизма не бросаете… У кого есть закурить?
Присутствие наполнилось сизыми тучами.
Полфунтиков говорил собравшимся:
– Товарищи, порядка дня у нас не будет…
– Конешно, нет порядка: другую неделю ни за что сижу как оглашенный, – ответил глухой голос из-за решетки.
– Прошу без дисциплины не вмешиваться в важный вопрос. – Полфунтиков энергично стукнул карандашом по столу. – Из уездного центра пришла боевая телефонограмма…
Он показал председателям и секретарям исклеванную ремингтоном бумажку.
– Весь Радостно-Лыковый уезд сверху донизу надо покрыть сетью женмитингов и женотделов. Наша волость, как более от центра и отсталая, еще не организовалась. Недаром товарищ Теплый, выступая против нашей волости, сказал нам: «Вам, товарищи, надо учиться грамоте, вы – поголовные невежи, а требуете от крестьянства порядка и сознательности». Пусть население Ненужной волости знает про себя мнение товарища Теплого…
Полфунтиков передохнул, собрался с мыслями и сказал:
– Принесите мне воды.
Расторопный секретарь из поповичей принес из прихожей ведро с водой, к которому была приклепана на цепочке медная кружка.
– Поставь тут на столе, чтобы мне было видно, – сказал Полфунтиков и, отхлебывая воду большими глотками, продолжал:
– Согласно полученной инструкции, женщина – такой же человек, как мужик, только в бессознанье…
Председатели и секретари с удивлением переглянулись.
– Мы должны устроить женотдел, – решительно сказал Полфунтиков. – Это наш святой долг перед Западной Европой и другими организациями. И – короче к делу, как говорит товарищ Теплый… – Полфунтиков взмахнул руками. – Мужеская сторона воздвигла замечательную революцию. А женщина мирно спала в пучине рабства. Теперь спят только буржуи да старый режим. Бабе тоже надо делать замечательную революцию. Во многих городах, даже в международном масштабе, женщину теперь трогать нельзя…
– А сам пятую охаживаешь! – раздался тот же недовольный голос из арестантской.
– Прошу не перебивать оратора во время прений, – строго заметил Полфунтиков. – Разве мы про закон природы открыли собранье?.. Товарищи, берите вот эти инструкции «К женщинам», и каждый должен не покладая рук работать. В пятницу назначен женотдел.
– Ну-ко, просунь и нам парочку, – проговорил кудрявобородый мужик из-за решетки, – поглядим, чего в ведомостях пишут. Может, облегченье какое в налоге.
Полфунтиков пачками раздавал председателям и секретарям листовки.
– Ваши жены должны быть равны с населеньем, даже выше, – подавая каждому по горсти листовок, наставлял Полфунтиков, – так постановил на пленуме центр. Пора бросить дурью смелость: походя садить бабу по ряжке. Действуйте по инструкции. Будите женщину! – как напечатано в заглавье. А я бы на месте товарища Теплого добавил: не ошибается тот, кто ничего не делает. На нас возложена ответственная работа. Потянемся и – бахнем. Пусть тогда по центру кричат: вот так укурили! Тот же товарищ Теплый, который записал нас в малограмотные… А сам раньше от большого ума на Максимке смазчиком стрелял…
Полфунтиков рассказал, как надо готовиться к митингу, как собирать по селам бабьи сходки, что и как говорить. Председатели и секретари покорно слушали.
– Главное – без хвалыпи. Главное – следите, чтобы ни одного мужика не было. На ваши сходки бабы приходят? Нет. Какой их черт пустит – только мешать! Значит, и на их сходке чтобы ни души. Без всякой подтасовки. Глядите в инструкцию. А остальное – ерунда…
– Тебя что-то в земляной отдел зовут, – сказал Полфунтикову сторож.
– Не могу, – решительно ответил он, – я занят ответственной работой.
Сторож пристально поглядел на Полфунтикова и крякнул.
– А там сказали: беспременно чичас, чтобы после не обижался.
– Так бы и говорил сразу, что сей минут, – строго сказал Полфунтиков, – беги, скажи: идет. Поняли, товарищи? Инструкции получили?.. Немедля приступайте к ответственной работе… Я надеюсь на вас. Пусть наши враги дрожат в бессильной злобе…
Полфунтиков искал глазами шапку.
В это время со скамьи поднялся обглоданный предсе-дателишко – Филипп Удушливый.
– Товарищ Полфунтиков.
– Я – товарищ Полфунтиков, ну?
– Можно мне сказать правду в глаза?
Полфунтиков подумал и ответил:
– Говори, можно.
Филипп Удушливый подошел к столу и отвернул сырую полу полушубка. Штаны на коленях его были продраны. На одной, по грязно-серому, красовалась желтая заплата.
– Видал? – спросил Филипп Удушливый, подымая к лицу Полфунтикова драную коленку. – Старики, видали? – Он подходил к каждому из присутствовавших и показывал коленку.
– Ты это чего показываешь? – спросил кудрявобородый мужик-арестант.
– Колбасу, – сказал Филипп Удушливый.
– Да нет, в самом деле, что за решеткой, дак ты нас и людями не считаешь?
Филипп Удушливый и арестантам показал свои дырявые штаны. Потом обратился к Полфунтикову:
– Я, например, председатель. Первеющее лицо в деревне. А хожу в рваных портках. А волость этого не знает. Волость кричит: давай подать! Давай штаховку! Заплати труд-в-гуж-налог!.. Правильно?..
– Ну, пускай – правильно.
Председатель взял Полфунтикова за пуговицу и, потягивая пуговицу к себе, продолжал:
– Кто же меня будет слухаться, когда на мне портки в дырьях?.. А через кого? Через то, что у меня баба – трепло. А вы – про центру. Я нынче поутру съездил ей в зубы, одну заплатку положила. Завтра – другую. А попробуй-ка вдарь ее опосля женмаски, она ти за Можай загонит…
Филипп Удушливый отвернулся от Полфунтикова.
– Я на эти ваши глупые слова не голосую. А угодно сажать за провинность – ваша воля. Ван Онухрич, отворяй, милый, рестантскую… За мир потрудиться – никто не осудит… Это кабы в сусеке поймали…
Филипп Удушливый сам подошел к арестантской, вынул из пробоя деревянный кляпышек, заменявший замок, сбросил наметку и открыл за решетку двери.
– Потеснитесь, братцы, сколь полагается. Не первый, не последний. Поди, блох у вас тут – море.
Снял рваный полушубок, аккуратно положил его в угол и с удовольствием растянулся на шершавом полу.
– Покойно у вас, не в пример с волей.
Зевнул. Прикрыл глаза ладонями. Тихо засмеялся, крутя головой.
– Дома будут ждать обедать… Вот ти Влас Иваныч Пол фунтиков… И из-за чего он, милый, старается, народ мутит: баба сверху мужика… Этого даже в мысли не положишь… Самогоночка нас, самогоночка…
Член сельского совета, молодой малый из красноармейцев, нарядчик, прижался к чуланчику, – влип в него. Наискось, в луже весенней талой воды, баландались ребятишки. Увидев прижукшего нарядчика, ребятишки бросили котят – купали в луже – и, шлепая лаптями, ударились к чуланчику: что-нибудь веселое… Маленький, отставший, в зеленых соплях, отцовском шарфе из английской обмотки, нога – в лапте, нога – в валенке, радостно поволок котят к колодцу. Котята жалобно ныли.
Увидев ребят, нарядчик поднял палку: оборвал рысь. Потом на носках, душа дыханье, пробрался к розвальням и со всего маху треснул спавшую в санях собаку палкой.
– Хальт, доннер веттер, матка боска! – закричал он на всю улицу.
Ребята присели от восторга, а дворняжка, неистово воя от боли и перепуга, понеслась за сараи.
– Хальт, туды т-твою в руссишь швайн! – раскатисто смеясь, кричал ей вслед нарядчик.
Выскочивший на крик хозяин столкнулся с нарядчиком в сенях.
– Мою звезданул?
– А шут ее знает. Аж палка сломалась.
Вперебой хохотали.
В избе, отрывая косую от листовки «К женщинам», нарядчик говорил бабам:
– Ну, бабы, нынче тките, а завтра к ядреной матери из-за кросен: и на вас пришла погибель.
Спиной к нарядчику, свесив через скамью объемистый зад, ткала хозяйская сноха.
– До погибели семь лет, либо будет, либо нет, – не оборачиваясь, сказала она. – Ваши бабы уж небось выткали холсты, а мы до средокресной путаемся.
Нарядчик лег животом на шесток, открыл заслонку, прикурил от горячего пепла и опять сел на лавку.
– Вы царизма держитесь, – сказал он хозяину, кивая в печь, – одни картохи стоят. А мы молоко дуем, черт с ним и с постом…
– Корова не отелилась, гадина, – сказал хозяин, – вот и постимся.
Нарядчик хлопнул молодайку хворостиной по свесившемуся заду.
– А ведь я не шучу: честное слово, завтра бабам на сходку! Хотели на масленой устроить, но отложено в виду нетрезвых обстоятельств товарища Полфунтикова. Из волости – в город, из города – в губернию. Так слышишь? – Нарядчик опять хлопнул молодайку хворостиной по заду. – Подсохнет, девка, ни за что твое имущество!
– Ну-ну, а ты не дюже, а то челноком, – смеясь, сказала баба, – ишь, нашел казенную!
– Она так и зовется – казенная, – сказал нарядчик, – слово твое на месте.
Хозяин опять взялся за шлею, которую чинил.
– Али насчет какого налога оповещаешь? – спросил он. – Трут нашего брата сквозь двух терок.
– Да нет, самделе бабий сход! – с хохотом ответил нарядчик. – Либо куда на работы погонят, либо – прохождение военного устава, собака их знает.
Глаза молодайки стали выпуклыми.
– Да брешешь? – с мольбою прошептала она.
– Брешут собаки да твои свояки, – сказал нарядчик, – растрясут хархары-то. – Нарядчик еще раз похлопал молодайку. – А может, оставят в нестроевой команде – рубахи мыть красноармейцам… Получай инструкции.
Когда нарядчик вышел из хаты, молодайка в клочки порвала листовку и, упав головой на кросна, залилась слезами.
В другой избе, старообрядческой, нарядчик сухо подал бабам по листовке, спросил, где старуха и двенадцатилетняя девочка.
– Мамка холсты снует на поселке, а Окультя у наставника в книжку учится, – сказали ему.
– Призовите сей минут обоих.
Молодой малый запряг лошадь и привез зелено-горбатую ведьму и девочку с грифельной доской.
– Инструкции, – строго сказал нарядчик, суя листовки. – Завтра в шесть утра быть у канцелярии волисполкома. Сколько всех налицо? – Нарядчик переписал баб. – Девчонкам оставаться дома до распоряженья.
– Нам антихристовы книги не надобны, – злобно прошипела старуха. – Сыми шапку, басурман!
Нарядчик огляделся.
– Будьте свидетели, – сказал он работникам, – оскорбляет советскую власть при должности.
Но старухин внук, молодой малый с медной серьгой, упросил простить старуху.
– Тут у меня есть немного, – сказал он нарядчику, выводя его в сени.
Выпивая самогон прямо из горлышка и закусывая круто посоленным хлебом, молодой малый говорил:
– Ты, брат, хорош, мы от тебя никогда обиды не видали…
– Скажи, чем обидел? – спрашивал нарядчик.
– Ничем, – уверенно говорил молодой малый.
– То-то и дело, – говорил нарядчик, – я всем хорош, на меня, брат, ни одна собака не лает.
Он подумал и добавил:
– А дело – делом. В шесть часов утра чтобы при канцелярии, это у меня твердо.
Молодой малый смотался к соседям и принес еще бутылку.
– Это будет покрепче – с куколем, – сказал он.
– С перцем, ерцем, собачьим сердцем, – засмеялся нарядчик. – Хороший вы народ, сталоверы, только вот советскую власть не уважаете… За это – сволочи.
– Мы всякую власть уважаем, – сдержанно сказал молодой малый, – нам что Гришка, что Микишка… Мужик да земля до века, а власть… читал вторую книгу Ездры?..
– Поди ты в чертово омуто с Ездрой, – сказал нарядчик, – читал приказ № 1041?.. Землей можете владеть, а паразиты никогда. Паразит – это по-советски: вша.
После этого нарядчик не заходил в избы. Стукнет палкой по раме, аж стекла задребезжат, спросит:
– Хаз-зяин дома?
Хозяин как оглашенный сам выскакивает из избы.
– Дома, дома. По какому случаю?
– Прошу без случаев. Сколько баб? Завтра в шесть утра всех в канцелярию. Провиянту на двое суток. Теперь иди в хату.
– Да ты погоди, милый! Ты – толком.
– Прошу не задерживать.
– Да как же, например, у меня баба брюхата.
– Я сам, может, брюхат. Сказано: в канцелярию.
У избы лодыря:
– Слышишь али нет?
Молчание.
– Начинаю окошки бить! Господи, обослови…
– Да слышим, чего привязался? Кабы здоровье…
– Я ти вылечу, сукина сына! – Треск по раме. – Продналог вывез?
– Тот-то его вывезет…
– Вели бабе завтра приходить сидеть за это.
Тотчас же в дверях появляется растрепанная босая образина с перьями в голове.
Восхищенно:
– Неужто и на баб пришла погибель?
Нарядчик уверенно:
– Теперь всем гражданство.
– Вот за это спасибо. Вот это порядок! – Образина от удовольствия подпрыгивает. – Пускай, сволочи, узнают, как наш брат потел, пить-есть хотел…
У вдовы, с края села, обессиленный нарядчик попросил картошек.
– У нас никогда не варят таких рассыпчатых, – говорил он, уминая одну картошку за другой. – Теперь меня дома ищут.
– Поищут да бросят, не иголка, – смеялась вдова, садясь с нарядчиком рядом.
– Это уж обязательно. Ты на эту сходку завтра не ходи: глупость, угонят еще окопы рыть. Вот поужинаем, да на печку, – ладно? А там само дело покажет, как быть.
Оба захохотали, увесисто хлопая друг друга по спине.
В волисполкоме, в кабинете председателя, обрушилась печка. Не было денег исправить ее. Кабинет председателя с неделю не отапливался. Было холодно и сыро. И промозгло от крепкой махорки. От махорки даже стены кабинета стали черными.
В кабинете председателя члены волисполкома и местные шкрабы, – шкрабов было семь, они были в валенках, нагольных полушубках, зеленолицые, – в кабинете обсуждался вопрос об организации при волости детского сада и «других культурных начинаний», но, главным образом, детского сада. Летом в страду детей рвали свиньи, дети тонули в помойных шайках, в гнилой речушке, поджигали деревню, детей топтала скотина, дети, как мухи, гасли от дизентерии.
– Знаете, – говорила учительница, горячо прижимая худенькие руки к груди, – знаете, как будут счастливы матери? Даже неважный, даже маленький садик, даже один призор спасут не одну детскую жизнь…
– Да, вы правы, да, – задумчиво кивал ей председатель волисполкома. – Да.
Его знобило. Тяжелым, липким свинцом было налито усталое тело его. Он до боли сжимал скрещенные под столом пальцы, пересиливая лом в висках. Подмышки саднило от насекомых: неделями председатель спал, не раздеваясь, в своем кабинете – не было времени съездить домой, сменить белье.
– Какой в жизни сдвиг, какой простор для работы, – говорила учительница, а другие Шкрабы молча согласно кивали ей землисто-зелеными лицами. – Только помочь проснуться самодеятельности народной. Ведь мужики же хорошие! – застенчиво улыбнулась она. – Они только запуганы жизнью, прошлым…
– Я знаю, – тихо сказал председатель.
– Вы, голубчик, помогите нам, – говорила учительница. – Я знаю, вы задушены работой, устали, вам отдохнуть бы надо, но это потом, – правда? Вы не откажете?
– Нет.
– Вот и хорошо. Быть может, наладим библиотеку, спектакли… Масса же молодежи, ее надо заинтересовать, втянуть в работу… Мы устроим культурную ячейку…
Председатель взял худенькую руку ее и крепко пожал.
– Я буду помогать вам, Катерина Борисовна! Если взумею.
Иронически улыбающийся Полфунтиков воскликнул:
– Ого, дело идет на лад. Крой, пред, Бога нет! Жми покрепче!.. Я думал, ты насчет этого слаб!..
Учительница испуганно обернулась и сказала с досадой:
– Какой вы пошляк, Влас Иванович!
– Еще бы, – сказал Полфунтиков, – кабы я с вами в музыки наяривал, ну и все такое прочее, да жалобно поддакивал всякой ерунде, – Полфунтиков покосился на председателя, – тогда бы я был первым вашим ухажером… А революция пускай пропадает на высоте своей задачи? Это ловко! А между прочим, женмасса тоже погибает, а об этом вам наплевать…
– Женмасса без вас не погибнет, уверяю вас, – сказала учительница.
– Вы думаете? – насмешливо спросил Полфунтиков. – Еще посмотрим.
Входя, бабы искали глазами иконы, но их не было в волостном присутствии.
– Матушки, и отсюда, кобели, всю святость вышвыряли!.. – Одни крестились на кафельную печку, другие – на шкаф с делами, большинство – на дверь председателя волисполкома, где раньше висели бога, – железные клыки, поддерживавшие «святость», и теперь еще торчали из серой штукатурки.
Мужиков не пускали в присутствие.
– По случаю нынче бабьего исполкону, – говорил сторож Ван Онухрич, – например, запела свинья анхиреем.
Хохотал в лохматые мужицкие лица.
– Случай такой уж был. Только при старых режимах. Пришел раз мужик со сходки. Попросил есть. Баба спрашивает: «Пошто, старик, наряжали на сходку?» – «Да дела, грит, плохие: новые законы уставляют, чтобы в доме хозяином не мужик, а баба, земский начальник вычитал». У той аж зубы затряслись. «Да неужто взаправду?» – «Взаправду, грит, видно, такая несчастная планида на мужиков. Ну, только, грит, не всем бабам, а которая при сходе закинет ногу за ухо, вот так»…
В прихожей раздается взрыв хохота. До слез смеются мужики, бабы, ребятишки. Брызгая слюною, хохочет председатель волисполкома. Худенькая, в рубцах, старуха стыдливо уткнулась мокрым носиком в рукав полушубка. Смеются две миловидные бабы, с заплаканными лицами. Тоненько и звонко пищат белоголовые внучата Ван Онухрича.
К полдню присутствие набили до дверей.
Взволнованный Полфунтиков с трудом протискивался между баб. У окон и в дверях стояли сельские власти. Потные бабы тяжело дышали.
– Что ж ты, долго их будешь мучить? – спросил Полфунтикова председатель волисполкома. – Которые есть уже плачут.
– Странное дело, – ответил Полфунтиков, – не шутки собрались шутить. А нехорошо, так сам бы взялся за руководительство женмассой. Впрочем, я всегда с вами не в солидарности.
– Еще бы, – насмешливо проворчал председатель волисполкома, – кабы вместе солдаток охаживать да самогон курить…
Укоризненно глядя на председателя, Полфунтиков сказал:
– В Пугачевской волости все партейные записались в женмитинги, а у нас даже из помещения гонят да глаза брехней трут, – спасибо за агитацию!
Обиженно хмурясь, он достал из-под дивана связку листовок, плакаты о внутреннем займе, журнал исходящих бумаг, волостные посемейные списки.
– Это уж – извините! – закричал секретарь Горизонтов и вырвал у Полфунтикова журнал исходящих бумаг. – Намедни потерял продналоговые списки, довольно!
– А на черта они? – сказал Полфунтиков. – Мужики сами знают, кому сколько платить. Подумаешь, важную беду сделал – списки потерял! А может, я их искурил!.. Вот про вас бы с председателем в Центральных Череповецких Известиях пропечатать за соглашательство, вы бы попрыгали!.. Я намедни читал, как там одну потребиловку крыли…
В самом дурном расположении духа Полфунтиков вышел из кабинета председателя.
– Посторонитесь, – громко воскликнул Ван Онухрич, очищая ему дорогу.
– Ничего, ничего, – проговорил Полфунтиков, упираясь локтями в бабьи груди и животы, – в тесноте, да не в обиде. Полегче, товарищи-женщины, поаккуратней, а то вы у меня политические документы рассыпете.
Он бережно прижимал к груди листовки, плакаты, пресс-папье и «Вестник Российского коннозаводства» за девятьсот тринадцатый год.
Как рожь под ветром, бабы волнами плескались по присутствию, пыхтя, охая, с выпученными от тесноты и спертого воздуха глазами.
Полфунтиков пробрался к столу, оглядел пестрое месиво бабьих голов, качавшихся и приседавших, как зыбь, громко и внятно бросил:
– Здравствуйте, дорогие товарищи!
Передние бабы обернулись к дверям, полагая, что Полфунтиков здоровается с кем-нибудь из приехавших начальников.
– Это я вам говорю: здравствуйте, дорогие товарищи, – надо понимать! – сказал Полфунтиков.
Бабы засмеялись.
Полфунтиков строго посмотрел на них.
– Поди здорово, батюшко, – печально промолвила худенькая старуха, стоявшая впереди всех.
– Раз мы собрались на заседание и будем заниматься государственным делом, надо потише, – продолжал Полфунтиков.
– Тише, вы, овцы! – закричал на баб Ван Онухрич. – А то живо к чертям повытурю отсюда!
Полфунтиков удивленно поглядел на сторожа и спросил:
– А ты зачем присутствуешь на женотделе? Ишь ты, нашелся председатель райконторы! Уходи подобру-поздорову… Еще кричит тут шибче всех!..
– Они, дьяволы, окошки поколотят, – сказал Ван Онухрич.
– Сам дьявол! – раздраженно крикнула какая-то баба.
– Правильно, – сказал Полфунтиков. – Товарищи-женщины, председатель сельских советов вам уже объяснили, что вы по инструкции центра – такие же люди, но только спите в невежестве. – Он потряс над головою листовкою: «К женщинам». – И нечего теперь обращать внимание на старых дураков.
– Так, по-твоему, я – дурак? – спросил Ван Онухрич. – Спасибо, спасибо! Это, стало быть, за то, что я имею от государь императора два Егорья за храбрость? Лов-ко! А можно сказать: от дурака слышу.
Полфунтиков распорядился, чтобы сельские власти немедленно вывели Ван Онухрича из присутствия. Внучата сторожа громко заплакали. Лица баб стали тревожными.
– Ну, пойдем, што ли! – говорили сельские власти, беря Ван Онухрича под руки.
– Куда? – свирепо спрашивал тот.
– Куда? В колидор. Велено вывести!
– А в рыло желаете? – спрашивал Ван Онухрич, вырываясь. – Меня сам исполком уважает.
– Это нам не известно. Иди без греха.
– Я буду придерживаться характера товарища Теплого, – обратился Полфунтиков к бабам, указывая на выводимого сторожа. – Делать, так на ять, без запятых, а кто не с нами, тот против нас, – кажется, понятно? Вас тут несметная сила, дыхнуть нечем. До каких же пор мы будем корячиться да ждать, когда вы придете в сознание? Писали, приказывали, а все без толку. Люди выбиваются из сил, делают замечательную революцию, а вы, самдель, как овцы… Ну, эта поблажка прошла, довольно, мы вас приведем к Исусу!..
– Не пугай! – крикнул в раскрытые двери Ван Онухрич. – Все равно с тобой буду судиться!..
– Да что это вправду такое? – загалдели бабы. – По-што прогнал? У нас дома скотина, печки не топлены. Бабы, пойдемте!..
– К порядку! – крикнул Полфунтиков. – Это кто сзади зявит про контрреволюцию?
– Все галдят, как белены объелись, – ответила старуха.
– И даже чересчур глупо. Сперва надо выслушать, а потом галдеть.
– Тебе хорошо – мужиковское дело. А ну-ко у меня хлебы перекиснут! – продолжала старуха.
– Не мешай, бабка! Али Николай по сердцу?..
– Что ты, милый, мне теперь что Микалай, что Гаврил, – тьфу! Об сырой земле думаю.
– Все вы думаете! Через то нет и ревдисциплины, что царизм уважаете. Вы знаете, что по всему уезду открыты женмитинги? Не знаете. Только у нас не бросают приверженности. А благодаря, что есть такие товарищи, даже занимают высшие оклады. – Полфунтиков многозначительно поглядел на закрытые двери председательского кабинета. – Им – хаханьки да хихиньки, на женмассу они, можно сказать, харкают. Я не буду называть фамилии, догадайтесь сами, кому спичка в нос.
– Жене твоей, – сказала молодая беременная красноармейка. – Почему мне не даешь способию?
– Вот так сказала! – засмеялся Полфунтиков. – Что я, кую деньги-то?
– Нет, ты их пропиваешь, утроба ненасытная, Феньке Рыжей носишь! Бабы, лупи его!
– А ну, тронь, – насмешливо сказал Полфунтиков. – Антанта заявилась! А, между прочим, есть у тебя мандат?
Глаза красноармейки стали круглыми.
– Что-о? Ты что сказал? – прошептала она, бледнея. – Ты что сказал при народе? – И в тот же миг по присутствию раздался звонкий звук пощечины. – Еще?
– Да ты сдурела? – спросил Полфунтиков, хватаясь за щеку.
– А ты нас срамить согнал? – спросила красноармейка, опять размахиваясь.
– Товарищ Горизонтов! – закричал Полфунтиков, закрываясь от бабы «Вестником коннозаводства».
В открытых дверях кабинета, прячась за баб, секретарь и председатель волисполкома приседали от хохота.
– Хорошенько его, хорошенько, – шепнул председатель.
– Тащи на улицу! – заверещали бабы. – Снегу ему в портки!
– Бей!..
– Караул! Милиция!.. Товарищ Горизонтов! Товарищ исполком! – вскочив на диван и отбиваясь от баб ногами, кричал растрепанный Полфунтиков.
Но бабы стащили его с дивана.
– В начальство влез!
– Ишь, охаверник, насмех собрал!..
– Да еще хочет гнать в город окопы рыть!..
– А дома ребятишки дохнут!..
– Книжкой-то его, книжкой по голове!..
Кто тряс Полфунтикова за волосы, кто колотил кулаками по спине, кто – «Вестником коннозаводства».
– Крой!.. Мажь!.. Так его, кобеля… – восхищенно ржал Ван Онухрич. – По рылу-то, по рылу прилаживай!..
Вечером истерзанный Полфунтиков писал в уезд:
«Через то, что у нас контрреволюция, то прошу сделать обыск у председателя, каждый день притворяется партейным, а в хате – «боже царя». Ну, между прочим, женмасса на кулацкую удочку не подходит. Народу было очень много и ошиблись только в «Интернационале», кроме меня да секретаря Горизонтова, никто не умеет петь. Но в виду, что Горизонтов в соглашенье с председателем, а самогон не переводится, пел я почти один, а женмасса и окружное населенье слушали. Товарищ Теплый, Алексей Амельянович, приедучи в нашу волость, не уличит нас баранами, а останется в сочувствии. Некоторые женщины даже плакали. А кабы я был с помощниками, все бы плакали. Но этому время будет. Только надо председателя убрать, это я пишу тайно. А Горизонтов чтобы мне подчинялся, и я ему запрещу носить очки, чтобы не изображал. Литературы присылайте еще, в три секунды женмасса налегла – и даже ни листика.
Но только мне фамилия не нравится, а лучше – Влас Непобедимый».
Леонид Завадовский
Завадовский Леонид Николаевич родился в 1888 г. в с. Спасском Тамбовской губернии. В 30-е годы являлся членом редколлегии воронежского журнала «Подъем». Им написан роман «Золото» о сибирском прииске. Особое место в творческом наследии писателя занимают рассказы о животных. При его жизни эти опыты исследования драматических отношений между людьми и нашими меньшими братьями, в частности волками, весьма раздражали тогдашних критиков, требовавших изображения социалистического строительства, а не отвлеченных, на их взгляд, драм. Завадовский входил в известную литературную группу «Перевал». В 1938 г. расстрелян.
Железный круг
Волки жили в самом глухом квартале. На холмистой выпученной середине, за вязкими болотами, за непролазным саженным камышем, как за крепостной стеной, было безопасно и тихо в любой ветер; меж косматых головастых кочек, под зеленым вз'ерошенным ковром буйной осоки можно было ходить и даже бегать, не показываясь на свет. Мягкая торфянистая земля была пахуча и прохладна.
Пришла сюда Волчица из далеких голодных степей. С тяжелым брюхом день и ночь торопливо бежала она, ища покоя для будущих щенят. Подняв морду к далеким синим звездам, изогнув костлявую высохшую спину, протяжно выла. И вот однажды вдруг втянула носом ароматную волну, приплывшую из мутной дали, и, не оглядываясь, не сворачивая, побежала на север. Изнемогала, шаталась от ветра, еле плела ногами, но снова напрягала силы и поднималась на галоп. Когда начались леса, след ее на мелком талом снегу запетлил – она замедлила бег, забралась в серую траву и заснула. Все нужное для жизни было: в полях – скот и мыши, в лесу – зайцы и птицы.
В мартовские дни – еще лежали розовые и синие куски снега в лесу – забралась в чащу, выбрала сухой обтаявший бугор, торопливо обгрызая зубами коренья, вырыла логово и, тяжело вздыхая, улеглась в темной яме.
Волк, который жил в этом квартале, был огромный старый зверь. Он спокойно лежал неподалеку в осоке и ни разу не приблизился к логову.
Увидев однажды около Волчицы серые ползающие комочки, он удивленно и подозрительно вытянул шею, осторожно поднялся на холм, хотел лизнуть ее ухо, но она оскалила зубы и, вырвав клок линялой шерсти из его бока, злобно фыркнула.
Все лето Волчица возилась со своими волчатами. Рыла мышиные норы, волоча голое отвислое брюхо, ползала меж кочек, делала внезапные прыжки, и под ее лапами слышался тонкий писк. Отпихивая друг друга, волчата совали носы в лапы матери, гонялись за счастливцем с мышью в зубах и кубарем катились с холма. Скоро они и сами умели подпрыгивать и ловить мышей в траве, но больше всего любили выслеживать друг друга, подкрадываться из-за кочки и бросаться с оскаленными зубами.
Мшистые осиновые пни испускали сильный приятный запах. Он не исчезал даже и тогда, когда долго ходишь в поле. С ним было спокойно, он хранился в шерсти и всегда напоминал о тихом квартале. И в самом деле, редко раздавался какой-либо звук поблизости. Стук топора волки знали и не боялись его, как стука дятла по дуплистому стволу, как треска сломавшегося дерева. Совсем редко слышался отдельный ружейный выстрел. Никакой охоты поблизости не случалось – лесник ближнего кордона, Петр, был седьмой год на войне, а его отец, дряхлый старик Савелий, кроме палки, загнутой крючком, ничего не брал в лес. Он был тоже привычен, как столб с затесами на просеке, как одноногий покачнувшийся храмчик на дороге, как бабы с вязанками сучьев, которых не надо бояться, надо лишь избегать, обойти или прилечь в траву.
Лежа днем в камыше, звери спокойно поворачивали уши на шарканье ног по просеке. Просунув морду из камыша, Волчица видела старика, идущего в обход. Он двигался неторопливо, часто останавливался и бормотал себе под нос:
– Ну, чего здесь ходить, какого рожна глядеть, камышу этого убавится!
Белая голова его низко клонилась вперед, будто он разглядывал свои лапти или нюхал след. Раз она задремала на просеке и спохватилась, когда он уже был в двух шагах. Поднялась, потянулась и шагом перешла дорогу.
– Ишь, и страху нет, видать, заспалась на пригреве, – покачал головой Савелий.
След его был совсем не страшный и тянулся только по просеке. Даже для себя старик не сворачивал в лес. Волк, обнюхав его остановку, от скуки щетинился и как можно выше поднимал заднюю ногу, показывая свой рост и силу. Других врагов, кроме старика, на кого можно было бы посердиться и поскалить зубы, не было в этом тихом уголке.
Лето шло дремно и лениво. Слепящие лучи солнца обливали голубой лес, шерсть нагревалась так, что от нее пахло гарью: волки забивались в тень под кочки. Над осокой стрекотали слюдяными крыльями стрекозы и кузнечики, темные тяжелые кисти на зеленом камыше лениво клонились в зеленом сытом сне. По вечерам в золотых лучах плясали звенящие столбы комаров и мошек, осыпали глаза и уши, заставляя кататься, визжать и лезть через густую траву, чтоб содрать их с боков и с брюха. Пища была легкая и обильная. В осиновом молодняке на опушке бегали молодые зайцы и были так мягки на зубах и так вкусны на языке, что Волчица все чаще приносила их к логову. Радостный визг волчат, возня и хруст костей, и даже ссора и грызня – радовали ее. Но к сосцам она их подпускала теперь реже. Ложилась на брюхо так, чтоб не достали, или, поджав хвост, убегала и пряталась в траве.
Даже насосавшись молока и с’ев зайца, волчата не унимались. Ноги их отвердели, стали тоньше, им надо было рыскать, вынюхивать, гнать. Лежа на холме, поставив острые уши, Волчица беспокойно следила желтыми глазами за едва заметным движением осоки и, когда и шорох уже не улавливался тонким слухом, не выдержав, бросалась догонять. Все чаще приходилось пускать в ход зубы: дети уже плохо слушались мать.
Однажды чуть свет, несмотря на угрозы, волчата вышли из тихого квартала. Их носы стали мокрыми, двигались и жадно тянули воздух. Никакие хитрости матери не сбили их с пути. Прямиком через ольховник, по колючему малиннику, через крапиву выбежали на опушку и подняли морды от восторга. Такого простора они еще не видели. Широкий и бледный и туманный от росы луг раскинулся внизу. Как парное молоко белела извилистая речка. Но носы заработали еще быстрее и не дали вдоволь насмотреться. Друг за другом волчата скрылись в высокой траве. Только спины их появлялись на плешинах, все дальше от леса. Сердито повесив хвост, Волчица бросилась следом.
Глаза волчат горели как угольки, они ползли к спящему безголовому табуну гусей. За речкой в деревне скрипели «журавли», и хлопал кнут пастуха, но, завидев добычу, Волчица и сама не устояла против соблазна, припала к земле, распласталась и опередила щенят. Белый большой гусак не успел вскрикнуть, один раз торопливо долбанул ее в лоб и тяжело забился под лапами. Всполошенный табун загоготал и смешался. Распахнув крылья, перебирая красными лапами по воздуху, гуси бросились к воде. Волчата настигали их, мяли в мокрую алмазную траву и рвали пух; и перья рассыпались как снег. Плавая взад и вперед по реке, вытягивая шеи, две гусыни скликали остатки разбитых, разогнанных гусенят. На траве ковырялись и хлопали крыльями недорезанные, пытаясь добраться до воды.
Взошло солнце, туман тревожно закачался и оторвался от реки. Волчица схватила в зубы гусака и, зазывая за собой волчат, помчалась в лес.
За первой проказой последовали другие. Волчица уже не пыталась удержать детей в квартале. Охотно поднималась вслед за ними, сама водила по лесу и озерам; волчат надо было учить сторожить и подползать к добыче.
Утки, гуси, зайцы становились все строжее, их трудно было ловить, и однажды Волчица решила вывести волчат на луга. Они сначала испугались храпа, робко прятались в траве, потом погнались за лошадьми. Отбили от хромой кобылы сосуна-жеребенка, долго гонялись и не могли догнать, и на их глазах она сама перегрызла ему горло.
Волк, большей частью, являлся на готовую добычу. Неожиданно выскакивал из травы и, грозно скаля клыки, отгонял волчат прочь. Они трусливо отступали, но щетинили шерсть и показывали зубы. В их глазах уже плескалась настоящая волчья ярость.
Наступил сентябрь. Листва на березах горела оранжевым тихим огнем. В теплых лучах грустного солнца боярышник и осина обрызгались кровью. Паутина садилась на травы и кусты, перевивая их блистающей сталью. Стояла тишина: с шелестом падал сухой умерший лист на потемневшую траву.
По просеке шел старик Савелий, а с ним вернувшийся недавно его сын Петр. Рядом с отцом, сын был как дуб над гнутой трухлявой березой. Волчица видела, как он нетерпеливо то обгонял, то снова отставал от старика. На кресте двух просек они остановились.
– Надо попробовать подвыть, не перебегут ли из болота в березняк, – сказал Петр. – Надо эту нечисть выводить. Опять ночью телку зарезали.
– Тут им самый вод, квартал крепкий, – сказал Савелий.
Они закурили и пошли дальше. Белый дым взмахивал за их плечами, словно тряпки на пугале в огороде.
Тревожно внюхиваясь в их следы, Волчица вернулась к логову и, отогнав от себя волчат, долго сидела на холме, поворачивая голову во все стороны, ловя вздрагивающими ушами шелест падающих листьев.
Ночью никуда не пошла, осталась возле детей.
Перед рассветом коростели ожесточенно дергали свои хриплые струны. Пригретая щенячьим теплом, Волчица задремала и открыла глаза, когда уже по осоке разлился молочный рассвет. Поднялась и, подождав, пока волчата, тесно прижавшись друг к другу, успокоятся, скользнула в камыш и вышла на просеку. Пробежала снова по следу Петра до храмчика и нерешительно повесила хвост. Знакомый тихий березняк и дымный кустарник стали словно другими: чужими и тревожными. Долго сидела не двигаясь, но тихое утро без малейшего ветерка, белые стволы и тусклое золото листвы успокоили ее. Почувствовав голод, глотнув слюну, она прыгнула в лес и помчалась на опушку.
Волчата скоро хватились матери. По ее следу отправились через камыш, но, заслышав разговор и шаги на просеке, трусливо припали к земле. Сквозь редкую траву старший волчонок увидел Петра и Савелия с раздутыми мешками за спиной; они показались чудовищами.
– Давай сделаем так, – сказал Петр. – Я отойду подальше и подам голос, а ты гляди по просеке, не перебегут ли в березняк.
– Ну, што ж, погляжу, ступай. – Савелий побаивался сына и во всем с ним соглашался.
И охотники ушли. Через несколько минут в тишине осеннего леса проплыл протяжный далекий вой. Разглядев дальнозоркими глазами пять теней, переметнувшихся через просеку, старик подхватился, словно сидел не на мешке, а на муравьиной куче, и торопливо заковылял, развешивая красные флажки на сучья, на кусты, а где и бросая прямо на высокую траву. Если глянуть назад – по просеке протянулась нитка с красными бусами.
Набежав на Петра, волчата шмыгнули в ржавый папоротник и, размяв под собой целую семью белянок, снова притаились. Нос одного уткнулся в пыльный сухой дождевик, и как ни крепился он, не мог стерпеть и чихнул.
– Ага, вот вас-то мне и надо было, голубчики, – тихо и радостно сказал Петр. – Посидите часок-другой, тогда узнаете, как телят резать.
Вышел на просеку и тоже принялся завешивать флажками другую сторону квартала, идя навстречу старику. Когда они встретились – мешки их были пусты. Квартал был готов для облавы.
Волчата бросились по своим следам, но, завидев флажки, в ужасе помчались назад по березняку. Пытаясь попасть к логову в обход через другую просеку, снова нарвались на красные взмахивающие от ветра тряпки. Почуяв ловушку, заметались словно в запертой клетке. Дрожа и пугаясь шороха собственных ног, измученные бегом, спустились к ручью, лакали длинными языками воду.
Возвращаясь с зайцем в зубах с опушки, Волчица обогнала стороной толпу охотников и мужиков-загонщиков. Заслышав жалобный визг волчат в березняке – наскочила на флажки, и никак не могла пробраться к ним. Когда загонщики закричали и подняли гам – залегла в колоднике, зарывшись в ворох листвы. Серая ее спина виднелась наружи и дрожала. Казалось, каждое дерево тряслось от страха, а листья посыпались с них с оглушительным криком.
Но вот шум затих. Недалеко по дороге проходили люди с облавы. Она слышала их разговор, но ничего не поняла, не знала, что четырех волчат убили, и только один, подстреленный, ушел через цепь стрелков и спасся.
Напуганный облавой и выстрелами, Волк до ночи пролежал в кочках. Перебравшись к логову и не найдя там Волчицы, тоскливо и протяжно завыл. Камыш не шевельнулся, стоял тихий и дремный. Долго прислушивался, и, когда издали доплыл жалобный вой уцелевшего волчонка, бросился на голос во весь свой волчий скок. Нашел волчонка в кустах на опушке. Он лежал в самой чаще и лизал кровь, бегущую из лапы. Опьяненный кровью, яростно бросился, чтобы уничтожить молодого самца, но в шею его вонзились острые огненные зубы Волчицы. – Она была возле своего волчонка.
Жалуясь на боль и прихрамывая, волчонок кое-как доковылял за матерью в тихий квартал. Она заботливо слизала кровь с его спины, тоже тронутой картечью, и, отражая нападенья Волка, два дня лежала на холме не сходя с места, пока он не выполз к ней из ямы.
Долго Волчица не могла забыть других волчат. Чутко ждала, не шелохнется ли осока под их лапами, на каждый шорох радостно вздрагивала, двигала ушами и бежала навстречу. На далекий вой, не слышный даже Волку, доплывающий через лес на последней волне, отвечала жалобным призывным воем.
Выйдя из сторожки в сенцы, Петр внимательно слушал и соображал, как бы взять оставшихся в квартале волков.
Осень сжигала лесные наряды. Когда первая раскаленная докрасна рябина упала на землю, и на осине тревожно затрепетала почерневшая листва, Волк приблизился к Волчице и лизнул ее шею горячим жадным языком. Она злобно оскалила зубы: еще не наступило время.
Подули ветры. Остатки золота рассыпались с дрожащих ветвей на серую траву. Испуганные листы торопливо собирались в звенящие сугробы. Осень двигала на недавно еще летнее небо низкие зловещие тучи. Ночи стали черными, беззвездными. Вместе с холодными туманами и утренним седым инеем в ноги и зубы волков вливалась свежая сила. Отбрасывая крепкую землю стальными тонкими ногами, легким бегом мчались они через болота по хрусткому звенящему льду. Потом по глубокому, вымытому до песка оврагу – в степь. Забежав с подветренной стороны, лежа в полынных межах, тянули мокрыми носами теплый запах навоза и овчарни. Мерцая глазами, долго терпеливо выжидали, пока затихнет лай собак – и ползли к крайнему соломенному хлеву.
В туманное слепое утро, как привидение, словно из земли вырастали под мордами испуганных лошадей на зеленях и, подняв топот и храпенье, отбив одну – гнали к оврагу. Горячее мясо дымилось кровью и краснело как свежая краска. Рвали с визгом, упирались передними лапами в тушу, жрали жадно, потому что знали: может быть, завтра и целую неделю не будет в брюхе ни крошки. Облизывая мокрые морды, раздутые как клопы, ленивой трусцой плелись в свой квартал. В непролазном камыше целыми днями спали, растянувшись на притоптанной траве. Раскинув ноги, тяжело дышали и на тревожный шорох ветра лениво приоткрывали узкие щелки глаз.
Однажды на заре сразу в трех местах завыли глухими глубокими голосами пришлые волки. Заря была тихая и чуткая после дождей. Поднятые в зеленое холодное небо остатки туч горели тусклым огнем в лучах давно утонувшего за лесом солнца. Волк глотнул накипевшую меж клыков кровавую слюну, задрожал от ярости, готов был броситься в темный лес на осмелившихся приблизиться к его Волчице, но не было еще силы и смелости. И он только завыл.
Грозно и жутко взметнулось испуганное эхо в черных зубчатых стенах.
Наступила пора темной тоски. Разъединенные злобой, боясь встречи, словно больные бродили волки в одиночку. Бледными зорями над лесом хрипели воющие угрозы; звери клацали зубами, ерошили густую шерсть. Становились свирепее с каждым часом, судорожно зевали, раздирая пасти, и потягивались, расправляя стальные спины.
Волчица отогнала от себя волчонка, лежала в кочках, вздыхала и беспокойно возилась, не могла устроиться в своей мягкой ямке. Во всем теле были тоска и желание мчаться по белым тугим и волнистым снегам в мутнеющую даль. Но кругом все еще стоял унылый серый камыш. Она знала – совсем близко, где-то тут в кочках, ее ждут невидимые волки, и тоже возятся, вздыхают и косятся злобными глазами на черные пни. Знала – они и еще будут ждать, терпеливо и долго, пока не станут худыми и легкими для погони и битвы.
Прижатое лапой ухо Волчицы освободилось и повернулось. По просеке шли люди. Узнав голос Петра, она вскочила и оскалила зубы, словно вот он сейчас нападет на нее. Туго поджав хвост, приготовилась или к бегству, или к защите. Не шелохнув травинкой, пробралась в просеке. Как и в прошлый раз летом Петр и Савелий опустили мешки с плеч и присели на них.
– Не возьмешь их тут, вода не замерзла, ни загона пустить, ни флажками завесить, – сказал старик.
– По воде пойдем, а надо брать, – злобно и решительно сказал Петр. – Надо брать их, сволочей, и больше ничего!
– Ну, давай, я разь што говорю? – сказал покорно Савелий и стал разматывать суконные онучи.
Волчица слушала, как удалялись их шаги. Хотела вернуться, но снова застыла и прислушалась. Вдалеке все еще змеился шорох. Он не исчез, а раздвоился и, словно опутывая горло петлей, обвивался вокруг квартала. Ею овладел нестерпимый страх. Дрожа и волнуясь, вползла на холм к логову, спустилась зачем-то в яму, но сейчас же выпрыгнула снова наверх и лизнула спящего волченка. Волк, просунув из травы острую морду, не сводил с нее глаз и шевелил хвостом. Из-за кочки выдвинулась другая угрюмая лобатая голова и молча показывала блестящие клыки третьей хищной морде в осоке. Волченок яростно дрожал, не смея напасть на взрослых.
Вдруг Волчица игриво подобрала зад, блеснула глазами и перевернулась, взметнув хвостом легкую листву. Волки ринулись было к ней, но она скользнула в чащу. Скакнув разом на одну кочку, два волка вцепились друг в друга и покатились на тонкий зазвеневший лед. Добежав до речки, Волчица лизнула лед у берега, решительно спрыгнула в черную воду и поплыла. Не решаясь намочить густой осенний мех, волки стояли над рекой и дрожали. Но так зазывно носилась по песку на той стороне Волчица, так игриво вскидывала к ним морду, что они не выдержали и разом бросились в реку. Мотая головами и фыркая – вперегонки плыли к ней, жадно озираясь и скаля друг на друга зубы.
В тихом квартале на той стороне ломался и трещал камыш. С разных сторон на берег с красными флажками в руках вышли Петр и Савелий. Дойдя до волчьих следов, отпечатанных на топи и исчезнувших на льду, Петр вдруг сорвал с головы шапку и ударил о землю. Понял, что волки ушли, напрасно целый час морозили и резали ноги в болотах.
От стальных холодных облаков веяло ароматным свежим снегом. Не уклоняясь далеко в степь, волки делали огромную дугу, чтоб вновь войти в лес с другой стороны. Бег их был легкий и быстрый. По мерзлой седой земле, по неохватным полям вела их за собой Волчица в мутную даль, под облака, упавшие на землю. На остановках лежала в кругу чутких соперников; они не сводили с нее золотистых широких глаз, сторожили каждое движение и мгновенно поднимались снова в путь.
Равнины были мертвы. Завидев кружащихся ворон, голодные звери мчались к падали и яростно грызли оклеванные кости. С хриплыми криками птицы провожали волков, надеясь в свою очередь пообедать за их счет. Злобные глаза озирались на шум их крыльев.
На третий день на заре Волчица внезапно изломала бег, повернула к темному хутору за голым сиротливым садом, и от самых ворот подхватила стадо овец. Видно, пастух плохо закрыл с вечера ворота, и они вышли на корма одни. Выскочив из зарослей с канавы, волки погнали стадо по жнивью в пасмурную утреннюю степь. С глухим морозным топотом катилась скомканная лава в безумном овечьем ужасе. С трех сторон, расстилаясь по земле, мчались волки, словно конвоиры: все быстрее неслись овцы, и все игривее и выше взвивались волки над пролетающими межами, все острее делались их морды, а в глазах сверкала веселая хищная жажда. Вдруг овцы остановились с разбега. Рогатый баран отделился от стада и топнул на волков ногой. И все как одна повернулись, и словно по команде топнули за ним следом. Высунув языки, волки отдыхали, не спуская глаз с добычи. Волчица вдруг вскочила и щелкнула зубами: это был знак. Волк взвился в самую середину дрожащего стада и начал рвать направо и налево жирные покорные спины. И снова баран, а за ним все стадо с угрозой топнули ногами. Врезался другой – и выпрыгнул весь мокрый от крови. Волченок душил крайнюю белую овцу. Ее шея краснела, дрожащие белые веки закрывались, она медленно опускалась на колена, словно засыпала.
Когда вдали благим голосом завыл пастух, волки прянули вправо на свой путь, а стадо хлынуло дальше в степь, оставив груду мертвых.
След Волчицы был пьян уже зимним ароматом. Одинокий Волк с храпом внюхивался в него, лизал снег с радостным визгом, катался на спине и, напоенный силой и яростью, мчался в погоню. Серая стая становилась больше, вереница – длиннее. Место за Волчицей занималось после свирепых схваток. И пока ни один еще не победил Волка и не стал на его первое место. Сомкнув могучие челюсти, раздувая мокрые ноздри, он не отставал ни на шаг.
Мели вьюги; серые тени ныряли сквозь завывающие волны, поджав уши, бросали ноги в белую тьму. Спали коротким сном, завеянные снегом. Над теплой талой лежкой Волчицы дрались смертельным боем. И один уже остался позади под синим звездным небом возле голого, тревожного куста.
В лунные ночи тугие снега светились голубым светом. Заиндевелые шеи зверей отливали перламутром и бирюзой. Синие тени извивались на сугробах, неотступно, неутомимо бежали рядом.
Однажды, когда кровавый огромный шар луны оторвался от багровых снегов и поплыл в небо, из мрака позади стаи показались горящие глаза. Они приближались с неимоверной быстротой, Волчица оглянулась и в ужасе понеслась от погони. И вся стая, подхваченная и зараженная безумным страхом, терзая когтями снега, разрезая гребни сугробов, понеслась за нею. Но как ни ускоряли бег – глаза все ярче блистали позади. Взошедшая серебряная луна освещала наседавшую лобатую огромную голову, немую и оскаленную. Волки знали – за ними гонится больной бешеный зверь. Все уши повернулись назад, и вдвое ускорился бег.
К утру страшный волк был совсем близко. Он уже гнался вслед Волчице, заняв место Волка. Он был худ и истерзан, глаза его безумно горели в утренней мгле, он был бессмысленно храбр и бросался на всю стаю. Волки в ужасе рассыпались, словно от ветра, от его безумных движений. Хвост его мел по снегу и путался в ногах, с оскаленных клыков бежала пена и замерзала на груди и на шее, тяжелый мертвый язык мотался по сторонам. Улучив мгновенье, два самых сильных волка бросались на него сзади, стараясь коротким ударом размозжить хребет. Крестец его был весь разорван, залит кровью, дымился паром, но все с той же быстротой несла его бешеная сила. Снова всходила луна, но хриплое дыхание все продолжало гнать Волчицу. Казалось – не будет спасенья. И вдруг бешеный волк повернул и одинокой точкой, не меняя бега, растаял в багровой снежной мгле.
Волчица все круче загибала конец огромной дуги. Вот уже завиднелась серая пелена кустов, а за ней седые стены соснового бора. На опушке стая встретилась с другой стаей. Волчицы бросились друг на друга с яростным визгом и зарылись в пушистом снегу. Волки беспокойно метались и стеснились вокруг и, наконец, разняли их. Разделенные двумя рядами, волчицы отряхнули вырванную шерсть на снег и снова бросились каждая своим путем, своим железным и кровавым кругом, ведущим к одной цели, к жизни.
Под спящими соснами, по глубокому снегу, выбирая путь по проторенным заячьим тропам, Волчица вела стаю в тихий камышевый квартал.
Стая играла на Бирючьем озере.
Прослушав многоголосый вой, Петр злобно плюнул и на утро отнес туда капкан. Разгреб рукавицами ямку, владил его и снова замел снегом, оставив наверху приваду – половинку зайца.
За стеной соснового леса на озере было тихо и покойно. Небо и снег сверкали холодными острыми искрами. Волчица, всегда осторожная, чуткая, лежала в самой середине. Рядом – бок-о-бок – лежал Волк: его избрала она из всей стаи. Пар от их частого дыхания смешивался в одно теплое облако. Смело, не боясь зубов, он лизал ее уши и тонкую лапу, нетерпеливо ожидая, когда она встанет со снега.
Стая притихла: неподвижными серыми комками сидели волки в ожидании последней схватки. Побежденные и усталые лежали поодаль, тоскливо понурив головы, поблескивая глазами на темную стену сосен.
И эта последняя схватка случилась неожиданно. Заметив зайца, мелькнувшего через озеро, Волчица бросилась за ним вдогон. Взметывая снежную пыль, вся стая понеслась по сосняку, загоняя добычу в озеро на простор. Заяц в отчаянии заметался, сделав петлю, взвился через кусты и, оборвав след, понесся дальше. Потеряв след, сразгону Волк сбил грудью переярка, хватил другого зубами и – потянув носом – в два прыжка был у привады. Стальные дуги со страшной силой ударили его по ребрам и пригвоздили к снегу. Стая замерла. И вдруг, поняв, с торжествующим визгом, смело набросилась на него со всех сторон; уже лежащему в крови врагу волченок острыми как иглы зубами разрезал брюхо.
Из-за черных вершин всплыла белая блестящая луна; озеро осветилось. Волчица лизнула морду Волка, но он не шевельнулся. К ней приступала возбужденная стая и мешала завыть. Сидя в снегу, она яростно щелкала зубами, вдруг вырвала спину из лап, перескочила через взвизгивающих волков и пустилась с озера. Пересекая дорогу, сразбегу остановилась и громко фыркнула. Шерсть на ней поднялась от загривка до хвоста. Она почуяла человека. Словно спущенная с цепи, вся стая понеслась по серебряной дороге вслед обезумевшей Волчице. Мелькали стволы, сливались и растянулись в одну белую широкую ленту усыпанные снегом вершины. Когти со свистом царапали блестящее стекло.
Когда лошадь рванулась и захрипела, баба, закутанная в шубу, оглянулась с саней. Мужик, подгонявший корову, привязанную к саням, дрогнувшим голосом крикнул:
– Остановить! Стой! Волки!
Звери уже метались впереди; по сторонам в тени сверкали как стекляшки бледные глаза. Лошадь рванулась и встала на дыбы. Корова жалобно замычала.
– Держи, слезай! – крикнул мужик.
Волчица, как серый огромный еж, подкатилась к его ногам. Успел ударить твердым валенком по искаженной яростной морде. В самое лицо острым блеском врезались оскаленные зубы. Полы полушубка отлетели в снег.
На следующую ночь на озере, после игр, с Волчицей лежал рядом другой Волк, тот самый, который сбил мужика с дороги в снег. Не боясь ее зубов, он смело лизал ее уши и тонкую лапу. И когда она нетерпеливо поднялась и ответила ему горящими глазами, ни один из стаи не посмел ему помешать.
Морозы затихали. Снег осел и затвердел. Шла весна. Над лесом пронеслись метели с мокрым снегом. Поплыли сочные синие тучи, пролились дожди. Лес почернел, отпотел, набухла ива и расцвела серебряным пухом красная верба. Найдя в чаще оттаявший бугор, Волчица торопливо вырыла логово и, покорно вздыхая и скуля, улеглась в темной яме, пахнущей свежей землей.
Увидев однажды около Волчицы серые живые комочки, Волк удивился, обнюхал их и, боязливо озираясь, осторожно поднимая ноги, ушел в камыш.
Волчица угрожающе скалила ему вслед блестящие клыки.
Владимир Козин
Беспощадный козин (1898 – 1967)
В «Краткой литературной энциклопедии», изданной в 1966 году читаем об этом писателе, что он родился в Ростове-на-Дону, окончил сельскохозяйственный факультет Азербайджанского политехнического института и, став зоотехником, большую часть жизни трудился в пустынях Средней Азии и горах Закавказья. Вот как это краткое сообщение можно дополнить выписками из рассказов самого Козина: «Я родился в Ростове-на-Дону. Вторая моя родина – Астрахань, третья – Баку, четвертая – Туркмения, пятая – Москва» («Ранние познания») И о Москве (литературной): «В объединении «Новая наковальня» было восемьдесят мужиков, деньги, журнал, мягкое кресло в издательстве, огромная солнечная дача на миловидном берегу благородного – русской красоты – синего озера Сенеж. Литературные ударники жили на сияющей даче бесплатно – с женами, любовницами, собаками, тещами.
«Новая наковальня» предложила мне, как «пролетарскому писателю, приехавшему в Москву из Каракумов», прочитать один из своих рассказов. Я выбрал горячий, написанный ашхабадскими ночами (…) Вождем «Новой наковальни» был Николай Шлагбаум. Из всего столетнего стремительного разнообразия русской классики он избрал одного – только одного Чехова; все прочее величие народа, воплощенное в пластичном слове, этот литературный монархист небрежно отвергал (…)
Когда я, пропотев от волнения, кончил читать, Шлагбаум встал, сказал:
– (…) Что нам прочитали, о чем? Пустота! Пустыня, закаты, овцы, жиропот, пастухи на вшивых кошмах под луной (…) Экзотика! Ни сюжета, ни деталей, ни психологии – и пейзажи нечеловеческие (…) Чехов ездил на Сахалин, он видел каторжан. А вы? Что узрели вы в пустыне экзотическими глазами? Одни гадости!
Я держался скромно, как пес на чужом колодце. Молча ушел (…)
Всю дорогу я бранился, я изматерил Николая Шлагбаума вдрызг, врвань (…)
Невинных послушников – ударников, призванных в литературу, через год разогнали: они не оправдали надежд. Они исчезли, как призраки пустыни» («Головой о бревна»)
Последующие энциклопедии Козина вниманием обходили, хотя все заставляет думать, что при жизни Владимира Романовича в издательствах его почитали уважаемым автором, да и издавался он, впервые еще в 1922 году выйдя на суд читателей книгой очерков «Солнце Лебаба», довольно-таки плотно, основательно. Перечислим лишь главные из опубликованных им сборников новелл: «Цвет пустыни» (1932), «Путешествие за стадом» (1938), «Повесть многих лет» (1940), «Горы и ночь» (1944), «Рассказы» (1954), «Оазис» (1957). Незадолго перед смертью Козин собрал лучшие свои произведения в книге «Четырехрогий баран», которая вышла уже в 1968 году. А в 1973-м, выпуская в свет сборник повестей и рассказов «Привязанный к седлу», издательство «Советский писатель» уведомляло читателей, что в него «включены произведения, не опубликованные В. Козиным при жизни». И при этом уже та странность, что издательство годом рождения прописывает Козину не 1898-й, как это сделано в краткой энциклопедии, а 1900-й. Отметим тут, между прочим, что в любовно собранном Козиным и изданном посмертно «Четырехрогом баране» старания публикаторов достойным образом почтить память писателя находят тоже довольно странное воплощение: добрый кусок текста помещен вверх ногами. Конечно, это всего лишь случайности, досадные недоразумения, но это, однако, и тот не натруженный подход к делу, в котором слышится: баба с возу – кобыле легче. Окончательно же отношение к Козину упростилось в нашу эпоху большого напряжения книгоиздательского дела и, казалось бы, сознательного, продуманного возрождения забытых имен – забвение достойнейшего и самобытнейшего русского писателя достигло несокрушимой полноты.
Вспомнил о нем во «Вступительном слове» к сборнику «Советский рассказ 20—30-х годов» (1990) Ю. М. Нагибин. Написал, страстно осуждая сталинскую расправу с писателями: «Был разгромлен один из лучших новеллистов нашей литературы Владимир Козин, нежно любимый Андреем Платоновым, которого к тому времени (подразумевается 1937 год) вовсе перестали печатать. Помню, как многие недоумевали: а Козин-то чем не угодил? Ни в политику, ни в государственные заботы он не лезет, пишет о нежных, чистых людях, поет их добрую любовь, радость жизни, единство с природой. А вот этого-то не положено винтикам. Нельзя растрачивать свои чувства на посторонние предметы: любить надо Сталина, ему же радоваться, с ним объединяться. Читая Козина, можно подумать, что прелесть жизни разбросана по всей земле, а не сосредоточена в одном человеке с трубкой. Козин казался с виду крепким, веселым, жизнерадостным малым, но душа у него была хрупкая и сломалась. Он жил и писал еще много лет, но писателя Козина, каким он был в тридцатые годы, не стало».
Высветив в прошлом уголок, в котором видим неких любящих Козина и болеющих за него душой читателей, энергичное и проникновенное нагибинское слово тем не менее обрывается в пустоту, не произведя ничего дельного, поскольку ни одна строчка «одного из лучших наших новеллистов» в упомянутый сборник так и не оказалась включенной.
Роль литературных Шлагбаумов в писательской судьбе Козина и посмертном его забвении более или менее ясна. Но гораздо ценнее для нас утвердить ту в сущности простую истину, что не они определяли становление и развитие его замечательного дара рассказчика. Небольшую повесть «Как я учился писать» Владимир Романович начинает следующим образом: «Моя литературная родина – Туркмения, страна пустынь и знойных оазисов. В Туркменистане во мне созрело чувство простора – эта первая мужественность писателя, – любовь к разнообразной обширности человеческих дел, замыслов, свершений.
Дотуркменская моя жизнь изобиловала живыми связями с советским Востоком: Дагестан, Кабарда, Баку, Азербайджан, – жестокая борьба с саранчой на иранской границе, конные скитания в неведомых горах Курдистана, научные экспедиции в Низменном и Нагорном Карабахе».
(…) В пустыне я понял силу неожиданных красок: днем – бледное небо и бледные измятые пески, больше ничего; вечером – великий закат спускается с неба в голубых, лиловых, оранжевых, красных, зеленых, синих полосах, они переливаются, живут, пылая внезапно; от этой легкой бесконечности всех цветов и оттенков нельзя оторвать воспаленных глаз.
Я возвращался из пустыни в оазис, полный горячих воспоминаний. В полуденный зной, когда и куры в своих тенистых ямках дышали, раскрыв клюв, я – голый – садился в угол своей фанерной комнаты и, заливаясь потом, писал обо всем, чем поразила меня пустыня.
Я писал и в походных палатках, лежа на животе, когда дул свирепый «афганец» и заветренный песок засыпал мои листы, и в глинобитных кибитках у звонких арыков или тихих колодцев, на коврах и пыльных кошмах, рядом со спящими пастухами, исследователями, строителями, заготовителями. Я был переполнен суровой, отчетливой жизнью – своей, своих товарищей по опасностям и труду, своей страны».
О том, что присуще его рассказам в полной мере – образности и краткости – Козин рассуждает так: «Эстетическая энергия образа зависит от реализма воображения, то есть от полноты, противоречивости, убедительности сочетаний, слагающих строение, единство образа. Чем противоречивее образ (…), тем образ жизненнее. (…) Потеря образа – великая потеря: она влечет за собой утрату эстетически деятельной, действующей в смене поколений, энергии образа, утрату народности.
Народ лаконичен в своих образных суждениях, сказках, былинах, летописях. Труд новеллиста обязывал меня быть кратким. Меня всегда радовало трудное сочетание точности и краткости. Новее сущее должно развиваться, дабы не отмереть. Возможности свободного развития искусства слова безграничны. Древний лаконизм прекрасен, но человечество жаждет обогащения и обновления прекрасного. Возникает новизна краткости, уплотненности – неолаконизм».
И Владимир Романович приводит пример того, как он учился краткости: «Всю осень 1932 года я писал большой рассказ «Кресло директора». Рассказ волновался, то вздымаясь, то опадая. Мальчишеские восторги сменялись мужицкой яростью, матросскими угрозами по своему собственному адресу. (…) Множество привычных слов не звенело, не строилось литыми строками, не было убедительным, все бывшие слова я выталкивал, выгонял, как лодырей, жадно выбрасывал.
(…) Большой рассказ «Кресло директора» сжался до короткого рассказа; потом я отселекционировал четыре страницы; затем я отобрал и подобрал одну; наконец, от рассказа осталось лишь название. Я был доволен.
Я очень ценил и ценю постоянство страсти. И я знал силу сдержанной страсти. Поэтому я прежде всего начал учиться оценивать то, что я пишу. Я оценивал мною написанное беспощадно!»
Самарская степь, девятнадцатый год, чалый вор и Вильям Шекспир
Не было керосину, спичек, соли, тканей, бумаги, книг. Твердые страницы Библии и жития святых превращались в козьи ножки для саратовской махорки и листового табака. На конном дворе неугасимым жаром тлела кучка кизяков: со священной заботливостью мы поддерживали древний огонь.
Когда зима окрепла и дороги легли через белую гладкую степь, на веселой тройке, с певучим покриком и посвистом, я лихо отвез заведующего экономией в Пугачов, по делам: служба всегда служба, планового хозяйства тогда не было, но отчеты требовались, балансы сводились.
Сестра заведующего Анфиса, молодая учительница, нежной свежести, сочной русской красоты, дала мне три толстые незабываемые книги.
Дала и сказала:
– Читайте, развивайтесь. Когда устанете развиваться, можете вспомнить меня!
Благодарный, я промчал Анфису через город на полукровной тройке. За городом открылось великое спокойствие предвечерней степи. Двадцать или сорок раз я поцеловал свою учительницу в лукавые губы, – тогда ее жадные глаза задумались, стали властно-покорными, и она начала меня целовать, неумело, ненасытно.
Тройка, степная тройка, куда летишь, красивая? Закат обозначился горячей чертой, мы неслись к закатному солнцу, и я вдруг осадил тройку: все равно и степь молчала; девушка, запрокинувшись, смотрела в небо, теплыми ладонями лаская мое лицо. Я был готов на счастье и глупость, но коренник встрепенулся, колокольчик звякнул на лаковой расписной дуге, и Анфиса произнесла отчетливо, хозяйски:
– Домой!
Я послушался, дурак.
На другое утро я вернулся в Адеркасовскую экономию, и толстые книги завладели моим сердцем.
Ночью в племенной конюшне было тихо и тепло. В конце прохода, у денника жеребой Крылатки, стоял ларь с овсом; я расстилал на ларе свой овчинный нагольный полушубок, зажигал сальник и читал под сонные вздохи лошадей, под спокойный перестук копыт. Небывалое счастье открывалось мне в книгах, и я удивлялся, как много и строго может знать человек, излагать свои знания в увлекательном порядке. Я жил простой молодой жизнью, умел кормить и заботиться о кровных лошадях, ездил в степь, к ометам, за сеном и соломой на подстилку, блуждал в степные метели, очищал конный двор от сугробов и отвердевшего помета, и мысль моя касалась лишь близкого – того, что было перед глазами и что нужно, чтобы просто жить. Книги жили в тревожных просторах и глубинах – в глубине неодушевленных и живых веков, в бесконечности незримых микробов, в незнакомых властных образах. Это было странно, жизненно, сказочно. Я верил, удивлялся своей доверчивости, силе книг; если лягнет жеребец или певуче обнимет дочь кузнеца, сила ясна; природа дерется, природа ласкает. А сила неподвижных книг? В метельные ночи, в древней чуткой тишине конюшни, среди знакомых запахов сена, дегтя, навоза, конского тела, я ощущал величие, простор и крепость слова.
Я пробовал писать – и яростно задохнулся в своем невежестве. Пока я на овчинном нагольном полушубке, в страстном нетерпении дергая ногами, выводил слово за словом, я был зачарован самим собой, своей смелостью. Потом я читал написанное своим соседям: рыжей Крылатке, одноглазому жеребцу-однолюбу Вампиру, вороной Неопалимой Мечте, чалому полупершерону Вору, – больше читать было некому; лошади слушали, степенно вздыхая, а я медленно издыхал от досады: сколько извел бумаги!
Я одумался и перестал писать.
К середине зимы я извелся от воспоминаний: зримая нежность Анфисы не давала мне спать; у нее была девичья сила, зрелый изгиб губ, косы до колен – мягкое чудо! Я уговорил наездника отпустить меня в Пугачов – обменять книги. Наездник был жесткий, безмолвный человек, его опасались и лошади и люди, но ему льстило, что у него образованный конюх, – во всей степи нет такого книжника с конской щеткой и скребницей!
На рассвете я запряг в саночки чалого Вора, старший конюх дал мне тулуп, наказав привезти табачку, – и я выехал в тишину степи. Было неоглядно, морозно, весело. Я напевал всякую мальчишескую чушь, рослый Вор шел резвой рысью, солнце бледнело и стало белым. Начиналась поземка.
Ветер небрежно раздул конский хвост, степь шевельнулась; пошевелилась – и понеслась. Свистя, снег уносился из-под жеребца, степь поднялась в воздух, смела небо, дорогу, оставив моим глазам лишь запорошенный конский круп. Вор перешел с рыси на шаг; длинные сугробы скрыли санный путь.
Конский круп потемнел: жеребец начал потеть, ему было тяжело. Я встревожился: неладно! Вор приостановился, поднял хвост, дохнул на меня теплым запахом; я оживился. Мне почудился вдали темный очерк жилья, я ударил жеребца вожжой, и мы скатились в овраг.
В балочке-овраге было чуть тише. Я осмотрел, огладил Вора, оправил чересседельник и легкую дугу. Порядок. А дальше? Жеребец стоял по колено в снегу и неспокойно дышал. Я сел в саночки и покорно завернулся в тулуп: в метельной незримой степи лошадь умнее меня.
«Если заснешь в буран, не проснешься, говорят знатоки. Проверим. Знатоки обычно врут!» – подумал я и задремал.
Меня разбудил собачий лай. Все было бело и неслось, буран буранился, не слабея. Я выполз из саней в сугроб и, хватаясь за оглоблю, достиг конской морды. Она упиралась в ворота. Дуракам счастье, лошадь – друг человека, кому суждено загнуться пожилым, тот в призывном возрасте не «сыграет в ящик»! Рукавом тулупа я обтер мудрую, забитую снегом морду Вора, засвистел и озорно застучал в крепкие ворота: счастье, отворись!
Сбоку степного хутора прочно жил латыш Янис Полунине – беженец первой мировой войны. Окрестные хозяева уважали его старательность и полезный образ жизни: латыш отлично знал мельничное, кузнечное, слесарное, шорное дело; его ценили, одаривали, берегли; он жил в достатке, в светлом доме на просторном дворе. Я видел его однажды в нашей Адеркасовской экономии.
Сельский мастер встретил меня спокойно, словно я должен был заехать к нему в метель, поставил жеребца в конюшню и повел меня в дом, на крыльце сказав:
– Ужинать. Спать. Путь-дорога завтра!
Все у мастера было добротно и блестело чистотой, ярки старинные сундуки, лари, кресла, часы, коврики; и ярки были дочки пожилого Яниса: Луция лет шестнадцати и Эльза – восемнадцати.
Сестры были увлекательно похожи: начало девичье зрелости – и зрелость; намек – и зримость. Луция жадно, лукаво следила за мной, Эльза тоже, но скрытно, была тихой, сторонней, и вдруг Луция сказала сестре:
– Зачем ты сменила блузку, шея наголо, разве лето наступило?
Отец Янис, отвернувшись, закурил трубку-носогрейку, протянул мне бисером вышитый кисет с легким табаком, – не с махрой-махоркой, – уважительно протянул и сказал нестрого:
– Луция, ступай на кухню!
Сияя лукавством, свежестью, задором, Луция не спеша улетела – и вновь возникла передо мной.
– Можно посмотреть ваши книги? Попонка вся в снегу, я обмела. Книги завернуты в конскую попону! – пояснила она отцу.
Я взглянул на Эльзу – оголенной шеи она не прикрыла; мне показалось, что полная, нежной белизны шея открылась больше, смелей. Эльза смирно сидела рядом с отцом, не подымая дремучих глаз, упрямо вязала чулок из грубой разноцветной шерсти. Отец сказал Луции:
– Попону сушить, книги принести. Кухня не есть место для книг!
Янис почтительно, бережно листал важные книги: два тома трагедий Шекспира и физиологию животных; много рисунков. Эльза смотрела через плечо отца – от горячего любопытства ее лицо розовело. Выглянув в дверь, вытянувшись, привстав на цыпочки, Луция опасливо, настойчиво поманила меня; шепот: «Помогите мне разрезать…»
– Гость должен отдыхать! – сказал Янис и ушел в кухню.
Ужин был плотный, медленный: жирная свинина с картофелем, печенка с луковой подливкой, пирог со сладкой тыквой. После ужина мы с Янисом выпили по кружке ячменного пива, поговорили о революции, о Колчаке, о земле, о советских экономиях (слово «совхоз» – советское хозяйство – возникло позже), о сельскохозяйственных машинах, племенном деле – и вновь о революции.
Когда Янис ушел спать, затих в смежной комнате, лица, тела, движения девушек изменились: Луция села рядом со мной, так близко, что я чуял запах ее волос, Эльза перестала вязать шерстяной чулок, облокотилась о стол, неподвижно смотрела на меня строгими глазами. За стеной голосила метель, сальник-ночник вздрагивал, косые тени голов и рук сливались в необычайные – грозные и смешные – облики, мне было тепло, девичья близкая стройность вдохновляла меня, и я врал не останавливаясь, воспаленный, счастливый.
– «Весь мир играет комедию», – негромко, уверенно рассказывал я. – Весь мир принадлежал Вильяму Шекспиру, он собирал дань всех времен и народов; когда писал свои комедии и трагедии, ничто не могло его остановить; как ураган, он топил корабли, якшался с пиратами и могильщиками, отравлял и влюблялся, устраивал смертные поединки и битвы рыцарей, – и небо тряслось от грохота и воплей, девушки сходили с ума, покойники высовывались из земли, шатались призраки, ведьмы гадили на каждом шагу, короли одиноко зябли в ночной степи, весь мир рыдал навзрыд и пьяно смеялся; в тюремных замках, в мокрых подвалах, неслышно резали королевских детей и нежных, властолюбивых женщин, слышен был хохот сквозь пытку, и были поразительные люди – плут, поэт и палач в одном красивом лице, и всюду любовь! Вот как писал Вильям Шекспир, он никого не боялся, могильщиков делал мудрецами, королей – прохвостами, и его девушки умели так любить, что все зрители содрогались от зависти.
– Как они любили? – тревожно, завистливо спросила Луция.
– До конца. Все – любимому: все сердце, все тело, всю жизнь! Здорово?
– Некого у нас любить! – сказала, словно вслух подумала, Эльза. – Вы забыли своего коня. Вы не слышите? Он ржет.
Эльза прикрыла голову и плечи шерстяным платком, взяла светильник, и мы пошли в конюшню.
Огромный Вор повернул ко мне голову и чуть заржал, шепотом, – просил воды; в сумраке конюшни он казался седым, конский глаз блестел. В конюшне было домовито, много соломенной подстилки и доброго сена у стены. Шерсть на жеребце высохла, но поить его было рано.
– Пусть выстоится! – сказал я.
Эльза положила сено в кормушку и огладила жеребца.
– Люблю лошадей больших и сильных. Вы больше не приедете?
– Нет. Не скоро.
– Бураны. Волчий вой. Вас и лошадь могли бы съесть волки, и книги лежали бы под сугробами до весны.
– Я не верю в свою смерть!
– Вы – ангел?
– Для племенных лошадей.
Жеребец фыркнул, и светильник погас. Я прикоснулся к Эльзе. Одной рукой она обняла мою шею. Я целовал девушку долго, проникновенно. В темноте мы натолкнулись на круп Вора; он не лягнул нас. Эльза оторвалась от меня и спросила, задохнувшись:
– Приедешь?
– Наездник не пустит.
Эльза потянула меня к себе; я упал на сено, вскрикнув: «Ой, чертова сила!» Эльза засмеялась, довольная, как девчонка: «Здесь мягко, не бойся!» И позволила целовать ее лежа. Я несмело коснулся ее груди; я не знал, как ласкают девичью грудь: эта была первая в жизни моей – открытая, живая, полная крепкой нежности.
– Наездник пустит тебя?
– Пустит!
Дверь конюшни приоткрылась. Эльза сказала в дверях: «Я вернусь!» – и скрылась в лунной тишине. Буран незаметно кончился, острый воздух проникал в конюшню; пахло сеном и морозом. Я сидел на сене, встревоженный внезапным счастьем. Подарок ночи.
Эльза вернулась с зажженным светильником.
– Отец спит. Луция заснула. Покури, вкусный табак, папин!
– В конюшне курить не полагается.
– Кури, я позволяю.
Табак был листовой, отрадный. Эльза расстелила на сене войлок, положила подушку и стеганое одеяло. Я провел ладонью под гривой Вора: можно поить, не горяч. Мы с Эльзой напоили жеребца, я задал ему овес. Вор зашелестел зерном деловито, сладко.
Я целовал Эльзу: гладкие податливые плечи, сочную грудь, руки. Она сказала:
– Оставь нам Вильяма Шекспира!
– Не могу!
Я почувствовал полноту прикосновения Эльзы: она разделась.
– Ты оставишь Вильяма Шекспира?
– Не мой он! Нельзя!
– Через неделю приедешь!
Я поднялся и пошел к двери. Приоткрыл. Луна. Бело. Бесконечно. За моей спиной Вор шелестел овсом; шелест и тишина. Эльзы не слышно. Я закурил; пахучий табачок после метельной ночи.
– Иди ко мне! – властно, желанно произнесла Эльза.
Я закрыл дверь и вернулся к ней – и не слышал более ни конского шелеста, ни шепота сена под нами.
Я закуривал много раз.
Эльза сказала:
– Мой Шекспир!
Засмеялась и притихла.
Я проснулся от холода. Дверь конюшни была широко открыта. В просвете дверей стоял Янис-отец.
Он вошел, заглянул в кормушку, пальцами расчесал гриву Вора, дал ему сено и произнес жестким голосом:
– Луция сварила кофе. Идите пить!
И ушел.
Эльза проворно поцеловала меня и убежала. Я был в смятении; легкие валенки-чесанки не надевались, я путал левый и правый. В дверях вновь показался Янис-отец. Я вскочил. Мы облокотились – с разных сторон – о сытую, раздвоенную от сытости спину Вора. Янис сказал жестко, смотря мне прямо в лицо:
– Эльзе нужен молодой мужчина. Мне нужен внук. В революцию о свадьбах не думают. Революция права. Идемте к столу!
Папа Янис пил утренний кофе молча.
Эльза пила утренний свежий, сытный кофе молча, с достоинством.
Луция смотрела на меня тревожно, жадно, пытливо, вся сияя откровенностью восторга, словно в небрежной обыденности снежной степи я открыл всем ослепительно стройный мир.
Вечера в Тахта-базаре
Днем принимали овец.
Перед Тахта-Базаром, со стороны Афганистана, стояла глиняная гора, под горой извивался полноводный Муграб, чистый и синий в осеннюю пору. Было утро и легкое солнце. За городом, у развалин глинобитных зданий, толпилось стадо: это был сброд, отбитый у неудачливого бандита, – каракульские, туркменские, белуджские и высоконогие овцы афганской породы «аймак». Они были тощие, с пустыми хвостами.
– Я виноват, что под Тахта-Базаром трава не растет? – говорил уполномоченный заготовительного пункта – толстый беспокойный армянин с могучими бровями.
В глинобитный развалинах устроили загон. В загоне были шум и движение. Пастухи ловили овец. Вожатые козлы, взволнованные и наглые, носились вдоль стен загона, ища лазейку. Голодные ягнята с любопытством смотрели на пастухов и дружно от них шарахались. Ветерок сдувал с развалин пыль. Далеко внизу, под развалинами, был голубой простор Мургабской долины.
Кулагин сидел на верблюжьем седле у высокой обветренной стены и вел запись. Пастухи вытаскивали из загона изумленных овец. Живулькин задирал им верхнюю губу, смотрел на овечьи резцы и определял по зубам возраст. Иногда, ощупав овцу, он озабоченно кричал:
– Травма на хвосте. Хромота. Бронхит!
Кулагин держал папку на коленях и условными знаками обозначал наружные признаки овец. Пастухи, распахнув халаты, сидели верхом на овцах, овцы в недоумении вертели головами. Живулькин, потный и неистовый, кричал пастухам:
– Смотри, пожалуйста, сел верхом, как на кобылу. Что же, товарищ зоотехник будет тебя описывать или овцу? Слазь, слазь, не скаль зубы: тут баб нет.
Пастухи смеялись, простосердечная ярость Живулькина была необидной.
Когда пастухи задерживались в загоне и пестрый овечий поток прерывался, Кулагин с улыбкой поглядывал на своего ветеринарного фельдшера, седого и беспокойного.
Вечерами на дворе заготовительной конторы приезжие дышали прохладой осеннего воздуха, слушали гитару бухгалтера, командированного из города Мары, развлекались беседой.
Бухгалтер был урод в семье бухгалтеров, он не любил ночных занятий в конторе, его больше привлекали ночные тени на пустом дворе и звук гитары.
Гитара бухгалтера была украшена большим зеленым бантом. Живулькин с уважением пощупал материю.
– Хорошенький у вас на гитарке бантик. Чай, жинка старалась, или от какой-нибудь случайной дамочки?
– Моя супруга.
– Гитарка у вас ценная.
– Я – человек музыкальный.
– А на балалайке не играете? – спросил Кулагин.
– Женщины не уважают балалайку.
Бухгалтер вынул из кармана серебряный портсигар с монограммами, конскими головами и наядами из фальшивого золота, открыл его и сказал:
– Прошу. Редкое качество при нашей отдаленности.
Кулагин поблагодарил и взял сигарету. Живулькин вздохнул, пораженный любезностью бухгалтера, и незаметно взял две.
– Пахучие! – сказал он, понюхав. – Благодарствуйте… Сыграйте что-нибудь на гитарке.
– Что прикажете?
– Ну, любовный романсик или нашу русскую песню.
– О любви принципиально не играю.
– Почему? – спросил Кулагин.
– Видите ли, мы с моей супругой как-то подумали на этот счет…
– Да.
– И решили, что любовь – это липовая надстройка исторически угнетенного общества, настоящее свободное чувство расцветет только при коммунизме. К сожалению, мы до этого не доживем. Я вам сыграю бравурный марш.
– Что-нибудь с чувством, пожалуйста! – сказал Живулькин.
– Современному человеку чувствительность ни к чему, – сказал бухгалтер и положил гитару на колени осторожно, как ребенка. – Что такое любовь, если заглянуть в нее исторически?
Живулькин почтительно посмотрел на бухгалтера.
– Ну, предположим, любовь в пещерные времена нашего человечества, – сказал бухгалтер и нежным движением тронул гитару, – мужчина подходил к длинноволосой женщине, обнимал ее, как ему было удобно, и говорил: «Пойдем, дорогая женщина, со мной в отдельную пещеру, полежим на звериных шкурах». Вы согласны, что это голый примитив?
– Согласны, – сказал Кулагин.
