Серебряная свадьба

ДАЧА, УЖЕ ОКТЯБРЬ…

Драма

Посвящается Анне Андреевне Ахматовой

Сцена представляет собой открытую площадку, на которой кое-где без всякого порядка расставлены стулья. Их немного, штук пять-шесть. В стороне стоит небольшой четырехугольный стол.

Одна-две детали, забытый транзистор на одном из стульев, бутылка из-под молока, в которой стоят цветы, говорят о том, что это не казенное, но и не обжитое какой-либо семьей помещение.

При начале спектакля слышно, как мужской голос произносит: «И мы войдем с тобой в ярко освещенный зал…»

Через некоторое время на сцену выходит П о ж и л о й ч е л о в е к в темном свитере, лысый, с большими светлыми глазами. Он ходит чуть подавшись вперед. Останавливается в задумчивости, потом подходит к транзистору, включает его, долго ищет нужную ему станцию. Слышны бесконечные помехи, хрипы, морзянка, обрывки мелодий. Так и не найдя то, что бы он хотел услышать, человек уже было собирается выключить приемник, но останавливается на волне, по которой, пробиваясь через помехи, бьется морзянка откуда-то издалека. Люди, которые умеют читать на слух азбуку Морзе, могли бы понять, что это все время повторяющееся женское имя.

Он ставит работающий транзистор на стул, подходит к пепельнице, выносит ее за кулисы и возвращается с другой пепельницей, чистой. Потом Пожилой человек приводит в относительный порядок стулья, хотя и не выстраивает их в ряд. Берет один из них и ставит посередине площадки. Смахивает с сиденья что-то, очевидно пепел, и негромко говорит в кулису: «Проходите».

На сцену выходит Ж е н щ и н а лет тридцати, сравнительно высокая, со светлыми волосами. Она одета обыденно и тепло — так ходят на даче, когда уже начинается осень. В ее поведении явственно желание быть менее заметной и похожей на других, не выделяться. Но при первом же ее появлении мы чувствуем, что это не удается. Она относится к тем людям, у которых отчетливо виден процесс их внутренней работы, необязательно творческой и ценной, но идущей непрерывно. Обычно такие люди раздражают, у них мало внимания и времени для других, они могут встать, не дослушав тебя, и броситься по какому-то своему делу.

Она садится на стул посередине площадки и некоторое время сидит молча, задумавшись.

П о ж и л о й ч е л о в е к. Марина, вам уже тридцать с лишним. Вы не честолюбивы, поэтому вам не надо напоминать, что Лермонтов и Добролюбов прожили меньше. Что Эварист Галуа уже сделал свое…

М а р и н а (перебивает его). Не надо. Подойдите к умирающему в двадцать восемь лет парню и скажите: «Что же ты так мало сделал в жизни?» В сравнении всегда есть что-то неуважительное.

П о ж и л о й ч е л о в е к. Хорошо, а как же тогда определить ценность людей на земле? На чьем примере тогда учить детей? Ведь дети, взрослея, постигают длинную цепь примеров жизней. Вот этот человек изобрел паровую машину, и поэтому он хорош, другой победил врагов в какой-то битве, и он тоже достоин уважения. Третий написал роман, и его именем названа школа…

М а р и н а. Я не знаю. Конечно, наверное, это тоже важно. Важно многое на земле. И мы действительно все стали очень совестливы. И мы говорим, говорим, говорим… Нас волнует и деторождаемость на земле, и как найти высшую точку приложения сил, и как ухитриться быть порядочным человеком, и что делать с молодежью.

П о ж и л о й ч е л о в е к. Но вы еще сами молоды, Марина.

М а р и н а. Но вы знаете, о чем я часто думаю. А ведь во всем этом могут разобраться и без меня.

П о ж и л о й ч е л о в е к. Вы по-прежнему не отказываетесь от своего решения?

Марина молчит.

Это грустно. Ну давайте попробуем разобраться вместе. Я понимаю, это действительно невозможно. Но может быть, вам хочется выговориться? Говорите, говорите что угодно, хоть без всякой связи.

М а р и н а (после паузы). Все начинается очень просто, как в детстве — тебя все любят. Ты можешь подойти к любому человеку и знаешь, что тебя не обидят. А потом этот круг любящих сужается, сужается… и, наконец, остается семья, твоя семья… а иногда остаешься просто один.

П о ж и л о й ч е л о в е к. Но у вас есть сын, Марина. Кстати, где он?

М а р и н а. В детском саду, на пятидневке. Мне приходится часто ездить в командировки, а няню держать не по средствам…

П о ж и л о й ч е л о в е к. Да, конечно, любовь, детство, потом по тем или иным причинам одиночество. Нет, я не спорю с вами. Но ведь в мире есть много других, более важных, а может быть, более громких проблем. Кстати, Марина, людям всегда кажется, что они живут в самую сложную, а иногда и трагическую эпоху. А проходит время, и, оказывается, приходит следующая эпоха, и еще посложней… А жить все равно надо, если мы уж родились…

М а р и н а. Вы поймите, я хочу это сделать с ясной головой, не под влиянием отчаяния или аффекта. Сначала мне нужно во всем спокойно разобраться. Выслушать все «за» и «против», свои и Максима…

П о ж и л о й ч е л о в е к. Вот именно. С ясной головой. И только я вас прошу — не торопитесь. Выговоритесь, поплачьте… Попробуйте рассказать обо всем как бы со стороны, не о себе, а вообще о женщинах вашего возраста, вашего склада…

М а р и н а. Я буду слишком злой.

П о ж и л о й ч е л о в е к. Тем лучше. Можете задавать мне вопросы, я постараюсь, как смогу, вам ответить…

М а р и н а. Вы знаете, какие женщины сейчас добиваются успеха? Не женщины, а такие серые мышки. Они впиваются в идущих наверх мужчин и готовы на все: на любовниц в каждом городе, на невнимание, они готовы даже не спать со своим мужем. Они ждут. Ждут, когда наступит день, когда колесо общества, поднимавшее ее мужчину вверх, бросит его вниз… тогда они полностью завладевают этими коротко стриженными, белобрысыми мальчиками. (После паузы.) Было уже поздно, когда я услышала, как стукнула калитка. Это был он. Хотя я еще не видела его, я чувствовала, что это был он. Я как бы шла вместе с ним по длинной тропинке. Вот сейчас он чертыхнется, там всегда попадалась под ноги какая-то проволока.

Марина резко оборачивается. На сцене чуть-чуть прибавляется света, хотя понятно, что это уже вечер. Пожилой человек садится в дальний угол на стул и полуотворачивается, как бы не желая стеснять этих двоих. На сцену выходит М а к с и м. Это высокий, худой нервный молодой человек в очках. Движения его стремительны, но как-то неуверенны. Он входит и прежде всего начинает быстро снимать с себя плащ. Это ему удается не сразу, и некоторое время мы видим довольно нелепую сцену стремительной борьбы человека с плащом. Наконец он сбрасывает его с себя и бросает на близстоящий стул, тут же забыв о нем.

М а к с и м. Ну, здравствуй, здравствуй… Руки холодные, не буду прикасаться. А то щекотно.

М а р и н а. Останешься ночевать или сегодня же обратно?

М а к с и м. Поеду обратно. Сережка болен.

М а р и н а. Как Лина?

М а к с и м. «Как», «как»! Никак. Здорова.

М а р и н а. А отец?

М а к с и м. Тоже здоров. Лежал в больнице, сейчас здоров… Ну как он может быть здоров… Дай я тебя поцелую.

М а р и н а. Ну, добрый вечер (целует его.) Это что у тебя, уже лысина намечается?

М а к с и м. Где? Где? Дай-ка мне зеркало, не вижу. Да, держу руку здесь, где волосы, тепла не чувствую, а здесь просто кожа. А что же делать?

М а р и н а. Ничего. Стареем потихоньку. Тебе уже тридцать, это естественно. Утешайся тем, что много весьма почтенных людей были лысыми.

М а к с и м. А что, со стороны уже заметно, да? Надо посоветоваться с ребятами. Дай что-нибудь поесть. Хочется чего-нибудь острого. Или давай я лучше сам. У тебя есть какие-нибудь продукты? И дай мне фартук… (Быстро скидывает пиджак. Пока Марина ходит за фартуком, обвязывает себя полотенцем и бежит за кулису, очевидно, на кухню. Кричит оттуда.) Подожди, я сейчас сам все сделаю!

Слышно, как там что-то падает. Потом выскакивает М а к с и м в фартуке.

Что же ты не сказала, что у тебя все готово. Я поставил на огонь. Ох, безумно люблю я все эти травки (жует какую-то траву).

М а р и н а. Я знаю, что ты любишь.

М а к с и м. Жутко хочу есть. Ну, а ты что, я слышал, опять ушла с работы. Наверно, правильно сделала. Дураков у нас ужасть. Это нам, мужчинам, надо терпеть. «Гений — это терпение», — говорил Гёте.

М а р и н а. А как твои дела?

М а к с и м. Сейчас… (Бросается в кухню, гремит там кастрюлями. Некоторое время его нет.)

Марина подходит к столу, отодвигает ящик, берет в руки какой-то черный предмет. Потом кладет его в карман.

М а р и н а (кричит в кулису). И заодно воду поставь для кофе.

Входит М а к с и м. Снимает очки, протирает их.

М а к с и м. Так вкусно, что я сразу все проглотил. Так все и съел из кастрюли. Только мало.

М а р и н а. Боюсь, что ты пополнеешь. Возраст такой… переходный.

М а к с и м. Возраст — он всегда переходный. Да, это не нужно. С лысиной и еще с животом. Что это… откуда у тебя такой роскошный транзистор? Подари его мне… (Берет транзистор в руки, включает его на полную мощность. Резко переключает волны, в комнате стоит жуткий треск и шум. На Максима это действует явно вдохновляюще. Поймав какую-то очень быструю мелодию, вдруг подбрасывает транзистор вверх и, издав победный и нелепый крик, подскакивает, пытаясь сделать в воздухе какое-то танцевальное движение.)

Марина смотрит на него с такой нежностью, что, очевидно сама поняв это, отворачивается.

Давай, давай… танцуем. Ну, «твист, твист»… (Поет в такт музыке, в высшие моменты увлечения как-то по-особенному прикрывает рот растопыренной рукой и вдруг издает чуть хрипящий и очень громкий крик, как бы подстегивая себя и музыку. Дойдя до полного изнеможения, вдруг, не выключая музыки, падает на один из стульев, распахивает рубашку и съезжает на стуле в полулежачее положение, вытянув на полсцены свои длинные ноги. Стараясь перекричать музыку.) Ну видишь, я же еще мальчишка, а оказывается, у меня уже лысина. Лысина, говорю… (Пытается еще раз войти в ритм танца, правда уже сидя, но ему это не удается, и он резко опускает руки к полу и, закрыв глаза, старается перевести дыхание.)

Марина подходит к транзистору и выключает его.

М а р и н а. Накинь пиджак, здесь холодно.

М а к с и м. Поедем в город. Еще ведь не поздно. Посидим где-нибудь. (Снова воодушевляется.) Мне сейчас почему-то хочется, чтобы было много народу. Толчея, какие-нибудь пьяные приятели чтобы вязались.

М а р и н а. Тебе же раньше были противны пьяные.

М а к с и м. А-а… Это не имеет значения.

М а р и н а. Когда ты ехал сюда, тебе, наверное, хотелось побыть в тишине. Так?

М а к с и м. Хотелось. Очень хотелось. Ну так я уже побыл. Мы так славно с тобой поговорили. У тебя есть здесь что надеть. Я люблю, когда ты красивая. Давай придумаем, что ты наденешь. Стой вот так, подальше. Сейчас я придумаю. У тебя здесь такое голубое платье… ну как будто из соломы.

М а р и н а. Мне нужно поговорить с тобой.

М а к с и м. Поговорим, поговорим… Вот черт, надо с волосами что-то делать. А мы не успеем заехать в, парикмахерскую? Если с вокзала на такси… Не успеем. Давай щипцы, я сейчас сам все сделаю. Давай.

М а р и н а (вдруг кричит). Прекрати! Прекрати, наконец! Я никуда не поеду!

Она готова расплакаться, но отворачивается, и Максим не видит этого второго ее состояния. Он на секунду опешил. Потом он вскакивает, хочет сделать что-то решительное. Вдруг он по-мальчишески топает ногой и тоже кричит.

М а к с и м. Я… сам знаю… что мне делать! Как ты смеешь мной командовать! Что было, то прошло! Запомни! Прошло! У меня уже дети… Если ты посмеешь еще раз крикнуть на меня, я… я… возненавижу тебя. (Кричит.) Я тебя люблю! Сгорел кофе… Господи, это же пожар… (Убегает.)

Марина поворачивается и смотрит ему вслед.

(Входя.) Ничего он не сгорел. Прекрасный кофе. Фу, обжегся. Может быть, тебе дать денег? Кстати, а как Лешка? Он спит? Я сейчас пойду его поцелую…

М а р и н а. Он в городе, в детском саду.

М а к с и м. Ты знаешь, я у него был на днях, в саду. Я был в том районе, заехал за ним. Он весь мокрый какой-то, по лужам гонялся. Я увез его в зоопарк. Но ему быстро надоело…

М а р и н а. Это тебе, наверно, надоело.

М а к с и м. А чего ты сегодня такая мрачная? Я смотрю на тебя, что-то ты сегодня не такая… как обычно. А ты, оказывается, мрачная. Я тоже устал. Жутко устал. Отец все время что-то болтает… Мне его жалко. Очень он меня все-таки любит. Иногда что-то смотрит, смотрит на меня. А я его, признаюсь, боюсь. Да я, по-моему, всех боюсь. Поэтому мне и не хочется ни на чем останавливаться. Жизнь должна быть стремительной, одно сменяет другое и чтобы быстро-быстро происходило… Вот видишь, уже тридцать лет…

М а р и н а. Ты изменяешь Лине?

М а к с и м. Теперь реже. Ты знаешь, у меня вышла книга.

М а р и н а. Я все обдумала и решила…

М а к с и м. Не, ты прочти, прочти, что я тебе написал. (Берет сам книгу и читает.) «Марина, мы все с тобой…»

М а р и н а (берет книгу у него). Посиди минуту спокойно. Так вот, я все обдумала и решила… что нам с тобой больше не стоит жить. А может быть, мы не имеем на это права.

М а к с и м. Не дури. Дай книгу… хотя я и так помню. «Марина, мы все с тобой уже видали и давай не расставаться. Максим». Поняла теперь?

М а р и н а. Это может показаться тебе смешным. Но другого выхода у нас нет. Вот… (Достает из кармана револьвер и кладет его перед собой на стол.)

М а к с и м (неуверенно). Это игрушечный…

М а р и н а. Нет.

М а к с и м. Откуда ты его взяла?

М а р и н а. Не важно. Ты же знаешь, что если я решила…

Максим медленно встает, у него резко изменилось настроение, он подавлен. Отходит в сторону на несколько шагов, все время несколько испуганно глядя на револьвер. Потом неожиданно и по-мальчишески нерасчетливо бросается к столу, но Марина успевает схватить револьвер и сделать шаг назад. Максим некоторое время остается лежать грудью на столе…

М а к с и м. И ты что, стрелять умеешь?

М а р и н а. Сядь. Сиди спокойно. Минут десять мы поговорим, может быть, я в чем-то ошиблась. И перестань таращить на меня глаза. Это не месть, ты же понимаешь. Мне тоже трудно. Подожди, когда я все решила, у меня была масса мыслей в голове, а сейчас ни одной… Надо, наверное, быстрей…

М а к с и м. Нет, нет, этого не надо. Я похожу, покурю…

М а р и н а. Ты же не куришь.

М а к с и м. Разве? Да, но сейчас можно. Так вот… (Затянулся.) Когда ты это решила, ты была судьей, а сейчас ты исполнитель, а исполнителям думать противопоказано. Тем страшнее мое положение… Всегда страшно иметь дело с исполнителем, хотя у него есть и глаза и уши, но он существо неодушевленное. Это одна из самых неприятных черт нашей эпохи, что люди имеют дело в основном с исполнителями. Поэтому продвижение их по жизни представляется им борьбой с неодушевленностью. Поправка в ту или иную сторону незначительна, нерешающая…

М а р и н а (не сразу). Ты понимаешь, Максим, в общем, ничего не случилось… Идет день за днем, и все вроде бы стабильно… Мы ходим, сидим, разговариваем, делаем какое-то количество контрольных движений. Чем-то занимаемся, получаем зарплату. Читаем книги, столько интересного… вот, оказывается, дельфины очень умные… Но все это так, вокруг, поверх нас, там, где мы совершенно безответственны, функциональны… Жизнь постепенно превращается в поток развлечений. А для того чтобы этот поток не прекращался, нужно быстро и наверняка что-то делать, занимать какую-то позицию, настаивать на ней. Так как мы люди простейше честные, то возникает ощущение, что мы прогрессисты, и на какое-то время это даже удовлетворяет, потому что есть какая-то борьба и удачи… а с удачей и выше оклад, и снова какие-то развлечения… и снова…

М а к с и м. Может быть, ты и права. Но я именно в этом состоянии и бываю счастлив. На свете масса утомительных вещей. Я даже думаю, что, если бы я сейчас жил с тобой, мне было бы утомительно. С тобой хорошо встречаться раз в неделю. Нельзя все время жить под вольтами. Вредно. Хотя без этого, наверное, тоже нельзя. Я вот что думаю, я немножко постарею, у меня появятся всякие там болезни… Ты знаешь, я просто мечтаю, когда мне будет нельзя ничего, кроме какой-нибудь тертой моркови, и вообще ничего, кроме… Будет масса свободного времени.

М а р и н а. Правда, что ты получил повышение?

М а к с и м. А откуда ты знаешь?

М а р и н а. Знаю. Это правда?

М а к с и м (почти подавленно). Правда. И большое… Очень большое. И я не откажусь.

М а р и н а. Откажешься.

М а к с и м (невесело усмехнулся). Значит, вот для чего все это было…

М а р и н а (растерянно). Да, действительно. Я как-то думала об этих двух вещах одновременно.

М а к с и м. Это нормально, ты живой человек. Ты не можешь себе это реально представить… Но я не откажусь.

М а р и н а. Я знаю тебя. Перестань ходить, сядь…

М а к с и м. Это по меньшей мере глупо. (Кричит.) Прекрати этот фарс! Это уже серьезное дело! (Тише.) Может быть, я и приехал сюда, чтобы посоветоваться…

М а р и н а. Советуйся.

М а к с и м. Прекрати этот идиотский фарс. (Идет к двери.)

М а р и н а (спокойно). Я стреляю.

М а к с и м (поворачивается). Да, ты можешь выстрелить. (Садится.) Знаешь, что тебе мешает? Что ты — фанатичка. Притом фанатичка какой-то своей веры. Кстати, в этом слабость любой веры — канонизировать момент счастья: «Люби ближнего, как самого себя». Да, это свойственно человеку, иногда он так и любит. Но не всегда, он просто не может любить так всегда. Более совершенное прочтение — это «Люби себя, как своего ближнего». Это не парадокс, это просто желание отвечать за свои слова. Поменьше громкости, побольше реальности…

М а р и н а. Я примерно все так себе и представляла. Ты даже не упрям, это просто то, к чему ты стремился.

М а к с и м. Странная история. Я знаю, что ты меня любишь… Какое противное слово, длинное и с шипением на конце. (Неожиданно, почти с отчаянием.) Так пожелай мне удачи, обрадуйся за меня, что да, да, да… я достиг того, что хотел, что мне теперь будет легче… Ты знаешь, Марина, мне иногда бывает совсем невесело. Я просыпаюсь ночью и думаю — ну что я такое? Ведь со мной можно сделать все что угодно. Можно выгнать, заставить таскать камни, ползать на коленях, надеть полосатую форму. Я не могу смотреть фильм об Освенциме, не знаю, как другие, но я тут же представляю, что вон тот голый, худой, беззащитный, как мизинец, человек — это мог быть я… Ведь все это какая-то случайность, родись я пораньше, я бы также пошел на фронт, попал в плен, и вот… Чем они лучше меня или хуже? Хорошо, может быть, жизнь бессмысленна сама по себе, но я хочу ее прожить. Я очень хочу дожить до глубокой старости. Ты знаешь, очень хочу! Я, в общем-то, очень жизнерадостный человек, я люблю это занятие — жить! Я хочу быть счастливым, а ты знаешь, что это такое? Это спать с любимой женщиной и знать, что, когда ты проснешься, тебя по-прежнему любят…

На мгновение свет исчезает со сцены, и тут же высвечивается лицо П о ж и л о г о ч е л о в е к а. Марина бросается к нему.

М а р и н а. Я не могу больше. Я люблю его… Пусть вот такого. Чем он хуже других? Я люблю его волосы, люблю, как он ходит, люблю его руки… Когда он мне что-то хочет сказать, он так быстро-быстро посмотрит на меня… Ведь он совсем еще мальчишка. Может быть, нельзя взваливать на него такой груз. Он очень добрый человек. Он даже во сне улыбается… Ему кажется, что он все может.

П о ж и л о й ч е л о в е к. Ему не кажется, что он все может. Он даже не уверен, сможет ли прожить свою жизнь.

М а р и н а. А кто в этом уверен? Даже мать не уверена в том, что ее дети будут счастливы. Вы сами знаете, что сейчас многие не хотят иметь детей. Или в лучшем случае одного.

