Утро в пути. Стихи

fb2
Соколов Николаевич Владимир

«Утро в пути» — первая книга поэта Владимира Николаевича Соколова (1928—1997), которую автор хотел назвать «Крылья».

Памяти товарища

 Что делал я тогда? Снопы вязал, А может быть, работал на прополке, Когда ты тоже полем проползал, Где каждый метр изранили осколки. Меня поймет, кто был для фронта мал, Мальчишка, живший на Оби иль Каме. Он тоже географию сдавал По карте, сплошь истыканной флажками. Ни на минуту друга не забыв, Я жил, ни слова о тебе не зная. Прошла война. Коль все ж придет другая, Нам без тебя являться на призыв. Но как ты жив! Не памятью, не тенью, А так, что кажется: ты здесь вот рядом, сам, Погибший на московском направленьи, Быть может, самый юный партизан. А дни бегут скорее и скорее. Они спешат. Они торопят нас. Не по годам, а по часам стареют Учебники истории сейчас. От нас военные года все дальше, Все глуше громы незабвенных битв. Но ты спокойно спи, великий мальчик! Как и они, не будешь ты забыт. А дни бегут. Большой весною дружной Украшен мир, насколько видит глаз. Как дорожить нам нашей жизнью нужно, Когда она во столько обошлась! Быть может, долгий век отпущен мне. Я должен жизнь свою прожить такою, Чтобы зачлась она моей страною С твоим коротким веком наравне. 1948

ДОРОГА

Дорога

 Сколько вьюг отдымилось, Сколько рощ отцвело. Ничего не случилось, Только детство прошло. Оборвавшимся змеем В небе скрылось большом. Мы о том не жалеем. Пожалеем потом. На горящем вокзале С матерями вряду Мы отцов провожали В сорок первом году. О, тревожащий запах Эшелонных дорог! Эти рельсы — на запад, А твои — на восток. Стук колес замирает… Дым ушел в облака… Серый снег налипает На военный плакат. В госпитальной палате «5-й В» — на двери. У отцовской кровати Веселее смотри! О морозе не помни. О пайке позабудь. Все трудней и огромней Твой мальчишеский путь. Твой недавно — веселый, Твой недавно — лихой, Путь от мамы до школы, От весны до другой. Где его половина? Сколько верст до конца? Он — и улицы сына, И дороги отца. Он — и дальние залпы. Он — и ближний гудок. Он — и рельсы на запад И пути на восток. Он — чернильниц на партах Фиолетовый лед. Шрамы сводок на картах, Дни в цехах напролет. Каждый день — как заданье. Сколько дней? Сколько лет? Это — в левом кармане Комсомольский билет. Встань, мой друг, и запомни, Не сдаваясь ничуть, — Стал трудней и огромней Твой мальчишеский путь. Через камни Берлина С этих дней до конца Он — и улицы сына, И дороги отца. «Жизнь мою, если хватит, Всю, отчизна, бери!» …В госпитальной палате «5-й В» на двери. Сколько вьюг отдымилось, Сколько рощ отцвело. Ничего не случилось, Только детство прошло. В заводские ворота Наше детство вошло, А вернулось с работы — Не узнаешь его. В двери предсельсовета Постучалось оно. Вышло в поле до света А вернулось — темно. То оно — или это? Не признать все равно. …Где-то в кузне без крыши, Закопченной вконец, Обучает мальчишек Однорукий кузнец. Эх, ребята-герои, Сколько надо плугов! И гвоздей для построек, И штыков для врагов!.. Костромской иль московский, Неприметный на вид, Парень орден отцовский Где-то дома хранит. …Под пятой снегопада Замер город ночной. Фронтовая бригада Не уходит домой. …Ночью в поле косматом Тяжело устоять. Бьются с ветром ребята: Надо снег удержать! Ветер. Тьма. Канонада. Гнется — валится щит. …Фронтовая бригада Третью смену стоит. За недальнею далью, Неприметный на вид, Парень орден с медалью Где-то дома хранит. Что зимою, что летом — Все парнишке с руки, И об ордене этом Говорят старики: «Невдомек молодому, Что достоин, поди, Не хранить его дома, А носить на груди». Наша трудная школа! Ты не парта одна. Ты и голод, и холод, Матерей седина. Мы биномы учили С «ППШ» наряду. Нам повестки вручили В сорок пятом году. Шли солдаты до дому, Им — салют и почет! Взяли нас военкомы На военный учет. Мой отец, мастер кровель, Друг, скажу я тебе, Был строитель по крови И солдат по судьбе. В годы зимние эти Строил он блиндажи. У меня ж на примете Новых школ этажи. Мы совсем не герои, Но скажу я опять: Научились мы строить, Научились стрелять. И какие б там бомбы Ни готовили нам: Горячи наши домны, Строй защитников прям. И в строю этом верном, Приглядись-ка, мой друг, Ты узнаешь, наверно, Стольких сверстников вдруг. Одноклассников стольких, И друзей по труду В этом племени стойких, В этом грозном ряду. Ты спешишь? Понимаю… Руку дай мне, прощай! Я и сам уезжаю Далеко на Алтай. В мире дремлющих елок, Там, где будет завод, Молодой наш поселок Пятый месяц живет. Он такой еще малый В складках хвойных одеж, Что на карте, пожалуй, Ты его не найдешь. Дым рассвета, рассейся, Полотно не тумань! Разбегаются рельсы В эту знобкую рань. Разбегаются рельсы, Чуть заслышат гудок, И на северо-запад И на юго-восток, Под мосты, под колеса, Переплетом и в ряд… Ребятишки с откосов Вслед вагонам глядят… До свиданья, родные! Здравствуй, ветер путей! Мать-отчизна Россия, Принимай сыновей. Наши руки рабочие, Нашей мысли полет, Поезд дымом нас потчует И о том же поет. Пролетаем недолго В дробном гуле моста, Где под нами у Волги Новостроек места… Все свободней в вагоне С нарастанием верст. Только песня не тонет В перестуках колес. Сходит на полустанках У причалов работ. В шуме пил и рубанков Наша песня живет. Сколько вьюг отдымилось, Сколько рощ отцвело, Что случилось, что сбылось, Все в ту песню вошло. Лейтесь, рельсы стальные! Песня, выше лети! До свиданья, родные. Ждите писем с пути. 1950

МИР

Мир

 Мне нужны глаза мои и руки — Листья видеть, собирать станки. Мерить взглядом новых рек излуки, На дома глядеть из-под руки. Мне нужны утра мои и ночи, Вечера нужны мои и дни, Потому, что, человек рабочий, Знаю я, чем дороги они. Потому, что сильными руками Должен я моря в бетон одеть. Потому, что честными глазами Должен я в глаза друзей глядеть. Потому, что далей, лет безмерность, Славных дел начала — впереди! Милая, в глаза мне погляди, Руку дай мне на любовь, на верность! Снова нам враги пророчат муки, Тяжкие утраты и разлуки. Нет! Свершиться я не дам тому. Мне нужны глаза твои и руки, Встречи наши, свет в твоем дому. Тем же, кто сегодня взглядом мутным Ясный день окидывает мой, Тем, кого тоска берет, что утром Я иду по улицам живой, — Говорю я: мне всего дороже Даль полей без дотов и траншей, Гул комбайна над колхозной рожью, Грохот землю роющих ковшей. Молотков монтажных перестуки, Не боев, а созиданья звуки. К кирпичу, к перу, к зерну тянусь! Но, умело взяв винтовку в руки, Я, прищурив глаз, не промахнусь! 1951

