Клуб любителей фантастики, 1961–1962
Журнал «Техника — молодежи» был основан в 1933 г. Но, несмотря на почтенный возраст, «ТМ» был и остается одним из ведущих научно-популярных ежемесячных изданий России — живой легендой. А легенды — не умирают!
В антологии собраны фантастические произведения, опубликованные в журнале «Техника — молодежи» в 1961-62 годах.
© Издательство ЦК ВЛКСМ «Молодая Гвардия»
© «Техника — молодежи», 1962
Л. Теплов
ВЕРТИКАЛЬ
Трудно поверить, что краб бежал прямо туда, куда ему хотелось. Бусинки-глаза, могучие клешни и шершавое плоское тельце — все было повернуто несколько в сторону, но правые лапки работали размашистей, чем левые, и краб делал привычную поправку на снос. Стараясь двигаться прямо перед собой, он, пожалуй, кружил бы по дну — пустому, в змеистых, словно цементированных, складках песка.
Кругом колебалась зеленая полумгла, вспыхивающая искорками рыбьих стай. Диск освещенного солнцем дна, который краб видел, мог показаться ему пятном от следящего луча. Но крабам несвойственно придавать себе столь большое значение, чтобы считать солнце соглядатаем своих делишек. Просто краба властно звало предчувствие тенистых липких зарослей, полных великолепных охотничьих возможностей, — и он знал, куда бежал.
Миновав вялый бугорок, он скатился вниз, к холмику, столь же голому, как все дно здесь, обогнул морскую звезду, которая, рассеянно шевелясь, валялась у подножия холма, и принялся упорно карабкаться вверх, пока не очутился на краю большой черной дыры. Оттуда несся одуряющий призыв пищи и тени. Когда краб перегнулся через край, песчинки осыпались под его лапками, и вслед за ними он плавно провалился вниз, сверкнув на прощание солнцу белым выпуклым брюшком.
Дремавшая неподалеку радужная рыбка, ощутив плоским боком возмущение воды, резко взмыла вверх. Обернувшись, она увидела только пустую дыру, которая отсюда представилась идеальным кругом, сковородой, потерянной черной пуговицей… Это геометрическое впечатление, чуждое прихотливой обстановке дна, напугало рыбку: известно, что животные не терпят абстракций. Решительно работая хвостом, она пошла к поверхности океана.
Здесь щедрое солнце разбросало по лоснящейся голубой глади тысячи искр; стоял полный штиль.
Взбитой розовой пеной у горизонта собрались облака, оттеняя великолепие чистого неба. И как деталь, которую чуткий художник, пожалуй, отбросил бы, боясь впасть в ложную красивость, среди океана стоял белый элегантный корабль. Люди в белом, расшитые по рукавам и фуражкам золотом, загорелые и спокойные, скучали на мостике, по мелкой сетке ограждения которого красовалось более чем достаточно спасательных бубликов.
А между ними странной тенью топтался человек, совершенно чуждый этому блистающему миру. В дешевом, новом, но варварски измятом черном костюме, он обливался лотом. Серое, в мелких морщинах лицо его и водянистые глаза под толстыми стеклами очков были рассеянны и вместе с тем напряженны: он как бы внимательно прислушивался к самому себе.
— Еще немного туда, вот сюда, прошу вас, — пролепетал он одному из моряков, доверчиво взяв его за рукав выше нашивок.
— Реи, сделай ему, — сказал капитан Стивенсон помощнику.
Затарахтело, и корабль нехотя попятился назад.
Из открытой двери рубки донесся сумбурный свист радиомаяков.
— Стойте, стойте! — тотчас крикнул человек, отчаянно замахав руками.
— Здесь?
— Здесь.
— Ну, так помните наш уговор: только одна проба, и мы уходим, — заявил капитан. — Я пошел в этот рейс на посмешище всему пароходству, но Атлантида Атлантидой, а дела делами. Ясно? Где же ваши знаменитые карты? Проверьте! Могли и ошибиться.
— Я не мог ошибиться, — тихо сказал темный человек. — Я слишком много думал и вычислял.
На корме два матроса возились с лебедкой: одни оттягивал стрелу к борту, другой бережно обнимал полированный стальной стакан, кончающийся двумя рядами острых зубьев. Стрела наклонилась над водной гладью, выброшенный за борт стакан закачался на тросе, как маятник.
— Нет, нет, поверните стрелу ближе к нам! — завопил человек с мостика.
Капитан изумленно уставился на него.
— Слушайте! Вы действительно думаете, что в океане можно так точно определить место?
— Я математик, — гордо ответил человек, дернув щекой.
Не возражая, капитан махнул рукой; стакан плюхнулся в воду. Осталась только вертикаль — бегущий в глубину тонкий капроновый кабель.
Белая вертикаль в слоистой толще океана нашла массу критиков; стаи рыбок неодобрительно толклись возле нее. Блещущий сталью снаряд на ее конце уходил в муть, туда, где чуть желтело дно. Вялые бугры песка отсюда, с высоты, складывались в отчетливые Круги и лучи, напоминающие план города. И это действительно был древний город, некогда опустившийся на дно, а теперь занесенный песком. В соответствии с теоремой о невозможности двух перпендикуляров путь снаряда был предрешен, и ничто не могло отвратить его от точки, где стремящаяся к центру города вертикаль встречалась с поверхностью дна.
Но точки этой не оказалось: на ее месте чернела идеально круглая дыра, куда, как известно, провалился краб. Снаряд прошел у ее центра на расстоянии не более метра!
За дырой началась все расширяющаяся пустота, потому что холмик был куполом строения. Он не был сложен из кирпичей или отлит из бетона; он представлял собой гигантскую опрокинутую чашу, вылепленную из глины и затем обожженную, как обычный черепок. Гладкую поверхность купола покрывали плоские металлические фигуры, изображавшие имена созвездий, — по мысли зодчих, купол был как бы небо. Одну сторону неба пересекала страшная трещина, начинающаяся от окна. Когда строение служило сокровищницей могучего государства атлантов и находилось на поверхности земли, окно не только пропускало свет, но и олицетворяло солнце; поэтому от него расходились извилистые накладные лучи.
Стен у здания не было — один купол. Двенадцать коренастых столбов из полированного порфира стояли, несколько отступя от него. На перемычках, удерживающих столбы, сидели двенадцать золотых чудовищ — хранителей сокровища. Все пространство между куполом и столбами было занято ярусами каменных полок, заваленных монетами россыпью, монетами в глиняных корчагах, грудами граненых самоцветов, литыми статуэтками из золота и металла орихалк, стопками мраморных табличек с письменами. Между ними распустили свои кроны причудливые водоросли, масса мелкой морской живности нашла там приют.
Но знакомого нам краба не было на полках. Он развлекался согласно своему положению на дарвиновской лестнице существ и охотился, бегая по мраморному полу, но стараясь держаться подальше от призрачно светящегося столба воды, который шел из окна в куполе. Многие предметы, некогда покоившиеся на полках, теперь валялись на полу, и, чтобы подкараулить неосторожную рыбешку, краб бестрепетно влезал в глазницы золотых статуй, обросших зеленой бородой.
Во время одной отчаянной погони он все-таки выскочил в бледное пятно света, лежащее в центре пола. Здесь, в резном кольце из лазурита, немногим более метра в радиусе, помещалось главная святыня атлантов — След бога. Это было пространство неприкосновенной земли, где предки атлантов при основании города видели чей-то след; позже почтительные зодчие накрыли его куполом. Во всем огромном городе не было больше такого места. Люди рождались, бродили по улицам и умирали, но сюда никогда не ступала нога человека. Дети ломали кукол, хозяйки кидали горшки в подвыпивших мужей, но сюда не попадал ни одни черепок, ни одна щепка…
Кощунственно резвясь тут, краб нечаянно взглянул вверх — и замер от ужаса. Прямо на него в снопе света надвигалось сверкающее чудовище, два ряда зубов которого вращались в разные стороны. Вот, слегка стукнувшись, оно миновало край наклонившегося сосуда, вот оно надвинулось на бедного краба, прихватив ему лапку. Краб шарахнулся в сторону и, ковыляя, без памяти помчался прочь… А стальной стакан, за которым тянулся белый кабель, рыча, грыз землю, вбирая в себя След бога — единственное сокровище, которое ничего не могло сказать тем, кто ждал сейчас на другом конце вертикали.
Ю. Кузнецов
НА ЧУЖОМ БЕРЕГУ
Их было четверо под откосом, на маленькой, расчищенной от зарослей площадке. Они стояли тесной группой, вглядываясь в черноту чащи. За ними в синей глине обрыва виднелся вход в шахту.
— Нельзя подпускать их к самому входу, — сказал первый.
— Если бы можно было пугнуть их чем-нибудь… — отозвался второй.
— Ничто на них не действует, — устало пробурчал третий.
— Да, кроме обыкновенного копья, — заключил четвертый. — Наше счастье, что брюхо у них мягкое.
Несколько минут прошло в молчании.
— Подумать только, лететь пятнадцать парсеков, чтобы драться кольями! — снова начал первый. — Никогда не думал, что это слово еще пригодится.
— Ну, таких копий, как у нас, и не было вовсе, — живо возразил второй, — так что слово ни при чем.
Они стояли совершенно неподвижно. Металлические маски, скрывавшие переднюю часть головы и переходившие в прозрачные колпаки на затылке, смотрели двумя выпуклыми линзами на непроницаемую стену зелени. Коренастые, бочкообразные тела поблескивали металлом, толстые ноги плотно стояли на рыхлой земле.
В руке у каждого было длинное копье с серповидным лезвием на конце. У пояса висели бесполезные пистолеты.
Десять минут назад их вызвал из шахты сигнал тревоги: телеглаз увидел выползавших из леса зверей. Работа была немедленно прекращена, и все кинулись к выходу, чтобы защитить хрупкую энергетическую аппаратуру.
На этот раз все обошлось благополучно. Против обыкновения чудовищ было только два. Их трупы, перевернутые на спину, валялись теперь у опушки, фиолетовая кожа брюха сморщилась, каменные шеи свернулись набок, страшные ядовитые пасти бессильно хватали траву.
— Ну что же, продолжим! — спросил четвертый. — Работы еще часа на два.
Они повернулись, чтобы войти в шахту.
В том, что последовало дальше, телесторож не был виноват. Он охранял вход в тоннель, а не весь отвесный склон и не мог видеть, как с края обрыва сорвалась вниз лавина грохочущих, скрежещущих ящеров. Четверка не успела даже дойти до стены; как у входа в шахту нагромоздилась гора живого, злого и голодного мяса.
Отступать было некуда, приходилось принимать бой. Враги — на этот раз их было слишком много — кинулись вперед, вытягивая змеиные шеи. Первый из четверки сделал выпад, поддел ближайшего зверя под брюхо, повернул лезвие и дернул к себе. Он успел еще выхватить копье из-под панциря, успел заметить треугольные зубы у самой щеки, затем пасть сомкнулась на его руке, что-то хрустнуло, металл рукава треснул и распоролся до подмышки. Копье выпало из пальцев, зубы мотнулись и вырвали руку из плеча. Он видел еще, как другой ящер ударил хвостом по его товарищам, разметав их в разные стороны. Потом наступила темнота…
Километрах в трех от шахты, в слабо освещенной кабине звездолета, командир корабля, не отрываясь, смотрел на экран. Там, у подножья горы, кишела бурая масса, топтавшая и трепавшая зубами обломки металла и пластмассы.
Он видел, как за огромной рыжей тушей, валявшейся у самого входа в шахту, вдруг поднялась знакомая фигура.
— Цел! Кто это? Четвертый! Сева, ты цел?!
Секунду спустя фигура нырнула в отверстие штольни, с ее потолка со звоном упала дверь, и командир услышал:
— Цел! Один из четырех!
— Да, я видел. Жаль, конечно…
— Что же делать?
— Делать? Ты ведь один не справишься!
— Не знаю. Может, и смогу. Но времени много уйдет. К вечеру, может, управлюсь, к самому вечеру. Все, что мы добыли за месяц, нужно уложить в блок-цилиндры. Двадцать семь штук. — Да, горючее на весь обратный путь.
— Не знаю. Может, и сделаю. Может, пришлете кого-нибудь?
— Сева, слушай. Ты знаешь, какая в шахте радиация? В сотни раз больше допустимой. Так пропитает, что потом ее ничем не вытравишь. Послать к тебе еще троих — значит, всех четверых придется оставить на планете. А так только одного. А нам надо посетить еще две системы по дороге домой. Поэтому помощи тебе не будет. Я знаю; тебе будет тяжело, но так уж вышло…
— Да, я понимаю. Ладно, постараюсь закончить все к вечеру.
— Ты можешь выйти, звери ушли.
На экране снова возникла рослая фигура в металлических доспехах. Четвертый направился к мачте энергоприемника и принялся за работу. Надо было снова закрепить ее и заново сориентировать.
Рыжее солнце садилось за лесное море. Фиолетовые зубцы вытянулись через выжженную атомным пламенем прогалину, изломались на стойках-упорах «Дальнего-5» и слились за его корпусом а странную рыбообразную тень.
Нижние люки корабля были открыты. Одинокая неуклюжая фигура укладывала внутрь тусклые тяжелые цилиндры. Последний из четверки двигался размеренно и неторопливо. Он брал с тележки стокилограммовый цилиндр, осторожно закрепляя его в петле подъемника, взбирался по лесенке и люку и подтягивал туда тяжесть. Напряженно вглядываясь а переплетение труб и проводов, он тщательно соединял контакты и потом негромко произносил; «Готово».
В жилом отсеке перед экраном сидело четверо. В команде ракеты было пять человек, но сейчас пятого среди них не было. Он был в этот момент Четвертым — тем уцелевшим в бессмысленной схватке у откоса и тем единственным, кто мог завершить работу целого месяца.
Он был рядом, но говорил с друзьями только по радио.
Он торопился, стараясь работать спокойно, но напряжение последних часов то и дело проявлялось дрожью пальцев.
— Может, ты отдохнешь, старик? — спросил командир. — У нас есть несколько часов.
— У меня будет масса времени для отдыха, — донесся ответ, — Я буду спать целыми днями.
Немного погодя радиоголос доложил.
— Двадцать седьмой готов. Закрываю люки. Теперь пойду готовить себе гнездышко.
Четверо в отсеке улыбнулись.
— Старик, не закапывайся слишком глубоко, следующее посещение будет через сто тридцать лет, тебя могут не найти.
— Нет, я тут в камушки ложусь, неглубоко. Больше я не нужен?
— Нет. Прощай, старик…
— Всего!
— Выключайся. Конец…
— Выключаюсь.
Человек, сидевший в соседнем, совсем не освещенном отсеке в кресле, похожем на электрический стул, опутанный проводами, откинул назад со лба шлем, освободил руки и ноги, отстегнулся от спинки, нажал на кнопку внутренней связи и сообщил;
— Выключился. Дайте свет.
Под потолком вспыхнули панели освещения. В кабине стало светло, так что человек, оглядевшись вокруг, мог увидеть четыре одинаковых «электрических стула» с четырьмя откинутыми назад шлемами и отсоединенными контактами рук и ног.
В этих креслах целый месяц по десять часов а день сидели первый, второй, третий и четвертый члены экипажа «Дальнего-5». Управляя каждый своим могучим металлическим двойником там, в недоступной для человека радиоактивной атмосфере шахты, они целый месяц обрабатывали липкую светящуюся руду и отбивались от ядовитых, с каменной чешуей драконов, на которых не действовало никакое оружие, кроме обыкновенного копья.
И. Росоховатский
ВСТРЕЧА В ПУСТЫНЕ
Зубчатая линия горизонта была залита кровью. Солнца умирало, испускав последние длинные лучи и прощаясь с землей.
А он стоял у ног гигантских статуй и оглядывался вокруг. Он смутно чувствовал: тут что-то изменилось. Но что именно? Определить невозможно. Тревожное беспокойство не оставляло его…
Он был археологом. Его худощавая, слегка напряженная фигура казалась моложе, чем лицо, коричневое, обветренное, с усталыми, слишком спокойными глазами. Но иногда они вглядывались в знакомый предмет, оживлялись, вспыхивали, и тогда становилось ясно, что этот человек сделен из того же огненного материала, что и солнце, под которым он ходит по земле.
Теперь его звали Михаилом Григорьевичем Бутягиным, а когда он был здесь впервые, она называла его «Миш
Это было пять лет тому назад, когда он готовился к защите диссертации, а Света занималась на последнем курсе. Она сказала: «Это нужно для дипломной работы», — и он добился, чтобы ее включили в состав экспедиции. Вообще она вертела им, как только хотела…
Михаил Григорьевич всматривается в гигантские фигуры, пытаясь вспомнить, около какой из них, на каком месте она сказала: «Миш
Губы Михаила Григорьевича дрогнули в улыбке, потом изогнулись и застыли двумя напряженными линиями.
«Что здесь изменилось? Что могло измениться?»— спрашивал он себя, оглядывая барханы. Он снова вспомнил с мельчайшими подробностями все, что тогда произошло.
…Направляясь в третье путешествие к останкам древнего города, четыре участника археологической экспедиции отбились от каравана и заблудились а пустыне. И тогда-то среди барханов они случайно обнаружили эти статуи. Фигура мужчины была немного выше, чем фигура женщины. Запоминалось его лицо, грубо вырезанное, — почти без носа, без ушей, с широким провалом рта. Тем более необычными, даже неестественными на этом лице казались четко очерченные глаза. В них можно было рассмотреть ромбические зрачки, синеватые прожилки на радужной оболочке, негнущиеся гребешки ресниц.
Фигуры статуй поражали своей асимметрией. Туловище и руки были очень длинными, ноги короткими, тонкими.
Сколько участники экспедиции ни спорили между собой, не удалось определить, к какой культуре и эпохе отнести эти статуи.
Ни за что Михаил Григорьевич не забудет минуты, когда впервые увидел глаза скульптур. У него перехватило дыхание. Он остолбенел, не в силах отвести от них взгляда. А потом, раскинув руки, подчиняясь чьей-то чужой непонятной силе, пошел к ним, как лунатик. Только ударившись грудью о ноги статуи, он остановился и тут же почувствовал, как что-то обожгло ему бедро. Он сунул руку а карман и охнул. Латунный портсигар был разогрет, как будто его держали на огне.
Михаил пришел в себя, оглянулся. Профессор-историк стоял абсолютно неподвижно, с выпученными глазами, тесно прижав руки к бокам. Он был больше похож на статую, чем эти фигуры.
Даже скептик Федоров признался, что ему здесь «как-то не по себе».
Когда Светлана увидела фигуры, она слабо вскрикнула и тесно прижалась к Михаилу, инстинктивно ища защиты. И ее слабость породила его силу. Он почувствовал себя защитником — сильным, стойким, — и он преодолел страх перед глазами статуи.
Очевидно, правду говорили, что в археологе Алеше Федорове живет физик. Он тайком совершил археологическое кощунство — отбил маленький кусочек от ноги женской статуи, чтобы исследовать его а лаборатории и определить, из какого вещества сделаны скульптуры. Вещество было необычным — в нем проходили какие-то завитки, и оно покрывалось бледно-голубоватыми каплями.
Через несколько дней заблудившихся участников экспедиции обнаружили с самолета. Они улетели а Ленинабад, мечтая вскоре опять вернуться в пустыню к статуям.
Но началась Великая Отечественная война. Светлана ушла вместе с Михаилом на фронт, профессор-историк погиб при блокаде Ленинграда. Погиб и Алеша Федоров при взрыве в лаборатории. Взрыв произошел как раз в то время, когда Алеша исследовал вещество статуи. Один из лаборантов утверждал, что всему виной тот кусочек вещества, что он действует как очень сильный фермент — ускоряет одни реакции и замедляет другие. Из-за этого и вспыхнула огнеопасная жидкость…
Окончилась война. Михаил Григорьевич и Света вернулись к прежней жизни, к старым, неоконченным делам. И, конечно, в первую очередь к тайне статуй. Оказалось, что в 1943 году в пустыню, к месту нахождения статуй, вышла небольшая экспедиция. Но разыскать статуи не удалось. Возможно, их засыпали движущиеся пески.
Михаил Григорьевич начал организовывать новую экспедицию. На этот раз Света не могла сопровождать его — два месяца тому назад она родила сына.
Михаил Григорьевич сам вылетел в Ленинабад, а оттуда направился дальше, к пустыне. И вот здесь, договариваясь с проводниками, он услышал интересную легенду, которая заставила его задуматься.
«Давным-давно, много веков назад, через пустыню двигались кочевники народа газруф. Они бежали от вражеских племен. Кочевники погибали от жары и жажды, и животы их присохли к спинам.
И тогда старейшина племени принес а жертву своим проклятым идолам самую красивую и юную девушку. Он молился: «Не отворачивайтесь от нас, боги! Помогите нам, боги ветра, палящих лучей, песка, воздуха!»
Может быть, еще долго выкрикивал бы неверный свои молитвы идолам.
Но вдруг кочевники увидели, как от солнца оторвался кусок и начал падать на землю. Он увеличивался на глазах, превращаясь в кривую огненную саблю.
Кочевники упали ниц, закрывая уши, чтобы не слышать ужасного рева и свиста. И тут чудовищный ураган налетел на них и через несколько мгновений от многих мужчин и женщин в живых осталось лишь трое.
Еще десять и четыре дня шли они по пустыне и увидели вдали сверкающие горы. Они были совершенно гладкими, в виде двух гигантских колец, связанных между собой. Испугались неверные и в страхе убежали. Еще много дней блуждали они по пустыне, и лишь одному из них было суждено выйти к людям, чтобы рассказать им обо всем… И тогда муллы наложили строгий запрет: все караваны должны обходить «священное место», где лежат страшные кольца.
И если какие-нибудь путники, заблудившись, приближались к кольцам на расстояние пять полетов стрелы из лука, они погибали от неизвестной болезни…»
«Что бы это могло быть?» — думал Михаил Григорьевич. Ему удалось в рукописях одного древнего историка найти подтверждение легенды. Историк упоминал о заезда, упавшей на Землю, об урагане и гибели кочевого племени.
И тогда у археолога появилась смутная догадка: возможно, в пустыне когда-то приземлился космический корабль. Возможно, разумные существа с него в знак своего пребывания не Земле и оставили эти статуи.
Такая гипотеза объясняла странный вид статуй, загадочное вещество, из которого они сделаны, и многое другое. Но были в ней и уязвимые места.
И самым непонятным было то, что никто никогда не рассказывал о таинственных существах, пришедших из пустыни. А ведь космонавты, наверное, поинтересовались бы жителями вновь открытой планеты и постарались бы вступить с ними в переговоры.
Михаилу Григорьевичу не терпелось поскорей проверить свою гипотезу. И вот, наконец, с одного самолета экспедиции, пролетающего над пустыней, заметили долгожданные статуи. Тотчас же в путь выступила экспедиция во главе с Михаилом Григорьевичем.
…Он стоит перед статуями — возмужавший и огрубевший на войне, строгий, научившийся сдерживать свои чувства и порывы, — и думает: «Сколько я пережил за это время! Поиски, волнения, защита диссертации, рождение сына. Фронт, огонь, смерть, разные люди… Одни становились из чужих родными, другие уходили из жизни. Там, на фронте, кадровикам засчитывался год за четыре года армейской службы, но на самом деле год стоил десяти, двадцати лет, целой жизни. Мы узнали настоящую цену многим вещам, мы яснее поняли, что такое счастье, жизнь, верность, глоток воды».
Потом он подумал о сыне и ласково улыбнулся.
Он вспомнил останки древнего города, обнаруженные в этой же пустыне. В развалинах одного дома он нашел гипсовую женскую голову. Теперь она выставлена в Эрмитаже, и каждый, кто посмотрит на нее, удивляется, каким прекрасным может быть лицо простой женщины, когда она любит. И каждый хочет быть достоин такой любви.
«Это все, что осталось от жизни и труда неизвестного скульптора, — думает Михаил Григорьевич. — Но разве этого мало, если люди становятся выше и чище, посмотрев на его творение?»
Он представляет, что останется от него самого: исследования, очерки, находки. В них запечатлен кусочек истории, иногда кровавой и жестокой, иногда неразумной и подлой, иногда величественной и светлой, но всегда указывающей путь в будущее. И еще останется сын, и сын его сына, и правнуки, дела…
А от Светланы? Она всегда была скромным помощником. Но разве смог бы он так провести экспедицию на Памире, если бы она не была с ним рядом? И разве на первой странице его книги о древнем городе не неписано посвящение «Любимой Светлане»? И разве те, кто прочтет посвящение, не поймут, кем она была для него?
Край солнца еще виднелся над горизонтом. Казалось, что там плавится песок и течет огненной массой. Подул ветер, и песок зашелестел. Только статуи стояли неподвижно, еще более безжизненные, чем пустыня.
Михаил Григорьевич опять подумал, что так же неподвижны они были все эти пять лет, и ветер оглаживал их со всех сторон, злясь на искусственную преграду. Время текло мимо них, как песок, унося человеческие радости и страдания…
И все же… Михаилу Григорьевичу казалось, что здесь произошли какие-то изменения. Он не мог увидеть их, и поэтому злился и тревожился. Он вынул из кармана бумажник, раскрыл его… Достал фотокарточку… Вот он, вот Света, напротив — статуи… Но что же это такое? Не может быть! Не может…
Михаил Григорьевич переводил взгляд с фотокарточки на статуи и опять на фотокарточку. Аппарат не мог ошибиться. Может быть, ошибаются сейчас его глаза? Он подошел ближе, отступил. Нет, и глаза не ошибаются.
На фотокарточке женская статуя стоит прямо, опустив руки, а сейчас она изменила положение: слегка согнуты ноги в коленях, рука протянута к ноге — к тому месту, где отбит кусок. А статуя мужчины, стоящая вполоборота к ней, сделала шаг вперед, как бы защищая женщину. Правая рука вытянута и сжимает какой-то предмет.
«Что все это означает?»
Михаил Григорьевич ничего больше не чувствовал, не мог думать ни о чем, кроме статуй. Его глаза сверкали, сквозь коричневый загар лица проступил слабый румянец. Теперь он казался намного моложе своих лет. Он вспомнил слова Светланы: «Никак не могу отделаться от впечатления, что они живые»…
Ритм его мыслей нарушился, в памяти вспыхивали отрывки сведений: слон живет десятки лет, а некоторые виды насекомых — несколько часов. Но если подсчитать движения, которые сделает за свою жизнь какой-то слон и какое-то насекомое, то может оказаться, что их количество приблизительно равно.
Обмен веществ и жизнь не имеют определенного отрезка времени. У различных видов они различны, причем это различие колеблется в очень широких пределах. Так, все развитие крупки заканчивается в 5–6 недель, а секвойя развивается несколько тысяч лет.
Все ясней и леней, ближе и ближе вырисовывалась главная мысль. Даже у земных существ отрезки времени, за которые протекают основные процессы жизни, настолько различны, что один отрезок относится к другому, как день к десятилетию или столетию.
Мышь полностью переваривает пищу за час-полтора, а змея — за несколько недель.
Деление клеток некоторых бактерий происходит каждый час-два, а клеток многих высших организмов — раз в несколько дней.
У каждого вида свое время, свое пространство. Свои отрезки жизни… Быстрому муравью моллюск показался бы окаменевшей глыбой… А если вспомнить еще и явления анабиоза…
Статуи стояли перед ним совершенно неподвижно. Но он уже догадывался, что их неподвижность кажущаяся. И еще он догадывался, что это вовсе и не статуи, а… Ну, конечно, это живые существа с другой планеты, из другого мира, из другого материала, из другого времени. Наши столетия для них — мгновения. Очевидно, и процессы неживой природы там протекают в ином, более медленном ритме.
Пять лет понадобилось этой непонятной женщине для того, чтобы почувствовать боль в ноге и начать реагировать на нее. Пять лет понадобилось мужчине, чтобы сделать один шаг.
Пять лет… Он, Михаил Григорьевич, за это время прожил большую жизнь, нашел и потерял товарищей, узнал самого себя, испытал в огне свою любовь и ненависть. Он изведал тысячу мук, боль, отчаяние, радость, горе, счастье.
А нервные импульсы этих существ медленно ползли по их нервам, сигнализируя женщине о боли, мужчине — об опасности.
Он шел через фронты, израненный, измученный, но неукротимый, к победе. И хрупкая золотоволосая женщина, его жена, шла рядом, деля все трудности и радости.
А женщина, которую все считали статуей, все эти годы опускала руку к больному месту, а мужчина заносил ногу, чтобы сделать очередной шаг навстречу опасности.
Это казалось невероятным, но Михаил Григорьевич слишком хорошо знал, что в природе может случиться все. Многообразие ее неисчерпаемо.
«Пройдут еще десятки лет, — думал он. — Умру я, умрет мой сын, а для них ничего не изменится, и ни обо мне, ни о моем сыне они даже не узнают. Наше время омывает их ступни и несется дальше, бессильное перед ними. И все наши страдания, наши радости и муки для них не имеют никакого значения. Они оценят лишь дела целых поколений».
И тут же он спросил себя: «Оценят ли? Все может быть иначе. За боль, нанесенную женщине без злого умысла десятки лет тому назад, мужчина поднял оружие. А когда оно выстрелит? Сколько лет пройдет еще до того? Сотни, тысячи?.. Люди далекого будущего поплатятся за ошибки своих давних предков. И что это за оружие? Каково его действие? И как не допустить, чтобы оно начало действовать?»
Михаил Григорьевич остановил поток своих вопросов. Справиться с этими пришельцами людям Земли совсем просто. Можно выбить оружие из руки мужчины. Можно связать стальными тросами этих существ. В конце концов побеждает тот, чье время течет быстрее.
Но как общаться с пришельцами? Как узнать об их родине и рассказать им о Земле? Ведь вопрос, заданный им сегодня, дойдет до их сознания через десятки лет, и пройдут еще сотни лет, прежде чем они ответят на него.
Но придется задавать много вопросов, прежде чем установится хотя бы малейшее взаимопонимание между землянами и пришельцами. Пройдут тысячи лет… И для потомков вопросы прадедов потеряют всякое значение, и они зададут свои вопросы… И опять пройдут тысячи лет…
Для пришельцев это будут мгновения, для землян — эпохи.
Михаилу Григорьевичу теперь было страшно подумать об отрезке своей жизни. Какой он крохотный, неразличимый, словно капля в океане! Какая незаметная его жизнь, а ведь ему самому она кажется целой эпохой! И что он такое? Для чего жил? Что от него останется?
Михаил Григорьевич поднял голову. Не всякий может ответить на последний вопрос. А он может. Останутся его дела — прочитанные страницы истории… Его время не текло напрасно. И вот тому доказательство. За пять лет он стал настолько умней и опытней, что догадался о том, о чем раньше и не мог подумать. Он разгадал тайну статуй!
Поток мыслей захлестнул археолога. Теперь ученый понимал: он волнуется напрасно. Земляне найдут способ общаться с пришельцами. То, что невозможно сегодня, станет возможным завтра. И потомки сумеют ускорить процессы, протекающие в теле пришельцев.
А его жизнь, как жизнь всякого человека, не укладывается ни в какой отрезок времени. Вернее говоря, этот отрезок зависит от самого человека. Один делает свою жизнь ничтожной и незаметной, другой — великой и многогранной. Понятие «мгновение» очень относительно. И секунда человеческой жизни — это не то, что натикают часы, а то, что человек успеет сделать за нее. Она может быть ничем и может оказаться эпохой.
Разве не стоит столетий мгновение Ньютона, когда он сформулировал свой знаменитый закон? Разве секунды Леонардо да Винчи или Ломоносова — это только то, что отсчитали часы?
За секунду Земля проходит определенный путь, ветер пролетает определенное расстояние, муравей пробежит определенную тропу. Человек может вообще не заметить секунды, а может нажатием кнопки в одну секунду запустить ракету в космос, может зевнуть от скуки, а может открыть новый закон природы.
Время — хозяин многих вещей в природе, но человек — сам хозяин своего времени.
Михаил Григорьевич задумался о том, какую жизнь прожили эти пришельцы. Что успели сделать за нее? Больше, чем он, или меньше?
Пламенеющий горизонт пустыни медленно угасал. Огненная стена уже давно опустилась за барханы, и лишь золотисто-красная грива еще указывала место, где солнце скрылось, подчиняясь непреложному времени.
Длинные тени легли от пришельцев и смешались с тенью Михаила Григорьевича. Они стояли друг против друга — высшие существа, такие разные и все же сходные в основном. Ведь это они, существа, обладающие разумом, могли вне зависимости от времени сделать свои жизни ничтожными или бесконечными.
Идея рассказа И. Росоховатского не противоречит основным положениям материалистической биологии. Его можно было бы даже дополнить еще некоторыми примерами резких различий в скоростях течения биологических процессов.
Рассказ заставляет читателя задуматься о чрезвычайном разнообразии форм живой материи, о наличии в живом мире процессов, протекающих с различными скоростями.
Ф. Белков
ЧЕРНЫЙ КВАДРАТ
Пальцы ломит. Держаться нет сил.
«Все кончено…» — мелькнула последняя мысль, пальцы разжались, скользнули по выступу скалы, и Никитин покатился с обрыва.
Час спустя его подобрали. Он был без сознания. И когда а больнице пришел в себя, едва слышно прошептал:
— Черный квадрат… соберите черный квадрат… пронумеруйте… соберите…
На станции их было трое: начальник Иван Александрович Никитин, научный сотрудник Лидия Николаевна Волкова и пилот вертолета Гриша Смирнов.
Станция Академии наук по изучению космических лучей находилась высоко а горах. Вертолетом пользовались для связи с внешним миром. Гриша два раза в неделю летал на астробазу. Туда он отвозил материалы наблюдений, а на станцию привозил продукты, почту, фотоматериалы.
В этот день он должен был лететь в девять часов утра. Когда же обнаружилось, что Никитин не пришел к завтраку — завтракали аккуратно в восемь, — Гриша пошел за ним.
Но ни в жилом помещении, ни в лаборатории, ни около приборов Никитина не оказалось. Было отчего встревожиться. Никто из сотрудников никогда не выходил за границу станции, обозначенную вехами.
Площадка была окружена зияющими трещинами, обрывами, нагромождениями обломков скал, покрытых льдом и снегом.
Одного неосторожного движения достаточно, чтобы сорваться в пропасть.
С тяжелым предчувствием Лидия Николаевна и Гриша бросились к вертолету. Поднявшись метров на тридцать, машина, лениво вращая лопастями винта, застыла на месте.
Первое, что они увидели, был большой черный квадрат на площадке, примыкающей к станции. Эта площадка была несколькими метрами выше остальной территории станции.
Черный квадрат резко выделялся на белом снегу, как нарисованный тушью на ослепительном ватмане.
Но площадка с таинственным квадратом была пуста.
Мелькнула тяжелая догадка: квадрат сделан Никитиным, а его самого нет. Учитывая полную неприступность этого места, можно было предположить только одно…
Лидия Николаевна и Гриша стали внимательно осматривать местность, лежащую ниже. Бинокли ощупывали каждый бугор, каждую расщелину. И, наконец, далеко-далеко внизу, на дне пологого обрыва, Гриша увидел на снегу лежащего человека…
Спуститься туда на вертолете было делом нескольких минут.
Это был Никитин.
Радиограмма в двенадцать часов успокоила Лидию Николаевну и Гришу. Жизнь Никитина была вне опасности. Кроме этого, сообщили, что перед операцией он опять бредил каким-то черным квадратом.
Видимо, что-то очень важное было связано с этой геометрической фигурой, едва не стоившей ему жизни.
Но как забраться на эту проклятую площадку? Вертолет на нее не посадишь, почти всю ее поверхность занимал загадочный квадрат.
Лидия Николаевна решила высадиться с помощью веревочной лестницы, опущенной с вертолета.
Ее догадка о природе квадрата подтвердилась. Он был выложен большими фотопластинками. Каждая запечатана в черный конверт. Такие пластинки обычно применяются для изучения космических лучей. Прилетев из космоса, элементарная частица проходит через бумагу и рисует в толстом слое эмульсии траекторию своего пути. По таким снимкам ученые многое узнают о природе космических лучей.
Но что заставило Никитина спешно раскладывать фотопластинки именно на этом месте? Что побудило его в ночной темноте карабкаться по скалам? Пластинки можно было разложить и на свободном пространстве приборной площадки.
Лидия Николаевна еще не успела заглянуть в станционный журнал, куда обычно вносились все события за сутки. Сделал ли запись Никитин во время своего ночного дежурства или отложил это до возвращения на станцию?
Но мешкать было нельзя. Гриша должен возвратиться через полчаса.
Кусочком мела Лидия Николаевна пронумеровала первый ряд пакетов. Собрала его и проделала то же с остальными рядами.
Пластинок было восемьсот двадцать пять, они занимали площадь в тридцать шесть квадратных метров, получилось два солидных свертка. Лидия Николаевна подошла к тому мосту, с которого сорвался Никитин. Очевидно, судя по следам на снегу, он оступился, потерял равновесие, а за выступ скалы удержаться но смог.
Вернувшись на станцию, Волкова сразу же заглянула а журнал.
Но, увы… последняя запись была сделана ею самой во время ее дежурства, накануне этого дня.
Через неделю Гриша привез письмо. Оно было от Никитина. В конверте лежал лист бумаги, исписанный неразборчивым почерком:
«Поправляюсь. Сильная слабость. Говорить но разрешают. Пишу украдкой. Фотопластинки проявите как обычно (не перепутайте нумерацию!). Результат сообщите. Пусть они, обработанные, лежат до моего возвращения. Наблюдайте интенсивность космических лучей. Как на станции? Привет. Никитин».
Целую неделю Волкова проявляла пластинки. Закончив работу, она написала Никитину:
«Дорогой Иван Александрович! Мы очень рады, что Вы поправляетесь. О делах станции я подробно писала в прошлом письмо. Ничего нового добавить не могу в отношении наблюдений. Все по-прежнему. Слежу внимательно. Закончила проявлять все пластинки, но они экспонированы как-то странно. Покрыты пятнами. Есть совсем темные, есть со сплошным серым тоном разной силы. Но большинство покрыто пятнами или переходами от светлого к темному. Каюсь, две пластинки разбила… Но одна из них совсем черная, а другая со сплошным светло-серым тоном. Я обещаю приготовить искусственно эти негативы. По одному осколку от каждой я сохранила.
Кроме пятен, ничего на всех пластинках обнаружить не удалось. Некоторые пластинки напоминают абстрактную живопись: вдруг на сером фоне расплывается противная белая клякса. Другие пластинки напоминают увеличенные препараты электронного микроскопа.
Боюсь, что это Вас, Иван Александрович, сильно разочарует.
Быстрее поправляйтесь. Гриша шлет привет и не дождется того дня, когда полетит за Вами.
С сердечным приветом Лидия».
На другой день после отправки письма на станции была получена неожиданная радиограмма:
«Сообщения восторге тчк предположение подтверждается тчк теперь быстро поправлюсь тчк скоро выпишусь Ваш Никитин».
Как только я узнал, что Никитин выздоровел и приехал в Москву, я немедленно отправился к нему.
И хорошо сделал, что поторопился, иначе мог бы его не застать. Он уже заканчивал свои лечебные дела, всякие процедуры и исследования и собирался обратно в горы.
У Никитина сидело несколько человек. Кое-кого из них я знал и встречал у него раньше.
Когда затихла небольшая суматоха, вызванная моим приходом, Никитин ввел меня в прерванную беседу:
— Мы здесь до тебя спорили о самых возвышенных вещах — о проблеме жизни на других планетах.
Одни говорят, что, кроме как на Земле, вряд ли где во вселенной есть такие же разумные существа, как мы, люди. Другие хотя и допускают наличие там разумных существ, но наделяют их такими нелепыми формами, что я, например, не хотел бы даже капельку быть на них похожим. Ну, одним словом, сейчас как раз моя очередь говорить, и тебе все станет ясным.
Я совсем не согласен ни с тобой, Зоя, ни с тобой, Николай, — продолжал Никитин, — а также не согласен и с писателями-фантастами, которые, как и вы, представляют себе разумных существ других миров обязательно нелепыми уродами.
А природа на самом деле на редкость точный и рациональный конструктор. Никаких вольностей она не терпит. Ничего лишнего, ничего зря она не создает.
Согласен, многое зависит от условий жизни. Даже у нас на Земле есть люди, отличающиеся и по цвету кожи и формами тела. Но это различие очень незначительное. Я уверен, что везде, где развивается жизнь, она идет по одним и тем же законам эволюции.
— Ты так уверенно говоришь, у тебя такой поучающий вид, как будто ты имеешь очень веские доказательства, — не удержалась Зоя.
Никитин немного помолчал, пожал плечами и как-то нехотя ответил:
— Доказательство? Ну что же, оно есть…
И он вышел в другую комнату. Мы переглянулись. Что он имел в виду? Или на шутку он решил ответить шуткой?
— Вообще-то говоря, — промямлил один из гостей, — ничего нет удивительного в том, что в природе развитие при одинаковых условиях может происходить одинаково. Что касается неорганической природы, то до сих пор ни на одном прилетевшем к нам метеорите не обнаружено чего-либо нового, неизвестного на Земле…
В этот момент вернулся Никитин. В руках он нес большую квадратную раму, завернутую в простыню.
Он бережно поставил ее на высокий столик и прислонил к стене.
Пригасив слишком яркий свет, Никитин попросил нас сесть подальше.
Когда мы устроились, он с видом иллюзиониста поднял руку и произнес:
— Внимание! — и театральным жестом сдернул простыню.
Я, и, наверное, не только я, вздрогнул от неожиданности.
Это было лицо. Лицо женщины. Внимательно, изучающе смотрели ее глаза. В лице были сила и нежность, грусть и ирония одновременно.
Кадрирован портрет был неудачно. В рамку попала только часть лица. Было похоже на то, что эта фотография — фрагмент живописного портрета, выполненного в свободной импрессионистской манере. Брови, глаза, нос, губы были написаны очень легко и без ремесленной точности.
Я вспомнил слова английского художника Лоуренса. Он как-то сказал: «Хорошо нарисовать глаза может даже маляр, но передать взгляд способен только художник».
И здесь этот взгляд был. Он был главной темой портрета.
От этих говорящих глаз невозможно было оторваться. Они буквально не отпускали.
И по мере того как мы смотрели на это лицо, образ необыкновенной женщины постепенно раскрывался перед нами. Что-то новое и новое виделось в нем.
Мы просидели в оцепенении около часа. Заядлые курильщики не вспомнили о своих потухших папиросах. Простуженные ни разу не кашлянули. И даже насмешливая Зоя как-то присмирела и сидела не шевелясь.
Тишину прервал Никитин. Он тихонько хлопнул в ладоши и шепотом сказал:
— Ну, может быть, достаточно? А? Я его заверну. Я вижу, вы атак готовы просидеть до утра. А меня это совсем не устраивает… — И он накинул на портрет простыню.
Постепенно оцепенение стало проходить. Начали шевелиться, разговаривать. Курильщики задымили, а Зоя, шумно негодуя, бросилась открывать форточку.
— Ну, а теперь, скромник, рассказывай, кто она.
— Кто? Не знаю. Адрес ее пока мне точно неизвестен. Она хоть и подарила мне этот замечательный портрет, но ничего о себе не сказала. А живет она очень далеко…
Дело в том, что перед вами было самое настоящее, не оперное и не книжное, а реальное небесное создание. Эта женщина неземная, и даже очень возможно, она не из нашей Галактики…
Ну и шум поднялся!
Как будто в отместку за предыдущий чес полной тишины.
Всем было досадно, что Никитин продолжал мистификацию.
Но мне этого не казалось. Когда он говорил, слишком серьезны были его глаза. Гораздо серьезнее, чем это нужно для мистификатора.
— Ну, тише, тише, а то я опять введу вас в оцепенелое состояние. Открою портрет — сразу затихните. Хотите узнать все — слушайте, не хотите — не надо. Вам же будет хуже. Ничего и не узнаете…
Все сразу притихли, и он продолжал:
— Прежде всего выбросьте из головы, что я вас дурачу. Слишком дорого стоил мне этот портрет. Из-за него я чуть не лишился жизни.
Поэтому мне не до шуток. Слушайте все по порядку.
Двадцатого февраля этого года я заступил на ночное дежурство на своей станции. До пяти часов утра все шло как обычно. Телескопические счетчики элементарных частиц, расставленные рядами, изредка пощелкивали.
Но в пять часов утра произошло необычное. Сработал одновременно весь первый ряд счетчиков. А через тридцать минут 20 секунд одновременно сработали все пять рядов. Это не было галлюцинацией, самописцы все записали — у меня есть документ.
Я тогда понял, что эти излучения идут импульсами откуда-то из одной точки неба, но вследствие вращения Земли движутся полосой — с востока на запад. Площадь охвата импульсами очень скоро передвинется западнее приборной площадки, но там отвесная скала и только на ее вершине ровная поверхность. Времени в моем распоряжении было мало. Я схватил в лаборатории ящик толстослойных фотопластинок (эти пластинки мы применяем для изучения космических лучей), притащил его к подножию площадки, привязал к нему веревку, а другой ее конец — к поясу и полез вверх. Стена была отвесная, выступов мало. Как я еще тогда не свалился, до сих пор не пойму. Разодрал себе руки, лицо, но все-таки я был наверху. Втащить ящик с пластинками после этого адского подъема было детской забавой.
При свете звезд я разложил на снегу все пластинки как можно плотнее друг к другу. Затем я должен был вернуться вниз наблюдать за счетчиками. Стал искать место, где бы я мог привязать веревку. Обходя площадку, оступился… Повис над обрывом… А что произошло дальше, вы уже знаете.
По моей просьбе наши сотрудники собрали и проявили пластинки. Они были экспонированы не частично, как это бывает, когда в толще эмульсии появляются следы элементарных частиц, а сплошь. Это был другой характер лучей.
Мы отпечатали все снимки на фотобумаге. Склеили в огромное полотнище и разложили на земле. Затем поднялись на вертолете и увидели это лицо, которое так сильно поразило вас. Здесь я вам показал фоторепродукцию с того огромного портрета. Он был еще более размытый, местами более туманный. Изображение сильно напоминало случайные пятна сырости на стене, в которых великий Леонардо да Винчи порою черпал сюжеты для своих рисунков. В трактате о живописи у него прямо говорится:
«Я не премину поместить среди этих наставлений новоизобретенный способ рассматривания; хотя он и может показаться ничтожным и почти что смехотворным, тем не менее он весьма полезен, чтобы побудить ум к разнообразным изобретениям. Это бывает, если ты рассматриваешь стены, запачканные разными пятнами, или камни из разной смеси…
Пусть тебе не покажется обременительным остановиться иной раз, чтобы посмотреть на пятна на стене, или на пепел огня, или на облака, или на грязь, или на другие такие же места, в которых… ты найдешь удивительнейшие изобретения, чем ум живописца побуждается к новым изобретениям, будь то к композициям битв животных и людей, или к различным композициям пейзажей и чудовищных предметов…»
Но вернемся к рассказу.
Мне думается, что излучения передавались импульсами и энергетический луч наткнулся на нашу Землю.
Встреча была очень короткой, и луч шел, по моим расчетам, навстречу движению Земли. Поэтому Земля в своем беге по орбите не успела выскользнуть из-под этого луча, а время поворота Земли мне удалось использовать для подготовки к фотографированию.
Площадь, охватываемая лучом, была, безусловно, огромна, и то, что мне удалось зафиксировать, — лишь крошечная частица того, что передавалось.
Возможно, что луч шел из соседней галактики, и если его начальная толщина была со спицу для вязания, то вследствие рассеивания на Землю попал поток, занимающий площадь в десятки квадратных километров.
Сейчас я выясняю природу этого луча и направление, откуда он пришел.
Но я уверен, что то, что вы видели, не случайная игра пятен, о которых рассказывает Леонардо. Это попытка разумных существ других миров рассказать о себе.
Когда Никитин закончил свой рассказ, мы были потрясены. Мы попросили вновь открыть нам портрет.
На нас смотрели эти немного насмешливые, но необыкновенно теплые человеческие и вместе с тем действительно какие-то неземные глаза.
Кто она? Дочь далеких миров? Или все-таки это игра случайных пятен, порожденных ливнем космических лучей? А может быть, это подшутили над нами отсыревшие фотопластинки?
Но мне хочется думать, что все-таки Никитин прав. Хочется верить, что перед нами действительно дочь далеких миров. Очень далеких миров, где есть такие же пытливые, ищущие и побеждающие люди, как и у нас на Земле.
Михаил Грешнов
МАША
— БОРИС! Да проснись ты, слышишь?..
Спальный мешок заерзал, растянулся, как гигантский кокон.
— Ни одной собаки, Борис! Исчезли…
Показалась голова, открыла глаза, прищурилась:
— А мне снилось… Море, такое синее… До сих пор а глазах!
Василий выругался с досады:
— Да придешь ты а себя?!
Утро разгоралось а туманах. Розовый свет ложился на гладь заснеженной реки, трогал дальние вершины и терялся где-то над горизонтом в пучине уходящей ночи. Река закруглялась к западу, все было чистым, белым; странно черкали на белизна две нарты, круг остывшего костра…
Это, пожалуй, больше подействовало на Бориса, чем толчки и слова Василия, вскочив на ноги, он закричал:
— Рустан, Рустан! Салка!
Крик понесся над рекой, слабо отдался от обрывов берега.
— Куда же они девались?..
Отпечатки лап, покружив у костра, устремлялись по берегу, к излучине, которую миновали вечером, перед тем как лечь спать. Друзья бросились по следу. Миновали мыс, круто вдавшийся в реку, и остановились. Стая была здесь.
Накануне вечером Борис и Василий взорвали сползший откос; тут же хотели остаться на ночь, чтобы с утра приступить к пробам, но глыба нависла так угрожающе, что друзья сочли за благо найти для ночлега более удобное место. И сделали правильно: глыба отвалилась и на высоте четырех-пяти метров открыла узкую щель, черневшую на белом известняке. Собаки ныряли в щель и появлялись с добычей; здесь же, меж камней, пожирали куски. Увидя Бориса и Василия, некоторые виновато завертели хвостами.
— Рустан! Салка! — закричал Борис. — Ко мне!
Вожаки отделились, пошли; за ними потянулись другие, зализывая окровавленные пасти.
— Что вы нашли? Какую мерзость?
Кругом валялись куски кожи, спутанные мотки желтой с чернотой гривы. Превозмогая брезгливость, Василий нагнулся над изгрызенным куском.
— Борис!..
Борис и сам рассматривал клок кожи, и, когда поднял глаза, а них было удивление и недоуменный вопрос:
— Не пойму… Не встречал подобного.
— Это непостижимо, Борис! Трудно поверить…
Оба, как по команде, подняли взгляд к зияющей щели, и, наверное, оба бросились бы к ней, если бы не остроухая лайка, воровато кравшаяся туда же.
— Румка! — страшно заорал Борис. — Куш!
Собака, поджав хвост, повернула, а асе остальные шарахнулись от людей а недоумении.
Пока Борис отгонял собак, Василий уже карабкался по камням к отверстию. Товарищ нагнал его у самой дыры. И то, что предстало взорам, потрясло обоих до оторопи.
В черной пустоте вырисовывался бок громадного животного. Бурая шерсть висела клочьями, как омертвевшая кедровая хвоя. Часть кожи и мяса была содрана, виднелось обглоданное ребро. Но поразительнее всего было другое: из большой и глубокой раны — невероятно! — крупными, как горошины, каплями сочилась густая кровь!
Перед глазами стояла полутьма пещеры. Вдруг в глубина друзья различили очертания другого, еще большего зверя. Он стоял, как гора, привалившись боком к скале, с опущенным хоботом и закрытыми глазами. Туша была нетронутой. Казалось, животное дремлет и вот сейчас свернет хобот, шагнет могучими ногами. Подойти было жутко.
Какой же он? Мертвый? Замороженный?.. Под пальцами ощущалась грубость кожи, холодной как лед, но не мерзлой. Она подавалась под пальцем, хотя, прикасаясь, каждый чувствовал мурашки, бежавшие по спине…
Первым побуждением друзей было закрыть дыру: животное сохранялось в постоянной температуре. Отверстие заделали парусом, завалили снегом.
— Случай необычайный, надо ехать немедля! — сказал Борис, отряхивая снег. — До Средне-Колымска пять дней пути. Если взять обе упряжки — четыре. Езжай, Василий, поднимай всех!
…Вскоре вдали лишь чернела точка в вихревом снежном облаке.
Борис садится у костра. Находка действительно необычна. Странное ощущение, что мамонты живые, овладело Борисом с первого взгляда, когда увидел капли черной крови.* Живые, только в спячке, в анабиозе!
Борис с детства рвался в Арктику, к полярным сияниям. А теперь он геолог, кладоискатель. Мечта осуществилась.
Сейчас за спиной целый живой окоченевший мамонт. Его надо только оживить! Мысль поражает, как удар грома…
— Оживить! — Борис встает, ходит по берегу взад-вперед. — Оживить!..
Опыты на рыбах, летучих мышах показали возможность оживления, даже когда было поверхностное обмерзание. Борис вспоминает коричневую эластичную кожу, холодную как лед. Она не мертва. Тканевая жидкость переохлаждена, но не затвердела.
— Но как оживить? — вопрос падает камнем. — Как?.. — И снова садится на снег, упирая взгляд в пламя костра.
Ночь наползает неторопливо. Поднялась луна, огромная, оловянная. Крепчает мороз: середина апреля, а не меньше двадцати. Борис подбрасывает в огонь сучья. Языки пламени взмывают выше, пляшут, волнуются. Это помогает думать.
В тишине — отчетливые шаги. Борис поднимает голову.
— Кто идет?
Шаги замедляются, слышно частое дыхание. Борис вскакивает и почти сталкивается с Василием.
— Борис… — тяжело опускается тот у огня.
Василий без рукавиц, в порванных заиндевевших унтах, одежда обледенела по пояс.
— Там… полынья… влетели с разбегу. И сразу под лед — собаки, нарты. И сам… если б не вмерзшее корневище.
Василий с отчаянием смотрит а глаза друга.
— Двести километров, понимаешь… Без ружья, без спичек…
— Ладно! — Борис достает спальный мешок, белье. — Не пропадем. Сушись!
Василий раздевается, трет посиневшие ноги. Потом сидят у костра. Борису хочется поделиться с другом мыслями о том, что произошло, но понимает: Василию нужен покой.
Ложатся молча. Василий сразу засыпает. Борис думает: «Мамонт. Оживить…» И опять тот же маленький злющий вопрос «как?» колет острой холодной иглой.
Сон овладевает всем.
Разговор произошел за завтраком.
— Пешком по апрельскому снегу — десять-двенадцать дней. Наступит весна — не убережешь мамонта.
Василий понимает, молчаливо соглашается.
— Рисковать мы не вправе. Пойми! Мамонта надо… оживить.
Василий не доносит кружку до рта. Что он, сошел с ума? Или это сам Василий сходит с ума после вчерашнего?.. Но взгляд Бориса тверд, решителен, и сказанное слово, очевидно, продумано. И первое, что срывается с губ Василия, тот же вопрос:
— Как?
— Да, именно… подтверждает Борис и горячо излагает теорию анабиоза.
Мамонт, несомненно, в анабиозе, и его надо оживить.
Оживить медленным тщательным прогреванием всего тела, каждой клетки.
— Костром пещеру не прогреешь, — возражает Василий, — солнца недостаточно, электричества нет… — Но мечта Бориса увлекает и его, он видит спокойную позу животного, мирно опущенный хобот. — Что у нас есть? Снег, вода, камень, ветер…
— Впрочем, постой! — делает он резкий жест. — Постой… Есть лед. Лед и вода!
В душе Василия до сих пор стоит ужас вчерашнего купанья, как цеплялся застывшими руками за ледяную кромку, но в голове другое.
— Вода и лед! — кричит он. — Электричество будет!
Борис хватает друга за руку. Ему не все понятно, но в глазах мечтателя такой восторг, что дай им искру, и они выдохнут пламя.
Василий успокаивается немного.
— Слушай, на днях — вот перед отъездом! — я читал об опытах бразильского ученого Рибейро или Ривейро. Словом, вода и лед могут работать как термопара…
— Василий!
— Да-да, как термопара! Ток обнаруживается при затвердевании — или расплавлении, безразлично! — лишь бы одна фаза вещества была твердая. Нужны электроды и постоянный процесс замерзания. Проще всего! А электроды у нас есть, сколько угодно, — металлические части приборов. Ток будет!
Опыт был поставлен тотчас.
Пока Василий разбирал приборы, извлекая тонкие пластины, Борис делал прорубь. Вода сейчас же подернулась ледком. Это и нужно было: одну лачку пластин опустили в воду, другую — на образующийся лед, подключили вольтметр. Стрелка прыгнула вправо. Ток есть!
— Ура! — не сдержался Борис и обнял Василия с таким жаром, что тот едва устоял на ногах.
План был прост. В распоряжении геологов были электроды и моток кабеля, к счастью вольфрамированного, в тончайшей изоляции. Расплести кабель и завить нити в спираль — чисто техническая работа. Занимался ею Борис. Василий мастерил многопластинчатый щит, каждая долька которого соберет и направит ток в нагревательную спираль.
— Термодиэлектрический эффект… Черт, пока выговоришь… — ворчал он. — В нем-то и штука! При замерзании воды на границе между твердой и жидкой фазами возникает разность потенциалов… Здорово подметил… этот Рибейро.
