© Муравьева И., 2017

© Оформление. ООО «Издательство „Э“», 2017

Никто не уверен в том, что мать Леонардо была итальянкой. Напротив. Семьдесят процентов специалистов склоняются к тому, что она была родом из Азербайджана, но с русскими корнями. А в Италию попала исключительно потому, что сдалась в плен. Многие тогда сдавались в плен, поскольку иного выхода не было. В Италии ее сразу же переименовали в Катерину, хотя настоящим именем невольницы было простое, но звучное ближневосточное имя: Зара. Точнее, Захра. А если совсем уже точно, то вот как: Захра Кехкамал аль Кигиз. По отцу. У маленькой Зары так, как и у всех, был в жизни отец. Суровый и складный, с солидным лицом. В семье его звали Кемалом, но в метрике записано так: Кехкамал. А Кигиз был Зариным дедом, но умер в младенчестве, никто его толком не помнит. Отец Кехкамал обладал обилием жен и детей. И вот вам загадка: как это случилось, что дочка такого отца — и богатого, и в меру приветливого, и делового — вдруг стала рабыней? Мне кажется, в этом во всем виновата служанка Нахраби. Веселая, толстая и косоглазая, она заморочила голову даже Кемалу Кигизу. А он любил дочь. Он очень любил. Среди быстроногих детишек в гареме она выделялась особенной нежностью.

Наевшись поутру лепешек, Нахраби будила ленивую Зару и шла, болтая без умолку, в город на рынок. А там, пока Зара, расширив зрачки, стонала от вида браслетов и тканей, Нахраби, чертовка, из-под покрывала мигала торговцам косыми глазами. Хотела устроить на старости лет себе тоже личную жизнь. А рынок — ведь это же ад. Среди криков, среди пряных запахов, гнили, кувшинов с кумысом и просто кувшинов, которые выставлены на продажу, среди опахал, овощей, слегка окровавленных туш убиенных ягнят и козлят, серебрящейся рыбы — короче, всего, чем питаются люди, во что наряжаются, чем украшают жилища, забыв, что туда не возьмешь ни миски, ни чашки, ни пухлой подушки, так вот: среди рынка — нахально, открыто — гуляют и старые, и молодые враги человечества бесы. Прижавшись слюнявой бородкой к затылку какой-нибудь домохозяйки, вливают ей в мозг свои гадкие речи, и женщину, не испытавшую счастья, склоняют они на грехи и предательства. Вернется она в свою саклю, и станет ей, бедной, казаться, что лучше мерзавку Аиду самой отравить, чем вечно терпеть, как хозяин и муж, отец дочерей ее и сыновей, нафабрив усы, отправляется вечером «проведать вдову и помочь ей с хозяйством».

Моя, впрочем, версия очень проста: увидел какой-нибудь работорговец смущенную Зару с косой, перевитой атласною лентою и пересыпанной блестящими камешками, да смекнул, что надо хватать, пока кто-то другой ее не заметил средь шумной торговли. Все произошло за секунду: нагнувшись с седла, он сорвал покрывало с ее белокурой склоненной головки, продел свои жадные руки под мышки ее тонких рук, и испуганный люд увидел, как девушку, словно лозу, покрытую всю виноградом, сломало, мелькнули босые ступни, кусок шеи, раскрытые губы, и лошадь сначала взвилась, вздула светлую пыль, но тут же исчезла, как будто растаяла в пронизанном золотом воздухе.

Вот так началось ее рабство. Сначала, конечно, был Константинополь. Захра закрывалась платком, рукавами — но разве такое лицо можно спрятать? Оно же светилось, как плод золотистый, мерцало, как жемчуг мерцает сквозь воду. Сидела, вся сжавшись, ждала своей участи. Сейчас нам почти невозможно представить: на рабовладельческом рынке, в повозке, заплаканная, после долгих, бессонных, безлунных ночей, под недремлющим оком какого-то грязного работорговца сидела та женщина, чей хрупкий облик, как нас уверяют работники разных известных музеев и частных коллекций, он запечатлел на полотнах! Уму просто непостижимо. И сердцу.

Много было на нее желающих, очень много. И даже то, что девушка мусульманка, никого не останавливало. Народ-то вокруг переменчивый. Был, скажем, сперва иудей, а потом вдруг стал православный. Или наоборот. А все оттого, что нет в сердце людском серьезного чувства. И я даже больше скажу: и вера-то мало в ком есть. Ее, как всегда, подменили на споры. Разборки пошли: «А, так ты иудей? Куда же ты с носом своим иудейским пришел в православный наш храм? Помолиться? А ты в синагогу иди и молись! Сперва революцию тут совершили, распяли Христа, а теперь помолиться?» Не меньше упреков с другой стороны: «Ты, значит, крестился? Так ты теперь выкрест. А выкрест по-нашему значит прохвост».

Ах, люди вы, люди! Да вы оглянитесь вокруг! Что видите? Дерево. Куда оно тянется? К облаку, к небу. И вы бы подняли глаза, да повыше. И стойте тихонько, смотрите на небо, на белое облако. Не торопитесь.

Стремящихся приобрести нашу Зару скопилось у этой повозки штук десять. А может, и больше, всех не сосчитаешь. Но работорговец гнусавил одно: «пятьсот золотых». Это даже сейчас огромные деньги, а в те времена можно было купить за них кучу девушек, а уж мальчишек — такое количество, что не прокормишь. Скажу вам, что эта цена превышала и цену на финских подростков. Они были редкостью, роскошью, чудом. И чтобы достать их, пускались на хитрости. А если кому повезет и на рынке появится белое-белое, с глазами прозрачнее льда существо — то тут начинались такие торги! Могли и шестьсот золотых попросить. И это за мальчика! А уж за девочку — пускай кривоногую, с красными пятками, но чтобы была белобрысой, бесцветной, безбровой, а если откроешь ей рот, то чтобы и небо ее было белым, — за девочку-финку, латышку, эстонку давали по тысяче и не жалели. Да, странные вкусы и странное время. Конечно, скажи этот работорговец, что Зару он может отдать за четыреста, схватили бы тотчас, но он заартачился: пятьсот золотых, ни копейки, ни меньше. А как унижали ее! Выводили на красный истертый ковер, говорили: «А ну подними покрывало, малышка!» Она поднимала. «Шальвары сними!» Снимала шальвары, стояла в одном прозрачном халате, горела от ужаса. И как появился старик, не заметила. А он к ней и близко-то не подошел. Не щупал, не мял, даже груди не тронул. Отдал все пятьсот и кивнул головой: «Ведите на лодку!» Потом обернулся: «Накройся, девица!» Тогда она, как говорят, села прямо в базарную пыль и лишилась сознания.

Пришла в себя на каравелле. Вокруг одна синева, темно-синие волны. На ней покрывало, прилипшее к телу, и рядом тот самый старик. Ест Зару глазами, руками не трогает.

В манускрипте «Сады небесных корней», датирующемся серединой шестнадцатого века и только недавно обнаруженном в одной из пещер под Миланом, описан такой разговор.

— Как тебя зовут, девица? — потресканным от пережитого басом спросил он.

— Меня зовут Зарою.

Беседа их шла на арабском.

— Никто и не вспомнит о том, что ты в муках дала ему жизнь, — объяснил ей старик. — А ну, улыбнись мне.

Она улыбнулась.

— Да! — Он почесал свою левую бровь. — Везде будет эта улыбка. Что делать! Пускай их гадают, на то они люди! Но ты будешь долго рожать его, долго!

— Как долго? — спросила испуганно Зара.

— Дня два или три. Меньше не получается.

— На то, значит, воля Аллаха. Что делать. — И Зара опять улыбнулась.

— Ты видишь, какое здесь бурное море? Судьба его будет похожей на море.

— Так в море ведь тонут! — шепнула она.

— Кто тонет, красавица, кто выплывает… Чем больше душа, тем труднее. Запомни.

И, словно обугленной, легкой ладонью коснулся ее головы.

Деревня была небольшой, не более двадцати домов. Холмы, покрытые виноградником, извилистая река. В центре деревни — белая, как голубь, прошлым летом заново отстроенная церковь. У деревянной Мадонны — детское лицо с выпуклыми полуприкрытыми веками, уголки рта опущены. Скорбь застыла в небесных чертах Ее, и женщины под черными покрывалами тусклыми огоньками свечей освещали полуприкрытые веки, тонкие, удлиненные пальцы с чуть приподнятыми кончиками и не давали свечам своим погаснуть ни днем и ни ночью.

Катерина, о которой в деревне знали только то, что привезена она была из далекого Константинополя на невольничьей лодке — причем остальные семеро невольников умерли в дороге, а она чудом выжила, хотя долго болела, лежа на соломе в прохладном, пахнущем зерном амбаре, и ее навещал настоятель ближнего монастыря отец Антонио, который проникся к ней жалостью и, не ожидая, что девушка поправится, окрестил ее, так что с разворошенной соломы поднялась она уже христианкой, — эта худая и скромная Катерина приходила в церковь по вечерам после работы. Жила она в доме хозяина, про которого в правдивом источнике «Сады небесных корней» почти ничего не сказано. Злые языки утверждали, что он перекупил ее по дешевке, потому что никому не нужна была больная и умирающая работница. Он не только перекупил ее (опять-таки если верить слухам!), он дал ей свободу, и она жила у него в доме на том вон высоком холме, где тень виноградников кажется синей, как все остальные свободные девушки. Не бедствовала, не нуждалась. Болтали, кстати, в деревне, что золотоволосая и черноглазая Катерина потеряла свою девственность еще на лодке, поскольку странствие по открытому морю продолжалось много дней и ночей, а никаких других удовольствий, кроме любовных, в те времена не было. Морские условия, скудная пища, ни радио, ни телевизора. То, что она была светловолосой при своих черных, с поволокой, глазах, запомнили все, и в «Садах небесных корней» сказано: «закрывая лицо светлыми волосами, смотрела сквозь них она, как на рассвете пылал этот бархатный красный берет, как он становился все дальше, все меньше и вскоре исчез окончательно».

Возникает подозрение, что матерью Зары была православная русская женщина, курносая, широкоскулая, с веснушками на переносице и светло-пшеничного цвета косой. К тому моменту, когда дочку его по нерадивости болтливой Нахраби украли прямо с рынка, все жены Кемала весьма были живы и очень здоровы. Одной только не было: матери Зары. Вполне может быть, что какая-то дикая, ревнивая до отвращенья наложница зарезала эту чудесную женщину, за день или два до того подарившую Кемалу Кигизу младенца. Наверное, так все и было: прокралась дикарка-наложница в спальню, где мать, улыбаясь лукавой улыбкой, качала дитя, и кинжалом убила ее прямо в сердце. Когда же ворвался туда с диким ревом Кемал, то она, православная, с пшеничного цвета косой, умирая, его осветила на память все той же спокойной, немного лукавой улыбкой. Затем и скончалась, испачкав своею невинною кровью турецкий ковер. Все это, конечно, догадки, навеянные одной широко знаменитой поэмой, — но кто мне ответит, откуда у дочки такие волнистые светлые волосы?

Итак, Катерина (отныне мы будем ее называть только так!) жила в большом доме, поместье, точнее, и принадлежал он тому человеку, чье имя теперь никому не известно. В «Садах небесных корней» о нем не сказано ни слова. Может, он спас ее просто из жалости, из жалости дал ей свободу, а вскоре всмотрелся да и возжелал? Через месяц после выздоровления она пришла в церковь, где все так и ахнули. Светлые, струящиеся по плечам волосы были перехвачены атласной лентой, и сквозь бледно-серого цвета накидку просвечивал каждый ее волосок, и виден был тонкий пробор, словно след, оставленный птицей, прорезавшей воздух лучистым крылом. По обычаю времени на Катерине было два платья: нижнее, белое, шелковое, присборенное у плечей и обшитое по подолу мелкими жемчужинами, и верхнее — темно-голубое с коричневыми бархатными полосами на груди. Свисали, к тому же, жемчужные серьги почти до ключиц. Она с тихим достоинством поклонилась собравшимся и прямо подошла к скорбной Богоматери, опустилась на колени и, закрыв глаза, о чем-то долго молила Ее, не меняя своей склоненной позы и ничего вокруг не замечая. Когда служба подошла к концу, Катерина рванулась, чуть было не опрокинув на своем пути пожилую, всеми уважаемую матрону, которая, если поверить источникам, приходится бабкой, а может, прабабкой покойной Терезы, всемирно известной беззубой святой, почившей лет десять назад где-то в Индии. Она оттолкнула матрону и тут же сокрылась за бархатной шторкой.

— Дитя мое, — тихо сказал ей поникший отец Бенджамено, который в то время служил настоятелем. — Мне трудно поверить тому, что рассказы твои соответствуют жизни.

— Все правда, — вздохнула она. — Нет пути мне в Небесное Царство. Слаба моя плоть.

— Тогда расскажи еще раз, Катерина, какое видение было тебе на лодке невольников. Как выглядел призрак?

— Отец мой! — она возмутилась с горячностью. — Зачем вы его называете призраком? Ведь он говорил громким голосом, он ведь отер мои слезы! И руку я помню, и перстень на пальце.

Священник опять помрачнел.

— А перстень был черным, дитя? Ты не помнишь?

— Все помню! Из темного золота, с камнем, огромным и черным, как ночь.

— Плохие дела, — он поник удрученно. — Известия, им приносимые, часто сбываются в будущем. Какого же сына предрек он тебе?

— Сперва он сказал, что меня все забудут. Потом, что я буду рожать его в муках. И что-то еще про улыбку… Не помню.

— Улыбка твоя удивляет людей. — Священник вздохнул. — В ней много лукавства, но много и грусти. Взгляни, как вокруг улыбаются люди: открыто и весело. А ты даже губ своих не размыкаешь. Тревожат ли мысли тебя, Катерина, о вере, в которой взрастили тебя?

— О вере моей? Нет, она умерла, как умерло имя, какое мне дали. Другое тревожит меня… И так страшно, отец мой!

— Тогда говори до конца.

Если бы кто-то увидел в эту минуту лицо настоятеля, то он бы поразился произошедшей в нем перемене: отец Бенджамено Витторио стал похожим на старуху — любопытную, болтливую старуху, которая в воскресный полдень открывает ставни своего дома и с жадностью вслушивается во все, о чем говорят прохожие на улице, благо окна ее находятся на первом этаже и жимолость, обвившая их своими белыми цветочками, ничуть не мешает.

— Все-все говорить?

— Да, все-все, до конца.

Мне, к сожалению, приходится опять сделать некоторое отступление, и я его сделаю. Не потому, что обладаю вздорным характером, толкающим на то, чтобы перепархивать с предмета на предмет, как какая-нибудь птица, а потому, что всякий разговор, если вести его непредвзято, заставит искать, где ты сам, а может быть, твой собеседник вдруг сбился и сделал крутой поворот, как ручей, который, пылая на солнце, наткнется, бывало, на камень подводный и тут же утратит все краски свои, и тут же, холодный, журчать перестанет. Вот так и сейчас с Катерининой исповедью. Вцепился священник в такие подробности, которые сану его неприличны. К тому же старик. На это я вам возражу, что старик-то еще молодому даст жару. Пока молодой будет морщить свой лоб, румяный старик побежит куда надо и там все, что надо, обделает живо. Но главное вовсе не в возрасте. В чем? В обете безбрачия, вот в чем. У нас, например, хоть в Москве, хоть во Пскове, священник — женатый всегда человек. Вот я наблюдала: стоит, скажем, матушка и прячет животик под теплою шалью. Муж вон проповедует, благословляет, а ей вспоминается, что было ночью на ихней перине, и сердце колотится: «Сейчас службу кончит, обедать пойдем, огурчиков я засолила, капустки… А там скоро спать… Ох он мне и задаст! Ведь я говорю ему, я ведь толкую: „Игнаша! Спугнешь нам ребеночка! Тише!“ Уж больно охоч до меня, ненасытный!»