Большой Волге

 Свободная, счастливая, большая… Ты разве знала эти имена, Когда, красы твоей не замечая, Здесь шел бурлак с утра и до темна. Был Дон Иваныч — тихий, золотой Красавец Днепр — и быстрый, и широкий, Ну, а тебя во все века и сроки В народе звали грустною рекой. И песни все, что про тебя сложили И что сложить не раз еще могли, Как ты, темны, грустны, протяжны были, Из края в край, от сердца к сердцу плыли С упреком «Жигули вы, Жигули…» И славен тем твой берег был неровный, Перевидавший всякие дела, Что на бурлацкой, на тропе бечевной Трава расти годами не могла, Что от верхов и до низовьев устья По камню, стершемуся от шагов, Лаптями был разбитыми он устлан, Пропитан горьким потом бурлаков. Да лапти что! Сплести другие долго ль! Нога иль грудь — глядишь, и зажила. Но жизнь вернуть никто не сможет, Волга. А сколько ты имен не сберегла! А ведь они в любой, холодный, жаркий, Проклятый день, с усталостью в борьбе, Не лодки, не купеческие барки — Россию волочили на себе. И, может, боль и усталь сокрушая, Вставала ты в тумане их очей Свободная, счастливая, большая — От южных и до северных морей. И вот теперь, когда легко и вольно Дышать у скал Могутовой горы, Припомнил я, что ты звалась раздольной Еще в сказаньях разинской поры. Свобода, воля… Беглым да отпетым Она сердца пьянила, как мечта. Да под кнутом гуляли, под запретом, Твои раздолье, голь и нищета! …Плывут огни вечерние над Волгой. Вода темна. А воздух все свежей. И с парохода смотрят долго-долго На правый берег, берег Жигулей. Одна другую горы оттесняют, И как всегда, нашедшийся знаток, Мешая всем, туманно объясняет, Где будет море, как польется ток. Но это всем и так давно известно, А с берега глядят на пароход. И кажется, огромный мир окрестный, И пароход, и берег — все плывет. Плывет навстречу утру, счастью, славе. И вижу я в том быль, а не мечту, Что, может, внук бурлацкий судном правит, Где выведено «Разин» на борту. …У Волги песня новая отныне, И хоть не только радостью полна, Нет, не о горькой сложена судьбине — О жизни щедрой, солнечной она. Каналами, огнями украшая Свой путь великий, ты плывешь в века, Счастливая, свободная, большая, Любимая народная река. Мы ширь твою навеки полюбили. Ты, Волга, сердцу помнишься всегда, Как старый друг, с которым вместе были Пережиты и счастье и беда. Твоя растет и не угаснет слава, Все крепнет в мире о тебе молва. Твои моря светлы и величавы, С донской твоя братается волна. Твой Сталинград — земли краса и гордость. Ведь это здесь, как ни мела, ни жгла, Война в крутые берега уперлась И в сторону обратную пошла. Тот враг сломился под твоим ударом. И то врагам всем будущим урок. Могуча ты, бессмертна ты! Недаром Твой в самом сердце родины исток. 1953

Жигули

 Той самой осенью суровой, Когда на подступах Москвы Ночных пожарищ свет багровый Ложился на «ежи» и рвы И ночь была мала тревоге — Сирена выла среди дня, Мы были далеко в дороге, Дворов московских ребятня. Чернели берегом деревни, И, мимо них спеша вперед, Волну на две делил форштевнем Наш затемненный пароход. Он, торопясь, дышал устало, Ни блика не бросал волнам, И даже бакены, казалось, Украдкою мигали нам. Тянулись берега немые — Ни фонарей, ни ламп не жгли, Когда услышали впервые Мы это слово: Жигули. И загляделись мы, мальчишки, Не замечая темноты, На эти нефтяные вышки И бесконечные плоты. И разве думалось ребятам, Что, может, в будущие дни Сюда, к мохнатым горным скатам, Душой потянутся они? И будут так, как я сегодня, В один из самых ясных дней Широкой волжской гладью водной Спешить к причалам Жигулей… …Дрожала палуба от гула. Мы быстро шли. И над водой Уже смолою с гор тянуло И липой пахло молодой. А мы у поручней стояли, Дыханье затаив, и вот, Швырнув гудок в лесные дали, На месте замер пароход. Казалось: так он и остался, А этот шумный берег сам Неудержимо приближался, Все увеличиваясь, к нам. Притягивал лебедок пеньем, Людьми, всей громкой жизнью той, Что так мы ждали в нетерпеньи, Версту считая за верстой. Потом раскачивались сходни Под топотом десятков ног… Друзья, мы вышли вдаль сегодня Одною из больших дорог. Мы запаслись одним — уменьем, Ведь не уместишь в рюкзаках Всего, что мы храним и ценим, Огромный мир держа в руках. Мы входим в первые бригады На стройках родины сейчас. Так, если это будет надо, И роты сложатся из нас. Из нас, не знавших бед походных, Но росших в школе трудных лет, Из «необученных», но «годных», Как воинский гласит билет. …Высокий, мирный день сияет. Но он не минул, вечер тот. Нас память наша подгоняет, Торопит в грохоте работ. И где мы некогда проплыли, Не тихо нынче, не темно. Там облако рабочей пыли Над Волгой косо взметено. Там люди — нет смелей, надежней, Там экскаватора стрела Флажок бригады молодежной Над всею стройкой подняла. Недаром родина решила, Что здесь (и так тому и быть!), Давая миру свет и силу, Земное солнце будет жить. И юность наша встала рано, Умылась волжскою водой. У рычагов, рулей и кранов День начала свой трудовой, Чтоб на земле светлее стало — В домах, на поле, у станков, Чтобы война не затемняла Ничьих на свете берегов! 1951

Осенью

 Дал воде с реглана стечь у входа, Капюшон с лица откинул зло И сказал: — Хорошая погода! Все дороги к черту развезло. Так сказал, и перед нами разом Встал водой залитый котлован. И, следя за яростным рассказом, Каждый свой участок узнавал. Катеров сирены там звучали. И прорабы, сбившиеся с ног, В провода охрипшие кричали О размыве спусков и дорог. — Лесу, щебня! Бревен для настила! Что? Машины тонут, говорю! — А вода в любой щели гостила, Распевая славу сентябрю. А вода текла по стеклам «МАЗов», Размывала путь и вкривь и вкось. А вода смотреть мешала глазу, Пробирала холодом насквозь. А под боком темная качалась Волга, закипая от дождя, И на берег молча собиралась Броситься минуту погодя. Но рвались машины прямо к цели. Вперевалку лезли на откос, Так что комья жирные летели Из-под задник сдвоенных колес. За одной другая шла по следу. А настил шатался, еле жив. …Было нам уже не до обеда. Мы молчали, ложки отложив. Мы молчали, выходная смена, В галстуках и чистых сапогах, Думая, как там сквозь грязь и пену Люди бревна тащат на руках. Лишь теперь услышали: по жести Ливень бьет. А он давно уж бил. Инженер, принесший эти вести, Крепкий чай, не раздеваясь, пил. Бушевала за окном стихия. И взглянули мы, отставив щи, На свои совсем еще сухие И довольно чистые плащи. «Ну, пора, — подумал каждый, — время!» Инженер допил свой чай до дна и, тревожно вглядываясь в темень, Встал у дребезжавшего окна. Где-то там ногами грязь месили, Грунт грузили, толь срывался с крыш. Он сказал: — Такую хлябь осилив, Крепче, братцы, на ногах стоишь. Ну, а раз стоишь еще ты крепко, Значит не одну пройдешь версту! — И, на лоб надвинув резко кепку, Вслед за нами    вышел       в темноту… 1953

«Вся в рубчатых метах сухая земля…»

