После пяти похолодало, будто лето внезапно сменилось осенью. Захотелось застегнуть покрепче куртку и обмотать вокруг шеи вязаный шарф. Молодая девушка по имени Мария, с хвостиком, перетянутым на затылке черной резинкой, и рюкзачком, который оттягивал выдвинутые вперед плечи, вышла на рыночную площадь. Продавцы в дутых жилетах, надетых поверх клетчатых рубашек, перекрикивались друг с другом с непонятным йоркширским акцентом и поспешно убирали с прилавков овощи. Багровые обветренные лица, ловкие, грубоватые движения и деревянные лесенки, которые как трапы спускались с кузовов, придавали картине что-то морское; казалось, что они носят вовсе не ящики с мирной капустой, а грузят на борт бригантины сундуки со слоновой костью и золотом.

Девушка миновала мясную лавку с ликующим поросенком на вывеске и оказалась на улице, которая будто выползла откуда-то из Средних веков. Точно подсолнухи, тянулись друг к другу крышами фахверковые домики и нависали вторыми этажами над мостовой. Балки крестами выступали на оштукатуренных стенах, являя деревянную свою фактуру с трещинами такими глубокими, что, казалось, в них можно сунуть ладонь. Не сопротивляясь потоку, Мария двигалась в толпе туристов, покладисто останавливаясь вместе со всеми у мест, особо отмеченных в путеводителе, и ее худенький силуэт мелькал, отражаясь сквозь стекло в зеркальных стенках баров.

Это была ее вторая поездка в Йорк. Утром она вышла из лондонского поезда на вокзале, укрытом металлическими арками, изогнутыми, как ребра доисторического кита, и тотчас, не теряя ни минуты, двинулась по маршруту, который проложила в прошлом году. Мост с белыми розами Йорков. Каменная дорога с пятнами опавших дубовых листьев, еще зеленых, но тронутых по краям ржавчиной, – дорога, которая вела по верху крепостной стены, вдоль зубцов и тесных бойниц. Крутая тесная лестница на верхний этаж замка Ричарда Третьего, где в ряд, как лыжные палки, стоят острые пики с белыми черепами – и каждый подписан не именем, а строчкой в истории.

По дамскому обыкновению, она зацепилась в антикварной лавке. Викторианские очки, круглые и маленькие, будто на ребенка, чашки из разрозненных сервизов, эдвардианская скорбная брошь и колечко с изумрудом, которое едва натянулось на ее тонкий острый палец, – так с прошлого года и лежит, а может, и с прошлого века.

В тот раз именно у этой лавки, у драгоценной россыпи примет чужой жизни, она почувствовала, что замерзла и устала. Не от блуждания по косым улочкам и площадям размером с блюдце, нет, просто всего вдруг стало слишком много, не вместить. Желтый столб света из полуоткрытой двери рассеяно освещал ступеньки, ведущие в паб. Она вошла и очутилась в узком коридоре, от которого расходились маленькие, как коробочки, комнаты с шоколадными стенами и потолками, такими низкими, что хотелось пригнуть голову. Пасмурный газовый свет едва обрисовывал деревянные столы, вокруг которых, сдвинув близко плечи, словно заговорщики, сидели вечерние посетители. Мария пробралась поближе к зажженному камину, к креслу с широким истертым сидением и резной спинкой, которое одно и не было занято.

Приняв в замерзшие ладони чашку с горячим вином, она вдохнула пряный гвоздичный пар, огляделась – и вдруг обнаружила, что попала в дом, где родился и вырос не кто иной, как Гай Фокс. Гравюра на стене изображала человека, который собирался, но не успел поджечь фитиль и взорвать бочки с порохом в подвалах британской власти: высокая шляпа с пряжкой на тулье, плащ, небрежно закинутый через плечо, лукавый взгляд сквозь опущенные темные ресницы.

«Импозантный мужчина, – подумала девушка, скользя глазами по едва различимым словам на стене: заговор, эшафот, петля, – сейчас таких красавцев днем с огнем…»

Первая поездка в Англию поглотила Марию целиком, так, что даже фотографировать не хотелось. Редкое удовольствие – путешествовать одной, ни на кого не отвлекаясь, ни с кем не делясь впечатлениями. Литературные образы, которые всю жизнь существовали только в воображении книжной девушки, на глазах обретали натуральное воплощение: на перекрестье лондонских магистралей стояла, чуть придавленная соломенной крышей, Лавка древностей, мутные волны Темзы плескались у Ворот предателей, сквозь которые скользила лодка с неудачливой красавицей в красном бархате; блестели по краю кожаного платья ракушки, пришитые рукой принцессы Покахонтас, и косила из-за музейного стекла круглым взглядом голубая птица Додо.

Все, чего не было и вовсе, оказывалось вдруг настоящим, набирало цвет, запах и крепкую плоть.

Гай Фокс с фонарем, белая маска с острыми усиками – то ли страница в учебнике, то ли символ уличных вольнодумцев. А ведь поди же: жил здесь, в этом самом доме. Он спускался по лестнице, придерживая шпагу за эфес, пил из оловянной кружки эль, подвинув поближе к камину резной стул, в овальном зеркале мелькали подозрительные тени, а мать, спрятав руки под фартук, качала головой и жаловалась отцу: опять наш мальчик во что-то ввязался… Где, интересно, Гай хранил свой знаменитый фонарь?

Покинув пороховое гнездо, Мария, верная своему географическому идиотизму, перевернула карту города вверх ногами. Вместо одних ворот она попала в другие, дала круг по темнеющей улице и вернулась в исходную позицию. Белая маска Гая Фокса на вывеске заговорщицки косила пустыми глазницами. Городские ворота, упираясь каменными ногами в римский фундамент, глядели в спину темным проемом – жерло времени, готовое то ли втянуть в наступивший мрак, то ли вытолкнуть, как незваного соглядатая.

Бегущие огоньки над входом в гостиницу «Белая лошадь» поманили электричеством, как привет из родного века. В прокуренном зале с растопыренными мутными люстрами было тесно, пахло дрожжами и еще чем-то кислым. Компания фермеров в клетчатых рубашках билась в бильярд, причем каждый держал в свободной руке по кружке пива, желтой, как фонарь. Протиснувшись к стойке, Мария оперлась локтями о захватанную поверхность и окликнула молоденькую барменшу, которая протирала бокалы:

– У вас есть свободная комната на одну ночь?

Та поставила бокал, скользнула по лицу просительницы взглядом – быстро и равнодушно, как это умеют делать люди за прилавком, – и ответила:

– Двадцать фунтов. Но деньги вперед.

Увертливо лавируя между игроков, она провела постоялицу по лесенке, укрытой истоптанным ковролином, на самый верх, в крохотную комнатку со скошенным потолком.

На тумбочке у кровати стоял чайник с облезшей по краям краской и мятая коробочка с чайными пакетиками. Мария налила чай в белую чашку, забралась под одеяло и вынула из рюкзачка книжку с златокудрыми принцами на обложке. Снизу доносился гомон и стук кия, за окном плыли островерхие башни собора, и хорошо и сладко было это одинокое путешествие.

На этот раз самой хотелось остаться на второй день, да не получается. На прощание надо нанести старому знакомцу Гаю Фоксу повторный визит – и на вокзал, в Лондон.

Девушка с хвостиком на затылке, в плотной джинсовой курточке, которая сообщала всем ее движениям какую-то особую дорожность, с синим вязаным шарфом, обмотанным вокруг шеи, сунула в карман истрепанную на сгибах карту Йорка и толкнула дверь с белой маской над входом.

Молодой человек с портфелем через плечо шел по набережной реки Уз.

«Удивительно, – размышлял он, – кажется, что в Йорке всего с избытком, а в обеденное время свободного места не найти».

Сегодня к обычной толпе, наводняющей и без того самый туристический город Англии, почему-то добавились еще и моряки. Торжественно ведя за руки детей, двигались враскачку морские волки с медалями через всю грудь, а народ помоложе, в свернутых набок бескозырках, шумно толпился у пабов.

«Широко гуляют, – подумал молодой человек одобрительно и обогнул лужицу, в которой мокли дешевые розовые бусики, – однако почему, вдобавок к морякам, на улицах полно священников? Для смягчения нравов? А может, они сегодня поминают кого-нибудь? Впрочем, понятно, что связывает моряков и священников: как всегда – смерть».

Молодой человек с длинными темными волосами, прижатыми к шее поднятым воротником, поправил на плече сумку, задрав рукав плаща почти до локтя, и толкнул дверь паба с вывеской, на которой смеялась белая маска.

Пробившись к бару, он подождал, пока парнишка с серьгой в ухе сунет кружки во все военно-морские руки, которые требовательно тянулись к нему поверх плотного ряда голов, и кивнул: «Да, пинту!»

Из голой шоколадной стены высовывались и глядели на пьющую публику две вырезанные из дерева головы.

«Фамильные портреты семейства Фокс», – мельком подумал он и сел в незанятый угол.

Девушка заглянула в знакомый зал. В кресле у камина восседал католический священник, укрыв рукавами подлокотники, и кивал тонзурой, как бы подтверждая свое участие в возбужденном коловращении бескозырок и гюйсов.

Она проскользнула к свободному стулу под узорным шкафчиком, запертым на чугунный ключ, который торчал в скважине, маслянистый и пыльный. Последний дневной свет тускло проникал сквозь мелкую расстекловку эркера.

– А вы знаете, почему старое стекло выглядит неровным?

– А почему вы заговорили со мной по-русски?

– А у вас журнал «Огонек» в сумочке. – Насмешливый голос звучал так убедительно, что она невольно глянула на рюкзак, где чего только не было: запасной свитер, шоколадка, билеты – но уж точно не «Огонек»…

Она фыркнула, поймав себя на этом движении. Молодой человек смотрел на нее, склонившись над кружкой, и в сумеречном свете белки темных глаз блестели ярко и выпукло, словно у негра.

– Ну так и что ж там такое со стеклом?

– Стекло – это вообще-то застывшая жидкость. – Он наклонил полупустую кружку, как бы демонстрируя свойства упомянутого вещества. – И с веками она под собственной тяжестью стекает, образуя неровности и подтеки.

Длинные волосы, распавшиеся на прямой пробор, опускались с каждым движением головы, закрывая лоб и сужая и без того узкое смуглое лицо.

Что-то в его небрежных движениях, в самих складках одежды было милым и узнаваемым, как свое. Впрочем, он понравился ей сразу.

Она провела ладонью по теплой, отполированной миллионом прикосновений столешнице.

– Как англичане ухитряются находить грань между тем, чтоб оставить все как есть, точнее, как было, и порядком? Вот копоть от свечей на потолке. Как часто ее надо смывать? Раз в сто лет? Убери ее – будет чисто, а атмосфера исчезнет. Как вы думаете, вот все эти горки, шкафчики, стулья – они, что ли, здесь остались с времен Порохового заговора?

– Да что вы, от прежней обстановки ничего не сохранилось! – Он откинулся на стуле, и волосы упали назад, как бы выдвигая вперед ясное лицо. – Вся мебель стилизована, но так и стилизовали ее сотню лет назад. Ничего не разрушают, по необходимости достраивают, по ходу дела ремонтируют, чтобы совсем не отвалилось. Меня, кстати, зовут Григорий.

– А Гришей нельзя?

– Как хотите.

Моряков прибывало, словно вносило и прибивало к стойке бара прибоем, и снова выливало на улицу, как вышедшую из берегов реку. Они грудились между столиками, бурными ручейками заполняя все проходы и лесенки. Парень с боцманской цепочкой на груди боком протиснулся мимо их столика, держа в каждом кулаке по две кружки. У камина он запнулся, подался вперед, но – бывалый моряк – удержал равновесие и двинулся дальше, не пролив ни капли и только качнув пышной четырехглавой пеной. Чугунная подставка, в которой пылились кочерга, лопатки и какие-то еще таинственные приспособления для камина, пошатнулась и полетела на бок. Моряк обернулся, отсалютовал кружками и весело крикнул:

– О’Брайан хулиганит! Это же его любимый паб! Держи, ребята, крепче карманы!

Григорий поднял рассыпавшиеся предметы:

– Вас не задело?

– Все в порядке.

– А вы поняли, что он крикнул про какого-то О’Брайана?

– Это не какой-то О’Брайан, а знаменитый йоркширский призрак. Про него рассказывают, что он плавал под черным флагом и однажды бежал с общей добычей, унося в рундуке целую кучу золотых.

– И что, поймали?

– Поймали и повесили.

– Что это у них за манера такая: чуть что – сразу вешать, – скривился Григорий, нагнулся вдруг и, выхватив из каминной подставки чугунную пику, сделал ею выпад, как шпагой.

– Вы фехтуете?

– Увлекался когда-то, – нехотя ответил молодой человек, бросил пику к камину и замолчал, сложив руки на груди.

Мария немедленно представила его со шпагой, в плаще и высокой шляпе с красным фазаньим пером: «А ведь красивый парень!» – мелькнула мысль, и она с удовольствием неожиданным осознала, что впервые думает на английском: handsome guy…

Газовый рожок, который освещал овальное зеркало, зашипел, огонек, отраженный в сеточке трещин, заметался, вспыхнул ярким красным пламенем и погас.

– Что? – спросил Григорий.

Мария вытащила из оболганного рюкзака сложенный вдвое буклет и прочитала:

– Город Йорк гордится своими привидениями.

– Отдельная позиция в местном бюджете? – усмехнулся Григорий, массируя запястье.

– Замки, частные дома, гостиницы и, уж конечно, пабы считают делом чести иметь свой призрак, – она продолжала читать, пропустив реплику. – В «Золотой овце» его даже не убирают на день, он там сутками сидит за стойкой с кружкой пива. В «Чашке пунша» первый хозяин появляется каждую полночь, чтобы проверить, потушены ли камины. Вот, смотрите, объявление: новое меню, бильярд, привидение гарантировано.

– Смешно.

– Страшно.

– Я где-то читал, что в средневековых замках, в тесных каменных мешках, каким-то образом появляется ультразвук. Этот ультразвук вызывает в психике человека ужас, а страхи каждый наполняет собственными видениями. Впрочем, чего все боятся одинаково? Смерти. Вот всем и мерещатся мертвецы с веревкой на шее. А что вы делаете в Йорке?

– Совмещаю книжные ассоциации с реальностью. А вообще изучаю язык. А вы?

– А я фотографирую трубы.

– Трубы?

– Вы спешите?

– Мне нужно сегодня вернуться в Лондон.

– И мне. Пошли на вокзал, а по дороге я покажу вам, что я снимаю.

Григорий поднял руку и, поймав взгляд бармена, пошевелил волнообразно пальцем, изображая подпись. Мария демонстративно положила на стол несколько фунтов.

Они вышли в темнеющий на глазах Йорк.

– Вот посмотрите: прямо перед нами, на кирпичной стенке, выделяется плоский силуэт, напоминающий фляжку. Это каминные трубы. В России труба – это всего лишь функция, здесь – часть декора. Они все разные: по форме, по размеру, по орнаменту.

– Вообще никогда не задумывалась. – Мария, задрав голову так, что хвостик устремился к талии, следила за движениями руки своего нового знакомца. – Как их, оказывается, много, и как они плотно стоят. Упорные такие.

Григорий, не переставая двигать камерой, вел девушку по городу. Он останавливался внезапно, чтобы показать, как можно по кладке определить вид и размеры первоначальной постройки, присаживался на корточки, натягивая на коленях джинсы, высоко закидывал голову и ловил в кадр грубое каменное лицо горгульи, а потом, свесившись с моста, объяснял, как устроены средневековые опоры…

«Как мужчины умеют погружаться во что-то одно, – думала Мария, добросовестно кивая головой. – Мне, чтобы так увлечься, нужно сочинить целую историю. Про упрямые английские трубы, которые прорываются сквозь массу жилья, которые сгоняют в упорядоченные ряды узкоплечие домики, строгие хранители порядка и тепла. Что-нибудь вроде этого. А по нему даже не скажешь, что ему интереснее: эти дурацкие трубы или я».

– А мы не заблудимся? – наконец сказала она.

– Я знаю город как родной, – ответил он через плечо, неожиданно повернулся и раскинул руки гостеприимным и широким, словно приглашающим куда-то в заповедное место, жестом:

– У вас сегодня персональный знаток.

И расхохотался, словно удачной шутке.

«Что смешного», – удивилась она, но, глядя, как смеются его лукавые глаза и веселый рот, слыша, как низко и глубоко звучит голос, рассмеялась вдруг сама, хотя никогда и не любила громкого смеха и резких звуков, но вовсе не был его смех резким, и они хохотали, попадая каждой нотой в унисон. Он замолчал, продолжая улыбаться, и махнул камерой в сторону невысокого викторианского дома:

– А вот и вокзал.

На перроне черное табло с золотыми бегущими буковками недвусмысленно извещало, что последний поезд на Лондон ушел два часа назад с третьей платформы.

– Про платформу особенно утешительно, – заметил Григорий.

– Значит так, – строго сказала она, – никто не виноват. То есть все виноваты поровну.

– Угу, – легко согласился он, – оба не догадались заранее посмотреть расписание.

Покачивая головой в белой вязаной шапочке, дежурный индус рекомендовал гостиницу и выдал книжечку с расписанием на завтра.

Они покорно вернулись на мост с белыми розами.

– Ну и история. – Засунув руки в карманы, Григорий качнулся с носка на пятку и вздохнул. – Все планы на завтра к черту.

– Будем расстраиваться или пойдем искать, где переночевать? – спросила Мария.

Ей легко было изображать бодрость, потому что она и не расстраивалась: она скорее бы даже удивилась, если бы на этот раз ей удалось удрать.

– Переполнены, – развела руками девушка в форменном пиджачке. – В Йорке в выходные, да еще и в сезон, найти свободный номер практически невозможно.

Еще не осознавая до конца всей безнадежности своего положения, бесприютные путники снова оказались на вечерней улице.

– В конце концов, – напомнила Мария, – у нас всегда в запасе есть «Белая Лошадь».

Историю своих прошлогодних похождений она уже давно поведала спутнику.

– А может, сразу туда и направимся?

«Белая лошадь» приветливо мигала электрическими огоньками, фермеры в клетчатых рубашках стучали кием, словно никогда и не прерывались, барменша за стойкой расставляла бокалы, – все находилось на тех же местах, что и в прошлом году, только свободных мест не было. Кто-то уже спал в крохотной комнатке под самой крышей и пил чай из облезлого чайника.

Сомкнутые ряды домов, похожих друг на друга, как члены клуба «Кому за триста», потянулись перед ними, пустынные и слабоосвещенные. Они поднимались по ступенькам к сияющим стаканам света, искали на стене звонок, смотрели, как по ступенькам спускается вниз хозяин пансиона, отрицательно качая головой, пожимали плечами и шли дальше, на музыку и шум большого, словно живого отеля, к закрытым калиткам, за которыми, в глубине палисадника, виднелась надпись «Bed & breakfast».

«Строгий швейцар открывает подъезд, нет, отвечает, в Америке мест…»

Через полчаса они сообразили, что табличка с надписью «No vacancy» означает вовсе не рост безработицы в графстве Йоркшир, а банальное отсутствие свободных номеров.

– Вы к нам сегодня уже двенадцатые приходите, – сочувственно сказала светловолосая барышня со значком «Кристина» на лацкане. – Мы всем советуем уезжать в соседний город, например, в Лидс. Здесь вам ничего не найти.

«Интересно, – думала Мария, – когда он упадет духом? Когда вспомнит, что в Англии вокзалы на ночь закрывают?»

Странно было и то, что вдруг потеплело. Совсем исчез ветер, и час бессмысленных блужданий не заморозил их и не утомил.

– Выход один, – сказал Григорий. Последние полчаса он перестал шутить и только упорно продолжал подниматься к запертым дверям. – Надо возвращаться на вокзал и садиться в ночной поезд на Эдинбург. Если он еще не ушел.

Навстречу все чаще стали попадаться компании тружеников метлы и мусора. Они проходили мимо молча, мягко огибая парочку, только стреляя исподлобья быстрыми блестящими взглядами.

Инстинктивно она прижалась ближе к спутнику и просунула ладонь под его теплый локоть.

– Я предлагаю двигаться к вокзалу, а по дороге методично стучаться во все дома.

Они свернули в темную аллею, которая вела прямо к городским воротам.

Дом белел в темноте, освещенный изнутри световым колодцем высокой лестницы. За стеклянными дверьми мелькнула фигура.

– У вас нет свободных комнат для двух человек?

Пожилой коренастый мужчина в светлой рубашке с расстегнутым воротом покрутил головой, но дверь не закрыл, словно колеблясь.

– Дело в том, что наш дом на реконструкции. Мы вообще не пускаем постояльцев, ну разве что одного-двух, из постоянных, а в комнатах жить нельзя.

Но они уже уцепились.

– Любая комната будет лучше, чем ночевать на улице, – твердо сказал Григорий.

– Но нам надо две, – не очень уверенно встряла девушка.

Мужчина постоял, раздумывая минуту, потом решительно повернулся и приглашающим жестом махнул им через плечо:

– Пойдемте, я вам покажу, что у меня есть, а вы уж сами решите, подходит вам или нет.

Половину мансарды занимали поставленные на попа матрасы, коробки неизвестно с чем и невскрытые банки краски, вследствие чего повернуться в комнатке не было никакой возможности. Однако также присутствовали большая застланная кровать и – боком к ней – узкий дермантиновый диванчик.

– Отличная комната! – воскликнул Григорий. – Вы нас спасли! Просто подобрали на улице! Сколько мы вам должны?

– Я сейчас спущусь вниз и принесу ключи и полотенца, – уклончиво ответил спаситель. – Душ за соседней дверью, имейте только в виду, что напротив вас, в восьмом номере, живет постоялец.

Приняв у счастливой парочки пятьдесят фунтов, он оживился и, ловко застилая диванчик, словоохотливо рассказал, что сам родом из Ирландии, моряк («Просто морской день сегодня», – переглянулись они), женился на вдове, хозяйке дома, бизнес идет хорошо, а русских он любит, плавал во Владивосток, в Санкт-Петербург, давно, правда, уж и не помнит, в каком году…

Он иссяк, слегка переваливаясь на ходу, сдвинул к окну коробки и бесшумно прикрыл за собой дверь.

– Давайте представим, что мы в купе спального вагона. Я выйду в ванную, а вы в это время укладывайтесь.

Когда Мария вернулась, умывшись холодной водой из левого краника, которую так и не смогла смешать с кипятком, бьющим из правого, молодой человек уже лежал на своем диванчике, укрывшись с головой и отвернувшись к стене.

– А где здесь гасится свет?

– Там, над раковиной, надо дернуть за веревочку.

Мария дернула за веревочку и забралась под одеяло. Дом скрипел, шуршал, шелестел чем-то и ухал где-то в самой глубине.

Вдруг на лестнице послышались шаги. Они приближались, неровные и нетвердые, словно нога не сразу находила следующую ступеньку. Мария приподняла голову. Со стороны диванчика не раздавалось ни звука, словно там никого и не было. Наконец, шаги остановились у двери.

«А ведь я не закрыла замок, – ахнула она и подумала: – Пора визжать».

Забрякал ключ, послышался звук мягко поддавшейся двери и щелк замка в восьмом номере.

Мария откинулась на подушку и вздохнула – Бог весть почему.

Утром она проснулась по московскому времени. За окном было серо, а в доме тихо. Она приникла к окну, пытаясь разглядеть, льет ли дождь или это так дрожит воздух сквозь неровное стекло.

– Что ты там высматриваешь?

– Хочу понять, идет ли дождь.

Григорий резким движением нажал ручку, распахнул на себя раму и, подавшись вперед, вытянул руку – ладонью вверх.

– Моросит.

Он постоял, разглядывая влажные черепичные крыши, и, вдруг оживившись, обернулся к ней:

– Слушай, город ведь совсем пустой! Какие снимки получатся! Пойдем скорее отсюда!

Они сбежали по лестнице вниз и остановились у маленького столика при входе. Под зеркалом с подзеркальником, в котором стояла необожженная свеча, рядом с распахнутой книгой лежал круглый серебряный звонок.

– Помнишь, – Мария потянула руку к кнопке, – моряк просил утром позвонить и оставить ключ.

За стеклянной дверью, отделяющей гостевую часть дома от хозяйской, была видна еще одна лестница, покрытая зеленым ковром.

Сначала они услышали, как где-то наверху задребезжал звонок, потом открылась дверь и по ступенькам, держась за перила жилистой рукой, спустилась старая дама в пеньюаре и чепце на неубранных седых волосах.

– Что вам угодно? – сухо и неприветливо спросила она.

– Мы хотели оставить вам ключ и еще раз поблагодарить вашего мужа.

– Кто вы? Какого мужа?! – отпрянув назад, вскричала дама.

– Я так и думал, – рассмеялся Григорий, – этот парень из восьмого номера неплохо заработал на нас!

– Понимаете, – вежливо разъяснила Мария, делая руками успокаивающие пассы. – Вчера поздно вечером нас впустил мужчина, который сказал, что есть свободная комната. Нам не могло прийти в голову, что он – постоялец.

Лицо дамы затряслось, и, словно стараясь удержать дрожь, она схватила рукой длинный подбородок:

– В восьмом номере никто не живет! У нас вообще никто не живет! Дом на ремонте!

– Постойте, – вмешался с отменной любезностью Григорий. – Этот джентльмен сказал нам, что он ирландский моряк, он и правда так и выглядел: рыжеватые короткие усы, белая незастегнутая рубашка, цепочка со свистком на шее…

Мария открыла рот, пораженная его наблюдательностью, а дама вдруг покачнулась и медленно, как груда белья, осела на ступеньки.

– О’Брайан. Это опять он. Я надеялась, что он после ремонта уберется, дважды его рундук проклятый с чердака выносила, а он опять за свое!

– Гриша! – закричала девушка. – Ты что-нибудь понимаешь? Гриша, ты где?

Фитилек свечки в подзеркальнике, почти не видный в бледном утреннем свете, вдруг вспыхнул красным фазаньим огнем и погас.

Припав плечом к перилам лестницы, старуха в громадном чепце рвала платок корявыми пальцами и бормотала что-то про черный парус, петлю на рее и золотую цепочку в кружевном вороте белой рубахи.

А пустая улица, на которой стояла, озираясь по сторонам, ошеломленная путешественница, – совершенно пустая улица упиралась трубами в мокрое небо и пахла утренним кофе, ранней опавшей листвой и так и не зажженным порохом.

В кэбе полутьма. Лицо освещали мелькающие за окном уличные огни.

Бледные полосы скользили, поочередно показывая в неживом свете острый профиль, поднятый воротник, отвороты тяжелого, как шинель, пальто, переплетенные пальцы и снова профиль, плечо, воротник. У него была такая странная манера – вдруг замереть и сидеть недвижимо, словно обдумывая какую-то важную мысль, и вид его при этом был так значителен, что Анна терялась и замолкала сама, ожидая, когда он решит что-то для себя и снова заметит ее, сидящую рядом.

«Если бы я умела рисовать, – думала она, – я бы сделала его своим натурщиком. Усадить в кресло, накинуть на плечи плащ, нет, тогу, нет, дать в руки трость, и пусть он положит ладони, одну наперекрест другой, на серебряный набалдашник в виде львиной головы».

Она откинула назад голову, как будто проверяя дистанцию между кистью и любимым лицом.

«Или нет, по-другому: спустить на запястье кружева цвета слоновой кости, а на лоб натянуть низко, до самых бровей, шляпу с белым страусиным пером. Двигать, менять позы, тормошить и смотреть, смотреть безнаказанно, без удивленно поднятой брови и вопросительного взгляда: “Что?”»

– Помнишь, – спросила Анна, – мы летом собирались в «Глобусе» смотреть Генриха Пятого?

– Помню, – ответил Антон, – мы тогда не достали билетов.

– А сейчас его ставят в «Аполло». Опять, однако, загвоздка: поскольку пьеса длинная, они начинают спектакль в два часа дня. Ты не можешь завтра пораньше освободиться?

– Ах нет. – Строгая бровь изгибается вверх, а губы кривятся, как у настоящего лондонского хлыща. – Вот если бы еще Первый – тогда ладно, а то всего лишь какой-то Пятый.

Антон рассмеялся, но, кося в сторону спутницы карим глазом, понял без комментариев: шутка не удалась.

Она деланно улыбнулась: многолетняя привычка не выдавать разочарования перед мужчинами и детьми. Улыбнулась, посмотрела в окно на бегущий мимо Лондон. Поправила беретик на коротких волнистых волосах.

«Чем я недовольна? – думала Анна. – Он должен менять мгновенно планы по любому моему капризу? Нет, он вообще ничего не должен. Да и вправду, почему нам обязательно каждый вечер ходить в театр?» Можно, как обычно, встретиться после работы, после его работы, она-то была совершенно свободна в те несколько дней, когда всеми правдами и неправдами ей удавалось прилететь в Лондон. Догулять, например, пешочком до Сохо, болтая и заглядываясь на вывески, а потом засесть в китайском ресторанчике, где в витринах качаются на крюках худые и смуглые утки. Или – еще лучше – забраться на высокие стулья у потертой стойки, потеснив двух джентльменов в широких расстегнутых пальто, не спеша выуживать из стакана с коктейлем мокрые апельсиновые дольки и смотреть, как падают на лоб длинные темные волосы, когда он склоняется над бокалом.

Кэб остановился у ярко освещенного входа в театр.

– Это «Олдвич», а нам надо в «Олд Вик». Водитель, видно, не дослышал.

Это Анна произнесла вслух, а про себя сердито добавила: «Антон, как и прежде, говорил с русской интонацией, проглатывая окончания слов».

Они растерянно потоптались на тротуаре. На билетах, которые Анна заказала в отеле, не был указан адрес театра, а обсуждать варианты – причем самый простой из них – снова остановить кеб, – ей не позволяло копившееся недовольство.

Немолодая англичанка, похожая на Маргарет Тэтчер всем, кроме дружелюбной улыбки, заметила явно затруднительное положение пары иностранцев:

– Я могу вам помочь? «Олд Вик»? О, да, вас привезли в неправильное место. А театр недалеко, на том берегу реки.

К мосту Ватерлоо они шли в полном молчании.

– Сердишься?

– Нисколько.

Игнорируя осторожно протянутый локоть, Анна поднялась по лестнице, ведущей с набережной на мост.

Рука скользила по перилам. По мокрой мостовой плыли крупные кленовые листья. У решеток листва собиралась в кучи и налипала на кованые прутья, словно билась пятипалыми ладошками в запертую калитку, и скапливалась у ступенек, которые вели к обнаженному берегу реки.

Гнев собирался у горла. Это она хорошо за собой знала. На неожиданном месте – и причины порой не найти очевидной – вдруг именно замолкала – и не добиться было от нее ни слова, ни объяснений, только угрюмый взгляд и тишина. Бывали случаи, признавалась Анна сама себе, как независимый наблюдатель за собственной персоной, когда она замолкала на несколько дней. Брат, например, привыкнуть к этим тихим ссорам не мог и так расстраивался, что ей же, им обиженной, приходилось его утешать.

– Знаешь что, – вдруг остановилась она посреди моста, – я и сегодня могу одна сходить в театр! Ты вовсе не обязан делать усилия, чтобы сопровождать меня повсюду! Можешь идти и заниматься своими важными делами!

Пройдя по инерции еще пару шагов, он остановился и, глядя ей в лицо, раздельно произнес:

– Я сегодня ничем не занят. У меня свободный вечер. Мы идем в театр.

Короткие предложения звучали так, будто он говорил с человеком, плохо владеющим русским.

Сунув руки в карманы куртки, Анна пожала плечами и двинулась дальше от мутной Темзы.

Прямо за станцией Ватерлоо, как и обещала добрая Тэтчер, белел театр. Издалека виднелись большие буквы на фасаде: «Гедда Габлер».

Пустой холл, разделенный бархатными канатиками, чтобы правильно выстраивать очередь, был похож на бассейн, готовый к заплыву.

– Ты не хочешь, чтобы я оставался?

– Это ты не хочешь идти со мной!

– Если бы я не хотел, меня бы здесь и не было.

– Ах вот как!

– Ну что случилось? Почему вдруг такая агрессия?

– Ты еще агрессии не видел!

– Когда увижу – скажу, что супер!

– Я что, уже и реагировать не имею права? Ты хочешь, чтобы я была с тобой искренней, – вот, я искренне реагирую. Я же не радио, чтобы меня можно было включать и выключать, когда тебе удобно.

– Это не реакция, а шантаж! Я не придумываю, я правда не могу нарушать порядок!

– Я последний человек, который будет требовать от тебя нарушать что угодно! Не в этом дело!

– А в чем? Что я не так сказал?

– Не знаю.

Анна внезапно устала. Он мгновенно уловил ее слабость и применил классический прием. Сначала лукаво блеснули глаза, потом улыбка побежала вниз, по мягким складкам, которые раскрывались ей навстречу так быстро и уместно, что дрогнули и, наконец, расплылись губы.

Не устояла, улыбнулась в ответ и она.

– Пойдем, выпьем что-нибудь, до начала еще целый час!

По витой лесенке они спустились в подвальчик.

– Тебе вина? А я, если ты, конечно, не возражаешь, – подчеркнуто спросил Антон, – выпил бы пива.

Расположившись в низких кожаных креслах, они смотрели, как у стойки бара постепенно скапливается публика.

– Интересно, – заметил он, потягивая пиво, – коренная англосаксонская порода отчетливо видна на мужских лицах. А вот у женщин все больше среднеевропейский вид. Каждая из них может одновременно быть и датчанкой, и немкой, и бельгийкой.

– Разная адаптивность?

– Простые ответы всегда самые правильные. Мужчинам нужно сразу отличать, где свой, где чужой. Внешность – как мундир со знаками отличия.

– Женщине и смотреть не надо, чтобы определиться. Говорят, хватает три секунды, чтобы тетенька по одному виду решила, подходит ей этот дяденька или нет.

– Я где-то читал, что женщина, только прикоснувшись к коже, может определить возраст.