Не то в католичестве. Возобраняется служителю церкви земная услада. Поэтому многие часто впадают в грехи так, как Волга в Каспийское море. То мальчика бросятся вдруг целовать, воспользовавшись темнотой и безлюдием, а то молодую вдову так затискают, что только дивиться приходится людям тому, что рожает она, безутешная, спустя целый год после мужниной смерти.

Теперь про отца Бенджамена Витторио. Он мальчиков не целовал и не гладил. Не трогал руками ни жен и ни вдов. Короче, безбрачие было нелегким для плоти его, но желанным душе. И лишь одного он не смог победить: того любопытства, которое жгло как огонь. На всякие тайны постели супружеской, уж не заикаясь и о несупружеской, отец Бенджамено бросался как ястреб и требовал полной с собой откровенности.

Вот и сейчас, вслушиваясь во влажный от слез голос Катерины, он почувствовал сладостный холодок, побежавший вдоль его старого позвоночника, и навострил уши.

— Как часто ложится с тобой он, дитя?

— Четыре раз за день и столько же за ночь.

— Имеет ли ключ он от спальни твоей?

— Я не запираю на ключ своей спальни.

— Ты разве все на положеньи служанки?

— Ах, что вы, отец мой! Какой там служанки? Вы видели жемчуг на мне? И мантилью?

— Мантилью я видел и жемчуг заметил. Но мы не об этом с тобой говорим. Зачем ты сбиваешь меня, Катерина? Итак, он приходит и сразу ложится?

— Да нет. Не ложится, а сразу бросается.

— Бросается? И?

— И срывает с меня сорочку и чепчик.

— И чепчик срывает? А чепчик зачем?

— Не знаю, отец мой, он не объясняет. Срывает мой чепчик, бросает все на пол.

Слюною наполнился рот Бенджамено.

— И ты остаешься ничем не прикрытой и наедине с посторонним мужчиной?

— Да, я остаюсь с ним, и он начинает любить меня.

— Опомнись, дитя! Разве речь о любви? О мерз-ком и богопротивном соитии!

— Я знаю, отец.

Она разрыдалась. И вынула из своих хрупких ушей жемчужные серьги.

— Примите, отец мой, на помощь сироткам…

— Отдашь Константину, — отрывисто молвил отец Бенджамено. — Теперь Константин у нас ведает всею хозяйственной частью. Итак, Катерина. Пока он безжалостно, гнусно и низко тебя оскорбляет, что делаешь ты? Зовешь ли на помощь? Клянешь ли? Кусаешь его в подбородок? Царапаешь щеки?

— Нет, нет.

— Что же делаешь ты?

— Я тоже его обнимаю, отец.

Священник притих. Прошло минут шесть. Потом он опомнился и зашептал:

— Мне страшно, отец. Все молитвы бессильны… — опять повторила она.

— Молитвы бессильны?! Я мог бы проклясть тебя! Да! И Господь простил бы мне это проклятье! Поскольку в душе ты осталась в своей прежней вере! В своей богохульной и богопротивной языческой вере! И я бы мог даже тебя отлучить от Святой Нашей Церкви. Как знаешь кого отлучали? Не знаешь? А я ведь могу и сказать!

Он высморкался и опять зашептал, но тихо, почти даже и неразборчиво.

Закончилось мирно. То ли отец Бенджамено Витторио часто сталкивался с подобными безобразиями, то ли светлый небесный ангел стерег его гнев и изрядно смягчал в душе его ярость, чтобы не кипела она с такой силой и, вроде цунами, на головы бедных его прихожан не падала бы, превращая их, робких, в бесформенные и дрожащие тушки. К тому же и Змей, совративший Адама и мраморно-белую голую Еву, так и не уполз никуда, и любому, кто всматривается в густую листву, мерещится в ней, в этой яркой листве, его окровавленный, скользкий язык. Да кто разберет! Короче, расстались они полюбовно, и он со слезами внутри старых глаз опять отпустил ей грехи.

Встряхнув волосами и вмиг ощутив, что серьги уже не мешают, не клонят к земле, Катерина волнистой походкой пошла прямо к берегу, усыпанному полевыми цветами, и там затянула старинную песню:

Первую строчку этой песни она пропела по-итальянски: Fiaritura mela a pera, но тут же почувствовала, что благозвучие ее новой родины сразу погубит таинственность смысла да и бесшабашность, неведомую чужестранцам, и сразу вернулась к тому языку, которым поют ледяные просторы, где бабы босыми идут за водою и в сани впрягают послушных медведей.

В тот же вечер состоялся разговор между Катериной и человеком, о котором никто ничего не знает. Ну хоть бы какое-то имя! Ни имени нет, ни фамилии нет, ни возраста, ни описания внешности.

— Роди мне ребенка, — сказал он, задумчиво уставясь глазами в огонь. — Уже бы давно понесла. Все пустая!

Катерина, сидящая в легкой лиловой рубашке на красной подушке, слегка усмехнулась.

— Когда-нибудь я за усмешку твою зарежу тебя или выброшу в реку, — сказал он. — Я сына хочу, Катерина.

— А мне говорили, что наша округа полна твоих деток. Ведь ты, говорят, не привык пропускать ни женщин, ни девушек. Даже старух — и тех ты насилуешь.

— Я не насилую! — Он хрипнул, взмахнув рукавом, до локтя обшитым куницей. — Приходят и сами подол задирают. Старухи жадны, похотливы, завистливы.

— И ты станешь старым. — Она усмехнулась. — Седым, редкозубым, весь сгорбишься. Ночью намочишь кровать…

— Молчи, Катерина! Я знаю, что ты ходила к Инессе и пьешь ее зелья. Я-то, дурак, удивлялся, в чем дело? Давно бы должна понести! Так вот же разгадка: волшебные травки! Я влез в твой сундук, дорогая, и вытряс оттуда все эти колючки! Сегодня уж я постараюсь, и завтра ты, золотко, встанешь брюхатой. Сейчас еду в Падую. Буду к полуночи.

Оставшись одна в своей комнате, Катерина упала на затканное розовыми шелковыми тюльпанами покрывало и застыла. Каждую ночь к ней приходил один и тот же сон: беременная, она сидит, привалившись спиной к стене. Все тело болит, а внизу живота как будто ворочаются жернова. Вокруг стоят люди. Они говорят, что нужно раздвинуть как следует ноги, иначе она не родит. Катерина не слушает их и все крепче и крепче сжимает колени.

— Не надо! — бормочет она и руками обхватывает свой огромный живот. — Останься во мне!

Вдруг боль ослепляет ее, и головка ребенка, горячая, словно огонь, вся в крови, проталкивается наружу. В эту секунду Катерина просыпалась от страха. Инесса, горбунья, с глазами столь яркими, как будто бы в каждом зажгли по светильнику, сказала, что сон этот значит одно: родится, наверное, мальчик, которого насильно отнимут у матери.

— Смотри! — говорила Инесса. — Не вздумай рожать от хозяина! Он кормит тебя, это я понимаю, и бархат тебе покупает, и серьги, но дети рождаются не от подарков. Их Бог посылает. Вот, пей мой отвар, и сгниет его семя в твоем женском лоне, а после, смешавшись с нечистою месячной кровью, уйдет.

Катерина сплюнула в пыль виноградную косточку и, задохнувшись, остановилась. Теперь нужно прятаться. Он ведь хотел, чтобы зачала она нынешней ночью, и выбросил травы. Однако зачать и терпеть девять месяцев, как он будет гладить живот ее теплый своею корявой мужицкой ладонью, а после родить и увидеть, что мальчик, который ей снится сейчас, не похож на светлого ангела, а повторяет отца своего — те же губы, и нос, и даже его подбородок раздвоенный, — она не хотела. Была своевольной настолько, что часто и смерти совсем не боялась. Все лучше, чем эта постылая жизнь.

— Пускай на меня нападут кабаны, — сказала она, глядя в небо. — Пускай! Распорет меня своим рогом кабан, и сразу я освобожусь от того, кто каждую ночь хуже самого дикого из всех кабанов меня тоже терзает. Хотя и не рогом, но вроде того.

Послышался топот копыт. Катерина метнулась с дороги в кусты. Это он. Вернулся из Падуи, ищет ее. Сейчас будет ей выворачивать руки, ругаться такими словами, которыми ругаются только торговцы на рынке.

Вздымая копытами пыль, появилась облитая светом луны, словно призрак, с откинутой вбок светлой гривою лошадь. В седле летел всадник, совсем незнакомый. Заметив испуганную Катерину, он остановился, и светлая грива упала на спину его быстрой лошади снопом серебристого звездного света. Теперь к вам вопрос, дорогие читатели. Вы думаете, что так часто бывают в простой нашей жизни те самые встречи? Да нет, ошибаетесь. Только однажды. И нить, так сказать, рвется тоже однажды. Я песню-то точно не помню, но помню, что там это сказано очень правдиво. А люди себе не призна́ются в этом, поэтому каждый старик с бородавкой, мясистой от старости, каждая бабка с двумя волосками над верхней губой уверены, что в ихнем будущем много еще разных встреч и дорожных романов. От этого бабки и деды летают в седых небесах на больших самолетах, пускаются даже в морские круизы, где все наряжаются к ланчам и ужинам, сверкая часами и бижутерией. А вдруг?! Ведь дорога! Ее даже Гоголь, известный писатель, так ловко воспел. Да что вы, родные? Куда вы, хорошие? Тихонечко надо, легонечко надо, а там и кроватка, и супчик с грибами, и Машенька-внучка придет навестить в своей этой красненькой, мягонькой шапочке… Была уже встреча. Конечно, была. Но, кажется, выпала, как из высокого гнезда выпадает задумчивый птенчик. Ау, моя встреча! Ты где, моя радость?

Вернемся, однако, к внезапному всаднику. Заметив, что женщина прекрасного телосложения, гибкая, как стебель кувшинки, старательно прячет лицо под платок и хочет бежать, он спрыгнул с седла.

— Ты посто-о-о-й! — и вдруг засмеялся. — Постой, красавица моя! Я ведь не убийца, не вор, не разбойник. Чего ты боишься?

— А кто тебя знает там, кто ты? — спросила она грубовато от страха.

— Я — Пьеро да Винчи.

Вдруг яркая молния сильно и страшно прорезала небо, и в щели сверкнуло лицо или что-то, похожее на человечье лицо: такое же смертное, бледное, тонкое, с тоскою во взгляде.

— Ты видел? — спросила, дрожа, Катерина.

— Я видел, — ответил он, тоже дрожа. — Позволь, я тебя обниму, ты замерзла.

Она вдруг прильнула к нему, словно только того и ждала, чтобы он попросил. И замерли оба.

«Я не отпущу его! — вот что подумала тогда Катерина. — Я этого не отпущу ни за что!»

— Пойдем в виноградник, — сказал он развязно, скрывая смущенье. — Сейчас может хлынуть, гроза собирается.

— Не будет грозы. — Катерина взглянула опять в небеса. — Вот уже развиднелось, и звезды вернулись.

В шатре, образованном плотным сращеньем ветвей и плодов, густо пахнущем спелым тугим виноградом, они и уселись.

— Как звать тебя, милая?

— Что тебе имя? — Она отвернулась.

— Да, верно, — сказал он. — По имени разве поймешь, что за женщина, с которой ты пережидаешь грозу в чужом винограднике?

Она заразительно расхохоталась. Я как-то забыла сказать: Катерина была хохотушкой и в доме отца все время смеялась, играя в горелки, качаясь в саду на высоких качелях, дразня кур в курятнике «ку-ка-а-ре-е ку-у-у!» или обучая сестер и братишек арабской грамматике.

— Ой, как ты смеешься! — воскликнул он искренно. — Вы, девушки, словно боитесь смеяться. Как будто у вас зубы сгнили во рту. А ты так смеешься! Сидел бы да слушал.

«Он даже не хочет в лицо посмотреть! — Она вдруг обиделась. — Что он? Монах?»

И вмиг перестала смеяться, вздохнула.

— Ах, Пьеро, мне душно! — сказала она. — Сейчас задохнусь и помру, вот увидишь!

— Тогда я помру с тобой вместе, красавица. — И он снял платок с ее светлых волос.

О как она нежно, лукаво, загадочно ему улыбнулась!

— Послушай, — сказала она, улыбаясь. — Неловко сидеть, ноги-то затекли. Давай лучше ляжем с тобой, поболтаем.

— Какая ты умная, смелая! — И он задохнулся. — С тобой так легко!

«Он что, так и будет лежать? — Катерина слегка закусила губу. — Ишь какой! Ни поцеловать, ни раздеть, ни потискать!»

И бархатный свой локоток подложила под голову.

«Она — prostituta, продажная женщина! — поду-мал он быстро. — Отец меня предупреждал, что в деревне одни prostitutы!»

— Откуда ты взялся? — спросила она.

— Скачу из Флоренции в свое родовое имение Винчи. Венчание завтра и свадьба.

— Чья свадьба?

— Моя. — Он опять задохнулся. — Женюсь я.

— Ах женишься! — И Катерина вскочила. — Ну так убирайся отсюда! Он женится!

Горячие крови две, русская кровь и азербайджанская, в ней закипели, она оттолкнула его и, царапая лицо о шершавые листья, рванулась прочь от несвободного парня.

— Куда? — Он тоже вскочил, как безумный, схватил ее за руку и опрокинул на влажную землю. — Я не отпущу!

— Ах ты не отпустишь? Так я закричу!

— Кричи. — Он зажал ее рот поцелуем. — Кри…

Стало тихо. Внутри винограда дышало и билось огромное что-то. Наверное, ангел, упавший с небес, запутался в этом земном урожае и, весь уже сладкий и пьяный от сока, пытался взлететь и вернуться на небо.

Они были шумной волной. Опускаясь и снова вздымаясь, она клокотала обилием мелких, соленых существ: рыб, крабов, медуз, — и осколками острых, разбитых ракушек, и громким дыханьем русалок, глядящих, как смертные люди, бесстыдно толкаясь, бесстыдно хватая друг друга во тьме за спину и ниже, где должен быть хвост, не помнят о смерти и не понимают, что каждый умрет в одиночку и с болью.

Слегка розоватое небо раскрылось над спящими. Лицо Катерины светилось. А Пьеро как будто бы вдруг возмужал в эту ночь и даже обуглился, как от удара прерывистой молнии может обуглиться большое и сильное дерево. Он первым проснулся. Увидел ее, и все задрожало внутри.

«Что мне делать? Уйти потихоньку, пока она спит? А где я потом разыщу ее? Но отец не позволит, чтоб не было свадьбы. И я не могу изменить Альбиере. Она ведь сказала мне, что примет яд, попробуй я только разок изменить ей! Несчастье мне с этими бабами, пытка! Не зря Феррагамо шутил, что спокойнее любиться с мужчиной!»