 Вся в рубчатых метах сухая земля — Здесь «МАЗы» прошли, грохоча и пыля. Здесь труд комсомольские звезды зажег, Здесь вехою красный трепещет флажок. И, фарами грубо врубаясь во тьму, Все чаще машины подходят к нему. И в миг кузова оседают у них, Приняв из ковша тонны глыб земляных. И с ревом уносится «МАЗ» в темноту, К отвалу спешит, вымеряя версту. Дорога его коротка, но трудна — По рвам, по ухабам ныряет она. Бросает, трясет, пропадает впотьмах И пылью горячей хрустит на зубах. Мечталось когда-то мальчишке в селе Машины водить по раздольной земле. Чтоб были просторы глазам широки. Чтоб были дороги, как жизнь, далеки. Чтоб сами под шины бежали шурша И пели степными ветрами в ушах. А эта дорога совсем не длинна. Всего на версту размахнулась она. Но ты у шофера поди расспроси, Как путь этот малый далек и красив. Поди разузнай у водителя, друг, Какие просторы он видит вокруг! Какие ветра обвевают его — Он за день тебе не расскажет всего! Идут самосвалы, гремя и гудя, Зарницами фар из-за круч восходя. 1951

Март

 Скорей под кузов набросали ветви, И вновь вперед подался грузовик. И, всею грудью навалясь на ветер, На радиаторе напрягся «бык». И вот, когда казалось: зла и цепка, Уже не выпустит колеса грязь, И пятитонка, в грунт осевши крепко, Лишь тонет, понапрасну с ним борясь, Что рев ее вот-вот сорвется с тону, Что сдаст мотор и сила выйдет вся, — Вдруг поползла машина вверх по склону, На шинах ветки с глиной унося. И вновь размызганными колеями Машина шла, могуча, как всегда. Лишь вырывалась бурыми крылами Из-под колес весенняя вода. Был рад водитель, торопясь к отвалу, Что есть в руках уменье, что почти И полминуты здесь не потерял он И не свалил породу на пути. Дрожали стекла. Парень гнал машину И вдруг сказал, взглянув через плечо: — Важнее груза, чем вот эта глина, Мне кажется, я не возил еще… И на мгновенье встали перед нами Асфальты улиц будущих, аллей… И вдруг заметил я — над Жигулями Так звонок первый гомон журавлей. Так путь хорош — хоть весь водой запружен, И радость дня настолько велика, Что вынырнут, того гляди, наружу Затопленные в лужах облака!.. 1952

Ее письмо

 Так ново все, что поневоле Не разберу, с чего начать (Как у меня мальчишки в школе, Когда выходят отвечать). С того ль, что все вполне обычно И чем-то необычно тут; Что все смешно и непривычно Меня по отчеству зовут; Что на столе тетради кипой, А в наши двери вечерком От сада пахнет желтой липой И тонко тянет табаком, И о Москве грущу нередко… Но знала ль я, что и во сне Так думать буду об отметках, Об этой шумной ребятне! Ведь все по-своему вихрасты, Глазасты, радостны, умны! Ведь с каждым, может быть, не раз ты И горя хватишь до весны, Но разве сердце на мгновенье Вдруг не замрет от торжества, Когда увидишь, как в волненьи Выводят первые слова! Как, всё в чернилах перепачкав, Еще не зная неудач, Мальчишка первую задачку Решит из будущих задач!.. А после пятого урока, Когда совсем уже темно, За синевой вечерних окон Блестит сырое полотно. Там в сумрак насыпь убегает, Там вдаль уносятся гудки И сильный ветер раздувает Чуть видных стрелок угольки. И я одна иду обдумать Свои дела, свой день — туда, Где в клубах пара, в море шума Спешат на Волгу поезда. Они проходят шквал за шквалом, И всё в твои, твои края, И мне навстречу даль по шпалам Идет огромная, своя. Ты, может, там письмо мне пишешь. Я жду. Пиши. Хоть в сто листов. …Уже привозят снег на крышах Вагоны дальних поездов. 1953

Верность

 В то мгновенье, когда    Ты забыла, что я есть на свете, И с чужим руками    Твои, как с моими, сплелись, Все осталось былым…    Ничего не случилось на свете. Не обрушилось небо    На землю, которой клялись. В то мгновенье в Москве    Не качнулись, не рухнули зданья — То, где встретились мы,    И второе, что слышало «да». С опозданьем, как раньше,    Девчонки пришли на свиданья, И минута в минуту    С вокзалов ушли поезда. Может, так мне и надо    И в чем-нибудь был я виновен? Только что там считать,    Если весь разговор ни к чему. …Ты была далеко.    Пахло сыростью леса от бревен. Грузный кузов качался.    Летели деревья во тьму. Лес шумел… Мои сосед,    Повернувшись спиной против ветра, Закурил и сказал,    Бросив по ветру спичку: — Теперь Понял я, почему    И уйдя за пять тыщ километров Все я вижу крыльцо    И ее незакрытую дверь… — Что? — откликнулся я.    Он взглянул на меня удивленно И сказал: — Я молчу.    Вам послышалось что-нибудь? — Нет. Ты была далеко.    Пахло лесом. Высокие клены Расступались пред нами мгновенно,    Чуть трогал их свет. Мы доставили в срок эти бревна.    На самом рассвете. Нас дорожники ждали.    Горели костры на шоссе. В то мгновенье, когда    Ты забыла, что я есть на свете. В то мгновенье, когда    Ты себе изменила…          В росе Шевелилась листва.    Рядом мост наводили. Устало Я в кабинке вздремнул    И увидел тебя без труда. А потом, через час,    Только солнце над кленами встало, Снова кузов качался.    На трассу везли провода. Инженер, мой попутчик,    Со мной находу распрощался. Мне шофер говорил:    — Он дорожникам нужен — вот так. Тут письмо получил он.    Веселый ходил. Все смеялся. Полстранички — а час,    Будто книжку, читал ведь, чудак… — Ты была далеко.    Но казалось, я вижу, как ветер Треплет пряди твои,    Как рядит тебя в брызги волна. В то мгновенье, когда    Ты забыла, что я есть на свете, Все осталось былым.    Как всегда, просыпалась страна. Озарялись пути.    Были в листьях всех радуг соцветья. Нас счастливые люди    Встречали в счастливой стране. Было счастье обещано всем.    Было ясно на свете. Мир мой помнил, что есть я,    Как прежде       нуждаясь          во мне. 1952

На знакомом разъезде

 Как тихо здесь! Как небо мглисто… А было, помнится, тогда Так много щебета и свиста Нанизано на провода. И на путях, на черных шпалах, Дрожал голубоватый зной, Где нас, веселых и усталых, Жара свалила под сосной. А рельсы новенькие плыли За поворот и, как во сне, Еще чисты от жирной пыли, Постукивали в тишине. И шпала каждая знакома Была, как отчая ступень. И остывали наши ломы, Впервые брошенные в тень… А нынче — тишь… Дыханьем тяжким Окрестность будит паровоз. Девчонка в форменной фуражке С флажками вышла на откос. Так важно местное начальство, Как будто «скорый» на Москву И впрямь отсюда слишком часто Отходит по ее свистку! Но вот она к губам подносит Свисток, почти не слышный мне. Но вот уже стучат колеса И все меняется в окне. Запели рельсы мерно, внятно, И вдруг — куда девалась мгла! Как будто с пеньем тем обратно Пора далекая пришла. Ведь шел по нашим рельсам поезд, По тем, что мы сюда везли, Оберегали здесь на совесть И вдаль по насыпи вели. Пусть проезжающие люди О нас и речь не поведут, Но крепок рельс под ними будет, И шпалы их не подведут. И пели рельсы внятно-внятно. И вдруг — куда девалась мгла! И словно с пеньем тем обратно Пора прошедшая пришла… И был июль, и птицы пели! И смех друзей и голоса! Хоть за окном леса летели В косом дожде уж полчаса. Леса, поля — все мимо, мимо… Распутья, стрелок огоньки… Ловили елки клочья дыма И кутались в них, как в платки. 1951

«Ручьи, ручьи, куда от вас деваться!..»