– В средневековые времена, когда над половыми чувствами человека стояла феодальная церковь, мужчина, крестясь, шептал женщине: «Ради бога, пойдемте со мной, любимая красотка, в мой готический дом плодиться и размножаться с благословения всех святых отцов». Вы согласны, что это мрачный фанатизм?
– Согласны, – сказал Кулагин.
– В продажные буржуазные времена богатый мужчина говорил бедной женщине: «У меня – деньги, у вас – красота, мадам, товар за товар». Вы согласны, что это лицемерный разврат?
– Согласны, – сказал Кулагин.
– В наши бурные времена женщина говорит мужчине: «Давай жить вместе». Вы согласны, что это только начало?
– Это не любовь, товарищ бухгалтер! – сказал Живулькин.
– А что такое любовь, Василий Иванович? – спросил Кулагин.
– Когда на всем белом свете есть одна-единственная для тебя лебедушка, другой нет и не будет. Если ты нашел свою нетронутую лебедушку – счастливый, не нашел – бедняга, потерял – горький, несчастный человек, навек не сыта твоя душа. Вот что есть любовь, а все прочее – насмешки ума от бедности душевной, ленивый грех. Я вас уважаю, товарищ бухгалтер, за способности на гитаре, за музыкальное отличие, но слово ваше – не мужское, худая издевка: люди от любви всю жизнь ходят нелепыми либо великанами, история тут, я думаю, ни при чем, и в пещере влюбленный человек стонал или пел свою радость, не зная, что поет, почему горланит на весь суровый лес.
Живулькин стыдливо замолчал.
– Я с вами в чувствах вполне согласен, товарищ ветеринар, – сказал бухгалтер, – но я – продукт истории и любовь понимаю исторически, то есть догадываюсь. Мы с моей супругой…
– О любви без сердца не догадаешься, – проговорил Живулькин.
Когда луна поднялась над одиноким тутом посреди двора, Живулькин сказал:
– Ну, вечерок скоротали, а завтра день рабочий, – и пошел спать.
На третий день бухгалтер-инструктор уехал из Тахта-Базара. Сидя под осеннею луной, Живулькин нередко его вспоминал.
«Бухгалтер человек бойкий и на гитаре играет с чувством, – говорил он, – а любовь, по дурости душевной, понимает бесчувственно. Может быть, ему на супругу не повезло?»
Рядом с комнатой для приезжих жил шофер Дымов со своей молодой женой. Между комнатами стояла фанерная перегородка, и вся молодая жизнь за перегородкой была больше чем слышна.
Весь день муж и жена работали, он – за рулем, она – на хлопкоочистительном заводике; вечером они сходились в своей чистой, убогой комнате, мылись, ели, разговаривали, потом заводили патефон, чтобы никто не мог их подслушать, и ложились спать.
Ее звали Клавдюша. Живулькин познакомился с нею на дворе, вечером, когда она выбивала пыль из текинского молитвенного коврика, и стал захаживать к ней в комнату. Комната была выбелена известкой, у стены стояла узкая кровать под белым одеялом, с одной подушкой, у другой стены – стол под белой скатертью; на столе – стопка книг, на окнах – занавески из марли, на стенах – портреты Клавдюши карандашом и красками, подписанные фамилией ее мужа. Шофер Дымов проходил военную службу во флоте и там же окончил художественную школу. Он писал жестко, словно вырезывал. На чистых стенах висели только портреты его жены, сделанные с грубой, неутомимой силой. Пока родина не звала его на защиту, лучшие его чувства принадлежали жене.
Дымов был небольшого роста, с крепким обыденным лицом, глаза голубые и глубокие. Клавдюша – настоящая женщина, гордая, строгая, ласковая, взволнованная своей первой любовью. С другими она была спокойна и говорила мягким, ровным голосом. Ей было двадцать лет. Казалось, она знала глубоко, не сомневаясь, всю трудную простоту жизни, что стоит первая женская ласка и цену своей ласки.
Она была смуглая, кудрявая, с большой, недевичьей грудью и странным лицом – отчетливым и печальным, смеялась задорно, как ребенок.
– Какая жена у шофера! – сказал Живулькин Кулагину.
Кулагин не ответил. Его тоже волновала жена шофера, но в этом стыдно было признаться: шофер был хороший, открытый человек, и Кулагин любил свою далекую жену.
– Смеется звонко, а тихая, в самой себе живет, – сказал Живулькин.
– Дымов тоже славный, – сказал Кулагин, – талантливый, учиться ему надо, был бы художником.
– Шофером работать веселее, Андрей Петрович, простору больше.
– Пожалуй.
Живулькин относился к Клавдюше просто и почтительно. Он ни на что не надеялся и ничего не добивался, его преданность была легкой. По вечерам он приносил Клавдюше воду и подметал двор перед ее дверью.
– Посидели бы, – сказал Кулагин, – будет вам суетиться.
– У Клавдюши работа горячая, устает.
– В двадцать лет?
– Почему молодой женщине не помочь? – прошептал Живулькин. – Ей полезно, а мне приятно. Она несмелая, за все благодарит.
Однажды Живулькин принес Клавдюше бутыль керосина и застал ее неодетой, она мылась над тазом. Живулькин сказал:
– Ну, мойтесь хорошенько, я потом зайду, – вышел за двор, сел у ворот на скамеечку рядом с Кулагиным и закурил.
– Скучаете, Василий Иванович? – спросил Кулагин. – Скоро поедем на колодец, домой.
– Задержались мы здесь с этим бандитским стадом, вот неладное, и смотреть-то не на что, одна хурда.
– Случная у нас на носу.
– Время ответственное, Андрей Петрович.
– Надо торопиться.
– Пора нам отсюда откомандироваться, ей-богу, пора.
– Рано смеркается, больше тысячи голов в день никак не ощупать.
– И то от зари до зари.
– У меня мозоль на пальце от карандаша.
– К вечеру всю спину разломает, ночью долго не спишь.
На другой вечер Живулькин сказал Кулагину:
– Клавдюше что-то неможется, легла, – и сам лег на свою кошму раньше, чем обыкновенно, до прихода шофера, и сейчас же заснул.
Шофер вернулся домой грязный и радостный, как всегда.
– Лечу к тебе! – крикнул он жене, хлопнул дверью, скинул сапоги и стал торопиться мыться, роняя мыло. – Черт, весь в масле и пыли, не отмоешься. Хлопка в этом году! А дорога – яма на яме, чинят ее, чинят, один песок. Такая пыль. Я еще ничего не ел. Она мне и ночью снится.
– Кто она?
– Дорога… Клавдюшенька, ты лежишь? Что ты, хорошая моя, – сказал шофер, и скрипнула кровать. – Смотри, что я тебе принес. Вот конфеты, а вот печенье. Попробуй. – Шофер стал говорить шепотом. – Дай ротик. Ну, скушай, моя ласковая, ну.
Клавдюша сказала громко и отчетливо:
– Нет, не хочу, тошнит, положи на стол.
Наступило молчание. Шофер ходил босиком по комнате из угла в угол.
– Завтра с утра отправляйся в амбулаторию. Обязательно. Не упрямься. Послушай меня.
Жена молчала.
– Клавдюшенька, хоть я не врач, но определяю у тебя аппендицит.
– Иди ко мне, – сказала Клавдюша с такой уверенной лаской, что Кулагину стало не по себе. – Это тебе за конфеты и печенье!
Заиграл патефон. Пластинка была ночная, одна и та же.
Через два дня прием стада был окончен.
В последний вечер в Тахта-Базаре Кулагин долго сидел один на дворе заготовительной конторы и мечтал о своей жене. Конечно, время не терпит, осень, надо быть на колодцах, он не успеет хоть на одну ночь залететь в поселок под Рабатом, к жене. Какая она жена, – девчонка. Вечером он приедет на полустанок, а утром, на рассвете, уедет. Со станции Таш-Кепри он поскачет к стаду по осенним прохладным буграм, и начнутся беспокойные дни.
Живулькина на дворе не было.
Кулагин постучал в дверь к Дымовым. Клавдюша сидела одна у лампы, чинила рубаху мужа. Она была в летнем платье, руки голые до плеч, смуглые и крепкие, босая узкая нога.
– Присаживайтесь.
– Василий Иванович к вам не заходил?
– Нет.
– Пропал мой старик. Ну как ваш аппендицит?
– Вам все слышно?
– Все.
Клавдюша опустила голову и прошептала:
– Живешь как раздетая.
– Попросите себе другую комнату, вы имеет право.
– Комнат нет.
– Но так жить оскорбительно.
– Что же делать?
– Требуйте, чтобы вам поставили каменную стену
– Нет кирпича.
– Глинобитную.
– Не умею я просить, кланяться, а Ване все равно, он говорит – пусть завидуют!
– Из-за вас я третью ночь не сплю.
– Все приезжие жалуются.
– И вам беспокойно, и нам.
– Бухгалтер с гитарой уехал раньше времени, бедняга!
Клавдюша взглянула на Кулагина и рассмеялась. Кулагин взял ее руку: пальцы были длинные, смуглые, чуть загнутые вверх.
– Красивые у вас руки, – сказал Кулагин, – очень красивые.
– Моя беда.
– Почему?
– Мы познакомились с Ваней в вагоне, приехали в Ашхабад и поженились, он меня сразу полюбил. А потом стал ревновать к прошлому.
– Он у вас не первый?
– Нет, первый. Девчонкой я служила в прислугах у сельского кулака, нашего, самарского, на хуторе, а Ваня не может этого забыть, мучается. Мне он ничего не говорит, он сильный, Ваня, все понимает, а в своем дневнике написал такие несчастные строчки, что его любимая жена была прислугой у сволочи кулака и своими тихими руками убирала за ним. А разве я могу изменить прошлое?
В дверях стоял Живулькин и слушал.
Он вернулся на двор заготовительного пункта пьяненький. Кулагин взглянул последний раз в лицо Клавдюши и увел Живулькина к тутовому дереву, что росло посреди двора.
Живулькин был смешон. Водка, выпитая им в одиночку у безлюдных развалин, пахнувших овцой, над темным простором Мургаба, развеселила его, но он старался бережно хранить в себе чувство одиночества и обиду на жизнь. Лицо его горело здоровым, мальчишеским румянцем, мясистый нос блестел от пота. Он был весь потный и слегка колыхался, а голубые глазки смотрели строго, наивно и печально.
Вместе с выпитой водкой к Живулькину вернулось старое, солдатское, давно забытое – если не памятью, то сердцем: ему хотелось движений, открытых слов, признаний, песен, восторга, свободной жизни, веры в себя, в то, что впереди у него – много разнообразного счастья и случайных встреч, которые останутся радостью на всю жизнь. Но он выпил с горя, горе было новое, непривычное, и Живулькину было страшно разорвать его старой солдатской песней. Он ходил, покачиваясь, вокруг дерева, носил свое горе по лунному двору осторожно на некрепких ногах.
Кулагин сидел у ворот на скамеечке и любовался перед сном тахта-базарской луной.
Когда луна поднялась высоко и от дувала на половину двора легла спокойная тень, Живулькину стало так одиноко, что он тихо замычал, распахнул халат и прижал руку к сердцу. Потом разыскал Кулагина и, стоя подле него, – воспаленный, раскрывшийся, залитый лунным светом, – рассказал ему все.
– Я тоже любил свою горничную, Андрей Петрович, – сказал Живулькин и выпрямился, – и ее тоже звали Клавдюша, служила она у капитана Боголюбского, и шейка у нее была белая, как у лебедушки, и голос ласковый, звонкий, и обе ноженьки можно было согреть в одной ладони, а губы быстрые и теплые. Куда оно делось, счастье мое, Андрей Петрович? Погибло солдатское мое счастье. Вот шофер с Клавдюшей своей счастлив: он работает на просторе, она работает, – какая может быть у них ссора, сплошное счастье из ночи в ночь, изо дня в день. А где мое счастье, Андрей Петрович?
Живулькин посмотрел прямо в глаза Кулагину.
– Прошлого-то не изменить, – прошептал он, ударил себя кулаком по мягкой груди, покачнулся и сел на скамеечку.
– Посидите со мной, Василий Иванович, – сказал Кулагин, – вечер хороший, тишина-то какая.
Игорь Малеев
Глеб Глинка в упоминавшейся уже книге о «Перевале» пишет: «В самый разгар сражений за «Перевал» в Москву приехал молодой одесский журналист Игорь Малеев. Кое с кем из перевальцев он и раньше был знаком, а тут сразу завязалась дружба, и прежде всего с Иваном Катаевым. Немедленно Малеев был принят в оскудевшие к тому времени перевальские ряды. Темперамент у него был безудержный. Оказался он ярым троцкистом, и скорее ему было по дороге с Зарудиным, но крайности сходятся. И то ли от одиночества своего, или потому, что жена у Игоря была очаровательной и ласковой, Катаев очень близко сошелся с Малеевым. Начались веселые попойки, в которых участвовали и Губер, и Зарудин, и Лежнев. Малеев блестяще исполнял блатные одесские песенки.
Игорь Малеев так же, как Катаев, был партийным начетчиком и до того досконально изучал исторические материалы, что знал на память и мог цитировать не одни общие места из учителей марксизма, а и весьма интимную, личную их переписку.
– Сегодня опять Энгельса читал, и необыкновенные там, знаете, встречаются драгоценности, – с увлечением говорил он. – В одном из своих писем, например, Энгельс признается, что если б он был богат, то жил бы всегда в Париже и занимался девочками. Значит, революции происходили зачастую только потому, что у их теоретиков недоставало денег на другие, более естественные для них развлечения.
И Малеев громко и заразительно хохотал.»
Рассказ о гуманности
Нежно-голубой коридор, и блестит он, словно вырублен в льдине. Поближе к лампочкам стены прозрачны и переливчаты.
В руках у белой женщины – таз со льдом. Откуда лед? Может быть, со стены? Она с изъяном в одном месте.
Белая женщина стара. Отекшие ее ноги обуты в спортивные туфли – тапочки. Женщина бредет, шаркая туфлями, она устала. А тут еще развязались шнурки халата… – Сестрица, родненькая, тесемку мне завяжите. Сестрица не в пример моложе и красивее. Желтые туфли – французский каблук. Халат из тонкого полотна застегивается спереди на блестящие пуговицы. В верхнем кармане – футляр от термометра; он щегольски торчит, как самопишущая ручка. Сестра ставит на подоконник никелированный стерилизатор. Подобно всем предметам, имеющим отношение к электричеству, он строг и изящен.
– Зачем же, нянюшка вам столько льду понадобилось? Все тащите и тащите…
Старуха подставляет широкую спину.
– Я вот посыплю лед солью, а сама лягу вздремнуть… Сколько пройдено сегодня, подумайте! От нас на Театральную – пешком через весь город!
– Зато с оркестром, нянюшка!
И молодая вспоминает пасть геликона. Когда луч прожектора, случалось, проникал в эту пасть, младший ординатор Овечкин любезно склонялся к ней:
– Вам не кажется, Клавдия Дмитриевна, что это напоминает горло больного в кабинете ортоларинголога?
– Конечно, напоминает. «Скажите «а». – Га, га, га…» говорит геликон.
Клавдия Дмитриевна несла с ординатором один из двух шестов, поднимавших над головами кумачевый транспарант с лозунгом. Ветер рвал полотнище, и если, борясь со стихией, сестра иногда касалась плечом своего спутника, то никто не мог бы подумать, что это сделано нарочно.
Всем было весело. Даже санитар Закон, мрачный человек, улыбался Клавочке.
– Вот это интересно! Когда больного на носилках несут, нужно итти вразнобой, не в ногу. А тут, извините, – раз, два, раз, два… Левой, левой!
Он командовал громко – «раз, два»… Фельдшер, которому местком поставил на вид попытку использовать Закона в личных целях («оторвал от прямых обязанностей, послав за бутербродом», – так сказано в протоколе), послушался командира и тотчас же переменил ногу.
– Клавочка, переходите ко мне работать, – шептал ординатор.
Она обрадовалась приглашению, однакоже с ответом не спешила.
– Ах, шест, шест держите, товарищ Овечкин!
Улица чернела людьми. Прохожие выстроились шпалерами. Светились окна комиссионного магазина. «Продали выдру или еще висит?» Сестрица давно привыкла к этой комиссионной шкурке и про себя называла ее «моя выдра». Ей хотелось заглянуть в окно, она даже подпрыгнула, хотя это очень тяжело в ботиках. И все-таки посмотреть витрину не удалось – стекла заиндевели. «Дураки! Не могут поставить электрический вентилятор!»
– Клавдия Дмитриевна, вы на меня дуетесь? – заискивал Овечкин.
– Да! – ответила сестра и рассмеялась.
Она и сейчас смеется, припоминая эти подробности.
– Ой, щекотно! – ежится старуха. – Боюсь щекотки.
– Ничего, нянюшка, последний шнурок завязываю, потерпите.
Несложная процедура наконец закончена. Свободной рукой старуха одергивает халат.
– Ну, спасибо… А как вам наш Андрей Петрович понравился? Вот уж никогда не ожидала!
Сестра сняла блестящую крышку стерилизатора. Она смотрится в нее, как в зеркало.
– Такой добрый, такой хороший, – продолжает старуха, – и вдруг…
– Да… – вздыхает сестрица. (От этого вздоха крышка потеет, становится матовой, Клавочка спешит протереть ее рукавом). – Да, да… Профессор, директор клиники… Как он кричал! Ужасно вспомнить!
О том, ради чего собрали их и выстроили в колонны, Клавдия Дмитриевна подумала, только когда свернули к Театральной. Рядом несли чучело в фуражке с молоточками; смешное чучело – дрыгает ногами и разевает рот. На него похожа игрушка, которую Клавдия Дмитриевна подарила как-то своему племяннику. Мальчик тянул за нитку и громко смеялся. Но взрослый человек, дергавший за канат, и не думал смеяться. Напротив, он был серьезен, даже зол, и это совсем не подходило к его легкомысленному занятию. Геликон, еще минуту назад так добродушно охавший в каком-то садовом марше, теперь рычал грозно. Снежинки шарахались от него в панике. И Овечкин не приставал больше с расспросами; он судорожно вцепился в шест, как будто хотел вырвать его из рук сестры. «В этом доме их судят сегодня», – вспомнила женщина. Она оглянулась по сторонам. Уже не люди, а лошади стояли шпалерами. Неподвижно стояли лошади и грызли железо. А позади, там, где был комиссионный магазин, громоздилась высокая будка на колесах. Она содрогалась и клокотала, оттуда тянуло запахом отработанного масла. Клавочка еще недавно смотрела фильм «Электрический стул». Ей стало страшно. «Овечкин, дайте руку!» Овечкин руку не дал. «И, как один, умрем…» – подхватил он отчаянным голосом. Прожектора рассекали небо, скользили по толпе, паруса знамен колыхались над ней, а редкие факелы – фонарики на бакенах – определяли фарватер. Омываемая с трех сторон, но неподвижная, как пристань (ее украсили праздничными флагами), высилась площадка грузовика…
– Помните, сестрица, когда подошли к машине…
– Да, да. Он вскочил на подножку и стал кричать громче всех: «Смерть изменникам!» И это – врач, гуманный человек, спасший тысячи жизней! Требует расстрела – и для кого? Для своих же коллег, профессоров. Я сразу узнала его голос – громкий и ясный, как на операции.
Старушка с необъяснимой поспешностью принимается искать бородавку на подбородке:
– А какой он был страшный! Глаза горят, чуб седой по лбу разметался…
Сестрица снова глядит на себя в импровизированное зеркало. Она приводит в порядок локон, выбившийся из-под косынки.
– Не хочется им, верно, умирать, – сокрушается няня.
– Мне портрет одного показывали: совсем еще молодой.
Старуха раскрыла сегодня газету, как крышку гроба. Фотографии – лица незнакомых покойников; они возбуждали страх, почтение и, главное, любопытство.
– Молодой, – повторяет Клавочка. – Блондин или светлый шатен. У него очень правильные черты лица… Ну, идите, идите, а то ваш больной, пожалуй, ноги протянет.
Старуха берет таз поудобнее и смеется одним ртом:
– Спешить некуда, сестра. Ничего с ним не сделается. Будет жить до самой смерти.
Она идет, не оглядываясь, в свою палату. Вслед за ней по кафельным плитам цокают каблучки Клавдии Дмитриевны.
Опустевший коридор снова становится ледяным. Нежно-голубой цвет его – только защитная окраска, только лицемерное намерение приукрасить холод и жесткость. Люди давно привыкли к тому, что холодный воздух не имеет запаха. А этот холод, эти ледяные стены пахнут приторно-сладко. Обман и западня – во всем. Голубой коридор – преддверие операционных зал – изолирован от всей клиники («чтобы не стонали под руку хирургу»). На полу, если присмотреться, легко увидеть следы колес. Каждый день по коридору шелестит шинами подвижной стол. Больной лежит на спине. Стол этот – уравнитель. Всякое мировоззрение он снижает до детского уровня, до уровня теологии. По коридору снуют люди в белых колпаках, с лицами, завязанными марлей. В лучшем случае – это агенты Ку-клукс-клана. Каждый жест задрапированного человека внушает подозрения и страх.
Столик катится часто. Санитара, приставленного к нему, сослуживцы называют «Взад-назад».
Коридор вырублен в льдине. Поближе к лампочкам – стены прозрачны, сквозь них видна вода. И стены не выдерживают ее напора. Вот образовывается трещина; голубой прямоугольник медленно начинает отходить одним боком от стены. Сейчас сюда хлынет море…
Впрочем, это только приоткрывается дверь. Она в двух шагах от того места, где разговаривали женщины. Дверь приоткрывается, выглядывает русая голова и тотчас же исчезает.
Там, за дверью, как облака на картинах Рубенса, под смутным потолком тяжелыми вещными массивами неподвижно висит табачный дым. Лампочка в матовом абажуре не в состоянии преодолеть его пепельной мглы. В комнате пасмурно – вот-вот сорвется дождик… Только здесь, в дежурной, врач может позволить себе закурить.
На клеенчатом диванчике – грузный мужчина. Он уже в летах, борода на три четверти седая. Серый костюм сидит на нем отлично, сорочка прохладно-свежа, синий галстук повязан бережно.
– Ушли? – спрашивает он громким шопотом.
Молодой человек в халате утвердительно кивает. Он смущен, на лице его неопределенность и поиски подходящего выражения.
– Вот я и злодей! – спокойно посмеивается тучный.
– Скажите, Овечкин, у меня действительно был такой кровожадный вид?
– Кровожадный – едва ли, а сердитый – наверняка. Овечкин бесшумно подкатывает к дивану столик на одной ножке (такими столиками обставляют операционные). На куске марли – чайник и два стакана. Не хватает ложки. Овечкин предлагает гладко выструганную дощечку – из тех, с помощью которых врачи осматривают горло больным.
– И вот такие международные Клавочки профессорского звания именуют себя гуманистами, – Андрей Петрович старательно размешивает сахар в стакане. – А почему гуманисты – один бог знает! И у нас, уже по безграмотности, утверждают за ними эту кличку. Гуманность и гуманизм – все летит в один котел, благо налицо филологическое сходство. Я, знаете ли, высоко ценю гуманизм, – это Шекспир, это Рабле, не знавшие филистерской жалости к врагам своего общества. Я верю в гуманизм, верю в эпоху мирового социалистического возрождения. Прошу запомнить: гуманизм – это Ренессанс, великое дело будущего, и пусть не примазываются к нему профессора со своей кухонной гуманностью.
Овечкин попыхивает папироской так быстро, что вся она сохраняется на мундштуке в виде огненного скелета.
– Дура баба! – кипятится Андрей Петрович. – Ведь, главное, сама несла плакат с лозунгом: «Смерть изменникам!»
Чтобы не закапать брюки, он прикрывает колени носовым платком.
– Шайка негодяев готовила гибель миллионам людей. Накрыли эту шайку. И тут наши рыцари гуманности начинают оплакивать десяток разбойников. Это все равно, что мы с вами стали бы точить слезу над гноящимся апендиксом, который угрожает всему организму… Вы обратили внимание, каким тоном обо мне говорила няня? Точно я ее обманул, точно десять лет прикидывался обходительным человеком, чтобы сегодня поразить ее предательски в самое старушечье сердце.
«Такой хороший, такой добрый – и вдруг…» Где-нибудь Андрей Петрович да и сфальшивил. Чепуха! Я, милый мой, – хирург, старый хирург, с двадцатилетним стажем, и, смею думать, человек гуманный.
Овечкин искоса смотрит на профессора.
– Что-то я не пойму, – говорит он. – Вы только что порицали «кухонную гуманность», а теперь сами называете себя гуманным человеком!
– То есть вы хотите спросить, какой смысл я вкладываю в это слово? – переспрашивает Андрей Петрович и задумывается на минуту. – Можно пояснить это примером. Хотите, расскажу?
– Очень хочу, но ведь уже поздно. Вам бы и отдохнуть пора.
– Да нет уж, останусь здесь. Нужно подождать, покуда проснется этот больной, – которому оперировали печень. У меня сильные подозрения насчет коллапса, – сердце никудышное, как, впрочем, и у всех литейщиков.
Овечкин морщится: ему, дежурному врачу, профессор не хочет доверить больного.
Андрей Петрович вытряхивает папиросу «Огонек». Дрянненькая папироса! Он вертит ее в руках и говорит удивленно:
– А ведь курю!
Дежурный врач подносит спичку.
– Историйка моя, пожалуй, отвечает на ваш вопрос.
Андрей Петрович отхлебывает из стакана и снова удивляется себе:
– Ну и чай! Тогда, в одиннадцатом году мы пили утренний чай в анатомичке. Сторожиха самовар держала. Две копейки в накладку… В одиннадцатом году, видите ли, меня снова приняли в петербургский университет. Без жульничества, не обошлось, но приняли сразу на четвертый курс. Да и пора было – мне уже перевалило за тридцать. Семинарий у нас был небольшой (на старших курсах так водилось), но публика подобралась отличная – все социалисты… ну, с известными нюансами, разумеется. Работали много. У меня даже койку в трех местах просидели, пришлось веревкой подвязывать. Но большую часть времени той осенью мы провели в анатомичке, над трупами. Славная в Питере анатомичка! В секционных заликах тепло и, я бы сказал, уютно. Насчет запахов – формалина не жалели, да и принюхались все…
С минуту он молчит в нерешительности. Так человек перед туго набитым книжным шкафом касается пальцами переплетов и не знает, что бы выбрать ему из этого богатства, а главное – какую последовательность установить.
– Вот здесь, в анатомичке вся история и происходила, – продолжает наконец Андрей Петрович.
Рассказ его обретает русло.
…………..
…Швейцар принял от меня шинельку.
«Калош не будет?» – говорил он всегда с насмешкой, глядя на грязные мои штиблеты. А в этот день, третьего сентября, даже так выразился:
– Калош не будет, конечно?
Я устал, злился, но ничего не ответил. Что за жизнь! Только еще девять часов, а я успел дать утомительнейший урок двум балбесам, которых натаскивал за семь целковых в месяц. Какие уж тут, к чорту, калоши!
Архитектор, строивший это здание, хотел, вероятно, создать пантеон для умерших бродяг. Торжественное здание. Коридоры украшены статуями Гиппократа, Герофила, Клавдия Галена и наконец Пирогова. Все они в римских тогах и лавровых венках. Лестница широка, а купол над ней, как в храме, украшен изображением страшного суда. Я прошел мимо больших аудиторий, где занимались первокурсники. По голосу узнаю профессоров. Как давно я с ними расстался! У дверей – юнец, вчерашний гимназист. Он опоздал и не решается теперь войти в аудиторию. Заметив меня, краснеет и с шумом отворяет дверь… В боковых коридорах – маленькие секционные залы, для кончающих. Непринужденный спор, веселая шутка, смех господствуют здесь. Я изобрел даже игру: быстро прохожу по коридору и из обрывков фраз, доносящихся из разных дверей, составляю порой очень веселый в своей бессмысленности рассказ.
Наша комната была отмечена статуей итальянца Мондини, который прижимал к своей высохшей груди череп и свиток пергамента.
Славный у нас был залик! Выкрашенный масляной краской с узором, пол деревянный, даже паркетный, а вся мебель, включая сюда и покойницкий стол, темных тонов – под дуб.
Когда я вошел, работать еще не начинали.
В углу сидел наш староста, Зингенталь. В том, что мы выбрали именно его, многие усматривали демонстрацию. Тогда в Новороссийском университете был убит союзниками Иглицкий – студент из евреев… Как он был худ, наш Зингенталь, – сплошной профиль! Вдобавок руки тряслись невыносимо. Бывало, если нужно подчеркнуть в тексте книги, то от руки сделать этого не мог – пользовался линейкой.
В противоположном конце зала устроился другой мой товарищ, Козлов. Имя это вы, вероятно, встречали в учебниках диагностики. Василий Иванович, или просто Вася был самым веселым и жизнерадостным в нашей компании. Таким и остался… А надо вам знать – у этого человека нехватало целой ноги! Еще в детстве отрезали: воспаление костного мозга. Однако же привык и утешился. По комнате передвигался всегда без костылей, прыгая на одной ноге. Мысль о протезе отвергал решительно: «Нет уж, знаете, – надену протез, а мне место в трамвае уступать перестанут. К тому же кончится экономия на носках. Не хочу!» Старосту нашего даже злила такая веселость: «Что за легкомыслие! Нельзя же так издеваться над собой!»
Вася сидел верхом на скамейке и играл ланцетом «в ножичка». Вам не приходилось?.. Отличная игра.
– Чем мы займемся сегодня? – спросил я у Зингенталя.
– Левшин режет народ на роландовой точке. Это обязательный вопрос. Нам бы следовало повторить.
– А! Ну, ну… – быстро согласился Вася. – Скажите, чтобы приготовили труп. А мы с тобой пока сыграем в ножичка. Я предлагал Зингенталю – отказывается, говорит – перерос.
Сели играть. С холода руки не слушались. Раз за разом я отдавал ланцет Козлову. Все не выходил третий прием: нужно подбросить нож с ладони так, чтобы он, сделав полный оборот в воздухе, уткнулся в доску.
Пришел сторож. Вместе с Зингенталем они выкатили на середину труп. Обычно держали их у нас в стенном холодильнике.
Обогнал меня Вася. Он уже играл «с коленка». Я попробовал придраться:
– Нет, брат, ты с культяпки не играй. Так всякий дурак умеет! Будь добр – с коленка.
– Пожалуйста, – протянул он небрежно и без промаха вогнал ланцет в скамью.
Сторож достал бритву из облезлого футляра.
– Этот труп, господа, на две недели отпущен, так что поаккуратней, будьте добры.
– Тут же ничего нет, – окрысился Зингенталь. – Сплошные кости! Где мясо, я вас спрашиваю?
Он был похож на старую женщину, которая бранится в мясной лавке. Пока я в десятый раз неудачно пытался перешагнуть через роковой рубеж, Вася оглядел мертвеца.
– Опять пьяницу привезли. Сердце – патологическое, как дважды два. А мне нужно нормальную анатомию изучать.
Староста торопился с выводами:
– Когда студентов нагайками разгонять, так это они умеют, а достать приличный труп – выше их административных способностей. Не можете достать, так сами ложитесь на стол… Я вас прошу, – брейте его наконец! – крикнул Зингенталь неожиданно на сторожа и ударил кулаком по цинковой настилке. – Тоже куафер!
Нетрезвый был труп – это верно: лицо синее, опухшее, вены – как корабельные канаты, и гримаса на черных губах. Удивленная гримаса. А чего же тут удивляться? Алкоголики так обычно в канавке и кончают…
Козлов делал заключительный номер: двумя пальцами он раскачивал ланцет у собственного носа. Раскачал, бросил. Ланцет завертелся в воздухе и упал плашмя.
– Бывает и на старуху проруха, – тотчас же утешился Вася. – Посмотри, староста по своей нелегальной специальности работает.
Зингенталь стоял на табуретке и старательно приклеивал к стене объявление. Оно гласило: «Коллеги, имейте совесть, кладите препараты на место. Я же за них отвечаю!»
Сторож добривал мертвеца. Рыжие слипшиеся космы оставались еще кой-где на затылке. Спереди все было чисто. Серого цвета кожа обтягивала бугристые шишки и кровоподтеки. Сторож торопился и водил бритвой без разбора.
– Захарыч! – крикнул Вася. – Побойся бога! Ведь от такого бритья и покойник взвоет.
– Ничего, он привыкши.
Я наконец воткнул ланцет в доску. Козлов поздравил меня, даже руку пожал. Но зато сам он застрял на последнем приеме. Раскачивал-раскачивал около носа, но ланцет все-таки упал на рукоятку.
– А, понимаю: у меня ведь насморк, – сказал он серьезно и полез за платком.
Зингенталь все любовался своим объявлением. Он подходил к нему с баночкой и наливал клей на уголки, чтобы прочнее держалось.
– Кстати, надо будет среди нашей публики распространить новый способ расклейки. – Козлов говорил это шопотом. – Зимой достаточно поплевать на листовку, чтобы она примерзла к стене. Очень удобно: руки свободны, и риску меньше. Это мне рассказала Вера Михайловна, когда мы у них были в последний раз.
Вера Михайловна приходилась родной сестрой нашему товарищу Абраменко. Бывалая женщина. Она успела отбыть срок административной ссылки где-то очень далеко, в верховьях Камы, и вернулась сюда совсем больной. Не знаю точно, сколько лет ей было тогда – сорок или вроде того. Для Абраменко – человека молодого и совершенно одинокого – Вера Михайловна была чем-то вроде второй матери, а наш кружок в глаза и за глаза называл ее своим шефом. В свободное время мы любили собираться у постели больной, устраивали консилиумы, тут же жарко спорили о ходе болезни, а отспорившись, садились за «подкидного дурака». Вера Михайловна безропотно позволяла выстукивать себя, но к нашим заключениям едва ли относилась серьезно. Тоном совершенно постороннего человека она мирила спорщиков: «Стоит ли волноваться, товарищи? Помру – вас не спрошу». Зингенталь – человек нетерпимый и мало тактичный – отвечал в таких случаях: «Речь вовсе не о вас, Вера Михайловна. Дело это принципиальное, академический спор. Понимаете?» Она не обижалась. «Тогда дайте закурить». Абраменко бледнел и волновался: «Вера, прошу тебя!..» Но она подмигивала брату и папироску все-таки брала. «Ведь всего третья сегодня». Вера Михайловна рассказывала о своей прошлой работе много и охотно. Васе особенно нравилось, что рассказы эти носили характер деловых сообщений. Расскажет о новом экономном способе варки гектографов, научит, как обновить исписанную восковку, и все – обстоятельно, с точными рецептами. Было чему поучиться. Когда Вася при мне поблагодарил Веру Михайловну, она усмехнулась криво, по-мужски: «А как же! Сдаю дела…»
Ланцет все переходил из рук в руки.
– Тебе не надоело? Бросим, – предложил Вася.
Бросим.
– Как по-твоему, есть надежда, встанет она?
Вася закинул здоровую ногу на культяпку. Он внимательно рассматривал свой одинокий башмак.
– Трудный вопрос… Ведь у нее каверны величиной с кулак.
– Ну, это ты хватил – с кулак! С кулачок трехлетнего ребенка, даже двухлетнего.
Вася сердится, считая, вероятно, меня тенденциозным придирой.
– Я вот смотрю – она хоть и в шутку, но часто говорит о смерти. Безнадежные туберкулезники, наоборот, о смерти и не помышляют.
Этот аргумент и мне показался убедительным. Я не стал спорить с Васей.
– Согласен? Правда? – продолжал он. – Ее только кормить теперь надо как следует – маслом, медом… Я вот собрал шесть с полтиной среди второкурсников, Зингенталь три рубля обещал… Зингенталь, вы деньги приготовили?
Наш староста глянул на Козлова исподлобья.
– Ведь я же обещал… Давайте приступим к занятиям.
Труп ждет.
В два прыжка Вася был у стола. Мертвец лежал на спине, и гладко выбритая его голова была поднята высоко подставкой. Местами на голове видны были порезы, но кровь из них не шла.
Зингенталь стоял рядом, с сантиметром в руках. Он успел обмерить окружность головы мертвеца по экваториальной линии и теперь записывал результаты на бумажке. Так портной или, лучше, шапочник снимает мерку со своего клиента. Я смочил губкой серую кожу и стал чертить химическим карандашом на голове мертвеца, расставляя буквы латинского алфавита. Один раз ошибся: написал букву не там, где следовало. Пришлось это место выскабливать ланцетом.
Мы уже готовились наложить крониометр (Вася держал его в руках), но в эту минуту дверь распахнулась. В комнату ворвался последний из нашей компании – Венский. Этот человек, всегда степенный и аккуратный, даже слишком аккуратный (за что мы и прозвали его «Венский шик»), сегодня был на себя не похож. Только событие исключительной важности могло послужить тому причиной. Зингенталь, впрочем, не находил этого.
– Вы опоздали, Венский, – выговаривал он, – а сейчас позволяете себе шуметь…
Венский дышал тяжело и только махнул рукой: мол, отвяжитесь. Халат, высоко подоткнутый за пояс, чтобы не выглядывал из-под пальто, Венский забыл привести в порядок и теперь был похож на бабу с задранным подолом. Блестящее пенснэ свалилось и повисло на золотой цепочке, а галстук выбился на подбородок. В руках он держал не то листовку, не то газету, набранную большими буквами.
Мы с Васей в один голос закричали на Зингенталя:
– Молчать!
Закричали и, повернувшись к Венскому, вцепились в него глазами. Бедняга чувствовал, что промедление смерти подобно, и, собравшись с силами, глотая воздух сказал:
– Ранен Столыпин!
Вася схватил газету. Уголок ее остался в руках у Венского.
– Зачем же рвать печатное слово? – не удержался все-таки Зингенталь. Но сказал он это тихо и без всякого воодушевления.
Каждый из нас читал газету про себя. Двадцать лет прошло, а я до сих пор почти дословно помню правительственное сообщение.
Первым дочитал Козлов. Он бросил листок и запрыгал на одной ноге:
– Крышка, крышка, крышка! Венский, дай я тебя расцелую!
Все еще полуживой, Венский подставил щеку без сопротивления, и Вася поцеловал его звонко. Зингенталь остался над газетой. Глаза сначала быстро бегали по строчкам, потом все медленней, он как будто взвешивал каждое слово на ладони и с опаской пропускал мимо себя фразы. Наконец вздохнул тяжело, даже горько.
– Ой, не крышка!
– Что?! – прыгнул к нему Вася. – На каком основании вы это утверждаете?
– Не деритесь! Довольно, что Столыпин дерется.
Зингенталь попятился к стене. Вася размахивал кулаками перед самым его носом. Я поспешил с газетой.
– Товарищи, садитесь, поговорим!
Козлов вырвал у меня листок.
– Почему же не крышка? Здесь сказано ясно: «Входное отверстие пули находится в области шестого между-реберного промежутка от внутриподсосковой линии. Пуля прощупывается сзади, под двенадцатым ребром, на расстоянии трех поперечных пальцев от линии остистых отростков». Чего же вам еще надо? Неминуемо поражена печень, а значит и смерть неминуема.
Зингенталь жевал губами.
– Ничего не значит. Пуля могла не задеть печень. Плевра, легкое, диафрагма – это да, но печень – совсем не обязательно. Такие раны заживают в три недели.
Этот срок и мне показался кощунственным. Шутка ли – Столыпин отделается легкой царапиной! Зингенталь не понимал, насколько обидно и безжалостно его предположение.
Венский наконец отдышался и наводил туалет в сторонке. Он сказал, не оборачиваясь:
– Насчет печени я сомневаюсь.
В голосе его различались превосходство и амбиция, плохо оправданные тем, что он был первым вестником происшествия.
Два человека – этой был целый заговор! Я поспешил заявить себя сторонником Козлова.
– Браво, Андрюша! Эти люди не желают понять, что налицо огнестрельная рана печени с обычными в таких случаях трещинами.
Он встал и сделал декларативное заявление:
– Мы утверждаем, что больной умрет.
– Ах, Козлов, вы – известный оптимист! – и Зингенталь безнадежно повел плечами.
Вася сразу стал сух и официален.
– Пойди, принеси для этих людей Шпальтельгольца. Пускай подучатся.
Я отправился за атласом…
В метрике моей записано: «Родился 1 марта 1881 года». В тот день Гриневецкий взорвал Александра Второго. Рассказы об этом событии мне памятны с детства. Отец – старательный и благонравный чиновник – считал неудобным праздновать день моего рождения (ведь страна в трауре!). А потому первого марта мне дарили только игрушки, праздник же с приглашением гостей переносился на второе. Консервные коробки с начинкой из динамита часто рвались в те годы под ногами губернаторов. Свидетелем многих покушений я был в дальнейшем. Все они волновали, радовали иногда, но чувство это не может сравниться с тем, которое испытало наше поколение в сентябре одиннадцатого года. Петр Аркадьевич был мужик умный, даже талантливый, в потенции – русский Бисмарк. А повторить «Железного канцлера» может не каждый. И тут действительно пахло серьезными мерами, способными поддержать на известное время существующий режим. Столыпин – единственный и неповторимый. Таких больше не было на царской псарне…
Атлас рассматривали долго.
– Ну, вот, прошу вас… – показывал Козлов. – Пуля прошла сюда, сюда, потом сюда и в печень – без пересадки.
Зингенталь взял книгу, с тщательностью банковского эксперта поднес ее к глазам, а осмотрев, брезгливым жестом отстранил от себя.
– Ведь это же до чего нужно дойти, – сказал он Венскому, сдерживая всеми силами свое возмущение, – до какого предела, я вас спрашиваю, чтобы нагло подрисовывать печонку карандашом.
Зингенталь не ошибся. Действительно, Вася чуть-чуть увеличил печень.
«Для наглядности», как он мне впоследствии объяснил. Но сейчас, уличенный, он смутился и покраснел. Даже Зингенталю его жалко стало.
– Лучше не подрисовывать, – сказал он замиряюще.
Некоторое время все молчали. Вася прыгнул к трупу и тотчас же принялся его вскрывать. Мертвец худой, кожа на нем оттягивалась, как у породистой собаки на спине, и когда ланцет касался ее, был слышен звук, будто рвут материю. Без приглашения мы обступили стол. Вася вскрывал быстро. Обнажилось правое легкое. Он проткнул его ланцетом между пятым и шестым ребрами, потом диафрагму и наконец – печень. Делал он это, не произнося ни слова. Только в печень вогнал ланцет с каким-то особым шиком, точно «в ножичка» удачно сыграл.
– Да, – резюмировал я, – если не сделают операцию, то все обойдется благополучно. Больной умрет.
Зингенталь сказал, стараясь выражаться как можно мягче, чтобы не обидеть Козлова:
– Но ведь сами вы говорили, что это – труп пьяницы. А у пьяниц печень гипертрофирована.
Вася посмотрел на него безумными и кроткими глазами. Он обессилел совершенно и возражать больше не мог.
– Дай костыли пожалуйста, я пойду. Этак в гроб человека лечь заставят!
– Не знаю… – и, спохватившись: – На рассвете.
Никто ему не перечил. Зингенталь стал приводить в порядок труп, вспомнив, вероятно, о замечании сторожа. Перед тем как уйти, Вася обратился к Венскому:
– Не забудь, сегодня вечером ты – у Веры Михайловны. Надо ей книги переменить в библиотеке. И проси от нашего имени не курить. Ну, что ей стоит? А Абраменко пусть проветрится – он безвылазно дома сидит. Это, кажется, все. Да, вот деньги передай. Я еще достану…
Роландову точку мы так и не нашли.
Утро следующего дня началось для меня, как всегда – с уроков. Балбесы ленились и тузили друг друга ногами под столом. Я рычал на балбесов, предсказывая им самую неприглядную будущность. Мой работодатель – мелкий чиновник – сидел тут же, за столом, просматривая утреннюю газету.
– С Петром-то Аркадьевичем какое несчастье! – сказал он с явным сочувствием к пострадавшему.
Я разговора его не принял и укрылся за диктантом.
– Пишите: «Ложка дегтя портит бочку меда»…
Впрочем, чиновник ни в чем предосудительном меня не подозревал. Манера, которую я усвоил в обращении с его сыновьями, изобличала во мне личность скорее консервативную, исполненную старых добрых правил.
По дороге в университет я купил газету, наивно предполагая, что товарищи, может быть, и не читали еще сегодня. Конечно, обманулся. И у Васи и у Зингенталя, которых я застал в анатомичке, были в руках свежие номера газет.
– Иди, иди скорее! – крикнул Вася, как только я показался на пороге. Чувствовалось, что он давно и с нетерпением ждет свидетеля.
Из естественного желания набить себе цену я приближался нарочито медленно и зачем-то остановился, когда стряхивал пепел с папиросы, хотя это можно было сделать и на ходу.
– Скажи, кто такой, по-твоему, Рейн?
– Ну, академик…
– Да нет! Я спрашиваю, кто он такой?
Последним моим ответом Вася остался очень доволен. Он посмотрел на Зингенталя с укоризной.
– Как же вы можете ссылаться на мнение черносотенца, будь он хоть трижды академиком?
Вася прочел нараспев из газеты:
– «Рейн нашел состояние статс-секретаря удовлетворительным и дает семьдесят процентов на выздоровление»… Мало ли что он там дает! С каких это пор вы стали класть пальцы в рот к черносотенцам?
Наш староста был грустен необычайно. Слишком много аргументов в пользу его версии принесли сегодняшние газеты. Каждая строка дышала в них уверенностью в выздоровлении Столыпина. Даже две страницы телеграмм, совершенно стереотипных: «В таком-то городе состоялся молебен за дарование жизни П. А. Столыпину. Присутствовали градоначальник с супругой, полицмейстер… и т. д.», – даже эти страницы выглядели убедительно рядом с сообщениями из Киева. О том, насколько безнадежно глядел на мир наш староста, можно судить по тому хотя бы, что слова Васи – вздорные, в сущности, и смешные – не вызвали даже улыбки на худом лице. Он попросту их не заметил. Раскачиваясь, Зингенталь читал газету:
– «Министр потребовал зеркало и сказал: «Ну, кажется, и на этот раз выскочу»… Выскочит, обязательно выскочит!..
– Не выскочит!
– Типично предсмертное заявление, – помог я Васе, хотя, нужно сказать, червь сомнения подтачивал и меня.
– Вот упрямый человек! – развел руками Вася. – Сдохнет, как дважды два!
– Раньше мы с вами сдохнем.
Зингенталь совершенно не менял интонаций. Речь его была заквашена на ровной грусти, без каких бы то ни было посторонних примесей.
– Староста, я вас поколочу! – не выдержал Вася. Он хоть и шутил, но Зингенталь на него действовал угнетающе.
– Давайте подеремся, раз нам больше ничего не осталось, – сказал староста все в том же тоне и совершенно неожиданно протянул к Васе свои дрожащие руки.
Противник удивился, посмотрел на меня и нерешительно обнял Зингенталя за шею. Они медленно поднимались. Тогда Зингенталь скрестил руки у Васи на пояснице и поднял его. Козлов на этот раз устоял, но от следующего толчка потерял равновесие и с грохотом свалился навзничь. Он не ушибся – безногие умеют падать, но в лежачем положении как-то особенно ярко обнаружилась его убогость.
Зингенталь побледнел, глядя на дело рук своих. Он молча бросился поднимать Козлова. А Вася – что вы думаете? – смеялся, да как весело, как радостно! Здесь не было никакой натяжки или желания помочь неловкому человеку, как вчера у Зингенталя, – нет, он смеялся счастливым смехом. И было отчего: может быть, в первый раз с ним боролись, как с равным, всерьез, забыв о его уродстве.
Виновный просил прощения, к нему сразу вернулось богатство интонаций, но, к счастью, не переборщил в своих просьбах и даже ни разу не взглянул на культяпку. Этот инцидент вывел нас из тупика. Вася снова потянулся к газете.
– А вы не обратили внимания на маленькую телеграмму: «Анализ мочи дал неблагоприятные результаты». Моча, по-моему, стоит всех Рейнов.
В первый раз за все эти дни Зингенталь засмеялся, отчего лицо его сделалось еще более худым.
– Хорошая телеграмма!
Мягко, без всякого шума отворилась дверь, и вошел Венский. Он, правда, тоже принес газету, но не размахивал ею, как вчера. Уголок бумаги аккуратно выглядывал из пиджака, перекликаясь с чистым платком в верхнем кармане. Венский снял пенснэ, поклонился нам, и снова надел, небрежным жестом откидывая золотую цепочку.
– Ну, что Вера Михайловна? – спросил Вася.
– Как вам сказать… Я затрудняюсь сразу…
– Остановитесь, Венский! – прервал его староста.
В самом деле, Венский разговаривал так, как будто мы родственники больного, а он – солидный врач, берущий красненькую за визит. Окрик старосты даже как будто обрадовал Венского тем, что помог освободиться от неприятной ему самому роли.
– Плохо – вот и все. Ничего не ест, температура аховая. Худеет прямо на глазах. И бесконечный кашель к тому же… С ней невозможно разговаривать.
– А тебе, кстати полезно помолчать, – Вася указал ему на скамейку. – Курила?
– Представь себе – курила! «Дайте папироску»… Я ее уговаривал и так и этак. «Женщине неприлично курить!» Она же в ответ смеется: «Дайте папироску, а то сейчас умру». Что поделаешь с такой? Дал… Чем только она курит?
Зингенталь стал стругать заржавевшим ножом химический карандаш.
– Абраменко ходил за анализом?
– Да. Своему врагу такого анализа не пожелаю. Сто четыре палочки в поле зрения… До меня был врач. Покрутился и прописал кальций. На смех курам!
Неожиданно Вася протянул руку к карману Венского и спрятал глубоко вовнутрь торчащий кончик платка.
– Почему же на смех курам?
– В ее состоянии это совершенно бесполезно, – отвечал Венский, возвращая платок на прежнее место.
– То есть в каком «состоянии»?.. Ну нездорова, ну больна, однакоже не при смерти? Пусть пьет кальций! Я прошу, товарищи, следить за этим.
На всех троих поочередно смотрел Вася. Это означало нечто вроде персональных повесток. Зингенталь несколько раз ломал графит, но в конце концов карандаш очинил.
– Давайте позаймемся. Ведь все-таки роландову линию нужно найти.
За два дня мы и забыли о высоком назначении этой комнаты. Предложение старосты показалось неуместным. Венский пробовал протестовать, ссылаясь на отсутствие халата, но я решительно пресек спор:
– Нужно заниматься, а то по Столыпину траурные дни объявят.
Попал в точку! Вася не мог устоять перед таким аргументом.
– Тащите труп, – сказал он Зингенталю.
Наш пьяница еще более высох и почернел за эту ночь. Кожа на голове сморщилась и, как утверждал Венский, обросла волосами. Работали мы без крониометра, по способу Лежара. Когда голова была исчерчена подобно классной доске и пунктиром были отмечены все основные борозды мозговой коры, мы приступили к трепанации черепа, чтобы проверить результаты нашей работы.
Венский снял пиджак и из шкафика, ключ от которого хранился у Зингенталя, достал пару перчаток. Это были щегольские перчатки из тонкой прозрачной резины. У стойки в магазине Дедерлейна, где продавались такие перчатки, всегда толпились выфранченные юнцы – университетская аристократия. Маленькая, с поднятым верхом фуражка, серебряные пуговицы на мундире, халат из дорогой материи, напоминавший скорее пижаму, и перчатки, стеснявшие большой палец в угоду изяществу, – все это выделяло белоподкладочников среди плебса, к которому принадлежали мы.
– «Венский шик»! – не утерпел Зингенталь. – Сколько вы денег загнали за эти бальные перчатки? А работать в них неудобно.
Без тени раздражения выслушал Венский нотацию. Надо отдать справедливость – он искуснее нас всех работал долотом. Не прошло и четверти часа, как косный лоскут висел уже отвороченный, на тоненькой перемычке. Был виден мозг. Провозившись некоторое время над отверстием, Зингенталь доложил нам с удовлетворением:
– Все верно! Угадали, могу сказать, вполне.
Как будто захлопывая форточку, Венский небрежно одним пальцем закрыл отверстие в черепной коробке и прижал лоскут сверху рукой, чтобы он крепче держался.
Вася мыл руки в углу.
– Теперь Столыпин может умирать спокойно: роландову линию мы нашли…
Следующий день был четвергом. Еще с гимназических времен у меня сохранились об этом дне самые радужные представления. Помните наши классные дневники? Если их развернуть, то на левой стороне три графы – понедельник, вторник, среда; столько же на правой – для остальных дней недели. Четверг был первым на правой стороне, как наглядное свидетельство того, что половина недели уже позади и рукой подать отсюда к воскресенью.
А в тот год по четвергам я был свободен от уроков. Можно, значит, спать без оглядки, хоть до девяти!
Утром этого четверга я спал, предаваясь ласковым грезам. Очнулся же внезапно. Прямо передо мной сидели Зингенталь с Козловым – оба в пальто и фуражках. Вася чертил в воздухе пальцем зигзаги.
– Фигура Андрея напоминает мне сейчас ваш почерк, – шептал он Зингенталю.
Койка у меня была действительно мерзкая – на манер американских гор. Пока в тюфяке лежали листовки, я кое-как поддерживал свое тело в одной плоскости. Но листовки унесли, и не было теперь спасения от жестких перекладин. Я вздохнул.
– Ну, с добрым утром! Мы с Зингенталем уж тут минут двадцать сидим. Пришли сказать тебе: министр кончается.
Спокойная радость, которая не боится, что ее спугнут, наполняла эти слова.
Я встал. Солнечный свет теснился в моей каморке, и от сентябрьских лучей было теплее даже, чем под одеялом.
– Сегодня прекрасный денек! – сказал Зингенталь.
Меня нисколько не удивило, что фразу эту произнес такой неподходящий человек.
Пылинки играли в лучах, насквозь просвечивала газета, а по крыше соседнего флигелька ходил маляр в высоких сапогах, обмотанных тряпками. Еще дальше, на улице стоял мороженщик; босоногие мальчишки обступили его. Почтальон расстегнул куртку и вытирал цветным платком вспотевшую шею. Даже деревья, казалось, вновь позеленели.
– Денек на славу!
Пока я натягивал брюки, Вася читал мне телеграммы:
– «С чувством величайшей скорби должен сообщить, что состояние раненого внушает самые серьезные опасения…»
Молодая женщина остановила почтальона; тот порылся в сумке и отдал ей конверт. Как она обрадовалась! Схватила письмо в обе руки, спрятала его под платок и, кивнув несколько раз почтальону, быстро побежала. Почтальон улыбался ей. Может быть, много дней подряд останавливала она его, и всякий раз отвечал почтальон: «Пишут». А вот сегодня принес письмо! Такой уж день.
Я не помню точно, что было в телеграмме. Коротко говоря: у Столыпина началось воспаление брюшины на почве кровоизлияния под грудо-брюшной преградой.
– Печень-матушка не подведет! Я говорил вам, Зингенталь!
– Кажется, вы правы, – улыбнулся староста, и было ясно, что уверен он теперь в столыпинской смерти, а «кажется» сказал только для проформы, чтобы соблюсти этикет, принятый у скептиков.
– Пульс – сто сорок. Температура – тридцать пять и пять… Пора снимать мерку для гроба.
– Можно снимать! – громко распорядился Зингенталь.
Несколько мальчуганов купили вскладчину рюмочку мороженого. Один из них стоял в центре и по-очереди кормил акционеров из роговой ложки. Раздатчик был, видимо, польщен общим доверием и старался быть справедливым. Сам он ел после всех. А когда обошли по третьему кругу и осталась только одна порция для последнего мальчугана, раздатчик отдал ему рюмку без колебаний.
Где-то в углу страницы Козлов нашел телеграмму, не замеченную нами раньше.
– Ура! – сказал он, как будто это был заголовок заметки. – «Положение Столыпина безнадежно. Началась агония. Пульса нет. Сердце! Кислород, физиологический раствор не помогают…» Ой, чудаки! Какой тут к чорту кислород!
Я выплеснул себе на лицо кувшин воды и вытирался носовым платком.
– Братцы, предлагаю пойти к редакции «Нового времени», там тотчас же получат известие о смерти.
Вася схватил костыли. По шаткой лестнице мы спустились на улицу.
– «Люблю тебя, Петра творенье», а особенно в такие дни! От летнего зноя небо выцвело, – оно уже не синее, как в мае, а только чуть-чуть голубоватое. С залива тянет прохладой, но это не ветер и не зябкая сырость – предвестник туманов.
– В самый раз! – сказал Вася, когда мы вышли, и он был прав. Тепло, но не жарко, светло, но не ослепительно. Такие дни я отмечал бы в календаре, как в истории болезни, латинской буквой N – нормально.
Солнечную сторону запрудило людьми – все пренебрегают тенью. Мы с Зингенталем шли за Васей; перед ним в этот день расступались особенно податливо и радушно. Человек двести столпились у «Нового времени». Студенты сидели на обочинах тротуаров, народ почище прогуливался под окнами редакции, департаментские курьеры, высланные сюда начальством, сохраняли деловой вид, чувствуя себя при исполнении служебных обязанностей; мальчишки-газетчики, в ожидании экстренного выпуска, играли в «орлянку». Никто в этой толпе не выражал нетерпения. Напротив, она казалась ленивой и апатичной. Вот этот парень в поддевке – он здесь, вероятно, с самого утра – успел прочесть рекламные объявления, вывески, усвоил сложную таблицу о подписной плате с приложениями и без приложений, успел вспотеть и теперь зевает, не находя себе занятия. Лечь бы ему да соснуть, написав мелом на подметках сапожищ: «Разбудите, когда умрет Столыпин». Даже на студенческих местах вели себя смирно. Какой-то великовозрастный естественник положил локти на тротуар и вместе с товарищами своими наблюдал за игрой мальчишек.
– У них денег много! – позавидовал вслух естественник. – Сколько по пятакам наберется!
Блеснула стеклянная дверь. Мужчина в коротком пальто щурился на крыльце.
– Скажите пожалуйста, новых известий еще нет? – спросил Вася.
Мужчина посмотрел в его сторону.
– Пока все в порядке. Объявления принимают… У меня, видите ли, пропал воинский билет. Поспешил заявить. Полтора рубля… Будьте здоровы!
Здесь – скучно, и атмосфера эта ленивая поглотила даже элементарное любопытство.
– Пусть кто-нибудь останется для связи, а мы уйдем в университет, – предложил я. – Кстати и близко это… Зингенталь, давайте разыграем в орлянку, кому оставаться.
Зингенталь сел рядом с естественником.
– Идите. Все равно я проиграю.
В анатомическом корпусе было пустынно в этот час. Лекции первокурсников уже кончались, и в аудиториях хозяйничали уборщицы. Они выметали целые горы бумаг. Здесь и промасленная газета, в которую еще так недавно был завернут вкусный завтрак, и ненужная больше шпаргалка на узенькой полоске, и листок из общей тетради, свернутый в виде голубя – вестник университетской тоски, и мелко-мелко изодранная записка. Грязной щеткой уборщица выметала архив русского просвещения… Тихо было и в нашем коридоре. «По случаю Столыпина», – объяснил Захарыч, смахивавший пыль со статуй опахалом из петушиных перьев.
Венский дожидался в одиночестве. Первый раз такое случилось, и он был смущен даже, не находя себе занятия.
– Ну, наконец! Газеты читали? Ваша взяла.
– Читали. Да, вот… чорт его знает!
Вася сказал это и бросил костыли в угол.
– Что с тобой?
– Отстань! У меня… у меня болят зубы.
Минут пять мы сидели молча, как те – в толпе. Венскому пришел на память Глинка, он насвистывал его негромко сначала, потом все яростней и наконец запел:
Вася наклонился ко мне:
– А вдруг…
– Он не умрет? – перебил я.
– Да…
– Что вы, товарищи! – и Венский ударил себя по животу. – Теперь-то наверняка умрет. Ведь печень действительно оказалась пробитой. В газетах пишут, что положение безнадежно.
– Но газеты-то черносотенные, чорт возьми! Вы с Зингенталем сговорились верить этим писакам. Удивительное легкомыслие!
Козлов лег ничком, вытянувшись вдоль скамейки.
И снова все замолчали.
Третий день умирал Столыпин. Врачи, как на приеме, толпились у дверей палаты премьер-министра. За высоким окном лечебницы Маковского – тишина: жандармов обули в валенки, несмотря на жаркие дни, а мостовая на протяжении трех кварталов была устлана соломой. Дверь в сумеречные покои отворяется без скрипа. По одиночке входят профессора. Цайдлер несет кислородную подушку, как портфель с докладом, Рейн в капельдинерском сюртуке сенатора подносит мензурку к белым губам и почтительно разжимает челюсти, сведенные смертью, молодой Яновский – баловень судьбы – прикасается двумя пальцами к белой руке, прощупывая пульс, и тоже почтительно, как привык при рукопожатиях с министром. В комнате – полумрак. Черные брови и черная борода лежат на подушке. Она похожа на подушку с орденами и звездами, которую несут впереди гроба…
Третий день умирает Столыпин. Но когда же он умрет?
Разостлав газету, Венский чистит яблоко перочинным ножом. Кожура аккуратной спиралью свешивается, ни разу не прерываясь. Я гадаю: «Оборвется – выживет, не оборвется – умрет». Нож коснулся стебелька, целая лента упала на бумагу.
– Умрет! – говорю я вслух.
– Что там гадать? – не поднимаясь, отозвался Козлов.
Я, уличенный, молчу.
На кончике ножа Венский подал нам по куску яблока. Съели, не похвалив.
– Сколько времени? – Васе трудно достать свои часы: он на них лежит.
– Уже час и сорок минут, как мы его оставили, – ответил я, зная, что именно интересует Козлова.
– Чорт с ним, пускай живет. Все равно ненадолго.
Вася встал и отряхнулся. По привычке я был готов подать ему костыли. Тогда отворилась дверь. Зингенталь стоял на пороге без шапки и в распахнутом пальто, а за его спиной – белый Мондини, прижимавший череп к складкам своей гипсовой тоги. Вася хотел отвернуться: к чему демонстрировать перед всеми свое горе? (Ведь удар-то неминуем!) Но только туловище поворачивается вокруг ноги, лицо же остается обращенным к Зингенталю.
Староста плотно притворил за собой дверь и прошел на середину комнаты.
– Хороним? – поинтересовался Венский.
– Хороним, – информировал его староста так же спокойно.
– Бросьте смеяться! – заорал Козлов трясущимися губами.
– Кто смеется?.. Умер Столыпин, вот и все.
И как в первый день, Вася прыгнул к старосте.
– Ей-богу?!
– Ей-богу, если вы настаиваете. В десять часов утра. Да вот телеграмма.
Сомнений больше не оставалось. Венский, самый уравновешенный среди нас, первый начал плясать с громким топотом. Вася положил газету на скамейку, уперся в нее руками, чтобы легче было подпрыгивать в такт «Эх вы, сени мои, сени», которые он пел на слова телеграммы:
Мы с Зингенталем смеялись и хлопали друг друга по спине соблюдая при этом строгую очередность.
– «В истории России началась новая глава», – прочел Венский. – Правильно, товарищ Суворин!
Стекла звенели от хоровода, который составился в мертвецкой. Пели громко:
От топота нашего, что ли, распахнулась дверца, прикрывавшая стенной холодильник. Оранжевыми глазами мертвец смотрел на хоровод.
– Что, брат, с похмелья и не поймешь? – обратился к нему Козлов. – Столыпин помер. Столыпин! – Не понимаешь? Эх ты, люмпен-пролетарий! Ладно, проспись, даем тебе отдых. Но смотри, не гнить! У нас без фокусов!
Он погрозил пальцем трупу и запер дверь.
– Передовую кто читал? – Не дожидаясь ответа, Венский процитировал из газеты: – «Много будет слез. Много уже теперь слез. Русской земле нужно хорошо выплакаться. Все должно посторониться перед этой потребностью…»
Поджав ноги, Зингенталь смеялся беззвучно, вытирая глаза кулаком. Из-за крыши показался краешек солнца.
– Чего мы здесь сидим? Ведь погода, погода-то какая! Прочь из мертвецкой!
– Давайте пойдем к Абраменко, – не предложил, а попросту маршрут наметил Вася. – Они-то ведь затворники, ничего не знают. Вот Вера Михайловна обрадуется! Кстати и деньжата для нее отложены… «Мертвый, в гробе мирно спи, жизнью пользуйся, живущий»…
На мраморной колонне в вестибюле Захарыч выклеивал объявление: три дня, вплоть до похорон, университет будет закрыт. Прочли мы эту бумажку, Венский подмигнул старику:
– Гуляем, Захарыч!
– Гуляем, господа. Только не знаю, заплатят ли?
Зингенталь разъяснил авторитетно:
– Конечно, заплатят, что за вопрос! Ведь русской земле нужно хорошо выплакаться.
И мы вышли в тихий университетский переулок.
Вдоль чугунной ограды, повторявшей множество раз единорога со щитом, было развешено белье. Нищенское белье из бязи, в разноцветных заплатах. Две женщины, принадлежавшие вероятно, к семьям наших служителей, складывали белье в корзины. Та из женщин, что была помоложе, сказала своей спутнице:
– Ведь за час высохло. Вот благодать, господи!
А уже с далекого перекрестка доносился вопль газетчика:
– …ерть… ыпина!…
Мы шли гуськом. Колонновожатый, Венский, обернулся через плечо:
– А все-таки они портачи! Еще вчера вечером, когда выяснилось, что больной терпит значительную потерю крови, – вполне уместна была операция.
– Вы бы не получили у меня зачета по хирургии, – Зингенталь перекрестил воздух пальцем. – Операция здесь не при чем.
– Очень даже при чем! Нужно было удалить кровь, скопившуюся под диафрагмой, и затем тампонировать рану печени.
Я помирил их:
– О чем, собственно, спор? Столыпин – умер. Все хорошо, что хорошо кончается.
И они улыбнулись друг другу, – действительно, спорить не о чем.
По проспекту, обсаженному липами, промчалась пролетка, одноместная, лакированная, – их называли «эгоистками». В коляске не то сидел, не то стоял одетый с иголочки мужчина. За его светлой шляпой с полями развивался траурный креп, как вуаль за амазонкой. Сдавалось, что кусок этой скорбной материи он припас загодя, может быть вчера еще, и носил в кармане рядом с носовым платком, пока не потребуется.
Почти на всех воротах дворники успели уже вывесить флаги. Улица, и без этого веселая в тот день, стала совсем праздничной. Траурные ленты на древках и черный бант в волосах впереди идущей девочки мне были одинаково приятны.
Чиновники возвращались со службы, на ходу читая телеграммы. Иные из прохожих были хмуры, но я старался объяснить это не тем, что опечалены они смертью Столыпина, а десятками разнообразнейших причин, которые тут же придумывал.
На перекрестке столпились женщины. Простые, в платках, с корзинками в руках. Старушка сокрушалась, завладев вниманием своих собеседниц:
– Пять деток за покойником осталось, мал-мала меньше.
Козлова в этой толпе заметили не сразу. Пришлось ему себя заявить:
– Позвольте пройти… А вы, бабушка, зря беспокоитесь – всем деткам пенсия выйдет.
– Пенсия! А без отца-то родного кто их воспитает в добре?
Женщины посторонились. Неестественно большими шагами, какие возможны только на костылях, Козлов проколыхал сквозь живой коридор.
– Ничего, и без папаши проживут.
– Без папаши! А сам-то, несчастный, калека.
Козлов поднял костыли от земли и повернулся на одной ноге.
– Я-то несчастный? Смотри лучше, бабка!
Старуха растерянно озирала безногого.
– Видели несчастного? – он кивнул нам и рассмеялся…
Вот наконец и переулок, где живут Абраменко. Неказистый дом защитного цвета, с сырыми пятнами на фасаде. Венский говорил, что этот дом напоминает ему гимнастерку солдата, на которую пролили щи.
– Подождите, я Вере Михайловне тянучек куплю, – и Вася вошел в лавочку, помещавшуюся в том же доме…
Прохладно в комнате у больной. Светлосерые стены украшены немногими репродукциями. Над кроватью, в парных рамках, портреты Марата и Мечникова. Вера Михайловна – на ней фланелевая блузка – кивает нам ласково: «Садитесь пожалуйста». Брат ей читает вслух мечниковские «Этюды оптимизма» – любимую книгу. «Бросьте это! Есть вещи поинтересней», – скажет Вася, размахивая газетой. И мы, уже все пережившие, будем улыбаться снисходительно восторгам больной. «Успокойтесь, Вера Михайловна»… Из этих окон через минуту услышат счастливый смех, он проснется над траурными флагами, над грязным проулком, стучась в стекла соседних домов…
Так думал я, поднимаясь по крутой лестнице. Старая лестница в выбоинах, – чтобы не упасть, нужно смотреть себе под ноги.
Привычным жестом рука потянулась к вертящемуся звонку – «Прошу повернуть». Но звонка я не нашел: обе створки двери оказались открытыми.
– Зря он устраивает сквозняки, – сказал подоспевший Вася.
В темном коридоре на ящике брошены тюфяк, подушки и сверток постельного белья. За дверью, ведущей в комнату Веры Михайловны, слышны всплески воды, – там, вероятно, моют пол.
Венский смекнул:
– Кажется, некстати пришли, у них – уборка.
И все мы толклись на площадке, не решаясь переступить порог. Тогда отворилась дверь из столовой. Спиной к свету стоял Абраменко. Заметив нас, он не двинулся с места. В руках у него женская сорочка, она свисает почти до самого пола. Лица Абраменко не видно, только белокурые волосы на щеках от яркого солнца кажутся рыжими.
– У вас уборка? – спросил Венский.
– Да, – вздохнул Абраменко, все не двигаясь с места.
– Мы только на минутку. Можно в столовую?
Прислонясь плечом к косяку, Абраменко посторонился, как будто собой отворяя дверь. Первым вошел Вася, он старался не стучать костылями.
Комната, которую принанял Абраменко только с приездом сестры, была обставлена хозяйской мебелью. Плюшевый диванчик, полдюжины стульев вокруг стола, покрытого клеенкой, буфет да несколько гастрономических натюрмортов по стенам, – вот какой мне запомнилась эта комната. На подоконниках стояло много цветов. Мы не раз обкрадывали хозяйскую оранжерею, нарезая букеты из резеды и левкоев для Веры Михайловны…
Тут только, в комнате, я разглядел Абраменко. Его белые волосы казались румянцем на землистых щеках, буграми торчали веснущатые скулы, а верхняя губа утратила свойственный ей рисунок – припухла и вздернулась с одной стороны.
– Что, брат, измотался? – Вася потрогал Абраменко за плечо. – А Вера Михайловна у себя?
Опустил глаза Абраменко, рассматривая узоры на сорочке. Так девушки теребят свои передники, когда тяжело у них на душе.
– У себя Вера Михайловна?
– Да.
– Напрасно. Ведь там пылища, поди, какая!
Абраменко вздернул голову и сказал сердито:
– Все равно, она умерла!
Тень пробежала по заострившемуся носу, и брат рухнул локтем на косяк.
Я смотрел на этот локоть. Рядом с ним у дверных петель содрана краска на доске. Это мы кололи грецкие орехи для Веры Михайловны.
– Умерла?! – Зингенталь держал себя за подбородок, как будто высчитывая что-то в уме.
Вася повис на своих костылях. Еле шевеля ногой, он доплелся к двери соседней комнаты. Я услышал, как взвизгнула ручка, и через секунду, в тон ей, – женский голос, позаимствованный из предбанника:
– Нельзя! Нельзя мужчинам! Мы покойницу убираем!
Маленькая пауза – и снова:
– Да что вы, господин! Пустите! Нельзя мужчинам.
Дверь захлопнулась, а Вася не возвращался. Его привел Венский, поддерживая за талию. Шатается Вася, и на пуговице его пальто раскачивается красный пакетик с тянучками.
Домовито заскрипели пружины, когда Козлов сел на диван. От плюшевых подушек поднялась веселая стайка пыли. Зингенталь разогнал ее ладонью, как назойливый дым.
Дверь из комнаты Веры Михайловны приотворилась, и тот же голос нетерпеливо сказал:
– Давайте же сорочку!
Абраменко отнял руку от косяка. Волосы на одной его щеке взъерошились, ухо покраснело, тогда как лицо, еще более позеленевшее, стало страшным. Он вышел в коридор.
– Сорочкой пол подметать! Разве можно?
Вася заткнул уши. Трезвый голос в этот момент действительно звучал непристойно.
– Когда же это произошло? – решился спросить Венский.
Абраменко посмотрел на меня.
– Не знаю… – и, спохватившись: – На рассвете.
Теперь Абраменко ходил по комнате из угла в угол. Посуда дребезжала в буфете, а цветы на подоконнике вздрагивали, словно колыхал их ветерок. Тяжелая поступь, большой человек.
Большой сирота.
– Зря умерла! – сказал Зингенталь убежденно.
И тогда Абраменко стал говорить через силу, как будто торопясь оправдать свою сестру:
– Не умереть было трудно… С ее здоровьем – на болото, в гиблое место… Тамошний урядник – и тот за растрату сослан. Земля голая, не родит. Мука к весне восемь гривен фунт. А пособия от начальства – шесть целковых в месяц.
Он ходил, встряхивал головой и вдруг остановился, схватившись за спинку кресла.
– А режим! Собачий режим! Хуже, чем собачий!.. Даже по окончании срока ее сюда повезли в клетке, в столыпинском вагоне.
Минутную ярость снова сменило отчаяние. Абраменко закрыл глаза, закрыл их так плотно, что веки сморщились, а брови сползли в глазную впадину.
– Между прочим, – сказал Венский, – умер Столыпин.
Это было произнесено скороговоркой, действительно «между прочим». Но Абраменко прозрел тотчас же.
– Что?!
– Умер Столыпин. Понимаешь – умер, совсем…
Припухшая губа поднималась все выше, собирая у глаз морщинки, уже показались крепкие зубы, и на бледном, на землистом лице мы увидели прекрасную улыбку.
– Да ну?!..
– Да, ну войдите же! – в третий раз нетерпеливо повторяет Андрей Петрович.
Из коридора опахивает ветром, тяжелые тучи дыма чуть-чуть раздвигаются. Входит Клавдия Дмитриевна.
– У больного, которого вчера оперировали, началась рвота.
Она говорит запинаясь, не глядя на профессора. Андрей Петрович поднимается и отряхивает брюки, сбившиеся в коленках.
– Давно рвет?
Сестра должна отвечать на прямо поставленный вопрос.
– Не знаю… Я была в первом этаже, а няня уснула.
Овечкин подпрыгивает на диване:
– Как уснула? Почему уснула?
– Спросите ее сами, товарищ Овечкин!
Клавочка сердится, надувает губки, и термометр в верхнем кармане поднимается к самому ее подбородку.
На плече у Андрея Петровича халат. Он переброшен небрежно, как дождевик.
– А судороги вы не заметили?
– Нет, как будто…
– Хорошо. Грелки приготовьте и термоформы. Мы сейчас придем. Подушку из-под головы больного убрать.
Клавдия Дмитриевна в последний раз смотрит на Овечкина: «Ведь завтра пришлешь записку вместе с рецептами, а я не прощу, ни за что не прощу!..»
Дым в комнате, парусиновые портьеры, тусклое небо за стеклом – все одноцветно, все серо. Убогий колорит. Хотя бы птица пролетела, хоть бы догадался кто бросить комом снега в окно!
– Возьмите мускус, эфир и поваренную соль. Шприц в шкафу?
Андрей Петрович открывает продолговатый футляр.
– Иголку пора бы переменить, – и он нацеливается, сощурив один глаз, на волосок. Спокойный, немигающий глаз профессионала.
Овечкин рассовывает склянки по карманам.
– Ну, и как же? – спрашивает он, проверяя притертую пробку.
– Что «как же»?.. Вы готовы?
– Я о вашей истории… Чем она кончилась?
Андрей Петрович захлопывает футляр, как табакерку. Вопрос кажется ему неуместным.
– Чем кончилось? Да ничем. Похоронили в один день… Вы вот лучше камфарное масло на столе не забудьте. И… пожалуйста поскорей, товарищ Овечкин!
Николай Никитин
Родился в 1895 г. в Санкт-Петербурге. Учился на филологическом факультете Петербургского университета. В годы гражданской войны служил в Красной армии. Умер в 1963 г. в Ленинграде. Автор романов «Преступление Кирика Руденко», «Это было в Коканде», «Северная Аврора» и др. Входил в группу «Серапионовы братья».
Тоска
В рыжую вянет малина у хлева, зацепилось небо за забор, как свежая шкура, и за забором в холоде твердеет песок, и непонятные, нежитые, сухие томят землю хвои, – люди про это говорят: тоска… И никогда не пойму этого леса.
Лес – изумруд и радость. А хвоя – хвою надо сыпать на гроб и на смертный путь.
Куда пойдешь? В бору – песок, игла и мох. Его легко сковырнуть пяткой, и под губкой мха опять песок.
Мы живем на горе. Под горой в длинном поле – город. В городе – каланча, исполком и у собора могила жертв революции.
Утром – сырая мгла, к ночи – дождь, а с пяти вечера с неба падает кусками деготь, липнет к воде, к песку, к окнам – и такая кругом темь, что теряешь ноги. В город нам ходить не-зачем.
Так живем.
Вчера у реки под откосом – там, где в отмели вечно лежат два челнока, нашел черные ямы костров, паклю, пропитанную керосином, поленья, лужу крови и нож. Наверное, прошлой ночью у реки в ямах гнали из хлеба спирт. Откуда кровь – не знаю. Знаю одно: в деревнях, а их в округе семьсот – гонят водку. И еще – русскому человеку без ножа скучно.
Знаю – зачем живу здесь. Нужно мне тишину. Вот почему живу в пустыне: песок, мох, лес, вода.
Комнаты топят тепло, как в бане. Сижу – расстегнутый. Бревна сохраняют тепло, тишину и рожают комаров. К ночи комары начинают зудеть и мешать. Возьмешь книжку, а книжка летит. Ну и лети, не тронь, не пугай тишины.
Через полчаса придет хозяйка Афимья, плеснет в меня рыхлой калуцкой речью, обольет ею, что зеленью.
– Чай кушать пожалуйте.
Будем долго сидеть – у стола – за камчатной скатертной, за белым хозяйским хлебом, пить чай с кислой калиною. Самовар мурчит, под столом тычется в ноги Барс-кошка. Кинешь хлеба ему – станет шипеть, рвать, играться. И стенные часы пропоют длинно, неторопливо в три такта каждую четверть.
Будем долго сидеть – и молчать. Ведь не знаем – что сказать и о чем… Ведь мы гости из разных стран, разной души и разной веры. Моя – напичканная, книжная душа. А ее душу не словишь, легче голой рукой поймать угря.
Сижу и смотрю.
Крепкий, как ядрышко, дом. Афимья – домашняя баба, здоровая, с хрустом, как кочан на морозе. Капот на ней в клетку, сытый, круглый живот, скользкие губы поджала. Наверно, рот мокрый.
А в комнатах ведет такую чистоту, что ни нашаркать нельзя, ни плюнуть, ни бросить окурка, конечно.
И на дворе, что дома. Боров Хрюшка, Катька-коза и выводок кур. Очень чисто.
– Одолели меня животные. Одолели, што черти. Жрать жрут, а я ухаживай. Завела со скуки, думая развлечение, и не рада так, штобы сдохнули. Работай на них, а прибыли грош, ей богу; в лавке купила без хлопоту, понюхала – свеженькой, а што тут выдет, бог его знает. Беда.
Афимья утирает руки передником. Смотрит, как пью я чай, а я нарочно пью из стакана; хочется ей налить в блюдце, да стыдно, берет также стакан, оттопырив мизинец.
Думаю – ленивая, будто, баба…
И спрашиваю.
– А кто же вы будете?
– Мещане калуцкие, заехали мы сюда по должности, как Иван Степаныч, так основалися… Иван Степаныч калуцкие тоже, наша губерния зеленая, летом ясное, земля растворенная листвяная, песни играют. А здесь скушно, зимой особо ад кромешный; вот кабы муж был, а то веселье сидеть одной, а он двести отсюда верст, вот уж третий месяц сидит там, письма мне пишет; мама, пишет мне, Фимушка, скушно мне без тебе, и пища неподходящая, сготовить не могут. А куда уедешь – животные держут, так и живем вот розно, и не знаю, когда приедет.
– Кто же он там будет?
– В кооперативе он будет, торгует всякой товар, от дегтю до калоши, – как известно – провинция. Он артельщик бывшой. Бароновской артели.
– И давно вы, Афимья Ивановна, замужем?
– Давно – и…забыла.
– Тринадцать нынче будет годов, вот… Так и горюем тринадцать годов. Ничего, хозяйство справное, и напито и наедено, и одеждой не бедовали никогда. А вы много ли жалованья получаете?
И стряхнула крошки с живота.
У меня – в городе далеком отсюда – живет мой мальчик, и потому я привык спрашивать про детей. Кого встречу, сейчас и спрошу: есть ли дети, как их зовут, да какие…
И очень люблю, когда говорят простые бабы. Каждая, когда расскажет, обязательно прибавит против сглазу: – Ну, мой, прости господи, здоровенький.
Хотел об этом спросить и Афимью, да стало чего-то неловко, так ушел молча к себе.
Трещит тихо за рамой сосна. Дверь к Афимье открыта. Сидит, точно дерево корнями посажено в стул. И читает местную газету.
Этого никогда не мог понять.
Спросишь:
– Что читаете?
Улыбнется в стенку.
– А новости печатают… про животных тоже… И спишь после крепче.
Так – каждый вечер – читала на сон.
И вдруг неожиданно прибавит.
– И про попов тоже.
– Ну и как…
– Да што, многово верно.
– А бог.
Пожует пальцы и равнодушно скажет.
– Што жа бог… Без богу только в нашем лесу страшно, у нас елка – дерево черное, вредное.
Сыпется день, как песок. А ночь падает холодным камнем. Утром проснешься – выйдешь на крыльцо. Видишь – сквозит скрозь песок легкая слеза, и, укутанное в небо, осеннее солнце сочит мягкий жар, и земля, будто зверь, чуть теплая и потная.
В сенях с утра толчется Афимья, бухтит в воде дымное месиво. Солнце смотрит мне в шею, а за ним и Афимья – белыми, собачьими своими глазами.
– Ну што, супруга спит?..
– Спит.
– Городская птичка. А вот мы с утра с животными. Боров-сволочь донял, картошку ему вари, стерве! Пущай холод дойдет, обязательно зарежу, што я ему поденка, што ли, смучал!..
Так бегут дни, как верный шаг зверей. И сутки разбиты на корма, на звериные сроки: утро, полдень, вечер.
Тут тоска залапит даже звериное сердце. Что из того, что темнота ноябрьской реки волшебнее индийского шелка, а красный песок внимательно слушает синие песни болтливого леса.
Вода речная – не ласка, лес – не радость, а песку в мире много, песком не утешишь человечьего сердца.