Нелегко было обвить спиралью громадного зверя от конца хобота до пят, взять в сплошную металлическую сеть. Но и с этим справились в два дня.
Мамонт возвышался горбатой горой, тускло отсвечивал металлом. Это было самое удивительное сооружение, представшее глазам человека, фантазия наяву!
— Начнем? — обратился Борис к Василию.
— Шилом море греть?
— Не будь скептиком! В наш век делают не такое!
Ток пошел.
Теперь ждать. И не давать проруби замерзнуть.
Система действовала безотказно, ток шел, но результатов не было. Гора, завитая в проволоку, стояла недвижимо, и больше было шансов на то, что она не сдвинется вовсе.
— Ничего, — успокаивал Борис, — за час махину не прогреешь…
На четвертый день бока животного увлажнились. Друзья приняли это за благоприятный признак и стали готовить выход из пещеры. В воздухе потеплело: на Колыму шла весна.
Пористый известняк подавался легко, сколотые глыбы употребляли на стену — замуровать поврежденного мамонта.
К этому времени температура тела животного достигла тридцати градусов. Ждали: что-то должно случиться.
Утром на седьмой день, когда рассвело, увидели, что хобот животного подвернулся, словно поднятый, сжатый в усилии. Может, то была спазма оттаявшего тела, но друзья приняли это за несомненный признак оживления и не спускали с животного глаз.
Часом позже, когда солнце глянуло в пещеру, дернулось веко. К полудню животное вздохнуло и открыло глаза.
Ребята — как ни ждали — вздрогнули, но животное стояло недвижно, лишь изредка с шумом засасывая воздух, будто кто вздувал и отпускал кузнечные мехи. Понимали: это был критический момент, зверь или выживет, или упадет замертво. Время шло, дыхание выравнивалось, но гора так же стояла неподвижно, увитая проводом, — ток не выключали.
За полдень животное шевельнуло хоботом, медленно свернуло его, распрямило. И вдруг повернуло голову к ним, глядя в упор.
Ребят обдало ознобом. Они стояли как загипнотизированные, не в силах опустить глаз, уклониться от страшного первобытного взгляда. Солнце заходило, в нише сгущались сумерки, и от этого было еще тревожнее и страшнее. Зверь все глядел, и друзьям казалось, что взгляду не будет конца. Но животное отвернулось и опять заняло неподвижную позу. Борис и Василий вышли из пещеры.
Обоим было не по себе. Раньше думали: «Какая радость, если зверь очнется», — а теперь не находилось слов.
Борис разомкнул цепь.
В тот же миг услышали легкий треск: лопались провода — мамонт сделал шаг. Это был тяжелый каменный шаг. Громада двинулась к выходу. Методически поднимая и опуская ноги, прошла по откосу — камни стонали под тяжкими шагами, — приблизилась к проруби, опустила хобот в воду.
— Что же теперь будем делать? — шепотом спросил Василий.
— А я почем знаю?.. — так же шепотом ответил Борис.
— Эта гора разнесет нес вдребезги…
Животное утоляло жажду, со свистом втягивая воду в хобот и отправляя струю в пасть. Проходили минуты. Свистящие звуки не прекращались, будто у проруби работал механический насос.
— Обопьется, — тревожился Борис. — Надо отпугнуть его от проруби!
— Подойди попробуй… — возразил Василий.
Видимо, жажда была велика, животное — это была самка — не могло оторваться от воды.
— Эй! — не выдержал Борис.
Животное повернуло голову, попятилось и… рухнуло на бок, на ветки, приготовленные для костра.
Друзья подбежали в страхе, думая, что все кончено. Но бока животного ровно вздымались, из хобота вырывалось сопение. Животное уснуло. Борис и Василий тихонько натянули на гору парус: ночь все-таки морозная…
Наутро, задолго до рассвета, Борис взял топор и ушел в тайгу. Нарубив охапку березовых прутьев с набухшими почками, — рассудил, что для мамонта еда подходящая, — повернул назад. Огибая мыс, услышал Василия, говорившего с кем-то вполголоса. Борис удивился, опустил охапку, осторожно глянул из-за скалы.
Громадный зверь стоял на ногах и чуть шевелил хоботом. Василий — шагах в пяти от него — что-то протягивал исполину, ласково скороговоркой лепетал:
— Маша, Маша, Машенька, Маша!..
Маша двинула хоботом и, видимо, вполголоса хрюкнула в сторону Василия так, что тот присел на месте — от неожиданности или от страха. Предмет выпал из рук и рассыпался по снегу. «Пачка галет!» — улыбнулся Борис и взвалил охапку на плечи. Подкрепление пришло вовремя. Маша, преспокойно сглотнув галеты, глядела на него, словно требовала еще. Борис бросил ей охапку, она, осторожно выбирая по две-три веточки, стала закладывать их в пасть.
Тут только Василий окончательно пришел в себя и стал рассказывать, что произошло.
Он готовил завтрак, как вдруг услышал позади сопение. Обернувшись, обмер: гора двигалась на него. «Раздавит! — подумал Василий. — Расплющит, как котлету!..» Чтобы задержать зверя, швырнул навстречу первый попавшийся предмет — алюминиевую тарелку. Тарелка шлепнулась дном кверху. Мамонт остановился, стал переворачивать тарелку, исследуя, что такое. Это дало Василию время опомниться. Он схватил пачку галет и попробовал заговорить с животным, которое, оставив тарелку, имело, видимо, желание познакомиться с ним поближе. Разговор занял зверя, он прислушивался, наверно соображая, что тон дружелюбный, и даже счел необходимым ответить человеку. Что из этого вышло, Борис видел и слышал.
— Значит, Маша? — спросил он, смеясь.
— А черт знает, как ее назвать? — выругался Василий.
— Так и будет, пусть Маша, — согласился Борис.
Животное было занято кормом и не обращало на людей внимания.
— Этого не хватит, — сказал Борис, — пойдем еще.
Друзья ходили дважды, принесли гору ветвей. Маша ела так же деликатно — отправляла в лесть по две-три веточки.
Через несколько дней первобытный зверь и люди освоились друг с другом. Маша оказалась вполне приятной особой: отсутствие страшных бивней придавало ее физиономии добродушие, даже кротость, маленькие глазки посматривали насмешливо, с хитрецой. И хотя она любила галеты и мучные лепешки, выклянчивать, досаждать людям считала ниже своего достоинства.
Тысячелетняя спячка сказалась не ней странным образом: она будто забыла прошлое, прежнюю жизнь, а новое действительно открывала заново. Остались только главные побуждения: есть, лить и чувство стадности. Она тянулась к живому, а так как живыми были Борис и Василий, она не отходила от них и от лагеря, тем более что друзья заботились о ней, и она это чувствовала. Неизвестно, какие инстинкты в ней еще проснутся, но сейчас это был добрейший зверь. И хотя подходить к Маше было страшно, между людьми и животным установилось какое-то дружеское взаимопонимание. Когда шли а лес за кормом, Маша следовала за геологами, обламывала ветки, ела, но стоило повернуть к стоянке, возвращалась за ребятами как тень.
Между тем пора было думать о возвращении.
— А если не пойдет? — тревожно спрашивал Василий.
— Пойдет! — уверял Борис.
И Маша пошла.
Двигались медленно. Утром, в обед и вечером рубили ветки, кормили животное. Маша привыкла к уходу и ни за что не хотела переходить на подножный корм. Она с наслаждением чавкала, лакомясь сладкими побегами. При этом она заставила уважать себя и свою солидность. Ребята не могли тронуться, пока она полностью не насытится. Если пробовали идти, она становилась в позу и начинала трубить с такой настойчивостью, что становилось страшно. Ожидали, пока наедалась досыта, а так как Маша ела по-прежнему с расстановкой, с чувством, то процесс насыщения затягивался и в общей сложности отнимал почти полдня.
Тогда решили перехитрить животное: днем не останавливались на обед, и Маша, привыкшая, что кормежка наступает на привалах, терпеливо шагала следом, изредка обрывая на ходу ветки с деревьев.
— Так! — шутили ребята. — Кто не трудится, тот не ест!..
На базу, в девяти километрах от Средне-Колымска, пришли в конце мая. Решили, сначала пойдет Василий, предварить о наступающем чуде; но стоило ему отдалиться, Маша стала призывно трубить вслед: она привыкла видеть ребят вдвоем и не хотела, чтобы кто-то покидал ее.
К поселку подходили дождливым утром. В лесу было тихо, глухо. Деревья в тумане казались неимоверно высокими, роняли на землю крупные капли. Шерсть на животном отяжелела, висела клочьями, и почему-то жалко было смотреть на эту громаду, ожившую в чужом мире.
Поселок был за рекой.
У реки остановились. Паром не работал. В верховьях прошел ливень. Вырванные деревья в одиночку и группами плыли по воде; их кружило, сталкивало, обламывало ветви.
Все трое стояли у площадки парома — зверь и два человека. Не знали, что делать. Смотрели на воду, слушали, как падают с деревьев капли. Паром сиротливо прижался к берегу, лишь канат, натянутый до предела, гудел, как басовая струна.
Вдруг над рекой пронесся далекий хриплый гудок. Видимо, это ревел самосвал. Какой-то глупый, неверное, молодой, нетерпеливый шофер вызывал паром, не понимая, что через такую воду паром не подадут.
Маша насторожилась.
Рев повторился — гулкий, страшный в тумане, будто прилетевший из неведомой страны. Маша ответила долгим, тоскливым звуком, задрожала вся, глаза засверкали.
Снова с той стороны донесся рев, вибрирующий, низкий; ветер колыхнул муть тумана, гудок усилился. Маша вздыбила шерсть и ответила душераздирающим фантастическим воем.
Видимо забавляясь, шофер не прерывал гудка, и тоскливый рев несся над рекой, заполнял лес, воздух. Маша рванулась к берегу. Метнулась в одну сторону, в другую и вдруг с разбегу кинулась в воду — в кипящую водоворотами, рвущуюся реку. Голос крови звал зверя.
А сигнал автомашины ревел и ревел беспрерывно. Шофер не видел, не знал о трагедии, разыгравшейся здесь, на берегу. Из воды поднялась коричневая спина животного, одиноко взметнувшийся хобот. Зверь рвался к мерещившемуся ему стаду, не зная, что это ревет железная машина. Спина показалась еще раз и скрылась в тумане.
— Маша! Маша! — метались в отчаянии Борис и Василий.
Река отвечала шумом и треском сталкивающихся деревьев.
ПРИМЕЧАНИЯ
АНАБИОЗ. Буквально «переживание» (греч.). Состояние организма. когда его жизненные функции прекращены, но могут быть восстановлены. Как показывают исследования, состояние* анабиоза может наступить при сверхбыстром охлаждении, ког да наступает не кристаллизация внутриклеточной воды, а ее так называемое «остекленение». При этом не происходит разрушения клетки. Установлено, что низшие организмы устойчивее при охлаждении, чем высшие. Теплокровные животные с постоянной температурой (мыши, собаки и др.) погибают при охлаждении; однако опыты по сохранению их при относительно низких температурах продолжаются.
ТЕРМОДИЭЛЕКТРИЧЕСКИЙ ЭФФЕКТ открыт бразильским ученым К Рибейро в 1944 году. Установка Рибейро состояла из двух диэлектриков — воды и льда. С ними в контакте находятся два электрода из одного и того же металла. Один электрод заземляется, другой — подключен к чувствительному электрометру. При замерзании дистиллированной воды разность потенциалов достигала 50 в.
Л. Теплов
ВСЕВЫШНИЙ-I
Мы — атеисты. Мы за силу разума, против мистики и мракобесия.
Мир сверху как яма, края которой тонут в синей полумгле, прикрытой плоскими облаками. Слева — скучнейшую гладь океана, отливающую холодным серебром, бороздят кораблики, которые тянут за собой роскошные хвосты вспененной воды. Справа — располосованный на квадраты муравейник, куда втиснуты блюдца площадей, кудрявая щетина парков и блестящая змейка реки, перехваченная мостами. Внизу — светло-желтая лента пляжа, уставленная в ряд спичечными коробками отелей. Из дымки над горизонтом неожиданно четко поднимаются сверкающие горные цепи.
Нечто, не имеющее облика и названия, опускается над городом. Трескучей стрекозой сквозь это нечто пролетает вертолет кинохроники. Нечто несет людям горькие, сбивчивые слова. Отчаяние сменяется в них надеждой, а проклятия — смутной верой в счастье, в солнце, встающее из-за гор.
Развязные парни, увешанные камерами, лампами и магнитофонами, толкутся в тесной кабине вертолета. Крах панамской компании, гибель «Титаника», сараевское покушение и проигрыш «Квинты» в футбольном матче на первенство мира, случись они сегодня, не займут в газетах больше десяти строк: первые полосы отведены тому, что скажет голос с неба.
Ждут и внизу. Улицы и площади залиты темной толпой, пестрой от развернутых газет. Нестройный колокольный звон несется над городом. «Первый раз со времен Моисея! Видение кардинала Спиллейна! В воскресенье утром бог обратится к людям», — орут плакаты со стен, газетные заголовки, лысые проповедники на папертях и небритые личности в толпе, юркие, как голодные крысы. А толпа велика и молчалива, крики гаснут в ней, как в вате.
Напряженно улыбаются мальчишки в синих, строченных белыми нитками штанах — стоять неловко, уйти тоже неловко. Бледное, застыло лицо женщины, судорожно обнимающей испуганную дочь; крикни кто-нибудь рядом — и ома страшно закричит. Крестятся старухи. Служащие в котелках, с достоинством выпрямившись, ждут, краем глаза следя за шефом. Вытирая губы салфеткой, на балкон вышел розовый мэр; в ближайших рядах прошел шепот — и утонул в толпе.
Пока не прозвучал голос с неба, только один человек в мире знает, что произойдет. Но его нет в толпе. Он стоит сейчас у борта океанского лайнера, солидно выбирающегося из порта. Его звали здесь Кси, а настоящее имя его — Александр Волошин.
Саша Волошин родился в Харбине, учился в Калифорнийском институте у нобелевского лауреата Гленнера и уехал в Южную Америку по приглашению известной физической лаборатории. Родители его были русские, но он уже плохо понимал их язык, хотя свободно владел английским, французским и испанским. Город его детства чаще всего вспоминался позывными местной радиостанции, после которых певучий голос говорил по-китайски: «Харби-ин, Харби-ин!» — по-русски это звучало сожалением. Между пестрыми улочками китайского Фудадяна и серо-синими приземистыми кварталами японского городка была зажата чистенькая, провинциальная русская часть города — вокзал, собор, рынок, кладбище. Свое кладбище жители, кажется, не любили: в конце концов сколько ни живешь на чужбине, всегда можно считать, что временно, а если умираешь там — это уже навсегда.
Первый раз он был по-настоящему счастлив, когда ему подарили золотую рыбку с радужным хвостом-вуалью. Семья выезжала в Корею, чтобы провести там лето. Ехали всю ночь, а утром автобус остановился, и отец сказал Саше, что вон за той сопкой — Россия. Они полезли по склону. Мальчику было очень неудобно лезть, потому что он боялся оставить в машине банку с золотой рыбкой и взял ее с собой. Наверху папа и мама долго вглядывались в ряды лесистых сопок за невидимой чертой границы. А Саша все глядел на рыбку — и не увидел земли своих дедов. В Корее рыбку отняли мальчишки.
Теперь он любил светлые костюмы и загар, жил в пансионе, который содержал бывший русский князь, а ныне безнадежный морфинист. Встречался с девушкой Минной, она имела огромные зеленые глаза, приятный голосок и два чешуйчато-черных платья. Это позволяло ей петь в ночном клубе. Белозубый, высокого роста, Александр выглядел, как голливудский герой. Но где-то в глубине его души всегда таился тяжелый страх, что у него опять отнимут золотую рыбку, как он называл про себя счастье, эти чужие, с безукоризненным произношением и кучей влиятельных родственников неподалеку.
В лаборатории высоких напряжений Волошин занимался измерительными приборами, особенно электронно-оптическими преобразователями радиации в видимый свет.
Он сам сделал очень чувствительный преобразователь и однажды, отлаживая его в лаборатории, обратил внимание на непонятное явление, видимое только ему одному на экране прибора.
Посредине лаборатории стоял электростатический генератор Ван-Граафа, нехитрая машина с шаром наверху, накапливающим заряды. На экране он изображался чем-то вроде черного тотемного столба из фильма об индейцах. И странно: от головы-разрядника тянулась вниз голубая тонкая змейка, похожая на мгновенный снимок молнии. Малейший поворот верньера — и она таяла.
«Что же это такое? — размышлял Александр. — По-видимому, произошел разряд на землю. Но почему ионизация не исчезла? Теперь воздух стал проводником электричества. Надолго ли?»
— Кси, иди сюда! Третий день мы почему-то теряем заряд, — закричали ему.
Волошин сбил верньер, выключил локатор, выбрал подходящую улыбку и пошел к генератору.
— Наверно, пробило изоляторы.
— Мы меняли их по три раза.
— Бывает… А что, если сдвинуть генератор в этот угол?
— Зачем?
— Мало ли что: влажность, подпочвенные воды… Ну-ка, взялись!
Через минуту одобрительное ворчание из угла показало, что неприятность исчезла. Но Александр не обернулся. Опустив голову, он пересчитывал плитки пола от одной, случайно разбитой, стараясь запомнить прежнее положение генератора.
Шеф разрешил ему остаться на ночь, кончить отладку, предупредив, что сверхурочные оплачены не будут. Едва последний мотор автомобиля, взвыв, затих за окном, он перетащил генератор на прежнее место. Полтора часа он двигал тяжелый столб — чуть вправо, чуть-чуть влево… Вот стрелка гальванометра упала к нулю — и так же, замерев на миг, упало сердце. Шар разрядника словно коснулся невидимого провода, стал терять заряд.
До утра Александр измерял и записывал. Светящаяся змейка стояла на экране, счастье шло в руки, золотая рыбка открытия барахталась в сетях формул, натянутых на частокол интегралов.
Это было удивительнейшее явление, которое Александр назвал панцирной ионизацией, а про себя — эффектом Волошина. После того как искра определенной величины пробивала в воздухе себе дорогу, ионизированные частицы воздуха не рассылались, и проводящий канал оставался висеть невидимой проволокой. Одни частицы воздуха уходили, но другие занимали их место и становились ионами. Теория этого явления была изящным следствием одной полузабытой формулы Глайнера, и Александр раскусил это на пятый день. Еще сутки потребовались ему, чтобы рассчитать и построить разрядник, который мог давать точно дозированную искру и прокладывать в воздухе панцирные цепи — то отличные проводники тока, то полупроводники. Когда есть формула — это уже нетрудно. Он не ходил в лабораторию неделю, и наутро князь-хозяин дрожащей рукой вручил ему почтовый конверт с чеком и вежливым уведомлением об увольнении. Чек он разменял в банке и накупил радиодеталей, чтобы построить радар и генератор; на обороте увольнения написал записку Минне.
В задней комнатке ночного клуба вяло переругивались девушки из кордебалета. Они раздобыли Александру толстую сигарету с золотым обрезом, и Кси решил выкурить ее сразу, а не делить на две части. Минна была в зале, с гостями.
«Можно ли считать человека дураком, когда он не отличает катод от анода? — размышлял Александр. — А если он астроном или археолог? К чему я это?.. Ах да!.. Минна. Она в совершенстве знает то, чем интересуется: новые прически, джазовые певцы, моды… Это ведь тоже очень много всяких тонких подробностей, а я, например, их не знаю. Глупа ли она? Почему она не идет за меня замуж? Говорит: зачем? А я не могу иначе: страшно ее потерять…»
— Дай покурить, Кси! — К нему подсела девчонка, жадно затянулась, оставив на обрезе сигареты след губной помады. — Ждешь Минну? Не думай о ней плохо, она строгая, ты у нее один, слышишь? Работы нет?
— Нет.
— Почему?
— Русский.
— А что ты умеешь делать?
— Все. Но больше всего я люблю математические машины, кибернетику. Слышала? Я могу сделать машину, с которой можно разговаривать. Электронный мозг.
— Зачем? Твой мозг никому не нужен, а разве он хуже электронного?
— Нет, наверное. Еще я люблю делать электронных зверей. Они честные, им можно верить. С ними можно жить.
Девчонка исподлобья поглядела на него.
— Да, плохи твои дела, если так… Сегодня будешь показывать зверей?
— Нет. Я хочу показать невидимые машины.
— Глупо. Невидимые — кто же будет смотреть?
Он не ответил. Позвали на эстраду.
И когда Минна кончила свою детскую песенку о Мэри и ягненке — в сочетании с зачесанными на лоб волосами и синими обводами вокруг глаз это производило в клубе щекочущее впечатление, — она представила следующий номер:
— Сейчас великий изобретатель Кси Волошин, ученик знаменитого Гленнера, мой друг, покажет вам свои сногсшибательные открытия. Только у нас! Впервые в мире!
Сделав улыбку, Кси вышел на площадочку, прикидывая на глаз, где именно из пола торчат до высоты груди два невидимых провода. Он поклонился, достал из кармана обыкновенную электрическую лампочку и, взяв ее за баллон, выставил перед собой. Лампочка вспыхнула, на мгновение ослепив его.
В темной дыре зала вяло похлопали. Личности, которые пили и ели там, никогда в жизни не интересовались, почему горит лампочка. Второй свой трюк — невидимый радиоприемник, на который он убил неделю и остаток средств, — он решил не демонстрировать: кто поверит, что это не магнитофон за сукнами?
Руки стали липкими, ноги ослабли, и, удерживая на лице улыбку, Александр вспомнил утреннее письмо из «Физикал абстракте» — «…не может быть напечатано по недостатку места и отсутствию рекомендаций». Он покосился за кулису: бледная Минна стояла у трансформатора, глаза ее светились в темноте, как у кошки. Надо было решать немедленно. Знаком приказав ей прибавить напряжение, он хрипло спросил зал:
— Может быть, кто-нибудь из гостей пожалует сюда?
Зал молчал. Толстяк со столика во втором ряду, видимо — фермер, желающий за свои деньги испытать все соблазны большого города, оглянулся, поднялся, сделал два неуверенных шага и остановился.
«Сейчас он вернется за столик, а меня погонят с эстрады, — думал Александр. — Последняя карта будет бита. Неужели это ходячее пузо — моя судьба, моя золотая рыбка?»
Толстяк, поколебавшись, все же полез на помост. Два невидимых высоковольтных провода ждали его. Сопя, он надвигался на Александра, но вдруг подскочил на месте, ахнул, словно беззвучно пролаял, и свалился на столик первого ряда. Девицы, сидевшие там, завизжали. Узкоплечий юнец из их компании скинул пиджак, полез на эстраду драться и упал на толстяка, задрав ноги в узких брючках.
Жалобно зазвенела посуда, бокалы посыпались со столика. Полицейский, надвинув на нос фуражку, расшитую золотом, поспешно удалился: ему давно было известно, что в зале сидит сам Вольф, глава местных уголовников, — возможна стрельба.
Тогда из задних рядов поднялся высокий человек в темных очках и, не меняя равнодушно-брезгливого выражения толстых губ, державших сигару, решительно зашагал к помосту. Те, кто знал его, и прежде всего переодетые сыщики, побледнели: Вольф!
— Эй ты, парень! Иди сюда.
— Сам иди, — плохо соображая, отвечал Александр.
Как метнулся этот страшный человек снизу, почти у пола, как получил свой разряд и вылетел в общую свалку, он не успел разглядеть. Человек уже стоял на ногах, чрезвычайно довольный.
— Сильно загородился, только пулей и возьмешь. Давай иди, не бойся, — негромко повторил Вольф. — Счастье само в руки лезет. Сколько тебе надо за эту штуку?
Князь, которому было уплачено за полгода вперед, сидел у Александра в комнате, превращенной в мастерскую, довольный, водя расширенными зрачками по столбцам газеты.
— Опять пишут о летающих блюдцах. Это, конечно, рука большевиков. Военный самолет погнался за блюдцем и взорвался.
Александр возился над столом, то заглядывая в экран электронно-оптического преобразователя, то снова двигая в пространстве маленьким разрядником. Он монтировал из панцирно-ионизированных целей воздуха кибернетическую схему, которая должна была сама находить источник питания, заряжать невидимые аккумуляторы и выполнять множество других операций.
Главную часть — аккумулятор — составляли десятки решеток, составленных из тончайших панцирных линий. Изогнутая сетка спереди была зеркалом направленной антенны, а множество полупроводящих пересечений еще одной решетки — логической схемой и памятью. Ионизированный воздух отекал с точек высокого потенциала и мог перемещать всю схему в любую сторону. На экране преобразователя эти подробности вырисовывались очень отчетливо, хотя для невооруженного глаза стол был пуст. Только разметочные рейки окружали пространство под ним, которое теперь было наполнено не беспорядочно мечущимися молекулами газов, как во всей комнате, а сложно организованной, устойчивой системой из этих молекул, связанных электрическими силами. По ней-то уверенно двигалась рука Александра с разрядником— иглой в эбонитовом чехле, на которой трепетала голубая искра.
— Чертей ловишь? Это хорошо, — лениво сказал князь.
Когда он удалился пошатываясь, Александр подошел к радиопередатчику. Четыре схемы у него уже гуляли где-то в горах, отыскивая грозовые тучи. Любимая из них, Никси, имела довольно приличную память и немножко говорила.
— Никси, Никси! — позвал Волошин в микрофон.
Движения его рта и голосовых связок взбудоражили сумятицу молекулярных скачков в воздухе, волны дошли до микрофона, и электронный поток в кристалле унес их отпечаток через усилительные лампы радиостанции на антенну, а потом в бесконечное пространство над спящим городом, над всем миром. Со скоростью света они разлетелись во все стороны, а ничтожная часть их мощности влилась в невидимую антенну, затерянную среди туч над заснеженными провалами горного хребта. «Ник-си, Ник-си», — повторили элементы анализатора, что-то слегка изменилось в состоянии воздуха под антенной: это сработало реле, позывные были опознаны. Импульсы тока рванулись по решеткам логических схем, выхватили из памяти невидимой машины другие комбинации импульсов и погнали их на антенну.
— Я здесь, хозяин, я здесь, — сквозь треск дальней грозы донесся размеренный голос.
— Иди сюда, Никси, — говорил Александр. — Что с тобой было? Отчет, Никси, отчет.
— Я убила самолет. Высота четыре-пять, координаты…
— Бей их всех, Никси, черт с ними! Говори мне что-нибудь. Мне плохо, Никси! Минна пропала. Полицейский комиссар вызывал меня…
Той же дорогой радиоволны понесли тихую жалобу. Но теперь импульсы не находили в памяти Никси подходящих комбинаций, и схема выдавала стандартную формулу неопознания:
— Я не знаю, хозяин, не знаю…
Александр выключил передатчик, уронил голову на руки.
Он проснулся от громкого треска. Голубые искры усеяли радиатор парового отопления под окном, в котором бледнело рассветное небо. На экране прибора он увидел пустой стол; еле заметная, на глазах тускнеющая схема оказалась под окном.
— Как она ушла со стола? — забеспокоился Александр.
Когда треск прекратился, схема отплыла от радиатора и через всю комнату последовала к выпрямителю, припала к контактам. Начала заряжаться… Теперь она наливалась на экране ярким светом. «При перезарядке она может стать видимой, — размышлял Волошин, — и это погубило беднягу летчика. Он погнался за светящимся призраком, попал между контактами, а двести тысяч вольт не шутка!»
Реле перезарядки сработало, и схема поплыла по комнате. Она явно искала место, куда сбросить ток. Светящийся чертеж рос на экране.
«Она идет сюда», — понял Александр и отскочил от прибора.
Согнувшись, он судорожно копался в хламе, скопившемся в углу комнаты, выхватил длинный медный прут, бросил наугад. Прут разбил люстру. В комната стало темно — жидкая предрассветная мгла. Ползком подобравшись к пруту, Александр снова бросил его, оглушительно лопнула трубка преобразователя. Тогда он забился в самый угол, снова подобрав прут. Легкий зуд прошел по голове, под волосами.
«Так, что ли, они встают дыбом?»
Искр на радиаторе отопления не было. Смертоносный заряд бродил где-то рядом. Ищет… В мутном свете утра комната казалась чужой, никогда не виданной. Что это? Искры на водопроводном кране… Бросить? Взмах — и вспышка с грохотом озарила комнату. Почерневший, исковерканный прут валялся возле раковины. В это время внизу раздался длинный звонок. Александр взглянул в окно. У дверей стояла длинная черная машина, и человек в черном, сияя выбритой макушкой, расспрашивал полуодетого князя.
Черный человек ввел Александра Волошина в большой зал, тускло освещенный сквозь цветные стекла высоких стрельчатых окон, и бесшумно удалился. Стены и пол зала были сложены из грубо обтесанных плит в раннеготическом стиле, но пол зеркально блестел, залитый прозрачным пластиком. Черное распятие на стене, черный полированный стол с белым телефоном и два уютных, низких кресла — вот все убранство зала.
Кардинал Спиллейн в белом одеянии выплыл из маленькой боковой двери, тщательно запер ее за собою.
— Я просил позвать вас, сын мой, — вкрадчиво сказал кардинал, опуская подкрашенные веки, — потому что надеялся внести мир в вашу беспокойную душу. Святая церковь в эти трудные дни должна стать прибежищем для каждого.
— Что нужно от меня святой церкви? — дерзко спросил Волошин.
Кардинал разглядывал рукав его костюма, светлый, но в пятнах, мятый.
— Иногда мы можем нашими ничтожными силами способствовать славе творца, — почти пел кардинал. — В своей благости бог забыл о дерзости и самомнении человеческом. Ни очищающих громов с небес, ни проповеди малым сим мы не слышали от неба с библейских времен.
— Я понял, чего вы хотите, святой отец, — улыбнулся Волошин. — Но на мелочи не размениваюсь. Чудеса поштучно — это не по мне. Поднимать на прозрачном шаре магнитофон с динамиком или учинять дебош с искусственными молниями — мне не к лицу. Я, знаете ли, первый инженер своего века. Вот что… Хотите, я вам сделаю настоящего бога? Так и назовем: «В-1, всевышний, первая модель».
Он почти грубил, надеясь, что его выгонят. Но Спиллейн только наклонил голову и светски улыбнулся:
— А разве это возможно?
— Вы сомневаетесь в возможности существования бога?
— Нет, конечно. Но сделать…
— Почему бы и не сделать то, что принципиально возможно? Современная техника в силах сделать бога, и ангелов, и самого дьявола, если есть средства, время и инженер с ясной головой.
— Скажем, два миллиона, семьдесят дней и вы, мистер Волошин?
Это было сказано почти без выражения.
— А есть у вас техническое задание на проектирование, мистер заказчик?
— Что мы вкладываем в наше представление о боге? — кардинал раскрыл книжку. — Он должен быть всемогущ, вездесущ и всеведущ…
— Вот что, святой отец, — сказал Волошин, с ненавистью глядя на белые холеные пальцы кардинала, сцепленные на животе. — Мы, инженеры, метафор не любим. Говорите точно. Всемогущ — в смысле побьет любой танк, Самолет, корабль, пехоту или толпу — пожалуйста! Он сможет нагонять панику, воздействуя на мозг подходящими частотами — это ли не чудо? Нажмите кнопку — он отнимет волю, память, растопчет личность, ее гордость и независимость. Всеведущ? Скажем, миллиард битов памяти довольно? Машины, которые сейчас рассчитывают полеты на Луну, не имеют и половины этого. Вездесущий — на что вам такой большой? Сделаю пятьсот на пятьсот и на триста.
— Он должен исцелять болезни.
— Рентген, физиотерапия? Это можно.
— Он должен быть нечувствителен к мирским соблазнам.
— Все мои машины таковы, хотите — верьте, хотите — нет. Они не пьют, не курят, не заводят себе легкомысленных подруг и не нарушают без особой команды ни одну из заповедей Моисея.
— Он должен вещать слова истины. Возможно громче…
— В децибелах это сколько? — свирепо переспросил Волошин.
— Мм… Не знаю.
— Ну так узнайте, посоветуйтесь. Еще что?
— Он должен изгонять бесов.
— Где, откуда? Вы уже имеете этих бесов? Знаете технологию изгнания?
— Нет, — заюлил кардинал. — Но я думал, что бесы комплектуют… вашу установку.
— Только за особую цену. Работа мелкая, нудная, партия большая. За ту же цену не берусь.
— А если он будет как бы изгонять… Понимаете?
— Понимаю. Не выйдет. Фокусами не занимаюсь. Что вас все тянет на фальшивку, когда я предлагаю настоящего бога? Где ваша вера?
— И дорого обойдется партия бесов, скажем, сотня? — поинтересовался кардинал, уклоняясь от диспута о вере.
— Три тысячи с носа или пары рогов, если угодно в рогах…
— Да?.. Ну, я думаю, бесы отпадают. Что ж нам переплачивать? Тем более за такую нечисть, врагов рода человеческого…
К утру семидесятого дня инженер Александр Волошин вымотался до конца. В наглухо огороженном высоченном эллинге на краю города под наблюдением десятков лаборантов на решетчатых лесах сновали автоматически действующие разрядники. Александр лично проверял через преобразователь квадрат за квадратом, пока не начинало рябить в глазах. В шесть утра все было закончено, проверено, исправлено. Он задремал в машине. Но и во сне перед ним вставали клетки гигантского радиомозга, однообразные сплетения усилителей, емкостей и сопротивлений, множество датчиков и эффекторов, сложных излучателей, гигантский аккумулятор и всевозможные связи между узлами машины. Все это существует, все это пришлось создать, затратив массу сил и времени, но когда снимут леса, эллинг окажется пустым. Нечто, наполняющее его решетчатый свод, уйдет в атмосферу, для непосвященных исчезнет. И вместе с тем оно будет повиноваться шифрованным радиосигналам. Сможет говорить и выполнять логические действия, сможет обрушить электрическую бурю, лгать, интриговать, а главное — сковывать цепями невежества, лицемерия и животного страха…
И перед засыпающим сознанием неслись смутные видения — грозно светящаяся радиосхема, которую, как дубину, занес над миром обезьяночеловек в белой сутане.
Когда Александр проснулся, солнце было уже высоко. Машина стояла у пансиона, князь сидел на ступеньках с газетой в дрожащей руке и плакал.
— Смотри, Саша, смотри, — лепетал он, мешая русские и испанские слова, — наши, русские, на Луне, еще вчера…
Волошин вырвал газету. С листа на него смотрел ряд портретов, русские имена… Он уронил бумажный лист, откинулся на подушки машины, как от пощечины. Князь проворно подобрал газету, уставился в нее.
— Гляди-ка, Саша, а этот, третий, так похож на тебя. Бортинженер. У тебя, случайно, нет брата?
Нет, не было у Кси Волошина брата, никого в мире, и родители его давно нашли последний приют на неуютном эмигрантском кладбище.
Хлопнув дверцей «кадиллака», он бесцельно побрел по улице. Навстречу ему попался спешащий куда-то монах. Через два квартала монах по-прежнему деловито, по-военному размахивая руками, пересек ему дорогу.
«Следят», — догадался Волошин. Оглянулся, сквозь скупые слезы заметил: сзади медленно едет машина, в ней рыжий, в черной шляпе. «И эти тоже следят».
Он вошел в респектабельную контору Вольфа. Человек в темных очках поднялся ему навстречу.
— Кончили заказ церкви, мистер Кси? Теперь для нас. Невидимые панцири, радиоуправляемые шаровые молнии… Наш бизнес требует техники.
— Хорошо. Только мне нужен новый паспорт.
— Этого добра сколько угодно. — Щелкнул несгораемый шкаф.
— Мне заграничный.
— Пожалуйста, хоть дипломатический. Э! Не хотите ли вы удрать от нас, мистер? Не выйдет. Найдем, — сказал человек, подавая ему паспорт.
Из автомата он позвонил Спиллейну.
— Завтра в десять утра. Пророчествуйте, — не называя себя, сказал Волошин.
— Деньги перевел, — деловито отвечал Спиллейн, — полтора миллиона. Понимаете, комиссионные неудобно ставить отдельно. Но я слышал, вы имеете новый, отличный заказ…
Равнодушно услышав, что его обокрали, Волошин повесил трубку. Лицо неизвестного астронавта, похожего на него, стояло перед глазами, и все остальное было так мелко, грязно, не нужно: и Минна, и князь, и кардинал, и сам новенький, как никелевая монета, всевышний, последняя модель. Первый инженер века, он мог бы на стартовой площадке подать шлем…
Когда Волошин вернулся домой, он застал в комнате полицейского комиссара.
— Вашу знакомую нашли позавчера ночью на пляже. Мертвой. Вот.
На глянцевом листке удивленное лицо, разбитое, жалкое, чужое.
— Самоубийство, мы так понимаем. Опознаете? Подпишите здесь.
— Да… Рыба ударила хвостом.
Офицер покосился, откланялся и ушел.
Микрофон стоял на столе. Под окном бродили гангстеры и монахи, все на одно лицо.
Волошин сел за передатчик, лицо его окаменело.
— Ка-два, эс-шесть, ка-четыре, — четко диктовал он команды, выводящие бога в небо. Потом передал серию настройки и выглянул на улицу.
Рыжий детина в мятом белом плаще и черной шляпе проигрывал в кости монаху с выправкой армейского сержанта. Монах ржал и хлопал рыжего по плечу. Полицейский комиссар остановился, покровительственно сострил и стал наблюдать игру.
Волошин вернулся к микрофону.
— Люди, — сказал он, — слушайте слова правды, которые вам обещали.
Бога нет. И не было и не будет. Это я говорю, я, инженер, построивший всевышнего, первую модель. Он, всевышний, подтвердит это сам. Он — хорошая штука, но это не бог, а машина. Математическая машина из невидимых проводов и усилителей. Законы природы нерушимы, что, впрочем, сегодня меня мало интересует.
Есть нерушимые законы сердца. Нарушающий их умирает, часто незаметно для себя… Жизнь без родины, без дружбы, без любви — незаметная смерть.
Волошин рассказывал о себе, о своем открытии, о его бесславной, преступной судьбе.
— Я, рядовой инженер, был мертвым среди мертвых в этом городе. И сегодня я говорю вам голосом моего электронного всевышнего: живите! Любите, верьте, боритесь за счастье. Разум человеческий не будет скован вечно, он реет путы, он знает, что будет, и творит будущее.
Кто не борется, тот мертв. Я буду бороться.
Г. Голубев, А. Леонтьев
ДО СВИДАНИЯ, ЗЕМЛЯ!
Посвящается Юрию Алексеевичу ГАГАРИНУ
КОСМОС. Огромные, беспредельные, почти недоступные человеческому пониманию просторы. Аспидно-черное небо расшито причудливыми узорами созвездий. Сияющая полоса Млечного Пути, а рядом черные бездонные провалы, в которых не мерцает ни одной звезды… Среди этих просторов словно заблудился далекий женский голос:
«Я — Земля! Я — Земля! Отвечайте, Сокол! Я — Земля! Я — Земля… Сокол, отвечайте! Я — Земля! Я — Земля! Я — Земля!..»
Земля. Станция сверхдальней космической связи.
«Сокол! Сокол! — вызывает девушка-оператор. — Я — Земля! Не слышу вас, Сокол… Я — Земля! Я — Земля! Я — Земля!..»
Просторный зал Астронавтического совета. Полукруглая стена от пола до потолка занята схемой нашей солнечной системы. На другой стене большой экран. Звездные глобусы, свертки карт на столах.
За длинным столом сидят члены совета. Среди них выделяется Платон Рубцов — высокий сильный человек лет тридцати трех. Поодаль — его жена, кандидат медицинских наук Валя Рубцова.
В стороне с блокнотом на коленях примостился журналист Евгений Суровцев.
Собравшиеся слушают вступительное слово председателя совета, плечистого человека с седой головой.
— Собрались не все, но ждать мы не можем, — говорит он, обводя глазами зал. — Ракета, которую мы послали на Марс, молчит второй день. Все попытки восстановить с нею связь пока безрезультатны. Там наши товарищи. Они ждут помощи. Промедление в таком деле поистине смерти ненавистной подобно…
Он останавливается на миг, чтобы налить воды в стакан.
Встает Рубцов:
— Разрешите мне?
— Подождите, Платон, — прерывает председатель. — Мы вас выслушаем. Но сначала, мне кажется, следует еще разок посмотреть все сообщения с борта ракеты Батанова, чтобы получить возможно более полную картину полета. Прошу вас, Викентий Павлович, — поворачивается он к соседу.
Тот встает и с пачкой радиограмм в руке подходит к схеме солнечной системы. Нажимает кнопку на пульте. На схеме возникает светящийся пунктир, обозначающий трассу перелета с Земли на Марс.
— Скорость и направление ракеты «Сокол-2» были выбраны такими, чтобы космический корабль вышел на параболическую траекторию и достиг района Марса через семьдесят суток, в момент великого противостояния. Старт ракете был дан утром двадцать пятого мая нынешнего 1971 года.
Суховатый, размеренный голос члена совета продолжает еще звучать, а мы переносимся в ракету.
По мерцающим экранам на пультах пробегают зигзаги разрядов, подмигивают то загорающиеся, то гаснущие лампочки, самописцы вычерчивают на ползущих под стеклянными крышками бумажных лентах замысловатые линии.
ГОЛОС ЧЛЕНА СОВЕТА. Из многих кандидатов для этого полета были отобраны трое…
Три человека в громоздких скафандрах неподвижно лежат в глубоких креслах с откинутыми спинками.
ЧЛЕН СОВЕТА. Известный вьетнамский ученый профессор Хэнь…
Словно услышав свое имя, Хэнь открывает глаза, поворачивает голову и смотрит на своего соседа. Он еще не оправился от действия перегрузки при старте корабля.
ЧЛЕН СОВЕТА. Молодой польский инженер Владислав Сташевский…
Сташевский медленно поворачивает голову в сторону Хэня. Профессор ободряюще подмигивает ему.
ЧЛЕН СОВЕТА. Командиром корабля был назначен советский ученый Олег Батанов.
Бледное лицо Батанова с закрытыми глазами. Ему, как и Платону, немного за тридцать.
— Олег Александрович! — слышится голос Хэня.
Батанов не отвечает.
— Батанов! — встревоженно окликает его Сташевский.
Молчание. Профессор и инженер переглядываются.
Хэнь непослушными руками медленно расстегивает ремни, прикрепляющие его к креслу. Вслед за ним пытается это сделать инженер. Сташевский почти освободился, когда раздается строгий голос Батанова:
— Почему вы снимаете ремни? — Батанов слегка приподнял голову.
— Как вы себя чувствуете? — перебивает его Хэнь.
— В порядке, в порядке, — поморщившись, отвечает Батанов, переводя взгляд с прибора на прибор.
— Идем нормально, отклонение траектории не больше трех десятых процента, — весело говорит профессор.
— Двадцать семь сотых, — уточняет Батанов. — Автомат начал корректировать трассу.
Батанов нажимает кнопку на пульте управления, установленном возле его правой руки. И сразу распахивается окно в стальной стене ракеты. Только знакомое голубоватое мерцание и пробегающие полосы напоминают нам, что это не окно, а большой телевизионный экран.
Батанов медленно поворачивает рукоятки на пульте. На экране возникает Земля. Как на глобусе, проплывают материки, моря, океаны…
— До свидания, Земля!.. — тихо произносит Батанов.
Сидя во вращающемся кресле, Сташевский внимательно наблюдает за быстрым движением магнитной ленты с записью наблюдений. Время от времени он поворачивается вместе с креслом к пульту управления и нажимает какие-то кнопки.
Резкий, требовательный звонок оглашает кабину. Все поворачиваются к щитку, где мигает сигнальная лампочка.
Батанов, в один прыжок перемахнув через всю кабину, подтягивает к себе микрофон на шарнирной стойке.
— Сокол, Сокол, отвечайте… Не слышу вас, Сокол! — вызывает Земля сквозь шорохи и треск разрядов, наполняющих эфир.
— Я — Сокол! Я — Сокол! Слышу вас, Земля. Все в порядке… Все в порядке. Включаю очередную запись сделанных наблюдений…
И ракету заполняет деловитый писк «морзянки».
ГОЛОС ЧЛЕНА СОВЕТА. Закодированные результаты наблюдений передавались регулярно на Землю. Сеансы связи повторялись через каждые трое суток в одно и то же время…
Летит серебристая ракета. Ее стремительный бег поглощает десятки километров в секунду, сотни тысяч в сутки… И, как бы свидетельствуя о ее продвижении, медленно изменяется рисунок взаимного расположения созвездий на бархатной карте небосвода.
ГОЛОС ЧЛЕНА СОВЕТА. Полет протекал нормально. Тридцатого июля ракету отделяло от Земли свыше пятидесяти миллионов километров. В тот день Международная федерация астронавтов зарегистрировала результат экипажа Батанова в качестве абсолютного космического рекорда высоты для управляемых человеком ракет всех видов и классов.
Ракета.
Астронавты обедают.
Батанов сосредоточенно выдавливает себе в рот остатки содержимого небольшой плоской фляги.
Профессор Хэнь в поварском фартуке с довольной улыбкой наблюдает за ним, потом переводит взгляд на Сташевского.
— Ну как? — горделиво спрашивает он.
Инженер без слов показывает большой палец, а Батанов тяжело отдувается:
— Фу… Боюсь, мы не вылезем из ракеты. Подобные лукулловские пиршества надо бы запретить…
— Ну, не каждый же день мы побиваем рекорды, — смеется Хэнь, забирая у них фляжки. — Эх, — мечтательно произносит он, — если бы можно было приготовить молодой бамбук в ореховом соусе! Но, увы, в космосе пока не растет бамбук… А теперь по чашечке — вернее, по сосочке — кофейку…
Он подает товарищам фляжки несколько иной формы.
Батанов и Сташевский принимаются с видимым удовольствием «посасывать» кофе.
Батанов, удобно повиснув в воздухе, раскрывает какую-то книгу.
Заинтересованный инженер заглядывает в нее.
Вместо привычного текста он с изумлением видит странные фигурки причудливых существ.
— Что это, Олег Александрович?!
Застигнутый врасплох, Батанов смущенно захлопывает книгу.
— Так… Одна древняя рукопись на языке индейцев майя…
— Майя? — переспрашивает Сташевский. — Зачем?
— Успокаивает нервы, — с легкой усмешкой говорит Батанов.
И вдруг раздается резкий металлический удар, сопровождаемый пронзительным свистом. Корпус корабля вздрагивает. Неистовый звонок аварийной тревоги.
— Закрыть шлемы! — кричит Батанов, поспешно опуская прозрачный колпак скафандра. Поворотом рукоятки у пояса включает автономное питание кислородом.
Хэнь и Сташевский следуют его примеру.
Батанов подымает голову. В «потолке» кабины крохотное отверстие, через которое со свистом улетучивается воздух.
— Метеорит! — восклицает Батанов. — Профессор, срочно аварийный…
Осекается. Он видит, как профессор Хэнь тщетно вертит рукоятку включения кислорода.
Олег переводит взгляд.
На боку профессора пробитый кислородный баллон: сюда на излете угодил осколок метеорита.
Олег стремительно бросается к товарищу. Поворотом рукоятки отключает свой аварийный баллон. Задержав дыхание, снимает его. Присоединяет к скафандру Хэня, включает кислород и передает безжизненное тело профессора подоспевшему инженеру.
Мучительно борясь с удушьем, удерживая в легких крохотную частицу воздуха, Батанов пробирается к стойке, где закреплены запасные баллоны.
Сташевский ритмически подымает и опускает руки вьетнамца, как это делают, возбуждая искусственное дыхание.
Сквозь крышку скафандра видно, как дрогнули веки профессора. Он с трудом открывает глаза.
— Спасибо… — тихо благодарит он.
Еще секунда, вторая, и к нему возвращается обычная насмешливость.
— Нет худа без добра… — говорит Хэнь. — Согласно теории вероятностей космические корабли на ближайшие триста лет гарантированы от попадания метеоритов… Где Батанов?
— Все в порядке… — хрипло отзывается Батанов. — Все в порядке… Сташевский, возьмите сварочный аппарат… Надо ликвидировать пробоину… Восстановить давление…
С портативным аппаратом в руках, пользуясь условиями невесомости, инженер в одно мгновение оказывается у пробоины.
С трудом поднявшись, к нему присоединяется Батанов.
— Олег… — негромко звучит в его шлеме голос профессора. Он никогда еще так не называл командира. — Олег… Я хочу…
— Не надо, профессор… — перебивает его Батанов. — Ответьте Земле. Сейчас время.
И снова в аспидно-черном небе космоса летит серебристая капля — земной корабль.
ГОЛОС ЧЛЕНА СОВЕТА. Столкновение с метеоритом не причинило ракете серьезных повреждений. Второго августа ракета вошла в зону непосредственной близости Марса…
Кабина корабля.
В голубоватом мерцании экрана сияет крупный диск. Это Марс. Рядом с ним два пятнышка — две крохотные «луны», обращающиеся вокруг него: Фобос и Деймос.
Сташевский поворачивает рукоятку настройки.
План изображения меняется. Марс укрупняется. Видно, как на его поверхности переплетается сеть тонких «каналов», пятна «морей», на полюсах белеют полярные шапки.
— Наша кривая почти совпадает с расчетной, — говорит Хэнь. — Мы встретимся с поверхностью Марса в экваториальной области.
— Это очень удачно, — добавляет Сташевский. — В экваториальной плоскости потребуется меньшая энергия для взлета.
— Да… — задумчиво говорит Батанов, пристально глядя на экран. — И не только это… В экваториальном поясе…
Он умолкает, не договорив.
— Олег Александрович, — придвигается к Батанову инженер, — мне все время кажется, что вы надеетесь найти там еще что-то.
И снова Батанов смущен. Его лицо теряет обычную жесткость.
— Понимаете… — неуверенно начинает он.
Резкий звонок заставляет всех обернуться к приборам.
Тревожно мигают контрольные лампочки. Мечутся молнии на экранах осциллографа.
— Запишите, — отрывисто говорит Хэнь. — В 17 часов 31 минуту вошли в зону резкого повышения интенсивности магнитного поля…
— Земля! Земля! Я— Сокол! Даю очередную сводку, — говорит в микрофон Батанов. — За минувшие сутки напряженность магнитного поля продолжала возрастать. Почасовую запись наблюдений передадим дальше кодом. Все в порядке. Продолжаем полет. Внимание! Включаем запись наблюдений…
Батанов кивает Сташевскому и отодвигает микрофон.
Инженер включает магнитофон.
Мы возвращаемся в зал заседаний, совета. Все слушают заключительные слова члена совета:
— «Все в порядке. Полет продолжается». Таким было последнее сообщение Батанова, уже ставшее традиционным. Следующий сеанс связи должен был состояться через сутки, то есть вчера. Но ракета не ответила. Все попытки установить с нею связь были безуспешны, но мы не прекращаем их до сих пор…
Он хочет добавить еще что-то, но, встретив взгляд председателя, молча собирает бумаги и, сутулясь, возвращается на свое место за столом.
— Да-с… — задумчиво произносит председатель и, подавшись вперед, смотрит на Рубцова. — Платон Степанович, вы, кажется, хотели высказаться? Прошу. Слово имеет доцент Рубцов.
Платон встает, несколько мгновений молчит, потом поднимает голову.
— Я должен сказать совету… — глуховато начинает он. — В том, что случилось с ракетой… с нашими товарищами, есть моя большая вина…
В широко открытых глазах Вали тревога и удивление.
Резким движением поднял седую голову от бумаг председатель совета.
По залу проходит настороженный шорох.
Суровцев прерывает записи в блокноте и недоумевающе смотрит на Рубцова.
— Батанов пытался разгадать тайну исчезновения автоматических ракет «М-4» и «М-5», направленных к Марсу в прошлом году, — говорит Платон. — Расшифровывая последние сообщения с ракет, Батанов выдвинул предположение, что нарушение работы приборов было вызвано мощным магнитным полем. Мы провели серию экспериментов, помещая модель ракеты а магнитные поля различной мощности. Я помогал ему, рассчитывая электронную систему автоматики управления и безопасности полета…
Так называемая «горячая камера», где проводятся взрывоопасные эксперименты. В центре установлена большая кордовая модель космического корабля. Свободная подвеска позволяет ой произвольно менять направленно движения,
За бетонной стеной убежища Батанов. Рубцов и несколько молодых ассистентов внимательно следят по приборам за поведением ракеты.
— Поднять напряжение, — негромко командует Батонов.
Ассистент выполняет распоряжение.
Ровное движение ракеты в «горячей камере» прекратилось. Медленно, словно нехотя, оно подымает вверх свой острый нос.
Стрелка на циферблате пересекает красную черту.
Ракета на корде рыщет, мечется из стороны в сторону.
Убежище.
Платон предупредительно касается руки Батанова.
— Стоп! — командует Олег. — Снять напряжение.
Ассистент выключает пулы.
Батанов, откинувшись а кресле, закуривает сигарету.
— Опять та же картина… — говорит Платон. — Магнитное поле выводит из строя автоматику. Никакая защита не помогает.
«Горячая камера».
Батанов и Рубцов склонились над длинным телом ракеты. Откинув пластмассовый колпак, Батанов пристально вглядывается а сложное переплетение проводов и полупроводниковых эле-ментов.
— Надо разработать такую систему, — слышится сзади голос Платона, — которая сможет сама вывести ракету из опасной зоны и положить ее на обратный курс. Это единственный выход…
— Ты думаешь? — не оборачиваясь, спрашивает Олег.
— Конечно! Автомат сработает быстрей и точней человека. Ракета благополучно вернется на Землю. Иначе…
Батанов быстро оборачивается. Платон умолкает.
Короткая пауза. Олег подзывает ассистента.
— Игорь, — говорит он. — Попросите, чтобы здесь смонтировали пульт наблюдения.
— Зачем? — настораживается Платон.
— Она слишком мала, чтобы забраться внутрь, — усмехается Батанов, похлопывая рукой по корпусу ракеты. — А я хочу все видеть своими глазами…
— Приборов тебе мало? Они дают полную картину…
— У меня не хватает фантазии. — Батанов поворачивается к ассистенту. — Установите на пульте дистанционное управление ракетой.
— Хочешь подменить электронный мозг?
— Подменить? Скорее дополнить…
Та же «горячая камера». В центре ее на корде, постепенно набирая скорость, вращается ракета.
В стороне отделенный толстой перегородкой из органического стекла пульт дистанционного управления и приборная доска.
Напряженно всматриваются сквозь стекло Олег и Платон.
— Еще! — командует Батанов. — Прибавь!
— Есть! — тихо отзывается Платон.
Ракета рванулась а сторону…
И в ту же секунду Батанов нажимом кнопок на пульте возвращает ее на прежний курс…
Стрелка зашла далеко за красную черту.
Крупные капли пота выступили на лбу приникшего к стеклу Платона.
— Прибавь! — бросает Олег. — Еще!..
Платон предупреждающе касается его рукой:
— Она заправлена горючим…
Но Олег словно не слышит его. Он упрямо борется с изменением курса ракеты, стараясь предупредить каждую ошибку автомата, малейшее отклонение от заданного курса.
— Еще!..
— Нельзя! — кричит Платон. — Мы перешли…
— Еще! — Батанов на секунду оборачивается. — Струсил?!
Стиснув зубы, Платон рывком поворачивает рукоятку. Грохот взрыва перекрывает все. Столб огня и дыма. Звон разлетающегося стекла…
Зал заседания Астронавтического совета.
— Так печально закончился наш эксперимент, — говорит Платон, машинально поглаживая шрам на подбородке. — Наши опыты неопровержимо доказали, что резко возросшее магнитное поле может вызвать любые нарушения в работе электроприборов ракеты вплоть… — он замялся на секунду и, справившись с волнением, твердо закончил: — вплоть до катастрофы…
Впервые произнесенное страшное слово повисло в напряженной тишине зала.
— Была разработана программа автоматического изменения курса ракеты и возвращения ее на Землю, — продолжает Платон. — Были приняты, казалось, все меры предосторожности. Кроме одной…
— Какой? — строго спрашивает председатель.
Платон подымает голову.
— Лететь должен был я. Я электроник. Я сам разрабатывал программу, я мог раньше заметить опасность и предотвратить ее. Повторяю: лететь должен был я. И моя вина в том, что я не настоял на этом.
— Простите, товарищ Рубцов, — перебивает его один из членов совета. — Но ведь командира корабля утверждал совет…
— Да. Совет признал нас обоих полностью отвечающими требованиям этого полета. Нам было оказано доверие — самим решить, кому лететь. Я не имел права передоверять такое решение случаю, я должен был настаивать, требовать…
— Товарищ Рубцов, — спрашивает председатель, — вы сказали — «передоверять случаю». При чем здесь случай?
— Мы… бросили жребий…
Лаборатория.
Входят Платон, Олег и Валя. Все трое молчаливы и сосредоточенны.
— Здесь? — спрашивает Валя.
— Пусть здесь, — говорит Платон.
Батанов согласно кивает. Валя присаживается к столу. Разрывает пополам листок бумаги.
Платон и Олег в противоположном конце комнаты. Оба взволнованны, хотя и скрывают это. Платон что-то фальшиво мурлычет. Батанов никак не может раскурить сигарету.
Валя медлит.
— Да не тяни ты! — не выдерживает Платон. — Давай!..
Валя, вздрогнув, придвигает листки. Размашистым «докторским» почерком пишет на одном «лететь», на другом — «оставаться».
