– Заходи, заходи, приятель! Надеюсь, дорога была не слишком утомительна, и ты без труда нашел мое имение. Здесь все дышит миром, и двери всегда открыты для добрых людей.

– Здравия желаю, ваше высокоблагородие! – рявкнул юный корнет Платоном Синичкин, едва-едва надевший мундир одного из славнейших полков российской легкой кавалерии.

Двухэтажный барский дом с белеными колоннами располагался среди тенистого английского парка в семнадцати верстах от уездного города. Дорога к имению, примыкавшая к почтовому тракту, была на удивление ухожена и почти без перехода мягко перетекала в мощеную аллею, ведшую к крыльцу.

– Пустое! Здесь можно без чинов. Чай, не на плацу. – Седовласый полковник Дмитрий Ржевский молодецки подкрутил ус, втайне довольный бравым приветствием. Черная венгерка, шитая золотым шнуром, плотно облегала его широкоплечую ладную фигуру. И годы, казалось, не властны над лихим гусаром. – Не стой столбом на крыльце, воображая себя императором Наполеоном!

– Помилосердствуйте! – опешил корнет. – Отчего же вдруг сразу Наполеоном?

Повинуясь распоряжению хозяина, юноша переступил порог гостеприимного дома.

– Э, братец, да ты темный, как пороховой дым! Обо всем-то тебе нужно рассказать, дабы в груди твоей гусарский дух жил, а не только буквицы уставные в голове ворочались. Ну да за тем ты сюда и приехал, так что слушай… Эй, Прокофий! – перебив сам себя, скомандовал Ржевский. – Распорядись-ка подать самовар да вареньев, гостю с дороги передохнуть и подкрепиться надо! Хотя в твои годы – вновь повернулся он к корнету – я об усталости знал лишь понаслышке…

– Так что с Наполеоном, ваше высокоблагородие? – робко вымолвил Синичкин.

– С Наполеоном? Что с ним станется? Помер на святой Елене! Горяча, должно быть, была деваха, хоть и святая! Ладно, шучу-шучу. Такая там история случилась. Бонапарт, обходя лагерь, застал одного из своих гренадеров спящим на посту. Государь французов тогда, пожалев уставшего солдата, недвижно простоял с ружьем «на караул» несколько часов кряду, ожидая прихода разводящего капрала! После этого солдаты Наполеона были готовы следовать за ним в огонь и в воду – даже и к нам, в Россию! А вот и самовар поспел… Ай да Прошка! Прямо граф Калиостро – наперед знает, что надо делать!

– Вы что, были знакомы с Калиостро?!

– Сам нет, но дядя, бригадир, всякое о нем рассказывал… ну да не о нем сейчас речь. Слава богу, в стране тихо, не гремят военные трубы, а в доме жарко пылает очаг. Есть пища и для духа, и для брюха, да и чем запить, даст бог, найдется. Добрый гость – радость для хозяина. Нынче будет с кем скоротать вечерок старому гусару, ну а молодому понабраться ума-разума. Попотчуйся, братец, чем бог послал! Поди, оголодал с дороги! Все свежее, только из печи. А не желаешь чаю с ватрушками, то и посерьезнее кое-что сообразить можно.

– Что вы, господин полковник, пост же!

– Солдат и без поста на посту. Так что, когда есть, что есть, то и ладно. Поэтому давай без политесов. Гусары все – одна семья. А как в той семье жить, я тебе, братец мой, расскажу. У кого ж еще учиться жизни, как не у бывалого вояки, прошедшего в обнимку с пустоглазой едва ли не полмира: верхом, пешком, на корабле… Только что на ядре не летал, в чем, по словам моего дяди-бригадира, клялся один кирасир в рижском гарнизоне. Ну, то еще при матушке-государыне Екатерине Великой было…

– Сие и впрямь неправдоподобно, Дмитрий Александрович!

– А кто говорит, что правдоподобно? В жизни такие штуки случаются, что, если сам не видел, ни за что бы не поверил. Той же поры, врать не буду, я не застал: мал был, с деревянной саблей по задворкам бегал, «турок» громил. Только дядя мой, человек известной честности, про того кирасира из германских баронов, побожившись, рассказывал.

Полковник устремил взгляд в окно, за которым у подножия холма струилась река, и на заливном лугу паслись взлелеянные им тонконогие арабские скакуны.

– Минуло немало лет с того времени, как рубил я своей потешной сабелькой широченные зеленые щиты лопухов… С тех пор столько всего приключилось! Опыт, уж поверь мне на слово, лишним никогда не бывает, и знание, сколько ни копи его, все легко умещается в невеликом пространстве между ушами.

Ржевский печально вздохнул.

– Теперь, когда седина посеребрила мне виски, будто шнуры на ментиках Александрийских гусар, мне и самому порой не верится, что вытворял я, когда звался еще не полковником, а поручиком Ржевским… А уж то, что мне приписывают, – так и вовсе курам на смех!

– И впрямь много рассказывают, – оживился Платон Синичкин. – Вот, к примеру, история, будто в офицерском собрании вы как-то предложили искупать коня в шампанском.

– Бредни, корнет, бредни! Да ты сам подумай. Первым делом, это же сколько шампани пропадет ни за табачный дым! И второе – этакого «ароматного» коня неприятель за версту учуять может! А ну как ты в дозоре или в разведке? Это уже не шутки.

– Так что же, ничего такого не было? – расстроился юный гусар.

– Да как сказать… Все было, но не так! Дело обстояло в самом конце февраля тысячи восемьсот четырнадцатого года в одной французской таверне неподалеку от городка Бар-Сюр-Об. Мы укрылись там от французской картечи, бившей по нашему эскадрону почти в упор.

Наша попытка обойти корпус маршала Удино не удалась, пришлось отступить и схорониться от шквального огня. Но лишь только мы оказались в таверне, которая показалась нам надежным укрытием, ядро тяжелой мортиры разворотило крышу и в щепы разнесло преизрядную бочку с молодым вином. Драгоценная влага в единый миг окатила нас волной с головы до пят. Увидев, что в крыше убежища нашего зияет дыра, как над выгребной ямой, мы сообразили, что оставаться здесь долее смысла нет. Уловили паузу между залпами, на галопе вылетели из таверны и с криком «Ура!» взяли батарею в клинки. Пахло от нас, натуральным образом, как из винной бочки. Вот пленные канониры и пустили слух, что их захватили пьяные «казаки ля рюс» на пьяных же конях. Оттуда-то сия история и пошла.

Глаза корнета Синичкина загорелись неподдельным интересом.

– Да уж, весело вы в ту пору жили! Не чета нынешним!

– А вообще, как говаривал «ай да сукин сын», наше все, Александр Сергеевич Пушкин – «Блажен, кто смолоду был молод!», весело да со славой! А что всякие штатские штафирки честят нас пьяницами, сквернословами, гуляками праздными – то бог им судья! Не всем по канцеляриям штаны протирать да на паркетах вальсировать! Кому-то и Родину от супостата оберегать надлежит. Ну как, все еще постишься или, может, по шампанскому? У меня отличнейшее «Клико» имеется.

– За Родину-то как бокал не поднять? – расправил плечи корнет.

– Эй, Прошка, неси дюжину шампанского! – Ржевский смерил фигуру гостя критическим взглядом. – Полдюжины!

Хрустальные бокалы зазвенели «вечерним звоном». И, довольно утерев седые усы, Ржевский вернулся к любимому занятию – честить шпаков, не нюхавших пороха.

– Злонамеренным поклепам их не верь! Зависть и недомыслие – вот имя и звание им. Мнят болтуны, что все познали и самого Бога за бороду схватили, но только Господу такие ученые брадобреи вовсе без надобности. И нам с ним заодно. Сам посуди, какой толк гусарам от греческих философий да римских юстиций? Наше дело – врага бить! Крепко и метко. Давай-ка за славу нашего оружия! Как говорится, между первой и второй пуля не свистнет!

А все же, братец, – всякому делу свой час… Вот нынче, выйдя в отставку, поселился я в имении. Образ жизни веду спокойный, размеренный и благородный: забочусь о хозяйственном устройстве, развожу скакунов и борзых, охочусь, а то и просто гуляю в лесу, в реке купаюсь, в проруби опять же… Что еще: много читаю, порой рисую, уж как Господь умением наделил. В меру разумения своего, но от души пишу о подвигах и походах лет былых, чтобы деяния наши в поколениях не забылись. Иногда с друзьями, соседями и прежними сослуживцами, пирую да под гитару пою – отчего ж не петь, коли душа просит? Словом, живу, радуюсь и помирать не намерен. По сей день подковы гну! А только с той поры, как ушел я из полка, в столице более не появлялся. Властных порогов не обивал, не лебезил и, упаси бог, перед сильными мира сего не пресмыкался. Никогда в сенатах и коллегиях не заседал, комиссий по реформе прежде учрежденного не возглавлял и впредь не намерен. Ни у кого подачек не просил, с чужого голоса не пел да и при дворе, господь хранил, рассуждая о высоких политиках и парижских модах, не занудствовал… Ох, что-то я себя расхваливаю, точно продать хочу! Ты уж прости старика, оно дело такое – сам себя не похвалишь, целый день ходишь, как оплеванный.

Но я о другом…

Загадка 1

…Знаешь ли ты, друг мой, как, по мнению древних эллинов, коими столь восхищаются в светских салонах высокоученые наши умники, именовался бы человек, ведущий подобный образ жизни?!

– Неужели счастливец? – корнет, восторженно глядя на полковника, затаил дыхание.

– Нет! Счастливец – это по-нашему. По-гречески же…

Ответ смотрите на с. 180.

* * *

– После своей отставки в столицу я больше не приезжал, – рассказывал Ржевский далее. – Уж больно нелепым казалось мне разгуливать где-нибудь по набережной, всякий раз снимая цилиндр и раскланиваясь со старыми знакомыми. А их у меня было в ту пору не счесть. С гусарским-то кивером этакие фортели проделывать не нужно. А тут ни дать, ни взять, китайский болванчик…

Загадка 2

…А кстати, в самом конце прошлого века мистер Гетерингтон, который цилиндр придумал, был оштрафован лондонским мэром аж на пятьсот фунтов, до того его изобретение перепугало гулявших поблизости дам и детей.

А ныне, поди ж, без цилиндра нет аристократа. Ну, ясное дело, из шпаков, то есть, из штатских. Но здесь-то, в тиши имения, шапку ни перед кем ломать не надо. Хотя, есть простой смертный, перед которым и сам государь голову обнажает.

Угадай-ка, кто таков?

Ответ смотрите на с. 180.

– А вот еще рассказывают, господин полковник… – корнет Синичкин, стараясь не смотреть в глаза хозяина, полюбовался игрой огоньков восковых свечей в хрустале бокалов, – что в карты вы спустили целое состояние.

– Так уж и целое! Раз уж мы нынче тут сидим да вдову Клико поминаем, то, стало быть, не целое – так, ломаное. А зачем оно ломаное-то нужно? Ну а правду сказать, что греха таить, играл-с и, бывало, по-крупной. Порою встаешь поутру из-за стола, весь пол усеян картами, сам знаешь, одну колоду дважды не играют, а золота на ташке[1] больше, чем в ташке. Смотришь вокруг и размышляешь: «добро бы все эти карты вдруг превратились в ассигнации». Другой бы, подслушав такие мысли, сказал: бредни, мол!

– Нешто по-иному, господин полковник?

– Ну так мы, почитай, еще ничего не выпили, чтобы я просто так околесицу нес! В ту пору, когда странствовал я в Новом Свете, рассказывал мне один человек, достойный всяческого уважения капитан фрегата (не сенатор какой!), что прежде такое бывало. В Новой Франции, которая ныне именуется Канадой, при Бурбонах еще случалось, когда в колониях кончались наличные деньги. Совсем как у меня, после ночи игры в штосс в одном сомнительном варшавском трактире, – вчистую. Хоть шпоры в заклад неси! Ну, да я вывернулся: на сапоги поспорил, что из пистолетов своих обращу туз в пятерку. Тут уж не в мастях дело. Червонец выиграл, на том до полка и доехал…

…А тамошним властям что делать? Этак деньги зарабатывать – тузов не наберешься, хоть в ту пору туз и был самой мелкой картой…

Но французы, пусть даже и канадские, не зря считаются продувными бестиями: кое-что придумали… Да что я рассказываю? Вот ты бы как поступил?

– Ума не приложу!

– А ты приложи! Я тебе на правильный ответ уже изрядно намекнул.

Ответ смотрите на с. 180.

– А я в свой черед от большой игры отвратился и, хотя душа порой звала развернуться в полный мах, а все ж разум ее вовремя осаждал. Ну, прямо сказать, не всегда, однако с годами все чаще и тверже.

– Но как же вам сие удалось, господин полковник?

– Все, как на духу, расскажу. Дело было осенью тысяча восемьсот шестого года, когда, едва получив офицерские знаки различия, окунулся я в безудержные кутежи, по моему твердому убеждению, подобавшие истинному гусару. Надо сказать, что гвардия наша в те дни как раз тяжело сражалась с Бонапартом за границей. Я же, пользуясь отсутствием истинных воинов, горя мальчишеским рвением, торопился скрасить тоску петербургских юных дев и младых жен, страдавших от недостатка мужского внимания.

И вот как-то в один из тех хмурых дней, когда, глядя в окно, недоумеваешь, всходило солнце нынче или нет, намерился я засесть за ломберный стол, дабы взглянуть в глаза удаче. Игра намечалась в доме графини…

– Уж не имеете ли вы в виду ту самую графиню, которая владела тайной трех карт графа де Сен-Жермена?! – глаза корнета Синичкина округлились. – Тройка, семерка…

– Пшик! Тебя, братец, послушаешь, так и меня граф Сен-Жермен без подарка не оставил – презентовал эликсир бессмертия! Когда я в гвардию вступил, той графине уж лет и лет было!

Но ты не перебивай, слушай. Теперь уже неважно, кто была та любезная моему сердцу обворожительница. А тогда я тщился блеснуть перед ней размахом и бесшабашностью, как многие юнцы, впервые встретившиеся со зрелой дамой, сияющей красотой и тонким женским умом. Как мне казалось, играл я расчетливо и умно, совершенно не обращая внимания на покашливание соперников, почесывание носа, касание пальцем бровей и тому подобные мелочи. А стоило бы.

– Нешто шулерская «мельница» оказалась в графском доме?! – побледнел от негодования корнет.

– Да ты сам сообрази. На что такую «мельницу» в рыбацкой хижине ставить? Блеском чешуи не расплатишься.

Поскольку знаков шулерских я в ту пору не знал, то в результате остался гол, как сокол, и вместо прелестного лика Фортуны увидел ее ягодицы, куда менее привлекательные, нежели те, что надеялся я в скором времени узреть.

Горькой элегией о разбитых мечтах, начертанной мелом на зеленом сукне, красовался передо мной счет проигрыша, и, когда бы цифры обратились в слова, они бы звучали мне приговором. Красавица-графиня лишь мило улыбнулась, оценив размер моего убытка, и выразила надежду, что нынче же вечером я вновь посещу ее гостеприимный дом, с тем, чтобы вернуть карточный долг.

Наступило утро, едва отличимое от ночи, и просветление в моем возбужденном мозгу наступило вместе с ним. Когда б я решил выплачивать в счет репараций карточного разгрома свое жалование гвардейского корнета, то, верно, за два года и выплатил бы его. Без набежавших процентов. Можно было бы исхитриться да испросить из имения на полгода вперед свое не слишком богатое довольствие и разом передать деньги моим соперникам, но тогда мне пришлось бы жить все эти месяцы на воде, закусывая ее ржаным хлебом, густо посоленным балтийскими ветрами. Но и в этом случае ждать, покуда деньги окажутся в столице, пришлось бы не менее трех недель, а долг следовало вернуть тем же вечером.

– Незавидное положение! – посочувствовал корнет.

– Да уж куда как противное, хоть сам себе грошик в подаяние кидай. Размышляя, броситься ли с моста, пустить себе пулю в лоб, поставить свой кивер на церковной паперти или искать подмоги на стороне, я выбрал последнее. Впрочем, этот выбор ничего не добавлял, ибо все мои приятели тоже были не богаче постящейся церковной мыши.

Бродя по городу в поисках решения, я наткнулся на особняк вице-канцлера Колычева, и белые мраморные колоны дома показались мне единственным светлым пятном в серости дождливого полдня. И тут меня, будто молнией пронзило – ведь Колычевы нам хоть и не близкая, но все же родня! Развернув плечи, я устремился вверх по ступеням в античный портик. На вопрос хозяина, что привело меня в его дом, я честно, как подобает офицеру и дворянину, ответил, дескать, пришел отдать долг вежливости и взять в долг наличности. Родич мой рассмеялся сей шутке, а после открыл шкатулку и, достав несколько ассигнаций, протянул их мне. Когда же начал я рассыпаться в благодарностях, он запросто взял меня под руку и отвел к Аничкову мосту, находящемуся в нескольких минутах ходьбы от колычевского дома.

Погода, как я уже сказывал, была премерзкая: мелкий дождь изматывал душу и навевал сырое уныние, вода в реке Фонтанке поднялась, и казалось, еще чуть-чуть – и выплеснется на мостовую. Мост в ту пору был еще не таков, как сейчас: коней барон Клодт поставил много позже. Тогда же разводная часть была деревянной и поднималась на цепях, скрытых в четырех башенках. Мой почтенный родич указал на круглое зарешеченное окошко в мостовом устое, едва видное над водой, и сказал, что в прежние времена, еще при матушке-государыне Екатерине Великой, здесь размещали проигравшихся картежников-должников. Живое мое юношеское воображение быстро дорисовало жуткую картину, мигом перевернувшую все в моей душе. Я дал себе зарок никогда более не играть.

– Господи! Какая варварская дикость! – ужаснулся Синичкин, представив себя заточенным в опоре моста, заливаемой ледяной водой. – Неужели же в нашей просвещенной стране когда-то было такое?!

– Просвещенной – это от слова «свистать»? Что ж, просвистать у нас всякое могут. Но ты дальше слушай, – полковник лукаво разгладил усы. – Тем же вечером я пришел к графине, вернул ей всю сумму долга и поспешил откланяться, к ее немалому огорчению. Наутро я уже подал рапорт о переводе моем в действующую армию, а спустя неделю вместе с подкреплением, присланным в полк, отправился навстречу грядущим опасностям.

Но правду сказать, удержать зарок мне не удалось. Быть может, от того, что вскорости я узнал: решетки на мосту вовсе не темница, а лишь специальная камера для осмотра внутренней кладки. И ежели находил там бедолага нищий себе приют, то вовсе не волею государыни.

Впрочем, я на родича своего не в обиде. Для истинного гусара важно примечать да на ус мотать. Не зря же нам такие роскошные усы даны! Ежели понял меня, то ответь быстро и сметливо, как положено настоящему гусару…

Загадка 4

…Положим, у того же Аничкова моста стоит дворец князей Белосельских-Белозерских, а почти у самой воды – дом сапожника. Не дай господь, оба горят!

Какой дом должна первым начать тушить полиция?

Ответ смотрите на с. 180.

* * *

– Но как-то случилось, что мои познания в картах немалую пользу и мне, и Отечеству принесли! – вспоминал далее Ржевский. – Помнится, в царстве Польском дело было. Занял наш эскадрон один городишко, вытеснив оттуда французскую пехоту. Чуть свет на «ура», ворвались в фольварк и закрепились до подхода основных сил. Тут-то и выяснилось, что обозы приотстали, и есть-пить ни людям, ни коням нечего. Городок же сей французы уже настолько опустошили, что сами жители сидят на голодном пайке. Но мне сказали, будто рядом, в маетке, проживает некий гоноровый пан, отец французского полковника. Вот его-то запасов отступавшие не тронули. Отправился я туда купить еды да фуража, а пан тот – ни в какую. Уперся, как баран. Но я смотрю: на столе у него колода потертых карт валяется. Мигом сообразил, с кем дело имею. Предложил банчок раскинуть. Тот аж расцвел. Я сел, одним глазом на масти смотрю, вторым в окно кошусь: а вдруг как французы обратно нагрянут?! Но в тот день удача была на моей стороне. Как ни силился хитроумный шляхтич, а обыграть меня ему не светило. Так что вернулся я с гружеными возами. Когда армия подоспела, еще и лишку оставалось. Выходит, худо бедно, а, почитай, «Станислава» 2-й степени я в картишки выиграл.

Прошка вновь наполнил кубки шампанским.

– Ну что, за ратные победы? – выпятил грудь старый вояка.

– За удачу, господин полковник! Не будем объединять тосты!

– Это – да: без нее, родимой, в картах никак! Порой с этими вальтами да королями и до смешного доходило… – Ржевский чуть пригладил седые вихры. – Вот однажды князь Багратион, мельком услыхав от адъютанта своего, доброго моего приятеля, славнейшего из славных Дениса Давыдова, о моей сметке в картах, хотел меня к своему штабу причислить. Слава богу, вовремя разобрались, что на их картах мастей не бывает. Да и какой из меня штабист?! Как писал Денис Васильевич. – и полковник басом пропел:

– Я каюсь! Я гусар давно, всегда гусарИ с проседью усов все раб младой привычки:Люблю разгульный шум, умов, речей пожар…

– И громогласные шампанского оттычки! – подхватил корнет.

– Молодец, соображаешь! Отцов-командиров надо знать! Но сейчас не о соображении речь. Карты ведь своего рода вид безумия. И как по-иному быть, когда, по слухам, в Европе они появились для увеселения венценосного безумца, французского короля Карла Шестого?! Того самого, что Францию британцам отдал, и деве Жанне ее потом у них отвоевывать пришлось. Там все дамы, валеты, короли с вельмож местных рисовались. А затем и самое Жанну д’Арк в карточную колоду поместили – в виде дамы пик. К слову сказать, тогда еще фигуры на картах целиком рисовали. Манеру, чтобы и так и эдак картинка одинаковой была, совсем недавно завели в той же Франции. Почитай, все карточные новшества в иные страны от французов идут!

Вот, скажем, знаешь ли ты, мой юный друг, что тот кровавый мятеж и мерзкое цареубийство, которые сами пылкие галлы, невесть с чего, именуют Великой Французской революцией, тоже не миновали стороной карточную колоду?

– Да быть того не может!

– Если я говорю, стало быть, может. Вот как дело обстояло…

Загадка 5

…Довольно скоро шаромыжникам революционным стало ясно, что картежную игру народ не бросит, хоть ты ему гильотиной грози, хоть речами увещевай – ан нет! Дудки! А если так, то что-то нужно делать с королями, дамами и прочими валетами. Нельзя же их оставить «при власти», пусть даже среди карт! Но эти прощелыги бесштанные вывернулись! Да как! И игра по-новому пошла, и с революционной моралью стало все замечательно. Вот и догадайся, что они придумали?

Ответ смотрите на с. 181.

* * *

– Э, да ты, братец, совсем с дороги сомлел! Отправляйся-ка спать. Прошка, отведи барина в гостевую комнату! И поставь жбан кваса рядом с постелью…

Ржевский поднял бокал, глядя на прикорнувшего на столешнице корнета:

– Ну, за удачу!

Обширная веранда с резными столбиками перил нависала над отлогим склоном холма, даруя замечательный вид на залитый рассветною зарею горизонт.

Полковник Ржевский в неизменной венгерке восседал за кофейным столиком, попивая ароматный кофий из изящной чашечки тончайшего севрского фарфора.

– Проходи, друг мой, проходи! Устраивайся поудобнее. Эй, бездельники! – крикнул Дмитрий Александрович, повернувшись в сторону открытой двери. – Кресло его благородию! Не чаял тебя так рано увидеть. Нешто это наши жаворонки сна лишили? Или же решил глянуть на… как там, у поэта: «горит восток зарею новой…»?

Бледно-зеленый корнет Синичкин пощупал голову, проверяя, не надел ли он на нее, по случайности, увесистую кирасирскую каску, или же это его собственное хранилище мозга поутру так тяжело носить.

– Да вот, что-то не спится, господин полковник…

– Дурное дело – тюфяки давить, так всю жизнь проспишь! – бодро отозвался Ржевский. – Желаешь ли турецкого кофея? Намедни из Константинополя прибыл!

– Извольте, с превеликим удовольствием, – страдальчески простонал Синичкин.

– Ну так Прошка тебе сварит. Эй, Прокофий! Побалуй-ка молодого барина.

Молчаливый денщик Ржевского, ныне управляющий его имением, вынес старому гусару раскуренную трубку и, поклонившись, отправился выполнять приказ.

– Я, признаться, страсть, как сей ягодный отвар люблю. Еще с турецкой кампании, когда мы со славным нашим Михайлой Илларионовичем Кутузовым под Рущук ходили, пристрастился… А что это ты смотришь на меня так удивленно?

– Прошу меня извинить, господин полковник, но кофе же не вишневый компот…

– Ягодный отвар, он и есть ягодный отвар. Или, если пожелаешь, косточковый. Нешто прежде не знал, что, по сути, кофейные зерна – не что иное, как маленькие косточки ягод кофейного дерева? А само дерево по вольной воле и под три сажени ввысь тянется. Это уж люди в угоду себе выше сажени подняться ему не дают – ленивы больно, наверх лезть не желают.

Рассказывают, что некогда в Эфиопии, в тех самых местах, откуда родом предки славного нашего пиита Александра Пушкина, некий пастух приметил, что овцы его, скушав диковинных ягод, вроде вишневых, не пасутся больше, как им от бога установлено, а едва только что в пляс не пускаются. Вот и он, не будь себе баран, тоже испробовал того угощения и, подобно своим «ходячим тулупам», пришел в развеселое состояние. А поскольку стадо было монастырское, то овечий пастырь рассказал о своем дивном открытии пастырям душ человеческих. А те, дабы в сон не клонило в ночные часы, отведенные для бодрствования, чтобы читать надлежащие молитвы с благоговением и без храпа, приспособились между делом грызть косточки тех ягод. Вот от них-то кофейный обычай начало и берет.