 Ручьи, ручьи, куда от вас деваться! Но есть за чем весной воде спешить. Уже пора деревьям одеваться И на работу рекам выходить. Капель с карнизов падает и с веток. Белила льет ремонтная страда. На мокрых стенах ежатся газеты, Им забегает за ворот вода. Чего-чего сегодня только нет в них — Стихи и сводки. И во весь размах Весенний сев на полосах газетных Как на колхозных ширится полях. Все зорче вглядываясь в эти окна, В их мировую ширь и глубину, Я вижу, как под снегом почвы мокнут, Как села, шаг ровняют на весну. Листы и шрифт куда-то отступают, Уже не буквы, а поля рябят, И сквозь колонны строчек проступают Колонны марширующих солдат. И хоть кругом плывет, в полете тая, Московский снег и гибнет на воде, Я руку жму парнишке из Китая, Бойцу полков товарища Чжу-дэ. …Оглядываюсь. Все опять на месте. Горят на кровлях ранние лучи. На миг остановились у «Известий» Спешащие на службу москвичи. Так мы стоим, случайные соседи, Одних и тех же полные забот, Пока троллейбус нужный не подъедет И по местам работ не развезет. 1949

Радуга

 Траву и листву обрадовав, Гроза унеслась к земле. Мы шли в облаках. И радуга Рождалась в слепящей мгле. Казалось, рукой дотронуться Нам до нее — пустяк. Умытое ливнем солнце Играло на плоскостях. Оно подымалось справа. Был чист горизонт вдали. Над доброй зарей державы Мы строгим дозором шли. А снизу, с полей, из окон, Не отрывая глаз, Смотрели на синь высокую, На радугу и на нас И, на руки взяв детей, Махали и нам и ей. А радуга вышла важная, Цветастая, напоказ, Родившись из неба влажного Еще в облаках при нас. И ровным путям с мостами, И белым дымкам деревень Был всеми семью цветами Счастливый обещан день. Погожий, большой, да нáдолго! В небе и на земле. Мы шли над страной.    И радугу На левом    несли       крыле! 1953

СЕНТЯБРЬ

«Уже война почти что в старину…»

 Уже война почти что в старину. В ряды легенд вошли сражений были. По книжкам учат школьники войну, А мы ее по сводкам проходили. А мы ее учили по складам От первых залпов городских зениток До славы тех салютов знаменитых, Которых силу я не передам. Войну, что опаляла наши дали, В века отбрасывая зарев тень, В холодных классах нам преподавали И на дом задавали каждый день. И мы прошли под зимний звон ветров И песен, порохом ее пропахших, От тяжких слов о гибели отцов До возвращенья без вести пропавших! Я речь о том повел не оттого, Что захотелось просто вспомнить детство, А потому, что лишь через него Я в силах в быль великую вглядеться И рассмотреть, что в грозном том году И мы забыли тишь (без сожалений!), Чтоб стать сегодня равными в ряду Проверенных войною поколений. 1949

Начало

 Четвертый класс мы кончили в предгрозье. Но мы о том не думали в тот год, И детских санок легкие полозья Неслись навстречу — буре без забот. Ты помнишь? Возле краснозвездных вышек Ты помнишь! В Александровском саду Летели дни на санках и на лыжах, И Кремль от детства отводил беду. Но все тревожней были передачи. Все шире круг забот МПВО. Горел Париж. И так или иначе — На нас ложились отсветы его. Я помню день, когда забросил сразу Я все свои обычные дела, В тот вечер мама два противогаза Себе и мне с работы принесла. Я и не понял: для чего, откуда, Но, на игру сзывая ребятню, Таскал с собой резиновое чудо И примерял по десять раз на дню. Откуда-то их был десяток добыт. И вот, пока сражение текло, Любой из нас, растягивая хобот, Глазел на мир сквозь потное стекло. А на спину поваленные стулья Строчили беспощадно по врагу, И в светлых комнатах шальная пуля Подстерегала на любом шагу. И падал навзничь Петька или Сашка Не на ковры, навстречу синяку, С бумажною звездою на фуражке И сумкою зеленой на боку. Но в коридоре, становясь под знамя, Мы верим ложной гибели сполна, И не догадываемся, что с нами Играет настоящая война! А уж случалось — свет надолго гаснул Вслед за тревожно стонущим свистком, А уж в парадные не понапрасну Затаскивали ящики с песком. И часовой на западной границе Все зорче вглядывался в темноту. А там росли опасные зарницы, Стальные птицы брали высоту Там на дома неслись фугасок гроздья. На океанах шли суда ко дну. Четвертый класс мы кончили в предгрозье, Из пятого мы перешли в войну. Двенадцать лет — огромный, взрослый возраст, Но разве нежным мамам объяснишь, Что наше место там, где крики «воздух» И ширь ничем не защищенных крыш. И мы тайком (туда, где зажигалки), Оставив женщинам подвальную тоску, Вслепую лезем, стукаясь о балки, По теплому чердачному песку. А там, пылая в треугольной раме, Гремит ночной московский наш июль, Зажженный заревом, прожекторами, Пунктирами трассирующих пуль. Мы замерли. И ноги вдруг как вата, Но, несмотря на то, что бел, как мел, Наш командир сказал: — За мной, ребята!— И по железу первым загремел. Навстречу две дежурных комсомолки Уже спешили, нас назад гоня. И как сосульки падали осколки, И рос напор зенитного огня. Чердак опять. А бой ревет над крышей, Несовершенным подвигом маня. И вдруг внесли его, плащом укрывши, Как, может быть, внесли бы и меня. Он так лежал, как в этой же рубашке Лежал однажды на своем веку, С бумажною звездою на фуражке И сумкою зеленой на боку. Он так лежал, как будто притворялся. И мать бежала. — Петя, подымись! — А он смолчал. Не встал. Не рассмеялся. Игра кончалась. Начиналась жизнь. Так дни идут, как будто нет им краю. Но этот первый воинский урок Я в сотый раз на память повторяю И настоящий трогаю курок! 1949

