Прямоугольная прогалина из примятых колосьев напоминала ложе с балдахином.

Они лежали рядом, почти вплотную. С четырех сторон их обступали золотые колосья. Куда ни глянь, всюду простирались бескрайние поля созревшей пшеницы, тянущейся к солнцу. А в паре километров от них виднелся неподвижный дирижабль, похожий на серебристую каплю среди зеленой травы.

Ей было около двенадцати лет, ему — четырнадцать. Минуту назад она бежала за ним через пшеничное поле, и колосья смыкались за их спинами.

— Уходи! — кричал он.

Она никак не могла понять, куда он бежит.

И вот теперь они лежали, приникнув к земле, лицом к лицу. Она плакала.

— Мы что, прячемся? Зачем?

Ванго прижал два пальца к губам Этель.

— Тихо! Он там… Он охотится за мной.

Колосья даже не шелестели. Царила мертвая тишина. Но воздух пронизывала какая-то неслышная, тягучая нота — голос лета или, быть может, песнь солнца. Ванго смотрел на девочку безумными глазами.

— Объясни, что случилось? — прошептала Этель.

Высохшая земля впитала ее крошечную слезинку.

— Там же никого нет… Ванго, я тебя не узнаю. Что с тобой?

Этель была знакома с ним всего двадцать дней, но ей казалось, что их встреча — начало всему и что он первый человек, которого она по-настоящему узнала.

Двадцать дней. Целая вечность, проведенная вместе. За это время они успели совершить кругосветное путешествие.

Поглощенные друг другом, они начисто забыли о других пассажирах «Графа Цеппелина», о толпах зевак на каждой стоянке, о газетчиках со всего света, которые описывали приключения огромного дирижабля, о фотографах, ослеплявших вспышками магния всех вокруг…

Им чудилось, будто все это время они летели вдвоем. От Нью-Йорка до Германии, а потом, без единой остановки, до Японии. Побродив пять дней по запутанным улочкам Токио, они в три дня перемахнули Тихий океан, пересекли, в рое маленьких самолетиков, залив Сан-Франциско в лучах заката, посетили, под бурные овации зрителей, Лос-Анджелес и Чикаго и, наконец, высадились в Лейкхерсте, близ Нью-Йорка.

Всего этого хватило бы на целую жизнь. Или даже на две жизни, слившиеся воедино.

— Умоляю тебя! — выдохнула она. — Скажи, чего ты испугался? Я помогу…

Ванго снова прикрыл ей рот ладонью. Ему показалось, что он услышал щелчок — как будто кто-то взвел курок.

— Он здесь.

— Кто?

Этель перевернулась на спину.

Ванго стал совсем другим.

Еще три недели назад они не знали друг друга. Познакомились в небе над Нью-Йорком, в первую ночь полета. Как же Этель хотелось вернуться туда и бесконечно переживать все, что было, секунду за секундой, начиная с первых слов:

— Ты что, вообще не говоришь?

Конечно, она молчала. Таков был ее ответ на все вопросы, которые ей задавали последние пять лет. Взяв стакан с водой, она просто отвернулась к окну. Они летели на сто метров выше самых высоких небоскребов — сверкающих столпов света посреди ночной тьмы. Этель даже не поинтересовалась, кто он такой.

— Я знаю, что ты здесь вместе с братом, — сказал Ванго. — Ты никогда не говоришь с ним. А ведь он так заботится о тебе.

На этот раз она повернула голову, и он увидел ее внимательные зеленые глаза.

Все пассажиры давно спали. Она пришла, чтобы выпить воды, и наткнулась на этого паренька, сидевшего в полутемной тесной кухоньке дирижабля. Он чистил картошку. Значит, работал здесь поваренком.

Этель подошла к двери, собираясь вернуться к себе в каюту. И услышала за спиной:

— Если не сможешь заснуть, знай: я всегда тут и меня зовут Ванго.

Эти слова удержали ее на месте. Она повторила их про себя.

«А если я засну, будет ли он еще называться Ванго?» — подумала она. И снова взглянула на него, почти против воли. Она увидела, что он придает форму идеального восьмигранника каждой картофелине, как драгоценному камню. А главное, она поняла: Ванго не похож ни на кого из знакомого ей доселе мира.

Дирижабль уже летел над морем. От Манхэттена остался только светящийся ореол.

Ванго сказал:

— За свою жизнь я тоже произнес очень мало слов. Твое молчание развязывает мне язык.

Она улыбнулась и вышла из кухни, но эта улыбка выдала ее.

Потому что… да, всего через несколько минут она вернулась. Села на какой-то ящик, сделав вид, будто не замечает Ванго. А он напевал песенку на незнакомом языке.

Теперь юноша уже и не помнил, какими рассказами заполнил ту ночную тишину. Знал только, что проговорил до самого утра. Может быть, он начал с картошки, которую чистил. Эта картошка — вареная, тушеная, жареная, тертая, взбитая в пюре — зачаровывала его. Иногда он даже запекал ее, обмазав глиной, а потом раскалывал оболочку камнем. От картошки он, видимо, плавно перешел к яйцу, а от него — к курице и вообще ко всему, что связано с птичьим двором, огородными запахами и лавкой пряностей, ко всему, что, созрев, по осени со стуком падает с фруктовых деревьев. Он описывал треск расколотых каштанов, шипение грибов на сковороде. Она слушала. Он дал ей понюхать баночку со стручками ванили, и, когда она поднесла ее к лицу, наконец-то услышал первый звук из ее уст — что-то вроде невнятного стона, какой издает ребенок, повернувшись во сне.

С минуту они молча глядели друг на друга. Она казалась удивленной.

Ванго продолжал говорить. Позже он заметил, что стручки ванили заставили девочку прослезиться и даже пряный запах дрожжевого теста на кухонной доске пробудил в ней какие-то воспоминания.

Он видел, как она оттаивает.

На следующий день, пролетая над тридцать пятым меридианом, Этель произнесла первое слово:

— Кит.

И действительно, внизу плыл по волнам белый островок, который не заметили даже члены экипажа. Островок становился серым, как только вздымался из пены.

После этого слова прозвучало еще одно — «тартинка», потом «Ванго», а затем и другие, в том же роде, которые тешат глаз или утоляют аппетит. Так продолжалось почти две недели. Этель почувствовала, что к ней возвращается жизнь — как зрение к слепому. Пол, сидевший за общим столом, следил за выздоровлением сестры. Он не слышал ее звучного голоса со дня смерти их родителей.

Двадцать первого августа, как раз перед вылетом из Японии, Этель впервые уловила во взгляде Ванго смятение. Что же случилось в тот вечер?

Этель внезапно вспомнила, что даже мечтам приходит конец.

Раньше здесь простирались пшеничные поля, а теперь стояли складские помещения. Но Ванго узнал черную землю, крошившуюся в его пальцах. Он присел на корточки как раз в том месте, где семь лет назад заставил Этель уйти.

Отсюда и началось бегство.

Прошло семь лет, а он так и не увидел своих врагов.

Еще не рассвело. Накануне вечером Ванго прибыл в Нью-Йорк на пароходе, третьим классом. И тут же отправился в Лейкхерст, где впервые должен был совершить посадку «Гинденбург», новый воздушный гигант фирмы «Цеппелин».

Ванго хотел поговорить с Хуго Эккенером.

За жизнью командира было легко проследить по газетным заголовкам, которые выкрикивали уличные продавцы: «Эккенер в Нью-Йорке со своим „Гинденбургом“! Покупайте Post!»

Вернувшись с Сицилии, Ванго вместе с Этель сел на пароход в Гавре. Девушка рассталась с ним в порту Саутгемптона. Она ехала в Шотландию, а Ванго отплывал в Америку.

Этель не понимала, почему он бросает ее здесь, на набережной, после такой долгой разлуки. Она дрожала под дождем. Он даже не мог толком объяснить, что собирается делать. На сей раз он ничего не обещал, просто стоял молча, и по его волосам струилась дождевая вода. Этель повернулась к нему спиной. Пароходная сирена возвестила конец стоянки.

Никаких прощаний. Вечно одна и та же сцена. Он никогда не забудет взгляд Этель из-под капюшона пальто: в нем была угроза. Этель тоже ничего не обещала.

На западе еще упорно держалась ночная тьма. Дирижабль должен был сесть через два-три часа, не раньше. Было прохладно. Посадочная площадка вдали пустовала. Ванго разлегся прямо на земле, под небом с последними звездами.

Поблизости торчала хибарка из листового железа, и из ее окошечка за ним следил человек в черном.

Над головой Ванго беззвучно кружили чайки. Когда он стоял на палубе пакетбота «Нормандия», подходившего к берегу, их маленькие эскадрильи уже вились над ним, словно он был пахарем или рыбаком. Вот и теперь, несмотря на темноту, пять или шесть чаек отыскали его среди этих ангаров, вдали от моря. Ванго заснул, убаюканный мельканием белых крыльев.

Человек в хибарке подождал еще немного и вышел из убежища, закутавшись в черный плащ контрабандиста. Он подошел к спящему юноше и наклонился, всматриваясь в его лицо. Всполошенные птицы заметались над ними. Человек поднял голову, взглянул на крылатых ночных стражниц, затем расшнуровал башмаки Ванго, снял их с него и удалился.

Когда дневной свет разбудил юношу, ему показалось, что вот-вот разразится гроза. Сквозь полусомкнутые веки он увидел над собой огромную серую тучу. Ванго приподнялся на локтях и вдруг обнаружил, что его обувь исчезла. Он обшарил траву вокруг. Потом схватился за пояс и с облегчением нащупал мешочек с драгоценными камнями. Значит, у него украли только старые башмаки. И больше ничего.

Ванго повертел головой, чтобы оценить угрозу. Серая туча с мерным рокотом плыла в небе. Ее держали в воздухе четыре огромных мотора, а в ее недрах находились более ста человек… Это был дирижабль «Гинденбург», прибывший из Европы.

Ванго вскочил на ноги, ослепленный этим зрелищем. Когда в 1929 году он путешествовал вместе с Этель на борту «Графа Цеппелина», он даже вообразить не мог, что однажды командир Эккенер поднимет в воздух дирижабль неизмеримо больше и тяжелее, где будет и курительная с вертящейся дверью, и алюминиевый рояль, обтянутый желтой кожей. Впрочем, фантазия Эккенера могла двигать и горы.

Ванго босиком помчался к посадочной площадке.

У заграждений уже собралась толпа. Но люди почему-то не выказывали прежнего восторга при встрече с дирижаблем. Казалось, что-то подавляет их безудержную детскую радость. Вокруг царило странное молчание, и в этой тишине резко звучали приказы морским пехотинцам, которые готовились ловить причальные канаты.

Ванго знал причину этой перемены.

Вот уже несколько недель мировая общественность возмущенно обсуждала тот факт, что новейший дирижабль «Гинденбург» стал одним из рычагов пропагандистской машины Гитлера. Листовки с портретом фюрера сбрасывались повсюду, где пролетал дирижабль; из громкоговорителей аппарата звучали нацистские марши; это отвратительное представление обеспечило воздушному кораблю дурную славу, которая докатилась даже до Америки. Ни ветры, ни дожди не могли стереть с корпуса дирижабля кроваво-красный прямоугольник с белым кругом, на котором чернела свастика.

«Гинденбург» замер. Из его чрева выдвинулся трап. Ванго увидел капитана Лемана, который у выхода прощался с пассажирами. С высоты трапа они взирали на толпу с гордым видом первооткрывателей. Безупречно отглаженные белоснежные рубашки, тщательно уложенные волосы или туфли на высоких каблуках отделяли путешественников от остального человечества, словно они прибыли из иного мира, — настолько сильны были чары этого воздушного корабля.

Ванго решил подождать: он подойдет к Эккенеру, когда толпа рассеется.

По трапу спускалась белокурая дама. За ней шли двое молодых людей, они несли ее чемоданы и меховое манто. Ванго проводил ее глазами. Полет на дирижабле стоил тысячу долларов, и мало кто мог позволить себе роскошь путешествовать с собственными слугами. Чаще они следовали за хозяевами в трюмах грузовых судов, охраняя клетку с попугаем и дюжину сундуков с нарядами.

Но тут на выходе показался другой пассажир, который мгновенно отвлек фотографов от блондинки. Кругом шепотом повторяли его имя. Это был знаменитый певец, вернувшийся из европейского турне. На его лице сияла широкая рекламная улыбка. Ванго, сам того не заметив, позволил зевакам увлечь себя вперед. Вдруг в толпе мелькнул и тут же исчез из виду высокий худой человек.

Но потрясенный Ванго успел его узнать. Это лицо давно и надежно запечатлелось в памяти юноши.

Закрученные кверху усы и густые бакенбарды почти полностью скрывали щеки, а коричневая фетровая шляпа затеняла глаза, но это, несомненно, был он.

Зефиро.

Ванго узнал своего друга, отца Зефиро, настоятеля невидимого монастыря на острове Аркуда. Много месяцев назад Зефиро загадочным образом исчез, покинув своих монахов и не оставив адреса.

— Падре! — прошептал Ванго.

Тут его дважды ударили по голове, и он свалился наземь.

Теперь ему оставалось уповать лишь на чудо, над которым, в нескольких километрах западнее, в штате Индиана, в данный момент размышлял инженер Джон Чемберлен, спаситель домохозяек, создатель первой в мире стиральной машины, работающей по принципу центрифуги. Чудо называлось центробежной силой — она-то и вынесла Ванго наружу из бурлящей толпы и швырнула на траву, бледного как смерть.

Открыв глаза, он увидел краешек пальто, мелькнувший за одним из автомобилей. Ванго узнал коричневую шляпу и кинулся следом за ней.

Зефиро… Он не может снова его упустить.

Автобусы «шевроле» заполнялись пассажирами. Ванго подбежал ближе и увидел, как Зефиро бросился за красивой машиной с сиреневым капотом. Не догнав ее, он вскочил в один из автобусов. Ванго сел в следующий. Вереница автобусов двигалась медленно: ей мешала толпа.

Человек, сидевший рядом с Ванго, с подозрением поглядывал на его босые ноги. Пассажир судорожно вцепился в карманы — видимо, опасаясь, как бы у него не украли часы с цепочкой. Мог ли он вообразить, что его сосед нищенского вида прячет на поясе мешочек с рубинами, которых хватило бы на покупку всех обувных фабрик восточного побережья?!

Переезд длился недолго. В четверть восьмого утра желтые «шевроле» уже въезжали на вокзальную площадь Лейкхерста. Из автобусов высадились несколько пассажиров; Ванго заприметил фетровую шляпу и пальто. Он тоже вышел. Под вокзальными часами стоял тот самый сиреневый автомобиль.

Зефиро заглянул в него и ускорил шаг; машина была пуста. Войдя в здание вокзала, он осмотрел помещение и прошел на перрон. Раздались пронзительные паровозные свистки. «Голубая комета», окутанная облаками пара, отправлялась с первого пути.

Это был великолепный голубой поезд с окнами в желтых лакированных рамах, красивый, как новенькая игрушка. Выбежав на перрон, Ванго успел заметить, как падре запрыгнул на подножку вагона. Юноша оттолкнул дежурного, стоявшего у него на пути, и, как был, босиком, помчался за поездом. Двое служащих перебежали через рельсы, пытаясь его задержать.

— Сэр, нельзя садиться в поезд на ходу!

Экспресс уже отходил от станции. Клубы дыма мешали разглядеть конец перрона. Ванго все-таки удалось вскарабкаться на буфер хвостового вагона. И очень вовремя: еще миг, и перрон ушел бы у него из-под ног.

В эту минуту сиреневый автомобиль, стоявший под часами, взлетел на воздух. Взрывная волна выбила все стекла в здании вокзала.

Ванго изо всех сил цеплялся за стенку вагона. Позади раздавались громкие вопли и свистки. Перрон заволокли клубы черного дыма.

Юноша ничего не понимал. С тех пор как ему исполнилось четырнадцать лет, его жизнь была нескончаемой чередой опасностей и злоключений. Земля горела у него под ногами. Позади себя Ванго оставлял лишь пепелище.

— Падре?

Ванго схватил лежащего за волосы и заглянул ему в лицо.

На миг ему стало страшно: вдруг это Зефиро? И, увидев, что это не он, Ванго со стыдом почувствовал облегчение. Он снова посмотрел на человека. Тот был в трусах и нательной майке. Он еще дышал — его грудь слегка вздымалась. Ванго встал на колени рядом с ним. Невозможно было определить, кто это. Незнакомец казался спящим, он что-то сжимал в правой руке. Ванго пригляделся: в скрюченных пальцах поблескивали металлические щипчики.

«Может, это зубной врач?» — подумал Ванго.

Он взял щипцы и поискал на них пятна крови. Ничего. Но так всегда: чем меньше следов насилия, тем сильнее разыгрывается воображение. А что, если это дантист, которому отомстил замученный пациент? Одно Ванго понял сразу: он должен как можно скорее покинуть место происшествия, иначе в нападении обвинят его самого. Он сполоснул лицо холодной водой, отодвинул засов, перевел дух и резко открыл дверь.

Перед ним возвышался Боб Элмонд, цербер мадам Виктории. Ванго вытаращил глаза и побледнел.

Боб нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Великану явно не терпелось справить малую нужду.

— Мне бы пройти, — буркнул он.

Ванго не двигался. Он стоял, решительно загораживая собой прикрытую дверь. Боб нагнулся к нему.

— Тебе плохо, что ли? — спросил он, увидев, что юноша побледнел.

— Да, — ответил Ванго. — Плохо.

Боб потянул носом, словно искал в воздухе доказательства.

— Очень плохо, — повторил Ванго.

Боб Элмонд отступил на шаг. Ванго воспользовался этим, бросился обратно в туалет и запер за собой дверь.

Издав несколько громких, вполне недвусмысленных звуков, он умоляюще крикнул:

— Прошу вас, вернитесь минут через пять!

И услышал, как громила зашагал прочь.

В тесном туалете было невыносимо душно и сыро. Вдруг Ванго почувствовал, как у него в ногах зашевелился «зубодер». От страха и отвращения у юноши закружилась голова, его чуть не стошнило.

Итак, они направились к большому городу. Зефиро все еще прихрамывал. Монах и юноша разговаривали на ходу — им нужно было многое рассказать друг другу. Они напоминали пилигримов, что бродят по пыльным дорогам, питаются фруктами из садов и отдыхают в тени деревьев.

Время прошло быстро. Вдоль дороги уже теснились дома — чем дальше, тем выше. Зеленых насаждений оставалось все меньше. Вокруг громыхали заводы. Автомобили вытесняли пешеходов в придорожные канавы. Вдали вставал частокол голубых небоскребов.

Ванго всецело доверился падре. Он рассказал ему, для чего приехал в Америку: ему нужно было разыскать убийцу родителей — Джованни Кафарелло. Этот негодяй присвоил себе таинственные сокровища, убив одного из своих сообщников, Бартоломео Вьяджи.

Зефиро выслушал историю о пиратах, убийствах и сокровищах. Такие обычно рассказывают детям. Он попросил Ванго повторить фамилию преступника. Когда Ванго снова ее произнес, в его голосе зазвучал металл, а в глазах блеснула страстная надежда:

— Я найду его. И он мне все скажет.

Зефиро понимал своего юного друга. Ванго хотел не золота, не драгоценных камней, даже не сладости отмщения. Единственным подлинным сокровищем, которым владел Джованни Кафарелло, была истинная история погибшего судна, мужчины и женщины, которых он отправил на морское дно. Кафарелло наверняка знал, кем были родители Ванго и почему этот ребенок, беспомощный и потерянный, был выброшен на черные камни Сицилии.

Ванго стремился найти только одно сокровище — тайну своей жизни.

В пути они иногда останавливались, трясли ветки вишен и наполняли ягодами карманы. Ванго рассказывал Зефиро о своем последнем посещении невидимого монастыря, о сбитых с толку монахах, о том, как они боятся потерять падре навсегда.

— Брат Марко не знает, хватит ли у него сил заменить вас.

Зефиро слушал якобы рассеянно, но про себя молил Бога помочь ему выстоять. Невидимый монастырь был делом всей жизни Зефиро. А кто он теперь? Бандит с большой дороги, недостойный отец своих детей…

Временами он скрывался за изгородью, якобы в поисках лесных ягод, и там, пока Ванго не мог его видеть, корчился от боли и стыда. Он бросил всех близких! И он твердил, бессчетно повторяя, простые слова, слова своих детских молитв, а потом выходил к Ванго с бесстрастным лицом.

Позже, в дороге, Ванго описал ему свою жизнь беглеца.

Его не оставляли в покое ни на минуту. И днем и ночью враги шли за ним по пятам, брали его в кольцо.

— Когда же они наконец остановятся, падре?

Они даже попытались уничтожить его воспоминания, нагрянули на остров, в дом его детства, и увезли с собой его любимую няню, Мадемуазель. Где она теперь? В каких далях ее волшебные руки порхают над горящим очагом и деревянными ложками? Ванго неотступно думал об этом, даже когда за ним гнались в Лондоне… Ведь и там, на лондонских улицах, твердил он Зефиро, и в лесах Шотландии он слышал лай псов, мчавшихся по его следу.

— Да-да, собаки… клянусь вам!

— Успокойся, — прервал его Зефиро, — страх мешает тебе рассуждать здраво.

Ванго остановился.

— Тебе кажется, что тебя преследуют, — продолжал Зефиро.

— Что?

Ванго вцепился в рукав падре и стал яростно трясти его.

— Вы тоже… тоже считаете меня сумасшедшим?

В эту минуту они шли вдоль кирпичной стены, поодаль от дороги. Зефиро уверенным движением схватил Ванго, прижал его к телеграфному столбу и приподнял, так что юноша доставал до земли только носками башмаков.

— Успокойся, малыш.

Зефиро внезапно отпустил его, и Ванго рухнул к подножию столба. Падре небрежно потер плечо, словно его потревожила какая-то мошка.

— Кто тебе сказал, что на островах, в Лондоне и в шотландских лесах тебя преследовали одни и те же люди? Я же говорил тебе, что теперь среди них есть и наемники Виктора Волка. Вдобавок тебя ищет французская полиция. А ты уверовал в некую темную силу, в единого врага… В этом случае тебе остается только бежать к пропасти, словно ты загнанный олень, и прыгать вниз… Но если ты остановишься и спокойно поразмыслишь, то сможешь кое-что сделать.

Зефиро нагнулся и протянул Ванго руку, чтобы помочь ему встать.

— А она? Почему ты не говоришь о ней?

Ванго вздрогнул.

— О ней?

Он замер. О ней он никогда никому не говорил. Откуда же Зефиро знает? Ему чудилось, что его тайна вот-вот вырвется наружу. Он затаил дыхание, чтобы не выдать ее.

— Ну вот, мы почти пришли, — сказал Зефиро.

Он с улыбкой шагал впереди Ванго.

Зефиро спросил просто так, наугад. Но любопытство редко подводило его. Этот крючок он изредка забрасывал и в монастыре, и на него почти всегда кто-нибудь да попадался. «А она?» При этом вопросе бледнели самые добродетельные из монахов.

Она… Для каждого из них, даже для самого Зефиро, эти три буквы были символом какого-то определенного существа — иногда очень далекого, или мечтой, или призраком, или поводом для сожаления.

Так, под воображаемый шелест женских платьев, они молча дошли до центра города.

Это была золотистая лань, без единого пятнышка на спине, с глазами обольстительницы. Она стояла в кухне. За окном светало. Лань лакала молоко из большой салатницы, смаргивая белые брызги, застревавшие в ее длинных ресницах. Она не обращала внимания на обитателей замка, которые бегали взад-вперед, разыгрывая обычный утренний спектакль.

Андрей, сидевший на стуле в уголке, с завистью глядел на нее… Мэри приказала ему снять башмаки и посадила отдельно от всех, среди медной утвари. Он отсутствовал шесть месяцев и вернулся только сегодня на рассвете. Его никто не ждал, и было ясно, что примут его плохо.

— Я хочу опять поработать здесь. Мне нужно поговорить с мистером Полом.

Но Пола, брата Этель, вот уже много недель как не видели в замке.

Итак, домоправительница Мэри усадила Андрея в кухне, отругала (что всегда доставляло ей удовольствие), а потом сняла с него грязную фуфайку.

— Лучше я выстираю ее сейчас, — объявила она, — ведь вряд ли ты тут задержишься. Ладно, я выясню, захотят ли хозяева с тобой разговаривать. Но даже если и захотят, Эндрю, я тебе не завидую.

Лилли стояла рядом с ними. Мэри попросила Андрея присмотреть за ней.

— Ей нельзя забираться наверх, в хозяйские комнаты. В этом доме чего только не вытворяют. На Рождество привязали лошадь к пианино!

Андрей не спускал глаз с Лилли, которая разбрызгивала вокруг себя молоко. Он завидовал ей во всем. Лилли была свободна, жила, как хотела, не грешила, никому не вредила, и к ней тут относились по-доброму.

Он же чувствовал, что вот-вот угодит в железные челюсти капкана. Он вспоминал о своей семье в Москве, которая неизбежно заплатит жизнью за все, что он натворит, о младшем брате и сестренке, о матери и отце Иване Ивановиче, — как же тот хотел, чтобы он, Андрей, пошел по его стопам, став механиком. Думал о свирепом Владе-стервятнике: Андрею так и чудились глаза этого бандита, нацеленные ему в затылок, точно двустволка.

Андрей вернулся в замок, чтобы разыскать Ванго и выдать его Владу.

Мэри скрылась где-то в коридорах. Андрей увидел, как Лилли, боднув миску, опрокинула ее и слизала разлившееся молоко. Потом благовоспитанно утерла мордочку ногой, словно салфеткой, подняла голову и поскакала к двери.

— Лилли!

Андрей не знал, дозволено ли ему покинуть свой угол.

— Лилли, иди сюда!

Лань явно не понимала по-русски. Она выскочила из кухни.

Андрей побежал следом. Вместе они пересекли две маленькие гостиные и кабинет, сплошь уставленный книгами. В распахнутые окна лился прохладный майский воздух. На голом паркете лежали квадратные солнечные лоскуты. С подоконников свешивались ковры. Каждое утро Эверлендский замок как будто зевал и сладко потягивался, очнувшись ото сна.

Маленькая Лилли весело гарцевала по залам этого королевства, то и дело оскальзываясь на дубовых, навощенных до блеска порожках. Андрей замешкался, натягивая башмаки, и слегка отстал от нее. Теперь он шел за ланью на цыпочках, подзывал ее шепотом и озирался, из страха попасться на глаза Мэри.

Ему следовало лучше присматривать за Лилли, ведь это было первое поручение Мэри с момента его неожиданного возвращения. Он был готов на все, лишь бы ему разрешили остаться.

Андрей замедлил шаг, увидев, что Лилли остановилась возле этажерки, на которой стояла небольшая кожаная шкатулка.

— Ну хватит, — сказал он. — Иди сюда…

Лань взглянула на него с тем же простодушием, которым он восхищался несколько минут назад.

— Иди сюда, Лилли, Лилечка…

Он стоял метрах в трех от нее, глупо улыбаясь и протягивая к ней руку. Лилли приподняла мордочкой крышку шкатулки, вытащила оттуда три сигары и принялась их жевать. Андрей беспомощно кусал губы. Крышка захлопнулась. Да, здесь Лилли явно чувствовала себя как дома. Breakfast time[2]. Жизнь проще некуда.

Внезапно лань встрепенулась и кинулась к двери.

Когда Андрей выбежал в холл, он сразу понял, что прогулка далеко не окончена. Лань топталась перед ступенями, ведущими наверх. Это была парадная лестница, устланная толстым ярко-красным ковром. Дожевывая последнюю сигару, Лилли бросила на Андрея довольный взгляд и начала взбираться наверх. Видно было, что с лестницами она тоже давно освоилась. В несколько прыжков лань оказалась на площадке.

Андрей колебался, не решаясь подняться следом. Может, лучше вернуться в кухню, найти Мэри, попросить ее о помощи и поплакать у нее на плече? Лилли как будто почуяла его нерешительность. Она вовсе не желала, чтобы он ее покинул, и потому начала жевать золотистую бахрому портьер. Андрей испуганно заохал и бросился в погоню.

Лилли бежала от него по широкому коридору. Перед каждым окном она слегка замедляла ход, чтобы понежиться на солнышке, и в его лучах было видно, как вздымаются ее золотистые бока. Она поднимала голову и блаженно прикрывала глаза. Казалось, лань вот-вот уляжется на пол, разомлев от удовольствия. Но каждый раз какой-то таинственный порыв побуждал ее мчаться все дальше и дальше. В конце коридора она последний раз вдохнула теплый воздух, толкнула какую-то дверь и скрылась за ней.

Андрей долго стоял в замешательстве. Он знал, что вся эта эскапада — чистое безумие. Но даже в самых безумных приключениях наступает момент, когда отход назад гораздо опаснее упрямого наступления.

И Андрей пошел вперед.

Уже ни о чем не думая, он решительно распахнул дверь и шагнул внутрь.

Хорошенькую блондинку звали Кротихой.

Она прошла по черепичному карнизу, перепрыгнула на соседнюю крышу, пролетев над узким двориком-колодцем, пересекла что-то вроде плоской цинковой кровли, которая мерцала в ночной темноте, и, выглянув из-за ее края, увидела внизу Влада за миг до того, как он свернул на улицу Эшоде.

Кротиха незаметно пробралась мимо освещенных чердачных окошек и миновала один из крытых садиков, угнездившихся между зданиями. Она часто думала о маленьких животных, которые обитали там, подобно ей, не подозревая о существовании внешнего мира, с его бескрайними равнинами и густыми лесами. Кротиха снова засекла Влада в узком каньоне улицы Висконти. Эту улицу ей удалось пересечь поверху, цепляясь за провода. Но она знала, что дальше так не получится. И она позволила Владу удалиться, а сама спустилась на землю на улице Изящных Искусств.

Кротиха прошла несколько метров по тротуару: стервятник куда-то исчез. Она добежала до Сены, вернулась. Влад ходил не так быстро, чтобы испариться за несколько секунд. Никакая машина не могла его подобрать. Значит, он куда-то вошел.

И тут Кротиха заметила витрину, полуприкрытую железной решеткой. Это была еще работавшая кафешка, где обычно толклись студенты и всякие темные личности вроде ее стервятника. Кротиха мгновенно обнаружила у стойки Влада. Крепкие напитки были приманкой, перед которой он не мог устоять. Этот тиран превращался в покорного раба, стоило ему учуять запах водки.

Кротиха присела под аркой, где ее скрывала тень, и задумалась.

Сегодня она впервые услышала все, о чем говорили комиссар Булар и стервятник. Обычно окно столовой было закрыто, и разочарованной Кротихе, висевшей на водосточной трубе, только и оставалось, что наблюдать за пантомимой мадам Булар, которая шпионила за дверью вместе с консьержкой.

Однако в этом году май в Париже выдался теплый, окно было открыто, и Кротиха не упустила ни единого слова. Правда, разговор оказался совсем не таким, как она ожидала.

Ей всегда казалось, что Булар платил Владу за услуги самого низкого пошиба, которые не мог поручить штатным полицейским. Это предположение объясняло все — и визиты стервятника к Булару, и их общее стремление найти Ванго.

В ее глазах Булар был хозяином положения. Даже красавчик Андрей и тот был у него в руках. И все они неустанно разыскивали Ванго, убившего отца Жана в кармелитской семинарии апрельской ночью 1934 года.

Но истина, которая открылась Кротихе в этот вечер, оказалась совсем не такой однозначной. Булар отнюдь не был хозяином положения. Напротив, это стервятник вонзил в него когти и играл с ним, как с добычей. Он попросту использовал помощь французской полиции и лично комиссара Булара, чтобы найти Ванго. Бесплатную и весьма квалифицированную помощь.

Кротиха далеко не сразу поняла, с чем связан этот шантаж и почему неподкупный Булар ему поддался.

В какой-то момент она пригнулась и увидела в зеркале гостиной такую сцену: стервятник схватил лопаточку для торта, метнул ее через всю комнату, и она вонзилась прямо в сердце хорошенькой крестьянки на небольшой картине.

— Мама! — прошептал Булар.

И в самом деле, на холсте была изображена его мать, только лет на семьдесят моложе, стоящая перед авейронской таверной. Лопаточка рассекла ей грудь. Портрет принадлежал кисти дядюшки Альбера, того самого, который в 1870-х годах уехал в Париж, заделался художником и приютил юного Огюста Булара, когда тот прибыл в столицу изучать юриспруденцию.

Это было единственное полотно, оставшееся от дядюшки. Он назвал его «Ненетта в Обраке».

Булар поспешил снять изуродованную картину и спрятать ее под сервант. На стене остался ее призрак — светлый четырехугольник.

Поступок стервятника объяснил всё. На карту поставлена жизнь мадам Булар. Если комиссар не подчинится, Влад убьет его мать.

Больше Кротиха ничего важного не узнала. Булар выглядел подавленным. Он объяснял стервятнику, что расследование не дает результатов, хотя он разослал объявления о розыске преступника по всей Франции. И даже во все французские посольства за границей. Префект полиции очень удивился, что дело двухлетней давности снова вытащили на свет божий. Булару пришлось оправдываться перед начальством: он сказал, что еще одно — свежее — убийство тоже может быть делом рук Ванго.

— И кроме того, — жаловался он Владу-стервятнику, — в моей бригаде очень мало людей. У моего помощника Авиньона проблемы со здоровьем. Мне так его не хватает! Потерпите еще немного.

Потерпеть? Владу это слово было незнакомо. Терпения у него было не больше, чем у зажженного фитиля, ведущего к брикетам динамита.

