Стивен Холл родился в Дербишире в 1975 году.

Его первый роман, «Дневники голодной акулы», был переведен на двадцать восемь языков, хотя он упрямо не поддается переделке для экранизации. В 2013 году вошел в число лучших молодых британских романистов по версии журнала «ГРАНТА».

Зеленое письмо всякий раз прибывает между 10:25 и 10:27 утра. Верно, что небольшой процент получивших такое утверждает, что им оно прибыло позже (вплоть до 3 часов дня в одном случае), однако Служба исследования и анализа (СИА) отнесла эти аномалии на счет того, что до названного времени письмо попросту оставалось незамеченным. Аналогичным образом ранее озадачивавший факт заявлений некоторых людей о получении письма вместе с обычной доставкой почты теперь является полностью несущественным, так как во всех случаях анализ почтовых данных подтверждает, что нормативная доставка осуществляется в промежуток времени 10:25–10:27 утра (или около того), отчего складывается впечатление, будто зеленые письма доставлялись с обычной почтой. Фактически же появлялось одно зеленое письмо. По имеющимся данным системы скрытого видеонаблюдения (ССВН), которые в данном случае вполне обоснованы, теперь мы можем позволить себе добавить следующее утверждение (каким бы невероятным оно ни казалось): зеленые письма вообще не доставлялись.

Для ясности: это означает, что не только нет ни одной записи доставки по почте зеленого письма получателю, но что зеленые письма вообще не являются почтовыми отправлениями в любом общепринятом смысле. ССВН фиксирует пустые улицы, неоткрытые садовые калитки – камеры не увидели хоть кого-то (или чего-то) приближающегося и совершенно ничего помещенного в почтовые ящики в промежуток времени 10:25–10:27 утра, когда тем не менее зеленые письма неизменно как с неба падали (а они именно падали: существуют аудиозаписи падения письма и – что еще поразительнее – звуков открывающихся изнутри почтовых ящиков, которые снаружи остаются непотревоженными) на крыльцо получателя или на пол прихожей.

В соответствии с протоколом, СИА представила полный спектр объяснений по поводу данного несоответствия. От прозаических, но в высшей степени маловероятных (розыгрыш или некий устойчивый, по каким-то причинам необнаруженный дефект в наших процессах и системах сбора данных), до сумасбродных и все же статистически более вероятных причин (перемещение во времени, аномалия квантовой реальности множества миров или попытка контакта, ошибка данных/очевидное доказательство, которое могло бы подтвердить предположение о фальсификации). В настоящее время анализ указывает, что письма попадали в почтовые ящики получателей изнутри, хотя никакой почты не доставлялось в то же время в те же самые ящики снаружи. Мы ничуть не продвинулись в выборе ответа на вопрос «зачем?» – из нескольких экзотических версий, представленных СИА, – и (как утверждает д-р Блейксон, глава СИА) неведомого числа дополнительных экзотических версий из еще не распознанного наукой. Ввиду этого нам остается лишь отметить данное несоответствие и двигаться дальше. Феномен зеленого письма вызывает не имеющий аналогов научный интерес, однако следует также признать, что в настоящее время, как ни горько это сознавать, мы не готовы к тому, чтобы прийти хотя бы к самым рудиментарным выводам.

Внешне – и, конечно же, в сравнении с процедурой его прибытия и иных свойств (см. ниже) – зеленое письмо довольно банальный предмет. Конверт не обычный, хотя и ничем особо не примечательный. При 216 мм в ширину (идеальная ширина, чтобы вложить стандартный лист формата А4, но не очень высокий, всего до 78 мм) конверт, как можно ожидать, вполне годится для небольшой рождественской открытки. Следовательно, конверт более всего предназначен для отправки по почте, возможно, одного-двух листов бумаги формата А4, сложенных книзу несколько раз. За пределами этого его полезные свойства представляются весьма ограниченными. По-моему, справедливо было бы отметить странную форму конверта. К тому же он ярко-зеленый.

Конверт всякий раз адресован «Землянину», причем слово написано от руки острым карандашом М2, по данным СИА. Ниже и справа от имени получателя означено и подчеркнуто черным фломастером: «БЕЗ АДРЕСА». В правом верхнем углу от руки вкруговую выведено: «Отправка по почте не оплачена» – опять-таки карандашом М2. Все три надписи от руки, по-видимому, сделаны одним и тем же лицом. На обратной стороне конверта авторучкой и тем же почерком выведено «Обратного адреса нет».

За последние четыре года с помощью полиции и правительственных учреждений и иными способами нами установлено наличие 674 зеленых конвертов и их получателей, хотя нам следует представлять себе, что число их гораздо больше.

Это подводит нас ко второму феномену: они все одинаковые.

Мы располагаем 176 уцелевшими конвертами, совершенно идентичными. Строго говоря, данное утверждение не совсем точно. С вашего разрешения, я буду более конкретен и процитирую слова самого д-ра Блейксона: «…каковые являются не 176 очень похожими зелеными конвертами, как изначально предполагалось, а 176 клонами одного и того же конверта».

На всех образцах полностью совпадает не только рукописный текст, но и все они несут те же следы повреждений, потертостей и порывов вследствие почтовой пересылки. Последние включают в себя получивший в СИА название «порыв в виде якоря»: небольшой изогнутый, Т-образный порыв слева на лицевой стороне каждого конверта, и одно и то же количество неопределенной формы беловатых «потертостей» у нижнего края, где зеленая печатная краска уступила белой бумажной основе. Чтобы было ясно, каждый конверт к тому же содержит уникальное повреждение, которое всякий раз можно принять за последствие вскрытия конверта получателем и последующего раздражительного обращения с конвертом. В настоящее время наша группа готова уверенно заявить, что все зеленые конверты в момент прибытия выглядели одинаково, поскольку каким-то образом все они являются одним и тем же конвертом. Служба исследования и анализа получила достоверные данные по многим параметрам: состав бумаги, чернил, краски, определение волокон и нарушение структуры волокон при различных разрывах при вскрытии и т.д. – и пришла к выводу, что все образцы так или иначе должны быть одним и тем же образцом либо оригинал каким-то образом был скопирован и многократно воспроизведен на молекулярном уровне для создания этой серии совершенных клонов. И опять-таки: на данный момент мы можем лишь обратить внимание на эту поразительную информацию и следовать дальше – в надежде, что будущие исследования смогут представить себе, как это было достигнуто и зачем.

Теперь перейдем к содержимому. Каждый зеленый конверт содержит единственное вложение, которое мы зовем «Перечнем». До сей поры нам удалось найти всего один «неиспользованный» Перечень, так что мы были лишены возможности произвести нечто вроде вещественного сравнительного анализа, который был возможен с образцами зеленых конвертов. При этом испытания, которым мы подвергли Перечень, были всесторонними, их кульминацией стал эксперимент, названный «Исследованием № 1», результаты которого вам, возможно, известны, даже если вы предварительно не были ознакомлены с содержанием эксперимента или феноменом зеленых конвертов. Поскольку мне больше, чем моему вышестоящему начальству, доступна роскошь говорить с вами об этом откровенно, не стану присыпать сахарной пудрой эти сведения и просто доложу, что «Исследование № 1» стало абсолютным крахом, а ответственность за утрату капитана Майкла Уэйна лежит всецело на нашем подразделении.

Хотелось бы предупредить вас, что все прилагаемые видеозаписи вызывают большую тревогу. Как вы убедитесь сами, капитан Уэйн четырнадцать раз обращался с просьбами прервать испытание, к которым не прислушались, несмотря на четко обозначенные и возрастающие уровни тревоги. Расцениваю это как факт непростительный и без колебаний приведу в исполнение любое наказание, которое вы сочтете подобающим, вплоть до моего собственного увольнения из данного проекта и подразделения, если вы найдете это необходимым.

Однако, поскольку время дорого, возвращаюсь к насущному предмету.

Этот самый Перечень в точности соответствует своему названию: простой список, начертанный на том, что при всех намерениях и целях является обычной желтоватой бумагой для почтовых отправлений. На ней черным полужирным рукописным шрифтом (тем же почерком, что и на конверте) выведено:

1. Быть успешным

 2. Мне в радость

 3. И всем остальным вокруг меня

 4. Прогрессия

 5. Деньги

 6. xxx [строчные «в» и «с» перечеркнуты] Восхваление

 7. Награда тебе

 8. Музыка

 9. Безопасность

10. Х (пустой)

Майкл Маршалл Смит – романист и сценарист. Под этим именем он опубликовал свыше восьмидесяти рассказов и четыре романа: «Запретный район», Spares («Запчасти»), «Один из нас» и The Servants («Слуги»), – принесших ему три литературные премии в Британии и премию Боба Морана во Франции. Пять раз он удостаивался Британской премии фэнтези за лучшие фантастические рассказы – больше, чем кто-либо другой из писателей.

Под именем Майкла Маршалла писатель издал семь книг ужасов, ставших международными бестселлерами, в том числе трилогию «Соломенные люди», роман «Те, кто приходят из темноты» – ставший основой сериала Би-би-си с Джоном Симмом и Мирой Сорвино, – а также «Измененный». Самый недавний его роман – «Мы здесь».

Живет в Санта-Круз, штат Калифорния, с женой, сыном и двумя кошками. Для получения больших сведений зайдите на сайт www.michaelmarshallsmith.com.

К почтовому ящику я ходил, не ожидая найти в нем хоть что-то, стоящее такой прогулки. В последнее время не хожу совсем. Окажутся в нем счета от управляющей компании, само собой, каталоги одежды для жены, адресная рассылка из корпорации «Комкаст», взахлеб расхваливающая какой-нибудь новый кабельный пакет для подключения дома к ТВ-Интернету-охранной сигнализации, к чему у меня не шевельнется никакого интереса, даже если я постигну, чем он отличается от предлагавшегося в прошлый раз. Все разновидности общения посущественнее теперь прибывают на мой компьютер или телефон. Миновали деньки, когда ты выбирал, воспринимать послания из вселенной или нет: ныне они летят прямо тебе в рожу да еще и дзинькают на тебя. Кто-то (кто, не припоминаю) однажды сказал, что каждое письмо – это незваный гость, который без предупреждения является вам на порог и у кого на вооружении есть все, чтобы слепить или порушить ваш день. Электронные сообщения на такое точно способны. Макулатура в почтовом ящике, некогда знаковый символ сообщества и далеких горизонтов. Эта – лишь переработки дожидается.

По правде сказать, я не ходил даже взглянуть на почту. Прошагать по дорожке – уловка, чтобы выкурить тайком сигарету. Курение вредно, казалось бы. Я давным-давно в душе пришел к согласию по этому вопросу с самим собой, просто пренебрегая этим фактом, но у моего сына, которому сейчас десять, иные взгляды. Когда я был в его возрасте, полно людей курило. Нынче никто не курит (во всяком случае, среди средних классов), а прессу и школу переполняют грозные предостережения на эту тему. Скотт до чрезвычайности заботится, чтобы я бросил, и подкрепляет свою позицию напористой кампанией, которая включает в себя в том числе повсеместное уничтожение моих пачек сигарет, попадающихся сыну под руку.

Я, скажем так, меры принимаю. Курю меньше, чем хочется, само собой. И – тайком. Редкие походы к почтовому ящику стали ухищрением для получения утренней никотиновой дозы в относительной безопасности во время (уже начинающих казаться бесконечными) летних школьных каникул. Загасив и выпотрошив окурок, я скатал его в ничем не примечательный шарик и сунул в карман, чтобы попозже выбросить. Потом, раз уж все равно пришел, заглянул в почтовый ящик. Там не особо много чего скопилось, потому как пару дней назад я уже проделывал это. Купоны супермаркета. Настоятельные призывы компаний кредитных карт еще больше залезть к ним в долги. Какой-то небольшой уплотненный конверт.

Сунув весь хлам под мышку (вновь припомнив свое намерение передвинуть контейнер по переработке так, чтоб он стоял прямо возле почтового ящика, о котором опять забыл, едва зашагал обратно к дому), я стал разглядывать конверт. Четыре дюйма на шесть[2], желтовато-коричневый, под цвет бычьей кожи. Самым примечательным на нем была надпись, тянувшаяся наискосок: «ПО ДАННОМУ АДРЕСУ НЕ ПРОЖИВАЕТ». Отправлен он был когда-то некоему Патрику Брайсу, жившему (или предположительно жившему) в Рокфорде, штат Иллинойс.

Меня зовут Мэтт, и я живу в Калифорнии.

Перевернул конверт. На обороте кто-то написал (другим почерком и другими чернилами): «Возвратить отправителю». И третьим оттенком чернил (и опять-таки другим почерком) приписка: «НЕТ АДРЕСА ПЕРЕСЫЛКИ».

Ни одна из надписей не давала понять, что делал это конверт в моем почтовом ящике. Я подумал было засунуть его обратно, да сообразил, что пакет в ящике уже пару дней торчит, и почтовики его не забрали, обнаружив свою ошибку. Так что принес я этот конверт вместе с прочим хламом домой, скинул всей кучей на кухонный стол да и забыл о нем.

Джоанн Харрис – в списке самых популярных писателей, у нее пятнадцать романов, три поваренные книги, два сборника рассказов, два коротких мюзикла и повесть «Доктор Кто».

Ей присужден ряд литературных премий, в том числе такие крупные, как «Орандж» и «Уайтбред», а в 2014 году Королева вручила ей Орден Британской империи.

Невзирая на этот тонкий налет изысканности, она истово ведет свой блог в Твиттере на @joannechocolat, постоянно играет в джаз-оркестре (который был создан, когда его участники еще ходили в школу) и мечтает оказаться высаженной на Затерянном острове.

Представьте себе склад в Белфасте. Больше пяти сотен миль полок от пола до потолка. Завешенные красным воздухоочистители, пластиковые короба, сортировочные столы, а еще ящики и контейнеры, заполненные чем-то скоропортящимся или одноразовым. Это и есть Национальный центр возврата почты Соединенного Королевства; иными словами – канцелярия неприкаянных писем. Это здесь Ее Величество сбывает с рук Королевскую почту. Письма, что пропутешествовали по всему миру и не нашли места назначения. Бандероли, вернувшиеся только для того, чтобы выяснилось: их отправители уже переехали или умерли. Письма, отправленные в несуществующие места, несуществующим людям или почившим в бозе. В таких случаях Ее Величество милостиво позволяет нам вскрыть эту почту: поискать сокрытых лиц, отделить золото от пустого мусора.

Я – ОКО. Ответственный за качество обслуживания. Я здесь уже тридцать лет и, позвольте вам сказать, нагляделся всякого. Двести миллионов единиц почтовых отправлений в год – чуть больше, чуть меньше – проходят через мои руки. Письма с мольбами, смертными угрозами, фотографиями потерянных любимых, сувенирами, невскрытыми рождественскими открытками, недоставленными рукописями. Тут где-то в районе тринадцатой стойки лежит забытый Пикассо плюс вполне достаточно драгоценностей, чтобы проводить в последний путь умершую инфанту. А они все прибывают и прибывают, каждый день: недоставленные письма, письма без обратного адреса; бандероли и посылка с оторванными наклейками, противозаконными надписями; почта, от которой отказались адресаты, или посланная на поросшие травой заброшенные участки земли, или в старые, покинутые людьми здания. Есть письма, адресованные Богу, хотя и ни разу Им не востребованные. Множество писем, адресованных Санта-Клаусу, или Супермену, или Человеку-Росомахе. Я порой думаю, это сколько же ребятишек сидят-дожидаются, когда их герои откликнутся на призыв, пока однажды не поймут, что никто не спешит к ним на помощь. Или какое множество любящих, в отчаянии зажав в руке пузырек с ядом или кинжал, напрасно прождали ответа своих любимых. Так много мечтаний закончили свой путь здесь. Такое множество трагедий. Записки в бутылках, посланные по морям только затем, чтобы волною их выплеснуло сюда, к подножию бумажного утеса.

Хуже всего порезы о бумагу. У меня их десятки в день. Я пробовал даже некоторое время носить перчатки, но это не выглядело правильным почему-то. Эти письма уже так много претерпели. Они заслуживают, чтобы их касалась человеческая рука. Они заслуживают, чтобы их прочли, и поняли, и признали, прежде чем мы их сожжем.

Соболезнования в черной рамке, слезливые признания в любви, послушные письма из школ-интернатов, последние слова с поля сражения. У меня такое чувство, словно своим прочтением писем я каким-то образом придаю им покоя, этим чужакам, чьи слова одолели такую даль, но так и не достигли цели. То, что делаю я, намного больше просто каталогизации почты. Я – тот, кто размещает ее, тот, кто осуществляет последние обряды. Я бальзамирую воспоминания, я хранитель последнего слова.

Первыми я вскрываю, читаю и раскладываю письма, содержащие ценности. Чеки и наличные мы, если можем, возвращаем. Иногда, вскрыв конверт, можно найти адрес. Вещи средней ценности – одежду, брелоки, игрушки, книги – держим в течение шести месяцев, потом утилизируем. Часы, драгоценности, произведения искусства стараемся подержать подольше. От скоропортящегося избавляемся сразу же. Торты ко дню рождения, живая наживка, садовые растения, продовольственные товары, а однажды и коробочка с мягкими, бледными мотыльками; они, сонные, в обертке из банановых листьев и рисовой бумаги, старыми пыльными пленками проскальзывали у меня меж пальцев, возвращались к жизни на свежем, прохладном воздухе и взлетали к лампам верхнего света, где оставались, пока не умирали, падая один за другим на пол, образуя на нем коричневатые соцветия.

Кто, скажите на милость, посылает мотыльков по почте? Что они должны означать? Иногда я все еще нахожу на земле их крылышки, похожие на небольшие клочки бумаги. Опавшие крылышки замысловато украшают узоры иероглифов цвета чая. Стоит сложить их один к одному и посмотреть с большой высоты; наверное, из них можно было бы сложить какое-нибудь сообщение.

Я стараюсь не слишком утруждать себя мыслями о сообщениях, какие мог бы передать, если б только знал, куда их отправить. Когда мысли такие не оставляют – ночей не сплю. Обязанность непомерная. Я никогда-никогда не шлю писем самому себе. Возможно, это как-то связано с работой. Здесь я читаю столько любовных писем, столько посланий, порожденных ненавистью. Не хочу предавать свои мысли бумажной странице: это риск, что кто-то чужой прочтет их. Может, и по этой причине тоже я никогда не был женат. Может, знаю тот мир слишком хорошо, чтобы осмеливаться быть его частью.

Но вот на прошлой неделе что-то стряслось. Я разбирался с порцией недоставленной почты. Письма до того долго скакали туда-сюда потертыми теннисными мячиками, что пропадал весь кураж. Я уже собирался перерыв устроить, когда почему-то одно письмо в куче привлекло мое внимание. Адрес был написан от руки выцветшими синими чернилами.

Художественная проза малых форм Элисон Мур вошла в различные антологии, включая «Избранные лучшие рассказы Британии», «Лучшие британские ужасы» и «Призрачная книга рассказов-ужасов». Подборка из ее дебютного сборника «Довоенный дом» и другие рассказы передавалась по Би-би-си на «Радио 4 Экстра», а заглавный рассказ удостоен литературной премии для молодых писателей.

Ее первый роман, The Lighthouse («Маяк»), вышел в 2012 году и вошел в шорт-лист премии Букера и национальных книжных премий, удостоившись премии Маккиттерика за первый изданный роман. Второй роман, He Wants («Он желает»), был издан в 2014 году. Оба романа (и «Маяк», и «Он желает») были признаны Книгами года журналом «Обсервер». Третий ее роман, Death and the Seaside («Смерть и берег морской»), вышел в свет в августе 2016 года. www.alison-moore.com.

Карла знала Лукаса, когда они были еще детьми. Лукас хотел стать изобретателем, делать такие штуки, чтоб с кнопками (нажимать) и рычагами (тянуть), машины, шипящие электричеством. Они были все еще очень молоды, когда общение прервалось. Она частенько думала о нем годы спустя, и всякий раз он виделся ей мастерящим что-то в саду под навесом, или проводящим какой-то опыт в лаборатории, или стоящим у черной доски, сплошь покрытой чем-то невозможно математическим, хотя сам Лукас в ее воображении всегда оставался мальчиком, вмерзшим во времени с самых 1940-х годов.

Любой насвистывающий или хрустящий пальцами вызывал у нее мысли о Лукасе, так же как и игрушечные пистолеты и салюты, когда холодный воздух полнился запахом серы.

Он все еще, полагала она, живет в Германии, тогда как она переехала в Лондон со своей мамой-англичанкой. Как-то летом (она еще подростком была) Карла послала ему открытку, но так и не получила ответа. Ныне она могла бы ввести «Лукас Бирхлер» в интернет-поисковик – и пусть бы тот разыскивал его для нее, но в те времена ничего такого не было. К тому времени, когда в конторе, где она работала, на смену пишущим машинкам пришли компьютеры, она уже готовилась к пенсии.

Карле перевалило за семьдесят, когда она опять увидела Лукаса в фойе испанской гостиницы. Она отдыхала там и заметила, как прибыл пожилой мужчина в мягкой фетровой шляпе, опиравшийся при ходьбе на палку. Несмотря на его возраст, стоило мужчине поставить чемодан и хрустнуть пальцами, как Карла уверилась, что это он, еще до того, как услышала фамилию, которую тот назвал регистраторше, – «Бирхлер».

За ужином Карла рассказывала Лукасу о своей жизни в Лондоне, своей карьере секретаря и о своем покойном муже, а Лукас поведал Карле о своей работе физика, о проделанном исследовании, статьях, какие опубликовал в научных журналах.

– Я так и знала! – воскликнула она. – Пожалуйста, скажи мне, что у тебя есть изобретательская мастерская!

И он сказал, что она у него есть.

– Я помню все-все, что тебе хотелось изобрести, – призналась она. – Ты хотел создать робота, который делал бы за тебя домашние задания.

Лукас засмеялся, согласно кивая.

– У тебя были планы построить всякие разные машины.

– Кое в чем я преуспел, – сказал он.

– Да, – кивнула она. – Боже мой, так и кажется, что ты для себя очень и очень постарался. Нам еще стольким нужно поделиться друг с другом. Ты сколько намерен пробыть здесь?

– Две недели, – сказал Лукас. – Мне рекомендовано не утруждать себя.

– Так и делай. – Карла похлопала его по руке. Лукас казался ей одним из тех людей, у которых никак не получается отдых, даже если забираются в такую даль, как этот пляж: голова его, считала она, все равно окажется там, в лаборатории или изобретательской мастерской.

Они поговорили о своем родном городе. Выяснилось, что Лукас со своей матерью уехали оттуда вскоре после отъезда Карлы и ее матери. Тогда уже отцы обоих пропали неизвестно куда.

– Среди вещей моей матери, после ее смерти, я нашла любопытные старые фотографии. Их было штук шесть, черно-белые хранились в конверте с надписью «Люцерна, 1941». На одной, по ее словам, изображены какие-то мужчины возле гостиницы «Шлюссель». На другой – мужчины и машины, собравшиеся на горной дороге, а на обороте этой карточки кто-то написал: «ТАМ, ГДЕ ЭТО БЫЛО РЕШЕНО».

– Я так полагаю, эти фотографии сделал мой отец, и подумала, что одним из мужчин мог бы быть твой отец, только я не настолько хорошо его помнила, чтобы убедиться в этом. А сейчас, увидев тебя, поклясться готова, что один из тех мужчин был либо твоим отцом, либо твоим дедом. Есть на фото один мужчина – его видно уходящим от гостиницы «Шлюссель» и среди сборища на горной дороге, – вылитый ты, вплоть до мягкой шляпы и палки для ходьбы.

– Правда? – оживился Лукас. – Это очень интересно.

– Фотографии у меня дома, в Лондоне, – сказала Карла. – Могу прислать тебе копии, когда вернусь, но мне бы очень хотелось посмотреть их вместе с тобой. Ты бываешь в Англии?

Лукас ответил, что планов оказаться в Англии в обозримом будущем у него нет.

– Ничего, – сказала Карла. – Я тебе их по почте пришлю.

В тот поздний вечер Лукас зашел к Кларе в номер. Сидя на краешке ее кровати в кругу света от прикроватной лампы, он расспрашивал ее про фотографии. Она разглядывала их много раз и могла поведать о самых разных подробностях, вроде того, что около гостиницы и на горной дороге моросил дождь: мужчины были в пальто и держали большие черные зонты; а на одном снимке был прибывающий паром с названием «Рига», на часах паромного причала можно было разобрать время, на стене – табличку с названием улицы, Лёвенграбен, а еще номер на одном из «жучков-фольксвагенов» на горной дороге.

Когда Карла рассказала ему все, что помнила, Лукас пожелал ей спокойной ночи и вернулся к себе в номер.

Утром Карла позвонила дочери, объяснила ей, где найти те самые фотографии, и попросила выслать их на адрес гостиницы, чтобы они с Лукасом смогли посмотреть их вместе. Пересылка должна была занять всего несколько дней.

Карла разыскивала Лукаса за завтраком, чтобы сообщить ему, но того за столиками не было, в тот день он вообще ей нигде на глаза не попадался, как и на следующий. Когда фотографии пришли (найденные и отправленные без задержки, с запиской в конверте: «Они были именно там, где ты и сказала»), Карла обнаружила, что Лукас уехал. Его багаж, как она выяснила в бюро регистрации, был отправлен в гостиницу «Шлюссель» в Люцерне.

Карла попросила регистраторшу найти номер той гостиницы и позвонить туда. Поначалу добраться до Лукаса не удалось: вероятно, он еще не прибыл, – но спустя несколько часов ей позвонили из гостиницы «Шлюссель» и соединили с Лукасом. Карла набросилась на него:

– Ты что там делаешь?

– Я в Интернет заглянул, – прозвучало в ответ, – и увидел, что гостиница все еще на том же месте. В «Советнике путешественника» она на хорошем счету.

В трубке Карла расслышала какую-то возню вокруг него.

– Что там такое? – спросила она.

– Это мой багаж доставляют, – объяснил он. – Я сюда только что вселился. По пути я заехал домой забрать кое-что. Багажа у меня довольно много, среди вещей есть и несколько нескладных.

– Так вот, я только что получила те фотографии. Попросила дочь переслать их сюда. Ты собираешься вернуться?