– Экая удивительная история!

– История еще впереди будет, это так, присказка, – обнадежил Ржевский. – Потреблять кофий так, как мы нынче привыкли, начали далеко не сразу. Вначале зерна просто толкли и ели с хлебом. Вот как ты свежую ароматную ржаную краюху маслицем вологодским намажешь да сольцой посыплешь – так встарь и кофе употребляли. Уже много позже начали те зерна варить, и первыми тут, как ни крути, были турки. От того и сосуд для варки сего божественного напитка в самой Османской империи именуется джезва, а в наших краях – по-русски – турка. А кстати, поглядел на тебя и вспомнил: отвечай быстро и четко, как в суворовские времена…

…Слыхал, что Суворов терпеть не мог «немогузнаек»?

– Кто ж не слышал!

– Значит, и отвечай тогда: как офицеру в походе не спать восемь дней кряду?

Ответ смотрите на с. 181.

– А вот и Прошка! Давай-ка, Прокофий, наливай, порадуй гостя. Чувствуешь, какой густой аромат? Хорош кофий, настоящий арабика. Как желаешь испить: по-итальянски ли, с сахаром, как швейцарцы ли, с горячим шоколадом, по-эфиопски ли, с солью, или же по-испански, с перцем? Можно также с кардамоном, как пьют в Святой Земле, или, к примеру, кофе по-венски…

Кстати, с последним была презанятная история. Я бы не поверил, когда б собственными глазами не видел. Оказывается, в самой Вене никакого кофе по-венски нет, и называют его там «кофе по-кульчицки». А этот самый кофевар, Юрий Кульчицкий, с позволения сказать, наш земляк, казак шляхетного рода. Не то, что бы из нашего уезда, но родом из-под Львова. Во время одной из многочисленных в те годы стычек с турками попал он в плен, был увезен в Стамбул, где и научился варить кофий, а заодно и язык тамошний выучил. Спустя несколько лет, не ведаю как, выбрался он и дотопал аж до славного города Вены.

Коли еще не бывал там, обязательно посети – место красоты несказанной. Воистину, живи и радуйся! И только-только сей добрый шляхтич там обосновался – пришла беда – отворяй ворота: опять турки нагрянули! Обложили австрияков со всех сторон, продохнуть не дают. Что тут поделаешь?!

Там, в Европе, не нашим орлам чета, в осаде драться не привыкли. Только чуть прижали их, только худо стало, пошел в городе ропот, и в сердцах поселились страх да уныние. На счастье горожан, оказался там наш земляк, Юрий Кульчицкий. Тогда-то и вызвался бывший пленник доставить письмо императору Леопольду.

Комендант Вены, подумывавший уже сдать крепость мурзе Кара-Мустафе, решил испытать сей последний шанс и согласился. Тогда Кульчицкий со слугой переоделись в турецкие наряды, скрытно выбрались из крепости и, распевая турецкие песни, самотопом пошли через турецкий военный лагерь. Ежели спрашивал кто, что, мол, они тут делают, отвечали: «Мы – стамбульские купцы, поставляем в армию продовольствие». Да так складно мозги всем запудрили, что один ага, офицер тамошний, их даже в шатер к себе пригласил отобедать, а заодно и о поставках армейских поговорить.

Одним словом, хорошо прошли: выведали много и послание доставили, хотя сами едва не погибли – в одном из сел их, за настоящих турок приняв, хотели кольями забить. В общем, императорская армия храброго Яна Собесского подошла как раз в самую последнюю минуту: Вена уже приготовилась капитулировать. Такого перца османам всыпали – пух и перья полетели! Но, слава богу, улетело не все, много чего полезного под стенами осталось. К примеру, весь турецкий обоз. Кульчицкому за его подвиг, конечно, немало выпало наград и от города, и от императора. Но пуще того, из трофеев разрешили ему взять то, что только он пожелает.

Запросил он себе ни злата, ни серебра, ни шелков расписных, а на нашу общую удачу – три сотни мешков с кофейными зернами, обнаруженных во вражеском лагере. Жители Вены такому выбору несказанно удивились. Ведь тогда еще в христианском мире об этом напитке, почитай, никто и не ведал. Между тем Кульчицкий смекнул, где его золотая рыбка-то живет, и знал, что делает. Затеял он небывалое: приобщить венскую публику к бодрящему османскому напитку.

Сначала пробовал вразнос торговать, но без толку – пошло дело вкривь и вкось – горожане не желали пить темную горькую бурду, зловредное магометанское пойло, хоть режь. Однако Юрий-то наш не промах, недаром же казак, и тут извернулся – стал кофе подслащивать медом, опять же, сливки добавил – и на тебе: венцев будто подменили! Вскоре наш шляхтич открыл первую в Европе кофейню, и такое славное название ей дал – аж за душу берет – «Дом под голубой бутылью». А чтоб было, чем закусывать, Кульчицкий еще и новый рогалик придумал. Вот совсем как этот, что Прошка тебе принес.

– Но ведь это же обычный круассан!

– Именно так, друг мой, сей рогалик действительно на французский лад именуется круассаном…

Загадка 7

…Вот только родился он не в Париже, а в Вене, после той самой осады, о которой я тебе сейчас рассказывал.

И как думаешь, что форма его символизирует?

Ответ смотрите на с. 181.

– …А в Париж кофе пришел уже много позже, при Короле-Солнце, Людовике Четырнадцатом. Тот, кстати, первый додумался в кофе сахар добавлять. А первую кофейню в Париже аж в 1689 году открыли. К слову, называлась она «Прокоп».

Мы как полком своим в Париж вошли, я сразу это местечко заприметил: оно как раз напротив театра местного расположено. Тамошним актеркам подавай обхождение, им так запросто зелена вина в чарку не плеснешь, по-благородному – кофе требуется. Что мудрить, уж я им подал! По сей день в гусарском мундире туда не пускают. Но это совсем иная, пожалуй, даже и печальная история. В другой раз поведаю о том.

В ту же пору я, как название той кофейни приметил, подумал: и сюда наши добрались! Вот душа-то и развернулась, точно эскадрон для атаки. Ан нет, шалишь! Прокоп, да не то чтоб. Уж пардон за каламбур! Открыл ее некий торговец лимонадом Франсуа Прокоп. Ну да бог с ним, я ее совсем ненадолго закрыл!

А место презанятное. Жаль, в ту пору всего о нем не знал. Самого Наполеона там едва что не без порток оставили!

– Да неужто?!

– Что ж я тебе врать-то буду? Без порток не без порток, но подраздели малость. В бытность еще республиканским офицером, за неимением денег, он там своей треуголкой за обед расплатился. Сказал, мол, недолог час, когда сия шляпа будет стоить больше, чем вся эта харчевня! По его слову и сталось. Треуголка и нынче там хранится. Только в ту пору, когда я туда хаживал, каналья хозяин ее припрятал, чтобы этакий сувенир нашим не достался.

Ну, Прокоп, так Прокоп, бог бы с ним, в конце концов, нет худа без добра – с того дня и улыбнулась судьба моему Прошке кофеваром быть. Сейчас, вишь, как сию науку постиг: во всей губернии, хоть год ищи, – лучшего мастера не сыщешь. Вот уж, хочешь или нет, а низкий поклон туркам за научение: что б без него теперь делали?

Нынче, как сказывают, ежели турок берет за себя жену, то обязан поклясться, что до конца дней она не будет знать недостатка в кофе. А вот прежде, между прочим, было время, когда и в самой Османской империи кофе был под запретом. Да-да, я не шучу. И не просто под запретом: человека, уличенного в питии оного, зашивали в мешок от кофе и бросали в море. Султан Мехмед Четвертый от великого ума, небось, заявил, что кофий есть напиток одурманивающий и, стало быть, запрещенный Пророком. А уж церемония употребления сего напитка так и вовсе богопротивна, ибо отвлекает правоверных от изучения Корана. Правда, вскоре указ тот отменили, Мехмед заспешил на встречу с Аллахом, а новый султан, Сулейман Третий, и сам не дурак был испить кофию.

Что головой качаешь? Думаешь, такое сумасбродство лишь у турок встречалось? Отнюдь нет…

Загадка 8

…Примерно в ту же пору в Британии сын казненного разбойником Кромвелем государя Карла Первого, король Англии Карл Второй, распорядился закрыть все кофейни. Хотя его подданных это от изучения Корана уж никак не отвлекало.

Вот поди угадай: что за блажь королю в голову вступила?

Ответ смотрите на с. 181.

* * *

– А вот еще, не желаешь ли к кофе горячего шоколаду? Тоже, я тебе скажу, вкусно, необычно и весьма бодряще. По утру – рекомендую – залог отменного настроения. В Северо-Американских Соединенных Штатах, на юге оных, где они граничат со страной, именуемой Мексика, всякий аристократ без горячего шоколада себе начала дня не мыслит. Там и я пристрастился. Да и то сказать, еще задолго до испанцев Колумба в тех краях этакий обычай был заведен. Более того, скажу тебе…

Загадка 9

…На родине шоколадного дерева, в Новом Свете, у древних индейцев, именуемых ацтеками, сии плоды служили вместо денег! Ей-ей, не удивляйся, так и было. Чем тебе не мечта? Деньги сами собой, по воле небес, прямо на деревьях растут! А все же человеческая натура слаба и охоча до всякой дармовщины: даже и их умудрялись подделывать.

– Но как же можно подделывать плоды какао?!

– Так голь на выдумки хитра, а они, сам знаешь, не больно одетыми ходили. Да чтоб мне больше на коня не сесть, если соврал!

А подделывали – вот ты сам придумай: как?

Ответ смотрите на с. 182.

– Помнится, имение твое располагается в Минской губернии на берегу Немана? Доводилось в прежние годы и мне там бывать. В самый раз перед вторжением Наполеона, – демонстрируя гостю коллекцию собственного и трофейного оружия, вдруг будто невзначай припомнил Дмитрий Александрович. – Вот погляди, видишь эти пистоли? Вроде, как обычные, уж никак не «стволы Лепажа роковые», однако же с их помощью ваш покорный слуга спас когда-то самого государя Александра Первого Благословенного. И аккурат в тех самых местах!

– Да быть того не может! – удивленно воскликнул Платон Синичкин. – Ой, простите, ваше благородие, я хотел сказать, что раньше ни о чем подобном слыхать не доводилось…

– О многом тебе еще слыхать не доводилось. А другие пружины так и остаются, скрытыми от глаз. Коли желаешь, расскажу.

– Конечно, желаю!

– Изволь понять, порохом уже в воздухе изрядно пахло. Да что там пахло – несло, как перегаром от трофейной команды в удачный день! Командующий наш, храбрый и разумный Барклай де Толли, понимая, что война близка, велел отобрать из гусар и казаков наблюдательный отряд – корволант – для ведения разведки. В одну из летучих сотен я и попал. Как говорится, из огня да в полымя! Только-только мы турок побили, и, не измяв толком ягодицами ложе из лавров, не покрасовавшись новеньким Владимирским крестом перед минскими шляхетными паненками, вновь устремился я в седло. Но тут не простые разъезды да караулы. Как говаривал о нас сам Барклай: «Вы – заточенное острие моей шпаги!» Ясно было, что корсиканец сунется к нам из-за Немана, по-иному никак не выходило. Но если уберечься от этого невозможно, то следует оградить себя от внезапного удара. Тем и занимались. Ну и, конечно, наших подглядчиков, которые на ту сторону реки ходили, высматривали да выведывали, мы принимали, отогревали, снабжали и обратно переправляли. Как же без того?

Несли мы службу усердно и исправно, лагерь наш в лесу располагался, чтоб лишний раз перед чужими глазами не мелькать. Вот только, что греха таить, бес попутал! Повадился я в ближнее имение захаживать. Сперва туда приехал насчет леса с хозяевами договориться, а там у местного шляхтича сестра – глаз не отвести. Ну я голову-то и потерял, дело уж и венцом грозило обернуться. Да к тому же брат ее, местный помещик, на то смотрел весьма одобрительно, все улыбался, кивал, расспрашивал…

Как-то приехал я в неурочное время, птицей, как прежде условлено было, крикнул, а красавица моя прибежала, будто сама не своя. Говорит, не время, мол, сейчас! А сама чуть не плачет. Чую, недоброе затевается, начал допытываться, что там да как. Ну, так и есть: ждут гостей с той стороны реки. И по ее словам, очень непростых гостей. Упросил я свою зазнобу спрятать меня в доме. Сижу, высматриваю – и на тебе: вижу, подъезжает к имению коляска, а в ней – я глазам не поверил! – один из наших соглядатаев и тот самый шляхтич, хозяин имения. По моим-то известиям, подглядчик как раз по ту сторону реки обретаться должен, а не тут в колясках разъезжать. Вижу, лихое дело затевается!

Затем и получаса не прошло, новые люди появились, кто по виду торгаш-коробейник, кто и вовсе – крестьянин. Но ежели пристально глянуть – все ряженые! Я не выдержал, прокрался на балкон и слушаю, что за маскарад гости дорогие замышляют.

Оказалось, и вправду замышляют. Не просто замышляют – злоумышляют! Прознали откуда-то, лиходеи, что завтрашним днем в этих местах ожидается приезд государя и Барклая вместе с ним. Может, какие штабные причуды их сюда повлекли, а может, чье подлое коварство. Вот и вздумали затаившиеся вражины преподнести Наполеону дорогой «презент». Теперь же тайно сговариваются: у кого сколько людей, кто их куда поведет, а заодно и как моих гусар половчее извести, чтобы вдруг не помешали.

Тут-то хозяин имения и заяви, что, мол, пытаться напасть на лагерь – дело опасное, даже если удастся парней моих одолеть, много своих людей потерять можно. Однако есть шанс все обстряпать хитрее: раз повадился русский поручик к его жене ездить, то стоит его изловить и силой заставить приказать отряду сложить оружие.

На что пошел сволочь – жену свою за сестру выдал, только бы меня сюда приманить и, бдительность усыпив, поудобнее расставить силки для государя и главнокомандующего! Сижу, зубами скриплю, кулаки чешутся, так и вмазал бы в панскую рожу! Ан нет, притаился, как мышь под веником. Наконец, порешили заговорщики на другой день собраться в этом же поместье и людей привести. Затем уж, как на охоте, по номерам расставить: кто завлекает, кто загоняет, кто эскорт отсекает… И наш соглядатай, продажная душонка, у них вроде как за главного.

Когда разъехались, прелестница моя на чердак пробралась, а я уже там ее поджидаю. Говорю, что все мне известно про их коварную затею, а сам внимательно смотрю, как она себя поведет. Красавица мне на шею бросилась: мол, никогда против меня и царя не злоумышляла и влюбилась, едва увидев. В общем, доказала она мне свою любовь и не раз доказала. Там же и сговорились мы поломать вражий замысел на корню.

Я тихо из гнезда заговорщиков выбрался, в лагерь примчался и галопом послал в город троих моих усачей за шампанским и снедью. Все имевшееся у меня в кошельке серебро употребил до последнего рубля! Привезли мои удальцы полные корзины, на дно мы положили заряженные пистолеты – вот как раз пара из них.

Чуть свет отправился я с парнями в гости к моей зазнобе. Еду, улыбка до ушей, песни распеваю – не разведка, а кабак столичный! Приезжаю, выходит хозяин на крыльцо, я его обнимаю и заявляю: «Именины нынче у меня. День святого мученика царевича Дмитрия Угличского. С вами, дорогими людьми, приехал отметить!»

Шляхтич кивает, улыбается, зовет праздновать. Говорит, что как раз и гости должны съехаться… А мне только этого и надо. Как собрались «гости», велел я внести шампанское. Молодцы-гусары корзины втащили, бутыли на стол выставили и ждут моего приказа. Я и говорю: «Сейчас вам покажу, как мы, гусары, бутылки открываем».

Беру одну из бутылок, подхожу к нагрянувшему как раз нашему соглядатаю и с размаху хлобысь его по макушке. Гости было с места вскочили, ну да гусары еще те ухари: выхватили со дна корзин пистоли – сидеть, паскуды, и не двигаться!

Тут-то злодеи и сообразили, что сами в западню попали. Как говорится, не рой другому яму… А меж тем полюбовница моя зажгла в своей комнате фонарь да на подоконник выставила, что было уговоренным сигналом. К тому моменту уже вся сотня близ того поместья собралась. Когда наши храбрецы нагрянули, никто во дворе и ойкнуть не успел.

Но спустя несколько дней о том случае уже и не вспомнил никто, не до того было: Наполеон перешел Неман. Однако же кто знает, как бы вся история пошла, ежели б удался тот замысел, и государь наш, император Александр Первый, вместе с Барклаем к Бонапарту в плен угодили.

Вот так-то, друг мой. Диву порой даешься, какими извилистыми тропами шагает причудница Судьба. Хотя и человек на ее пути – не просто лист, гонимый ветром. Слышал, поди, про то, какое государь Александр Первый, едва взойдя на престол, устроил испытание графу Аракчееву?

– Признаться, не доводилось прежде.

– Ну так слушай…

Загадка 10

…Александр Первый Аракчеева в ту пору весьма не жаловал, а убрать его с глаз долой вроде как и не за что было. Тогда император придумал хитрый трюк. Вызвал к себе графа, положил при нем в портфель два листка бумаги и говорит: «На одном я написал „уходите“, а на другом — „останьтесь“. Доверьтесь судьбе и тащите свой жребий». Ну а правду сказать, его величество схитрил – на обоих листках написал «уходите». Но и Аракчеев-то отнюдь не дурак был, похитрее молодого государя. Вывернулся! Вот угадай: как?

Ответ смотрите на с. 182.

– Или, к примеру, взять сражение под Лейпцигом, знаменитую Битву народов, – продолжал рассказывать Ржевский. – Я своими глазами видел, как пушечное ядро угодило меж императорами России и Австрии и стоявшим тут же королем Пруссии. Однако ж, на счастье, не взорвалось. Зато, как мне сказывали, другое ядро в том же сражении пролетело меж Наполеоном и одним из его генералов, ударило в стоящее за ними дерево и рикошетом попало в того самого генерала. А ведь могло и в другую сторону уйти.

А вот еще случай, уже из древней истории, когда мельчайшая, по сути, малость могла в корне изменить ход истории. Помнишь ли ты о походе Ганнибала через Альпы?

– Конечно. Сей доблестный полководец, зная силу римских легионов, решил обойти крепости римлян и ударить там, где его не ждут, – со стороны Альп.

– Так и есть. Еще до Суворова он совершил беспрецедентный переход через сии горы и так врезал по Италии, что едва не ощипал Римского орла, как мы – галльского петуха. Однако же, как утверждает древнеримский консул Тиберий Италик, все могло сложиться для римлян куда хуже, не окажись на пути великого полководца некоего весьма подозрительного сугроба, или не случись в этот момент в руках у Ганнибала дорожного посоха. Но сугроб встретился, и палка в руках оказалась. Эх, жаль, не попался драпающему из России Наполеону этакий сугроб! Глядишь, и до Ватерлоо бы дело не дошло…

Загадка 11

…У Ганнибала в тот день из тридцати восьми тысяч пехотинцев до Италии осталось лишь двадцать, из восьми тысяч всадников – всего половина, а из тридцати семи боевых слонов, кто говорит, один, а кто – три. А теперь представь, чего бы добился Ганнибал с этаким войском. То-то же!

– Да что же там произошло-то?!

– А сам как думаешь?

Ответ смотрите на с. 182.

– Но следует отдать судьбе должное: такие подвохи она устраивает не часто. Обычно, имея голову на плечах и соответствующее в оной содержание, из всяких каверз можно вывернуться. Главное – не решать за планиду, что тебе, мол, конец настал. Тут, брат, делай свое дело наилучшим образом. И как говаривал рыцарь без страха и упрека Бертран Дюгесклен: «Поступай, как считаешь должным, и будь, что будет. И все равно, что скажут».

Причем неважно, о боевых действиях речь идет, или о чем ином. Не веришь? А вот послушай историю и сообрази, как бы ты поступил. Как известно, знаменитый Никола Буало почитается отцом современной поэзии. Его стихи и, главное, его прославленный свод законов – «Поэтическое искусство» – ныне почитаются любителями словесности не менее свято, нежели в церкви Новый Завет. Соблюдают его или нарушают, все едино соотносятся с ним. А ведь, по сути, не будь у Буало сообразительного и быстрого ума да острого языка, мог бы, пожалуй, и в Бастилии до скончания дней своих крысам правила стихосложения и изящный слог преподавать.

А дело вот как было…

Загадка 12

…Однажды король Франции Людовик Четырнадцатый, желая блеснуть тонким вкусом и умением складывать рифмованные строки, продемонстрировал Никола Буало свой поэтический опус. Великий поэт, едва глянул на рифмованные упражнения августейшего Короля-Солнце, тут же сообразил, что дело может обернуться для него весьма нежелательным образом. Ибо государь, привыкший к тому, что каждый его чих объявляется проявлением гениальности, вовсе не обрадуется, услышав неприятную правду о попусту изведенных чернилах. Король смотрел на него и ждал. Сказаться внезапно заболевшим было невозможно, и хотя не всякий желудок мог выдержать такое напряжение, но отвлекаться от монарших строк, чтобы использовать по прямому назначению бумагу, на которой они были начертаны, тоже не слишком куртуазно. Следовало что-то сказать, и желательно так, чтобы следующую фразу мог услышать кто-нибудь, кроме тюремных надзирателей.

Вот и скажи мне, друг мой, что бы ты ответил болезненно самолюбивому монарху в такой непростой ситуации?

Ответ смотрите на с. 182.

– А правда ли о вас рассказывают, господин полковник, что вы в молодые годы за рубль муху кувалдой в поле загоняли? – с замиранием сердца спросил корнет Синичкин.

– Гнусная ложь, друг мой! – сдвинул густые брови Ржевский. – Кто же на такое пойдет?! Чтоб так вот кувалдой – и за рубль… Ясное дело – за червонец! И ведь какая верткая тварь попалась, насилу загнал.

– Нешто такое возможно?!

Корнет остановил коня. Конная прогулка по угодьям, принадлежащим славному ветерану, перемежалась с лихими гусарскими песнями, которые воспроизвести здесь нет никакой возможности в связи с их лихостью и гусарскостью. Ухоженная лесная тропинка, по которой они скакали, вывела на опушку, за которой простирался широкий луг, видимо, и навеявший юному офицеру этот вопрос.

– Сам-то как думаешь? – ухмыльнулся полковник. И вдруг, рассмеявшись, хлопнул Платона по плечу. – Ладно, не морщи лоб, шучу, конечно. А ты зачем бессмыслицу спрашиваешь, когда сам все понимаешь?

– Так ведь дыма без огня не бывает! У вас так уж точно.

– Да уж, и дыма, и пламени в жизни моей хватало. Не зря ж цвета их в ленте ордена Святого Георгия запечатлены. Того самого, который уж сколько лет ношу, не снимая.

С мухой и кувалдой, понятное дело, небывальщина. Но с червонцем и впрямь как-то случилась у меня забавная история. Вскоре после того, как супостаты вошли в Москву, поспорили мы на оный червонец с моим другом Денисом Давыдовым, что я в древнюю нашу столицу проберусь да с кем-нибудь из старших командиров французских за одним столом отобедаю!

Ржевский подкрутил ус.

– Сказано – сделано. Город я знал недурно, прежде всякий год по нескольку месяцев в первопрестольной живал. Благо, имение дяди моего, бригадира, неподалеку располагалось. Там коня в лесочке припрятал, а сам пробрался на окраину, притаился в саду на дереве, смотрю во все глаза да слушаю в оба уха. Рядом дом господский, у крыльца шум, суета: адъютанты бегают, усиленный караул ходит – явно не фуражиры-обозники в нем стоят. И точно, как в воду глядел. Оказалось, квартирует в этом особняке сам маршал Даву, при Бородинской сече изрядно подраненный! Чую, удача на моей стороне!

Послушал я, разузнал, что к чему, тихо спустился наземь из своего укрытия и стрелой метнулся в один знакомый мещанский дом поблизости. В прежние времена там хозяин зеленым вином приторговывал. На мою удачу жив он оказался и без дела не сидел. Купил я у него за пятак штоф отменного первача, завернул для сохранности в овчину и, совершенно не скрываясь, в лоб, в пики зашагал к тому особняку.

Само собой, патруль французский меня останавливает, смотрит с недоумением и интересуется, что это я здесь делаю и куда направляюсь. Я глаза со значением пучу и на их вопросы отвечаю, дескать, по поручению фельдмаршала Кутузова лично доблестному Луи Николя Даву привез отменное русское лекарство! И кулем своим перед глазами патрульных трясу. Как я и полагал, те рыцарству такому подивились и к маршалу меня провели. Я вошел, во фрунт вытянулся, отрапортовал, как положено, и, протянув бутыль, внятно и подробно объяснил, как сие чудодейственное снадобье употреблять. Даву, уж на что суровый человек был, расчувствовался, поблагодарил, за стол усадил, а в доказательство того, что я не в кустах отсиживался и посылку, как положено, по адресу доставил, вытащил из кармана банкноту в двести пятьдесят франков, широко на ней расписался, мол, дана поручику Дмитрию Ржевскому в Москве такого-то сентября тысяча восемьсот двенадцатого года, и мне протянул. С тем я тут же в обратный путь и отправился. А ну как командование хватится?! Еще надумают чего-нибудь непотребного. Еду и то ли от жары, то ли от волнения чувствую, взмок, будто в баньке попарился. Вижу – речушка. Вода журчит, плещется, так и зовет окунуться. Спешился я, мундир скинул и – бултых в воду! Поплескался чуток, плыву к берегу, вдруг глядь – а там над пожитками моими стоят этак дюжина французских драгун и с интересом за мной наблюдают. Пытаться уплыть? Смысла нет: только начну грести, враги переполошатся, а пуля всяко быстрее летает. Да и в полк этаким болваном, голышом, без коня, без сабли, без формы, возвращаться – позора не оберешься! Денис – тот просто своими шутками изведет, для всей армии посмешищем станешь.