Я иду в лес и по дороге мечтаю – что, если на каждую елку повесят по электрической лампочке, станет ли светлей жить. Или лампочку носит в себе человек.
Знаю – в большом городе люди будут советовать мне почитать К.Маркса. А пускай сам Карл Маркс придет сюда, где баба Афимья ходит неслышно, как кот, в мягких медвежьих чулках.
Днем ехал с Афимьей дорогами. Я вез с городу почту и книги. Она – с базару горшки.
– Четвертый месяц… – сухо сказала Афимья – …пишет, хозяйство блюди… да што за люди жильцы у тебе. Вот рассудите, у себе сидит, а мене учит. Эк, мужик заражонный!.. Четвертый месяц!
И, поджав вожжи, перевела лошадь на рысь. Сверкнула грязь из-под колес.
Я взглянул на Афимью и понял, что письмо было ей неприятно.
Она тоже взглянула на меня и на мои письма из дому – и быстро, как только что лошадь, перевела разговор на другое.
– Ну што вам домашние пишут?.. Сынка своего не жалеете? Смотрю я на вашу супругу и диву даюсь, как оне могли кинуть свое дите… Што бабка, бабка – не мать. Допустим, корова или свинья не пустит свое дите без себе, приказывает ему и стережет его глазом. Я мужику, ежели бы он взял дите и сказал: вот тебе дом – живи, а дите пущай там живет, – я бы голову оторвала такому мужику, пес с ним, с мужиком…
По скатам к реке лежали за проволокой нивы, прямо в небо изрезанными черными глазами, и дожидали ветра, чтобы высохнуть перед тем, как запахнуться снегами.
Афимью приворожили поля, и в голове ее, наглухо перекутанной шалью, закопошились мысли, как черви в земле. Она морщилась, будто жалило ее, и старалась туже стянуть распухавшую голову. А они бились, бились, как по ненастью бьется в окна дождь.
Видно было, что они прорвутся.
– И здесь будет плод в полях. Каждая мать страждет за свой плод.
Не понимая ее тоски, я спросил ее:
– О чем вы?
– Да я зря… – и подхлестнула кобыленку вожжей, – сапожок подымите, захлещет.
Грязь и поля, не уйдешь ни от скучного пути ни от скучных слов. Они стелются рядом, как осень и чад. Только в этой земле встретится черное и страшное, потому что человек дышит запахами этой земли. У меня сжимается сердце, будто я найду нож и зарежу им человека.
Зачем так точит крышу дождь, нет покою, за шесть верст просвистал ночной паровоз. Тишина зажала наш домишко в горсть, и под окошками дежурит мрак. И не хочешь, да слышишь, как щелкнет паз, как по железу скрипнет, ноя, сосна за окошком, и голая сирень бесстыдно шепчется в углах палисада. Днем рассыпается, как кубики, а по ночам собирается. И наполняет каждый звук. И самое последнее горе, самая кровь тихо всплывут со дна, и шопот неудержимо закричит. Мне больно от непрестанного слушанья, но ведь это клей, он прилипает к ушам и к груди.
И у человека самого среднего, самого обыкновенного случаются необыкновенные ночи. И вот такую ночь я прожил один раз, и, может быть, иной никогда не проживу. В первый раз я слышал такую молитву, и другой такой теперь никогда не услышу. Помню я – и слышал в прежние годы – как по ночам мать моя молилась богу, как в городе товарищи мои проклинали и кощунствовали над этим самым богом. Но молиться тьме, падающей в окна водою, – этого не слыхал никогда.
Сперва за стенкою, где спала Афимья, дремала тишина, потом дрогнула эта тишина, забродила, как тесто, пузырями, и вместе с нею дрогнула стена.
Я не мог усидеть на месте и прошел по коридорчику.
Афимья, в одной рубашке, тяжелой грудью упав на пол у окна, положила на подоконник голову и руки. И вот вижу будто сейчас эту голову, обращенную в тьму, и руки – сжавшие дерево, как человека.
Она не называла имени бога, только не богу она молилась, – или себе, или этой тьме, распахнув перед нею сердце, как фортку.
– Ты што… ты мучаешь… ты отдашь мне… ты тело мое вернешь… ты лучше зарежь…
Если бы человек в петле сумел говорить, он говорил бы так.
На дворе к морозу мел ветер, жужжал в пазах, пролезая бритвой сквозь бревна нашего дома.
Утром я получил телеграмму – в далеком городе захворал мой мальчик. Жена испугалась. Встала к окну – в стекло и в песок несет первой пургой и холодом, и набегает по земле кисея за кисеей. У жены дергаются губы, глаза упали, и вся побелела, как сугроб.
И не разберешь – откуда катятся слова или слезы.
– Может быть, ты не поверишь мне… может быть…
– Не надо плакать, ничего нет!
– Может быть, ты не поверишь мне, как мне жалко нашего мальчика… Может быть…
– Не надо плакать, сейчас собирайся в город!
Я взял лошадь, отвез жену. На станции – бранью, потом, махоркой, кучей толпились рекруты.
Мальчик, когда ты вырастешь, ты тоже будешь браниться, цыкать и повесишь винтовку за плечи.
Жена ничего не видела. Она глядела в себя, и по щекам от глаз выросло два коричневых крыла. Вечернее небо заклеило тьмою. Мимо станционных фонарей пробежал, как шалун, веселый свист. Я поцеловал жену, она вошла в вагон. Ее лицо пошло тенью и мутью… вот тронулись, и точка – красный сигнальный огонь – отходила от меня, грустно и мерно вздыхая колесами.
Что же, каждому в свое время будет дан сигнал.
Накормив на ночь скотину, Афимья долго плескалась в умывальнике.
Когда я вышел пить с нею чай, Афимья сидела за самоваром в новом жестком капоте. Пар колокольчиками полз к черной, подмасленной ее голове. На столе опять – кислая калина и хлеб ломтями.
Спросила:
– Без жонки скушно.
– Немного.
И, брызнув в меня зеленью своих калуцких глаз, протянула стакан. Сама, теперь не стесняясь, пила прямо в прихлебку.
– Любовь – страшное дело, а дите нужно, дите – верное дело. Ежели человеку написано горе, будет горе через дите, а ежели радость, через дите и радость получает. Бабе, как деньги кошельку, надо дите.
– А у вас были дети?..
Афимья высморкалась в рукав и уронила глаза в чашку.
– Не было своих, взяла чужую, Танюшку, крови нету, – волк, ласки нету; нет своих и чужих нечего, бросила… Полгода подержала, пустое все…
И, вылив на меня теплую свою зелень, замолкла, что немая.
Потом без спросу завела старый рыгающий граммофон. Играли гармонисты – русские песни. А она глухо подпевала им, зажевывая в горле слова:
После – длинно улыбалась мне белыми, собачьими глазами, рассказывая о замужней жизни, о папеньке, а я ничего не понял, я думал, как бы скорей уйти мне – повежливее – от этого невнятного и тягучего, как отрава, разговора.
И когда ушел, затих мышью у лампы, у книжек и долго-долго просидел – пока, отвернув занавеску, не увидел мерцающих игл на верхушке моей сосны. Значит – пора спать. Я разделся. Лампа еще горела. Лег, звякнув пружинами, и на минуту задумался о моем мальчике. Вдруг что-то шаркнуло и, зашуршав, остановилось на моем пороге… Афимья – в длинной, суровой рубахе, пальцами прикрыв глаза, как козырьком… Помедлила тяжело – и перешагнула резко через порог.
Так, рассказывали мне, на охоте ломит медведица сквозь облаву, обрывая линию облавы – веревку с красными флажками, чего никогда не сделает ни один зверь – ни волк, ни рысь, ни лиса.
И, подобрав мое одеяло, села на кровать.
– Ну слушай, я пришла, будь что будет…
У меня похолодело в груди, не знаю – что было и почему… Я покраснел и крикнул ей.
– Убирайтесь отсюда вон, сейчас!
Она встала, схватилась за грудь, и половицы скрипнули от ее шагов.
Утром, как ни в чем не бывало, Афимья бухтила в корыте месиво для скота. И я столкнулся с нею в сенях. И улыбнулся почему-то, и она улыбнулась, и рассказала все просто, не стесняясь, будто говорит в скотнике со своими зверьми.
– Припадошное это… Очень хочу понести дите, и тоска мене так грызет, так гложет мене тоска, не могу, жуга мнет сердце, не помню, как решилася… пущай бы Иван Степаныч выгнал, пущай все…
Тут я понял ее тоску, и то – чего не смог дать ей муж. И понял – прошлую ночь.
Сегодня новые сутки, по-старому разделенные на звериные сроки: утро, полдень и ночь.
Мне надо было бы обнять и поцеловать эту женщину, захотевшую стать матерью… но я сам не знаю чего застыдился, и из сеней вышел в лес…
А может быть, я понял все превратно, как часто со мною бывает. Я многого не понимаю ни в этой жизни, ни в этом тоскливом сосновом лесу.
Белый лес
Кругом сторожки строгий белый березовый лес. Он держит тишину. За лесом – туда, где рыжий вереск и болота – лесные разработки и пильня. В сторожке живут Щукачев Иван, старик, с женой, и молодой Щукачев, тоже Иван и тоже с женой. Молодая у Щукачева красива страшной, цыганской красотой, и за это кажется больше всего не любит ее старик.
Вот уже третью ночь плачет в зыбке Ванюшка, это – третий Иван Щукачев, – от молодых.
Третью ночь ругает Дарью муж, а свекор вчера, без мужа, сказал ей:
– Ей, сноха. Пущай он помрет. Ты мне спать не даешь. В такой жизни пьяным мне надо быть в доску.
Четвертой ночью, когда снова Ванюшка плакал, муж долго и внимательно следил за Дарьей. И от этого стыдно и неудобно ей было вынимать из кофты груди и совать темный, как стертый пятак, сосок в рот Ванюшке. Младенец жадно хватал грудь, захлебывался, и, наглотавшись собственной слюны, сворачивал набок губки, потом, выпятив нижнюю губу и вдруг затрясшись и покраснев с лобика, начинал кричать на всю избу и теребить пленку ножками.
Мужу Дарьи завтра с утра надо было итти в работу, в объезд, он служил в лесу объездчиком, и ребенок ночью очень мешал. Но он сдерживал себя, потому что любил Дарью.
– Голодный, не видишь, что ли… Ну-ка, сообрази. Дарья, ничего не ответив, сдавила ладонью грудь. И, увидев, как две-три капли тихо ползли по соску, сказала одними губами мужу.
– Нету.
– Вот…
И Щукачев раскашлялся. Точно в кашле он хотел облить Дарью злобой. И после того, нарочно стараясь быть шумным, громко вздохнул, и, перевалившись на другой бок, громко, для виду, захрапел.
Он знал, что внизу на лавке спят отец с матерью и прислушиваются, и вот для них он хотел казаться суровым и равнодушным. Так это было века – от прадеда к деду, от деда к отцу, и сейчас нарушать обычай не находилось причин. Это было в крови.
Утром перед работой все завтракали вместе. Обыкновенно все молчали, потому что говорить было решительно не о чем.
Но сегодня ворчал свекор, зудил, как муха.
– Вот они – бабьи морды, что нам в морде, ты ребенка напитай, а с морды твоей нам не воду пить. Гуляли много, вот она – республика. Глядел бы кого в жены берешь. Вот они советские, гадость…
Тут Щукачев-сын вскочил с лавки, покраснел так, что даже белые его волосы стали кирпичными, и схватил отца за руку.
– Не позволю я тебе стучать, нет тебе на это власти, я сам могу стукнуть.
– Да уж достучался. Вот она, ваша-то власть, на горбу села. Умники! Ну стучи, что ж ты не стучишь?
И, обозлившись, старик вышел из сторожки, хлопнув дверью.
Перед тем, как итти в объезд, Иван подошел к отцу.
– Слушай, надобно малютку коровьим кормить.
– Так, ну корми. Скажи матери. А греть на чем станешь?
– На плитке греть.
– На плитке? Так… Круглые сутки плитку греть?
– Ну а что ж… Что же делать еще.
– Так. Ты, конечно, по-своему рассуждаешь. Ну, а дров-то ты припас?
– Будут дрова…
– А вот когда будут, тогда и разговаривать будем. А мне лишних твоя власть не даст…
– Что? – спросил Иван. И, точно утром, шея у него опять набухла и потемнела и пошла рубцами, как печенка.
– Ничего, – ответил старик, – не даст, говорю, лишних твоя власть.
– Ах, так… Ну, папаша, случись мне с вами на военном фронте, взял бы я вас после подобных слов на мушку, и крышка бы вашей жизни. Благодарите, в душу, вашего бога!
И, потемнев, он с бранью вышел из дому.
И целый день после того изба стояла сырая и тихая, что гриб.
Вздыхала свекровь, переставляя горшки у печки.
– Ты бы, Дарьюшка, сунула ему в рот хлебного мякишу.
Но и от вздохов и советов Дарье становилось тяжелее.
Вечером пришел свекор. И, когда свекровь плеснула Дарье щей в миску, Дарья сказала.
– Спасибо, что-то мне не хочется.
– Штей не хочется… Погоди, сейчас мороженого сготовим, с лемонадом, – перебил ее свекор и переглянулся со старухой. И вот тут увидела Дарья, как они пересмехнулись, и как свекровь перебрала пренебрежительно пальцами косынку.
Выйдя во двор, смотрит Дарья сквозь прорехи в крыше, и кажется ей, что прорастают звезды сквозь крышу тонкими, детскими зубками.
Из сеней подкралась кошка, боком подластилась к Дарье, мурлыкнула. И стало Дарье теплее.
– Вон звездышки косят, звездышка упала – человек помер. Кошка, кошка, куда же мне с дитем?.. В пруд кинуть, что ли… Или сам помрет… Или сам помрет, а, кошка?
Потом вышел на двор свекор, взял вилы. И, перебирая навоз, страшно ругал баб и жизнь.
– Ненавижу я, понимаешь, это все. Скучно мне, ни тебе купить, ни тебе выпить порядочного, Дарья, – крикнул он и бросил вилы.
– Вот оттого злюсь. Застарелый я человек, а этого – нонешнее грудь не принимает, самогон мне – смерть. Ты не обижайся, бабочка. У меня это глупое, не сердись.
И, присев к Дарье, рассказал ей веселым шопотом, воркнул, как голубь.
– Господи, да ведь прежде-то покойничек Прокл Степаныч Мамадык, по лесной части серьезнейший господин, обыкновенно поил меня мадерным вином. А знаешь ли ты, бабочка, какое есть мадерное вино? Душе гладко, глазам мягко, а корпусу нет, будто ангел. Вот…
Ранним утром Дарья вышла из Турова. Было холодно. Воздух резал, а небо, зашарпанное и грязное, висело тряпкой. На такой дороге крепко застыла вчерашняя колея, и по ней идешь, что по камню.
Чтобы ровнее было итти, чтобы не тряско было по рыхлому песку, Дарья норовит ступать в колею. Печально, как странник, среди белых берез бредет дорога, и от канавы крадется к дороге разбойный соснячок. Легкий ветер живет в сосняке, и оттуда свистит на дорогу, а с дороги пойдет тонкой крупою по всей земле. Оттого земля пахнет печалью и хвоей.
Хорошо таким утром итти и думать, что бывает на свете любовь, и что черное горе можно изжить, и еще хорошо жалеть своего дитятю.
Качается по косогорью Дарья, торопится, а за косогором за ней упало в яму Турово. И, если оглянуться назад, увидишь, как жесткие углы изб плавают в мутной, скользкой росе.
Вспомнила Дарья, как прошлой ночью сказал муж, Иван Щукачев, про старика.
– Пускай он мне кровь. А разве собака собаку не сожалеет? Сожалеет. Только у нас подобные имеют скользкую душу. Не надо нам ихнего, вот я тебе примус принес, питай дите.
Долго после этого, натирая песком медный живот спиртовки, толковал он с Дарьей, как лучше и выгодней жить. И Ванюшка, будто слушал их, не плакал. И под конец, когда спиртовка блеснула медным огнем, Ванюшка вдруг потянулся к нему, и от носа к губенкам выросли у него две морщины.
– Смеется… – сказал Иван. – …Все понимает. Какие нонешние дети, – механики-оптики…
Тут заметила Дарья, что Иван сидит без сапог, и что портянки подвернуты у него прямо в опорки.
Дарья испугалась.
– Иван, а Иван!.. А где же сапоги?
– Сапоги мои Абдулка носит.
– Ваня, за что же это Абдулка…
– Хватилась. Я на машинку променял.
И когда Дарья, вдруг подобрав губы, кинула Ванюшку в зыбку, увидел Иван, что лицо у нее спеклось, как картошка, и из-под век кинутся сейчас слезы.
От слез сделалось ему нудно.
– Не реви, дура. С деньгами и гвардейские пошьем.
– Очень мне жалко сапоги…
Иван кулаком стукнул по столу, как камнем.
– Дура ты… Да я в баретках, экономия.
Тут отец, свесив с печки голову комом, так надсмеялся над сыном:
– В баретках… Ты бы булыжник-то на полу колол, ведь стола мне не купишь. Оно и видно, что твоя власть в баретках тебя пустит на зиму, эконом!
И когда сын перебил его:
– Молчи, шкура!
Отец не обиделся, а, будто захлебнувшись своими мыслями, захохотал.
– Ладно. Пущай вы будете оптики.
На дверях исполкома висел ржавый замок.
Дарья, присев на приступок, перебрала в памяти то, что велел муж сказать председателю. И когда вспоминать стало больше нечего, подумала про дом.
Бабьи мысли катятся колобком: наверное, Ванька ревет без нее, и свекровь старается заткнуть ему рот хлебным мякишем. Подумала и про рябину у исполкома. Совсем дозрела, пора обирать, а никто не рвет. Вот в Турове нельзя дерева посадить, сейчас ребята обломают.
Дарье надоело ждать, она постучалась в окошко, потыркала замок, но никто не отозвался.
С угла вышел мужик, шел он кадыком вперед, точно расчищая перед собой путь мутной, крепкой бородой. Дарья поклонилась ему, но он прошел мимо, не заметив. Странно было видеть, что этот здоровый мужик шел тихо и растерянно, точно маленький. Под мышкой, как рыжую хлебную ковригу нес он детский гробик.
У Дарьи болью схватило сердце, будто она защемила его в дверях.
«Вот и моего скоро понесут». – И думалось об этом просто, как о камне, без слез.
Осеннее село просыпалось лениво. Первыми залаяли псы, перекликаясь с одного двора на другой. В то время, как Дарья встала, чтобы пройти в село и расспросить, вернулся мужик; он шел той же тихой походкой, только без гробика.
Увидев Дарью, он остановился и невнимательно спросил:
– Вы чего дожидаете, женщина?
И когда Дарья начала что-то путать, он подошел к крыльцу и, вынув из штанов ключ на веревочке, отпер ржавый замок.
– Ступай, – сказал он, – я здесь секретарь. Погоди рассказывать.
Войдя в комнату, он скинул гнедой выгоревший картуз и не спеша сел за стол, под портрет Ленина.
– Ну, говори теперь, в чем твое прошение?
– Нету у меня молока, спирту мне надобно на машинку, ребенку греть, разрешение надобно…
И, выслушав рассказ Дарьи, ответил ей задумчиво.
– Бывает. У нас дети мрут. Мой вот поносом помер. Как фамилия?
Дарья сказала.
– Ты что – цыганка?
– Какая я цыганка, дорогой товарищ. Щукачевы – мы, муж мой в казенном лесу объездчик.
Мужик рассердился.
– Тебя, гражданка, спрашивают для статистики, так ты не торопись. Поняла?.. Партейная?
Секретарь писал, поминутно осекая перо о чернильную баночку.
– Вот подпиши… Это будет твое заявление. А тебе другую бумажку на руки…
– Вот спасибо, товарищ дорогой… Тут яички у меня в косынке, ты мне косынку-то ужо отдашь. Курочка у меня очень дивная, такая ноская.
– Погоди… – спокойно перебил ее секретарь. – …Председателю печать надо поставить. Я к товарищу Зубкину схожу, печать у него в кармане.
Возвратившись через полчаса, щепкой счистил он глину с сапог, облепившую сапоги, – будто ходил он по тесту. И снова сел за стол, под портрет.
– Неудобное дело складывается. Зубкин в Зеленом рыбу удит, ты подожди…
– Да как же ждать, товарищ дорогой… Я грудного ведь боюсь оставить, Ванюшку-то…
– Тут закон, и спорить нечего. Пришли кого часа через два, бумагу выдам.
Дарья помялась, оглядела в избе плакаты, и, посучив в руке узелок, не поверила.
– Нет… Уж ты дай-кось мне сейчас, как есть.
– Что ты тут цыганишь… Сказано, приходи через три часа! Обязательно! Вот еще!
Выйдя из избы, секретарь аккуратно запер ржавый замок, и, будто не замечая, что Дарья все еще стоит рядом и что-то просит, пошел от нее по улице, не говоря ей ни слова.
А у колодца, вдруг опомнившись и хлопнув себя по штанам, опять обернулся.
– Приходи-ка лучше через… часа через четыре, может, Зубкина в Шалове задержат, слышишь?..
Дарья слышала.
Слышала и то, как мужик вздохнул: – Канитель…
Дарья вспомнила про гробик и, пожалев мужика, пошла в Турово, и оттуда – к себе, в белый лес.
Утро было крепкое, солнечное, вкусное, как осенняя репа.
Иван Щукачев выхлопотал на разработках лошадь, и сегодня сам старик вызвался съездить в волость за бумагой и за всем, что там нужно купить.
У сторожки, нюхая ломкий осенний ветер, храпела лошадь и весело вздрагивала, играя, когда старик хотел поправить на ней шлею.
Старик страшно суетился. Все вышли его провожать, и он, чтобы показать, что у него есть еще силы, что он еще не так стар, в правую руку крепко закрутив возжи, лихо подскочил на кончик телеги.
– Ничего, бабочки… Я тебе, Дарьюшка, и горельного спирту достану, и соску достану, пущай Ванька сосет… Ничего! Щукачев Иван будет. Щукачевы – народ костяной, корни…
И присвиснув, погнал лошадь, по мягкой лесной земле.
И даже Иван усмехнулся, глядя, как весело трясется на телеге старик.
– Ухарь! Старая косточка.
Днем Ванюшка спокойно лежал, качаясь в зыбке. С обеда погода переменилась. Белый и голый лес держал сумерки, зябли по земле сухие листья, и даже дятлы не ковыряли кору. В солнечные дни шел от них по лесу стук, что в мастерской.
Небо пошло заплатами и спустилось так низко, что острые сучья берез рвали и эти заплаты. А ветер кусками порол небо, нагоняя дождь.
Щукачев, приехав с объезда, спросил мать:
– Разве не вернулся батька? Ну, намочит его. Такая будет погода.
Мать ответила.
– Не маленький.
И сказала ему шопотом.
– Ты лучше на Дарью погляди, с ума сходит.
Щукачев посмотрел в черные Дарьины глаза.
– Ты что такая?
– Рада я, Ваня, у-ух… у-ух.
Она играла с маленьким.
– Дедушка нам соску привезет, молочко пить будем. – Баюкала.
Вместе с Дарьей и старухой вытащил Щукачев спиртовку.
Ванюшка тянул губки, и мать думала, что Ванюшка смеется, и от этого становилось легче и радостнее.
Поили Ванюшку с ложечки теплым чаем. Ванюшка захлебывался и икал.
Мутной ночью в лесу с шумом шел дождь.
И ночью же, с дождем и шумом, вернулся старик. Мокрый, зашлепанный грязью, он ввалился в сторожку с кнутом и хлестнул по полу.
– Здрасте, товарищи-оптики!
И, не удержавшись, упал к плитке, разбив горшок. И засмеялся весело:
– Ничего!.. Вот она – ваша власть! Что с народом-то делают… Ветер кружит, крепкой… Фуу!
В сторожке притихли.
А старик, чтобы сохранить бодрость и кураж, крикнул еще громче.
– Ну!
– Что же это ты пил? – тихо спросил Иван.
– Ну, пил. Выпил я, выпил, попробовал. Попробовал…
– Ну… – еще тише спросил сын.
– Ну, не с фалыиой… Градуса большие, твердый. Не доглядел, бутылка-то и кончилась, вот оптики! Ка-а-кое варют, ф-уу! Вот она, Советская власть!
И, когда старик, смеясь, вздумал приподняться с полу, Иван, осторожно хрустнув пальцами, как яблоком, сжал кулаки. И, когда старик поднялся, он хлопнул его по лицу. Старик упал. Тогда, помолчавши и так же медленно, он нагнулся к нему и хлопнул его с другой щеки.
Старик покраснел и забился у плитки, как рыба.
– Бьешь? Бей в мою душу, бей, сука, бей, чтобы я тебе бумажки хлопотал, на, бей…
Старик выкинул платок из-за пазухи.
Иван поднял платок, и вынул оттуда бумажку.
На оборотной стороне бумажки стояли бледно-лиловый штамп и около – пауками расползшиеся буквы: «Получил одну. Щукачев».
– Спрячь. Что уж мне делать, не знаю. Разве казенный лес пойти рубить, да я свой. Нынче чужие объездчики, меня обязательно словят.
Присев на лавку, он спрятал голову в кулаки. Хотелось ему оторвать ее и забросить чорт знает куда.
А потом, никому не сказав ничего, взял с угла топор и ушел в лес, к березам, к дождю, дробившему землю в студень.
Всю ночь Дарья сидела у окна. И, притиснув лицо к окну, слушала ночь. Шум и свист дождя наполнял ее страхом. Под утро побелело небо, и на мокрой, злой земле стал вырастать из тьмы белый лес, и вместе с этим белели Дарьины глаза.
Первым проснулся свекор. И сквозь сонное тепло, сквозь ночной и еще уютный бред, спросил.
– Дарья, чего ты шепчешься?
– Слушаю… – ответила Дарья.
Старик покосился на нее с лавки, и не узнал – кто ему ответил.
Голос Дарьи стал похожий на солому – порожний и глухой.
И старик подумал про нее: «Ведьма! Вот ведьма!»
– Слушаю я, не тюкнет ли в лесу Ванька.
И, действительно, голос у нее стал странным, точно говорила она из воды.
Старик понял, что Иван ночью ушел в лес. Он быстро соскочил с лавки и забеспокоился. Весь хмель источило сном.
– Ну, и что, тюкает?
– Да вот, уж поди часа два не тюкнуло.
– Ну, значит, попался… Увели голубчика.
Старик вдруг подобрался, как на резинке, и руки у него повисли плетью.
– Вор, вор, вор… Будут, значит, судить.
Но Дарья даже не повернула лица, стекло перед глазами заплыло зеленым и мутным.
Ванюшка проснулся в зыбке, и опять заплакал, как вчера. Дарья же не поднялась, не услыхала. Будто она прилипла к стеклу.
Было утро. Был лес белый и скучный.
Такой же – как эта глупая и скучная жизнь.
Иван Евдокимов
Иван Васильевич Евдокимов (1887 – 1941) Печататься начал с 1915 года. Помимо романов – «Колокола», «Чистые пруды» – написал искусствоведческие работы «Север в истории русского искусства», «Вологодские стенные росписи», а также биографические повести о художниках: «Борисов-Мусатов», «В. И. Суриков» и др.
Медведи
Первый снег выпал денной, ненадежный, полежал день – и сошел. И не быть бы зиме еще сорок дней. Но тут из-за бора у Трифона-на-Корешках, к вечерку, на закате, начало яснеть и холодеть небо. Ночью подстыло, к утру земля закостенела, ополдень на коровьем пруду в Овинцах ребятишки бегали с деревянными колотушками и глушили карасей. Зазимье пришло на той же неделе и заворотило нос в рукавицу. Пошли снега с ветром, с туманом, с моросью. Несло днями волокушу, а ночью закручивало метели взанос, в уброд, внатек и наст. На Спиридона ходили в Овинцах к обледенелым колодцам кривыми и узкими тропками, по большой дороге скребли полоза наслуд под коньком у светелок, и приходили волки на гнилой дым из труб, уползавший по снегу в волчьи болота.
Зима была задачливая для медвежатника Тита. Взял он стервятника на речке Леже, в Соколянках – видать Овинцы от берлоги, взял он двух овсяников на прошлогоднем месте под самым Трифоном. Митька трое суток не ходил в школу: ездил с отцом на Попадье – так звали старую лошадь – за мохначами.
В последний раз ездили, заплакал Митька о собачке – медвежатнице Кучумке: разорвал ее стервятник. Отец рукавицей размазал у сына слезы по лицу, зажал нос и ласково наклонился к нему:
– И чего ты, дурашка, плачешь? Гляди, добыча кака!
Кучумка лежала невдалеке от медведя, с отвороченной на спину головой, протянула ножки и поджала замерзший палкой хвост. Митька плача обметал с Кучумки снег. Отец, привязывая к сосне навострившую уши Попадью, спросил:
– Зарывать, что ль, станешь?
– Не, не! – вдруг крикнул Митька и пнул тушу медведя.
Отец засмеялся:
– Так его, так его, Митька! Не то Кучумку, не то и отца завернул бы на тот свет Потапыч. Ну, охорашивайся да за дело! Погожу малость: проплакивайся!
– Тятька, Кучумку домой повезем, – тянул Митька. – Я ее похороню за овином на горбыльке. Там сухо. Песок. Она и не сгинет долго.
– Ну-к что, домой так домой: клади. На горбыльке хорошо…
Был Тит широк и дороден, как старая ветла. Весело взвалил он косолапого на дровни. Кучумку Митька положил рядом. Отец облокотился на костоправа, а сын нежно гладил Кучумку.
Поехали. Попадья, приобыкнув к косматому, не спеша тянула дровни старыми следами. Проваливаясь до брюха, останавливалась и, передохнув, натуживалась и выволакивала кладь. Тит задумался, поглядывая на горевшие снежинками елки, на бронзовевший сосняк, и прислушивался, как позади сын что-то ласково бормотал над мертвой собакой. А потом, не оборачиваясь, выправляя вожжи из-под хвоста Попадьи, сам себе пробурчал:
– Э-э-х! И… собака была умница!
Митька поднял голову и грустно спросил:
– На каком, тятька, попалась?
– На девяносто девятом. До нее Орлик был, да Мальчик, да Свистунья, а потом Кучумка.
– Я вот вырасту, тоже на медведей пойду.
– Дело, дело.
Отец подумал, покурил, пыхнул на хвост Попадье, хлестнувшей его по лицу, и бурчал дальше:
– Лесного архимандрита бить следоват. Не мы его, он нас: поля там, малину, скот… И человечину куснет с голодухи. Медведи ручные живут, все ничего, а попробует он мяса – чего мяса, например, голубь, голубятины попробует, – вот и кончено. Заревет, глаза красные: в лес надо. Четвертую собаку кончает. Кучумка – четвертая. Михайло Иванович – сурьезный барин!
Сын сердито уставился к круглый пушистый зад медведю, а отец вдруг рассердился:
– А и ему жить хотится. Кучумка мне его прямо на рогатину посадила. И… нечего тут… Нашелся, подумаешь, медвежатник: пескарей ловить! Медведь – зверь проворный. Увалень, говорят! Говорят, кто медвежьей смерти не видал? Тихо да криво бегает Топтыгин! Да он те так побежит, по шнурочку, как колесо подкатится. Глазки у него хитрые, злые, видят тебя насквозь. Через медведя рогатина лезет, а через тебя две рогатины – глазки лесные его. Охотник сыскался! Помалкивай у меня, а то я тя валежиной!
Митька искоса поглядывал на отца, щипал медведя, выдергивал из заду стоячие холодные волосинки. Тит помолчал от оврага до оврага и подобрел.
– Нет, Митя, не надо тебе идтить в медвежатники. Вот и я живу будто не нарочно на свете. Ходи для разглуски за утицей, там ты – сила. Под медведем не пролежишь долго: он тя умоет! Медведь – хозяин в бору, а мы на него воры и разбойники. Дело с ним опасное, грузное!
В ту зиму приезжали к Титу охотники из Москвы. Подняли двух медведей и волчью стаю. После охоты закоченевших бирюков долго вкапывали в снег у берлоги – и снимали. Снимали с Титом и с Митькой. Потом Тит всовывал в мертвый прокол космачу рогатину – и опять снимали. Долго щелкали машинкой на трех ножках и снимали московских охотников у медведя, на медведе, под медведем. Тит не глядел на московских гостей, прятал глаза под густыми медвежьими бровями, а Митька, задыхаясь, шептал отцу:
– Это почто же, тятька, сымают?
– Для камеди. Для показу главному начальству.
– Так и вненастоящую это, тятька?
– По ним ладно!
Невесело проводил Тит московских охотников и лежал, охая, на печи. Был ему перст на охоте: на тридцатом году медвежьей охоты дало исправное ружье осечку. Убегая в лес, космач будто взглянул на него приметно и зорко и заревел каким-то таким не слыханным раньше голосом. Были и другие приметы.
Стояла в марте полная зима, лежал снег невиданной толщины. Во всю зиму подкладывали метели снег аршинами, утаптывали его мокрые едучие туманы, прохлаждали ветра, ровняли места низкие, места высокие, покуда не растянулся он толстой и сдобной белой землей. Казалось, не хватит у солнца жара растопить белые горы. А на пятые сутки снега не осталось. Тут инде белые плешины не долго задержались в крутых межах. Была земля, как черная корова с белыми пятнышками на брюхе, на бочках, между рогов. Лежа пошла полой водой от Трифона. Снесло село Ловцы за Овинцами с кривого берега. Наклонило защитные черные ветлы у села, обмякло и выкорчевало с землей одной краюхой. Размякла, наплыла на село и поволокла за собой овины, амбары, избы, хлева со скотиной и живностью. В захлебнувшуюся старую плотину на Пундуге, будто всплыли где-то гробницы на кладбище, вынесло неудержимо белый лед, и пошел он поперек полей весенними незаказанными дорогами. Вода подступила к Овинцам и не могла подняться в гору. В лесах у Трифона-на-Корешках, на Обноре, на Бушуихе, на Углицком растрепало трехгодовалые лесные заготовки и закрутило раньшевременным молем в речном горле, повыкидало на пустоши, на просеки, к безводным деревням и погостам. Не стали собирать дорогой лес, как схлынул паводок к летним отметинам берегов, багрили его в Овинцах, на Рабанге, на Комеле, прикатывали к дворам, пилили ночами на чурки, подкладывали в костры к старым срубам. Мимо Овинцев на льдинах катили сидячие собаки, зайцы, бабы с бельишком, несло по воде дохлых коров, лошадей, овец, и сам Михайло Иванович ревун попал в беду. Подняло его, как на плоту, на горелом лесе, на высокой и цепкой лесной навали – и закачало, и заплескало в мутном крутне. Прибивало к берегу коров и лошадей, выламывали рога и отталкивали, снимали уздечки, окунывали, смеясь, круглые бочоночки баранов и ярушек. Паляли по медведю, а Мишка ревел, пригибал голову, зажимал притчатый нос и как бы грозил Овинцам мокрой лапой. Кричали бабы со льдин, бегали по берегу сухопутные бабы, а водяных баб проносило, укачивало, забрызгивало…
Тит глядел на ломыгу и зяб в полушубке. Будто тот был медведь на льдине, что поглядел на него приметно в лесу, и несло его будто нарочно теперь под Овинцами. Приложился медвежатник, смерил долину серой мерой глаз – и пуля прокривила над паводком. Лесной черт только переступил на месте с ноги на ногу – и отвернулся от Тита.
Митька хоронил вытаявшую Кучумку в тот день на горбыльке. Отец сидел около на старом пне и сумрачно глядел на исхудавшую собачью морду.
На пятой неделе приехали к Титу опять охотники из Москвы. Ходили на глухарей и тетеревов. Заприметили в ночи на соснах черные кучки глухарей, замерли, чтоб не хрустнуть в валежнике, не дохнуть, не чихнуть… В забрезжившем свету будто пошла в темноте какая-то муть. Вдруг Тит шепнул, тихо шарахаясь назад:
– Медвежата… медвежата… медведица… пестун…
Не попадая зуб на зуб, уходили… Тихонько переступали, стояли тихими ночными деревами, будто слышали шорох и шелест в муравьиных кучах. Когда выбрались к недалекой полянке и побежали, топоча, прямиком на опушку, медвежата были явственно видны. Тит, отбежав, разрядил ружье. Громыхнули за Титом другие охотники. Где-то взревел зверь, и по лесу затрещало, загоготало, заломало бегущие сучья. Медвежата весело карабкались по стволам, то выходя на самую крону и покачиваясь, то прячась в игольчатом шатре.
Тяжело сказал Тит:
– Дешево отделались. Вот те и глухари! Чудит, право! Беспременно тут была медведица. И пестун – хорошо. Ребра ломать мастер. Нет, скажи на милость, куда лешой занес!
Тит грузно и невесело засмеялся.
– А я говорю, – заплетаясь, бормотал московский охотник, – мы очень неосмотрительны. Это вы, Тит. Разве можно в медвежьем месте выходить на охоту с мелкой дробью, без пуль, без картечи! Такая неосторожность, такая неосторожность!
Сидя на опушке, охотники тревожно озирались на выходящую из темноты лохматую и низкую чащу. Они держали ружья на коленях, словно поджидали, что придется обороняться.
Тит резко и громко говорил:
– Услышь нас медведица, не уйти бы живыми. Видно, не судьба. Один маленький хрусточек попади ей в мохнатые уши – пошло бы дельце. Медвежата кувырк – и к нам. Они, дьяволы, всегда бегут к человеку. Игруны, стервы, не дай бог! Медведице боле ничего и не надо. Ружья наши для щекотки как раз… Одного пестун, другого сама… И под себя…
Тит сбросил картуз, вытер лоб и растерянно добавил:
– Мокрой, как испугался… напуганной… И год ноне – всем годам год. Наособицу. Зима – пять зим сразу. Воды – море непроливанное. Сыч – у нас старик кривой в Овинцах, позабыл, при каком царе сперва жил, при каком опосля, – не помнит такой воды. А и речка-то в обшарашку поместится. Все одно к одному. Медведь норовит под глухаря, ружья не стреляют, медвежатники бегут от медвежат! Чудно! Чудно!
Пошли вяло и скучно к Овинцам, закурившим ранние печки.
Погодя с неделю драл Тит с Митькой лыки в Обнорском лесу. Остались в ночную, чтобы захватить утро. Закострили. Раздулось огня стог. Сидели, жевали, глядели на жадный огонь. Вдруг из чащинки кто-то бросил сук. Тит вгляделся. Опять кто-то кинул, уже большой березовой губой. Губа упала в огонь и откачнула пламя в сторону.
– Не напужаешь, – весело сказал Тит. – Кто там, выходи! Овинские?
Никто не ответил, но внезапно, грохоча по стволам, пролетел стороной обгорелый рогатый пень.
– А, – нахмурился Тит, – хозяин. Вот кто игру почал!
– Тятька, беда! – побелел Митька и прижался к земле.
Отец сразу закричал часто и гулко:
– Ай! Ай! Ай! Ай! Ай!
Вслед будто рявкнула роща, будто сорвалась вся она с места и помчалась, гремя деревянными ногами по земле.
– Ту! Ту! Ту! Ту! Ту! – кричал отец.
Митька повеселел и зазвенел ошалелым голосенком:
– Соли! Соли! Соли! Соли! Соли! Соли!
Медведь уносился, обрушивая за собой сучья, пеньки, хлеща ветками и часто-часто-часто топоча в ночи. Эхо ворвалось в чащи, побежало, заухало, вся Обнора загудела диким ревом, тысячи стволов, оглушая и надвигаясь, пошевелились во мгле.
Митька все еще кричал, а отец, глядя ему в рот, хохотал. Наконец Митька устал – голос сорвался. Так по вечерам пастухи созывали в Овинцах стадо с выгона. Коровы подымали большие морды на крик, жалобно мычали, блеяли овцы – и стадо собиралось к прогону, пыля и мотая хвостами от оводов.
Отец утер мокрые от смеха глаза, прислушался, припав ухом к земле, и встал. Выждав немного, Тит серьезно сказал Митьке:
– Помирать пошел. Теперь за ним по лесу красная строчка. Кровью изойдет.
– Уследить бы за ним, тятька! Нажива без трудов! Подохнет, Попадью в закладку – вывози.
– Уследишь его! Он, может, за сорок верст ускачет! Места ему познакомее нас с тобой. Сто верст лесу у Трифона, с гаком. В зыбунах сгинет. Из сил выбьется, ляжет – его и затянет в водяное оконце. Кульк, кульк, кульк! Обманчивая трава встанет над ним зеленой шерсткой – и все тут.
Он подкинул в костер хворостину и что-то обдумывал, поглядывая на сына.
– Не с того боку зашел, – протяжно и тихо выговорил Тит, – из-за огня нас не видно. На огонь вышел. Увидай нас раньше, может, повернул бы прямиком сюды. Крику боится медведь, ежели ты крикнешь раньше, до того, как в тебя упрется глазищами. Ежли он тя раньше узрел – ложись наземь молчком и не дыши. Он тя обнюхает, по роже тебе надает, наплюет на тебя, по земле выкатает… Захлебни слюну и не ворошись. Походит-походит вокруг тебя бирюк, притаится за деревом, ровно ушел, – пережди, помни; обманывает. Ты его, он тебя. Не выдашь себя – он и почнет обкладывать тебя листьями, ветками, валежиной, приволокет пенек… Тяжеленько, может, придется, а терпи. А то жизни решишься. Как захрустит в лесу, значит, пошел. Лежи, не вставай. Пусть и долго покажется, а лежи. Начнешь уставать по-настоящему, разломит всего – тихонько оглянись из-под дряни, вставай.
Отец прервал и вслушался в темноту, приставляя ладонь к уху.
– Идет сюды, тятька! – зашептал Митька.
Вдали за Лежей вскрикнули совы, и несся оттуда унылый придавленный стон.
– Нет. Трещит будто с версту отсюда… А может, и не трещит. Это не ты ногой наступил на сучок?
Отец вытянулся на цыпочках и слушал.
– Идет, идет, идет, – зашептал сын, – я слышу. Кто-то идет, тятька!
– Идет не идет, а на печке в избе куда поваднее, парень, – спокойно проворчал отец. – Надо кострину позатоптать: не ровно спалим лес.
Тит разворошил костер пошире, Митька раскидал запасенный хворост в стороны и нагрузил себе на спину маленькую вязанку лык.
Приглядевшись к темноте, пошли крепко и верно знакомыми тропками, порубками, просветами, полянами. Отец нес на спине воз лык и подталкивал Митьку. Шли скоро, срезая лишние загибулины дороги.
– Был я, Митя, в солдатах, – рассказывал отец. – Городок такой в Калужской губернии есть. В конвойной команде служил. Завели ребята медвежонка. Подобрали в лесу. Выпестовали. На кухне жил. Как собака ходил за нами. Проворный такой. Честь фельдфебелю отдавал. В кабак приведем, к стойке шасть – и стакан берет в лапу, чокается, нечистая сила. Умора! Ребята от смеху шатаются из стороны в сторону – и он шатается. Ребята плясать – и он не отстает. А то пойдем на базар. Молока охота, а денег нет. Покажешь перстом на кринку бабе, какая торгует: почем-де? И дальше. Нарочно делали. Мишка наш берет кринку в лапу, на задние лапы – и несет за нами. Шум, смех. Баба вдогонку кричит, бранится, чернит нас, костит… Космач так нехотя оборотится, поставит кринку на землю – и на бабку. Та, конечно, бежать. Здорово живешь кринку и унесем. Извели под конец. Привык, чудак, у начальника кур да гусей воровать. Плакали, а пристрелили. Когда привязывали к заборчику, понял, поднялся к нам грудью, закрыл лапой нос – самое слабое место у медведя, под рогатиной бережет, – заревел, слезы из глаз катятся…
Тит вздохнул и переложил веревку с ношей на другое плечо. Горько, жальчиво добавил:
– Не добыча бы да не озорничай он над деревенскими, непочто бы и бить его. Заня-я-тной зверь, заня-я-т-ной!
Заболел Тит с начала лета, лежал на полатях и не мог найти себе места. Поворачивался он с боку на бок, подгибал то одну, то другую ногу, посидит и ляжет, полежит и посидит, встанет на четвереньки, подымет голову руками с изголовья и держит на весу. Терла баба до надсады спину вином, тополевой примочкой, сметанкой с серой, подвязывала под мышки куриные яйца подсушить немочь, клала на тряпку к затылку коровий навоз кровь разогнать по кишкам, – Тит маялся. Верил медвежатник: был перст ему в медвежьем взгляде. Обещался не ходить на медведей, когда занывала с перегибом спина и будто заунывным звоном звенело в голове, дергало в ногах кости, лопались под наколенными чашечками больные пузырьки. Таскали его в баню, калили докрасна каменку, хлестали там его вениками до голого прута в руках, – плакал и выл Тит. Потчевала баба медвежатника на ночь после баньки малиной, выпивал Тит самовар – и засыпал. Ненадолго легчало, а потом опять корчился и так и этак. Возили на Попадье через Соколянский сосновый бор к Трифону-селу в больницу – и привезли обратно с мазями, с бутылочками, с баночками. Приходил Сыч, прошамкал заговор «Заря-заряница, красная девица» и громко сказал, сидя под черными иконами:
– Натрудил спину на медведях, Тит. Свое кости возьмут. Отболят – долго ли, коротко ли, отболят. Охоч до медведей был. А зверь, всякий зверь – божья тварь. Вон у святых-то медведи – первый друг. Медведь у святых в услужении, а мы, грешные, медведя на рогатину. Не иначе тебе Господь Бог и зачитывает за медведей.
– Не иначе, – прошептал Тит. – Спасибо, дедко, научил.
Волоча валенки по пыльной дороге к своей избе, бормотал Сыч:
– Как своему деревенскому не помочь?
Летом одолели Овинцы медведи и волки. Драли коров, лошадей, овец. Прибежала в деревню корова с пестуном на спине. Убили всей деревней и корову, и вожатого на ней. Стадо ходило с ободранными задами. Прибежал бык с вырванным ребром. Ухватил его, чертушко, не удержал, вырвал на заметку ребро. Задрал медведь корову и у Тита. Нашли Пеструху в чащине на Леже, под ободранной у комля сосной.
– Занедужился некстати, – ворчала баба, – и пострелять в деревне некому. Не мужики – бабы…
И заплакала по Пеструхе:
– Она, родименькая, лежит под деревом. Не успел, окаянный, нажраться, хребет перешиб, лапищи вонзил в бочка…
– Он так завсегды, – гнусил Тит. – Вскочит корове на спину, корова бежать, а бирюк висит, будто черный хвост, на задних ногах. Он норовит задними лапами ухватиться за дерево какое. На ровном месте другая сильная корова на двор его и притащит. А ухватится за дерево – тут корове и смерть. Пеструха так, сердяга, и попала. Сосна сгубила коровенку.
Не унималась баба:
– Обдирать начал, что те мясник хороший: чисто-начисто. Лафтаки кожи на спине содрал. Наказанье за наказаньем пошло. Опять-таки овес на наших полосах сосет и сосет, проклятущий. И подловить некому, и прикончить некому.
Тит опускал ноги с полатей, хотел встать – и не мог.
Медведи обсасывали на полосах один загон за другим.
Ночами сторожили мужики, жгли костры, паляли – и не услеживали. Будто ползком пробирались медведи в овсы и укрывались в глухих бороздах.
В Ильин день поутру вдруг вбежал в избу с улицы Митька и закричал во все горло:
– Тятька! Тятька! Вставай, я медведя убил!
В руках у него было старое одноствольное ружье.
– В овсах! Наповал! Я подкрался к нему. Вижу – сосет. Я его камешком. Полный карман сперва нагрузил по дороге. Камешком да землей. Он сосет, а я его дразню. Увидал, пофыркал – и побежал на меня. За два шага и встал на задние лапы. Я ему ка-а-к ляпну в глаз, он набок, дрыг – и все тут. Во! Здорово? За Кучумку да за Пеструху!
Отец, как вбежал Митька, вскочил и застонал. Будто, погодя, прошла вся немочь. Он тихонько слез с полатей, добрался до Митьки, вцепился в волосы и дернул. Мать с испугу замерла посередь избы и остолбенело глазела, как таскал за волосы отец сына, а Митька кричал на Тита, жалобно плакал и вывертывался. Он уронил ружье на пол – и они оба запинались о него. Отец обессилел, и, задыхаясь и закашливаясь, оперся на стол и присел с уголка на лавку.
Тут закричала мать:
– Мазура ты, мазура! Да и как жив-то ты остался, отчаянна головушка!
Мать ужаснулась, всплеснула руками и взвыла, наступая на сына:
– Бей его, бей еще, отец! Мало ему! Надо, чтоб слезы по заднему месту потекли. Какие страсти, какие страсти – убил медведя! На волосок от смерти был!
Мать закрыла лицо руками и села рядом с Титом. Митька виновато прижался к устью печки и глядел на сажу, черными глянцевитыми протеками залившую кирпичные рубцы и трещины.
Митька, убив медведя, бежал по деревне и удальски кричал выходившим бабам, мужикам на бревнах, ребятам… Ребята побежали первые в поле. Скоро двинулись все Овинцы. На полосе лежал овсяник с кривым красным глазом. Ходила по полосе мать с Митькой, качала головой, совала ему в загривок, а он припадал на колено, кидал камни, поднимался на цыпочки – и все показывал, показывал, как положил медведя.
Потом выехали в поле на Попадье. Помогали ребятишки, споря за места, наваливать медведя на навозницу, мужики гнали их, ребята подлезали под ноги, под руки, держались за черствую шерсть.
Митька повозничал, везя овсяника. Он, насвистывая и нокая, важно стоял в навознице, дергал зря вожжами. Ребята бежали сзади, спереди, с боков, заглядывая на медведя.
Отец, желтый и худой, высунулся из окошка. Митька подкатил близко к избе, тпрукнул Попадью и осмелев крикнул:
– Гляди, тятя, совсем настоящий медведь! Овсяник!
– Ноготочки-то, ноготочки-то! – шумела детвора, вспархивая воробьиной стаей на навозницу.
Народ шарил лохмача, хлопали Митьку по спине, шутливо брали его за ухо, бабы охали и корили за озорство. Отец молча прикинул глазами медвежий вес и болезненно просмеялся.
Торжествуя, воскликнул Митька:
– А еще отдул! О, стрельба!
Старый Сыч положил Митьке на голову руку и прошамкал черным и втянутым в щеки-складочки ртом:
– Не сподручно бабе с медведем бороться, того гляди – юбка раздерется. Тит, вицей ты его разуважь за милую душу. От таких охотников матерей-сирот не оберешься!
Ходили ребята украдчи ночью с ружьями в овсяное поле, искали их отцы и вели с подзатыльниками домой. С тех пор запирали в Овинцах ружья по сундукам от медвежатной челяди.
Тит походил день-другой по избе, вышел посидеть на крылечке – и снова заболел. Стрельнуло в спину от Митькина удальства, будто болезнь переломилась надвое и пошла наизбыть, но ненадолго. Пуще заломило в груди: подкатило такой сухой шар замазки под ложечку – и сперло дыхание. Охал Тит на полатях, взвывал прострельным голосом, подолгу слезал за нуждой.
Забыли в Овинцах думать про Митькина овсяника: находила работа на работу, торопились вычерпать ясные дни, роптали на темную куделю облаков, порошившую небо на закате. Мать пропадала в поле. Митька забегал проведать отца, хватал со столешницы кусок – и опять на улицу, в гуменники, в луга, на речку, по грибы.
Тит злобился.
– Чего снуешь? Подь помоги матери да девкам. Хлеб жрешь небось. Четырнадцать годов парню, а бегает, будто пузо голое. От ужо встану!
Митька хлопал дверями и стремглав выскакивал из избы. Отец недовольно бормотал вслед:
– Ускакал! Маленький, а понимает: не догнать лежучи!
Изба молчала, затаиваясь тишиной.
Звериная напасть свалилась на баб.
Ходили бабы за малиной, отбилась от артели девушка на выданье и наткнулась на малинника. Подмял, исходил всю лапами, изжамкал… Ухватил он ее за косу и содрал кожу с головы на грудь, будто девушка накрылась красным платком, износу ему не будет.
Собрались в воскресенье и стар и млад в Овинцах, с ружьями, с кольями, со сковородками, с самоварными крышками, загремели, завопили, заорали, отгоняя зверя от полей, от хожалых мест. Прошли лесом пять перекатов до зыбунов. Будто отбежал в глушину зверь.
Плакали в Овинцах, хороня девушку. А на другой день пошли бабы в те же малинники: сходила ягода. Наутро пастухи в лощинке видели космача. Шел он тихонько за полями и оглядывался на стадо.
Вдруг Митька пропал… Не пришел день, не пришел полдня. Хватились в ночном. Ребята пригнали коней: Митьки не было. Нашла мать отпертой сундук с ружьем – и заголосила. Тит полез с полатей. Кинулись в поля – и нашли.
В густом зеленом овсе лежал мертвый овсяник на боку, а под лапами, тесно прижатый к мохнатому брюху, прильнул в лохмотьях Митька. Схватил его медведь за спину, вклещился когтями – и заглох. Упала мать и уткнулась головой в землю. Завыли сестры. А мужики закричали:
– Теплой! Теплой! Жив!
Мужики начали бережно отгибать медвежьи лапы.
Митьку вынули и отнесли на зеленую заросшую межу. Митька слабо дышал. Поперек головы, по мелким волосенкам, запеклись три красных густых рубца, кожа со лба отвалилась рванью на нос и слиплась, отмахнулась чужая рука в плече и подогнулась нога угольником на другую ногу. Отцовское ружье валялось под медведем. Пониже соска у медведя торчал красной головкой немецкий штык, вынесенный отцом из-под Двинска.
Очувствовалась мать, пригнали Попадью из Овинцев – и на постелях, на подушках, уложенных на днище телеги, Митьку повезли к Трифону-на-Корешках в больницу.
Подвезли Митьку к своей избе. Тит прихромал к телеге, дрожа отвернул одеяло и поглядел на сына. Поглядел, молча взял свое ружье, обтер штык о сено, отвернулся и махнул рукой.
Заливаясь слезами, трогая Попадью, мать крикнула горько и жалобно:
– Девки, отец-то не может, уберите медведя. Шкура-то пропадет в тепле. Новой изъян.
– Уберем, седня же, – ответил скрипуче Тит и сердито добавил, напрягая голос: – Не тряси больно парня-то, в кальях – придерживай телегу. От ему не сладко…
Провожали Митьку Овинцы до отвода. Нашлись охотники ребята – побежали за телегой до Трифона. Верховой, Митькин дядя, поскакал вперед в больницу с известием.
Везла телегу Попадья овсами ровно, легко, глядя себе под копыта, обходя кальи и выбоины.
На другое лето Митька поправился. Пришел в Овинцы с измордованным лицом, на деревяшке, пролегли головой три белых шнура – медвежьи знаки, погорбился и косил плечом.
Давно подтянулся, отдохнул Тит от медвежьего промыслу, выпрямился на полатях, будто раздался в плечах, осилил хворь – и в зиму пошел шарить берлоги по исхоженным чащам и овражкам.
Митька, стуча деревяшкой о дровни, вывозил медведей.
Борки и овражки
Занывали ночью у Ольги зубы: то брюхатела она от нелюбимого мужа. Была она прежде высока и полногруда, как молодой тополек, кужлявый от дождя.
Было у отца тринадцать дочерей погодков. Торговал он на толчке огурцами, капустой и мелкой снедью. Торговал с утра до ночи, бился в гнилом и сыром от снеди ларчике – и не мог одеть дочерей.
Покупал у него огурцы на артель колодезник – колодцы рыл по дворам – Тимоша Онуча и посватал Ольгу за сына. Был Нил мал и широкоплеч, крут у него был затылок бобриком, будто разорвал ему кто-то рот по ошибке и глядели из-под медведей-бровей воробьями малые серые глаза. Привез показать сына Онуча из медвежьей своей стороны, от Трифона-на-Корешках, из малого городца Борки в город Овражки – и выставил товар лицом. Заплакала Ольга за яблонью на своем дворе, вздыхал огуречник, просил Онуча невесту неотвязно, прилипчиво. И дело сладили.
Целовал за столом молодой князь молодую жену. Колол алые черствые губки усами. Глядело двенадцать сестер. Не поднимал глаз от полу молодой.
В городе Борках у Тимоши Онучи были три окошка в задней избе, три окошка в передней избе, деревянные перегородочки за печкой, насупротив печки, а промеж изб – холодные сенцы. Отвели молодых в переднюю избу: тут и жить им. Села Ольга на постель и заплакала. Нил сел к окошку и задумался. Первую ночь так и скоротали чужими. Прилегла Ольга на краешек постели в подвенечном платье и заснула.
Били горшки рано поутру у дверей. Вскочила Ольга, а Нил растянулся на полу на пестрой «монастырской» дорожке, а в головах полушубок лежит – и не слышал. Подняла его Ольга, встряхнула подвенечное платье, расправила оборки. Нил натянул пиджак, убрал полушубок – и молодые рука об руку пошли к двери.
Был кроток и ласков Нил. Ела поедом свекровь Ольгу, поливала Нила бранным словом, будто осенний наседливый дождь. Жили молодые за ситцевыми занавесками горошком, за пунцовыми сережками у гераней, стряпала Ольга у печки, сряжала мужа на работу, молчала, молчал и Нил, спали они в разных углах и не сходились.
Затяжелела Ольга первенцем на пятое лето. И заныли, заныли сперва коренные зубы у Ольги, а потом пристали к ним глазные, зуб мудрости. Ходила Ольга по избе, зажимала рот крепкой рукой, кидалась глазами по стенкам, будто искала большой несворотимый гвоздь, а из глаз текли густые теплые слезы и мочили горевший пушок щек. Ныли зубы до четвертого месяца. Нил не показывался на глаза жене, только молча садился под окошками на лавочку, прислушивался к бегущим шагам жены над головой и вздыхал. И не было сил унять зубную боль. Полногрудой Ольги не стало. Груди подсохли. И легла на щеки желтая пыльца бабочками-крапивницами.
Нил был машинистом на железной дороге. Водил он тяжелые товарные поезда от Овражек в Борки, от Борков в Овражки. Качало его на путях, вглядывался он осенними дождливыми мглами вперед, знобил лицо под метельной зимней метлой – и хлестала она по глазам, раскрывала грудь, свистела в ушах, продувая черное железо паровоза, и выла бедой. Был молчалив, как Трифоновский бор, Нил. И посылали его зато с поездами ночными, бессонными, поднимали сторожа в самую сонную сласть. Вел он поезда ночные, сборные… Перегоняли его щеголя почтовые, скорые, курьерские, перегоняли «соломоны», перегоняли «максимы»… Держали его на разъездах, на станушках, в карьерах, на запасных путях часами, днями, сутками…
Не любила Ольга мужа и на десятый год. Висели на отце ребята, не сводили глаз с косматых усов, таскали ему в дорожную сумку подорожное – хлеб, огурцы, долгоперый лук. На Навозной улице не было скромнее и тише Нила. И не было любимее сына у Тимоши Онучи. Ела мать поедом Онучу, ела Нила, ела Ольгу. Бывают такие березовые кряжи – отскакивает топор, звенит и гнется пила, не берет колун: то Матрена Онуча. Напугалась Ольга задней избы и век прожила напуганной. Только пуще того напугала сама Нила неприступным взглядом, спал с ней вором в большие праздники, не перечил рывку словом, опускал глаза, как несла мимо гостям пироги. Веселела Ольга, сряжаючи в путь мужа. Слышала – тихонько закрывал калитку машинист, топал по дороге, кашлял: морщила немилокровному брови.
Сборные поезда, будто стогодовалые старики, ползли от перегона до перегона, стояли на малых и больших остановках, перегоняли их с одного пути на другой путь, отцепляли, крошили, перекидывали с головы в конец вагоны, из конца – в середину, отводили одни составы, прибавляли другие. Нил гудел в свисток и гонял туда-сюда черного коротколапого зверя. Напивались бригады – цедили спирт через соломинку на перегрузах, дрыхли на тендере, под дровами, – Нил вел один поезда. Добирался поезд до города Овражки на четвертые сутки, выкидывали паровоз в депо на отдых: отдыхал машинист.
Была каморка в Овражках на станции: черная изба от прокура, от машинного масла, от паровозной сажи, от дорожной пыли. Дожидался Нил своего коня, покуда он проскачет с другим хозяином Трифоновскими борами до другого городка и прибежит обратно, потный и мокрый, с оскаленными красными зубами. В каморке свертывался Нил в углу на лавке, под головой корзинка с пожитками, подкладывал черную лапу под лосную черную щеку и раскрывал большой рот. В каморке резались за столом в карты, доставали из корзинок водку, наливали под столом, чокались чайными стаканами, кричали, орали, дымили табаком, будто неугасимо трещал мохнатый валежник в каморке и клубил под потолком. Скучно дожидаться своих коней машинистам, кочегарам, помощникам. Слегали, где сидели, – черствые лавки толкали в бока, – лениво подымались и коротали тоску водкой, картами, спорами. Пели песни в каморке, как скоро завеселит с водки от устатку, а Нил спал: убаюкали сборные ночные поезда.
Не часто ходил Нил к тестю-огуречнику: стеснительный был машинист. Глядели на него пятеро сестер, других развели мужья по медвежьим городкам, огуречник угощал, наваливал в дорогу сырые подарки, а у самого последнее, нищее, со своего стола.
– Убогая! Убогая! – кричала свекровь на Ольгу. – Мозоль насидишь на славнухе! Чего-от корова-то не доена? Модена! Причесы не для кого теперь выдумывать! От у тебя сам придет – и красуйся! Сеня дай. Воду-то подогрела? Каша есть у куриц? Хлев-то у свиньи убран? Пошила бы, пошила бы ребятам рубахи!..
Ольга была безропотная. Родились такие в Борках и Овражках бабы – на хребте свекровь висит, погоняет, тянет хоботком кровь с розовых щек, ужимает грудь, тушит глаза. Помирали Матрены – и провожали их на погост снохи, тая под черными платками веселье в заплаканных глазах. И долго пекли праздничные пироги: не уставали поминать лихом. Ольга молчала, непричесанная шла в хлев, в сараюшку, в сеновал… А свекровь снова кричала:
– Эй, золотая ступень, поищи ж в голове! Исчесалась я вся…
Солнце выглядывало из-под нахлобученной застрехи в малые оконца. Лежала на полу на солнечном зайчике кошка. Свекровь опускала старую голову на колени к Ольге, – и та на солнце перебирала серые волосы ножом.
– На потылице-то, на потылице поскреби, – скрипела свекровь. – У непроворная! Рядком, рядком пройди!
И она тыкала пальцем сквозь редкие космы в затылок:
– Нож-от покривее, покривее правь. Руки-то неласковые, шершавые у тебя, снохонька! У! Этого не умеешь! Учись, учись, матушка, сама свекровью будешь, тебе поищут снохи…
Ольга затаивала дыхание, и руки у ней бежали, искали, торопились…
– Гляди, – ворчала сердито в коленях старуха и дергала пуговицу на кофточке у Ольги, – пуговицы у тебя висят. Будто спина сломится пришить! За собой поухаживать некогда. Укатится пуговица в щель – добринки одной в хозяйстве и нет. Муж-от этак не наработается на транжирку такую. Хорошо за чужим кормом расходоваться. Мы прежде жили с отцом: тряпок на улице подымешь аль булавку – и в дом. Из дома только негодящее, да и то на огород. Морковь растет на человечьем навозе, ровно брюква. То-ол-стая. Ботва-то, что полынь, высокая. Учитесь от старых людей: они научат добру. Я об Нила кокотышки обколотила: бережливый парень и вырос. На себя трех копеек не выкинет. В Овражке у вас другой народ: моты. Нилу-то нашему такую ли в любом месте жену дали б, да мой Онуча больно тебя нахвалил за скромность. Ты отца-то и благодари. В дом-от попала не в каковский-нибудь! Мужики степенные да тихие, да не пьяницы и мотыги. Не бивал тебя Нил, не колачивал, в нужде у тебя живет… Думаешь, не вижу, хитреющая! За сына бы не грех пристать. Как это так под бабой жить? Да… я не попрекаю. Смирный он, теля, а не настоящий мужик. В Онучу. Худа нет: Онуча у меня весь век в послушанье жил. Видно, и Нилу такая судьба. Хе-хе-хе! Мы с тобой, выходит, мужики! Хе-хе-хе! Кумпалок-от поскреби, поскреби дюжее. Туды, туды убежала! От слышу, как бежит, подлюга! Ты наперехват, наперехват ее!
Тяжелой походкой нес Нил, будто железную бабу в сорок пудов, черный свой корпус.
– Большеротый! – вопила мать. – С каких-от пор калитку не затворяешь! Нараспашку живем! Жену крадут. Слижут сметанку прохожие молодцы!
– Бабка жилы тянет! Бабка жилы тянет! – смеялась внучка, вспоминая, как говорила мать.
Ольга испуганно грозила дочке и зажимала ей фартуком рот.
Старуха бормотала в сенцах, шлепая босыми ногами:
– Жизни не знают! Жизни не знают!
Гостила Ольга у отца в Овражках раз в год, помогала ему торговать в ларьке, обшивала сестер, плакала с матерью на отцовскую бедность.
– А сама ты! Все хорошо да хорошо живешь, – шептала мать на ухо дочери, – а какой уж хорошо! Наслышаны мы про свекровушку. Согрешил батько, не одумался, не осмотрелся. Волосы он на себе дерет. Гляди, как извелась: где личико-то, мотри, кожа да кости! Омманул Онуча, такой хороший мужик! Глаз теперь не кажет. Оттого в Овражках и сватали, что в Борках невесты в голос, как сватов Онуча зашлет.
Ольга через силу смеялась.
– Знаю, знаю, – вздыхала мать, – ты не скажешь, отца бережешь. Будто пелену ему на глаза надернули тогда.
И торжественно, задыхаясь, сердясь, мать говорила дальше:
– Отец хорошего тебе желал. Мужик Онуча больно хорош, Нил-то неказистый, а голубь. Душа-то у него из душ душа. Редкостный по душе человек. Мы вот с отцом-то без любви тоже жить начали. А что получилось: не хуже других прожили. Я так жила, как царю кума. Нил-то в отца. У матери его характер несворотимый…
Кружил огуречник вокруг Ольги, наговориться не мог, глядел на нее пристальными, жальчивыми глазами. Ребятишки от дедушки ни на шаг: луки им делал, стрелы, домики – все для Ольги.
– Ты его наставь, – учила мать, провожая Ольгу в Борки, – от отца отделиться. Зла-то и будет меньше.
Ольга махала рукой и безнадежно глядела перед собой, будто не было на свете отцовских Овражков, а в Борках молчали дома, улицы, небо, молчала она, Ольга, как по обету.
– Да не может он напротив матери дыхнуть! – зло и враждебно вспыхивала Ольга. – Где ему! И я не могу. И я заклеванная. Старуха две улицы одна обидит.
Ольга вдруг останавливалась, вглядывалась в отчаянное лицо матери, раскрасневалась и дрожащим голосом, прячась от ребятишек, вырезала из сердца слова:
– Мама, меня воротит от него! Видеть не могу Нила! Старуха любее! Ничего мне не надо! Доживу как-нибудь свой век!
Старуха боязливо и немо отворачивалась от дочери. Будто стояли на станции в Овражках тощие березы в слезах, плакали акации, мокрели крыши, капали слезы из железной трубы у водокачки, где поили на дорогу паровозы, и махала Ольга из окошка вагона неповоротливым и непросохшим платком.
Маялись бабы в Овражках, в Борках, били баб в низеньких домах, в домах высоких, у кабаков, у крылец, бежали по Навозной улице простоволосые бабы и ревели. Протрезвлялись мужья, тишели, бабы терли синушки колотиком, напускали на переносье платки. Собирались бабы на усторонье на речке бельишко полоскать и хаяли, хаяли белый свет. Будто и не было в Овражках, в Борках бабьего счастья. Жил напротив Ольги золотарь – с бочкой по ночам выезжал на главные улицы, – подглядела Ольга, как миловал и любовал свою бабу. А баба каждую ночь отворяла ворота, провожала вонючую бочку, закутывала золотарю шарфом шею, как залезать ему на бочку к вожжам. Чахли бабы, как березы от деревного червяка, как березы осыпали мелкий лист. В Овражках да в Борках шли бабы замуж для глума и битья от попа до попа. Гуляла на Навозной улице одна злая баба в обиде на мужа с нищим пастухом: осуждали бабу. Давал вструску муж-кочегар, бухали, словно о пустую бочку, кулаки, кричала баба голосом, – стояли за углами и подсмеивали.
Жил Нил, как у мачехи, у Ольги; будто нанятой мужик, спал на большом сундуке за печкой. Пятнадцать лет не пожалела. В большие праздники варили пиво и покупали рогом непьющие Онучины мужики. Ольга хмелела и мякла. Сама натыкалась на сундук и спала с мужем. Не глядела потом на него от поста до заговенья. И занывали зубы от брюха.
Копили деньгу на черный день, на ребят, на хворь в Борках: недоедали, недопивали. Отбирала у Нила мать волчью сыть, шила приданое золовке. Прятал от матери деньги сын, клал Ольге в приданый сундучок. Корила Ольга мужа насмешками: не умел делать радости нелюбимый муж. Будто укалывался Нил каждый раз об Ольгу, выпускала она колючки со всех сторон, надела платье на себя из ежовой шкурки – не дотронись.
Трудные подъемы идут под Угольским: Нил вертел круглым затылком и вперед, и в хвост поезда: разрывало, терял хвосты, прибегали вагоны вспять. Останавливали за стрелкой: кидали шпалы на пути. Вбегали вагоны ночами на станцию, коверкали поезда, давили народ. Снимали Нила с поездов «на маневры», в слесаря. Выслуживал. Догоняли вагоны в пути, под уклон, били деревянными красными лбами в зад, поднимались и лезли вагон на вагон. Зарылся раз стальной бык в наземь, выкинуло Нила под снежные щиты. Привезли на Навозную улицу без памяти. Первый раз лег Нил на женину кровать. Ребята не отходили от кровати. Спала Ольга на сундуке, ворочалась, уставала прямая спина.
Отлежался Нил, снова повел крутыми угольскими горками поезда. Уезжал в Овражки, не было день, другой, третий, неделю, приходили вести о крушениях, о сломанных осях, шейках, гнилых шпалах. Сводила Ольга брови, ждала – не вернется, не приедет, не закараб-кается у калитки. Сердце было холодно, как открытое зимнее окно. Скрипели двери, и сначала показывалась в дверях зачерневшая от сажи замасленная корзинка, а над ней темное лицо Нила. Кидалась вещами, резко передвигала, скребя дном, горшки, глядела не видя, не хотя видеть.
Ольга приглядывалась, как чавкал он за столом, тихий, широкий, как подрагивал корпусом – будто большие солдатские черные хлебы: возили их по Навозной улице из пекарни в казармы, – как жадно глядел он, не отрываясь, на кусок, покуда подносил его к большому рту. А дети вокруг него весело смеялись, гладили его по рукам, по круглому затылку, заглядывали из-под локтей на медведя бровей, вытаскивали из жилетки маленький замусоленный карандашик, очиняли его тупым столовым ножом. Ольга вдруг вздрагивала: она ловила себя на каком-то клокотавшем в горле обидном и сладком нытье, раскрывала рот и нехотя улыбалась. Но как выстрел в темноте были эти забывчивые минуты.
Бежали вдоль железных путей по бровкам собаки, жеребята, коровы, брели пешеходы, странники, нищие – поезда шли, крича и грозя и плача свистками. На переездах, под уклоны, врезались в стадо, давили, кромсали, резали в ночном забредших на полотно лошадей, оставляя за собой в деревнях, селах, починках плач. Зимами в метельный вой резали волков, зайцев, лосей.
Вернулся раз Нил из поездки. Собрала Ольга на стол ужин, усадила кружком четверых ребятишек. Нил насупился, не ел, не пил. Вдруг он всхлипнул, заклохтал курицей – и закрыл лицо руками:
– Чело-ве-ка, человека я переехал…
И зарыдал, давя непривычное горе, затрясся:
– А у него… а у него… может… как и у меня… ребятишки!
Ольга захватила рукой горло, отодвинулась за кран, будто ожгло ей глаза медной искрой из самовара, будто увидела она того бездыханного человека на рельсах: несут его в дом, и гремят люди на лестнице ступенями.
Нил вытирал грязным, темным платком заплаканные глаза.
– Так совсем и задавило, папка? – спрашивали ребятишки. – Напополам?
И глядели любопытными, круглыми, сосредоточенными глазами. Ольга не глядя сказала:
– Ты не нарочно задавил.
И будто равнодушно отвернула кран и подлила в чайник кипятку. А ночью долго не спала, слушала бред детей, слушала тоненький далекий писк: то на сундуке плакал задавленными в подушку слезами Нил.
Ольга не знала, не понимала, как она встала с кровати, как подошла к сундуку и дотронулась до мужа. Он вскочил и напугал ее. Она очнулась. Постояла, забыла, зачем пришла к нему, вспомнила в темноте, морщилась и молчала. Нил грузно пододвинулся, давая ей место. Она повела худыми плечами, близко наклонилась над ним и звонко, как у глухого, спросила:
– Тебе ничего не будет за это?
Запнулась и добавила:
– Я… из-за ребят.
И он забормотал радостно, будто отлегла тяжесть, будто он и не плакал и не жалел человека, будто он не переезжал его на леженском мосту и не вытаскивал его из-под тендера большими кусками мяса в лохматых обертках одежды:
– Нет… Нет. Я остановил… Я не хотел. Человек поднялся у моста по лестнице. Отшатнулся назад, запнулся за шпалу… Паровоз и нанесло…
Вернулась Ольга на кровать, – будто поворачивался сундук под Нилом всю ночь, – и глядели они в одну и ту же темноту удивленными, остановившимися, невидящими глазами.
Сергей Спасский
Сергей Дмитриевич Спасский (1898 – 1956) родился в Киеве. В первые революционные годы примыкал к футуристам. В 1924-м поселился в Ленинграде; во время блокады работал на радио. В 1951 году был приговорен к 10 годам лагерей, но уже в 1954-м освобожден. Умер в Ярославле.
Воспитание Никифора
Никифор рос, как росло его поколение, – дети, для которых мировая война была достоянием истории, т. е., может быть, она, окутав их первую бессознательность тревожным воздухом, приводимым в движение немолчным разрывом снарядов и последними движениями умирающих, все же отслоилась на светочувствительных поверхностях мозга с тем, чтоб впоследствии проявиться как страстность поступков и резкость решений. Может быть, война, принявшая их в свои руки как повивальная бабка, оставила в их организмах воспоминания о каких-то огромных словах, произнесенных ею в напутствие новорожденным. И отсюда, например, в Никифоре укрепилось повышенное, хотя и неосознанное, чувство ответственности, будто именно ему и сверстникам надлежит дать последний ответ на вопросы, поставленные голосами пушек. Разумеется, ответственность пока выражалась мелкими признаками и в данное время предстояла ему как выбор профессии.
Он жил, как человек, практически знающий лишь один общественный строй, тем самым предохраненный от навязчивых сопоставлений со всеми разновидностями «довоенного уровня». От сопоставлений положительных или отрицательных – безразлично, – но сопровождающих всякого взрослого. Слова, изобретенные революцией, соответствующие разным проявлениям ее господства в стране, не выглядели для него непривычными или разрушающими. Это были точные обозначения, единственно возможные имена дел и предметов. Так, ему казалось естественным, что дворец лишь разновидность музея, или один из образцов дома отдыха, или разработан под клуб. Но представить себе в нем жилой обиход высокородной семьи было немыслимо и неинтересно.
Никифор недоумевал, когда вокруг его воспитания начинали вращаться споры о школьной советской системе. Его раздражало снисходительное киванье знакомых, их пренебрежение или сожаление. Он не давал им поводов для обидных сочувствий. Его не тяготили ни распространенный курс обществоведения, ни скудость литературных знаний. Школа не ущербляла его и не обездоливала. Наоборот, мерки, врученные ему в классе, как раз совпадали с веществами, образующими окружающий день. Впечатления, доставляемые извне, целиком размещались в сведениях Никифора, как в крепко сколоченных ящиках. Ящиков школа заготовила вдоволь, так что не было необходимости заказывать их заново и на стороне.
Напрасно казалось тяготеющим к прошлому взрослым, что они обладали яркой и разнообразной действительностью, их детям досталось что-то вроде доски полированной и лишенной таинственных шероховатостей. Мир Никифора был окрашен здоровьем. В нем хранилось новое ценное качество: мир стал вполне объясним. Из него были вынуты сумерки.
Понятно текли облака, и вращалось понятное солнце. И люди понятно делились по напластованиям классов. Объяснимо настороженное распределение государств, правительств, колоний. И с механической точностью, как двенадцать полночных ударов, в этом мире громко пробил экономический кризис.
Рояль он принял как напрасную тягость.
В продолговатый, отливающий серьезным глянцем короб приходилось вкладывать время и труд. Отрываться от любопытных ухищрений, каких требовала, например, фотография. Никифор вовлекался в многочисленные занятия. Состоял в фотокружке, заполнял стенгазету группами и видами улиц, он достиг известной умелости. Он всем занимался, волнуясь.
Был период нежности к раздвижному футлярчику, куда он мог спрятать все его занимавшее. Он таскал аппарат повсюду и, накормив его досыта вырезанными из действительности световыми пучками, чувствовал себя владельцем сокровищ.
И замкнуться в непроницаемой комнате и при тусклом свете красного фонаря ворожить над квадратными ванночками. С бьющимся сердцем он замечал, как бесцветная жидкость химикалий вызывала из глубин молочножелтых пластинок пятна и серые тени. Пятна съедали желтизну и рассаживались густо по стеклам. Вывернутая наизнанку, захороненная в пластинке жизнь в виде сплюснутых очертаний проступала наружу. Никифор боялся передержать в проявителе стекла. Жизнь могла перегореть и обуглиться. В это время его звали играть.
– Сейчас, – откликался он недовольно.
Но вскоре действительно шел к инструменту. Играл добросовестно, довольный, что рояль дается легко.
Потом вошло радио и заставило комнату аппаратурой. Громкоговорители собственной выработки, ласковые ящички, на которых, как стаканы, стояли слепые, вымазанные ртутью, лампы. На голову обруч с наушниками. Будто привязанный за голову к сети электромагнитных вибраций, замотавших землю в свои звуковые ковры. Никифор засиживался за полночь. Словно кто-то снял ему голову и приставил к плечам мощный круг земной атмосферы.
Никифор двигал рычажки настройки, посылал себя в отдельные пункты Европы. Его потрясала находка новой, не слыханной станции. Руки замирали на рычажках. Он боялся, что станция выпадет из пальцев и провалится в ночь, как в мешок. Его не интересовало содержание передач. По коридору волны могли бегать фокстроты, порхать голос певицы и виться скрипичные нити. Важно было внедрить в комнату дальний пункт земной коры, поместить его здесь, на столе, среди проволок и микрофонов. Но зато, встречая в эфире интонации знакомого диктора, Никифор словно спускался на обследованное и обжитое место и давал себе передышку.
Музыка располагалась сбоку между школьными уроками и изучением иностранных языков. Она дремала в стенках рояля, как сонная рыба в аквариуме. Никифор подходил к ней в положенные часы и на короткий промежуток позволял ей ворочаться в комнате и хлестать плавниками. Музыка не претендовала на избыток внимания. Никифор опускал в нее механически крепнувшие, становившиеся все более опытными пальцы и, согрев их ее влажным теплом, возвращался к текущей работе. Мысли его не пересекались со звуками, которых он сам был виновником. Он играл инстинктивно, правильно, но совершенно бездумно.
Но вскоре возникла новая и неотвязная страсть.
За отцом подчас засылали машину, и он брал в кабинку Никифора. Друзья отца из видных работников подъезжали к их дому в стремительных четырехколесных ладьях. Еще в детстве Никифор с недоумением трогал рубчатые, как из серого камня иссеченные, шины. С наслаждением добирался до твердой груши рожка и ударял по ней кулаком. Громкий лающий звук выскакивал из металлического зева. Никифор покрикивал и отпрыгивал в сторону. Но с колотящимся сердцем, испуганный и задыхаясь от радости, снова тянулся к рожку.
Вспышки страсти к машине превратились в заботливую зрелую влюбленность, когда отец приобрел мотоцикл. Порывистое и упругое сооружение, наряженное в зеленую краску. Оно нуждалось в уходе. Уход требовал навыков.
Никифор взялся за книги. От вещественного выпуклого представления о цилиндрах, каналах, подающих горючее, о суставчатой системе управления, о средствах изменения скорости, от обозримо выраженной в мотоцикле идеи нарастающего толчками бега Никифор переходил к той же идее, но рассказанной языком чертежей. Он находил фигуру мотоцикла как соотношение линий, нанесенных на плоскость листа. И обратно, из паутины пунктиров, углов и окружностей он высвобождал трехмерные формы машины. Его любовь не гнушалась теории двигателей и, распределенная в формулах, делалась меньше. Цифры лишь укрепляли ее. И она опиралась на вычисления, как пролеты моста опираются о быки.
Знакомство с автомобилем стало ключом, отпирающим современность с нового, особенно доступного Никифору входа. Индустриализация Союза осозналась Никифором как плановое заселение страны племенами машин. Проникая в смысл одной области техники, Никифор вовлекался в судьбу остальных. Классовые враги рисовались ему не столько стреляющими белогвардейцами, сколько корыстными и недобросовестными людьми, заграждающими ход машин по Союзу. Коллективизация была хороша уже тем, что въезжала на тракторах. Проложение автомобильных дорог сделалось близким, как уборка собственной комнаты.
Вечером спуститься в сарай. Мотоцикл с привинченной сбоку тележкой. Чиркнув спичкой, его обнаруживали. Грузная, неуклюжая вещь. Она расселась на толстых колесах, погруженная в неподвижность. Силы покоя и тяжести заполнили все ее члены. Она словно занята переживаниями собственного веса. Равномерно и длительно вдавливается в мягкую почву сарая.
Ее нужно толкать. Колеса сопротивляются. Она колышется, но стоит, как в яме, в законе инерции.
Никифор с отцом напирают на глупый, ленивый предмет. Они встряхивают его. Их мускульное усилие превозмогает вертикальный поток земного притяжения. Мотоцикл вываливается на асфальтовую корку двора и застревает, положив сбоку прицепку, как остроносый кожаный ковш.
Включается круглый фонарь. Двор покрыт колпаком равномерных лучей. Мотор разогрет. Никифор влезает в тележку.
В мотоцикле закипает тревога. Он подпрыгивает, каркая и бормоча, и готов разорваться на части. И резко, будто им выстрелили, снимается с места. И тогда у Никифора падает сердце и, завертевшись в груди, очертив несколько быстрых кругов, стремительно ворочается на место. Прежде чем он справился с сердцем и придал ему верное положение, они уже вынеслись на мостовую. Мотоцикл вытянулся в длину и легко повис над землей. Он пропускает землю под неподвижными шинами. Земля падает вкось под колеса.
