Образ жизни

fb2
Бараш Максович Александр

Александр Бараш (1960, Москва) – поэт, прозаик, эссеист. В 1980-е годы – редактор (совместно с Н. Байтовым) независимого литературного альманаха «Эпсилон-салон», куратор группы «Эпсилон» в Клубе «Поэзия». С 1989 года живет в Иерусалиме. Автор четырех книг стихотворений, последняя – «Итинерарий» (2009), двух автобиографических романов, последний – «Свое время» (2014), книги переводов израильской поэзии «Экология Иерусалима» (2011). Один из создателей и автор текстов московской рок-группы «Мегаполис». Поэзия Александра Бараша соединяет западную и русскую традиции в «золотом сечении» Леванта, где память о советском опыте включена в европейские, израильские, византийские, средиземноморские контексты. Путешествия во временах и пространствах воплощаются в свободных стихах, где мысль неотделима от чувства, наблюдение от переживания, личный опыт от исторических событий.

© А. Бараш, 2017

© И. Кукулин, предисловие, 2017

© Ада Бараш, фото, 2017

© ООО «Новое литературное обозрение», 2017

Просвечивающие города

Ничто не знает в мире постоянства,У времени обрублены концы,Есть только ширь бессмертного пространства,Где мы и камни – смертные жильцы.Иван Елагин

В эссе Зигмунда Фрейда с труднопереводимым названием «Unbehagen in der Kultur» (1929; заглавие в русских изданиях передается то как «Беспокойство в культуре», то как «Недовольство культурой») есть удивительный фрагмент:

Сделаем… фантастическое предположение, будто Рим – не место жительства, а наделенное психикой существо – со столь же долгим и богатым прошлым, в котором ничто, раз возникнув, не исчезало, а самые последние стадии развития сосуществуют со всеми прежними. В случае Рима это означало бы, что по-прежнему возносились бы ввысь императорский дворец на Палатине и Septimontium Септимия Севера, а карнизы замка Ангела украшались теми же прекрасными статуями, как и до нашествия готов и т. д. Больше того, на месте Палаццо Каффарелли – который, однако, не был бы при этом снесен – по-прежнему стоял бы храм Юпитера Капитолийского, причем не только в своем позднейшем облике, каким его видели в императорском Риме, но и в первоначальном облике, с этрусскими формами, украшенном терракотовыми антефиксами. <…> Нет смысла развивать эту фантазию далее – она ведет к чему-то несообразному и даже абсурдному. <…> Гипотеза о сохранности всего прошедшего относится… к душевной жизни – при том условии, что не были повреждены органы психики, их ткань не пострадала от травмы или воспаления. Но… самое мирное развитие любого города всегда сопровождается разрушением и сносом зданий, и уже поэтому история города изначально несопоставима с душевным организмом[1].

Странен этот фрагмент потому, что Фрейду – не только основателю психоанализа, но и большому ценителю итальянского искусства Возрождения[2] – кажется, хотелось увидеть именно такой, многослойный, распределенный во времени город. Но психолог отказывается признавать ценность своей метафоры и говорит себе «стоп», словно ставит «nicht» в конце фразы, или ведет себя в этом тексте подобно юношам из восточной притчи, отвечающим на вопрос путника: «Белая верблюдица? Беременная? С поврежденным копытом? Нет, не видели».

Живущий в Израиле поэт и прозаик Александр Бараш изображает в своих стихах города, руины, исторические локусы подобно тому, как Фрейд описал бесконечно меняющийся и никуда не исчезающий Рим – именно с такой мотивировкой, как это сделал автор «Толкования сновидений»: ни в психике, ни в населенном мире ничего не исчезает, несмотря на бесконечные уничтожения, и все разрушенное взаимодействует со всем, что сохранилось. Из фрейдовского отрицания Бараш делает утверждение: вот такой может стать продуктивная модель постижения мира и своего места в нем для современного человека, который на глазах перестает быть туристом или эмигрантом и в условиях глобализации превращается в вечного странствователя, homo transitus, перемещающегося от одной точки встречи в другую. Историк культуры Ханс Ульрих Гумбрехт вводит метафорический термин «эпифания», означающий переживание нового опыта как откровения. Сам Гумбрехт[3] определяет «эпифании» (в его значении) как «моменты [психологической] интенсивности». Для литературы путешествий очень важно описание «эпифаний» от встречи с новым местом[4]. Сам Гумбрехт показывает «эпифанию» как переживание в первую очередь неформализуемое, не сводимое к интерпретации, но можно развить его мысль и иначе, чем это сделал он сам. «Момент интенсивности» может быть и интерпретирующим: новое – или увиденное по-новому – локальное пространство понимается, «читается» как сосредоточенное выражение жизней всех тех, кто населял его прежде и населяет теперь. Новым местом, заслуживающим описания, для Бараша может оказаться даже соседский балкон с сушащимся на нем бельем («День независимости»), потому что это белье одновременно визуально эффектно и символично.

Разные временные слои для Бараша всегда просвечивают один сквозь другой, и какой из них увидеть – вопрос только личного выбора. Однако эта интерпретация всегда сохраняет «нерастворимый остаток» чувства тоскливого восторга, свидетельствующего о том, что в каждой встрече есть уникальный опыт, не поддающийся чтению и сравнению.

Счастье непознаваемости.Восторг недоумения.Тоска от красоты природы.Переполненность пустотой.

Один из ключевых мотивов этой книги – приезд на новое место как повторение молодости, открытия неизвестных возможностей. Для персонажа (персонажей?) Бараша такие перспективы – возможность читать неизвестное пространство, изменяя свое «я». Одинокий и старинный процесс чтения-вглядывания, населения пейзажа личными значениями предстает в его стихах как бешено движущийся транспортный узел:

Так много сбивающихся в кучу связей,что в мозгу возникают помехи в движении ассоциаций,как на дорожной развязке; пробка в горле, гололедна трассах взгляда – —

Герою стихотворений Бараша свойственен постоянный визуальный голод. Пожалуй, из всех современных поэтов Бараш в наибольшей степени близок к эстетике экфрасиса – описания картины, в которую могут входить не только архитектурные шедевры, но и память о советских впечатлениях, и, например, поездка на автомобиле новой марки или прогулка с псом.

Одна из наиболее частых (и, возможно, любимых) ритмических форм нынешнего Бараша – верлибр с длинной строкой и разветвленными сложноподчиненными предложениями с разнообразными уточнениями, упорядочивающими не столько причины и следствия, сколько переклички между воображаемыми событиями или представлениями, разделенными временем и пространством. Их сходство всегда не совсем близкое – поэтому и нужны многоступенчатые оговорки и «надстройки» проясняющих метафор.

…В целом квартал,построенный в тридцатые годы прошлого века, напоминаетМалаховку того же времени – то есть, собственно, то время.Его дух держится в этих домах и садах, будтов пустой бутылке из-под хорошего алкоголя.

Любая встреча для персонажей этой книги происходит в большой истории, где соседствуют войны, катастрофы и мирная жизнь. В его стихах между ними нет совершенного контраста из-за того, что смерть для Бараша – необходимая часть жизни. О насильственных смертях важно помнить, но странным образом и они оказываются необходимой частью истории и природы. Убитые обращаются к персонажу стихотворений Бараша лично, но ощущение горечи от утраты уравновешивается чувством столь же личного участия в бесконечной цепочке поколений.

Из-за состояния homo transitus персонаж этих стихов нигде не дома, но и – что важно – нигде не чувствует себя совсем чужим. Он везде на пороге. Любая встреча вызывает у него переживание лишь частичного совпадения. В Израиле он вспоминает о Европе, о восточноевропейских корнях создателей государства («Тель-Авив»), в Европе – о своем еврействе – но не израильском, а укорененном в нескольких европейских культурах сразу:

Очаг ашкеназийских евреев – да, но чтобылюбая стена очередной еврейской улочки – будтоковрик с озером и горами над кроватью в детстве?Ощущение родства – как с украинскими местечкамии русским языком…<…> Средневековая Европа, кельтские мифы – еще дверодины. Сколько их может быть? Как же мы, бедные,богаты. Выбирай, что хочешь.

Такое переживание множественной «укорененности» (Фрейд или Луи Альтюссер, вероятно, назвали бы его опытом личной сверхдетерминированности) дает Барашу возможность включить память о советском опыте в европейские, израильские, византийские, средиземноморские контексты, не представляя этот опыт как нормальный. Советское существование изображается в стихах Бараша как бедное и глубоко несвободное[5], но на глазах «обрастает» сетью культурных аллюзий, связывающими его с другими странами и эпохами, поэтому его становится возможным «читать», иначе говоря – наделять собственными смыслами, помещать себя (и дать возможность войти читателю) внутрь изображенного советского мира и оттуда выходить за его пределы. В наибольшей степени такую работу Бараш выполняет в своей романной дилогии («Счастливое детство», 2006; «Свое время», 2014), но стихи важны тем, что «советское» в них соседствует с «израильским», «греческим», «византийским» – и тем самым становится частным случаем, при всей его травматичности.

В одном из бывших доходных домов – мой археологический слой,будто на срезе холма: пятый и шестой этажи, достроенныепленными немцами после войны. Над ними еще два этажапосле нас.На шестом этаже угловой балкон, как кусоквизантийской мозаики над обрывом в Средиземном море —часть паззла, из которого складывается память. Полвека назадв комнатке за этим балконом мне снилсяповторяющийся сон, что я падаю вниз.И вот я внизу.Рефлексирующий прохожий, полжизни живущийв другой стране. И в то же время там же, покакто-то из нас – я или это место – не умрет.

В этой контекстуализации Бараш отчасти – при всех различиях между ними – продолжает работу, совершенную в романах Александра Гольдштейна («Помни о Фамагусте», «Спокойные поля»), с которым они в 1990-х – начале 2000-х входили в круг израильского журнала «Зеркало»; для поэтики этого круга Бараш тогда придумал название «средиземноморская нота», отсылающее к эмигрантской «парижской ноте» 1930-х годов. Сегодня стихи Бараша было бы труднее, чем в начале 2000-х, причислить к этому направлению: они «средиземноморские» по духу, но не эмигрантские. «Средиземноморские» в том же смысле, в каком это слово употреблял Сергей Аверинцев[6]: благодаря множественности языков и израильскому местоположению автора они проблематизируют и советский опыт, и разделение Старого Света на «Европу» и «Азию», и вообще представление о мире, разделенном на отдельные культуры.

Творчество Бараша недостаточно замечено критикой – возможно, отчасти из-за медленного внутреннего ритма его писательской работы («внутренний ритм» позволительно сказать в том же смысле, в котором говорят о внутренней форме слова). Сегодняшнее время русской культуры воспринимается в образованном сообществе как период катастроф и разрывов, подобный истории мироздания по Жоржу Кювье. Резкие жесты, меняющие контекст, привлекают внимание критиков и читателей, но долгий, неспешный разговор с предшественниками не «считывается», воспринимается как уже известная стилистика, не заслуживающая специального обсуждения: «может быть, это интересно, но мы это уже знаем». В случае Бараша (и, вероятно, не только в нем) такое ощущение обманчиво. Множественная «укорененность» в стихотворениях этой книги позволяет выстроить модель самосознания, преодолевающую катастрофизм истории – или, точнее, позволяющую сосуществовать с ним.

На мой взгляд, в стихах 2000-х и особенно 2010-х годов Бараш принципиально изменяет поэтику русского поэтического травелога, вступая в глубокую и содержательную полемику с Иосифом Бродским – наиболее продуктивным автором поэтических произведений о путешествиях в русской литературе конца ХХ века – и со всей предшествующей традицией такого типа письма. Излюбленный знак препинания в новых стихах Бараша – серия тире, знаменующих пропуск, нежелание или невозможность сказать. Так использовались тире в «Сентиментальном путешествии» Лоренса Стерна; напомню последнюю фразу этого произведения: «Так что, когда я протянул руку, я схватил fille de chambre за —» (пер. А. Франковского). Бараш держит в уме именно традицию травелога как жанра европейской литературы в целом[7].

Однако его диалог с Бродским представляется особенно важным. В новых стихах он хорошо заметен: Бараш пишет о Венеции, хоть и ставшей источником вдохновения для множества русских стихотворцев, но все же в новейшей литературе связанной прежде всего с именем Бродского[8] – и вдобавок, вполне в духе нобелевского лауреата, «рифмует» Венецию с Ленинградом, но совершенно иначе, чем это делал Бродский.

…Сан-Марко. – Что это заназойливое визуальное дежавю у колонн собора? Эффектто ли подпорчен, то ли поддержан ассоциациями изсоветского детства: да это жевестибюль станции метро «Сокол». Седьмая водана киселе Третьего Рима.А Дворец Дожей? Родной, как бревно в глазу, кинотеатр «Ленинград».(Меня всегда мучил полуосознанный когнитивный диссонансмежду названием кинотеатра и архитектурным стилем,ну, вот он и разрешается: Петербург —«Северная Венеция»…)

Травелогам Бродского посвящена обширная литература[9]; я основываюсь прежде всего на интерпретациях Санны Туромы[10]. Травелоги Бродского подчеркнуто европоцентричны – при этом русская культура вообще и петербургская в особенности включаются в европейский круг культур «по умолчанию», хотя герой Бродского никогда не забывает о том, что «ускользнуть из моей части Балтики… мог только угорь» («Набережная неисцелимых», 1989). Путешествие в Азию для одного человека – опасность, для многих – завоевание, хотя чаще всего победа над Азией оказывается пирровой («Назидание», 1987; «Каппадокия», 1992). Мир, изображаемый Бродским, на глазах стареет. Разрушающийся дом, стареющий человек, порастающие кустарником руины – подлинны, так как несут в себе свидетельство о пронизывающих мир смертях. «Эрозия, от которой поверхность колонн заметно страдает, не имеет никакого отношения к выветриванию. Это – оспа взоров, линз, вспышек» («Путешествие в Стамбул», 1985)[11].

Путешествие начинается с усталости: «Всякий путешественник знает этот расклад: эту смесь усталости и тревоги. Когда разглядываешь циферблаты и расписания, когда изучаешь венозный мрамор под ногами, вдыхая карболку и тусклый запах, источаемый в холодную зимнюю ночь чугунным локомотивом» («Набережная неисцелимых»)[12].

Чувство невозможности вернуться в Ленинград/Петербург было для Бродского глубоко личным, но имело, по-видимому, общекультурные предпосылки и последствия: время в его творчестве предстает как безусловно однонаправленное движение, воплощающее одновременно постепенное разрушение и абсолютный ритм, поглощающий любые события («…лишь вершины во тьме непрерывно шумят, словно маятник сна», из стихотворения «Ты проскачешь во мраке по бескрайним холодным холмам…» (1962); «…И колокол глухо бьет / в помещении Ллойда», из поэмы «Новый Жюль Верн» (1976)). Римский бог изменений Вертумн может быть только умершим и оплаканным («Вертумн», 1990). Скорее всего, Бродский согласился бы с Зигмундом Фрейдом: «просвечивающее», накапливающее все слои существование города не имеет ничего общего с человеческой душой, сохраняющей все или почти все – и многое прячущей от самой себя.