Поискав глазами подходящий предмет, берет фарфоровую ступку. Свернув, опускает туда обе записки. Несколько раз встряхивает, потом опускает за спиной руку в ступку.
— Кому! — спрашивает она.
Оба претендента молчат.
— Кому? — повторяет Валя.
Олег молчит.
— Ему… — выдавливает Платон.
Валя вынимает записку. Медленно развертывает ее. Платон, не отрываясь, следит за ней. Батанов занят все еще не раскурившейся сигаретой.
Валя на секунду задерживает взгляд на его лице. Развертывает записку.
— Лететь!..
Зал заседания Астронавтического совета.
— …Так решился наш спор, — глухо заканчивает Платон. — Мы доверились случаю… Я не имел права этого делать…
Платон опускается на место. Какой-то человек, сидящий рядом, участливо пожимает ему руку.
— Не будем сейчас искать виновников… — говорит председатель, но останавливается, обеспокоенный необычно взволнованным видом Вали. — Не будем… — Нет, лицо Вали все-таки привлекает его внимание. — Валентина Сергеевна, — мягко говорит он, — вы хотите что-то сказать?
— Да! — Валя поднимается. — Я хочу сказать… Во всем виновата я…
И снова пролетевший по рядам ропот сменяется напряженной тишиной.
— Чтобы все как следует объяснить, я должна рассказать очень много, — говорит Валя. — Может, даже о нескольких годах жизни… Сейчас не время, я понимаю. Расскажу о том, что произошло в последние дни перед отлетом Батанова. Может быть, кому-нибудь все это покажется несерьезным, но для меня это было очень важно…
Квартира Рубцовых. Воскресное утро. С мерно жужжащим пылесосом в руках Валя проходит по комнате.
Из-за обитой двери кабинета высовывается голова Платона.
— Валя, мешает…
Валя выключает пылесос.
— Итак, Платон Степанович, — слышится чей-то голос из кабинета, — первый вопрос: как вы расцениваете…
Валя выходит в переднюю. Вытаскивает из распахнутого стенного шкафа залежавшиеся там вещи. Среди помятых шляп, поломанных зонтиков и картонок ей попадается потертый, видавший виды рюкзак. Валя развертывает его, встряхивает. Сбоку видна полустертая надпись чернильным карандашом: «В. Коновалова». Валя осторожно проводит по ней рукой, вспоминая что-то… И вдруг, радостно улыбнувшись, бросается в комнату. У дверей кабинета ее останавливает размеренный голос Платона.
— …Настоящий ученый не может носиться с беспочвенными фантазиями, — четко, как будто диктуя, говорит Платон. — Мы руководствуемся объективными показаниями приборов, а не эмоциями…
Валя, прислонившись к неплотно прикрытой двери, слушает голос мужа.
— …Я лично лечу в космос не открывать поселения марсиан, а собирать достоверные данные об одной из ближайших к нам планет. Должен сказать, что львиную долю работы берут на себя автоматы.
В кабинете перед Платоном корреспондент с портативным магнитофоном. Платон уверенно говорит в микрофон:
— Современные автоматы способны принимать гораздо более разумные решения, чем люди. И я предпочту трезвый расчет электронной машины любой самой заманчивой, но не покоящейся на точно проверенных фактах гипотезе…
Валя плотно прикрывает дверь. Идет в переднюю, бросает рюкзак в угол, устало опускается на стул.
Дверь кабинета раскрывается. Рубцов провожает корреспондента. У порога Платон цепляется ногой за рюкзак и едва не падает.
— Черт знает что! Потрясающая способность у женщин хранить всякую рухлядь!
Носком ботинка отбрасывает рюкзак в сторону.
ГОЛОС ВАЛИ. Накануне решающего заседания совета я уходила из института очень поздно…
В саду перед зданием института густой полумрак весенней ночи. Только в стороне мерцает одинокий огонек папиросы. Валя вглядывается в силуэт человека, сидящего на скамейке.
— Олег?!
Человек подымается. Это Батанов.
— Ты здесь?! Ты давно должен спать!
— Можно, я провожу тебя? — спрашивает Батанов. — Давай пройдемся немного.
Неторопливо идут по ночной улице Олег и Валя.
— «…И раздался гром, — медленно, нараспев говорит Батанов, глядя на звезды. — И взлетел к небу столб пламени, и на расстоянии трехдневных переходов пали ниц люди и закрыли они глаза, дабы не ослепнуть, а когда вновь открыли их — огненный след умчался к далеким звездам…»
Валя в изумлении смотрит на Батанова.
— Что это?!
— Попробуй догадаться сама.
— Похоже на описание старта космического корабля.
— Верно…
— Только почему такой странный стиль?
— Видишь ли — это описание родилось несколько тысячелетий назад… Тогда все ученые были поэтами…
Изумление Вали сменяется почти тревогой. Батанов сегодня не такой, как всегда. Она не узнает этого обычно сухого, строгого человека.
— Это легенда древних майя, — продолжает Батанов.
Олег умолкает.
— Мы пришли…
— У тебя темно… — говорит он. — Все спят… Спит Платон… Его сердце отсчитывает положенные шестьдесят четыре удара в минуту…
— Да… У него очень спокойное сердце…
В голосе Вали звучит чуть заметная горечь.
— До свидания… — говорит Батанов. — Извини, тебе давно пора спать…
— Нет, нет! — протестует Валя. — Знаешь… Я тебя провожу немного…
— Ты?
— Да. Идем…
Аля и Олег Бетенов идут ло ночной Москве.
— …В одной нашей Галактике можно предположить по крайней мере миллион планет, похожих на Землю и населенных разумными существами. Мы все дальше углубляемся в космос. А почему же они не могли когда-нибудь посещать Землю? Или запустить вокруг Марса искусственные спутники? А я уверен, что они искусственные! — говорит Батанов.
— И давно у тебя эта идея? — спрашивает Валя.
— Давненько… Помнишь? На первом курсе мы возвращались с собрания: ты, Платон и я…
— Помню! — восклицает Валя. — Здесь, у этого столба, нам Платон впервые рассказал тогда о Тунгусском метеорите и Марсе…
— Да… Я еще удивился: электрон-ник— и вдруг Марс, гипотеза писателя Казанцева… Космические корабли… Полет воображения… Удивительно страстно он говорил!..
Валя огляделась вокруг.
— Как это-было давно… — задумчиво произносит она. — Как все изменилось… И дома и…
Она поворачивается к Батанову.
— Последние годы мы стали реже видеться… Как-то дальше друг от друга… Ты давно не отдыхал с нами… Ездил в какой-то особенный санаторий…
Батанов, улыбнувшись, покачал головой.
— Последние два лета я провел в Сибири…
Он вынимает из кармане какой-то небольшой темный предмет.
— Помнишь?
У него на ладони причудливый, свитый в спираль камень. Чья-то рука нанесла на его поверхность зубцы, похожие на чешую, и тонкую замысловатую резьбу.
Валя осторожно проводит рукой по кольцам каменной змеи, ощупывая тончайшую резьбу. Долгая пауза.
— Олег!.. Я никогда не знала, что ты… — она ищет слово, — ты поэт!
— Нет, — усмехается Батаноя, — я физик.
Он пристально смотрит на звездное небо, где ярко горит над горизонтом голубоватая Венера.
— Древние майя утверждали, будто их мудрый вождь пернатый змей — Кетцалкоатль, простившись со своим народом, умчался на небо, и его сердце превратилось в утреннюю звезду…
— В Венеру?
— Да.
— И ты считаешь, что древние индейцы ошиблись? Спутали планеты?
— Это исключено, они были удивительными астрономами…
— Тогда при чем же здесь Марс? Твоя гипотеза…
— По всем расчетам, в 1908 году никакой космический корабль не мог прилететь с Марса. Взаимное расположение планет совершенно исключает это. А в то же время, как ты знаешь, экспедиция Волкова не обнаружила не Венере никаких следов цивилизации…
— Откуда же они прилетали?
— Вот это загадка, которую я хочу разгадать!
Зал заседания совета.
Валя продолжает свой рассказ:
— Не следующий день совет предложил Баталову и Рубцову самим решить, кто из них поведет корабль. Как вы знаете, они решили бросить жребий. Но было это не совсем так, как рассказал Платон. Не самолете лететь должен был Рубцов… Я подменила жребий…
— Что?! — кричит вскочивший со своего места Платон. — Ты подменила жребий?!
В зале шум. Валя молчит.
— Невероятно! — восклицает Платон. — Поставить под удар важнейшую экспедицию! Это не ребячество!.. Это…
— Погоди, Платон, — останавливает Рубцова выкрик из задних рядов. — Валя права! Лететь должен был Батанов! Это его право!
Журналист Суровцев, размахивая блокнотом, торопливо идет по проходу, не очень связно говоря на ходу:
— Разрешите… Я должен рассказать… Все это не случайно…
— Товарищ Суровцев, — строго произносит председатель, — вы хотите…
— Да… Я хочу… Я должен… Все мы друзья еще по университету. И я должен рассказать сейчас о том, что было ровно десять лет назад.
Зал постепенно успокаивается. Председатель не прерывает журналиста.
— Помните 1961 год? Первый прорыв человека в космос… Подвиг Юрия Гагарина… Весь мир тогда говорил о космических путешествиях… Летом шестьдесят первого года мы вчетвером: Рубцов, Батанов, Валя — тогда она была еще Коновалова — и я отправились в Сибирь на поиски Тунгусского метеорите… Затеял все это Платон, в то время он был яростным сторонником гипотезы писателя Казанцева. Утверждал, что таинственный метеорит был космическим кораблем марсиан… Однако пыла Рубцова хватило ненадолго. Мы не нашли никаких прямых подтверждений этой гипотезы, и через месяц Платон стал ее убежденным противником. Я хочу напомнить о находке Батанова в день нашего отъезда из тайги. Вместе с геологическими образцами Олег притащил тогда в палатку удивительный предмет…
Перед нами возникает протекшая от дождя парусиновая палатка. В ней четверо друзей. Все они на десять лет моложе. Столпившись вокруг Батанова, они с изумлением рассматривают причудливо свитый в спираль камень. Это та самая статуэтка, которую мы видели в ночном разговоре Батанова и Вали.
— Что это? — тихо спрашивает Валя.
— Не знаю, — говорит Олег. — Я нашел это в корнях вывороченной лиственницы у северо-восточного вывале…
Суровцев бережно очищает камень от приставших комочков земли.
— Странно… — бормочет он. — Очень странно, но… Нет, это, конечно, невероятно… Мне кажется, что я точно такой же камень однажды видел…
— Где? — спрашивает Валя.
— В Москве.
— На мостовой? — усмехается Платон.
Но Женя не принимает его иронии.
Он слишком взволнован.
— Нет… На мексиканской выставке…
— Что?!
— Да, да… Там было много… всех размеров… Это…
— Ну? — не выдерживает Валя.
— Я боюсь ошибиться, но, по-моему, это Кетцалкоатль — священный пернатый змей древних индейцев майя!
На мгновение в палатке становится очень тихо. Валя осторожно, как завороженная, проводит рукой по камню, ощупывая тончайшую резьбу.
Первым приходит в себя Платон.
— Какая чепуха! — он отбрасывает статуэтку Олегу. — Возьми свой булыжник…
И снова становится тихо. Олег медленно поднимается, сжимает кулаки.
— Платон! — кидается Валя. — Ребята!.. Вы с ума сошли!
Батанов, тяжело дыша, отступает.
— Извини, Олег… — смущенно говорит Платон. — Я не хотел тебя обидеть. В конце концов все эти статуэтки чепуха. На них не построишь гипотезы.
— Да? А мне казалось, что тебе это легко удается, — бросает Батанов.
— Ну, брось, Олег, — примирительно говорит Платон. — Мне тоже обидно, что наша экспедиция кончилась ничем!
— А тебе не кажется, — подчеркнуто спокойно произносит Батанов, — что она только начинается?
— Ребята! — кричит Суровцев. — Ребя…
В зале заседаний совета, прервав свой рассказ не полуслове, стоит Суровцев.
Так же как и все, он смотрит в сторону председателя, пытаясь понять, что сообщает появившийся в зале молодой научный сотрудник.
Академик торопливо встает:
— Товарищи! Только что удалось установить связь. Батанова очень плохо слышно. Сейчас пленку с записью После усиления переключат сюда, на этот зал…
Вскочила Валя.
Подавшись вперед, повернулся к динамику Платон.
Торопливо раскрывает блокнот Суровцев.
Все, притаив дыхание, не отрывают глаз от динамика.
Доносятся треск и шорох космических разрядов… И далекий голос Батенова:
— Земля! Земля! Я — Сокол! Докладываю коротко о событиях с моменте перерыва связи…
Кабина ракеты.
В ней астронавты примерно в тех же позах, в каких мы сидели их перед перерывом связи.
Хэнь сосредоточенно смотрит на пульт, где под стеклянными колпаками судорожно дергаются стрелки приборов.
— Запишите, — отрывисто бросает он Сташевскому. — Девятнадцать часов восемнадцать минут. Напряжение магнитного поля возросло в пять раз…
Батанов устало снимает наушники.
— Земля нас не слышит…
На приборной доске автоматы вычерчивают на ползущих лентах лихорадочные зигзаги.
— Автоматика начинает дурить, — тихо говорит инженер.
— Похоже на историю М-4 и М-5, — задумчиво произносит Хзнь. — Сначала там тоже прервалась связь… — он не доканчивает фразы.
— Там были автоматы, — вставляет Сташевский, — а здесь…
И тоже умолкает.
Батанов, внимательно взглянув на молодого инженера, твердо заканчивает:
— Вот именно: тем были автоматы, а здесь мы, люди!
В черном небе, приближаясь к яркому диску Марсе, двигается серебристая точка ракеты…
Кабина ракеты.
Бешено пляшут стрелки приборов.
По напряженным лицам астронавтов мечутся блики свете от непрерывно мигающих сигнальных лампочек.
— Автоматика на пределе, — говорит Сташевский, тревожно бросая взгляд не командире.
Батанов молчит, не отрывая глаз от приборов.
— Согласно инструкции… — продолжает инженер.
— Не подсказывайте мне, Сташевский, — отзывается Батенов. — Мне хорошо известно, что согласно инструкции в этих условиях я обязан прекратить полет.
— Что?! — вскидывается Хзнь. — Прекратить полет?! Негде я только начал исследования! Никогда в жизни… Это как один глоток умирающему от жажды…
— Так гласит инструкция, — хмуро говорит Батанов. — Если мы не повернем корабль…
— То это сделают автоматы! — заканчивает инженер.
— Да… Автоматика не может работать в таких условиях, — говорит Батанов — вы знаете это не хуже меня, профессор… Через несколько минут защитные устройстве механически положат нас на обратный, точно рассчитанный курс.
— Олег Александрович, — тревожно восклицает инженер, — на локаторе появился дополнительный импульс!
— Где? — встрепенулся Батанов.
Все трое пристально всматриваются в экран локатора.
На экране пляшут беспорядочные искорки магнитных возмущений. Но время от времени среди них проскакивает яркая вспышка.
— Периодический импульс! — восклицает профессор. — Он повторяется через каждые две секунды!
— Что же это?'—спрашивает Сташевский.
Батанов не отвечает, напряженно вглядываясь в экран.
По экрану локатора снова пробегает загадочная вспышка. И в тот же момент из динамика раздается мелодичный, протяжный звук.
Затаив дыхание астронавты слушают, как из межпланетных далей к ним снова и снова доносится манящий, хрустальный звук, упрямо прорывающийся сквозь треск разрядов.
— Маяк! — радостно вскрикивает Сташевский. — Это же радиомаяк, товарищи! Нас ищут! Это Земля!
— Это не Земля… — медленно произносит батенов, прислушиваясь к загадочным позывным.
— Как нет? Кто-то подает сигналы!
— Вот именно… Кто-то… — негромко отзывается Хэнь.
— Как?! — шепотом произносит опешивший инженер.
Ему никто не отвечает. Все молчат. Только снова и снова звучит сигнал маяка. Батанов вопросительно смотрит на Хэня.
— Это Деймос… — уверенно говорит тот. — Сигналы идут, несомненно, оттуда.
— Очевидно, нас приглашают в гости. — И причем любезно показывают дорогу, — а тон ему говорит Хэнь, — по вьетнамским обычаям в таком случае отказываться большой грех…
— По русским тоже…
— По польским также, — восклицает Сташевский. — Но автоматы… С минуты на минуту они повернут нас!
Это напоминание заставляет всех опять стать серьезными.
— Есть выход… — наконец говорит командир. — Программу автоматики разрабатывал мой друг, Платон Рубцов. А он всегда был чересчур предусмотрителен.
— Вы полагаете, он мог. передать это достойное уважения качество своему детищу? — подхватывает Хэнь.
— Возможно, — соглашается Батанов. — У меня даже есть основания полегать, что это именно так.
Он переводит взгляд на приборы, неистовствующие под влиянием магнитного поля.
— Принимаю такое решение, — говорит Батанов, — Мы выключаем автоматику наведения корабля. Идем на посадку не Деймос. Диаметр его всего восемь километре. Сила тяжести на нем фактически отсутствует. Для обратного взлета нам потребуется гораздо меньше энергии, чем для взлета с Марса, если бы мы стали садиться на эту планету. А резерв энергии нам очень пригодится, когда придется на обратном пути пробивать этот проклятый магнитный пояс. Так? Возражений нет?
— Нет, — первым торопливо отвечает инженер.
— Инженер Сташевский, — командует Батанов, — контроль за двигателями. Профессор Хэнь! Подготовьте расчетные данные.
— Есть! — неожиданно строго отзывается профессор.
Он уступает Батанову свое место. Олег садится перед пультом.
— Выключить автоматику наведения, — спокойно произносит он.
Астронавты снова, как при старте, лежат в креслах с откинутыми спинками.
Безжизненно замерли стрелки отключенных приборов.
По экрану локатора продолжают проскальзывать импульсы маяка.
— Внимание! — командует Батанов. — Даю торможение!..
Все возрастающая сила тяжести вдавливает голову профессора Хэня в губчатую подушку кресла.
Медленно, с большими усилиями протянув руку, Батанов поворачивает небольшой штурвал на пульте.
Диск Марса на экране начинает медленно смещаться влево, а справа у края экрана возникает мигающее импульсами маяка пятнышко Деймоса.
На маленьком экране высотомера с негромким звонком выскакивают цифры: 2 000 километров.
— Отлично, Олег! — с трудом выговаривает Хэнь. — Мы выходим… точно… на орбиту Деймоса…
До крови закусив губы, Батанов продолжает поворачивать рукоятки на пульте.
На экране бокового локатора в разрывах сверкающих туч мелькает поверхность Марса.
— Третьего круга… я не выдержу, — еле произносит Батанов. — Владик… переключаю управление на вас… Не теряйте маяк.
— Есть! — отвечает Сташевский и начинает подтягиваться к пульту.
На альтиметре меняются цифры: 600… 500…
Батанов лежит, откинув голову. Глаза у него закрыты, только вздрагивают от напряжения веки.
Сташевский пытается повернуть штурвал. Рука у него срывается.
На высотомере — 300 километров…
Батанов пытается дотянуться до штурвала.
На циферблате — 200 километров.
— Поле исчезло! — вскрикивает Хэнь, широко открыв удивленные глаза. — Они сияли магнитное поле! Включаю автоматику!
Ожили стрелки приборов на пульте.
Облегченно вздыхает Батанов.
Обессиленный инженер отпускает штурвал и откидывается в кресле.
Стремительно приближающийся диск Деймоса занимает уже почти весь экран локатора…
Темнота. Раздается металлический скрежет, потом наступает тишина.
Слабый свет аварийной лампочки освещает каюту ракеты. Все трое астронавтов, приподнявшись в своих креслах насколько позволяют ремни, осматриваются вокруг.
— Авария? — спрашивает профессор Хэнь.
— Нет, — говорит Батанов. — Просто автомат отключил основную сеть на случай пожара. Сейчас проверим.
Он нажимает кнопку, и загораются все лампы.
— Мы приземлились? — слышится голос Сташевского.
— Кажется, — отзывается Хэнь, — если это слово подходит к спутнику Марса.
— Сейчас осмотримся, — говорит Батанов, отстегивая часть ремней и придвигаясь к пульту управления.
— Смотрите, поле опять возникло! — восклицает Хэнь, показывая на далеко отклонившуюся вправо на шкале стрелку магнитометра.
Хэнь и Батанов переглядываются.
— Поле, несомненно, искусственного происхождения, — говорит Батанов. — «Они» выключили его, чтобы не мешать нашей посадке, а теперь включили вновь. Очевидно, это какой-то особый вид маяка для наводки кораблей.
Кажется, что экран очень долго не загорается. Но вот на нем проступает небо, усыпанное звездами, и уходящая вдаль темная равнина. Она совершенно пустынна и плоска, как доска стола. Горизонт непривычно близок. Шарообразность этой странной планеты, так сказать, ощутима взглядом.
— Идеально ровная поверхность, — говорит Батанов.
— И никаких следов почвы. Как бильярдный шар…
Они снова впиваются глазами в мерцающий экран. Повинуясь повороту штурвала на пульте, камера медленно панорамирует.
Невольно издав какие-то односложные восклицания, все трое подаются к экрану.
На фоне звездного неба отчетливо виден силуэт какого-то странного ажурного сооружения.
— Надо выходить, — решительно говорит Батанов. — Деймос явно искусственный спутник. Он построен чело… разумными руками, — поправляется он.
— Но всем покидать ракету нельзя, — тихо произносит Хэнь.
Они обмениваются внимательными, вопрошающими взглядами.
— Сначала пойдем мы с вами, — решает командир.
В ярких лучах солнца на фоне черного неба сверкает борт ракеты. Многомиллионный путь сквозь космические просторы оставил на нем шрамы и багровые потеки окалины.
Медленно открывается люк, из него выглядывает Батанов.
Не легко решиться шагнуть в пустоту, прямо в черное небо, все усеянное звездами. Мы видим эту удивительную картину, как бы выглядывая вместе с Хзнем из-за плеча Батанова.
Но вот, преодолев минутное колебание, Батаиов решительно отталкивается от стенки ракеты и, отлетев на некоторое расстояние от нее, повисает в пустоте. Тонкий трос связывает человека с ракетой, но висит свободно, не натягиваясь, — ведь в этом мире тяжести не существует.
В одной руке Батанов держит какой-то большой шар. Прикинув взглядом расстояние, Батанов неожиданно резким движением отбрасывает шар в сторону, а сам отлетает в противоположную — прямо к поверхности Деймоса.
В опустевшей кабине одиноко сидит перед экраном Сташевский. Пальцы его крепко вцепились в подлокотник кресла.
Возле ажурной вышки на экране появляются два силуэта людей в знакомых круглых шлемах — сначала один, потом второй.
Вот они уже стоят рядом и смотрят в сторону ракеты.
Инженер облегченно вздыхает и откидывается в кресле. На миг он закрывает уставшие глаза, потом снова придвигается к экрану.
Батанов и его спутник стоят на небольшой площадке, огражденной невысокими перилами. Батанов пытается понять, из какого материала сделано это сооружение. Скорее всего какой-то неизвестный вид пластмассы.
Пологая лесенка ведет на другую площадку, повисшую над звездной бездной. Переглянувшись, Батанов и Хэнь начинают осторожно спускаться по этой лесенке…
Они входят в просторную комнату, всю переднюю стену которой занимает громадный серебристый экран.
И в тот же миг мягким светом озаряется экран, на фоне которого чернеют застывшие силуэты наших героев.
Экран приближается, занимая весь кадр, и на нем под звуки непривычной, странной для нашего уха, но мелодичной музыки возникает картина звездного неба.
— Наша Галактика, но только взята немножко под другим углом, — произносит Хэнь.
Одна из звездочек на экране начинает мигать, то загораясь, то угасая. Возле нее возникает коротенькая надпись какими-то загадочными значками. Видимо, это названия планет на языке неведомых нам существ, построивших этот искусственный спутник.
Потом от звездочки отделяется крошечная светящаяся стрелка и медленно плывет по схеме, вытягивая за собой светящуюся пунктирную линию. Линия тянется в тот уголок схемы, где мы узнаем знакомую картину десяти планет.
— Они летят к нам! — восклицает Батанов. — Вот Солнце, Земля, Марс…
Схема нашей солнечной системы увеличивается, занимая весь экран.
— 1908 год! — взволнованно говорит Батанов. — Именно таким было положение планет летом 1908 года, когда произошла катастрофа в тунгусской тайге! Я столько раз рисовал эту схему! Но откуда они полетят? С Марса в тот год прилететь было невозможно!
Светящийся пунктир прокладывает на схеме трассу с Деймоса на Венеру, а потом от Венеры к Земле.
— Вот оно, недостающее звено! — восклицает Батанов. — Они залетали на Венеру!
Шар, изображающий нашу планету, стремительно приближается. Рядом с ним на экране знакомая нам статуэтка Кетцалкоатля и какое-то слово, изображенное уже не загадочными, а причудливыми буквами-рисунками на языке древних майя.
— Земля! — восклицает Батанов. — Это название Земли на языке древних майя!
Изображение на экране исчезает. Мягкий свет снова заливает комнату.
— Да, прав был Андерсен, когда сказал, что нет сказок лучше тех, что придумывает сама жизнь… — задумчиво произносит Хэнь. — Статуэтка, несомненно, та самая… ваш талисман… Значит, «они» прилетали на Землю и раньше. Это может объяснить многие загадки древних цивилизаций.
— Да! И больше того, вероятно, «они» увезли с собой несколько индейцев племени майя, встреченных в месте посадки! — возбужденно подхватывает Батанов. — Иначе как же объяснить эти надписи на языке древних майя?
— Возможно… Потомки людей сохранили в чужом мире свой родной язык, память о далекой родине… И, быть может, в 1908 году кто-то из потомков землян и вел этот корабль. Посетив Венеру, он не удержался и решил заглянуть на Землю, подчиняясь властному зову…
— Зов Земли… — тихо произносит Батанов.
Минуту космонавты молчат, поглощенные своими думами. Наконец Хэнь нарушает молчание:
— Но откуда они прилетали? Где родина неведомых космонавтов?
— Узнаем! Теперь узнаем! — весело отзывается Батанов. — Достаточно только расшифровать надписи и разобраться в схемах. Во всяком случае, уже ясно: Деймос они построили как своеобразную базу для изучения нашей солнечной системы. Теперь…
— Теперь меня особенно интересует Деймос. Что там внутри?
Хэнь подходит к одной из дверей и пытается ее открыть. Она не поддается. Хэнь снимает с плеча портативный электрорезак.
— Что вы собираетесь делать? — настораживается Батанов.
— Попробовать разобраться в источнике магнитного поля… И потом там могут быть какие-то документы, карты, книги…
Батанов задумывается.
— Это трудная задача, профессор, — произносит он наконец. — Мы ничего не знаем о внутреннем устройстве Деймоса. Перед нами открываются только те двери, которые создатели Деймоса пожелали открыть. А что будет, если полезем внутрь этой сложнейшей планеты-автомата?
— Но рискнуть стоит! — настойчиво говорит Хэнь. — Ведь рискнули «они», — профессор кивает в сторону потухшего экрана, — шестьдесят лет назад! Разве можем мы вернуться на Землю, не узнав, как устроено это изумительное сооружение?
Он подносит к двери лезвие резака, включает напряжение…
Из-под раскаленного лезвия падают тяжелые капли расплавленной пластмассы и металла…
Напряженные лица астронавтов…
Батанов толкает дверь, потом еще раз, посильнее…
Ее створки распахиваются… За дверью темно, но тут же автоматически включаются сильные лампы, спрятанные где-то под потолком…
И вместе с нашими героями мы видим громадный зал, похожий на машинный зал большой электростанции или современного завода-автомата. Мы видим его сверху, с небольшой металлической площадки. От нее вниз спускается странная лестница без ступенек, но с перилами — вроде «горок», какие устраивают в детских парках. Ступеньки не нужны в этом мире без тяжести.
Переглянувшись с Батановым, профессор начинает осторожно, но решительно опускаться в зал.
Опять падают раскаленные капли из-под лезвия резака.
Батанов и Хэнь осторожно пробираются среди каких-то исполинских масляных выключателей и трансформаторов. Невесомость то и дело заставляет их путаться в паутине проводов.
На стенде при этом начинают тревожно мигать сигнальные лампочки.
— Осторожно! — говорит Хэнь, хватая Батанова за плечо.
Другой зал с громадными непонятными аппаратами и приборами.
Батанов тщательно составляет его план в блокноте, где схематически изображен весь их путь с Хэнем в загадочных недрах Деймоса.
Оставив Батанова одного, Хэнь проходит в соседнюю комнату.
Батанов по-прежнему занят пометками в блокноте.
И вдруг… все скрывает из глаз слепящая вспышка и наступившая вслед за ней полная, непроницаемая тьма…
— Хэнь! Хэнь! — кричит в темноте Батанов.
Тишина.
Дрожащий, прыгающий из стороны а сторону яркий луч прожектора а руках Батанова прорезает тьму. Батанов бежит а ту сторону, куда упал Хань. Луч свата вырывает на темноты исковерканные взрывом остатки машин, скрюченные стальные балки, оборванные провода…
А на стене — навеки отпечатавшуюся тень Ханя, протянувшего руку к Неведомому…
Кабина ракеты.
У пульта сидит Батанов. Его лицо осунулось, постарело. Невидящим взглядом он смотрит на лежащую перед ним фотографию: на ней Хэнь и две девочки в пестрых саронгах.
Сзади уронил голову на стол Сташевский. Его плечи вздрагивают.
— Возьмите себя а руки, Владик, — не оборачиваясь, говорит командир. — Надо немедленно передать сообщение на Землю.
— Хорошо, — безучастно отзывается инженер.
Батанов поворачивается, пристально смотрит на товарища.
— Чтобы пробить магнитный пояс, — медленно произносит он, — нам придется израсходовать всю энергию двигателей…
Сташевский подымает голову.
— Но… Но тогда….
— Тогда, — неумолимо заканчивает Батаиов, — мы останемся здесь…
— На Деймосе?
— Да.
— Почему?! Ведь мы вернемся и сами все расскажем… Пусть на Земле узнают на несколько месяцев позже…
Батанов подымается. Мягко кладет руку на плечо товарища.
— Отправляясь в этот полет, каждый из нас хорошо понимал, что его ожидает. Все может быть на обратном пути: столкновение с метеоритом, отклонение от правильного курса из-за неполадки приборов, неудачная посадка…
— Как это случилось с их кораблем а сибирской тайге, — тихо добавляет Сташевский.
— Да. Рисковать мы не имеем права, — твердо произносит Батанов, глядя на фотографию Хэня. — Мы обязаны сообщить на Землю о нашем открытии. Даже… даже ценой космического плена. Давайте решать.
— Все ясно, что решать! — отвечает инженер.
Батанов останавливает его:
— Не надо спешить, Владик. Подумайте… Здесь я не могу приказывать…
И опять наступает тишина.
Задумчивы лица космонавтов.
И мы как бы видим на миг, о чем вспоминает в эту решающую минуту каждый из них…
Олегу Батанову вспоминается маленькая палатка на таежной опушке… Скалистый берег моря, в который бьет волна, вздымая тучу сверкающих брызг… Березки на вершине холма — простые земные пейзажи.
А молодой инженер видит отражение тихого уголка парка на берегу какого-то пруда, две неясные фигуры.
И явственно звучит в ушах родной голос:
— Мой коханый…
И снова фотография Хэня в дочерьми. Он как бы тоже принимает участие в этом решении…
Инженер кладет руку на штурвал запуска двигателей.
— Я готов!
— Включайте! — помедлив, командует Батанов.
Инженер поворачивает штурвал.
На пульте перед Батановым загорается лампочка.
Подтянув к себе микрофон, Олег начинает вызывать:
— Земля, Земля! Я — Сокол! Я — Сокол. Я — Сокол!..
Голос Батанова звучит из мощного динамика в штабе перелета:
— …Все добытые материалы и схема внутренних переходов Деймоса будут храниться а пилотской кабине в сейфе Б. Принимаем меры, чтобы обезопасить пленку от магнитного воздействия… Запас энергии иссякает, передачу заканчиваю. Шлем привет всем людям Земли! Батанов…
И после короткой паузы, заполненной треском и шорохами космических разрядов, добавляет:
— До свидания, Земля!
Стартовая площадка в степи.
Взволнованный голос Суровцева:
— Итак, дорогие друзья-телезрители, до старта спасательной экспедиции на Деймос остаются считанные минуты.
Суровцев ведет свой репортаж из застекленной рубки командного пункта. Рядом с ним приникла к перископу Валя.
— …Сейчас мы включим камеру, установленную на стартовой площадке.
В центре стартовой площадки уходящие вверх, подобно строительным лесам, стальные колонны, оплетенные канатами проводов. Между ними нацеленная в зенит гигантская ракета.
— По проекту строительство этой ракеты должно было закончиться только будущей весной, — говорит Суровцев. — По решению совета сроки сократили в три раза. Рабочие и конструкторы сумели сжать их еще вдвое. Из тысяч добровольцев было отобрано трое…
Возле раскрытого люка ракеты стоят три человека в скафандрах. Прозрачные колпаки шлемов откинуты. Они внимательно слушают последнее напутствие председателя Астронавтического совета.
— Вы, вероятно, обижены, что назначены не командиром, а вторым пилотом в этот полет? — негромко спрашивает академик, глядя прямо в глаза Платону Рубцову. — Как бы вам объяснить… Для командире… у вас слишком спокойное сердце… Понимаешь, Платон?..
Слепящая вспышка озаряет экран. Глухой рокот, переходящий в постепенно удаляющийся свист…
Над пустынной степью кружатся вихри пыли.
Запрокинув голову, смотрит в небо Валя. Вихрь рвет платок у нее с головы.
Анатолий Днепров
ПЯТОЕ СОСТОЯНИЕ
Тонкая неподвижная струя воды протянулась от никелированного крана к самому дну белоснежной раковины. Струя застыла. Свет от настольной лампы серебрил одну ее сторону, и казалось, что это не хрупкая нитка воды, а твердая стеклянная палочка. Только у самого дна раковины струя разбивалась на мелкие капельки, разлетавшиеся во все стороны с едва слышным шорохом. И еще было слышно, как в углу кабинета торопливо цокали оставленные кем-то на столе ручные часы…
Жизнь — поточное явление. Передо мной застыла струя воды. Кажется, она неподвижна и мертва. А в действительности поток составляет самую суть ее существования… Стоит закрыть кран, и жизнь струи прекратится.
И вдруг кто-то протянул руку через мое плечо и резко завернул кран. На моих глазах струя затрепетала, разорвалась на мелкие клочки, затем на капельки и исчезла.
— Сестра, завтра вызовите водопроводчика. С краном что-то не в порядке.
Я повернулся и встал. Передо мной стоял высокий, уже немолодой мужчина в белом халате. Его усталые глаза внимательно смотрели на меня, а руки медленно скручивали и раскручивали трубку стетоскопа.
— Так это, значит, вы и есть Самсонов? — спросил меня доктор.
— Да. Разве вы меня знаете?
— В некотором роде. Мне о вас рассказала ваша подруга. — Как она себя чувствует? Что у нее? — торопливо спросил я.
— Что у нее, пока неизвестно, а чувствует она себя в общем удовлетворительно. Удовлетворительно для больного, конечно, — поправился он.
— Можно мне ее видеть?
Доктор кивнул головой.
— Только недолго. Поговорите с ней о чем-нибудь э… интересном. О театре, о футболе. Понимаете?
— О работе можно?
Доктор отошел а сторону и посмотрел а окно.
— Только не в философском плане. Вы работаете у профессора Карнова? Я знаю его работы. Они, я бы сказал, очень замысловаты. В общем идите. Она вас ждет.
Он снова повернулся ко мне и, тронув за плечо, подтолкнул к двери, за которой лежала Анна.
В палате царил полумрак. Окно было распахнуто, и в него проникал свет электрических фонарей из сквера внизу, перед клиникой.
— Ну иди же скорее, — вполголоса позвала Анна.
Я подбежал к кровати и схватил горячую, немного влажную руку.
Мы молчали минуту-другую, не зная, что говорить…
— Как мне здесь надоело! — наконец прошептала она.
— Доктор говорит, что у тебя состояние удовлетворительное.
Она грустно улыбнулась.
— Удовлетворительное?.. Я-то лучше знаю… Впрочем, все это чепуха. Лучше расскажи, что делается за этими стенами.
И я начал беззаботно, почти дурашливо рассказывать ей обо всем, что делается а институте. Я говорил торопливо, острил, сбивался и больше всего боялся остановиться. Я заставлял себя улыбаться и смеяться, глядя прямо в большие печальные глаза. В этих глазах появилось что-то такое, от чего сжималось сердце всякий раз, когда я умолкал, чтобы перевести дыхание.
— Притащили трансформатор. Штука семь пудов весом. Целый день ворочали его рычагами первого и второго рода, пока не установили в углу, возле высоковольтного щитка. И что ты думаешь! Появляется начхоз и заявляет, что именно в этом месте допустима наименьшая нагрузка на пол. По его расчетам, трансформатор неминуемо должен провалиться в кабинет директора. Вот было проклятий! А Мишка Грачев собрал макет радиоспектрографа. Радости-то было сколько! Запустил. И вдруг Бергер делает потрясающее научное открытие: все вещества — от куска хлеба до фарфоровой чашки — совершенно одинаково поглощают радиоволны. Оказывается, генератор Грачева вместо трех сантиметров генерировал волны в полтора километра!
Анна слушало, не сводя с меня своих умных, понимающих глаз, и затем положила свою руку не мою. Я умолк.
— Сережа, ты меня еще любишь?
Я склонился к ней и крепко поцеловал ее сухие губы.
— Скажи, что ты меня любишь.
— Я люблю тебя.
— Значит, ты меня никогда не забудешь, правда?
— Что ты, Анка! Вот только ты вырвешься из этой норы — и… свадьба! Правда?
— А если не вырвусь?
— Это почему же? Ну-ка привстань, я посвечу на тебя. Что-то я не помню, чтобы мой задиристый комсорг говорил таким голосом.
Я обнял ее и приподнял над подушкой. Жесткая больничная рубашка была завязана тесемочками спереди…
— У вас все ходят в таких балахонах? Хочешь, я куплю тебе шелковый…
— Сережа, у меня такое чувство, будто я никогда отсюда не выйду.
У меня перехватило дыхание.
— Это почему же?
Она облизала губы. Я чувствовал, как тяжело ей говорить.
— Уж очень ласково со мной беседует доктор, — почти застонала она и натянула одеяло до подбородка.
Я искусственно захохотал. Это был неуместный смех, но я ничего не мог сделать другого.
— Ему по штату положено быть с больными ласковым.
— Нет, Сережа, не то. Как бы тебе сказать… В его внимательности, в его задушевной теплоте ко мне ощущается что-то неумолимое, страшное. Я боюсь, когда он ко мне подходит… Он садится на край кровати, долго смотрит мне в глаза, гладит мои волосы и каким-то щемящим, ласковым голосом спрашивает о моем самочувствии. И говорит он не то, что обычно говорят больным. А так, всякую всячину. А сам все время смотрит куда-то в сторону… Знаешь, меня ничем не лечат… То есть почти ничем… Я разбираюсь немного в фармакологии. Вон в той бутылке — микстура Бехтерева. А эти пилюли — люминал. И все…
Я встал и прошелся по комнате.
— Это безобразие! — возмутился я. — Нужно учинить скандал!
— Сергей, прошу тебя, не нужно… Значит, так надо. Может быть, всякое лечение бессмысленно…
В это время тихонько отворилась дверь и вошла сестра.
— Молодой человек, больной пора не покой.
Я умоляюще посмотрел на Анну.
— Пора, пора. Прощайтесь. Уже поздно.
Сестра взяла меня за руку.
— До свидания, Сережа, — тихо произнесла Анна и протянула мне руку.
Я поцеловал ев в лоб. Закрывая дверь, я слышал, как сестра говорила:
— А теперь, миленькая, прими эти таблетки и постарайся уснуть. Сон — самое лучшее лекарство.
Я остановился у раковины и посмотрел на кран, из которого теперь падали большие редкие капли воды.
Наша лаборатория. Два вакуумных поста посредине комнаты, на большом физическом столе радиоспектрограф, собранный Мишей Грачевым, установка для парамагнитного резонанса в углу, справа от двери. Слева в стене глубокая ниша. В ней лабораторный электронный микроскоп. Но это еще не все. В соседней комнате налево все для спектрального анализа. Там стоит чудесная саморегистрирующая машина, работающая в инфракрасной области. Георгий Алексеевич Карнов, наш руководитель, «скрестил» этот спектрограф с микроскопом. Он создал гибрид из двух приборов. Теперь можно изучать спектры микроскопически малых объектов.
Химическая группа лаборатории разместилась на противоположной стороне коридора. В ней занимаются анализом и синтезом, хроматографией и ионообменной дистилляцией. Там установлены ультрацентрифуги и ионообменные колонки.
В общем наша лаборатория — это весь четвертый этаж института.
Мой рабочий стол стоит рядом с электронным микроскопом, хотя к нему я не имею никакого отношения. Моя область — парамагнитный резонанс. Я не физик, а биолог, который заражен физическими методами исследования. Я немало потрудился, чтобы вырваться из цепких объятий описательного мышления биолога и научиться думать в терминах строгой, математической науки. В этом заслуга Анны Зориной, с которой я познакомился здесь, в этой лаборатории, год тому назад… Она физик.
Вначале ребята приняли меня в свой коллектив с долей недоверия. Чувствовалось, что про себя они думают: «Вот затесался среди нас лягушатник». Не обошлось и без насмешек. Смеялись над тем, как я путался в элементарных физических понятиях. Но тут на выручку пришла Анна.
— Вот, начинайте с этого, — сказала она спокойно и протянула мне учебник физики.
Анна была строгим педагогом, более строгим, чем те, кому я сдавал физику на втором курсе. Несколько раз меня «отсылали», и я зубрил все сначала. Был случай, когда мне пригрозили поставить вопрос о моей «техучебе» на комсомольском собрании. Анна у нас комсорг! Мне было очень неловко. К тому же я успел влюбиться в белокурого учителя, который любил, прохаживаясь по комнате, повторять:
— Согласно закону Фехтнера-Вебера, даже если раздражение растет в геометрической прогрессии, возбуждение растет только в арифметической. Объясните, почему это так.
Само собой разумеется, что наши замятия происходили после того, как работа в лаборатории заканчивалась. Занятия со мной Анна называла «нагрузкой», ради которой она пропускала уроки художественной гимнастики.
Мое истинное увлечение физическими методами исследования произошло не тогда, когда я сказал Анне, что люблю ее и что не могу без нее жить, в значительно позже, совсем при других обстоятельствах. Нам привезли установку для изучения электронного парамагнитного резонанса. Это был уникальный прибор, созданный экспериментальными мастерскими по проекту профессора Карнова, макетированному Мишей Грачевым. Теперь мы могли исследовать магнитные свойства одной-единственной живой клетки. Прибор установили днем, а вечером я и Анна остались заниматься. И вдруг она сказала:
— Давай испытаем прибор!
— Ты в ума сошла! Испортим что-нибудь.
— Чепуха, не испортим. Я знаю, как он включается.
— Георгий Алексеевич рассердится.
Она мне подмигнула к, совсем как школьница, хихикнула:
— А он и не узнает.
Мы разобрали шнуры, проверили схему, подключили какие-то концы к силовому щитку, вывели изображение под микроскопом на телевизионный экран, а показания магнитометра на осциллограф.
— Теперь давай возьмем какой-нибудь препарат.
— Какой?
— Что-нибудь живое. Что у нас есть живое, Сережа?
— Что угодно. В термостате хранится культура bacila coll.
— Давай твою «Коли».
Пока я устанавливал под микроскопом предметное стекло, Анна включила телевизионный экран и осциллограф. Вскоре на экране появилось изображение бактерии.
— Вот мы и посмотрим, что с ней будет… — говорила Анна взволнованно.
Препарат покрыли колпачком и подключили к нему волновод. Загудел генератор. На бактерию одновременно действовали высокочастотное и постоянное магнитные поля. На осциллографе зеленая точка выписывала странную кривую.
— Ну, а что дальше? — спросил я.
— А я не знаю. Посмотрим.
Мы обнялись и уставились на телевизионный экран.
Бактерия постепенно набухала, вытягивалась, ядро заколыхалось.
— Что это с ней? — удивленно спросила Анна.
— Сейчас наступит митоз, — сказал я.
— Что это такое?
Я посмотрел на нее насмешливо.
— Знаешь, после твоего курса физики я займусь с тобой по биологии!
— Не рано ли! — воскликнула она и рассмеялась. И вдруг она схватила меня за руку и зашептала: — Гляди, гляди, что творится на осциллографе!
По мере того как протекал процесс деления клетки, кривая на осциллографе начала резко меняться, стала четче, выпуклее, и в тот момент, когда ядро бактерии разделилось пополам, электронный зайчик ярко вспыхнул и взметнулся за пределы экрана, оставив после себя сияющий зеленый след. Деление клетки закончилось, и зеленая точке вернулась на прежнее место.
— Здорово! — восхищенно прошептала Анна. — Подождем еще, пока повторится митоз.
Мы терпеливо ждали, пока бактерия претерпела еще несколько делений, и всякий раз, когда ядро клетки раздваивалось, на осциллографе происходила странная пляска электронного луча…
В тот памятный вечер никто не мог сказать, что же происходило. Но про себя я решил, что вызубрю физику до последней точки. И во что бы то ни стало докопаюсь до объяснения странного явления. Самое поразительное явление жизни — деление клетки каким-то образом сопровождалось всплеском напряжения на осциллографе, который измерял магнитные свойства живой материи… Тогда мне казалось, что, если найти разгадку этого явления, будет открыта великая тайна жизни, самая ее сокровенная сущность, над которой поколения ученых бесплодно ломают голову.
И вот сейчас, когда проделаны сотни опытов, когда исследован не только парамагнитный резонанс клетки ив всех этапах ее жизни, когда исследована тончайшая химическая и физическая структуре живой материи, когда все содержимое клетки — ядро, цитоплазма, митахондрии, оболочка проанализированы до мельчайших деталей, до последнего фермента, когда все составные вещества, входящие в живую «летку, выделены в чистом виде и для нас нет никаких структурных загадок химического строения живого вещества, проблема жизни стала еще более темной, туманной, неясной…
На лице Георгия Алексеевича Карнова появился налет усталости. В начале исследования он с таким энтузиазмом говорил, что все дело в структуре, в точном анализе. Сейчас все это мы знаем…
Я проходил по многочисленным группам нашей лаборатории и видел, как кропотливо и упорно трудились люди. Биохимики воссоздавали микроскопическое строение из тех же элементов, из которых оно состояло, когда было живым. После того как конструкция клетки заканчивалась, ее переносили в питательную среду, но жизнь не возрождалась…
Биофизики терзали кроликов и морских мышей, вставляли в их живые тела электроды и записывали на магнитную ленту электрические импульсы управления. Лотом в сотый раз убеждались, что никаких электрических сигналов, так обильно сопровождавших процессы жизни, в искусственных клетках нет…
— Черт возьми! — кричал Аркадий Савко, наш ведущий биолог. — Мы же ничего искусственно не делаем! Мы же берем все готовое, природное. Мы все это складываем точно так, как в живой клетке. И какого черта она не живет? Вы можете мне объяснить такое хамство?
Синтез не получался. Что-то самое могучее и самое таинственное ускользало.
— Такое впечатление, будто виталисты правы, — как-то с горечью заявил профессор Карнов. — Мало построить клетку. Нужно еще вдохнуть в нее жизнь. Что значит вдохнуть в нее жизнь?
После посещения Анны меня встретил Володя Кабанов, биолог из группы Савко, наш парторг.
— Ну как она, поправляется?
Я ничего не мог ответить, потому что сам ничего не знал. Воспоминание о том, что она мне говорила, заставляло больно сжиматься сердце.
— У нее плохое настроение, — сказал я. — Очень плохое. Она не знает, в чем заключается ее болезнь. Ей упорно об этом не говорят. Мне тоже не сказали…
— Может быть, обратиться в больницу официально, через дирекцию?
— Пожалуй, это идея. В конце концов, может быть, попросим для нее каких-нибудь других врачей…
— Хорошо, — сказал Володя, — сегодня я поговорю с директором. А ты нос не вешай. При Анне ты должен быть бодрым и веселым, как никогда! Понял?
— Володя, что вы думаете о нашей работе? Такое впечатление, будто она зашла в тупик, — спросил я.
Он улыбнулся и почесал затылок.
— По-моему, мы упускаем какую-то непредвиденную закавыку, очень существенный пустячок…
Я вернулся в свою комнату и уселся у комбинированного потенциометра — магнитометра. Кто-то оставил на предметном столике микроскопа живую культуру нервной ткани с электродами, фиксированными на ядре и протоплазме клетки.
На экране осциллографа плавали электронные зайчики, точно повторяя одни и те же циклы жизни: малый, средний, большой…
«В чем же этот секрет жизни? Как тщательно она хранит тайну от самой себя! Жизнь и ее вершина — человеческий разум спрятали в область, недосягаемую познанию, свою собственную сущность. Вот они, два электронных пятнышка диаметром в несколько микрон, бегают друг за дружкой как ни в чем не бывало. И мы знаем, почему это происходит…»
На официальный запрос о состоянии здоровья Анны Зориной ответа из больницы не последовало. Просто через несколько дней к нам в институт приехал сам лечащий врач, доцент Кирилл Афанасьевич Филимонов. Вначале он разговаривал один на один с директором, а после они вызвали Володю Кабанова, профессора Карпова и меня.
Директор института сидел за столом угрюмый и задумчивый, а Филимонов долго откашливался, прежде чем начать сбивчивое и взволнованное объяснение.
— Мы здесь поговорили с Александром Александровичем и решили, что… э… нужно вас обо всем проинформировать. Понимаете ли, дело очень сложное… Редкий случай в медицинской практике…
— Анна будет жить? — спросил Кабанов.
Водворилась тишина. Директор института тяжело вздохнул. У меня по спине поползла холодная капелька пота.
— Нет. Наверное, нет…
Филимонов отвернулся. Он засунул руку в карман, послышался треск спичечной коробки.
— Вы не имеете права так говорить! — закричал я, задыхаясь.
Он печально улыбнулся.
— Молодой человек, вы думаете, мне легко это говорить? Зорина вот уже три месяца в больнице. Два месяца я знал о летальном исходе ее болезни, и два месяца я молчал. Я бы мог молчать до конца. Но ваше письмо, ваше замечательное письмо от имени всех товарищей… Знаете, я больше не выдержал… я мог бы ответить так, как требует врачебная этика. Состояние тяжелое, но надежда есть. Ведь всегда надежда есть, правда? Но я сам коммунист…
У него задрожали губы, и спичечная коробка в кармане затрещала еще более неистово.
— Что у нее? — уже робко спросил Кабанов.
— Нарушена сигнальная система, регулирующая питание сердца. Вначале я думал, что повреждены нервы. Но, оказывается, они совершенно целы. Однако… Они не способны регулировать жизнедеятельность клеток сердечной мышцы…
— А какова причина? — спросил профессор Карнов.
— Зорина четыре месяца тому назад ушибла третий позвонок. Именно в нем оканчиваются нервные волокна, регулирующие сердечную мышцу.
Ушиб оказался фатальным…
— Разве ничего нельзя сделать?
— Я консультировался с ведущими нейрохирургами. Все они в один голос утверждают, что эти нейроны спинного мозга не регенерируют…
Я не помню, как покинул кабинет директора, как вышел из здания института и очутился на улице. Я шел долго-долго и оказался перед зданием клиники, где лежала Анна. Когда я начал подниматься по ступеням к главному входу, кто-то положил руку на мое плечо. Это был Володя Кабанов.
— Вы хотите, чтобы я к ней не шел? — спросил я злобно.
— Ты пойдешь к ней. И я тоже…
Мы стали подниматься, а ноги будто налились свинцом… На секунду мы остановились.
— Ты не знаешь самого главного, — задыхаясь, произнес Володя.
— Что?
— Анна знает все… Какая-то дура, ее подруга из медицинского института, принесла ей курс сердечных болезней… Там она нашла свою болезнь… Она в упор спросила доктора Филимонова, что у нее, и потребовала, чтобы он сказал ей правду. «Я понимаю, почему вы так тщательно изучаете мой третий позвонок…»
— И он подтвердил?
— Он просто ничего не ответил. Он ушел. Он говорит, что ему стало страшно встречаться с этой девушкой.
Мы вошли в вестибюль больницы и надели халаты. Вот он опять, этот проклятый длинный коридор с натертым до блеска паркетным полом. Ноги подкашивались…
— Только не нужно говорить о болезни, — взволнованно сказал Володя. — Если она… Она первая не будет говорить о смерти… И мы не будем. Мы будем говорить о работе, слышишь! О том, как успешно идет наша работа! Она идет чертовски успешно! Не сегодня-завтра тайна жизнедеятельности клетки будет раскрыта! Это будет революция в науке, революция более важная и более светлая, чем овладение атомной энергией. Понимаешь? И еще мы будем говорить, какие замечательные у нас люди и как все ее любят. И ты, особенно ты, должен говорить, как ты ее любишь. Ведь это сущая правда. Наберись мужества. Ты идешь не на похороны, не оплакивать, не жалеть. Ты идешь вселить человеку самое важное — веру в могущество человеческого гения, веру в его разум, в силу его благородных устремлений. Ты идешь к своей любимой девушке, чтобы передать ей частичку огромного мужества, которым полон наш народ. Пойми, Сергей, это не просто посещение больной. Нет! Ты несешь ей бессмертную веру в будущее… Будет такой момент, когда я вас оставлю вдвоем. Это будет для тебя самым страшным моментом. Но ты не должен думать о смерти… Тверди про себя: «Она будет жить, она будет жить». Сам поверь в эти слова. И тогда все будет хорошо.
Анна лежала, забросив руки за голову, и, когда я вошел, прежде всего увидел ее глаза. На исхудалом, мертвенно-бледном лице они казались огромными, удивленными. Я долго, не отрываясь, целовал ее щеки, лоб, губы, прежде чем произнес первые слова:
— Здравствуй, моя дорогая.
— Здравствуй… О, и Владимир Семенович пришел…
— Здорово, курносая. Ты что же это так долго бездельничаешь? Нехорошо, нехорошо, милая дочка.
Володя был всего на два-три года старше меня, но он иногда называл нас сынками и дочками.
— Ну-ка, дай пульс, — сказал Володя и достал Анкину руку из-под одеяла. — Смотри, какой хороший пульс. Штук двадцать ударов в минуту!
— Да вы что, Владимир Семенович! У Наполеона был самый медленный пульс. Говорят, сорок ударов. А у нормального человека шестьдесят-восемьдесят.
— Правда? — неподдельно удивился Володя. — А я и не знал.
Водворилось минутное молчание. Я заметил, что бледные губы Анны были плотно сжаты, как будто бы она решила ни за что на свете никому не говорить что-то такое, что знала только она…
— Так вот, Аннушка, — начал я. — Прежде всего всеобщий привет и многоголосые пожелания скорейшего выздоровления.
— Спасибо…
— Во-вторых, твоей подружке Вале Грибановой присвоили почетное звание биоювелира. Правда, звание это еще правительством не утверждено, но она на него, бесспорно, имеет право. Девчата, которые собирают дамские часики в колечках, не идут с нашей Валей ни в какое сравнение. Она из отдельных молекул собирает клетку любой бактерии, от ядра до оболочки. Ты представляешь, что это за искусство?
— Здорово! — восхищенно шептала Анна. — И откуда это у нее…
— Она до поступления к нам в институт кончила курсы рукоделия, — серьезно вставил Кабаноз.
Анна тихонько засмеялась.
— И все же в таких тонких делах девушки незаменимы, правда? — спросила она.
— Безусловно, — заметил Володя.
Я крепко сжал худенькие плечи Анны. «Это никогда не случится, никогда», — пронеслось у меня а голове.
— Ну и что получилось после того, как Валя собрала бактерию?
— Видишь ли, — начал за меня отвечать Кабанов, — во время сборки, наверное, потерялся какой-то маленький винтик. Знаешь, как это бывает с часами. Вот машинка пока и не работает…
— А может быть, не винтик, а пружинка? — весело спросила Анна.
— А может быть, и пружинка. Но мы ее обязательно найдем. Наверное, недели через две-три. Вот шуму-то будет, а? Как ты думаешь?
— Скорее бы, — поворачиваясь на бок, прошептала Анна. — Мне так хочется, чтобы это было скорее. Между прочим, Сережа, я здесь прочла несколько медицинских книжек, главным образом по нейропатологии. Советую почитать и тебе. Там есть много интересных исследований нервных клеток. По-моему, кое-что может пригодиться а работе.
— Обязательно прочту, Аннушка. А тебе, говорят, читать нельзя.
— Чепуха, — перебил меня Кабанов. — Читай все, что интересно и полезно. Придешь в лабораторию и поможешь Грибановой найти эту самую пружинку. А теперь разрешите откланяться. Я понимаю, у вас тут свои разговоры есть. Только ты того, не сильно докучай девчонке!
Володя поцеловал Анкину руку и сильно тряхнул меня за плечо.
Мы остались вдвоем.
