Alan Bradley

THRICE THE BRINDED CAT HATH MEW'D

Дождь хлещет по лицу ледяными струями, но мне наплевать. Я прячу подбородок в воротник макинтоша, опускаю голову и пробиваюсь сквозь буйствующие стихии.

Упорно кручу педали велосипеда по направлению к Бишоп-Лейси, спасаясь от адских тварей.

Последние двадцать четыре часа были сущим кошмаром. Все, о чем я могла думать, — как убраться из Букшоу подальше.

Подо мной отчаянно скрипят колеса «Глэдис». Пронзительный холод пробирает ее стальные кости насквозь и заставляет поскрипывать резиновые сухожилия. Она сильно вздрагивает на скользком асфальте и угрожает вот-вот слететь с дороги и сбросить меня в ледяную канаву.

Мне хочется кричать навстречу ветру, но я молчу. Хотя бы одна из нас должна контролировать себя.

Я пытаюсь навести порядок в мыслях.

Почерневшее лицо было искажено гримасой откровенного ужаса. Глаза выкатились, и это выглядело бы смешно, если бы их владелец не был трупом. Ноздри широко раздуты, словно у лошади, которая вот-вот понесет: как будто в последний момент они отчаянно пытались вдохнуть воздух. Уголки открытого рта, направленные вверх, а не вниз, давали понять, что в момент смерти этот человек был дико напуган.

Как он оказался в таком состоянии, подвешенный, словно ястреб в силках, и беспомощно пытавшийся высвободиться, пока его не освободила смерть?

Точно так же когда-то распяли апостола Андрея. Я вспомнила эту историю, которую слышала, когда несколько лет назад в составе группы девочек-скаутов посетила пресвитерианскую церковь в Хинли. Хотя сама по себе поездка оказалась сущей потерей времени, огромные витражи за кафедрой и «общий стол», как пресвитерианцы называют алтарь, были очень любопытными.

Центральный витраж изображал апостола Андрея, прикованного к кресту и раскинувшего руки-ноги в стороны, словно парашютист, у которого еще не раскрылся парашют.

Но мистер Сэмбридж, в отличие от апостола Андрея, который, по крайней мере, умер стоя, был распят вверх ногами.

Я вспомнила, что вверх ногами распяли апостола Павла по его же просьбе.

Все это ужасно интересно. Наверняка такая поразительная смерть в такой невероятной позиции, постигшая резчика, специализировавшегося на библейских сюжетах, не может быть совпадением. Таится ли здесь некое послание, имеющее отношение к его прошлому?

Первым моим порывом было помчаться за помощью. Но даже человеку, менее знакомому со смертью, чем я, очевидно, что мистеру Сэмбриджу уже не поможешь.

И я была почти уверена, что в Торнфильд-Чейзе нет телефона. Я не видела его, пока осматривала комнату на первом этаже. И наверняка, если бы здесь был телефон, Синтия или викарий позвонили, а не посылали бы письмо.

Для доктора и скорой помощи уже поздно. Мистеру Сэмбриджу уже ничем не помочь.

Какое-то время он будет в полном моем распоряжении.

Теперь я могу признаться, что в тот момент меня охватило ощущение невероятного облегчения, как будто после долгой ночи, наконец, взошло солнце. Должно быть, так чувствовал себя Атлант, когда какой-то добрый самаритянин сжалился над ним и избавил его от тяжести небесного свода.

В последнее время я была сама не своя. Не люблю это признавать, но события последних месяцев плохо сказались на мне. Я перестала быть той Флавией де Люс, какой была всегда. К добру это или нет, пока непонятно, но пока я не научилась с этим справляться, мне казалось, будто я несу на себе всю тяжесть мира.

Я хочу узнать, кто я, пока не стало слишком поздно, пока я не перестала быть человеком, которым была раньше, до того, как превращусь в кого-то другого. Хотя порой мне кажется, что это отчаянная гонка против времени, а иной раз — что все это яйца выеденного не стоит.

Но сейчас за одну секунду, внезапно, в мгновение ока все изменилось.

Где-то во вселенной головешка провалилась сквозь решетку камина и выскочила наружу.

Но ни одна из этих старых избитых фраз не передает скорость, с которой наступили перемены.

Не успели бы вы щелкнуть пальцами, как я ощутила, что снова такая, как раньше, как будто в моих туфлях оказалась другая Флавия де Люс.

Нет… не другая Флавия де Люс, а прежняя, только хладнокровная и непоколебимая.

Поразительно, как вдохновляет порою лицезрение трупа.

Я лизнула воображаемый карандаш и начала делать заметки.

Возраст: на первый взгляд, около семидесяти. В организации девочек-скаутов нас учили определять возраст не только по физическим особенностям, но и с помощью сравнения. Этот метод помог мне понять, что этот человек намного старше моего пятидесятилетнего отца, но моложе девяностолетнего Кэнона Истлейка, которому прошлым летом в Святом Танкреде преподнесли кошелек с деньгами за его полувековую службу в строительном фонде.

Я отметила главные особенности: седые волосы, густую седую бороду, морщины на лице (которое сейчас потемнело и отекло под воздействием силы тяжести), выцветшие серые глаза (да, они были открыты и смотрели на меня), кустистые брови и растительность в ушах.

Я с любопытством засунула палец ему в рот, на удивление теплый, и вспомнила, что с губ мертвеца нельзя снять отпечатки пальцев. Для своего возраста у мистера Сэмбриджа имелся замечательный набор зубов — то ли собственных, то ли дорогих искусственных, я не могла определить.

Проведя много мучительных часов в стоматологическом кабинете на Фаррингтон-стрит, я могла только уважать и ненавидеть человека с таким прекрасным комплектом зубов.

«Для начала сойдет, хотя можно было бы и продолжить изыскания», — подумала я.

Моя задача усложнялась положением тела и приливом крови к голове мертвеца.

Снять его с двери я не могла. Если я чему-то научилась у инспектора Хьюитта, так это тому, что не надо передвигать трупы.

При воспоминании о старом друге я вспыхнула. О, как это будет прекрасно — позвонить ему и рассказать потрясающую новость о смерти мистера Сэмбриджа! Но перед тем как это сделать и со спокойной душой насладиться искренней и чистосердечной похвалой инспектора, я должна уничтожить следы своего собственного расследования.

Перед тем как передать дело в руки полиции, надо еще многое сделать, и лучше поторапливаться. Мне нужно вернуться в Букшоу до приезда такси, которое отвезет нас к отцу в Хинли. Это откладывать нельзя.

Также не следует исключать факт, что кто-нибудь, например, почтальон, явится в Торнфильд-Чейз и обнаружит меня над трупом мистера Сэмбриджа.

Меня, как пить дать, выдаст «Глэдис», стоящая во дворе. Нет времени прятать ее, и если меня поймают в этот момент, мне будет трудно оправдаться.

Нет, лучше всего продолжать свои изыскания и надеяться на лучшее.

Однажды отец сказал нам: «Даже в самых отчаянных ситуациях нужно ставить результат на первое место».

И он прав. О, как мудр мой отец.

Результат — это все.

Первая сложность заключалась в том, что мне надо внимательно изучить лицо мистера Сэмбриджа, при том, что он висит вверх ногами и, как я уже сказала, я не имею ни малейшей возможности снять его с двери.

Решение пришло сразу же. Я шагнула в сторону, вытянула руки над головой, наклонилась вбок, уперлась правой ладонью в ковер и рывком подняла себя ногами вверх, оказавшись лицом к лицу с трупом.

Совсем другое дело!

Он тут же показался мне более человечным, несмотря на гримасу. Такое впечатление, будто все встало на свои места.

«Должно быть, у нас есть участок мозга, — подумала я, — отвечающий за узнавание человеческих лиц: участок, который отключается, если лицо перевернуто. Надо не забыть исследовать эту гипотезу в более удобное время».

Но сейчас я с изумлением поняла, что уже видела это лицо.

Грива седых волос, высокий выпуклый лоб, длинные уши и грустные глаза вызвали давно забытое воспоминание. Но я не могла вспомнить, где, когда и при каких обстоятельствах.

«Сейчас не время», — подумала я.

Лицо мертвеца было так близко, что я видела его словно под микроскопом: поры на носу (широкие, но чистые), красные точки лопнувших сосудов, распространявшиеся во все стороны, словно карта Амазонки и ее притоков.

«Ага! — подумала я. — Он пьет».

Но нет! Хотя я еще не провела тщательный обыск дома, до сих пор мне нигде не попадались бутылки.

Значит, пил раньше.

Мне показалось, или на лице трупа и правда отразилось некоторое облегчение от того, что я передумала?

Щеки и шея вокруг бороды были чисто выбриты — ни малейшего намека на щетину, следовательно, он умер рано утром, вскоре после того как побрился.

Я снова обратила внимание на его волосы, свисавшие к полу. С того ракурса, с которого я смотрела, мне казалось, что они испуганно вздыбились. Ухоженная шевелюра, как будто владелец всю жизнь регулярно втирал в нее тонизирующий лосьон.

«Волосы как у человека более молодого, — произнес мой внутренний голос. — Может, парик?»

Балансируя на голове и одном локте, я аккуратно протянула руку и резко дернула пару волосков, подумав, что: 1) мертвым не больно, 2) на волосах не остаются отпечатки пальцев.

Нет, не парик. Свои волосы. И как я раньше не сообразила, ведь их цвет идеально совпадает с цветом волос в ушах и носу покойника.

Люди, которые красят волосы, бороды, усы и брови с неблаговидными целями, редко вспоминают об ушах и ноздрях.

Я внимательно рассмотрела кожу. Щеки и лоб были в красных пятнах, тыльные стороны ладоней, безжизненно свисавших к полу, тоже. Пальцы были скрючены, как когти, — словно их хозяин умер, хватаясь за что-то, как утопающий за соломинку.

Я изучила ногти. Как и подозревала, несколько из них — большой, указательный и средний на каждой руке — были сломаны. И под ними засохла кровь. Кончики пальцев были исцарапаны и покрыты ссадинами (ссадины — слово, которое я почерпнула из романа Диккенса «Мартин Чезлвит», в котором старшая мисс Пекснифф обнаружила оные повреждения на выступающих частях тела отца, упавшего с крыльца. Еще я слышала его от Доггера, когда он промывал мои раны после того, как «Глэдис» дернулась и сбросила меня на гравий).

Судя по ссадинам, кровь под ногтями, скорее всего, принадлежит покойнику.

Если мистер Сэмбридж повредил пальцы после того, как его подвесили вверх ногами, источник ран должен быть на расстоянии не более вытянутой руки. В пределах досягаемости.

Я согнула ноги и вышла из стойки на голове.

Долго искать не пришлось. Приспособление, с помощью которого повесили мистера Сэмбриджа, представляло собой что-то вроде лебедки: хитроумная система веревок и блоков, закрепленных на двери. В середине устройства находилось нечто, вырезанное из дерева и напоминающее мельничное колесо в какой-нибудь старомодной викторианской деревушке. В миниатюре, разумеется.

Зубцы колеса блокировала собачка, позволяющая вращаться ему только в одном направлении. Устройство простое — я изучала такие механизмы, когда Доггер преподавал мне искусство вскрытия замков.

Блоки были аккуратно вырезаны из дерева, судя по всему, из цельного дуба, и отполированы до блеска человеком, явно гордившимся своим искусством. Должно быть, для этого потребовалось несколько недель терпеливого труда. Я чувствовала аромат воска, которым их смазали.

Но я чувствовала кое-что еще: слабый запах серы или чего-то очень похожего.

Неужели здесь побывал дьявол собственной персоной, с рогами и копытами? Неужели мистер Сэмбридж нашел свой конец в результате диковинного ритуала в руках группы деревенских сатанистов?

Я встряхнулась, избавляясь от одолевавшего меня страха.

Если мистера Сэмбриджа убили, это произошло явно не в результате мимолетной вспышки ярости. Кто-то потрудился, чтобы установить это адское устройство.

Через деревянные блоки были перекинуты пеньковые веревки, заканчивающиеся кожаными петлями, зафиксированными на лодыжках мистера Сэмбриджа.

В районе коленей веревки были покрыты пятнами крови. Судя по всему, перед смертью он отчаянно пытался освободиться.

Но все его усилия оказались тщетными. Его поймали, как муху в паутину.

Его лицо, как я уже сказала, было испещрено мелкими кровоподтеками, что неудивительно для человека, подвешенного вверх ногами. Когда случился прилив крови — до или после смерти, определит только вскрытие.

Я попыталась поставить себя на его место: понять, что он чувствовал, когда его подвесили вверх ногами и оставили дожидаться смерти.

Хотя мне самой умирать еще не доводилось, я много и долго упражнялась в стойке на голове, чтобы стимулировать мыслительный процесс. Доггер заверил меня, что это не приводит к смерти. Только люди со слабым сердцем рискуют умереть, стоя на голове продолжительное время.

Были ли у мистера Сэмбриджа проблемы с сердцем?

Если да, я найду подтверждение в его аптечке. Рецепты на что-нибудь, содержащее тиоцианат, нитроглицерин или любой другой алкалоид, который получают из вьюнка полевого или чемерицы.

Прошу прощения за уклонение от темы, но именно об этом я думала в тот момент. Так устроен мой мозг. Жизнь вовсе не такая, как описывается в романах о Шерлоке Холмсе. В реальности мозг не движется по цепочке размышлений из пункта А в пункт Б, В, Г и так далее, словно поезд по рельсам, который в конце концов с радостным «Ту-ту!» прибывает в последний пункт назначения, и дело решено.

Совсем наоборот. В реальной жизни аналитические умы вроде моего постоянно работают во всех направлениях сразу. Это все равно что лупить кувалдой по миске с вареньем; это как взрывающиеся галактики, как фейерверк, который устроил перебравший лишнего пиротехник.

Только сейчас я обратила внимание на обстановку в комнате. Я была так поглощена изучением останков мистера Сэмбриджа, что даже не заметила, что находится в его спальне.

У меня возникло впечатление, будто машина времени чудесным образом перенесла меня во времени и пространстве и я оказалась в спальне Джепетто, резчика по дереву из «Пиноккио».

Я изумленно рассматривала предметы обстановки — мягко выражаясь, выдающиеся.

Например, кровать с пологом на четырех столбиках являла собой стаю резных ангелов: пухлых деревянных херувимов, улыбавшихся и искоса поглядывавших друг на друга.

Я вспомнила строчку из «Гамлета»:

Но эти ангелы вовсе не пели песни испуганной фигуре в пижаме. Они скорее неуклонно тащили его за вырезанные из дерева ноги к адскому котлу в изножье кровати. Рот жертвы был широко распахнут, и она падала в огонь, оскалив крошечные зубы в беззвучном крике.

Очень напоминает прискорбные обстоятельства смерти настоящего мистера Сэмбриджа.

Две фигуры, падающие в вечность: деревянная и из крови и плоти.

Какой вывод можно сделать из этого?

На стене рядом с кроватью находилось нечто, сначала показавшееся мне веером леди из XVIII века: огромный кружевной полукруг, который при ближайшем рассмотрении оказался огромным кораллом.

Ножки прикроватного столика были выточены в форме змей, поддерживающих мраморную столешницу, на которой лежали два шиллинга и шестипенсовик, ключи, серебряные карманные часы с цепочкой и брелоком, статуэтка горгульи размером с кулак, выточенная из какого-то темного дерева, может быть, черного, обломок карандаша, серый пух, указывающий на то, что эти вещи были извлечены из чьего-то кармана, и билет из тотализатора.

Я с болью вспомнила, как прошлым летом мы с Даффи купили отцу на день рождения билет на эти же скачки.

«Это самый большой выигрыш за всю историю, — сказала я ему, вне себя от волнения, и протянула билет. — Больше двадцати тысяч фунтов».

Двадцать с чем-то тысяч фунтов помогут облегчить финансовые проблемы отца, думала я.

Отец нахмурил брови, а я продолжала стоять с билетом в протянутой руке.

«Я ценю твою заботу, Флавия, — сказал отец. — Очень мило с твоей стороны, но я не могу его принять».

Он был в таком же замешательстве, что и я.

«Никогда не играй на скачках, — сказал он. — Ты не должна пользоваться слабостями других людей. Ты прекрасно знаешь, что лотереи вне закона».

«Но…»

«Нет, Флавия. Довольно. Я все сказал. Можешь идти».

С этими словами он сосредоточил внимание на альбоме с марками.

Я была слишком подавлена, чтобы рассказать Даффи о произошедшем.

Можно ли отозвать назад свою молитву, подумала я тогда.

В течение следующих недель ночами в своей кровати я молилась, чтобы наш билет не выиграл. Иначе это будет катастрофа. Хотя я способна хранить молчание, я знала, что продавец выигравшего билета тоже получит вознаграждение. В моем случае продавцом был Типпи Хогбен, который под прикрытием лавки на рынке в Мальден-Фенвик творил рискованные дела, продавая контрабандные чай, масло и сахар.

И если Типпи получит шанс выиграть хотя бы шиллинг, я труп. Сплетни меня погубят.

Преступным было не то, что я пыталась подарить билет отцу, а то, что я вообще его купила, и это была моя личная ответственность. В последний момент Даффи уклонилась от похода в лавку Типпи под предлогом ужасной головной боли, поэтому мне одной пришлось заняться этим грязным дельцем.

Теперь, через полгода после этого происшествия одна мысль о лотерейном билете вызывала у меня тошноту. Это стало одной из причин, почему я не притронулась к лотерейному билету мистера Сэмбриджа.

Второй причиной были отпечатки пальцев.

Не знаю, проверял ли покойник свой билет на предмет выигрыша. Маловероятно. Если да и если он проиграл, он бы его выбросил. Если бы он выиграл, он бы обменял его на деньги.

Надо проверить, есть ли какая-нибудь информация на обратной стороне билета, и решение пришло быстро. Наклонившись над столом, я высунула язык и кончиком аккуратно перевернула бумажку.

«Необходимость — мать предприимчивости», — однажды сказала Даффи, и насколько я знаю, еще никто не придумал систему установления личности по отпечаткам языка. Надо включить это в список гениальных идей, которые я когда-нибудь предложу инспектору Хьюитту.

Но, разумеется, не в этот раз.

К моему разочарованию, обратная сторона чека не была подписана: ни имени продавца, ни передаточной надписи покупателя.

Я снова повторила трюк с языком и вернула билет в первоначальное положение. Он слегка намок, но скоро высохнет.

Но постойте-ка! Обо всем ли я подумала?

Что, если они проведут тест слюны? Сообразит ли сержант Вулмер провести тест на слюну на этой хрупкой улике?

Больше двадцати лет назад немецкий исследователь Мюллер предложил тест, по результатам которого можно было определить наличие слюны — благодаря ферменту альфа-амилазе. Но насколько я знаю, Мюллер не мог отличить альфа-амилазу человеческой слюны от этого же фермента, содержавшегося в некоторых бактериях и грибах, а также слюне определенных видов обезьян.

Если меня обвинят, это будет хороший аргумент для защиты: может быть, билет был в контакте с грибами или бактериями, выпал из кармана мистера Сэмбриджа во время прогулки в лесу и приземлился на гриб.

Или его лизнул какой-нибудь игривый шимпанзе в зоопарке.

При этой мысли я улыбнулась — первый раз за много месяцев.

Меня развеселила химия. Химия может вознести вас из грязи в космос.

За исключением некоторых случаев.

Все легко может пойти не так. Даже несведущие средневековые алхимики признавали, что в химических операциях часто бывает замешан дьявол.

Надо быть осторожной.

Непросто перехитрить сотрудников полиции.

Однако никто еще не слышал о том, чтобы жертв убийства — если мистер Сэмбридж действительно убит — подвешивали вверх ногами.

Что, если это какая-то странная ритуальная человеческая жертва?

Я понюхала воздух, но не обнаружила никаких признаков свечей или дыма; ничего похожего на горелый жир младенца или чего-то вроде этого. Не думаю, что я могла бы это пережить. У меня невероятно острый нюх, но некоторые вещи просто нельзя вынести.

Нет, я чувствовала только слабый запах серы, который вполне мог остаться от зажженной спички.

Убедившись, что в комнате нет следов сажи и пепла, пентаграмм и прочих вещей, о которых Даффи узнает из душераздирающих романов Денниса Уитли и которые она с удовольствием пересказывает мне по вечерам, я с облегчением вздохнула.

Но как только я похвалила себя за хладнокровие, со стороны трупа донесся скрип. Я быстро развернулась и увидела, что он шевелится.

Я чуть не выпрыгнула из кожи вон.

Руки трупа медленно тянулись ко мне, все его тело шевелилось.

Оно медленно качалось, по мере того как дверь в комнату со скрипом открывалась.

У меня перехватило дыхание, и тут что-то начало просачиваться в спальню.

Кот. Не черный, как можно было бы ожидать, а пестрый. Но ни в чем никогда нельзя быть уверенной, так что я решила не рисковать.

— Привет, — поздоровалась я. — Как тебя зовут? Грималкин? Гризел? Гридигут[4]?

Кот ответил мне безразличным «мяу».

Я знаю, нет смысла разговаривать с котами, когда их хозяин висит вверх ногами на двери, но жизнь странная штука. Когда нам страшно, мы несем чепуху в надежде, что наше притворство вернет все на свои места.

Некоторые люди приходили на гильотину с вопросом: «Я не опоздал?»

Так или иначе, все это неважно. Кот взглянул на меня, с надеждой ткнулся в волосы покойного хозяина, потом пересек спальню, запрыгнул на кровать и начал вылизываться.

— Милый котик, — сказала я то, что обычно говорят котам.

Если бы не кот, я бы не додумалась осмотреть кровать. Я опустилась на четвереньки и заглянула под нее.

Ничего. Даже пыли нет. Для мужчины, к тому же заядлого холостяка, мистер Сэмбридж был удивительно хозяйственным.

Встав на ноги, я провела руками под подушками. Ничего, даже пижамы.

В изголовье кровати была прикреплена резная полочка.

Жизнь с сестрицей Даффи научила меня тому, что о людях можно многое сказать, если покопаться в их дневниках и книгах, — занятие, которое я очень люблю и в котором я, надо признаться, крупный специалист.

Библиотека мистера Сэмбриджа была невелика — дюжина томов или около того. Некоторые из них были сильно зачитаны — Библия короля Якова и «Анатомия меланхолии» Роберта Бертона, но остальные, такое впечатление, никто не открывал. Они были такими же хрустящими и свежими, словно только утренней почтой приехали из «Фойлз»[5].

Как ни странно, у него было несколько экземпляров одних и тех же книг, абсолютно новых, в свежих суперобложках.

Я сразу же узнала их по ярким иллюстрированным обложкам: «Дождливые дни», «Лошадкин домик», «История Криспиана Крампета» и «Садовые пираты» — бессмертная детская классика пера Оливера Инчболда.

Кто в Англии или во всей Британской империи и даже за ее пределами не слышал эти стихи в том возрасте, когда первый раз берут в руки ложку? В мою память врезались:

Или еще хуже:

Я смутно припомнила, как несчастная мисс Герди механически и без выражения читает эту чушь, пытаясь запихнуть ложку овсянки мне в рот, а я сижу на высоком стульчике.

Для человека вроде меня, которому открылись богатства подлинной поэзии, эти детские рифмы — немыслимое падение. Я вспомнила один дождливый день, когда я была совсем маленькой, и Даффи на чердаке репетировала «Ветер Западный»[7]:

За окном по свинцовым подоконникам стучал аккомпанементом дождь.

Что-то в глубине моей души отозвалось на эти слова, и я вздрогнула. Хотя в то время я этого не понимала, но это было чувство одиночества: чувство, которое мне вскоре после этого предстояло узнать, а потом научиться ценить.

Кенгуру капитана Кенглтона, черт возьми!

Воспользовавшись носовым платком, чтобы не оставить отпечатки пальцев, я взяла экземпляр «Дождливых дней» и открыла наугад.

Никуда не деться от этой чепухи — даже на месте убийства.

Но потом я подумала: минутку!

Что, если здесь таится какое-то послание? Может, книга не случайно открылась на этом самом месте? Ищут же люди в Библии ответы на свои вопросы, тыкая пальцем наугад в страницу? «Гадания» — так это называла Даффи и утверждала, что это чушь собачья.

Прачке в жизнь не отстирать новых брюк моих!

Неужели эти слова не имеют ни малейшего отношения к моему теперешнему затруднительному положению? Они так подходят. Кроме того, идет дождь: Славно под дождем гулять. Бульк и плюх! Бултых!

«Глэдис» определенно оценила бы по достоинству это странное отражение наших жизней. Эти звуки идеально изображают ее движение по лужам.

«Придерживайся фактов», — произнес дядюшка Тарквин в моей голове.

Я медленно листала страницы: вот Криспиан Крампет строит на берегу песочные замки, а вот он кормит пони яблоком, протянув руку над калиткой. Вот в стихотворении «Маленький Икар» он приклеивает перья к рукам, а вот жарит каштан на палочке на костре.

Интересно, настоящий сын Оливера Инчболда, которого он описывал в своих книгах, и правда все это делал или это просто полет разгоряченной фантазии автора?

Раньше я этого не замечала, но теперь обратила внимание, что мальчик, несмотря на все свои сумбурные выходки, всегда изображается чисто одетым, аккуратным и безупречным, как святой. Ни единой капли грязи нет в мире Криспиана Крампета. Болезни и горе ему неведомы.

Почему жизнь этого отвратительного ребенка наполнена светом и теплом, в то время как моя — дождем и утратами?

Вздохнув, я закрыла книжку и вернула Криспиана на полку.

Его жизнь и моя непохожи, как день и ночь.

«Прекрати!» — скомандовал дядюшка Тарквин, и на этот раз я послушалась.

Только сейчас я осознала, как удивительно то, что я вижу. С чего бы взрослому человеку, пожилому мужчине, ставить на полку детские книги?

Да еще в нескольких экземплярах?

Может, это второе детство, как в случае со старым мистером Терри, бывшим церковнослужителем в Святом Танкреде? По словам миссис Мюллет, мистер Терри печет пирожки из земли в духовке и пытается ловить малиновок в саду викария, если остается без присмотра.

Я снова взглянула на мистера Сэмбриджа. Даже мертвый, он не производил впечатления человека, лишившегося ума. Наверняка викарий и его жена заметили бы, и Синтия Ричардсон вряд ли отправила бы меня одну без предупреждений и объяснений в дом спятившего человека.

Человек не в своем уме вряд ли смог бы зарабатывать на жизнь вырезанием из дерева христианских предметов и сюжетов.

Может, он коллекционирует книги.

Я знаю, есть люди, которые так же сходят с ума по книгам, как мой отец по маркам. Например, моя сестрица Даффи может нудеть о форзацах, выходных данных и первых изданиях не то что до тех пор, когда ад заледенеет, но и когда он снова разморозится.

Снова воспользовавшись платком, я начала аккуратно снимать книги Оливера Инчболда с полок и смотреть на титул: первые издания, все до единого. Ни единой подписи или дарственной надписи.

Под названием и именем автора на каждой книге был логотип издательства — «Ланселот Гэт», Лондон, и адрес на Бедфорд-сквер.

Больше ничего: ни отметок, ни подчеркиваний, ни закладок.

Только одна книга, довольно потрепанный экземпляр «Лошадкиного домика», была без суперобложки и лежала на Библии и томике Шекспира.

Я открыла ее. Тоже первое издание. Имя хозяина было написано тонкими неаккуратными заглавными буквами зелеными чернилами, испачкавшими промокашку:

Карла Шеррингфород-Кэмерон.

Мое сердце подпрыгнуло от радости и еще кое-какого чувства.

Я знаю Карлу.

Что, во имя всех святых, делает книга Карлы в спальне престарелого резчика по дереву, живущего в нескольких милях от ее дома в Хинли?

Есть только один способ узнать — допросить Карлу. Даже если она не знает, она расскажет мне все, что можно.

Оставался также вопрос насчет мистера Сэмбриджа. Кто его убил и зачем?

Время на исходе, мне надо возвращаться в Букшоу. Второй возможности осмотреть место преступления не представится. Это мой единственный шанс, и надо использовать его по максимуму.

Перед тем как продолжить изучение трупа, я профессионально обыскала комнату: быстро, но внимательно.

На ходу я составляла мысленный список: ничего не перевернуто, ничего не пролито, никаких следов в пыли, указывающих на то, что какой-то предмет, например инструмент, был передвинут или унесен из комнаты. На самом деле, пыли вовсе не было: дальнейший осмотр показал, что мистер Сэмбридж был на удивление аккуратен.

Возвращаясь к моему списку: на полу ничего, свежих царапин или потертостей нет, под ковром ничего, за картинами на стенах тоже (пейзаж, изображающий пески Маргейта, с подписью, и довольно приличная акварель лесной просеки — удивительно точная работа, которая словно переносит вас в то место).

Кувшин, умывальник, стакан с водой, зубная паста и щетка на прикроватном столике — осмотр закончен. Я уже знала, что у мистера Сэмбриджа сохранились почти все зубы — настолько редкое явление, что о нем следовало помнить, о чем я знала по своим визитам на Фаррингтон-стрит, где висели таблички в армейском стиле:

«Болезнь десен — тихий враг. Он ударяет, когда вы спите!»

«Держим оборону. Против кариеса!»

«Избегайте светомаскировки. Чистите зубы после каждого приема пищи!»

Эти девизы научили меня тому, что наши английские зубы — редкое явление и что мы должны их беречь, как драгоценности короны.

Такое впечатление, что кот, продолжавший вылизываться на кровати, почувствовал, что я закончила. Он подпрыгнул и, взмахнув хвостом, как флагом, промаршировал к двери и вышел наружу, не удостоив мистера Сэмбриджа и взглядом.