Улыбаясь, он подвинул руку навстречу пальцам, которые уже любознательно тянулись к нему. Она прикоснулась к теплому запястью и склонила на бок голову, словно прислушиваясь к организму: «Шесть лет, не больше!»

– Что ты чувствовала, когда молчала? Обиду, одиночество?

Анна вошла в образ. Насупилась. Казалось, что рыжеватые волосы бросают на ее лицо легкий отсвет, а может и не волосы вовсе, а электрический свет придавал нахмуренному лбу, светленьким бровям и сжатым в стрелку губам бледный, золотистый колер. Все вернулось: мост Ватерлоо, высокая вода, темные машины блестят мокрыми боками.

– Я чувствовала, как будто тебя нет.

– Одиночество, – удовлетворенно констатировал он и откинулся на спинку кресла.

– А ты что чувствовал?

– Я думал, какая-то глупость происходит.

– Не уклоняйся, я про другое спросила.

– Другое, – согласился он и, подумав, засмеялся:

– Спокойствие. Я был уверен, что все как-то урегулируется.

– Спокойствие?! – возмущенно крикнула она. – Ты бы видел свою перекошенную физиономию! Ты и сейчас боишься!

– Чего же я боюсь?

– Наши отношения оказались сложнее, чем мы думали.

– Думали так, теперь по-другому. Сами отношения ведь не изменились? Ведь так? Не изменились? – спросил он с нажимом.

– Не изменились, – ответила она и испугалась.

Зазвенел звонок. Публика поднялась, торопливо допивая и доедая, и густо двинулась в зал.

– Отношения – это не то, что мы делаем. Они живут сами по себе, как отдельное от нас третье существо.

– Не знаю, не думал об этом.

В баре погас свет, как последний сигнал к началу спектакля. В темноте его лицо казалось большим и детским.

«Еще бы, – подумала она. – Ты никогда не был подвергнут любви. В этом весь ужас».

– Надо идти, – Антон со стуком поставил стакан и поднялся.

Сцена соответствовала той единственной фразе, которую Анна помнила с университетских лет: «Из окон лился свет». Молодая женщина в платье из белой парчи резко закидывала назад красивую голову с замысловатой прической, зло смеялась и стреляла из револьвера.

– Займитесь рисованием, – советовал стареющий резонер, а Гедду Габлер распирали неведомые в девятнадцатом веке желания.

– Что ты хочешь от него? – спрашивала честная фрау Теа, защищавшая свое право быть преданной. Право не быть собой. Гедда умыкала у нее не просто любовника, она забирала идеал и при этом не имела ничего, что могла бы этому идеалу предложить взамен нечеловеческой преданности.

– Я хочу распоряжаться его судьбой.

– Для этого у тебя есть муж, – со скандинавской прямолинейностью отвечала отвергнутая ради Гедды дама.

– Я хочу распоряжаться его судьбой, – повторила Анна. – Я своей-то распорядиться толком не умею.

Театральный сумрак сближал, и, даже не поворачивая головы, она чувствовала напряженное тепло, ровное волной заполняющее пространство между нею и его плечом. Она оторвала взгляд от сцены и взглянула на молодого человека, который сидел рядом с ней, сложив на груди руки.

– Тебе не скучно?

– Нет, нет, нисколько.

– А ты понимаешь текст? Здесь же вся прелесть в репликах. Я сама не все схватываю.

– Да что тут не понять? Старый муж, молодой неудачник и дамочка, которая пытается всеми манипулировать.

– Слабые всегда манипулируют. Они же не могут впрямую давить, как сильные. Давление ведь намного противнее, да?

– Давления я вообще не переношу, это всегда – как против шерсти.

– Пошли отсюда? На нас уже соседи шикают.

– Нет.

– Да.

– Ты точно хочешь уйти?

– Я помню, чем кончится. Она перестреляет полтруппы.

В дымном блеске светился ночной Лондон. Фонари вдоль моста Ватерлоо висели над темной рекой золотою дорожкой.

– Тебя проводить?

– Пожалуй, не стоит.

– Как хочешь, до завтра. Ах да, ты же завтра собралась на Генриха!

– Да ну его, этого Генриха! С ним они неприятности. Тем более что он всего лишь Пятый!

– Ну, созвонимся. – Мазнув по ее щеке модной небритостью, Антон быстро двинулся по переходу в сторону метро. Широкая спина мелькнула еще пару раз, освещенная фарами, и утонула в верткой уличной сутолоке.

Наглухо закрытые шторы превращали маленький гостиничный номер в коробочку. Анна скинула туфли и забралась с ногами на кровать, которая занимала столько места, что между нею и окном можно было пробраться только бочком.

«Эта история никогда не кончится», – думала она. Как ее сегодня подмывало сказать: «Да, уходи!» И вовсе не потому, что правда обиделась. Ей до зуда хотелось натянуть нить и проверить на крепость их двухлетнюю прерывистую связь. Рукой пощупать испуг. Что он будет делать? Уйдет с облегчением, оставив ей только имя в адресном списке между фотографом и печальным красавчиком с НТВ? Или обернет все в шутку, рассмеется, ухватит ускользающую нить и медленно притянет к себе? Покладистый, покорный в мелочах – куда пойти, где посидеть, в какой гостинице снять номер – он безошибочно вычислял каждую ее попытку проникнуть за очерченный круг. Темные глаза мгновенно теряли веселость и смотрели неподвижно и чуждо.

Как в плод прорваться сквозь кожуру, вгрызться в податливую мякоть, добраться до влажной сердцевины, до косточки, твердой и шершавой, – так хотелось ей докопаться до того, что на самом деле он думает, чувствует, прячет. И схватить, завладеть, не отпускать уже больше никогда, держать в крепком кулачке самую сущность его жизни. Пробовала не раз – и после каждого Ватерлоо жертв становилось больше, чем спасенных.

Больше они не встречались. Сталкивались, конечно, когда он вернулся в Москву, у общих друзей и в редакции, но все мельком, не глядя. Однажды даже оказались рядом в очереди в буфете. Антон нажал на кнопку кофейного автомата и налил кофе себе и ей. Обхватив пальцами горячие бока, он поставил бумажный стаканчик на поднос, и от клетчатого фланелевого рукава к ее руке потянулась знакомая волна напряженного тепла.

– Ну, привет, – он кивнул и быстро двинулся к выходу. Зеленая клетка еще мелькнула пару раз среди незнакомых людей и исчезла, смешалась с толпой.

А она осталась стоять, держа в руке горячий стакан, дымящийся, как револьвер.

Я не люблю и боюсь античности. Синяя книжка Куна с золотыми фигурками греческих богов на обложке не предвещала нисколько той тяжести, которую я ощутила, ночуя в квартирке у друзей на Кипре, вблизи развалин амфитеатра. По Греции я чаще всего путешествую в надежном окружении людей воцерковленных, перемещаясь из храма в храм. Но даже и при такой защите всегда чую, что язычество здесь близко к поверхности, будто затаилось и ждет. И не надо заблуждаться, глядя на притихших в музеях мраморных красавцев с лукавыми улыбками: идолы – они и в Ватикане идолы.

Мой отец, выйдя в отставку, увлекся подводной археологией. Как-то в разговоре он упомянул, что новгородские энтузиасты собрались поднять со дна Ильменя сброшенного туда во времена Крещения Перуна и приглашают его присоединиться к экспедиции. Вот я тогда поняла, что значит выражение «темная стена страха». Именно стена, заглянуть за которую отказывается все твое существо.

– Даже не думай, – замахала я руками, – даже не подходи и никак этого дела не касайся!

Всегда какая-то странность происходит со мной в Греции, даже если далека я от античных развалин, даже если и живу прямо напротив Афона.

В общем, приснился мне сон. Удивительного тут ничего нет, сны я вижу сюжетные, по детализации и количеству вовлеченных персонажей вполне сопоставимые с сериалом. Странность этого сна заключалось в том, что меня в нем не было ни в какой роли. Чисто как требовала моя наставница Наташа Соколовская, когда читала наброски романа: оторви от себя, перестань писать от первого лица, пусть это будет другой человек, увидишь, как тебе станет легче раскручивать характер.

Может, это я во сне тренируюсь? Но почему так банально? Для пробы пера?

Вот такой, короче, сюжет.

Герой и героиня знакомятся на пляже, флиртуют, бродят вечером по набережной вдоль Эгейского моря, пьют белое вино за столиком под тростниковым зонтом. Молодой человек напорист, дама отшучивается. Темнеет неожиданно, вместе с дневным светом исчезает духота, народ разбредается по ресторанам, и становится слышен прибой. Они болтают о гостиничных нравах, о легкости местных вин, о завидной безалаберности греков. Русские инвективы, подхваченные ею в университете, смешат и разбавляют его заученный греческий. Он только приехал из Афин, какие-то дела, она путешествует одна, любительница античных красот и дайвинга. Он загорел ровным красноватым колером, белая майка с абстрактным рисунком, длинные мокрые волосы. Она говорит все быстрее и быстрее, не оставляя пауз и избегая глаз. Сарафан, купленный в местной лавке, балахонистый и невесомый, чуть раздувает на спине вечерний бриз. Рука теребит шнурок с аляповатой головой Медузы Горгоны.

По влажной кромке моря бегут три мальчика. Фигурки цвета темной охры двигаются друг другу в затылок, высоко и ровно, словно по команде, поднимая коленки. Кажется, что они бегут вокруг амфоры.

– Забавный кулон!

– Не поверите, нашла на берегу. Наверное, кто-то забыл или оборвалась веревочка. Я прилетела поздно вечером и сразу спустилась к морю, едва забросив чемодан в номер. Присела на сухой валун у воды и с час, наверное, так и провела: не могла надышаться, насмотреться, наслушаться. Собралась совсем уходить, смотрю, на песке, там, где волна выталкивает водоросли, блестит камень – мне так показалось, что это камень. Я наклонилась, и он скользнул мне в ладошку. Я прицепила шнурок и вот ношу не снимая. Что-то в ней есть особенно греческое. Я всем говорю, что Горгона – моя покровительница. Отпугивает от меня и неприятности, и тех, кто на них тянет. – Она закончила кокетливо, намекая, что ей понятно, куда ведут его уклончивые разговоры.

Имитируя интерес, он протянул руку и покрутил в быстрых пальцах кулон, как бы случайно коснувшись белой полоски, на которой заканчивалось золотистое пространство. На круглом щитке небрежно и сильно было вырезано чуть удлиненное лицо со смазанными чертами, окруженное витыми, похожими скорее на руки, чем на змей, волосами.

– Античные боги распроданы на сувениры, – усмехнулся он, откинувшись на спинку веревочного кресла. – Геракл разносит по пляжу пончики, Афродита прислуживает в таверне, а кентавры бастуют.

Она молчала, повернув к нему прямой классический профиль. Официант расставил на столиках свечки, и огоньки колебались, отражаясь в опустевшем стеклянном кувшине.

– Эллада ушла в небытие. Теперь очередь за Грецией. Вон там, – он показал рукой на цепочку огней, дугой опоясывающих старую рыбачью пристань, – понастроят сетевых отелей, вместо пиний поставят пальмы в горшках, а водоросли до последнего листочка пустят на детокс.

– Эллада? – Она повернулась и посмотрела в его смеющееся лицо зелеными, прозрачными, пожалуй, излишне, на его взгляд, накрашенными глазами: – О нет, она никуда не ушла. Она здесь, она гораздо ближе, чем вы думаете.

Медленно, цепляя слово за слово, они дошли до гостиницы. Маленькие двухэтажные виллы с продуваемыми балконами отделялись друг от друга деревьями, усыпанными цветами, как клумбы.

Он так и не понял, договорились они или нет. Свет в ее комнате горел неярко, будто включила она только ночничок у кровати. В дверном проеме на балконе пузырем билась штора. Он постоял, колеблясь, прислушиваясь к отдаленным людским голосам, стрекотанию цикад и мерным ударам прибоя. Коротко засмеялся и, опершись руками на перила, ловко вскочил на балкон. Отодвинув скользнувшую кольцами штору, он шагнул в полутемную комнату.

Прямо на него с противоположной стены смотрело темное лицо, и длинные блестящие пряди шевелились, как живые. Он окаменел.

– А я думала, вы не решитесь, – пропел откуда-то из угла женский голос, – что же вы замерли?

Щелкнул выключатель, и свет резанул глаза. Он зажмурился на секунду и, разжав ресницы, увидел свое побелевшее под давним загаром лицо, отраженное в круглом без рамы зеркале, и мокрые волосы, которые веером раздувал тянущий с моря сквозняк.

– Дурь какая-то, – молодой человек передернул плечами, отгоняя морок, и огляделся.

Простота обыкновенного гостиничного номера – поцарапанный журнальный столик, тарелка с общипанной виноградной кистью, полуразобранный чемодан, светлый сарафан, комком брошенный на кресло, – восстановила дух и вернула к цели. Кровать, узкую, как фелука, накрывала тень, но под туго натянутой простыней легко угадывался рельеф.

Ему вдруг стало душно. Душно и муторно, как бывает, когда в нос и горло попадает морская вода. Он даже почувствовал вкус ее, прижал ладонь к гортани, как бы помогая дыханию, и судорожно сглотнул.

Белая ткань съезжала вниз, словно кто-то тянул ее за другой конец, словно готов был этот кто-то явить миру блистательный милосский мрамор, но нет! Извиваясь, скользил, шевелился, сверкал змеиной чешуей черный клубок, и высвечивалось в сердцевине его удлиненное, жестокое, будто вырезанное на гипсе, лицо. Гадкий йодистый запах водорослей подкатил ко рту.

– Ну что же вы, что же, я жду, – брызгами летели слова, тянулись, манили бурые склизкие руки, и взгляд зеленых прозрачных глаз ударил ему в лицо, как прибой.

С высоты, например, с самолета, Халкидики похожи на трехпалую ладошку.

Три пальца: нарядная Кассандра, лесистая Ситония и благородный Афон. Наша деревня расположена на том краю Ситонии, который узкий пролив отделяет от полуострова, где обосновалась знаменитая монашеская республика. И хоть каждое утро, если, конечно, не проспал, выходи на балкон и любуйся, как солнце встает над Афоном.

Если заплыть далеко, так, чтобы вода доставала до шеи, то можно увидеть всю деревушку разом.

Золотистая дуга пляжа с цветастыми зонтиками и рядок белых домиков с плоскими крышами с двух концов ограничены утесами. Позади пансионов лежит единственная продольная улица с лавочками, тавернами и таким же строем домиков, только дешевле тех, что с видом на море. Параллельно улице несется автострада, за ней – несколько вилл, и все это огораживается круглой, как высокий испанский гребень, линией лесистых холмов.

Главная улица пересекается ручейком, который зимой течет с холмов в море, а летом пересыхает и служит межой между тихой частью деревушки и торговой, туристической.

Песок на пляже – золотой. Не метафора, нет. Рядом с Афоном обнаружили золотую жилу, и пирит – обманка, которая всегда сопровождает драгоценный металл, – рассыпан в здешнем песке, как крупа, взвесью стоит в прибрежной волне. Обманка, но очень красиво. В каком-то смысле все-таки получилась метафора.

На самом краю деревни высится красивый византийский храм, к которому жмутся одноэтажные оштукатуренные домики, крытые черепицей. Это и есть натуральная деревня, какой она была до туристического расцвета.

В кофейне на площади, где стекаются тесные поперечные улочки, я увидела панорамный снимок деревни в семидесятые годы. Храм, десяток домов с виноградниками, рыбачьи лодки, сети…

Вся эта белоснежная туристическая красота построена уже в новейшую историю, на гранты Евросоюза.

С позапрошлого года, когда мы впервые оказались в этом местечке, многое изменилось. Там, где была булочная, теперь подают кофе, таверны, где столики стояли прямо на траве, дотянулись прямо до пляжа, и даже в нашем пансионе обновили винтовую лестницу.

Признаться, боялась увидеть следы экономии и упадка, – ничего подобного! В лавочках не протолкнуться, вечером в ресторане не найти свободного места, а променад, который прежде заканчивался у сухой речушки, теперь дотянулся до края деревни.

– Как бизнес? – спросила я хозяина нашего пансиона.

Лицо Кристоса, всегда сияющее навстречу постояльцу, мгновенно приняло печальное выражение.

Повернувшись спиной к переполненному дому, где мы, кстати, свою комнату бронировали с января, он покрутил в воздухе руками и вздохнул:

– Ни шатко ни валко.

– Кристос, – рассмеялась я, – мне иногда кажется, что вы, греки, дурите всю Европу.

Кристос приглашающе махнул рукой, и мы сели за белый столик под виноградной лозой.

– Понимаешь, – сказал он, разливая нам по стаканчикам холодную рецину, – есть две Греции. Деревенская Греция и городская.

Сам Кристос горожанин. На деньги, которые он зарабатывает летом, его дочка зимой учится в балетной школе. Седая шевелюра, очки на решительном носу, а руки, которые лежат сейчас на столе прямо перед моими глазами, – загорелые крепкие руки крестьянина.

Мы потягивали вино, которое отдавало сосновыми иголками, и рассуждали о том, что деревня живет летним трудом, об урожае оливок, о сложностях с визой, которые мешают потоку русских туристов, о волнениях в Египте, которые неплохо отразились на местном туризме.

С мая по октябрь все побережье превращается в большой отель, который потребляет оливковое масло, вино, арбузы, кукурузу, труд и время.

А зимой деревушка пустеет, даже покушать не найти. Все переселяются в города.

И занимаются политикой. Новые гранты выбивают.

Хитроумные греки.

Серебряный юбилей подкрался незаметно. Снять помпезный ресторан и пригласить родственников? Сидеть во главе стола, слушать торжественные тосты и чувствовать себя солидными, серьезными и пожилыми? Ну нет! Сбежать от всех, прихватив дочку, и отправиться в путешествие, туда, где море, оливковая тень и вечная молодость!

Столичная сутолока подождет. Прямо из аэропорта мы едем на Афинскую Ривьеру: по здешним понятиям – пригород, а по московским – 20 минут на такси – почти центр. Приехали – точно и нет Афин. Высокая коробка отеля «Аполлон» на берегу моря, желтый песочный пояс, вдоль которого, как белые зубы в рекламе стоматологии, плотным рядом тянутся дома с террасами; ленивые лежаки сгрудились у бассейна, легкие столики у стойки бара и мерный стук игры в крокет с пляжа.

В путешествии главное – не спешить.

Морская таверна прямо на берегу, легкий ветерок и греческий салат. О, это не то жалкое подобие из бледных помидоров и твердых, как орешки, оливок, что подают в московских ресторанах! Настоящий греческий салат выкладывают слоями: тугие овощи, блестящие маслины и сверху – ломтик белоснежной феты, по которой струится золотая полоска оливкового масла.

Кстати, о сыре фета. Заглянув как-то в продуктовую лавку, мы попросили продавца отрезать кусок сыра.

– Какого сыра? – переспросил тот.

– Фета! – довольно ясно объяснили мы. Но не тут-то было. Битых десять минут мы размахивали руками, привлекали на помощь других покупателей, тыкали пальцами в витрину, но продавец упорно повторял, как попугай: «Какого? какого?», пока, наконец, мы не сообразили, что за спиной у терпеливого грека стояли ванночки с десятью сортами знаменитого сыра!

Подбадриваемые самым молодым участником путешествия, мы, наконец, вылезли из-за стола, вызвали такси и влились в поток машин, мотороллеров и туристических автобусов.

Скала, на вершине которой замер Парфенон, возвышается над океаном городской жизни, поглядывая на нашу суету с высоты тысячелетий – величественно и снисходительно. Пройдя через древние мраморные ворота – Пропилеи, мы поднимаемся по широкой лестнице, поминутно останавливаясь, чтобы прочитать в путеводителе историю очередного шедевра. Античность, христианский мир, турецкие завоевания – все переплелось и слилось на священной горе в единый неповторимый ансамбль. Ареопаг, перед которым апостол Павел произнес свое знаменитое обращение к афинянам, театр Дионисия, где малоизвестные драматурги Еврипид и Софокл представляли взыскательной афинской публике первые произведения, пещера, где опальный философ Сократ, завершив трехдневную философскую беседу с учениками, выпил ядовитый напиток – цикуту…

Крутые ступеньки, слепит солнце, жара, – дорога к храму должна быть трудна, как заметил, кстати, Сократ – и вот взмыл перед нами апофеоз европейской цивилизации, замершая на лету птица, великий Парфенон.

Внизу, у подножия Акрополя, кишит и шевелится самый старый квартал города – Плака. Так и не осилив поход в Археологический музей, мы спускаемся через древнюю рыночную площадь – Агору – на современные торговые улочки.

Не знаю, как в Греции, но на Плаке есть все. Уличные кафе под низкими густолистыми деревьями, антикварные лавочки, где соседствуют зеленоватые монеты с профилем Александра и изысканные коралловые ожерелья, витрины роскошных магазинов с бесполезными шубами и прилавки, уставленные бутылками с оливковым маслом, грудами пахучих пакетиков с мылом, связками желтых пористых губок. Туристы щупают сандалики, прикидывают на себя легчайшие белые платья, добросовестно обнюхивают корзиночки со специями… Утонув ненадолго в сумеречной глубине маленького магазинчика, мама с дочкой в новых сарафанах вынырнули на солнечный свет, где их ждал заботливый отец семейства с высокими бумажными стаканчиками холодного кофе – фраппе.

Тщетно искали мы на беспечных афинских улочках следы кризиса. Пожалуй, только на площади Синтагма наблюдалось повышенное скопление полицейских. Но по-прежнему неизменно шагает у памятника Неизвестному Солдату президентский караул в плиссированных юбочках, высоко поднимая ноги в тапочках с красными помпончиками. А за стенами королевского дворца, возведенного здесь в девятнадцатом веке, бьется над антикризисными законами тревожная мысль парламентариев. Надеюсь, не без пользы.

Лавируя между мотороллерами, мы перебегаем улицу и ловим такси. И через полчаса бежим к морю, где нас ждут закат солнца, золотая дорожка у самых ног, вечерний бриз и октопусы-гриль!

Дорога бежит вдоль моря, вдоль белых домов с плоскими крышами и блестящими баками солнечных батарей, прорезает оливковую рощу и обматывает серпантином каменистые холмы с редкими суховатыми кустарниками. Внизу, словно на ожившей карте, видна короткая голубая полоска Коринфского канала, соединяющего два залива – Саронический и Коринфский. Городок жмется к берегу, тычутся носами в гавань Коринфа катера и яхты.

Строго следуя правилу – не спешить, мы усаживаемся в кофейне прямо возле автобусной остановки и, жмурясь на утреннем солнце, пьем из малюсеньких чашечек кофе по-гречески.

Пять километров и несколько тысячелетий отделяют современный город от древнего Коринфа.

Можно, конечно, взять такси, но мы люди упорные и этот путь в гору преодолеем пешком.

Бывалого туриста римскими развалинами не удивишь. Нет, наверное, места в Европе, где не ступала нога римского легионера и где по сей день не сохранились следы их строительного размаха. Амфитеатры с пологими ступеньками, колонны, чья стройность помогает воображению достроить мысленно изящный храм, обломки стены, свидетели величия, прячутся среди современных домов, одиноко царят на высоких и пустынных холмах… Древний Коринф сохранился целиком.

Как и многие старые города, за свою тысячелетнюю историю он пережил войны, разруху, возрождение и снова упадок. Наконец, в середине девятнадцатого века сильное землетрясение нанесло Коринфу непоправимый удар. Те жители, кто пережил катастрофу, покинули развалины и построили новый город на берегу моря. Улицы и дома древнего полиса на склоне горы засыпал песок, словно спе – циально сберегая для археологов. Семьдесят лет назад начались раскопки и продолжаются до сих пор.

Современному наблюдателю город-памятник предстает в том виде, который был создан римлянами и который был свидетелем проповеди святого Павла. Однако история его началась намного раньше. Древний греческий город стоял на стратегически важном месте, там, где узкий семиметровый перешеек соединял полуостров Пелопоннес с материком. Через Коринф проходили торговые пути из западного Средиземноморья в восточное. Экономя время, моряки обходили Саронический залив и волоком перетаскивали суда через этот перешеек, там, где ныне проложен канал. На знаменитых рынках Коринфа продавали арабский бальзам, финики, слоновую кость, вавилонские ковры, козий пух и рабов. Здесь изобрели гончарный круг и с помощью древнегреческих богов обжигали горшки. В столице мореплавания появился первый скоростной транспорт – парусники-триеры. За счет трех палуб, на каждой из которых работали гребцы, эти суда развивали практически крейсерскую скорость. Город богатой греческой знати, торговцев и ремесленников опередил по могуществу даже Афины.

Напоминают об этом величии колонны храма Аполлона и легенды. По этим улочкам бродил босой, в хитоне из грубого полотна Диоген и с фонарем в руках искал человека. На рыночной площади, где сегодня пробивается меж мраморных плит кустарник, стояла глиняная бочка, в которой философ предавался размышлениям, и здесь, у городских ворот, в кипарисовой роще состоялась его знаменитая встреча с Александром Македонским.

– Что я могу сделать для тебя? – спросил Диогена великий завоеватель.

– Отойди, пожалуйста, – попросил философ, – и не заслоняй мне солнца.

У развалин храма скользит ручеек. Быть может, здесь, склонившись над свежей струей, Диоген готовил свой скромный ужин, когда мимо проходил местный бизнесмен, Агриппа.

– Вот если бы ты умел водиться с тиранами, – нравоучительно заметил он Диогену, – не пришлось бы тебе мыть коренья.

– Вот если бы ты умел мыть коренья, Агриппа, – последовал ироничный ответ, – не пришлось бы тебе водиться с тиранами!

Однако тираны приходят, когда их и не зовут. Стройные колонны римских легионеров прошагали через всю Грецию, оставляя за собой руины. Пал и Коринф. На его месте император Юлий Цезарь построил новый город и превратил его в столицу завоеванной римской провинции.

Большой, с четко, по-римски спланированными улицами город открывается нам во всей своей целостности и сохранности. Не нужно даже особой фантазии, чтобы представить, как бурлила в нем жизнь.

Случалось нам видеть реконструированные художниками римские города, разглядывать геометрически чистые линии улиц и изумляться стройным пропорциям дорисованных зданий. Совсем другое дело, оказывается, ходить по сохранившемуся целиком городу, ощущать соразмерность его и гармонию всех частей: галереи, площади, термы. Трава вьется вокруг мраморных обломков, покрытые мелкими трещинами колонны храмов демонстрируют знаменитый коринфский орнамент, меж желтовато-белыми плитами улицы, ведущей в порт, пробиваются алые маки.

По этой дороге в Коринф пришел апостол Павел.

Он поселился в семье палаточных дел мастера, трудился с ним, зарабатывая хлеб насущный, и дарил жителям города хлеб духовный. Здесь основал верный ученик Спасителя христианскую церковь. Святой Павел нашел здесь и учеников, и гонителей. Проповедуя на рыночной площади, роскоши и легкомыслию портового города противопоставил он урок самоотречения и преданности. Через полтора года, уже оставив Коринф, апостол писал коринфянам послание, и именно к ним обратил он великие слова о трех главных чувствах – вере, надежде и любви: «…но любовь из них – больше».

А Коринф продолжал жить свей жизнью. Горожане построили новый порт, возвели за городской стеной храм Асклепия, а городской казначей, богатый и уважаемый всеми Эраст, за свой счет выложил мраморной плиткой пол в театре и, не удержавшись, подписал центральный квадрат: «Эраст» и поставил дату…

У ступенек амфитеатра, собравшись кругом, стоят польские туристы. Они приехали в Коринф из Эфеса по паломническому маршруту, который так и называется: по следам апостола Павла. Ксендз в белой сутане указывает на плитку с автографом Эраста и, раскрыв Библию, зачитывает строчку из послания Павла к коринфянам: «Передайте привет Эрасту, доброму человеку».

Склонившись, я срываю высунувшийся из-под обломка плиты мак и прячу меж страниц путеводителя.

Корабль на воздушной подушке доставил нас из порта Пирей на остров Эгина за полчаса. Издалека, с моря, все греческие острова выглядят одинаково: белые яхты в два ряда, круглые купола церквей, каменистые склоны, покрытые оливами, склонившиеся над водой пинии. Везде вас встретит нарядная набережная с зонтиками кафе и смуглыми островитянами, которые, прижимая отчаянно ладони к сердцу, будут уверять вас, что вид на их гавань – самый красивый в Европе.

Но сойдите на берег, пройдитесь по витым улочкам, заглядывая в окна лавочек с керамическими кувшинами, пригнув голову, проскочите под длинными серыми ногами гигантского морского гада, свисающего под вывеской «Кальмарная», вдохните аромат фисташковых садов – и вы больше никогда не спутаете Эгину ни с чем!

Собор святого Нектария стоит на самом высоком холме, возвышаясь над развалинами античного храма Афины-Афеи, розовой венецианской крепостью и тридцатью православными монастырями. Вместе с другими паломниками поднимаемся по длинной лестнице, любуясь кружевной резьбой по мрамору, украшающей фасад собора и балюстраду, и двигаемся еще выше, в женский монастырь, основанный в прошлом веке святым Нектарием. Сюда, к саркофагу, в котором почиет основатель обители, приходят те, кто нуждается в исцелении от тяжелых заболеваний и духовной поддержке. Присев на скамеечку возле источника, мы слушаем журчание воды и размышляем – каждый о своем.

Однако пора возвращаться в Афины. В роскошном отеле нас ждет столик, заказанный ради серебряного юбилея. Но так не хочется уезжать…

– Нам сейчас святой Нектарий подскажет, как лучше запомнить этот день, – задумчиво говорит дочка.

На краю дороги, ведущей из монастыря в гавань, глазами натыкаемся на фанерку, где от руки написано: «Tavern». Переглянувшись, мы сворачиваем на тропинку, которая упирается в огороженный деревянной изгородью апельсиновый сад. Несколько столиков расставлены между деревьями, важно прогуливаются гуси, и вьется ручек с цветными рыбками. Из двери выглядывает хозяин, ныряет внутрь и через минуту, не задавая вопросов, ставит на стол кувшин вина и корзинку с крупными ломтями белого хлеба. За ними следует миска с салатом, красные и золотые рыбешки, мидии, сыр, медовые пирожки… Белые лепестки падают на вышитую скатерть. Зачем нам шикарный ресторан в Афинах? Дочка, наш семейный фотограф, вытаскивает родителей из-за стола для торжественной съемки. Мы становимся на фоне апельсинового дерева, и я притягиваю к волосам ветку с белыми цветами. Флёр-д’оранж – что может быть романтичнее в серебряный юбилей!

Записки о паломничестве в Бари

Я люблю ездить в паломничества. В короткие, как, например, в древнюю деревенскую церквушку под Новгородом, в долгие – в таинственные пещеры Инкермана и почти недосягаемые горные монастыри Пелопоннеса, счастливо сочетая духовную пользу со страстью к истории и полным незнанием географии. Люблю путешествовать одна, произвольно меняя маршрут и пристраиваясь вдруг к группе тетушек с круглыми славянскими лицами и в люрексовых платках, семенящих за деловито шагающим молодым батюшкой, и, стоя в разноязыкой толпе, петь с ними акафист. Но интереснее всего и «пользительнее» паломничать с теми, кого любишь. Мне Бог дал, по великой милости своей, дружбу с воспитанницами приюта «Отрада» Черноостровского женского монастыря города Малоярославца. Не раз и не два присоединялась я к этой замечательной компании в их поездках.

Солнце еще не спустилось ниже первых этажей. В угловом кафе пьют капучино загорелые мужчины в оранжевых комбинезонах; у обувного магазина меланхолично машет веником ацтек, цветом лица не отличимый от своего товара; гуськом пробежали, уткнувшись в карты, японцы в разноцветных панамках; воздух тяжелеет, мешается с выхлопами уборочных машин, солнечный прямоугольник медленно наползает на витрины. Стрекочут мотоциклы. Официанты в красных рубашках и смоляных кудрях расстилают скатерти в пиццерии, ацтек из обувного магазина поднял жалюзи и открыл миру смуглые кожаные сандалии; проснулся короткохвостый пес, дремавший в мраморной нише вместе со своим бездомным хозяином; проехал на велосипеде белый воротничок с притороченным к колесу портфелем, просеменили сестрицы в белых крылатых платках; высыпали из подъезда, озираясь, молодые немцы в холщовых подштанниках и соломенных кепках, проплыла красавица-негритянка, из рюкзака, свисавшего с могучей шеи, похожий на Пушкина младенец косил блестящим глазом; ацтек безмолвно замер у входа. Прохожие несли упаковки с водой, толкали впереди себя тележки с чемоданами, кричали в мобильные телефоны: «pronto! prontо!»; бармен, стоя на пороге, орлиным взором оглядывал заполняющиеся столики; юная римлянка в голубой марлевой юбке, поколебавшись минуту, зашла в обувной магазин; запел колокол на Maria Maggiore. Вечный муравейник кипел, расплачивался, листал путеводители, перекликался, звенел, выгуливал собак, облизывал мороженное, курил на ходу, выпрашивал монету, закусывал, молился, хохотал – солнце накрыло город с головой, и наступил день.

Из названий римских отелей можно составить атлас мира, или нет: атлас мира рассыпался названиями римских гостиниц, – короче, наш назывался «Калифорния».

– Строимся! – скомандовала мать Серафима. Со скоростью сверхсрочников мы разобрались на пары и двинулись к автобусу: двадцать пять воспитанниц приюта, их воспитатели – сестры подмосковного монастыря, хормейстер Евгений Иванович и пристроившиеся к этой замечательной компании я и моя помощница Ира.

Первая остановка – храм святой Параскевы. Автобус паркуется за три квартала – по новым городским правилам приблизиться к римским святыням можно только пешим ходом, но нас не остановить! Тень мраморная колоннады, древний портик низко навис над входом… а вход закрыт. Снова в автобус – слева быстрый Тибр, белые шляпки тентов вдоль берега… Храм Святого Георгия Победоносца. У входа – нарядная толпа, цветы, охрана. Свадьба! В наших рядах оживление: головки склонились в кружок, беглый анализ наряда невесты, однако надо ждать… Палит солнце, матушка присела на мраморную скамью, малышня, которая обычно, даже если некуда бежать, просто подпрыгивает на месте, сварилась и притихла.