П о ж и л о й ч е л о в е к (настойчиво). Признайтесь, Марина, в вашей жизни что-нибудь случилось. Ведь так? Иначе почему вы решились на такой крайний шаг?

М а р и н а. Нет, ничего не случилось… Разве что… Последнее время, когда я еще работала, на службе было вроде бы ничего, но когда я выходила с работы… это всегда был один и тот же час. Вечерело.

П о ж и л о й ч е л о в е к. О чем вы тогда думали?

М а р и н а. «Думали»… Вряд ли. Это было как преследование. И оно мне не то чтобы нравилось, нет, просто я чувствовала, что это мои воспоминания, мысли, это волнение, что ли, они все равно делают меня ближе к нему. Ближе… Вот… Но еще хуже, когда я представляла, знала, что сейчас, именно сейчас он встречается с другой женщиной. Я же все знаю, как он будет сначала улыбаться, нервничать… Нет, Лину, его теперешнюю жену, я никогда как-то не замечала, ну не связывала с ним — это другое… (Громче.) Но я же знала, что ему это не нужно. Он все равно никого из этих женщин не любит, они ничего не понимают в нем… Я убеждала себя, что все это не важно. А у меня в мозгу все это шло, не останавливаясь. И я его ненавидела в этот момент и прощала ему все. Нет, это, наверно, смешно — в наше время думать, что есть такая одна, неменяющаяся, навечная любовь… И даже больше — я знала, что если он снова будет жить со мной и мы каждый день — утро, вечер, ночь, мы вместе, вместе… я могу подходить к нему, дотрагиваться до него, любить его, целовать его тихо, когда он спит… Я же знаю, что этого хватит только на месяц, ну на два, на полгода, в конце концов. Не больше…

П о ж и л о й ч е л о в е к. Но вы же встречаетесь с ним… Иногда, но встречаетесь.

М а р и н а. Я не хочу об этом говорить. Может быть, именно от этого мне становилось еще хуже. Не то чтобы меня волновало, что он уходил… Нет, просто мы прощались, и он уходил…

П о ж и л о й ч е л о в е к. Он был другой? Или, точнее, он стал другой?

М а р и н а (резко). Не спрашивайте меня об этом. (Тихо.) Наверно, мне просто надо выйти замуж; пусть у Лешки будет отец, я — хорошая хозяйка, все проще… Ну живет как живет, и бог с ним… (Задумалась.) Все бесполезно. И глупо! У него все неплохо складывается, он уже крупный человек, будет еще крупнее. И еще… Скоро он будет решать судьбы многих и многих. А дальше? Дальше он уже будет таким крупным, что будет решать любые проблемы, есть у нас такой разряд людей, которые… которые руководители по профессии. Он этого хотел, он добьется… И слава богу, слава богу… Он этого хотел. (Замолчала, опустила голову.)

П о ж и л о й ч е л о в е к (после паузы). Вы же понимаете, что профессия изменяет человека. От человека требуются совсем другие качества.

М а р и н а (покорно). Понимаю.

П о ж и л о й ч е л о в е к. Это, конечно, все прекрасно — любовь, поэзия, красивые слова, высокие помыслы, — но жизнь есть жизнь. И жизнь формирует нас, а не только любовь. Потому что любовь — это только часть жизни. Важная, очень важная, но часть… Любовь помогает нам войти в жизнь, придает нам силы в ней бороться. Но живем мы не по законам любви…

М а р и н а. И никогда не жили?

П о ж и л о й ч е л о в е к. Может быть, было только несколько подобных историй в жизни, и раз в сто больше таких историй в литературе. Нет, я не отрицаю — возможна теоретически такая судьба: человек растет, влюбляется и гибнет. Обычно травится. В наше время револьвером история не заканчивается. Но, честно говоря, меня такая судьба не радует. В ней есть некоторый инфантилизм, душевная незрелость.

М а р и н а. Обязательно незрелость?

П о ж и л о й ч е л о в е к (как бы не слушая ее). Мы слишком доверяем опыту прошлого. Любовь, так обязательно как Ромео и Джульетта, дружба — как Герцен и Огарев, доброта — как у Пьера Безухова. И даже любовь у Хемингуэя — это тоже прошлое. А мы часто этим калечим жизни. Сейчас другая любовь, другая дружба и другая доброта. Мы легко привыкаем к новым скоростям, машинам, одеждам, другому уровню науки, а здесь мы консервативны. Ужасно консервативны. Притом молодежь периодически бросается в другую крайность — в распущенность. Тоже не так приятно. Этим они несознательно пытаются долбить здание наших представлений о любви, а мы отбиваемся от них опять той же Татьяной Лариной. Но в конце концов дело продвигается, продвигается… Кстати, на улицах по-прежнему нельзя целоваться?

М а р и н а. Нельзя.

П о ж и л о й ч е л о в е к. Ничего, разрешат, официально разрешат. Так в конце концов всегда и выходило.

М а р и н а (не слушая). У меня же есть сын. Он будет расти, я буду учить его не повторять моих ошибок, ошибок других… отца, например. Представьте, я говорю ему: главное — это не оставлять близкого тебе человека, ставить его выше своих целей.

П о ж и л о й ч е л о в е к. Подождите, подождите, это довольно спорно…

М а р и н а (настаивая). Я знаю, что говорю… Ставить его жизнь выше собственной жизни. Если хотите, только тогда можно ставить жизнь и цели человечества выше своих собственных. Я не вычитала и не додумалась до этого, я это знаю как женщина…

П о ж и л о й ч е л о в е к. Это хорошо… но это трудно. Не забудьте сказать своему сыну, что… в жизни надо быть готовым ко всему.

М а р и н а. Нет, я скажу ему другое — в жизни нет ничего страшного и такого, что могло бы унизить тебя…

П о ж и л о й ч е л о в е к. …если ты любишь. Вы так хотите сказать?

М а р и н а. Без всяких «если»… В жизни действительно нельзя ничего бояться, только тогда ты сможешь… сможешь полюбить. Действительно — полюбить! И вот когда я скажу эти слова моему, уже ставшему длинным и резким парнем, с пробивающимися усами, сыну, вот тогда я… я, наверное, отвернусь и… и пойму, что я ему ненавистный, чужой, испортивший всю его жизнь человек… и все мои слова… У меня не будет другой жизни. И другой человек не будет мне так дорог… (Закрыла лицо руками.) Хватит, пустите меня к нему. Максим…

П о ж и л о й ч е л о в е к. Вы сейчас зовете другого Максима. Того, каким вы увидели его восемь лет назад… первый раз.

М а р и н а (после небольшой паузы). Да… наверное.

П о ж и л о й ч е л о в е к. Вы хотите увидеть его тогда? И себя тоже.

М а р и н а. Хочу. Мне это нужно. Максим!

Сцена на некоторое время погружается в темноту, потом снова зажигается свет. На сцене М а к с и м. Он снял пиджак, очки, и можно поверить, что это Максим восемь лет назад — он из той породы людей, которые мало меняются от двадцати до сорока лет.

Максим стоит посередине сцены и не понимает, кто его позвал.

Некоторые детали, появившиеся на сцене, указывают на то, что это московская квартира, поэтому не должен вызывать удивление домашний вид О т ц а Максима, который в этот момент выходит на сцену.

О т е ц. Это я тебя звал. Я сейчас уезжаю на дачу, когда мне возвращаться?

М а к с и м. Завтра, завтра. Ты же, наверное, поедешь прямо в институт?

О т е ц. Хорошо, тогда я возьму бумаги с собой. У меня завтра выступление на симпозиуме.

М а к с и м. Хочешь похвастаться?

О т е ц. Я хочу, чтобы ты знал. Наша с тобой жизнь измеряется не только обедами, посещениями выставок, покупкой тебе нового костюма или днями зарплаты. Она идет от одной моей работы к другой, от проекта… до его принятия, от идеи до симпозиума, от ругани в мой адрес — до признания той же самой идеи. Вот это — поступь нашей семьи. Когда не было тебя, была твоя мать. Она умерла. Теперь есть ты. И я хочу, чтобы ты это так же отчетливо понимал, как понимала это она…

М а к с и м. Ты — прекрасно организованная машина. Я это понимаю.

О т е ц. Прекрасно организованная — это значит очень сложная. Мать не понимала, но она чувствовала эту машину. Ты не чувствуешь и не понимаешь. Ты просто принимаешь ее. Она тебе удобна. Ты к ней привык. Я тебя не осуждаю. Привычка — это не так уж мало в отношениях.

М а к с и м. Когда в детстве я начинал плакать, ты уходил из комнаты. Ты никогда не утешал и не возился со мной.

О т е ц. Это не совсем так. Когда ты высказываешь, свои бредни, я их выслушиваю…

М а к с и м (перебивая). …и осмеиваешь их.

О т е ц. Неужели ты думаешь, что я еще должен соглашаться? Я не запрещаю тебе ничего. Но я никогда не хотел, чтобы у тебя было счастливое детство. Ребенок эгоистичен, человеческое приходит позже… Примерно в твоем возрасте. Конечно, лучше бы раньше, но в наше время человек только лет в двадцать начинает что-то соображать. Нет, не в смысле чистого знания, а в весях человеческих. На чистом лице проступают строгие черты личности…

М а к с и м. Мужчины?

О т е ц. В твоем случае, естественно, да. Но такой процесс возможен и у женщин. Личность проступает… Личность. Кстати, у женщин этот процесс начинается раньше… Но потом затормаживается на семье, детях, плите…

М а к с и м (неожиданно). А если из меня ничего не выйдет? Ты будешь очень переживать?

О т е ц. Мне будет неприятно. Конечно… Но ты сам понимаешь, что я не пущу себе пулю в лоб.

М а к с и м. Может быть, ты против моих друзей? Тебе неприятно, что мы собираемся здесь, в нашей квартире?

О т е ц. Это было бы уже совсем глупо с моей стороны. Без друзей ты пока не можешь. Ты еще слаб.

М а к с и м. Слаб? Я?

О т е ц. Пройдет время, и они тебе будут не нужны. Друзья — это иллюзия общества, всего общества, но отобранная по удобному тебе принципу. А конечный смысл человека — это воспринимать общество в целом, как таковое… И уже ко всему обществу прикладывать свой принцип.

М а к с и м. А что будет дальше?

О т е ц. Очень, очень просто. Друзья постепенно сменяют друг друга. Потом их просто не остается. И ты остаешься один. Это очень хороший… я бы сказал, оптимальный вариант. Ты разговариваешь с миром. Только он один во всех своих взаимоисключениях и разнообразиях может понять тебя.

М а к с и м. А другой вариант?

О т е ц. Другой хуже. Значительно хуже. Всю жизнь ты будешь цепляться за близких, кричать на них, жаловаться им, проклинать их. И, кстати, близкие, близкие будут все мельче и мельче…

М а к с и м. А в первом случае?

О т е ц. Ну конечно, в первом случае они будут всё талантливее, прекраснее, великодушнее, что ли… И всё самостоятельнее, что ли… Но ты же сам все знаешь. Почитай, почитай истории великих людей.

М а к с и м. А если ты любишь человека?

О т е ц. Совершенно неопределенный вопрос…

М а к с и м. Почему?

О т е ц. Это уж такой редкий дар. Гениальный дар. Куда нам всем… Очень, очень, очень несчастные эти люди… (Тихо.) Очень.

М а к с и м. Но мы же употребляем это слово.

О т е ц. Конечно, конечно… Об этом мы потом как-нибудь поговорим.

М а к с и м. Нет, нет, сейчас.

О т е ц. Потом…

М а к с и м. Я все равно тебя не отпущу.

О т е ц (не сразу). Любовь… ну что же… Вот тот дар любви, он разрушает все, все наши системы заграждения, все наши приспособления к собственной защите… Он как у Фауста… нет, даже он там соврал. Мгновение, только мгновение. Озарение. Исчезает разделенность биологических существ. Все исчезает… Высшая, самая высшая точка. Благо другого, его счастье, торжество, каждая секунда другой жизни, его улыбка, плохое настроение, печаль, растерянность, мелькнувшая в его глазах, выше и в миллион раз важнее, чем вся твоя жизнь, все годы, отпущенные тебе судьбой. И все… И все… А разрушение в том, что вся остальная жизнь бессмысленна. (Перебивает себя.) Но это крайне редко. Крайне… Почти не бывает. Это, конечно, нарушение. Это все равно что видеть через стены или иметь такой музыкальный слух, что падать в обморок от лязга трамвая. И это, наверно, не нужно… не нужно…

М а к с и м. А что он там соврал в «Фаусте»?

О т е ц. Ну как тебе сказать. Слушай меня внимательно. Фауст не говорит в высший момент своей любви: «Мгновение, остановись». То есть он не может пожертвовать своей жизнью за любовь. Значит, это не та любовь, о которой я тебе говорил. Не та! Кстати, и в остальных страстях он не переходит эту грань. У Гёте Фауст — фигура нормативная. Демократическая. И в этом его гений… Может быть, в этом…

М а к с и м. А как же у Шекспира? Ромео и Джульетта?

О т е ц. Там лучше. Но тоже. Как тебе сказать… Такое впечатление, что яд входит в действие, когда автор не знает, что делать с этой совершившейся и прошедшей любовью. Такое впечатление, что он боится заглянуть дальше. Вообще заметь, художник чаще всего прибегает к любви, чтобы таранить ею общество, которое кажется ему несовершенным.

М а к с и м. Но ты хотел сказать что-то еще.

О т е ц. Нет, просто в жизни…

М а к с и м. Что «просто». Ну, говори, говори…

О т е ц. Как бы тебе сказать… Страна, нация, что ли… Мы привыкли вычислять ее уровень по развитию науки, благосостояния, морали… Если сказать проще… Нет, здесь проще не скажешь. Если в стране, в мире существуют великие силы разрушения, которые могут смести с лица земли все, то мы можем быть спокойны только тогда, когда мы видим великие… величайшие близости… Величайшие события любви. На одном уровне мощи с уровнем мощи разрушения. Иначе страшно жить в этом мире.

М а к с и м. А как же ты все-таки…

О т е ц. У меня есть… Вот вы… ваша милость… Ну хорошо, я поехал. Не заходите ко мне в кабинет.

М а к с и м. Подожди, подожди… (Задумался.) И ты будешь сидеть там, на даче, один? Весь вечер? (Резко.) Ты выдумываешь, что тебе не будет одиноко.

О т е ц. Я же не знаю этого. Может быть, будет, а может, и нет…

М а к с и м. Ну да, ты будешь предвкушать свой завтрашний успех на симпозиуме.

О т е ц. Наверно, но недолго. Я ведь не сумасшедший.

М а к с и м. А потом? О чем ты будешь думать?

О т е ц. О разном. Я не знаю точно.

М а к с и м. Ты будешь думать обо мне?

О т е ц. Вот это уж наверняка.

М а к с и м. А тебе никогда не приходило в голову остаться и посмотреть, чем мы здесь занимаемся? Или вообще побыть с нами?

О т е ц. Но я же достаточно знаю тебя.

М а к с и м. А друзей моих ты ведь не знаешь.

О т е ц. Я их довольно точно себе представляю.

М а к с и м. Ну и какие же они?

О т е ц. Тебе действительно это нужно?

М а к с и м. Просто интересно.

О т е ц. Ну так вот… Один из них, которого ты считаешь основным своим другом — кто, должно быть, человек с более сильным, чем у тебя, характером. Но не это важно. Очевидно, система его взглядов активна. Мир белый и черный, друзья и враги, наши и не наши. Дружба — защита от подлецов. Все средства хороши, чтобы отстоять свое сообщество…

М а к с и м (тихо). Почти так.

О т е ц. Это все сильные его стороны. Интуитивно понятая система отношений между сверстниками. Слабые стороны подобного взгляда — настаивание на этом принципе, нежелание увидеть себя и других реально.

М а к с и м. Как, как?

О т е ц. Большому характеру необходимо уметь замораживать свои отношения с людьми… Периодически.

М а к с и м. И ты… Ты, наверно, прав.

О т е ц. Ну, а остальные твои приятели — люди, которым такая система взглядов и такой человек кажутся почти идеальными.

М а к с и м. А ты не знаешь, почему я не люблю тебя, когда ты говоришь вот такие вещи?

О т е ц. Догадываюсь.

М а к с и м. Мне кажется, что ты хочешь выбить почву у меня из-под ног. Любую почву.

О т е ц. Довольно странная позиция для отца.

М а к с и м. Ты любил… маму?

О т е ц (тихо). Да.

М а к с и м (быстро). Вот так же, как меня?

О т е ц. Да. (Быстро.) Нет… Честно говоря, меньше. То есть я был счастлив в этой любви. Но ты… Это совсем другое. Ты — мой сын. Я сам — это ты…

М а к с и м. Тогда ты не любишь меня.

О т е ц. Это физиологически невозможно. Если разобраться серьезно, таких примеров не было в жизни. Я просто тороплю тебя жить.

М а к с и м. Я этого не хочу.

О т е ц. Ты просто боишься.

М а к с и м. Чего?

О т е ц. Всего, чего боится человек. Боишься боли, беззащитности перед обществом, одиночества в старости, отсутствия денег, боишься времени, боишься быть один, тебе почти не важно, кто рядом…

М а к с и м. Хватит.

О т е ц. Ты считаешь, что в мире много подлецов?

М а к с и м. Достаточно.

О т е ц. А несчастных?

М а к с и м. Тоже.

О т е ц. А счастливых?

М а к с и м. Не видел.

О т е ц. Видишь, как у тебя все получается просто. Ты живешь среди несчастных и подлецов. И не хочешь быть и ни тем, и ни другим. А на свете всё, кроме одного — законченности.

М а к с и м. Да, я не хочу взрослеть. Я не хочу играть в эту общую игру. (Подумав.) Может быть, к тебе это не относится.

О т е ц. Спасибо.

М а к с и м. Я не хочу перед тобой прикидываться. Не хочу. Но ни один человек на свете мне не дорог. Раньше, в детстве, я перед тем, как заснуть, думал, кого я больше всех люблю. Когда я представлял себе, что умрет няня, я не плакал и знал, что не люблю ее. Когда думал так о тебе, то тоже не плакал и тоже знал, что не люблю. И плакал, только когда представлял, что если умрет — мать. И ее не будет рядом со мной. И вот тогда я знал, что очень ее любил. И все-таки где-то там… в себе, я знал, что все равно поплачу, поплачу и переживу ее смерть. Теперь, когда ты… вообще ты один и я знаю, что живу за твоей спиной… мне было бы хуже, если бы… И все равно я все переживу. И ты понимаешь, я боюсь этого в себе. Ты можешь смеяться надо мной, но… Может быть, я уродился такой неполноценный… И поэтому я хватаюсь буквально за все, за какие-то добрые слова, за возможность хотя бы думать, что тебя любят, что вот эти люди тебе дороги…

О т е ц. Удивительно. Какой-то странный комплекс… Влюбиться, влюбиться тебе надо.

М а к с и м (резко). Ничего ты не понял. Не понимаешь, не понял…

О т е ц. Может быть. Ты считаешь, что в мире надо быть таким, как ты родился, тогда тебе найдется в нем место. И в то же время быть таким ты не хочешь… Ты просто боишься любви.

М а к с и м. А это действительно важно? Почему ты это сказал?.. Ты боишься за меня?

О т е ц. Я просто спешу тебе это сказать. Я уже немолод… Мы можем отдалиться друг от друга.

М а к с и м. А ты можешь когда-нибудь что-то сделать для меня? Вот так, забыв о себе. Весь, весь ты… ради меня.

О т е ц. Я жду, когда это действительно будет нужно. И не когда ты этого захочешь, а когда…

М а к с и м. Что «когда»?

О т е ц. Когда я пойму, что… я не сделал этого, то… то есть я буду жить, вот так дышать, ходить, делать доклады, но…

М а к с и м. А если уже поздно?

О т е ц (неожиданно). Прекрати! (Взял себя в руки.) Вот тебе деньги на всякий случай. Я поехал, очевидно, твои друзья вот-вот должны прийти…

М а к с и м. Ты никогда не задумывался, нет, не вообще, а применительно к нам… что у талантливых людей… рождаются бездарные дети? Как правило.

О т е ц. Я иногда жалею, что не назвал тебя Виталием. Это значит — жизненный.

Резкий звонок в дверь. Максим срывается с места и через минуту входит с высоким крепким парнем. У него небольшие глаза и медленные движения.

М а к с и м. Отец, познакомься. Это Аркадий.

А р к а д и й. Очень приятно. (Протягивает руку.)

О т е ц. Скажите, вы могли бы ради Максима убить человека?

А р к а д и й. Если бы это было крайне нужно, конечно.

О т е ц (Максиму). Вот видишь. Я с утра позвоню. (Не прощаясь, быстро уходит.)

А р к а д и й. Он недоволен?

М а к с и м. Чем?

А р к а д и й. Я сразу чувствую людей, которые… ко мне неважно относятся.

М а к с и м. Не в том дело. Он считает это неизбежным. Тебя… и все эти наши дела.

А р к а д и й. Занятно.

М а к с и м. А где остальные? Что-то выпить хочется.

А р к а д и й. Сенька с Линой сказали, что задержатся. Сейчас одна баба должна прийти.

М а к с и м. Что за баба?

А р к а д и й. Познакомились на улице. Знатный бабец.