– Не совсем уверен, – ответил Лукас.

– Так, а в Люцерне надолго задержишься?

– Неопределенно.

Лукас был раздражен. Карла положила трубку и взглянула на пакет с фотографиями, который держала в руке. Она пошлет их ему.

У себя в номере она воспользовалась гостиничными почтовыми принадлежностями, указала на конверте адрес Лукаса в гостинице «Шлюссель» и вложила пакет с фотографиями. На почте она побывала до обеда. Не дождавшись отклика от Лукаса, сама позвонила в «Шлюссель», где ей сказали, что м-р Бирхлер из гостиницы выбыл.

– Выбыл? – переспросила она. – Куда выбыл?

– Точно не знаю, – ответила регистраторша, – но он предупредил, что вы можете позвонить. Сама я не видела, как он уезжал, но он уехал, хотя и оставил в номере многое из своих вещей. Среди оставленного оказались несколько предметов какого-то громоздкого оборудования и несколько книг: «Немцы против Гитлера: Заговор Штауффенберга»[9], «Сопротивление внутри Третьего рейха» и «Заговоры с целью убить Гитлера: Свидетельство Фабиана фон Шлабрендорфа». Сейчас это хранится в гостиничной камере забытых вещей.

– И вы даже не представляете, куда он отправился? – спросила Карла.

– Думаю, куда-то очень далеко отсюда, – сказала регистраторша. – По-моему, куда-то в место, знакомое ему, еще когда он маленьким был.

– Значит, наверное, в Германию, – предположила Карла. – Его возвращение ожидается?

– Вообще-то сказать не могу, – ответила регистраторша. – Только вечно держать его вещи в камере мы не будем.

Карла спросила про фотографии: прибыли ли они вовремя, чтобы м-р Бирхлер увидел их, но служащая гостиницы не могла с уверенностью сказать, что получил, а чего не получал м-р Бирхлер до отъезда. Карла оставила ей свои данные для связи, в том числе и в ее собственном отеле в Испании, чтобы Лукас при случае мог отыскать ее и чтобы она рано или поздно могла бы вернуть себе фотографии.

На самом деле этот пакет в гостиницу «Шлюссель» доставлен не был, он все еще был в пути. Когда же он прибыл, регистраторша, видя, что Лукас Бирхлер среди постояльцев не значится, еще до того, как припомнила фамилию, написала на конверте «Unbekannt!» и «NACHSENDEN», а потом, вспомнив, прибавила: «INS AUSLAND VERZOGEN»[10]. Она вернула конверт на почту, чтобы его переслали в испанский отель, адрес которого был отпечатан на лицевой стороне.

Карла тем временем находилась на борту аэроплана, которому предстояло доставить ее обратно в Лондон. Больше она вестей от Лукаса не получала, зато была очень довольна, что после стольких лет встретилась с ним и получила возможность кое-что о нем узнать. Ее настолько приятно позабавило, что у Лукаса и в самом деле есть изобретательская мастерская для создания тех машин, о каких он говорил все время: всякая всячина, от домашней прислуги-робота до той, которую он всегда называл своей большой затеей, – машины, способной перемещаться во времени. Когда-то он только о том и говорил.

Карла еще тогда заметила, что если бы могла вернуться в прошлое, то хотела бы оказаться Джин Харлоу, целующей Кларка Гейбла[11], на что Лукас ответил, что перемещение так не действует. Самого его в то время интересовало, можно ли вернуться назад во времени и изменить прошлое. А если нет, говорил он, по крайней мере, можно постичь что-то, побывав там. Карла, пристегивая себя к самолетному креслу, припомнила, как слышала чье-то утверждение по радио, что большинство людей, имей они возможность перемещаться в прошлое, вознамерились бы отправиться туда, чтобы убить Гитлера. В сознании ее всплыла картинка: Лукас в мягкой фетровой шляпе, с палкой для ходьбы в руке уходит из гостиницы «Шлюссель», выглядя точь-в-точь как мужчина на той фотографии. Подумала, увидит ли она Лукаса еще когда-нибудь, и вдруг догадалась, что больше никогда.

Кристофер Фаулер – автор более сорока романов и сборников рассказов, в том числе и «Брайант и Мэй», повествующих о приключениях двух сыщиков золотого века в современном Лондоне. В 2015 году он удостоен премии «Кинжал в библиотеке», присуждаемой Ассоциацией авторов криминальных романов. Недавно вышли его роман ужасов The Sand Men («Песочный человек») и Bryant & May: Strange Tide («Брайант и Мэй: Странный поток»). Среди других его творений – видеоигры, комиксы и пьесы. Он ведет еженедельную колонку в воскресных выпусках «Индепендент», а живет на Кингз-Кросс в Лондоне или в Барселоне.

«Когда я писал в «Песочном человеке» о владельцах футуристического курорта, пытающихся внести порядок в мир хаоса, мне никак не удавалось всецело предаться апокалиптическому настрою, так что, получив письмо от Конрада, я увидел в нем ту возможность мирового краха, которой доискивался… То есть письмо едва не оказалось невостребованным, поскольку я позабыл, что шлет его Конрад, и скинул в кучу ненужной почты, которой скопилось на целый мусорный бак в рост человека. Мне пришлось залезть туда после того, как я осознал, от кого это письмо. Вот так, как и в рассказе, мой упорядоченный мир стал местом хаоса».

Вся жизнь Роя Брука проходила на заседаниях и совещаниях.

В ожидании очередного он сидел на семнадцатом этаже гостиницы «Атлантика» в зале заседаний Совета и подрагивал от навеваемого кондиционером холода. Вместе с ним за ореховым столом заседаний было пять старших инженеров, сжимавших в ладонях остывшие кружки с логотипом кофе «Старбакс». Собрали их, чтобы определить, отчего строительство гостиницы не завершено в положенный срок. «Скайп» помог установить телемост с главами консорциума в Гуанчжоу.

– Взглянем на проблему в перспективе, – произнес Макивой, инженер из Лестера, с мягкими чертами лица, чей усыпляющий тон понуждал добираться до любого неотложного решения ползком. – За последние три месяца у нас случилось тысяча триста неполадок. Главным образом обрывы сети, отключения, короткие замыкания и перегоревшие трансформаторы. Наш допуск на ошибку установлен на уровне четырехсот в месяц. Я пытаюсь объяснить невыполнение плана и не в силах придумать ничего лучше, чем то, что мы имеем дело с негативным человеческим фактором.

– Проблема электрическая – чисто и просто, – возразил Джим Дэйвенпорт, один из самых старших инженеров гостиницы. – Барахлит что-то крупное. А значит, это или главная подстанция, что вряд ли, или неверно проложенная проводка ниже уровня земли.

Худшей новости Джим поведать никак не мог: мраморное основание пола (стоимостью почти в миллион фунтов) было положено на всю электропроводку и цепи оптико-волокнистых кабелей, которые были захоронены в глубине, исходя из предположения, что никому не понадобится касаться их по меньшей мере лет десять! Разгорелся спор: обмен (обстрел) доводами шел больше часа. Рой говорил редко, но когда говорил, слушали его все.

– Штат вы увеличивать не намерены и запуск не отложите, так что необходимо подтянуться, а стало быть, ввести более длительные рабочие смены. Вы как считаете, мы такое потянем?

Макивой взглянул на расчеты на своем планшете:

– Это прямо сыграет на руку профсоюзам.

Наконец было решено сделать еще перерыв на кофе. Рой, у которого вся спина задубенела от холода, нагоняемого системой воздухообмена, поднялся и подошел к широченному окну, выходящему на площадку. Он думал об открытии курорта, назначенном на завтрашний вечер, о том, сколько им удастся укрыть от глаз общественности. Работу с не очень крупными косметическими элементами, вроде наружного освещения и зеленых насаждений, можно завершить в несколько часов перед открытием, пусть даже объектам покрупнее придется подождать. Инновационные методы помывки стен требовали привязки зданий по карте, озеленителям понадобится уведомление о переброске по воздуху полностью зрелых фиговых пальм на подготовленные места с автоконтролем влажности. И все же он по-прежнему представлял себе, как приблизительно все это можно состыковать. Будут новые всплески паники и сорванные сроки, но вполне можно ожидать, что все встанет на свои места через неделю после запуска, при условии, что больше не будет никаких отключений.

– Слышь, Рой, – окликнул Дэйвенпорт от двери. Мертвенно-бледный цвет посеревшего лица делал его ходячим воплощением напряженки со сроками. – Ребята провели опрессовку секции трубопровода с толщиной стенки на три миллиметра больше, чем в трубах, что мы проложили, – сообщил он, – все выходные дни прессовали – и ничего, ни на волос ни единой трещины. Неполадки, видно, в чем-то другом.

– Полагаешь, дело вообще не в трубах? – спросил Рой.

– Тогда как сточные воды добрались до выпуска канализационного коллектора?

– Проверки показали, что стоки не были очищены, так? Это значит, они не проходили через предварительные и вторичные очистители, баки аэрации или осушители. Так что неполадка где-то на более раннем этапе, еще даже до того, как начала работать система удаления отходов. Единственная связка там – это сепаратор между стоком и внутренними водотоками.

Система управления канализационной сетью «Атлантики» была призвана стать одной из самых успешных в мире и предусматривала восемь раздельных ступеней очистки, в том числе питаемые солнечными батареями микрофильтрацию и аэробную обработку, в ходе которых бактерии и простейшие поглощали биоразлагаемые материалы. В конечном счете предстояло ультрафиолетовое обесцвечивание для разрушения органических загрязняющих веществ и уничтожения микробов. Это означало, что гостиница будет способна осуществлять рециркуляцию уже использованной воды практически без потерь, при том, что проживающие о том и не догадывались бы. Модель, которой стали бы следовать все курорты. Когда продаешь людям мечту, думал Рой, им ни к чему знать, как эта мечта действует.

– У тебя есть время заглянуть на очистные? – спросил Рой.

Дэйвенпорт, казалось, заколебался.

– Ты же знаешь, Рой, я нынче в основном занимаюсь противопожарными системами. У меня к тем установкам даже допуска нет. – Дэйвенпорт по специальности был инженером-проектировщиком, но посчитал эти обязанности непосильными для себя. – Мне может нагореть просто за то, что я оказался там.

– Об этом я не подумал. Да, мог бы сам сообразить.

Рой проводил взглядом Дэйвенпорта, припустившего по служебному проходу, потом по пожарной лестнице спустился в подвал в пункт управления и, открыв стальную дверь, вышел в насквозь промерзший первый подземный этаж здания.

Радж Джаяраман сидел в одиночестве в полумраке, держа в левой руке тако, свернутую в трубочку лепешку с начинкой, и выстукивал пальцами правой руки что-то на клавиатуре. Заплетенные в косичку волосы свисали у него за спинку кресла и заканчивались гроздью разноцветных деревянных бусин.

– Привет, Рой. Тащи себе стул, если сумеешь его найти. Добро пожаловать на подвергшийся сокращению объект.

– А где все?

– Их распустили. – Грузный молодой эколог, получивший в университете Бангкока специальность по управлению экологическими ресурсами, ныне занимался тем, что целый день пялился на компьютерные мониторы, отслеживая прохождение гостиничных отходов. – Ты разминулся с парой наших друзей из Гуанчжоу. Они притащили с собой команду по резервам производительности и пришли к выводу, что у нас излишки штатов.

– Так, и кто остался?

– Один лишь я, браток.

– Безумие какое-то. А чем ты занимаешься, когда смена кончается?

– За дело берется программа. Она вламывается, даже когда я пописать ухожу. Дошли до той точки, что теперь я здесь совсем не нужен.

Не считая ситуаций вроде этой, подумал про себя Рой.

– У тебя нет никаких неполадок с сепаратором? Мы все никак не сообразим, почему неочищенные сточные воды попадают в океан. Малышне завтра придется плавать среди множества дохлых рыб.

– Ты мне рассказываешь! – хмыкнул Радж. – Я провел диагностику каждого квадратного сантиметра этой штуки и ничего не обнаружил. По-честному, это неправда. Вот что я нашел. – Он выбрался из своего плетеного кресла и потряс в воздухе пластиковым пакетиком. – По-твоему, это что?

На стол лег небольшой щербатый бежевый предмет в форме неправильной сферы, пористый, как комок затвердевшей пены кофе латте.

– Магматическая порода, – сказал Рой. – Остывшая лава. Вот только местность эта не вулканическая. Понятия не имею, чем еще это могло бы быть. Может, старый метеорит? Тут они по всему побережью набросаны.

– В этом, может, и закавыка.

– Никоим образом это не способно пробиться через систему фильтрации и создать трещины в трубе.

Радж положил на стол тако, вытер пальцы и ладонь о футболку:

– Верно, если только это не было органикой, чем-то гибким и живым. Потрогай.

Рой ткнул указательным пальцем, рассчитывая упереться в твердую поверхность камня. Ноготь его вошел внутрь по самую надкожицу. Инженер торопливо убрал руку.

– Что за дрянь?

– Твоя догадка моей под стать. От этой штуки несет аммиаком, но, может, просто пропиталась. Эта – не одна. Они тут повсюду, сразу же под системой труб «Атлантики». Когда топографы их впервые подобрали, я подумал, что попросту гравий вижу. Потом я взял картинку пошире и обнаружил миллионы таких штук. Говорю как есть: миллионы.

– Прежде их там быть не могло.

– И я о том же.

– И что они творят?

– Не знаю. Ничего. Если они способны двигаться, то я этого не заметил. Мне только то и известно, что они влажные на ощупь, воняют и, если убрать их с земли, через несколько часов твердеют. Я послал образец Лиз Пибоди в Исследовательский Центр морской биологии и экологии Плимутского университета, но никакого ответа до сих пор не получил.

– Только не говори мне, что ты Королевской почтой воспользовался.

– Понимаю, что я кретин. Поздно было.

– Тут всякой техники на два миллиарда евро, а ты прибег к услугам почты времен королевы Виктории!

– А что еще мне было делать? Эта штука должна была физически попасть в Центр. Лиз – единственный специалист, кого я знаю, способный сказать нам, природный это объект или сотворенный человеком.

– Что значит сотворенный человеком?

– Я подумал об утечке какого-нибудь побочного продукта.

– Ты, надеюсь, команде из Гуанчжоу ничего об этом не говорил?

– Нет, браток. Хочу продержаться в своем кресле как можно дольше.

– Тебе попадались трещины в трубах?

– Нет, я ж тебе говорил, мое дело сидеть вот тут, перед экранами – и ничего больше. Если б это было чем-то простеньким, вроде залипшего клапана, это бы уже тут было замечено. – Радж ткнул пальцем в монитор. – Тогда поток сам собою перенаправился бы. Но этого не было, так что, должно быть, произошло два сбоя.

– Ты это о чем?

– Какой-то физический огрех с одной из сточных труб и одновременно сбой, не позволивший зафиксировать это в диагностике.

– Такого как бы быть не может, так?

– Если только что-то не так с программой и мы этого не замечаем, так что, когда неполадка на самом деле случается, мы ее не видим. Из-за той самой штуки.

– Ты хочешь сказать, нечто в духе этих идиотских Куотермассовых[12] скальных обломков из космоса, которые способны проникнуть внутрь сквозь трещину в волос толщиной и одновременно блокировать электронные выводы данных? Иисусе, Радж, не вернуться ли нам в реальный мир? Вся система может полететь, а ты этого и не заметишь. Ты в управлении с кем-нибудь говорил об этом?

– Обещают поручить кому-то проследить за этим, только пока никаких признаков действия. Мне странным казалось, что ничего – совсем-совсем ничего – не указало на сбой, но это за пределами моей сферы.

Роя, считавшего, что гостиница прежде всего управляется сложной сетью дублирующих друг друга компьютерных программ, всегда удивляло, как мало у них под рукой технических специалистов. Вера компании в технику была трогательной, однако, по его мнению, едва ли заслуженной.

– Если чужеродное тело попадет в канализационный стояк (а такое случается, когда температура подводит, потому как эта штука начинает отвердевать, если та падает всего на несколько градусов), то оно должно бы появиться вот тут, но вчера… – Радж осекся, вдруг сообразив, что разговаривает с сотрудником из другого департамента.

– Я не собираюсь ни о чем болтать, Радж. Сказанное остается в этой комнате, окей? Я так полагаю, мимо твоего внимания не прошло, что до запуска остается меньше двадцати четырех часов. Тебе непременно надо сейчас же позвонить Элизабет и получить прогноз, если исходить из того, что посылку она получила.

– Я пробовал звонить, но нарывался на автоответчик… тем временем я следил за регуляторами в первичных осадочных емкостях. Если одна из них выйдет из строя, весь курорт окажется по колено в дерьме. Дело в том, что сюда сигнал об этом не попадет. Если возникают неурядицы, они остаются невидимыми. Экраны показывают, что все чисто и нормально. Так вот, я допустил намеренный сбой, который смог бы засечь. – Он указал на соответствующий монитор. – И ничего. Странно, это уже вовсе из ряда вон.

Рой вглядывался в диаграммное изображение трубопроводов и проводки, представленное в трехмерной матрице синих, зеленых и желтых кривых, но не видел того, что видел Радж.

– Здесь нет совсем ничего необычного?

– Будь мне позволено, – сказал Радж, – я бы предположил, что той штуке удалось заморозить программу и переписать ее, только не могу понять – как. Вот дрянь-камень!

– Хорошо-хорошо, попробуем рассмотреть это логически. – Рой медленно выдохнул, давя ладонями на грудь и начал сначала: – За три года, пока строился этот гостиничный комплекс, никто не сталкивался с чем-либо геологически необычным.

– Не сталкивался, в том-то и дело, – кивнул Радж. – Не думаю, чтоб эти штуки тогда были.

– Тогда откуда же, черт побери, они взялись? – Радж нерешительно вытянул указательный палец к потолку, потом опустил его, направляя к земле.

– Отлично, значит, у нас ком лавы с биоэлектрической чувствительностью роет себе нору под самой большой курортной гостиницей, когда-либо открывавшейся в нашей стране. Отличное время выбрал, отдаю ему должное. – Он с сомнением глянул на пористый камешек. – Попрошу кого-нибудь спуститься и взглянуть – негласно. Так никто в беду не попадет. Только… в самом деле? Я говорю, это в самом деле? Если, черт возьми, ты шутки дикие со мной шутишь и выяснится, что эта штука – сушеный гриб из твоей пиццы, тебе не жить.

– Я не шучу, Рой, и твою помощь ценю. Только оказывай ее побыстрей, потому как я не могу сказать, что там происходит. А по виду – все путем.

Рой оставил Раджа созерцать застывший экран: одинокая фигура несшего ответственность за сортировку отходов крупнейшего курортного объекта в стране и за самую смертельную их потенциальную опасность.

Пэт Кэдиган трижды удостаивалась премии «Локус», дважды премии Артура Кларка, а совсем недавно – премии «Хьюго» и японской премии «Сейюн» («Гуманность») за лучшие научно-фантастические произведения года. Автор пятнадцати книг, она перебралась из американского Канзас-Сити в британский неприветливый урбанистический Северный Лондон, где и живет последние двадцать лет со своим мужем, тем самым Крисом Фаулером, и Джентльменом Джиксом, самым невозмутимым черным котом в городе. С ней можно связаться в Фэйсбуке и Твиттере по @cadigan, и она на самом деле дала пинка неизлечимому раку ягодиц; во всяком случае – на текущее время.

«Когда Конрад пригласил меня участвовать в проекте, я сперва несколько раз начинала не с того. Потом у меня диагностировали неизлечимый рак, и история сложилась сама собой, почти безо всяких усилий с моей стороны. Теперь книга вышла, и – спасибо докторам за лечение – все получилось лучше, чем ожидалось: я могу рассчитывать прожить несколько дольше, чем первоначально предвидевшиеся два года (что сделало бы 2016 последним годом для меня). Так что я еще покручусь на свете невесть сколько, заглядывая в почту, когда не буду занята завершением нового романа, и поражаясь тому, до чего же и вправду переменчивы эти безумные ветры перемен».

Жизнь, бывает, заносит в пороговое пространство. Когда и случаются всякие дерьмовые странности.

Вообще-то я считала это сдвигом восприятия. Онколог берет и сообщает тебе, что рак матки, который медики полагали пропавшим, вернулся; как ожидается, жизнь твоя продлится (возможно) года два. Вот тут система понятий личности и меняется до неузнаваемости: ее определяет то, чего ты прежде не испытывала никогда.

Не стану говорить о чьих-то еще переживаниях, но вот вам мои: когда появляется ребенок, узнаешь, что́ важно. И это, друг мой, проклятущая тайна жизни. Уверена, есть иные способы прознать про это, я же узнала вот так. И я решила, что это Большое Дело: мне никогда не сотворить ничего более проникновенного, чем материнство. Мне ни разу и в голову не приходило, что Большие Дела это не только то, что ты делаешь: они еще и происходят с тобою.

Оксфордский справочник по английской литературе определяет Рэмси Кэмпбелла как «самого почитаемого из живущих писателей в жанре ужасов». В этой области у него больше всего литературных наград, в том числе премия «Большой Мастер» Всемирного собрания ужасов, премия за многолетние творческие достижения Ассоциации писателей ужасов, премия «Живая легенда» Международной гильдии ужасов и Всемирная премия за многолетние творческие достижения в фэнтези.

В 2015 году он был избран почетным сотрудником Ливерпульского университета имени Джона Мура за выдающиеся заслуги в литературе. Среди его романов – такие как: The Face That Must Die («Лицо, которое должно умереть»), Incarnate («Воплощенный»), Midnight Sun («Полночное солнце»), The Count of Eleven («Счет до одиннадцати»), Silent Children («Молчаливые дети»), The Darkest Part of the Woods («Самая дремучая чаща леса»), The Overnight («За ночь»), Secret Story («Тайная история»), The Grin of the Dark («Усмешка во мраке»), Thieving Fear («Вороватый страх»), Creatures of the Pool («Создания из бассейна»), The Seven Days of Cain («Семь дней Каина»), Ghosts Know («Призраки знают»), The Kind Folk («Добряки»), Think Yourself Lucky («Считай себя везунчиком») и Thirteen Days by Sunset Beach («Тринадцать дней на Сансет-Бич»). В настоящее время он работает над трилогией: The Three Births of Daoloth («Три рождения Даолотха»), Needing Ghosts («Нужда в призраках»), The Last Revelation of Gla’aki («Последнее откровение Гла’аки»), – и повестями The Pretence («Притворство») и The Booking («Предварительный заказ»).

В числе его сборников Waking Nightmares («Будящие кошмары»), Alone with the Horrors («Наедине с ужасами»), Ghosts and Grisly Things («Призраки и всякие скверности»), Told by the Dead («Рассказано мертвецом»), Just Behind You («Прямо у тебя за спиной») и Holes for Faces («Дыры для лиц»), а также сборник научно-популярных произведений – Рэмси Кэмпбелл «Вероятно». Его романы The Nameless («Безымянный») и Pact of the Fathers («Договор отцов») были экранизированы в Испании. Его регулярные колонки появляются в научно-математическом журнале «Дэд рекконингз» и журнале для киноманов «Видео уотчдог». Он является президентом Общества фантастических фильмов.

Рэмси Кэмпбелл живет в Мерсисайд со своей женой Дженни. Находит удовольствие в классической музыке, хорошей еде и вине и чем угодно в том же духе. Его сайт на www.ramseycampbell.com.

Конрад, лучше сразу признаюсь: я не считаю, что это для вашей книги. Это не беллетристика, хотя я и дал такое название, потому не воображаю, что это подойдет. Надеюсь, по меньшей мере, у вас достанет сил откликнуться на это – возможно, даже помочь мне понять, что со мной случилось. Прошу, примите к сведению, что я не виню вас. Наверное, мне следовало бы самого себя винить.

Вы припомните, что я – один из тех писателей, которых вы пригласили в антологию небылиц, на примерах писем, возвращенных на почту как невостребованные. Идея мне понравилась, я готов был принять участие, но к тому времени, когда предложение отыскало издателя, я уже с головой ушел в несколько собственных проектов и таким образом подвел вас. Другая работа вытеснила из моих мыслей антологию, и когда пару месяцев назад я получил письмо, то совсем и не думал о вашей идее.

Как правило, я не рассматриваю почту, прежде чем вскрыть ее, но это послание меня насторожило. Плотный подложенный белый конверт (если быть точным, то защитный с прокладкой производства корпорации «Силд эйр»), с наклеенным ценником на обороте (39 пенсов), из почтового отделения в Осборне. Выглядел пакет необычно-нетронутым, словно был создан казаться девственно чистым. Штамп почтового отправления первого класса оттиснут не был, а мой адрес был написан не одним человеком. Большая его часть выписана жирными прописными буквами черным фломастером, а почтовый индекс подправлен шариковой ручкой. Можете понять, отчего подозрение во мне крепло, если только не считаете, что не так-то много требуется, чтобы пробудить во мне паранойю. Содержимое и вас бы, возможно, настроило на тот же лад.

Внутри я нашел небольшой белый конверт, который, по-видимому, надписывали несколько человек. Адресован он был Роланду Маллесону в Лондон (Уэст-Хит, ЮВ2), Харвелл-Кресент, д. 1, но все это было перечеркнуто и помечено: «ПО ДАННОМУ АДРЕСУ НЕ ПРОЖИВАЕТ». Кто-то написал на месте, где полагалось бы быть марке: «Почтовый сбор не оплачен». На обороте я прочел написанное уже другим почерком: «АДРЕС ПЕРЕСЫЛКИ НЕ УКАЗАН», – а некто пятый, вооружившись розовым маркером, начертал: «Вернуть отправителю». Предназначалось ли все это для того, чтобы запутать меня окончательно, чтобы я и не думал, что извлекаю из конверта? Одно в особенности насторожило меня. Хотя извещение про «НЕ ПРОЖИВАЕТ» было выписано синим маркером, его, несомненно, исполнила та же рука, что и мой адрес на всем пакете. Письмо Роланда Маллесона не вернулось на почту, хотя мне внушалась мысль, что его вернули.