– Что-то мы не с того начали, – задумчиво говорит матушка, – поедем-ка сейчас в православный храм, помолимся, акафист споем, нам святая Екатерина и откроет дороги.

Островерхий пасхальный купол, блещет золотая маковка, высокая лестница с балюстрадой (как в Риме без лестницы!), родная речь – день всего не слышали, а кажется, как будто в прохладную волну окунулись.

Тяжело поднимаюсь, отстаю. Болит голова после перелета, после душной ночи. Второй год болит после неудачной зубной операции. Сажусь на стул у входа, на слабеньком сквознячке.

– Радуйся, ликующая со священными девами на Небеси. Радуйся, Екатерино, невесто Христова премудрая, – гулко доносится из храма, а у меня круги перед глазами и давит затылок.

Нетерпеливая ладошка теребит меня за рукав.

– Матушка сказала всем прикладываться! У них сегодня мощи святой Елены!

– Я посижу еще немного, боюсь, голова закружится.

– Матушка сказала, вам обязательно!

Матушкино слово – закон.

– Ну, тогда помогай!

Две крепкие ручки подхватывают меня под локоть…

Темный ковчежец спрятался в нише, воспаленный лоб чуть касается холодного края: «О святая Елена, не оставь…» Прохлада обтекает лицо, как летний дождь, я поднимаю голову, я легко поднимаю голову, озираюсь, как ребенок:

– Матушка, ушло, исчезло, как не было! Что же это такое!

– Редко вы, Лена, к причастию ходите, – матушка спуску не даст!

Автобус двигается, останавливается, мы выскакиваем на брусчатую мостовую, ныряем в живительную прохладу мраморных притворов, снова по местам.

– Посмотрите направо, дети, это Castel Sant’Angelo, – остановка, – а это тот самый колодец, – все свесились в колодец, – а вот здесь – видите развалины? – на этих ступеньках убили Цезаря…

«Ликует буйный Рим…» Белые кони влекут золотую колесницу по Via Sacra, Цезарь с кроваво-красным лицом поднял руку в триумфальном жесте… Сыплются розовые лепестки с галереи Золотого дворца, накрывая разнузданную толпу, и корчится над своими забавами Нерон… Бегут по сырому рву львы, разбрасывая пену… Освежаются беседой, опустив ноги в теплый бассейн, Каракалла и его гости… Ползает по полу, плача и собирая губкой кровь в свой скорбный кувшинчик дева Параскева, прилегла, словно навеки укрылась в катакомбах San Callisto, нежная Кикилия… Присел под хрустальной лестницей незнакомец в родительском доме, Алексей, человек Божий… «Камо грядеши?» – вопрошает Петр, и на пыльной Аппиевой дороге навеки отпечатываются следы… Бьет источник в зловонной Марментонской темнице, узники припали к ногам Павла… Сверкают на злом июльском солнце латы, качаются орлы на пиках – не легион, нет – сорок тысяч мучеников походным маршем двигаются в бессмертие… Уронил меч Максенций, и замерло войско императора, и поднял своего коня на дыбы Константин, и плывет над ними огненный крест…

и парит над нами огненный крест, и стоим мы, запрокинув головы, посреди толпы в Рафаэлевых станцах, и слышим глас трубный – «Сим победиши!»

Привал на Капиталийском холме. Волчица с острыми сосцами высунула язык: жара. Фотографируемся. Заткнув пальцем дырочку крана, пьем по очереди струйку из настенного фонтана, брызги летят, кропят и тут же высыхают на разгоряченных лицах, мелюзга (числом двое) собирает шишки у подножия корабельных пиний.

– Валера, ты что нос повесила? Устала?

– Нет, нисколечко! Я расстраиваюсь, что больше в Рим не попаду! Я в этом году школу закончила, надо из приюта уходить, а кто еще мне такие каникулы устроит!

– А какие у тебя дальше планы?

Валера оживляется:

– Я поступаю на регента в Духовное училище.

– Вот видишь, все не так безнадежно: выучишься, будешь руководить хором, а хороший хор всегда ездит на гастроли! А ты, Тася, куда после школы собираешься?

– А я пойду в десантное! – Мы с уважением смотрим на решительную Тасю и нисколько не сомневаемся, что ее туда обязательно примут.

– У нас уже пятеро в военное поступило, правда, только на переводчиков.

– Маша, а ты?

Маша опускает глазки и еле слышно пищит:

– Я жениха буду искать. В этом году у нас уже троих выдали – Альбину и Таню за семинаристов, Тоню за военного. Катя поехала в гости в Тюмень и там хорошего человека встретила!

– Строимся!

…Матушка достает флакончик: «Подойдите, Лена, я вас святой водой побрызгаю. Сразу легче станет идти». Даже девочки жмутся ближе к ограде, и только моя помощница Ирина бодрым шагом несет свой кругленький животик навстречу немилосердному солнцу. На нее даже жарко смотреть. Ира выросла и расцвела под молдавским солнышком. Когда спускается вечерний холодок, и мы, счастливые, высыпаем из отеля, чтобы вдохнуть свежего прохладного воздуха, она бежит за курткой.

…Наша Ира в интересном положении. Фотографию будущего младенца ей еще не показали, но она сердцем чует, что ножки-ручки и вкус – надеемся, хороший – у него уже есть. Пол пока не определяется, поэтому у Иры затруднения с именем.

– Если родится мальчик, – заводит она, – я назову его Климентом…

– …а если девочка – Климентиной, – хором подсказывают окружающие.

– Вечно вы смеетесь, – машет руками на нас Ира, – пользуетесь, что он пока ответить не может. Если девочка, я назову ее Варварой.

– А если мальчик, – ликуют окружающие, – Варваром!

Базилика святого Климента стоит на римской мостовой.

Придерживаясь рукой за железные перила, осторожно спускаемся по тяжелым каменным ступенькам с верхнего уровня на средний, со среднего – на нижний, пролет за пролетом, вниз, в глубь истории, на улицы Древнего Рима, еще один пролет – и нога опускается на неровно подогнанные темно-серые плиты I века от Рождества Христова, на мостовую, «сработанную еще рабами Рима».

Узкая улица похороненного под слоями эпох города, высокие стены кирпичных многоэтажек с пустыми черными окнами… сыро, чуть слышен шум реки, гул толпы у Колизея.

Два нубийца с факелами выбежали из-за углового дома: дорогу консулу Титу Флавию! Консул – важная птица, двоюродный брат самого императора Веспасиана. Прыскают в сторону мальчишки-водоносы, прижимаются к стене торговцы, менялы у монетного двора прибирают ближе к ногам мешочки с драгоценным профилем родственника великого консула. А великий консул благосклонно взирает с носилок на только что отстроенную после Нероновых пожаров улицу – процветает город! – и особенно на свой дом из белого туфа. Однако ни мозаики настенные с дельфинами, ни сверкающий струями фонтан в центре дворика с пиниями не рассеяли римлянина: был он задумчив, да, пожалуй, и озабочен. Верный человек при дворе епарха Мамертина донес ему на утреннем приеме клиентеллы, что градоначальник не только подозревает, что он, Тит Флавий, является тайным христианином, но и за верное знает, что в доме из белого туфа проводятся запрещенные встречи, и даже про то уже извещен, что богослужения в новом приобретении консула ведет епископ римский Климент.

Скрывать становилось все труднее и труднее. К преемнику Петра на Римском престоле народ стекался сотнями: и рабы, и горожане, и сановники.

– Сильно недовольны они, – горячо шептал Титу верный человек, – писцами, которых епископ, на семь частей Рим поделив, направил все гонения на христиан записывать.

Тит брезгливо отодвинулся, вытер забрызганное слюной ухо и про себя добавил: «Особенно имена гонителей».

Как скрыть, если на Форуме только об этом и говорят? На праздник Пасхи – Тит сам поставил раба-грека счет вести – четыреста двадцать четыре человека крестились. Грек клянется, что среди толпы видел даже племянников Траяна.

Над тем, как опростоволосился муж ревнивый и подозрительный, уже в Сенате смеются, через весь зал прямо кричали консулу сенаторы: «Не в твоем ли доме Сессиний ослеп?». Не в его. Но историю не только Тит – каждый гладиатор, каждая торговка рыбой на Траяновом рынке может рассказать.

Сессиний, между прочим, не последний в Риме человек, сановник, заметил, что жена его Феодора стала вечерами часто исчезать из дома – то ей к подружке понадобилось, то тетушку двоюродную навестить, то братец с войны вернулся. Сессиний, не будь дурак, решил за Феодорой проследить. Что же он обнаружил? Феодора, оказывается, ходит на тайные встречи христиан и вместе с двоюродной тетушкой, подружкой и вернувшимся с войны братцем вечерами слушает проповеди Римского епископа Климента. Сессиний разгневался, расшумелся, на увещевания куролесил еще больше. Буян в одночасье ослеп и оглох – не было у Климента, видно, другого способа заставить Сессиния замолчать. Так его, притихшего, слуги под руки домой и увели. Жалостливая Феодора расплакалась, Клименту в ноги кинулась: «Пожалей мужа, гневлив, но отходчив». Епископ, само собой, пожалел. Сам пришел к Сессинию в дом, простил его, наказание снял. И что же Сессиний? Едва глаза открыл – снова стал скандалить и безобразничать. Слуг поднял: «Тащите, сукины дети, Гозмари и Альбертель, тащите вон. Карвончелле, помогай сзади рычагом», – орет, злится и не понимает, почему все вокруг хохочут. А слуги-то вместо епископа обломок колоны тащат, прогибаются.

До сих пор весь Рим над Сессинием смеется…

Тит Флавий сошел с носилок и грузно опустился на скамью из каррарского мрамора у высокой корабельной пинии…

…Дымится на пылающем солнце гулкая грязная улица: пробирается виноторговец с высокой амфорой на плече, несет на палке привязанный за ремешки товар торговец сандалиями, волокут корзины с сушеными фигами старухи, замотанные в драные платки, высовывается курчавая головенка с двумя блестящими глазами из мешка, свисающего с могучей шеи красавицы-негритянки, катят телегу с камнями на соседнюю стройку загорелые рабы, вопят торговки рыбой, всучивая скользких угрей почтенным матронам, горят костры – у входов в жилые дома хозяйки варят в котлах похлебку, разливает оливковое масло по кувшинам сириец из угловой лавчонки, торопится лысый писец с длинными пергаментными трубками под мышкой, расталкивая толпу, спешат к Колизею ветераны-легионеры в кожаных доспехах, истошно орут зазывалы… Ведут по римской мостовой четвертого епископа римского Климента…

– И вот что повелел Великий Император Траян. – Эпарх развернул пергамент и поднял на Климента потяжелевший взгляд: – Либо ты, Климент, принесешь жертву нашим богам, либо быть тебе заточенным в пустынном месте Понта близ Херсонеса…

Замерла римская улица, затихли торговцы, замолчали солдаты. Тяжело Мамертину, жарко, нещадно жжет солнце слезящиеся глаза.

– Прошу тебя, Климент, оставь свои заблуждения, не хули почтенную Афродиту, не бесчесть Геркулеса – не раздражай римский народ. Мы же разум ные люди! Давай заколем барашка и разойдемся. Ну что тебе стоит?

– Жаль мне тебя, Мамертин, жаль тебя, эпарх, огорчения твоего жаль и слез твоих. Но сам подумай, как разумный человек: могу ли я приносить жертву идолам бесовским, когда известен мне свет правды?

Заплакал Мамертин, приказал слугам вывести в Остийскую гавань самый крепкий корабль, погрузить на него все, что в путешествии надобно, и удалился к себе в покои, и сидел там, повернувшись лицом к стене, чтобы не видеть, как сотни римлян потянулись в Остию, как снарядили галеры и как двинулись вереницей к Понтийскому морю вслед за Климентом в пустынное место близ Херсонеса…

…Низкий свод. Алтарь с престолом, окошки, выточенные из камня, неровные стены – своими руками вырубил первый храм на русской земле блаженный Климент. Здесь, в Инкерманских каменоломнях продолжал он свою проповедь, творил чудеса, исцелял, являл воду страждущим, крестил узников.

…Мчится по римской мостовой всадник Авфидиан, мимо курии, мимо Колизея, мимо дома из белого туфа – дома опального консула Тита Флавия. Долго будет скакать Авфидиан до Остийского порта, долго будет плыть Авфидиан по Понтийскому морю, долго будет терзать Авфидиан инкерманских христиан, долго будет смотреть с берега Авфидиан, как удаляется от края воды лодка, в которой рабы его везут блаженного Климента, привязав ему на шею железный якорь…

Дворик с корабельной пинией и звонким фонтаном, слой за слой, век за веком засыпали щебнем, песком, мелкой галькой, накрыли каменным сводом – и превратился дом из белого туфа в базилику с обширным нефом. Фривольных Флавиевых дельфинов сменили рыба, чаша и корабль…

Неспокойно Понтийское море, неспокойны и братья Кирилл с Мефодием; мечется суденышко по волнам, озабочены книжники невеселыми мыслями. Константинопольский патриарх Игнатий, к которому прибыли они, посланные императором Михаилом III, даже смотреть не стал на новую азбуку: «Как помыслить могли, – кипятился он, – Евангелие на варварском языке читать. Нет такого языка – славянский! Божественных слов только три наречия достойны – греческий, древнееврейский и золотая латынь».

Не пустынное уже, напротив, густозаселенное место Херсонес Таврический – четыре храма за городской стеной, один из них и вовсе четырехаспидный. Сотни монахов в Инкерманском монастыре подвизаются. Сам не радостен, встречает моравских братьев епископ таврический Георгий: «Восемь веков, по словам святого Климента, в день его имени расступались понтийские волны. С песнопениями и хоругвями шли паломники по морскому дну, водорослями и ракушками покрытому, разбивали шатры и возносили славу у мраморного гроба, в нетленности хранившего святые мощи. И вот уже пятьдесят лет как сокрыты под водяным спудом и железный якорь, и гробница, ангельскими руками возведенная. Всем миром сегодня вечером двинемся ко брегу, будем в грехах каяться и умолять прощения».

Взошли вместе с епископом Георгием на корабль Кирилл с Мефодием. Поплыли они к тому месту, где являл свои чудеса святой великомученик.

Полный день епископ и бывшие с ним молились, стоя на корабле. Не дрогнуло Понтийское море. Как стемнело, Георгий поднялся, ни слова не говоря; отвернув поникшую голову, махнул рукой капитану: возвращаемся. Корабль повернул к берегу. Небывало светлая луна поднялась над теплыми водами и бросила дрожащую серебристую дорожку под ноги Кириллу. В ясном, почти дневном свете увидел он, охваченный восторгом, как над волнами показалась сначала глава, а потом и все нетленное тело великого святого…

Скачет по Апиевой дороге всадник, бьет солнце в затылок, лицо в пыльных подтеках, конь взмылен. «Кто таков? Что в Рим несешь?» – кричит стража у городских ворот. «Весть несу Адриану, Папе Римскому! Корабль к Остийской гавани пристал, братья-книжники из хождения вернулись, мощи святого Климента в Рим везут!..»

Крестный ход от San Giovanni in Laterano движется к воротам, чтобы у городской стены встретить Кирилла и Мефодия и принять благоговейно драгоценный груз.

Со святым покровительством великомученика Климента принесли создатели славянской письменности папе Адриану богослужебные книги, написанные новой грамматикой, и свершилось чудо – папа Адриан на такой радости дал свое благословение. В базилике Святого Климента впервые прозвучала служба на славянском языке.

…Опираясь на железные перила, подымаемся вверх, оставляя за собой первый век, четвертый, восьмой, двенадцатый… Солнечный свет прямоугольником лежит перед алтарем, тяжелый мраморный саркофаг накрыт серебряным покровом с золотым якорем. Над головой мозаично-изумрудные золотые ветви Древа жизни. Направо – славянский придел.

– Дети, – продолжает рассказ матушка, – здесь с восьмого века хранятся святые мощи основателя славянской письменности Кирилла. Давайте вспомним Акафист.

Тихо льется славянское песнопение: «Радуйтеся, всем грешным пред Богом блазии заступницы; Радуйтеся, душ наших от лести сатанинския защитницы. Радуйтеся, Мефодие и Кирилле, язык Словенских апостоли и богомудрии учителие».

– На одном метре этой земли больше жизни, чем в ином городе, – сказала я, глядя на мальчишек в кипах, которые гоняли мяч на тротуаре, у стены, сложенной из выпуклых камней. Табличка, написанная от руки на английском, русском и иврите, уведомляла, что за этой кладкой пыльного цвета томился апостол Петр.

– Причем так же и в глубину, если копнуть, – ответил Сережа Чапнин, подумал, остановился на секунду и посмотрел на небо: – А уж если взглянуть наверх…

Мы ускорили шаг, чтобы не отстать от коллектива.

Иерусалимов не счесть. Горластый восточный базар, обнесенный средневековой стеной. Белый западный полис с модными магазинами. Прифронтовой участок с блокпостами и черноглазыми красавицами с автоматами в нежных руках. Памятник основателям в виде цветущего сада, где к каждому деревцу, к каждому кустику благоуханному подведен шланг с живительной водой. Нищий арабский пригород с кофейнями, где смуглые молодые люди курят за низкими столиками, вытянув ноги. Осуществленная мечта эмигрантов с бойкими людьми, болтающими на смеси русского с ивритом.

Город церквей с Русской Свечой, как зовут здесь самую высокую колокольню, мечетями, откуда несется таинственный крик муэдзина, аккуратными греческими храмами и могучими строениями крестоносцев.

И он – Небесный Град.

Чтобы увидеть его, вовсе не надо включать воображение. Он тут, рядом, прямо перед тобой, к нему можно прикоснуться рукою.

Простота и ясность его присутствия так сильна, что, ошеломленный, ты понимаешь вдруг, что всего этого множества городов на самом деле нет, именно оно, это множество, и есть плод твоей фантазии, а на самом деле настоящий только он – Небесный Град.

Скажите, что может чувствовать человек, которому экскурсовод, сидящий на первом сидении автобуса, повернувшись, говорит в микрофон:

– Посмотрите направо. Там Геенна огненная. А налево, обратите внимание, – долина Иософата. Видите кладбище? Очень дорогие места. Ведь именно те, кто там похоронен, восстанут первыми, когда наступит час Страшного суда.

Не знаю, как другим, но мне было бы непосильно путешествовать одной. Но я и не одна.

Наша экспедиция разместилась в четырех автобусах. Прихожане, священники Нижегородской епархии и сам владыка Георгий, с проседью в черной бороде. Мы с моей дочкой Анютой и другие москвичи, например, Сергей Чапнин, на правах гостей.

Я в Иерусалиме второй раз. Впервые сподобилась побывать здесь вместе с матушкой игуменьей и сестрами любимого моего Черноостровского монастыря, что стоит в городе славном Малоярославце. Ох и крутило меня тогда. Главное, никак не могла смириться.

– Ну почему, – кричала я мужу (а кому еще могу я кричать?), – почему я, взрослая, самостоятельная тетка, должна подчиняться чужому капризу?

А дело обстояло так. Жили мы, матушкиными стараниями, в Горенском монастыре. Это довольно далеко от старого города, и, чтобы добраться до него, нужно было пользоваться такси. Пустяк, казалось бы? Но матушка, которая не впервые путешествовала по этой загадочной восточной стране, каждый раз вызванивала одного и того же знакомого таксиста. Тот, надо заметить, был страшным разгильдяем и непременно опаздывал, да не меньше чем на час, а то и полтора. И этот час, а то и полтора, нам приходилось кантоваться на мощеной площадке у ворот Горенского монастыря. Происходила вся эта история, между прочим, в самом что ни на есть августе. Представьте, как я кипятилась, причем во всех смыслах этого слова. Бог весть откуда матушка терпение брала, глядя на мою надутую физиономию. Наконец муж не выдержал моего напора и предложил один день провести, оторвавшись от группы. Матушка не возражала.

Выйдя из ворот, я демонстративно набрала номер такси по вызову. Машина появилась практически сразу. Мы сделали ручкой честно й компании и забрались в прохладный салон. Прытко, как школьник, сбежавший с урока, я выскочила из такси, едва машина остановилась у Яффских ворот. За мною, расплатившись, вылез и муж.

Я немедленно захотела пить, ватрушку и новую шляпу. Мы подошли к лавке, где два вертких парнишки давили в стеклянной колбе шершавые гранаты. Я взяла в руки стакан, полный венозно-красного сока, а муж рассеяно полез в карман. Потом в другой. В третий. Короче, кошелька не было. В нем, надо признаться, лежали, обращенные в наличность, все деньги на поездку, карточки и документы.

Мелочь на обратный путь в монастырь наскребли по карманам. Матушка только головой покачала, глядя на наши смиренные лица, с которыми явились мы под ее светлые очи. Вот такая история. Хоть в патерик записывай.

Но теперь-то я ученая.

Первым делом у меня перестал работать телефон.

– Это для того, – назидательно сказала дочка Аня, – чтобы ты сосредоточилась на паломничестве. (Сама-то, между прочим, вечерами торчала «Вконтакте».)

Потом один за другим начали развязываться узелки. Новые друзья, как бы между прочим, щелкали сгустившиеся перед отъездом проблемы.

Вот, например, я давно хочу, чтобы моя книжка появилась в Финляндии, и никак не могу найти издательство. Переживаю.

Сосед вынул из сумки журнал «Фома» и помахал в воздухе блестящей белой обложкой с красным пасхальным яичком:

– Как вы думаете, где мы эту красоту издаем? Правильно, в Хельсинки! Вот вернемся – сосватаем и вашу книжку.

Задумала я снять фильм про питерские храмы и их прихожан, но самой не справиться, нужен знающий консультант.

– Я сама найду тебе героев, – улыбаясь, предложила Наташа Родоманова.

Мне хорошо знаком ее голос. Моя мама, которая в силу возраста передвигается мало, в пасхальную ночь смотрит по телевизору службу из Петербурга. Я всегда остаюсь дома с мамой, и мы вместе слушаем, как Наташа ведет трансляцию из Казанского собора. Голос знаю, а саму ее, во плоти, увидела впервые. Плоть вполне под стать голосу – жаль, что во время трансляции ведущих не показывают.

– А это все для того, – поучает меня моя образованная дочь, – чтобы ты не суетилась, а во всем привыкала полагаться на волю Божью.

– Я вижу, как ты не суетишься со своим хвостом по философии.

– Мама, ну что ты все переводишь на пустяки!

– У меня самого, в смысле чудес и искушений, – Сергей деликатно уводит разговор от неприятной темы, – паломничество началось еще до отлета на Святую землю. Вечером схватился – нет паспорта. Три часа искал, уже почти отчаялся, нашел все-таки во внутреннем кармане куртки. Утром – продолжилось. Такси, которое с вечера заказали, не пришло. Якобы пробило колесо. Ждал, препирался с диспетчерами. Махнул рукой и поехал на своей. Еле-еле успел. Спасибо, отец Виталий сумел договориться, чтобы меня после окончания регистрации все-таки посадили на рейс.

Имена, сюжеты и ассоциации копошились в памяти и выпирали, как иголки в голове у Страшилы. Теперь им следовало воссоединиться со своим визуальным отражением. Словно бы я до сих пор знала только письменный английский и впервые должна была услышать звук живой речи и соединить оба внутри себя.

Я путешествовала по Англии, обходя последовательно средневековое королевство, римские отметины, след в след ступала за героями Диккенса. Устав, ночевала в случайных гостиницах под стук бильярда, замерзнув, грелась у очага в доме родителей Гая Фокса, проголодавшись, покупала на фунт кулечек чищеных ракушек на пирсе Брайтона. Пинта эля и йоркширский пудинг в таверне «Красный лев» – балки держат низкий потолок, и протертые скамьи твердо стоят на ногах.

Невиданная прежде роскошь живой истории. Прочность непрерванной жизни. Пространство, полное, как картина, на которой можно рассматривать каждую деталь, а можно отойти и окинуть взглядом целиком: башня на голубом небе, темные волны Темзы, и лев, и вздыбленный единорог.

Водитель изучил адрес, который высветился на экране телефона, и кивнул: но проблем. Судя по всему, это было любимое выражение из его небогатого английского лексикона. Довез, однако, быстро и безошибочно. Шустрый араб перехватил у него мой чемодан и занес в холл гостиницы, чистой, как прачечная. Сходство с прачечной увеличивали белые кафельные полы и китайцы, которые пытливо выясняли у портье маршрут. Процесс давался им непросто: луноликая мексиканка почти лежала грудью на стойке, чтобы дотянуться до карты, которую крепко, не выпуская из рук, держали китайцы, и переспрашивала по три раза каждое их слово.

На диванчике, нахохлившись, замерли два индейца. Их орлиные профили глядели строго в одну сторону. Во главе стойки возвышался красавец – сикх в черной чалме. Шевельнув роскошными бровями, он кивнул, слегка опустил подбородок и что-то произнес. Я не поняла, но присела за столик, ожидая, пока он расселит немолодую пару с тугими, как леска, седыми волосами.

Я огляделась. В холле было довольно оживленно: интеллигентный кореец в тяжелых очках рыскал в интернете, носильщики с томными арабскими глазами сноровисто двигали чемоданы на колесиках, тоненькая вьетнамка робко мыла пол.

«Мистер Твистер умер бы на месте», – подумала я.

Открылась дверь, и ввалилась группа курчавых, как Пушкин, подростков. Я поднялась и, двигаясь на опережение, быстро подошла к гордому, как утес, сикху.

– Мэм, – разборчиво произнес он и вручил ключ.

– Вай-фай? – лаконично спросила я.

– Но пароль, – он скрестил руки в отрицательном жесте.

Тот же шустрый парнишка занес мой чемодан в номер, вверх по лестнице, которая жала в плечах, я воткнула все, что надо заряжать, в розетки и заснула.

Утром, найдя ресторан по запаху пережаренного бекона, я спустилась в цокольный этаж. Официантки разливали кофе в круглые белые кофейники. Я с некоторым удовольствием отметила их милые европейские лица. Одна из них улыбнулась мне и отчетливо прошептала другой по-русски:

– Не забудь тетке счет за кофе отдельно втюхать, а то будет как в прошлый раз.

Я вернулась в номер, накинула дождевик и вышла на улицу.

Трехэтажные дома с белыми портиками, не размыкая рядов, тянулись до конца улицы. Из-за угла здания, на котором качалась вывеска «Лиса и пес», вывернул двухэтажный автобус. Налево краснела телефонная будка, а направо – зеленел Гайд-парк.

Я в Англии!

Английский язык – это вечное несбывшееся. Всю жизнь учу, начиная с садика, помню даже картинку, к которой надо было прикладывать карточки со словами, помню таинственное слово «шуге-бей-сен», о значении его я теперь, конечно, догадываюсь, но так и не применила ни разу.

Учила в школе: неправильные глаголы путались с правильными школьниками, которые рассказывали про папу с мамой, они работают на заводе и ходят в кино по вечерам, из сумятицы времен вырастал Биг-Бен, а с ним – одинаково сказочные Королева и Парламент.

– На Дальнем Востоке водится много диких зверей. – Экзаменатор в ужасе от моего произношения закатывает глаза к потолку, но пропускает в мир, где на меня наваливаются тысячи, десятки тысяч слов из газеты английских коммунистов «Morning star», которые надо перевести к утру с помощью словаря Миллера. Где она теперь, эта газетенка? Угасла вместе с рассветом капитализма в стране, где водится много диких идей?

Ан нет! Иду третьего дня по Блумсбери и вдруг на стенде у магазинчика с отталкивающим названием «Все о социализме» вижу знакомый логотип! Жив, курилка! Кто его теперь кормит?

Всю жизнь учу, путешествую, читаю, а английский язык по-прежнему ускользает от меня, как Фрези Грант, маня интонацией и дразня непереводимой игрой переведенных за руку слов.

Вот, например, я люблю магазин Хэрродс. Огромная египетская лестница с кофейно-молочными сфинксами, зеленые пакеты с золотыми буковками, анфилады с шуршащими вечерними платьями, роскошными драгоценностями и взволнованными женщинами.

Я люблю продуктовые залы. Выложенные, как на голландских натюрмортах, окорока и рыбу, мокрые раковины в осколках льда, горы шоколада, корзины с фруктами. Люблю забраться в самый угол устричного бара на высокий круглый стул и, цепляя серую скользкую сущность маленькой вилочкой, оглядывать все это изобилие удовлетворенным взором и думать: как много в мире еды!

Опытные люди говорят, что занозы, которые засели в нас с советских времен, так просто не вытащишь.

Еда – это оно и есть. Сколько, помню, ходило рассказов о том, как, впервые попав из СССР за границу, люди теряли сознание в супермаркетах от запаха и изобилия невиданных продуктов. Сама я, помню, впервые оказалась в Бостоне. Моя знакомая, прогуливая меня по городу, предложила выпить кофе в кофейном магазинчике. Мы зашли.

– Ты какой кофе предпочитаешь? – спросила она.

– Кофе, – ответила я.

До того я пробовала только один вид растворимого кофе – литовский. Он был расфасован в высокие металлические банки и отдавал чем-то кислым. Однажды моей подруге привезли с запада банку гранулированного кофе. Она собрала друзей, и мы вечер честно делили его по гранулам между всеми.

Короче, что значит – какой? Кофе.

– Выбирай, – американка показала рукой на стену, где в стеклянных колбочках стояло около ста сортов: колумбийский, бразильский, с шоколадом, с корицей… Да что вам рассказывать, теперь вы все это сами знаете.

Для петербуржцев это и вовсе больной вопрос. Мой дедушка, сколько помню его, никогда не расставался с маленьким полотняным мешочком, в котором он носил нарезанные кубиками сухари.

В той же Америке пришли в гости. Хозяева показывают мне огромный аквариум, где плавают рыбы непонятной, но, видно, ценной породы, размером с хорошего карася. Хозяева смотрят на меня с ожиданием, надо что-то сказать.

– Замечательные рыбы, – говорю я, – в случае блокады неделю продержаться можно!

Вот часто спрашивают меня московские друзья: отчего ваши питерские оказались такими жадными?

А может, поэтому? Может, действительно сидит в них не пережитый родителями страх голода? Ведь так и не изучили последствий медицинских длительного голодания. Опытные питерские врачи говорят, что у детей блокадников особые болезни…

Вот за что люблю Хэрродс. Торчишь, как на жердочке, на высоком стуле, смотришь на не сваренных еще раков, на длинные, как копья, багеты, на россыпи конфет и мандаринов и думаешь, ну почти как Скарлетт О’Хара: «Я никогда не буду голодать!»

Столик напротив меня. Спиной сидит девушка, лица не видно, только светлые распущенные волосы скользят по спине вверх-вниз с каждым кивком. Молодой человек смотрит прямо на меня. То есть смотрит он на девушку, но ко мне развернут полный анфас. Анфас симпатичный: тени от ресниц достигают почти кончика приплюснутого носа и шевелятся, как лапки. Парнишка говорит горячо, для убедительности налегая животом на край стола:

– Я буду снимать по фильму каждые два года! Забудьте про этот отстой! Только фэнтези!

Белобрысый затылок заинтересованно кивает.

– И все эти старомодные актеры… я соберу только тех, кто вообще ни разу не снимался, не подходил к их скучным студиям!

Он возбужденно взмахнул в воздухе вилкой. Спагетти развивались на ней, как флаг.

– А вы давно в Лондоне? – услышала я, наконец, девичий голосок.

– Второй день! – гордо ответил молодой человек и внимательно посмотрел на соседку: – А кстати, как вас зовут?

В Оксфорд мы приехали затемно и по делу. Я хотела посмотреть на птицу Додо. Единственный ее экземпляр, а именно головка (это не считая модели в натуральную величину, но она не настоящая), находится в музее Эшмолиан, где, кстати, ее увидел и превратил в литературный персонаж Льюис Кэрролл.

Музей мы нашли сразу, место, где должна находиться искомая птичка, – тоже, но саму ее, как оказалось, перенесли в какое-то другое место. Испытывая законное разочарование, мы обошли со всех сторон голубую модель и окончательно расстроились, увидев рядом надпись: «Вот здесь должен стоять фонарь Гая Фокса».

Вдруг мы заметили огромное полотнище, на котором был нарисован ярко-красный попугай величиной чуть ли не в два этажа. Надпись над птицей гласила: «200 year anniversary Edward Lear».

– Вот это удача! – порадовала я своего спутника. – Это тот самый Lear, художник-натуралист, который писал замечательные греческие пейзажи. Летом, когда я отдыхала на Корфу, мне попалась книга с его иллюстрациями и письмами, которые он писал, спасаясь на Ионических островах от сырого английского климата. Потом, гуляя по Корфу-таун, я обратила внимание, что там повсюду присутствуют копии с его изящных гравюр. А письма и дневники произвели на меня впечатление великолепной литературы.

Покружив по залам, полным античных статуй (одна из них – Октавиан Август – была даже раскрашена в яркие цвета), японского фарфора и кремниевых наконечников для стрел, мы поднялись на последний этаж.

Узкий проход в зал украшали рисунки какаду, летучих мышей и розовых фламинго. Сам зал – довольно небольшой – представлял публике не более сотни гравюр, набросков, акварелей и пару масляных холстов, по которым можно было проследить нелегкую биографию художника, которого астма и ностальгия разрывали между Лондоном и южными странами.

В центре зала стояли витрины, накрытые стеклом, и на них были выложены альбомы с его иллюстрациями и книги.

Подойдя к первой же витрине, я вперилась взглядом в открытую книгу и замерла, как пораженная громом!

Передо мной лежало одно из первых изданий «Филина и кошечки» – сборника лимериков Эдварда Лира. Тут до меня дошло, наконец, что Edward Lear, художник-натуралист, чьи гравюры я рассматривала на Корфу, и Эдуард Лир, поэт, чьи смешные и бессмысленные стишки в чудесном переводе Маршака я прекрасно знаю с детства – одно и то же лицо!