Уличное движение развивается полосами. Свободные промежутки сменяются скопищами экипажей, трамваев, людей. Скопища (например, у остановок трамваев) подаются к машине темными пятнами, как на серых плоских платформах. Кажется, сквозь них не прорваться. И только в нескольких шагах от машины пятно растягивается и лопается. Оно распахивается на отдельные кучки. Мотоцикл раздувает их в разные стороны. И проходит сквозь скопище, как сквозь редкую сетку материи.
И особенно хорошо, если поздно и движение ослабленно переливается в серо-черных тоннелях города. Редеют тротуары проспекта. Люди впитались в дома и оттуда сигнализируют выставленными наружу световыми экранами окон. Окна различных цветов: желтые, светлозеленые, красные. Ничего не известно о многочисленных обитателях зданий. Каждый из нас знает лишь малую часть горожан. И эти оттенки лучей, прямоугольно влитые в стены, – единственная весть о душевных свойствах живущих. Там скрываются находящие радость в зеленом сиянии ламп, там согласные жить в красном свете, тех удовлетворяет неразбавленный белый разлив стосвечевых накалов. Окна стоят вдоль улиц друг против друга. Их световой разговор теперь единственно внятен. Город переключил в них свое красноречие. Иногда они гаснут сразу целым рядом, словно соскакивают со стен в темноту. Этим способом люди заявляют о своем намерении спать.
И еще глухой, постоянно строящийся, постоянно разваливающийся гул последних трамваев. Низкое равномерное дыхание, никак не решающееся прекратиться. Трамваи пятятся задом навстречу мотоциклу и, пропуская его, будто на миг останавливаются. И тогда сквозь стекольные стены видны фигуры, тюками рассаженные по скамьям, закупоренные в спертом сиянии нерешительных ламп.
Раскромсать город на части и пройти целиною окраин. Заводы, где бодрствуют ночные смены, с низким розовым заревом над корпусами. Ленты заборов сматываются, не успев развернуться. Одним махом подбегает шоссе и падает навзничь под шины. Увеличение скоростей узнается по нарастанию гула. В оболочке воющего, непроницаемого грохота замирают машина и всадники, как в резиновом вздутом мешке.
Но отец Никифора резко доводил до предела разбег. Он имел не слишком крепкое сердце. И не очень любил езду в темноте. Гораздо спокойней в деловые часы отправиться из учреждения в учреждение. Дневной переезд его молодил, как во-время принятый душ. Он радовался, что еще не старик и выглядит свежее сверстника. И, может, только теперь жизнь к нему оборачивается доступной удачей, честно добытой, с трудом завоеванной. Он вбегал в учрежденческие комнаты, еще неся в полах платья охапками набранный ветер. И окликал знакомых удовлетворенно и чуть снисходительно. Ему улыбались, с ним торопились здороваться.
Специалисты из молодых спешили пожать ему руку. Он сам подходил к старикам в знаменитых сединах, к инженерам, брюзгливым от знаний и от европейской известности. К тем, чьи труды, переложенные в иностранную речь, совершали победный обход зарубежья. Он приближался почтительно к этим людям, напоминающим несгораемые шкафы, заполненные ценными документами. Почтительно, но с достоинством, свидетельствующим о том, что ежели он им не равен еще ни в значении, ни в славе, то все же стоит на дороге, ведущей к такому избранничеству. С ним вступали охотно в беседу, чувствуя, что он – их же кровей. Его карьеризм был негласно прощен. Пусть он профессор советского времени, однакож с самостоятельной сметкой. Они выдвигали перед ним свои потайные ящики. Шелестели архивами воспоминаний. И, добрея, сетовали на препоны, чинимые властью, уверенные, что он на ответственных заседаниях во-время вставит слово за них. Тут вторгались даже нотки заискивания, нарочито укрытые в грубость и прямолинейность.
Королев всегда отстранял от себя критику советских устоев, замолкал, делал вид, что не слышит и не принимает всерьез. Он лишь допускал при себе разговоры, на которые сам не способен. В этом проявлялось его свободомыслие. Возражать или агитировать он считал бесполезным. Агитирует сама жизнь – таковы его убеждения.
Тут он вовсе не был притворщиком. Он порешил, не без борьбы и встряски, еще в пору гражданской войны, что большевизм логичен и прав. Может, здесь был умный расчет, уменье стать на сторону сильного, особенно тонкое потому, что в то время сильный выглядел слабым. Тут – решение ума вопреки тяготениям чувств. Но чувства втягивались одно за другим в орбиту советской работы. Даже честолюбие насыщалось доверчивыми предложениями кафедр в вузах, прикосновением к огромным колесам планирования.
Обменявшись замечаниями, доступными людям науки, заключенными в замкнутый шифр, свойственный каждой обстоятельно разработанной профессии, Королев проникал в кабинет видных партийцев. Ему нравилось, что эти охраняемые от случайных вторжений помещения были для него насквозь проницаемы. Не рискуя быть остановленным хотя бы неприязненным взглядом, он небрежно стучал в прикрытые двери и входил, не дожидаясь ответа. Почти беспечная уверенность, что всегда в нем нуждаются. Это соответствовало действительности. Ему верили, как своему, хотя он в партии не состоял.
Но именно пребывание вне партийных рядов повышало его удельную ценность. Будь он партийцем, готовность выполнять директивы не рассматривалась бы как личное качество. Это являлось простым условием членства. В беспартийном же ориентировка в доктрине и правильность практики без оговорок была чем-то вроде фонаря, видного издали и освещающего человека, который держит фонарь. Королев это знал, но не только из таких предпосылок воздерживался от принятия прямых обязательств. Ему нравилось находить свое согласие с партией каждый раз самому, без внушений извне. Он держался за иллюзию самостоятельной воли. И что-то препятствовало ему разрушить равновесие между скользящими по краю легальности разговорами у инженерских столов и общением с представителями революции, где к нему подчас обращались на «ты», обсуждая внутрипартийные встряски.
Музыка подкралась внезапно.
Она пробилась в Никифора, как вода в трюм парохода. Достаточно небольшого отверстия – и вода загружает судно, спокойные камеры. Обтекает боченки и ящики, подмачивая мешки, журчит в свернутых толстых канатах. Никифор и раньше бывал на концертах. Не часто. Реже, чем в театре. А уж с кино не сравнить. Кое-что ему нравилось, кое-что он совсем пропускал.
Он не противился необременительным сидениям в светлых залах, отданных музыке в собственность. Под разговоры инструментов думалось о своем. И удобно, и отдохновительно, полудремотно, словно летом в пронизанном солнцем лесу. Звуки служили натянутым доверху экраном. На них, как на широкий занавес, тихо ложились картины, рисуемые воображением, чтоб, обозначившись, снова исчезнуть. Думалось чуть приподнято и бескорыстно, особенно если смотреть на гранено и голубовато мигавшую люстру, стеклянным кустом подвязанную к потолку, или на молочный шар фонаря на стене. Выходя из зала, Никифор забывал и то, что он слушал, и то, что успело надуматься. Он возвращался в себя самого, как возвращаются в день после сна. Однажды, после значительного промежутка, первый раз в данную зиму, он попал в Аккапеллу. Эти люди работали метко, согласно и чисто. Их невесомое производство было сдержанно, как математика. Здания, воздвигаемые ими из человеческих голосов на крепком струнном фундаменте, вместительны и пропорциональны. Хор замыкал эстраду уверенным полукругом, оркестранты образовывали прямые черные линии. Солисты ждали на стульях у края эстрады, во-время приподнимались и сообщали пришедшие им в голову мысли. Хрустящие плоскости нотных листов наклонно белели в руках. Исполнители приходили друг к другу на помощь. Звуковая форма передавалась из рук в руки, приподнятая над их головами. Ее обтачивали, шлифовали, вращали перед собранием под толкающим наблюдением дирижерской руки.
В этой работе было что-то жестокое, точное и сверкающее, как в работе хирурга.
Никифор отыскал подходящий фонарь и повесил на нем свои взгляды. Иногда он оглядывался на эстраду, всматривался в мальчиков, выдвинутых на переднюю линию хора. Ему пришло в голову, что это весьма странная жизнь – расти, воспитываться и взрослеть в непрерывном окружении музыки. Будто жить в причудливой раковине, полной шумом, глуховатым и кажущимся. И странная профессия у этих детей, ограниченная, пожалуй, смешная. Неестественная профессия. А у взрослых?
Никифор готов был размыслить о данном предмете. Кстати скрипки тихо раздернули полог ожидания и тишины, заслонявший эстраду, и сложенные за пологом запасы аккордов обнаруживались кусок за куском. Но тут выяснилось, что это вовсе не кстати. Почему-то мыслям Никифора не отыскалось пристанища, где они могли бы заняться собственной деятельностью. Звуки вмешивались всюду и все переставляли по-своему. Они не были берегом, покорным берегом, по которому можно вдоволь расхаживать. Начиненные собственной энергией, сами по себе содержательные, они не считались с планами слушателя. Они разом смахнули все, что Никифор надумал, и оставили его в пустоте.
Тут последняя заминка и попытка сопротивления. Никифор весь потянулся в сторону и почти собрал себя заново. Это пересеклось с Dies irae[3], который надвигал на него лестницы басового клекота. Никифор сидел довольно спокойно, стараясь не слышать вообще ничего. Дело шло не о раздумывании со стороны, но – найтись бы и не разорваться. Враждебные латинские фразы дугами перекрывали весь зал. Они схватывали Никифора за плечи и волокли по мощенной громом дороге. Он выскочил бы из помещения, покончив с музыкой сразу, если бы это не выглядело неприличным. Но вдруг насилие кончилось. Он почувствовал, что соглашается.
И открылось странное облегчение. Скрипки словно приподымались на цыпочки и беспомощно оглядывались по сторонам. Тема взмахивала руками, чистая и обнаженная. Она высвободилась из скорлупы предыдущих, более жестких звучаний. Видоизмененная и еще не привыкшая к новому освобожденному существованию, она двигалась непрочно и чуть угловато. Ее рисунок был остр и почти исчезал из сознания. Накрытая пеленою хора, она прокалывала его там и сям длинными сверкающими иглами. И вдобавок она возникла не на эстраде, а в грудной клетке Никифора. Он чувствовал, как, проницая мышечную покрышку, проходя сквозь кожный покров, мелодия дрожащим пучком расходится из него самого. Он истекал ею, как чем-то немыслимо внутренним, тайным и кровяным. Она была его существом, расходящимся по залу кругами. Будто он выделял самого себя из груди, в то же время ничего не утрачивая.
Вернувшись домой, он прошел к себе в комнату. Мать попробовала остановить его и спросить о концерте. Он не стал отвечать и отказался от ужина.
– Ты нездоров? – Мать заглянула в дверь.
– После, после, – ответил Никифор и сумрачно стал раздеваться.
Он заснул, но в теле продолжало звучать. Мелодия переливалась в согнутых коленях, в плечах и руках. Докатывалась до сердца, и сердце быстро взлетало. Никифор вдавливал лицо в подушку, но и она казалась начиненной вибрациями. И все это воспринималось как полет на ковре-самолете.
Следующий день был свободным, но Никифор проснулся рано. Чувствовал себя свежим и деятельным. Дружелюбно беседовал с матерью, вкусно пил чай с мягким хлебом и подзамерзшими пластинками масла. Отец отсутствовал. Он часто ездил в Москву, связанный там с научными институтами. После чаю Никифор растянул на столе широкий лист крепкой бумаги и принялся чертить карту пятилетнего плана. В этом заключалась его очередная общественная нагрузка. Работал внимательно. Разноцветные кирпичные акварели сияли в металлической коробке. Стакан с мутно-зеленой водой, косо разрезанный солнцем. День по-зимнему ярок и бел. Нельзя сделать шагу по комнате, чтобы не наступить на лучи.
Никифор чертил и раскрашивал, метко касался бумаги острием узенькой кисточки. Здесь – вязанка дров, там – полоска заводской трубы или конус, означающий шахту. Разнообразие сигналов, отмечающих пункты строительств и промыслов.
Никифор радовался, рассекая пустоватую клетку отдаленного района штрихом будущего железнодорожного пути. Он проводил линию умышленно резко, будто ускорял этим прокладку дороги. По временам он откладывал кисть и разглядывал карту. Чистое чередование знаков, фигурок, букв, пятен.
Удивительно, о чем они думали раньше? Чорт их знает, почему они не работали?
Никифор размышлял с беззаботным пренебрежением к прошлому. Люди, жившие среди припасенных всюду богатств. Бродившие возле сокровищ, не запертых и не спрятанных. Непонятные, прошлые люди. Отчего им не хотелось работать?
Карта не оживала и не превращалась в почвы, воды, деревья, возвышенности. Но, будучи лишь бумажным подобием земли, выражением еще не вполне осуществленной действительности, она беспокоила и восхищала Никифора. Он ползал по столу и пыхтел, заталкивая во все углы заводы, колхозы и рыбные промысла. Он будто участвовал в их воплощении, нападая на лист прикосновением кисти. И слез со стола, утомившись. Решил, что пойдет на каток.
Мать ушла. Никифор один наполнял квартиру топаньем, мычаньем взбредших в голову песен, стуком мебели. Он прошелся бесцельно по комнатам, словно ноги сами потребовали дать им слегка поработать. Подскочил к роялю и грохнул откинутой крышкой. Ему хотелось ударить по клавишам так, чтоб воздух запрыгал в радостном гомоне. Но он вдруг притих.
Если б глянуть со стороны, Никифор выглядел тупо. С бессмысленным, почти идиотским лицом, с полуоткрывшимся ртом он сидел за инструментом, потирая руку о руку. Вряд ли он думал о чем-нибудь. Странная расслабленность, в то же время сосредоточенность… Он коснулся клавиатуры, едва на нее нажимая. Вчерашняя тема отдельными разобщениями, не умеющими друг о друга опереться осколками, зазвякала в деревянном полированном ящике. Но разве она похожа на ту?
Она напоминала разбитый сосуд, уроненный при перевозке. Никифор не сумел ее упаковать, доставляя на дом с концерта. Он не знал, как ее склеить. Брал кусок за куском, поднимал его робко на свет и ронял обратно в солому. Он касался ее изогнутых граней, и они ему резали руки. Неумелые пальцы, не слушающиеся и грубые. Израненные до крови этой мучительно острой музыкой. Пробовал несколько раз, но выходило все хуже.
– Хорошо, – он приподнялся и погрозил кулаками инструменту, – хорошо же, посмотрим!
И пошел за коньками в переднюю.
Михаил Барсуков
Жестокие рассказы
Е. Д. Голдовскому
Люси
Я и Саша – мой брат, – миновав пыльную улицу села, вышли к полю и свернули за угол белой ограды, скрывавшей парк фабриканта Рено. Мы заглядывали в парк через чугунную решетку и видели перед собою аллеи разросшихся лип, кущи орешника, сумрачную зелень одиноких кедров. И только кое-где между деревьев светлели далекие цветники.
Нам – малышам – все, что находилось за этой оградой, казалось непостижимым и тревожило нас. И все же мы в один миг забыли о волновавших нас предчувствиях, когда увидали за оградой мальчика лет девяти, ехавшего на блестящей машине.
Это был Люси, сын фабриканта.
Люси умело крутил педали трехколесного велосипеда, пока не устал и не слез с него, остановившись возле огромной лиственницы.
Мы с братом тоже остановились и с повадкой зверенышей всматривались в своего сверстника.
Люси был редким гостем в селе, появляясь здесь только летом. Но и летом мы видели его не часто – он жил за белой оградой.
Люси заметил наши головы и, не отходя от велосипеда, остановил на нас долгий взгляд, полный нерешимости.
Мы, между тем, продолжали разглядывать мальчика – его блузку с голубым бантом, прозрачный шлем светлых волос на его голове и такое же прозрачное, не загоревшее лицо.
– Люс-и – раздумчиво шепнул я себе и позвал брата: – пойдем!
Мы медленно двинулись вдоль ограды. Но не прошли мы и десяти шагов, как около наших ног упала шишка лиственницы, потом другая… третья…
Мы недоуменно оглянулись и наши взгляды упали на Люси, в прежней позе стоявшего на лужку за оградой.
И не потому, что кроме Люси вокруг нас никого не было, а по его прячущейся в себя фигуре, по его блестящему и сведенному взгляду мы поняли, что это он кидал в нас шишками.
Насторожившись, мы на одно мгновение стушевались и видели перед собой ту же чугунную ограду и деревья тихого парка, купавшегося в солнце.
Саша нашелся быстрее меня и, отломив от столба ограды кусок штукатурки, отошел на несколько шагов, разбежался и, стоя на одной подогнутой ноге, пустил штукатурку в Люси.
Люси резко покачнулся и, оставив велосипед у лиственницы, – побежал к дому.
– Босые дураки, – крикнул он нам, повернув лицо набегу.
– Ну, подожди! – сказал Саша. Впрочем, он сейчас же забыл о происшедшем, поднял шишку лиственницы и, вскинув к небу целящиеся глаза, пустил шишку вверх.
Меня же этот случай с Люси взволновал – то-и-дело в течение всего дня я вдруг забывал обо всем, что забавляло нас, и оставался в замкнутом раздумьи.
Когда мы возвращались домой и проходили мимо белой ограды, я испытал чувство непонятной скуки.
Моя грудь, до боли нагнетенная воздухом, была опустошена. Белые столбы ограды и неслышные деревья парка осели, казалось, к земле.
Они теперь не манили к себе, а лишь отягощали взгляд и были ненужными, как прозвеневший в воздухе и вдруг упавший на платье майский жук.
Такое же чувство я пережил еще раз на следующий день, когда, отправившись купаться, проходил мимо трехэтажного белого дома.
Заглянув в открытые окна, я увидел лепной потолок и края стен, оберегавших взгляд своей пестротой.
Когда мы, запоздав, возвращались домой, в этих окнах горел свет. От вида освещенных окон и от сознания того, что в этом пустующем доме живет сейчас только Люси со своей гувернанткой, дом казался еще более пустым и огромным. Только низкое летнее небо и его пустынные звезды сторожили покой дома и его темных комнат, – в которых, как на дне колодца, дремали короткие отголоски уличного шума.
Когда я заглянул через ограду в темный сад, из него тоже, как из колодца, пахнуло запахом ночной свежести. Она таяла в моем глубоком и горячем дыхании. Меж деревьев стояли тишина и мрак, но я чувствовал, что ночной сад живет какой-то таинственной жизнью. Может быть, мне казалось так потому, что Люси, и особенно его прозрачные волосы, подстриженные на лбу, напоминали о полузабытой сказке, воскрешая в памяти высокие башни мрачного замка, оледеневшие в лунном свете, зашитых в железо рыцарей и вот этого до-боли памятного мальчика в башмаках с пряжками и с прямой линией волос на лбу.
Я стоял так с минуту и, должно быть, глаза мои расширились, как темнота в комнате, из которой вдруг унесли лампу. Потом, услышав какой-то звук, донесшийся из глубины сада, я похолодел от испуга, и, вздрогнув, осыпался светом своего видения. Перед моими глазами белел край ограды.
Домой мы пришли поздно. Отец сидел на деревянном балконе и читал книгу. В свете лампы кружились бабочки и мошкара, поднявшиеся вместе с теплой сыростью от реки, протекавшей возле нашего дома. Я тоже взял книгу и вышел на балкон. Но мне не читалось и почему-то все мерещились с белых страниц строки недавно прочитанного стихотворения:
А ночью я долго не мог заснуть, и потом видел во сне, будто Люси – нищий – и подходит ко мне просить милостыню. Это пугало меня, и я один раз вскочил с постели, чтобы напиться воды, но, простояв в забытьи несколько минут у окна, за которым освещенная теперь луной переплетала зыбкие струи река, – снова лег.
Солнечный свет раннего утра рассеял мои видения. И в тот же день мы с Сашей резво носились, вооруженные цветными сетками по спаленному полю, украшенному неприхотливой гвоздикой.
День был, по-обычному, тих и жарок.
Отрываясь от погони за бабочками, я смотрел на высокие облака, таявшие в голубом небе. Небо, бледное от жары, развесило над горизонтом иссякшие, белесые края.
Я долго гонялся за синим, блестящекрылым мотыльком и, остановившись, увидел, что мы забрели очень далеко.
Позади нас горячо горела на солнце белая колокольня. Впереди, приближаясь к нам, все ясней рисовался засиненный лес, готовый открыть нам свои прохладные, сумрачные своды.
Мне казалось, что мы были одни в поле. Но тонкий храп коня привлек мое внимание к пролегавшей поблизости дороге. Обернувшись, я увидел на дороге коляску и сидевшего в ней худого, неподвижного человека.
– Рено! – шопотом сказал подбежавший ко мне брат.
Я также узнал седока, хотя видел его всего лишь второй раз. Но я с первого взгляда запомнил все черты его лица – седоватые виски, крутой и острый подбородок и сухую пестроту щек. Это лицо должно быть никогда не улыбалось. Между тем, Рено повернулся в нашу сторону и его глаза остановили на нас короткий и умный взгляд.
– Люси! – услышал я шопот брата и, словно уличенный в чем-то, взглянул по направлению его взгляда.
Люси собирал гвоздику, бегая по ту сторону дороги. В тот момент, когда мы его заметили, он стоял спиной к нам и повернулся с легкой внезапностью, вытянувшись и вскинув голову.
Люси заметил нас. Перестав собирать гвоздику, он смотрел в нашу сторону и его взгляд мчался к нам открытой тревогой. Мы тогда с явной и упорной досадой посмотрели на сидевшего в коляске Рено.
Он отвернулся от нас и крикнул сыну:
– Luci! viens ici[4].
Мы не поняли французской фразы, но хорошо почувствовали ее смысл, когда Люси с готовностью подбежал к отцу. Прядавший ушами тонконогий скакун повернул к нам рассеянный и взнузданный взгляд.
– Viens ici, viens ici, – неспешно повторил Рено своему сыну, остановившемуся на подножке экипажа, – tu as couru plus, qu'il faut[5].
Люси сел в коляску и спросил отца:
– Кто эти мальчишки?
– As-tu besoin de le savoir?[6]. He смотри туда.
Люси взял в руки вожжи, и в этот момент я во внезапном смущении оторвал взгляд от коляски.
Перед моими глазами пронеслась далекая сияющая колокольня и я снова почувствовал зной, вскипавший на земле слитным звоном кузнечиков. Потом я увидел брата, голубыми глазами догонявшего тронувшийся экипаж. Я растерялся в этот момент. Мне хотелось броситься за экипажем и бежать за ним, задыхаясь и иссыхая в дорожной пыли, лишь бы не терять из вида сидевших в экипаже людей.
Но я остался на месте и, вдруг вскипев, закричал певуче и звонко внезапно пришедшие на ум слова:
– Люси, Люси! На-ко, укуси!
И тут же повторил свой крик.
Ко мне медленно повернулось холодное озирающее лицо, и голубые шины скрылись в дорожной пыли.
Саша стоял позади меня и тянул за рубашку:
– Идем, идем! Что ты делаешь? Он нажалуется папе!
Мы пошли в лес и пробродили там почти до вечера.
Когда мы возвратились домой, нас встретила в прохладных сенях мать.
– Что вы наделали? – огорошила она нас внезапным вопросом.
– Что?
– Идите к отцу… он ждет вас уже час.
Мы пошли в отцовский кабинет.
– Это что? – резко спросил отец, когда мы, задыхаясь, остановились перед ним.
Мы молчали.
– Кто это сделал? – спросил отец снова, как помеху, выбрасывая слова.
Мы молчали.
– Сейчас же ступайте туда, – говорил отец, путаясь между нас глазами, – просите прощения, и без этого не возвращайтесь.
Мы вышли из дома. После знойного дня стояла тишь, река в вечернем блеске казалась воздушной и высоко на горизонте толпились розовеющие поля.
Я был в каком-то тумане и меня не обременяло даже то, что я должен буду просить прощения, не чувствуя за собой вины.
В белом доме, который терял теперь свою таинственность, нас встретила горничная. Она не могла понять, что нам нужно и, наконец, сломленная нашим упорством, повела нас в сад – к Рено.
В саду благоухали цветы. Целая стена привитых диких роз разливала маслянистый аромат.
Никогда не виданные нами клумбы, черные от вечерней поливки, казались огромными могилами.
Мы шли босиком и остывавший песок осыпал наши разгоряченные ноги.
В белой резной беседке, куда мы поднялись, – сидели на плетеном диване Рено и Люси.
Увидев нас, Люси прижался к отцу и боязнь, возбуждавшая отца, глядела из глаз мальчика. Он, наверное, жестоко заплакал бы, если бы Рено стал бить нас.
Я быстро подошел к Рено и, опустив глаза, искренне сказал:
– Простите меня.
– Ты передо мной не виноват, – раздельно сказал Рено, – проси прощения у Люси.
Я мельком взглянул на Рено и потом увидел перед собой обиженные глаза мальчика, открытые передо мной широко и пугливо.
Я ничего не говорил и молча трогал просиявшим взглядом беспутные, вздрагивающие веки врага.
– Ну, – сказал Рено.
Я молчал.
– Ну, о чем же ты думаешь?
На одно мгновение что-то сдавило мне горло и я совершенно неожиданно для себя всхлипнул.
Услышав, как Рено нервно встал и сказал брезгливо: «Это просто больной ребенок», – я вздрогнул и, как-будто почувствовав, что плакать мне не перед кем, затеребил обвисшую пуговицу на своей кумачевой рубашке, оторвал ее, посмотрел невидящими глазами на Рено, подошел к Люси, и, видя прямо перед собой его побледневшее лицо и светлый галстух, крикнул жарким, надтреснутым голосом:
– Люси, Люси, на-ко, укуси!
Люси громко, навзрыд заплакал.
Баба-яга
Е. Д. Галдовскому
Звенит лед на речке. Звенят фарфоровые деревья, хрупкие от инея.
Черемуха на склоне облеплена снегом.
Еще полчаса и на фабрике, что мерещится в сумерках белой льдиной, вспыхнут желтые огни.
Синие сумерки заливают окрестность. Она сквозит меж заборов и пустырей, встает на склонах холмов, за которыми – бог весть какие! – творятся чудеса.
В трескучие морозы проходят по нашему двору, по тропинкам через реку, по деревянному мосту, по овражкам, разбросанным по селу – старые женщины. У них от мороза, чтобы не застудить дыханье, платком перевязаны рты. Давно когда-то бабушка попугала меня: «вон, баба-яга идет». И с тех пор, на годы осталась в памяти: старуха с перевязанным ртом – баба-яга.
Синие сумерки темнеют. И навстречу ночи, прокладывая лапы меж холмов, тихо плывет луна.
Дома все поужинали. Пришли гости. В гостиной отец играет в карты, в столовой за самоваром сидит мать и разговаривает с женщинами.
Я ушел в другую половину дома, где детская и наша спальня. Бабушка посапывая спит, а я сижу у окна в детской и смотрю в лунную тишь.
Двор у нас огромный и в нем всего три дома фабричных служащих да березовая роща, – от нее по весне, когда капают с деревьев пенистые слезы и грачиный помет – плывет туман и березовая сладость.
Я стерегу у окна свои сказки. Бывает – жуть пробежит по телу, защиплют мурашки, – но за стенами отцовское кашлянье, говор матери. И снова спокойствие разговаривает с сердцем.
В комнату вбежал брат. Он зовет меня Гулькой.
– Гулька, идем в столовую, Анна Никифоровна пришла… с пирожным. Пирожное в кухне, попросим маму… а то стащим…
И голос брата падает до шопота. Я поворачиваю к нему глаза, черные от луны, и молчу. Он, должно быть, не понимает меня и все болтает о чем-то. Потом уходит.
Я снова весь в окне и вижу: из-под огромной старой ветлы, что стоит на тропе неподалеку от дома, выходит женщина. Впереди ее, на снегу, горит черная тень. Женщина сгорбилась, ее голова наклонена, высокая клюка поднимается в правой ее руке. Женщина подходит ближе. Где-то в моем теле потянуло сладкой болью. Я вижу, что рот женщины перевязан белым платком. Отодвинувшись опасливо вглубь комнаты, я чувствую, как сгущается вокруг меня темнота.
Женщина уже зашла за дом, и я срываюсь с места.
В углу комнаты, где мы раздеваемся, руки мои тычутся во что-то теплое. Это нагревшийся около печки мех. Я тяну шубку, как котенка, спрятавшегося под лавкой, и она, как котенок, сопротивляется мне. Но вот я оделся и на моей голове – белая заячья шапка. Чтобы никто не увидел меня, я на цыпочках прохожу по коридору и, скрипнув дверью, выхожу на мороз. На одно мгновенье от светлого и холодного, как стекло, воздуха очарованье тайны покидает меня. Но все же я быстро, почти бегом спешу за маячащей по тропе фигурой и догоняю ее.
Мороз крепчает, и я слышу, как трескается скрипучая, мерзлая земля.
В роще переплелись с лунными проблесками синие, недвижимые тени. Нет – эти тени движутся вместе с луной, поднимающейся высоко над холмами.
Я знаю, что в роще живут ласки и хорьки. Хорьки пробираются в наш сарай и душат кур. Поутру кур находят под настилом сарая мертвыми и страшными от крови.
Но сейчас я думаю о другом.
Фигура, идущая впереди, тянет меня, как черный сток воды у водопада, и с каждым шагом все глубже охватывает меня чувство беспомощности перед этой покоряющей силой. Я не могу уже сдерживать шагов и должен ринуться и остановить женщину.
«Баба-яга… баба-яга… баба-яга…» – стучит у меня в голове, опустошенной и гулкой.
Черной падью встают передо мной ворота. За воротами кончается наш двор. Там идут кузницы, потом пустырь – огромный, как поле – и еще дальше домишки сельской окраины.
Туда я не решусь пойти.
Я слышу, как пролетела над нами, шурша по индиговому шелку воздуха, – галочья стая.
И слишком ли напряженно заскрипели мои валенки, или вздохнул я шумнее обычного, но старуха вдруг остановилась и повернулась ко мне.
Мы стояли в тени яблони, перевесившей через изгородь свои ветки.
Глаза старухи, неразличимые в черных впадинах, смотрели на меня долгим, распознающим взглядом.
У меня обмерзали ресницы и костенели обнаженные, со стиснутыми пальцами руки.
Старуха не двигалась с места, перебирая по земле шаткой клюкой.
Я первым начал сдаваться.
– Вы… кто? – спросил я хрустящим шопотом.
Старуха или не расслышала, или не поняла меня и молчала.
– Баба-яга! – сказал я громче и смелее.
Старуха подняла правую руку, переложила клюку в левую, и сдвинула кверху черный платок. И опять молчала.
– Я читал про вас… в сказке, – медленно сказал я.
– Ты што говоришь, малец? – неровным голосом спросила старуха.
Теперь молчал я, не отодвигаясь из-под тени и чуть шевеля об’индивевшими ресницами блестящих глаз.
– Ты што бродишь в таку пору? – спросила старуха, подвигаясь ко мне.
– Баба-яга! костяная нога! – сказал я в ответ громким голосом, не прислушиваясь к тому, что говорит старуха.
– Кака это баба?
– Ты – баба! У тебя девочка живет. Ты бьешь ее костылем…
– Ты што это непутевое городишь? – насторожилась старуха.
– Мне бабушка сказывала – чужих детей уводишь… – сказал я полным голосом, звенящим в тишине, среди упавшего снега.
Старуха, как будто, поняла что-то и спросила:
– А ты в церкву ходишь?
– Хожу! – негромко ответил я.
– Тебе бы помолиться надо, темная вода у тебя в голове, – сказала старуха.
– Баба-яга! – настойчиво повторил я, вздрогнув всем телом.
Старуха вдруг подняла голову, застучала клюкой о снег и крикнула, задыхаясь:
– Уйди, смутьян!.. Малой, а чистый бес… Пошто тебе старуха поиначалась?!. Пошел домой… Ну, пошел!
– Ты иди!.. – ответил я, сжимая кулаченки и хватаясь рукой за изгородь.
– Ишь выискался, – не слыша меня, тараторила старуха, – не прощу я тебя, непутевого… Не отступлюсь! Иди к матери – пусть лоб тебе перекрестит.
Я вдруг не выдержал и, приткнувшись к изгороди, заплакал без слез, вздрагивая грудью. Старуха стояла молча и потом заговорила:
– Поплачь, поплачь! Отойдет суровье-то… небойсь, отойдет. Ишь лихоманкой всего скарежило…
Я задержал плач и вдруг меня захватило несуразным детским буйством. Я перекосился весь, протянул руку к старухе, ухватил ее за черный и сальный жакет и с силой дернул к себе. Старуха навалилась на забор и закричала что-то. Что именно закричала старуха я не слышал, потому что убегал домой, путаясь ногами в шубенке. Мимо меня промчалась роща с лунными тенями.
Дома, в сенях я встретился с матерью.
– Ты откуда? – спросила она меня, запыхавшегося и мокрого.
– На салазках с Васей катался, – сказал я.
Мать взглянула недоверчиво и тревожно на мое прячущееся лицо и, поласкав мокрую от слез, от снега ли щеку, сказала:
– Иди чаю выпей, согрейся.
Я взял теплую мамину руку и задохнулся от счастья.
Отец
Е. Д. Галдовскому
В детских туманах, неясных, как прообраз мира, кость к кости вставала передо мной трезвая правда жизни.
Путь ее от отца.
Хрящеватый его нос, выцветшие, жесткие глаза, – в таких глазах и зло, и слезы кипят с одной силой, – вставали передо мной неразрешимой загадкой отцовской силы.
Отец не пил, не курил, не изменял дому, – всю свою силу он обращал в непомерно трезвые жизненные расчеты, в грубый труд, в наше воспитание.
Я был предан отцу до смерти и детский мой сон волновали кошмары: я боялся смерти отца.
И поэтому не обидой, а диким страхом грозил мне отцовский гнев.
Отец бил нас.
Мне было семь лет, когда это случилось впервые.
Я не выучил урока, отец узнал об этом и, однажды перед обедом, встретил меня в прихожей. По горящему взгляду его холодных глаз, по недвижимой фигуре, я почуял беду.
– Иди сюда, – сказал отец, когда я разделся.
Я подошел к нему и остановился, глядя на его ноги. Отец взял меня за руку и другой рукой ударил по заду.
Я не заплакал. Отец бил меня короткими – то смягчаемыми, то резкими ударами, и я все время оставался безмолвным.
Страдание разворачивало мою душу, я чувствовал, что с корнями вытягивал из меня отец, как сорную траву, глубокие радости, жившие во мне, вытягивал и бросал о земь сладкие стебли жизни. Я не смотрел ему в лицо, но передо мной стояло тягло его глаз – иссохших и тугих.
Когда отец кончил истязание и отшвырнул мою руку, я в течение секунды оставался стоять, окаменев ради самозащиты, не роняя звуков и прижав к бедрам как-то странно опустевшие и бесчувственные пальцы.
И когда отец ушел, я, оставшись один, не оглядываясь и никого не позвав, пошел в детскую и там сел у окна.
Пришла мать, чтобы успокоить меня – это меня не тронуло. Бессильный чем-либо выразить свою ненависть, я никуда не шел и плакал слезами, которые просочились через сжатые, ссохшиеся веки.
Быстро наступал ранний зимний вечер. В детской было темно. Глубоко вдыхая жаркий и тихий огонь разгоревшихся поленьев, белела в поздних сумерках изразцовая печь.
Я все еще душил свои слезы, содрогаясь от внутренней тяжести. И когда я готов был облегченно заплакать, мне внезапно пришла в голову мысль о смерти.
Я увидел себя мертвым – с остывшим лицом, с немыми, чуждыми участья губами, – и около себя – скорбные фигуры и поникшие лица родных.
Что-то издавна близкое почувствовал я в этом внезапно осенившем меня образе. Забыв об отце и о побоях, я судорожно старался проникнуть в черты представшего предо мной мертвого лица.
И я узнал в нем – Еву из «Хижины дяди Тома». Я вспомнил тихое озеро, по которому она каталась – обреченная и неслышная: и озеро это, и деревья над ним были недвижимы в ярких одеждах смерти.
Сладкие руки легли на мое сердце и стеснили его, когда я услышал шаги отца, пришедшего ужинать.
В детскую вошла мать:
– Ну, как тебе не стыдно, Миша? – сказала она. – Будет уж дуться. Иди попроси у папы прощенья.
Казалось, я только этого и ждал. Сойдя с дивана, я пошел в спальню, где умывался отец, и на секунду в нерешительности остановился у дверей. Отец открыл дверь перед моим носом.
Не смахивая слез и сопя, я сказал:
– Папа, прости!
Отец положил руку на мою голову, погладил ее легонько и ответил:
– Ну, ну, будет тебе – иди умойся.
Я подошел к умывальнику и, брызгая холодной водой на щеки, зачерствевшие от слез, почувствовал вдруг жар натопленных комнат и домовитый запах крашеной печки.
Я утерся сухим полотенцем и потом, жмурясь от света, вошел в столовую.
Сергей Малашкин
Наваждение
Извозчик, мрачный, с густой окладистой светло-рыжей бородой, с отвислой нижней губой, с низко нависшими на тёмно-жёлтые глаза бровями, круто повернул рыжую, под свою масть, кряжистую, сытую кобылу и поехал по глубокому, по ступицу, тёмно-белому песку в тупик, в мрачный угол соединившихся двухэтажных корпусов. Лошадь, тяжело дыша и хлюбко цокая ослабшими подковами, лениво переступала, а колёса, раскачивая телегу, неприятно скрипели втулками от попавшего в них песка по дубовым толстым осям. Тут, в тупике, не было того ослепительного солнца, что сияло над песчаной серебристой дорогой, хорошо промешанной колёсами, копытами лошадей, стадом рогатого скота; тут, в тупике, не было и того невыносимого горячего солнца, что было над уездным городом, который ярко переливался, блистал черепичными и железными крышами, а было мрачно, как и на лице извозчика; тут, в тупике, было пустынно, не было ни одной живой души, ежели не считать пары тёмно-сизых голубей, сидевших так кротко на наружном выступе подоконника плотно закрытого окна, и длинных перил для привязи лошадей. Вот в этот самый что ни на есть мрачный тупик въехал извозчик, и его рыжая кобыла грузно упёрлась широкой мускулистой и тёмной от пота грудью в обгрызанные и обшарканные перила, из шероховатости которых торчали пучки разномастной шерсти грив.
– Приехали, – проговорил равнодушно извозчик, вытянулся на грядке и как-то сразу соскользнул и стал на ноги, обутые в лапти, тащившиеся до этого волоком по песку дороги, направился к лошади и стал её рассупонивать и обряжать кормом.
– Приехали, – немного погодя, повторил недовольно за извозчиком молодой человек, инструктор губи-сполкома, и не шевельнулся ни одним мускулом. Молодой человек, облокотившись правым локтем в душистое светло-синее сено, плотно примятое за время долгой дороги, полулежал на правом боку, равнодушно покусывал соломинку и откусываемые кусочки выплёвывал на телегу, а некоторые висели у него на хорошо выбритом розовом подбородке. Однако, нужно сказать, что инструктор губисполкома был страшно недоволен такой некомфортабельной поездкой. Ему не нравилась громоздкая простая телега, пахнущая присохшим к её грядкам и к настилу навозом, ему и не нравилась разбитая глубокими колеями просёлочная дорога, несмотря на её особенную красоту и на всю прелесть палевого цвета. Его и не радовали поникшие тяжёлым колосом моря ржаных полей, моря белёсого овса, поразительная крупитчатая белизна гречихи, над которой и в которой такой стоял потрясающий звон и гул пчелиного восторженного труда, что, слушая этот труд, всё существо инструктора губисполкома должно было бы захмелеть и закружиться от восторга. Его и не радовал слишком жаркий день, что, как казалось ему, молодому человеку, только на него одного навалился своим беспощадным зноем и готов был его задушить. Ему и не нравилось и даже угнетало его ошеломляюще глубоко распластанное голубое небо со всеми песнями жаворонков… Одним словом, он был ужасно зол на эту совершенно, как он подчёркивал внутренне, в себе, неудавшуюся, в смысле удобства, поездку. От этой дороги он чувствовал себя дополна усталым, разбитым и больным. Он хорошо чувствовал, как у него от долгого и слишком неудобного лежания и полулежания в телеге неприятно можжили ноги, ныли плечи, побаливали бока и даже, к его глубокому ужасу, что-то острое три раза кольнуло в сердце. Нужно сказать, его сердце до этой поездки ничего подобного и похожего на эти уколы не испытывало, а тут еще этот, как он называл его, «мрачный тупик» и грязно-красные, покрытые селитрой, стены корпусов. Вообще всю эту работу, которую он проделывал, считал сизифовым трудом, а, главное, она надоела и опротивела ему до тошноты. Он за последнее время разуверился в революции, не верил в её творческие силы, а потому к своей работе – к работе среди крестьянства, к оживлению советов, относился халатно, считал её грязной и ниже своего достоинства или, как он любил выражаться, конечно, не вслух, а только про себя, – он боялся лишиться места с хорошим окладом и ещё с «разъездным доходом», – «возиться в этом навозе и тащить его на социалистическую дорогу». Да и вообще он попал в большевистскую партию случайно, как-то «рикошетом», через две партии – меньшевиков и эсеров, побывав и в первой и во второй в моменты их пышного расцвета и только после двух лет Октябрьской революции вошёл в коммунистическую партию, осел в ней и сидит до настоящего времени, нравственно всё больше разлагаясь… Но делать было нечего, а, главное, было неудобно лежать в телеге, когда извозчик недовольно вытащил из-под него охапку сена, обрядил лошадь и уже, шаря глазами по тупику, отыскивал место, чтобы справить малую нужду, и молодой человек, инструктор губисполкома, медленно поднялся и, перекидывая через грядку длинные ноги, обтянутые узкими брюками в белую полоску и обутые в жёлтые полуботинки, сел на край телеги, касаясь земли модными носками ботинок, и стал вяло и недовольно рассматривать лицевую грязную сторону противоположного корпуса. Глядя на эту стену, инструктор губисполкома неожиданно и как-то вдруг глухо ахнул, сорвался с грядки и, не отрывая улыбающихся и необыкновенно восторженных и так быстро изменившихся глаз, словно в них кто-то невидимый плеснул несколько вёдер радости, стал топтаться на одном месте и лихорадочно поправлять подол парусиновой блузы, освобождая его от стеблей приставшего сена. Глядя на эту стену, он, несмотря на большое количество женщин, с которыми он был близок, на довольно большую оскомину к этим женщинам, вспоминал далёкую молодость, – хотя ему и сейчас было много меньше тридцати лет, – реальное училище, прелестную, одетую в шоколадное платьице и в белый, похожий на пену, фартук, наплечники которого походили на ангельские крылья, гимназистку, у которой были синие глаза и такие тонкие губы, что даже жутко вспоминать, почувствовал чудовищный прилив силы, такой бодрости, которой в нём не бывало и до этой трудной поездки, и сейчас он был готов оторваться от земли и взлететь на ту высоту, на которой неотрываемо блаженствовали его расширенные глаза и наслаждались неожиданной прелестной красотой… И он, инструктор губисполкома, наверное бы взлетел, ежели бы не подвернулся под руку мрачный извозчик и не сказал:
– Глядит, дуришша, и всё видит, и я никак не могу… Вот глаза-то бессовестные пошли! – и он медленно, вразвалку, подошёл к телеге и грузно шагнул за рыжую кобылу.
– Дуришша! – Это слово точно ошпарило молодого человека, и он так стушевался, что даже оторвал глаза от той высоты, от того окна, на подоконнике которого, облокотившись на прелестно-розовые локотки, полулежала совершенно незнакомая, но уже милая, тысячу раз прелестная, давным-давно знакомая ему девушка, за оскорбление которой он был готов сейчас же вцепиться в ненавистное горло оскорбителя, в его светло-рыжую бороду и всю её выдрать до последнего волосика. Но он ничего подобного не сделал, так как извозчик ушёл за рыжую кобылу а чудесная девушка всё так же из-под ярко-красного платочка, из-под чёрных, чуть-чуть вздрагивающих бровей, похожих на раскинутые крылья ласточки, потрясающе смотрела на него ослепительно синими глазами, всё так же неудержимо звала его к себе, так что от её таких синих глаз, от её зова у него кружилась голова и в какой-то сладкой истоме, никогда не испытанной до этой счастливой минуты, чуть-чуть дрожали колени, так что он едва слышно прошептал:
– Она.
Но эта была не она. И он, молодой человек, не выдержал такой муки восторга, бешено сорвался с места, бешено бросился вперёд, но, не найдя двери, отскочил обратно и снова уставился на девушку, которая, нужно сказать, была не менее его поражена неожиданностью и тоже не могла оторваться от его голубых глаз, и она только тогда отбежала от окна, когда бросился к ней молодой человек, и хотела было выбежать к нему навстречу, но почему-то не выбежала, вернулась обратно к окну и помахала ему прелестной ручкой. После этого инструктор губисполкома и девушка сорвались со своих мест, и каждый неудержимо бросился навстречу. Они оба так стремительно бежали, что даже, чтоб не столкнуться и не сшибить друг друга, как раз на самой середине лестницы благоразумно посторонились, разошлись и остановились только в нескольких шагах друг от друга, краснея и улыбаясь. Потом подбежали друг к другу, не поздоровались, а, как давным-давно знакомые, бросились кверху по лестнице, вбежали почему-то в помещение клуба, подбежали к окну, постояли около окна, и оба, не сказав ни одного слова и не видя стен, разукрашенных так ярко плакатами и портретами вождей, опять бросились вон из помещения вниз по поразительно крутой лестнице, стуча так радостно каблуками и сияя восторженными глазами. Выбежав на улицу, они остановились, потом быстро завертелись на крыльце, потом снова бросились на лестницу и снова вверх, и опять обратно и так, точно полоумные, точно молодые, только что выпущенные на волю телята, проделали несколько раз по лестнице и, наконец, после последнего спуска стремительно под руку пробежали мимо удивлённого, улыбающегося в рыжую бороду извозчика, который, когда они были далеко от него, пробурчал укоризненно:
– Эно, как с голодухи жируют! – и, усаживаясь на тупицу колеса, достал кисет, самодельную трубку и, разминая пальцами табак, стал набивать её и, всё косясь тёмно-жёлтыми глазами в сторону инструктора губисполкома, ворчал:
– Устал! Ежели бы устал, не побежал бы так с мокрохвосткой, – и, выпуская клубы дыма, тяжело закряхтел, повернулся к телеге и, показывая широкие огузья с жёлтой подпоринкой тяжёлых порток, полез на телегу.
А молодой человек и девушка в красном платочке были уже далеко. Они так бежали, что даже не чувствовали под собой грубой мостовой, накалённой зноем июльского дня, её серо-голубой пыли, что дымилась под их каблуками. Они не чувствовали того раскалённого, великолепного и неоглядного солнца, которое гнало горячий зной на них, на мостовую уездного городишка, на базар, что как муравейник, копошился перед их глазами и страшно разноголосо гудел, блестя и сияя поднятым лесом оглобель, мордами лошадей, возами глиняных горшков, блюд и махоток, разложенных около телег прямо на мостовой, разноцветными платками и растегаями девушек и молодух, возами пшена, похожего на червонное золото, и другими хлебами – рожью, мукой, тёмно-бронзовой гречью. Они, восторженно торопясь всё вперёд и вперёд, не замечали женских глаз, устремлённых насмешливо на них; не замечали то и дело попадавшихся навстречу довольных и подвыпивших мужиков, с ковригами поджаристого ситного, с большими связками кренделей, надетых прямо на руки и болтающихся по воздуху и, наконец, с широко оттопыренными карманами поддёвов, из которых благостно и довольно смотрели красными головками бутылки «горькой» на изумительно голубое небо. Они оба не заметили, как пробежали хлебный ряд, горшечный ряд, резко пахнувший мылами и лентами галантерейный, конный ряд, в котором такой стоял гвалт, такая стояла божба, так кричали и, крестясь на далёкий собор, божились прасолы и цыгане, так ловко передавали из полы в полу поводья проданных лошадей и коров, что можно было ахнуть и засмотреться; но они, молодые люди, так были полны своей радостью, что даже не пошевельнули глазом, чтобы взглянуть, а быстро, пробираясь по задам и подлезая под головы лошадей, машущих хвостами и бьющихся от мух и оводов, пробежали конный ряд и неожиданно ворвались в поросячий, и только тут остановились и застыли на минуту, поражённые странной картиной: на большой кормовой кошёлке, растопырив широко толстые в икрах ноги, просвечивающиеся сквозь тонкую юбку растегая, и упираясь грудями в край кошёлки, полулежала молодая полногрудая и широкозадая со сладострастным полуоткрытым ртом баба и протянутой рукой в кормовой кошёлке почёсывала зад розовому, так сладко хрюкающему и развалившемуся поросёнку.
Глядя на эту бабу, так сладко лежащую на кошёлке, они оба ахнули, взглянули друг на друга и, ярко вспыхнув, бросились вон из этого, пахнущего остро и как-то особенно, поросячьего ряда и неожиданно упёрлись в крутой берег Красивой Мечи, при виде которого, при виде серебристой, залитой солнцем и густой и радостной синью неба, воды, молодая девушка глухо вскрикнула и, толкнув от себя растерявшегося инструктора, громко, задорно рассмеялась:
– Река.
Он, не дыша, задыхаясь, ответил:
– Река.
Она подняла на него загорелое девственное лицо, облила всего синими глазами, да так, что у него закружилась голова, и потом, и тоже почти задыхаясь от радости, базарной духоты и солнца, прошептала:
– Куда вы, милый, меня привели? К водопою? Хотите остудить желание? Разве я этого хочу?
Молодой человек от такого шёпота, насыщенного солнцем, молодостью и глубоко неземным, окончательно обалдел и, не отдавая себе отчёта, громко выпалил:
– Та-ак куда же?
– Ко мне, – ответила она ещё тише, но всё таким же жарким, чудесным и милым шёпотом. – Ко мне, – повторила она ещё раз и неожиданно рванула его за руку и почти поволокла за собой.
Нужно сказать, что пробежали они базар обратно так же быстро, как и бежали через базар к реке Красивая Мечь. Они даже, когда пробегали поросячий, остро пахнущий ряд, не заметили рыжебородого мужика, того самого мужика, который привёз молодого человека в этот уездный городишко, и не слыхали его крика – остановиться, – до него ли им было. А извозчик уже успел купить поросёнка и, держа его вниз головой, отчего он пронзительно визжал, и, слегка помахивая им, кричал молодому человеку:
– Товарищ, а товарищ, – а когда «товарищ» был далеко и скрылся в разноголосой и разноцветной толпе, он безнадёжно махнул рукой: – Попала шлея… Вот тебе и оживление советов! А ешё, говорил, идейный! Всё бабе под хвост. – Потом повернулся назад и грузно, вразвалку зашагал по базару, раздувая точно ветром широченные огузья тяжёлых порток.
А молодые люди одним махом пробежали базар, одним махом ворвались в комнату, что была на втором этаже, остановились и застыли в каком-то томительносладком оцепенении, но это оцепенение продолжалось недолго, – молодая девушка, мучительно заломив на голову руки, обожгла его:
– Это, мой милый, какое-то наваждение нашло на меня, и я так люблю тебя и я так хочу тебя, что… – она не договорила, так как и она, и молодой человек, промычавший что-то невнятное, бросились в одно и то же время друг на друга и застыли в потрясающем поцелуе…
Солнце уже давным-давно скатилось с зенита и, потеряв на город много зноя и радости, приняло ярко малиновый цвет, удовлетворённо и радостно смотрело в окна, обливая своими красками обстановку комнаты, стены, кровать и молодые тела, изнемогающие от любви и вновь ею наливающиеся.
Молодая девушка, поправляя растрепавшиеся малиновые от солнца косы, говорила:
– Скажи, мой милый, откуда вы явились? Кто вас послал ко мне?
Молодой человек, сжимая её в объятиях, дулся и по-бычьи мычал:
– Л-люблю.
– Вы знаете, милый, – прижимаясь и отдаваясь ему, говорила она потрясающе нежным и милым шёпотом, – всю радость, всё счастье, которое вы даёте мне, я выпью нынче… только нынче и больше никогда… – и она задыхалась от сильно бьющегося и больно покалывающего сердца, готового выпрыгнуть из груди. – И больше никогда…
А он в ответ только глухо, до тупости упрямо мычал:
– Л-люблю.
На другой день молодой человек проснулся очень поздно, счастливо открыл глаза, осмотрелся: был ослепительно ясный день и ярко-голубое небо двумя потоками лилось в комнату, и из-за оконного косяка небольшим краешком заглядывало солнце, обливая золотом подоконник, угол стены, подушку дивана и сидящую неподвижно на диване в одном белье и с распущенными волосами девушку… Увидав девушку, молодой человек быстро поднялся и радостно бросился к ней, сел рядом и, обхватив рукой её талию, навалился туловищем; она легко запрокинулась навзничь, взглянула на него правым и чуть-чуть улыбающимся полуоткрытым тёмным глазом: она была мёртвой, но всё такой же прекрасной и милой. Он в ужасе отдёрнул руку, отскочил назад и, стиснув яростно ладонями голову, завертелся по комнате, скуля, как смертельно раненый:
– Хгосподи, это какой-то тупик, но только более страшный и непонятный, чем тот, в который въехал извозчик. – А когда опомнился, подошёл к ней, опустился на колени и, потрясённый до глубины, горько зарыдал, расплакался всем своим существом, а когда наплакался вволю, поднялся и умиротворённо сел с ней рядом на диван, вынул из кармана записную книжку, вырвал листок и написал на нём странно путаное письмо:
«В смерти моей прошу никого не винить. Жизнь я тоже не виню: я жил на земле, несмотря на то, что я всегда старался урвать для себя лишнее из её благ, скучно, безрадостно, а посему, испытав настоящее счастье, радостно и счастливо с ней ухожу». Положил записку на стол, осторожно достал из заднего кармана брюк небольшой замшевый мешочек, вынул из него чёрный, блестящий и отливающий синью браунинг, прижался левым боком к любимой девушке и с необычным спокойствием и наслаждением выстрелил себе в висок.
В этот же день, к вечеру, врачом было установлено, что девушка умерла от разрыва сердца.
Василий Андреев
Василий Михайлович Андреев (1889 – 1942) до революции печатался в петроградских газетах под псевдонимом Андрей Солнечный, Васька-газетчик и др. Служил в Красной Армии культработником при клубах. Горький привел его в пример как писателя, не поддающегося «американизации литературы». Весьма часто героями книг Андреева становились уголовники, обитатели ночлежек, завсегдатаи трактиров. В 1937 году за буйный нрав и идеологическую невыдержанность был исключен из Союза писателей. В 1941-м арестован и в Мариинске, куда был этапирован, умер.
Новорожденный проспект
Ежели люди вообще не обезьяньей породы, то тогда Николай Евлампьич один произошел от обезьяны.
Скажем, у кого-нибудь золотой зуб. Значит, и Николай Евлампьич себе вставит – обязательно. Места не найдется – выбьет себе зуб и вставит золотой. Это уж как пить дать.
Или, примерно, пальто кто-нибудь купил – ему такое же надо.
Отец его поставщиком сапожного дела был у Николая II и черную медаль получил за то, что сапоги сшил царю.
Так Николай Евлампьич и себе жетон заказал на манер отцовской медали. И посейчас на часовой цепочке носит.
Теперь вот физкультура.
И Николай Евлампьич не отстает. И в футбол, и в баскетбол дует с молодежью. В беге участвовал, чуть не помер – насилу водой отлили.
В трусиках, как идет по городу, – всякое движение прекращается.
Все граждане, как один, на него упрутся и рты разинут…
Еще бы! Живот что у женщины в последний месяц, сам плешатый, борода до грудей – и в трусиках. Чисто Каин из Ветхого Завета или Ной.
Но больше всего удивил Николай Евлампьич недавно, когда у него родился сын.
Захотел назвать сына по-новому. А как? Думаете, Спартак, Пионер?
Ничего подобного.
Жил Николай Евлампьич на углу проспекта Карла Либкнехта.
И давно ему вывеска приглянулась. Как переименовали улицу, с тех пор мучился: как бы, мол, для себя такое название употребить.
Особенно нравилось слово «проспект». Четко так и деловито!
Ну, а тут, на счастье, сын родился. Николай Евлампьич сразу же объявил:
– К черту церковные имена. Назову его обязательно Проспект Карла Либкнехта!
Жена – в слезы, теща чуть с ума не сошла, знакомые смеются.
Нет! Уперся человек! Сколько ведь времени дожидался случая воспользоваться этим именем и вдруг отказаться! Ни за что!
Но ничего не вышло.
Исполком стал отговаривать, комиссариат тоже.
– Какое же, мол, имя из трех слов? Берите, – говорят, – одно что-нибудь. Или Карла, или Либкнехта!
А Николаю Евлампьичу главное – проспект. Объявил:
– Беру, – говорит, – первое: Проспект.
Так в книжку и вписали: Проспект.
«Во субботу, день ненастный…»
Что от пьянства огромная масса вреда, в этом могу лично расписаться.
Я вот человек рабочий и от станка, квалифицированный, так сказать, а между тем по сие время не мог обвязаться брачными узами.
И все по алкогольным мотивам.
Примерно в прошлом году наклевывалась мне одна девица.
Из себя симпатичная, идеологически выдержанная, то есть, как полагается, на своей территории.
И вот состоялось у нас единоличное соглашение, чтобы без религиозного дурману.
Назначили день для росписи.
Я на радостях, конечно, изрядно клюнул. Иду к невесте и – как будучи в соответственном состоянии – запел: «Во субботу, день ненастный…»
Дохожу до куплета:
И в этот момент милицейский. И – за рукав. Я его – в ухо. Он меня – в управление.
Ну, конечно, высидка.
А пока сидел, невеста моя и уехала.
А в этом году опять наклюнулась одна. Симпатичная. Идеология – в порядке и т. д.
Опять порешили без туману, а росписью.
Назначили день.
А тут черт принес брата из деревни, с самогоном.
Ну, выпили. Я ему про женитьбу, а он:
– Стало быть, с тебя приходится.
Я, понятно, без излишней комментарии повел его в «Вену».
Из «Вены» в «Баварию», из «Баварии» в «Вену». Опять в «Баварию»…
А в одной из этих «Вен» я, как будучи в соответственном состоянии, затянул свою любимую: «Во субботу…»
И вот как раз в том месте, где «соловей-пташка поет», подходит какой-то, вроде фашиста, и, конечно, бьет меня не очень тихо бокалом по моське.
Определенно – волынка. Мы с братом – на него. А на нас – много. И за нас достаточно. Конечно, стулья, бутылки, горох – в кашу.
Потом нас с братом в больницу.
А как выписались, невеста мне объявляет:
– Я, – говорит, – расписавшись с Гришей-фрезеровщиком, а вы есть элемент пьющий и бессознательный.
Вот он, вред-то алкогольный! Даже на брачные узы распространяется.
И посейчас я по социальному положению – холост, могу и трудкнижку предъявить.
Лебедь
Бывало, в наш уездный куролесовский кооператив «Луч Свободы» заглянешь:
– Что у вас есть?
А Пятериков, заведующий:
– Все есть… Конверты, бумага почтов… то есть курительная, сахар, извиняюсь, – песок. А вот пудра «Лебедь» наивысшего качества. Освежение от ей получается и блеск лицу, вроде как сапог от гуталину.
– А ну те к лешему! Тут, можно сказать, штаны на мясе проедаем, дерут, подлецы, почем зря, а ты с «Лебедью».
Перед праздниками набьются в лавку:
– Пятериков! Что у тебя имеется?
– Карандаши химические, кнопки. Опять же пудра, как ее? «Лебедь». Освежение…
– Катись ты с этой «Лебедью», знаешь куда? Эх ты, «Лебедь»!
Так Лебедем и звали. Многие и фамилию забыли. Не раз даже и письма получал, адресованные так: «Г. Куролесов, кооператив «Луч Свободы», товарищу Егору Его-рычу Лебедю».
Сначала эта кличка Пятерикова бесила: раздражался, огрызался, а потом привык.
Ему:
– Эй, Лебедь?
А он:
– В чем дело?
Но вот Пятериков закрутил любовь с одной девицей, с Катенькой.
Дошло дело уже почти до загса, как вдруг Катенька спрашивает:
– Почему, Егор Егорыч, вас лебедем дразнят?
Пятериков не растерялся:
– Это, Катенька, вовсе не дразнят, а наоборот. Вид у меня, знаете, лебединый. Гордый, и походка тоже.
А Катенька – щепетильная. Губку надула:
– Все-таки неприятно. Ответственное лицо, и вдруг – птица. Вы, Егор Егорыч, должны это аннулировать, а то мне стыдно. Мы как-то с вами гуляем, а люди говорят: «С Лебедем пошла».
После этого разговора Пятериков не спал две ночи и потерял аппетит.
Но, как человек неглупый, сообразил: «Пока кооператив на ноги не подниму, все будут Лебедем в глаза тыкать. Помрешь, так на кресте какая-нибудь сволочь напишет: «Лебедь»».
Принялся Пятериков за дело: по шестнадцать часов в сутки стал работать: на склад поедет, со слезами товар выпрашивает, а когда нужно – по «матери».
Кооператив начал постепенно подниматься.
Пятериков стал и с мясом, и с хлебом, и с рафинадом. Целые дни крутится – только весы поют.
Ему по старой памяти:
– Ну-ка, Лебедь, манной двести грамм.
А он:
– Имейте уважение к личности. Я имя собственное имею.
А когда получил письмо, адресованное уже не Лебедю, а Егору Егорычу Лебедеву, облегченно вздохнул и подумал: «Скоро будут Пятериковым звать, уже недолго осталось».
Ошибка
Только накануне страшного того дня горячо поссорился Николай Акимович с женою.
Никогда за шесть лет совместной жизни не было такой дикой ссоры.
С кулаками – к испуганной женщине. Зубы стучали, дрожало что-то за ушами.
А жена – в слезах:
– Сумасшедший, я боюсь тебя! Жить с тобой не буду! Хватала, отбрасывала и снова схватывала одежду, с треском зашнуровывала ботинки.
Потом, заплаканная, наскоро напудренная, хлопая дверьми, задевая за мебель, – ушла.
К сестре. Жаловаться. Поплакать. Успокоиться.
И вот на другой день Николай Акимович, придя домой, нашел жену в спальне, на полу, зарезанной.
Когда давал показания в милиции о случившемся – понял по вопросам дежурного помощника начальника раймилиции, что близко-близко что-то опасное, точно пропасть, обрыв.
Потом шли: он, помощник, милиционеры.
Молча. Поспешно. Вся занимая панель.
В квартире толкались, совались в углы. Шкапы открывали, комоды.
Цедил, про себя точно, помощник:
– Браслет, говорите? И кольцо?.. И только?.. Немного… Не успели, вероятно… Или…
Быстрый, щупающий взгляд.
И от этого взгляда – опять: пропасть – вот!
После второго допроса следователь хмуро, не глядя:
– Я должен заключить вас под стражу.
– Почему? – тихо, затвердевшими губами.
– Показания сестры вашей жены не в вашу пользу. Накануне убийства вы ведь грозились убить жену. Поссорились когда, помните?
– Поссорился – да… Но убить?.. Что вы!
– Во всяком случае, впредь до выяснения. Вошедшему охраннику коротко:
– Конвоира.
В шумной камере угрозыска почувствовал себя спокойнее, – будто ничего не произошло.
Длинноносый какой-то, с живыми карими глазами, подошел:
– Вы, гражданин, по какому делу?
– Видите ли… У меня… жену убили… Налетчики, конечно…
– А вас за что же?
Веселые блеснули глаза.
– Черт их знает!
Возмутиться хотел, но не вышло – в пустоту как-то слова.
А длинноносый вздохнул разочарованно.
Слышал Николай Акимович:
– Мокрое дело. Бабу пришил.
– Здорово!
Смех. Выругался кто-то сочно. Голос из угла:
– Вы, гражданин, из ревности?
– Ничего подобного… Понимаете… – направился к говорившему.
– Не из ревности, а из нагана, – кто-то в другом углу.
Камера задрожала от смеха.
Стало неловко и досадно. Но все-таки, когда затих смех, сказал, ни к кому не обращаясь:
– Это ошибка.
Приподнялся на нарах черноволосый, цыгански-смуглый. Прищурился:
– Что же вы нам заявляете? Заявите следователю.
– Да я не вам…
Умолк. Противно говорить. Лег на нары.
В ушах – ульем – шум.
Освоился. Пригляделся к новым товарищам. Знал уже некоторых по фамилиям, кличкам. Не нравились все. Наглые, грубые, вечно ругающиеся, даже дерущиеся.
Особенно неприятное впечатление производили двое: Шохирев, по кличке Сепаратор, слывущий в камере за дурачка, маленький, со сморщенным птичьим лицом, по которому не угадать возраста, и Евдошка-Битюг, самый молодой в камере, но самый рослый и сильный, по профессии – ломовой извозчик.
Евдошка почти все время занят травлей Шохирева, в чем ему деятельно помогает камера.
Обыкновенно утром, после чая, кто-нибудь начинает:
– Битюг, какой сегодня порядок дня?
Парень чешет за ухом и отвечает деланно-серьезно:
– Сегодня, товарищи, первый вопрос – банки поставить Сепаратору; потом – перевозка мебели, – это уж по моей специальности; потом – определенно, пение.
Шохирев быстро садится на нарах и взволнованно обращается ко всем:
– Товарищи, бросьте, ей-богу! Я совсем больной!
– Вот больному-то и нужны банки! – хохочут в ответ.
А сосед Николая Акимовича, рыжеватый веснушчатый парень, со странной не то фамилией, не то кличкою – Микизель, – радостно возбуждается:
– Сейчас его Битюг упарит! Здоровенный гужбан, черт!
Все с жестоким интересом разглядывают испуганную фигурку Сепаратора, забившегося в угол, хнычущего, как ребенок.
В диком восхищении хохочут, когда Евдошка, не поднимаясь с нар, ловит Сепаратора за ноги, дергает, зажимает голову коленами, не торопясь задирает на животе рубашку, захватывает, оттягивает кожу и ударяет ребром ладони, большой и широкой, как лопата.
И, покрывая визгливый вой жертвы, кричит:
– Кто следующий? Подходи!
Торопясь, со смехом, подходят. Оттягивают. Бьют.
Дальше Битюг берет Сепаратора за ноги, держа их на манер оглобель, и вразвалку ходит по камере, грузно переступая босыми ступнями, а Сепаратор, держась только на руках, после двух-трех концов ослабевает, опускается на пол, и Битюг волочит его по полу.
Это и есть перевозка мебели.
Камера в восторге, особенно рыжий Микизель. Он валяется от хохота.
– Битюг! Рысью вали! Битюг!
Захлебываясь, кричит.
А Битюг поворачивает широкое темное лицо и говорит спокойно:
– Рысью нельзя! Не выдержит!
– Зачем он его так мучает? – спросил Николай Акимович Микизеля.
– А так! Здоровый. Да и скучно. Молодой, – играть хочется.
– Однако, игра. Ведь убить так можно.
– Это верно, – согласился Микизель, – такой черт дав-нет – мокро будет от Сепаратора.
А задыхающийся, замученный Сепаратор, сидя на полу, пел визгливым голосом.
Евдошка, широко расставив ноги, стоял над ним и от времени до времени заказывал:
– Теперь «Яблочко», – говорил серьезно, не торопясь, не обращая ни малейшего внимания на гогочущих во всех углах товарищей.
И в фигуре его, большой и громоздкой, в наклоне толстой шеи, переходящей крутым скатом в могучие лопатки, в широком заде и в твердом упоре крутоступных ног чувствовалось что-то тяжело-сильное, неумолимо-животное, битюжье.
И когда смотрел Николай Акимович на обоих: на Сепаратора, мужчину, похожего на заморенного мальчугана, и юношу Евдошку, напоминающего циркового силача, казалось ему, что ошибка какая-то произошла.
Как-то вышло по ошибке непонятной, что один, вот, человек, до зрелых доживи лет, обделен в силе тела и ума, а другой – юноша еще – ростом вытянулся, и еще расти будет, костью широко раздался, и силы нагулял, и еще нагуляет.
И было тяжело почему-то Николаю Акимовичу, и казалось, что его участь чем-то походила на участь слабосильного, слабоумного Шохирева.
С каждым днем издевательства Битюга над Сепаратором становились возмутительнее.
Дошло до того, что Сепаратор при одном приближении мучителя забивался в угол, а Евдошка останавливался против него и протягивал руку, шевеля пальцами.
Сепаратор испуганно вскрикивал:
– Битюг, не тронь! Оставь!
Кругом хохотали. Микизель радостно удивлялся:
– Черт Битюг, вот страху нагнал! Совсем дураком сделал!
Иногда Битюг забирался на нары и ложился рядом с Сепаратором. Приказывал:
– Рассказывай сказки.
– Я не знаю, – лепетал Сепаратор.
– Как не знаешь? – деланно сердился Битюг. – Чего ж ты зря на свете живешь? Рассказывай, а то…
Он приподнимался на локте, глядел в упор на Сепаратора.
– Ну? Слышишь?
Отовсюду кричали:
– Вали, Битюг, пускай рассказывает!
– Правильно! Чего он вала вертит?
– Товарищи! Я не умею! – жалобно молил Сепаратор. – Ей-ей, ни одной не знаю!
Битюг подвигался к нему.
– Ну, не надо, не бей, я… сейчас!.. – пугался Шохирев.
Начинал. Несвязное, дикое, созданное идиотской фантазией, не сказка, не быль, – бред затравленного, от которого требуют невозможного.
Все хохочут. Евдошка говорит сердито:
– Ты чего лепишь? Разве это сказка? Смотри, худо будет.
– Братцы! – кричит Сепаратор. – Я же не умею!
– А вот сейчас заумеешь!
Битюг хватал его за грудь, встряхивал.
– Стой! Да! В некотором царстве, государстве!.. – поспешно выкрикивает Сепаратор.
И опять – нелепый бред.
– Записки сумасшедшего! – называет так Сепараторовы сказки налетчик Рулевой, самый образованный в камере.
В конце концов Евдошка мнет или ломает Сепаратора – травит до синяков, до потери сил.
Мокрый, как из бани, порывисто дыша, сидит измученный идиот в уголку.
На время забыт. Отдыхает.
Только Николай Акимович не может забыть Сепаратора. Все время тот ему попадается на глаза.
И еще – Битюг.
Эти две фигуры заполонили все мысли его. Странно, дело свое даже отошло на задний план.
Непреодолимое желание не дает покоя. Желание это – заступиться за Сепаратора, даже больше – самого Евдошку избить, подвергнуть таким же мучениям: банки поставить, «Яблочко» заставить петь.
Даже сердце начинает усиленно биться.
Лежит, закинув руки за голову, и смотрит на Битюга, развалисто бродящего взад и вперед по камере.
Вот садится Битюг к Микизелю и о чем-то говорит.
Николаю Акимовичу кажется, что он говорит о нем. «А вдруг он со мной начнет играть от «делать нечего» – как говорит Микизель?» – приходит в голову Николаю Акимовичу.
Пугается этой мысли.
И тотчас же со злобою думает: «Тогда я его убью».
Эти мысли окончательно захватывают Николая Акимовича.
«Убить придется, так не справиться».
Через минуту мысленно смеется над собою: «Чего я в самом деле? Мне какое дело и до него и до того идиота?»
Но опять лезут непрошенные мысли.
«Боишься этого Битюга».
Битюг начинает насвистывать что-то.
Свист беспокоит Николая Акимовича. Кажется отчего-то, что Битюг что-то задумал против него.
Ночь Николай Акимович плохо спал.
На утро Микизеля вызвали в суд.
Не вернулся. Рядом с Николаем Акимовичем, на опустевшем месте Микизеля, поместился Битюг.
Теперь целыми днями Битюг на глазах Николая Акимовича.
По ночам чувствует его горячее сильное дыхание. Спит Евдошка беспокойно, то руку, то ногу забрасывает на Николая Акимовича.
Николай Акимович плохо спит ночи.
Однажды Битюг, гоняясь за Сепаратором, поймал и приволок того на свое место.
Сепаратор закричал Николаю Акимовичу:
– Чего он лезет? Товарищ! Заступись!
Николай Акимович сказал Евдошке:
– Перестаньте его мучить. Как вам не стыдно?
Евдошка отпустил Сепаратора, повернулся:
– А тебе чего надо?
Николай Акимович смотрел на него молча.
– Тебе чего?
Большое темное лицо, приплюснутый нос, животно-коричневые глаза.
Николай Акимович чувствовал – ни слова не в силах сказать.
И руки дрожали. И билось сердце.
– Брось, Битюг! – крикнул кто-то. – Он тебя пришьет, как бабу свою.
Николай Акимович что-то хотел сказать, но Битюг размахнулся.
Тупая, горячая боль в скуле. Завертелось в глазах.
А в ушах – хохот, крики.
Николай Акимович поднялся с пола. Увидел опять близко знакомое, широкое лицо.
Сердце тоскливо сжалось.
Почувствовал – крепко сдавило что-то шею.
Крик опять:
– Битюг, не убей, смотри!
Николай Акимович рванулся, но шея была как в тисках.
Давило на шею. Ноги подогнулись, стукнулся коленами об пол.
Видел у самого лица широкие ступни.
Рванулся, но шея – как в железе.
– Брось, Битюг! – слышал, крикнул кто-то.
Давление на шею прекратилось.
Ни на кого не глядя, дошел Николай Акимович до нар, лег.
Долго лежал, не открывая глаз.
В тот же день, вызванный следователем, Николай Акимович вспомнил о случившемся. Почувствовал, не может вернуться назад в угрозыск.
«Если не свобода, так пусть тюрьма или расстрел – только не туда», – назойливо в голове.
А следователь спрашивал:
– Так ничего нового и не скажете?
Николай Акимович вздрогнул.
И вдруг, сильно заволновавшись, сказал:
– Я убил жену.
Острые на бледном лице следователя глаза минуту – не мигая.
Потом тихо:
– Как?
– Как? – насмешливо переспросил Николай Акимович. – В протоколе же видно – как. Ножом финским. У красноармейца на рынке купил нож.
И стал рассказывать подробно, как давно хотел убить жену. И когда накануне трагедии ругался с нею, то и тогда хотел убить.
Говорил и удивлялся, как складно выходит, но боялся – вдруг следователь не поверит.
Но тот писал. Спрашивал и писал.
Это было неожиданно и страшно. Вечером того же дня, как признался Николай Акимович в преступлении, которого не совершал, в камеру угрозыска, где еще пока находился Николай Акимович, пришел новый человек, какой-то Цыбулин, налетчик или вор – неизвестно.
Николай Акимович не обратил на него внимания.
Но ночью, когда новый арестант играл в карты, Николай Акимович, плохо спавший, отправился смотреть игру.
Новичок, по-видимому, проигрался. Играли уже долго.
Он горячился. Ругался матерно.
Игра была непонятная. И называлась непонятно: «Бура».
Николаю Акимовичу стало скучно смотреть. Повернулся, чтобы идти спать, но Цыбулин окликнул его тихо:
– Товарищ! Посмотрите вещичку одну.
– Что такое? – обернулся к нему Николай Акимович.
Цыбулин протягивал ему что-то.
– Вот этот чума не верит, что настоящий бриллиант! – кивнул он на своего партнера. – Вы, наверное, товарищ, понимаете! Скажите ему.
Николай Акимович смотрел на кольцо в руке Цыбулина и чувствовал, как холодно делается спине и дрожат ноги.
Цыбулинское кольцо было кольцом убитой жены Николая Акимовича.
– Это настоящие бриллианты! – сказал слегка вздрогнувшим голосом Николай Акимович.
– Да вы возьмите в руки! – сказал Цыбулин. – Может, он не верит! Возьмите, посмотрите, как следует.
– Настоящие. Я знаю! – глухо сказал Николай Акимович.
Он отошел. Долго ходил по камере. В голове все мешалось: признание следователю, кольцо жены, Цыбулин.
Но как он может его уличить?
Кто может подтвердить? Женина сестра? Она кольца не видала, – он только за неделю до смерти жены подарил ей кольцо.
«Теперь все поздно», – думал Николай Акимович.
И вдруг вспомнил о Битюге.
«Что-то надо, – так и подумалось, – что-то надо».
Битюг громко храпел на нарах.
Николай Акимович нагнулся под нары – давно, еще с вечера видел там большой медный чайник.
Взял его.
– Куда понес? – крикнул кто-то сзади.
Николай Акимович не обернулся. Влез на нары с чайником в руках.
Видел, несмотря на тусклый свет угольной лампочки, лицо Евдошки.
Темное, широкое, с раздувающимися от дыхания ноздрями.
Поднялся на нарах, не спуская глаз с этого лица.
Сзади опять негромко крикнули:
– Куда чайник упер? Даешь сюда!
Николай Акимович поднял над головой тяжелый, почти полный воды огромный чайник и с силою опустил его на голову Евдошки.
– А-а-а! – глухо, страшно, сзади ли крикнули или Евдошка – не мог понять Николай Акимович.
Только видел, как черным чем-то залилось Евдошки-но лицо. И еще остро помнил: «Надо углом – ребром дна».
Сзади крик:
– Братцы, убьет!
Быстро взмахнул руками.
Опять мелькнуло: «Ребром».
Кто-то схватил сзади, за плечи, но руки были свободны.
Быстро и сильно взмахивал чайником.
Лилось теплое за рукава.
Потом больно ударило сзади, по затылку. Дернули за руки.
Загремело, покатилось что-то.
Не рвался из схвативших многих рук Николай Акимович.
Слышал кругом шум и крики.
Не мог ничего разобрать.
Потом затихло, когда внезапно расслышал один голос:
– Чайником, значит… Вот смотрите – череп своро тил… Какой тут доктор…
Петр Павленко
Петр Андреевич Павленко (1899–1951) Родился в семье ремесленника. В 1928 году примкнул к литературной группе «Перевал», но своевременно покинул ее и весьма быстро влился в ряды главных литературных функционеров. При Сталине считался «живым классиком». По некоторым свидетельствам, принимал участие в допросе О. Мандельштама. Все говорит за то, что перед нами фигура одиозная, тем не менее рассказ Павленко «Шематоны», представленный в настоящем сборнике, заслуживает внимания как образец живого и яркого повествования.
Шематоны
За Ростовом, на безначальственной степной станцийке, в скорый московский поезд, тайком от кондуктора, втиснулось трое проезжающих – две старухи в латаных полушубах и высокий, в шинельном пальто, старик. Пассажиров в тот час не ждали, никто не придержал стариков у входа в вагон, они прошли в закрытый конец его и скромно разместились на площадке. Кондуктор обнаружил их уже в пути и долго костил обидной вежливой руганью. На ругань и запах прелого сена, быстро распространенный вокруг себя стариками, стали выходить пассажиры. Торопясь заглянуть старикам в глаза, то ли для того, чтобы найти в них интересное беспокойство, ибо спокойному человеку не в наших нравах сочувствовать, то ли для уличения зла, – они шумно и безнаказанно зубоскалили. Перегон был долгий и старики твердо приготовились для надругательств и обид, но кондуктор больше не лаялся, он только отобрал их котомки, запер их в служебное купэ и ушел, пообещав «подкатить под штрах». Отчаявшись разговориться, разошлись по своим местам и пассажиры, и старики остались одни. Старик сидел на полу, высоко согнув ноги в коленях и опустив меж них очень спокойную, будто проволочную бороду, и упрямо, с безнадежным и покорным выражением глядел в угол, поверх старушечьих голов. Старухи привалились одна к другой боками и молча, но не с покорностью, а со злобой и раздражением шевелили сизыми, будто замлевшими губами. Дольше всех торчал на площадке молодой синеблузый пассажир в высоких сапогах с козырьками, завернутыми вниз, как собачьи уши. Он долго курил, дымя в оконное стекло и сравнивая дымы – от папиросы и тот другой, дым снежных равнин, что бежал за окном. Он ни разу не взглянул на стариков, будто их не было, стоял, курил, скучно плевал себе под ноги и, наконец, ушел, опять же ни на кого не взглянув, в вагон.
То, что пассажир этот был так благородно безразличен, так по-хорошему равнодушен к беде, в которой не мог помочь, очень понравилось старику. Старик проводил синеблузого дружелюбным и родственным взглядом. Потом вышла дама с девочкой, маленькая и пухлая, она, сама увлекаясь выдумкой, – показала дочке домового и смешно попросила старика забрать с собою непослушную девочку.
Дама была, видно, очень добрая и глупая, а девочка так смешно таращила глаза, что старик повеселел, хотел было прочмокнуть губами или тихонько взлаять собакой, чтобы познакомиться с девочкой, но вспомнил, что потом придется долго и нудно рассказывать о себе и делать несчастное лицо – и упрямо спрятал глаза и не повернулся, деревенея в страшной и искусственной неподвижности.
Поезд бежал размашистым бегом, раздувая вокруг себя ветряную зыбь, узкие острые языки ветра врывались в щели дверей и беспокойно крутились по площадке, играя с окурками. Поезд шел, как корабль, ныряя, раскачиваясь, вздрагивая, кренясь на стороны, и снаружи ветер ударял в его стены подобно волне, с металлическим шумом и скрежетом.
Ветер выл зверино, заикастым воем, так в штормы лают волны, окружая корабль. Реденькое тепло первых весенних дней порвалось, ночь разметала его на колючие ветринки и кололась ими немилосердно. В такие ночи мозг костенеет и можно бодрствовать несчитанное время. Сон не приходит в такие ночи. Уже несколько раз мелкие станции освещали площадку, как медленные молнии, но поезд бежал, не убавляя скорости.
Но вот синеблузый пассажир опять вышел на площадку. Волосы его были разметаны бессонницей, в зубах торчала желтая, в лохмы изжеванная папироса. С левого плеча его блузы на правый бок спускалась натертая ремешком дорожка. Он опять, как и в первый раз, не взглянул на стариков и равнодушно повернулся к окну. И опять равнодушие это показалось старику очень дружественным, равнодушие равного к равному.
Об чем соболезновать? Не об чем. Все понятно, все идет, как должно ему итти. Старик скосил на синеблузого взгляд и, из осторожности еще не меняя позы, – вдруг да разговор не удастся, обманет человек – полуспросил, полуутвердил:
– Вот, значит, мы и проехались.
Пассажир быстро взглянул на старика и ответил вопросом:
– Московский?
– Из-под Сергееву Троицкого, – ответил старик и осторожно, боясь свихнуть выпрямленную свою бороду, повернул лицо к собеседнику.
– Надо полагать, ссадят, – сказал пассажир. – Далеко не доехал?
– Мы, можно сказать, еще и не начинали, – засмеялся старик. – Нам, товарищ, ехать и ехать до пресечения сил.