Из поэмы

 Был шелестом и зноем полон воздух. Была голубизною даль полна. И от гудков привычных паровозных Еще казалась тише тишина… Мы мало верили гудкам прощальным. Они же, расставаньями грозя, Все ширились — и утром привокзальным Простились с нами старшие друзья. Мы только что мячи гоняли с ними, А тут за несколько военных дней Они внезапно сделались большими, Которым все известней и видней. Они свыкались с воинской походкой, Все извещения опередив. На днях пришла к ним фронтовая сводка, Как первая повестка на призыв. А я еще играл. Ведь то и дело Друг другу в битвах расшибая нос, Мы на фашистов заменили белых, Но даже щели рыли не всерьез. Война казалась фильмом и парадом, С картинки съехавшим броневиком. И было странно: мама ей не рада, А бабушка все трет глаза платком. Но так утрами шли у листьев росных Воздушные бои бумажных птиц, Что мы не замечали строгость взрослых, Заботою отягощенных лиц. Но так минута каждая казалась Каникулами до краев полна, Что и в душе ничем не отдавалось Такое слово книжное — война. Но тени на газетный лист упали, И первой болью на сердце легло: Не может быть, чтоб наши отступали! Не может быть! Но было! Но могло! Я спотыкался по тяжелым строчкам. И, у газетных замерев полос, Я сам отстреливался в одиночку И, раненный, навстречу танкам полз, Я отходил по деревням горящим, Сняв красный галстук, шел в леса, во мрак… И было все до боли настоящим, Таким, что и не выдумать никак! И прочитал я в этой же газете О том, что Псков пылает, что вчера Бомбардированы в дороге дети, На снимках рвы, носилки, доктора. Не ужасом — тревогой сердце сжало. Я от газеты только сделал шаг, И тишины как не существовало, Лишь грохот этих бомб стоял в ушах. Впервые взят тоской такой тяжелой, Я шел домой и что-то мял в руке, А это был мой самый лучший голубь, Что дальше всех парил на ветерке. Казалось: день все так же тих и светел, Дрожит листва, как воздух от жары. Но я как будто в первый раз заметил Зенитку у Максимкиной горы. Санпоезд. Пулеметы на вокзале… Скорей, скорей друзьям открыть глаза! Но мне о той же боли рассказали Ребят взволнованные голоса. И в ту же ночь, разбужен звоном стекол И грохотом орудий, рвавших тишь, Я услыхал, как град осколков цокал По мостовой и по железу крыш. С вокзала пулеметы в ночь трещали. Огнем разрывов вспыхивала тьма. Век на войну куда-то уезжали, А тут она приехала сама. И я узнал, что есть война на свете, Не та, что, лишь возьмись заткнуть ей рот, Останется в нечитанной газете Иль с выключенным радио замрет, А та, что станет каждой коркой хлеба, Что будет каждым воздуха глотком, Что заберет и луг, и лес, и небо, И взорванной земли последний ком. И ты ее везде, во всем узнаешь, И повзрослеешь, и навек поймешь, Что сам отныне жизнью отвечаешь За землю, на которой ты живешь! Войне равно — большой ты или малый, Одиннадцать тебе иль двадцать два. Вот как швырнет без памяти на шпалы, Огнем и сталью испытав сперва. Я видел сам убитых этой ночью, Сбежав на станцию часов с пяти… Пройдет состав, оставив дыма клочья, А там уж новый требует пути. И набегали длинные вагоны С протяжным гудом. И колесный стук, Домами и платформой отраженный, Двойным и гулким становился вдруг. А ребятишки собирались стаей У высоченных лип, где рай грачам, И, поезда, как раньше, провожая, Махали танкам, пушкам, тягачам… А в тех теплушках, красных и дощатых, Спешивших на позиции скорей, В шинелях необношенных солдаты Стояли у раздвинутых дверей. Но у всего, что мимо проносила Литых путей железная река, Спокойная, уверенная сила Была во всем: от взгляда до штыка! Как подобает каждому мужчине, Я сам явился в райвоенкомат, А после был по возрастной причине Не принят в истребительный отряд. Ну, а затем был съеден хлеб до крошки, И очереди стали звать чуть свет. И оказалось, что вкусней картошки Отныне ничего на свете нет. Что ж, привыкай ослабший пояс трогать, У нас с тобой еще трудней, гляди — Задымленной    железною дорогой Легли не дни, а годы впереди! Я уезжал. Прожектор в тучах шарил. Чернел состав. Кричали: «Не скучай!» А вот и трижды колокол ударил. «Прощай, мой друг!» До юности прощай. Назад, назад — сырые кровли дач, Заросший сад и на забытой тропке Футбольный мяч, обстрелянный пугач И перископ из спичечной коробки. Калинин. Клин. Дождя в окно броски. Шинели, Озабоченные лица. В ночи, как потревоженные птицы, Метались паровозные гудки. 1950

Из стихов о комсомоле

 1 Шли месяцы все холодней и мглистей, Отцам и матерям беля виски. Как выстрелами срезанные листья, Валились календарные листки. Сугробы. Лед. Продутый ветром Шадринск. Я не забыл собранья до зари, Той школы, снегом занесенной, адрес, Тех чисел черные календари. Я помню, помню ночь перед собраньем! Все думалось, что поздно и темно, А новый день уже рассветом ранним Заглядывал в замерзшее окно. А я вопрос предусмотреть старался Любой, чтоб не ответить невпопад. И автобиографию пытался Сложить из пары городов и дат. Уснуть не мог. Ворочался на койке, Тревожа спящей комнаты покой. «Пятнадцать лет. В седьмом… Четыре тройки. Общественной работы никакой… Герой любимый? Павка и Матросов…» Назавтра же… О, как не вспоминать И этот град сочувственных вопросов, И этот лес знакомых рук: принять! А ветер мел по улице холодной Снежок. И становилось все темней. Лишь лампочка звездою путеводной Светилась у райкомовских дверей. И секретарь был с нами строг вначале И улыбнулся, видно неспроста, Тому, что нас на первый раз послали Произвести переучет скота. Но мы не спорили. Не возразив ни слова, Мы вышли всей гурьбой! Нас ветер гнал бегом. Мы были даже к этому готовы, Хоть и мечтали вовсе о другом. 2 Мы нынче вспомнили, ведя большую трассу, Далекую — в грядущие года! — Тот день, когда, не жалуясь ни разу, Чинили мы на стуже провода. Гудел в столбах ночной уральский ветер. Мела сугробы под ноги зима. Казалось нам важней всего на свете Дать снова ток заводу и в дома. А провод рвался, скручивался дико. Нам в кровь вошло, наверно, в эти дни, Что все дела от мала до велика Прекрасны, коль для родины они. Тогда мы породнились с комсомолом, Как с другом друг. Попробуй, раздели! …Под утро, выполнив заданье, в школу Со взрослыми рабочими мы шли. В конурах выли псы, вконец продрогнув. За нами вьюга заметала след. И всю дорогу в занесенных окнах Сиял горячий, данный нами свет. Он, этот свет, добытый ночью с бою, Дорогу сразу сделавший теплей, Уж приходился кровною роднею Сегодняшнему свету Жигулей. А мы совсем о том не помышляли. Валились в кучу, съехавшись на льду. И жестким снегом щеки оттирали И в варежки дышали на ходу. 1949

Сентябрь

 С чистой начинается страницы Краткая и вечная пора… Вновь сентябрь. И вновь летят, как птицы, Листья лип со школьного двора. До звонка одна иль две минуты. В классах гул и давка у дверей… Я сегодня вспомнил почему-то Об одном из давних сентябрей. Много дел, забот у нас. И все же, Повторяя пройденные дни, Мы и тропки первые итожим, Как подчас ни узеньки они. Вот одна сбегает по откосу. Тишина. Жара. Шмели жужжат. Только рельсы помнят о колесах, Об ушедшем поезде гудят. Мы снимаем жаркие ботинки И уходим к речке босиком Иглами засыпанной тропинкой, Просмоленным знойным сосняком. А потом в кувшинках лёска тонет, И оживший слиток серебра Бьется в мокрых Васькиных ладонях И дрожит, упав на дно ведра. Тонут облака под камышами В тихой речке, что и мне — по грудь. Васька удит. Я ему мешаю. Рву щавель. Советую тянуть. Так мне в дело хочется вмешаться! Только друг мой зорок и сердит. Листья вянут. Сосны шелушатся. Стрекоза на удочке сидит. Все пронизано столбами света. Зной. Ветряк недвижен на бугре. Только где ж сентябрь! Сплошное лето!.. Я сейчас начну… о сентябре… Жаркий запах сена шел от луга. Приближался полуденный час. Васька был хорошим, строгим другом, На пять лет он прожил дольше нас. Вот тогда внезапно и сказал он, Оторвавшись от своих трудов: — Больше, чем в Москве у нас вокзалов, На земле советской городов. И, глаза прищурив голубые, Положил мне руку на плечо: — А названья, Вовка, есть какие: Керчь, Каховка, Винница еще… Простучали за леском вагоны… И, в мечтах о будущей поре, Даже я, в каникулы влюбленный, Что-то вдруг взгрустнул о сентябре. Да! О сентябре… За словом слово, А перед глазами все июнь. …Мечется листва у школы снова, Так же первый день сентябрьский юн. Так же листьев золотистый ворох Ветер за ночь нам намел под дверь. Только мне совсем иначе дорог Этот месяц памятный Теперь. Потому, что, сад закатом тронув, Время рвет листву со школьных лип. Потому, что Васька Спиридонов В сентябре под Винницей погиб. Потому, что все-таки на свете Торжествуют правда и добро, Что в минуты утренние эти Чья-то дочь кладет в пенал перо. Потому, что в класс спешат ребята Улицей родного городка, Там, где Васька ждал меня когда-то У ворот до первого звонка!.. 1949

«Студеный май…»