В оправдание себе могу только сказать, что лимерики я читала, конечно, в переводе, и в моей визуальной памяти имя автора запечатлилось в русском написании. Дневники и подписи к гравюрам попались мне в руки уже в оригинале, и английское имя не совпало в моей голове со своей русской версией.

Желая успокоить растрепанные чувства, мы зашли выпить горячего вина (mulled vine) в паб «Орел и дитя» (The Eagle & Child), где Толкиен (Tolkien) и Льюис (Lewis) по вторникам сочиняли ландшафты Средиземья и Нарнии – видимо, наперегонки. В Кроличьем зале (Rabbithall), где они обычно сиживали, мест не было.

Мы развернулись и поехали в London.

Про город Кентербери надо рассказывать, не придумывая. Там уже, во-первых, много чего придумано, начиная с поэта Джефри Чосера и его пилигримов, которых он еще в четырнадцатом веке заставил рассказывать случаи из жизни и верхом на осликах отправил в английскую литературу, а во-вторых, столько произошло, что только поспевай находить на карте меченные историей места.

Маленький населенный пункт на юге Англии построен был, как почти все в цивилизованном мире, римлянами. Знавал он хорошие времена и при норманнах, и при саксах, но расцвет и величие принес ему случай, которым гордиться нечего, а именно убийство Томаса Беккета.

В те далекие времена в большой силе была Римско-католическая церковь. Получив корону, Генрих Анжуйский, основатель династии Плантагенетов, обнаружил, что чуть ли не половина его владений, а именно: обильные монастырские земли, богатые соборы и даже юрисдикция над ними – ему, королю Англии, собственно, не принадлежит. Чтобы обойтись без конфликтов с Ватиканом, Генрих Второй на место архиепископа Кентерберийского назначает своего друга и сподвижника Томаса Беккета, августейшей рукой проведя его по карьере от монаха до самого главного церковного начальника за один день.

И вот тут происходит странная история. Во многих биографиях английских исторических персонажей я видела этот необычный поворот: получив власть, он принимает свой долг всерьез. Полно на полях английской истории алчных и жалких корыстолюбцев, конечно. Но ведут английскую историю именно люди, которые принимают свой долг всерьез.

Новый архиепископ выполняет то, что полагает своим долгом: защищает интересы католической церкви. Король Генрих собирает королевство, разоренное гражданской войной. Им бы договориться полюбовно, поделить и забыть, но нет, нашла коса на камень. Они ссорятся, мирятся, обмениваются гневными письмами и плащами, привлекают посредников, – тщетно, каждый стоит на своем. Наконец, раздраженный Генрих, повернувшись к свите, бросает зло: «Неужели никто не избавит меня от этого назойливого попа?»

Четыре рыцаря садятся на коней и скачут в Кентербери. Они тоже принимают свой долг всерьез.

Когда Беккета, упавшего на полу кафедрального собора с рассеченной мечом головой, подняли прибежавшие на шум монахи, то обнаружилось, что под рясой у архиепископа была надета власяница, вся кишевшая вшами. А по тем временам это был верный признак святости. Томаса канонизировали, а город превратился в место паломничества. Гостиницы, постоялые дворы, госпиталь, таверны, торговля, ремесло – все расцвело под наплывом средневекового туризма.

Говорят, история рассудит. Кто из двух упрямцев оказался прав? Генрих, который всю жизнь доказывал, что он не отдавал приказа об убийстве? Томас, так и не сумевший вернуть Англию Плантагенетов под власть Рима? На Европу опускается Варфоломеевская ночь, десятилетиями на континенте будут убивать друг друга за правильность прочтения догматов. Англия, за редкими, спорадическими приступами жестокости, – все-таки средневековье, как без этого, – вырулит без религиозной войны. Более того, она предоставит убежище гугенотам, пассионарность и предприимчивость которых оказались не востребованы на родине.

Может, вся страсть и упорство неподчинения излились в борьбе этих персонажей?

Два рыцаря бились в поединке на глазах всей Европы. Победитель получил страну, проигравший – славу, Англия – национальный характер.

В собор мы опоздали. Там началась служба, пасторы с белыми воротничками встали у входа в неф, вежливо приглашая желающих послушать музыку. Мы спустились в крипту с низкими арками, где когда-то стоял саркофаг. Само тело Томаса Беккета уже при другом Генрихе, Тюдоре, вытащили и выкинули, объявив святого предателем. Генрих Восьмой прошелся по Англии круто, сметая монастыри, церкви – все следы владычества католицизма. Теперь он был – глава англиканской церкви и защитник веры.

В крипте было сыро и гулко.

По лесенке мы поднялись в левый придел. Высокие витражи уходили так высоко к куполу, что разглядеть лица королей совершенно не удавалось. Дневной свет слабо сквозил сквозь голубые стекла.

Высоко поднятый, жесткий и остроугольный, как молния, висел меч. На полу большими буквами было выложено одно слово: Томас.

У нас бы сказали деликатно: для тех, кому за тридцать, а здесь нашу компанию назвали с англо-саксонской прямотой – сорок плюс. Тьютора назначили – тоже, между прочим, не девочка, а дама с терракотовым румянцем на бледных викторианских щеках, короткими волосами в тон и того же цвета короткими штанишками, Сара. В левой ноздре у Сары нашлепка в виде ступни. Под ее руководством мы должны получить небольшой, но культурный багаж, если кто уловил иронический посыл в этом словосочетании.

По-настоящему за тридцать чешской паре: профессор в очках и с бородкой, – такую бородку на советских карикатурах рисовали интеллигентам, глуповатым, рассеянным, но преданным каким-нибудь многоцветным пестикам, – и его супруга с коротким и редким ежиком, сквозь который нежно просвечивает чистенький кожный покров. Немолода и тетенька – шведский страховой агент, по чьему круглоскулому лицу, да и без лица даже, а только по боязливому взгляду и вжатой в плечи головке легко угадывается эмигрант. Чистенькая немка в брючках, обвисших позади пустым мешочком, оказалась библиотекаршей. Молчаливые испанцы прекрасны: Марго, крепкая, коренастая, со стянутыми вверх, в пучок, жесткими ореховыми волосами, и Карлос, с головой продолговатой, как ташкентская дыня, на которой мирно уживаются готический суровый профиль и мягкие петлистые уши.

Сицилиец сразу заслужил отдельного рассказа. Старомодный пиджак в широкую полоску, – а кто вообще сейчас носит пиджаки? – волосы зачесаны назад с шиком, каковой демонстрировали парни с рабочей окраины, когда еще были рабочие, лицо добропорядочное и мягкое, просто подушечка, как у главного мафиози из клана Сопрано. И притом говорит по-английски чуть ли не лучше нашей терракотовой начальницы, без ее бойкости, разумеется. В общем, по всем признакам заслан в Англию налаживать контакты с местной мафией (возможно, русской), а мы, которым за тридцать, используемся в качестве прикрытия.

На первый день занятий была намечена Британская библиотека. По дороге – а вели нас пешком – мы разбились на пары с той беззаботностью, которая всегда возникает у взрослых людей, оказавшихся в положении школьников.

– Кельн, – сказала библиотекарша, попав со мной в ногу, – это небольшой город на севере Германии.

– Да знаю я ваш Кельн, – ответила я, – там две недели назад тигр сбежал.

Жестом, который я, чтобы не вызвать ни у кого оскомину, не стану описывать, она поправила очки и тревожно посмотрела на меня сквозь стекла.

– Загрыз сотрудницу и сбежал. Там у вас весь зоопарк эвакуировали.

– Не может быть! – Допустить, что я над ней смеюсь, она не могла, скорее, подозревала, что я неправильно употребляю слово «тигр».

– Во всех газетах писали. Даже в российских!

Тут я не удержалась и добавила красок.

– Мы с друзьями как раз в этот момент ели мороженое перед вашим знаменитым собором. Тигр вырвался из клетки и помчался прямо на площадь. Доблестная полиция, проявляя массовый героизм, устроила пальбу прямо у нас под носом. Беглеца застрелили, а мороженое пришлось оставить недоеденным: как-то пропал аппетит!

Меня подмывало сказать, что тигр перед смертью слизнул мороженое, как бы на десерт, и мы не могли, видя приближающуюся полицию, отказать ему в последнем желании, но я посмотрела в честные арийские глаза – и сдержалась.

– Как же я могла пропустить, – пробормотала немка и на всякий случай отстала от меня на два шага.

Пятнадцать минут, за которые нас обещали доставить нас до места, незаметно превратились в тридцать, а через час мы сообразили, что заблудились. Последнее бледное место на Саре, а именно шея, покрылось терракотовыми пятнами.

– Сто раз ходила этой дорогой, как я могла сбиться, – причитала она, в третий раз сворачивая у одного и того же застекленного кафе. Я даже подумала было выпить чашечку кофе, пока они дадут еще пару кругов, но тут наш сицилиец достал из нагрудного кармана карту и занял руководящую позицию. Мы присели передохнуть на скамеечку. Страховщица, беспокоясь, видимо, что пропадает оплаченное время, сжала ладони коленями и завела со мной разговор.

– Я приехала в Лондон получить культурный опыт. Я специально выбрала именно эту группу, потому что мне как-то не хотелось сидеть рядом с молодыми.

– Тогда отсядьте, – предложила я.

Она испуганно отпрянула.

«Так я их всех отважу», – огорченно подумала я, и мы поволоклись дальше. На шестом круге сицилиец переломил себя и обратился к полиции.

Натуральный английский Бобби в высоком шлеме, а именно полная кудрявая девушка кофейного цвета, за какие-то две минуты доставил нас все к тому же кафе, на которое мы уже не могли смотреть без слез: это и был вход в Британскую библиотеку.

Собрав нас в кружок, Сара раздала листики с ключевыми словами и выражениями и начала культурную обработку.

После каждого вопроса немка делала шаг вперед и старательно пересказывала краткое содержание листика. Сицилиец изображал хорошего ученика, испанцы отмалчивались, а я не перебивала.

Наконец нас выстроили гуськом и повели на выставку. Зал, где располагались сокровища из британских книжных закромов, освещался слабо, но, видимо, не по недосмотру, а по задумке: лучи света направленно выхватывали из полумрака рукописи Оскара Уайльда и Эдварда Лира, первые издания Шекспира, карты мира, еще без Америки и почти без России.

Под стеклом, среди фотографий и документов, приколотый к черному бархату булавкой, как махаон, белел листок. На нем скорым крупным подчерком было написано: «Yesterday». Мы смущенно потоптались у нехитрых слов, которые исполняют в мире чаще, чем читают почти все, что сосредоточено в Британской библиотеке. Странное чувство возникало при виде этого листка: словно пришпилен был не он, а кусочек твоей собственной жизни, словно бы ты обнаружил меж Рубенсом и Гойей свой школьный дневник.

В этот момент мне позвонили. Я покинула зал на цыпочках и присела в холле на диванчик. Следом за мной вышла испанка с черными настырными глазами.

– Ноги гудят, – сказала она и вытянула вперед крепкие лодыжки. – Кофейку бы сейчас…

– Слушай, – встрепенулась я, – я знаю одно местечко за углом…

Джерома Клапку Джерома моя новая подруга, видно, не читала, но идею ухватила мгновенно. Засунув блокнот в сумочку, она встала и вдруг, словно колеблясь, показала пальцем в сторону выставочного зала: надо бы предупредить…

«Ну вот», – разочарованно подумала я – и ошиблась.

– Карлоса надо предупредить, – твердо закончила Марго.

«Наш человек», – радостно поправила я саму себя и закивала:

– Конечно, не бросать же Карлоса!

Минут через сорок, подкрепленные, мы вернулись на выставку.

– Я пойду первым, – сказал настоящий мужчина дон Карлос и заглянул в дверь, просвечивая ушами. Угол наклона тех частей тела, которые были обращены в нашу сторону, наглядно демонстрировал, что наши компаньоны все еще изучают рукописи в низких стеклянных витринах.

– Серьезные люди, – вздохнул испанец.

– Особенно Патрик, – добавила Марго. – Он буквально каждое слово за Сарой записывает!

Патрик, а странное, согласитесь, имя для сицилийца, действительно расположился неподалеку от нас на кожаном диванчике и, будто не замечая коловращения народа вокруг него, озабоченно водил ручкой в блокноте. Завидев нас, он поспешно прикрыл ладонью исписанный листок и встал во весь свой немаленький рост.

– Мне пора, – он кивнул так вежливо, что шевелюра, как занавес, упала на лоб, и скорым шагом направился к стеклянному выходу.

– Интересно, – протянула Марго, глядя на удаляющуюся прямую спину, – а что это он не забрал из гардероба плащ и шляпу?

Скажу по совести, от современного искусства, особенно после последних событий, меня тошнит. Да и раньше тошнило, но раньше меня о нем не заставляли говорить.

Пользуясь случаем, я решила устроить себе что-то вроде проверочного теста. В конце концов, если в Галерее Тейт не отличают шарлатана от художника, то где? Вот, думаю, посмотрю и, наконец, определюсь.

Сегодня Сара была не в штанишках, а в юбочке, но основному цвету не изменила.

Выстроив нас в ряд, она проверила, нет ли среди вверенного ей коллектива дальтоников, поправила произношение у тех, кто умудрился вставить слово, и задала сакраментальный вопрос:

– А как отличить искусство от не-искусства?

Немка сделала шаг вперед:

– Если оно производит впечатление – значит, искусство.

– Впечатление, влияние, резонанс! – немедленно расширила Сара ее словарный запас.

– А если на одних людей производит, а на других нет никакого резонанса? – ловко ввернул новое слово Патрик. Сегодня на нем была рубашка с большими манжетами.

– Даже если на одного производит – значит, оно! – чешский профессор дал современному искусству большую фору, все задумались и разошлись.

Мы с Марго и Карлосом выбрали тот этаж, где располагался буфет. Скажу сразу: лучшее, что мы увидели в Галлере Тейт, – это был вид из окна буфета. Мост Миллениум тонкой проволочной линией перелетал Темзу. С высоты, откуда мы глядели, он казался таким хрупким, что становилось непонятно, как мы вообще решились по нему идти. Одним концом, как стрелкой часов, мост указывал на собор Святого Петра, а другой закрывали от нас стройные громады набережной.

Про дона Карлоса не скажу, а мы с Марго все-таки сползли с табуретов и пошли добывать свой культурный багаж.

Белая стена на входе в зал изображала из себя полотно. На ней, одной линией, как на детских рисунках, был выведен силуэт города: крыши, трубы, окна. Над всем этим, пришпиленные стрелами, висели настоящие чучела ворон.

– Наверное, что-то экологическое, – догадалась Марго. – Типа, городская жизнь вытесняет, не дает развернуться бедным воронам. Англичане ведь знаешь как ценят своих ворон!

– Примитивно рассуждаешь, – отрезала я. – Прочти лучше, что написано на табличке: это распятая свобода.

Марго еще раз уважительно взглянула вверх, где, свесив клювы, грустно висели вороны, и покачала головой: глубоко копают.

Самый большой зал занимали три узких ящика длиной приблизительно с гроб. Расположены они были, как бы сходясь у одной точки и веером расходясь в разные стороны. Собралась небольшая очередь. Я встала за невысоким кряжистым дядькой со шкиперской бородкой. Дождавшись своей минуты, посетитель должен был нагнуться и последовательно заглянуть в глазок типа дверного, который был врезан в торце каждого гроба. Выражение лица разогнувшегося шкипера было смутно. Он развел руками, то ли стесняясь признаться, что ничего не понял, то ли не желая оставаться в дураках в одиночестве. Придерживая рукой спину, я заглянула в глазок современному искусству. Маленькая светящаяся точка блестела в конце первого ящика, во втором она разгоралась до размеров теннисного мячика, а в третьем сверкала во весь объем.

– Может, это свет в конце тоннеля? – неуверенно предположила Марго. Я даже спорить не стала.

По общему виду третий зал напоминал школьный музей: модель самолета, старый приемник и ящик, накрытый бурым полотнищем. Я не удержалась и прочитала объяснение. Оказалось даже интересно. Автор композиции, знаменитый, между прочим, немецкий художник, фамилию которого я, конечно, не запомнила, был ни много ни мало ветеран последней войны. Его самолет, чья модель как раз и стояла на табуретке, был сбит в Крыму. Пилот не погиб, что ясно следовало из самого факта композиции, но попал в руки к татарам. Сердобольные татары обмазали его бараньим жиром (видимо, все, что у них было, чтобы уберечь раненого от замерзания) и накрыли одеялом. Вот это-то одеяло и татарское сало (так было написано на табличке, я ни слова не придумала!) и стали музами в его дальнейшей художественной карьере.

На этом мы с Марго решили закруглиться. Стараясь не смотреть по сторонам, мы прошмыгнули мимо искалеченных мужских торсов, трехносых квадратных тетенек и вышли в холл. Наши компаньоны почти в полном составе пополняли свой словарный запас.

– В конце концов, – заметила толерантная шведка, – я приехала совершенствовать английский, и мне все равно, что обсуждать, хоть и эту лабуду.

– Как вы можете! – вспыхнула библиотекарша. – Я тоже сначала не понимала, но сейчас в этих залах почувствовала, наконец, как волнует меня современное искусство, как возбуждает!

Дон Карлос, который как раз в этот момент спустился из буфета и, видно, не до конца уловил нить разговора, взглянул на нее с удивлением и даже раскрыл рот, но, как благородный идальго, тут же закрыл.

Завидев Патрика, который энергично двигался в нашу сторону, Сара радостно закричала:

– А к нам присоединилась еще одна участница, как раз ваша соотечественница, из Сицилии! Вам будет приятно немного поболтать на родном языке!

Чернобровая дама любезно улыбнулась и сказала что-то непонятное.

Патрик даже не взглянул на нее, и его обычно доброжелательное лицо сжалось, как будто из него выпустили воздух.

– Сара, – произнес он сурово, – я не имею ничего против тебя лично! («Ничего личного», – быстро подумала я). Но я должен предупредить тебя, что я больше не буду посещать занятия. Я оскорблен в своих лучших чувствах! В программе было написано – культурный багаж! Ты сама-то заходила сюда, прежде чем приглашать приличных людей? Я потрясен и немедленно ухожу!

– Вот видишь, – сказала Марго, – а ты еще спорила. Конечно, это искусство. Вон как его проняло!

– И заметьте, – вставил Карлос, – он опять не взял шляпу!

Надо сказать, мы нисколько не удивились, когда на следующий день увидели гладко зачесанные волосы Патрика. Викторианская солидность музея истории Лондона, видимо, смягчила и привела в порядок его чувства.

Решив более не подвергать риску сицилийскую чувствительность, Сара усадила Патрика смотреть фильм про бубонную чуму – что может быть утешительней для расшатанных нервов?

Я остановилась у экспозиции, где была представлена история движения суфражисток.

Надо сказать, я часто пыталась представить себе, как должны были мужчины, которые держали в руках все нити жизни зависящих от них женщин, как должны они были реагировать на требования изменить столетиями установленных порядок. (В смысле апофеоза этого порядка нет ничего лучше, чем «Укрощение строптивой». Петруччио, главный герой пьесы, морит жену голодом, заставляет ее совершить длительный переход пешком, на ее глазах рвет платья и достигает успеха. Обращаясь к зрителям, она произносит страстный шекспировский монолог о покорности мужу и вечной благодарности ему за заботу). Чисто психологически требования суфражисток, наверное, выглядели для мужчин так, как если бы сегодня подростки 10–12 лет пожелали избирательных прав. Или йоркширский терьер пролаял бы манифест о контроле над личной собственностью.

Да, неизвестно, кому пришлось труднее – тетенькам, которые цепями приковывали себя к решетке Парламента, или дяденькам, у которых с ног на голову переворачивался мир.

Фотографии «Марша в бальных платьях» – это они наряжались, чтобы доказать, что правом голоса интересуются вовсе не только уродины и неряхи. Страшные чугунные инструменты, которые использовали, чтобы насильно кормить голодающих в тюрьме суфражисток. На витрине под стеклом лежали рядом прокламации и чулки, шляпки и первые женские журналы, кружевные платья и молотки, которыми они разбивали окна.

Билль о правах женщин приняли незаметно, когда Первая мировая война уравняла всех, не спросив никого и не помиловав.

– Ты интересуешься историей женского движения? – это незаметно подошла и встала рядом со мной Сара с вязаной сумкой через плечо.

Признаюсь, я никогда не интересуюсь «движениями», но много читала о женщинах, которым пришлось переламывать неприязнь в собственной семье и оскорбления на улицах, и это еще полбеды – неверие в свои силы и отсутствие опыта в самых простых практических делах.

Лица на фотографиях – смелые, красивые, умные.

– Знаешь, Сара, – ответила я, – мы должны быть им благодарны.

И мы с Сарой дарим этим женщинам секунду молчания.

– Елена, – потянула меня за рукав Марго, – пойдем, я тебе кое-что покажу. Смотри, видишь костюм с камзолом и буфами? Оказывается, мужчины в то время, чтобы показать свою могучесть, носили ватные подкладки не только на плечах и на груди, вот так, – Марго надула щеки и выпятила живот, – но и на гульфике!

Между чучелом крысы и восковой головой, украшенной бубонными язвами, нас ждал Патрик. Было заметно, что чумной фильм привел его в необычайно добродушное настроение. Плащ с погончиками, какой последний раз я видела в заключительных кадрах «Касабланки», как-то по-особому весело, как выздоравливающий больной, висел у него на руке, а шляпой, чья шелковая траурная ленточка органично вписывалась в экспозицию, он приветливо махал нам.

Мы осторожно приблизились.

– Друзья! – сказал Патрик, дружелюбно оглядывая наши подозрительные физиономии. – На этот раз я на самом деле ухожу. И я хочу напоследок сделать признание. Дело в том, что я – шпион!

Он запустил руку в карман и вытащил из недр широкой штанины три визитные карточки.

Выкатив глаза, мы с Марго приняли из его рук белые картонки с замысловатым зеленым логотипом, а дон Карлос невозмутимо бросил свой экземпляр между страниц пружинного блокнота.

– Я шпионю на швейцарское министерство образования. – Было видно, что Патрик получает удовольствие от нашего изумления. – Внедряюсь в учебные группы и проверяю качество преподавания. Вот сейчас вылетаю на Барбадос.

– Там тоже есть английские курсы? – спросила я, чтобы что-нибудь спросить.

– Ну, английскими их можно назвать с большим приближением, зато там есть белый пляж, голубой океан и занятия проводятся прямо на катамаранах. В общем, если надумаете – звоните!

Патрик нахлобучил на лоснящуюся шевелюру фетровую шляпу, приподнял ее в знак прощания и бодро двинулся по своим шпионским делам.

– Что скажешь, Карлос? – ошеломленно спросила Марго.

– А вот что: у меня тоже есть сюрприз для вас, леди!

Жестом фокусника дон Карлос выхватил из нагрудного кармана белый конверт и победно махнул им в воздухе:

– Три билета на «Призрак оперы»!

Я люблю воду и все, что с ней связано. Корабли, море, ветер дальних странствий. В Бристоле, городе английских моряков, все это присутствует, как будто собирали специально. Вместо улиц здесь – каналы, ресторанные столики расставлены на палубах, а основный вид передвижения – паром.

Выйдя из электрички, – последняя сухопутная составляющая путешествия из Лондона в Бристоль – я сначала поболталась по вокзалу (это самый старинный вокзал в Англии и его легко перепутать с замком), покосилась на такси и на автобусную остановку, как на совершенно неприемлемое предложение, и двинулась к каналу.

На ступеньках, ведущих к деревянной пристани, сидели пассажиры, подставив бледные английские лица бледному английскому солнышку. До парома оставалось время, и я прошлась немного, увлеклась и остановилась только на маленькой площади на берегу.

На брусчатой мостовой, опершись руками о колено, сидел бронзовый моряк в платке, завязанном сзади узлом. Лицо его было повернуто к морю жестким решительным профилем. Как мало был он похож на расслабленных пассажиров, сидящих неподалеку в ожидании парома!

Что высматривал моряк бронзовыми глазами: далекий северный остров Ньюфаундленд, острый, как рог единорога, киль своего корабля «Метью» или так и не достигнутый им берег Америки? Джон Кабот привез в Бристоль пятнадцатого века не экзотические пряности и не тропические фрукты: его экспедиция открыла Большую Ньюфаундлендскую банку – самое рыбное место в морском мире, полное серебряными косяками селедки и трески.

Подошел паром, маленький, юркий, выкрашенный в синюю и желтую полоску. Капитан, обветренный, как скалы, и такая же обветренная тетенька, балагуря на трех языках, собрали с пассажиров по шесть фунтов, и мы расселись на скамьях вдоль бортов, чтобы лучше видеть нависающий над водой город. Вдоль каналов нет свободного места: баржи, лодки, катера, яхты, парусники. На них развешивают белье, выпивают, демонстрируют картины, торгуют, загорают, поют и любуются на воду, облокотившись на борт своего судна.

Главные герои города – инженер Брюнель, который построил висячий мост Клифтон и огромный лайнер «Великобритания», и работорговцы, на чьих деньгах – пиастры, пиастры! – и было заложено все это великолепие. Здесь очень гордятся инженерами и очень стесняются работоргового прошлого. В оправдание сказать нечего, разве только то, что отказались англичане от этой позорной статьи дохода сами, без войны и революций, а только возмущением общественности и биллем парламента.

Наш паром ныряет под мостик, украшенный двумя металлическими лопастями. Для тех, кто не понимает современных аллегорий, сделана табличка, из которой явствует, что мост назван по имени молодого африканца, Перо – он был продан в рабство и привезен в Бристоль. В его обязанности входило носить зонтик, чтобы сберечь от солнечных лучей интересную бледность знатной дамы, Френсис Нисбет, которая стала женой национального героя Великобритании, победителя Трафальгарской битвы адмирала Горацио Нельсона. Неизвестно, как от веснушек, но от незавидной судьбы брошенной жены при муже, который оставил ее ради красавицы леди Гамильтон, зонтик юного Перо не уберег.

А пока бедная Френсис гуляет по Королевской площади, по прямоугольнику, очерченному элегантными домами из красного кирпича и с белыми колоннами на входе, наш паром остановился у Старого города.

…Старый Бристоль к восемнадцатому веку был богаче, чем Лондон.

Город-порт лежал в основании торгового треугольника: крепкие бристольские суда, достигнув берегов Африки, набивали трюмы черным товаром, на всех парусах везли живой груз через океан на тростниковые плантации в североамериканских и карибских колониях и, груженные сахаром, какао и табаком, возвращались в родную гавань. Респектабельная торговля! На Корн-стрит, прямо под открытым небом, окружив круглые бронзовые столики – «ногти», как их до сих пор называют бристольцы, купцы совершали сладкие сделки. В модных кофейнях дамы пили чай из чашек китайского фарфора, деликатно размешивая серебряными ложечками коричневый тростниковый сахар. По каналам, которые разрезали город на кварталы и заменяли собой мостовые, сновали лодки, развозя пассажиров по банкам, тавернам и лавкам рынка Святого Николая, где торговали всем: от наимоднейших французских шляпок до изысканных японских ваз. Город выпирал из городских стен. На холмах строились роскошные особняки, где в подвалах хранились контрабандные португальские вина. В Клифтоне, пригороде, который террасой нависал над Бристолем, били горячие источники. Здесь в модном спа табачные бароны и владельцы сахарных заводов укрепляли лечебными водами свои нервы, потрепанные в финансовых битвах. Капитаны в красных камзолах и белых париках с короткими косичками вечерами играли в карты и пили ямайский ром в портовой таверне «Ландоже троу», пятиверхом тюдоровском особняке, окна которого выходили прямо на гавань.

Сейчас в таверне всего три острые крыши: две другие, те, что ближе к порту, во время «Блица» были разрушены немецкими бомбами.

Но в уцелевшей части ничего не изменилось с тех времен, как однажды здесь встретились три знаменитых человека: капитан Вудз Роджерс, простой моряк Александр Селькирк и журналист Даниель Дефо, который приехал на лечебные воды после долговой тюрьмы. Александр Селькирк, шотландец, который провел на необитаемом острове четыре года и четыре месяца, передал будущему автору Робинзона Крузо свои записки. Капитан Роджерс, прославленный мореплаватель, командир корабля, который спас Селькирка от его вынужденного одиночества, заглянул попрощаться – он отбывал на Багамские острова, чтобы очистить от пиратов главную базу берегового братства. На красно-кирпичном доме, что на Королевской площади, на овальной табличке сейчас красуется надпись, извещающая любознательных туристов, что здесь жил капитан Вудз Роджерс. А в величественном средневековом соборе под аркой самой старой, сохранившейся еще с двенадцатого века, восточной капеллы Божьей Матери стоят два высоких серебряных канделябра – явно трофейные, которые капитан Роджерс пожертвовал в память о счастливом возвращении своих кораблей из кругосветного путешествия…

Усевшись в резное дубовое кресло, больше похожее на гигантскую шкатулку, потому что не только подлокотники и высокая спинка, но и панель над головой были украшены гирляндами вырезанных из дерева фруктов, я попросила принести мне йоркширский пудинг и пинту эля. Меню, надо сказать, тоже не сильно изменилось с тех времен, когда здесь обедали знаменитые авантюристы.

Была у бристольцев еще одна статья дохода, можно сказать, нетрудовая – пиратство.

На берегу канала – очень неточный ориентир, потому что почти все в Бристоле расположено на берегу – стоит храм Сент-Мери-Редклиф, который еще королева Елизавета Первая назвала самой красивой приходской церковью в королевстве, и поверьте, с тех пор она хуже не стала. Так вот, прямо напротив самой высокой церкви в городе и находится местечко, которое известно во всем мире, причем даже тем, кто никогда о нем не слышал.

Одноэтажный длинный домик, перед ним – зеленая полянка, на которой стоят столики, и публика неспешно пьет крепкий местный сидр.

«Дыра в стене» – нырнем вовнутрь, зайдем в низкие комнаты, повернем налево и окажемся в небольшом зале с открытым камином в кирпичной стене. У этого камина, окунувшись в глубокое кожаное кресло, сиживал вечерами тогда еще малоизвестный писатель Роберт Льюис Стивенсон. Не выпуская из рук пера, он записывал рассказы одноногого хозяина таверны, пирата на покое Вильяма Хатли. Трещали дрова, гремели кружки в соседних залах, и боцман, дремавший, уронив голову на стол, вдруг вскидывался, озирался вокруг и ревел, как морской тюлень: «Пятнадцать человек на сундук мертвеца!»

«Йо-хо-хо, йо-хо-хо, и бутылка рому!» – подхватывали матросы, клубился табачный дым, бежало по белому листу перо, и рождались знакомые всем образы: Длинный Джон Сильвер, таверна «Подзорная труба» и Остров Сокровищ.

Из зала с камином дверь ведет в маленькую пристройку. Снаружи она выглядит вполне невинно: низенькое помещение с узким, как щель, окном.

В эту щель глядел одноногий Вильям Хатли, чтобы предупредить своих посетителей о приближении команды вербовщиков. Моряки, которые не желали служить в Королевском флоте, по его сигналу быстро убегали через черный ход. А случалось и наоборот: по просьбе капитана корабля, – пиастры, пиастры! – Хатли предлагал матросам даровой ром. Его служанка вместе с попугаем по кличке капитан Флинт занимала пост в шпионской пристройке и, когда все уже напивались, подавала фальшивый сигнал: «Вербовщики!»

Старый пират Хатли прятал ничего не соображающих посетителей в подвал, а наутро они обнаруживали себя с больной головой на палубе шхуны, которая на всех парусах двигалась в сторону Атлантики за черным товаром…

Юркий паром везет меня вверх по каналам, мимо верфей, мимо точной копии парусника «Метью», мимо галерей, музеев и старинных таверн.

Честно говоря, ирландцев я представляла по-другому. Крепкими, рыжими, зеленоглазыми. Немного разгильдяями и поэтами. Началось все вроде правильно: в такси играла нежная ирландская гитара, зеленые светящиеся указатели в виде стрелок проносились мимо, сливаясь в изумрудную полосу, которая вела нас в город.

Домик, где нас ждали, оказался коттеджем, укрытым зеленью, внутри же он выглядел как иллюстрация к классическому английскому сериалу. Плетеная мебель на веранде, желтые даффодилы в китайских вазах, кресла с высокими спинками у камина и темные дагерротипы в серебряных рамках: мальчик в матроске, молодой летчик в кожаном шлеме, девушка в коляске придерживает шляпу на гладких волосах.

Хозяйка, невысокая, худенькая, с быстрыми, как у белочки, глазками, поставила по краям длинного стола подсвечники. Два джентльмена – хозяин дома и брат хозяйки – тихими сдержанными голосами ведут застольную беседу. Разговор перекатывается между ними, как теннисный мячик. Я автоматически выпрямляю спину, но где мне – такой прямоты добиваются, как гладкости у газона, – веками.

Близнецов, вихрастых, веснушчатых, одетых в клетчатые твидовые пиджаки подростков, подводят знакомиться. Чуть склонив в знак приветствия головы, они протягивают нам ладошки:

– Как дела? Позвольте представиться: Тони.

– Джонни, рад знакомству.

Хозяйка раскладывает по тарелкам ростбиф.

– Вы не передадите мне йогурт?

– Йогурт к мясу? Благодарю!

– Элина, – это вариант моего имени на английском, – что бы вы хотели на завтрак?

– А что вы готовите обычно?

Если бы вежливость позволила леди поджать губы на наивный вопрос иностранки – но нет, и она растягивает улыбку, пряча в глазах изумление:

– Конечно, овсянку!

Я ухожу, не дождавшись десерта, ссылаясь на усталость после путешествия, и через пару минут спускаюсь по лестнице вниз:

– Простите, нельзя ли включить отопление в комнате? Там очень холодно.

– В комнате? – хозяйка смотрит на меня с оторопью. – Зачем в комнате тепло?

– Вы знаете, – тушуюсь я, – немного болит горло…

– А, – кивает хозяйка, найдя объяснение моей безрассудности, – Обычно мы включаем его по утрам на два часа. Но раз у вас такие обстоятельства…

По приставной лесенке, состоящей из трех ступенек, покрытых зеленым фетром (такие бывают в библиотеках), я забираюсь на покрытую пологом постель. Она возвышается посреди комнаты прямо под хрустальной люстрой со свечами. Колотун – как в бараке.