В учебниках истории очень мало упоминаний о том, что случилось с одной из самых больших строек на Манхэттене летом 1936 года. Сооружение очередного небоскреба было прервано на много месяцев. Началось с того, что какой-то строитель разбился насмерть, упав с верхней площадки башни. Событие само по себе банальное — такое происходило по десять раз за год, — но тут выяснилось, что погибший был индейцем из племени мохауков и что сюда его привезли силой. Остальные рабочие из солидарности объявили многодневную забастовку.

Доступ на стройку был закрыт вплоть до новых указаний. Архитекторы стремились во что бы то ни стало защитить свое детище, и потому рабочих держали подальше от башни.

Однажды утром на стройку явился владелец в сопровождении секретарши и архитекторов. Их доставили на верхний этаж на грузовом подъемнике. Все называли его Ирландцем. Меньше чем за четверть века он создал банк, распустивший свои щупальца по обе стороны Атлантики. Рассказывали даже, что Ирландец купил тот жалкий отельчик, где проживал в молодости, когда приехал в Америку.

Это был человек лет пятидесяти. Он ходил по строительным лесам, цепляясь за балки руками в массивных перстнях. Для завершения небоскреба требовалось как минимум еще три месяца. Ирландец жевал банан, глядя в зияющий оконный проем. Перед ним нагло возвышался Эмпайр Стейт Билдинг. Если верить газетам, новая башня должна была превзойти его по высоте. Ирландец сунул банановую шкурку секретарше и громогласно расхохотался, когда архитектор пообещал быстро уладить все проблемы.

Подойдя к нему, Ирландец сделал вид, будто хочет столкнуть его в пустоту. Уходя, он заметил в углу кучку мокрого пепла.

— Вы что, разводите здесь огонь?

— Нет, никогда, — ответил начальник стройки.

Ирландец нагнулся и сунул палец во влажные угли.

— А это что? Что, я вас спрашиваю?

Он показал выпачканный палец начальнику, подошел к нему вплотную и нарисовал черный крест у него на лбу.

— Извольте закончить все вовремя!

И спустился вниз.

Эверленд, Шотландия, 29 августа 1936 г.

Шелк скользил между пальцами Этель. Она перебирала белье в комоде и одновременно зорко оглядывала комнату. Потом девушка ощупью нашла прорезь в дне одного из ящиков. Дно приподнялось. Она вынула из тайника тонкую связку писем, прижала ее к груди и, повернувшись, спиной задвинула ящик на место.

Этель взглянула на связанные вместе конверты; их было пять.

Сняв ленточку, она развернула одно из писем и сразу посмотрела в конец, на последнюю строчку, где стояла заглавная буква V. Потом рассеянно пробежала глазами снизу вверх чернильный ручеек из слов. Подняла голову, огляделась. Паркет поскрипывал у нее под ногами. Откуда это ощущение, что она здесь не одна? Вот уже много недель ей чудилось, что сюда кто-то наведывается. Она поделилась своими подозрениями с Мэри, но та убедила ее, что этого не может быть.

Мэри считала делом чести охранять эту комнату. Воздев руки к небу, она клялась всеми святыми, что входит сюда только она, что никто не сможет обмануть ее бдительность.

Однако Этель была уверена в своей правоте. В течение дня кто-то сдвигал с места ее бумаги и книги. А сегодня, открыв дверь, она увидела, что большой ящик комода слегка выдвинут.

Этель закрыла конверт. В камине потрескивал огонь. А может, это дождь стучал в окно… Она едва ощущала в руке ничтожный вес этих коротких — в одну-две страницы — весточек. Медленно подойдя к камину, она бросила туда все пять писем Ванго. И стала глядеть, как они горят. Присев на корточки, она подтолкнула бумажный лоскуток, пытавшийся укрыться в кучке золы. Он вспыхнул и тут же превратился в пепел. Больше ничего не осталось.

Этель встала. Теперь она выглядела невозмутимой. Подойдя к окну по скрипучему паркету, она выглянула наружу. Внизу, у дверей замка, урчал мотор ее любимого автомобиля.

Николас сидел в ожидании на капоте машины. Накидка защищала его от дождя. Впервые в жизни Этель позволила кому-то другому сесть за руль своего «нейпир-рэйлтона». В этой машине Николас ездил за покупками для хозяйки. Все видели, как он мчался через поля. А иногда они вдвоем втискивались на единственное сиденье и уезжали к озеру.

Николас заметил Этель в окне и кивнул ей. Она не ответила. Повернулась к камину. Пламя уже почти угасло.

Через несколько минут Этель подошла к машине, и под скрип гравия они покинули двор замка Эверленд. Мэри тщетно пыталась их догнать. Она кричала им вслед: ей нужно было узнать, в какой комнате разместить герцогиню д’Альбрак, которая должна была приехать на следующий день.

Герцогиня, подумать только!

Этот визит стал для Мэри величайшим событием. Она ликовала. Этель никогда никого не приглашала в Эверленд. Один только сын Кэмеронов наведывался сюда время от времени, по-соседски, втайне от родителей. С тех пор как Томас уразумел, что ему не на что надеяться, Этель иногда приглашала его на чай. И с улыбкой выслушивала рассказы о девушках, с которыми его знакомили. Последняя была очень богата, но до того застенчива, что Томасу удалось рассмотреть только ее волосы, заслонившие лицо, да кончик носа между локонами.

Если не считать этих воскресных визитов, замок пустовал. Пол все еще отсутствовал — вероятно, воевал где-то в Испании. И Мэри с тоской в душе вспоминала то прекрасное время, те осенние вечера, когда целых двенадцать горничных под ее руководством клали грелки в сорок постелей для гостей. В те годы мать Этель приказывала зажигать вокруг замка фонари. А однажды к ним пожаловал сам лорд Деламер и привез в подарок пару слоновьих бивней!

Но герцогиня… это куда почетнее!

Тем временем на втором этаже в пустой спальне Этель затаился призрак. Наконец краешек серо-розового покрывала зашевелился, и призрак выполз из-под кровати. Это был Андрей. Несколько секунд он лежал не двигаясь, потом приподнялся на локтях. Его лицо взмокло от пота. Подойдя к камину, он взял поленце и разворошил им угли. Затем направился к комоду, выдвинул ящик, приподнял дно и обнаружил пустой тайник. Снова покопался в тлеющих углях, вернулся к комоду и обшарил его сверху донизу.

Пятнадцатью минутами раньше Андрей как раз собрался обыскать тот самый ящик с тайником, но тут в комнату вошла Этель. Он успел юркнуть под кровать и оттуда увидел, как она достала тоненькую связку писем и бросила ее в огонь.

Вероятно, он упустил первую возможность узнать, где находится Ванго. Но он не был в этом уверен. Есть ведь еще Николас… Может, это его письма она сожгла с таким безразличием? Он надеялся, что это сгорели послания сына садовника. Андрею была приятна эта мысль. Но в глубине души он не очень-то верил в такую возможность. Да и умеет ли он писать, этот поганец Николас? И вообще, на что он годен — разве только увиваться за женщинами, водить их машины да назначать свидания в амбарах!

Нет, письма наверняка были от Ванго Романо. Андрей уже давно их разыскивал. Откуда они приходили? Найди он их вовремя, это умерило бы аппетит Влада-стервятника. Тогда Андрей и его семья были бы спасены.

Но могло быть и хуже. Вдруг Этель сожгла письма по просьбе Николаса? Разъяренный Андрей сунул руки в нижний ящик, надеясь отыскать там хоть что-нибудь.

— Не двигайся!

Он попробовал выпрямиться.

— Не двигайся!

Голос был таким же ледяным, как ствол охотничьего ружья, ткнувшегося ему в ухо.

— А теперь ложись. И без глупостей!

Андрей лег на паркет, прижавшись к нему другим ухом.

— Руки в стороны, сделай милость!

Не поворачивая головы, Андрей раскинул руки.

Так он пролежал несколько секунд, прежде чем осмелился взглянуть на ту, что ему угрожала.

Мэри! Домоправительница бесшумно вошла в комнату.

Выражение ее лица не сулило Андрею ничего хорошего. Он знал, что эта женщина способна на все. Несколько дней назад он видел, как она хладнокровно перерезала горло свинье, рассказывая при этом, со слезами в голосе, о романе короля Эдуарда и Уоллис Симпсон…[5]

— Что ты здесь искал, Эндрю?

Дрожь пальца Мэри, лежавшего на курке, передавалась ружейному стволу, а от него — голове Андрея. Она решила его убить — и убьет, даже глазом не моргнет.

— Так что же ты искал?

— Ничего.

Мэри явно не понравился его ответ. Громко вздохнув, она сказала:

— Ну и что обо мне подумает мисс Этель, — ведь я ей поклялась, что никто не войдет в ее спальню! Что она подумает?

Он попробовал повернуть голову, но Мэри еще сильнее вдавила ствол ему в ухо.

— Ну, что она подумает, Эндрю?

— Ничего, — прошептал он.

— Вот именно. Ничего.

Мэри взглянула на стенные часы.

— Через четыре минуты в эту дверь постучат братья Лоуренс. Они будут чинить паркет.

И она нажала на ствол так сильно, что под головой Андрея заскрипела дощечка.

— Слышишь?

— Да, — пробормотал Андрей.

Ствол давил все сильнее.

— Я понял, — простонал он.

— Вот и хорошо, теперь лежи и жди. За тобой придут.

Прошла минута. Андрей уже совсем было отчаялся, как вдруг у него в голове мелькнула спасительная мысль.

Он хорошо изучил характер Мэри.

Это его и спасло. Ощепков, знаменитый московский тренер по дзюдо и самбо, всегда говорил, что хорошее знание противника — залог победы.

— Так что ты хотел украсть, Эндрю?

Андрей разжал руку.

— Вот это.

На его ладони лежала скомканная белая тряпица.

Под дулом ружья Андрей машинально выдернул ее из ящика.

— Это?

Мэри наклонилась. Она сразу узнала легкую сорочку, в которой Этель спала теплыми летними ночами: это была память о матери, часть ее свадебного приданого.

— Это? — переспросила Мэри.

— Да, — всхлипнул Андрей.

Нажим ствола резко ослаб. Андрей угадал: лишь одна вещь на земле не могла оставить Мэри равнодушной. Она пролепетала:

— Да ты никак…

Любовь! О да… это, несомненно, была она.

— Эндрю!

— Я больше не буду, мисс Мэри! Никогда!

И Андрей усилием воли выдавил слезы из глаз.

— Только не рассказывайте ей! — взмолился он. — Лучше уж скажите, что я хотел украсть деньги.

Мэри всматривалась в лицо юноши.

«Он ее и вправду любит или это я схожу с ума?» — спрашивала она себя.

— Я не хочу, чтобы она узнала. Мне стыдно. Она меня и так в упор не видит. Пусть я буду вором, скажите ей, что я вор. Я предпочту кончить жизнь в тюрьме.

Мэри совсем растерялась. Какое счастье! Она словно угодила в пятый выпуск «Туманов Глории», где пастух встречает королеву, плавающую в пруду. Однажды она прочитала эту историю на газетном листке, в который был завернут сыр. С тех пор она потеряла сон и покой и каждую неделю покупала в деревне газетку с очередным выпуском.

Стоило ей вдохнуть запах старого овечьего сыра, как она вспоминала о пастухе, который спрятался в дупле и жалобно распевал: «Ах, зачем, ах, зачем я родился пастушком?»

В самых дерзких мечтах Мэри воображала себя той самой королевой, плывущей через пруд. В роли пастушка неизменно выступал комиссар Булар.

— Убейте меня! — воскликнул Андрей.

Мэри вздрогнула.

На сей раз он перестарался. Уж не считает ли он ее полной дурой?

— Можешь рассказывать свои истории мисс Этель, ты, жалкий воришка! Я в них вот ни на столечко не верю! Послушать тебя, так я влюблена в вице-короля Индии.

В дверь постучали: пришли братья Лоуренс.

— Подождите, — шепнул Андрей.

Снова стук в дверь. Андрей взмолился:

— Выслушайте меня!

Мэри заколебалась, и это позволило Андрею сказать:

— Приподнимите мою правую штанину.

Мэри замерла в изумлении. Все это выглядело как-то неприлично. Но любопытство и «Туманы Глории» взяли верх.

И Мэри крикнула плотникам, повернувшись к двери:

— Подождите! Я приберу комнату и разрешу вам войти. Это все-таки дамская спальня.

Не отводя ствол от головы Андрея, она приподняла носком ноги его правую штанину. Войди кто-нибудь в этот момент, он увидел бы пикантную картину: домоправительница почтенного возраста держит на мушке молодого парня, лежащего на полу, и любуется его лодыжкой.

— О Господи!

Мэри увидела под коленом Андрея татуировку: пять букв — ЭТЕЛЬ. Да, сомнений нет, он любит ее хозяйку!

Мэри густо покраснела, словно ей на глазах у полного зала пришлось играть худшую из ролей — мегеры, ополчившейся на отвергнутого юношу. Но это еще не поздно было исправить. Она должна простить мальчику его ошибку — и публика снова полюбит ее.

Мэри представилось, как зрители, ряд за рядом, вскакивают с мест и аплодируют ей, вытирая слезы умиления.

Когда братья Лоуренс наконец вошли в комнату, там их ждала Мэри с пылающим лицом, а за ней стоял Андрей, обхватив сразу три свернутых наспех ковра.

— Я решила заодно выбить ковры, — сказала Мэри. — Поторопитесь. Негоже, чтобы паркет скрипел. Вам придется поработать еще в одной комнате. Завтра к нам пожалует герцогиня д’Альбрак. Я не хочу, чтобы она решила, будто попала в дом с привидениями.

Затем Мэри обратилась к Андрею:

— А ты чего стоишь, ну-ка тащи все это вниз, да поживей!

Дождь к тому времени прекратился.

В течение часа в доме стучали молотки, а во дворе на мокрой траве Андрей выбивал ковры. После каждого удара он исчезал в облаке пыли.

Андрей провел пальцем по изувеченному двигателю.

От машины ничего не осталось. Куда делась вся эта тончайшая механика, которую Генри Ройс собственноручно, попыхивая трубкой в уголке рта, отлаживал с помощью пилки для ногтей в своей мастерской?

Андрей больше не прятался. Обуреваемый праведным гневом, он пошел к сараю.

Как раз в этот момент Николас открыл дверь и вышел.

— Андрей?

Тот надвигался на него, шагая по мокрой траве.

— Стой, где стоишь, — тихо сказал ему Николас. — Ты не имеешь права сюда входить.

Андрей стиснул в руке тяжелый гаечный ключ.

— Погоди!

Но Андрей уже поднял руку и нанес первый удар.

Николас упал, привалившись к двери. Ключ лишь слегка задел его голову и со всей силой обрушился на плечо.

— Прекрати!

Андрей закричал: «Я тебя убью» — и начал бить его ногами.

Николас, лежавший на земле, сразу понял, что убеждения тут не помогут. Бросившись к Андрею, он вцепился в его ноги, стараясь повалить противника. Они покатились в грязь. Николас был гораздо крупнее и быстро одержал верх.

Андрей отбивался изо всех сил. Наконец Николас уложил его лицом вниз, прижал коленом к земле и заломил руки за спину.

— Уймись, или я тебе их переломаю!

Андрей последний раз дернулся и затих.

Николас подождал еще немного, потом встал, подобрал гаечный ключ и, размахнувшись, забросил его в озеро. Ключ бесследно канул в серые воды Лох-Несса.

Затем Николас подошел к Андрею, который с трудом переводил дыхание, шепча какие-то русские слова.

— Ты меня чуть не убил, — сказал он и скрылся в сарае.

Андрей со стоном перекатился на спину. Николас выглянул наружу.

— Ладно, иди глянь, раз уж пришел.

Но Андрей еще долго лежал на земле, не в силах шевельнуться.

Он никогда не любил драк.

Наконец он приподнялся на локтях, потом на руках и кое-как встал. Стер рукавом грязь с лица и хромая пошел за Николасом.

Войдя в сарай, Андрей прислонился к дверному косяку и тихо пробормотал еще одно русское слово. Николас стоял против света, спиной к окну, выходившему на Лох-Несс.

— Вот, — сказал он.

Посреди сарая, в окружении подмостков, лесенок и тросов, Андрей увидел маленький самолет.

— Это я его нашел, — сказал Николас. — Самолет разбился, и его обломки были погребены там, на холме. Я уже четыре месяца работаю на мисс Этель. Когда ты ворвался в комнату, мы обсуждали, как его отремонтировать. Никто, кроме нас двоих, не знает, чем мы занимаемся.

— Погребены? — прошептал Андрей.

— Да, мистер Пол велел садовникам закопать обломки на холме глубокой ночью. Я тогда еще маленький был. Помню, как отец оттуда вернулся. И только через десять лет он показал мне это место.

Андрей смотрел на двухместный биплан с крыльями, каким-то чудом державшимися на корпусе. Некоторые его части уже были покрашены в белый цвет, но на месте двигателя и пропеллера еще зияли дыры.

Если Андрей правильно понял, лишь этот небольшой аппарат и связывал Этель с сыном Питера. Все остальное было плодом его воображения.

— Мистер Пол ничего не должен знать, — сказал Николас. — Он понятия не имеет, что сестра давно хотела найти самолет и снова поднять его в воздух. Он не желал, чтобы к нему прикасались.

— Почему?

Николас дотронулся до самолета.

— В нем погибли их родители.

У Андрея подкосились ноги. Он сел на кучу досок. Как же эта штука, такая легкая, такая красивая, смогла кого-то убить?

— Когда я его нашел, двигателя в нем не было, — продолжал Николас. — Не знаю, куда он делся. Такие самолеты уже двадцать лет как не выпускают. А мне нужен был мотор в семьдесят лошадиных сил. Жаль, конечно…

Андрей подумал о «роллсе», брошенном под деревьями. Теперь его двигатель стоял здесь, на полу, рядом с белой птицей.

Они даже не услышали, как в сарай вошла Этель.

— Мисс Этель… — прошептал Николас.

Она не ответила.

— Мисс…

— Питер и Скотт мне все рассказали.

Андрей упорно смотрел в пол. Его лицо было черно от грязи.

— Я ведь думал… — начал он.

— Тебе лучше помолчать. И исчезнуть.

Андрей встал и пошел к двери. Этель окликнула его:

— Ты куда?

— В конюшню.

— Зачем?

Андрей обернулся.

— Работать.

Но Этель бесстрастно ответила:

— Нет, ты меня не понял. Я велела тебе уехать. Из Инвернесса ходят поезда, из Форт-Уильяма — пароходы. В Эдинбурге, наверное, можно найти работу… В общем, не знаю. Но отсюда ты уедешь. Это мое последнее слово.

По лицу Андрея трудно было понять, какая пропасть разверзлась перед ним. Его губы скривились в странной улыбке.

«Так улыбаются пропащие люди, — подумал Николас, — те, кто никак не может поверить в услышанное; те, кто видит, как рушится их дом».

Николас испугался, что Андрей упадет в обморок, и двинулся было к нему, чтобы поддержать.

— Стой! — приказала Этель.

Николас подчинился. Но не спускал глаз с Андрея. Однажды ему довелось увидеть такую же улыбку на лице Питера, его отца. Это случилось в тот день, когда к ним пришли и сообщили, что родители Этель, лорд и леди Б. X., погибли.

Питер работал в Эверленде. Он родился здесь, как его отец и мать, дед и бабка. Его сын Николас тоже родился и вырос тут. И вдруг является некто с унылой физиономией судебного пристава и объявляет, что все кончено: маленький британский самолет B.E.2[7] разбился в Египте. На песке рядом с бипланом нашли два безжизненных тела. Затем он сообщает, что их земли будут проданы, что Пола и Этель отправят в лондонский дом и на этом все кончится.

Тогда-то Николас и увидел ту странную улыбку на губах отца.

Он снова сделал шаг к Андрею.

— Стой, Ник! Пускай он уходит.

Этель с первого же дня не доверяла Андрею. Подозрения заставили ее сжечь все письма Ванго. Этого она Андрею простить не могла.

— Убирайся! — повторила она.

В глазах Андрея угасал последний луч надежды. Это длилось несколько долгих минут. Потом он ушел.

По дороге из Инвернесса, огибающей Лох-Несс с севера, мчался экипаж. Никому и в голову не могло прийти, что он везет герцогиню д’Альбрак и ее свиту. Вот и кучер был поражен, когда увидел сошедшую с парохода симпатичную маленькую старушку, протянувшую ему для поцелуя руку с массивным перстнем, в котором сверкал бриллиант. Старую даму сопровождала другая, молодая, и она, видимо, хорошо знала Этель, потому что бросилась в ее объятия прямо на причале. Во время плаванья герцогиню мучила морская болезнь, и теперь она была бледна, как манная каша, что весьма ее огорчало, — ведь обычно ее щечки цвели, словно сирень в парижских садах.

Что же касается ее спутницы, та выглядела значительно свежее. Она должна была всего лишь сопровождать герцогиню на пароходе и намеревалась тут же отплыть обратно. Однако она легко согласилась остаться и провести ночь в Эверленде.

Этель покинула пристань на своем болиде, предоставив обеим дамам экипаж, чтобы они добрались до замка.

За последним поворотом, прямо у озера, герцогиня в пятый раз велела кучеру остановиться и торопливо выбралась из кареты; ее мутило сильнее прежнего.

— Мы почти приехали, — ободряюще сказал кучер.

— Очень хорошо, прекрасно, я только на секундочку… — пробормотала герцогиня.

— Если вам угодно, можете дойти пешком. Вон наш конюх. Он идет из замка и поможет вам добраться.

— Нет, нет, спасибо, вы очень любезны. Все в порядке.

Старушка в непомерно тяжелом платье с трудом забралась на сиденье и прилегла, подложив под голову сумку, битком набитую мотками шерсти.

Ее хорошенькая спутница, едва сойдя с парохода в порту Аллапула, вскарабкалась, как обезьянка, на крышу экипажа и разлеглась там, глядя в серое небо. Точно так же она провела время и в море, выбрав верхнюю палубу и устроившись там на брезентовом чехле спасательной шлюпки.

Она не любила замкнутые пространства.

Оттого и придумала себе, из духа противоречия, такое прозвище — Кротиха.

Лошади тронулись с места, но чуть замедлили ход, поравнявшись с молодым человеком, который шел навстречу со скрипичным футляром на спине.

— Мисс Этель уже приехала? — спросил его кучер.

Андрей, понурившись, не ответил и прошел мимо.

Для него все было кончено.

Лежа на крыше, Кротиха разглядывала две черные тучки в небе: одна проплыла мимо другой, но они так и не соприкоснулись. Если бы Андрей ответил кучеру, она, конечно, узнала бы его голос, обернулась и увидела его.

Она вслушивалась в цоканье копыт, в шелест ветерка, скользившего вокруг нее, между чемоданами. Ей редко приходилось путешествовать. Даже здешний воздух — и тот казался ей непривычным.

Андрей же не мог произнести ни слова. Он знал, что погиб. И уже представлял, как поезд увозит его родных в сибирские лагеря. Проходя мимо экипажа, он мельком взглянул в окошко. Занавеска была отдернута, и ему улыбнулась какая-то старая дама, полулежавшая на сиденье. Неужели это та самая герцогиня д’Альбрак?

Кучер стегнул лошадь, экипаж рванулся вперед, и Кротиха поневоле отвлеклась от созерцания неба. Привстав, она взглянула назад, на дорогу.

Она задумчиво смотрела на удалявшуюся мужскую фигуру, щурясь и отгоняя возникшую у нее безумную мысль. Нет, это невозможно. Откуда ему взяться здесь? И все-таки она не спускала глаз с силуэта юноши, пока тот не исчез в белой дорожной пыли.

— Дорогая моя…

Голос доносился снизу, из экипажа.

Кротиха свесилась с крыши и заглянула в окошко.

— Вам лучше, ваша светлость?

Она произнесла эти слова с улыбкой.

— Гораздо лучше, — ответила старая дама, собрав остатки былой энергии.

Ее взгляд слегка прояснился, а цвет лица напоминал уже не манную кашу, а сливочное масло. Она прошептала:

— Я хотела спросить вас, милочка: сколько юбок должны носить герцогини? Мне безумно жарко.

— Можете снять все, что вам угодно.

— Ну, как я выступила? — тихо спросила старушка, словно только что сошла со сцены.

— Прекрасно! Вы были великолепны.

Герцогиня д’Альбрак скромно улыбнулась.

В обычной жизни ее звали Мари-Антуанеттой Булар.

У подножия самой высокой башни Манхэттена уже много дней стоял фургончик пекарни «Гордон» — красного цвета, с ярко-желтой надписью «Лучшие пончики Нового Света». Стрелка, изломанная под прямым углом, указывала путь к кондитерской за две улицы отсюда.

Кондитерская «Гордон» прошлым летом едва не разорилась, но тут буквально за несколько дней покупателей стало вдвое больше обычного. Человек, оплативший рекламу, предпочел остаться неизвестным. Он же оплачивал стоянку фургона на Пятой авеню. Хозяева кондитерской, муж и жена, наняли троих подручных, чтобы обслуживать всех желающих полакомиться их пончиками.

Зефиро слизал сахарную пудру с пальцев. Он съел уже третий пончик за вечер.

— Ну, что там? — спросил он.

Ванго и отец Зефиро скрывались в том самом красном фургоне напротив Эмпайр Стейт Билдинг.

— Ничего.

Ванго прильнул к круглому глазку, прорезанному во второй букве «о» слова «Гордон». Он наблюдал за входом в отель через улицу. Идея поставить здесь фургончик пришла им в голову после неудачной попытки проследить за одним из посетителей Виктора. Пока они спускались с недостроенной башни, тот исчез.

Теперь половину времени они проводили в этом укрытии. На коленях у Зефиро лежала тетрадь, на лбу был закреплен фонарик.

— Ванго, ты можешь подняться к нам и передохнуть.

Ванго не ответил.

— Я же знаю, что ты не спал всю ночь, — продолжал Зефиро. — Где ты бродил?

— Да так, гулял.

— Но тебе же известно, что человек, которого ты ищешь, мертв.

Ванго оторвался от глазка.

Несколько месяцев назад, когда он добрался до тюрьмы «Синг-Синг», ему сообщили, что Джованни Кафарелло только что казнен. Ванго попросил стул — у него подкосились ноги. Несколько минут он молча сидел напротив старого тюремного сторожа, который принес ему стакан воды.

— Не повезло вам, мой мальчик.

Мало-помалу Ванго пришел в себя. И сказал, что хотел бы получить вещи казненного — он приехал по просьбе отца, живущего на Сицилии. Ему отдали сверток с одеждой и пустой бумажник. С этим скорбным багажом Ванго и покинул тюрьму «Синг-Синг».

Переходя улицу перед тюрьмой, он услышал, как его окликнули, и вернулся назад.

Его звал низенький человечек с двойным подбородком, туго стянутым крахмальным воротником. Подойдя к Ванго, он взглянул на сверток с одеждой, который тот держал под мышкой.

— Вы недаром потратили время, — сказал человек, жуя резинку.

Заметив, что Ванго совсем помрачнел, он добавил:

— По крайней мере вам достался костюм-тройка. Ради него стоило побеспокоиться.

— Кто вы? — спросил Ванго.

— Льюис Лоуз, директор тюрьмы «Синг-Синг». Простите, что не подаю руки. Никого из родных не было на суде. Никто не навещал его в тюрьме. А вот теперь, когда его казнили, у него объявилась куча родственников. Это вы приходили к нам вчера?

— Нет.

— Какой-то человек явился за его вещами. Ошибся днем казни. И даже не захотел с ним поговорить. Сказал, что еще вернется.

— Возможно.

— Есть же такие нетерпеливые люди…

— Ну, я-то приехал по просьбе его отца, он живет на острове, около Сицилии.

Лоуз процедил сквозь зубы:

— Всем вам должно быть стыдно. Шесть месяцев тому назад вы ему были куда нужнее. Адвокат скверно защищал его. Самый паршивый адвокат на свете.

— Я приехал с Сицилии, — повторил Ванго, стараясь говорить с итальянским акцентом.

— Кафарелло ни слова не знал по-английски. И все время твердил одно и то же. Так вот, передайте своим братьям, дядьям и племянникам, что я больше не желаю их видеть в моей тюрьме.

Ванго опустил глаза. Лоуз выплюнул жвачку.

— Мне-то понятно, что он хотел сказать. Он от всех вас отрекался до последнего вздоха. Мир праху его. И позор вам, стервятникам.

С этими словами Льюис Лоуз развернулся и зашагал к воротам.

— Мистер Лоуз!

Директор взглянул на Ванго, который шел следом.

— Мистер Лоуз, скажите мне, что же он такое говорил о своей родне?

Льюис Лоуз остановился.

— Я не Джованни Кафарелло. Вот что он твердил.

И добавил, пристально глядя на Ванго:

— Он стыдился своего имени.

На каждой площадке Ванго пытался открыть дверь, но все они были заперты. Взбегая по ступенькам, он слышал шум — внизу уже поднялась суматоха.

Когда прогремел первый выстрел, люди Виктора тотчас ворвались в ресторан. Они едва не смели наполеоновскую гвардию в медвежьих шапках. Посетители с паническими воплями попадали на пол.

Виктор Волк уже сидел в автомобиле с зашторенными стеклами и раздавал указания своим соратникам.

— Это Ванго Романо. Он нужен мне живым.

Он говорил ровным голосом, но внутри у него все кипело. Стараясь ранить, а не убить Ванго, он промахнулся. У Виктора не было выбора: только этот чертов мальчишка мог привести его к Зефиро, предателю Зефиро, который до сих пор жаждет его смерти. А пока что Ванго сорвал переговоры с самым богатым партнером, с каким Виктору когда-либо приходилось иметь дело.

Сам Ирландец давным-давно исчез, пройдя через кухню в окружении троих дюжих охранников, ужинавших неподалеку от него. У черного хода его поджидал другой автомобиль. Банкир уже много лет держал службу безопасности, достойную президента Рузвельта.

С самого начала группа преследователей потеряла несколько драгоценных минут. Ванго удалось закрыть за собой дверь в зал: засов был только с его стороны, и люди Виктора оказались отрезанными от лестницы. Им пришлось потрудиться, чтобы выбить ее с помощью пятидесятикилограммовой деревянной колоды, на которой в более мирное время рубили свиные туши.

Метрдотелю было приказано не вмешиваться, но при каждом ударе он испускал горестный крик.

Наконец преследователи раскидали обломки двери и, толкаясь, выбежали на площадку. Лестница спиралью шла наверх вокруг кирпичной колонны. Здание представляло собой узкий восьмиэтажный дом. Люди Виктора, как и Ванго, ломились в каждую дверь на своем пути. К счастью, колода не проходила в лестничный проем.

— Да не мог он никуда войти! — кричал метрдотель. — Все комнаты заперты. У меня даже ключей нет. Это бывший отель. Ищите наверху!

Так они и сделали. На последней площадке обнаружилось слуховое оконце, выходившее на крышу, но расположенное очень высоко. Тем не менее оно было открыто настежь. Двое мужчин подсадили третьего, четвертый вскарабкался ему на спину и вылез на крышу. Через несколько мгновений в окне показалась его голова.

— Да, он прошел этим путем. Глядите!

И он помахал серым картузом, найденным на крыше.

— Тут все крыши плоские и соединены друг с другом. Он мог уйти в любую сторону.

Остальные тоже начали было карабкаться к окну.

— Так мы его не поймаем, — вдруг сказал главный.

Преследователи замерли и посмотрели на него.

Это был Доржелес. Он стоял понурившись и уже понимал, в какую ярость придет Виктор, когда услышит его отчет.

— Спускайтесь все! И чтоб я больше вас не видел!

Человек, стоявший на крыше, медлил, не решаясь выполнить приказ.

— А вы посторожите там еще с часок, — сказал ему Доржелес. — Мало ли что…

И он подозвал к себе метрдотеля, который собрался идти вниз вместе с остальными.

— Останьтесь на минутку.

Когда все ушли, Доржелес сказал:

— Объясните Ирландцу, что мои люди всё приведут в порядок. Сюда уже едет плотник, чтобы починить дверь. В котором часу у вас обедают?

— В полдень.

— Все будет сделано до полудня. Что с полицией?

Метрдотель успокоил его:

— Она не приедет.

— Почему?

— Ее просили не беспокоиться.

— А посетители?

— Они будут молчать.

— Почему?

— По той же причине.

Доржелес кивнул. Потом добавил:

— Главное, не забудьте передать своему патрону следующее: мой шеф надеется, что это происшествие никак не помешает их переговорам. Это мелкий инцидент личного характера, который больше не повторится.

— Я передам.

Доржелес вздрогнул: ему послышался какой-то шорох.

— Вы уверены, что он не мог сюда войти? — прошептал он, указывая на ближайшую дверь.

— Уверен. Все заперто крепко-накрепко. Посмотрите на замки. В эти комнаты уже пятнадцать лет никто не входил. Настоящий музей…

И метрдотель спустился на несколько ступенек.

— Не знаю, чем он вам насолил, этот парень, но думаю, что в его интересах поскорей убраться подальше.

Доржелес последовал за ним, и оба вернулись в ресторан.

Человек, которого директор тюрьмы и кладбищенский сторож в один голос называли «самым паршивым адвокатом на свете», проживал в очень красивом доме на Бродвее.

По всему фасаду шла череда статуй в человеческий рост. Ночью, при свете огней бродвейских театров, они казались армией призраков, среди которых нетрудно было узнать героев древнегреческих мифов — Ясона, Одиссея, Антигону, Геракла. На протяжении многих лет они бесстрастно взирали на идущих мимо простых ньюйоркцев.

Но нынче вечером один из античных ликов, в двадцати метрах от мостовой, мог сильно заинтриговать внимательного наблюдателя: у этого героя были живые глаза.