Ну, я, не будь дураком, соображаю быстро, что к чему! Плыву, стало быть, к берегу, выхожу и нагишом, как есть, направляюсь прямо к сержанту, который разъездом тем командовал. Тот даже смешался, оторопел от удивления: отчего это я так смело на него вышагиваю? Стоит, за палаш держится, глазами лупает, и драгуны его тоже не знают, что и предпринять. Ну, оно-то и понятно: есть чему удивляться или уж там завидовать, коли ты не дама. Я замешательство это заметил и говорю, что, мол, за вопросы. Я адъютант самого Кутузова, по его приказу отвозил маршалу Даву послание и теперь возвращаюсь в расположение войск русской армии. А в доказательство сказанного достаю из гусарской ташки подписанную Даву банкноту и сержанту в нос тычу. Тот сразу закивал, дал мне одеться и отрядил пару своих бойцов, чтобы проводили к переднему краю французских позиций.

С тем я, назло врагам и на радость собратьям по оружию, в полк и вернулся, жизнь сохранив и спор выиграв. Правда, червонец свой я не сразу получил: Давыдов как раз партизанить отправился, пришлось его по лесам догонять. Ну да я-то своего не упущу, это уж как бог свят!

Так-то вот, друг мой, помогла мне наполеоновская банк нота и жизнь спасти, и червонец получить! Купюра та и сейчас у меня хранится. Непременно тебе покажу!

А то еще случай был…

Загадка 13

…Давыдов на спор пообещал своим конем через моего перепрыгнуть. На трех червонцах по рукам ударили. И остался я с пустыми руками, а он с тремя моими золотыми монетами! Потому как, покуда я глядел в окно на своего текинского скакуна и представлял, как это Денис через него прыгать соберется, он смахнул все со стола, достал коробку…

Впрочем, ты, поди, уже и догадался, как ловко Денис Давыдов меня обставил.

Ответ смотрите на с. 183.

– Вот ведь, а еще говорят, что лейб-гусары денег не берут. Выходит, что очень даже берут! – многозначительно изрек корнет Синичкин.

– Э-э-э, брат, подловить меня вздумал? Как сказывал военный наш гений, Александр Васильевич Суворов: «На посту брать нельзя!» А так, отчего же нет? Что ж нам, вовсе, по-твоему, их не касаться? Да и что там деньги! Разве они дождь златой, в лоно Данаи обращенный? Разве в них суть? Как по мне, деньги – все равно что пули. Ежели для поражения цели достаточно одной пули, то сот ню тратить глупо, а ежели нужно сотню потратить – то жалеть пули, или уж рубли, ежели пожелаешь, грех! Тут главное, соображать, как лучше своими боевыми припасами распорядиться. Так ведь и в бою так же.

К примеру, известный тебе романтический поэт, лорд Байрон, не только стихи писал ловко, как никто другой, но и замечательно придумывал, как лучше всего «патроны» в дело употребить. Вот, скажем, история с его учебой в Кембридже…

– Неужели он купил весь колледж?

– Ну это, брат, нет. На такое сумасбродство у него, пожалуй, денег бы не хватило: не шибко богат сей лорд был. Но вот какая история, сказывают, там приключилась…

Загадка 14

…В Кембридж молодой лорд Байрон прибыл с любимым охотничьим псом. Однако суровые законы этого славного учебного заведения запрещали, увы, ему держать хвостатого любимца на территории колледжа. Уж как ни старался он, как ни блистал красноречием, как ни демонстрировал, что пес совершенно безопасен для прочих студиозусов, командование, или уж как там оно величается, было непреклонно. Как говорили древние римляне, «закон суров, но это закон!». Но не таков был потомок своенравных шотландцев Гордонов. Ему куда ближе оказалось русское: «закон – что дышло, куда повернул, туда и вышло!»

– Не томите, господин полковник! Что же он предпринял?

– Купил медведя! Да-да, братец, ты не ослышался.

И как думаешь: для чего?

Ответ смотрите на с. 183.

– …Такие вот дела, друг мой. И я скажу: им еще повезло, учитывая бурную фантазию молодого лорда. Мог бы и тигра приобрести. Или же притащить на кафедру юриспруденции полную шляпу ядовитых змей.

Вот это, братец, высокий стиль! Ни единого лишнего выстрела! Каждая монета – в цель! Многим такому следовало бы поучиться.

– Но ведь это все лишь потому, что англичане привыкли играть по правилам! – вступился за жителей Туманного Альбиона несколько опешивший корнет.

– Да ну? – широко улыбнулся Ржевский, лукаво глядя на собеседника. – Впрочем, англичане и вправду всегда играют по правилам, только частенько меняют правила во время игры. Вспомнилась мне тут одна история о британском короле по прозвищу Генрих Медный Нос. Слышал про такого?

– Не доводилось.

– А зря! Ведь это же знаменитый Генрих Восьмой! Тот самый, у которого треть жен безо всяких фигур речи голову потеряли. Но не о том речь. Всякому благонамеренному человеку известно, что если государь чеканит монету, то эта монета есть единственно верная в стране. Так ведь?

– Как же иначе? – удивился корнет Синичкин.

– А если кто другой или же из другого металла государевы монеты делает, то, стало быть, он фальшивомонетчик и место ему на каторге, а то и на эшафоте.

– Так и есть, – подтвердил Платон.

Загадка 15

– Вот и штамповал себе Генрих Восьмой серебряные шиллинги. Да только экая беда – серебра у него имелось мало, а монет нужно было много. Но британский король – не дурак, быстро выход нашел. Хотя и заработал при этом прозвище – Медный Нос.

Как полагаешь, что выдумал этот прохвост?

Ответ смотрите на с. 183.

Загадка 16

Но тому королю все же повезло куда больше, чем его французскому собрату, Людовику Шестнадцатому. Последний хоть и не искал в лиходействе прибытка, но золотыми своими луидорами только что из пушек не палил – все на ветер спустил! Так что парижский люд оголодал да озлобился, а вслед за тем неразумного монарха с супругой его мятежная чернь голов-то и лишила. И шутка ли, ему собственная его же звонкая монета жизни стоила! По сути, эта самая голова его и предала.

И знаешь как?

Ответ смотрите на с. 184.

Гусарский пир

Ради бога, трубку дай!Ставь бутылки перед нами,Всех наездников сзывайС закрученными усами!Чтобы хором здесь гремелЭскадрон гусар летучих,Я на их руках могучих,Чтобы стены от «Ура!»И тряслись, и трепетали!..Лучше б в поле закричали…Но другие горло драли:«И до нас придет пора!»Бурцов, брат, что за раздолье!Пунш жестокий!.. Хор гремит!Бурцов! пью твое здоровье:Будь, гусар, век пьян и сыт!Понтируй, как понтируешь,Фланкируй, как фланкируешь,В мирных днях не унывайИ в боях качай-валяй!Жизнь летит: не осрамися,Не проспи ее полет.Пей, люби да веселися! —Вот мой дружеский совет.Денис Давыдов

– Вот послушай, друг мой, как славно девки поют…

Вечерняя зорька окрасила небо. От деревенских изб слышалась тягучая то ли песнь, то ли былина, выводимая ладными девичьими голосами. Расчувствовавшийся полковник Ржевский, смахнул навернувшуюся слезинку и потрепал за ухом подошедшую борзую.

– Вольно им нынче хороводы водить – мир вокруг да тишина. Ишь как выпевают «Во поле береза стояла»! Сказывают, что песню эту не природный русак, а татарин написал. Я тому не больно верю, однако же, что нам в том дела-то? Издревле повелось на Руси: «коли с добром пришел, то и садись за стол»! Всякому человеку у нас рады, не спрашивая рода и племени. Россия – она в душе, а не в крови.

И до смешного порой доходит! Вот, скажем, когда в двенадцатом году дрались мы под Смоленском, такая история приключилась, что, услышь от кого, сам бы усомнился. Ан нет, своими глазами видел и вот этими ушами слышал.

– Весь в нетерпении, жду рассказа! – корнет Синичкин поудобнее устроился в старом ампирном кресле, выставленном на веранду.

– Я тогда как раз в штаб с донесением примчался, доложить, что мы с казаками пехоту французскую посекли и в бегство обратили. А там командир второй армии, потомок грузинских царей князь Петр Иванович Багратион, руками машет да на потомка шотландских голоногих лордов Михаила Богдановича Барклая де Толли, командовавшего в ту пору Первой армией, орет – ну просто страх! Прислушался – от пушечных залпов вокруг и за пять шагов голоса не слыхать, – а суворовский любимец кроет во все тяжкие, что Барклай, мол, недостаточно русский и потому здешней души не понимает.

– А разве не так? Барклай де Толли полководец был преотменнейший, однако происхождение его и впрямь чужеземное.

– Пустое, мой друг, пустое. Род Барклая хоть и вправду происходит еще от сподвижника Вильгельма Завоевателя, но в российском подданстве поболее, чем Багратионы, состоит. Так что душой Михаил Богданович уж никак не менее князя Петра русский был. Разве только разумом похолоднее. Такие-то вот дела. Да и что мудрить, вот, скажем, друг закадычный, Денис Давыдов, Чингисхана потомок. А сородич мой, Пушкин Александр Сергеевич, и вовсе от эфиопского царевича Ганнибала происходит. А что это ты так удивленно смотришь? По бабке своей, Марии Алексеевне Ржевской, Пушкин и впрямь мне родня. Да и сами Ржевские хоть и издревле род наш в русских землях прижился, а все корня от Рюрикова! Стало быть, тоже варяги заморские.

Ну да отвлеклись мы. О песнях русских говорили. Сила в них мне чуется необычайная. От земли нашей сила. Рассказывал ли я тебе о кульмском сражении? Когда графу Остерману-Толстому ядром руку раздробило? Нет? Стало быть, еще расскажу. Теперича о другом речь.

– Как пожелаете. Хотя и о сражении послушать будет интересно.

– В другой раз. Сейчас лишь об одном его эпизоде речь, так сказать о песенном. Граф Остерман-Толстой в ту пору русскими войсками командовал. В ходе боя ядро в руку ему угодило, однако напрочь ее не оторвало. Тогда доблестный Александр Иванович посмотрел на эскулапов, его обступивших, ткнул в одного и говорит: «Ты резать будешь. Рожа твоя мне понравилась». А пока сей лекарь руку ампутировал, Остерман-Толстой велел песельникам русские песни тянуть, да так под их распевы всю муку-мученическую и стерпел. Вот такая в тех песнях сила, что даже самую лютую боль помогает превозмочь!

– А я вот слышал, – осмелился вставить слово корнет Синичкин, – что еще до восшествия на трон Наполеона некий французский генерал требовал себе либо десять тысяч свежих войск, либо же десять тысяч отпечатанных текстов «Марсельезы»…

– Ну ты сравнил наше с французским! А впрочем, славная песня! Помню, в Париже пела мне ее одна прелестная француженка… – взор Ржевского затуманился давним воспоминанием. – Но не о ней сейчас речь.

Мне русская песня как-то и вовсе жизнь спасла. Аккурат после Бородинского сражения дело было. Как решил фельдмаршал наш, Михайло Илларионович, бой на Воробьевых горах не давать и Москву оставить, такая меня тоска взяла, что ни словом высказать, ни пером описать, – белый свет в овчинку показался! Я ж в подмосковной деревне дядюшки моего все детство провел! Родич мой в прошлые годы обер-комендантом Первопрестольной служил! Семь поколений моих предков в той земле схоронено. Как же теперь все это бросить и супостатам на поток и разграбление отдать?!

Недолго думая, испросил я в полку разрешение с партией охотников к генералу Милорадовичу в подкрепление отправиться, дабы отступление наше прикрывать. Там, в арьергардной перестрелке с гусарами Мюрата, и подранили меня. Не то чтобы сильно, так, пуля по боку чиркнула, но какая ни есть – все же рана. И ведь что особо дивно: в день Бородина в атаки шесть раз ходил – ментик в дырах от пуль, султан с кивера снесли, этишкет[2] прямо у щеки отрубили, коней двух потерял – сам целехонек! А тут и боя-то не было, можно сказать, только сошлись, залп дали, приветствиями обменялись, и на тебе – пулю словил. Ну, да нет худа без добра: выхлопотал себе, как положено, отпуск для излечения. Командир отпускать не хотел, видать, понимал, что с такой царапиной в другой раз я бы и оповещать его не стал. А раз вдруг дозволения на отлучку прошу, знать, что-то задумал. Однако я его убедил. Мол, пуля-то пулей, а главное, когда мы на багратионовых флешах отбивали французов, я с убитых коней так преизрядно кувыркался, что голову напрочь отшиб. На деле-то бог миловал, но тут уж дело принципа: раз заведено, что надлежит мне лечиться, на перинах валяться и микстуры пить – стало быть, вынь да положь! Как не ярился полковник, в конце концов рукой махнул да отпустил для излечения ран. И помчался я в имение сроком на два месяца…

– Да могло ли такое статься, чтобы вся Россия воевала, а рубака и храбрец Ржевский в имении на перинах отлеживался?!

– Зря ты сейчас усмехаешься, я врать не буду. Только вот лежать, мух считать мне там не довелось. Сам посуди. Ржевские-то от смоленских князей родословие ведут, так что неподалеку в старой крепости у меня деревенька в пятнадцать дворов имелась. А что враг там стоял, так ему же хуже! В свой час мы туда нагрянули да и спросили с француза за постой самой полной мерой. Никто не ушел.

Но я вперед забежал… Возвращаюсь к тому часу, когда покинул я полк, взял Прошку да и уехал поправлять здоровье. По большей мере, душевное. Посты обошел без труда: места лесистые, глухие. Вот еду себе, ищу: куда это дружок закадычный, Денис Васильевич Давыдов, без меня воевать отправился? Он же мне за обед с маршалом Даву еще червонец задолжал. Я такого, брат, не забываю. В общем, еду, встречных-поперечных расспрашиваю. От смоленского тракта стараюсь в стороне держаться, дабы на солдат вражьих не нарваться. Но и сам не слишком прячусь, пусть знают люди русские, что армия где-то здесь, поблизости.

И вот на одном проселке вроде и тихо все: птички безмятежно заливаются, где-то вдали жабы квакают, и вдруг слышу из кустов: «Апчхи!» И шорох сразу пошел, бормотание какое-то. Я враз сообразил: засада! Схватился было за пистоль. Ан нет, думаю, ежели по кустам прячутся, то, стало быть, не французы, но с другой стороны, и на дорогу не идут, видать, меня за француза приняли. Стрельни я на звук – тотчас пуля в ответ прилетит. Не для того, чай, в чаще схоронились, чтобы проселком без дела любоваться.

Быстро себе в голове тумкаю, что предпринять, а то ведь смекнули небось лесовики, что западня их раскрыта, а значит, валом навалятся. И тут грянули мы с Прокофием Камаринскую во весь голос, аж пичуги с перепугу заткнулись. У засадников сразу от сердца отлегло, вывалили на дорогу полторы дюжины мужиков. В армяках, в лаптях, кто с чем: у кого топор с вилами, у иных сабли да пистоли. Многие и с ружьями. Окружили, спрашивают: «Что ж это вы, ваше благородие, здесь в этаком виде-то средь леса делаете?» Я и сам, в общем-то, понял уже, в чем незадача: для местных хлебопашцев что синий мундир нашего Мариупольского гусарского полка, что подобный ему мундир французского Первого гусарского – на одно лицо. Поди им объясни, что у нас шнуры золотые, у тех – серебряные, что выпушки иные, – им до шнуров и выпушек дела нет. Бей всех, Господь своих отличит. Ну, как видишь, обошлось.

Загадка 17

Кстати, о партизанах. Когда супостат бежал из Москвы к Березине, Прошка захватил в плен настоящего кирасирского полковника. Тот весь продрог, хотя и кутался в краденую барскую шубу. А Прокофий мой в одной штопаной да латаной шинельке был румян и весел. Когда полковника брусничным чаем отпоили, тот и спросил, мол, как же так. Он в лисьей шубе замерз, а Прошка в худой шинельке не унывает? Ну Прокофий, как есть русский солдат, ус по-гусарски подкрутил и ответил, что полковник бы тоже не замерз, кабы надел на себя…

Вот как думаешь: что посоветовал надеть мой лихой остроумец?

Ответ смотрите на с. 184.

– Итак, отвели храбрые партизаны меня к барыне своей. Верст пять по лесной тропе, в стороне от большака. Приехали, спешились, отрекомендовался я доброй хозяйке, испросил разрешения передохнуть, воды испить. На том и познакомились. Славная, я тебе скажу, барыня. Приветлива и собой хороша, как маков цвет, а главное, без крепкого мужского плеча ей в имении одной боязно. Мужики, конечно, гарнизон, да все ж не регулярная армия. То ли дело ваш покорный слуга. Ну да не о том речь…

Настроился я ввечеру ей под гитару петь, а она мне говорит: «Ой, Дмитрий, а мне эту песню как раз Давыдов пел!» Я глаза выпучил: «Помилосердствуйте, сударыня, как же это Денис вам петь-то мог, когда он ее за день до Бородинской сечи на спор при мне сочинил?» А она в ответ: «Что с того? Вот в нонешнее воскресенье и пел».

У меня аж дух перехватило. «Так, стало быть, он здесь где-то?» Прелестница в ответ кивает: «Ну да. Этак раз в неделю отряд его в моем поместье столуется». Я даже руками всплеснул от неожиданности – экая удача! И впрямь, получилось все наилучшим образом. Спустя три ночи примчался сам Денис и с ним полсотни молодцов. Так что, дальше я с ним отправился супостата бить. Уж как хозяйка ни рыдала, как ни уговаривала, как ни твердила, что после раны я еще не совсем в силу вошел, а все же не остался. Ибо долг воинский превыше всего!

А в полк я, как и положено исправному офицеру, аккурат через два месяца и прибыл, вместе со всем честным воинством Дениса Васильевича. Еще и на Березине успел ворога потрепать. Там-то и узнал, что старое забыто и возвращен я в лейб-гвардии гусарский полк штаб-ротмист ром. Такие вот песенные дела случаются, брат.

– Вот оно, истинное партизанское геройство! – восхитился корнет Синичкин, втайне представляя себя заступающим дорогу французской старой гвардии.

– Ну, геройство, не геройство, а Отечеству послужили славно, чего уж тут прибедняться. Я даже Пушкину как-то эту историю рассказывал, думал, может, он ее куда приспособит, да, видать, к слову не пришлась. А я на него не в обиде. Пушкин, я тебе скажу, талантище был неимоверного размера: навскидку в туза бил! И фехтовал отменно. Пошел бы в гусары – кто б меня сейчас вспомнил? Все б о нем только истории рассказывали. Был бы истинный «слуга царю, отец солдатам».

– Так ведь о великом пиите нашем сказывают, что государя он весьма не жаловал, – понижая голос до шепота, заговорщицки подмигнул корнет.

– А, пустое, враки все это! Да и с чего бы государю поэтов российских враждовать с нашим императором? Так, ерничал, фрондировал, ну так кто в молодые года не таков?

Загадка 18

…А ныне – как слышу гимн наш, российский, всякий раз о Пушкине вспоминаю! Аж слеза наворачивается!

Отчего бы это?

Ответ смотрите на с. 184.

– Пожалуй к столу, братец, – полковник Ржевский сделал приглашающий жест юному корнету. – Хороший стол, шведский. На память о финской кампании привез…

А вот угощайся, замечательная ветчинка. Попробуй-ка ее положить на ломтик дыни. Название у нее презабавное – канталупа. Ежели вдруг пожелаешь в дамском обществе крепкое словцо приложить, да боишься осрамиться, то можно этак: «канталупой тебе промеж глаз!» И по сути верно, и на душе легче, и в миру от столь мудреного словца не шиканье, а почтение. А всего-навсего – название имения какого-то из римских пап! Даже не спрашивай, не упомню, какого по имени и нумеру. Ему, видишь ли, во времена Крестовых походов именно эту дыню привезли из Армении. И видать, так она ему по вкусу пришлась, что велел он семена в имение отвезти да вырастить. Ну а я нешто хуже того самого понтифика – после замирения чеченов, возвращаясь с Кавказа, семян прихватил. Отменная дыня, а с ветчинкой – и того лучше. Пальчики оближешь! Каюсь, друг мой, грешен, люблю себя вкусненьким побаловать, – мечтательно вздохнул Ржевский, понимая, что даже шведский стол не в силах выдержать всех изысков русского хлебосолия. – А с другой-то стороны, отчего ж не баловать? За годы войн и походов столько постился да всякой дряни сожрал, что иному святоше и во сне не приснится. Хотя гадюка на шомполе, я тебе скажу, при умелом приготовлении весьма недурственно идет…

– Да разве ж можно такое есть?! – поразился корнет Синичкин.

– Как говаривал один знакомый английский капитан: «иногда вы едите акулу, иногда акула ест вас». Так что пользуйся случаем – ешь. Голод не тетка, наследства ждать не стоит.

Или вот, к примеру, Марс наш во плоти, граф Александр Васильевич Суворов-Рымникский, князь италийский, уж как он прост в еде был, аж до смешного…

…Дядя мой, бригадир, сказывал, а он с Суворовым близко дружен был, что как-то на пиру Александр Васильевич даже государыню-матушку Екатерину оконфузил. У нее в Царскосельском дворце особый стол был. Стоял он на втором этаже, а под ним, аккурат, кухня, и ежели кто из гостей чего желал, то на особой карточке писал и оставлял на своем месте. После этого стол опускался и вновь поднимался, уже заказанными яствами уставленный. Так и Суворов поступил, да только на его заказ выставить нечего оказалось.

Как ты думаешь, чего такого необычайного заказал великий наш любимец Победы?

Ответ смотрите на с. 184.

– Я, к слову сказать, и сам его высокопревосходительство в имении дяди моего в детские мои годы видывал. Как заметил он меня верхом на деревянной лошадке да с такой же сабелькой в руке, кудри мне потрепал и говорит: «Вижу, молодец растет, чудо-богатырь, и будет от него неприятелю большой урон, девицам ущерб, а народу прибавление». Что сказать, как в воду глядел! А еще дядя рассказывал мне, что коли желал Суворов какой-нибудь полк перед иными отличить, то запросто брал миску да ложку и объявлял, к примеру: «Нынче обедаю с молодцами-фанагорийцами». И уж как Суворовские орлы меж собой всякий день состязались, чтобы любимый отец-командир вдругорядь за их столом обедал!

Еще бы им не радоваться – ведь генералиссимус наш с самого нижнего солдатского чина до высот армейской службы поднялся единственно умом, доблестью и честной службой, без подпорок и высокого покровительства.

Вот знаешь ли ты, что первую награду Александр Васильевич получил, еще будучи простым мушкетером? А нет, так слушай. Было то еще в годы царствования дщери Петра Великого, государыни Елизаветы. Стоял нижний чин Суворов на посту в Петергофском парке, а в ту самую пору мимо шествовала императрица со свитой. Увидев ее, будущий наш великий полководец так лихо отсалютовал, что царица решила его наградить рублем. А сам-то Александр Васильевич вида и сложения был совсем не геркулесового – худ, ростом не велик, голосом не силен, а вот настолько был лих да удал, что Елизавета восхитилась. Что ж ты думаешь: принял ли Суворов награду из монарших рук?

– Да как же не принять-то?! – удивился корнет, представляя себя на месте караульного и государыню, которая протягивает ему червонец. – Вестимо, принял.

– Ан нет, брат! Шалишь! Как стоял лейб-гвардии Семеновского полка рядовой мушкетер Суворов во фрунт с ружьем на караул, так и продолжил стоять. А на вопрос «с чего вдруг такое непокорство?» ответил, что уставом часовому запрещено на посту деньги принимать от кого бы то ни было. Государыня снова восхитилась, потрепала Александра Васильевича по щеке, сказала с улыбкой: «Молодежь!», положила монету у ног часового и велела: «Как сменишься, возьми». А на следующий день произвела Суворова в капралы.

Но не в званиях и не в титулах сила. В каких бы чинах ни ходил Александр Васильевич, всегда был прост и ко всякому солдату внимателен. Как он говаривал: «Мне солдат себя дороже!»

И даже когда повелитель Сардинии Карл-Эммануил Второй его принцем королевской крови Савойского дома сделал, и кузеном короля наименовал, и в маршалы Пьемонта возвел, все равно простота его была воистину беспримерной…

Загадка 20

…Даже умирая, на могильном камне своем Суворов завещал высечь всего лишь три слова. Ну да ты, поди, знаешь, какие. А если и не знаешь, то догадаться несложно.

Ответ смотрите на с. 184.

– А вот еще, коль заговорили мы о капралах, занятный пример. Речь пойдет о Наполеоне, именуемом во французской старой гвардии «маленьким капралом». Порою забавно подумать, что сей узурпатор, самочинно короновавший себя императором, мог бы стать исправным русским офицером, и служить под началом Суворова, и, верно, при удачном положении звезд, дослужиться до генерала.

– Как же такое было возможно?

– Да как в картах – иногда туза прикупишь, а порой мелочь прет. И не всегда угадаешь, что лучше. Могло сие решиться в тысяча семьсот восемьдесят восьмом году, когда матушка-государыня Екатерина Вторая набирала христианских воинов для сражений с турками. В ту пору Бонапарт как раз имел чин поручика артиллерии и готов был поступить на службу под российские знамена. Но тут вышла некая закавыка. Екатерина Великая незадолго до этого приказала иностранных офицеров принимать на службу на чин ниже, чем у них был на родине. Бравому выпускнику Парижской военной школы сие пришлось не по нраву, и в гневе он воскликнул: «Король Пруссии даст мне чин капитана!» Жаль, что пруссаки его капитанскими эполетами так и не облагодетельствовали. Все бы могло по-иному сложиться. И для самого Бонапарта более счастливо, и для Европы благоприятнее. Но, как бы то ни было, от простого корня растет сильная крона, и как верно сказывал все тот же император французов: «В ранце любого из моих солдат лежит маршальский жезл!» Иное дело, что не каждому судьба его оттуда достать. Почитай, всем больше вакса да щетка попадаются.