М а к с и м. Ты уже успел?

А р к а д и й. А ты как думаешь? Но все в рамках правил. Мечтает об истинной любви.

М а к с и м. Значит, предназначается для меня.

А р к а д и й. Не шути. Вполне приличный товар.

М а к с и м. Спасибо, конечно. Ты скажи мне искренне, это очень… глупо, что я сам… сам как-то не умею знакомиться. В этом есть что-то жалкое. Да?

А р к а д и й. Тогда бы ты был другим человеком и я бы тебя так не любил.

М а к с и м (наливает). Пей. Мне всегда хочется, чтобы ты напился. Ты пойми меня… чтобы я сам мог тебе чем-нибудь помочь. Довезти тебя до дома, например.

А р к а д и й. А я вот сегодня как раз думал…

М а к с и м. Тебе никогда не приходило в голову… вот так вдвоем или лучше одному — взять и уехать. Нет, не на целину, а в никуда… Где бы тебя никто-никто не знал. И навсегда. И никому до тебя нет дела. Потом работать куда-нибудь поступить. Я после школы в карьере работал взрывником. Очень хорошо. Перед обедом заложишь петарду, рванешь и потом целый день свободен… Глупо, конечно, глупо, глупо.

А р к а д и й. А что будет дальше?

М а к с и м. Ничего. Живешь, живешь, так и умрешь. Прекрасно. Я даже во сне это иногда вижу.

А р к а д и й. Надоест.

М а к с и м. Конечно, надоест. А с другой стороны… Подумал: а вдруг я болен и не знаю об этом, а мне жить всего осталось месяц. А я этот месяц буду все колупать, колупать, что-то хитрить, сдавать экзамены. Так я лучше поброжу один, какие-то люди… Нет, надо жить по принципу — чтоб было хуже, а не лучше.

А р к а д и й. Я бы тоже так смог. Но недолго. Потянет обратно.

М а к с и м (почти кричит). К чему потянет? К кому?

А р к а д и й (внимательно). У тебя никого нет? Ни одного человека, которого бы ты хотел видеть?

М а к с и м (тихо). Честно… нет.

А р к а д и й (не сразу). Что-то она не идет.

М а к с и м. Как ее зовут?

А р к а д и й. Марина.

М а к с и м. А с другой стороны… кончу университет, зубами ведь за Москву схвачусь.

А р к а д и й. Отец поможет.

М а к с и м. Вряд ли.

А р к а д и й. А если нажать?

М а к с и м. Он — странный человек. Может вдруг сам начать звонить, если ты его даже не просишь.

А р к а д и й. Ты, кстати, будь поэнергичней с этой Мариной.

М а к с и м. А ну ее к черту. Я решил, если не уеду, то сразу женюсь. Хочешь, я тебе что-нибудь подарю? Мокасины итальянские. Хочешь?

А р к а д и й. Если тебе приятно, я возьму.

М а к с и м. Все, договорились. Что-то скучно как…

А р к а д и й. Поставь что-нибудь.

Максим включает магнитофон.

Я завтра уезжаю в командировку. В Ашхабад.

М а к с и м. Самолетом?

А р к а д и й. Ага.

М а к с и м. Смотри не разбейся.

А р к а д и й. Буду смотреть.

М а к с и м. Вот и говорить не о чем.

А р к а д и й. Где же это она?

М а к с и м. Москвичка?

А р к а д и й. Из Люблино. Так что с провинциальными замашками.

М а к с и м. Я еще выпью.

А р к а д и й. Нет, нет… напьешься раньше времени.

М а к с и м. А я и хочу напиться. Думаешь, очень интересна мне эта твоя…

А р к а д и й. Поставь рюмку.

М а к с и м. Поднял, значит, надо пить…

А р к а д и й. Пить без тоста — это алкоголизм.

М а к с и м. Хочешь тост? Все, все… тост. Вот такой. Поднимай тоже. Вот. Такой тост. Давайте с вами познакомимся. Как вас зовут? Аркадий. А меня Максим. Как вы живете? А я хорошо. Вы умрете, и я умру. Вам будет плохо умирать, и мне не лучше. До свидания, Аркаша. Вернее, прощайте. Иди отсюда!

А р к а д и й. Тост как тост.

М а к с и м. Убирайся! Вон из этого дома! Вон! Я тебя ненавижу.

А р к а д и й. Напился.

М а к с и м. Я знаю, что ты обо мне думаешь. Ничтожество. Богатый сосунок. С бреднями всякими. Ничего, жизнь пообломает. Все в одну колонну. Маршировать! Маршировать!

А р к а д и й. Я тебе сейчас в морду дам.

М а к с и м. Попробуй только. Я тебя в тюрьму посажу. У меня — отец. Он ради меня… Выпьем еще? Наливай.

А р к а д и й (недоуменно). Что?

М а к с и м. Вот и славно поболтали. Хочешь еще тост? Все равно скажу. Можешь уходить, а я буду сидеть один и говорить тосты за здоровье его…

А р к а д и й. …величества?

М а к с и м. За здоровье его «ничтожества»… Ну что ж, жить так жить. В сорок лет надо быть министром или академиком. Надо только выбрать. Министром для меня лучше. (Тихо.) Нужнее.

А р к а д и й. Ничем ты не будешь. (Зло.) Ну, пей, пей, напивайся.

М а к с и м. Ты — нежный человек… Или рядом, ты — снежный человек… А я рожден, чтобы судить людей…

А р к а д и й. А хочешь, я скажу тост?

М а к с и м. Болтай.

А р к а д и й (неожиданно, но не сильно бьет его по лицу). Для начала.

М а к с и м (спокойно). Ничего, когда-нибудь сквитаемся. Тост. Тост.

А р к а д и й. Я вот сегодня подумал…

М а к с и м. А почему у тебя такой лоб маленький?

А р к а д и й (настойчиво). Шел я по улице и подумал: что мне все эти люди? Подойди я к любому, так они не услышат, а еще и испугаются. А в ком же я живу? Где люди как продолжение моих рук?.. Вот ты, например. Ты кричишь на меня, а мне все равно. Это как мой мизинец. У него нарыв, он кричит, ему больно, он может так заболеть, что яд дойдет до сердца и убьет меня. Но я же не могу бить его. Это же я сам, я, я… Понял, кретин?

Звонок в дверь.

М а к с и м. Ну, вот и все. Пришла.

А р к а д и й. Иди открой.

М а к с и м. Открывай сам. Хотя ладно. Спрячься куда-нибудь. Я хочу сам поговорить с ней…

А р к а д и й. Только не пей больше.

Максим уходит. Аркадий стоит некоторое время посередине сцены, прислушиваясь к тому, что происходит в передней. Потом уходит в противоположную кулису.

Входят М а к с и м и М а р и н а. Марина почти такая же, как мы ее видели раньше. Только другая прическа и платье.

М а р и н а. Я палец обо что-то порезала. Вот кровь идет.

М а к с и м. Сейчас я вам йод дам. Ничего страшного. И бинт… Только где он?..

М а р и н а. Ладно, не беспокойтесь. Она уже запеклась. Вот только платок испачкала. А, ничего…

М а к с и м. Садитесь…

М а р и н а. Чего это ради? Если Аркадия нет, я пойду. Зачем мне в чужом доме его дожидаться? Я лучше на улице постою.

М а к с и м (резко). Садитесь. Он здесь, только прячется. Это я ему сказал. Хотел один на один с вами поговорить.

М а р и н а. А чего так? Веселее, когда все вместе. Аркаша мне говорил, что у вас весело бывает, много народу, музыка… Вот я и пришла полюбопытствовать.

М а к с и м. Любопытствуйте. Давайте, давайте, любопытствуйте…

М а р и н а. А чего? Это слово, что ли, я смешное сказала? Так оно грамотное, старое.

М а к с и м. Я уже почти напился. Аркадий сидит в другой комнате. Потом придут еще два человеческих совершенства — Сеня и Лина. Посидим, почитаем газеты. Некоторое количество спиртного в запасе. Имею, кстати, медаль «За освоение целины». Три года подряд ездил. Мартини, доморощенный, но все-таки мартини. Не желаете?

М а р и н а. Это что у Ремарка? Там они его все пьют.

М а к с и м. И там тоже… Пейте, пейте.

М а р и н а (смеется). «Пей, моя девочка, пей, моя милая, это плохое вино…» Так, что ли? (Пьет.) Фу, так это спиртяга просто…

М а к с и м. С добавлениями, с добавлениями…

М а р и н а. А закусить нечем?

М а к с и м. Сыр. Ну как, семилетка за плечами?

М а р и н а. И техникум. (Гордо, но с опаской.) В библиотечный поступаю. Вечерний.

М а к с и м. Как пишется «винегрет»?

М а р и н а. Ну вот еще. Я тогда лучше пойду.

М а к с и м. Идите. Иди, иди…

М а р и н а. У тебя рубля нет? Я хотела у Аркадия взять, на электричку. Ладно, так доеду…

М а к с и м (несколько обескураженный). Пожалуйста, пожалуйста… Только я…

М а р и н а. Ты не думай. Это мать у меня сегодня все деньги выгребла. Отец на пятнадцать суток попал, вот и… А у нас еще трое ребят кроме меня…

М а к с и м. Ну, садись, садись, ломовая лошадь.

М а р и н а. Это ты насчет роста, что ли?.. Ну я уж не такая страшила. Правда, туфельки на высоком не покупаю.

М а к с и м. А хочешь, я тебе куплю? За сорок рублей.

М а р и н а. Это английские, что ли? Их не достанешь. Ты мне лучше так дай… рублей двадцать.

М а к с и м. Зачем? Хотя дам… (Лезет в карман.)

М а р и н а. Нет, я так, пошутила.

М а к с и м. А чего не смеешься?

М а р и н а. Что?

М а к с и м. Чего не смеешься, говорю, если пошутила?

М а р и н а. Ну-ка встань… А ты выше меня… Ненамного, конечно, но выше.

М а к с и м. Подходящая пара. А ты вообще ничего. Все на месте.

М а р и н а. Скажи, вот у Маяковского есть такой стих: «А вы ноктюрн сыграть смогли бы на флейте водосточных труб?..» Это что значит?

М а к с и м. А сама не понимаешь?

М а р и н а. Нет. Ничего, я поумнею. Мне двадцать лет всего.

М а к с и м. Вряд ли.

М а р и н а. Честно?

М а к с и м. Нет, не об этом. Вряд ли, говорю, поумнеешь.

М а р и н а (серьезно). Почему? Я книг много читаю. В библиотеке беру.

М а к с и м (кричит ей, как глухой). А это женщине не нужно. Состаришься быстро. Глаза ослабнут. Будешь как Ольга Форш.

М а р и н а. «Одетые камнем». Читала.

М а к с и м. А Гегеля читала?

М а р и н а. Читала. До конца прочла. Ничего не поняла.

М а к с и м. Тебе замуж надо.

М а р и н а. Надо. Я тоже так думаю. Чтобы быстрее все это прошло…

М а к с и м. Что прошло?

М а р и н а. Ну вот это все… Ухаживания. Я ведь со многими знакомлюсь. А чем, думаю, один хуже другого? Какой-нибудь и возьмет замуж. Только я пьющих не люблю. У меня отец сильно зашибает.

М а к с и м. Ты что, дура, что ли?

М а р и н а (не обидевшись). Почему? Нет вроде… Я просто как-то не привыкла разговаривать. Я раньше все больше по дому была занята. У меня мать больная очень. И ребята все-таки на руках. И постирать, и то, и се… Вот я все дома и крутилась, а с кем там культурно поговоришь. Мать, она за отца зарплату ходила получать, а потом его в тюрьму посадили — он толь с завода вынес. Тут мать и совсем заболела, кормить всех надо. Я и начала тогда в клубе уборщицей подрабатывать. Потом на машинке научилась печатать. А сейчас ничего, все в порядке, отец вернулся, работает, братья мои подросли. Мишке уже пятнадцать почти…

М а к с и м. Хватит, не рассказывай больше… И выпей еще, и я с тобой.

М а р и н а. За ваше здоровье… Максим.

М а к с и м (кривляется). За ваше тоже. (Выпили.) И теперь ты, значит, решила мужа искать?

М а р и н а. Крепкое… Ты мне смотри больше не давай. Я пьянею быстро.

М а к с и м. Ну и чего плохого? Пьяней себе на здоровье. (Неожиданно искренне.) Я тоже это не люблю. Не знаю, чего это я сегодня хлебаю.

М а р и н а. Кресла у вас удобные. Как бы не заснуть. (Смеется.) А то ты меня не добудишься. Я жутко крепко сплю. Меня раньше Мишка, это брат мой, минут пять по голове подушкой бил, чтобы я проснулась.

М а к с и м. А ты меня не боишься?

М а р и н а. Что ты. Ты не беспокойся. А потом ты со мной не справишься. Я же тебя сильнее. Видишь, у меня какие мускулы. Своего Мишку до сих пор одной рукой валю…

М а к с и м. Нет, ты все-таки дура… Но такая… по-своему.

М а р и н а. Ты меня научи танцевать этот вот… твист. Серьезно, а то я в клубе какие-то не те танцы выучила… Падеграс, падекатр, вальс-бостон… А их теперь нигде не танцуют.

М а к с и м. Дай я тебя поцелую.

М а р и н а. Зачем? Нет, пожалуйста, конечно, что мне жалко, что ли… (Потянулась к нему, подставляя щеку.)

Максим вскочил и от какого-то отчаяния с досадой, но не сильно стукнул ладонью по ее голове.

М а к с и м. Вот тебе и падеграс.

М а р и н а. Я тебе серьезно говорю — научи меня этот твист танцевать. (Встала напротив Максима.) Это надо как-то присесть… вот так ноги расставить. А вот как дальше, я не знаю. А может, ты сам не умеешь?

М а к с и м (мрачно). Умею. Вот так. В такт музыки, как будто носком одной ноги растираешь окурок, а руки… да нет, тоже в такт… вот видишь, как будто полотенцем спину трешь… так, так… «твист, твист, твист». (Воодушевляется.)

На сцену выходит А р к а д и й.

А р к а д и й. Вы мне надоели. Я пойду на часок пройдусь. Чтобы к моему приходу были… на «ты». Слышала, Марина?

М а к с и м. А Сенька и… эта?

А р к а д и й. Я их на улице встречу. Все. (Ушел. Вернулся.) Кстати, я завтра уезжаю. Так что учти, Максим, о тебе заботиться здесь будет некому. (Снова ушел и второй раз не вернулся.)

М а р и н а (неуверенно, но озабоченно). Мне что, раздеваться?

М а к с и м. Я тебе рукой махну. Знаешь, как кричат… (Орет, подражая какому-то очень деловому призыву.) «Давай!» И вот тогда разденешься. Или вот — «Майна-вира».

М а р и н а. Пододвинь сюда лицо. Нет, нет, ближе. (Рассматривает его лицо очень подробно.) Ты на зайца похож.

М а к с и м. Жалко. Хотелось бы походить на что-нибудь более крупное.

М а р и н а. А что такое «вечная красота»?

М а к с и м. А хрен его знает. Термин такой.

М а р и н а. А ты серьезно можешь говорить? Или это неприлично?

М а к с и м. Прилично, прилично… Но скучно. А может, просто еще рано. Еще наговорюсь серьезно… Представляешь — муж, жена сидят вечером, пить она ему не разрешает, спать рано… вот и сидят и ненавидят друг друга. А может, и навидят. Откуда я это знаю? Дай бог еще разойдутся. А скорее не разойдутся — чего шило на мыло менять?..

М а р и н а. А чего ты чуть не плачешь? Стесняешься?

М а к с и м. Кого мне стесняться? Тебя, что ли? Я — талантливый… Мне все можно. Я очень талантливый. Иногда сам удивляюсь, откуда у меня в голове что-то берется…

М а р и н а. Вот и плачешь?

М а к с и м (покорно). Вот и плачу.

М а р и н а (тихо). Мне тебя жалко.

М а к с и м. Еще этого не хватало. Ты коров жалей, когда их на бойню гонят. Кожа у них толстая, коричневая и глаза как у Софи Лорен. И мычат они, как быки…

М а р и н а. Ты, может быть…

М а к с и м. Ну что рот открыла? Язык виден.

М а р и н а. Закрыла. А ты никуда не уезжаешь?

М а к с и м. Никуда. Я только сплю много, вот когда меня нет, а в остальное время доступен. Приезжай, живи, вот деньги. У отца еще есть. Много. Могу сам зарабатывать. Место обеспечено, буду доктором наук как минимум. Принесу общественную пользу. Может быть, попаду в учебник, как пример служения науке…

М а р и н а (хихикает, как бы защищаясь). И портрет будет смешной. Как Ампер.

М а к с и м (кричит). Ампер — не смешной! Я говорю серьезно. Слушай меня, дура. Не хвастайся здесь своей коровьей гармонией. Жить на свете отчаянно трудно.

М а р и н а. Я это понимаю. В уме.

М а к с и м. Приезжай, живи, живи здесь… Я действительно говорю.

М а р и н а (тихо). Я, кажется, тебя действительно смогу… полюбить.

М а к с и м. Вот этой вот… как ее… бог рог которой не дает…

М а р и н а. Ты знаешь, я один раз курицу резала. Живую. А она на меня смотрит. А я ее все бью и бью ножом, и все руки в крови… А она на меня все смотрит и смотрит… (Вдруг, упав головой на руки Максима, рыдает.)

М а к с и м. Вот видишь. Ничего ты больше и не знаешь. Видите ли, она курицу резала… (Кладет ей ладонь на волосы и гладит небрежно, но оторвать руки не может.) А мне, может быть, и неинтересно, как ты курицу резала.

М а р и н а. Я тебя в душе люблю. В своей дурацкой душе. Я сейчас перестану реветь. И уйду. Я не хочу быть смешной. А что, действительно… Я лучше замуж выйду…

М а к с и м. Видишь, у меня родинка за ухом. Говорят, если человек родинку глазами не видит, значит, он счастливый будет…

М а р и н а. Я раньше стихи писала: «Мы с тобой расстались на перроне, мимо пролетели зеленые вагоны, а я… бежала за ним, как дура… как идиотка…»

М а к с и м. Рифмы нет. Но смешно.

М а р и н а. Вот я уже и сухая. Только нос, наверно, покраснел.

М а к с и м (неожиданно). Ну что, народная интеллигенция, испугалась? Непривычно, непонятно? С Аркадием проще? Образовалась? Хочешь, я тебя сейчас стулом ударю?

М а р и н а (безразлично). Бей.

М а к с и м (вдруг кричит истошно). Майна! Вира! Давай!

М а р и н а (очень сильно бьет его по лицу). Милый мой, Максим. Не надо… Я прошу тебя. Хочешь, я на колени перед тобой встану. Я не могу сейчас. Руки твои буду целовать. Мне страшно. Я могу с ума тронуться… Я же баба! Лучше ударь! (Неожиданно замолчала, поникла.) Пожалей меня. Иначе я под поезд брошусь. Очень просто… (Не глядя на него, встала и пошла к двери.)

Максим бросился за ней и неожиданно обнял ее сзади и уткнулся лицом в ее волосы.

М а к с и м. А ты не предашь? Не предавай меня, пожалуйста. Мне холодно и одиноко. Я… я… тоже, кажется. Ну вот видишь, все и случилось. Видишь, вот и я…

Гаснет свет. Через некоторое время он вспыхивает. На сцене П о ж и л о й ч е л о в е к и М а р и н а, уже через восемь лет. Она спокойна и сосредоточенна.

М а р и н а. Дайте, пожалуйста, сигарету. Вы что смотрите — у меня пальцы дрожат.

П о ж и л о й ч е л о в е к. Нет, я просто увидел обручальное кольцо на вашей руке.

М а р и н а. А я, наверное, не люблю своего сына. Нет, я — мать как мать, но не больше. А Максим, он не то чтобы над ним трясется… но вот когда Лешка болел, коклюш у него был, так Максим места не мог себе найти. Я однажды вошла неожиданно, смотрю, он игрушки его целует.

П о ж и л о й ч е л о в е к. Вы все-таки настаиваете на своем?

М а р и н а. Да.

П о ж и л о й ч е л о в е к. Но подумайте, ведь у вашего Лешки тогда никого не будет — ни отца, ни матери.

М а р и н а. Может быть, это будет к лучшему. Его возьмет Лина, вдвоем с дедом они воспитают его лучше, чем мы с Максимом.

П о ж и л о й ч е л о в е к. А если я вам скажу грубость? Как вы, человек весьма посредственных способностей, можете поднять руку на выдающееся произведение природы? Вы своим умишком просто не можете понять этот гораздо более сложный мозг. Как вы смеете?

М а р и н а. Не переигрывайте свой гнев. У меня другой талант: я — женщина.

Она встает, и в это время на сцене появляется взрослый М а к с и м. Пожилой человек садится в стороне полуотвернувшись.

М а к с и м. Я что-то спать захотел. Глаза слипаются. Господи, какое это иногда счастье — заснуть. Очень. Очень это разумно — заснуть, а утром глаза откроешь: солнце, какая-то бодрость и все возможно… Все-все.

М а р и н а. Твои будут волноваться.

М а к с и м. Будут, но не очень. Уж столько-то свободы я себе отвоевал.

М а р и н а. Ты сказал, что поехал ко мне?

М а к с и м. Не помню.

М а р и н а. А правду?