Этой глубоко продуманной эстетике Бараш противопоставляет иную. В его стихотворениях нет столь уж четкой границы между Европой и Азией, говорящий (его и поэтом-то назвать трудно) не вполне отделен от туристов, «понаехавших» со всего мира:

Банально, как любойразделенный, общий опыт:самые популярные объекты внимания —наиболее достойны посещения.

Время в стихотворениях Бараша – это не распад, а постоянное возобновление, вопреки всему. Одно из самых трогательных стихотворений в этой книге – это рассказ о том, как ставшие взрослыми дочь и сын будут приходить на могилу героя. Как ни странно, одна из предпосылок такого мировосприятия для Бараша могла стать жизнь в Израиле, где каждый момент могут произойти теракт или начаться боевые столкновения: «…пока / из-под шкуры политики не вылез череп истории / и очередная война не подвела черту под прежней жизнью, / давай собирать камни и шишки, бегать наперегонки до ближайшей мусорной урны, / карабкаться по камням на верхнюю детскую площадку…»

Получившуюся в результате поэтику можно было бы назвать децентрированной. Герой здесь, несмотря на стремление философски обобщать каждое свое значительное переживание, не солидаризируется с единственно правильной культурой, как это происходит у Бродского. Это не имперская и не ориенталистская поэзия. Произведения Бараша – бесконечная серия встреч, дающих надежду: каждый может «мутировать в то, / что больше тебя», и память о Малаховке и московском детстве при этом сохранится – но изменится.

Илья Кукулин

Перспективы

(стихотворения 2010–2016)

Автоэтнография

Замоскворечье

Ампир периода расцвета империина пепелище 1812 года. Доходные домарубежа прошлого и позапрошлого веков.Конструктивизм для бедных позднесоветской империи.Эклектизм для богатых на месте всего остального.В одном из бывших доходных домов – мойархеологический слой, будто на срезе холма:пятый и шестой этажи, достроенныепленными немцами после войны.Над ними еще два этажапосле нас.На шестом этажеугловой балкон, как кусок византийской мозаикинад обрывом в Средиземном море – часть пазла,из которого складывается память.Полвека назадв комнатке за этим балконом мне снилсяповторяющийся сон, что я падаю вниз.И вот я внизу.Рефлексирующий прохожий, полжизни живущийв другой стране. И в то же время там же, покакто-то из нас – я или это место – не умрет.«Пионерский садик» – сквер, где другие «я»летят в дальние миры своего будущего в капсулахдетских колясок, лежа на спине, руки по швам, глядяв небо сквозь ветви тех же деревьев.Стены домоввокруг сквера, облака, серый воздух —это пространство столь же априорно, каксводы своего черепа, и листва на дорожке —как сброшенная кожараннего детства.

Рим

Мимо Арки Тита тянется толпа пленниковимперского мифа, как мимо мумии Ленина,когда нас принимали в пионеры. Тамбыла инициация лояльности империи, тут —инициация принадлежности этой культуре.В первый раз я оказался здесьчетверть века назад, в прошлом столетии,в потоке беглых рабов из Советского Союза.С тех пор времена изменились, а Рим нет —живучая мумия бывшего господина Вселенной.Тибр не столь монументален, какистория его упоминаний. Неширок, неглубок,вода непрозрачна… Впрочем, может быть,это символ мутного потока истории?Аутентично мутен.Мост, ведущий к центральному месту религии,прославляющей любовь. На нем казнили преступникови развешивали их трупы.В частности, обезглавили БеатричеЧенчи – за отцеубийство (граф-либертен из 16 векатерроризировал ее и всю семью). В лице этой девушкина портрете в бывшем папском дворце – естьчувствительность и твердость характера. Где-томежду тем и другим и кроется, вероятно,сумеречное обаяние знаменитого преступления.Вероятно, лучшее, что есть в этом городе,это перспективы. Перспективы улиц. Визуальныеретроспективы. Перспективы прошлого, в котороепрямо сейчас, как в песочных часах, пересыпаетсябудущее. Узкое горлышко называется настоящим…Так много сбивающихся в кучу связей, чтов мозгу возникают помехи в движении ассоциаций,как на дорожной развязке; пробка в горле, гололедна трассах взгляда —

Тель-Авив

Современный город равен по территориигосударству античного мира,исторической области средневековья,помойке-могильнику будущих веков.И Тель-Авив соединяет все эти качествасо свойственным Средиземноморью эксгибиционизмом.С запада – нильский песок морского побережья,где филистимляне, евреи и греки – лишь эпизоды,не говоря уже о крестоносцах и турках. С востока —тростниковые топи Долины Саронской.Крокодилы в этих болотах, где консистенция водыкак автомобильное масло, повывелись толькосто лет назад, а кости бегемотов находят там же,где Самсон обрушил храм соплеменников Далилы.Молельня того же времени в одном изфилистимских городов на месте Тель-Авива:зал на пятьдесят идолопоклонников,военный или торговый корабль молитвы,с каменным основанием деревянной колонныв центре. Очень сильный тяжеловес, вроде тех,которые сейчас зубами тянут грузовики – аналогбегемоту среди людей – вполне мог завалить колоннув состоянии концентрированного аффекта. Хотязачем нам все время хочется найти физическоеподтверждение религиозного или художественногоопыта, как будто его самого по себе недостаточно?Здесь, может быть, наиболее важна и близкасоразмерность сакрального и человеческого,и в масштабах святилища,и в перформансе Самсона.Яффо – гора над портом, в каменной чешуе,меняющей цвет в зависимости от времени дня,старые и новые мифы скользят по гладкимкаменным проулкам, как по извилинам мозга.Театр теней крестоносцев и Наполеона над камнемАндромеды, под акваторией неба над сводами моря.Силуэт этого четырехтысячелетнего драконавсегда «в уме» горизонта, на променаде междупляжами, заполненными живыми теламии скелетами шезлонгов, – и заповедником Баухауза,немецкого архитектурного стиля первой половиныпрошлого века, репродуцированного евреями,бежавшими от немцев, он сохранилсяблагодаря тому, что тут не было бомбардировоксо стороны англичан и союзников,в отличие от Германии.На бывшей центральной площадипримерно на равном расстоянии от фонтанабыли мэрия и резиденция национального поэта.Сейчас это выглядит как декорация к мюзиклуо столице небольшой провинции где-тов Центральной или Восточной Европе(Румыния? Польша? Украина?) сто лет назад.Там почтенный местный поэт и легендарныйгородской голова каждое утро приветственноподнимают чашечки душистого кофе, завидевдруг друга: один с террасы своего особнякаиз бетона (новомодный строительный материал),другой – из окошка мэрии, построенной какгостиница, но оказавшейся мэрией, что в принципеничего не изменило: здание населялитакие же туристы в своем времени,коммивояжеры и администраторынационального освобождения.Хотя вряд ли мы «читаем» прошлоеи его жителей – лучше, чем они нас, гостейиз будущего, и чем любая эпоха – другую эпоху,отцы – детей, дети – отцов, отцы детей – детейсвоих отцов, и новые приезжие – репатриантовстолетней давности, построившихумышленный город, кишащий жизнью,Развалины-Весны[13], весна развалин —

День независимости

На балконах развевается белье иразвешаны национальные флаги. Всеверно: белье – символ семьи, родина —вариант семьи: те же любовь-ненависть,общее – враг личного…Семейные трусы и Звезда Давидаразвеваются под ветром междукрасной землей и солнцем, смущаяпрямой телесностью, раздражаяэксгибиционизмом, присущим любойсимволике, задевая и восхищаясамодостаточностью.

Прогулка с собакой

Бобу

Несколько пролетов высоких каменных ступенекколониального дома. В арке высокого окнана лестничной площадке – сосны,черепичные крыши и солнечные бойлеры,нынешняя замена печных труб.Его хвост бьется о руку, держащую поводок.Удивительное ощущение дружественностиэтого хвоста, даже в такой нейтральной ситуации.Он выскакивает во двор, как с трамплина в воду,и яростно гребет к ближайшим кустам.Столько запахов мне не дано пережить никогда.По каменным плитам между домоми деревьями у стены с диким виноградомразбегаются черные котята. Он смотрит на нихс опасливым любопытством, то ли пацифистпо характеру, то ли в его породу, бордер-колли,заложена лишь одна жизненная функция:пасти коров и овец, а не охотиться на соседей.Он родился на лошадиной ферме на краю Иерусалима.Его семья перманентно лежит там по периметруплощадки для обучения выездке и в редком случаенеобходимости – сомнабулическая попытка овцыотлучиться за сладкой травинкой илиприближение к ферме шакалов из долины —поднимает морды и лает: архаическая, нокомбинированная система охраны:камеры слежения плюс сирены предостережения.Он был самый тихий в своем помете. Он и сейчасочень тихий, беззвучный. Никогда не лает. Этоказалось странным: может быть, мы в его детствеслишком жестко пресекали шум – и подавилиестественный собачий способ самовыражения?Но однажды, когда привязался агрессивный прохожий,он ясно пролаял свое мнение, прогнав нарушителяграниц приватности – и рассеяв сомненияв способности озвучивать свои ощущения —если в этом есть практическая необходимость…Он держит меня за поводок, как дети в свое времяза палец. Мы проходим мимо ограды виллыс сиреневыми ставнями, где сбоку, в глубине сада —наша съемная квартира под крышей. Слева от балконаэвкалипт, справа иерусалимская сосна. Эвкалиптлюбит стая одичавших южноамериканских попугаев,гоняющихся каждый вечер за уходящим солнцем,словно подростки за обидчиком у дверей бара.На сосну прилетает удод и проверяет, есть ли ктодома. В целом квартал, построенный в 30-е годыпрошлого века, напоминает Малаховку того жевремени – то есть, собственно, то время.Его дух держится в этих домах и садах, будтов пустой бутылке из-под хорошего алкоголя.Теннисный клуб. Религиозная школа.Международное христианское посольство.Поворот.Кто он мне, это трогательноесущество на поводке? Член семьи? Да. Еще одинребенок? Нет. Видимо, это больше всего похожена раба в старые времена. Живая деталь интерьера.Рабы могут быть любимыми, своими, домашними.Но есть дистанция неравенства, иерархия чувств,разная любовь. И любовь к своей собаке вполнепретендент на участие в первой пятерке: послелюбви к близким, любви к своему делу…Правда, Боб?

Из цикла «Эпиграммы»

В сумерках, между зрелостью и старостью,красное вино на белом столе, в садуу очередной подруги, он подводит итоги:итоги подвели его. Что же пошло не так?Он был честолюбив и талантлив, однодополняло другое. Где изъян? Он не можетпонять, и не может понять, он ли не можетпонять или это вообще невозможно.Морщится от недоумения, жесткого,как внезапная боль. Рисунок морщинповторяет эту гримасу, котораяповторяется многие годы.При новом приступе картинаразрушения непониманиемочищается и проявляется, словнона слепой стене в глухом переулкеграффити после дождя.

Прогулка по достопримечательностям

Счастье непознаваемости.Восторг недоумения.Тоска от красоты природы.Переполненность пустотой.Клаустрофобия от открытости пространства.Оргазм отчаяния, не связанного свнешними обстоятельствами.Хороший уик-эндв красивом месте с любимыми людьми.

Зимние тезисы

Ты не можешь оставаться «юным Вертером» —ролевая модель сентиментального героясвоих переживаний – если старше Вертераеще на одну его жизнь. Это выглядиткак пожилые дамы с распущеннымипо-девичьи волосами. И так же неуместнопереживание старости и болезней после 50-ти —потому что тавтология. Ужас пустоты,пустота ужаса. Пужас устоты.Разочарование слишком естественно, как сонночью. Энтузиазм сопротивления слабостислишком искусственен – не экологичен.Энтузиазм разочарования – приближаетк тому, что пытаешься отдалить. Хотядовольно трудно разделить жизнь инас. Идя к ней, оказываешьсяближе к себе.Недалеко от моего дома, в тупиковомпереулке, в одичавшем саду естьздание в строительных лесах.Невозможно понять, оно растетили разваливается. В любом случае,это вряд ли от него зависит. А показдесь только каркас существования,свет, время, взгляд прохожего.

Долина Рейна

Все на месте: ощерившиеся челюстизамков, коты в сапогах на мотоциклах,в байкерской черной коже… Мир братьев Гримм,средневековья в обложке немецкого романтизма.Но вдобавок обнаружилось – ошеломительно, какразблокированное воспоминание – насколько этоеще одна родина, в прямом, «физическом» смысле.Я не искал здесь идентификации – она нашла меня.Очаг ашкеназийских евреев – да, но чтобылюбая стена очередной еврейской улочки – будтоковрик с озером и горами над кроватью в детстве?Ощущение родства – как с украинскими местечкамии русским языком.Безлюдная узкая улица, спускающаяся к реке:пустой кокон места, где жили предки и теперьпорхают бабочки их потомков – наши дети… Замокнемецкого барона на горе, по-прежнему носящейкельтское имя… Утес Лорелеи, бывшее святилищекельтов… Каждый прогулочный паром заводит,проплывая мимо, немецкую народную песню на стихиеврея-ренегата Гейне. Водовороты самоопределения…Средневековая Европа, кельтские мифы – еще дверодины. Сколько их может быть? Как же мы, бедные,богаты. Выбирай, что хочешь.Или просто бредипо заповедникам и национальным паркам ассоциацийи идентификаций, беспредметной тоски и предметного,тактильного путешествия, от внутреннего к внешнему,и обратно… – петтинг с тканью и существомсуществования.

Альпы

Облака, стоявшие утром между намии маленьким городком глубоко в долине, уходят,словно день протер очки. Открываетсягоризонт – чистый, как сон без сновидений.Здесь всегда транзит, перевал, переход.Почти никакого культурно-исторического груза.Последнее резонансное событие —убийство неолитического охотниказа сотню километров отсюда.И то он сохранился во льду почти полностью.Стрелки сосен показывают полдень в горах.Мы смотрим на это из своего параллельногоизмерения, и там – другая пустота,с повышенным давлением исторического опыта,смесь воспаленной необходимости действоватьи изнеможения,средиземноморский коктейль:половина вечно-юной амбивалентности,половина – посмертной рефлексии.