Так-то вот, друг мой, простота в военном деле – да и не только в военном – едва ли не всегда превыше мишурного блеска. Хоть, вероятно, и чудно такие слова из уст гусара слышать, а все же так оно и есть.

Вот, скажем, видел ты у меня на парадном мундире простенький такой черный крест с белым ободком… Эй,

Прошка! – Ржевский повернулся к старому денщику, – а принеси-ка мой парадный доломан! Право, есть чем похвалиться. Да и что из себя девицу на выданье строить, глазки тупить? Ордена, чай, не краденые!

– Слушаюсь, барин.

Прокофий скрылся за дверью и спустя несколько минут торжественно внес шитый золотом мундир, густо увешанный наградами.

– Вот он, герой моего рассказа!

Ржевский почти нежно погладил невзрачный крест, едва заметный среди золота и ярких эмалей прочих орденов.

– Высокая, я тебе скажу, награда. Такая мало у кого сыщется. А сделан он не из злата и не драгоценными каменьями украшен. Сработан из доброго железа, взятого из кирас французской тяжелой кавалерии, с которой бились мы вблизи богемского селения Кульм. Помнишь, я тебе о графе Остермане-Толстом рассказывал? Так вот, его ранило именно там.

В ту пору я как раз у доблестного генерала Ермолова в адъютантах ходил – он после Остермана командование принял. Ну и я, волю его исполняя, носился с приказами по кульмскому полю взад-вперед, аки лермонтовский демон над бездной. Ну а порой и сам в драку лез, как без того? На пиру побывать да вина не пивать?

Я тогда у кирасир французского генерала Вандома орла их золотого умыкнул.

– Полкового орла?!

– Прямо сказать, особого геройства там не было, – скромно ответил Ржевский. – Просто свезло – вклинился в гущу боя да и выхватил вместе с рукой.

– Как так «вместе с рукой», господин полковник?

– Война, братец, дело жестокое. А гусарская сабля – не перо, чтоб за ухом щекотать. Ну да не бойся, рука потом отвалилась. Да ты кушай, кушай ветчинку… А те кирасиры точно обезумели – забыли, куда атакуют, и за мной припустили. Три версты гнались, благо, гусарский-то конек побыстрее, нежели мерин кирасирский, так что остались они с носом, а я с головой на плечах. Обошли бы, зажали – несдобровать мне. Но фортуна любит храбрых! И, слава богу, не только она.

Заметил я невдалеке ферму, за кусток – коня в галоп к ближнему лесу пустил, а сам через ограду и туда. На мое счастье, хозяйкой фермы оказалась весьма примечательная особа. Конечно, завидев меня с золотой птицей в одной руке и окровавленной саблей в другой, она просто обомлела и едва не рухнула. Но я успел ее подхватить, привести в чувство страстным поцелуем и транспортировать до заваленного подушками ложа. Хозяйка фермы не замедлила с ответом, так что, когда взмыленные кирасиры сунулись в ее владения, у нас на простынях своя жаркая баталия разворачивалась.

Будь мои преследователи не французами, а, скажем, баварцами, может, уловка бы и не сработала. Но для пылких галлов амурные дела превыше всех остальных. Пусть весь мир провалится в тартарары, покуда уста возлюбленных слиты воедино, никто не вправе разъединить их! У нас с милой фермершей с этим все обстояло наилучшим образом. Реши французы дожидаться, чтобы выяснить, кто я таков и по какому праву мну здешние простыни, может, так до конца боя и простояли бы. Но Марс ревнив, и мои преследователи решили не гневить его. Так что кирасиры завистливо повздыхали, языками поцокали, восхищенно головами покачали и дальше поскакали меня разыскивать. А я из-под кровати мундир, саблю и орла вытащил, свистом коня подозвал и галопом в штаб, к Ермолову, докладывать, что задание выполнил и вернулся почти без происшествий.

Но это я к чему тебе рассказываю? Вовсе не с тем, чтобы ты амурам моим дивился, а дабы почтил самоотверженность, на которую порою готовы дамы и девицы ради высокого праведного дела. Нынче такого мало встретишь, в прежние же времена случалось…

Загадка 21

…Например, германский император Конрад Третий осадил как-то город Вейнсберг. Будучи человеком незлобным, он позволил женщинам выйти из осажденной крепости и вынести самое для них ценное. И те вышли, все, как одна, сгибаясь под тяжелой ношей.

Поди, сообразил уже, что они прихватили с собой?

Ответ смотрите на с. 185.

– Но впрочем, и ныне среди прекрасных дам случаются примеры истинной самоотверженности и благородства самой высокой пробы.

Полковник Ржевский провел указательным пальцем по белому ободу черного креста.

– Случилась в те же времена история, имевшая к этому красавцу прямое отношение. Сделать этот крест из простого железа – единственный в своем роде – император прусский придумал не сам, а во след тамошней принцессе Марианне и ее придворным дамам.

Загадка 22

Вот угадай: что же такого сделали ее высочество с дамами, что, глядя на них, император учредил железный крест?

Ответ смотрите на с. 185.

– Э, братец, саблю над держать крепко, но мягко, как девичью руку! Чтобы и страсть твоя чувствовалась и тонкие пальчики зазнобе своей не раздавить. А у тебя она – будто скалка! Так иная тетища пьянчугу-мужа учит. Врага Отечества подобным образом привечать не пристало. Ну да не грусти. Сейчас отужинаем, силы прибавятся.

Полковник Ржевский похлопал взмыленного корнета Синичкина по плечу. Старый рубака и в пожилые годы не знал себе равных на саблях. Корнет благодарно кивнул, переводя дух. Лицо его был огорченным, дыхание прерывистым.

– Пойдем в дом, предадимся чревоугодию. Грех, поди, невелик, а все будет в чем покаяться. К ужину нынче заячьи котлетки. Отменные, я скажу тебе. Отец Серафим прежде сказывал, что по законам Римской империи местные прелестницы должны были питаться крольчатиной, чтобы выглядеть красивее и желанней. А он был человек сведущий и благопристойный, врать бы не стал. Ну, правда, заяц не кролик, так и мы с тобой, брат, чай, не красны девицы.

– Благодарствую, господин полковник, – выдавил Платон Синичкин, отдавая учебный клинок вездесущему

Прокофию. – А вот хотелось бы задать вопрос, быть может не слишком, как говорят французы, комильфо, но если так, говорите сразу, настаивать не буду.

– Что ж за вопрос такой? Уж заинтриговал, брат.

– У вас, насколько мне известно, было великое множество женщин. Неужто никогда не сожалели вы о своих, так сказать, проделках?

– Что это тебя с холодной-то стали на женское тепло потянуло? Или как это: «Корнет, о чем вы думаете, глядя на вражеский строй?» – «О женщинах!» – «Почему же, позвольте узнать?» – «А я всегда о них думаю!»

На щеках молодого офицера алее лейб-гусарского ментика зардел румянец.

– Вижу, в точку попал, – усмехнувшись, прокомментировал полковник Ржевский. – Что ж, вопрос ты задал – пожалуй ответ. О чем же тут жалеть? Если грациям моим то в радость, стало быть, и мне грех слезы лить.

– Но как же благопристойность?

– Благопристойный гусар в современном лексиконе значится аккурат рядом с сухим дождем и раскаленным снегом. Но вот знаешь ли, напомнил ты мне сейчас историю, случившуюся некогда с французским королем Генрихом Четвертым. Уж на что женщин любил – вся Франция, в которой вольные нравы в порядке вещей, до сих пор с восхищением о нем вспоминает. Но я не о том.

Был у этого славного короля духовник, и все он проедал государю плешь вот точно такими же упреками. А зачем королю плешь? Без волос, поди, корону холодно носить. Вот, стало быть, Генрих слушал, слушал и как-то поутру велел подать святоше любимое его лакомство – жареных куропаток. И на следующий день, и через день… Недели этак три подавали одно и то же. Бедолага на эту еду уже и смотреть не мог, а ему ее всякий день и даже на десерт несут.

В конце концов, он взмолился: «За что, сир?!»

Загадка 23

Вообрази-ка себя на минуту французским королем и не просто королем, а гасконским острословом. И ответь: что ж такого мог сказать Генрих Четвертый, чтобы урезонить святошу?

Ответ смотрите на с. 185.

– Но это так, к слову. А ежели всерьез припоминать, жалел ли я тогда или нет, то, было дело, один раз жалел.

– Неужто дурная болезнь?

– Да типун тебе на язык! Бог миловал. Вот помнишь, рассказывал я тебе о кофейне «Прокоп», что в Париже? Мол, нынче туда гусар не пускают? Раз уж речь о том зашла, расскажу тебе, как дело было.

Сразу, как Наполеон отрекся от престола, и французами была подписана капитуляция, государь наш велел каждому из солдат и офицеров, вступающих в Париж, украсить шляпы зелеными ветвями, дабы воочию показать местным жителям, что воевали мы не с ними, но с корсиканским узурпатором. И придя в самое что ни на есть, сердце Франции, вовсе не намерены вести себя подобно дикому зверью или грабителям-варварам. Не то что солдаты, с позволения сказать, Великой армии в Москве. Нам было приказано держать себя с горожанами уважительно и деликатно, и сам наш император ежечасно давал тому пример.

В один из дней своего пребывания в Париже велел он свите отправляться с ним в театр. Тот самый, напротив которого располагалась кофейня «Прокоп», про которую и пойдет рассказ. Я как раз впервые надел сшитый на заказ новенький флигель-адъютантский мундир и отправился с государем смотреть нечто из жизни, уж не припомню, то ли греков, то ли римлян, но очень жалостливое. Была там на сцене одна жрица, уж такая прелестная, уж такая вся трогательная, что по окончании представления я не замедлил выразить ей восхищение и, была – не была, дерзнул потрогать. По всему видать, я очаровательнице тоже глянулся, так что, подняв было руку для пощечины, она обвила ею мою шею, и губы наши слились в страстном поцелуе. А дальше, в смысле позже, на рассвете, – после того как она спела мне «Марсельезу», завернувшись во флаг, – пожелала моя красавица испить кофию в том самом «Прокопе». Я только за: отчего ж не испить в такой-то компании?

Раз мы так сходили, другой, на третий вдруг откуда ни возьмись объявляется детина саженного роста и с ним еще четверо под стать, и ну орать, что я его бедняжку кузину опозорил, чести лишил и тому подобную нелепую дребедень. Орет, свет мне белый застит, а приятели его позади стоят, кулаки разминают.

Я, стало быть, давай прокладывать себе дорогу к свету: в морду ему кофе горячего плеснул, затем табуретом припечатал, в общем, пошло веселье, хоть святых выноси! И вдруг замечаю, хозяин мне знаки делает, мол, сюда бегом. Я свою фею в охапку, стол перевернул, одного верзилу ногой пнул, другого с разворота шпорой по щеке полоснул и… марш-марш! А хозяин нас в дверь потайную выпустил, за нами ее запер, спасайтесь, мол, сам дебоширов утихомирю. И впрямь утихомирил. Прелестница моя все извинялась за кузена, просила зла на него не держать. Я рукой и махнул. С кем не бывает, поразмялись славно, чего обиды копить?

Кстати, что касается актрис, то я, братец, всегда их любил. Одна беда – они каждый вечер на сцене заняты. А сродич мой, Пушкин, – иное дело. Тот все больше предпочитал не с заднего хода театр посещать, а в ложе сиживать. И вот однажды, незадолго перед своей роковой дуэлью, присутствовал он на спектакле, в котором играла некая Осенкова…

Загадка 24

…Сидевшие рядом с Пушкиным молодые повесы бурно аплодировали ей в лад и не в лад, а Александр Сергеич все зевал, прикрывая рот ладонью. Заметив это, соседи начали честить его дураком. На что мой славный родич, к слову сказать преотъявленнейший дуэлянт, ответил им с насмешкой: «Я – Пушкин, и, стало быть, уж только потому не дурак. А вам бы стоило дать по звонкой оплеухе, да не хочу, чтобы…»

Вот угадай: чего не хотел Пушкин?

Ответ смотрите на с. 186.

– Однако я отвлекся… На следующий день после того мордобоя отправился я поблагодарить спасителя, хозяина «Прокопа». Тот – сама любезность. Я как-то проболтался, что Ржевские восходят к Смоленским князьям, так он меня все «ле принц, ле принц», ну в смысле князем по-французски именовал. А как узнал, что я в свите государя состою, и вовсе расцвел, будто майская роза. Говорит: «Есть просьбочка. Склад, куда мне из разных стран кофейные зерна привозят, находится далеко, возить долго, да и место там неспокойное. А вот поблизости имеется старый городской дворец рода графов Арманьяк, его русская армия охраняет, так, может, в одном из тамошних подвалов можно хранилище устроить?» Я подумал: отчего ж не порадеть хорошему человеку? Дворец тот и впрямь неподалеку находился. Договорился обо всем. Хозяин «Прокопа» каждый день обещал господ офицеров кофеем угощать. И впрямь, что ни день, из разных стран мешки с кофейными зернами сюда привозили, охрана их проверяла, и все было прекрасно.

А тут вдруг – на тебе! В этом же дворце намечается высокая встреча. Бывший французский маршал Бернадот, а ныне король Швеции Карл Четырнадцатый Юхан, вознамерился занять французский престол и хотел говорить о том с императором Александром. А резиденцией маршал избрал как раз дворец Арманьяков. Как стало о том известно, караулы усилили: шведский монарх – не чих собачий!

Как-то и я туда попал. И вот проверяю себе посты, гляжу в окошко и глазам не верю. Даже протер их – все, как прежде. Да и не столько я вечером перед тем в себя влил, чтобы мне небывальщина чудилась! Приехала телега с мешками кофе, а на кучерском месте расселся кузен моей зазнобы. Пока мешки внутрь носят, ногу на ногу закинул, ждет. Я сначала было возмутился: а что это здоровый детина мешки таскать не помогает? Не велик барон! А далее присмотрелся, как он сидит да как ногу на ногу этак широко положил, просто обомлел от удивления. Ничего себе, возчик! Да что там: даже на собственные сапоги поглядел. Шпорами звякнул – не чудится. Стало быть, все так и есть, выходит, не ошибся.

Отъехала телега, я бегом на склад, развязываю мешок – кофейные зерна. Нешто напутал? Лезу рукой вглубь, почти до плеча залез. Так и есть: внутри другой мешочек – пять фунтов отличнейшего сухого пороха! Я глянул: за полторы сотни таких мешков на складе будет. Вот оно, значит, какое хранилище любезный хозяин кофейни здесь устроил! Это ж там пороха за сорок пудов накопилось! Если в нужный час поджечь, – такой бабах случится, на месте дворца пруд можно будет сделать. Я тут же Прошку кликнул, и стали мы из кофе порох вынимать да песком те мешки засыпать.

Сам понимаешь, ситуация некрасивая, по моему настоянию этих душегубов во дворец пустили. Так и повелось, как в подвал кофе привозят, так мы его и забираем. В остальное же время я с красавицей моей шуры-муры кручу, улыбаюсь, о здоровье ее братца спрашиваю. А Прошка так и вовсе с хозяином кофейни только что не ночует, учится правильный кофе варить. Словом, полные мир и благоденствие.

Наконец шведский король пожаловал, и наш государь, приняв его, на другой день отправился с ответным визитом. Вот тут-то я и понял: час настал. В урочное время притаились мы с Прошкой на том складе, слышу, опять телега прибыла. Спускается вниз самолично кузен моей прелестницы, в руках свеча. Достает из-за пазухи хорошо промасленный шнур, надрезает один из нижних мешков, склоняется, чтобы шнур туда приспособить. Тут-то мы на него и навалились. Он поначалу дергался, да не тут-то было: я его мешком сверху приголубил, он глаза-то и закатил.

Пара оплеух ему пошли на пользу. Как очухался этот перевертень, стал я допытываться, что да как. Оказалось, брат он той актриске не более, чем я – отец. Он ее полюбовник, а в недавнем прошлом лейтенант гвардейской конной артиллерии Наполеона. Вот и задумал сей разбойник нашего государя, а заодно и бывшего маршала Бернадота, которого предателем числил, с фейерверком к ангелам проводить. Однако мы с Прохором больно шустры оказались.

Тут я впервые пожалел, что едва голову не потерял из-за красивых глаз и нежных губ коварной чаровницы. Одно утешило: заговорщик сей офицером, как и я, оказался. Стали мы с ним на двадцати шагах, выпалили друг в друга… И вот я с тобой разговариваю, а о нем уж и могильные черви, поди, забыли. И я о той маленькой парижанке уже почти забыл… Да вот совсем забыть не выходит.

– А что же кофейня?

– А что кофейня… Созвал я офицеров нашего полка отметить благополучный исход встречи нашего государя с королем Швеции. И мы отметили! Под утро, когда наши разошлись, в «Прокопе» и дверей было не закрыть, ибо, куда подевались двери, никто толком вспомнить не мог. Такие-то вот дела, брат…

Загадка 25

– Но все же, господин полковник, как же вы догадались, что перед вами злоумышленник?

– Да я ж вроде сказал уже: обратил внимание, как упырь этот сидит: ногу на ногу широко водрузил и покачивает. Вот и я сейчас так же сижу. Да и всякий кавалерист иначе не сидит.

Нешто еще не догадался, почему?

Ответ смотрите на с. 186.

– Так уж сталось, что в Париже, терзаясь от душевной муки, устав от раутов и парадировки, решил я отправиться куда глаза глядят. – грустно говорил Ржевский. – А глаза мои, изволь понять, глядели в дырку на глобусе, которую я сам же от тоски и любовного томления прострелил. Как-нибудь потом расскажу тебе о сей истории подробней, сейчас же не о том речь…

– Неужели знаменитый ловелас Ржевский мог страдать из-за женщины? – недоверчиво произнес корнет Синичкин.

– Всякая рана болит, – пожал плечами овеянный славой ветеран. – И раны от стрел Амура порою куда болезненнее любых иных. Так вот, испросил я отпуск в полку. Хорошо ли, плохо ли, а уж так повелось: в мирные дни командование моему присутствию не слишком радовалось. И к общему нашему удовольствию, позволило мне убраться с глаз долой сроком на год. Оставалось еще решить дежурные вопросы с государем, но тут я не предвидел особых закавык.

– Отчего же вдруг с государем-то? – удивился корнет.

– Как я уже имел честь сообщить, в Париже я щеголял в новеньком флигель-адъютантском мундире. Ибо в день битвы за Париж, сразу после взятия доблестным генералом Ермоловым высоты Бельвиль, именно меня храбрый наш вождь удостоил чести отвезти в ставку государя победную реляцию. На радостях император пожаловал меня во флигель-адъютанты и тем самым, хоть я того и не слишком желал, причислил к свите. Тебе, несомненно, известно, что сия высокая честь предполагает дежурства при августейшей особе. Следовательно, не имея на руках самоличного на то позволения его императорского величества, отправиться за море я никак не смел.

На мою удачу, государь счел мое желание отбыть в путешествие весьма уместным и своевременным. Монаршей волей я не просто отправлялся странствовать – мне надлежало передать личные депеши президенту Северо-Американских Соединенных Штатов. Именно тогда-то я с удивлением узнал, что и в стране, которую я вознамерился посетить, в тот момент, оказывается, тоже шла война. Вот так номер! Я сразу, еще более, чем прежде, пожелал скорее пуститься в дорогу. Тем более с этакой-то миссией: наш славный государь предлагал свое посредничество в переговорах с англичанами, дабы закончить единым махом и это кровопролитие. Уж такой мы, русские, добрый народ – ни одной драки не пропустим, всех замирим напрочь!

Вот, стало быть, с государевым пакетом отправился я морем к далекому берегу и был с надлежащим вниманием и почетом принят во временной ставке тамошнего президента. Чувствовал я себя в тех краях индийским султаном: монета в карманах радостно вызванивала победный марш, а рубли наши серебряные тогда огромнейшим успехом пользовались, не то что их ничтожные банкноты. И ведь что смешно-то оказалось: их доллар и наш рубль, ежели чуток копнуть, – единого отца дети.

– Да как такое может быть?!

– Нешто ты сомневаешься? Я ж не Наполеон какой, чтобы врать, не стесняясь. Это ж он там с Эльбы, а потом и со Святой Елены честной люд всей Европы изводил причитаниями, что, мол, русская зима его войска погубила. Европейцы-то все больше народ доверчивый, им какую ерунду в уши ни суй – всему поверят. Тем паче, ведь не золотарь какой, шаромыжник-оборвыш, а великий император слезу пускает! Вот и верят глупцы. И казалось бы, достаточно на календарь взглянуть, чтобы увидеть, в какие дни Бонапарт через Березину драпал. Никакая то еще не зима была – последние числа ноября. Да и морозы, на которые он в записках своих жалился, – тоже не наблюдались. Все нелепая выдумка. Последние три недели перед его бегством погода и впрямь дрянь стояла: то снега наметет, то опять все растает, то лед схватится, то грязь по… нет, пониже, эдак по колено.

Но ведь изволь понять, мы в тех же краях, по тем же дорогам, что и французский император, флангами да следом шли. Для нас после французов-то пути еще хуже были, а погода все та же.

– Однако вы начали рассказывать о родстве рубля и доллара. Право, это весьма странно.

– Да ничего в том странного нет. Слыхал, как серебряный рубль порою именуют – ефимок?

– Слыхал, как не слыхать.

Загадка 26

– А отчего его так называют, знаешь?

– Про то не ведаю.

– Была встарь такая монета, чеканилась она в богемском городе Йохимсталь и потому именовалась йохимсталер. Очень купцы эту монету любили. Серебра в ней было как раз по стоимости золотой монеты. Ее и выпустили оттого, что золота не хватало, а вот серебра в Богемии немеряно.

А уж как у этого отца по разные стороны океана дети появились – думаю, и сам догадался…

Ответ смотрите на с. 186.

– Ну, так вот. Монет было много, попутешествовал я славно. Порою стрелять доводилось, иногда даже клинок в ход пускать, но толком фехтовать там оказалось не с кем. Ну хоть девицы в тех краях встречались милые и понятливые. С ними я общий язык быстро находил. И вдруг – бац! – известие: Бонапарт, каналья, сбежал с Эльбы и прет на Париж.

Я тотчас в седло – какие уж тут странствия, коль дело порохом запахло! Примчался к их президенту, дабы, ежели тот пожелает, императору Александру корреспонденцию незамедлительно доставить, а он лишь головой кивает: «Да, да конечно, только у меня тут бои идут. Британцы наседают. Как только смогу, непременно отпишу». Так что остался я в Вашингтоне куковать, баклуши бить да ждать депешу. К слову, за это время Бонапарта под Ватерлоо уже без меня расколотили. Но не о том речь.

Пока ждал я, визиты делал, познакомился там с супругой одного сенатора. Юная особа, глаза – озера, стан – ну разве чуть более обхвата моей руки у плеча, а муж ее – упаси бог! Толстый, словно боров, и лицом аккурат с него же списан. Но он все в разъездах был, мне же выпало проводить время, утешая милую даму рассказами о славе русского оружия.

И вот как-то вечерком лежим, ну то есть, сидим мы, и рассказываю я юной очаровательнице, как обедал с маршалом Даву. Вдруг наблюдаю в окно: к дому подъезжает экипаж ее мужа. Экая незадача! Ведь черт-те что ж про нас подумает, прости меня на дурном слове! Так, стало быть, дело известное – мундир в охапку, через окошко, и по водосточной трубе на крышу. А муж ее, уж не знаю почему, видать, не в духе был – как вбежал, давай вопить, руками махать, за пистоли хвататься.

Я, брат, себя в порядок привел и рассудил: «Не пристало какому-то объевшемуся лавочнику красавицу мою смущать. Не бывать же этому!» Отломал от зубца на крыше небольшой камень и запустил им в одно из ближних окон. Сразу звон, крики. Этот хряк пока к месту бежал, я по трубе спустился, тихо к коляске подобрался, кучеру с кулака в харю заехал, на козлы вспрыгнул и ну коней погонять! А за мной слуги того сенатора верхом и все с пистолями. Орут, в воздух палят – словом, удался вечерок! Ну, думаю, нет, брат, шалишь, не взять вам Ржевского!

Тут гляжу – стройка какая-то по левую руку: забор разбитый, сад темный, запущенный. Видать, в прежние времена там богатый господский дом стоял, а британцы, когда город взяли, расстарались да на радостях и сожгли его – а теперь прежние хозяева его отстраивают. Но в тот час уже никто на стройке не работал, ибо смеркалось – без фонаря и собственного кулака не узреешь. Я через ограду перелез, и слуги с пистолями вслед за мной. Тут душа моя возликовала, ведь в этаких катакомбах их численный перевес уже значил не больше, чем попутный ветер для кораблика на шпиле петербургского Адмиралтейства. Олухи-то сенаторские – мужичье нестроевое, шпаки, – бежали не все скопом, а, на свою беду, по одному. В доме же, как я уже говорил, света не было, а вот досок, ведер, мешков всяких – полным-полно.

В общем, хвалиться не буду, но, полагаю, только ближе к утру бедолажные лакеи в хозяйский дом вернулись, кто с разбитой головой да весь в побелке, кто со свернутой набок скулой, а иные – хромая на обе ноги. Я же, оставив их отдыхать да о горькой судьбе сетовать, отряхнулся, прыгнул обратно на козлы и погнал коней к сенаторскому дому. «Вот, – говорю разгневанному борову, – странность какая: прогуливаюсь себе, вечерние ароматы вдыхаю, закатом любуюсь, а тут экипаж ваш стоит, пустехонек. Думаю, непорядок! Стало быть, и пригнал его в хозяйский двор, чтобы какой лихой проходимец под шумок не прибрал дорогую вещь к рукам». Так что еще с сенатором и прелестной женушкой его напоследок и поужинал. И тем дурные подозрения от нее отвел.