— Твое замечание о пружинке мне нравится, — сказал я, думая совсем о другом. Я смотрел в усталые, но ровно сияющие, спокойные глаза, и мне казалось, что я никогда не любил их так сильно, как сейчас.
— Странная вещь жизнь. — Анна откинулась на спину. — Я много в последние дни думала о сущности жизни. Почему она такая? Почему движение составляет ее незыблемую сущность? И я пришла к парадоксальному выводу, который в формальной логике называется тавтологией. Жизнь потому и есть жизнь, что она означает вечное движение. В физике мы говорим, что не существует вечного двигателя и что построить его нельзя. А жизнь как раз и есть пример вечного двигателя, начавшего работать миллионы лет тому назад и не прекращающего своего движения ни на секунду.
— Да, — я прижал голову к ее груди.
— А смерть — это только условность… Это не прекращение движения вперед. Это только этап бесконечной эстафеты…
— Да…
Я слышал, как отчаянно билось ее храброе сердце…
— И еще у меня появилась одна интересная мысль. Знаешь, какая? Физика знает четыре состояния вещества. Самое простое — газообразное, более сложное — жидкое, еще более сложное — твердое и затем такое странное четвертое состояние — плазменное. Мне кажется, что жизнь — это есть какое-то другое, сложное, пятое состояние материи. Науке понадобились многие годы, чтобы выяснить причины, почему одно состояние материи отличается от другого. А сейчас вы, то есть мы, штурмуем пятое состояние…
— Это так здорово, то, что ты говоришь…
— Я почему-то уверена, когда ученые раскроют тайну пятого состояния, человек не будет знать старости. Ведь познать сущность жизни — это значит управлять ею. Ты согласен?
— Да…
— Мне представляется, что сейчас, в данный момент, и у нас в лаборатории и во всех других лабораториях мира, где изучают живую материю, ученые ворвались в незнакомый мир, и им кажется, что все можно объяснить только известными четырьмя состояниями. Наверное, поэтому ученые не замечают чего-то очень существенного, что составляет интимную природу пятого состояния…
Анна стала быстро и мелко дышать…
— Подними меня, пожалуйста, чуть-чуть…
Я приподнял ее и прижал к груди.
— Сережа, вот что мне еще кажется. Жизнь как-то должна быть тесно связана с постоянным движением чего-то… Не перебивай… Всем известно, что в организме постоянно циркулируют по нервным волокнам электрические сигналы регулирования. Такие же сигналы циркулируют в виде электрохимических потенциалов и в одной-единственной клетке. Мне кажется, что, если бы как-то столкнуть в искусственно созданную клетку вот эти самые законы ее самоуправления, она стала бы жить…
Я отодвинулся от Анны и внимательно посмотрел в ее огромные глаза.
— Повтори, что ты сказала, — прошептал я.
— Я говорю, в искусственно созданную клетку нужно как-то столкнуть сигналы регулирования…
— Как ты себе это представляешь?
— Не знаю, Сережа… Я только уверена, что пятое состояние вещества — это такое состояние, когда материя становится вечной хранительницей информации о своей сущности, вечным вместилищем законов своего бытия… Я только не знаю, как это нужно сделать… О, если бы я знала…
— Анна, дорогая! Когда я слушаю тебя, мне начинает казаться, что вот сейчас, сию минуту, мы касаемся пальцами чего-то самого тонкого, самого главного и таинственного. Пятое состояние, вечное хранилище информации… Милая моя, любимая, как ты до всего этого додумалась?
Довольная, радостно и гордо она откинулась на подушку.
— Кому, Сережа, как не мне, думать о смысле и содержании жизни… Да и времени у меня для этого более чем достаточно… Было… — добавила она, едва шевеля губами.
В это мгновение мы оба думали об одном и том же, но ни один из нас ни единым дыханием не выдал своих мыслей…
Пятое состояние, пятое состояние… вечное хранилище законов своего собственного бытия… Анка умрет… Что такое жизнь? Вечное движение электронных точек на экране осциллографа?.. Четыре известных состояния вещества и пятое неизвестное?..
Это была страшная ночь после посещения Анны. Я видел в темноте ее прекрасные глаза, знающие все-все, до последней точки. В полумраке больничной палаты она упорно искала истину, и, может быть, в этих поисках скрывалась смутная надежда… Пятое состояние… Мне казалось, что я сойду с ума. Как можно ввести в искусственную клетку информацию, как? В живой клетке она есть. Это показывают приборы. Любой момент ее жизни сопровождается потоком информации. Ее можно точно измерить, записать, нарисовать. А как ввести? Неужели нет никакого пути спасти Анну? «Летальный исход», — эти страшные слова произнес доктор Филимонов, и я не мог, я отказывался понимать их смысл…
Анна — физик. Но она идет дальше того, что известно, она ищет новые пути, она не пережевывает термодинамику и квантовую механику. Она понимает, что мир построен ив только на них, что он шире, богаче, сложнее, диковиннее!
Мы знаем все винтики, из которых построена жизнь… А вот…
Вдруг я вскочил с кровати! Меня охватил ужас. Не помню, когда я заметил, что чесы в моей комнате остановились, и мысль о том, что их нужно завести, то и дело приходила мне в голову. Сейчас она возникла у меня снова, и я задрожал, как в лихорадке. Я ощупью приблизился к старинным чесам, открыл дверцу и вставил заводной ключ в гнездо. Пружина затрещала, и часы медленно начали отстукивать секунды…
«Не может этого быть… — про себя шептал я, — я, наверное, схожу с ума… Не может этого быть…»
Часы медленно тикали, а я смотрел в темноту и видел…
«А если это так и есть… Что, если это так и есть…»
Другой голос говорил:
«Чепуха. Это не так просто…»
«Но ведь никто не пробовал…» — возражал я сам себе.
«Значит, ты считаешь, что пружинка не потеряна?»
«Может быть, нет… А может быть, и да…»
«Тогда, как же ее завести?» — спрашивал внутренний голос…
«Ага, понимаю… Нужно немедленно действовать. Понимаешь, немедленно!»
Я включил свет и быстро оделся. За окном было еще темно, но мне было асе равно. Нужно действовать!
На улице моросил дождь. Ни автобусов, ни троллейбусов. Одинокие электрические фонари. За углом, у «Гастронома», телефон-автомат.
Ответа долго не было. Затем послышался сонный женский голос:
— Вам кого?
— Мне профессора Карпова.
— Боже, да он спит. И вообще, товарищ..
— Мне немедленно нужно поговорить с профессором Карповым. По очень срочному делу.
— Разве дело не терпит трех-четырех часов?
— Ни одной секунды! — отчаянно закричал я.
— Ну, если так…
Мучительно долго тянется время. Я дрожу от холода. Наконец голос профессора:
— Я вас слушаю.
— Георгий Алексеевич, это говорит Сергей Самсонов.
— Слушаю вас, Сережа, что случилось?
— Случилось нечто очень важное. Вы бы могли сейчас прийти в институт?
— Сейчас? — удивился профессор. — А что там стряслось?
— В институте ничего… А вот со мной… То есть я сегодня был у Ани Зориной. Она высказала мысль… И мне кажется, что…
— Ну, если речь идет о мыслях, то давайте сохраним их до утра.
— Я не могу, Георгий Алексеевич… До утра я сойду с ума… Это точно…
Профессор кашлянул и затем сказал:
— Может быть, вы мне сообщите эту мысль по телефону?
— Хорошо, слушайте. Вы когда-нибудь видели, чтобы хороший, исправный автомобиль сам, без завода, взял и поехал? Или чтобы ваш телевизор включился и начал работать по собственной инициативе?
Карпов долго ничего не отвечал. Затем я услышал:
— Хорошо. Я иду в институт. Жду вас там.
Кернов жил рядом с институтом, и, когда я пришел, он уже сидел в своем кабинете и грел руки над электрической печкой. Я упал в кресло и плотно зажмурил глаза.
— Я уверен, что мы правильно воспроизвели структуру живой клетки. Теперь ее нужно только запустить!
— Как?
— В нее нужно ввести информацию.
— Как?
— Точно теми же путями, какими мы ее выводим из живой клетки. Нужно запустить искусственно построенный биологический механизм электрическими сигналами от естественной, живой клетки. При помощи микроэлектродов мы выводим импульсы самоуправления на осциллограф, чтобы их видеть. Давайте эти, самые импульсы при помощи тех же микроэлектродов введем в наше искусственно а микроскопическое создание… Помните научно-популярный фильм «Сердце лечит сердце»? Электрические сигналы здорового сердца по проводам передаются больному сердцу… И оно, больное сердце, обретает нормальный ритм жизни…
— Пошли в лабораторию.
То, что происходило в период с пяти часов утра до девяти, невозможно описать. Это был взрыв энергии, яростный поток, проломивший брешь в плотине, исступление двух фанатиков. За все время мы не произнесли ни единого слова, хотя каждый из нас в любой момент понимал, что нужно делать. Карнов извлек из термостата образцы искусственных клеток. Я рядом поставил живой препарат. Он установил стекло на предметном столике телемикроскола, я приладил микроэлектроды. Он посмотрел мне в глаза. Понятно, нужно вывести потенциалы живой клетки через усилитель. Есть усилитель. Напряжение? Есть напряжение. Включить экран телевизора? Есть экран. Ток? Есть, ток…
Мы уставились а темные контуры безжизненной клетки. Я увеличил яркость экрана. Вот она, серая лепешка с искусственно воссозданной структурой. Комочек грязи, кусочек неподвижной слизи… Два микроэлектрода касались ее оболочки и ядра.
Карнов положил дрожащую руку на верньер усилителя и начал подавать на безжизненный комок потенциал, тот самый, который непрерывно, цикл за циклом, возникал в живой клетке…
Нет, это было не чудо. Это было именно то, чего ждали тысячи умов, верящих в возможность искусственно созданной жизни. Именно так должна была вначале глубоко вздохнуть просыпающаяся клетка. Именно так должны перераспределиться внутри темные и светлые зерна. Ядро обязательно должно округлиться. Возле него сама по себе должна возникнуть ажурная ткань митахондрий. Оболочка должна стать более тонкой и прозрачной…
Клетка оживала на наших глазах. Да, это правильное слово. Оживала под воздействием ритма, введенного в нее извне. Искусственно построенная машина заводилась от машины живой…
Когда клетка стала совершенно прозрачной и задвигалась, профессор Карнов выдернул из нее микроэлектроды. Теперь она существует без посторонней помощи. Существует!
Я быстро капнул на нее теплый бульон. И она стала расти! Набухать! Митоз! Ура!
— Смотрите, делится… — услышал я шепот сзади себя. Мы не заметили, как в лаборатории стало совсем светло и как вокруг нас собрались сотрудники. Они долго молча следили за нашей работой, понимая ее сокровенный смысл. И теперь, когда искусственно созданное микроскопическое существо зажило своей собственной жизнью, они не выдержали:
— Ребята, смотрите, делится! Живет! Живет самым настоящим образом!
До этого я никогда не видел, чтобы ученый плакал… По-моему, сейчас плакали все. Валя Грибанова плакала навзрыд. Крупные слезы ползли по щекам серьезного и сосредоточенного Володи Кабанова. Кто-то из ребят протянул мне носовой платок.
Опыт был повторен несколько десятков раз, и каждый раз успешно. Его проделал каждый, потому что каждый хотел собственными руками создать кусочек жизни.
На следующий день после знаменательного события, когда я проходил сквозь толпу институтских работников, меня остановил Володя Кабанов.
— К Анне собираешься?
— Немедленно! А как же! Ведь это ей мы так обязаны!
— Никуда ты не пойдешь.
— Не понимаю, Володя.
— А тут и понимать нечего. Ей меньше всего нужны сейчас твои цветы и поздравления. Она очень плоха. Пошли в кабинет директора, там заседание ученого совета.
На ученый совет, кроме сотрудников нашего института, прибыли два представителя Академии медицинских наук и доктор Филимонов. Заседание открыл директор:
— Товарищи! О событии, которое совершилось вчера в этих стенах, мы еще поговорить успеем. Время терпит. Речь идет о другом. Необходимо сделанное открытие срочно использовать для спасения человеческой жизни. Сообщение по этому поводу сделает профессор Карнов. Прошу вас, Георгий Алексеевич.
— Мы сейчас располагаем средствами создать нейроны спинного мозга, поражение которых обусловило фатальное состояние Анны Зориной. Меня поправят специалисты, но мне дело представляется следующим образом. Нам нужны точные гистологические и цитологические данные о клетках, которые составляют основу нервного центра, регулирующего питание сердечной мышцы. Затем мы должны иметь материал для изготовления этих клеток. Мы должны точно знать, какую информацию эти клетки посылают к сердцу. Хирург должен произвести операцию и трансплантировать в нужном месте искусственно созданную нервную ткань.
Карнов сел. Сразу же после него выступил представитель академии.
— Точные гистологические и цитологические данные мы вам представим немедленно. Сложнее с информацией, которая регулирует деятельность сердечной мышцы. Кто согласится на такую операцию, как введение электродов? Это должна быть девушка, максимально похожая по биологическим признакам на Зорину.
— А как это узнать?
— Нужно произвести тщательные анализы и выбрать из многих такую, которая больше всего подойдет по группе крови, группе ткани и так далее.
В час дня, когда из Травматологического института прибыла спинномозговая ткань и точные микроскопические снимки клеток регулирующего центра, Володя Кабанов собрал открытое партийно-комсомольское собрание.
— Жизнь нашей подруги, молодого ученого Анны Зориной, в опасности. Разработан новый метод ее лечения. Необходима девушка, которая бы добровольно решилась на одно неприятное медицинское исследование. Вот все.
Несколько секунд тягостного молчания. Затем к столу подходит молоденькая лаборантка из отдела физиологии растений.
— Я.
— И я.
Это была секретарь-машинистка директора.
— Запишите меня тоже, — сказала наша буфетчица, Нина Савельева.
— Да что говорить, девчата, все пойдем, правда?
— Правда. Зачем терять время на какие-то записи? Куда идти?
Через минуту в зале никого не было.
А в это время в нашей лаборатории кипела работа. Пели центрифуги, гудели генераторы, аналитики пропускали жидкости через ионообменные и хроматографические колонки, выделялись вещества. И все это в стерильных кварцевых бюксах передавалось главному исполнителю работы, Вале Грибановой.
Вооружившись мощным бинокулярным микроскопом, она при помощи электронного биоманипулятора по микрокапле строила одну клетку за другой, в точности повторяя структуру, изображенную на микрофотографии, на которой были нанесены формулы и цифры, показывающие, куда, какое вещество необходимо ввести и сколько его надо.
Это был адский труд, до предела напряженный, но всех охватило страстное желание во что бы то ни стало его выполнить, назло тем временам, когда жизнь человека спасти было нельзя…
В шесть часов вечера из Института аналитической медицины приехал усталый, но возбужденный профессор Кернов.
— Ну как, отобрали?
— Да, вот лента с записью сигналов.
— Кто была эта девушка?
— Ей-богу, не помню! Какая-то наша девушка. Нужно торопиться.
Половина девятого. Валя Грибанова оторвала воспаленные глаза от окуляров микроскопа.
— Все… — прошептала она.
— Ты уверена, что ты сделала все, как полагается?
— Уверена. Дайте попить воды. Покройте препарат цистеином.
Я капнул на драгоценную структуру каплю защитного коллоида.
— Информация получена. Давайте вводить…
Не дыша мы перенесли препарат в соседнюю комнату.
— Контролировать будем?
— Обязательно. Включайте экран.
Медленно завертелись диски магнитофона, забегали зайчики на экране. Карнов ввел электроды в клетки. И повторилось то, что мы уже много раз видели. Но это были клетки человеческой нервной ткани, ромбовидные, с заостренными углами, с тонкими, как шипы, отростками — аксонами. В них была заключена жизнь человеческого сердца.
Когда препарат начал жить независимой жизнью, его перенесли в микротермостат, наполненный физиологическим раствором.
— Теперь в клинику.
Как странно теперь выглядела жизнь! Еще вчера казалось фантастичным, что в лаборатории можно создать живую материю, а сейчас на огромной скорости мчался автомобиль по улицам города, и я сжимал в руках живое вещество, нужное для того, чтобы билось сердце моей любимой.
Клиника… На этот раз мы не шли длинным коридором с блестящим паркетом. Лифт поднял нас на девятый этаж, где под огромным стеклянным куполом помещалась операционная.
— Она уже на столе, — прошептал встретивший нас доктор Филимонов.
— Вот ткань.
— Я сейчас позову нейрохирурга Калашникова.
Вышел профессор Калашников, высоко подняв руки.
— В каком состоянии ткань?
— Она свободно плавает в физиологическом растворе.
— Хорошо. Наверное, ее можно поддеть микропинцетом. Какие у нее размеры?
— Полмиллиметра на миллиметр.
— Ого, сделали с запасом! Примерно на три такие операции.
— А вы сумеете сами отрезать нужный кусочек? — не выдержав, спросил я.
Калашников был выше меня ростом и раза в два шире. Он с интересом посмотрел на меня сверху вниз.
— Мой юный друг, современный хирург должен уметь разрезать волос вдоль его оси на десять равных частей. Понятно?
Мне очень понравилось, что он, как Горький, окал, особенно в слове «понятно». Почему-то я вдруг стал очень спокойным.
Десять минут, пятнадцать минут. Я и Карпов медленно шли по кольцевой галерее вокруг операционной. Прошло еще полчаса, после еще столько же. Странно, как спокойно я себя чувствовал. Я просто знал, что это очень тонкая и сложная операция и что она требует времени…
После я бродил уже целыми часами не по галерее, а по площади вокруг клиники, поглядывая на окна четырнадцатой палаты на пятом этаже.
В один из ярких солнечных дней, когда после работы я пришел сюда, чтобы совершить свою обычную прогулку, одно из окон пятого этажа внезапно распахнулось, и в нем показалась фигура полной женщины в белом халате. Она помахала мне рукой и указала на входную дверь клиники. Как на крыльях, я взлетал наверх.
Вот и палата. Несколько секунд я в нерешительности стоял перед дверью. Вдруг она сама отворилась, и появилась веселая, добрая сестра.
— Анне только что разрешили немного походить. Иди к ней, пока нет дежурного врача.
Я смотрел в смеющиеся, радостные глаза Анны, боясь к ней прикоснуться.
— Ну! — капризно произнесла она. — Чурбан ты какой-то! Поцелуй меня скорее, а то сейчас придет Филимонов.
Мы медленно пошли вдоль стен. Я поддерживал ее за талию и в такт с ее неуверенными шагами шептал:
— Раз-два, раз-два…
После мы вышли в соседнюю комнату, обошли ее и остановились у раковины. Из крана протянулась неподвижная струйка воды, застывшая, как стеклянная палочка. Для меня она стала символом вечной жизни.
Внезапно вошедший доктор Филимонов сделал вид, что нас не замечает. Ворчливо, по-стариковски он сказал:
— Сестра, когда же, наконец, вы пригласите водопроводчика починить кран?
И. Росоховатский
ОБЪЕКТ «Б-47»
Первыми почуяли запах молодые золки. Они настороженно повернули мокрые носы в ту сторону, принюхиваясь. Затем, словно по команде, облизнулись и застыли, высунув шершавые красные языки.
Теперь и Вожак почувствовал запах, незнакомый, приятный, чуть горьковатый. Это было похоже на то, как пахли телята в хлеву, и все же это не был запах телят. Вернее, это был запах еды и еще чего-то, чего Вожак не знал. И поэтому он медлил. Но он был уверен: так не мог пахнуть никакой враг. И все же… Вожак слишком хорошо помнил о коварстве Двуногих…
Но вот запах послышался явственней, и Вожак не выдержал. Сначала медленно, затем быстрее и быстрее он повел стаю. В свете луны на снегу волки отливали коричневым.
Рядом с ними бесшумно летели синие тени, а сзади оставались цепочки следов. Вожак добежал до холма и задержал бег. Здесь он впервые познакомился с Двуногими. Здесь они пытались загнать его в ловушку, но чувство запаха спасло. Он почуял, где скрыта западня, и побежал в другую сторону. А потом недалеко отсюда в голодную зиму Вожак наткнулся на тушу лошади. Он долго выжидал, но ни ухо, ни глаз не могли обнаружить ничего опасного. Когда же он почти решился выйти из-за деревьев, ветер донес до него острый запах Двуногих. И он опять ушел невредимым из западни.
Вожак остановился и глухо зарычал. Он рычал всегда, когда вспоминал об извечных врагах. Они травили его собаками— этими продажными собратьями, променявшими свободу на несколько обглоданных костей. Вожак знал, что никто из волков не мог бы подчиняться Двуногому, охранять его дом и его стадо. Ни один волк не позволил бы лапе Двуногого проводить по шерсти. Ни один (волк не стал бы при этом умильно вилять хвостом. Нет! Волк щелкнул бы зубами, и Двуногий взвыл бы от боли. Разве можно променять на что бы то ни было волю — бежать куда угодно, искать добычу по силе, побеждать слабого и погибать в схватке с сильнейшим?
Ветер, взметая снежную пыль, пронесся над землей, и донес до Вожака слабое мычание. Значит, запах не обманул и на этот раз. Там, впереди, ждет еда. Надо спешить.
Вожак рванулся с места. Почти рядом с ним бежали волчица и несколько матерых, а немного позади, не решаясь опережать старших, легконогие переярки. Стая пересекла поляну. Здесь летом травы и цветы пахли по-особенному, у них был особый вкус, и больные волки приходили сюда лечиться. Конечно, они не могли знать, что травы пахнут так оттого, что под ними залегает магнитная руда. Просто больные волки ощущали потребность именно в этих травах, им нравились этот запах и вкус.
Внезапно Вожак резко остановился. Он увидел хлев и телят. И около них ни одного Двуногого, ни одной собаки.
Слюна потекла по языку, Вожак сглотнул ее. Волки за его спиной облизывались, одни тихо рычали, другие повизгивали. Но так же внезапно хлев с телятами исчез, растаял. Ничего подобного вожак еще не встречал.
В нем снова проснулось опасение. Может быть, это западня Двуногих? Все, что они ни делают, направлено против него. Это они убрали с дорог лошадей и пустили по ним несъедобных страшилищ с огненными глазами и пронзительными голосами. Это они отгородили от него свой скот уже не деревянными, а каменными стенами. Это они пустили в небо рокочущих птиц, чтобы пугать его. Это они осветили улицы огнями, чтобы Вожак не мог ночью пробраться к еде, спрятанной в хлеву. И огней становится все больше и больше с каждым годом. Огни наступают на лес, тесня его, Вожака, и его стаю.
Запах снова стал сильнее. Он не может подвести. Вожак больше ничего не опасался. Он несся впереди стаи, он был не в силах сдержать торжествующее рычание. Он слышал мычание беззащитных телят, он чуял победу над Двуногим, над его собаками и огнями. Скорей! Скорей!
Вожак с размаху ударился грудью обо что-то твердое и покатился по земле. Он тут же вскочил на ноги, ощетинясь и щелкая зубами. Он увидел решетки впереди себя и по сторонам и повернул назад. Но было поздно. Железная решетка упала перед ним, загородив проход и отделяя его и стаю от леса, свободы, жизни… И тогда Вожак завыл, завыл от злобы, ненависти, беспомощности. И он словно увидел Двуногого — всемогущего, коварного, растягивающего рот и округляющего щеки, как умеет делать только он.
— Семен Евгеньевич, звонили из седьмого участка, просили передать вам, что объект Б-47 прибыл в назначенный пункт, — доложила лаборантка профессору.
— Ладно, — сказал Семен Евгеньевич и скомандовал в микрофон: — Выключайте третий и восьмой генераторы!
Профессор не видел ни объекта, ни генераторов, но ясно представлял, как все происходило.
Они проводили интересный эксперимент, пытались подобрать такое электромагнитное излучение генератора, которое можно воспринимать как различные явления: запах, звук, цвет. Генератор излучил по направляющим каналам заданные волны определенных частот. Они были подобраны так, чтобы колебания совпадали с колебаниями молекул особых чувствительных окончаний — рецепторов объекта. Тогда возникал нервный импульс объекта и по нервным волокнам шел к мозгу. В зависимости от того, как менялись колебания, какие — волокна объекта подключались к передаче и с какими клетками мозга они были соединены, менялся смысл принятого сообщения. Он менялся и в зависимости от того, как быстро следовал по нервному волокну один импульс за другим (нечто вроде точки и тире в азбуке Морзе).
Частоты излучения были подобраны правильно, и объект чуял, видел и слышал то, что хотели ему сообщить люди.
В лаборатории профессора стояло множество особо чувствительных приемников с широкими диапазонами частот. На их экранах загорались разноцветные карты, вспыхивали и бежали огоньки: это отражались возникающие нервные возбуждения у контрольного подопытного волка, находящегося в клетке неподалеку. Сигналы записывались и расшифровывались специальными электронными приборами. Стоило перевести рукоятки приемников, настроить их на прием внешнего мира, и они бы приняли миллиарды тончайших и разнообразнейших сообщений.
Семен Евгеньевич читал ленты, выползающие из приборов, и записывал общие данные. «Объект Б-47 принял излучение по обонятельным, осязательным, зрительным и слуховым каналам», — записал профессор и подумал: «Он то чуял, то слышал, то видел, а мы во всех случаях передавали только колебания. Так же мы воспринимаем разряд атмосферного электричества, как разные явления: видим молнию и слышим гром. Если бы у нас были еще и другие типы органов-приемников, то мы бы приняли и другие стороны этого явления: напряжение и силу разряда, реакцию воздуха, молекулярные изменения и многое другое. Чем больше генераторов и приемников разных мощностей и частот будет в распоряжении человека, тем глубже он сможет проникать в мир природы, узнать больше ее тайн…» И вслух прочитал последнюю фразу отчета:
— «Объект Б-47 прибыл в назначенный пункт».
— Семен Евгеньевич, а что это за объект Б-47? — спросила лаборантка.
— Волки, — ответил — профессор. — Очень интересный и чувствительный объект.
Раздался телефонный звонок. Лаборантка взяла трубку, выслушала сообщение и сказала профессору:
— Спрашивают, что делать с этими волками. Там есть матерые, не подпускают никого к ограде. Особенно беснуется один, очевидно вожак стаи. Бьется грудью о решетку, пытается грызть железо.
— Это уже не наше дело. Пусть звонят в управление, — ответил профессор и перевернул несколько страниц лабораторной книги. Сюда заносились общие итоги опытов. Под записями «Истребление комаров, летящих на запах» и «Подтвердились данные о залегании руд, полученные по оттенкам запаха цветов и трав» Семен Евгеньевич дописал: «Объект Б-47 прибыл в заданный пункт».
С. Житомирский, инженер
ЗЕЛЕНЫЙ МОСТ
Вероятно, я кричал во сне: мне снилась каменеющая земля. Малахитовая волна окаменения неумолимо двигалась по лугу. Я видел, как замирали травинки, теряли цвет цветы, и в их затвердевших чашечках застывали каменные пчелы. Я хотел бежать и не мог шелохнуться. Наконец до сознания донесся привычный грохот реки. Я открыл глаза.
Солнце успело заметно переместиться и теперь освещало восточный склон ущелья: я проспал не меньше двух часов. Я попытался встать. Но что же это? Тело словно сковало, мне удалось приподнять только голову. Казалось, кошмар продолжается наяву — за время сна одежда окаменела. Негнущаяся малахитовая рубашка лежала на груди непринужденными складками. Каменные штаны срослись с ней, образовав твердую скорлупу, крепко державшую меня. Очевидно, на ткань попали споры биобетона.
Я напряг все силы, стараясь сломать корку. Тщетно! Мне стало не по себе.
— Николай Семенович! — позвал я, силясь перекричать шумную речку.
На гребне обрыва появился Старик. Он увидел меня и сразу понял, что произошло.
— Потерпи! Сейчас я возьму пилу и освобожу тебя!
— Нет! — закричал я.
Ледниковая речка с наступлением жары вздувалась и захлестывала бревно — нашу переправу. Мне и то было страшно переходить по бревну даже днем, а Старик мог просто сорваться.
— Я подожду, подожду до утра! Николай Семенович, не ходите сейчас! Я подожду!
Старик стоял, не зная, что делать.
Я должен был помогать ему в испытании нового материала. Над рекой, в месте, где в сблизившихся скальных стенах были вырублены опоры разрушенного землетрясением моста, сегодня утром мы натянули три шнура. На них висела новая мостовая ферма, связанная из суровых ниток и растянутая грузиками. Два часа назад она была невидима, теперь ее решетчатый переплет четко вырисовывался на фоне неба. Должно быть, стержни уже достигли толщины карандаша.
Я лежал, запертый в той же позе, в какой прилег два часа назад. Правая нога, согнутая в колене, затекла, но я не мог ее выпрямить. Пытка смирительной рубашкой начиналась.
— Так ты, правда, можешь ждать? — крикнул Старик.
— Да, я лежу удобно.
Покачав головой, Старик скрылся. Я опустил голову на песок и принялся наблюдать, как тень медленно поднималась по противоположному склону ущелья. Мне становилось все хуже. Теперь и руки давали о себе знать. Я шевелил пальцами, вертел кистями, но это не помогало. Нет, нет, я не имею права рисковать; даже если бы риск был ничтожен, я должен скрыть от Старика свои муки. Но зачем же он спустился к воде с ведром, ведь у него больное сердце?
— Николай Семенович! Завтра я все сделаю! Подождите до завтра!
— Не волнуйся! Я помаленьку!
И вот над рекой прополз по веревке ранцевый опрыскиватель, обдавав ферму туманной струей питательного раствора. Значит, Старик сумел влезть на дерево, подвязать опрыскиватель. Я представил, чего это ему стоило, и удивился его упорству.
Как меня угораздило прилечь в такой дурацкой позе? Впрочем, любая поза покажется нестерпимой, если пролежать в ней три часа без движения. Ноет все тело… Подожди до утра. Тебе посчастливилось оказаться у истоков великого дела. Терпи.
Два месяца назад меня прикомандировали к лаборатории строительной биологии в качестве специалиста по прочностным испытаниям. К моему удивлению, там не занимались борьбой с короедом или домовым грибком. Уже несколько лет лаборатория работала над выведением микроскопического растения, которое выделяло бы вещество, сходное с материалом шелка.
Душой дела был Старик.
Мне приносили для испытаний нити, ставшие толстыми пластмассовыми палками, и биобетонные пластины, выросшие из лоскутов марли. Достаточно было смочить основу питательным раствором и нанести на нее споры, чтобы растения начали развиваться, образуя все утолщающийся нарост, не уступающий по прочности капрону. Под микроскопом я видел, как споры разбухали, наполнялись зелеными зернами, делились пополам, лотом еще и еще, пока все поле зрения не забивалось продолговатыми зелеными каплями.
Сама по себе идея создать организм, который бы синтезировал конструкционный материал, не нова, достаточно вспомнить растения-каучуконосы или шелкопряд. Но у Старика хватило смелости желать, чтобы вещество выделялось в чистом виде и в заданном месте, и хватило умения решить эту задачу.
Больше всего меня поражало, что растения требовали совсем немного раствора и строили биобетонную корку как бы из ничего.
— Как это из ничего! — возмущался Старик. — Из атмосферы! Из углекислоты, влаги, кислорода. А из чего построены все органические вещества?
К счастью, совсем без подкормки растения жить не могли, и рост биобетона можно было обрывать.
Прочность биобетона превзошла все ожидания. Но, прежде чем праздновать победу, Старик хотел поставить крупный опыт. Он решил восстановить мост, когда-то бывший здесь, в 20 км от магистрали, на второстепенном боковом ответвлении дороги.
В архиве я достал чертежи и характеристики того моста. Два дня мы рассчитывали ферму и обдумывали способы строительства. Мы учли все, кроме… техники безопасности.
И вот Старик отправляет двух сотрудниц осматривать какие-то уникальные деревья, а я небрежно готовлю растворы, потом ухожу погулять на тот берег и в довершение всего засыпаю!
Нога онемела. Я не чувствовал пальцев, все труднее было мне на вопросы Старика кричать: «Хорошо».
Мир исчез. Я чувствовал только боль и думал только о ней. Порой я слышал голос Старика, кричал ему: «Ничего!», а потом проклинал себя, что не крикнул: «Погибаю, спасите!»
Гремела река. Солнце низко опустилось и освещало только край обрыва. Кто-то сгибал мне правую ногу. Я увидел Старика с ножовкой.
— Хочешь пить? Я еще провожусь с тобой минут двадцать.
Онемение проходило, по всему телу бегали мурашки. Старик чем-то растирал мне ноги и руки. Наконец я встал, опираясь на плечо Старика, и пнул ногой кусок скорлупы.
— Пойдем в лагерь, — сказал Старик.
Я замотал головой: сейчас я не смог бы перейти речку и при малой воде.
— При чем тут бревно? Мы перейдем, как короли, — мост готов! А ты думал, я перешел по бревну?
Я поднял голову и увидел ажурный мост с фермой, как будто сваренной из труб. По тропинке мы вылезли на заброшенную дорогу и подошли к мосту. Настил, казавшийся монолитной малахитовой плитой, перелетал через ущелье и смыкался с продолжением дороги. Его несколько бугристая поверхность повторяла форму сетчатой основы.
— Идем по одному, двоих он еще не выдержит. Завтра мы с тобой его окончим.
С волнением я ступил на мост, который только вчера был мотком суровых ниток, коробочкой со спорами и пакетом питательного состава.
М. Немченко, Л. Немченко
ПРЕИМУЩЕСТВО ЖИВЫХ
Сверкающий черный лимузин мчался к столице со скоростью ста двадцати километров в час. Мрачные мысли в голове Лэна проносились еще быстрее. Сидя за рулем, он невольно вспоминал, как все это началось.
…За четверть века пребывания на посту президента «Объединенных налитков» господин Лэн успел привыкнуть к бесцеремонным манерам Рила Чича. Однако вопрос, с которым Чич появился в то утро в его кабинете, был, несомненно, рекордным по бесцеремонности за все двадцать пять лет.
— Добрый день, шеф! — весело закричал он прямо с порога. — Сколько нам стоят наши сенаторы?
Сказать, что господин Лэн был шокирован, значит сказать слишком мало, ибо чудовищность этого не укладывающегося ни в какие рамки вопроса усугублялась тем, что Рил Чич вошел в кабинет не один, Рядом с ним, вежливо улыбаясь, стоял интеллигентного вида господин в сером костюме, с благообразной лысиной, обрамленной венчиком седеющих волос. Лэн видел его впервые.
«Этот наглец не считает даже нужным представлять тех, кого с собой приводит», — подумал президент «Объединенных напитков», бросив на Чича испепеляющий взгляд. Но Рил Чич был руководителем электронной лаборатории фирмы, известным всей стране изобретателем и вообще незаменимым для «Объединенных напитков» человеком. Поэтому президент ограничился тем, что углубился в бумаги, сделав вид, что не расслышал вопроса.
Однако Чича этоне остановило.
— Ладно, нечего строить из себя святую Магдалину, — проговорил он, подходя к столу шефа. — Вы все прекрасно слышали. Я спрашиваю: во что нам обходятся наши сенаторы?
— Я не понимаю, о чем вы говорите… — Господин Лэн, багровея, поднялся навстречу этому нахалу, отчаянно показывая глазами на мужчину в сером костюме, все еще стоявшего у двери.
Чич внезапно расхохотался.
— Ах, вот в чем дело!.. Бог ты мой, я совсем упустил это из виду…
И, повернувшись к незнакомцу, произнес:
— Улд, залезьте-ка, дружок, под стол. И заткните уши. А то шеф вас стесняется.
«Да он, никак, и вправду спятил!..» — пронеслось в голове у Лэна. Для него было совершенно очевидно, что интеллигентный господин ответит Чичу пощечиной.
Но произошло нечто невероятное.
— Под какой именно стол? — деловито осведомился незнакомец.
— О, прошу прощения, я и забыл, что их здесь два… — Улыбающийся Чич хлопнул себя по лбу. — Давайте вон под тот, длинный.
Господин в сером без лишних слов встал на четвереньки и, стараясь не помять безукоризненно отглаженные брюки, полез туда, куда ему было сказано. Чич торжествующе взглянул на шефа.
— Ну, теперь вы, надеюсь, ответите на мой вопрос?
— Но… Кто этот человек? — с трудом приходя в себя, прошептал тот.
— Боже, ему еще мало!.. — Чич досадливо поморщился. — Улд, придется вас еще немного побеспокоить. Отвинтите, пожалуйста, голову и положите ее на пол. Вот так… А сейчас пусть уважаемый президент нагнется и убедится, что нас не слышит ни одна живая душа.
Когда господин Лэн заглянул под стол, вид у него был такой, словно он увидел там ожившего ихтиозавра.
— Итак, сенаторы… — нетерпеливо напомнил Рил Чич. Президент «Объединенных напитков» встал и молча прошелся по кабинету. Он начинал смутно догадываться.
— Послушайте, Рил, — произнес он наконец, — вам не кажется, что то же самое можно было спросить без этой отвратительной вульгарной прямоты? — и, чуть понизив голос, заключил: — Что касается стимулирования деятельности наших друзей в сенате… В общем около восьмидесяти тысяч в год.
— Ого!.. — Чич выразительно присвистнул. — А что бы вы сказали, если бы я предложил вам сэкономить три четверти этой суммы?
— Каким образом?
— А вот таким… Улд, вылезайте-ка к нам, старина. Безголовая фигура в новеньком сером костюме торопливо выбралась из-под стола и, держа голову под мышкой, спокойно подошла к господину Лэну. Президент невольно подался назад, быстро справился с собой и, усмехаясь, проговорил:
— Н-да, ничего не скажешь! Ваш Улд определенно будет иметь успех… где-нибудь в цирке.
— Советую не торопиться с выводами. — Чич положил голову робота на стол и принялся объяснять: — Можете удостовериться. Здесь смонтировано все необходимое для успешной общественной деятельности: никаких дешевых заменителей — все только первосортное. Глаза — на совершеннейших микрофотоэлементах. Лицевые мышцы — из самых эластичных полимеров. Обратите внимание: лицо выразительно — одних только улыбок мы запрограммировали около полусотни вариантов. Не забыт даже насморк. Да, да, я не шучу! Вот тут, в переносице, помещен резервуарчик с искусственным составом… Словом, скажу вам, не хвастая: мы добились стопроцентной достоверности.
— Особенно по части начинки, — хохотнул господин Лэн. — Ведь насколько я мог рассмотреть, — он кивнул на никелированную трубку, — голова у вашего молодца, так оказать… полая.
— Правильно, — невозмутимо подтвердил изобретатель. — И в этом отношении Улд ничем не отличается от большинства наших государственных мужей. Но зато во всем остальном они ему в подметки не годятся. Ну-ка, дружище, привинтите свой кочан на место.
Туловище повиновалось, и через минуту перед господином Лэном снова стоял улыбающийся благообразный мужчина с выражением приветливой доброжелательности на круглом лице. Он продолжал улыбаться и тогда, когда Рил Чич, быстро расстегнул пиджак и приподняв балоснежную рубашку, нажал крошечную кнопку, замаскированную под родимое пятно. Грудная клетка раскрылась, и президент «Объдиненных напитков» увидел множество миниатюрных светящихся ячеек, переплетенных пучками разноцветных проводов.
— Электронный мозг, — объявил Чич, с гордостью оглядывая внутренности своего питомца. — Эти ячейки набиты самыми разнообразными знаниями в объеме энциклопедии. Ну и соответствующий словарный запас. Около двадцати тысяч слов. Почти втрое больше, чем зарегистрировано у среднего сенатора…
— Хм, любопытно… — Внутренне господин Лэн уже во всей полноте уценил чудесное изобретение, но внешне считал нужным сохранять некоторый скептицизм. — И что же он умеет делать, ваш Улд?
— Все… Голосовать, вносить законопроекты, провозглашать тосты — в общем все, что требуется от сенатора. И уж поверьте, мой парень сумеет должным образом популяризировать с парламентской трибуны наши напитки! Он будет справляться со своими обязанностями куда успешней, чем эти трое увальней, которые стоят нем бешеных денег. Да вы сейчас сами убедитесь!
Чич захлопнул грудную клетку и, приведя в порядок костюм на роботе, скомандовал:
— А ну, Улд, покажем, на что мы способны! Представьте всего на минуту, что я конкурент из «Прохладительного треста», чтоб ему пусто было!..
Он не успел еще договорить, как господин в сером, мгновенно закатав рукава и встал в стойку профессионального боксера. От одного виде его кулаков у Лэна поползли по спине мурашки.
— Не то, Улд! — закричал Рил Чич. — Верю, что вы сумеете хорошо постоять за себя в любой парламентской потасовке, но… я имел в виду, так сказать, словесный поединок… Представьте, что вы выступаете с разоблачительной речью, направленной против этой шайки.
Башнеподобный кулак Улда с грохотом опустился на стол.
— До каких пор?! — рявкнул он оглушительно. — До каких пор мы будем позволять этим гангстерам бутылки из «Прохладительного треста» подрывать здоровье потребителей своим отвратительным пойлом?..
— Довольно, отставить! — Наслаждаясь произведенным эффектом, Чич повернулся к шефу. — Ну, оценили теперь, какое сокровище я вам предлагаю? На первом же заседании у его противников полопаются барабанные перепонки!
— Да, но сам процесс избрания… — усомнился Лэн.
— Хотел бы я посмотреть, кто перекричит его на предвыборных митингах!.. Или, может быть, вы сомневаетесь насчет документации? Успокойтесь — Улд давно уже зарегистрирован везде, где нужно, как здешний житель. И можете быть уверены: не пройдет и года с момента его появления в сенате, как этим проклятым «Прохладителям» придется прикрыть свою лавочку.
Глаза господина Лэна заблестели.
— И сколько же он будет стоить, ваш электронный сенатор? — уже не скрывая восхищения, поинтересовался он.
— О, сущие пустяки! — воскликнул Рил Чич, обрадованный, что разговор принимает, наконец, деловой характер. — Собственно, если не считать моего гонорара, все затраты будут складываться из стоимости запчастей и расходов на содержание жены.
— Жены?! — президент «Объединенных напитков» ошеломленно уставился на изобретателя.
— А где же вы видели холостых сенаторов? Это было бы по меньшей мере несолидно… Не говоря уже о том, что самому Улду подруга жизни необходима как воздух. Кто, по-вашему, будет ежедневно сменять аккумуляторы, производить профилактический осмотр, смазку и прочие сугубо интимные операции? И не так-то легко найти сочетание подходящей внешности и технического образования… Ну, так как — по рукам?
…Вдали, за грядой лесистых холмов, показались белые здания столицы. Господин Лэн сбавил скорость. Итак, еще четверть часа — и он будет у цели. Страшно даже подумать, что его там ждет… Президент «Объединенных напитков» а бессильной ярости скрипнул зубами. Так просчитаться!.. Дать себя уговорить этому авантюристу!.. О, если б знал он тогда, как горько пожалеет об этом восемь лет спустя! Если б только знал!..
Собственно, справедливости ради надо признать, что до сих пор все шло отлично. Улд, который носил теперь громкое имя сенатора Улда Нира, казалось, превзошел самые лучшие ожидания. Благодаря его энергичной общественной деятельности конкуренты «Объединенных напитков» оказались на грани банкротства, и компания господина Лэна стала почти монопольным хозяином «прохладительного» рынка. Правда, в последние годы парламентские успехи Улда стали почему-то гораздо более скромными, и «Прохладительному тресту» удалось постепенно оправиться от удара. Но, как бы то ни было, дела шли в общем-то неплохо, и господин Лэн был доволен, по не пришло это ужасное известие…
«Сенатор Нир погиб автомобильной катастрофе выезжайте немедленно», — гласила телеграмма. Подписи не было, но Лэну было все ясно и без нее. Наконец-то он увидит физиономию Рила Чича, не бесцеремонно ухмыляющуюся, а бледную и испуганную!
Да, не надо обладать большим воображением, чтобы представить, чем все это пахнет. Ведь достаточно было прибыть на место катастрофы врачу, чтобы сразу выяснилось, что «сенатор Улд Нир» на самом деле всего лишь электронное чучело. И тогда — небывалый скандал, полный финансовый крах, суд… Господин Лэн почувствовал, что на лбу у него выступил холодный пот. О, если бы мог он сейчас вернуть своих прежних живых сенаторов, пусть дороговатых, но зато более надежных в обращении, чем эта кибернетическая дешевка!
Машина уже мчалась по улицам столицы. Еще несколько поворотов — и президент «Объединенных напитков» круто затормозил перед огромным вдвинем сената. Позабыв о своей солидности, он стремительно взбежал по ступеням. Как и следовало ожидать, галерея для публики оказалась заполненной до отказа. Яростно работая локтями, господин Лэн кое-как протиснулся к барьеру и с замиранием сердца глянул вниз.
Ораторствовал маленький толстяк в золотых очках. Он говорил с трагическим пафосом, то и дело потрясая перед собой каким-то странным продолговатым предметом. Вглядевшись, господин Яви похолодел от ужаса: то был кусок пластмассовой ноги Улда с торчащими обрывками проводов.
— Именам демократии я требую немедленно провести самое тщательное расследование, — грохотал оратор. — Мы должны примерно наказать тех, кто пытается вершить судьбы нации с помощью безбожных машин, коварно замаскированных под людей!..
«Все кончено… — молнией пронеслось а голове господина Лана. — Наверно, даже не выпустят. Арестуют прямо здесь». Стараясь не привлекать к себе внимания, он начал медленно пятиться к выходу. И вдруг увидел Рила Чича. Изобретатель сидел в уголке у стены, внимательно наблюдая за происходящим а зале. Лицо его выражало полнейшее спокойствие. «Пытаемся храбриться», — с ненавистью подумал президент «Объединенных напитков» и решительно направился к своему соблазнителю.
— …Необходимо сейчас же освидетельствовать каждого из нас, — продолжал греметь оратор. — Ибо, как ми чудовищно это подозрение, не исключено, что некоторые из нас — роботы, изготовленные теми же преступными руками. Я предлагаю провести поголовный медицинский осмотр!
Он сунул обломок ноги в карман и торопливо сошел с трибуны. В зале царило солидное молчание.
— Ставлю на голосование… — откашлявшись, начал председательствующий.
В этот момент господину Лэну удалось, наконец, протиснуться к Чичу.
— Будь ты проклят вместе со своими дьявольскими поделками! — яростно зашептал он, хватая изобретателя за плечо. — Пожинай теперь плоды, негодяй…
— А, вы уже здесь… — повернув голову, Чич приветливо улыбнулся. — Не падайте духом, шеф. Все в порядке…
«У этого мерзавца еще хватает смелости шутить, — не без удивления подумал господин Лэн. — Посмотрим, что он запоет потом…»
— Итак, кто за то, чтобы провести медицинский осмотр, а также расследование происхождения… м-м… — председательствующий на секунду замялся, — так сказать… того, что было известно под именем сенатора Нира!
«Вот сейчас они проголосуют — и тогда…» Президент «Объединенных напитков» в отчаянии закрыл глаза. А когда через минуту открыл их, чуть не вскрикнул от изумления: там, внизу, среди рядов, сиротливо торчала одна-единственная поднятая рука! Пухлая ручка толстяка, призывавшего к расследованию.
Председательствующий, казалось, и не ждал иного результата.
— Кто «против»! — ровным, чуть скрипучим голосом спросил он.
Лес рук взметнулся над сенаторскими креслами.
— К черту расследование! — раздалось в зале.
— Это оскорбительно для палаты!..
— Нир — избранник народа!..
Господин Лэн стоял с раскрытым ртом. Внезапно невероятная догадка мелькнула в его мозгу. Лица!.. Только сейчас ему бросилось в глаза, что физиономии сенаторов чем-то неуловимо напоминают…
— Что все это значит! — подступил он к Рилу Чичу. — Неужели вся эта публика тоже… дело ваших рук!!
На лице изобретателя отразилось некоторое смущение.
— Поверьте, шеф, я чувствую себя очень виноватым перед фирмой, — потупившись, прошептал он. — Но я не мог удержаться. Сами понимаете: серийное производство гораздо рентабельней. Толстяк — последний из могикан…»
Фантастика фантастикой, но этот писака явно переступает границы дозволенного…
Человек в черном в сердцах захлопнул книжку и бросил ее на стол. Не торопясь взял из ящика сигару, не спеша раскурил ее и, довольно улыбнувшись, проговорил:
— В одном этот писака прав: живые надежнее…
С. Гансовский
НЕ ЕДИНСТВЕННЫЕ СУЩИЕ
Шум погони приближался, и, задыхаясь, Наар опять подумал, что ему нужно просить юношу, чтобы тот бежал один и оставил его» старика (он даже не знал, как того зовут, просто юноша). Но в этот миг могучий низкий рев, который так озадачил весь город и их двоих, когда они выходили из тюрьмы, снова потряс небо и скалы. На этот раз он был еще сильнее — всеобъемлющий свирепый звук. И он отчетливо донесся сверху.
Юноша, рослый, с пристальным суровым взглядом, остановился и повернулся к Наару.
— Ты слышал когда-нибудь такое, Учитель?
Наар покачал головой. Это было чуть-чуть похоже на рев урагана, но погода стояла безветренная. Это походило и на раскаты отдаленной грозы, но звук был отрывистым и коротким, Казалось, что-то приблизилось сверху, из невероятной дали, ударило, как молотом, и опять исчезло где-то там, в небе.
— Никогда.
Юноша посмотрел вверх, потом вниз, в долину.
Погоня остановилась, ее тоже напугал рев. Украшенные и рабы тремя большими отрядами рассыпались по каменистому склону. В каждом отряде было еще по два диатона. Но здесь, на крутизне, эти проворные звери делались неуклюжими — им мешали средние ноги.
Теперь все замерло.
Украшенные остановились, задрав головы с тяжелыми гребнями к серому клочковатому небу. Рабы сразу же уперлись длинными узловатыми руками в землю и стали отдыхать. Диатоны улеглись на камни, подложив под себя все шесть ног, и стали водить из стороны в сторону длинными узкими «мордами.
Потом один из украшенных снял свой шлем с гребнем и помахал им над головой. По этому знаку преследователи сошлись к центру долины и стали в кружок. Сверху двум беглецам было видно, как они совещались, поглядывая наверх.
— Вперед, — сказал юноша.
Они опять побежали, пробираясь в хаосе камней.
«Зачем он вывел меня из тюрьмы, — думал Наар, — неужели я еще нужен кому-нибудь после долгих лет пыток и мучений?»
Он вдруг понял, что видит юношу не в первый раз. Много дней назад его выводили по обычаю на площадь, и один из украшенных, подгоняя его бичом, кричал: «Вот безумец, который утверждает, будто над нашим небом есть еще одно, светлое! Вот он, кто отрицает Всеобщий Камень!» Тогда-то в толпе Наар заметил гордый пристальный взгляд, молодое суровое лицо и с горечью подумал: «Неужели и этот презирает?» Но вот прошли дни, сегодня утром дверь камеры вдруг отворилась, мертвый страж лежал на полу, и юноша вывел его из города. Зачем?..
Позади, внизу, раздались свистки и резкое щелканье бичей. Погоня возобновилась, беглецы молча прибавили шагу.
«Он называет меня Учителем, — сказал себе Наар. — Значит, есть такие, кто верит мне».
А сам он уже почти перестал верить себе, и то, что было десятилетия назад, казалось ему сном. Тогда, еще молодой и сильный, Наар стал сомневаться в том, чему учили украшенные. Их наука утверждала, что наверху, за серым мятущимся клочковатым небом, нависает вечный Всеобщий Камень, который и заполняет собой все Пространство Пространств. Что океан, занимающий место двадцати городов, там дальше, за горизонтом, упирается тот же Всеобщий Камень. Что единственная сущая жизнь где бы то ни было есть жизнь двадцати город, жизнь украшенных и их рабов. Камень внизу, под нами, и камень наверху над серым небом, — вот все, что было и будет.
Наар усомнился в учении о Всеобщем Камне. Он спрашивал себя, отчего же днем небо светлое, а по ночам темное, почему всегда меняется его цвет, откуда взялась жизнь в детях Камня. И, мучаясь этими вопросами, он решил взобраться до неба — влезть на Гору Всех Гор, вершина которой, как утверждала наука, украшенных, соединялась наверху со Всеобщим Камнем.
Это было удивительное путешествие. Неделями он поднимался все вверх и вверх, преодолевая кручи и пропасти. Сначала он питался только жестким мохом, который растет на скалах и составляет единственную пищу рабов. Потом, обессилевшему, ему попалось гнездо медоносной птицы. Наар знал что мед — пища украшенных и что он смертелен для жителей и рабов. Но он был так измучен, что решился разбить одно яйцо из гнезда и выпить его. И оказалось, мед не повредил ему, а, напротив, дал силы.
Позже, на четвертую неделю пути, Наар добрался до неба и увидел, что оно такое же, как туман, собирающийся вечерами внизу, в скалах у океана. Наар лез все выше и выше, клочья тумана превратились в сплошное белесое марево, а долины внизу не стало видно. Наар уже начал думать, что скоро дойдет до Всеобщего Камня, туман день ото дня становился светлее, холод, который терзал Наара на высоте, кончился. Сделалось тепло. И, наконец, на исходе четвертой недели его путешествия совершилось великое чудо. Серое небо облаков и туманов кончилось, оно бесконечной равниной лежало под ногами Наара. А над ним, над его головой, повсюду было другое небо, прекрасное, глубокое, синее и сияющее. В этом небе пылал огромный диск — такой яркий, что Наар чуть не ослеп, взглянув него в первый раз.
И не было никакого Всеобщего Камня. Диск сиял над головой Наара. В бесконечную глубину уходила синева неба, вершины гор вокруг были покрыты травами, такими зелеными и пушистыми, каких Наар никогда не видел прежде.
Но позже, когда Наар спустился и стал рассказывать в городах обо всем этом, украшенные схватили его, и под пытками он сам почти перестал верить в то, что видел…
— Учитель, — сказал юноша, — обопрись на меня. — Он заметил, что Наару трудно идти, и взял его за руку. Учитель, многие из молодых верят тебе, и несколько жителей решило повторить твой подвиг. Мы тайно собрались на каменном плато, чтобы украшенные не узнали о наших намерениях. И вот много дней назад, когда мы, пастухи, были здесь, вдруг раздался тот же звук, что мы слышим сегодня. Из неба вылетел сияющий шар и упал недалеко от нас. Был страшный грохот, взлетели камни, но потом все стихло. Подойдя к тому месту, мы увидели предмет со странным знаком на нем. Мы подняли его и убедились, что он отшлифован так, как могут только разумные руки. Мы хотим показать тебе этот предмет, ты скажешь, что это значит, по-твоему. В том месте нас ждут друзья, мы оторвемся от погони и скроемся в горах…
Он не успел еще договорить, как слева раздался свист, и над ними пролетела стрела. Обернувшись, Наар и юноша увидели новый отряд преследователей.
Справа тоже свистели. Еще отряд появился на плато.
— Беги, Учитель! — воскликнул юноша. Он толкнул Наара в сторону узкой тропинки между тяжелыми глыбами. — Беги, там встретят тебя. — Он лег между камней и приготовил лук со стрелами.
Наар сделал несколько шагов и остановился. Зачем? Все равно он не убежит. Его тело было совсем слабым.
— Смотрите, смотрите! — гнусаво закричал один из украшенных. — Вот он, безумец, который говорит, будто над нашим небом есть еще что-то!
Торопясь, юноша спустил тетиву. Но стрела только сорвала гребень со шлема украшенного. Испуганный и пораженный, он остановился и огляделся. Другие тоже остановились.
— Ужас! Ужас! — закричали украшенные. — Он поднял руку на всемогущего.
Раб, который был уже в нескольких шагах от юноши, сделал прыжок, протянув вперед руки. Но вторая стрела настигла его; пронзенный, он упал на камни и покатился, кусая стрелу и пытаясь зубами вырвать ее из тела.
Наар бросился назад и лег рядом с юношей. Тот резко обернулся.
— Почему ты здесь? Торопись! Украшенные защелкали бичами. Теперь они гнали вперед рабов, сами укрываясь за камнями.
— Страшитесь! Страшитесь! — раздался гнусавый голос.
И в этот момент юноша вдруг схватил Наара за плечо.
— Слушай, Учитель! Опять…
Воздух задрожал вокруг них. Сверху, с неба, раздался рев. Он был громче, чем те два раза, быстро нарастал, становился нестерпимым.
Рабы и украшенные остановились. Все в страхе подняли головы.
Что-то темное появилось в густых облаках. Оно росло. Вдруг из мглы вынырнул огромный длинный предмет. Источая снизу пламя, он опускался, все увеличиваясь в размерах. Замер на миг над глыбами камня и стал в трех шагах шагах от Наара и его товарища. Украшенные и рабы лежали.
— Смотри! — вскричал юноша. — Тот же знак, что мы видели. Пятиконечная фигура!..
Это было в… году, когда первый корабль с Земли пробил вечный слой облаков, окружающий Венеру.
Ю. Сафронов
ОСКОЛОК ЗВЕЗДЫ
Я пишу Вам потому, что Вам, как фантасту, легче всего поверить в тот необыкновенный случай, который произошел со мной летом прошлого года. Я работаю трактористом. Этим уже все сказано о моей профессии, и пояснений не требуется.
Однажды утром, кажется девятнадцатого августа, я должен был съездить в город. Поднялся в четыре часа утра, наскоро поел, сел на велосипед и поехал. Вначале дорога шла лесом, но километра через два лес кончился и потянулись наши поля. Именно этот открытый участок я и хотел проехать по утреннему холодку.