Я последовала за ним, закрыв за собой дверь (разумеется, с использованием носового платка) и проконтролировав, чтобы замок закрылся. Мысль о коте, запертом наедине с человеком в состоянии мистера Сэмбриджа, — это для меня слишком, несмотря на мой крепкий желудок. Есть подробности, о которых не осмеливался писать даже Эдгар Аллан По.

Следующим пунктом на повестке дня был звонок в полицию: действие, которое следовало хорошенько обдумать. Торопиться нельзя, но при этом надо производить впечатление человека, готового к сотрудничеству. Инспектор Хьюитт будет судить меня по моему профессионализму, нельзя его разочаровывать.

Выйдя во двор под моросящий дождь, в сопровождении кота я подошла к «Глэдис». На другой стороне тропинки, ведущей в Торнфильд-Чейз, стоял коттедж, и его обитатели наверняка видели, как я вошла в дом мистера Сэмбриджа. В английских деревнях мало что ускользает от внимания соседа.

Словно иллюстрируя мои мысли, в окне коттеджа шевельнулась кружевная занавеска.

Меня заметили.

По всей видимости, обитатели коттеджа не знают, что мистер Сэмбридж мертв. Если они были в курсе, они бы окликнули меня или позвонили бы в полицию.

Я подумала, что лучший вариант — уйти как ни в чем не бывало, словно я обычная деревенская девчонка, катающаяся на велосипеде. Чтобы усилить впечатление, я подкатила «Глэдис» к падубам, растущим у калитки, и попутно подумала, что эти деревья часто так сажают, чтобы защититься от колдовства и молний.

Чего боялся мистер Сэмбридж?

Быстро оглянувшись и делая вид, что я проверяю, наблюдают за мной или нет, я отломила веточку с горсткой ягод и, встряхнув волосами, небрежно заткнула ее за ухо.

Флавия Сабина Долорес де Люс.

Однажды именно так я представилась носатой библиотекарше.

Хотя я сдержалась, чтобы не прищелкнуть каблуками, я практически слышала этот звук.

Готово. Кружевная занавеска торопливо вернулась на место.

Кот, сидевший у калитки, встал и подошел ко мне, задрав хвост, как будто хотел что-то рассказать.

— Мяу, — заявил он.

— Прости, котик, — ответила я. — Не могу взять тебя с собой. Иди поймай мышь. Веди себя хорошо, пока за тобой не придут.

Мы с «Глэдис» направились в сторону дома. У меня еще есть достаточно времени для размышлений.

— Флавия, Флавия, Флавия, — повторил инспектор Хьюитт.

Он отправил Грейвса и Вулмера осмотреть Торнфильд-Чейз, но решил сначала допросить меня лично, перед тем как отправиться следом за ними.

Разумный выбор, подумала я, и мне это льстит.

Под струями декабрьского дождя окутанный аурой старости и книг дом викария выглядел особенно мокрым и унылым — идеальный антураж для нашей встречи. Темно, и все углы просто источают запах тайн и историй, которые когда-то здесь рассказывались.

Синтия, как всегда деликатная, скрылась в самом дальнем углу дома, предоставив нам с инспектором возможность поговорить наедине.

— Ты прикасалась к чему-нибудь?

Его первый вопрос мне не понравился.

— Разумеется, нет, инспектор. Я же все понимаю.

— М-м-м, — протянул он, не подтверждая и не опровергая мои слова.

Поскольку Синтия уже объяснила, что это она отправила меня с поручением, нам оставалось только обсудить место преступления.

— Ты что-то видела, когда ехала в Торнфильд-Чейз или возвращалась оттуда?

Я рассказала о дернувшейся занавеске. Честность — лучшая стратегия, в том случае если любопытная Варвара, живущая по соседству, уже донесла обо всем инспектору.

— И все? — допытывался он, проверяя мою наблюдательность.

— Нет, никого, инспектор. Только когда я вернулась в Бишоп-Лейси. Мистер Стокер чинил подоконник в «Тринадцати селезнях».

— Гм-м, — промычал он, потирая подбородок. — Странно, в такое время суток? Проехать всю дорогу до Торнфильд-Чейза и обратно и не заметить ни единой живой души?

Я тоже могу играть в эту игру.

Я пожала плечами. Вряд ли я могу отвечать за географическое распределение всего населения Великобритании в определенное время суток в один дождливый день.

— Я просто думаю вслух, — сказал он после нервирующей паузы. — Как ты полагаешь, сколько времени он уже мертв?

— Недолго, — тут же ответила я.

— Как ты определила?

Слишком поздно. Я угодила в его ловушку.

— Изменения цвета кожного покрова. Кажется, это называется гипостаз посмертный.

На самом деле я прекрасно знала, как это называется, но не хотела слишком рано демонстрировать свое интеллектуальное превосходство.

— Отлично! — сказал инспектор Хьюитт, и я слегка раздулась от гордости. — В котором часу это было?

— Кухонные часы показывали три минуты одиннадцатого, — ответила я.

— Благодарю тебя, Флавия, — сказал он. — Это очень полезно. Я надеялся, что ты что-то заметишь.

В комнате стало теплее или это организм играет со мной шутки? Я стремительно краснела и ничего не могла с собой поделать.

Я сделала вид, что закашлялась, но, кажется, слишком поздно.

— Это потому что он висел вверх ногами, — добавила я, стремясь быть полезной. — Имею в виду гипостаз посмертный. Он был бы более выражен…

— Благодарю, — перебил меня инспектор. — Но, прошу тебя, больше ничего не говори. Я еще не был на месте преступления и хотел бы получить первые впечатления самостоятельно.

Я решила, что это ложь или, по меньшей мере, уклончивость. Труп либо висит вверх ногами, либо нет — без разницы, увидишь это собственными глазами или услышишь от кого-нибудь. Но если это ложь, она из тех, что я ценю: я бы сама использовала такой же предлог.

Инспектор захлопнул записную книжку и встал. Он записал только время, которое я назвала.

Должна признаться, мне не хотелось, чтобы он уходил. До этого момента я не осознавала, как мне недостает его безраздельного внимания. Временами это то, что мне нужно.

Это любовь? Не знаю, но ощущения неприятные. Я готова сделать что угодно, лишь бы задержать его еще на несколько минут.

— Как миссис Хьюитт? Антигона?

— Очень хорошо, спасибо. Я передам ей, что ты о ней справлялась.

Он повернулся, собираясь уходить.

— На самом деле, — сказал он, положив ладонь на дверную ручку, — она писала тебе в Канаду, но письмо вернулось нераспечатанным со штампом «Адрес неизвестен. Вернуть отправителю».

У меня перехватило дыхание.

— Это невозможно! Она отправляла его в женскую академию мисс Бодикот в Торонто?

— Полагаю, да, — ответил он. — Но теперь это не имеет значения, верно? Поскольку ты здесь.

Я смогла только молча кивнуть.

Что за кретин отослал письмо Антигоны обратно? Может быть, мне приходила и другая почта, которую тоже возвращали? Может, поэтому за все время моего заключения в Канаде я получила только одно письмо от Доггера?

Должно быть, мои мысли отразились на моем лице.

— Ну ладно, — сказал инспектор. — В любом случае, добро пожаловать домой.

Вот так чаще всего происходит наше общение с инспектором Хьюиттом. Оставляет ощущение легкой неудовлетворенности.

Секунду спустя он ушел, и я осталась наедине со своим мыслями.

Как обычно.

Я покричала Синтии, которая, судя по голосу, была где-то на чердаке.

— Синтия, спасибо! Я поеду домой!

— Я сейчас спущусь, — издалека донесся ее ответ.

— Не утруждайтесь! — ответила я. — Мне надо торопиться в больницу.

Не успела она сказать и слово, как я вышла из дома, вскочила на «Глэдис» и умчалась.

Карла Шеррингфорд-Кэмерон, сложив ладони на талии, словно крабьи клешни, пела «Нежную девушку»[9], и я поймала себя на мысли, что мне срочно нужно ружье — хотя я не решила, для чего: избавить Карлу от мук или покончить с собой.

С ее огромными глазами, прилизанными рыжими волосами и бледной, как творог, кожей она напоминала морское создание кисти Боттичелли: лупоглазую русалку, попавшую в рыбацкие сети и оказавшуюся между двумя мирами.

Это сама судьба в буквальном смысле слова толкнула Карлу мне навстречу в тот миг, когда она потребовалась, и избавила меня от крайне утомительного путешествия в Хинли. И хотя я могла бы найти адрес в телефонном справочнике, мысль о том, что судьба схватила Карлу за шиворот и бросила к моим ногам, как собака приносит кость, грела мне душу.

Карла была ученицей мисс Лавинии и Аурелии Паддок — претендующих на обладание музыкальными талантами старых дев, которые своей унылой игрой на пианино губят на корню все публичные мероприятия в Бишоп-Лейси.

Хотя она жила в нескольких милях отсюда, в Хинли, Карла часто приезжала на автобусе петь у нас, руководствуясь правилом, что лучше быть первым парнем на деревне, чем последним в городе.

Она вопила, словно подстреленная куропатка.

Ничего не имею против пения, если оно хорошее. Я и сама временами пою. Но иногда это уж чересчур, и сейчас был тот самый случай.

Видимо, бессознательно имитируя позу Карлы, я стиснула ладони на талии.

После ее длинного пронзительного и-и-и (это называется «фермата», как мне говорила сестра моя Фели, и ее можно держать так долго, как пожелает исполнитель) воцарилось драматическое молчание. Мои суставы хрустнули — все десять пальцев.

Одновременно.

Все в церкви оглянулись в поисках неприятного звука, включая Карлу и меня.

Ундина, ухмыльнувшись, жутковато хихикнула и показала мне большие пальцы.

Надо отдать Карле должное, она быстро совладала с собой и допела песню.

И убежала.

Оказавшись в уединении химической лаборатории, я изо всех сил прижалась к двери спиной, как будто за мной гнались орды варваров с топорами наперевес.

Времени на раздумья совсем мало. Имею в виду, на то, чтобы хорошенько поразмыслить.

Надо усмирить мой мятущийся разум, вернуть его к нормальному состоянию.

Все идет наперекосяк, не только со мной нелады.

В Букшоу царят гнетущая атмосфера и предчувствие, что Рождество пройдет мимо. Воспоминания о прежних праздниках маячили на периферии сознания, мучая меня полузабытыми звуками и запахами: рождественские псалмы, клюква, рождественское печенье, шорох разворачиваемой бумаги и пухлые снежинки, падающие на наши лица, когда мы по сугробам бредем в церковь накануне Рождества.

Я сняла с полки стеклянный колпак и поставила его на скамейку.

Не устрашившись воображаемых варваров, притаившихся за дверью, я вышла наружу и отправилась совершить набег на кухню.

Одна из прелестей старого дома, коим является Букшоу, — это его постоянство. Скрипучие ступеньки продолжают скрипеть столетиями, а не скрипучие остаются таковыми. Отдельные доски, постанывающие под моими ногами, издавали те же звуки под сапогами, туфлями и тапочками моих предков. Никаких сюрпризов. Мы, де Люсы, с незапамятных времен умеем грабить кухню бесшумно. И можем сделать это даже во сне.

Я подождала, пока миссис Мюллет сосредоточится на готовке, потом скользнула внутрь и сделала то, за чем пришла.

Через две минуты я уже была снова в лаборатории, а в чулане стало на три веточки розмарина меньше. Я не удержалась, поднесла их к носу и вдохнула опьяняющий аромат.

Перевязав траву обрывком нитки, отложила в сторону.

Потом из нижнего ящика буфета достала круглую металлическую тарелку, которая когда-то служила подставкой для мензурок. Зажгла бунзеновскую горелку и установила тарелку над огнем — разумеется, воспользовавшись кухонными перчатками миссис Мюллет. Вряд ли она заметит их отсутствие.

Через минуту-другую комната наполнилась запахом горячего железа: острым, резким ароматом, которым, наверное, пахнут рельсы невероятно жарким австралийским летом.

В целях предосторожности я приоткрыла форточку. Нельзя, чтобы кто-то решил, что в доме пожар.

Когда тарелка нагрелась до красноты, я поставила ее на лист пирекса[10], посыпала порошком бензойной смолы, сверху положила веточки розмарина, накрыла стеклянным колпаком и уселась ждать.

Бензойная смола сразу же растаяла и испарилась, образовав под колпаком густой туман. На веточках розмарина начал нарастать слой шелковистых белых кристаллов — бензойная кислота.

Наконец зелень полностью скрылась под искусственным инеем: моя собственная рождественская елка, растущая в тайном заснеженном лесу.

Конечно, без подарков и украшений не так хорошо, как взаправду, но лучше, чем ничего.

Я опустила голову на руки и, облокотившись на стол, уснула прямо на табуретке.

Когда мы прибыли в Лондон, занимался серый хмурый рассвет. На вокзале было шумнее обычного. Я медленно, стараясь не привлекать внимания, внедрилась в группу толкающихся школьников. Хо-хо! Притворюсь чьей-то сестрой, как будто я пришла встретить неряшливого братца, приехавшего на каникулы.

Медузообразной массой мы поползли к выходу.

На улице у тротуара стояло черное такси.

— Куда? — спросил водитель и жутко поморщился, затягиваясь сигаретой. — В Букингемский дворец?

Я деловито уселась на заднее сиденье.

— Бедфорд-сквер, — был мой ответ.

— Дом?

— Семь, — сказала я, поскольку это была первая пришедшая мне на ум цифра и поскольку я предположила, что на любой площади в Лондоне наверняка должен быть дом номер семь. Намного большее число может выдать мое относительное незнание географии Лондона.

— Хорошо. — И такси тронулось.

Я не одобряю утреннюю болтовню даже в тех, кого знаю и люблю. Обычно это признак небрежного ума, которому не следует потакать.

Не успела я опомниться, как мы достигли места назначения. Я расплатилась с таксистом, отвернулась и быстро направилась к дому семь, делая вид, что копаюсь в кармане в поисках ключей. Судя по именам на табличках, тут живут сплошные архитекторы.

Дождавшись, когда такси отъедет, я направилась на поиски нужного мне адреса. Нумерация начиналась на восточной стороне площади и продолжалась на север, а затем на запад.

А потом посреди георгианских дверей солиситоров, землемеров и разнообразных обществ внезапно возникла она: вывеска «Ланселот Гэт, издатель».

Я потянула за холодную медную ручку, но дверь была заперта. Я немного подергала, но ничего не изменилось. Света в окнах не было.

Я осмотрелась по сторонам. Если не считать моих собственных отпечатков на свежем, неубранном снегу, других следов почти не было. Рабочий день еще не начался. Придется подождать.

Я подула на сложенные лодочкой ладони, издав глухой звук, напоминающий уханье совы. Я уехала из дому без перчаток и уже начала жалеть об этом.

Такое впечатление, что температура стремительно снижается. Сейчас явно холоднее, чем было на вокзале.

Я пребывала в раздумьях о моих дальнейших действиях, когда из-за угла появился мужчина в пальто с пелериной. Несмотря на снегопад, он нес сложенный зонтик. В его руках также была свернутая в трубочку газета.

Он радушно кивнул, доставая ключи.

— Мистер Гэт? — предположила я.

Мужчина изумленно нахмурился, но потом медленно и широко улыбнулся.

— Господи, нет. Мистер Гэт, как и Джейкоб Марли, мертв уже семь лет. На самом деле шесть, но цифра семь арифметически куда приятнее, не так ли?

Должно быть, на моем лице отобразилось уныние.

— Неважно, — продолжил он. — Несмотря на безвременную кончину мистера Гэта, его безутешные наследники продолжают крутить ту же шарманку, тянуть ту же лямку. Чем я могу помочь? Хотя погоди-ка. Вместо того чтобы замерзнуть до смерти на крыльце, я предлагаю хлебнуть чайку у меня в кабинете. Тебе знакомо слово «хлебнуть»? Это американизм. В прошлом году я вычитал его в книге о рыбалке на мушку в Колорадо. Слишком хорошее словечко, чтобы не ввести его в обиход, как ты считаешь?

— Да, — выдавила я.

— Входи, входи, — пригласил он, толкая разбухшую от влаги дверь плечом.

Внутри мы отряхнули снег с ног на древнем джутовом коврике, и я пошла следом за мужчиной на второй этаж. Его офис напоминал пещеру, вырезанную в скале из книг. От пола до потолка, от стены к стене — повсюду были угрожающие обвалиться стопки книг. Любая доступная поверхность служила основанием для шаткого книжного сооружения, и эти горы напомнили мне Пизанскую башню или огромные термитники в Эфиопии, виденные на фотографиях.

— Присаживайся, — пригласил он, принимая мое пальто и убирая стопку книг с кресла, которое, судя по виду, было чиппендейловским. — Итак, меня зовут Фрэнк Борли. Чем могу быть полезен, мисс…?

— Де Люс, — представилась я, устроившись в кресле. — Флавия де Люс. Я провожу исследование о жизни одного из ваших покойных работодателей. — Поскольку я не знала фамилии, мне пришлось выкручиваться. Я подалась вперед, понизила голос и с заговорщицким видом добавила: — Несколько лет назад она утонула, ныряя в Средиземном море.

— Господи! — воскликнул он. — Луиза Конгрив?

Это был вопрос, но не вопросительный. Я выдержала паузу.

— Она была теткой моей подруги, — сказала я, и это была почти правда. — Семья хочет написать ее биографию.

А это совсем не правда.

— Я знаю, она жила увлекательной жизнью, — продолжила я. — Мне хотелось бы пообщаться с людьми, которые ее знали. И я подумала, почему бы не начать отсюда.

— И семья Луизы дала тебе разрешение?

— Ее племянница Карла Шеррингтон-Кэмерон. Да. Она практически умоляла меня.

Фрэнк Борли засунул мизинец в ухо и покрутил там, словно настраиваясь на правду.

— Да, — медленно произнес он. — Я помню, как однажды Луиза говорила, что собирается сводить племянницу в Лондонский зоопарк, и эту племянницу звали Карла. Да, похоже на правду.

Я бросила на него вкрадчивый взгляд, пытаясь внушить ему: прекрасно, продолжайте, не останавливайтесь.

— Значит, вы писательница?

Неожиданный вопрос.

— Я думаю об этом, — сказала я, — но только в качестве хобби.

Я знаю, это прозвучало несколько высокомерно, но временами, когда тебя ловят на горячем, лучше так, чем никак.

— И твоей специальностью будут биографии?

— Я очень люблю биографии. Особенно о жизни великих химиков, например Пристли и Лавуазье. Дома у меня есть экземпляр «Жизнеописаний ученых мужей» лорда Брума, хотя, конечно, эта книга несколько устарела в свете новейших научных открытий.

— А ты хочешь затащить их, отбивающихся и отбрыкивающихся, в двадцатый век, да?

Раньше я об этом не думала, но тут передо мной открылись потрясающие возможности.

«Жизни великих химиков» Флавии де Люс.

Кавендиш, Шефе, Пристли, Бойл, Гейлс, Хук — список бесконечный. Каждому из них я посвящу отдельную главу.

— И как в это вписывается мисс Конгрив?

Разумный вопрос для издателя; надо быстро придумать ответ.

— Она умерла в акваланге, — начала импровизировать я. — Это аппарат, работа которого была бы невозможна без экспериментов Блэка и Лавуазье с природой, химическими составами и эластичностью воздуха.

— Гм-м-м, — протянул он. — Новаторская идея, должен признать. Но вряд ли из этого получится сенсационный бестселлер, о котором будут все говорить. Это не то, о чем из номера в номер будут писать таблоиды.

— Разве что о ее дружбе с Оливером Инчболдом, — заметила я. — Насколько я поняла, они были довольно близки.

Мне показалось или Фрэнк Борли побледнел?

— Господи! — воскликнул он, вцепившись в край стола. — Это что, шантаж?

— Вовсе нет, — возразила я. — Просто веду небольшое расследование.

— Ты понимаешь, что случится, если это выплывет наружу? Книги Оливера Инчболда до сих пор продаются вагонами! Это классика! Мы не имеем права портить его репутацию. Подумай об этом! Мы повергнем в отчаяние не одно поколение читателей.

Он вскочил и заходил взад-вперед по полу — вернее, по той его части, что оставалась свободной от книг.

— Я никогда так не поступлю, мистер Борли. Я же сама выросла на Криспиане Крампете.

— Правда? И я тоже! Постой, я хочу кое-что показать тебе. Вернусь через несколько минут.

И с этими словами он ушел.

Я не стала терять ни секунды. Покопавшись в кармане, я выудила бланк, на котором были нацарапаны цифры: торопливым, но красивым почерком.

Я сняла трубку телефона Борли и набрала цифры, держа микрофон как можно ближе ко рту.

— Это я, — произнесла я в тишину. — Я в Лондоне.

— Флавия! Это ты?

— Да, — ответила я. — Не могу говорить.

— Понятно, — послышался голос миссис Баннерман. — Где ты?

Миссис Баннерман была моей учительницей химии в женской академии мисс Бодикот в Канаде и сопровождала меня в путешествии домой. Она попрощалась со мной за полчаса до причала, но сначала оставила мне свой лондонской телефон.

Однажды ее обвинили в убийстве, но после сенсационного суда оправдали, и она была решительно настроена вернуться в Англию незамеченной.

«Я стану женщиной-невидимкой, — сказала она мне. — Мы будем общаться кодами и шифрами с помощью устройств, известных только в тайных правительственных лабораториях».

Она шутила, но я понимала, что миссис Баннерман имеет в виду.

— На Бедфорд-сквер, — сказала я.

— Ясно. Я тебя практически вижу. На Нью-Оксфорд-стрит есть чайная «А.В.С.»[12]. В пяти минутах от того места, где ты сейчас. Не пропустишь. Встретимся там через полчаса?

— Прекрасно, — прошептала я и тихо положила трубку как раз перед тем, как Фрэнк Борли вернулся в кабинет.

— Я подумал, тебе это понравится, — сказал он, развязывая потрепанные ленточки бежевой папки. — Это рукопись «Лошадкиного домика».

И он почтительно положил папку на стол.

Честно говоря, смотреть особо было не на что: стопка покоробившейся, пахнущей плесенью бумаги, которая выглядела так, будто на нее стошнило кошку. Первые несколько страниц были покрыты небрежными каракулями, как будто писавшего настолько одолел зуд творчества, что он забыл о каллиграфии.

Перед моими глазами явились знаменитые первые строки, написанные рукой Оливера Инчболда.

Следующие страницы содержали отпечатанный на машинке текст и были аккуратнее первых, если не считать нескольких удивительных карандашных исправлений. Например, в заглавном стихотворении «Лошадка» слово «наездник» было написано без буквы «д», но потом перечеркнуто синим карандашом и исправлено.

— Одно из наших величайших сокровищ, — объявил Фрэнк Борли. — Наверное, оно бесценно. Эти книги были проданы миллионными тиражами. Постоянно в наличии в магазинах.

Я изобразила подобающее восхищение.

— И я подумал, что тебе будет любопытно взглянуть на это, — добавил он, кладя передо мной книгу. — Это первое издание.

Это оказался такой же томик, как тот, что я видела в спальне мистера Сэмбриджа. Я открыла его и взглянула на задний клапан суперобложки.

— Это он? — спросила я, указывая на фотографию автора.

И снова это необъяснимое покалывание в мозгу.

— Да, это Оливер Инчболд.

— С виду приятный человек, — заметила я. — Он и правда таким был?

Мой вопрос застал Борли врасплох.

— Ну, скажем так, он знал, чего хочет и как это получить.

— Его любили? — уточнила я.

Иногда приходится проявлять настойчивость.

— Пожалуй, нет, — ответил Борли. — Уважали… да. Любили… нет.

— А его сын? — продолжила я. — Что о нем думал Криспиан Крампет?

Мне только что пришло в голову, что Криспиан Крампет до сих пор, наверное, получает гонорар за публикацию книг отца.

— Хилари? — произнес Борли, снова засунув палец в ухо. — Трудно сказать. Хилари никогда не мог позволить себе роскошь быть обыкновенным человеком.

Могу себе представить. По своему опыту я знала, что расти знаменитостью — не самая приятная вещь на свете.

— Хилари Инчболд? — уточнила я. — Так его зовут?

Борли кивнул.

— Он держится как можно дальше от публики, — объяснил он. — На самом деле он болезненно, наверное, даже патологически застенчив.

— Полагаю, он может себе это позволить, — заметила я. — Ему не надо работать.

— О, я бы так не сказал, — возразил Борли. — Он посвящает свое время кошачьему приюту в Глостершире, построенному на собственные деньги.

— Я бы с удовольствием с ним познакомилась, — честно сказала я.

— К сожалению, не могу в этом помочь, — сказал Борли. — Конфиденциальность и все такое.

Я не смогла скрыть разочарование.

— Хотя у меня есть кое-что другое, — добавил он. — Вдруг вам пригодится. Я обнаружил это в ящике стола Луизы, когда мы делали уборку.

Он покопался в папке и извлек испачканную бумажную вырезку.

КРИСПИАН КРАМПЕТ ПРИВЕЧАЕТ КОТОВ! — гласил заголовок.

— Не самый изысканный заголовок, — сказал Борли, — но чего ждать в наше время?

На фотографии был сухощавый мужчина с преждевременно поседевшими волосами и в очках с очень толстыми стеклами. На руках он держал упитанную пеструю кошку. Он так ссутулился, что напоминал комичный зонтик.

Вся статья была посвящена тому, что Хилари Инчболд («бывший Криспиан Крампет») отказался отвечать на любые вопросы, не имеющие отношения к его кошачьему приюту.

Я уже видела это лицо. Любопытно, дело в том, что он очень похож на своего знаменитого отца? Может быть, но, с другой стороны, этот робкий парень на фотографии совершенно не выглядел человеком, знающим, что он хочет и как этого добиться, в отличие от отца. Скорее он выглядел так, будто уже давно болен.

— Луиза Конгрив была знакома с мистером Инчболдом? Имею в виду, с Хилари Инчболдом.

— Да, конечно. Луиза до самой своей смерти была связующим звеном между нами и поместьем Инчболдов. Как я уже упоминал, Хилари крайне необщителен.

— А кто теперь ваше связующее звено? — откровенно спросила я. Но Фрэнк Борли, кажется, не возражал.

— Теперь это я. — Он засмеялся. — Но, как я уже сказал, а точнее, как сказал сэр Джон Фальстаф, скромность — главное достоинство, хотя сейчас мы так не считаем, верно?

Мне всегда нравилось общество людей, которые дают вам понять, что они считают вас сведущими. Хотя это природный дар, я пытаюсь выработать его в себе.

— Точно! — сказала я, постучав пальцем по губам. — Жесткая верхняя губа и все такое.

Фрэнк Борли скопировал мой жест, и на секунду мы стали лучшими друзьями.

— Это мисс Конгрив опознала тело мистера Инчболда, верно?

Секунда, пока мы были друзьями, истекла. Борли долго смотрел на меня, перед тем как ответить.

— Да, — наконец сказал он. — Это вовсе не секрет. Все газеты писали. Боюсь, что не могу рассказать тебе ничего нового.

— Ладно, мне пора идти, — ответила я, вставая. — Благодарю вас. Вы очень помогли мне.

Конечно, я была разочарована, не узнав того, за чем пришла: как набор первых изданий Оливера Инчболда, в том числе книга с именем Карлы Шеррингтон-Кэмерон, оказался в спальне мертвого резчика по дереву.

Часы тикают. Остались считаные секунды. Это мой последний шанс.

И тут на меня снизошло озарение, как часто бывает в миг отчаяния.

— У Оливера Инчболда были еще какие-то интересы, помимо писательства? — произнесла я.

— Как странно, что ты спросила, — сказал Борли. — Только что в другой комнате мне попалось на глаза напоминание об этом.

И без объяснений он снова вышел, но через секунду вернулся с маленьким деревянным предметом и протянул его мне.

Сначала мне показалось, что это вырезанная из дерева обезьянка, но повертев эту штуку в руках и хорошенько рассмотрев со всех сторон, я увидела, что это маленькая пузатая горгулья. Пальцами она растягивала уголки пасти и высовывала язык, видимо, издавая непристойные звуки.

— Гротескно, не так ли? Он делал их для избранных друзей.

Меня охватило ощущение, которое я для себя определяю как льдом по сердцу. Больно и одновременно влажно. Иногда это не более чем несколько ледяных капель, а иногда — ушат воды, но это ощущение всегда сопровождается паникой, ужасом или неожиданным воспоминанием.

На этот раз оно пришло вместе с воспоминанием. В комнате, где нашел свою смерть мистер Сэмбридж, на прикроватном столике была такая же горгулья.

Оливер Инчболд был избранным другом мистера Сэмбриджа? Или родственником? Писатель вырезал эту маленькую темную горгулью в качестве подарка? Вот объяснение, откуда в доме мертвеца взялись первые издания книг о Криспиане Крампете.

— А вы тоже были избранным другом, мистер Борли?

Он уставился на меня с таким видом, будто внезапно у меня выросли три головы, а потом расхохотался.

— Господи, нет! — ответил он. — Я простой хранитель. Оливер Инчболд был задолго до меня.

— А это что? — спросила я, помахав уродливой статуэткой.

— Он вырезал ее для мисс Конгрив. Когда семья пришла за ее личными вещами, они просмотрели эту горгулью.

— После ее гибели, — добавила я.

— Да. После того, как она умерла.

— Еще что-нибудь интересное? — спросила я. — Хочу знать как можно больше, перед тем как начну писать.

Он бросил на меня скептический взгляд. Наверное, так святой Петр смотрит на новоприбывших к воротам рая.

— На самом деле да. Кресло, в котором ты сидишь. Он его сделал.