Homo transitus

Homo transitus

Мы анонимны, как партизаныв войне за независимостьтранзитного существования.Прозрачная капсула поезда бесшумно скользитмежду рекой и шоссе, иногда отражаясьв стеклах типовых коттеджей и ангаров.«Homo Transitus».Вокзал северно-европейского города.Уютно-пасмурно, освежающий сырой сквозняк,асфальт пустого перрона, чистый и пористый,как свежевыбритая щека.Боковое зрение уже прихватываетпривокзальную площадь, полупустую,с оголенной геометрией автобусных остановок,дома за ней, и память сравнивает,играя на опережениес новым опытом.А вот и мансарда с щелью видана костистые колючие пасти и хвостыготических драконов, оцепеневших в ходепереваривания исторических событий.Казалось бы – не присходит ничего,то там, то тут… на скамейке у главного собора,у фонтана под городской стеной,на пластиковом стуле над вторым за деньдаббл-эспрессо, а находишьсяв полном, словно сдувшийся шарик,изнеможении.И оказывается, что запомнилбольше, чем потом можешь вспомнитьза такой же промежуток времени – будтосъемочная аппаратура,не зависимая от хозяина.Скорее всего, внимательность к деталямвызвана отсутствием связи с ними.В световой ямемежду собой и миром,землей и небом,Homo Transitus.

Via Gallica

Via Gallica – одна из главных римских дорог в Предальпийской Галлии, проходившая через город Верона и вблизи озера Гарда.

Верона

Самое безлюдное место в Вероне – самое христианскоеСан-Дзено Пустая площадьКафе с пожилыми немцамиКак будто выключен звукНи одного ребенкаКолокол отмечает не пожар а отсутствие событийи собирает туристовпосмотреть на маленькое коричневое телов хрустальном гробу:первого епископамиссионера из Северной Африкикрестившего местных европейских язычникови боровшегося с еретикамицитатами из Вергилияи стилистическими ходами АпулеяФасад собора затянут зеленой пленкойряской реставрацииЭтический критерий зарастает эстетическимв отсутствие проточной жизни:потрясений и метафизикиСамое культовое место в Вероне – дом ДжульеттыЯзыческое капищеживых энергийВход через аркус главной торговой улицытой же что во времена Древнего РимаСводы подворотни держатся на стенахиз любовных стонов (граффити)Каменный двор кишит как рыбный садокНапротив входа в этот общий дворкомпактного храмового комплекса —антропоморфный идолиз бронзыв человеческий 13-летний ростГрудь блестит от касанийобеспечивающих счастье в земной жизниДотронься – и лучшие надежды сбудутсянесмотря на козни родителейДжульетточка помоги мнеВы умерли в один день кончили вместеЯ хочу так же красиво и сладкоНу что тебе стоитРитуальные вспышки фотоаппаратовСнимок с кумиром – причащениеСтупени приближения к высшему:снимок во дворе бесплатноснимок на балконе шесть евроУступить место следующему паломникуи с чувством просветленияи надежды – санкционированнойвысшей сентиментальной инстанцией —съесть мороженое на базарной площадии запастись амулетамис соседнего лоткаПотрясающее зрелище —присутствовать при том какпрямо у тебя на глазах заполняетсяогромная зияющая лакунана местеобъекта для подражанияи адресата мольбыо настоящей жизниполнокровной и горькойсловно стебель одуванчика в мае:цветоносная стрелкамлечный сок

Сирмионе

Большое холодное озероВ самом узком месте полуостровасидит будто на окаменевшей ветке в сизой водезамок СкалигеровНесколько голов зубчатых башенв подбрюшье уточки и прочая мелкая – щекотно —озерная птичья живностьПодъемный мост упирающийсяв билетную кассу Донжон гуманно зиждящийсяна просторном чистом общественном туалете Узкаякаменная тропинка вдоль стен Вид на озеро —в одну сторону Провал во внутренний двор —с другойЧто-то я стал страшно боятьсявысоты в последние годы Может бытьдуша отказывается репетироватьпредстоящий отлет изоблюбованного тела?«Вилла Катулла» монументальные развалиныНесколько квадратных километров опаснонакренившихся арок Перспективыпроходящие сквозь стены на уровнетого слоя горизонта где небо и озеровозвращаются к исходной общностиПарадные анфилады под боковой тропинкой паркабудто заброшенный туннель метроВся эта реконструкция больше соответствуетметодологии и бюджету археологов чемисторической – А в чем она?как спросил в средиземноморское пространствосовременник этих роскошеств вспомнивбеседы в отрочествес учителем риторикиА тебя Катулля на твоей родине так и не встретилтебя которого так любили к которому летел с другого края моряПомнишь этот свой темно-оливковый томикв обложке твердой как створки раковиныгде спрятан нежный моллюск любвиспрыснутый лимоном круговой поруки лукавства?Он был все время со мнойМожет быть этого и достаточно А следытвоего материального пребывания – что-тохоть чем-то близкое гению места —скрыты голограммой туристических аттракцийНо со мной как и прежде ручной воробушекпотрепанный но теплыйиз карманной серии —Москва, 86 год —чтобы мог я с тобой играяудрученной душисмирить тревогу

Венеция

Фестиваль поверхностей:воды, фасадов, представлений о том,что нужно человеку. Лагуна: широкая акваториятихого омута, плавунцы рейсовых катеров,стрекозы гондол. Приморское болото, а не берег моряс открытым движением воды и ветра.Зеленая, неподвижная и глубокая,словно зрачок кошки – льва —бездоннаяповерхность.Банально, как любойразделенный, общий опыт:самые популярные объекты внимания —наиболее достойны посещения.Сан-Марко. – Что это заназойливое визуальное дежавю у колонн собора?Эффект то ли подпорчен, то ли поддержанассоциациями из советского детства: да это жевестибюль станции метро «Сокол». Седьмая водана киселе Третьего Рима..А Дворец Дожей? Родной, какбревно в глазу, кинотеатр «Ленинград».(Меня всегда мучил полуосознанныйкогнитивный диссонанс междуназванием кинотеатра и архитектурным стилем,ну, вот он и разрешается: Петербург —«Северная Венеция»…)Фрески неба,балдахины фасадов, постельное белье каналов.Большой канал. Привет от маленького человека.Вечерний поезд в Верону.Топография – близкая антропологии:голова замка, живот рыночной площади…Заречье – сады, развалины, открытый горизонт.Река Адидже – в пандан нашему существованию:такая же мелкая, быстрая и бессмысленная.Опустить ноги в воду, закурить, прикрыть глаза.Маска, я тебя знаю,твое имя – чужой праздник.Елка в Колонном Зале, Венеция,европейская культура,русская литература,еврейская история.

Judengasse

1

Judengasse

Было душно и уютно,иногда – наоборот,в тупичке за левой будкойнижних городских ворот.Тепленький затылок сына,когда надо под рукой:поцелуешь – и отхлынетмрак печали вековой.За спиною, за стеною —смерть и боль, как лед и снег…Кем же быть, как не собою?Выбора-то, в общем, нет.

2

Урок

Майнц, 13 век

Рыцарям Ордена Храмовниковдозволено одно развлечение: охота на львов.У нас – искушениями считаютсясветская беседа и игра с детьми.Есть ли основания для сравнения? —спрашивает учитель.Нет – считает твой напарник по учению.Человечество это как бы новый животный мир:и в нем все виды существ —от червей до птиц небесных.Ты тоже считаешь, что сравниватьне имеет смысла. Но по другой причине:невозможно понять, кто быстрее,если те, кого мы пытаемся сравнивать,движутся в разные стороны.В данном случае: одни к захвату чужого мира,другие – к сохранению своего.Ваши слова пахнут медом,как первые буквы учения, —улыбается учитель.

Вещи и чувства

1. «Моя первая любовь…»

Моя первая любовь вышла на пенсию.Она рассказывает об этом с блестящими глазами:удалось выскочить на свободудо того, как повысили пенсионный возраст,вот она наконец-то живет своей жизнью.Молодая пенсионерка.Да, она старше на несколько лет.Я тоже хочу на пенсию: это ведьтипа ренты. Можно ведь и так посмотреть.Мы сидим в кафе. Торт почти съеден.One more cup of coffee for the road…Помнишь документальный фильм:старик Генри Миллер приходитна улицу, где он жил в юности, в Нью-Йорке.Кирпичные дома, безлюдно, он шагает,будто марсианин по завоеванной земле,куда-то в проем неба на сером горизонте,и бросает, вдруг, свой плащ на мостовую —как тело.

2. «В старости она…»

В старости онаосвобождаласьот вещей и чувств.Такое облегчение,как в первые минуты в дýше.В какой-то момент легла на поли освободилась от тела.Но оказалось —только наполовину:тело перестало двигаться,а оназастряла посередине.Вернутьсяназад невозможно,вперед – не пускают врачи.Но главное:вот это растерянное,скукоженное, выдохшееся —это и есть я?Все, что было,и все,чтобудет?

3. «Если б кто спросил меня…»

Если б кто спросил меня с любовью:где ты, голубь сизый и больной?На скамеечке у Русского подворьявот он я, и мой блокнот со мной.Опадают листья с эвкалиптови ползут куда-то в перегной.Где же ты и где твоя улыбка?Вот он я, и жизнь моя со мной.

4. «Помнишь, как смеялся Фантомас…»

Помнишь, каксмеялся Фантомасв кинотеатре «Юность»?В том же доме аптека,где мне покупали все более и более сильные очкинесколько раз в год.Там в светящихся желтых витринахлежали коричневые в разводах оправы —полчища ороговевших стрекоз.В полях цветущего валидолав районе улицы Бирюзоваесть прозрачные ворота и плывут ступенив этот райский ад. Рядоткрытых шлагбаумовберезовой аллеиу тихой хрущобыи бетонная ограда больницы —заданный горизонт.Я пойду по шпалам, по шпаламокружной железной дороги,огородами и пустырями,туда, где никто не ждет. И вот он – базальтовый косогор вГалилее.Шмели и колосьяте же, что под Звенигородомв детском саду на даче.И выход – то же, что вход.

5. «Вот и день увядает…»

Вот и день увядает, сереет с краев,всё нежней, ближе к смерти, прозрачнее свет,всё смиренней взгляд неба, блаженнее кров,и склоняется мысль, что разгадка во сне.Но в пустой тишине, когда станет темно,когда все, что сейчас, станет зваться «вчера»,будут камни хранить золотое тепло,а потом потеряют его, до утра.

Земля Башан[14]

1. «Холм посреди…»

Холм посреди чистого поляв километре от границы.40 лет назад на его макушкебыл наблюдательный пост,будка из бетонных блоков.Когда сирийцы начали наступление,холм окружили десятки танкови били прямой наводкой по будке.Те, кто в ней оказался,задержали наступление на сутки.За это время резервисты успелидобраться до Голан и и погналисирийские танкиобратно на север.В детстве яс большим воодушевлением пел песню:«Шумела в поле злая осень,На землю падала листва.Их было только двадцать восемь,а за спиной была Москва.На них чудовища стальныеползли стреляя на ходу —»Позже часто снилось:зима сорок первого года,снежное поле, перелесок,ледяной окопчик у шоссе,за деревней на косогореусиливается гул: идуттанки.Сон в руку.Не то что есть выбор.Только размен своей жизниодин к одномус любой другой.

2. «Души городов…»

Души городовпереселяются из однойэпохи в другую.Или в другие городатого же народа —если город был убитнашествиемчужого мира.Душа может и простобросить транзитное тело,выбрав место,более подходящеедля ее реализации.Здесь ее взлетная площадка,вскрытая археологамии снова заросшаягорными цветами.Части базальтового тела.Глазницы погребальных пещер.Горло источника.Ребра улиц.Сердце Дома Собраний.Иущелье,втекающеев сизое море Киннерета —как глубокий следнезримого летательного аппаратаотраженный в сетчаткеЗемли Башан.

3

Чистота и ясность, какв музее. Или – на минном поле.Поля дольменов.Перманентное повторениезнака П —преисторическая памятьнеизвестно о чем.Все, что было потом,распалось, рассеялось. А этотперформансмегалитических призраков:карточные домикииз каменных блоков —пережил, переживает и,похоже, переживетпреходящих потомков.В центреброшенное святилище:концентрические волны камней,расходящиесяот небольшой комнаты —очага сгущенной пустотына месте сакрального сияния.Но остался солнечный диск,всплывающий междудвумя потухшими вулканамина границе с нынешней Сирией.

Источник отшельника

«Хорошо мне в пещере моей…»

* * *Хорошо мне в пещере моейСловно тело она Выходить из нее —что душе отлетать из костейВот вода из расщелины Тихо идетпрорастает и каплет Поставишь кувшин —и к закату он полон прозрачным плодомЕсть на склоне над светлой долиной еда:фига старая в облаке липких даров зерна сытныераспирают их изнутри Вот лозаобнимает ограду из камня Вокругнестерпимое солнце: весь мир как слезабесконечен и мал

«Над горою Арбель…»

* * *Над горою Арбель небеса высокиВ тихом Доме Собраний ни стен ни дверейНаши души легки наши реки пустыно все это – до срокадо зимних дождейЕсли б силы хватило то бросить бы жизньи застыть как варан над базальтом полейА Cпаситель придет и найдет и спасетна колючей горенад долиной АрбельКак занозы от трав запустенья – в глазахжженье сладкой надежды но перст на устахПриходи же мы ждем мы готовы терпетьжизнь на светеи темную-темную смерть

Мамшит[15]

Пропасть с трех сторон мертвой долины.На краю у дороги лежит,как сосуд, возвратившийся в глину,крепость с мягким названьем: Мамшит.И тяжелое золото света,вытекая наверх из сосуда,обращает в себя горизонт.Это вынести трудно, как слезытех, кто любит. Там в центре огня —баптистерий медового цвета,крестоцвет византийского сна.Был язычником – стал неофитом.Под колоннами сизыми, снизу —есть ступени до верхнего дна.Ни стена не поможет, ни башни,ни наемных убийц гарнизон.Рано ль, поздно ль – из мути безбрежнойсмерть-кочевник приносит разор.Скорпион со змеею на местетихой чести и действенной грусти.Но остался, вот видишь, узор:луг мозаики перед тобою,птицы гимны поют на заре,рдяно-розовые, голубые,и корзины плодов в сентябре.Геометрия тонкой беседы,каждый звук словно солнечный блик,и живая попытка бессмертья —ясный сон полустершихся букв.

«Там где город был…»

* * *Там, где город был когда-то у источника,ниша есть пустая под скалой.Там, когда вот эта жизнь закончится,я хотел бы встретиться с тобой —с тем, кто знает, как молиться правильно,свой среди своих, чужим – чужой,дом сложил, как тронул небо пальцами,чтобы жить всю жизнь со всей семьей.Ты нашел покой, как камень местов кладке дома, хоть его сожгут.Свято-пусто, снова свято, пусто,тень от облака или подземный свет.Пусть летят стрижи весной и осеньюмимо, как всегда, но сотни летздесь они своих птенцов выводятна цветущей солнечной скале.В сизо-черном мареве оливыты сидишь на камне у ручья.Скоро я вернусь в cвой сад счастливый.Мы – одно. Но я лишь тень себя.