Но тут Катерина открыла глаза. Вы видели небо, почти уже черное, но сохранившее во глубине закатные отблески? Видели это сквозящее золото? Или не видели? Она на него посмотрела, и все. И он тут же лег с нею рядом и снова ее крепко обнял. И снова волна сильных тел поднялась и снова опала. И вновь поднялась, вся пронзенная светом. Я знаю, что это второе — сквозь сон — соитие их, когда солнце дрожало в тугом винограде, и листьях его, и в крепких ветвях, нежно-красных, и где-то, вдали, тоже розовый весь, еще неуверенный в силе петух пытался запеть, я знаю, что сын их зачат был тогда, в утро.

Вы спросите, может быть:

— А почему?

И я вам отвечу:

— А вы посмотрите на все, что он сделал, на все, что оставил он вам, чадам праха и праздным обломкам ленивых отцов! Полотна его разглядите как следует. Вы видите свет? Неужели не видите?

— Мне нужно спешить, — прошептала она, — сейчас сюда люди придут, ненаглядный.

— О Господи! Мне тоже нужно спешить! — воскликнул он. — Свадьба! Я чуть не забыл!

Из глаз ее хлынули слезы.

— Не плачь! Я быстро женюсь и вернусь к тебе сразу!

— Ребенок ты, Пьеро, — сказала она. — Какой ты ребенок еще, прости Господи! Жена тебя будет держать при себе, булавками к юбке пришпилит!

— А я, — придумал он быстро, — а я навру ей, что мне на охоту пора, и смотаюсь!

— Охоту?! Она скажет: «Миленький мой! И я на охоту! Я не помешаю! Зато, когда мы с тобой, сердце, вернемся, я вышью подушку тебе „Муж да Винчи с женой на охоте. А также с собаками“. Хи-хи-хи-хи-хи!»

Она так смешно это изобразила, таким отвратительным, приторным писком воспроизвела ему голос невесты, которой к тому же ни разу не видела, что он сразу остановился как вкопанный.

— Нет, я от тебя не уйду, Катерина. Ты чудо какое-то. В жизни не видел я равных тебе. Вот клянусь: никогда!

— Послушай! — сказала она. — Я все знаю. Я знаю, какая у нас будет жизнь. Ты женишься, Пьеро, покинешь меня, но каждую ночь в своих снах, милый Пьеро, ты будешь садиться на лошадь, и в дождь, и в снег, и в буран с ураганом ты будешь нестись что есть сил в виноградник, ты будешь скакать, опустив капюшон, и только луна, освещая дорогу, поможет тебе. Больше некому, Пьеро. А я буду ждать тебя здесь, ненаглядный. Не спрашивай, как я сюда доберусь. Ползком, если буду старухой. А если ослепну, сынок наш, надеюсь, меня приведет.

— Откуда сынок? Чей сынок, Катерина? — Он сразу стал красным и жалким.

— Смешной человек! Наш сынок, ненаглядный. Он будет у нас. Я уже это чувствую. А ты не робей. Если хочешь жениться — женись на здоровье. Я справлюсь, не бойся.

— Да как же? Одна, без поддержки…

— Иди, я сказала! И поторопись.

Она поднялась во весь рост и застыла. Набросила мятый платок на лицо и выпростала из своих одеяний лишь руку, движеньем которой, столь властным, что Пьеро весь сжался, ему приказала, чтобы он покинул ее. Он ушел. И лошадь, вся влажная от длинных капель упавшей росы, заржала бархатисто, когда он вскочил на седло и почувствовал, что то возбужденье, которое вызвала во всем существе его светловолосая, чудесная женщина, не утихает и будет мешать ему в бешеной скачке.

Оставшись одна, Катерина объела тяжелую гроздь винограда, утерлась и заторопилась в селенье. В ее голове вырос план.

Сейчас я оставлю мою героиню, вернусь в опустевшую спальню ее, куда ровно в полночь вошел, в черной шляпе, стуча каблуками, патрон. Не подозревая о бегстве любимой, он очень решительно сдернул камзол, уверенный в том, что красавица спит, свернувшись клубочком на пышной кровати.

Его настроение было прекрасным. Дела пошли в гору. Приказчики в Падуе, испуганные, что неделю назад он выпорол их на конюшне, следили, чтобы вся пушнина была на учете и чтобы никто ни кусочка не срезал с собольего личика или хвоста. Народ был трусливый, но жадный. К тому же простые и грубые девки с большими носами, с руками, которыми они убирали навоз и стирали рубашки на речке, вдруг все полюбили на праздник рядиться в меха. Пошла у них мода на желтую белку, на белую крысу, на серого волка, и в праздник вся площадь пестрела, как будто в лесу на поляне устроили пир для диких животных. (Один чужестранец в своем дневнике записал: «Итальянки в любую погоду одеты в меха. Наводит на мысль, что тела их не держат тепла так, как наши. Весьма подозрительно».) Конечно, всем тем, кто работал в цеху и был, так сказать, «при мехах», не терпелось какую-нибудь лысоватую шкурку спереть да продать, а приказчики, думая, что самолюбивый патрон не заметит, набивши карманы отменной пушниной, слегка только приподнимали ладони, когда проходили контроль в проходной. Однако когда он все это заметил, вредителям очень и очень досталось. Приказчики, менеджеры и бухгалтеры вообще не могли три недели сидеть, а только стояли, как чурки, и выли. Теперь на учете был каждый крысиный обгрызанный хвостик, а серым бобрам, куницам да норкам в момент поступления в цех пришивали специальную бирку и только под бирками их мыли, сушили и шкурки снимали.

Итак, безымянный наш скинул камзол и прыгнул в кровать. Но кровать отпугнула его пустотой: Катерины в ней не было. Он бросился в кухню, где, тоже пустые, стояли котлы, свисали на крючьях копченые зайцы и пахло различными свежими сдобами. И там ее не было. Он заметался. В саду шумел ветер, как будто пытался вдуть в уши его волосатые новость: «Сбежала твоя Катерина, ищи!»

Тогда он пинком разбудил своих слуг, и все поскакали на поиски. Факелы дрожали во тьме и кровавым огнем лизали и землю, и черное небо. Один из его верных слуг напевал старинную песню, которую я сама пою часто, но не до конца. В ней есть вот такие слова:

— Убью, если не замолчишь! — Безымянный наотмашь ударил певца. — Пой эту!

И вскоре весь маленький, красно-лиловый от факелов взвод затянул:

Искали всю ночь. Никого не нашли.

— Синьор мой, — сказал ему карлик Фердуно. — Позвольте мне выразить мнение…

— Ну? — отрывисто молвил патрон. — Выражай!

— Синьор мой, она к вам сама приползет. Не стоит округу смешить. Ведь поутру последняя шавка, последняя тварь заметит, как вы, о синьор мой, без шляпы, весь всклоченный — я извиняюсь, конечно, — не евши, не пивши, забыв обо всем, пытаетесь тщетно найти эту суку, которая, может быть, в этот момент валяется с кем-то в проточной канаве! Где ваша брезгливость, синьор, ваша гордость?

— Ты поговори мне еще, пес плюгавый! — вскричал, не сдержавшись, патрон. — Ужо не тебе бы про гордость-то тявкать!

Всегда вот большой человек норовит обидеть какого-нибудь небольшого. Фердуно и правда охоч был до тех, которым до пояса не доставал, и на великанш тратил жуткие деньги. Он знал старым сердцем своим — знал, конечно! — что даже и речь не идет о любви, но стоило только ему примоститься на женском, горячем, большом, как гора, изгибистом теле, рассудок мутился, он плакал, кричал, он зубами впивался в высокие груди, елозил по бедрам, стремился руками залезть в те места, куда, бедный, не доставал другим образом, и как только очередная любовница его покидала, припрятав монетку, он долго лежал на растерзанном ложе, лаская в душе своей воспоминанья об этих счастливых продажных минутах.

И все же слова о проточной канаве имели какое-то действие. Хозяин задумался, скрипнул зубами.

— А что, если впрямь я смешон и нелеп? — сверкнуло в его голове. — Эта девка в лицо мое плюнула, обворовала меня, сперла жемчуг, два платья, которые я ей купил, а может, еще что, я утром проверю, и я на глазах у ничтожных людей, действительно и не по-ужинав даже, ищу ее ночью, как будто она священная чаша Грааля, не меньше!

И он повернул свою лошадь назад. И все лошадей вслед за ним повернули.

Дома ему стало невмоготу. Ее беспорядочно разбросанные по комнате вещи, туфелька с золотой пряжкой, которую она оборонила в ту секунду, когда вечером, после объяснения с ним, бросилась на затканное шелковыми тюльпанами покрывало, да и само это покрывало, хранящее запах ее молодого тела, слегка сходный с запахом свежей травы, колготки ее, вышиванье с иголкой, воткнутой как раз в сердцевину той розы, какую она вышивала все лето, пытаясь найти тот единственно верный багровый оттенок, чтобы эта роза была еще ярче, чем те, что в саду, — о, все вокруг, все — даже ручка дверная и зеркало в раме — полно было ею, и именно это засилье ее, власть этой лукавой улыбки и глаз, немного печальных, загадочных, странных, сводило с ума, а вернее сказать, подталкивало чуть ли даже не к смерти.

Ах, как он напился в то утро! Сапожник так не напивается. И пропотевший от быстрой работы иголкой портняжка, который обычно сильнее сапожника, так не напивается. А он напился. Размякший и пьяный, упал у камина, затылком в золу, и пригрелся, затих. Теплом золотого веселого солнца окрасились стены. Сверкала громада пузатых бутылок, и предков портреты глядели на пьяного с тоскою и страхом: кончается род. Увы, деградация и вырожденье! Казалось бы, разве до песни такому? Раздавленному в червяка человеку? Представьте себе, что до песни. До нежной, стыдящейся собственной нежности песни. И он тихо пел «Sole mio», однако в том русском его переводе, в котором певала она, вышивая:

Ни для кого не секрет, что черноглазые женщины намного смелее, да и безрассуднее, чем голубоглазые. Мои, вот, глаза — голубые, как небо. Поэтому я никуда и не лезу. Зачем? С голубыми глазами вся жизнь моя — тихая, скромная. Проснулась, пошла за водой. В хлеву прибралась, подоила корову, а там уже полдень: обедать пора. Придет муж с покоса: «Давай, накрывай!» Еда вся домашняя, свежая, сытная. Детишки по лавкам: головки кудрявые. Сама их стригу, сама мою по праздникам. Им лишь бы медку с калачом да сметанки. А если поганка свекровь обозлится и мужу накаркает, что я все утро в окошко глядела, соседа ждала, так я придушу ее, ведьму, легонечко.

— Мамаша, — спрошу, — тебе жить надоело?

Она на попятный:

— Дак я ить шутю!

(Я так пошутю тебе, что не проснешься.)

А у черноглазых на всякую мелочь — такое бесстрашие, как у шпионов, которых забросили на парашютах во вражеский тыл. Куда теперь денешься, если твой лайнер домой улетел? Они и рискуют, сверкая глазищами. Вот и Катерина решила, что нужно явиться на свадьбу в селение Винчи. А там — будь что будет! Плетьми ли забьют, или в речке утопят, а то в монастырь под далекий Владимир, накрывши до пят клобуком, увезут — на все Божья воля.

Пришла она в это селенье под вечер. Венчанье уже состоялось. В богатом именье шумели, галдели высокие гости. Отец Альбиеры, красивый, сухой, с седыми висками, гордился, как выдал последнюю дочку: за сына помещика и уроженца богатой Флоренции. Стол был необъятен, слуг не сосчитать. Уже кто-то на пол свалился, весь в рвоте, уже чья-то женушка возобралась на бедного рыцаря и расстегнула на нем все доспехи. Не знаю зачем. Эпоха такая была: Возрождение, никто никого никогда не стеснялся. Вскользнула красавица наша в огромную, распаренную, хуже бани турецкой, дворцовую кухню. Тяжелые запахи кур и свиней, которых коптили все утро (собаки уж так нализались и крови, и жира, что еле брехали), огромных зажаренных рыб с головами и рыб безголовых, но нафаршированных, и перепелиных желудков в томате, и замаринованных их птичьих язычков, и черных угрей с чесноком и лимоном ударили в ноздри, напомнили прошлое: ведь и у нее, Катерины, недавно была вот такая же славная кухня! Но здесь-то шла свадьба, и все суетились, толкались, ругались, а многие, будучи пьяными, слабыми, уже не справлялись с простейшей работой. Тогда в суете этой, в неразберихе она подхватила корзину с орехами и мягко вплыла в переполненный зал, похоже на то, как вплывают на сцену плясуньи из всеми любимой «Березки». И сразу — к нему с этой полной корзиной! А он сидит, трезвый, усталый, молчит. И рядом жена, молодая, прелестная, с высокой прической, но видно, что ей неловко и стыдно. Она то головку ему на плечо, то ручку на шею, то бархатной ножкой нажмет на колено его под столом, он — как неживой, даже не усмехнется. Тут сваха Исикия встала, шатаясь, и, руки сложив красным рупором, крикнула:

— А ну, молодые, вино-то горчит!

И все подхватили:

— Горчит! Ох, горчит!

Они поднялись. Положили на плечи друг другу холодные бледные пальцы. Уста их раскрылись, готовые слиться. Все замерли. У Катерины корзина с орехами сразу упала, и грохот, похожий на то, как грохочут слетевшие камни в Уральских горах, впитал в себя мертвенный звук поцелуя.

— Вот руки кривые! — сказала с досадой какая-то женщина в белом берете. — Таких не к столу брать, а только в коровник!

Но Пьеро, скосивший глаза от жены, которая всем своим милым лицом уже прижималась к лицу его, вздрогнул: она, Катерина, была в этой зале. Стояла, румяная, незащищенная, струились по круглым плечам ее волосы, те самые волосы, чей слегка пряный, слегка травянистый и ягодный вкус он чувствовал ночью, когда они спали на влажной земле, обнимая друг друга. И так же, как утром, она посмотрела лукавым, печальным, загадочным взглядом.

Носила легко. И сама удивлялась: живот был большим, а сынок неспокойным. Ночами особенно. Она ничего не боялась: ни мелкие волки, ни лисы, живущие в овраге за домом, ее не пугали. Она тосковала по Пьеро. Отец же его приходил к ней частенько. Подолгу сидел у нее, разговаривал. Хотел расколоть ее душу, разгрызть, как орех. Она ничего не скрывала. К тому же теперь ее жизнь и жизнь сына, который был должен родиться вот-вот, зависели от старика. Это он купил ей заброшенный дом у оврага и нанял двух слуг. Она догадывалась, что он знает все. Но планов его она не понимала, поэтому и волновалась все время.

Она иногда замечала, что статный да Винчи глядит на нее с мучительной, неподобающей страстью, и часто ловила вдруг быстрый, бесстыдный блеск черных зрачков, обведенных кольцом, подчас почти розовым от возбужденья. Но он себе не позволял ни намека.

Однажды, в конце марта, из Флоренции явился вдруг Пьеро, солидный нотариус. Совсем молодой еще, но просвещенный.

— Соскучился я, — сказал он печально. — Не клеится жизнь. А ты изменилась: высокая, толстая. Но мне все равно. Хочешь — дальше толстей.

— А я не толстею. Я плод твой ношу. — И ноздри раздула.

Он вяло кивнул.