Одна из старух, поменьше, худенькая, размяла губы и с тайным удовольствием произнесла:
– Половину-то се-таки откачнули. Чего зря говорить.
Пассажир бросил на пол докуренную папироску, растер ее сапогом, как плевок, и присел на корточки, хрустнув костями.
– Да вы куда же, чудаки, курс-то держите? – спросил он.
– Вот у меня сидит шематониха, кума моя, – ответил старик. – Она все. Поедем, говорит, Тимофей, народ посмотреть и себя показать.
– На курорт, стало-быть, едете, – сказал пассажир, рассмеявшись. – Вот, черти. Старые вы, а понятливые.
– Мы-то, товарищ милый, начали с лавров, – стал об'яснять старик. – Насчет курорта это мы по дороге сообразили, а из дому ехали – по святым пройтись.
– Из Сергиева-то? – удивленно спросил пассажир. – У вас же под боком своя лавра, чего вам по чужим таскаться.
– У нас теперича музей, – промолвила та же худая, коротенькая старушка. – Нипочем все зарезали, весь народ откачнули от лавре, ни к чему доступу нет.
– Вот и принуждены за тыщи верст мучаться, – вставила вторая, молчавшая до сих пор.
Была она высока и по-мужски обтесана в бедрах, на лице ее, хорошо пропеченном, как куличная корка, ходили жилки коричневого румянца, а голос был тяжел и неподатлив. Старик поднял глаза кверху и остро вгляделся в стену вагона, будто увидел за нею висящий в снежных облаках лаврский Сергеев, отлакированный голубою лукутинской ночью.
…Снег отлунивает синею искрою и над туманно-розовой лаврой ходит скуластая монгольская луна. Розовые утесы лавры в золотых цветах куполов далеко видны из окружных снегов…
– Да, у нас лавра, – торжественно и довольно произнес старик, глядя вверх. И добавил, опуская глаза и переводя на тему: – А про музей, кума, твое слово не у места.
Он укоризненно помотал бородою и снова подтвердил:
– Не у места, нет. Ведь, раньше-то и музея, милый товарищ, не было, – обратился он к пассажиру, – а все равно по чужих святых ходили. У себя, знаешь, интересу какого-то нет. Свое оно и свое. К своему никакой доверчивости нету. Ну, и ходили по чужих. В музею я не бывал, ну, и в лавре нашей не бывал, а лавра – я тебе прямо скажу – у нас богатая, красивая, совершенно таких нет, ей-богу.
Старик опустил колени, заложил ногу за ногу и обстоятельно стал рассказывать о лаврских хождениях, о том, кто куда ходил, кто что делал. Сам он, – говорил Тимофей про себя, – человек большей частью невыразимый, мало знает, а много понимает, сам он ходить не мастер, да вот – кума, давний друг, отчаянная шематониха, на всю жизнь беспокойница, она вот покою никогда не дает, на чужие места соблазняет.
– Она у меня, скажи на милость, до самого Уралу доходила, – сказал старик с гордостью. – Куда хочешь, такая уж ходкая старушка родилась. А сами мы – скажу я тебе – самые бедные бедняки. У троих у нас десяти десятин нету. Бедные, что называется.
– Где же были теперь? – спросил пассажир и, вынув коробку папирос, сам взял и предложил старику.
Закурили. Дым раскрутился на нити и утонул в темных углах.
– Ну, в Киеве-Печерской только и были, – отозвалась старуха, кума Тимофея.
– А задумано у куме моей, – сказал старик, – до самого Ахфону пройтись.
– Отменили и там, – сказал пассажир.
– Отменили?
Старуха отчаянными глазами посмотрела на говорившего.
– Твердо говорите, товарищ? – переспросил старик.
– Твердо, – ответил пассажир, поднимаясь на ноги и опять хрустя коленями. – Курорт устроили.
– От тебе и раз, – вымолвил старик, – от тебе, кума, и задача.
– Все равно поедим, раз начали, – решительно сказала старуха.
– А то вернемся?
– Ни по чем, – сказала кума.
– Столько проволоклись… – сказала другая.
– И то правда, – согласился старик. – Одное мне жаль, по чекам затаскают. Интересу мало.
Пассажир докурил папиросу, кивнул старикам и ушел в вагон.
Паровоз загромыхал по ухабам стрелок и хрипло завопил.
В прошлом году тоже вот собрались так до турецких земель дойти. Весна взошла ранняя, баловная, но веселая. Вместе со снежными ручьями потекли на юг мужики из Рязани и Суздаля. Крепко пошел мужик косяками, как кочевая птица. Шел мужик всеми, какие есть, путями – и из-под Киева, и из Царицына, и с Гурьева, шел он на самых ходких поездах, кружил сотни верст, огибая начальство, шныряя с запада на восток, с севера на юг, с юга опять на север, не стесняясь сложностью географии, а соблюдая лишь интерес времени.
А дороги были – помнится – легкие, уходчивые. А солнце было сквозным, текучим и щекотно просачивалось в тело. Дни шли покойные, невозмутимые, медленные, а ночи бежали нервные, судорожные, громосверлящие. В такие ночи, когда звездный тик сторожко подергивает небо и птицы пищат и просыпаются от счастливых видений, быстр в такие ночи сон. За казацкими степями шли горы. Горы были неожиданны, как мысли. Они радовали сложной пространственностью, хитрыми ливнями и многими красками, возлежащими на горах, как вторые отраженные облака. Иногда заблудший северный ветер разгонял в воздушных озерах меж гор свою суетливую рябь, тогда облака горных красок сжимались в плотные зелено-багровые тучи и зловеще и жутко тучнели, грозя вдруг разлиться ливнем теней. За степями шли горы, а за горами, сквозь невода лесов, отражаясь на кайме неба, забрезжило море, такое страшное русскому сердцу и непонятное, и жуткое и оттого любимое.
И на небе отражались еще горбатые русские дороги.
В прошлом году весна была баловной, замоталась в истерике дождей, а падшие на-земь дожди сползлись в реки и пошли речными ящерами поперек дорог. Пришлось в тот год старикам свернуть восточнее и уйти в трущобы грузинских селений. Народ был бедный и неразговорчивый, но гостеприимный. Стариков поставили бить щебень для строящегося шоссе, потом перевели чистить нужники в милицейском участке, а потом напутствовали дальше. Вышли тогда старики к вросшей в лесные заросли железной дороге, перекареженной временем. Шпалы лежали старым, местами затянувшимся рубцом на зеленой коже земли. Отсюда плутали все дороги и ох, как здорово пришлось отощать старикам на траве да ягодах. Зато, как только вышли к жилью, круто повернули на север, к железному тракту.
А кто его вот знает, какое сейчас выдастся лето?
– Значит, держаться плану? – спросил старик и не подождав ответа, важно и строго решил: – Правильно, чего там. Держитесь, бабы.
Агент ОГПУ гостеприимно поманил их пальцем. В его дежурной комнате было жарко и пахло согретой, готовой загореться от жары бумагой. Старики сгрудились на деревянном диванчике у дверей. Усадив их, агент вышел, закрыв дверь на ключ, отправил поезд и вернулся.
– Что рано поднялись? – спросил он. – До весны далеко.
Позвонил телефон.
Агент взял трубку, посмеялся в нее, сказал:
– Да вот они тут сидят. Ладно. Ну, чего там. Ладно.
Он положил трубку, снял фуражку и, открывая служебный разговор, спросил:
– Какая вам фамилия будет, старичок?
Узнав фамилию, он порылся в грязной, курчавой по углам алфавитной книге и переспросил внушительно.
– Мозляк Тимофей? Ну, и рецидивист, значит. Очень просто.
– Как посчитаешь, так и будет, – покорно отозвался старик.
– Да чего тут считать, – сказал агент. – В прошлом апреле месяце кто у меня сидел? Вот тут записано, Тимофей Мозляк сидел.
– Не запомню, – ответил старик, – у меня память трудная, а вас тут много народу комиссарничает. Одно скажу – в прошлом годе записали меня за тюриста и отпустили безразговорно.
– Врешь, не отпускали тебя.
– Врать стыдимся, прямить, товарищ, боимся, – ответил старик. – Не угадаешь на вас, я скажу. А по чистой если по совести – так просто, знаешь, на воздух мы вышли. Куда нам кинуться?
– В старое время, товарищ, для нас каждый монастырь был открыт, пожалуйста. Пришел, ночевать попросимся, денек отгостил и покорнейше иди в огородике погребстись или возле скота прибрать, или еще что. Поработал, отдохнул на легких харчах, посмотрел на народишко – и понес дале до пресечения своих сил. Куда ни придешь – нигде тебе отказу нет. Хочешь плати, хочешь отработай. Думаешь, за святых ходим? За себя ходим.
Старик постучал толстым оловянным пальцем по краю стола и убедительно добавил:
– Никоим образом не пытали, как ты, людей. Никоим образом. Всех уважали, кто приходил.
– А то, – он распахнул руки, возмущаясь всей грудью, – прихожу в Таспру, здоровкаюсь, я в тех местах еще при Лев Николаиче покойнике бывал, просюсь на садах поработать, а мне вопрос – чем, говорит, папаша, вы больные? Да я, говорю, ничего себе, я не больной, не бойтесь, никогда за мной такого не было, я не заражу. А они говорят – ну, раз вы здоровые, катитесь на всякие стороны. Мы, говорят, от больных очумели, а тут еще здоровые набиваются. Это что же такое, а? – старик строго посмотрел на агента, и борода его затряслась, металлически шелестя.
– А старух твоих как звать? – перебил его агент.
– Вот эту, худобенькую, шематониху мою окаянную, ее Ефросиньей Александровой звать. А та зовется Кручина Ксеня.
– Шематониха? – спросил агент.
– Ох, и не говори, мастер пошематонить, позаскандалить кума моя Ефросиньюшка.
– Вот я вас всех под единый номер и обстрижу, – сказал агент. – Так и пойдете у меня шематонами.
– Воля ваша, – сказал старик.
Эту ночь провели они на полу дежурной, а на утро отпустили их на все четыре стороны.
А дороги и в этот год были легкие, уходчивые. И на небе опять отражались кривые русские дороги. Старики свернули от железного тракта на запад и, не поднимаясь в горы, пошли степями к морю. Но вот, обрастая лесами, встали горбы морских берегов, были тут дороги отрублены и свалены в кучу, как побитые бурей дубовые кряжи. Перелезая с тропы на тропу пришли старики к Кр. Поляне и сразу же дней на шесть сели в холодную. В казенной сакле стояла глиняная прохлада и тишина, других арестованных не было, стариков ублажали вниманием, и старики отоспались, кума постирала на всю милицию, Тимофей грелся на солнце и придумывал басни об этом крае. Из Красной Поляны на арбе, под конвоем, их отправили в Гудауты. Ехали медленно, сами себе хозяева, аробщик и конвойные дремали, а Тимофей понукал быков зеленой ветвинкой, поил их на остановках ключевой водой и смазывал дегтем мозоли на воловьих шеях. Ехали прямо с удобством. В Гудаутах стариков сдали в милицию, милиция записала в анкеты и отпустила. И до чего было жаль расставаться с арбой, с сонным аробщиком и с конвойными.
А синеблузый пассажир после встречи в вагоне со стариками раза два еще видел скитажников и заинтересовался ими. У себя в клубе он сделал докладик о славяно-монгольском туризме, и вышел доклад занятный. И тогда пришла ему мысль собрать материалы о людях, скитажничающих за солнцем, об’яснить пути этого глубокого, в крови зачатого влечения к странствиям, к содружеству с новыми людьми, к видениям новых стран, к проверке своих былей былями соседствующих культур. Бродить по жизни – это бродить по мыслям, жизнь убрана мыслями, как земля травой, и отыскивать чужедальние мысли также свойственно человеку, как отыскивать новые виды деревьев или собирать засушенные цветы. И вот на путях человеческих странствий корчмами, ночлежными норами возникли пышные торжища монастырей. Из туристских компаний не Кук, но церковь – старейшая. Это она, шествуя за народом, окружила его своей лукавой гостеприимностью и, как плакаты правд и искупительных грехопадений, развесила стенопись фресок и декорации икон, сценически развернула мысли в пантомиме святых и праведников, инсценировала страсти, чтобы пленить искателя безвольными противоречиями мистики. Святые актеры играли бунтарей и грешников и убивцев в церковном театре счастливых искуплений. И святые, как и хожальцы, собственно для хожальцев же, были записаны мужиками, купчишками и воинами, а людей городских ученых занятий среди них почти что и не было. Надо, – думал синеблузый товарищ, – построить на месте лавр свои корчмы, развернуть в них свои театральные действа, построить не санатории для больных, но кочевья для здоровых.
Так рассказал синеблузый, а приятель его, едучи на Н.Афон, записал о Тимофее в блокнот и обещал навести о старике справку, но вернулся ни с чем – не было такого, не проходил еще Тимофей Мозляк и две его шематонихи через Ново-Афонские земли.
И действительно, не проходил. Завяз Тимофей со своими старухами в городе Сочи и никак ему нельзя было двинуться дальше, завяз он опять в милиции и странствовал ныне от следствия к следствию, квалифицируясь, как беспризорный старик. Шел июль и где-то на севере свертывалось лето. Утра стали свежее и птицы по утрам беспокойнее. Нет, не дойти уж, конечно, им в этом году до Афона.
– А се-таки, – говорил Тимофей, – очень мы здорово откачнули какой кусок. Может, три или четыре породы прошли.
Старухи, обуглившиеся от солнца, плаксиво улыбались углами губ:
– Ну, даст бог, с весны опять на Афон поднимемся.
– Нет, хорошо прожили, чего зря хаять, – утверждал Тимофей. – Удобно мы прожили, ей-богу. Ну и домой пора.
И уж кончился июль и пошел неровный, срывающийся в погоде август. Тот синеблузый уехал в отпуск и, уже возвращаясь домой в станицы, на три дня оказался в Сочи.
Прожил свои три дня и собрался уезжать, но не мог никак решить – ехать ли морем до Новороссийска или железной дорогой до Армавира? То казалось ему, что морем удобнее, то – что железной дорогой ближе и проще.
И решил сходить на пристань и на вокзал.
Народу было везде полно. Очередь была долгая и утомительная. Он решил ехать морем и даже в тот же день, и остался хлопотать у кассы.
А Тимофея с бабами еще с утра привели на пристань и сдали какому-то служащему под расписку. Служащий был семейный, робкий человек, он и обедать не ушел домой, боясь оставить стариков без надзору, и теперь сидел с ними, вяло спорил о хлебах и часто отлучался поговорить с начальством. Глядя на море, старики пугливо вздыхали и погружались в нудную дрему.
– Нельзя же так людей мучить, – сказал у кассы служащий. – Они у меня с шести утра не жравши сидят, т. начальник. Я сам через них без обеду.
– А кто они такие? – спросили у кассы и вокруг стариков сгрудилась толпа.
– Отец, ты кто же по существу?
Тимофей поднимал голову и, шелестя бородою, вяло и тупо смотрел на окружающих.
– На богомолье, должно быть, ходили, – предположил один. – Шляются по этим святым, чорт их не возьмет.
– Темнота, – сказал другой. – А стариков все-таки мучить не стоило бы. Чем они виноваты? Запутались люди.
Старухи заплакали.
– Темные мы, это вы правильно, – сказал, широко вздохнув, Тимофей.
– Дайте им литер, – предложил кто-то. – Не помирать же здесь людям.
– Ты кто же, отец, по существу? – спросили опять Тимофея.
– Крестьяне мы, – ответил старик. – Форменные, как есть, крестьяне. Только записаны, видишь, инако. О прошлом годе тюристом записали, а ныне – чума их знает, – в шематоны переправили. Ну, да это одна суть.
В толпе возник смех, он утвердил сочувствие, и начальником был обещан литер.
Тогда синеблузый подошел к Тимофею:
– Здорово, – сказал он. – Где же это вы, старые черти, шатались? Я вас на Афоне велел сыскать, не нашли вас. Наврали вы все про Афон.
Старухи, хихикнув по-птичьи, укрыли лица платками.
– Не признаете? – спросил синеблузый. – В поезде мы с вами вместе ехали.
– Нет, голубок, не признаю что-то, – осторожно сказал Тимофей, хитро вглядываясь в переносицу синеблузого.
– Ты уж прости, голубок, трудная у меня память.
– Ну, ладно, а на Афоне-то вы были?
– Не пришлось, – сказал старик, – время не допустило, только грех на душу взяли да по всем чекам проболтались.
Синеблузый, улыбаясь, стоял. Народ разошелся.
Тимофей, оглядев, нет ли кого вокруг, подмигнул синеблузому и довольно сказал:
– Четыре народа прошли наскрозь! От потеха!
– Хорошо отдохнули?
– Ох, уж и отдохнули, – сказал Тимофей, – прямо сил набрались, можно сказать. Повсюду были. Со вниманием ехали.
Падал огнями крупный и частый вечер. Он заогнил берега у моря.
– А зябко, небось, ехать? – спросил старик, поглядев на море, и не стал слушать ответа.
– Ох, и лето же нам выдалось. Я такого интересу набрался – за зиму не перескажешь.
А море, тяжелея к вечеру, плотно и масляно билось в каменную пристань. Море лениво кружилось по зарешеченной тополями бухте, как старый, но все еще норовистый бугай.
И страшно было глядеть на море, поблескивающее огненным белком вечерней волны и затуманенное у горизонта птичьими косяками, идущими с севера.
«А все-таки, как ни крутись, надо по ему ехать, – думал Тимофей, круто вдыхая в себя живот, будто готовясь к прыжку. – За морями, – это и песни знают, – всегда веселые лежат страны»
Сергей Буданцев
Сергей Федорович Буданцев (1896–1940)
В 1916 году опубликовал несколько стихотворений. В 1920-м вышел его единственный поэтический сборник «Пароходы в Вечности. Стихи 1916–1920». Наиболее известен его роман «Мятеж». В 1938 году был арестован; по обвинению в «контрреволюционной пропаганде» приговорен к 8 годам лагерей. Умер в лагере.
Японская дуэль
Григорий Нилыч вставал рано, в восьмом часу утра. Полтора часа, выпадавшие свободными до завтрака, он неизменно употреблял на составление труда своей жизни: Библиографического свода переводов западно-европейских поэтов на русский язык.
Десятилетними усилиями составил он картотеку, поименные каталоги, разного рода указатели. Так же как письменный стол его был усеян бумажками, карточками, вырезками, желтыми томиками изданий Меркюр де-Франс, белыми – Аббатства, разноцветными – Инзель-ферлаг, Реклам, Оксфорд-Пресс и Таухниц, словарями и антологиями в издательских коленкорах, – так и память наполнялась многообразными перечнями имен, стихотворений, переложений и подражаний; память часто оказывалась даже лучше картотеки.
На полу, на стульях, на подоконниках сложены журналы, тетради, альманахи, альбомы, тлевшие много лет на полках букинистов и в шкафах старинных родовых книгохранилищ; «Отечественные записки», «Живописное обозрение», «Пантеон», «Северные цветы», «Полярная звезда», «Русская мысль», «Весы», «Артист»; они тонким налетом пыльного усыхания покрывают все вещи в кабинете. Они отживают долгий век, стареют и костенеют, как люди; твердые страницы раскрываются с трудом, с каким-то подагрическим потрескиванием.
Зато, разговорившись при случае, он сообщит:
– Вот, я прочитал статью Луначарского о Петефи. В ней утверждается, что этот поэт мало переводился на русский язык. Не скажите. Мне удалось насчитать по старым журналам, – газеты я не мог просмотреть, за исключением некоторых, – около шестидесяти стихотворений этого автора…
Ценя разнообразие в занятиях, – оздоровляет утомленный мозг, – Григорий Нилыч по вечерам и в праздники еще увлекался библиографией Лескова, земляка и дальнего родственника. Писателя он этого очень жаловал и почитал исторически обиженным.
– Так называемое полное собрание сочинений Николая Семеновича, приложение к «Ниве», а тем более первое марксовское никак нельзя считать даже приблизительно полным: оно не дает нам и двух третей того, что напечатано этим писателем в повременной прессе, – говаривал он.
Болтать на ветер не в его правилах. Он раскроет вам псевдонимы, укажет источники, приведет в свидетели заметку из литературной хроники провинциального листка – все, что не скрылось от его уличающего внимания.
А первый рассказ Леонида Андреева, не повторенный в сборниках сочинений, а забытая полемика русских якобинцев с народниками, тиснутая эзоповскими подвалами в выцветшем «Губернском вестнике»! Он выслеживает и регистрирует все, – так, на всякий случай, – безудержная натура.
Дать бы волю, сидел бы Григорий Нилыч целыми днями со своими карточками, но пить-есть надо, и вот с восемнадцатого года пришлось ему заведовать библиотекой дворянского собрания, которая революцией была передана губсоюзу кооперативов, потом перешла куоно, и, наконец, ее взял губполитпросвет, снабдив названием Общедоступной губернской.
Не нужно представлять себе Григория Нилыча господином Сариетом, полуссохшимся хранителем библиотеки Эспарвье из «Восстания ангелов». Григорий Нилыч не стар, – около тридцати, но моложав и для этого возраста, – худощав, тонок в теле, снизу полнее, белокур, розоворумян, выбрит не выбрит – мало заметно, рыжие усики чистоплотно подстрижены. Движения его чуть-чуть угловаты, но точны.
Он вежлив такой безукоризненной учтивостью, которая теперь, вероятно, даже в заграничных дипломатических салонах признается старомодной.
Для удобства рассказчика и для цельности характера остаться бы Григорию Нилычу холостым и, во всяком случае, бездетным. Но пять лет тому назад дочка квартирохозяев Алевтиночка нашла силы женить на себе тихого жильца. И странно, – после нескольких месяцев брака, времени темного и отяжелевшего от усталости, раззуженных губ, синяков под глазами, Алевтина Семеновна потеряла звонкую охоту беспричинно смеяться, привычку бегать по дорожкам их запущенного садика, стала полнеть, заплывать, беседовать тихо и плавно, смотреть на мужа во время обеда преданным и испуганным взглядом. Пушистые пепельные волосы легли плотнее, голубые глаза посерели, даже рот слегка распустился, обмяк, – в девичестве раскрывался он только для торжествующих улыбок… Брак оказался ладным, в спальне запищал маленький Нилик.
За окном играла золотая губернская осень, пахучая, как лимонная цедра, прозрачная, как спирт. Оранжевый клен неподвижно стыл у самой рамы, и с него изредка спадали багровые листья; вяло плещась в воздухе, они тихо опускались на землю. В кабинете плавала прохладная тишина, она просочилась сюда из заречных садов и огородов, сентябрьски пустых, томных, холодных, как яблоко, сорванное в заморозок.
Григорий Нилыч вышел в кабинет озабоченный, усталый с утра. Его всю ночь мучили мысли о служебных неприятностях.
Басов, ах этот Басов!.. Его политика совершенно непонятна.
Однако дурные мысли в кабинете не имели той суровой власти, что в темной спальне. Могучее постоянство работы возобладало, и Григорий Нилыч занялся Ронсаром, тихо гнусавя понравившийся сонет в переводе К. Большакова, футуриста.
Кто объяснит действие тех тонких и могущественных ядов, которые мутят нашу кровь, поражают мозг, въедаются как ржавчина в наши привычки? Их таинственным повелениям беспрекословно повинуется ум, они нашептывают решения, ставят какие-то недосягаемые цели. Страсти, страсти! Они вселяются и живут в вас вопреки вашей воле, воспитанию, в ущерб интересам, – неуловимые, необъяснимые, невыделяемые.
В самом деле, что заставляло Григория Нилыча, наперекор обычаям захолустного, щедрого на время существования, коротать прелестные, нежные утренние часы за скучной возней со старыми книгами? Любовь к стихам? Но читать размеренные строки приятнее в оригинале. Желание выдвинуться? Но он понимает: его работа не обещает ему никаких благ. Даже суетное удовольствие поразить ученостью и то выпадало так редко, что ради него он не снял бы с полки ни одной книги. И все же каждый день вставало с постели вместе с самим Григорием Нилычем навязчивое, повелительное чувство, заставляло торопиться, гнало от умывальника к пыльным волюмам. У него иногда бывали приступы злого похмелья, разочарованье в работе. Он понимал тогда всю ее мелкость, незначительность, бесплодность, стыдился, даже называл «научной торговлей воздухом». Он готов был считать часы, проведенные в кабинетном напыщенном уединении, погибшими для жизни и – плакать… Но после таких черных дней он еще ожесточеннее рвался к бесконечному перелистыванию слипшихся страниц. И это же чувство
В описываемое утро занимался он тем, что приводил в порядок накопленные записи, – работа, не требующая внимания. Злые наплывы тревог изредка пробивались сквозь ограждения стихов и карточек, и тогда он бормотал какие-то строчки, словно заклинания.
Вышел к чаю, жена спросила:
– Что ты такой зеленый? Плохо спал?
Он огляделся. Засиженные стулья с продавленными плетеными сиденьями, облезлая клеенка, сухарница, чем-то похожая на труп черепахи, – куски булки в ней разложены так, словно нарезаны две булки, а не одна, – он сглотнул слюну, как будто в рот ввели ком гигроскопической ваты.
– Я плохо спал и плохо работал сейчас, все думал о Басове. Он приготовился подложить мне свинью. Но мы будем бороться. Я не позволю ему разорить библиотеку.
Бесконечный тягучий испуг проступил на ее лице.
– Ты прости, Гриша, что я вмешиваюсь не в свои дела! – Алевтина Семеновна не сомневалась, что ее вмешательство необходимо. – Может, лучше не ссориться с ним? Нельзя тебе уходить со службы, у нас не такое положение.
Она произнесла слова чуть слышным, сдавленным голосом, – верный признак упорства, – как бы из-под гнета почтения, кротости и страха пробился этот непререкаемый писк житейской правоты и самосохранения.
Он высокомерно подумал:
«Уходить?.. Добиваться своих прав и своей правды!»
Жена показалась ему вдруг маленькой, остренькой, точно он смотрел на нее через объектив бинокля. Это странное зрелище вызвало в нем ощущение непереносной духоты, и он отодвинул стакан.
Вокруг товарища Басова смерч. Едва он появляется на службе в библиотечном подотделе губполитпросвета (появляется всегда к одиннадцати, весь в поту, как бы уже переделав десятки дел, облепленный встречами, с руками, влажными от десятка рукопожатий), в служебных комнатах начинается шевеление всего неодушевленного, рьяный бег всего живого, волшебное движение этого имеет направление на кабинет товарища Басова.
– Ну, как? Что?
– А вы исполнили, что я говорил?
– Анкету, анкету, которую я предлагал для опроса читателей, составили? Как мы оформляем читателя? На это надо упирать. Это требуется
– Больше плакатов! Знаете, чтобы вид был в библиотеке… Провентилируйте этот вопрос. Надо активнее подходить к читателю! Читатель – это глина, – лепи! Воспитывайте действенность интересов!..
Он знает все слова, самое последнее слово. Это он на съезде политпросветов процитировал сентенцию Петра I так: «Пролонгация времени – смерти подобна». Его хриплый, утомленный голос звучит и вопросом и приказанием. Он – маг распоряжения. Он дает лишь эдакое: мычание, щелканье пальцами, – общую идею, – и, глянув вопросительно исподлобья, ждет.
Подчиненный и рад выложить свои соображения, а Басов:
– Именно, именно! Исполните так, как я предлагаю. Идите! – замыкает разговор, прикашлянув глухо и емко.
В то золотое утро Басову доложили о приходе заведующего губернской библиотекой.
– Хорошо, пусть обождет.
И углубился в «Книгоношу».
Через полчаса он принял Григория Нилыча с таким многозначительно-мрачным видом, что вошедший должен был почувствовать себя одновременно и загнанной лошадью, и потатчиком преступления.
Он сидел наклонившись, видны были одни выдающиеся небритые скулы, резко отличавшиеся от блестящей, гладко выбритой, может быть, лысой головы. Широкий торс, большие цепкие руки на столе, неподвижность затаенной телесной силы, – на кой черт этому парню торчать в хилой обстановке канцелярского убежища? Такая или приблизительно такая смутная мысль скользнула во взгляде библиотекаря. А за пыльными окнами раскрывался изнурительный вид на разрушенный и грязный двор с зияющими пустыми сараями, с циклопической помойной ямой. Начальственная пауза при начале приема была так надуманно-неестественна, что Григорий Нилыч едва не замычал, как от удара в сердце.
– Вам известно о моем проекте?
– Да, я осведомлен, – ответил Григорий Нилыч словами, ни тоном, ни звуковым составом не соответствовавшими вопросу. Он сделал это от ненависти, он даже ощутил ее противный зуд в суставах и, прогоняя это чувство, передернул плечами.
– К какому типу вы относите вашу библиотеку в общей сети в городе? На какого читателя она рассчитана? Насколько удовлетворяет книжный инвентарь?..
На эти вопросы библиотекарь отвечал ежемесячно письменно. А устно мог бы добавить, что его библиотека единственная общедоступная с достаточным количеством книг. Районные бедны, в них нет даже классиков.
Он язвительно хмыкнул:
– Вся сеть состоит только из трех узлов…
И сам струхнул.
На него накатывала обычная робость, сухое похолодание, – как будто из невидимых щелей из-под рваных, темных обоев забили ледяные струи сквозняка.
– Я решил провести спецификацию.
Басов взглянул медным, победоносным взором.
– У нас в городе имеются две большие библиотеки: ваша губернская и Сельскохозяйственного института. У вас сколько книг?..
– Около ста двадцати тысяч томов.
– Но много старья. Половина лежит на полках без всякого употребления: иностранщина, ветхозаветные журналы. Ни к чему для широкого пользования. Я решил, по согласованию с высшими органами, изъять у вас заваль. Это загромождает аппарат.
Щеки Григория Нилыча побелели.
– Но ведь мы не требуем прибавления штатов!
Он пролепетал это так тихо и беспомощно, что сам удивился. Как из целого арсенала аргументов, которые он заготовил, ночей не спал, – подвернулось только это слабое лепетание? А через его бедную голову катился грохот слов:
– Вижу, мало можете вы возразить против моего предложения. И я считаю все эти возражения, – торжественно закончил Басов, – не-су-щес-твен-ными.
Григорий Нилыч вышел. Мир показался ему померкшим. Как будто навсегда въелись в глаза мгла и сумрак комнат подотдела. Красные липы на бульваре горели холодным пламенем смерти. Самое ужасное во всем этом было то, что он ничего не понимал в намерениях начальства, не видел в них здравого смысла. Эта темнота была удручающая, она как бы знаменовала бескрылость разума. Почему не больной рассудком мужчина, – будь он тысячу раз чиновником, – ринулся совершать бессмысленные поступки? К чиновникам Григорий Нилыч относился с брезгливым опасением ученого.
– А что, если это просто так? Без всякой цели, беспредметно? – прошептал он, и знакомый темный вестибюль принял его со всеми страхами в гулкую полутьму.
В этом старинном здании с чугунными, скользкими, холодными и звонкими лестницами он всегда чувствовал себя как бы под чьей-то защитой и покровительством. Стены, от древности крепкие, словно литые, ампирные колонны, тишина, трудовой покой. И вот разрушается твердыня непостижимо, как библейский Иерихон, от одного звука.
Он прошел в комнату, населенную его
Комсомолец Макушин, помощник, засверкав белозубой улыбкой, сказал выдавалыцице Нине Ивановне:
– Нилыч не в себе. Пойду посмотрю. Выскажется, – только бы заметил! А то в последнее время стоит у полки, перебирает книги, – стреляй около, не услышит.
Задумчивость Григория Нилыча оказалась хрупкой.
– А, Макуша! – Он, видимо, обрадовался. – Как уразуметь? Категорически решено передать все, – он показал кругом, – в институт… Театральные еженедельники, французские символисты… В восемнадцатом году все это собиралось по усадьбам, спасалось. Здесь есть доля и моего участия.
Он заговорил задумчиво, поминутно замолкая… Шкафы сочувственно отзывались ему легким дребезгом, возникавшим от неслышной езды по улице. Это тонкое пение, печальное и грозное, словно предвестье разрушения, показалось ему, на одно страшное мгновение, воем вьюги в промерзших усадебных дворцах, куда приезжал он, искатель книг, иззябший, истерзанный морской болезнью, истинной мукой мягких ухабов и поворотов на снежных путях. Он вспомнил ропот крестьян, – что это, все в город да в город? Книги и в деревне нужны. А тогда в каждом дворе была винтовка. Григорий Нилыч вздохнул.
– Ему все равно. А я надеялся, с помощью этих книг, составить к концу жизни полный свод, хотя бы за весь дореволюционный период.
Макушин не без скуки внимал этим жалостным предположениям, в которых самым трогательным для молодого человека были сроки.
– Мне незнаком их язык, Макуша. Утром, дома я готов был бороться. Но он перелистывал бумаги, взглядывал в упор, говорил металлическим голосом, – я отступил. Я гнилой интеллигент, да, Макуша?
– Ох и сука этот Басов!..
Заведующий губоно едва успел утвердиться за письменным столом, огромным, словно фрегат, и предупредить, что все утро будет занят, как был потревожен курьером Акимом, презиравшим начальника за маленький рост, тихий голос и кротость. Его голова походила на кляксу на зеленом сукне стола.
– К вам просится этот… как его…
– Кто?
– Ну, этот… как его… Книжник… Товарищ Басов…
– Ну, не тяни же…
– А я не тяну. Очень, говорит, нужно по важному делу.
Басов ворвался скорее, чем зав успел произнести:
«Попроси», и, влетев тучей упреков в бюрократизме и чванстве, поднял обычную заверть речей и увещаний, зарождение которых начиналось в растрепанных внутренностях портфеля, что, казалось, самопроизвольно извергал блокноты, тетрадки, листки, карандаши, – весь писчий инвентарь, – и даже порождал бурную жестикуляцию хозяина. Басов возился с бумагами, роптал, пришептывая и плюясь, на косность и рутину заведующего губернской библиотекой, который препятствует и саботирует. От крикливых восклицаний зав морщился, отодвигался, влипая в кресло, тяжелел и терял подвижность. Он почти боялся этих двух своих подчиненных: курьера и Басова. От них даже пахло одинаково: потной конской сбруей.
Наконец Басов вытащил лист, подсунул его заву, перебежал за спинку завова кресла и через его плечо прикрыл рукою бумагу на столе. Неустанно тараторя, он сдвинул руку и приоткрыл начало текста. Затем он отпускал чтение по своему расчету. Фиолетовые строчки вылезали из-под пальцев с крепкими, плоскими ногтями и как бы голосили необыкновенно громко. В бумаге сообщалось, что в бибфонде скопились большие запасы книг от происходивших год тому назад по губернии изъятий. Губернская библиотека тоже загружена излишним инвентарем. Бибподотдел полагал, «что было бы правильней сосредоточить все упомянутые книжные запасы в научном книгохранилище при Сельскохозяйственном институте, являющемся детищем революции и центром научно-исследовательских кружков, которым необходимо идти навстречу. Нельзя не указать, что с приобретением вышеупомянутого огромного количества книг эта библиотека будет иметь всесоюзное значение первоклассного книгохранилища».
– Здорово? – спросил Басов и остановил поступательное движение пальцев. – Ведь всесоюзный масштаб!
– Ну и что?
– Как «что»? Да ведь в библиотеке будет больше пятисот тысяч томов! Полмиллиона!.. Таких по всей РСФСР пятка не наберешь! И вдруг в нашей земледельческой губернии!.. Шутка ли, на столицу равняемся.
Он перешел на свое место, напротив, поднял голубые глаза; по святому их, нестеровскому, колеру проплыла какая-то еле заметная поволока, – наверное, Шемяка так влажно взглядывал на тяжебников, – и вкрадчиво вымолвил:
– А меня ты отпустишь заведовать библиотекой. Знаешь, мне, как студенту института, удобнее там работать. Сам смекаешь, – грызу гранит…
Зав утомленно откинулся от стола и еще глубже осел в кресло. Он отводил голову, словно кто тяжелым дыханием дышал ему в упор. Темное утлое лицо его посерело, брезгливое опасение мелькнуло в глазах.
– Мастер ты устраивать свои дела.
– Вона! – про себя огрызнулся Басов, выйдя в коридор, и присвистнул.
– Намерения Басова раскрыты, но мне не стало легче, Макуша. Нет, мне стало тяжелей.
Григорий Нилыч возвышался на стремянке и снимал с полки Томы, закованные в кожаные переплеты с экслибрисами: Воронцовых-Дашковых, Голицыных, Тизенгаузенов, окрестных помещиков, книжные знаки которых он сохранял со вниманием настоящего любителя.
– Шатобриан кончился. Полкой ниже пойдет Гюго, за которого в прошлом веке брались все поэты, от Плещеева до Лихачева. Я точил эти книги, как мышь, спавнивал переводы, хоть это и не входило в мою задачу. Я любил их, Макуша, так, как никто не будет любить. Положите осторожно вот этот томик, – это Готье. Над ним работал Гумилев… «Эмали и Камеи»… Его библиография несложна, с ним имели дело только крупные мастера. Мне кажется, что эти живые, одухотворенные книги, когда их снимают с полки, умирают. Они уже оглушены ужасным шумом в наших залах, топтаньем и руганью ломовиков, им противно смотреть, как наследили на полу. Я не могу спасти почти ни одной из них. У нас царил такой порядок, что нельзя утаить ни листа. А там будут пропадать редчайшие…
Макушин, несмотря на зиму, одетый во все хлопчатобумажное, складывал, стоя на корточках, книги в ящик. Но даже заросший густым, толстым волосом затылок его показывал сочувствие и сердечность. Григорий Нилыч посматривал вниз с тоской, сладкой и почти утешительной.
– Ящиков скоро не хватит, и тогда возчики повезут наши комплекты журналов прямо на санях. Будут терять, сваливать куда попало.
– Какими путями добиваются некоторые, чтобы им в институте работать! Разве такие студенты красного вуза должны быть, Григорий Нилыч? А он, как же!.. Ученый хранитель!.. На весь город трубит: «Всесоюзное значение!» – благо уши развесили.
Макушину представлялось, что их губернию постигла всеобщая утрата меры справедливости. Население ходит с затуманенным сознанием, дурман басовской саморекламы душит всех. Хитрый юноша выражался немногословно и загадочно, утоляя страдания Григория Нилыча, никогда не произносил даже имени Басова. И, как ни странно, Григорий Нилыч несколько отходил от гложущей тоски за опустошительной работой. Но, когда на улице он встречал подводы, свозившие книги Басову, мрачнел. Подводы шли медленно, как льдины по воде. Григорий Нилыч кричал под косматые ноги комхозовских битюгов:
– Откуда?
И, коли возчику не было лень, слышал высокомерный ответ:
– Из фонда! В институт везем.
Григорий Нилыч видел на возах изъятый хлам, демократические папки, брошюры, листовки, едва сфальцованные куски оберточной бумаги, без обложек и титулов, целые десятки какого-нибудь кадетского «учредительного собрания», жалкие молитвенники в коленкоре… все это бросается кучами на его слитки веленевой бумаги, бумаги верже, на уники в золототисненных латах. Река уцелевшей макулатуры течет к Басову, становясь в колонки шестизначных инвентарных цифр.
Дрожа от злобы, кривясь, он приходил домой. Жене он обратил другую, отличную от той, которую видел Макушин, ипостась. Дома он сосредоточенно-гневно готовился к борьбе и ходил, сотрясая пятками пол. Жена безмолвно умоляла смириться. Нилик пускал душераздирающие пузыри. Отец уединялся в кабинет, там сидел неподвижно, кис от безделья. Книги увезли к Басову, в комнату светло и тоскливо глядела белесая зима.
От скуки Григорий Нилыч начал читать современные газеты.
И вот однажды он обнаружил на четвертой странице заметку под заглавием:
«БИБЛИОТЕКА ВСЕСОЮЗНОГО ЗНАЧЕНИЯ».
В ней говорилось, что «энергией тов. Басова создано еще одно книгохранилище, пятое по размеру во всем СССР».
У книжника Григория Нилыча сложилось трудно колеблемое отношение ко всему печатному. Он знал, как иногда пожелтевший томик, раскрытый наугад, вдруг обдавал тем же самым жаром, восторг которого горел сто лет тому назад. Перелистывая какую-нибудь «Орлеанскую девственницу», не ощущал ли он, как беззубая улыбка Вольтера садится на его рот! Из века в век, покуда можно различить буквы, на миллиарды людей будет продолжаться это волшебное воздействие. Книгопечатание совершенствуется, грамотность увеличивается.
А газеты? Их он знал плохо и боялся, как чудовищ. Он и теперь вообразил, как работой ротационок поскрипыванье лукавого пера усилилось до визгливого рева, оглушившего миллионы читателей этой ложью о Басове, потому что был уверен, что никак не менее миллиона прочитало эту заметку. Не раз собирался он написать в местные «Известия», что считает неправильными действия библиотечного подотдела, но мысль, что он сам заинтересован и что эта примесь пристрастия отравит его жалобу общественному мнению, останавливала, и он рвал начатое.
Но вот напечатано же, что Басов прав, а он ошибается. Не может же этот серый лист, повторенный шестьсот тысяч раз, вводить в заблуждение!
Григорий Нилыч оделся и пошел в Сельскохозяйственный институт.
Ошеломленный шумом мыслей, он не замечал улиц, на которых угасал день, словно кто-то бросал порошинки сини, растворявшиеся в воздухе, взмучивал небо.
Над жалкими домишками переулка Сельскохозяйственный институт возвышался трехэтажной кирпичной глыбой с мудреными крышами, с наличниками – стиль рюсс.
Окна наливались яркой желчью электрического света. В зеленоватых сумерках у ворот мялось несколько подвод, оттуда глухо падало похрапыванье лошадей и деловое переругиванье. Натруженный хриплый голос выбился из этой возни звуков, – Григорий Нилыч узнал Басова.
– Что? Не знаете, куда едете? К шитиковскому особняку надо подавать!
Мужики ворчали, что на ночь глядя далеко не уедешь, что навалили книг незнамо где; брали под уздцы лошадей, отводили от ворот. Григорий Нилыч отправился за ними и через два дома вошел в открытое парадное. Из шитиковского особняка Басов выселил четыре семьи, десятка полтора разновозрастных пухлых девиц, множество старушек и усатых апоплексических мужчин. Григорий Нилыч беспрепятственно погулял по мелким комнатенкам, кривым коридорам, по скрипучим лестницам добрался до мезонина. Он никого не встретил, но на холодном полу медленно таял нанесенный снег, валялись мятые стружки, по стенам торчали стояки для будущих полок, и всюду – ящики, пачки, связки, горы и груды печатной бумаги. Это было похоже на бедствие. Григорий Нилыч посматривал и усмехался. Справиться с таким количеством материала в небольшом помещении немыслимо. Книги пробивались в каретный и дровяной сараи, затопляли подвалы, проходы, подступали к чердакам, внося холод, сырость, запах векового тления. Григорий Нилыч неотступно видел обожравшегося человека, который может умереть смертью Ария-еретика, лопнувшего в отхожем месте, но не переварить принятую пищу. Разумеется, захлебнувшаяся в потопе повседневная работа прервалась. Профессора, поди, возмущаются, студенты тоже, но менее искренне.
Григорий Нилыч услыхал за перегородкой разговор, тяжкий грохот бросаемых тюков и тихо побрел домой.
Алевтина Семеновна встретила его в передней, и у нее, показалось ему, был тревожный и какой-то коптящий взгляд. Не раздеваясь, Григорий Нилыч прошел в кабинет, вернулся с газетой и заговорил вдохновенно:
– Я уже вижу, как этот баловень власти ходатайствует о повышении всем сотрудникам жалованья на два разряда ввиду научного значения книгохранилища…
Он покраснел, принялся снимать шубу и обличал, оборотясь к вешалке:
– Я вижу, как он расписывается впереди всех своим гнусным росчерком в ведомостях. И те, кто расписываются ниже его залихватских закорючек, вздыхают.
У Алевтины Семеновны задрожали губы и подбородок, кривая молния жалости и боли ударила ей по лицу.
– Ну, не надо так волноваться. Что ты обращаешь внимание?
Она обхватила его за шею, приникла к нему, душила поцелуями, пугаясь того, что делает, и зная, что не в состоянии переносить возбужденные, непривычные, бредовые речи мужа. Она сухими, горячими щеками, сбившимися волосами припадала к его рту, сдавливала его в объятиях, прижималась всем телом, оттесняя от двери, за которой расстилался враждебный непроходимый лабиринт интриг, козней против мужа, – вот уж он и несет невесть что… Григорий Нилыч сгибался под мягкой тяжестью, волосы жены лезли в нос, в зубы, мешали перевести дух, но он всей своей кровью ведал, что нельзя пошевельнуться без того, чтобы это сопротивляющееся движение, даже самое капельное, не оскорбило ее, не обидело, не унизило. Он тонул в вязком звоне тишины квартиры, и некуда было деться от этого теплого, родственного дыхания из легких в легкие, от которого можно обессилеть, обеспамятеть.
Она, видимо, угадывала, что муж собирается сделать что-то непоправимое. Это скрытое неосознанное решение, как иголка в перине, нацелившаяся вот-вот впиться в тело. И Алевтина Семеновна шарила по спине мужа, бормоча: «Плюнь, плюнь на них! Шваль, дрянь… а ты с ними будешь связываться… ты – ученый. Они съедят, не становись поперек…» Он и сам еще не замыслил того, от чего его оттягивали, и уже слышал, как решимость, темная, точно преступление, схватить кого-то, прижать, вырвать свое, испаряется, высачивается из него.
Она за шею потянула его как в омут. Григорий Нилыч двинулся, не сопротивляясь, покорно угадывая ее шаги и намерения. В спальне, едва освещенной косяком света из полуоткрытой двери в столовую, тягуче пахло сном, береженым теплом и еще чем-то неуловимым, детским…
– Подойди к постельке… Как ровно дышит Нилик.
«Все как было, только странная воцарилась тишина», – едва-едва отозвался муж и сам содрогнулся перед книжной ложностью этого не дошедшего до нее ответа. И, тихо разведя ее руки, он отер лоб и попросил:
– Открой в кабинете трубу. Я хочу сжечь кое-какие бумаги, разные пустяки, которые раньше считал серьезным…
– Смотри, выстудишь еще! – ворчливо и победно сказала жена.
Разбитый в супружеском единоборстве, Григорий Нилыч остался один. Резко, порывисто, как никогда с ним не бывало, выхватывая ящики письменного стола до конца, он принялся вываливать пачки карточек, аккуратно сложенные и связанные по авторам. Некоторые развязывал и разглядывал, по почерку, менявшемуся с возрастом, по цвету чернил узнавая эпоху составления. Больше всего он увлекался французами, самые ранние прослеживания относились к Верлену, Мореасу, Вьеле-Гриффену. Начало революции отметилось карточками: Шенье, Кернера, Томаса Мура, Конопницкой, Беранже. Очевидно, он бросился искать объяснений происходящего. Впрочем, это была, может быть, просто случайность: исчерпав декадентские издания, исследователь перешел к «Русскому богатству» и «Миру Божьему».
Далее – провал, перерыв. Точно судорога спросонья, острая мука клюнула его в самое сердце. Он застонал. Да, это было так же тяжело, как и теперь, и так похоже…
В конце семнадцатого года Григорий Нилыч не мог возвратиться в Москву. Рабочие отцовского кожевенного завода выгнали в ноябре директора, наследникам заявили, что завод принадлежит государству. Это была чуть ли не первая национализация в стране. Григорий Нилыч испытал такое чувство, словно огромная невидимая птица пролетела мимо и задела перьями крыла. Он скоро, очень скоро забыл о разорении.
Но одного он не мог забыть никогда. Это лишь затягивалось, вскрываясь иногда, но всегда болезненно.
Его личная библиотека, – чудесное собрание стихотворных книг, – оставалась в Москве, на попечении брата, блажного, неряшливого человека, вообразившего себя художником. Он отрастил длинные волосы, менял редко белье, умеренно нюхал кокаин и называл себя богемой.
Стояло воспаленное голодное лето. Деникин подступал к родному городу Григория Нилыча. И тогда получилось странное письмо от брата, который сообщал, что он, кажется, бросает живопись и увлекается философией. Он почти каждый день бывает в книжной лавке писателей в Леонтьевском, познакомился с Бердяевым и считает Ходасевича «самым глубоким поэтом современья». Григорий Нилыч с голода просветлел до того, что подвергался пророческим предчувствиям.
«Ты бываешь в книжной лавке в Леонтьевском, а что с моими книгами?» – запрашивал он.
Длинное и путаное послание пришло в ответ. Поминал часто какого-то Шварца, приват-доцента, «апологета благотворного мещанского уюта, отрицателя зловредной и мятежной культуры Запада», брат только в конце прибавлял, что он всю зиму существовал, продавая книги и отапливаясь полками. Писатели обратили внимание на подбор книг, он познакомился, – теперь свой человек, – и наслаждается, «греясь у этого единственного очага истины в Москве».
Григорий Нилыч три дня не выходил из комнаты, солнце казалось ему черным. Говорили, что Мамонтов совершил набег на город. Григорий Нилыч не приметил. Как и все в то время, он не ощущал в себе возраста и сто сорок четыре часа своей молодости проскорбел о потере. Несколько раз хозяйская дочка Алевтиночка, пробегая по саду, взглядывала на закрытые окна с удивлением семнадцатилетней мудрости. «Как можно убиваться о каких-то книжках?» – думала она, и обжигающая жалость заливала ей грудь. В одно воскресное утро она вошла к нему заплаканная, в розовых пятнах, и протянула на тарелочке ржаной пирожок с капустой. Осенью Григорий Нилыч признался:
– Я неспособен к систематическим занятиям, часто теряю голову. Работа над периодикой, с ее разнообразием материалов, уводит меня в сторону…
Это было днем, у изгороди, на границе черных опустошенных огородных гряд, от которых потягивало гниловатой сыростью, холодало. Но слова прозвучали как томная соловьиная трель.
– Дайте мне кончить вторую ступень, – ответила, покраснев, Алевтиночка.
…Жена на цыпочках принесла дров, зажгла. Они не разгорались, пришлось разжечь их второй раз. Муж сидел у растерзанного стола, с опущенной головой, не видел, не слышал. У нее не хватило смелости сказать что-нибудь, она вышла, плотно и неслышно затворив дверь. Где-то затрещало. Григорий Нилыч вскинул голову. Припахивало дымом. В темном жерле печки холодным и еще не видным огнем занималось несколько поленьев.
– Когда я сказал положить дров? – вслух подумал он. – Судьба. Однообразное гонение со всех сторон. Со всех сторон.
С подоконника в беспорядке свисала газета с заметкой о Басове. Григорий Нилыч пихнул ее печь. Пламя, вспыхнув, выбилось наружу. За спиной Григория Нилыча заколебались какие-то странные тени. Раздражающее чувство одиночества и потерянности навалилось еще сильнее и неотступнее. Он взял со стола пачку карточек, – это был Мицкевич, – и целиком сунул в тухнувший пепел газеты. Картон не разгорался, и следующие пачки Григорий Нилыч развязывал, карточки тщательно разрывал пополам, они затлевались обычно со стороны обрыва. Эта кропотливая работа потребовала почти целой ночи…
На другой день к Басову явился посыльный, которого знал весь город, потому что он целыми днями торчал в своей замечательной фуражке с позументами около дверей советской гостиницы, и вручил изящно завязанный пакет. В несколько листов писчей бумаги была завернута старинная двухфунтовая из-под шоколада коробка.
– От кого? – спросил Басов.
И, услыхав: «От Григория Нилыча. Ответа не надо!» – выпятил губу.
Посыльный удалился. Басов в некотором волнении неловко начал открывать коробку. Крышка так плотно была пригнана, что он услыхал нечто вроде вздоха, поднимая ее. И вдруг черные хлопья пепла вылетели из раскрывшегося картонного зева. Басов от неожиданности бросил посылку. Пепельные хлопья мгновенно усеяли стол, от резкого движения часть их поднялась и медленно опускалась на пол.
– Черт знает что такое!
Он решительно открыл коробку. С внутренней стороны оказалась приколотая к крышке записка, всего несколько слов:
– Вот буржуй и дурак! – сказал Басов, комкая записку.
Половодье
Виктор Стрельцов, юноша лет девятнадцати, ехал за счастьем в Москву. Счастье последовательно складывалось из маленьких удач: в Ртищеве достал билет, попал в довольно просторный вагон, – маленькие удачи предсказывали победы в столице: прежде всего на экзаменах и при приеме в университет.
Среднего роста, полный, бледный, с тяжелыми глазами и легкими, неверно-отрывистыми движениями, он как будто прикидывался хрупким, зябко поводил плечами. Бедно одет, – а словно кичился гимнастеркой и обмотками. Производил на первый взгляд впечатление неприятное, чувствовал сам это и, как сам определял, «представлялся». Представляться значило: сесть в вагон и ни с кем не заговорить, отстраняться от соседей, надуваться, – а на языке – кипят расспросы, желание похвастать, в горле – спазмы любви и любопытства ко всем людям.
В насыщенности проявлялась внутренняя радость. Тешило все. Юноша прохаживался по вагону, смотрел до тоски в глазах сквозь рябые от дождя стекла на бескрайние поля, до того однообразные, что казались прилипшими к окну, и поезд волочил их за собой. Зыбнулось. Но самая неуютность поездки мнилась испытанием богатырских сил и куда каким легким. Можно было нарочно осложнять и отягощать дорогу обетом молчания.
В Тамбове в вагон подсел некто Яша Шафир, рыжеватый молодой человек, по виду года на два старше Стрельцова. Он небрежно бросил крохотный новенький чемодан на полку, сел, оправив поношенные и выутюженные брюки, подтянул клетчатые носки. Живые зеленые глазки играли на его лице со странно приплюснутым носом. Нос этот, небольшой, плотный, неподвижный, как будто был запущен кем-то на другое лицо и случайно, с размаху влип между этих зыблю-щихся энергичных щек в рыжей поросли, над веселыми губами. Он сразу заговорил важно, насмешливо, обильно и неглупо, разговор почитал, видно, делом существенным. Соседи узнали, что он из Ростова-на-Дону, театральный рецензент, в Москве прожил все лето, в Тамбов его вызывала тетка, что у него есть письма к редакторам московских газет и журналов, что он устроился служить по литературной части в издательстве и поступает в университет. Виктор не выдержал блеска этого непринужденного самохвальства, и через два-три перегона молодые пассажиры стали друзьями.
В Козлов прибыли в десять часов вечера. Осенняя ночь клубилась над городом. Гудел залитый белым светом перрон, пассажиры с чайниками прыгали еще на ходу. Стрельцов припал к окну.
– Вон брат мечется, – сказал он и постучал в стекло.
В вагон вкатился плотный мужчина на коротких ножках, очень похожий на Виктора, но каким-то унизительным сходством карикатуры. Он задел Шафира широкой полой клетчатого пальто. У воротника вельветовой блузы плясал большой белый батистовый галстук. Братья поздоровались сухо, за руку.
– Оч-чень хорошо! – произнес старший чванно. – Здесь мама. Надеюсь, ты одумался?
– Не одумался, а хотел проститься. И не с тобой, а с матерью и сестрой. Где Маня?
Они вышли. Шафир сразу понял, – происходила серьезная родственная размолвка, и не мог укротить любопытство. Пробежал в тамбур, наблюдал в полуспущенное окно. Мать Стрельцова, тихая, сгорбленная старушка, в пуховом платке и плюшевом вытертом пальто, скорбно сжимала запавший беззубый рот, испуганно моргала на сыновей. Старший показался Шафиру под хмельком. Он прерывал назидательные речи мычанием.
– Ты делаешь глупости, Виктор. (Хмыкнул.) Я устроил тебе место, жалованья семьдесят рублей. Потруби еще год. (Хмыкнул.) Накопишь…
– Много накопишь в семье!.. Тут дыра, там ползет, – и деньги уходят и время.
Мать кивала головой, порывалась прервать. Старший погрозил пальцем.
– Имей в виду, что я не могу помогать тебе в Москве!
– А раньше ты помогал? Помоги хоть Мане содержать мать эту зиму! Через год встану на ноги, тебе не поклонюсь, в Москву ее перевезу.
– Ты у нас ухо от лоханки!
Два удара звонка, как звуковые клинки, рассекли нудный спор. Старший Стрельцов бессмысленно усмехнулся, обнажив десны, и крутым поворотом пошел к двери первого класса. Фонари вспыхнули ожесточеннее и мертвее. Гулко шаркая, трусили из буфета пассажиры мягкого вагона, жуя на ходу. Мать вскинула руки на плечи сына. Тот наклонился и замер в неудобной позе. Поезд скользнул. «Витя, что же ты!» – крикнула мать. Сын догонял ступеньки, она поспешала за ним, а он вскочил на ходу под ее ужаснувшимся взглядом. Шафир заметил, что спутник слегка прихрамывает, и почувствовал себя соучастником в жизни Стрельцова.
В пристальных глазах роились последние фонари козловского узла. С пчелиным шумом забилась о стекла темнота.
– Кончилась семья! – сказал Виктор.
Между Козловом и Ранненбургом, сидя в мрачном логове, образованном поднятыми лавками, Яша раскрыл свое сердце и умысел жениться на знаменитой провинциальной актрисе. Это он только что придумал, сам уверовал и утешал рассказом угрюмого соседа с тем юношеским лукавством, которое во взрослом называется деликатностью и добротой.
Вагон спал. С лавок, как порочные плоды, свисали ноги в неопрятных носках. Храпенье пахло свежей масляной краской и потом, стук колес – прелью дождливой ночи, полями. Поздно ночью поезд остановился на полустанке. Павелец не принимал, впереди на разъезде произошло крушение. Слово это, произнесенное вскользь сонным кондуктором, взбудоражило пассажиров. Особенно огорчалась молодящаяся дамочка из Ранненбурга. Она куталась в вязаную кофточку, заламывала сухие пальцы, причитала:
– Нельзя же так! Я опоздаю в клинику к профессору. Нельзя ли обратно? Нельзя же так!..
На жалобы отзывался с ухмылкой, понижая голос, бородатый Козловский прасол:
– Нет тут обратного пути, мадам, тут одна колея.
Дамочка обижалась и на колею («Нельзя же строить одну колею!»). Твердила, что самое вредное для ее нервной системы – неожиданности.
– Как есть моя Карарская! – признался Яша. – Нет, не женюсь на актрисенке, сырой товар.
Вокруг раскисшей дамочки глухо ворковали чувствительный прасол и еще два пожилых гражданина, обещая донести ее до Москвы на руках. Виктор предложил Шафиру пройтись. Словно подчеркивая темноту уездной ночи, мигали желтые огоньки станции.
– Мохнатая тьма! – пробормотал Стрельцов.
Паровоз намечался тяжелым дыханием и душным теплом невидимых топок. Около него прекращался как будто и ветер. Дождь давно остался позади. Подымаясь на север, они как будто выбирались из-под теплого одеяла туч в сухой и ветреный край. Новые знакомые прохаживались по сыпучему песку, спотыкались о шпалы. И с внезапной горячностью Стрельцов заявил:
– Вы кажетесь мне, Яша, – можно вас так называть? – очень смелым и организованным. Вы не побоитесь сказать в лицо правду. А у меня все не так… Каких усилий мне стоила сухость с братом! Я порвал с ним. И вот теперь вижу, вижу всю семью со стороны, всю свою жизнь вижу как будто издали. Отец умер в прошлом году…
Шафир ожидал услышать в его голосе грусть. Но Стрельцов произносил слова раздраженно, жестко:
– Я боюсь его крови в своих жилах. Это был растяпа и бездельный человек. Он обижал нас упрямством и несправедливостью. Нам, маленьким, все запрещали, отцу подражала и мать. Того нельзя, это грех, да что люди скажут. Той нюне в вязаной кофточке тоже, наверное, пришлось туго от родительских наставлений. И она мне противна… Не мог оставаться в вагоне и слушать, как она скулит, ненавижу слабых, особенно слабых женщин, и дом напомнило… Никто не говорил нам, что надо сделать, как приступить к делу; зато постоянно учили отступать от препятствий: плетью обуха не перешибешь! Никто не ободрял, не подзадоривал, но смиряли и окорачивали. Вот только что брат Дмитрий удерживал меня от поездки: я хочу поступить в вуз, а он соблазняет службой. Никто ничего не делал: отец проживал деньги, которые сами шли – иной раз густо, но чаще пусто…
Юноша повествовал неровно, бессвязно, часто прерывая; иные выражения не сразу приходили, тогда говоривший запинался надолго. Что-то похожее на страх перед такой откровенностью набегало на Яшу. Человек, так открывающийся, может убежать в эту непроглядную тьму, чтобы никогда не встречаться с собеседником.
– Жили мы в селе, большом, как город, и знаменитом: там портные-кустари обшивали всю Москву. Село это расположено на Оке. У нас был дом, отец имел паи, – я только его дел не знаю, – в крупном магазине готового платья. Но мы всегда нуждались, неизвестно почему. Только перед самой революцией выправились. И как странно: хороший портной, непьющий (таких, правда, очень мало), немногосемейный, – ну как мы: нас было два брата и сестра, – жил, пожалуй, лучше нас. У него тверже был заработок, ровнее, обеспеченнее, а все же перед отцом моим он шапку ломал. Очень уж безделье казалось величественным и завидным.
Он засмеялся сухим невеселым смехом и отошел в сторону, очевидно, минуя какое-то препятствие. Дальнейшее звучало издали, за каждым словом его зияло молчание, полное безмолвие ночи, и казалось, он страшился этих перерывов и забрасывал фразами бездонную пропасть тьмы и беззвучья, непрерывного, как небытие.
– Это уж теперь, взрослым, я возненавидел мещанскую жизнь. В детстве я считал – до одного случая, – что так и должно быть. Маленькому семья кажется вечной. У вас не бывает такого ощущения, что все прошлое не с тобой случилось, не тобой прожито, а словно прочитано? У меня постоянно так… Я какую-нибудь Анну Каренину лучше своей родной тетки представляю, и ближе она мне. Отец тоже только в театре плакал. И он как-то не понимал, не чувствовал жизни, чужого горя не замечал… Мы это с пеленок знали и редко к нему обращались за помощью, сочувствием.
Они опять очутились бок о бок, и Шафир понимающе взял в темноте локоть нового друга, пожал и нежно поддерживал, вел не отпуская, ощущал теплоту тела, дыхания, взволнованного и прерывистого.
– Так вот я и жил больше всего своими фантазиями и все в театре хотел играть. А в самом раннем детстве, когда и театра не знал, попа представлял. Облачался в материну шаль, как в ризы, и тянул «аллилуйя». Сначала все смеялись, а потом мать сказала, что это грех. Я бегал в сад, который круто спускался к самой Оке, и там в укромном уголке, в крапиве и бурьяне, один изображал богослужение. Церковь очень любил, потому что красиво и не похоже на дом. И вообще мне всегда хотелось, чтобы моя жизнь не походила на ту, которую видел кругом. Я был уверен, что буду жить не так, как все. Я гордо ходил, откидывая голову, ни с кем из ребят не водился, много читал. И часто очень скучал, ужасно скучал. Обычно это так бывало: проснешься утром, лежишь в постели расслабленный, встать нет сил. Может быть, это от духоты в комнате случалось, – знаете жару в мещанской спальне? Мать пристанет, настоит, поднимет. Оденешься, попьешь чаю – и опять с книжкой повалишься. Мать радовалась, что я много читал и мало баловался, больше всего боялась детских шалостей. Так и осталось у меня воспоминание, что я валяюсь на двуспальной родительской кровати и от нее запах, пропитанный телесными испарениями ваты от одеяла, – и запах этот делает мое томление страшно прочным и каким-то взрослым. Я считал себя умнее взрослых тогда и тосковал как старик. Обычно только большая еда, обед например, прогоняла эту тоску.
– Мне тоже знакомы подобные ощущения. Только у меня таких размеров не принимало. Это, должно быть, несчастье.
– Ну нет, вы не думайте! Я не был несчастен тогда. В детстве по-настоящему несчастными бывают редко. Редко случается такое горе, которое гнетет долго. Оно потом только сказывается на характере. Да я и теперь уверен в себе и свою силу знаю, как знал и тогда. Я, может быть, в первый раз так откровенен, но всегда смотрел прямо. И я – свободный человек. Но мне совсем недавно стало понятно, как и когда я получил эту важную свободу перед самим собой, ведь мы с ней не рождаемся. Хотите расскажу?
– Да, конечно хочу!
Безлунная ночь питала их тревогу. Озираясь, вероятно, по сторонам, потому голос его относило куда-то в поля, где за границей жалкого мигания станционных огней слоилась первозданная чернота, Стрельцов начал рассказ:
– Мне было тогда лет восемь или девять… да, конечно, девять, это случилось в первый год революции. Вы видели моего брата – он старше меня на семь лет, на вид же гораздо больше. Я с ним не близок, холоден, – можно не считать сегодняшней ссоры, она произошла от безразличия и взаимного непонимания. А тогда я и вовсе не любил его, как мне казалось. Меня, как младшего, воспитывали все, даже работник наш Никита Дюдя, мужик вовсе шалый и придурковатый. Каждый приставал с запретами и внушениями, и особенно обидно было слушать их от брата. Я знал, что старшие многое позволяют себе из того, что запрещают друг другу. И Митя, брат, тоже лицемерил со мною, как старший, отравлен был тем же. Кроме того, он любил щипаться и иногда бил меня с каким-то удовольствием. Это упоение испытывал я сам, когда дрался и побеждал сопливую Марфутку, дочь нашей кухарки. Меня любила и баловала сестра, но она жила у тетки в Коломне, и ее редко привозили. Ну вот, произошла Февральская революция. У нас село кустарное, зажиточное, помещиков близко не было, фабрикантов тоже. Убрали тихо волостного старшину и станового, тем дело и кончилось. А у отца к концу войны оказалось некоторое улучшение в делах, его компаньон в Москве стал вырабатывать искусственную мерлушку. Самая работа на оборону! Брат Митька так обрадовался революции, что бросил гимназию, заявил, что хочет отдохнуть дома, останется на второй год, ему трудно. Страшно у нас этого слова боялись. Отец почти сразу согласился, что верно – учиться трудно и что можно, раз дела идут хорошо, отдохнуть. Митька царствовал дома. Он гонял днем голубей и пропадал ночами по шинкам, напивался с парнями самогонкой. Я прекрасно знал его проделки, но никогда не фискалил. Впрочем, в то время я был поглощен своим: жил, дышал, бредил Сенкевичем. Теперь так много говорят о влиянии на человека окружающей его действительности, но кто пробовал учитывать воздействие книг, в особенности на детскую голову? Я до сих пор часто в затруднительных случаях спрашиваю себя, как поступил бы в подобном положении один из моих любимых героев? Тогда же все окружающее временами как будто переставало существовать для меня. Я называл себя паном Скшетусским или Володыевским, фехтовал на палках с той же мученицей Марфуткой. Сила моей фантазии была так велика, жизнь дома удручала такой скукой, что даже братец мой иногда принимал участие в наших играх и изображал пана Заглобу или пана Радзивилла какого-нибудь, вообще отрицательных типов. Но мне не нравилось, когда он сводил игру на смех, кривлялся, выдумывал разную чепуху. Тогда ему удержу не было, и он начинал драться и щипаться. Я же любил представлять точно по книжке, отчего игра приобретала большое правдоподобие, и наш двор превращался в Дикое Поле, Збараж, Запорожье. И теперь не могу читать Сенкевича без слез.
Он вздохнул и продолжал:
– То, что я хочу рассказать, произошло в середине или конце марта. Снег сходил, мы пускали кораблики и ждали, когда вскроется Ока, которую пучило за нашим садом. Митя нашел меня в саду и спросил: «Можешь ты достать у мамы свои деньги? Дашь мне в долг?» Еще бы, раз у меня хотят взять взаймы, и кто же – старший брат! У меня было накоплено разными экономиями и от подарков рублей пять, и они хранились в запертой копилке в виде домика. А копилка, в свою очередь, была заперта в сундуке. Я спросил, зачем ему деньги? Оказалось, продавали фотографический аппарат, а он давно о нем мечтает. Просят за него тридцать рублей, есть уже одиннадцать. Если я одолжу свои, остальные можно попросить у отца. Фотографический аппарат привлекал и меня, дело это прямо пало мне на сердце. В тот же день Митя за обедом заговорил об аппарате. Отец хмуро молчал, понимая, к чему речь, и с каждым Митиным намеком все больше супился. Митя как ослеп, ничего не замечал, сообщил, что не хватает четырнадцати рублей. Неизвестно почему, отец рассвирепел: «Ты только и умеешь деньгами сорить, лоботряс!» Ну, обычная семейная сцена. Слово за слово, сын ушел из-за стола, у матери на глазах слезы, у меня котлета поперек горла встала. Я ведь знал, что такое бедность, и понимал, что наш дом не бедный. И даже пользу для Мити фотографического аппарата сознавал. И так мне сделалось обидно за брата. Весь день я проторчал дома, скучая, тоска, как тошнота, давила. А за окнами, за редкими ветвями нашего садика была видна суматоха, которая творилась на реке. Лед поддавался, а у всех были дела на том берегу. Собрались толпы, мужики гадали, когда тронется. И солнце играло весь день. И только к вечеру, как всегда к теплу, – замглело, затуманилось. Вы можете представить, каким полновластным хозяином нашего села является Ока. Каждый портной у нас, кроме того, и рыбак, и скот у нас чудный, сено-то с заливных лугов. Ночь была шумная, бурная, ломало лед. Я часто просыпался и все-таки не слыхал, когда вернулся брат. Утром он разбудил меня, сказал, что Ока тронулась, и только тогда уши у меня открылись шуму, к которому я привык за ночь. Грохотало, шипело, сотрясало весь дом. С улицы неслись крики. Митька убежал из дома, отказавшись от чая, проклиная отцовский хлеб. Мать забеспокоилась, у нее покраснели глаза. Отец сидел черный от гнева, даже на меня не смотрел. Я обжигался чаем. Я еще не допил кружки, в окно постучал Никита Дюдя и закричал, что Дмитрий Иванович тонет. Отец вскочил со стула и затрясся, стоя на месте. Тут я впервые увидел, что у него седые волосы, редкие, жалкие. Что-то бормоча, он без шапки, без шубы выбежал из комнаты прямо на улицу. Я за ним. Мы спустились к берегу. Огромная толпа стояла на задах села, все что-то кричали, размахивали руками, сизая вода неслась у ног. И по ней шли поредевшие льдины. «Вон! Вон! – кричали нам. – Вправо глядите-ка вниз по течению!» Почти посредине реки на небольшой льдине стоял Митька, размахивая палкой, к которой была привязана тряпка, – это чтобы его заметили. Он, должно быть, кричал. После нам говорил, что ругал отца, чтобы не было страшно. И его уносило. Кто-то набросил мне на плечи холодную как лед куртку, я не надел ее в рукава. Мать кутала отца. Он стоял, отвернувшись в сторону наших риг, и, кажется, плакал. Я ненавидел его. И тогда я закричал, негромко закричал, про себя, и бросился вдоль берега догонять Митьку. Кажется, собирался перепрыгнуть на льдины и идти к нему. Впереди меня бежали парни, приятели Митьки, и кто-то орал, что вот там, у затора, где река заворачивает, – он остановится. А по мне хоть бы потонул, лишь бы отцу стало страшно, и от этой мысли и от желания смерти и брату и отцу я бежал еще сильнее, что есть духу. И думал, что брату спасения нет, как нет и мне спасения и отцу. И бежал, увязая в грязи, в мокром снегу, сразу промок до пояса, и ветер сек мое заплаканное лицо. Я не глядел на воду, на льдины, мне казалось, что они обгоняют меня. Думая, что брата не спасти, я только убегал от тупости и несправедливости старших, которые заставили его совершить этот поступок. Он был мне близок, как существо, которое так же угнетали, как и меня. Впрочем, до этих мыслей, может быть, я только после додумался, а тогда боролся со снегом, с ветром, пробивался, должно быть, версты две по сугробам, по канавам, не замечал холода, сырости, – так до самой Барской лощины. Она была полна водой, которая бушевала как в реке. Я оглянулся назад, издали догоняли меня взрослые. У лощины река делает тот крутой поворот, у которого сбился затор. Гора из огромных белых льдин стояла вышиной до берега. И по гребню, опираясь на шест, пробирался в мою сторону, к берегу, брат. И вот тут – дальше я ничего не помню, темнота какая-то нахлынула. Может быть, я потерял сознание, но не упал, – меня нашли стоящим неподвижно. Все остальное знаю только по рассказам. Дюдя подошел ко мне, одел в подобранную по дороге куртку, взял за руку и повел домой. Я не плакал, но дрожмя дрожал и не отвечал на вопросы. Как вы думаете, что это было? До сих пор не уясню.
Яша пробормотал что-то невнятное. У черной громады паровоза послышались голоса. Фонари в невидимых руках скакали по рельсам. Из Ранненбурга, из обитаемой тьмы, прошел вспомогательный поезд. Огни и грохот рассекли волнение Стрельцова, и он мысленно спросил себя, зачем все это рассказывал.
– Ну, а конец?
– Конец? Победа слабых. Брат получил фотографический аппарат. Я жестоко простудился, пролежал в постели и встал тем самым человеком, каким вы видите меня сейчас. Я бы не мог сказать тогда этого, но отчетливо чувствовал, – младенчество кончилось. Все свои силы потом я употреблял на то, чтобы вытравлять из себя все стрельцовское. Отец, говорят, пил две недели. Он потерял власть в семье. Впрочем, тут совпало с революцией… Он стал как-то мрачно сторониться и брата, и даже меня, клопа. Я тоже его в грош не ставил и иногда, – теперь стыдно вспоминать, – издевался над ним, кулак в спину показывал. Он увидит, подожмет губы под седыми усами и уйдет, ни слова. Даже мать слегка распрямилась.
– А что же сделалось с вашим братом?
– Ничего. Так, фотограф-любитель. Но с претензиями. Бездельник и обыватель. Всю революцию прожил сытно, бегал из голодных мест, из Москвы на Волгу, с Волги в Козлов, разорил мать и сестру. Пуще всего боится голода. Продавал отцовские вещи, а теперь продает барахло жены, которая к тому же служит. Не всем нужна свобода. После этого знаменитого плавания на льдине я молился на него, потом раскусил: ничтожный человек. Разве что только упрямый. Нет, не всем нужна свобода. О, я умею ненавидеть! Я воспитал в себе ненависть. Только бы не жить как все, без чувств, – одной сытостью!
Суета на станции росла. Пробежал служащий, тяжело дыша, он тащил на бегу всю тяжесть ночи, которая медленно, еле заметно сползала с вещей, грохала цепями, вздыхала, холодела.
– Должно быть, скоро поедем, – сказал Яша. – Я в Москве всего три месяца прожил, а уж так привык. За два дня в Тамбове до смерти надоело, провинция!
Стрельцов смутно почувствовал, что дальнейшее Яшу не интересовало. И мгновенно поток мыслей, пробивавшийся из стоящего моря прошлого в эту живую и тревожную ночь, остановился. И как у плотины скапливается пена, из которой выбиваются обломки досок, щепки, ветви, все, что успела захватить река, – так на границе воплощения в слово закипели воспоминания, невыполненные намерения, разрушенные мечтания. Он хотел быть инженером, писателем, путешественником, – но не жить с семьей, прославиться с ранних лет, как Киплинг. И Яша, практический Яша Шафир, с четырнадцати лет толкавшийся по редакциям и расписывавшийся в гонорарных ведомостях, душевно глуховатый от самоуверенности, почуял в перерыве беседы то, что волновало собеседника, и, по склонности выражаться укорочено и точно, сказал:
– «Уже девятнадцать лет, и ничего не сделано для бессмертия!»
Виктор растроганно заметил:
– С вами не раскаешься в откровенности.
Они погуляли еще. Ночная усталость зудом разъедала их кости – тем зудом, который гонит сон от изнемогшего тела. Полоска водянистой зелени возникла на горизонте и растекалась ввысь. Ночь легчала, прозрачнела, тьма, как осадок насыщенного раствора, сгущалась на земле черными вещами: паровозом, вагонами, столбами. Предвосхищая время и помня успех предыдущей реплики, Яша Шафир продекламировал:
– «Я белое утро в лицо узнаю».
– Это Пастернак!
– Начинаю вас уважать! – сказал Яша. И, помолчав, спросил: – А кто ваш любимый поэт из старых?
– Лермонтов, – быстро ответил Стрельцов. – Лермонтов был очень некрасив и, кроме того, прихрамывал. У меня тоже больные ноги, я их тогда простудил. Вообще жизнь не снабдила меня крыльями.
Такими юношескими разговорами они встретили рассвет.
Николай Баршев
Печаль о людях
Николай Валерианович Баршев (1988–1938) по отцу происходил из старинной дворянской семьи, мать его была балериной Мариинского театра. Окончил экономическое отделение Петроградского политехнического института, служил в Министерстве путей сообщения, а после революции – на Октябрьской железной дороге. В 1937 году отправлен на Колыму, где и умер.
В 20–30 годы Баршев выпустил пять сборников прозы. Его перу также принадлежат пьесы «Человек в лукошке» и «Кончина мира». Пьесу «Большие пузырьки» – а это инсценировка одноименного рассказа – НКВД истолковало как контрреволюционную.
В 1997 году в «Лавке букиниста» – была тогда такая рубрика в журнале «Октябрь», может, и сейчас имеется, не знаем, – Б. Филевский упомянул вышедшую в 1990-м книгу «Расколдованный круг». В этой книге Ленинградское отделение издательства «Советский писатель» заботливо собрало под одной обложкой произведения Василия Андреева, Николая Баршева и Леонида Добычина.
«Букинист» Филевский в своем кратком обзоре, касавшемся и прочих весьма многих книг, рассудил следующим образом:
«Из прозаиков тридцатых годов Л. Добычин ныне наиболее привеченный, хотя существуют писатели куда интереснее. Для того чтобы сравнивать, и выпущен этот толстый том. И все же Николай Валерианович Баршев достоин отдельного издания. Полного собрания сочинений, куда войдут и рассказы с особенными, всегда замечательными названиями, например, «Прогулка к людям» или «Гражданин вода», и любые подробности его недолгой и негромкой человеческой жизни».
Долго же сравнивал критик: публикация 90-го, а он вспомнил о ней лишь в 97-м!
А если он и впрямь мыслил себя букинистом и только, то не слишком ли он поторопился, отнеся, так сказать, к делам давно минувших дней книгу, вышедшую всего несколько лет назад?
Возникают и каверзные вопросы… Пошел ли обозреватель в ознакомлении с толстым томом дальше названий? И почему не упомянут Василий Андреев? Интереснее ли он Добычина? Откуда вообще эта мысль о несколько словно бы дутой славе последнего?
Впрочем, известное дело, соображения критиков и букинистов для простодушных любителей чтения (а истинные книголюбы всегда немножко простодушны) порой таинственней и запутанней, а то и невразумительней текстов Агаты Кристи или даже самого Стивена Кинга.
Так что чего уж тут мудрить; скажем более: шутки в сторону. Ведь хороша, очень хороша мысль нашего критика-букиниста об отдельном издании творений Баршева, о полном собрании сочинений.
Появилось ли это отдельное издание, нам неизвестно – чересчур много книг выходит, за всем не уследишь. А вот что мечта Филевского о полном собрании сочинений Баршева не осуществилась, это факт. Этих сочинений даже на широких просторах интернета что-то не видать.
М. Горький в письме к Баршеву поделился таким впечатлением от его творчества: «Есть у Вас многой хорошей, человеческой печали о людях».
Обмен веществ
Умер Семен Назарыч неожиданно для себя.
Днем в квартире по окнам лазал, занавески развешивал, но оступился как-то, упал и оборвавшейся занавеской сверху прикрылся. Не сразу и догадались, что под ней Семен Назарыч лежит.
Когда очнулся на постели, соображал заботливо: «Завтра обязательно занавески довешаю».
Однако ночью скончался. Обо всем этом, только подробнее, от тетушки Ольги Парфеновны узнать можно было. Когда припоминала она, как Семен Назарыч занавеской прикрылся, вздыхала непременно: «Уж такой-то был тихий да скромный, по-скромному и преставился; и подумайте, как все поспешно вышло: вот и волосы еще на гребенке, а человека уж нет». Дочка же его, Маруся, убивалась и плакала сильно, не иначе как жалея себя.
Все так-то плачут.
Если же не по себе убиваться, то первая примета – глаза сухие и тоской блестят, а это куда для здоровья вреднее. В том и вся разница.
Хозяева, люди сердобольные, надумали поминки справлять – блины, кисель и прочее, по положению, а сверх того спиртное. Очень хорошо поминали, лучше не надо, а после полуночи на граммофоне пускали неровно «На сопках Маньчжурии» и «Застольную песню».
Тетушка сидела у них, а Маруся, как бы по нездоровью, уклонилась. Про то намек тонкий сделан был:
«Гребует нами Марья Семеновна, а мы по доброте: коли обнищали – как же не помочь родителя-кормильца вспомнить. А нам нипочем – все равно гостей созывать время пришло».
И сидела Маруся у себя в комнатке девичьей, отец из памяти не выходил: то одно, то другое припоминалось, вместе не свяжешь, а все дорого. Вот сидит он за столом в пиджачке подержанном, в руках календарный листик, и басит тихо, через очки заглядывая: «Послушай-ка, Маруся, чудачество вот одно ученое, будто есть только две радостные вещи: это звездное небо над нами и еще, как его, где это, ах да вот – и моральный закон внутри нас». Мудрено больно, а хорошо, запомнить бы нужно. Только вот одной вещи-то почитай целый год у нас и нет – неба нет, вместо него муть заразная. А есть ли другая? Без первой едва ли – оттого и люди здесь опасные, без нутра… как вещи…
Было это недавно, и листик вот лежит, а на нем обед еще предложен: ботвинья, холодец и мороженое – это осенью-то! Очень все это грустно.
Утром тетушка с племянницей совещались, что на базар выносить: надумали брюки.
– Только как же это так, тетенька, не умею я, да и совестно брюки-то.
– Что делать, родная, – по беде, по беде. А ты как придешь на базар, встань в рядок, руку-то вот так протяни, может, кто и облюбует.
А Маруся-то, – видать, что в отца уродилась, – скромности да застенчивости хоть отбавляй, к тому же – девица. До сих пор не приходилось в людях толкаться – все папенька делал, а теперь вот идти нужно. Собралась и пошла. А базар поблизости, и притом очень бойкий, расползается во все стороны, ходить мешает, пора бы и прикрыть.
А пуще всего осень – неряха такая непутевая, грязищу и на полу, и на потолке развела, людей стыдно; впрочем, им наплевать: схватят, что дома увидят, – и на барахолку: не купите ли?
И продираются в толпе туго, что карты в колоде старой – никак их не перетасуешь.