«Синий лен…»

* * *Синий лен на террасе под соснамии долина в предгорьях твоих —это больше, чем времяи что онос нами делает, теплыми, сонными,жизнь снимая, как кожу с живых.Кто уходит – тот все же останетсятенью в зеркале, светом в окне.Он здесь дышит, как бабочка в танце,в напряженно-прозрачном пространстве.И цветы, ослепительно-ясные,как сигнальные светят огни.Место жизни – спасенье от времени.В гулкой чаше долины завис,словно облако на рассвете —пена млечная, алые нити —пар дыхания всех,кто жилздесь.

В Долине Великанов[16]

В Долине Великановкофейни и садыМы жили очень странноне зная – стоит лиВ полях горчицы соннойи жизнь – анжабеманкогда живой как мертвыйи мертвый как живойИ облака в зените —зеркальные следывсех нас кто шел сквозь этивисячие сады

Из письма

Я тоже почти не выхожу из доманикого не вижу У Ионна Мосха кажетсяесть рассказ про отшельника в Лавре Герасима(откуда источник истории про Герасима и Муму)К нему ко входу в его пещеруприходили мать и сестры из Иерихонаи просили выйти, что-то приносили А оних избегал Оттачивал дар слез Подвигмало кому доступный Полнокровностьаскезы

«Чем старше становишься…»

* * *Чем старше становишься,тем меньше звуков жизни доноситсяпод своды существования, как будтонаходишься в высокой башне, и она всевыше с каждым днем, все дальшеот городских улиц, криков, улыбок.Она поднимается вверх десятки лет,а потом рассыпается за несколько секунд,не от землетрясения, а наоборот —от прекращения толчков жизни. Сердцерасслабляется. Тело перестаетвыделяться из пространства.Археологи, когда они появятся здесьперед строительством новой дороги,обнаружат место, где была башня,по цвету травы – иному, чем вокруг.Найдут линию стен. Будут гадатьо предназначении этого сооружения.А оно и само не знало, зачем. Просто родилосьв цепи таких же рождений. Смысл это толькопромежуточное соглашение, как говорятв политике. Но что-то тут есть, будтона непроявленном снимке.

«Иерусалим: запрокинутое лицо…»

* * *Иерусалим: запрокинутое лицо.Горы вокруг: плечи.Дни – удары пульса.Он ждет, когда мы проснемся.Когда мертвые откинуттяжелые каменные одеялакладбища на склоне горы,а живые – остановят машины,выйдут из них, возьмут за руки детей,и увидят то, с чего все началось:узкий мост светанад ямой долины.

Образ жизни

Из цикла «Ксенон»

1

Афины

АкропольМы где-то внизуНа рыночной площадиВ переулках своего сегодняшнего дняНо либо видим либо знаем спинойчто там наверху но рядоместь светящиеся развалинынашего прошлогопридающие масштабэтому сегодняшнему часубудто море – пене отливаНо как их понять отсюда?Нам доступны только проекцииЛучшая модель античности —«строгий» мраморный идеал:вместо ярко-страстныхкрасно-синих цветовподлинного прошлогоподлинной жизни —роскошныебескровныеслепкиПонять невозможноНо можно ощутить —масштаб приобретенной потериглубину непониманияпокой предзакатного часаветер с моря

2

Дельфы

Это ущелье – и сейчассообщениеоб ужасе судьбыНо оракул не очень нуженИ так все более-менее ясноВ глубине за изгибом долиныза воздушной ямой за полями садовсветящийся уголок морского залива —этот выход всегда был рядомв греческом мире иостался с нами: путешествие бесконечное любопытствооно не может изменить судьбуно оживляет ее —

3. «Вот Теофил…»

Вот Теофилнаш городс ясным акрополемсияющим охрой и багрянцемна рыже-золотой обожженной солнцем горенад неподвижной зеленой бухтой гдекорабли со всех сторон мира стоят у причалакак сны у изголовьяА здесь у общественного фонтанаиграющего тенями словно зеркало отражениямиместо наших собраний Тут мы обсуждаемпути познания мира И наше любопытствоне знает границ в пределах допущенийопределяемых целесообразностьюИ я тебе скажу Теофила ты попытайся оспорить но вряд ли тебе поможеттвоя знаменитая школа сирийских жрецовведь это утверждение простое как земляи неоспоримое как небо:есть только сила и красотаи охота за полнотой существованияМы поклоняемся богам потому что у нихвсе получается лучшеБлеск и ужас наполняютнаше святилище Аполлонакак попутный ветер – парускровь – руку гребцаи слово – язык

4. «От Миконоса до Делоса…»

От Миконоса до Делоса —отплывание в перспективукогда паром между островамибудто подспудная псевдо-Одиссеяи ощутимо возвращаешьсятуда где никогда не былДелос: сгущение горизонтасплав моря и неба в измерениидоступном глазу и осязаниюЧто же тут в эпицентребожественной силы?Подплывающий воздух привидениегрозного отсутствияи тяжкого присутствиянад высохшим малярийным болотомбывшим священным озеромРодина Аполлона —маленький плоский островлеголенд мраморных кубиковгде никто не живети только катятся клубкитуристического перекати-полящелкая пластмассовыми челюстями камерКто из нас более реален?Те кто не зависит от физического присутствиякак сама камера не может попасть в кадрНе говоря о тех кто придумалоптический прибор этой религииблагодаря ему мы можемразглядывать богов —смотреть на солнце

5. «Мой друг Ксенон рассказывал…»

Мой друг Ксенон рассказывал,что в далекой стране, откуда он в молодостиприехал к нам в Линдос, – за время его жизнимногократно и при этом насильственно менялисьобщественные уклады: демократия прерываласьтиранией, тирания демократией, и снова…Каждая сменасопровождалась казнями лучших в обеих партияхи тех многих невинных – действиями и пониманиемпроисходящего – кто оказался в дурное времяв плохом месте, или изгнанием, как в случаес его семьей.– Да, говорили мы, —с одной стороны, трудно поверить, ведя беседув этом светлом саду, в просвещенном мире,а с другой стороны, такая резкая и грубая сменагосударственного устройства характерна для стран,находящихся на границе цивилизации… Подобное там,кажется, и с климатом: по несколько месяцев, – так ли,Ксенон? – почти нет солнечных дней и совсем нетзелени и цветов, природа выглядит будто послелесного пожара, и все время дождь или снег…Помните Ultima Thule у Страбона? Нет большени земли, ни моря, ни воздуха, а некое вещество,сгустившееся из всех элементов, похожеена морское легкое… по нему невозможно ни пройти,ни проплыть на корабле…– О да, очень похоже! —отвечал Ксенон со смехом, и мыкачали головами: и правда, трудно поверить, номы ведь осознаем, что все возможно, но тогдаочень хочется стряхнуть с себя такую возможность,как навязчивое воспоминание о путаном сне.А теперь, когда наш Акрополь, возносившийся в море,разрушен, и статуи повержены, и мы,живущие в своем городе, чувствуем себя в изгнании,мы можем лишь опять разводить руками… и,вспоминая те разговоры, повторять,за нашим древним философом и тираном Клеобулом:следует больше слушать, чем говорить, и упражнятьсвое тело в преддверии испытаний, которые неизбежныдля каждого поколения, как рожденье детей,смерть родителей, смена времен года.

Тель-Арад, или Парамнезия

1Во все стороны – плато,в естественных границахдревних стран и зрения:несколько десятков километров,раскрашенные зеленым, желтым, сизым —живые таблички полей и садов,палатки бедуинов в предгорьях,сильный сухой ветер, завихряющийсявокруг тела, как будто тысосуд на гончарном круге.2«Соломон поставил здесь крепость,в ней было обнаружено святилище,соответствующее описаниюСкинии завета» – пишет путеводитель.Топография близка, какквартира детства во сне,где перемещаешься во времени,видимом как – место.Траектории пересекающихся прямыхсвета и темноты, жизни и пустоты.Вот жертвенник, а вот —через десять шагов на запад —три ступеньки вСвятая святых.3И вот я,остракон, занесенныйгеополитическими катаклизмамитуда, откудаон откололся.Или этопарамнезия, ложная память,случайный перекресток разных традиций,несовместимых измерений?Вопрос выбора.Похоже,эта история – твоя.Твой завет, ваш союз.Ты часть этого мира, он часть тебя.И ты сейчас стоишьна его фундаменте, в прямом смысле:на 11-м слое раскопок.Плата за вход:отказ от свободы выбора.4На границе трех пустынь:Негева, Иудейской и своей собственной.Иудейская – над Мертвым морем:розово-серые глиняные горы,русла зимних рек,и за каждым поворотоммладшие братья от других рабынь:бедуины со своими овцами и верблюдами —совсем дальними и беднымиродственниками.Негев – вечный транзит,промежуточная зона. Северная окраина Синая,южные задворки Иудеи, западная околица Аравии,восточный берег Средиземноморья.Дорога из Египта в Мессопотамию,то есть откуда-то куда-точерез никуда.Караван-сарай со стенамииз желтого восхода и голубого заката,и медовой водой, натекающей в ямку, выбитуюкопытом козленка в пустом русле,светящемся, какМлечный путь.

«Очень много неба…»

* * *Очень много неба и пряной сухой травы.Может быть, даже слишком для небольшой страны.Иногда возникают пароксизмы памяти, а потоми они уходят, как пар и дым.Я не хочу быть понят никакой страной.Хватит того, что я понимаю их.А тут при жизни разлит засмертный покой —как до или после грозы, когда мир затих.

Образ жизни

Образ смерти:тело – мельком и сбоку,как тень на взлетной полосе.Образ Бога:взгляд в темяв полдень на вершине холма.Образ жизни:мутировать в то,что больше тебя.

Из книги «Итинерарий» (2009)

Левант

Мы шли по щиколотку в малахитовой воде.Солнца еще не было видно, но заря цветазеленого яблока – вызревала за горой Кармель.Воздух был ясен и прохладен как метафорическаяфигура в античном трактате. Вино утра —свет, смешанный с дымчатой водой, – вливалосьв прозрачную чашу бухты, с отбитым бокомдревнего волнолома. Во времена расцветаэто был порт столицы Саронской долины,увядшей, когда Ирод построил Кейсарию.А сейчас мы,в легком ознобе после бессонной ночи,продолжаем литературный разговор, начатыйранним вечером накануне. Водка и мясосменились к полуночи на кофе и сигареты,друзья разъехались, жены уснули в саду,одна в гамаке, другая в шезлонге…Разговоро родной литературе, о соратниках и соперниках,о том, что это одно и то же, об их достижениях,о содержательности и состязательности,об атлетах-демагогах из следующего поколения,о лукавых стилизаторах из предыдущего – перетекк середине ночи, когда движение времени завислов черной глубине и ни оттенка синевы уже неосталось и еще не проявилось, —в медитацию о книгах, стихах, о сближении поэтик,а к утру – на комические эпизоды общенияс инстанциями советской литературыпозднего застоя.Кажется, я начинаюлюбить море. Никогда не любил. Моя вода,с детства – пруды Подмосковья. От двух-трехзаездов на Черное море осталось тяжкое чувстводухоты, толпы, погруженности в поток чужих сили физиологии, – как от залитой потом электричкив июле. И море, яркое, яростное даже в покое,другое – лишь усиливало желание вернутьсяк темным ледяным омутам, где слышендаже шорох стрекоз.Но вот сейчас,когда литературный разговор, то,чем мы на самом деле жили всю жизнь,в клубах и домашних салонах, дачными вечерамипод Солнечногорском и в Кратово, зимними ночамина Ярославском или Каширском шоссе, – слилсяс мягким хоровым рефреном светлых волн, – всёожило, задышало, заиграло, вернулось,в это утро, в Леванте.

На расстоянии одной сигареты

Мера пространства: расстояние в одну сигаретуМосква Дорога от школы до метромежду трамвайными путями и оградой паркаБолгарская сигарета примерзла к губеВ портфеле «Весна в Фиальте»в душе – осень патриархаМоя будущая жена еще не ходит в школуВ этот момент она на другом конце Москвыперевязанная шарфом как коробка с конфетамисъезжает на санках с горки за домом(спуск к замерзшему пруду на местебывшей усадьбы) Вечером ее ждетстраница из «Мифов Древней Греции» и —совсем сквозь сон – песенка Новеллы МатвеевойПохожетот мир был переполнен вещами Отчего жеон казался таким убогим?Может быть дело не в количестве вещейа в свободе ими распоряжаться?Дорога от метро до института:вдоль ограды Садика МандельштамаПачка «Явы» под сердцем в кармане плащаКак оказалось при погружении обратно —по сторонам не видно ничего:nothing personal никакихличных «зацепок» Как в траншее —в глубокой колее «советской интеллигенции»Но стоúт над той жизнью как небо над Москвой —Огромность ожидания Эти четыре «о»Огромность ожидания – суть юности!Независимо ни от чего (еще три «о»)Этот пафос не задушишь не убьешьон сам испаряетсяПричем почему-тоочень резко и неожиданноИерусалим Дорога на машинеот работы до дома: от Русского Подворьядо квартала Тальбийя Сигареллы «Captain Black»с надписью на боку «Претензии направлятьв г. Мытищи» Четыре светофора Однаопасная колдобина Полтора (в среднем) лихачаПара бредущих по середине улицызадумчивых ортодоксов Луна слепящая глазана иссиня-черном фоне – такая же как на занавесев кукольном театре в детстве Если незакуривать по новой – в ноздри ударяеттяжело-влажный ночной прибойзапахов средиземноморского нагорьяМера времени: размышление длиной в одну сигаретуСейчас она тонкая коричневаяс американским табаком подмосковной сборкойи медовым кончиком

Кофе у автовокзала

1Когда-то я был в первый раз женати жил в Гольяново. Там у метро,со стороны автовокзала, былстоячий кафетерий. Мы тудасбегали из-дому, из маленькойдвухкомнатной квартиры,где жили с бабушкой женыи только что родилитеплого и мягкого младенца.Это был наш выход в город.Нас отпускали лишь на час, не больше.Всего полтинник за глоток свободы. Кофеиз настоящего большого автомата,из чашки с толстыми и круглыми краями,двойной, за 28 копеек, и пирожное,за 22: картошка, тяжелая и вязкая, накружевной бумажке, как в жабо, илиэклер, гигантская пилюля наслажденияс блестящей черной спинкой… За окномасфальт в поземке, полутьма, пораобратно. Ребенок вырос. Бабуля умерла.У слова «мы» нет смысла.2Когда-то я был в первый раз женати жил в Гольяново. Там на Уральскойналево от пивбара вглубь кварталамежду хрущобами помойки, голуби, а вот,за тополями и бетонною оградкой —белеет школа. Тут я пару лет,не верится, но правда, былучителем. Примербессмысленного опыта…3Когда-то я был в первый раз женати жил в Гольяново. Там на опушке лесаи ныне виден старый блочный дом,к болоту передом, к теплоцентрали задом.Когда подох наш старый черный пес,я положил окоченевший трупв рюкзак, отнес его и закопалза дальней просекой. В какой-то новой жизни,когда я буду чист и бестелесен,я прилечу туда, и старый песподнимется, привалится к ногеи взглянет мне в глаза. Ну да,конечно же, я помню его ухо,тот нежный теплый бархат – я на палецнакручивал его, и мы вдвоемсидели так часами у стола.Мы снова над могилою егоздесь посидим. На дааальнюю дорожку.Собака тут зарыта: в превентивномпрощаньи с телом. Например, с Москвой.