 Студеный май. Еще на ветках зябли Ночами почки. Но земля цвела. Я деревянный вырезал кораблик И прикрепил два паруса-крыла. И вот, по бликам солнечным кочуя, По ледяной, по выпуклой реке, На ненадежных парусах вкосую Он уплывал куда-то налегке. Не сознавая важности минуты, Я не прощался, шапкой не махал, Но так мне было грустно почему-то, Как будто впрямь кого-то провожал. А в синеве, где, выйдя в путь далекий, Смешалась с небом талая вода, Качался детства парус одинокий И льдинкой белой таял навсегда… 1949

Исток

 Я позабыл, как делать голубей, Все затерялись в памяти считалки. Уж, видно, мне теперь до краю дней Не прикоснуться к палке-выручалке. Но только мне запомнились навек Зажженных окон ласковые взоры, В морозном пепле тополей узоры И подсиненный сумерками снег, Когда хотелось побежать погреться Домой, у плитки с мамой постоять. Но так боялось ты, мальчишье сердце, Отцовскую усмешку повстречать. И наш отряд в шестнадцать ловких сабель, В тыл уходил к замерзшему врагу… О детство, детство! Предъяви свой табель, Я пять поставлю в каждую графу! Деревья, снеготаялки, навалы Застывших дров, сараи    у стены! Явитесь так же, так же, как бывало, Цветным огнем мечты озарены. Какой пароль я должен вам шепнуть! Какой секрет я должен вам напомнить! Чтоб в вашу суть огонь души вдохнуть, Вас волшебством заманчивым наполнить. Ну, тополь, тополь! Ты хоть намекни. Ведь не напрасно ж нам тогда казалось, Что в играх тех не только мы одни, А вся округа с нами притворялась. Но двор молчит. Все то же. Хоть убей. Разорванные дни ничем не свяжешь. Что скажешь тут! Тут ничего не скажешь. Я позабыл, как делать голубей… Но все ж в крови жива пора былая (Хоть мы давно не дети, а бойцы!), Когда, в мороз охотно отпуская, Нас приучали к мужеству          отцы. 1949

Первый снег

 Хоть глазами памяти Вновь тебя увижу. Хоть во сне, непрошенно, Подойду поближе. В переулке узеньком Повстречаю снова. Да опять, как некогда, Не скажу ни слова. Были беды школьные, Детские печали. Были танцы бальные В физкультурном зале. Были сборы, лагери, И мечты, и шалость. Много снегом стаяло, Много и осталось. С первой парты девочка, Как тебя забуду?! Что бы ты ни делала — Становилось чудом. Станешь перед картою — Не урок, а сказка. Мне волшебной палочкой Кажется указка. Ты бежишь. И лестница Отвечает пеньем. Будто мчишь по клавишам, А не по ступеням. Я копил слова твои, Собирал улыбки, И на русском письменном Допускал ошибки. Я молчал на чтении В роковой печали. И моих родителей В школу вызывали. Я решал забыть тебя, Выносил решенье, Полное великого Самоотреченья. Я его затверживал. Взгляд косил на стены. Только не выдерживал С третьей перемены. Помнишь детский утренник Для четвертых классов? Как на нем от ревности Не было мне спасу. Как сидела в сумраке От меня налево На последнем действии «Снежной королевы». Как потом на улице: Снег летит, робея, Смелый от отчаянья Подхожу к тебе я. Снег морозный сыплется, Руки обжигает, Но, коснувшись щек моих, Моментально тает. Искорками инея Вспыхивают косы. Очи удивляются, Задают вопросы. Только что отвечу им, Как все расскажу я? Снег сгребаю валенком, Слов не нахожу я. Ах, не смог бы, чувствую, Сочинить ответ свой, Если б и оставили На второе детство. Если б и заставили, Объяснить не в силе. Ничего подобного Мы не проходили. В переулке кажется Под пургой взметенной Шубка — горностаевой, А берет — короной. И бежишь ты в прошлое, Не простясь со мною, Королевна снежная, Сердце ледяное… 1950

Поэма о первом окопе

 Стяги по ветру рвутся… Нам ли годы считать! Раз один оглянуться — На два шага отстать. Но бывают событья Даже в малые дни — Не зажить, не забыть их, Как ни кратки они. Их все дальше истоки, А они все сильней. Им и сроки не сроки — Жизнью станут твоей. Даль казалась не грозной, А дорога прямой. Мы с работы колхозной Возвращались домой. Холодало. Полями Шли — плечо у плеча. Хорошо под ногами, Пыль была горяча. Будто все как бывало, Как неделю назад. Поглядишь: по увалам Те же ветлы шумят. Та же мгла по низинам, Но дорожная ширь Вся пропахла бензином Уходящих машин. И хотя все на месте — Те ж летят провода. Но какие вы, вести, И зовете куда! Вон шагает в молчанье Рота хлопцев родных, И закат за плечами Остается у них. …Даль нахмурилась грозно. Ветер пахнет золой… Мы с работы колхозной Возвращались домой. Под отцовские крыши Возвращались домой Просто двое мальчишек, Перешедших в седьмой. А идти еще много, За верстою верста. Отпылила дорога: Ни машин и ни стад. Только память вчерашняя — В землю втоптанный сноп. А солдаты на пашне Молча рыли окоп. Там, где ширью богатой Плыли трактор и плуг, Рыли просто лопатой И не глядя вокруг. Тут и стали мы. Ноги Дальше нас не несли. Мы свернули с дороги, Мы к бойцам подошли. Мы сказали: — Мы ловкие, И не страшен нам бой, Дайте нам по винтовке И возьмите с собой. Не последними в роте Будут те два стрелка. А в разведку пошлете — Приведем языка… — Ладно. Спели и хватит, — Вдруг сказал командир. — Дайте им по лопате, — Приказал командир. И потом, хитровато, Бросив взгляд на песок: — Не смущайтесь, ребята, Повоюйте с часок. Ах, как плечи ломило С непривычки, но я Рыл и рыл что есть силы, Землю сталью кроя. Вот уж пó пояс в яме. А чем небо темней, Тем лопата упрямей И земля тяжелей. О, тревожно багровая От заката земля… О, солдаты — суровые Наши    учителя! В трудный год отлучились Мы от глаз твоих, мать. В горький час научились Мы лопату держать. Но с того-то и нету И не будет земли Нам дороже, чем эта (Хоть в росе, хоть в пыли!) Нас сегодня призвали. Нынче наши года. Но солдатами стали Мы, наверно, тогда. Да! Тогда, в то мгновенье, Как, уставший и злой, Прибежал с донесеньем К командиру связной. И комроты Доронин Портупею надел, Дал приказ к обороне И на нас поглядел. Где-то громы гремели. Собиралась гроза. Мы с надеждой смотрели Командиру в глаза. Дали вдруг озарялись, И раскаты во мгле То ли по небу стлались, То ли шли по земле. Но под вспышками этими Мы услышали так: — Вы, наверно, заметили: Воевать — не пустяк. И у каждого воина В каждом нашем строю Есть большое, достойное Свое место в бою. Там, друзья, — показал он, — Ваш окоп и ваш фронт… — …А дорога бежала За ночной горизонт. И от тяжестей ратных, От всего, что война, Словно в детство обратно Уводила она… Но не к книжке знакомой, Не в садов тишину… Хоть бы шел ты и к дому — Все равно на войну. Так сквозь зябкий и ранний — Шли мы — сумерек дым, Словно с важным заданьем Уходили к своим! А дорога шаталась Тьмой раздолий степных И, конечно, терялась Средь великих, иных. Но прошла через детство Прямо к нашему дню, Как большое наследство Я ее сохраню. Были горьки дороги, Был их камень тяжел, Но обязан им многим, Кто хоть раз там прошел. 1953

ГУДКИ ПАРОВОЗОВ

«Как я хочу, чтоб строчки эти…»