— Вот я и сказал, что толстеешь от этого. Но только на свете нет женщины лучше. Ты приворожила меня, Катерина.

Они обнялись, и она, задыхаясь, подула на свечку.

Отец же пришел как всегда: ровно в полдень, с деньгами на жизнь.

— Послушай, — сказал ему жестко отец. — Кого ты оставил в конторе?

— Там брат Альбиеры, он мне помогает.

— Ты хочешь, наверное, чтобы все мы — и будущий сын твой — лишились того, что я накопил неустанным трудом?

— Нет, этого я не хочу, — сказал Пьеро.

— Тогда не таскайся сюда, а работай!

— Но ей совсем скоро рожать, — сказал сын.

— Старайся, чтобы Альбиера твоя, в конце концов, тоже припухла, как все замужние женщины. Зачем она ходит с пустым животом?

— Не знаю, отец.

— Не стараешься, сын.

— Стараюсь, отец! Но когда я ложусь, мне словно всю кровь заменяют на воду…

Отец на него посмотрел очень зорко.

— Ты больше не должен являться сюда. Когда Катерина родит, ты получишь письмо от меня.

— Я увижу сына?

— Увидишь, но только не сразу. Пускай он слегка подрастет, а потом приедешь, его заберешь во Флоренцию.

И тут Катерина, с ее животом, вскочила и кинулась к ним в чем была.

— Никто его не заберет у меня! — вскричала она по-арабски. — Никто!

Они побледнели, а Пьеро схватился рукою за свой подбородок.

— Ну вот. Так и знал, — молвил старший да Винчи. — Однако мне кажется, ты не арабка.

— С Кавказа я, — тихо сказала она.

— Черкешенка? — он удивился. — Из Грозного? Я слышал, что город уже восстановлен. Надыр постарался.

— Нет, я не черкешенка. — Она чуть не плюнула на пол. — Черкесы — народ нам чужой, неприятный.

— А, эти межнациональные распри! — вздохнул он устало. — Вот кажется: Богом забытые земли! Кто знает какой-то Кавказ, ну скажите? Что там? Поголовная необразованность и детская смертность. А что там еще? А я вам скажу, что еще: войны, войны… Но что они делят? Овец своих? Женщин? Я слышал, что женщины их отличаются чудовищною волосатостью. Правда?

Она обнажила почти до локтя свою золотистую крепкую руку.

— Где волосы? — тихо спросила она. — Найди хоть один.

— Так ты исключение. — Он вздохнул снова. — Я был женат трижды, и все мои жены страдали от сильной своей волосатости. Конечно, когда это кудри в прическе, то очень красиво, но ноги, живот! Разденешь, бывало, — эх, чисто зверюга! И чувство мое не держалось к ним долго.

Он вяло зевнул.

— Что ты, Пьеро, молчишь?

— Зачем ты смеешься над нами, отец?

— А что же мне, плакать? Ты, сын, в утро свадьбы своей повстречался с какой-то девицей. Девица, конечно, тебя совратила. Потом ты явился, чтобы обвенчаться с законной невестой. Девица меж тем стала нагло ловить тебя, простодушного юношу, всюду. Проникла на свадьбу. Тут я растерялся. Отдал тебе бизнес: контору, клиентов. И дом во Флоренции. А сам живу скромно, на хлебе с водой. Вино позволяю себе только в праздники. Зато содержу здесь твою эту женщину, поскольку в утробе ее мой внучок. Он будет носить наше имя: да Винчи. Ах, чуть не забыл! У тебя есть фамилия?

— А то! — Катерина немного зарделась. — Фамилия есть. Абдуллаева я.

— Какая же это фамилия, Господи!

— Отец, перестань! — попросил его Пьеро.

— Да что «перестань»! Перестану когда-нибудь. Пробьет и мой час. Но поскольку вы оба беспечны, бездумны, одним озабочены: валяться в кровати, задрав ноги кверху, крича, как ослы, от животных восторгов, — я вам заявляю сейчас мою волю. Во-первых, придется расстаться вам, милые. Родины пройдут хорошо: Варенуха еще и тебя принимала, сынок. Она знает дело не хуже, чем лекарь. Пять лет внук мой будет при мне и при матери. Потом он уедет с тобой во Флоренцию. И там ты, сынок, его выведешь в люди. Поскольку, скорее всего, к тому времени меня в этом мире, по счастью, не будет.

— А где же вы будете? — И Катерина, пылая лицом и раздавшейся грудью, взмахнула рукой. — В раю и без вас обойдутся, мне кажется!

Старик помолчал.

— Ох уж этот мне Данте! Испортил народ! Ведь читать-то никто его и не читал. Длинно, нудно. За год не осилишь. А люди боятся. Поверили, что он там был и вернулся. Обманщик. Поэт, одним словом! А скоро, глядишь, и поставят обманщику памятник.

— Не верю я вам, — прошептала она. — Дитя не отдам. Через труп мой отымете.

Взяла Пьеро за руку и положила его пятерню на свой круглый живот.

— Толкается, слышишь?

И оба родителя, счастливо смеясь, стали слушать, как сильно толкается сын их внутри своей матери.

— Ногой, что ли, пнул? — уточнил он.

— А чем же?

— Да полно ребячиться вам! — возмутился сердитый да Винчи. — Даю вам пятнадцать минут попрощаться, и чтобы ты больше сюда не являлся! Иначе наследства лишу, а в контору вернусь прямо завтра! И делай что хочешь. Привел, понимаешь, арабку в семью!

— Я вам не арабка. — Она усмехнулась. — Наш род-то почище, чем ваш. Скота у нас больше. Дороги пошире.

— Ну вот и пасла бы свой скот! — Он, сутулясь, шагнул за порог, стукнул дверью. — Я жду.

Их прощание сохранилось на страницах рукописи. И я привожу его полностью.

Никто, ни один на свете человек, не знает того, что произошло в низком, со скошенным потолком и расписными ставнями домике Инессы. Известно только то, что плачущая горько и одновременно благодарно Катерина вышла на крылечко и без сил опустилась на нижнюю ступеньку, прикрывая черным платком распухшее от слез лицо. Следом за ней выпрыгнула маленькая, острогорбая, с седыми волосами и пронзительно синими, не знающими старости глазами Инесса и протянула ей мешочек, остро, но приятно благоухающий сухими травами.

— Как схватки начнутся, так сразу заваривай, — негромко сказала Инесса. — Родится здоровый, родится красивый, не бойся. И ты не помрешь. Проси Богородицу, плачь и проси.

— Скажи мне, Инесса, ведь вот говорили, что сжечь тебя нужно и пепел развеять. А я тебя всем своим сердцем люблю.

— Да что тебе люди! — пропела Инесса. — Мешки с требухой да с костями, и все. Не верь мужикам, Катерина, они хуже баб. Кидаются, псы, в нашу женскую мякоть, грызут да урчат. А после отвалятся, все позабудут. Вот сын твой родится на радость тебе, его береги… Я знаю, что он не из этой породы.

— Боюсь я, Инесса. Отнимут его.

— А спрячешь как следует, так не отнимут. Детей прятать надо и в мир не пускать. Там все — гниль одна. Толстокожие боровы и те благородней людей. Не сравнить!

— А где же мне спрятать его? Все открыто.

— Ищи себе место.

— Так, кроме утробы моей, нету места. Я вот иногда, как закрою глаза, так вижу его, и тебя, и себя в каком-нибудь тихом, затерянном гроте… И так хорошо нам втроем, так спокойно! И смерть не страшна.

— Да где ты здесь грот-то найдешь, Катерина? А смерти не надо бояться. Что смерть? Она нас и спрячет.

— Смерть спрячет? Куда?

— Ну, плоть нашу грешную в землю опустят, и станет она тоже прахом земным. А души вернутся к Нему, Катерина. Чего там бояться? Пугливы уж больно.

Глаза ее вдруг почернели.

— А мы все бежим от нее, все спасаемся! Зовем докторов, деньги платим бездельникам. Как будто хоть час отторгуем себе! Вот так же и я. Сердцем все понимаю, а тоже ведь ушки держу на макушке. Хотела зимой вон в Севилью податься. Хорошее место, продукты дешевые. А после узнала, что всех ведьм в Севилье пожгли до единой. Собрали на площади и говорят: «Пособие будет вам, хлебные карточки, а в третьем квартале квартиры получите». Они как давай бесноваться от счастья! А их на костер и пожгли всех, дурех. Одна Хромоножка Лизетта осталась. Она их и выдала, стерва косая. Теперь ни о чем не прошу, лишь бы жить. Бездомная беженка, сколько мне нужно…

Катерина спрятала мешочек с травами в рукав и, чувствуя нарастающую тяжесть в низу живота, отправилась домой. Дружба с Инессой многому научила ее. Она была одной из немногих, кто знал грустную, однако весьма поучительную историю горбуньи.

Происходившая из весьма обеспеченного семейства маленькая красавица Инесса, будучи восьми лет от роду, перенесла тяжелую болезнь, в результате которой впала в непрерывный глубокий сон. Ни врачи, ни молитвы не помогали. Мать ее, исплакавшая все глаза от вида крепко спящей и ни на что не реагирующей дочери, в конце концов стала сама чахнуть, таять, да и умерла, приклонившись седою своей головою к кроватке ребенка. Отец, сразу заново помолодевший, поспешно женился, родил себе кучу детей, смазливых и смуглых, а к спящей красавице приставил прислужницу, женщину строгую и благочестивую. Началось с того, что эта самая прислужница стала замечать по ночам, что доверенное ей дитя тихо откидывает полог, тихо подымается с кровати и, не раскрывая глаз, осторожно ходит по комнате, бормоча что-то и изредка вскрикивая. Вслушавшись в то, что произносила спящая, прислужница, на беду оказавшаяся грамотной, записала ее слова и на исповеди показала листочки исписанной бумаги своему духовнику.

Духовник так и остолбенел, прочитав следующее: «Если бы Ты был во мне, во мне должна была бы быть такая радость, что я не вынесла бы ее, оставаясь в живых». Или вот такое, например, признание: «Если мне уготован ад, то лучше скорее погрузи меня в эту бездну, но только не оставляй вниманьем Своим». И, наконец, последнее, отчего святой отец едва не лишился рассудка: «Видела я страшные раны Твои, и не телесными глазами я видела их, а чувствовала внутри собственного сердца, и когда душа моя приблизилась к этим ранам, губы ее прикоснулись к ним, и омылась она вся Твоей кровью…»

Испуганный священнослужитель явился в указанный прислужницей дом и долго смотрел на спящего ребенка, длинные ресницы которого отбрасывали голубоватую тень на нежно-фарфоровые щеки, а маленькие, худенькие, как лапки у птенчика, руки были молитвенно сложены на кружевной сорочке. Отец Инессы присутствовал тут же, тщетно пытаясь придать раскормленному и радостному лицу своему духовное выражение.

— Дон Карлос, — промолвил священник. — В вашем достопочтенном жилище находится ангел. Ребенок не просто так спит. Она пребывает в Господе Боге нашем, который, заботясь о ней, неустанно душе ее шлет откровенья Свои.

— Ах, так я и знал! — воскликнул дон Карлос. — Вы мне не поверите, но после свадьбы моей с ее матерью я сразу понял, что это дитя, которое вскоре родится у нас, и будет подобием… Проще сказать, подобием чистого, так сказать, ангела…

И тут он запнулся, поскольку священник сурово взглянул на него.

— Любезный, я вас не просил объяснять духовному сану, что здесь происходит. Забудьте, что этот ребенок — вам дочь. Отдайте ее в монастырь.

— В монастырь! — воскликнул дон Карлос. — Как так в монастырь? Она же не ходит!

— А это неважно, — отрезал священник. — Народ распустился, и вера шатается. А мы явим чудо. Вот эту вот девочку. Поскольку на то, что оно совершилось, была Божья Воля.

— «Оно» — это кто? Извиняюсь, конечно… — Отец растерялся и весь пропотел удушливым потом.

— «Оно» — это чудо. Да вы промокнитесь. Возьмите салфетку, попейте воды. Что с вами, любезный?

— Так вы, что ли, вместе с кроватью возьмете?

— Возьмем и с кроватью. Приставим к ней слуг. Народ допускать будем строго по праздникам. Не всех. Только не согрешивших в теченье трех месяцев. И этим проложим пути к исправлению.

— Прекрасная мысль! Бесподобная мысль! Вот так, значит, всех постепенно исправим… А то ведь одни развлеченья, корриды… А платья какие пошли! Все наружу! — Дон Карлос с размаху обтерся манжетой.

На следующее утро кровать со спящей Инессой была перевезена в помещение монастыря, и сразу же начались непредвиденные события. Во-первых, Инесса проснулась. Она не проснулась до конца, но стала шептать, не раскрывая синих глаз своих, настаивая с горечью на том, что душа ее возвращается в тело и нет больше сил воспротивиться этому. Потом она села на скромной кровати, себя самою обхватила за плечи и горько расплакалась, глаз не раскрывши. Сама настоятельница, женщина с большими оранжевыми веснушками и густыми волосами, еле-еле помещавшимися под монашеским колпаком, прибежала из своей кельи, тяжело ступая на пятки и распространяя вокруг себя запах недавно выпитого ею свежего пива.

— Что здесь происходит с ребенком? — спросила она.

Испуганные послушницы ответили, что девочка плачет, не переставая, и жалуется, что душе ее бедной пора возвращаться в ненужное тело.

— Оно, может, даже и лучше, — подумав, ответила настоятельница. — И пусть возвращается. А то нам паломники эти здесь все разнесут.

Она грубовато погладила Инессу по голове и велела послушницам накормить ее хотя бы даже и силой. Инесса слегка разомкнула ресницы, поела похлебки с горохом и тыквой, умяла кусок пирога с дикой грушей и снова уснула, но только не прежним, мистическим сном, а детским, простым и спокойным. С этой минуты закончилось то странное состояние, в котором она пребывала без малого семь лет. Очень хрупкая девушка с пепельной косой, аккуратно закрученной на затылке, решила навсегда остаться в стенах монастыря и всецело посвятить себя Богу. Нельзя не признать, что душа ее, хотя и вернувшаяся в тело, продолжала страстно стремиться к Христу, которого она иногда по-прежнему видела во сне. Она знала, что никого из живых людей не сможет полюбить той восторженной, всю ее прожигающей любовью, которая есть любовь к Божьему Сыну, принявшему смерть на кресте. Нравы монастыря приводили ее в ужас. Вместо того чтобы смиренно молиться и ограничивать себя во всех мирских желаниях, послушницы опаздывали на утреннюю службу, заводили у себя в кельях маленьких собачек, а одна из них — очень высокого происхождения девица, поступившая в монастырь исключительно для того, чтобы досадить семье, — завела капризную обезьянку, похожую на нее саму до такой степени, что их иногда принимали за сестер.

Но это-то все полбеды. Настоящая беда заключалась в том, что монахини не только не избегали мужчин, под видом которых проклятые бесы стремились столкнуть их в пучину греха, но очень, напротив, искали возможности с проклятыми бесами где-нибудь встретиться. Случались, конечно, ужасные вещи. К примеру, беременность. Это несчастье всегда прерывалось кровавейшим образом. В густых плотных сумерках — лишь погружались во дрему поля и леса — появлялась в прихожей засушенная, с сизым, грубым лицом, весьма неприятная женщина. В сумке ее что-то звякало жалостно.