Ванго стоял на узеньком карнизе и ждал, когда внизу схлынут толпы театралов. Сначала на улицу выплескивалась волна зрителей, только что побывавших на «Безумствах Зигфелда» в театре «Зимний сад»; за ними выходили любители драмы, — одни хохотали, другие спали на ходу, утомленные затянувшимся спектаклем; и наконец на Бродвей возвращалась тишина. Потом разъезжались артисты. Огни на фронтонах гасли. Танцовщицы с затейливыми прическами эпохи древних китайских династий ныряли в такси, заваленные снегом.

Напротив дома адвоката, на фасаде одного из театров, висел рекламный плакат: «Вальтер Фредерик! Весь вечер один на сцене!» — с буквами четыре на два метра и гигантским портретом. Этот самый актер только что вышел на улицу в полном одиночестве, насвистывая песенку; его силуэт казался крошечным на фоне сверкающей афиши.

Ванго не мог знать, что три года назад они вместе нелегально летели на «Графе Цеппелине». Вальтер Фредерик, бежавший из Германии, быстро завоевал известность на Бродвее и в Голливуде.

Ванго удерживал равновесие, стоя на пятках на карнизе в центре фасада. Он ждал, когда наконец погаснет свет в окне над его головой. «Самый паршивый адвокат на свете» сегодня работал допоздна.

Однако вместо того чтобы погрузиться во тьму, окно распахнулось, и из него выглянул человек.

Ванго, укрытый складками гипсового хитона греческой богини, не шевелился. До него донесся запах табака. Он даже слышал легкое попыхивание сигареты при каждой затяжке.

— Снег, снег, снежок… — произнес курильщик; необязательно говорить что-то умное, если считаешь, что тебя никто не слышит.

Затем он бессмысленно пробормотал: «Ну вот, готово дело!» — бросил окурок вниз и захлопнул окно.

Минуту спустя свет погас. Ванго ждал. Наконец «самый паршивый адвокат на свете» вышел из подъезда прямо под ним, и его серая шляпа скрылась за углом.

Ванго вскарабкался на подоконник, вынул из кармана острый гвоздь, вскрыл оконный затвор и запрыгнул внутрь.

Первым делом он направился к письменному столу, где увидел стопку поздравительных открыток, готовых к отправлению. Он посмотрел имя отправителя — мистер Тревор К. Донахью. Да, это был тот самый человек, которого он искал.

На открытках он позировал в адвокатской мантии, на берегу речки, с огромной форелью в руках.

Ванго выдвинул верхний ящик стола. Скрепки были разложены по цветам, ластики обрезаны ножом, чтобы не пачкать бумагу, карандаши подобраны по размеру. И Ванго сказал себе: здесь нетрудно будет найти то, что я ищу.

Во втором ящике он обнаружил пять безупречно отглаженных рубашек. В третьем — зубную щетку с инициалами адвоката, прикрепленную резинкой к тюбику пасты.

«Где же его досье?» — подумал Ванго.

К кабинету примыкала другая комната — видимо, для секретаря. Здесь царил такой же безупречный порядок, но никаких досье не наблюдалось. Комната походила на зал ожидания: несколько журналов, картина на стене, телефон, стеклянная банка с золотой рыбкой.

Ванго опасался, что уйдет с пустыми руками. Золотая рыбка таращилась на него. Где же еще искать? Он уже собирался погасить свет, как вдруг зазвонил телефон. Поколебавшись, Ванго из любопытства снял трубку, но не произнес ни слова.

— Это ты? — спросил мужской голос.

Ванго не ответил, и человек громко расхохотался.

— Да я же знаю, что ты там. Я сижу внизу, в кафе, и вот увидел свет у тебя в окне. Я только вышел из театра. Сейчас поднимусь к тебе. И не вздумай изображать глухого, старина Тревор, — не забывай, что у меня есть свой ключ!

Ванго положил трубку. Отступив назад, он нечаянно скинул на пол банку с рыбкой и ударился спиной о перегородку. Банка разбилась вдребезги; одновременно с этим висевшая на перегородке картина сорвалась с гвоздя. Ванго взглянул на рыбку, исполнявшую на ковре танец живота, и поднял глаза. На месте картины обнаружилась стальная дверца сейфа. Ванго подошел ближе. Осколки хрустели у него под ногами. Он осмотрел сейф. На дверце с помощью ребристых колесиков нужно было набрать шестизначный код. В его распоряжении было меньше двух минут и миллион комбинаций.

Ванго наудачу потянул за ручку, но дверца не поддалась. Зажмурившись, он сделал глубокий вздох и попробовал на короткий миг влезть в шкуру «самого паршивого адвоката на свете». Через двадцать секунд бешеной работы мозга он кинулся в первую комнату, выдвинул ящик стола и схватил блокнот с телефонными номерами. Он открыл его сразу на букве «С», пробежал глазами страницу и наконец увидел то, что искал. Под телефонами Генри Джеймса Симпсона, Филипа Смита и Сантехники фирмы «Сарабанд» было написано «Секретный Код Дж. Эдвардса», а дальше шесть цифр. Ванго был одновременно ошеломлен и счастлив.

Он вернулся к сейфу. И в этот момент позвонили в дверь.

Ванго набрал первые три цифры.

— Открывай, недоумок!

Снова звонок.

Человек за дверью злился от нетерпения.

— Ну, смотри у меня, Тревор! Сейчас я сам отопру! Или у тебя там гости?

Последняя цифра на дверце.

— Я тебя слышу, Тревор!

Сейф открылся. Ванго увидел красную тетрадь, а рядом пачку долларов. Он схватил тетрадь и кинулся к окну. За дверью звякали ключи.

— А вот и я! — произнес голос.

Ванго спрыгнул на карниз и прикрыл за собой окно.

В этот миг незваный гость вошел в комнату.

— Тревор…

Гость сделал еще шаг и увидел на полу золотую рыбку среди осколков.

— Энди!

Он присел, подобрал рыбку, подбежал к бару, схватил две бутылки минеральной воды, бросился в прихожую, вылил воду в ведерко для зонтиков и запустил туда Энди.

Комиссар Булар прохаживался в нижнем белье по коридорам полицейской префектуры. Часы показывали пять утра. Здание было погружено во тьму.

— Черт возьми, ну и холод! — Комиссар шаркал шлепанцами по паркету и проклинал эту полярную стужу.

Отыскав шерстяное одеяло, он закутался в него.

Вот уже несколько недель по вечерам он бродил в поисках угла потеплее, где можно было бы переночевать. И каждый раз повторялось одно и то же: в одиннадцать часов Булар засыпал под своим письменным столом и просыпался посреди ночи с ощущением, что ноги у него превратились в ледышки. Тогда он вставал и бодрым шагом ходил по коридорам, а потом снова ложился где-нибудь, свернувшись калачиком.

Сегодня утром он открыл дверь архивного отдела и остановился в проходе между стеллажами. Ему показалось, что от бумаг исходит особое тепло, и стоит ему улечься среди картонных папок, как он сразу заснет. Наконец он нашел теплое местечко в разделе убийств, под полкой с делами о преступлениях на почве ревности. Он завернулся в одеяло и закрыл глаза.

С тех пор как бедная матушка Булара уехала, он не покидал здание на набережной Орфевр. Но перед тем как там укрыться, он постучался в квартиру своего верного Авиньона в доме на задах Сорбонны. Судя по всему, его визит оказался совсем некстати. Они полчаса объяснялись на лестничной площадке, и только после этого Авиньон пригласил комиссара войти.

Булар был ошеломлен тем, что увидел. Он впервые пришел в дом к тому, с кем вместе работал в течение двадцати лет. Огюстен Авиньон жил один в трех сумрачных комнатах. Стены были сплошь облеплены документами и газетными вырезками — перед глазами Булара промелькнули все уголовные дела, которые они расследовали вместе. Среди всех этих бумаг комиссар не увидел ни одной личной вещи. Спальный тюфяк лежал в коридоре. С кухонных шкафчиков были сняты дверцы, а сами они — туго набиты книгами и папками. Булар сделал вид, что не заметил свою фотографию внушительных размеров, висевшую в крохотной гостиной.

— Вы позволите? — спросил комиссар, усаживаясь под собственным портретом.

Авиньон освободил диванчик от вещей.

Булар провел пальцем по пыльному столику.

— Квартира принадлежит вам?

Таков был единственный приемлемый вопрос, который пришел ему в голову по поводу этой берлоги.

— Мне.

— Что ж, хорошо…

Оглядывая комнату, Булар восхищенно выпятил губу, как будто выяснилось, что Авиньон владеет несметным богатством.

— У вас не найдется кофе, дружище? — спросил комиссар.

Авиньон вытаращил глаза.

— Кофе?

Можно было подумать, что Булар попросил у него по меньшей мере шесть бутылок шато-икема урожая 1921 года[12]. Он направился к закутку с маленькой кухней.

Комиссар начал объяснять, в каком положении он оказался. Угрозы русского, отъезд матери, необходимость найти убежище и вновь серьезно взяться за работу. А главное, желание покончить с делом Ванго Романо…

Стоя в противоположном конце комнаты, Авиньон старался не встречаться взглядом с Буларом.

— Кто-нибудь знает, что вы здесь? — неожиданно спросил он.

Комиссар недоуменно вскинул брови:

— А что?

Авиньон, казалось, занервничал еще больше. Он продолжал рыться в ящике — должно быть, искал кофеварку.

— Да мало ли… За вами могли следить.

Булар отрицательно покачал головой.

— Не волнуйтесь.

Авиньон застыл вполоборота к комиссару.

Булар огляделся, приметил закрытые ставни, фотографии на стенах. И почувствовал, что начинает задыхаться. Что за жизнь вел этот человек? Теперь он лучше понимал, почему в последние месяцы Авиньон так часто отлучался с набережной Орфевр. Малый был явно нездоров.

— Вы слишком много работаете.

Эту фразу комиссар произнес впервые в жизни.

— У вас нет подружки?

И эту — тоже впервые.

— Вы слишком серьезны. Надо иногда и развлекаться.

Комиссар просто фонтанировал свежими идеями. И последняя была совсем уж неожиданной:

— Можно мне переночевать у вас, дружище?

Авиньона затрясло, он бессмысленно уставился на комиссара. Булар почувствовал его замешательство.

— Конечно, если у вас не будет проблем с соседом…

— Почему вы заговорили о моем соседе?

— Потому что я сейчас с ним столкнулся. И он со мной поздоровался.

Авиньон вздрогнул.

— Значит, он видел, как вы вошли?

Комиссар подошел к Авиньону.

— Вы плохо выглядите. Не волнуйтесь, вам ничто не угрожает. Я сейчас уйду. Заночую на набережной Орфевр. Никому не говорите о нашей встрече. Увидимся завтра утром, в спокойной обстановке. Вы мне понадобитесь.

И Булар тотчас исчез.

Авиньон по-прежнему стоял на кухне в полной прострации. Его пальцы, все еще скрытые в ящике, судорожно сжимали ручку стального секача, и он был не в силах их разжать.

Авиньон собирался вонзить его прямо в грудь Булару. Удачнее момента и быть не могло. Виктор Волк остался бы им доволен. Но у него не хватило сил поступить так с человеком, которого он боготворил и уже столько лет предавал.

Итак, Булар затаился в префектуре. Это было единственное место, где его не будет искать стервятник-«Распутин». Никто, кроме Авиньона, не знал, что комиссар каждый вечер оставался ночевать в этом огромном учреждении. Только как-то утром одна секретарша вскрикнула, обнаружив в ящике своего стола мужские трусы. Осторожный Булар так никогда и не явился за ними в отдел находок на третьем этаже.

В эту январскую ночь, лежа на полке в глубине архива, комиссар не спал. В тысячный раз он мысленно рисовал то, что называл своей «звездной картой».

Таков был его способ размышлять.

Закрыв глаза и представив себе ночное небо, он расставил на нем звездочки — все элементы своего расследования. Затем вообразил связи, которые могли существовать между отдельными звездами. Покончив с этим, он пришел к убеждению, что Ванго не убивал отца Жана, найденного мертвым в своей келье в 1934 году. «Напротив, — подумал Булар, — отец Жан умер, потому что отказался выдать Ванго убийцам».

Таким образом, пули, которые не попали в юного беглеца и вонзились в фасад Нотр-Дам, явно были связаны с убийством отца Жана и с русским, который и теперь охотился за Ванго. Мать уехала из-за того же русского — комиссар присовокупил это обстоятельство к своему «созвездию» в виде темной планеты.

С самого начала посреди этого неба сиял треугольник, вершинами которого были Ванго, Этель и дирижабль. Эта загадка не давала Булару покоя. Этель рассказала ему о том знаменитом кругосветном перелете в 1929 году. Но одного этого было недостаточно, чтобы созвездие заговорило.

При таком подходе к расследованию в темноте проступали самые неожиданные связи. Следуя от одного созвездия к другому, он обнаружил связь между мадам Булар и Этель. Это казалось странным, но вполне возможным. Так, блуждая между звездами, он ступил на мостик, соединяющий преследователя — русского — и дирижабль…

В эту ночь, вдыхая запах старых бумаг, комиссар хотел расширить свою звездную карту. Когда расследование буксовало, он старался связать его с другими. Не открывая глаз, он мысленно перебрал все свои крупные дела последних лет — убийства, ограбления, мошенничества и прочие нераскрытые преступления, — сопоставляя их со свидетельскими показаниями и датами таинственного пути Ванго.

Целый час он бился над этой загадкой, примеривая ее, словно Золушкин башмачок, к сотням других подозреваемых, с которыми сводила его служба.

В помещении царила почти абсолютная тишина. Только со стороны секции справочников, откуда-то снизу, доносилось тихое похрустывание: это неустанно трудилась архивная мышь.

Внезапно комиссар вскочил на ноги. Подбежав к двери, он нажал на выключатель, и в помещении одна за другой стали зажигаться лампы. Перед ним возник лабиринт стеллажей десятиметровой высоты. Широкими шагами Булар направился в глубь архива. Он лихорадочно метался от одной стены к другой. Комиссар передвигал стремянку на колесах, забирался наверх, рылся в бумагах, снова спускался. Пачка досье у него под мышкой все росла. Он складывал их в коробку, бежал к другому концу стеллажа, читал надписи на ящиках, приплясывая на месте от нетерпения. Выбрав один из них, доставал подшивку бумаг, старый блокнот или журнал, куда в 1935 году заносили протоколы допросов. Тяжело дыша, он почесывал себя по животу и, удовлетворенный лишь наполовину, катил лестницу дальше. Так солдат передвигает свою баллисту у вражеского форта. Прибыв к нужному месту, он запрокидывал голову и начинал штурмовать новую стену.

Внезапно в проходе между стеллажами Булар на кого-то наткнулся.

Он даже не удосужился остановиться, только поднял упавшую коробку.

— Это вы, Авиньон? Возьмите коробку и идите за мной.

— Комиссар…

— Берите же ее. Я нашел.

— Но…

— Бросьте все остальное. Главное — коробка.

— Уже восемь часов, пришли служащие.

— А мне-то что? Пойдемте.

Авиньон подхватил коробку.

— Там все, что нам нужно, — сказал Булар.

— Я думаю, комиссар, что вы…

— Думайте что угодно, дружище. Пойдемте ко мне в кабинет.

Он выключил свет и открыл дверь.

Они вместе вышли в коридор. Авиньон с коробкой в руках шел впереди. Комиссар следовал за ним. Люди сторонились, уступая им дорогу.

Булар шествовал в нижнем белье, которое туго обтягивало его пухлые телеса, с высоко поднятой головой и торжествующей миной. Он не обращал внимания на испуганные лица окружающих. Архивистка, которой он кивнул, стыдливо прикрыла глаза руками.

Идущий перед ним Авиньон старался смягчить ситуацию, бросая на всех жалобные взгляды. Но Булар продолжал шагать, гордо выпятив живот. По дороге он пожал руку префекту полиции, которого сопровождали советники, затем свернул направо, в последний коридор. Остановившись перед дверью, на которой золотом сияла табличка с надписью «Булар», он пропустил вперед Авиньона, вошел сам и закрыл дверь.

— Давайте сюда коробку.

Комиссар вывалил содержимое на письменный стол. Затем сдернул с радиатора свои брюки. За дверью наверняка уже скопилась целая толпа любопытствующих.

— Похоже, я кое-что откопал, дружище.

Говоря это, он застегивал пуговицу над пупком.

— Пока не знаю, куда это нас приведет, но это явно не пустяк.

Булар вытащил толстую папку из-под самого низа и раскрыл ее на столе.

— Говорит вам о чем-нибудь эта дата?

Он уже надевал рубашку.

Авиньон прочитал первую строчку:

— «24 июля 1935 года».

Он помолчал несколько секунд, раздумывая.

— Нет, — сказал он, — ни о чем не говорит.

Булар вдруг яростно пнул ногой дверь. Было слышно, как с той стороны от нее отскочили любители подслушать чужие разговоры.

— Так будет спокойней, — пояснил Булар. — Ладно. Смотрите фамилию под номером 27.

В реестре были записаны те, кто в этот день посещал префектуру.

— «Этель Б. X.»

— Совершенно верно. А теперь под номером 42.

Авиньон скорчил едва заметную гримасу, прежде чем прочитать:

— «Смерть крысам… Дератизация». Это…

— Отец Зефиро. А теперь откройте вот эту на той же дате.

Он вручил лейтенанту новую папку. Авиньон пролистал ее и начал зачитывать показания.

— Читайте то, что в самом конце. Там, где о дражайшей м-ль Дармон…

— «М-ль Дармон, сорока девяти лет (возраст указала сама истица), секретарь комиссара Огюста Булара, готовящаяся выйти на пенсию через два месяца, заявила, что разговаривала с молодым человеком, который проник в кабинет, спустившись с крыши, и передал ей письмо, подписанное „Ванго Романо“».

— Хорошо, теперь вернитесь на предыдущую страницу, читайте первый абзац.

— «Объявлена тревога. Все выходы перекрыты. Допрос особо опасного преступника в подвале. См. секретные досье для установления личности».

— Вот и всё, дружище.

— Что «всё»?

— Этель, Ванго, Зефиро и Виктор Волк в одном месте, в один и тот же день — это вас не удивляет?

Авиньон сглотнул и пожал плечами.

— Такое случается.

— Да, действительно. Такое случается. А теперь посмотрите это.

Он протянул лейтенанту три скрепленных листка. Авиньон начал читать. Какие-то показания начала 1920-х годов на пожелтевшей от времени бумаге. Человек, который хотел сохранить инкогнито и поэтому подписывался инициалами «М. 3.», сообщал о торговце оружием Викторе Волке и давал всю необходимую информацию для его ареста в церкви Сент-Антуанского предместья Парижа.

Листы дрожали в руках Авиньона. В тот день в приходе Святой Маргариты, когда все в полиции были уверены, что злодей уже не выскользнет из рук правосудия, Авиньон в первый раз предал Булара, дав Виктору уйти. С тех пор он лгал не переставая. Это он, Авиньон, тринадцать лет спустя ослабил ремни на запястьях Виктора, и тот смог головой направить луч прожектора на Зефиро. И он же через несколько дней помог Виктору бежать в специальном поезде через Испанию. И он же в течение пятнадцати лет каждую неделю давал этому преступнику отчеты обо всех действиях французской полиции.

Авиньон замолчал. Булар взглянул на него.

— Продолжайте.

— Слушаюсь.

Он безжизненным голосом зачитал все пункты обвинения, которые этот безымянный священник предъявлял Виктору. Перечень был ужасающим.

— Можно не зачитывать всё? — пролепетал Авиньон.

— Нет.

И Авиньон продолжил. Булар ходил взад-вперед около письменного стола. Лейтенант дочитал до конца и умолк.

Комиссар вопросительно поднял брови.

— Дальше?

— Дальше… Не могу разобрать, — промямлил Авиньон.

— Дальше! — раздраженно сказал Булар. — Читайте последнюю строчку!

Лейтенант снова погрузился в бумаги. Зефиро, который и был автором письма, на последней странице приписал несколько фраз:

— «После того как Виктор Волк будет арестован, запрещаю поддерживать со мной связь. В особых случаях обращаться только к одному человеку: господину Хуго Эккенеру, владельцу фирмы „Цеппелин“».

Булар выжидательно смотрел на своего помощника.

— Вот оно, — сказал комиссар. — Недостающее звено! Дирижабль! История Ванго связана с делом Виктора. Это так же верно, как то, что меня зовут Огюст Альбер Сиприен Булар.

Он выхватил из рук лейтенанта три страницы.

— Их связывает «М. 3.»!

— Как?..

— Ванго знает Зефиро!

Авиньон чувствовал одновременно облегчение и ужас. Он было подумал, что разоблачен, но этого не случилось. Он мог бы успокоиться, но догадка Булара создавала проблему. Уже больше года назад Виктор сообщил Авиньону о близких отношениях Зефиро и Ванго. И лейтенант был уверен, что комиссар воспользуется своим открытием, а это приведет к полному пересмотру дела Виктора.

Хуже того — Булар начнет поиски Зефиро. А между тем Зефиро узнал, что Авиньон — предатель. Разоблачающая его телеграмма уже была отправлена из Нью-Йорка в Париж, но Авиньон принял меры, и ее перехватили прежде, чем она попала в руки Булару.

— Комиссар… Я не очень понимаю, что вы собираетесь делать.

Тот взял с бювара кусочек мела, повернулся к грифельной доске и сорвал пришпиленные к ней листки бумаги.

Глубоко вздохнув, он начертил большой белый крест.

— Вот. Все, что мы можем сделать, находится здесь. Четыре способа найти Ванго.

Он пририсовал стрелки к каждой оконечности креста.

— Виктор, Этель, Эккенер и Зефиро.

Потом приписал заглавные буквы.

— Виктор — на западе. Его два раза видели в Америке. Этель — на севере. Эккенер — на востоке. А Зефиро…

Авиньон жадно ловил каждое слово.

— Зефиро — на юге.

Целых четыре года Авиньон пытался вызнать, где находится убежище Зефиро. Этим вопросом был буквально одержим Виктор Волк, который знал о существовании невидимого монастыря, но никак не мог понять, где он находится.

— Надо искать в этих четырех направлениях, — заключил комиссар. В дверь постучали.

— Войдите!

— Господин комиссар, кандидатки ждут вас в голубой приемной.

— Именно сегодня?

— Как всегда по четвергам, господин комиссар.

Булар что-то пробурчал сквозь зубы.

— Сейчас приду.

— Еще с вами хочет поговорить господин префект.

— О чем?

— Думаю, об инциденте.

— О каком инциденте?

— Об утреннем.

Булар явно не понимал. Авиньон, стоявший рядом, отважился на объяснение:

— Думаю, речь идет о вашем внешнем виде.

— А что было не так с моим внешним видом?

— Э-э…

Авиньон неопределенным жестом указал на нижнюю половину тела своего патрона.

— Э-э… Трусы.

— И что? Чего хочет префект? Посоветовать мне другой цвет?

Сконфуженный посланник переминался с ноги на ногу.

— Ладно, — сказал Булар. — Пойду посмотрю кандидаток. А вы, Авиньон, разберитесь, что там за проблема у префекта.

Он влетел в голубую приемную как ураган.

В течение двух лет комиссар Булар вел смотр кандидаток на пост секретаря взамен м-ль Дармон, которая вышла на пенсию и уехала в свой зеленый уголок в Баньолё. Он так к ней привык, что никак не решался сделать окончательный выбор. Булар каждый четверг устраивал смотрины четырем молодым женщинам, всякий раз надеясь, что ни одна ему не подойдет.

Кандидатки сидели в маленькой приемной, закинув ногу на ногу.

— Хочу сразу вас предупредить: я страшно неуживчив, — сообщил Булар, врываясь в комнату.

Он вытащил стул на середину комнаты и уселся перед ними. Сегодня их было пять.

У первой, нарядно одетой брюнетки в очках, он поинтересовался, какие книги она читает. В ответ та что-то промямлила, стала рыться в сумочке и наконец дрожащей рукой вытащила увесистый том в темно-синем переплете — «Кодекс профессиональной этики полицейских».

— Вы это читаете?

Она прикусила губу.

— И как — интересно? — ухмыльнулся он, листая книгу.

У второй кандидатки он спросил, сколькими пальцами она печатает на машинке. Третьей дал упражнение на устный счет, а затем предложил рассказать басню «Волк и ягненок». Четвертая побледнела, почувствовала себя плохо и была выведена из приемной прежде, чем до нее дошла очередь.

Тогда Булар обернулся к самой юной претендентке, сидевшей на крайнем стуле справа. Ее волосы были собраны в строгий пучок, однако это не делало ее взрослее.

— Что, по четвергам нет уроков?

— Нет.

Ответ прозвучал решительно и даже нагло.

— Ваша мама, верно, ждет вас внизу? — спросил Булар с притворной заботливостью.

— А где ваша мама? — парировала девушка в том же тоне.

Булар затеребил ухо. Остальные кандидатки сидели, опустив глаза.

— Мадемуазель, вам известно, что вы находитесь в здании полиции? Вы уверены, что сможете выйти отсюда, когда захотите?

— Не я одна останусь здесь сегодня допоздна.

Она смотрела на него в упор. Но Булара трудно было смутить.

— Сколько вам лет?

— Меньше, чем вам, — ответила Кротиха.

— Как вы прошли предварительный отбор?

— Через окно.

Комиссар вскочил со стула.

Булар не стал звать подкрепление.

Он посчитал, что и сам справится с этой девчонкой. Подойдя поближе, он внимательно оглядел ее, прикидывая, какой вопрос задать, чтобы разрядить обстановку.

— Что, по-вашему, входит в обязанности моего секретаря?

— Приносить почту…

— А еще?

— Это все, — сказала Кротиха. — Потом я буду уходить домой. Мне есть чем заняться.

В дверь два раза постучали, и на пороге появился Авиньон. Он сказал что-то на ухо Булару.

— Дамы, — объявил комиссар, — можете идти. Мы пришлем вам ответ по почте.

И он обернулся к Кротихе.

— А вы останьтесь, мадемуазель. Подождите меня здесь.

Остальные девушки продефилировали мимо комиссара к выходу. Авиньон и Булар последовали за ними. Кротиха разглядывала небо сквозь оконное стекло. Выйдя из приемной, Булар запер дверь на два оборота.

— Кто она? — спросил Авиньон.

— Кандидатка, которая меня интересует.

— Вы боитесь, что она улетучится?

— Вот именно. О чем вы хотели поговорить? Давайте, выкладывайте скорее.

Авиньон осмотрелся и тихо сказал:

— Я тут подумал о том, что вы мне говорили.

— И поэтому решили меня побеспокоить?

— Послушайте. Кроме вас только я видел отца Зефиро. В тот день, когда он приезжал опознать Виктора.

— И что?

— Я мог бы поехать к нему. Я готов хоть сейчас.

— Сейчас? Вам что, нужен отпуск, Авиньон?

— Я стараюсь быть вам полезным. Если вы укажете мне место, где он скрывается…

Булар ухватился за мочку уха. Это была государственная тайна. И однажды он уже поставил ее под угрозу.

— Мне надо подумать.

Однако он сразу понял, что это толковая идея. С русским, который ходит за ним по пятам, лишняя осторожность не помешает. Авиньон не хуже него справится с делом, проведя разведку на Аркуде. К тому же комиссар был не прочь сам съездить в Эверленд, к прекрасной Этель…

— Пойдемте, — сказал он. — Я покажу вам одну довольно странную особу.

Он дважды повернул ключ в замке и толкнул дверь.

Голубая приемная была пуста.

Булар бросился к окну.

— Она же говорила… говорила!

— Что?

— Что входит и выходит через окно.

Высунувшись на улицу, оба вглядывались в двор-колодец.

— Это маловероятно, — возразил Авиньон, оценивая высоту.

— Но очень на нее похоже. Ах, чертовка! Кто эта девица?

Комиссар направился к единственному стулу, который не стоял в ряд с другими у стены. На голубом бархатном сиденье лежал конверт.

Булар открыл его.

— Что там? — спросил Авиньон.

— Это личное.

Он сунул письмо в карман. У него не было сил читать его сейчас. Письмо было от матери. Оно начиналось с рецепта зимнего крем-супа из каштанов.

А в это время на крыше Кротиха сбросила туфли на высоких каблуках, распустила пучок, спокойно добралась до западного фасада Дворца правосудия на площади Дофина и только там спустилась на землю. Теперь она шла вдоль реки. После пяти дней непрерывных дождей уровень воды сильно поднялся, местами река даже затопила набережную. Кротиха уселась на краю сквера Вер-Галан[13], там, где он разрезал Сену на две части.

Наступит ли такой день, когда она сама получит от кого-нибудь весточку? Кротиха проводила свою жизнь, соприкасаясь с чужими судьбами, проскальзывая между ними, незаметно их меняя. Ванго, Этель, Андрей, Булар… Она спасала людей. Она была ангелом-хранителем, парящим над миром.

Но если говорить начистоту, что оставалось ей самой? У нее был друг — Ванго: она не видела его уже три года. У нее был возлюбленный — Андрей: он даже не подозревал о ее существовании. А семья… Она трещала по швам. Вечерами, отправляясь в город на ужин, мать трепала ее по щеке рукой в длинной, выше локтя, шелковой перчатке. Отец сдавал на глазах. Ни единая душа не испытывала к ней привязанности. Никто не задерживался рядом с ней.

Она несла свою службу ангела как никто другой, но не хотела быть ангелом. Ей была нужна обычная, земная жизнь.

Кротиха благоговейно хранила в памяти один день и одну ночь, проведенные в Шотландии два месяца назад. Это было необыкновенное воспоминание.

Она впервые в жизни погладила лошадь. Она сидела вдвоем с Этель в каминном зале и слушала музыку. Она швыряла камешки в озеро; идя по траве, чувствовала тяжесть сапог, облепленных глиной. Она носила шляпу старшего брата Этель, который был в отъезде. Она загоняла в хлев овец. Она смеялась до слез, одевая мадам Булар к ужину. У нее перехватило дыхание от невозмутимости дворецкого, когда фальшивый бриллиант герцогини упал в тарелку с супом. Запасшись факелами, они с Этель ночью проникли в самолетный ангар, и потом до утра Кротихе снилось их приключение. С первыми лучами солнца она взобралась на вершину бука, карабкаясь по веткам, еще покрытым инеем. За завтраком ее ошеломил поток вопросов от обитателей Эверленда. Она даже немножко рассказала о себе:

— Я часто остаюсь одна. С кем не бывает.

Мэри дала ей с собой несколько сдобных булочек, сказав, что она может угостить родных:

— У вас же есть, наверное, братик или, ну я не знаю… возлюбленный. Ну конечно, возлюбленный…

И Мэри стала умолять девушку, чтобы та доверила ей свою любовную тайну. Ее любовную тайну! Кротихе даже сама мысль казалась невероятной.

— Вы только посмотрите на эту барышню! При таких-то локонах у вас должна быть куча кавалеров! — настаивала Мэри.

И она положила ей в сумку еще три булочки — так, на всякий случай.

Кротиха уже переступила порог, когда к ней подошла мадам Булар и вручила письмо для сына.

— Вы возвращаетесь в Париж. Не могли бы вы передать ему это лично в руки?

И поцеловала Кротиху в лоб.

Этель ждала, сидя за рулем автомобиля.

Когда они выехали на дорогу, ведущую в порт, Этель попросила Кротиху аккуратно распечатать конверт и прочитать письмо.

— Зачем?

— Так будет лучше. Я не хочу, чтобы ее путешествие оказалось бесполезным.

В письме не должно было быть ни единого намека на то место, где сейчас находилась мадам Булар. Кротиха прочитала его, повысив голос, чтобы перекрыть шум мотора. Это послание успокоило и растрогало девушек. Оно содержало множество рекомендаций и напоминало письмо матери к сыну в летний лагерь, с наказом хорошо кушать и не давать себя в обиду.

Кротиха смотрела на темные воды Сены. Что теперь делать? В конце лета исчез Влад-стервятник. Он где-то прятался. Укрывшийся в своей крепости Булар уже наверняка снабдил портретом преступника каждого французского полицейского.

Андрей пропал еще раньше. Жизнь Кротихи утратила всякий смысл.

Кротам нужно очень мало воздуха, очень мало света и свободного пространства. Они живут в одиночестве одиннадцать месяцев в году, не знают солнечного тепла, передвигаются бесшумно. Но даже им надо для чего-то жить.

Мадемуазель вошла в проходную автомобильного завода. С ней было трое детей — Костя, Зоя и Сетанка.

— Я хочу поговорить с Иваном Ивановичем Улановым.

— Зачем?

— Со мной его дети.

— Он там, дальше, в сварочном цеху. Но не ходите к нему с детьми.

Она усадила их на скамейку.

— Подождите меня здесь.

Зоя взяла Сетанку за руку. Костя, сидя рядом, играл палочкой.

Мадемуазель прошла через несколько цехов, где автомобили стояли рядами, как буханки на противне. Механики смотрели ей вслед. В последнем цеху она увидела отца Андрея. Весь в копоти, он лежал под ревущим двигателем. Мадемуазель окликнула его.

Он не сразу ее услышал. Рядом с ним двое мужчин сваривали какие-то железные детали. Механик встал и подошел к ней, вытирая руки.

— Иван Иванович, у нас неприятность, — сказала Мадемуазель.

— Что-то с детьми? Где они?

— Они здесь. Все дело в Сетанке, их подружке из парка Сокольники. Сегодня утром мы вышли из дома, чтобы идти в школу. А она поджидала нас на улице. Думаю, она никого не предупредила о своем уходе. Не хочет говорить, где живет.

Механик выключил двигатель.

— Она здесь?

Мадемуазель кивнула, и они направились в первый цех.

— Вы знаете ее фамилию?

— Нет. Мы всегда видели ее с няней. И всегда в парке. Но сегодня няни с ней нет.

Они подошли к детям.

— Что случилось?

— Она хочет жить у нас, — сообщила Зоя отцу.

Механик сел между девочками и вздохнул. Теперь на скамейке сидели четверо. Костя по-прежнему играл своей палочкой. Мадемуазель сидела неподалеку, под стенными часами.