День обещал быть жарким. На голубом небе не было видно ни одного облачка. Словно вся земля была накрыта огромной голубой чашей. Тишина необыкновенная. Только слышно было чириканье пробудившихся птиц да шуршание велосипедных шин по заросшей травой дороге.
И вдруг словно пушечный выстрел неожиданно раздался вблизи. Что-то промчалось совсем рядом со мной и врезалось в дорогу метрах в двадцати от меня, подняв клубы пыли. Вначале я растерялся от неожиданности. Потом спрыгнул с велосипеда и, положив его на землю, бросился к оседавшему облаку пыли.
Я разгреб руками землю и нащупал небольшой круглый предмет. Он был еще горячим и обжигал пальцы. Мне все сразу стало ясно. Метеорит! Небольшой гость из космоса упал чуть ли не на голову мне! Он оставил на дороге неглубокую борозду, запылил траву и перевернул пласт свежей земли.
В самом падении метеорита ничего особенного не было. Но я решил написать Вам письмо, чтобы рассказать о его чудесных свойствах и о том, что произошло дальше.
Метеорит был совершенно черный, объемом в три спичечные коробки. По форме — почти правильный шар, словно бритвой срезанный с одной стороны. Его поверхность блестела словно полированная. Мое лицо отражалось в нем, как в кривом зеркале.
Главные чудесные свойства метеорита проявились позже. Я вернулся из города в середине дня и стал рассматривать камень более тщательно, через лупу. Солнечные лучи падали через открытое окно на стол, ярко освещая черный камень. Сколько я ни вглядывался в его полированную поверхность, я не мог заметить ни одной, хотя бы маломальской трещины. Он был совершенно монолитным, этот маленький, тяжелый предмет.
Я навел лупу на его поверхность и сфокусировал лучи. Диск солнца, уменьшенный во много раз, засверкал на его блестящей поверхности маленькой точкой, слепящей глаза. Мне хотелось проверить, не будет ли это вещество плавиться при нагревании. На том месте, где было солнечное пятно, на камне появился небольшой бугорок.
Казалось, что камень впитал солнечные лучи и превратил их в свое странное черное вещество. Раньше я никогда не слышал, чтобы камни росли под действием света.
Спустя полчаса на камне был уже не бугорок, а черная веточка длиной чуть больше сантиметра! Она была вся неровная, в потеках и наплывах, как ветвь старого тополя. Час от часу она становилась все длиннее и длиннее. Я наводил луч солнца то на одну ее сторону, то на другую и заставил веточку раздвоиться на — юнце. Теперь этот черный отросток еще больше напоминал живую веточку.
В моей жизни это было первое, а может быть и последнее, научное открытие. У меня был камень, о котором, как я выяснил, не сообщалось даже в книгах!
В конце концов я понял, что меня взволновал не столько сам факт падения метеорита, сколько его необычайная способность расти под действием солнечных лучей. У меня как-то не укладывалось в голове, что неосязаемые лучи света могут вдруг превратиться в совершенно осязаемое, очень прочное черное вещество.
Долго я пытался найти какое-нибудь похожее явление в природе, но так и не нашел.
Но, может быть, мой камень не просто камень, а осколок растения с какой-нибудь далекой разрушенной планеты? Может быть, там, на ее поверхности, росли дремучие леса с деревьями из черного камня?
К утру, проворочавшись всю ночь с боку на бок, я четко сформулировал два самых неясных для себя вопроса: материален ли свет и как растения используют его для своего роста. Я решил поговорить с главным инженером и с нашим агрономом.
Я встал пораньше и встретил нашего главного инженера возле его дома. На мое счастье, он тоже вышел пораньше.
— Караулишь? — рассмеялся он. — Наверное, опять насчет горючего или запчастей пришел?
— Да нет, другое…
— Что же? Говори прямо. Потолкуем откровенно. Только без обиняков, без подходца. Не люблю этого! Давай прямо к делу!
«Ну что же, к делу так к делу, — подумал я. — Еще лучше!» И прямо в лоб спросил его:
— Семен Семенович, как, по-вашему, материален ли свет?
Главный инженер даже остановился от неожиданности, нахмурился и недоверчиво осмотрел меня с ног до головы быстрым взглядом.
— Какой свет?
— Ну, обычный, солнечный например?
— Я же просил тебя начинать разговор без подходца. Вот манера начинать от Адама! Говори, что тебе надо?
— Я и говорю без всякого Адама. Мне интересно знать, материален ли свет? Вчера с вечера засела эта мысль в голове, ночь плохо спал, все думал. Решил поговорить с вами. Вы не подумайте, я без всякой задней мысли!
Кажется, главный инженер начал верить, что я не шучу, но вопрос был слишком необычным и неожиданным.
— Что же, он от бога, по-твоему? Конечно, материален!
— Мне тоже кажется, что материален, да только какая-то необычная у него материя. Вот камень — это действительно материя, его и потрогать и подержать в руках можно! А свет, он какой-то не такой… Не осязаемый…
— А ты знаешь, как Ленин определил материю? — инженер даже сморщился, стараясь поточнее припомнить ленинскую формулировку. — «Философская категория для обозначения объективной реальности, которая дана человеку в ощущениях его, которая копируется, фотографируется, отображается нашими ощущениями, существуя независимо от них». Понимаешь?
Я на всякий случай утвердительно кивнул головой. Свет есть объективная реальность, существующая независимо от нашего сознания. Мы только ощущаем его своими органами чувств постольку, поскольку можем.
— Понял. Теперь понял.
— Ну, вот и все! Значит, свет — материя и ничто иное! Так и считай в дальнейшем!
Теперь все стало на место. Раз свет материален, то мне казалось уже менее удивительным, что он превращался в моем черном камне в вещество. Просто материя из одной формы переходила в другую форму.
В тот же день я выбрал время для разговора и с агрономом. С ним мы встретились прямо на поле. Я остановил свой трактор и соскочил на землю. Начать разговор после нескольких обычных фраз было совсем не трудно.
— Все никак не соберусь спросить у вас, как растения используют свет для своего роста?
— Что-то ты больно школьный вопрос мне задал, — усмехнулся агроном. — Ты ведь про фотосинтез слышал, наверное?
— Слышать-то слышал, да подзабыл.
— Так я тебе коротко напомню основное. Растения перерабатывают под действием света углекислый газ, содержащийся в воздухе, и воду в органические вещества. Энергия солнечного света преобразуется растениями в химическую. Это самое основное…
Агроном потом долго рассказывал мне о фотосинтезе, а я кивал ему головой только из вежливости. Он у нас любит поговорить!
Нет, то, что происходило в метеорите, совсем не походило на фотосинтез. Мне казалось, что камень рос не за счет воды и углекислого газа, а именно за счет усвоения света. Я решил проверить это экспериментальным путем. Идея опыта была простой до предела.
Я положил камень на фарфоровое блюдо, накрыл его стеклянной банкой, а края залил воском. Для более надежной герметизации я налил в блюдо поверх воска слой воды. Камень был изолирован от внешней среды надежно. К нему не было доступа воздуха.
Через стекло банки я навел лупой на поверхность метеорита солнечные лучи. Если бы для роста камня требовались углекислый газ и вода, как для роста растений, то мой камень нисколько не вырос бы в замкнутом пространстве.
Приладить рядом с банкой лупу и навести ее на солнце было делом получаса. Прошел час, и я получил точный ответ на взволновавший меня вопрос. Камень рос в замкнутом объеме!
На несколько дней я забросил свой камень. С утра до вечера сидел в районной библиотеке: прочитал все, что там было о строении вещества и о преобразовании энергии из одного вида в другой.
Я представил себе метеорит до его падения на поверхность Земли. Он несся в космосе, откуда-то из неведомых глубин по направлению к Солнцу. Лучи звезд непрерывно каждое мгновенье, каждую секунду освещали его поверхность. И он все время рос, рос в течение всего своего долгого полета, непрерывно впитывая в себя материю, которая стекалась к нему со всех сторон вселенной. Каждая, даже самая далекая звездочка протягивала к нему свой тонкий, чуть ощутимый луч.
Что бы сделалось с этим осколком далекой звезды, если бы он не упал на поверхность Земли, а пролетел бы мимо нашего Солнца и продолжал бы свой полет? Наверное, через несколько миллионов лет это был бы уже не кусочек вещества, а огромная глыба величиной, может быть, с нашу планету.
Давление внутри этой махины непрерывно бы возрастало. В конце концов этот гигант достиг бы таких размеров, что его черное вещество стало бы плавиться в центре оттого, что на него давили бы верхние слои. Создавались бы новые химические соединения, изменялись бы электронные оболочки атомов, неведомое звездное вещество постепенно превращалось бы в привычные для нас соединения. Может быть, прошли бы еще сотни тысячелетий и планета расплавилась бы вся — от центра до самой поверхности. Колоссальная энергия, накопленная в веществе, стремилась бы освободиться, вырваться наружу.
Во вселенной вспыхнула бы новая звезда, а миллиарды ее осколков, преобразующих свет в вещество, послужили бы основой для создания новых планет и звезд. Может быть, некоторые из них умчались бы в другие галактики и через многие миллионы лет загорелись бы там звездами.
А что же дальше? Подумайте сами. Ведь вселенная существует бесконечно и бесконечно будет существовать. Что это значит? Только то, что звезды и галактики не существовали бы, если бы материя не превращалась из света в вещество.
Да, да, да! Именно к этому выводу я и пришел. В развитии галактик обязательно должно происходить превращение света и других электромагнитных излучений в вещество. Иначе просто не могло бы существовать вещество.
Итак, я пришел к выводу, что во вселенной идет непрерывный замкнутый цикл преобразования материи. Первое превращение, первая половина цикла, всем хорошо известно. Вторая же происходила в моем метеорите.
Благодаря этому циклу даже самые далекие галактики непрерывно обмениваются материей, распространяющейся со скоростью, равной скорости света. Этот обмен происходит вечно. Отсюда само по себе следует материальное единство вселенной.
Утром я вскочил с постели и подбежал к столу. Неяркие лучи солнца по-прежнему освещали черный камень, лежавший на фарфоровом блюде под стеклянной банкой. Придуманная мной изоляция была надежной. За всю ночь в банку не просочилось ни капли воды.
Черный осколок звезды с веточками, выращенными мною, лежал так же, как я и оставил его вечером. Нет, все это мне не приснилось. Я действительно был обладателем сказочного богатства: на моем столе под самой простой стеклянной банкой лежал кусочек вещества, который мог разрастись до пределов нашей планеты, вспыхнуть огненной звездой, долететь до ядра нашей Галактики и поведать людям о множестве неразгаданных тайн мироздания.
Нет, не мне, простому трактористу, надо было владеть этим сокровищем. Есть ученые, которые, исследовав этот камень, откроют такие явления, разгадают такие загадки, о существовании которых я и не подозреваю.
И я решил переслать камень с подробным описанием всего, что было с ним связано, прямо президенту Академии наук.
Мне захотелось оставить себе какую-нибудь память об этом странном звездном веществе. Я взял фотоаппарат и сделал несколько снимков своего первого в жизни научного опыта — черный камень под стеклянной банкой, стоящей на блюде, наполненном водой.
Теперь можно было вынуть камень. Я как можно осторожнее потянул за донышко банки, придерживая левой рукой блюдо с водой. Воск отстал от блюда. Образовалась щель, в которую тотчас же устремилась вода…
То, что произошло в дальнейшем, я буду помнить всю свою жизнь. Как только вода соприкоснулась с камнем, послышалось сильное шипение, банка наполнилась черным дымом. В следующее мгновение шипение перешло в скрежет и бульканье, черный дым тяжелыми клубами вырвался из-под банки, быстро расползаясь по всей комнате.
Я откинул банку прочь и, задыхаясь в горьком дыму, постарался выхватить свой черный метеорит из воды. Вместо большого камня я нащупал в блюде маленький раскаленный кусочек, вокруг которого клокотала вода. Я схватил его левой рукой и зажал в кулаке. Он обжигал мне руку, но я, стиснув зубы, не разжимал пальцев! Я понимал, что держу в руке крошечный кусочек материи, который дороже всех драгоценных камней. Надо было спасти его во что бы то ни стало!
Тщетно! Камень прожег мне кожу на руке. От соприкосновения с кровью он в одно мгновенье превратился в клубы черного дыма.
Интересно вам знать, что произошло дальше? Ничего особенного.
Соседи заметили, что из моей комнаты валит черный дым, подумали, что у меня пожар, и прибежали на помощь. Меня отправили в больницу. Ожог на левой руке затянулся необычайно быстро. Спустя неделю я снова мог вернуться на работу. Когда мои знакомые и соседи просят рассказать, почему из моей комнаты в то утро шел черный дым, я рассказываю им все то, что написал Вам.
Так кончалось это письмо. Я живо представил себе его автора — тракториста, к которому в руки попал необычайный камень. Безусловно, он знал недостаточно, для того чтобы разгадать тайны этого странного вещества. Но зато в нем проснулся подлинный исследователь, который в простом бугорке, выросшем под действием света на поверхности камня, увидел судьбы всего мироздания, вечность материи, непрерывное, всеобъемлющее коловращение жизни, ее первоистоки и цикличность.
Он не побоялся выдвинуть новую смелую гипотезу о происхождении и развитии небесных тел и систем за счет непрекращающегося процесса преобразования света в вещество и обратно.
В межзвездном пространстве встречаются отдельные атомы вещества. Может быть, именно на них, как на центрах кристаллизации, и происходит преобразование фотонов в вещество? Может быть, год за годом, тысячелетие за тысячелетием, миллиарды лет подряд идет этот чудесный процесс. Из света образуются туманности, которые потом сгущаются, превращаются в звезды, притягивают к себе соседние туманности, создают из них планеты и кружатся вместе с ними в вечном хороводе, без которого немыслима сама материя.
Вы спросите: «А откуда в межзвездном пространстве берутся те отдельные атомы вещества, которые служат в дальнейшем центрами кристаллизации света?» Отдельно атомы всегда присутствуют в межзвездном пространстве. Так, по данным голландского физика Ван де Хюдста, из ядра нашей Галактики происходит мощное истечение атомов водорода со скоростью около пятидесяти километров в секунду. Мощность истечения такова, что за миллионы лет во всех направлениях может быть выброшена масса порядка сотен тысяч масс Солнца. Одно только наше Солнце в течение суток уменьшает свою массу за счет излучения на 360 миллиардов тонн!
Значит, только в нашей Галактике ежесуточно превращается в вещество энергия, эквивалентная миллиардам тонн звездного вещества…
На многие размышления наводит письмо этого вдумчивого человека, который, прежде чем написать его, наверняка прочитал немало специальных книг.
В. Марин
СИРЕНЕВАЯ ТОККАТА МАХАОНА
Как правило, я не занимался частной практикой, но когда однажды к вечеру в июне прошлого года меня пригласили посетить некоего Алексея Андреевича Шиманского, я почему-то согласился. Обдумывая впоследствии это свое неожиданное решение, я пришел к выводу, что меня скорее всего привлекла звучность фамилии моего будущего пациента.
Человек, который пришел ко мне от имени Шиманского, выглядел довольно-таки оригинально даже для нашего маленького городка, где я жил последние несколько лет. Человек этот, войдя ко мне в комнату без стука и без спроса, протянул огромную мозолистую руку, сухо и больно пожал мою и отрекомендовался:
— Михаил.
От него пахло крепким табаком. Лицо его было плохо выбрито, а рыжие, прокуренные усы вызывающе топорщились в разные стороны. На посетителе был серый рабочий костюм и огромные черные бутсы.
Я предложил Михаилу присесть, но он отрицательно покачал головой. Быстро одевшись, я вышел вслед за ним на улицу.
Дом Шиманского находился
Шиманский встретил меня в гостиной, где он полулежал на низкой цветастой тахте. В комнате было много солнца; в окна заглядывали пахучие ветви сирени, на этажерке у окна стоял огромный аквариум, и отраженные от него солнечные блики мельтешили по потолку.
Шиманский был очень худ, на бледном лице его лихорадочным огнем горели огромные черные глаза. Яркий, восточного типа халат был небрежно накинут на плечи поверх пижамы.
— Здравствуйте, доктор, — приветствовал меня Шиманский глухим, хриплым голосом. — Очень рад, что вы согласились зайти ко мне…
Он привстал с тахты и указал мне кресло у окна. Я сел и вопросительно посмотрел на него. На секунду мне показалось, что я уже где-то видел его.
Шиманский натянуто улыбнулся и хотел что-то сказать, но хриплый кашель прервал его на полуслове. Он согнулся на тахте, держась правой рукой за горло. Нехорошее подозрение промелькнуло у меня в голове…
Откашлявшись, Шиманский внимательно посмотрел на меня и хрипло проговорил:
— Вы правы, доктор, совершенно правы…
Я нахмурился и отвел глаза.
— Не старайтесь меня убедить в том, что у меня коклюш, — бесполезно… Я сам неплохо разбираюсь в медицине…
Я пожал плечами и принялся осматривать больного.
Шиманский просил меня заходить к нему раз в неделю. Я согласился. Мой пациент был очень плох, однако поддержка организму была необходима, и я надеялся, что Шиманский протянет не только до осени, но и, пожалуй, до следующей весны.
Вторично я зашел к нему в субботу вечером. В глубине огромной зимней веранды меня встретил хмурый взгляд Михаила. Он стоял в сером рабочем халате с электрическим паяльником в руках у широко распахнутой двери в соседнюю комнату. При моем приближении он, как мне показалось, на секунду растерялся, потом поспешно захлопнул дверь и прислонился к ней спиной, сложив на груди руки. У меня не очень зоркие глаза, но я все же заметил в глубине комнаты несколько опутанных проводами приборов и какой-то необычной формы предмет, отдаленно напоминавший концертный рояль.
Шиманский сидел на тахте и кашлял, судорожно хватаясь рукой за горло. Голос его с каждым днем становился все глуше и глуше, и я знал, что его ожидает афония.
Как бы догадавшись о моих мыслях, Шиманский хрипло спросил:
— Я скоро потеряю голос, доктор?
— Нет, что вы!
Шиманский укоризненно покачал головой.
— Вот видите, доктор, вы опять пытаетесь обмануть меня. Этак у нас с вами дело не пойдет. Я хочу верить вам, доктор. Кстати, о голосе вы можете говорить мне все откровенно. Когда-то он был очень необходим мне, а сейчас…
Мне снова показалось, что я уже где-то видел его.
— Вы никогда не были в Ленинграде? — спросил я.
— Был… — медленно, как бы нехотя, ответил он. — И даже считался тамошней знаменитостью… в свое время конечно… — он криво усмехнулся.
И я вспомнил — ведь это же известный тенор! Шиманский понял по выражению моего лица, что я узнал его, с наигранным сокрушением развел руками и отвернулся.
— И вы с тех пор… — начал я.
Но Шиманский перебил меня:
— И с тех пор как певец я нуль, калека, понимаете? Нуль!
— Но ведь можно найти себе другое занятие. Например… преподавать музыку, — подсказал я.
Шиманский с удивлением посмотрел на меня.
— Менять профессию в пятьдесят пять лет? И кроме того, я артист, понимаете, артист! Искусство — мое призвание, моя страсть, мое счастье, наконец, моя жизнь… Я не могу, я не в силах сидеть с закрытым ртом! — Шиманский привстал на тахте, глаза его лихорадочно горели. — Вы не поверите, но мне иногда хочется, невыносимо хочется взлететь на любой забор и запеть, хотя бы по-петушиному, но запеть…
Он умолк, и молчание было долгим и тягостным. Нужно было как-то прервать его.
Еще при первом посещении дома Шиманского я обратил внимание на небольшой треногий столик, стоявший в углу комнаты около аквариума. Столик был покрыт стеклянным колпаком, под которым на металлической подставке, напоминавшей маленькую телевизионную антенну, сидела, сложив крылышки, огромная бабочка.
От столика в комнату Михаила тянулась пара тонких проводов голубого цвета.
Я заинтересовался этим странным экспонатом и спросил Шиманского, не увлекается ли он чем-либо помимо искусства.
Шиманский отрицательно покачал головой.
— А энтомология? — допытывался я.
Шиманский опять покачал головой.
— Тогда почему у вас в комнате живет эта бабочка?
Шиманский взглянул на бабочку и неожиданно оживился.
— Вы знаете, что это за бабочка, доктор?
Я пожал плечами.
Шиманский встал с тахты и, подойдя к треногому столику, щелкнул пальцем по колпаку. Бабочка развела крылья, и я невольно привстал от изумления, — передо мной сидело огромное крылатое существо, переливавшееся в лучах солнца всеми цветами радуги — от красного до фиолетового. Доминирующий цвет трудно было уловить, но мне показалось, что таким цветом был сиреневый.
— Эта интересная бабочка, — услышал я голос Шиманского и с трудом оторвал взгляд от стеклянного колпака, — жительница далекого Уссурийского края. Она имеет красивое латинское имя Papilio bianor maacki и широко известна под названием махаона. Кстати сказать, эта бабочка помогла мне нащупать то, что, пожалуй, в будущем станет одной из форм искусства…
— Какого искусства? — не понял я.
— Того, которого мы по прирожденной слепоте своей до сих пор не замечали, — искусства природы…
— Искусство природы? Но ведь это… это абсурд, нечто вроде горячего льда… — возразил я. — Искусство, насколько мне известно, не может существовать помимо человека. Искусство — это отражение окружающего нас мира в субъективных образах…
— Все это мне давно известно, — нетерпеливо перебил меня Шиманский. — А вот вы никогда не думали, доктор, что искусство может быть объективным? Вот, к примеру, стоит перед вами дерево. Художник копирует его. Зрители восхищаются: как прекрасно нарисовано! Какое произведение искусства! А само дерево не произведение искусства? Только уже не человеческого искусства, а искусства природы?!
— Простите меня, но это софистика, — возразил я.
Мои возражения, казалось, очень возбудили Шиманского.
Он пересел в кресло, поближе ко мне и с жаром продолжал:
— Представьте себе: вы входите в лес и любуетесь красотой стволов и листвы деревьев, любуетесь красотой облаков, цветов и бабочек, с наслаждением слушаете пение птиц… Искусство природы — это не живопись, не музыка, не театр… Это что-то общее, единое, синтетическое и в то же время, если можно так выразиться, прикладное. Мне иногда кажется, что природа — это исполинский театр с безукоризненными декорациями и самыми талантливыми исполнителями в мире. Даже мы с вами — невольные актеры театра природы…
Шиманский отпил несколько глотков из стоящего на стола стакана и продолжал:
— Но не казалось ли вам в то же время, доктор, что это искусство природы не совсем такое, каким оно представляется нам с вами? В действительности оно может быть в тысячу раз красивее, величественнее, глубже! Вы знаете, доктор, когда мне пришли в голову эти мысли, мне стало почему-то немного страшно. Я пел на сцене около двадцати лет. А мой голос, оказывается, — это всего-навсего красивая оболочка того, что лежит внутри меня…
Шиманский криво усмехнулся и в задумчивости прикусил губу.
— Вам не скучно слушать все эти философствования?
— Нет, что вы! — я запротестовал очень искренне — меня глубоко заинтересовали не столько мысли Шиманского, сколько он сам.
Шиманский неожиданно сник, глубоко опустился в кресло и прикрыл глаза рукой. Мне стало неловко, и я подумал, что надо уйти. В этот момент Шиманский тихо произнес:
— Я покажу вам искусство природы…
— Где?
— Здесь. Сейчас же.
Шиманский протянул от треноги-столика с колпаком к тахте два тонких голубых провода. Один из них он включил в обыкновенную розетку, второй — в какую-то большую черную коробку с разноцветными рычажками. Щелкнул переключатель, и я невольно вздрогнул — колпак осветился мерным сиреневым цветом. Одновременно с этим из-под колпака раздался мягкий и тонкий звук, похожий на звук органа. По комнате прошел легкий запах, отдаленно напоминающий запах маттиолы.
— Что это? — удивился я.
Шиманский усмехнулся.
— Ничего особенного. Спросите Михаила, и он вам с ученым видом ответит, что в данном случае произошла трансформация механического движения бабочки в гамму цвета, звука и запаха при помощи обыкновенного импульсного генератора из телестудии… В действительности же это своего рода увертюра к симфонии, или, точнее, токкате махаона. Погодите, я сейчас спугну его.
Махаон вздрогнул, пополз вверх по антенне и вдруг взвился в воздух — крылья его судорожно забились о стенки стеклянного колпака. Больше я не видел махаона — колпак начал излучать целый фонтан цветного света. Цвета напоминали мне окраску самого махаона, но были значительно ярче, свежее и переливчатее.
Одновременно с цветовым фонтаном на меня обрушилась лавина звуков. Звуки представляли собой какофонию, в которой, однако, иногда прорывался какой-то строго определенный, непрерывный, слабопульсирующий ритм, напоминающий ритм токкаты… В ноздри ударил одуряющий запах совершенно непонятного происхождения, язык ощущал горьковатый привкус. Я невольно поднялся с кресла навстречу этой струе цвета, звука и запаха.
— Вы видите? — услышал я голос Шиманского. Его почти не было слышно, и я с трудом различал лишь отдельные слова. — Махаон… токката… как у Гершвина… сиреневая токката… Какие сочетания! Вы чувствуете?
По-видимому, махаон успокоился и снова уселся на антенный стержень под колпаком, ибо бешеный ритм цвета* звука и запаха неожиданно замер и постепенно перешел в слабое сиреневое мерцание и тонкую, щемящую ноту «ля» в сопровождении легкого запаха маттиолы. Щелкнул переключатель — и все исчезло.
Я судорожно собирался с мыслями, возбужденный только что происшедшим.
Шиманский с победоносным видом сидел на тахте.
— Ну как? Вам понравилась цвето-звуко-запаховая токката, исполненная махаоном? Я трансформировал порхание бабочки в то, что вы только что ощущали.
Наконец я собрался с мыслями.
— Это действительно оригинально… Но ведь вместо махаона под колпак можно посадить…
— Вот именно! — перебил меня Шиманский. — Вот именно! Вместо махаона можно посадить под колпак кошку, муравья, даже крокодила, и результат этого эксперимента будет не менее интересным. Вот вы видите этот аквариум, — Шиманский небрежным жестом указал на огромный аквариум у окна, — он также соединен с аппаратом. Или ветка сирени, которая заглядывает к нам в окно… Или… или мы с вами да и вся комната в целом… Хотите?
Возбужденные глаза Шиманского сосредоточенно смотрели на меня.
— Хотите?
Я вздрогнул. Мне показалось, что Шиманский безумен.
— Хотите?
Я перевел взгляд на черную коробку управления, на тонкие, белые пальцы Шиманского.
На секунду я растерялся, но, взяв себя в руки, резко поднялся с кресла. В руках Шиманского сухо защелкал переключатель — раз, два, три, четыре…
Я сделал шаг к тахте и в тот же момент был буквально отброшен в сторону шквалом ярко-красного цвета, душераздирающего визга и одуряющего запаха. Я судорожно схватился за спинку кресла, и новый шквал цвета, звука и запаха опрокинулся на меня откуда-то сверху. Я понял, что Шиманский подключил к своему адскому аппарату всю комнату, и каждое мое движение, каждое движение в этой комнате вообще тотчас же превращается в поток цвета, звука и запаха.
Тем не менее я твердо решил добраться до тахты, на которой сидел Шиманский.
Я не видел ничего, кроме бушующего моря цвета, такого яркого и резкого, что мои глаза наполнялись слезами. Уши отказывались воспринимать дикую какофонию, изливавшуюся из стен, потолка, даже изнутри меня самого… Какие-то непонятные запахи до дурноты кружили голову. Я чувствовал, что я тону, тону в этом бешеном потоке цвета, звука и запаха. Я барахтался, как утопающий. Я старался сохранить равновесие. Но мои движения вызывали новую волну, еще более высокую и сильную, чем предыдущие.
Я не могу описать то, что чувствовал. Я не мог сориентироваться, потерял почву из-под ног, потерял ориентацию в пространстве. Извивающийся, как змея, гнусаво ноющий звук ярко-малинового цвета с отталкивающим запахом прямо физически тянул меня вверх. Я поднялся на носки, взлетел в воздух, но в этот момент буро-зеленый визг слева сбил меня с ног струей едкого запаха.
Меня распирал изнутри какой-то непонятный цвет… или звук… даже, кажется, запах… Я захлебывался в кроваво-красных объятиях тяжелых ударов барабана… Я задыхался от ядовито-желтого, свистящего запаха уксусной эссенции… Я невольно открыл рот, и из него с трудом прорвался через бушующую стихию отчаянный крик бледно-лилового цвета о помощи…
Наконец мне удалось приблизиться к Шиманскому. Я не видел тахты, не видел стен, не видел тела Шиманского. Передо мною прямо в ярко-зеленом запаха дешевого одеколона висело бледное лицо Шиманского. На меня лихорадочно смотрели два безумных фиолетовых глаза. «Хотите?! — стучали в голове противные, зеленые слова. — Хотите?! У меня вся комната… вся… Вся подключена в эту… Понимаете? Все здесь… Все… Хотите? Да?»
Неожиданно ослепительный лязг черного цвета перекрыл весь этот кошмар, и, как по мановению волшебной палочки, все исчезло. Только в ноздрях остался отталкивающий залах. Я, пошатываясь, подошел к креслу и судорожно вцепился в его спинку.
— Хватит! Довольно! Надоела эта чертовщина! — услышал я за спиной голос и обернулся. Передо мной стоял Михаил. Волосы его были всклокочены, маленькие глазки зловеще бегали под нависшими бровями. В моих ушах все еще что-то пищало, рычало и завывало, В глазах плавали разноцветные круги и вспыхивали до боли яркие звездочки. Розовое лицо Михаила поплыло в сторону, и я увидел сиреневого Шиманского. Он, согнувшись, сидел на тахте и держался обеими руками за горло. Все тело его содрогалось от беззвучного кашля.
Сильная рука Михаила больно ухватила меня за плечо и вывела из дома на улицу.
Был уже вечер. По небу плыли тяжелые низкие тучи, и на лицо мне упали ледяные капли дождя,
Я обернулся.
— Там больной… — неуверенно сказал я, указывая рукой на притихший дом.
Глаза Михаила сделались металлически-черными.
— Идите домой, доктор, — тихо сказал он. — И забудьте о том, что здесь произошло. Спокойной ночи, доктор.
И за моей спиной глухо стукнула отсыревшая от дождя калитка.
Дождь лил всю ночь, и под его ледяными струями я обошел за ночь почти весь наш маленький городок. К утру я пришел домой и, выпив рюмку водки, лег в постель.
Я много думал о приборе, которого даже не видел, но действие которого испытал на себе в полной мере. Что это? «Адская машина» или гениальное изобретение? Я с ужасом вспоминал цвето-звуко-запаховую какофонию и старался убедить себя в том, что Шиманский, по-видимому, просто сумасшедший. Но идея! Может быть, это и бредовая идея, но какой силы!
Я ворочался с боку на бок, не будучи в состоянии спокойно уснуть.
— Нет, — твердил я сам себе, — это, безусловно, гениальное изобретение, но оно попало не в те руки.
Я сел на постели и выглянул в окно. За окном размеренно шумели кроны стройных сосен, щебетали птицы, и солнечные зайчики играли в какую-то только им одним понятную игру с бабочками, похожими на махаона…
Болезнь и дела закружили мне голову. Когда же я, наконец, решился зайти к Шиманскому — было уже поздно. Артист умер, а Михаил уехал из города. Я стал наводить справки, но так ничего определенного и не узнал…
Прошло несколько лет.
Однажды я гостил у своего друга в Иркутске.
— У меня есть для тебя подарок, — сказал он, размахивая в воздухе театральными билетами. — Идем?
Я согласился. За разговорами и спешкой я забыл спросить, куда же мы все-таки идем, и когда на небольшой эстраде местной филармонии появилась балерина, я был очень удивлен и обратился за разъяснениями к своему другу.
— Тише… Смотри, сейчас все поймешь…
Балерина на эстраде выделывала сложнейшие па без музыкального сопровождения, и это напоминало мне ранние немые кинофильмы.
Неожиданно с эстрады в зал полилась музыка. Она была совершенно необычной, завораживающе красивой и очень ритмичной. Казалось, что музыка следует за каждым даже незначительным движением балерины. Самое любопытное было то, что оркестра не было видно и музыка, казалось, шла к слушателям со всех сторон — из мягко-голубых стен, ослепительно-белого потолка и из-под пола.
Вслед за музыкой в зал с эстрады заструился лоток цветного света. Цвета были мягкие, воздушные, легко переходили от одного участка спектра к другому и расходились, подобно волнам, от танцующей женщины.
«Шиманский!» — мелькнуло у меня в голове. Воспоминания о полузабытых впечатлениях обрушились на меня с первым же потоком запахов. Однако теперь запахи были очень приятными. Они немного кружили голову и напоминали то запах хвойного леса, то солоноватый запах отдыхающего, лазоревого моря…
Сделав прощальный пируэт, балерина остановилась. Мягко, как бы оттесненные взрывом аплодисментов, покинули зал звуки, цвета и запахи. Я взглянул на эстраду — и замер от изумления: на эстраде стоял… Михаил.
Я часто вспоминал происшествие в доме Шиманского, но никогда мой разум не мог примириться с его реальностью. Воспоминания приходили в форме полузабытых страниц какой-то нелепо-фантастической книги. И вдруг…
— …Идея цветомузыки, — донесся до меня голос Михаила, — то есть идея объединения, синтеза цветовых и музыкальных форм, была впервые высказана еще известным русским композитором Скрябиным. Соединение же цветомузыки с балетом и запахом открывает новые, интересные и до сих пор не использованные возможности…
На Михаиле был черный, хорошо отутюженный фрак. Усы были аккуратно подстрижены, а волосы тщательно уложены. И все же это был тот самый Михаил, с которым я познакомился несколько лет тому назад.
— Вторая половина XIX века, — продолжал Михаил, — ознаменовалась вторжением науки и техники в искусство. Вторжение это родило кинематограф, художественную фотографию, а позднее — электронную музыку. Искусство все более и более становилось синтетическим и всеохватывающим. Кинематограф дает нам синтетическое искусство конкретных образов, адресованных главным образом к нашему разуму. Кинематограф — это синтез на основе литературы, драматургии. Я же задался целью создать синтетическое искусство на основе музыки, на основе отвлеченных образов, адресованных в первую очередь к нашим чувствам, к нашему воображению…
Я не мог усидеть на месте. Все смешалось в моей голове, в моем сердце. Я тщетно пытался найти какие-то связи между тем, что было в доме Шиманского, и тем, что происходило сейчас.
Наконец я не выдержал, встал и, не ответив на удивленный взгляд своего друга, быстро пошел к выходу. Мне казалось, что Михаил узнал меня, что он смотрит на меня, говорит только для меня одного, и его слова почти с физической болью впивались мне в спину…
Я не помню, как спустился с лестницы, как очутился на улице. Мягкий осенний вечер почти тотчас же успокоил меня. И я не пожалел о том, что, не досидев до конца, вышел на свежий воздух…
Анатолий Днепров
ПОДВИГ
Все началось совершенно неожиданно. Олла пришла очень взволнованная, с фототелеграммой в руках.
— Я немедленно возвращаюсь в Москву. Плазмодин отправляется через сорок минут. Через час мне нужно встретиться с Корио. Вот послушай: «Олла, мне очень нужно с тобой повидаться. В моем распоряжении только сутки. Сегодня в двадцать два часа решается моя судьба. Корио».
— Это звучит как в старых приключенческих романах, — сказал я.
Корио я знаю много лет как очень умного и уравновешенного человека. Работы по микроструктуре энергетических полей сделали его имя известным среди ученых всей планеты.
— Корио не пошлет такую телеграмму без всяких на то оснований. Обрати внимание на почерк.
Я посмотрел на четыре строки и сразу заметил, что они были написаны взволнованным человеком.
— Если с ним все благополучно, я сегодня же вернусь, — сказала Олла. — Если же нет…
— Что ты, сестренка! — воскликнул в. — Что может с ним случиться? Болезнь! Опасность? Ну, что еще там?
— Корио не пошлет такую телеграмму без всяких оснований, — повторила Олла. — До свидания, милый Aapol Она подошла ко мне и поцеловала в лоб.
— До свидания. От меня пожми руку Корио. И еще, позвони мне вечером. Было бы хорошо, если бы у видеотелефона с тобой был и Корио.
После обеда я спустился на набережную посмотреть на море. Было очень жарко и влажно. У гранитного спуска к воде я посмотрел на гигантский термометр и гигрометр. Двадцать девять по Цельсию и восемьдесят процентов влажности.
— Если так будет продолжаться, я отсюда уеду, — услышал я голос сзади.
— А, старый ворчун Онкс! Что тебе здесь не нравится?
Это был мой друг, Онкс Фелитов. Ему никогда ничего не нравится. Его специальность — ворчать и во всем выискивать недостатки. Недаром он член Критического совета Центрального промышленного управления.
— Мне не нравится вот это. — Он показал пальцем на измерительные приборы. — Не знаю, как ты, а я жару переношу неважно. Особенно когда воздух больше чем наполовину состоит из водяных паров.
Я рассмеялся.
— Ну, тогда тебе нужно ехать отдыхать на север: например, в Гренландию.
Онкс поморщился. Не говоря ни слова, он протянул мне бюллетень Института погоды.
Я прочитал: «Пятое января. Восточное побережье Гренландии— +10°».
— Чудесно! Скоро там зацветут магнолии!
— Не знаю, зацветут ли. Только на памяти человечества такого еще не бывало.
Продолжая что-то бормотать, Онкс побрел вдоль набережной, то и дело вытирая платком потную шею.
Чесам к шести я вернулся к себе и уселся у видеотелефона. Олла должна была вот-вот рассказать мне о Корио. В комнате было жарко и влажно. Я вспомнил Онкса…
Олла позвонила мне только а одиннадцать.
— Что случилось? — воскликнул я, всматриваясь а лицо сестры. Оно было каким-то странным и чужим. — Что случилось, Олла? Где Корио?
Олла жалко улыбнулась. Я видел, как дрожали ее губы.
— Ты плачешь, милая? Ты плачешь? — закричал я.
Я никогда не видел свою сестру плачущей. Никогда!.. И сейчас Олла плакала! Это было невероятно!
Олла отрицательно покачала головой.
— Нет, ты плачешь! Немедленно говори, что случилось!
Она посмотрела мне прямо в глаза, и я видел, что они блестят от слез. Мое сердце разрывалось на части…
— Только что я почти попрощалась с Корио, — наконец сказала Олла шепотом.
— Он?..
Я хотел сказать: «Он умер…» — но сестра опередила меня:
— Нет, он жив и чувствует себя прекрасно.
— Он тебя не любит? Он тебя больше не любит?
Олла опустила голову и странно улыбнулась.
— Не знаю… Это все так непонятно… Я ничего не понимаю а том, что произошло…
У меня перехватило дыхание. Если бы Олла была рядом со мной!
— Милая моя, я тебя умоляю, расскажи все по порядку. Я должен тебе помочь. Тебе все должны помочь.
— Мне никто не сможет помочь. Никто!..
Олла отбросила прядь волос со лба и, сжав губы, процедила:
— Может быть, скоро Корио не будет…
Я ухватился за металлическую раму экрана.
— Ведь ты же сказала, что он жив и чувствует себя хорошо…
Я видел, как сестра не выдержала, слезы брызнули у нес из глаз и, закрыв лицо ладонями, она исчезла из поля зрения видеотелефона. Я продолжал звать ее, кричал в трубку, грозился, пока, наконец, на экране не появилось строгое лицо молодой девушки, которая сказала:
— Ваш корреспондент закончил беседу.
По местному телефону мне сообщили, что первый плазмодии отправляется в Москву завтра в пять утра.
Поднимаясь в сумерках по трапу в самолет с плазменным двигателем, я нечаянно толкнул локтем пассажира, шедшего впереди меня. Он обернулся, и я узнал Онкса Фелитова.
— Решил покинуть юг? — спросил я безразлично, думая совсем о другом.
— Как бы не так! — проворчал старик. — Получил телефонограмму срочно выехать в Совет. Какое-то важное дело. Ты ведь знаешь, по пустякам из отпуска не вызывают.
Когда мы заняли места рядом, Онкс наклонился ко мне и прошептал:
— Я, кажется, догадываюсь, в чем дело.
— Ну?
— В этой проклятой погоде. Перед отъездом из Москвы у нас в Совете говорили о том, что началось интенсивное таяние льдов в Антарктиде и в Гренландии.
Я вопросительно посмотрел на Фелитова.
— Представляешь, что будет, если уровень воды в Мировом океане поднимется метра на четыре?
— Для этого необходимо, чтобы растаяли все льды Гренландии и Антарктики.
— А если они действительно растают?
— Не вижу оснований, — сказал я.
Я то и дело поглядывал на ручной хронометр. Мне казалось, что крылатая машина приближается к Москве слишком медленно. Только один раз я посмотрел вниз и заметил, что земля была не белой, как обычно зимой, а грязно-серой. Таял снег. Таял в январе! А над плазмодином простиралась пурпурная бездна, пронизываемая оранжевыми полосами из-за горизонта, где поднималось солнце.
Я удивился, когда обнаружил, что моя квартира заперта. Постучал — и дверь открылась. Олла бросилась мне на грудь и зарыдала. Как бы извиняясь, она прошептала:
— Я заперлась, чтобы кто-нибудь случайно не вошел и ив увидел, что я плачу…
— А теперь ты мне все объяснишь по порядку, — сказал я, усаживая почти насильно сестру в кресло против себя.
— Случилось большое несчастье, Авро…
Она встала и подошла к стеллажу с книгами.
— Вот смотри, — протянула она мне листок бумаги, на котором были нарисованы четыре линии — красная, синяя, зеленая и желтая.
— Это мне дал Корио. Он сказал, что ты все поймешь. Красная линия показывает рост среднеземной температуры по дням. Синяя — рост влажности а атмосфере. Зеленая — интенсивность ультрафиолетового излучения Солнце. Желтая — интенсивность инфракрасного излучения. Смотри, как круто кривые ползут вверх. С каждым днем активность Солнца увеличивается…
Я посмотрел на кривые. Не горизонтальной оси было отложено девяносто интервалов, соответствующих девяноста дням. Не вертикальной оси были показаны результаты измерений температуры, влажности и интенсивности радиации… За последние три месяце кривые круто поднялись вверх, почти в три раза превысив значение измеряемых величин вначале. Я с удивлением посмотрел на Оллу.
— А при чем здесь Корио?
— Не торопись. Научные сотрудники из Центральной службы Солнце установили, что так будет продолжаться в течение года.
— А что известно о причинах повышения активности Солнце?
— В своем движении во вселенной Солнце и вся наша планетная система попали в густое облако водорода. Интенсивность реакции синтеза гелия на Солнце возрастает с каждым днем. Если ничего не будет предпринято, средняя температура на Земле поднимется на десять-двадцать градусов.
Мне стало жарко. Я подошел к окну и отдернул плотный занавес. Впервые за свою жизнь я посмотрел на Солнце с ненавистью. Утреннее, оранжевое, оно казалось зловещим. Я задернул занавес.
— Не плачь. Плакать нехорошо. Я уверен, что наши ученые что-нибудь придумают.
— Я тоже уверена. Корио придумает… Но я его так люблю!..
Я ничего не понимал.
— Но, Олла! При чем тут ваша любовь?
— О, не говори больше об этом, Авро!.. — почти с отчаянием в голосе воскликнула Олла. — Умоляю тебя…
— Почему, дорогая?
В этот момент дверь комнаты отворилась, вошел Корио.
Не обращая на меня внимания, он бросился к Олле и сжал ее в своих объятиях. Я отошел к окну, снова отодвинул занавес и стел смотреть не Солнце. Как все перепуталось всего за несколько часов! Нехорошее чувство неприязни к моему другу шевельнулось в сердце. Вот сейчас он что-то торопливо шепчет ей на ухо, и она отвечает ему таким же торопливым шепотом. Я резко повернулся к ним и грубо спросил:
— Прекратите эту комедию и объясните, что здесь происходит. Корио, почему плачет Олла?
Корио поднялся с дивана и протянул мне обе руки.
Я заметил, что лицо его было усталым, глаза ввалились.
— Я ничего толком не могу добиться от нее, — сказал я более мягко. — Она рассказала мне все про надвигающееся стихийное бедствие. Остальное я не понимаю.
— Я тоже не очень понимаю… Собственно, понимаю только в самых общих чертах… Дело в том, что… как бы тебе сказать?., я согласился работать в теоретической группе, которая должна рассмотреть возможные варианты, как свести последствия разогрева Земли до минимума.
— Ну и что же?
— Времени на работу очень мало, чересчур мало — не более десяти дней.
— Так.
— Ты сам понимаешь, проблема очень сложная. Ее решение требует огромного напряжения ума. Кроме того, решение должно быть абсолютно правильным, потому что за ним сразу последуют практические мероприятия, связанные с деятельностью большого числа людей, промышленности и так далее. Просчетов быть не должно.
— Да. Ну и что же?
— Значит, умы, которые в эти десять дней будут работать над проблемой, должны быть необыкновенными.
Я с удивлением посмотрел на своего друга, и мне стало как-то не по себе. Конечно, он был выдающимся ученым, но…
— В том-то и дело, что ты прав, — угадал мою мысль Корио. — Конечно, я довольно заурядный ученый. Но беда в том, что вообще, как показали недавно выполненные исследования, на Земле не существует ученых, которые бы в такой короткий срок смогли бы переработать огромное количество научной информации и найти решение.
— Для переработки научной информации можно привлечь машины.
— Верно. Но для машин нужно составить программу. За такой короткий промежуток времени ее не составить.
— Так что же делать?
— Нужно попытаться создать таких ученых.
Я остолбенел. Этого еще не хватало!
— Чушь какая-то, — пробормотал я, с подозрением глядя на Корио.
— Я знал, что ты мне не поверишь. Я хочу, чтобы ты и Олла пошли со мной на заседание ученого совета Института структурной нейрокибернетики. Там по этому вопросу сегодня будет дискуссия. Основной докладчик — доктор Фавранов.
Доклад докторе Фавранова был не таким популярным, как тот, который я слушал несколько лет назад. В кратком введении он сообщил о наблюдениях его института над часто встречающимися случаями гениальности у детей, которая с годами угасает. Он подверг анализу это явление и сообщил, что основная его причина — многочисленные побочные и ненужные в новых социальных условиях нервные связи, которые возникли у человека в процессе многовековой эволюции. Человек избавился от борьбы за существование, от страха перед неизвестным, от заботы о своей жизни и жизни своего потомства, но физиологическая структура его нервной системы продолжает повторять схему, которая была ему нужна тогда, когда на Земле царили волчьи законы. Необходимость в аппарате приспособления к враждебным условиям жизни является главным тормозом раскрытия гигантских творческих способностей людей.
На схемах, проецируемых на экран, Фавранов показал, какие участки центральной нервной системы современного человека являются, как он выразился, «аппендиксами», тормозящими проявление гения человечества в области науки и искусства…»
— И вы предлагаете удалить эти «аппендиксы»? спросил Фавранова председательствовавший доктор Майнеров.
— Да, конечно.
— И после этого человек обретет необходимые сейчас творческие способности?
— Тот, кто обладает нужным комплексом знаний, будет пользоваться им более эффективно. Кто таких знаний не имеет, приобретет их достаточно легко. Вы, конечно, понимаете, — добавил Фавранов, — что речь идет не о хирургическом вмешательстве в структуру коры головного мозга. Ненужные традиционные нервные связи можно легко и безболезненно разорвать при помощи ультразвуковой иглы.
Сидевшая рядом со мной Олла медленно поднялась.
— Разрешите вопрос, доктор?
— Пожалуйста.
— Скажите, а не повлечет ли такая операция за собой полное изменение личности человека? Я хочу сказать, не станет ли человек совсем другим?
Фавранов ласково улыбнулся:
— Конечно, человек станет другим. Он станет лучше, богаче, умнее. Человек, который первым согласится на такую операцию, совершит подвиг. Чтобы решиться стать другим, необходимо огромное мужество. Мы абсолютно уверены в безопасности операции. Анализ нервных путей и проведенные математические расчеты показывают, что интеллектуальная работа человека будет неизмеримо продуктивней.
Не дождавшись конца заседания, мы с Оллой вышли из института и уселись на скамейке прямо перед воротами в парк. Я знал, что Олла не уйдет отсюда, пока не увидит Корио. Под ногами на глазах таял снег, а в бетонированной канавке журчал ручеек.
— Ты знаешь, чего я боюсь? — не выдержав, спросила Олла.
— Да. Ты боишься, что после этого он перестанет тебя любить.
— Или я его… Вдруг он станет совершенно чужим человеком. После операции ни в ним, ни с его товарищами нельзя будет встречаться. Они будут работать.
Снег под ногами совершенно растаял, и мы увидели сырую землю и на ней зеленую прошлогоднюю траву.
— Скоро будет тепло, как летом, — пробормотал я.
— …Знаешь, мне стыдно, что я… что я не хочу, чтобы Корио…
— Я понимаю, Олла. Может, это по тем же причинам, по каким люди не могут стать гениальными. Я очень боюсь, что он вдруг станет чужим.
— Но я не могу чувствовать себя иначе.
— Фавранов говорит, что таких чувств просто не должно быть, что их можно и нужно ликвидировать.
— Не знаю, хорошо ли это. Я бы ни за что не согласилась стать другой. О, это, наверное, страшнее, чем умереть!..
Я пожал плечами.
— Конечно, это подвиг, — после долгих раздумий, сказал я. — Подвиг, требующий не меньшего мужества и отваги, чем первый полет на аэроплане, чем первое путешествие в космос.
— И все же в этом есть что-то противоестественное, — прошептала Олла. — И в воздухе и в космосе человек остается самим собой. Здесь он становится другим.
Не знаю, для кого больше затеял я этот спор — для себя или для Оллы, я сам тоже хотел постигнуть этическую глубину проблемы, о которой говорил доктор Майнеров.
Сестре горячо заговорила:
— Я глубоко убеждена, что искусственное вмешательство в самую сущность человеческого неправомерно и неэтично.
— Даже если это необходимо для решения жизненно важной задачи во имя всего человечества?
— Даже, — твердо сказала Олла.
— А как же тогда следует судить о людях, которые для спасения своих товарищей жертвуют своей жизнью? Помнишь, в истории войн рассказывается о легендарном герое Александре Матросове? Он своим телом закрыл вражеский пулемет, чтобы спасти жизнь нескольким сотням человек.
— Он умер, оставаясь Александром Матросовым. А Корио будет жить, перестав быть Корио.
— Он станет для людей более ценным и полезным, чем Корио сейчас.
— Но он будет другим, совершенно другим, чужим!..
— Сейчас нет чужих людей, — возразил я.
Я обнял Оллу и хотел разуверить ее, утешить, но к нем подошел взволнованный Корио.
— Ну что? — спросил я.
— Решено. Я — первый.
Мы не торопясь шли к Институту структурной нейрокибернетики сначала вдоль набережной Москвы-реки, лотом через парк. Лед на реке растрескался, под мостами, у быков, образовались лужи воды. На небе не было ни облачка, и солнце светило, как в теплый майский день.
— Эти счастливые молодые мамаши с колясками и не подозревают, как плохо, что солнце такое яркое, — задумчиво произнес мой друг.
— Ты вот сейчас идешь на операцию, которая должна сделать из тебя необыкновенно умного человека, Корио. Любопытно, сейчас, в данный момент, у тебя есть какие-нибудь идеи насчет того, как решить задачу?
— Конечно, есть, — ответил он. — Но все они какие-то неуклюжие. И если их начать реализовывать, то для этого не хватит ни людских, ни материальных ресурсов Земли. Необходимо что-то принципиально новое! Решение проблемы нужно искать где-то совершенно в неожиданном месте.
Я хотел что-то сказать, но Корио, взглянув на Оллу, перебил меня:
— Я не верю, что после разрыва каких-то нервных связей в мозгу чувства человека, его миросозерцание, его личность изменяются существенным образом.
В парке снег совсем растаял, и над обнаженными клумбами поднимался теплый пар. Здесь по-настоящему пахло весной, пели птицы, слышались детские голоса… Корио остановился.
— И даже если придется при этом пожертвовать самыми дорогими чувствами, разве человек, любящий других людей, это не сделал бы? — добавил он.
А вот и колоннада у центрального входа в институт. Мы в нерешительности остановились, Я отвернулся, увидев, как Корио и Олла посмотрели друг на друга. Странные чувства охватили меня. Операция над моим другом произойдет через пять часов. Через пять часов его введут в необычную «операционную» — зал с большим количеством измерительных и контрольных приборов и с замечательным инструментом профессора Фавранова — «ультразвуковой иглой», которая безболезненно разрывает тончайшие волокна нервной ткани на любой глубине, в любом месте.
Нервные ткани, нервные волокна… Это в их сложном и запутанном лабиринте заключена вся разумная сущность человека, его внутренний мир, его взгляд вовне, его восприятия, его анализы, его чувства и настроения. Там, в глубине человеческого мозга, всегда царит полный мрак, а он видит свет. Там — мертвая тишина, в он слышит сложную гамму звуков. Сложный термостат человеческого организма поддерживает температуру в строгих пределах, а мозг чувствует жару и холод, хотя его собственная температура при этом неизменна.
Только в последние пятьдесят лет мозг стал постигать самого себя, стал анализировать свою собственную работу, начал придирчиво изучать свои собственные функции, находя в них сильные и слабые стороны. Мозг начал критиковать себя! Он начинает восставать против своего собственного несовершенства, он начинает разрабатывать методы, как себя улучшить! Он пришел к выводу о необходимости освободить себя от пут, от бремени ненужных структур, которые возникли в процессе эволюции. Он нашел методы и средства, как это сделать. Он приказывает самому себе сделать это во что бы то ни стало!
И кто знает, может быть, и в удивительном процессе самопознания и лежит главное направление самосовершенствования человеческого мозга. Может быть, раскрепощение человеческой гениальности — прыжок в совершенно новое качественное состояние — как раз лежит через процесс объективного самоанализа мозга, самоизучения, которое позволяет ликвидировать слабости и усилить силу.
У широкой мраморной лестницы стояла группа людей в белых халатах во главе с доктором Фаврановым.
— Знакомьтесь, это мои друзья. — Корио представил Фавранову меня и Оллу.
Фавранов крепко пожал руку Олла.
— Скажите, а операция длится долго?
— Нет, всего минуты три-четыре. Больше занимает подготовка к операции. Но после Корио все будет быстрее.
Фавранов хлопнул в ладоши и громко произнес:
— Итак, друзья, прошу внимания. Сейчас пожмите руку нашему дорогому товарищу Корио. Мы его забираем.
Далее он обратился к сгруппировавшимся рядом ученым — геофизику Лейкерту, астрофизику Малиновскому, химику Портеллову, математику Гримзо.
— Вам расходиться не следует. Доктор Косторский проведет вас в аналитическую лабораторию. После работы с Корио мы пригласим вас к себе. А вы, девушка, не волнуйтесь. Просто не думайте об этом, — ласково обратился он к Олле. — Если же вам будет очень тяжело, приходите ко мне. Мы вам поможем…
Взяв сестру за руку, я вывел ев на улицу.
Через два дня после того, как мы проводили Корио, я встретил Онкса Фелитова. Несмотря на свой преклонный возраст, Он шагал по улице бодро и стремительно.
— О, Авро, добрый день!
— Здравствуй, старик.
— Что с тобой?
— Олла очень больна, и я тороплюсь за ионизатором…
— Нервы?
— Да.
— Хочешь, я вылечу твою сестру? — прошептал Онкс. — Проблема решена большой группой ученых во главе с физиком-теоретиком Корио.
— Корио?! — прокричал я вне себя от радости.
— Да. И ты знаешь, что они предложили?
— Что?
— Выбрасывать на ракетах на высоту пятисот километров над поверхностью Земли обыкновенную воду! Через час или два первые тысячи тонн воды будут на орбите.
— Я ничего не понимаю… — пробормотал я.
Онкс расхохотался.
— Никто ничего не понимал. Все были загипнотизированы тысячами других проектов. Предлагали выбрасывать порошкообразные вещества, металлы, графит, металлизированные пленки и еще черт знает что. И каждый раз не хватало либо требуемых материалов, либо производственных мощностей. Представляешь, сколько нужно выбросить в космос обыкновенного мела, чтобы уменьшить радиационный поток хотя бы вдвое? Миллионы тонн!.. А Сколько нужно ракет! И каждая ракета будет создавать лишь ничтожное облачко, а из них нужно составить колоссальное покрывало для Земли. Кроме того, когда Солнце вернется к прежней активности, совершенно не ясно, как все это с орбиты убрать. И вот Корио и его товарищи предложили воду, обыкновенную воду!
Я все еще ничего не понимал.
— Они подошли к проблеме совершенно с неожиданной стороны. Он рассуждал так. Закрыть Землю нужно плотно, надежно и самыми дешевыми средствами, а главное — только на определенное время. Конечно, вода — самый дешевый на Земле материал. Но что с ней будет в космосе? Корио неопровержимо доказал, что вода сама будет растекаться по огромным пространствам, как растекаются поверхностно-активные вещества по поверхности твердого тела. Тонна воды образует за несколько часов тончайшую пленку с фантастической площадью. А далее молекулы воды этой пленки под действием солнечной радиации будут диссоциировать на водород и кислород, которые, в свою очередь, подвергнутся ионизации, создавая области с повышенной концентрацией водородно-кислородной плазмы. Корио и его товарищи вычислили работу, которая будет затрачиваться на эти процессы, и пришли к выводу, что она может поглотить до семидесяти процентов излучаемой Солнцем энергии. Представляешь?