Настоятельница всегда сама встречала ее в этой прихожей, гневно горя глазами, вела за собой в келью, где простоволосая, в грубой сорочке, ждала наказания грешница. Дверь плотно притворялась, всем остальным было велено стоять на коленях и просить Господа за невинно убиваемую душу. Молились громко, чтобы заглушить резкие вскрики и мычание, доносящиеся из-за закрытой двери, а через полчаса выходила, пряча глаза, палачиха с окровавленными пальцами, и мать-настоятельница сама поливала ей из кувшина на эти кровавые пальцы.

За стенами монастыря был глубокий черный ров, заросший крапивой. Там, как говорили, водились и змеи, укусы которых смертельны. И там же валялись куски сгнивших ножек, куски сгнивших ручек, головки с пустыми глазницами. Деточки, невинные души, бессмертные ангелы…

Придирчивый читатель уже, вероятно, заметил, что мое повествование несколько покачивается во времени и в пространстве, как та самая каравелла, на которой привезли Катерину из Константинополя, покачивалась на волнах у причала. Происходит это потому, что вся наша жизнь не линейна, тем более — не целенаправленна, и если всмотреться в нее повнимательней, так станет заметно, как то возвращается судьба к человеку, а то забегает вперед, а бывает, что, словно опомнившись, ползет торопливо в далекое прошлое и там ищет соков себе и свои же пытается выпутать тонкие корни из мерзлой, давно затвердевшей земли. К тому же рожает кого-то на радость и тут же зачем-то хоронит поспешно того, кого только вчера родила, и снова качается то в темноте, а то в ослепительном блеске созвездий. То влево, то вправо, то низко к земле, то вверх, высоко, и закон ей не писан. Все это прекрасно заметил поэт в одном своем стихотворении.

Но есть и еще одна, менее философская причина, по которой именно так строится мое повествование. Я чувствую себя по рукам и ногам повязанной с тем манускриптом, который достался мне по́том и кровью, за ним и слежу я, как лагерный пес следит за своим заключенным. Старинная рукопись эта составлена из разных кусков и отрывков, и многие погибли во время пожара. Вчера ровно в полночь я вдруг догадалась, что в манускрипте описывается не одно посещение Инессы Катериною, а два. Причем первое произошло осенью, а второе в начале апреля, почти накануне рождения сына. И, стало быть, рукопись и не заметила истекших полгода, и я вместе с нею. Сперва в ней описано то, что случилось, когда Пьеро вдруг появился в деревне и ночь всю провел с Катериной, заметив, что та пополнела. А после того, как отец их застукал и Пьеро уехал обратно, она, растерянная, поспешила к Инессе. И та ей опять же дала свои травки, сказав, что ребенок родится здоровым. Однако кусок, где рассказано вкратце о жизни отца Леонардо, женатого на девушке из рода древних Беррини, пропущен в том месте, где должен был быть, но вставлен туда, где совсем неуместен. Вы видите сами, насколько мне трудно? Совсем я запуталась: сколько же раз она посещала Инессу? Два раза? А может быть, три? Короче, сейчас я решила не мучиться, и раз я иду по следам древней рукописи, которую не проверяли ни разу и дат в ней никто даже не уточнял, то пусть и в моем этом тексте останется покачиванье на волнах каравеллы, тем более это движение очень похоже на всю нашу жизнь.

P. S. Многие, наверное, начнут негодовать, что, заполучив бесценный документ, я не обратилась сразу же в Институт какой-нибудь Археологии или в Гарвардский Научный Центр по охране исторических памятников, попросив распутать все узлы и привести в порядок отсутствующие факты. На это отвечу. Во-первых, не стоит меня укорять. Не вы же нашли эту рукопись, правда? Не вы ободрали все руки и ноги, пока продирались сквозь дебри пещеры? А кроме того, если я сообщила бы, что располагаю такой драгоценностью, кто даст мне гарантию, что государство не станет вдруг претендовать на нее? А вот уж к кому я всегда недоверчива, так это, простите меня, к государству.

Анонимный автор, посвятивший матери Леонардо да Винчи сердцевину огромного труда своего «Сады небесных корней», был хорошо осведомлен о том, что происходило вокруг еще не появившегося на свет младенца. А происходили (как это обычно!) пожары, потери и войны. Никто из нас словно и не понимает, за что это все, и весьма удивляется, когда и его самого настигает пожарами, войнами или потерями. Пророки же, жившие в те времена, когда еще был робкий страх наказания (хотя это и не мешало грешить), пытались сказать по велению Господа ту правду, которую люди не видели, не слышали и, зарывая себя под толщей грехов, в темноте удивлялись, за что это им: беды, войны, потери? Пророков трясло, как деревья трясет, и трепет, который они испытали, когда сквозь их горла шло слово Господне, случайно попавший ко мне манускрипт связал напрямую с судьбою художника:

Путь ее в тот день был весьма изнурительным. Осел Ефремушка, подаренный ей стариком, изо всех сил сопротивлялся тому, чтобы беременная пользовалась его услугами, и, как только Катерина, ласково приговаривая по-арабски: «Хороший Ефрем, ай, чудесный Ефрем!», пыталась оседлать непокорное животное, начинал безобразно трясти головой и дергать копытами. Приходилось идти пешком, поминутно останавливаясь и делая пару глотков разогретой воды из потрепанной кожаной фляги.

Переночевала Катерина в захудалой гостинице, где толстый и мрачный хозяин чуть было ей не отказал, испугавшись, что роды начнутся сейчас и что крики разгонят его постояльцев. Тогда она быстро вложила монетку в его волосатую руку, и, вспомнив, что нет никаких постояльцев, толстяк, усы у которого чуть шевелились от пламени свечки, повел ее в комнату, соседнюю с хлевом, где в этот момент находилось шестнадцать животных. Число это образовалось недавно: три белых свиньи разрешились от бремени за час до прихода туда Катерины, и боров, отец их детей, красноглазый, встревоженный тем, что семья разрослась, как раз пересчитывал нежно-жемчужных, еще даже не разлепивших ресницы, горячих и хрюкающих новорожденных. Дышали животные шумно, обильно — отсюда и жар, словно топится печка.

Поддерживая драгоценное чрево, в котором беспечно плескался сыночек, она прилегла на кровать, а мантилью, перчатки и верхнее платье сняла. Уснуть, к сожалению, не удалось. В хлев вошел хозяин, которого она тотчас же узнала по его немного гнусавому голосу, и кто-то еще, только кто, непонятно: мужик или просто басистая баба.

— Всего-то три дня, как косить начала. Конечно, все трупы сожгли до единого. Там ведьма живет, вот она и наслала, — сказал этот голос.

— Жена у меня от чумы померла. И двое ребят, — отозвался хозяин. — Еще мы тогда в Пизе жили все вместе. Дом был. Две рабочие постройки, два поля. Одно — кукурузное. Кажный початок — вот, больше руки до локтя, я не вру!

— А помнишь ты, сколько они помирали?

— Жена за два дня окочурилась. Детки — еще того меньше.

— Да, быстро!

— И я тебе вот что скажу. Они на себя перед смертью совсем не похожими были. Глаза у жены стали больше арбуза, на самый лоб вылезли. Корежило бедную, вся содрогалась. Слова выкликала такие, что я вспоминать их боюсь. Язык был огромный, раздутый. Ох, Господи, Воля Твоя на всех на нас, грешных!

— А что выкликала она, ты запомнил?

— Нагнись, я шепну. «Дай единорога, дай единорога! И я его ко борозде привяжу!» Вот это она выкликала, я помню.

— Какого же единорога?

— Откуда я знаю? Потом возопила: «Смерть входит в чертоги мои! Входит смерть! Навоз так лежит на полях, как ляжем мы все! И некому будет убрать! Навозом все ляжем, навозом, навозом!»

— Досталось тебе…

— Слышал ты, что люди об этой чуме говорят?

— А что говорят?

— Говорят-то все разное. Одни помнят, что вроде запах какой-то разлился везде. Очень сладостный запах, как будто из рая. А кто говорит, что забросило бурей чудовище дохлое. Вроде кита. Смердел этот кит, говорят, ужас как! Сперва на Флоренцию дух его шел, все ставни закрыли, дышать было нечем.

— Ты должен своих постояльцев расспрашивать, откуда пришли. И нюхай внимательно ихние вещи. И как только что унюхнешь: розы райские, а может, напротив, смерденье какое, ты сразу беги доносить.

— Так пусто сегодня. Никто не ночует, одна только женщина…

— Откуда пришла? Не из Сан-Джиминьяно?

— Она на сносях. На ногах еле держится. Живот больше, чем у кобылы. Боюсь, испортит постель мне, скорей бы ушла!

— Ты завтра ее расспроси, не ленись.

Дорога была почти пустой, изредка только обгоняли Катерину повозки, нагруженные бесполезным добром: коврами, посудой и прочею дрянью. Сидевшие на сундуках и коврах боялись того, что придется отчалить в неведомый мир, столь пронизанный светом, что каждый простой волосок человеческий в нем так же прозрачен, как нить паутины. Ответьте мне, нужно ли так уж бояться того, что придется предстать перед Светом? Сама вам отвечу: да, нужно! А как же? Ведь, может быть, ты здесь, на этой земле, сирот обокрал или же соблазнил чужую жену и склонил ее, дурочку, к бесстыдному прелюбодейству? А может быть, брата убил за наследство? А может быть, мать оскорбил дурным словом? Тогда ведь действительно страшно, голубчик. Ведь там, на Свету-то, не скроешь, не спрячешь. Припомнят и этих сирот малолетних, и эту жену, чьи колени ты, милый, раздвинул своей похотливой ладонью, и брата в крови, как ягненка, которого вот только что освежевали на Пасху, и мать, опрокинувшуюся от горя, — да разве всего перечислить? К чему? Теперь-то уже ничего не поможет. Записан ты в Мертвую Книгу, но, чтобы еще подышать здесь, поесть земляники, родить с женой двойню, смешную, кудрявую, — беги, если сможешь! Беги от чумы! Авось не догонит тебя эта гадина, авось остановит ее ураган или… вот я слышала, что в другом городе живет один праведник, а потому чуме в этот город дорога заказана. Охваченные паникой забывали, что если кому суждено помереть, то тот и помрет: поначалу подкатит горячая резь в середину нутра, раздуется до безобразья язык, и тело повалится наземь, как чучело, которое смел неожиданный ветер. Потом вылезают в подмышках наросты, по виду как сгнившие райские яблочки.

Катерина догадывалась, что бегством из Флоренции пытаются спастись в основном состоятельные господа, уверенные, что деньги помогут им даже сейчас, но, видя, как рядом с дорогой, в поросших апрельской травою канавах вповалку лежат, в кружевах и парче, с открытыми ртами, те самые люди, которые ни разу и не усомнились, что жизнь им дана для одних наслаждений, она словно бы прозревала душою.

«Ведь сказано же, — вспоминала она, — что завтрешним днем не хвались никогда, поскольку не знаешь, что может родить для тебя этот день. А как же мы все забываем об этом? Мы думаем: вот я хочу, например, открыть здесь большую пекарню с трактиром, или, например, я хочу, чтобы сын стал знатным нотариусом, как отец, да много чего я хочу! А на все Божья Воля. И главное — помнить об этом. Не дай Бог, чтобы посещали меня дурные желания, грешные помыслы! Ведь вот я желала же зла Альбиере? Еще как желала! Возьму ее фотку и тычу иголкой, и тычу, покуда сама не устану! А что, если завтра помрет Альбиера? Или заболеет какой-то болезнью?»

Она широко растворила глаза, не веря им: ярко-зеленый, взбегал по холму виноградник.

— Неужто? — И остановилась. — Тот самый…

Вот, кстати, что я сумела прочесть об этом винограднике в старом документе. Отрывок совсем небольшой, но важный для нашей истории.

В эту же ночь Альбиере, жене нотариуса Пьеро да Винчи, приснился неприятный сон. Проснувшись и посмотрев в окошко, она увидела, как по улице ползла телега, наполненная мертвыми телами. Белоглазый негр управлял ею. Альбиера плотно задвинула шторы и сразу пошла в кабинет, взялась снова за рукоделие. Она вышивала к рождению мужа подушку со львом и котенком. История эта ей очень нравилась: какому-то льву прямо в клетку забросили котенка, чтобы этот лев его съел, но лев его так полюбил, что не съел, а сразу же удочерил, и котенок ему стал на свете дороже всего. Решила она вышить так: лежит лев, к груди прижимая котенка. Над ними — цветущая яблоня. Очень красиво. А главное, прямо за душу берет. Еще намекнуть нужно мужу, что он и есть этот лев, а она, Альбиера, — пушистый котенок. Вздохнув, Альбиера взялась за иголку и вспомнила, что уже две недели сидит она дома и в гости не ходит. Опять-таки муж запретил по причине еще не утихшей чумы. При этом он сам выходил куда хочет. Ей даже и не сообщал и не спрашивал, тем более и не жалел, что она в свои восемнадцать сидит сиднем дома и воет от скуки. И сны стали сниться ужасные: все время какие-то звери и дети, к тому же худые, голодные, грязные. В последние дни начал муж поговаривать, что нужно поехать к отцу, навестить. К тому же взять денег за проданный клевер. Когда Альбиера ему возразила, что время сейчас вовсе не для поездок, муж сразу взорвался, швырнул в нее ложечкой, а после ушел, хлопнув дверью. Вернулся под утро и спал у себя. Вообще-то семейная жизнь их шла бурно, как лодка по сильным волнам: то бросит под самое небо, то шваркнет об айсберг и сплющит все днище. Как все молодые, красивые женщины, она не хотела признать одного: что, может быть, он ее и разлюбил. Да как разлюбил? А вот носик припудрить? А платье надеть ежевичного цвета?

Вяло работая иголкой, Альбиера постепенно задремала. Бархатное шитье выпало из ее рук, она поудобнее положила голову с высокой короной прически на спинку зеленого кресла и, тихо сопя, ибо всю жизнь страдала от насморка, погрузилась в глубокий провидческий сон. Во сне Альбиера увидела мужа, который летел с дикой, бешеной скоростью на белой кобыле. Вглядевшись внимательно в эту кобылу, ревнивая женщина сразу заметила высокие женские груди и губы, такие влекущие, алые, жадные, что у лошадей таких губ не бывает. К тому же кобыла была крутозада, с кудрявою и золотистою гривой, большим животом и лукавой улыбкой.

«Беременная она, что ли? Вот дурость! Что, мало у нас лошадей не беременных?» — подумала, злясь на него, Альбиера.

Подумала и побежала за ними. Они мчались быстро, но и Альбиера летела как ветер, стремясь не отстать. В конце концов, Пьеро пришпорил кобылу и спрыгнул на землю. Кобыла развратно легла, словно женщина, и заколыхалась от тихого смеха. Смех тоже был не лошадиным, а женским, и груди ее волновались, блестели. Муж тихо лег рядом, лаская кобылу и что-то шепча ей в лохматое ухо. А дальше… Вот ужас, вот, Господи, стыд! Нотариус снял и камзол, и берет, снял кожаные шаровары, ботинки с тяжелыми пряжками старой работы, рубашку с красивым жабо и залез верхом на кобылу, вернее сказать, на брюхо кобылы. И тут Альбиера, крича и ломая прозрачные пальчики, набросилась прямо на них. Сон был отвратительным. Чувствуя запах каких-то дешевых духов, перемешанный с удушливым запахом грязной конюшни, отбрасывая от себя золотые и жесткие волосы гривы кобыльей, бедняжка хотела супруга безумного стащить с дикой лошади, но он, оскалившись, не дал ей себя оторвать, а со злобой заржал ей в лицо. Альбиера проснулась.