 Как я хочу, чтоб строчки эти Забыли, что они слова, А стали — небо, крыши, ветер, Сырых бульваров дерева. Чтоб из распахнутой страницы, Как из открытого окна, Раздался свет, запели птицы, Дохнула жизни глубина. 1948

Праздник

 Пуховым шарфиком обмотан, Он замер, дух переводя. А мать стоит у поворота, За ним с улыбкою следя. Так рада сыну молодая И первому его шажку… Еще он, тропкою ступая, След не оставит по снежку. Еще и ветка не поникнет, Что изо всей он силы гнет. Еще он, если даже крикнет, То и вороны не спугнет… Но где-то вдалеке гудели И уходили поезда. И рупора под снегом пели На перекрестках, как всегда. Но за оградой шли танкетки, Бойцы спешили на парад, И он, осыпан снегом с ветки, Рванулся к ним, чему-то рад. Ты дождалась, чего хотела. Вот на призывный жизни гул Еще один мужчина смелый В огромный, грозный мир шагнул! 1951

Майская ночь

Марине

 Ночь в окно свежо и влажно дышит. В час такой особенно легко. Каждый звук случайный ухо слышит Очень ясно, очень далеко. Запевает медленно и тонко Отдаленной скрипкою комар, Но не будит спящую девчонку Даже грома грозного удар. Спит девчонка. Комара не гонит. Дышит смесью ландышей и трав, Головой упав на подоконник, Четырех страниц не дочитав. Дунул ветер. Покачнулись тени. Колыхнулись отсветы зарниц. И смешался на одно мгновенье Шелест листьев с шелестом страниц. Спи, девчонка. Утро на пороге. Тает месяц синим светляком. За окном лежат твои дороги Очень ясно, очень далеко. Птицы спят. Им холодно и сыро. Скоро солнце встанет у окна. А пока стоит над нашим миром На сто верст большая тишина. Темный лес шумит листвою ранней. Чья-то песня ходит стороной. Да грустит о дальних расстояньях Паровоз дороги окружной… 1949

Первая смена

 Тихо-тихо сердце бьется, И во сне оно не спит. Ночь по комнате крадется, Половицами скрипит. Голова в подушке тонет. Сон приснился про войну. Ну же! Поднимайся, соня! Утро подошло к окну. В раннем переулке пусто. На сугробе свет окна. На деревьях — иней густо. Синий иней. Тишина. С одеяла скинув кошку, Ты встаешь, оставив сон. Чай размешивая ложкой, Повторяешь про муссон. Про арктическую темень. Про сыпучие пески. Где-то, может, в это время Шторм встречают моряки. Где-то ледоколы в стуже Свой прокладывают путь. А тебе велят потуже Шарф на шее затянуть… По снежку легко и скоро Ты идешь, и — в ряд с тобой — Каждый колышек забора В зимней шапке пуховой. Гасит фонари привычно Зимний медленный рассвет, И выходит, как обычно, Из калитки твой сосед. Он идет, большой, высокий, Уминая крепко снег, Замечательнейший токарь И чудесный человек. И друзья шагают вместе По тропе, что так бела, И об утренних известьях Рассуждают до угла. Оба в утреннюю смену. Оба встали раньше всех. И идут они степенно, И белит им плечи снег. Он валит без передышки На деревья, на дома. Очень хочется мальчишке Варежкой его поймать. Но снежинки не даются, Вроде бабочек они. А совсем ведь рядом вьются — Только руку протяни. И друзья под их круженье, Радуясь такому дню, Вдруг решают в воскресенье В парке проложить лыжню. Это будет так похоже На полярный переход. И над ними день погожий Солнцем розовым встает. Добрый день им! Их победы Нашей родине важны. Рядом с легким детским следом Крупные следы видны. А на улицу все пуще Снег валит из облаков. Все светлей кругом. Все гуще Скрип калиток, хруст шагов. 1951

Поздняя ночь

 Поездов далеких перекличка. Шум листвы. Дыхание росы. Под подушкой (старая привычка!) Полным ходом тикают часы. Поздний месяц тает, как из воска. Под окном опилки будто снег. В новом доме, пахнущем известкой, Крепко спит на койке человек. Первый раз будильник без завода. Спи хоть сутки, — не проспишь, прораб. Рыл и строил два тяжелых года. Сдал дома. И уезжать пора. На прощанье улицы района Обошел он нынче до одной. Весь в огнях, недавно заселенный, Каждый дом стоит, как дом родной. За день путь измерившие длинный В тучах, лужах, дождевой возне, Сапоги, облепленные глиной, О дороге помнят и во сне. Лес не спит, весь в шорохах мышиных. Ночь на ветках держится с трудом. И уже везут зарю машины, Светом фар окатывая дом. И летят налево и направо Тени рам по шкафу, по стене. И гудок далекого состава Входит в сон с ветрами наравне. И прорабу кажется, что снова С верхней полки смотрит он в окно. И дыханье сумрака лесного С дымной гарью смешано давно. Виснет пар клоками по откосам. Вьются тропки, прячутся в кусты. И стучат, стучат, стучат колеса (Под подушкой тикают часы). Залетает ветерок за ворот. Беспокойный ветер путевой. И все ближе незнакомый город. Ближе новый город. Новый бой. Встретит он обломками вокзала. Толкотней составов на пути. Скажет он, что, видно, было мало Просто с боем в улицы войти. Что в такой же беспощадной битве, Не жалея силы и труда, Надо взять его у ям и рытвин, У развалин вырвать навсегда. Значит — жить безжалостно и жестко. Значит — не жалеть усталых век… В новом доме, пахнущем известкой, Крепко спит на койке человек. А восток, огнем зари разверстый, Шлет уже лучи во все концы. Спит солдат. Летят ночные версты. Под подушкой тикают часы. 1949

Гудки паровозов

 Откуда, казалось бы, в центре Москвы Гудеть поездам по ночам! Но я голоса их (не знаю, как вы) Всегда от других отличал. Вы слышите? Это вокзалы зовут, Зовут полустанки, мосты. Зовет через ночи и версты завод, Который планируешь ты. И в голосе этом и север, и юг, И земли, которые ждут Заботливых рук. Ты прислушайся, друг, Вокзалы, вокзалы зовут. И нету как будто обычней гудков, Но в мире, как после дождя, Так слышно,    так молодо,       так далеко, Когда паровозы гудят. Тогда занавеску вдувает в окно, И ветер по книгам бежит, С разгону захлопывает блокнот, Тетради мои ворошит. И пахнет дорогой. Влетит со двора, И дом мой — не дом, а вокзал, Высокий и гулкий, откуда вчера Товарищей я провожал. И вот под ногами не пол, а перрон. И я у окошка стою И, пристально вглядываясь в вагон, Улыбки друзей узнаю. Ах, как это грустно! Звонок недалек. Их пар как полой запахнет. И лишь на прощанье тебе огонек С последней площадки мигнет… Но только гудки донесутся опять, Я снова в их мире гощу. Я книжки бросаю, боюсь опоздать, Билет по карманам ищу. Не знаю откуда, не знаю куда, Пылая в ночи и гремя, Уходят, уходят мои поезда И все без меня, без меня. Мне надо туда, где забот не сочтешь, Где часа свободного нет, Где сходит с бумаги на землю чертеж, В железо и камень одет. Но скоро платформою кончится день, И, выдав волненье слегка, Я через плечо переброшу ремень Студенческого рюкзака. Не книги со мной разговор поведут — Гудки, приподнявшие высь,— О том, что товарищи новые ждут, Что дело не ждет: торопись! Прощусь на подножке. Писать мне велю. Да искры во тьму полетят, Да кто-то вздохнет над страницей: люблю, Когда паровозы гудят!.. 1950