Я внимательно посмотрела на кресло, которое ошибочно отнесла к чиппендейлу периода поздней королевы Анны. Я не заметила резные лозы.

— Еще больше горгулий, — сказала я. Теперь я обратила внимание на морды маленьких чудовищ, являющиеся частью резной решетки в спинке кресла.

— Он подарил эту статуэтку мисс Конгрив по какому-то особому поводу?

— Ну… — протянул Фрэнк Борли. — Помимо того, что они были наилучшими друзьями…

Он многозначительно умолк, и его мысль повисла в воздухе, словно труп на виселице.

«Наилучшие друзья» — это словосочетание, которое мне знакомо.

Однажды, пролистав «Госпожу Бовари», я спросила Доггера, что имел в виду Флобер, когда сказал, что мадам отдалась Родольфу, господину в желтых перчатках и зеленом бархатном пальто.

«Он имел в виду, — сказал мне тогда Доггер, — что они стали лучшими друзьями. Наилучшими друзьями».

Вот оно что. Еще одно доказательство, что Карла говорила правду: ее тетушка Лу, Луиза Конгрив, была близко знакома с Оливером Инчболдом.

— Вы мне очень помогли, мистер Борли, — сказала я. — Обязательно вынесу вам благодарность в моей книге.

— Нет необходимости. — Он покачал головой. — На самом деле я бы предпочел анонимность; хочу остаться одним из тех невоспетых героев, которые помогают истории продолжать свой ход. Так и поступим, ладно?

Я протянула ладонь, и мы обменялись рукопожатием.

— Ты мне нравишься, Флавия де Люс. Надеюсь, я буду первым, кому ты предложишь рукопись для публикации.

Он шутит? Трудно понять. Хотя выражение его лица было вполне серьезным.

Я повернулась, собираясь уходить.

— Флавия, — окликнул он, и я остановилась.

Он как будто сражался со своей совестью, как будто слова рвались наружу, а он пытается их удержать.

— Считается, что надо класть чайную ложку чаю на каждого человека и добавлять еще одну на чайник.

Не счесть, сколько раз миссис Мюллет повторяла это старинное правило: «Ложку для вас, ложку для меня и ложку на чайник».

Без этих заклинаний у чая будет другой вкус.

— Да? — сказала я, опасаясь нарушить охватившие его чары.

— Луиза была ведьмой, — произнес он. — Не говори, что это я тебе сказал. Я буду яростно отрицать.

Я не смогла скрыть изумление.

— Пусть это будет ложка на чайник.

Направляясь к Нью-Оксфорд-стрит, я лихорадочно размышляла. Почему Фрэнк Борли в самый последний момент решил сказать мне, что Луиза Конгрив — ведьма? Казалось, он был охвачен каким-то порывом или оказался под действием чар.

Может, тетушка Лу, почившая ведьма, управляет им из могилы? Или Фрэнк Борли сводит давние счеты?

Есть старая поговорка: «Убийство выйдет наружу». Даффи часто рычит ее в мой адрес, сопровождая злобным взглядом, если я отвлекаю ее от чтения. И это похоже на правду. Сколько убийц выдавали себя сами?

Убийство выйдет наружу — как выстреливает из тюбика зубная паста, если наступить на него ногой.

«Убийство, как пар от дыхания в холодный день, — подумала я, — выходит наружу».

С помощью пара этим заснеженным утром меня доставили в Лондон, и этот же пар вернет меня вечером домой. И это скрытое давление пара заставило Фрэнка Борли сболтнуть, что Луиза Конгрив — ведьма.

Все, что мне нужно, — узнать, кто поддал огня.

На Оксфорд-стрит были толпы радостных людей, пришедших за рождественскими покупками. Падающий снег и приглушенный свет низкого свинцового неба превращали улицу в загадочное подземное королевство, расположенное неизвестно где, и я бы не удивилась, если бы мне встретились Данте или Одиссей, бредущие по тротуару с конем-качалкой под мышкой.

Я легко нашла чайную «А.В.С.» и, стоя перед входом, с удовольствием подумала о том, что хлебобулочную компанию, которой принадлежат эти чайные, открыл не просто химик, а врач: некий доктор Доглиш. Он изобрел и запатентовал новый метод, благодаря которому тесто поднималось не под действием дрожжей, а с помощью инъекции углекислого газа — старого доброго СО₂.

Я затрепетала от счастья, думая об этом.

Но мысль о хлебе также дала мне понять, что я изрядно проголодалась. Пока я вернусь в Букшоу и меня покормят, пройдет несколько часов.

Я сглотнула слюну, но есть захотелось еще сильнее.

Войдя, я сразу заметила миссис Баннерман. Она сидела в дальнем углу зала и наблюдала за входом.

Мне всегда казалось, что она не похожа на убийцу, даже оправданную. Это эльфийское личико как будто сошло со страниц Сесиль Мэри Баркер.

Она вскочила и обняла меня так, как будто и правда скучала. Вынуждена признаться, что я растерялась и стояла колода колодой.

— Миссис Баннерман… — вот и все, что я смогла выдавить.

— Давай кое-что проясним, — сказала она, шутливо дернув меня за нос. — Никакой миссис Баннерман больше нет. С этого момента есть только Милдред. Милдред и Флавия наслаждаются чашкой чаю в «А.В.С.», понятно?

— Да, миссис Баннерман, — сказала я. — О черт. Я имела в виду Милдред.

И мы обе засмеялись.

Я твердо уверена, что дурацкие моменты вроде этого меняют нас, и я уже чувствовала себя на дюйм выше.

— Шикарно выглядишь, — заметила я.

На ней был красный, сшитый на заказ костюм, белая блузка с рюшами, шляпка-бифитер в тон и веточка барбариса у горла.

— Это вискоза, — сказала Милдред. — Нитроцеллюлоза под другим названием. Я чувствую себя взрывоопасной. — И она улыбнулась, как школьница.

— Старый добрый пироксилин, — добавила я. — Илэр де Шардоне и так далее.

Я же опытный химик, я хорошо знакома с удивительной историей воспламеняющейся ткани.

— Отлично, Флавия. Я вижу, ты не растеряла свои знания по химии.

Кажется, я напыжилась от гордости, хотя в своем немодном пальто я скорее напоминала уличного музыканта, чем первоклассного ученого-химика.

Милдред отодвинула стул от стола и продемонстрировала свою ногу.

— Как думаешь, эти галоши сочетаются с моим костюмом? — спросила она и рассмеялась.

Но не хрустальным смехом-колокольчиком, которого можно было бы ожидать от столь нежного создания, а громким хохотом, отчего две величественные леди в жемчугах, изучавшие меню за соседним столиком, начали бросать на нас неодобрительные взгляды.

— Не оборачивайся, — сказала Милдред, — за нами наблюдают.

И засмеялась еще громче.

Мне стало интересно, что подумали бы эти две старые горгоны, если бы узнали, что Милдред зарабатывает себе на жизнь, изучая трупы. Они наверняка ели бы пирожные с меньшим достоинством, если бы я сказала им, что Милдред порекомендовала мне великий труд Меньина — «Живая природа на трупах»: захватывающее новаторское исследование питающихся трупами насекомых» — книгу, которую лучше всего читать за закрытыми, а то и запертыми дверями.

А сейчас мы с Милдред сидим за столиком «А.В.С.» на Оксфорд-стрит под носом у двух недовольных дам.

Я одарила их чрезвычайно приятной улыбкой из моего арсенала и слегка скосила глаза, совсем чуть-чуть, только чтобы намекнуть на какую-нибудь ужасную наследственную болезнь.

Это оказалось чересчур.

Пожилые леди встали и, задрав носы, выплыли из чайной. К несчастью, они забыли заплатить, поэтому за ними побежала заведующая, догнала их на заснеженной улице, и между дамами произошла оживленная перепалка с активной жестикуляцией, тыканием в воздух и размахиванием руками.

— Отличная работа, — одобрила Милдред, попивая чай.

Меня вдруг осенило, что изменилась не только я. Эта новая Милдред Баннерман тоже отличалась от женщины, которую я знала в Канаде. Такое впечатление, будто мы с ней поменялись местами.

Мне трудно было поверить, что я сижу напротив члена «Гнезда» — тайного, вернее, невидимого отдела разведывательной службы, главой которой, Егерем, является моя тетушка Фелисити.

Что касается Милдред, стало очевидно, что она может казаться, кем захочет. Я смогла подобрать только неуклюжее сравнение с хамелеоном: хамелеон в черных галошах и красном костюме.

— Как твои дела? — поинтересовалась она.

Прошло всего лишь несколько дней с тех пор, как мы виделись в последний раз, но я чувствовала, как ее внимательный взгляд прожигает меня насквозь. Это снова прежняя миссис Баннерман, которая беспокоится о моем благополучии.

— Неплохо, — ответила я. Несколько неловких секунд боролась со слезами. Я рассказала ей о болезни отца, а она сказала все, что полагается говорить в такие моменты. Что еще ей оставалось?

— Ты не должна винить себя, Флавия, — добавила она, и ее слова пронзили меня, как стрела. Откуда она знает мои сокровенные мысли?

Я сделала то, что всегда делаю, когда кто-то задевает меня за живое: сменила тему и вылила — именно вылила — на нее историю с мистером Сэмбриджем.

Я сразу почувствовала себя лучше. Если я не могу довериться миссис Баннерман, то кому?

— У тебя было много дел, — заметила она. — В это время года дни очень короткие. Тебе нужно возвращаться в Букшоу, я полагаю?

Я кивнула.

— Чем тебе помочь?

— Ничем, — вежливо ответила я и тут же пожалела о своих словах.

— Зачем же ты мне позвонила?

Она видит меня насквозь. Большинство людей я легко обведу вокруг пальца, но не Милдред.

— На самом деле, — призналась я, — мне бы не помешало заглянуть в газетные архивы.

— Британская библиотека в Колиндейле. — Она взглянула на часы. — Шляпы, пальто, побежали!

Через несколько минут мы уже спускались по бесконечной лестнице в метро на Гудж-стрит, откуда поезд доставит нас в Колиндейл.

Я наблюдала, как поздний вечер наступает на поля и заглядывает в окна поезда.

Кроме меня, в вагоне был только один пассажир. К счастью, этот джентльмен был поглощен газетой. Из-за раскрытых страниц виднелись только его шляпа, брюки и до блеска отполированные туфли.

Я порадовалась, что он занят чтением. Я вовсе не в настроении пасть жертвой допроса незнакомца, и неважно, насколько он интересен или хорошо воспитан. Разумеется, меня предупреждали, что нельзя опрометчиво вступать в разговоры с незнакомыми джентльменами в поездах, и это было еще до того, как я посмотрела фильм мистера Хичкока на эту тему[15]. Я уже твердо решила, что в поездах буду держать рот на замке.

Покачивание вагона и стук колес оказывали на меня странный гипнотический эффект, и я отдалась на волю движения. Железнодорожные поездки всегда воскрешают в памяти прошлое, как будто этот стальной зверь, несущий тебя в неведомое будущее, заставляет память отправляться в обратное путешествие. Может быть, это как-то связано с теорией относительности профессора Эйнштейна.

Я вспомнила об отце, о том, как он водил нас в церковь через поля, почти ничего не говоря, но прислушиваясь к нашей болтовне: я говорила о химии, Фели о музыке, Даффи о книгах. Каким сильным он тогда казался и каким бессмертным.

А теперь его сразила бактериальная пневмония, и не исключено, что я тому виной.

Ослабев после многих лет заключения в японском лагере для военнопленных, он наконец вернулся домой, только чтобы столкнуться с тревогами и упадком в поместье и беспрестанными требованиями налоговой службы Его Величества, которая, по всей видимости, не имела ни малейшего представления о благодарности. Когда на тибетском леднике обнаружили тело моей матери Харриет, это его окончательно подкосило, и в довершение ко всему он узнал, что покойная жена завещала Букшоу мне — должно быть, это было последним ударом, хотя он ничего подобного не говорил.

За окном в темноте блеснула табличка — реклама шоколада. «Борнвиль — дом шоколада».

«Какая жестокая, немилосердная шутка, — подумала я. — Настал день, когда даже у шоколада есть дом, в то время как у моего любимого отца его нет».

Боюсь, я не сдержала смешок.

Джентльмен, сидевший напротив меня, отложил газету, снял очки и произнес:

— Смех способствует хорошему аппетиту, мисс Флавия. Во всяком случае, так говорят. Полагаю, миссис Мюллет зажарила ростбиф до полного совершенства.

— Доггер!

Я заулюлюкала и схватила его за руки. Невероятно, но факт: чтобы Доггер говорил такие вещи о стряпне миссис Мюллет? Хотя ее подгоревшее мясо давно стало легендой, об этом не подобало говорить вслух, как не упоминают всуе имя господа.

— Что ты здесь делаешь?

Дурацкий вопрос из тех, что я ненавижу: его вечно задают в кино или по радио. Я уверена, что Доггер подумал то же самое. Тем не менее он улыбнулся.

— То же, что и вы, мисс Флавия. Еду домой.

Не знаю, в чем причина — во времени, месте, темноте, снеге, ситуации с отцом, не знаю, но я разрыдалась. Доггер извлек откуда-то безупречный белый платок и протянул его мне.

— На Рождество всегда тяжело, — заметил он. — Даже в лучшие времена.

С этими словами он отвернулся к окну, давая мне возможность привести себя в порядок. Мы ехали в том состоянии, которое, как я полагаю, именуется «уютным молчанием», Доггер думал о своем, я о своем.

Лишь много миль спустя я почувствовала, что снова владею голосом.

— Ты весь день был со мной, да? Ты поехал следом за мной в город.

— Кое-какие дела полковника де Люса требовали внимания… — сказал он, но по его голосу я поняла, что да.

— Значит, ты знаешь о мистере Сэмбридже и о том, что я обнаружила его труп.

— Разумеется, — ответил Доггер. — Как и весь Бишоп-Лейси и окрестности. Я услышал об этом от миссис Мюллет, а она в свою очередь из уст своей подруги миссис Уоллер, а та от Максимилиана Брока, которому рассказала жена викария.

Он не смог сдержать улыбку.

— Убийство, — добавил он, — порой бывает чрезвычайно отвратительным. Во всяком случае, так мне дали понять.

— Макс уже наверняка пишет что-то подходящее для «Душераздирающих сказок», — заметила я.

Это американский журнал, который, по мнению Даффи, читают только умственно отсталые, но в нем на полном серьезе утверждается, что все его статьи основаны на реальных убийствах.

Ходили слухи, что Максимилиан, в прошлом — концертирующий пианист, пописывал жутковатые истории для этого журнала под различными говорящими псевдонимами вроде Божена Рыбка или Болтушка Салли.

«Я пишу для сирых и убогих, — однажды сказал он мне, поднимая указательный палец к губам и давая знак хранить это в тайне. — Для тех, у кого нет голоса».

— Как отец? — спросила я, резко меняя тему. — Есть улучшения? Ты думаешь, старшая медсестра пустит нас…

— Надеюсь, — ответил Доггер. — Очень надеюсь.

Сколько я себя помню, а на самом деле, наверное, даже дольше, телефон в Букшоу был под запретом. Отец боялся этой штуки по причине каких-то событий из прошлой жизни, о которых он никогда не говорил, и потому что «инструмент», как он называл его, принес ему новость об исчезновении Харриет, а впоследствии об обнаружении ее тела. Поэтому телефон можно было использовать только в крайних обстоятельствах: правило, которое — за несколькими исключениями с моей стороны — строго соблюдалось.

Инструмент содержался в маленькой кабинке, спрятанной за лестницей в вестибюле. Войдя внутрь, можно было тихо говорить и не опасаться, что кто-то тебя подслушает (если только этот кто-то не прижмется ухом к седьмой ступеньке снизу — но об этом феномене никто не знал, кроме меня).

Вопреки моим ожиданиям, номер инспектора Хьюитта был указан в телефонном справочнике. Как заботливо с его стороны. Много ли других инспекторов его ранга делятся своим телефоном с кем попало? Может, он пришел к выводу, что благодаря этому получает анонимную информацию?

Так или иначе, его адресом значился просто Мэйбанк, Хинли.

Так вот как называется увитый розами домик!

— Мэйбанк, — произнесла я вслух, и это слово выскользнуло у меня изо рта, словно ароматное облачко жасмина. Я набрала номер. — Мэйбанк.

Ответили сразу же.

— Антигона Хьюитт слушает, — раздался знакомый мягкий голос, и я чуть не утратила дар речи.

— М-м, миссис Хьюитт… Антигона… — Осмелюсь ли я обращаться к ней просто по имени? — Это Флавия де Люс. Я знаю, что инспектор Хьюитт заезжал ко мне сегодня, но меня не было дома. Мне неожиданно пришлось отправиться в Лондон, видите ли, и…

— Ах да, Флавия. Кстати, добро пожаловать домой. Как приятно снова слышать твой голос.

Я хотела поблагодарить ее, но внезапно у меня ужасно пересохло во рту.

— Мой муж говорил, что собирается к тебе, но, к сожалению, сейчас его нет дома. Хочешь оставить сообщение?

— Н… нет, — выдавила я. — Позвоню ему завтра в рабочее время.

— Я передам ему, — заверила она, а потом добавила: — Флавия, все в порядке?

По крайней мере, у нее хватило тактичности не спросить, что не так.

— Да, — ответила я. А потом сказала: — Нет.

— Я могу тебе чем-нибудь помочь?

— Нет, спасибо. Просто отец в больнице, и дома все сложно.

— Мне так жаль, Флавия.

Ее слова должны были успокоить меня, но этого не произошло. Сочувствие — не то, что мне нужно. Временами сочувствия недостаточно.

— Как ваши дела? — я быстро переменила тему.

— Очень хорошо, спасибо.

Это труднее, чем я думала. Придется проявить изобретательность.

— Совершили ли вы недавно какие-нибудь интересные покупки?

Блестяще! Обычная девичья болтовня.

— Ты имеешь в виду, беременна ли я? Что ж, да, так и есть. Мы ожидаем радостное событие в следующем месяце. Алло? Флавия? Ты здесь?

— Сукин сын! — воскликнула я. Просто выскользнуло изо рта.

Не то чтобы с этими словами было что-то не так. Их говорил американский актер Кэри Грант в «Мышьяке и старых кружевах» — захватывающем фильме о семье отравителей, которые облегчали страдания бездомных людей, угощая их вином из ягод бузины с мышьяком, стрихнином и крошкой цианида.

Антигона рассмеялась.

— И правда! — сказала она.

Мне ужасно захотелось добавить: «Нам надо обязательно сходить и выпить вина из бузины», но я сдержалась. Я видела этот фильм, и она тоже его видела, и ее два слова «И правда» зафиксировали связь между нами. Больше ничего не надо говорить.

Иногда меньше, да лучше.

— Поздравляю, — сказала я. — Должно быть, вы очень рады.

— Да, очень. Но ты же знала, верно?

— Ну… да.

— Я была бы ужасно разочарована, если бы ты ничего не заметила.

Она поддразнивает меня?

— Я тоже, — ответила я, и через секунду-другую мы обе рассмеялись.

Если не считать того, что она обещала сказать мужу о моем звонке, то было прекрасное окончание нашего телефонного разговора.

Я толком ничего не узнала, если не считать новости о скором появлении на свет юного мистера или мисс Хьюитт, и не вполне была уверена, что я чувствую по этому так называемому радостному поводу.

В отличие от тетушки Миллисент я не считала, что с детьми надо с рождения носиться как с писаной торбой и беречь их от всего на свете, и в отличие от Даффи я не ненавидела их из-за шума и запахов.

«Машинки по производству вони», — говорила она, затыкая уши мизинцами и зажимая нос большими пальцами, стоило ей увидеть хоть одного.

Для меня ребенок — это временное неудобство: просто стадия на пути от зародыша к взрослому человеку. Когда-то ученые верили (как оказалось, ошибочно), что мы все повторяем историю нашего вида, переходя из формы в форму: от простейших существ, обитающих в море, до млекопитающих; за девять месяцев проходим все фазы эволюции от одноклеточных организмов через примитивных беспозвоночных, рыб, рептилий и так далее, а в результате появляется ваша тетушка Мейбл или другой млекопитающий кошмар.

Из дневников дядюшки Тара я знала, что, будучи студентом, он аккуратно корректировал некоторые выводы Дарвина, касающиеся эволюционного процесса.

«Основанные на наблюдениях за его ближайшими родственниками, я полагаю», — заметила Даффи, когда я поделилась с ней этой информацией.

Я положила трубку на место и подождала, пока мисс Рансимен на коммутаторе совершит все положенные загадочные действия, перед тем как сделать еще один звонок. Она придет в крайнее возбуждение, когда я попрошу снова соединить меня.

«Два звонка из Букшоу в течение двух минут? Куда катится мир? О!» И так далее.

Общеизвестный факт, что мисс Рансимен подслушивает все телефонные разговоры в Бишоп-Лейси.

— Алло, это мисс Рансимен? — спросила я. — Это Флавия де Люс из Букшоу. Мне ужасно неловко беспокоить вас снова, мисс Рансимен, но поскольку отец в больнице, у нас тут суматоха.

— Да, Флавия. Сочувствую по поводу отца. Чем могу помочь?

Готова поставить фунт против пенса, что она узнала о болезни отца раньше доктора Дарби.

— Я пытаюсь срочно связаться со старым другом семьи, — сказала я. — Боюсь, у нас здесь нет хорошего телефонного справочника, но его зовут Джеймс Марлоу, и он живет в Уик-Сент-Лоуренсе. Полагаю, это вблизи Уэстон-супер-Мэра в Сомерсете. Я понадеялась, вдруг вы нам поможете.

И я сделала вид, что подавила всхлип.

— Бедная деточка, — сказала мисс Рансимен. — Погоди, посмотрим, что я могу сделать.

Бог знает, какая история родилась в этот момент у нее в голове.

Мне не нравилась идея использовать болезнь отца в качестве предлога, но я уверена, он не стал бы возражать. Ему не раз доводилось прибегать к хитростям, просто чтобы выжить. В семье не принято было говорить об ужасах и страданиях, пережитых им с Доггером во время войны, но все угадывалось по их глазам.

Какое-то время в трубке слышались потрескивания, щелчки и гудение, означавшие, что мисс Рансимен ведет тайные переговоры со своими коллегами в других городах и деревнях по всему королевству. Я представляла себе, как их голоса несутся сквозь мрак по длинным нитям паутины из медных проводов, там и сям соединяющихся друг с другом, и как благодаря нажатию кнопки слова соединяются в предложения.

— Алло, Флавия? Ты тут?

— Да, мисс Рансимен. Я тут.

— Мне удалось найти твоего мистера Марлоу в Уик-Сент-Лоуренсе. Он на линии. Соединить тебя? Стоимость обычная.

— Конечно, — ответила я. Сочтемся позже.

Послышался треск статического электричества, и мисс Рансимен сказала:

— Твой собеседник на линии. Пожалуйста, говори.

Что сказать полнейшему незнакомцу? Особенно когда тебя подслушивает любопытный телефонный оператор, считающая, что это дело жизни и смерти, она реет над нами, словно дух господень над водами.

— Алло? Мистер Марлоу?

Я не была уверена, мистер он или нет. Наверняка он уже не тот мальчик, который обнаружил останки Оливера Инчболда.

— Алло? Да… с кем я говорю? — голос был молодой, но не совсем мальчишеский.

— Это Флавия де Люс. К сожалению, мой отец болен и не может принять ваше любезное приглашение, но он все еще хочет увидеть фотографии птиц, которые вы несколько лет назад сделали на Стип-Холме. Мне сказали, что у вас имеются выдающиеся снимки чаек.

Я скрестила пальцы, молясь, чтобы мисс Рансимен заскучала, услышав о птицах, и отвлеклась. И да, моя молитва была услышана! Резкий щелчок на линии просигнализировал, что она отчалила на другие поля для сплетен, более зеленые.

— Как, вы сказали, вас зовут? — голос Джеймса Марлоу внезапно стал более настороженным.

— Де Люс. Флавия де Люс.

— Боюсь, кто-то водит вас за нос, мисс де Люс. У меня вовсе нет интересных фотографий чаек.

— А как насчет ворон? — уточнила я. — Corvus c. corone. Вы говорили о них репортеру из «Лондон Ивнинг Стандард».

Я слышала его дыхание на том конце провода и инстинктивно поняла, что он вот-вот повесит трубку. Любой ценой надо заставить его продолжать разговор.

— Послушайте… мистер Марлоу. Я буду с вами абсолютно честна. Не предполагалось, что я вам это скажу, но я звоню от имени Эдгара Уоллеса. Он работает над новым триллером, основанным на убийстве Оливера Инчболда. Но, пожалуйста, ни слова. Это сверхсекретно.

— Убийстве, вы сказали? — переспросил Джеймс Марлоу.

— Ш-ш! — одернула его я. — Это не общеизвестный факт.

— Вы говорите, Эдгар Уоллес?

— Да, — сказала я. — Но прошу вас, не повторяйте его имя. Нас могут подслушать. Называйте его Гораций. Это его второе имя. Только ближайшие помощники причастны к этой тайне.

Я вознесла благодарственную молитву в адрес Даффи, которая поделилась со мной этими крохами информации, когда читала «Четверо справедливых». И также сказала ей спасибо за то, что она научила меня слову «причастный».

Должна признаться, что идея привлечь к моему делу одного из самых знаменитых детективных писателей оказалась абсолютно гениальной. Нет ни одного бойскаута, который не прятался бы по ночам под одеялом с фонариком и не читал бы захватывающие кровавые детективы Ричарда Горация Эдгара Фримена, известного миру под именем Эдгара Уоллеса.

— Гораций хочет держать этот проект в секрете, — импровизировала я. — Уверена, вы поймете. Издательский бизнес так суров. Но если он преуспеет со своей сенсационной идеей, вы прославитесь. Надеюсь, вы не против.

Готово! Я поняла это по изменившейся интонации, по тому, как его голос сочился по линии. Внезапно он показался мне старше и более уверенным в себе. Более… знакомым со славой: это был голос человека, который в своих мыслях уже дает интервью газетам и телевидению.

— Я понимаю, мисс де Люс. Передайте мистеру… эм-м… Горацию, что он может рассчитывать на меня.

— Благодарю, — сказала я. — Могу я передать вам его благодарность?

— Разумеется. Скажите ему, что я рад оказаться полезным.

— Теперь насчет фотографий, — продолжила я. — Уверена, вы знаете, в каких конкретно снимках он заинтересован.

— Думаю, что да, — ответил он. — С резиновыми сапогами и так далее?

— Да, — ответила я. — Особенно «и так далее». Я думаю, он с удовольствием заплатит дополнительное вознаграждение за них.

— Я отправлю их по почте завтра первым делом, — сказал Марлоу. — Куда мне отослать их?

Я дала ему адрес Букшоу.

— В целях безопасности, — объяснила я. — Посылать письма напрямую Горацию небезопасно. Часто их перехватывают некоторые силы — сами знаете кто. Гораций — человек многих секретов.

— Понимаю, — сказал Джеймс Марлоу. — Передайте ему, что он может положиться на меня.

— Вы уже говорили, — заметила я. — Но спасибо вам еще раз. Он будет весьма вам обязан.

Хотя я очень сильно сомневалась в этом. Эдгар Уоллес умер черт знает когда, еще до нашего с мистером Марлоу рождения. Я рассчитывала на то, что скаут Марлоу просто еще не в курсе этой несвежей новости.

Я положила трубку неожиданно и без лишних слов. Так создается атмосфера загадочности и крайней важности.

Я не могла сдержаться и не потереть руки от удовольствия. Горжусь собой!

Теперь пришло время мисс Луизы Дж. Конгрив, проживавшей по адресу Крэнвэлл-Гарденс, 47, Кенсингтон.

Или того, что от нее осталось.

— Мисс Рансимен? Это опять Флавия де Люс. Я просто хотела поблагодарить вас за то, что вы нашли мистера Марлоу. Я обязательно скажу об этом отцу. Да, он будет в полном восторге. А сейчас я хотела спросить, можете ли вы соединить меня с Лондоном… Вестерн-1778…

Я знала, вполне возможно, что после смерти Луизы номер был переведен на кого-то другого. Но придется рискнуть.

Я слушала телефонные гудки, перемежающиеся возбужденным треском статического электричества, — как будто ему тоже не терпелось узнать, кто возьмет трубку на том конце линии.

— Никто не отвечает, — сказала мисс Рансимен. — Может быть, перезвоним попозже?

— Нет, пожалуйста, — ответила я. — Давайте подождем, я уверена, дома кто-то есть.

Я вовсе не была уверена, но, как мне давно стало известно, если ты сам не возьмешь дело в свои руки, его возьмет кто-то другой.

— Зачастую на линии оказывается несколько сторон, — быстро проговорила мисс Рансимен, наполовину мне, наполовину себе. Это прозвучало как строчка из справочника начинающего телефониста.

Я смогла придумать только один ответ.

— Именно, — сказала я. — Только что об этом подумала.

После примерно пятидесяти гудков трубку на том конце сняли и послышался голос:

— Ну что такое?

Женский голос. Голос женщины, вовсе не обрадовавшейся тому, что ее оторвали от того, чем она занималась.

— Мисс Конгрив? — спросила я как можно тише.

Повисло настолько неловкое молчание, что от него я едва не покраснела.

— Мисс Конгрив умерла, — был ответ. — Кто звонит?

Мне пришлось шевелить мозгами так быстро, как никогда в жизни. Шестеренки резко закрутились, и я представила себе свой мозг как старые дедушкины часы. Если бы номер Вестерн-1778 достался совершеннейшему чужаку, ему неоткуда знать, что раньше он принадлежал погибшей Луизе Конгрив. Тем более зачем ему спрашивать, кто ей звонит?