М а к с и м. Я же сказал, не помню. (Резче.) А потом ты никогда не могла обвинить меня во лжи.

М а р и н а. Не могла.

М а к с и м. Врать — это глупо. Гораздо выгоднее говорить правду. Ложь тянет за собой другую, и так получается в конце концов, что половина твоих мозговых клеток занята тем, чтобы не проговориться.

М а р и н а. Ты имеешь в виду…

М а к с и м (желая уйти от этого разговора). Также гораздо выгоднее быть хорошим человеком, чем плохим. Хороший человек — это как марка солидной фирмы, которая не обанкротилась ни разу в течение многих веков. Только нельзя быть слишком хорошим человеком. Тогда тебя перестанут понимать и будешь казаться опасным.

М а р и н а. Это что-то новое.

М а к с и м. Старое, старое, друг мой… Просто хороший человек — это тот, который выслушивает и советует. Очень хороший человек еще и настаивает на своих советах и тратит часть своей жизни, чтобы привести свои рекомендации в исполнение. Даже если он спасет своего ближнего, то это все равно будет плохо. Спасенный поймет и… ох как быстро и отчетливо поймет, что сам он слаб, бессилен и живет по чужой указке. На чужой счет. Ему станет душно, плохо, и он найдет тысячи оправданий тому, что именно ты плох, завистлив, что ты не выше его как человек, а даже ниже…

М а р и н а. Довольно цинично.

М а к с и м (резко). Но правильно. Я терпеть не могу нежного шепота друзей о спасении друг друга. А через месяц твой же друг, выпив, ломает голову, как бы тебя предать. С высших! С высших, конечно, позиций. Только с высших! Для того чтобы плюнуть вниз, нужно забраться высоко, как можно выше, чтобы плевок летел как бомба. (Меняя тон.) Я думаю, люди для этого и занимаются альпинизмом и лезут на Эверест… (Замолчал, задумался.)

М а р и н а. Тебя последнее время много обижали?

М а к с и м. Какое хорошее слово ты сказала — обижали. Очень-очень непривычное, не из нашего обихода. Нет-нет, я не жалуюсь. Все нормально, нормально…

М а р и н а. Ты откажешься?

М а к с и м (быстро). Нет! (Идет к двери.)

М а р и н а (подняла револьвер). Стой…

Максим останавливается.

А ради меня?

М а к с и м. Тем более нет. (После некоторой паузы.) А потом я не могу тебе наврать, что все в порядке. Сделаю, как ты хочешь, а на самом деле соглашусь и…

М а р и н а. Ты не можешь наврать?

М а к с и м (покорно). Да, не могу.

М а р и н а. Ты хотя бы понимаешь, почему я этого хочу… Требую.

М а к с и м (вскочил). Я понимаю… Я все понимаю… Я только не хочу ничего вспоминать. Я не хочу тебя слушать. Я не хочу твоих доводов. Твоих программ, твоего фанатизма… (Неожиданно.) Я хочу тебя целовать, я хочу, чтобы ты была нежной, я хочу тебя, хочу с тобой спать, хочу, чтобы ты улыбалась в темноте, хочу не отпускать тебя всю ночь… (Бросается к ней.) Нежная, такая прекрасная… Давай спать, а? Ну я тебя прошу, ну, длинноногая, ласковая моя…

М а р и н а (обхватила его голову, прижала к себе). А ты меня не жалеешь, уходишь от меня. А мне мало ли что лезет в голову. Ты же знаешь, как нам, бабам, плохо. Особенно если любишь. Вот тебя нет, а я места себе найти не могу. Что ты думаешь, мне что-нибудь нужно — работа, разговоры, истина?.. Все это не важно. Мне даже Лешка не важен. Я какая-то сумасшедшая без тебя. Тебе хоть меня жалко, а? Ну скажи…

М а к с и м (не поднимая головы). Ага… Жалко.

М а р и н а. Вот я и надумала. Плохо, наверное, надумала. Ведь плохо?

М а к с и м. Нехорошо.

М а р и н а. А что я еще могла? Ты был прекрасный, добрый, беззащитный. Я даже удивлялась на тебя. Вот тогда, раньше, я сама бы кричала: вот этот человек — он лучший, лучший на земле, он незапятнанный, почти святой. Он знает больше нас всех, он сердцем, доверчивостью своей знает, кто такие мы все на свете. Вот он может судить, ему можно довериться. Всем нам, конечно, хочется высшей справедливости, и дело не в мантиях и не в званиях, в другом. Нужно знать, что есть такой самый мучающийся за тебя человек, и тогда хочется кричать на весь белый свет — вот он! Этот человек, я его знаю, я его люблю, идите к нему, увидьте его, он все разрешит, потому что он сам ничем не защищен, у него глаза такие… он сам ошибается все время… он…

М а к с и м (поднимает голову, задумавшись). Так ты скоро до Христа дойдешь.

М а р и н а (неожиданно, почти кричит). Ты — обычная, служивая сволочь! Почему, ну почему все так произошло! Ты пойми, что вся моя жизнь теперь не имеет смысла. Никакого ни к чему интереса. День за днем. Обычная тупая, какая-то неосознанная жизнь, скольжение к старости. Черта с два. Я убью тебя, здесь, как собаку, как заразу, как труса. Я — женщина, которая первая отдалась тебе. Ты понимаешь, отдалась, отдала себя в твои руки, чтобы ты… Ты. Ты решал мою жизнь, защищал ее, был мужчиной, а ты… И ты думаешь, я тебе это прощу? Думаешь, меня можно затащить в постель и все решится? Никогда! Да, я — женщина, я буду с тобой спать, да, я теряю голову, когда ты меня целуешь. Никогда! Мне нечего терять. Ты слышишь, мне, мне нечего… мне нечего… (Остановилась, задохнулась собственными слезами, но не заплакала, а взяла себя в руки и некоторое время сидела молча, затихнув и как бы окаменев.)

М а к с и м (тихо). Отдай мне револьвер. Или спрячь его куда-нибудь, и давай поговорим как-нибудь в другой раз. А то у меня голова разболелась.

Марина не отвечает.

Давай музыку послушаем. (Берет транзистор, начинает настраивать.)

М а р и н а. Прекрати.

М а к с и м (выключает радиоприемник, откладывает его, некоторое время сидит молча, потом говорит тихо, но нервно). Ну вот сидим… вроде два самых близких человека. Самых… А ничего не получается. Ты озлоблена, и я… Но я еще как-то держусь. Вот ты говоришь, все было, я была, ты был… Что же, прошло все? Смешно, тридцать лет… Может быть, требуется что-то более сложное, чем «любишь — не любишь», «имеешь право — не имеешь право»… Да так ли уж мы оба безгрешны?.. Оба. Всем хочется прожить жизнь лучше, только представление об этом лучшем у всех разное. Нет, в общей массе, в детстве, одно, примерно вот что ты говорила… А если сделать шаг от этого общего? А другие запрещают. Взрослые! Ведь как послушаешь, все вокруг взрослые — только ты один ребенок! «Не ходи, дитятя, далеко в лес, заблудишься. Да и волки могут съесть. А дома тебе так хорошо, и все тебя любят, и молоко с утра дают пить, и штаны тебе зашьют, если разорвешь… А там в лесу страшно. И один ты там…»

М а р и н а. Я тебя понимаю. Ты не можешь простить меня.

М а к с и м (неуверенно). Я-то бы, наверное, смог… Смогу потом, потом, может быть… (Неожиданно.) Неинтересно, неинтересно все это… Это все известно всем. Мало ли что… Ты действительно лучшая, только когда веселая… Ну-ка, улыбнись. Ну прошу. Хочешь, на колени встану? А ты знаешь, я еще легкий. Я позавчера всю ночь танцевал, и хоть бы хны… Худой, наверно, потому что…

М а р и н а. Я сама не знаю, почему я тогда так сделала. Я ведь не знала тебя… А теперь мне иногда стыдно.

М а к с и м (тихо). Только теперь?

М а р и н а. Только. Тебе я не хочу врать.

М а к с и м (серьезно). Это жалко… (С болью.) Ну как же я ничего на свете не понимаю, ведь уже тридцатилетний осел с лысиной, а до сих пор думал, что ты, ну тогда и все время, каждый день, мучилась, мучилась, только не говорила мне, а оказывается… Да нет, я не настаиваю ни на чем. Это, в общем, твое дело… Твое, твое…

Сцена погружается в темноту, довольно долго темно. Свет вспыхивает, и мы видим снова квартиру Отца Максима. М а р и н а и М а к с и м восемь лет назад в том же положении, в котором мы их оставили в последней сцене, относящейся к тому времени.

М а к с и м (бросился к ней и неожиданно обнял ее сзади, уткнувшись лицом в ее волосы). А ты не предашь? Не предавай меня, пожалуйста… Ну вот видишь, все и случилось… Видишь, вот и я…

Резкий звонок в дверь. Максим бросается в кулису, бросается резко, как бы стесняясь только что произнесенных слов. Через некоторое время на сцене появляется Л и н а, невысокая, черноокая, С е н я, полный, ленивый, с бородой, А р к а д и й. М а к с и м входит позже всех и останавливается в кулисе.

С е н я (Марине). Привет, старуха. Давно я тебя не видел.

М а р и н а (несколько смущенная). Здравствуй.

А р к а д и й. А ты ее откуда знаешь?

С е н я. Ну как же, мы с ней в прошлом году в международном лагере в Прибалтике были.

М а к с и м. Что?

Л и н а. А вы меня не помните? Мы с вами, Марина, как-то в Доме журналистов знакомились. Сеня как раз нас знакомил.

Во время этого разговора Максим тихо садится на стул и сидит полуотвернувшись. Он сидит, застыв в очень неудобной позе, и весь он какой-то опущенный.

А р к а д и й. Вот тебе и раз. А как же Люблино, трудовые будни. Мистификация?

М а р и н а (спокойно). Мистификация. А что?

А р к а д и й. Ничего. Занятно просто. Талантливо исполнено.

С е н я. Это на нее похоже. Я Марину да-авно знаю. Мы даже когда-то пытались любить друг друга. Но при моей-то лени, естественно, ничего не вышло. Вот (показывает на Лину) женщина по моему темпераменту. Тиха, спокойна, равнодушна…

Л и н а. Мы с Сеней уже давно подали заявление в загс, а я его никак не могу вытащить расписываться. Серьезно, не могу…

С е н я. Это как-то ненужно сложно. Утром, просыпаясь, думать: сегодня — торжественный день, поворот в жизни. Надевать какой-то черный костюм, искать цветы, свидетелей. Эта женщина, Лина, будет волноваться. Потом какой-то банкет… Для этого нужны силы, деньги и вообще какое-то решение. А я ничего не хочу решать. Успеется. А сил у меня хватило только защитить диссертацию. Да и туда я в последний момент думал не идти, меня чуть ли не насильно вытащили…

Л и н а. Вот видите, какой он. Ну что я могу с ним поделать?

А р к а д и й. Да выдуманное все это. Прекрасно ты все можешь сделать, и сил у тебя как у…

С е н я (вежливо, но настойчиво перебивает). Не грубите, Аркадий.

М а р и н а (смеется, уже поборола смущение). А мне он просто перестал звонить. «Сил нет, дорогая, сил нет… Ты все время от меня что-то требуешь, а у меня сил нет…» А сам смеется. Так и кончился наш роман.

С е н я. Никакого романа у нас не было, Мариночка. Люди подумают бог знает что. Разве со мной может быть роман? Так только — «кратковременное единение душ».

А р к а д и й. А почему не может быть романа?

С е н я. Не задирайтесь, дорогой мой друг.

А р к а д и й. А на что же тогда у тебя есть силы?

С е н я. Друг мой, я все-таки буду разговаривать с вами на «вы». А вы уж как хотите.

А р к а д и й. Хорошо. Ну а все-таки на что у вас есть силы?

С е н я. Один печатный лист в месяц. Все. Больше ни на что.

А р к а д и й. А кому нужен этот ваш печатный лист? Мне, во всяком случае, не нужен.

С е н я. Злиться и глупеть в споре — удел неудачников.

Л и н а (переводя разговор). Вот это платье я сшила к свадьбе. А теперь уж так просто ношу, не дождешься ее.

М а р и н а. Так вы, Лина, сегодня в подвенечном платье? Невеста?

С е н я. Нет, я ведь не против. Только если бы было можно как-нибудь побыстрей и попроще.

М а р и н а. А вы, Максим, почему молчите?

М а к с и м (равнодушно). Я думаю.

С е н я. Да, что-то мальчик сегодня у нас невеселый.

Л и н а (осторожно). Аркадий, ты не сердись на него. Он добрый. Подождите, подождите, у меня вот какая идея…

М а к с и м. …устроить нечто подобное свадьбе, сейчас, здесь…

Л и н а (удивленно). Да.

М а к с и м. Только без меня. Я пойду спать. Я устал, устал… Устал.

А р к а д и й. Ты что, малыш?

М а к с и м (вяло). Я — не малыш. А можно и не уходить. Можно не спать.

Л и н а. Не уходите. Тем более нам обоим пришла эта мысль одновременно.

М а р и н а. Ну теперь, Сеня, ты уж не отвертишься.

С е н я. А я никогда и не собирался увиливать. Главное, чтобы все решили и сделали без меня. Я могу даже уступить место жениха.

М а к с и м. Ты это горько сказал.

А р к а д и й. Тогда надо еще сбегать в магазин.

Л и н а. Я пойду с тобой.

М а р и н а. Нет, невесте нельзя.

С е н я. Пусть пойдет. А Марина мне нужна.

Аркадий и Лина уходят. Все остальные молчат.

М а к с и м (после паузы). Я все-таки пойду… вздремну.

С е н я. Нет.

М а к с и м. Что «нет»?

С е н я. Это я пойду вздремну. Мне нужно набираться решимости. (Уходит.)

М а р и н а. Он добрый.

М а к с и м. А ты?

М а р и н а. Я — усложненная. По собственной дурости.

М а к с и м. Вот тебе и «майна-вира».

М а р и н а. А что особенного? Может быть, даже лучше.

М а к с и м. Не ври.

М а р и н а. А ты… можно иногда и пошутить.

М а к с и м. Ну и что теперь?

М а р и н а. Ничего. Будем знакомы. Кстати, я тоже в университете учусь. Я тебя давно заметила.

М а к с и м. А почему же я тебя не знаю?

М а р и н а. Ты, наверное, не видишь… красивых женщин.

М а к с и м. И что, это все специально? (Как-то неопределенно провел рукой перед собой.)

М а р и н а. Специально, специально… Своеобразно, не правда ли? (Во время всего этого разговора напряжена, интонация ее почти зла, она нервничает.)

М а к с и м. А вы не расстраивайтесь, что так вышло. Для меня это, наверно, лучше. Я себя сейчас даже взрослее чувствую. А потом я вполне гармоничный человек. И веселый. Даже, скорее, легкомысленный. И все легко переживаю. То есть нет, нет, не переживаю, а проживаю. Ну хорошо, если кому-то хочется так, пожалуйста… Меня-то вы все равно трогаете, я-то особое дело… (Неожиданно замолчал.)

М а р и н а. Я тоже особое дело. Так, значит, все остается в силе?

М а к с и м. Что?

М а р и н а. Ну все, что мы… ну эта наша игра?

М а к с и м. Конечно, как игра…

М а р и н а. Может, продолжим?

М а к с и м (с трудом). Конечно, можно.

М а р и н а. Ну так на чем мы остановились… (Неожиданно.) Люблю, люблю, люблю… Ты очень славный, ты мой…

М а к с и м. Я не славный и не твой.

М а р и н а. Но это же игра.

М а к с и м. Тогда другое дело. Ты будешь моей. Сегодня же. Здесь. Я сейчас всех выгоню. Сенька поймет. А других я просто не пущу. Пусть звонят. Пусть что хотят делают.

М а р и н а. Я уже как-то не представляю, что буду без тебя делать. Серьезно. Глупо как-то, но серьезно.

М а к с и м (то ли шутит, то ли серьезно). Майна!

М а р и н а. Я всегда как-то мысленно об этом думала, что это случится. Нет, не просто связь… А вот и нет. Просто переспим, и все. Что ты думаешь, в тебе что-то особенное есть? Голубенькие глазки, беленькие волосы… Суперменчик! Ничего нового.

М а к с и м. Только глаза не закрывай. Я же здесь, рядом. Ведь лучше у тебя никого не будет. Не было и никогда не будет. (Тихо.) Слышишь?

М а р и н а (почти подавленно). Я ведь человек так себе… не очень…

М а к с и м. Ну и что. А я думаешь… Тоже.

М а р и н а. Вот и ладно. Будем два — «не очень»…

М а к с и м. Я смотрю, смотрю на тебя… Ты что, красивая, что ли?

М а р и н а. Мне что-то реветь хочется. Серьезно. Черт побрал, неужели на свете может быть так хорошо? Сейчас, сейчас… (Резко отвернулась.)

М а к с и м (прижался к ней всем телом). Выгоним всех, а? Ну я прошу тебя, выгоним…

М а р и н а. Я тебя увидела в прошлом году, странно, подумала: «Вот, вот он будет… будет моим…» А потом забыла. (Обнимает Максима.)

Они долго, нежно, горячо целуются и не могут остановиться.

М а к с и м. Ну что, зацапала меня? Хищница, зверь, пантера, радость моя, счастье мое…

Они снова начинают целоваться, еще более беспорядочно и страстно. В дверях сравнительно давно стоит С е н я.

(Резко оборачивается.) Ты что?

С е н я. Вот бывает же?

М а р и н а. Это мы играем.

С е н я. Играйте, играйте…

М а к с и м. Уйди, я тебя прошу. Уйди. Ну, ну… Прошу.

С е н я. «Сик транзит глориа мюнди» — «Так проходит слава мира». Были два свободных, счастливых человека. И вот уже не свободны…

М а р и н а (резко). А счастливы? Нет, разве?

С е н я. На короткое время. Нет продукта быстрее портящегося, чем счастье. Сказал пошлость. И ухожу.

М а к с и м (неожиданно). Нет, не уходи.

С е н я. Я как ворон. Пришел, накаркал, победил.

М а к с и м. Поздравляю.

С е н я. С чем?

М а к с и м. Свадьба, свадьба… Сейчас невеста с водкой будет. Будут большие пляски.

С е н я. Половецкие.

М а р и н а (подходит сзади к Максиму, кладет ему руки на лоб и говорит так, как будто они вдвоем). Не бойся, ничего не бойся. Все будет хорошо, все у нас с тобой будет хорошо… Ты улыбайся про себя, ведь мы уже вместе. Мы с тобой… Мальчик мой, прекрасный, ласковый, удивительное мое существо…

С е н я (тихо). Старик, я слышал много раз…

М а р и н а (продолжая). Только ты не бойся. Ты высокий, прекрасный, сильный, самый сильный… Такого второго нет на земле. А я глупая, слабая, хуже тебя… И все-таки ты поверь мне, поверь… Потому что, кроме тебя, у меня никого нет на всем белом свете… Никого.

С е н я. И почему это тщедушные мальчики всегда хватаются за самые тяжелые мешки?

Сцена погружается в темноту, мы слышим музыку, она торжественно спокойна. Она чем-то напоминает свадебную мессу. Потом сцена освещается. М а р и н а и П о ж и л о й ч е л о в е к.

П о ж и л о й ч е л о в е к. Вы никогда не задавали себе вопроса — кто из вас любил сильнее? Именно тогда?

Марина молчит.

Я спрашиваю потому, что всегда кажется, что сильнее любишь именно ты. И человек с каким-то удовлетворением отчаяния замечает все, что подтверждает эти его мысли.

Марина молчит.

Есть некоторая тирания любви. Чем сильнее любовь, тем сильнее и тирания…

М а р и н а. Некоторое время я не думала об этом. Я ни о чем не думала. Даже когда мы попадали куда-нибудь в компанию, мы забивались в угол и сидели там, прижавшись друг к другу… Мы были какие-то отчаявшиеся в этом своем желании не отпускать другого от себя. Над нами подтрунивали, говорили: «Зачем же ходить в гости, ведь так можно сидеть и дома…» (Неожиданно.) Это смешно?

П о ж и л о й ч е л о в е к. Нет.

М а р и н а. В этом был какой-то особый смысл. Для меня, во всяком случае… и для него, наверное, тоже. Я смотрела на этих веселящихся, орущих людей и думала, какие они несчастные. Мне было их жалко. Я-то знала, что только мы с Максимом какие-то счастливчики. Мы вдвоем, и нам не то чтобы весело или невесело, скучно или нескучно. Это не умещалось ни в какие эти слова, ни в их разговоры… У нас был свой язык, даже не язык, а прикосновения, движение пальцев, дыхание, то, как он прижимал меня к себе, тепло, нежно, и, не глядя на него, я знала, что он сейчас улыбается и закрывает глаза, оттого, что ему… и мне, мне тоже хорошо…

П о ж и л о й ч е л о в е к. Очевидно, вы были очень одиноки до этой встречи?

М а р и н а. Не то чтобы одиноки. Нет, я была нормальная, обыкновенная. У меня были какие-то знакомые, и даже мне казалось, что я кого-то любила… Я даже примерно знала, как пройдет моя жизнь, от молодости до старости, все как бы по порядку… по этапам… А тогда, то есть с этого времени…

П о ж и л о й ч е л о в е к. Вы постарайтесь точнее сказать. Наверно, вот это и есть самое важное.