Перелет

Еще 50 лет назад это были корабли,как на рубеже новой эры. Последние несколькодесятилетий – самолеты. Но они приближаютсяк берегам Святой Земли тоже со стороны моря.И есть ощущение перехода:от одной стихии к другой.Самолет из Рима, на котором я прилетел в Израиль,приземлился ночью. Духота и влажность,семейственность и простота нравов. У таксиста,везущего в гостиницу, вместо салфеток – рулонтуалетной бумаги. Ночной портье, похожийна сапожника-ассирийца в московской подворотне,угостил крепким кофе.Вошел в номер, принял душ, но все равнословно блин в масле.За окном – море, чернота и прозрачность,глубокие как обморок.Это мой новый дом, на песке,в буквальном смысле.Жесткий, будто волна, если к нейне повернуться боком.Что это уходит из-под ног? А, это прошлое.Золотое детствов шапке-ушанке под латунным небом. О’к,всему свое время.Для того, чтобы выжить – стóит умереть, ипотом воскреснуть, еслиэто, конечно, получится. Хочется верить.Как потом выяснилось, в этот деньна шоссе под Иерусалимом террорист повернулруль пассажирского автобуса в пропасть. Но яузнал об этом только через несколько месяцев,когда начал читать газеты и слушать новости —Какая связьмежду приземлением самолета,с сотней репатриантов, мной в том числе, —и терактом? Похоже, закон сохранения энергии,в данный момент, в данном месте. Смерти нет,а «просто» переселение душ. Есливедешь себя хорошо, окажется,что это – репатриация.

«Голова в полосе отлива…»

* * *Голова в полосе отлива Воздух седи скрипит как кроватьРасскажи мне Иосиф Флавийоб умении выживатьСлева пальма а справа ибискусНебосвод – сухой водостокЭто выход – по кругу и наискосьпереход из стекла в песокЯ свидетель почти бесплатноно никак не пойму в чем здесь сутьОбъясни мне Иосиф Флавийкак слепить прозрачный сосудЗолотому уменью все броситьи в другом измереньи собратьнаучи хитроумный Иосиф —фарисейству не умиратьНовый день – как пакет для мусорачист бесцветен и пуст покаСлева пальма а справа ибискусГолова затекла как рука

Кастель

1Каждый день, забирая сына из детского сада,я вез его в ближайший парк на склоне горы Кастель,на своем древнем «Пежо», блекло-голубом,как выцветшие глазки старушки из дома напротив.Время от времени она встречалась на улице:сидит на каменной оградке под кряжистой фигойи в ответ на детский «шалом»выдает прохожему ребенкугорстку орешков, леденцов и тянучекиз целлофанового мешочка.Он это принимал как естественныйпорядок вещей, вроде как с дерева упало.Правда, когда-то и мне в Москве году в 1964у метро «Павелецкая» один пьяный дядечкатоже купил мороженое,до сих пор помню – пломбир.2.Парк на месте легендарного бояза стратегическую высоту во времяВойны за Независимость (история в жанре«300 спартанцев», но с героями «Одесских рассказов»и бюджетом «Белого солнца пустыни»).Здесь всегда висели сторожевые крепостина подъезде к Иерусалиму, и сейчаснад изгибом долины, с обзором на юг и на север,на своем аутентичном месте – сидит,как железобетонный пес, дотвремен британского мандатав полной боевой готовности:свежая краска, запах смазки.Но покаиз-под шкуры политики не вылез череп историии очередная война не подвела чертупод прежней жизнью, давайсобирать камни и шишки, бегать наперегонкидо ближайшей мусорной урны, карабкатьсяпо камням на верхнюю детскую площадку, а потом,сидя на валуне в тени под эвкалиптом —пить воду из одной бутылочкии тихо обсуждать твое будущее и мое детство.3Сколько мы проковыляли вдвоем,после яслей, детского сада, после школы,один с камнями и палками, другойс сигаретой в зубах, в Кастеле, Эйн-Кереме,в соснах под Театроном… Гравийдетских плошадок, усыпанный листвой вязов,высохшие стебли пальм – гигантские рыбьи скелеты,варраны, шуршащие в пакетах из-под чипсов,вороны, протестующие против холодав 40-градусную жару («кар» – значит «холодно»на иврите) И это длилось годами. Осеньсменялась весной. Лето выжигало травыи нагревало воду в питьевых фонтанчиках.Потом опять приходила осень —время первых дождей, где-то в октябре,после Нового Года… На самом делеперманентное лето прерывалось на времясезоном дождей, как терпенье слезами.И мы брели через время, пока оно текло в нас.Один – маленький – впереди. Второй – взрослый —следом. С одинаковым видомкапризной сосредоточенностина потоке самоотдельных бессвязных мыслей.

«Через сорок лет я оказался у той же…»

* * *Через сорок лет я оказался у той жестанции метро, куда шел после школыв первом классе. Метро «Добрынинская».Киоски справа от входа на том же месте.Я могу купить себе все, что угодно:любое мороженое, любой набор солдатиков…Действительно, покупаю: неизвестные сигарыв волшебной квадратной коробке – золотое на черном,и закуриваю тут же в полутьме у киоска.Снег, сизая мгла. То ли вечер, то ли утро.Сказочный заворот времени, как будтообещание. Что же так тоскливо?Ведь многие обещания, данные себе,исполнились. Лучше, или, во всяком случае,как-то совсем иначе, по-другому – у меня —не будет… Вот поэтому. Закурюеще одну. Пройти, что ли, до «Новокузнецкой»,руки в карманах, гололед, пустые переулки,Замоскворечье, смерть неизбежна.Может быть, дело в том, что нетавтоматического прямого движения в прошлое,так сказать – на экзистенциальном автопилоте,как это происходит с будущим?

«Когда мне было четыре года…»

* * *Когда мне было четыре года,мы ездили с родителями в местечко МиропольЖитомирской области, на родину бабушки, материотца. Там еще жили прадедушка и прабабушка,в домике с садом, коровой и курятником. Онипознакомились на пожаре на рубеже позапрошлогои прошлого веков. Потом было еще многопожаров, в том числе несколько мировых. Всебратья и сестры уехали на Запад, в Америку, дети —на восток, в центр империи. А онижили на том же пожарище, не считая эвакуации.На окраине ближайшего поля стоял подбитый танк(с последней войны прошло только двадцать лет),а стена разрушенного польского графского замкана горе по другую сторону реки Случ все еще была —метров двадцать в ширину и метра полтора в высоту —в выщербинах от пуль, на месте расстрела евреев.Мы с братом бегали по лужку перед этой стенойи играли в интересную игру: примерялиськ выщербинам по своему росту: в голову, в грудь.Больше всего сходилось в центре. Дети, видимо,стояли в середине.Мы помним, да? – что мы потомкиуцелевших в грандиозном многотысячелетнем сафари.Обладатели – пока что – счастливых билетиковво всемирном розыгрыше. Главный приз: жизнь.Она – платок, вязаная кофточка, вскрикивания —была все время где-то между печкой и курятником.Он – кепка, серый пиджачок, узкое морщинистое лицо,упрямое, настороженное и в то же время покорное, —лет 50 проработал бригадиром разнорабочихна бумажной фабрике. Все свободное время читал:разрешенную литературу – Толстого, Тургенева…Помню эту картину: светлая большая комната,круглый стол посередине, пустой и чистый, книга,дед с прямой спиной, отстраненныйи сосредоточенный: явно не за развлечением,отдыхом, а – за делом. Это выглядело какфизиологический процесс, из наиболеефундаментальных, и как самоценный ритуал.Видимо, это было и то, и другое. Как в хедерев детстве. Как бывшему спортсмену снятся бег,столкновения, марево трибун, клокочущий порывкомандной игры, так он – читал. Чувство, что Книга —самое сладкое и правильное из всего, что можетслучиться, – это чувство, эта внутренняя ситуация,запрограммированная в течение ста поколений,держится – свидетельствую лично —по меньшей мере ещетри поколения.Он и прабабушка меня любили – и посемузаставляли работать: подметать крыльцо. Я былочень недоволен. Но потом за это мне выдавали:парное молоко, ломоть хлеба из бабушкиной печии бидон с вишнями…С таким бидоном я провелодин из первых архетипических вечеров своей жизни.Все ушли – в клуб, в кино, смотреть чешский вестерн«Лимонадный Джо», а меня посчитали слишкоммаленьким для похода на ранний вечерний сеанс.Я сидел на лавочке у крыльца,на вечерней заре, ел вишни, и плакал.Никомуне отольются те слезы, величиной с те вишни. Иникуда не денутся – вкус вишен, гудение комарови световая глубина неба в тот вечер,над позапрошлой родиной.

«В переулке у рыночной площади…»

* * *В переулке у рыночной площадиПрага Вена ли – лед полутьмаТам живет европейское прошлоекак мотивчик сводивший с умаВот какой-то испуганный мальчик —большеглазый проблемы с отцом —в свой дневник что-то страшное прячетв глубине за конторским столомПодворотни и стены без окони мансарды как норы стрижейИ в конверте – каштановый локон:безнадежная мера вещейВсе детали волшебные в пошлостиподжидают на тех же местахв переулке у рыночной площадиПрага – Вена ли – Киев – Москва

Вормс

Лучше всего в новом городе —когда выходишь из терминала и втягиваешьсвет, шум и воздух привокзальной площади,с головной болью от остроты предчувствиятого, что совсем скоро и вообще —как будто предстоит.Такое краткое разыгрывание —как бы объективной ситуацией —внутреннего состояния молодости. Оно заканчиваетсяв 30 с небольшим. Или минут через тридцать послепогружения в новые улицы, парки. Сменяетсяпрямым залипанием в топографию.В поисках «золотой середины»между Иерусалимом и Москвойесть искушение прислониться к воздухуеврейского квартала европейского городка.Вормс, на Рейне – малая родина Нибелунгов,собора из хрестоматий по ранней готике,Мартина Лютера и европейских евреев.Тут, в этом городеокончательно и распалось – представление о себекак о части какой-то архитектуры: боковой придел,конек на крыше… Элемент историко-культурнойсистемы обнаружил, что не является частьючего бы то ни было. Своего – вообщеничего нет. Или нет – нашего?Мы осмотрелицентральные достопримечательности,и все партнеры остались очень довольны:легкий фантазм с обеих сторон – видение городас привидением туриста, наложившись друг на друга,дают прекрасный экологический результат:никаких отходов – чистая пустота.Вот главная синагога, 11-го, что ли, века.Миква. Йешива. Здесь вроде бы учился Раши,авторитетнейший это самое… Синагогабыла разрушена в Хрустальную ночь. Сейчасреконструирована. На видном месте спискиубитых евреев – жителей города.В последнее время по праздникам здесьдаже бывают службы: приезжают из Майнцабывшие русские евреи и раввины из Франции.Наверно, нет ничего фальшивее – для нас,для нашей антропологии – чемпоиски подлинности.Скамейка на краюполянки у каменной капитальнойдекорации синагоги. Аккуратный, с иголочки,исторический пятачок. С одной стороны, новодел —внук беспредела. С другой, то есть именносо стороны – все правильно, вменяемость памяти.Ранний вечер. Его промежуточность,то ли тревожная, то ли умиротворяющая,хорошая среда для разговорово провале идентификаций. Те, кто был здесьлет восемьсот назад, похоже – говорили об этом же,на том же самом месте, во всех смыслах. Фокусне в реконструкции материальных обстоятельств,а в как бы самопорождении ситуации.В состоянии.Расследование продолжается.Продолжение расследуется.

ДТП

Поздно вечером в субботу,отработав свою смену на радио(рассказав тоном автоответчика,кто кого убил, кто кого предупредил,что убьет, если тот его попытается убить,и какие новые способы убийствапереживает человечество, а также:кто кого изнасиловал, и в какой форме,кто с кем столкнулся – в бизнесе, в спорте,на шоссе, а напоследок о культуре, то естьо несчастном случае с операторомна съемках блокбастера) —я спустилсяпо переулку к машине. Она яростнои ласково мяукнула и мигнула навстречу,моя палево-зеленая, цвета рассветного небаюжнокорейская домашняя тигрица. Нажална определенные точки под левым ухом,слегка свернул правое ухо —завелась с полоборотаи мы поехали.В этот раз я решилне пробиваться через квартал пабов,заставленный машинами посреди дороги,из-за которых в самом темном местеноровит выскочить какая-нибудь хохочущаядевица на подворачивающихся каблуках,якобы убегающая от своего нахала.Мне совершенно не хочетсядавить юных животных полуночного леса,кентавров даунтауна, когда они идут толпойна водопой или скачут трахаться после этого.Я попробовал вернуться домой, в свойполудачный квартал на склоне горы —проскользнув по дуге со стороны рынка,и тихо плыл, рассекая прозрачные прудызапахов розмарина, аниса и фиговых деревьев,мимо светящихся автобусных остановок,полуодетых скелетов в витринах, вдольмусорных баков и каменных оград,как в свое время на велосипеде —полудержась за руль – среди клеверныхи ржаных полей в июльский полдень.Улицы были пусты и дорога легка,мой ковер-самолет еле слышно шуршална высоте стрекозы над водой, совершаятак называемое «торможение двигателем»на длинном спуске. Возникло ощущениеи собственной бесплотности или невидимости:отсутствия трения с окружающим, отсутствияцентра – то есть его присутствияво всем.Посреди дороги на поворотебыл какой-то большой пакет, куль, то липустой, занесенный ветром, то лис мусором, не выше полуметра. Увидев егочуть ли не в последний момент, я вывернулвбок. Проезжая мимо, разглядел:это был человек. Он сидел,замечательно сгруппировавшись,обхватив руками поджатые ногии положив голову на колени.Я затормозил и встал рядом.Он был в метре от открытого окна моей машины.Не поднял головы. Не сделал ни одного движения.Не сотрудничал в живом контакте.(Моя первая реакция была агрессивной, но он —ничем ей не помог. Я – не хотелввязываться ни в какие истории,в духе кинотриллера средней руки,мне было достаточно и того, что непроизошло.) Посидели рядом. Помолчали.Я поехал дальше.Самоубийство в нашей цивилизации —не грех и не доблесть, а одно из прав человека,следующее из свободы выбора. Я знаюпо меньшей мере один случай, когдаоно сопровождалось чувством светаи облегчения. Это «поле» и до сих пор стоитв ногах у каменной плиты на могиле самоубийцы.Он не мог найти никакого другого выхода.Ему так – стало легче. И он никогоне пытался утащить с собой.Я припарковался у домаи еще полчаса сидел в машине. Почему же эти людипытаются втянуть в свой ужас еще кого-то? Зачемим нужен попутчик, когда у них слабеют ногиперед пропастью, которая всегда перед каждым?Вероятно, логический предел эгоцентризма.Тот же самый, что у абсолютной власти.Абсолютного насилия. Абсолютной агрессии.Что с того, что они приходят к тому жекак бы с другой стороны —со стороны слабости?