Что-то здесь неладно.

— Какое несчастье, — сказала я. — Мне нужно было передать ей крайне важную информацию.

Я физически ощущала молчание на той стороне линии, его можно было резать ножом. И поставила все, что у меня было, на то, о чем мне однажды сказал Доггер. «Жадность, — говорил он, — это двигатель всего на свете, от фондовой биржи до объявлений о помолвках в «Таймс». Печальный факт, мисс Флавия, но это правда. Никто не может устоять».

— Возможно, я смогу помочь. — В голосе на той стороне послышались льстивые нотки.

— Вы родственница мисс Конгрив? — спросила я, и дедушкины часы в моей голове сменились ловушкой на медведя.

— Далекая, но да… в общем, родственница. Я одна из ее наследников.

Достойная соперница моему выдающемуся уму. За несколько секунд она ловко нашла связь между анонимным телефонным звонком и своим кошельком.

— Могу я узнать ваше имя? — спросила я. — Простите, но это необходимо.

— Грин, — представилась она. — Грин с одной буквой «н» на конце. Летиция Грин.

Я сразу же поняла, что она лжет. Я сама прекрасная обманщица, поэтому вижу, когда лжец добавляет лишние детали, чтобы казаться правдоподобным. Грин с одной буквой «н», боже мой!

Я на ее месте соврала бы получше даже с заклеенным ртом.

И Летиция! Она что, думает, я идиотка? Буква «н» уже выдала ее с потрохами, а тут еще такое старинное имя. Кто в наше время называет дочерей Летициями? Я сама неоднократно добавляю «Сабину» в качестве моего второго имени — по разным причинам, обычно в качестве предупреждения для тех, кто пытается задеть мое достоинство.

— Благодарю вас, миссис Грин. Я записала. Я…

— Мисс Грин, — поправила меня она. Даже самозванцы имеют свои неписаные правила.

— Простите. Мисс Грин, не могли бы вы сказать мне, мисс Грин, был ли у покойной мисс Конгрив билет ирландской лотереи, которая проводилась в июне?

Выстрел наугад, но точно в яблочко.

Не знаю, почему я вспомнила о Торнфильд-Чейзе и спальне мертвеца, но я выпалила то, что пришло мне на ум. Все что угодно, лишь бы заставить так называемую Летицию Грин оставаться на линии.

Если до этого молчание можно было резать ножом, то теперь его можно было рубить топором.

— Мисс Грин?

— Прошу прощения. Я витала в облаках.

Витала в облаках? Какое создание из плоти и крови может витать в облаках, когда речь идет о лотерейном билете?

Надо отдать должное этой женщине, она быстро сосредоточилась.

— Да, мне кажется, да. Имею в виду, она покупала билет.

Щелк! Моя ловушка захлопнулась.

Каким образом человек, который умер несколько лет назад, может быть обладателем свежего лотерейного билет? Есть вариант, но я не стану его упоминать. Не моя планида — бросать спасательный круг лжецу.

— Это мой билет, — продолжила женщина. — Я купила его на имя Луизы, потому что… ну…

«Потому что лотереи нелегальны», — подумала я.

— …Поскольку одиноким леди приходится блюсти свою частную жизнь, — договорила она. — Уверена, вы понимаете.

— Разумеется, — ответила я вкрадчиво, с той интонацией, которую обычно одинокие леди используют во время разговора друг с другом. — Разумеется, я все понимаю. Будьте добры, прочитайте номер вашего билета.

Бинго! Из этой ловушки есть только один выход.

— Боюсь, у меня нет его при себе. Он в банковском сейфе.

— О! Очень плохо. Вы можете достать его? Мы в тисках времени.

Я почти ненавидела себя за то, что выкручиваю ей руки подобным образом. Нечестный приемчик.

Идею о тисках времени я почерпнула из подслушанного мной разговора между отцом и страховым агентом из «Пруденшиал».

«Время, полковник де Люс, — сказал агент, — это клещи. Вы, я, любой другой человек — мы все зажаты между прошлым и будущим, словно в тисках».

Не самое удачное сравнение, как мне кажется, но его мысль была ясна: часы тикают, предохранители сгорают. Время истекает, и единственное спасение — подписать страховой договор до того, как часы пробьют полночь.

Полезный прием, и мне впервые подвернулась возможность его использовать.

— Двадцать четыре часа, — сказала я. — Это все, что я могу сделать. Наш мистер Мертон пришел бы в ярость, но то, чего он не знает, ему не повредит, верно? Мы, одинокие леди, должны держаться друг друга, не так ли, Летиция? — Я подбадривающе фыркнула. — Я позвоню завтра в то же время.

И прервала звонок, как старуха с косой прерывает чужие жизни.

Выйдя из телефонной кабинки, я на кого-то наткнулась в темноте. Мы оба охнули.

— Кто здесь? — спросила я. По грубой ткани одежды я поняла, что это мужчина, но не Доггер.

— Дитер! — прошипел он мне на ухо. — Ш-ш! Не выдавай меня!

— Дитер! — прошептала я, крепко обнимая его. — Что ты здесь делаешь? Как ты вошел? Что случилось у вас с Фели? Я не верю.

— Я тоже, — ответил Дитер. — Сегодня мы назначаем дату свадьбы, а завтра внезапно оказываемся незнакомцами. Женщины — странные создания.

— Мы дразним вас наверняка, нарочно раздражаем, — я перефразировала слова Герцогини из «Алисы в Стране чудес». Хотя я еще не женщина, но чувствую правду в этих словах. Наблюдая за божественной Офелией, я глубоко познала женскую суть.

— Но зачем? — спросил Дитер.

И я услышала боль в его голосе.

— Пока не знаю, — ответила я. — Думаю, в один прекрасный день пойму.

— Когда это случится, дай мне знать.

— Всенепременно.

Мне ужасно хотелось расспросить его о причинах ссоры с Фели, но я сдержалась. В отношениях мужчины и женщины есть нечто священное, куда нельзя совать нос любопытствующим.

Кроме того, я в любой момент могу почитать ее дневник. Мне просто пока не до того.

Бывший военнопленный, Дитер не имел широкого круга знакомых. Он остался в Англии работать на ферме просто по собственному желанию. Полагаю, мужчины — не менее странные создания, чем женщины.

Помимо моей сестрицы Фели у Дитера была только одна пламенная страсть: английский язык. Однажды он рисковал жизнью, чтобы сбросить венок со своего самолета на фамильный дом Бронте в Йоркшире.

— Как твои дела? — спросила я, выводя его из узкого коридора в вестибюль. — Есть новости из Грейминстера?

Отец замолвил словечко за Дитера кому-то из своей школы, и ожидалось, что Дитер вскоре облачится в мантию и отправится преподавать «Грозовой перевал» стае воющих гиен-мальчишек.

— Какие-то проблемы с бумагами, — ответил Дитер.

Я бросила на него сочувственный взгляд.

С бумагами вечно проблемы. Отец потратил целую жизнь на то, чтобы разобраться с кучей бумаг, поступающих от морлоков из налоговой службы Его Величества: бесконечная игра под названием «наследство», в которой перетасованные и розданные карты никогда не сходились и в которой единственным победителем был продавец в канцелярском магазине, продающий бланки игрокам.

— А на ферме «Голубятня»? — поинтересовалась я. Ненавижу светскую болтовню, но о чем еще говорить с мужчиной, чье сердце разбито?

— Я слышал, ты нашла очередной труп, — сказал Дитер, нарушая убийственное хождение по кругу. — Мои поздравления!

Я радостно улыбнулась. Так лучше.

Дитер — один из тех редких людей, которые умеют правильно расставить приоритеты.

— В Торнфильд-Чейзе, — ответила я. — Это по соседству от вас. Мужчину по имени Сэмбридж. Он был резчиком по дереву. Повешен вверх ногами на двери спальни. Причина смерти неизвестна, по крайней мере мне.

— Роджер Сэмбридж? Говорят, он был дамский угодник, — заметил Дитер.

— Правда? — удивилась я. — Не в курсе.

— Ну, это то, что можно было бы назвать сельскими сплетнями. Вряд ли это обсуждалось в алтарной гильдии.

— Хо! Хо! Хо! — воскликнула я. — Если ты думаешь, что эти ведьмы не унюхают дамского угодника за тысячу ярдов, ты жестоко ошибаешься.

Чистая импровизация с моей стороны. Я ничего не знала о внецерковных делах алтарной гильдии, но полагалась на авторитетное суждение миссис Мюллет, говорившей, что как минимум две из этих дам «не лучше, чем должны бы».

— Что-то конкретное? — спросила я. — Мой мозг скоро взорвется от нехватки информации.

— Нет, — ответил Дитер. — Не из-за недостатка информации, а потому что он «не занят работой, для которой был создан». Шерлок Холмс, «Человек с рассеченной губой».

Я показала ему язык.

— Имена, пожалуйста.

— Что ж, я тебе ничего не говорил, но есть такая Лилиан Тренч.

— Тренч? Эта фамилия ничего мне не говорит.

А я-то думала, что знаю весь Бишоп-Лейси и его окрестности.

— Она живет недалеко от Пауперс-Уэлла, — уточнил Дитер. — Немного отшельница; ни с кем не общается. По крайней мере, так мне говорили, — торопливо добавил он.

— Через дорогу от Торнфильд-Чейза? — спросила я.

— Думаю, да.

Господь всемогущий! Может, это Лилиан Тренч пряталась за занавеской, когда я покидала усадьбу Сэмбриджа?

— Что-то еще? — допытывалась я.

— Ну… Не повторяй мои слова, но я слышал, она ведьма.

— Дитер, ты молодчина! — воскликнула я. Не смогла удержаться…

Дитер был доволен, словно кот, объевшийся сметаны. То, что англичанка назвала его «молодчиной», было для него почище рыцарского звания.

Я не стала ему говорить, что к нам уже заходил Карл Пендрака, думаю, надо оставить это при себе. Дитер уже и так достаточно несчастен и без новости о сопернике.

— Ты так и не ответил на мой вопрос, — заметила я. — Как ты попал в дом?

— Через парадный вход, — ответил он. — В качестве бывшего жениха я подумал…

— Постой, — сказала я. — Кто сказал «бывшего»? Ты?

— Нет. Это Офелия так выразилась.

— Фели? — я презрительно рассмеялась, точь-в-точь как Эррол Флинн в «Капитане Блюде». — Офелия? Моя дурочка сестра? Что она знает о любви и ухаживаниях? Ничего! Она играет на пианино. Точка! До-ре-ми-фа-соль-ля-си! Семь с хвостиком октав. Во всем остальном она глупа как пробка. — И я добавила: — Если тебя интересует мое мнение.

Дитер начал смеяться, но невесело. Потом резко умолк и уставился в темноту над моим плечом.

Я оглянулась и проследила за его взглядом.

На лестнице, с пепельным лицом, сжимая прядь волос в кулаке, стояла Фели.

Не буду утруждаться описанием воспоследовавшей сцены, скажу только, что она была малоприятной. Моя сестрица умеет устраивать скандалы почище Джоан Кроуфорд и Бетт Дэвис вместе взятых.

Не потрудившись извиниться, я прошла мимо ссорящихся любовников и ушла спать. Он умолял, она рвала и метала, как оперная примадонна.

Какой длинный день.

Существует искусство имитации несчастного случая. Это не так легко, как вы могли бы подумать, особенно если у вас мало времени в запасе. Первое и самое важное — он должен выглядеть совершенно естественным и спонтанным. Второе — в нем не должно быть ничего смешного, поскольку комедия исключает сочувствие.

У меня на расчеты оставалась лишь доля секунды, перед тем как привести план в действие.

Переезжая отпечатки ног у ворот коттеджа, я наклонилась в седле и позволила локтю скользнуть, явно нечаянно, и зацепить руль. «Глэдис» понесло по льду, я попыталась выровняться, но безуспешно. Стараясь сохранить равновесие, я крутила руль, временами казалось, что вот-вот справлюсь, но снова теряла контроль. В результате перед глазами наблюдателей развернулся зрелищный спектакль «девочка и велосипед»: яростные рывки, скольжение, крен вправо-влево, а потом мы с грохотом влетели в изгородь, и «Глэдис» упала прямо на меня, дико крутя колесами.

Я спокойно лежала и считала до двадцати. Гибель должна казаться весьма вероятным исходом, и если не гибель, то глубокая кома.

Наконец я приоткрыла один глаз и рискнула осмотреться. Занавеска на окне была поднята, и на меня смотрело белое испуганное лицо, прикрывая рот рукой.

Почему Кружевная Занавеска не выбежала во двор, чтобы посмотреть, в порядке ли я?

Пора переходить ко второму акту моей маленькой драмы.

Медленно, с трудом я приподняла голову, ощупывая ее обеими руками, и заметила, что древний «Остин» во дворе Торнфильд-Чейза стоит на месте. Как я и подозревала, к нему не вели никакие следы. И полиция сюда сегодня утром явно не заглядывала. Единственные отпечатки на снегу принадлежали автомобилю, припаркованному у коттеджа с кружевными занавесками, и человеку, вышедшему из него.

Изображая чрезвычайные страдания, я оттолкнула «Глэдис» и встала на колени, цепляясь за изгородь. На самом деле я не сильно притворялась: я и правда ушиблась сильнее, чем ожидала. Руки и лицо были исцарапаны, и было такое ощущение, будто меня засунули в мешок и хорошенько потрясли.

Достоверность требует жертв.

Я размотала шарф и обернула его вокруг головы, заботливо прикрыв один глаз. Парочка ягод, потихоньку отщипнутых от ветки падуба и раздавленных между пальцами, создали прекрасное впечатление льющейся крови, которую я размазала по лицу, перед тем как накрутить импровизированную повязку.

После этого я встала на ноги, перешла через дорогу, приблизилась к дому и постучала в дверь.

Я внимательно прислушалась, но изнутри не доносилось ни звука. Ни шагов, ни голоса, предложившего подождать. Ничего.

Я снова постучала, на этот раз громче.

— На помощь! — возопила я.

Знаю, не самый оригинальный прием, но зато коротко и понятно.

Я приложила ухо к двери, и меня охватило странное чувство, как будто с стороны кто-то тоже прижался ухом к двери — в дюйме от меня. Я почти чувствовала его тепло, почти слышала стук сердца.

Я поскреблась в этом месте ногтями — к счастью, я начала отращивать их с тех пор, как меня сослали в Канаду, а затем вернули обратно. Скрип ногтей по дереву прямо в ухо должен быть тошнотворным для того, кто находится с другой стороны — как будто я грызу дверь зубами.

— На помощь! — взмолилась я, на этот раз более слабо, прижав указательный палец к губам, чтобы придать шипящие нотки своему голосу. Человеку с той стороны должно показаться, что я страдаю бронхиальным кровотечением.

И это сработало!

Щелкнул замок, повернулась ручка, дверь приоткрылась, и выглянул глаз — взволнованный глаз, осмотревший меня с головы до пят.

— Да? — спросил голос. — В чем дело?

— Я упала у вас на льду, — сказала я, тыкая большим пальцем за спину. «У вас» — это был мастерский удар. Эти четыре буквы увеличили чувство вины и перспективу возможного судебного преследования ровно вдвое.

Глаз, в котором теперь отражался испуг, метнулся в сторону дороги и обратно.

— Входи, — произнес голос, и дверь открылась ровно настолько, чтобы я могла просочиться внутрь.

Передо мной стояла женщина ростом с меня, хотя ее короткие волосы были совершенно седыми. Она была вся в черном: черный джемпер, черный жемчуг на шее и в ушах, черная юбка, черные туфли, и я поняла, что то, что я приняла за страх в ее глазах, на самом деле было горем.

Без сомнения, это ведьма Лилиан Тренч, хоть она и не выглядит таковой.

Я прикинула, что она примерно ровесница Синтии Ричардсон или чуть старше, значит, ей около сорока. Женщина казалась мне смутно знакомой, но я не могла вспомнить почему. Она была на выступлении Карлы? Или я видела ее, хоть это и маловероятно, в Канаде?

В ожидании, пока мисс — или миссис? — Тренч заговорит, я быстро осмотрелась, пока она не выставила меня за дверь. Мы стояли в тесной и душной прихожей: папоротник в горшке, скамейка из черного дерева, подставка для зонтов и в ней два черных зонтика, лягушка из кованого железа, которую я приняла за ограничитель для двери, и плетеный коврик, на котором стояла пара галош. Мокрых галош. Женских.

Из прихожей куда-то вели три двери, сейчас закрытые.

Я слышала дыхание женщины.

— Ты в порядке? — спросила она наконец.

Это один из тех вопросов, ответ на которые может стоить потери империи; из тех вопросов, которые снова и снова задают в волшебных сказках.

— Ты в порядке? — повторила она, на этот раз нетерпеливо.

— Я… я не уверена. Кажется, мне надо прилечь.

Ловкий маневр.

Если бы я попросилась присесть, она могла бы посадить меня прямо в прихожей. Чтобы положить меня, ей придется открыть одну из трех дверей и допустить меня в святая святых.

Она внимательно взглянула на меня, принимая решение. Должно быть, с перевязанной головой и исцарапанными руками я выглядела сущим ужасом.

— Ладно, — сказала она слишком громко. — Проходи.

Она помолчала, словно считая до трех, и открыла дверь справа.

Мы медленно вошли в гостиную, и она подвела меня к викторианской софе. Я опустилась на нее и начала поднимать ноги.

— Нет, погоди, — сказала она, рассматривая мои мокрые галоши, и потянулась за газетой.

Это была сегодняшняя «Таймс».

— Положи ее под ноги.

Я послушалась, жалобно глядя на нее из-под моей импровизированной повязки.

— Давай-ка осмотрим тебя, — сказала она, потянувшись к моей голове. Я отпрянула.

— Нет, — возразила я. — У меня могло быть сотрясение мозга. В глазах двоится.

Какое счастье, что я провела некоторое время в гильдии девочек-скаутов. При необходимости я умела прекрасно блефовать. Наконец-то все эти вечера каждую среду в холодном, промозглом и продуваемом сквозняками приходском холле принесли пользу.

— Можно мне стакан воды? — попросила я и быстро добавила: — Нет, простите. Лучше чаю.

Я понятия не имела, лучше или нет, но это прозвучало убедительно. Кроме того, готовить чай дольше. Воду она принесет слишком быстро.

— Горячий сладкий чай помогает при шоке, — добавила я, пытаясь придать своему голосу покровительственные и несколько поучающие нотки, как будто я цитирую наизусть руководство по первой медицинской помощи.

Она двинулась к двери, потом остановилась.

— Как тебя зовут? — спросила она.

Я несколько секунд помолчала, как будто ждала, пока мои мозги встанут на место.

— Де Люс, — медленно ответила я. — Флавия де Люс.

— Я так и думала.

С этими словами она вышла.

Нельзя терять ни секунды. Я вскочила на ноги и прижалась ухом к двери.

Ничего. Лишь тишина.

Я быстро осмотрела комнату. Ничего необычного — по крайней мере, на первый взгляд. Я провела пальцами по стыку диванных подушек и спинки и наткнулась на несколько пенни и хромовые кусачки для сигар.

Ага! В гостях джентльмен.

Я заглянула под ковер: первейшее место для укрытия личных бумаг, по своему опыту знаю. Ничего — только пыль и мусор. Лилиан не получила бы первую премию за домоводство.

В маленькой библиотеке обнаружились те книги, которые ожидаешь найти в деревенском доме: Диккенс, Троллоп, сэр Вальтер Скотт, Теккерей, Теннисон, Этель Маннин, Элизабет Гоудж, Э. М. Делафилд, Кристи, Марш и — должна признать, я аж подпрыгнула от радости, — «Лошадкин домик».

Я вспомнила, как однажды Даффи сказала мне: «Посмотрев на библиотеку, ты всегда можешь понять не то, кто этот человек, но кем он хочет стать».

Почти инстинктивно я взяла книгу с полки и открыла на титульной странице.

«Элси, — было там написано, — с любовью». И розовыми чернилами автор подписался: Оливер Инчболд.

Элси? Кто такая, черт возьми, эта Элси?

Время истекало. Лилиан Тренч вот-вот принесет чай.

Быстрый осмотр камина дал понять, что в нем не спрятаны никакие ведьминские принадлежности, как можно было бы ожидать: ни подвешенного на крюке котла, ни метлы, ни связки корней мандрагоры. Ни даже следа черной кошки.

Но потом я поняла, что современная ведьма скорее будет работать в банке в большом городе. Она — волшебница стенографии, слушает Нэта Кинга Коула по радио, водит «Моррис Майнор», печатает заклинания на карточках в алфавитном порядке и покупает зелья вместе с молочком и лосьоном для лица в аптеке «Бутс».

Кошки, метлы и остроконечные шляпы вышли из моды точно так же, как корсеты из китового уса.

В комнате не было совершенно никаких ключей. Оставалось обыскать только жуткий дубовый шкаф: я подозревала, что он набит нотами с викторианской музыкой, безвкусными георгианскими ночными горшками, ящиками с потускневшими серебряными приборами, свечами и спичками на случай отключения света.

Из кухни донесся стук фарфора, сигнализируя, что чай вот-вот принесут. Времени для дальнейших исследований не оставалось. Надо вернуться на диван и положить ноги на газету, пока не вернулась Лилиан Тренч. Хотя я не особенно суеверна, я в курсе, что рыться в ведьминых вещах — не самое безопасное занятие.

Пользуясь последними секундами и стремясь добыть хотя бы кроху информации, я распахнула двери шкафа.

Внутри, сложившись вдвое и упираясь коленями в подбородок, сидел человек, которого я сначала приняла за эльфа. Грива белых волос придавала ему несколько детский вид человека, лишенного возраста.

Его голова медленно повернулась, и он уставился на меня, и его большие печальные глаза показались еще больше из-за очень толстых стекол в очках.

— А, — произнес он голосом джинна из бутылки. — Ты меня нашла.

Потом он медленно, морщась от боли, выбрался из шкафа, словно летчик, вылезающий из кабины после рекордного перелета через Атлантику.

Конечно, я сразу же его узнала.

Хилари Инчболд, более известный как Криспиан Крампет.

Когда-то и даже сейчас — самый известный мальчик в мире.

Что бы вы сказали человеку, так же известному, как английский король?

А потом я вспомнила, что уже встречалась с королем Англии: его королевским величеством Георгом VI, который оказался очень милым человеком, вовсе не таким, как на его портретах. Сначала он поблагодарил меня за возвращение редкой похищенной марки, а потом большую часть дня мы болтали о калии и о том, как осы переносят зиму.

Я же сказала — милейший человек.

Я все еще силилась найти слова, когда Лилиан Тренч толкнула дверь спиной и вошла в гостиную с подносом в руках.

— А, Хилари, — сказала она. — Если бы я знала, что ты к нам присоединишься, я бы принесла еще чашку.

Она вовсе не удивилась, не обнаружив меня на диване.

— Ты удивительно быстро пришла в чувство, — заметила она, бросив любопытный взгляд на шарф, все еще замотанный вокруг моей головы и прикрывающий один глаз. И добавила, ставя поднос на столик: — Осторожно, призраки. Их трудно разглядеть сквозь узоры ковра, но они любят соваться под ноги, бедняжечки.

Должно быть, я уставилась на нее с глупым видом.

— Призраки, — повторила она, наливая молоко в свою чашку и поднимая бровь с безмолвным вопросом, налить ли мне. — Они слушают.

Разумеется, я знала стихотворение мистера де ла Мара, в котором ночью путник стучит в дверь заброшенной дома. Даффи испугала меня до смерти, читая мне его вслух, когда я была совсем маленькой.

— Ты можешь не верить в них, — продолжила Лилиан Тренч, — но это не значит, что ты на них не наступаешь.

Я уставилась на ковер. Что-то двигается на фоне узора?

Трудно сказать, но я почувствовала себя не в своей тарелке.

Тем временем Криспиан Крампет, вернее, Хилари Инчболд, стоял неподвижно.

Если бы мне надо было описать его одним словом, как нам часто предлагали в шумной и зачастую жестокой игре девочек-скаутов под названием «Назови свой яд», я бы сказала: непримечательный.

Всем своим видом он словно извинялся за свое существование, и именно это странное ощущение, будто он одновременно здесь и не здесь, заставляло меня думать, что я его уже видела. Может, это ощущалось на фотографиях, которые мне показал Фрэнк Борли в издательстве «Ланселот Гэт» в Лондоне? От удивления у меня мысли попутались, так что я отложила эту идею для позднейшего осмысления.

Что Хилари Инчболд делает в доме Лилиан Тренч? Почему он прячется в шкафу?

Кто-то из них только что приехал из Лондона, буквально за несколько минут до меня. Мне нужно время на раздумья, и я решила, что оптимальный вариант для этого — задержаться в этом доме как можно дольше.

Большинство людей слишком застенчивы, чтобы отпускать комментарии по поводу человека, только что вылезшего из шкафа, но я не большинство людей.

— Должно быть, вам было тесно и неуютно, — сказала я. Судя по его позе и по тому, как он растирал запястья, это очевидно. — Хотите, я помассирую вам плечи? — предложила я, поставив все на кон.

Хилари Инчболд удивленно уставился на меня своими огромными глазами.

— Да, благодарю, — сказал он, усаживаясь в кресло и пытаясь выпрямить сутулую спину.

Я встала сзади и бережно взяла его за плечи. Его тонкие косточки напоминали птичьи, и я чуть не заплакала.

— Так неожиданно похолодало, не так ли? — светски заметила я, бросив взгляд на Лилиан Тренч, невозмутимо попивавшую чай с видом герцогини на приеме в Букингемском дворце.

Никаких сомнений, она опытный игрок.

Никто из них не ответил, но я почувствовала, как мышцы Хилари Инчболда начинают расслабляться под моими пальцами.

— Говорят, ветер дует к западу в сторону Роколла, потом меняет направление на северо-запад и дует с силой шесть-девять миль в час с периодическими порывами до десяти миль.

Эту информацию я почерпнула из прогноза погоды по радио.

Неужели это говорит Флавия де Люс? Флавия де Люс, презирающая светскую болтовню, как мангуст презирает змею, трещит о погоде в каком-то забытом богом углу Англии, просто чтобы вдохнуть искусственную жизнь в умирающую беседу?

Можете представить себе мое облегчение, когда Хилари Инчболд ответил:

— Да. Да, думаю, да.

Вся эта светскость действовала на нервы Лилиан Тренч. Я видела это по тому, как она резко поставила чашку на блюдце.

— Тебя видели… позавчера… когда ты выходила из Торнфильд-Чейза, — процедила она, обвиняюще выдвинув челюсть.

— Я знаю. Я видела, как у вас дернулась занавеска.

В эту игру могут играть двое.

В воздухе снова повисло ледяное молчание. Я уже поняла, что разговор с этой женщиной обречен на чередование заморозков и легкой оттепели: словно льды в немом кино о ледниковом периоде, то отступающие, то надвигающиеся в ускоренном режиме.

Мяуканье и царапанье сзади заставили меня обернуться. Снаружи на подоконнике на задних лапах стоял пестрый кот, скребясь в стекло.

— О, Томас Мор, — сказала Лилиан Тренч, подходя к окну и открывая раму. — Входи. А я-то думала, ты…

Значит, у этой женщины все-таки есть кот. По крайней мере, я предположила, что это ее, поскольку коты редко скребутся в чужие двери и окна.

Кот перешагнул через фрамугу, обращая на нас внимания не больше, чем его величество король на безымянных швейцаров, дежурящих у дверей.

У меня зашевелились волосы, потому что я узнала этого пестрого кота: этот Томас Мор — тот самый кот, которого я видела в спальне покойного мистера Сэмбриджа.

Я уверена в этом.

— Томас Мор любит странствовать, — сказала Лилиан Тренч, как будто нам требовались какие-то объяснения.

Кот проигнорировал ее и с видом обожания направился к Хилари Инчболду. Замяукал и потерся о его ноги. Казалось, его мурлыканье наполнило всю комнату.

Хилари наклонился и взял кота на колени. Они начали тереться друг о друга с таким видом, что если бы это были мужчина и женщина, эту сцену вырезали бы из фильма.

Но надо отдать ему должное: Хилари знал, как правильно держать животное — одной рукой снизу под грудную кость, а второй за задние ноги. В отличие от невежественных людей, которые обращаются со своими питомцами так, будто они — мешок с рисом, перегружаемый с корабля в порт.

Этот человек знает, как обращаться с котами.

Томас Мор ткнулся головой в подбородок Хилари. Очевидно, что их симпатия была взаимна.

Мне следовало бы понять кое-что уже тогда, но нет. Смысл этой довольно странной сцены — Хилари Инчболд, Лилиан Тренч и Томас Мор — стал ясен мне только тогда, когда было уже слишком поздно.

Может быть, странность всего происходящего, этого места, этого чаепития у Безумного Шляпника сбила меня с толку. Я была дезориентирована, как говорит Альф Мюллет: потеряна в сумеречном мире, в реальности которого не уверена.

Я сделала глубокий вдох и заставила себя собраться с мыслями.

Что связывает эту странную женщину и Хилари Инчболда? Что у них может быть общего, у этих двух загадочных людей? У предполагаемой ведьмы и у бледной тени в зеркале?

— Вы хорошо знали мистера Сэмбриджа? — спросила я.

Это был выстрел наугад, рассчитанный на то, чтобы расшевелить беседу; иначе мы бы так и сидели, разговаривая о погоде, чае и котах.

Лилиан Тренч сначала взглянула на Хилари Инчболда, потом на меня. Потом поставила чашку.

— Убирайся, — сказала она.

— Прошу прощения? — переспросила я.

— Убирайся.