Я застыл с открытым ртом. Онкс хлопнул меня по плечу и, убегая, крикнул:
— Пойди и расскажи обо всем своей сестре. В Промышленном управлении все знают, что она любит Корио, а он ее!
«А он ее… Любит ли?..»
Выслушав мой взволнованный рассказ, Олла слабо улыбнулась и сказала:
— Я знала, что ученые предложат что-нибудь неожиданное…
Окна нашей квартиры внезапно вздрогнули, потом еще и еще…
— Началось! — прошептал я. — Корабли с водой пошли в космос. Проект осуществляется!
Окна продолжали вздрагивать до самого вечера и в течение всей ночи. Я включил радио, дождался последних известий. За ними последовала сводка погоды. Я слушал ее с замиранием сердца. Да, повышение температуры прекратилось. В заключение диктор сказал:
— В ближайшие сутки ожидается резкое понижение температуры до двух-трех градусов мороза, а затем до десяти-пятнадцати…
Я тихонько оделся и вышел на улицу. С севера потянул холодный ветерок, настоящий зимний. Воздух вздрагивал от последовательных взрывов, и я заметил, как минут через пять после взрыва высоко в небе появлялись тонкие яркие штрихи, как от метеоров.
Со всех концов Земли в космос выбрасывали воду.
Я неуверенно открыл дверь Института структурной нейрокибернетики и вошел в пустой полутемный холл.
Молодой человек быстро поднялся мне навстречу.
— Вы дежурный? — опросил я.
— Да. Вы за какими-либо сведениями?
— Мне нужно узнать, что с моим другом, с Корио.
— Его тревожить нельзя. Он работает. Он и его товарищи.
— Как прошла операция?
— Очень успешно.
Глаза у молодого человека блестели.
Я кивнул головой и вышел. Уже совсем рассвело. Я посмотрел на верхние этажи здания института и заметил, что электрический свет продолжает гореть в трех окнах. Наверное, за одним из них работает мой друг. Он совсем рядом со мной, но, может быть, теперь очень и очень далеко. Я поймал себя на том, что сейчас, когда проблема, касающаяся всей земли, решена, я начал думать о себе, о судьбе сестры. А как же иначе? Человеческое счастье дедуктивно. От общего к частному…
К институту подъехала машина. Из нее вышел доктор Фавранов. Я подошел к нему.
— Как ваше сестра? — спросил он, крепко пожав мне руку.
— Очень боится.
— Это понятно, — сказал Фавранов.
— Когда Олла сможет увидеть Корио?
— Сегодня вечером. Сейчас он заканчивает разработку программы запуска ракет на период до первого мая.
Днем пошел снег. Вначале это были огромные сырые хлопья, которые таяли, едва коснувшись земли, после подул колючий северный ветер, и снег стал мелким и частым. В три часа дня по радио объявили, что предсказанное утром резкое понижение температуры наступит значительно раньше. На улицы вышли снегоочистительные машины. В три часа снег внезапно прекратился, тяжелая свинцовая туча проплыла над городом, обнажив оранжевое небо. Крыши домов засияли пурпурными красками.
— Так должно быть, — шептал я, с восхищением глядя на настоящую январскую зиму, как будто бы я никогда не видел ничего подобного.
Я подошел к дивану и взял сестру за руки.
— Пойдем гулять. Смотри, какая красота.
Она взглянула на меня и догадалась обо всем.
— Мне страшно… А что, если Корио меня не узнает?
— Через это нужно пройти, понимаешь?..
— Да.
Олла начала торопливо одеваться.
Солнце было настоящим зимним солнцем. Оно висело низко над горизонтом, а на. оранжевой пелене вытянулись синие тени. На ветвях деревьев качались комья пышного снега. В парке сновали ребятишки, появились первые снежные горки, юные лыжники барахтались в сугробах.
Мы стояли у центрального входа в институт и ждали, ждали, когда откроется дверь.
Внезапно дверь энергично отворилась, и из нее не вышел, а вылетел Корио. Сзади него громко хохотал человек в белом халате. Это был доктор Фавранов. Корио схватил ком снега и, смеясь, бросил его в доктора.
— Со мной-то вам легко справиться, — сказал громко старик. — А вот попробуйте с ними.
Он повернул Корио в нашу сторону и скрылся за дверью. Сердце у меня стучало, как молот. Корио несколько секунд стоял, в недоумении глядя на нас. На нем был лыжный костюм, голова с пышными светлыми волосами ничем не покрыта. Он неуверенно мял ком снега в руках.
Вдруг, как бы спохватившись, он быстро сбежал по ступеням вниз и встал прямо перед нами. Мне казалось, что я вот-вот сойду с ума. Я не верил, что лицо Корио может иметь такое выражение. Я никогда не представлял, что человеческое лицо может быть таким одухотворенным, вдохновенным, радостным. Его глаза излучали яркий сеет, волосы искрились в лучах заходящего солнца, губы двигались, пытаясь разойтись в счастливую улыбку.
— Корио, это ты?.. — задыхаясь, прошептала Олла.
Вместо ответа Корио бросился к ней, оторвал ее от меня и, подхватив на руки, побежал.
— Корио, Корио!.. — кричал я, едва поспевая за ними.
На мгновение он остановился и весело посмотрел на меня:
— Ну и смешной же ты, Авро! Только люди, потерявшие здравый смысл, пытаются догнать влюбленных! Ты можешь нас оставить вдвоем?
Я остановился, взял ком снега и начал тщательно растирать им лоб.
Я пошел вперед прямо по снегу, туда, где парк переходил в лес. Я вдыхал упругий морозный воздух и смотрел на покрытые снегом ели, которые обрели свой вечно сказочный вид. Лес кончился, а я все шел и шел через снежное поле туда, где сгущались зимние сумерки. Моя тень с каждой минутой вытягивалась вперед, и я наступал на нее, не в состоянии даже подумать о том, как велик человек.
После я заметил, что передо мною появились еще две тени, и я отошел, чтобы посмотреть на них со стороны. Они шли рядом.
Тогда я круто свернул в сторону, чтобы уступить им дорогу.
И. Циганек
ВЕЛИКОЕ ВТОРЖЕНИЕ
В понедельник Даг Мартин получил приказание прервать отпуск и прибыть в Академию наук. И хотя это нарушало все его планы, Он не колебался ни минуты.
Мигом оделся и побежал на стоянку аэротакси, находившуюся через улицу, рядом с общественной столовой.
…Через несколько минут Даг вошел в кабинет председателя Академии.
За широким письменным столом сидел немолодой, полуседой человек.
— Товарищ председатель, — Мартин остановился в дверях.
— Здравствуйте, здравствуйте, — ответил тот. — У нас есть задание для вас. Садитесь.
Мартин опустился в мягкое кресло перед письменным столом и тревожно слушал.
— Происходят странные вещи. Как вам известно, на нашу Землю попадает интенсивное космическое излучение от Солнца и из глубин космоса. Так вот, за последние две недели это космическое излучение идет к нам только от Солнца. Космос молчит. Одновременно прекратились сигналы от радиозвезд. Соседние галактики частично погасли, а может быть, их закрыло какое-то вещество. Из того, что я вам рассказываю, наука не может объяснить ничего. Вам поручается измерить интенсивность космического излучения у границ нашей солнечной системы и сфотографировать примыкающие к ней участки космоса.
Ученый умолк, встал и начал расхаживать по комнате.
— Когда мне лететь? — спросил Мартин.
— Сегодня вечером. Через два месяца вы вернетесь и продолжите свой отпуск, — ответил председатель.
— Хорошо, я сделаю все. До встречи через два месяца, — произнес Мартин.
— Желаю успеха!
До вечера оставалось еще много времени: целых шесть часов. Мартин пообедал в кафе-автомате и направился на космодром.
…Старт был назначен на половину восьмого.
Пилот подошел к космическому кораблю, который должен был на два месяца стать для Мартина жилищем. Через небольшое черное отверстие Мартин вошел внутрь, и шлюз тотчас же герметически закрылся за ним. Маленький лифт доставил космонавта в кабину управления.
Момент взлета приближался. Мартин привязал себя к креслу, нажал кнопку кибернетического пилота, который включил атомный реактор. Потом раздался глухой гул, почувствовалась мелкая вибрация. Мартина вдавило в кресло: возник избыток тяжести — неизменный спутник каждого взлета.
Корабль мчался в глубины вселенной. Совершая контрольный обход, Даг случайно взглянул на измеритель скорости, стрелка которого бессильно дрожала на цифре 120 тысяч километров в секунду: дальше она не могла идти — упиралась в штифтик.
— Ага, что-то не в порядке. Атомные двигатели давно уже выключены.
Он включил электронную машину, непрерывно контролировавшую работу приборов. Металлический голос ответил:
«Все приборы в порядке. Скорость колеблется около световой, направление утеряно. Мощное тяготение влечет нас к ядру нашей Галактики».
Голос умолк.
«Невозможно!» — подумал Мартин. Он включил другой «мозг». Тот сообщил то же.
— Неужели все приборы сошли с ума? — вслух произнес Мартин.
Измеритель скорости перестал работать. Стрелка упала до нуля.
Мартина охватила тревога. Обескураживало и то, что звезд совсем не было видно. Всюду была тьма.
Связь с Землей давно была потеряна, и космонавт остался наедине с обезумевшими приборами. Все казалось ему пустым и мертвым. Неожиданно электронный мозг заговорил:
«По данным среднего радара, к нам с околосветовой скоростью приближается какое-то чужеродное тело. Оно эластично и отличается энергичной вибрацией».
Мартин до крови закусил губы. Робот продолжал:
«Включаю двигатели. Пытаюсь вырваться из поля тяготения. Тело прилипает к нам, присосалось к оболочке корабля, раскаляет ее».
— Стреляй из нейтронной пушки! — закричал Мартин, забыв, что его никто не слышит.
Потом вспомнил, что надо включить микрофон, большими прыжками приблизился к креслу и отдал приказание, а сам сосредоточил внимание на изображении, видимом на экране.
К оболочке корабля прилипла какая-то белая гусеницеобразная масса. Вдруг она отделилась от корабля, слегка отошла от него. Вероятно, в нее попал поток нейтронов. Однако потом она снова приблизилась к обшивке. Новый нейтронный выстрел попал в загадочный предмет прямо посредине — появилось черное пятно. Таинственная масса разделилась пополам, и из нее начали вылетать разноцветные облачка какого-то газа, медленно двигавшиеся в пространстве вокруг ракеты. Эти облачка меняли цвет и форму, кружась вокруг корабля.
— Что это? — крикнул Мартин в микрофон.
Электронный мозг некоторое время молчал и заговорил только после повторного вопроса:
«Только что закончен анализ. Это неорганическая форма жизни. Она существует в форме газов».
— Духи? — спросил Мартин.
«Ничуть, — ответил робот. — Газы».
Разум Мартина отказывался от понимания. Он сел в кресло и не отрываясь смотрел на экран телевизора, где прыгали белые зубчатые линии. И вдруг экран опустел и стал похожим на бездонную черную дыру.
— Я должен что-то сделать! Я должен что-то сделать! — вполголоса твердил себе Мартин.
Взгляд его упал на указатель регистратора. Маленькие лампочки беспорядочно то загорались, то гасли: это означало, что анализатор информации принимает и расшифровывает какие-то сигналы.
Рука Мартина медленно приподнялась, и указательный палец нажал на кнопку. Электронный мозг заговорил:
«Сигналы, которые удалось принять и расшифровать, имеют такой смысл:
«Обитатели семидесятой планеты трехсотой звезды в семисотой галактике предупреждают все разумные органические формы жизни о существовании неорганической разумной жизни. Неорганическая форма жизни обитает в еще неизвестной, отдаленной части вселенной».
Электронный переводчик замолчал, и огоньки на регистраторе погасли.
— Я схожу с ума! — вскричал Мартин.
«Ты должен предупредить людей, передать сообщение на Землю», — сказал ему внутренний голос.
Это успокоило Мартина. Он посмотрел на приборы. Атомный двигатель работал нормально. Только сейчас Мартин заметил, что сигнальные лампочки на приборах светятся, как всегда. И лишь испорченный указатель скорости показывал, что все пережитое было реальностью, а не сном.
Мартин подошел к радиосигнализации. Нажав рычаг, включил подачу электроэнергии. Включил прием. Из репродуктора доносился только шум. Космонавт разочарованно выключил приемник, обратился к транзисторному счетчику и приказал рассчитать трассу корабля. Результат был получен через десять секунд. Мартин наклонился к карте звездного неба и с помощью линейки проверил расстояние от Земли. Он очень удивился, увидев, что мчится прямо к центру Земли, но вскоре понял, что обошел вокруг ядра Галактики по гравитационной спирали и возвращается на свою родную планету.
— Как могло случиться, что я уклонился со спирального пути и возвращаюсь на прежнее место? — тихо спрашивал себя Даг Мартин. — Это можно будет выяснить только в Академии.
Он быстро вернулся к сметчику и через минуту получил расчет скорости. Затем счетчик сказал ему, что через двенадцать лет он прилетит на Землю.
Московский космодром был полон народа. Ожидающие приземления неизвестного космического корабля обсуждали необычайное событие. Каждый говорил что-то свое. Одни считали корабль пришельцем с другой звезды, другие доказывали его земное происхождение. И они оказались правыми: прибыл корабль старого земного типа, еще с ракетными двигателями. Но встретили Мартина так, словно он был пришельцем из другого мира.
— Судя по старым записям, вы пробыли в космическом пространстве целых пятьсот лет, — сказал Мартину научный работник, занимавшийся космическими полетами. — А неорганической формы жизни, о которой шла речь, нам нечего бояться. Ведь она достигнет Земли почти через два миллиарда лет. А к тому времени человечество овладеет многими тайнами, — и ученый улыбнулся Мартину.
— Значит, теперь я смогу закончить свой отпуск, — задумчиво отозвался тот.
Е. Войскунский, И. Лукодьянов
АЛАТЫРЬ-КАМЕНЬ
— Опять эта луковица, — сказал Олег, — Ребята! — закричал он. — Идите сюда!
Первой вышла из палатки Света. Она посмотрела на небо, затянутое облаками, и состроила гримаску. Потом взглянула на свои брюки и ботинки, заляпанные высохшей грязью, и только после этого — не Олега.
Олег стоял возле огромного валуна и махал рукой.
— Сумасшедший, — сказала Света, — в одной майке.
Она заглянула в палатку:
— Володя, Борис, выходите. Олег опять что-то нашел. Володя вскочил и, приставив ладонь ребром ко рту, протрубил сигнал побудки. Борис плотнее завернулся в одеяло.
— Физик, а спит, как лирик, — сказал Володя. — Растолкать его?
— Не надо, — ответила Света. — Раньше семи он все равно не встанет.
Она пошла к Олегу. Володя, позевывая, шагал за ней. Сосны торчали прямо из скал. Низкорослые березы протягивали скрюченные руки, будто просили милостыню.
— Смотрите, — сказал Олег, — опять эти изображения. На шершавом валуне было высечено нечто вроде луковицы, положенной набок.
— Понимаете, я делал зарядку. Бегу мимо этого валуна, смотрю — луковица! Такая же, как в Марьином посаде. И как у того болота, где Светка вчера завязла.
— Н-да, — протянул Володя, — Только, по-моему, это не луковица, а стилизованная стрела.
— Наконечник стрелы! — закричал Олег. — Верно, Вовка! Он сорвался с места и побежал в палатку.
Подошел Борис, сонный, взлохмаченный.
— Опять первобытные картинки, — лениво сказал он. — Прошу учесть, что сегодня не моя очередь готовить завтрак.
— Боречка проголодались, — сказала Света. — Боречка гневаются.
— На себя гневаюсь. Затащили чуть ли не в тундру. Навещают столетних старух, записывают драгоценные сведения: на море-окияне, на острове Буяне лежит бел-горюч камень-алатырь, а под ним — меч-кладенец в девяносто пуд… Почти полторы тонны. И чего он там лежит? И чего я, дурак, за вами увязался, последние каникулы гублю? Вам-то хорошо, у Вовки Царевна Лебедь при себе, а этот сказочник…
Он кивнул на возвращающегося Олега и горестно махнул рукой.
Олег нацелился объективом «Зоркого» на валун и щелкнул затвором.
— Явный наконечник стрелы, — сказал он, закрывая футляр. — Хотел бы я знать, куда он указывает.
— Какой еще наконечник? — проворчал Борис. — По-моему, это капля. Обтекаемое тело. И направление указывает не острый конец, а тупой. И вообще надо готовить завтрак. Слушай, Царевна Лебедь, займись. В конце концов сегодня твоя очередь.
Завтракали в палатке, под шорох дождя.
— Древние просто так ничего не сочиняли, — говорил Олег. — Вот хотя бы алатырь-камень. Не (зря же, черт побери, в Голубиной книге царь Волотоман Волотоманович спрашивает царя Давида Иесеевича, какой камень всем камням отец, а тот ему отвечает: алатырь-камень!
— Ты ешь, ешь, — заботливо сказала Света. — Копаешься ложкой, а в рот не кладешь.
— Посмотри, как Боря хорошо кушает, — добавил Володя.
— Пустяковая у вас профессия, — с полным ртом отозвался Борис. — Разговорчики одни. Сказочки. Ваш камень-алатырь во всех сказках бел и горюч! А где-нибудь эти свойства используются?
— По классификатору Аарне-Андреева алатырь-камень чаще всего упоминается в заговорах от всяких напастей, — сказала Света тоном первой ученицы, — а свойства его действительно не используются.
— Это неверно, — возразил Олег. — Упоминание в заговорах о камне — это обрядовое действие.
Его смысл таков: прикосновение передает слабому свойства камня — силу и крепость. Веселовский считает, что алатырь-камень — это алтарный камень Сионского храма. А по Надеждину, «алатырь» — испорченное греческое «электрон», «илектр», то есть «янтарь». Кстати, янтарь горюч…
— Помнишь, как в азбуковниках о нем говорится? — перебила его Света. Закрыв глаза, она произнесла нараспев: — «Илектр-камеиь зело честен, один от других камней тако именуем, златовиден, вкупе и сребровиден».
— Греки еще и не так воспевали янтарь, — заметил Володя. — И красивый он и электризуется, если потереть его суконкой. Понятно, что на него всякую лирику накручивали. — Он перехватил укоризненный взгляд Светы и поспешно добавил: — А вообще очень здорово сказано: «Камень зело честен и…» Чего там еще! Просто замечательно сказано!
После завтрака стали укладываться в дорогу.
— Где мой молоток? — спросил Володя, роясь в рюкзаке.
— Вот он. — Света протянула ему геологический молоток на длинной рукоятке. — И не смей больше класть его в мой рюкзак.
— Я не клал, — удивленно сказал Володя. — Хорошо помню…
— Ладно вам, — сказал Олег. — Вот что я думаю, ребята. Борька подал правильную мысль насчет капли. Надо идти в том направлении, куда она указывает.
— Но она указывает в сторону от Тарабаровки.
— Ничего, в Тарабаровку еще успеем. Я не прощу себе, если мы не посмотрим, куда ведут эти знаки.
Борис пожал плечами.
Что делали ленинградские студенты в Северной Карелии? Два года назад Олег, студент-филолог, побывал в этих местах с экспедицией фольклористов. Зачарованно слушал он неторопливую речь сказительниц, и лад русской сказки, ее печаль и юмор, как говорится, навсегда покорили его душу. Еще тогда Олег призадумался над частым упоминанием камня-алатыря.
Последние каникулы Он решил снова провести в северном озерном краю. С ним поехала Света, однокурсница и такая же энтузиастка фольклора. Что касается Володи с геологического, то ему было все равно, куда ехать, лишь бы со Светой. В последний момент за ними увязался Володин друг Борис, физик с четвертого курса, — он надеялся сбросить с себя несколько лишних килограммов.
На 66-й параллели четверка сошла с мурманского поезда. В синих сумерках белой ночи долго шли, дыша промозглым холодом болотных испарений и ругая Олега.
В Марьином посаде — поселке у тихого Куг-озера — жила старушка сказительница, знакомая Олегу по прошлой экспедиции. Уступая настойчивым просьбам Олега, она читала, шамкая беззубым ртом, сказки и духовные стихи. Олег и Света были в восторге. Володя мало что понял, но тоже хвалил старушку. А Борис незаметно уходил из избы, или слонялся по берегу, или удил с мальчишками рыбу.
На третий день Олег решил идти в Тарабаровку, где жил некий дед, по слухам, знавший тьму-тьмущую всяких старин. Закинув рюкзаки за плечи, наши друзья тронулись в путь.
Огибая Куг-озеро, они неожиданно наткнулись на странный знак, высеченный «а скале. Это была замечательная находка. Олег сфотографировал наскальное изображение и всю дорогу говорил только о нем. Второй раз «луковица» была обнаружена возле торфянистой болотной топи, на плоской каменной плите.
И вот в третий раз тот же загадочный знак…
Шли, держа направление по компасу. Продирались сквозь чащу, потом пошел мелкий кустарник, зеленые разливы брусники и волчьей ягоды. Под ногами то пружинила мягкая торфяная подстилка, прикрытая рыжеватым мхом, то стелился серый, потрескавшийся гранит. Олег внимательно осматривал все встречные камни.
Борис остановился.
— Так нельзя, ребята, — сказал он, тяжело дыша. — Мы черт знает куда забредем. Давайте возвращаться, пока не стемнело.
— Нет, — сказал Олег.
Перед ними открылось маленькое озерцо, неожиданно, за беспорядочным нагромождением валунов. Оно было светло-голубое и формой напоминало подошву. Будто сказочный великан ступил здесь огромной ножищей, а потом вода залила след. Сосны вплотную подступали к озеру. Вокруг стояла такая тишина, что звенело в ушах.
— Ну и глухомань, — сказал Борне. — Забудешь, что есть на свете телевизор.
— По-моему, здесь надо ночевать, — заметил Володя.
Стемнело. В сумерках северной ночи поползли белесые ленты тумана, и лес стал невесомым и призрачным. Студенты лежали в палатке, плотно завернувшись в одеяла.
— Я все думаю об этих знаках на скалах, — сказал Олег. — Может быть, каплевидная, обтекаемая форма — указательный знак высокой цивилизации. Может, более высокой, чем наша… Ведь мы до сих пор обозначаем направление первобытным знаком оперенной стрелы… Ребята, а вдруг здесь была древняя цивилизация? Совершенно неизвестная…
— Куда же она подевалась? — сонно спросил Володя. — Цивилизации не исчезают бесследно.
— А ледниковый период? — возразил Олег. — Великое оледенение начисто смело все следы…
— Послушай-ка, — перебил его Борис. — Ты утром упоминал царя… как там его? Валидол Валидолович, что ли?
— Волотаман Волотоманович.
— Во-во. Не говорил ли он, что по ночам надо спать?
Олегу приснился чудной сон: будто он упрашивал деда из Тарабаровки прочитать былину. Хитрый дед долго не соглашался, а потом сел к телеграфному аппарату и принялся выстукивать былину. Олег не знал азбуки Морзе и сердился. Он проснулся и помотал головой, избавляясь от наваждения. Но металлический стук почему-то не исчез. Он приглушенно доносился из-за палатки.
Олег огляделся. Рядом похрапывал Володя. Вон Светкина белокурая голова на резиновой подушке. А Бориса в палатке не было. Встревоженный Олег встал и откинул входное полотнище. В палатку вполз туман. Олег не удержался и чихнул.
— Что случилось? — Света сразу проснулась. — Ты куда?
— Пойду посмотрю, где Борис. Да ты спи.
Олег вышел из палатки. В предутренней синеватой мгле лес был полон движения. Несильный холодный ветер гнал клочья тумана, они цеплялись за кусты и стволы сосен. Олег, осторожно ступая, пошел на звук. Вдруг возле нагромождения валунов он увидел человеческую фигуру. Это был Борис. Он бил чем-то металлическим по валуну.
Олег тихонько подошел ближе и увидел на валуне свежевысеченную «каплю». Так вот оно что!
— Ау, мальчики! — раздался Светин голос.
Борис выронил молоток и зубило. Подошли Света и Володя.
— Поймали, черти, — сказал, ухмыляясь, Борис.
Володя изумленно посмотрел на «каплю» и захохотал.
— А я… я… все думаю, почему мой молоток оказался в Светкином рюкзаке…
— В темноте перепутал, — сказал Борис. — Каюсь, братцы, те три знака я для смеха вырубил. Старался. Землей затирал для древности. Самому надоело, но сегодня необходимость заставила. Надо, думаю, повернуть каплю на обратный путь. Чтоб не блуждать зря по лесу… А то вы тут уже и древнюю цивилизацию выдумали. Я, правда, имел в виду пришельцев из космоса…
Все смеялись, кроме Олега. Вид у него был подавленный.
— Кретин, — сердито бросил он Борису и пошел в палатку.
— Ой, что это? Смотрите, ребята! — воскликнула Света.
Там, где седые валуны уходили в воду, на ее темно-серой поверхности переливалось и мерцало световое пятно.
— Как будто фонарь под водой горит, — проговорил Борис. — Это уж не моя работа…
Утро выдалось теплое, даже солнечное. Света растопила в консервной банке кусок свиного сала, и Борис начал тщательно мазать Володю, изо всех сил втирая жир в кожу.
— Маленько пощипывает, соленое, — сказал Володя. — Авторитеты рекомендуют для этого моржовый жир. Ну, ничего.
Он обвязался концом веревки и, решительно вошел в воду.
— Ух, черт! Холодная! — вырвалось у него.
Место оказалось глубокое. Володя нырнул, Борис потравливал вслед веревку. Через минуту Володя вынырнул, тяжело дыша.
— Ну! — закричала Света. — Долго ты будешь отфыркиваться? Вылезай, замерзнешь!
Володя шумно вдохнул воздух, перевернулся в воде, на мгновение показав пятки, и исчез. Томительно текли секунды.
— Борис, сейчас же вытягивай его, — не выдержала Света.
Борис взялся да веревку, но Володя в этот момент вынырнул и быстро подплыл к берегу. Веревка осталась в воде.
Олег принялся растирать Володе спину палаточным чехлом.
— Что ты там нашел? — спросила Света. — Не тяни, Володька!
— Наоборот, — сказал он. — Именно тянуть надо. Взяли, ребята!
Студенты вытащили на берег золотистую глыбу величиной с бычью голову, накрест обвязанную концом веревки.
— Золото! — вырвалось у Светы.
Она наклонилась, тронула мягко светящуюся поверхность — и отдернула руку.
— Что такое? — сказала она растерянно. — Как током ударило.
— Значит, мне не показалось, — сказал Володя. — Меня тоже дернуло, когда я его обвязывал.
— Ну-ка, отойдите, — Борис достал складной нож с деревянной ручкой и разрезал узел. — А теперь будем соображать. Давай, Вовка, камни по твоей части.
Володя умелым ударом молотка отбил от глыбы маленький кусочек.
— Зачем ломать? — тихо сказал Олег.
— Погоди, — Володя впился взглядом в свежий излом.
Излом заметно посветлел, из него брызнул сноп света.
Потом он стал быстро тускнеть.
— Н-да, — сказал Володя. — Вообще в этих местах водится минерал гакманит. Он серый, а в свежем изломе — вишневый. Через четверть часа излом опять сереет. Если его подержать несколько месяцев в темноте и вынести на свет, Он на несколько секунд краснеет… Но это не гакманит.
— А что же? — нетерпеливо спросила Света.
— Погоди. — Он продолжал вертеть обломок. — Вообще камни света не любят. Добытчики драгоценных камней считают, что камень надо с год подержать в темном, сыром месте…
— Язык твой — враг мой, Вовка! — воскликнула Света. — Брось читать лекцию, говори толком.
— А на Урале дымчатый кварц превращают в золотистый, запекая его в хлеб… Ладно, умолкаю.
Володя поскоблил обломок ножом, понюхал, положил в ложку и подержал над костром. Обломок стал оплавляться по краям и вдруг вспыхнул. В воздухе разлился приятный, незнакомый запах.
— Как ты говорила. Света? — спросил Володя. — Камень зело честен?..
— Един от других камней тако именуем, — подхватила она. — А что? Разве это…
— Похоже. Но если это янтарь, то какой-то необыкновенный. Обыкновенный янтарь образовался из окаменевшей смолы хвойных деревьев третичного периода. Запах нагретого янтаря — смесь аромата гвоздики и хвойной смолы. А здесь не то… И цвет несколько необычный. И свечение…
— Значит, не янтарь? — спросил Олег.
— Анализ нужен. Обыкновенный янтарь — С10Н16О. Возраст — до миллиона лет. А этот камешек, по-моему, постарше. Может, он, чудак, не из хвойных, а из каких-нибудь гигантских папоротников каменноугольного периода. Палеоянтарь, так сказать.
Пока шел этот разговор, Борис, присев на корточки, трогал глыбу кончиком ножа. С легким треском проскакивали искорки.
— Он статически заряжен, — сказал Борис, выпрямляясь. — И соломинки притягивает. Сколько, ты говоришь, ему лет, Вовка?
— Четверть миллиарда, не меньше.
— Так вот, братцы. Эта штука обладает свойствами электрета.
— А что это такое, электрет? — спросила Света.
— Видишь ли, некоторые смолы, попадая в расплавленном или мягком виде в электростатическое поле и застывая в нем, становятся электретами: они сохраняют электрический заряд так же, как магнит сохраняет магнитные свойства.
— Что же могло его зарядить? — спросил Володя.
— Откуда я знаю? Во всяком случае, естественное электрическое поле. Близкий удар молнии, случайно возникшие электрические поля или еще что… Много ли мы Знаем об электрическом поле Земли тех времен? Да мы, собственно, о существовании электретов узнали несколько десятков лет назад, хотя их предсказывал еще Фарадей…
— Ясно одно, — продолжал Борис, помолчав. — Эта смола попала в мощное статическое поле именно в размягченном виде, когда дипольным молекулам легче переориентироваться. Все плюсы в одну сторонку, минусы — в другую… А потом быстрое охлаждение, поток воды, например, — и заряд стал вечным…
Начало темнеть. Олег разжег костер, Володя подвесил чайник:
— Ребята, — тихо позвала Света. — Смотрите, как странно мошка облепила глыбу!
Действительно, мошки — проклятие северного лета — тучей роились над камнем, так и лезли на его неровную поверхность.
— Он их притягивает, — проговорил Олег. — Смотрите, они садятся не повсюду, а как-то с разбором.
— Верно, — сказал Борис. — Кажется, это не просто электрет, а и фотоэлектрет к тому же. Если во время застывания на янтарь проектировалось изображение того, что было вокруг, темные и светлые пятна могли зарядиться по-разному. Поэтому мошку и притягивают определенные места. — Он нагнулся над глыбой.
— Посмотрите, ребята! — Олег внимательно разглядывал черные от налипшей мошки пятна на поверхности янтаря. — Какой-то рисунок. Вот человеческая рука!
— Где? Вот это? — Борис хмыкнул. — При некоторой фантазии…
— Конечно, рука, — вмешалась Света. — Вот пальцы…
— А вот лицо человека! — воскликнул Олег.
Действительно, темные пятна на камне образовали смутный, с пробелами в деталях, рисунок. В левом нижнем углу — лицо: шапка волос и рот, разодранный криком. Голая рука со скрюченными пальцами вытянута вверх — она зовет на помощь. На заднем плане — неясные фигуры. Торчат не то палки, не то копья. И наискось, через весь рисунок — изломанная, резко очерченная светлая полоса…
Ребята долго молчали, вглядываясь в окаменевшее мгновение из невероятно далекого прошлого. Первым опомнился Олег. Он принес фотоаппарат и сделал несколько снимков.
Вода в чайнике закипела. Света заварила чай, собрала ужин.
— Олег, почему ты не пьешь и не ешь?
Олег не ответил. Он сидел, полузакрыв глаза и глядя в пляшущий огонь.
— Хотите послушать? — негромко спросил он. И, не дожидаясь ответа, начал рассказывать, перемежая речь задумчивыми паузами.
— Это было давно. Бесконечно давно. Человек нашел яркий, полупрозрачный камень. Его воображение было без остатка поглощено глубокой красотой цвета.
Чтобы камень стал еще красивее, человек сбросил с плеча звериную шкуру и сильно потер его мехом. Тогда камень начал притягивать сухие травинки. Человек склонился над ним, и его волосы потянулись к камню. До ночи, забыв про охоту и пищу, он забавлялся камнем. А ночью, когда он протягивал к камню палец, голубые искры с треском выскакивали из-под ногтя. И ему казалось, что, прикасаясь к камню, он делается сильнее.
Долго человек скрывал камень. Но племя заметило, что человек уклоняется от охоты. Его выследили: тайна существует недолго.
Вождь, заботясь о племени, решил принести чудесный камень в жертву главному божеству — Огню. Потому что Огонь важнее Солнца: оно светит только днем и не может разогнать ночной мрак, полный непонятных ужасов. Это под силу одному Огню.
Ночь была темной и бурной, когда камень положили в костер. Жарко пылал беспощадный Огонь, и камень вспыхнул по краям и потек, и незнакомый аромат щекотал ноздри и дурманил людей.
Человек с криком отчаяния бросился к костру, чтобы спасти чудесный камень. Но охотники схватили его.
Наверху загрохотало, удар грома распорол темное небо, сверкнул белый извилистый клык молнии: Мать Огня ударила в костер, разметала его, потушила. Хлынул ливень…
Олег умолк и обхватил колени руками.
Света улыбнулась ему и тихонько похлопала в ладоши.
— Недурно изложено, — проворчал Борис. И, помолчав немного, добавил: — Ты, старик, не сердись. Понимаешь, я — физик. И мне нужно объяснение, как же было спроектировано изображение на этот камень. Ты же не будешь утверждать, что была тогда совершенная оптика? Что же служило линзой, передающей изображение?
— Не знаю, — сказал Олег, — не знаю. Я ведь просто так…
— Ты, старик, не сердись, — повторил Борис.
— Я не сержусь, — ответил Олег.
— А вообще, — сказал Борис, — ради этого камешка стоило и заблудиться.
— Пошли спать, физики-лирики, — сонно сказал Володя.
Но почему-то ни у кого не было сил встать и пойти в палатку. Сон сморил их. Света заснула первая, свернувшись калачиком и положив голову на колени Володи. «Что это за запах? — подумал Володя. — Сплю я или нет? Разве запах может сниться?»
Олег спал, прислонившись к валуну. Сон его был тревожен. Кто-то гнался за ним и хотел отнять алатырь-камень.
А Борис привалился к его плечу и спал, ровно дыша. Ему снилось, как смолы, застывая в сильном электрическом поле, превращаются в сверхмощные электреты.
Они спали и не видели, как загорелся палеоянтарь, хотя он лежал не менее чем в трех шагах от костра. Он горел чистым золотым огнем, пока от него не осталась лишь горка белого пепла. И аромат древних смол, усыпивший наших друзей, понемногу рассеялся в прохладном ночном воздухе.
В. Жуков
ВСТРЕЧИ В БУДУЩЕМ
Д. Пеев
«ВОЛОС МАГОМЕТА»
Никто не может вернуть обратно стрелки часов, жить во времени, предшествовавшем нашему рождению. Прошлое для нас безвозвратно!
И все же я посетил забытую эпоху, пожил на Земле сотни тысяч лет назад. Я видел все «собственными глазами», хотя это были глаза другого, незнакомого, неизвестного мне человека.
Человека? Можно ли называть его человеком?..
Однажды ко мне явился мой бывший однокашник Страшимир Лозев. Когда-то, в гимназии, мы были близкими друзьями, потом жизнь нас разделила, а еще позже мы случайно встретились на улице и решили непременно повидаться и вспомнить «то время».
…После традиционных приятельских шуток он достал из кармана маленькую скляночку и поставил передо мной на столе.
— Я хочу знать твое мнение. Рассмотри хорошенько эту вещь и скажи, из чего она сделана и для чего может служить.
Я взглянул сначала на своего друга, потом на предмет.
Это был маленький, прозрачный, гладкий цилиндр. Внутри, почти по всей его длине, лежал тоненький беловатый стерженек. Скляночка показалась мне очень тяжелой для своих размеров. Я повертел ее в руках и спросил:
— Откуда это у тебя?
— Погоди, не спеши. — Лозев взял скляночку, ловко разнял ее пополам и подал мне стерженек. На тонкий стерженек оказалась навитой белая нить. Я нашел ее конец.
Лозев зажег спичку, поднес конец нитки к пламени, продержал так несколько минут, потом подал мне. Я попробовал. Нитка была холодная, даже не потемнела.
Потом Лозев заставил меня найти ножницы и предложил отрезать кусочек от нитки. Но напрасно я старался. Белая нитка извивалась, выскальзывала. Я напрягал все силы, но только порезал пальцы.
— Ну, что скажешь? — поддразнил меня приятель.
— Похоже на какой-то шелк, хотя я никогда не видел ничего подобного, — ответил я. — Цилиндрик и стерженек как будто стеклянные, правда очень тяжелые, а нитка… я так и не могу определить, из какого она материала. Может быть… это какая-нибудь неизвестная пластмасса с необычайными свойствами?
— Нет, — уверенно возразил Лозев, — это не пластмасса.
— Тогда я не знаю. Скажи сам.
— Хорошо, скажу. Это волос из бороды Магомета.
— Какой волос? Какой Магомет? Лозев рассказал мне странную историю. Его дядя, капитан Пройнов, командовавший ротой во время Балканской войны, взял этот волос из мечети в маленьком фракийском городке Кешане. Это было осенью 1912 года. Волос считался святыней. Он обладает чудесными свойствами, он сам растет, сам обвивается вокруг стерженька и заключает в себе мудрость, большую, чем у всех мудрецов на свете. Капитан не стал держать у себя такую добычу — мало ли что может случиться на войне. Поэтому он отправил скляночку с волосом своей сестре, матери моего друга. Вскоре он погиб в бою. Сестра никому не показывала склянки, словно боялась ее, и мой приятель получил ее только после смерти матери.
Рассказав это, Лозев умолк и начал тщательно наматывать волос обратно на стерженек.
— Надеюсь, — заговорил я, — не нужно доказывать тебе, что это не может быть волосом.
— Такова его история. А теперь послушай, зачем я пришел к тебе. Я хочу, чтобы ты взял этот странный предмет. Нет, это не суеверие. Просто я прошу тебя исследовать его в лаборатории.
В сущности, я и сам хотел просил его об этом: мне очень хотелось понять, что представляет собою таинственная нитка. Но своим коллегам по Химико-технологическому институту (я работаю там ассистентом на кафедре электрохимии) я не сказал ничего, ты как понимал, что всякое сообщение о «лабораторном исследовании волоса из бороды Магомета» вызовет только насмешки.
Прежде всего я захотел отрезать кусочек от таинственной нитки. Полная неудача. Я начал с ножниц, потом взялся за топор, а кончил огромным прибором для испытания материалов на растяжение. Ниточка толщиной около, 0,07 мм (это почти толщина человеческого волоса) выдержала чудовищную нагрузку в 5 т. Она не порвалась, а лишь выскользнула из оправки.
Я подверг ее множеству самых различных испытаний. Нитка не рвалась, не уступала никаким химическим реактивам, не плавилась в пламени горелки, не пропускала тока, не намагничивалась. Словом, в руках у меня был предмет, сделанный из неизвестного науке вещества. Но что это было?
Как и следовало ожидать, мое сообщение об этом руководству института было встречено с недоверием. Я настоял на том, чтобы мои опыты были повторены. Результат оказался по-прежнему отрицательным. Дело на этом и окончилось бы, но у меня появилась возможность поехать в Советский Союз и я решил поделиться своими недоумениями с советскими коллегами и попросить у них помощи в разгадке тайны.
Приехав в Москву, я передал скляночку с волосом в одну лабораторию, рассказав все, что знал. Через две недели мне позвонили из лаборатории: меня хочет видеть директор института, ученый с мировым именем.
— Нам удалось установить, что цилиндрик, стерженек и нитка состоят из одного и того же материала: из сверхуплотненного кремния, подвергнутого, вероятно, давлению в несколько миллионов атмосфер. Изменена не только кристаллическая решетка, но и уменьшены орбиты электронов в атомах.
Другой присутствовавший в кабинете ученый добавил:
— Следы находки теряются в глубине веков, и мы, по всей вероятности, никогда не найдем их. Впрочем, это здесь не самое важное.
— Важнее всего то, — продолжал директор, — что все исключительные качества вашей находки, несомненно, указывают на ее внеземное происхождение.
— Вы хотите сказать, что… — взволнованно прошептал я.
— Да, мы считаем, что цилиндрик с нитью принесен неизвестно когда разумными существами, обитателями других звездных миров, посетившими Землю. — Академик произнес эту фразу одним духом, словно высказывая мысль, смущавшую его самого. — Другого объяснения не может быть, так как в прошлом такое вещество не могло быть создано на Земле. Даже современная наука не в состоянии получить его. И, естественно, мы задали себе вопрос; каково было назначение этого предмета?
— Может быть, на нем что-нибудь записано? — осмелился я.
— Да, это было бы логичнее всего. Мы проверили и установили, что на нити что-то записано, но эта запись сделана не механическим, не фотохимическим, не электрическим или магнитным способом. Нить оказалась не сплошной, а трехслойной. Под внешней кремниевой оболочкой находится тонкий электропроводящий слой, а внутри — термопластическая сердцевина. И вот на ней-то термоэлектрическим способом нанесены переменные импульсы очень высокой частоты. На каждом миллиметре находится около семи миллионов сигналов. Вот уже пять дней, как наши сотрудники в Институте технической кибернетики занимаются этой ниткой. Мы привлекли себе на помощь лингвистов, психологов, физиологов. Пытались расшифровать сигналы как азбуку или говор. Искали в них физические постоянные, данные менделеевской таблицы. Пытались найти математические величины, общие для всего космоса. Но до сих пор так и не нашли ничего. И вот вчера научный совет института пришел к единодушному выводу: мы не в состоянии расшифровать запись.
— Может быть… в сигналах вообще нет логического смысла? — неуверенно предположил я.
— Нет, — твердо возразил ученый. — Я уверен, что смысл в них есть, но что они сложнее, чем писаный или произнесенный текст. По виду кривых на экранах осциллографов мне казалось, что я вижу запись мыслей какого-то высшего порядка. Но расшифровать эту запись мы не в силах.
— Я читал протокол вашего совета, — задумчиво произнес академик. — И чем больше я в него вдумывался, тем больше мне казалось, что мы ошибаемся в самой постановке проблемы. Мы ищем, что записано, а не зачем записано.
— Что вы хотите сказать? — спросил я.
— Я спрашиваю: какая была цель записи? Представьте себе, что вы посетили планету далекой звездной системы. Там еще нет разумных существ, с которыми вы могли бы общаться. Вы хотите оставить послание тем, которые придут позже и смогут его прочесть. Как вы поступите?
— Я бы нашел способ передачи своих мыслей, понятный для всякого разумного существа, и позаботился бы о том, чтобы моя запись сохранялась возможно дольше.
— Правильно! — воскликнул академик. — Второе условие налицо. Кремниевая изоляция может сохранять запись в течение миллионов лет. А это доказывает, что запись адресована «читателям», которые должны были появиться много позже. Посмотрим теперь, как выполняется первое условие. Что значит «способ передачи мысли»? Согласитесь, что речь и письменность для такой цели не подходят: как средства выражения второй сигнальной системы, они крайне условны, и их нужно отбросить.
— Может быть, фильм? — предложил я.
— Да, это было бы лучше. Но, к сожалению, это не фильм. Вернее, это не запись световых изображений. Может быть, на этой нити записаны какие-то универсальные восприятия, но записаны каким-то другим образом.
— Который нам еще непонятен, — вставил второй ученый.
— Значит, мы нашли «волос Магомета» слишком рано, — усмехнулся академик. — Но поиски нужно продолжать. Мы проявили записанные на нити импульсы, но на этом наша роль исчерпывается.
— Что вы имеете в виду? — спросил второй ученый.
— Ленинградский институт нейрокибернетики. Надеюсь, там найдут способ прочесть сигналы. Не исключено, что таинственные гости оставили запись своей мыслительной деятельности.
— Как?! — поразился я. — Вы допускаете, что нить содержит непосредственную запись мыслительной деятельности каких-то других существ?
— А что в этом невероятного? Согласитесь, что фиксирование токов мозга — это не только самый полный и непосредственный, но также самый универсальный способ передачи информации!
Когда я прибыл в Институт нейрокибернетики, работы уже значительно продвинулись. Исследование показало, что на листке записаны именно излучения мозга. Чтобы прочесть запись, нужно было переделать некоторые приборы и аппараты.
Задача состояла в следующем. Термоэлектронная запись, превращенная в электромагнитные импульсы, усиливалась и переводилась в омега-лучи. Омега-генератор нужно было установить на голове у какого-нибудь человека, и если все предположения правильны, то этот человек испытает все переживания того, чьи сигналы записаны. Опыт предложили проделать на мне самом. Я тут же согласился.
Меня усадили в кресло, закрепили так, что я не мог шевельнуться, опустили мне на голову шлем омега-излучателя.
Напряженное ожидание продолжалось несколько минут. Я ничего не чувствовал. Может быть, все это было ошибкой? Вдруг меня ослепила яркая молния.
— Видите ли вы что-нибудь? — спросил чей-то голос.
— Яркий свет, — ответил я. — Но он погас. Больше я ничего не вижу.
— А теперь? — спросил тот же голос. — Говорите, сообщайте обо всех своих ощущениях, обо всех чувствах и мыслях.
И вдруг я увидел уличку с маленькими домиками — уличку в своем родном городе. Навстречу мне идет тот самый Страшимир Лозев, который принес мне «волос Магомета», но это маленький мальчик, ученик гимназии. Я видел его собственными глазами, видел залитые солнцем камни старой мостовой и в то же время сознавал, что это галлюцинация.
— Что означает это воспоминание моего детства? Разве оно тоже записано на нити?
— Нет, мы только пробуем настройку, — ответил голос.
Исследования продолжались целый час. Я испытал множество ощущений: слышал голоса, музыку, уличный шум; видел давно забытые картины; ощущал холод и зной; чувствовал, что поднимаюсь по лестнице, — чувствовал настолько ясно, что должен был смотреть на свои ноги, чтобы убедиться а их неподвижности.
Вторая часть опытов началась с того, что меня укололи в руку иглой. Однако ко мне никто не приближался: это была запись ощущений одного из сотрудников института. Потом директор института сказал неизвестно почему: «Плазма — это вещество в сильно ионизированном состоянии».
— Вы ничего не чувствуете? — спросил главный оператор.
— Я только слышал, что Николай Кириллович сказал: «Плазма — это вещество в сильно ионизированном состоянии», но какое это имеет отношение к опыту?
— Имеет, имеет! — весело воскликнул сам директор. — Вы думаете, что я произнес эту фразу сейчас, а она записана вчера. Я сказал ее товарищу Коновалову, запись мыслей которого вам сейчас передают.
Настоящий опыт был проведен еще через три дня. Все началось «как обычно»: врачи, кресло, шлем. Светились экраны, трепетали стрелки измерителей, мигали контрольные лампочки. А я ждал…
Но тут мне придется прервать свой рассказ и заменить его выдержкой из официального протокола:
«Субъект чувствует себя хорошо, спокоен. В 9.21 к омега-генератору подключена запись с точки, обозначенной через лямбда-0733. Все технические показатели соответствуют стандартам, описанным в схеме Г. Субъект молчит, на вопросы не отвечает. Пульс медленно ускоряется и на четвертой минуте достигает максимума — 98 ударов. Кровяное давление слегка понижено, дыхание ускоренное, поверхностное. Температура тела колеблется вокруг нормальной в среднем на 0,1° в минуту. Тонус мускулатуры резко повышен» Зрачки не реагируют на свет. Кожная чувствительность сильно снижена. В конце опыта субъект не реагирует даже на уколы. Через 8 минут 18 секунд, когда рецептор достиг точки на записи, обозначенной через фи-0209, опыт прекращен.
Каталептическое состояние продолжалось 3 минуты после выключения генератора. Субъект шевелится, открывает глаза, несколько раз громко зевает, озирается блуждающими глазами и спрашивает по-болгарски: «Где я? Кто вы такие?» Лишь через несколько минут он вполне приходит в сознание и заговаривает по-русски».
Очнувшись, я увидел, что вокруг меня собрались почти все участники опыта. Мне предложили пойти отдохнуть, но на лицах у всех я читал такой интерес, что тотчас же начал рассказывать о своих переживаниях под влиянием омега-лучей.
Видение началось с моря ослепительных молний, словно я находился среди грозовых облаков. Но молнии были розовые, зеленоватые, переливались всеми цветами радуги. Потом see успокоилось.
Я лечу низко над бескрайной снежной равниной. Небо покрыто мрачными, серыми тучами. Кругом царит странная мертвая тишина, словно уши у меня плотно заткнуты. Я не ощущаю ничего — ни холода, ни даже своего тела.
Стая косматых четвероногих зверей гонится за огромным оленем. Но я пролетаю мимо, безучастный к кровавой драме, которая вскоре разыграется внизу. Все быстрее, все выше несусь к синеющим горам.
Я ищу что-то, я ищу кого-то!
На мгновение я замечтался. Перед моим взором, как чудесное видение, возникает другой мир, сказочно прекрасный. Под смешанным светом двух солнц — ослепительно-синего и темно-вишневого — блестят величественные металлические здания. В теплом воздухе летают тысячи блестящих овальных предметов. Там кипит прекрасная, разумная жизнь. Там мои близкие, те, кого я покинул. А тут — тут я одинок!
Я лечу… лечу… лечу…
Вот я среди гор. И вдруг я замедляю полет. «Оно» здесь, где-то близко. Я не вижу «его», но какое-то непонятное чувство подсказывает мне, что оно тут, подо мной.
Теперь я легчу совсем медленно, низко, чуть не касаясь заснеженных верхушек деревьев. Да, вот оно!
По скользкой, посыпанной снегом земле бежит волосатое двуногое существо. Оно напрягает все силы, чтобы уйти от преследователя, огромного, свирепого пещерного медведя. Но сил не хватает. Еще несколько шагов — и страшные, кривые «когти чудовища вопьются ему в спину.
Я смотрю, и во мне что-то содрогается. Это жалкое некрасивое двуногое дорого мне. Оно совсем не похоже на меня ни по разуму, ни по внешности. И все-таки я чувствую близость к нему. На этой холодной, неприветливой, чужой планете в нем одном есть что-то общее со мною.
Я могу испепелить зверя. Но я только подумал, и он замер, словно пораженный громом, а потом упал как подкошенный. Он не умер, он только парализован. А двуногое продолжает бежать, гонимое ужасом, даже не оборачиваясь.
Медведь больше не интересует меня. Я следую за близким мне существом. Оно бежит все дальше в лес, все выше в горы. Спотыкается, падает, встает и снова бежит…
Двуногое приводит меня к пещере. У входа горит большой костер. Вокруг огня сидит с десяток таких же, как он, существ, закутанных в грубые шкуры. Укрываются существа и в глубине пещеры.
С появлением беглеца они вскакивают. Начинают быстро шевелить губами, Я не слышу никаких звуков, да мне это и не нужно. Каким-то образом я воспринимаю их чувства: страх при внезапном появлении соплеменника, гнев за то, что он потревожил их, любопытство при рассказе о его таинственном спасении.
Страх, гнев, любопытство — все это мои чувства, гораздо более примитивные, но все же мои!
Возбуждение вскоре улеглось. Прибежавший затерялся в толпе своих косматых собратьев. Все они дрожат от холода. Я долго слежу, как они входят в пещеру и выходят из нее, как толкаются, как морщат свои низкие лбы, как рычат друг на друга. Меня наполняют горькая скорбь и мука. Мне жаль этих примитивных существ за их беспомощность. Жаль и самого себя. Меня охватывает чувство одиночества и обреченности. И вдруг под действием непонятного импульса я решаюсь показаться им и становлюсь видимым.
Вокруг меня появляется блестящая сфера, из которой торчит множество металлических щупалец, управляемых пультом с бесчисленными миниатюрными приборчиками на нем. Существа, увидев меня так близко, сначала цепенеют от неожиданности, потом убегают и скрываются в глубине пещеры. Остается только одно, совсем маленькое, неподвижное и беспомощное.
Я приближаюсь. Щупальца молниеносно хватают его и поднимают ко мне.
Оно такое же, как все прочие, но гораздо меньше их.
Неужели среди этих жалких создана я должен искать союзников? Неужели среди них я должен провести свою жизнь? Нет!
Я понимаю, почти вижу, как из этих первобытных созданий вырастут разумные существа, наберутся знаний и мудрости, как овладеют природой. Сначала на своей планете, потом на соседних небесных телах. И настанет время, хотя и чрезвычайно далекое, когда отдаленные потомки этих косматых полуживотных отправят космические корабли к звездам, к моей планете…
Но я не могу дожидаться их бесконечно медленного развития. Я один среди этих первобытных двуногих.
В этот момент я чувствую, что на меня нападают. В меня полетел град тяжелых камней. Щупальца задвигались, они без труда ловят брошенные в меня камни и тихонько опускают их наземь. Я могу уничтожить напавших одной своей мыслью, но не хочу причинять им никакого зла. Опускаю детеныша наземь и снова становлюсь невидимым.
Потом я с бешеной скоростью несусь над бесконечными лесами. Лечу, как безумный, то высоко, то над самой землей, словно гонясь за какой-то недостижимой мечтой. Потом все снова тонет в разноцветных молниях, в море сверкающих огней.
Так окончилось мое видение. Вскоре после этого характер сигналов резко изменился, и комиссия решила не воспроизводить их, несмотря на все мои настояния. Они боялись, что с инопланетным случилось какое-то несчастье и что измененные сигналы — это запись его смерти. А никто не может предвидеть, не вызовет ли агония неизвестного пришельца тяжелых травм в моем организме.
Что означает пережитое мною под влиянием омега-лучей?
Почему пришелец был одинок? Был ли он единственным в звездолете? Возможно ли, чтобы товарищи покинули его? Я почувствовал муку его одиночества, стремления вернуться на родину, напрасные надежды на помощь наших диких предков, от которых получил только град камней.
Хотя я жил его чувствами и мыслями всего несколько минут, но это звездный человек, погибший сотни тысяч лет назад на нашей планете, стал мне дорогим и близким.
Где вы, собратья погибшего? Под какой двойной звездой вы живете, творите и мечтаете? Почему не посетите Землю снова? Человечество уже не встретит вас камнями. Или вы боитесь, что оно встретит вас атомными бомбами?
Или вы здесь, среди нас, но скрываетесь, невидимые, не считая нас достаточно созревшими для встречи с разумными существами других звездных миров?
Не это ли ваша тайна — тайна, скрытая в «волосе Магомета», более мудром, чем тысячи мудрецов?
О. Герхард
ПИСЬМО
Дорогая мама! Завтра утром я покидаю Землю. Всем участникам нашей экспедиции дали отпуск на сутки. Но мне хотелось сберечь этот вечер для тебя, поэтому я остался здесь, недалеко от космодрома.
Пишу письмо на лугу. Подо мною нагретая за день солнцем трава. Рядом звенит ручей. Стемнело. Высыпали звезды. Они заглядывают мне через плечо, словно хотят посмотреть, что я пишу при свете радиационной лампочки.
Я отошел подальше от дороги, где оставил свой маленький вертолет. Хочется побыть совсем одному, поделиться с тобой в письме своей радостью, планами, мечтами. Вспоминаю кашу последнюю встречу. Как хорошо, что тогда мы еще не знали, что она действительно последняя! Было бы труднее расставаться. Не стану уверять тебя, что я совершенно спокоен в этот последний вечер на Земле перед долгой разлукой с нею. Ты все равно мне бы не поверила. Вспоминаю детство, свои юношеские мечты, которыми всегда делился с тобою, а мысль все время возвращается к будущему. Поверь мне в одном: в эти последние часы перед полетом во мне нет ни страха, ни сожаления о том, что я улетаю в космос.
Я несказанно счастлив и горд, что вхожу в число немногих, отобранных для этого путешествия Международным ведомством по космическим полетам. Завтра фотонный корабль помчит нас к туманности Андромеды!
Кто бы мог предположить десять лет назад, когда я поступал на факультет астронавтики нашей доброй старой «альме матер», что меня ожидает такое путешествие? Ты помнишь, конечно, как я мечтал всегда о межзвездном полете? Просто не верится, что юношеские, казалось бы, фантастические мечты стали реальностью. Действительность превзошла все ожидания. Мне предстоит не межзвездное, а межгалактическое путешествие!
Мы будем не только разведчиками, но и желанными гостями. Нас уже ждут в космосе. Да, да, не удивляйся!
Со звезды Сигма-Тау 101, к которой направляется наш корабль, вернее — с одной из ее планет, давно подаются удивительные сигналы. Наши ученые склонны считать их сигнализацией разумных существ, которые хотят установить связь с обитателями других миров. Мы полетим навстречу их призывам.