«В окне висит картина мира…»

* * *В окне висит картина мира:кисло-молочный йогурт небанаправо то же что налево —опавших лип ретроспективанамокших крыш клавиатураВсе это – и не то чтоб кривоа как-то так не слишком клевоИ тихо отъезжает мимо

«В первые минуты…»

* * *В первые минуты после появления на светее положили на столик под обогревательные лампыи акушерка поручила мне постоять над нейОчень женственная… Ямочка на левой щеке…Она впервые в жизни разлепляет веки – имы смотрим в глаза друг другуКакаяполнокровность существованияпенится в горле и выкипает из-под век!Здравствуй моя дорогая

«Наступило лучшее время нашей семьи…»

* * *Наступилолучшее время нашей семьи.Я отдаю себе в этом отчет. Вот он.Мы сейчас – то, что будет называться«когда родители были молодые». А для детейначинается эпоха(с ее примерно трех лет, и с его девяти),на которой в видеотеке памяти будет написанокрупными печатными буквами:«Детство».В детстве наша семья жилав трехкомнатной съемной квартирена углу улиц Шопена и Ударных Рот.Под окном дальней комнатыбыл развесистый куст алоэ,а балкон гостиной опутал цветущий горох.Ты нет, а я – помню,как еще неженатый парикмахер Йониподжидал клиентов в той стеклянной комнатке,где теперь офис по продаже квартир.А за столиком у ближней лавки всегда сиделадревняя старуха Натива Бен-Йехудаиз поколения создателей государства,будто из фильма «Затерянный мир».Муэдзинов из Старого Городабыло слышно только под утро,и то уже на выходе из подъезда, когда из фонарей,как вода в песок, пропадает свет,в тот час, когда роса на покатых стеклах машинрозова и пушиста, как сахарная вата,и почтальон, не глуша мотор своего пикапа,мечет под двери жирные пачки газет.Глава правительства, плешивый щеголь,часто ездил по нашей улице,машины эскорта квакали и завывали под ухом,словно амфибии из тропических болот.А мы собирались вокруг журнального столика,как у костра, или под музыку из Ю-Тьюбаполуголые, держась за руки,с дикими криками водили свой хоровод.С периодичностью раз в десять летпроисходили войны.Один росли, другие «садились» как одежда,и убыстрялся темп.Но несколько лет царило почтиневыносимое равновесие.И вот мывходим в это время, как с ребенком в морев первый раз в его жизни… когда-то,сейчас, потом.

«Какая-то годовщина…»

* * *Какая-то годовщина, они, сын и дочь, созваниваются,каждый выкраивает пару часов посреди своих забот,и приезжают на кладбище, на краю поселкапод Иерусалимом.Склон холма, черепичные крыши, горы вокруг…Встречаются на автостоянке, подъехав в одно время.Постояли у белой плиты на солнце, положилипо камешку.Поехали выпить кофе. Посидели, поговорили о детях,о делах.Почему-то больше вижу ее: высокая,уверенная в себе,черный деловой костюм, прическа каре…Дай бог, чтобы так было.

Сад

Его сердцем – красным, розовым белым —была клумба с пионами между умывальникоми красной смородиной. Пионы! Почти невыносимыев своем одуряющем складчатом тяжелом роскошестве,будто восточные красавицы в юности, которые ещечерез несколько лет оплывут под грузом сладкойпышности и станут вовсе невыносимыми.В цветах и травахсеверных стран есть своя густая полнокровность,почти как в субтропиках, – из-за обилия влаги,и в них самих, и в световой атмосфере вокруг, нос всегдашним сквозняком близкой осени с изнанки,и оттого с меланхолией и интравертностью,подкарауливающими у забора,как покосившийся дачный сортир.Головой этого сада – был двуэтажный зеленый домпод серой шиферной крышей. А мозгом,конечно же, завихрение пространствав районе подушки над кроватью деда, между окном,куда поплевывает и сморкается июньский дождик,и дерматиновым стулом, с пособиями по садоводству,газетой, в промежуточной стадии между покупкой игорчичниками, и темным пузырьком с валидолом.Его запах, знак советской старости, – всегда стоялв этой комнате, и обозначал для меня-подростка то,чего в моей жизни – не будет! И я сделаю все,чтобы этого убожества… и т. д. Когда я сейчаспью валокордин, то открываю еготолько на балконе. Ах, эти каплироссийского пенсионера и совкового неврастеника!Моросящий химический дождь над теплойгладью воды из-под крана в бокале для виски…В окнах веранды висела гладкая сквознаяшпалера сирени, ее на всякий случай имитировалиполотняные грубо-кружевные занавески, шелестяна жарком сквозняке над круглым обеденным столомс бабушкиными кисло-сладким мясом, картофельнымиблинами и – бидоном кваса, который я привезна руле велосипеда по горным тропинкам Шотландии,не расплескав ни капли, хотя за мной гналисьдве саблезубые дворняги, всегда поджидавшиена повороте у последней лужи на краю оврага.Их послал тот самый король, безжалостныйк врагам, он так хотел узнать тайну кваса,что погнал бедных пиктов к скалистым берегамдачного кооператива «Нефтегазоразведчик».У крыльцаогромный куст жасмина осыпался в ржавую бочкус талой водой. Его лепестки, как коллекционныебабочки – они сохраняли, кажется, даже слабыйманерно-тонкий запах – обнаруживалисьчерез несколько лет между страницамериканского фантастического рассказав журнале «Химия и жизнь» (Он и сам по себебыл экзотическим цветком, мичуринскимгибридом – вырождающегося позитивизмас интеллектуальной живостью, в очень северномцензурном климате…) Та же страница,что и позапрошлым летом после обеда,и на том же древнем диване, вспучившемсяот дачной сырости… Диван переехал в начале 60-хиз коммуналки на Старом Арбате. Дачи – это былочто-то вроде домов престарелых для мебели.Пенсионеров имперско-мещанского уютавытеснил в городах дешевый конструктивизм.А потом сменилась мода – и онипотянулись обратно…Животом этого сада была клубника:пухлое, но крепкое, темно-алое крапчатоеблаженство. Короткое, будто зрелость междузеленой инфантильностью и серой гнилью старости.Несколько недель в июле – пышный развал, пляждля тициановских красавиц, обгоревших на солнце…выпавшая из кармана школьника колоданепристойных картинок из серииботанической эротики «Разросшееся цветоложе»(термин в пособии для садоводов-любителей)…Но вскоре – опять анабиоз, на черных торфяныхперинах, среди замерзающих лужи каменеющего снега.Зимой, когда сад в спячке, со спины —через забор, со стороны рабочей слободки, —оттуда, из полувраждебного-полууслужливогомира «деревенских», с кем летом мы играемв расшибалочку и поем дворовые песни, появляютсяих отцы: Моргунов Муромец, Вицын Поповичи Добрыня Никулин, в непробиваемых ватникахи с палицами-монтировками в задубевших рукавицах.Проваливаясь под наст, как псы-рыцарии фашистские «тигры», валят к дому. Выламываютзапястья замков, бьют очки стекол веранды – и рыщутв пещерах заколоченного дома, топча валенкамияблоки, разложенные на полу на газетах,и – находят: флакон одеколона и полпачки сушек,заблаговременно оставленные в буфетена этот случай…Между темв боковых чуланчиках под крышей, в огромныхтолстостенных стеклянных бутылях, величинойс античные глиняные кувшины, мирно дозреваетвишневая наливка, терпкая и вязкая,с культурным слоем хмельныхягод на дне, я ими объедалсятайком от взрослых лет в 13…Голосом сада был стук падающих яблок, под вскрикискорых поездов, содрогание товарняков на стыкахи уханье дальней танцплощадки в ночи.Но сердцем этого садабыли пионы – красные,как внутренняя ткань речи.

Из книги «Средиземноморская нота» (2002)

Кумран

Из цикла «Источник в винограднике»Версиячто Иоанн Крестительсидел во главе стола собранийв Кумране – на белом холмемежду отвесными скаламидо сих пор не воплотившегося —самодостаточного в своей ясности – ожиданияи Мертвым морем горящим как тело мирас которого содрали кожу —эта догадка не противоречитощущению когда прикроешь глазаи закинешь голову Ессейские братья и сестрыстекались к центру общинысо склонов горкак зимние потоки —в бассейны подземных водных хранилищКумран – если судить о человеке по его дому —с его десятками микв заменявшимиполы стены столы кровати и скамьибыл столицей ритуальной готовностикожей принять – проточное касаниевысшего присутствиякогда поры – как ноздримастера благовонийиз Эйн-ГедиА потомбыло землетрясение оно же – войнаУмерло даже кладбище на восточном краю холмаГигантская водяная лилия —с лепестками цистерн и стеблями каналовлежит перед глазами туриста (пародия на потомкаторчащая на бывшей сторожевой башне) —в таком же напряжении сухих суставов каку скелетов во вскрытых старых могилахЕсть здесь нечто общее с дурным сном:невозможность сжатьпальцыВ нескольких километрахдва заведения – распавшиеся части наследстваМонастырь Святого Герасима и Водный Парк КалияГреческий монастырь как и большинствоего собратьев – тихо теплится потупясьи напевая псалмы – между одной изцентральных деревень палестинской автономииносящей по смежности имя Иерихон (там нетне то что городских стен но и зданий вышедвух этажей только женщины дети террористыи полицейские – в усах нобез ботинок) —ишоссе на Эйлатслева – море  справа – горыКак будто пустыня но копни —и наткнешься на кувшин с рукописьюгде лично тебя обвиняют в слабости духа развратеи пособничестве Сынам ТьмыВсем предлагается бросить жребийбитыми черепками – и поочередноналожить на себя руки – потому что все равнобольше никакого выхода нам не осталосьНу так начните с себя! А мы уженачали_____________В общем диспозициямало чем отличается от тойчто была на рубеже эр Финикипод стеной Аввы Герасима – так же сладкикак в описаниях античных историков А что доВодного Парка Калия – то это явная карикатурана Водный Парк КумранС другой стороны если бы в Калиина месте бывшей иорданской военной базысделали тюрьму или дом творчества —это соответствовало бы духу и букве местано противоречило естественной бесчувственностинепосредственного жизненного процессако всему кроме него самого

Возвращение в Яффо

На рассвете в начале летапо блестящим чешуям мелкой приливной волныскрипучая темная лодка скользит под подошву холмав рыбий желудок портаЯ смотрю в бок медного кувшинатам извивается как трубка кальяна – лицо человекакоторый вернулся в свою страну через десять летпосле того как бежал из нее Ему нехорошоно до него никому нет делаи это успокаиваетСейчас меня вырвет в зеленую воду родиныутренней лепешкой с сушенными финикамиВон она —сизая полоса над горным хребтом за прибрежнойдолиной Там под овчинойсолнечного пара пропахшей песком и нанойя вырос – треть века назад —в глиняном доме в саду на склоне горысреди черепков черепах и змей —Лодка ткнулась в берегЯ вливаюсь в толпу на причале Искупаемсяв родственной слизи трясь о бокатроюродных братьев –  как рыбыв последних эпилептических содроганияхна камнях причалаКрепко держу узелок с деньгами —могут отхватить вместе с пальцамиОх как кружится голова Чего бы я хотел сейчас?Ни-че-го: быть в прозрачном пузыре отсутствияСесть в тени закрыв глаза – пока ушинасилуют крики старьевщиков продавщиц зелении отвратительно жизнелюбивыйраспев торговца арбузамиЯ кажется понял:мне ничего не грозит я проскольжу мимо домакак мимо всего остального даже еслибуду в нем жить Я – лишь представление о себепар от дыхания  сеть от ячейкиЯ не могу умереть – потому что меня и не былоЗакат, висящий сейчас над чашей с йодомпо имени море – единственное за что я могудержаться но этого не так и мало – этогобесконечномного

Анатот

Мы долго спускались с огромной песчаной горыпо кольцам светящейся белой дорогиСпиралью движенья вскрывались сухие миры —как русло для взгляда и чистая почва тревогиПустыня была мне близка как пустой горизонтгде каждая вещь обретает свое измереньеМы можем построить свой город – запомнить свой сонна твердой скале изначального изнеможеньяЯ жизнь не могу удержать но я знаю что я был с тобойчто в этой мечте я гулял и летал и валялсяЯ смог наконец в этот раз сжать гудящие пальцы —в лимонном саду над источником с нежной водойВ анисовых зарослях – шорох стрекозземля словно солью пропитана черепкамиЗдесь можно застыть монументом естественных слезнад тем что любая любовь обращается в каменьНо в этот момент я – был сутью ущелья егосознанием силы его сквозняком удержаньякипящего света над истеричной кривойсползания в непродуктивную жалостьЕсть ясная щель – в безвоздушной пустыне – зазорс водой из-под камня и тенью под хищною птицейИ если все нити на время связались в узорто с тем что случилось – уже ничего не случится

«Брошенный сирийский военный лагерь…»

* * *Брошенный сирийский военный лагерьнад ущельем Слышен шум водопада —сам он не виденГоланы – тихое пустое платопокрытое высокой травойИногда посреди ровного поля – пропаститакой резкой прелести чтосбивается зрениеЭто место знает два состояния:война и промежуточное перемириеИ как перед сном или смертьюв желтом вечернем мерцаниискользит олень – с грацией подросткаисчезая на месте садовза обвалившимися базальтовыми стенамивизантийской деревни

В долине реки Сорек

В наших реках – вода лишь зимойа в остальное времячистый горячий свет заливает пустое ложеВот заброшенный сад в щели между горамии ступени к пустому дому – здесь ты можешьсложить с горба свою память – корзину с камнямиТы станешь долиной в окне ящерицей в нишеаркой гробницы в каперсах и астрагалеИ будешь летать над собой как крыло стрекозыплыть одичавшей террасой —вниз по горному склонуВоздух висит прозрачный как отсутствие силВ нем стоит луч – по центру круглого сводаПод базальтовым прессом ходящим на этой осимы обращаемся в ясное как сосуд без стенеле заметное колебание светаВо дворе под навесом из листьев – голоса и шумженщины мелют ячмень для лепешек и варят ужинНа глиняной крыше белого дома по вечерам —собирается мерцающий круггде каждый каждому нуженВ твоей мастерской полумракВ поле ладоней – кувшинЭто гончарное колесо – твоя лучшая жизньход его коловращенья только тебе и слышенСлед моих пальцев останется на палевом черепке —вокругместа крепления ручки к ребристой стенке сосудаОн будет на срезе холма у дороги —как солнечный бликкак под вечерним ветром – лист масличного садаКровь гуляет толчками пытаясь вернуться в родникТот кто может исчезнуть – еще не возникОблака качаются на ветру гроздьями винограда

Мария Египетская

Ну, была блудницей, песни пела,пить вино любила допьяна.Страшное, помилуй боже, дело —счастья много, а она одна.Кто глядел в глаза ее пустые —утопал в прозрачном их меду.Там грехи, как свечки золотые,самовозгорались на свету.Как-то утром в солнечном туманев Палестину уходили корабли.А паломники такие были парни —захотелось оторваться от земли.Мачты не от ветра там скрипели,не от волн стонал соленый борт —легкие, без сил, с ознобом в телебогомольцы вышли в яффский порт.В переулочках Святого Градаэта египтяночка былакаждому желавшему наградалишь за то, что мама родила.А когда ей истина открылась,с той же пылкой нежностью онав полное безлюдье удалилась,сорок лет в пустыне провела.Ее тень в полях за Иорданомдо сих пор встречают, говорят,в полдень, когда дремлет козье стадо,пастухам являлся ее взгляд.Слаще он, чем финик йерихонский,карий, и с лучистым ободком.Его видеть – как смотреть на солнце,все плывет и светится кругом.