– Да, презабавная история!

Загадка 27

– Еще бы! Но воистину примечательно в ней совсем не то: дом тот, где я этак резвился, теперь каждый в Северо-Американских Соединенных Штатах знает.

– Чем же он так знаменит, господин полковник? Памятью о ваших приключениях?

– Да нет, с чего бы вдруг? Чай, я не венценосец какой, чтобы монументы в мою честь возводить. Просто в конце концов ремонт закончили, копоть забелили. Нарядненько получилось, светло и чисто.

А вот догадайся: что это за дом такой?

Ответ смотрите на с. 186.

Долгим прощальным взглядом проводив уносимый Прошкой доломан, полковник Ржевский вздохнул, должно быть вспоминая былые годы, и вновь обернулся к гостю.

– Ты-то, поди, еще пороху не нюхал?

– Лишь на Красносельских маневрах, – будто извиняясь, развел руками корнет Синичкин.

– Как же, как же! – по губам Ржевского пробежала мечтательная улыбка. – «Едут, поют юнкера гвардейской школы, трубы, литавры на солнце горят…» Я в тех местах давненько бывал! Славные были деньки, а уж ночи так и подавно!

Помню, надев впервые гусарский мундир с такими же, как у тебя, знаками отличия, я посчитал себя наисчастливейшим из людей и полагал, что все женские взгляды прикованы ко мне, как гребцы к турецкой галере. Следует заметить, что красивая форма подразумевает достойное содержание. Иначе смысла в ней меньше, чем в скорлупе от грецкого ореха. Уже очень скоро мне довелось познать это в полной мере. Тогда мне было неполных восемнадцать лет – возраст, когда все кажется по плечу. А уж если плечи крепки, словно у бронзового дискобола, то и подавно.

– И долго ли вам после того довелось гусарить на столичных приемах? – дерзко поинтересовался задетый за живое Платон.

– Недолго, братец, совсем недолго! Мой боевой путь начался вскоре после гибельного для нашего войска сражения при Аустерлице. То были печальные дни, когда в сердцах поселялось уныние и многих достойных храбрецов оплакивали в родных землях. И среди моих сродственников были такие. Я горел желанием достойно отомстить супостату и в душе видел себя героем, увенчанным лаврами. Грезил, как вернусь в столицу, дабы принять заслуженную награду из рук государя. Сейчас забавно вспоминать о тех наивных мечтах. На склоне лет они вызывают лишь усмешку. Тогда все было по-иному, то, что ныне представляется суетным и бестолковым, давало силы уйти от теплого домашнего очага навстречу врагу в заснеженные далекие поля.

Вместе с пришедшим из России пополнением в первых числах февраля 1807 года юным корнетом я прибыл в свой гусарский полк. Едва получив назначение, принял я непосредственное участие в одном из самых ужасных сражений, в которых мне довелось проливать кровь – в битве у Прейсиш-Эйлау. Признаюсь честно, ничего героического в тот день мне совершить не удалось. Да что там, я толком и не вспомню, что происходило на поле боя. Мы, очертя голову, с криками «Ура!» неслись куда-то сквозь метель, стреляя и рубя и, насколько сие было возможно, старались выжить в той кутерьме, что происходила на поле брани.

Если говорить о битве, рассматривая ее с недоступной вражескому огню возвышенности кабинетных стратегов, случись удачной атака на отступающую пехоту маршала Ожеро, быть может, и сам Наполеон оказался бы в наших руках. Как не помечтать о таком исходе войны, однако ж нет толку грезить о том, что не сбылось.

Тогда в первый раз я узнал, как благоухает порох, каким соловьем высвистывает летящая мимо картечь и какова на вкус чужая сталь. Благо, заметив вынырнувшего из клубов серого дыма мюратовского удальца – конного егеря, – с перепугу я так шарахнулся в сторону, что клинок его, разрубив мой развевающийся ментик и доломан, едва оцарапал плечо и грудь. От злой обиды и ужаса близкой гибели я столь быстро умудрился вскинуть пистоль и выпалить противнику в лоб, что уже в следующий миг увидел, как его серый в яблоках конь с опустевшим седлом промчался мимо. Это, пожалуй, и все, что я достоверно помню о том дне.

Надо сказать, нам, гусарам, удаль вообще к лицу. Кому ж неизвестно, что гусары в любой схватке первые? Но удаль удалью, а без точного расчета в бою тоже не обойтись. Вот тебе пример…

Загадка 28

…Снежной зимой тысяча семьсот четырнадцатого года, во время Северной войны, наша армия под командованием князя Голицына вышла в тыл шведскому корпусу и заняла позицию. Шведы, едва заметив ее сквозь сугробы, атаковали нас, но были отбиты. Офицеры, ясное дело, предложили князю немедля контратаковать противника. Однако Голицын приказал дождаться еще хотя бы двух шведских атак. Только после третьего отраженного приступа русские войска перешли в наступление и без особого труда разбили неприятеля.

Вот теперь и скажи мне, как человек, не лишенный сообразительности и много умных книг прочитавший: чего же выжидал князь Голицын?

Ответ смотрите на с. 187.

* * *

– А когда к вам впервые пришла боевая слава? – задал очередной вопрос корнет Синичкин.

– Ага, как сейчас вижу, – пришла вся такая продрогшая, зубами выстукивает барабанную дробь. Холодрыга тогда была лютая.

В следующем году после той битвы у Прейсиш-Эйлау государь наш, Александр, послал свои полки в неприютные финские болота воевать со шведами. Тогда я уже мнил себя лихим рубакой и, надо сказать, имел к тому некоторые основания.

Служил я под командованием храбрейшего из храбрых, поэта и гусара Дениса Давыдова, с которым водил дружбу с первого дня моей военной карьеры. Лестно же было мне в те дни услышать из его уст восхищенное: «Ну ты, брат, и наглец!»

– Это что же, от самого Давыдова?! – пришел в восторг корнет.

– От самого, не изволь сомневаться. Дело обстояло так: воевали мы со шведами уже у их берегов, и приказал славный наш генерал Яков Кульнев ротмистру Давыдову с казаками захватить остров Карлоэ. Дело зимой происходило, а в Финских землях в эту пору даже снегу зябко. Но приказ есть приказ. Однако соваться в воду, не зная броду, дело глупое, и посему послал меня Денис Васильевич с десятком казаков в разведку.

До света перешли мы по льду Ботнического залива к тому острову и давай рыскать, где ж тут люди обитают, где враг притаился. Счастлив наш бог – отыскали местечко: село не село, городок не городок – нечто с кирхой. Посреди того селения – вроде как гостиница или постоялый двор. Мы обрадовались, поскольку к тому часу уже продрогли, точно цуцики, и в животе такие рулады слышны были, что уже и кони пугались.

Ввалился я с парой молодцов в тот дом, вижу: сидит этак с полтора десятка офицеров шведских за столом и уминают гуся, которого я тут же признал своим и потому чрезвычайно вражеской трапезой оскорбился. Парни мои за сабли было схватились, но я их остановил и говорю шведам по-французски, мол, город окружен, везде русские войска, мне приказано любезно принять их капитуляцию. Не давая вставить и слова, заверил неприятеля, что гарантирую им жизнь, если не будет оказано сопротивление. Шведы обомлели. А со двора еще крики моих рубак – казаков – слышны. Видать, неприятели решили, что и впрямь мы крупными силами на остров вторглись. А раз так, поздно за оружие хвататься, пора о голове подумать.

О чем-то они меж собой полопотали да и сдались на милость победителя. А как выяснили затем, что нас меньше дюжины, так локти себе почти до плеч сгрызли. Но тут уж ничего не попишешь, время ушло – цельный батальон оружие сложил! Как оказалось, он в том месте выход на берег прикрывал, так что Давыдов на остров молнией ворвался, тут-то шведы и узнали, что такое гусарская удаль!

– Да уж, дерзко! В этом вам, господин полковник, равных, поди, во всей армии не было.

– Отчего же не было? Как не быть!

Загадка 29

Вот, скажем, генерал Ермолов, благодетель мой, как сказывают, будучи полковником, столь остер и дерзок на язык был, что уязвленные его колкостями сослуживцы едва ли не со слезами на глазах вымолили у государя для него генеральское звание. Угадай, братец, почему вдруг так.

Ответ смотрите на с. 187.

– А я, как видишь, до генеральского чина так и не дослужился…

– Так ведь, по вашим же словам судя, вновь-таки за дерзость.

– Всяко бывало, что скрывать. Иногда дерзость крепостные ворота открывала, а порой захлопывала перед носом двери иных кабинетов. Только и сегодня путь мой я считаю правильным и честным. Хотя иной раз на нем случались и курьезные истории.

Вот, скажем, получив наконец от президента Северо-Американских Соединенных Штатов пакет для нашего государя, я направил стопы к океану, дабы отправиться домой, и тут с огорчением узнал, что в наши воды ни одно тамошнее судно не ходит. А раз так, добираться следует на британском корабле.

Я переправился через огромное, будто море, озеро в канадские земли и прибыл в порт. И что же: недавние союзники мне там суют кукиш под нос! «Куда ж это, – говорят, – вы, господин ротмистр, столь резво направляетесь? О чем с вражеским президентом беседовали? Что от него русскому императору везете?»

Я, конечно, ни в какую: хоть режьте – ничего не скажу! Не вашего, мол, ума дело! Англичане бы и рады меня под стражу законопатить да багаж мой тщательно выпотрошить, но скандал получиться может преизрядный. Все ж не абы кто, а флигель-адъютант российского государя по служебной необходимости путешествует! С победителем Наполеона войны нет, хотя и сложившийся мир точь-в-точь, как скромность у парижанки, – одно лукавство. Но все равно, не по правилам получается. А британские джентльмены всегда играют по правилам, хотя, как я уже сказывал, порою и меняют их во время игры. Народ они ушлый, так что всегда для своей выгоды уловку придумают.

Вот, к примеру, в том же году открыли они остров, дали ему имя Вознесение, разместили гарнизон. Тут-то и выяснилось, что на содержание форта на оном острове у британской казны денег нет. Так что эти хитрецы удумали: по бумагам этот остров стал зваться «Корабль Ее Величества „Вознесение“, стоящий на рейде». Солдат перевели в матросы, и значит, все расходы легли на Адмиралтейство. А уж поскольку Британия правит морями, то на корабль «Вознесение» деньги сразу нашлись.

Так и здесь. Думали-думали англичане и придумали: свободы меня не лишать, однако же и не выпускать. Хоть кол на голове теши, нет для меня места ни на одном из кораблей. Увы! В остальном же пожалуйста: ходи, гуляй, любуйся восходами над океаном. Все кивают, улыбаются, на обеды приглашают, подпоить силятся и руками разводят: сорри, мол, господин ротмистр, сидите на бережке да крутите ус!

Ну, да не зря же я под командованием хитроумного Барклая служил, усвоил для себя весьма полезный урок: «за геройством почем зря не гнаться, а о пользе дела радеть – атаковать противника там, где он слабее всего, а не там, где больше славы добыть возможно». Вот, стало быть, я и атаковал со всей гусарской удалью англичан в слабое место – точнее, в слабый пол. Спустя полторы недели в том городе не осталось ни единой сколь-нибудь симпатичной барышни или дамы, которая бы не сохранила обо мне приятных воспоминаний до конца дней своих.

К исходу десятых суток прокрался ко мне ночью британский майор, вместе с молодой супругой за день до того прибывший в тот город на службу. Я еще и в глаза не видел его молодую жену, но слава, как водится, обгоняет и самых резвых гусарских коней. Так вот, сей достойный офицер сообщил мне, что на свои деньги нанял бриг, который доставит меня прямо в Петербург или уж куда там я пожелаю отбыть. Условие одно: следует отплыть сию же минуту, без всякого промедления. Ударили по рукам. Схватил я свой нехитрый скарб в охапку и с рассветом, провожаемый тайным вздохом майорской супруги, уже отправился навстречу восходящему солнцу в родное Отечество. Как говаривал российский наш Марс – Александр Васильевич Суворов-Рымникский, – «Смелость города берет, любовь же к Отечеству способна двигать горы и преодолевать любые океаны». Так-то вот, друг мой. Без оной любви любая доблесть смысла не имеет и от разбойной лихости мало чем отличается.

– Да нешто так бывает, чтобы доблесть, и вдруг смысла не имела? – поразился корнет Синичкин.

– Отчего ж, вполне бывает, – полковник Ржевский сдвинул брови и вмиг стал вполне серьезен. – Вот послушай историю…

Загадка 30

…В тысяча четыреста пятьдесят шестом году тевтонские рыцари защищали от поляков крепость Мариенбург. Да-да, ту самую, откуда родом государыня-императрица Екатерина, супруга великого нашего Петра Первого. Непростое было дело и весьма кровопролитное. В отражении неприятеля рыцарям весьма помогали наемники-богемцы, которые, надо сказать, сражались храбро и умело. Ни штурмы, ни осада полякам успеха не принесли, так что в конце концов, шляхтичам пришлось отступить, не солоно хлебавши. Вот тут-то и выяснился пренеприятнейший для тевтонцев факт: за время боевых действий деньги в орденской казне иссякли! Тогда-то рыцари и предложили наемникам вместо заработанных монет неожиданную компенсацию: ту самую крепость, что они с таким блеском отстояли. Здесь-то и оказалось, что без любви к Отечеству доблесть мало, что значит.

Как думаешь, что учудили те самые отважные кондотьеры, то бишь наемники?

Ответ смотрите на с. 187.

Я люблю кровавый бой,Я рожден для службы царской!Сабля, водка, конь гусарской,С вами век мне золотой!За тебя на черта рад,Наша матушка Россия!Пусть французишки гнилыеК нам пожалуют назад!Станем, братцы, вечно житьВкруг огней, под шалашами,Днем – рубиться молодцами,Вечерком – горелку пить!О, как страшно смерть встречатьНа постели господином,Ждать конца под балдахиномИ всечасно умирать!То ли дело средь мечей:Там о славе лишь мечтаешь,Смерти в когти попадаешь,И не думая о ней!Я люблю кровавый бой,Я рожден для службы царской!Сабля, водка, конь гусарской,С вами век мне золотой!Денис Давыдов

– Ну с твоего позволения, я продолжу, – полковник Ржевский выпустил кольцо дыма над резной трубкой и задумчиво взлохматил пятерней седые вихры. – Едва рассветное солнце позолотило верхушки корабельных мачт, парусник, столь любезно предоставленный в мое распоряжение женолюбивым британским офицером, подгоняемый утренним бризом, вышел в океан.

Позади остался Новый Свет и без малого год жизни, проведенный в этих диковинных землях. Бриг, нанятый майором, пожалуй, не буду упоминать его фамилии, назывался «Диомед» и, подобно античному герою, чье имя носил, оказался прекрасным бегуном. Еще совсем недавно сей морской скакун носился по волнам под флагом империи неистового корсиканца, однако британцы сочли его трофеем и достойным возмещением убытков одной из своих торговых компаний.

Впрочем, мне это было лишь на руку: моряки, начиная от капитана и заканчивая последним юнгой, происходили из французской Бретани и не слишком жаловали чопорных англичан. Еще совсем недавно эти суровые парни возили через Ла-Манш контрабанду, помогая сражающимся за короля повстанцам Вандеи, затем охраняли побережье Франции от нарушителей объявленной Наполеоном Континентальной блокады. Понятно, не без пользы для собственной мошны. Теперь же имперский флаг был спущен, а британцы из прижимистых союзников в мановение ока превратились в скупых хозяев. А потому, едва представился случай насолить им, недавние контрабандисты охотно взялись за дело. Наполеона эти парни тоже не жаловали, так что наши отношения сложились вполне душевно.

В первые дни плаванье отличалось исключительной приятностью. Однако к концу недели небо, кажется, приняло сторону противника и сделалось мрачным, как лицо моего дяди-бригадира, когда я сообщил ему, что намерен уйти в монастырь. Хорошо еще, что дело тогда происходило в День дурака, и он быстро понял шутку. Иначе в монастырский придел я бы попал в тот же день, но уже для захоронения.

Так вот, следующие три дня море трепало легкий кораблик, будто собака тряпку, желая избавить ее от засевших там блох. Когда же наконец стихия угомонилась, оказалось, что «Диомед» сместился на несколько сот миль на юго-восток, что вовсе не входило в наши планы. Но с другой стороны, мы собирались жить долго и счастливо, и эту возможность бриг нам любезно предоставил.

После недавних треволнений нас ожидала одна непредвиденная забава: охота на огромное морское чудище. Когда марсовый – это такой остроглазый матрос, которого загоняют на мачту следить за горизонтом, – обнаружил в море кружащую вокруг «Диомеда» рыбину, именуемую знающими людьми рыба-молот, он немедля сообщил о находке на капитанский мостик. Длинный акулий плавник был столь изрядного размера, что капитану взбрела в голову нездоровая идея – изловить злобную тварь. Впрочем, если всякое божье создание из родных вод тянуть на палубу, тому есть от чего разозлиться.

Как утверждал сам морской волк, в год от зубов акулы гибнет меньше народу, чем от удара кокосом по голове. Но, поскольку орехов на борту не имелось, от зубов морского хищника следовало держаться подальше. Когда я воочию увидел тварь, которую после двух часов терзаний мы наконец-то вытащили на борт, я вспомнил о не изреченной мудрости господа все, что знал, и догадался кое о чем новом. Громадная рыбина от носа до кончика хвоста имела аж за три сажени. Но самое нелепое и даже страшное было другое: на носу у этого морского чудища было нечто вроде доски, из каждого края которой глядел не предвещавший ничего хорошего злобный глаз. Однако долго смотреть в ее глаза возможности не было. Вытащенная из воды мерзкая тварь начала метаться по палубе и колотить хвостом с такой яростной силой, что едва не снесла нам мачту.

Я оказался чересчур близко к голове чуда-юда морского, и, должно быть, оно решило напоследок отобедать не то чтобы со мной, скорее мной. Громадина рванулась вперед, подпрыгнула и оказалась почти у моих ног. Я шарахнулся от нее и, поскользнувшись на мокрой палубе, растянулся, едва не сунув ей в пасть свой правый сапог. Тварь еще раз дернулась ко мне. От избытка чувств я приголубил ее по носу шпорой и начал отползать, стараясь не упускать мерзкое чудище из виду. На мое счастье, подоспевший капитан в упор выпалил из двух пистолей в голову прожорливой рыбине. Та еще некоторое время подергалась, разевая пасть, но уже без прежнего аппетита. Вот такая вот история. И знаешь, что я произнес, едва поднявшись с палубы?

– Представления не имею.

– Я поблагодарил капитана. Можно было и догадаться. А если без шуток, то по тому, что говорит человек перед гибелью, о нем можно сказать больше, чем зная историю всей его прежней жизни.

Это и простых смертных касается, и власть имущих мира сего…

Загадка 31

Императрица Елизавета Первая, дщерь великого Петра, порою демонстрировала нрав крутой, совсем как у батюшки. Рассказывают, что даже за полминуты до смерти своей она до икоты напугала лекарей. Очнувшись от смертного забытья, государыня поднялась в постели на локте и, обведя все вокруг недобрым взором, грозно осведомилась… Как думаешь: что спросила императрица?

Ответ смотрите на с. 187.

– Или, скажем, Людовик Шестнадцатый, король Франции – никчемный монарх был, ежели позволено обычным людям подобное говорить о помазанниках божьих.

В моей борзой больше царственности, нежели в том самодержце было. Но поднимаясь на эшафот, он спросил у палача, не слышно ли чего-нибудь об экспедиции Лаперуза. Понимаешь? До последнего момента он продолжал оставаться королем, судьба подданных волновала его даже за минуту до собственной смерти!

Его супруга, очаровательная грациозная Мария-Антуанетта, восходя на плаху, случайно наступила на ногу палачу. И что же ты думаешь? Она остановилась и попросила прощения, сказав, что сделала это ненарочно. Так-то! Ибо она воистину была королева и, невзирая на неотвратимую гибель, должна была оставаться безупречной!

А вот мерзкий адвокатишка Робеспьер в ужасе перед острым ножом гильотины слюняво проблеял, что революция пожирает своих детей! О детях революции он подумал, кляузная душонка! О тысячах казненных людей не вспомнил, о красавицах, посланных им под нож, не подумал. Стариков и детей не пожалел!

Как по мне, одно плохо: голодная революция, мерзкая шлюха, его на десерт приберегла. Сразу бы позавтракала им, глядишь, и не пришлось бы нам, кровь проливая, идти на Париж, учить выродков революции уму-разуму.

Да и прославленный император их, прости Господи, не лучше. На острове Святой Елены только тем и тешил себя, что сокрушался о прежнем величии и пытался обвинить всех в своих бедах. Уж куда Бонапарту до истинного римского величия императора Септимия Севера, произнесшего перед кончиной: «Я был всем, и это все – ничто!»

– А вот вы бы, господин полковник, что бы вы сказали в такой ситуации?

– Перед гибелью-то? Разные ситуации бывали, разное и говорил. Но самое забавное изрек, еще будучи поручиком. Но чтобы понять всю соль, следует по порядку рассказать, как дело было.

Незадолго до войны с Наполеоном за дуэль с графом… неважно, с каким графом, перевели меня из лейб-гвардии гусарского полка в действующую армию. Прямо сказать, я о том слез не лил и с охотой помчался на Дунай, где в ту пору стояли наши войска. И поспел в самый раз аккурат в полымя.

Как тебе известно, в ту самую пору Михайло Илларионович Кутузов разгромил турок у придунайской крепости Рущук и пленил там великого визиря Ахмет-пашу. Незадолго перед тем, как визирь сложил оружие, история моя и случилась.

Имелся у нас в Рущуке верный человек, который поставлял сведения о том, где какие войска расположены, кто из военачальников что задумал. Словом, весьма полезный человек был. И вот понадобилось командованию ему кое-что передать. А как это сделать – неясно. Вот я и вызвался. У дяди моего, бригадира, в имении конюх служил – турок Гасан, привезенный им еще из-под Измаила. В наших краях он обжился, семью завел, так что домой не стремился. От него я немного по-турецки говорить, но более – понимать научился. Да и сам я в ту пору был почти что осман: чернявый, усы, хоть за уши закручивай, только что носом не вышел, но это уж – не всякому везет.

Переоделся я, стало быть, янычаром, пробрался во вражий лагерь, отыскал нужного человека, все ему передал. Обратно возвращаться – тут-то незадача и случилась. Обложили наши турок, обошли, ночью ударили так, что пух и перья полетели. А остатки султанской армии заперлись в Рущуке и приготовились дорого продать свою жизнь. С рассвета у них торги: обмен ядрами и любезностями. А мне-то что делать? Отыскал я на берегу Дуная одну милую смуглянку. Она мне и говорит: «Могу тебя спрятать в надежном месте. Но провести-то я тебя проведу, где спрятаться, укажу, а дальше сам крутись – твоя удача да божья воля. Не обессудь, если что не так!»

Ничего не попишешь, выбора нет. Сделал все, как было сказано: переоделся в турецкое женское платье, а оно такое, что лишь глаза видны. Поставил на плечо корзину со всякими фруктами и пошел за спасительницей, куда она повела. Знать бы куда, может, иное место поискал бы. Но смуглянка о том не рассказывала, а я счел неуместным спрашивать, иначе получается, вроде как не доверяю ей. Так вот, пришли мы на место, она мне под шумок указала на какую-то маленькую комнатку и прошептала: «Сиди там как можно тише. Лепешки, воду и фрукты буду тебе носить. Главное, смотри, чтоб евнухи на тебя внимания не обратили». При слове «евнухи» я, брат, напрягся. И было от чего. Оказалось, привела меня плутовка в усадьбу самого Ахмет-паши, а в этой самой части дома располагался его гарем. Положа руку на сердце, честно скажу, никаких претензий у Ахмет-паши ко мне за те четыре дня, что я в его гареме провел, быть не могло. Единственное: повидал я его жен без паранджи. Но, слава богу, в одеждах. У пушечного ядра фигура лучше, нежели у этих красавиц. А уж лица… Да поставь Ахмет-паша своих жен в крепостных воротах, их бы только безлунной ночью штурмовать решились, и то не сразу. Хозяин в своем «цветнике» появлялся редко, тут его понять можно, я бы и сам там не больно усердствовал. Тем паче – днем обстрелы, вечером переговоры.

Но судьба, как известно, барышня с причудами и тут раскапризничалась не на шутку. Аккурат на четвертый день перед закатом является Ахмет-паша с парой евнухов и начинает обходить жен и наложниц, выбирая, какую бы из своих прелестниц осчастливить процентами по супружескому долгу. Я сразу на колени бухнулся, глаза в стену, киваю, будто молюсь. А визирь в комнату заглянул, оценил, должно быть, что фигура у меня получше, чем у прочих, и, ни тебе «здрасьте», ткнул: «Эта». Евнухи ко мне бросились, я на ноги вскочил, одному лбом физиономию расквасил, другому пятерней нос на бок свернул. Раз уж до такого дело дошло, самое время повеселиться напоследок.

В общем, машу я себе кулаками и вдруг прямо перед собою вижу Ахмет-пашу с занесенным ятаганом. Вот тут-то и пришла мне пора о последнем слове подумать, вернее, уже и не подумать, а сразу выпалить, чтоб не в бровь, а в глаз.

– И что же вы сказали, господин полковник?

– Я ему крикнул: «Эфенди, то, что у меня черные усы, еще не означает, что я ваша жена!» От такого заявления визирь аж на месте замер. А я, не будь дураком, у него под рукой проскочил, на крышу забрался, через ограду перемахнул и… в Дунай. Под выстрелами переплыл, тем и спасся. Такая, брат, история.