Другие особенности тоже не говорили о правдивости. Конвертик был грубо вскрыт, но если адресат действительно неизвестен, то зачем было получателю вовнутрь заглядывать? Во всяком случае, это позволило и мне поступить так же. В конверте лежала пара картонных прямоугольников примерно два с половиной на четыре с половиной дюйма[18], грубо вырезанных из большого куска картона и перетянутых лентой так плотно, что места между ними хватало только для клочка бумаги. Мне пришло в голову, что во времена наркотика ЛСД на промокашке именно так его, возможно, и рассылали по почте. Еще раз назовите меня параноиком, если пожелаете, Конрад, но я испугался, что кто-то меня подставил, что если я вскрою картонную упаковку, то сам буду себя винить или меня осудят за содеянное. Даже подумалось, а не причастна ли к этому почта.

Была суббота 24 апреля, и сортировочный цех все еще был открыт. Я задержался ненадолго у раковины в туалете: руки казались грязными, и, помню, я разглядывал их, убеждая себя, что грязи на них нет, – а потом пошел в сортировочный. Он в пятнадцати минутах ходьбы от этого дома, в трех минутах езды в моем возрасте. Несколько женщин стояли в ожидании, готовясь забрать почту, и я видел, как быстро росла очередь у туалета, поскольку за стойкой сидел всего один почтовый служащий. Когда наконец я добрался до окошечка, то показал ему пакет, но из рук его не выпустил.

– К кому мне нужно обратиться с этим?

– Зависит от того, что это. Я не подойду? – Его гладкое круглое лицо выглядело так, будто он тер его, стараясь сделать помоложе, и мне показалось, что я уловил запах мыла сквозь щелку под окошком (может быть, у него под ногтями кое-где даже кусочки розового мыла застряли).

– Могу я видеть заведующего?

– В данный момент она занята. – Профессиональная выучка не помогла ему совсем скрыть обиду, когда он добавил: – Я могу помочь.

– Если скажете мне, почему я получил это.

Он уставился на написанное на лицевой стороне пакета, который я сунул в окошко.

– Это вы? Потому и получили.

Когда он толкнул пакет обратно, мне показалось, что он несколько нетерпелив в желании вернуть его.

– Загляните вовнутрь. – Я и впрямь уловил намек на нежелание или мне показалось?

Он ткнул во внешний конверт указательным и большим пальцами, ощупал его, а потом вытряхнул из него на стойку конверт поменьше. Прочел написанное на обеих сторонах, затем повернул конверт адресом Маллесона ко мне.

– Вы отправляли это?

– Конечно же, нет. Я и не слышал никогда о нем.

– Так, кто бы ни переправил письмо вам, он, должно быть, считал, что отправили вы.

– А с чего бы им считать?

Почтовый служащий заглянул вовнутрь, но картонную упаковку не тронул.

– Что это?

– Полагаю, вы должны проверить. Разве это не ваша обязанность? Собственность Королевской почты.

– Перестает быть таковой после доставки, – сказал служащий и просунул пакет в окошко. – Это ваше, и вы вольны делать с ним что вам угодно.

Я не мог не подумать, что служащий осторожен так, как имел все права быть я сам. Уж не пытался ли он сделать вид, будто считает, что пакет несет смертельную угрозу?

– Я вскрою это здесь, – заявил я, – если вы будете свидетелем. – Я вполне мог вообразить, что почтовик пытается состязаться со мной в осторожности.

– Свидетелем чего? – уперся он.

– Того факта, что я только сейчас вскрыл это.

– Вы могли уже проделать это раньше, а потом скрепить обратно.

– Я не делал ничего подобного, – сказал я с куда как меньшим раздражением, чем то, которое испытывал. – Даю вам слово.

Он сосредоточенно уставился в никуда, в нечто незримое. Потер руки ладонь о ладонь, явно ощущая, что они недостаточно чисты, а я тем временем извлек картонки из конверта. И проделал это так, чтобы он наверняка видел, как плотно льнула лента к картону, когда я ее отдирал. Высвободив концы картонок, выудил то, что лежало между ними. Будь я один, так рассмеялся бы от разочарования: наградой мне послужили две игральные карты, двойка треф и шестерка червей.

– Пользуетесь почтой для игры? – предположил почтовый служащий.

– За свой счет, вам бы следовало иметь в виду.

– Есть люди, которые играют в шахматы по переписке, ведь так? Может, кто и в карты играет.

– Я бы так не считал. – На тот случай, если он меня имел в виду, заметил: – Я в карты не играю с тех пор, как ваш возраст миновал.

– Так что вы намерены делать с этим?

– Карты я возьму домой. Как вы сказали, они были посланы мне.

Подумал ли я уже тогда, что они, возможно, подскажут мне идею рассказа для вашей антологии, Конрад? Если мы с вами схожи, то вы никогда не отбросите материал, каким бы тривиальным он ни казался. Я положил карты в конверт, конверт – в плотный пакет и уже пошел к выходу мимо очереди, собравшейся за моей спиной, как раздался оклик почтового служащего:

– А это взять не желаете? – Он размахивал пустой картонной упаковкой.

– Бросьте это в мусор, сделайте одолжение, – произнес я, а теперь думаю, не стоило ли забрать картонки с собой? Хотя понятия не имею, что бы это изменило. Направляясь к машине, поймал себя на том, что потираю большим пальцем сложенный указательный. Прямо будто тик одолел, особенно если учесть, что не было для него никакой причины, и это отгоняло почти все мысли о Маллесоне. Была ли эта фамилия вовсе мне незнакома? Не имела ли она отношения к какому-то сборищу, в каком я состоял много лет назад? Наверняка я держал в голове имя Майлза Маллесона[19]. Он был занят во многих хаммеровских фильмах ужасов, которые я отыскал сразу, как только одолел планку шестнадцати лет, а десятилетия спустя видел, как у него брали интервью на Фестивале фантастических фильмов в Манчестере. Тем не менее это не помогло мне ухватить витавшую в мозгу, но никак не дававшуюся мне мысль. Казалось, она была слишком расплывчатой, чтобы иметь отношение к актеру.

Добравшись домой, я отправил вам, Конрад, сообщение по электронной почте с вопросом, не вы ли отправили мне тот пакет, невзирая на то что мне пришлось отклонить изначальное предложение. Само собой, вы не замедлили заявить, что не вступаете ни в какую переписку по поводу направленного вами участникам вашей антологии. После вашего ответа я, не теряя времени, сделал то, что следовало бы сделать с самого начала: стал искать в Интернете Роланда Маллесона и его адрес.

Имя найти не смог, адреса в том виде, что был обозначен на конверте, не существовало. Хотя есть некая Харвелл-Кресент в ЮВ2, а в Бирмингеме есть такой Уэст-Хит. Однако в этот район Харвелл-Кресент не входит. После дальнейших поисков и некоторых расходов я сумел добыть имена и телефоны обитателей дома в Лондоне, а заодно и дома номер 1 по Харвелл-Кресент. Ни тот, ни другой не носили фамилию Маллесон. Лондонский телефон не отвечал, и я попытался дозвониться в Бирмингем, где раздалось восемь гудков, прежде чем женский голос произнес:

– Да?

Голос звучал не так уверенно, как произнесенное слово. Я было начал объяснять причину своего звонка, как вдруг мне пришло в голову просто произнести:

– Маллесона.

После некоторого молчания женщина заговорила, но не со мной:

– Кто-то спрашивает Маллесона.

– Я с ними поговорю. – И через секунду мне в ухо заговорил мужской голос, делавшийся все резче. – Алло, что вам угодно?

– Все, что вы могли бы рассказать о Роланде Маллесоне.

– Кому угодно знать?

– Я уверен, вы отправили мне пакет, предназначавшийся ему.

– Точно. – Хотя мужчина, похоже, не собирался подавать виду, будто это что-то меняет, голос его, в котором слышался говор центральной Англии, сделался крикливее. – Это, да не подсказывайте мне, – сказал он то ли мне, то ли кому-то с ним рядом. – Это, еще секунда, и сам вспомню. Рамси как-то там. Рамси Макдоналд, ведь это вы, точно?

– Он умер. – Отнюдь не впервые кто-то пытался назвать меня этим именем, однажды им даже предварили мое выступление на каком-то важном сборище. – Я из другого клана, – говорю. – Рэмси Кэмпбелл.

– Значит, я не очень-то промазал, точно.

Он говорил так, будто считал меня неразумным, что побудило меня на ответный выпад:

– Вы сумели в точку попасть, когда пакет отправляли.

– Это оно. – Безо всякого энтузиазма мужчина произнес: – Ну так сейчас-то вам чего надо?

– Для начала хотелось бы узнать, зачем вы мне это послали.

– Роланд говорил, что играл с вами.

Память меня подводила временами, были случаи, но я почему-то надеялся, что этот – не из их числа.

– Когда? – спрашиваю.

– Когда он увидел ваши книги в магазинах. С тех пор уж годы прошли.

Об этом мне напоминать было незачем, и без того во мне росло сожаление, что я в это дело впутался.

– Спрашивая, когда, я имел в виду, когда я играл во что бы мне играть не приписывалось. Я этого точно не помню.

– В карты. – Если только триумф может быть безучастным, то этому мужчине такой фокус удался одной фразой: – Малли говорил, что это было давно-давно, еще до того, как вы в магазинах появились.

Кажется, в памяти что-то слегка-слегка шевельнулось, как проблеск движения в совершенно лишенном света месте. Не стану делать вид, что был рад этому, однако я собирался попросить рассказать подробнее, как тут из очереди выскочил еще один вопрос:

– Кто вскрыл конверт? Как я полагаю, не он.

– Да он и не мог бы, даже если и был бы здесь. – Не успел я распространиться об этом, как мужчина произнес: – Мы вскрыли, точно? Нам понадобилось выяснить, почему мы все еще получаем почту за него.

– А было в конверте еще что-нибудь?

– Только то, что вы получили. По-вашему, что, не мы послали вам что бы там ни было? – Тон его был до того неуместен, что я едва не рассмеялся.

– Все ж я не понимаю, почему вообще вы это послали.

– Потому, что он говорил, что помогает вам с картами.

– Помогает мне с ними делать что?

– Нет, я говорю, что он говорил, что они вам помогают, точно? – Я только собирался расспросить об этом, а то и просто отрицать сказанное, а мужчина уже говорил: – Мы можем оставить эту тему сейчас? Она очень расстраивается из-за всех этих разговоров о ее брате.

– Простите, но хотелось бы, чтобы в этом было побольше смысла. Кто послал ему карты? Надеюсь, вы не воображаете, что я?

– Могли и вы. – Великодушнее, чем у него было хоть какое-то на то право, мужчина уступил: – Если это были не вы, то, возможно, один из тех, кому не нравилось, как Малли играл в карты. – Что-то похожее на воспоминание забрезжило в сознании, но мужчина развеял его. – Я немедленно прекращаю этот разговор, точно, – сказал он. – Мы достаточно его воскресили.

– Не говори так, – услышал я женский плач, на том связь и прервалась. Я сидел за столом, разглядывал реку, над которой упрямая полоса тумана изображала состояние моих мозгов. Я мог лишь еще раз хорошенько рассмотреть карты. Хотя на рубашках у них рисунок был одинаков, они вполне могли бы быть и не из одной колоды, поскольку одна была красной, как кровь, а червонка какой-то бледной смеси голубого и зеленого цветов, какой я, по-моему, нигде в жизни не видел. На каждой карте был изображен стройный силуэт женщины, прислонившейся к пальме под смотрящим вверх месяцем. На женщине, похоже, была юбка из травы: травинки, что укрывали одну согнутую ногу, напоминали пучки побегов, пробившихся из черной земли, – и она играла с ожерельем. Почему я решил, что предмет на конце ее ожерелья был амулетом, а не медальоном? Картинка в целом вызвала – и я сам не знаю, почему, – в памяти одну фразу: «За этим скрыто колдовство».

Рассуждать времени не было. Меня охватывает нервозность, когда приходится публично выступать по теме, которую я прежде не затрагивал: в данном случае возникновение идей и как их развивать. Долгое время я понятия не имел, откуда они берутся, но несколько месяцев назад согласился поговорить об этом на Фестивале книги и фильма в Бурнемауте, и совершенно неожиданно (так оно всегда и бывает) книжкин день выпадал на завтра. Как обычно, меня грыз червь позорной неподготовленности, и на следующее утро все еще грыз, пока я, стоя под душем, репетировал куски из своей речи. Уже уходя из дому, решил прихватить с собой Маллесонов пакет, уверяя себя, что, возможно, смогу как-то ввернуть его в свое выступление.

Возможности обдумать, как именно, не было, пока я вел машину до Бурнемаута. Дорога заняла большую часть воскресения, притом что выехал я на рассвете. Когда же я оказался в своем гостиничном номере, времени хватило лишь на то, чтоб под душем обмыться да бежать на вечернее мероприятие – в зал, где кресел было гораздо больше, чем зрителей. Организаторы задержали начало на несколько минут (почти всегда зловещий признак), но в конце концов выпустили меня на потребу дюжины слушателей. По крайней мере, дама, объявлявшая меня, правильно выговорила мое имя и не слишком-то много неточностей допустила, описывая мою карьеру. Я прочел пару отрывков из своих сказаний и немного продвинулся в анализе того, как зарождаются истории, после чего получил от публики полдюжины вопросов. Пока говорил, все, связанное с Маллесоном, валандалось без дела у меня в уме, а выступать оставалось еще больше десяти минут. Повинуясь позыву, я достал пакет из компьютерной сумки, служившей мне портфелем, и вынул карты, чувствуя себя фокусником, поленившимся спланировать фокус.

– Порой что-то должно натолкнуть на мысль, – сказал, – но даже в голову не приходит, что это может быть. На днях кто-то прислал мне вот это. Что нам подумать о его намерениях? – Зрители, все как один, насторожились, наверное, просто из опасения, что на них укажут.

После солидной паузы один мужчина произнес:

– Это на самом деле случилось или это только вы так говорите?

– И то и другое. Разницы никакой. – Я мог бы сказать больше, чтоб доказать, что способен отличать действительность от собственных фантазий, если бы меня не потянуло спросить: – Зачем посылать кому-то пару старых карт?

– Возможно… – Казалось, женщина уже жалела, что заговорила, она дважды откашлялась, прежде чем выговорила: – Возможно, они вам на судьбу указывают.

– Я не понимаю, что это значит.

– Возможно, они вам разъяснить стараются.

Я мог бы сказать, что это невозможно, коль скоро, прежде всего, карты не мне были посланы, но это повлекло бы за собой слишком много объяснений. Больше огорошило то, что слова женщины дали мне проблеск своего рода правды. Картинка отпечаталась у меня в голове: какая-то фигура следит за мной через стол с разложенными на нем картами. Фигура не то что нечеткая, а зыбкая, будто составленная из той неуемной темноты, какую увидишь там, где нет никакого источника освещения. Эта идея вывела меня из себя куда больше, чем воодушевила: по сути, не сказал бы, чтоб она вообще мне по нраву пришлась. И все же я сказал женщине, что из этого могла бы получиться история, и поблагодарил ее. И попросил задавать последние вопросы. Когда охотников не нашлось, организаторы по-быстрому закруглились.

Я поставил автографы на нескольких книжках, потом поужинал с кем-то из участников фестиваля, но с трудом заставлял себя прислушиваться к разговорам за столом и даже смаковать блюда кантонской кухни. Образ фигуры за столом, окруженной гнетущей темнотой, начинал восприниматься воспоминанием или искажением такового, однако не означало ли это попросту, что я силился вызвать в памяти момент фестивального мероприятия, когда это запало мне на ум? Как только вежливость позволила мне распрощаться с хозяевами, я пожелал им доброй ночи и отправился обратно в гостиницу, где ощутил необходимость еще раз принять душ. После этого я бы спать улегся, если бы не принялся гадать, куда девать Маллесонов пакет. Уложил его в ящик с непременной Библией в тумбочке чуть поодаль от кровати.

Должно быть, я задремал, несмотря на видение, не оставлявшее меня и не прояснявшееся, потому как проснулся я в два часа ночи с минутами. Было такое ощущение, словно я услышал, как нечто не особенно заметное двигалось в темноте. Единственный свет исходил от худосочных цифр на прикроватных часах, он еще больше усиливал темноту. Пока нащупывал шнур над кроватью, показалось, будто собираю пальцами нечто вроде сажи. Добравшись до шнура, принялся оттирать все пальцы разом. В свете часов я разглядел, что не так плотно задвинул ящик, как мне представлялось, поскольку по нему пролегала тень, словно тонкая полоска земли. Наверняка просто оттого я так до конца и не проснулся, эта самая щелка черноты и выглядела такой беспокойной. Потянувшись с кровати, захлопнул ящик и принялся оглядывать номер. О чем он мог мне напомнить? Потом я понял, точнее, даже больше того, всплыло в памяти, как я в первый раз самостоятельно остановился в гостинице.

Я был тогда, более полувека назад, в Харрогейте на конференции по научной фантастике. После я десятки лет почти каждую Пасху ездил куда угодно в Британии, где проводились ежегодные конференции. Я проводил эти выходные, выслушивая, что полагалось по программе, и встречаясь со все более стареющими старыми друзьями, обычно в баре. Исчерпав программу дня, расходились группами по номерам и зачастую поиграть где-нибудь в гостинице в карты. Воспоминания об этом сняли скрепы с моей памяти, и я потрясенно ощутил, словно бы темная часть моего разума уступила, дав осознать, что я и впрямь встречался с Маллесоном в одни из таких пасхальных выходных. Люди, которым я звонил, чтобы порасспросить о нем, в конце концов были правы.

На конференции он значился не под этой фамилией. Когда он появился у стола, где играли в покер, на его карточке участника значилось: «Малефикус». «Зовите меня просто Малли», – просил он, разглядывая карточки на всех остальных, и разве не должен был я узнать эту кличку, когда услышал ее по телефону? Наверное, память подвела из-за того, что он, похоже, ждал от меня должного уважения к имени на его карточке. Сев за большой круглый стол напротив меня, он поймал мой взгляд и мизинцем левой руки указал на него; помню, слово было таким же бледным и толстым, как и его губы, но выглядело тверже. Его похожие на паутинки прядки седеющих волос, большеглазое и длинноносое лицо напоминали мне яйцо, давно и безнадежно залежавшееся. Его болтливая ухмылка была обращена ко мне, пока сдающий не стал раскладывать карты. Тогда я еще только начал выковывать в себе личность, которой, как броней, заслонялся от застенчивости, так что старался не обращать на Маллесона внимание.

Играл он, по-моему, не слишком хорошо. Всякий раз, когда был его черед открываться, он произносил: «Что принц носит»[20], – шутка, скоро ставшая надоедливой, а потом и раздражающей. Означала она полкроны, отнюдь не мизерную сумму денег по тем временам. Отвечая на чью-либо ставку, он махал правой рукой картам, зажатым в левой, – жест, обозначавший, возможно, неуверенность либо молчаливое пожелание. «Прощально машете своим денежкам?» – спросил, не выдержав, кто-то из его соперников, что ничуть не остановило Маллесона, особенно когда стало ясно, что он выигрывает большинство крупных кушей и проигрывает только те, что помельче. К полуночи несколько игроков бросили карты и отправились на поиски иных увеселений, и вскоре Маллесон, имея на руках «фул-хаус», выиграл особенно упорный торг и получил свой самый большой выигрыш. Владелец колоды решил, что это уж чересчур, собрал карты и унес их с собой. За ним потянулись и остальные игроки, меня же Маллесон задержал, обратившись с вопросом:

– А вы не писатель ли? – Мне тогда нечем было похвастать в сравнении с такими авторами в программе конференции, как Муркок, Браннер, Балмер, Табб. У меня вышла одна-единственная книжица да несколько рассказов были напечатаны под моим именем, так что я не мог не почувствовать себя польщенным, когда Маллесон произнес: – Я искал кого-то вроде вас.

– В эти выходные таких тут хватало.

– Не таких, как вы. – Я уже готов был искупаться в лучах славы, когда он пояснил: – Они здесь ради научной фантастики, а не фантастики оккультной.

Я и впрямь чувствовал себя на конференции изгоем. Я нашел одного книжного дельца, который приглядывался к фэнтези наряду с научной фантастикой («Сай-Фай Фо Фам»), но и тот едва касался ужасов. Еще годы пройдут, прежде чем Пасхальные конференции увидят первое издательство в моей области, «Хоррид Вариорум», век которого был удручающе краток, даром что ему даже пришлось раз сменить название на «Рарум скарум». Все равно я уже почти утвердился в том, что никогда не спутаю свою писанину с действительностью, и тут Маллесон указал на свою карточку.

– Вам ведь известно, что означает это имя?

Я не был вполне в себе уверен, чтобы указать ему на ошибку в слове.

– Какой-то преступник по-латыни, верно?

– Это уж мертво давным-давно. Я полагал, вы лучше осведомлены. – Он вперил в меня взгляд, словно давая возможность исправиться, и спросил: – Что означает «малефика»?

В те времена меня легко было заставить почувствовать себя школяром, которого спрашивает учитель.

– Ведьма?

– Точно, колдунья. Я знал, что вам известна оккультная история. Это из нее вы взяли название той мерзкой книжки, «Молот ведьм»[21]. Как видите, я воскресил это слово.

– Что ж, здорово. – Вот и все, что я смог выдавить из себя в ответ.

– Я знал, что вы так посчитаете. Людям нашего типа нужно держаться вместе.

Слова его поразили меня. Они не предвещали ничего хорошего – особенно в скудно освещенном помещении, поздно вечером, когда вокруг не было ни души.

– И все же, – выговорил я, – если позволите…

– Ждите здесь. – Маллесон встал, придвинув стол ко мне так, что тот почти припер меня к стулу с потертой обивкой. – Мне хочется сделать для вас что-нибудь, – прибавил он. При его приближении задрожали половые доски, и, казалось, то же происходило с его губами, скривившимися во вкрадчивую улыбку.

– Что? – допытывался я и ухватился за край стола, готовый оттолкнуться от него.

– Всего лишь показать вам то, что вы должны бы увидеть. – Маллесон уперся руками в стол, усаживаясь рядом со мной. Стул под ним заскрипел. Он развернулся со стулом так, чтобы сидеть ко мне лицом, и широким жестом воздел обе руки. – Это ваши.

Он показал на две карты, лежавшие рубашкой кверху. Несомненно, опираясь на стол, он сумел незаметно положить на него карты. Они, должно быть, были спрятаны в рукавах его черной водолазки или твидового пиджака, которые оказались еще просторнее, когда он вдруг придвинулся совсем близко.

– Отличный фокус, – признал я. – Вы тот еще фокусник.

– Карты лежали здесь все время, – сказал он и развернул над картами левую ладонь. – Понимаете, за этим скрыто колдовство.

Я решил тогда, что он имеет в виду рубашки карт, но теперь задумался. Наверное, он говорил про весь свет. В тот раз я понятия не имел, изображена ли на рубашках сильфида под деревом. Я перевернул карты, и нет надобности говорить вам, Конрад, что я увидел. Я не понимал, какую пользу они могли бы принести мне при окончательном торге в покере, но сказал:

– Если эти карты мои, то они слегка припоздали.

– Мы больше не играем в ту игру. Мы гадаем на вашу жизнь.

Я счел это расслабляюще назойливым.

– Кто это мы?

– Вы, надеюсь. – С улыбкой победителя или, точнее, с усмешкой триумфатора Маллесон произнес: – Вы могли бы сделать себе имя.

– Чем могут помочь эти карты?

– Они могут указать путь. Они будут частью вас. Как только вам их откроют, они направят вас.

Само собой, ничему этому я не поверил (даже не подумал, что из этого может рассказ получиться), а потому и сказал:

– Вот, значит, что вам хотелось сделать?

– Погадать вам? Уже гадаю. – Подсев ко мне, он перешел на полушепот, и теперь я и вовсе с трудом разбирал его речь. – Хотели бы услышать?

– Если можно.

– О, вы услышите. – Прозвучало это не столько обещающе, сколько угрожающе, во многом еще и потому, что речь его, казалось, стала более слышимой, заползая мне прямо в голову. – Двойка жезлов[22], – сказал он, опуская указательный палец левой руки на двойку треф. – Я наделяю вас силой, отвагой и самобытностью.

– Что ж, спасибо, – поблагодарил я с иронией, поскольку воображал, что все это у меня уже есть.

– Шестерка кубков. – Он перенес палец на другую карту, и я видел, как влажный отпечаток исчез с двойки, как рябь с поверхности пруда. – Я забираю наивность и ребячество, – произнес он. – Оставляю ностальгию и влияние прошлого.

За много лет я не узнал, как отличается это от обычного гадания по картам Таро. Разве такое не должно бы у меня в мозгу застрять? Беспокоит мысль, что я смог всё забыть об этом до той ночи в гостинице Бурмаута. Маллесон отнял палец от шестерки, оставив второй потный отпечаток, и я, не удержавшись, спросил:

– Это все?

– Это станет всем, что вам нужно. Это может стать вашей жизнью. – По крайней мере, это выглядело концом сеанса.

– Что ж, спасибо, – я сам поймал себя на повторе на манер отголоска в церкви. Я уже отодвинул стул, и тут Маллесон спросил:

– Вы не желаете узнать цену?

Я почувствовал, что следовало бы ждать чего-то в этом духе.

– Вы выиграли все мои деньги, – попытался я возразить. – Такой цены никак быть не должно.

Когда он поднялся на ноги, то отпрянул, возможно, от отвращения.

– Эта цена не более, чем подтверждение, – выговорил он, и дрожание пола уменьшилось, когда он двинулся к коридору. – Просто помните.

Он, должно быть, повысил голос, потому как тот не уносился вдаль с той же быстротой, с какой уходил Маллесон. У меня было такое ощущение, будто голос его укоренился в моей голове, даже в номере бурмаутской гостиницы я воображал, что слышу его мягкое вкрадчивое шипение: «эта цена…» Я оставил карты на столе и не пошел вслед за Маллесоном, пока не убедился, что уже не смогу догнать его. От страха столкнуться с ним на приеме я укрылся у себя в номере и лег спать. Остаток выходных я старательно высматривал его, но так больше никогда и не видел – во всяком случае, на какой-нибудь Пасхальной конференции.