Закат золотил ее серое платье и туфельки на каблучках а-ля рюсс.

— К чему эта чушь? — простонала она.

И бросилась в библиотеку. Библиотека семьи да Винчи располагалась, кстати, на третьем этаже дома, рядом с кабинетом хозяина. Пользуясь отсутствием мужа, Альбиера быстро перерыла все бумаги на его письменном столе и наткнулась на странный документ:

Альбиера вместе со своею матерью, синьорой Беррини, прождали опасную гостью весь день. Благо все равно нужно было сидеть дома из-за бушующей в городе болезни, даже в лавочку за новыми шелками, только что привезенными из Индии, и то нельзя было выйти. Погода была ясной и солнечной, каменные полы в доме слегка нагрелись. Альбиера вздыхала, сморкалась в платочек, на вопрос матери, где муж, ответила коротко: «Como faccvio a sapere?» (Откуда мне знать? — итал.) — и, в конце концов, легла, как была, в белом бархатном платье, на каменный пол и застыла, подобно каким-нибудь хрупким скульптурам. Синьора Беррини потягивала яблочный сидр с добавлением грушевого сока для сладости и рассказывала своей неудачливой дочке последние новости.

— Вот мы с тобой пьем этот сидр, — неторопливо рассказывала она, — а мне говорили, что при французском дворе пьют дивный напиток, его только месяц назад привез один миссионер из Китая. И он называется чай.

— Te? (Чай? — итал.) — лениво переспросила Альбиера.

— Si, te (Да, чай. — итал.) Говорят, совсем золотого, чудесного цвета, немного горчит, утоляет и жажду, а даже и голод. Чудесный напиток!

— Совсем как любовь, — прошептала, не двигаясь, несчастная женщина. — Все утоляет…

— Опять за свое! Все любовь да любовь! Живут без любви, и прекрасно живут!

— А я не могу. По мне лучше чума. Зароют в канаве, лежи себе тихо.

— Семейство Беррини никто не зароет! В какую канаву? С ума ты сошла! Отец заплатил за наш склеп во Флоренции огромные деньги! Там ангел один чего стоит! С веночком. А ты про канаву! Как можно, ей-Богу!

Часов в пять раздался стук в дверь.

— Ну, вот и она! Наконец-то! Явилась!

В дверях стояла закутанная в черное ведьма. Из-под тяжелых складок высовывалась маленькая ножка, одетая со всевозможным кокетством.

— Позвольте пройти? — нежным голосом спросила она.

Раздевшись в прихожей и оставшись в свободном бледно-голубом с розовым платье, весьма аппетитно обнажавшем ее длинную гладкую шею и изящную грудь, на которой тяжело блестели нити отборного, скорее всего, заграничного жемчуга, ведьма вскинула на удивленных женщин ярко-зеленые глаза и, поправив белой ладошкой колечки рыжих волос на лбу, спросила:

— Где будет сеанс?

— Сеанс? Sessione? — не поняла синьора Беррини.

— Да, да, sessione! — ответила ведьма. — Я предпочитала бы в спальне супругов.

— Ах, там так не прибрано! — совсем невпопад объяснила хозяйка.

— Неважно, неважно! Там ваша постель. Там логово ваше. — И ведьма вдруг дико сверкнула глазами. — Туда и впустите меня, дорогая. В сакральную чащу супружеских ласк.

— В сакральную чаШу?

— В сакральную чаЩу! — И снова сверкнула еще пуще прежнего. — Ведите меня! Ах, ведите скорее! Там корень тревоги! Там пламя измен!

Не обращая внимания на их испуг, резвой ногой откинула подол платья и, подобрав розово-голубые оборки, как кошка, взлетела по лестнице.

— Пресвятая Дева Мария! — прошептала синьора Беррини, непослушными пальцами пытаясь перекреститься под шалью. — Спаси и помилуй!

— Э! Я попросила бы вас! — вдруг оскалилась вся рыжая, гибкая, ловкая ведьма. — Да, я попросила бы вас, чтоб без этого! Без всяких там крестиков и без поклонов!

Альбиера почувствовала, что еще немного, и она потеряет сознание. «Ах, пусть! Пусть все делает так, как ей нужно!» — пронеслось в бедной голове ее, и голосом, вдруг ставшим странно похожим на голос ее визитерши, сказала:

— Раз вам будет лучше в супружеской спальне, я не возражаю. Пройдемте, пожалуйста.

В спальне ведьма огляделась и, не мешкая, разрыла своими белыми, кое-где в веснушках руками все покрывала, кружева и балдохоны, желая как можно скорее добраться до чащи. Положив горячую ладонь на простыню, слегка кое-где желтоватую от липких подтеков (следов ночной страсти супругов), она вдруг закинула гладкую шею и словно кого-то о чем-то спросила. Синьора Беррини всмотрелась округлившимися глазами в темноту, и ей показалось, что там, в темноте, что-то вспыхнуло, красное. Но что это вспыхнуло, трудно сказать. Вполне может быть, что зрачки самого хозяина рыжей и наглой красотки. Прошло секунд тридцать. Ведьма деловито забралась с ногами в туфлях на разворошенную кровать, раскинула складки богатого платья и строго спросила:

— Давно у вас так?

— Давно у нас как? — Альбиера смутилась.

— Откуда протеки сплошные, я спрашиваю? Ведь все покрывало в протеках!

— А что это значит?

— Все семя его течет мимо да мимо, — сказала ей ведьма. — Тебя, дама, сглазили.

— Сглазили? Кто?

— Сейчас разберемся. Садись. Раздевайся.

— Совсем? Догола?

— Да, совсем, догола.

Поеживаясь, хотя в комнате с закрытыми ставнями было тепло, Альбиера послушно сняла сначала верхнее, белое бархатное платье, потом нижнее, темно-зеленое, из тонкой китайской чесучи, освободила руки от тяжелых браслетов. Она стояла перед чужой женщиной, помощницей дьявола, дочкой Нечистого, ничуть не стесняясь ее, ощущая вскипающую в каждой жиле свободу.

— Взяла бы я, дама, тебя в ученицы, — сказала ей ведьма. — Да время не то. Сама скоро перебираюсь в Болгарию. Места у них дикие, люди простые. А церковь ослабла. Никто и не тронет. — И вдруг приказала синьоре Беррини: — Мамаша, подайте мне ножницы.

Вспыхнув от столь фамильярного обращения, синьора Беррини сдержанно достала маленькие ножницы из корзинки с рукоделием и отдала их ведьме. Та быстро отрезала ноготь с мизинца на левой ноге Альбиеры и спрятала в черный мешочек.

— Тебе размельчить этот ноготь придется, — сказала она Альбиере. — Да так размельчить, чтобы он стал как пыль.

— Зачем размельчить? — упиваясь свободой, спросила ее Альбиера.

— Затем, что подсыпешь крупинку в еду… Как звать-то его?

— Пьеро!

— Ну, Пьеро так Пьеро. Подсыпешь крупинку и скажешь тихонько: «Так я тебя, Пьеро, топчу, как хочу, а ты подчиняешься мне, как мизинец мой собственный мне подчинен». Поняла?

— Конечно!

— Теперь давай ногу, мне нужно подошву твою поскрести.

— Ах, Боже! Зачем же скрести ей подошву? — вмешалась синьора Беррини.

— Мамаша! Ведь я не у вас попросила подошву! — И ведьма оскалилась, да столь сердито, что бедная мать вся смешалась и сникла.

Достав то ли пилочку, то ли полоску наждачной бумаги, суровая гостья взяла ногу женщины и соскребла с подошвы сухую и ломкую кожицу.

— Смешаешь с остатками ногтя. Подсыпешь в еду и шепнешь: «Как ноги мои по земле наступают на камешек каждый, так ты, о мой Пьеро, любить меня будешь и каждою костью, и каждою жилой, и каждой каплею крови своей». Потом отдышись и опять: «Люби меня так, о мой Пьеро, как я люблю свою кожу, лицо свое, волосы, и как я сама никому не отдам ни тела, ни духа, так ты, о мой Пьеро, всегда будь при мне». Потом слепишь куклу…

И тут Альбиера ее перебила:

— А можно мне выведать все его тайны? И знать, что за женщина с ним, от которой родился ребенок?

— Родился ребенок? Дай я погляжу сперва, что за ребенок, зачем он родился…

И, пробормотав эту странную фразу, дочь дьявола вынула зеркало. Сперва на него подышала сама, потом, проколов золотистой иглою запястие у Альбиеры, покапала на зеркало кровью…

С благодарностью обращаюсь к документу:

Теперь возвращаюсь в селение Винчи, к оставленной там Катерине с младенцем. Несмотря на близость к Флоренции, селенье не знало чумы. И куры в своем обветшалом курятнике, и свиньи, задравшие лица к луне, и лошадь, жующая сено в конюшне, — короче, все слышали, что в богатейшей, роскошной Флоренции смерть так и косит несчастных людей, согрешивших, конечно, столь сильно, что их на корню уничтожить — единственное, что осталось.

Деревня готовилась спать. Отец бесшабашного Пьеро да Винчи стоял у окна и стучал по стеклу костяшками пальцев.

…Она не выходила у него из головы, эта светловолосая женщина, осемененная, так сказать, его собственным сыном и таким образом связанная с ним теперь родственными узами. Мозг его отказывался признать родственную связь, кровь при всякой мысли о ней бурлила так сильно, что иногда, особенно по ночам, ему приходилось вскакивать и бежать на двор, где специально для таких минут ждала его огромная, обитая серебром бочка с ледяной водой. Погрузившись по горло в эту ледяную воду, весь огненный и распаленный, синьор затихал. Теперь он стоял у окна, не зная, что делать: искать ли ее или плюнуть, забыть? Вот так вот и плюнуть! Он плюнул на каменный пол. Пятно сразу высохло, но пустотой — такой ледяной пустотой его охватило при взгляде на высохший сгусток слюны, на полное исчезновенье живого, горячего, им же исторгнутого, что он сразу плюнул еще раз и долго смотрел, как плевок его пенится, но не исчезает и не высыхает.

Собака залаяла, и в темноте возник старый грузный осел. На осле стояла корзина. Наверное, с фруктами. И вдруг он затрясся: она, Катерина. Вернулась! Владея собою, да Винчи пригладил кудрявые волосы. Он не побежал ей навстречу, но пальцы его захрустели сильнее, чем хворост в костре: он их стиснул до боли. Она шла к нему тихой, ровной походкой. Глаза ее ярко сияли. Они не сияли так ярко тогда, когда он застукал ее с полюбовником. Эх, стыдно сказать, с его же родным, непутевым, безмозглым, но жутко удачливым Пьеро! Тогда ее всю лихорадило, да. Ее колотило. Пшеничные, льнули и липли к вискам волнистые волосы. И тело вздымалось и перетекало, как тесто, тяжелое и золотое. Сейчас Катерина была так тиха, как тих над рекою туман, как трава, когда ее крепко побило дождем. И вдруг он все понял. Представьте себе! Мужлан и вояка, простой сельский барин вдруг понял такие дела, до которых не всякий философ дойдет, и не всякий поэт их учует, когда он спешит вослед своей музе, коварной пустышке.

А понял он вот что. Любовь есть душа. В глазах Катерины, к нему приближавшейся, сияла душа. Сама Катерина ступала неловко, одежда ее была мятой, несвежей. Но это сиянье, о Господи Боже! Ревнивая память ему подсказала, что, значит, и сына его вислоухого она не любила. Созревшая женщина сама идет в руки тому, кто окликнул. Она — как налившийся плод. Тот первый, который сорвет этот плод, тот съест все до косточки, слижет с ладони последнюю капельку сладкого сока. Да, сыну его повезло, лежебоке.

Да Винчи почувствовал боль в своей левой, заросшей волнистою шерстью груди: «Но мне-то как раз и хотелось вот этого! Чтобы ты любила меня! А не просто потели подмышки от совокупленья! Мне девок хватает, и баб мне хватает! Любви я хочу, старый хрыч, напоследок! Не зря Алигьери мне так ненавистен!»

Он вытер локтем липкий пот, присмотрелся. Она наклонилась к корзине. Ну, ясно. В корзине не фрукты лежат, а младенец. Она родила.

Тогда он спокойно спустился по лестнице.

— Ну, как ты? — спросил он. — Вернулась? Пора!

Она не ответила и засияла глазами в глаза. Он сморгнул и смешался.

— Простите, — сказала она.

— Да уж ладно, — ответил он. — Я волновался. Чума.

— Ах, что мне чума? — прошептала она. — Воды прикажите нагреть, да побольше.

— Останешься здесь? — он спросил.

— Как вы скажете, — шепнула она. — А куда мне идти?

— Ну что же, — он снова смешался. — Раз некуда…

Она усмехнулась.

— Вы сами все знаете.

— А хочешь, пойдем обвенчаемся? Хочешь? — спросил он сквозь зубы. — Обрадуем Пьеро!

— Ах, что вы! — она опустила глаза. — Зачем вы сейчас так себя унижаете?

— Да я пошутил! — отмахнулся он резко. — А ты уж подумала… Я пошутил!

— Вы не пошутили, — опять усмехнулась. — А что ж вы не взглянете на Леонардо?

— Зачем ты его назвала этим именем?

— Инесса его назвала так. Увидела и сразу сказала: «Вот и Леонардо. Давно тебя ждали, дитя. И дождались».

— Опять эта ведьма!

— Инесса не ведьма.

— Вот я донесу на нее! Доиграешься!

— Тогда вы меня не увидите больше.

И загородила младенца руками.

— Дай мне посмотреть на него!

— Поклянитесь, что не донесете.

— Клянусь. Пошутил.

Она ярко вспыхнула черным зрачком из-под покрывала.

— Ну ладно. Смотрите.

Да Винчи нахмурился и заглянул. Младенец не спал. Было жарко, весна. Лежал в одной белой сорочке, которая ему доходила всего до колен. Да Винчи почмокал губами. Ребенок слегка улыбнулся и сразу заплакал.

— Ну вот. Напугали его. — Катерина взяла сына на руки. — Он вас не знает.

— Голодный, наверное. Ты говорила, воды, что ли, нужно нагреть?

— Да, воды.

— Чего мы стоим здесь?

— Вы, правда, хотите… — она покраснела.

Он скрипнул зубами. Чуть не закричал: «Да! Очень! Хочу тебя очень!»

Однако сдержался:

— Он внук мне. Забыла? А с кем ему жить, как не с дедом родным?

— А я что? — сказала она и запнулась.

— Что ты? Ты при нем. Я тебя потерплю.

И захохотал так отрывисто, странно, что снова она на него поглядела с тревогой и еле заметным упреком.

«Все мысли читает! — подумал он быстро. — Не хуже Инессы, а может, и лучше».

Подставил ей руку. Она оперлась. И так они переступили порог.