Может, завтра я встречу ирландцев?

Стол накрыт для завтрака. Старинный охотничий сервиз, тарелки со стертыми, как у писем, краями.

Хозяйка торжественно разливает кашу.

– Овсянка, сэр! – не могу удержаться я, да кто бы смог?

– Элина, вот молоко и сахар к каше.

– Позвольте, я положу масло?

Невозмутимая леди сдавленно шепчет за моей спиной мужу:

– Смотри, она ест кашу с маслом!

Вот Грег оказался настоящим ирландцем!

– Ирландец должен говорить по-ирландски, – сказал он, – но никто не имеет права заставлять его это делать!

Он был бледен, немного седоват и одет в зеленую теплую куртку. Мы втроем (я, мой спутник и наш дублинский экскурсовод) стояли на станции метро и рассматривали надписи, сделанные на двух языках.

– Мне кажется, – сказал Грег, – ирландский должен быть похож на славянский.

Его лицо вдруг стало торжественным, как у короля Лира, он слегка отодвинулся от нас, откинул голову и заговорил непонятно и очень красиво. Мы догадались, что он читает стихи на древнем кельтском языке. На славянский было не похоже нисколько.

– У нас допотопная система образования, – горько заметил он (видимо, чтение стихов навело его на эту мысль). – А вы знаете, что во время британской оккупации, буквально до девятнадцатого века, англичане запрещали ирландским детям учиться? Детей учили тайно. Открывали так называемые школы у околицы. В классе было по сто ребятишек. Порой учитель приходил на урок – а школы нет. Это означало, что английские солдаты заметили ее и снесли.

Вся экскурсия так и протекала под знаком борьбы с англичанами. Грег слегка отвлекался на другие моменты, но от основной темы оторваться не позволял.

Вдоль неширокой на российский взгляд реки Лиффи сверкали стеклянные небоскребы. Формы они были самой причудливой: один напоминал уложенные рядами детские кубики, другой изображал опрокинутый на бок бочонок.

– Это все построили во время экономического взлета. Помните: кельтский тигр! – пояснил Грег и тут же вернулся к главному, тем более что повод был.

– Давайте присядем на скамеечку, – предложил он.

Мы сели, подставив лица весеннему солнцу, а Грег показал рукой на надпись «Джини Джонсон», золотыми буквами выведенную на борту старинного парусника.

– В девятнадцатом веке главной культурой, которую выращивали ирландские фермеры, была…

Грег выжидательно посмотрел на нас, и я, как хорошая ученица, быстро закончила предложение:

– Картошка!

– Верно! – радостно похвалил меня Грег, но тут же грустно продолжил: – Вы, может, спросите, почему они не догадались, что нельзя опираться на монокультуру?

– Хороший вопрос! – вставила я.

– Отсутствие образования! – поднял палец Грег, я покивала головой, но, признаюсь, подумала, что тут что-то другое. Вот наш русский крестьянин тоже не был избыточно образован, однако его долго пришлось уговаривать, прежде чем он поверил незнакомому фрукту.

– В общем, когда пришла беда, а именно страшная эпидемия, поразившая картофель, то начался страшный голод. Более миллиона человек погибло. Американцы прислали два корабля с пшеницей, чтобы помочь голодающим, но англичане не разрешили им войти в порт: «Как это – бесплатно раздавать еду? Это разрушит экономику!» – говорили они. А я думаю, – Грег значительно выгнул бровь, – просто радовались: вот так они сломят ирландский дух!

Он повел плечами, то ли от холода, то ли демонстрируя нам, что никакие происки уж его-то духа не сломят, и продолжил:

– Так вот, на этом паруснике полтора миллиона ирландцев эмигрировали в Америку. Причем этот корабль знаменит тем, что на нем не умер ни один человек! А ведь в это время смертность во время морских путешествий была такая, что судна называли «гробовыми кораблями»!

Мы поднялись и двинулись вдоль по набережной. Навстречу нам, к кораблю, шли истощенные, замотанные в отрепья люди: мужчины со скудным скарбом в иссохших руках, женщины с ввалившимися щеками, отец, сгибаясь, нес на плечах ослабевшего ребенка, и тощая, с впалыми боками собака тащилась за ними следом… на их бронзовые фигуры падала тень от деревьев, и отчаянье на их лицах мешалось с надеждой…

В начале главной улицы Дублина мы остановились у величественной статуи.

– Это Даниел О’Коннели – наш самый выдающийся политик! – объяснил Грег. – Он добился, чтобы английский парламент уровнял ирландцев в правах с англичанами. И он всегда был противником любого насилия! А насилия хватало! Вот посмотрите: видите, во многих местах фигуры, окружающие пьедестал памятника, пробиты пулями? Это свидетельство восстания ирландского народа против англичан.

Походя показав нам несколько великолепных образцов георгианской архитектуры и пешеходную улицу, наш экскурсовод подвел нас к зданию почтамта.

– Это сердце Дублина, – сказал он. – Именно здесь началось неудачное восстание Пирса! Сейчас я покажу вам его памятник!

Мы крепко пожали руку настоящему ирландцу и двинулись в самостоятельное плавание по улицам Дублина. Теперь, когда мы плотно изучили историю освобождения Ирландии от Британского ига, наши интересы направились в более мирное русло: Дублинский замок, твердыня английского могущества, и собор Святого Патрика – средоточие ирландского духа. Удивились, кстати, узнав, что великий сатирик Джонатан Свифт, автор «Путешествий Гулливера», сочетал язвительный характер с должностью настоятеля собора.

Фабрика «Гиннесс» возвышалась над кварталом, как цитадель. За высокой каменной стеной, ограждающей производство самого известного в мире пива, видны корпуса, круглые крыши солодоварень и даже огромный собор. Мы зашли в паб прямо напротив входа на пивоварню. Краснощекий рыжий хозяин поднес темный стакан. На кремовой пузырящейся пене был выведен кленовый листок.

В Москве любую экскурсию начинают с Царь-колокола, в Америке – с отцов-основателей, в Дублине главной гордостью является книга. Келлская книга, которая хранится в стенах старинного университета «Тринити-колледж», основанного еще Елизаветой Первой Английской.

По легенде, эту книгу начал писать еще в девятом веке святой Колумбо с острова Иона, откуда ее, спасая от викингов, и привезли в Ирландию. Викинги, кстати, успели-таки отодрать от манускрипта обложку, украшенную драгоценными каменьями. Здесь, в Келлском монастыре, четверо монахов завершили труд. Сверкая немеркнущими красками, священная во всех смыслах слова книга лежит под стеклом на витрине. Раз в месяц сотрудник музея переворачивает одну страницу. На стенах святятся увеличенные фотографии таинственных кельтских узоров, причудливых фигур, гибких животных – свидетельство Золотого века Ирландии.

Пологие холмы катились мимо окон автобуса, как волны. Домики за невысокими изгородями, белые комочки овечек, прозрачные речки.

– Обратите внимание, – сказал Грег, – посреди поля стоит невысокий холмик с двумя-тремя деревьями. Это место, где живут феи. Никакой фермер не тронет его, и даже если прокладывают дорогу, то предпочтут обойти стороной. Спросишь: «Ты что, правда веришь в фей?» Он руками замашет: «Ты что, как ты мог подумать!» А потом добавит: «Но зачем ссориться с ними?»

Мы едем в Ньюгрейндж – так неожиданно называется древнейшее место не только в Ирландии, но и в Европе. В этой долине жили и строили свою цивилизацию люди неолита.

Высокий холм венчает круглое приземистое строение, которое мы назвали бы курганом. Самое древнее крытое сооружение, оно старее Стоунхенджа и даже египетских пирамид. Построено оно из огромных, подогнанных друг к другу плоских камней, а снаружи выложено белым кварцем. Гранитные монолиты по реке на плотах привозили издалека, используя рычаги, поднимали камни на холм и строили стены. Как сложно должно было быть устроено общество в те далекие неолитические времена, чтобы выполнить работу, требующую организованности, изобретательности и дисциплины. И как высока должна была быть цель, с которой возводили первый каменный собор!

Вход в здание преграждал длинный камень. На нем от края до края вились таинственные спирали, вырезанные древним человеком. Какое послание заключено в этих линиях? Кому оно направлено: небесам или потомкам?

Нас всех, приехавших на автобусе, разбили на мелкие группы. По проходу, такому узкому, что иногда протискиваться приходилось чуть ли не бочком, провели внутрь, в погребальную камеру, где в трех нефах располагались ритуальные чаши.

– Когда археологи провели раскопки, – рассказывал экскурсовод, – то неожиданно обнаружилось еще одно невероятное значение этого памятника. Посмотрите, – он показал на проход, по которому мы только что пришли, – видите, на входом, отделенное плоским камнем, расположено узкое окно. Один раз в году, двадцать первого декабря, в день солнцестояния, утреннее солнце бросает свой луч в эту прорезь. Свет падает золотой дорожкой на пол, бежит по коридору и внезапно освещает все это пространство!

– Кстати, – добавил Грег менее торжественно, – вы можете стать участниками лотереи. Победители – три человека – получают право присутствовать при этом уникальном событии!

«Нет, – подумала я, – я не стану участвовать в лотерее. Надо быть ирландцем, чтобы со всей мощью кельтского воображения чувствовать эту удивительную связь зеленого пространства, спиралей, начертанных на древних камнях, и золотого луча, посланного с небес в урочный час».

– Глендалох, – сказал Грег, – это не просто красивое место. Красивых мест в Ирландии много. – Он подумал и добавил: – Вся Ирландия красивая. – Потом помолчал немного, пережидая наше бурное кивание, и продолжил: – Это место силы.

Наш настоящий ирландец провожал нас на автобус, направляющийся в графство Виклоу через горы, через торфяные болота, к руинам монастырского города Глендалох. Грег волновался, отправляя нас одних в путешествие.

– Имейте в виду, – предупредил он, – там везде проложены дорожки, мостики. Никуда с них не сворачивайте, на траву не ступайте, там один шаг в сторону приравнивается…

– К сотрудничеству с Англией?

Грег посмотрел в мои невинные глаза, вздохнул и закончил:

– К опасности! Там под каждым бугорком может оказаться топь! Глендалох – это долина между двумя озерами, оставшимися с ледникового периода.

Про ледниковый период Грег говорил так, будто он случился прошлой осенью. Я представила себе тающий лед, влажную землю и задержавшуюся в горных долинах воду… Весна человечества.

Много веков назад, не убоявшись топей, в Глендалох пришел святой Кевин. Он искал уединения и тишины, однако недолго удалось пожить ему отшельником в пещере над Верхним озером. Как это часто случалось в истории, прослышав про великого святого и его мирные чудеса, в долину потянулся народ. И не просто монастырь основался на берегу ледникового озера, окруженного соснами, а целый монастырский город. Наверное, самым большим подвигом для святого Кевина было терпеть вокруг себя неизбежную суету, которую, хочешь не хочешь, а создадут вокруг тебя несколько тысяч человек – именно столько народу проживало в то время внутри монастырских стен.

Ирландские монастыри, как и русские, были центрами образования: здесь, в Глендалохе, многие века творилось просвещение и создавалась книжная культура. Монастырь закрыл английский король Генрих Восьмой, а окончательно разрушили солдаты Оливера Кромвеля.

Много чего могут напортачить короли, но никому не удается принести столько вреда, сколько радетелям за народное благоденствие! Вот о чем беседовали мы с моим спутником, блуждая меж величественных руин.

Сила человеческого духа, не уничтоженная ни гонителями, ни временем, стояла в воздухе, крепкая, как рать, и прозрачная, как озерная вода. Церковь Святого Кевина, сложенная из серых камней сухой кладкой, сурово смотрела в небо своей высокой трубой, за которую местные жители назвали ее «кухней». Старое кладбище, с утопленными в землю могилами и каменными крестами, собор с окном, похожим на огромный глаз, дом священника, явно построенный в более позднее время, – и над всем этим возвышается огромная круглая башня. Такие башни строили в ирландских монастырях для того, чтобы спасать от набегов викингов ценности, поэтому вход прорезали на высоте трех метров от земли.

Вокруг острой верхушки башни кружили черные птицы. Может, потомки тех самых дроздов, которые вили гнезда в ладонях святого Кевина?

– А ведь ирландское христианство очень близко к русскому православию, – сказал Грег. – У нас даже кресты похожи.

Мы сидели в пабе на набережной Лиффи и хлебали ирландское рагу. Наш дублинский друг пустился в длинный рассказ о том, что римский католицизм обошел Ирландию стороной, что еще до появления святого Патрика ирландцы знали о благой вести, о связях с коптской церковью… Мы покорно слушали, не сильно вникая в теологические перипетии и подробности нашего родства, и думали: «Какая разница? Главное, что оно есть».

Улетела в Берлин в домашних тапочках. Ребенок пошутил вслед: в Германию – как домой. Совсем закрутилась.

Мимо меня к иллюминатору пробралась барышня, извиняясь и толкая сумкой. Разулась, поставила ноги на край спинки сидения, которое располагалось перед ней, и закрыла уши наушниками. На все вопросы стюарда, который настойчиво втюхивал нам конфеты, советы и правила безопасности, кричала:

– А? Что?

Самолет взлетел, и девица, в буквальном смысле слова, вцепилась в себя. Сначала она долго и тщательно ковыряла в носу, стряхивая выковыренное на пол. Недра казались неисчерпаемыми. Потом она извлекла салфетки и пару раз – не стану преувеличивать – высморкалась, подвергая использованную бумагу внимательному изучению. Покончив с носом, соседка начала выдавливать прыщи. Поскольку она действовала последовательно, не пропуская ни одного, прыщей хватило до Варшавы. От завтрака я отказалась. После Варшавы наступила очередь перхоти. На этом месте я задремала.

Когда я проснулась, потревоженная предупреждением командира, что самолет приступил к посадке в аэропорту Берлина, она выщипывала брови.

Все встали и потянулись к выходу. Вскочила и соседка. Она захлопнула книгу, которая всю дорогу лежала у нее на коленях.

Я автоматически прочитала название: «Сила привлекательности».

Прибыв на место, я распаковала чемодан и обнаружила, что ко всему прочему (тапочкам и соседке в самолете) я забыла положить ночнушку, косметичку и костюм, в котором как раз и собиралась вести завтрашнюю пресс-конференцию! Если быть до конца откровенной, не весь костюм, а только юбку от него, что, впрочем, сильно дело не меняло. Но это меня нисколько не огорчило! Напротив! Именно напротив того места, где я живу, находится галерея Лафайет. Завтра на фотках с пресс-конференции я буду в новом костюме!

Ночнушку не обещаю.

Обедать меня привели в маленькое кафе на первом этаже большого универмага. Я брела в своих тапочках за сотрудницей принимающей организации, которая помимо прочей со мной – как впоследствии оказалось – схожести еще и звалась Елена Константиновна, и внутренне ворчала: «Вот уж лучше бы пошли в настоящую берлинскую пивную! Вот бы лучше сейчас пива с сосисками!» Ворчать – ворчала, но вежливо помалкивала.

Хозяин заведения выскочил нам навстречу:

– Дамы! Не надо меню! Я вам сделаю вкусно!

Нас усадили за круглый столик в углу.

Мы не успели раскрыть рта, как перед нами оказалась тарелочка с крошечными бутербродами.

– Это от дома! Кушайте, такого вам больше нигде не дадут. Это маринованное сало с трюфелями! – торжественно возвестил хозяин и добавил строго: – Надо есть с водкой.

Мы покрутили головами: нет, водки не надо. Я надкусила уникальный бутерброд. Анатолий – так звали хозяина – следил за движением моего рта, словно я его оперировала.

– Вы правы, – вынесла я вердикт, – нужна водка!

– Сейчас вы будете ее иметь! – вскричал Анатолий и метнулся к барной стойке. Он передвигался, ловко лавируя круглым животом между столиков.

Лосось, намазанный розовым хреном, пылал во рту.

– Лосося я заказываю в Ирландии. Вы потыркай-те, потыркайте его вилкой! Видите, какой упругий! Только у меня в Берлине такой лосось! – Анатолий развел руками. – Здесь, чтобы выжить, надо иметь то, чего ни у кого нет!

– А что вы в Москве ресторан не откроете? – спросила вторая Елена Константиновна.

– Предлагали, сто раз предлагали! Если я там открою бар и буду продавать только бутерброды, где лосося положу больше, чем хлеба, – да отбоя у меня не будет! Но не хочу! Это опять жену менять надо. Да и работал я в Москве. Снова крышу заводи, делись – надоело.

– Десерт не предлагать! – твердо заявила я.

– Это как без десерта! – заволновался Анатолий. – Вы больше никогда такого десерта не поедите! Я его делаю сорок лет!

– Ладно, но тогда пасты только полпорции.

– Лена! – Хозяин сложил руки на сердце, чуть откинулся, как бы оглядывая меня со стороны. – Когда вы так на меня смотрите, мне хочется сказать: «Я вас тоже люблю!»

Мы вышли, пошатываясь.

Елена Константиновна вернулась на работу, а я двинулась вверх по Фридрихштрассе.

Девушки! Этой осенью будут носить рыжее! Джинсы, плащики, шарфы на шейках, кружочки на велосипедах, парик, в полоску, в черный горошек, с буковками на животе, – хоть зонтик в руках волоки, но чтобы обязательно один мазок на тебе был огненный, солнечный, оранжевый!

Лично я буду есть апельсины!

На площади перед собором сверкал фонтан. Ребятишки скакали босиком в высоких струях, а вокруг, на траве, сидели, лежали, что-то ели, пили, болтали, обнимались, читали – все кому не лень. Я расстелила куртку, легла, раскинула руки, посмотрела на голубое берлинское небо и заснула.

Берлин тяжеловесен. Колонны, кариатиды, которые головами держат непосильные крыши, львы с грозными мордами, всего много, все большое, важное, все всерьез. Только немцы с их искренностью и прямотой могли назвать площадь, которая считается самой красивой в городе, Жандармской. В середине ее, кстати, прямо напротив театра и между двумя соборами, стоит окруженный музами Шиллер. То, что это музы, можно догадаться по предметам, которые они держат в руках, типа лиры. Других признаков нет. На их суровых лицах написано: no passaran, и они скорее составили бы окружение последних защитников Рейхстага, приди идея такого памятника в чью-то больную голову.

Посольство занимает практически целый квартал. Не перепутаешь. Массивные квадратные коробки, прямые углы, блеклый серый цвет – узнаваемость стопроцентная. Разве что чисто и гладко не по-нашему, словно с плаката. Квартал советской мечты. Часто думаю: вот ходил по чистеньким гэдээровским улочкам известный гражданин, пил пиво без очереди и недолива и думал мучительно: но ведь можно же нормально, ведь можно…

Жизнь в свете чужой мечты. Ну да ладно.

Но не Черемушки являет собой само здание посольства, отнюдь не Черемушки…

Оно стоит, как утес с золотыми колосками на могучих дверях, возвышаясь над не мелкими, кстати, окрестностями. Широкая дворцовая лестница устлана ковром. Купол потолка, круглый и недосягаемый, сравним высотой с Исаакием. Вторая Елена Константиновна, по роду занятий частый гость в посольстве, ведет меня по залам. Советская высокопарность немыслимая: огромные хрустальные люстры, театрально-багровые портьеры, золотые серпы пересекаются с молотами над каждым окном.

– Как давит, не правда ли, – заметила моя тезка.

– В этом, я полагаю, и состоял замысел. Подавить величием.

На столе мог бы сплясать ансамбль Моисеева.

– Обратите внимание: в российском посольстве на каждом углу гербы несуществующего государства, – это замечание, конечно, отпускаю я. – Впрочем, здесь, наверное, ничего менять нельзя. Целостность удивительная: так и представляешь за этим столом людей во френчах. Памятник эпохи.

Зал, отведенный для пресс-конференции, мог, наверное, вместить всех журналистов Германии. Часть их них уже расставляла камеры, пила соки, рассматривала нашу подрывную литературу и болтала между собой.

Тема наша не острая: детский фестиваль, студенческий форум – я даже удивилась, как коллеги ухитрились продержаться и продержать нас два часа. Девушка из «Российской газеты» в квадратных очках, с квадратной челкой и квадратным диктофоном решительно, словно загоняя нас в угол вопросом на засыпку, спросила про бюджет. Высокая, худая, стриженная под ежа немка с жилистой шеей нашла все-таки, чем нас уесть:

– Все у вас всегда массовое, – зачитала она, глядя в блокнот, – а почему нет встреч между представителями интеллектуальной элиты?

Я немедленно предложила ей встретиться со мной. Ну чем я не элита?

Маленький седой господин с последнего ряда поведал про идею открытия музея эмиграции в Русском доме. Будь мы в Москве, я бы намекнула ему, что мы здесь про другое, но как остановить, когда тебе говорят про столетнего барона, который поддержал встречу Дворянского собрания по телефону, про Берлин – перекрестье на крестном пути русских изгнанников, про то, что все за, но никто не берется за дело…

Все шло благостно к концу, как вдруг журналист, который сидел почти у выхода, чем-то отдаленно напоминающий Кису Воробьянинова, подскочил и потребовал микрофон. Говорил он долго. Седые волосы клочьями стояли на висках, просвечивая насквозь. Ухватившись за стул, свободной рукой, сжатой в кулак, он гневно рубил воздух. Хриплая немецкая речь время от времени прерывалась русскими словами, и мы вздрагивали: «Путин! Путин! Молодежь!» Потом почему-то мелькнуло слово «Академгородок».

«Ну все, – подумала я, – сейчас он вытащит из кармана балаклаву».

Гордо тряхнув головой, Киса сел.

Я обернулась к переводчику.

Не отрывая глаз от бумажки, куда быстрыми закорючками фиксировал реперные слова, он подтянул к себе микрофон и забубнил монотонно:

– Недостаточное внимание к профессиональному образованию…

Новый костюм, по-моему, смотрелся неплохо.

На брусчатой мостовой перед Ратушей два молодых человека устанавливали камеру. Один прилаживал треногу, а другой, ежеминутно оборачиваясь на здание с золотой кружевной решеткой на высоком крыльце, поправлял объективы, выравнивал, видимо, дистанцию.

Мы с Андреем сидели за деревянным столом уличного кафе, изучая меню.

– Что тут думать? – нетерпеливо сказал мой друг. – Сосиски и пиво! Мы же в Германии, в конце концов!

Дверь, над которой золотом сверкал герб города Бонна, распахнулась, и оттуда появился господин с седой шевелюрой. Быстро сбежав по ступенькам, он подошел к журналистам, и они начали оживленно беседовать, все время указывая руками в сторону лебединой красоты Ратуши.

– Охранник, наверное, – заметила я и, выудив из кастрюльки белую сардельку, добавила с солидарной желчью: – Небось, съемки запрещает.

Андрей поставил кружку и обернулся через плечо:

– Да это бургомистр! Ты что, не помнишь, он сегодня на этом же месте детский фестиваль открывал!

– Может быть, – неуверенно согласилась я, – мне немцы, как китайцы, все на одно лицо.

– Помнишь, он еще сказал, что особенно рад приезду детей из России, потому что он учитель и до того, как его избрали бургомистром, тридцать лет преподавал в школе.

– Ну у тебя и память на лица!

– Да не обратил бы внимания, но я его третий раз вижу, – не попадаясь на лесть, признался Андрей и продолжил: – Рассказываю: утром пью здесь кофе, смотрю – по площади бредет мужичок в желтом костюме, а в руке – бумажный пакетик с завтраком. Подходит к Ратуше, достает ключ, открывает эту роскошную дверь – и внутрь. Я еще лениво так подумал: поздновато у них охрана на работу приходит. А на открытии фестиваля подошел к сцене перед Ратушей, глядь, а рядом с нашим послом тот самый мужичок, которого я утром видел! Ну, думаю, ничего себе!

Андрей заерзал на стуле, привлекая внимание официанта, и поднял руку с пустой кружкой, словно просился к доске.

Тем временем оператор и журналист закончили возню с техникой. Обербургомистр еще что-то сказал и, развернувшись, заспешил обратно. Из Ратуши выбежала барышня с бумагами, сунула их журналистам и нырнула обратно. Камера застрекотала.

Лавочки на рыночной площади закрывались одна за другой, словно дверцы на часах с кукушкой. Ходячего народу становилось все меньше, зато количество сидящего за столиками, уставленными по периметру почти без перерыва, прибавлялось и прибавлялось.

Дверь над крыльцом снова отворилась. Мы замерли, как в театре перед финальной сценой.

– Смотри, – вскричала я, – смотри, это опять бургомистр!

Признаюсь, подобный шок я переживала только однажды, когда дочкин кролик запрыгнул ко мне в постель и начал хлебать кофе из моей чашечки. Бургомистр спускался по лестнице, рассеяно глядя по сторонам. В левой руке он держал знакомый пакетик, а в правой, перекинув через плечо, нес чехол с костюмом.

Андрей хлопнул кружкой об стол и гневно произнес:

– Где мигалка?! Где бронированные автомобили? Где вооруженная до зубов охрана, помощники с портфелями и три секретарши?

– Где, – подхватила я, – верные слоны и махараджи? Где слуги с опахалами и ковровая дорожка?

– Ты можешь себе представить, чтобы у нас мэр какого-нибудь Урюпинска сам за ручку двери взялся? – Андрей горько помотал головой: – И эти люди почти выиграли у нас войну!

– Ведь не выиграли, – примирительно заметила я.

– Ну, – сказал Андрей, поднимая кружку, – за победу!

– Ты видела когда-нибудь черный жемчуг, Ира?

– Конечно, на витринах.

– А хочешь, покажу?

Оставив девушку у открытого балкона, я вышла в спальню и тут же возвратилась с синей коробкой в руках. Повернувшись так, чтобы свет вечернего сада падал прямо на нас, я подняла крышку. На темном бархате змеилась матовая нить.

– Он будто с зеленым отливом, даже не знаю, как вы сможете это описать. Он настоящий?

– Очень легко отличить: натуральный жемчуг неровный, как и все в природе. Только искусственное бывает гладким, без сучка и задоринки, без пятнышка, оно может даже дороже выглядеть… Но в настоящем будет играть свет.

– Говорят, что дарить жемчуг нельзя – к слезам.

– А мне никто его и не дарил, – сказала я и захлопнула крышку, на которой золотыми буквами было выведено: ВИСБАДЕН.

У немецких городов есть особое свойство: они будто застревают во времени, причем каждый в своем. Словно вишенка в желе или комар в желтом янтарном плену.

Первый раз я оказалась в Германии в тот год, когда на Унтерден-Линден вовсю торговали осколками берлинской стены. Приятель Феликс, как сейчас помню, уезжая, оставил ключи от своей квартиры, мы с мужем у него и остановились в той поездке. Тесная квартирка с печкой, которую надо было топить дровами, располагалась в восточной части города, в старом доме. И сам Феликс, худой неловкий немец с белой, точно вымоченной кожей, в круглых очках без оправы и длинном пальто с хлястиком, как на солдатской шинели, и эта холодная полупустая квартира, и ощущение скудости и беды, – все вместе каким-то образом переносило нас в довоенную пору. Не в ремарковскую, стильную, – горькую, но стильную, – с кальвадосом, гоночными машинами и Марлен Дитрих, а в бедную, втянувшую голову в плечи, Германию тридцать девятого года. Будто все сохранилось и стояло в этой комнате, как атмосферный столб. Может, не в комнате, а в нас?..

Минеральными водами здесь лечат все.

Первый раз я была в Карловых Варах лет десять назад. В памяти остался обшарпанный городок с коробками санаториев и ветхими фасадами со следами былой красоты на изящных изгибах. Грустные витрины с россыпью старомодных гранатов и ряды розовых поильников. Вчера вышла на набережную и ахнула: роскошный рождественский город, занесенный на берега Теплой речки прямо из сказок Гауфа. Говорят, что все скуплено и отстроено на русские капиталы. Ну, хоть какая-то польза.

Косметика на минеральных водах. На пиве. На овсе. Под стеклом на витрине покрытые красной крупной ржавчиной предметы: кувшинчики, проволочные розы, камешки. Их бросают в источник, и они мгновенно обрастают шкуркой из минеральных солей.

В регистратуре на столе папка с надписью: «prepiski».

Ванна – купель (koupelna).

Больница – немощница (nemocnice).

Низкий сезон. Мужественные лица горняков и пышные формы в тугих леггинсах.

В ресторане. Шведский стол.

– Это у вас синенькие? – спрашивает дама у официанта, показывая на ровные запеченные кружочки.

– Нет, мадам, это баклажаны.

Гостиницы, рестораны полузакрыты, все ремонтируется, чистится, даже источники огорожены на реконструкцию. Ключевая точка городка – фонтан-гейзер, вокруг которого сидят отдыхающие с сосредоточенными лицами и добросовестно дышат полезными ионами. Фонтан накрыт коробкой – единственный осколок советской архитектуры «стекла и бетона», и нет таксиста, который не пересказал бы историю, как красивую чугунную галерею, прежде украшавшую набережную, разобрали для ремонта, но тут пришла советская власть, и решетку с тех пор никто не видел. Реденький снежок, ледяные ветви над фонтанами, терпкое горячее вино в круглых металлических бочках. Вредные взбитые сливки и тепловатая полезная вода.

Цены в знаменитых чешских пивных такие, что хочется кусать не только колбаски, но и локти. Втроем обедаем в загородном кафе с видом на скалы – мечту альпиниста – и речку с горной форелью, немереное количество сосисок на закуску, гуляш, галушки, шкварки, жареный сыр с белой плесенью, короче, 8 блюд и 5 кружек живого пива Гамбринус – 40 евро! В Москве на эти деньги можно перекусить в «Крошке-картошке».

Местные все говорят по-русски с милым пришепетыванием, видно, что воспоминания о раздавленной Пражской весне и советских танках на Вацлавской дороге ушли в историю и на бизнес не распространяются.

Только дизайн чешских гранатов, выложенных на каждой второй витрине, остался старомодным.

Ну, должно же что-то оставаться непоколебимым и независимым от смены режимов. Пусть это будут дамские украшения!

Потеряла шапчонку. Бежевенькая, мягкого цыплячьего мохера. Ее можно было таскать в кармане, извлекая изредка немнущийся пушистый комочек, и натягивать на замерзшие уши. Наверное, забыла в такси. Или в ресторане с низкими арочными потолками, где пили кофе по-венски и желтый яичный ликер.

Снег за окном падал медленно и тягуче, кружевной занавесью отделяя нас от площади, как от сцены. Узкие высокие дома, разноцветные, с завитками на угловатых крышах, темными балками и низко прилепившимся к стенам балконами, стояли, как декорация к зимней сказке.

…В винарне с матовым граммофоном на витрине, деревянной лесенкой и резным шкафом потягивает грог Дроссельмейстер в застекленном эркере, облокотившись на подоконник с геранью, Мэри мечтает о прекрасном Щелкунчике, а Крысиный Король ждет своего выхода с кружкой Гамбринуса в пивной на углу. По заснеженной площади бегут мальчишки с саночками, последний, в зеленом колпачке с кисточкой, отстает, оборачивается на скрип полозьев – да это Кай! А снежинки липнут к стеклу и растут, растут… Заблуждается тот, кто путешествует летом. Рождественская Чехия прекрасна.

Укрывшись выданным в гостинице зонтом, мы бредем по улочкам средневекового городка Хеб. Дома, видно, от старости, – еще бы, они здесь с одиннадцатого века – чуть кренятся, словно опираясь друг на друга. Пограничная крепость построена из черного вулканического камня. Маленькая, с сожженной в неведомых нам сражениях крышей и деревянным мостом через ров, она выглядит будто и не уходила на пенсию. Вулкан, кстати, не просто достопримечательность, типа последний действующий вулкан в Европе, но местный природный ресурс. Грязи, которые каким-то сложным образом возникают вокруг него, развозят по всем окрестным санаториям, по всем Лазням – Франтишковым, Марианским, да, подозреваю, и знаменитые карловарские воды обязаны своим происхождением именно ему.

Народу на улицах почти нет. Лишь редко пробежит с деловым видом местный житель, надвинув на лицо капюшон, или прошествует пятнистая такса, волоча на поводке закутанную шарфом хозяйку. Магазинчики закрыты, на витринах блестят ряды не востребованных до весны поильников. Ветер раскачивает вывеску над входом в зеленый узорный дом с высокой, выступающей, как скворечник, мансардой: «У ката». В этом доме коротал свои дни последний городской палач. Говорят, что «кат» после указа об отмене смертной казни, навеки лишившего его и его потомство честного куска кнедлика, был приглашен на службу к Меттерниху, всесильному венскому министру, с целью составить коллекцию редкостей – кунсткамеру. Дом с тяжелыми, почти кремлевскими, стенами и маленькими, похожими на бойницы, окошками – вовсе не крепость, а старинное зернохранилище, в котором при осаде прятались горожане. Собор с высоченными башнями, арки в конце гибких улочек, стрельчатые решетки, кофейни со ступеньками вниз, горячее вино со вкусом гвоздики – и снег, снег, снег.

Свернув с маршрута, проложенного по карте, натыкаемся на ресторан «У ангела». Ставни в первом этаже закрыты, но у дверей в подвальчик стоит черная меловая доска с соблазнительной надписью: «теплая кухня».

Нас, что называется, не ждали. Видно, и в более актуальное время редкий турист добредал до стойки, у которой, уютно выставив животы, расположились с пивом друзья хозяина. Но нам рады. Хозяин в расстегнутой кожаной жилетке, не задавая вопросов, подставляет кружку под пенящуюся струю, а хозяйка на смущенной смеси из чешского и немецкого пытается объяснить нам, что меню нет, но зато есть замечательный «взвар» и гуляш! Оставив лингвистические упражнения, мы машем рукой – несите! И снова погружаемся в литературные реминисценции.