Имел ли он в виду, что память была подтверждением – ценой? В таком случае я ее уже заплатил и обязан хранить в памяти и дальше. Если же он просил подтверждения в моей работе, то и в этом случае наверняка этого рассказа для расчета хватит. Я уже стремился к самобытности и отваге, и, надеюсь, они придали силы моим писаниям, однако они к тому же основывались на традициях жанра: можно бы сказать, что я испытывал ностальгию по ним. Давным-давно я утратил наивность и, хочется верить, ребячливость тоже. Стоит ли говорить, что все это покрывает какой угодно мой долг ему? Чего еще ему от меня нужно?

Не сразу удалось мне снова уснуть в Бурмауте. Проснулся я в самом начале седьмого с несколькими идеями в голове. Такое зачастую случается: порой это мимоходом брошенная фраза или случайный образ, чаще материал для произведения, которое пишу, – однако эти слова, казалось, больше заостряли на себе внимание. Берите, что предлагается, друзья. Карты придают нам проницательности. Символические образы («Х») располагают к дальновидности, какими бы загадочными и случайными они ни казались. Вы, Конрад, возможно, посчитаете это исполненным смысла, как и я, или ваши читатели сочтут, хотя если трактуешь предсказание, то оно становится частью тебя; точно то же, говорят, происходит и при использовании любой формы волшебства. Я не тратил много времени на предложения, потому как во мне утвердилось еще одно неусыпное представление. Я подумал, что из этого, возможно, мог бы получиться рассказ для вашей книги. По пути домой я мог бы вновь навестить гостиницу, где познакомился с Маллесоном.

Я не назову ее, даром что в Интернете она не числится. Я помнил, где она находилась, и казалось, речь шла о каком-нибудь получасе езды от автострады. Прежде чем добраться до перекрестка, я застревал в нескольких пробках, вызванных, похоже, исключительно предупредительными сигналами о пробке впереди. Я подумывал, не рвануть ли напрямки, но чувствовал, что это чересчур уж походило бы на трусость. Наверное, стоило задуматься, с чего бы это мне нервничать, но вместо этого я направился к гостинице.

Я не узнавал дорогу. Она вилась мимо пары вытянувшихся деревень, разделенных милями полей, потом тянулась среди деревьев, уходя в еще больший сумрак под и без того лишенным солнца апрельским небом. Начать с того, что я проехал мимо поворота, который не был обозначен дорожным знаком. Сдав назад, я все же столб увидел, но тот сверху неразличимо прогнил. Высокая трава вокруг столба почти срывала остатки деревянного указателя, но я различил часть слова – «…тиница» – и, вообразив, что это похоже на указание, свернул на дорогу.

Она не была такой широкой, как когда-то. Кустарник на обочинах с обеих сторон разросся, едва не цепляя машину своими колючими ветками. Поросли травы и сорняков едва ли не вернули дорогу к первозданному состоянию, делая неотличимой от окружающего пейзажа. За кустарником деревья, прихотливо увитые ползучими стеблями, закрывали почти весь вид до самого поворота, за которым показалась гостиница, трехэтажный полумесяц, два крыла которого обрамляли прямую среднюю часть с широкими парными дверями над шестью просторными ступенями. Поначалу я подумал, что здание выглядит почерневшим из-за низкой сплошной облачности, но, подъехав поближе, увидел, что его, видимо, десятилетиями не чистили. В те времена, когда гостиница принимала Пасхальную конференцию, она уже была обветшалой, предлагала скидки на проведение мероприятий и тому подобное в попытке продлить себе жизнь. Это, очевидно, не удалось, поскольку было ясно, что гостиница стоит заколоченной уже не один год.

Изгибающаяся подъездная дорожка перед зданием была заброшенной. Раскрошившийся бетон усыпан щебнем, слетевшей с крыши черепицей, кирпичными обломками, тут же валялась доска, прогнившая настолько, что свалилась с окна, поперек которого была когда-то прибита. Ни одно из окон выше первого этажа не было забито, и на всех на них коркой сидела принесенная ветром грязь. Я поставил машину у главного входа и, когда стал подниматься по трескучим ступеням, боковым зрением видел, как крылья здания клешней надвигались, норовя сомкнуться вокруг меня. Я едва не поскользнулся на клочке мха, и клешня придвинулась еще ближе. Может, я и вообразил, что мой приход воспринимался более радушно, что левая дверь отворилась, приглашая войти. Должно быть, я не заметил, что она распахнута настежь.

Когда я толкнул дверь, она подалась вовнутрь, осыпая мусором ковер. Мне пришлось налечь на нее, чтобы создать зазор, через который можно было бы пройти. За дверью увидел фойе или, скорее, несколько грязных очертаний – стойка регистрации, мертвая люстра. Луч фонарика на моем телефоне постепенно, по частям вырывал из темноты вычурно большое помещение с высоченным потолком, где тени прятались за всем, что стояло в темноте. Они придали жизни бледному мальчику, усевшемуся на краю каменных перил. Я уже ногу занес, чтоб переступить через порог, как вдруг передумал: во всяком случае, вернулся к машине и отыскал у себя в портфеле Маллесонов пакет. На обратном пути в гостиницу сунул в карман карты. Наверное, я все еще думал, что сочиняю для вас сказку, Конрад.

Пол фойе подавался под моими шагами или, во всяком случае, подавался утративший окрас ковер. Тяжелая ткань невесть сколько лет пропитывалась дождевой водой, текшей сквозь дыры в крыше над лестницей. Продвигаясь к стойке, я чувствовал, как ходят под ковром доски, вяло сходясь друг с другом, будто слепые существа, живущие под землей. Должно быть, от этой тряски ржавый колокольчик на стойке глухо, сдавленно звякал, и мне приходилось уговаривать себя, что он никого не подзывает. При моем приближении все обитатели полочек позади стойки разом зашевелились – это были лишь тени, взметенные светом фонарика, отчего, казалось, к тому же закопошилась сама грязь на стойке. Я остановился под люстрой, почерневшие лампы которой лишь усугубляли темноту, и стал обшаривать лучом вокруг себя, пытаясь припомнить планировку гостиницы.

Пока каменный мальчик тянул руки к свету, я разглядел, что глаза его запеклись грязью. За широкой лестницей, над которой стоял он кем-то вроде стража, пара лифтов приоткрыла свои двери. Тени решеток двигались, не сами вентиляционные решетки, но еще луч наткнулся на полу лифта на упавшее лицо, взиравшее на меня изнутри смятыми глазами. Пришлось быстренько приблизиться, чтобы убедиться, что лицо смотрело с брошенного плаката о каком-то позабытом мероприятии в гостинице. Во всяком случае, направление я выбрал правильное: помнится, шагая играть в покер, я проходил мимо лифтов.

Вы уже начинаете гадать, чем я, по моему разумению, занимался? Во мне сидело плохо понимаемое представление, мол, если положить карты обратно туда, где я их оставил, то это (так или иначе) приведет к какой-то развязке, возможно, хотя бы в сказке, в какой я себя воображал. Когда я ступил в коридор за лифтами, стены, как показалось, качнулись ко мне, не в последнюю очередь потому, что обои с них свисали до самого пола, открывая свою пораженную грибком изнанку. Доска затряслась под ногами, и не могу сказать, ее ли приглушенное бряканье заглушило звук где-то впереди, шепот или слабое шебуршение. Вполне вероятно, что в гостинице жили мыши или другие грызуны, и я не останавливался надолго, чтобы вслушаться. Остановка на какое угодно время вызывала во мне ощущение, будто грязь, нагнетавшая немалую толику темноты, оседает у меня на коже.

Пол держался не твердо. Было такое ощущение, что идешь по настилу на болоте. Слева появился дверной проем, обе створки дверей в котором держал открытыми ковер, по-видимому подвернувшийся у них в самом низу. За проемом зловещая тьма не столько умерялась, сколько усиливалась проблесками света в щелях между досками на окнах, но я разглядел какую-то крадущуюся фигуру, приготовившуюся, казалось, для броска. Это был колченогий стул, брошенный в пустой столовой, и я убедил себя, что то была единственная причина, почему чудилось, будто в темноте меня кто-то поджидает.

Проходя мимо бара, я видел фрагменты фигуры, двигавшейся шаг в шаг со мной: мое отражение в длинном зеркале, видимое только там, где стекло не почернело. Рядом с баром двери обоих туалетов так же держал нараспашку ковер с набившимся в него мусором. Мне показалось, что за одним из дверных проемов слышался шелест воды, но он умолк, стоило мне остановиться, а значит, вряд ли это имело отношение к сантехнике. Может, это где-то впереди слышалось, за изгибом коридора? Я изо всех сил убеждал себя, что опять мышь услышал, хотя на сей раз, стараясь распознать звук, находил, что какой-то он уж безо всякой нужды таинственный. В рассказе я бы предположил, что это тьма материализуется – сплачивается в более твердую форму.

Я заставил себя идти по коридору, поскольку иначе мой крюк с автострады не имел бы смысла. Овальное зеркало, частично занавешенное упавшими обоями, ослепило меня отсветом моего же фонарика, и пришлось еще раз остановиться, пока глаза привыкали к темноте. Зрение еще не вполне вернулось, когда ощущение подхватывания грязи погнало меня дальше, а потому я поначалу не заметил фигуру, стоявшую за мной в зеркале. Лицо ее выглядело не просто черным от грязи, будто его только что с земли подняли, а так, будто оно само из земли, если не вскормлено ею. Луч фонарика метался вокруг быстрее меня, а значит, в целом понадобилось слишком много времени, чтобы заприметить обитателя коридора. Лицо напротив зеркала, в котором виднелся его портрет, было, как маской, прикрыто пятном, где застряло немало камешков, песчинок и прочих твердых частичек. Уверенности во мне было бы побольше, узнай я его, но увы, луч выхватил из темноты нечто иное. Гостиная, в которой когда-то я повстречался с Маллесоном, была чуть дальше по коридору.

Она была слева: широкое пространство без дверей, где я сумел разглядеть кусок края круглого стола. Теперь, утвердившись в том, куда направиться – будь то случайность в сказке, какую я намеревался рассказать, или для того, чтобы избавиться от карт способом, казавшимся самым приемлемым. Я был уверен (и до сих пор верю), что уже разобрался, зачем их послали Маллесону. Один из игроков в покер нашел их тогда там, где я их оставил, и решил, что они – свидетельство жульничества, чем они, право, никак не могли быть. В конце концов, что делал с ним Маллесон до того, как стал гадать мне? Отчего отправитель выжидал так долго – этого я сказать не мог. Наверное, не найдя следов Маллесона на конференции, все эти годы никак не могли сыскать концов, пока случайно не наткнулись на его адрес или догадались поискать в Интернете. Теперь я решился оставить эти карты на том же столе еще раз. Кто-то может найти их (если мусор не укроет их к тому времени, когда гостиница будет обновлена или, что скорее, снесена), но для него они не будут иметь никакого значения. Я воспринимал это как развязку.

Я вынул карты из кармана, продолжая идти к гостиной. Задерживаться я не намеревался, особенно когда вновь услышал шум в темноте. Шумело где-то в гостиной за столом, усыпанным кусками упавшей штукатурки. Это могло бы быть вкрадчивым движением, или сорвавшимся шепотом, или даже попыткой сделать вдох через что-то удушающее, если не помесью из всего этого. Оказавшись на одной линии с гостиной, не удержался и опустил луч фонарика. Он высветил ближний край стола, уже лишенного стульев, разве что один оставался в дальнем конце, где тьма казалась плотнее. Идя к столу, я направлял фонарик вниз, а вперед выставлял карты, неприятно скользкие и запачканные на ощупь. Подойдя достаточно близко, я бросил их на стол, и они легли на него, словно были частью сдачи в покере, трефа выглядывала из-за червонки. Их падение казалось слишком ничтожным, чтобы потревожить все остальное на столе: куски штукатурки даже не шелохнулись. И все же что-то опять шевельнулось во тьме.

Преодолевая сильное нежелание, я поднял луч фонарика. Мерзкая грязь от света ринулась со стола прочь или это тени смело – и луч слегка заплясал на паре предметов на дальнем конце столешницы. Конечно же, то была пара искусственных рук, отломанных от какой-нибудь статуи, если только не вылепленных специально. Материал я определить не мог, поскольку руки были покрыты грязью. На деле они, по виду, – по крайней мере, частично – из нее и были слеплены, и это отнюдь не умиротворяло, как должно бы. В грязи шло какое-то почти неприметное копошение, что наводило на мысль о множестве насекомых, то ли народившихся, то ли вернувшихся к жизни.

Я попробовал свалить все на дрожащий свет фонарика. Представшее взгляду до того неприятно завораживало, что отвлекло меня от движения, которое следовало бы заметить раньше. Слишком уж постепенно, чтоб это было очевидно, руки продвигались по столу к картам – ко мне! Я и совладать с собою не успел, как вздернул вверх луч света от фонарика.

Что я увидел? Не надолго, зато чересчур многое! Руки принадлежали какой-то фигуре, занимавшей все пространство одинокого полуразвалившегося стула. Как и руки, фигура, казалось, существованием своим была обязана грязи, какой полнилась вся тьма. Наверное, тихий крадущийся звук, который я слышал, свидетельствовал о беспокойности этого вещества, но меня пронзила ужасная мысль, от которой дыхание перехватило. У меня все же хватило времени бросить взгляд на лицо: глаза такие же черные и неспокойные, как и все остальное кособокое тело, отчаянно раздутые ноздри, губы сложились в беспомощную гримасу, а потом силились обрести иное выражение, если не заговорить, перед тем, как фигура рухнула.

Руки остались на столе. Можно было подумать, что их какой-то преступник оттяпал. Не знаю, продолжали ли они двигаться, зато остальное, что присутствовало, – продолжало. Позади стола, как я расслышал, мягкая ужасающе разбухшая масса принялась красться по полу ко мне. В самый разгар всего этого мне послышался еще один звук, или его подобие, словно бы крадущийся стал обретать нечто вроде голоса. Ждать, чтобы выяснить наверняка, я не стал. И кинулся вон с такой быстротой, что коридор, казалось, ходуном заходил по метанию лучика света от стены к стене, как в кошмарном сне; мне привиделось, будто гостиница обступает меня, затягивая в западню со своими обитателями. К тому времени, когда я добрался до фойе, я уже не мог сказать, насколько быстро мчались по моим следам эти тихие звуки или как близко они подобрались. Рванувши к выходу из гостиницы, я рискнул обратить луч фонарика в коридор и разглядел разваливающуюся фигуру, корчащуюся, чтобы удержаться, и зовущую меня обратно.

Я добежал до машины и поехал прочь, не снижая скорости на заросшей дороге. На машине до сих пор видны царапины от кустов на обочинах. Я не останавливался до тех пор, пока не доехал до ближайшей автомастерской, где так долго отмывал руки, что несколько человек удивленно уставились на меня. Я всегда держу в машине тюбик антисептика, так извел его весь, пока до дому доехал. Помимо ощущения зудящей грязи на коже, я увез с собой и слово, которое, как мне показалось, услышал в брошенной гостинице. «Мошенник», – прошептал, возможно, голос, когда источник его обрел хоть какую-то форму.

Наверное, говоривший обращал это обвинение к самому себе – и такое допущение могло бы положить конец всему, да только, боюсь, метил обвинитель в меня. Если мошенничество в том, что я и не думал признавать себя должником, разве теперь я не оплатил этот долг с лихвой? Или, возможно, мошенничеством была моя карьера? В таком случае этот рассказ, замаскированный под беллетристику, самое свежее свидетельство. Когда я писал его, не покидало ощущение нечистоты, отчаянно хотелось помыться, и я лишь надеюсь, что написанное не вызовет ничего из моего прошлого, не говоря уж о том, что никак не поколеблет его. Наверняка прочтение его никак не сделает вас соучастником. Я надеюсь, что у вас, Конрад, и у любых других читателей не возникнет желания вымыть руки после того, как вы закончите чтение.

Рассказы Клэр Дин широко публиковались, они включены в антологию «Лучшие рассказы Британии», в сборники Spindles («По женской линии»), Beta-Life («Бета-Жизнь»), Murmurations: An Anthology of Uncanny Stories About Birds («Стаи скворцов: Собрание невероятных историй про птиц») и New Fairy Tales: Essays and Stories («Новые сказки: эссе и рассказы»). В серии популярных детских сказок изданы ее Marionettes («Марионетки») и Into the Penny Arcade («Внутри Пенни-Аркейд»[23]).

«Книга, посланная мне Конрадом для этого проекта, до сих пор у меня. Все в том же конверте лежит в коробке под моей кроватью. По-моему, когда я писала, то чувствовала, что она сильно действует мне на нервы, а потому теперь мне не хочется ее видеть, только и избавляться от нее тоже не хочется…»

Она одна смотрела, вжавшись носом в стекло, как паро́ м управляется с турбинами. Они заворочались бесшумно, взбивая буруны моря и неба. Вблизи буруны казались еще нежнее и опаснее, как гаргантюанские цветы, и, насколько только хватало глаз, им не было конца.

Гарет сидел на четыре ряда позади, выискивая что-то у себя в телефоне. Он дал ясно понять, что она раздражает его, устраивая целое представление своим никчемным разглядыванием чего-то в иллюминатор. Другие пассажиры следили за новостями на больших экранах или дремали. Обычные новости к завтраку казались неуместными в этом месте невесть где. Остров[24] находился всего в шестидесяти милях от берегов, на которых она прожила всю свою жизнь, но так ни разу его и не видела. Путеводитель твердил о туманах великого волшебника, который всегда прятал остров.

Когда буруны остались позади, море и небеса обратились в безмолвные полосы серого, но остров все еще не был виден. Она вернулась на свое место и склонила голову Гарету на плечо. Он по-прежнему занимался своим телефоном. Ее мобильник сигнал потерял и на связи не будет, пока они не вернутся домой. Гарет забыл предупредить ее заранее, до отплытия, что станет пользоваться на острове другой сим-картой.

Она взяла в руки путеводитель и стала перечитывать раздел о пеших прогулках.

– Тебе это незачем, – буркнул Гарет, не поднимая глаз от телефона.

– Мне нравится это читать, – отозвалась она. – Просто нравится. Раньше-то бывать не приходилось. Позволь уж мне порадоваться.

– Я тебе все покажу.

Она роняет закрытую книгу себе на колени и вновь льнет к нему головой.

– Мне повезло иметь собственный ходячий и говорящий путеводитель.

Эндрю Лэйн написал более тридцати книг в таких разных областях, как научная фантастика, ужасы и детективы, популяризация науки, книги для взрослых и для молодых людей. Совсем недавно он занимался серией романов (их вышло восемь) для юношества о четырнадцатилетнем Шерлоке Холмсе, в которых делается все, чтобы оставаться верным замыслам Артура Конан Дойла.

«Раскаяние покупателя» – рассказ, написанный на вымышленной нигилистической мифологической основе, созданной Г. Ф. Лавкрафтом[27] (широко известен по «Мифам Ктулху»), но перенесенной из породившей ее Новой Англии в глубинку Англии. Уже после того, как рассказ был написан, писатель сообразил, что место деревенской распродажи в нем он мог бы обозвать какой-нибудь Лавкрафтовой ярмаркой кошмаров…

Странные названия городов, потерянные деревни и заковыристые местечки вызывали во мне интерес еще до того, как пришло это письмо. Просто письмо дало мне повод поддаться этому интересу. Оглядываясь назад, думаю: наверное, мне следовало бы попросту пристраститься к чтению обо всех этих местах, а не стараться побывать в них.

Помню, как поднял это письмо с коврика у двери и озадаченно разглядывал его. Конверт был покрыт сальными пятнами, однако на лицевой его стороне значился, по всему судя, мой адрес:

ПРОЖИВАЮЩЕМУ,

7 ВИКАРИДЖ-КЛОУЗ,

УИНТЕРБОРН АББАС,

АНГЛИЯ

Почерк был крупный и старомодный, не значилось никакого почтового индекса, никакого названия округа. Марки были американские, а на штемпеле значился вроде «Данвич» или, возможно, «Далвич». Красная краска расползлась под сальным пятном, и я так и не смог в точности разобрать.

Я перевернул письмо. Обратного адреса на обороте не было.

Пока я крутил конверт в руках, от него исходил запах: странный, отдающий рыбой аромат, как от только что вскрытого пакета с копченым лососем. Не то чтобы неприятный, но и не совсем такой, какого ожидаешь от письма у себя на коврике под дверью. По счастью, у меня нет кошек, иначе они бы от него с ума посходили.

Я уже собирался вскрыть конверт, как вдруг мои пальцы наткнулись на что-то на лицевой его стороне. Перевернув письмо, я пристальнее вгляделся в адрес и понял, что последние три буквы в «Аббас» замараны чем-то липким с несколькими крошками приставшей грязи. Мозг мой, помимо моего желания, тут же погрузился в разгадку отсутствующего кусочка слова. Машинально я оттер грязь большим пальцем. Адрес стал читаться четче. Краска все также расплывалась от пятна, зато стало очевидно, что на самом деле письмо было направлено в Уинтерборн Абэйс, а не в Уинтерборн Аббас, где доводится проживать мне.

Разглядывая слова, я гадал, не ошибка ли это. Я про такое место отродясь не слышал. «Абэйс»[28] к тому же представлялся странной составляющей для названия городка. Наверное, думал я, стоя у двери, в нем оттенок благочестивой религиозности – чуть похоже на тех американских фундаменталистов, что некогда выбирали своим детям имена со случайно раскрывшейся страницы Библии, предоставляя Богу водить их пальцем до подобающего слова, вроде «Милосердие» или «Настойчивость». Неподалеку от Уинтерборн Аббаса есть город с названием Уитчёрч[29] Каноникорум, так что я готов был поверить, что «Абэйс» написано правильно. Конечно, теперь, когда мне известно, что письмо предназначалось для проживавшего в другом доме 7 по Викаридж-Клоуз в другой деревне, я, по правде, не имел права его вскрывать, если не желал нанести ущерб своей нравственности, зато я ломал голову над тем, как мне передать послание предназначенному получателю. Написанием на конверте «Вернуть отправителю» делу не поможешь: вряд ли почта отправит его обратно аж в самую Америку. Положим, я мог бы подчеркнуть Абэйс, разъясняя ошибку, и просто бросить письмо в ближайший почтовый ящик, но теперь меня взяло любопытство. Захотелось выяснить, где же находится этот самый Уинтерборн Абэйс.

Я обожаю Англию, среди прочего, еще и за то, что в ней можно отыскать такое множество городков и деревень с одинаковым названием. Вот, к примеру, «Уитчёрч». В округе их, по меньшей мере, тринадцать – это если всего лишь мельком заглянуть в интернетные карты. Большинство авторитетов полагает, что такое засилье вызвано наличием по всей округе скопления церквей, построенных из белого камня, а выражение «город с белой церковью» с веками преобразовалось в название Уитчёрч. Есть и альтернативное объяснение, которое, как я понимаю, исходит из того, что церкви строились в честь «белого святого» или Духа святого, даром что никто, по-видимому, толком не знал, кто такой этот самый «белый святой». Каким бы ни было объяснение, одно лишь количество Уитчёрчей может привести к путанице. К примеру, меня раз пригласили на свадьбу в Уитчёрче, что в графстве Шропшир, но случайно всё кончилось поездкой в Уитчёрч, что в графстве Хэмпшир, и удивлением, куда это весь народ подевался. Ответ таков: шампанское весело пили в ста шестидесяти милях[30] от меня, но, когда я это выяснил, было уже слишком поздно.

Уинтерборн – еще один хороший пример. «Уинтерборн» (зимы владение) – старинное название ручья, пересыхающего летом, но оживающего зимой. Вот почему по всей Англии, куда ни кинешь взгляд, есть поселения с названием Уинтерборн, от Уинтерборна Аббаса до Уинтерборна Целстона.

Мое очарование затерянными, позабытыми или, по-иному, заковыристыми местечками зародилось, наверное, в родительском доме. Родители владели домом с террасами в одном корнуэльском городке, чей садик тянулся до садика дома на следующей дороге, но две ограды разделяла полоска земли, небольшая, всего шага в три шириной. Большую часть этого пространства занимали стволы двух большущих деревьев, листва которых укрывала тенью концы обоих садиков, но никто никогда веток на деревьях не обстригал, листве форму не придавал, потому что никто не знал, кто владелец той полоски земли. В местном совете отрицали наличие каких бы то ни было сведений, кадастровый план ничем не помогал, вот деревья и росли себе все больше и больше, в садиках становилось все темнее и темнее, а газоны делались все бледнее и бледнее из-за подобравшихся под них корней деревьев, высасывавших влагу из земли. С того малообещающего начала и зародился во мне интерес к тем маленьким ничейным проулкам и проходам, что с течением лет исчезали с карт, от тех деревень на Солсберийском плато, чьи обитатели были выселены, поскольку дома заняла британская армия для целей обучения и подготовки, до хижин на побережье, что были унесены подступавшими волнами, и чьи церковные колокола до сих пор, как уверяют, порой перезваниваются под поверхностью моря при низком отливе.

Вот почему вместо того, чтобы бросить конверт обратно в ближайший почтовый ящик, нацарапав на нем нечто пояснительное, я уселся за компьютер и стал искать «Уинтерборн Абэйс» на интернет-картах. Нашел, конечно, что меня не удивило, если честно. Потом я обратился к Википедии, но в ней такой деревни не значилось. Покопавшись с полчаса, я бросил это занятие и вновь вернулся к тому, с чего начать следовало бы, – к библиотеке старинных книг, которые я нарыл в букинистических, на барахолках и всяческих распродажах вдоль и поперек всей Англии. В конце концов в одном из сорока шести томов справочника Певзнера «Здания Англии» наткнулся на упоминание. Очевидно, это было – или до сих пор есть – небольшое селение в Девоне, прямо на побережье, которое в 1960-е по каким-то административным соображениям поглотила другая близлежащая деревенька, примерно в то же время, когда доклады Бичинга привели к закрытию нескольких тысяч мелких станций[31] и проходивших через них магистральных путей. Единственной причиной, по какой жители направили обращение, по-видимому, было сохранение весьма великолепного здания церкви с апсидой, которую по некоторым признакам (при строительстве использовались деревянные колышки вместо гвоздей) можно было отнести ко временам саксов[32].