На ночь Катерина запирала дверь своей спальни изнутри. Слишком блестящими, слишком ласковыми становились глаза старого да Винчи после захода солнца. И если прежде за обедом хозяин выпивал не больше чем одну-две бутылки кьянти, душистого вина, покупаемого в монастыре, то теперь он и шагу не делал без того, чтобы не приложиться к большой кожаной фляге, висевшей на поясе. Как только фляга становилась пустой, да Винчи посылал слугу в подвал за новой порцией. Часам к четырем пополудни лицо его хорошело, морщины разглаживались, а яркие и без того зрачки выкатывались наружу в каком-то восхищенном недоумении. Обычно он либо следил за Катериной в огромную подзорную трубу, подаренную ему испанским пиратом, закончившим свои дни, как и полагается злодеям, на виселице, либо — если она уходила в сад или на мельницу — спешил за нею сам, подкручивая усы специальной бамбуковой палочкой. Она же ни на секунду не расставалась с сыном. Несмотря на то что да Винчи приставил к новорожденному няньку с пушистым, как персик, лицом, и веселая, подвижная и крутобедрая нянька все время протягивала к дитенку свои полнотелые руки, желая его побаюкать, утешить, сменить на нем кружевце или чулочки, Катерина мягко уклонялась от ее услуг и все, что могла, делала сама. И главное — пела! Вот это и было его наважденьем. Часов в шесть утра он слышал грудное, прерывистое от слишком большой внутри ее нежности пение.

И день начинался. И спать он не мог.

Да Винчи, чьи покои были наверху, застывал на своей разворошенной от ночных метаний постели. Он зажмуривался, и тогда она ясно появлялась в темноте перед его глазами. Он видел, как она расстегивает крючки на своей нижней сорочке и осторожно, поддерживая одной ладонью тяжелую, как виноградная гроздь, слегка золотистую в свете восхода, упругую грудь, другою рукою массирует яркий и твердый сосок. Тут рот у него наполнялся слюною, которую он все пытался сглотнуть. Он чувствовал соль накипающих слез, стирал их ладонью и кликал слугу. Какая-то вялость, сонливость, блаженство его обнимали, как ветер морской. Вот так и лежать бы, зажмурив глаза, и слушать ее полный нежности голос.

— Везло Алигьери! — Он вдруг вспоминал сухой черный профиль. — Еще как везло! Сношался с женой и детишек рожал, а как становилось то скучно, то грустно, писал про свою Беатриче. И что? И стал знаменитым, и все его помнят! А я? Вот сяду сейчас и начну сочинять!

Старик хохотал, и вошедший слуга его заставал так: в слезах, но хохочущим.

— Вина принеси! Фляга-то опустела! А что Катерина Кемаловна делают?

— Они, барин, кормят-с.

— А, так я и знал. Они сейчас кормят.

— Потом пойдут в церковь. Успенье сегодня.

— А я и забыл! С Леонардо пойдут?

— Они его дома ведь не оставляют-с.

— Жара!

— Так им и жара нипочем-с. К тому же ведь в церкви прохладно.

— И то. Подай одеваться. Я с ними пойду!

— Тогда уж вы, барин, оставьте здесь флягу-с.

Слуга получал зуботычину. Впрочем, беззлобную.

— Петруччио! Ты что позволяешь себе, обормот? Сошлю на конюшню, и будешь там с конюхом кобылам хвосты подрезать! Доиграешься!

— На все ваша воля. Вы — наши отцы, а мы, так сказать, ваши детки-с.

Да Винчи вставал, умывался над тазом, потом быстро нюхал подмышки.

— Что скажешь, Петруччио? Сильно воняет?

— Не то чтобы сильно, но пахнет приятно-с.

— Неси тогда мыло! Духи давай с пудрой!

Петруччио приносил пудры, несколько флаконов духов. «Красную Венецию» в нарядном флаконе с искрящейся пробкой и «Тет-а-тет», привозные. Да Винчи их смешивал, душился обоими. Остальные флаконы с духами подешевле, производства местной фабрики, использовавшей труд детей и подростков, отодвигал с брезгливой усмешкой. Одевался празднично, придирчиво рассматривал себя в тусклом зеркале. Оставался доволен. Отсылал слугу и быстро произносил утреннюю молитву. Потом только шел на ее половину. Входил не стучась. Он знал, что она запирается на ночь, и знал почему. Дом уже пестрел слугами, везде звучали голоса, девки с туго заплетенными под чепцами косами шныряли из кухни во двор и обратно. Мелькали их голые, смуглые локти. Тазы, темно-синие и светло-красные, прижатые к бедрам, казалось, просились на холст живописцу. Теперь ее дверь отперта: безопасно. Она оборачивалась. О, эти волосы! Еще неподобранные и волнистые.

— Как ты почивала? Ребенок здоров?

— Здоров, благодарствуйте.

— Ты идешь в церковь?

— Хотела бы.

— Я хочу тоже.

— Успенье сегодня. — Она чуть краснела.

Он думал: «А ну как она притворяется? Откуда в ней наша христианская вера? Росла в Закавказье, в дыре, прости, осподи, не знала, как шагу ступить, а туда же! И спит под распятьем, и ест под иконой, дитя на ночь крестит!»

Смотрел ей в глаза. Потом в середину высокого горла. И снова в глаза.

— Скажи, Катерина, Царица Небесная к тебе приходила во сне хоть однажды?

— Позвольте мне не отвечать.

— Нет, ответь!

— Зачем вам?

— Ты знаешь зачем.

— Нет, не знаю. — Она задыхалась слегка, отвечая: боялась его, но себя не роняла.

— А я тебе так объясню, Катерина. — И он приближался вплотную. — Ты думаешь, трудно мне дверку взломать? Да проще простого! А я не ломаю! Загадка тебе: почему не ломаю? Сижу наверху, словно ястреб в гнезде, томлюсь по тебе, а ни шагу не делаю!

— Господь не простит вам…

— Другое простил же! А тут и совсем нет греха: я — мужик, ты — баба, живем в одном доме!

— Не надо, — шептала она.

И сразу в нем что-то ломалось.

— Прости, Катерина. Не слышу себя. Вот как приближаюсь к тебе…

— Уйду я от вас. — И глаза промокала своей золотистою прядью.

— Тогда застрелюсь, — усмехался он криво.

Они наклонялись к младенцу, как будто до краю дошли и застыли над кручей.

— Так я велю лошадь запрячь, и поедем, — да Винчи звучал хладнокровно, спокойно. — Ты зонтик возьми, больно душно сегодня.

В манускрипте написано так:

Иногда, чтобы развеселить Катерину, да Винчи пел. Он знал много песен, пиратских особенно, поскольку когда-то служил поваренком на судне испанских пиратов. Надо сказать, что биография этого странного человека на редкость пестра и извилиста, а если копнуть ее глубже, то начинает кружиться голова у любопытного, который, в конце концов, неминуемо задастся вопросом: «Да может ли быть это правдой? А ну как, узнав, чей он дед, стали просто валить в одну кучу других разных дедов и перемешали их судьбы в одну?»

Не берусь утверждать, что все изложенное в этой книге соответствует исторической истине. Но если вы спросите моего мнения, то я скажу честно, что нет такой истины. А есть просто жизнь, у которой, как в море, одна глубина над другой, и останки одних поколений закрыты другими, такими же темными и безголосыми. Поэтому я не советую вам меня уличать в разных мелких неточностях. Читайте спокойно, и Бог мне судья.

Итак, он ей пел. После ужина, обычно проходящего на большой свежевыкрашенной террасе, прислуга в переднике, в пышной прическе, слегка громыхая ногами, обутыми в ботинки из кожи козла, сперва накрывала на стол, а потом с него убирала, косясь своим сизым завистливым глазом на то, как размякший хозяин ласкает кудрявого мальчика. А женщина — и не жена, не хозяйка, а просто спокойная, ладная женщина, — ничуть не стесняясь прислуги, держала свою обнаженную руку, всю в кольцах, то на рукаве его, то на затылке. Потом приносили ему мандолину, и он, приосанившись, пел. Всегда начиналось вот с этой, любимой:

Катерина смеялась, хотя не все итальянские слова этого куплета были ей понятны, но звук его низкого голоса, и то, как он лукаво подмигивал блестящим глазом в густых и длинных ресницах, и то, как, выразительно ущипнув струны мандолины, протягивал руку, желая слегка ущипнуть и ее высокую грудь через кружево платья, — все нравилось ей. А ночью, в постели, измучив друг друга негаснущей страстью, они засыпали всегда в одной позе: она прижималась виском к его правому, с большой выступающей костью, плечу, и ноги их переплетались так плотно, что были похожи на корни деревьев, сплетенных под влажной и сытой землей.

Я чувствую, что читателю не терпится понять, как же это произошло. Как же случилось так, что влюбленная в Пьеро да Винчи, родившая от него сына Катерина вдруг переметнулась к другому? Не дай Бог, грубоватому человеку придет в голову, что, устав от мытарств и боясь за крошечного Леонардо, Катерина использовала богатого старика и уступила его домогательствам, поняв, что иного нет выхода в жизни. Однако давайте сперва разберемся. По опыту вам говорю, что в науке, как гордый Тургенев сказал, «страсти нежной» нет места ни соображеньям достатка, ни даже и соображеньям карьеры. Ну, будет у вас большая изба и сад с огородом. В избе-то кто ходит? Кто валенком шаркает? Какой-то вертлявый, с большим кадыком. А может, напротив, мучнистый и толстый. Забьешься на печку и думаешь: «Господи! Пошли мне сюда рядового колхозника! А если таких не осталось, то можно рабочего с молотом и наковальней!»

В любви не работает сила терпенья. Вот так же, как в музыке: если ребенку вложить в руки скрипку и требовать, чтобы ребенок исполнил отрывок из Баха или пиццикато, не дай Бог, какое, что сделает бедный ребенок? Замкнется и будет следить своим глазиком детским за мухой, свободной и вольной, как море. Вон села на фикус, а вон пригубила вчерашнего рому из папиной рюмки. Свобода! Великое дело — свобода!

Она не лукавила, не притворялась. Она была женщиной смелой и честной. Но карта судьбы так легла, что вот этот, который был рядом, кормил и поил ее и ребенка, не требовал больше, чем стыд позволял, боялся ее потерять пуще смерти, который был одно-временно и добрым, и жестким, и наглым, и робким, развратным с другими, а с ней целомудренным, — да, именно этот седой человек и стал Катерине последним возлюбленным.

В манускрипте, к счастью, сохранились обрывки их ночных разговоров.

Козимо Медичи окончательно перестал замечать разницу между своими собственными деньгами и деньгами государственной казны. Растраты национального богатства, производимые этим легконогим и сухощавым человеком, были чудовищны. Страна оскудевала. Нина Петровна сперва все было усмехалась да пожимала плечами, потом забеспокоилась, особенно после того, как в городе стали выдавать продукты по карточкам и отощавший народ принялся все громче выражать свое недовольство.

— Козимо Андреич, — сказала она осторожно. — Вопрос есть к тебе.

Медичи насторожился. Жена редко обращалась к нему по отчеству, и такое обращение не сулило ничего доброго.

— Что, Нина Петровна?

— Боюсь я, Козимо Андреич.

— Чего ты боишься?

Нина Петровна была большим дипломатом: она никогда не говорила в лицо мужу о его просчетах, всегда разговор был окольным.

— Письмо получила. Большое письмо. Хотя анонимное. Хочешь, прочту?

Козимо развалился в кресле и прищурил свои усталые, всегда словно бы немного окровавленные глаза. Нина Петровна нацепила на крупный напудренный нос очки и принялась читать.

«Не потому обращаюсь к тебе, Козимо, что мы росли вместе и я, еще будучи ребенком, угадал твой опасный для Родины нрав. И не потому, что по слабому своему здоровью я вынужден был отказаться от военно-политической карьеры, в которой достиг ты такой высоты. Я хочу высказать тебе, Козимо, все, что накипело внутри не только меня, но и половины страны нашей, хотя я и не собираюсь обвинять тебя лично во всех грехах. Разве ты виноват в том, что мать когда-то родила тебя на свет и не нашлось ни верного слуги, ни друга дома, который задушил бы тебя еще в пеленках? Ни для кого не секрет, что все отвратительные гнусности, происходящие сейчас у нас в Италии, происходят с твоего ведома и поощрения. Однако я перечислю их еще раз, дабы ты, занятый наживой несусветных своих денег и плетением интриг, знал о том, что происходит за воротами твоего дома. Начну сразу с церкви…»

— Я, кажется, проголодался, Нинок. — Козимо зевнул. — Там много еще?

— Да я бы сказала, немало.

— Так, может, поужинаем?

— Сейчас кликну Анну, пускай принесет отвару из груш тебе и пирожки.

— А с чем пирожки?

— С чем всегда. С осетриной.

— Но ты-то их все же попробуй сначала.

— Попробую, не сомневайся.

Нина Петровна кликнула служанку, и та через несколько минут принесла хозяину ужин на серебряном подносе.

— Грибы мне зачем? Я грибов не просил! — заволновался Козимо, углядев на подносе банку с солеными опятами. — Попробуй грибы-то! Я их не заказывал!

— Грибы тебе я заказала, — устало вздохнула жена. — Водички попей, я пока все попробую.

— Давай глоток — ты, глоток — я. — Козимо налил ей водички в бокал. — Хорошая, свежая. Не из колодца?

— Какого колодца? Нарзан, из бутылок.

— Грузинская, значит? Совсем хорошо. Грузины — ребята что надо, веселые.

— Ты зубы мне не заговаривай, киска. Я дальше читаю. Где остановились-то мы? А, на церкви. «Начну сразу с церкви. Ни для кого не секрет, что наши священнослужители содержат мясные лавки, игорные и публичные дома, а наши монахини, начитавшись мерзкого „Декамерона“, предаются оргиям, и в стоках находят скелеты младенцев, которых они, породивши, бросают. Ты слышал, что было на прошлой неделе в одном городишке? Монахи подрались с монахинями. Да как! И те и другие запрятали в рясы булыжники. Ножи припасли! Едва растащили войсками. А знаешь, чем мы украшаем иконы? Неужто не знаешь, Козимо? Помилуй! Зайди в любой храм, полюбуйся. Рисуется орган, какой постыднее, обычно мужской, реже женский — все красками, — и этот рисунок висит под иконой, которая якобы и исцелила сей пакостный орган».

— Ну хватит! — Козимо вскочил и в досаде швырнул вилку на пол. — Ишь, как увлеклась! Сама-то что думаешь делать?

— Бунтов я боюсь. Слышь, Андреич? Бунтов. Французских-то головорезов забыл? Забыл, как Марата зарезали в ванне?

— Да что мне Марат! Как народ усмирить?

— Процесс! — прошептала жена. — Лучший метод. У нас этих ведьм, как мышей, развелось. Вот их и… того… На костер. Всенародно. На площади. Ты приговор огласишь. Слезу уронить не забудь. Скажешь: «Сестры! Зачем душу отдали дьяволу? Сестры!» Мы церковь подымем в народных глазах, ну а в магазины подбросим колбаски… И можно сырку… Ничего, раскошелимся… Чем так рисковать. Я вон давеча шла и слышала, как две синьоры болтают. Одна говорит: «Будет переворот!» Другая: «А я даже не сомневаюсь! Страну до чего довели, вы смотрите! Ведь скоро на улицу выйти не сможем!»

Козимо встал в полный свой рост и, раскрывши объятия, словно орлиные крылья, притиснул к себе дорогую соратницу.