Было время – в сундуках, в уголках да на столиках жили-были навеки нерушимо разные вещи, нужные и ненужные, а потом надоело так-то жить, и надумали они хозяев менять.
На то и революция, чтобы шевелиться! Расставились, почитай, по всей улице на половиках, а то и прямо на земле. Берите нас, хозяева новые. Коли поискать, много чего найти можно: Канта там, Молоховец или клизму дырявую и портрет умилительный в цветах подвенечных. Пожалуйте, на все вкусы.
– Что это вы, такая хорошенькая, и штаны продаете?
От неожиданности даже рука Марусина с протянутыми вещами опустилась, а сама вся зарделась, едва слова для ответа нашла:
– А вы купите.
– Штаны как таковые не нужны. Вот шляпа, действительно, – роковая принадлежность головы. Покупаю, покупаю, а все – не к лицу. А лицо у меня, сами видите, – очень оригинальное, и притом пробор.
Взглянула по женскому любопытству – точно: на лбу под коком шрам, и еще усы мотыльком, а лицо угарное, араповое, интересное вообще лицо.
И стала припоминать вслух:
– Кажется, дома и шляпа есть, можно бы тоже продать.
– Непременно есть, сами, зернышко, виноваты, зачем с папиных низов распродаетесь. Я бы на вашу миловидность сверх шляпы накинул.
Постоял около, помолчал и опять:
– Так помер, говорите, родитель-то?
– Да.
– А вы не грустите. На базаре тоже нелегко. Но как я сочувствующий, позвольте познакомится – Григорий Жук. А вы, зернышко, торговать не умеете. Хотите – помогу? Да не тревожьтесь – не убегу я с вашими штанами. За сколько пускать? За пять? Мало – семь. Ну, так учитесь, пока я жив.
– Ай штаны, вот штаны, покойные штаны. Каждая штанина три рубля и полтина, итого семь, доступно всем!
Сразу подошло несколько и стали на свет распяливать.
Хоть и стыдно стоять рядом, да надежда есть, что не догадаются, чей товар; но словно угадал Жук, подмигнул и громко так сказал:
– Если б не это наследство – нипочем бы с вами не познакомиться.
– А на что вам?
– Люблю неопытность и привлекательность. А ты, друг-товарищ, пальчищами-то не протирай – чай, не прачка, да и штаны не русские, не любят этого.
Однако не уходит покупатель, топчется на месте – видать, клюнуло.
– Возьми пять.
– За эти-то, с горошком? – и уставился в упор глазами.
– Да ты что? Блондин или так себе – идиот ненормальный?
Помолчал немного, а потом другим тоном:
– А коли уж по справедливости, – только вам, многоуважаемый, и носить их. Ведь оттого вот и папенька ихний кончился, что перещеголял. Как оденете, отбою от невест не будет, даже опротивят, как вобла. Так берете, что ли?
– Пять.
– До пяти считаешь, а как дальше?
– Ну, шесть.
– Эх, так и быть, шесть и еще полтина – только уж для блондина, – бери, поздравляю, ликуй, товарищ Исаия! Рассчитывайся вот с ними, а я в сторонку – мое дело сделано.
Деньги Маруся получила, кивнула с благодарностью и через базар пошла, а Жук – за ней. Шумит базар, толкается. Берите нас, хозяева новые…
Помолчал немного и опять в разговор вяжется.
– Действительно, как поглядишь вокруг, – полный обмен веществ! Важное это дело, и делают его только торговцы да воры. А и доверчивые вы! Стреканул бы я с вашим товаром, вот и – пердю, как говорят французы.
– Ну к чему это, разве вы из таких?
– А что ж, думаете, обмишурить не могу? Плевое дело, могу и даже очень. И не пожалею, жалеть труднее, но и это могу. Я ведь и в школе учился. Как это по русскому? Сказуемое служит названием того признака, отсутствие или присутствие которого замечается в подлежащем. Премудрость! С годами понимаешь. Вот вы, например, хоть и подлежащее, а сказуемого-то у вас и нет – девица при папеньке и все. А то вот еще спрашивает меня учитель – Кащеем мы его звали: «Отчего это, Жук, кавказский пленник черкешенку любить не мог?» А я ему – оттого, мол, что ноги у него были связаны. Скоро меня и погнали, и стал я вещам помогать хозяев менять. Расстреливался неоднократно и красными, и белыми, оттого беспартийный.
Спешит домой Маруся – Бог с ним, с таким человеком. Скорей бы до дому – благо близко.
Больше разговор не клеился.
У дома спросил только:
– Ну вот, сегодня штаны, а дальше?
– Что-нибудь еще, все так живут.
– Так, понимаю, ну, до приятного. Да вот еще, постойте. В заднем-то кармашке потайном бумажник обнаружился. Этакая неосведомленность! Я об нем позаботился, а мог и не отдать. Получайте и простите, что такую сатир-мораль с вами развел. Люблю я это. – Сунул бумажник в руку и прочь пошел.
– Странный человек, а бумажника такого будто у папеньки и не было.
Когда в квартиру поднялась – прежде всего бумажник раскрыла: оказалось в нем тридцать рублей в золотом исчислении и удостоверение личности, а на фотографии во весь рост блондин – покупатель базарный – красуется.
Украл, значит, и из жалости подкинул, как бы на бедность. Что теперь делать? И прежде всего, как была в пальто и платочке, села за стол и поплакала маленечко над удостоверением личности и деньгами в золотом исчислении.
Поплакала и пошла к тетушке.
Сидит Ольга Парфеновна, в платок байковый кутается и карты раскладывает.
Выслушала все и говорит с удовольствием:
– Ну вот, свет-то и не без добрых людей – с удачей, значит.
– А я, тетенька, вернуть хочу.
Руками замахала, даже платок с плеч слезать начал.
– Что ты, что ты, брось, что затеяла! Этакая неосторожность! Вон папенька-то из-за занавески погиб, оступился, только и всего. А ты что затеваешь? Как бы и тебе тоже не того. С деньгами да с вещами нужно ухо-то остро держать. Понесешь, а он, может, тоже мошенник: украл у кого или что еще, к ответу тебя притянут, а ты – девица. Нет, уж брось это.
Так и бросили.
В ту пору пришла зима – прачка усердная – отстирала грязь в небесах и стала синькой воздух и снега подцвечивать.
И постучал как-то в дверь Жук.
– Впустите, многоуважаемая.
Не хотелось впускать, да как же иначе? Еще обидится. Крючок скинула.
– Пожалуйста, входите.
– Здравствуйте, мироносица, здравствуйте, зашел по знакомству. Ну, как живется?
А глаза уже всю кухню обежали и назад воротились.
– Торговать-то еще есть чем? Вон платок какой хороший, байковый.
– Это тетенькин, ее сейчас дома нет.
– Тэ-экс. А что ж это вы на барахолку-то не ходите? С деньгами, что ль, обошлись?
– Да вот перебиваемся…
– Не иначе как через тот бумажник?
Как тут не смешаться – неприятность какая; едва прошептала:
– Нет, что ж бумажник…
– Как что ж? Тридцать рублей не деньги, что ли? Папенька-то, поди, с потолка смотрит, – не нарадуется. Мерси, мол, большое, Григорий, что дочку мою надоумил.
Почувствовала Маруся, что плакать придется, а слезы-уж тут как тут.
– Зачем вы так сделали?
– То есть что это так? Я-то здесь при чем? Нет, уж меня оставьте! А то выходит, что я здесь, как Понтий Пилат, в символ веры попал. А и любопытно мне: жила при папеньке, все в аккурате, и вдруг переворот. Тут уж не то, тут уж, как говорят французы, – «ну верон, ки-ки, же тю у тю же», посмотрим, кто кого: ты меня или я тебя, – одним словом, обмен веществ. Ведь вот не отнесли бумажник-то по удостоверению личности, не отнесли ведь?
Только головой качнула Маруся – нет, мол, не отнесли.
– Поди, тетенька не пустила? Ну так вот, пойду я сейчас в милицию: так и так, скажу, хватайте.
Подошел медленно к столу кухонному, а за ним Маруся сидит, рекой разливается, постоял около, а потом с раздумьем так:
– Люблю проверку делать, сатир-мораль разводить, такой ли, как все? Поверю и обрадуюсь – такой, мол, Гриша, такой, даже лучше, ведь вот не оставил себе, другим отдал – душа добрая. И сейчас, например, пограбить можно, а не хочу. А может, блондин-то нуждается – на четыре грани разбивается, потом и кровью гроши вышибает, а?
Помолчал опять и уже по-другому:
– Ну, полно, зернышко, ничего я такого никому не скажу, да и вернее, что украл блондин, как и мы с вами. Ну, полно, уйду я сейчас, только прошу вас: дайте пожевать чего-нибудь – подводит очень. Видать, не то приметили, не то удачи нет, – оттого и злой стал. Хлебца бы мне.
Поднялась Маруся, всхлипнула еще разок, отвернулась от Жука к стенке и в комнату заторопилась, хлеба принести.
Когда возвратилась – Жука не было.
Шел он по улице к базару, и, когда дошел, вытащил из-под пальто платок байковый тетушки Ольги Парфеновны, встряхнул и сказал с убеждением:
– Обмен веществ!
Вечером смотрела Маруся сухими глазами в окно звездное – отца вспоминала.
Четвертое
Да, если курить не затягиваясь – много зря табаку и воздуха перепортить можно…
Сказалось вслух, а слушать-то и некому: Кронид Семенович в комнате сам один. Правда, бродит еще по ней дым – слепец ненужный, – на все натыкается, ну, так не без того, что и глухой он, – этакому все неинтересно. А что касается примуса – так тот, слов нет, – деляга, общественный деятель, но такому у одинокого и дела-то всего что молчать, а слушать он не любит.
А больше кого же еще посчитаешь? Вот разве шифоньер – хозяйственник угрюмый, только он совсем Кронидом Семеновичем не интересуется – беречь для него нечего. Откроешь ящики – поколениями пахнет. Всех покойничков припомнишь. И бабушку Дарью Петровну с камфорой да нафталином, и Липочку сестру, скупущую деву старую. От нее в том ящике наколка бисерная и флакон пустой одеколоновый век коротают. А ниже кисет и в щелках махорка – нипочем ее оттуда не выковыряешь – это уж братца – дрянной был человек, царство ему небесное. Чуть-чуть с голода шифоньер не продал. Не допустил Господь.
Есть еще зеркало – существо угодливое, беспамятное, всякое видело и все забыло. Забудет непременно и Кронида Семеновича. И как он по утрам оборочки на голове расчесывает, и что нос у него такой, будто кто пальцами с боков крепко сжал, подержал, сколько нужно, и когда отпустил – так и осталось, вышел обиженный нос. А от носа книзу усы пегие свесились, – разговаривать с таким не стоит, скучный человек.
Так уж положено: вечерком обязательно сидит Кронид Семенович за столом неопределенной профессии, курит и думает. И нет-нет да и сорвется какое слово, только это уже, конечно, для себя, чтобы в голове не пропало. Скажет и прислушается.
И есть у Кронида Семеновича слабость: любит он думать о разных хитрых вещах. Вот и сейчас вспомнилось, сказал как-то знакомый: не думай, говорит, Кронид Семенович, что всякую вещь измерить можно. К примеру, возьмешь, как полагается, аршин, прикинешь, да и запишешь, длину там, ширину или вот высоту. Выходит, по-нашему, и дело с концом. А ничего подобного. Это, говорит, просто, это и дурак сумеет. А вот для ученых есть еще такое, зовется четвертое измерение – вот то действительно! Если измеришь – большие деньги заработать можно. Факт. Раздразнил даже. Потом не то Иван Петрович Кудренков, фельдшер мозговитый, объяснял, не то сам в газете вычитал, будто в дыме это самое есть.
А как его схватить и проникнуть? Ведь вот – Кронид Семенович привстал за столом – дым-то весь петлями, и петля в петлю лезет и крутится, и, поди, каждая дыминка крутится. А, может, дело и не в том, что крутится?
И, садясь, сказал вслух:
– Ерунда это четвертое – нет его, а впрочем – игра ума.
Придвинул к себе книгу толстую – на первой странице чернилами выведено:
«Настольная книга обо всем, для отдыха».
Раскрылась книга как раз, где в заголовке стоит: «Из своего опыта». И хоть помнится, что там записано, а захотелось перечесть. Вот и прочел.
«Если прищемишь в дверях палец, сперва непременно ходить нужно. Все же скоро затоскует вся рука, и тогда все равно. Потом отпустит. И сделается ноготь угрюмым, и начнет съезжать, и ничем его не удержишь. Советуют воском залеплять, иначе новый вырастет корявым».
Ниже приписка:
«Если приспеет время с женой расходиться – лучше сразу, только никто так не делает, и долго жизнь друг другу травят, а на самом деле пустяк».
И хоть давно было, а как сейчас припомнилось. Пригрел тут одну, для здоровья, когда деньги были. Сперва Кроней звала, хозяйство затеяла, сына родила, а потом через год ушла вдруг, сказав на прощанье: «Не настоящий вы человек, Кронид Семенович, пишете, все чего-то думаете, словно аптекарь, а на молодость у вас внимания нет. Ударили бы хоть, что ли, или выругали, а то глядите, как в пустое место. Заскучала я у вас очень, позвольте уйти».
Он ей тогда очень благородно сказал:
«Бери с собой и размножение свое, козу там да сынка своего, что мне с ними делать? Полагаю, что сын твой и Кронидовичем-то стал для упрощения формальностей».
Собралась и ушла. Вот души бабьи! Что кукушкины брови, поди-ка разыщи их!
И стало тихо, и завелся другой порядок, как у всех одиноких. Со стороны слыхать было, что бедовала сперва, поденной прачкой даже ходила, а потом устроилась за трактирщиком одним. Этакая-то хазина, а ведь вот, поди ж ты, везет! Какие все партии завинчивает. Словно учуяла, что революция скоро и придется Крониду Семеновичу самому у племянника-коммуниста пригреваться. Нашелся такой благодетель. А уж если начистоту, то истинно – яблочко от яблони! И то сказать, мог ли у братца-то иной сынок народиться? Дрянной был человек, царство ему небесное!
С раздумьем перевертываются назад страницы, пока не задержались глаза на семейном событии.
«Сейчас показали мне того, кто увидит меня лежащего ноздрями кверху, ибо какой же сын, если он не прохвост, не приедет хоронить отца. У меня же сегодня в 9 ч. 35 мин. по полуночи родился сын».
И с новой строки:
«Детская присыпка, или по-научному ликоподий, слышал, что употребляется для театральных молний. Попробовал – действительно, если сыпать на огонь, страшно вспыхивает».
Захлопнул книгу и по комнате заходил. Нужно же было открыть на этом месте! Сын. И ведь как это пришло? Сегодня шел по вокзалу, а там клетки по платформе понаставлены и в них поросята кишмя-кишат, на солнце мучаются. Подошел из любопытства, посмотрел, тронул одного за ушко, а ушко такое детское, мягкое да теплое, и вдруг сын вспомнился, и так захотелось узнать про него.
Тут перебили голоса за стеной. Вернулся тотчас к стенке и прислушался. Приятно так чужой голос послушать.
Сказал кто-то:
– Нет, вы только подумайте, какой размах – каждая кухарка должна уметь управлять государством! – Сказал и словно отошел от стены. Больше не слышно.
Беззвучно смеются губы, и дрожат пегие усы.
Кухари, кухари, тьфу вас – всех бы вас на кухню помелом да скалкой! Кто поймет вас, мудрецы гороховые?
Постоял, покачивая головой, потом присел к столу, открыл книгу и записал:
«Если смотреть в дым, четвертого измерения не поймешь и не увидишь. Я по крайней мере не видел. Если бы не революция, никогда бы четвертого не было. А теперь есть. Только это не для меня».
Посидел с мокрым пером и приписал еще:
«Революцию сделали, а поросят перевозят все так же некультурно и на солнце сушат».
И вдруг окончательно решил:
– Пойду и узнаю насчет сына, что и как, – это просто сделать. В трактире все справки получу.
Пальтишко драповое на свинячьем визге надел, комнату на два оборота запер, ключик в карман и зашагал к выходу.
– Эй, дядя, куда?
Стоит племянник, в глазах смешок:
– Смотри, не по годам по вечерам освежаться!
Коли встретились, ничего не поделаешь – по-родственному нужно.
– По делам тут, Сашечка, по делам. Думаешь, у тебя одного делишки? Иной раз и у нас, старых, неотложность. – И сейчас же с хитрецой насмешливой: – Ну, а как там у вас в коммуне-то, все слава богу?
– Ничего, спасибо. Тебя, старый режим, под ноготь возьмут скоро. Почему холост? Налоги платить будешь?
– Налог? Ах, шутники, шутники! А ты сумей, сосватай дяде-то настоящую. Вот теперь, говорят, девиц-то рожать запрещено. Непременно чтобы как есть сразу женщина. А мне девица нужна, я по старинке. Вот и расстарайся. Только найдешь ли хоть одну такую-то?
– Ах, дядя, дядя, брось ты старинку, давай жить по-новому!
– Да я живу, живу, как в раю безлиственном. Только упущенье в раю-то, упущенье, говорю. На уборных-то вывески не по закону – для дам. Вишь ты – высший свет! Это даже мне обидно. Прикажи сменить, чтобы «для женщин».
– Ну, ладно, ступай там по своим делам. Только сказал я раз, как тебя звать надо. Так оно в самый раз и будет.
– А как, Сашечка, как?
– Забыл разве? Повторю, а ты запомни – щучьи мощи!
– Ах, шутник, шутник! Ну прощай. Так налог, говоришь? Дело, дело, мерьте вашим четвертым. А я, Сашечка, назад скоро.
И уж на лестнице:
– Чтоб тебя громом по маковке, щенок скуластый! Вишь что выдумал – щучьи мощи! Накось, приложись!
Любит суета людей, особливо на улице, да к вечеру. Чуть кто выйдет из дому, так сейчас пятки щекотать и в уши нашептывать:
– Торопись, опоздаешь!
Вот и бегут, надо не надо, без оглядки. Толкают без уважения.
– Что ты, черт, рачьим ходом идешь? Вперед смотри, а не назад, ротозей полосатый!
Мерит палочка мелкими стежками мокрую панель. Первый раз остановилась у корзинки с леденцами.
– Давай, мамзель, сладости на три копейки.
А второй раз у освещенного окна. На нем бокалище ведерный нарисован, и пена через край, а рядом рак.
Тут еще раз обдумалось все. Как спросить? Ведь придется по имени и отчеству назвать. Была Дуня, а тут пожалуйте – Евдокия Власьевна, как бы в четвертом измерении, прямо хоть уходи!
Но пощупал в кармане леденцы и вошел.
Над липучими столиками пивной дух. Звенит стекло. Эк, людям делать нечего – едва к молодцу у стойки продерешься.
– А что, нет ли здесь Евдокии Власьевны?
– Здесь, здесь. А вам зачем?
– Скажите, что родственник по мужской линии.
– Так вы зайдите сюда. – Сунул молодец голову за портьеру: – Евдокия Власьевна, к вам! – И Кронида Семеновича в комнату пропустил.
Навстречу сама хозяйка.
– Что-й-то, Господи, никак Кронид Семенович? Так и есть! Ну, что же, здрасьте! Вот уж, скажу, неожиданность – оробела даже, как дура. Может, присядете? Только, конечно, уж не в гости, а так. Вон как у вас в грудях свистит!
– Спасибо, Евдокия Власьевна, присяду, отдохну немножко. Вот, знаете, свист какой в сердце залез: пока сижу – ничего, а то так очень громко, даже неприлично. А ничего не поделаешь – года!
Сел, пальтецо расстегнул и в платочек высморкался.
– А я думаю, дай-ко зайду, спроведаю, как вот Евдокия Власьевна поживает и что мой сыночек поделывает? Вот гостинец ему принес.
Положил леденцы на стол и ответа ждет.
Не сразу ответ получился:
– Вон вы куда метите, Кронид Семенович? Насчет сынка надумали чего-то? Только, слава Богу, поздно.
– То есть как это поздно?
– А так.
– А как так?
– А так. Помер сыночек, и все тут.
– Как так?
– Да что вы все: как да как? Помер, говорю, и на кладбище лежит. Помощи вашей не дождался, вот и пошел на вас жаловаться.
Но, словно не слыша, повторил тихо Кронид Семенович:
– Как так помер?
– Уж не знаю, оглох ты или что, только скажу тебе, был плох, а стал, кажись, еще лучше! И с чего это жалость на себя напустил? Сыночек, сыночек! А на что он тебе, сыночек-то, сдался? Когда голодали, вспоминал? На письма отвечал? Нет? Ну, так и не отец ты, а как был трепло, так и есть! И, пожалуйста, уходи ты, Кронид Семенович. Очень скучно мне смотреть на тебя, ненужный ты человек!
Хотел ответить, но встал и зашаркал к выходу.
– Возьми с собой сладости-то свои, «раковые шейки», куда мне их?
Возвратился послушно, «раковые шейки» в карман положил и, не мигая, сказал с расстановкой:
– Халда ты, халда, пивная хазина!..
Больше ничего не придумалось – повернулся и прочь пошел. А если бы оглянулся, удивился бы на Евдокию Власьевну – она плакала.
Когда вернулся домой, на примус обрушился. Уж тот и горит и шипит вовсю, а его-то качают, а его-то качают, чуть что не задохся. Еще немного, и до взрыва дело довел бы. Кипятку накипятил, долго ключом бил – только зря: чайком Кронид Семенович почти не баловался – какой-нибудь там стаканчик, только чтобы «раковые шейки» не завалялись, а сам все пых-пых – пыхтит папироской, одной, да другой, да третьей, а потом, не молясь, в постель.
Действительно, дыму много, а что толку?
Перед тем как лечь, книгу свою по привычке раскинул, но даже до чистого листа не доискался, бросил – так и осталась раскрытой, коли заглянуть, прочитать можно:
«Бульон с ромом для слабых детей и взрослых, которые принуждены вести деятельную жизнь и быть в постоянном движении».
А дальше самый рецепт и приписка:
«Сытый голодного не разумеет».
Странная вещь, как в постель ляжешь, так кровать старая сперва легонько начинает раскачиваться взад и вперед, взад и вперед, а потом все быстрее и быстрее, и тогда со всей комнаты дым на постель лезет и глаза застилает. А из дыма лик смотрит: нос на месте, а остальное наоборот: глаза внизу, под ними борода дымом, а рот наверху и лоб как подбородок.
Изо рта дым со свистом пускает, а сам крутится, глазами под дым подглядывает.
– Видишь четвертое?
– Отстань ты, отстань, не хочу!
– Нет, смотри, смотри! – и тащит.
Упереться бы в дым руками – расступается.
– Отстань, пусти!
Вот заклубилась вся голова вместе с дымом и подтягивает под себя Кронида Семеновича:
– Не бойся, сейчас поймешь, только бы ветру не было.
Но подул откуда-то и сдул и дым, и сон весь.
В комнате темнота, хотел встать, да в стену уперся и удивился, зачем это головой не в обычную сторону лег. Полежал, спички нашарил, чиркнул – все как прежде, и стены на месте.
– Закрутило, значит… Ох, умру скоро! Странная вещь сон, всегда серый, никогда за всю жизнь цветным не был. Вот где тоже не без четвертого.
Задумался, и вдруг вокруг все поросята, поросята, с человечьими личиками, и пить по-ребячьи просят.
Жалко, а помочь нельзя: дым кружит, идет он весь петлями, и петля в петлю лезет.
– Смотри, видишь, видишь четвертое?
Взглянуть страшно.
– Видишь, видишь четвертое?
– Пусти, не хочу! Дай мне на поросяточек любоваться.
Протянул руки, но нет поросят, только дым. И так всю ночь.
А наутро – письмо, случай редчайший, и притом на кухне сказывали, что принес не почтальон, а мужчина. Очень вот так тревожно письмо получить, наверно неприятность от людей. Все же распечатал.
«Очень извиняюсь перед Вами, Кронид Семенович, и беспокоюсь, дошли ли благополучно? Как вы были вчера расстроившись, то могли и раздавить вас. Простите меня за неправду, будто сынок ваш помер – сказала по глупости. Думала я, что худое замышляете, потому что вам это безразлично. Если бы не стали ругаться, было бы мне на сердце недоверие. А тут увидела действительно, как отец расстроившись. Я сильно после убивалась. Сынок же ваш жив и очень здоров и даже в пионерах. Напишите, пожалуйста, могу ли я с ним прийти?
Засвистело в груди, как будто шел далеко и устал порядком. Однако встал и начал ходить туда-сюда, туда-сюда. И на дым табачный ноль внимания, а тот слепой, сзади тянется, утешить хочет, а не видит.
Тут надумал Кронид Семенович и зашаркал быстро к племяннику, душу отвести – больше не к кому, – и сперва торопился по коридору, а потом все медленней, и когда постучал, то остыл, раздумал и назад в комнату пошел.
– Дядя, дядя, ты что?
– Нет, Сашечка, ничего, ничего. Хочешь, кисет тебе отцовский подарю, отца вспоминай.
– Спасибо, старина, это ты хорошо надумал.
Дверь притворил и вернулся к приятелю:
– Дядька тут у меня, старый режим, век доживает – чудной старикашка!
И писал у себя за столом Кронид Семенович:
«Евдокия Власьевна, получил ваше письмо и спешу ответить. Прошу вас, пожалуйста, пока я жив, ко мне на квартиру не прибывать, так как личность ваша мне очень теперь противна. Если и сын мой похож на вас, то, значит, и он будет лгуном и прохвостом. За что обидели? Очень давно не писал писем, а сейчас такое бранное и, может, последнее, так как свищу очень.
Когда умру, обязательно придите шифоньер взять для сына, а зеркало племяннику – пусть на себя любуется. Письменный стол и примус на возмещение похорон. Также прошу вас взять известную вам книгу, куда я все записывал, она будет на столе. Сохраните ее для сына».
Подписался и почувствовал, что теперь навсегда пришел тихий порядок, как у всех одиноких, и сказал вслух:
– Верно, верно, – щучьи мощи никому не нужные – пора уходить!
Встал, подошел к шифоньеру, открыл ящик, облокотился и долго смотрел на наколку бисерную и пустой одеколоновый флакон.
Потом опять сел за стол, открыл книгу и записал:
«На другой день после великого наводнения видел, как одна старушка чайником воду из своей подводной конуры отливала. Видать, измучилась, руки дрожат, чайник расплескивают, и никто ей не помогал».
Провел рукой от глаза книзу по щеке и пегому усу.
И приписал по обычаю, только не так разборчиво: «Вот и мне одиночества своего не вычерпать».
М. Стронин
Васка
Про Савку Кляву и про галку. Тут и про Васку и про парнишек разных.
Не такой, как вы, читатель, был Савка Клява, и говорить про него я буду по-другому.
Ну так буду говорить, как рассказывал комсомолец Митька Пирожок.
Братва с «Ящичной» сразу же признала Кляву, как его прислали с биржи. Да и Клява парнишка был что надо. Мог держаться против любого, да и «бобика», говорил, не боится.
– Меня замел милюк один с самогоном в живопырке. Ну и «дуру» в нос, чтоб за ним хрял. А я ему: «Скинь, говорю, дуру, а то не пойду, вези на извозце тогда».
Ну, известно, братве и крыть нечем. А чтобы не поверить ему – и в голове не было. Потому, кто как горловит: шпана, револьвер в пример, шпаллером зовет, а милицейского – милифраном. А Савка – «милюком», да «мильтоном» его, а револьвер – «бобиком», да «дурой». Значит из грачей, из настоящих…
Признавала Савку и комсома после того, как он частушки на попа сочинил.
– Кляву бы в работу взять, парнишка полезный.
Это организаторша комсомола, Васка Гривина говорила.
А он тут как тут, за куревом в коллектив прихрял.
– Даешь, братва, дыму, – частушку настучу.
Ну, дали. А он и начал. Вначале все честь-честью выходило. А потом такого начал лепить горбатого, да все матом, что только на его боках бы и отыграться, кабы дисциплина комсомольская позволяла бы.
– Хулиган! – не устояла все же Васка, да как хлестанет его по басам – только щелкнуло, и вся щека как из кумача стала. И выгнали его.
Само собой комсома не знала, что Клява впервые частушки свои вслух читал. А как же, по его выходило: горловить что-либо вслух и не крыть матом? Думать и то никак нельзя без мата… Да и девчонки его слушали.
А девчонок он презирал хуже чего нет на свете. У него и язык бы не повернулся назвать какую-нибудь девчонку по имени. Шкица или шмара – самое настоящее их имя.
А назови его кто-нибудь Савой, в пример, – сдохнет со стыда от такого уничтожения. Хулиган, братишка, жиган – вот самые истинные слова.
Но тут от Васкиного «хулигана» впервые Савка скривил рожу.
Само это слово, говорю, привычное, и никакой в нем обиды. Но то-то и оно, как оно было сказано. По-настоящему было сказано, всурьез, без всякой похвалы выходило, а с самой что ни на есть обидой. Положим, бабы и всегда норовят без похвалы и с обидой говорят, только ничего не получается у них, а тут получилось. Потому Васка не какая-нибудь мокроносая, а самый делаш, которую хоть в налет бери, кабы не комсомолка…
И стало в Савке что-то крутить с той поры. Присмирел будто. Так что братва и решила:
– Сошел Клява. Барахлил только… А бухтел, что его матка шмарой на Лиговке, а батьку китайцы на мыло сварили. Вот барахло.
Треск был в «ящичной» такой, что в ушах зудилось. Круглая пила с гудящим шипением резала доски, словно они не деревянные были, а из податливого сливочного масла. Только брызги душистых опилок выдавали дерево. Но больше всего стуку и треску было в углу мастерской, где сколачивались ящики.
Кипы фанеры, пахнущие кисловатым столярным клеем, не успевали еще отлежаться и просохнуть, как уже складывались в огромные короба и накрепко сколачивались.
Братва в парусиновой прозодежде прямо кипела. Каждому скорее хотелось выработать норму. Вескоголовые стальные молотки прямо горели в руках и меткими клевками аппетитно загоняли упругие гвозди в дерево. Ящики грохали и гудели как барабаны.
Хлеще же всех работал Савка. Его ящики вертелись, словно сами; горки гвоздей перед ним таяли через каждую минуту. Ну и работа же была чистая. Не успевал еще гвоздь почувствовать своим кончиком доску, как с одного удара молотка до самой шляпки пропадал в дереве. Чистая была работа.
И Савка скакал стуканцем по ящику, словно его лихорадка била. И никакого внимания к Васке, которая пришла из коллектива газеты раздавать.
– Налетчиков, налетчиков ведут! – заверещал шкет Филька и выскочил от работы на улицу.
Вся «ящичная» за ним высыпала. Кругом народ.
И верно: ведут милюки двух делашей, а третий, говорят, совсем мальчишка, затырился в четвертом этаже и не выходит, «бобиком» грозится.
Людей насыпало – и не обобрать. И хоть открыто все стояли, а будто жались друг к другу: «гляди еще застрелит».
Вдруг Савка бухтит всякому:
– Даешь, кто хочет, пачку дыму, – достану жигана, а так не буду.
Известно, покосились только. А Петька Волгарь и подкусывать Савку стал.
Только подкатывается к Савке како-то фрайер и стучит, доставая осману горсть:
– Держи. А достанешь – добавлю.
Клява дым в зубы, стуканец из-за пояса переслал в шкировой карман и скок на водосточную трубу. Да по ней и пошел наматывать в четвертый этаж.
Дивятся, охают. А на третьем этаже, глядят – ух, труба!
– Ох! – зажмурился народ.
Ан нет, видят, схватился Клява рукой за ухват, который трубу поддерживал, и дальше. Да и все равно, назад-то уж нельзя было.
Добрался. Труба в аккурат рядом с окном была, а окно открыто. Ну и скок в квартиру. Там и пропал.
Вот минута – нет, две – нет. Кто-то уже пожарных хотел вызвать. Глядят, смотрит Савка из окна и горловит, что значит готово.
Оказывается и верно: подкрался он к жигану, который в другой комнате затырился, да как кокнет его стуканцем по кумполу, – тот и с катушек долой.
Ну вернулся к братве как ничего не было, только сплевывается стрелкой, да стуканец свой обтирает будто от крови. А братва за ним, тоже без внимания к народу. – Наши-де и не такие вещи могут. И тоже сплевывают, да османа клянчат у него. – Свои-де все.
Только подошла тут к Савке Васка и показывает ему лимаш.
– Дам весь – поцелуй кобыле копыто.
Заозирались парнишки, сгорбили этак щетинисто свои плечи, потому ясно было, хошь и баба она, а возьмет ее Клява в резку, тут и думать нечего. Отполощет шкицу, чтоб не барахлила вкрутую.
Но не то вышло.
Правда, счиркнул Савка стрелку сквозь зубы, потом даже папироску перебросил языком с правого угла рта в левый и… похрял в «ящичную».
– Пачкаться со шкицей не хочет, – решила братва.
И также счиркивая стрелки, да перебрасывая во рту папироски, покатилась за ним. На Васку они даже не посмотрели.
Только Митька Пирожок, задумчивый парнишка, хоть и дрался в кровь, сказал про Савку себе с совестью:
– Застыдился.
После шабаша братва гамазом валила из «ящичной» и прямо в сад. Это потому, что жиган Петька хвастался наворотить Кляве ежели один-на-один. Ну и решили перехлеснуться «пока кровь», – кто кого.
Петька все время ежил плечи, да клеш подтягивал и кепку приминал. А Савку и не разберешь. Хоть и счиркивал он стрелки, но будто от привычки только, а не для страху. Так и думалось, что «спутал»
Савка. Ведь не знали парнишки, что замутилось что-то в нем после Васкиных обид.
Вдруг:
– Лови, лови! Держи! – загорловил шкет Филька и повинтил к дереву.
– Птенец! лови! – Сорвались и остальные за выпавшим из гнезда галчонком.
Тут воронье как увидело, что за галчонком бегут, повисло всей оравой над братвой и закаркало, как ошалевшее. Даже клеваться лезли другие. А парнишки еще пуще в задор от того. И пошла травля.
Но галчонок уже летал чуть и никак не давался. Филька уже было и накрыл его, да из рук почти вырвался. Ну, никак не давался.
Тут Петьку словно торкнуло что, и как сорвет он с Клявы кепку и на галчонка с ней.
У братвы даже дух захватило. Ну, сейчас подлетит Савка и всего искрошит жигана за такое дело. Тут хоть шабаром пощупай – так и надо. Больно уж жиган Петька сволочь был. Филька и тот бы не сдержался за такое дело – шапки сдирать.
Петька же, как ничего не было, загнал галчонка в кусты и хлоп его кепкой.
– Готов! – полез он под кепку и вдруг отскочил, как на гвоздь напоролся. – Ох, сука! – засосал Петька кровь на пальце и зашарил кругом камень или палку.
Галчонок же выскакнул из-за куста и изо всех сил полез по воздуху на сук. Еле взлез, до чего заморился.
Вот тут-то Савка и подскочил, да только не туда, не на Петьку. Подхватил он с земли свою кепку и ну пугать ею галчонка с сука вверх. Галчонок и прыг было, но вместо верха в траву сковырнулся и барахтается в ней, да рот открывает с измору.
Галки же! – будто они совсем очертели, орут, как режут их.
Вот в это время и подоспела та галка, которая как раз была маткой этого галчонка.
Как увидела она, что происходит с ее птенцом, ухнула камнем на Кляву и ну его долбить куда попало. Она даже не каркала, она шипела, как змея, и все норовила глаза ему выклевать.
Как раз тут Петька нашел здоровенную палку и уже замахнулся ею удохать птенца.
В секунд Савка хвать галчонка из-под Петьки, за пазуху и на дерево с ним.
Петька палкой на Савку.
Галка, потеряв из виду птенца, но видя Петьку с палкой, разлетелась и что есть силы долбанула его в щеку. Кровь брызгами.
Петька за щеку, да вместо Клявы как шибанет галку. И так ловко пришлось, по самой голове. Не пикнула, сковырнулась в траву, потрепыхалась, помигала глазами, посучила лапами и околела. Ловко пришлось.
А Савка лез на дерево, да лез. Да и долез до гнезда.
–
Мигом, даже чудно как-то стало, все воронье смолкло и расселось по сукам. Все, значит, на своем месте, и нечего, значит, зря горло драть. А что недочет подруги, то она вон там лежит и не двигается, значит не боится, да и ее никто не трогает, чтобы опять же драть горло.
И верно, что галку никто не трогал. Парнишки даже дальше отошли от нее и во все рты зекали за Савкой.
Но дальше что произошло – и не выдумаешь.
Как только спрыгнул Савка с дерева, видит, откуда взялась Васка и кроет, почем может, Петьку, да милю-ком ему грозится. А тот – вот уж сволочь был – осатанел жиган, и с палкой на нее. Видят парнишки, что не удержать его теперь, до чего зверем стал. Проломит он ей голову, измесит всю ногами, как он сестренку свою раз бил за что-то. Филька даже убег со страху.
– Живодер! Живодер! Тебя бы так! – отсыпала ему напоследок Васка, и… смешные эти бабы – шмыг от Петьки хорониться за Савку. А ведь и вся братва не смогла бы его сдержать теперь.
Только Клява всю братву покрыл.
Ощерился он, как собака, сгорбился весь.
– Даешь! – крикнул и пошел молотить.
Вдрызг разделал жигана. Палку его в кусты, кепку под ноги и всю ряшку так разрисовал, хоть в «Безбожник» посылай.
– Довольно уж, – запросил Петька и, не встряхнув даже свою кепку, навернул ее на голову и похрял вон.
У парнишек же прямо сердце мрет от геройства за Кляву.
– Разъе… – замахнулся было матом один, да одернули из-за Васки.
А Васка, глядят, с дохлой галкой возится.
Ну парнишки стали, не всерьез, а для смеху в роде, помогать ей могилу рыть для галки. Васка говорит: «На своем посту геройски погибла», а Савка даже серп и стуканец на могиле потом начертил.
Вот какие вещи происходили.
Теперь Клява через Васку в комсомольцы записался. Ясно, что братва, кроме Фильки и Гнуча, за ним. Филька да Гнуч – шкеты еще очень. Только Петьку Волгаря не пустили. Васка говорит, проверить еще его надо. Я, грит, всякого наскрозь вижу.
И верно.
Про Штаны-Трубочку, про Гнуча и про Васку. Тут и про Фильку есть и про всякую шпану.
Никто не знал Гнуча, даже матка его. А что Гнуч знал про себя, он и себе бы не сказал. Ну как можно сказать даже себе, что вот хотелось бы как и комсомольцы эти представления представлять в клубе, или на музыке, которая с зубами, играть. Умереть можно с совести от такой мечты. Ну и позабыл бы Гнуч про это в себе, позабыл бы… Да Васка одна, комсомолка, узнала Гнуча… И все стало хорошо.
Братва и раньше горловила, что Гнуч «брал дела», только мало ли барахлят… А тут так вышло, что и горловить не о чем. Ясно. А началось с клеша.
Хряли раз Гнуч с Филькой на брахолку одров проверять. У Фильки клеш на зеке был; не клеш, а две юбки. А у Гнуча – трубочка. Ну, Филька, известно шкет, развести Гнуча вздумал и стучит:
– Сенька Дворняжка тоже клеш справил. Жиганство!
А это самый яд для Гнуча, что не клеш у него, а трубочка. Озлился разом.
– Трубочка! У Сеньки трубочка, говорю! Понял, говорю?
И тут же сказал себе, что врежет Фильке барахлу, если еще он. А Филька, вот шкет, не отстанет, пока не навернешь, и дальше бухтит… Я бы сказал, как он начал, то-есть словами какими, только для кого этакие слова и ничего не составляют, просто для разгону и веселости они, а для других и не скажи… воротятся… и матом этакие слова зовут. Ну вот и повернул Филька к тому, что у Дворняжки все же клеш, а не трубочка.
Разогнался на его Гнуч, – что какая-то задрыга голенастая воробьем так и порскнула в ворота и сказал:
– Трубочка у Сеньки, у Дворняжки! Говорю трубочка, а то налью барахлу, пласкухе! – да раз, два ему и начал шалабушек отмерять.
Да бросил. Скусу не было. Потому, как взглянул на свою трубочку с волдырями на коленках, аж душник сперло. Ну какой он делаш, коли без клеша. Матку удохаю, а чтоб клеш был, вот и делаш тогда.
– Маньку Балалайку возьму в собаку, шмару мою. Даст. Она на брахолке политань для мяготи лица молочницам всучивает, а ночью, от матки по-тихой на фронте ходит. Значит только сунуть в нюх своего – и все отдаст. Может и на кожанку.
Только Филька, лярва, и тут подкусил.
– Петька Волгарь с Манькой вчера с фронта на золотой бережок слиняли. Сама зазвала.
Ну, Гнучу и крыть нечем. Волгарь – делаш. Два магазина со лба закурочил. Лучше не трошь его…
Ых, и взъерошило же это Гнуча! Что, что рубаха до пупа расстегнута? Что, что шмар бил своих? (он не вспоминал, как Дунька Саповка ему зуб раз выпустила), но без клеша – шпана. Будь клеш, забузил бы, весь гамаз бы развел! Ых… – вот что бы он сделал!
Вот Гнуч с Филькой и сплантовали раз. Филька сразу пошел в долю, хошь и сказал себе, что чуть что – смоется, ал и плакать начнет. А Гнуч у матки кочергу заначил и шабар наточил.
Темно было и дождиком сыпалось. Уж дядя Саша на свою пивнуху наложил висячку и ухилил на хазу. Мильтон Васька с 45-го отделения Верке дырявой у ворот вкручивал. Две шмары на фронт ходульками защелкали, а за ними какой-то немыслимый фрайер с собачьей радостью под зобом погнался. Потом мильтон слинял с Дырявой – куда лучше – и стало тихо. Только с труб плевалось.
– Зеке… Гляди милюка… Иду.
Это Гнуч на ухо Фильке застучал. А сам пригнулся, шабар рукой сжал и глазами закосил. Страшно так вышло…
– Со лба брать будешь! – Это Филька ему, что значит прямо с улицы закурочишь.
– Зеке. Может и по-мокрому… Не бухти…
И опять закосился и шабар со скулового в верховой переслал: «ну в карман другой». И Филька тоже косится, бровь червяком крючит и в кармане брошенный ключ для силы жмет. А кругом хошь бы стукнул кто… Самый момент.
– Ну, греми… Шарики! – это Филька, – али не будем?..
Кольнул Гнуч глазами по улице, зажался:
– Не бухти, говорю… Знаю чего…
И… ух к пивнухе. Разом загнал кочергу в висячку: треннь, хрусь – подалось… Но, вдруг – цок-зинь…
Тут… хошь и не слыхал никто, как кочерга на стекло сорвалась, а будто тыщи мильтонов со всех окон высунулись и все разом:
– Ага-а-а-а!.. Вот они!.. Держи, держи, держи!
И ничего не видел больше Гнуч, как себе нарезывал.
А Фильке матка клеш потом застирывала.
Сегодня, скажем, весь гамаз со шмарами в клуб один на танцульку прихрял. Да и как же иначе. Гнуч брался Савке Кляве сплантовать. А Савку трогать нельзя было – всякий знал. Фартач, хоть и комсомолец парнишка.
Даже Волгарь только тем и отыгрывался, что у клеша все пуговицы на прорехе отрезал, да мимо Васки, Клявиной шмары, так и ходил. А в открытую и с шабаром не пошел бы, хошь и не скажи ему этого другие.
А тут вот Гнуч брался навернуть Савке верхушек. И парнишки горловили, что так и будет. Потому Гнуч на-один со лба пивнуху закурочил, а кто в такую играет – перебора не будет. А то, что у Гнуча все же трубочка осталась, да и на танцульку его вместе с Филькой лохом протиснули – в расчет не принималось.
– Матка, – грит Гнуч, – лопатошник и четыре черваша захомутала. Она, – грит, – сволочь завсегда так, когда после дела я. Хошь не спи, – грит.
И вот, значит, сразу, как прихряли – гамаз бузить начал. Перво-наперво сказано было, чтоб на представлении все ходили взад-назад и кашляли. Это для Клявы, он попа представлял. Потом, значит, для писку, шмар за жемчужину щипать. Потом, значит, чтоб танцовать по-новому, хошь и не велено было. А Гнуч взялся и соловья пустить на Кляву.
Так и было. Только Гнуч не свистнул. Позабыл он. Уж больно у Клявы с Ваской лучше всех выходило. «Вот бы я так!» – сказал себе Гнуч, и даже зазнобило его будто, до чего хорошо было бы. Только и Фильке не сказал про это:
– Векша, – грит, – за мной, вышибала здешняя, зав-клуб, следил за мной, потому и не свистнул.
И закосился было, да загорбился для страху, как и делать должен. Но и не знамо почему не получилось это у него… Не по-настоящему получилось, а как точно неохота было.
– Клява! И с Ваской! Савка Клява! Где Гнуч?.. Гнуча даешь!
Это гамаз забухтил, когда Савка со своей шмарой в залу вкатился. И зараз будто тихо стало. Парнишки – по углам которые. Горбатятся, косятся – страшно. Другие танцовать не стали, шмары сами с собой начали и не особо по-новому, а со скукой.
Клява же как глянул по нашим – ему и говорить не надо – бузит братва. Тут, который другой был, в отделение бы он позвонил, али сам слинял бы, потому ясно – в резку брать будут, а Клява, говорю, делаш. Только сказал скосо Васке про чего-то и сел с ней, как ничего нету, – у выключателя.
Потому знал Клява, что гамаз, что собака; струсишь – обязательно за штаны хватит, али облает, а не трусь – и не тронет. Да и сознательность эта, от дисциплины была в нем.
– Милюки не дело. Только ожгут ребят. Тут подход нужен, и милюки не крайность.
– А я попробую, нет ли кого в работу взять.
– Опять одиночку.
– А ты зазови всех. Кабы каждая комсомолка брала на себя одного этакого – все бы они вывелись.
– И почему ты, Васка, за парнишек берешься?
– А потому, что за девчонок ихних вам надо браться. Понял? Только меньше любовь крутить…
Тут Клява даже рот растопырил, до чего огорошила его Васка словами этими. Уж больно в самый цвет было сказано. Уж так сказано, что ежеля думать очень, то и чепуха будто, а сразу принять – то самая правда и есть. Только не время было разбираться. Дворняжка в открытую к выключателю подбирался. Волгарь же так и заходил.
– Ну, – сказал он про Гнуча, – ежели барахлил только – измутохаю!
И вот обсели, значит, Кляву всем гамазом; Гнуч с Волгарем наперед, а Фильке сказали, чтоб Васку подколоть:
– Намажь Дырявой али другой шмаре по басам. Стукни которой ни есть.
А Васка комсомолка ведь и значит за баб – на «дуру» полезет ежели тронешь. Да, Клява, говорю, стерва парнишка: такого не сделовишь на-плешь. И только что Филька навернул Дырявой, Васка – скок было на Фильку, а Савка – хвать Васку, назад ее и бухтит, чтобы все слыхали:
– Постой, Васка. Кабы по-настоящему тронули девчонку, она бы соплей и всех-то их разом пришибла бы. А тут просто братва с аршина треплется.
До чего тут взъело шпану! Которые вскочили, гляди схлеснутся… А никто ничего. Только жиганье опять своих шмар захомутало, и начали по-новому танцовать с дрыганьем, да со свистом.
А Гнуча и неразбери – поймешь чего он: зекает на Васку, рубаху застегнул и кепку в карман затырил. А парнишкам говорит:
– Чичас Васку на вальц позову… А там уж знаю чего.
И опять весь на Васку. А тут и Васка взглянула как раз на Гнуча, да этак, что и не расскажешь как, заулыбалась ему и хошь верь-не-верь – чуть-чуть язык ему высунула.
Так и полыхнуло жаром на Гнуча. Позови вот тыщи задрыг наших и у всех клеши ему – не надо сказал бы, ежели Васка еще так ему. Да… эх-ха… не случится уж больше этого… эх-ха…
А Клява опять, как ничего нету, бухтит Васке:
– Гляди, гляди! – ну и жиганство! Примерно говоря, ежели кто чужой сюда бы прихрял… ну который отродясь не видывал бы этакого жиганства? подох бы с хохоту! «Чего они тут делают такое?» – подумал бы он. «Сидят в углу какие-то дяди и в трубы дудят. А посередь залы другие дяди; одни в одной юбке да две ноги, а другие на обе ноги по юбке натянули и вот скачут, да ловят друг дружку. Вот пымались, значит, склещились и ну лягаться, и ну торкаться, и ну ногами брыкаться. А рожи! – умрешь, до чего глупые. Но вот расцепились, отскочили друг от друга и ну ковырять пол, и ну дрыгаться, и ну спотыкаться. Поковырялись, подрыгались и опять – хвать друг за дружку и ну мяться и ну опять все сначала. А в углу наяривают. Рожи! – Не иначе человека сожрать хотят от свирепости.
– Ха-ха-ха! – закатилась Васка. И Гнуча будто позвала глазом.
– Ха-ха-ха! – и Гнуч за ней загорловил с совестью, до чего смешно выходило у Савки.
– А ты на этих-то посмотри, на этих-то! – это Васка опять стала.
– На шпану? – подкусил Клява.
– На ребят-то этих! Клеши-то распустили! А рубахи-то гляди! А этот дураковатый и прореху… (это на Волгаря, а он тут). – Ну и петухи! А ведь думают, – фасон, фар-тачи, бояться всех их должны, ха, ха, ха… Атаманы! Даже пивную, говорят, один взломал, – вот до чего молодец он. Ну и грозные! Все девчонки глядят, да влюбляются, до чего они грозные. Тьфу!
Тут Гнуча точно в глаз ткнуло, до чего взаправду Васка сказала. Ну точь-в-точь весь гамаз так и знает про себя. А особенно когда про пивнуху… Застыдился тут Гнуч – хоть и не жить бы сейчас. Озлился на шпану – так бы и врезал всем, до чего они показались сразу другие задрыгистые.
Только вскокнул тут Волгарь, поддернул штаны и бухтит Гнучу со срезью, да со скрипом в горле:
– А ты видал оторву одну такую? Жиган один с фронта подобрал? Лярва! Шкварки так и валятся. Так вот она тут, гляни, да не подавись блевотиной. Я бы эту оторву и за черваш не…
И вот тут случилось такое, что и в мечте ни у кого не было.
Сорвался Гнуч, развернулся:
– Сойди! – и… хррясь Волгарю в зуб – что треснуло.
Хватился Волгарь за лицо, весь как змей стал:
– Ты так?.. – и на Гнуча, а гамаз на Васку с Клявой.
Да только – скок Гнуч к Васке: – «Сойди!» – аж зазвенело и блесь на всех шабаром. – Удохает!
Волгарь взад, гамаз – вкруг, горловят. Сенька Дворняжка: «Даешь!» – и к выключателю. Клява его – с катушек, и тоже как чорт ждет любого, шмары в писк и для взаправды парнишек оттягают. Все забегали, музыка перестала.
А Гнуч – пружиной весь, дрожит, Васку загородил; вот, скокнет с шабаром на всякого, ежели станут.
Братва и делать не знает чего. Волгаря в угол: «Сойди, сойди» – бухтят, притихла, да на Гнуча говорят, чтоб с шабаром сошел – ничего теперь не будет. Все хорошо, говорят, будет.
А Гнуч ни в какую. «Первого, грит, враз сниму! Меня не сделовишь, грит! Не трошь, грит, луччи!»
Подошла тогда Васка к нему и хоть бы чего сказала, отняла шабар, в карман его и смотрит на Гнуча. Видит, что с Гнучем делается что-то; слова не сможет сказать, губы вспрыгивают, скрипит зубами, – вот-вот что-нибудь произойдет с ним.
– Перестань! Идем! Пойдем! Ну, перестань! – и в другую комнату его повела. А Гнуч ей-еле может.
– Лепили они… Не брал пивнухи… Трехнулись, стра-лись ведь… Клеш тут…
– Н-ну-ну! И перестань! И наплевать на все! Знаю, что не будешь больше, – вкручивала ему Васка. – Мы лучше танцовать будем. Я давно хотела, да клеши у всех, а я не люблю. А у тебя трубочка, и значит пойдем, если возьмешь… Возьмешь?
– Возьму… Ну, давай…
– Давай.
И начали танцовать они, потому музыка опять заиграла, Клява велел. А парнишки! – и диво! Точно чего вышло с ними. Глядят на Гнуча как рады, а на Васку с понятием будто. Кляву обступили, хохочут про все, девчонок разводят, которые со вздрыгиваньем танцуют – те и перестали уж.
А Васка смигнулась с Савкой и опять за Гнуча взялась:
– Как тебя зовут?
– Гнучем.
– Нет, а матка как зовет?
– По-разному… Гадиной, али дармоедом больше.
– Так… А ты, ведь, хорошо танцуешь. А петь ты умеешь?
– Умею. «Чум-чура», «Валеша-ша». Только забыл «валету», а «чум-чура» – знаю. Начинается: «баба сеяла муку».
– Знаю, знаю, не надо! А играть можешь?
– Могу… только не выходит. Вот представлять бы, как Клява, я мог бы. Только не примут меня комсомольцы… Я уж знаю…
– Примут. Только не трусь… Я… – и вдруг Васка что было силы хвать Гнуча в бок. Крякнул Гнуч балдой, видит: рвет Савка Волгаря, кругом крик, писк, не разбери чего. Вот утащили Волгаря куда-то, Васка же руку платком зажала, а сквозь платок кровь капает. Тут Савка прыжком к ней, весь белый, глаза страшные. Ни пикни ему теперь.
– Идем? Перевязать надо.
– Пустяк… ничего… ничего… Гнуча возьми…
Савка без слова Гнуча под руку:
– Хряй!
И все трое пошли в аптеку.
Оказывается, что Васка хоть и танцовала с Гнучем, а все время она и Савка за Волгарем глядели. И как Волгарь подскочил на Гнуча с шабаром, чтоб удохать его, Васка хвать Гнуча в бок, отскочил Гнуч, а шабар – резь Васку в руку. Вот и поранил.
Ну, а дальше и говорить зря. У Васки зажило. А Гнуч теперь в Клявином клубе не хуже Клявы разделывает и даже сам представление сочинил одно. Оказывается Гнуча-то Пашкой зовут. А матка так и еще чище зовет его теперь:
– «Паша».
– Как бабу. Хы…
Много тут чего будет и все правда.
Черная, густая от дождя, ночь была круто взлохмачена ветром.
На улице ни одного человека. Дождик мелкий и липкий весело рассыпался золотым песком по панели и рябил в лужах огненные гримасы фонарей.
Самый большой и радостный лоскут ветра долго носился по улице, то забиваясь в какой-нибудь двор, то неожиданно, с распростертыми крыльями, и как бы с криком: «ага-а, попались!» выскакивал обратно, звонкими пригоршнями дождя бросаясь в окна, то, распластавшись по панели, краями крыльев жестоко морщил лужи.
Но это озорство, видно, ему надоело. Он заворчал что-то добродушное и ковырнулся под мост, но вдруг, словно вспомнив что-то, или заметив интересное, снова выметнулся столбом на улицу.
Действительно, он увидел нечто не совсем обыкновенное.
По самой середине улицы шел парнишка. Парнишка был в кожаной, блестящей от дождя, тужурке, в кожаной же фуражке и при клеше. Шел он странно, совсем не торопясь, покачивая этак молодцевато плечами, держа руки неглубоко в карманах. Иногда он запахивал через карманы тужурку, иногда же настежь раскрывал ее, подставляя грудь навстречу упругому дождю. Лицо его блестело, а мокрый насквозь клеш прилипал к коленкам.
Обиделся ли большой лоскут ветра на парнишку, или были другие соображения, но он зачерпнул в оба крыла огромную охапку дождя и всю ее обрушил на парнишку, точно желая прогнать его с улицы. Но парнишка даже не заметил этого и так же, не торопясь, шел дальше.
Один во всей улице.
Не замечал же он ничего вокруг, потому что весь он ушел сейчас обратно, в свой клуб, на сцену.
… Эстрада в клубе была уже знакомая и потому не пугала, хотя и внушала уважение. Но что было за ней – не хотелось и думать. За ней – ждущая тьма. Эту тьму доверху наполнил беспощадный, подстерегающий, тысячеглазый взгляд. И хотя парнишка утешался, что взгляд «свой», состоящий из тысячи снисходительных глаз своих же товарищей по заводу, все же казалось, что тьма только этим и живет, что надеется на его смешные промахи. Подстерегала же она его потому, что он в первый раз выступает в таком серьезном деле.
– Савелий Клява! Сто шестьдесят фунтов! «Вырывание», – сиповато сказал спорт-инструктор притаившейся тьме.
Что-то косое нелепо метнулось в мозгу у Клявы и забилось в груди. Но тут же в ответ что-то надтреснуло в нем, и… он овладел тьмой. Овладел настолько, что как будто бы забыл про нее. Овладел настолько, что отыскал в этой тьме маленькую, острую точку и запомнил, где она. Эта точка, как тончайший усик, проходила сквозь тьму и тихонько и ласково бередила его сердце. И ради этой милой точки тело его и лицо, без всякого с его стороны напряжения, повертывалось к тьме своими самыми лучшими и нужными движениями.
Он схватил четырехпудовую штангу и в два мгновенных приема взметнул ее над головой.
Даже качнуло его от неожиданности: штанга была точно соломенная.
– «Брра-а!.. О-орр-а! а-а-ва-а! Рра-а!» – сорвался и обрушился на него гремящий рев.
– «Ра-о-рра! Брра-о-рра-а!»
– «Фи-й!» – рассек бурю чей-то мстительный и издевательский свист.
– Фи-й! Фи-и-й!
Это уже свистнули сейчас, на улице.
«Они!» – оступился парнишка и, заметив, что он сошел с панели, повернул к трамвайным путям. Шаг его стал тверже и шире, голова поднялась. Свист сзади его напомнил ему свист в клубе. Тот свист обидный и незаслуженный, точно плетью, хлестнул по его мускулам и опустил их.
Он знал, что в нем все те же и сила и ловкость, но они точно ослепли. И когда он схватил штангу, чтобы делать очередное упражнение, штанга дернулась в бок, качнулась и, сорвавшись, чуть его не похоронила. Пусть зал по-прежнему обрушился громом, но он… нет, он не принимает подачек, хотя бы и щедрых.
– Погоди ж ты, сука, испробуешь теперь Кляву! – застегнулся он на все пуговицы и, нахлобучив крепко фуражку, завернул на набережную.
Лоскут ветра одним махом перемахнул через квартал и в ожидании повис над рекой. Увидев появившегося из-за угла парнишку, он набрал в каждое крыло по целой туче сыпучего, мелкого дождя и начал им жестоко обхлестывать парнишку со всех сторон. Но тот только разбойнее вскинул голову.
– Вали, вали-и! Не то еще будет! – еще крепче нахлобучил он фуражку. Злость заострила его лицо. – Пусть Васка в бутылку лезет. А я-то виноват? Они, суки, в шабар примут, а чем мне отыгрываться? Удохают и все. А тут, прошу улыбаться – раздери рот. Вода те-о-плая…
И вдруг, не докончив свои оправдания, парнишка побежал к тому месту набережной, где обвалившиеся перила обнажили реку. Все, и дождь, и ветер, и ночь пропали для него, остались только осторожные, но торопливые шаги нескольких ног сзади.
Вот ноги совсем близко. Спутались, притихли. Что-то шевельнулось совсем рядом. Что-то цокнуло вдали…
– Са-а-ва! Са-а… – разодрал ночь отчаянный женский крик и лопнул тупым и жарким звоном в затылке парнишки. Руки его кинулись удержать летящую в пропасть голову со страшным и все объясняющим словом «булыжник», но голова с уничтожающей безнадежностью, хихикнув назад, исчезла.
И увидел взвывший ветер, как трое подростков сгрудились около отсядающего парнишки и столкнули его в реку.
И еще увидел ветер, что откуда-то вылетела легкая, как вихрь, девушка, сорвала с ног самого крупного из подростков, кулаком раздавила нос у другого и тоже кинулась в реку.
Маленькая комната с узенькой белой, как сугроб, кроватью, была иссиня-яркая от пятидесятисвечовой лампы. Около печки прижимался к стене маленький столик. Он храбро выносил тяжесть целого вороха чайной и разной посуды. За окном, блестевшим полированной мглой, слышалось чавканье и плеск дождевых струй. И от этого беспрерывного чавканья особенно приятен был треск огня в печке.
В комнате две босые девушки.
Одна – коротко остриженная, худощавая, с усиками, греясь у печки, азартно тянула «Смычку». Другая – с распущенными мокрыми волосами – полоскала и развешивала у печки мужское и женское платье. Работая, она иногда искоса взглядывала на коротковолосую, точно проверяла на ней свои мысли. С такими же, только чуть смеющимися взглядами обращалась она и к зеркалу, которое висело как раз против нее. Видно было, что ее занимал сейчас немножко трудноватый, но интересный вопрос.
Коротковолосая же, ловко счиркнув в огонь стрелку слюны сквозь зубы и послав туда же окурок, заговорила басом:
– Он знал, что здешние не пошли бы, и позвал «сименцев», трех парнишек. Они и в клубе свистели. А Фильке сказал другое: «Я, грит, этово барахло из клеша евоного вытряхну, а клеш, грит, Васке на щи, грит, на ероплане пошлю. Так, грит, и передай ему, что пусть лучше один не идет, а комса со всего района соберет за собой».
– Ну, а ты, конечно, съежился, точно с тебя шкуру сдирали, – оторвалась от своего вопроса девушка, – оплевал все стенки, «даешь» сказал, и «похрял» один. А если бы Волгарь сказал, что пусть лучше не идет кверх-ногами, ты бы кверх-ногами пошел.
– А что же, по-твоему и верно с районом итти? Чтобы потом… чтобы потом… сама бы смеялась…
Васка, чуть прищурившись, взглянула на Кляву. И живо отвернув прожженное вдруг румянцем лицо, изо всей силы (что было вовсе не нужно) начала отжимать мокрую рубашку. Так что румянец мог сойти за счет ее усилий.
– Ты, Савка, ба-лда! Я тебе говорила, что другой раз, чтобы не подраться, надо больше иметь силы, чем подраться.
– А я забыл это. Ну, иду, значит, и все по дороге. Они, вишь ли, в «рядах» затырились и, кабы я по панели шел, ясно, булыжником бы достали. А тут пока хряют до меня, я бы уже смерил, что делать.
– А что бы ты сделал, если бы их сотня была? – упрямо нахмурилась Васка. – Все равно удирать бы пришлось.
– Ну и что ж? А я-то что сделал? Я так и сделал. Только куда я побежал? На набережную побежал, как раз туда, где перила обломаны.
– Так что ж из этого? – окончательно раскипятилась Васка.
– А то, что тронь меня там пальцем – и полетишь в воду. Хоть всю бы шпану перешвырял. А если бы и гамазом насели, все равно с собой бы пяток захватил. А в воде ты не знаешь меня…
Клява зябко запустил руки в рукава напяленной на него Васкиной кофточки и, облокотившись на колени, уставился в печь.
– А потом что было – прямо холодно, как вспомнишь, делается. Когда меня, значит, сковырнули в реку, я сразу и очухался. Фуражка спасла. И, значит, хотел наверх всплыть. Вот взмахнул руками… и ни с места. Ухватил меня кто-то за ногу и не пускает. Я рваться, биться, – еще крепче держит. И будто и когти выпустил мне в ногу. Завыл я тут, Васка. Крышка, думаю, задыхаюсь… Тут нога моя и вырвалась. А там ведь топляки кругом.
Выскочил я наверх, набрал духу и к берегу. А темно. И вместо берега-то, к барке. Я от нее, а барка под себя будто тянет. Зашумело в голове, вот усну, кажется. Уж и руками двигать не охота. «Тону» – подумалось совсем даже без горя… Тут ты меня как раз и достала.
Клява рассказал это тихо и как будто бы с трудом. И замолчал.
На дворе еще чавкает вода, а от печки тепло. И показалось Кляве, что он устал или хочет спать. Но нет, ему не охота спать, и не устал он ни капельки. Просто ему не хочется говорить. И шевелиться не хочется и думать. Хорошо вот так сидеть и чувствовать. Чувствовать свое тело теплым на все, на все легким и готовым, только захотеть. И потом чувствовать во всем своем смелом теле «ее». Ее, Васку… Одну Васку.
И в этой чуткой дремоте он ощутил на своей левой щеке словно теплую тень. И с той же стороны к нему тянуло запахом теплой земляники. Обернулся в предчувствии чего-то хорошего и встретил розовое лицо Васки.
Она, облокотившись на спинку стула, широко глядела в огонь синими, непривычно синими глазами. Крупные губы, немного вкось, расщемляла узенькая полоска зубов. Казалось, она хотела, было, улыбнуться и забыла об этом, услыхав где-то далеко-далеко занимательный звук. Этот звук был тот самый вопрос, который все время ее занимал. И к этому звуку прислушивались даже ее глаза.
Но вот, видно, занимательный звук был расслышан. Васка искоса взглянула на Кляву, улыбнулась ему, словно в полусне, и опустила лицо на рукав, положив горячую руку на плечо Клявы.
– Знаешь что, Сава? – покусывая кофточку, сказала тихо она, ловя рукой нос Клявы.
– А что? – стесненно, одной грудью, спросил он.
Васка поймала его нос, легонько вздернула кверху, потом тряхнула в бок головой, отчего ее распущенные волосы, упав на Савку, густо закрыли его до пояса, и еще тише спросила, засовывая свои волосы ему за пазуху:
– Ты согласен?
– Да что же… Васа? – прошептал он.
Обхватила она его шею обеими руками и губами, щекоча его ухо, прогудела как в рупор:
– Да-вай за-ре-гис-три-ру-ем-ся.
Савка не ответил. Он и не мог ответить. Уронить сейчас хотя бы один звук, – это все равно, что на струны, поющие нежную и глубокую мелодию, уронить кирпич.
Погода в тот день была теплая. Маленький, вихрастый, но мирный скверик в тот день казался особенно беззаботным и мирным. Да и о чем заботиться, если солнце греет достаточно, а ветви вымыты вчерашним дождем до последнего листочка. Значит, пользуйся моментом, да тихонько посасывай солоноватый сок земли и с наслаждением чувствуй, как он расходится по всем ветвям.
А что под этими ветвями делается, так и пусть делается. Потому что, конечно, там все хорошее и обязательное делается. Правда, немного суровое и другой раз неожиданное, но…
…как тепло на солнце… Словно таешь в нем… И вздремнуть клонит.
Канавские же парнишки, собравшись в скверике, принимали теплый день как должное и настоящее. Настоящее потому, что такой день давал им возможность всецело заняться своим делом. А дело это:
Клеш, шмары и буза.
Но сегодня было еще и другое дело, очень интересное дело, которое заставляло пощупывать в карманах шабар и вслух злиться, что не захватил с собой бобика.
– А то бы, возьми меня!..
– У меня был «кольта»…
– Плешь! кольта – пулемет!
– Брось-ка ты кирпичами брызгаться. Кольта – маузер… автомат.
– А я не взял нарочно, потому что он лепит горбатого. Не придут они.
– Говорю – знаю! Увидишь, будут.
– Пусть сунутся!
Но эти разговоры тут же и прекращались. Еще светло, и парнишки отдавались текущему, основному интересу. Тому интересу, взамен которого им ничего не открыто. Тому интересу, который бывает противен, как сивуха пьянице. Противен, но и сладок.
Клеш, шмары и буза.
Собственно, самое-то главное – это шмары. Но раз шмары, то нужен и клеш и буза. Правда, можно и на одной бузе отыграться, но то-то и оно, что шмар здорово на клеш тянет. Даже у кого клеш на зеке, то и бузить много не надо. Клеш покроет. Но опять же и без бузы долго нельзя, хоть ты и при клеше. Шмарам скука. А с клешем и бузить легче и как бы гордее.
Вот почему парнишки и делали вид, что клеш для них самая настоящая вещь, и они к нему, ну, совсем без всякого внимания. Тут уж так выходило. Примерно, приглянулась Суфлеру Катька Заводная, делай вид, что она для тебя самая задрыга, подкусывай, разводи ее, даже наверни слегка, и Катька уже знает, что в цвет пришлась. Да и парнишки это знают. И если Суфлер слинял куда, то и Катьку не ищи, ясно, что с ним смылась.
Но бывали дни, а особенно праздники, когда парнишки никакого виду на себя не наводили и были откровенны. Тогда шмары обувались в высокие, начищенные сапоги, обязательно выпустив шнурки в виде кисточек, и повязывались в нарядные косынки. Парнишки же, насмолив штаны утюгом до хвоста, осторожненько, чтобы не сломать шва, натягивали их, потом надевали, у кого есть, чистые рубахи (обязательно без ворота) и шли в сквер.
Тут уж штаны выступали в полном своем значении и даже порабощали парнишек.
Вот и сейчас: Симка Суфлер, Блин Володька, Дворняжка, а сзади и еще несколько делашей и шкетов из канавской гамазухи ходили по скверику, слегка барах-лясь со шмарами, но не подходя еще к ним.
Ходили они, подавшись чуть вперед, каждый шаг плавно закругляя во внутрь и слегка согнув колени, чтобы плеснуть клешем. Все это делалось с целью показать свой клеш во всей его гордости.
Когда же они останавливались, то колени сгибали побольше и опять же повернув ногу во внутрь. В то же время они незаметно или откровенно следили за положением клеша. И если положение его невыгодное, то клеш незаметно накидывался на носок сапога, выравнивался. Если же клеш натянут во все свои сорок восемь сантиметров, только кончик сапога виден, то парнишка замирал и весь гордился, осторожно ловя завистливые взгляды пораженных зрителей.
В это время закатись в скверик чужой и даже фрайер с «кис-кис» или с «удавленником», то-есть с галстуками, то и им это простится. Ну, разве обложут слегка матом или, загнув ногу, произведут протяжный звук.
И все.
Но вот где-то засверлил тоненький огонек. Там второй. И вдруг, совсем рядом, неожиданно, но нужно выскочил яркий фонарь.
В сквере сразу стало словно темней, и парнишки оторвались от штанов. Клеша уже все равно никто не видит, о нем осталось только знать самому, и значит – даешь шмар.
А шмары уже ждут, уже наготове, уже вызывают парнишек то визгом, то хохотом.
И пошла игрушка.
Сенька Дворняжка нагнул Верку Дырявую за голову и начал «откачивать воду». Та крякнула, пискнула, потом, озлясь до слез, ткнула его под живот и, вырвавшись, оголенно захохотала.
Суфлер тащил Саповку со скамейки и, когда она вставала, крепко бросал ее обратно. Блин Володька тянул Маньку Швабру за ногу. Она грузно скакала за ним, вырывая ногу, и, сковырнувшись, обложила его хлестким, как оплеуха, словом.
Так же и шкеты Филька с Коськой. Оба давно уже вертелись около двух «шкиц», точно были привязаны к ним неразрывной резинкой. Резинка эта то растягивалась на расстоянии всего сквера, и тогда шкеты обсуждали «где баб пристроить», а «бабы» наспех поправляли платочки и поддергивали чулки. То резинка вдруг сталкивала их вместе, и тогда поднималась щенячья возня с визгом и коротким плачем шкиц. Казалось бы, что этой игрушки и хватит.
Но мало! мало. Уже и шмарам скучно. Уже шмары начали танцовать. Это наступал тот момент, когда и парнишки и девчонки вдруг чувствовали, что что-то у них не то, что-то нехорошо, коряво, что-то даже обидно. И это сознание круто свертывалось у всех в ком злости.
– Так бы и скрипнул какому фрайеру.
– И-их! Кабы комса прихряла! Уж и измутохали бы, лярва! – вожделенно открыл суть сегодняшнего дела Дворняжка, – не лезь, лярва!
– Бро-ось! Я говорил – плешь, вот и есть, – с тоской проныл Блин. – Не будут они.
Но зато фрайер как по заказу появился. Какой-то кругленький франтик с маленьким бантиком (кис-кис) на шее и тихонькая девица, аккуратненько слипшись боками, сунулись в сквер.
Даже не смигнулись парнишки.
– Ах ты так! Ты кис-кис мое мять! – наскочил Блин на Фильку.
А Филька уже знает, что надо, и цап по рукаву Блина.
– Так ты и драться еще! – заорал Блин и за ним.
Филька от Блина, да прямо на лакированные «лодочки» девице.
Фыркнул франтик, зашипела девица.
– Маль-чишка! Уу!
– Га-га-га! Кис-кис! Гляди склещились как!
– Брысь на крышу! Разливай их!
– Ай-яй-яй! Они льются! Мое платье!
– Пардона даю, гражданинка. Сорвалось…
– Это хамство! Это возмутительно! Уйдем отсюда, Соня.
– Нахалы! Хулиганы!
– Что-о!
– Сунь! Наверни им!
Тяжело заскакал по мостовой булыжник, но и он не догнал франтика и запакощенную Суфлером девицу.
Гогот, визг, все резкое, вывороченное, обозленное.
Но мало, мало! Чего бы огромного, настоящего, чтобы выскочить, вырваться из себя! Показать! Удивить! Где? Куда?
– Волгарь прихрял! – почти топотом бросил кто-то.
И точно вспрыснуло лихорадкой парнишек. Разом отошли они от шмар и сгрудились, озираясь по сторонам.
– Волгарь!
– Петька Волгарь.
Вот оно настоящее. Волгарь. Петька Волгарь. Который вчера только…
– Шухер! Не горлови лох. Стукну.
О настоящем надо молчать. Молчит и сам Волгарь в темном углу сквера. Он без шмары. У него и не было шмары. И не хотел он их. Думал он про одну, думал. Но она… нет ее… Смылась она…
– Влил, братишки. Не мог он… – в зависти усумнился кто-то.
– Пошел ты в сапог. Говорю – знаю.
– Нее?
– Ну да! Видишь ли так: когда он догнал Кляву у моста, тот обернулся, да ему в рыльник и за шпайкой полез. Не стерпел, знаешь ли, Волгарь схватил его за душник да к перилам. И скинул. Тут Васка откуда взялась и Волгарю в нюх. «Ах, так!» – Волгарь взял ее поперек, завернул катушки и за ним бросил. Все равно, грит, ни ему, ни мне тогда. Потом нашел мильтона: «Братишка, грит, там кто-то купается» – и на хазу.
– Шухер! Сойди! Векша!
Затихли шмары. Как бы засторонились они от парнишек, как бы охладели к ним даже. Но заострились они, чтобы не мешаться, чтобы шире была парнишкам дорога. Они и охладели, но от ожиданья. Это ожидание чего-то, что вот-вот готово сорваться, встряхивало их ознобом и мгновенной веселостью.
Затихла будто и братва. Но взгляды колкие и нещадные, хриповатый, осунувшийся голос говорили о другом. Жажда до гнета нагрузить свои плечи деятельностью, размахнуться, прыгнуть, потешить и потешиться и тут еще вчерашний, «настоящий» пример Волгаря, все это сперлось внутри парнишек и хотелось и ждало как динамит в бомбе.
Но ждать не в моготу. Грудь распирает. Филька уже не выдержал и разбил камнем электрический фонарь. Уже Суфлер мякнул сапогом в беременное брюхо собачонке. Шмары стабунились в углу.
Грабеж, убийство, изнасилование, – вот что рождают эти моменты.
– Ком-со-ма-а! – раскаленным шилом проткнул назревшую бомбу Коська.
И лица у всех точно стянуло холодом. В карманах зашевелились ножи. Это комса идет в резку за Кляву и Васку. И пусть парнишки знали, что они тут не при чем, все равно: оправдываться признавалось только шаба-ром да булыжником и значит – даешь комса.
Комсома же веселой и размашистой толпой, с хохотом ввалилась в сквер.
Подпрыгнул шкет Коська.
– Фи-й! Греми наши!
И…
Произошло невероятное.
Только что Филька разогнался на комсомолку Шуру Васильеву, его хвать налету комсомолец Жилкин и в тиски.
– Ты чего, паренек, а? – повернул он Фильку к себе лицом.
– А ничего! – сшибся с наскоку Филька. Он сейчас только заметил, что в толпе больше половины комсомолок, с которыми чего же драться.
– Ничего, говорю!
– Вот так будь здоров – таскай с мясом? Так-таки и ничего?
Тут подскакивают Суфлер с Дворняжкой. А сами так и ходят, так и рвутся, так и ищут, с кого начать, хотя и заметили то же, что и Филька.
– Кто тебя, Филька? Который? Давай его!
– Да ни который, товарищи, сам сорвался. Мы его спрашиваем: «Ты чего, паренек?» а он говорит: «Ничего».
– Почему, из-за чего не пойму ничего? – удивилась Шура.
– Так в чем же дело, товарищи? – вопросительно заулыбались комсомолки.
– А ни в чем! – дав своей горячке другое направление, выставили клеши парнишки. – Сойти вам надо отсюда. Понятно?
Вскипели комсомольцы. Кулаки набухли железом.
– Как, товарищи? Что?
– Поцелуй… – и не договорил Суфлер скверную прибаутку. Уж очень одна комсомолка на него посмотрела, как будто бы он был кислый. И тут же заторопилась сказать.
– Вот что, товарищи, бросимте всю эту трепологию. Право же тощища. Давайте-ка лучше перезнакомимся. – Настя Карасева, – протянула она руку сбитому с позиции Суфлеру.
– Катя Иг… Птицина, – сунула Катя ладонь Дворняжке.
– Тоня… Зверева! – хлопнула Тоня по рукам с Володькой Блином.
– Виш-невская, – плавно поднесла Шура Васильева к носу Фильки пальцы, как это делают в кино графини, чтобы, значит, приложиться к ноготкам.
Глянул на нее Филька этак дерзко и замашисто, да как чмокнет ее в руку и завизжал что поросенок, колесом завертевшись на месте.
– Го-го-го!
– Ха-ха-ха! Ура! – загрохотала комса с парнишками как один.
Сразу в сквере точно просветлело.
И что было дальше, Митька Пирожок так говорил:
Тут и шмары прибежали. «Что такое?» «Да Филька шкет». А комсома уже не зевает и кренделем к ним, знакомиться лезут. Те хихикают в платочки, не соглашаются, на своих сначала глядят. Но видят, что свои-то парнишки – и все равно им, начали они тоже со строгостью, по-буржуйски фамилии свои отвечать.
Комса же как по заданию и очухаться никому не дает: «Где работаешь?» – «Да там». – «А у нас вот что». – «А я на Бирже». – «И я, и я». Кто представлять начал всякие злости веселые. Парнишки в цвет, им не сдают. Жилкин затянул:
Прово-жа-ла-а! – подхватили все.
И пошла.
– Волгарь! Петька идет!
Это Коська вскрикнул и мячом отскочил от комса.
Весь хохот точно захлопнуло крышкой и смяло. Чужое и враждебное повернулось к комсомольцам.
Из темного угла выходил Волгарь.
Вся гамазуха, точно проглотив холоду, подалась к Волгарю и встала против комсомольцев как-то боком, как бы наготове ударить хлеще или убежать. И хотя поза эта сейчас была смягчена какой-то нерешительностью и даже, может быть, смущеньем, все же видно было, что присутствие Волгаря быстро овладевает парнишками.
После вчерашнего примера Волгаря выперло из уровня местной шпаны заметной силой. Эта сила, как и всякая новая, привлекала особенное внимание, порабощала и обязывала. Было почти сладко подчиниться ей, встать под ее покровительство, ознакомиться и проверить ее, чтобы через все это, овладев ею, снизить ее до обыденности, то-есть отомстить хотя бы и за временное превосходство.
Но пока Волгарь властвовал. И он, это чувствуя, так и рвался еще более выдвинуться и окончательно подавить гамазуху.
Колесом изогнув руки и подпрыгивая, точно собираясь начать чечотку, он пятерней зачесал в паху и расставил ноги перед комсомольцами.
– Парле-марле со шкварками, га, га, га! А это какая же растыка со мной-то познакомится, э? Какая же она, э? Нет что ли такой, га, га, га! – глумился Волгарь над молчащими комсомольцами.
Шмары подстрекающе хихикнули. Парнишки встали боком резче и определеннее. Перевернулось что-то и среди комсомольцев.
Волгаря же так и задвигало от сознания своей силы. Он заворочал плечами и уже злобно, с прямым вызовом, крикнул:
– Которая же, говорю! Ну?
Нависла грузная тишина. И ее нарушить смел только Волгарь. Но когда эта тишина сгустилась настолько, что душно стало дышать, в эту тишину вонзилось короткое и четкое:
– Я!
Против Волгаря встала Васка.
– А хочешь и я, ха.
Это сквозь закуриваемую папироску подал Клява.
Две дюжины разинутых ртов повернулись к Васке, и в тот же миг эти рты искривились и стиснули челюсти, вернувшись к Волгарю. Покривились и стиснулись они так же как и у Волгаря, точно лица парнишек были зеркалами.
Но эти зеркала все же не отражали всю ярость Волгаря.
Он, по-бычьи выкатив глаза, задвигал нижней челюстью, точно растирал песок зубами. Его руки бросались то в один, то в другой карман, что-то отыскивая и не находя. Он всем своим видом как бы говорил: «Ну уж погоди! Теперь-то погоди! вот сейчас, вот сейчас я! сейчас, сейчас!»
И эта подлинная ярость как-то жестко восхитила парнишек, возбудила в них чуть ли не жалость к Волгарю и толкнула их на его сторону. Не струсь Волгарь, и все бы ему простилось, даже сегодняшний обман, что он утопил Васку. Но в нравах не было у парнишек легко сдавать свои позиции.
Волгарь же, не найдя ничего в карманах и даже в своей ярости (а может, просто в ошеломленности) почувствовав, что «ждать» больше не будут, надо действовать, побежал к мусорной куче.
– У будки! У будки! – крикнул ему в помощь Коська и дьяволенком глянул на Васку.
Но уже Волгарь полубегом надвигался на Васку, как-то деловито взвешивая на руке полупудовый камень.
– Васка! Ай-яй!
– Стреляет!
– Петька!
Шарахнулась гамазуха. Волгарь же встал как врубленный.
Он встретил направленную на него Васкину руку, которая угрожала смертью.
Оторопь еще слепила глаза отскочивших парнишек, но и сквозь ее они все устремились к Волгарю. Жаль, до злости было жаль такого скорого и бесславного поражения Волгаря. У всех рвались слова: «Эва, лярва, с бобиком-то тебе можно, лярва». И почти дрожа от нетерпения, парнишки мысленно подталкивали Волгаря: «А ну же, ну! докажи! Сделай что-нибудь!»
– Хвати ее и хряй! – визгнул Коська и убежал.
И Волгарь «хватил». Но он что есть силы хватил своим полупудовым камнем по дереву. И, всплескивая клешем, пошел из сквера.
– Спутал! – скорее с облегчением, чем с сожалением проговорил Дворняжка.