М а р и н а. Не знаю, самое ли важное… Вы знаете, я заметила, хотя уже прошел месяц, что я просыпаюсь сразу же, как просыпается Максим. Одновременно. Нам было трудно, у обоих экзамены, диплом… А я…

П о ж и л о й ч е л о в е к. Успокойтесь. И точнее, точнее все сформулируйте. Ну хотя бы для себя.

М а р и н а. Да… (Пауза.) Ну так вот. Я тогда вдруг поняла, что ничего ясного впереди в моей жизни нет. Никаких там этапов, старости… Я поняла, что жизнь может прерваться в любую минуту. Вот сегодня днем, вечером или завтра утром… Потому что все остальное было неинтересное, неважное, лишнее. Сегодня он рядом, он любит меня, он живой. Здесь его глаза, руки, его слова, звук голоса, и, значит, у меня есть еще один день. И я была благодарна ему, себе, всем вокруг нас, что они не мешают нам. А завтра это могло все разрушиться, исчезнуть. Нет, просто он может умереть, попасть под машину или еще что-нибудь. Я пыталась не думать, но могло быть и другое…

П о ж и л о й ч е л о в е к. Что он разлюбит вас?

М а р и н а. Нет, такими словами я об этом не думала. Он был один, понимаете, он был весь, он был неделим для меня, и без меня я его не представляла. Я, наверно, мешала ему. Я ходила с ним на его лекции, ждала его, когда он сдавал экзамены… Странная, казалось бы, вещь, я даже перестала следить за собой так, как раньше. Мне казалось, что я и так для него прекрасна. Я его. Я ходила какая-то нечесаная, я накидывала пальто на голое тело и ждала его на лавочке перед университетом, когда он сдавал экзамены. Я ловила себя на том, что я отключаюсь, пока его нет, пока он не выйдет… А потом он сбегал по лестнице, и все менялось.

П о ж и л о й ч е л о в е к. А как же вы сдали экзамены?

М а р и н а. Не знаю. Меня, наверно, пожалели. Раньше-то я училась очень прилично. Я была очень напористая студентка. Мне прочили большое будущее. Да я и сама на него надеялась. Если бы не случилось всего этого, из меня бы, наверно, вышла лихая карьеристка. Я много печаталась, оперировала самыми высокими понятиями, поднимала, защищала, угрожала… И ничего не понимала, душой, что ли, не задумывалась… (Пауза.) Печаталась та женщина во мне, которая собиралась прожить жизнь по этапам. Как одинокий паровоз из школьного учебника — от точки А до точки Б.

П о ж и л о й ч е л о в е к. А может быть, именно тогда вы были ближе к истине. Вы никогда не задумывались над этим?

М а р и н а. Ну что вы говорите? Вы — пожилой человек, проживший жизнь человек. Вы что, хотите этим самым меня успокоить? Подтолкнуть на всегда возможный путь?

П о ж и л о й ч е л о в е к. Вот вы говорите — я, не понимая, оперировала самыми высокими понятиями. Вряд ли вы уж совсем ничего не понимали. Просто они были не ваши, без вашей крови, не выстраданы. Потом прошла часть жизни, высокие понятия как бы отошли на второй план. Жизнь более конкретна, она полна полутонов, трудно определить одним словом все, что с нами совершается. Оно и хорошее, и плохое — одновременно. Хотя бы ваша первая встреча с Максимом… Я не могу сказать, что она мне понравилась. Хочется верить, что это серьезно, и вдруг какое-то вранье, душевная расхристанность. Согласитесь со мной.

Марина молчит.

Ну хорошо. А теперь вы вообще избегаете этих… высоких, как вы говорите, понятий? Боитесь, что ли?

М а р и н а. Может быть.

П о ж и л о й ч е л о в е к. Извините, а чем вы лучше сегодня без них, чем вчерашняя с ними, но как с побрякушками?

М а р и н а. Именно с побрякушками.

П о ж и л о й ч е л о в е к. А может быть, настало время, чтобы вернуться к этим понятиям?

М а р и н а. Мне, наверно, это не нужно.

П о ж и л о й ч е л о в е к. Тогда вспомните, что вы говорили только что. «Предательство, любовь…» Всё серьезные вещи. И вас невозможно разубедить в желании совершить правосудие. Как вы его понимаете. Вы, кажется, сами оперируете этими понятиями, но не хотите в этом признаться…

Дальнейший разговор между Мариной и Пожилым человеком идет в очень быстром темпе и несколько напоминает сцену следователя и обвиняемого.

М а р и н а. Нет, я просто…

П о ж и л о й ч е л о в е к (резко). Говорите правду.

М а р и н а. Я хочу, чтобы…

П о ж и л о й ч е л о в е к. Только правду.

М а р и н а. Мне кажется…

П о ж и л о й ч е л о в е к. Вы хотите вернуть его?

М а р и н а. Нет, нет…

П о ж и л о й ч е л о в е к. Правду!

М а р и н а. Он не имеет права…

П о ж и л о й ч е л о в е к. Жить без вас? Так?

М а р и н а. Нет, нет… он должен понять, что я… что все вокруг него…

П о ж и л о й ч е л о в е к. Говорите о себе…

М а р и н а. Я и он… если он забыл, что есть долг любви, близость…

П о ж и л о й ч е л о в е к. Внимание! Вы сказали — долг!

М а р и н а. Да, да… долг. (Неожиданно что-то поняла.) А ведь он сейчас меня еще больше любит. Больше. Но он гонит от себя это, прячется от этого…

П о ж и л о й ч е л о в е к. А вы не догадываетесь почему?

М а р и н а (тихо). Нет…

Очень медленно гаснет свет, слышна негромкая музыка. Пожилой человек отходит в сторону. На сцене М а к с и м пять лет назад. Он один в комнате. Он не одет и явно растерян.

О т е ц (входя). Ты-что невеселый?

М а к с и м. Волнуюсь, наверно.

О т е ц. Твой доклад в четыре? Хочешь, чтобы я пошел?

М а к с и м. Неудобно.

О т е ц. Что за глупости. Если это интересно, я приду. Сам-то ты как считаешь, интересный?

М а к с и м. Место научного сотрудника он мне обеспечит.

О т е ц. Цинично.

М а к с и м. Я плохо выгляжу, да? Посмотрелся в зеркало и расстроился. Серый какой-то.

О т е ц. Может быть, серый в другом смысле?

М а к с и м. Может быть, может быть… (Почти с нежностью.) А ты все время злишься и не разговариваешь со мной. Ну, папка, не надо. (Обнял Отца за плечи.) Я ведь все такой же… Твой сын, и голова у меня твоя, и улыбка, говорят, тоже… (Резко меняя тон.) Сегодня я буду немного подлецом, а завтра отмолюсь в чем-нибудь другом. И буду в полоску. Черный, белый, черный, белый… В полоску, в полоску…

О т е ц (осторожно). А что, даже самому противно?

М а к с и м. Есть факты, много фактов… Мозг подсказывает, что белое — белое, а черное — черное… Но это кажется только мне. Весь институт и все инстанции считают наоборот. И для того чтобы не открывать свой институт… (Засмеялся.) А ты знаешь, как это трудно в наше время, я должен встать на их позиции и признать, что у меня аберрация зрения!

О т е ц. А может быть…

М а к с и м. Вот видишь, какой ты добрый. Ты пытаешься меня даже выгородить. Я знаю, ты хочешь сказать, что я по молодости могу ошибаться. (Невесело.) Я сам хочу в это поверить. И поэтому доклад я написал с чистой совестью. Почти…

О т е ц. А другой путь ты обдумал?

М а к с и м (тихо). Да. И не раз.

О т е ц. Ну и как? Нравится?

М а к с и м. А что же тут может нравиться? Институт — это тоже часть государства. Существует государственное мнение по этому вопросу. Допустим, оно даже неправильно, и идет борьба внутри нашей науки. Но для того чтобы бороться, нужно сесть за этот стол, где тебя хотя бы выслушают.

О т е ц. Дальше.

М а к с и м. Я знаю, что в душе ты со мной согласен. Итак, допустим, я выступаю сегодня со скандальным докладом, завтра передо мной закрываются все двери, и что же дальше?.. Ответь сам.

О т е ц. Дальше ты прощаешься на время, и довольно на долгое, с наукой, занимаешься практикой. Собираешь материалы для нового доклада.

М а к с и м. Так, так… Сколько для этого нужно времени?

О т е ц. Учитывая основную работу, некоторые трудности в знакомстве с последними материалами… придется, очевидно, уехать из Москвы… а также всякого рода семейные трудности… Так что — лет пять.

М а к с и м. Накинь еще два года. На всякий случай.

О т е ц. Хорошо… Семь лет.

М а к с и м. Через семь лет… через семь лет… Семилетка в четыре года. Допустим, даже так.

О т е ц. Не прельщает?

М а к с и м. Ты не учитываешь слишком многого.

О т е ц. Я, кажется, догадываюсь.

М а к с и м. Я скажу сам. Первое, может быть, самое незначительное. Что за все время моя точка зрения восторжествует и уже будет не моя. Я далеко в хвосте других, и мои даже правильные выводы будут не больше чем дважды два — четыре. В хвосте, хвосте…

О т е ц. Что второе? Первое несерьезно — за эти четыре года ты уйдешь значительно дальше их от своей верной точки, пока они будут тратить время, чтобы найти ее. Что второе?

М а к с и м. Что второе? А на второе то, что я никуда не уйду дальше. Никуда. Или на микроскопически малое расстояние. Слушай. Что происходит сейчас — мозг, молодой, свежий, энергичный, вырабатывает правильное решение… Правильное! Даже смешно в этом сомневаться. И ему, моему мозгу, мне нужен успех. Помнишь, у Гёте: «Ничто так не способствует успеху, как успех». Радость должна сопутствовать молодости. Радость успеха, первооткрывательства. Есть два пути — молодость должна быть молодостью, с легкостью, радостью, открытостью, легкомыслием, успехом. А второй путь — быть в молодости мудрым, собранным и старым, а в старости обрести успех, радость молодости, признания… и влюбиться в восемьдесят один год, как тот же Гёте.

О т е ц (не сразу). А как насчет радости от брошенной всем перчатки? От азарта схватки, которая длится всю жизнь?

М а к с и м (серьезно). А я не азартный человек. Ты всегда пытался воспитать из меня напористого человека. Для этого есть и другие названия — незаурядного, выдающегося… Но выдающегося человека не надо воспитывать, они, выдающиеся, за скобками жизни. Но я не выдающийся. Жалко, очень, но это так… А для нормального человека… есть энергия молодости, но она, как и любая другая энергия, постепенно кончается. Как тележка, которую когда-то толкнули. Пусть даже очень сильно. И постепенно эта тележка останавливается. И тогда остается два пути — или вспрыгивать на тележку общества и уезжать туда, куда едут все… или искать какого-то нового толчка, новых сил, но уже постоянных.

О т е ц. А ты считаешь, что у меня энергия не кончается?

М а к с и м. Ты извини, хотя глупо за это извиняться… Но у тебя ее хватит на две жизни. И, наверно, поэтому мы все чаще не понимаем друг друга.

О т е ц. Нет, кажется, сегодня я тебя понял.

М а к с и м (нервно). Ты знаешь, я готов продать душу дьяволу, как раньше говорили. Потому что я знаю, что, если я даже буду развивать свои способности добросовестно и всю жизнь, в конце концов это будет все равно так мало… Мне все время не хватает… какой-то внутренней осмысленности, что ли…

О т е ц. Может быть, помощи?

М а к с и м. Нет, нет, нет…

О т е ц. Ты винишь в чем-нибудь меня?

М а к с и м. Да… То есть нет. Выслушай меня…

О т е ц. Ну, успокойся.

М а к с и м. Ты понимаешь, мне даже кажется, что я не умею любить. Я не способен на это чувство. Это только вечная моя необходимость, чтобы мне помогали. Это только знание, что этот человек меня не предаст. А сам-то я могу и продать и предать. И я так боюсь в себе этого. Я сейчас говорю и не могу остановиться. Папа, почему это?! (Опустил голову.)

О т е ц. А Марина?

М а к с и м. Я тебя спрашиваю — отвечай. (Неожиданно.) Вот уж действительно никогда не думал… вот уж действительно глупость… (Смотрит на Отца несколько отсутствующим, странным взглядом.)

О т е ц (хватает его за плечи, трясет). Максим, что с тобой?.. Максимка…

М а к с и м. Где я?

Отец неожиданно прижимает его к себе, его глаза растерянны, он не может говорить. Так они сидят некоторое время молча. Неожиданно Максим встает и отходит в сторону. Поворачивается, кажется, он пришел в себя.

О т е ц. Марина, кажется, не понимает, что ты ее не любишь.

М а к с и м (равнодушно). Откуда ты взял, что я не люблю. Люблю. Она ко мне привязана. Для меня это любовь. И все, все… (Пауза.) А если я сам никого не могу защитить, если я даже в детстве не умел драться, если я даже сам себя не могу защитить? (Говорит все очень отчужденно и внешне даже вяло.) Так что мне делать? Вешаться? Плакать все ночи напролет? Что? Что? Вступать в народную дружину? Учиться самбо? Или стать карьеристом? Чтобы меня защищало мое кресло? Государство? Должность?

О т е ц (не сразу). Наверно, в этом ты где-то похож на меня. Когда умирала твоя мать… Это было рано утром, часов в пять, мы жили тогда еще на Новослободской… Я сидел в кресле часа два, а потом пришел в себя из этого почти отупения и начал говорить вот такие же слова… сам себе… Да, да, я говорил вот такие же слова… я мог хотя бы на год продлить ее жизнь. Я вспоминал всю нашу жизнь и вдруг отчетливо понял, что я не заметил ее… твою мать… Ее, женщину, которую я, кажется, полюбил только тогда, когда она тяжело и безнадежно заболела! Нет, и раньше она всегда была рядом, я с ней советовался, разговаривал, и у нас были счастливые минуты, и ты родился… Но тогда я понял, что ее не было, вообще не было. Мне никогда не приходило в голову спасать ее от неприятностей, плохого настроения, одиночества, которое она, конечно, испытывала. И только тогда я понял, что эта женщина отдала мне всю свою жизнь, всю без остатка, отдала ее мне, не задумываясь, не очень даже меня зная, поверив в то, что я лучше, умнее и совершеннее всех других на свете. А я запихнул эту жизнь куда-то на второй план, как бы за пазуху, и понял это, только когда эта жизнь выпала у меня из рук. Я жил по-разному, и на моей совести есть тяжести, но именно в это утро я отчетливо и спокойно понял, что я никогда не отступлюсь ни от чего своего. Во-первых, был ты, ты рос, твоя жизнь была в моих руках… А во-вторых, это почти смешно… я вдруг очень ясно представил, что любая моя идея, она тоже отдана мне в руки, я должен заботиться о ней, защищать ее, драться за нее, она умрет без меня, она никому на свете, кроме меня, не нужна… (Пауза.) Второе мне удалось выполнить, я даже не знаю, откуда у меня взялось столько сил… Ну, в общем, ты знаешь сам. А вот ты, Максим… С тобой сложнее. Ты все дальше и дальше уходишь от меня. Не спорь. Ты бьешься в какой-то клетке, и в ней тебе и больно, и одиноко. Мир для тебя и холоден и опасен. Какое уж тут может быть подвижничество, если самое сильное в тебе — это инстинкт опасности… И это очень грустно.

М а к с и м. Помнишь, ты когда-то сказал, что, когда будет нужно, ты что-то сделаешь такое…

О т е ц. Ты считаешь, что пришло время?

М а к с и м. А ты этого не считаешь?

О т е ц. Может быть…

М а к с и м. Так вот, я тебя прошу, ничего не надо делать. Ни сейчас, ни позже. Не надо. Ты посмотри — у тебя прекрасный, довольно симпатичный, неглупый сын с высшим образованием. Пусть он живет как хочет. «Веселитесь в младости…» Ну и улыбнись… Не я первый, не я последний Надо соблюдать правила этой огромной игры, которую мы называем жизнью… А кто их не соблюдает… ну уж это их дело.

На сцену выходит М а р и н а. Она в халате, непричесанная. Двигается осторожно, как будто она больна.

М а р и н а (Отцу). Вы меня извините, что я не одета, но…

О т е ц (раздраженно). Вы что, Марина, плохо себя чувствуете?

М а р и н а. Не знаю.

О т е ц. Как не знаете?

М а р и н а. Я же попросила у вас извинения. Я сейчас уйду, я вам, наверно, помешала.

М а к с и м (невнимательно). Ты действительно плохо выглядишь.

О т е ц (уходя). Вечером позвоню. (Марине.) Постарайтесь взять себя в руки. Хотя бы на сегодня.

М а р и н а. Вот мы снова с тобой…

М а к с и м (вяло). Да, да… Температуры нет?

М а р и н а (неожиданно очень серьезно). Я целое утро не могу прийти в себя… Мне, наверное, не надо было это говорить…

М а к с и м. Ну, перестань, перестань… (Обнимает ее, но по-прежнему делает это как-то машинально.) Я здесь, видишь, здесь…

М а р и н а. Я сегодня проснулась и зачем-то бросилась к окну. Осень. Все тихо, в школе напротив уже уроки начались… Что это такое, я не знаю. И мне вдруг стало так плохо, я вдруг поняла, что все кончилось… что это никогда не повторится. Все эти наши с тобой летние месяцы, эти слепящие дни, экзамены, ты… (Замолчала.) Наверно, так бывает… но я почему-то заплакала. Кончилось наше с тобой… ну как бы тебе сказать, озарение, что ли… Кончилось. Глупо, да?

М а к с и м. Ну и что же я должен делать?

М а р и н а. Как будто кончились каникулы… Ты не понимаешь? (Неожиданно обхватила его обеими руками.) Белобрысый, ласковый, легкомысленный мой котенок. Ты все понимаешь. Оказывается, мы просто люди. И у нас все происходит как у всех. А мне казалось, что этого никогда не случится. Вот этого утра. Я думала, пусть он сейчас же куда-нибудь уедет, а я буду ждать, ждать, ждать, ждать… касаться его вещей, чувствовать его запах в нашей комнате… Поцелуй меня.

Максим быстро и горячо целует ее, и они некоторое время сидят молча, прижавшись друг к другу.

А если я возьму и что-нибудь сделаю сейчас с собой? Сразу же, вот сейчас? Я не хочу, не хочу, не хочу… Дура, дура. А зачем тебе нужно было так говорить?.. Ты меня действительно разлюбишь? Разлюбишь?

М а к с и м (тихо). Нет.

М а р и н а. Может быть, лучше мне куда-нибудь уехать?

М а к с и м (очень нервно). Нет, нет, нет… Ни за что. Никуда не уезжай. Я запрещаю тебе… Я прошу… Прекрати этот разговор.

М а р и н а. Что с тобой?

М а к с и м. Ну что ты будешь делать? На что ты способна? Что ты умеешь? (Кричит.) Ну и уезжай, убирайся! К чертовой матери! Все убирайтесь… Я… Я…

М а р и н а (тихо). Хорошо, я уеду.

М а к с и м (заглядывает ей в глаза). А как же я? Тогда ударь меня, оскорби меня. Сделай меня своим врагом. Я прошу тебя. Скажи мне, что я ничтожество. Враль. Мразь. Что я не умею любить. Что я бессильный, обыкновенный, банальный, грязный, мелкий, глупый человек… Скажи. Я прошу тебя. Я хочу быть самым обыкновенным, хочу быть дебилом, кретином, недоноском, неполноценным… Чтобы у меня не было желаний, чтобы я ничего не понимал, не видел, я тебя прошу, прошу…

М а р и н а (серьезно). Я не могу этого. Лучшее, лучшие дни, ночи, утра, вечера, которые были мне отпущены, мне… мои лучшие дни я уже прожила. Прожила. Мне нужно забиться куда-то в угол, замолчать, закрыть глаза, пережить… понимаешь, пережить все это…

М а к с и м. Но я же сдохну без тебя, как собака. Я же знаю, я все знаю… Я буду идти туда, где мы были с тобой, сам того не понимая. Меня будет что-то тащить туда… Ты вот не знаешь, ты сдавала экзамены, а я сидел ту неделю на даче. Отец, гости, какие-то ребята… А меня какая-то сила гнала на станцию, я скрывался от всех, хитрил… И вот вечер, только темнеет, а я уже на станции. Я садился там в углу, может быть, у тебя что-нибудь случится и ты приедешь. Я стеснялся, когда все уходили, а я все сижу, сижу, сижу… И каждая электричка, это было так. Нет, просто на станции я был ближе к тебе. Я как собака полз туда, на старое место. Я же сдохну без тебя, как собака… Понимаешь, как собака, собака, собака. Я же исчезну без тебя. Меня не будет. Ведь, кажется, только ты знаешь, какой я на самом деле. А другие ничего не понимают, и я сам ничего не понимаю тоже. Я как будто отдал тебе ключи от себя, и, кроме тебя, туда никто не сможет войти. И в этом доме станет пустынно, запустело, холодно, как в доме, где никто не живет, где не звучат человеческие голоса, где пусто и мертво, где очень грустно, где пыльно, где тебя никто не позовет, где, где…

М а р и н а. Молчи, молчи.