— Ты только смотри, Нина, не отравись! Не ешь сразу много, когда пищу пробуешь. Тут крошку лизни, там кусочек, а то… Ведь мне без тебя, сама знаешь…

И, всхлипнув, отер набежавшие слезы.

Настало утро, и весь дом проснулся. Катерина ждала, что да Винчи, как обычно, заглянет к ней не позже восьми, но он не появлялся. Тогда, оставив Леонардо на попечении няньки, она сама поспешила на его половину. Старый слуга, штопая носок и не прерывая своего дела, почтительно поклонился ей.

— Что барин? — спросила она.

— Почивают, — ответил слуга. — Беспокоить не велено.

Чувствуя, как внутри все похолодело от страха, она толкнула массивную дверь и вошла. Тут я должна сделать небольшое, интимного характера, пояснение. Как уже было сказано, любовники спали в одной кровати, и происходило это именно здесь, то есть на половине хозяина. Ребенок под присмотром няньки спал в детской. И только раз в месяц, когда Катерина, которая тяжело, как все уроженки Востока, переносила женские недомогания, она удалялась на ночь в свою спальню, и сын спал там с нею.

Итак, она толкнула массивную дверь и вошла. Да Винчи лежал на спине, но голова его странно сползла с подушки набок, а все лицо было красным, как лампада. Он не открыл глаз своих даже тогда, когда она подошла к нему совсем близко и боязливо дотронулась до его лба. Лоб был холодным. В полуоткрытом рту влажно поблескивали зубы. Катерине показалось, что он не дышит, но он дышал так тихо и прерывисто, что оглушительный стук ее сердца заглушал его дыхание. Она прижалась лицом к его лицу и тут же отпрянула: запах гниющей рыбы вырывался наружу из его полуоткрытого рта. Она поняла, что он тяжело болен, без сознания или спит так крепко, как спят только умирающие, поэтому нужен врач, нужна помощь.

Слуга переминался на пороге.

— Петруччио, доктора! — закричала она и снова приникла к больному, стараясь не обращать внимания на зловоние.

Да Винчи с трудом приоткрыл глаза, узнал ее и испугался. Потом попытался тяжелой ладонью слегка оттолкнуть от себя Катерину.

— Что, милый? — спросила она. — Что, родной мой?

— Бе-е-е-ги-и-и, — прошептал он, наморщившись. — Бе-е-еги-и-и, Ка-а-ате-е-е…

Он не смог выговорить ее имени, и голова его, которую она взяла в руки, дернулась так резко, что Катерина не успела подхватить ее, и голова, выскользнув, звонко стукнулась о кровать.

— Да доктора, черт же вас всех побери! — закричала она и тут же перекрестилась, испугавшись, что в такую минуту вспомнила черта. — Скорее же доктора!

— Ведут уже, барыня, — запыхавшись, сообщил вбежавший слуга. — С любовницы сняли. Ей-ей. Безобразник-с.

— Не нужно мне этого, нового! — Она уже знала, что утром в деревню приехал сын старого доктора и очень желает быть вместо отца, лет сорок лечившего весь околоток. — Мне старого доктора, старого!

— А старый сам слег. Сказали, еще день-другой и помрут-с.

Она встала на колени возле кровати, притянула к себе лежащего, прижала к себе. Рыбий запах стал еще сильнее, теперь его источало не только дыхание, но и кожа, и ворот ночной рубашки, и нательный крест, осыпанный изумрудами. Минут через пять в дверях появился молодой доктор, неряшливый, без парика, но в пальто, застегнутом глухо, до самого ворота. Вместо бороды под нижней губой его что-то курчавилось: легкое, пегое, похожее на куропатку.

— Синьора? Могу быть полезен… — слегка заплетаясь в словах, он приподнял широкую шляпу.

— Смотрите, что с ним! — Она исступленно блеснула глазами.

— Синьора! Я вас попросил бы, синьора, — наморщивши нос, сказал доктор, — сесть в кресло и дать мне возможность, синьора…

Она пересела в глубокое кресло. Неряшливый доктор склонился к больному и долго смотрел на него. Катерина случайно заметила, что из-под пальто торчали лохматые голые ноги. Он, стало быть, и застегнулся доверху, поскольку застали его за занятием, отнюдь не способствующим медицинской, весьма напряженной и вдумчивой практике.

— Что он у вас ел перед сном, не припомните?

Катерина помолчала, пытаясь припомнить.

— Что ели за ужином, я повторяю?!

Глаза у да Винчи вдруг словно поплыли. Открытый рот стал сильно пениться.

— Господи! Он что, умирает? — вскричала она.

— Мы все умираем, синьора, — спокойно ответил ей доктор. — Кто раньше, кто позже. А так, вы заметьте, буквально любой из нас, без исключения.

— Покушали барин вчера, — тут вмешался весьма расторопный слуга, — как обычно. Сперва, значит, яблок и груш в сладком соусе. Кишки отворили для пищи-с. Мы знаем: наука велит сперва сладкое скушать. Потом они съели паштет и козленка в вине с овощами. Баранину есть отказались, сказали: «Опять пережарили, суки!» Но съели кусок пирога без начинки. Потом пили красные вина с орешками. Обычный обед-с.

— Да. Обычный обед. — И доктор содрал одеяло с больного.

Глазам его сразу открылось все тело. Большое и сильное тело мужчины, который когда-то до остервенения любил эту самую жизнь, уходившую теперь в никуда и его покидавшую. Рубашка его была сильно разорвана как будто каким-то последним усилием.

— Теснило, видать, — догадался слуга. — Они потому и порвали рубашечку.

Да Винчи вдруг начал метаться. Заросший седым мягким волосом торс то резко нырял, словно в яму, а то воздымался, как будто упругие волны толкали его с дикой злобой обратно. Живот на глазах становился огромным. Казалось, минута, и он разорвется, и хлынут наружу козленок, пирог, и птичий паштет, и орехи, и яблоки.

— Синьора! — сказал грубо доктор. — Идите к себе. Вы мне здесь не нужны. А нужен мне таз и побольше воды.

Катерина отошла к окну, пока слуги выполняли докторское распоряжение, грохотали тазами и таскали кувшины с водой, опорожнив, судя по всему, весь колодец. Она видела его ставшее почти лиловым огромное лицо, слышала клокочущий рев внутри груди, жалкое бульканье в горле, вдыхала зловонное это дыхание и видела темно-кровавую жижу, которая мутно стекала в тазы.

«А голубь-то был неспроста!» — Она машинально припомнила голубя, который влетел в ее утренний сон.

Сколько прошло времени, Катерина не знала. У нее уже не было сил ни ужасаться тому, что происходит, ни ждать того, чтобы все это кончилось. За окном было холодно, но торжественно, празднично раскинулись внутри этого зимнего холода обнаженные яблоневые деревья, трепетно, безбоязненно устремились в небо кипарисы, и яркие птицы с лиловыми клювами так бодро и страстно кричали друг другу, что все хорошо и не нужно бояться…

— Промыли насколько могли, — сказал сухо доктор. — Но он заражен. Кишки его съедены наполовину.

— Чем съедены? — тихо спросила она.

— Червями, — ответил он просто. — Отсюда и вонь. Cruditate. (Диспепсия злокачественная. — лат.)

— А можно лечить?

— Да зачем? Все равно его вряд ли вылечишь. Кроме того, и мозг пострадал за истекшую ночь. Я пьявки поставлю, конечно, но вряд ли… Похоже, что к ночи все это закончится.

После ухода молодого специалиста Катерина попросила оставить ее наедине со спящим да Винчи. Слуги убрали грязь, вынесли тазы, вымыли пол и удалились. Отвратительный запах сырой рыбы почти не чувствовался. В спальне открыли окно. Она стояла близко от кровати и, не отрываясь, смотрела на больного. Это был он, который любил ее и которого она любила, он, который спас ее от нужды и дал ей пристанище, — он, тот самый человек, с помощью которого она надеялась вырастить своего сына в тепле и достатке. Но того человека как будто и не было больше. Черты его красивого и сильного лица, на котором так хороша была ослепительная улыбка, так шло ему лукавое подмигивание при исполнении старинной кастильской песни «Эй, Жора, подержи мой макинтош», изменились до неузнаваемости. Мучительное удивление застыло в них, словно он — хозяин этого лица и сильного тела — пытался понять, куда его кто-то уводит сейчас, нельзя ли вернуться обратно.

Она сглотнула слезы, целое море слез, вдруг наполнивших горло, позвала слуг и, велев им не спускать глаз со спящего, побежала на свою половину. Леонардо, сидящий на коленях у няньки, радостно встрепенулся, спрыгнул с этих толстых, горячих колен и подбежал к матери, подставив ей лоб для поцелуя.

— Tuo nonno muore (Твой дед умирает — итал.), — сказала она.

Он был слишком мал для того, чтобы понять ее, но грустное и одновременно светлое выражение, как будто он не только понял, но и осознал сказанное, появилось на его чистом, добром лице. Он обхватил материнскую руку и замер.

— Ты не накормила его? — спросила она у дородной, здоровием пышущей няньки.

— Кормила, кормила! — ответила нянька.

— Пойдем погуляем.

Надела на него поверх полотняного белого платьица плотное шерстяное, отороченное собольим мехом, красный бархатный берет, слишком большой для его головы, в котором сразу же потонули темно-русые кудри и верхняя половина выпуклого лба, взяла в свою руку его вспотевшие пальчики, и они вместе спустились в сад по широкой боковой лестнице, ведущей из спальни наружу. От горя все мысли ее перепутались и слева в груди что-то странно давило.

«А если он даже и выживет, разве он будет таким же, как прежде? Ведь доктор сказал: его мозг поврежден. И Пьеро прогонит меня: нужны деньги. Он, верно, захочет все это продать. И он отберет у меня Леонардо».

Ей нужно, конечно, вернуться к нему, сидеть там и ждать, пока он не умрет, но страх не пускал ее. Она вспоминала, как сладко жилось им — ночами особенно, но где это все, раз сейчас вместо друга, любовника, опекуна в той комнате, где вечером он ее поцеловал, прощаясь с ней на ночь, на той же кровати, где вместе они погружались в беспамятство, исполненное жара, крика и блеска, как будто все звезды, сорвавшись с небес, летели на них, и горели, и гасли, и вновь разгорались, был этот, с закаченным взором и запахом сгнившей воды изо рта?! Ее колотила бессильная злоба, как будто и он ее предал.

«Они отберут у меня Леонардо, — стучало в висках, в горле, даже внутри ее побелевших, ослепших зрачков. — А я не отдам его. Нужно бежать».

Сжимая руку ребенка, она уходила с ним вместе все дальше от дома. Впереди выросла деревянная церковь, холмы, покрытые облетевшими виноградниками. Леонардо, не плача и не капризничая, торопился в ногу с ней и быстро-быстро перебирал своими новыми башмачками, красневшими из-под оборки зимнего платья. Вдруг чья-то тень перегородила им дорогу.

Катерина подняла глаза. Тот самый старик, ничуть не изменившийся за три года, появился так же неожиданно, как он появлялся всегда.

Любопытный, кстати, комментарий оставила рукопись:

«Три клетки с ведьмами, — сообщается в рукописи, — каждым утром выставлялись на главную площадь города, а сразу же после полудня ведьм опять отправляли в тюрьму. В городе наступило раздраженно праздничное настроение. Школа была закрыта, больница для бедных опустела: всем, даже детям, даже больным и калекам, не терпелось самим разглядеть как следует дочерей дьявола, просунуть в их клетки горящую палку, состроить им рожу или оскорбить каким-нибудь словом. Нина Петровна при молчаливом одобрении своего мужа Козимо Андреича решила повести дело таким образом, чтобы добиться от ведьм как можно больше признаний в их страшных грехах, возвысив при этом влияние Церкви настолько, насколько оно возвышалось в былые года. Ведьм по приказанию Нины Петровны вымыли в бане, исхлестав как следует крепкими березовыми вениками, и надели на них чистые белые рубахи. На башмаки и головные уборы Нина Петровна денег не дала, справедливо посчитав, что и так слишком много средств потрачено на то, чтобы подавить назревающее в народе недовольство. Босоногие женщины с распущенными волосами сидели на соломе и с готовностью отвечали на любые вопросы граждан. Инесса была исключением. Она всякий раз выворачивала свой ответ таким образом, что простой человек, лаконично, скажем, спросивший ее: „А какого размера у дьявола его причинное место?“, получал от нее какую-нибудь притчу или иносказание, которое было не расшифровать.

Козимо с самого начала предупредил каждую, что главное — открыть как можно больше имен врагов Церкви и тех военных начальников, которые намереваются свергнуть власть клана Медичи, во главе которого стоит их с Ниной Петровной семья. Каждой из женщин предлагалось назвать не менее ста шестидесяти четырех человек, списки которых были заготовлены заранее и лежали рядом на соломе, слегка прикрытые, впрочем, от посторонних глаз. Вероня и муськи-пуськи, надеясь на спасение своих жизней, выкрикивали имя за именем и сочиняли при этом подлые и стыдные истории, якобы случившиеся с теми, которых они сейчас разоблачали.

— Веронька, скажи, как вы Церковь святую в канун Рождества обсирали? Да только чтоб правду! — выпытывал яростно смрадный калека, прижавшись лицом к прутьям клетки.

— А мы, гражданин, так ее обсирали, что, если бы ангел небесный услышал, он умер бы от огорчения. Вот как! — хрипела Веронька. — Сперва обсирали святых, хохотали, потом принимались за монастыри, потом — ты приблизься, а то не услышишь… — И что-то такое шептала Веронька на ухо калеке, что он, густо сплюнув, спешил прямо в церковь, где все и докладывал как на духу.

Муськи-пуськи оказались мастерицами плести непристойные истории о том, как совокупляются ведьмы во время своих диких праздников и как бесенята приносят в корзинках детей человеческих, а ведьмы плюют в глазки их, помечая нечистою кровью пупочки и локти, чтобы приписать их к бесовскому воинству.

— Так, значит, они, пока спим мы, уставши, детей наших портют? А я-то гадала, с чего мой Джузеппе отбился от рук? — Дородные женщины, сжавши руками горячие груди, теряли дар речи. — А ты, значит, муська Елена, гуляла со старым козлом Гвенчитано, и он открывал тебе ихние заговоры?

Козимо Андреич и Нина Петровна достигли вершины блаженства и славы».

Недавно я по чистой случайности узнала, что, кроме рукописного источника, которому я доверяю полностью и потому на изложенных в нем фактах построила все сочиненье свое, сохранилось что-то вроде записной книжки, принадлежащей флорентийскому горожанину Альбертино Висконти. Разгадать, почему именно он стал свидетелем тех четырех месяцев, которые Катерина провела в поместье Винчи, вернувшись туда с сыном после казни Инессы, мне не удалось. Возможно, он был управляющим делами и неотлучно находился тогда рядом с нею, но утверждать этого нельзя, а шестое чувство подсказывает мне, что он-то и был тем человеком, который после отъезда пятилетнего Леонардо в город с отцом предложил Катерине руку и сердце. Как бы то ни было, в этой записной книжке его сохранились любопытные записи, а поскольку «Сады небесных корней» то ли просто игнорируют этот временной отрезок, то ли страницы, обрисовывавшие его, сгорели при пожаре, мне кажется, что для серьезного исследователя, к числу которых я отношу себя, грех было бы пренебречь старательными воспоминаниями Альбертино Висконти.