И точно сдавливающий горло ворот расстегнули парнишки. Только тут они почувствовали, что Волгарь их все же насиловал.
– Фи-й! – беспощадно, хотя и трусовато пустил ему вдогонку Филька и торнулся, было, к своей новой знакомой Шуре.
Но, взглянув на Васку, шибко захлопнул свой рот ладонью и уставился на ее протянутую руку.
Да и верно, что это она. Вот Волгарь уже вышел на панель. Вот он уже подобрал с дороги чинария и закурил. Вот он уже завернул за угол, а Васка все еще ведет за ним протянутую руку. Одурела, что ли?
– Теперь видели его? – спросила всех Васка, держа по-прежнему руку.
И вдруг все разом задвигались, заговорили, захохотали, указывая на Васку.
Никакого, оказывается, бобика у Васки и не было. Просто она все время указывала на Волгаря пальцем. И все.
А в темноте показалось, что она бобиком ему грозит.
– Ну, а как же потом было?
Это комса у Митьки Пирожка спрашивала.
Пирожок сдунул пылинку с бюста Ильича, потом подтолкнул пальцем свисившийся со стола журнал в обложке с мавзолеем и поддернул клеш.
– Волгарь запоролся. Сходил он раз на чердак, бельишко себе сменить. А хозяйка жабра была и за милюками. Милюки: «Слезай!» говорят. А он кирпичом в одного: «Не ваше, грит, дело в мою внутреннюю политику касаться». Тут мильтон ему рукояткой шпайки в рыло. А Волгарь – в бутылку.
– Я, – грит, – на вас, лярвы, прокурору касацию вынесу. Нет вашего права чужой рыльник портить. Не вор я вам какой.
Ну, его в дежурке и спрашивают: «Как же ты не вор? А узел?»
– Дык очень просто. На Октябринах я был. Известно, не выдержал, выпил. А утром, отчего и не знаю, спать захотел. Вот я пошел искать, где покимарить бы. Да и позвонился в одну квартиру.
– Кого дьявол сунул?! – заорал мне кто-то.
Вижу, горловить может, а думаю, мне бы твою плевательницу увидеть, может и сплантуем.
– Дайте, – говорю, – попить, гражданин. Страсть хочу.
– Сейчас дам, подожди.
Гляжу выносит он целое ведро, даже плещется сверху.
– Пей.
Я пригубил глоточек и в сторону.
А он:
– Пей все, коли пить хочешь.
Я было пятиться, а он забежал за меня и ни в какую.
– Пей, – грит, – все! – и только.
Почти полведра выкачал.
– Хватит, – говорю, – гражданин, напился теперь. Дай, – говорю, – вам и вашей распромамаше вечной памяти.
Опрокинул тогда он мне на голову ведро с остатками, хряснул кулачищем по донцу и захлопнул за собой дверь.
Отряхнулся я и по лестнице выше. Иду, иду, вижу чердак. Ну и лег.
– А узел зачем?
– Чево узел? Я его под головы сделал.
– Тогда для чего же ты милиционера-то кирпичом резнул?
– А спросонья! Думал, что налетчики какие.
Засмеялись милиционеры и заперли его. А потом оказалось, что он с мокрого дела смылся тогда. Не иначе «налево» поведут. Семью вырезал.
Этим, видно, и кончит.
А с Ваской так было.
Когда она пальцем-то Волгаря прогнала, гамазухе хошь не хошь, а смешно, да и Васка фортач. (Ведь заметь тогда Волгарь, что только с пальцем она, убил бы.) Обступили, значит, Васку а самим все же завидно: не соглашаются, что она такая.
– Я видел, что палец, не говорил только.
– А я не видел? – это Дворняжка обиделся. – Бобик блеснул бы, а тут сразу видно.
Комса же только поддакивает. Потому ведь все по Васкиному плану было. Она так и сказала на собрании.
– Комсома виновата, что у нас еще хулиганов много. Одни на пару с ними, другие же наоборот, воротятся, презирают их, гордятся, а их же только и ищут, милюкам сдать. Вот и вся борьба. А к чему она приводит? Только разозлит и все. Давайте-ка, ребята, вспомним, что они дети таких же, как и мы, да пойдем вот прямо с собрания в сквер и перезнакомимся с ними. А когда они начнут выделывать всякие штуки, то не кислить рожи, но и не ржать на это, а молчать пока. Конечно, они начнут, может, подкусывать да разводить нас, а мы мимо ушей. По несознательности же. А главное, самим примером быть. Хорошие примеры куда заразительнее худых. Только надо от них отодрать Волгаря. Его уже не исправить нам. Но за это я берусь.
Тут Клява в азарт.
– Я его! Дай мне его!
Васка как глянет на него. Но смолчала.
– Ты, Клява, в резерве будешь.
Так и вышло.
Сначала парнишки было бузить перед комсомолками. Без этого у них считалось, что и силы в тебе никакой нет. А девчонки ихние нет-нет да для отчаянности и отхватят мата. Только видят, что нет того жиганства в этом, худо как-то, барахлисто получается. Потому не принимала этого комса и виду не говорит. А кто виду никогда не дает – еще понятнее все делается. И сошли.
Тут Васка и билеты в клуб стала раздавать комсе, да как бы заодно и гамазухе раздает. Что значит – все одинаковы.
Так и задрыгало все в парнишках и девчонках.
– Благодарствуйте, – заговорили они с тихостью.
Конечно, прихряли.
А через два-три месяца почти вся гамазуха прикрепилась к Клявинскому коллективу.
Васка-то сошла. Через полгода по декрету пойдет. Ведь она так и зарегистрировала на себе Кляву. А пока она на рабфаке.
Вот и все.
Николай Смирнов
Юная зима
(Записки Вьюгина)
Неспящих солнце – грустная звезда.
Уездная русская зима то с невыразимой прелестью сверкала розовой лазурью инея, то дико и страшно гудела метелями, сплошь засыпавшими город остро душистым, лебяжье-ласковым снегом. После метелей наступало, обычно, затишье, – мглистые, безветренные дни с мутно-сиреневым небом, – но, чаще, по утрам поднималось огромное, алмазно играющее ледяными перстнями, солнце, и на каланче ало выбрасывался сторожевой флаг, знак арктического мороза. На городских улицах целыми днями горели, смолисто трещали костры, у которых грелись, порывисто вздрагивая, тающе-плюшевые, – от огня и мороза, – извозчичьи лошади, а по вечерам долго и ярко краснел в просветах траурно-соснового кладбищенского сада крепкий, погожий, чистый закат.
По вечерам мороз усиливался, огни фонарей, старинных, уездных, тонули в прозрачном и тонком дыму, звучно, с сахарной ломкостью, вызванивал снег под ногами прохожих, – и особенно крупными, особенно великолепными казались мохнато-лучистые, как бы опушенные инеем звезды. По вечерам мягко, с убаюкивающим теплом вспыхивали за тюлевым морозом окон уютные огоньки, – там, за окнами, в тихих купеческих домах, были жарко натоплены лунно-голубые изразцовые лежанки, и рассыпчато шумели тяжкие серебряные самовары. Хозяева, бородатые, апостольски-расчесанные купцы в малиновых рубахах и тонких «чесаных» валенках, подолгу отдыхали в глубоких бархатных креслах, крытых вышитыми полотняными чехлами, подолгу, с удовольствием, пили крепкий, ароматно-золотистый чай из огромных «семейных» бокалов, расписанных елочками и васильками. Иные, после чая, садились за «работу» – пересчитывали пахнущие нафталином, перевязанные иерусалимским пояском, тысячи и сотни, вынимая их из тяжелых дубовых шкафов и из кованых сундуков «с музыкой», – другие мирно играли в карты, в «Наполеона» и в «Рамс», или, надев старомодные пастырские очки, читали «Русское Слово», с младенческой заботливостью водя пальцем по строчкам свежей, еще морозно-сырой газеты.
Спали они на дедовских дубовых кроватях, осененных в изголовьи древней суздальской иконой, на пушистых забвенных пуховиках, на ласкающих подушках из тугого, но мягкого гусиного пуха. Просыпаясь ночью, слышали ружейные удары мороза под окнами, с наслаждением чувствовали тянущее от лежанки тепло, а вставали на рассвете, на солнечном восходе… шли на базар в румяном, пересекающем дыханье тумане и, проходя мимо соборной церкви, степенно снимали медвежий «малахай», истово благодаря бога за новый сияющий день…
Над базарной площадью густо голубело небо, нарядно кружевели ватные хлопья инея на телефонных проводах, по-зимнему бодро ворковали где-то голуби, зябко прыгали по снегу танцующие снегири, – крошечные птички в палевых шапочках, – и бодро, звучно хлопали песочными голицами веселые мужики в оранжевых овчинных тулупах.
Зимой, около николина дня, в городе была ярмарка, шумная и веселая «широкая суббота». На площади кочевнически-привольно раскидывались крестьянские воза, легко и просторно воздвигались веселые походные палатки. В палатках торговали сластями, алебастрово-крепкими пряниками и шоколадно сладкими печатными коврижками, на возах – звенящими расписными горшками, мороженой рыбой: приятными галичскими «вандышами», огромными лещами и битой птицей: пятнисто-снежными, агатовыми косачами и бледно-розовеющими, хохлатыми рябчиками. Много было на ярмарке и пестрых деревянных игрушек, – огненных петушков, глиняных свистушек, тонко распевающих детских гармошек с радужными мехами, – много висло вокруг и страшных, кораллово-пепельных свиных туш и ощипанных, нежно-курчавых, сальных гусей с длинными костяными лапками и тонкими, стрельчатыми хвостами.
Среди возов степенно, с улыбкой и шутками, двигались мужики в праздничных полушубках, весело переговаривались бабы в узорных «дипломатах», и порывисто смеялись, взявшись под руки, румяные, чернобровые девицы, кокетливо и низко повязанные пуховыми шалями. Отдельно, в стороне, тянулись повозки с чернильно-мутными и светлыми, русыми валенками, – хитрые и ловкие мужики, стоящие на возах, деревянно постукивали валенками, подмигивали, приговаривали скороговоркой:
– Валеночки наши – ппервый сорт!..
«Валеные короли», – в уезде было много сапожно-валяльных заводов, – приезжали в город на красивых кормных лошадях с волнистыми, атласно-расчесанными гривами, в пышных, нарядных санях с тяжкой, мягко греющей полостью из бирюзового сукна, богато опушенного по краям мехом сохатого. Они, эти чванливые короли из боярски-огромных деревенских хором, щеголяли и гнедыми яблочными лошадями, – «не лошади у нас, а львы»! – говорили они о своих рысаках, – и бархатными шапками на голове кучера, и распашными, бобровыми и лисьими шубами, под которыми дивно горела скользящая по складкам шелковой рубахи золотая часовая цепь. В полдень на ярмарку приезжали окрестные фабриканты, веселые и славные старички, чинно сидящие в санях рядом со своими важными женами, смугло закутанными собольими ротондами, а в сумерки, при первых огнях, по улицам начинались шутливые, но страстные гонки: дико неслись, ажурно вспенивая удила, кормные лошади, отрывисто, с удалью и щегольством, раздавались кучерские вскрики, и высокими облаками поднималась серебряно ослеплявшая прохожих снежная пыль…
– Ивашка, – не осрами, голубок! – говорил, тряся за плечо молодого кучера, азартно мигающий глазом старичок – фабрикант в сбитой на бок каракулевой шапке.
– Поддержи сословие, Никанор! – басовито и строго наказывал кто-нибудь из «валеных королей», просторно отваливаясь в санях и глубоко закутываясь нежащим бобром.
Кучера крепче завивали вожжи в вытянутых руках, с дрожью чувствуя упруго-переливную, скачущую силу, а тройки лошадей, огненно косясь по сторонам, еще круче вздымали распененные рты, еще порывистее и жарче дышали лоснящимися вороными боками.
«Валеный король», не выдерживая бешеной скачки, разгульно приподнимался в санях, распахивал шубу, – под шубой дивно загоралась золотая цепь, – и по охотничьи – задорно выкрикивал:
– Приналяг, родимые!
Но если чужие лошади первыми приносились на ярмарочную площадь, бисерно засыпанную огоньками, «король» обиженно мрачнел и, тяжко вылезая из саней, хрипло говорил кучеру:
– Дур-рак!
Кучер, дородный рыжий мужик, туго перетянутый литым ремнем с казацким набором, не обижался: он только снимал круглую шапку – и отвечал покорно:
– Точно так, ваше степенство…
Король усмехнулся, доставал из жилетного кармана теплый матовый целковый и быстро бросал его в ловкую кучерскую руку:
– Вот тебе, дураку, за ласковое слово.
Вечером «валенщики» собирались в гостинице «Россия», где зыбко и скользко голубели глубокие зеркала в серебряных рамах, оливково сияли расчищенные полы и душисто пахло – вкусным украинским борщом, экзотическими апельсинами и острой рябиновой настойкой. Те, что помоложе, бритые, «ежиком» стриженные юноши были в клетчатых костюмах из искристого шотландского сукна и в светящихся ботинках с ореховыми гетрами. Старшие их братья, породистые мужчины с орлиными славянскими носами, уже степенно обросшие бородой – в волнистых казацких шароварах, низко опущенных на тонкие гармонные голенища легких остроносых сапог. Седобородые старики с морщинистыми лицами важно носили поддевки и меховые оленьи сапоги без каблуков.
В душистом и теплом ресторанном зале пыльно блекли одинокие пальмы, пыльно обвисали по стенам тяжелые картины, – огромный волк среди лунного, снежного литовского поля, картинный всадник в древних муромских лесах, легавая собака на стойке, – и неторопливо двигались лакеи, ловко устилавшие огромный стол хрустящей крахмальной скатертью, нарядно уставлявшие его вызванивающей посудой и разноцветными бутылками с острым, веселящим вином. Пенистая игра откупоренных бутылок и анисовый аромат разварной стерляди крепко веселили валенщиков: они перебрасывались шутками, неторопливо оглаживали бороды, степенно обмахивались легкими, вышитыми на пяльцах платками.
В углу, на подмостках, играли два скрипача, два бритых молодых человека в ветхих сюртуках и заношенных картонных манишках. Играли они что-то грустное, трогающее, мягкое.
Скрипачей сменяли гитаристы, черноусые щеголи в сапогах с подковками, с курчавыми оперными головами. Один из них, весь напряженный, порывистый и легкий в движениях, ухарски притоптывал, щурился и, чуть закинув голову, небрежно и ловко трогал золотые, пчелинорокочущие струны. Прочие вторили ему, начинали с тем же сдержанным удальством, постепенно учащая песенный лад, – они как бы рвали разливные струны, – то сладко томя слушателей древней степной заунывностью, то бесшабашно веселя их певучей звучностью пляски.
– Вот это по-нашенски… по-монашески, – выкрикивал кто-нибудь из валенщиков, в волнении вскакивая с места.
Валенщики веселели, – бутылки ходуном ходили по рукам, – и вдруг гулко били в ладоши: из-за портьеры быстро и легко выплывали две плясуньи, две цыганки в серебряных туфельках, в цветисто-веющих лентах, в голубых браслетах на вздрагивающих, раскинутых руках.
– высоко и страстно запевали цыганки, побрякивая монистами, дремотно прикрывая большие, влажно-зовущие глаза и легко шевеля угольными, насупленными бровями.
подхватывала пьющая за столом молодежь, и зала постепенно наполнялась шумом, гиканьем и звоном. Бесстрастно улыбающиеся лакеи беззвучно застывали в дверях. Несколько мелкопоместных дворян боком пробирались в залу, смущенно оправляя гарусно нарядные платки на шее. Они скромно грудились около подмосток, тихонько подпевая беспокойным, звенящим цыганкам…
– Таборная плясовая! Э, эх, распошел,
грустно и в то же время забвенно-хмельно пели цыганки в лад заглушенному рокоту гитар, серебристо брызжущих под танцующими руками ухарски притоптывающих черноусых, кудрявых щеголей.
Потом гитары внезапно смолкали, цыганки исчезали за портьерой, через минуту снова появляясь под басовитый и томный позыв:
– Таборная плясовая!
Цыганки с молдаванской дикостью кружились на подмостках, тонко визжа и порывисто размахивая бубнами.
Валенщики отчаянно и мутно взглядывали друг на друга, гулко топали под столом и широко подергивали косыми, беспокойными плечами.
– Не пляс, а утеха! – выкрикивал кто-нибудь из них, какой-нибудь чернобородый великан, залпом опрокидывая играющий бокал и наотмашь разбивая его о скачущий каблук.
– На счетец записать прикажете? – ласково спрашивал мгновенно и беззвучно-подлетающий лакей.
Валенщик растерянно оглядывался, выхватывал сиреневую пятерку и, крепко измяв ее, бросал на поднос:
– Деньги – дело наживное.
А в публичном доме, куда перекочевывала, позднее, часть валенщиков, – среди них были и старики, и юноши – тихо бренчало пианино, и молодая, мраморно-напудренная девица в короткой бархатной юбочке, с диадемой в волосах, – недавняя горничная Феклуша, а теперь кокетливая Фанни, – приятно и негромко распевала чувствительные романсы о далеких бубенчиках в дремучих лесах, о синем тумане над морем, о белых подвенечных лепестках на подножках свадебного дормеза… Другие девицы, обязанные занимать шалых, запьяневших гостей, или с забавной важностью танцовали в прокуренной гостиной церемонную кадриль, или, притворяясь веселыми, со смехом присаживались на колени растроганных и щедрых бородачей. Одна из девиц, зябко закутанная в белую кружевную шаль, – высокая и полная Маргарита, – развязно обращалась к гостям с неизменным словом:
– Мужчина!..
Другая, одетая институткой, в шоколадном платье с пелеринкой и немецки-скромным передником, – звали ее нежно и ласково: «Незабудка», – капризно просила, шутливо теребя бороду гостя:
– Папаша, угости свою детку апельсинчиком.
Среди гостей и девиц неторопливо прохаживался служитель, разносивший бутылки «прохладительного» и бледно-изумрудные виноградины в сырых опилках, – молодой, гнусный малый с раскосыми глазами, с рябым, ухмыляющимся лицом, в широкой, канареечной плисовой рубахе. Девицы звали его сочувственно-шутливо;
– Вахлак Семеныч!
Валенщики кутили в публичном доме до утра, – утром отрезвлялись, а к вечеру уезжали в свои боярские селенья, увозили щедрые подарки женам и детям, вспоминая, как в тумане, цыганский бубен и худенькие плечи ласковой Незабудки.
Кутивший с ними городской купец Барашков, недавно женатый, расплачивался, как всегда, серьезнее: его, прямо из публичного дома, отправляли в земский изолятор, откуда он выходил только через несколько дней. Пока он лежал в изоляторе, в магазин к жене, – Барашков торговал мануфактурой, – являлся раскосый малый, подавал ей счет и хрипло басил:
– С уголка…
И, окончательно, смущая молодую, добрую и грустную женщину, спрашивал, оглядываясь на сдержанно улыбающихся покупателей:
– Мне заплатите, аль хозяйку прислать прикажите?
– Нет, нет, получи, сделай милость, – отмахивалась, краснея, женщина, торопливо доставая из ящика несколько хрустящих, голубоватых кредиток.
Мой хозяин, у которого я жил «на хлебах», снимал квартиру, как раз, в доме Барашкова. Жена Барашкова, приходя к хозяйке, часто жаловалась ей на мужа, рассказывала о его проделках, глубоко и протяжно вздыхала, неторопливо прижимая к глазам голубой платок.
Она была женственно-красива, – таких женщин любил изображать Кустодиев (кстати, долго живший в здешних краях), – носила старинные кашемировые шали, просторные и широкие платья в сливочных кружевах, старомодную тальму из траурного шелка – летом и тяжелую, пышную, лазурную ротонду – зимой. Она с трогательной заботливостью ухаживала за цветами, – в «парадных» комнатах барашковского дома весной цвел душистый полевой горошек и благоухали ландыши и фиалки, – и, неизменно, носила с собой пушистую сибирскую кошку. Хороша была у ней улыбка – застенчивая, смущенная: девичья.
Ее муж, чванливый, бритый человек, с удалью проматывающий дедовское наследство, любил чесучевые косоворотки, клетчатые панталоны, быстрых рысаков, запряженных в нетревожащую рессорную коляску, граненый водочный графин и глухие зимние вечера в загородной слободке, в домике вертлявой и бойкой Катюши – белошвейки.
Жили они плохо: муж, в промежутки между запоем, ходил хмурый, небритый, жена – с затуманенно-бирюзовыми глазами, с земляничными веками, опухшими от слез. Оживлялась она лишь во время отлучек мужа, – он уезжал за товаром, то в Нижний, то в Ярославль, – когда к ней часто приходил шестиклассник – реалист Володя Любимов, повеса, красавец и щеголь, смущавший нас своими гипсовыми манжетами с бриллиантовыми запонками, тонкими золотыми часами и матовым портсигаром, на крышке которого изображалась стыдливо-обнаженная женщина, чем-то напоминавшая жену Барашкова.
Этот самый Володя иногда рассказывал нам, – мы часто окружали его любопытной и шумной толпой, – и о кутежах валенщиков в публичном доме.
– А вы, Володя, бывали там? – с восторгом спрашивал его кто-нибудь из нас.
Володя, оправляя снежный воротничок, довольно улыбался, по-мальчишески играл темными порочными глазами и отвечал с достоинством:
– Я, господа, считаюсь там своим человеком.
Когда же мы пытались расспросить его подробнее, он отмахивался и говорил, небрежно целуя кончики розовых пальцев, – на его пальцах пыльно светились перстни с бирюзовыми брызгами, опять, почему-то, напоминавшими о кустодиевских купеческих глазах.
– Прочтите, – говорил он нам, – книжку писателя Куприна: «Яма», – там написано об этом подробно.
Он задумывался, разглаживал мизинцем русый пушок на губе и добавлял с улыбкой:
– При том в какой форме: красота!
«Яма» доставалась, читалась и перечитывалась, – разумеется, далеко не с теми, – вернее, совершенно противоположными, целями, которые преследовал, якобы, ее автор.
А о прочих похождениях «валеных королей», как и вообще о их быте, – меня всегда близко интересовал укладистый купеческий быт во всех его ответвлениях, – рассказывал нам одноклассник, Пашка Нимичев, сын богатого «валеного» заводчика.
К Пашке часто приезжал его отец, пожилой и хмуроприветливый человек, в будние зимние дни носивший мужицкий армяк и огромную заячью ушанку.
Увидев меня в первый раз, он, подавая мне мягкую руку, прищурился и испытующе спросил:
– Из каких будете?
Потом стал расспрашивать об училищных делах и, неожиданно, заговорил о… литературе.
– Тургенева уважаю, а Печерского – люблю: он – из наших.
Герои Мельникова-Печерского, неотрывно прочитанного мной еще в раннем отрочестве, жили когда-то в соседнем уезде, и было странно, но, вместе, и таинственно-отрадно видеть перед собой наследственно-живое повторение Потапа Максимыча (кстати, отца Пашки также звали Потапом).
Я, должно быть, чем-то понравился ему: он, прощаясь, сказал мне, лениво перебирая бороду:
– Будет охотка, – милости просим к нам в деревню: я, чай, не об’едите и не обоспите – живем (он перекрестился в угол), слава создателю, в достатке…
Кроме всего, мы, тесным кружком, и сами заглядывали в николин день в «Россию», – пробирались, волнуемые запретностью, в уединенную дальнюю комнату, долго сидели за стаканами кофе, просматривая газету, – это так напоминало об артистической богеме, – слушали долетающий из зала цыганский визг и бесшабашный разлив томящей гитары.
Николин день проводили в городе торжественно и шумно: далеко за полночь светились в окнах купеческих домов праздничные огни. В этот день было много именинников, в купеческих домах пекли пышные, промасленные кулебяки с налимом и огромные торты, раскрывали, по вечерам, парадные комнаты, тесно загроможденные старинной мебелью и перламутрово озаренные японско-узорными люстрами, на которых хрустально вызванивали искристые, ледяно-прозрачные подвески.
Я любил уездный николин день за его светящийся шум, а еще больше за то, что он уже вплотную приближал каникулы, поездку домой, долгий отдых в далеком родном доме. За огнями николина дня отрадно, прелестно и близко сияла, звала и манила вифлеемская звезда рождества…
В окнах магазинов уже мерцали радужные елочные бусы и плюшево-высеребренные скандинавские деды с вязанками дров, так трогательно (и, вместе с тем, грустно) напоминавшие детские сны, святочные детские метели, сладкие тревоги у притворенных дубовых дверей, за которыми наряжалась хвойно-пахучая, талая елка. Морозы, дико стреляющие по ночам, назывались теперь уже рождественскими, и это давало по утрам чувство какого-то особенного, убаюкивающего уюта, чувство согревающей близости таких же морозных праздничных дней.
Близость каникул чудесно скрашивала и привычные школьные будни, – радостно было проходить солнечным утром по глухим зимним улицам, молодо и звучно скрипя фосфорически-играющим снегом, радостно было подниматься по нарядно-ковровой училищной лестнице, у подножья которой одиноко дремал старичок-швейцар в блеклых галунах и медных медалях. Солнце, алмазно сыплясь сквозь бахромчато-замороженные окна, янтарем заливало скользкий вощеный простор зального паркета, с лучистой дрожью пятнило огромный иконописный портрет болезненного и хрупкого самодержца в бриллиантовой короне, в широкой карнавальной мантии из снежно-смуглого, хвостатого меха. Солнечно, оживленно и шумно было и в длинных коридорах, где порывисто бегали, взвизгивая, первоклассники в аккуратных, туманно-сизых блузках, и неторопливо прохаживались ученики старших классов, с юношеским задором щеголявшие поэтически-зачесанными волосами и бронзово-расчищенными пряжками глянцевитых, высоко – по талии – подтянутых ремней.
В эти дни добрели даже учителя.
Историк Иван Васильевич, славный старик в старомодных очках, наизусть знавший «хронологию» человеческой истории, настойчиво вызывал всех, кому грозила четвертная двойка, всячески помогая им при ответах.
Он искренно огорчался, если все его старания пропадали даром.
– Что ж ты, братец, – укоризненно покачивал он головой, – рождество приближается, а ты не учишься…
И, пристально смотря из-под очков на смущенного юношу, предупреждал:
– Подчитай, все-таки, дома, вызову на следующий раз. Всячески «вывозил» класс и «филолог», еще молодой, похожий на Аполлона Григорьева, человек, с аккуратной обязательностью читающий «толстые журналы» и аккуратно знакомящий нас с новинками современной литературы.
Нередко, в конце урока, он, откладывая в сторону «историю русской словесности» в нелепо-нарядном «земском» переплете, раскрывал «Вестник Европы» или «Русскую мысль» и, счастливо прищуривая глаза, говорил таинственно:
– Хотите прослушать новый рассказ Андреева?
– Просим! – хором отвечали мы.
А иногда он, артистически опираясь на кафедру и небрежно откидывая назад вьющиеся волосы, звучно, нараспев, читал лирические стихи – чаще всего Блока.
Его любовь к Блоку, а, особенно, его неизменно ровное, товарищеское отношение к нам, вызывали со стороны большинства учительства хмурую недоброжелательность.
– Помилуйте, – недоумевающе говорил, иронически пожимая плечами, желчный и злой математик: – он их просто блокирует против учительского состава.
Этот математик, низенький человек с огромной, накрахмаленно-синеющей плешью, – в училище называли его: «Митя плешь», – постоянно ходил в форменном мундире, в пятнисто-грязных, месяцами нечищенных ботинках. От него неприятно пахло дешевым фиксатуаром, дурным табаком и водкой. Он, конечно, ничуть не «добрел» и перед святками. Наоборот, становился еще язвительней и мстительнее.
– Одно! – с наслаждением выговаривал он, ставя классическую единицу, и зло смеялся, довольно потирая маленькие, вечно потеющие ручки.
Мстили ему и ученики: то клейко обмазывали, перед его приходом в класс, старый венский стул, то, выбрав удобный случай, приколачивали гвоздями его галоши, всем этим доводя его почти до бешенства, до плаксивого истерического крика.
Однако, завораживающая близость святок заставляла забыть даже математика. За окнами, в директорском саду, сахарно голубели, радужно играли елочными бусами глубокие декабрьские снега, по дороге, уводящей в сосновые заволжские рощи, длинно тянулся обоз – мужики, шагавшие за серебристыми лошадями, напоминали рождественских дедов, – и глухо, как бы голу-бинно, с домовитым спокойствием, рокотало, бурлило «тепло» в сизых трубах классных печей. Весело разносился по коридорам звон колокольчика, шумно было на большой перемене в гимнастическом зале, где улыбающийся русый мужичок бойко торговал горячими масляными пирожками, и несравненно-легко, великолепно-бодро дышалось, по выходе из училища, стальным морозом, огнисто холодящим лицо и сыровато слипающим веки!
Хорошо было и дома, в небольшой, пахуче натопленной комнате с алым занавесом на двери, с приятно-волнующей книжной полкой в углу, с большим портретом седого, спокойного, незабвенного Тургенева.
Окна квартиры выходили на запад, – далеко были видны из окна снежные, дымящие городские крыши и тускнеющие поля, – в комнатах перед сумерками долго стоял шафрановый свет низкого, неслепящего, морозно-завороженного солнца. В столовой, в большой и просторной комнате, накрывали стол, тонко вызванивали тарелками, из кухни тепло пахло супом, свежим, только что выпеченным ржаным хлебом цвета смолистой сосновой коры. Неясно, – глухо, ласково и нежно, – доносились из-за стены звуки пианино: играла родственница Барашкова, курсистка, уже приехавшая на каникулы.
Дожидаясь обеда, я сидел в столовой, на удобном, татарском диване, выстланном расшитыми подушками. Проходящая мимо хозяйка, спокойная, задумчивая дама с дымчато-мягкой шалью на плечах, с каштановыми, по-гречески гладко убранными волосами, мило улыбалась, ласково напоминала все о том же: о снежных праздничных святках…
– Вероятно, превосходно чувствуете себя перед каникулами?
В ее чуть глухом, сдержанно-певучем голосе чувствовалась какая-то далекая грусть, – вероятно оттого, что она еще явственно помнила свои гимназические годы, свои девичьи святочные дни.
Из соседней комнаты показывался хозяин, – высокий, бритый, в просторной фланелевой рубахе, в меховых бухарских туфлях с теплой, курчаво-меховой опушкой. Он садился рядом со мной, заглядывал в книгу.
– Все вокабулы твердите? – шутливо спрашивал он, широко и прозрачно дымя душистой лазурью папиросы.
Перед обедом он подходил к темному ореховому шкафчику, доставал оттуда граненый, слезно-прозрачный графинчик, бережно цедил водку в тонкий изумрудный бокал. Он называл этот бокал с особенной, кокетливой нежностью:
– Опрокидончик.
За обедом ел он много, любил маслянисто-лайковую маринованную стерлядь, соленые огурцы и пушистый хрен, остро пахнущий морозом.
После обеда хозяин заходил ко мне, садился на кровать, смотрел на солнце, мирно опускающееся за далекие Межаковские леса – и вспоминал университет, Москву, «вакации», татьянин день, Воробьевы горы.
По праздникам хозяин носил на борту темно-голубого пиджака университетский значек, читал литературные новинки, – «нельзя же отставать от века», – басил он, забираясь с книгой на диван, ходил по вечерам в городской театр, восхищаясь на другой день испанскими глазами красивой актрисы.
– За жабры берет, шельма, – ласково и хитро взглядывал он на хозяйку.
Иногда у хозяев собирались гости, друзья и сослуживцы: судейские чиновники, педагоги, врачи, – долго сидели за самоваром, а потом за граненым графином, который опять назывался уменьшительно и ласково:
– Графишка.
За чаем они обсуждали городские новости, за графином – новости политические. О политике говорили с осторожной язвительностью, строго держась бархатных рамок думской конституции. Но по настоящему оживлялись они только после второго графина: они краснели, возбуждались – и, непременно, пели «Из страны, страны далекой…» или «Вниз по матушке по Волге», – песни студенческих дней, песни молодости, мгновенно блеснувшей на дне слезно-горькой хрустальной рюмки.
Пели, конечно, и другие песни – «игривые», как отзывался о них мой хозяин.
Кто-нибудь из гостей, присаживаясь на диван, рядом с женой приятеля, добродушно щурился, приподнимал плечи и, прищелкивая пальцами, кокетливо выговаривал шантанно-бойкой скороговоркой:
Гости собирались, обычно, по праздничным дням, – и, обязательно, все в тот же сияющий день «зимнего Николы».
В будничные, предсвяточные дни они приходили лишь одиночками и, в ожидании старинного рождественского гуся с разноцветной капустой, довольствовались чаем. Разговор тянулся скучнее, песен совсем не пели.
В предсвяточные вечера, прозрачно отуманенные морозным дымом и крупно обсыпанные звездами, особенно хорошо было на катке, – каток дрожаще сверкал за ельником подобно древне-святочному, сафьяново-оправленному зеркалу, отражающему колдовской свет свечей.
Смороженный ельник, ледяной звон, осторожный девичий смех, легкая, зябкая свежесть пушистой фуфайки, иглисто-перламутровой от инея, чудесная бодрость, наполняющая грудь свободой и силой какого-то летящего – или несущего – простора!..
Помнится упруго-скользящий, искристый разбег серебряно-голубеющих коньков «Нурмис», мелькающие по сторонам маскарадные фонарики, помнится (и, вероятно, никогда не забудется) плавно бегущая гимназистка в горностаевой шапочке, в вязаной барбарисовой кофточке, в короткой, шотландски-клетчатой, складчатой юбке.
Она, на ходу схватив меня за рукав, обертывается, мягко сияет глазами.
– Сережа, бежим вместе, – говорит она с неловко-растерянной, смущенной и милой улыбкой.
Меня, почему-то особенно, почти родственно трогает это простое, домашнее обращение по имени, как трогает и ее горностаевая шапочка, и далекое тепло ее рук, очаровательно чувствуемое сквозь сыроватую лайку узких, душистых перчаток.
Я бегу в лад ее маленьким ножкам в высоких, туго зашнурованных ботинках, – мы мчимся легко и быстро, смеясь, взглядывая друг на друга, часто касаясь плечами, с восторгом ощущая на лице земляничную свежесть мороза. Мороз бусами опутывает ее шапочку, – опять вспоминаются бусы рождества! – серебрит ресницы и брови, влажно алеет на женственно-полудетских, чуть капризных губах, заставляет мглисто прикрывать глубокие и большие глаза, смутно-лиловые от маскарадного блеска веерно расходящихся по сторонам фонарей.
Потом она задерживается, порывисто чертя звенящими коньками, тонко отсеивая ими алмазную ледяную пыль.
– Я, кажется, устала, – вздыхает она, все еще не отнимая руки, – и неожиданно вздрагивает:
– Однако, прохладно.
Я приношу ей легкую беличью шубу, слабо и нежно пахнущую домашним теплом, – и она, набрасывая ее на плечи, чуть танцующе идет рядом со мной, болтая, смеясь, привлекая внимание гимназистов, проносящихся мимо нас с забубенной лихостью, с картинной цирковой ловкостью.
Увидев свободное кресло, она задорно взглядывает на меня, бально повертывается и устало опускается, звеня своими опыленными «снегурками».
А вокруг непрестанно вызванивает струнно-зеркальный лед, и с новой, уже совсем вечерней яркостью, стынут на небе звезды, среди которых особенно великолепна та, что поздно поднимаясь с Востока, туманно-розово, одиноко-грустно, сияет над глубокими снегами, полночным библейским светильником…
Я всегда любил эти поздние звезды, в которых есть что-то усталое, тихое, но, вместе с тем, успокаивающее, как в далеком, чуть слышном заливе бубенчиков под дугой старинной, неспешащей тройки, как в колыбельной песне, сонно воскрешающей детство.
В детстве я смотрел на эти звезды из окон родимого дома с бездумным и светлым очарованием, – так же очарованно смотрел и на пасхальные огни, – в ранней молодости – с тревожно-счастливой любовью, происходящей из глубинного осознания великой, первобытнорайской красоты мира.
Теперь, утвердив навсегда в себе это чувство, мучительно соединенное с другим, – с чувством неизбежного конца каждой человеческой жизни, – я люблю в звездах поздних ночей отблеск своей юности, расцветавшей подобно безымянному счастливому цветку, знавшему и тепло солнца, и свежесть прохладных рос.
Мудрый древний владыка с языческой роскошью украшал свои тонкие и смуглые руки драгоценными звездно-сверкающими кольцами. На одном из любимых его колец могильной тоской звучали траурно-золотые слова: «Все проходит»…
Вещий, первобытно-страшный и, в то же время, простой закон: «все проходит» – непреоборим, – отныне и до века. И, кто знает, может быть, именно он заставляет так крепко любить землю, так бережно дорожить каждым уходящим днем и, наконец, так потаенно хранить в глубинах памяти день минувший?
Магическая сила памяти оживляет прошедшее, чудесно преображая человека, возвращая ему самого себя, т. е. дает радость, равной которой нет на свете.
Вот эта шапочка из горностая, эта низко светящая розовая звезда, – особенная, отличная от всех других, – до сих пор сохранили для меня во всей первичной нетронутости и свою бархатисто-скользящую мягкость, и свой отуманенный блеск.
Но еще более памятны мне те домашние зимние дни, когда каждый час, каждая минута так несказанно восторгали меня! Казалось бы, что особенно могло быть в том, что шестнадцатилетний мальчик, неотличимый от тысяч других, хотя и более других прочитавший прекрасных книг, перечитывать которые, опять-таки, величайшее счастье, – что этот мальчик ехал на рождественские каникулы, на две недели, после которых опять будет все то же – чинные «классы», одинокие вечера, февральские уездные метели? Но почему же, все-таки, каждая подробность тех святочных дней – не поблекла, не отцвела, а, наоборот, запомнилась до поразительной живости, все еще впечатляющей, трогающей и успокаивающей?..
Погибшая весна
За деревней, за полями, на голубеющей лесной опушке раскинулось тихое цыганское кочевье.
В полях еще просторно и открыто, сверкают холодные озера, жаркой свежестью теплится озимь, под древней сохой кудрявятся, пышнеют тяжелые пашни, но в лесу уже туманно и прозрачно-мягко. В лесу ласково, изнемогая от солнца и южного ветра, распускается березовая листва, пробиваются благоуханные травы, ворожит, покачиваясь на древесной вершине, кукушка, – и в этой весенней, уже предвечерней, тишине особенно ярок цыганский костер, и несказанно свеж запах его кочевого дыма. Дым одинокого костра, низкое солнце, затопляющее лес широким, тающим блеском, последний, теплый и рыхлый снежок в затишьи дола, старая усадьба в стороне, старый сад за ней, цыганский табор и весенняя, в лепестках облаков, глубина неба над головой – все веет великим, почти жутким очарованием земли, ее красоты, ее всегда нового и прелестного расцвета.
Я иду чуть приметной дорожкой в душистом березняке и, проходя мимо табора, вижу изодранные шатры, смуглых – таких же, как и сто лет назад – людей у костра, лошадь, медленно срывающую колючую сочную траву, и ближе, совсем рядом, тонколицую девушку в оловянном ожерельи на шее, в крупных серебряных серьгах, с дикими, шутливо-вздорными, дерзко-прекрасными глазами. Я смотрю на ее, слегка изумленное, ласковострогое лицо, на ее старинные серьги, любуюсь бродячим уютом шатров, лошадью – она все звенит и звенит, грустным, нищим бубенчиком – и, мечтая о старине, воскрешая забытые, минувшие весны, вспоминаю любимого поэта, – он, как и я, проходил когда-то мимо цыганских кочевий, узнавая в цыганских голосах
Он, как и я, любовался и солнцем, хрупко озаряющим свежий, к вечеру прохладный и гулкий весенний лес, и шумным перелетом кукушки и, вероятно, так же подолгу сидел в уединеньи на свежем, пахнущем смолой, пне, жадно дыша земляной теплотой, болотным холодком и небесной прозрачностью. И так же, с покоряющей влюбленностью в солнечный земной мир, слушал лесные песни, – так же, как слушаю я зазвеневшую вослед песню цыганской девушки. Ее песня проста, первородно-чиста и нежна. Она поет о том, о чем поются все девичьи весенние песни, о том, о чем сложены лучшие из земных песен. Она поет о любви. Лесная заря, потухающий костер, молчаливая береза, и под березой она, молчаливая, как и береза, девушка, ожидающая любимого – вот и вся ее немудрая песня. Что мне до этой девушки, что мне до ее песни! Она уйдет со своими шатрами, а я, надолго запомнив ее детски-дерзкие, печальные глаза, возвращусь домой; и все-таки песня покоряет, заставляет остановиться, заслушаться и все глубже, все острее вспоминать минувшие весны.
Цыганка все поет. Все тише, все заглушенней. Она то вспоминает о далекой своей родине, о безвестной родине своих предков, и тогда песнь ее звучит тоской тысячелетних кочевий, то опять – и уже настойчивей, нетерпеливей – ждет прекрасного друга, то, замолкая, вздыхает, и ее вздох сливается с томительным вздохом кукушки, нетерпеливо свергающейся вниз – на пьяный любовный зов.
И я все стою, все слушаю, потом иду, ближе подвигаясь к усадьбе, к ее саду, где уже серебрится первая тяжелая и душная кисть черемухи, и, несмотря на то, что песня цыганки – обычная, будничная песня, а голос ее грубоват и глух, хотя и в грубости полон чистоты и блеска, – чувствую, что эта песня запомнится навсегда, как запомнились любимые стихи молодости.
Разве можно забыть эти строчки, подобные невянущим, нескудеющим цветам?
Я вновь и вновь повторяю золотые строчки, и с прежней, почти святой восторженностью ощущаю их переливчатую музыкальность, их молодое, слитое с солнцем сердцебиение, и вновь – и все теснее – переживаю родство с тем, давно ушедшим поэтом, который, глядя на синеющий в сумерки бор, тосковал о какой-то забытой, чудесной стране – о голубой стране минувшей весны.
Я непрестанно вслушиваюсь в музыку чужого, кровно родного мне чувства, опьяняюсь им, и уходя все дальше, уже минуя усадьбу, уношу прекрасную, почему-то дорогую, цыганскую песню, и, без боли разбудив прошлое – мою первую любовь, – еще больше, еще крепче, еще мучительней люблю этот прекрасный, широко раскинувшийся предо мною весенний мир. Проходя осинник – последний переход перед молодым березовым леском за усадебными холмами, я снова останавливаюсь и вижу старый сад, весь в робкой, почти женственно-кроткой зелени, а над садом – чистое, чуть побледневшее, еще глубже отодвинувшееся небо, и вдали – солнце, залившее одинокую полевую сосну грозным, ослепляющим жаром. Уходящее солнце золотится все ярче, оно, перед тем, как опуститься в лесную глубину – во мрак и туман дремучей дубравы, – расцветет на мгновение таким пышным, таким слепящим цветом, что весь этот мир – и помутневшие поля, и прощально возносящиеся в вышину лесные вершины, затихнут на мгновенье, как очарованные, и мир, очарованный этой тишиной, пребудет несколько мгновений как бы в глубочайшем и чудеснейшем сне. В этот краткий промежуток, промежуток между днем и ночью, с особенной, смежающей глаза силой пахнут первые травы и листья, и с особенной звучностью, сначала робко, а потом раскатисто, дрожа от весеннего счастья, запевают нежные птицы сумерек.
Сумерки еще не наступили, но в полях заметно тускнеет: голубеют, теряя свой блеск, озими, сизеют пашни, в долинах веет дремотная полутьма, а над болотом, где мечется жалобный чибис, клубится прозрачный туман.
Я, все ускоряя шаги, подвигаюсь к своему любимому лесу, и он, уже переполненный по низам тающе-золотым, мглистым затишьем, близок, – холодно и сладко стягивает губы запах березового сока, запах нетленной весенней чистоты, свеже и чисто звенит в зеленовато-смуглом долу топкий, в тишине особенно звучный ручей.
Подходя к ручью, я в последний раз оглядываюсь назад: далеко, далеко отодвинулся старый сад, так же, как далеко отошла молодость – весна моей жизни. Я опять, мучась содрогающей любовью к жизни, к весне, к ее новому, с каждым годом все более прекрасному расцвету, вспоминаю любимого поэта:
Ранняя весна. Звезда минувшего. Я еще и теперь помню каждый день той далекой весны, я помню:
Та, минувшая весна, была особенно прекрасна, – в солнце, в гулких ветрах, заливающих поля певучим звоном древности, в пламенеющих закатах и тихих месячных ночах, уподобляющих землю родине первозданного голубого света. Я до сих пор помню, как той весной гудел над голыми, пустынными полями сухой половецкий ветер, как распускались в перелесках первые цветы и каждый цветок напоминал девичье лицо, как шумела листва под ногой, когда я шел к усадебному саду, и как неизменно поднималась из сада бесшумная, круглоглазая белая сова.
Сад зацветал все гуще, – и я до осязательности живо помню сотовый аромат его лип, его первых мотыльков, неотличимых от сбитых ветром благоуханных лепестков жасмина, его травяную глубину и глушь, задумчивую от рокота горлинок и протяжного всхлипа иволги, а за садом, вон там, ближе к селу, – заросшую тропу, изгородь и еще издали заметный белый платок. Над полем бил предвечерний ветер, платок колебался, я шел на его зов легко, словно несомый ветром, а навстречу мне, направляясь к усадьбе, шла цыганка, с ребенком-девочкой на руках. У ребенка были большие дерзкие глаза, пышные кудри… Такие же дерзкие, но уже потухающие, в синеве и позолоте, были глаза и у матери, еще молодой и красивой, – в крупных серебряных серьгах, с оловянным ожерельем на смуглой, открытой шее.
Я, чувствуя себя истомленно счастливым – кто не помнит впервые открытых девичьих губ! – шутливо просил ее погадать, и она трогательно пророчила мне встречу с прекрасной Пиковой Дамой. Потом она уходила дальше, скрывалась в саду, пробиралась в усадьбу, на кухню, – там принимали ее сочувственно и дружески-шутливо, кормили, забавлялись с ребенком, а она сидела молчаливо и печально, напоминая библейскую женщину на старой церковной иконописи. Наконец, ее проводили в комнаты, и, ослепленная блеском зеркал и люстр, дрожа от непонятного, обессиливающего восторга, она только крепче прижимала к груди свою девочку и, входя, кланялась низко и глубоко, сладко смежая невидящие, затуманенные глаза.
Она слышала глуховатый, старающийся быть ласковым, голос, чувствовала, как девочка, отдаляясь от нее, переходила в ловкие и сильные мужские руки, а, возвращаясь, радостно показывала ей блистающую серебряную монету. Цыганка, уходя, прятала монету в глубокий карман своей пестрой ситцевой юбки и, несмело оглядываясь, запоминала – до будущих весенних кочевий – светлую, как бы плывущую в солнце, залу, окно в гулкий сад, и у окна – отца ее ребенка.
Он снисходительно-небрежно попахивал дымком, тихо похлопывая жавшуюся к его ногам собаку, женственную, поминутно вздрагивающую суку – пойнтера. Он, потомок разорившихся князьков, был статен и черноус, носил блестящие узкие сапоги, широкие голубые шаровары, мягкую шелковую рубашку с нарядным поясом из голубого кавказского серебра. Князек жил нелепо и дико, тосковал об изменившей ему жене, тайно целовал ее портрет, ее гладко причесанную, итальянски-прелестную головку, безобразно кутил с солдатками, бешено носился по полям, загоняя своего верхового аргамака, а иногда пропадал целыми месяцами, одевался во вретище и уходил на богомолье в далекий монастырь, не брезгуя ни копеечным подаянием, ни копеечным воровством.
Он часто менял любовниц: в усадьбе видели и цыганку, и провинциальную актрису – она даже пробовала завести настоящую «дворню», – и шалую, чернокосую гимназистку, никогда не расстававшуюся с гитарой, и уездную проститутку, с забавной важностью носившую бархатные платья сбежавшей жены разгульного князька.
Он прельщал женщин своим безмерным озорством, ловкой верховой ездой, черным завитым усом и безумной пляской под разбитую, плачущую гитару. И неудивительно, что однажды в усадебном окне мелькнул белый, целомудренно-подвенечный платок, высоко поднялась лебединая девичья рука, неумело расплескивающая из дедовского бокала тяжелые звезды пахучего, острого вина, с новой страстью зазвенела гитара и с новой, почти исступленной силой грянула казацкая пляска.
Это было все той же, уже поздней весной, когда сад заглох и зарос, когда слитые воедино зори – заря вечерняя и заря утренняя – разливались потопом благодатного сияния, когда звезды чуть белели, как бы погашенные красотой все пышнее расцветающей земли, когда земля зашумела ржами, и во ржах стыдливо означились бесцветные, тончайше-влажные васильки.
Это было в сумерки; была все та же свежесть любимого леса за усадебными холмами, и была страшная, немотная боль, и, вместе с болью, рождалась другая любовь, уже неизменяющая, не скудеющая, наоборот, все растущая в своей интимной взаимности, – рождалась любовь к каждому березовому листу, до глубин раскрывающему в солнечном луче свое изумрудное сердце, любовь к каждому лучу, воскрешающему травы, цветы и колосья. Помню, я стоял немой и пораженный, словно в забвеньи: я не мог налюбоваться стайкой тучек, медленно уносимой ветром и сказочно залитой солнцем, не мог надышаться ароматом клейко-мягкой, дрожавшей от бившегося в ней сока, березовой ветви.
Тогда я в первый раз всем своим существом ощутил всю глубину, полнозвучность и чистоту с детских лет пленившего меня поэта и сладостно повторяя:
Повторяя эти строчки, я бодро и уверенно шел все дальше и дальше, как молодо и бодро иду и сейчас, в эти светлые сумерки, в этот тихий вечерний час.
Я иду без дороги, лесом, надо мной низко зеленеют березы и сорванная березовая ветвь пахнет по-прежнему холодно, клейко и чисто. В лесу особенная, сыроватая прохлада – прохлада земли, ручьев и слегка озябших деревьев, какая бывает в русском березовом лесу на апрельском закате. Закат расстилается прозрачно, в безоблачности и широте, он очень нежен, пока еще не ярок и только по низу прохвачен холодноватым, ощутимо-густым и крепким смуглым загаром. Закатный загар становится все крепче и гуще, небо тускнеет и только на юго-востоке, там, где уже начинает свое голубое вознесение первая звезда, лазурь холодеет все прекраснее, достигая своего первозданного очарования. Лес затоплен страшным, зеленовато-золотистым, быстро сизеющим, как бы ладанным светом раннего весеннего вечера. Ранний вечер спокоен и тих, мелко, все нежнее, все задушевнее звенят птицы, и их звон, все мягче врастая в тишину, не нарушает ни его покоя, ни ее листвяной мягкости, – тончайший звон только углубляет лесное спокойствие, облекает его какой-то сокровенной музыкальностью и чуткостью, даже прощальный, раскатисто-хриплый, повторяемый тишиной голос кукушки кажется иным, преисполненным осторожности и легкости.
Я, запоминая каждый звук, каждый, непрестанно-меняющийся, то серебряно-голубой, то золотисто-пепельный световой узор в березовых вершинах, поспешно перехожу в подсыхающее, охватывающее атласной сыростью, болотце. Я уже целиком во власти иной, всю жизнь сопутствующий мне, охотничьей страсти, я крепко держу ловкое, легкое ружье, внимательно осматриваясь по сторонам.
Начинается тяга, начинается великое, древнее, почти колдовское лесное торжество, торжество тысячелетней любви, тишины и заката. Чем пышнее расстилается слава заката, тем беспокойнее изначальная лесная глушь. А здесь настоящая глушь: низкорослая сеча с высокой, уже распустившейся березой посредине – вальдшнепы всегда тянут на высокое дерево – и за сечей спуск к боровому простору. Бор стар, свеж и благоуханно-душист от золотистых смол и сгорающего, но здесь все еще холодноватого снежка, рассыпанного в его потаенных сосновых низинах. В воротах бора, на их резной, выточенной маковке, на вершине молодой, особенно стройной елочки, чернеет ворон, всегда скорбный и тихий, всегда хмурый и вещий. Он напоминает ворона русских былин, и от этого бор кажется особенно глухим, особенно древним. И как древен над его тяжким мраком закат, как волнует вздрогнувшее в бору бормотанье тетерева, пока отрывистое, короткое, быстро глохнущее в тишине!
Тетерев, чудесная, угольно-голубая птица-лироносица, птица, огненный гребень которой сияет, как вечная звезда любви, – эта чудесная птица тревожно похаживает в вечерней мгле боровой долины, пробует подняться, но не поднимается, а только вскидывается и, падая, уже смелее, нетерпеливее кружится, как бы в исступлении, низко опуская голову. Я вслушиваюсь в стон тетеревиной песни – тетерев протяжно томится в неиз’яснимом, шелково-шуршащем вздохе, – вслушиваюсь во все это лесное торжество, и снова, с каждым днем все забвеннее погружаюсь в его светлую, обильную, как бы музыкальную глубину.
Вечер избыточно преисполнен звуками, свежестью, закат стал маковым, тронулся струистой росой тучек, лесные вершины, тронутые холодком мгновенного ветра, сладко дрогнули, смолкли и застыли в очарованьи: над ними поплыл новый, незабываемо-дивный звук – сочное хорканье вальдшнепа. Вальдшнеп проносится стороной, ближе к бору – чуть виден его приспущенный клюв, – несется стремительно и ровно, тая в закате. И, словно на его зов, оттуда же, из маковой страны заката, из хрустального терема весны выносится другой, и его близкое, резкое хорканье, его льдисто-прозрачный свист на мгновенье оглушают и слепят. Я приподнимаю ружье, высокая, раскинутая надо мной береза как бы отодвигается, наполняется славословящим звоном, сказочно дымится, но птица, туго опираясь на недвижные крылья, возносится в вышину. Ружейный звон растекается во второй раз, с новой, раскатистой, изумляющей боровую глушь силой, и птица, сверкнув в закате золотыми крыльями, тихо опускается на землю, роняя с раскрытого клюва жертвенную кровь. Над землей, над убитой птицей, плавает пороховой дым, – он пахнет мягко, родным, с детства любимым запахом леса и скитальчества. Я любуюсь птицей, ее переливчатым, смуглым золотом, гаснущим закатом, потемневшим бором, почему то еще острее и кровней переживая слияние со всей этой красотой, со всей этой, никогда не отцветающей и не блекнущей прелестью, и опять с успокаивающей грустью вспоминаю поэта, который так же стоял когда-то в вечерней апрельской тишине, в таком же глухом и таком же чутком, мирно темнеющем, лесу. Он так же, как и я, любовался убитой птицей, так же бережно вслушивался в «ликующую ноту» невидимых журавлей, и также примиренно удивлялся воскресающему в тишине прошлому – молодости и любви.
Погибшая весна. Звезда минувшего. Сладостная апрельская темнота.
Темнота поднимается очень медленно, но расплывается плотно и звучно, неторопливо обрывая маковые лепестки заката, завораживая усталых, уже затаенно-далеких птиц, наполняя свежеющий лес сокровенной тайной молчания и сна, напоминающей небытие.
Я опять прохожу лесом, без дороги, часто останавливаюсь – еще тянут, теперь уже тихо и низко, запоздавшие вальдшнепы, – дышу и не могу надышаться холодом последней, текущей к востоку, огнистой полоски, свежестью березовой ветви, слабо хлестнувшей по лицу, пронизывающим ароматом земли – сладчайшим ароматом молодой травы, еще более выросшей и засвежевшей в эту благодатную вечернюю зарю. Я иду не спеша – чем дольше в лесу и в поле, тем счастливее и лучше, сворачиваю на древнюю, изрезанную колесами, дорогу, она выводит к усадьбе, к саду, теперь темному, глухому, пахнущему всеми запахами весны, молодости и счастья.
Тусклая звездная позолота, мягкая темнота, огонек в усадебном окне – все так покойно, немножко грустно и неиз’яснимо хорошо! Я прохожу мимо усадьбы, слышу голоса и смех, они звучат радостно, молодо и нежно. Там уже давно нет разгульного князька, он кончил свои дни так же дико и глупо, как и жил: лег на кровать, поставил в ноги охотничье ружье, нашарил – ножными пальцами – собачку и выстрелил в лоб, безобразно раздробив свою хмельную, красивую голову. На груди у него нашли записку, переполненную изумительными по гнусности ругательствами. Теперь в усадьбе новая жизнь, новые люди, новая любовь.
Проходя усадьбу, вступаю в поля. Темнота полей полна прозрачности, их тишина – великой успокоенности. За полями мягко теплится костер цыганского кочевья. Девушка-цыганка, девушка в оловянном ожерельи, в крупных серебряных серьгах, с дерзкими, ночью зеленоватыми глазами, дожидалась, вероятно, своего друга; она снова запевает, радостно, гулко и звучно. Кто-то, потрясенный березовой свежестью впервые открытых девичьих губ, отвечает ей песней силы, молодости, страсти, и песня, сливаясь, раскатывается в ночных полях тысячелетним любовным восторгом. Я снова стою, слушаю, и снова, теперь уже с убедительной и какой-то грозной силой, чувствую, что никогда не разлюблю эту случайную песню, как никогда, до последнего дня, не разлюблю эти звезды, этот зыбкий воздушный лунный свет, эти ночные поля, – весь этот благоуханный, стократ чудесный, земной мир.
Андрей Новиков
Андрей Никитич Новиков родился в 1889 году в крестьянской семье. Входил в литературное объединение «Перевал». Был дружен с Андреем Платоновым. В начале 1940 года арестован, а летом 1941-го расстрелян.
Советская критика упрекала Новикова и за чрезмерное тяготение к сатире, и за погрешности против синтаксиса. Краткая литературная энциклопедия (1978 г.) указывала, что «объектами для сатирических изобличений он берет бюрократизм, кулачество. Вышедшая в 1929 большая сатирическая повесть Новикова «Причины происхождения туманностей», имея целью сатирически изобличить бюрократизм в советских условиях, дает совершенно ложное представление о пролетарском государстве как целиком бюрократическом. Н. пользуется гиперболой, он злоупотребляет количественным накоплением фактов бюрократизма и оставляет в стороне такую актуальную задачу советского писателя, как показ несоответствия бюрократических методов руководства характеру пролетарской власти».
Пробуждение личности
В. Б. Келлеру
Придет время, когда погибнет и все, возрастающее в теплице: тогда мир согреет все сердечностью и теплотой.
Возмужалая агрономическая наука признала бурьян травой вредной: он причислен к разряду сорняков, занявших почетное пространство на советских полях.
Кузьма Федотович Шаповаленко, житель деревни Кунья-Сармы, одно время имел веское возражение против этой установившейся научной догмы.
– Все, что возрастает само по себе, – не может быть бесполезным, – говорил Шаповаленко. – Идеи, как и бурьян, зарождаются дуриком. А поэтому не есть ли он, бурьян, растение величайшее из всех трав?!
Кузьма Федотович не предполагал, что идеи возникают от причин, а всякое растение бывает двуполым: растение мужского пола пыльцой, исходящей от цветения, оплодотворяет противоположный пол.
Однако мнение Шаповаленки о значении бурьяна заслуживает всестороннего внимания. Овладев в полной мере терминологией, он находил две полезности бурьяна: положительную и относительную.
К полезности положительной бурьян причисляется как сухоустойчивое растение; к полезности же относительной – как растение массовое, возрастающее вне плановости. К тому же бурьян превозрастает на развалинах, а Кузьме Федотовичу доподлинно известно было, что на развалинах старого мира возрождается новая общественность.
Шаповаленко жил в деревне, а позади его хаты без причин превозрастал бурьян. Весной беспокойные куры водили туда торопливых цыплят, а дряблые старики ходили по нужным делам. В ранней возмужалости Шаповаленко туда же приглашал девушек для душевных разговоров, и почти каждая девушка, сломивши стебель бурьяна, преподносила его ко рту, что и освобождало ее от обязанности говорить вздор.
На восемнадцатом году жизни Кузьма Федотович изведал сладость любви. Местом сладострастья был бурьян, а предметом – Пелагея, прозванная по-уличному Галендухой (впоследствии эта девушка для благозвучия переменила имя Пелагея на Полину, а вышедши замуж, приобрела фамилию Жамкина). Разнежившись от взаимных ласк и возбужденные страстью, молодые люди прикатали большую площадь бурьяна, а когда Галендуха вернулась домой, от нее несло дурным запахом. Отец Пелагеи, подняв глаза, пытливо посмотрел на дочь: он понял все, и радость была омрачена, а любовь опозорена. Ночью Шаповаленко ушел в неведомые для сельчан страны и, отбыв юношей, возвратился в деревню возмужалым.
Его хата превратилась в развалины, поросшие бурьяном, и на развалинах он присел отдохнуть.
– Шел я напролом, думал, что за горизонтом блинцы, – сказал он сам себе и пополз в бурьян, где возлег на брюхо.
Тем летом надвигался голод, и Кузьма Федотович не выходил из бурьяна, чтобы не смотреть на людское бедствие. На зиму он поселился в холодном соседнем сарае, сложив туда запасы бурьянных стеблей, слегка просоленных. На дверях жилища, в созвучие собственной фамилии, он прибил картонную вывеску:
Шью шапки
и
починяю валенки.
Но мужики, по тому времени, не воспользовались услугами шаповаленского ремесла, ибо каждый предпочитал дома кипятить валенки в воде, чтобы добывать отвар для кваса. Только среди зимы какой-то старик доставил для починки старые кожаные опорки, служившие ему обувью для ночных выходов. Кузьма Федотович размочил опорки в воде и обнаружил мягкость кожи. Он попробовал пожевать подошву, и она оказалась вкусной. Два дня Шаповаленко не сосал сочных стеблей бурьяна, питаясь кожей и убеждая себя в том, что кожа сродственна мясу.
В деревню часто прибывали горожане, и Шаповаленко, слушая их речи, долго думал о том, куда иссякли из обихода простые слова. Слова горожан не хватали за душу, хотя и была она обнаженной. Правда, Кузьма Федотович знал, что каждый мужик душевность прячет, путь к ее обнажению весьма извилист, но тем не менее он был в большой претензии к горожанам. Будучи на базаре, он наблюдал, как один мужик покупал штаны. Торговец перемахнул через руку с полдюжины брюк, а взоры мужика упали на одни. Мужик просил уступить четвертак, а торговец, для выгоды ремесла изучив мужицкую душу вообще, тряхнул брюками перед глазами.
– Да ведь у тебя денег нет! Тоже покупатель, – потянул торговец вызывающе. – Давай пятерку за все!
Мужик оскорбился и, дабы доказать, что у него деньги есть, выхватил брюки из рук торговца и стал доставать из-за пазухи гаман.
Торговец обманул мужика, и Шаповаленко догадался, что вместо душевности у мужика оказалась широкая натура, над которой насмеялся хам. В знак протеста Кузьма Федотович ушел снова в бурьян, где учредил пять различных канцелярий, чтобы отписываться от всех городских ведомств. Списки и форменные бумаги он составлял собственноручно и подписывался как за каждого мужика в отдельности, так и за всех председателей, полагающихся по сельской общественности, сам. Подписи он ставил с обеих рук, а один раз расписался даже правой ногой. Печать к деловым бумагам ставил гербовой стороной медного пятака, закоптив ее на керосиновой горелке.
Как-то Шаповаленко вышел из бурьяна, чтобы пройти вдоль села. Он вспомнил про съеденные во время голода опорки. Старик – владелец опорок – голодал, и Кузьма Федотович видел, как он глотал слюну, узнав, что опорки съедены. Глаза старика блестели, как у женщины, изголодавшейся по мужчине. После старик умер, и тело его распухло. Оно дрыгалось, как студень, и голодные люди стучали зубами от голода и аппетита. Шаповаленко вздрогнул от ужаса и обиделся на себя.
На улице он встретил Полину Жамкину, и думы о старике покинули его. Полина посмотрела на Шаповаленку лукавыми женскими глазами и заулыбалась.
– Галендуха! – воскликнул Кузьма Федотович как-то радостно.
Полина вздернула брови.
– Вахлак! – сказала она. Ей было обидно за столь грубое старое наименование.
– Ты не сердись, Пелагея, – сказал опять невпопад он.
– Вахлак! – подтвердила Полина, но уже ласково. Полина была замужем за Жамкиным – мелким сельским торговцем – и привыкла к более деликатному обращению. Она носила светло-голубые платья городского покроя, чем существенно отличалась от деревенских баб. У нее пробудилось желание говорить с Шаповаленкой, ибо каждый замкнутый человек кажется интересным.
Кузьма Федотович не знал другой женщины, кроме Галендухи, так как мир казался ему малолюдным. Но Галендухой довольствовался Жамкин, а не он, от чего и было грустно. Полина Жамкина стояла покорная, но он не знал, что ей сказать.
– В бурьян приходи, – сорвалось у него с языка.
Щеки Полины зарделись, ибо она вспомнила дни, когда бурьян омрачил ее юность.
– Дурак! – крикнула она сердито и пошла прочь.
Кузьма Федотович понял, что женщину он чем-то оскорбил.
Утром Шаповаленко ушел в город. В городе он подошел к дому заключенных. Дежурный надзиратель спросил, что ему нужно.
– В тюрьму пришел, пороки за собой чую, – ответил Шаповаленко.
Надзиратель был поражен: за долголетнее пребывание в этой должности он не знал случая, чтобы в домзак приходили сами преступники, – туда только приводят. Но надзиратель на всякий случай вызвал начальника. Начальник его выслушал и попросил документы. Шаповаленко показал удостоверение, им самим написанное.
– Документ твой в порядке, – сказал начальник, – но в домзак тебя заключить не могу. Оснований нет.
Будучи по натуре жалостливым человеком, начдом-зака обласкал Кузьму Федотовича, на лице которого выразилось скорбное недоумение. Не предполагая, что тюремщики могут оказаться добрыми людьми, Шаповаленко от неожиданности заплакал. Начдомзак осторожно взял его под руку, они отошли и сели в канаве, заросшей травой. Начальник был рад, что наконец-то люди начали бичевать свои собственные пороки и, быть может, скоро наступит конец его неприятной должности. А до сих пор он думал, что пороки должны выявлять служилые люди, ибо сами они должны быть непорочными. Начзак был некогда крестьянином и явно тосковал по земле. Он говорил о клевере и чечевице, о полезности кенафа и о целесообразности посева клещевины. Затем, перейдя в область политики, он сообщил о том, как хорошо станет судьям и следователям, когда все люди будут бичевать собственные пороки.
– А что же они тогда будут делать? – робко спросил Шаповаленко. Начдомзака был мудр от простоты, а прозорлив от общей перспективы.
– Судьи и следователи-то? – переспросил он. – Они углубятся в исследования социальных причин, придавая этим вопросам научное значение. Таким образом они из судей превратятся в научных деятелей…
Я встретил Шаповаленку в вагоне поезда пригородного следования. Обозревая цветущие сады окрестных сел, я смотрел в открытое окно. Человек, разместившийся напротив меня, и был герой моего рассказа.
– Теперь и я люблю цветы, – сказал он, – а раньше обожал бурьян…
Он был одет в костюм серого солдатского сукна, а на голове одета черная шапка, сшитая из голенища валенка. Я догадался, что форма его костюма связана с прежним ремеслом: «шью и починяю валенки». После разговора с начдомзака Шаповаленко обрел покой и приобщился к общению с людьми. Выпросив у соседа заступ, он вскопал площадь, заросшую бурьяном. От работы ему было весело, и он пел песни, еще неведомые сельчанам. Однажды, когда Кузьма Федотович работал и пел, около него остановилась проходившая мимо Полина Жамкина. Она улыбалась и лукаво подмигивала глазом. Кузьма Федотович опустил заступ и, выпрямив корпус, серьезно посмотрел в ее сторону.
– Отойди, Пелагея, – сказал он. – Во мне пробудилась личность, а ты явно мой классовый враг…
Борис Садовской
Ильин день
«Всякую голову мучит свой дур».
Василий обедал у Владимира. Они были помещики, соседи; оба молодые и неженатые. Василий смуглый, в черных завитках, Владимир длинноволосый и белокурый. Домик его выстроен был недавно из свежих сосновых бревен.
Отобедав, приятели вышли на крыльцо. Василий не любил чаю. Долговязый слуга его налил барину чашку из кофейника. Хозяин присел у самовара.
– А у меня от кофею голова болит. Выпил бы ты чашку со мной, Василий.
Василий вынул колоду карт.
– Чет или нечет?
– Чет.
– Проиграл. Не везет тебе.
Василий прихлебнул.
– Как это ты, Владимир, за границей от чаю не отвык? Ведь немцы его совсем не пьют.
– Нет, пьют, да тамошний чай мне не по вкусу. А в Веймаре я больше пиво пил.
– Чет или нечет?
– Чет.
– Проиграл опять.
– Ладно. И какой городок хорошенький этот Веймар! Весь в садах. Там проживал тогда тайный советник Гете, так у него в цветнике розанов бывала такая сила, что веришь, Вася, мимо пройти нельзя, так и захватит дух. Мы там в кегли играли. Немцы игру эту любят.
– И тайный советник с вами?
– Что ты, как можно: такой почтенный. Ведь ему лет восемьдесят было. Он и скончался при мне. Признаться, я хоть частенько видал его, а все как словно боялся: больно уж важный старик. Вот герр Эккерман был куда веселее.
– А что?
– Он нам, бывало, что тайный советник скажет, все растолкует, да так, что лучше не надо.
Василий зевнул.
– Экая невидаль твой Гете. Я каждую ночь с ним в пикет играю.
Владимир выпучил глаза.
– Да ведь он помер.
– Ну так что?
– Как что? Нешто мертвые могут в пикет играть?
– Стало быть, могут. А ты вот слушай: твой Гете высокого росту, видный, так?
– Так.
– Лицо чистое, нос грушей, малость красноват. Ходит в халате с меховой опушкой, тут звезда.
– Верно. Откуда ты знаешь?
– Понюхай-ка табачку: гишпанский.
– Нет, вправду, как это ты?
Василий протягивал Владимиру табакерку с черепом на крышке.
– Опять ты меня Костей потчуешь.
Слуга в дверях встрепенулся.
– Каким Костей, что ты городишь?
– Ах, и вправду, вот вышло смешно! Это нянюшка покойная все адамовой головой меня пугала: вот Костя съест. А ведь твой Костя в самом деле похож на череп: желтый, костлявый и зубы скалит. Батюшки, что это? Да он настоящий череп!
Василий погрозил Косте мизинцем. Тот вытянулся у косяка.
– За то ему и прозвище Череп. Что же, табачку?
Владимир чихнул. Он пробовал удержаться и не мог.
Сквозь слезы видел он желтое лицо Кости: оно кривлялось и казалось опять настоящим черепом. Василий тасовал карты. Но зазвенел колокольчик, послышалось ржанье, голоса, и Владимир очнулся.
Из крытого тарантаса вылез дородный барин. Взобравшись на крыльцо, он обнял хозяина.
– Дядюшка! Вы ли это?
– Я сам. Хоть я тебе не то чтобы совсем дядюшка, пуля в лоб, однако не чужой, а потому и заехал.
– Дядюшка, чайку. Да какими судьбами… А это мой друг и сосед Васи…
– Погоди, братец, не спеши. Мы с господином поручиком друг друга довольно знаем.
– Здравствуйте, Елпифидор Сергеич.
– Здравствуй, пуля в лоб. Что же ты, в отставке?
– Мы оба в отставке, дядюшка. Только я как абшид получил, вышел и в Веймар уехал, а он до прошлого года все служил.
– Так. Ну, а в карточки, небось, поигрываешь, а?
– Играю. Не угодно ли?
– Спасибо, пуля в лоб. Да с кем же ты здесь играешь?
– А вот с Владимиром.
– Со мной он играет, дядюшка, каждый день. Сто тысяч я ему проиграл.
– Сто тысяч?
– Да ведь это мы, дядюшка, так, от скуки, на орехи.
Василий усмехнулся.
– Вы один, Елпифидор Сергеич?
– Нет, не один, а с дочкой.
– С Проичкой? – Владимир кинулся к тарантасу. – Кузина! Проичка! Пробудитесь!
В тарантасе зазвенел смех.
– Не спит она, а туалет поправляет. Проичка, ты готова?
– Готова, папенька. – Головка в соломенной шляпке показалась было из тарантаса.
Василий протянул руку, но Проичка оперлась на ладонь Владимира и вспорхнула весело на крыльцо.
Все чинно уселись за столом.
– Пифик, трубку! – крикнул Елпифидор Сергеич. Откуда-то из-под тарантаса выскочил запыленный казачок с дымящимся чубуком. – Главного-то ты еще не знаешь, пуля в лоб. Ведь мы Москву бросили недаром. Теперь твои соседи?
– Как так?
– Ты Анну Ивановну помнишь, покойницу бригадиршу? Нет? Ну так она моей Проичке доводилась крестной и Чулково свое по духовной ей отказала. Три тысячи душ, дом с парком.
– Поздравляю, дядюшка, поздравляю.
– Наследство хорошее, – заметил Василий и спрятал карты.
Проичка прилежно кушала землянику.
– Ну, нам пора, пуля в лоб. Прощайте, господа. Ждем вас к себе обоих.
Тарантас отвалил. Василий глядел в глаза Владимиру.
– Так на орехи?
– Что?
– На орехи играем, говорю? Вот же тебе орехи.
Он вытащил из кармана целую горсть и рассыпал на столе.
Владимир недоумевал; подскочивший Костя начал выкладывать новые пригоршни. Волоцкие, грецкие, кедровые, миндальные завалили стол. Наконец, Костя выхватил кокосовый орех, ткнул в него пальцем и, осклабясь, на ладони поднес Владимиру. Вместо ореха был череп.
Владимир обиделся.
– Однако, это…
Василий погрозил Косте. Слуга, повернувшись, вышел. Скоро у крыльца застучали дрожки, и Череп, подсадив барина, растопырился за ним сзади.
– Владимир, прощай. А что табачку, не хочешь? Хорош табак, недурна и табакерка. Мне прошлой ночью ее Наполеон проиграл. Денег у него не было с собой; возьми, говорит, Вася, табакерку.
Владимир фыркнул: «А, чтоб тебя!» – и засмеялся вослед умчавшимся дрожкам.
Орехов на столе он не нашел и долго дивился фокусу.
Приятели часто начали наезжать в Чулково. Елпифидор Сергеич их развлекал обедами, а Проичка разговором. Она была девица веселая, ровного нрава, лишь из кокетства иногда жеманилась, как героиня романа. Этих романов начиталась она в Москве. Василий, навещая бригадиршу, привозил цветы, конфекты и модные книжки.
Была уже середина лета, когда Владимир решил признаться Проичке в чувствах и просить руки. Тут явилась ему преграда в лице приятеля. Едва Владимир, уединившись с Проичкой, намеревался говорить, тотчас показывался Василий. Зачем он ездил в Чулково? Владимир ревновал.
Он придумал открыться Проичке после всенощной, накануне Ильина дня. Под визг и щебет стрижей над ветхой колокольней, задевая воздушным платьем могильные кресты, прошлась Проичка с Владимиром вокруг церковной ограды.
– Знаете, кузен, мне сегодня утром это же самое сказал ваш приятель.
Владимир замер.
– Что же вы?
– Я просила его обождать до завтра. Уж подождите и вы. За ночь я все обдумаю и решу.
Владимир не находил слов.
– Но как же… тут нечего решать… Я ваш друг детства.
– А он друг юности.
Они вышли из церковных ворот. Коляска с Пификом на запятках понесла их к дому. Стрижи звенели над переливами спелой ржи.
В столовой Елпифидор Сергеич раскладывал гранд-пасьянс. Василий следил за его занятием. Кипел самовар.
– Пифик, трубку! Ну что, помолилась, Проичка?
– Помолилась, папенька.
– За бригадиршу Анну молилась ли?
– Я за всех молилась.
– Славная была старуха, пуля в лоб. Только уж не взыщи: другого разговору у ней не было, как про бригадира-покойника да про матушку-царицу. Бывало, зайдешь к ней, ну как, мол, Анна Ивановна, пуля в лоб, что новенького на свете? «Да что, – скажет, – ничего, батюшка, не слыхать, окромя того, что мой Иван Савельич царице намедни представлялся». А уж его лет сорок как схоронили. И сейчас расскажет, пуля в лоб, как ждал у царицы в приемной Иван Савельич. Ждал, ждал, и смерть ему курить захотелось. Не вытерпел бригадир, закурил трубку, ан царица-то и выходит. «Ничего, – говорит, – кури, Иван Савельич; покурила бы и я с тобой, да вишь, больно дела много». Ну, уж тут всегда, бывало, всплакнет старушка.
После чаю Проичка спустилась в цветник. К ней подошел Василий.
– Жажду услышать мой приговор.
– Нет, – твердо сказала Проичка.
– Нет?
– Нет.
– А если бы не было его? – Василий кивнул на Владимира, стоявшего на балконе.
– Тогда… Не знаю… – Проичка вспоминала, что говорят в таких случаях героини, но Василия ей было жаль. Чтобы утешить его, она дала ему розу.
Владимир с балкона видел это.
Приятели выехали верхами, конь-о-конь. На душе у обоих было нехорошо.
– Да, бишь, забыл совсем, – сказал Василий, обрывая рассеянно свою розу. – Мне деньги нужны, так ты припаси сто тысяч, что проиграл намедни.
Владимир едва удержался на седле.
– Ты шутишь?
– Нет, не шучу.
– Откуда я возьму?
– А я почем знаю? Чай, ты не маленький, в гвардии служил и порядок помнишь.
Владимир готов был зарыдать. «Это ему на свадьбу», – мелькнуло в уме, и стало темно на сердце.
– Ну ладно, дам тебе отыграться, так и быть. Поедем ко мне, у меня ночуешь, а завтра сядем.
Кони неслись галопом.
В сумерках приятели подъехали к усадьбе. Становилось совсем темно. В передней, мерцавшей розовым светом, их встретил Костя. Он прыгал, вихлялся, скалил зубы. В припадке радости, подпрыгнув до потолка, зацепился за крюк и повис, кривляясь; одна нога отскочила со стуком. Владимир опешил, но Костя проворно сорвался, поднял ногу, приставил и бойко прошел в столовую.
– Вот не подумал бы, что у твоего Черепа деревянная нога.
– И не думай, – отозвался Василий кисло. – Пойдем, закусим.
Никогда еще Владимиру не случалось ужинать у Василия, и потому, должно быть, столовая приняла в глазах его небывалый вид. Разные тени на потолке и на стенах, метаясь, тянулись из углов, исчезали снова и выплывали опять. От их игры то рыцарь на картине высовывал язык, то у бронзовых львов из пасти валились маки, то выглядывал из отдушины карлик в алом колпаке.
Костя с салфеткой стоял за стулом Василия. Ключница, горбатая старушка с огромным носом, принесла блюдо раков. Она не шла, а точно неслась над полом и так же плавно вылетела в дверь. Красные раки, дымясь, ворочались и шуршали. Одни поползли на тарелку к Василию, другие, падая на пол, пробирались к Косте, и тот их глотал целиком.
Владимир хотел взять одного, покрупнее, но рак больно ущипнул его за палец. Тут Костя, заплясавши от восторга, выморгнул оба глаза на ладонь, подбросил, поймал и вставил опять на место.
– Череп, не дури, – строго сказал Василий.
– Напоследок можно, – проскрипел Костя таким голосом, что Владимир вздрогнул.
Совсем не по себе ему стало в диванной, где ждал его ночлег. В розовом сумраке, казалось, таяли стены. Владимир снял фрак, улегся и закрыл глаза. Внезапно послышались шаги. Он вскочил. Светлая полоса скользнула из-под порога. Вошел тайный советник Гете в красном халате с меховою опушкой. Он нес осторожно колоду карт. За ним крался Эккерман со свечами. Гете сел и стал раскладывать карты. Эккерман светил.
– Герр Эккерман! – вскричал Владимир.
Свечи упали, и свет погас. Эккерман съежился и шмыгнул под стол. Владимир кинулся к Гете и наткнулся на книжный шкап. Заглянул под стол, оттуда шмыгнул мышонок. В перепуге выскочил Владимир в столовую, к нему подплыла старуха. Он схватил ключницу за кофту; в руке остался пучок перьев, а в открытое окно вылетела ворона и плавно понеслась к заалевшим лесным вершинам. В дверях, загораживая дорогу, встал Костя. Владимир ударил его и вскрикнул: перед ним завертелся на палке безносый череп.
Не помня себя очутился Владимир в коридоре. Он бросился бежать. С полчаса бежал, коридор все не кончался. В отчаянии выпрыгнул он из окна и увидел себя на дворе у парадной двери в сиянии разгоравшейся зари.
Тут руки и ноги его онемели, глаза затмились. Он превратился в камень.
Вышел Василий, потрогал камень, зевнул, посмотрел на солнце и, воротясь, заперся.
Проичка в тот же вечер все рассказала родителю. Елпифидор Сергеич подумал и затянулся.
– Я давно этого ждал. Чудно только, что оба сразу. Ну, что ж ты? Которого берешь?
– Я, папенька, выбрала Владимира.
– Умно сделала, пуля в лоб. Мне самому Василий не того. Худого ничего не скажешь, играет чисто, а не лежит душа. Ну, поздравляю, душенька, дай Бог вам счастья.
Елпифидор Сергеич обнял Проичку, отец и дочь прослезились.
В Ильин день ждали жениха с утра. Стол и буфет сверкали, из кухни тянуло пирогом. Владимир не ехал. Что бы могло задержать его?
Остывший пирог унесли, и шампанское потеплело. Подали обед.
Проичка с красными веками теребила салфетку. Елпифидор Сергеич молчал и после обеда тотчас ушел к себе.
Сидя на балконе в измятом платьице, Проичка не знала, что придумать. Вдруг на дворе раздался стук копыт. Приехал! Она вскочила и остановилась перед Василием.
– Вы помните ваше слово? Его нет больше.
– Как нет? Вы смеетесь надо мной. Где мой жених?
– Жених? Давно ли?
– Вчера у всенощной он мне признался, я его невеста. Где он?
Василий принял надменный вид.
– Мое ли дело стеречь чужих женихов?
– Но вы сами сказали, его нет.
– Я пошутил.
– Неправда, вы его спрятали.
– Если угодно, прошу вас, сделайте честь осмотреть мой дом.
– Так и будет. Пифик, папенька спит?
– Почивают-с.
– Сейчас же оседлай мне Бедуина и, когда папенька встанет, скажи, чтоб приезжал за мной в ихнюю усадьбу. Понял?
– Так точно, барышня.
Василий не узнавал жеманницу Проичку. Оттого это все произошло, что Проичка сама до последнего дня не подозревала, как любит она Владимира. Сжав губы, она взлетела на седло и понеслась; за нею Василий.