Признаюсь, я была изумлена. За всю мою жизнь только мои сестрицы выгоняли меня из комнаты. Как неловко и неприятно.

Я взглянула на Хилари в надежде, что он вмешается, но сразу поняла, что мои надежды напрасны.

Хилари Инчболд рыдал, содрогаясь и прижимаясь лицом к пестрой шерсти Томаса Мора.

Я сделала шаг ближе, желая обнять его, похлопать по спине и утешить, а может быть, поинтересоваться, в чем дело.

— Убирайся! — завопила Лилиан Тренч, сверкая глазами. Казалось, ее пронзительный голос доносится из адских глубин, и в этот момент я поверила, что она и правда ведьма.

И я сделала то, что сделал бы любой здравомыслящий человек в моих обстоятельствах.

Я убралась.

Я осторожно пересекла обледеневший двор и, шепнув «Глэдис» пару ободряющих слов, высвободила ее из плена изгороди.

Были ли задеты мои чувства? Разумеется, и ваши тоже были бы задеты на моем месте.

Больше всего меня огорчало то, что Лилиан Тренч видела меня насквозь. Она ни на секунду не поверила, что я действительно упала с «Глэдис» и поранилась. Она с самого начала знала — или подозревала, — что мой несчастный случай — притворство. Я уверена. Во времена, когда всех жителей Англии с пятилетнего возраста учат основам первой медицинской помощи, она не предложила мне даже лейкопластырь.

Почему же, в таком случае, она впустила меня в дом? Что ей было нужно? Информация? Если причина в этом, она выбрала странный способ получить ее.

А потом мне в голову пришла ужасная мысль: «Что, если она отравила чай?»

Как правило, ягоды падуба действуют на организм человека, как чернослив, только сильнее, но они могут быть смертельны для детей, если съесть их слишком много. Содержащийся в них отравляющий элемент теобромин также встречается в какао, и Даффи говорит, именно поэтому детям на ночь часто дают шоколад.

Много поводов для размышления, но сейчас не время.

Вряд ли Лилиан Тренч, если она хоть сколько-нибудь компетентная ведьма, угостила меня чаем из падуба. Нет, она бы воспользовалась чем-то более изысканным.

В ближайшее время мне нужно следить за своим пульсом, зрением, вкусом и слухом — в общем, за всеми органами чувств. При малейшем притуплении любого чувства я сразу же звоню: 1) доктору Дарби, 2) инспектору Хьюитту, а потом бегу в лабораторию готовить противоядие.

Когда дело касается отравления, четкое планирование имеет особую важность.

— Правда, «Глэдис»? — спросила я, ласково похлопав ее по рулю, чтобы подбодрить после того, как она столько времени пролежала на холодной изгороди.

Впереди находится Пауперс-Уэлл, и мне придется принять решение.

Мне не очень хотелось ехать вниз по ледяному склону с дующим в спину северным ветром, и, откровенно говоря, мне не очень хотелось домой.

Справа, и не особенно далеко, находится деревушка Ист-Финчинг, где в «Гусе и подвязке» работает разговорчивая девушка Рози, которая может рассказать мне что-нибудь интересное об «угрюмом» мистере Сэмбридже.

И мы с «Глэдис» повернули на север.

Дорога была трудной, приходилось крутить педали навстречу сильным порывам ветра, который периодически менял направление и дул вбок, что еще больше осложняло поездку. К тому времени, как я добралась до центральной улицы Ист-Финчинга, я мечтала о горячем очаге.

Я войду, вся такая розовощекая, в теплый зал «Гуся и подвязки» и закажу пинту горячего «Овалтина» и порцию рождественских шоколадных трюфелей. При мысли об этом у меня слюни потекли до колен.

Мечты, так они действуют.

«Гусь и подвязка» оказался зловещего вида холодным и темным притоном с низком потолком и запахами канализации и прогорклого жира. Из-за сквозняка от разбитого окна, грубо залатанного чем-то похожим на подошву старого сапога, в помещении казалось еще холоднее, чем на улице.

Двое чудаковатых стариков в кепках оторвались от шахматной доски и взглянули на меня, а потом снова погрузились в игру. Один из них что-то пробормотал другому уголком рта, но я не смогла разобрать слова.

В камине едва горел огонь, как будто не мог решить — запылать поярче или потухнуть окончательно. В этот момент он решил плюнуть дымом в зал и уменьшить видимость до минимума.

Из темноты вытянулась чья-то рука, а потом передо мной явилось большое красное лицо с повязкой в цветах американского флага.

— Возраст? — спросило лицо.

— Четырнадцать, — солгала я, и глазом не моргнув. — Исполнилось в прошлый четверг.

— А я королева морских пехотинцев. Чего тебе надо?

— Август, пожалуйста, — попросила я. — И тарелку летнего солнца.

— Прости, детка, — ответила женщина. — В сезонном меню этого нет.

Она упорно смотрела мне в глаза, пока я не рассмеялась.

— Вы, должно быть, Рози.

— Кто тебе сказал? — спросила она, упирая руки в боки.

Это будет нелегко.

— Мордекай, — ответила я.

— А, ну ладно. Должно быть, так и есть. Мордекай никогда не ошибается. Он твой друг, да?

— Не совсем, — сказала я. — Друг моего друга.

Она внимательно изучила свои ногти.

— Видимо, Карла Пендраки.

— Потрясающая цепочка умозаключений, — улыбнулась я.

— Не настолько потрясающая, как ты думаешь. У Мордекая только один друг.

«Как у многих из нас», — подумала я.

— Это ты интересовалась Роджером Сэмбриджем.

Я призналась, что да.

Рози выдвинула стул и села рядом со мной.

— Он чудной, — начала она. — Во всяком случае, был чудным, не знаю уж почему. Начал захаживать сюда прошлым летом. Появлялся по вечерам, садился вон в то кресло с короткой ножкой, спиной в угол, брал три полпинты пива и никогда не говорил ни слова. Такое ощущение, будто он наблюдал за людьми. Иногда доставал из кармана маленький блокнот и карандаш и что-то записывал. Однажды я спросила его: «Вы репортер?», и этот черт зарычал на меня. «Ар-р-р!» Зарычал! Как пират Джон Сильвер или кто-то вроде. Он всегда очень быстро убирал свой блокнот, я ни разу не смогла ничего рассмотреть. Сначала я думала, он делает рисунки для газет, но он писал, а не рисовал. Однажды я спросила Берта Блейна — Берт до несчастного случая был церковным сторожем в Святом Варнаве в Бичинг-Нортон. Ему можно задать любой вопрос об англиканской церкви, он все знает. В общем, Берт сказал, что он — имею в виду Сэмбридж, а не Берт, — вырезал из дерева все на библейскую тему. Особенно мизерикордии. Ну, знаешь, эти штуки с обратной стороны сидений в церкви. Вырезал там крошечных дьяволят. Терпеть их не могу. У меня от них мурашки по телу — все равно как если летучие мыши в волосах запутались или гусь прошел по твоей могиле.

Она нервно хихикнула и показала рукой на миниатюру над вывеской бара «Гусь и подвязка», на которой разъяренный гусь схватил подвязку растрепанной смеющейся официантки, растянувшуюся до невероятных размеров. Я полагаю, зрителю предлагалось улыбнуться при мысли о том, что случится, когда гусь отпустит подвязку.

— Значит, вы не смогли его разговорить? — спросила я.

— Господи, нет! Он был не из таких. Угрюмый, вот подходящее слово. Вот что я сказала Мордекаю. Угрюмый. Ясно дает понять, что не хочет ничьего общества.

— Или вопросов, — добавила я.

— Точно, — согласилась Рози, грызя накрашенный красным лаком ноготь. — Мне это в голову не приходило. Кроме того, — добавила она, — у него был жуткий артрит, к нему даже было страшно прикасаться. Странное занятие для такого человека — торчать в сырых, продуваемых сквозняком церквях.

Передо мной мелькнул образ мистера Сэмбриджа, висящего вниз головой на двери в спальню. Знает ли Рози больше, чем говорит? Не могу себе представить, чтобы инспектор Хьюитт уже сделал обстоятельства смерти мистера Сэмбриджа достоянием общественности.

— Может, он страдал из-за дождя, — предположила я.

— Нет, не думаю, — возразила Рози. — Есть боль тела и боль сердца. У него была боль сердца. Помяни мои слова. Я старше тебя. Понимаю в таких делах.

В обычной обстановке я бы восприняла такие слова как пощечину, но по лицу Рози я поняла, что она говорит правду.

Я кивнула — с умным видом, надеюсь.

— А Лилиан Тренч? — внезапно спросила я.

— Она? Эта ведьма выходного дня? Все, что я знаю, о чем я слышала, — не самое хорошее. Она живет в Лондоне и приезжает сюда в полнолуние и на рождественскую пантомиму.

Я знала, что она имеет в виду. Наш таксист Кларенс Мунди, испокон веков в Бишоп-Лейси исполняющий роль лошадки в рогатом танце — ежегодно, за исключением службы в армии в качестве пилота, — всегда ворчал в адрес «рогатых зевак»: туристов, считающих нас отсталой деревенщиной, которые каждую зиму приезжают сюда во время зимнего солнцестояния с фотоаппаратами и мусорят на церковном кладбище.

«Словно гуси, га-га-га», — обычно говорит Кларенс Мунди. И добавляет очень грубое слово, которое я при всем желании не могу повторить.

Рогатый танец восходит к средним векам, и лошадка, которая делает отчаянные и временами пугающие прыжки в сторону зрителей, — один из самых популярных персонажей. До этого момента мне не приходило в голову, что книга Оливера Инчболда «Лошадкин домик» по крайней мере названием связана со старинным танцем в Бишоп-Лейси.

Здесь есть скрытый смысл или это простое совпадение?

А потом мне в голову пришла еще одна мысль: рогатый танец проводится каждый год в день зимнего солнцестояния, которое в этом году приходится на двадцать второе декабря.

То есть на сегодня.

— Простите, — сказала я, вскакивая на ноги. — Я вспомнила, что у меня встреча. Чуть не забыла.

— Это случается с лучшими из нас. — Рози тоже поднялась. — Осторожнее. Говорят, дороги ужасные.

Вероятно, я проявила излишнюю жестокость по отношению к Карле. Осознав, что я веду себя с ней в точности так же, как Фели и Даффи ведут себя со мной, я прервала разговор и ушла, разочарованная собой.

Даровать другому человеку роскошь сомнения — не так просто, как кажется. На самом деле это означает быть милосердным — а это, как любит говорить викарий, добродетель, которая дается нам труднее всего. Вера и надежда — это проще пареной репы, а вот милосердие — ящик Пандоры: как только поднимаешь крышку, чудовище выпрыгивает из коробки и хватает тебя за шею.

Карла не виновата в том, что она внушает отвращение; просто она такой человек, который вызывает желание тихонько отойти и наблевать в уголке.

Больше всего меня раздражал тот факт, что я не смогла выяснить связь между ней и мистером Сэмбриджем из Торнфильд-Чейза.

По крайней мере пока. Поэтому я и сказала эту колкость насчет падуба. Мне нужно время на размышления.

Устремив взгляд в землю и стараясь казаться невидимой, я приблизилась к западному входу в церковь и ступила на порог. Сунув нос внутрь, я увидела, что там никого нет, кроме Синтии Ричардсон, расставлявшей цветы перед алтарем.

Она кивнула молча и сдержанно, как принято в святых местах. Я знала, что надо оставить ее в покое, пока она сама не решит заговорить, и тихо подошла к хорам.

Да, вот они, ряды мизерикордий — откидных сидений с резными изображениями дьяволят. Их хитрые рожицы все разные и вырезаны с большим вниманием к деталям. Я слышала, в Средние века резчикам по дереву разрешали в завершение длинной работы подшучивать над своими заказчиками и изображать их в карикатурном виде.

Эти сведения я тоже почерпнула из экскурсий викария, которые он летом устраивал в церкви для туристов. Мир может быть очень интересным местом для девушки, у которой ушки на макушке.

Вот монах с лицом гоблина, он корчит рожи, оттягивая уголки глаз указательными пальцами и уголки губ — большими, — в точности как мы делаем за спинами членов семьи. А вот епископ в митре, его глаза — деревянные виноградины вот-вот выскочат из орбит. Вот монах задирает рясу и оглядывается, ухмыляясь, а вот монахиня с птицей на голове.

Все эти фигурки испорчены поколениями мальчиков-хористов, вырезавших свои инициалы ножами или другими острыми предметами, и теперь местами они стали хрупкими, как кружево. Фели однажды сказала мне, что буквы «В. Ш.», нацарапанные на лбу деревянного ангела, согласно преданию, оставил юный Вильям Шекспир, семья которого имела загадочные сельскохозяйственные связи с Бишоп-Лейси.

Неудивительно, что Святому Танкреду требовались услуги резчика по дереву. Как еще можно было исправить следы недавнего вандализма и сохранить (или даже реставрировать) следы вандализма исторического?

Такие мысли одолевали меня, когда я внезапно заметила совсем свежие повреждения на искусной картине, изображавшей явление архангела Гавриила Деве Марии: архангел протягивает изумленной женщине свиток, чертовски напоминающий современную газету. Здесь были нацарапаны буквы «К. Ш. К.» — так недавно, что на дереве еще остались занозы.

Я так удивилась, что нарушила собственный обет молчания.

— Святой Моисей, Синтия! — воскликнула я. — Вы только взгляните!

Синтия подняла глаза, все еще покрасневшие и влажные от простуды, и легко прикоснулась к бархатной шляпке, молча напоминая, что мы в церкви.

— Вы только взгляните на это! — повторила я. — «К. Ш. К.» — Карла Шеррингфорд-Кэмерон!

Синтия взглянула на меня с безмолвной печалью.

— Сколько человек с инициалами К. Ш. К. были здесь в последнее время? — спросила я, дрожа от волнения.

— Жаль, что ты это заметила, Флавия, — ответила она. — Я говорила Дэнвину, что на праздники мы должны чем-то прикрыть эту отметину. Мы надеялись, что мистер Сэмбридж… о боже. Рождество — сущий кошмар. Нет, что я говорю. Просто все эти дополнительные услуги, приходские визиты, продукты для нуждающихся, стирка одежды хористов, полировка меди, о боже мой! Люди не понимают, что даже церковь надо иногда пылесосить.

— Я знаю. И вы правы, это кошмар. По крайней мере, для вас и викария. Это не пестрый точильщик, это просто Карла Шеррингфорд-Кэмерон.

Она грустно кивнула, и мне показалось, что ее огромные темные влажные глаза-виноградины сейчас выскочат из орбит, как у того епископа, вырезанного на мизерикордии.

— Мы хотели оставить все в тайне, — промолвила Синтия. — Ктиторы[18] предложили проинформировать ее родителей, чтобы они как следует…

— Перед тем как их подвергнут публичной порке, — ухмыльнулась я. Синтия — единственный человек в мире, кому я могу такое сказать.

— Именно, — подтвердила она. — Но мы с Дэнвином вбили в них каплю здравого смысла. Подумали, лучше всего отправить девочку к мистеру Сэмбриджу признаться в своем преступлении и упросить его исправить ущерб.

— Невеликое наказание, — заметила я. Мне стало почти жаль Карлу, я ведь не раз и сама оказывалась в таком положении.

— Невеликое наказание, — повторила Синтия. — Мы очень не хотели надоедать бедолаге, он и так ужасно страдал от ревматизма и артрита, но иногда собственные нужды кажутся более важными. Мы забыли, что можем убить его, заставив выйти из дома в такое ненастье.

— Но вы его не убили, — сказала я. — Он не пришел.

— Да. Лучше бы пришел.

И я сразу поняла, что она имеет в виду.

— Послушайте, — объявила я, — у меня есть план.

И Синтия посмотрела на меня тем странным, скептическим и одновременно благоговейным взглядом, каким она всегда на меня смотрит в подобных ситуациях.

Я сунула руку в карман, достала жевательную резинку — благослови тебя господь, Карл Пендрака! — положила все три штуки в рот и начала тщательно жевать, как велено в рекламе.

— Химия — наше спасение, — добавила я с набитым ртом, хотя, боюсь, прозвучало это не совсем членораздельно.

Синтия закрыла глаза, когда я достала жвачку изо рта и начала скатывать ее в тонкую полоску. Когда эта масса достигла нужной ширины, я аккуратно заполнила ей свежие царапины.

— Присядьте на минутку, — велела я Синтии, взмахнув рукой, и выбежала на церковный двор, который к этому времени почти опустел. Рогатый танец передвинулся в другое место — актеры будут петь у каждого дома в деревне и собирать пирожные и эль.

Я выкопала из-под снега под деревьями несколько дубовых листьев и вернулась в церковь.

У Синтии упала челюсть, когда я разорвала на части эти образчики растительного мира и с деловитым видом начала жевать.

— Флавия!

Но она больше ничего не сказала. Прибегнув к помощи капли слюны и терпения, я произвела кашеобразную массу в точности такого цвета, как старинный дуб, из которого были сделаны мизерикордии. Риска отравиться не было, я это знала, поскольку дубовые листья во все времена ценились за их лечебные свойства.

Теперь оставалось лишь воспользоваться носовым платком и втереть эту массу в дерево.

В следующий понедельник, когда придет время стирки моих вещей, миссис Мюллет придет в ярость. Не могу ее винить за это.

— Готово, — объявила я, выпрямившись и давая Синтии возможность взглянуть на дело рук моих. — «Высококачественная реставрация мебели. Флавия де Люс». Беремся за любую работу. Удовлетворение клиента гарантировано.

— Ты гений, — сказала она, и я не смогла не согласиться.

Это практически чудо. Моя импровизированная заплатка так прекрасно слилась со старинным дубом, что если не знать, куда смотреть, ее невозможно было заметить.

— Зачем Карла это делает? — Я только сейчас об этом задумалась.

Нечестно задавать такие вопросы Синтии. Жена викария часто слышит вещи, от которых мир бы перевернулся, но предполагается, что она будет держать язык за зубами.

Может, причина в благодарности за то, что я починила ее скамью; а может, в чем-то другом.

Но Синтия сказала:

— У бедняжки была нелегкая жизнь. Родители уехали куда-то по важным делам…

У меня сжалось сердце. Родители, уехавшие по важным делам, — знакомая история.

Не думай об этом, что-то подсказало мне. Не время.

— Ее воспитывала дальняя родственница, тетка, она уже умерла, — продолжила Синтия.

«Тетушка Лу», — подумала я, но промолчала.

— В Сен-Обине, в Хинли, у нее проявилась такая же склонность к разрушению. Дэнвин перемолвился словечком с тамошним викарием, и они составили план, чтобы увлечь ее пением.

— Вот откуда «Чу, охота!», — сказала я.

— Вот откуда «Чу, охота!», — улыбнулась Синтия.

И между нами повисло молчание того типа, которое я научилась любить в обществе Синтии и которое является знаком истинной дружбы — дружбы, не нуждающейся в словах.

Какое-то время мы наслаждались им, а потом Синтия внезапно сказала:

— Я бы хотела, чтобы вы подружились.

Вот так. Без церемоний. Спасибо, Синтия Ричардсон!

Но ничего и не требовалось.

— Посмотрим, что я смогу сделать, — ответила я.

— Бедные всегда с нами, — пробормотала она себе под нос. Не совсем уместно, но я поняла, что она имеет в виду. Я сама заводила дружбу с удивительным количеством несчастных душ, включая саму Синтию, не говоря уж о моей противной кузине Ундине.

«Зови меня Унди», — сказала она и каждое утро заставляла меня повторять ее имя и пожимать ей руку за завтраком, и тем не менее я умудрялась держать свою варежку на замке.

Подлинная благотворительность, узнала я, заключается в том, чтобы постоянно проглатывать пылающий меч остроумия.

— Брр, — поежилась Синтия, кутаясь в кардиган. — Здесь слишком холодно. Пойдем к нам домой выпьем чаю.

Когда мы вышли из церкви, во дворе никого не было. Только парочка галок, переругивающихся над желудем под тем деревом, где я раздобыла листья, нарушала тишину.

Когда Синтия открыла дверь, аромат горячей гвоздики дал мне понять, что в духовке томится окорок, и внезапно я почувствовала такой голод, будто не ела две недели, если не дольше. Вскоре на столе появился чай.

— Электрический чайник, — объяснила она, — подарок Банни Спирлинга. «Викарий и его дом не должны быть крепостью, противостоящей современным достижениям», — она скопировала интонации Банни и выпятила живот, изображая лучшего друга отца. — Еще он подарил нам электрический консервный нож, — призналась она, — но Дэнвин решительно отказывается им пользоваться. — Теперь она подражала голосу викария: — «Стал бы наш господь пользоваться электрическим ножом для чистки рыбы или нарезки хлеба, если бы ему дали их в Вифсаиде[19]?»

Синтия обладала потрясающим комическим талантом и в точности изобразила викария.

Мы еще утирали слезы от смеха, когда Синтия внезапно отодвинула стул и вскочила на ноги. Кто-то вошел на кухню и остановился у меня за спиной.

— О! Я тебя не видела, — сказала она. — Ты меня напугал!

— Прости, Синтия, — был ответ, — я не хотел. Я просто…

— Флавия, — перебила его Синтия, — познакомься с моим старым добрым другом.

— Мы уже встречались, — сказала я, разворачиваясь на стуле и протягивая руку Хилари Инчболду.

Я бы отдала все на свете, лишь бы сказать: «Я так и знала», но нет. Я потерпела поражение.

Какую медаль я бы повесила себе на грудь, если бы могла уронить бомбу прямо к ногам инспектора Хьюитта: «Кстати, инспектор, на случай, если вы вдруг еще этого не выяснили, резчик по дереву Роджер Сэмбридж — на самом деле всемирно известный писатель Оливер Инчболд».

«Что?!» — запротестовал бы он, и если бы инспектор носил монокль (к сожалению, не носит), он бы выскочил у него из глаза, как пробка.

Я бы скромно улыбнулась и позволила ему приписать себе все лавры — как обычно и делаю.

Но этому не суждено случиться. Я потерпела неудачу и на секунду почувствовала, как будто меня окунули в ведро с помоями.

И одновременно я пришла в крайнее возбуждение. Если Роджер Сэмбридж — на самом деле Оливер Инчболд, это многое объясняет.

Мне хотелось сказать: «Я подозревала», чтобы спасти остатки моей гордости, но какая-то неведомая сила заставила меня сдержаться.

Я сказала только:

— Какой кошмар, мистер Инчболд. Мои глубокие соболезнования.

Я с отвращением слушала свои тихие неискренние слова, такие же искусственные, как черный бархат на похоронах.

Что со мной происходит? Какой чужак завладел моим ртом? Неведомое фантастическое существо, проникающее в легкие и мозг, как в кино?

— Спасибо, Флавия, — ответил Хилари. — Ты чрезвычайно добра. Синтия рассказывала, что ты потеряла мать. Твое сочувствие очень важно для меня.

Меня словно молнией ударило.

«Тысяча чертей!» — подумала я. Вот как это работает? Может, я все эти годы занималась не тем?

Я скромно потупила очи.

— Остаться без родителя — такое испытание, правда? Впервые я лишился отца, когда мне было восемь лет. А теперь я снова его потерял.

Он в точности повторил то, о чем я думала, когда тело Харриет привезли в Букшоу. Неужели это было лишь прошлой весной? С того ужасного дня так много произошло, что мне казалось, будто прошла вечность.

Я сделала то, что удивило меня саму: встала, обошла стол и обняла Хилари Инчболда.

И он крепко обнял меня.

Никто из нас не хотел первым размыкать руки, поэтому мы какое-то время стояли так.

Синтия прикрыла рот рукой и откровенно рыдала.

Долго все молчали, потом Хилари отпустил меня, я вернулась на свой стул и села с ровной спиной, делая свойственный нам, англичанам, вид, что ничего не произошло.

Синтия начала суетиться над чайником.

— Когда мне было восемь лет, меня отправили в подготовительную школу. Я был слишком мал, но мой отец мог дернуть за нужные веревочки. Чтобы оправдать мое присутствие среди ребят постарше, постоянно говорилось, что я чрезвычайно умен.

Хилари рассказывал тихо и медленно, и хотя я обладаю чрезвычайно острым слухом, мне приходилось напрягаться, чтобы его расслышать.

— Сначала мне казалось, что отец отослал меня, потому что я сделал что-то плохое, что-то настолько ужасное, что об этом нельзя говорить. Никто не потрудился объяснить мне, что произошло, так что первые несколько лет я был крайне несчастен.

Но со временем я сопоставил ум и лишение свободы. Меня отослали, потому что я умен. Я не притворялся, будто понимаю, в чем дело, но я ведь учился в Чидл-хаус, значит, это правда. Я не сделал ничего плохого, и нет других объяснений.

Если причина моего заключения — ум, значит, решение очевидно: надо стать невеждой. Это просто. И почему я только не подумал об этом раньше?

Со временем они поймут, что совершили ошибку, и отпустят меня.

Я до сих пор помню момент, когда на меня снизошло осознание. Я слушал Хансена, преподавателя латыни, распинавшегося о будущем совершенном времени глагола spero — надеяться.

«Speravero, юные джентльмены, — говорил он. — «Я буду надеяться» в значении, что вы и правда выживете и что-то из этих материй останется у вас в головах».

Именно в этот момент я разлил чернила. На этом же уроке я перевел bello, «войну», как «живот» и pudere, «стыдно», как «что-то коровье».

Старик Хансен был вне себя от ярости, но это было ничто по сравнению со злостью отца. Я его опозорил. Опорочил. Запятнал его имя. И он не преминул сообщить мне это.

Когда начались каникулы, меня с вещами отослали в дом, который больше не был моим домом. Отец показал мне говорящую палку, которую член его клуба прислал ему с Борнео. Удивительная штука, сделанная из бамбука, длиной с линейку, покрытая резьбой. Обычно ее носил предводитель племени, и только человек с этой палкой в руках имел право говорить. Наказание за нарушение этого правила было суровым: изгнание, по словам моего отца, или даже смерть. Хотя я ему не поверил.

Когда отец желал разговаривать со мной, а это бывало редко и обычно имело отношение к какому-нибудь моему проступку, он доставал говорящую палку из ящика стола, где хранил ее, и устраивал мне разнос.

Однажды я решил выступить в свою защиту и протянул руку за палкой, и отец хлестнул меня ею по ладони, поранив до крови. Больше я ее не просил. И не разговаривал.

Не могу представить, что я натворил, чтобы заслужить такое обращение. Куда делся отец, который пел мне дурацкие песенки и бродил со мной по берегу моря, закатав брюки? Где отец, который сажал меня на плечи, чтобы я рассмотрел каменных динозавров в Хрустальном дворце? Что случилось?

Я знал только одно: я больше не живу в тени отца, я стал его тенью. Мы не могли стать семьей. Я был всем тем, чем он не был, а он был тем, чем не мог быть я, — как антиматерия, о которой сейчас начинают говорить физики.

Со временем я понял, что мой единственный грех заключался в том, что я вырос.

Хилари с силой прижал растопыренные длинные пальцы к столу так, что они побелели.

— Отец жестоко избивал его, — тихо добавила Синтия, положив руку ему на плечо, и Хилари взглянул на нее с благодарностью, как будто она избавила его от мучительной необходимости самому говорить об этом.

Оливер Инчболд избивал Криспиана Крампета? Золотоволосого мальчика из своих книг?

Мой мозг отказывался воспринять это.

До сих пор я никогда в полной мере не понимала значение слова «недопустимо», но если есть в мире что-то недопустимое, это оно.

Во главе стола возлежали останки жареного цыпленка, напоминая обломки «Гинденбурга»[22].

Я опоздала на ужин.

Ундина сделала огромные глаза, когда я села и потянулась за десертом — очередным шедевром миссис Мюллет, который мы между собой именуем пудингом-студнем. Одному богу известно, что она туда кладет, но сегодня у пудинга был привкус копченой селедки.

— Нед Кроппер сбежал с Мэри Стокер, — сказала я Фели. — Я подумала, что тебе может быть интересно.

— Ты меня с кем-то путаешь, — ответила Фели.

— О горе! — воскликнула я, приложив тыльную сторону ладони ко лбу. — Прощайте, просроченные конфеты и помятые валентинки!

Когда мне нужна информация, я бываю безжалостна.

Но Фели не попалась на крючок. Она уже сосредоточила внимание на двух парных зеркалах в противоположных концах столовой, в которых она могла одновременно видеть лицо и затылок. Соблазн оказался слишком сильным, и она начала всячески крутить головой, чем напомнила мне попугая, изучающего свое отражение в игрушечном зеркальце. «Умница Полли!» — чуть не ляпнула я.

Мне всегда казалось, что зеркала — очень грустная штука, потому что они удваивают место в доме, которое должно быть заполнено любовью. Мы не отдаем должное людям, которые закрывают зеркала простынями.

Я вздрогнула и стряхнула с себя эту мысль, как собака стряхивает воду.

Ундина отдирала грязь с подошв своих туфель и раскладывала ее на тарелке. По крайней мере, она занята делом.

— Даффи, — спросила я, — ты когда-нибудь слышала о призраках?

Даффи оторвалась от «Над пропастью во ржи», на полях которой она делала густые пометки.

— Тебя интересуют спиритические сеансы, призрак отца Гамлета или Кентервильское привидение?

— Волшебные существа, — сказала я. — Которые живут в коврах.

— А, — протянула Даффи, — эти. — Что означало, что она не в курсе. Или притворяется.

Неужели она не помнит, как до смерти напугала меня «Призраками»?

Даффи — невероятно сложный человек, она вовсе не такая, какой кажется.

Если я хочу проникнуть в ее мысли, придется подыграть.

— А как насчет де ла Мара? — спросила я. — Разве он ничего не писал на эту тему?