Посвящение Иоанну Мосху

1Блаженный Стратигий был пламенный восконпасся в лугах и питался травойодеждой его – была кожа егои жидкие пряди волосЕму даже нечего было отдатьграбителям если б такие нашлись —лишь только потоки безудержных слезв пустыне по имени плотьСкончался Стратигий – как стебель зачахДуша отлетела – пучком из семянЛев вырыл могилу ему в тростникахи серны как дети стояли над нимНо мне говорили – светлее чем лучвсе в тех же лугах подвизается он —и можно услышать стратигиев плачв анисовых чащах у Лавры ФаранОт келлий Хузива поднялся я вверхи что я увидел – не в силах сказатьНо с этой поры как блистающий снегс вершины Хермона – я таю в слезахИ плачем своим я готов напоитьи черную сою с злаченым крыломи зайцев играющих в прятки с орломи узких лисиц и скотов на поляхКогда от Моава нисходит рассвети я от пещеры спускаюсь к воде  —навстречу блаженный Стратигий бредетс кувшином из света прижатым к груди2Там где малый бассейн под прохладной скалойтам уступ есть в плюще – это мой аналойтам открыт мне священный мой тексти гласит он: Бог –  естьКак под вечер все серны идут по горамводу пить в мой открытый для жаждущих храмя сижу над струей водопада – вот здесьи шепчу им: Бог —вестьНо когда я в пещере ночною поройсплю без сна и дрожу словно воздух пустойто звенит все слышней этот мертвенный плеск:есть ли нет ли – бог вестьбог весть бог вестьбог весть3Боже сил! Вот опять мне снится что я на кругу ареныв праздничный осенний день в Кейсарии Приморскойгороде родном и горячем как свое молодое тело(Школа риторов библиотека не хуже александрийскойгубы и ягодицы смуглых подростков обоего полана песке соленом и сладком в пенном вине прибоя) —А вокруг меня ярусы зрителей как лепестки розыбелые красные складки – а против меня выходитборец из верховьев Нила —мохнатый и черный – шмель смерти!Он тяжел как каменная плитав дверях могильного склепанавалился и давит к земле —и похоже мне уж не выплытьиз багрового потного ада – мерзее трясин саронскихВонь у него из пасти – ядовитей дохлой гиеныЛапы мощные как ноги буйволаи цепкие как хвост обезьяныподбородок сел мне на череп задом гиппопотамаПрощай веселая юность золотые тела и старые книги!Эфиоп меня мелет как жернов —и я уже вижу: под векикатится колесница светасквозь череду восходящих арокНо тут я как раз вспоминаю: есть же Спаситель мира!И я возношу молитву из-под страшного черного телаиз глубины униженья  в слезах и позоре —И – ясность приходит ко мне:противник мой – наважденьесгусток грязи бесовской со дна моей прошлой жизниа я должен просто проснуться —и водой иорданской омытьсяСолнце встало Шорох трав над рекойСледы птиц и зверей на пескеЯ над водой на коленях Лицо и ладони в прохладеО отчего же так сладкомне было стоять на арене и ждать эфиопа?

«Я ушел бы в глухую долину…»

* * *Я ушел бы в глухую долинус горизонтом глядящим во тьмужил бы в легкой пещере питаясь своей немотойНо меня не хватает на то чтобы быть одномуя бессмысленно пуст как сухой водоемЧтоб заполнить себя —нужно камень с груди отвалитьи откроется ключ над дугою оплывших терраси горящим лучом прорастет сквозь меня эта нитьдля которой я лишь водовод а источник – вне насИ тогда я бы смог на закате огромного днясесть на белые камни у входа в свой ласковый склепи прикрывши глаза ощущать как идет сквозь меняи уходит – не встретив препятствия – смерть

Избранные переводы современной израильской поэзии

Йегуда Амихай

«А по ночам…»

* * *А по ночам наша комната герметизируется,как гробница в пирамиде. Над намичужое молчание, словно гора песка,поднявшаяся за тысячи лет у входа в спальню.И когда наши тела глубоко спят,на стенах снова проступает рисунок:дорога, по которой идут наши души.Видишь их? Плывет ладья,в ней стоят двое, остальные гребут.И звезды вверху, а звезды другихуносит Нил времени, ничего не объясняя.И мы как мумии туго обернуты любовью.И будто после вечности приходит утро,радостный археолог – и у него свет.

«И эта любовь кончилась»

* * *И эта любовь кончилась,как плодородный сезон в лимонных садах,или сезон раскопок, когда вынимают из глубинывстревоженные вещи, которые хотят, чтобы их забыли.И эта любовь кончилась, будто разрушилибольшой дом и убрали обломки, ты стоишьна пустой квадратной площадке и говоришь: какоемаленькое было место, где стоял домсо всеми этажами и людьми.Откуда-то из долины слышензвук трактора, и откуда-то из прошлого —как вилка скребет по фарфоровой тарелке, перемешиваети взбивает белок с сахаром для ребенка,скребет и скребет.

«Меня затопила ностальгия…»

* * *Меня затопила ностальгия —словно люди на старой фотографии хотят снова бытьс теми, кто смотрит на них, в теплом свете лампы.Здесь, в этом доме, я думаю о том, как любовьпревращается в дружбу, по законам химии нашихсудеб, и о дружбе, которая успокаиваетпо дороге к смерти. И о том, что наши жизникак отдельные нити, без надеждыстать снова одной тканью.Из пустыни доносятся приглушенные звуки.Пыль пророчествует о пыли. Самолет в небезастегивает над нами молниюбольшого мешка судьбы.И память о лице девушки, которую я любил,проходит через долину, как этот ночной автобус:много освещенных окон, много ее лиц.

«За время этой любви…»

* * *За время этой любви были достроены дома,а кто-то, кто раньше не умел,научился играть на флейте. Звуки гаммыто поднимаются, то опускаются. Они слышныи сейчас, когда мы уже не наполняем друг друга,как птицы крону дерева,а ты меняешь деньги, непрерывно,монеты одной страны на монеты другой,и одни желания на другие.И хотя мы вели себя как сумасшедшие,сегодня кажется, что мы не так уж отклонилисьот общепринятого и не помешали миру,его людям и их дремоте.Теперь все кончилось.И скоро не останется ни одного из нас,чтобы забыть другого.

Опасная любовь

Я сидел на заднем сиденье машиныза любовной парой. Одна его рукабыла на руле, а вторая обнимала девушку.Их любовь была опасна и для меня,Я делил с ними эту опасность, но не эту любовь.Мы ехали ночью от Мертвого моря в Иерусалим.Вокруг нас в пустыне шли военные учения.Тихие танки, поднятые среди сна,двигались как лунатики.Животные пустыни попадали в свет фар.Их глаза загорались,а потом машина переезжала их,или они возвращались в темноту.Остаток ночи, уже дома, я не спал,отделяя слова от эмоций,как коллекционер отклеивает марки от конвертов,чтобы все упорядочить – ровными рядамии в красивой цветовой гамме.

«Если будет новый потоп…»

* * *Если будет новый потоп, то праотец Нойвместе со всеми парными тварями возьмет нас с тобой,С парой слонов, парой мышей, с птицами и зверями,со всеми, кто чист и нечист, мы поплывем над волнами.Для лучшего мира, завернув, как побег винограда,нас сохранит праотец Ной для нового сада.

Опасная страна

Опасная страна. Страна,полная подозрительных предметови заминированных людей. Все может статьначалом новой религии:любые роды, любая смерть,любой пожар в поле, любой дым.Даже влюбленные должны бытьосторожными в действиях и словах,руки, протянутые для объятия, шепот в полночь,плач украдкой, взгляд вдаль, спуск по лестницев белом платье. Все это начало новой религии.Даже перелетные птицы знают это,когда прилетают весной и осенью и не остаются тут,как боги этой страны, даже они не остаются.И тот, кто говорит здесь было, пророк утешенияи отрады. И тот, кто говорит здесь будет,пророк гнева и ярости.И от севера до юга – бесконечная радость лета,и предостережения о наводненияхвместе с предостережениями о засухе,и надгробные памятникирасставлены повсюду, как гири,чтобы история этой страныне разлетелась под ветром,словно листы бумаги.

«Всю ночь армия шла из Гилгала в горы…»

* * *Всю ночь армия шла из Гилгала в горы,чтобы дойти до поля смерти и всего другого.Мертвые легли вдоль и поперек,и птицы слетелись.Но я хочу умереть в своей постели.У этих людей глаза узкие, как щелив танковой башне.Я всегда в меньшинстве. Их намного больше.Они могут меня допросить, когда бы ни захотели.Но я хочу умереть в своей постели.Солнце стоит в Гивоне. И готово стоять так вечно,чтоб освещать бесконечные войны,смерть и увечье.Может быть, я не увижу, как мою жену убили.Но я хочу умереть в своей постели.Самсон, его сила – длинная черная грива.Мою – срезали, я герой по призыву.Обучили натягивать тетиву и выпускать стрелы.Но я хочу умереть в своей постели.Я видел, что можно жить и справиться понемногу.И обустроить хоть львиную пасть,если нет ничего иного.Я готов умереть в одиночку.Какая разница, в самом деле.Но я хочу умереть в своей постели.

«Маленький парк…»

* * *Маленький парк, посаженный в память о мальчике,погибшем на войне, становитсяпохожим на него, каким он былдвадцать восемь лет назад.Все больше и больше, с каждым годом.Его старые родители приходят сюдапочти каждый день, посидеть на скамейкеи посмотреть на него.И каждую ночь воспомнание жужжит,как маленький мотор. Днем этого не слышно.

«Иерусалим, место, где все помнят…»

* * *Иерусалим, место, где все помнят,что забыли здесь что-то,но не помнят, что именно.И для того, чтобы вспомнить, янадеваю на свое лицо – лицо отца.Это мой город,где наполняются резервуары надежд,как баллоны с кислородом у аквалангистов.Его святостьпревращается иногда в любовь.И вопросы, которые задают в этих горах,всегда одни и те же: ты видел мое стадо?ты видел моего пастыря?И дверь моего дома открыта,как гробница, из которой восстали.

«Иерусалим, город-порт…»

* * *Иерусалим – город-порт на берегу вечности.Храмовая гора – большой корабль, роскошныйкруизный лайнер. Из иллюминаторовего Западной Стенысмотрят веселые святые, пассажиры.Хасиды на пристани машутна прощанье, кричат: ура до свиданья. Корабльвсегда прибывает, всегда отплывает.И ограды причала,и полицейские, и флаги, и высокие мачты церквейи мечетей, и дымоходы синагог, и лодкивосхвалений, и волны гор. Слышен звук шофара:еще один отчалил. Матросы Судного Дняв белых одеждахвзбираются по лестницам и канатампроверенных молитв.И торговые переговоры, и ворота,и золотые купола:Иерусалим – это Венеция Бога.

Мэр

Это грустнобыть мэром Иерусалима. Это вызывает ужас.Как человек может быть мэром такого города?Что ему с ним делать?Только все время строить и строить.А ночью камни окрестных горбудут сползаться к каменным домам,как волки приходят выть на собак,которые стали рабами человека.

«Каждому нужен…»

* * *Каждому нужен заброшенный сад,или старый дом, чьи стены осыпаются,нужен какой-то другой забытый мир.С острой тоской смотришьна пейзаж и называешь его как тело:горный хребет, изгиб дороги, подошва холма.И военные обозначают целидля жесткого удара мягкими словами:тропа, просвет, прибрежная полоса.Потому что каждому нужен заброшенный сад(Адам и Ева знали, что нужен такой сад)или старый дом,или хотя бы запертая дверь,куда больше не вернешься.

Киннерет

Разочарования встроены в жизнь,разочарование в Иордане, что это не большая река,разочарование в человеке и разочарование в Боге,разочарование в теле и разочарование в сердце:слишком мягкое. Разочарованиявстроены в жизнь как камни, которые уженикак не вынуть – без них все развалится.И есть царапины боли на душе, как на пластинке,и есть линии тоски по кому-то на ладони,не линии характера, и не линиибудущего, и не линии судьбы.Вода смягчает отчаяние,вода несет надежду, как плывущие листья,вода, которую мы пьем, и вода, которой мы плачем.И голоса перелетных птиц сильнееголоса крови, этого пресловутого зова.И в старом деревянном баракевсе еще слышны объяснения шопотомо том, что было.Я хочу сказать вамздесь на этом кладбище,что маленькая девочка, сидящая на могиле,не оскверняет могилу:она славит Бога.

Дан Пагис

Гробница Ясона в квартале Рехавия

Ясон, лукавый мореплаватель,один из приближенных и советников царя Янная,делает вид, что похоронендалеко от моря,в красивой гробнице, в Святом городе.Зал скрыт за другим залом,украшен колонной и аркой,великолепие и вечный покойвысечены в известняке.Гробница пуста.Только изображение корабляпроцарапано на стене.Наверху пали царства,новые люди сошли в подземный мир.Но не Ясон. Он выскальзываетиз гладкой стенына быстром корабле(рассекает воздушные моряв режиме полного радиомолчания)и перевозит контрабандой,на всех парусах, как всегда,очень дорогие товары:солнечную воду,шелковый воздух,мраморную пену.