М а к с и м. Ты знаешь, без тебя я, кажется, очень быстро стану подлецом. Быстро, почти мгновенно. Сейчас меня еще что-то удерживает. Ты, наверно. Значит, мне нужен костыль. А может, он всем нужен. Может быть, надо получить много ударов по морде, нареветься, грозить кому-то кулаком, вопить от собственного бессилия, чтобы понять, что ты… именно ты хочешь. А я по-прежнему боюсь пройти этот этап… (Неожиданно.) Да ничего я не боюсь. Господи, и чего же человек не придумает себе… Что за глупая штука — это наше серое вещество. Чего копаться, живи и живи. И ты тоже хороша. Уезжать собралась, ну и катись… Тоже мне Эвридика.

М а р и н а. Ты нервничаешь перед докладом?

М а к с и м. Я нервничаю… перед жизнью. Громко, банально, выспренно, но правильно. Плевал я на этот доклад. Ты уж не беспокойся, я не пропаду. Уж кто-кто… (Берет себя в руки. Говорит спокойно и отчужденно.) Все, что ты сказала, для нормального человека — бред. Любовь — это не шаманство, а обычная часть человеческих взаимоотношений, помощи друг другу. А экзальтация в наш век не модна. И еще пойми… постарайся понять. Я, при всех своих глупостях, пусть я кажусь там каким угодно, но я — в каком-то смысле — танк. Достаточно защищенный и вооруженный. И я раздавлю все на своем пути, что мне будет мешать. И чем я незащищеннее и слабее иногда кажусь, тем больше во мне сил, злости и решимости добиться цели. А цель у меня достаточно серьезная и…

Звонок в дверь. Максим как будто рад, что ему помешали. Он срывается с места и через некоторое время возвращается с А р к а д и е м.

А р к а д и й. Привет. У меня тут дело к Максиму. Но ты можешь не уходить.

М а р и н а. Я могу… Но я… пойду.

М а к с и м. Да, действительно.

М а р и н а. Прощай. (Уходит.)

А р к а д и й. Это она мне?

М а к с и м. Не знаю.

А р к а д и й. Значит, вот какие дела. Я был в институте…

М а к с и м. Нет, нет, нет, я не хочу сейчас об этом. Давай поболтаем.

А р к а д и й. Но это…

М а к с и м (перебивает). А ты, значит, процветаешь. Прекрасно. Правда, с моей помощью.

А р к а д и й. Твоего отца.

М а к с и м. Значит, с моей. Кто ты ему без меня? Не забудь этого, когда я буду служить под твоим руководством. А это когда-нибудь будет. Будет, будет… Пусть меня сегодня освистают, осмеют, все равно…

А р к а д и й. Я как раз сейчас…

М а к с и м (перебивает). Удивительно, прошло всего три года, и ты… кажешься мне мальчишкой. Ну что, боишься поссориться? Притом глупым. Смешно. Ты первый потерял свое мужественное, единственное, неповторимое для всего мира лицо. Ты, который казался самым сильным. Скала! Ты, который должен был бросить всем этим идиотам перчатку. Ты знаешь, что такое азарт? Азартно прожить жизнь?

Слышно, как хлопает входная дверь. Кто-то ушел. Максим выбегает за кулисы, некоторое время его нет. Потом он возвращается, держа в руках какую-то бумажку. Он пытается держать себя в руках, но лицо его растерянно и не слушается его.

А р к а д и й. Случилось что-нибудь?

М а к с и м (нервно прячет бумагу в карман, но это удается ему не сразу). Да… случилось. Нет, ничего особенного. Ушла. Так да, на чем мы остановились? Вот, оказывается, как все получилось… (Замолчал.) Я много говорю, да? Ничего, ничего, для начала нужно сесть за этот стол, чтобы тебя выслушали, чтобы был доступ… И к тому же ты же порядочный, умный, талантливый, прекрасный человек, ты все сделаешь, как делали великие, самые великие люди. А ты знаешь, какие они были хитрые, как дьяволы.

А р к а д и й. Ты разговаривал о своем докладе с отцом?

М а к с и м. Да, я ему все наврал. Я представился ему как обыкновенный подлец от науки. И все ему доказал по нотам. И он, кажется, поверил во все.

А р к а д и й. Он поверил.

М а к с и м. Что? Откуда ты знаешь?

А р к а д и й. А что случилось с Мариной?

М а к с и м. Она ушла. Совсем ушла. Наверно… У нее были уважительные причины. Она вообще серьезный человек, а я нет… Я люблю врать, зачем-то расстроил своего старика. А он от любви ко мне совсем потерял чувство юмора и проницательность…

А р к а д и й (ходит по комнате). Когда я прочел твой доклад, я подумал: слава богу, что у меня есть голос в институте. И подам я этот голос за тебя, за твою голову, за твою правоту, за то, чтобы мой близкий человек, за то, что моя лучшая часть ушла в тебя, в наши разговоры, даже в мою зависть к тебе… Ты думаешь, я никогда не понимал, что такое я и что такое ты… Понимал мой скорбный умишко, пытаясь быть для тебя, как ты сказал, «скалой», придумал даже какую-то систему отношений, довольно блеклую и банальную, но я был счастлив, когда она тебе понадобилась. О таких, как ты, обычно говорят: он весь неопределенность и незащищенность. Только ты верь в это. Я люблю простые вещи, поэтому объяснять тебе постараюсь просто. Вот есть пятиэтажные блочные дома, и они тоже приносят пользу, хотя сейчас они нас, говорят, не устраивают… А есть сооружения, которые строятся многие годы, и на этой площадке многие годы и мусор, и сваленные кирпичи, и шум, и гам, и неразбериха, и кажется, что никто ничего не понимает… Но уже видны первые этажи, каркас, и опытный глаз уже видит… Видит. Такие здания стоят веками, как Василий Блаженный… И вот…

М а к с и м (тихо). Блаженный… Прошу, Аркадий. Мне просто почему-то трудно жить. И я иногда понимаю почему, а иногда нет. И хуже мне бывает, когда я понимаю… (Достал бумажку.) «Ты поймешь». И я понимаю.

А р к а д и й. В общем, я сейчас встретил Олю, секретаршу, она сказала, что никакого доклада не будет. Ты знаешь, как директор к нему относился, а тут позвонил твой отец и сказал, что он против того, чтобы ты работал у нас в институте, что тебе еще нужно набраться ума. Какой прекрасный повод! Разве можно отказать столь заслуженному человеку? Так что у нас опять тишь да гладь. И, чувствую, на долгие-долгие годы…

Максим во время слов Аркадия сидит, вдавившись в кресло. Чувствуется, что он весь напряжен, и какая-то полуулыбка бродит по его лицу.

М а к с и м. Ну вот и папочка… поприветствовал…

На сцене медленно темнеет. Слышна музыка, она звучит размеренно и долго. Потом освещается сцена. М а р и н а, она говорит, обращаясь к П о ж и л о м у ч е л о в е к у, который сидит где-то недалеко от нее в темноте, но мы необязательно должны его видеть.

М а р и н а. Но я же не знала… (Пауза.) Вы хотите, чтобы я что-то поняла. Сейчас я могу что-то понимать, взвешивать, что-то с чем-то сравнивать, а тогда… (Резко.) Ну и пусть. Я ни о чем не жалею. Я не могла быть тогда права или не права, добра или глупа. Я умирала. Да. Вы не поймете, а это было так. Я сползла с лестницы, держась за нее обеими руками. Меня шатало и тошнило. Я ничего не видела. Мне было темно. Я шла, натыкаясь на прохожих, а потом уже вытянула перед собой руки. Милиционер хотел проводить меня домой, но я бросилась в какую-то подворотню. Я сидела во дворе, вокруг меня играли в песок дети, бросали его друг в друга и иногда попадали в меня. (Вскочила.) Я — пустая, вздорная баба! Да?! Скажите, что это так, что я — животное? Пусть! Пусть! Но я же… я не могла взять себя в руки. Нет, я не плакала, я отсутствовала, я уходила от своего сознания, я исчезала. Что? Какое это имеет значение. Баба бесится, что чуть меньше любит или совсем не любит… (Кричит.) Это вы беситесь со своими делами, карьерами, бомбами, обществом, войнами, ракетами!.. Выдумали себе игрушки и уже ничего не видите! Обалдели от них! Думаете, что занимаетесь серьезными делами? Что-то там открываете, воюете, празднуете… Это вы взбесились! Вы!.. (Отвернулась.) Я долго сидела там, и уже ребята ушли. И вдруг я улыбнулась и стала тихо-тихо смеяться… И вдруг ясно-ясно так увидела, что лето, зеленый-зеленый луг и бежит ко мне Максим, еще ребенок… Светлые-светлые такие у него волосы, и спешит, и торопится, и глаза такие испуганные. Боится, что я уйду без него. Я подхватываю его на руки, прижимаю к себе, и вокруг так ярко-ярко, такой зеленый-зеленый луг. А он обхватил меня за шею руками, и я смотрю — у него слезы на глазах. А я его спрашиваю: «Ну что с тобой, мой мальчик, ну что ты?..» А он только моргает, и в глазах такие крупные слезы… (Замолчала.) А потом… Нет, я не буду вспоминать. Не сошла же я тогда действительно с ума. (Неожиданно.) А вы что думаете, что я была в тот день ненормальной? (Улыбнулась.) Очень даже нормальная, но какой-то другой нормальностью…

Сцена освещается. На сцену выходит С е н я. За сценой слышна джазовая музыка, модная пять лет назад. Много молодых, веселых голосов. Взрывы смеха, шум, иногда он стремительно нарастает и становится столь громким, что трудно понять, о чем говорят на сцене. М а р и н а в пальто, она только что вошла.

С е н я (показывая за кулисы). Слишком орут?

М а р и н а. Ничего. Только не пускай сюда никого. (Села.)

С е н я. Трагедия? Неурядицы? Драма или просто мерзостное настроение?

М а р и н а. Всего понемногу.

С е н я. Худо дело. Слава богу, что я не слишком выпил.

М а р и н а. Давай поболтаем.

С е н я. Ты что-то слишком мрачновата для болтовни.

М а р и н а (останавливает Сеню, который двинулся к двери). Не пей больше.

С е н я. Ты права. Что-то я слишком этим увлекся. Не получается уже лист в месяц. Обидно до чертиков. Поверь, обидно. А ничего сделать с собой не могу. Весь разваливаюсь, как авто производства 1908 года. Как подумаю, что вот стану стариком, обрюзгшим холостяком… вот эти же вещи, только засаленные, продавленные, — вешаться хочется… Правда.

М а р и н а. Женись.

С е н я. Ты всегда отличалась некоторой душевной тупостью.

М а р и н а (резко). Не хами. Тогда я лучше уйду.

С е н я (равнодушно). Уходи.

М а р и н а (тихо). Я никогда не могла понять, как ты ко мне относишься. Хотя именно с тобой мне легче всего разговаривать. Наверно, потому, что ты многого не понимаешь. Ты в чем-то не мужик. И поэтому все истолковываешь совершенно неожиданно для меня. Какое-то среднее неопределенное знание… как будто ты висишь в воздухе.

С е н я. Мать, я никогда не задумывался над тем, что ты честолюбива. А это, оказывается, так.

М а р и н а. Я?

С е н я. Ты, ты… (Замолчал.) Что-то мне не хочется с тобой разговаривать.

М а р и н а. Обиделся?

С е н я. Не на слова. Очень уж грубо ты входишь в человека, когда тебе плохо. А это как-то нехорошо… «Всех женщин не любят». Всем не важно.

М а р и н а. Ну ладно, извини.

С е н я. Это сказано неискренне. Поверху. (Резко.) Или оставайся здесь надолго, лучше навсегда. И не жди от меня ничего нового. Или уходи и не вяжись ко мне со своими городскими романами.

М а р и н а (искренне). Ты что?

С е н я. Ты уж не подумай, что я в тебя влюблен. На это я уже, кажется, не способен. Но ты… это все-таки ты. Хочешь точнее? Лестно выиграть этот приз, хотя, конечно, он не по мне. (Неожиданно.) Подумай, подумай. Здесь твое лучшее место. Тебе и нужна именно неопределенность. «Вроде меня, вроде меня…»

М а р и н а. Я, кажется, поняла. (Пауза.) Глупый ты все-таки…

С е н я. Не спорю. Но пока я прав. (Жестко.) И всегда буду прав.

М а р и н а. Ты думаешь, я ему не нужна?

С е н я. Ты ему вредна. Ты — очень тяжелая машина. Ну что тебе сказать? Есть такой этап в человеческой связи. Первый — самый распространенный — человек любит. И присутствует праздник. Он физиологически радостен и поэтому благодарен человеку, который вызывает эту радость. Но не больше. Хотя он сам никогда не признает этого. Кстати, это обычно бывает и в искусстве. Человек любит то, что он написал, свое произведение, о чем оно написано, ему… ну если не наплевать… то. Есть, конечно, натяжки, но я не об этом, я о тебе…

М а р и н а (улыбнулась). Ну а ты-то откуда все это знаешь?

С е н я (несколько нервно). Ты же сама говоришь, что я — несколько отвлеченное знание. И начерно, еще немного опыта. Собственного.

М а р и н а. Не знаю, не знаю…

С е н я. А ты действительно многого не знаешь. Не знаешь, например, и того, что есть и следующий этап. Кстати, очень редкий. И совершенно необязательный. Даже иногда странный. Что можно действительно полюбить человека. Чуточку подвинуться в собственной душе и дать на этой скамейке место другому. (Пауза.) Я думаю, для того чтобы тебе это понять, нужно несколько лет. А не всякий захочет ждать этого.

М а р и н а. А ты?

С е н я. Обо мне речи нет. Я предлагаю тебе не любовь, потому что ты меня никогда не любила. Я тебе предлагаю ясность… пусть даже неопределенную. И еще… заботу о тебе.

М а р и н а (тихо). Ты — добрый мальчик.

С е н я. Проще. Я немного того… И поэтому мне легче поступиться собой. Я скорее нервный наблюдатель, чем…

М а р и н а. Прекрати. Я терпеть не могу, когда ты распускаешься.

С е н я. Пардон.

М а р и н а (после паузы). Но почему на свете не может быть все просто, ясно и хорошо? Я ведь в сущности добрая, терпеливая и не очень глупая баба.

С е н я (шутливо). Поверь мне, что ты ошибаешься. А потом, действительно, на свете не может быть ничего ясного, простого и хорошего. Все вместе это и есть счастье. А оно бывает только как склейка между двумя несчастьями или, вернее, обыденностью. А ты так активно поверила, что счастье — нормальность, что, по-моему, ты становишься просто опасной.

М а р и н а. А ну тебя.

С е н я. Правильно. Ну меня…

М а р и н а. С тобой поговоришь, только…

С е н я (неожиданно). Зачем же ты тогда пришла? А то лучше я пойду к гостям.

М а р и н а. Иди.

С е н я (встал, остановился). Ты что, ушла от него?

М а р и н а. Наконец-то догадался.

С е н я. Ты знаешь, если бы это был не я, то дал бы тебе по морде.

М а р и н а (вдруг закрыла лицо). Ты что думаешь, я ничего не понимаю?.. Что надо встать, идти домой, обратно, и жить, жить, жить… Ты этого никогда не поймешь.

С е н я. Не пойму. Наверно…

М а р и н а. Иди, иди туда. Я просто посижу здесь. И пойду. Мне что-то неважно.

С е н я. Тебе что-нибудь дать?

М а р и н а. Нет, подожди. (Взяла его руку.) Я поняла, что меня сейчас гонит от него — желание отгородиться. Спастись. (Задумалась.) Это обидно, что я так думаю о нем. Обидно.

Сеня стоит молча.

Ну ладно, ты иди, я посижу.

С е н я (пошел, снова остановился). Ты вот над чем подумай. Любовь — это, наверно, высшая степень эгоизма по отношению ко всем. А особенно к человеку, которого любишь. Глухая, тяжелая, средневековая стена эгоизма растет в нас одновременно с нашей любовью.

М а р и н а. Прекрати.

С е н я (смятенно). Ты извини, я не знаю, что я сегодня…

М а р и н а. Я же к тебе хорошо отношусь.

С е н я. Знаю.

М а р и н а. Хочешь, я тебя поцелую?

С е н я. Не важно, не надо.

М а р и н а. Что-то ты сегодня очень серьезный. Это мне надо быть серьезной.

С е н я. Серьезным надо быть всем.

М а р и н а. Я понимаю, что тебе нехорошо. Но ты сам где-то виноват. Ты меня прости, но надо быть смелее, решительнее. Завоевывать надо.

С е н я. Что завоевывать? Что ты говоришь, моя маленькая. Это же чушь для шестиклассников. Есть простые нормальные ножницы между тем, что ты понимаешь, и тем, что ты можешь. А для решительности, извини, нужна достаточная мера глупости или… безрассудства. А потом…

М а р и н а. Что потом?

С е н я. А потом вот что… Для того чтобы сделать чудо, нужно знать, что ты спасешь того, кто тебя любит. Очень твердо, намертво знать, что тебя любят. А если этого нет, то делают это только гении, которых любит природа. Раньше говорили — бог. Гении это твердо знают. А у меня, кажется, нет ни того ни другого.

М а р и н а. А Максим?

С е н я (ему неприятен этот вопрос). Я еще не разобрался.

М а р и н а (улыбнулась). Он может только умереть, но разлюбить… Это невозможно. Он любит, любит. Поверь, сразу, с той первой же идиотской вечеринки. Он-то меня любит, а вот я…

С е н я. А ты в этом уверена?

М а р и н а (настороженно). Зачем ты это сказал? От злости?

С е н я. А разве я выгляжу злым человеком?

М а р и н а. Что ты там говорил — чудо… Глупость какая-то. Ох, Сеня, Сеня, ты все-таки по-своему дурак…

С е н я. Кстати, как у него дела?

М а р и н а. Не знаю. Кажется, нормально.

С е н я. Ну так я пойду. Свои предложения к тебе я, естественно, снимаю с повестки дня.

М а р и н а. Подожди. (Подошла, обняла его.) Не сердись, Сенечка. Ну, посмотри на меня. Я ведь действительно…

С е н я. Ну ладно, ладно…

М а р и н а (положила ему голову на плечо). А я все от вас всех скрыла. Может быть, я самый счастливый человек. Самый… Это почти нелепо.

С е н я. Если счастливый, так радуйся.

М а р и н а. А я и радуюсь. Разве ты не заметил?

С е н я. Заметил.

М а р и н а. Ну что ты… ну, прекрати. Тебе-то что расстраиваться. Я всегда думала, что ты самый сильный человек, которого я знаю. А ты сегодня что-то расклеился.

С е н я. Бывает. А потом — это же не мой самый счастливый день.

М а р и н а (растерянно). Ну что сказать тебе?.. Что ты самый умный, самый добрый, самый великодушный… Так это ты сам знаешь.

С е н я (упрямо). Не знаю.

М а р и н а. Что с тобой? Ну-ка, поверни лицо.

С е н я. Лучше не… Ну хорошо, вот и я.

М а р и н а. Улыбнись.

С е н я (мрачно). Улыбаюсь.

М а р и н а (помрачнела, села снова). Очевидно, мне очень долго не захочется тебя видеть.

С е н я. Я думаю, что тебе это удастся.

М а р и н а. Это верно. Почему-то именно тебе мне хочется сказать первому. У меня будет ребенок. Я уже вчера это знала.

С е н я (через силу). Надеюсь, на этот раз не от меня?

М а р и н а. Сволочь! (Дает ему пощечину.)

С е н я. Теперь иди.

М а р и н а (заплакала). Мерзавец! Скотина…

С е н я. Не останавливайся. Есть еще много подобающих для минуты слов.

М а р и н а. Я думала, мне будет трудно это забыть.

С е н я. Мне тоже. Кажется, кто-то стучится.

М а р и н а. Подожди. Не пускай никого…

С е н я. Не пускать к себе людей — это не в моих правилах.

Затемнение. Снова начинает звучать негромкая размеренная музыка. Надо заметить, что в течение спектакля из разных музыкальных тем, из разных ритмов музыка постепенно унифицирует в одну тему, в один неторопливый ритм. И именно эта музыка должна преобладать во второй части спектакля и в финале. Она серьезная, неторопливая и даже в каких-то местах однообразная.

На сцене снова М а к с и м и М а р и н а через несколько лет. Они двигаются неторопливо, переставляют мебель в порядок, который был на даче. Марина надевает теплую куртку. Максим очки и пиджак. Можно поверить, что прошло пять лет.

М а к с и м. Через два дня после этого разговора Сеня попал под электричку. Очевидно, несчастный случай.

М а р и н а. Я знаю. (Пауза.) Теперь тебе уже поздно ехать домой. Останешься?

М а к с и м. Марина, сядь ко мне. Ну не надо, не грусти. Хочешь, я буду кривляться и развеселю тебя? (Воодушевляется, но по-прежнему весь напряжен.) Всякие физиономии буду делать. Такая и вот такая… (В течение сравнительно долгого времени строит физиономии, страшные и смешные, оттопыривая уши и водя глазами к переносице, высовывая язык и закатывая глаза. Становится похож то на обезьяну, то на дебила, на громилу и на хорька. Делает физиономии сосредоточенно и талантливо.)

Марина сначала смотрит на него серьезно, потом начинает тихо смеяться.

М а р и н а. Хватит. Мама мне говорила в детстве, что нельзя так делать, а то останешься таким на всю жизнь.

М а к с и м. Вот видишь, ты уже смеешься.