Даффи пожала плечами.

— Мог. Я не помню. Ты читала «Мемуары карлицы»? Если нет, тебе стоит. Там рассказывается о некоей мисс М., которая изучает смерть, рассматривая личинки на теле дохлого крота, найденного в саду. Вы с ней сестры по духу.

Я взяла на заметку обязательно прочесть эту книгу. Однако Даффи уклоняется от моего вопроса. Придется действовать напрямую.

— Ты знаешь что-нибудь о мисс Тренч, Лилиан Тренч? Она живет недалеко от Стоу-Понтефракта.

— Я так и знала, что рано или поздно тебя туда занесет, — заметила Даффи. — Она ведьма. Держись от нее подальше.

— Ты и правда в это веришь? — начала я. — Или…

— Неважно, во что я верю, — отрезала Даффи. — Ты влипла по уши. Держись от нее подальше.

Я пришла в крайнее изумление. Даффи что, втайне следит за мной? Она знает, где я была и что делала?

Даффи уже третья, кто предупреждает меня насчет этой женщины. Сначала был Дитер, потом миссис Мюллет, а теперь Даффи?

— Почему? — Я капризно надула губы.

— Послушай, Флавия, хочешь верь, хочешь нет, но есть вещи, о которых не знаешь и знать не надо. Поверь мне. Занимайся химией. Ты в большей безопасности дома со своим мышьяком и цианистым калием, чем когда носишься по округе и провоцируешь сплетни. Сплетни обладают силой, и порой черной.

Это было самое продолжительное выступление Даффи на моей памяти. Если не считать случаи, когда она читала нам вслух свои любимые книги, моя сестрица отличалась крайней немногословностью.

(Интересно, почему для того, чтобы описать человека, который говорит только «да» или «нет», нужно два слова из восьми слогов? Мир, как недавно заметил по радио мистер Партридж, катится в лингвистические тартарары).

Неужели Даффи пытается защитить меня? Если так, это впервые за всю историю человечества. Что-то здесь не так. Но не успела я копнуть поглубже, как Даффи извинилась и торопливо вышла из столовой.

— Ей приспичило на горшок, — прошипела Ундина театральным шепотом. Она жадно следила за нашей беседой.

Я притворилась, что не услышала, и продолжала ковыряться в пудинге.

Пробили часы.

Где-то наверху кто-то слил воду в туалете.

— Видишь? — ликующе произнесла Ундина.

Через несколько секунд Даффи вернулась.

— Я только что вспомнила, — сказала она, — что есть некоторый вид подземных фейри. Они видимые и невидимые одновременно: кто-то их видит, кто-то нет. Они существуют на самом краю поля зрения и обычно прячутся под ногами, где наименьшая вероятность, что их заметят. У них маленькие ввалившиеся глазки, но огромные уши, они все слышат, даже самые секретные разговоры, а потом пользуются этой информацией в своих целях. Говорят, они даруют человеку талант великого артиста, но требуют за это ужасную цену.

Я сразу же поняла, что Даффи цитирует какую-то книгу.

Как я не догадалась! Вода в туалете была просто отвлекающим маневром. Даффи бросилась в библиотеку, заглянула в великий труд профессора Торнвальда Финна, «Энциклопедический словарь волшебного народца». Я сама собиралась это сделать, но она сэкономила мне время.

Я прекрасно помнила этот пухлый зеленый том. Мне пришлось внимательно изучить отдельные страницы, когда Даффи и Фели почти убедили меня в том, что я подменыш: дитя-монстр, которым фейри подменили Флавию де Люс. А их настоящая сестра теперь томится в какой-нибудь подземной пещере и без конца готовит чай из клевера для маленького народца.

«Очень напоминает мою теперешнюю жизнь», — думаю я в трудные дни.

— Спасибо, Дафф, — сказала я. — Очень познавательно. Я читала «Золотую ветвь»[23] и задумалась о том, чтобы посвятить себя изучению фольклора и мифологии.

— Прекрасный выбор, — одобрила она. — Заставит тебя держаться подальше от ночных бродяг.

Ночных бродяг? О чем она?

— От этих идиотов, которые пугают скот своими танцами вокруг старых камней под дождем. Сейчас это считается последним писком моды, хотя это такая чепуха.

Но если это так, почему Даффи предостерегает меня?

Роджера Сэмбриджа, то есть Оливера Инчболда, убил не безобидный призрак. Интересно, привидения из коттеджа Лилиан Тренч имеют к этому какое-то отношение? Что, если они отправились в Торнфильд-Чейз по приказу своей хозяйки?

Нет сомнений, что покойный Оливер обладал поразительным художественным талантом — и как писатель, и как резчик по дереву, и совершенно очевидно, что он дорого поплатился за эти дары. Но кто или что убило его — человек или дух?

А может, это ведьма Лилиан Тренч собственной персоной? Она живет по соседству, кто знает, какие у них были дела? Общеизвестно, что соседские споры порой могут стать причиной убийства, — это очевидно, если просто мельком глянуть на передовицы в «Дейли Мейл». Простое разногласие из-за бродячего кота может легко привести к веренице трупов.

Я снова подумала о коте, который по-хозяйски пришел в спальню Роджера Сэмбриджа, то бишь Оливера Инчболда. А потом заявился в коттедж Лилиан Тренч.

Чей же это кот? Как я уже говорила, коты не тратят время, скребясь в дома чужих людей. Если подумать, вполне логично, что Лилиан Тренч держит кота. Все знают, что ведьмы держат кошек в качестве подручных. Никогда не слышала о ведьме без кота, если не считать Аэндорскую волшебницу, но это только потому, что в Библии вообще нет котов и там бы об этом не сказали — просто из соображений чистоты жанра. Готова поставить пять фунтов на то, что у нее точно имелся.

К этому моменту Даффи потеряла интерес к разговору и вернулась к мистеру Сэлинджеру. Я заметила, что кончики ее ушей слегка порозовели.

Хотя это было крайне увлекательно, я подумала, что наблюдения за читающим человеком никуда меня не приведут. Есть вопросы, на которые не может ответить даже моя сестрица.

Я не могла уснуть. Звезды за моим окном горели ярче прежнего, если это вообще возможно, ярче, чем когда мы с Доггером возвращались домой.

Вдали, за Висто, на востоке высоко в небо поднялись близнецы Кастор и Поллукс.

Оливер Инчболд писал что-то о звездах, верно?

Где это было? Конечно же! Не в «Лошадкином домике», а в «Балладах на ночь».

Все зависит от точки зрения, не так ли?

Мотив для убийства деревенского резчика по дереву может быть совсем не таким, как мотив для убийства всенародно любимого писателя. И подозреваемые тоже могут быть разными.

Кто в здравом уме и трезвой памяти захочет разделаться с Оливером Инчболдом, человеком, который принес в мир столько радости?

«Дело об имени» — если бы я писала детективный роман, я бы назвала его так, в стиле мисс Кристи.

Намного проще думать, что смертельный враг был у угрюмого резчика по дереву.

Это значит, что моими главными подозреваемыми должны быть теперешние друзья покойника — главным образом из церкви и деревни, те, кто знал его под именем Роджера Сэмбриджа. А не те, кто знал достойного Оливера Инчболда, которого, как всем известно, до смерти заклевали чайки.

Как он умудрился это подстроить?

Такую сенсационную, такую драматическую смерть нельзя подстроить без тщательного планирования. И — при мысли об этом у меня волоски на шее встали дыбом — без масштабной помощи. Нельзя поставить такой спектакль без рассчитанного с военной точностью сценария.

Почему я раньше об этом не подумала?

Почему я не додумалась расспросить Лилиан Тренч о ее соседе? Возможно, я смутилась, оказавшись лицом к лицу с предполагаемой ведьмой? Или это внезапное появление Хилари Инчболда выбило меня из колеи?

Только сейчас у меня в мозгу что-то щелкнуло, и меня словно ошпарило кипятком. Как я могла быть настолько… умственно неполноценной? Позор, Флавия де Люс!

Какая же я идиотка! Как все остальные, я была обманута, наверное, самой масштабной инсценировкой за последние десятилетия.

Склони голову, Джон Гилгуд! Сэр Лоуренс Оливер, выйди вон! Оливер Инчболд, он же Роджер Сэмбридж, превзошел вас всех.

По крайней мере, превосходил до недавнего времени, когда встретил свою судьбу, у которой совершенно отсутствовало чувство юмора.

О чем он думал в последние минуты? — размышляла я. — Перед смертью, наедине с убийцей, жалел ли он о чем-то? Успел ли он воскликнуть «К черту!», перед тем как его глаза закрылись навечно?

Его последние годы вряд ли были легкими. Я знала, что он страдал от артрита и что проводил много времени в пабе — но не рассказывая басни и веселя посетителей, как можно было бы ожидать, а просто сидя в одиночестве. «Угрюмый» — так охарактеризовала его Рози, и если я правильно понимаю значение этого слова, это значит кислый пожилой краб.

Какое падение для создателя Криспиана Крампета.

Мой мозг включил более высокую передачу, и передо мной встали новые вопросы. Это было все равно как выехать на «Глэдис» на вершину холма Джек О’Лантерн и внезапно узреть под новым углом Бишоп-Лейси и расстилающуюся внизу равнину.

Вопрос точки зрения.

Кастор и Поллукс.

Оставался вопрос деревянной рамы, в которой был зафиксирован мертвец. Кто из его друзей мой сконструировать такой пыточный аппарат и как ему удалось принести его в Торнфильд-Чейз и установить там? Кто еще обладает талантом резчика по дереву?

Первым на ум приходит бойскаут Джеймс Марлоу из Уик-Сент-Лоуренса, с улыбкой подумала я. Бойскауты славятся на весь мир своим умением смастерить из дерева что угодно — от зубочистки до подвесного моста. Именно Марлоу стал свидетелем первой смерти Оливера Инчболда, в то время как я, Флавия де Люс, лицезрела вторую.

Неужели Оливер Инчболд просто стоял и смотрел, как в его коттедже устанавливают дьявольское устройство? Или к этому времени он был уже мертв?

Последний вариант кажется более вероятным. Несмотря на мое богатое воображение, не могу себе представить, чтобы кто-то просто наблюдал за тем, как его готовятся распять.

Вымысел — это слово прозвучало в моем мозгу. Первая смерть Оливера была вымыслом, хитро придуманным и срежиссированным, и кто его помощники — еще предстоит установить. Вторая, увы, оказалась реальной.

Был ли это несчастный случай?

Что, если какой-то неизвестный ритуал пошел не так?

С этими неприятными мыслями я перекатилась на бок, закуталась в одеяло и уснула сном младенца.

Ундина была права. У него нож. Ну или что-то похожее на нож.

— Отправляйся к себе в комнату, Ундина, — сказала я. Невероятно, но она меня послушалась.

И я осталась наедине с вооруженным мужчиной.

Джеймс Марлоу стоял в вестибюле, откинув голову и глазея на потолок с таким видом, словно это купол Святого Павла. Гость был невысок и коренаст, обладал бочкообразной грудью и такими бицепсами, по которым было понятно, что он часто карабкается по веревкам.

Он расстегнул зимнее пальто, и я заметила, что под ним надет поношенный синий костюм с полосатым галстуком какой-то непрестижной школы. Перестав рассматривать вестибюль, он уставился на меня совиным взглядом сквозь круглые очки в черной оправе.

Я подумала, что эти очки он носит скорее для представительского эффекта, чем из реальной необходимости, судя по всему, линзы очень слабые. Однако я восхитилась его наглостью, поскольку сама нередко прибегала к такому же приему, когда хотела вызвать сочувствие или притвориться слабой.

Насколько я поняла, ему лет восемнадцать или девятнадцать.

— Мисс де Люс? — вопросительно произнес он, протягивая ладонь-лопату.

Я пожала его руку, откровенно разглядывая предмет, который он держал в другой руке и который вовсе не был похож на мои представления о нем. Я думала, это будет стандартный бойскаутский нож с черно-белой ручкой, сделанной из рога, и с приспособлениями на все случаи жизни — отверткой, штопором, консервным ножом, крючком и зубцом для выковыривая камней из лошадиных подков.

Вовсе нет: предмет, который он протянул мне на носовом платке, представлял собой узкий стальной клинок с деревянной рукояткой. Его квадратное лезвие заканчивалось прямоугольным острием, напоминая скорее резец, чем нож, и я была вынуждена признать, что никогда такого еще не видела.

— Это инструмент для резьбы по дереву, называется стамеска, — сказал гость. — Я нашел его рядом с тем, что осталось от мистера Инчболда.

Я хотела завопить «Яру-у-у!», но, проявив невероятное самообладание, сдержалась.

— Положите его в карман и следуйте за мной, — велела я.

Конечно, я нервничала, приглашая незнакомца в свою святая святых, особенно человека с холодным оружием, но мне нужно поговорить с ним, не опасаясь, что нам помешают или подслушают. Во дворе слишком холодно, остается только лаборатория. Придется рискнуть.

— Садитесь, — я махнула рукой в сторону плетеной ивовой табуретки. Наверное, именно так говорил бы помощник Эдгара Уоллеса — твердо, но дружелюбно. Я не хотела испугать его.

Я устроилась за старым дубовым столом дядюшки Тара.

Глаза Джеймса Марлоу просканировали помещение, как два фонаря, расширившись при виде научного оборудования и огромного количества мензурок. У него только что челюсть не отвисла.

— Я подумал, лучше лично привезу фотографии, — сказал он, кладя их на стол. — Вместо того чтобы посылать по почте. Подумал, мистер Уоллес оценит…

— Наверняка, — перебила его я. — Но сначала я хочу, чтобы вы все мне рассказали. Хочу сформировать свое собственное впечатление. — Как инспектор Хьюитт, подумала я. — На фотографии посмотрим позже.

Он с сомнением взглянул на меня.

— Вы кажетесь ужасно юной для помощника мистера Уоллеса, — заметил он.

Я сурово взглянула на него.

— Скаут Марлоу, если бы я не пользовалась абсолютным доверием мистера Уоллеса, я вряд ли оказалась бы на этом месте.

Никакой логики в моих словах не было, но свое дело они сделали.

— Простите, — сказал он. — Зовите меня Джеймс.

— А вы можете обращаться ко мне Флавия. — Я слегка смягчилась, подбадривая его. — Расскажите мне все своими словами. С самого начала, будьте добры.

Я извлекла из ящика чистую записную книжку и взяла карандаш.

Джеймс несколько раз открыл и закрыл рот, нервно облизывая губы. Но ничего не сказал. Я слишком давлю на него?

Я подбадривающе приподняла бровь.

— Когда будете готовы, — сказала я и скупо улыбнулась.

— Остров Стип-Холм, — начал Джеймс, — расположен в Бристольском заливе примерно в пяти милях от Уэстон-сюр-Мэра. Диаметром в полторы мили, он возвышается над уровнем моря на двести футов…

Он говорил как рассказчик в этих ужасных документальных фильмах, которые показывают в кино перед тем, как наконец перейти к Борису Карлоффу, и я догадалась, что он уже не раз излагал эту историю.

— Постойте, — вмешалась я. — Мистера Уоллеса интересует мнение людей. К географии мы перейдем позже. Начните с трупа и затем перейдите к тому, что было дальше.

— Это было ужасно! — сказал он, и по его внезапной бледности я поняла, что он перенесся к моменту, когда совершил свое жуткое открытие. — Сначала я, видите ли, не понял, что это. Куча старых тряпок, валяющаяся кость — я чуть не наступил на нее. — Он тяжело сглотнул. — Я приплыл туда один на маленькой лодке, чтобы нанести на карту викторианские фортификационные укрепления и поизучать повадки серого зуйка и ржанки — мне это было нужно, чтобы получить значок наблюдателя за птицами. Меня всегда интересовали перелетные…

— Труп, — напомнила я.

— Это было ужасно, — повторил он. — Чайки, понимаете, когда они нападают… Череп без глаз… На солнце поблескивали частицы хрящей… наверное, это была соединительная ткань. Тошнотворное зрелище.

Соединительная ткань? Это уже интереснее. Эдгар Уоллес гордился бы мной.

Неудивительно, что семью Инчболда не допустили к опознанию тела!

Я записала слова Джеймса в блокнот, стараясь сделать это как можно более точно.

— Честно говоря, — добавил он, — меня стошнило. Но в газетах об этом не написали.

Я сочувственно кивнула. И вспомнила, что в то время, когда Джеймс давал интервью «Телеграф», его слова звучали довольно сухо. Он больше восхищался повадками черных ворон и сумасшествием, которое охватывает птиц в сезон гнездования.

А в интервью «Лондон Ивнинг Стандард» он говорил о том, что лорд Баден-Пауэлл рекомендовал делать зарисовки трупов.

Не похоже на слова мальчика, который только что лишился содержимого желудка.

Или я слишком сурова с ним?

Странно, но я продолжала думать о нем как о мальчике. Хотя Джеймс Марлоу, в этот самый момент сидящий в моей лаборатории, был уже почти мужчиной, во время описываемых событий ему было всего четырнадцать лет.

Есть ли в этом не то мужчине, не то мальчике что-то такое, что не видно глазу?

— Продолжайте, — сказала я, и он послушался.

— Я попытался убедить себя, что это… не… человеческие останки. Но стамеска, трубка, кошелек… э-э… обручальное кольцо…

Он чуть не плакал.

— Обручальное кольцо? — уточнила я. — Не помню, чтобы кто-то упоминал о нем.

— Нет, — подтвердил Джеймс. — Газеты не писали о кольце. Полиция считала, что это может быть убийством.

— Они так сказали? — переспросила я.

— На самом деле нет. Но я не дурак. Я был сообразительным мальчиком. Инспектор Кавендиш велел мне держать рот на замке, или он выпустит мне кишки наружу.

Инспектор Кавендиш — моя родственная душа. Несмотря на то, что новости о гибели Оливера Инчболда стали достоянием прессы, информация об уликах, на основании которых установили его личность, сохранилась в тайне.

И это очень любопытно.

Интересно, сам инспектор тоже замешан в этом деле? Нехорошо так думать о ближних, но так уж устроен мой мозг.

У автора «Лошадкиного домика» наверняка было достаточно денег, чтобы нанять парочку сообщников. Но где он взял труп? Если на самом деле случилось именно это.

Может, это звучит натянуто, но в анналах преступлений есть и не такие вещи.

— Расскажите мне об острове, — продолжила я. — Мистер Уоллес захочет узнать географические подробности. В романах важен антураж.

— Ну, он необитаемый, — сказал Джеймс. — Да, я бы сказал, заброшенный. Он всего в милю длиной и четверть мили шириной, и есть только два места, где может пристать лодка. На нем мало что сохранилось — кое-какие военные укрепления разных лет. Ну и птицы, конечно же. Там тысячи птиц.

Его глаза засияли.

— Вы очень любите птиц, да, Джеймс? — спросила я.

— Честно говоря, птиц я люблю больше, чем людей. Думаю, мистер Инчболд тоже, иначе он не поехал бы на остров.

Интересная мысль. Никто не упоминал, по крайней мере, я ни разу не слышала, чтобы Оливер Инчболд увлекался орнитологией. Или он приехал на Стип-Холм по другой причине, например для прогулки, и понял, что это идеальное место, чтобы разыграть свою смерть?

Или он спланировал все это, сидя в уютном кресле в Лондоне?

Говорят, у писателей дьявольски изворотливые умы, а у авторов детских книг особенно.

Что, если Оливер Инчболд срежиссировал свою гибель, даже не выходя из дома? Что, если он, словно кукольник или шахматист, передвигающий фигуры по доске, спланировал и осуществил свой замысел, даже не сняв тапочки?

Важный вопрос заключается в том, зачем?

Зачем человеку, у ног которого был весь мир, человеку, книги которого читали вслух в каждой детской, человеку, которого любил и стар, и млад, бросать все, что у него есть, и исчезать с лица земли словно фокуснику, испаряющемуся, как облачко дыма?

Или стая чаек.

Вот в чем вопрос, как выразился бы Гамлет.

Горжусь собой. Я наконец свела все дело к одному слову.

Зачем?

— Прошу прощения, — сказала я, постукивая карандашом по блокноту, — я задумалась. Давайте вернемся к чайкам…

Медленно, почти неохотно он извлек из внутреннего кармана пиджака белый конверт.

— Они жуткие, — сказал он. — Вы можете не захотеть…

— Жуткие — это мое дело, Джеймс, — возразила я. — Мистер Уоллес захочет знать все.

Я взяла конверт, открыла и вынула из него еще один конверт из кальки, в котором лежали фотографии и негативы.

Перебирая снимки, я не сдержалась и присвистнула.

— Да уж, — заметила я. — Ничего себе!

Фотографии, как предупредил меня Джеймс, были жуткими. И даже хуже, отвратительными.

Куча изрядно потрепанных лохмотьев, в прорехах и дырках виднеются кости; беззубый и безглазый череп.

— Глаза они съедают в первую очередь, — пояснил Джеймс. — Они их очень любят.

Я с умным видом кивнула и задумалась: интересно, зубы тоже съели чайки?

— Полиция видела эти снимки? — спросила я. — Вы упоминали фотографии в разговоре с репортером «Лондон Ивнинг Стандард». А также говорили о зарисовках.

— Я отдал им зарисовки, — сказал он.

— А фотографии?

Он отвел взгляд.

— А фотографии, Джеймс? — настойчиво спросила я.

— Он показался мне хорошим парнем, — сказал он. — Имею в виду репортера. Предложил мне сигарету. Я, конечно, отказался. Я рассказал ему о фотографиях, но только ему.

— Он попросил посмотреть?

— Нет. Он торопился вернуться в Лондон на встречу с другими журналистами. Кроме того, я их еще не проявил. Пленка была в фотоаппарате. У меня складной карманный «Брауни». Отцовский. Он носил его при себе всю войну, хотя личные фотографии были под запретом.

«Каков отец, таков и сын», — подумала я.

Я продолжала внимательно рассматривать фотографии.

— Очень хорошие снимки, — заметила я. — Вы сами их отпечатали?

— Проявил и отпечатал. Я рано получил значок фотографа и неплохо в этом разбираюсь.

Я положила фотографии обратно в конверт и взялась за негативы. На первый взгляд казалось, что они соответствуют фотографиям.

— Минуточку, — сказала я. — Негативов восемь, а фотографий всего семь.

— Да, — подтвердил Джеймс. — Один я испортил. Передержал. Готов был прибить себя за это. У меня была только одна катушка, и оставался один-единственный кадр.

Я снова достала фотографии и положила их над соответствующими негативами.

Одно место осталось пустым. Я подняла его на свет: темный, почти непрозрачный прямоугольник размером примерно два с четвертью на три с четвертью дюйма.

— Мало что видно, да, — заметила я. — Что на этой фотографии?

— Не помню, — быстро ответил Джеймс. — В любом случае, она не получилась.

Он не помнит? Бойскаут, поднаторевший в искусстве наблюдения?

За кого он меня принимает?

Я решила ничего не говорить. Вместо этого я поманила его указательным пальцем.

Я сняла два флакончика с полки, где стояли химикалии для фотографий.

— Полагаю, вы знакомы с восстановителем Фармера?

Выражение его лица дало мне понять, что нет. Тоже мне, обладатель значка фотографа.

— Ничего общего с толстыми фермерами, — продолжила я. — Он назван в честь Эрнеста Говарда Фармера, опубликовавшего эту формулу в 1883 году. Это раствор феррицианида калия…

Я взяла флакончик с ярко-красными, похожими на соль кристаллами.

Джеймс подошел поближе, заглядывая мне через плечо, — слишком близко, чтобы я чувствовала себя комфортно, с учетом того, что он может оказаться убийцей.

— Нельзя смешивать это вещество с кислотой, — продолжила я, — потому что в результате выделяется синильная кислота. Мы умрем на месте.

Эти слова возымели желаемый эффект. Джеймс торопливо отступил.

Я взяла еще один флакон, наполовину заполненный прозрачными кристаллами, напоминающими осколки льда.

— Тиосульфат натрия, — сказала я. — Обычный закрепитель.

— Это не кислота, нет? — уточнил он, делая еще один шаг назад.

— Нет, — ответила я. — На самом деле это противоядие от цианистого калия. — И добавила: — Пути господни неисповедимы. Пожалуйста, передайте мне вон ту емкость.

Я растворила три четверти чашки тиосульфата натрия в кварте воды.

— Это наш раствор А.

В другую чашку, наполовину наполненную водой, я добавила полунции феррицианида калия. Когда красные кристаллы растворились, жидкость стала желтой.

— Раствор Б, — догадался Джеймс.

— Вы быстро учитесь, — заметила я, подготавливая лотки и мензурки, и он засиял от гордости. — А теперь… четыре части раствора А… — я налила его в лоток. — И одна часть раствора Б…

Когда жидкость приобрела еще более глубокий желтый цвет, я подумала: интересно, Лилиан Тренч когда-нибудь так радовалась над своим ведьминским варевом?

— Это мощная штука, — продолжила я. — Мы разбавим ее капелькой воды, чтобы замедлить химическую реакцию.

Я взяла негатив фотощипцами, погрузила его в жидкость и начала аккуратно и непрерывно вращать.

— Ничего не происходит, — через несколько секунд заметил Джеймс.

Я извлекла негатив из лотка и поместила в емкость с водой.

Потом подняла на свет.

— Взгляните еще раз, — сказала я. — Прозрачность изменилась.

Негатив посветлел.

Снова восстановитель, опять вода… вращать… вращать…

Начала проявляться картинка.

— Это самая волнующая часть работы, — сказала я, но Джеймс был на удивление молчалив. — Все, хватит. — Я поместила негатив в закрепитель.

Хорошенько выдержав его и прополоскав в воде, я убрала свои химикаты. Господь ненавидит неряшливых химиков.

— О! — воскликнула я, поднимая негатив на свет. — Что это?

— Не знаю, — торопливо ответил Джеймс.

Мне показалось, я узнаю предмет, но я не хотела торопиться с выводами. Это же негатив: черное выглядит белым, и наоборот.

— Проявим и посмотрим, — предложила я.

— Нет, постойте, там ничего нет. Я вспомнил. Это фото моего скаутского ножа.

«Неужели, Джеймс, — подумала я. — Фото твоего скаутского ножа? Ты только что наткнулся на изуродованный труп посреди заброшенного острова и именно в этот момент решил сфотографировать свой любимый нож? Да ладно. Может, я девочка, но я не идиотка».

Я почувствовала себя, как сказала бы Фели, в тисках дилеммы. Мне отчаянно хотелось проявить негатив, но вовсе не радовала мысль оказаться запертой наедине с вероятным убийцей.

Темная комната находилась в задней части лаборатории и была, как и все темные комнаты, кромешно темной. Десять-пятнадцать минут, пока я буду проявлять негатив, я не смогу следить за ним. Могу ли я доверять Джеймсу в достаточной степени, чтобы оставить его одного в лаборатории, пока я контролирую процесс?

— Пойдемте со мной, — сказала я.

В темной комнате я приготовила проявитель и закрепитель. Ничего нового, я делала это сто раз.

Я включила лампу с безопасным фильтром и погасила освещение.

Мы тут же погрузились в кроваво-красный полумрак. Я оглянулась на Джеймса, дышавшего мне в шею.

Как умер тот, кого нашли на Стип-Холме? — подумала я. Его задушили? Сзади?

Я поместила негатив в фотоувеличитель.

Я знала, что тороплю события, но мне нужен просто более-менее читаемый снимок, а не произведение искусства, достойное выставки Королевского фотографического общества.

Джеймс был на удивление тихим, пока я занималась своим делом. Звук его дыхания заполнил всю комнату. Почему он так не хочет, чтобы я проявила негатив? Почему утверждает, что это просто фотография его ножа?

После экспозиции я снова поместила бумагу в фотоувеличитель и подождала, пока химикаты творили волшебство. Это заняло немного времени.

— Взгляните, — через несколько секунд сказала я. — Вот оно.

На фотобумаге проявился слабый отпечаток, постепенно обретая четкость.

У меня перехватило дыхание.

У Джеймса тоже.

Это была фотография ножа, и неплохая, надо сказать.

— Видите? — сказал Джеймс, облегченно выдохнув прямо мне в шею. — Я же говорил.

Я медленно подняла глаза от погруженной в жидкость фотографии и встретилась взглядом с Джеймсом Марлоу.

Необходимости что-то говорить не было.

Каждый из нас понимал, что обман раскрыт.

— Вы меня разочаровываете, Джеймс, — сказала я. — Вы что, забыли первый закон бойскаута? Слову скаута можно доверять. Мистер Уоллес тоже будет крайне вами разочарован.

Я, конечно, перегнула палку, но это сработало. Я узнала правила бойскаутов, подслушивая на заседаниях в приходском зале Святого Танкреда, и никогда не думала, что они мне так пригодятся.

Его глаза наполнились слезами. Вмиг он снова превратился к мальчика, дающего обещания и нарушающего их.

— Я не хотел… — пробормотал он. — Просто…

Я вытянула руку, но не в жесте сочувствия.

— Дайте его сюда, — сказала я.

Бросив на меня взгляд исподлобья, Джеймс торопливо сунул руку в карман и положил предмет в мою ладонь.

Это оказалась стамеска, которую он мне уже показывал в вестибюле.

Я укоризненно взглянула на него и произнесла:

— Прекратите, Джеймс. Вы совершенно точно знаете, что я имею в виду.

Не в состоянии смотреть мне в глаза, он сунул руку в другой карман и достал то, что я хотела.

Я медленно прошлась по комнате, открыв два лезвия, ярко блеснувшие в луче солнца, упавшем в окно.

Именно это оружие убило мужчину на Стип-Холме? Теперь нет смысла переживать по поводу отпечатков пальцев. Если это и правда орудие убийства, Джеймс уже давно оставил на нем множество своих следов.