Новый возлюбленный

Ты подбираешь меня,золотую монету, почти потерявшуюся,и трешь между большим и указательным пальцами.Я стараюсь быть новым, пытаюсь даже слегка блестеть.Ты проверяшь мою изначальную стоимость,рассматриваешь портрет, отчеканенный на мне:я вырастаю, почти настоящий император.Этого недостаточно. Ты склоняешься надо мной,ударяешь, озабоченно вслушиваешься,я издаю для тебясвой самый чистый звук, почти без примеси.Под конец, как опытный меняла,ты надкусываешь меня: может быть, погнетсяэто фальшивое золото.Я тверд, выдерживаю испытание: хоть не золото,но вполне сносный сплав. Теперь ты можешьсо спокойным сердцем меня потратить.

Минута в Лувре

Я тороплюсь на срочную встречу:за стеклянной перегородкой меня ждет(я уже опаздываю) скорописец фараона.Он сидит скрестив ноги,весь внимание.Смотрит на меня белыми глазами.Что продиктую ему.Что я должен продиктовать ему.Посетители, проходя мимо,задерживаются на минуту,отражаются в стекле, стираются.Итак, мы, он и я.Его колени смотрят на меняс большим терпением.Итак, что.Он обожженная глина,я глина постепенно замерзающая.Что прикажу ему.Он видитмое молчание,он процарапывает егона гладкой доске.Я взглянул на часы, и стираюсьсо стекла, с его лица.Не видел, что я уже был.Он ждет меня.Я уже опаздываю.

Комментарий

Уже с самого начала силы были неравные: Сатана очень большой чин на небесах, а Иов из плоти и крови. Но и без этого соревнование не было честным. Иов, который лишился всего своего богатства, потерял сыновей и дочерей и был поражен проказой, вообще не знал, что это соревнование.

Поскольку он слишком много жаловался, судья велел ему замолчать. Поскольку Иов подчинился и замолчал – он победил, сам того не зная, своего врага. И вот: ему возвращено богатство, даны сыновья и дочери – новые, понятно – и снята боль утраты первых детей.

Мы могли бы подумать, что эта компенсация страшнее всего. Могли бы подумать, что страшнее всего неведение Иова, который не понял, что победил, и кого. Но на самом деле страшнее всего то, что Иов никогда не существовал, а был лишь притчей.

Свидетельские показания

Нет, нет: они совершенно точнобыли людьми: форма, сапоги.Как объяснить. Они были – по образу и подобию.Я – был тенью.У меня другой Создатель.И он в своей милостине оставил во мне ничего, что умрет.И я бежал к нему, летел – невесомый, голубой,примиренный, я бы даже сказал: извиняющийся:дым к всесильному дымубез тела и образа.

Написано карандашом в запечатанном вагоне

Здесь в этом эшелонея Евас сыном АвелемЕсли увидите моего старшего сынаКаина сына Адамаскажите ему что я

Двадцать лет в долине

А после этого? Не знаю.Каждый из нас провалилсяв свое собственное забвение.Шоссе теперь гораздо шире. На обочинемой бронированный грузовик, вверх колесами.В полдень я смотрю иногда изего сгоревших глазниц: не помнюэти кипарисы.Новые пассажиры проносятся мимо —забыть другую войну,других убитых,быстрее, чем мы.Но иногда сюда спускается ветер,шуршит венком,скатившимся в долину,обрывает листок за листком, гадает:Они любят. Да. Нет. Да.Немного. Нет.Сильно.Нет.Слишком сильно.1968

«В дальней комнате…»

* * *В дальней комнатедома, где я жил в детстве,на краю облака, закрученногокаким-то невероятным образом,летел, загоняя коня, на последнем дыханиикитайский всадник, вышитыйшелковой паутиной.Он мчался из Китая, пытался добраться.И все время глядел на меня. Глаза,полные обиды. Я хотел побежать навстречу,но расстояние между намибыло слишком большое.Потом, в конце наших дней, я понял,что мы ошиблись: мы были одно и то же,вышитые друг в друге,и теперь я не знаю, где он:то ли рассеялся в облаке,то ли сгорел вместе с домом.

Требование

В этот день внуки нетерпеливо постучатсяв мою надгробную плиту:вставай, дедушка, вставай, уже слишком поздно!И на этом фронте ты тоже виноват.Ты обещал нам, что объяснишь, почемувсё, о чем ты когда-то молчал, сбылось.Ты обещал нам.

Выпускной экзамен

«Если не ошибаюсь:молния, которая погасла, только теперьпробивает глаз.Воздух на месте отрезанной рукипричиняет боль обрубку»– Нет, не так. Память не здесь.То, что ты говоришь, это аллегории.Но ты, мой работник, тыдолжен быть точен. Я ждал от тебя бóльшего.Ну ничего, не надо бояться. Ты не провалишься.Подумай. Подумай еще раз хорошенько и скажи мне:Где память?Кто пробил?Что отрезано?

Ошибки

Ты думаешь, я пришел наконец – а этовсего лишь первая волна зимнего дождя.Ты думаешь, вот новая печаль – а этовсего лишь белая стена – как всегда.Это извивы искушения – думаешь ты,а это лишь бумажный змей.Ты думаешь – одиночный выстрел,а это сквозняк хлопнул дверью.Ты думаешь – это я,а это только я.

Давид Фогель

«Я забыл все города…»

* * *Я забыл все города,где жил. И тебяв одном из них.Там ты все ещетанцуешь, босиком,в луже от тогдашнего дождя,хотя ты умерла.Как я мчалсяиз детства, чтобы добратьсядо белого дворца старости.Он огромен и пуст.Я не смогу увидетьначало пути,и тебя не увижу, и себя,каким был тогда.Дни идут,вдалеке.Всё продолжается дальше,без меня.

«Дни были как…»

* * *Дни были какогромные прозрачные пруды,потому что мы были детьми.Мы сидели на их берегахи играли,или спускались купатьсяв чистой воде.Иногда плакалив фартук матери,потому что жизнь переполняла нас,словно кувшины с вином.

Давид Авидан

«Нужно срочно предоставить себе…»

* * *Нужно срочно предоставить себедополнительные шансы, освободитьсяот предыдущих возможностей,которые уже осуществились,перейти к новым-инновационнымвозможностям, открытым перспективам.На определенном этапе я пересталснабжать себя этим жизненно-важнымпродуктом. Я помнил толькопредыдущие поставки, массивные,обильные, и наивно думал, что ресурсвозможностей никогда не иссякнет.Я не рассматривал себя в конвенциональныхпромышленных терминах, и поэтомупоставил себе одновременно и все сырье,и планы производства. Сейчас началисьпоставки, раз-два-три. Поезда, самолеты,грузовые суда и огромные грузовики.Я поставляю себе дополнительныевозможности, которые так быстроне кончатся. Я открываю для себятайные двери и прохожу сквозь них.Я подаю сигнал новым опциям,чтобы они прибыли ко мнес максимальной скоростью.Нужно срочно предоставить себедополнительные возможности.Предыдущие возможности более или менееисчерпаны в предыдущие периоды.Я пишу легко и быстро, и я справляюсьпочти с любым вызовом,но это не то, что я ищу, и поэтомуя ищу новые возможности.Я найду их, не о чем волноваться,я найду их. Они уже ждут меняу входа в дом, они ждут меня.Они знают обо мне все, что нужно знать, —у них есть все данные. Они действуютв соответствии с необходимой информацией.Они ищут меня так же, как я ищу их,потому что я – их шанс, так же, как они —мои шансы.

Некоторые планы на будущее

Дайте мне стать мумиейРазбудите меняраз в тысячу лет инъекциейконцентрированного адреналина, и тогдая снова сожгу Рим, сообщу об этом событиис бледным лицом и стучащим сердцем,сначала я кастрирую всех воинов-варваров,захвативших город, овладею всеми ихмолодыми женщинами, чтобы было чтосжечь и кого кастрироватьеще через тысячу лет. У меня естьтерпение, необходимое длядолгосрочных миссий.

Натан Зах

«Есть какой-то подкуп…»

* * *Есть какой-то подкуп и в этом одиночестве тожеЕсть какая-то ложь в том чтобы быть одномуЕсть какое-то изнасилование в этой тоскеЕсть какая-то эксплуатация в том чтобыстоять в сторонеЕсть какой-то глубокий кореньиз которого ничего не вырастаетЕсть какая-то скрытая отраваот которой сладко

«Я слышу что-то упало, сказал ветер…»

* * *Я слышу, что-то упало, сказал ветер.Ничего страшного, это только ветер, успокоила мать.И ты виновен, и он виновен, постановил судья.Человек это только человек,объяснил врач пораженным родственникам.Но почему, почему, спрашивал себя подросток,не веря своим глазам.Тот, кто не живет в долине, живет в горах,определил учитель географиибез особых затруднений.Но только ветер, уронивший яблоко, помнилто, что скрыла от сына мать:что никогда, никогда, никогда не будет того,кто сможет его утешить.

Майя Бежерано

Галилейский пейзаж, надо отметить

Прямоугольник – это вход в комнату гостиницы,важно отметитьномер – один из тысячи ста таких же.Киннерет сегодня сероват.Горизонт поглощен облаками, голубизна сталиважно отметить,я увидела это в определенный момент, скажемранний полдень, возможно утроа потом постепенно и в первые часызимнего вечера когда тепло и сухо;и важно отметить, что я была не однано увидела серебристую стелющуюся поверхностьКиннерета, она включала в свою память нечточто важно отметить:пот строителей на его берегахв полях которых тогда еще не было,слезы всех утонувших, голоса первых поселенцев,потоки воды с весел рыбаков, шум моторов,выкрики наслаждения и изумления издаваемыетуристами, оклики сидящих в кафе, паломниковВсе было застегнуто и упаковано в его глубине:шкурки и связки, мясо и уголь,крошки хлеба, пустые упаковкии рыбы, важно отметитьзамечательные и ненавидящие.Я была на высоте полета чайки,не однав прямоугольнике входаеще сияло слепящее солнцеиз комнаты в маленьком гостиничном номереидея была брошена, чайка разбилась вдребезгиважно отметить,что в последнюю секунду чайка держаласьна спасательной сетчатке моего взглядаважно отметить,потому что по краям линииограничивающей Киннеретчетко обозначенной и всегда под угрозой,зависит от эпохиот точки ее взгляда и от желания,были видны волшебные огни бугенвиллейи сочные тростникиводяные куры в густо-зеленом, носики цветовобкатанные камни как причалы.И пальмы – их присутствие убеждалобыть похороненным тамважно отметить.

Меир Визельтир

«Дождь падает в Тель-Авиве утром в июне…»

* * *Дождь падает в Тель-Авиве утром в июне.Падает у меня перед глазами, а не на самом деле.На темные деревья и придавленные домана улице Райнес.Утешительный дождь, как сон в колыбели.И лицо мокрое от благословения, и губы смяты,и ступенчатый свет опирается на края зданий.Тысяча лет перед глазами как день вчерашний,и прошедший день впитался в выцветшие панели.Цветение этой любви будто сыпь на предплечье,мед инжира на языке, и колет в нёбе —и вся плоть говорит, как телефонный аппарат,и мнимый дождь своим благом осыпается в теле.

Биографические сведения об авторах

К разделу «Переводы»

ЙЕГУДА АМИХАЙ (1924, Вюрцбург, Германия – 2000, Иерусалим) – поэт, прозаик, драматург. Семья была религиозной, предки жили в Баварии со Средних веков. В Палестине с 1936 года. Во время Второй мировой войны служил три года в Еврейской Бригаде в британской армии в Северной Африке, участник Войны за Независимость Израиля. Закончил Еврейский Университет в Иерусалиме. Автор одиннадцати книг стихотворений. Переведен на 37 языков. Среди английских переводчиков – Тед Хьюз; дружил с У.Х. Оденом. Лауреат Премии Израиля (1982). Несколько раз был номинирован на Нобелевскую премию.

ДАН ПАГИС – поэт. Родился в 1930 году в городе Радауц в Буковине. В 1941 году был отправлен в нацистский концлагерь, провел там три года. С 1946 года – в Израиле. Преподавал в Еврейском университете в Иерусалиме. Восемь книг стихотворений, четыре труда по средневековой еврейской поэзии. Умер в 1986 году.

ДАВИД ФОГЕЛЬ (1891, Сатанов Подольской губернии – 1944, Освенцим) – поэт и прозаик, родился в России, писал на иврите. Жил в Вене, где во время Первой мировой войны был арестован как подданный страны-противника. В середине 1920-х переселился в Париж, в 1929-м – в Тель-Авив, в 1930-м – в Берлин и снова в Париж, где с началом Второй мировой войны был арестован французами, теперь уже как гражданин Австрии, а затем немцами – как еврей. Погиб в концлагере.

ДАВИД АВИДАН (1934, Тель Авив, Израиль – 1995, там же) – поэт, художник, кинорежиссер. Автор 20 книг стихотворений. Переводил свои стихи на английский язык, был лауреатом ряда премий (в том числе – премии Х. Бялика, 1993).

НАТАН ЗАХ (1930 р.) – поэт, прозаик, эссеист. Родился в Берлине. В Израиле с пяти лет. Первая публикация – в 1950 году. Учился в университетах в Иерусалиме и в Тель-Авиве, с 1968-го по 1979 год жил в Англии. Автор одиннадцати книг стихотворений, нескольких книг прозы и эссе. Лауреат многих израильских и международных премий.

МАЙЯ БЕЖЕРАНО (1949 р.) – поэт, прозаик. Родилась в киббуце Элон, училась в Бар-Иланском Университете (литература, философия) и в Еврейском Университете в Иерусалиме (библиотековедение). Одиннадцать книг стихотворений, две книги рассказов. Лауреат Премии главы правительства (дважды: 1986, 1996). Живет в Тель-Авиве. Преподает, ведет поэтические семинары.

МЕИР ВИЗЕЛЬТИР (1941 р.) – поэт, литературный деятель, переводчик. Родился в Москве. Во время войны – в эвакуации в Новосибирске, с матерью и двумя старшими сестрами. Отец был в армии, погиб в Ленинграде. Семья репатриировалась в Израиль в 1949 году, после двух лет в Польше, Германии и Франции. Первые публикации – в 18 лет. Учился в Еврейском Университете в Иерусалиме. В 1960-х – лидер группы «тель-авивских поэтов». Автор тринадцати книг, стихотворения переведены на 20 языков, лауреат Премии Израиля (2000).