Загадка 32

А вот, скажем, будь я подданный османского султана, да случилось бы дело в Константинополе, ну то есть в Стамбуле, то, быть может, мне была бы дана возможность буйну голову сохранить.

– Как же?

– С помощью быстрых ног.

– Вы бы сбежали?

– От смерти? Надо думать, да. Но правду сказать, тогда всякий знатный дворянин Османской империи мог этак спастись, ибо в ту пору существовал обычай, позволявший ногам отвечать за голову, и, пожалуй, многие турецкие сановники втайне упражнялись, бегая на рассвете от ворот султанского дворца Топкапы до Рыбного рынка. Впрочем, полагаю, и палачи там ноги тренировали не менее, чем руки. Так что спасение жизни, так или иначе, было делом непростым.

– Но каким образом?

– Э, братец, я уж тебе столько подсказал, нешто сложно теперь самому догадаться?

Ответ смотрите на с. 188.

Прокофий глянул на серебряные часы-луковицу, сверяя время, подошел к установленной на веранде небольшой пушчонке, запалил фитиль, поднес к затравочному отверстию, и… грохот холостого выстрела огласил привычную к такому повороту дел округу.

– Полдень! – вытянувшись во фрунт, величаво сообщил он.

– Вот и славно! – полковник Ржевский отложил исчерканный своим размашистым почерком томик Клаузевица и повернулся к скучающему над романом корнету. – Ну что, составите мне компанию на лодке?

– Извольте, господин полковник! – встрепенулся Платон. – Только правду сказать, на веслах я ходить не силен.

– Да ты, братец, не робей, я сам на весла сяду. Эх, как я только по миру не странствовал! И верхом, и пешком, и под парусом, и вот на веслах, только что на ядре летать, подобно известному тебе ганноверскому барону, не доводилось. Как говорится, бог миловал! А вот на монгольфьере в воздух случалось подниматься. Да что там, я вот все думаю, не выписать ли мне из Франции инженера да у себя в имении собственный монгольфьер завести.

– Да зачем же, господин полковник?

– Э, братец, что тут объяснять? Тут пробовать нужно. Но как человек военный, скажу тебе: для разведки сие изобретение человеческого разума первостатейная штуковина. Висишь себе меж небом и землей, паришь, словно птица небесная, и никакой тебе опасности, пули до тебя не достигают, ядра тоже. Конечно, можно шлепнуться, да и то, как воздух в шаре остывает, тот медленно и опускается. Зато вид оттуда – будто на ладони: где какие части в засаде притаились, кто и где перестроения совершает, откуда резервы подтягиваются – обо всем загодя узнаешь. И тут же специальную капсулу вниз по шнуру спускаешь с известиями о движении противника. Благодать, право слово!

Я слыхал, у нас перед Бородинским сражением такой же надутый баллон намеревались поднять, да что-то не сложилось. А жаль! Словом, вижу я в том воздушном шаре немалое будущее. Пожалуй, одно меня удивляло: как это император Наполеон, будучи преотменным артиллеристом, против нас этакое средство не использовал? Кому, как не ему, понимать громадные выгоды, имеющие произойти от столь несложных, по сути, устройств?

Уже потом в Париже нелепую причину сей несообразности мне объяснили. А дело было так. В тысяча восемьсот четвертом году в самый день коронации Бонапарта над столицей французской был поднят большущий воздушный шар с гондолой в виде золоченого императорского орла. И надо же такому статься: налетел ветер и унес этот шар подальше от взоров ликующей публики. И хочешь верь, хочешь не верь, – спустя некоторое время объявилась пропажа аж над Римом! Ясное дело, уже на последнем издыхании, еле в воздухе держалась. Едва-едва не рухнул воздушный шар на папскую резиденцию, но, видно, не судьба ему была приземлиться на собор Святого Петра. А далее вовсе умора: золоченый орел возьми да и оторвись! И, нарочно не придумаешь, – Рим, поди, не маленький город, а птичка золоченая не промахнулась: уселась прямо на гробницу Нерона! То-то все страху натерпелись.

Когда Наполеону о том доложили, он просто дара речи лишился. Этакое предзнаменование! А император-то, подобно всем корсиканцам, в небесные знаки и разные гадания верил свято. Тут же, как мы нынче знаем, вовсе не пустое совпадение получилось. Как прежний тиран спалил первый Рим, так новый предал огню Рим третий. А уж результат от таких деяний – сам знаешь, какой. Хоть и не поразили Бонапарта кинжалами, однако сказывают, все же не просто так он Богу душу отдал – без яда не обошлось. Но как бы то ни было, в тот день Наполеон запретил все полеты на воздушном шаре в границах империи.

Некоторые воздухоплаватели после того случая за океан бежали и там свои изобретения предложили, к немалой пользе американцев. А ежели б не было той пустячной истории, кто знает, как бы наша обернулась.

– Да уж, что сказать, весьма поучительный случай, – задумчиво вымолвил корнет Синичкин.

– К слову сказать, что касается воздушных шаров, то еще одна история мне припомнилась…

Загадка 33

…Во время странствий моих по Северо-Американским Соединенным Штатам гостил я у бывшего губернатора Вирджинии лихого рубаки Генри Ли, прозванного на родине Легкоконным Гарри. Был он отцом большого семейства. Но если не считать некую весьма привлекательную особу, имевшую счастье называть мистера Ли отцом, из всего семейства запомнился мне смышленый паренек, совсем еще мальчишка, Роберт. С неизменным интересом слушал он мои рассказы о войне с Наполеоном, о партизанах Дениса Давыдова и всякий раз задавал вопросы, как говорится, не в бровь, а в глаз. Вот однажды задал он мне простенький вопросец, который я помню и по сей день. Полагаю, с таким умом и наблюдательностью мальчишка далеко пошел!

Слушай же вопрос: воздушный шар уносится непрерывным воздушным потоком в южном направлении. В какую сторону развиваются при этом флаги на его гондоле?

Ответ смотрите на с. 188.

– Кстати, Дмитрий Александрович, вы прежде рассказывали о том, что президент Северо-Американских Соединенных Штатов должен был передать с вами депешу для государя Александра Первого. Чем тогда дело закончилось?

– Да чем закончилось: вскоре после того, как я в развалинах Белого дома с сенаторскими прислужниками в прятки играл, и впрямь передали мне пакет для нашего славного государя, и с оным, как я уже сказывал, с некоторыми приключениями по британской женской части, отправился я в Санкт-Петербург. Как и положено исправному флигель-адъютанту, все в точности передал, а уж что далее, то не моего ума дело. Ну что ж, идем к лодке? Покуда речкою прогуляемся, тут и обед поспеет…

– А вот интересно знать, господин полковник, – спускаясь по увитой плющом лестнице к небольшому пирсу, у которого покачивалась лодка с матерчатым балдахином, спросил корнет. – Не сочтите за праздное любопытство: перед вами открывалась замечательная будущность при дворе, с вашими-то заслугами и знатностью, да и, скажем прямо, с вашими обаянием и привлекательностью… Ужели никогда не думали вы оставить тяготы военной службы, дабы и далее состоять при государе? Тем паче, для вас, как флигель-адъютанта, дорога к такому поприщу была открыта…

– Господь уберег, – перекрестившись, ответил Ржевский. – Истинно, другой причины не вижу! Веришь ли, друг мой, никогда мне в голову столь крамольные мысли не приходили. В строю братьев-гусар я – как в родной семье, при дворе же всякий так и метит ножку подставить да исподтишка в спину пихнуть. А уж все эти дворцовые куртуазии и прочие этикеты – просто сплюнуть да забыть!

Оно, конечно, в давние времена смысл в таких правилах да обычаях имелся. Вот скажем, Петр Великий, вернувшись из Европы, весьма уместно наказывал своим ближним: «На пиру в носу перстом не ковырять, вкруг себя не плевать, ножом зубы не чистить и ногами не болтать». Запреты облизывать пальцы, сморкаться в скатерть и бросать кости под стол тоже, поди, не с потолка взялись, стал бы иначе государь о них упоминать? Или вот, к примеру, государыня-матушка Екатерина Вторая в «Эрмитажном этикете» наставляла придворных «не совать по карманам разные диковинки, якобы желая рассмотреть их получше». Тоже, видать, знала, о чем говорит. В целом же, при дворе не жизнь, а какая-то нелепая игра вроде «черного и белого не покупать, „да“ и „нет“ не говорить» – хитро да глупо. В полку среди молодцов-усачей много проще и куда душевнее.

Кроме того, благодаря этим самым этикетам мне при дворе ни при государе Александре, ни при брате его покойном, императоре Николае Павловиче, рады не были. Прямо сказать, курьезная история вышла. И весьма секретная: рассказывать о ней в ту пору нельзя было – на другой день в аккурат бы отправился к алеутам гусарский полк формировать. Верхом на северных оленях. Да и теперь, брат, уж извини, не все тебе открою. Больно высокие персоны в той истории оказались замешаны.

Как вернулся я из Северо-Американских Соединенных Штатов в Санкт-Петербург, при дворе был принят с большим почтением и, конечно, с интересом. Не всякий день из-за океана приезжает живой очевидец. Впрочем, мертвые очевидцы из тех стран тоже редкость. Да и не дождешься от них рассказа. То ли дело от меня.

Много я в то лето языком поработал: живописал встречи с индейцами, нравы коровьих мальчиков, кау-боев, полеты на воздушном шаре, рассказывал о беседах с тамошним президентом Джеймсом Мэдисоном. В общем, разными занятными рассказами я внимание общества занимал. И повествования мои так увлекли одну из великих княжон, что прониклась сестра нашего государя ко мне особым интересом и симпатией.

– Неужто, господин полковник?!

– Тс-с-с-с! Не столь громко! Выпей-ка морса клюквенного, там под банкой погребок, остудись чуток. Речь идет о чести дамы, чего вопить?! Так что, если и нынче ты упомянешь об этой истории прилюдно, я отопрусь и скажу, что ничего не было. Лжецом ославлю. Когда пожелаешь, можешь потом меня на дуэль вызвать.

– Ну, что вы! Зачем же так? Это я просто от удивления.

– Было бы чему удивляться. Интерес мужчины к женщине и женщины к мужчине творцом небесным установлен. Вот все иные случаи впрямь достойны изумления и порицания, упаси господи! А уж любопытство ко всему необычному, за тридевять земель происходящему – так и вовсе в натуре человеческой. Но вернемся к моей истории.

Дело то было в Царском Селе, где, как известно, квартировал лейб-гвардии гусарский полк. Там летом самые распрекрасные места. Стали мы с ее высочеством уединенно встречаться под сенью тенистого парка, дабы никто не мог отвлечь мою августейшую слушательницу от занимательных рассказов. Вот однажды пожелала их высочество этак встретиться со мною тет-а-тет. Сговорились, пока все будут на празднестве в Петергофе, свидеться за птичником государыни. Тем самым, что рядом с Адмиралтейством тамошним. Сошлись и только приступил я к рассказу, откуда ни возьмись нечистая принесла лейб-гренадеров, совершающих обход парка. Дело выходит неловкое, прямо сказать конфузное. Ее высочество, единственно, от летнего жара не в самом парадном виде, да и я, прямо сказать, мундир кое-где немного расстегнул. Быстро соображаю: что же предпринять? Бежать? Далеко ли в таком виде убежишь? Мне-то еще полбеды, а милой слушательнице моей юбки под мышку хватать придется.

Оглянулся я и вдруг вижу: в нескольких шагах от меня выступает петух. Уж какой красавец, хвост во все цвета разукрашен. Ну, думаю, куры небось его и без хвоста полюбят, нам же он сейчас нужнее. Цап того побудчика в охапку, половину тылового его великолепия разом выдернул, пинка ему для легкости полета дал, а перья, стало быть, натыкал в волосы. И себе, и ее высочеству. Тут как раз и патруль к нам подоспел. Узрели меня гренадеры в этаком диковинном великолепии и обомлели, кто уж там еще за спиной у меня прячется даже смотреть не стали. А любознательная красавица притаилась, только перья торчат! Когда ж чудо-богатыри дар речи вновь обрели, спрашивают: «Что это вы, господин ротмистр, за цирк здесь устроили?» Я им в ответ: «Никакой это не цирк, даже и думать о том не след! Показываю, в каком виде северо-американские индейцы скачут по своим прериям и охотятся на бизонов. А вы, чем тут на нас пялиться, сходили бы лучше коня привели. Заместо бизона у нас будет!»

Шутки шутками, большой скандал удалось замять, а мне после этого ко двору вход был строжайше воспрещен. Как было сказано: «За нарушение этикета, дабы впредь в не положенных местах индейцем себя не изображал». Ну и потом, как бы я ни служил, как бы ни прославлял российское оружие доблестью своей, все «индейских шалостей» мне забыть не могли. Такая-то вот штука с закавыкой! Да я не слишком и в обиде-то. Как по мне, еще и не самый худший исход. Оно во дворце и не такое бывает.

– Да уж, курьез прескандальный! – оглянувшись, будто ожидая найти в прибрежных кустах соглядатаев, тихонько проговорил корнет Платон Синичкин.

– Было у этого курьеза еще более скандальное продолжение, но про него я точно рассказывать не стану из почтения к правящему дому.

Загадка 34

А так-то при дворе всякие чудеса случаются. Вот, к примеру, давняя история. Еще при царе Федоре Алексеевиче, брате Петра Великого, как сказывают, колокол сняли, языка лишили и сослали в Кемскую волость, в Николаевский монастырь, на вечное поселение.

Полагаю, уже догадался почему.

Ответ смотрите на с. 188.

– А вот еще забавный случай был. Английский государь Карл Второй, о коем в одной из своих книг упоминал нынешняя парижская знаменитость писатель Александр Дюма, сын известного наполеоновского генерала, так вот, тот король был большой оригинал. Во время обеда сему монарху все блюда подавали коленопреклоненно…

Загадка 35

…Упиваясь столь мелочным низкопоклонством, британский венценосец решил лишний раз похвалиться и спросил присутствовавшего на трапезе французского аристократа Антуана де Граммона, графа де Гиш: «Не правда ли, дома вы подобного не видели? Французскому королю ведь не прислуживают, стоя на коленях?» Ну, тут монарх явно дал маху: чего-чего, а остроумия у французов не отнять, а уж чтобы пылкий галл уступил в чем-то хмурому бритту – такого и вовсе не случалось! Граф ответил быстро и в точку, как шпагой ткнул. Вот и сообрази: что он сказал?

Ответ смотрите на с. 188.

Богомолка

Кто знает нашу богомолку,Тот с ней узнал наедине,Что взор плутовки втихомолкуПоет акафист сатане.Как сладко с ней играть глазами,Ниц падая перед крестом,И окаянными словамиПерерывать ее псалом!О, как люблю ее ворчанье,На языке ее всегдаОтказ идет как обещанье:Нет на словах – на деле да.И – грешница – всегда сначалаОна завопит горячо:«О, варвар! изверг! я пропала!»А после: «Милый друг, еще…»Денис Давыдов

Обед был хорош, а десерт, поданный вслед за ним, больше радовал глаз, нежели желудок.

– А вот, братец, изволь отведать это славное пирожное. Мой кулинар именует его картошкой. Вот уж поистине удивительный плод – где ни возьмись, все пригодно для дела. К примеру, цветы – прекрасное украшение бутоньерки. Одно время в Париже дамы как с ума сбрендили, все, как одна, состязались, кто изящнее украсит себя этими цветами. Их специально в горшках для такого случая выращивали.

Это потом уже диковинным земляным яблоком поля начали засаживать, дабы простой люд не голодал. И снова-таки незадача: во Франции засадили поле, собрали урожай, ан никто тем урожаем не интересуется. Цветы цветами, а как ту штуковину в пищу употребить, никто не знает. А тут еще, на беду, попробовали ягоды есть, а они не по тому делу – ядовитые. Для лекарей – клад, а для остальных – отрава. Так что ославили картофель чуть ли не дьявольским зельем. Не до пирожных тут.

И вроде бы объяснили всё французам: как готовить, как есть – ан нет, не берут, остерегаются…

…Тогда некий тамошний агроном по имени Антуан Пармантье вот какую штуку придумал… Иные, правда, этот случай матушке Екатерине приписывают, но Пармантье сподобился раньше. Возможно, государыня и метод сей, на местных землепашцах опробованный, вместе с картофелем переняла. Известно ведь, что императрица с Дидро и Вольтером переписывалась, всякие новшества да реформы обсуждала. Живо себе представляю, как Дидро среди прочих реформ Екатерине Великой этакий курьезный способ предлагает. Так что, быть может, картошка на Руси – самый заметный плод, вернее, корнеплод просвещения.

Так что ж, по-твоему, придумал сей знаток корнеплодов и человеческой натуры?

Ответ смотрите на с. 189.

– Но, как бы то ни было, отведай, друг мой, это славное пирожное. К чаю очень хорошо подходит. Ты как чаек предпочитаешь, с сахаром или без?

– Ну что вы, господин полковник, настоящие гурманы сахару в чай не кладут! – замахал руками корнет Синичкин. – Он лишь портит вкус напитка!

– Мозги они себе в столице в голову не кладут – вот с этим и впрямь беда! А сахар к чаю – первое дело. Чай должен быть как любовь: горячий, крепкий и сладкий! Остальное – блажь! Но если в корень глядеть, то у этой выдумки имеется своя знатная история.

Придворные гурманы, кивая на Китай: там, мол, чай без сахара пьют, по незнанию, а пуще того, обезьянничая, забывают, что там без сахара пьют зеленый чай, черного же не употребляют вовсе. А вот европейцы и в частности британцы, которые слывут законодателями мод во всем, что с чаем связано, прежде непременно с сахаром пили и ни о чем ином не помышляли. Спросишь: что же случилось, почему вдруг перестали? А я тебе отвечу: когда северо-американские колонии англичан взбунтовались и пожелали жить своим умом да по своей воле, большая часть сахара как раз из тех мест в Лондон шла. Вот король Георг Третий и пожелал мятежников примерно наказать, на кошелек им наступить, да побольнее. А задумав такую каверзу, немедля ввел указ: запретил ввозить тамошний сахар в британские земли.

Ну, запретить-то запретил, однако же вся Англия, от мала до велика, в ту пору себя не мыслила без утреннего, обеденного и пятичасового чая. Бывало, в хороших домах первый раз чай заварят, попьют, вторую заварку уже слугам оставляют. Те всласть попотчуются, а апосля на солнышке спитые остатки подсушат, всякой травы для веса туда намелют и уже за гроши бедноте продают. Этим-то, уж подавно, сахаром какой вкус портить? Без сахара уж, поди, и вовсе никакого вкуса не будет, а цвет – что на воде, то и на выходе. Стало быть, ропот в народе пошел. А с ропотом шутить не нужно. Иной раз из мелочи, из пустяка, из искры, как писал дорогой мой родич, такое пламя возгореться может – никаким чаем не зальешь.

Вот тут-то король Георг Третий – уж на что безумец, а не дурак – и объявил, что настоящий английский чай – это чай без сахара! А уж коли так, то и сам ежедневно начал подавать любезным подданным благотворный пример.

Как нынче всем известно, запретам тем грош цена оказалась, но англичане и по сей день следуют примеру короля Георга Третьего. А меня, приятель, и не проси, и не упрашивай, подражать его прежмотнейшему скупердяйству, королю Англии, я не намерен. У них там государи в первую очередь – купцы, а уж не во вторую, а в двадцатую – люди чести…

Ржевский было нахмурился, но вдруг улыбнулся.

– А вот, кстати, история вспомнилась! Очень хорошо показывающая отличия французского монарха от английского…

Загадка 37

…У одного из галльских монархов был в почете некий купец. Частенько правитель звал этого человека к столу и находил для себя полезным советоваться с ним по вопросам коммерции, именуя первейшим среди французских торговцев. И вот однажды, ободренный радушием государя, сей купец запросил себе дворянство. Король покачал головой, но собеседнику не отказал. Однако после этого случая к столу больше не звал. Новоиспеченный дворянин извелся весь от такой перемены. Каким-то чудом пробился к королю и спросил, чем вызвано столь внезапное охлаждение. На что король ответил учтиво и резонно: «Прежде ты был…» Впрочем, по лицу вижу, что ты уже угадал ответ.

Ответ смотрите на с. 189.

– Вот так, друг мой, не гляди чужеземцам в рот! Их бредни не для нашей обедни. Мы, русские, своей головой сильны, ничьи распри и склоки нам не указ. Так что, желаешь ли с сахаром, или, может, клубничного варенья подать? При дворе таким не потчуют, там все больше джемы и конфитюры подавай. Но тут, в имении, я сам хозяин столу и самовару. Как говорится, тон, может, и дурной, а вкус хороший. А не желаешь варенья, и сахар хорош. Сами его тут делать наловчились – уважь, испробуй.

А я, честно сказать, всякий раз, как откалываю себе в чай кусок от сахарной головы, вспоминаю одну забавную историю, произошедшую вскоре после возвращения из Северо-Американских Соединенных Штатов. Рассказать ли?

– Рад буду послушать.

– Вот как дело обстояло: по приезде моем в Санкт-Петербург с посланием от заморского президента сделался я столь популярен у придворных дам, что порой даже меня это пугало. Отчего, спросишь, пугало? Ответ прост и незатейлив: одно дело, когда тобой интересуется очаровательная юная великая княжна, и совсем иное, когда это мадам, слывшая красавицей при дворе государыни Екатерины в пору восшествия той на престол. Пудры на ней – что побелки на иной колокольне. Духи за версту благоухают – не продохнуть. Лицо… значительное. Весьма значительное, не во всякое оконце влезет.

Тут, казалось бы, и проблем особых быть вроде и не должно, она, поди, замуж вышла прежде, чем я первым криком перебудил всех петухов в имении батюшки моего. Да вот беда, годы над той дамой будто не властны. Они ее и так и этак корежили да кукожили – все нипочем! А за эти годы супруг ее стал полным генералом, и в гвардейской кавалерии его слово вес имело немалый. Стоило этой престарелой красотке на меня кляузу состряпать, как отправился бы бравый ротмистр в такую дальнюю даль, что и те самые Американские Штаты ближними огородами показались бы.

А дама совсем голову потеряла, буквально проходу не дает, хоть из штанов выпрыгни, а доставь ей сладость. Чую, нехорошо дело складывается. Ой нехорошо! И от дам мне вроде как бегать не пристало, и этакие марьяжные игры тоже поперек горла, хуже ножа острого. Тем паче, супруг ее не абы кто, а вполне боевой генерал. Почто ж хорошего человека обижать? Я, чай, не константинопольский император, чтоб ближних придворных своих за заслуги их жен рогами награждать. А тут напасть все злее: как-то во время бала сия мадам прижала меня в коридоре к стене так, что ни влево, ни вправо. Я от такого афронта уж и стенку ногтями колупать начал. Женщина-то, я тебе скажу, необходимая – уж так сходу ее не обойдешь. Я, стало быть, ее ухо к себе притянул и шепчу: «Ну что вы, мадам, не здесь и не сейчас! Сегодня ночью будьте дома, я доставлю вам такую сладость, о которой вы даже не мечтали».

Вельможная камер-дама, как водится, тут же расцвела и резвехонько так упорхнула семипудовым воробушком танцевать полонез. Я же только шпорами звякнул и, сломя голову, – домой. Но тут уж дал слово – держись, усладу так усладу!

Выгреб я этак под сотню рубликов, едва ли не все, что было, и послал своего верного Прошку в лавку к бакалейщику с наказом, денег не жалея, накупить на все сахарных голов. В общем, спустя полчаса, явился мой Прокофий. Ему в лавке специально тачку дали, ибо столько отменнейшего сахара на спине не утащить. Вот я к содержимому сего экипажа соответствующую записку присовокупил и велел моему верному оруженосцу все без изъяна по адресу доставить. Что он тем же вечером и сделал в наилучшем виде.

Сказывали после, что генеральша, как сахар тот увидала, побагровела, ртом по-рыбьи хлопает, сказать ничего не может, только что за палку не схватилась. Обиделась смертельно. Но, правду скажу, меня больше не донимала и мужу про ту историю не упоминала. Кому ж охота, чтобы моя шутка с сахаром при дворе всплыла? Правда, молва рассказывала, что больше сладкого эта дама в рот не брала. Тоже чай пила на английский манер.

А ты, брат, угощайся пирожными и глупостей впредь не говори. Тут следует помнить – сахар – он для ума необходим. Иным от него и вовсе случается польза великая.

– Какая же, господин полковник? – заинтересованно спросил улыбающийся корнет.

– Да вот, скажем, Франсуа Рабле, небось слышал о таком? Знаменитый писатель, автор пресмешнейшей истории «Гаргантюа и Пантагрюэль».

– Известное дело, кто ж не слыхивал!

– Вот и славно, когда знаешь. А известно ли тебе, как сей достойный всяческого почтения остроумец с помощью сахара из Орлеана в Париж добрался?

– Нечто такое возможно?

– Раз я говорю, то, стало быть, возможно…

Загадка 38

…Оказался как-то Рабле в глубокой провинции без сантима за душой, а в Париж нужно позарез. Вот, недолго думая, взял он в гостинице, где остановился, немного сахара, пару конвертов, чернильницу с пером и написал такое, что уже через несколько дней он сам и король Франции попивали чай с тем самым сахаром, от души потешаясь над шуткой писателя.

– А что же там произошло, господин полковник?

– А ты сам подумай да сообрази, что учинил весельчак Рабле.

Ответ смотрите на с. 189.

– Вот этак шампанское у нас открывали. По-гусарски, один взмах клинка и…

Полковник Ржевский крутанул запястьем украшенную знаком ордена Святого Георгия саблю, и отточенный клинок, пройдя будто сквозь масло, снес горлышко бутылки «Вдовы Клико».