Я достала увеличительную линзу из ящика стола и внимательно рассмотрела нож.

— Фью! — присвистнула я. — «Картье», Лондон. У вас отличный вкус, Джеймс.

Я с первого взгляда определила, что чехол сделан из четырнадцатикаратного золота. На нем были красиво выгравированы инициалы владельца. Я поднесла нож к лицу и понюхала, потом постучала им по ладони. Мне на руку упали несколько темных крошек. Я еще раз принюхалась.

— Трубочный табак, — заключила я. — И если я правильно помню, вы не курите, так, Джеймс?

Джеймс кивнул.

— Позвольте предположить… — продолжила я. В искусстве детектива предположения не допускаются, но я наслаждалась собой, так что к черту правила. — Поправьте меня, если я ошибаюсь. Вы неторопливо прогуливались, наблюдая за птицами, наткнулись на труп, вернее, на то, что от него осталось, увидели в траве нож, подняли его, присмотрелись, прочитали имя производителя и прикарманили его.

Джеймс ничего не сказал.

«Правило номер одиннадцать, — подумала я. — Бойскаут упрям».

— Полноте, Джеймс, я бы сама поступила точно так же. Это же «Картье», бога ради!

Не уверена, что я поступила бы так же, честно говоря, но будем откровенны, золото есть золото.

Медленно и неохотно Джеймс кивнул, не в состоянии взглянуть мне в глаза.

— Я подумал, никто не узнает, — сказал он. — Простите.

Но я его не слушала. Мои мысли унеслись далеко вперед, оставив Джеймса Марлоу в пыли.

Если это карманный нож Оливера Инчболда, а в этом почти нет сомнений, как он оказался в траве рядом с телом пока еще не установленной жертвы?

Одно ясно совершенно точно: это слишком удобно.

Я вспомнила слова Клары. Они прозвучали у меня в голове: «Тетушка Лу сказала, что от него мало что осталось: несколько обрывков ткани, кошелек, трубка».

И ни слова о ноже.

Разумеется. Этого и не могло быть, не так ли? Джеймс уже прикарманил его.

И тетушка Лу, тетушка Карлы. Я чуть не забыла про нее.

Какую роль она сыграла в этой смертоносной драме? Ее призвали опознать тело, то есть останки.

Что она и сделала.

Неправильно.

Солгала она или просто ошиблась — ведь это, должно быть, ужасный стресс, — она видела лохмотья и останки и объявила, что они принадлежат Оливеру Инчболду.

И вскоре сама погибла в Средиземном море, ныряя с аквалангом.

— В тот день на Стип-Холме, Джеймс… вы видели кого-нибудь? Кого угодно?

Выстрел наугад, знаю.

Джеймс покачал головой.

— Клянусь, я был там единственным живым существом.

Разумеется. Я знала, что он не лжет. Тело явно находилось там какое-то время, до того как он его обнаружил.

Достаточно долго, чтобы чайки Стип-Холма оставили от него одни ошметки.

— Кстати, Джеймс, — продолжила я, — вы сказали репортеру, что, по вашему мнению, его убили чайки. Почему вы решили, что это мужчина?

Джеймс поджал губу, словно решал математическое уравнение.

— Из-за трубки, — внезапно ответил он.

— И перочинного ножа, — добавила я.

— Да, разумеется, и из-за ножа.

— Что ж, благодарю вас, — сказала я. — Вы очень помогли. Я передам эту информацию мистеру Уоллесу. Уверена, он свяжется с вами, если у него возникнут вопросы.

— Отдать вам нож? — спросил он.

— Нет, спасибо. Достаточно, что я его увидела.

Когда он ушел, мои мысли сосредоточились на Луизе Конгрив.

— …Алло, миссис Баннерман? Это опять Флавия де Люс.

— Флавия! Я так рада тебя слышать! Называй меня Милдред, ты забыла? Кстати, как обстоят дела с твоим новым хобби?

Милдред обладает острым, как бритва, умом и молниеносной реакцией.

— Вязанием на катушках? Мне кажется, я начинаю набивать руку. — Я подхватила ее игру, не моргнув и глазом. — Я распустила отцовский кардиган и делаю рождественских кукол для Фели и Даффи.

Сердитый щелчок на линии объявил, что мисс Рансимен прекратила подслушивать.

Несмотря на это, я была осторожна.

— Сегодня я еду в Лондон. Я бы хотела опять нанести визит вашей подруге, любительнице канареек. Как ее зовут… Конгрив? Я планирую сделать сюрприз тетушке Фелисити. Я так сочувствовала ей, когда умер Орфей. Она обожает бельгийских птиц, но я подумала, что могу удивить ее немецкой певчей птичкой из тирольских гор.

Все известные мне сведения о канарейках я почерпнула из нескольких принудительных просмотров тоскливого документального фильма, который время от времени крутили во время церковных праздников. Он назывался «Звездочка за решеткой: разведение канареек для забавы и ради заработка».

— Чудесно. Она будет счастлива. Я с удовольствием тебя повидаю.

— О, Милдред, — добавила я. — Я бы хотела также навестить того другого джентльмена — с Флит-стрит. Насчет клетки.

— Ты имеешь в виду Финбара Джойса?

— Прием. Прием. Вас понял, — сказала я. Просто не смогла сдержаться.

Недалеко от собора Святого Павла, в той части города, которая пострадала от бомбежки, располагается офис «Дейли Телеграф». Хотя прошло уже десять лет, вокруг церкви все еще сохранились почерневшие обломки зданий, торчащие, словно гнилые зубы во рту старухи-герцогини.

Мы рассматривали расходящиеся от собора узкие улицы, утратив дар речи при виде этого зрелища.

Наш водитель резко свернул к тротуару и затормозил, выжидательно глядя на Милдред в зеркало.

— Благодарю, Берт, — сказала она, протягивая ему несколько банкнот. — Вы поистине жемчужина среди таксистов.

Берт просиял от радости и прикоснулся к кепке.

Мы секунду постояли на тротуаре, глядя на возвышающиеся башни «Дейли Телеграф».

— Их спроектировал тот же человек, который создал пилоны для моста Харбор-Бридж в Сиднее, — фыркнув, сказала Милдред, и я с умным видом кивнула.

Войдя в здание, мы поинтересовались, куда нам идти, и начали пробираться сквозь толпы людей по лабиринту ярко освещенных коридоров. Шум, производимый огромным количеством машинисток и шаркающими по мрамору туфлями, оглушал.

— Вот мы и пришли, — сказала Милдред, постучав в дверь со стеклянным окном.

В ответ тишина.

Еще раз постучав, она открыла дверь.

— Финбар Джойс? — уточнила она.

Я представляла Финбара Джойса пожилым морщинистым репортером в мятом макинтоше. В зубах сигарета, в руках — блокнот и карандаш.

Он оказался крупным молодым человеком во фланелевом костюме. Из-под кремового свитера выглядывал оранжево-синий галстук. Он скорее напоминал богатого рыбака в отпуске, чем репортера с Флит-стрит. Единственными признаками разгульного образа жизни были покрасневшие глаза и круглый живот, напомнивший мне надутый ветром парус.

— Милдред Баннерман, — представилась Милдред. — Мы говорили по телефону.

— А, чудесная миссис Баннерман, — отозвался Финбар, не вставая из-за стола и даже не поднимая взгляд. — Дело Инчболда.

Он взмахнул в сторону парочки подозрительного вида стульев.

— Вы его знали, полагаю, — продолжила Милдред.

— Я писал о его смерти, — ответил Финбар. — Не могу сказать, что я знал его, нет. Мы пересекались с великим человеком в клубах раз или два. Еще пару раз чокались бокалами. Мир книг и газет невелик, хотя вы можете думать иначе.

Хотя он обращался к Милдред, смотрел он на меня.

— Это моя знакомая Флавия де Люс, — представила меня Милдред.

— А! Сильвия Сайленс, девочка-детектив[26]. — Финбар ухмыльнулся. — Разумеется, я о тебе знаю. Твое имя не раз звучало в этом кабинете. Например, в связи с делом о похищении почтовой марки[27]. Если я не ошибаюсь, его величество король подумывал даровать тебе орден Подвязки.

Я покраснела. Не люблю, когда незнакомые люди обсуждают мои личные дела.

— Так вот, Оливер Инчболд.

— Именно, — сказал Финбар. — Полагаю, нянюшка взрастила тебя на «Лошадкином доме».

Я сразу поняла, что это оскорбление. Не спущу его с рук этому самодовольному писаке.

— Да, мистер Джойс. Полагаю, вас тоже.

— Тысяча чертей! Я сейчас зарыдаю! — воскликнул Финбар. — Туше! Аллилуйя! Вы подсунули мне настоящую мину, мисс Баннерман. Больше, чем я ожидал.

Чем он ожидал? Я удивилась. Разве Милдред не говорила, что он продаст душу за пару соверенов и пинту «Гиннесса»? Что она пообещала ему за правду об Оливере Инчболде?

— Миссис Баннерман, — поправила его Милдред.

Я улыбнулась ей. Мы с ней одной крови.

— Вы были на месте его гибели? — спросила я.

— Да, меня туда отправил старик Бартлби, мой редактор. Вернее, сослал. Так что железный зверь увез меня по Большой западной железной дороге в Уэстон-супер-Мэр, откуда я проследовал в…

— Расскажите мне о трупе, — перебила его я. Грубо, но что делать. Я устала слушать его болтовню.

— А, труп. — Его лицо внезапно посерьезнело, и он сделал глубокий вдох. — Кости, плоть и перья — как будто ангел рухнул с неба.

Вот это репортаж! Не помню, наличествовала ли у ангелов плоть, но его слова — это самый сок журналистики. От восхищения у меня слегка приоткрылся рот.

— Но в статье вы писали не так, — заметила я.

— Нет. Когда владелец платит за слово, ты должен писать то, что велено.

Неожиданно мне стало жаль Финбара Джойса.

— Владелец? — переспросила я.

— Лорд Раффли. Человек, которому мы принадлежим душой и телом и который дарует нам пищу или предает забвению.

— Вы очень честны с нами, мистер Джойс, — тихо произнесла Милдред.

Взгляд Финбара переместился на ее лицо, медленно, словно свет маяка в ночи.

— Временами, миссис Баннерман, — ответил он, — честность — это единственный вариант.

— Вы хотите сказать, что лорд Раффли помешал вам написать статью так, как вы хотели?

— Я говорю, что Флит-стрит — суровая хозяйка. Не больше и не меньше.

— О да, — согласилась Милдред.

Я тут же вспомнила, что Милдред находилась под таким прицелом прессы, как немногие из людей. Когда ее обвинили в убийстве, сотни тысяч камер устремили на нее обвиняющие взгляды, и на всех фотографиях она выглядела жестокой, изможденной и виновной.

Но зачем она ему это говорит? Какой в этом смысл? Я переводила взгляд с его лица на ее, пытаясь найти ответ.

— Вы знакомы! — воскликнула я, когда меня осенило. — Вы давние приятели!

Весь этот спектакль с мисс Баннерман и миссис Баннерман был разыгран исключительно для меня.

Зачем же тогда они раскрылись?

— Было время, — сказала Милдред, — когда Финбар был… был…

— Спасательным кругом в бушующем море, — с ухмылкой договорил Финбар. — Скалой… Сигнальной ракетой в ночи… Уютным одеялом…

— Угомонись, Финбар, — перебила его Милдред, и мы все рассмеялись.

Теперь, когда их тайна вышла наружу, комната стала более приятным местом: настолько более теплым, что я сняла пальто и повесила его на крючок рядом с плащом Финбара.

— Каким он был? — поинтересовалась я. — Имею в виду, Оливер Инчболд.

— Блестящим. Скользким. Хрупким, как иногда говорили. Ходячим зеркалом: куском стекла, которое все отражает и не показывает, что у него внутри.

— Агрессивным? — уточнила я.

— А! Ты тоже об этом слышала.

— Кто его любил?

Финбар засмеялся коротким смехом, похожим на лай лисы.

— Что за вопрос! Нет, чтобы спросить: «Кто его ненавидел?», как обычно спрашивают мужчины в мятых костюмах с наручниками на поясе. Приглядывай за этой девочкой, Милдред. Она — угроза для убийц.

Угроза для убийц? Мне по душе это определение. Если я когда-нибудь обзаведусь визитными карточками, на них под изображением вечно бдительного глаза будут написаны эти слова в качестве девиза.

— Мистера Инчболда убили? — спросила я.

— Кто знает? — ответил Финбар. — Аутопсия ничего не показала. Труп слишком долго находился на острове, перед тем как его обнаружили.

— А чайки? — продолжила я.

— Этой теории ничто не противоречило, — сказал Финбар, — если не считать того, что раньше такого не случалось, но от этого она не становится неправдоподобной. На самом деле эту мысль высказал владелец.

— Лорд Раффли? Как?

— Так устроен мир, — ответил Финбар. — Знаменитый человек, умерший на острове от сердечного приступа, — эта история продаст многотысячный тираж газет. Но тот же человек, которого насмерть заклевали обезумевшие чайки, — эта история принесет миллионы.

— Отвратительно, — сказала я.

— Добро пожаловать в жестокий мир, Флавия де Люс, — отозвался Финбар. — Желаю приятно провести время.

— Кто его любил? — повторила я свой вопрос.

— Что ж… никто, — ответил Финбар. — Кроме той женщины из издательства. Как там бишь ее звали?

— Конгрив, — подсказала я. — Луиза Конгрив.

— Конгрив! Точно, она самая. Она была его личной помощницей, девочкой на побегушках, мальчиком для битья, козлом отпущения — всем вместе. По крайней мере, у меня сложилось такое впечатление.

Как странно, подумала я. Луиза Конгрив не производила впечатление человека, который согласен быть козлом отпущения. А мальчики для битья не учат танго, или чем она с ним занималась, Уинстона Черчилля.

Или я не права?

Может быть, в жизни есть темные стороны, которые мне еще не известны.

Мне не нравится эта мысль, но в то же время мне не нравится мысль о том, что таких сторон нет.

К этому времени я прониклась симпатией к Финбару Джойсу. Возможно, я неверно судила о нем. Мне очень хотелось сказать ему, что тело, которое он видел на Стив-Холме, не принадлежало Оливеру Инчболду. Но я как-то умудрилась придержать язык за зубами.

Я давно поняла, что расследование — это карточная игра. Не стоит открывать свои карты другим игрокам — например, инспектору Хьюитту. И даже Милдред. По необъяснимым причинам я до сих пор не рассказала ей о том, что обнаружила в Торнфильд-Чейзе.

Я обдумывала эту мысль, когда Финбар встал из-за стола, выглянул в окно, потом подошел к двери, открыл ее, посмотрел в коридор и снова аккуратно закрыл.

— Послушайте, — сказал он нам, — мне не следует это делать, но поскольку мы все тут добрые приятели и если вы обещаете молчать… по крайней мере, до тех пор, пока газеты не поступят в продажу…

— Торжественно клянемся, — пообещала Милдред, даже не спросив меня.

— Это стало известно только сегодня утром. Труп, обнаруженный на Стип-Холме, — не Оливер Инчболд.

Он внимательно смотрел то на Милдред, то на меня в ожидании реакции на свою новость.

За свою недолгую жизнь я успела узнать, что удивление — чувство, которое сложнее всего подделать. Счастье, страх, злость, отвращение и печаль — это чепуха.

Но чтобы изобразить удивление, требуется недюжинное актерское мастерство. Нельзя выгибать брови, словно цирковой клоун, заламывать и разводить руки и выкатывать глаза-блюдца, как собака в сказке Андерсена.

Широко открыть рот — это удел любителя. Хотя я сама иногда использую этот прием.

Вместо всего этого следует легко, едва заметно моргнуть, потом досчитать до трех и моргнуть более заметно. Оба раза моргание надо сопроводить выдохом — сначала через нос, потом через рот.

Только потом рука может дернуться в сторону горла, но она должна замереть полпути.

— То есть? — переспросила я.

Заставить человека повторить вызвавшие удивление слова — значит лишить его частицы власти и выиграть несколько секунд.

— Труп, обнаруженный на Стип-Холме, — не Оливер Инчболд, — повторил Финбар.

— О нет! — сказала я.

— Это правда. — Финбар кивнул, довольный моей реакцией. — Кто-то из судмедэкспертизы выпивал с кем-то из наших парней, ну и… сегодня вечером об этом узнает весь мир.

Я покачала головой, изображая неверие, и выжидательно уставилась на него, как собака в ожидании очередного печенья.

— Оказалось, это труп бродяги по имени Уолтер Гловер. Он занимался тем, что вбивал деревянные столбы в глуши, отмечая места, где ему являлись Дева Мария и человечки с Марса. Как бы то ни было, несколько дней назад на Стив-Холме обнаружили его столб. А раньше его с этим делом не связывали, потому что семья не озаботилась его поисками и он не был объявлен пропавшим.

— Человечки с Марса, — сказала Милдред. — Как печально.

Финбар кивнул:

— Мистеру Уэллсу за многое придется ответить.

Мы надели пальто и собрались уходить. Финбар встал из-за стола.

— В добрый путь, умница Флавия, — сказал он. — Я отмечу этот день в календаре, чтобы в далеком будущем…

— А как насчет трубки? — перебила его я.

— Трубки? — удивился Финбар.

— Да, — подтвердила я. — Трубки с инициалами О.И.

Карла и Джеймс Марлоу оба говорили о том, что рядом с останками была обнаружена трубка. Признаю, монограмму я придумала, но человек, который сделал монограмму на одном предмете, вероятнее всего, ставит ее и на другие.

— Откуда ты знаешь об этом? — Финбар заметно побледнел. — Инспектор Кавендиш собственноручно унес ее с места происшествия. Это тщательно охраняемая тайна. Я в курсе только потому, что был там. — Он снова спросил: — Откуда ты знаешь?

— Удачная догадка, — ответила я.

Я засунула записку под дверь Доггера, в которой написала, что я вернулась домой в целости и сохранности, потом пошла в свою комнату и заперла дверь на задвижку. Вытащила стопку пластинок из-под кровати и начала перебирать их, сдувая пыль. Та, что мне нужна, конечно же, оказалась в самом низу.

Pavane pour une infante défunte, или «Павана на смерть инфанты» — это пьеса для фортепиано Мориса Равеля. Мне захотелось послушать ее, потому что она соответствовала моему тоскливому настроению.

Много лет назад, когда я была маленькой, Фели заставила меня лечь на диван в гостиной, закрыть глаза и сложить руки на груди. Всучила мне лилию и заиграла «Павану» в медленном темпе.

«Если ты пошевелишься, — сказала она, — нам придется начинать сначала».

Я включила граммофон, поставила иголку на пластинку и, когда из рожка полилась печальная музыка, встала вниз головой на кровати, положив пятки на стену, и занялась приведением мыслей в порядок.

До конца пьесы у меня есть около пяти минут.

Сначала подытожим известные факты.

Я обнаружила труп Оливера Инчболда, жившего под именем Роджера Сэмбриджа в Торнфильд-Чейзе. Судя по всему, писатель инсценировал свою гибель на заброшенном острове Стип-Холм в Бристольском заливе. Как он это сделал, кто ему помогал и причину этого поступка еще предстоит выяснить, но можно предположить, что он наткнулся на мертвое тело во время прогулки и решил воспользоваться подвернувшейся возможностью бесследно исчезнуть.

В конце концов, он сочинял сказки, не так ли? Он мог придумать такую штуку за секунду. Все, что ему было нужно, — выбрать среди своих вещей что-то, что позволит опознать тело, и оставить это рядом с трупом. Очень просто.

Его выдала стамеска. Она оказалось соломинкой, сломавшей спину верблюду. Излишняя деталь.

Оливер так хотел, чтобы труп приняли за него, что перестарался. Должно быть, он считал себя таким умным! Кто еще мог бы догадаться оставить указание на такое любопытное хобби, как резьба по дереву?

Какая удача, что у него при себе оказалась стамеска!

Разумеется, он не предполагал, что на месте преступления объявится любопытный Джеймс Марлоу, который прикарманит две важнейшие улики.

Судя по фотографиям, череп был беззубым. Бродяга Уолтер Гловер, наверное, носил вставную челюсть, а Оливер Инчболд унес ее отсюда, чтобы затруднить идентификацию тела.

Я задумалась о том, куда он девал вставную челюсть. Скорее всего, выбросил в мусорное ведро, и она исчезла неведомо где. Может быть, в далеком будущем ее обнаружит какой-нибудь археолог.

Во время осмотра тела я выяснила, что сам Оливер имел комплект прекрасных и наверняка весьма дорогостоящих зубов.

Интересно, инспектор Кавендиш из полицейского участка в Сомерсете задумывался, как чайки ухитрились выдрать все зубы изо рта знаменитого писателя? Может, и да, только он оставил свои догадки при себе и за минувшие годы не обмолвился ни словом.

Тем не менее сохранялась вероятность, что Джеймс Марлоу прикарманил в качестве прискорбного трофея даже зубы, как он поступил с перочинным ножом. Насколько я знаю, у скаутов есть знак отличия под названием «Сборщик улик».

По личному опыту знаю, что случаются и более странные вещи.

Кто еще мог быть на месте происшествия?

Вызвали ли тетушку Карлы Луизу на голые скалы для опознания тела или дело было в морге, на столе из нержавеющей стали, и перед ней эффектно сдернули простыню и все такое?

Теперь, если хорошенько подумать, как она смогла идентифицировать тело, если не по вещам? Ведь от него так мало осталось.

Может, полиция решила, что из всей семьи и знакомых Инчболда только она обладает достаточно крепким желудком, чтобы вынести подобное зрелище.

Теперь уже и не выяснить. С тех пор тетушка Лу присоединилась к Уолтеру Гловеру и Оливеру Инчболду где-то в неведомых далях, и, может быть, в этот самый момент они смотрят с небес и со смехом подталкивают друг друга в ребра, наслаждаясь моим замешательством.

А еще есть Финбар Джойс. Финбар, который отправился поездом в Уэстон-супер-Мэр, а потом лодкой на Стип-Холм. Когда он приехал на остров, останки уже находились под охраной полиции и украсть что-то было невозможно.

Были ли на месте происшествия другие репортеры? Должно быть, да, но Финбар, которого послал в путь его хозяин лорд Раффли, наверняка был первым.

Что общего между трупом на Стип-Холме и телом Оливера Инчболда, он же Ричард Сэмбридж?

На первый взгляд почти ничего: один представлял собой просто кучу костей на скале, а второго повесили вверх ногами на двери, и выглядел он совершенно здоровым человеком, вот только мертвым.

Мысленно я вернулась к Хилари Инчболду, сыну погибшего. Во время смерти отца он явно был где-то неподалеку, вернее, в «Тринадцати селезнях».

Или даже ближе. В доме Лилиан Тренч он явно не просто редкий гость, а ее дом находится рядом со сценой убийства.

Если у кого-то был мотив для убийства Оливера Инчболда, то это у его сына, которого в детстве жестоко избивал отец. Образно говоря, это было бы око за око, зуб за зуб.

А как насчет Карлы?

Даже несмотря на рассказ о том, что викарий с женой отправили ее извиняться за изуродованные мизерикордии, я не могла найти объяснения, как ее экземпляр «Лошадкиного домика» оказался в спальне покойного писателя.

Единственная понятная причина была совершенно немыслимой.

И еще оставалась сама Лилиан Тренч, имя которой постоянно всплывало в этом деле, как порченое яйцо в миске с водой.

В этот момент «Павана на смерть инфанты» закончилась.

Игла патефона заскрипела, и я опустила ноги на кровать.

Общеизвестно, что стойка на голове стимулирует не только интеллектуальные способности, но и пищеварительную систему. И я, как бы выразиться поделикатнее, ощутила зов природы.

Я скатилась по лестнице к туалету, расположенному на лестничной площадке, и схватилась за ручку.

Дверь оказалась заперта.

— Кто там? — испуганно спросили изнутри.

Это была миссис Мюллет.

— Флавия, — ответила я.

— Не входи, милочка, — сказала она. — Я тут кое-чем занята.

— Ладно, извините.

Никогда не знаешь, что сказать в подобной ситуации, но некоторые из нас разработали стратегию, которая работает всегда.

— Мне надо узнать о Лилиан Тренч, — сказала я слишком громко, как будто миссис Мюллет находится в Африке, а не по ту сторону тонкой фанерной двери. — Откуда вы узнали, что она ведьма?

Повисла короткая пауза, потом миссис Мюллет ответила:

— Потому что я слышала это от моей подруги миссис Уоллер, вот почему.

— А откуда узнала миссис Уоллер? — настойчиво спросила я.

— Из уст этой самой женщины, вот откуда.

— Лилиан Тренч сказала миссис Уоллер, что она ведьма? Имею в виду, что она сама ведьма, Лилиан, а не миссис Уоллер?

— Верно, милочка, — отозвалась миссис Мюллет. — А теперь уходи. Я скоро выйду.

Ситуации вроде этой приводят к детективным подвигам.

Совершив гигиенические процедуры, как говорит Фели Дитеру, когда хочет навешать ему лапшу на уши, я спустилась вниз.

Хотя уже давно стемнело, у меня еще были дела. Я просто не могла позволить, чтобы инспектор Хьюитт опередил меня и присвоил себе все лавры.

Но сначала, как говорят в кино, надо обеспечить себе чистый отход. Последнее, что мне нужно, — это Ундина, которая будет болтаться у меня на хвосте.

Не стоило беспокоиться. В доме царила идеальная тишина.

По правде говоря, я наслаждалась этой новообретенной свободой уходить и возвращаться по своему усмотрению, и легкое чувство опасности, появлявшееся у меня во время одиноких прогулок по деревне в темноте, придавало остроту происходящему, как перец блюду.

— Давай, «Глэдис», — прошептала я, открывая дверь в оранжерею. — Кто-то творит черные дела, и нужны наши услуги.

Прошло больше часа. Вызвали доктора Дарби, он быстро приехал и дал Карле успокоительное.

Ко времени возвращения инспектора Хьюитта, которого призвали с помощью беспроводной магии и который вернулся в обществе Лилиан Тренч и Хилари Инчболда, объявивших об исчезновении Карлы, ситуация в домике викария практически нормализовалась.

Карла и я, закутанные в древние стеганые одеяла, сидели у камина. Карла стеклянными глазами смотрела в огонь с таким видом, будто никогда его раньше не видела, а я рассеянно потягивала горячий «Оксо»[28], который быстро приготовила Синтия.

Лилиан Тренч решительно плюхнулась на стул рядом со мной.

— Любопытная ворона! — прошипела она. — Это не твое дело…

— Вы с самого начала были в это замешаны, да? — перебила ее я. Инспектор Хьюитт разговаривал с Хилари Инчболдом, и я воспользовалась своим шансом. — Фрэнк Борли был влюблен в вас, верно? Он бы сделал для вас все что угодно.

Это что, шантаж? — спросил меня Борли в кабинете. Ты понимаешь, что случится, если это выплывет наружу?

Если бы я была повнимательнее, то еще тогда поняла бы, что дело неладно.

Тогда я еще удивилась, почему он вдруг раскипятился, но теперь все понимала.

Все дело в Лилиан Тренч.

— Он помог вам провернуть дельце, да? — тихо сказала я. — Имею в виду вашу гибель в Средиземном море.

Выстрелив в меня таким взглядом, которым наверняка можно убивать пауков, Лилиан вскочила и ушла в противоположный конец комнаты, где и стояла, обхватив себя руками.

Ладно, какая разница. Инспектор Хьюитт со временем выяснит все подробности. Нет смысла лишать его удовольствия.

Я взглянула на него и поняла, что он раздражен, хоть и не показывает этого, из-за того что Карла не в состоянии подвергнуться допросу.

— Я надеялся перемолвиться с ней словечком-другим, — сказал он, не глядя на доктора.

— Она еще молода, — ответил доктор Дарби. — У вас много времени. Кроме того, — добавил он, разворачивая мятную конфетку и бросая ее в рот, — ее ждут в больнице. Не стоит заставлять старшую медсестру ждать. Она этого не любит, если мне не изменяет память.

С этими словами Карла, Лилиан и Хилари уехали. Их препоручили заботам детектива-сержанта Вулмера, препроводившего их к машине с таким видом, будто они заблудшие овцы.

— Ну что, — сказал инспектор Хьюитт, как только они ушли. — Излагай.

Он открыл блокнот и выжидательно посмотрел на меня.

— Что ж, — отозвалась я. — Синтия, то есть миссис Ричардсон, попросила меня отнести записку мистеру Сэмбриджу.

Синтия кивнула и подтвердила:

— Это так.

— Благодарю вас, миссис Ричардсон, — сказал инспектор. — Не смею больше вас утруждать. Вы очень помогли нам.

С заметным вздохом облечения Синтия встала и покинула комнату, бормоча себе под нос что-то о необходимости отполировать серебро и погладить стихари.

Наконец я осталась наедине с инспектором.

— Продолжай, — сказал он.

— Я обнаружила его труп. Он висел на двери. Не смог высвободиться из медицинского устройства, которое сам же изобрел. Сломалась защелка.

Я подумала, что инспектор оценит мою профессиональную лаконичность.

— Да, — подтвердил он, взглянув на часы. — Мы это знаем. Переходи к сути.

Мне казалось, что я это уже сделала, но я снова начала.

— Когда я покидала Торнфильд-Чейз, я увидела, что в доме через дорогу дернулась занавеска. Теперь я знаю, что это была Карла, навещавшая свою тетушку Луизу, она же Лилиан Тренч.

Я не смогла удержаться от этого «она же».

Инспектор Хьюитт ничего не сказал, но сделал запись в блокноте.