— Как тебя зовут?

— Светлана.

— Мы всегда звали ее Сетанкой, — сказала Зоя.

— Сетанка, — повторил Иван, положив руки на колени.

Ему было сорок пять лет, но у него были руки старика.

— Тебе что, дома плохо?

— Плохо.

— У нас тоже не всегда все хорошо.

Он увидел, как в кабинет начальника цеха вошли трое мужчин.

Иван осторожно взял Сетанку за руку.

— Пожалуйста, скажи нашей няне, где ты живешь. Она проводит тебя домой. А потом ты сможешь прийти к нам поиграть.

Сетанка с сомнением взглянула на Мадемуазель. Зоя ободряюще кивнула подружке.

И тут Иван увидел, что начальник цеха жестом подзывает его к себе. Трое мужчин разом повернулись в его сторону. Иван встал со скамейки.

Мадемуазель молча смотрела на него.

Один из троих вышел на порог и окликнул механика.

— Ждите меня здесь, — сказал Иван детям.

Он обогнул серую машину. Начальник цеха куда-то исчез.

Мадемуазель пересела поближе к детям.

Острова возникли перед Ванго совершенно неожиданно.

Северо-западный ветер принес туман, который стеной встал на пути корабля, до поры скрывая сушу от глаз. Но вот наконец и они — Эоловы острова.

Ванго не знал, по какой случайности эта цепочка из скал, зелени и огня посреди моря стала центром его жизни, точкой отсчета. Восемь каменистых островков и окружающие их подводные рифы были тем местом, где он словно родился заново.

Он притулился под мачтой, обхватив руками колени. Солнце в парусах окрашивало все вокруг в шафрановый цвет. Сидевшая рядом женщина держала деревянный ящик с цыплятами. Она протягивала им палец, и они клевали его. В накидке, прикрывающей голову от солнца, она была похожа на Деву Марию. Вокруг с десяток пассажиров спали, их давно уже не волновала красота горизонта. Ванго искал глазами дымящуюся верхушку вулкана Стромболи.

Дорога оказалась очень долгой. Во Франции, на другом скалистом острове, он обессилел и чуть было не поддался искушению смерти. После прибытия пакетбота в Шербур он чувствовал себя потерянным. Кафарелло умер в Америке, унеся свою тайну в могилу. И теперь Ванго не знал, как жить дальше. Он провел несколько дней в маленьком нормандском городке, бесцельно бродя между портом и вокзалом. Корабли отплывали в Англию, — на любом из них можно было добраться до Шотландии. Но он боялся. Кто знает, что ждет его в Эверленде?

Поэтому Ванго отправился пешком на юг, вдоль моря. Он шел уже много дней, сопровождаемый чайками, забыв о еде и сне. Корка льда хрустела под его ногами. В деревнях дети при встрече с ним пугались.

Глубокой ночью он подошел к подножию скалы Сен-Мишель.

Сильный отлив угнал море за горизонт. Скала возвышалась посреди песчаной отмели, озаренной луной. Вверху вырисовывался шпиль аббатства, черный даже на фоне ночного неба. Ванго поднимался по узким улочкам — одичавший, замерзший. Он подумал: не постучать ли в громадную дверь бенедиктинского аббатства, чтобы попросить приюта, подобно паломнику на пути в небесный град Иерусалим? Но ему стало стыдно. Он не мылся с тех пор, как покинул Нью-Йорк. И не знал, куда должен идти. Он больше походил на опустившегося бродягу, чем на пилигрима. Ванго взобрался на стену и, удерживая равновесие, пошел по крышам. Его тень покачивалась в лунном свете.

Вскарабкавшись по стене монастырской церкви, он отыскал укромный уголок на колокольне и улегся там, вконец измученный, под защитой архангела Михаила.

Ванго казалось, что он теряет рассудок. Он лежал с закрытыми глазами, и ему мерещились какие-то торжественные гимны, пляшущие огни факелов. Он не ощущал холода каменного пола. И едва дышал. Внизу начиналась ночная служба. Вереница монахов с пением вошла в церковь. Ванго чудилось, будто их факелы жгут его изнутри.

У него не было сил пошевелиться. Ему хотелось остаться здесь навеки. Запах ладана одурманивал его. На мгновение Ванго испугался собственного бессилия. Зефиро говорил ему, что нельзя вечно убегать, когда-то все равно придется сделать выбор. Но он гнал от себя любую мысль о сопротивлении. Здесь ему было хорошо, он забыл о своей бесприютности, безвольно сдался холоду и усталости.

Едва рассвело, под шпилем центральной башни закричали чайки. Один из монахов, каменщик, решил подлатать колокольню и взобрался наверх, не обращая внимания на колкую утреннюю изморозь. Там он и обнаружил Ванго.

Зима стояла суровая, и обитатели монастыря поднимались на колокольню очень редко. Сперва монах счел юношу давно умершим. Чего только не заносило сюда ледяным ветром! После сезона штормов у подножия башни находили даже рыб. Может, ветер принес с прибрежной скалы и этого бродягу? Монах накрыл Ванго своим плащом, перекрестил. И тут, на всякий случай коснувшись его запястья, он вдруг нащупал пульс и понял, что юноша жив.

Двое монахов на веревках спустили Ванго в церковь. Его устроили в свободной келье и напоили горячим молоком. Через три дня ему полегчало. Но он не думал о времени — просто наслаждался покоем. Сначала он решил остаться до Рождества, потом до Крещения, потом до Великого поста.

Эти зимние месяцы пролетели так же мгновенно, как пролетает таинственный миг, наступающий сразу после пробуждения. Ванго запомнил лишь одно — ощущение свободы, близкое к тому, что он испытывал в детстве. К нему вернулись силы. Он старался не попадаться на глаза монахам. Каждое утро покидал бухту и шел бродить по берегу, в высоких травах. Он встретил там вороную лошадь и не стал придумывать ей кличку. Ванго самостоятельно, словно первый на свете индеец, научился ездить верхом. Ел он на кухне, ограничиваясь ломтями хлеба с маслом и мидиями. Заходил в море во время прилива, шел против ледяного течения, нырял. А по ночам перелезал через монастырскую стену.

Ванго ждал. Каждый раз он наблюдал за службой снаружи, лежа за витражным окном.

Однажды Ванго увидел сокола, кружившего высоко в небе. Вернувшись в аббатство, он подумал о Мадемуазель, похищенной из-за него, о невидимом монастыре, осиротевшем без Зефиро. Разве брат Марко мог заменить падре? Он подумал о доме. Он знал, что первым делом должен вернуться домой.

Ванго оставил на кухне в коробочке с солью прозрачный сапфир, заплатив тем самым за чудесное спасение, данные ему кров и хлеб с маслом. И пустился в путь. Безымянная лошадь шла за ним до первой деревни, а потом они расстались.

Спустя несколько недель Ванго прибыл в портовый городок Ринелла на юге Салины. Он собирался и дальше двигаться по суше — пройти пешком этот дикий край и перебраться через прибрежные утесы, отделяющие Ринеллу от Поллары, деревушки, в которой прошло его детство.

Мужчина стоял в тени сводов. В одной руке он держал нож, в другой — морковку. Это был маленький круглый человечек, заросший до глаз, в драной шляпе — очевидно, какой-то местный бродяга.

— Уходите. Это мой дом.

— Я ищу людей, которые жили здесь раньше, — сказал Авиньон.

Человек затряс головой. Каждый говорил на своем языке и не понимал другого. Авиньон сказал одно из немногих итальянских слов, которые он выучил:

— Монахи?

— Их здесь нет. Уже давно.

Авиньон бросил морковную кожуру. Он понял.

— Монахи… есть… где?

Он надеялся, что будет понятнее, если он произнесет слова не в том порядке.

— Уехали. Прямо и непосредственно.

— Вы… монах?

Авиньон хотел подойти, но человечек попятился и стал размахивать морковкой. Теперь его лицо оказалось на свету.

— Я же говорю — уходите! — приказал Пиппо.

— А Зефиро?

— Кто вы?

— Я… Зефиро… друг.

— Не знаю такого.

Пиппо Троизи показал морковкой на дверь и прибавил:

— Проваливайте отсюда. И обо мне никому ни слова.

Авиньон вышел, снова оглядел заросший сад и обернулся к Пиппо. В обрезанных по колено штанах и изношенной рубашке тот походил на толстого Робинзона. Может, он даже не застал то время, когда здесь жил Зефиро со своей братией. Прямо у ног Пиппо пробежал кролик. Он пнул его, и тот полетел в кусты самшита.

— Ухожу, — сказал Авиньон и поднял руки, словно сдаваясь.

Пиппо Троизи шел за ним по пятам. Авиньон все время оборачивался, чтобы посмотреть на развалины монастыря. Отойдя на несколько сотен метров, он вдруг спросил:

— А Ванго? Ты знать Ванго?

Увидев изумление на лице Пиппо Троизи, он махнул рукой и отказался от дальнейших расспросов.

Когда они подошли к краю плато, откуда было видно крохотное рыбацкое суденышко, Пиппо уселся на скалу, поджав под себя ноги подобно индейскому вождю, и стал наблюдать, как Авиньон спускается к берегу.

Из-под ног лейтенанта срывались камни. Он то и дело оглядывался на человека, который смотрел ему вслед. Авиньоном овладело отчаяние, хотя он и не подавал виду. Его план провалился.

Он был на высоте пятисот метров над уровнем моря. На спуск ушел добрый час. Рыбаки крепко спали под парусом, натянутым как палатка. Авиньону пришлось их растолкать.

Наконец Пиппо Троизи увидел, как лодка отходит от берега.

Он выждал еще немного и отправился в путь. Минут за пять он дошел до развалин невидимого монастыря, потом свернул на едва заметную тропинку и стал подниматься по склону холма. Наверху, с трудом переведя дух и удостоверившись, что белый парус выходит в открытое море, он обругал нескольких кроликов, попавшихся ему под ноги, и перебрался через нагромождение скал, похожее на причудливый лабиринт. Затем сдвинул груду веток — под ними был круглый вход, вырытый в земле. Пиппо полез в него головой вперед и, как всегда, застрял. Ляжки были не самой худой частью его тела. Ноги болтались в воздухе, и он продвигался вглубь с помощью рук.

Кое-как протиснувшись внутрь, он провалился в подземную галерею, которая почти вертикально уходила вниз. Его подняли два человека. Толстые оплывшие свечи освещали крипту из черной пемзы.

— Они уплыли, — сказал Пиппо, вставая на ноги.

Брат Марко повернулся к тридцати монахам невидимого монастыря. Пиппо Троизи прибавил:

— Я не знаю, кто это был. Он искал Зефиро и Ванго.

Спасаясь от дождя, в лавку вошел странный субъект. Андрей сразу узнал посетителя и уже не спускал с него глаз.

На носу у Булара были очки в массивной оправе, глаза за ними казались посаженными неестественно близко. На нем была желтая непромокаемая шляпа и дождевик того же цвета, а на ногах — черные ботинки, в которые он заправил чересчур длинные штаны. Булар изменил внешность, явно желая остаться неузнанным, и для пущей убедительности что-то беззаботно насвистывал себе под нос.

Заложив руки за спину, комиссар стал разглядывать образцы красок.

Андрей работал в этой лавке с того дня, как ушел из Эверленда. Чтобы больше не повстречаться с Владом-стервятником, он остановился в первом же городе, до которого успел дойти. В эту лавку напротив вокзала, торгующую красками, его наняли кладовщиком и посыльным. Хозяин немало на этом выгадал — платил Андрею вдвое меньше обычного, хотя тот ни на минуту не покидал лавку и даже спал в подсобке.

Хозяин вышел из-за кассы и направился к Булару. Андрей стоял поодаль.

— Вы что-то хотели?

— Да.

— Вы француз?

Булар нахмурился. Как тот догадался?

— Видите ли… Мои предки жили во Франции, — объяснил комиссар, старательно выговаривая английские слова, чтобы ни у кого не осталось сомнений в его принадлежности к оксфордскому клубу «Буллингдон»[15]. — У вас тонкий слух, господин… Каларз.

Он как раз прочитал фамилию на вывеске над кассой: Грегор Каларз.

— Грегор, — поправил хозяин. — Френсис Грегор. «Каларз»[16] — это магазин.

— Ну да, разумеется. Вот что: я собираюсь навестить одну очаровательную юную приятельницу на другом берегу Лох-Несса. Решил сделать ей сюрприз.

Он хотел подмигнуть, но его массивные очки свалились с носа, и, подхватывая их, он угодил себе пальцем в глаз.

— Я уверен, что она будет в восторге! — заметил Грегор, разглядывая стоявшего перед ним старого хрыча, его ветхий картонный чемодан и края брючин, торчавшие из ботинок.

— Я с утра пытаюсь поймать машину, — сказал Булар, — но уже потерял всякую надежду.

— Здесь нет такси.

— Я так и подумал. Не будете ли вы так любезны меня подвезти?

— Здесь нет такси, — повторил господин Грегор, который был единственным торговцем на вокзальной площади и каждый день жалел, что держит магазин красок, а не автостанцию.

Булар посмотрел на улицу. С неба низвергались потоки воды.

— Кажется, я вижу у тротуара фургон с вашей фамилией, господин Каларз.

— Грегор.

— Да-да, Грегор.

— В этом фургоне привозят товары.

Комиссар кивнул.

— Понятно. Товары. Очень жаль. Мне остается только пожелать вам удачного дня.

И Булар направился к двери.

— Но я могу продать вам зонтик, — нахально заявил Грегор.

— Зонтик? — повторил Булар, обернувшись. — Куплю с удовольствием!

Френсис Грегор достал зонтик. Цену он заломил непомерную.

— Ну и ну! — сказал Булар, роясь в карманах. — Из чего сделан этот зонт? Из красного дерева? А может, из черного?

Он вынул купюру, положил ее на стойку и пошел к застекленной двери, снаружи затянутой густой пеленой дождя. Зонтик остался на стойке.

— Вы не взяли зонт, — презрительно заметил Грегор.

— Я и не буду его сейчас забирать.

Грегор вытаращил глаза. Булар вернулся к кассе и, укладывая очки в футляр, добавил:

— Простите, забыл сказать: мне нужна доставка.

Хозяин разинул рот. Андрей был в восторге.

— Доставка… зонта?

— Да.

— А… куда?

— Я же вам сказал: к молодой особе, которая живет на противоположном берегу Лох-Несса.

— Но…

— Впрочем, объяснять, как туда ехать, слишком сложно. Я сам покажу дорогу, господин Каларз.

Хуго Эккенер решил срезать путь и пошел через зоологический сад. Это было время младенцев, нянь и стариков, которые грелись на солнце в окружении цветущих нарциссов. Вся остальная Германия работала. Было одиннадцать часов утра.

Командир Эккенер остановился, чтобы посмотреть на сборку вольера. Он внимательно наблюдал, как решетки соединяют вместе. Ему всегда было интересно, что происходит вокруг. Сварка старой клетки, полет воробья, полог, закрывающий колыбель, — его могло вдохновить все что угодно. Огромный дирижабль «Гинденбург» летал всего лишь год, а в голове Хуго Эккенера уже появились новые проекты.

В это утро его взгляд незаметно скользнул с металлического кружева вольера на молодого человека в фуражке, который чего-то ждал неподалеку, засунув руки в карманы. Эккенер уже видел его вчера на другом конце города. Власти частенько вели за ним слежку, но обычно ее не поручали желторотым мальчишкам. Эккенер направился к кирпичному павильону. Молодой человек последовал за ним. Командир всерьез разозлился. Ему назначили встречу в близлежащем кафе, и у него не было ни малейшего желания привести туда за собой эту пиявку.

Он вошел в павильон рептилий. Здесь пахло протухшим мясом. На дорожках никого не было. Меланхоличный удав, свернувшись кольцами, спал за стеклянной перегородкой. Хуго Эккенер торопливо пересек помещение, выбрался через пожарный выход между двумя вивариями с ящерицами и бесшумно прикрыл за собой дверь. Из-за кошмара, в котором пребывала его страна, он, уже почти семидесятилетний старик, все еще играл с властями в кошки-мышки. Диктатура держит людей в форме. Он все больше склонялся к этой мысли.

Отдышавшись, он приметил трех мамочек с колясками. Вот кто ему нужен! И Эккенер пристроился к ним. Ускользнув таким образом от слежки, он стал заглядывать в коляски, изображать «дедушку», расточать улыбки дамам и, наконец, показал фокус, демонстрируя, как на монете в две рейхсмарки под орлом то исчезает, то появляется свастика.

— Хоп!

Одна из женщин, подумав, спросила, не он ли тот самый господин с дирижаблем.

— Я?

Он долго отнекивался, уверял, что его часто об этом спрашивают, что знаменитый командир дирижаблей гораздо старше и волос у него на голове гораздо меньше. Нет, если говорить начистоту, он торговый агент, занимается сигарами. И Эккенер достал одну из кармана.

— Вы на него так похожи!

— Пожалуй, немного. Но у него нос потолще, вам не кажется?

Командир проводил этот мирный караван, пахнущий миндальным молоком, до живой изгороди, обогнул ее, помахал мамочкам и закурил. Когда он подходил к чугунным воротам, «хвоста» уже не было.

Эккенер пересек улицу и вошел в почти пустое кафе.

Один-единственный посетитель сидел за столиком и читал газету. Это был его товарищ Эскироль, парижский врач.

Хуго Эккенер смотрел на него и вспоминал, как однажды зимним вечером они впервые встретились в кафе на улице Паради; еще там был Зефиро и Жозеф-Жак Пюппе, боксер-парикмахер с Берега Слоновой Кости. Война подходила к концу, и появилась надежда, что теперь все будет иначе. Но они ошибались. Наоборот, с тех пор каждая их встреча означала, что миру по-прежнему угрожает опасность.

Эккенер сел напротив своего друга.

— Ты читаешь по-немецки, доктор Эскироль?

Тот опустил газету.

— Нет, я смотрел вот на это.

Он показал фотографию рейхсканцлера Гитлера с ребенком на руках. Эккенер даже не взглянул на нее. Он горячо пожал Эскиролю руку.

— Сколько лет прошло? — спросил Эккенер, выпуская облако сигарного дыма.

— Два года, не меньше.

— Где сейчас господин Пюппе?

— На Лазурном Берегу, работает над своим загаром.

Эккенер подозвал официанта. Они заказали горячий шоколад и молча посмотрели друг на друга сквозь дымовую завесу.

— Мне всегда становится страшно, когда ты просишь о встрече, — сказал Эккенер.

Эскироль улыбнулся.

— Есть новости о Зефиро? — спросил командир.

— Абсолютно никаких.

Эккенер всегда беспокоился о Зефиро.

— Тогда что?

— А ничего, — сказал Эскироль. — Париж в порядке. Пациенты тоже. Я лечу премьер-министра, и он передает тебе привет.

— Очень любезно с его стороны, — недоверчиво протянул Эккенер.

— Я просто хочу попросить тебя о маленькой услуге.

Командир Эккенер раздавил в пепельнице свою сигару. Каждый раз речь шла о какой-нибудь «маленькой» услуге. Им принесли шоколад. Взбитые сливки клубились над краями чашек.

— Я сейчас готовлю к поездке одного пациента, — сказал Эскироль.

Эккенер молча смотрел на друга.

— Его должен принять на лечение мой коллега за границей. В Америке. Этот пациент не переносит морских путешествий.

— Сочувствую.

— Это очень большой человек.

Эккенер не понимал, что это значит. Он как-то разбил нос одному «большому человеку», который вздумал тайком курить на «Графе Цеппелине».

— «Большой» в каком смысле? — спросил командир. — Не пролезает в дверь?

Эскироль попробовал шоколад и сказал:

— Мне бы хотелось, чтобы он полетел на твоем «Гинденбурге».

— Когда?

— Первым же рейсом в Нью-Йорк.

— Сейчас туда рейсов нет.

— А когда будут?

— Третьего мая. Вылет из Франкфурта.

— Тогда он подождет до третьего мая.

— Ты же говорил, что он серьезно болен.

— Его болезнь подождет.

Не спуская глаз с друга, Эскироль облизал палец, измазанный шоколадом.

— Я знаю, что у тебя появилась новая четырехместная каюта с окном, — сказал Эскироль. — Этого господина сопровождают двое, и он хочет, чтобы они были рядом.

— А он не хочет, чтобы я тоже был рядом — в его ванной комнате? В нижнем белье?

— Нет.

— Ну что ж, очень кстати. Меня даже не будет на борту.

— Как так? — воскликнул Эскироль.

Эккенер старательно намазал булочку маслом.

— Я как раз уеду в Австрию. Командовать дирижаблем будет Макс Прусс.

Доктор Эскироль уселся поглубже в кресло.

— Этот господин Вальп, которого я лечу, — сказал он, — мечтает пожать тебе руку.

— Прости?

— Он не поднимется на борт, пока не пожмет тебе руку.

— Ты шутишь?

— Нет.

— В таком случае надеюсь, он не заразен.

С решительным видом Эккенер протянул Эскиролю нож для масла и обнажил правое запястье.

— Режь. Потом отдашь ему, пусть пожмет.

— Брось шутить, командир. Дело и вправду очень серьезное.

— Вот это меня и беспокоит. Если дело серьезное, то, боюсь, я не смогу тебе помочь.

И Эккенер замолчал, глядя на друга.

Доктор чуть отодвинулся от него вместе с креслом и сказал:

— Я видел фотографии с ваших Олимпийских игр.

Хуго Эккенер помешивал ложечкой шоколад. Эскироль продолжал:

— Сто тысяч зрителей на стадионе дружно, как один человек, вскидывают руки, приветствуя дирижабль… Это был пик твоей славы, разве нет?

В августе 1936 года Олимпийские игры в Берлине стали триумфом Гитлера и дирижабля «Гинденбург». Цеппелин, украшенный нацистскими символами, пролетел над стотысячной толпой.

— Замолчи, Эскироль.

— Почему я должен молчать?

— Гитлер хотел, чтобы дирижабль носил его имя…

— «Адольф» — очень подходящее имя для дирижабля.

— Я не разрешил. Но надо было как-то смягчить отказ. Знал бы ты, как я ненавидел тогда эту власть!

— Смягчить отказ! — ухмыльнулся Эскироль.

— Перестань. Ты все прекрасно понимаешь.

— Нет, не понимаю. Я прошу тебя всего лишь пожать руку этому человеку. Я заплачу за него и за его друзей. И за свою каюту тоже.

— За свою?

— Я буду жить в ней с Жозефом Пюппе.

Эккенер изумленно уставился на Эскироля.

— Он тоже болен? Прямо эпидемия какая-то.

— Он никогда не был в Нью-Йорке. Я покажу ему город.

— Очень мило.

Эккенер вздохнул. Что затеяли его друзья? Он побарабанил пальцами по столу. Эскироль огляделся по сторонам. В кафе по-прежнему никого не было. Две официантки обедали недалеко от входа.

— Снаружи тебя поджидает друг, — сказал Эскироль.

Эккенер не шевельнулся.

— Где?

— Он пришел следом за тобой. И сел на скамейку напротив окна. Парень в морской фуражке.

— Сколько лет?

— На вид нет и двадцати.

Хуго Эккенер выругался и, обернувшись, подозвал одну из официанток.

— Возьмите за шкирку вон того мальчонку и приведите сюда!

Через несколько минут юношу поставили перед ними. Он вытянулся по стойке смирно, слегка покачиваясь взад-вперед.

Эккенер собрал куском булочки остатки шоколада со дна чашки.

— А ну убирайся отсюда вместе со своей фуражкой, и чтобы я тебя больше не видел.

— Есть, командир.

— Кто тебя послал?

У парня забегали глаза.

— Кто тебя послал? — заорал Эккенер.

Доктор Эскироль внимательно наблюдал за этой сценой.

— Я… сам пришел, командир.

Эккенер сложил свои сильные руки на коленях.

— Как ты сказал?

— Я пришел сам.

— И что ты от меня хочешь?

— Полететь с вами, — ответил юноша.

— Мне никто не нужен. Вон отсюда!

— У меня для вас письмо.

Хуго Эккенера словно толкнули в грудь. Много лет назад один мальчик сказал эти же слова: «У меня для вас письмо» — и достал рекомендательное письмо от отца Зефиро.

— Давай его сюда.

Парень расстегнул куртку, приоткрыв на несколько секунд шерстяную подкладку с узором из свастик. Он вынул из внутреннего кармана лист бумаги, сложенный треугольником.

Хуго Эккенер повертел письмо в руках и развернул его.

На листочке было всего несколько слов. Но Эккенер читал их довольно долго. Он взглянул на юношу.

— Как тебя зовут?

— Шифт.

— Откуда у тебя такое имя?

Парень начал тараторить слова одной нацистской песни. Там говорилось о «сплоченных рядах» и «коричневых батальонах».

— Ясно. Спасибо, — прервал его Хуго Эккенер.

— Я на вашей стороне, — сказал Шифт.

Он достал из кармана кинжал. Эскироль привстал, но командир знаком велел ему сесть. Он взял кинжал из рук юноши. На рукоятке были выгравированы слова «Кровь и честь» — девиз гитлеровской молодежи.

— Видите, я с вами.

— Да. А теперь убери это.

Тут Шифт начал читать новые стихи.

— Замолчи.

Эккенер вынул свою визитную карточку. Эскироль подавленно наблюдал за ним. Записывая что-то на картонке, командир продолжал говорить, как врач, составляющий предписание пациенту.

— Что ты умеешь делать, Шифт?

— Все.

— Ты можешь таскать тяжелые вещи?

— Да.

— Поезжай на франкфуртский аэровокзал. Знаешь, где он?

— Да.

— Покажешь мою записку господину Клаусу. Он найдет тебе работу. Поезжай прямо туда, договорились?

— Да.

— Нигде не задерживайся. Сразу садись в поезд. А потом спросишь господина Клауса и останешься там.

Юноша взял карточку, щелкнул каблуками и вышел. Кинжал с надписью «Кровь и честь» остался на столе.

Эккенер проводил мальчика взглядом. Ему казалось, что он вернулся на несколько лет назад и видит уходящего Ванго.

Доктор Эскироль сидел перед Эккенером и глядел ему прямо в глаза.

— Я вижу, некоторым просителям ты не отказываешь.

— Это правда.

— Ты изменился.

— В самом деле, я изменился.

И Эккенер тяжело вздохнул.

— Все меняются в тот или иной момент…

— Ты мне отвратителен.

— К примеру, тебе известно, что я изучал психиатрию в Лейпцигском университете?

— Не увиливай от ответа, командир.

— Я хотел быть психиатром. Получил докторскую степень. А потом передумал. Надо уметь меняться, Эскироль. Теперь я понимаю, как бы я страдал. В психиатрических лечебницах больных не лечат, их уничтожают.

— Я не об этом с тобой говорю, — сказал Эскироль.

Он отлично знал, какие чудовищные законы против психически больных людей, придумали нацисты. Гитлер уже десять лет говорил о необходимости соблюдать «расовую гигиену».

— Ты все сваливаешь в кучу, — настаивал Эскироль.

— Нет, я говорю тебе о том, что я видел своими глазами, в отличие от тебя.

— Ты соучастник всего этого. К тебе пришел какой-то тип, и ты помог ему с работой, потому что он принес рекомендацию сверху.

Эккенер задумчиво скреб большим пальцем по скатерти. Вид у него был усталый. Он придвинул письмо юноши к Эскиролю.

— Хочешь на нее посмотреть, на эту рекомендацию?

— Нет.

Все же он протянул руку и взял листок. Письмо было написано красивым почерком, внизу стояла неразборчивая подпись. Эскироль не умел читать по-немецки.

— Кто это писал? — спросил он.

— Он сам. Шифт.

— Так это фальшивка?

— Нет, это подлинный документ: рецепт приготовления свинины с капустой.

— Что, прости?

— Свинина с капустой: тушить полтора часа и ни в коем случае не перемешивать.

— Так он сумасшедший?

— Да, хроническая шизофрения с помутнением сознания. Ты разве не заметил? Чему же ты учился в Париже? Гулял с девушками по Латинскому кварталу?

Доктор Эскироль слегка растерялся.

— Ты видел его глаза? — продолжал Эккенер. — А как он мотал головой? Ничего не заметил? Этот парень никогда и рядом не стоял с гитлеровскими молодчиками, и слава богу. Иначе он был бы уже в лаборатории, а человек в белом халате проводил бы эксперименты над его мозгом.

— Поэтому…

— Я нашел ему надежное укрытие. Может быть, его прислали мои университетские друзья. А может, это чистая случайность. Не важно. Он будет таскать баллоны и ящики в наших франкфуртских ангарах, и для него это наилучший вариант.

Эскироль молчал, держа в руке письмо.

— Прости. Я был неправ.

— Мне приходится каждый день выбирать между кровью и честью. Так-то, доктор.

Эккенер поднялся, положил на стол купюру, воткнул в нее кинжал и направился к выходу. Эскироль окликнул его:

— Постой! Когда мы теперь встретимся?

Эккенер притворился удивленным.

— Дав мае, во время посадки на «Гинденбург». Разве это не считается?

И он вышел. На улице его белоснежная грива и кашемировое пальто привлекали всеобщее внимание. Эскироль видел, как Эккенер взмахом руки останавливает поток автомобилей, чтобы пересечь улицу: ни дать ни взять переход Моисея через Красное море.

Эскироль выпил стакан воды и еще несколько минут сидел за столом в раздумьях.

Потом он спросил, откуда можно позвонить, и ему указали на лестницу, ведущую вниз. Десять минут спустя, после борьбы с телефонисткой, с помощью нескольких немецких слов, которые он знал, Эскиролю удалось наконец соединиться с Женевой.

Он попросил к телефону Венсана Вальпа.

— Господин Вальп? Это я, доктор Эскироль. Я в Берлине. Все будет готово к началу мая.

На другом конце провода молчали.

— Вы меня слышите? Мы вылетаем третьего мая из Франкфурта.

Эскироль услышал короткие гудки.

И так было всегда.

В каком бы обличье он ни был — Венсана Вальпа, Виктории или в любом другом — Виктор Волк никогда не говорил по телефону. Он выслушивал и клал трубку.

На лестнице стоял голый по пояс мужчина. На нем были только брюки. Он смотрел на Мадемуазель, которая открыла ему дверь и, казалось, была очень удивлена.

— Иван Иванович дома? — спросил он.

— Нет. А кто вы?

— Когда он вернется?

Мадемуазель не ответила. Он настаивал:

— А его жена дома?

— С тех пор как товарища Уланова здесь нет, она работает на заводе в ночную смену.

Мадемуазель встревожилась, оказавшись среди ночи один на один с этим человеком. Он выглядел заспанным, его руки были безвольно опущены. Она открыла не раздумывая, как только услышала стук в дверь. Каждую минуту она ждала возвращения отца Кости, Зои и Андрея.

— Я ваш сосед со второго этажа, — сообщил мужчина. — Я знаю, что у вас в семье неприятности.

— Не беспокойтесь, спасибо.

И Мадемуазель потянула дверь на себя.

— Постойте! — сказал он и вставил ногу в проем.

— Прошу вас, — возразила Мадемуазель тихо, но твердо, — дети спят.

Она вытолкнула его ногу и захлопнула дверь.

— Откройте! — потребовал он.

— Приходите завтра. Я одна с детьми. Я не имею право никому открывать.

— Подождите, — не унимался он. — Выслушайте меня! Мне только что позвонил Андрей. Он хочет поговорить с отцом. Он перезвонит через несколько минут.

Наступило долгое молчание, и наконец дверь медленно открылась.

— Андрей?

— Сын Уланова. Он иногда посылает письма через нас. Андрей дружил с моим сыном. Он хочет поговорить с отцом.

— Я уже вам сказала, что отца здесь нет.

— Тогда пойдемте со мной. Он перезвонит, чтобы узнать новости.

— Я не знакома с Андреем. Что я ему скажу? Он уехал еще до того, как я попала в этот дом. Я просто живу в его комнате.

— Вы единственная, кто может ему что-то рассказать.

— Но дети… я не могу оставить их одних.

— Они все равно спят.

Мадемуазель вспомнила слова, сказанные отцом Андрея. О том, что их жизни связаны. И что поступки Андрея определяют их судьбу.

Мужчина взял швабру, стоявшую на лестнице, и вставил ее в дверной проем.

— Пойдемте со мной. Дверь останется открытой.

— Я не знаю, что ему сказать.

— Пойдемте же.

— Я не могу.

Мадемуазель говорила это, уже спускаясь по ступенькам и все время оглядываясь на дверь. Они вошли в квартиру на втором этаже. Узкий темный коридор вел в кухню, где и находился телефон. Там за столом сидела старая женщина.

— Это моя мать. Жена спит в соседней комнате.

Они втроем сели за стол. Мадемуазель налили чаю. Старая дама подавала чай так, как это делалось в знатных домах, которые еще помнила Мадемуазель. Они ждали. Телефон висел на стене у двери.

— Когда он позвонит, мы выйдем, — сказал мужчина. — Я не хочу слушать, что вы ему скажете.

К стене был приколот почти новый плакат, посвященный двадцатой годовщине революции. Мадемуазель разглядывала нарисованные лица — ребенка, несущего кирпичи, женщины, указывающей мастерком на горизонт. Старуха неподвижно сидела напротив, положив руки на стол. Она не сводила глаз с гостьи.

— Вы француженка? — спросила старуха по-французски.

— Да, — ответила Мадемуазель.

На лице старухи появилась улыбка.

— Я выросла и работала в Париже, — объяснила Мадемуазель. — Но я очень давно там не была.

И уже очень давно она не говорила о себе таких простых и правдивых слов.

— Я не была во Франции, — ответила старая дама. — Но когда-то я хорошо знала французский. Я его не забыла. Разговариваю сама с собой по-французски.