Эти существа должны иметь какой-то чудовищный по силе источник излучения, о мощности и интенсивности которого мы не имеем пока ни малейшего понятия. Недавно высказана новая гипотеза. Думаю, что тебя она тоже заинтересует. Я-то знаю о твоем давнем увлечении. Ты, наверное, по-прежнему вырезаешь из газет и журналов все новинки о космосе и наклеиваешь в свой альбом.
Не так давно на одном из наших еженедельных семинаров в Алма-Ате выступил профессор Мичиганского университета Клаули. Он высказал предположение, что «люди», подающие таинственные сигналы, приводят в состояние управляемой вибрации большие участки поверхности своего центрального солнца, а может быть, даже и всю поверхность звезды. Это означает, что они пользуются «своим центральным солнцем, звездою Сигма-Тау 101, как радиопередатчиком УКВ. Смелая гипотеза, не правда ли? Насколько она верна, сможем проверить только мы…
Завтра ранним утром скоростные ракеты доставят нас на «Аврору». Вот уже три год как она смонтирована за пределами земной атмосфер где вращается по своей орбите спутник Земли. Через миг фотонные двигатели начнут работать на полную мощность. Сейчас все готово к полету.
«Аврора» — удивительна космический корабль. Все страны вложили в его создание часть своих национальных доходов. Но как ни велики расходы на строительство «Авроры», они значительно меньше тех сумм, которые прежде, когда существовал капитализм, тратились на вооружение.
Немалый интерес представляет «Аврора» для специалистов. Ее симметричные дюзы создают непрерывный поток электронов и позитронов. В центре аннигиляционного рефлектора (кстати сказать, намного большего по площади, чем полсотни обычных футбольных площадок) оба потока сближаются, происходит столкновение элементарных частиц. Эйнштейн и Лебедев — крестные отцы этого явления: здесь наблюдается превращение массы в энергию, с одной стороны, и давление света — с другой.
Через семь месяцев после старта, когда фотонные двигатели начнут работать на полную мощность, мы полетим к скоростью, близкой к скорости света. Конечно, через семь месяцев по ракетному времени, которое с увеличением скорости станет идти все медленнее по отношению ко времени земному. Наш полет в оба конца займет 11 лет по ракетному времени. Кроме того, еще год мы потратим на изучение звезды Сигма-Тау 101 и ее планет.
Завтра я впервые увижу «Аврору». Но уже сейчас я знаю устройство и функции всех ее частей. Мы подробно изучили их на электронных моделях в «Аврора-институте». Целый год продолжались практические и теоретические занятия и тренировочные полеты. Много времени было уделено легкой атлетике. Все значение такой тщательной подготовки мы сможем полностью оценить только во время путешествия.
Прошу тебя, не тревожься обо мне! В то время, когда космические полеты были еще фантастикой, много писали об опасностях для человеческой психики в космосе. Мы изучили всю литературу по этому вопросу. В ней доказывается, что постоянное общение небольшой группы людей при полной их изоляции, при однообразии впечатлений может привести к нарушениям психики. Приводятся примеры тюремного психоза, анализируется поведение людей во время длительных путешествий по пустыне, в высокогорий экспедициях.
Но заранее трудно было все предусмотреть.
Мы живем по новым, коммунистическим законам. Комму мистическая мораль — залог тесного содружества веете нашего коллектива в полете. Наш экипаж тщательно подобран на основе общности интересов. Мы будем представлять собой единое небольшое общество, которое потребует от каждого абсолютной дисциплины и высокой коммунистической сознательности. Все законы на корабле мы будем создавать сами, согласно требованиям благоразумия и необходимости. Каждый станет подчиняться этим законам и будет иметь право требовать подчинения им от других. Видишь, у тебя нет абсолютно никаких оснований для беспокойства. Наш экипаж тесно спаян общностью интересов и воспитания, и я буду счастлив в кругу своих товарищей.
Возможно, тебя удивит, что я не единственный космонавт, овладевший двумя специальностями. Для нас это правило. Один из моих товарищей, тоже немец, имеет дипломы в таких различных областях, как кибернетика и поэзия. Он не меньший специалист в этих вопросах, чем я в атомной физике и философии. Остальные участники экспедиции также специализировались в двух отраслях: либо естественных, либо общественных наук.
Карин на прошлой неделе выдержала экзамен по стоматологии. Теперь у нее тоже две специальности в различных областях медицины. Она чудесная девушка, и я рад, что она улетает с нами. Все остальные участники экспедиции — супружеские пары. Ты знаешь, по этому принципу подбираются и работники наших станций на Луне и Марсе.
Конечно, несмотря на тщательный отбор и всестороннюю длительную подготовку, нам придется сталкиваться с определенными трудностями и конфликтами. Экипаж состоит из живых людей, а не роботов.
Некоторые вопросы придется решать уже в пути. Так, например, не разрешена полностью «проблема детей». Только во время полета можно будет установить, абсолютно ли безвредно космическое путешествие на нашем корабле для организма ребенка. Затем возникнут проблема воспитания и многие другие. Заранее нельзя всего предусмотреть.
Главное, что хочется сказать мне в этом письме, — не беспокойся! Во время путешествия на «Авроре» у меня ни в чем не будет недостатка. Моему здоровью не грозит опасность. Даже увеличение силы тяжести, а следовательно, перегрузка на организм, не должно тебя тревожить.
Во время путешествия нормальным ускорением для нас станет «2ж» (организм будет испытывать двойную силу тяжести). Конечно, особого удовольствия мы от этого не получим, но и вреда тоже не будет. Двойное ускорение по отношению к ускорению на Земле не представляет для нас опасности. На Земле мы прошли длительную тренировку. Каждый участник экспедиции прожил не меньше года под двойной нагрузкой. Мы к ней постепенно привыкли.
Зато получается огромный выигрыш во времени. При ускорении в «1ж», как на Земле, нам бы пришлось лететь в два раза дольше.
В первую половину полета двойную силу тяжести будет вызывать ускорение. Цель полета будет тогда «над нами», как принято говорить для мирового пространства. Когда пройдем половину пути, корабль повернется на 180°. Фотонный рефлектор окажется впереди по ходу движения. Цель путешествия будет считаться «под нами», и рефлектор начнет торможение так, что по-прежнему мы будем испытывать двойную нагрузку на организм. С той же скоростью мы начнем облет вокруг Сигмы-Тау 101 в поисках таинственной планеты.
Обратный полет также сложится из двух этапов: ускорения и торможения.
Но у нас есть еще одна возможность сократить путешествие на целый год по ракетному времени.
В полете мы проверим реакцию организма на кратковременные, но значительные ускорения. Установим, к каким перегрузкам можно привыкнуть без вреда для здоровья. Проверим, насколько состояние сна и покоя помогает их перенести.
Уточнив все эти вопросы, мы сможем эффективно использовать в определенные моменты частые кратковременные ускорения. Год по ракетному времени — срок немалый. Нам есть смысл провести опыты, которые, кроме того, имеют большое значение для науки.
Часть нашего экипажа уже сейчас намерена не возвращаться на Землю. Когда мы достигнем цели и найдем планету, условия жизни которой будут соответствовать земным, наши «переселенцы» останутся на ней. Длительный контакт с населяющими ее разумными существами представит интерес для обеих сторон.
Не думай, однако, что решение найти новую родину в космосе является чем-то с верх героическим, как может показаться на первый взгляд. За время нашего путешествия на Земле пройдет 3 млн. лет. Мы, остальные участники экспедиции, вернувшись, найдем Землю и человечество во многом изменившимися. Нам тоже ничто не будет напоминать о прошлом.
В течение всего полета каждый из нас будет знать, как относится ракетное время к земному. Изучение основных разделов теории относительности тоже входило в нашу подготовку. Кроме того, в каждом рабочем помещении космического корабля имеется компаратор времени, который наряду с обычным ракетным временем станет показывать время на Земле. Мы полетим с такой скоростью, что наш «день» на корабле будет соответствовать 2 тыс. земных лет.
Мог ли думать Циолковский, разрабатывая свой проект полета ракет в мировом пространстве, что продолжатели его дела претворят, казалось бы, утопическую идею в смелую действительность всего лишь за время жизни нескольких поколений?
Но время идет. Похолодало. (Мой тонкий термионовый костюм (мы уже носим частично одежду, предназначенную для полета) не пропускает холод. Но мерзнут лицо и руки. Надеюсь, когда-нибудь мне опять удастся полежать на траве. Через три миллиона лет? Нет, конечно, самое большее через двенадцать. Больше по ракетному времени не продлится наше путешествие. А почему бы не быть траве на планетах Сигма-Тау 101? Тогда мне придется ждать всего каких-нибудь шесть лет. Но стоит ли об этом думать? Мне предстоит самое увлекательное путешествие, о котором когда-либо мечтал человек. Оно заставляет забыть обо всем, чего я должен лишиться.
Я знаю, ты не будешь плакать обо мне, ведь я улетаю на встречу с далеким будущим. Я хочу, чтобы ты гордилась своим сыном, как он гордится тобой, такой мужественной и чуткой. Это ты воспитала во мне стойкость и мужество, поддерживала и поощряла мое увлечение космосом.
С «Авророй» — звездою среди звезд — мы преодолеем время. А когда вернемся на Землю, нас встретят люди коммунистического общества на высокой ступени его развития, общества, которое претерпит, конечно, значительные изменения, но останется бесконечным и прогрессивным.
Еще раз благодарю тебя за все! Обнимаю! Целую! Не беспокойся обо мне, береги себя!
ГЕЗЕЛЬГЕР, космонавт, твой сын
С. Житомирский, инженер
ПРОЕКТ 40
Школьником я проходил практику в институте геологии. Я сидел в своем уголке, делал несложные анализы и вслушивался в разговоры сотрудников, стараясь не прозевать ни одного слова о сверхглубоких скважинах.
Меня увлекала борьба за покорение глубин. Земля была неприступнее космоса. Каждая новая сотня метров давалась исследователям с нечеловеческим трудом, и образцы, взятые на глубине 9 километров, казались чуть ли не ценнее доставленных с Марса.
Как-то среди разговоров мелькнула фраза: «Глубина сорок километров». Я так и замер с пробиркой в руках и понял, что моя судьба решена и что я, наконец, нашел дело, которому стоит посвятить жизнь. С каждым днем эта невероятная цифра повторялась все чаще, сопровождаемая словами: «Немыслимо, заманчиво, фантастично…» Потом рядом с ней зазвучало имя Ани Щегловой и опять: «Буровая штанга не выдержит собственного веса… Обсадную трубу зажмет… Поискать, посчитать и убедиться в собственном бессилии… Вы не знаете Щегловой… Вы не знаете земли!..»
Я слушал все это и вынашивал план — познакомиться с Аней Щегловой и стать ее добровольным помощником. Конечно, поначалу я не многим смогу ей помочь, но ведь во всяком деле есть масса черной работы, а я с удовольствием буду делать что угодно, лишь бы работать на переднем крае науки.
И вот однажды, когда Сергеев принес мне очередную пробу для анализа, я как бы невзначай попросил его показать мне Щеглову. Он скорбно закатил глаза.
— К сожалению, она переселилась от нас, и притом навечно.
Он вообще был шут гороховый, этот Сергеев, но я все-таки оторопел.
— Переселилась… Куда?
Он ткнул пальцем вниз.
— Туда, на глубину сорок километров. Здесь осталась только ее бренная плоть, и надежды на возвращение никакой, задача-то неразрешима.
Полюбовавшись произведенным эффектом, он пообещал показать мне Щеглову в столовой.
Аней оказалась невысокая девушка с пышными волосами, которую я уже давно заметил. У нее было странное лицо — участливое и в то же время немного высокомерное. Казалось, все вокруг, включая и себя, она воспринимает, глядя откуда-то со стороны. И этот взгляд был настолько значительным, что я сразу понял, почему ее включили в группу «проект 40», и еще понял, что никогда не решусь к ней подойти.
И тут мне повезло. В марта в обед она сама пришла в лабораторию и направилась прямо ко мне.
— Говорят, ты мастер на все руки. У меня набойка отклеилась — не мог бы ты мне ее?..
Я, конечно, с радостью согласился. Отложив резиновую перчатку, которую Сергеев просил зачем-то покрыть парафином, я достал клей, струбцину и принялся за Анину туфлю.
Аня сидела напротив меня на табуретке, поставив ноги на газету, и не могла уйти, пока не высохнет клей. Это был великолепный случай для осуществления моего плана.
— Анна Михайловна, пожалуйста, расскажите о «проекте сорок»?
— В виде платы за починку? — улыбнулась она.
Я собрался с духом и выложил ей все, что думал о переднем крае науки и цели собственной жизни. Аня выслушала меня неожиданно серьезно.
— В шестнадцать лет я рвалась в космос… Все это глупости, дружок. А о «проекте сорок», честно говоря, не могу тебе рассказать ничего утешительного.
— Значит, поискать, посчитать и убедиться в собственном бессилии? — вспомнил я слышанную недавно фразу.
Аня щелкнула пальцами.
— Видишь ли, наши средства бурения совершенно непригодны Для тех глубин. Даже если мы изготовим обсадные трубы из титана и построим электробур мощностью сто тысяч киловатт. Я уже не говорю о том, что скважину пришлось бы бурить в несколько приемов, как бы этажами. Ведь ни один трос, ни одна штанга из самых лучших материалов при длине пятнадцать километров не выдержат собственного веса. Все это еще в пределах разумного. Другое дело — силы, действующие там!
Все наши рудные месторождения связаны с породами, изверженными оттуда. Но главная кладовка земли заперта крепко.
Представь себе эту страшную глубину. Это далеко под земной корой в верхних слоях мантии (или оболочки, как хочешь). Представь добела раскаленную толщу. Давление в тысячи атмосфер делает камень упругим, как сталь. Снизу через его пласты, как вода сквозь лесок, сочится теплота, она струится по жилам теплопроводных минералов, скапливается у незримых запруд. Перегретая порода напрягается, становится ослепительно белой, осторожно раздвигает соседей и вдруг, перейдя какой-то рубеж, резким толчком расправляет плечи. Волна чудовищного удара с гулом катится на тысячи километров вглубь и вширь, опускается к огненным безднам расплавленных руд ядра, взмывает вверх и, пронизав земную кору, стряхивает с ее поверхности хрупкую вязь человеческих построек.
Но самое главное — прочность сжатого перегретого вещества обманчива. Стоит сиять давление, и оно вспучится, поползет, закипит, как пролитая не плиту воде. Оно не потерпит полости, проглотит любую щель, сожмет обсадную трубу неодолимой силой и ринется по ней вверх, угрожая рождением нового вулкана…
— Неужели задача неразрешима? — спросил я, все еще надеясь, что сейчас Аня посрамит Сергеева с его ленивым неверием, но она только вздохнула.
Я понял, что задал бестактный вопрос, и почувствовал себя очень неловко.
К счастью, расплавился парафин, и я снова ваял перчатку, соображая, как бы выполнить поручение Сергеева. Аня предложила надуть перчатку и окунать в парафин, пока на ней не нарастет корочка. Из этого, правда, ничего не вышло — надутая перчатка никак не желала погружаться, но тут я придумал:
— Надо залить ее водой, вода-то ведь тяжелее парафина!
Опыт удался. Залитая водой перчатка, похожая на связку сосисок, легко погрузилась в расплав и сразу побелела, покрывшись коркой застывшего парафина. Я осторожно вылил на затвердевшей перчатки воду и погасил горелку. Потом я обернулся к Ане и не узнал ее. Она пристально смотрела на меня тем взглядом сверху, который обычно только временами мелькал в ее глазах; ее сжатые губы побелели, лицо было напряженно внимательным, как у бегуна за секунду до старта. Она молча поднялась и шагнула к двери.
— Анна Михайловна, туфля! — опомнился я.
Аня вернулась, села, взяла из моих рук туфлю, машинально надела ее и опять посмотрела на меня, но уже обычным взглядом.
— Вот что, Алеша, если хочешь со мной работать, как говорил, приходи завтра прямо ко мне. Мы с тобой, кажется, сможем проткнуть землю не то что на сорок, а на все две тысячи девятьсот километров!
— Почему только на две тысячи девятьсот?
— А ты уже обрадовался? Глубже, дружок, идет жидкое ядро, — она засмеялась и ушла.
Я остался в лаборатории взбудораженный и счастливый. Еще бы! На моих глазах Аня придумала что-то новое, необычайное. Она нашла решение, казалось бы, неразрешимой задачи. Какое? Тщетно я ломал голову. Но это было не так уж нужно. Завтра я буду знать все. Ведь Аня пригласила меня к себе работать…
— Что здесь делала Щеглова? — спросил вошедший Сергеев.
— Подклеивал ей набойку.
— А перчатку ты ей не показывал? Неплохо у тебя получилось, рука что надо, — продолжал он, пряча перчатку в коробку из-под конфет.
— А разве это был секрет? Я не скрывал ничего, она мня ее даже делать помогала.
— Помогала? — Сергеев ахнул. — Вот проси таких! Ты же мне всю игру испортил, это должен был быть сюрприз, я ей хотел вместе с общим подарком подсунуть это как бы от имени одного парня, будто он к ней сватается. Вот сердце (он вынул из коробки флакончик из-под духов в виде сердечка), а это рука. Понял теперь? Хотя ладно, потеха будет все равно, — он закрыл коробку и пошел к двери.
Я догнал его.
— Отдайте перчатку! Вы… не имеете права!
Выходило, что я стал соучастником в грубой выходке против Ани Щегловой, в оскорбительной шутке, которая в ту пору показалась мне чуть ли не преступлением.
— Ты что, очумел? — процедил он, схватив меня свободной рукой за ворот.
Силы были слишком неравны. Он оттолкнул меня и вышел из лаборатории.
На улице светило солнце. Я отворачивался от празднично настроенных женщин с мимозами в руках. Все рухнуло. Мысль о встрече с Аней, которая, конечно, уже считала меня предателем, была невыносимой.
Я попросил учителя перевести меня в другую группу, работавшую на станкозаводе, и больше в институте не появлялся.
Может быть, этот нелепый случай определил мою судьбу, и, хотя меня интересовало горное дело, я поступил в машиностроительный институт.
Прошло девять лет. Я работал конструктором в большом бюро. Старая привязанность к химии подсказала мне несколько необычную идею отвода алюминиевой стружки в автоматическом цехе, который мы проектировали.
Речь шла о системе каналов, которые следовало заполнить жидкостью с удельным весом, превышавшим удельный вес алюминия. В такой жидкости стружка плавала бы, и проблема ее отвода решалась легко.
Я вспомнил, что недавно читал об аквалите, или каменной воде, необычайно тяжелой нейтральной жидкости. Она-то и могла бы нам подойти.
Завод, изготовлявший аквалит, находился недалеко от Тулы. Мне пришлось порядком помотаться в автобусах, пока я добрался до него. Наконец я оказался в. крошечном поселке, лежащем на берегу озера среди лесистых холмов. Издали были видны оплетенные трубами металлоконструкции и башни завода.
Меня встретили приветливо. Молодой сотрудник провел меня по заводу.
Аквалит был кремнийорганичеоким соединением. Внешне он напоминал воду, но был настолько тяжел, что в нем спокойно плавали стекло и камень. Это мне провожатый продемонстрировал в лаборатории с серьезностью школьного учителя. Плотность аквалита меня вполне устраивала.
Удовлетворенный, я записал нужные данные и отправился на автобусную остановку.
Там было пусто. Шедшая мимо женщина с детской коляской участливо посмотрела на меня. Я понял значение ее взгляда, пробежав висевшее под навесом расписание: автобус ожидался через два с половиной часа.
— Вам в Тулу надо, а? — сказала женщина, остановившись. — Вы бы на скважину пошли, оттуда автобус ходит в шесть часов. Тут недалеко лесом, пять километров, все по трубе де по трубе. К шести поспеете.
— А что там за скважина? — поинтересовался я.
— Как же вы не знаете? Скважина очень известная, Академии наук. Завод наш специально для ее снабжения строили. Теперь-то завод развернулся и аквалит стали обогатительные фабрики брать, а года два назад мы только на Щеглову и работали. Она начальником там… Метод у нее новый, глубины достигла то ли тридцати пяти километров, то ли сорока пяти.
— «Проект сорок»! — вырвалось у меня.
— Что, что? — не поняла женщина.
— Нет, ничего. Так как же, вы говорите, мне пройти на скважину?
Я шел нерасхоженной тропкой по просеке. Полузаросшая травой неровная грядка земли, тянувшаяся рядом, обозначала засыпанную траншею трубопровода. Вокруг шумел лес. Кусты орешника путались под ногами дубов, и те гладили их ветвями по головам, как взрослые малышей.
И, как этот брызгающий ранними соловьями лес, меня обступили воспоминания. Первый раз в жизни память заставила меня обернуться не затем, чтобы показать приятное. Ее упрек был прям и горек. В первый раз я почувствовал непоправимость шагов, которые мы так легко делаем на развилках дорог, забывая, что по тропе жизни можно идти только вперед.
Мое былое пристрастие сейчас предстало передо мной не как детское увлечение, а как призвание, которому я изменил. Кто знает, если бы я не занялся тогда злополучной перчаткой, все бы могло сложиться иначе, и в «проекте 40» была бы доля и моего труда. Я проклинал Сергеева за дурацкую выдумку, проклинал себя за то, что вовремя не решился попросить прощения.
Но постепенно в моих мыслях все большее место стала занимать скважина. «Проект 40» осуществлен, но как? Как все-таки удалось победить давление? Как вынимается из глубины порода? Для чего требуется на скважине аквалит, да еще в количествах, оправдавших постройку целого завода?
Неожиданно меня поразила догадка — что, если скважина залита аквалитом? Действительно, его удельный вес превышает удельный вес большинства горных пород, и, значит, столб аквалита на любой глубине создает давление большее, чем окружающие породы.
Получалась удивительно простая схема. По сути дела, скважина напоминала монолитную сваю, забитую в стиснутую давлением среду, но сваю жидкую, а значит, проницаемую для инструмента или капсулы с приборами.
Обдумывая реальность своей догадки, я вышел на гребень холма и замер, остановленный открывшимся простором. Казалось, леса, не найдя на земле достаточно места, полезли в небо. Лесистые вершины выглядывали друг из-за друга, будто стараясь получше разглядеть меня.
Внизу среди удивительно гладких лугов вилась окруженная кустами речка, за ней светилась белизной и зеленью молодая березовая роща.
— Что, красиво? — услышал я за спиной.
По тропке поднимался черноволосый парень в цветастой ковбойке. Я поздоровался.
— На скважину? Тогда пойдемте вместе, — предложил он.
Его звали Игорем. Он был в том счастливом настроении, когда асе кажется прекрасным и все удается. Он говорил без умолку, охотно рассказывал о себе, с удовольствием отвечал на мои вопросы.
Он работал на скважине дежурным аппаратчиком и заочно учился на втором курсе института. О скважине он говорил с жаром. Штурм глубин увлек его еще во время школьной практики, которую он проходил здесь. Щеглова заметила его и приняла после окончания школы. Сейчас у него уже две опубликованные работы, посвященные волнообразным изменениям температуры в глубине, открытым с помощью скважины.
Я расспросил его о скважине. Моя догадка оказалась верной, но аквалит использовался на скважине не только вместо обсадных труб. Разрушенная буром порода сама всплывала по нему из глубин. Даже бур был построен наподобие подводной лодки и мог выплывать или погружаться на дно. Интересно решалась задача отвода тепла. В обычных условиях аквалит закипает при 200 градусах, но на глубине 40 километров под давлением в 10 тысяч атмосфер он остается жидким и при 1,5 тысячи. Казалось бы, нарушая все законы физики, перегретый аквалит не стремится вверх, в зоны с меньшим давлением. Это объясняется его высокой сжимаемостью. Рост его плотности с глубиной обгоняет ее падение от нагрева, и это парализует конвекцию. Остается только прямая теплопередача, но тут поток тепла намного меньше, и достаточно охлаждать аквалит в начале скважины.
— Мы прошли сорок километров, — говорил Игорь, — а теперь Анна Михайловна предлагает накопить аквалит и предпринять наступление на астеносферу. Не знаете? Это вязкий горячий пояс, где сидят корни вулканов. По ее мысли, бур там будет уже не нужен. Давление столба жидкости должно продавить породу. Скоро начнется строительство хранилищ для аквалита, а пока мы ведем исследовательскую работу.
Скважины ее системы имеют и промышленное значение. Аквалит дешевле обсадных труб, а работать плавающим буром проще, чем обычным. Сейчас под Иркутском уже действуют две наши нефтяные скважины глубиной пять с половиной и семь километров.
— Что, Щеглова у вас начальником? — спросил я.
— Научным руководителем. Но дело же не в должности. Она душа этого дала. С ней хорошо работать. Любая вещь оживает у нее в руках. Она как-то сразу умеет взять главное, не останавливается на мелочах, и поэтому ее идеи пускают корни. Аквалит, например, был синтезирован по ее заказу для скважины, а теперь он оказался нужен многим отраслям техники. Смотрите, уже видно скважину!
Мы вышли из леса. Впереди по широкой лощине рассыпались постройки. К буровой вышке примыкало фермчатое сооружение с огромными барабанами, на которые, очевидно, наматывались кабали при подъеме бура. Из-за длинного корпуса из крупных блоков выглядывали две окутанные паром градирни. Несколько круглых выкрашенных алюминиевой краской хранилищ да сеть разнокалиберных труб, пересекающих площадку, завершали картину.
И только тут, когда я увидел буровую вышку, мне удалось почувствовать, что это такое — 40 километров вглубь. Я ощутил, что из этой вот точки земли идет в недра путь длиной, как отсюда до Тулы, что тонкая ниточка скважины связывает чудесный мир весенних лесов с раскаленным медлительным царством сдавленного камня, где решаются судьбы материков и океанов, где бродят силы, ничтожной доли которых достаточно, чтобы обратить в пепел все леса на земле. И еще я почувствовал, что это царство близко — как отсюда до Тулы — и что оно всюду, под ногами у всех людей.
Щеглова… Все это поразительно, даже идея скважины.
Мы вышли на шоссе, вдоль которого, взметнув к небу скованные руки, стояли мачты высоковольтной линии.
— Между прочим, — сказал Игорь, — идея скважины не ее.
— А чья же?
— Сейчас скажу. Время еще есть, я провожу вас до остановки. Идея скважины принадлежит одному школьнику. Анна Михайловна любит об этом рассказывать. Он залил мягкую резиновую перчатку водой и погрузил ее в расплавленный парафин. Перчатка не потеряла формы, потому что ее распирала вода, которая, как известно, тяжелее парафина. Это, собственно, и есть идея скважины. Вы что, не верите? Нет, правда, это все вполне серьезно. Она даже перчатку хранит, как память об этом школьнике. Мне показывала. Вот и остановка. Автобус будет через полчаса. Садитесь и ждите. А хотите — давайте пройдем на скважину. Кое-что я вам успею показать. Нужно только немного вернуться…
Немного вернуться!
Г. Грудер
ТАИНСТВЕННЫЕ КРИСТАЛЛЫ
— Следите за радаром! Ионизация все время растет!
В тишине аппаратной голос девушки звучал настойчиво и взволнованно.
Матей, следивший за большой автоматически вращающейся антенной, ответил спокойно, как всегда:
— Метеорит, наверное. Метеориты могут ионизировать атмосферу. Ионизация сейчас же исчезнет. Успокойся, Ирина.
— Нет! Она не исчезает. Все время растет… Вот теперь ее рост прекратился. Но уровень остается очень высоким.
Начальник станции внимательно следил за показаниями приборов.
— Матей, что с антенной!
— Она остановилась. Но повернулась на 125 градусов, лицом к Солнцу.
— Ирина, как ионизация!
— Держится. Это поразительно!..
— Быстро! Расстояние… Положение…
Мгновение сосредоточенного молчания. Потом:
— Расстояние — 8300 метров.
— Координаты, пожалуйста.
— 56 градусов 23 минуты восточной долготы, 86 градусов 49 (минут южной широты.
— Матей, Стефан, собираться! Выезжаем трактором.
Ирина слышала, как они выходили, но ни на (миг не отрывалась от кривой на регистрирующем прибора. Вот они вышли… Еще несколько минут. Кривая начинает падать, сначала медленно, потом все быстрее. Еще насколько мгновений… Все вернулось к норме.
Ирина взглянула на показания хронометра: явление продолжалось не меньше десяти минут.
Теперь она могла собраться с мыслями. Как азрометеоролог на станции ионосферных исследований близ Южного полюса, она уже два месяца наблюдала с помощью зондов за ионизацией верхних слоев атмосферы. Так как ионизация тесно связана с солнечным излучением, то в период полярной ночи ее уровень держится очень низко. Приборы целыми неделями не показывали ничего необычного. И вот сейчас этот поразительный скачок! Метеорит! Тогда была бы кратковременная ионизация — при его прохождении в атмосфере. Но ионизация продолжала нарастать. Что произошло там, куда отправился начальник с двумя помощниками!
В темноте полярной ночи трактор прокладывал себе путь по наклонной равнине, покрытой вечными льдами. Через два часа он добрался до точки, обозначенной координатами. Перед полярниками поднималась крутая стена: горный гребень. Они зажгли фары и стали внимательно исследовать гладкую ледяную поверхность.
— Смотрите!.. Вот оно! — воскликнул Стефан.
Небольшой участок чистой поверхности льда был выщерблен. Выбитые угловатые осколки валялись неподалеку.
Среди осколков льда очень заметны темные предметы, похожие на металлические брызги, затвердевшие после расплавления. Значит, это все-таки был метеорит!
Вдруг под лучом карманного фонарика Матея блеснул кристалл! Матей шагнул вперед. Ошибки не было. Темный предмет с плоскими гранями. Кристалл — во льдах Антарктики!
Крайне удивленный, Матей подошел, схватил его рукой в перчатке. Выпрямился, разжал стиснутые пальцы.
— Что такое! Я упустил его!
Услышав восклицание, подошли Стефан и руководитель группы. Некоторое время все искали кристалл, оглядывая лед сантиметр за сантиметром.
— Тебе показалось, что был ледяной осколок, — сказал Стефан. — Пошли.
Но Матей продолжал искать.
— Нашел! Вот! Не один, а много!
На гладком льду ясно виднелось несколько темных кристаллов.
— Будьте осторожнее! Не трогайте! — Начальник, остерегаясь прикоснуться к крайнему из кристаллов, старался разглядеть форму кристалла — черноватого, с металлическим отливом.
— Октаэдр. — Он внимательно рассматривал кристалл в свете фонарика.
И вдруг — фиолетовая искорка!.. Вот и все. Но кристалла больше не было! Ни следа! Кристалл исчез!..
Начальник первым пришел в себя.
— Что делать! К ним нельзя подойти близко. Смотрите… два, три… четыре… Их осталось только четыре…
— Их нельзя терять!
— Но нельзя и приблизиться к ним. Они словно испаряются, почувствовав теплоту человеческого тела. Если даже мы сможем отнести их к трактору не куске льда, они исчезнут в кабине.
— А если поместить их в очень холодную среду! — предложил Матей. — У нас на станции есть жидкий кислород… Это минус 182 градуса.
— Попробуем! Стефан, свяжись со станцией по радио.
Сообщение принял Василе. После нескольких минут сборов со станции вышел второй трактор. Идя по следам, оставленным первой партией, Ирина и Василе достигли подножия ледяного гребня.
Держа в одной рук сосуд Дьюара с жидким кислородом, а в другой — длинные клещи, Василе приблизился к одному из кристаллов.
Василе захватил кристалл, задержал его над горлышком термоса, разжал клещи. Послышался слабый всплеск. Кристалл упал в ловушку с жидким кислородом. Василе слегка встряхнул термос. Кристалл существовал!
Все вздохнули свободнее. Так же собрали и остальные кристаллы — каждый в отдельный термос.
— А теперь идемте.
Ирине так и не удалось уснуть. Она лежит в темноте, широко раскрыв глаза. Прошел день… Неужели с того момента, когда она вступила в город химической кибернетики, прошел только один день?..
Как много произошло за этот день! Ее доклад. Потом бурное совещание руководителей коллективов. Решение немедленно приступить к анализу шариков и сделать специальные приготовления для исследования кристаллов.
И предложение остаться в Киберне на все время исследований!
Прошел один только день. Но уже есть результаты анализа металлических гранул. Ирина как сейчас помнит вечернее обсуждение. Она слушала с необычайным вниманием. Старалась не пропустить ни одного слова: ведь нужно было обо всем написать коллегам на полярную станцию.
Говорил Тудор, из отдела автоматического электронного анализа:
— Состав гранул, с химической точки зрения, типичен для железного метеорита: железо, никель, кобальт, углерод, следы хрома, молибдена, фосфора. Но… для метеоритов характерна негомогенная структура, даже внутри всех осколков. А здесь, заметьте, около сорока анализов, и все они подтверждают, что пропорции элементов строго постоянны. Я подумал, что на осколки повлияло оплавление во время падения метеорита. Во всяком случае, из анализов следует, что метеорит состоял из однородного по составу сплава…
— Но этот сплав по своему составу соответствует нержавеющей стали, — заметил профессор. — Да, странно… Это очень редкий образец, если не единственный в своем роде…
— Как обстоит дело с подготовкой, Тудор? — спросил профессор.
— Специальный анализатор «АЭ-5» готов к работе при очень низких температурах. Завтра можно приступить к исследованию кристаллов.
— Хорошо. — Профессор поймал взгляд Ирины и шутливо добавил: — Завтра в процессе анализа одни из ваших кристаллов подвергнется распаду и будет принесен в жертву науке.
А мы приблизимся к разгадке тайны, которую принесла нам представительница вечных льдов.
«И все это случилось за один день в Киберне», — подумала Ирина.
Тудор уверенным жестом передвинул рукоятку на панели управления. Сосуд с жидким кислородом, в котором находился один из четырех кристаллов, опустился в машину. Глухо звякнув, поднялась крышка. На экранах панели загорелись разноцветные лампочки. Из недр анализатора послышалось слабое жужжание. Начался количественный анализ.
Через четверть часа послышалось торопливое щелкание.
— Это прибор окончательного анализа. Все прошло нормально.
Тудор выключил ток. Из выдвижного ящичка достал листок миллиметровки, покрытый цифрами и диаграммами. Спокойно прочел:
— Химический состав: азот, кислород, водород, углерод. Это (необычно для кристаллического тела, испаряющегося при столь низких температурах! Вот. тебе данные, Андрей, — обратился он к руководителю лаборатории синтеза космических веществ. — Осталось только три кристалла.
Попытка воспроизвести структуру кристалла путем синтеза не удалась. Электронный синтезатор «ЭС-12» выбросил карточку, холодные слова которой Андрей воспринял как свалившееся на него обвинение: «Синтез невозможен. Агрегат не может создать соответствующих условий».
«Агрегат не может создать соответствующих условий», а кристаллов осталось только два.
— Послушай, Андрей, уверен ли ты, что предусмотрел все условия, какие может дать «ЭС-12»? Включая низкие температуры?..
— Да.
— Значит, причиной неуспеха была не температура?..
— Что-то другое. Но что?..
— Знаешь, Тудор, мне кажется, нам не хватает чего-то существенного. У меня были «сякие идеи, но этой, главной, которая может оказаться ключом ко всей загадке, я никак не могу уловить.
По дороге в институт Андрей встретил Ирину.
— Добрый вечер, Андрей. Я давно тебя жду. Вижу, что ты спешишь. Не буду тебя задерживать, пойдем вместе. Я непременно должна сказать тебе кое-что. Знаешь, на том месте, где были найдены кристаллы, я захотела исследовать растрескавшуюся ледяную поверхность. Подошла к подножию скалистой стены, она показалась мне близкой. Чтобы определить расстояние, направила на темную стену свет фонарика. И тогда я увидела… тогда мне показалось, что я вижу на гладком льду какую-то форму… Как тебе сказать… При свете фонарика это было, словно рядом с чистым зеркалом была тусклая поверхность, состоящая из мельчайших кристалликов. И там был словно след ладони… или чего-то еще меньше. Я подошла к самой стене. Осветила это место. Но там уже ничего не было. Исчезло… Или это была оптическая иллюзия? Я вернулась туда, откуда смотрела сначала. Постаралась занять прежнее положение. Но ничего не увидела. Товарищи торопили меня… Я ушла.
— А какую форму ты увидела?
— Овал… с каким-то хвостиком сбоку… похожий на лист… Как ты думаешь, связано это со всем случившимся?
В голосе у Андрея слышалось волнение:
— Спасибо, Ирина. Извини, я должен идти. Мне нужно к профессору.
«Дорогие друзья!
Я не писала вам уже давно, недели две. С тех пор сделано несколько поразительных опытов. И знаете, к какому выводу пришли исследователи?
Нужно было искать новую форму существования материи при крайне низких температурах. И ее нашли. Это замороженные свободные радикалы! Слыхали вы о них?
В химических реакциях, даже в самых обычных, участвуют свободные атомы или осколки молекул, так называемые свободные радикалы. Например, вода состоит из радикала водорода (Н) и радикала гидроксила (ОН). Эти свободные радикалы чрезвычайно неустойчивы, и получить их чрезвычайно трудно. Даже при очень низких температурах они обладают огромной энергией и способны к реакциям между собою.
Электронный синтезатор «ЭС-12» тоже приспособлен для синтеза замороженных радикалов. Теперь я вместе со всеми верю, что мы сможем получить…»
Громовой взрыв и толчок. Звон разбитого стекла. Крики… Ирина вскочила и прямо по цветочным клумбам помчалась к павильону «ЭС-12». Там произошел взрыв. И там — Андрей!..
Андрея она нашла лежащим без сознания на полу, протянувшим руки к большому агрегату синтезатора. Кругом — осколки разбитых экранов. В ящичке полости синтезатора — неоконченный текст: «Синтез невозм…»
…В больнице Андрей лежал усталый, подавленный. Опыт не удался. Собственными руками, безрассудно веря в свое умение и во всемогущество машины, он уничтожил два кристалла. Остался только один. Единственный!.. Четвертый. Последний. Разве можно отважиться прикоснуться к нему?
Андрей сел в постели, охваченный своими мыслями. Разве самый опыт не доказывает какой-то истины? На мгновение мысли у него путаются. Нужно быть спокойным. Нужно сейчас же успокоиться! О, если бы сейчас пришел кто-нибудь, кто помог бы ему разобраться в мыслях! Если бы он мог поговорить с профессором, или с Тудором, или с…
Нет! Ирину ему будет стыдно увидеть. Он погубил два «ее» кристалла. Пусть лучше придет кто-нибудь другой.
Андрей снова укладывается в постель, лицом в подушку.
Легкое прикосновение к плечу…
— Ирина!
— Я была в городе. Принесла тебе кое-что… Думаю, что тебе понравится… Мороженые персики! В этом году они еще не созрели.
— О, мне это нравится! Каждому свои мороженые штучки: мне — радикалы, тебе — персики.
— Но мои «мороженые штучки» очень послушные… Не удивляйся. Подумай, они лежат мороженые уже целый год, а кажутся живыми!
— Живыми! Ирина, ты понимаешь? Замороженные — и все-таки живые!
Андрей мгновенно выскочил из постели и кинулся к дверям.
Немногочисленные прохожие в парке изумленно останавливались при виде необычайного зрелища: по дорожке бежал руководитель лаборатории синтеза космических веществ в халате, босиком, а за ним — тоненькая девушка в голубом платьице. А еще дальше — полная женщина в больничном чепчике напрасно старалась догнать их.
Андрей уходил от них обеих все дальше и дальше…
Он подбежал к Центральному павильону. Поднялся по лестнице, прыгая через две ступеньки. Рванул массивную дубовую дверь. Профессор у себя. Работает за своим столом. Он не слышал входящего. Только теперь Андрей понял, какой у него вид в больничном халате. Но уже поздно. Профессор поднимает глаза…
— Теперь я знаю! Синтез и не мог удаться!
Невероятно точными движениями электронная рука опускается, извлекает кристалл из жидкости. Лотом осторожно кладет его на металлическую подставку посреди сверхохлажденной реакционной камеры.
Ирина стоит, вцепившись руками в спинку стула.
— Последний… Что теперь с ним будет?
…Время — 5 часов пополудни. Опыт в Павильоне сверхнизких температур начался.
Воют компрессоры, трещат искры электрических разрядов. Стрелка указателя все дальше движется по циферблату: минус 220, минус 230, минус 250 градусов…
Андрей и Тудор следят за работой аппаратов.
Кристалл слабо мерцает на своей металлической подставке.
Легкий свист… Ирина вздрогнула. Но это только заработал киноаппарат. Потом…
Не галлюцинация ли это? Кристалл заблестел ярче, бледные отсветы сделались фиолетовыми, начали отливать всеми цветами радуги. Красным, фиолетовым, зеленым, оранжевым…
— Какая красота!.. Он как живой! — шепчет Ирина.
— Влияние низких температур, — слышится голос Андрея.
— Начинайте питание! Радикал азота!
И та же фантастическая рука приносит прозрачный кристалл, один из кристаллических замороженных радикалов, полученных Андреем. Оба кристалла стоят рядом, почти вплотную друг к другу.
Первый — покрупнее, таинственный, переливающийся своими красками. Второй — поменьше, зеленоватый, словно ледяной.
И вдруг… Большой кристалл начал деформироваться, его грани потянулись к меньшему. Еще мгновение, и… кристалл радикала исчез. Первый кристалл принял первоначальную форму, но теперь он блестит сильнее, а грани у него сделались чуть более выпуклыми.
— Андрей, продолжай питание! Радикал водорода!
И снова поразительные по своей точности движения электронной руки, рядом с радужным кристаллом — фиолетовый кристалл водорода, и снова радужный кристалл остается один.
Проходят минуты, четверть часа, часы… Время отмечают только стрелки хронометров. Люди в лаборатории забыли о его течении.
Андрей орудует кнопками электронной руки, и она послушно приносит все новые кристаллы.
И вот кристалл потерял свою октаэдрическую форму. Грани у него стали настолько выпуклыми, что он превратился в шар. Потом в одной точке на шаре появился крошечный выступ… Шар удлинился…
«Неужели он делится? Как микроб…» — думает Ирина.
Но шар не делится. Кристаллы из свободных радикалов исчезают в его толще, а крошечный выступ удлиняется, поднимается кверху, как стебелек.
Стебель утолщается, закругляется на верхнем конце. Теперь за стеклянной стенкой находятся два шара, соединенных нитью. Внизу шар побольше, наверху — поменьше. Оба шара становятся одинаковыми… Теперь верхний шар крупнее нижнего…
Радикал азота… Нижний шар оставляет принесенный кристалл без внимания. Поглощение закончилось.
Но верхний шар продолжает расти, удлиняться, а потом…
За стеклянной стенкой раздался короткий взрыв. Странная фигура в камере окутывается на несколько мгновений ослепительным фиолетовым сиянием, а когда оно погасло, то на верхушке стебля все увидели зеленовато-голубой овал, похожий на лист. Плотный и блестящий, с округлыми зубцами по краю, он слегка покачивался после взрывного толчка.
В лаборатории сверхнизких температур несколько человек молча смотрели на этот поразительный цветок из мира крайнего холода, чей единственный лист прятался за толстой стеклянной стенкой.
— Я узнаю его! Я видела след, оставленный нм на ледяном обрыве! — восклицает, наконец, Ирина.
…Ирина и Андрей медленно идут по парку.
— Видишь ли, Ирина, разнообразие вещества, разнообразие форм жизни бесконечно.
— И там, — продолжает Андрей, — откуда явились кристаллы, идут другие реакции. Опыт случайно доказал нам возможность взаимодействий между химическими радикалами, которые при крайне низких температурах на этих отдаленных планетах имеют форму кристаллов. Там они играют ту же роль, какую у нас играют атомы и молекулы. И там из радикалов родились живые формы материи. Может быть, очень простые, очень примитивные, но живые, Ирина! Вот чего не умеет машина — произвести живое вещество!
Теперь можно объяснить многое. Семена вообще гораздо выносливее растений, от которых они произошли. Растение, родившееся на планете холода, погибло, упав на Землю. Зато восьмигранные семена, принятые нами за кристаллы, оказались более выносливыми, чем взрослые растения.
— Андрей, а как же метеориты из металла со структурой нержавеющей стали? Разве это случай? Разве это был просто метеорит?
Андрей не отвечает. Его рука легла на плечо Ирины, и оба молча глядят на красный диск Солнца, заливающего Киберну своими первыми лучами.
Ю. Дубровин, киноактер
ЭТИ ТРОЕ
Августовский полдень.
Солнце.
Сидя на скамейке, Иван Матвеевич Курилов спорит с Сашей Любимовым.
Час назад Саша проходил по бульвару и увидел своего учителя — члена-корреспондента Академии наук, — тихо и смиренно прогуливавшегося в тени деревьев. Поздоровался, поговорили о жаре. А сейчас сидят на солнцепеке, на раскаленной скамейке, не замечая прохожих, криков играющих рядом ребят…
Они в пути. Кругом них шелестят заросли формул, выкладок, уравнений. Под ногами прогибается зыбкая почва предположений, догадок, сомнений. Коварные ямы, лабиринты и тупики, ложные тропы и непроходимые кустарники замедляют их движение к истине.
Саша, застряв в пути, отчаянным взором уставился на Курилова, а тот хитрит и не торопится подбрасывать спасительную мысль…
Мячик, которым играли ребятишки, прыгнул два раза по гравию и попал точно между спорящими…
— И-эх! — выдохнул с досадой черноглазый шустрый мальчик и побежал за мячом.
— Не спешите, Саша, — говорит назидательно Курилов и подкидывает мяч несколько раз.
Саша стремительно несется кратчайшим путем к истине, его феноменальная память услужливо подставляет новые и новые данные.
Курилов подкидывает мяч.
Мальчик лет десяти, в белой рубашке, в коротких штанишках с пояском и в сандалиях, нерешительно стоит перед ними, слушает мудреную Сашину речь и странно морщится.
— Извините, — говорит он вдруг и излагает формулу, к которой, словно к финишной ленточке, мчится взволнованный Саша, подстегиваемый колкими замечаниями Курилова.
Это производит на ученых «убийственное» действие. Мяч выкатывается из рук растерявшегося Курилова. Саша замолкает и бледнеет. Они недоверчиво смотрят на мальчика, а тот приветливо улыбается.
— Я хотел вам помочь, мне показалось — вы в затруднении, — говорит он и убегает к товарищам.
На скамейке остаются два оцепеневших человека. «Да, да! — думают они. — Все было именно так: мы сидели и спорили, подошел десятилетний мальчик и одним махом подвел черту нашему спору. Мальчик свободно оперирует сложнейшими абстрактными понятиями…»
Испепеляющее любопытство поднимает их со скамейки. Мгновение — и они возле играющих в мяч.
Задыхающийся от бурной пробежки Курилов спрашивает черноглазого мальчика:
— Как тебя зовут, малыш?
— Игорь.
Саша Любимов агрессивнее Курилова. Он атакует Игоря вопросом из анналов ядерной физики.
— А известно тебе, что…
Видимо, мальчику это известно, потому что он расцветает улыбкой, немедленно выясняет суть вопроса. И в тот момент, когда Курилов, подавляя невольную зависть, вынимает платок из кармана и начинает обмахиваться, вопрос решен.
Далее следует заявление мальчика, вежливое и безапелляционное:
— Метод рассуждений, которого вы придерживаетесь, устарел! Представьте себе, что вы хотите изучить повадку рыб — и вытаскиваете для этого рыбу из воды! Нас учат в школе, что любой вопрос берется в совокупности… Простите за пример…
Молниеносным движением рука мальчика собирает воедино несколько неоднородных фактов, сжимает их в кулак — и происходит чудо! — на разогнувшейся ладошке лежит ясная, кристальная мысль.
Мысль поражает ученых новизной, в то же время Курилов готов поклясться, что он приближался к ней… Ну конечно! Это же грезилось им однажды… Москва… беседа с американским физиком… ощущение — вот-вот!..
Грезилось и исчезло. И волшебно возвращено сейчас десятилетним Игорем, феноменальным мальчиком в белой рубашке и коротких штанишках.
— Что я наделал! — вдруг огорчается Игорь.
— Что? Что? — испуганы ученые.
— Папа и мама… Они ищут меня. Я же ничего не сказал им, ушел играть — и все.
Ученые смотрят туда, куда с виноватым видом вглядывается мальчик.
Папа и мама бегут, спешат увидеть сына, машут ему руками. Курилов тихим восхищенным голосом говорит:
— Древние греки…
Саша Любимов односложно подтверждает:
— Да…
Игорь удивленно на них косится:
— Вот уж не древние греки… Нормальные люди — мои папа и мама…
Папа и мама белой волной набегают на сына, папа говорит всем:
— Здравствуйте!
К сыну:
— Где ты пропадаешь?
— Как можно? — возмущается мама.
— К машине! — восклицает папа. — Немедленно к машине, иначе мы не улетим!
— До свиданья! — говорит Игорь ученым.
— До свиданья! — говорят папа и мама ученым.
Взявшись за руки, — папа слева, мама справа, посредине мальчик, — загадочная троица в белом направляется вдоль бульвара. Ученые ловят себя на том, что любуются их бегом. И люди на бульваре останавливаются и любуются их бегом…
Потом Курилов ужасается быстроте, с какой тайна уходит из рук. Он приказывает:
— Саша! Вы молодой, талантливый и сильный — бегом за ними, не упускайте их!
Саша исчезает быстро. Курилов, отдыхая через каждые двадцать метров, тихонько поругивая возраст, пробегает два квартала и видит долговязую фигуру своего ученика.
Ученик стоит в неловкой позе и смотрит в небо.
Курилов яростно кричит:
— Упустили!
Саша вдруг смеется и мотает головой. Внезапно смех его стихает. Саша говорит:
— Это древние греки… они — оттуда…
— Откуда?
Саша спокойным тоном начинает:
— Я догнал их. Я спросил, кто они. «Из будущего!» — ответили они мне. Я намекнул, что меня ничуть не забавляют их шутки. Они повторили свой ответ. Некоторое время я бежал обескураженный. Они заговорили между собой о каких-то неполадках в управлении. Папа сказал, что Игорь тронул не тот рычаг и их занесло в прошлое время. Мама сказала, что теперь целый год Игорю не доверят такой сложной машины. Мальчик что-то возразил им, он так безбожно уснащал свои объяснения непонятными терминами, что папа сравнил сына с ожившим техническим справочником. Меня это замечание почему-то рассмешило, я фыркнул, они оглянулись на меня и засмеялись. На тротуаре стояла какая-то ребристая блестящая машина. Прохожие любопытствовали, трогали машину руками. Эти трое подбежали к машине, я остановился в пяти метрах от нее. Открыли люк, папа крикнул людям:
— Дальше, дальше, пожалуйста, отойдите!
Люк закрылся, машина вздрогнула, завибрировала и вдруг исчезла! Все по привычке стали смотреть в небо, ища ее следы. Но ведь она и не поднималась, она просто исчезла! И тут я поверил во все, что они говорили мне!
Они оттуда… Они действительно оттуда!..
Саша умолк и засмеялся.
…Курилов говорит теперь, что ему снится часто мальчик Игорь, он играет в футбол и в промежутках между ударами по мячу рассказывает об античастицах.
Курилов рассказывает сон и смеется:
— Все правильно! Все правильно! Теперь я понимаю это слово — «будущее». Будущее — это десятилетний мальчик, владеющий мыслительным богатством гениев всех времен…
А Саше Любимову снятся трое — мужчина, женщина и мальчик. Они бегут, они прекрасны, как большие белые птицы…
А. Кольцов
ЧЕРНЫЙ СВЕТ
Когда Евита подошла к академии, в небе появились первые звезды. Евита увидела, как поворачивался купол главного демонстрационного зела, и поспешила к лифту Ровно в 21.00 она заняла свое место у смотрового окна. Там, за толстым стеклом, посреди большого круглого зала с невидимыми стенами, находился «Сын звезд», как называли теперь ее Данта. Его называли еще «Первым человеком»: он весь был в прошлом, таком немыслимо далеком, что это прошлое трудно было представить даже им, людям с неумирающей памятью.
— Бессмертная память! Стоило ли делать это открытие? — Девушка прищурила глаза и тряхнула головой, чтобы прогнать мысль, недостойную людей ее эпохи.
С некоторых пор где-то в глубине ее сознания стало зарождаться сомнение в необходимости величайшего открытия — наследственной памяти. Она понимала: нелегок был путь к этому. Свыше ста лет ученые стучались в двери тайны наследственности, стараясь узнать, почему десятки признаков отца и матери передаются детям, внукам и правнукам. А когда тайна была раскрыта, встал другой вопрос: приему каждый рождающийся человек представляет собой «чистый лист бумаги» и должен снова учиться всему, чему учились родители?
После долгих усилий в аккумуляторных клетках коры головного мозга были обнаружены инертные очаги наследственной памяти: их научились возбуждать электроимпульсами с частотой импульсов родителей. Память человека с тех пор стала бессмертной…
Купол раскрылся, и зал озарился мягким фиолетовым светом, шедшим, казалось, от звезд. Опутанное проводами вращающееся кресло, стоящее посреди зала, было пустым. Обстановка была прежней, но цвета — новыми: невесомая белая ротонда окружена желтолиственными растениями, — на зеленый прибрежный песок набегали оранжевые волны моря. Художники-фантасты изощрялись в выдумке, пытаясь угадать облик никогда не виденного ими другого мира.
Свет стал ярче, а звезды— бледнее. Вошел Дант. Он подошел к креслу и долго смотрел на плескавшиеся у его ног янтарные волны. Потом он сел и сразу же у кресла вырос доктор Владислав Горн. Он быстро опустил на голову Данта шлем с системой датчиков и неслышно удалился. Свет снова померк.
Привычным движением обеих рук Евита укрепила на голове контакты цереброна. Она знала, что то же самое сейчас сделали десятки ученых, сидящих в демонстрационном зале. Они так же, как и Евита, с помощью церебронов могли «слышать» и «видеть» мысли и воспоминания Данта.
В зале стало тихо. Дант остался наедине со звездами и своими мыслями. Он неподвижно полулежал в кресле и смотрел на небо. Его взгляд останавливался обычно на Веге, и он, не Отрываясь, смотрел на нее весь вечер, пока не вспоминал что-то. Тогда Дант закрывал лицо руками и выкрикивал непонятные слова, а иногда, сбросив шлем, метался по воображаемому берегу.
Сегодня его мысли были бессвязны. Цереброны передавали отрывочные образы желтолиственного парка, оранжевого моря и бесконечные картины зеленого прибрежного песка. Ни Онико, ни ее отец не появлялись. Евита проверила исправность прибора. Сейчас доктор Горн прикажет ей подойти к Данту, чтобы «настроить его память». Она уже собралась перевести верньер усилителя биотоков с приема мыслей Данта на передачу ее собственных, чтобы вызвать в его сознании нужные воспоминания. Но Горн молчал.
Евита невольно стала мысленно перебирать те немногие случаи, когда при возбуждении наследственной памяти оживали нежелательные воспоминания родителей и их предков. Сознание этих людей по каким-то непонятным причинам ослабляло контроль над памятью предков. С каким состраданием наблюдала она за высокомерным немецким юношей Карлом, который вдруг начинал требовать, чтобы ему оказывали царские почести. А горец Джават. Он обнаружил неудержимое желание воевать и требовал оружие. Совсем юный американец Сэм, оказывается, не мог жить без вина и объяснял свою страсть к напиткам тем, что жизнь, по его мнению, коротка и нужно прожить ее весело. Но подобные аномалии легко устранялись здесь, в Академии инертной памяти.
А вот с Дантом произошел совершенно исключительный, небывалый случай. В день нравственного совершеннолетия его память, как и память всех других юношей и девушек, окончательно зафиксировали, чтобы оградить от регенерации в будущем нежелательных воспоминаний.
Именно в этот день Евита впервые заметила перемену в своем друге. Это случилось на берегу Московского моря, куда они пришли купаться. Дант стал задумчив, словно пытался что-то вспомнить, долго и пристально всматривался в нее, Евиту. Потом вдруг спросил изменившимся голосом:
— Моя Онико?
— Твоя новая знакомая? — спросила Евита.
Но Дант не слышал вопроса, взгляд его был отсутствующим.
А потом стало ясно: третья фиксация памяти вызвала нежелательную реакцию. Тогда всю подкорковую часть мозга Данта подвергли резонансному воздействию — это всегда приводило к положительным результатам. С Дантом случилось обратное: он совершенно забыл родную речь и стал говорить на незнакомом языке. По ночам он выходил на балкон, подолгу смотрел на звезды, что-то говорил и говорил, протягивая к ним руки. Его речь записали, но она долго не поддавалась расшифровке. Решили записать на ленту его зрительные воспоминания. И только после объединения данных электронно-аналитические машины разгадали язык Данта…
Евита услышала голос Горна:
— Даем обратную настройку памяти.
Сейчас на Данта будут воздействовать его же воспоминания, записанные ранее: Горн все пытается подвести мысли юноши к черному свету, о котором Дант упоминал не раз.
…Евита снова почувствовала себя летящей среди звезд. Потом движение замедлилось. Она приближалась к двойной звезде, фиолетовой и черной. Погасшая черная звезда быстро вращалась вокруг фиолетовой. Но зрительное воображение миновало их и устремилось к ближайшей планете, окутанной оранжевой дымкой. Было заметно, что планета обращена к своему светилу одной и той же стороной, ее ось лежала в плоскости эклиптики Цефеиды. Воспоминания Данта застыли на прибрежной равнине, у границы дня и вечной ночи. Из покрытого окалиной корабля вышли отец и сын. Мальчик с удивлением смотрит на леса, на солнце и море. Наверное, он родился в космосе и ничего еще не видел, кроме корабля. Еще больше удивляют ребенка ветры, приносящие из темноты горячие, как пар, туманы.