Я рассказала о своей поездке в Лондон и посещении издательства «Ланселот Гэт», о визите в газетные архивы в Колиндейле; бесстрашно поведала, как обыскала квартиру Луизы на Крэнвелл-Гарденс (правда, заявила, что дверь оказалась незаперта). В интересах правды я даже рассказала ему о встрече с бывшим бойскаутом Джеймсом Марлоу.

Разумеется, о Милдред Баннерман я умолчала.

Есть в этом мире что-то святое.

Во время моего выступления его ручка непрерывно скользила по бумаге.

— Вы захотите поделиться этой информацией с инспектором Кавендишем из полицейского участка в Сомерсете. — Я положила перед ним негативы и фотографии, сделанные Джеймсом в тот ужасный день на Стип-Холме, когда он наткнулся на останки покойного Уолтера Гловера.

Секунду меня мучила совесть, оттого что я выдала беднягу Джеймса, но у полиции были годы, чтобы его допросить. Не моя вина, что они плохо сделали свою работу.

Пока инспектор Хьюитт рассматривал снимки, висело тяжелое молчание. Я захватила их, чтобы шокировать Луизу, если она надумает опровергнуть мои умозаключения.

— Думаю, да, — наконец сказал он, откладывая их в сторону. А потом ловушка захлопнулась. — Как ты связала Луизу Конгрив с Лилиан Тренч?

Этого вопроса я опасалась.

— Это произошло не сразу, — ответила я. — Но все началось с Томаса Мора.

Инспектор Хьюитт непонимающе уставился на меня.

— Кота, — объяснила я. — Кот в доме Лилиан Тренч был тот же самый, которого я видела в спальне Роджера Сэмбриджа.

— Ага, — сказал инспектор Хьюитт, и его ручка «Биро» начала порхать с дикой скоростью. — Объясни, пожалуйста.

— Это кот из ее дома, а не из его.

— Ага, — снова сказал инспектор. — Как ты узнала?

Он что, смеется надо мной? Не пойму.

— Коты не мяукают под дверями незнакомцев, — сказала я. — А этот мяукал у нее.

— Пожалуйста, продолжай.

— Ладно. Очевидно, что кто-то из дома мисс Тренч был в Торнфильд-Чейзе в тот день, когда погиб мистер Сэмбридж. По крайней мере, была такая вероятность. Кот вошел вместе с этим человеком и был заперт, когда гость ушел.

— Не очень убедительно, — сказал инспектор Хьюитт.

— Нет, — согласилась я, — но, как я уже сказала, это только начало.

— Умоляю, продолжай, — сказал он. «Опять шутит? Не пойму».

— Когда я увидела Хилари Инчболда в доме Лилиан Тренч, ой, простите, я имела в виду Луизы Конгрив, я сразу же поняла, что этот кот принадлежит ему. По поведению кота.

— Ты хочешь сказать, что Хилари Инчболд и его кот жили у мисс Конгрив?

— Да. Во всяком случае, какое-то время. Подозреваю, он снял комнату в «Тринадцати селезнях» просто для прикрытия.

— Гм-м-м, — протянул инспектор, но это было согласное «гм-м-м», а вовсе не снисходительное.

— Луиза была ему как мать, — говорила я. — Она поддерживала его, когда отец издевался над ним. Я начала подозревать, что Лилиан Тренч на самом деле Луиза Конгрив…

— Постой, — перебил меня инспектор Хьюитт, делая торопливые заметки. Неужели он не знал? Теперь уж не выяснить.

Закончив писать, инспектор кивнул, и я продолжила:

— Что ж, если Оливер Инчболд мог исчезнуть, что мешало ей сделать то же самое? Она оказала ему любезность, «опознав» тело, а теперь пришел ее черед. По сравнению с тем, чтобы помочь всемирно известному писателю испариться, устроить несчастный случай в Средиземном море — чепуха.

— И они вдвоем могли теперь жить счастливо в Стоу-Понтефракте, — договорил инспектор Хьюитт.

— Именно! Он отрастил бороду и стал резчиком по дереву, специализировался на евангельских сюжетах, а она…

— Ведьмой, — подхватил инспектор Хьюитт.

Я обхватила себя руками. Не смогла удержаться.

На секунду мы стали партнерами, инспектор и я, и это так греет душу! И на секунду мне захотелось поделиться с ним всем, что я знаю, и неважно, как он этим воспользуется.

— Сначала все шло гладко, — рассказывала я. — Но потом что-то произошло. Скорее всего, прошлым летом.

— Почему именно прошлым летом? — поинтересовался инспектор Хьюитт с легкой улыбкой.

— Потому что именно тогда он внезапно начал захаживать в «Гуся и подвязку» в Ист-Финчинге. Официантка Рози сказала, что он был «угрюмым».

— Есть предположения почему?

— Ну, я подозреваю, что дело было в Хилари Инчболде. Как я уже говорила, Луиза была ему как мать, защищала его. Наверняка они с Оливером поссорились.

— Наверняка? — инспектор бросил на меня резкий взгляд.

— Наверное, — исправилась я. — Прошу прощения.

Проклятье! Я чересчур самонадеянна. Надо скромно привлекать внимание к моим дедуктивным талантам.

— Как я это вижу, — продолжила я, — в день гибели Оливера Инчболда Луиза отправилась в Лондон, может быть, за какими-то бумагами, поскольку ее квартира оказалась пустой. Была ли она в курсе перед отъездом, что он умер? Не знаю. Она сказала, что видела, как я покидала Торнфильд-Чейз, но, может быть, меня видела Карла. Я думаю, она оставила Карлу одну в доме, и та решила сходить в Торнфильд-Чейз — извиниться за вандализм в церкви и забрать у Оливера подписанный экземпляр «Лошадкиного домика». Обнаружила его в устройстве, с помощью которого он облегчал боли от артрита. Он попросил ее спеть, может, чтобы успокоить ее.

Но когда Карла запела, Инчболд посмеялся над ней. Смеялся так сильно, что в устройстве что-то соскочило. Он оказался в ловушке. Не мог дотянуться до защелки. Умолял ее освободить его. Но Оливер Инчболд над ней посмеялся. Карла развернулась и вышла, и ей было все равно, что он может умереть.

— Успокойся, — сказал инспектор.

Я не осознавала, что впиваюсь ногтями в ладони с такой силой, что у меня побелели костяшки пальцев.

— Это убийство? — спросила я. — Карлу обвинят в убийстве?

— Не могу сказать, — ответил инспектор Хьюитт.

— Не можете или не скажете? — уточнила я.

Я не смогла скрыть пренебрежение.

— Послушай, Флавия, — сказал он. — Мы оба связаны одними и теми же великими правилами. Закон требует, чтобы ты рассказала мне все, что знаешь, и одновременно велит, чтобы я ничего тебе не говорил.

— Это нечестно, — ответила я, пытаясь не поджимать губы.

— Разумеется, это нечестно, — согласился инспектор Хьюитт. — Но никто и не обещал честности. Нужно помнить, что некоторые вещи в жизни, самые великие вещи, бывают абсолютно нечестными.

Некоторое время он молчал, вертя в руках блокнот и давая мне время успокоиться.

Я вспомнила об Эсмеральде. Это тоже было нечестно, да? И в то же время ее смерть, возможно, спасла жизнь отцу.

— Я понимаю, что вы имеете в виду, — сказала я. — Вы правы.

— Возвращаясь к Луизе Конгрив, — продолжил инспектор Хьюитт. — Ты позвонила в ее квартиру в Лондоне…

— Да, — подтвердила я. — Она притворилась, что ее зовут Летиция Грин. А я представилась представительницей ирландской лотереи. Простите, я не должна была. Но было понятно, что если она подумает, будто ее билет выиграл — ее или Оливера Инчболда, — она вернется в Торнфильд-Чейз. Так и получилось. Когда на следующее утро я приехала к ее дому, она только что объявилась. Я видела следы недавно подъехавшей машины. К тому моменту было очевидно, что Луиза и Лилиан — одно и то же лицо.

В глубине души я считала, что надо было просто пойти следом за котом. Тогда все было бы намного проще, и мороки было бы куда меньше.

Тем временем инспектор еще кое-что записал, но ничего не сказал.

Все дело в том, кто есть кто, не так ли? Оливер Инчболд жил под именем Роджера Сэмбриджа; Луиза Конгрив — под именем Лилиан Тренч. Даже Хилари Инчболд зарегистрировался в «Тринадцати селезнях» как мистер Хилари.

Изменилось ли хоть что-то?

Мы все — свои собственные творения, если задуматься.

Кто я на самом деле? Флавия де Люс, которую все знают, как им кажется? Или та, кем я себя считаю?

Грустно думать, что Оливер Инчболд и Луиза Конгрив были настолько несчастны, что, так сказать, убили себя и создали новые жизни, в которых они оказались так же несчастны, как в тех, от которых с таким трудом избавились.

«Роза всегда пахнет розой, как ее ни назови», — любит говорить Даффи.

Так ли это?

Имеют ли значение имена? Была бы я лучшим или более счастливым человеком, если бы Харриет и отец назвали меня Брунгильдой? Или Корделией?

— Что в имени тебе моем? — внезапно сказал инспектор Хьюитт.

Я совсем забыла о его присутствии.

— Прошу прощения, — извинилась я, воспользовавшись словами несуществующей Летиции Грин, — я витала в облаках.

— Я думал о подписи, которую ты видела в экземпляре «Лошадкиного домика», принадлежавшего Лилиан Тренч. «Элси», если я ничего не путаю.

— Да. «Элси, с любовью». Так очевидно, не правда ли?

— Мне нет, — сказал инспектор. — Не могла бы ты просветить меня? Кто, черт возьми, такая Элси?

— Элси — это Л. С., Луиза Конгрив[29]. Должно быть, это ее ласковое прозвище. Чтобы сбивать людей с толку, так сказать.

— Господи! — воскликнул инспектор.

— У них большой талант к маскировке, — продолжила я. — Видимо, они были вынуждены. Вся эта история с колдовством, например. Она даже попыталась отпугнуть меня. Сказала: «Осторожно, призраки», словно у нее в ковре живут злые духи. Я чуть не купилась.

Инспектор с отсутствующим видом улыбнулся.

— А поскольку на сцене появилась Луиза Конгрив, — рассказывала я, — мне стало понятно, что Карла не может быть далеко. Я уже унюхала запах ее спрея для горла в Торнфильд-Чейзе, но в тот момент не сделала нужные выводы. Я поняла, только когда увидела, как она использует тот же самый спрей во время выступления на церковном дворе.

— Хорошая работа, — похвалил меня инспектор Хьюитт.

— Сернистая кислота, — объяснила я, стараясь продлить миг славы. — H₂SO₃.

— Да, что-то такое припоминаю из университетского курса, — сказал инспектор, и в этот момент между нами образовалась нерушимая связь — химическая.

Я засияла, словно новорожденная галактика.

Инспектор закрыл блокнот, отложил «Биро» и встал.

— Пойдем, — сказал он. — Уже поздно, и дует сильный ветер. Я отвезу тебя домой.

Мы поблагодарили облачившуюся в передник Синтию и попрощались.

— Счастливого Рождества, — сказала она. Я совсем забыла об этом.

Падал снег, пока мы шли к машине, и ветер подталкивал нас в спину.

— Как ты себя чувствуешь? — неожиданно спросил инспектор Хьюитт. — Такой тяжелый день.

Я поняла, что он имеет в виду мою стычку с Карлой.

Внезапно самым важным делом в мире стало дать понять, что я справляюсь, пусть даже это не совсем правда.

— Я в порядке, — ответила я.

Он заметит, если я сменю тему? Чуть-чуть юмора даст ему понять, из чего я сделана.

— Однажды вы сказали мне, что его величество король Георг не позволяет ездить в официальных средствах передвижения никому, кроме полицейских и преступников. С тех пор он передумал?

Убирая «Глэдис» в багажник и открывая передо мной дверь, инспектор Хьюитт рассмеялся — действительно рассмеялся!

Он не отвечал, пока мы не сели в машину и он не завел мотор. А потом сказал:

— Его величество король Георг разрешает делать исключение для людей, которые оказали неоценимые услуги его офицерам.

Кажется, я упала в обморок.

Не уверена, но какое-то время я определенно была не в этом мире.

Я слышала, как шумит в машине печка и скрипят шины по снегу и льду.

Внезапно инспектор добавил:

— Сочувствую насчет отца. Как он?

Одним рывком меня вернули к реальности.

— К нему не пускают посетителей, — ответила я, но это было правдой лишь отчасти. Кажется, все в Бишоп-Лейси видели отца, даже проклятая Ундина. Единственное исключение — я. — Собираюсь навестить его завтра утром. Скажу, что вы о нем спрашивали.

— Будь любезна, — сказал инспектор Хьюитт.

А потом мы остановились у дверей Букшоу. Время куда-то исчезло, как в кино.

Мы с инспектором сидели и смотрели друг на друга, как люди смотрят в конце пути, не зная, что сказать, когда осталось только одно.

— Надеюсь, что вы будете добры к Карле, — начала я, воспользовавшись удобным случаем. — У нее нет таких преимуществ, как у некоторых из нас.

— Правосудию все равно, — ответил инспектор Хьюитт. — Если помнишь, оно слепо.

— Извините, — сказала я, решив не объяснять, что имею в виду.

— Тем не менее, — добавил он, — я попробую нашептать ему на ухо.

Мои глаза наполнились слезами. Я не смогла сдержать их.

— У Антигоны Хьюитт замечательный муж, — сказала я.

— Правда, — согласился инспектор, и мы рассмеялись.

Момент миновал.

Я получила то, что хотела.

Иногда ты спишь сном младенца, иногда сном преступника. Я спала сном больного.

Проснулась мокрая, горячая и с режущей болью в горле. Судя по смятой постели, я всю ночь ворочалась, хотя и не помню, чтобы мне что-то снилось.

Когда ты не помнишь свои сны, это хуже всего, поскольку ты возвращаешься в реальность, не зная, что делала и где была.

Спустив ноги с кровати, я самым жутким образом чихнула.

Я прочистила нос и собиралась одеваться, когда дверь открылась и миссис Мюллет спиной вперед вошла в комнату с подносом в руках.

— Не так быстро, мисс, — сказала она. — Ложитесь обратно в постель. Я принесла вам тосты, джем и имбирный чай.

— Но мне надо вставать, — возразила я. — Мы едем в больницу навестить отца.

— Все уже уехали, — ответила миссис Мюллет. — Вам надо поспать. Вы бы слышали, как вы кашляли и чихали. У вас простуда, вот что. — И она добавила: — Ужасно, вы ночью так всхлипывали. В чем дело, мисс? Только не говорите, что ни в чем. Может, я не очень умная, но не дура.

— Уже уехали? — мой голос скрипел, как мускатный орех на терке. Над этим можно было бы посмеяться, если бы мне не хотелось плакать. — Что значит уже уехали?

— Ушли. Дома никого нет, вот что я имею в виду, — ответила миссис Мюллет, взбивая мои подушки с излишним энтузиазмом.

— Кто? — спросила я.

— Все. Мисс Офелия и Дитер, мисс Дафна, мисс Ундина. Доггер отвез их.

Какое предательство! Как они могли так поступить со мной?

Почему даже Ундине было дозволено увидеть отца, причем не один раз, а дважды, а меня держат в отдалении, словно я пария?

— Дитер? — повторила я. — Мне казалось, Фели порвала с ним.

— Пф-ф-ф! — фыркнула миссис Мюллет. — Просто дурной нрав. Девушки ведут себя по-дурацки, когда у них появляется ухажер. Вы тоже будете, когда придет ваше время.

Я была слишком расстроена даже для того, чтобы скорчить привычную жуткую гримасу.

— Спасибо, миссис Мюллет, — прокаркала я. — Вы правы. Мне нужно поспать.

И без дальнейших препирательств я вернулась в постель, зарылась в подушки и накрылась одеялом с головой.

Несколько раз убедительно подергалась, делая вид, что устраиваюсь поудобнее.

Через секунду я услышала дребезжание тарелок и звук закрывающейся двери.

Она унесла мой завтрак.

Я медленно сосчитала до четырехсот, так чтобы наверняка. Меня ведь уже обманывали.

Быстро оделась, время от времени останавливаясь и закрывая рот руками, чтобы не кашлять. Хотя в доме никого не было, за исключением миссис Мюллет, лучше не попадаться.

Закутавшись по макушку в пальто, свитера, перчатки и шарфы и обув тяжелые резиновые галоши, я взглянула на себя в зеркало и увидела там летчика времен Первой мировой войны, который собирается совершить полет на большой высоте.

Это натолкнуло меня на мысль: у меня еще жив старый летный шлем, в котором я вместе с тетушкой Фелисити летала на «Голубом призраке», самолете Харриет. Я нацепила его на голову, застегнула под подбородком и пришла в полную готовность.

Я тихо выскользнула — во всяком случае, настолько тихо, насколько это было возможно для человека, одетого в стиле сэра Эрнеста Шеклтона[30] — в коридор и проникла в лабораторию.

Открыла восточное окно, выходящее на Висто, — на самом деле, это то же самое окно, через которое сюда забрался Карл Пендрака.

Усевшись на подоконник, я поочередно высунула ноги наружу. Если побеги винограда на кирпичной стене выдержали Карла, они наверняка выдержат и меня.

Я закрыла за собой окно и начала спускаться. Ветки жутко скрипели и трещали, как будто я передвигалась по лестнице из старых костей. Хотя это неважно, восточная стена далеко от кухни, поэтому нет опасности, что миссис Мюллет услышит шум.

Я быстро оказалась на земле и пошла в направлении задней части дома. Стена кухонного огорода прикроет меня почти на всем пути к оранжерее, а что касается остальных участков — что ж, просто надо соблюдать осторожность.

К тому же миссис Мюллет не из тех, кто лениво глазеет в окна.

«Я смотрю за «Агой»[31] и горшками, — однажды сказала она, когда я застала ее за тем, как она разглядывала небо. — Но полезно знать погоду, когда пора идти домой, а твой муж посеял единственный зонтик».

Удача была на моей стороне. Я смогла добраться до оранжереи, и сирена со стороны кухни ни разу не включилась.

— Давай, «Глэдис», — настойчиво сказала я. — Хватит бить баклуши.

Не то чтобы она была к этому склонна. «Глэдис» знала, что я шучу.

Мы в буквальном смысле проталкивались на запад, я таранила ею снежные сугробы, чередующиеся с участками сверкающего льда, а «Глэдис» все время стонала, словно древняя вдовствующая герцогиня, которую силой волокут по полям.

Это наша игра. «Глэдис» любит притворяться, что ее похитили. Я знала, что ей весело, и поскольку это помогало убить время до того момента, как мы окажемся на дороге, я ей не мешала.

Наконец, спустя милю или около того, я перетащила ее через последнюю канаву и поставила на то, что в принципе должно быть бетонным шоссе, но сейчас представляло собой дорогу из смерзшегося снега и льда, ведущую в сторону Хинли.

К счастью, пока мы тряслись на запад, нам почти никто не встретился. Редкие машины, ехавшие на восток, негромко гудели, давая знать о своем приближении, но кроме них, нас сопровождал только встречный ветер и хруст ледяной крошки под шинами «Глэдис».

Ну и неделя!

Чтобы не думать об отце, я начала размышлять о неприятном деле Оливера Инчболда, он же Роджер Сэмбридж. Хотя я уверена, что нашла разгадку преступления, я сомневалась, было ли преступление вообще.

Признают ли Карлу Шеррингфорд-Кэмерон виновной в убийстве? Если так, ее тетю Луизу Конгрив признают соучастницей? Знала ли Луиза тем утром, уезжая в Лондон, что ее сосед — назовем его так — мертв?

Почему Оливер Инчболд после многих лет признания и успеха решил сымитировать свою гибель и скрыться от мира? Ему угрожали чем-то? Может быть, его жена и мать Хилари все еще жива? И он сымитировал смерть, чтобы его не разоблачили? Или он устал он собственной известности?

У меня путались мысли. Я могла бы придумать миллион объяснений, но не хотела.

Полагаю, что идеальное преступление — настолько же редкая вещь, как и идеальное решение. В реальной жизни мы никогда не можем расставить точки над всеми и или собрать все то, что мы считаем уликами.

Реальная жизнь — сущая путаница, и не стоит об этом забывать. Надо научиться не ждать от нее слишком многого.

Когда я передала дело инспектору Хьюитту, я испытала некоторое облегчение, получив возможность заняться своей жизнью. Может быть, в один прекрасный день они с Антигоной пригласят меня на чай, и он заполнит пробелы в деле Оливера Инчболда.

Но даже если нет, я все равно довольна. Я сделала все, что могла.

Температура падала, очки заиндевели. Я протерла стекла рукавом, но бесполезно.

Я почти ничего не видела, поэтому в конце концов мне пришлось поднять очки и подставить лицо ветру и снегу.

Каждый приступ кашля вырывался из меня маленькими белыми облачками, напоминающими дым от выстрелов из винтовки в вестерне.

А потом, слава богу, показался Хинли, и на фоне сильного снегопада силуэты его здания напомнили мне кости динозавра, наполовину закопанного в землю.

Наконец мы с «Глэдис» добрались до центральной улицы. Больше всего на свете мне хотелось спешиться, ворваться в ближайшую чайную и схватить горячий тост и чашку дымящегося чаю. Как я жалела, что уехала из Букшоу, не позавтракав.

Но ничто, ничто не удержит меня вдали от отца. Нас разделяют лишь несколько минут, и у меня есть план.

О, как я буду ругать его! Покажу ему, что я больше не та девочка, которую отправили в канадскую школу, что я выросла и вернулась домой другим человеком.

Я с него шкуру спущу за то, что он умудрился подхватить воспаление легких, за то, что не бережет себя. Да, так и сделаю. Он всю жизнь будет помнить эту взбучку.

Я скажу ему, что это все для его блага, что я его очень люблю. Да, я так и сделаю.

Но это чепуха по сравнению с тем, что я сделаю потом.

Эта мысль появилась у меня в голове как по волшебству, и я поняла, что чувствовал святой Павел по дороге в Дамаск.

Первым делом назначу встречу с отцовскими стряпчими. Скажу им составить бумаги, согласно которым я возвращаю поместье отцу.

Я подарю ему Букшоу!

Блестящая идея! Почему мне это раньше не приходило в голову? Конечно, моя мать Харриет оставила его мне: проявление любви и заботы, но это такая огромная, давящая ноша.

Если я подарю его отцу, это решит все наши проблемы. Я не в курсе всех деталей права о наследовании, но наверняка вместе мы со всем разберемся.

Я закашлялась и рассмеялась. Да, так и сделаю. Мы все решим.

Улица, ведущая от рыночной площади к больнице, была настолько крутой, что мне пришлось сойти с «Глэдис» и идти пешком. Предательский снег на булыжниках был очень скользким, и я не падала, только потому что вцепилась в ее руль.

На холме я остановилась и уставилась на угрюмое здание больницы.

Рядом с комнатой привратника была надпись: «Всем посетителям сообщать о визитах», я знала о ней, потому что уже бывала здесь.

Я не могу рисковать, вдруг меня остановят. Одного только моего лающего кашля достаточно для изрядной выволочки.

Сбоку располагалась мрачная каменная арка, ведущая, насколько я помню, в темный коридор и на маленький дворик, где обычно бывают грузчики и другие работники, которые не должны все время быть на виду.

Здесь есть эстакада для погрузки, через которую можно незаметно проникнуть в больницу.

Я подняла «Глэдис» на эстакаду, прислонила к каменной стене и пообещала ей, что мы вернемся домой вместе с Доггером. Больше не надо будет пробиваться сквозь снег.

Ветер вырвал тяжелую дверь из моих рук и захлопнул ее.

Но я уже проникла внутрь. Прижалась к стене, опасаясь, что меня сейчас поймают. Но единственным доносящимся до меня звуком был шум каких-то машин.

В спертом воздухе пахло стиркой и больничным супом — в равной степени неаппетитно.

Я промаршировала по длинному коридору с таким видом, будто иду по важному делу. Поднятый подбородок, расправленные плечи и уверенная походка — зачастую этого достаточно, чтобы тебя никто не тронул, кроме самых придирчивых швейцаров.

Пусть только попробуют! С каждым шагом я становилась все увереннее.

Отец будет мной гордиться, когда я ему все расскажу. И мы хорошенько посмеемся.

Я без проблем миновала кухню и рентгеновский кабинет. Дальше расположены палаты, и, проходя мимо, я заглядывала в каждую из них.

Ни следа Доггера, Фели или Даффи. А потом я вспомнила, что на втором этаже тоже есть палаты.

Ну конечно же! Конечно, отец лежит наверху, а не здесь, рядом с прачечной и кухней.

Я не могу выйти в вестибюль, потому что ко мне сразу пристанут с вопросами, подумала я, заглушая кашель обеими руками. Когда войду в палату отца, надо будет завернуться в шарф, чтобы не заразить его.

Слева от меня была дверь с надписью «Лестница», и я проскользнула туда тихо, как хорек на охоте.

На втором этаже я осторожно выглянула в коридор, но можно было не беспокоиться: пусто.

Больница была словно погружена в дремотный сон, и только в отдалении слышались голоса. В конце коридора кто-то даже поставил еду, украшенную гирляндами и мишурой, отчего коричнево-зеленые стены казались не такими жуткими.

Палаты располагались справа от меня. Я уверенно пошла по коридору, в любой момент ожидая, что меня возьмет на абордаж старшая медсестра — как пиратский корабль под парусами.

Должна сказать, я не боялась. Я разберусь с ней. Новая холодная Флавия де Люс прогонит ее, и она убежит, поджав хвост. Эта идея привела меня в восторг.

Я заглянула в третью дверь, и мое сердце встрепенулось.

Доггер сидел рядом с кроватью, на которой мирно, с закрытыми глазами лежал отец.

Как они удивятся, увидев меня!

Больше в комнате никого не было — только они вдвоем. Остальные, должно быть, ненадолго вышли.

Войдя в палату, я заметила, что плечи Доггера вздрагивают. У него опять «эпизод»? Если да, нужно увести его отсюда. Не стоит волновать отца этим зрелищем.

Надеясь, что я его не испугаю, я ободряюще сжала руку Доггера.

— Доггер, — тихо сказала я. — Это я, Флавия.

Он медленно обернулся и взглянул на меня, и я увидела, что его глаза полны слез.

— Что случилось, Доггер? — спросила я.

— Боюсь, мисс Флавия… — отозвался он. — Боюсь…

— Не надо бояться, Доггер. Все хорошо.

А потом я увидела причину его печали, и у меня вырвался вопль.

Перехватило дыхание, я не могла вдохнуть.

— О Доггер, — сказал я, вцепившись в его плечи. — Что мне без него делать?

— Плакать, мисс Флавия, — ответил Доггер, глядя на меня блестящими от слез глазами. — Плакать изо всех сил.

Особая благодарность (и поздравления) Дане Кэмерон и Карле Куп из «Фам Фаталь» — невероятно креативным и талантливым женщинам, посвятившим себя высокому искусству детективных романов. Дана и Карла выиграли аукцион в поддержку фонда «Уотсон» на встрече «Бейкер-стрит и друзья» в Нью-Йорке в 2015 году и получили право дать имя персонажу в следующем романе о Флавии де Люс.

Ах, да… какому персонажу? Карле Шеррингфорд-Кэмерон. Надеюсь, я обошелся с ней не слишком жестоко.

Также спасибо легендарному шерлоковеду Питеру Блау. Встреча с Питером, после того как я столько раз о нем слышал, оказалась очень вдохновляющей.

Спасибо Лесу Клингеру, Майку Улану и Мэри-Энн Брэдли, а также Стивену Ротману — высокочтимым членам Общества Бейкер-стрит за сердечный прием, оказанный недомогающему любителю Шерлока Холмса.

Питеру Каламаи и Мэри Каламаи за теплый прием, оказанный странствующему чужестранцу. Примерно как говорится в «Моей прекрасной леди»: мы могли бы проговорить всю ночь.

И снова спасибо Роджеру К. Бантингу, заслуженному профессору неорганической химии в университете Иллинойса, за то, что он поделился своими обширными знаниями по истории фотографии.

Нику и Линн Ингэм, а также Стиву и Лесли Ингэм, которые засучили рукава и помогли тогда, когда это нужно было больше всего. Без них не было бы…

Нет, даже думать об этом не хочу!

Гарту и Хельге Тейлор за гостеприимство и за то, что предоставили мне не только теплый оазис посреди холода, но и островок безусловной родственной любви.

Джиму Шерману из «Перфект Букс», Оттава, идеальному хозяину. И несравненной Барбаре Брэдфорд. Спасибо, Барбара!

Эльвире Тоус за организацию незабываемого возвращения в Торонто, и моим родственникам по линии Брэдли Биллу и Барб Брайсон за то, что приняли меня в круг семьи после многолетнего отсутствия.

Бену МакНалли из «МакНалли Букс», Торонто, за то, что помог сбыться мечте.

Одна из величайших — и неожиданных — радостей, сопутствующих написанию романов о Флавии, заключается в том, что я получаю весточки от друзей, которых полагал давно утраченными. И главнейший из них — Джим Ричардс, который теперь живет в Колорадо. Хотя мы с Джимом давным-давно трудились вместе на ниве радио, в те времена, когда трава была зеленее, мы уже полвека не слышали друг о друге. Джим прославился на телевидении и стал одним из самых известных писателей, продюсеров и режиссеров всех времен и народов. Его идеи, во многом основанные на жизни в Англии, а он жил там в описываемое время, значительно обогатили мир Флавии де Люс. Как сказал Уэбстер в «Герцогине Мальфи»: «Старые друзья, как старые мечи, — самые надежные».

Спасибо, Джим!