— Замолчи, мама, — сказал мужчина, который не понимал ни слова из их разговора.

Они продолжали сидеть в тишине. Внезапно старуха быстро произнесла:

— Вам надо вернуться в Париж. Когда-то надо возвращаться домой. Мой муж умер в ссылке. Такое горе.

Чтобы не сердить сына, она поднялась, поставила заварочный чайник в раковину и пошла к двери. В этот момент зазвонил телефон.

Мужчина подал матери руку, и они вышли, прикрыв за собой дверь. Мадемуазель стояла рядом с телефоном. Когда звонок раздался в пятый раз, она сняла трубку.

— Алло!

— Алло!

Голос доносился откуда-то издалека и звучал неуверенно.

— Мама?

— Нет.

Мадемуазель растерялась. Что она могла сказать?

— Алло! — повторил голос Андрея. — Кто у телефона?

— Здесь нет твоих родителей, Андрей.

— Кто вы?

— Я няня Кости и Зои.

— А где родители?

— Твоего отца арестовали. Я не знаю за что.

На другом конце провода было тихо.

— Алло! — сказала Мадемуазель.

Может быть, связь прервалась. Но в этой тишине она вдруг почувствовала необычайный прилив смелости. И начала говорить:

— Я не знаю, Андрей, почему твоего отца арестовали, не знаю, где ты и что делаешь. Я ничего не знаю. Я не знаю тебя. Ты меня слышишь? Твои детские скрипки висят над моей кроватью. Над твоей кроватью. Я попала к вам случайно. Мне ничего не объясняют.

Она прислушалась к потрескиванью в трубке и продолжала:

— Но я хочу тебя предупредить вот о чем. Думаю, кто-то следит за каждым твоим шагом, и все, что ты делаешь там, меняет жизнь здесь. Это мне объяснил твой отец, перед тем как его увезли. Я боюсь, что твоего отца забрали из-за тебя.

В трубке по-прежнему не было слышно ни звука. Мадемуазель, наверное, говорила сама с собой на этой кухне, как старая дама, которая по вечерам читала стихи Верлена, обращаясь к пустому столу, плакату и самовару.

— Андрей, ты меня слышишь? Скажи, если да. Подумай хорошенько. Вдруг ты можешь что-то сделать, чтобы его отпустили. Ты нужен ему. Ты нужен брату и сестре. Ты нужен матери. Ты меня слышишь, Андрей?

Она по-прежнему сжимала трубку в руке.

— Если ты все еще меня слышишь, держись…

Связь не прерывалась, и Андрей все слышал. Но не смог произнести ни слова. Стояла ночь, он находился в магазине красок «Грегор Каларз» в Инвернессе. Он едва осмелился позвонить.

Треск усилился. А потом настала тишина. Он положил трубку и закрыл лицо руками. Отец…

У него больше не было выбора. Его план был давно готов. Телеграмма из трех слов. Оставалось только отнести ее в Эверленд. Но вот уже несколько недель он не решался прибегнуть к помощи Этель ради спасения семьи.

Андрей бросил взгляд на телефон, стоящий на конторке. Наверное, с него нечасто звонили в Москву. В любом случае, когда хозяину придет счет, Андрей будет уже далеко. А Ванго попадет в лапы стервятника.

Мадемуазель вернулась в квартиру, поправила одеяло маленькому Косте, который всхлипывал во сне. Она даже не подозревала, к каким последствиям приведет ее поступок. Из-за нескольких сказанных ею слов началась новая охота на Ванго.

Сетанка заперлась в кабинете отца. Она слышала, как за дверью кричит ее няня, Александра Андреевна:

— Вот он сейчас приедет и будет очень сердиться! Выходи сейчас же, или я выломаю дверь!

Сетанка знала, что няня не станет ломать дверь в кабинет Иосифа Сталина. Ей было немного стыдно, что она вывела из себя эту славную женщину, заменившую ей мать, да и всю остальную родню.

— Он сам запер меня в этом доме! Я хочу в Москву! Так нельзя обращаться с одиннадцатилетними девочками!

Сидя в кресле перед письменным столом, она выдвинула один из ящиков.

Сетанка жила на сочинской даче уже почти четыре месяца, с тех самых пор, как ее насильно увезли из цеха, где работал отец ее подруги Зои. Тогда органы доложили о попытке ее похищения. Сетанке очень хотелось, чтобы ее похитили, но она объяснила старшим, что всего лишь попробовала сменить семью. И ни словом не обмолвилась о конверте с итальянским адресом, который бросила в почтовый ящик по просьбе няни своих друзей. Она обожала секреты.

— Сетаночка, открой… Сейчас твой папа придет.

Иногда Сетанка пряталась под столом и не показывалась целый день. Чтобы выманить ее оттуда, няня бросала две горсти сахарного песка на раскаленную сковороду и ждала. Против запаха карамели девочка не могла устоять.

Сетанка вынула из ящика письмо — она часто его перечитывала. Старинная бумага, почерк с сильным наклоном вправо, как будто буквы повалены ветром. Письмо казалось очень загадочным. Оно начиналось словами «Дорогая мама», и Сетанка каждый раз говорила себе, что она сама могла бы написать эти фразы: «Я жив и знаю, что вы меня не забыли…» Сетанке хотелось обратиться с такими словами к своей матери, погибшей, когда девочке было шесть лет. Неизвестный назначал встречу «дорогой маме» на мосту в Петербурге и уточнял: «Пожалуйста, не выходите из экипажа и даже не останавливайтесь. Вы и так увидите меня на мосту под бронзовыми конями и убедитесь, что я жив». Почему ее отец хранил это письмо?

Сетанка особенно внимательно рассматривала подпись в конце письма: слово ROMANO латинскими буквами, а под ним большая W.

— Он приехал, Светлана. Быстро выходи!

Внизу хлопнула дверь. Сетанка сунула письмо в ящик и задвинула его.

Александра Андреевна слышала, как скрипят под ногами деревянные ступеньки. На лестничной площадке появился Иосиф Сталин.

— Товарищ Сталин, девочка не может выйти из кабинета. Наверное, ключ застрял.

— Бедная, бедная моя малышка!

Няня с первого взгляда заметила, что он вернулся в превосходном настроении.

— И ты, няня, не полезла через окно, чтобы ее спасти?

Он улыбался. Она промолчала.

Сталин вынул из кармана большой ключ и подошел к двери.

Изнутри Сетанка увидела, как ее ключ выскользнул из замочной скважины и упал на ковер. Через секунду дверь открылась.

— Ну вот, теперь ты свободна! — сказал отец.

Он обнял ее, как будто собирался вынести из огня. Но она даже не улыбнулась.

— Я хочу вернуться в Москву, — сказала она.

Сталин посадил ее на пол прямо у выхода в коридор.

— Я хочу в Москву.

— Ну, думаю, ты скоро туда вернешься, — сказал он, и глаза его хитро блеснули. — Было одно маленькое затруднение, но оно почти устранено.

Это маленькое затруднение не давало ему покоя ровно двадцать лет. И называлось оно «Ванго».

Сетанка вышла в коридор.

Отец вернулся в кабинет и запер за собой дверь. Подойдя к окну, он бросил взгляд на поникшие розовые кусты. Сталин уже давно ими не занимался. Он открыл ящик стола и вынул письмо.

Скоро пройдет это наваждение, закончится эта изнуряющая охота. Скоро он сможет порвать на клочки проклятое письмо, которое его люди нашли в разграбленном петроградском дворце, среди груды семейных фотографий и открыток со святыми.

Тогда он был молод и только что вернулся из сибирской ссылки, где провел несколько лет.

Это был 1917 год, произошла революция. Сталин вернулся в столицу русских царей. Он хотел, чтобы от рухнувшей империи и ее наследников ничего не осталось. И тут обнаружилось это письмо, написанное несколько лет назад. В нем говорилось о ребенке, который должен был скоро появиться на свет.

В 1929 году двое его людей, Куклин и Антонов, отправились в кругосветное путешествие на дирижабле. Там им на глаза попался платок с вышитой буквой У, который принадлежал четырнадцатилетнему юноше. Об этом они немедленно доложили Сталину. Именно в это время Сталин захватил всю власть в СССР. Ему оставалось лишь отдать приказ, и с того самого летнего дня 1929 года охота на мальчика не прекращалась. Но Птенец все время ускользал.

Зато уж теперь с ним точно будет покончено.

Праздник в особняке Фердинанда Атласа был в самом разгаре. Гулял весь дом, от погребов до чердака. А дочь хозяина, Кротиха, сидела на крыше.

Внизу оркестр играл фокстрот и джаву. Гости танцевали парами, от их топота дрожала мраморная плитка и сотрясались бокалы в буфете. Собственно, оркестров было два: на верхнем этаже струнный квартет соединял пары в медленном танце. Люди на диванчиках перешептывались. На каминной полке горели свечи. В погреб мог войти любой желающий. Гости спускались и выбирали себе вина. Элегантно одетые мужчины выносили бутылки в сумочках своих жен. Госпожа Атлас притворялась, что ничего не видит.

Кротиха наблюдала за отцом. Господин Атлас сидел на балконе прямо под ней, на деревянном кухонном стуле. Он смотрел вниз, во двор, куда всё прибывали и прибывали гости. За каменной балюстрадой его никто не видел. Он был похож на наказанного, всеми забытого ребенка, который не осмеливается встать со стула.

Кротиха покинула свою комнату через окно. И очень вовремя! В ее дверь кто-то ломился. От гостей некуда было деться.

Кротиха жалела, что не последовала за Этель, которую встретила утром на Монмартре. Они поговорили всего несколько минут и расстались. Новости были тревожными. Девушки подумывали уехать вместе на поиски Ванго. Если бы Этель взяла ее с собой, Кротихе не пришлось бы сейчас охранять свою спальню от незваных гостей.

Час назад она передвинула комод и забаррикадировала дверь, услышав в коридоре чей-то разговор и смешки:

— Это комната их дочери…

— Разве у них есть дочь? Ты шутишь!

В конце концов Кротиха сняла с кровати одеяло и устроилась на крыше, чтобы наблюдать за отцом.

За спиной Фердинанда Атласа появился человек. Она узнала шофера.

— Спасибо, что поднялись, Пьер. Оставьте пакет на столе.

— Спокойной ночи, месье.

Шофер уже выходил, когда хозяин окликнул его:

— Пьер, напомните мне название того городка, о котором вы говорили утром.

— Герника.

— Это в ваших краях?

— По другую сторону испанской границы, но это тоже моя родина. Я баск.

— Герника…

— Да.

— Ее разрушили?

— Гитлер хотел опробовать свои самолеты. Это произошло позавчера.

— Много убитых?

— Не знаю, месье.

Фердинанд Атлас молча кивнул.

— Пьер, вы думаете, начинается война?

— В Испании уже скоро год как идет война.

— А разве немцы в Испании?

— Не знаю, месье.

Кротиха увидела, как отец ослабил узел черного галстука.

— Спасибо, Пьер. Я вам очень завидую — вы можете идти спать. А мне придется вернуться к этим людям.

Едва шофер открыл дверь, комната наполнилась громким смехом — в нее ворвались трое или четверо человек во главе с госпожой Атлас.

— Вот он, наш славный Фердинанд. Смотрите-ка, он дуется.

Отец Кротихи встал.

— Фердинанд, эти дамы хотели осмотреть нашу спальню. Послышались крики восторга. Гости истоптали расстеленную на полу тигровую шкуру и гурьбой поспешили на балкон.

Кротиха притаилась на крыше. Она видела, как отец спокойно взял стул за спинку и поднял его над головой. Радостные крики оборвались. Он швырнул стул в сторону спальни, разбив стеклянную дверь.

— Фердинанд! — закричала жена.

Но он уже исчез.

Люди, привлеченные шумом, столпились в спальне. Кротиха видела, как отец большими шагами пересекает двор.

Несколько минут гости, словно туристы на поле битвы, прохаживались вокруг супружеской кровати, поскальзываясь на осколках. Внезапно оркестр заиграл «Все хорошо, прекрасная маркиза» — песенку, которая последние два года пользовалась оглушительным успехом в кабачках, и почти все вернулись в зал.

Кротиха уже вздохнула было с облегчением, но увидела, что трое мужчин остались на балконе. Они закурили.

— Похоже, быть войне, — сказал один.

— Надо ловить момент. Скоро вечеринкам в этом доме придет конец.

Третий что-то ответил глухим голосом, и она не разобрала слов. Зато услышала следующую реплику:

— Да, его фамилию упоминал в палате депутатов господин Валла[19]или кто-то из его друзей… Очень смешной каламбур о нем и его миллионных сделках. Точно не помню.

— Если они возьмутся за Атласа, то просто так не отпустят.

Мужчина с глухим голосом, должно быть, вспомнил каламбур, потому что после нескольких произнесенных им слов друзья разразились хохотом. Кротиха услышала слово «еврей». Как-то утром, еще до того, как ворота выкрасили в черный цвет, она увидела на них это слово, написанное большими буквами, — его в их доме никогда не произносили. Она отломила кусок черепицы.

Между тем на балконе обсуждали картины, висевшие в большой гостиной, неизменное очарование госпожи Атлас («несмотря ни на что») и превосходное шампанское. Один из гостей заметил, что хозяин всегда принимал их радушно, а потому заслуживает их лояльности. И добавил, что собирается поговорить об этом с депутатом от департамента Ардеш.

— Да, я буду его защищать!

— Во всяком случае, пока у него не закончится вино! — послышалось в ответ.

Двое других притворились шокированными. Но они были пьяны и не могли сдержать смех.

И тут сверху из темноты на них упал кусок черепицы. Он оцарапал щеку господину с глухим голосом, отбил край бокала с шампанским и заскользил по паркетному полу в спальне.

У Кротихи не было сил подслушивать дальше. Она перескочила на соседнюю крышу.

В это время оркестранты отдыхали, и гости долго слушали скрежет черепицы по паркету — как будто кто-то бросил ледышку на замерзшее озеро.

А Кротиха уже бежала по крышам. Не успела она швырнуть вниз черепицу, как кто-то в темноте бросился за ней вдогонку. Она знала эти крыши наизусть с семи лет. Обычно ей ничего не стоило уйти от преследователя. Здесь, наверху, она легко обгоняла прытких чердачных кошек и никого не боялась. Однако незнакомец ни в чем ей не уступал. Он мчался с той же скоростью, но чуть правее, как будто знал, что с крыши могут лететь куски черепицы или осколки цинковой кровли и у того, кто бежит сзади, всегда есть риск поскользнуться.

Кротихе не верилось, что кто-то из тех троих так быстро отреагировал на ее выходку. К счастью, немного дальше, во дворе, зажатом домами, рос каштан — она могла спрятаться в его ветвях. Ей осталось перемахнуть через две крыши. На первой раскинулась широкая терраса. На второй в три ряда торчали каминные трубы, через которые ей предстояло перелезть. Добежав до дерева и остановившись на краю желоба, Кротиха обернулась и обнаружила, что преследователь исчез. Верхушка дерева была прямо под ней. Она разбежалась и прыгнула. В ту секунду, когда она была в воздухе, какая-то тень метнулась с противоположной стороны двора и тоже бросилась в гущу ветвей.

Казалось, в кроне каштана дерутся голуби — противники сцепились и сотрясали листву. Но вскоре борьба прекратилась.

— Может, хватит?

Наступила долгая пауза.

— Кто здесь? — раздался наконец голос Кротихи.

— Это я.

И Кротиха оказалась лицом к лицу с Ванго. Они не виделись три года.

— Что ты здесь делаешь?

— У вас сегодня праздник, и я надеялся тебя увидеть.

— Ты был у нас?

Они не касались друг друга. Кротиху била дрожь, она тяжело дышала.

— Я хотел войти к тебе в комнату, но ты забаррикадировала дверь, — сказал Ванго.

— Я?

— Да.

— Так это был ты?

— А когда я влез в окно, тебя уже не было…

— Я не знала, — с улыбкой сказала Кротиха. — Я закрылась не от тебя.

Она схватила его за рукав: для нее это было высшее проявление нежности.

— Так ты виделся с Этель? — спросила Кротиха.

— Я еду к ней, я хотел…

Кротиха отодвинулась.

— Тыс ней встречался сегодня? Она знает, что ты здесь?

— Не беспокойся. Я понимаю, что она больше не хочет меня видеть…

— Ванго…

— Но мне нужно с ней поговорить.

Кротиха повысила голос.

— Ванго! Она уехала.

— Что?!

— Она получила твое письмо и поехала за тобой.

Ванго отломил ветку над головой, чтобы сквозь листву проникло немного света. Лицо Кротихи выступило из тени.

— Где она?

— Она должна была уехать из Парижа сегодня вечером.

— Но куда?

— В письме ты просил ее приехать.

— Что ты такое говоришь? Она ведь запретила ей писать.

— Она показала мне телеграмму. Всего три слова. Ты звал ее на помощь.

Ванго почувствовал, как у него бешено забилось сердце.

— Они установят слежку, — сказал он. — Будут следить за ней, чтобы найти меня. Где она сейчас?

— Она упоминала одно место, о котором ты ей когда-то говорил, — строящуюся башню на перекрестке. Она отправилась в Нью-Йорк.

Ванго словно молнией пронзило: Зефиро. Этель приведет их к Зефиро!

И, как всегда, Кротиха внезапно осталась на дереве одна. Он даже не попрощался.

Ванго приехал на уже опустевший вокзал. Последний поезд на Шербур только что ушел. Юноша растормошил дремлющих машинистов. Ему указали на самую дальнюю платформу. Он вскочил в товарняк, который отбывал в Кан.

Измученный, Ванго улегся между мешками с зерном. За всю ночь он ни на минуту не сомкнул глаз. Ранним утром, когда поезд подходил к канскому вокзалу, Ванго ухитрился запрыгнуть на крышу грузовика и доехать до Валони, где взял напрокат велосипед, чтобы преодолеть последние двадцать километров.

Он доехал до шербурского порта и бросился к пирсу. Слишком поздно.

Пароход «Европа» отплыл еще ночью.

— Спи, Гинди, поспи еще немного.

Шифт катил перед собой тележку с пустыми баллонами. В ангаре суетились механики. Висящий над ними «Гинденбург» уже проглотил свои двести тысяч кубометров водорода. Шифт неотрывно смотрел на него. Туловище дирижабля округлилось. Это был настоящий великан длиной с дюжину теннисных кортов. Внутри он был цвета белесой пудры. Шифт разговаривал с ним с утра до вечера, беззвучно шевеля губами. Он обращался к нему, как к другу, — Гинди.

— Спи себе до вечера…

Хуго Эккенер попросил Шифта разговаривать про себя. Юноша старался изо всех сил. Он усердно работал и держался в тени. Чтобы насытить Гинди, нужны были сотни газовых баллонов. И Шифт целыми днями подвозил их к дирижаблю.

Рабочие проводили предполетный осмотр. Двое или трое еще висели внутри на тросах под сводом дирижабля.

Вылет «Гинденбурга» в Америку был назначен на вечер. В начале сезона он уже пересекал Атлантику, совершив несколько перелетов в Бразилию. За зиму в дирижабле обустроили еще двенадцать кают. Рейс в Нью-Йорк был первым из запланированных на 1937 год. Билеты еще оставались, зато на обратный рейс мест уже не было. «Гинденбург» теперь мог поглотить больше семидесяти пассажиров и почти столько же членов экипажа. Настоящий людоед!

Мимо прошел капитан Прусс, и Шифт со своей тележкой встал как вкопанный. Разинув рот, он пожирал глазами золотые нашивки на рукаве капитанского кителя. Помощник, как всегда, на ходу перечислял капитану нерешенные проблемы. Вышел из строя кухонный генератор, стюарды не могут толком застелить койки, погрузка на борт тысяч тонн воды идет очень медленно, жена главного инженера вот-вот родит…

— Какого ответа вы от меня ждете? Найдите замену инженеру или увезите его жену!

Помощник записывал за шефом.

— Лучше скажите мне, что метеосводка не обещает грозу, — пробурчал Прусс.

— Сегодня точно нет. Но вот рояль…

— А что с ним не так? — В голосе капитана снова послышалось раздражение.

На верхней палубе в салоне по правому борту стоял рояль из алюминия, обтянутый ярко-желтой кожей. На таком рояле можно было безбоязненно играть Шуберта с задором обитателей Островов Зеленого Мыса или острова Эллис[20].

— Настройщик ждет у двери, а я не знаю, что делать. Вы просили его…

— Я? Я ни о чем его не просил! — возразил капитан Прусс. — Вы думаете, мне больше нечем заняться? Он не расстроен, этот рояль?

— Я в этом не разбираюсь, но когда я играю…

Помощник изобразил игру и фальшиво запел ноктюрн.

— Ладно, — сказал Прусс. — Скажите ему, пусть настроит.

Шифт шевелил губами, уставившись на золотые капитанские галуны.

— Этот парень все еще здесь? — спросил Прусс, заметив юношу.

— Это протеже командира.

— Хайль Гитлер! — отчеканил Шифт, вскинув правую руку.

Прусс прошел мимо.

— Кажется, командир Эккенер у себя в кабинете?

— Кажется, так, капитан.

— А я полагал, что он должен быть в Австрии на совещании.

— Не могу знать.

Они ушли. Шифт покатил тележку к выходу.

«Гинденбург» походил на роскошный отель в межсезонье: на его борту расположились всего тридцать шесть пассажиров, хотя он мог вместить вдвое больше. Путешественникам казалось, что они очутились в весеннем Довиле или Сан-Ремо, где курортников мало и гостиницы пустуют. Зонтики от солнца сложены, почти все столики свободны, а хозяин отеля и пляжа находит время поболтать с немногочисленными постояльцами. Экипаж из шестидесяти одного человека усердно выполнял привычные обязанности. Повара с легкостью обслуживали три дюжины пассажиров. Поэтому, когда за два часа до вылета неожиданно появилась Этель, Эккенер без труда нашел для нее свободную каюту.

Расставшись с Кротихой в Париже, Этель решила, что ей будет гораздо удобнее поехать во Фридрихсхафен и улететь на цеппелине, чем плыть на корабле.

Она надеялась выиграть несколько дней, но в итоге потратила много времени впустую. На второй день пути ее автомобиль потерял управление, съехал в кювет и перевернулся. В соседней деревне ей обещали, что машину отремонтируют быстро, но прошло два дня, а Этель все еще томилась в отеле «Золотой лев», ожидая чуда, которое так и не случилось. Отель пустовал и, как нарочно, принадлежал владельцу той самой автомобильной мастерской. На отремонтированной машине ей удалось доехать до конца улицы. Там мотор опять забарахлил. Она бросила свой многострадальный «нейпир-рэйлтон» и пересела в поезд.

Прибыв во Фридрихсхафен, она обнаружила, что ангары пусты. У «Графа Цеппелина» была промежуточная посадка в Бразилии, а «Гинденбург» вылетал на следующий день из Франкфурта. Она снова села в поезд и приехала во Франкфурт как раз вовремя. Этель потеряла в общей сложности неделю.

Эккенер встретил ее очень тепло.

Этель показала ему телеграмму Ванго. Голубой листок с тремя словами:

Он снова и снова перечитывал эти три слова, а потом заговорил, стараясь, чтобы его голос звучал убедительно:

— Милая Этель, он храбрый юноша. И привык сам выпутываться из передряг.

Этель знала это; именно потому телеграмма и встревожила ее. Если уж «храбрый юноша» просит о помощи, значит, он в отчаянии. Эккенер распорядился выделить девушке каюту. Ему сообщили, что еще два билета купили путешественники, неожиданно прибывшие из Норвегии. Если немного повезет, дирижабль будет укомплектован.

Поднявшись на борт, Этель обнаружила, что каюты «Гинденбурга» занимают два этажа. Наверху было пятьдесят спальных мест. К ним добавили еще двадцать на нижнем уровне, по левому борту. Ее поселили в каюте прямо над лестницами верхней палубы. Войдя к себе, Этель легла и тут же заснула. Было девять часов вечера. Она проснулась в полночь, сполоснула лицо над умывальником, еще раз взглянула на телеграмму, приколотую к зеркалу, и вышла из каюты.

Она чуть не заблудилась. Внутри дирижабль был совсем не похож на маленький семейный пансион, каким ей запомнился «Граф Цеппелин». «Гинденбург» больше напоминал флагманский корабль. Каюты находились в центре гондолы, с двух сторон их огибали две красивые застекленные прогулочные палубы. В салоне не было ни души. Казалось, все спали. Этель увидела рояль и нежно провела по нему рукой. На пюпитре лежала карточка с надписью «Неисправен». Несмотря на это предупреждение, Этель решила нажать на клавишу. Си-бемоль отозвался замогильным стоном, фа-диез прозвучал не менее ужасно. Девушка пошла дальше. Открыв какую-то дверь, она оказалась в комнате с картинами на стенах. Здесь пассажиры могли читать и писать письма. Этель обнаружила, что бодрствует не она одна. За маленьким столом сидел мужчина и рассматривал фотографии в газете. Он поднял глаза и спустил очки на нос. Этель знаком попросила его не беспокоиться и пошла прямо к большому наклонному окну. Было пасмурно и темно. Лишь кое-где на земле виднелись светящиеся точки.

Этель хотелось, чтобы на дирижабле полностью погасили свет. Тогда она смогла бы любоваться ночью. Она помнила тот вечер, когда они с Ванго следили за двумя огоньками фар, которые перемещались под ними, далеко внизу. Это было во время кругосветного путешествия в 1929 году, они тогда пролетали над Россией. Ванго сидел у окна «Графа Цеппелина» и сочинял об этих огоньках разные истории. Два велосипедиста посреди ночи на сельской дороге. Они наверняка возвращались домой с какого-нибудь праздника. Ванго придумал им имена. Девушку звали Елена. Она ехала немного впереди, юноша за ней. Когда огоньки перемещались быстрее, Ванго говорил, что они спускаются с горы, и просил Этель прислушаться. Он уверял, что слышит задорные возгласы летящих вниз велосипедистов. А потом огоньки сбавляли скорость, сближались и замирали на месте. Этель смотрела на Ванго. Огоньки гасли.

— А что теперь? — спрашивала Этель.

Ванго улыбался.

— Что происходит теперь? — настаивала она.

Но он не отвечал.

Этель отвернулась от окна и подошла к мужчине за столиком. Он заснул над газетой, прижавшись щекой к фотографии, на которой подводная лодка таранила пакетбот. Девушка потушила его лампу и вышла из комнаты.

Этель упрекала себя, что не поехала к Ванго раньше. Она хотела, чтобы у него было время разобраться в прошлом и однажды он вернулся к ней освобожденным. А пока безропотно ждала, вкладывая всю душу в ремонт маленького самолета, на котором разбились ее родители. Иногда ей казалось, что она сама придумала все грозившие ей опасности, чтобы как-то объяснить отсутствие Ванго. Стремясь защитить юношу, она перестала ему писать и попросила его о том же. Но каждое утро она вырывала из рук Мэри почту, втайне надеясь увидеть на конверте знакомый почерк.

Этель спустилась по трапу и прошла мимо своей каюты. На нижней палубе царила гораздо более оживленная атмосфера. Крошечный бар еще работал. На диванчиках сидели трое мужчин и что-то обсуждали. Бармен нарезал лимоны. А за дверью повышенной прочности находилась знаменитая курительная комната площадью двадцать квадратных метров — самое востребованное помещение на этом воздушном судне.

Этель вошла в курительную. Бармен Макс закрыл за ней дверь, которая обеспечивала небольшое избыточное давление в комнате[21]. Сквозь дымовую завесу она увидела десяток мужчин в глубоких креслах. Ей понадобилось несколько секунд, чтобы различить в облаке дыма Жозефа Пюппе. Он сидел у окна и курил огромную сигару. Увидев Этель, Пюппе улыбнулся.

— Вы курите? — спросил он, когда она подошла ближе.

— Нет. Но здесь даже ковры курят.

И действительно, Этель глотала дым, просто открывая рот.

Пюппе украдкой следил за одним из охранников Вальпа, сидевшим У двери.

— Значит, — спросил он, — ваш отец любит бокс?

— Да, — ответила Этель.

— А вы?

— Я не знаю.

Этель не хотела признаваться, что при одной мысли о боксе была готова заплакать: она вспоминала, как отец шепотом объяснял ей на ухо тактику противников.

— Это не тот вид спорта, которым обычно увлекаются девочки, — заметил Пюппе.

— Почему бы и нет. Кстати, я уже взрослая.

Он взглянул на нее.

— Что вы собираетесь делать в Нью-Йорке? — спросила Этель.

— Понятия не имею.

Он смотрел на охранника, который поднялся из кресла.

— Никому не говорите, — продолжал Пюппе, — но я не знаю, что я тут делаю. Я выполняю просьбу друга.

— Он здесь?

— Надеюсь, что да. Я его еще не видел.

Этель не удивилась. Она обожала тайны.

— Где же он?

— Не знаю. Может, прячется в рояле.

Этель расхохоталась.

Она не подозревала, что в эту самую минуту в пустом салоне наверху крышка рояля тихонько поднялась. Два глаза внимательно осмотрели зал. Никого. Крышка приоткрылась еще шире. Из рояля с трудом вылез человек. У него затекло все тело. Это был настройщик.

— Тогда я понимаю, почему этот рояль так фальшивит, — сказала Этель в курительной.

— А вы пробовали играть? Вам не следовало этого делать. Ведь молоточки бьют прямо по моему другу, когда кто-то стучит по клавишам.

Жозеф Пюппе привстал.

— Макс!

Он сделал знак бармену.

Тот подошел с подносом в руках.

— Я о вас не забыл, — сказал он Пюппе.

— Нет-нет, отдайте лучше мой бокал тому господину, который хочет уйти.

И он указал на мужчину у двери.

Бармен исполнил его просьбу. Этель увидела, как охранник, взяв бокал, снова уселся в кресло.

— Я не хочу, чтобы этот тип шатался по коридорам, — прошептал Пюппе в ответ на вопросительный взгляд Этель.

Этажом выше в пустом салоне настройщик осторожно закрывал крышку рояля. С четырех часов дня до двух ночи он, скрючившись, лежал внутри и читал молитвы, чтобы убить время. Тело ломило так, что он еле выпрямился. Затем, потянувшись, начал с хрустом разминать пальцы.

У него были грубые руки садовника, а никак не пианиста.

Это был Зефиро.

За его спиной открылась дверь.

— Месье?

Он не обернулся. Какой-то мужчина с опухшим со сна лицом только что вышел из читальни.

— Месье!

— Что вам угодно? — отозвался Зефиро.

— Мы уже прилетели?

Зефиро обернулся. Человек держал в руке газету.

— Сомневаюсь. Полет продлится три дня.

— Это вы потушили мою лампу?

— Нет. Вам бы следовало идти спать.

— Где мы сейчас?

Мужчина направился в другой конец салона. Зефиро тяжело вздохнул. В курительной Этель наконец присела.

— Вы знаете кого-нибудь из пассажиров? — спросила она Пюппе.

— Практически никого. Вы заметили тех двоих, которые притворяются, что не смотрят на вас?

— Нет.

— И вы не замечаете, что здесь все смотрят на вас?

— Нет.

— Женщина в курительной комнате — все равно что негр в немецком дирижабле. Это выглядит так же странно.

Жозеф Пюппе разбудил любопытство Этель. Она слушала его очень внимательно.

— Например, эти двое, которые смотрят на вас чаще других: я уже долго за ними наблюдаю.

— И кто же они такие?

— Представляются норвежцами.

Она окинула их быстрым взглядом. Пюппе почти докурил сигару.

— Вы хорошо знаете Норвегию? — спросил он.

— Нет.

— Я тоже. А жаль. Впрочем, и они не знают.

— Как это?

— Думаю, они никогда не были в Норвегии.

— Почему?

— Потому что они говорят по-русски.

Он отмахнулся от дымного облака, как будто перелистнул страницу. Этель сосредоточенно слушала.

— Я измолотил одного русского в девятнадцатом году на ринге в Бельгии. Клянусь вам, он говорил на том же самом языке, что и они.

— Измолотили?

— Да, сделал из него отбивную.

Зефиро четыре раза негромко постучал в переборку каюты. Дверь открылась. Они с Эскиролем сжали друг друга в объятиях.

— Ненормальный! — сказал Эскироль. — Ты понятия не имеешь, на что нас толкаешь.

— Но ведь мы с тобой поклялись.

Оба помнили о проекте «Виолетта», родившемся в рощице близ деревни Фальба. Тогда, в разгар войны, четверо друзей дали друг другу клятву. Итальянский капеллан, немецкий летчик, французский доктор и стрелок-пехотинец с Берега Слоновой Кости.

— Виктор Волк здесь?

— Вальп здесь, — поправил его Эскироль.

Зефиро кивнул.

— Мне наплевать, как его сегодня зовут.

— Он в своей каюте, внизу. Двое телохранителей по очереди сидят при нем. Он вообще не выходит. Еду ему приносят в каюту.

— А что Эккенер?

— Думаю, все прошло не так уж плохо. Сущий анекдот. Вальп пожал ему руку. Могло быть и хуже, ты ведь отказался посвятить Эккенера в наш план.

— Он бы не стал играть в нашу игру.

— Кто знает, Зефиро…

— Виктор прячется в той большой каюте в глубине гондолы?

— Да. Одна семья с тремя детьми очень хотела занять эту каюту, но я ее отвоевал. Все остальные в его коридоре свободны.

— А как насчет стюарда?

— Ему запрещено входить и к нам, и к нему. Он предупрежден.

— Хорошо.

Эскироль посмотрел Зефиро прямо в глаза.

— Когда это произойдет? — спросил он.

— В последнюю ночь, перед приземлением. Где Жозеф?

— С твоей стороны было неразумно выдавать его за воротилу, промышляющего тяжелым вооружением. Это безумие.

— Ты мог предложить кого-то другого?

— Пюппе хорошо известен своей миротворческой деятельностью.