– Как вам это удалось, Дмитрий Александрович?!

– Собственным умением и Божьим попущением. Учись, корнет, пока я жив! Бац! Горлышко прочь, и пена в потолок! Прошка, что стоишь? Наполняй фужеры!

Привычный к шалостям барина, Прокофий, молча поклонившись, поспешил исполнить приказ. Полковник Ржевский вернул именной клинок в ножны и, привычно закинув ногу на ногу, уселся за стол.

– Чего ж с пробкой-то возиться? Сабля и гусар – понятия суть неразделимые! Гусар без сабли – что наездник без ноги! Всякому известно, что самые отчаянные рубаки в легкой кавалерии именно мы, гусары! Да и как иначе? И скажу без ложной скромности, что в былые времена среди гусар российской армии не сыскать было лучшего фехтовальщика, чем твой покорный слуга. Да и французы должное моему клинку отдавали без долгих споров.

Жаль, не пришлось в те года померяться силами с командиром тамошних Конфланских гусар прославленным бригадиром Жераром, ну да бог с ним. Где и с кем только не доводилось встречаться клинок в клинок! Французы и итальянцы в сабельной рубке нашим не чета: гонору много, но в деле пасуют. Им шпагу или рапиру подавай.

То ли дело ляхи! Случилось мне под Лейпцигом с уланами маршала Понятовского схлестнуться. Как жив остался – одному богу ведомо. Люты они в этакой сшибке! Благо, и на нашей стороне поляков немало было. Остановили супостата.

А вот на Кавказе нам совсем худо поначалу пришлось. Шашка сабле не чета, не зря же в тамошних горах о ней говорят: «Сабля выкована, чтобы рубиться, шашка – чтобы рубить!» Она и полегче, и подвес у нее такой, что только наш брат, гусар или улан, саблю из ножен потянет, чечен уже шашкой локоть ему рубит. Не зря же кубанские и гребенские казаки шашку себе переняли. И мы им под стать: ради спасения голов наших изменили своим добрым клинкам. Что тут попишешь, оно ежели вдруг куда припечет – штаны снимешь. Да и владеть шашкой можно научиться куда быстрее, нежели саблей.

Вот, скажем, в светском обществе некоторыми хлыщами принято из бокала пить, отставив по-гусарски палец. Ну ты-то, уже поди, сам узнал, откуда такая манера взялась? Но где-нибудь в салоне задай сей вопрос фрачному шпаку, когда он пальчик отставит, – с чего бы это вдруг он так раскорячился? И погляди на его глупую физиономию в этот миг. Я сам этак не раз веселился.

Спросишь, бывало, – отчего это вдруг, месье, у вас этакий торчок образовался, нешто пером намозолили? Ну, правда, к тому времени со мной уже дуэлировать мало кто решался… Но вопрос себе запомни, пригодится.

Ответ смотрите на с. 190.

– Но особо хороша у чеченов шашка терс-маймал, по-нашему – волчок: острая – бриться можно; крепкая – хоть кольчугу руби; гибкая – в кольцо сверни, коли желаешь.

Помнится, на Кавказе дело было. Служил я тогда под командованием храбрейшего генерала Ермолова и прибыл как-то в нашу ставку посланец от разбойничьего атамана Арзу-амира якобы мира просить. Мол, готов амир перейти на службу к русскому царю в обмен на прощение былого и признание за ним княжеского достоинства. А был тот разбойник ловкий, свирепый, но более всего хитрый. Полгода за ним гонялись, из-под носа ускользал, только пыль из-под копыт нашему воинству доставалась. И на тебе вдруг! Взяло меня сомнение – больно все ладно, да не складно… Как пошел в штаб посланец Арзу-амира, я во дворе остался, головой кручу, высматриваю, нет ли какого злого умысла. Вижу, стоит средь двора воз, груженный подарками. Я к нему. Как говорится, «бойся данайцев, дары приносящих»! Смотрю, меж прочих даров, ковров всяких, серебра чеканного, сидит там юная черкешенка красоты неописуемой. Знали вражьи головы, что не в меру охоч наш славный командующий до чернооких горянок. Заговорил я с ней – что ни слово, то соловьиная трель. И вот щебечет девица себе, щебечет, а сама куда-то в сторону глаза все время скашивает. Я присмотрелся, вижу, валяется в углу возка сито. Обыкновенное, каким муку просевают. В приданом такое – обычная вещь, что на него смотреть? Но решил на всякий случай проверить. Взял в руки, перевернул и обомлел: как змея под камнем, в сите припрятана шашка, свернутая в кольцо!

А тут Ермолов с тем посланником из штаба вышли, к возу направились. Я сито на место положил, вытянулся во фрунт. Через миг славный наш вождь марсовых дружин с горцем подходят к возу. Ермолов, как увидел красавицу, будто остолбенел – смотрит, глаз отвести не может. А гость его в это время бочком-бочком и… к тому ситу руку протягивает. Взялся за него, будто бы в сторону отодвинуть, тихонько переворачивает… Тут-то я у него на плечах и повис, на землю свалил. Начали кататься, он волком завывает, кусается, на волю рвется – я не пускаю ни в какую. Спустя мгновение и адъютанты Ермолова подоспели. Навалились, вывернули терс-маймал из руки душегуба. Так что обошлось все на этот раз. А ведь и по-иному дело могло сложиться. Слава богу, Господь уберег!

Загадка 40

Рассказывают, в былые времена такая вот девушка могла остановить сражение, пройдя между враждующих дружин и сняв с головы платок. И как думаешь: почему?

Ответ смотрите на с. 190.

– Однако хоть честной булат и всему голова, а все же и об ином вооружении забывать не следует. Упражняться с ним регулярно – долг каждого воина. Взять, к примеру, ну, скажем, пистолеты. Тут надо знать много тонкостей, чтобы в бою промаха не дать…

– О вас рассказывают, что на спор туза били навскидку. Или вот еще история: мол, как-то утром явились в офицерское собрание и заявили с порога: «Господа, я попал в сочинение маркиза де Сада!» Все с мест вскочили, расспрашивают: что, мол, да как? А вы, эдак подкручивая ус: «Навскидку! С пятнадцати шагов! Из верного „Лепажа“».

– Было дело, было. Так отчего ж не пошутить среди друзей-соратников? «Уныние – грех!» – так наш полковой священник отец Серафим уверял. Иной раз острое слово и жизнь спасет.

Вот, к примеру: стояли мы тогда в Париже, и квартировал я на постоялом дворе «Алый шантеклер». Ясное дело, победу всей армией праздновали, как же без этого? И вот, извольте понять, утром, на рассвете, будит меня хозяин апартаментов и напоминает, что у меня в Булонском лесу в этот час назначена дуэль с неким корнетом. Убей бог, не помню, из-за чего стрелялись. То ли из-за женщины, то ли из-за дерева…

– Какого дерева, позвольте спросить? – ошеломленно заморгал Синичкин.

– Генеалогического, ясное дело, – хмыкнул Ржевский. – Не из-за дуба же! Но дело не в том. Командую я принести вина, одеваюсь… А в голове шумит, точно шторм в Маркизовой луже. Так и шатает, того гляди, затопит. И вот, едва Прошка отыскал в двери буфетной мой второй сапог, приносят мне бутыль живительной влаги. Отменное вино, я вам скажу! «Блан де блан» известного винодела мосье Шене. Гляжу я на бутылку и соображаю, что хватил вчера лишку. Причем изрядно хватил. Глаза протер, ан нет, не пропадает морок: как есть, горлышко на бутылке вкось смотрит, совсем, как нос у моего Прошки. Ну до того, чтобы насухую ехать и не испробовать оный «Блан де блан», дело не дошло. Голову маленько поправил, взгромоздился на коня и – в Булонский лес. А сам думаю: «Если глаза меня спозаранку так подводят, то для точного боя стрелять нужно не прямо, а несколько левее».

Приехал. Все уже в сборе. Отмерили, как водится, шагами сговоренную дистанцию. Встали. Подняли свои роковые «лепажи» к глазам, того и гляди, выпорхнет из черного зрачка пистолетного ствола безглазая, чирк косой – и нет человечка. Как на исповеди тебе скажу, волнительное чувство! Очень я его в прежние времена любил! Смотришь, как противник свой преотменнейшей работы ствол опускает, аккурат глядя тебе в лоб, и так белый свет тебе вдруг становится дорог, что не пересказать! Словом, начали сходиться с корнетом. От волнения да с непривычки у него в пальце дрожь образовалась, ну он сразу и выпалил, почем зря. Сиди меж ветвей ближнего платана какая-нибудь белка, может, даже попал бы ей в глаз. Но ни белки, ни тем паче меня на дереве не оказалось. Так что замер сей благородный юноша ни жив, ни мертв, но более мертв, чем жив, ибо знал шельмец, что промаху я не дам!

Прямо говоря, убивать его у меня и в мыслях не было, но отменно проучить наглеца следовало. Хоть уж теперь и не упомню, за что. Так вот, размышляя об утренней бутылке, я отвел ствол влево и стрельнул в белый свет, как в копеечку. И ясное дело, точно поразил этот самый белый свет. А корнет, к слову сказать, ныне он уже полный генерал, решил, будто я пожалел его, бросился мне на шею со слезами радости и благодарности. С тех пор мы друзья, не разлей вода. Так-то вот оно бывает.

– Но простите, остроумие-то здесь при чем?!

– При бутылке, друг мой, при бутылке! Но сам посуди, не мог же я в рассказе предпочесть бутылку старинной боевой дружбе?

Так вот, как говорят французы: «Вернемся к нашим баранам!», вернее, бутылкам. Как оказалось, горлышко у них и впрямь искривлено. А вдобавок еще и на боку вмятина. Должно быть, стеклодув, прежде чем за работу взяться, сам изрядно хлебнул «Блан де блан». Но речь не о том…

Загадка 41

…Винодел мосье Жан-Поль Шене именно в такой бутылке представил вино на высокий суд Людовика Четырнадцатого, которого сами французы именовали Король-Солнце. Сей монарх, как всякому известно, был весьма падок на лесть и внешние проявления всяческого преклонения, что, конечно же, глупо, но чертовски свойственно человеческой натуре.

Увидав такое подношение, король разгневался: что это за непотребство явили его августейшему взору?! А Солнце на то и Солнце: порой греет, а порой и взгреть может. Не миновать бы виноделу беды, когда бы не был он завзятым остроумцем и немного льстецом.

Как, думаешь, выкрутился он перед Людовиком, как оправдал уродскую форму своего подарка? И ведь так лихо извернулся, что и по сей день «Блан де блан» в такие же бутылки разливают. Могу лишь чуточку подсказать: когда б мосье Шене делал подобную бутылку для моей особы, она была бы измята, точь-в-точь как кираса молодца-кавалергарда после фронтальной сшибки.

Ответ смотрите на с. 190.

– Вот здесь теперь мое поле сражения! – полковник Ржевский обвел рукой плотные шеренги книг на полках, массивный стол, обтянутый зеленым сукном, стопку белых листов и надраенный до солнечных зайчиков бронзовый письменный набор с отточенными перьями, красующимися, будто плюмаж на шляпе полководца…

…И поверь мне, братец, быть может, оно поважнее всех прочих, на которых мне довелось сражаться. И битва тут пусть и не столь кровопролитна, но отнюдь не легче, чем прежние.

Если судить здраво, порою слова – оружие не худшее, чем сабля или пуля. Пулю раз выпустил и… поминай, как звали. Слово же – иное дело, его сколько в ход не пускай – не тупится, иной раз и вовсе с каждым разом все сильнее в цель бьет.

– Неужели по-прежнему сражаетесь тут с давным-давно почившими врагами Отечества? – дерзко съязвил корнет Синичкин, оглядываясь на дверь.

– Почившими?! Вот, скажем, приснопамятный император французов Наполеон – вроде бы и проигрался дотла, сидел на острове, точно в клетке, а все жало ядовитое норовил выпустить. Всем, кто мог услышать, жалился, что, мол, в России его сгубили морозы да лихие русские песни. Такая вот незадача вышла – заклевал наш соловей-пташечка императорских орлов! А что били мы хваленых маршалов его – это-то, пардон, этот новоявленный Цезарь запамятовал. История, она девка глупая да продажная, ее калачом помани, нелепиц складно наплети – она уши и развесит. А всякого званья люд потом слушает и кивает: да-да, так все и было. Так что, брат, на ус мотай – слово иной раз покрепче клинка разит.

– Но ведь, господин полковник, каждому известно, что гусары и сами изряднейшие краснобаи.

– Спасибо, хоть лжецами не осрамил! Сравнил ты, право слово! Ясное дело, что за словом в карман наш брат не лезет, с чего ему туда лезть? Но велика разница: былое малость приукрасить или небылицу сплести.

Сам посуди, вот приехал ты в какое-нибудь благородное собрание, скажем, на губернаторский бал или вовсе на государево празднество. Дамам и девицам в таких местах всегда интересно о геройствах воинских послушать. Но говорить тут с разбором надо. Скажем, начну я живописать, как иного бедолагу на скаку острой саблей раскроил на полы, да так, что все нутро его снаружи очутилось, – понравится то юной очаровательнице? О том ли она желала от тебя услышать?

– Вероятно, нет, – согласился молодой гусар.

– То-то же, что нет, да и самому о таком рассказывать неприятно. В бою-то – дело ясное, не ты его, так он тебя. А как жар битвы спадет, на бивуаке и подумаешь: быть может, в другой раз ты б с новопреставленным сидел за пиршественным столом и радовался, какой славный у тебя приятель. Вся вина его в том, что мундир на нем чужой да в руках оружие. А коли так, стало быть, враг! Н-на тебе саблей промеж глаз! А с чего, для чего – сам не всякий раз поймешь.

Вот и рассказываешь даме всякую околесицу, лишь бы звучало покрасивей. К примеру: ехал ты через лес и где-то там, в отдалении, слышал вражьи крики, конское ржание да звон оружия. Но все это вершилось там, вдалеке, врага-неприятеля не видать было. Может такое быть?

– Отчего не быть? Может.

– А как о том даме рассказать? Она ж от таких верных, но унылых живописаний без тебя в постель отправится. Стало быть, брови насупишь и говоришь: «Пробираюсь я по лесу, врага кругом – видимо-невидимо…» Где ж я тут приврал? Правда ж, видимо, был там неприятель, однако ж своими глазами видать – не видал. Ну так, стало быть, не видимо. А красавица уже замерла, не шелохнется, словам твоим внимает, уже готова обнять героя. Дальше и подавно, какой смысл говорить, что ты шарахался от всякой тени, чтобы на противника не наткнуться? Можно сказать, что под носом у злого ворога пробрался незаметно. Вроде то же все, а звучит куда как лучше. И ущерба никому от твоих слов нет, и внимать тебе приятно. Вот это, брат, гусарское краснобайство. Пустыми речами лес растить там, где отродясь и куста не росло, – это увольте, это императором французов быть надо.

А иного случая в приличном обществе и не расскажешь. Вот, к примеру, стрелялись как-то в Англии некий граф Бэрримор и отставной военный хирург Ховард…

…Из-за чего дуэлировали, не помню, в тысяча восемьсот шестом году дело было, но суть не в этом. Ховард явился к месту дуэли совершеннейше голым. В самом что ни на есть Адамовом виде! Поединок, ясное дело, не состоялся. Граф смекнул, что если в обществе о нем пойдет слава, как об убийце голого джентльмена, то сраму не оберешься. Но у лекаря для этакой выходки совсем иной резон

был. Человеком он слыл не робкого десятка и вполне готов был дуэлировать.

А вот теперь сам немного подумай и смекни, в чем дело! Человек ты военный и подобные вещи разуметь должен…

Ответ смотрите на с. 190.

– А иной раз, так и вовсе краснобайство да воинская смекалка не только женское сердце завоевывают, но и настоящую победу приносят.

Вот, помню, на Кавказе дело было. Послал меня генерал Ермолов с полусотней казаков дорогу на Шали разведать. Он как крепость Грозную заложил, через все чеченские леса просеки вел, дабы разбойникам тамошним руки связать – пути им перерезать. А до того следовало обстановку досконально разузнать.

Вот и отправились мы. Указали мне в некотором ауле – так селения у них именуются – местного князька, мол, к России он мирно настроен и дали команду, разведав дорогу, занять тот аул и оттуда контролировать округу. По чести скажу, по тем горам, лесам да ущельям полусотней и до сортира дорогу не больно охранишь, а уж такой-то путь – и вовсе. Но приказ есть приказ: его следует исполнять, а не причитать, дескать, сложно да невозможно.

Добралась наша партия до того аула. Тихо дошли, без пальбы, без сечи. По Невскому проспекту не всякий раз так пройдешь. Князек нас принял радушно и весь от счастья лучится, что твой новенький пятак: гость в дом – бог в дом, размещайтесь, солдатики дорогие!

Я людей по саклям расквартировал и сразу к хозяину тех мест отправился с визитом и подарками. Дочь у него, к слову, прелестная была, я ей от себя лично зеркало в серебряной черненой оправе подарил, дабы могла красотой своей дивной любоваться. Ну и сам, конечно же, любовался ею, сколько мог. Но о ней чуть позднее. И вообще бы о ней не упоминал, чтобы кто дурного ненароком не сказал, но к дальнейшим событиям наша с ней приязнь весьма причастна.

Князек меня за стол усадил, слова разные приятные говорит, выпить предлагает. Я их арак не то чтобы особо жаловал, но как отказаться, когда за государя-императора и славу русского оружия тосты подымают? А князек все подливает да расспрашивает: надолго ли пожаловали, что далее намерены делать? Я, признаться, удивился, нет, не тому, что расспрос мне устраивают – тут что такого? Ясное дело, когда этакая орава людей у тебя на постое стоит, всякий поинтересуется, когда ж наконец дальше проследуют. Удивился, что хозяин с араком так усердствует. Промеж тамошних горцев такое не заведено: Коран не велит. Подумал было, уж не желает ли князек подпоить меня, дабы я под лавку спьяну упал и на дочь его красавицу лишний взгляд не бросил. Ну, думаю, хоть ты и хитер, ан перепить гусара тебе не по силам. И, стало быть, сам тосты подымаю: за Кавказ, за братский союз…

Вдруг краем глаза вижу, красавица моя из-за приоткрытой двери знак подает. Я уж не знаю, удивился ли больше или обрадовался, сослался, что мне выйти надо, и к ней. Когда уста наши, наконец, обрели свободу, она мне говорит этакой скороговоркой, что вчера в ночь к аулу подошел большой разбойничий отряд Зелим-хана. Что тот угрожал отцу и пообещал, если тот помогать не станет, все селение в пепел обратить, а ее своей наложницей сделать. Желает тот Зелим-хан большую засаду устроить, чтобы кого-то из русских генералов захватить. Я быстро смекнул, что к чему, вновь горянку свою в объятия заключил и не просто так, а с благодарностью!

Мне хорошо памятны были те дни, когда чечены захватили начальника корпусного штаба полковника Шевцова и требовали за него выкуп – восемнадцать телег серебра! Ясное дело, Ермолов выкупа платить не стал, повел себя, как подобает, сурово и жестко, так что разбойники, хоть и без особого желания, сами русского офицера отпустили. Но по всему получается, не научились абреки ничему, повыше решили метить! А я еще удивлялся, что ж это мы так славно прошли: ни сучка, ни задоринки. Ну, раз урок не впрок, то, стало быть, повторить нужно!

Вернулся к отцу прелестницы моей, притворился, что пьян и лыка не вяжу, и давай языком рожь молотить да вкруг себя густо сеять: мол, повезло князьку, в аул его намерен пожаловать сам генерал Ермолов да не один, а со всем штабом. А я, вишь, послан разузнать, все ли хорошо, и встречу подготовить.

Князек тот кивал, кивал, а под утро гонца в горы послал, чтоб он Зелим-хану рассказал, о чем русский подполковник спьяну проболтался. Ближе к полудню гонец вернулся. Как я и предполагал, задумал разбойник Зелим-хан устроить засаду в день, когда приедет Ермолов. Как станет известно, что генерал из Грозной выехал, тихо войти частью своих людей в аул, нас спящими по лавкам перерезать и самим на стражу стать. А другой частью в лесу сидеть, ждать. И как подойдет славный наш генерал да попробует в аул сунуться, так и расплющить его между наковальней и молотом.

Я разъезд в Грозную отправил, план свой хорошенько изложил, а сам остался и далее валять дурака. Людям своим приказ отдал: до особого распоряжения пить да валяться. Пить мало, валяться много. Если кто лишку хлебнет, сам башку оторву, в пушку заряжу да за море стрельну. Ну, люди мои рады стараться – хлебнут на пятак, а храпака давят на червонец. Князек вовсе страх потерял: всякий день гонцов с реляциями в горы шлет. Ну, и я с прелестной черкешенкой в свой черед времени не теряю.

И вот из Грозной прибыл нарочный с пакетом, что, мол, якобы ожидается Ермолов. Весть о том Зелим-хану в сей же час донесли. В ночь он нукеров своих по наши головы прислал, да только и я о том от красавицы моей загодя проведал. И как только вошли разбойники в селение, так их мои «пьяные молодцы» в клинки и приняли, те и за оружие едва успели схватиться. Мои затем всю ночь на тамошний манер перекликались, пусть в горах слышат, что затея удалась.

А утром и вправду появился кортеж. Я вначале думал, ряженые едут. Ан, нет! Сам Ермолов впереди на коне! У меня сердце в пятки так и рухнуло – злодеев-то вокруг, как семян в подсолнухе! Тут как раз и разбойнички со всего лесу из-за камней и деревьев полезли. Я ворота – настежь, собираюсь с невеликим своим войском на помощь идти. А Ермолов только команду дал, коня пришпорил и ко мне. И вдруг со всех сторон – «ура!», гиканье, свист да залпы картечные. Покуда атаман разбойный с дороги глаз не сводил, два казачьих полка с конной батареей его кругом обошли. Так что спустя десять минут ни Зелим-хана, ни нукеров его и духу не осталось. Очистили всю округу, не пришлось за душегубами по горам и лесам гоняться!

В том-то замысел мой и состоял, но, чтобы сам командующий на такое дело пожаловал, уж как хочешь, не ожидал. А он мне на то в ответ: «Ужель ты думаешь, брат Дмитрий, что артиллерист жиже гусара будет? Коли ты за меня остался головой рисковать, так и я не мог допустить, чтобы план твой сорвался, ежели прознают, что Ермолов в крепости отсиживается». Так-то вот!

А князька я потом самолично в темном углу припер и на ухо ему шепнул: «Радуйся, собака, что дочь у тебя этакая умница, а то б не сносить тебе головы! Тверди, ишачий сын, что с первого часа со мной в сговоре был. И я тебя ради нее не выдам». Так он и сделал, все кивал, благодарил, кошель с золотом норовил мне сунуть. И как только у столь божественного плода бывает этакий гнилой корень? В конце концов, он еще и награду получил за верность и радение о государственной пользе. Говорили, что после частенько рассказывал, как сам все придумал и меня, дурня пьяного, научил. Дочь же его после в столице у государыни в фрейлинах состояла, замуж весьма удачно вышла, но с приятелем юности своей была неизменно мила.

Ну, а мне благодетель мой, Алексей Петрович, драгоценную саблю от себя пожаловал, вон она, со всем почтением на ковре висит, – полковник с нескрываемым обожанием указал на увешанный клинками персидский ковер. – В Петербург же он прямо из того аула по всей форме отправил рапорт на производство твоего покорного слуги в полковничье звание. Где уж тот рапорт осел, где затерялся, про то одному богу ведомо.

А ты говоришь, краснобайство. Враки, они тоже вракам рознь. Хотя по чести сказать, с гусарами никогда не знаешь, где они от полноты души для красного словца приврут, а где повествуют о деяниях, воистину неимоверных, однако на деле бывших.

Загадка 43

Вот, скажем, что бы ты про меня подумал, когда б я стал рассказывать тебе, что некий гусарский полк лихой кавалерийской атакой захватил аж четырнадцать линейных кораблей противника, стоявших в море?

– Я не ослышался, четырнадцать линейных кораблей, стоявших в море?! – изумился корнет. – Признаться, верится с трудом.

– Э, брат, с гусарами маловером быть – с правдой не дружить. И впрямь такое дело было. Справедливости ради скажу, не наши парни отличились – французы. Но все же в тысяча семьсот девяносто пятом году эти храбрецы на «ура!» в голландском порту стоящие на рейде корабли захватили.

А вот, ты, коли не поверил, сам придумай, как им это удалось?

Ответ смотрите на с. 191.

– Пойдем-ка, братец мой, на конюшню! – полковник Ржевский торопился, пожалуй, в первый раз с момента приезда гостя. – Мне тут трех неаполитанских жеребцов привезли из самой Италии. Пошли скорее, глянем.

– Да на что вам неаполитаны? У вас же вон, арабчаки такие резвые! – удивленно воскликнул корнет Синичкин.

– Это верно. Резвее арабчака, поди, и нет. Но у всякой породы есть свои изъяны и преимущества. Вот и тружусь, чтобы невиданного прежде скакуна для нашей кавалерии вывести. И резвого, как арабчак, и умного да послушного, как неаполитан. Да он и повыносливее будет. Ну пойдем же, глянем, сил нет ждать!

Корнет послушно направился вслед хозяину, понимая, что если только намекнет, о своем желании перво-наперво себя в порядок привести после сна, то навсегда утратит высокое прозвание гусара в глазах бравого полковника.

– Так вот, мой юный друг, я говорил о лошадях, – бросил через плечо Ржевский, не сбавляя шага. – Их сила – моя слабость! А уж красота, так и подавно. Иных дам и девиц, ущербных разумом и лицом противных, невесть почему именуют кобылами, ну да уж где-им-то?!

Вольно же глупцам нелепыми словесами оскорблять благородное животное!