…В соседнем зале, расплатившись талонами, поглощают гуляш три товарища, у входа присев на корточки, Швейк приманивает колбаской болонку, а в темном углу, укутавшись в плащ, крутит в тонких пальцах хрустальный бокал принц Флоризель. Мягко скользит по пустынной дороге лимузин, везет короля Богемии на свидание с Ирен Адлер. Только не с той, худосочной голой теткой из сериала, а настоящей, загадочной, которая появлялась из снежной душистой пелены, шурша шелками, и снова исчезала, роняя конверт, и другой уже король, король сыска, ловил безнадежно ее след и вздыхал в табачный туман: «Та женщина…»

Хозяева в четыре руки несут нам поднос с колбасками, кнедликами, миски с супом, поверхность которого переливается солнечными кружочками, жгучий гуляш с капустой и хреном, вино. Самым сказочным во всей этой истории оказался счет – 10 евро на двоих!

Таксист ждет нас на площади у кофейни. Снегопад усилился; вдоль дороги мелькают белые сады, ряды палок, которые весной обовьет хмель; буксуя, такси взбирается на холм, к гостинице. Карловы Вары почти не видны, сквозь метель торчат лишь башенки и шпили.

Надо же, вечером нашлась и шапчонка. Я, видно, обронила ее в лифте.

Минеральными водами здесь лечат все. Их пьют маленькими глотками, в них плавают, моются, ими чистят зубы, дышат, их втирают во все места. И когда ты окончательно офонарел от диет и промываний, беги на набережную и проси кулинарного убежища в знаменитой пивной, которая называется именем ветерана чешской литературы, неунывающего солдата Швейка.

Сардельки с уксусом и луком, запеченные пузырящиеся сосиски, толстые красные колбаски, которые едят, жмурясь и тряся головой, – их пусть несут сразу, не томя ожиданием. Сливовица в запотевшей стопочке и теплый, пахнущий тмином хлеб? Само собой. И вот ты уже расслабился, забыл про лимфатический массаж и углекислую ванну; вот ты бодро выглядываешь из окна, потягивая пиво и снисходительно рассматривая таких же, как и ты, измученных минеральными водами туристов, которые фотографируются у входа в ресторан в обнимку с краснощеким Швейком в инвалидной коляске и с приветственно поднятым костылем. Но не отвлекайтесь! Уже несут колено. Это апофеоз чешской кухни. Свиное колено, покрытое жаркой золотой кожей, огромное, сочное, лениво разваливается на тарелке, и тебе кажется, что его не съесть и вдвоем, но нет, понимаешь ты, вгрызаясь в деликатную мякоть, второй здесь был бы лишним!

– Пиво повторить? – спрашивает официант, но ты не в силах оторваться и только слабо киваешь жующей головой: «Несите, несите!»

Моему племяннику предложили поехать в паломничество в Иерусалим. Он мялся, молчал. Вдруг радостно воскликнул:

– Я понял, в чем дело: мне еще рано! Я еще свой Иерусалим не сочинил.

Я поняла его мгновенно. Я поехала в Англию, когда она уже жила во мне всеми своими островами, Давидом Копперфильдом, белыми башнями Тауэра и девушкой, которая шла по набережной Темзы, держась рукой за парапет.

А вот Голландии у меня в голове не сложилось. То есть, конечно, если нажать на кнопочку «Нидерланды», то сразу всплывет перед мысленным взором мальчик, который стойко закрывает пальцем замеченную им дырочку в дамбе. Через дыру рвется вода, чтобы прорвать дамбу и затопить город, палец мерзнет, подмога все не идет, а он сидит и спасает родные улицы.

А еще помню «Серебряные коньки». Сюжета этой чудесной книжки не перескажу, забыла. Только остался в памяти мальчик – опять мальчик, паренек из бедной семьи, который прикручивает к башмакам железки, а потом упорством своим и честностью добивается небывалой драгоценности – настоящих коньков.

А еще я помню принца. Я его видела своими глазами, причем в Петербурге. Это был нынешний король, Вильгельм Оранский. Времена были романтические – девяностые. Мы были всем рады, и на нас смотрели как на будущих своих. На какой-то юбилей голландцы подарили городу копию памятника Царю-плотнику, – теперь она стоит на набережной Невы, прямо у парапета, – и сам наследник престола сопровождал российского императора на родину. Нас, журналистов, собрали на брифинг, долго тренировали правильное протокольное обращение к королевской особе – и усадили в маленьком зале буквально за один стол с будущим королем. О чем мы говорили – не помню, помню только жесткую средневековость черт и необыкновенное чувство осуществления мечты. Представьте: подняли железный занавес, а за ним – принц!

Тюльпаны, мельницы, сыр. Деревянные башмаки и белые чепцы. Изразцовые печи. Голубые парусники на белом фарфоре, молочницы в фартуках, острокрышие домики в каждом квадратике. Рукой проведешь по гладкой поверхности красивой, как ваза, печки – она прохладна, потому что это уже музей, а прошлое не греет. Высокие голландские крылечки на первой каменной набережной Петербурга, у домов, выстроенных по образцу Трезини. Петровская регулярность, завезенная в страну, как голландская болезнь.

Голландские натюрморты, где еда почти вываливается за рамки, и сытые, полнокровные едоки в широких шляпах навеки пойманы в камеру обскура.

Мне все нравится, что похоже на Петербург. А Петербург похож на все хорошее: на воду в блестящих каналах, на тяжелые рамы бесценных картин, на раскрытые, как ладони, крылья мостов.

Петровский дух, стойкий, как мальчик у дамбы, благородный, как черный тюльпан, неискоренимый, как династия Оранских.

Вот в нем сколько голландского!

Все низкопоклонничаем перед велосипедистами, а от них просто проходу нет. Причем ни проходу, ни проезду. Дорожки повсеместно, едут все: тетеньки с двойняшками, леди в вечернем платье, араб с огромным черным зонтом, похожий на летучую мышь, старики, подростки, разносчики. Только увиливай! Пронырливые, верткие. Машины тормозят оторопело, как большие псы перед нахальным воробьем… Влажные дорожки оклеены листьями. Мосты-шлюзы поднимают лопасти, как гигантские мышеловки. Лодки скользят по коротеньким каналам, и туристы торчат из открытых окон, как огурцы из теплицы. На цветочном рынке россыпи луковиц. Нахожу черный тюльпан, он упакован в коробочку с картинкой – может, получится вырастить на подоконнике?

В центре площади стоит гигантский Рембрандт в берете, окруженный натурально фигурами из «Ночного дозора». Они почти с человеческий рост, но рядом с ним выглядят как лилипуты вокруг Гулливера. В этом тоже есть своя правда?

Хорошо, что я вчера нормально погуляла по городу. Благостно так: солнышко светит, голландцы сидят в кафешках вдоль каналов, развернув к теплу лица, листики под ногами стелятся желтые, зеленые.

Сегодня – чистый потоп. Увидев из окна струи воды, решила идти в музей. Я и так собиралась, даже уже нашла его местоположение на карте. Оказалось, ну совсем рядом с отелем, а тут еще и дождь – короче, не увильнуть, надо тащиться смотреть Ван Гога. Или Рембрандта.

Человек я предусмотрительный. В гостиничной лавчонке приобрела зонт – вчера пожалела купить с мельницами, вот теперь и буду таскаться с черным – теплый шарф (для тех, кто понимает: бежевый в алых тюльпанах) и смешную шапчонку с помпоном, ушками и надписью «Я люблю Амстердам». И вышла. Сразу скажу, не я одна такая умная. Очередь в музей занимала собою целую галерею, народ выстраивался в виде многократно свернутой гармошки, а конца я так и не нашла.

Раз так, решила перекусить. То есть это я так говорю: «перекусить», но план был – найти какое-нибудь типичное местечко, чтобы селедка и прочие голландские радости.

Вчера, надо сказать, мне это почти удалось. Когда я заблудилась, что немудрено в этой путанице каналов, велосипедных дорожек (на которых трафик, как на международных соревнованиях, причем на скорость), маленьких улочек и вечных переходов, которых так много, что напоминают они детскую игру с подброшенным кубиком и фигурками, которые передвигаются шаг вперед – два шага назад, хотя это уже из другой оперы, – короче, вынесло меня в узкую щель между домами, которая упиралась в башенку с часами. То ли садик, то ли задний дворик, то ли пирс, – оказалось, ресторан. Вынесли мне и поставили на столик черную эмалированную кастрюльку с мидиями, сваренными в белом вине и с травами. Я и половины не осилила, хотя мидии обожаю, – те, кто мои рассказы про Грецию читал, знает.

Но почему я написала: «почти»? Потому что селедки не было!

Вот сегодня я и решила ее найти. Смело выставила зонтик вперед и двинулась навстречу мечте. А голландцы, по-моему, в обед вообще не едят. То есть еды полно, но всё сэндвичи, багеты и бургеры. А особенно – картошка фри. У них даже через дом стоят фигурки типа садового гнома с кульком картошки в натруженных руках или сам кулек с улыбкой, как у людоеда. И хвастливые надписи на забегаловках: мы, мол, чистим картошку сами, типа ручная работа! То есть нормальному человеку, привыкшему, чтобы первое, второе и компот, буквально негде присесть. Видимо, наедаются вечерами – не знаю, сама не ужинаю, – хотя по их внешнему виду и не скажешь, что им это вредно, видимо, едят селедку.

Так вот, такой погоды я не видела никогда. И это я, петербурженка, которую влажностью напугать – смешно пробовать. Мама моя даже специально любит гулять под дождем, и ее цитата-фаворит – про лягушку-путешественницу, которая в теплых краях предавалась воспоминаниям, как вода льет сверху на голову и тихонько стекает под брюшко. В этом месте моя подруга Ира Ратушинская, которая сама одесситка, ежится и вежливо вздрагивает.

Мало того, что дождь, – ветер заворачивал края зонтика, который я выставила вперед, как пику, и бил струями, как из водяного шланга. Проезжающие по узкой мостовой машины – им вообще места немного оставили – выпускали из-под колес веер брызг выше самой машины и окатывали прохожих, которые и так шли гуськом вдоль стенок. Когда я перебегала улицу, то кроссовки набрались водой по края и хлюпали так, что даже сквозь городской шум было слышно. Особенно цинично смотрелись фонтаны.

Вода в каналах поднялась, и серые тучи как крышкой прихлопнули остроконечные верхушки домов.

«Еще немного, – подумала я, – и селедку можно будет ловить прямо на площади».

Когда я добежала до отеля, я была мокрая вся – ног до помпона на шапочке, и, чего никогда не бывало, вода залилась даже в рукава: я же несла в поднятой руке зонтик, и руки были в дожде до локтя.

Вот вечно я обо всякой ерунде пишу: дождь, рыба, еще сейчас расскажу, что в отеле отключили лифт и мы все мокрой чередой тащились каждый на свой этаж, – а великий замысел как лежал, так и лежит.

Спущусь-ка я в бар, выпью чего-нибудь, чтобы не простыть.

Самое главное – это не говорить по-испански. Не то чтобы не поймут, но вздохнут, укоризненно покачают головой и на твое заранее старательно выученное «грасиас» вежливо поправят: «мерси». Каталонский язык, древний, как крепостные стены, и изящный, как песни трубадуров, – предмет национальной гордости обитателей северо-восточной части Испании. Во времена Франко разнообразие не приветствовалось, язык был запрещен, и только после восстановления короля на престоле каталонцы снова заговорили на родном языке. Сине-зеленый вокзал украшен изразцами, как камин. Из трех указателей – на испанском, каталонском и английском – мы выбираем единственно знакомый и двигаемся в сторону отеля.

Городок Калдес-де-Малавелья славен горячими источниками. Вся местная жизнь складывается вокруг их неоспоримой оздоровительной ценности. Три завода разливают «Vichy Catalan», и стандартные коробки цехов скрыты от публики плотными рядами вечнозеленых деревьев. Несколько больших отелей в стиле модерн, сады и классические виллы. Высокие пинии, низко подстриженные платаны, пробковые деревья, фиговые, дубовые островки и сладкие душистые акации – нечасто встретишь карту города, на которой, кроме магазинов, справочной службы и полиции, указаны особо выдающиеся деревья, их высота и возраст.

Вода течет и изменяет историю города. По главной трассе римской цивилизации Виа Августа сюда приходят первые любители сохранения здорового духа в здоровом теле и строят город Aquaecalidae, центром которого становятся бани. С высоты смотровой площадки можно увидеть полностью – и это практически единственный случай в Европе – сохранившееся сооружение: широкий бассейн, механизм подачи воды, комнаты отдыха с ваннами, где легионерам наносили на натруженные в боях плечи лечебные масла.

Вокруг античных бань плотно сгрудились средневековые улочки. Узкие, неровно расположенные готические окна, серый известняк фундаментов, круглые островерхие башни крепости и каменные фонтанчики с горячей минеральной водой.

Во времена замков, турниров и дам в высоких конических головных уборах мыться в банях считалось неприличным и бывшие римские термы превратились в госпиталь.

Городок, стоящий на оживленной дороге, застраивался постоялыми дворами и тавернами. Вернулся и интерес к целебным водам. Знаменитый в Каталонии доктор, – гомеопат Модест Форест и Рока – недолго, думая называет минеральный источник популярным французским брендом «Vichy» (добавив предусмотрительно слово «Catalan»), и строит под этим же названием роскошный бальнеологический отель в модном стиле модерн.

Вместе с целебной водой в город течет модная публика, архитекторы, поэты, художники. Суровые римские камни, феодальные замки, мраморные фонтаны со львами и изысканные эклектичные линии фасадов начала века, выстроившиеся вдоль бульвара, – все переплетается в неповторимый живой ансамбль.

Площадь перед старинной церковью Сан-Эстив пустынна: сиеста. Только неугомонные туристы с путеводителями в руках пробираются от музея к музею по косым улочкам с террасами. Мы тоже водим пальцем по карте, но цели у нас сугубо практические: мы ищем ресторан “Calnap”, который нам особо рекомендовали в отеле. С первого же дня, а точнее, с первого обеда, вкусив, что называется, каталонской кухни, мы стали ее преданными апологетами. Море и горы – в этих словах выражается ее суть, основанная на уникальной географии. Морские гады и рыба Средиземного моря, баранина, которая, извините, вегетарианцы, только что паслась на склонах Пиренеев, овощи, фрукты и оливки из пышных речных долин. Где еще можно, например, найти в меню цыпленка, фаршированного креветками, и неслучайно всемирно известное слово «паэлья» – запеченный на черной сковородке рис, смешанный с кроликом, свининой, мидиями, луком и помидорами – имеет каталонское происхождение.

Ресторан открыт, мы ныряем под прохладные своды с деревянными балками четырнадцатого века.

– Ола, сеньор Гуан, – приветствуем мы хозяина; черноволосый, черноглазый, подвижный каталонец поднимает палец и поправляет нас вежливо, но твердо:

– Жуан.

Нас ждет столик в патио под тенью сливы. В стеклянном кувшине прозрачные ломти льда теснят апельсиновые дольки, клубнику и бренчат о стенки, когда, придерживая их деревянной лопаточкой, сеньор Жуан разливает нам в бокалы сангрию. Это слово мы выучили хорошо: ударение надо ставить на предпоследнем слоге! В меню мы даже не пытаемся разобраться: рецепты здесь сохраняют со Средних веков, патентуют и держат в тайне. Хозяин польщен доверием и наслаждается нашим впечатлением. Сладкая колбаса залита карамелью. Круглые шарики с нежной белоснежной начинкой – вовсе не сыр, а рыба, толченная с луком и картошкой. Яблоко, фаршированное мясом, и виноградные улитки в томатном соусе, такие свежие, что кажется, они сейчас сами выползут из своих домиков.

Каталонский крем, пахнущий цедрой, на десерт и счет – на такую сумму в Москве, это я всегда подмечаю, мы вполне можем перекусить в «Елках-палках».

Европу нужно искать вовсе не в столичных мегаполисах. Не в болтливой Барселоне и не в Мадриде, похожем одновременно на Москву и Нью-Йорк, – нет, дух старой Европы, тугой и терпкий, как травяной настой, хранится в небольших каталонских городах, надежно закупоренных крепостными стенами.

Жирона, а это, по-нашему, районный центр, расположена в часе езды от столицы Каталонии Барселоны и в сорока минутах от знаменитых пляжей Коста Бравы.

Прежде чем пуститься в путь по каменному лабиринту жиронских улочек, присядем под низкими арками, обрамляющими пешеходный бульвар Рамбла де ла Либертат, и подкрепимся чашечкой шоколада с городской кулинарной приметой – булочкой, пропитанной корицей и апельсиновой цедрой.

Вода и камень: стены домов растут прямо из реки Оньяр. Мосты в каталонской Венеции являются продолжением переулков, пересекающих реку.

Разноцветные фасады, на которые любуются туристы, облокотившись на парапет Каменного моста, – это страницы истории Жироны.

Город-крепость Герунда, который построили римляне, после падения Рима побывал в руках вест-готов и арабов и, наконец, перешел во владение к королю Франкской империи Карлу Великому. Дома лепились к крепостной стене, ограждавшей город от захватчиков, и, по существу, представляли собой защитный вал без единой щели.

«Вечно осажденный город» – такое прозвище получила Жирона после осады ее стен войсками Наполеона – пережил все войны. Жители домов начали потихоньку проковыривать маленькие отверстия в глухих стенах, и они постепенно превратились в нынешнюю живописную путаницу окон, галерей, балконов и черепичных крыш, вечно осажденную туристами.

Следующий переулок, переходящий в мост, – и мы останавливаемся, как вкопанные, потому что мгновенно переносимся из Средневековья в начало двадцатого века, и перед нами, перекинутая через реку Оньяр, лежит Эйфелева башня, причем красного цвета! Оказывается, прежде чем возвести сооружение, навеки изменившее облик Парижа, компания инженера Густава Эйфеля тренировалась в Жироне на строительстве моста «Старые рыбные лавки».

Улица с говорящим названием «Археологическая» снова возвращает нас в Средневековье.

Улицы становятся темнее, круче, извилистей… Перед нами – еврейский квартал Каль. Здесь, за высокими узкими стенами, мрачными и глухими, почти тысячу лет жила еврейская община – альхама, отделенная от остального города обычаями, традициями и даже отдельной юрисдикцией. Семисвечники на витрине, внутренние дворики с гулкими колодцами, музей истории еврейского народа, где хранятся манускрипты жеронских каббалистов… Все выглядит таинственно – и мы замираем, словно ждем, что сам знаменитый раввин Бонаструк Са Порта, чьи слова «были подобны раскаленным углям», вот-вот выйдет из-за угла и пройдет мимо нас неслышно, склонившись над пергаментным свитком.

Чтобы сбросить наваждение, заглядываем в маленькую лавочку, где торгуют сладостями с начала восемнадцатого века. Юная жиронка с пирсингом в носу наливает нам в крохотный стаканчик ликер святого Нарцисса, изготовленный из плодов фигового дерева. Сладко! Заодно покупаем спрессованные из орехов и цукатов плитки. Интересно же узнать, чем закусывали в еврейском квартале!

На холме возвышается кафедральный собор. Под самым высоким сводом в мире, выше которого только свод небесный, в световых лучах, льющихся из цветных витражей, стоит на пьедестале алебастровый трон короля франков Карла Великого, которого здесь называют «Шарлемань».

Три макета под стеклянными колпаками лучше любого путеводителя показывают историю здания. Прямоугольник Римского храма. Две высокие башни Шарлеманя, как они выглядели в одиннадцатом веке. Готический фасад собора шестнадцатого столетья. Если внимательно рассмотреть игрушечные храмы, то уже легко разобраться в многовековых наслоениях. Вот – сохранившаяся башня короля-завоевателя, который держал здесь свою резиденцию. Вот – колоннада внутреннего дворика собора, украшенная резьбой: сцены из Священного Писания служили в Средние века Библией для бедных: те, кто не умел читать, рассматривали в храме каменные картинки про изгнание из рая, великий потоп, избиение младенцев.

Как большой любитель вышивания, я долго не могла оторваться от великолепного гобелена, на котором средневековые искусницы выткали сотворение мира. Особенно хороша сцена, где Адам дает имена животным: человек, строго указующий перстом, и простодушные звериные морды с молящими глазами: и меня, и меня…

Больше всего я расстроилась в музее истории Риги. Знала бы – не пошла.

Сам по себе музей – часть ансамбля Домского собора, обычный, в смысле, интересный. Я вообще люблю все это рассматривать: кремневые наконечники, каменные топоры, оловянные брошки с грубыми застежками, рыцарские доспехи, городские ключи размером с курицу, модели парусников и дуэльные пистолеты – игрушечное детство человечества. И всегда найдется что-нибудь особенное: на втором этаже мы набрели на деревянную фигуру барабанщика шведской армии, который ростом был с десятилетнего мальчика, а лицом напоминал Петра I. Приезд русского царя в Ригу, решили мы, произвел на рижан такое сильное впечатление, что оно отразилось в прикладном искусстве.

А про визит этот рижане рассказывают с удовольствием, нажимая на факт, что в Ригу император явился инкогнито, но в сопровождении двухсот саней. Горожане вежливо делали вид, что Петра не узнали: ну так, путешествует молодой человек роста раза в полтора выше среднего и со свитой… Добавлю, не удержусь, свой любимый исторический анекдот, с Ригой, правда, не связанный. Приезжает в Кенигсберг Петр I, и губернатор хвастается перед гостем технической новинкой – самодвижущимся инструментом для колесования. Петр, человек, как известно, любознательный, до техники охочий, просит показать новацию в действии. Губернатор огорченно разводит руками: как назло, сейчас в тюрьме – ни одного осужденного. «Ну что за пустяки, – отвечает император, – да возьмите хоть из моей свиты».

…Надо сказать, что и Рига произвела на Петра впечатление. Рассматривая гравюры старого города, мы мгновенно угадывали очертания Петропавловской крепости. Видимо, дома под остроугольными крышами, огражденные надежной каменной стеной, показались великому реформатору воплощением его западной мечты…

Я посмеялась петровским усикам барабанщика и двинулась дальше. Мой спутник окликнул меня и невежливо показал пальцем на разверстую спину деревянной фигуры. Нагнувшись, я заглянула внутрь: шестеренки и катушки с намотанными на них веревками должны были, по-видимому, приводить в движение сложный механизм и побуждать барабанщика стучать палочками и крутить головой. Буквально как в фильме «Лучшее предложение», где главный герой собирает шестеренки от робота, которого изготовил когда-то чешский мастер-часовщик. Я думала, это фантазия авторов фильма, но, оказывается, такие роботы были в позднем Средневековье обычным делом. Если подумать, то часы устроены сложнее…

Я работаю в Москве, и мне это не мешает. Но, как бурильщику на далекой нефтяной вышке, иногда хочется, чтобы скорее прошла вахта.

Книжный киоск в аэропорту «Пулково». Взгляд задерживается на книжке с грустной повестью Павла Санаева «Похороните меня за плинтусом» – давно собиралась купить ее маме.

– А смотрели ли вы фильм с Крючковой? – строго интересуется тетенька-продавщица в белой вязаной шапочке. Таким голосом школьная техничка в синем халате спрашивала, не забыла ли я сменную обувь.

– Еще нет, – бодро рапортую я.

– Прочтите и только потом смотрите, – распоряжается «белая шапочка» и протягивает мне книжку.

– Мы в Петербурге, – смеется муж.

Вечером мы идем в театр. Любите ли вы театр, как люблю его я; любите ли вы театр Музыкальной комедии, как любят его петербуржцы?

Каждый театр – легенда. История петербургской оперетты морозным узором вплелась в судьбу города, стала частью его мифологии. Единственный театр, который работал в блокаду. Память выстраивает слова, фотографии, кадры хроники… Пожелтевшая афиша в музее истории города (нас водили туда всем классом, мы стояли полукругом у стеклянной витрины, там лежал кусочек черствого хлеба: «125 блокадных грамм, с огнем и кровью пополам», – читала с выражением учительница), Нина Пельцер танцует в госпитале, Александринская сцена, освещенная керосиновыми лампами, страусовые перья, валенки под бальным платьем, черно-белые очереди за билетами, голодные обмороки, звон разбитого во время артобстрела окна: «Товарищи, не волнуйтесь. Это пока только стекла!» Зрители смеются, плачут. И над всем – победительная музыка Кальмана.

«Катя, кто твоя мама?» Ликующий голосок Наташи Защипиной перекрывает сирену воздушной тревоги: «Моя мама – Сильва!» «Жила-была девочка». Таня Савичева? Моя мама? Наташа Бехтерева?

Девочки послевоенного города. Они вернулись из эвакуации, из оккупации, из ссылок в разбитые коммуналки, общежития, бараки. Детдомовцы, дети врагов народа, студентки-ремесленницы в шинельках и парусиновых туфельках, начищенных мелом. Тугие косички. Дешевые билеты и бесплатный гардероб. Бедненькие платьица, карточки, голова кружится от голода и вальса… «Снова туда, где море огней…» Что слышалось им в беспечных куплетах венских графинь? Что слышал в них сам Кальман, изгнанник, бежавший из оккупированной Вены по фальшивому женскому паспорту? Жизнеутвердительность? А что слышали цензоры, запретившие кальмановские оперетты в фашистской Германии?

Где нам понять логику тиранов? «Красотки, красотки, красотки кабаре…»

Я студентка: вязаный свитер, черные брючки, лодочки в целлофановом мешочке и страстный голос Раджами: «О, Баядера – воплощенье мечты…» Потом театр закрыли. На ремонт. Труппа разошлась по другим сценам, кто-то – в кино, кто-то – на пенсию. Ремонт тянулся почти 30 лет; больше чем достаточно, чтобы погубить театр. Где нам понять логику геронтократов? Легенда победительна. Много чего в городе не восстановлено, но «Сильва» звучит! Венский дирижер и будапештский шик, молодые голоса и польская прима – «Без женщин жить нельзя на свете, нет!» – и в афише Кальман, Кальман, Кальман. Жизнеубедительность.

Я знала, что не разочаруюсь. Предупредила мужа, чтобы надел галстук, чуть не купила новое платье, но взяла себя в руки.

Наступает вечер. Муж добросовестно приезжает вовремя. Напудренная, в шелковом платье и туфельках, стою в холле. Мы живем в гостинице на Мойке. Муж смотрит с сомнением:

– Может, сапоги наденешь, все-таки минус двадцать?

– Я не школьница, чтобы ходить со сменной обувью, – высокомерно отвечаю я. Мы садимся в машину, проезжаем несколько метров до канала Грибоедова и встаем. Вдоль канала до Невского машины замерли, заледенели. Водитель вздыхает:

– Можем объехать по Садовой, но это часа полтора.

Муж бледнеет, он понимает, что удар ниже пояса:

– Выход один. Пешком вдоль канала, через площадь Искусств – это минут пятнадцать ходу.

Повторяю: минус двадцать, я в шелковом платье, на плечи элегантно накинут полушубок. Выхожу, боязливо щупаю туфлей снег у машины. Муж говорит:

– Поехали через Садовую.

Мы оба понимаем, что сейчас рухнет больше, чем выход в театр. Я сжимаю волю в кулак и ставлю дыхание:

– Побежали.

Прохожие оборачиваются в изумлении – мороз, а эта ненормальная бежит по сугробам в серебряных туфельках. Одетый по-людски муж крепко держит меня под локоть. Завтра пресс-конференция, не застудить бы горло. Я открываю рот дважды. Итальянский мостик прогнулся под снегом:

– Я не пропущу увертюру.

Сквозь метель сияют огни трех театров:

– Я назову эту историю «Упорная дура и ее верный друг».

Плюхаюсь на пуфик у гардероба и шепчу:

– Коньяку…

Мы входим в зал одними из первых. В антракте торжественной вереницей шествуем через дворцовые пространства. Зал-грот в таинственном полумраке – о, моя юность. Присаживаемся за угловой столик. Господин средних лет в белом вязаном свитере и шарфе, слегка поклонившись, садится напротив:

– Вы позволите?

Неторопливо открывает сумку и выставляет на стол коробку с кефиром и целлофановый мешочек с нарезанной булочкой. Обстоятельно раскладывает. Извлекает из той же сумки круглую эмалированную кружечку – ну совсем уже из коммунального детства.

– Мы в Петербурге, – смеется муж.

Я поднимаю бокал с коньяком:

– Ваше здоровье!

Он в ответ – кружечку с кефиром. Мы обсуждаем спектакль.

– Вы что, не местные жители?

– Мы местные, – чуть помедлив, раздельно отвечает муж.

– Что же вы так редко ходите? – Наш собеседник поправляет шарф и напевает, выстукивая пальцами по кружке вступительные такты увертюры.

– Вы музыкант?

– Нет, но немного поэт.

Еще чуть-чуть, и я вспомню его лицо над чашечкой кофе в «Сайгоне»…

Мужу нужно возвращаться в Москву, он провожает меня в гостиницу и уезжает в аэропорт. Я устраиваюсь в кресле, открываю книгу Санаева – а не спуститься ли вниз и выпить горячего чаю? Все-таки промерзла. Внезапно гаснет свет, снова включается, мигает. Мне делается неуютно. Набираю номер портье и на всякий случай выхожу в коридор. Через пару минут появляется электрик. Немолодой седоватый господин в рабочем комбинезоне. Вместе мы входим в номер, свет горит ровно. Электрик долго щелкает выключателями, что-то переставляет.

– Здесь все в порядке, все работает.

– Стала бы я звонить, если бы ничего не случилось, – возмущаюсь я. – Было что-то странное, поверьте, я даже испугалась.

– Да я сам боюсь, – с нажимом отвечает он. – Мы все боимся!

– Чего?

– Призрака! Ребята-портье боятся ночью по коридорам ходить! Я сам дважды видел!

– Кого?

– Графа Витте, – наклонившись к моему уху, шепчет он. Ну в точности так дяденька-вахтер из Гатчинского замка рассказывал нам, школьникам, о затаившемся в подвале эхе голоса императора Павла. Мы в Петербурге. Или он в нас?

Свет поставили прямо перед скелетом синего кита. Огромный остов, как каркас доисторического корабля, хвостом утыкался нам в спины.

– А ведь он раньше хранился в нашем зоопарке, в специальном павильоне, – кивнул старому знакомцу Иван Владиславович и махнул рукой. – Да здесь много наших! Вот жирафы, например. А как вы думали, куда деваются мертвые животные? Вот сюда и деваются – в Зоологический музей!

Вокруг нас змеились провода, операторы целили камеры на белый листок, который держали попеременно то у моей головы, то рядом с веселым лицом гостя. Мы снимали интервью для телецикла «Непотерянный Петербург» с Иваном Корнеевым, двадцать лет как бессменным директором Ленинградского зоопарка (это правильное слово, название сохранили не по политической прихоти, а потому что в осажденном, блокадном городе сумели сберечь всех животных).

Я заерзала на стуле, уклоняясь от блестящих невидящих глаз куниц, нерп и макак. Из угла на нас укоризненно смотрел недопревратившийся до конца в человеческий скелет неандерталец. Паук величиной с голову слона бодро указывал лапой на вход в соседний зал.

– Да вы этот зал хорошо знаете! Да все его знают! – радостно прокричал Корнеев. – Именно здесь снимали фильм «Гараж»! Вот все эти проходы узнаете?

Я, конечно, узнала:

– А где бегемот?

– Бегемот, к сожалению, не наш. Бегемота Рязанов из Москвы привез, – развел руками Иван Владиславович. – А вот киты наши. Узнаете?

Я узнавала. Узнавала китов, насекомых с золотыми спинками; узнавала лошадь и собаку Петра Первого, которые стояли справа от лестницы и видны были еще с первого пролета, как только заходила и сдавала в гардероб пальтишко и шла, крепко держа маму за руку, боязливо оглядываясь на огромных нешевелящихся животных; узнавала невиданных птиц, вокруг поднятых высоко крыльев мы стояли полукругом, не пытаясь даже запомнить сложные их латинские имена, которые диктовала нам учительница биологии; мамонтенка Диму, вмерзшего в ледяной ручей, мохнатого героя моего первого репортажа; пятнистых собак, от которых дочка отводила глаза и шептала недовольно: не люблю неживое… О да, я узнавала!

Иван Владиславович морщился под легкой кисточкой гримера, терпеливо подставлял лацканы под микрофоны, послушно смотрел в камеру и смеялся моим вопросам:

– Есть ли у животных душа? А давайте определимся, про кого вы спрашиваете: собака – да, животное, а червяк? Зоопарк как часть культурной среды города, тигрица Пурга и ее тяжелые роды, жираф, который узнал знакомого через пятнадцать лет и бежал, как щенок, вдоль решетки, нагнув длинную шею, удравшая куница, охотившаяся по ночам исключительно на краснокнижных птиц, спасение американских кондоров, – Иван Корнеев рассказывал свои истории, вспоминал, рассуждал, доказывал, сам похожий на героя увлекательного фильма.

– Зоопарк – это живой музей. Только здесь можно сберечь исчезающие виды. Вот, например, восстановят сейчас японцы по ДНК мамонтов. Кормовая база их давно исчезла. Где им жить? Только в зоопарке. А вы знает, кстати, что многие мифы возникли именно из-за исчезнувших животных? В древние времена люди находили в пещерах черепа огромных медведей и считали, что они принадлежали одному зверю – многоглавому дракону. Так родился и миф об одноглазых великанах – циклопах: черепа слонов с одним отверстием для хобота навели древних охотников на такое объяснение.

Вот, наконец, настал подходящий момент узнать ответ на вопрос, который я всю жизнь стеснялась задать:

– А единорог? Существовал ли на свете прекрасный белый зверь с витым рогом во лбу?

– Пойдемте, – сказал Иван Владиславович, вставая, – я вам покажу единорога. Он как раз в этом зале.

Я поднялась недоверчиво и двинулась за ним. Мы обошли хвост синего кита. Корнеев перелез через заградительную веревочку и показал рукой на узкий скелет нарвала.

– Вот он, сказочный единорог.

Прямо из открытой пасти морского зверя тянулся длинный витой острый рог.

– На самом деле это зуб. В средневековье их привозили с берегов Атлантики и продавали по всем лавкам, приписывая мистические свойства.

Я дотронулась пальцем до матового рога, который стал героем европейской мифологии. На ощупь он был шершавый, как мел. Я представила белого оленя, который являлся девственницам, спасал принцесс и гордо скакал на гобеленах.