Конечно, я был заинтригован. Не столько церковь привлекла мое внимание, сколько мысль о поселении, когда-то (на памяти ныне живущих) существовавшем, но затем, по-видимому, исчезнувшем из современных представлений и современных карт.

Видимо, мне стоило бы подумать, отчего это автор письма в Америке ожидал, что почтальон в Англии должен знать старое название английской деревни. Возможно, подумай я об этом, дело обернулось бы по-другому.

Девон находился недалеко от места, где я жил. Доехать можно было бы, наверное, за час. Делать мне в тот день было нечего, вот и решил я сесть на свой мотороллер и махнуть по шоссе А35, чтобы доставить письмо лично.

Я не вожу машину. Не нравится сидеть взаперти, будто в пузыре. Опять же, мотоциклы мне тоже не нравятся – чересчур быстро, чересчур озверело. У меня итальянский «велоциферо», он похож на «весту», только побольше и побыстрее. На вид он будто сделан в 1950-е для старшего брата Одри Хепберн, хотя на самом деле это модель 1990-х и выглядит просто классически. Будьте уверены, когда он жужжит по дороге, на него оглядываются. Мне он нравится, потому что на нем я ощущаю ветер в своих волосах, запахи полей, берегов рек и, когда проезжаю мимо, даже садов и цветников, разбитых людьми. А еще силосных ям и удобрений, разбросанных по полям, увы, надо терпеть: любишь мчать с ветерком, терпи и безветрие.

Когда я отправился, на юго-западе всё закрывали низкие облака, отбрасывавшие мрачную тень на весь пейзаж. Дорога шла через холмистые гряды, которые растопыренными пальцами тянулись к берегу моря, ехать приходилось с горки на горку при видимости не более десятка футов[33], вот и ехал я то сквозь туман, где тот тонко стлался по возвышенности, то спускаясь в самую гущу его, где хотелось пробираться буквально на ощупь.

По дороге, конечно, не стояли указатели на деревню, в прошлом называвшуюся Уинтерборн Абэйс, так что правил я, исключительно полагаясь на то, что помнил по карте в Певзнере. Несколько раз поворачивал с А35 не туда и попадал в какой-нибудь Ситон или Колитон, не то катил вдоль берегов рек со странными названиями вроде Ярти или Чар, но в конце концов (больше на удачу, нежели по разумению) решил испробовать узкую неразмеченную дорогу, шедшую в сторону от второстепенного проселка. Пропетляв минут двадцать меж полей и трупов деревьев, обнаружил на столбе старый металлический указатель. Он наполовину зарос мхом и жутко запрокинулся, но все же я разобрал слова: «Уинтерборн Аб…» – выбитые на нем. Последние три буквы залепил мох, пришлось отдирать и оттирать его, прежде чем я увидел «эйс» на конце.

Я вновь поехал по петляющей дороге. Ширина ее едва позволяла проехать машине, и, попадись мне навстречу авто, не уверен, что мы смогли бы разъехаться, не поцарапав покраску друг на друге. Листва до того смыкалась над головой, что дорога по большей части шла в тени. Пришлось включить ближний свет, чтобы разглядеть, где я еду. Пока я неспешно пробирался меж корней и рытвин на дороге, ожидая, когда она внезапно вильнет в сторону, бросал взгляды по сторонам, стараясь определить, что это за кустарник с такими большими листьями, покрытыми красными и темно-зелеными крапинами. Листья были размером с мою голову, но больше походили на хваткую ручищу: пять раздельных отростков, сходившихся вместе окрашенными в ярко-красный цвет остриями, словно когти. Внизу под ними, вблизи дороги, росли кучки белых узловатых овощей вроде цветной капусты, походивших на уродливые детские головки, сидящие в листьях до того темно-зеленых, что казались почти черными.

Что-то метнулось через дорогу, испугав меня. Крутанул головой, чтоб проследить, но сумел разглядеть только нечто худое и голубовато-серое, вроде остриженного борзого пса. Оно, обернувшись, глянуло на меня и пропало в кустах, я лишь мельком успел заметить худую морду с рядами острых зубов и маленькие красные глазки, казалось, светившиеся в луче от фары ближнего света. Меня передернуло, но оно пропало быстрее, чем я смог бы что-то предпринять.

От души отлегло, когда я наконец добрался до деревни Уинтерборн Абэйс. Она представляла собой пеструю смесь из, наверное, десяти-двенадцати старых домов по обе стороны грязной дороги. Краска на них шелушилась, обвисая сухими корками и чешуйками. Чувствовался тот особенный запах, который всегда называют запахом озона, хотя на самом деле это водоросли гниют. За последними домами видно было, как дорога оканчивалась у каменного причала, который под небольшим углом выдавался в серое море и конец которого скрывали накатывающие, все в белой пене, волны. Стенки же причала обросли бурыми водорослями и ракушками. Вокруг не было никого, но все же деревня не казалась пустынной. У меня было весьма странное ощущение, что за мной наблюдают из-за серых кружевных занавесок, паутинами висевших в каждом окне.

Мюриэл Грей – радиожурналистка и автор трех романов в жанре ужасов, а также множества рассказов. Она возглавляет Попечительский совет Школы искусств в Глазго и вошла в совет Британского музея. Живет в Глазго.

Меня всегда любопытство мучило: почему это почтальон упорно носит шорты, невзирая на злостную непредсказуемость времен года в Англии. Видимо, это почетное отличие профессии, изголодавшейся по признанию. Некоторое время к нам ходила женщина-почтальон, которая променяла свой красный автомобильчик на велосипед и была, возможно, единственной, кто одевался под стать стихиям.

На прошлой неделе, однако, явился наш обычный босоногий малый, и, принимая во внимание неистовый дождь, а также то, что для себя я сделала убежищем от ливня самый высоченный из наших премилых каштанов, я решила избавить беднягу от необходимости проделать весь путь от улицы до самого нашего дома, освободив его от обязанностей по доставке почты.

Обмозгуй я это хорошенько, так и сидела бы себе на месте, позволила бы почтальону пройти мимо, поскольку всякий раз накануне Дедушкиного торжества приходит жуткое количество отправленной в последнюю минуту почты. Однако, избавив малого от целой охапки писем и бандеролек, я по-прежнему оставалась под капающим деревом, дожидаться, пока пройдет ливень, иначе вся бумага была бы испорчена. Не было у меня никакой причины, кроме этой, бездумно перебирать кипу приглашений с непременным RSVP[40], счетов, каталогов и рекламок, которые в обычное время никогда не привлекали моего внимания, поскольку каждое утро нашу почту сортировал Адам и осторожно перераспределял ее подобающим получателям, в числе которых, судя по тому, что я держала в руках, был и мусорный бак.

Наткнувшись в этой самой прозаической кипе бумаг на вскрытое и вновь запечатанное письмо, я ощутила жгучий интерес. Любопытно было то, что на этом возвратном почтовом отправлении нашего адреса не было.

Отыскать нас нетрудно. Правильный адрес таков: «Босмэйн-Хаус, Филдинг, возле Кэтскомбери, Глостер»[41]. Нет надобности в такой вульгарности, как почтовый индекс, поскольку имение включает в себя обе местные деревни, в том числе и самое Кэтскомбери и ее маленькое, раздражающе неумелое, зато живописное почтовое отделение. Так что Дедушка почитает несносным оскорблением определять родовое гнездо какими-то цифрами и буквами, почему ничего подобного и не значится на наших фамильных письменных принадлежностях.

Однако на этом конверте, маленьком, размером с визитку, просто значилось написанное на обороте ручкой: «Сквайр-966», – и тем не менее письмо было доставлено нам. Поскольку оно явно не предназначалось никому по данному адресу, я с чистой совестью сунула его себе в карман. Признаюсь, я была заинтригована. Дождь стих, и я пошла по дорожке к дому, с удовольствием предвкушая горячую ванну и куда меньше – занудный разговор вечером.

У Дедушки гостили три «Развлекалки». Одна, очевидно, ведущая полночной политической телепрограммы, которую никто не смотрит, но все обожают. Другая – своеобразная художница, среди работ которой были гниющие фрукты, а третья – бывшая женщина-тореадор, а ныне архитектор совершенно абсурдных конструкций, о которых с умилением пишут люди, сами живущие в грегорианских таунхаусах. Все три «Развлекалки» были жутко довольны собой и избрали ту легкую позицию, согласно которой более низкие слои общества сознательно прибегают к демонстрации незаинтересованности в том, чтобы их развлекали последние отпрыски английской аристократии, что, однако, на деле (по их мнению) свидетельствует о прямо противоположном. Мы, как правило, не горбимся за обедом и не подрываем этикет. Сидим прямо и следим за своими манерами. Соответственно, по этому я их и судила.

Понимаю, я простая женщина, зато отличаюсь от своих предков тем, что современная жизнь предоставляет мне свободу пользоваться своими привилегиями без невыносимого гнета, какой испытывали они, вступая в брак с непривлекательными пакостниками, которые их жалели, но думали лишь о повышении своего положения в обществе.

Дедушка частенько говаривал, что ощущает облегчение от моей генетической предрасположенности к неказистой, неуклюжей сексуальной непривлекательности, она, как он выражался, «оставит меньше бед у нашего порога». Возможно, он прав. Соискатели моей руки меня не тревожили, я вела жизнь тихую, если не сказать восхитительную.

Дедушка, разумеется, заседает в Палате лордов, есть и у меня титул, а когда он умрет, я унаследую Босмэйн, поместье, которое, в отличие от владений многих наших друзей и семейств, вынужденных продавать чаепития со сливками каким-то толстякам с татуировками и орущими в колясках детьми только для того, чтобы было на что отремонтировать крышу, остается имением, с доходом более чем достаточным для его содержания.

Разумеется, опорой этому служат значительные вложения Дедушки в Африке, сделанные им через влиятельных друзей, когда его родители были владельцами шахт и копей, как мне известно (хотя о том никогда не говорилось), друзьям он по-прежнему помогает, направляя поток иностранной помощи на счета частных банков с ловкостью, которая сделала бы его величайшим министром финансов, какого у Великобритании не было никогда.

Вывод из всего этого таков: мы редкость. Аристократическое семейство все еще при деньгах. Разумеется, когда я говорю: семейство, то имею в виду, что в этом отношении оно существенно уменьшилось. После того как мама, папа с Хьюго и Джеймсом погибли, когда разбилась взлетевшая над Антигуа малютка «чессна» (пилот был пьян, Дедушка после позаботился о том, чтобы обездолить его семью), Дедушка явно сам стал разбитым человеком. Однако хоть и было мне три года, а Дедушка не был самым выставляющим чувства напоказ человеческим существом, он стал всем, что у меня осталось, а я всем, что осталось у него, вот и любили мы друг друга, связанные осмотрительными, но нерушимыми узами, невысказанными, зато постоянными. Признаться, порой бывает одиноко, но тогда я воображаю, как, если потребуется, пойду за старого козла под пулю.

Обед, как и ожидалось, тянулся томительно, архитектор и телеведущая состязались за внимание, пустившись в споры о политике в Европе, и я нашла предлог, чтобы ускользнуть. Никто, как я представляю, из-за моего ухода не горевал. Мой вклад в этот вечер состоял в том, чтобы внимать и слушать, а еще презирать этих обезьян, с кем мы никогда не встречались и точно никогда больше не встретимся, «занятых» людей (не столь все ж занятых, чтобы отклонить приглашение от незнакомца на выходные станцевать под дуду денег). Еще до того, как подали пудинг, художница, надо отдать ей должное, обратившись ко мне, спросила: «Чем вы тогда занимаетесь, Сара?» Я ответила: «В настоящее время я приглашенный профессор в Гарварде, исследую результаты изменений в генетике первично обособленного». Она с умным видом выжидательно кивнула, а когда я больше ничего не прибавила, молвила: «Очень, очень круто», – и снова отвернулась.

Дедушка это обожает. Ничем таким я, разумеется, не занимаюсь. Выдумала. Однако я понимаю: «Развлекалкам» неудобно, они корят себя за то, что не выведали всего про меня в Интернете. В таких случаях всегда следует едва скрываемое сожаление, что они упустили, возможно, единственного полезного участника застолья, что сами, возможно, покажутся глупыми… вот этот-то момент триумфа я и избрала, чтобы уйти.

Поцеловав Дедушку в голову, я удалилась. С улыбкой, чувствуя их осязаемое смущение: ведь они оставались одни, не было, кроме них самих, никакой подобающей компании, никаких привычных по соцсетям возможностей посудачить, случай предоставил им единственное занятие – развлекать Дедушку за его же голубиным пирогом. Есть люди, которые извещают через «Гардиан» об отказе от наград, пишут о реформировании второй палаты, и все же с легкостью покупаются, просто раскрыв приглашение с золотым обрезом. Предвкушение того, с каким ужасом станут они читать во всех светских журнальчиках описания его приема по случаю летнего солнцестояния, который имел место всего через две недели после обеда с ними и куда ни одну из них не пригласили, довершает злорадство.

Трагедия, как учила меня нелепо привлекательная мисс Андерсон, преподавательница драмы в пансионе, определяется тем, что главные герои сами навлекают на себя бедствие.

Рассказы Нины Аллан печатались в многочисленных журналах и антологиях, в том числе в 6-м сборнике «Лучшие ужасы года», «Лучшее в научной фантастике и фэнтези за 2013 год», «Большущей книге рассказов о привидениях, написанных женщинами». Ее дебют как романиста роман The Race («Гонка») удостоен премии «Красное щупальце» Китсчиз за 2015 год и Мемориальной премии Джона Кэмпбелла. Рассказ «Сбившиеся с пути» был написан в то время, когда Нина работала над вторым своим романом, что привело к немалому числу сверхъестественных подобий в персонажах и сюжете.

Нина живет и работает в Северном Девоне. Найти ее блог можно по The Spider’s House («Паучий дом») на www.ninaallan.co.uk.

Вот кое-что, сохранившееся в памяти: мы с моей подругой Линси в квартире в Висбадене пугаем самих себя бессмысленным смотрением фильма ужасов под названием «И скоро темнота». Нам было по десять лет, и смотрели мы потому, что там играла английская актриса Мишель Дотрис, мы обе знали ее как Бетти Спенсер из сериала «Есть матери, которые спуску не дают». Заранее мы не знали, что про темноту – это фильм ужасов. В нем рассказывалось о дружеской паре, которая отправилась в велопоход по северной Франции. Для женщины (ее играла Мишель Дотрис) все кончилось тем, что ее убил местный полицейский. Не того сорта картина, какую родители позволили бы нам смотреть, в особенности родители Линси, но мы были одни в квартире, а никто и знать не знал, что у нас есть видео. Что меня в том кино напугало больше всего, так это музыка, французская песенка, которую то и дело проигрывали. Она была такой привязчивой, так радостно звучала. Музыка обманом внушала мысль, что в конце все будет хорошо, только – ничуть не бывало. Я и сейчас вижу, как велосипед Мишель Дотрис лежит на боку в траве, а колесо его продолжает вращаться.

Вскрывать почтовое отправление, не вам адресованное, – это преступление; вы знали об этом? Даже почту-макулатуру, всякие там рекламки кредитных карточек и товарные каталоги «закажи по почте» или нежелательные досадливые письма, которые знай себе доставляются еще долго после того, как их адресат переехал. Такие по большей части попросту выбрасывают: людям, полагаю, не известно, что вскрывать их незаконно. Порой думаю, неужто и впрямь кого-нибудь подвергли наказанию за перлюстрацию какого-то справочника, отправленного не по тому адресу. Вряд ли, хотя теоретически и возможно. Полагается пересылать их дальше, эти мертвые письма, или, сделав пометку «вернуть отправителю», вновь возвратить их, не проверяя содержимого, в поток, регулируемый почтой.

Сам термин «канцелярия мертвых писем», по сути, вышел из Почтовой службы Соединенных Штатов в 1825 году. В Соединенном Королевстве Великобритании и Северной Ирландии вся неприкаянная почта: то есть письма без адреса, или отправленные по несуществующему адресу, или по адресу, который невозможно разобрать, – стекается в Национальный центр возврата в Белфасте. Почему в Белфасте – понятия не имею. Национальный центр возврата – название уродливое, сбивающее с толку, изобрести такое способна только британская бюрократия. Канцелярия неприкаянных писем – более точное в смысловом отношении выражение и куда более поэтичное.

Адам Нэвилл родился в английском Бирмингеме в 1969 году, рос в Англии и в Новой Зеландии. Он автор романов в жанре сверхъестественных ужасов Banquet for the Damned («Банкет для проклятых»), «Номер 16», The Ritual («Ритуал»), «Судные дни», House of Small Shadows («Дом малых теней»), No One Gets Out Alive («Никто не выйдет живым») и Lost Girl («Потерянная девушка»). В 2012, 2013 и 2015 годах его романы удостаивались премии Августа Дерлета за лучший роман ужасов. «Ритуал» и «Судные дни» также были отмечены наградами ассоциации R.U.S.A. как лучшие в категории ужасов.

Адам живет в Девоне, установить с ним контакт можно через www.adamlgnevill.com.

На первом этаже тикало гораздо громче, и вскоре после того, как затикало, я услышал, как Луи стала расхаживать наверху. Доски пола стонали, когда она шатко продвигалась там, где все тонуло во мраке из-за штор, не раскрывавшихся уже неделю. Она, должно быть, прошла по нашей спальне и, шатаясь, вышла в коридор, по которому двигалась, перебирая по стенам тонкими ручонками. Я не видел ее шесть дней, но легко представлял себе и вид ее, и настрой: жилистая шея, свирепые серые глаза, уже опущенный рот и губы, готовые скривиться дрожью от невзгод, возродившихся в тот самый миг, когда она вернулась. Но меня еще занимало, накрашены ли у нее глаза и ногти. У нее красивейшие ресницы. Я прошел, встал внизу лестницы и глянул вверх. Даже на неосвещенные стены лестничной площадки ложилась длинная и колючая тень ее кривляний наверху. Луи мне видно не было, зато воздух метался неистово, как и части ее тени, и я знал, что она уже хлещет себя ладонями по щекам, а затем вскидывает руки вверх над своей грязно-серой головой. Как и ожидалось, пробудилась она в ярости.

Началось бормотание, слишком тихое, чтобы я мог ясно расслышать все, что она говорила, но голос был резкий, слова вылетали со свистящим шипением, только что не выплевывались, так что я мог лишь предполагать, что проснулась она с мыслями обо мне. «Говорила я тебе… сколько раз!.. А ты не слушал… Бога ради… что с тобой стряслось?.. Зачем тебе непременно быть таким неуживчивым?.. Все время… тебе же говорили… раз за разом…»

Я-то надеялся, что настрой будет получше. Больше двух дней в доме прибирался, тщательно, чтобы успеть к следующему ее появлению. Я даже стены и потолки помыл, всю мебель передвинул, протирая, подметая и пылесося. Не приносил в дом никакой еды, кроме караваев дешевого белого хлеба, яиц, простых галет и всякой бакалеи для выпечки, которой никак не суждено было пойти в дело. Я отпарил и отмыл дом кипятком, лишил здание его удовольствий, за исключением телевизора, который ее забавлял, и керамического радио на кухне, которое с 1983 года брало только «Радио Два». Наконец, я стер со снятого нами дома все внешние признаки радости, равно как и все, что ее не интересовало, и то, что осталось от меня самого, о чем я забывал, как только это проходило.

Последнюю стопку книг, пробуждавших во мне интерес, все красочное или с воображением, позволявшее мне одолеть этакую громаду времени, то, что пламенело в моей груди и внутренних органах, будто тело мое прижималось к горячей батарее, вчера я наконец поснимал с полок и отдал благотворительным лавкам старья на побережье. Теперь оставались только древние рисунки для вышивок, пособия по садоводству, редкостные энциклопедии по выпечке, религиозные памфлеты, старые обличения социалистов, совершенно устаревшие толкования имперской истории и всякое такое неудобоваримое чтиво. Блеклые корешки, густой бумажный запах непроветриваемых комнат, чешуйчатые пятна – о чем напоминали они, вызывая дикую головную боль? О ее времени? Пусть Луи никогда и не смотрела на них, все же, я вполне уверен, что эти книги никогда не имели никакого отношения ко мне.

Я подошел к окну в общей комнате. Впервые за неделю распахнул шторы. Безо всякого интереса к цветам глянул на искусственные ирисы в зеленой стеклянной вазе, чтобы отвлечь взгляд от небольшого, квадратного садика. Те, что в садике, тоже дали ростки с тех пор, как начало тикать, а мне смотреть на них не хотелось. Одного беглого взгляда было достаточно, чтобы убедиться в наличии основательно прогнившей коричневатой змеи. Еще одна все еще извивалась, мелькая своим бледным брюшком, на лужайке под бельевой веревкой. Две деревянные птицы со свирепыми глазами клевали змею. В горке рядом со мной маленькие музыкальные фигурки черных воинов, купленных нами в лавке старья, принялись молотить деревянными руками по кожаным барабанчикам. На веранде и внутри старой конуры, не знавшей собаки уже много лет, перед моими глазами промелькнула бледная спина молодой женщины. Я знал, что это девушка с лицом в очках, которому очень подошел газетный шрифт и броский заголовок над мрачной картинкой мокрого поля возле дороги… На прошлой неделе я увидел эту девушку из окна автобуса и побыстрее отвернулся, сделав вид, что заинтересовался пластиковым баннером, растянутым над входом в паб. Слишком поздно, однако, потому как Луи сидела рядом и заметила мой искоса брошенный взгляд. Сердито сорвала обертку с палочки ментоловых конфеток, и я понял: девушке на обочине дороги грозит большая беда.

«Я видела», – только и сказала Луи. Она даже головы не повернула. Хотел спросить: «Что видела-то?» – только это ни к чему хорошему не привело бы, а все слова раскаяния, похоже, застряли у меня в глотке, будто я картофелину целиком заглотнул. Зато сейчас я видел, что девушка была задушена ее же собственными колготками цвета слоновой кости и запихана в собачью будку в нашем садике. Должно быть, этот случай и был причиной расстройства Луи, как и причиной того, что она удалилась от меня и пропадала целую неделю.

Только сейчас Луи спускалась по лестнице, глядя перед собой, и издавала звук, будто большая кошка шерсть откашливает, потому как ей не терпелось рассчитаться со мной за все те неудовольствия, что накопились с последнего ее приезда сюда.

Тиканье наполнило комнату, проскакивая мне в уши и вызывая запах линолеумного пола в школе, куда я подготовишкой ходил в семидесятые годы прошлого века. На моей памяти дежурная, регулировавшая уличное движение возле школы, улыбалась, когда я переходил дорогу с кожаным ранцем, хлопавшим меня по боку. Я видел лица четырех детей, о ком не думал десятки лет. На какой-то миг вспомнил детей и все их имена – и тут же опять забыл.

В оконном стекле отразился высокий, тонкий силуэт Луи со всклоченной головой, качающейся из стороны в сторону, когда она вошла в комнату. Увидев меня, Луи замерла и произнесла: «Ты», – голосом, измученным от отчаяния и прерывающимся от отвращения. И потом она ринулась вперед и с полоборота завелась у меня за спиной.

Я вздрогнул.

В кафе на пирсе я разрезал маленькое сухое пирожное пополам – кусочек такой и ребенка не удовлетворил бы. Осторожно положил половинку на блюдце и поставил перед Луи. Одно из ее век дрогнуло, словно удостоверяя получение, а больше выражая неудовольствие, будто я пытался подлизаться к ней и заставить быть признательной. Насколько мог видеть, глаза ее по-прежнему выражали отчужденность, гнев и болезненное отвращение. Чувствуя себя скованно и неуютно, я продолжал возиться с чайной посудой.

Мы были единственными посетителями. Море за окном посерело, ветер трепал флажки и пластиковые покрытия на простаивавших аттракционных электромобильчиках. В чашках наших плескался жиденький несладкий чай. Я всем свои видом показывал, что мой мне не в радость.

Внутри ее виниловой сумки цвета кислицы тиканье почти стихло, стало не таким назойливым, но меня отвлекло что-то большое и темное в воде, далеко внизу под пирсом, возможно, тень от облака. Она, казалось, плыла под водой, исчезая под пирсом, и я вдруг ощутил запах соленого мокрого дерева под кафе и расслышал плеск тугих волн об опоры. Последовал краткий приступ головокружения, и я вспомнил рождественскую елку на красно-зеленом ковре, напоминавшем мне хамелеонов, и кружевную скатерть на кофейном столике с заостренными ножками, похожими на хвостовики старых американских авто, и деревянную чашу с орехами и изюмом, и бокал шерри, и длинные голени приходящей няни в прозрачных темных колготках, влажно блестевших в свете газового огня. Ноги, от которых я глаз не в силах был оторвать даже в том возрасте, а было мне, должно быть, года четыре. Я попробовал устроить из блестящих ног няни мост, чтоб под ними проезжали мои машинки, а я мог бы поближе придвинуться к ним лицом. Под колготками бледная кожа няни была покрыта веснушками. А прямо у скрещения ног пахло ящиком комода с женским бельем, а материя, из какой были изготовлены ее колготки, состояла из множества маленьких квадратиков, превратившихся в гладкую вторую кожу, стоило мне только снова отодвинуться. То одно, то другое. Как же много способов все увидеть! То одна кожа, а то – другая. Мне от этого очень неловко делалось, чуть не писался.

Сидя напротив, за столиком кафе на пирсе, Луи улыбалась, а глаза ее блистали от удовольствия. «Ты никогда не научишься», – сказала она, и я понял, что ей хочется крепко мне врезать. Меня дрожь пробирала от сквозняка, залетавшего под дверь с продуваемого ветром пирса, а вены на моих старческих руках до того вздулись, что те выглядели синеватыми на пластиковой поверхности стола. Накрутив легкий шарф вокруг головы, она дала понять, что собралась уходить. Когда поднималась, на очки ей попал свет длинной флуоресцентной лампы: мерцающий огонь над колючим льдом. Не было никого ни возле кафе, ни на пирсе, ни на поросшей травой местности за набережной, и Луи со всей силы вдарила мне по лицу сжатым кулаком, предоставив самому приходить в себя, опершись о закрытый киоск мороженого. Рот мой наполнился кровью.