М а р и н а. А тебе это, оказывается, важно. (Тихо.) Спасибо.

М а к с и м. Знаешь, мы с тобой еще совсем молодые. Знаешь, когда еще утром стесняются друг друга. Ты знаешь, есть связи, которые стоят на том, чтобы все прощать друг другу. И в конце концов они как два преступника, связанные общим преступлением.

М а р и н а. Очень жалко, что у нас не так. Это так по-человечески.

М а к с и м. Он прислал мне перед смертью письмо.

М а р и н а. Тебе?

М а к с и м. Именно мне. В нем была просьба никогда и никому его не показывать. Даже властям.

М а р и н а (после паузы). А обо мне он…

М а к с и м (быстро). Нет, о тебе он ничего не…

М а р и н а. Ты мне дашь его?

М а к с и м. Нет, конечно, нет.

М а р и н а. Ты же никогда ничего не умел скрывать. (Пауза.) Помнишь, тогда, когда я вернулась и родился Алешка, ты же просто взбесился. Ты пропадал ночами, твои платки пахли духами, ты забывал в карманах записки… Потом твой отец, который помешался на тебе, «гений и сын гения…». Твои успехи, диссертации, публикации… Париж, Америка. «Вот, деточка, тебе платье, шуба. До свиданья, деточка, может быть, я задержусь у друзей. Ты знаешь, какие прекрасные люди, с ними можно разговаривать до утра». А «деточка» сидела растолстевшая, как корова, и не спала все эти ночи. И орал Алешка. И уже твой отец вынужден был встать, укачивать его, чтобы дать мне хоть два часа поспать… (Замолчала.)

М а к с и м. А откуда у тебя всегда была такая ненависть к моей работе?

М а р и н а. Ненависть? Да нет…

М а к с и м. Не криви душой. Именно ненависть.

М а р и н а. Неужели ты думаешь, что я тебе завидовала?

М а к с и м. Не думаю.

М а р и н а. Мне казалось, что ты меняешься от всех этих похвал, восторгов, рецензий, званий. Ты как будто встаешь на цыпочки и считаешь, что ты действительно такой высокий. Но я-то знала, что это не так.

М а к с и м. А откуда, собственно говоря, ты знала? Может быть, тебе просто хотелось, чтобы это было так?..

М а р и н а (не сразу). Ты считаешь, что я испортила жизнь, когда ушла, наконец, от тебя с Алешкой?

М а к с и м. Нет. Тогда я понял, что на свете есть и возмездие. Что каждый человеческий поступок, каждый… каждая мысль, каждое недосказанное слово, каждая нерешительность ведет к возмездию. Мир для меня стал жестче… но и чище. Я должен быть благодарен тебе за это. Даже профессионально… (Пауза.) Кстати, это бывает довольно часто, что мужчина отдаляется, когда женщина родила.

М а р и н а. Прекрасное качество.

М а к с и м (вскочил). Ты сама часто говоришь — все понимаю, со всем соглашаюсь, но не могу перебороть себя. Это письмо лежало у меня в кармане. Я не расставался с ним.

М а р и н а. И в то же время ты был таким легкомысленным тогда…

М а к с и м. Казался! Казался легкомысленным! А может быть, и был… Легкость, она всегда предтеча жестокости. Наступало шесть-семь часов, и ты лихорадочно ищешь, кому бы позвонить, куда бы пойти. И идешь куда угодно. Спасительный инстинкт — не вдумываться, не разрушать хотя бы внешне сложившегося…

М а р и н а. Ты хотя бы искал мне оправдания?

М а к с и м. Нет. (Задумался.) А потом чему. Ты же ничего не знаешь.

М а р и н а. Знаю, если ты со мной так говоришь.

М а к с и м. Человек, уйдя из жизни, кажется нам значительнее. И дороже… (Не сразу.) Я не хотел, чтобы ты когда-нибудь узнала об этом письме.

М а р и н а. Почему?

М а к с и м. Оно давало мне козырь перед тобой. Вечный. Может быть, уравновешивающий то, что я не могу без тебя. (Поправился.) Не мог.

М а р и н а. Первый раз слышу, чтобы ты стремился к нормальности.

М а к с и м. Ты слишком часто прибегаешь к своему представлению обо мне. А оно у тебя почти не меняется. И поэтому ты, наверно, раздражаешься, когда я не укладываюсь в твои рамки…

М а р и н а. Ты скорее не прав…

М а к с и м. Прав. Ты сразу приняла меня за кого-то другого. За нервного мальчика со страстями. И так как ты считала, что любишь меня, то решила постепенно убирать эти странности. Для моей же пользы. А я не хочу, чтобы мои странности убирали. Не хочу.

М а р и н а. Теперь понятно, почему ты так схватился за это письмо.

М а к с и м (вздохнул). Ну хорошо, что хоть теперь понятно. Может быть, именно тогда я стал талантливым человеком и ко мне пришел успех. Была оболочка, привыкшая и требующая любви, и была пустота на месте предмета любви. И вместо предмета любви возник предмет дела. Очень просто — все нервное напряжение нашло выход. А дело — это ведь такое благодарное и беззащитное создание, что невольно его полюбишь…

М а р и н а (пытается улыбаться). Счастливая измена. Мне даже трудно ревновать.

М а к с и м. Как-то я вышел утром на улицу… Нет, не из дома. И вот утренний заряд бессмертия вдруг толкнул меня к самому страшному. (Пауза.) Мне захотелось мстить. Мстить, мстить, мстить всем вокруг, мстить за все свои дни, за все добро, которое я кому-нибудь дарил, мстить за то, что мучаюсь, может быть, больше других… Мстить, как слишком рано обманутому прозелиту. Мстить…

М а р и н а. Говори… (Сквозь слезы.) Я понимаю тебя… Говори, говори…

М а к с и м. Нет, мне легко это говорить… Так вот… (Замолчал, не может говорить дальше.)

М а р и н а. Ты хотел уподобиться своему отцу и его страшной силе утверждения себя и своего дела…

Максим покорно кивает головой.

Но у твоего отца был ты. А у тебя в тот момент никого не было. Первый раз ты должен был бросать на эти весы решения ценности не вокруг себя, а в себе, в самом себе. А себя ты никогда не знал. Так?

М а к с и м (с трудом). Похоже.

М а р и н а. Тебе надо было на что-то решиться. Откладывать ты не умеешь.

М а к с и м. Я вошел в какое-то кафе и захотел выпить. Напиться, как новоиспеченный палач перед первой казнью. Я полез в карман и наткнулся на письмо… (Вдруг неожиданно начинает читать письмо с самой важной строчки.) «…Я ухожу, ты остаешься. Многое можно сказать тебе, но на все не хватит времени. Чем жил я? Может быть, ты и не спросишь этого, но мне все-таки хочется сказать.

Как трудно начинать с красной строки, как будто все сначала. В жизни это можно сделать только раз или два. В жизни, наверно, самое главное — это ожидание. Сначала ждешь, когда полюбишь, полюбил, ждешь, когда наступит счастье, потом ждешь чего-то еще и еще.

Но главное в другом… что бы ты ни делал, к чему бы ни стремился, чего бы ты ни добивался и ни добился, в любое время дня и даже во сне ты ждешь, что тебя полюбят.

Эта потребность заключена в нас с детства. Любовь защищает нас с первых неуверенных шагов. Она дана нам как дар, в любви матери, взрослых. Становясь старше, мы пытаемся избавиться от нее, как от опеки. Но сразу же, столкнувшись с миром, мы снова стремимся к ней, чтобы спрятаться, нет…

Забудьте, что вы сможете прожить без любви. Это только вам кажется. Улыбайтесь, острите, разыгрывайте фарсы и комедии, приближайте абстрактно-прекрасное в жизни, и все равно вы никуда от этого не уйдете…

Какие всё сухие слова. А на самом деле все проще и более грустно. Человек ждет любви, ждет каждую минуту, в любое время, в любую погоду. Сначала он верит, что она придет завтра, потом бросается на первое попавшееся, хватается за любую иллюзию, выдумывает, уверяет, бормочет себе, что вот это и есть предмет, борется, выискивает любые способы, чтобы сохранить ее, опускается в самые глубины низости и поднимается до самых вершин доброты и прощения. Эта необходимость любви всегда-всегда с ним, по ней, как по документу, можно сказать, что это за человек, сколько он прожил, что можно от него ждать, на что он способен. Эта жажда любви раньше или позже пробивается у всех — у молодых и старых, у врачей и директоров столовых, у гениев и полукретинов, у министров и водителей трамваев. Из-за нее начинаются войны и сотни людей сходят с ума и становятся алкоголиками, из-за нее пишутся великие симфонии и становятся неудачниками, она поднимает вверх посредственности и опускает самые великие умы в низины отчаяния и равнодушия… Человек хочет, хочет, требует, жаждет, молит, кричит, чтобы его любили, какой бы он ни был, красавец или изуродованный полиомиелитом, толстый, кривой, глупый или одаренный способностями к жульничеству, одетый по последней моде или не имеющий рубля, чтобы купить себе носки. В ней человек хочет забыть свои дурацки прожитые годы и неудачное время рождения, свои чуть мелькнувшие мысли и воспоминания о каком-то доме, в котором он жил в раннем детстве, он хочет отдать туда все свои слабости, и начинающиеся болезни, и первые мысли о том, что он умрет, и первые ссадины, которые получил давно, но боль которых жива в нем до сих пор, и раздражение учителей, которое преследовало его в детстве, и отчаянность первой драки, и первое желание сострадать кому-то, и свои великие планы, и цвет глаз, и непобедимость его в жизни, и самые фашистские планы, и безграничность, и самопожертвование… Человечество стоит на дороге и кричит — поймите, пожалейте, полюбите меня… отгадайте вы всё это, не пугайтесь с самого начала, я буду терпелив и стоек, я буду верен и иезуитски хитер, если понадобится для твоего спасения, я буду ходить за тобой, если у тебя заразная болезнь, я буду согревать тебя телом, если тебя будет бить озноб, я готов выслушать любые твои проклятия, я брошусь в любой шторм, чтобы спасти тебя, я буду умнее, красивее, я буду самым талантливым, я буду понимать твои сны, и не дай бог тебе умереть раньше меня, возьми мои руки в свои, я буду… я буду… Только дай мне почувствовать, что такое — быть любимым…

Только пойми, что мне пусто среди разговоров по вечерам, среди самых больших хранилищ книг и в самую прекрасную погоду у моря. Я боюсь садиться в поезд, потому что это поездка из самого никуда в другое никуда. Я боюсь сказать лишнее слово, потому что, что бы я ни говорил, я сойду опять на это.

Я пью за руки неизвестной женщины, которые первые подняли меня, пью за минуту сна в самолете, я пью за свою нерешительность и за цветы, стоящие в нашем классе, я пью за первые шаги по земле и за то, что я не умер от скарлатины. Я пью за волосы первой женщины, которую я любил, и за первые мысли, что миру нужно быть добрым и справедливым, я пью за снисходительность моих друзей и за то, что они иногда пытались и понимали меня, я пью за людей, ходивших в комнате, окно которой было видно с моего места за партой, я пью за все подарки, которые мне делали в детстве, я пью за то, что люди изобрели троллейбус, в котором я, маленький, так любил кататься, я пью за все прекрасные строчки, которые приводили меня в состояние грусти и надежды, я пью за девушку из Чернигова, которая первая была со мной нежна, я пью за облака, которые неслись надо мной десять лет назад в высокий солнечный день, когда я лежал на земле и думал, что все еще возможно, я пью за эти слова — «все возможно», и за позывные Информбюро, которые я знал в детстве, и за слова «вечная память», и за всю жестокость и разорванность нашего мира, который никогда не давал мне возможности быть успокоенным и никаким, я пью за туман над Окой в октябре и за ту улыбку, с которой человек иногда бросается к тебе — и ты понимаешь, что ему значительно легче, что ты есть, что ты жив и что ты, только ты, ему нужен сейчас.

Прости меня, Максим, но я хочу уйти пьяным…»

Некоторое время мы видим только лицо Марины, потом остальное пространство.

Сцена погружается в темноту. Долгая пауза. Потом на сцене появляется П о ж и л о й ч е л о в е к. Он переставляет какие-то вещи, стряхивает пепел, не спеша убирается на сцене. Потом садится и закуривает, положив ногу на ногу. Максима на сцене уже нет.

П о ж и л о й ч е л о в е к (после паузы). Ну, вы можете оставаться, а мне, в общем-то, пора идти.

Марина не отвечает.

Нет, вы не думайте — я не бегу. Дальше вам уже нужно решать самой.

М а р и н а (тихо). Как это? Самой…

П о ж и л о й ч е л о в е к. Честно говоря, я не думал, что все это настолько серьезно.

М а р и н а. Не уходите. Наверно, именно сейчас вы мне нужны.

П о ж и л о й ч е л о в е к. Как ни странно, но я в чем-то завидую вам. И не только вам, а всему, что произошло. У нас не было времени. Слишком много упало на нашу голову.

М а р и н а. А все-таки… Посоветуйте мне. Ну что угодно. Прошу. Только быстрее. Честное слово — я сделаю, как вы скажете. Прошу.

П о ж и л о й ч е л о в е к (улыбается очень мягко). Нет. Я не могу взять на себя столько. Разве что…

М а р и н а. Что?

П о ж и л о й ч е л о в е к. Вы помните своего отца?

М а р и н а. Нет. Он был убит, когда мне было три года, под Ельней. У нас есть его фотография. Маленькая. Для паспорта.

П о ж и л о й ч е л о в е к. Ну тогда представьте, что вы разговаривали со мной, как со своим отцом. Мы люди примерно одного поколения. (Мягко.) Я думаю, что он был бы счастлив, что у него такая дочь. (Задумчиво.) Слишком, слишком много упало на нашу голову… Мы не могли жить такой полной… нормальной жизнью. Но ради этого, наверно, все и было.

Марина опустила голову и первый раз за спектакль тихо заплакала.

Вы не поверите, сколько людей, и прекрасных тоже, я видел за свою жизнь. Если закрыть глаза, их лица так и плывут в памяти. Бесконечным потоком. (Пауза.) Вы мне простите, что я расчувствовался. Вот говорят, навсегда утеряна тайна дамасской стали или какой-нибудь черни по серебру, и это, конечно, жалко. Но запомните, Марина, на свете всегда есть люди в любые, самые страшные времена, которые хранят тайну человеческого достоинства, страсти к совершенству, просто человечности. И заметьте — этот секрет никогда не теряется и потеряться не может. Вы, например, знаете, что в английском словаре есть два понятия — «интеллигенция». Просто интеллигенция и русская интеллигенция. И под этим словом написано — готовность к самопожертвованию ради идеи, нации, стремление к человеческому совершенству. Вы меня простите — все это общие слова, но это уже удел возраста. Правда, за эти несколько строчек заплачено миллионами жизней. В том числе кое-кем уже и из вашего поколения.

М а р и н а. Я понимаю, я понимаю… я все понимаю…

П о ж и л о й ч е л о в е к. Ну вот, кажется, и все… На кухне есть кофе, я только что сварил. А я пойду, надо одеться потеплее — уже октябрь.

М а р и н а (про себя). Заболтали, заболтали мы всё…

П о ж и л о й ч е л о в е к. Вы это мне?

М а р и н а (улыбнулась). Ну что вы, к вам-то это не относится. (После паузы.) А вы знаете, я один раз чуть не утонула, серьезно, мне лет десять тогда было, мы в Старом Осколе жили, там речка узенькая, но коварная, ямы, омуты, а около мельницы, старая такая мельница из толстых-толстых бревен, так там прямо целое озеро и вода такая вся в пузырях почему-то, а посередине остров. А я плавать-то по-настоящему не умела, и мне стыдно было, я же из города, вот и находила такие места, где никого нет, и лезла в воду. А у нас председатель колхоза был, в Ездоцкой слободе, место так там называлось, Лихачев, злющий такой, без обеих ног, он все время на таратайке ездил и всех прямо сразу за горло, боялись его все, ужас. А время голодное было — сорок шестой год, да еще в Курской области пухли с голоду, а старики умирали даже. Вот он и носился целыми днями то туда, то сюда, и лошадь у него была такая маленькая, монгольская, такая же, как он, злая, выносливая. Вот однажды я влезла так в воду, никого на берегу не было, и оступилась, а там рядом омут был, и сразу ко дну, каким-то чудом выволоклась обратно, и уже все, думаю, и смотрю, Лихачев на таратайке своей на берегу и матом меня кроет, а сделать-то ничего не может, у него же совсем ног не было. А я уже опять обратно и думаю, ну вот, еще раз, может, выплыву, а больше уже и сил нет, и выныриваю как-то — смотрю, Лихачев как стеганет свою монголку и прямо на таратайке в реку, такой столб брызг поднялся, а глаза у самого дикие, кричит мне: за холку цепляйся, а сам уж с таратайкой под воду уходит. Схватилась я за холку, а лошадь такая злая всегда, а тут такие добрые глаза мне ее показались, и она, маленькая такая, плывет к берегу. Вылетела на берег, я только передохнула и смотрю, где же Лихачев, а он, оказывается, за таратайку свою держался и так лежит в ней. Ни живой ни мертвый, мокрый весь, и маленький такой он мне показался. Потом глаза открыл, глянул на меня и показывает рукой: подойди, мол. А я боюсь его, а он мне все равно показывает: подойди, подойди — и глазами на что-то показывает. А я подошла, смотрю, он плачет, ну, отпустил что-то в себе и показывает мне на монголку свою, а она рухнула на землю и еле-еле дышит. Лихачев прижал меня к себе и хочет что-то сказать, а сам не может. Но я-то поняла: вот видишь, что даже тварь может иногда сделать. Умер он через год, а меня уже тогда в Осколе не было, меня родственники к себе в Москву взяли…

Во время ее монолога Пожилой человек отходит в сторону, как бы желая оставить ее наедине со своими мыслями, потом незаметно уходит. Марина оглядывается, она одна на сцене. Некоторое время она ходит по сцене в задумчивости, потом садится на стул в сторонке, как бы не желая мешать тому, что будет происходить в следующей сцене.

М а к с и м медленно выталкивает на площадку передвижное кресло, в котором сидит его О т е ц. Он явно постарел и во время всей последующей сцены говорит очень медленно, у него что-то с речью. После нескольких первых фраз Марина встает и незаметно уходит за кулисы.

О т е ц. Как я сегодня выгляжу?

М а к с и м. Лучше. Но все равно ехать за границу тебе нельзя. (Неспокоен, явно торопится.) Ты хотел мне что-то сказать наедине? Говори, я спешу.

О т е ц. Ты же зна-а-аешь, я не могу го-о-о-ворить быстро. У тебя сегодня первый…

М а к с и м (невнимателен и чем-то раздражен). Хорошо, давай лучше я буду тебя спрашивать… Да, у меня сегодня первый день на новой работе, ну, что ли, новой должности. Ты что, хочешь меня поздравить?

Отец очень грустно смотрит на него и не отвечает.

Ну так что ты хочешь? Пойми, мне нельзя опаздывать.

О т е ц. Я жда-а-ал этой премии всю жи-и-изнь. И я поеду и получу ее. И про-о-ошу мне не ме-ешать. Про-ошу.

М а к с и м. Вечно ты о себе. Ну хорошо, ты поедешь. Ну что, все?

О т е ц. Мне жалко те-е-ебя.

М а к с и м. Перестань! Прости.

О т е ц. Ты чу-у-ужой среди чужих. Лина тебе чу-у-ужая, детей ты не замеча-а-аешь, теперь и я тебе чу-у-ужой. Не го-оворя о всем о-о-остальном мире. Ку-уда ты иде-ешь, с чем? Мне больно.

М а к с и м. Тебе дать лекарство?

О т е ц. Я подни-имусь по этой ле-е-естнице, чтобы получить свою пре-е-емию. Пусть меня держат под ру-у-уки, но я до-о-олжен пройти эти сто сту-у-упенек.

М а к с и м. Отец, ты заговариваешься. А мне уже остались буквально минуты.

О т е ц. Я по-о-остроил инсти-и-итуты, у ме-еня со-отни учеников, мо-о-ой труд зна-а-ает весь мир. За-а-апомни это, мой ма-а-альчик. Мне про-о-отивна моя сла-а-абость, но мозг мой жив. Жив. И у меня еще есть две идеи, и я не умру, пока их не… не… осуществлю. Вы-ы-ы-говорил. А что есть у тебя?

М а к с и м. Ты мог бы все это сказать и раньше. Теперь у меня совсем уже нет времени. Я еду. (Пошел, остановился. Задумчиво.) Наверно, я просто добился того, что хотел. А ты знаешь, что у нас разные задачи в жизни и живем мы в ней по разным законам. (Не сразу.) И ты в этом тоже виноват. Я сейчас позову Лину, она даст тебе завтрак. (Уходит.)

Некоторое время Отец Максима один. Лицо его спокойно, трудно понять, что происходит сейчас в его душе. Но это лицо решительного, сильного человека, который привык думать о своей профессии в любое время и в любом состоянии. Он вынимает книжку и что-то записывает в ней, потом пытается приподняться в кресле, это ему удается не сразу, но наконец он встает, выпрямляется и некоторое время стоит, собрав все силы. В этом его положении есть что-то значительное, какая-то высшая собранность, сгруппированность человека, привыкшего быть в таком состоянии всю жизнь. Потом он как бы отпускает в себе напряжение и спокойно садится в кресло. Очевидно, он услышал шаги Л и н ы, которая в этот момент входит на сцену.