Как богато человеческое воображение и как прекрасен мир природы!

Крутятся в голове полустершиеся школьные стишки, которые не хуже метели загораживали и цели, и историю, и смысл ее.

Романовы.

Грозно замершее бронзовое лицо всадника, высокие холеные лбы, мальчик, простывший на охоте, склоненные перед широким подолом тупеи, шатер под Тильзитом, шитые жемчугом бальные кокошники, лебединые девичьи глаза на желтом дагерротипе, алапаевские страдальцы и снова мальчик, исчезнувший в Ганиной яме, в воронке, в дыре времени, вместе с которым свернулась, закуклилась и сгинула история…

Развернется ли она когда-нибудь? Вывернется? Выровняется? Вернется ли в ту точку, где сорвалась резьба? Или начнется заново на развалинах великого наследия, которое оставила нам великая династия?

Все эти мысли – продолжим метафору – метелью кружились в моей голове, когда я смотрела в ясные и доверчивые, как у многих старых эмигрантов, глаза Димитрия Романовича Романова.

С жадным интересом искала я в его лице фамильные черты – с изумлением признала, что чутье гения не подвело Шемякина: больше всего похож был потомок Романовых на нелюбимый мною до этой минуты памятник Петру Алексеевичу в Петропавловской крепости.

Мы присутствовали на презентации торжеств, которыми через два года намеревались отмечать 400-летие Дома Романовых. В чудесном старинном особняке, расположенном неподалеку от Тибра, собрались дипломаты, русские и итальянские предприниматели, журналисты. Димитрий Романович вежливо пожимал руки, наклоняя голову с редкой сединой, медленно и неуверенно объяснял журналистам сложные династические линии уцелевшего потомства, сутулясь, смотрел, как чередуются на экране знакомые по учебникам лица, осененные тенью былого величия, и отблеск ложился на бледные породистые руки, робко, по-стариковски сложенные на груди. Тени в итальянском раю.

Много лет назад мне довелось присутствовать при исторической сцене.

По приглашению мэра Санкт-Петербурга Анатолия Собчака, который всемерно привлекал в город его коренных обитателей, в ноябре 1991 года приехал глава Российского Императорского Дома великий князь Владимир Кириллович. Времена были бедные и освещенные большими надеждами. Опошлить встречу приемами и вручением орденов было еще некому и не на что.

Он отстоял службу на Валаамском подворье, прошелся по городу, а вечером приехал в родовое гнездо Кирилловичей, в особняк на Английской набережной, который ныне занимает Дом ученых. На столах был накрыт чай. Сопровождающие его лица, – немолодые молодящиеся дамы в невиданно-элегантных нарядах шуршали страницами ученых книжек, выставленных на стендах, а журналисты (и я в том числе) рассредоточились по залам. Сотрудница Дома ученых провела Владимира Кирилловича в кабинет его отца и с гордостью демонстрировала рабочий стол и даже письменные принадлежности, сохранившееся с тех далеких времен. Вечером планировался фейерверк над Петропавловкой. Великий князь вышел на балкон, и я, оторвавшись от коллектива, встала рядом. Он не заметил. Что-то там с фейерверком не задалось, на той стороне отливающей свинцом Невы чернела громада крепости, и шпиль прорезал тугую линию неба. Я увидела, как белые породистые руки сжали чугунный прут решетки.

– Господи, – произнес он, и я отшатнулась, отторгнутая волной переживания, сила которого была мне страшна и недоступна, – Господи, если бы еще десять лет!

Этих лет не было дано ни ему, ни нам.

Влиятельные социологические службы провели опрос, в котором поинтересовались мнением россиян о том, какую форму правления они считают самой приемлемой для нашей страны. 12 % выразили желание вернуться в СССР, 23 % поддержали демократию, а 40 % самой подходящей системой существования назвали монархию.

– Голосуют за то, что наименее знакомо, – пожал плечами опытный эксперт, – за очередную мечту.

Много ли знали мы о демократии, когда проголосовали за нее на первых свободных выборах и на площади перед Белым домом? Тоже ведь знали о том, как живут демократические страны, только по отрывочным рассказам редких командированных и, как обычно, по принципу «от обратного»: чем больше показывали по программе «Время», как американские безработные копаются в помойках, тем радужнее сиял миф о сказочной западной жизни.

При демократии мы не жили никогда, при коммунистах – меньше восьмидесяти лет, монархия составляла стержень русской жизни века. Вся наша история, как ни пакостили ее в советских учебниках, наша государственность, национальная самоидентичность, великая культура, сам характер создавались при «проклятом царском режиме». Если мы не знаем этого, то что вообще мы знаем о себе?

Удивительно ли, что немаленькая часть населения потянулась вдруг к мысли о монархии, как к норме, в которой существовало тысячелетнее русское государство? Утраченное, разбитое вдребезги, опошленное и оболганное – оно неудержимо тянет нас к себе, как домой.

«Монархию надо выстрадать!» – эту мысль часто слышу я в высказываниях авторов православных, с которыми привыкла соглашаться. Но на этот раз, пожалуй, удивлюсь: уж чего-чего, а страданиями двадцатый век обделен не был. Сотни тысяч новомучеников, страдальцы ГУЛАГа, растоптанное крестьянство, война за войной и снова война. Неужели еще мало?

«В одну реку дважды не войти…» – и так говорят. Удалось же испанцам? А ведь за спиной у них и гражданская война, и разрушенный Мадрид, и фашистские танки, незаживающая пропасть между сторонниками генерала Франко и его противниками и не найденная до сих пор могила Лорки. Масштабы и раны сопоставимы. Очень похоже.

Отблеск чужого праздника – свадьба принца Уильяма – приковал к новой мысли даже тех, кто раньше о ней и не задумывался. А ведь даже с современным нехитрым образованием можно прикинуть и задать вопрос в привычной для большинства населения форме викторины: какая форма правления в самых благополучных и преуспевающих странах мира? Вернитесь несколькими абзацами выше – к результатам соцопроса – и вычеркните ненужное.

Кто может стать основателем новой династии? Недавно в блогосфере появилось и вызвало пламенную дискуссию предложение пригласить на царство младшего отпрыска королевской семьи Виндзоров принца Гарри. Юный принц действительно является одним из наследников российских императоров: его дедушка, супруг королевы Елизаветы английской принц Филипп – правнук великой княгини Ольги, дочери Николая Первого. Любопытно, но в последнее время все чаще мелькают упоминания о том, что герцог Эдинбургский не только сам православного вероисповедания, но и сын его, Чарльз, принц Уэльский – частый посетитель горы Афон. Есть у нас в истории прецедент, как звали на царство варягов…

Ковыряясь в Интернете, чтобы пощупать мнения, наткнулась я на факт, который, может, по невнимательности не увидела раньше. Чем, как вы думаете, занимается в настоящий момент Георгий Михайлович Романов, тридцатилетний молодой человек, располагающий хотя и спорными, но серьезными наследственными правами на российский престол? Трудится в «Норникеле» под руководством Александра Волошина, изучает русский язык и православие. Не знаю, как Георгий Михайлович, но Александр Стальевич в лишних движениях замечен не был.

Все это остается, однако, досужими разговорами, потому что для возвращения к норме, а нет сейчас ни одной области в нашей жизни, где бы она не была нарушена, мало лениво поставить галочку в соцопросе. Монарх может быть только православным и только в православной стране. Можно ли всерьез считать, что нынешнего состояния религиозного сознания в обществе достаточно, чтобы восстанавливать монархию? Даже и отвечать нечего.

Впрочем, расскажу историю. Как-то меня Бог привел в Свято-Тихоновскую пустынь. Настоятель радостно показывал гостям, в числе которых я и была, вновь отстроенный собор, монастырские постройки, новый резной алтарь.

– Скорость, с которой восстанавливаются храмы, – заметил он, – не сравнима нисколько с теми трудами и средствами, которые мы тратим. Чудо!

Те, кто часто бывают в монастырях, уже давно знают, что их рост, влияние и живительность для окружающих поселений составляют сейчас, как принято говорить, чуть ли не единственную точку роста. Оттуда медленно, – как хочется добавить: но верно, – движется живая нравственная сила, которая заставляет отличать добро от зла, а ложь и воровство от преданности и служения. Другой надежды у нас нет. Ни заморские принцы, ни романовские тени, ни костюмированные балы не спасут нас от нас самих и не заменят поиска Божией правды. Заслужим – пошлет нам Бог монарха, а можем продолжать растаскивать страну по карманам, чтобы потом взглянуть мельком на карту и сказать детям:

– Вот здесь могла быть наша Родина.

Вот удивительное различие между словами – воля и свобода. Свобода мысли и поступка, взращенная в замкнутом пространстве средневекового города, где в тесноте боролся за самовыражение европейский человек. Правосознание, которое регулировало правила перехода узких, застроенных улочек.

Воля – это одновременно и свобода, и пространство. Возможность уйти от давления, унести с собой свое право на поступок. И какие рамки остановят, когда за крепостной стеной начинается – раздолье, уходящее за горизонт пространство, никем и ничем не стесненное движение. Раздолье, еще одно удивительное слово, где к географии и нестеснению прибавляется еще и метафизика: раздолье: развести свою долю, разломать судьбу, изменить предназначение.

Такие мысли крутились у меня в голове, когда я глядела, как равнина сменяется равниной, за одной далью выплывает другая, чередой движутся поля, поляны, и кажется, что нет им конца и краю. Косогор, дремучий сосновый бор, ярко-свежие поляны размером с городскую площадь и снова равнина, уходящая за горизонт.

«Там лес и дол видений полны…»

Машина свернула, наконец, за поворот, и я увидела Волгу.

Великая русская река мерно текла мимо нас, почти не двигаясь, просто наполняла своим могучим телом пространство.

Что-то в этой картине было удивительно здоровое, словно вдруг становилось ясно, – вот она, русская правда.

Спроси меня, какое самое сильное впечатление о Саратовской губернии? Она какая-то не советская. И ведь так же, как везде, стоит на центральной площади истукан с протянутой рукой, и бетонные коробки на окраинах Саратова, и резной деревянный дом Петрова-Водкина в Хвалынске одной стороной выходит на улицу Ленинскую…

А видно, так силен там русский корень, что, восстанавливаясь, народная жизнь естественно принимает свою исконную форму, словно река, насильственно отторгнутая от своего русла, снова находит дорогу в природных берегах.

Здесь, на границе между лесом и степью, смешалось многое. Пугачевщина, опальный диссидент Радищев, легендарное волжское купечество, старообрядцы, первые общедоступные музеи, купанье красного коня… Где же еще возникнуть собственной художественной традиции, как не на этом извечном русском сочетании: волжский простор и бескрайние вольные степи!

Еду я в гости на праздник.

В день памяти праведного Иоанна Кронштадтского открывается Свято-Иоанновский монастырь, что в поселке Алексеевка Хвалынского района. Матушку Еликониду возведут в сан и торжественно вручат ей игуменский жезл.

Монастырь стоит прямо на берегу Волги. Светлый храм вытянут высоко, так, что золотые купола видны с проплывающих мимо судов. Народу собралось такое множество, что батюшки исповедуют прихожан в церковном дворике. А поток не прекращается, и из автобусов выходят все новые и новые гости: из Калужской, из Пензенской области, из Марий-Эл…

Идем крестным ходом вокруг храма. Небо заложено тучами, но ветер теплый, душистый. Справа холмы, слева блещет Волга. Как школьники тянем руки, чтобы поймать каплю воды, которую сыплет на нас владыка Лонгин, митрополит Саратовский и Вольский.

Распахнув окно, смотрю, как вечерняя заря золотит прибрежные откосы, так густо и так таинственно укрытые кустарником, что, кажется, выйди в полночь, и найдешь там заветный аленький цветочек.

Первый раз в жизни засыпаю под пение соловьев.

Наутро, пользуясь случаем, совершаю небольшое паломничество по вольским и хвалынским храмам.

С одной стороны, неудобно батюшек от дел отрывать, а с другой – они сами с такой радостью показывают свои новые светлые храмы. В Вольске – белые стены, на которых еще нет фресок, золотой иконостас – пока только в один ряд, в Хвалынске – церковный дворик, от которого еще предстоит провести дорогу, чтобы соединить его с прекрасным парком.

– До революции, – рассказывает отец Виталий, – наш Крестовоздвиженский собор стоял на площади, а сейчас, видите, он зажат со всех сторон разными постройками. Вот мы и хотим сделать так, чтобы прихожане шли к нам через парк.

Как похожи их альбомы с фотографиями «так было», на которых, как улики о совершенном преступлении, с разных ракурсов смотрят на тебя одинаково обрушенные церковные стены, залитые грязной водой подвалы, свалки, склады, абортарий.

И так же похожи их истории:

– Мне никто не верил, – смеется отец Виталий, – что мы откроем нашу православную гимназию к началу учебного года! Даже владыка мне потом признался: и я, говорит, не верил!

– Я сам сомневался, – вторит ему отец Алексей из Вольска, – когда рабочие обещали мне в три дня всю площадку вокруг храма плиткой покрыть! И вот смотрите – все к празднику успели, – и он разводит широко руками, как бы предлагая нам самим убедиться, как прекрасен Троицкий собор. – Чудо!

– Чудо! – соглашаюсь я и додумываю про себя: вот так и бывает, если не воровать стройматериалы и честно работать.

Отец Алексей ведет нас вверх по дорожке, к невысокому холму, на котором стоит памятник Жертвам красного террора. Он необычен.

– Две створки, – объясняет отец Алексей, – символизируют врата рая, которые открылись перед теми, кто пострадал за веру Христову. А крест между ними полый, потому что через него вошли во врата новомученики.

Вместе с матушкой Феодосией, настоятельницей Свято-Алексиевского монастыря на горе в Саратове, едем осматривать только что вверенную ей новую обитель в Вольском районе. Матушка профессионально осматривает перекрытия, изучает коммуникации. Довольно похлопав по белой кладке ладонью, кивает: стены еще долго простоят, в восемнадцатом веке строили крепко. Вот только водопровода нет.

Бывший монастырь долгие годы занимал интернат.

– Надеюсь, теперь детишки в более удобном месте учиться будут? – интересуемся мы у директора. Он охотно рассказывает нам про новый корпус, который возвели рядом с построенной в советское время школой.

Тропинка ведет нас в лесную гущу Хвалынского Национального заповедника.

– Видите, как утоптана, – говорит директор заповедника, – не зарастает. Самая популярная у нас тропа.

Мы осматриваем поставленные на вечный прикол старинные транспортные средства – телеги, бричку, заглядываем в избушку, где полностью сохранен крестьянский быт – прялки, люлька, печь с круглым зеркальцем над горнилом, пьем настоянный на травах чай с медом.

Мимо родника поднимаемся еще выше, к часовенке, которая белеет среди широколистных деревьев.

– Часовенку поставили здесь недавно, а икона Божьей Матери – старая. Ее прямо на этом месте в дупле нашли. Видно, когда церковь здешнюю в двадцатых годах разоряли, какой-то преданный человек образ Богородицы спас и спрятал и до лучших времен.

– До лучших времен, – повторил директор и обвел взглядом свое хозяйство, словно спрашивая и нас, и лес, и свежий холодный родник: а наступили они уже, эти лучшие времена?

Сначала кажется, что ты попал домой. Дремучий лес, гуси над озером, деревянные мостки, серебряный купол, круглый, как шлем с Куликова поля, милые сердцу смуглые лики святых, запах ладана, хвои и старого дерева. Новый Валаам, спрятанный в сердцевине Финляндии, похож на Старый – и не похож одновременно, как похожи трогательно нетвердые печатные буквы в надписи над входом в невысокий белый домик: «Лафка». Нет привычной русскому взгляду заброшенности. Не бегут по стенам трещины, не сыплется под ногами крыльцо, не толпятся у входа нищие старушки в белых, повязанных до бровей платках. Нет русского духа, и Русью там не пахнет.

Музеефицированное православие? Мысль эту перечеркивает, изгоняет наполненность жизнью. Но другой.

Это уже не русское, это – финское православие.

Родное, узнаваемое, глубокое, к которому тянутся финны, сменившие почивших русских монахов.

Зал монастырской библиотеки плотно уставлен книжными полками: английские, болгарские, румынские, греческие узорчатые золоченые буквы, угадываемые названия… Спустившись гуськом вслед за светлобородым отцом Александром, мы попадаем в хранилище. Древние фолианты, вековые метеорологические наблюдения, облачения, подаренные еще императорами, редчайшие иконы, которые не вмещают монастырские храмы, новый и старый, деревянный. Отец Александр снимает со стеллажа и показывает нам одну за другой драгоценные святыни: архангельскую икону, вырезанную из мамонтовой кости, кружева, сплетенные императрицей, образ Божией Матери, выменянный солдатом на хлеб во время войны.

Движения хранителя по-фински неторопливы, речь скуповата и невозмутима, как гладь лесного озера, а в голубых глазах – ясная рождественская радость, перед которой всегда чувствуешь себя обезоруженным, ожидающим чуда и по которой больше, чем по темным одеждам, безошибочно узнаешь православного монаха.

– Отец Александр, Вы пришли к православию мальчиком, в семье, или уже взрослым человеком?

– Я был крещен родителями в лютеранскую веру; когда мне исполнилось двадцать шесть лет, стал знакомиться с другими религиями. Десять лет размышлял я о том, какая религия мне наиболее подходит. И, когда было уже далеко за тридцать, я решил, что приму православие. Мама была еще жива, и я, естественно, посоветовался с ней, спросил, как она отнесется, если я поменяю веру. Она ответила: «Меняй веру на такую, где ты будешь себя чувствовать хорошо». Так я и сделал. Некоторое время провел в миру, потом пришел сюда, в монастырь.

– Что повлияло на выбор – личное размышление, знакомство с богословской литературой, жизнь какого-то человека послужила примером?

– Это было мое личное решение, основанное на различных факторах. В то время я раздумывал о том, что я одинокий человек, не женат и не выдержу работать до пенсионного возраста. И решил удалиться от мира в монастырь.

– А это распространенное явление, когда финны меняют веру с лютеранской на православную?

– Это растущая тенденция в том смысле, что человек, в том числе и в зрелом возрасте, может познакомиться с новой религией, и интерес будет настолько высок, что он может сменить лютеранство на православие.

– Почему Вы выбрали именно Валаамский монастырь?

– Так как я не выучил никаких других языков, кроме финского, наиболее легким вариантом для меня было пойти в этот монастырь.

– Интерес к православию у финнов связан с интересом к России и к русскому культурному наследию?

– На мой взгляд, это две абсолютно разные вещи.

– Никак не связанные?

– Прямой связи я не вижу.

– Даже русский язык здесь не является связующим звеном?

– Я не считаю, что язык является связующим элементом, единственное, что здесь влияет, – это личный интерес каждого отдельно взятого человека.

– Монастырь большой, мы сейчас гуляли по территории, огромные угодья… Как восемь монахов справляются с такой большой хозяйственной работой?

– Монастырь сейчас уже земледелием не занимается, и здесь работает около тридцати человек наемного персонала.

– Ваша работа заключается в том, что вы храните древние книги и другие ценности, которые были привезены в Финляндию из Старого Валаама?

– Я – хранитель церковной утвари, наемный сотрудник работает в библиотеке и один из наших братьев занимается архивом.

– Какие другие послушания несут монахи здесь в монастыре?

– Один брат отвечает за информационные технологии, интернет, второй – работает гидом и принимает гостей – работы в монастыре много.

– Какие мастерские есть в монастыре?

– Здесь есть доброволец, который чистит и моет ткань. Но иконы мы передаем в реставрационный центр, расположенный неподалеку, он занимается не только нашими иконами.

– Позвольте узнать, на какие доходы существует монастырь, ведь государство вас не поддерживает?

– К нам в год приезжает около ста тысяч паломников и гостей, которых мы размещаем и кормим. Мы изготавливаем ягодное вино в объеме около шестидесяти тысяч литров в год. Мы продаем его в наших магазинах и поставляем в рестораны.

– Как Вы считаете, православная вера распространяется в Финляндии благодаря Валаамскому монастырю?

– Да, я считаю, что это так. Сюда приезжает много паломников, из России, из Финляндии. Для многих этот монастырь – первое место знакомства с православной верой.

– Много лет назад Вы приняли решение полностью посвятить себя православию, удалившись в монастырь. Как Вы сейчас оцениваете этот поворот в своей жизни?

– Это было верное решение. Здесь, в монастыре, моя вера только укрепилась.

Дорога на Старый Валаам начиналась прямо у причала. На многолюдной деревянной пристани туристы, перекликаясь, разбирались по автобусам, тетки в китайских кофтах торговали с рук копченой рыбой, а приезжие, торопясь изведать все удовольствия путешествия, тут же, на расстеленных газетках чистили золотистые тельца. Кто торговал водой, кто перекуривал и махал платочком.

Николай, мой молодой родственник и студент Петербургского Университета, Катя, дочка подруги, и я – наша компания сложилась стихийно, за столиком турагента, притулившегося в угловой комнатке в редакции, где работала Катина мама. По просьбе подруги я слегка присматривала за молодыми людьми: было видно, что-то назревает, и все ждали, что совместное путешествие разрешится для них судьбоносно.

Ходу до монастыря бодрым шагом было не больше часа, но нога после травмы еще побаливала. Дойти-то я бы дошла, но этим бы мои подвиги и закончились. Я крутила головой в поисках какого-нибудь транспорта, молодежь подпрыгивала от нетерпения и горела глазами.

На пристань въехала телега, запряженная крепкой лошадкой. Мужичок в потертой телогрейке спрыгнул на истоптанную землю и огляделся:

– Кому до монастыря?

Я помахала рукой и по повеселевшим лицам Кати и Коли поняла, что это именно тот способ передвижения, который соответствовал их ожиданиям. Мы залезли на телегу, перед глазами мерно закачалась бурая телогрейка, и дорога медленно покатилась нам навстречу.

Конечно, я уставала быстрее, чем они. Служба в гулком и холодном храме, дальние скиты, усыпанные хвоей тропинки… Они уходили вперед, смеясь, возвращались, расстелив платок, Катя раскладывала пирожки, а Николая отправляла искать ларек, потому что воду взять мы, конечно, забыли. Усадив меня на теплый пригорок, они пытались по скользким каменным глыбам добраться до часовни, отделенной от берега гранитной грядой. Прислонившись спиной к красному сосновому стволу, Николай рассуждал о том, как побороть гордыню, нужно ли православной девушке образование и что важнее в постный день – отказ от скоромного или духовный поиск. Над озером, выстроившись перелетным углом, летели гуси.

Утром хлынул дождь. Казалось, струи льются и с неба, и поднимаются снизу, из озера.

Коля еще с вечера договорился с местным рыбаком о катере. На эту прогулку они строили большие планы. У Кати с собой была камера, и фильм о нашем паломничестве ждали всем приходом, где она пела на клиросе.

Не то чтобы я верила, что могу их остановить, но, как старшая по званию, не могла не поворчать: «Куда под дождем – промокнете». Они залезли в катер и, обещав вернуться к шести, исчезли за водной пеленой.

К шести дождь только усилился, я вышла на палубу, и стояла, закрыв голову дождевиком, всматриваясь в марево, в котором смешались вода, ветер, скалы и темные силуэты деревьев.

Дождевик не помогал, мокрая насквозь, я продолжала стоять, перегнувшись через перила и волноваться, – а что еще остается даме средних лет с травмой ноги?

Катер вынырнул из воды, как рыба; вода текла с них, оставляя на пути в каюту темные дорожки… Я сорвала с них тяжелые, как спасательные круги, куртки, шапки, растирала полотенцами закоченевшие руки, совала сухие носки. Они покорно поворачивались, подставляя блестящие мокрые головы и улыбались – снисходительно и счастливо. Наконец, закутав в одеяла, как беженцев, я посадила их по углам и достала из сумочки заначку.

Простит меня Бог, недрогнувшей рукой налила обоим по полной стопке коньяку…

То, что должно было решиться между ними, решилось. Вернувшись в Петербург, Николай поступил в семинарию, а мать Анастасия встречает меня каждый раз, когда я приезжаю в Новодевичий монастырь.

Вечер, сумрачная питерская коммуналка, 1975 год, я сижу за огромным, занимающим полкомнаты столом с резными краями и читаю «Ленинградскую правду»; вдруг – перебой сердца – внизу полосы крохотный прямоугольник в черной рамке: «Умерла Ольга Федоровна Берггольц». Ни слова больше. Я зову: «Мама!»; моя мама – блокадница – робкая женщина, которой требуется мобилизовать все свое гражданское мужество, чтобы подойти к окошку и заполнить какую-нибудь квитанцию, с несвойственной решимостью берет телефонный справочник и набирает номер Лазаря Ефимовича Маграчева, известного всем ленинградцам журналиста, работавшего вместе с Ольгой Федоровной на радио. Не так давно мы простились с ним… «Не знаю, все скрывают», – не сдерживая раздражения перед незнакомым человеком, отвечает Лазарь Ефимович. Однако же обещает позвонить, как только узнает…

Сумрачная улица, я стою напротив Дома писателей, не смея присоединиться к жалкой горстке людей, выносящих гроб. Мокрый снег. В платок кутается Мария Федоровна. Ей отказали, родным отказали – нам всем отказали – не разрешили похоронить Музу блокадного Города на Пискаревском кладбище «Скопления не хотели. Романовский обком наконец-то мог отыграться…» – пишет в своих мемуарах Даниил Гранин. Остановили у Пискаревки на минуту, не больше, подгоняемые «подкованным» водителем, напротив памятника со стихами, выбитыми как на каменных скрижалях: «Никто не забыт, и ничто не забыто» – стихами, которые из-за частого употребления потеряли остроту, а из-за паутины лжи и патоки – смысл.

«Как-то будут хоронить его наши держиморды? Поди, не дадут народу проститься с ним, не поместят даже некролога», – пишет Ольга Федоровна в дневнике о смерти Зощенко – словно пророчески описывает свои похороны.

«Ольга. Запретный дневник». К столетию поэта в издательской группе «Азбука-классика» выходит книга, в которую включены дневниковые записи 1939–1949 годов, изъятые после смерти; впервые обнародованы материалы из архива ФСБ следственного дела Ольги Федоровна; письма из Архива литературы и искусства, Института русской литературы РАН; стихи, в том числе ранее не опубликованные; воспоминания об Ольге Берггольц.

Судьба дневников, как человеческая судьба, практически параллельна жизни поэта. Скрывала, закапывала, прятала на даче, прибивала к обратной стороне скамейки огромным ржавым гвоздем; их изымали при обысках, зачитывали на допросах и возвращали, словно арестантов из застенков. Наконец, дневники увидели свет. Листаем их, и перед нами встает образ страдалицы и героини, возвращающейся из оболганного небытия.

Дневник Ольга Федоровна ведет чуть ли не с детства, с несвойственной тому времени искренностью, словно нет никаких преград, словно между поэтом и бумагой нет даже кожи. Дневник сопровождает всю ее жизнь – бодрую комсомольскую юность, краткий период соблазна советской утопией, медленный процесс осознания разрыва между жизнью народа и официальной пропагандой; вместе с раздроблением судеб друзей, гибелью в лагерях первого мужа Бориса Корнилова приходит понимание бесчеловечности, применяемой для внедрения «самой справедливой теории» в практику.

Долго ей еще будет казаться, что все-таки есть сияющая мечта, идеал, который поруган этими «страшными», еще долго будет она писать вполне советские стишки. Вместе со вторым мужем Николаем Молчановым будет бороться с басмачами, ее покровительственно похлопает по плечу секретарь Союза писателей Фадеев.

Девочка из религиозной семьи, воспитанная бабушкой, мамой – Ольга Федоровна не расставалась с иконой Ангела Благого Молчания до своего последнего дня. Самое главное не исчезает – «молитва как серебряное ведерко» всегда с ней – но ее уже отучили искать силы в Боге, она ищет в себе; до полного испепеления.

«Покалечена, сильно покалечена, но, кажется, не раздавлена…»

Первый арест. 1938. Второй арест. 1939. Задается вопросом, побежденная или победитель? раздавлена или «мучима химерами»?

«Тупость проходит понемногу-понемногу».

Она еще мечтает о восстановлении чести «честных коммунистов», на полном серьезе рассуждает, не написать ли Сталину.

В дневниках видна мучительная работа души, видно, как исчезает советская шелуха, коррозируется мечта об идеале, и «все глубже и глубже опускается серебряное ведерко».

«Скоро 6 месяцев, как я на воле, а нет дня, нет ночи, чтобы я не думала о тюрьме, чтобы я не видела ее во сне…» В дневнике появляются аресты, доносы, оговоры, издевательства…

В какой-то момент духота, страх сгущаются так, что уже нет разницы между повседневной жизнью и тюрьмой. И палачи, и жертвы перетекают из камер в залы Союза писателей и обратно, и окружают их все те же подлость и ложь.

«Загаженные, измученные дневники».

Уже в 1940 году она пишет дневник, осознавая, что его будет читать следователь.

Уже в 1940 точно отделяет себя от этих «подлецов», «лжецов».

Из тюрьмы вышла «со смутной, зыбкой, но страстной надеждой, что “все объяснят”, что то чудовищное преступление перед народом, которое было совершено в 35–38 гг., будет хоть как-то объяснено <… > В июле 39 я еще чего-то ждала, теперь чувствую, что ждать больше нечего – от государства».

«Я задыхаюсь в том всеобволакивающем, душном тумане лицемерия и лжи, который царит в нашей жизни, и это-то и называют социализмом!!!» – 1941 год.

Помню замершее лицо мамы, когда я пришла из школы в красном галстуке: «Мама, я крещеная?» «Да». «Вот, наверное, поэтому я так часто болею». Мамино молчание – что она могла сказать? Аккуратно, осторожно, книгами, стихами, примерами мама противостояла советской пропаганде и где-то к моим 14 победила окончательно. Мы жили в военном гарнизоне. Стандартной советской школе не было никакой альтернативы – интеллигентного круга, который я нашла потом, когда мы вернулись в Ленинград. Остро помню мысль – почему я вижу то, что не видят другие, почему вся эта фальшь мне противна, а они считают ее нормой?

Кругом ликуют: «Белое!», а ты видишь, что чернее некуда, но обязан ликовать со всеми. Кошмар раздвоения.

В ее жизни вариантов делалось все меньше и меньше. «Предлагают написать очерк о днях финской войны… Нет, не буду! … правды – жестокой, нужной, прекрасной – об этом все равно нельзя написать…. И не “принимала” я эту войну…»

Путаница закончилась, во всей полноте она осознает раздвоенность – есть государственная машина, цели которой уже не видны и непонятны, и есть жизнь. Нам, жителям брежневского застоя, уже не представить боли разочарования в высоких идеалах. Мы уже все знали про эти «зияющие высоты».

«Сегодня Коля закопает эти мои дневники… Если выживу – пригодятся, чтоб написать всю правду. О беспредельной вере в теорию, о жертвах во имя ее осуществления… О том, как политика потом сожрала теорию, прикрываясь ее же знаменами, как шли годы немыслимой, удушающей лжи…»

Начинается война.

«Позор в общем и в частности. На рабочих окраинах некуда прятаться от бомб, некуда. Это называлось – “Мы готовы к войне”».

«Ничтожность и никчемность личных усилий – вот что еще дополнительно деморализует…. Собственно, меня не немцы угнетают, а наша собственная растерянность, неорганизованность, наша родная срамота…». «Мне говорят, что я должна писать стихи… Хорошо… – буду».

«Я не знаю, чего во мне больше – ненависти к немцам или раздражения, бешеного, щемящего… к нашему правительству. Этак обосраться! Почти вся Украина у немцев – наша сталь, наш уголь, наши люди, люди, люди!»

«Зашла к Ахматовой, она живет у дворника в подвале… Анна Ахматова, муза Плача, гордость русской поэзии… Она почти голодает, больная, испуганная. А товарищ Шумилов сидит в Смольном в бронированном удобном бомбоубежище и занимается тем, что даже сейчас… не дает людям вымолвить живого, нужного, как хлеб, слова… А я должна писать для Европы, как героически обороняется Ленинград, мировой центр культуры».

К войне она потеряла троих детей. Двое умерли. «Степку» сапогами во время допросов выбивают из живота. Пропадает где-то в лагерях ее первый муж, в первый год войны от дистрофии умирает второй. Отца, военного врача, который всю свою трудовую биографию, начиная с Первой мировой войны, лечил раненых, арестовывают и высылают из города. По дороге на всех пересылках он организовывает лазареты. Лечит контуженных, раненых, дистрофиков, варит кисельки для блокадников…

1942 год. Первый раз в ее дневниках звучит псалом. «Аще забуду тебя, Иерусалиме».

Работает на радио. Над закостеневшим Городом звучат ставшие хрестоматийными строки: «Я говорю с тобой под свист снарядов,/ Угрюмым заревом озарена,/ Я говорю с тобой из Ленинграда,/ Страна моя, печальная страна…» В историю страны входят 900 дней, черная тарелка радио, стук метронома и «125 блокадных грамм с огнем и кровью пополам».

Голод, мороз, смерть, страх, позор – и над всем этим Голос Ольги Берггольц – средоточие не жизни даже, а бытия, того, что станет духом ленинградской трагедии – смешение человечности, веры, надменности. Той надменности, которая до сих пор живет у нас в генах и отзывается камертоном в геометрии площадей; той самой надменности, за которую спустя несколько лет будут ломать ленинградскую интеллигенцию, превращая великий город в населенный пункт с областной судьбой…

Сумрачная, пустая комната, маленькая девочка сидит в ней, закутавшись в какие-то тряпки: умерли все. Низкий, гудящий звук летящего немецкого самолета. «От советского информбюро», – в сводке мрачно приподнятые советские интонации дикторов, и вдруг голос Берггольц, мягкий, женский, человеческий. Маленькая замерзшая девочка чувствует, что не одна, что жива. Не выживи она, не читали бы вы сейчас этих строк…

Как судьба вывела Ольгу Берггольц на такую высоту!