— Где он? — снова спросил Зефиро.

— Он следит за вторым телохранителем в курительной комнате. Теперь, когда ты вылез из рояля, я могу отпустить старину Пюппе.

Эскироль пошел к двери.

— Принеси мне поесть, — попросил Зефиро.

Он растянулся на полу и закрыл глаза.

— Ты не хочешь лечь в постель?

— Я монах, Эскироль. Я сплю либо на полу, либо в рояле.

В час ночи с 5 на 6 мая 1937 года в небе над Северной Атлантикой произошло нечто совершенно необъяснимое.

Этель лежала на койке, с которой все это время почти не вставала. Глаза ее были открыты. Она не спала с самого первого вечера на дирижабле. Булар предупреждал: однажды Ванго позовет ее на помощь, но будет поздно. Сердце ее сжималось, она думала только о нем.

Внезапно раздались звуки музыки.

Кто-то играл фугу Баха, и рояль звучал превосходно.

Этель села и прислушалась. Потом встала, надела пальто прямо на ночную рубашку и вышла в коридор. Отовсюду бежали пассажиры: они спешили в салон. Там за роялем сидел капитан Леман, его руки порхали над клавиатурой.

Видимо, какой-то скучающий путешественник, прежде чем пойти спать, от нечего делать нажал на клавишу. И выяснилось, что рояль в полном порядке.

Что же случилось? Как могло произойти такое чудо? Никому и в голову не пришло, что рояль просто освободили от начинки весом в восемьдесят килограммов. Кто-то уверял, что нашел между струнами четки из оливкового дерева. От этой истории веяло тайной.

Дождавшись, когда все пассажиры соберутся вокруг рояля, Эскироль пошел в каюту предупредить Зефиро.

Зефиро приподнял квадратную панель, которую выпилил в потолке из легкой фанеры, подтянулся и оказался в металлических дебрях каркаса дирижабля.

Снизу доносились звуки рояля. Все пространство наполнилось музыкой Баха. Зефиро пробирался в темноте над потолком верхней палубы.

Он старался идти вдоль балок, чтобы не сбиться с пути и не рухнуть в какую-нибудь каюту, наступив на ее фанерный потолок. Он считал пролеты: сейчас под ним должна быть лестница. Свернув налево, он начал спускаться по алюминиевой мачте с просверленными в ней отверстиями. Рояль стоял прямо за стеной.

Теперь Зефиро пробирался над новыми каютами нижней палубы. Каюта Виктора Волка была десятой по счету, но Зефиро остановился, не дойдя до нее. Он удостоверился, что оружие при нем, вынул из-за пояса кинжал — острый, как опасная бритва. Вырезал в полу отверстие и пролез в него. Виктор и его люди должны были сидеть рядом, в соседней каюте. Через узкое боковое оконце просачивался скудный свет. Он исходил от прожекторов, освещавших темные облака, сквозь которые летел дирижабль.

Как Зефиро и надеялся, каюта, в которую он проник, была очень шумной из-за работающих поблизости моторов. Значит, он сможет действовать, не привлекая внимания. Прижавшись ухом к перегородке, он уловил еле слышный шорох. По каюте Виктора кто-то ходил.

Зефиро взглянул на часы. Они показывали двадцать минут второго. Эскироль и Пюппе знали, что операция начнется в час тридцать. Они должны были убедиться, что в это время оба телохранителя Виктора находятся рядом с ним.

Следовательно, у Зефиро было десять минут, чтобы приготовиться и напасть. Он должен был прорезать отверстие в переборке под кроватью в каюте Виктора. Этот надпил в стене у самого пола наверняка никто не заметит. В последний момент будет достаточно протолкнуть доску вперед. И в час тридцать он окажется наконец рядом с Виктором. Он мысленно повторил последовательность действий. Он знал, под каким углом ему стрелять, чтобы шальная пуля не попала в баллоны с водородом.

Ему предстояла очень сложная операция — все равно что удалить опухоль, не затронув соседнего жизненно важного органа. Ведь цеппелин был бомбой, готовой взорваться в любую минуту. Но Зефиро ждал этого момента больше восемнадцати лет. Он чувствовал, что способен на все.

Нагнувшись, он приготовился проползти под койкой к переборке.

Но едва он оперся ладонью на пол, как чья-то потная рука вцепилась в его запястье, а в плечо впились острые ногти. Он с трудом сдержал крик. Нападавший выскочил из-под койки, зажал шею Зефиро между ногами и стиснул колени так сильно, будто хотел его задушить. Зефиро отчаянно сопротивлялся. Ему никак не удавалось достать нож или пистолет. Сцепившись, они откатились к противоположной стене, прямо к умывальнику. До сих пор ни один не проронил ни слова. Были слышны только приглушенные звуки борьбы. Наконец Зефиро удалось высвободить руку, но он лежал на спине и не мог достать оружие. Он схватил край висящей над ним шторы, которая закрывала вешалку, резко дернул вниз и одним махом накинул ее на шею врага, как удавку. Еще несколько мгновений — и Зефиро овладел ситуацией. Когда штора сдавила ему горло, противник перестал сопротивляться.

Зефиро думал, что имеет дело с одним из охранников Виктора, но, когда он повернул к окну лицо побежденного, оказалось, что это совсем молодой паренек, лет двадцати, не больше. Его взгляд молил о пощаде.

— Ты кто? — шепотом спросил Зефиро.

— Хайль Гитлер! — ответил паренек.

Зефиро рукой зажал ему рот.

Когда он отнял руку, парень что-то забормотал, но различить удалось только несколько слов: «рейх», «раса» и «кровь».

— Как зовут? — спросил Зефиро.

— Шифт.

Падре ослабил штору у него на шее. Юноша уже не дергался.

— Что ты здесь делаешь?

— Гинди меня проглотил.

— Кто это — Гинди?

— Дирижабль. Гинди.

Зефиро не мог поймать безумный, мечущийся взгляд Шифта.

Нелегал.

Значит, он просидел в этом убежище почти три дня. Зефиро освободил его и сел на койку. Достав часы, он понял, что не успеет проникнуть в соседнюю каюту через перегородку. Три его мишени будут вместе еще недолго.

— Гинди меня проглотил, — повторил Шифт.

Зефиро сжал кулаки. В прошлом году в Нью-Йорке он упустил Виктора из-за Ванго. Теперь его план снова разрушает мальчишка, которому нет и двадцати.

— Ты умеешь считать до тысячи?

— Один, два, три, четыре…

— Считай до тысячи и не двигайся.

— Пять, шесть…

— Стоп! Начнешь считать, когда я скажу.

Он посмотрел парню в глаза.

— Если двинешься, Гинди будет недоволен. Ты понял?

Шифт кивнул.

— Залезай в свое укрытие и считай.

Парень повиновался.

— Один, два…

— Потише.

— Три, четыре…

— Еще тише!

Наверху, в большом салоне, умолк рояль.

Зефиро подошел к окну, обернул руку шторой и выбил стекло. Потом прислушался. За стеной было тихо. В разбитое окно ворвался ледяной ветер. Накануне пассажиры видели дрейфующие в море обломки айсберга. Зефиро разбил еще три стекла и выдернул из пазов рейки, которые их разделяли.

— Семьдесят шесть, семьдесят семь… — торопливо бормотал Шифт за его спиной.

Зефиро положил на пол перед окном алюминиевую стремянку. Вынул из-за пояса парабеллум и крепко сжал его в руке. Наклонившись, он выглянул в разбитое окно. Снаружи было страшно холодно. Несмотря на встречный ветер, дирижабль летел со скоростью сто километров в час. Зефиро задвинул ступни поглубже под перекладины лестницы, чтобы не упасть.

Лестница упиралась в стену под окном. Зефиро осторожно вытянулся и попробовал заглянуть в соседнюю каюту. Ветер свистел у него в ушах.

В первую минуту ему показалось, что в каюте никого нет. Однако, изогнувшись посильнее, он увидел за стеклом, прямо перед собой, чью-то спину. А где же двое других? Зефиро так и подмывало выстрелить. Он давно не подбирался к Виктору так близко. Но он подумал об Эскироле и Пюппе: те тоже рисковали жизнью. В этот момент он увидел, что на койке слева из-под одеяла высунулась нога. Значит, один охранник спал. Не хватало второго.

В это время в курительной комнате Эскироль подошел ко второму охраннику.

— Вас зовет месье Вальп.

— Что?

— Месье Вальп, — повторил Эскироль.

— Что с ним?

— Ваш коллега передал мне, что месье Вальп попросил стакан воды.

Охранник недоверчиво посмотрел на него и направился к двери. До половины второго оставалась минута. Эскироль метнул взгляд на Пюппе, который наблюдал в окно за угольно-черными облаками.

— Это знак, что погода испортится, — сказал он бармену Максу.

— У месье Спа в нижней каюте воет сука. Вчера он принес ей говяжьих костей от жаркого со сморчками, но она все равно не успокоилась.

— Наверное, боится грозы, — предположил Пюппе.

— Капитан Прусс говорит, что, пока гроза не пройдет, мы будем кружить над побережьем.

Зефиро, все еще державшийся за раму разбитого окна, увидел, как в каюте Венсана Вальпа открылась дверь. Второй охранник вошел со стаканом воды в руке и что-то сказал. Падре не мог его слышать. Вальп закрыл дверь. Зефиро пытался пошевелить закоченевшими пальцами. Сейчас ему нужно будет выстрелить три раза. Три раза нажать указательным пальцем на курок. Первый охранник поднялся с койки. Теперь все трое стояли. Зефиро по-прежнему видел только спину Вальпа. Он ждал. Впереди, в нескольких десятках метров, гудел двигатель.

В тот момент, когда один из охранников прошел перед Вальпом, тот обернулся, и яркая электрическая лампа высветила его лицо.

Из глаз Зефиро брызнули ледяные слезы.

Вальп с недоумением смотрел на принесенный ему стакан.

Это был не Виктор Волк.

«Доржелес!» — подумал Зефиро.

Виктор Волк никогда не был Венсаном Вальпом. Доржелес — правая рука Виктора — заменил его на время этой поездки в Европу. А они дали себя провести! Виктор со своим звериным нюхом снова обманул их.

Зефиро плакал, стоя на пронизывающем ветру. Он чувствовал, как слабеют ноги. Он выпустил из руки парабеллум, и тот полетел в пустоту.

Ему хотелось одного: последовать за ним. Второй раз в жизни он обращал свой беззвучный протест к небесам, к Богу. Впервые это случилось во время войны, в Вердене, когда в двух шагах от него десять человек вмиг превратились в кровавое месиво. И теперь, когда Зло опять взяло верх, он снова проклинал Бога, летя на высоте четырехсот метров над океаном. Отныне помощи ждать было неоткуда.

И тут, совсем рядом с ним, раздался голос:

— Всё!

Между перекладинами лестницы показалась голова Шифта.

— Я досчитал до тысячи!

Зефиро посмотрел на него и сказал:

— Тяни меня за ноги, малыш. Тяни обратно.

— Этель…

Это имя рвалось прямо из его сердца. Ванго бежал к «Гинденбургу».

Корабль высадил его в нью-йоркском порту два дня тому назад. Он сразу бросился к башне, вскарабкался по лесам. Стройка так и стояла заброшенной. Ванго обнаружил пристанище Зефиро за огромными стальными буквами, которым так и не нашлось применения. Было видно, что здесь уже давно никто не живет. И никаких следов падре. Что, если Этель привела за собой врагов Зефиро? А вдруг они схватили и ее?

Ванго прождал на стройке всю ночь. Утром, вконец истерзанный тревогой, он перешел на другую сторону улицы и, забыв об осторожности, обратился к портье «Скай Плаза»:

— Мне надо передать кое-что мадам Виктории, которая живет в апартаментах на восемьдесят пятом этаже.

— Кому, простите?

— Мадам Виктории.

Портье полистал журнал.

— У нас нет постоялицы с таким именем. И никогда не было.

— Но зимой кто-то снимал этот номер несколько месяцев подряд. Возможно, я спутал имя. Проверьте.

— Нет, — возразил портье, — восемьдесят пятый этаж находится на ремонте уже три года. На нем нет номеров.

— Уверяю вас…

— Пожалуйста, не настаивайте. Уходите, прошу вас.

И Ванго ушел. Он побрел по улицам наугад.

На Центральном вокзале он нашел на скамейке оставленную кем-то газету. На последней странице всего в нескольких строчках сообщалось о прибытии в Нью-Йорк «Гинденбурга». Ванго посмотрел на часы.

Этель будет на борту. Он ни минуты в этом не сомневался.

Пока он бежал по летному полю к дирижаблю, его не оставляло чувство, что он сам загнал Этель в ловушку. Это из-за него она оставила дом и прилетела сюда, преследуемая убийцами. Почти десять лет назад он бросил ее посреди поля в Лейкхерсте после их трансатлантического перелета на «Графе Цеппелине». Он сделал это, чтобы оградить ее от смертельной опасности, которую сам ощущал постоянно. Когда он оставил ее одну на набережной в Саутгемптоне, причина была та же: он дорожил ею больше всего на свете.

Перед ним на бешеной скорости промчался двухцветный форд-купе. Машину заносило в сторону, и шины оставляли глубокие следы в мокрой траве.

Деревянный дворец с разноцветными крышами, галереями и выступающими над ними колокольнями появлялся из-за сосен внезапно. Его окружали поросшие лесом холмы. Он словно попал сюда из волшебной сказки и казался необитаемым. Только и было слышно, как журчит внизу речка Оцхе, сбегая по камням и теряясь где-то в ущельях. Было девять часов утра, и роса на траве уже высохла. День обещал быть жарким.

На обочине дороги стоял человек и смотрел на эти живописные окрестности. На нем был слишком просторный светлый китель и белые лосины. За его спиной стояла удивительная машина — первая модель трехколесного мотоциклета с объемом двигателя триста кубических сантиметров. Мотоциклет ему доставили поездом из Парижа. Несколько месяцев назад он был выпущен на заводе «Де Дион-Бутон»[23].

Вот уже восемь лет этот человек жил в горной кавказской долине. Он приехал сюда в 1891 году, после того как заболел чахоткой во время кругосветного путешествия с братом. Когда они были в Бомбее, он вдруг начал кашлять кровью. Пришлось оставить брата Ники и вернуться домой.

Среди десятка дворцов, принадлежавших его семье, он выбрал этот, чтобы жить тут в одиночестве, под охраной лишь нескольких солдат. Местные минеральные воды должны были его вылечить. Но они не помогли.

Тот, кого сестра и мать называли Плющиком, в окружении гор и лесов окончательно превратился в нелюдимого мечтателя. Он был слаб здоровьем, но с утра до вечера разъезжал по окрестностям. Любил одиночество, но иногда устраивал костюмированные балы, на которые съезжались гости со всей округи. Они танцевали и купались в реке до самого восхода. Плющик часто оставался ночевать в горах, и там любовался звездами. Живя вдали от столицы, он приказал вышить на платке, который никогда не вынимал из кармана, фразу из его любимой книги — «Мыслей» Блеза Паскаля: «Сколько держав даже не подозревают о нашем существовании».

Этими словами Паскаль хотел сказать, сколь мал человек в сравнении со Вселенной. А Плющик видел в них свою заветную мечту — спрятаться от мира.

Однако нельзя было сказать, что мир его совершенно забыл: о нем постоянно ходили разные слухи. Несколько раз Плющика объявляли мертвым. В газете «Нью-Йорк Таймс» даже вышла статья, посвященная его кончине. Ему приписывали любовную связь с одной из кавказских княжон. Говорили о незаконнорожденных детях, о тайных браках. Этот болезненный и замкнутый молодой человек двадцати восьми лет был героем всевозможных легенд.

Мать Плющика, императрица Мария Федоровна, выглядела моложе сына и любила его больше остальных детей. Иногда она без предупреждения приезжала из Санкт-Петербурга. Он делал вид, что здоров и ведет себя благоразумно. Три дня он проводил с ней на деревянной террасе за горячим чаем, а во время очередного приступа прятался и кашлял в подушку. Когда же экипаж Марии Федоровны скрывался с глаз на дальнем конце моста, Плющик исхудавшей рукой посылал матери воздушные поцелуи. И каждый раз думал, что больше ее не увидит. А потом не спешил уходить: летом слушал пение птиц, разглядывал форель в реке, а зимой смотрел, как обрушиваются с верхушек елей шапки снега.

Но в это утро прощание в долине обещало стать последним. Лейтенант Буасман, несший караул у входа во дворец, позволил ему выехать на мотоциклете, несмотря на запреты семьи и советы врачей. Офицер лишь предупредил его о медведе.

— Говорят, его видели в верховье реки. Возьмите мое ружье.

Плющик с улыбкой отказался.

Через несколько минут он все же выключил двигатель на дороге, усыпанной сосновыми иголками, и устремил взгляд на оставшийся внизу дворец. Проведя некоторое время за созерцанием мира, который ему предстояло покинуть, он вновь завел двигатель и на полной скорости поехал на запад. Собственная тень слегка опережала его. Мотоциклет оглушительно ревел. Плющик обогнал арбу, в которой везли кувшины с молоком, и помчался дальше. Сзади у него была предусмотрительно привязана десятилитровая канистра с бензином. Он решил доехать до побережья и морем добраться до Константинополя. Туда, в порт, по его секретному распоряжению была доставлена яхта. Он хотел исчезнуть.

Не проехав и двух километров, он сбавил скорость и снова остановился. Рот заполнился густой жидкостью. Выплевывая ее, он увидел, что его белый китель весь забрызган кровью. Он заглушил мотор рядом с канавой и, согнувшись пополам, стал откашливаться.

Плющик с трудом взобрался на мотоциклет. Арба с молоком догнала его и теперь тащилась сзади. Он знал, что жить ему осталось недолго, но желал умереть в одиночестве, посреди моря, и сделал все необходимые приготовления. Он не хотел закончить свою жизнь в этой канаве среди гор. Ему было нужно всего несколько недель вдали от всех, на свободе, которой у него никогда не было.

Мотоциклет еле двигался вперед. Женщина на арбе увидела, как молодой человек, вцепившись в руль, клонится то в одну, то в другую сторону. Мотор заглох. Молочница соскочила с повозки. Она узнала его: несколько минут назад он обогнал ее и улыбнулся. Она не была уверена, что к нему можно подходить. Но все-таки подошла, и очень вовремя: он буквально упал ей на руки. Вся одежда на нем была испачкана кровью.

— Что я должна сделать, Ваше Высочество?

— Ничего, — ответил он. — Ничего.

Его лицо все больше бледнело, а руки бессильно повисли. Перепуганная молочница опустила мужчину на землю и вернулась к арбе, чтобы взять кувшин с водой. Она хотела его напоить, но он крепко сжимал зубы. Тогда она смыла кровь с его лица. Он потерял сознание, но, погружаясь в забытье, услышал, как женщина горестно воскликнула:

— Он умер! Царевич умер!

Она опустила его на землю и отправилась во дворец, чтобы сообщить печальную новость. Лошадь с арбой осталась на дороге.

Через полчаса примчались двадцать казаков из дворцового гарнизона во главе с лейтенантом Буасманом. Они обнаружили только мотоциклет, арбу и кровавые следы. Тело царевича исчезло. Молочница рыдала все сильнее.

— Он умер у меня на руках!

Лошадь тоже пропала — по-видимому, она оборвала упряжь.

Буасман склонился над следами. На обочине земля была взрыта, а трава примята.

Тут лейтенант вспомнил о медведе.

Когда Георгий открыл глаза, он уже не чувствовал вкуса крови во рту, ему дышалось свободнее. Услышав слова молочницы, он почувствовал глубокое облегчение. «Царевич умер». Вот он — покой, достойный загробной жизни. Его легкие еще горели, но он был жив. И что-то в нем изменилось.

Пять лет назад его старший брат Ники стал Николаем II, Императором Всероссийским. Именно тогда болезнь обострилась. Плющик даже не смог приехать на похороны отца. С этого дня он стал Наследником Цесаревичем, следующим после брата, потому что у Николая II тогда еще не было сына.

А это означало, что Георгий-Плющик мог в любой момент по праву занять царский трон.

С этого времени его не покидали мысли об отъезде, тайном бегстве или смерти. Чахотка только усилила эти желания. Корона висела над ним как дамоклов меч, он не хотел быть императором. И мечтал только об одном: лежать на вересковой пустоши и смотреть на звезды.

«Царевич умер». Как ни странно, эти слова вернули его к жизни. Он подумал о «Царевне», яхте своего деда Александра. Она ждала его на Босфоре.

Он подумал о том, что вместе со смертью получил свободу, и встал на ноги.

Георгий не мог идти, только стоять. Он смотрел на лежащий на дороге мотоциклет. Женщина еще не вернулась. Он подошел к лошади, снял с нее хомут и ласково заговорил с ней. Слишком слабый, чтобы сесть верхом, он заставил ее опуститься на колени, как в цирке, и взобрался ей на спину. Животное взбрыкнуло. Это была упряжная лошадь, которая никогда не ходила под седлом. Она встала на дыбы, чтобы сбросить седока. Но Плющик продолжал с ней разговаривать, обхватив руками за шею. А потом ударил каблуками по крупу и пустил галопом на запад.

Впоследствии никто не мог вспомнить всадника, почти лежавшего на лошади. Он проехал, не останавливаясь, больше ста километров. Шея лошади была вся в крови. Но Плющик этого не замечал, он мчался через леса Грузии.

Глубокой ночью он оказался на черноморском берегу, на песчаном пляже Чаквы[24]. Море тихо вздыхало, набегая на берег.

На следующее утро его нашла маленькая девочка. Она говорила по-русски с акцентом. Опустившись рядом с ним на колени, она стала ему что-то напевать, пока ее брат ходил за взрослыми. Плющик смотрел на нее и даже не мог кашлять, у него уже не было сил. За девочкой высокой стеной стояла бамбуковая роща.

Наконец появились женщины. Они шли работать на чайные плантации, которыми были покрыты все окрестные холмы. Они сразу поняли, что Георгий умирает. Это были переселенцы из Анатолии[25], которые жили здесь, в Чакве, на восточном побережье Черного моря. Мать девочки устроила его у себя в доме посреди бамбуковых зарослей. Вся ее семья говорила по-гречески. Плющик несколько раз вставал с постели, порываясь уйти, но силы покидали его уже у двери. Он отхаркивал кровь в миску, которую девочка ополаскивала по десять раз на дню.

Это был конец, и Георгий это знал.

Он мечтал умереть среди волн, один на один с чайками. А вынужден был смотреть на море сквозь стебли бамбука, а вместо птиц видел восьмилетнюю девочку.

Климат этой части Кавказа был почти тропическим. Чайная плантация давала прекрасный урожай. Ею управлял китаец, господин Лау, который оставил родину ради того, чтобы заложить одну из первых плантаций чая в России. Он всегда ходил с орденом на груди, который вручил ему царский министр за службу на благо империи.

Господин Лау пришел к больному, о котором ему сообщили работницы.

— Он умирает, — сказала женщина, приподнимая занавеску, за которой лежал молодой человек.

— Нет, — возразил китаец. — Еще не умирает. Он умрет завтра.

Девочка, стоявшая рядом с ним, вздрогнула.

Лау посмотрел на Георгия. Пальцами раздвинул ему веки, разорвал рубашку на груди, положил ему руку на сердце. И после этого ушел. Девочка последовала за ним.

Вечером она вернулась с полотняным мешком, в котором лежали сложенные квадратами бумажные пакетики. Она развернула их один за другим. В них оказались какие-то порошки. Это было лекарство господина Лау. В первом пакетике лежала смесь из индиго, костной муки и цветов гардении. Во втором — измельченные в пудру рисовые зерна, корни шелковицы и солодки.

Девочка залила кипятком несколько щепоток. Получился темный отвар.

На следующее утро Георгий был жив. Еще через день — тоже. А через неделю ему захотелось сесть на ступеньки крыльца, чтобы посмотреть на молодые побеги бамбука. Потом он смог дойти до поля, чтобы увидеть, как собирают чай. Всех удивляло, почему он так много времени проводит на плантации.

По утрам, проснувшись, он щипал себя за руку и убеждался, что еще жив.

Георгий немного говорил на греческом и знал большинство европейских языков. Он смешил сборщиц чая, спрашивая их, почему на этой плантации трудятся только женщины и дети.

— А что же вы не трудитесь?

Он пожимал плечами.

— Я еще не выздоровел, сударыни.

На самом деле он никогда не думал о том, чтобы заняться каким-то делом. Его единственным делом было родиться, а потом, каждый день своей жизни, нести на себе бремя этого рождения.

Однажды утром Георгий решил сходить к дому господина Лау. Подойдя ближе, он спрятался за деревьями. Красивое белое здание стояло на берегу. Когда-нибудь он спросит у китайца, откуда у него такие познания в медицине. Неужели ему, Плющику, суждено выздороветь? Внезапно он услышал шорох за спиной.

Господин Лау стоял позади него, согнувшись в низком поклоне и держа в руках, словно священный дар, красную коробочку.

— Принимайте это еще пятьдесят дней.

Когда Георгий шагнул к нему, господин Лау, не поднимая головы, встал на колени и положил коробочку на землю. Рядом лежал сложенный вчетверо газетный листок.

— Еще пятьдесят дней.

Георгий хотел поднять господина Лау. В ответ китаец склонился еще ниже и уткнулся лбом в траву. Потом он выпрямился и, покачивая головой, стал медленно пятиться назад, пока не исчез за деревьями.

Георгий подобрал коробочку. Открыв ее, он обнаружил те самые порошки, которые принимал. Затем развернул листок. Это была первая страница московской газеты.

На ней он увидел фотографию гроба, усыпанного цветами, в центральном нефе Петропавловского собора. Всю страницу занимала статья в траурной рамке. Заголовок гласил: «Скончался Георгий Александрович Романов».

Значит, господин Лау его узнал.

Плющик даже не стал возвращаться в дом посреди зарослей бамбука. Он ушел, не сказав никому ни слова.

Босоногая девочка по имени Елена, стоя с тяжелой корзиной в руках, смотрела, как он направляется к морю.

Яхта, освещенная факелами, встала на якорь в двухстах метрах от берега. Десятки людей смотрели на ее отражение в воде. Одни сели на песок, другие вошли в воду по пояс. Никто не осмеливался заговорить. В небе не было ни луны, ни звезд, свет шел только с моря — от этой сияющей яхты.

— Вот видишь, я же тебе говорила, — прошептала девушка, задыхаясь от волнения.

— Только что причалила?

— Два часа назад. Было еще светло. На корме флаг, но я не знаю чей… Может, это турецкий султан бежит из Константинополя.

— Ты говоришь бог знает что, Рея.

— Но ведь идет война…[26]

— Смотри!

Рея подумала, что сестра показывает пальцем на вспышки на другом, дальнем берегу. Но она показывала на корму яхты. С нее как раз спустили лодку, от которой по воде пошли сверкающие круги. В лодку сели двое матросов с фонарем и начали грести к берегу.

— Пойдем, Рея.

Они подошли к тому месту, где должна была причалить лодка. Испуганные зеваки разбежались. Один из матросов спрыгнул в воду, взял с лодки фонарь и, приподняв его, осветил сначала лицо тринадцатилетней Реи. Смутившись, она перевела взгляд на стоявшую рядом девушку, как будто хотела, чтобы смотрели только на ее сестру. Та была старше — на вид, по крайней мере, лет двадцати, с длинными, ниже талии, волосами. Ее лица почти не было видно. Она заслонилась от слепящего света фонаря.

— Я ищу господина Лау-Джень-Джау, — сказал матрос.

— Вы можете говорить по-гречески. Ведь вы грек? — спросила девушка.

— Я ищу господина Лау.

Даже на греческом он говорил с каким-то странным акцентом.

— Сейчас господин Лау, скорее всего, спит, — ответила она. — Его дом вон там, внизу. Он хозяин нашей плантации.

— Я должен доставить его на корабль.

— Зачем?

— Мой хозяин хочет пригласить его на чай.

— Но ведь у самого господина Лау достаточно чая, чтобы заварить им все Черное море, — удивленно ответила девушка.

Посмотрев на огни яхты, она смутилась и добавила:

— Моя младшая сестра проводит вас в дом господина Лау.

Рея повела матроса за собой.

Второй сложил весла. Мелкие волны разбивались о нос лодки. Девушка присела на серые камни. Она смотрела на гордый силуэт яхты, на три мачты, обвитые гирляндами из электрических лампочек. Пятьдесят метров чистого золота. Кому она принадлежит? Ей показалось, что с яхты доносится музыка.

— Ваш хозяин — принц? — спросила она.

Матрос улыбнулся. Он курил аргосский табак.

— Может быть, не знаю. Хотя я плаваю с ним уже десять лет.

— У него есть семья?

— Нет.

На берегу появился господин Лау. Орден Святого Станислава криво висел на его груди, и было видно, что оделся он наспех. Рея села на песок рядом с сестрой. Все зеваки давно разошлись. Какой-то пес рылся в водорослях, выброшенных на берег. Господин Лау устроился на корме. Он был очень взволнован. Вслед за ним в лодку забрались двое матросов и начали грести широкими взмахами в сторону яхты.

— Иди домой, Рея.

— Почему?

Берег совсем опустел.

— Иди спать.

— А ты?

Старшая сестра неотрывно смотрела в море, на светящийся силуэт судна. Когда лодка, обогнув яхту, исчезла из виду, девушка встала и подошла к воде. Она приподняла юбку и завязала ее на талии.

— Иди спать, Рея.

— Что это ты делаешь?

Она смотрела, как сестра продолжает идти вперед. Под водой постепенно исчезали ноги, колени, вот вода дошла до пояса. Тогда, даже не потревожив морскую гладь, девушка нырнула и вынырнула уже далеко от берега. Она плыла в открытое море и, обернувшись, махнула Рее рукой, чтобы та шла домой. Снова нырнула, и разглядеть ее в ночной темноте было уже невозможно.

Рея побежала обратно в заросли бамбука.

Господин Лау сидел на ковре с чашкой в руке. Напротив него сидел Плющик. На его плечах лежал красный казацкий платок.

— Мне очень жаль, что я побеспокоил вас среди ночи, — сказал он.

От горящих свечей в длинной каюте пахло воском, как в церкви.

Господин Лау почтительно склонил голову.

— Я хотел подождать до утра. Но на море к западу идут бои. Я должен вовремя уплыть, чтобы не оказаться в ловушке.

Китаец снова наклонил голову.

— Я приехал, чтобы выразить вам свою признательность, — сказал Георгий. — Тогда я исчез, не поблагодарив вас за то, что вы меня вылечили.

Господин Лау открыл было рот, чтобы ответить, но промолчал.

— Я знаю, что вы хотели сказать, — снова заговорил Георгий. — Вы подумали, что впервые покойник благодарит своего врача.

Лау кивнул. Они долго молчали. Наконец китаец осмелился заговорить:

— В газетах писали, что ваша матушка была в большом горе.

— Я не хотел жить, я мечтал умереть. Это не моя вина.

— Тогда это моя вина, Ваше Высочество.

— Не называйте меня так.

Лау еще не попробовал чая. Он только вдыхал его аромат.

— Когда-нибудь вы все-таки должны открыться вашей матушке, — сказал он.

— Обо мне все уже забыли.

— Но не она.

— Ни слова об этом!

Георгий пристально смотрел на свечу. Яхта покачивалась на волнах.

— Вы приехали еще и за тем, чтобы узнать, не проговорился ли я, — сказал китаец.

И наконец пригубил чай.

— Турецкий, — заметил он.

— Да.

— Я никому не сказал, — продолжал господин Лау. — Ни единой душе. Я никому не доверяю. Мой торговый агент часто повторяет одну пословицу, которая в ходу у него на родине: «Открой секрет немому, он заговорит».

Плющик согласно кивнул. Фитиль свечи затрещал, коснувшись расплавленного воска.

— Может быть, я и встречусь с матушкой, — сказал он.

— Обещайте мне это.

Георгий знал, что его мать не осталась до конца траурной церемонии. Она вышла из собора совершенно убитая горем. Скача в окровавленном кителе прочь от Аббас-Тумана, Плющик знал: никто не станет рассказывать об исчезновении тела. И без того слишком много проклятий тяготело над их семьей. «Великий князь Георгий Александрович скончался». Этого было достаточно. В землю опустили гроб, в котором вместо покойника лежали его книги.

— Я уехал из своей страны и больше никогда не видел мать, — объяснил китаец.

Плющик бросил взгляд на господина Лау. Тот улыбался. Только чашка подрагивала в его руках.

— И моя мать умерла, — добавил Лау.

Застекленная дверь, выходившая на палубу, открылась, и на пороге появился матрос.

— Я же приказал нас не беспокоить! — сердито сказал Георгий.

Матрос отступил на шаг.

— Прошу прощения…

— Выйди.

— Мы там, на корме, кое-что выловили из воды.

Он был бледен.

— Я велел тебе выйти.

— Но я…

— Уйди!

Дерзкий матрос, однако, подошел к хозяину и сказал ему на ухо лишь одно слово. Георгий нахмурился. Красный платок соскользнул с его плеч.

Матросы на яхте были родом с Кипра. Как и все средиземноморские рыбаки испокон веков, они втайне мечтали однажды поймать в свои сети сказочное существо. И матрос только что сказал по-гречески волшебное слово: «Левкосия», «белокожая дева» — так звали одну из сирен.

Георгий поднялся. Может быть, он тоже искал фею или сирену во время своей пятнадцатилетней одиссеи? Он обследовал все пещеры и скалы Средиземного моря до самого Гибралтара. Но рядом с ним по-прежнему не было женщины.

Он вышел из каюты и направился к корме. У штурвала собрались все члены экипажа. Над ними раскачивались два фонаря. На палубе, испуганно съежившись и сжав кулачки, сидела «сирена» в мокрой юбке и с мокрыми волосами, скрывавшими лицо; она походила на котенка, которого еле живым вытащили из воды. Никто из матросов не осмеливался к ней подойти.