Я хоть и не склонен, подобно древней мордве, считать, что женщина верхом может ездить только в двух юбках, чтобы касанием тела не осквернять священного покровителя рода, но все же должное коням отдаю с превеликой охотой. Сколько раз они меня от гибели спасали, с поля боя раненым выносили, собой прикрывали – и не счесть! Как же тут не восхищаться ими и не любить их всей душой. А тут на тебе – кобылы! Впрочем, как довелось мне узнать, сражаясь в финских землях, для финки комплимент, вроде: «ты ж моя лошадка», звучит весьма приятно.

Помню, был у меня славный конек марварийской породы. Имя у него было мудреное, персидское, но я его прозвал Амуром, ибо уши у него были развернуты так, что образовывали сердечко. Прекрасными дамами сей конек был просто обожаем, хоть ревнуй иных красоток. Ну да я не в претензии, заслужил! Как есть заслужил!

В стремительной атаке или спасаясь от преследования, лучше иметь под седлом арабчака или текинца, но вот в горах, а более того – в песках, лучше марвари не сыскать. А один раз Амур, сам подраненный, полтора дня выносил меня в расположение наших войск. В Грозной в ту пору уж гадали: тризну по мне справлять или по аулам пленного разыскивать. И тут из лесу выбредает мой красавец, отчаянно хромая на правую заднюю ногу. Я же в то время и вовсе едва жив был. Две заросшие дырки от пуль на груди и вот этот шрам от шашки на щеке – долгая память о том недобром дне. А все же спаслись! День и ночь брели, истекая кровью, но до своих дошли! Марвари – конек особый. Если он хоть раз дорогу увидел – хоть все кругом огнем гори и в бездну проваливайся – все едино путь отыщет!..

…Еще сам Александр Македонский этой породой восхищался. Да и как не восхищаться?! Когда все прочие кони, завидев боевых слонов, пускались наутек, марвари принимали их грудь в грудь! Становились на дыбы, одной ногой упирались в лоб слона, а другой изо всех сил били копытом промеж глаз. А в древней индийской рукописи о боевом искусстве, именуемой «Артхашастра», рекомендовалось для самих таких коней делать нечто вроде каски с хоботом, напоминающим слоновий. И вот как думаешь: для чего?

Ответ смотрите на с. 191.

– А попал ко мне тот конек не самым обычным образом. Охотились мы тогда за известным в горах разбойником Арзу-амиром. Лихой был абрек, и отряд у него сильным считался – без малого восемь сотен нукеров. И ведь не поймаешь: по команде войско рассеивалось по горам и лесам, по сигналу тут же собиралось воедино. Однако мы все же сподобились окружить душегубов и хорошенько потрепать их. Но сам Арзу-амир ушел от погони и укрылся у своего тестя, нахичеванского хана. Земли эти совсем недавно были взяты Паскевичем, и властная рука императора Николая Первого еще не окончательно подчинила местных правителей. Невзирая на опасность, Ермолов устремился вслед беглецу, и мой отряд шел в авангарде. От верного человека мне стало известно, что амир должен встретиться с некими знатными персами для тайных переговоров. Это известие сулило успех. Конечно, персы народ разумный и осторожный, но все же с таким пуганым волком, как Арзу, не сравнить. Вот и решили мы выследить «гостей», чтобы на них, будто на приманку, разбойника и людей его поймать.

Устроили засаду близ места назначенной встречи. Сидим тихо, почти не дышим. Долго ли, коротко ли, но видим: движется по горной дороге среди леса небольшой отряд. Впереди некий вельможа, рядом с ним мальчик лет пятнадцати, следом три десятка нукеров. И вдруг на повороте тропы из чащи, будто ковш вывернули: из-за кустов, с деревьев янычары высыпали. Я глазам не поверил: откуда бы здесь османам взяться?! А коль уж появились – точно неспроста. Зло меня взяло: что ж вы, гады, нашу-то добычу потрошите?! Тут-то и вспомнил, что турки совсем недавно тоже с персами воевали. Но если снова полезли, значит, приз немалый ожидается. Глянул на дорогу – там сеча кипит. Воины окружили вельможу и мальчишку, гибнут, но не отступают ни на шаг. Затем вельможа с коня упал. Вижу – юнец рубится, как лев, хоть и в крови с головы до пят, а все не сдается. Как же так вот запросто дать погибнуть такому смельчаку?! Плюнул я на Арзу-амира с его абреками да и скомандовал моим гусарам и казакам атаку. С гиканьем и свистом, будто снег на голову, обрушились мы на турок, опомниться не дали, посекли в труху и мальца того спасли. Раны перевязали, лекарям сдали.

Уже там-то и выяснилось, что сей храбрый мальчишка не кто иной, как принц Бахман Мирза Каджар, сын персидского шаха Аббаса-Мирзы! Много лет спустя, уже будучи фельдмаршалом, он решил перейти в наше подданство, и я с превеликой радостью свиделся с ним в Санкт– Петербурге. Ныне дети его признаны в российском дворянстве князьями Персидскими. А тогда по излечении передали мы юного принца отцу. В благодарность он и прислал мне гнедого марвари, прекрасного моего Амура. Как видишь, знатный отдарок получился!

Я о той нечаянной баталии Ермолову доложил, громы и молнии его стерпел, затем испросил разрешения дар принять. И тогда лишь вскочил в седло умнейшего и преданнейшего из моих коней. А разбойника Арзу-амира мы все же изловили. Хотя и двумя неделями позже…

Ржевский вошел на конюшню и всплеснул руками, любуясь ее новыми жителями.

– Помилуй бог, что за масть такая! Крапчатые, будто перепелиные яйца!

Взяв из рук конюха пучок моркови, он зашагал к стойлам знакомиться.

– Пусть нынче отдохнут, а завтра в дело! Сначала помалу глянем, на что способны…

Полковник почти ласково посмотрел на семенившего рядом конюха.

– А ты, Пантелеймоша, обустрой новых жителей, чтоб ни в чем не нуждались.

– Будет исполнено, ваше высокоблагородие! – по-военному откозырял конюх.

– Старый ветеран, – пояснил Ржевский не отстающему корнету Синичкину. – В моем эскадроне вахмистром был…

Загадка 45

…Печально, знаешь ли, глядеть, как иной раз в Отечестве своих былых героев, порою всякое здоровье на службе потерявших, держат в черном теле. Случается, что и георгиевские кавалеры в городах милостыней живут! Нехорошо это, ах как нехорошо! Вот я тебе скажу: в древнем мире при римских цезарях в цирке существовали специальные ряды для одноруких воинов, желавших видеть гладиаторские бои, а рядом, ниже их садили плешивых рабов.

Вот как думаешь: для чего?

Ответ смотрите на с. 191.

* * *

– Ну ладно, братец, не о том сейчас речь. А коли вспоминать о лошадях, расскажу тебе одну поучительную историю насчет заботы о конском составе.

Приключилась она со мной вскорости после того, как наша армия вошла в Париж, и в трактире «Алый шантеклер» закончилось все имевшееся там вино. То есть, совсем! Абсолютно и совершенно. Будто и не Франция это вовсе, а какая-нибудь унылая пустыня вроде Сахары.

От усталости, а пуще от душевной раны, о коей я тебе прежде сказывал, напала тут на меня серым волком грусть-тоска, ну просто спасу нет! Без вина и парижанки не столь уж хороши показались, и город, прямо сказать, так себе – грязный, суетливый городишко! Даже и дуэлировать – все постыло! Тут, изволь понять, не какой-нибудь английский сплин, хандра великосветская, – сердце у меня в тот момент было рваное в клочья, ибо, как ни силился, а все не мог я забыть мою прелестную актерку. Вот и решил я тогда, как уже говорил, испросить отпуск из полка для поправления здоровья и провести его не абы как, а с толком, отправившись в путешествие.

Сказано – сделано! С выбором долго не тянул, велел Прошке, моему денщику, крутануть глобус и навскидку выпалил в раскрашенный шар. Куда пуля, туда я! И таким вот образом угодил в Северо-Американские Соединенные Штаты.

Поездил там немало. Места дикие, но занятные. И горы, и реки, и леса, и степи – отменного вида. С жителями похуже. По большей части всякого рода и звания беженцы, переселенцы, а то и вовсе беглецы от закона. Но справедливости ради надо отметить, что преинтереснейшие образчики людской породы встречались. Однажды судьба занесла меня в городок с названием Монтгомери. Уж не знаю, в честь ли Габриэля де Лоржа, графа Монтгомери, того самого, которого, как ты, несомненно, помнишь, упоминали Пушкин в «Скупом рыцаре» и Нострадамус в знаменитом катрене о смерти короля Франции Генриха Второго, именовалась эта дыра на карте Нового Света, но суть не в этом. Зашел я там в один трактир, прозванный местными пастухами, «коровьими мальчиками», на изящный лад «салуном». Наши дамы от таких салунов, пожалуй, в обморок рухнули бы, это ж как с козыря зайти! А тамошние прелестницы ничего, сидят и глушат себе местный ядреный самогон, именуемый виски, что полковая лошадь – колодезную водицу. Впрочем, с прелестницами там было не особо разгуляться, но под виски и такие у местных пастухов шли на «ура». Но мне повезло: от души набросав зуботычин местным завсегдатаям, познакомился я там с одной миленькой блондинкой… Ну то есть как познакомился… Я по-американски ни бельмеса не смыслю, она ни по-нашему, ни по-французски не разумеет, но все же общий язык нашли!

Сговорились в ночную пору при свете полной луны поехать любоваться местным каньоном, это овраг такой глубоченный, ну и там соловьев послушать, если вдруг таковые в округе водятся. Поставил я ее отвергнутым ухажерам выпивку для поправки их пошатнувшегося здоровья и… «вперед, труба зовет»! Выходим из трактира, а там ливень поливает, как из бочки! Я, понятное дело, желаю сохранить честь и сухость мундира, а заодно и шляпку дамы, беру зонт и только намереваюсь открыть его, дабы дойти до экипажа, появляется какой-то детина с железной звездой на груди и ну размахивать пистолетом у меня перед носом. Машет, невежа, и орет, что, мол, не даст мне нарушить местный закон. Мне было подумалось, может, он тоже на эту барышню какие-то виды имеет, ну скажем, жена она ему…

– И как же на самом деле вышло?

– Как вошло, так и вышло, – хмыкнул Ржевский. – Речь не о том. Видя мое непонимание, этот шустрила попытался вырвать у меня зонт! Это у меня-то, у которого эскадрон французских кирасиров безуспешно пытался вырвать из рук их собственного полкового орла! Да и зонт славный был, только намедни купленный у бродячего торговца за серебряный рубль!..

…Словом, братец, закон я в тот вечер и впрямь нарушил, причем не стреляя и не вынимая сабли из ножен. Но как потом выяснилось, вовсе не тот, о котором мне кричал тамошний верзила. А пистолет его, кстати, на ковре в кабинете висит. Так себе, плохонький пистолет, но все же память…

– Но каков же был закон, который вы едва не нарушили? И при чем тут лошади?

– Как, ты еще не догадался?!

Ответ смотрите на с. 191.

– Не желаешь ли еще кофейку перед отъездом? Полковник Ржевский с грустью поглядел на гостя, собиравшегося обратно в полк. Кратковременный отпуск подходил к концу, и пропитавшийся истинно гусарским духом корнет Синичкин уже видел себя впереди эскадрона, овеянным славой и украшенным наградами.

– Лично мне больше нравится с кардамоном, как варят его на Святой Земле, – продолжал Ржевский. – Но коли вздумаешь, можно и по примеру Фридриха Великого – с горчицей и шампанским. Как по мне, отвратительная бурда, но тут уж дело вкуса.

– А кстати, все не решался спросить, – с хитрым видом произнес корнет. – Правду ли рассказывают, господин полковник, что в молодые годы в полку вы были членом суда?

– Ишь ты, юный охальник! Шалить удумал? Шутку эту скабрезную я давно знаю. Не великого ума завистник ее сочинил. Грезил, поди, об амурных победах, аж слюной истек, вот и придумал. Но вот что я тебе скажу: да, был. Правда, уже и не так, чтобы в особо молодые годы. В ту пору я уже в подполковничьем чине состоял, на Кавказе гусарским дивизионом командовал у генерала Ермолова – соратника моего, друга и благодетеля. Уж сколько раз за годы службы он мою буйную голову выручал – с утра начни рассказывать, к вечеру не управишься. Сам, что скрывать, наказывал сурово, ну да я на него не в обиде. Все поделом. Но и ценил – за удаль, отвагу и лихость бесшабашную. И всегда отличал наградами и доверием своим. А что в столице порой его представления к чинам да орденам как-то вдруг «терялись» – не его вина. Уж больно много шаркуны придворные да штабные «немогузнайки» ко мне счетов имели. И ежели вспомнить, не только они. Но об этом в другой раз как-нибудь расскажу. Пока же слушай такую историю.

В офицерском суде чести в ту пору много дел не случалось, да и откуда им взяться: у нас всяк свой маневр знал и берега ясно видел. Трусов промеж гусар не бывало да и мздоимцев тоже. Транжиры, было дело, случались, но в чужой карман ни за монетой, ни за словом не лезли. Так, если кто лишку хлебнет или гульнет не в меру – тут да, острастку давали. Не без того. Однако главная беда все же была вполне естеством человеческим предопределена: как нашим молодцам не кидать пылкие взоры на местных красавиц, тем паче, уж чем-чем, а прелестными девицами Кавказские горы весьма богаты. И наши удальцы у них немалым успехом пользовались. А вот у отцов их – совсем наоборот.

Как-то, помню, стояли мы в крепости Грозной, и примчался туда один из местных старейшин, кипит – точно самовар, того и гляди, кипяток из носика хлынет. По его словам, некий поручик Печуркин, за дуэль к нам из столицы переведенный, увез из селения внучку этого самого князька. Калыма, против обычая, не уплатил, благословения не получил – темной ночью тайком умыкнул. Подговорил одного из родичей девицы, коня ему подарил отменного, кинжал в серебре, тот и помог гусару с возлюбленной сбежать.

Вот на этого самого поручика в суде офицерском управу и искали. Соображали, что, если по горскому обычаю его жизни лишат, Ермолов осерчает, и от селения того даже имени не останется. Но с другой стороны, если не по нраву горцам окажется судебный приговор – как искра, аул займется, все мужчины рода с оружием поднимутся, чтобы кровью позор смыть. А к чему нам такая морока? Какой ни есть, а клан-то замиренный, по-местному называется тейп.

Вот стою я, слушаю и соображаю, как поумнее, без проволочек и заседаний дело решить. У горцев крючкотворство с параграфами и статьями не в почете, и нам с ними судиться не с руки. Закончил эфенди свои речи, я ему и отвечаю: «Над всеми нами единая власть, – и в небо указываю. – Пусть Он нам посоветует, как поступить». – Достал монету, подкидываю. «Если – говорю – лик государя сверху будет, то по российскому закону дело решим, а ежели – орел, птица горная, то выдадим головой, чтобы ответил по местным обычаям. Не зря же монета зовется в честь Юноны Монеты, сиречь – Юноны Советчицы. Отдадим ей на суд, и, каков будет результат, то и решаем по согласию и без обид». Старик, как услышал мою речь, кивнул и на ладони мои смотрит. Я их раскрываю – там государь наш профиль свой являет. Вздохнул глава клана, поднял руки к небу, словно укоряя Творца Небесного за такой результат, и пошел из крепости прочь. А через месяц Печуркин из полка ушел и с молодой женой в имение укатил. Родичи в столице помогли ему отставку выхлопотать. Что я скажу: хоть по мундиру и был он гусаром, а по сути – прямо студиозуз какой-то. Хотя и не без доблести.

– Так что же, господин полковник, выходит, вы на голову офицера в орлянку играли?!

– Выходит, что играл. Только есть тут одна закавыка. За два дня до того перехватили мы в некоем ауле четырех персов, которые тамошнему князю привезли замечательный станок – рубли на нем выходили ну совсем как настоящие. Правда, опробовать его в том ауле едва успели, и все же нашел я там примечательную монетку: какой стороной ни поверни, отовсюду государь на тебя смотрит. Так что горской монетой за горский обычай и заплатил. С тех пор на удачу всегда ту безделицу вожу – многим людям она жизнь в тот раз сохранила.

– Но… как-то не совсем пристойно получилось…

– Что ж, ты прав, друг мой. Попахивает сие деяние шулерством! Так пропустим же за это дело по стопке, покуда любезный наш Прокофий варит кофе. А вот, кстати, вспомнилось…

…Занесла как-то нелегкая в наше Отечество некоего японского купца. Десять лет он по России странствовал, при дворе бывал и оставил довольно любопытные записки. Так вот, водку он называл на свой лад – «хороший саке». Вино – «плохой саке».

А как, думаешь, он называл пиво?

Ответ смотрите на с. 192.

– Ну, поскольку саке у нас хороший, то, стало быть, по стремянной следует выпить.

Что же касается непристойности способа моего, то изволь понять: мы люди дикие, ежели недругам верить, так и вовсе порождения кентавров. Уж куда нам до просвещенных-то народов? У них свои забавы, не нашим чета. Нам, поди, до такого и не додуматься!

Вот, скажем, Бастилия – такое мошенничество, просто диву даешься. Слышал ли ты о ее штурме?

– Кто ж не слышал! Но в чем же мошенничество? Не в том ли, что, по сути, штурма никакого не было?

– Штурма толком не было, это верно. До сего дня в той цитадели могли бы держаться, когда б пожелали. Сам гарнизон настоял ворота открыть. Хоть и без того мятежную толпу они проредили славно, а все ж не стоило картечи жалеть! Глядишь, и не было бы всех последующих войн ни в Старом Свете, ни в Новом. Вся беда защитников крепости в том, что не больно-то они желали сражаться. За то и поплатились. Но я не о них.

Бастилия на тот момент, когда парижским бездельникам якобы вдруг в голову пришло разнести ее по камешку, вроде бы и существовала, а вроде бы и нет. Указ о сносе уже был подписан королем Людовиком Шестнадцатым. И более того – на месте твердыни, некогда защищавшей город от ярости норманнов, решено было поставить памятник этому милосердному королю. Даже и проект сохранился. Оградой же монументу должны были служить цепи, изъятые из казематов Бастилии.

И вдруг – на тебе! Вспучило городскую чернь, аж из ушей дым пошел, – королевская темница им, видишь ли, не угодила! Стало быть, тюрьмы Шарантон и Бисетр, в которых подобные голодранцы от голода мерли, жить им не мешали, а вот это «жуткое узилище» спать не давало! И никому дела не было, что в том застенке прежде принцы да маршалы сидели. Иногда, конечно, и рылом пожиже люд встречался, но все ж не корчмари и портные.

Ну да ладно, захватили они крепость, не велик подвиг, убедились, что освобождать там, по сути, некого. Был полудурок маркиз де Сад, вша его заешь, да и того намедни в лечебницу упекли, ибо сей песий сын забрасывал добрых граждан яйцами. Слуга ему, честь по чести, с городского рынка их приносил, а тот вообразил себя живой катапультой и таким манером стены темницы своей оборонял. Так вот, захватили Бастилию и что же? Все эти «друзья народа» и родичи «кровавого тирана», вроде принца Филиппа Орлеанского, гнусно прозвавшего себя Филиппом Эгалите, сиречь Равенство, пошли делом заниматься? Народ кормить? Отнюдь нет!

По призыву мошенника из мошенников, королевского адвоката Жоржа Дантона, на всей этой революции сколотившего огромное состояние и обзаведшегося имением едва ли не в целое графство, народ отправился разбирать крепость! Соображаешь, о чем я говорю?! Ее и так следовало разобрать, но за это, как водится, работникам деньги платить надлежало, а здесь – разобрали, как миленькие, и все бесплатно. И не просто бесплатно! Камни Бастилии с аукциона распродали и выручили за них без малого девятьсот пятьдесят тысяч франков. Немалые денежки! Так что получилась двойная выгода. А прибавить сюда еще шкатулки, сделанные из свинца, с крыши тамошней снятого, так, считай, и вовсе прибыль за миллион франков перевалит! Вот это, я тебе скажу, мошенничество так мошенничество, нашим не чета!

– Но может, оно само так сложилось?

– Оно, конечно, и так могло быть. Да только в Париже мне знающие люди сказывали, что подрядчик, разбором Бастилии заправлявший, был тестем именно того архитектора, что подал Людовику план сноса крепости и установки памятника. А сам гражданин ваятель затем в имении Дантона занимался возведением нового господского дома.

Одна радость с того – сами эти ублюдки революции себя голов и лишили. Жаль только, загодя о том не позаботились. Хорошо бы еще и братьям Голицыным, якобинцам нашим, что в те дни на Бастилию с оружием ходили и в память о том носили перстни с камешками из стен ее, отрубили кое-что, дабы впредь потомства не давали.

Ну, а что дальше во Франции и во всем мире было, ты и сам знаешь. И всякий раз такое случается, когда адвокаты вроде Дантона или Робеспьера в стране верх берут! Ибо народ это ушлый и всегда ищущий выгоды прежде всего для себя, до Отечества же очередь у них и вовсе не доходит. Как говорится, истцы и ответчики выигрывают и проигрывают, а адвокаты выигрывают всегда.

К слову, в ту пору, когда путешествовал я по Северо-Американским Соединенным Штатам, рассказывали мне вот какую историю…

Загадка 48

…Некий адвокат застраховал коробку дорогущих сигар от всяческих опасностей, которые с ними могли приключиться. А спустя короткое время подал иск в суд, требуя у страховой компании возмещение за оное свое имущество, погибшее в двадцати четырех небольших пожарах. И что б ты думал? Выиграл дело!

Правда, как оказалось, в страховой компании свои адвокаты имелись и не менее ушлые, чем сигарный ловчила.

Вот и сообрази, каким образом они дело повернули, отчего хитроумный истец не рад был, что связался?

Ответ смотрите на с. 192.

Голова и ноги

Уставши бегать ежедневноПо грязи, по песку, по жесткой мостовой,Однажды Ноги очень гневноРазговорились с Головой:«За что мы у тебя под властию такой,Что целый век должны тебе одной повиноваться;Днем, ночью, осенью, весной,Лишь вздумалось тебе, изволь бежать, таскатьсяТуда, сюда, куда велишь;А к этому еще, окутавши чулками,Ботфортами да башмаками, ты нас, как ссылочныхневольников, моришьИ сидя наверху, лишь хлопаешь глазами,Покойно судишь, говоришьО свете, о людях, о моде,О тихой иль дурной погоде;Частенько на наш счет себя ты веселишьНасмешкой, колкими словами —И, словом, бедными Ногами,Как шашками, вертишь».«Молчите, дерзкие, – им Голова сказала, —Иль силою я вас заставлю замолчать!Как смеете вы бунтовать,Когда природой нам дано повелевать?» —«Все это хорошо, пусть ты б повелевала,По крайней мере нас повсюду б не швыряла,А прихоти твои нельзя нам исполнять;Да, между нами ведь признаться,Коль ты имеешь право управлять,Так мы имеем право спотыкатьсяИ можем иногда, споткнувшись – как же быть, —Твое величество об камень расшибить».* * *Смысл этой басни всякий знает…Но должно – тс! – молчать: дурак – кто все болтает.Денис Давыдов

Оседланный конь у крыльца бил копытом, а рачительный Прокофий собирал молодому барину в дорогу снедь, дабы тот не оголодал на пути к полку. Благожелательное письмо к его командиру, некогда также начинавшему свой путь под командованием Ржевского, было дописано, и высыпанный на лист песок впитывал излишки чернил.

– Жаль, что так скоро ехать собираешься… Кажется, вот только встретились! Воистину, стремительно летит время… Совсем как мой эскадрон на галопе в схватке на Бельвилльских высотах. Даже быстрее. Мне будет не хватать тебя, друг мой! Еще столько могли бы побеседовать о былом. Ну да ладно, надеюсь, еще свидимся.

Дай бог тебе самому прожить такую жизнь, чтобы на закате дней вечерняя заря твоей памяти ярко освещала небосвод. А уж станет ли кто ею любоваться – что тебе за дело, когда жизнь прожита честно и благородно?

Дмитрий Александрович Ржевский стряхнул песок, сложил письмо и запечатал собственной гербовой печатью.

– Вот, держи, братец. Передай его высокоблагородию привет от меня.

– Но позвольте мне полюбопытствовать напоследок, господин полковник, – юный корнет принял письмо, щелкнул каблуками, радуя слух малиновым звоном шпор, и вдруг остановился на пороге комнаты. – Все ли рассказанное вами здесь правда?

– А уж это как посмотреть да кому верить. Полно, дружище, не донимай себя праздными вопросами. Иначе, упаси бог, окончишь дни свои, подобно многомудрому античному пииту Филету, верному сподвижнику Александра Македонского. Сей воспитатель египетского властителя Птолемея Второго Филадельфа как-то раз задумался над следующим парадоксом: ежели объявить себе: «Я вру» – и при этом сказать правду, то непременно соврешь этим утверждением. В то же время, ежели солгать, признавшись, что врешь, тем самым выходит, скажешь правду. И так его эта несуразица раздосадовала, что от глубокого огорчения бедняга скончался.

Живи же в радости и добром здравии сто лет и еще, сколько пожелаешь. И сам решай, во что верить и чему служить. Что было, того уж нет. Унеслось, скрылось из виду. Твое же дело – глядеть вперед. О том и думай. Мои россказни – лишь ветер прошлых лет: промчался, и нет его. Ежели удалось мне заронить в тебе искру живого интереса к былому и полезным урокам его – так и замечательно. Я несказанно рад тому. А ежели нет – о чем тогда и рядить?

Ступай, братец, служи честно. Приезжай вновь, всегда буду рад видеть тебя. А сейчас – конь оседлан, дорога – скатертью под его ногами, горизонт чист и светел.

Доброго тебе пути, друг мой. И пусть он приведет тебя, куда сам пожелаешь.