Из дневников стал известен эпизод о двухмесячной поездке в Москву. Только одно держит ее в столице – попытки рассказать правду о том, что происходит в блокадном Ленинграде. Ходит по комитетам, пытается что-то доказать. «Я просила отправить посылку с продовольствием на наш Радиокомитет. Холеный чиновник… говорил… “ленинградцы сами возражают против этих посылок” (это Жданов – “ленинградцы”!), что “государство знает, кому помогать” и т. п. муру. О, Иудушки Головлевы!»

Она возвращается, потому что там бытие, а здесь ложь. Идеальные увлечения кончились, личная судьба разбита. Единственным смыслом становится Город.

Хоронит одного за другим. Только работа в Радиокомитете позволяет ей сохранять себя как человеческое существо, поддержка друзей и нового мужа, Георгия Макагоненко, тоже сотрудника Радиокомитета. «И лег в ногах, окоченевший сам,/ И ничего не называл любовью»…

«Молитва – серебряное ведерко, которое опускает человек в свою глубину».

В 1942 возвращается то, что она пыталась заместить верой в утопию. В заклеенных крест-накрест окнах видит «Крест отчаянья», и бормочет «Да воскреснет Бог!».

«Твой час настал, – молись».

Блокада в ее стихах становится образом русской Голгофы.

Еще до окончания войны пишет: «Живу двойственно: вдруг с ужасом, тоской, отчаяньем – слушая радио или читая газеты – понимаю, какая ложь и кошмар все, что происходит, понимаю это сердцем, вижу, что и после войны ничего не изменится».

Заканчивается война, и все продолжается также. Эта банда испугана тем, что народ вдохнул свежего воздуха. Сталин боится боевых офицеров, чует в них потенциальных декабристов, повидавших западной жизни, отправляет в лагеря. Люди, возвращающиеся из плена, оккупации, получают клеймо пособников. Появляется слово «реэвакуация». Не пускают тех, кто был эвакуирован из города, на место ленинградцев завозят жителей новгородской, псковской областей.

Надо было доламывать тех, кого не доломали до этого – люди, которые могли противостоять одному злу, возможно, могли противостоять и другому. Подлая власть нуждалась в подлецах.

Расправа над Зощенко, Ахматовой, травля Шварца, Ленинградское дело.

1949 год. В городе идут аресты: вначале – партийные работники, но никто не может быть уверен, что и его не «привяжут» к этому делу. Ольгу Федоровну начинают травить. Упрекают в упадничестве, индивидуализме, в том, что допускает крупные ошибки, восхваляя «безыдейно-этическое» творчество Ахматовой, продолжает воспевать тему страдания и ужасов перенесенной блокады.

«Не дам забыть, как падал ленинградец / на желтый снег пустынных площадей».

Друзья из Публичной библиотеки предупреждают, что ищут компромат в ее книге «Говорит Ленинград».

Спасаются с мужем бегством. В каждой машине видят гепеушников, которые, как бесы, мчатся за ними по лесу – то ли мерещится, то ли нет. Прячут дневник на даче.

«Мы ехали, и даже луна гналась за нами, как гепеушник».

Почему не достигли, не дотянулись руки? Причин было несколько: с литературной сцены оттеснили, новые стихи не печатали, она спивалась. Создали удобный образ советской поэтессы, писавшей военные стихи и комсомольские песни – все-таки дотянулись…

«И равнодушны наши книги, и трижды лжива их хвала».

«А, брось, Миша, ну что ты от меня хочешь? Почему ты хочешь, чтобы меня принимали в Кремле?» – «Потому что я не хочу, чтобы ты была на Лубянке», – это говорит ей Михаил Светлов: приспосабливайся, иначе убьют, оскорбят память, вычеркнут из жизни.

Всегда находится один, «Сумевший Подняться». Она сумела. Продолжала свидетельствовать. В своей поэзии, в своем дневнике…

Что остается? – Искромсанная судьба, искромсанные судьбы… Из-за уже слегка приоткрытых дверей льется такой поток крови и гноя… еще кто-то хочет, чтобы мы молчали, чтобы в 2010 мы их еще раз оболгали, но уже своим молчанием…

Последняя просьба, которую пытаются выполнить друзья – чтобы «Ныне отпущаеши» звучало над ней, когда она уже не услышит.

– Ну что вы? Ведь Берггольц коммунист. Она давно отреклась от религии.

У меня есть друг. Зовут его Артем Левченко, и живет он в Харьковской области, в городе Чугуеве. Этот маленький городок на берегу реки Донец славен тем, что на его улицах устраивал военные поселения Аракчеев и тем, что там вечно стоял гарнизон – военный, короче, городок. От Аракчеева до наших дней.

Меня туда занесло, когда я писала свой первый исторический роман. Кому он попадался, тот помнит, что речь в нем идет о судьбах двух семей. Моих, родных. Одна из них – военная, и корни ее там, в Малороссии, в самой Запорожской сечи.

Чугуев неожиданно вырос на моем пути, потому что туда в 1916 году судьба, в лице Верховной Ставки Российской Армии, отправила моего прадеда, полковника Григория Трофимовича Магдебурга, прямо с театра военных действий в тыл: преподавать в юнкерском училище, готовить на ускоренных курсах молодых офицеров.

Так я познакомилась с Артемом. Краевед, журналист. Артем изучает судьбы офицеров – чугуевцев, разыскивает их потомков, собирает старые фотографии и так вжился в то время, что, кажется, сам стал – оттуда…

Первый раз я приехала осенью. Артем повел меня к зданию бывшего Офицерского Собрания, в маленькое кафе, где раньше стояла Ротонда, там собирались гусары и офицеры – преподаватели. Потом мы шли по коридорам училища, и моя рука скользила по тем самым перилам, которых касались перчатки юнкеров. Мы стояли на берегу Донца, и Артем рассказывал, как тревожны его сны, как он видит в них себя здесь, на этом обрыве: туман, люди, кони и сложенные костром винтовки…

Я бы не написала главы о чугуевцах без него. Не потому, что я не собрала бы материалы. Собрала бы. Я бы не написала потому, что не почувствовала бы эту связь между мною и ушедшим миром, который «пришел» ко мне через Артема.

В Чугуеве много легенд. Говорят даже, что один из великих князей, проходя со своим конвоем через город, оставил в каком-то местном тайнике корону Российской империи. Многие в это верят и ходят по чугуевским огородам с металлоискателем.

Так вот, в воспоминаниях чугуевцев, которые уехали в эмиграцию, есть многое, что наводит мысль: генерал Зыбин, перед тем как Чугуев заняли красные, мог спрятать знамя училища где-то в городе. Эта легенда и эта уверенность, что знамя сохранилось, давали надежду, что они вернутся – ведь знамя здесь…

Когда я начала писать роман, в чугуевской истории возник персонаж – юнкер из местных, которому генерал поручил сберечь знамя училища, и я назвала его – Антон Левченко.

Когда книга вышла, я приехала в Чугуев во второй раз, с мужем и дочкой.

Мы приехали в Георгиевский день, день памяти Великомученика и Победоносца Георгия, которого очень чтят в Чугуеве. Рано утром мы пришли в Покровский Собор. Сейчас-то он стоит отремонтированный, а тогда купол еще торчал полу-каркасом, часть стен и потолок были чем-то затянуты. Мы слушали панихиду по усопшим войнам, вместе с нами стояли офицеры чугуевского гарнизона. Серые армейские шинели, фуражка на локте, жесткие невеселые лица, как это часто бывает у военных. Отец Александр читал имена. Сергей, Василий, Василий, Иван, Григорий, и снова Василий, Митрофан, Иван…

На стене здания, где размещался полк Ингерманландских гусар, открывали мемориальную доску. Начальник гарнизона снял тряпочку, которая занавешивала мрамор с золотыми буквами, что-то сказал, неловко, как это всегда говорят военные, а мы с дочкой стояли, постукивая каблучками. Декабрь, но мы думали, что на Украину и зимой можно ехать в туфельках…

…Зал военного училища (теперь там музей), был полон: музейные работники, местные любители литературы, много женщин, немолодых и внимательных лиц. Офицеры стояли позади кресел, не оттянув на себя не одного свободного стула. Стояли плотной группой. Почти каре, словно автоматически закрывая собой сидящих.

Я рассказывала о романе, об их родном Чугуеве, говорила о бесстыдно забытой Первой мировой войне, о русской катастрофе 1917 года, о том, что вина за все, что случалось с Россией, мерно распределяется среди всех сословий, каждый внес свою лепту. Кроме армии, которая всегда благородна, кроме военных, которые свой выбор делают один раз и отвечают за него со всей полнотой своей жизни. Я сама дочь военного. Я знаю, как это – видела.

После встречи мы, конечно, посидели. Меня угощали конфетами и яблоками. Мы шутили, рассказывали смешные истории. Даже спели.

– Вы обязательно приезжайте к нам на Георгиевский день, потому что теперь, – говорили они, как положено гусарам, – как мы будем пить шампанское в этот день без вас?

Мы расстались друзьями.

Сегодня офицеры чугуевского гарнизона Украинской армии ведут на востоке Украины антитеррористическую операцию. Старшего сына Артема Левченко мобилизовали несколько месяцев назад. На этой неделе их подразделение отправили в Донбасс. Надо ли рассказывать? Каждый может представить, что говорил отец, как плакала мать…

Что там сейчас на Донбассе?

Бело-голубая, похожая на киевский торт, коробка железнодорожного вокзала оцеплена. Народ вокруг переминается с чемоданами и тюками, словно беженцы. Пожарные, полицейские, еще какие-то огромные машины.

– Что такое?

– Да бомба! – в сердцах кричит черноокая полная тетя с сумками в руках. – Так это у них уже по три раза в неделю! Все вокзал поделить не могут! Вчера во Лвиве заминировали, сегодня – здесь! Одного уже убили, усе мало! А вы докуду едите, бабочка?

Зазевавшись, я не сразу соображаю, что обращаются ко мне.

– Да мы до Нежину, – синхронно попадаю в распевную мелодику украинской речи.

– Вам не с этой платформы, которая оцеплена, бабочка! Вам вон туда, за вареничную, где ступеньки вниз. Вы напрямую не идите, там перекрыто, в обход погонят, а вы с дитями.

– Мы не дети, – строго говорит Рома, подхватывает чемодан, Анину неподъемную сумку с книгами и двигается, куда показали. По его решительному виду понятно, что ближайшую остановку он сделает в вареничной.

Очередь в кассу дружелюбна, словно билетов всегда хватает на всех. Не очередь, а семейное торжество.

Мне, растерянной иностранке с двумя дитями, советы сыпят наперебой.

– Жинка, вы в ту кассу не стойте, там не до самого Нижену, а только до Кабышей. Вам ведь в Кабыши не надо?

– В Кабыши не надо, – твердо отвечаю я.

– Там зато билет дешевле, а от Кабышей она на автобусе доидит, – вступает усатый дяденька в защитной куртке.

– Куда она с дитями в автобус этот ваш втиснется? – повышает голос пышная блондинка. Руки уперты в крутые бока, цветастый платок выбился из распахнутой до живота дубленки – ну чисто Солоха:

– Вам надо на скоростной, он прямо до Нежина.

– Мы не дети, – упрямо напоминает Ромка, наивно полагая, что его долговязая фигура и белобрысая поросль на подбородке может произвести на кого-то взрослое впечатление. Аня, которая едва достает двоюродному брату до плеча, строго поджимает губы.

Мне всучивают лишний билет, рисуют маршрут в объезд, а когда я, уже сунув голову в окошечко кассы, от волнения не сразу понимаю, что значит «почикайте, почикайте», то очередь дружно и снисходительно переводит:

– Подождите, билеты до Нежина есть!

– Володя! – строго спросила я. – Почему звезд нету?

– Ну, не могут же они все сразу. Еще только ноябрь. Когда конец света обещали?

– В декабре.

– Вот к декабрю и луну уберут.

– Может, по коктейлю?

– Ты и мертвого уговоришь. Сейчас приду, – вздохнул Мамонтов в трубку. – Где ты? Судя по вопросу, сидишь на пляже?

– Лежу. В какой-то каменной беседке с колоннами между песком и бассейном.

Могучая беседка уютно продувалась со всех сторон вечерними сквозняками. Передо мной расстилался Персидский залив, смирный и скромный, как бассейн. Буря и натиск клокотали только в его названии. Чистенький белый песочек обрамляли пальмы, такие аккуратные, словно там, под асфальтом, из которого они якобы росли, на самом деле были спрятаны горшки. Вокруг деревьев, которые цвели чуть дальше, у ограды, как змеи, клубились шланги. Меланхоличный филиппинец в клетчатом платке поливал куст.

Отель, похожий на флакон дорогих духов, сверкал огнями, переливалась вода в фонтанах, кругом сновали девушки в парчовых халатах и кланялись беспрестанно черноусые красавчики с наклеенными, как у телезвезд, улыбками. Тысяча и одна ночь, сказочная роскошь без сказки.

Может, и небо у них искусственное?

– Конец света отменяется, – бодро отрапортовал Мамонтов. Щегольские красные шорты придавали ему пионерский вид. – Звезды на месте. Там, где ты спряталась, их не видно из-за электрического света. Встань на мое место и сразу заметишь. Их, правда, немного, и маленькие какие-то!

Мамонтов присел на соседний лежак, подумал и тоже лег, положив руки под голову.

– Володя, тебе никогда не приходило в голову, что мы занимаемся каким-то странным делом? Другие люди шьют, строгают, режут, пасут, – а мы перебираем слова.

– Приходило, и не раз. Но ведь мало уже кто шьет, и почти никто не строгает. Еще немного, и людям останется только путешествовать, на лонгшезах лежать да слова перебирать.

– Представь, у нас даже черновиков и рукописей не останется.

– Может, и к лучшему? Хотя смотри: юрское прошлое сгнивает и оставляет потомкам нефть. Углеводородное топливо. Может, и от нас что-то останется, чем потомков греть? Вот, можно библиотеки сжечь. Книги оцифровать сначала, а потом пускай горят.

Я аж подскочила на своем лежаке:

– Ты чего? Да ты просто варвар какой-то – книги жечь!

– Да они уже пустуют, библиотеки! Ты давно заходила в читальный зал? Я вот зашел недавно: три читателя на квадратный километр! Прошел вдоль полок – там знаешь, сколько дряни скопилось?! Это не культура, это сплошная декорация, муляж! Вот скажи: зачем хранить производственные романы какого-нибудь лауреата Сталинской премии, которого издавали миллионными тиражами? Вот ты, известный антисоветчик, скажи, надо хранить десятками тысяч, в каждой библиотеке сборник «В помощь изучающим решения ХХIII партсъезда»?

– Надо! – завопила я, известный антисоветчик. – По этим сборникам ученые когда-нибудь будут историю восстанавливать, учебники писать настоящие, а не эту лабуду, которую сейчас школьникам втюхивают!

– Ты, как всегда, главное словечко-то и пропустила! Я сказал – сначала оцифровать. А только потом разводить костер.

– Вот такие, как ты, и сожгли Александрийскую библиотеку. Типа, зачем нам теперь глиняные таблички, глиняные таблички теперь отстой, мы на папирусах писать будем, жги ее, ребята, к чертям собачьим!

Неслышный официант аккуратно, обхватив тонкими черными пальцами бокалы, поставил на столик между нами два коктейля. Белая пена светилась изнутри и пахла кокосом.

– Они не потому сжигали. Из принципа! А я не уничтожать призываю, а поменять форму хранения знаний, что уже и делается, кстати.

– Ага, знаем мы эту форму. Сколько раз напишу заметку, буквально кровью сердца, потом нажму какую-нибудь дурацкую кнопку – и все сотрется. Так и с твоим цифровым хранилищем. Все раз – и пропадет.

– Ну, это предусмотреть можно – цифровое хранение, жесткие диски, система защиты, то, се.

– Вот прилетят инопланетяне, махнут магнитом и все твои диски сгинут!

– Ты уже и до инопланетян договорилась!

– А ты – до поджога! У тебя у самого поднимется рука – книги сжигать?

– «Настольную книгу агитатора» еще как поднимется. Особенно если на ней потомку кашку разогревать.

– А Бунина?

Мамонтов замолчал. Наверное, даже в пылу спора ему трудно было представить, как он будет жечь Бунина:

– Хорошо, Бунина ты отстояла. Конечно, есть книги, которые надо хранить вечно. И пусть будут музеи таких книг. Но миллионы томов и томиков, которые никто не читает никогда… Что съезд КПСС – они ведь и сейчас множатся, как инфузории туфельки. С этим что делать?

– Жечь, ясное дело, – победно взмахнула я пустым бокалом. – Ты еще подумай, кто будет на отборе сидеть, кто будет решать, что сжечь, а с чем и повременить?

– Вот сейчас допьем и засядем. Если бы я, как правильные публицисты, начал бы возмущаться, что библиотекарям мало платят, что их сокращают, меня бы никто даже слушать не стал. А когда загнешь про костры и тотальную оцифровку – кипятятся. За Бунина вступаются…

Вдали, на другом берегу, в темно-голубом влажном мареве, которое заслоняло от нас звезды, виднелся город. Строительные краны, вытянувшие стрелы прямо над крышами зеркальных коробок, придавали ему вид Стоунхенджа: гигантские жертвенные камни неведомым нефтяным богам.

Пора было двигаться. Разницы во времени между Москвой и Абу Даби нет, но вставать предстоит рано: дела, которые занесли компанию столичных журналистов на берег Персидского залива, завершились, и утром надо ехать в аэропорт.

– Слушай, как тихо! Здесь даже насекомые не стрекочут! И птицы не летают!

– Не преувеличивай. Я за обедом у себя в мороженном муравья поймал.

Словно беря сторону Мамонтова, мимо беседки профланировала черная птичка на желтых лапках с таким же клювом и желтой же обводкой вокруг блестящих глаз. Она была настоящая.

Мне, чтобы распознать объект современного искусства, обязательно нужен гарант. Вот и теперь: надумала сходить с приятелем (творческая личность) и посмотреть новые залы Эрмитажа (базовая ценность), устроенные Пиотровским (рекомендация) в здании Генерального штаба (устои).

Заснеженный прекрасный Петербург вьюжил воспоминания.

– Вот здесь, – говорила я своему молодому спутнику, – прямо под аркой, находилась междугородняя телефонная станция. Ты себе и представить такого не можешь, а надо было заказать разговор и долго ждать, пока тебя не вызовут, чтобы кричать в трубку из специальной кабинки.

Чистый белый снег скрипел под ногами, и звук напоминал мне скольжение санок с горки в Юсуповском садике.

– А вот там, у мостика, была котлетная с высокими мраморными столиками…

– А вот и вход в музей, – прервал меня мой приятель, и мы вошли в маленькую дверцу прямо за углом от арки, которая неожиданно открывала вход в громадный городской променад. Натурально, улица с двумя стройными рядами домов со множеством окон, переходов, мостиков, кое-где обнаженной старинной кладкой, – вела к лестнице, над которой высилась дверь, размерами схожая с воротами в римский сенат.

За дверью начинался музей.

Деревянная строительная лесница, боком упиравшаяся в красный вагончик, дотягивалась почти до купола, напоминавшего и отдаленностью, и дизайном нечто космическое.

– Интересно, – спросиала я, – это уже экспонат или еще служебная постройка?

Мы в задумчивости обследовали сооружение.

– Смотри, – говорю, – там с краю ведра с краской стоят. Значит, чего– то еще доделывают.

– Ведра с краской тоже могут быть инстолляцией, – заметил мой творческий друг, – помнишь историю, как в каком-то европейском музее уборщица вымела ценный экспонат, приняв его за мусор?

Он отошел к самой двери, чтобы полностью охватить взглядом спорный объект.

– Все-таки искусство отличается от неискусства тем, что оно должно меня захватить. А меня этот вагончик не захватывает.

– А оно вовсе и не обязано захватывать каждого. Кого-то захватило, а кого-то и нет. В конце концов, мы с тобой вот уже битых четверть часа оторваться не можем.

Мы помолчали.

– Стой! – осенило меня наконец: – Я догадалась, как отличить искусство от неискусства! Табличка!

Мы еще раз бодро обежали объект и обнаружили прозрачную подставку, на которой было написано, что деревянная лесница с красным вагоном и пустыми ведрами является произведением Ильи Кабакова и представляет собой метафору взлета и крушения Советский империи. Название там было, конечно, другое, это я так, чтобы образованность свою показать, перефразирую заглавие известного труда Гиббона.

А потом мы перешли в следующий зал. И там не было никаких сомнений. Только искусство.

Сербские заметки

Договариваюсь о встрече.

– Давайте у нас, в Русском Доме. Это на улице Кралицы…

Мой собеседник останавливает меня вежливым движением руки:

– Я не знаю названий улиц Белграда.

– Вы недавно приехали сюда?

– Лет десять – двенадцать.

Я на службе, я в лице не меняюсь.

– Видите ли, – охотно объясняет Александр, – я родился в горах, нам там улицы ни к чему. Приехал в город, и мне было лень учить названия. Я ориентируюсь по памятникам, по вывескам магазинов. Ни разу не заблудился.

– Человек, родившийся в горах, никогда не собьется с пути, – вставляю я.

– Ему это просто не удастся, – соглашается Александр.

Я допиваю лимонад и откидываюсь в мягком кресле, расположенном прямо под развесистым платаном посреди улицы, названия которой я тоже не знаю.

– Как это по-сербски, – говорю я и холодею: вдруг ляпнула бестактно и задела какие-нибудь тонкие чувства.

Но Александр неожиданно расплывается в улыбке:

– Спасибо!

Кивает несколько раз и добавляет на безукоризненном английском:

– I do my best!

Не закрыла на ночь балкон. Утром, выйдя в гостиную, я увидела, что пол усыпан светлыми желтыми листьями. Они лежали, сохраняя путь ветра, мягкие, с чуть завернутыми краями, словно собрались здесь перезимовать.

Даже убирать не хотелось.

Я перестала замечать звуки. Сначала привычно поворачивала голову: что там брюзжит в ванной? Вздрагивала – быстрые шаги за стенкой. Подходила к балкону, автоматически прислушиваясь к голосам во дворе, к шороху шин, к хлопанью входных дверей.

Потом перестала. Ни звук, ни голос, ни шаги, – ничто не имеет ко мне ни малейшего отношения. Чужие незнакомые люди ходят по дому, по двору, по улице, по городу, где я живу, чужая им всем, и мне не на что откликаться.

А как звучал дом! Я сижу на веранде и слышу, как мама тихонько стучит посудой на кухне, видно, собралась пить чай, залаял пес, наверное, прошел кто-то чужой мимо забора, нет, это он первый услышал, как подъезжает машина, и я теперь ее слышу, хлопнула дверь, и я встаю и иду на родные голоса…

Вот так-то оно, на чужбине.

Труднее всего, конечно, дается климат. Даже не сам климат, а вытекающее из него устройство бытовой жизни. Во-первых, долго не могла привыкнуть, что все до капли надо прятать в холодильник. Иначе сохнет, плесневеет, скукоживается прямо на глазах. Однажды оставила на окне початую бутылку красного вина (нет бы, сразу выпить!). На следующий вечер разливаю себе и гостю – и вино закипает (!) прямо в бокале!

Обычные продукты имеют другие свойства. Например, чтобы сварить яйцо вкрутую, дома достаточно залить его холодной водой и подождать 10 минут. Здесь мне ни разу не удалось поймать его в нужной кондиции. Я снимала через 15 минут, 20, полчаса; неожиданно напав на него, сливала воду через 11 минут, – и все равно под скорлупкой оказывалась яркая желтая жижа.

Только преодолев себя, свои советские навыки, приучилась не набивать холодильник впрок. Во-первых, эти продукты и в холодильнике ведут себя по-другому. Дыня, например, замерзла.

А и незачем! На каждом шагу – магазинчики, лавочки, маркеты, – от совсем крохотных, где протискиваешься бочком, до стандартных кондицинированных «просторов». А рынок! Там одним только запахом, одним только видом разноцветной россыпи будешь сыт!

Завтракают здесь в пекарах. Буреки (пироги с сыром и с чем угодно), булочки, кренделя запивают кефиром и двигают на работу.

Для меня, конечно, удовольствие приготовить воскресных обед из рыночных овощей и свежего мяса из месары, но, по совести сказать, по деньгам это выходит примерно так же, как пообедать в средней кафане, не туристской, конечно, что на Скадарской улице.

Порции такие огромные, что половину приходится упаковывать и забирать с собой. В этом смысле там надо держать ухо восторо! Покупаешь скромный гамбургер, – а там под котлетой прячется еще одна. На фотке в меню домашних колбасок изображено три, – а приносят десяток. Захожу в Азияфуд, девушка за стойкой спрашивает: порция мала или велика? Зная их, машу рукой: мала, мала!

Девушка недоверчиво смотрит на меня, потом берет тарелку из-за спины и внушительно показывает мне – видите, вот она – мала, смотрите внимательно, на что идете! А эта «мала» размером с кастрюльку.

А вот лютый перец, – он и вправду лютый!

Цветы, точнее их ножки, та их часть, что под водой, покрываются плесенью на второй день. Я уже махнула рукой, и купила себе горшочек с маленькими красными перцами. Сами перчики сморщились почти сразу, зато вдруг на веточке расцвел маленький беленький цветочек.

Так и живу.

Я, конечно, всплакнула. То ли от избытка чувств, то ли от холода. Ясное солнечное белградское небо уговорило накинуть легкую куртку, и только коренные привычки северянки заставили меня замотать вокруг шеи шарф. Им и спаслась, когда вконец замерзли уши.

Путь к Русскому Некрополю, вокруг которого мы все скопились, чтобы увидеть освящение нового храма двумя Патриархами, русским и сербским, преграждал памятник. Поскольку я стояла, плотно зажатая со всех сторон народом, я могла видеть только фасадную часть, а надпись – Царю Николаю Второму – мне было не разглядеть. Передо мной возвышалась высокая колонна, увенчанная ангелом с разорванными на руках цепями и поднятым мечом. У ее подножья, словно привстав для последней схватки, поднимал оружие белый офицер. Не только форма, не только смысл, но и само лицо, резко очерченное, как на любой скульптуре, сохраняло удивительные черты давно утерянного человеческого типа: мужественного, благородного, верного.

«За веру, царя и Отчество, – настойчиво повторял Патриарх Кирилл, – они погибли за веру, царя и Отечество», – и переводчик повторял эхом на щемяще-схожем сербском языке: за веру…

Самого Некрополя мне тоже было не видно из-за спин. Только верхушки крестов, словно затопленные людской массой. Где-то там, под перекладиной с надписью: Да будет воля твоя! – лежит один из моих прадедов, капитан из вольноопределяющихся Иван Платонович Магдебург. Дроздовец. Раненого, его занесли на носилках на последний корабль уходящей эскадры Врангеля. После трех лет на Галиполи, вместе с другими офицерами он уехал в Сербию, где следы его и потерялись…

«Сербия, благодарная Сербия приняла русских солдат и офицеров, которым грозила гибелью их собственная Родина, – говорил Патрирх холодным солнечным днем, и я, как заново, удивлялась, как поразительно полна, небанальна и тверда речь русского священнослужителя.

Передо мной стояли двое очень пожилых людей: седая до прозрачности дама с тяжело опущенными плечами и старик с белоснежной бородой. По тому, как они наклоняли головы, как крестились именно тогда, когда Святейший говорил о вождях и воинах, было ясно, что это – дети тех, кому сегодня поют вечную память.

Дождались.

В выставочном зале Русского дома в Белграде открылась выставка архивных фотографий. В честь Дня освобождения Белграда. Они были составлены отдельными панно, не связанные сильно хронологией. Погибшие беженцы. Быт белградцев. Подпольные газеты. Места массовых страданий. У этого последнего стенда я остановилась, пораженная, – со мной это обычное явление, – словами.

«Как всегда, – думала я, – умеют сербы безукоризненно подобрать слова. Не безжалостный массовый героизм. Не казенщина, не застывший официоз, плотнее колючей проволоки обмотавший великую драму, – нет, человеческое: место страданий».

Видимо, рассчитывая на русскую аудиторию, снимки больше показывали атмосферу восторга и счастья, с которым белградцы встречали освободителей. Танки, облепленные мальчишками, взлетающие в воздух шляпы. И солдат с растерянной улыбкой, обхвативший двумя руками охапку цветов, листьев и трав.

– Эти снимки, – ворчала я, – наверняка известны здесь каждому школьнику. Сколько уже можно…

Между тем зал наполнялся, а у микрофона говорили речи, пели и играли на неизвестном мне инструменте, похожем на дудочку. Я сидела в тени, у штор, и звук таинственного инструмента волновал воображение, словно перенося меня в то время, которое не выветрилось из Русского дома никакими ремонтами, приют изгнанников, время страданий.

– Послушайте, что случилось сейчас, – у микрофона стоял невысокий молодой грузин и энергично тряс в руке небольшую книжицу – каталог выставки. – Я случайно, поверьте, совершенно случайно взял полистать эту брошюру! И что же! В этом списке, в списке офицеров Красной Армии – кавалеров ордена Народного героя Югославии, я вижу имя своего родственника! Это брат моей бабушки – Александр Моногадзе! Он пропал без вести! Мы ничего о нем не знали! Каждый раз, когда мы собирались всей семьей, мы всегда его поминали, потому что мы даже не знали, где он похоронен!

Он пригорюнился вдруг, наклонил голову:

– Бедная бабушка не дожила…

Потом распрямился, чисто грузинским жестом повел рукой, словно отводя печаль, и – запел:

Ираклий пел о своей Грузии, и голос его переливался и звучал с такой красотой и силой, что было ясно – поет он не нам, а ему, своему родственнику, летчику Александру Моногадзе, пропавшему где-то в лазурном небе Сербии и теперь, наконец, дождавшемуся родного человека, и подавшему о себе весть.

А я слушала и думала, что настоящее – к настоящему, что здесь, в месте страданий русских изгнанников, не пристает никакая шелуха. И что, как ни забалтывают казенные патриоты, они, эти солдаты, которые растерянно улыбаются нам с тусклых черно-белых снимков, – они по-прежнему говорят с нами и сами выбирают, когда, с кем, и о чем.

– Путешествия, – сказала я, глядя на круглую сторожевую башню, которая живописно вырисовывалась на синем фоне моря и неба, – путешествия, Анечка, хороши еще тем, что учат нас покидать мир.

– Чего! – дочка ошеломленно округлила глаза: – Куда?

Аня не любит никаких намеков на тот непреложный факт, что родители смертны.

Она даже не терпит упоминания маминого-папиного возраста. О да, она нас любит, но мы догадываемся, что мы для нее – стихия: земля, по которой она ходит, воздух, которым дышит. А дышалось здесь хорошо. Морской воздух пах йодом, жареными сардинами и дальними странствиями.

Однако пора уезжать. Бог весть, увидим ли мы когда-нибудь пинию на скале, толстого раскормленного альбатроса на желтом бреге и пенный водоворот у розовых скал.

Путешествия учат нас покидать мир.

Мы шли по гибкой улочке приморского городка. Муж с дочкой оторвались от меня на десяток шагов, я всегда иду медленней, чем они, Анюта повисла у него на руке, и они болтали, заглядываясь на витрины. А я шла сзади.

И вдруг, в ясном солнечном свете, я увидела, что впереди меня, опираясь на руку невысокой женщины средних лет, идет старик. Они говорят о чем-то, и он близко наклоняется к ней седой головой.

А я не слышу. Я смотрю на них со стороны.

– Нет! Нет! – закричала Анюта, а муж схватил меня за руки, – ты всегда будешь с нами!

А я стояла и не могла говорить.

Ярик очень не любит, когда кто-то уезжает. Ведь хозяев не разберешь – то ли ненадолго в магазин за колбасой пошли – это дело полезное, а то ли исчезнут на неделю. Грустить пес начинает заранее. Он по массе признаков знает, что завтра некому будет играть с ним в палочки. Главными виновниками регулярного исчезновения хозяев Ярик считает чемоданы. Пока эти зловредные черные существа мирно спят у себя в углу под лестницей – хозяева на месте. Но стоит им зашевелиться, захлопать крышками и передвинуться ближе к порогу, – бедные люди должны покидать дом, где живет Ярик. Ярик сердится, лает, носом толкает злостных провокаторов обратно под лестницу, – все без толку. Они цепляют хозяина или хозяйку, а то и обоих сразу, за руку и уводят в неизвестном направлении.

И Ярик каждый раз думает, что насовсем. Конечно, всегда в доме найдется человек, который нальет кашу в миску, а ровно в 9 подаст кефир.

Но пес любит, когда все дома. Тогда можно побегать за самокатом, погулять в лесу, вынюхивая грибы, выпросить у бабушки внеурочный кусок колбасы, подставлять брюхо под чесание, ловить мячик, охранять шашлыки…

Да мы и сами это любим. Но вот только чемоданы…

– Уже хочу домой, – сказала Аня.

Мы сидели на плетенных стуликах в кафе под платанами и любовались каменной резьбой на средневековой ратуше.

– А что ты представляешь, когда говоришь «дом»?

– Кругом все говорят по-русски.

– Язык, – зажала я первый палец.

– Лес. Настоящий русский дремучий лес.

– Ландшафт, – второй палец.

– Ну и храмы, монастыри… Здесь, конечно, тоже есть пара, но их должно быть много!

Триада закрылась – дух!

Ветерок мел по столам свернутые в трубочку маленькие розовые лепестки.

– И покой, – сказала Аня.

– Это у нас-то покой? – проворчала я, хотя, конечно, отлично поняла, про что говорит дочка.

– Завтра, – сказала я, – завтра мы будем дома.

– А для тебя, – спросила Аня, – что для тебя дом?

– Ну, со мной проще, – я допила пиво и помахала рукой кельнеру, – я человек конкретный. Мостик со сфинксами через Фонтанку, серый гранит, волна выше ординара. Двор-колодец с чахлой травкой, – сначала я там играла с подружками в штандер, потом тебя выгуливала. Помнишь свой трехколесный велосипед?

– Завтра, – дочка положила мне на руку ладонь и слегка сжала, – завтра мы уже будем дома.