Георгий хотел набросить на нее свой платок, но не решился. Слегка наклонившись, он убедился, что вместо хвоста у «сирены» пара босых ног.

Появился господин Лау. Оглядев собравшихся, он отстранил матросов, встал рядом с Георгием и окликнул девушку:

— Елена?

Между прядями волос показалось лицо. Ее глаза встретились с глазами Плющика. Она сильно изменилась, но они узнали друг друга. Умирающий от чахотки и маленькая девочка из Чаквы.

— Что ты здесь делаешь, Нелл?[27]— спросил господин Лау.

Но ответа не последовало.

Пробило девять утра, но было темно, как ночью. Вот уже два года башенные часы Парижа — в соответствии с берлинским временем — показывали на два часа меньше.

Двое мужчин шли по Елисейским Полям. Первого звали Огюст Авиньон. На шее у него был черный шерстяной шарф, на голове — шляпа, надвинутая до ушей, чтобы защитить их от колючего холода. За ним шел молодой человек, прижимая к груди тяжелый портфель. Авиньон говорил беспрестанно, отдавая короткие распоряжения, похоже, лишь ради того, чтобы как можно чаще слышать ответ молодого помощника:

— Да, комиссар.

Авиньон был комиссаром всего девять месяцев и еще не привык к новому званию.

— Его действительно зовут Макс Грюнд?

— Да, комиссар.

— Выясните его должность.

— Да, комиссар.

— Я всегда обращался к нему просто «месье». И теперь выгляжу как дурак.

— Да, комиссар.

— Что?!

— Простите, комиссар. Немцы каждый день открывают новые канцелярии. Мы уже вконец запутались.

Уличные фонари не горели. Город тонул во мраке. Им встретились мужчины, с трудом толкавшие тяжелую тачку с дровами.

— Еще далеко?

— Сто метров, комиссар.

— Вам стоит послушать, как я с ним разговариваю. Дело пахнет жареным.

— Понимаю вас, комиссар.

— Значит, отправляетесь в отпуск, Муше?

— Да, до Рождества.

— Чем займетесь?

— Жена хочет навестить родных в Ницце.

— Когда начинается ваш отпуск, Муше?

— Со вчерашнего дня.

— Прекрасно.

Авиньон слушал себя, и ему казалось, что он узнает интонации великого Булара. Он подражал ему изо всех сил, пытаясь вырасти в собственных глазах: демонстрировал значительность, суровость и великодушие больше, чем это было ему свойственно. И, как правило, попадал впросак.

— Передайте привет вашей жене. Моника, кажется?

— Нет, Элиза.

— Лиза, ну да, разумеется.

— Элиза, комиссар.

— Не придирайтесь, Муше. И веселого Рождества вашим детям.

— Да, комиссар.

У Муше не было детей. Авиньон выбрал его помощником, поскольку тот был молод и никогда не видел прежнего комиссара, а значит, в его глазах Авиньон не был обречен выглядеть бледной копией Булара.

— Это здесь, — сказал Муше.

— Что бы там ни говорили, у них губа не дура, — заметил Авиньон.

Они остановились перед чугунными воротами. С балкона красивого особняка в глубине двора свешивался флаг со свастикой. Франция проиграла войну, и Германия оккупировала все, чем славилась страна.

Они предъявили удостоверения.

— Комиссар Авиньон к Максу Грюнду.

Полицейские пересекли двор, вошли в вестибюль и попросили секретаршу доложить о них. Она пригласила их сесть и пошла по лестнице наверх. В здании стояло приятное тепло. Двери непрерывно хлопали, по коридорам сновали военные с папками в руках. Какой-то солдат заменял витражную секцию в двери: гестапо только недавно реквизировало это великолепное здание. Муше присел на банкетку. Авиньон продолжал стоять. Заметив прислоненную к стене и закрытую тканью картину, он подошел к ней и откинул край материи.

На холсте был изображен мужчина, стоящий посреди гостиной. Он смотрел на карманные часы, у его ног лежала львиная шкура.

— Вам нравится?

На лестничной площадке возник Макс Грюнд. Муше вскочил с банкетки. Авиньон, не отрывая взгляда от картины, спросил:

— Это вы на портрете?

Грюнд не ответил. Он сделал Авиньону знак следовать за ним.

— Подождите меня здесь, Муше, — пробормотал Авиньон, доставая два документа из кожаного портфеля.

— Но у меня же еще протоколы. И другие фотографии…

— Ладно, идемте.

Муше заторопился. Пока они поднимались по лестнице, Грюнд орал на грузчика, который толкался около картины. Муше отлично понимал немецкий; Макс Грюнд требовал убрать мужчину с часами: «Избавьте меня раз и навсегда от этого еврея!» Наверное, его не впервые путали с бывшим владельцем особняка.

Муше и Авиньон вошли в кабинет.

— Какое у вас дело? — спросил Грюнд. — Я очень занят.

Он сел за письменный стол, но им сесть не предложил. Секретарша, которая встречала их внизу, теперь сидела за пишущей машинкой у двери. Муше внимательно разглядывал комнату. Видимо, совсем недавно она была спальней: на стене еще виднелись остатки бархата и дерева от изголовья кровати. Три высоких окна впускали много света. Балкон выходил во двор.

Авиньон подошел к столу и положил на него две фотографии.

— Арман Жавар и Поль Серрини.

Грюнд закурил. Стоило произнести слово, как пишущая машинка начинала стучать.

— И что? — спросил Грюнд.

— Вы их знаете?

С первых дней службы в гестапо на берегу Боденского озера Макс Грюнд демонстрировал отличную память и организаторский талант.

Именно благодаря им он за десять лет прошел все ступени карьерной лестницы и несколько месяцев назад был назначен на высокий пост в Париже. Французский он выучил за четыре недели.

— Я могу даже назвать вам даты их рождения, — сказал Грюнд. — Жавар родился 15 сентября 1908 года…

— Это ваши люди?

Грюнд покачал головой и показал на портрет маленького усатого брюнета с безупречным пробором.

— Его.

— Так что мне с ними делать? — спросил Авиньон, который сразу узнал Адольфа Гитлера.

— Вы оставите их в покое.

— Они пытались ограбить банк на улице Помп.

Муше достал из портфеля протокол.

— Вы оставите их в покое, — повторил Грюнд.

Авиньон притворно улыбнулся. С самого начала оккупации он ежедневно оказывался в таком положении. Половина уголовников Парижа пользовалась покровительством немцев. А в пятнадцати минутах ходу отсюда, на улице Лористон, обитала целая банда, безнаказанно орудовавшая по всему городу. Но Авиньон был связан по рукам и ногам.

— Еще что-нибудь? — спросил Грюнд.

— Нет. Благодарю вас. Пойдемте, Муше.

Они направились к двери.

— Подождите, — приказал Грюнд.

Секретарша печатала каждое сказанное слово, и это очень нервировало Авиньона.

— Вы получили от меня пригласительный билет?

— Нет, я…

— Господин комиссар, — перебил его Муше, — господин Грюнд имеет в виду приглашение на Новый год…

— Я не знаю, о чем речь, — скривившись, ответил Авиньон.

Пишущая машинка снова застрекотала.

— Я послал вам в префектуру приглашение, — сказал Грюнд. — Тридцать первого декабря состоится ужин в дружеском кругу. Будут те французы, которых я собираюсь поблагодарить. Хочу показать, как плодотворно сотрудничают два наших народа.

Авиньон вернулся к столу.

— Господин Грюнд, буду с вами откровенен. Я совсем недавно стал комиссаром. И мне неловко перед префектом полиции, а также господами Бриноном и Буске[28]. Я предпочту, если вы пригласите комиссара Давида; уверен, он будет рад.

— Тем не менее приглашены вы, комиссар, а не кто-то другой. До свидания. Я на вас рассчитываю.

Когда они вышли на улицу, Авиньон повернулся к Муше.

— Вы меня сейчас чуть не погубили!

— Да, комиссар.

— Я просил вас забыть об этом приглашении.

Он говорил сквозь зубы.

— Если будете продолжать в том же духе, я переведу вас охранником в Дранси[29].

— Да, комиссар.

— Вот что, Муше: вы сейчас быстро всё уладите. Найдите мне список приглашенных. Я не хочу прослыть коллаборационистом[30]. Я делаю свою работу, как могу. Война есть война.

— Но у меня поезд через час, господин комиссар.

— Никаких поездов. Вы никуда не едете. Скажите жене, что сами виноваты.

— Но, господин комиссар…

— Забудьте вы эти довоенные радости! С ними покончено!

— Мне надо поехать на вокзал, предупредить жену. Все наши пропуска у меня.

— Ладно, жду вас в полдень на набережной Орфевр. Я вас предупредил, Муше!

— Да, господин комиссар. Я мигом.

Муше остановился посреди тротуара. Утро давно наступило, однако вокруг по-прежнему стояла необычайная тишина. Ее нарушали лишь удалявшиеся шаги комиссара.

Тишина в городе воцарилась с лета 1940 года. От редких проезжавших машин по улицам долго металось эхо. Некоторые парижане вспомнили о существовании лошадей, и теперь эти клячи таскали повозки с дровами и другой поклажей, распространяя по городу запахи деревни.

Муше пересек проспект, спустился в метро и направился к платформе, с которой поезда шли в сторону Венсенского леса. На перроне рядом с ним стоял мужчина и читал толстую книгу, обернутую в газету. Они вместе вошли в вагон и сели на одну скамью.

— Я уже никуда не еду, — сказал Муше.

— Почему?

Мужчина держал на коленях раскрытую книгу.

— Потом объясню. Но кто-то должен отвезти чемодан.

— Мы встретимся с остальными на вокзале. В буфете.

На следующей остановке Муше пересел в другой вагон.

Он сошел на станции «Лионский вокзал». В буфете его ждали трое — молодая женщина и двое мужчин. Все четверо обнялись и расцеловались, словно близкие родственники.

Им принесли черную жидкость, отдаленно похожую на кофе. Муше сразу же расплатился. Вошел мужчина с книгой и сел за соседний столик. Он незаметно поглядывал на входную дверь и слушал их разговор.

— Я никуда не еду, — сказал Муше. — Я нужен Авиньону.

— А что Грюнд?

— Я был у него сегодня утром. Все в точности совпадает с планом. Даже число ступенек на лестнице. В кабинете есть балкон. Мари знает свое дело.

Они повернулись к молодой женщине, которая пила воду из стакана.

— Как поступим с чемоданом?

— Я попробую освободиться двадцать четвертого числа, — сказал Муше.

— Это будет слишком поздно.

Снаружи, прямо напротив них, солдаты в зеленой форме изучали расписание поездов.

— Я должен отвезти его сам. У меня есть удостоверение сотрудника Министерства внутренних дел. Это надежнее.

— Я могу поехать туда с обычным пропуском, — предложил один из «родственников».

— Нет, — тихо сказал мужчина с книгой, даже не глядя на них.

Сидя в стороне, он незаметно участвовал в собрании.

— Мы не будем рисковать, — продолжал он. — Сезар на этом настаивал. Подождем до двадцать четвертого.

Он встал и вышел. Через минуту вышли двое других с чемоданом.

Муше остался сидеть рядом с Мари. Неподалеку от них две женщины обнимались, прощаясь друг с другом.

— Откуда ты так хорошо знаешь все кабинеты у Грюнда? — тихо спросил Муше.

— Я помню людей, которые жили там раньше, — сказала Мари.

Муше пододвинул к ней газету.

— Здесь сообщение для Сезара.

Мари подцепила мизинцем перышко в стакане. Кодовым именем «Сезар» звали шефа их подпольной организации. Никто не знал его в лицо.

— Будут и другие сообщения, — добавил Муше. — Встреча завтра в шесть часов. Станция «Одеон», на перроне.

— Может, лучше наверху?

— Тогда перед киоском, и зайдем в кинотеатр.

— А документы, которые я у вас просила?

— Они тоже будут завтра, — сказал Муше.

Могучая матушка Элизабет — а в ней было никак не меньше ста килограммов — держала своих подопечных в таком же страхе, какой, наверное, испытывали обитатели аббатства при набегах викингов на остров в IX веке от Рождества Христова. Еще ни один епископ не посмел выпроводить ее на пенсию. Она правила здесь уже сорок лет. Даже немцы, устроившие себе штаб-квартиру в замке в нескольких километрах от обители, боялись заходить за высокие стены аббатства. Они вытоптали три четверти Европы, но, являясь в Ла-Бланш, снимали у входа сапоги и робко просили продать им горшочек меда или пучок редиски.

Да, матушка Элизабет наводила на всех страх, но вместе с тем вызывала всеобщее восхищение. Обширный сад аббатства, обнесенный изгородью, кормил добрую половину острова. На мельнице к югу отсюда три монахини открыли лечебницу, которая пользовалась большим авторитетом, чем иные больницы. Монастырский хор был великолепен. На литургии в Рождество и на Успение сюда съезжалась вся епархия.

Если бы кто-то увидел, как с наступлением ночи монашки азартно гоняют мяч на пляже или купаются после пасхальной службы, его удивлению не было бы предела. «Аллилуйя!» — радостные вопли, которые неслись из воды, долетали, наверное, до самого устья Луары.

Однако, если не считать этих мирских развлечений, Ла-Бланш была для посторонних неприступной крепостью. Несколько мальчишек попытались перелезть через стену, чтобы нарвать груш бон-кретьен, самых сочных в западной части Франции, и горько об этом пожалели. Мать-настоятельница устроила им поистине материнскую порку.

Кротиха дернула за колокольчик у ворот. За решетчатым окошком показались два черных глаза.

— Матушка в часовне. Она поет.

— Скажите, что с ней хочет поговорить Кротиха.

— Кротиха?

— Да.

— «Кротиха» — то есть «крот»?

— Только женского пола.

— А у вас нет другого имени, более…

— Более традиционного?

— Мне придется прервать репетицию рождественской службы. На меня будут смотреть все сестры… И если я скажу, что у входа ждет кротиха…

— Сестра, вы здесь недавно?

— Да.

— Скажите ей, что это по поводу Святого Иоанна.

— Святого Иоанна?

— Да.

— Так-то лучше. Это я ей передам. А вы, если захотите, можете говорить с ней как Кротиха. Присядьте пока на скамейку. Извините, что оставляю вас ждать на холоде.

Сестра Бертиль прошла по лужайке, которую в начале войны превратили в картофельное поле, что свидетельствовало о практичности монахинь. Затем углубилась в коридор и толкнула дверь. Отсюда уже были слышны рождественские гимны. Сестра Бертиль пересекла двор и вошла в часовню.

Монахини репетировали «Между быком и серым ослом спит маленький сын»[35]. Они пели на шесть или семь голосов, подняв глаза к потолку, с воодушевлением, которое заставляло забыть, что это далеко не шедевр церковной музыки. Так и чудилось, что под сводами часовни порхают тысячи ангелов. Матушка Элизабет стояла на ящике перед хором и в упоении взбивала руками воздух.

Она не сразу увидела Бертиль, которая мялась и краснела, стоя у двери. Матушка довела куплет до конца, после чего знаком велела хору умолкнуть.

Она повернулась, и деревянный ящик под ее башмаками затрещал.

— Слушаю вас, сестра Бертиль! Генерал уже здесь?

— Нет…

Это был традиционный вопрос матушки Элизабет. Она требовала, чтобы ее беспокоили лишь в том случае, если на побережье высадится генерал де Голль вместе с союзниками англичанами. Только это могло гарантировать аббатству спокойствие. Когда к ней приходили с каким-нибудь делом во время ее благочестивых размышлений в саду, или прерывали во время работы, или в обеденной тишине кто-нибудь поднимал руку, чтобы задать вопрос, она всегда уточняла: «Генерал уже здесь?»

— Что случилось, Бертиль? Почему вы покинули свой пост?

— У ворот молодая девушка, она хочет с вами поговорить.

Бертиль не осмелилась назвать ее Кротихой.

— Говорит, это по поводу Святого Иоанна.

— Сестра Марике, подмените меня?

Хорошенькая сестра Марике помогла матушке Элизабет сойти с ящика и поднялась на него сама. Настоятельница взялась за свою палку и направилась к дверям, давая на ходу указания.

— Что мне не нравится, так это двенадцать сестер в первом ряду. Когда они поют «Спит маленький сын», их совсем не слышно. Поэтому, сестра Марике, у вас есть выбор: либо велите им петь громче, либо пускай остальные поют тише. Я все думаю о сестре Веронике: уверена, она принесет гораздо больше пользы на кухне, когда будет чистить топинамбуры.

Все обернулись и уставились на хористку в последнем ряду, которая сразу побледнела, несмотря на густые веснушки.

— Словом, делайте, как лучше, дети мои! Напоминаю вам, что Рождество через три дня, и я очень рассчитываю на пожертвования, которые позволят нам починить кровлю. Покажите все, на что вы способны. Не хотелось бы, чтобы после моей смерти вы пошли по миру. А смерть моя не за горами — я почти так же стара, как маршал[36].

Дверь захлопнулась.

Бертиль и настоятельница пересекли внутренний двор, прошли по коридору и обогнули картофельное поле.

— Отоприте дверь, сестра.

Бертиль повиновалась. Вошла Кротиха.

Матушка Элизабет коснулась губами ее лба.

— Пойдемте со мной, дочь моя. Сейчас такое время, что нам лучше поговорить вон там.

И она направилась к монастырской ограде. Кротиха поддерживала ее под руку. Бертиль смотрела им вслед. Они шли вдоль стены в сторону моря.

— В последний раз ваши пилоты были просто душки! Мои сестры с радостью держали бы их здесь пожизненно. Но те почему-то не обнаружили в себе склонности к монашеству.

Кротиха улыбнулась. Матушка продолжила:

— Надеюсь, вы найдете для нас канадцев. Потому что с англичанами я объясниться не могу. Хотя красивому брюнету, которого ранили в голову, я поручила заново покрасить часовню. Поскольку ему было запрещено выходить на солнце, он проводил время с пользой.

Они вошли в лес, в тень зеленых дубов. Было десять часов утра. Слабые солнечные лучи пробивались сквозь листву, почти не давая света.

— Я нашла велосипед. Сейчас не сыщешь камер в радиусе ста километров, но мы набиваем шины сеном. И он отлично ездит. А в Париже есть камеры?

— Не знаю.

— Если вы их увидите, отправите нам? Я заплачу вам яйцами.

Матушка Элизабет обладала невероятной энергией. Проходя мимо кустов, она хлестала по ним своей палкой. Кротиха держала ее под левый локоть.

— А яйца? У вас в Париже есть яйца?

— Нет.

Лицо настоятельницы просветлело.

— Сегодня ночью я как раз думала, что, если посылать двух наших сестер каждое воскресенье в Париж с сотней яиц и распродавать их по приходам, мы можем стать Рокфеллерами. Тогда я размещу в трапезной пятьдесят канадских пилотов, а на колокольне — пулеметы. Боши[37]продержатся недолго.

Дорога вывела их прямо к морю. Кротиха сняла туфли.

Матушка Элизабет прикрыла глаза руками.

— Дочь моя, скажите мне сначала, не купается ли здесь Святой Иоанн?

Кротиха оглядела пляж.

— Нет.

— Тем хуже.

В щелке между пальцами настоятельницы мелькнула лукавая искорка. Теперь матушка внимательно смотрела на горизонт.

— У вас есть жених?

— Да.

— Это хорошо. Подождите нашего Святого Иоанна здесь. Он скоро придет. А перед уходом загляните на кухню и попросите булочек. Говорят, в Париже от голода уже едят домашних кошек.

Кротиха села на песок и сказала:

— Большое спасибо, матушка. Вы не заблудитесь на обратной дороге?

— К сожалению, нет, — ответила настоятельница, удаляясь. — Берегите себя, дочь моя. А если вдруг у вас возникнет желание стать монахиней… Места в аббатстве расписаны до конца света, но для вас я сделаю исключение.

Настоятельница ушла, а Кротиха, совершенно ею очарованная, все еще сидела на берегу. Ей захотелось облачиться в монашеские одежды только ради того, чтобы каждое утро видеть, как эта женщина спасает мир.

Большой коричневый конверт, который путешествовал за пазухой у Кротихи, содержал результаты двухдневного расследования, предпринятого инспектором Батистом Муше. Они оказались настолько интересными, что Муше решил поговорить с Сезаром, шефом их подпольной группы, прежде чем представить отчет комиссару Авиньону.

Вернувшись на набережную Орфевр после конспиративной встречи на вокзале, Муше принялся за работу. Сослуживцы, в очередной раз посмеиваясь, спросили, как он провел отпуск. Вот уже шесть месяцев Муше никак не удавалось уехать. Чтобы не вызвать подозрений, нужно было вести себя безупречно. Он сосредоточился на распоряжениях комиссара Авиньона. Ему было приказано составить список приглашенных на новогодний ужин Макса Грюнда. Муше расстроился: это поручение ясно свидетельствовало, что полиция предпочитала расшаркиваться перед оккупантами, а не расследовать преступления.

Итак, в это утро Муше должен был представить шефу список приглашенных, словно он был секретарем какой-нибудь маркизы.

Для начала он позвонил в ресторан.

«Счастливая звезда» не так давно взошла на небосклоне парижских заведений: некогда маленькое бистро в квартале Тампль меньше чем за пять лет стало весьма популярным рестораном. В «Счастливой звезде» не заискивали перед немцами, но это не помешало ее процветанию.

Не успел Муше изложить свой вопрос, как его тут же послали к черту.

— Даже не заикайтесь об этом ужине! — проорал в трубку хозяин. — Это шантаж!

И он швырнул трубку с такой силой, что у инспектора зазвенело в ушах.

Однако Муше решил действовать настойчивее, когда прочел на пригласительном билете, что ужин будет сопровождаться музыкой. Имя певицы было известно всем и каждому. Он позвонил на коммутатор.

— Соедините меня с кабаре «Рыжая луна» на Монмартре.

Через секунду его звонок разбудил трубача, дремавшего в зале кабаре в ожидании следующего выступления. Тот посоветовал ему позвонить в отель на улице Риволи. И, зевнув, прибавил:

— Она должна быть там. Если вы хотите ее заинтересовать, советую говорить с немецким акцентом.

Трубач прыснул со смеху и, должно быть, не совладал с телефонной трубкой. Сначала в ней послышался сухой треск, а затем храп.

Невозмутимый Муше сразу позвонил в отель. Его перевели в номер 22. Трубку долго не брали. Наконец женский голос сказал:

— Алло!

— Мадемуазель Бьенвеню?

— Посадите собачку в ванную, я сейчас приду.

— Простите, что? — переспросил Муше.

— И добавьте пены.

— Мадемуазель…

— Извините, я говорила с горничной.

— Это инспектор Муше.

Он был приятно удивлен любезностью Нины Бьенвеню. Несмотря на суматоху, тявканье Арчибальда, покрикивания горничной на щенка и шум воды в ванной, она быстро продиктовала Муше двенадцать фамилий. Нина объяснила, что всегда просит список гостей, чтобы подобрать для них песни.

— Например, господин Грюнд обожает «Что стало с моею любовью былой»[38]. Вы слышали эту песню, инспектор?

Она стала мелодично напевать ее в трубку, и ей тут же начал вторить Арчибальд, завыв, что было сил. Следом за ним взвыла горничная: наверное, пес укусил ее за палец. А Нина Бьенвеню все пела и пела.

Муше все внимательно записал и поблагодарил ее.

Он положил список перед собой. Авиньон требовал от него точной информации. Он должен найти сведения о каждом госте. Первые пять имен не представляли для него никакой тайны. Это были крупные немецкие чины, среди которых числились Макс Грюнд и шеф военной полиции. Следующие четверо были французами. Муше их прекрасно знал. В Париже они были лучшими друзьями оккупантов и каждую неделю отчитывались перед правительством в Виши[39]. Группа «Паради» следила за ними уже два года.

Под номером десять значился Огюстен Авиньон.

Муше задумался: что общего у его шефа с этими подонками? Конечно, Авиньон пользовался каждым удобным случаем, чтобы продвинуться по службе; он называл партизан террористами, но все-таки был человеком не того сорта, что предыдущие девять. Муше даже иногда оправдывал Авиньона перед друзьями, говоря, что тот поступает, как большинство французов: старается выйти из положения с наименьшими потерями.

Но теперь в полиции подобная тактика становилась невозможной. Надо было выбирать. Шесть месяцев назад тысячи полицейских организовали чудовищную по масштабу облаву. Для Муше арест тринадцати тысяч евреев за полтора дня — с утра четверга до полудня пятницы — был равносилен землетрясению. Только приказ Сезара вынудил двойного агента все-таки остаться в префектуре.

Муше смотрел на две последние строчки списка. Барон Валлуар и его друг, какой-то иностранный банкир, имени которого Нина Бьенвеню не знала. Сначала Муше занялся Валлуаром. В полицейских документах о нем не было ни единого упоминания. Он наугад заглянул в адресную книгу 1938 года и обнаружил в ней Виржиля Амеде де Валлуара, проживающего на улице Анжу. Из любопытства он проверил адресную книгу следующего года. Фамилии «Валлуар» там не было.

Воспользовавшись обеденным часом, он съездил на улицу Анжу. Нужный ему дом стоял в очень красивом мощеном дворике. Консьержка рассказала, что здание давно принадлежит барону Валлуару, но он в нем не живет и она его никогда не видела. Барон сдает его в аренду владельцу сыроварни под торговое представительство.

После обеда Муше вернулся на набережную Орфевр и снова заглянул в архивный отдел. Теперь он не просто выполнял задание Авиньона. Он был уверен, что это сборище нацистских офицеров и их пособников заинтересует Сезара. Порывшись в ящике на букву V, он не нашел ничего, связанного с фамилией «Валлуар», кроме отчета из трех строчек о краже козы в одноименной коммуне в департаменте Савойя.

Он уже собрался бросить это занятие, когда заметил человека в сером халате, искавшего что-то в коробках. Это был Андре Реми, пожилой инспектор, которого перевели на службу в архив, потому что он почти полностью оглох в 1940 году во время «Странной войны»[40].

— Что в этих ящиках? — прокричал Муше.

— Вы кого ищете? — спросил Реми, обернувшись.

Муше написал пальцем на ладони: «Валлуар».

— Валлуар? Не знаю такого. Но посмотрите в ящиках Булара, пока их не выкинули.

— В ящиках Булара?

— Да нет же, я сказал «в ящиках Булара».

И Реми показал на сооруженную им башню.

— Это единственная ценная часть архива — бумаги комиссара Булара. Их должны выбросить по приказу Авиньона. Вы знали Булара, мой мальчик?

— Нет и очень об этом сожалею. Я приехал из Марселя только в начале года.

У Реми на глаза навернулись слезы.

— Значит, вы не хуже меня знаете, что это был за человек.

— К сожалению, нет…

— Прошу вас. Я так рад!

И старик горячо пожал ему руку.

Муше увидел надпись «Валлуар» на толстом блокноте с пружиной. Рядом стоял номер. Он указывал на папку. А папка была в запечатанном ящике, который он и унес к себе в кабинет. В этом деревянном ящике, должно быть, некогда хранилось отменное красное вино. Теперь он был набит бумагами. Муше снял крышку и на первом же документе увидел три слова:

Прямо под ними, среди сорока семи псевдонимов Виктора, он обнаружил то, что искал: «Барон Виржиль де Валлуар».

Авиньон сдал досье Виктора Волка в архив в феврале 1942 года — в тот самый день, когда стал комиссаром. Но Муше и безо всяких бумаг прекрасно знал имя этого торговца оружием.

Упрямый Булар довел расследование до конца. Даже во время войны он шел за Виктором по пятам: из города в город, с одного континента на другой. В ящике нашлась фотография одного из домов Виктора в Италии, почтовая открытка из Нью-Йорка, на которой место его пребывания в 1937 году было отмечено стрелкой. Также Муше обнаружил списки его партнеров и друзей в каждой стране… Что касается иностранного банкира, приглашенного вместе с Виктором на ужин 31 декабря, у Муше имелась гипотеза о том, кто это мог быть.

Он вложил в конверт фотографии и самые важные документы. А потом зашифровал секретным кодом полученный от певицы список гостей.

На ней было длинное серое пальто до пят. Колокола собора Святого Павла и других церквей зазвонили в унисон с тревожным воем сирен. Над городом гудели самолеты, но звуки ее шагов отчетливо раздавались в темноте улицы. В этот рождественский вечер церкви быстро опустели: горожане спешили спрятаться в бомбоубежища. Теперь песнопения доносились из канализационных люков. Она подумала: если так пойдет и дальше, полчища крыс в лондонских подземельях неминуемо обратятся в христианство.

Этель уже давно бродила по городу и успела побывать в нескольких танцевальных клубах. А все потому, что не хотела возвращаться в отель. В семь вечера она проходила мимо окон своего номера и увидела в них свет. Шел дождь. Она стояла внизу и гадала, кому принадлежит тень за шторой. Наверняка это ее брат, который в очередной раз хочет прочитать ей нотацию: она должна вернуться в Эверленд, чтобы не погибнуть под бомбами.

Прошлой ночью Этель задержали во время воздушной тревоги. Она неторопливо шла в летнем платье по обледеневшей улице. Наверное, полиция сообщила Полу. Его авиабаза находилась в Кембридже, но в Лондоне у него было много друзей.

И вот теперь, увидев освещенные окна, Этель побежала прочь. Она не хотела выслушивать упреки Пола, Мэри и тем более незнакомых людей. Ночной портье в отеле озабоченно смотрел на часы, когда она возвращалась заполночь, а механик в автомастерской сетовал на плачевное состояние ее машины. Этель промчалась по дорогам Северной Англии на скорости сто пятьдесят километров в час.

— Не стоит так ездить! Посмотрите, у вас даже в волосах грязь.

Упреки механика по поводу ее волос привели Этель в ярость; она прыгнула в свой «нейпир-рэйлтон» и так рванула с места, что машину дважды занесло.

Этель часто вспоминала слова Жозефа Пюппе, сказанные им на борту «Гинденбурга» — о том, каким взглядом мужчины смотрят на женщин. Ей понравилась независимость его суждений и непринужденность в общении. Боксер погиб в горящем дирижабле. Остался ли на земле хоть кто-нибудь, готовый ее поддержать?

Мужчины преследовали ее с самыми благородными намерениями. Было время, когда ее хотели познакомить с серьезными молодыми людьми. Прошлым летом Этель согласилась пойти на свадьбу к Томасу Кэмерону. Это был первый и последний раз, когда она проявила слабость.

Результат оказался плачевным. Этель была ослепительна. Новобрачная даже закатила Тому скандал из-за этой девицы в индийском наряде изумрудного цвета и с серебряными колокольчиками на лодыжках. Вечером на балу за Этель ухаживали двое кузенов Кэмеронов. Первый, после одного-двух танцев, расплакался в вестибюле на плече у матери. Второму повезло немного больше: Этель позволила ему взять себя под руку. Она завела его в лес и бросила там. Он вернулся только к полудню. В это время Этель была уже в Глазго и смотрела, как взлетают самолеты.

Лишь немногие знали, что ее высокомерие и дерзость, ее воля и скрытность объяснялись не только характером. Пол, Мэри и Кротиха понимали, какое отчаяние обуревает Этель. Последние шесть лет вся ее жизнь была гонкой по краю пропасти.

Пол много раз пытался заговорить с ней о смерти Ванго. Однажды вечером, разыскивая сестру по всему замку, он нашел ее в ванной комнате. В руке она сжимала голубой платок, который когда-то сняла с обугленного тела на лугу в Лейкхерсте. В ответ на слова брата она только холодно улыбнулась его отражению в зеркале и яростно замотала головой, как будто он был неспособен что-либо понять в этой чудовищной истории, почувствовать полную бессмысленность ее жизни. Все страдальцы высокомерны и полны презрения к окружающему миру. Может быть, они боятся, что, утешившись, лишатся всех воспоминаний.

Ночь, прошедшая в блужданиях по улицам Лондона, все-таки не стала худшей рождественской ночью из всех, что выпали на долю девушки после смерти родителей. А ведь Этель было из чего выбирать. Нет, эта ночь была скорее приятной. Этель играла в прятки с солдатами, которые следили, чтобы во время воздушной тревоги все были в укрытии. Она не боялась вражеских снарядов. Однако она с теплотой вспоминала несколько ночей в начале войны, проведенных в бомбоубежище. Люди рассказывали друг другу истории, сидели рядом с соседями, с которыми до сих пор даже не здоровались на лестнице. Этель ценила эти минуты человеческой близости. Она видела, что окружающим дорога ее жизнь. Но однажды вдруг поняла, что дорожить нечем. Объясняя это Полу, она произнесла странную фразу: «Разве песок на берегах укрывают от дождя?»

В тот день она решила, что не побежит в укрытие, когда завоет сирена.

Внезапно Этель забрела в какой-то тупик и за баррикадой из мешков увидела троих солдат. Она узнала одного из них и поспешно отвернулась.

— Этель!

Это был Филипп, друг ее брата. Она бросилась бежать вдоль кирпичной стены. Филипп перепрыгнул через мешки.

— Этель, тебя всюду ищут!

Этель свернула в первый попавшийся переулок. Она отлично знала, что ее ищут. Потому она и решила исчезнуть. Но на этих безлюдных улицах было невозможно затеряться. Филипп видел, как она скрылась за углом. Совсем низко над крышами пролетел самолет. Этель уже не слышала Филиппа. Она поднялась по ступенькам, прошла между зданиями и вышла на другую улицу. Здесь и справа и слева стояли патрульные, и деваться было некуда. Голос Филиппа снова зазвучал где-то поблизости. Она нерешительно шагнула вперед. И тут опять завыла сирена. Через несколько секунд повсюду стали распахиваться двери. В окнах вспыхнул свет. Воздушная тревога закончилась.