Минут десять я шел за ней, дуясь, потом пошел рядом, и мы маятно таскались по почти пустым улицам города, заглядывая в витрины магазинов. Купили поздравительных открыток к Рождеству, фунт картошки, позже ее, рассыпчатую, сварили и съели с безвкусной рыбой и консервированной морковью. В магазине «Все за фунт» купили коробочку шотландского песочного печенья. В лавке старья она приобрела, не меряя, юбку в обтяжку и две сатиновые блузки. «Понятия не имею, когда снова смогу носить что-нибудь приличное».

Когда проходили мимо магазина электротоваров, на двух телеэкранах я увидел лицо девушки. В местных новостях тоже показывали симпатичную девушку в очках в черной оправе, которая больше недели назад (однажды утром) так и не добралась до работы. То была девушка в собачьей будке.

«Так вот что тебе нравится? – зашипела рядом, почти не разжимая губ, Луи. – Так вот что у тебя на уме?»

Ускорив шаг, она пошла впереди меня, наклонив голову – и так до самой машины, в которой по пути домой не проронила ни слова. Дома она уселась смотреть какую-то телевикторину (уже, кстати, писавшуюся на видик): Луи хотелось ее смотреть, она и смотрела.

Вид мой был ей несносен, точно говорю, и она не желала, чтобы я смотрел ее викторину вместе с нею, так что я избавился от одежды, пошел и улегся в корзину под кухонным столом. Попытался вспомнить, была ли у нас когда-нибудь собака или это мои зубы оставили такие следы на резиновой косточке.

Час спустя после того, как я улегся, свернувшись клубком, Луи принялась вопить в гостиной. Думаю, она взяла телефон и набирала номер, который помнит по давно минувшим делам многих лет, а то и десятилетий. «Мистер Прайс на месте? Что значит, я набрала неверный номер? Позовите его немедленно!» Бог знает, что подумали об этом звонке на том конце линии. Я просто лежал, не шевелясь и плотно закрыв глаза, пока она не повесила трубку и не принялась рыдать.

На кухне тиканье убаюкивало меня среди запахов лимонного пемолюкса, собачьей подстилки и газа из плиты.

Лиза Татл в 1970-е жила в Остине, в 1980-е – в Лондоне, а с 1990-х обитает в сельской глубинке Шотландии.

Ее рассказы были отмечены наградами и щедро включались в антологии. Первый ее роман, «Шторм в Гавани ветров», написанный в сотрудничестве с Джорджем Р. Р. Мартином, вышел в свет в 1981 году, с тех пор он переведен на многие языки и часто переиздается. Ее последний роман, The Curious Affair of the Somnambulist and the Psychic Thief («Необычная история любви лунатички и вора-экстрасенса»), открывает новое направление, он первый в серии фантастических детективов, берущей начало в 1890-е годы. Книга была запланирована к выходу в свет в 2016 году.

Никогда никому не говорила, что знала его; если честно, я его вообще едва знала.

Случилось это более двадцати лет назад, когда мне было двадцать два и я была помолвлена с Маршаллом, которого не было все лето: он стажировался за пределами штата. Наше надвигающееся расставание подтолкнуло его сделать предложение. Мы любили друг друга, и все такое, три месяца ничего не менялось в наших чувствах, однако формальное обручение было лучше, оно не оставляло места сомнению.

У меня никогда и мысли не мелькало быть неверной, я и не представляла, что могла бы подвергнуться искушению. Так что не могу объяснить, отчего, когда этот миловидный, но низенький, темный и чумазый тип (он не мог бы быть более несхож с Маршаллом) взглянул на меня и наши глаза встретились, я в ответ повела себя так, будто зашла в тот бар, отчаянно желая подцепить какого-нибудь парня. На самом же деле я была там только потому, что рассчитывала с подружкой встретиться (как раз она-то и хотела послушать этот оркестр), а она, увы, в последний момент хвостом вильнула.

Когда он подошел, я позволила угостить меня низкоалкогольным пивом, и мы разговаривали, насколько только это было возможно в том шумном месте: я едва ли хоть слово слышала из того, что он говорил, только это значения не имело, потому как тела наши вели свой собственный разговор. Когда он указал на мятую пачку сигарет в кармане своей рубашки, я пошла с ним на улицу. Мы сидели в моей машине и целовались около часа. Больше, чем до поцелуев, дело не дошло, но и того хватало с лихвой.

Ему надо было идти (оркестр начал второе отделение), и он спросил, не подожду ли я его. Не смогли бы мы после представления провести время вместе?

Я вдохнуть не могу, голова кругом, опьяневшая от его поцелуев, – согласилась.

Но в бар с ним не пошла. Села за руль и уехала. В окне нашей квартиры, когда я подъехала, не было света. Я вспомнила: Лорен ушла на ночь со своим хахалем. Так что я дальше покатила. Не знаю, долго ли я ехала – мимо знакомых мест и вокруг кампуса, где когда-то жила студенткой, пока не оказалась в окрестностях мне не знакомых, где темные петляющие дороги возвращались обратно к самим себе или оказывались тупиками. Я вела машину безо всякой цели, куда глаза глядят, пока наконец не вернулась обратно на стоянку позади бара, а он стоял там и курил. Лицо его засияло, когда он меня увидел.

– Я уж было решил, что ты передумала, – сказал он, забираясь в машину. – Зарок себе дал: еще одна сигарета.

– Я, видно, чокнулась. У меня же хахаль есть, то есть жених мой.

– Но его здесь нет, а я тут. – Он положил руку на мою ногу. – Нам нет нужды что-то вытворять. Мне бы хотелось узнать тебя поближе и провести с тобой какое-то время. Просто – чего только захочешь. Через пару дней я уеду. И уж точно я не хочу испакостить твою жизнь.

Я спросила, есть ли у него номер в гостинице. Нет. Оркестр разместили в съемном доме, по несколько человек в комнате. Его сейчас, может, и пуста, только рано или поздно остальные заявятся: наедине не побудешь. Но если я не возражаю, если я желаю лишь время провести…

Я опять напомнила ему, что помолвлена. Мне, сказала, рисковать нельзя, я не перенесу, если до Маршалла хоть словечко дойдет, что я проводила время со странными парнями. Переживала бы я так о том, как это выглядит, коль скоро то была невинная дружба? Разумеется, нет. Только я уже знала – мы оба знали, – что это не невинно. Такие поцелуи!

Значит, я его к себе повезла. История была бы совсем иной, если бы моя соседка в тот день ночевала дома. Но я знала, что ее не будет, точно так же, как и понимала: одними разговорами мы не обойдемся. Забавно, между прочим, потому как можно подумать, будто секс – вот что было главное (именно им была вызвана наша встреча, этим неожиданным, несуразным, неоспоримым физическим желанием, что свело нас вместе, и, уж несомненно, именно эту черту проведенного нами совместно времени Маршалл мог бы посчитать непростительной), а вот запомнилось мне совсем не это.

Разумеется, не хочу сказать, что я забыла то, что мы вытворяли в ту ночь в моей постели: помню его губы, его руки, его кожу, какой она была гладкой и как приятно было ощущать ее своею кожей в тех местах, о каких я до той поры и не думала как об эрогенных зонах… и, да, эротические подробности я и потом буду вспоминать долго-долго. Не в том дело. Как любовник он был ничем не лучше Маршалла – просто был иным.

Что мне больше всего запомнилось с той ночи, так это то, как много мы разговаривали и как совсем не спали. И его, и меня слишком возбуждало и волновало присутствие другого, чтобы наконец-то утихомириться и улечься спать. Так что сказать, что мы занимались любовью или сексом, можно, но мы никогда не спали вместе.

Когда я была маленькой (до того как прознала про так называемые факты жизни), мне говорили, что для того, чтобы появился ребенок, два человека должны очень сильно полюбить друг друга и пожениться. Однако потом стало ясно, что у соседки-подростка в животике дитя, а замужем она не была, и любящего папаши тоже нигде не видно. Кто-то сказал, что она спала с каким-то парнем… и из этого я вывела, что любящие создают ребенка в своих снах. Если ребенку суждено появиться на свет (я уже в возрасте пяти лет знала из наблюдений за страдалицей-соседкой, что желания потенциальных родителей значения не имеют), тогда, спя вместе в одной постели, в одно и то же время, они и во сне увидят одно и то же, и сон этот каким-то образом попадает в животик будущей матери и вырастает в ребенка.

– Значит, люди – это сны, облекшиеся в плоть, – проговорил он. – Потрясающе!

Беседа наша не походила на обычный разговор, во всяком случае, ни на один из тех, что я вела прежде. Мы не являлись друг к другу на свидание и не строили планов совместной жизни. Нам незачем было поражать друг друга, или оценивать на пригодность, или закладывать начало очень длительного общения. Мы были чужаками, свободными говорить что угодно. Я не плела ему никаких небылиц про себя. Не знаю, лгал ли он мне: он фантазировал и сочинял всякие истории, но я знала, чем он занимался – писал песни. Одну написал только для меня (глуповатую вроде, впихивал в текст сомнительные словечки, подбирая рифму к моему имени), но я была очарована. Жаль, что сейчас уже не помню ее. Спела бы, подбодрила себя.

Своими творческими способностями я никого и никогда не поражала, самое себя считала лишенной воображения, приземленной. Он этого не знал: не было каких бы то ни было особых ожиданий, а потому и дела не было, если я разочаровывала его. Такое положение давало мне свободу.

Когда на следующее утро я услышала, что пришла Лорен, то заставила его выбраться через окно. Это было просто, совершенно безопасно, и я показала ему, как добраться до кафе поблизости, где пообещала встретиться с ним через полчасика за завтраком. Однако вид его, вылезавшего в окно моей спальни, стал добавлением к старомодному фарсу, словно бы происходило это в черно-белом кино или на старинной карикатуре, но никак не в моей реальной жизни.

О данном обещании позавтракать я пожалела, едва он ушел. Что, если кто-то из моих знакомых увидит нас вместе? Я остановилась у кафе заказать кофе с бубликами и приветствовала его как обычного знакомого: «Привет, отличная партия прошлой ночью!»

Мы обменялись тайными, заговорщическими ухмылками. Вид у него помятый, но довольный, говорит, что уже собирался доковылять до кровати и проспать в ней весь остаток дня. Говорю: «Слава богу, сегодня суббота!» – потому и я смогу сделать то же самое. Сообщает, что оставит мне контрамарку, если я соберусь вечером посмотреть их шоу, и я сказала: приду.

Добралась до места и тут же услышала громкие приветствия кого-то из друзей Маршалла, так что поговорить нам не удалось. Оркестр заиграл, и я с удивлением увидела, что он – ударник. Когда мы стояли рядом в тот первый раз и болтали в шумном, переполненном баре вчера вечером, он поведал мне пару шуток про барабанщиков, так что я знала, для музыканта ударник – это такая же анекдотичная фигура, как блондинка или студент-сельхозник, но и подумать не могла, что он над самим собой смеется.

Отделаться от друзей Маршалла было нелегко. В конце концов удалось, и я отъехала. А саму тошнило от мысли, что могу больше не увидеть его никогда. Да только невыразимая связь между нами не прервалась: когда через некоторое время я вернулась обратно, он поджидал меня на парковке, как и в прошлый раз. Придавил сигарету подошвой и залез в машину.

Лорен была дома, так что туда я его повезти не могла. Опять чувствуя себя подростком, рулила на запад, к озеру, пока не нашла достаточно укромного местечка для стоянки. Мы перебрались на заднее сиденье и принялись миловаться, но было тесно, неудобно, а вскоре и невыносимо жарко. Не было ни дуновения ветерка, а открытые окна влекли мух с комарами, к тому же усиливали мой страх, что кто-то невидимый может следить за нами.

Впервые за все время я спросила себя, осознаю ли, что творю.

Мешкать мне не хотелось. Как только смогла, перебралась обратно в водительское кресло, торопливо оправляя на себе одежду.

– Что случилось?

– Ничего.

Больше он не спрашивал. Мы поехали обратно в город, и единственные голоса, раздававшиеся в машине, долетали из радио: песни либо дико неподходящие, либо звучавшие ехидным контрапунктом для нашей убогой вылазки.

Я высадила его на перекрестке, что был, по его словам, рядом с домом, где он остановился. Впоследствии еще много лет, останавливаясь там на светофоре, я вспоминала момент, когда смотрела ему вслед, уходившему от меня, не оглядываясь, и думала, что это конец.

Он и должен бы настать, но когда я на следующее утро наконец вышла из дому, к моим ногам упал конверт, втиснутый между дверью и рамой.

Внутри простого белого конверта для письма лежал втрое сложенный лист бумаги. Почерк был незнакомый, но я знала, от кого должно быть это послание.

То был его последний день в городе, оркестр переезжал в Хьюстон – вечером, попозже, чтобы избежать заторов на дорогах и жары, – и он выражал надежду увидеться со мной до отъезда. Может ли он пригласить меня на обед и/или ужин? Не покажу ли я ему городские достопримечательности? Выражал надежду, что еще не потерял меня. Он собирается отправиться на поздний завтрак в кафе, которое я показала ему в прошлый раз. Если он доберется до дна своей бездонной чашки кофе прежде, чем я появлюсь, он, пожалуй, выкурит пару сигарет, а уж потом уберется прочь и попробует найти себе какое-нибудь иное занятие. Выражал сожаление, если не увидит меня и не услышит от меня слов прощания.

В то утро я пробудилась, чувствуя в себе грусть и пустоту: ощущение, будто сделала что-то непоправимое. Его письмо предлагало то, чего, как мне думалось, я хотела: шанс расстаться друзьями.

Только уже с час, как перевалило за полдень. Я понятия не имела, сколько было времени, когда он заходил со своим посланием. Пил ли он все еще свой кофе или уже курил свои сигареты? Или уже махнул на меня рукой?

На мне был обычный наряд для похода в прачечную в выходной: потертые обрезные шорты, рекламная футболка и шлепанцы. Подумала было зайти в дом переодеться, по крайней мере, глазки подвести. Только ну как эта пятиминутная задержка приведет к тому, что я упущу его? Какая разница, как я выгляжу, даже если как раз такой и останусь в его памяти? В конце концов, совращать его я не собиралась – как раз наоборот.

Решив, что скорость имеет значение, я как была поспешила к машине, швырнула мешок с грязным бельем в багажник и направилась к кафе.

День был воскресный, народу набралось полно. Я узнала пару машин своих знакомых прежде, чем увидела его: раздавив сигарету каблуком, он приветствовал меня застенчивой, кривоватой улыбкой.

– Письмо мое ты получила. Что в планах? – спросил он, открывая дверь со стороны пассажира.

Я понеслась с парковки, едва он уселся, и думала при этом, что будет просто знаком Судьбы, если бы кто-то из друзей Маршалла (а может, и из бывших его подружек) видел, как я взялась подвезти какого-то странного парня, музыканта, которого и знать-то не должна. План мой был прост: выбраться из города.

– Ты что-то про достопримечательности упомянул. Мы, я думала, в горы двинем. Там национальный парк, есть маленькие премилые городишки, немецкая пекарня, отличные шашлычные… Просто мне надо домой заехать сначала, обувь сменить.

– Предстоит много пешкодрала?

– Вполне возможно. – Сама-то я больше всего хотела макияж навести.

Николас Ройл – автор книги First Novel («Первый роман»), а также шести более ранних романов, в их числе The Director's Cut («Режиссерская версия») и Antwerp («Антверпен»), и сборника рассказов Mortality («Смертность»). Вдобавок он опубликовал свыше сотни рассказов. Составил девятнадцать антологий и является редактором серии «Лучшие британские рассказы» («Солт»). Старший преподаватель Городского университета Манчестера, ведет курс писательского творчества, к тому же возглавляет «Найтджар пресс», которое выпускает ограниченным тиражом дешевые книжечки рассказов, а еще он редактор «Солт паблишинг».

«Как и большинство моих произведений, этот рассказ на восемьдесят процентов правдив, и трудность для меня (и, надеюсь, удовольствие для читателя) в том, как представить то, что составляет двадцать процентов. Не всегда и даже не часто это самая странная часть».

Иэн – то еще имечко, согласны? Мне известны с полдюжины Иэнов. Одному-двум за тридцать, двое-трое примерно моего возраста, а парочке уже далеко за семьдесят. Одно из тех имен, что не бывают ни модными, ни немодными.

В то время я работал в основном редактором у одного мелкого издателя и был весьма осведомлен, что редакторы (и литературные агенты) пристраиваются в социальные сети на свой страх и риск, потому как для писателей-новичков нет лучшего способа завести знакомство. Меня в Твиттере подкараулил малый по имени Иэн. Возможно, «привязался» было бы как раз le mot juste[48], хотя и не понимаю, отчего я пользуюсь этим выражением, а не говорю «точным словом», ведь мне, самоопределяющемуся забубенному северянину, ничего не остается, как скорбеть о людях, которые щедро сдабривают свои газетные колонки или посты в соцсетях французскими и латинскими выражениями, призванными создать впечатление вальяжной уверенности автора в себе, какую вселяет только Оксбридж[49].

Иэн, кому, я полагал, было за двадцать или за тридцать (за тридцать, как выяснилось), настиг меня одним ярким студеным осенним утром, когда я сидел за своим импровизированным рабочим столом, каждые пять минут обращаясь в Твиттер, потому как не мог остановиться ни на одном из разнообразных рабочих мест из тех, что мне подошли бы. Я ознакомился с его профилем. Мне понравилось его фото. Голова и плечи с сиреневым отливом, строгий пробор, расплывчатые черты лица напоминали мне о чем-то, но я не в силах был припомнить, о чем. Вдобавок меня привлекла его кратенькая биографка. Подобно многим, преследовавшим меня в Твиттере в те времена, Иэн писал роман, только название его вызывало интерес. О романе он поведал немного, зато название его – я был поражен и самим названием, и тем, что он заявил о нем в публичной соцсети, тогда как сам роман, очевидно, был все еще далек от завершения. Назывался роман «Л0НД0Н» – с нулями вместо двух «О». Я не отозвался сразу же на его обращение, но почему-то быстренько встал из-за стола и подхватил пиджак.

На полу прихожей лежала небольшая кучка писем. Я просмотрел их. Циркуляр местного совета. Пара меню фастфуда. Коричневый конверт, адресованный человеку, о ком я никогда не слышал. Бывший жилец, подумал я. У Джейн, похоже, таких полно, и едва ли кто пишет ей самой.

Я жил в доме своей подружки между Стоук-Ньюингтоном и Далстоном. Она всегда говорила, что живет в Стоук-Ньюингтоне, что подтверждалось ее почтовым индексом, зато от входной двери было всего пять минут быстрой ходьбы до Далстон-Стрит в Кингсленде. Я обогнул вокзал, прошел несколько минут в сторону Боллз-Понд-Роуд, повернул налево, а потом опять налево – на жилую улицу, которая в конце концов вывела меня на необычную диагональ обратно к Кингсленд-Роуд. Мы с Джейн частенько прогуливаемся туда-сюда по этой улице, чтобы полюбоваться зданиями. В них окна спускаются почти до самой земли и защищены прямоугольными решетками. Мы, случалось, предавались фантазии о покупке одного из этих домов (фантазии, что требует обладания полутора миллионами в банке: на полтора миллиона меньше, чем на самом деле обладали мы), а после утешались тем, что, по крайней мере, избавлены от неудобства и унижения жить с прямоугольной решеткой на окне своего дома.

Я прошел до канала, потом немного вдоль него и влился в основной поток, впадавший в супермаркет напротив Кингсленда. Вскоре уже стоял у полок консервированных супов, держа в руках корзинку с пучком весеннего лука и лимоном. Я разглядывал суповые консервы «Хейнца» и думал о консервных банках Энди Уорхола, их бесконечных повторениях, и осознал, эти суповые банки нравятся мне больше, чем Уорхоловы, потому что Уорхоловы все одинаковые, тогда как эти – похожие, но разные: разные ароматизаторы, и, стало быть, разные тексты, шрифты и картинки. По той же самой причине мне всегда нравились стандартные почтовые марки: идентичное изображение головы королевы, зато разная цена, разный цвет, – и я тут же сообразил, чем так привлекло меня фото в профиле Иэна в Твиттере. Оно напомнило мне бельгийские стандартные марки 1960-х годов, которые я собирал ребенком, с повторяющимся изображением бельгийского короля разных пастельных оттенков.

Выйдя из супермаркета, я достал телефон, зашел в Твиттер и вновь отыскал Иэна, но потом, спустя мгновение, отключился от него. Было бы чересчур скоро: я не хотел показаться нетерпеливым.

Я заметил, что он следил за моими записями и время от времени вмешивался в мой разговор с каким-нибудь писателем, или литагентом, или другим редактором. Он судил об этих вмешательствах как о деле вполне правомерном – относился уважительно, но не перебарщивал с этим, уверенно, но без того, чтобы выглядеть невежественным, – так что они и не воспринимались как вмешательства. Это был в точности тот тип идеально выверенного подхода, что создает впечатление не требующего никаких усилий, что, наверное, далеко не так. Осмелюсь заметить, он часы тратил, сочиняя эти остроумные реплики и колючие замечания, которые никогда не были направлены против меня, разумеется (о, до чего ж хорошо вел он себя поначалу!). То были маленькие шедевры иронии и лаконичности. После одной особенно забавной записи, сделанной явно экспромтом, я ответил ему, и в тот же день попозже пришло его первое прямое послание мне. Я знал, что в нем будет сказано.

Издатель, у кого я работал, разместил на издательском сайте недвусмысленное уведомление, что рукописи рассматриваться не будут. Я получал, по меньшей мере, по три электронных обращения в день, начинавшихся со слов: «Привет, Ник…» Мой приятель, писатель Джо Кросс, как-то поведал мне, что думает о людях, начинающих свои письма с «Привет, Джо». Речь шла не о людях, считающих для себя возможным обращаться к нему по имени, Джо, а о тех, кто пишет «Привет» вместо «Уважаемый». Итак, начинались эти послания с «Привет, Ник. Я знаю, что рукописи вы не рассматриваете…» Но не сделаю ли я исключение, чтобы дать отзыв об их 400-страничной исторической саге? Не буду ли так добр взглянуть на их антиутопическую басню? Возможно, у меня найдется возможность пробежать глазами их сборник малой прозы, замаскированный под роман?

Они поразительно схожи, эти электронные послания, словно писавшие их приобрели абонентскую услугу или создали модуль творческого письменного обращения для магистерской диссертации о том, как обаять с головой погруженного в работу редактора. У большинства были когда-то литагенты, которые тащили этих авторов в литературу, бессвязно восхищаясь их романами, затем рассылая их по всем издательствам, откуда тех гнали в шею, и тогда писатели предлагали послать свои опусы в издательства поменьше, на что их агенты отвечали, что с «мелкими» они дел не имеют. Разумеется, не имели: для них в том не было никакой прибыли. Так что агенты были уволены (и, наверное, восторгались тем, что уволены), а писатели получили свободу обращаться к таким, как я, только для того, чтобы выяснить, что мы рукописи не рассматриваем, но мы же можем сделать исключение, не так ли? Для них? И это – невзирая на то, что ни один из них не взял на себя труд ознакомиться с подбором книг, над которыми я взялся работать.

У Иэна с его прямыми обращениями в Твиттере подход был иной. Он оставался серьезным, однако будто бы ему до того и дела не было. Полагаю, то было притворство, и дело ему было – и пребольшое. Только вот ведь какая штука: когда он рассказал мне самую малость о своем романе, сложилось впечатление, будто написан он был только для меня. Роман о Лондоне, сказал он. Это первое и самое важное. Еще он об отчаянии. И о прорехах в ткани действительности, которые, может, существуют, а может, нет. И географических картах, сказал он. И о шпионах. Шпионах? Да, шпионах, но они не так важны. Окей, сказал я. Я заглотнул крючок. Вопрос же ко мне был таков: умеет ли он писать? Существовал единственный способ выяснить это. Вот я и сказал, что он может обратиться ко мне по электронной почте, и я постараюсь взглянуть.

«Взглянуть» обернулось для меня прочтением всего произведения за два дня. С сомнением относитесь к тем, кто бахвалится чтением целых романов, пусть и коротких романов, в один присест. Это не чтение – это переворачивание страниц. Так же, как и написание романа за один месяц не писательство – это печатание на машинке. Через пару глав я принялся делать пометки: исправления, редакторские варианты. Вот до чего я был уверен, что сообщу ему о желании издать роман. Тот был настолько хорош, что автору пришлось бы порядком изгадить его в моих глазах, чтоб я передумал. Иэн роман не изгадил.

Уже решив, что я хочу издать роман, буквально извел себя, силясь уяснить, должен ли я его издавать. Вышагивал по квартире Джейн, взвешивая «за» и «против». В одном углу ее спальни на стойке балансировала женская голова манекена со стеклянными глазами и в рыжем парике. Я звал ее Джейн.

– Ты как думаешь, Джейн? – спросил я. – Иэна я в глаза не видел. Роман у него исключительно гнетущий. Он замкнут со всех сторон экзистенциальным отчаянием, и рассказчик глубоко несимпатичен.

Я помолчал.

– Да нет, ты права, – говорю. – Ведь и я всегда настаиваю: персонажи не должны обязательно нравиться, просто надо верить, что они существуют.

Я подправил парик на манекене, вглядываясь в стеклянные глаза. На нем болталось летнее платье Джейн, голубое, очень подходившее к стеклянным глазам, не то что к глазам Джейн – зеленым.

Я не подвергал сомнениям свою точку зрения на привлекательность (или непривлекательность) персонажей, но меня беспокоило, во что я, возможно, втягиваюсь. Широко распространено мнение, что принимать рассказчика за автора – это ошибка, и все же слияние Иэна со своим рассказчиком было именно тем, чего я страшился.

Что, если Иэн похож на своего рассказчика? Имело это хоть какое-то значение? Скажем так, да, я был склонен верить, что имело. Не вообще, а в данном конкретном случае. У себя в библиотеке я завел раздел, который назвал «Полкой охламонов», для книг авторов, до того самовлюбленных, что они просили издателя поместить на обложке книги свое авторское фото или писали для публикации какой-нибудь пустячок, требуя печатать его в окружении отрывков из писем своих поклонников, полка для авторов, до того убежденных в собственном величии, что отказывались «вылезать из постели меньше, чем за тыщу», когда их просили принять участие в какой-нибудь антологии, для авторов, что были сущими охламонами – охламонами для редакторов, охламонами для книготорговцев, охламонами для читателей. Сущие охламоны.