На станции

 Густым гудком ночной покой затронут. Скрипит фонарь, и желтое пятно Скользит по мокрым камешкам перрона, Невиданного кем-то так давно. Перрон, перрон, есть и такое счастье: Опять ступать по шлаку твоему. Почтовый поезд, черный от ненастья, С пыхтеньем удаляется во тьму. И тополя, продрогшие порядком, Шумят под градом капель дождевых И обнажают светлую подкладку, Отмахиваясь ветками от них. А возле грязь, да в колеях солома, Да лужа с отражением столба. И радуясь, что наконец-то дома, Приезжая стирает пот со лба… 1950

Товарищ

 Когда тебя от мира отгородит Косой забор осеннего дождя, Когда с тобой по комнате забродит Тоска, слова неправые твердя, Тогда придет товарищ. Он без стука Войдет, сырою улицей дохнув. Внесет сквозняк. Тряхнет до боли руку, В глаза посмотрит. Подведет к окну. Но ни о чем и спрашивать не станет, Лишь дверь откроет, окна распахнет. Велит пойти умыться. В угол взглянет, Где карточка висела. И поймет. И никаких не будет разговоров, Прекрасных слов, советов от души. Но грохотом войдет в квартиру город, Холодным ветром тронув чертежи. И с них, забытых на день или нá два Лишь оттого, что ты не мог забыть Ее глаза, ее чужую правду, С них сдунет пыль. И ты захочешь жить. Ты, раскрутив дипломные рулоны, Увидишь дом, задуманный еще В ту Ночь, когда от клена и до клена Вы с ней бежали под одним плащом. И не было тогда тебя счастливей, Хоть ты и знал, что этих арок взлет Наверняка останется в архиве, Как сто других студенческих работ. Но ты решишь на зло всему огромный Построить дом, разбив сады вокруг. Пусть будет в нем как можно больше комнат, А в комнатах — счастливых глаз и рук. И ты уже ни слова не услышишь. С карандашом, с резинкою в руке Ты кинешься менять углы и крыши, И будет все опять в черновике. А друг, решив: оставить можно смело, Уйдет, свое скрывая торжество. А ты кивком простишься между делом И не заметишь помощи его. Мы забываем передать приветы, Спеша к делам. Но память есть одна — Она с тобой по всем дорогам света Твоих друзей проносит имена. И чем твои пути трудней и шире, Тем больше тех имен. И в зной и в снег Огромен мир. Сторон в нем не четыре, А сколько может видеть человек. И где б ты ни был, если тронет мука Твое простое сердце в горький час, К тебе придет товарищ. Он без стука Войдет, лишь сердцем в сердце постучась. 1953

Грусть

 Чужой, непонятной Тоской теребя, Все снятся плохие Мне сны про тебя. Но я не обижу Любви наяву Ни делом, ни словом — Не этим живу. Но только в разлуке Больнее втройне За каждый твой взгляд, Что подарен не мне. За каждое слово, За шаг твой любой, Что мучит другого, Что видит другой. А я… Что ни вижу И чем ни маним, Мне глаз моих мало — Твои бы к моим! …Заводская сталь Полыхала в ночи. Хотелось оказать: «Посмотри на лучи». Хотелось сказать (Только было нельзя): «Не там ли подруги, Не там ли друзья, Не там ли ребята, Что только вчера Мальчишками были И вот — мастера…» Вбирал в себя рельсы, Гремел паровоз, И к берегу моря Однажды привез. …Казалось: дышало Прибрежное дно. Волна набегала — Вздымалось оно. Но, чуть показав Из глубин валуны, Опять опадало С откатом волны. А ветер метался, Поверхность рябя… Но я это видел Один, без тебя! Но я поделиться С тобою не мог Ни небом, ни морем, Ни ветром дорог… Чужой, непонятной Тоской теребя, Все снятся плохие Мне сны про тебя. Но я им не верю, И ты им не верь. Мы вместе откроем Вагонную дверь. С друзьями простимся. Умчим налегке. В окно заглядимся Щекою к щеке. И будут соседи Ворчать поутру, Что всё открываем Окно на ветру, Но ласково с нами Простятся потом, Когда на глухом Полустанке сойдем. И встретят нас кедры Гуденьем ветвей, И взрытые недра, И руки друзей, Дерзанье и счастье… А сны эти? Пусть! Простая, земная, Счастливая грусть… 1952

Вечер на родине

 Ночная бабочка о лампу бьется, Коптят от ветра зыбкий фитилек. Печаля, радуя, и, как придется, Воспоминания летят на огонек… Сырой сквозняк деревьям спать мешает. Тревожно пахнут клумбы. И слегка В их ароматы станция вплетает Дыханье паровозного дымка. Какой он сладкий и какой он горький! Вдохнешь его и, опьянев почти, Все бросишь за продымленные зорьки, За гулкие транзитные пути. На станции сейчас огни мигают И ни гудочка, лишь за рядом ряд Оранжевые рельсы убегают Под черноту моста и под закат… Задую лампу. Выйду за калитку Услышу: темные кусты трещат. Увижу: крадучись, туман внакидку, За яблоками лезет ветер в сад. Раструбливая новую победу Над верстами, вдали прошел состав, А я отсюда долго не уеду, Такой июль на родине застав… С товарищами старыми встречаясь, На целый месяц позабыв Москву, Я вишни рву, я на траве валяюсь, Я на Озерной улице живу. * * * Страна моя! Огонь рябин над кручей. Отчизна милая, зеленый сон Мошнинской рощи, некогда дремучей, Теперь прозрачной с четырех сторон. Лишь так же плещет галочье кочевье… Но верю я и в том поруку дам — Мы еще краше вырастим деревья, Цветенье буйное дадим садам. И я шумел на уличном собранье, Где грудились фуражки да платки, Где, подписав Стокгольмское Воззванье, Не расходились долго земляки. И первым делом вынесли решенье Зарыть окоп, войны минувшей след, Что для шоферской ругани мишенью Недаром служит целых восемь лет. Где бруствер был — засохшей глины кучи. И спуск в окоп зарос полынью весь. Понадобится — выкопаем лучше. Привычка есть.    Лишь будем рыть       не здесь! * * * Разбуженных деревьев смутен ропот. А вот упало яблоко в саду. Ступая по зарытому окопу. На середину улицы пройду. Озерная, она как луговина, На ней роса по вечерам и мгла. И заросла травой наполовину И на две трети кочками пошла. Но для того она всех прочих краше, Кто некогда, в один из многих дней, Когда сады черемухою машут, И глянул в мир, и задышал на ней. На ней ему когда-то дали имя. На ней и первая тропинка та, Которой он ножонками босыми Шагнул за дедовские ворота. Здесь он впервые солнцу улыбнулся И замер, не сводя со сказки глаз. Здесь в первый раз о камень он споткнулся, От боли не заплакав первый раз. Здесь он со смертью как-то повстречался. И, навсегда решив солдатом стать, Перед домами этими поклялся Их от войны с оружьем защищать. Чем хороша она? Не даст ответа. Все рытвины ее он знает сам. Но все ж при слове — родина от века Она    его является глазам! В садах, нагими сучьями стучащих, Иль вся в снегу, иль в яблонном дыму, Она, незамощенная, все чаще В ином обличье видится ему: Блестя асфальтом, окнами сверкая, Гордясь балконами на этажах. Короче говоря, совсем такая, Как на его заветных чертежах… * * * Какая широта! В каком покое Сады, сквозь сон вздыхая, шелестят! Все-все заснуло. Только эти двое Идут себе куда глаза глядят. А их глаза глядят в такие дали, Что у обоих замирает грудь. Какие дни они там увидали? Какими подвигами славный путь? Им нынче все принадлежит на свете, И нет мечтам ни счета, ни помех. Лишь слышно: «А еще куда поедем?» И снова шепотом. И снова смех. Чтоб быть счастливым — тысячи причин. И ночь тиха. И путь конца не знает. И уплывает шепот, уплывает, Уже от шелеста неотличим… 1950