У крыльца Проичка спрыгнула и пробежала в дом. Василий покосился на камень, усмехнулся и привязал лошадей. Проичка летела по темноватым покоям. Она заглядывала в углы, отворяла шкапы и двери и очутилась, наконец, в высоком прохладном зале. Здесь висела картина ей хорошо знакомая; в Москве на нее любовалась Проичка, бывая у бригадирши, – «Одиссей, привязанный к мачте, слушает сирен». Проичка вдруг задумалась, обессилев. Крылатые девы на полотне задышали, запели их голоса и лиры. Одиссей сходит с корабля и приближается к ней.
Проичка перекрестилась.
Грянул громовой удар. Картина свернулась с треском; вместо Одиссея стоял, шатаясь, обугленный Василий. Из вытекших глаз струился синий огонь; страшные зубы блестели. Рухнувшись, он рассыпался легким пеплом.
Вбежал Владимир, бледный, сияя от счастья. Он бросился к Проичке и обнял ее.
Вместе они подошли к коляске. Елпифидор Сергеич раскуривал трубку.
– Что же ты, жених, пуля в лоб, куда девался?
– Простите, дядюшка, дело было.
Отъехали. Пифик повернулся на запятках.
– Сударь, извольте поглядеть: за нами шибко горит.
Над усадьбой расплывалось облако тяжелого дыма.
Черты из жизни моей
(Памятные записки гвардии капитана А.И. Лихутина, писанные им в городе Курмыше, в 1807 году)
Ольге Геннадьевне Чубаровой
Часть первая
Судьба так положила, что счастьем всей жизни моей обязан я покойному благодетелю, Светлейшему Князю Григорию Александровичу. Единственно ему я одолжен как удачливым прохождением службы и умножением достатка, так и блаженством счастия супружеского. Сим воспоминанием великодушному покровителю возлагаю на гробницу признательный венок.
Покойный родитель мой, Иван Прокопьевич, служил в конной гвардии еще при Государыне Елисавете. При нем Светлейший и службу начал, поступя в оный полк рейтаром. Батюшке тогда было лет поболее тридцати; Светлейший же был его гораздо младше. Однако старательностью и усердием по службе превосходил он многих, за что на третий год произведен в капралы. Как батюшка, гнушаясь пустого чванства, подчиненным людям оказывал снисхождение, то скоро и капрал Потемкин стал к нему за всякое время вхож. Годами пятью позднее соединился с ними старый Потемкина товарищ, Василий Петрович Петров. Сей последний приехал из Москвы искать счастия в Петербурге, но, путного не найдя и исхарчившись даром, проживал на иждивении приятеля. Имя Петрова вовеки не забудет Камена русская. Скоро три сии друга стали неразлучны.
Батюшка не однажды потом вспоминал, как, бывало, почасту собирались они втроем, проваживая досужие часы в чтении и беседах. Щелкая за круглым столом орехи, в зимние долгие вечера за самоваром коротали они время. У батюшки и тогда не водилось ни вина, ни карт. Скоро обстоятельства их разъединили. Старший из троих друзей, утомясь службою, тотчас по кончине Государя Петра III взял отставку и поселился близ Симбирскова в родовой деревне; середний стяжал славу великого пиита при дворе Великой Екатерины; младшего же слепая Фортуна вознесла на несказанную степень почестей и славы. В сем случае, однако ж, оная возливая баловница не завязывала себе очей, ибо заслуги Светлейшего перед Отечеством и Монархиней по справедливости пребудут незабвенны.
В 1779 году минуло мне шестнадцать лет. Батюшка снарядил меня в Петербург на службу. Благословя меня материнским образом Скоропослушницы (матушка скончалась, когда мне шел второй год), взял он с меня клятвенное обещание честно служить и помнить присягу, паче же всего удаляться развратного сообщества и картежной игры. Засим вручил он мне письмо к Светлейшему. По зимней дороге в две недели приехал я в столицу. Продолжительность сей поездки нимало меня не утомила. Днем развлекали мой путь станции и постоялые дворы, где много свел я приятных знакомств. По ночам луна сияла над снеговой равниной. Под звон колокольчика, слушая ямщицкие песни да вой волков, летел я, дремля, в кибитке.
К Светлейшему на прием отправился я на третий день по приезде. Смятенный и оробелый, быв еще в ту пору совершенным деревенским недорослем, взошел я, озираясь, в пышную приемную. Княжеский секретарь, подошедши, учтиво опросил, кто я, откудова и по какой надобности прибыл; ответы мои занеслись на особый лист. Смиренно став в дверях, видел я множество вельмож и генералов, из коих иные спесиво и с небрежением на меня взирали. И немудрено: в деревенском коричневом кафтане и шерстяных чулках, с примазанной маслом косою, спустя руки, неприглядную, должно быть, являл я фигуру. Прием еще не начинался. Незапно дверь из кабинета распахнулась, и вот Князь в собольем шлафроке вышел в залу. Все с поклонами засуетились. Князь, не глядя ни на кого, пошел прямо ко мне. Я обмер. Положа руку мне на плечо, вымолвил: «Ты Ли-хутин?» От незапности потерял я голос и стоял, зардевшись, но Князь, взяв меня за руку: «Ступай за мною», – и привел меня в кабинет. Там спрошен я был о здоровье батюшкином, и который мне год, и в каком полку служить желаю. Тут только вспомнил я, что у меня за пазухою батюшкино письмо. Князь, прочтя, с веселым лицом ко мне обратился:
– Ну, поди да запишись у Василия Степаныча, где стоишь, а после я за тобой пришлю.
Обеспамятев от радости, наклонился я поцеловать руку его Светлости и прытко, едва не бегом, устремился в залу, где давешние генералы не по-давешнему предо мною расступились. Теперь мой настал черед взглянуть на них с высокомерием. Воротясь к себе на постоялый двор, через два дня известился я о зачислении меня конной гвардии в сержанты.
Таково было начало житейскому поприщу моему. Батюшка отменно был доволен, когда я отписал ему о своей удаче. В конной гвардии прослужил я все восемь лет, не щадя сил, как то мне здоровье дозволяло. Ровно чрез год по поступлении произведен я в корнеты.
Столичная моя жизнь протекала мирно. Свободные от службы часы проводил я на прогулках либо в придворном театре. В полковых пирах не участвовал, памятуя слово, данное родителю. Однажды только не соблюл я правила свои, за что едва головою не поплатился. В сем случае вижу единственно мудрую руку провидения, которая отвела меня от беды. Не преминую описать, как все сие происходило.
Однажды на Масляной зашел я под вечер в известный трактир Орлова, что близ полковых казарм. Быв голоден, спросил себе квасу и рубцов. О бок со мной рябой приказный из сенатской канцелярии пожирал поросенка с кашей. Найдя верный случай со мною заговорить, сказался он мне сибирским земляком, отозвался, что и родителя знает, и за здравие его просил меня покалом вина. Я было отпирался, помня батюшкин завет, но скоро, рассуди, что от одного покала большого вреда не будет, послушался и хлебнул. За одним покалом прошел и другой, и третий. Скоро в голове у меня порядком зашумело. Тогда сенатский приказный вынул колоду карт и в задней комнате стал меня учить банку, примолви: «Кто сей игры не разумеет, тот гвардии офицером быть не может». Затем, собрав карты, объявил, что я-де проиграл ему пять червонных. На сие я ответствовал, что таковых денег с собою не имею, да когда б и имел, то ему бы не отдал. Не поверя словам, полез он ко мне силой в карман. Я его отпихнул. Слово за слово, начал он браниться: «Какой-де ты дворянин, коли играть без денег садишься?» Я, осердясь, взялся за палаш. Приказный, приметя, что на нас из дверей смотрят, заголосил на помощь. Люди было схватились за меня; я не уступал, и все сие происшествие сулило мне худой конец. В то самое время, вижу, подходит ко мне человек почтенных лет, изрядно одетый и собою видный. Растолкав народ, крикнул он грозно на приказного и взял меня за руку из трактира. На улице он мне сказал:
– Только жалея твое малолетство, не хотел я, чтоб ты из-за пустого дела звания своего лишился. Когда б командиры твои сведали о сем, то не избежать бы тебе лихой кары.
Я стал его благодарить. Не отвечая, спросил он, какая фамилия моя. Когда я сказал ему, что Лихутин, он с живостью, остановись, вскричал:
– Не Ивана ли Прокопьевича сын?
Я его вопросил, откуда родителя моего знает. Что ж оказалось? Что сей любивый незнакомец есть не иной кто, как Василий Петрович Петров, Тут со слезами поведал я ему о нарушенном пред родителем долге. В нечаянной сей встрече вижу доселе явственный перст Божий. С того вечера и до конца службы пребыл я верен слову моему, а наутро ходил в часовню служить молебен Ангелу Хранителю.
Краткое знакомство с почтенным Василием Петровичем составило в моей жизни памятный эпок. Им был научен я, какие мне должно читать книги, а не в долгом времени с помощью его уразумел и французский, и английский язык. Не однажды Василий Петрович читывал предо мной громозвучные свои оды. Я внимал ему с трепетом восторга. Гораздо после, прочетши Державина, я не нашел в последнем того вкусу. Державин, Ломоносову подражая, в парении весьма единообразен. Василий же Петрович в песнопениях ширял орлом, побеждая Державина и прочих пиитов красотою и прихотливостью слога. Без пристрастия скажу, что Василия Петровича стихи всегда всех более меня воспламеняли. К великому моему огорчению летом того же года расстался я навсегда с сим почтенным любимцем Муз.
Семьсот восемьдесят седьмой год отметился в жизни моей двумя неизгладимыми чертами. Седьмого генваря постигло меня великое горе: родитель, оставя меня круглым сиротою, скончался на седьмом десятке жития своего. К тому-времени исполнилось мне двадцать четыре года. Я было собирался просить отставки для устроения дел домашних, но, видно, судьбе не того хотелось. Воротясь с сорокоуста по батюшке, нашел я у себя на столе приказ: сопровождать мне с прочими Императрицу при путешествии Ее Величества в южные губернии.
Теперь долгом считаю, отступая, изъяснить, какая другая черта в моей памяти тот год запечатлела. Как гвардии офицер имел я выезд ко всем придворным балам. Сии достопамятные увеселения открывались всегда в присутствии самой Императрицы. В одеянии не пышном, но величавом, в сопровождении некоторых вельмож, изволила Она созерцать пляшущих с особого возвышения. Пред Ней проходили польский и минует. Когда же Государыня, довольно обозрев гостей, царственною своею поступью удалялась в апартаменты, тогда начинались прочие все танцы. Не имея большой охоты к сему пустому занятию, любил я следить из-за колонны прохождение прекрасных дам. Между ними приметил я одну, которой взор оказался для меня пагубней Купидоновой стрелы. То была фрейлина Императрицы, девица Чибисова. Невысокого росту, с гибким станом соединяла она стройность легкой походки. Пышные волосы, быв напудрены и оттого белы, как снег, вздымались над челом подобно замерзшему водопаду. Всего же прелестнее были черные пристальные очи под тонкими бровями и розовые уста, осененные лукавой мушкой. Будучи от природы нрава скромного, я долго не отважился пройти с нею польский и, только насилу преодолев себя, решился. Когда легкая ручка ее легла на мою перчатку, я как бы остался без чувств и голосу, ибо, обойдя полный круг, не имел, о чем сказать. Так в молчании свершили мы танец, хотя красавица не однажды благосклонно взметывала на меня черные взоры.
В тот вечер решилась моя участь. Красавица Анета сердце мое навеки покорила. В карауле, на ученье, дома только одну ее видел я в мечтах моих. Жизнь без нее мне опостылела; в бездействии я скукою томился. Одна любезная надежда дожить до нового балу меня оживляла; но пришел бал, за ним другой и ни там, ни тут не было Анеты. Я не знал, что придумать. Только на третьем, маскарадном балу увидел я мою богиню, столь же прелестную, как и всегда. Однако, идучи с нею минует, я приметил, что веки ее припухли и розовая улыбка покинула скорбные уста. Осмелившись, вопросил:
– Прилично ли нимфе с печальным ликом веселию предаваться?
На что дама моя ответствовала голосом свирели:
– Горести и нимф не оставляют.
Чем разговор наш кончился.
Между тем приближался день отбытия Императрицы в Тавриду. Нетерпеливо помышлял я о долгом пути, паскуча бездельным ожиданием и разлучась с Анетой. Дни текли, схожие один с другим. Любовь моя отчасу разгоралась. Всякий вечер, напудрясь и подвив старательно белые букли, в новом мундире, шел я, гремя, мощеной улицей к заветному домику на Мойке. Там с тетушкою жила прекрасная Анета. В окошко тщился я хотя бы одним глазом увидеть мою очарователышцу – напрасно: судьба и тут оказывала мне непреклонное жестокосердие.
Часть вторая
Не по-пустому сказано, что счастье там нас ждет, где его обрести не чаем. Со стесненным сердцем покинул я Петербург, устремляясь в южные края, но сколь печален был отъезд, столь радостно было путешествие. Оставляю описывать в точности весь путь; скажу лишь, что неоглядные дороги и поля весьма меня утомили.
Через несколько дней пути громады дальних лесов, синими зубцами темнившие небосклон, разошлись подобно облакам. Наместо их ровная чистая степь нас окружила. По Днепру поплыли мы на пышных галерах, быв неумолчно приветствуемы с берегов пальбою и кликами народа. От Киева Светлейший присоединился к поезду. Как на галерах пришлось нам влачиться немало дней, то к развлечению путников прилагались всяческие меры. На наибольшей из галер, «Десне», Светлейший всякий день давал роскошные обеды, на коих хозяйствовать изволила сама Императрица. К сим обедам приглашаемы бывали по очереди все бывшие в свите. В один погожий апрельский день удостоился и я почетного зову.
Императрица, вошед в столовую, приветствовала собравшихся милостливым поклоном. Одеянием Ее было перувьеневое платье молдаванского фасону и гроде-туровый чепец. Ясное чело, голубые очи и ласковая улыбка восторгали сердце. По левую руку Государыни воссел Светлейший, по правую – Александр Андреевич Безбородко, что после был графом. Оба сии вельможи являли собой прямое различие. Князь станом и лицом подобился Аполлону. Темные кудри пышно вились над возвышенным его челом. Щуря приветливо молниеносный взор, в жаркой беседе взмахивал он алмазною табакеркой и оттого сыпал табак Государыне на платье и себе на камзол. Граф Безбородко, сложения грубого и на подъем тяжелый, слушал Князя разиня рот, с медленностью, свойственною малороссиянам. Однако и он вовремя произнесенным словом неоднократно обращал к себе милостивое внимание Монархини.
Когда по приглашению Государыни пошли все за стол садиться, придворный лакей на конце указал мне место. В задумчивости за стул взявшись, взглянул я на соседку мою и едва громко не ахнул: то была Анета. До последнего часу не знал я о нахождении ее в свите. Как ни был я в чувствах взволнован, однако приметил, что и ей увидеть меня не вовсе неприятно было. Разговор не замешкался, и до конца обеда мы с Анетою о многом договорились. Как вдруг посередине живой беседы Анета потупила взор и, дрогнув, смутилась. Дабы я сего не заметил, тотчас с двойной веселостью продолжала прерванную речь. Когда обнесли кофий, Государыня изволила встать и подняться кверху, а за Нею все. С палубы открылось нам восхитительное позорище. В сей день как бы сама природа убралась во сретение Семирамиды Северной. С берегов весенние пролетные птицы оглушали нас криками и свистом; несметные стаи уток и журавлей до того огромны были, что, мнилось, стояли недвижными тучами над Днепром. Вечера розовые краски, потемнев, предвещали ясную лазоревую ночь. Я было собирался пойти к Анете, дабы наречь ее Дианою грядущей ночи, когда, оборотясь, увидел красавицу мою на корме с самим Светлейшим. Князь, вымолвя несколько слов, отошел с улыбкою. Анета в ответ ему склонилась церемонным поклоном, и бледность вновь покрыла томное чело. Князь, между тем, отошед к Государыне, задумался и, приставя к носу табакерку, созерцал восходившую багряную луну. Отчего, не знаю, сердце мое незапной тоскою сжалось. Впервые со дня смерти батюшкиной сознал я вполне свое сиротство; мысль об одиночестве средь целого мира меня ужаснула. Долго стоял я недвижим, взирая на струистые воды, серебрившиеся в тонком сумраке. Соловьи заливались в туманных берегах; ночная птица, налетев, едва крылом не сбила с меня шляпу. Тому вечеру минуло двадцать лет, но все описанное так мне памятно, как бы вчера еще оное совершилось.
С того часу Фортуна ко мне оборотилась передом.
Всякий день виделся я с Анетой, и счастливым случаем беседы наши не прерывались. Мы беседовали о чувствах, о театре, о вестях придворных, но усерднее всего сводил я речь на прелести жизни сельской. Я твердо положил, воротясь в Петербург и увольнившись от службы, тотчас уехать к себе в деревню. Но еще того тверже с каждым часом укоренялась во мне мысль навеки соединиться с Анетой. Мысленно я видел себя в объятиях доброй подруги, окруженного лаской и заботами семейными. Поселясь в Лихутине, намеревался я на досуге предаться хозяйству, к чему имел всегда решительную склонность. С самой кончины родителя не знал я точно, велик ли мой доход и благоденствует ли вотчина, преданная на добрую волю старосты и бурмистра.
В мечтах и беседах неприметно летело время. Той порой медленные галеры сменились дорожными рыдванами, которые понесли нас по необозримым степям южным. Легче ветра мчались мы на борзых конях, утопая в степной траве. То вылетали мы вдруг к распаханной черной ниве, где пахарь мирно водил трудолюбивых волов; то неслись по заросшей дороге, проложенной, как сказывали ямщики, запорожской вольницей; инде мелькали белые казачьи хутора; здесь мельница приветно взмахивала четырьмя крылами. Щедрая Фортуна везде устрояла так, что и на дорожных привалах мы с Анетой не разлучались.
В Херсоне, идучи от обедни, объяснился я Анете в чувствах. Услыша признание мое, она залилась слезами. После просила дать ей на размышление малый срок. Упреждая решительный ответ, в тот же день вздумал я пойти к Светлейшему ради ускорения отставки. Нежданно сам от него получаю приказ явиться.
Светлейшего застал я во совершенном дезабилье, отдыхающим на софе, и в добром расположении нрава. Последнее явствовало из оказанного мне ласкового приема. Первым делом Светлейший спросил о батюшкином здоровье.
– Батюшка скончался, – отвечал я.
Князь поник львиною главой.
– Давно ли?
– О Крещении, ваша Светлость.
– Царствие ему небесное! Он был человек добрый, прямо русский. Такого теперь не сыщешь. Ты только старайся быть его достоин, а я тебя, Саша, не забуду.
Движимый чувством признательности, со слезами поцеловал я князя в плечо.
– Я тебя хочу послать в Карасубазар передовым для устроения фейерверка, – сказал мне Светлейший. – Что скажешь?
– Ваша Светлость, соизвольте выслушать нижайшую просьбу.
– Говори.
Тут изъяснил я Князю, что прошу отставки, дабы отцово имение не впало в расстройство. Князь, выслушав, кивнул мне благосклонно.
– Просьба твоя имеет должный резон. Дворянину надлежит служить отечеству не токмо мечом, но и плугом. Увольниться тебе нет препятствий. А я попрошу Государыню наградить тебя за службу.
Я с жаром благодарил его Светлость и просил замолвить слово Государыне о женитьбе моей на одной Ее фрейлине. Князь и тут изъявил согласие, примолвя, что сам на свадьбе у меня посаженым будет.
– А как зовут твою фрейлину?
– Чибисова, ваша Светлость.
– Чибисова?
Князь при сем слове, подняв голову, вдруг пристально в меня воззрился.
– Так ты на Чибисовой жениться хочешь?
Слова сии Князь вымолвил медленно, глаз с меня не спуская.
– Точно так.
Поднявшись внезапно с дивана во весь геркулесов рост, Светлейший, шлепая туфлями, пошел к окну. Оборотясь спиной, стекло царапая перстнем, спросил, помолчав:
– А она знает?
– Знает, ваша Светлость.
Отчего, не знаю, сердце во мне защемило. Князь все молчал. Потом заговорил глухо:
– Хорош щенок… Из молодых, вишь, да ранний! Пойдешь далеко. И ты сын друга моего! Ах, ты!., (прочих слов Князя на бумаге передать нельзя).
Я свету не взвидел. Вся комната как бы в тумане закружилась; видел я одну исполинскую фигуру Светлейшего в турецком голубом халате. Вдруг, повернувшись, крикнул он мне грозно:
– Пошел отсюдова вон!
Не, помню, как дошел я до дому, как весь день тот дожил. Не столь страшил меня гнев Светлейшего, сколь мысль, что я в его глазах отныне презренным почитаюсь. Я никак втолковать себе не мог, чем я пред ним так прослужился и за что несу тяжкую обиду. Светлейшего чтил я благодарно, как отца родного; его приязнь с батюшкой, его отеческая ко мне нежность – все сие было мне дороже почестей и наград. И всего так вдруг лишиться!
К вечеру приметнулась ко мне лихорадка с бредом. Призванный лекарь бросил кровь, и наутро я пробудился телом здравый, духом – на одре смерти. Вдруг слышу стук в сенях, и вот ординарец Светлейшего меня спрашивает. Я затрепетал. Вруча мне две бумаги, посланный удалился. Дрожащею рукою развернул я роковые листы. В одном написан был приказ ехать мне немедля в Петербург совместно с невестой, бывшей фрейлиной Ее Величества Чибисовой; в другом значилось всемилостивейшее увольнение меня от службы с чином гвардии капитана и с пожалованием мне на свадьбу трехсот душ.
Часть третья
Нрав Анеты долго являл для меня непостижимую загадку. Во всю дорогу до самого Петербурга не осушала она очей. Не однажды я пускался допрашивать ее; умолял открыть тайну ее печали; не оттого ли она так грустна, что за меня выходит; увещал, что слово взять назад никогда не поздно. На таковые мои слова Анета ответствовала улыбкою сквозь слезы, потом с живостью уверяла, что я – ее самый верный друг, что добрее меня никто не сыщется в свете. Обнадеженный нежными речами, я отдыхал душою, по ненадолго: скоро тихие рыдания опять слышались из угла кареты.
Из Петербурга, устроясь с делами, не мешкая, выехали мы в Москву, навсегда оставя северную столицу. В Москве же совершилась наша свадьба в приходе Успения, на Арбате, мая пятнадцатого дня. После свадьбы поселились мы в доме приходского дьякона. Сей дом сгорел в 1792 году. Для меня он, хотя и деревянный, дороже был каменных хором, ибо в простых его стенах впервые в жизни познал я счастье, высочайшее на земле. Дряхлый Сатурн, между тем, неустанно мчался на седых крыльях, точа вечную свою косу. Пора приходила уезжать в деревню. Я объявил Анете решение мое. Надобно было теперь избрать нам, где поселиться. Меня влекло в старое Лихутино. Как бы в тумане всплывали предо мною высокие волжские берега с расшивами и шкунами; быстрые паруса; веселые песни бурлаков; псовая и ястребиная охота, к которой я еще в ребячестве при покойном батюшке пристрастился; старый дикий сад и дом, строенный дедом во дни Петра Великого, где бутыли с наливками на окнах и перепелиные клетки под потолком с детских лет у меня в уме запечатлелись. Анета звала в новую Александровку, пожалованную Императрицей, прельщая меня красотами новых мест, коих живописный воздух необходимо нужен был для ее ослабелой груди. Чтоб покончить наше сомнение, решили мы бросить жребий. Судьба указала Александровку. Так еще два года суждено мне было не видеть родины моей.
К зиме отстроили мы дом, убрав его со всею роскошью, как нам то достатки позволяли. На другое лето никто бы не узнал сих недавно еще пустынных мест. Небольшой белый дом воздвигся над быстрой речкой. По комнатам расставились красного дерева кресла и столы, стены украсили живописные картины. Из светлых окон взорам открывался молодой сад. Липы и клены бежали легкими дорожками вокруг узкого пруда, за ними гордо воздымались серебряные тополя. Далее яблони торчали рядами, суля обилие наливных плодов; над пестрым цветником чеканный эродий струил из медного носа ключевую воду. Анета была добрым гением нашего хозяйства: оно цвело под неусыпным ее надзором. Я не узнавал ее: бледность покинула милые ланиты; их озарил румянец, знойный, как украинское лето. Ласки ее ко мне непрерывно умножались. Два года неслышно пролетели сладким, блаженным сновидением.
Сколь памятны мне зимние вечера в нашей уютной зале! В канделябрах, дрожа, мерцали свечи, трепетно колебля по стенам голубые тени. Пред трескучим камином сиживал я в покойных креслах, созерцая змеистые переливы синего и золотого пламени. Анета за клавесином пела. Образ ее посейчас, как живой, предо мною: помню прекрасное, восторгом сиявшее лицо; кольцом дрожащий над бровью черный локон и звонкое пение, томившее негою невыразимой. Тетушка тою порой за угловым столиком раскладывала пасьянсы, а в столовой люди гремели тарелками, накрывая ужин.
Еще памятнее в уме моем летние дни в саду. Над прудом на зеленой скамье отдыхали мы с Анетой, упоенные зноем долгого полудня. В жаркой тишине звенели клики хохлатых удодов; иволга порой нежно проигрывала на своей флейте. Ввечеру мы об руку обходили сад; осеянные золотом и пламенем заката, долго смотрели вослед уходящему светилу. Печалью тихой и сладостной томилось сердце: мнилось, солнце за собой жизнь уводило. Пятнадцатого мая нашему счастью минуло два года (тетушки уж не было с нами: она преставилась в самое Рождество). После молебна мы с гостями сели на стол. Ближний наш сосед, секунд-майор Кикин, немолодой и пребрюхий поклонник Бахуса, провозгласи хозяйкино здоровье, нечаянно сронил рукавом покал и вино все до капли разлил. Таковая оплошность весьма расстроила Анету. Только она за ужином стала помалу развеселяться, новое несчастье: собака цепная на дворе завыла. Со страхом ждал я третьей роковой приметы. Гости скоро после ужина начали разъезжаться. Удрученный тайным предчувствием, наскоро распорядясь по хозяйству, пошел я в спальню. Анета была уже в постели. Закрыв глаза, она не спала; в молчании лег и я, не тревожа ее словами.
Светало, когда я пробудился. Мне не спалось; в халате я подошел к окну, посмотреть, какова погода. День предвещал быть ясным; в облаке утреннего тумана едва выказывались верхушки тополей. Незапно почудилось мне, что у нас в доме поднялся необычный для раннего часу шум. Я прислушался: как бы все слуги бегают и сумятятся в прихожей. Мне вспало на ум, что в доме у нас пожар; я оглянулся на Анету: она дышала бережно и ровно. Я же не хотел ее будить, как в дверях услышал шептанье старого дядьки моего, Созонта. Наскоро он мне доложил, что некий проезжий генерал, богатый и с обозом, сломал по дороге колесо и хочет у нас остановиться, покудова кузнец ось сварит. Я, распорядясь просить проезжего в гостиную, стал спешно одеваться. Второпях, схватя кафтан, размахнулся я полою и сшиб со стола зеркальце Анеты. Оно на мелкие куски разлетелось. От стука Анета пробудилась и, увидя на полу осколки, молча закрыла глаза руками. У меня сердце перевернулось. Так совершилась и третья примета.
Между тем, одевшись, я поспешил в гостиную. В ней несколько офицеров раскладывали наспех походную кровать. Лица иных показались мне знакомы. Не успел я вызнать, кто сии нежданные гости, как в прихожей задвигались тяжелые шаги и проезжий генерал, вошед, остановился на пороге. Я тотчас признал Светлейшего, хотя он был заспан и небрит. Воспоминание последней нашей встречи так живо предстало моему воображению, что я готов был бежать из своего дому. Князь, не заметя меня, стоял, понурясь. Дорожный ватный кафтан мигом совлекли с него ординарцы. Оставшись в одной рубахе, Князь, сопя, опустился на кровать и махнул рукой. В сей миг страшный раздирательный крик за дверьми заставил меня дрогнуть. Я бросился в спальню и в коридоре увидел простертую Анету. Она была в бесчувствии. С помощью слуг я бережно донес ее в спальню и положил на постель. С отчаяния не зная, что делать, припал я устами к ногам Анеты. Слезы из глаз у меня ручьями заструились. Анета была как мертвая. Вдруг чья-то сильная рука меня от постели отстранила. По приказу сего последнего двое слуг за руки увлекли меня силой из спальной.
Теперь приближался я к горестнейшему событию всей моей жизни, которое описать не имею сил. В полдень Анета вручила Господу праведную свою душу. Меня допустили к ней, когда уже она успокоилась навек. Пав в отчаянии пред роковым ложем, я рыдал, не слушая никого, как бы забыв, что в гостях у меня сам Светлейший. Люди сказывали после, что, глядя на меня, все кругом голосом рыдали.
Когда горесть моя несколько утишилась, ко мне подошел Светлейший и за руку отвел меня на свою кровать. Там проспал я крепко, как убитый. Пробудясь, опять увидел пред собою Князя. Сев подле, он положил на голову мне руку и не пустил встать.
– Слушай, Саша, – молвил он тихо, – я виноват пред тобою. Ты – человек благородный. Покойница сама пред смертию мне все сказала. Теперь я у тебя в долгу. Сказывай, чего хочешь.
Я залился слезами и, лобызая Светлейшему руки, высказал, что более мне ничего не надо: что мужнин есть долг любить жену свою, ласка же его Светлости для меня всего на свете дороже. Князь в лицо мне пристально поглядел, потом, усмехнувшись, молвил:
– Тебя, братец, в святцы записать надо.
Скоро на дворе княжеская коляска застучала. Обняв меня отечески, Светлейший со всею свитою уехал. Я побрел в залу. Тем часом солнце уже к закату склонилось. Анета убранная лежала на столе в белом венчальном платье. На грудь ей Светлейший возложил прядь своих волос. Отец Иван с дьячком взошли к вечерней панихиде. Итак, погребальные песнопения огласили стены, слышавшие некогда сладкое пение Анеты.
Долго глядел я на мертвый лик верной моей подруги. Хладное чело дышало спокойствием, но близ строгих уст уже синели смертные тени. В ум мне пришли последние слова Князя. В них чудилась мне некая тайна…
Наполеомиды
Глава первая
Чудесный жребий
Я жаркий поклонник Наполеона Третьего. Именно третьего, а не первого, племянника, а не дяди. Племянник добрый малый, свой брат-обыватель, при нем не страшно; а можно ли ужиться с дядей? Я думаю, дышать одним воздухом с ним так же неловко было, как спать на Дельфийском треножнике или пить чай на Монблане. А тут… Господи! Да одна высадка в Булони чего стоит! В дядином мундире и шляпе, с кусочком сала; над салом кружится ручной беркут ли, карагуш ли, не знаю, только уж конечно не Зевсов белый орел. Как кому, а мне этот потешный орлишка-шулер ей-Богу милее белого: его и погладить можно, и покормить, и по носу шлепнуть, и все-таки он орел, из десятка его не выкинешь. Да и сама-то Вторая империя, по совести, чем плоха? Мы привыкли во всем хватать через край: ах, пирамиды, Москва, Святая Елена, воздушный корабль, ночной смотр. А посмотрел бы я на великого Наполеона перед вторым декабря: много бы он взял со своей старой гвардией после сорок восьмого года?
Вот почему мне искренно жаль, что мой земляк и приятель Арий Петрович Бездыханский по странной игре природы был двойником Наполеона I. Прохожие, завидев Бездыханского, шарахались с тротуара, а когда он учился у нас в гимназии, все, от директора до последнего сторожа, звали его Бонопартием. Учитель французского языка, monsieur Пелжье, допытывался даже, не живали ли матушка Ария Петровича за границей и не встречалась ли с принцем Наполеоном-Жозефом. Этот принц, по уличному прозвищу Plon-Plon, сын вестфальского короля Жерома, брата Наполеона Первого, тоже был как две капли воды похож на гениального «изгнанника вселенной». Когда-то он сражался под Севастополем, но без особенной храбрости, вечно потом строил козни против кузена и дяди, кутил, франтил, играл превосходно в шахматы, не раз превращался из принца Жозефа в гражданина Бонопарта и в старости, почти на краю могилы, затеял последний заговор, но уже против республики. И все-таки быть родителем Ария Петровича принц Наполеон-Жозеф никак не мог. Во-первых, мой приятель родился в самый год смерти Наполеона Третьего, когда принцу Plon-Plon уже стукнуло пятьдесят и он давно был женат, а во-вторых и в главных, матушка Ария Петровича дальше Москвы никогда никуда не ездила. Monsieur Пелжье утверждал, однако, что имеется еще один принц, Виктор-Наполеон, из-за которого какая-то парижанка даже травилась спичками и, помнится, будто этот самый принц приезжал в Россию. Но о принце Викторе у нас никто ничего не знал. Как бы то ни было, monsieur Пелжье, ярый бонапартист, прожигавший юность в Париже в эпоху Второй империи, особенно любил Бездыханского и ставил ему пятерки.
Совсем незаметно, еще школьником, Арий Петрович усвоил привычку хмуриться, поджимать губы, закладывать одну руку за жилет, другую назад и говорить отрывистым сухим тоном. Впрочем, кроме Бонопартия имел он в гимназии еще и другие прозвища. Сначала окрестили его «бедным немцем», это когда в пятом классе он сочинил стихи:
Дня три стоял в гимназии неистовый хохот, прерываемый вопросами: почему именно веник? Ведь немцы и в баню совсем не ходят, и отчего непременно немец, а не француз? Арий Петрович презрительно щурился, поджимая губы, точно Наполеон перед Советом Пятисот.
Потом прозвали его «Ересиархом»: намек на странное имя. Действительно странное. Помню, однажды я робко спросил (он был моим репетитором): «Арий Петрович, отчего вас назвали Арием?» Он нахмурился.
– Это протест. К следующему разу возьмете из Цезаря.
Он был уже филологом второго курса и жил в Москве на Козихе, когда появилась и прогремела на всю Европу знаменитая комедия Викторьена Сарду «Madame Sans-Gene». На святках компания студентов решила ее поставить не столько ради достоинств самой пьесы, сколько из-за фатального сходства Ария Петровича с маленьким капралом. Я тогда на Рождество случайно попал в Москву и получил роль Рустана. Спектакль сошел превосходно. Среди студентов был один богатый графчик, он дал нам залу, все декорации и костюмы. Арий Петрович вышел на сцену почти без грима, и в публике поднялся изумленный гул голосов. На подмостках стоял живой, подлинный, настоящий Наполеон. Я сам, тогда гимназист шестого класса, в малиновой кофте и тюрбане мамелюка, подавая кофе, почувствовал благоговейный трепет и чуть не грохнул подноса. Играл Арий Петрович изумительно. В сцене, где разъяренный император срывает с графа Нейперга аксельбанты, весь зал от восторга замер и бешено разразились рукоплескания. Вот тогда-то и влюбилась в Ария Петровича несчастная Анна Павловна, игравшая камер-фрейлину Марии-Луизы.
Замечу в скобках, что опьяненный успехом и лаврами Арий Петрович едва не ушел в актеры. Сама Яворская осведомлялась о нем; премьер коршевской труппы Яковлев прислал Арию Петровичу свою фотографию в роли Наполеона. Но увы: попытки дебютировать в Шекспире и Викторе Крылове оказались ниже критики и стоили стихов про «бедного немца». Тогда, махнув рукой на капризную Мельпомену, Арий Петрович стал готовиться к переходу на третий курс.
Анна Павловна Маллармэ-Скрипакаева тоже имеет общее с Наполеоном. Прежде всего в голубых ее жилках бежит французская кровь: она племянница великого символиста Стефана Маллармэ. Отец Анны Павловны, двоюродный брат поэта, красавец Поль, приняв российское подданство, служил в армейских гусарах, вышел по неприятности в отставку, женился, овдовел и был потом в нашем уезде исправником. Кроме того, Анна Павловна близко знавала принца Наполеона-Мюрата. Вот тут начинается таинственность. Известны два принца с этим именем: Наполеон-Ахиллес-Мюрат и Людовик-Наполеон-Мюрат, – который же из двух? Анна Павловна называла его просто Наполеон-Мюрат и прибавляла: ах, да не все ли равно? Дело в том, что принц приезжал к нам охотиться на медведей и ночевал у исправника на лесном хуторе, где его встречала и принимала юная Анна Павловна. Тогда она только что кончила институт. Долгий зимний вечер пролетел незаметно в беседе с галантным принцем, который, по словам Анны Павловны, в уланском мундире походил на Марса. Тут опять неточность. На медвежьи облавы езжал действительно принц Людовик-Наполеон, не помню в точности, чей внук и племянник, знаю только, что служил он в гвардейской кавалерии и был, по выражению одного писаря, эффектный мужчина. Но этот принц к нам являлся гораздо позже. Впрочем, и то сказать: не все ли это равно? У нас в уезде и без того все знали, что принц Наполеон-Мюрат, или там кто бы он ни был, убил двух медведиц и уехал очень довольный. Исправник Маллармэ провожал его до вокзала и на Пасху был представлен к ордену, Анна же Павловна, проплакав целых три дня, получила на Красной Горке фамилию Скрипакаевой. Осенью у нее родился мертвый младенец.
Супруг Анны Павловны, Скрипакаев, происходил из мещан и числился в Московской консерватории по классу игры на скрипке. Был он длинноволосый, кроткий, всегда задумчивый. Анна Павловна его сразу возненавидела, и было за что. Скрипач Скрипакаев! Действительно, это только в «Будильнике» можно найти, да и то не всегда. Кроме того, Скрипакаев был мещанин, сын мелкого бакалейщика, а ведь Анна Павловна аристократка: дядя у нее поэт, отец гусар, мать жила в генеральском доме, наконец, принц Наполеон-Мюрат… К счастью, скрипач Скрипакаев скоро умер, почти в одно время с тестем, и Анна Павловна, схоронив мужа и отца, поступила классной дамой и учительницей французского языка в московскую частную гимназию Маргариты Титовны Раззубовой. В этом же заведении преподавал словесность племянник начальницы Арий Петрович Бездыханский.
Глава вторая
Добыча славы
И вьются помыслы так резво и безумно
Гимназия Маргариты Титовны Раззубовой помещается в живописном переулке, заросшем густой сиренью, между Арбатом и Пресней, в белом старинном доме. Верхний этаж занят классами, внизу живет сама начальница, круглая добродушная старушка, дочь ее, гимназистка Нуся, Арий Петрович и Анна Павловна. Никто не знает, сколько Анне Павловне лет: двадцать восемь, тридцать пять или тридцать девять; известно только, что в эпоху «Madame Sans-Gene» она была уже замужем. С тех именно пор она носит черное платье с маленьким шлейфом, большой черный бант на голове a la chauve-souris и черные вязаные митенки.
– Отчего вы так мрачно одеваетесь, Анна Павловна?
– Это траур по моей погибшей жизни. Я устала жить. У всех есть жизнь, а у меня никакой.
О, как идут эти трагические фразы к ее бледному личику с измученными глазками, к ее красноватому носику и синим губкам!
Арий Петрович занимает отдельную квартиру с особым ходом. Впрочем, ему слышно все, что делается в квартире. Теперь он еще больше похож на великого корсиканца, особенно когда наденет серый халат, сшитый наподобие знаменитого походного сюртука. Он уже приблизился к возрасту Наполеона перед двенадцатым годом и, можно сказать, находится тоже в зените славы. Ария Петровича обожают все ученицы, тетушка в нем души не чает, об Анне Павловне нечего говорить. Бедная Анна Павловна! Давно ли Арий Петрович беседовал с ней о литературе и высших вопросах жизни, давно ли читал ей отрывки из своего романа «Анна Бонапарт»? Все знали, что роман посвящается Анне Павловне. И вдруг…
В один, как говорится, прекрасный день Арий Петрович объявил за обедом, что роман он сжег.
Анна Павловна пискнула и упала в обморок. Нуся побежала за водой. Маргарита Титовна испуганно спросила:
– Зачем же ты это сделал, Арик?
Арий Петрович нахмурился.
– Странная вещь. Сжег же Гоголь «Мертвые души»! Художники свободны в своих поступках.
С того рокового дня – вот уже скоро два года – Арий Петрович резко переменился. Он начал разговаривать с Анной Павловной кислым холодным тоном. Так, вероятно, Наполеон беседовал с англичанами о континентальной системе.
Анна Павловна слишком была умна, чтоб не понять, в чем тут дело. В седьмом классе вместе с Нусей училась Женя Арбузова, дочь миллионера. Женя была, что называется, писаная красавица. Каждое лето Арбузова ездила за границу, на балах появлялась в роскошных туалетах из Ниццы и Парижа, говорила на трех языках и восхитительно пела. Что Арий Петрович влюбился в Женю, видела вся гимназия. Анна Павловна утешала себя надеждой, что весной Арбузова кончит курс и уедет: тогда Арий Петрович вернется к ней. Увы, бедную женщину ждал новый страшный удар. Во-первых, в гимназии с осени будет новый словесник, во-вторых, в день именин Ария Петровича, по случаю окончания Нусей курса, состоится торжественный обед для всего выпуска с Женей Арбузовой во главе. После обеда Арий Петрович прочтет свой новый роман. А для чего все это? Ну, что же, дай Бог, дай Бог…
Так шептала у себя в комнате несчастная Анна Павловна, комкая слабыми пальчиками душистый платочек. Ей, за которой ухаживал принц Наполеон-Мюрат, племяннице самого Маллармэ, предпочесть какую-то девчонку из Замоскворечья, богатую куклу. Боже мой, Боже мой! А давно ли…
Анна Павловна услыхала за стеной голоса и, вспорхнув мотыльком с кушетки, прильнула к замочной скважине.
– Конечно, милый Арик, все будет как ты желаешь. Я достану золотые приборы. Только боюсь…
– Чего вы боитесь, тетя Марго?
– Видишь ли, разница есть в летах.
– Странная вещь. Наполеон был не моложе, когда женился вторично. Наконец, тут общие мерки неприложимы. Я автор произведения, которое сделает, так сказать, эпоху.
– Что же это, что-нибудь вроде Чехова?
– Увидите завтра. Положим, не вроде. И что такое Чехов, странная вещь? Я знал его. Пустейший был человек. Только все пиво пил да смеялся.
– Арик, а предложение ты уже сделал?
– Нет, тетя Марго. Предложение я сделаю завтра после обеда.
– Ах, Арик, Арик! Никогда не откладывай до завтрего того, что можешь сделать сегодня.
Арий Петрович сухо откашлялся.
– Ну, не сердись, милый Арик. Уж очень мне жаль Анюту. Как она любит тебя.
– Не будем говорить об этом, тетя Марго.
– Боюсь я за нее. Умрет, бедняжка, как Вяльцева.
Арий Петрович еще раз кашлянул и вышел твердой походкой. Анна Павловна залилась слезами.
Глава третья
Роковая сила
Именинный стол накрыли в актовом зале. Под горячим июньским солнцем тарелки, графины, букеты играют веселой радугой. Среди двадцати приборов блестят рядом два золотых, для Ария Петровича и Жени Арбузовой. Honny soit qui mal у репсе (Стыд тому, кто об этом плохо подумает <фр.; девиз Ордена Подвязки>). Женя кончила курс с медалью и заслужила право сидеть за обедом у золотого прибора.
Ударило два часа. В комнату Анны Павловны влетели две первые ласточки, ее любимые ученицы Люля Соколенко и Галочка Бух.
– Ну что, Галочка, устроила?
– Устроила, Анна Павловна.
Галочка носит имя свое недаром. Черненькая, худая с прической Cleo-Merode, она постоянно прыгает и стрекочет. Оглянувшись и таинственно закрыв двери, Галочка сунула Анне Павловне большой флакон.
– Абрикотин.
– Ах, как прекрасно! Спасибо, милая Галочка. Ну, и что же?
– Знаете, Анна Павловна, страшно, но интересно. Сначала Ара Макаровна разложила карты, потом долго-долго смотрела в воду и говорит: скажи, чтобы твоя алмазная барынька ничего не боялась, все будет по-нашему. Потом пошептала над абрикотином. Ну, говорит, ежели он хоть глоточек отведает, полюбит ее навеки.
Галочка бросилась в объятия Анны Павловны.
– Я так этого желаю, так желаю, милая Анна Павловна! Не я одна, весь наш выпуск. Противная Арбузова!
– Спасибо, душечка Галочка.
Анна Павловна грустно утерла носик.
Люля, пухлая, будто заспанная блондинка с толстой косой, заговорила вполголоса:
– Все благополучно. На астральном плане ни одного враждебного клише. Ментальные флюиды…
– Ах, Люля, нельзя ли попроще? У нас в институте этого не учили.
– Да я просто. И Лев Львович тоже сказал, что флюиды совпадают и что Арий Петрович должен жениться на вас.
Анна Павловна взволнованно закрылась платочком. На улице защебетали голоса: гости приближались.
Когда Анна Павловна вспорхнула наверх, все уже были в сборе. Черные, русые, каштановые прически, белые платья, цветы, улыбки, сдержанный говор. Подле ослепительной Жени Арбузовой покачивался на каблуках новый учитель Кир Кирилыч Коридолин, стройный молодой человек. Из гостиной выплыла вся в браслетах и бриллиантах Маргарита Титовна; за нею твердо выступал, понурясь, Арий Петрович в модном коротком фраке.
Коридолин непринужденно шагнул вперед, наклонился и откашлялся.
– Глубокоуважаемый Арий Петрович! На мою долю выпало лестное поручение от лица всех ваших бывших воспитанниц поздравить вас с днем вашего ангела и пожелать вам бодрости и здоровья еще на долгие годы. Это во-первых. Собственно говоря, я не оратор и не умею выражаться складно, но это не столь важно в настоящем случае. Покойный Василий Осипович Ключевский тоже не был выдающимся оратором, собственно говоря. Но я отвлекся от темы. Ну-с. Итак, да здравствует наш почтенный и уважаемый юбиляр, то есть, вернее сказать, именинник. Пьем ваше здоровье, Арий Петрович. То есть мы выпьем, собственно говоря, за обедом, а теперь пока делаем это мысленно.
Коридолин неожиданно обнял и трижды поцеловал именинника.
Маргарита Титовна прослезилась.
– Теперь позвольте презентовать вам на память, дорогой Арий Петрович, этот наш скромный дар.
Галочка и Люля преподнесли Арию Петровичу в китайском ящике стопу роскошной бумаги.
– Это для ваших новых произведений. Мы все знаем, что вы сочинили роман, и будем теперь надеяться, что, собственно говоря, вы создадите другой такой же. Это во-первых. А лично от меня позвольте вручить вам тоже нечто… собственно говоря, ерунда на постном масле, зато от чистого сердца…
Коридолин полез в карман, достал платок и вновь спрятал, порылся в боковых и задних карманах, вытащил кошелек, портсигар, ключи, записную книжку, огляделся и, ударив себя по лбу, быстро выскочил и сбежал по лестнице.
Арий Петрович хмуро ждал. Многое ему не нравилось. Начать с того, что Коридолин в сюртуке, когда на имениннике фрак, но это еще не важно. Возмутительнее всего развязность. Мальчишка, давший после Пасхи всего два пробных урока, держит себя как настоящий учитель, говорит речь, выставляется. Потом что это за обращение: глубокоуважаемый, почтенный, на долгие годы? Точно Арий Петрович и вправду ровесник Наполеону. А главное… Герой наш еще не знал, в чем тут дело, но смутно чуял, что по какому-то важному пункту выходит совсем не то.
Наконец, Коридолин вбежал запыхавшийся и кинулся к имениннику.
– Вот, я забыл в пальто…
Он вертел в руках изящный футлярчик. Крышка отскочила. На синем бархате – слоновый черенок очаровательной бритвы.
Все, поздравляя, жмут руку Арию Петровичу. Он улыбается с видом Наполеона, отдавшего приказ начинать Бородинский бой.
Однако подарки на именинном столе были совсем не у места. Арий Петрович решил отнести их к себе. В коридоре ему встретилась Анна Павловна.
– Я знаю все. Желаю вам счастья. Но если вы меня когда-нибудь хоть капельку, если вы…
Анна Павловна прижала к лицу платочек. Запахло карилопсисом. «На ее чудных глазах сверкали слезы» – вспомнилась ей фраза из какого-то романа. Арий Петрович молчал.
– Прошу вас принять вот эту безделку. Вы любите абрикотин.
Арий Петрович улыбнулся и взял флакон.
– Холодно, холодно, – шептали посинелые губки Анны Павловны.
– Вам холодно, неужели?
– Холодно душе, жестокий, безжалостный человек.
Анна Павловна припала к Арию Петровичу и оттолкнула его.
– А теперь я отдаю тебя ей. Прощай.
Арий Петрович вспомнил императрицу Жозефину, задумчиво улыбнулся и, сутуля плечи, пошел вниз. Анна Павловна с покорной грустью смотрела на его широкую спину. «Уходя, она бросила последний прощальный взгляд» – опять мелькнула ей романтическая фраза.
В зале ожидала именинника новая неприятность. Когда все стали садиться, Арий Петрович пригласил Женю и, указав золотой прибор, хотел сесть рядом.
Вдруг его место у второго прибора занял Коридолин и тотчас весело затараторил с соседкой, будто ни в чем не бывало. В суматохе это осталось незамеченным. Не мог же Арий Петрович, в самом деле, вытащить гостя за шиворот и посадить с другой дамой.
Он медленно отошел, сел в конце стола и очутился подле Анны Павловны. Арий Петрович чувствовал, что и ему теперь холодно. Вихри бушевали в груди именинника под крахмальной сорочкой. Он видел себя в снежном пустынном поле среди разгромленной армии, бегущего в санках из обгорелой Москвы.
Глава четвертая
Длань немезиды
Арий Петрович хмурился весь обед. Никто не обратил на это внимания, одна Маргарита Титовна была немного удивлена, что племянник выбрал другое место, но за хлопотами ей было не до того.
Коридолин между тем разыгрался и закусил удила. Уже за пирогом он успел овладеть вниманием всех девиц и мог по праву назваться душою общества. Остроты, эпиграммы, каламбуры он сыпал как из мешка, бесцеремонно шутил с начальницей, заставлял девиц пить и чокаться, то и дело подливал Жене. Особенно возмущало Ария Петровича поведение барышень и самой Маргариты Титовны. Все они радостно и благодарно сияющими глазами смотрели на Коридолина, приходили в бурное восхищение от его острот, дружно смеялись и вообще держали себя так, будто за именинным столом сидел не Арий Петрович, а восковая кукла. Но Женя, Женя! Она глядела Коридолину в глаза, аплодировала, хохотала. И только одна бедная Анна Павловна, поглощенная, как говорится, своим горем, молча кушала пирог.
Еще за супом Арий Петрович терзался упорной мыслью: на кого похож Коридолин? Где встречал он эти наглые усы с циничной бороденкой, узкий нос и косой пробор? Лицо это давно известно, знакомо с детства. Арию Петровичу ясно было, что он жестоко простужен: окна открыты, везде сквозняки, начинается, должно быть, бред. И только после жаркого он вдруг вспомнил: да ведь это копия Наполеона Третьего!
Арий Петрович презрительно усмехнулся.
– Собственно говоря, моя специальность Пушкин, – рассказывал между тем Коридолин, прихлебывая бордо. – Барышни, наполняйте ваши чаши. Подымем бокалы, содвинем их разом! Ура! Вот так. Я пушкинианец. Сейчас у меня готовы две крупные работы: «Знал ли Пушкин по-португальски», это во-первых, и еще одна: «Нюхал ли Пушкин табак».
Девицы визгливо хохотали. Маргарита Титовна вытирала от смеха слезы.
– Я не шучу. Новейшая наука требует детальных подробностей при изучении поэзии. Даже Венгеров… Да вот вы, не знаете ли, кстати, Арий Петрович, откуда это? Пушкин пишет, что, мол, Сенковскому учить Дениса Давыдова все равно, что евнуху учить Потемкина. Цитата, собственно говоря, несомненно точная, но источник не указан.
Арий Петрович ответил огненным взором. Девицы переглянулись.
– То есть чему же учить Потемкина, Кир Кирилыч, я что-то не понимаю? – спросила Галочка Бух.
– Со временем поймете, барышня, времени много. Когда-нибудь все тайное окажется явным.
Коридолин захохотал. Арий Петрович, выражаясь слогом Козьмы Пруткова, не верил ушам своим. Оса влетела в окно и кружилась, звеня, над рюмками.
– А то вот еще загадочное местечко. Я ведь родом из Пензы. Там в старину держал театр помещик Гладков. Так Пушкин про него говорит: Гладков-Буянов, провонявший чесноком и водкой. Ну-с. Пензенская архивная комиссия…
Галочка взвизгнула и вскочила: оса ужалила ее в щеку. К счастью оказалось, что опухоль сделала Галочку интересней. Она успокоилась и тотчас решила, что будет собирать ос и давать им жалить щеки.
Арий Петрович потемнел. Лучшие чувства его поруганы, идеал оплеван. И он ничего не может сделать с пошляком, не может даже возразить ему. Цитаты из Пушкина, и обе вполне цензурны, а главное, и тетя Марго, и Нуся, и Женя, и Люля с Галочкой, и остальные двенадцать барышень – все пленены Коридолиным, все глаз не сводят с нахальных его усов.
– Кир Кирилыч, прочитайте нам что-нибудь из ваших стихотворений, – сказала Люля.
– Да, Кир Кирилыч, пожалуйста! Мы просим вас, Кир Кирилыч! Да, Кир Кирилыч, прочтите!
Коридолин поэт! Этого еще недоставало. Арий Петрович судорожно стиснул свою рукопись, ожидавшую под салфеткой. И тут же, совсем некстати, ему вспомнился «бедный немец».
– Собственно говоря, я автор пушкинской школы и чуждаюсь всех этих декадентских фокусов. Пожалуй, я прочитаю вам «Старый сад».
Все замерло. Арий Петрович взглянул на Женю. Она улыбалась.
– Совсем Надсон, – прошептала умиленная Маргарита Титовна.
Барышни жадно и страстно глядели в лицо поэту. Женя потупилась. Галочка выставила укушенную щеку. Стихи лились и журчали:
Послышались вздохи. Кто-то всхлипнул. Люля простонала. Анна Павловна с рыданьем выскочила из-за стола и бурно бросилась по лестнице. Эта капля переполнила чашу.
Так продолжаться не могло. За столом сидели два Наполеона, Первый и Третий. Один был мрачен, как после битвы под Лейпцигом, другой сиял, точно готовился праздновать победу при Сольферино.
Глава пятая
Блистательный позор
Золотая вилочка звякнула о фарфоровую тарелку. Арий Петрович развернул рукопись.
Тридцать шесть глаз устремились на него, и во всех тридцати шести читалось одно и то же. Что именно хотели сказать глаза, могло бы остаться тайной, но, к сожалению, Коридолин лишен был способности притворяться и выразил с дерзкой откровенностью их общую мысль:
– А что, милейший collega, роман, да еще исторический… После обеда оно немного того… в большом количестве вещь нестерпимая.
Арий Петрович с достоинством скрестил руки.
– Можно не читать.
Он ожидал взрыва восклицаний, упреков, просьб: ничуть не бывало. Угрозу встретили молчанием, а молчание, как известно, знак согласия. Мало того, все барышни глядели в тарелки, видимо совсем не желая слушать.
Коридолин хихикал. Одна Маргарита Титовна, разомлевшая от жары, шампанского и стихов, преодолела зевоту.
– Нет, отчего же, Арик, прочти, мы послушаем…
Арий Петрович отвечал ледяной улыбкой. Ах, как ему нездоровилось! В носу щиплет, по спине пробегает то озноб, то жар. Точно в тумане мелькнуло перед ним красивой лицо Жени. Арий Петрович вгляделся и сразу ожил. Женя кивала ему, улыбаясь и ободряя взглядом. Так вот в чем дело! Она шалит, она играет с Коридолиным, да и может ли нравиться подобный хам? А вот что скажут и Коридолин и все девицы, когда, выслушав роман, Женя упадет в объятия Ария Петровича и воскликнет: твой гений достоин моей красоты, я твоя навек!
Арий Петрович чувствовал, что улыбается слишком широко, сознавал непристойность своей улыбки, но удержаться не мог. Впрочем, и Наполеон, возвратившись с Эльбы, наверное, улыбался во весь рот.
Снова бодрый, радостный и здоровый, Арий Петрович раскрыл уверенно рукопись и глотнул воды.
– Евгения Богарнэ. Исторический роман эпохи Наполеона I. В трех частях, с прологом и эпилогом. Посвящается Евгении Михайловне Арбузовой. Пролог. Глава первая. Таинственный жирофаг. На засыпавшую Францию постепенно спускались весенние сумерки, и багряное солнце тихо сливалось с далекой линией пурпурного горизонта. Красивый всадник, сидя верхом на арабской лошади…
– Pardon, – зазвенел страдальческий голосок Анны Павловны. Она подошла к столу. – Я прошу у всех извинения. Надеюсь, что Арий Петрович, как истинный кавалер, не откажет мне в моей просьбе. Я тоже хочу прочесть кое-что. Вчера я написала стихотворение в прозе «Одуванчик». Оно короткое, всего несколько строк…
– Вот это дело, просим! – крикнул Коридолин.
– Пожалуйста, Анна Павловна, просим, душечка, читайте, дорогая, – защебетали девицы хором.
– Арик, что такое жирофаг? – спросила тетя Марго.
– Бродячий монах, – сурово ответил Арик.
Анна Павловна ухватилась за стул и слегка качнулась. Галочка поддержала ее.
– Вам дурно, Анна Павловна?
– Оставь меня, добрая Галочка. У меня хватит силы снести до конца мой крест.
«На осеннем солнце в саду, на фоне зелени и голубого неба рос одуванчик. Он был так красив своей последней предсмертной красотой. Он так любил и небо, и зелень и так жаждал солнца».
Анна Павловна судорожно взялась за горло. Галочка второпях подала ей стакан Ария Петровича. Анна Павловна горько улыбнулась.
– О, не бойтесь, Арий Петрович. Все ваши мысли и без того известны.
– Однако, – заметил Коридолин.
– Но вот прошел холодный любопытный человек. Ему понравился цветок, но он сорвал его так грубо, так небрежно, что все лепестки в тот же миг осыпались. А человек равнодушно прошел дальше.
Анна Павловна упала на стул, закрыв лицо. Плечи ее дрожали.
Негодующие взоры девиц метали стрелы в Ария Петровича. Горе обидчику! Женщины всегда стоят друг за друга; их месть беспощадна: это заметил наблюдательный Осип Дымов в одной из своих новелл. Арий Петрович растерянно посмотрел на Женю. Глаза ее смеялись.
– Ловко написано, – похвалил Коридолин.
Анна Павловна успокоилась, погляделась в зеркальце, вытерла личико обрывком papier-poudre и кротко сказала:
– Арий Петрович, хотите безей?
Надо заметить, что Анна Павловна мастерски умела делать пирожное, называемое baiser, и в этот раз особенно отличилась.
Но Арий Петрович сухо ответил:
– Странная вещь. Вы видите, я читаю. И почему безей, когда весь свет говорит безе?
– Так говорил мой дядя, поэт Стефан Маллармэ.
– Как, Стефан Маллармэ вам дядя? – воскликнул Коридолин. – Да неужели? Вы шутите!
– Родной дядя. Что же в этом такого? Я знала принца Наполеона-Мюрата. Ах, простите, Арий Петрович, я вас перебиваю.
С Арием Петровичем делалось что-то странное. Лицо его то увеличивалось, то уменьшалось и даже теряло минутами сходство с Наполеоном.
– Евгения Богарнэ. Исторический роман эпохи Наполеона I. В трех частях, с прологом и эпилогом. Посвящается Евгении Михайловне Арбузовой. Пролог. Глава первая. Таинственный жирофаг. На засыпавшую Францию…
Арий Петрович поднял голову, будто ища вдохновения. Внезапно лоб его покраснел, щеки раздулись, веки сузились; весь сморщившись, он вскочил, замахал руками и вдруг оглушительно, как пушечный залп, чихнул.
Но это было не простое чиханье. Так чихнуть могла только живая голова в «Руслане и Людмиле». Помните? «Поднялся вихорь, степь дрогнула, с усов слетела стая сов, и конь ретивый заржал, запрыгал, отлетел».
За первым залпом грянул второй, за ним третий. Барышни закрывались руками и салфетками. Арий Петрович бешено шарил в карманах: увы, он забыл платок. Забрызганный, взъерошенный, красный, он скомкал мокрую рукопись, уронил ее, бросился поднимать, поскользнулся и очутился под столом.
Бывают минуты, когда сознается ясно, что время – фикция, а пространства не существует. Тогда все кажется легким, как фельетон Дорошевича. Арий Петрович под столом пережил это чувство. Прежде всего он утерся и высморкался в салфетку. Потом внимательно посмотрел вокруг. Зрелище было действительно редкое. Восемнадцать пар дамских туфель и башмачков, черных, белых, коричневых, красных, желтых, осененных цветными юбками, и между ними пара грубых мужских ботинок. Вот крошечные шевровые баретки Анны Павловны на прозрачных чулочках creme, вот стоптанный каблук непоседы Галочки, вот Нусины атласные туфли на снежно-белых чулках. У Люли ступни без подъема, точно утиные лапки. Арий Петрович разглядывал пристально ноги Коридолина. Ничего особенного не было в желтых американских ботинках с толстой подошвой и шишками на носках, но Арий Петрович ясно видел, как в одну из этих ботинок грациозно упиралась французским каблуком стройная ножка в лакированной модной туфельке. О, если бы эту ножку видел Пушкин! На узенькой тонкой подошве Арий Петрович разглядел этикетку: 35.
Все ножки под столом стояли неподвижно, точно окаменели от страха, увидав Ария Петровича. Наверху тоже, как говорится, царствовало безмолвие. Вдруг одна пара прелестных ножек в чулочках creme дрогнула и нервно затрепетала; ей отвечал пронзительный женский крик. Тотчас все туфельки и башмачки вскочили, задвигались, побежали. И только французский каблучок, ничуть не смущаясь, по-прежнему любовно ластился к американской ботинке.
Анна Павловна лежала без чувств.
Глава шестая
Развенчанная тень
Темнеет. В переулке субботняя тишина. Арий Петрович лежит у себя на диване.
В комнате его солидность и строгий порядок. Стены пестреют наполеоновскими портретами всех видов и возрастов, когда же Арию Петровичу случится сесть перед зеркалом, из овального стекла глядит еще один точно оживший портрет. На столе именинные подарки и торт от Жени. «Неужели ее туфелькам цена тридцать пять рублей? Наверное, франков. Ну, конечно же. Женя заказывает обувь в Париже, может быть, покупает готовую где-нибудь в Лувре или Пале-Рояле. Эх, хорошо бы махнуть за границу с такой женой! Положим, еще не все потеряно: гвардия не сдается».
На этажерке красные с золотом томики «Готского альманаха». Арий Петрович любит их перелистывать и смотреть на изящные гравюрки Вегера в Лейпциге. Тонкий мастер! Сколько из-под резца его вышло герцогов, принцев и принцесс! Вот Леопольд Баварский, дюжий, с воловьим затылком, с могучей грудью; это к нему, говорят, приставлен был Вронский. Вот тесть его Франц-Иосиф с холодным взглядом, с коварной улыбкой в нависших седых усах. Ишь, габсбургская губа! Испанская королева Мария Мерседес, дочь герцога Монпансье, в кружевной мантилье, Виктория и ее пять дочерей, Вильгельм… А там уж пошли без конца Баттенберги, Мекленбурги, Шварцбурги, Гогенлое, Веймарские, Саксонские, Пирмонтские, Прусские. Проборы, усы, ордена, ожерелья, прически… Под заголовком «Maison Bonaparte» карандашные пометки, на полях какие-то выкладки и значки. Что греха таить: в комоде у Ария Петровича хранится полный костюм великого императора, будто бы от спектакля «Madame Sans-Gene», а на самом деле сшитый три года назад портным Бертье. Кто знает? Дипломаты твердят о близкой войне, милитаризм растет, столкновение держав неизбежно. Еще Владимир Соловьев пугал монгольским нашествием. И вдруг Вильгельм объявит войну! Французы отступают перед германскими пушками, Париж в опасности. Тогда появляется Арий Петрович на белом коне. «Французы, вспомните вашу славу!» Армия несется ураганом, «Vive la France!», немцы сдаются, Берлин взят, Вильгельм на острове Святой Елены, Арий Петрович в соборе Парижской Богоматери венчается на царство и в мантии и короне, благословляемый папой, выходит к народу об руку с Женей Арбузовой. «Французы, вот ваша императрица!» Всеобщий восторг. Династия восстановлена. О, французы только притворяются республиканцами!
Арий Петрович повеселел и вскочил с дивана. Сию минуту он отправит Жене роман с посыльным; пусть прочитает на сон грядущий, а завтра… Он уже заклеил рукопись в синий конверт; вдруг в коридоре застучали быстрые шаги.
– Анна Павловна, это я. Слышали новость: Женя выходит за Коридолина, сама сейчас сказала. Кир Кирилыч вчера еще сделал предложение. Свадьба через месяц, потом в Париж на всю зиму.
Каждое слово легкомысленной Галочки гвоздем вбивалось в сердце Ария Петровича. Все кончено. Он проиграл Ватерлоо.
Оцепенелый, подавленный, автор «Евгении Богарнэ» стоял посредине комнаты; со всех сторон на него косились с презрением сердитые двойники. «Готский альманах» точно краснел от стыда.
За дверями зашуршало знакомое платье; торжествующий голосок пропел:
– Нет, Галочка, от добра добра не ищут. Кланяйся маме, милочка, и скажи, что я завтра буду.
Арий Петрович очнулся и подошел к столу. Выбрав листок желтоватой китайской бумаги из именинного ящика, он твердым почерком написал несколько строк. Затем взял свой роман и разорвал на клочки. Торт Жени и абрикотин Анны Павловны поставил рядом и долго смотрел на них с непостижимой улыбкой. Наконец, раскрыв бритвенный футляр, достал подарок соперника. Сумрачно разглядывал Арий Петрович блестящую сталь.
Глава седьмая
Великолепная могила
Летом по праздничным дням Анну Павловну будит воскресный звон. Форточка всю ночь у нее открыта. Бойко трезвонят колокола, горланит петух, голосят разносчики, из сада тянет жасмином.
Самой Анны Павловны сейчас нет в комнате, но на постели не убрано: хозяйка только что встала. Как все здесь грациозно, с каким обставлено вкусом! Везде японские веера и вазы, изящные безделушки; картина Беклина «Остров мертвых» и его же автопортрет со скелетом, ехидно пиликающим за спиной художника на цыганской скрипке. Дальше группа выпускных институток в белых пелеринках; между подругами семнадцатилетняя Нюра Маллармэ, завитая и невинная, точно пасхальный барашек. Целая стена занята портретами родных и знакомых; тут и покойный исправник в гусарской венгерке, и скрипач Скрипакаев с кудрями до плеч, и принц Наполеон-Мюрат, и Арий Петрович, и Маргарита Титовна, и множество подруг, учениц и воспитанниц Анны Павловны. Над письменным столом открытки с портретами великих людей: Ницше, Собинова, Надсона, Мопассана, Григория Петрова, Льва Толстого и Макса Линдера.
Где же, однако, Анна Павловна?
В легком капоте, в ночном чепчике, несется она птичкой по коридору; в одной руке свеча и спички, в другой свежий номер «Русского слова». Анна Павловна раньше всех достает газету из ящика и прочитывает ее в постели. Но что это? У Анны Павловны отморожен носик.
Такая игра природы была бы, конечно, чудом: отморозить нос в Москве в начале июня не сумел бы самый хилый барабанщик наполеоновской армии. А между тем у Анны Павловны носик белый. Уж не проказа ли это?
Нет, не мороз и не проказа, а просто пудра Брокар, приобретенная в солодовниковском пассаже. Кстати, чтоб не забыть: у Анны Павловны есть очень уютный резной шкапчик; в нем хранятся бенедиктин, шартрез, зеленый и желтый, а также Tres Vieux Cognac Дюбуше. Когда Анна Павловна начинает чувствовать себя несчастным поруганным одуванчиком – это бывает обыкновенно после обеда, – она приоткрывает шкапчик и пробует вкус вина.
Анна Павловна уже хотела скользнуть к себе, но непонятная сила принудила ее пройти несколько лишних шагов. Она у дверей Ария Петровича. По привычке Анна Павловна приложила к замку сначала ушко, потом ресницу, подумала, покачала головой. И вдруг прыгнула, как раненая газель.
Из-под дверей ползла струйка крови.
Недаром сказано, что горе перерождает. Откуда взялись вдруг у Анны Павловны мужество и спокойствие? Она не упала, не закричала, не стала плакать. Нет, Анна Павловна точно окаменела.
Арий Петрович покончил с собой, это ясно. Да разве мог он с его умом, с его сердцем жить среди этих дрянных людишек – он, идеалист, рыцарь, поэт?
Изо всех сил она ударила в дверь кулачком. Дверь медленно отворилась.
За столом, лицом к окнам, спиной к порогу, Арий Петрович в старом халате, недвижный, сгорбленный, точно узник Святой Елены. Перед ним на тарелке остатки торта, флакон на полу; недопитый ликер разлился и тонкой струйкой ползет к дверям. На листе китайской бумаги четко написано с росчерком: «Арий Петрович Бездыханский, великий писатель земли русской. Проба пера. Принц Арий – Наполеон Бонапарт. Napoleon IV. Empereur Francais».
Маргарита Титовна и Нуся сидели за утренним самоваром. Внезапно в столовую вошел Арий Петрович об руку с Анной Павловной.
– Тетя Марго, позвольте вам представить мою невесту.
Все поет и ликует в этот счастливый день. Колокола без умолку трезвонят, воркуют, целуясь, голуби, извозчики носятся как угорелые, ласточки щебечут, военная музыка гремит на бульварах.
– Значит, Арик, ты останешься в гимназии?
– Конечно, тетя Марго. Ведь Коридолин уезжает, и заменить его некому. Вот она, нынешняя молодежь.
– Большой нахал, – заметила Анна Павловна.
– Нахал и скотина. Вы знаете, какую он подарил мне бритву? Золингенской стали. На английскую у него не хватило средств. А женится на богатой.
– Арий Петрович, где ваш роман?
– Уничтожен. Я напишу другой, еще лучше, и посвящу его моей любимой верной жене.
– Как же он будет озаглавлен?
– «Анна Мюрат».
Анна Павловна не в силах была сдержаться. Блаженно припала она к плечу жениха, томно вздохнула, и уста их, как выражаются романисты, слились в долгий упоительный поцелуй.
Я забыл сказать, что Женя Арбузова в гимназии носила прозвище «Императрица Евгения» за сходство с супругой Наполеона Третьего.
Мы и Садовской
Гиппиус так откликнулась на творчество Садовского: «Среди последних книг, толстых и тонких, безграмотных и грамотных… – «Узор чугунный» – точно кусок драгоценной материи в куче грязных ситцевых тряпок. Он дает тихое отдохновение и невинную, праведную отраду».
«Узор чугунный» – сборник рассказов, включающий в себя и «Черты из жизни моей», одно из лучших, на наш взгляд, творений Садовского.
А касательно «толстых и тонких, безграмотных и грамотных» сознаемся, что для настоящих заметок готовы удовольствоваться некой средней комплекцией и даже пустить в ход известную безграмотность, ну, сбивчивость, что ли, неосновательность. Тому виной не Гиппиус и уж никак не прекрасные рассказы Бориса Александровича, а мучительное и безысходное недоумение, внушенное нам состоянием нашей нынешней литературы. Эта последняя не дает отдохновения и отрады.
У Блока в дневнике: «С 4-х часов обедает, до 10-го – Борис Александрович Садовской, значительный, четкий, странный и несчастный».
Ходасевич сообщает, что Садовского-прозаика «часто смешивали с так называемыми «стилизаторами». Это не верно.
Лишь незначительная часть его рассказов («Из бумаг князя Г.», «Три встречи с Пушкиным» и др.) могут быть названы стилизациями, т. е. представляют собою как бы документы, писанные не в нашу эпоху Все прочее писано от лица нашего современника, и только сюжеты чаще всего взяты Садовским из 18-го и первой половины 19-го столетий. Это была его излюбленная пора, изученная любовно и тщательно, описанная все с тою же присущей Садовскому сдержанностью, – но всегда – выразительно, четко, прозрачнейшим русским языком».
Как и полагается истинному эстету, Садовской усиленно демонстрировал свою отстраненность от текущей действительности; не прочь он был ее и окарикатурить – в произведениях своих, а также манерами, выходками разными. Ходасевич: «… любил он подчеркивать свой монархизм, свою крайнюю реакционность», «… в богемское либеральнейшее кафе на Тверском бульваре являлся в дворянской фуражке с красным околышем», «… с радикальнейшей дамой заводил речь о прелестях крепостного права; притворялся антисемитом, а мне признавался, что в действительности не любит одних лишь выкрестов».
Высказывания Ходасевича, солидного критика и большого поэта, о писателе-чудаке мы берем из его эмигрантской заметки «Памяти Б. А. Садовского». Странностями поведения и острыми высказываниями, а тем и другим Борис Александрович, видать, грешил изрядно, с легкостью можно обеспечить себе статус посмешища в глазах простых смертных. Но когда они порождены талантливой душой, другая душа, наблюдающая их и тоже талантливая, не прочь свести в одно эстета и, скажем, аскета – оба возносят взоры к небесам, парят над грешной землей. Аскет духовен молитвами, эстет – поисками красоты. Отправившись в эмиграцию и тем самым оторвавшись от родной почвы, а заодно и от живого Садовского, Ходасевич, надо думать, с трудом представлял себе возможность существования в условиях строительства земного, коммунистического, рая духа по имени Борис Александрович и потому без колебаний уверовал в слух о его смерти. Это случилось в 1925 году. Между тем умер Садовской в 1952-м.
В упомянутой заметке Ходасевич высказывает ряд критических замечаний о творчестве бывшего друга, в его глазах уже покойного. «Стать выдающимся, исключительно крупным писателем Садовскому не было суждено». «Вероятно, его дарование как поэта было невелико. Но оно было в высшей степени гармонично». «Стихи его никогда не изумляли, не поражали, даже и не восхищали, – но это всегда была чистая и возвышенная поэзия». «Те, кто знал его хорошо и близко, навсегда сберегут о нем память самую дружескую, самую любовную».
Георгий Иванов грубовато, не утруждая себя, может быть, особой правдивостью, стаскивает Садовского на землю с тех небес, куда чудака закинули наше восхищение и поспешная уверенность Ходасевича в его кончине. В «Петербургских зимах» Иванов рассказывает, как юношей познакомился с Борисом Александровичем, наивно рассчитывая, что его «встретит благообразный господин, на всей наружности которого отпечатлена его профессия – поэта-символиста». Встреча состоялась в меблированных комнатах, при большом стечении пьяного люда, в страшном шуме, в табачном дыму. «На кровати, развалясь, сидел тощий человек, плешивый, с желтым потасканным лицом. Маленькие ядовитые глазки его подмигивали, рука ухарски ударяла по гитаре». Это и был Садовской. Он пел, разумеется, «дрожащим фальцетом». При этом «маленькая подагрическая ножка лихо отбивала такт». Иванов тоже выпил, и Садовской сказал ему:
«– Пьянство есть совокупление астрала нашего существа с музыкой мироздания»…
За несколько месяцев до Февральской революции Садовского разбил паралич. Революционная буря побудила его к странным мечтам – что-то уже из Гоголя – стать испанским подданным. Разочаровался в православии, обратился к Андрею Белому с просьбой посодействовать его превращению в антропософа, но остался православным. И даже очутился в Новодевичьем монастыре.
Упраздненный монастырь заселили изрядно, в том числе и знаменитостями. Борис Александрович получил жилплощадь в подвале храма, и из узких окошек своего жилища ему пришлось уже до конца жизни любоваться могилой Дениса Давыдова, в какой-то момент обернувшегося героем его очередного рассказа. Были, конечно, и другие развлечения: в кресле на колесиках разъезжал по кладбищенским аллеям.
Как видим, большие писатели, поэты и критики Серебряного века не обходили вниманием Садовского, и благодаря им он стал, можно сказать, дореволюционной притчей во языцех, едва ли не литературным персонажем; мастер стилизаций был стилизован тогдашними литературными «генералами». Не беремся судить, насколько это способствовало возрастанию читательского интереса к творчеству Бориса Александровича, зато готовы предположить, что принадлежал он к разряду так называемых писателей для писателей: интересовались… Ну, если не совсем творениями, каковые находили чем-то второстепенным, то по крайней мере жизнью его, житием.
Сейчас, когда огромные массы граждан берутся за перо, и возбуждает их, как правило, не что иное, как стремление одарить читателей некими притчами, не интересуются. И это странно. Ведь кому же, если не чудаку, творившему притчи и самому ставшему притчей, вносить организующее начало в нынешний грандиозный, увлекательный и, конечно же, по-своему устрашающий литературный процесс? Есть ведь чему поучиться у того, плешивого, с желтым лицом и подагрической ножкой.
Хлынул словесный поток, и в нем заметны, с легкой руки одного из нынешних «русских борхесов», околоплодные воды. Смущает не эта, так сказать, физиологичность, а тот факт, что не видать самой роженицы. Зато имя порождениям всяким – легион: плывут, несутся, барахтаются потребители пармезана, крокодильих лапок и суши, императоры, под видом говорящих насекомых забирающееся в телеса наших современников, мастера, собирающие души этих современников в колбочки; столицы все будто бы в исламе или захвачены некими готами; всенародно избранные президенты изображаются нагими и простимулированными, вспотевшими от возбуждения, премьер-министры внезапно обнаруживаются под кроватями, под шкафами, куда и мышь не заберется, блестящие полководцы предстают, прямо как у Байрона, хищными проводниками имперских идей; прежние яркие персонажи народного бытия скинуты ныне на уровень отбросов, народ же в целом выявлен как навозная куча; иные, правда, оставляют за ним право на этнографические танцы.
Этот бурный процесс глухой стеной отделен от прошлого литературы. Мудрено и сообразить-то, по какую сторону этой стены образовалась у нас шумная пустота на литературной ниве, кому – нам или тем, прежним, – принадлежит сомнительная честь разделения пишущей братии на зарубежную и отечественную, физической ликвидации или духовного умерщвления оставшихся. Мало кто помнит литераторов 60-х, 70-х, и откуда явились нынешние, как и почему возникли, – неясно. И ведь все как один прекрасные субъекты в личном плане, добрейшие души, приятные в общении, без вредных привычек, не плешивые. В дворянской фуражке не ходят, ядовитыми глазками не смотрят, ножкой не дрыгают. Вот если бы еще не являлись, вот если бы не брались за перо… А то получается куча грязных ситцевых тряпок. Жития – не получается.
Знаменитый Коровин рассказал, что один из рисующих, острый и кипучий борец с российской мерзостью запустения и мировой несправедливостью в целом, изобразил художника, вышедшего поработать с зимним пейзажем, замерзшего, упавшего на снег, выронившего из рук палитру, кисти, прочие инструменты своего мастерства; назвал творец ту картину так: «Вот до чего дошло!» Это в старое доброе время, а нынче у нас – точно дошло! Упали на снег, валяются… вот только кто? Авторы некие? Читатели? Издатели? Или все вместе? Одному Богу известно… Вот до чего дошло! И до чего же, однако, плотно свалялись, до чего однообразно – просто-напросто программа «ни эллина, ни иудея» в действии, запущенная на полный ход. А Леонтьев все это предвидел. Дорогой Константин Николаевич, как ты прав был и как плохо, что тебя не пожелали услышать!
На страницах бесчисленных романов, повестей и рассказов матери спят с сыновьями, братья с сестрами, дядья и прочие родичи – с племянницами и вообще с кем ни попадя. Согласитесь, это не дело. Между тем, давно и хорошо известно, что подобные дела, попадая в романы и повести, всего лишь отражают, как в зеркале, хотя бы и кривом, кризис общественного сознания. Так было прежде (по сути – всегда) в загнивающей Европе, так нынче и у нас. Но если брать Европу не в целом, не в качестве того крепкого союза, за который она себя выдает, а по частям, по отдельным странам, то нигде, ни в одной из национальных литератур мы не найдем такого количества разнузданных матерей, безответственных братьев и сестер. Общая, так сказать космополитическая свалка, она у них, может быть, и имеет место, но чтоб показательно, откровенно, в качестве национальных эпизодов, в разрезе, нагло демонстрирующем характер тех или иных народных масс, – этого не видать: каждый отдельно взятый народ твердо заявляет о своих добрых нравах и положительной роли в истории. Невольно возникает вопрос: какой же резон нашим Ивановым-Петровым-Сидоровым искать счастья в статусе русских Борхесов, Прустов и им подобных, если никто там, у них, не спешит перезагрузиться в немецкого Иванова, итальянского Петрова или французского Сидорова?
Впрямь острые, по-настоящему кипучие люди способны творить на рубеже веков, на гребне волны, над пропастью, в пустоте. Им сам Бог велел стилизовать, измышлять, пренебрегать достоверностью. Белый таким припоминает Бориса Александровича: «… поджарый, преострый… походка – с подергом, а в голосе – ржавчина; лысинка метилась в желтых волосиках… съедены сжатые губы с готовностью больно куснуть…»
Хорошо рассмотрели чудака собратья по перу; изучили, даже выслушали. Монастырское же его бытие сопряжено было с нищетой и одиночеством. Стал помаленьку бредить, ударился в грезы, в творимые легенды, в навьи чары. Рассказывал о встрече с вождем, приехавшим на могилу жены Наденьки. Сталин будто бы и стихи Бориса Александровича припомнил, мол, читал когда-то, понравилось… Видит Сталин: поэт сидит в инвалидной коляске, в ней же среди могилок разъезжает и вообще словно бы на кладбище и живет; спросил великодушно, нет ли в чем нужды. Несмотря не отрицательный ответ, велел устроить радиоточку в подвале, чтобы живший в том подвале Борис Александрович своевременно узнавал о происходящем за стенами монастыря.
К достоверным фактам следует отнести поздравление с 40-летием литературной деятельности, неожиданно присланное Чуковским. Еще в 1915-м Садовской записал в дневнике: «Жизнь давно превратилась в житие». В ответном письме Чуковскому изложил такую быль: «Я ходить не могу и руками владею не свободно: в остальном же сохранился. И только в этом году завел очки для чтения. Живу под церковью в полной тишине, как на дне морском. Голубой абажур впечатление это усугубляет. Встаю в 6, ложусь в 12. Женат с 1929 года и вполне счастлив. У нас четыре самовара (старший – ровесник Гоголя), ставятся они в известные часы и при известных обстоятельствах. Жена моя знала когда-то латынь и Канта, но теперь, слава Богу, все забыла – зато и пельмени у нас, и вареники, и кулебяки! Пальчики оближете».
«Всякую голову мучит свой дур», заметил Сковорода. По какому поводу, не знаем; может, просто так, к слову пришлось.