Был ли рассказчик Иэна охламоном? Уверенности не было, зато он из тех ребят, что не задумываясь продинамят любого. Мораль его не трогает, но аморален ли он? Он почти наверняка биполярен или, возможно, сам страдает от расстройства личности, что, может, и объясняет кое-что в его поведении, но оправдывает ли? Вел ли я себя как идиот, беспокоясь, что Иэн мог оказаться охламоном? Что он, возможно, писал о себе самом? Не то чтобы в этом было что-то плохое: я этим всю дорогу занимаюсь.

Я прошел в кухню Джейн и встал у раковины, с минуту глядя через окно в соседскую кухню. Вытащил наполовину заполненный биоразлагаемый мешок из мусорного контейнера и вынес его. На обратном пути подобрал почту, выбросив листовки с приглашением на совместные молитвы и ночные бдения в клубах, а также купоны компаний такси – прямо в утилизационный ящик в коридоре. Остальное принес обратно на кухню и бросил на стол. Мельком просмотрел письма, пока закипал чайник. Ничего для меня, ничего для Джейн. И где теперь эти люди, подумал. Неужто Служба Ее Величества по налогам и таможенным сборам с банками, энергокомпании и компании кредитных карточек, шлющие все это, так и продолжат их слать, пока кто-то не велит им перестать? Я налил чаю, но оставил его остывать на кухонной стойке. Встал у окна того, что называл передней комнатой, и следил за тем, как мамаши проходили со своими детьми, забрав их из начальной школы в конце улицы. Пошел во вторую спальню, где Джейн вдохновила меня создать себе мастерскую: маленький столик, ставший для меня рабочим, и конторский стульчик для машинистки, спасенный из мусорного контейнера. Опять вышел. На комоде на площадке (нижний ящик Джейн освободила, чтоб и я мог им пользоваться) стояла асимметричная ваза красного стекла высотой с фут, и так уж получилось, что в тот момент на нее падал свет из окна. Я вынул телефон и сфотографировал ее. Пока свет продолжал ласкать вазу, я обошел ее, отыскивая наилучший ракурс, и сделал немало снимков.

Поплелся обратно за свой стол с мыслями об Иэне. Теперь, думая о нем, я старался мысленно его представить (из-за связи с бельгийскими марками) похожим на короля Болдуина. Строгий пробор сбоку, очки. Пастельные тона.

Принялся за новое электронное сообщение.

«Привет, Иэн…»

Стер написанное.

«Уважаемый Иэн…»

Удалил и это.

«Иэн…» Откинулся на спинку своего стульчика и достал из кармана телефон. Открыл фотографии. Экран заполнили маленькие изображения красной вазы. Коснулся одного, увеличивая, а потом просмотрел всю серию, удаляя одни и оставляя другие. Когда же выбрал то, что понравилось больше всего, отправил его по электронной почте на свой ноутбук, потом сохранил снимок на флешке. Извлек флешку, закрыл ноутбук и убрал его со стола. У меня для него в спальне Джейн было потайное место.

Опустившись на колено, чтобы засунуть ноутбук между гардеробом и стеной, я взглянул на Джейн, ту, в рыжем парике и голубом платье, и приложил палец к губам: «Тс-с-с».

Я прошелся до главной дороге и повернул направо. Среди турецких ресторанов (художники Гилберт и Джордж каждый вечер в одно и то же время сидят в одном и том же), кафе и баров, где владельцу «МакБук Про» уготовано местечко у окна, я в конце концов отыскал «печать фото» и вошел. Час времени займет, сказали мне, так что я оставил там флешку, пошел пешком по Стоук-Ньюингтон-Роуд. Когда-то в 1980-х, студентом, я был частым гостем в том районе, где раз за разом посещал кинотеатр «Рио», тогда он представлялся эдаким порогом в никуда, полупустым, позабытым. В последние годы в нем стали появляться молодые люди с летческими усиками, обросшие бородами, одетые в брюки гольф и жилеты. Так же, как и в 1980-х, многие женщины носили комбинезоны, только теперь не из полиэстера, а из хлопчатобумажной саржи, все забрызганные красками. Здесь слышалась скорее французская речь, чем английская – с турецким и ямайским акцентом. Позже вечером молодые люди со всего Лондона выстраиваются в длинные очереди у безымянных дверей, ведущих в подвальные клубы.

Часом позже я вновь был на кухне Джейн, распаковывая пиво из винного и овощи с рынка. Еще я принес цветной снимок десять на восемь[50] красной вазы и дешевую рамку с зажимами из фотостудии. Отыскал у Джейн молоток с гвоздем и повесил фотографию в рамке над комодом на площадке, иными словами, за самой красной вазой. Не знаю, сможете ли вы себе представить такое: изображение чего-то по месту нахождения – позади этого чего-то. Не совсем позади, чтоб вещи видно не было, но выше по стене над и позади нее.

Джейн я об этом не рассказал, предпочел подождать и посмотреть, как много времени ей понадобится, чтобы заметить фото. Она пришла вечером домой и поначалу его не заметила. Я налил ей бокал вина и предложил передохнуть в передней комнате, пока я ужин подам.

– Если ты имеешь в виду гостиную… – сказала она.

Входя в комнату с едой, я увидел, что Джейн встала с дивана и разглядывала себя в зеркале над камином с восхищенным вниманием. Я, наполовину скрытый, задержался в дверях и любовался, как она оттягивала и ощупывала кожу под подбородком, которую привычно называла мне своим двойным подбородком. Я всегда уверял ее, что не понимаю, о чем она говорит, – и не понимал. У нее великолепная кожа, чистая, гладкая, совсем как у манекена, но Джейн несоразмерно сокрушалась о появлении признаков старения.

Меня не трогало, выгляжу ли я на свой возраст. Зато трогало не столько само по себе старение, сколько его неизбежное последствие. Смерть была уже не за горами и подступала все ближе. И дело было не столько в ее неизбежности в какой-то момент будущего, сколько в возможности ранней смерти, в особенности той, что можно избежать, а потому я постоянно бдительно следил за опасными признаками. Мне была невыносима мысль, что смерть сумеет одурачить меня и подкрасться, как раз когда я повернусь к ней спиной. Так, чтобы Джейн не подумала, будто я крадусь к ней из-за спины, я кашлянул, выдавая свое присутствие. Я опустил взгляд на миски-плошки, что держал в руках, но не раньше, чем увидел, как ее пальцы быстренько перебрались на лицо, смахивая воображаемую крошку туши для ресниц.

Кто, переваливши за пятьдесят, не изведал утрат? Я потерял отца, Джейн – мать, умершую очень молодой от прогрессировавшей болезни, когда Джейн едва вышла из подросткового возраста. Порой я задумывался, не выдает ли озабоченность Джейн старением ее особой тревоги по поводу той же или похожей прогрессирующей болезни, состояния неизлечимости. Она видела, как угасала ее мать: поначалу, в течение нескольких лет, медленно, потом стремительно. Что меня тревожило, так это то, что она предпримет, когда и впрямь обнаружит эти свидетельства.

– На вид пальчики оближешь, дорогой, – произнесла Джейн, когда я протянул ей одну из мисочек.

Ели мы в уютном молчании.

Наверное, больше тревожила утрата друзей. Рак груди унес самую давнюю из подруг Джейн. Опухоль мозга прервала жизнь одной моей приятельницы, но она уже была неизлечимо больна, когда я с нею познакомился, что в какой-то мере (во всяком случае, когда оглядываешься назад) было легче вынести, словно бы утрата с самого начала была вписана в сроки и условия приятельских отношений. Джейн отнесла грязную посуду на кухню и вернулась с десертом, дважды пройдя мимо комода на площадке. Если висящее изображение красной вазы позади красной вазы и было испытанием, то не тем, что определяло бы степень наблюдательности Джейн, а тем, что имело большее отношение к феномену дублирования, повторения. Могут ли, раздумывал я, возникнуть обстоятельства, в которых мы не сумеем заметить картинку внутри картинки, сюжет внутри сюжета.

– Что мы для Джо приготовим? – спросила меня Джейн.

Я тупо уставился в морскую глубь зелени ее глаз и почувствовал легкую тошноту, словно проваливался в какую-то пропасть. Ухватился обеими руками за ручки кресла, словно удержать себя хотел.

– Что случилось, дорогой? – долетел до меня голос Джейн.

– Не знаю, – ответил я. – То есть я забыл, что Джо придет.

– Ничего страшного, верно? Ты, должно быть, пригласил его.

Мы с Джо Кроссом дружим уже двадцать лет. Познакомились после того, как я написал ему о его рассказах, которые всегда были теми же самыми, но разными: я имел в виду, что они всегда были узнаваемо его, и действие их не только происходило в Лондоне, но во многом они рассказывали о Лондоне, хотя всякий раз и сюжет был другой, и персонажи другие. Ну, персонажи под иными именами, но многие из них во многом смахивали на Джо. И рассказы склонны были живописать сходно причудливую чепуху, случающуюся с типами вроде него. Он был из тех писателей, что мне по нраву – пользуются массой всякого происходящего в реальной жизни, а затем так перекручивают собранный материал, что и не поймешь, где заканчиваются собственные истории, а где начинаются истории их рассказчиков.

Когда небольшое издательство предложило Джо издать его первый роман, я заявил, что нам надо сделать ему авторскую фотографию. Мы отправлялись в длительные прогулки по Ист-Энду, и по Доклендсу, и вдоль реки, обходя знакомые ему места и пытаясь сделать приличный снимок. Беда в том, что он неизменно принимал вид, будто перед ним стоял готовый к расстрелу взвод с ружьями, а не я с фотоаппаратом. Вытягивался по струнке столбом и руки держал по швам.

– Я не знаю, что ему надо готовить, – сказал я Джейн. – Смешно, но мне никогда не удавалось залучить его поесть, где бы я ни жил – или проживал.

Я глянул на Джейн, и она улыбнулась мне. Спросила, что чаще всего мы с Джо ели, выбираясь в кафе (что мы делали не часто), и я ответил: карри, там, на Брик-Лэйн и в окрестностях рынка, вот, пожалуй, и все.

В тот вечер попозже я отправил Иэну сообщение по электронной почте, извещая, что намерен издать его роман.

Когда заявился Джо, я был на кухне в критической стадии готовки. Слышал, как Джейн впустила его и провела прямо в переднюю комнату. Я убавил жар, подхватил напитки со стаканами и рванул навстречу.

– Вы знакомы друг с другом? – спросил я, уже поздоровавшись с Джо.

– Уже несколько раз знакомились, – закатил глаза Джо, – а ты всякий раз об этом спрашиваешь.

– Я помню, – сказал я, улыбаясь Джо, тот услужливо хмыкнул.

Я глянул на манекен, что был перенесен в переднюю комнату, где и стоял в углу все в том же голубом платье и рыжем парике.

Несколько минут поболтали, потом я сообщил, что еда вот-вот поспеет, и Джо спросил, где можно вымыть руки. Джейн разъяснила ему, где туалетная комната, а я смотрел, как он, выходя, ненадолго оказался в обрамлении дверного прохода. Голова у Джо сзади выглядела по-иному, как и с любого другого ракурса. С затылка и по бокам он еще в восьмидесятых стригся коротко, так коротко, как можно только ножницами постричься – либо самому, либо у парикмахера, и череп его выдавался над шеей, создавая видимость какого-то выпяченного выступа.

Когда Джо вернулся, то посмотрел на нас обоих по очереди, и я заметил, что волос у него на голове (у него всегда спереди волосы были длиннее, не совсем как у «Бродячих кошек»[51], но нечто в том же духе) немного поубавилось с тех пор, как я видел его в последний раз.

– Ваза – прелесть, – сказал он.

Джейн на мгновение смешалась, потом улыбнулась.

– Благодарю вас! Так, старая вещица, я ее… и не вспомню, откуда она у меня.

Джо обернулся ко мне, насупившись. Я удерживал взгляд между ним и Джейн.

– Он говорит о… – начал я, но не договорил.

– Я говорю о том, что вы с нею устроили. Классика mise en abоme[52].

Джейн выразила недоумение.

– Спасибо, – сказал я, начиная сожалеть о своей затее.

– Извините, Джо, – произнесла Джейн, поднимаясь на другой уровень вежливости, как поступила бы, почувствовав, что сама зажата в угол. – Я не совсем понимаю. Догадываюсь, что это, видимо, из-за какой-нибудь затеи Ника, так? – И это, метнув в меня пристальный взгляд.

– Пойду лучше на стол накрою, – сказал я.

Когда я ушел, то слышал, как Джо принялся разъяснять Джейн значение термина «mise en abоme», и Джейн вышла на площадку взглянуть на вазу.

– Как я могла пропустить такое? – приговаривала она – громче и слегка с надрывом. – Почему это Ник мне не сказал?

Мы ели, усевшись вокруг кофейного столика, подхватывая курицу чана и бомбейскую картошку индийскими лепешками.

– Так сколько эта картинка уже здесь? – спросила Джейн.

– Со вчерашнего дня всего лишь.

– Не понимаю, как я могла ее пропустить. Ты должен был мне сказать! – укорила она, саданув мне под ребра, как бы игриво. Хм, вполне игриво, чтоб у Джо сложилось впечатление игривости.

– Так, – поднял Джо взгляд от пустой тарелки и перевел его на меня в явной готовности сменить тему, – как у тебя дела-то?

– Отлично. Только что нашел по-настоящему великий роман. Роман первый, но автор не желает, чтоб я представлял его как дебют. Он с севера, но не желает, чтоб его включали в категорию северных писателей. То и дело меняет дату своего рождения.

– Похоже, тяжкая работа, – сказала Джейн.

– Роман того стоит, – сказал я.

– О чем он? – спросил Джо.

– О Лондоне. Прорехах в ткани действительности. О кризисе. Личном кризисе. Еще шпионаж, но это как бы на втором плане. И о картах. Много всякой всячины про географические карты.

– Еще один для книжного клуба Ричарда и Джуди, – произнесла Джейн без тени улыбки.

Я потянулся и остатком лепешки подчистил карри с ее тарелки.

– Ты что?!

– Еще выпьем? – предложил я, вставая.

Вернулся с двумя бутылками пива и початой бутылкой вина. Разговор велся о повышенном давлении Джо.

– Полагаю, я мог бы бросить, – говорил он, – но из этого вовсе не следует, что я слишком много пью.

– Мне унести это обратно? – спросил я, убирая пиво, которое готов был предложить гостю.

– Ха-ха, нет. Давай сюда.

– Твое здоровье, – сказал я, и мы звонко чокнулись бутылками.

Когда Джо ушел, мы отнесли всю грязную посуду на кухню.

– Я помою. Ты отдохни, – сказал я.

– Это мое место. Мне и мыть, – возразила Джейн.

Мыть стали вместе, несколько минут – молча. Джейн вымыла сковородку и поставила ее на попа в сушку. Я взял ее, чтобы вытереть.

– Посуду можно оставлять в сушке, пусть стекает, – сказала она.

– Вообще-то… – начал я, подхватив кончик кухонного полотенца и стирая им остатки грязи внутри сковородки. Я сознавал: мне разом хотелось дать понять Джейн, что после нее в сковородке осталась грязь, и одновременно не хотелось, чтоб она узнала об этом.

Она бросила свои дела и устремила на меня проницательнейший из своих взглядов. Я продолжал вытирать сковородку внутри. Остатки пригорели, и нужно было постараться. Я потянулся еще за одним концом полотенца, а Джейн взялась вскрывать рулон бумаги у меня под рукой, потом убирать рулон от меня подальше, ухватившись за сковородку, которую я держал в руках, но я не выпустил, и мы ненадолго втянулись в войну кто-кого-перетянет. В конце концов я уступил, и Джейн швырнула сковородку обратно в раковину, откуда донесся – едва различимо, но безошибочно – приглушенный звук разбившегося под водой стекла. Мы оба уставились на грязную воду.

– Черт, – вырвалось у меня. – Извини. Виноват.

– Не бери в голову, – сказала она, повернувшись лицом к окну. На соседской кухне напротив женщина закончила мыть кастрюлю и передала ее стоявшему рядом мужчине, который, взяв кастрюлю, принялся вытирать. – Это старые стаканы.

– Но я, похоже, бью их по одному в неделю.

– Не важно.

Мы оба застыли на какое-то время, как манекены, пялясь на соседей, которые мирно и на пару занимались мытьем посуды.

– Послушай, – сказал я, – извини, что я не рассказал тебе про картинку. Или хотя бы спросил. Следовало бы спросить тебя, не важно, рассказал или нет.

– Подумаешь, делов-то, – отозвалась она.

Хотелось спросить: если и делов-то нет, то отчего начинает чудиться, словно – есть.

Анджела Слэттер удостоена Мировой премии фэнтези, пяти австралийских премий «Ауреалис» за произведения фантастических жанров, она единственная из австралийцев, получившая Британскую премию фэнтези. Выпустила в свет шесть сборников рассказов – в том числе Sourdough & Other Stories («Закваска и другие рассказы»), The Bitterwood Bible and Other Recountings («Биттервудская Библия и другие повествования»), получила степень доктора философии, писательскую стипендию Квинсленда, ведет работу независимого редактора и временами обучает писательскому мастерству. Ее повести «О скорби и таком («Tor.com»)» и «Потрошитель» (включены в «Ужасологию» издательства «Джо Флетчер букс») были напечатаны в 2015 году, то же издательство выпустит в свет ее первый роман, Vigil («Бдение»), и собирается издать его продолжение, Corpselight («Трупный свет»).

Она пишет в блогах обо всем блестящем, что привлекает ее взгляд, в www.angelaslatter.com , а найти ее можно в Твиттере по @AngelaSlatter.

«Должна признать, что, когда Конрад спросил, не смогу ли я написать что-нибудь для «Неприкаянных писем», он застал меня в идеально подходящее время. Я только что осознала, что посылка с парой довольно дорогих серег, которую я отправила в подарок лучшей подруге, не дошла и, по сути, так никогда и не дойдет. Меня охватил праведный гнев. «Да, – подумала я тогда, – уж я-то сумею написать кровавую сагу о пропавшей почте. Мерзавцы!» Когда же я получила запальное «неприкаянное письмо» для моего рассказа, то должна также признать, что забыла про данное себе слово и лишь некоторое время спустя вспомнила. Но, в конечном счете, мысли, застрявшие во мне, были о самоидентичности, идеях, навязываемых нам, о том, к чему мы испытываем привязанность нездоровую, или, наоборот, о тайнах, хранимых людьми, что могут оказаться совершенно неожиданными и негаданными, а еще о том, как любовь может вспыхнуть в самых странных местах. Не уверена, что первоначальный мой гнев в полной мере попал в русло «Как управлять переменами»… хотя, возможно, и попал – он просто превратился из моего в Эвин. Наверное, у нее в ярость впадать было побольше причин, это надо признать со всей честностью».

«Центр перераспределения почты» – так теперь полагалось Эве называть это. Ей был ненавистен вид такой надписи на ярлыках, которые она штемпелевала в подсобке. «Перемены – вот единственная постоянная», – любил бормотать вполголоса ее отец в тех редких случаях, когда решал, что мудрость потребна. В те редкие случаи, когда он бывал дома.

Эва предпочитала старое название.

«Канцелярия мертвых писем» – это, казалось, волновало больше, в этом было больше поэзии, сущности. Как будто она имела дело с предметами искусства, ископаемыми, вещами, в которых некогда пульсировала энергия возложенной на них задачи: переносить сообщения от одного человека к другому. И она была звеном в цепи, что опекала их, пусть всего лишь маленьким звенышком. Смотритель, патологоанатом, старающийся докопаться, что помешало письмам сделать свое дело, можно ли хотя бы некоторым из них дать еще один шанс: возможно, цифры в индексе перепутаны, не указан адрес пересылки, почтовый сбор не оплачен – глупые пустячки, какие легко исправить, если она немного в том покопается. М-р Бурсток то и дело указывает, что это не ее дело: «Просто шлите их к специалистам».

Что бы ни приходилось ей отсылать в белфастский ЦПП, всегда возникало ощущение поражения: это низводило ее до гробовщика, неспособного делать ничего другого. И всегда воспринималось как провал, только она выучилась уживаться и с этим. Иногда попросту ничего нельзя было поделать.

Перемены – единственная постоянная, да только это не значит, что это ей должно нравиться. Впрочем, после реорганизации она по-прежнему проводила большой кусок своего дня в том же здании, пользуясь на входе той же карточкой-ключом, проводя ею по той же щели, что и десять лет назад, – невелика разница. Самым большим (и наихудшим) из нововведений был м-р Бурсток, которого наняли для «рационализации дел» и два месяца назад поставили на место миссис Эрроусмит, старой управляющей.

Эва была вполне уверена: в рационализацию дел не входило то, что он дважды в день заявлялся к ее рабочему месту (порой и чаще), склонялся так низко, что грудью упирался ей в затылок, и путал ее мягкие каштановые локоны. Не включало в себя и касаний ее руки или плеча, а то и колена при всяком удобном случае (когда они были наедине, всегда наедине). И, уж конечно, в нее не входило приглашать ее выпить с ним в конце каждого дня. Эва говорила ему – всякий раз, – что она не пьет, и это было правдой. Когда он настаивал, она объявляла, что торопится домой, чтобы успеть сменить сиделку, приглядывавшую за ее немощной матерью.

От этого навязчивых приглашений не становилось меньше.

И ответ был почти сущей ложью. Еще три года назад не был бы – когда Бесс была еще жива, только никто из коллег по работе не знал, что ее мать умерла. Капризная старушка оставалась Эвиной отговоркой от приглашений, когда ей хотелось избавиться от любого общения с работавшими рядом людьми.

Для них Эва была одинокой маленькой мышкой: жила с матерью, работала хорошо, никого не беспокоила, хотя могла бы и поменьше упрямиться из-за мертвых писем. Коллегам она была безынтересна, несмотря на привязаность. Никто не знал, сколько упорства ей пришлось проявить, чтобы оставаться на работе, когда Бесс оказалась прикована к постели, капризничала и стонала при сиделке, требовала объяснений, отчего это Эва не ухаживает за ней.

У Бесс были все основания (на долгом времени совместного житья) ожидать, что Эва ей уступит. Эва не пошла в университет, а нашла себе работу. Она не приняла приглашения Тедди на бал последнего звонка, а осталась в безопасности дома. Она коротко подстригла волосы, как требовалось, чтобы их не затянуло в фильтр пылесоса. Эва не устояла ни в одной из битв воли – кроме этой. Она твердо отказалась бросить работу, вызывающе наняв домашнюю сиделку, сносившую оскорбления и жалобы Бесс с улыбкой и лишними пятью фунтами в час.

Для Эвы стало делом пылкой гордости устоять. Она сохранила работу, уходила из дому как раз на столько, чтобы оставаться в здравом уме и не придавить подушкой лицо матери, когда озлобленная старуха спала, – во всяком случае, желания не возникало до самого конца. Это означало, что ей приходилось оставаться с несчастными неприкаянными письмами, отправленными в никуда, недоставленными, или отправлениями, никогда не бывшими особо хорошими. С тем, что она понимала, с тем, к чему чувствовала родство.

Это давало ей возможность находиться среди людей, не будучи одной из них. Красотка Элис на выдаче (флиртовавшая со Скоттом, водителем-доставщиком, хотя у нее был жених, Хью) выходила разгружать грузовики, складывая то, что потяжелее, кучками и горками, которые Меган, Тоби и Лу потом сортировали и разносили. Они приносили порции поменьше в Эвину норку, дарили ей улыбку, спрашивали: «Все путем, Эви?» – и она кивала, никогда не говоря: «Ненавижу, когда меня зовут Эви, так меня отец звал, когда вытворял ужасные вещи». Она держала это в себе, чувствовала это, но вслух не произносила. И долгое время этого вполне хватало, пока не наступила Перемена…

Она глянула на пластиковый ящик на скамье и принялась разбирать верхний слой его содержимого: уплотненный пакет без знака оплаты, среднего размера пакет с наполовину оторванной адресной наклейкой, простой почтовый конверт, измаранный неприглядными красными надписями: «АДРЕСАТ НЕИЗВЕСТЕН» спереди и «ВЕРНУТЬ ОТПРАВИТЕЛЮ» сзади. А еще и черной (но тоже неприглядной записью): «ПОЧТОВЫЙ СБОР НЕ ОПЛАЧЕН», – с линиями, прочерчивающими адрес: Джонатану Оуксу, Лодж-Лэйн, 12, Ситон, Бранскомб, Девон ЕХ12?

«Нелюбезно, – подумала Эва, поджимая губы. – Но не так уж и трудно исправить». Она перевернула пакет, и из него сквозь прорезь поверху выпала небольшая пачка плотно сложенных листов. Странички персонального органайзера под черной скрепкой, крохотная голубенькая наклейка с надписью: «Джонатан, нашла это в какой-то мусорной канцелярской лавке. Ты ведь увлекаешься такого рода утильсырьем, нет? (Громкий смех.) Жутко как-то, грустно. Твоя Стеф, целую». Оборот последней странички заляпан красно-коричневыми пятнышками.

Вот честно, разве трудно было закончить цифровой ряд? Эва уже потянулась за перечнем почтовых кодов, но ее отвлекли звуки, донесшиеся из главного зала. Голоса, двое, орут. Женский громче и сердитее, чем мужской. Устоять было невозможно, и Эва осторожно подошла к двери, встала сразу за проемом, чтобы можно было видеть самой, но оставаться неприметной в сумеречном проходе.

Кожа м-ра Бурстока, монолитной глыбы в сером костюме и до блеска начищенных туфлях, покрывалась прелестным оттенком красного цвета, даже на голове под коротко стриженной черной щетиной. Зато женщина, оравшая на него… О! Тонкая, тоньше Элис, в черных джинсах и черной футболке под потертой красной кожанкой, а лицо до того бледное, что даже голубым просвечивает. Волосы у нее длинные и черные, воронова крыла, упивались светом и удерживали его. Губы ее, кроваво-красные, сузились от гнева, а глаза сделались темными, как самое тьма. Она была прекрасна и одновременно нагоняла страх, Эва при виде ее затаила дыхание.