Десятки людей высыпали на улицы. Этель смешалась с толпой. Она видела, как бедняга Филипп с раскрасневшимся лицом озирался, высматривая ее. Они были давно знакомы, он учился в университете вместе с Полом. Этель знала, что у него уже трое или четверо детей, и он казался ей очень старым.

Она отправилась в гостиницу.

Подойдя к зданию, она увидела за шторами своего номера две беспокойные тени. Она стала ходить взад-вперед по мостовой, пряча озябшие пальцы поглубже в рукава и притопывая каблуками. Ее клонило в сон, а тут еще пошел снег.

Этель хотела покоя.

Звонарь Симон поджаривал хлеб на углях в маленькой печурке, прямо под колоколом, а Ванго наблюдал, как ловко он управляется. Толстые пальцы Симона не боялись раскаленных углей и щелчками раздвигали их, чтобы хлеб не подгорел.

Звонарь улыбнулся.

— Мы всегда встречаемся накануне важных событий. Надо тебе заходить почаще.

Он передвинул ближе к огню две глиняные миски с бульоном, которые ждали своей очереди у печки.

— Ты помнишь, как оказался здесь первый раз?

— Да, — ответил Ванго.

Он не забыл, как взбирался по фасаду собора на глазах у парижской толпы.

— А через неделю мы с Кларой поженились, — сказал Симон. — И епископ благословил нас в ризнице всего за пять минут.

Звонарь протянул Ванго горячую миску и кусок хлеба с маслом.

— Когда ты пришел во второй раз, — продолжал он, — вид у тебя был потерянный. Это было перед войной, в тридцать седьмом году. А спустя неделю родилась моя дочь.

— Я и не знал.

— Ты провел здесь по крайней мере две ночи. Говорил, что тебе нужно кого-то найти…

— Кротиху.

— Точно. И что после этого ты исчезнешь навсегда.

Симон отпил бульона.

— И вот ты снова здесь.

— Не очень-то я держу свое слово.

— Вчера я как раз думал о тебе и ждал твоего прихода.

Ванго удивленно взглянул на него. Симон гордо пояснил:

— В январе у нас ожидается одно важное событие.

— Правда?

— Еще один ребенок. Клара сейчас у своей матери в Ла-Бурбуль.

— Поздравляю.

— Каждый раз, когда мы со дня на день ждем ребенка, появляешься ты!

Ванго улыбнулся.

— Я спокоен, — сказал Симон, — пусть даже родится вторая девочка. К колоколу подсоединили механизм, и после меня звонарей уже не будет. Так что две девочки — это очень даже неплохо…

Он обмакнул кусок хлеба в бульон и прибавил:

— К тому же девочки меньше пачкают одежду.

Ванго рассеянно кивнул. В башню собора проскользнул ветерок.

— Я не спрашиваю, что ты делаешь в Париже.

— И правильно, — сказал Ванго.

— Можешь жить здесь, сколько захочешь. Мне будет приятно.

Они смотрели на затухающее пламя в печи. Глаза Симона вдруг заблестели.

— Помнишь, как я спрятал тебя в шпиле?

— Помню.

— А жандармы и знать не знали, что он полый!

Они сидели по обе стороны от огня, завернувшись в одеяла. Висящий над ними колокол был едва виден в темноте.

— Я останусь до последнего вечера декабря, если вы не против, — сказал Ванго. — Мне надо кое-что подготовить. Иногда сюда будет приходить Кротиха. А потом я действительно уйду.

— Правда? Навсегда? — спросил Симон.

Ванго не ответил.

— Ну и ладно, — пробормотал звонарь, — я все равно не собирался заводить много детей.

Во тьме порой было слышно, как голуби хлопают крыльями. Каждый звук усиливался, отражаясь от бронзового колокола.

Ванго думал о считанных днях, которые оставались до новогоднего ужина.

Спать ему пришлось недолго. В половине пятого утра его разбудила Кротиха, которая пробралась сюда по крыше второй башни.

— Ванго…

— Эмили?

— Да, это я. Он спит?

— Прислушайся.

Они услышали ровное, спокойное дыхание. Симон спал.

— Есть новости? — спросил Ванго.

— Я ездила передать документы Сезару. В ставне для нас было оставлено письмо. Французского агента из Лондона удалось спустить на парашюте. Его кодовое имя — Шарло.

— Он сейчас в Ла-Бланш?

— Нет. Он звонил Сезару из какой-то деревни.

Никто не знал Сезара в лицо, не знал, кто он такой. Он был известным человеком, и его нельзя было подставлять.

— Шарло спрыгнул вовремя — сразу после этого самолет был сбит немецким крейсером. Шарло видел, как он упал.

Ванго резко выпрямился.

— Самолет рухнул в лесу неподалеку от деревушки Морн. Пилота считают пропавшим без вести.

— Он мог выжить?

— Маловероятно. Сезар не велел ничего предпринимать. Немцы сразу начнут прочесывать местность. Кроме того, там сплошные болота. Даже если он выжил, ему будет трудно оттуда выбраться.

Ванго помнил, как прятал английских летчиков. Сложнее всего было переправить их потом на родину. Каждый англичанин был для нацистов ценным трофеем.

Понизив голос, Кротиха продолжала:

— Шарло попадет в Париж завтра утром. Он везет с собой посылку для нашей группы. Ему нужно объяснить, как добраться до Ла-Бланш. Никто не знает, что ты здесь, все думают, что ты ждешь в аббатстве.

Они замолчали. Симон что-то бубнил. Ванго прислушался. Звонарь пел сквозь сон детскую песенку «Братец Яков, спишь ли ты?».

— В восемь часов здесь, в соборе, в часовне Девы Марии, — распорядилась Кротиха. — Ты получишь посылку. Вечером я ее заберу.

— Подожди!

Но Кротиха уже исчезла.

Ванго никогда не соглашался на такие задания. И в Париж приехал по своим делам.

Остаток ночи он провел без сна.

Десять лет назад в этом самом месте он едва не стал священником. Куда теперь ведет его путь? Что бы с ним ни случалось, он никогда не переставал верить. А сейчас как будто оказался в затопленной долине: плотину прорвало, деревни, дороги, изгороди — все исчезло под водой. Ванго мог спастись только в колокольне.

В половине восьмого вечера он спустился на паперть и вошел в собор через портал Страшного суда.

Войдя в фойе гостиницы, Этель попросила ключ от номера. Хозяйка ела печенье, размятое в молоке, и это напомнило Этель кашу, которую в замке готовили для лани Лилли. Однако глаза женщины не имели ничего общего с глазами лани. Они по-рыбьи таращились сквозь линзы очков, толстые, как аквариумное стекло. Хозяйка привстала и посмотрела на ботинки Этель, вокруг которых на ковре расплылось темное пятно.

— Вас там давно ждут люди.

— Люди?

— Сначала пришел один, потом второй. И только что пожаловал третий.

Рыбьи глаза не моргали.

— Они в номере. Я дала им ключ. Это офицеры. Мне не нужны проблемы. И уберите машину с тротуара!

Этель медленно поднялась на третий этаж, прошла до конца коридора, остановилась на мгновение, а потом повернула ручку двери.

В номере курили двое мужчин. Один стоял у окна. Другой сидел на кровати. Оба были в форме Королевских военно-воздушных сил. Они разом обернулись. Было слышно, как в ванной комнате журчит вода — наверное, ее брат моет руки.

Этель в ярости шагнула вперед.

— Пол?

Но это был не Пол.

— Добрый вечер, Этель…

Филипп прикрыл за собой дверь ванной.

— Мы ищем тебя со вчерашнего вечера. Почему ты убежала, когда я тебя окликнул?

— Где Пол?

Филипп медленно повернулся к офицеру, стоявшему у окна — самому старшему из них и, судя по погонам, полковнику. Тот затушил сигарету в пепельнице и глубоко вздохнул.

— Самолет Пола был сбит над Францией.

Этель замерла.

— Его засекли на подлете к берегу. Он пролетел еще триста километров вглубь территории. Но в него все-таки попали, и самолет загорелся в воздухе.

Он закусил губу и прибавил:

— Вам надо быть готовой…

Филипп хотел положить Этель руку на плечо, но она отстранилась.

— Тот, кого он успел сбросить с парашютом, остался жив, — сказал полковник. — Пол сумел выполнить задание. Он был выдающимся пилотом.

— Уйдите.

— Мне действительно очень жаль, мисс.

Этель стояла неподвижно, даже не сняв пальто.

— Я отвезу тебя домой, Этель, — сказал Филипп.

— Уйдите.

Офицеры в нерешительности переглянулись. Полковник сделал знак, и все трое направились к двери.

— Если вам что-нибудь понадобится, вы можете приехать в Кембридж, будем рады помочь. Наша авиационная база всегда открыта для вас.

Этель осталась одна. На лестнице еще слышались шаги.

Она подошла к окну. Слез не было.

«Нейпир-рэйлтон» ждал внизу на тротуаре.

В часовне Ванго увидел человека, стоявшего на коленях, и сел неподалеку от него. Некоторое время они не двигались. Вокруг не было ни души. Огарки вчерашних свечей плавились и капали воском на пол.

Казалось, мужчина сосредоточенно молится. Его кожаный саквояж лежал сзади на стуле. Ванго не знал, как начать разговор.

Наконец молящийся встал и собрался сесть. Саквояж на стуле явно ему мешал.

— Это ваше? — спросил он.

Ванго колебался не больше секунды.

— Да.

И поставил саквояж себе на колени. Этот человек, несомненно, был Шарло. На хорах послышались шаги. Кто-то шел в их сторону. Ванго решился и торопливо прошептал:

— В Ла-Бланш вы должны встретиться со Святым Иоанном, верно?

Мужчина как будто удивился.

— С кем?

— Со Святым Иоанном. Его там не будет. Спросите матушку Элизабет. Она все объяснит.

— Спасибо.

Шарло встал и осенил себя крестным знамением. Он собрался было выйти, и тут Ванго спросил:

— Как вы думаете, пилот выжил?

Шарло огляделся, снова сел и тихо сказал:

— Самолет взорвался. Он горел на моих глазах. Я нарисовал план местности и поставил точку там, где он упал. Этот листок сейчас у вас.

Было слышно, как вдалеке затихают чьи-то шаги. Ванго вспомнились обгоревшие трупы «Гинденбурга». Выжить в объятом пламенем самолете почти невозможно…

— Я знаю этого пилота, — прибавил Шарло, — и уверен: если он жив, то сможет выкарабкаться.

Кто-то двигал стулья на хорах. Шарло сказал еще тише:

— Он всегда вставал на ноги сразу после ранений. Мы воевали с ним бок о бок.

— Когда?

— Во время войны в Испании, недалеко от Мадрида.

В часовню вошли три женщины и, усевшись прямо перед ними, начали молиться. Продолжать разговор стало невозможно.

Шарло решительно встал. Ванго не мог дать ему уйти, не задав последний вопрос. Он сказал громко и ясно:

— Тогда я буду молиться за вашего друга.

— Спасибо.

— Как его звали?

— Пол.

И Шарло вышел из часовни.

Ванго закрыл лицо руками. Он думал о самолете, который горящим факелом рухнул на французскую землю, думал о Поле. Он старался сосредоточиться, отдаться монотонным звукам молитвы сидящих впереди женщин, но его преследовали глаза Этель. Сможет ли она пережить еще один удар?

— Нехорошо, — сказал Бартелеми, складывая салфетку, — когда в последних главах появляется новый персонаж.

— А почему, собственно? — громко отозвался хозяин из глубины зала. — Захочу, введу хоть двоих!

— Я считаю, что это неуважение к читателю.

— Плевал я на ваше уважение, Бартелеми, вымойте стекло и не мешайте мне работать!

И Казимир Фермини снова яростно застучал на пишущей машинке. Он приближался к развязке своего первого романа. Бартелеми и остальные служащие ресторана были первыми читателями каждой новой главы. Они высказывали свое мнение, требовали вносить исправления. И предвкушали, как их патрона изберут членом Французской академии.

Фермини сидел за столом, покрытым скатертью в красно-белую клетку. Время от времени он поднимал глаза и смотрел, как Бартелеми моет витрину. Поверх нее дугой шла надпись: «Счастливая звезда». Изнутри ресторана золотые буквы с завитушками выглядели написанными наоборот и напоминали восточную вязь.

Фермини получил этот дом в наследство в 1929 году после смерти тетки. Именно она воспитала маленького Казимира. До войны она вместе с мужем держала здесь очень популярный в округе ресторанчик; тогда он еще не назывался «Счастливой звездой». Дядя Фермини был превосходным поваром, и семья процветала. В меню значились целых четыре блюда, а летом на улице даже выставляли десять дополнительных столиков. Помощницей повара работала очень красивая девушка, которая творила на кухне настоящие чудеса.

В 1914 году, когда прогремели первые выстрелы мировой войны, старший Фермини умер. За всю жизнь его жена ни разу не стояла у плиты. В панике она закрыла кухню, заколотила дверь гвоздями и замазала на вывеске слово «ресторан». Красивую помощницу уволили всю в слезах, с улицы убрали столики, а меню упразднили. Следующие пятнадцать лет в доме находилось самое обычное кафе. Юный Казимир провел эти годы, подавая посетителям дешевое вино и ликеры. Когда тетка умерла, он первым делом вернул на вывеску слово «ресторан». Но поначалу ему не удавалось приготовить ничего сложнее омлета.

Незадолго до новой войны дела у Фермини резко пошли в гору. Омлеты (с беконом или без) были забыты. У входа в ресторан стояла очередь. Фермини назвал его «Счастливой звездой». А поскольку по этой извилистой улочке в квартале Тампль мало кто ходил, он начал выставлять столики прямо на мостовую. Если же на горизонте показывался автомобиль, посетители ворча отодвигали стулья, чтобы дать ему проехать. Стражи порядка закрывали на это глаза в обмен на пирожки с маслинами и с дикой спаржей.

Через год Фермини надоело вносить столики внутрь каждый раз, когда шел дождь, и он арендовал дом напротив. Теперь «Счастливая звезда» размещалась в двух зданиях. Большой зал был открыт по другую сторону улицы, на втором этаже. Кухня переехала туда же — на первый. Всего было пятьдесят посадочных мест. Старые залы остались в доме номер одиннадцать. Шесть официантов весь день бегали через улицу с подносами в руках.

Война и оккупация стали новым испытанием для ресторана. Поначалу соблазн обратиться к черному рынку был очень силен. Париж уже начал голодать, спекулянты плевать хотели на продуктовые талоны, и за большие деньги можно было раздобыть все что угодно — хоть гусиную печень, хоть упитанную пулярку.

Осенью 1940 года Казимир Фермини стал одним из немногих рестораторов, кто полностью отказался от продуктов с черного рынка. Количество блюд уменьшилось в пять раз, зато очередь увеличилась вдвое. По субботам она тянулась до самого рынка Тампля.

Теперь главным украшением меню стали брюква, топинамбур и картофель вкупе с десятками трав и листьями дикорастущих кустарников. Официанты во главе с шеф-поваром еще до восхода солнца ездили собирать их за город. Когда они возвращались в Париж, их велосипеды, нагруженные ящиками с зеленью и семенами, походили на тележки цветочниц. А затем на кухне происходили чудеса. И топинамбуры, и одуванчики приобретали совершенно необыкновенный вкус.

В готовке использовался лишь один деликатес. Деликатес, который два раза в неделю доставляли в повозке, запряженной лошадью, и хранили на льду в бочонке с навесным замком, — сливочное масло.

Это масло делалось на ферме в Нормандии из молока трех специально отобранных коров. По просьбе шеф-повара Казимир Фермини регулярно наведывался туда без предупреждения, чтобы проверить, чем питаются его буренки. Они паслись в тихой долине, где трава была выше головы, и пили чистую воду из прудов, почти не заселенных лягушками. Коровы даже не подозревали, что идет война. У каждой в правом ухе было серебряное кольцо с гравировкой «Счастливая звезда», говорившее о благородном и исключительном предназначении.

Фермини был единственным владельцем ресторана, но знал, что своим успехом во многом обязан шеф-повару, и уважал его капризы. Однако в какой-то момент масло стало для немцев предлогом, чтобы заявляться к ним с проверками.

Нацистские офицеры нюхом чуяли все самое лучшее и лакомое в Париже. Их выбор был всегда безошибочен. Они очень быстро обнаружили этот необыкновенный ресторан вдали от кварталов, куда привыкли ходить. Тем не менее оккупанты не получали в «Счастливой звезде» никаких льгот.

Ресторан всегда был полон. Немецкие солдаты были настолько дисциплинированны, что редко успевали подбежать и занять освободившийся столик. Летом Фермини нанимал двух уличных музыкантов, которые развлекали посетителей и тех, кто еще дожидался своей очереди. Каждый раз, когда из-за угла показывались зеленые мундиры, музыканты играли песню довоенных времен со словами: «Все в жизни проходит, и это пройдет».

Как и следовало ожидать, в ресторан нагрянули офицеры из немецкой комендатуры и начали искать на кухне запрещенные продукты. Немцы очень удивились, увидев ящики с грошовой картошкой, луком, чесноком, двух жалких цыплят для бульона на целую неделю да букеты дикорастущих трав в мисках с водой.

Но в дальнем углу кухни они обнаружили масло.

Нужно признать, что с таким количеством масла можно было сделать бутерброды для всех жителей департамента Сены. Фермини не жалел слов, рассказывая о своих любимых коровах. Однако, видя несговорчивость коменданта, он понял, что придется чем-то поступиться, чтобы ресторан не закрыли. И согласился предоставить большой зал на втором этаже для новогоднего ужина. Взамен ему обещали еще на год оставить ресторан в покое. Правда, из-за этого он поругался с поваром, но запах растопленного масла и шкворчание шпината в сковороде послужили веским аргументом «за».

Шла война. Всему можно было найти замену. Но только не маслу.

На опушке леса стоял довольно нарядный бревенчатый домик с прорезями-сердечками в ставнях. Из трубы струился дым. Птицы суетились в снегу на крыше. В домишке была низкая дверь, а сбоку от нее — окно с занавеской. Только вместо семи гномов в комнате сидели семеро молодчиков в немецкой форме, а перед ними на табуретке — женщина с бокалом в руке.

Этот домик дровосека служил немцам штаб-квартирой на время поисков пропавшего пилота.

Мадам Лабаш тоже совсем не походила на Белоснежку. Она была маленькой, беззубой, с двумя рыжими косичками, уложенными вокруг головы, и с невзрачной, как у серой мышки, мордочкой. И, что очень странно, из-под юбки у нее выглядывали сапоги с острыми шпорами. На коленях она крепко держала совершенно новую сумку.

Женщина жила в нескольких километрах отсюда. В ее лачуге стоял застарелый запах псарни. Три года назад она дала бесплатный приют всем лошадям, чьи владельцы уезжали из этого края в так называемую «свободную зону». Мадам Лабаш держала лошадей около амбара и одну за другой продавала мяснику в Дрё. С каждым годом из-за нехватки мяса цены увеличивались вдвое.

Один из солдат вышел вперед. Он переводил командиру на немецкий.

— Дама подтверждает, что слышала шум мотора.

Командир что-то прорычал в ответ. Из-за этой бабы они уже потеряли двадцать минут. Она говорила, что у нее есть важные сведения, потребовала вина, долго расправляла юбки, а потом завела длинный рассказ о своих делах и о том, как она нуждается в сене.

— Мои бедные лошадки питаются одним воздухом.

— Лейтенант Энгель, — объяснил переводчик, — напоминает вам, что в рождественскую ночь три самолета в течение часа преследовали четвертый и абсолютно все в радиусе пятидесяти километров слышали шум по крайней мере одного мотора. Лейтенант также предупреждает, что сеном не торгует.

— Насчет шума в рождественскую ночь лейтенант абсолютно прав, — любезно улыбаясь, сказала Лабаш. — У меня дюжина лошадей, и они той ночью глаз не сомкнули. Что касается сена, мы еще к этому вернемся. Он прав, я сижу без сена с самого начала зимы. Вижу, господин разбирается в лошадях…

Она хитро улыбнулась лейтенанту, как сообщнику, и поправила свои рыжие волосы.

— Но я сообщаю вам эту информацию совершенно бескорыстно. И даже не буду рассказывать о моих проблемах с соседом, у которого целая тонна сена, а он не хочет продать ни былинки — все это вас не интересует. Не стану также рассказывать, что за люди к нему тайно ходят, в какие часы, как часто и все остальное… Нет, политика — не мое дело.

Солдат сомневался, стоит ли переводить эту болтовню. Его командир медленно поглаживал воротник кителя, стараясь держать себя в руках.

Мадам Лабаш продолжала:

— Я бы не пришла сюда, если бы хотела рассказать об этом или о самолетах в Рождество. Если идти по короткой дороге, то от моего дома это будет минут сорок пять. А если по длинной, через все леса и болота от самой Лягушачьей топи, то уж не меньше часа. Я по другому вопросу.

— Мадам, — прервал ее переводчик, — советую вам действительно говорить короче…

— Куда уж короче, молодой человек! Я все хочу перейти к делу, но вы без конца меня перебиваете. Я честная женщина и помогаю чем могу!

Половицы скрипели под ногами солдат. Они заняли этот домишко посреди леса наутро после Рождества. Отсюда они отправились на розыски пилота и упавшего самолета. И вернулись ни с чем. Большая часть леса была заболочена, что затрудняло поиски. Самолет и пилот бесследно исчезли.

Эта лошадница была для немцев последней надеждой. Но стало ясно, что толку от нее не будет. В тот момент, когда ее уже собрались выпроводить за дверь, она выдержала паузу и торжественно объявила:

— А говорю я вам, господа, о шуме мотора, который слышала сегодня ночью.

— Что вы сказали?

— Переводите!

Солдат перевел. Лейтенант тут же перестал раскачиваться взад-вперед за столом.

— Сегодня ночью? — спросил переводчик.

— Да, месье, — подтвердила Лабаш, нежно поглаживая сумку, словно любимого кролика.

— Это был большой самолет?

— Нет.

— Мадам, — сказал молодой солдат, наклоняясь к ней, — вот уже три ночи, как по здешним дорогам ездят наши машины.

— Я это прекрасно знаю.

— Вы перепутали шум от их моторов с шумом самолета, — пробормотал он. — Самолет упал еще в рождественскую ночь…

Лейтенант старательно произнес два слова по-французски с сильным акцентом:

— Где доказательства?

— Доказательства, — машинально повторил переводчик.

Она пожала плечами.

— Для этого надо пойти ко мне домой. Там все и увидите.

— Самолет находится в вашей спальне, мадам Лабаш?

— Не совсем. В моем амбаре.

Наступило тяжелое молчание. Женщина постукивала шпорами по полу.

Лейтенант вздохнул. Он не испытывал к ней никакого доверия, но именно это его и утешало. Он понимал, что оккупанты могут рассчитывать лишь на людей определенного сорта — лицемерных и двуличных — и должны поощрять тех, кто оказывает им содействие. Озлобленность, зависть, трусость — все эти качества лейтенант ненавидел, и все они теперь были на вес золота.

— Самолет упал прямо перед моим домом, — продолжала мадам Лабаш. — Я всюду потушила свет: пусть думают, что ферма заброшена. Лошадей я оставила в подлеске. А утром обнаружила, что самолет спрятан в амбаре.

— А пилот?

— Пилота не было.

Лейтенант раздавал приказы. Надо было кого-то туда послать. Отрядили одного солдата. Лабаш хотела напомнить о сене соседа, но поняла, что момент не самый подходящий. Лейтенант уже склонился над картой.

Так она и вышла: в сапогах, с сумочкой в компании приставленного к ней солдата.

А лейтенант остался со своими людьми. Он показывал им на карте участок посреди леса, в восточной части района. Тридцать гектаров сплошных болот. Нужное место, несомненно, находилось именно там.

За столом сидели тринадцать человек. Но, будучи суеверными, они предпочитали думать, что их пятнадцать — вместе с Ниной Бьенвеню и ее аккомпаниатором. Впрочем, атмосфера была праздничной и не располагала к мнительности. Гости веселились вовсю. Их хохот разносился по кварталу Тампль. Вход в ресторан охраняли солдаты.

С приближением ночи, а вместе с ней и комендантского часа, улицы совсем опустели. Второй этаж «Счастливой звезды» был единственным местом, где праздник мог продолжаться заполночь.

Весь остальной город повиновался стрелкам на часах. С одиннадцати часов вечера было запрещено выходить на улицу. В некоторых театрах зрители могли заказать номера в близлежащих отелях, чтобы не нарушать комендантский час. Однако были и такие смельчаки, чаще всего молодые, которые нарочно развлекались допоздна. Они брали с собой запасную сорочку, зная, что закончат праздник в полицейском участке — самом дешевом и опасном отеле столицы. Ведь если кого-то из оккупантов убивали, то немцы в отместку нередко расстреливали ночных задержанных.

Но пока часы в «Счастливой звезде» пробили только десять. Нина Бьенвеню пела. Аккомпаниатор не поднимал головы от рояля. Остальные пожирали Нину глазами.

Тринадцатый гость был добавлен в список несколько часов назад. Этот француз лет пятидесяти, очень элегантно одетый, носивший галстук в горошек, был врачом Макса Грюнда. Создавалось впечатление, что он приходится близким другом большинству гостей. Он поднимал бокал, но не пил. Привычный к светской жизни в оккупированном Париже, он знал наизусть все песни Нины. Она даже закончила свое выступление у него на коленях.

Однако самая главная часть праздненства разворачивалась на тарелках. Хозяин, Казимир Фермини, с начала вечера даже не улыбнулся, но когда подали суп, не смог устоять и поднялся наверх, чтобы посмотреть на реакцию гостей. С первой же ложкой голоса затихли. Грюнд знаком остановил пианиста. Был слышен только звон фарфора и восхищенные вздохи.

Фермини направился в кухню. Вооруженные солдаты прохаживались по лестничной площадке. Он спустился на первый этаж, толкнул дверь плечом и сказал повару:

— Они довольны. Если бы вы знали, как все это действует на нервы!

Самое удивительное, что волшебный вкус супа достигался благодаря всего нескольким морковкам, ведерку миланской розовой репы, куриной ноге да двум-трем альпийским травкам.

— Вы заставили плакать от восторга Третий рейх!

Фермини перешел улицу, чтобы проведать своих уважаемых гостей в других залах. Первая смена там закончилась в половине десятого. Столики занимали новые посетители.

Фермини без конца извинялся за шум и крики на другой стороне улицы, где, по его словам, проходил костюмированный новогодний ужин.

В глубине зала за круглым столиком сидел тот самый иностранец, месье Коста. Он явился в семь часов вечера. Коста только что провел два дня в пустующих замках Луары и теперь наслаждался едой, не имея ни малейшего желания уходить. Фермини обхаживал его как мог.

— Вы мой самый почетный гость!

Он заставлял его дегустировать вина, которые приносил для других клиентов. Месье Коста был на седьмом небе от счастья. Он даже уронил вилку в пюре из капусты с маслом. Как и гости в доме напротив, он плакал от восторга и утирал слезы салфеткой. Фермини был внимателен к каждому. Он бегал за официантами, указывая на какого-нибудь всеми забытого гостя.

— А вон та худенькая молодая женщина за стойкой — она ждала на холоде целый час. Принесите ей что-нибудь согревающее, прежде чем она сделает заказ.

Молодую женщину, о которой так заботился хозяин, звали Этель. Она сидела рядом с Ванго. Сначала они ждали на улице. Но на дальнем конце стойки, в уголке, освободилось два места, и они их заняли.

Этель знала, что этот ужин будет особенным. Ванго предупредил ее, что должен закончить одно дело, закончить раз и навсегда.

Он уговаривал ее не ходить в ресторан:

— Оставайся с братом. В полночь я вернусь, и мы уедем.

Но она только смеялась, как будто не понимала, о чем он. Она его не оставит. Она его не оставит. Она его не оставит.

Этель даже выглядела элегантной и свежей, хотя еще недавно вся она была пропитана запахами машинного масла, болотной тины, дыма и конского пота. Теперь от нее лишь немного пахло черноземом.

Ей нельзя было произносить ни слова. Ее бы сразу выдал акцент.

Этель была донельзя рада этому запрету. Она разучилась разговаривать, забыла и многое другое. Нужно было всему учиться заново.

В пятидесяти метрах от ресторана в черном «ситроене» ждали Пол и звонарь Симон. Скоро они уедут на юг вместе с Ванго и Этель. Симон сидел на месте шофера.

— Вам больно? — прошептал Симон.

Пол лежал на заднем сиденье.

— Все в порядке.

Он бессовестно врал.

— Вы знаете, что сегодня утром у моей жены родилась малышка Колетт? — спросил Симон.

— Да. Вы, должно быть, очень горды.

— Это благодаря ей епископ одолжил мне машину. Чтобы я поехал на нее посмотреть. Вы меня высадите в Ла-Бурбуль. Когда я вернусь, все объясню его преосвященству. А вы поедете дальше, в Испанию.

— Передайте ему, что я приглашаю его в Шотландию, чтобы испросить у него прощения. Когда кончится война.

Улица казалась темной и безлюдной. Все лавочники на рынке закрыли ставни.

Ванго неотрывно смотрел на Этель. Он еще не произнес ни слова. Они почти не разговаривали со вчерашнего дня. Их немой диалог начался с той самой встречи в амбаре после долгой разлуки и больше не прерывался.

Бартелеми протянул руку, чтобы поставить перед девушкой чашку с дымящимся бульоном и ему показалось, что сам воздух в этом углу был плотнее. Движения официанта замедлились.

Может, именно так общаются призраки?

Эта ночь вобрала в себя столько желаний, страхов, тайн!

Ванго был растроган любезностью хозяина. Он думал, что попадет в логово коллаборационистов, а оказался в таком уютном месте. К тому же на доске с меню не было ни одного немецкого слова. А у входа висела старая двуязычная афиша, которая приветствовала тех, кто прибывал в Кале на пароходе из Англии: «Добро пожаловать! Welcome!» Это могло повлечь за собой серьезные неприятности.

Ванго попробовал суп, который принесли Этель. И сразу же отнял чашку от губ. Горячая жидкость прожгла его до самого сердца, напомнив давние времена. Розмарин. Тот самый забытый вкус.

Этель держала Ванго за руку. Ее ногти впились ему в ладонь. И Ванго вдруг захотелось немедленно увести ее отсюда.

Впереди еще были страшные годы. Война шла по всей Европе, родители и дети навсегда теряли друг друга, повсюду смерть оттачивала свое ремесло[44]. Были и предательства, и расплата за них. Бывало, целые морские побережья обагрялись кровью[45].

Многие не сразу осознали, что видели лишь край бездны.

Впереди были тяжелые годы.

Но был и звонарь Симон, который одной рукой держал крошечную Колетт, а другой махал вслед автомобилю. Был Огюст Булар, и огонь, пылающий в его камине в живописном краю среди заснеженных плоскогорий Обрака; были Ванго, Этель и Пол, ожидавшие за столом, пока мадам Булар снимала колбасы, подвешенные к потолку. Они перешли через Пиренеи, преодолели ущелья, видели серн и много льда, а впереди их ждала Испания и свобода. Была Кротиха, которая поначалу тщетно искала родителей, надеялась, впадала в отчаяние, проводила ночи на чердаке театра в обнимку со скрипкой. А потом она поняла, чего ей на самом деле нужно бояться, и в аббатстве Ла-Бланш появилась сестра Мари-Кротиха, благосклонно принятая веселой матушкой Элизабет. Был Эскироль, который постоянно ездил в Англию, чтобы обеспечить деятельность подпольной группы, созданной им в первые дни войны в память о друзьях с улицы Паради. Был Эккенер, печально смотревший в небо, отраженное в Боденском озере. Был славный доктор Базилио, который вернулся на корабле к Эоловым островам, в Поллару, храня в сердце данное ему обещание. Были цветы на столе, которые он менял каждый день. А на другом берегу был возрожденный монастырь, где снова собирали так много меда, что можно было печь коврижки. Были колокола, звонившие в штормовые ночи — но уже без Пиппо Троизи, который вернулся к жене и кустам каперсов.

Потом было освобождение Парижа, знамена, танки союзников, бегство комиссара Авиньона, радостные выстрелы в воздух, яростная толпа, окружившая Нину Бьенвеню. Были слова прощания Мадемуазель на пороге «Счастливой звезды» и слезы Казимира Фермини. Был молодой русский солдат Андрей, который вошел со своим полком в концлагерь на юге Польши и освободил заключенных. Среди них он искал двоих и все спрашивал: «Вы не знаете супругов Атлас?» И были взгляды вчерашних узников, которым очень хотелось бы сказать «да».

Были тщетные ожидания. Но были и чудесные возвращения.

А потом была золотая осень, и колокола Нотр-Дам, звонившие во всю мощь, и на самом верху башни — двое, прижавшиеся друг к другу. Был праздничный ужин в «Счастливой звезде», где все объелись омлетами. А среди приглашенных — мать и сын Булар, приехавшие в Париж как почетные гости. И Пол в мундире, сверкающем наградами. Были торжественные речи, белое вино, а в конце стола сидела бледная Кротиха, держа в руках письмо из Москвы.

А дальше было путешествие. Разве по такому случаю не отправляются в путешествие? Был спуск на дно кратера, со стороны моря, и деревушка, а на самом ее краю — дом из двух белых кубиков. И были Ванго с Этель, которые пробирались между оливами, с колотящимся сердцем, едва дыша, неуклонно приближаясь к цели. И был сокол, паривший в небе над ними.

И наконец, была красивая женщина с красной косынкой на седых волосах. Она вышла на скалистый берег и, закрывшись ладонью от солнца, пристально смотрела на тех, что шли через оливковую рощу, — эти двое шли именно к ней, иначе и быть не могло.

Она вскрикнула и услышала крик в ответ. Они вернулись домой.