— Почему они горячие? — спрашивает мальчик. — Ведь там должен быть космический холод.
— Их нагревает черный свет, — отвечает отец.
Видимо, это было первым и наиболее ярким воспоминанием Данта.
Потом в сознании всех, кто был вооружен церебронами, возникали смутные образы людей планеты, смерть отца, девичье лицо— лицо Онико.
Но чаще всего Дант вспоминал последние дни пребывания на планете двойной звезды. Вот и опять то же самое…
…В сумерках начавшегося затмения фиолетового солнца вдоль берега идет юноша. Волны докатываются до его ног, обутых в легкие сандалии. Он приближается к светлому зданию на опушке леса — высокой ротонде, плоская крыша которой покоится на невесомых ажурных колоннах. Юноша кого-то ждет. Наконец перед ним возникает еле уловимое видение. Это девушка, то ли действительно полупрозрачная, то ли ее облик ослаблен смутными воспоминаниями.
Она молча смотрит на юношу. Когда огромный черный диск заслонил все солнце, тело девушки начало обретать краски.
— Тебе не холодно, Сын звезд? Ты всегда носишь этот непонятный плащ? — спрашивает она.
— Я уже говорил: это обычай людей моей планеты.
— А почему тебе не нравятся наши обычаи?
— Я не могу привыкнуть к ним. Странные вы: бодрствуете ночью, спите днем.
— Это ты странный. Сын звезд, — тихо смеется девушка. — Одинаковый и днем и ночью. И нашего солнца не боишься. Мы разные с тобой, — уже печально говорит Онико. — Отец сказал, что ты из другой материи. Это правда? И почему ты не хочешь остаться у нас? После купания в лучах черного света ты станешь таким же, как мы.
— Я еще не видел себе подобных. Я вижу их только во сне, слышу их голоса. Они зовут меня. Я найду свою планету среди заезд. Отец научил меня понимать звездные карты и управлять кораблем.
Онико некоторое время молчит, лотом произносит с упреком:
— Ты говорил, что мы не расстанемся.
— Да, и я пришел, чтобы взять тебя на корабль. Мы улетим к моему ласковому солнцу.
— Это невозможно. Отец говорит, что я никогда и нигде не смогу стать такой же, как ты. Черный свет у вас слабее, и меня убьет белый.
Снова наступает молчание. Приближается рассвет, и девушка с беспокойством смотрит на небо.
— Скажи, ты твердо решил лететь? — дрогнувшим голосом спрашивает она. — Да? Тогда обними меня, черная звезда уже открывает солнце.
Когда солнце осветило планету, на полу ротонды лежала Онико. Она была мертва.
Потом видение исчезло.
…Сложное чувство переживала Евита всякий раз, когда ей приходилось просматривать и прослушивать далекие воспоминания любимого человека. Она понимала: память Данта живет в далеком прошлом, что это воспоминания его предка — безвестного астронавигатора, занесенного на планету двойной звезды.
Кто был этот человек? На какой планете он встретил Онико и откуда прилетел туда?
По отрывочным воспоминаниям Данта Евита знала конец этой печальной истории. Отец Онико подверг дочь и юношу облучению черным светом. И Онико была спасена, но с тех пор Сын звезд уже не видел любимую.
В церебронах раздался голос Владислава Горна:
— Сын звезд, вспомнил, что ты узнал о черном свете?
Память Данта молчала.
Потом Горн вызвал Байту к себе.
Ученый сидел в кресле. Он выглядел усталым, на гладко выбритой голове краснели отпечатки, оставленные контактами цереброна. Пытливо взглянув в глаза девушки, Горн пригласил ее сесть в кресло напротив. Горн редко удостаивал своих ассистентов такой чести, и Евита решила, что разговор будет необычный.
— Память Данта утомлена, — растягивая слова, сказал Горн. — Я решил расслабить узлы аккумуляторных клеток его памяти и затем… — доктор сделал паузу и отвел от девушки взгляд, — прибегнуть к самому сильному средству. Этот эксперимент я берег до самой последней минуты.
Девушка решила спросить:
— Вам не кажется, доктор, что наши эксперименты противоречат формуле Красоты Человека?
— Я понимаю и разделяю ваши чувства, Евита, — сказал Горн после долгого молчания. — Но нельзя забывать, что этот нравственный кодекс указывает на возможность достижения человеком еще и Высшей Красоты: когда человек совершает подвиг во имя всего общества.
— Добровольно, — заметила Евита.
Горн поднялся с кресла.
— Да, добровольно, — подтвердил Горн. — Дант дал свое согласие на этот эксперимент.
— Дал согласие? — от удивления Евита даже привстала с кресла. — Когда?
— Давно.
— Ничего не понимаю. Не хотите ли вы сказать, что…
— Вот именно. Данта начали тревожить странные воспоминания уже после второй фиксации памяти.
Евита не сразу справилась с волнением и растерянно смотрела на Горна. А доктор продолжал:
— Конечно, он воспринял их как воспоминания совсем другого человека. Но Дант сам заинтересовался проблемой черного света и просил «обязательно вырвать из его памяти эту тайну». Он добровольно сделал шаг к Высшей Красоте.
— И больше он ничего не сказал?
Горн понимающе улыбнулся. Он подошел к пульту и включил настенный экран. Свет в помещении погас.
Евита увидела Данта — здорового, молодого. Он сидел в том кресле, в котором сидела теперь она сама. На его голове был цереброн, и он, видимо, просматривал «показания» своей памяти. Рядом с ним стоял Горн. Потом юноша убрал контакты и задумался.
— Это странно, доктор, как непонятный сон, — сказал Дант, проводя ладонью по лицу. — Откуда же он летел, с планеты двойной звезды Эпсилон Лиры? — продолжал размышлять вслух юноша.
Дант тряхнул головой, словно прогоняя сон.
— Вы обратили внимание, Дант, на слова «черный свет»? — серьезно спросил доктор Горн. — В них заключен большой смысл. Случайное расстройство вашей памяти приблизило нас к великому открытию. Что нам было известно до сих пор о черном свете? Только то, что это лучистая форма отрицательной энергии. Без черного света вся вселенная утопала бы в белом, поскольку звезд и галактик бесконечно много. Это было известно ученым еще в середине XX века. Вот, смотрите. — Горн подошел к пульту и включил огромный проектор.
Перед Дантом развернулась поражающая воображение картина мироздания — действующая модель вселенной. Сначала в непроглядной тьме клокотал раскаленный сгусток материи. Грандиозность происходящего усиливала музыка, вызывающая дрожь неистовством низких регистров. Представление о непостижимых размерах клокочущего клубка вещества возникало позже, когда он, взорвавшись, образовал мириады брызг-галактик, которые стали разлетаться во все стороны, все ускоряя свое стремительное движение. Вот они достигают скорости света, взрываются и становятся невидимыми, слившись с окружавшим их мраком.
— Галактики преодолели световой барьер, и вещество превратилось в черное излучение, — говорит Горн. — Масса вещества изменила свой знак, и черный свет заполнил все межгалактическое пространство вселенной.
Потом на экране стал разворачиваться обратный процесс, процесс интеграции: из «ничего», из квантов черного излучения возникали межзвездная пыль и газ, которые, уплотняясь, образовывали особые звезды и целые галактики.
— Так происходит круговорот двух видов энергий! — заметил Горн.
— Значит, формула черного света мало чем должна отличаться от формулы материи, справедливой для всей вселенной? — опросил юноша.
Дант поднялся из кресла и в волнении заходил по залу.
— Я так понял вас, что черный свет пребывает не где-то в бесконечности, а находится вокруг нас?
— Да, — ответил Горн. — И это столь могущественный и неиссякаемый источник энергии, что по сравнению с ним наша ядерная энергия представляется дорогостоящей детской забавой. Черный свет — без всяких проводов! — будет питать любой город, где бы он ни находился. С помощью черного света можно передвигать планеты. Он поможет решить дав важнейшие проблемы межзвездных полетов: проблему горючего для кораблей и их защиты от метеоров и космической пыли при субсветовых скоростях.
— А вы уверены, что черный свет играет решающую роль в суточных изменениях живых организмов планеты двойной звезды?
— По-моему, люди той планеты научились использовать черный свет прежде всего как источник энергии, сумели побороть космический холод на другой стороне планеты и тем самым спасти ее атмосферу. Возможно, что они сами повернули свою планету одним полюсом к солнцу, поскольку вращение потухшей звезды создает им полную картину чередования дня и ночи, не допуская перегреве одной стороны планеты. — Горн сделал паузу и повторил свой вопрос: — Можете ли вы помочь нам раскрыть эту тайну?
— Снова обрести память Сына звезд? — спросил Дант.
Он подошел к Горну и протянул ему руку.
— Как вы могли сомневаться в этом! Я готов участвовать в любых экспериментах. Я горжусь, что могу принести пользу науке. Охотно вручаю вам себя. Только позвольте мне сначала увидеть Евиту, я…
— Нельзя, вы рассеете свою память.
Горн выключил экран, включил освещение и внимательно посмотрел на Евиту.
— Почему вы не сказали мне об этом раньше?
— Откровенно говоря, я не ожидал, что эксперимент займет столько времени.
— Что я должна сделать? — спросила девушка.
— Нам нужно сосредоточить память Данта на встрече с отцом Онико, когда тот увидел тело дочери в ротонде. Есть основание предполагать, что именно в этот момент между ними происходил разговор о черном свете. Сын звезд упорно избегает этого воспоминания. У него есть основания бояться самого упоминания о черном свете, разлучившем его с Онико… Вы мне как-то говорили об одном хорошем вечере, проведенном вместе с Дантом на лесной поляне. Мы сообщим вашему биоизлучению большую мощность, вы подойдете к Данту и будете настраивать его память этими воспоминаниями Это тоже шаг к Высшей Красоте, Евита.
— Хорошо, — сказала девушке. — Когда будет сеанс?
— Завтра. За сутки мы сумеем успокоить его нервы. И вам, — ласково добавил Горн, — тоже не мешает отдохнуть. Прогулка на яхте — что может быть лучше!
Евита поблагодарила. Лучшим отдыхом она считала прогулку в парке. Она вышла из здания академии, и в лицо ей пахнули теплые запахи смолы. Ее немного раздражала уверенность Горна, что вечер на лесной поляне чем-то напоминает встречу в ротонде.
…Последний раз оглядев себя в зеркале, она надела цереброн и вошла в зал. В полумраке плескались янтарные волны моря. Данта еще не было. Евита подошла к ажурной беседке. И снова — в который раз! — вспомнила она весенний вечер, вспомнила даже запахи лип и перепревших прошлогодних листьев. Они с Дантом шли по аллее парка и говорили обо всем, кроме того, что волновало обоих.
Евита не заметила, как вошел Дант, привычно опустился в кресло и устремил взгляд к звездам… Евита включила излучатели.
Да, они шли в тот памятный вечер по парку, беспричинно и громко смеялись и не заметили, как углубились в лес. На лужайке, освещенной косыми лучами, они остановились. Дант смотрел на нее, смотрел, как она собирала цветы, напевая песню. Евита машинально запела ее и сейчас и в это время заметила рядом с собой движение. Повернув голову, она увидела, что Дант смотрит на нее. Значит, излучатели уже работали. Теперь и Евита, не отрываясь, стала смотреть в его глаза.
— Ты помнишь, Дант, помнишь, как я нарвала букет ромашек, подбежала к тебе? Помнишь?..
Юноша продолжал пристально смотреть на Евиту. Казалось, он сейчас протянет к ней руки и воскликнет: «О моя Онико!» Но Евита услышала напоминание Горна:
— Вспомни, Сын звезд, что сказал тебе отец Онико в эту минуту.
Взгляд юноши с беспокойством переходил от Евиты к ротонде, лежавшие на подлокотниках кресла пальцы рук дрожали.
— Что предложил тебе отец Онико, чтобы спасти ее?
Евита видела, с каким напряжением Дант пытался что-то вспомнить и вместе с тем, казалось, боялся этого воспоминания.
— Облучение черным светом? — спрашивал Горн.
— Черным светом, — услышала Евита голос Данта.
И в ее сознании снова возникла не раз виденная уже трагическая сцена у ротонды. Эта сцена сейчас сменилась другой. Посреди беседки стоял отец Онико.
— Это единственный способ спасти жизнь моей дочери, а для тебя искупить нарушение наших обычаев, — говорил отец девушки голосом Данта.
— Я на все готов, — сказал юноша.
— Мы временно лишим тебя силы тяжести, чтобы ты был способен принять черный свет.
— Я еще в детстве привык к состоянию невесомости на корабле.
— Это невесомость другого рода. Во время полета энергия гравитации не исчезает, — продолжал говорить отец Онико. — Для облучения черным светом необходимо полное освобождение тела от энергии тяготения.
— Я готов на все, лишь бы жива была… она…
Дант снова умолк, а взгляд по-прежнему неотрывно был устремлен на Евиту.
— Что ты почувствовал при облучении. Сын звезд? — спрашивал Горн.
Дант молчал, и Евита заговорила:
— Неужели ты не помнишь? Это же я, Евита…
Дант молчал.
— Дант, милый, вспомни, как ты привлек к себе мою голову и на твоем пальце был вот этот перстень. — Евита захватила перстень и теперь держала на вытянутой руке перед глазами Данта. — Помнишь? Помнишь?..
В это время что-то случилось с освещением. Море погасло, утратив свой оранжевый блеск, и во всем зале вспыхнул свет. Евита поднялась, недоуменно оглядываясь. И в этот момент услышала родной голос, тихо произнесший ее имя.
Дант стоял около кресла, опираясь на него рукой, в другой он держал сорванный с головы шлем. В его глазах росли удивление и радость.
Владислав Горн с улыбкой наблюдал за ними через смотровое стекло пульта. Потом он пододвинул к себе журнал и записал в нем мысль, ради которой Дант отважился на эксперимент. «Приемником черного света может быть любое материальное тело, лишенное гравитационной энергии».
Г. Филановский, инженер
ДВЕНАДЦАТЬ ЛЕТ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ
Тетя Сигма, я не хочу, сейчас самое время ловить свет или глядеть в небо сквозь раскрывающийся потолок и думать, думать… Напрасно просил: она захлопала своими большими синими, желтыми, красными глазами, забурчала и, наконец, проговорила обычное: пора спать, скоро пора слать, расскажи о сегодня… И, тихо опустив стрелки, приготовилась слушать.
Ладно. Вот уже восемь лет (а мне тринадцатый — не шутка!) я каждый вечер рассказываю о своем дне. Последнее время не всегда хочется говорить все, все как есть, не знаю почему. Раньше было легче. Позавчера тетя Сигма отдала мой самый первый рассказ. Смешно так: я только и говорил о слоне — до того, видно, хотелось, чтоб он был со мной, а он погулял и ушел. Прошлой ночью мне снилось что-то похожее: доброе, тяжелое. Я оставлю на эту ночь ту же мелодию сна — утром свежо после него…
Пробежался по опушке, кинулся к «оконцу мира» — приемнику, так жадно захотелось нового, но Сигма почуяла, уловила на свой лад, взяла меня в оборот: пошли уроки. Под конец сделалось томительно, вовсе неинтересно, и я даже подпрыгнул, когда — наконец-то! — настало мое дорогое: уравнения гравитации-времени. Пока втягиваешься, вроде разыгрываешься, приглядываешься к каждой формулке, щупаешь числа, и внезапно мысль ясна, летит — перейден порог вдохновения! У… какие непостижимые вещи можно, кажется, вот-вот ухватить.
Ах, эта Сигма! Нащелкала минут, определила утомленность и мигом растворила напряжение мысли в хаосе пестреньких, веселеньких, приятненьких мыслишек… Позаботилась и — блаженно, изнеможенно — усталого отсылает на реку. Что, Сигма, бурчишь? Разве я перехожу границы свободного послушания? И нечего мурлыкать сонное, сам зияю, сплю…
Мы с Алиной летим на Луну. Завтра утром, уже решено. Честно говоря, мне не больно-то и хочется, но нельзя же прожить двенадцать лет и еще не побывать на Луне. Нужно же самому поглядеть, какое там небо, как плывет во вселенной наша теплая Земля… Но неужели нельзя было, чтоб выпало летать не с Алиной, а с Тонкой, которая… Молчу. Петька заведет Тонке об олимпийских, подарит, чего доброго, несколько своих полуживых фигурок. Они ей, конечно, могут понравиться. Она странная, как-то заявила: вырасту, подберу себе другие губы. И показала какие. Зачем? Я ничего не буду менять в себе, разве имя, чтоб оно походило на две ноты призыва. И кто-то далекий-далекий будет вызывать меня, когда я буду открыт для нового…
С Луной ничего не вышло: я заболел. Очень редкий и глупый случай. Я сам не знал, в чем дело, — никогда ведь не болел. И ребята знакомые тоже. Стало вдруг после обеда тяжело в груди. И обед не понравился, но я тогда не обратил внимания. Лег и тихо попросил тетю Сигму: послушай… И вот она зашевелилась, забеспокоилась, начала как-то жалобно звонить и гудеть и вся тряслась, будто плакала. Скоро пришла одна из живых нянь. Она пробежала через очищающее облако и подвела ко мне Кэта — темного, который всегда прячется за Сигмой. Я в детстве думал, что он тихо живет, звал его Молчальником, мне казалось, что ему скучновато у нас, а когда я сплю, Сигма рассказывает ему старые сказки. Молчальник Кэт впервые «ожил»: пахнул на меня морозом, потом по телу прошли иголочки, сделалось тепло, жарко, и я задремал. Позже меня катало по саду: я срывал вишни в росе, гонялся за журавлем в небе, слушал чистую музыку, почти позабыл свое время — гравитацию и Луну.
А про Томку, конечно, вспоминал: заставил память на полную глубину открыть ее глаза — хорошо…
Только бы она не узнала об атом — стыдно.
Я чувствую: дедушка Рам приходит в основном ко мне. Я его тоже люблю больше, чем все… И почему Сигма ворчит, когда мы улетаем в свет, посылая ей далекие приветы (чтоб отмечала, где я и что я)? Где мы только на бывали!..
На дна Океана чуть проступают контуры растущего Дворца жизни — когда-нибудь он переливчато засветится, миллионы сильных озорных мечтателей начнут искать новые пути жизни… А еще мы слушаем скрип, гул, хлюп, звон громадных, почти безлюдных заводов. Иногда забираемся в древние тесные, мрачные города. Когда я был совсем ребенком, мы видели — сейчас не могу установить, на самом дала или в картина, — мутную сказку. Сигме такой на выдумать и в миллион лет. Мужчина, блестяще-грубо одетый, бил другого кулаком, потом палкой; тот, кого били, только молча слизывал кровь с губ. Дедушка Рам, неужели это было?..
Недавно мы опять заглянули в Кристалл. Огромные грани Кристалла не просто отражают облака и закаты, звезды и леса, — все чуть смещается, компонуется движется по настройке «души художника». Поэтому многие-многие заглядываются в грани весенними утрами и в тихие осенние сумерки…
Кристалл хранит все созданное Разумом человечества». Людей здесь бывает видимо-невидимо. Стоит густая, полная волн тишина. Люди подключены к Знаниям. Люди впитывают их, поглощают; раскрывают душу: льются лунные ручейки сонат, сыплются звезды стихов, обрушиваются Ниагары теорий, переливается История, маршируют цифры, проскальзывают тайны… У людей — присмотритесь только — изумленные, одержимые, испуганные, торжествующие, хмурые, тоскующие, неравнодушные лица… Дедушка Рам как-то потешно быстро проходит мимо людей Кристалла, таща меня за руку. Вроде он боится подключиться к Знаниям и застрять надолго. Когда-то он сказал, что свои знания он оставит мне. Добро. Кстати, я уже облюбовал себе местечко в Кристалле, вырасту — оно мое!
Кончаю, Сигма, кончаю, ты и тут меня торопишь. Честное слово, мне начинает надоедать… Чую, напускает сон, замелькала на потолка смешная невероятная рожица…
И Тонка, и Алина, и Петька, и еще ребята пошли в предгорья. Петька настроил всех по курсу, крикнул: закрывай глаза — где мы будем? — но он перепутал направление, и нас внесло в море. Девчонки завизжали, а я живо выправил. Мы на лугу. Разбрелись по лугу. Алинка сплела венок себе и мне; я чуть поносил и закинул. Клубника такая свежая и спелая, мы все чуть не объелись.
Появились, видать прилетевшие издалека, семнадцатилетние. Девушка насобирала на лугу разных цветов, сняла с себя платье, разбросала по нему цветы и крикнула юноше: так должно запечатлеться! Он растерялся, но Алинка выручила — ей один художник подарил машинку «копировальницу». Цветы на платье, как живые, пересняты. И когда девушка надела цветастое платье, она и юноша пришли в такой восторг, что забыли и «спасибо», и «копировальницу», и о нас. Взрослые, а такие рассеянные…
Но вот интереснее: в траве я наткнулся на жука Длинноуса (Тонка его так назвала). Вы бы поглядели, какой необычный экземпляр, особенно рот и глазищи! Он теперь у нас а домике, в камере организации.
Вечером открылось «оконце мира». Нет, больше мне нельзя информироваться по неполному объему, можно пропустить очень важное для меня и вообще. Что за последние дни нового? Во-первых, сто девять творцов (они известны всем как «сто девять») дали свою новую работу «триаду». Полземли, если не больше, как узнали об этом, кинулись, верно, к «оконцам». Еще бы! Вещи ста девяти не из тех, что переживаются лишь в те минуты, когда о них услышишь, но и дальше, и чем дальше от сеанса, там больше; как будто с тобой случилось нечто, сперва незамеченное, но потом заполнившее тебя всего… вырасту, обязательно буду со ста девятью — сто десятым.
Состоялся 26-й многомускульный чемпионат, по наибольшим рывкам на первом месте — Мут, по гармонии — Чеигр, по красоте — Винна.
Где-то а глубине Земли обнаружена странная табличка: ей миллионы лет, на ней знаки непонятные, и в ней запаяна крупица урана. Неужели…
Первый раз в жизни меня вдруг вызвали издалека. И Сигма не могла придержать вызова, потому что Смерть прорвалась ко мне — смерть Рама. Он прощался со мной, сказал, что оставляет мне свое в глуби Кристалла.
Я теперь ежедневно буду понемногу слушать, принимать, наследовать его знания. Но ведь дедушки Рама самого не будет! Сигма, бессмертная, что же это? Не надо, не старайся отвратить мои слезы, я никогда на постыжусь, не пожалею о них. И само собой пришло:
И вдруг ощутил, как переплелись слова и цвета, а я прежде не понимал… И мой уголок: столик, оцарапанный по углам во время игры а планеты; узорчатые мои тарелочки; домик, в котором живет Длинноус, — до того мне не хотелось бы покидать, никогда… Пусть останется со мной — ладно?
Сигма, я уже не могу! Опять рассеяла, взвихрила мысли о времени и гравитации; услала в горы, там думается иначе, не так, как у рабочего стола. И еще лезет со своими ассоциациями из «Опыта человеческой мудрости». Ну, к чему это? Хватит. Я пошел к Петьке — он все мастерит своих маленьких спортсменов, комбинируя переходы субмышц в ориентированный металл. В жизни я бы не стал заниматься подобным. А может, Петька к чему-то придет?
Я попросил у него инструменты. Он не спрашивал, для чего, а я не сказал. Скажу потом, он — друг, поймет…
…Тетя Сигма, слушай, я говорю с тобой в последний раз, вернее, ты слышишь меня в последний раз. Спасибо за все, что ты принесла мне, но довольно. Когда-нибудь я пойму тебя всю, без остатка, а ты меня — никогда. Ты хорошо усвоила, что мне нужно и чего не нужно, но ты не знаешь, как мне жить, а если знаешь, то по-своему, по-вчерашнему.
И, кроме того, мне надоело:
1. Усваивать малый энциклопедический курс.
2. Редко видеться с Петькой и Тонкой.
3. Почти ничего не делать для человечества.
4. Соблюдать режим первого порядка.
5. Носить общие костюмчики.
6. Вечно ощущать твое наблюдение.
Прости, Сигма, но иначе не могу.
Я спрячу только одну твою детальку, и мы оба успокоимся. И оба мы воскреснем для другого — нового. Ты стала опытней со мной, так оставь меня и воспитывай другого новорожденного. А я пойду сам по себе. Один, без тебя. Прощай и пойми меня.
Я осторожно вынул из главного блока Сигмы крохотную детальку, соединяющую Сигму с миром. Один за другим закрылись ее глаза, она похолодела.
Через несколько часов явился Арно, юноша лот семнадцати. Воскрешать Сигму. Я объяснил ему все: о себе, о ней, о времени, о гравитации, о том, что пора мне жить совсем свободно, по-своему. Он, Арно, слушал меня, улыбаясь. И он увез от меня Сигму. Ведь когда ему, Арно, было двенадцать, он совершил то же самое…
Ион Хобана
ЛУЧШИЙ ИЗ МИРОВ
На операционном столе пилот казался выше ростом, чем человек, которого профессор помнил по газетам, кинофильмам и телевизионным передачам. Продолжительная гипотермия придала его телу холодность и твердость мрамора. Мраморным казалось и его бледное, бескровное лицо с синевой под закрытыми, глубоко запавшими глазами.
Профессор остановил струю ультразвукового душа, вставил под веки увеличительные линзы и подошел к неподвижному телу. Сомнения, опутывавшие его до сих пор, как паутина, внезапно рассеялись. Перед ним был не какой-нибудь еще не виданный в медицинской практике случай, а просто преждевременно погибший человек. Человек, которого надо было вернуть к жизни.
Ассистент повернул выключатель, и стол принял почти вертикальное положение. Казалось, летчик готов высвободиться из своих магнитных пут и шагнуть на полупрозрачный пол.
— Контакт!
На экране закружился целый рой зеленых искр; постепенно обрисовались очертания поврежденного мозга. Профессор несколько раз изменил угол наблюдения и в конце концов оказался вынужденным признать обоснованность заключений киберностика «Скорой помощи»: часть мозга, соприкасающаяся с центрами памяти, была разрушена. Запасная клеточная масса ожидала своей очереди в прозрачном вместилище. Она была специально создана по образцу еще живых клеточек мозга пилота: первая попытка воспроизвести частицу наивысшей формы организации материи.
Профессор покосился на нее. До сих пор он производил подобные пересадки только на животных, и результаты не всегда были блестящие.
В зеленоватой полумгле лицо пилота утратило свою неподвижность. Казалось, он спит. Но сердце не нагнетало больше в артерии кровь. Гипотермия сохранила неустойчивое равновесие на краю пропасти.
Продолжая неотрывно следить за тем, что он видал на экране, профессор натянул на пальцы рук перчатки био-электронного комплекса. Скальпели, пинцеты, сшивной инструмент приблизились к разбитому черепу. Казалось, ими управляет их собственная воля, но на самом деле они могли только передавать в движениях нечеловеческой точности каждый оттенок человеческой мысли. И мысль приказала нм: «Осторожно, вперед!»
Пересадка превзошла все ожидания, сердце снова безупречно отстукивало бег времени, но пациент как будто не желал поправляться. Чуть-чуть окрепнув, он потребовал диктофон, авторучку и бумагу. Зачем? все это валялось теперь в углу. Пилот лежал по целым дням неподвижно, молча. Ел мало и без аппетита, отказывался от тонизирующих средств, противился всякой специальной процедуре.
Через две недели профессор зашел к нему в необычный час, уселся на кресло подле кровати и без всякой предварительной подготовки открыл наступление:
— Пришел вас побранить!..
— Имеете полное право, — пробурчал пилот, не сводя глаз с потолка. — Вторая жизнь… вечная признательность… и так далее и так далее…
Профессор поудобнее уселся в кресле.
— Вывести меня из себя вам все равно не удастся. У меня нервы крепкие.
Больной внезапно приподнялся на локтях.
— Меня ваши нервы ничуть не интересуют. Как не интересуете и вы!..
«Большой ребенок», — подумал профессор, улыбаясь одними тонкими морщинками в углах рта. Затем негромко, самым обычным тоном сказал:
— А вы вот меня интересуете.
— Знаю: пилот, открывший пять планет.
— И это тоже. Но и человек, который не желает жить… Мой ассистент уверен, что ваша апатия — результат еще не обнаруженного повреждения. А я лично думаю…
— Я хочу спать, — заявил больной.
Тогда профессор изменил тактику:
— Отлично. От ссоры отказываюсь. Меня настолько утомили журналисты, что вряд ли хватит сил воевать еще и с вами.
— Вы поделились с журналистами вашими предположениями? И они с вами согласились?.. Как же это будет подано? В исчерпывающе ясных заголовках или в форме туманных намеков?
Профессор полез в правый карман, потом в левый и вытащил несколько вечерних газет:
— Если это вас интересует…
Ответа не последовало. Профессор с явным (сожалением поднялся с кресла.
— Мне предстоит еще один визит.
Брошенные на кровать газеты казались нетронутыми. Однако внимательный глаз профессора обнаружил признаки торопливого просмотра. Сложенный в последнюю минуту «Посланец космоса» приоткрывал заголовок статьи, напечатанной на второй странице: «Пилот на пути к выздоровлению». И ниже, жирным шрифтом: «Как сообщил главный врач, жизнь пилоте вне всякой опасности. В ближайшем будущем герой космосе сможет возобновить…»
— Вот и час вечернего дождя, — проговорил профессор. — Дождю я обязан своими первыми стихами…
— Вы хотите убедить меня в том, что ваша единственная забота в данный момент — развлекать меня?
— Я хочу убедить вас в том, что ваша излечение — вопрос не только чисто личного порядка!
— Понимаю. Забота творца об увековечении его творения.
Профессор вздрогнул, но остался по-прежнему стоять у окна, наблюдая за тучами, которые готовили самолеты метеорологической службы.
Помолчав, он снова сказал, как будто без всякой связи с прежним разговором;
— В эру Разделения существовал период, именуемый средневековьем…
— У моего отца была замечательная коллекция раковин с α-Центавра, — прервал его пилот.
Тучи образовали уже огромную шапку, подобную гигантской медузе. Самолеты исчезли. Антенна метеорологической станции вспыхнула и послала в высоту сверкающий трезубец. Пораженная в сердце, медуза выбросила мириады серебристых щупалец.
— Я не хотел оскорбить вас, — негромко сказал пилот. — Но мой комплекс бесполезности…
— Бесполезности?
Я родился не борту космического корабля, вылетевшего для исследования системы звезды, — снаряда Барнарда. Это был звездолет героической эпохи: запуск с земной орбиты, обтекаемая форма, ядерная система двигателей и скорость, которая сегодня кажется нем просто смехотворной. Путь туда и обратно длился почти два десятилетня. Два десятилетия свободного падения с коротким привалом на негостеприимной планете, не имевшей ничего общего с Землей. Два десятилетия в состоянии невесомости…
Героическое это было время… Злейшим врагом космонавтов были не метеориты, не космические лучи, а время. Люди ели, спали, проверяли работу аппаратов, а затем…
Думаю, что именно тогда родилось выражение «убивать время», несмотря на то, что ему приписывают незапамятную давность.
На нашем космическом корабле была микрофильмотека, два спортивных зала, в которых ежедневно перекрывались земные рекорды по прыжкам и метанию.
Меня, однако, гораздо больше привлекала беседа.
В книгах ветераны космических полетов зачастую представлены какими-то молчаливыми исполинами с каменным лицом и бесчувственной душой. Глупости!.. Я видел их, ожесточенно отстаивающих «свою звезду», «свою планету». После словесного поединка следовало сравнение магнитных пленок. Меня они выбирали судьей, и мы часами сидели перед экраном, упиваясь трехразмерными картинами, звуками, красками и запахами миров таинственной странной красоты. Я слушал комментарии: «Целый лес пурпурных кристаллов — единственная форма жизни на планете двойной звезды Лебедя… Здесь мы потеряли троих товарищей: плотоядные растения нагнулись над ними и… А эта сфера больше Юпитера. Нам едва удалось оторваться от нее».
Они говорили и о Земле с выражением тоски, которая мне всегда казалась почему-то «обязательной». Что могла дать Земля людям, жаждущим трепета неизвестности?
Члены нашей экспедиции были, конечно, специалистами а самых различных областях. Под их наблюдением я обучался космографии и астроботаника, теории субсветового движения и звездной биохимии. Все эти знания были необходимы мне для получения диплома галактического пилота. Я учился и ждал встречи с Землей — обязательной посадки на пути к звездам.
Целое облако метеоритов, неожиданно возникшее на нашем пути между Юпитером и Сатурном, заставило нас истратить ценные запасы горючего, в результате чего стало труднее преодолевать земное тяготение. Мать не перенесла внезапной потери скорости…
На Земле я несколько месяцев с трудом волочился по залам Института космонавтики, раздавленный тяжестью моего собственного тела, потом сдал экзамены и был назначен стажером на звездолет, вылетевший к β-Центавра. Отец был врачом экспедиции. Землю в покинул без всякого сожаления…
В течение десятилетий я летал в космосе, исследуя десятки звездных систем. Открыл пять планет и явление интерференции гравитационных полей, которое носит теперь мое имя. Компенсатор эффекта Допплера, над которым я проработал немало, был запатентован, им снабжена теперь бортовая аппаратура фотонных звездолетов.
Из всего этого в моей памяти остались одни лишь названия. А больше я ничего не помню. Ни характеристик этих пяти планет, ни расчета интерференции, ни принципа компенсатора… абсолютно ничего!.. Чуждыми стали мне и основные элементы космонавтики. Я мучился часами, чтобы продиктовать связную формулировку даже самых элементарных законов звездной механики, исписал напрасно сотни страниц.
Я догадываюсь, что случилось. Всему виной несчастный случай. Затронуты центры памяти… И начать все сызнова я уже не могу! Вы понимаете, профессор! У меня больше нет на это времени!.. Я знаю, что вы мне ответите: что я должен найти себе дело здесь, на Земле; что меня всюду примут с распростертыми объятиями… Что через шесть месяцев я буду в состоянии руководить оранжереей, где выращиваются растения с Венеры, а через год…
Нет, профессор, подобные перспективы меня не прельщают. Поставьте себя на мое место. Вообразите, что вы внезапно забыли все, что касается вашей специальности, не можете больше лечить людей… И это все-таки еще не совсем то же самое. У вас есть дом, семья, вы сын Земли, тогда как я…
Здание Центра галактических исследований (ЦГИ) ослепительно сверкало, излучая поглощенные за день солнечные лучи. Гравиплан как огромная черная бабочка, спустился на верхнюю террасу. Из кабины вышел профессор и торопливо направился к кабинету директора.
— Пожалуйте, вас ждут.
Пройдя вестибюль, профессор отметил приятный грудной голос секретарши-робота.
Профессора действительно ожидали. Директор обернулся к своему посетителю и с неподдельной озабоченностью спросил:
— Ну что, как его здоровье! выслушав рассказ профессора, он помрачнел и внезапно разразился:
— Мы должны что-то сделать для него! Я полностью в вашем распоряжении, со всеми ресурсами нашего центра! И мы и весь Солнечный Союз слишком обязаны ему, чтобы…
Профессор покачал головой.
— Я не в силах вернуть ему память.
— Поищем все же выход!
Через час директор велел секретарше вызвать одного из сотрудников центра.
Это был невидный собой и застенчивый юноша-ученый, которому настолько импонировал высокий престиж его собеседника, что своя ошеломляющее предложение он внес заикаясь. Теперь он слушал пилота, расхаживающего из угла а угол.
— Сверхсветовая скорость!.. Это означает… колоссальное увеличение радиуса исследований… Самые отделанные системы нашей Галактики… Даже и метагалактика!..
Он внезапно остановился перед креслом, на котором сидел юноша.
— Если ваш опыт удастся, вы навсегда останетесь в истории космонавтики… Благодарю вес за то, что подумали обо мне. К несчастью, состояние моего здоровья…
— Однако профессор говорил… — начал, внезапно зарумянившись, юноша.
— Профессор не сказал вам всего! Я не могу принять ваше предложение. Ведь вам нужен сотрудник, а не бесполезный балласт, — прервал его пилот, но, прочтя на лице своего собеседника что-то невысказанное, добавил: — Или, может быть, все-таки…
Молодой ученый привстал с кресла.
— Я приступил к разработке проекта после прочтения вашего труда об интерференции гравитационных полай. И я вылечу только с вами!.. Предварительные испытания протекали удовлетворительно. И профессор говорил… Молодой человек с минуту колебался — Существует шанс: сверхсветовая скорость может дать шок, который вернет вам память.
На полукруглом экране пульсировало невероятное северное сияние. Синее, красное, зеленое…
Цвета струились, сливались один с другим, расцветали сверкающими снопами искр…
Пилот упивался еще не виданным зрелищем, которое он не мог встретить в своих полетах с субсветовой скоростью.
— Мы направляемся к звезде Леланд-21183, — объявил молодой ученый, склонившись над галактической картой. — Планета находится на расстоянии в среднем 0,132 звездной единицы относительно звезды. Относительная масса 0,06, период обращения примерно четырнадцать лет…
Пилот любовался северным сиянием космоса.
Результат анализа оказался благоприятным: атмосфера не содержала вредных элементов. Космонавты сменили свои пространственные скафандры на легкие ксиленовые костюмы, огнестойкие и более прочные, чем сталь.
Планета отличалась исключительно буйной растительностью. Травы здесь росли чрезвычайно высокие, лианы повсюду раскачивали свои упругие сети, деревья переплетали ветви, образуя настоящий океан зелени.
Пилот и его спутник прокладывали себе дорогу к река, которую они засекли с высоты. Было душно, и влажная жара замедляла их движения и мысли. Вокруг кипела невидимая жизнь, которую они угадывали лиши по движению травы и шелесту листвы.
Река! Серое полотнище воды, скользящее куда-то к неизвестной цели…
С этим образом у пилота было связано какое-то еще неясное воспоминание. Пилот приблизился к берегу. Шаг, другой…
Ученый удержал его в последнюю минуту У их ног трава скрывала серую гладь воды.
— Вы думаете, это опасно!
— Параграф тридцать седьмой Устава галактических экспедиций гласит: «Контакт с любым жидким веществом воспрещается до обязательной экспертизы». К тому же…
Брошенная в реку сухая ветка описала в воздухе длинную траекторию. Но коснуться воды она не успела: внезапно вынырнувшее из-под воды незнакомое пилоту животное с раскрытой лестью с жутким лязгом мгновенно проглотило ее.
Звездолет расколол на тысячи осколков спокойное зеркало единого океана.
— Система Росс-614, — объявил молодой ученый. — Планета обращается вокруг общего центра за пятнадцать лет. Она полностью покрыта водой.
— Росс-614, — повторил пилот, и он напряг память, стараясь что-то вспомнить.
— Вы были здесь тридцать лет назад. В вашем дневнике записано: «Исследовательские звездолеты должны обладать возможностью продвигаться в разных средах. Я вынужден покинуть этот водный мир, так и не узнав, что таят его глубины».
Пилот остановил на ученом долгий взгляд. Ему не верилось, что фразы, произнесенные им так давно, еще живут в чьей-то памяти.
На экране ультрафиолетовых излучений мелькали странные тени. Ему хотелось более детально изучить их, но стрелки прибора начали вибрировать. Звездолет замедлил снижение.
— Преграда?
Ученый не ответил. Он подключил перископ к большому полукруглому экрану. Пилот с трудом сдержал возглас: пучок света, отбрасываемого ласером, вырвал из темноты очертания фантастического подводного города. Полупрозрачные кубы, цилиндры, сферы, казалось, выросли из-под земли, питаемой остатками живых существ, сыпавшихся из верхних слоев океана.
— Подводная цивилизация?
— Нет. Третья экспедиция ЦГИ обнаружила здесь большие месторождения урана.
Ласер освещал теперь работу экскаваторов и буровых установок, извилистые трубопроводы, по которым руда транспортировалась в гигантские полупрозрачные склады.
И пилот, с до сих пор неведомой ему силой ощутивший вполне естественную гордость человека, был вправе сказать себе: «Вот на что способны мои братья — люди!»
Потом они с трудом передвигались по пустыне, сгибаясь под тяжестью пространственных скафандров. Вокруг них песок застыл волнами, устремившимися на штурм невидимого берега. Солнце еще не зашло, но три аметистовые луны уже поспешили занять его место.
— Передохнем несколько минут, — сказал пилот.
Они добрались до купы деревьев с султанами широких листьев. Прислонились к шершавым стволам, отбрасывавшим на песок длинные тени.
— Сумерки, — пробормотал пилот, и в его голосе, слегка искаженном радиопередатчиком скафандра, прозвучало волнение.
Цветные волны протягивались от зенита к пламенеющему горизонту.
Молодой ученый невольно вздохнул и поторопился найти оправдание тому, что считал отклонением от ясной мысли:
— Пора вернуться. После заката солнца температура резко падает.
Ответа не последовало. Он обернулся к своему товарищу и увидел его без шлема, всецело поглощенного созерцанием планеты, открытой после стольких поисков. Со смешанным чувством облегчения, стеснения и радости ученый тоже снял шлем, глубоко вдохнул ароматы пальм. «Неужели он понял это еще в джунглях Амазонки? Или только в глубинах Тихого океана? А может быть, здесь, в Сахаре?..»
Солнце скрылось за горизонтом. Луна и ее два искусственных спутника сверкали теперь еще ярче. На небосводе замерцали далекие звезды. Пилот блуждающим взглядом с минуту смотрел на них, затем нагнулся и коснулся рукой земли, как бы кланяясь ее неподражаемой красоте.
Память вернулась к нему. Здесь, на Земле…
Я. Бялецкий
ДНЕВНИК ПОВАРЕНКА
3 января 1977 года
ТОЛЬКО О КУХНЕ
Поваренок — именно так меня называют товарищи. Поваренок? Ну что ж, пусть будет поваренок, хотя мой официальный титул звучит иначе: главный гастроном космической ракеты.
Разница, правда? Но правда и то, что не только моим товарищам первый титул пришелся больше по вкусу. Мне— тоже! Он гораздо проще, короче, даже как-то вкусней, что ли…
Вопросы желудка даже в космической ракете не менее важны, чем среди обычных едоков земного хлеба. Я полностью отдаю себе отчет в значимости моей роли. «Через желудок к сердцу мужчины», — так говорится уже издавна. Что касается мужской части экипажа, то я больше хотел бы через желудок попасть к их мозгам — чтобы они работали на самых больших оборотах.
А поговорку «Через желудок к сердцу» я хотел бы применить скорее к прекрасной Лизелотте, но — цыц, сердце! — я поклялся, что это будет только «дневник поваренка». Обо всем ином, что делается на корабле, вы уж лучше узнавайте из специальных сообщений остальных членов экипажа.
Но непосредственное отношение к моей кухне имеет «Искусственный гравитатор». Так что немного о нем. Он еще не введен в действие по причинам, известным только моим высокоученым коллегам по технической линии. По сему случаю мы находимся в состоянии невесомости, и такое положение продлится еще два дня. У ситуации этой есть свои положительные стороны. Во-первых, я смогу два дня заниматься любопытными экспериментами по приготовлению блюд в состоянии, в котором не находился самый подвыпивший повар мира. Во-вторых, в случае, если бы состояние невесомости оказалось чересчур хлопотным для выполнения моих обязанностей (вскоре я это узнаю и не замешкаю вам сообщить), эти неудобства исчезнут с момента включения «Искусственного гравитатора».
4 января 1977 года
ТОЛЬКО О НЕВЕСОМОСТИ
Когда же, наконец, включат этот «Гравитатор» и освободят меня от архитрудного положения в кухне? Пока что, несмотря на отсутствие тяжести, я кляну его самыми тяжелыми словами. Но, видимо, и слова потеряли тут вес, потому что они ни на что и ни на кого не производят ни малейшего впечатления. Все попросту устали от затянувшегося состояния невесомости (вначале это было даже приятно, ничего не скажу) и тоскливо посматривают в сторону толстого туловища «Искусственного гравитатора».
Мой блокнот, выпущенный из рук, танцевал по всей кабине, а я за ним. Наконец после бесчисленных балетных пируэтов мне удалось поймать его и записать только один эпизод из моих трудностей.
Я решил проявить инициативу и отметить «годовщину» нашего пребывания в космосе. Достал бутылку вина, откупорил и… из нее не вылилось ни капли!
— Что за глупые шутки? Кто выдул вино без моего разрешения? — спросил я грозно и повел бдительным взглядом по космонавтам. Бдительный взгляд оказался совершенно бесполезным в этой ситуации, когда все подозрительно летали из угла в угол, от пола к потолку и обратно. Тут — в состоянии невесомости — даже наибольшие трезвенники не могли избежать «плавательных движений».
— Никто из нас не выпил ни капли, — ответил профессор Оскар Вуд. — Скорее вы, дорогой наш поваренок, не отпили из источника знания достаточного количества сведений о поведении жидкости в условиях невесомости. Вино, юноша, не выльется само, его надо вытряхнуть из бутылки, как густой сироп.
Я возмутился: такой благородный напиток приравнивать к сиропу! Со злостью (предназначенной кое-кому другому) я ударил в дно бутылки, из горлышка показался пузырь размером в небольшой арбуз. Я уже начал было подозревать, что вместо вина налил что-то другое, но профессор Иво Иванович объяснил:
— В состоянии невесомости жидкость под воздействием своих внутренних межмолекулярных сил принимает шаровую форму. Советую вам поздравить нес только после того, как будет запущен «Искусственный гравитатор», а сейчас выдавим тост… из наших туб.
Так мы и сделали. А какой еще выход?
5 января 1977 года
ЗЕМЛЕДЕЛЕЦ БЕЗ ЗЕМЛИ (ИЛИ Я)
Ура! Наш дорогой, наш дражайший «Искусственный гравитатор» начал действовать! Теперь я понимаю, почему ученые пишут его с большой буквы и вразрядку, словно речь идет о какой-то весьма важной персоне. И почему «словно»? Это и есть весьма важная персона! Благодаря ему я чувствую, что у меня с сердца свалился камень, несмотря на то, что именно теперь-то мы получили вес и «Искусственный гравитатор» нагрузил всех нас как бы «камнями» своей силы тяжести.
Я в своей стихии. А стихия моя — это, конечно, гидропоническая ферма. Да, да, я первый космический фермер, но если бы вы спросили такого земледельца: «А сколько, интересно, у вас земли, хозяин?» — то ответ был бы не очень типичным: «Нисколько! Ни одной горстки».
И это не шутка, а «беспочвенное разведение растений». Надо сразу же отметить, что я не развожу ни овощей, ни зерновых и вообще ничего из тех растений, которые вы привыкли встречать на своих столах. Я специализировался не выращивании водорослей с энергичным названием «хлорелла». Здорово?! Наш коллега, профессор Ямамото из Токийского университета, сможет вам более подробно сообщить, что это такое, потому что именно в его стране уже давно — еще перед рождением первого космонавта Юрия Гагарина — было замечено, что водоросль хлорелла богата белком, углеводами и даже жирами. При соответствующем приготовлении она даже вкусна.
А почему я земледелец без земли? Потому что моя пища растет в бассейне с водой. И как растет! За сутки увеличивает вес в десять раз!
6 января 1977 года
КОСМИЧЕСКОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ
Сегодня — небольшое происшествие. Профессор Антонио Боргезе не только великий астроботаник, но и не менее великий… обжора. Правда, мои водоросли размножаются очень быстро, но в общем-то их не так уж много, так что, когда профессор-обжора потребовал третьей добавки, я запротестовал.
— Дражайший мой поваренок, — загремел в ответ экспансивный итальянец, задетый за живое, — если ты будешь таким скупым, то я страшно отомщу тебе и камня на камне не оставлю от твоего хозяйства!
— Интересно, каким это образом?
— А очень просто: объявлю забастовку и перестану дышать. На этом ты потеряешь пятьсот литров углекислого газа в сутки. Если мне удастся уговорить и моих коллег, то интересно, что будут есть твои высокоуважаемые водоросли? Для процесса фотосинтеза им нужна не только вода, минеральные соли и солнечные лучи, но и це-о-две!
Я улыбнулся с чувством превосходства.
— Шуточка ничего себе! Но уверен, вы не пожертвуете своим дыханием, а стало быть, и жизнью ради того, чтобы уничтожить мое хозяйство.
В ответ на мои слова порывистый итальянец встал и драматическим жестом указал на одну из дверей салона.
— Чтобы убедить тебя, — сказал он, — я немедленно отправлюсь в анабиозную камеру и останусь а ней до тех пор, пока ты не перестанешь упорствовать и морить нас голодом из-за этого своего «режима экономии».
Профессор Петру Констентинеску тут же взял меня под ручку и приятельски посоветовал:
— Это буйная голова. Лучше уступи. Ведь если он даст себя заморозить, то будет тогда жить скрытой жизнью, не доставляя тебя этих пятисот литров углекислого газа ежедневно. Это прекрасный агитатор, он уговорит остальных. А как же тогда с фотосинтезом?
После такого разъяснения я сложил оружие и молча подсунул профессору Боргезе огромную порцию хлореллы, так сильно напоминающей итальянцу его любимые спагетти.
Интересно, разве это не шутка со стороны матери природы, что люди заключили с этими невзрачными «сорняками» (как их уже начали называть самые капризные из моих клиентов) союз на жизнь и смерть? Ведь это действительно так: если бы на углекислый газ, выдыхаемый нами ежеминутно, водорослям нечего было бы есть. А если бы не было водорослей, то нам нечем было бы дышать, так как в наших мастных условиях, когда на одного человека приходится сто кубических метров ракетного пространства, уже через двадцать четыре часа в атмосфере корабля содержание углекислоты достигло бы половины проценте, а это было бы уже опасно. К счастью, наши водоросли… и так далее и тому подобное.
Это звучит поистине парадоксально: век атомной техники и… одни из самых примитивных представителей флоры.
Если бы не эта «замкнутая система», для каждого члена нашей экспедиции мне пришлось бы прихватить тонну питания (350 килограммов сухого провианта и по меньшей мара столько же воды), не считая баллонов с кислородом и аппаратуры, очищающей воздух от излишка двуокиси углерода.
14 мая 1977 годе
ТОЛЬКО ОБ ОДНООБРАЗИИ
Прошу прощания за длительный перерыв в моих записях. Но, ей-богу, у меня на было ни минутки свободного времени, чтобы черкнуть хотя бы несколько слое. Мои клиенты взбунтовались уже в начале февраля.
— Эти мерзкие водоросли я видеть не могу! — кричал громче всех не кто мной, как профессор Боргезе. — Если эта стряпуха (это, пожалуй, обо мне) не изменит меню, вылезу из ракеты! К чему тут астроботаник? Мы должны были собирать на планетах образцы растительности, а где они?
Все наши опыты с высадкой на планетах дали результат скорее незначительный, чтобы не сказать — нулевой. Профессор Опарин еще в пятидесятых годах предполагал, что самое большее на одной планете из миллиарда могут существовать условия для возникновения органической жизни. Его гипотеза отнюдь на оказалась чересчур пессимистичной… После множества безрезультатных попыток отыскать космическую пищу главный руководитель отказался от дальнейших посадок, принимая во внимание колоссальные потери горючего.
День ото дня мне все труднее и труднее справляться с желудками космонавтов. Не помогло даже подмешивание к водорослевым блюдам «вкусовых веществ». У меня было несколько коробочек этих специй с разнообразнейшими вкусовыми оттенками, так что я мог предложить космонавтам следующие деликатесы: закуска (водоросли, приправленные соответствующим вкусовым веществом); суп черепаховый (смотри выше); антрекот (смотри выше); индейка с брусникой (смотри выше); бефстроганов (смотри выше); вина, мороженое, сладости (смотри выше).
Увы, что-то в этом разнообразии было «не того». Клиенты все чаще роптали, что-де индейка с брусникой вовсе не индейка, а хлорелла, что шампанское — вовсе не шампанское, а типичная хлорелла, что печенье не мучное, а хлорелловое… Я проверял надписи на коробочках со специями: гарантия была до конца 1977 года (так, во всяком случае, уверяла фабрика пищевых концентратов Волче Куявской). Гарантировала, ну и что с того. Я с удовольствием послал бы им из космоса рекламацию, только мне стыдно перед остальными товарищами и вообще перед всем миром: ведь передачи с нашего корабля принимаются приемными станциями всей Земли…
Вдобавок ко всему мой основной преследователь (я, конечно, имею в виду профессора Боргезе) ухитрился выследить мою тщательно скрываемую тайну, имя которой «круговорот воды». Избавлю вас и себя от перечисления всех резкостей, которыми осыпал меня профессор Боргезе посла своего открыта, лучше объясню сам, а чем дело.
Так вот, было бы непростительно тратить место, забирая на ракету такое количество воды, которое необходимо для каждого члена экипажа на целый год. Это составило бы примерно тонну на нос, включая не только удовлетворение годовой жажды, но и использование определенного количества для гигиенических и технических целей (но это уже, как я говорил раньше, не мой раздел). Вместо этого у нас «круговорот воды». Это просто значит, что вода, выделяемая нашими организмами, очищается и становится снова «пригодной к употреблению». Умной голове достаточно двух слов, больше не скажу ничего.
— Если бы я знал, что буду принужден пить что-то подобное, — гремел профессор Боргезе, — ноги моей не было бы даже на первой ступеньке лестницы, ведущей в ракету!
У него даже в горле перехватило во время этой речи, и по привычке всех ораторов мира он быстро осушил стакан воды, очищенной а «замкнутой системе», который я услужливо ему подал…
17 июля 1977 года
«ТАБЛЕТКИ ВООБРАЖЕНИЯ»
Перечитал дневник. Оказывается, в еще ни словом не обмолвился о втором польском участнике нашей экспедиции, профессоре Кароле Гринецком. Что ж, до сих пор он мало выделялся за столом, вежливо ел водоросли, всегда задумчивый, углубленный в свои проекты.
Но вчера он подходит ко мне, лукаво улыбается и говорит:
— Мне удалось получить вещество, с помощью которого ты «приручишь» даже не умеющего вести себя за столом профессора Боргезе!
Я не поверил, чтобы сразу же потом уверовать. Называется это чудо «пилюли воображения». Спешу дать вам представление о них: достаточно проглотить невзрачную таблетку, соответственным образом «затитулованную», например «котлета свиная», «салат из овощей», «сливовица», «кнедлики», «перцовка» и т. д. и т. п., чтобы пережить совершенно наяву, — причем одновременно можно свободно беседовать с товарищами о кибернетике, — все обонятельно-вкусо-осязательные ощущение «заказанных блюд». На надо тут никаких добавок из моих водорослей, чтобы чувствовать полный рот пищи.
Когда я прямо-таки обжирался бигосом, профессор неожиданно задал мне вопрос;
— Ну и как, нравится?
Я не мог сразу ответить: язык был занят смакованием прелестей этого фирменного блюда нашей старопольской кухни.
Я бросил моему несносному итальянцу одну такую «таблетку воображения» из серии «спагетти в томатном соусе» в стакан в чаем. Он аж вскочил после первого глотка и взревел:
— Где я?! В космической ракете, отданный на растерзание этому кухарю, или в моем родном Неаполе, в ресторане «Ла Пиза»?
Мы с профессором Гринецким обменялись победными взглядами. Профессор Боргезе тек сжал меня, что я почувствовал опасения за судьбу бигоса, которым был набит мой желудок. К счастью, я вовремя вспомнил, что мой орган пищеварения наполнен лишь одним «воображением»…
Область применения «пилюль воображения» польского профессора не ограничивалась только вопросами гастрономии. Например, профессор Джордж Кеннет из Калифорнийского университета попросил пилюлю, именованную «потрясающий боевик с Гери Купером в роли благородного ковбоя». А профессор Мишель Серран… Но я обещал не писать о вещах, не имеющих непосредственного отношения к гастрономии (любопытных отсылаю к третьему тому «Записок участников космических экспедиций», стр. 324. Издательство микрофильмов).
30 августа 1977 года
ОКОНЧАНИЕ, НО ОТНЮДЬ НЕ КОНЕЦ
Наше путешествие пришло к счастливому — то есть земному — концу. Я снова земной землянин, столующийся в пунктах общественного питания. Только иногда, когда мне приходится слишком долго ждать автоматического кельнера (регулирующие винтики порой еще попадаются бракованные, и отсюда частые замедления в обслуживании), чтобы сократить муки ожидания, я проглатываю «пилюльку воображения» с содержанием, специально созданным профессором Гринецким по моему заказу: «кипячение в смоле, а также иные адские муки для изготовителей бракованных регулирующих винтиков».
Вот, собственно, и все, но это еще не конец. Интересующихся другими аспектами нашей экспедиции, а не только «кухонными проблемами» я отсылаю к обширной специальной литературе:
Лион Фок, Защита от космического излучения (Ауфбау Ферлаг, стр. 659 + 4 вкл., богато иллюстр. 1976 г. изд.); Е. Дин, Психотерапия космического утомления (Нью-Йорк, 1975 г.); Игорь Стрелицин, Новые ракетные двигатели (Москва, Космосгиз, 1977 г.);
Лайош Наги (главный руководитель нашей экспедиции). Задачи космической ракеты (Будапешт, 1976 г.).
Можно прочесть и другие труды. Приятного чтения.