– А я вам говорю, – убеждала женщина на повышенных тонах, – оно было послано моему брату, Джонатану Оуксу. Оно не было доставлено, значит, должно было сюда попасть.

– Ну, и где же он? – допытывался м-р Бурсток.

– Он болен. Меня прислал.

– Где же тогда ваши документы? Покажите мне доказательство того, кто вы такая. Где же тогда доверенность вашего брата? – Женщина молчала. – Я так и знал, его нет, – рокотал м-р Бурсток, явно мелочно довольный своей властью карать и миловать вопиющую беспомощность. – Тут вам не прилавок распродажи старья, тут вам собственность Королевской почты, в которой вам не порыться! Пойдите прочь.

Женщине можно было дать сколько угодно лет, от девятнадцати до сорока, потому как вела она себя так, будто в ракушку укутана, где прятала от чужих глаз сколько угодно истин. Она подняла руку и наставила длинный, тонкий изогнутый палец на управляющего. Только и всего, однако жест выразил все, что требовалось.

Эва коротко охнула, чего м-р Бурсток, похоже, не услышал, зато женщина услышала. Она метнула взгляд туда, где затаилась Эва, поискала и выискала ее среди теней. Бросила туда долгий пристальный взгляд, потом отступила, не отрывая перста указующего от толстой красной физии м-ра Бурстока до тех пор, пока спиной вперед не отошла к двери и не вышла за порог.

Эва осталась стоять, прижав руки к груди, чувствуя сильные толчки сердца, будто оно пыталось последовать за той девушкой, женщиной. Будто… будто… будто…

Тут м-р Бурсток начал оборачиваться, и Эва припустила прочь от двери по проходу к себе в каморку. Подобрала пакет, предназначавшийся Джонатану Оуксу, и сунула в него листочки органайзера. Заслышала тяжкую поступь м-ра Бурстока и сунула пакет в карман жакета. Эва глубоко вздохнула и занялась дальнейшим содержимым пластикового ящика, поджидая, когда прибудет управляющий с утренним визитом.

По пути домой Эва почувствовала, что за ней следят.

«Не глупи, – подумала она, – просто чувство вины разыгралось». Мелкотравчатая вина-то: сразу отличишь от чего-то настоящего. Письмо все еще лежало у нее в кармане, прожигая, казалось, дыру в ткани над бедром. «Ты умыкнула собственность Королевской почты».

Чем ближе она подходила к станции, тем сильнее становилось ощущение, и, не выдержав, Эва глянула через плечо. В потоке дневного солнечного света силуэтом виднелась следовавшая за нею фигура – не слишком близко, но и не слишком далеко. Сердце замерло, но фигура вошла в тень от какого-то конторского здания, яркая корона рассеялась и обратилась в женщину в черно-красном, с волной колышущихся за нею волос.

Эва, глядя перед собой, ускорила шаги и услышала, как и другая походка сделалась торопливее. Не настолько, чтоб всерьез сказать: «Я тебя догоняю», – а скорее, чтоб подразнить, потерзать, предупредить, мол, догоню в любое время, когда мне только, блин, охота придет. До станции она доберется, только вдруг никого вокруг не окажется? Такое порой случается; положим, не часто, но все-таки. Справа показался паб, тот самый паб, мимо которого она каждый день ходила вот уже десять лет, тот самый паб, куда ее настойчиво приглашал м-р Бурсток, тот самый паб, в котором до того ноги ее не было.

Толчком открыла она дверь и зашла в «Олень и псы». Было мало света, и пахло вроде пивом, но подошвы ее не липли к деревянному полу, а место, которое она выбрала, не было ни сырым, ни липким. Женщина за стойкой улыбнулась – ярко крашенная блондинка-паучиха в паутине из стекла, металла и зеркал.

– Чего налить тебе, милочка?

– Джин с тоником, пожалуйста, – пролепетала Эва, хотя в жизни не пила ничего такого. Мать, бывало, рассказывала ей о двоюродной бабке Агате, которая шаталась по клубам и пивала такое и, уж конечно же, по словам Бесс, творила с мужиками такое, что и довело ее до беды. Эва повторила, будто убеждаясь, что мать, где бы ни находилась, ее услышит: – Джин с тоником.

Она расплатилась и уставилась на прозрачную жидкость, восторгаясь тем, как тычется лед в краешек лайма, как сдвигают его и раскачивают крохотные пузырьки, поднимаясь вверх и лопаясь на поверхности. Барменша направилась в дальний угол бара обслужить двух старичков, что смотрелись постоянной принадлежностью заведения.

Эва скорее почувствовала, чем увидела, как кто-то сел рядом. Понадобилась череда мгновений, чтобы повернуть голову, встретиться взглядом с этими темными-темными глазами, заметить глянец на этих красных-красных губах.

Частички татуировки выглядывали из-под горла женской футболки, и Эве захотелось узнать, что за рисунок прячется под ней, даже рука зачесалась оттянуть ткань и посмотреть, что под ней. Она сжала в кулак одну руку, потом вторую и уложила кулаки по обе стороны своего стакана.

– Привет, цыпка, – произнесла женщина. – Я Люси.

– Я вас видела.

– Знаю, что видела, потому и пошла за тобой. – Она склонилась к столу. – Тебя как звать?

– Эва. – Слетело с языка, остановить не успела.

– Надеюсь, ты сумеешь мне помочь, Эва. – Имя Люси произнесла красиво, по-взрослому, Эва даже поежилась внутренне: женщина не сокращала его и не тянула, будто кличку какой-то глупой девчонки.

– Не могу. Это против правил. – Фраза вырвалась таким высоким тоном, что барменша решила вмешаться и кликнула: «Все в порядке, милочка?» Эва коротко кивнула, не желая устраивать сцену. И следовало признать, что не было у нее полной уверенности, страх ли потянул ее за нерв или возбуждение. Другие женщины будили в Эве интерес, да, но не настолько, чтобы рискнуть что-то сделать из-за этого. Но вот эта… Не подмешали ль ей в питье чего покрепче, подумала она, но тут же вспомнила, как следила за приготовлением напитка, да к тому же еще и глотка не сделала. Голова, однако, шла кругом, дурманилась от близости этой женщины, от ее запаха, в котором мешались лаванда и пот.

– Я ищу письмо…

– Я знаю. – Лежащий в кармане пакет вдруг стал ощутимо тяжелее, нежели должен бы. Только Эва не собиралась отдавать его: возобладало то же чувство, что было, когда она отказалась бросить работу и когда отказывалась от приглашений м-ра Бурстока выпить с ним. То было чистое упрямство, она понимала, вздорная неуступчивость, но она держалась ее.

– И, как я заявила тому мужику, слепленному из семи сортов дерьма, оно моё.

– Вы сказали, что оно вашего брата. Джонатан Оукс из Бранскомба в Девоне. Я вас слышала.

Люси улыбнулась, словно кошка, увидевшая мышь на раздолье, чересчур далеко от норы:

– Ай, но я не говорила, где он живет.

– Должно быть, сказали. – Голос Эвы задрожал.

– Стало быть, ты его видела. Знаешь, какое в нем у меня имя. Чего я только не делала, чтобы получить его обратно! И ни за что не перестану делать. Оно мое. – Люси соскользнула со стула, уперлась ладонью в руку Эвы, наклонилась к ней. – Неси его мне. А не то пожалеешь.

– Могу и в полицию его отнести. – Голос Эвы опять взлетел вверх, в нем слышался панический страх, и зубы Люси оскалились.

Барменша двинулась в их сторону. Лица их сошлись так близко, что дыхание мешалось, Эва увидела (или сочла, что видела) вспышку в глазах другой женщины, а в ней и сомнение, и надежду, и удивление, и желание… Затем глаза укрылись за веками так быстро, что у Эвы не осталось уверенности в виденном. Люси прошлась тонкими, мягкими пальцами по щеке Эвы, ткнула ее под подбородок.

– Ты ж не сделаешь этого, а, цыпка?

Мария Дахвана Хэдли – автор многочисленных бестселлеров Нью-Йорк Таймс: Magonia («Магония»), Aerie («Гнездо хищной птицы»), «Царица царей», краткой автобиографии под названием The Year of Yes («Год «Да») и книги The End of the Sentence («Конец предложения»), написанной в соавторстве с Кэт Ховард. Вместе с Нилом Гейманом она редактировала антологию «Фантастические создания». В издательстве «Фаррар, Штраус и Жиру» готовится к выходу ее роман The Mere Wife («Просто жена»), а также сборник рассказов. Ее новеллы, номинированные на «Небьюла» и премию Ширли Джексон, регулярно попадают в сборники лучшего за год. Ее творчество, среди прочих, поддерживают Колония Макдауэлл и Арт-Студия Джинистрелла.

«Мы постоянно помогаем друг другу писать и короткие рассказы, и большие тексты – редактируем, структурируем, балуемся с предложениями, но официально не сотрудничали еще ни разу, и вот сборник «Неприкаянные письма» дал нам такую возможность. Череп (Чайна) и русалка (Мария) показались нам двумя фрагментами одной вселенной. Идея насчет сильно сдавшего Мерлина, собирающего фрагменты своей разбросанной по миру магии в хранилище Мертвых Писем, возникла из нашего общего интереса к болезненной истории страсти Мерлина к его явно не лишенной гениальности юной возлюбленной и ученице-колдунье Нимуэ; а вот как появилась мысль заставить Мерлина поедать содержимое писем, никто из нас уже не помнит. Кстати, если читателю вдруг покажется, будто он понял, кто из нас написал ту или иную часть истории, спешим его разочаровать: ее совершено точно написал другой. Один из авторов здорово повеселился, сочиняя стихотворные заклятия, а другой надорвал животик со смеху после фразы «Я опрокидываюсь в горизонталь и лечу».

Пишет художественную и документальную прозу, живет и работает в Лондоне.

Середина утра сто тринадцатого дня восемьдесят седьмого года моей службы в этой занюханной конторе.

Я терпеливо жду, пока Адам, новый и чересчур любопытный сортировщик писем, свалит пить чай. Тогда приступаю к полкам сорокалетней давности. Я уже не вздыхаю, как раньше, перед началом работы и не призываю себя крепиться. Я привык. Достаю из кармана нож для разрезания писем, который все время ношу с собой, быстро вскрываю несколько первых попавшихся конвертов и заглатываю их содержимое. Радужная переводка в виде знака мира; поврежденное письмо от некоего двоюродного дядюшки, лишившего двоюродную племянницу наследства за сожжение лифчиков; шесть гнутых скрепок; бумажка в десять фунтов.

Результат, как обычно, нулевой, не считая рези в желудке, напоминающей язвенные боли, и общего расстройства пищеварения.

Чтобы успокоить свой несчастный желудок, я подсовываю ему сухую печеньку. Ах, если бы у меня остались хоть какие-то утешения, но нет, нет – она забрала их все. С первого взгляда я понял, что от нее надо держаться подальше, но не стерпел, влюбился, и вот – влип, как кур в ощип.

Когда я говорю, что понял, то имею в виду вовсе не предчувствие. Нет, я точно знал, что кончу именно так и именно здесь. Знал даже, какую рубашку я буду носить (она, кстати, кусачая). И то, что буду стирать себе зубы о чьи-то забытые сувениры, я тоже знал.

Адам вернулся – что-то слишком быстро. Веселый, как монах, перебравший травяной настойки.

– На вот, держи, старина, – говорит он и протягивает мне подмокший картонный стаканчик, до краев налитый молоком. Значит, пора и мне чай пить. Острый конец скрепки застрял у меня в зобу и колется, но я научился игнорировать такие вещи. Ощущение несчастья стало привычным. В последний раз я находил фрагмент того, что мне нужно, в 1989-м.

Так, значит, я несчастен? А что такое несчастье – патология оно по своей сути или нет? И можно ли считать несчастьем то, что уже давно вошло в привычку? Подобные вопросы стали занимать меня несколько десятилетий назад, после того, как я проглотил философский памфлет. Полагаю, что с тех пор феноменология и онтология проросли в меня, причудливо перемешавшись в моем сознании.

Да, и все-таки я несчастен. Определенно. Я беру еще пару конвертов и встряхиваю их так, будто мои пальцы не утратили былой чуткости и могут опознавать содержимое через бумагу. Но нет. Пальцы ничего не видят. Желудок болит. Возвращаюсь к новой норме. Кусаю. Жую. Глотаю.

Вообще-то здесь у меня есть и служебные обязанности, так что, когда мне надоедает давиться содержимым конвертов, я начинаю перекладывать с места на место разные бумажки и делать чепуховые записи в журнал. И начальству приятно, и от меня не убудет. В журнале – мой дневник, куда я заношу все перипетии своих скорбных поисков.

Когда Адам отлучается в туалет, я проглатываю написанное стихами любовное послание, отправленное не по тому адресу, пластиковое колечко из того же конверта, полный набор марок с острова Бали и картонного рыцаря на боевом коне. Глотая этих двоих, я особенно надеюсь, что это окажется шутка в ее духе, но нет, к ней они не имеют никакого отношения. Рыцарь колет мне пищевод своим копьем, а конь лягается вплоть до самого желудка.

– Черт, старик, это у тебя что, в животе так бурчит? – спрашивает Адам. Я не слышал, как он вернулся. – Твои кишки уже вошли в легенду, ты знаешь?

Я был польщен, когда он впервые назвал меня легендой. Думал, вот наконец-то у меня появился ученик. Но потом я понял: у него что ни барахло – то легенда, и мои восторги сразу прошли. Мало того, он еще и сокращает это слово до фамильярного «лега». Меня он, правда, легой пока не называл, но не сомневаюсь, скоро и до этого дойдет.

Я отвечаю ему пустым ледяным взглядом голубых глаз, и он отводит свои. Мой фирменный прием, специально для таких случаев. Свою длинную белую бороду я иногда завязываю в узел, что страшно нервирует всех вокруг, в том числе и меня. Не так давно я видел себя в зеркале. Ну, что сказать? У меня никогда и в мыслях не было доживать до такой старости. Это все она виновата.

В жизни каждого человека бывает любовь, которой лучше бы не было. Она – моя такая любовь. Правда, она сказала бы, что я сам во всем виноват. И прибавила бы, что все, о потере чего я так теперь жалею, я тоже отдал ей сам, и не просто отдал, но, стоя на коленях, умолял принять от меня в дар.

И она была бы права. Но я все равно повторяю: берегитесь молодых женщин. Все они воровки.

Я рыгаю – у моей отрыжки привкус олова и краски, скорее всего, свинцовой. Адам бросает на меня полный отвращения взгляд. Вообще-то теперь он мне симпатизирует, я знаю, но в первый день, когда он только пришел сюда на работу, я слышал, как он спрашивал у начальства, почему меня до сих пор не уволили.

Начальство – оно, конечно, тут всему голова, но только не мне. Представляю, как их перекосило, когда он задал им этот вопрос: власть-то свою показать хочется, но со мной они вроде как не при делах. Если парнишке хватит времени – что вряд ли, на этой работе люди обычно надолго не задерживаются, – он поймет то, что известно всем здешним старожилам: я просто есть, и все тут. В смысле, был здесь всегда. Когда они зелеными новичками пришли на эту почту, я уже был древним, как мир, и нисколько не изменился с тех пор: все так же люблю пошарить в хранилище корреспонденции, не нашедшей адресатов, а эпическое ворчание моего кишечника предупреждает о моем появлении за несколько секунд до того, как я выйду из-за угла. Правда, есть и то, чего они не знают: вся моя работа с журналом и прочими документами просто курам на смех. К тому же, за давностью лет, никто уже не помнит, кто тут мой непосредственный начальник и имеет полное право дать мне пинка, если вдруг надоест меня терпеть. Так что на меня просто махнули рукой.

Никто ведь не ждет от стражей лондонского Тауэра, что они начнут прогонять оттуда воронов, верно? Я – такая же институция, как эти вороны, а институции на пенсию не уходят.

Нет, они, конечно, ушли бы, если бы могли. Больше того, умчались бы, не помня себя от счастья, и ни разу не оглянулись бы. Но два фрагмента еще не найдены, они еще лежат где-то здесь, в конвертах. Уйти без них? Тогда я проиграю, ведь в самой сердцевине уже завелся большой червь, он движется, и движется быстро. Значит, надо закончить начатое. А для этого мне нужна почта.

Я достаю свой последний платок с монограммой и протираю им лезвие моего ножа для писем: что-то розовое и липучее пристало к нему. Я стараюсь держать его в чистоте: он не такой броский, как некоторые другие ножи, зато отменного качества; кроме того, он у меня давно, а в отделе мертвых писем попадается на удивление много всякого дерьма.

Мои поиски продолжаются уже не одну сотню лет. Где и какое только барахло я не перебирал, за кого только не выдавал себя, но работенки хуже этой мне пробовать не доводилось. Эх, вот были же времена: дойдет, бывало, до меня какой-нибудь слух, я сразу хоп на коня и еду – то с драконом сражаться, то основание башни сотрясать. Разок-другой удалось даже добыть таким путем пару своих фрагментов. Но были, конечно, и другие годы, бестолковые, когда я лишь обсасывал драгоценные крохи того, чем был когда-то, шел по давно простывшему следу и охотился за бесполезными артефактами. А между тем мир вокруг меня вертелся и прихорашивался, и наконец превратился в эдакое гламурное золоченое яблочко с прогнившей середкой, из которой мне еще предстоит выцарапать последние кусочки себя.

Долгая это история. Цепочка информаторов, проклятие, висящее над головой, словно меч, и то, что я поначалу счел за чистую глупость, – обещание, что если я проглочу некую вещичку, вытащенную мной из смятого конверта, который я самолично украду с полки в доме, где хранятся потери, то эта проглоченная вещичка распустится во мне моей сугубой сущностью и заново пропитает меня всего от кишечника до кончиков ногтей – так вот, эта чушь оказалась самой что ни на есть чистой правдой. А все остальные мои поиски так и остались безадресными, бесполезными и ни к чему не привели.

С тех пор как начался этот жуткий почтовый квест, я все жую и жую заблудившиеся письма, из года в год и из десятилетия в десятилетие надеясь, что вот-вот мои зубы вопьются в то, что было украдено у меня так давно.

Никаких внешних проявлений у этих вещей нет. Единственный способ проверить, они это или не они, – съесть их. Стоматология, в общем и целом достигшая феноменальных успехов в сравнении с тем, какова она была при моем начале, теперь находится в ведении Национальной Службы Здоровья, так что мои зубы сточились уже до пеньков. Я ел сонеты и коллекционные марки, порнографические снимки, сделанные на «полароид», и политические памфлеты. Я изжевал целый сборник иллюминированных средневековых рукописей, где каждая иллюстрация перевирала какое-нибудь историческое событие: я-то знаю, ведь я сам был их свидетелем. Я грыз комиксы. Однажды, подозревая, что она с удовольствием заставила бы меня есть носки, я проглотил пару женских шерстяных чулок с рисунком из часиков – чуть не подавился.

И оказался прав: именно они, съеденные и переваренные мною в 89-м, вернули мне немалую долю былых способностей, а еще они дали мне услышать тихий, как эхо, смех. С ноткой отчаяния: ей никогда не удавалось одурачить меня полностью, даже когда она вовсю распространялась о том, что именно задумала. Но с тех пор все, что я ел, было съедено напрасно. И я отчаялся. Ведь строительство скоростной ветки метро уже в разгаре, и проходчики шарят в лондонской утробе, как в своем кармане. Я видел их план, а ведь я хорошо помню карту окрестностей и понимаю, куда они подбираются; пройдет совсем немного времени, и проходческий щит, огромный, точно дракон, пронзит своим бешено вращающимся буром душу Альбиона, спящую в подземельях Лондона. Так что пора мне собирать свои пожитки – я имею в виду части самого себя, – а не то самодвижущаяся подземная платформа ворвется в пещеру, где пол усыпан огрызками яблок. И никакого хеппи-энда.

Адам – благослови Бог его любопытную душу – уговаривает меня прогуляться с ним после работы в паб. Я вижу, как вытягиваются лица у начальства, когда они слышат наш разговор. Очаровательно. Я решаю принять его предложение – частью ради того, чтобы сбить его со следа, а то он уже начал что-то подозревать, – а частью, чтобы позлить их. В пабе мы берем по пинте пива.

– Что у тебя, проблемы с твоей миссис? – начинает Адам. Господи, до чего же у меня паршивое настроение.

– Она была ведьмой, – отвечаю я. Умалчивая, правда, о том, что я и сам колдун.

– Ха, парень! – смеется Адам. – Брось! Мне ли не знать, как это бывает! Но ты не должен позволять ей портить тебе пищеварение. Как ее звали, эту твою леди?

– Вивиан, так ее звали одни, – отвечаю я. Черт, похоже на начало баллады. Этого еще не хватало.

– Одни, значит? Вот как? Ну… а ты как ее звал, друг? – Адам похож на всех дураков разом: и тех, что я еще встречу в будущем, и тех, что уже встречал в прошлом.

Я скручиваю бороду в кукиш и тут же разматываю ее обратно. В глотке у меня застрял обрывок запрещенного издания «Улисса». Моя возлюбленная всегда имела склонность к скандальным текстам. Пару дней назад я съел Эпизод 4, «Калипсо», и Эпизод 15, «Церцея», потому что думал: наверняка она распихала остатки моей магии по эти двум ведьмам, разве она упустит такую возможность меня позлить? В самом деле, не в Молли же Блум ее складывать. Моя возлюбленная никакая не Пенелопа. Уж она-то не станет сушить дома пятки в ожидании благоверного; нет, это меня она превратила в Пенелопу, а сама помчалась по Англии в поисках приключений. Пока не перестаралась. Но книга была как книга, обыкновенная: бумага да чернила. У меня до сих пор весь язык в пятнах и привкус йода во рту.

– Нимуэ, – говорю я наконец со вздохом. Конечно, я все еще люблю ее, хотя гадостям, которые она мне сделала, несть числа. Сначала, по ее милости, я сто лет сидел на сосне, считая ее за башню, потом еще век бродил по Риму, замотанный в волчью шкуру. Какое-то время я был пригожей девицей, что оказалось совсем не так приятно, как можно было ожидать, а потом триста лет дремал на городской площади, где на меня гадили голуби и садились все, у кого болели ноги.

Я еще только начинал заглядываться на нее, а уже знал, как все будет. С пророчествами вечно так: портят все удовольствие. Цель их, конечно, ясна: кто предупрежден, тот вооружен (в таком роде). В смысле, если знаешь будущее, то, конечно, постараешься сделать так, чтобы его не было.

– Мои соболезнования, чувак, – сказал Адам. Он протягивает руку за моей кружкой и опрокидывает ее содержимое в себя. Я не против. Все равно пиво в этом столетии стало как вода. Так что лучше уж ее и пить. Тем более что ее составляющие бывают порой куда как любопытны.

Кирстен Кэсчок – автор трех стихотворных книг: Unfathoms («Непостижимые»), «Красивое имя для девочки» и The Dottery («Пунктирно») – лауреат премии Дональда Холла в поэзии. Первый ее роман, Sleight («Мухлёж»), произведение художественной фантастики об эстрадном представлении. Она получила степень доктора философии в Университете Джорджии за изыскания в английском языке и еще одну степень по хореографии в Университете Темпл. С ее недавними работами можно познакомиться в журналах American Poetry Review, BOAAT и Liminalities. Кирстен Кэсчок – доцент кафедры английского языка и литературы Дрексельского университета, а также главный редактор журнала thINKing DANCE, издающегося консорциумом танцевальных артистов и писателей Филадельфии.

«Меня всегда привлекали истории и фильмы о детях, которые по-своему непутевы или пагубны, вроде «Дурного семени», «Пятого ребенка» и др. Когда я получила по почте малышовый носочек с изображением черепа на нем, то принялась думать о тех, кто этого малыша опекает. Можно ли, раздумывала я, написать историю о дурном ребенке, чтобы при этом вина НЕ легла прежде всего на его мать? Какого рода близость требуется, чтобы сломать этот, ставший каноническим, сюжетный мотив? Я начала писать с этой отправной точки, изнутри такой близости. Ощущение было… странным».

Мамаша – это, выражаясь исторически, мать постарше. Вон локон седины, который она не закрашивает. Ее страстное обожание ребенка похоже на слишком уж заметную косметику. Стоит ему споткнуться, как она всякий раз проявляет такую заботу, что, чувствую, нервничать начинаю за него и метаться понапрасну. Упадет ли дитя сегодня? Непоправимо? Вот какую тревогу воплощает ее поза, когда она в резком порыве вскакивает с лавочки, чтобы метнуться к нему по усыпанной щепой земле. Потрясает (учитывая, до чего она тревожится), что́ она только позволяет ребенку по имени Гибб, рискующему насажать себе заноз на неустойчивых досках.

Я сижу одна, под деревом. Изо всех сил стараюсь не наводить страх на всю округу, бродя по ней призраком, держу на коленях раскрытую книгу. Это Рильке.

На следующий день они снова приходят. Она маленькая, слегка растрепана, пристегнула его к себе, будто они кочевники. Вовсе нет. Он спокойнее многих карапузов, блуждающих по этой половинке акра[61] со своими нянями и матерями по крови. Бесполезные приспособления, какие ей приходится отстегивать, прежде чем дитя ринется в какую-нибудь заварушку, расстраивают меня, чье дело – наблюдать. У его болтающихся конечностей вид неживых. Мне знакомо. Когда час спустя, перед уходом, она опять стреноживает его, мальчик более оживлен, цветущие пятна на его челе видны даже отсюда. Она сует ему в лицо бутылочку. Его охватывает оторопь молочного кормления, и мамаша снова защелкивает все пряжки и затягивает ремешки.

Низ спины вжимается в кору и начинает побаливать: травма напоминает о себе. Старая болячка. Уходя, мамаша шагает по траве на север. Малыш вполне подрос, чтобы ходить. Он должен ходить своими ножками. Ситуации вроде этой становятся все более нетерпимыми. Мальчику, следует заметить, три года, даром что бутылочку сосет. Талант манипуляции способен проявить себя уже с восьми месяцев. Пассивность как стратегия.