Л и н а. Я принесла завтрак.

О т е ц. А вы-ы по-пре-е-ежнему боитесь меня? Изви-и-ините, это, конечно… не… утре-е-енний вопрос.

Л и н а. Я привыкла.

О т е ц. Ко мне?

Л и н а. Ко всему. (Подает Отцу салфетку и хочет помочь ему.)

О т е ц. Не-е надо. (Повторяет.) Не надо.

Л и н а. Я, конечно, не имею права. Но вы напрасно ругаете Максима.

О т е ц. Это не-е-е точно. Просто вы-ы-ырастил врага всему, че-е-ему я по-о-оклонялся в жизни. Хотя сам этого не по-о-стиг, вернее, по-о-оздно по-о-онял, что без этого нельзя прожить.

Л и н а. Я понимаю.

О т е ц (внимательно смотрит на нее). Слушайте меня внимательно, Лина. Человек, взросле-ея, переходит от непосредственных форм связей, сужая их к опосредствованным. Эти опосредствованные формы… я бы назвал их иллю-юзиями, есть способ утверждения челове-ека на земле. Спо-особ служения обществу. Это высшая форма проявления ли-ичности. В тандеме этих двух систем — семьи, где-е мужчина является главой, и обще-ества, где он пытается приобрести вла-асть в отдельной отрасли… а иногда, как, например, поли-итики, и государственное господство, и в этом тандеме и проявляется сегодня личность. Нарушения многообразны. Например, человек не является хо-озяином в семье, но жесто-ок и напорист в общественной деятельности, наоборот — человек терпит поражение в обществе и ста-ановится тираном в семье. Все эти ва-арианты могут быть вычислены, как варианты квадрата. Важно по-онять, что типично в наше время, что ти-ипично для вашего возраста. Слушайте, Ли-ина, внима-ательно. В моем возрасте, как правило, ослабевают иллюзии и усиливаются связи внутри семьи… Но это относится к моему возрасту, но, к со-ожалению, не ко мне. А у вас, молодых, нао-оборот. Ради служения и иллюзий своего служения обществу легко разру-ушается семья… га-аснет. А что такое служение, стремление к власти — без оснащенности душевных связей, без любви и то-очного эмоционального представления, для че-его будет использована власть? Общество обычно отбрасывает таких людей — слишком напористых, опасных и не-егибких, общество, которое мало обе-еспокоено системой глубоких отношений внутри себя, оно опасно. Общество по-остроено по своему цензу связей, своему уровню любви людей друг к другу, и е-если этот уровень не высок, то общество обречено и воинственно. Таково было фашистское общество, там было много вообще энергичных людей, там был мелкий, пре-еступный урове-ень представления о том, как может и должен лю-юбить чело-овек. Но я-то знаю, всегда е-есть, всегда су-уществуют люди, которы-ые уровнем своей лю-юбви и характера защищают и до-обиваются признания непреходящей ценности вну-утри общества и в челове-еческих отноше-ениях. И тем са-амым двигают мир. Та-акова, напри-имер, была Антигона. Ты по-омнишь ее, Лина?

Л и н а (так же тихо, почти равнодушно). Я помню.

О т е ц. Зачем вы хо-о-одите в це-е-ерковь?

Л и н а. Я верю. Я стала верить. Вы боитесь смерти?

О т е ц. Это не-е точно. Я боюсь, что о-она придет раньше, чем я за-акончу свои дела на земле. Есть ка-акое-то соответствие ме-ежду те-ем, что ты-ы обязан, точнее, можешь, точнее, что е-есть в тебе передать человечеству, и смертью. Я пре-едставляю, как я устану, когда я доделаю свои оставшиеся два дела. А уме-ереть спокойно — это зна-ачит очень устать. Очень. Арабы го-оворят: «Ко-огда дом построен, пора умирать».

Л и н а. Может быть. Но вы не ответили мне.

О т е ц. Вы читали Апокалипсис? Вни-и-имательно?

Л и н а. Читала.

О т е ц. И вы-ы не увидели, что «Откро-овение святого Иоанна»…

Л и н а. Я знаю, что это и есть Апокалипсис…

О т е ц (раздражаясь). Я не-е о том. Перечитайте. Е-если не поймете, перечитайте еще раз. Там же все сказано. Бледные кони Апокалипсиса… (Невесело засмеялся.) Ка-а-ак все просто. Просто и чудовищно, как геббельсовская пропага-а-анда. Только нельзя же та-а-ак долго мутить людям головы. Да, действи-и-ительно, сли-и-ишком давно, пришествие с неба людей другой цивилизации, их, видно, было немного, поэтому они были вынуждены уничтожать… И разрушение Вавилона оттуда… Изви-и-ините, я устал. Перечитайте, пере…

Л и н а. Я тоже так думаю, но мне это не важно.

О т е ц. Подождите, чу-у-удеса все объяснимы, а нра-а-авственная часть вашей религии ме-е-ерзостна. Она постро-о-оена на страхе. Да еще орга-а-анизована в армию блюстителей моралей и истин господних. Вы мо-ожете представить себе арми-и-ию поэтов? Или армию бо-ольших ученых?.. Это же только у Гитлера так было. (Почти кричит.) Когда же вы-ы-ыветрится, выведется, вычислится из человеческой души… этот страх? Страх… перед сме-ертью, перед Господом, перед на-аказанием общества, перед потерей бла-а-гополучия, страх перед собственными страстями? Страх перед собствен…ным разумом? Поймите, Лина, ра-азумом!

Л и н а. Максим по-прежнему любит… Марину?

О т е ц (тихо). Да.

Л и н а. А вы говорите, что он безнадежен.

О т е ц. В жизни, Ли-и-ина, над…до совершать поступки. Поступки. А она, кажется, уже отказалась от… этого. А отсюда соответству-у-ет, что и она ни-ичего не может изменить. Жалко, что я ей ни-икогда не… не… сказал, что она мне была ближе Максима.

Л и н а. Вы хотите встать?

О т е ц. Да. Не надо, не надо мне помо-огать. Идите. Я буду тре-енироваться. Тренироваться. Сейчас для ме-еня это са-амое важное…

Лина уходит. Она уходит покорная, чуть равнодушная, как бы ничего не слышащая, какой она была во время всей сцены. Отец поднимается с кресла с трудом, стоит, потом пытается сделать шаг, невольно схватывается за ручку кресла, потом он снова выпрямляется и делает один медленный, но почти уверенный шаг, отдыхает, потом делает второй, третий… Сейчас. Должно быть впечатление, что он действительно дойдет такими шагами до того места, где под торжественную музыку и под вспышки блицев журналистов всего мира ему вручат премию, которую он заработал всей своей жизнью. Гаснет свет. И почти сразу же раздается смех, веселые восклицания. Это смеются М а к с и м и М а р и н а. На сцене светло, они полуодеты, и первое впечатление должно быть таким, что ни всех их разговоров, ни десяти лет их жизни, ни револьвера, ни всей пьесы для них не было. Они как бы начинают все сначала и очень рады друг другу.

М а р и н а. Ой, не смеши меня… пусти.

М а к с и м. Подожди, дай я тебя еще поцелую. Ну что, ну что ты бежишь? Тебе-то спешить некуда. Ой, как вкусно от тебя пахнет.

М а р и н а (смеется). Дай-ка я лучше рубашку тебе выстираю, сними.

М а к с и м. Если бы ты знала, как мне не хочется вставать, идти на работу, ух… Ты знаешь, я улетаю послезавтра в Англию. На два дня, больше нельзя, много здесь дел. Не сдирай ты с меня рубаху, в чем я сейчас поеду?

М а р и н а. Да она успеет высохнуть.

М а к с и м. А ты со мной не поедешь?

М а р и н а. Нет, я останусь. (Сняла с Максима рубаху и пошла за кулисы.)

М а к с и м (вслед). Только не отжимай сильно. (Вскочил.) Давай лучше я сам.

М а р и н а (кричит). Сядь, я быстро…

М а к с и м. Ты не знаешь, что я не могу быть один. Ты знаешь, это серьезно, это что-то вроде водобоязни. Я знаю тебя — ты скажешь: ты боишься самого себя. Теперь-то мне чего бояться?

М а р и н а. Ничего, к тебе скоро приставят охранника.

М а к с и м (злится). Ты знаешь, что я не люблю говорить о делах. Господи, Марина… Ну где ты?

М а р и н а. А что, дела уж так плохи? (Вышла, вытирает руки.) Или слишком хороши?

М а к с и м (хмурится). Ты многого не понимаешь.

М а р и н а (засмеялась). Конечно, не понимаю, но кое-что слышу.

М а к с и м. Ну иди сюда.

М а р и н а. Зачем?

М а к с и м. Ну ты хоть по мне соскучилась?

М а р и н а (не понимая). Когда?

М а к с и м (серьезно). Когда была на кухне.

М а р и н а (порывисто). Ну что с тобой делать? (Целует его.)

М а к с и м. Еще, еще…

М а р и н а. Максим, Максимушка… (Целует его страстно, в каком-то исступлении и не может оторваться. Это настолько неожиданно, что Максим отодвинулся от нее.)

М а к с и м. Ты что? А-а… кто тебя научил так целоваться? Ты что, влюбилась в кого-то другого и теперь замаливаешь грехи?

М а р и н а (тихо). Прости.

М а к с и м. Нет, мне это серьезно не нравится. Кто он такой?

М а р и н а. Ты.

М а к с и м (злится). Не дури.

М а р и н а. Ты ничего не заметил? Во мне?

М а к с и м. Подожди. Ты, по-моему, волосы перекрасила. (Неожиданно.) Нет, я понял. Ты мне сегодня не сказала ни одного серьезного слова. Это что, прием? Ты что, думаешь, что я?..

М а р и н а. Что ты?

М а к с и м. Ни черта я не понимаю. Одно твердит — женщина должна быть никакой, женщина — секретарь, женщина — подстилка, женщина — уборщица. А ты что, тоже в эту колонну записалась? (Не ждя ответа.) Никого мне не нужно. Всё хитрости какие-то. Ты знаешь, как сказал Эразм Роттердамский: «Женщины — это такие маленькие зверьки, которые даны мужчине для развлечения». Глупо сказал.

М а р и н а. Не торопись, рубаха все равно еще мокрая.

М а к с и м. Ничего, надену шарф, заеду домой за рубахой. Вот уж не ожидал от тебя такой хитрости.

М а р и н а (наигранно). А что делать? Надо же мне тебя как-то задержать.

М а к с и м (дает ей пощечину). Майна-вира.

М а р и н а (нежно). Тебе было хорошо сегодня со мной? Спокойно?

М а к с и м (опустив голову). Хорошо, только ты не спала всю ночь. Почему ты все время смотрела на меня?

М а р и н а. Я же не знаю, когда тебя снова увижу.

М а к с и м. Надо бы сказать, чтобы машину прислали сюда.

М а р и н а (усмехнувшись). Но это не в ваших правилах. Кодекс. А потом, ты стесняешься шофера.

М а к с и м. Раньше! Теперь уже нет.

М а р и н а. А ты знаешь, я тебе тут приготовила небольшой сюрприз.

М а к с и м (не слушая). А где Лешка? Почему ты мне его не показываешь?

М а р и н а. Эти встречи для него не нужны сейчас. Он переживает.

М а к с и м. А где он сейчас? Вот назло я сейчас поеду и найду его…

М а р и н а (почти прося). Ну зачем же назло? Зачем назло? А потом ты и не найдешь его. Я отослала его к матери.

М а к с и м. Зачем?

М а р и н а. Так лучше… Так нужно.

М а к с и м (улыбнувшись). А я по-прежнему на зайца похож?

М а р и н а (не сразу, серьезно). Нет, ты теперь похож на что-то другое. Может быть… просто на хищного зайца.

М а к с и м. Ты смешная… (Пауза.) Все равно ты меня не уговоришь. Меня уже, наверно, никто не уговорит. А жаль. А может быть, нет. Ты знаешь, я думаю, что слишком высокие помыслы чаще всего приводят к слишком низким последствиям…

М а р и н а. Ты хочешь успокоиться… А потом не забывай, что эта фраза одинаково относится и к тебе вчерашнему, ну… бывшему, и к тебе сегодняшнему. На этих весах не хватает чего-то очень простого.

М а к с и м (серьезно). А ты знаешь чего?

М а р и н а. Кажется, знаю. (Обняла его сзади и уткнулась лицом в его волосы.) Может быть… вот этого…

М а к с и м. Очень хорошо, а то я совсем замерз без рубашки. Я же совсем голый, дай мне что-нибудь.

М а р и н а. Подожди, я думаю над тем, что ты сказал.

М а к с и м. Только не думай ты меня переспорить. И не надо тебе думать, все равно же я тебя переубедил тогда, ну недавно, когда была вся эта идиотская история с револьвером. Кстати, откуда ты его взяла?

М а р и н а. Успокойся, я уже давно отдала его. А кому — не важно.

М а к с и м (вскочил). Я понял.

М а р и н а. Что ты понял?

М а к с и м. Ты брала его у отца.

М а р и н а (засмеялась). Ну какое это теперь имеет значение?

М а к с и м. Он знал об этом?

М а р и н а. Знал. Я сказала, что боюсь быть одна на даче, ведь в поселке никого практически нет. А сейчас знаешь сколько случаев бандитизма.

М а к с и м (успокаиваясь). Обязательно посмотрю, отдала ли ты ему… Он в правом ящике лежит. Странный все-таки человек отец. Мне он вообще даже в руки его не давал, особый замок сделал, а тебе…

М а р и н а (улыбнулась). Тебе опасно давать в руки оружие.

М а к с и м. А ты знаешь, я уже привык на новом месте. Там, в общем, ничего особенного. Кстати, я, по-моему, влюбился. Идиотски, на улице, совсем молодая девчонка, на втором, что ли, курсе… (Неожиданно.) Боже, боже, что со мной будет… (Опустил голову на руки.)

Марина смотрит на него долго, пристально, как бы решаясь и не имея сил оторвать взгляда.

(В той же позе, фальшиво и почти с отчаянием напевает.) «Где мне силы взять, люди русские…» Па-па-ри, па-па.

М а р и н а. Я постараюсь как-нибудь тебе помочь. (Положила руку ему на плечо.) Ты знаешь, Максимка, из любого положения в конце концов есть выход. Только не бойся самого себя… Ты же умный… Ты все правильно поймешь.

М а к с и м (резко поднял голову). Что тебе из Англии привезти?

М а р и н а. Ничего не надо. (Медленно идет в кулису.)

М а к с и м. Ты же знаешь, что я не могу быть один. Подожди.

М а р и н а. Я на минутку. Я же сказала, что я тебе приготовила…

М а к с и м. Хорошо, минутку, только слушай меня. Я буду громко говорить. Ты знаешь, что я тебе привезу. Замшевое пальто, хочешь? Нет, не коричневое, а такое светлое, под цвет твоих волос. Или вот что, из жеребца, отделанное замшей… Тебе жутко пойдет, или нет… что я говорю, — я привезу тебе платье, вечернее, настоящее, уж ты не беспокойся, я-то сумею выбрать. Рокфеллерша закачается… Да что я говорю, наверно, все вместе смогу тебе привезти, уж я как-нибудь…

За сценой раздается выстрел из револьвера. Марина покончила с собой. Максим вздрагивает… первым его движением было броситься туда, но он все понял, опускается в кресло и долго, очень долго сидит молча…

М е д л е н н о и д е т з а н а в е с

ИСПАНЕЦ

Драма в двух действиях

Памяти матери

Земную жизнь пройдя до половины, Я заблудился в сумрачном лесу…

Данте

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Н и к и т а Т у р ч а н и н о в.

К а т я — его жена.

Н и к о л а с.

В а р в а р а А р х и п о в н а — его приемная мать.

Г р а ч В а с и л и й А л е к с а н д р о в и ч.

Т о н я.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Комната с альковом в современной типовой квартире. Когда-то здесь был железный порядок строгого, угловатого, одинокого человека.

Потом в этот порядок вломился другой человек, безалаберный, вздорный, из тех, кто может прерваться, задумавшись, посреди любого дела. Остатки еды в тарелке, стоящей прямо на полу, брошенные где попало газеты, полуоборванная штора. Даже пыль в одной половине комнаты вытерта, в другой — нет.

Мы чувствуем, что в комнате кто-то есть.

Резкое июльское солнце бьет в ярко-оранжевую стену и рассыпается среди зелени — в горшках на полу, на подоконнике, на низких решетчатых сооружениях… Это настолько ошеломляет, что на какое-то мгновение хочется прикрыть ладонью глаза.

Уже потом мы начинаем слышать какие-то движения на тахте.

В углу мы видим огромный, как колонна, рулон фотобумаги.

Долго звенит стоящий на полу телефон.

Наконец протягивается голая мужская рука и появляется взлохмаченная физиономия Н и к и т ы Т у р ч а н и н о в а. Ему немного за сорок.

Н и к и т а (в трубку). Говорите! Ну, говорите, я разрешаю.

Т о н я (накидывая халат). Мог бы и отвернуться.

Н и к и т а (кладет трубку). Кто-то потерял две копейки.

Т о н я. Обед кончается, а я так ничего и не поела.

Н и к и т а. Вон тарелка на полу. Кто-то с утра яичницу жарил. (Пытается обнять ее.)

Т о н я. Вечером, вечером.

Н и к и т а. До вечера еще дожить надо.

Т о н я. Какие вы, мужики, все-таки безответственные! Все вроде бы как у людей — жена, дочь, дом. Кандидат там какой-то. За границу даже посылают. Живи — не хочу! Так он здесь, в этой грязи валяется! (Повернулась.) Ты что, умнее всех, что ли?

Н и к и т а. Есть малость.

Т о н я. Ты на меня особо не надейся.

Н и к и т а. Позвоню, так сразу выскочишь.

Т о н я. А что у тебя за работа — по неделям можно не являться? Устроил бы. Ящик, что ли?

Н и к и т а. Не-е…

Т о н я (готовится уходить). А то кого ни спросишь — все по ящикам сидят. Как на почтамте.

Н и к и т а. Почему на почтамте?

Т о н я. Юмор. (Подошла.) Ты чего-то совсем страшненький сегодня.

Снова звонит телефон. Никита отворачивается от него, как от рвотного. Тогда Тоня поднимает трубку.

(Манерно.) Магазин похоронных принадлежностей слушает. (Пауза.) А ты глаза разуй, прежде чем на тот свет звонить! (Бросает трубку.)

Н и к и т а. Дурацкие шутки.

Т о н я. Ты всегда по телефону юморишь.

Н и к и т а. Полежи три месяца среди инфарктников… Такая же краля из-под тебя судно убирает.

Т о н я (раздражаясь справедливости его слов). А если ты такой больной, нечего к девчонкам в кафе приставать. «Девочки, девочки, что во поле пыльно?» Сказала бы я тогда тебе, где пыльно, а где нет. Ларка-то, умница, ушла, а я, как дура, с тобой третий месяц валандаюсь. Кондрашка тебя хватит, что я с тобой буду делать?

Н и к и т а. Значит, жалеешь меня?

Т о н я. На всех жалелки не хватит. (Неожиданно.) Пойдем со мной в аптеку? Посидишь в фармацевтической. Знаешь, какие там у нас бабцы! Может, спиртику отвалят. (Роется в сумке.) А то у меня уже грошей…

Н и к и т а. Послезавтра зарплата.

Т о н я. Чего ты краснеешь? Дело-то понятное. (Неожиданно.) Господи, убила бы я вас всех, мокальщиков. Ведь вижу, что не хочешь! А пьешь, пьешь… (Села рядом на корточки.) Ты чего-то придумал, да?

Н и к и т а (тихо). Страш-шно…

Т о н я (положила ему руку на плечо). Нет, так ты мне подходишь. С тобой не соскучишься. Все лучше, чем с волосатиками в кафе-мороженом околачиваться.

Никита целует ей руку.

Пауза.

(Тихо.) Ларка теперь мне даже завидует.

Н и к и т а (вздохнув). Каждый день обещаю себе прогнать тебя! Не могу!

Т о н я. А я ничего? Да?

Н и к и т а. Мы с одной учились, она потом каким-то образом в дикторы телевидения поступила. Все, сказали ей, у вас хорошо, только ножки того… А она баба резкая: «А я виновата, что в Ленинграде родилась в тридцать восьмом? Что первый раз досыта наелась, может быть, только после десятилетки?!»

Т о н я. Наглая! Выгнали?

Н и к и т а. Ничего вы, хиппешники, не сечете! Взяли! А теперь еще за версту шапку ломят!

Т о н я. Чего это? (Увлеченно.) А как ее фамилия?

Н и к и т а. Не о том думаешь… Если вообще думаешь.

Т о н я. А я поняла!.. Делов-то! Конечно, нас с вашими бабами не сравнить! У них что? Одна косметика. Хоть из Парижа привези, а такой кожи лица все равно не будет. (Прошлась по комнате, уже чувствует некоторые права.) Прибраться бы надо… Ты этот рулон когда выбросишь?

Н и к и т а (резко). Тс-сс!

Т о н я. Чего это ты?

Н и к и т а. Обходи его за километр! Ясно?

Т о н я (пытаясь быть независимой). А я видела — фото там какие-то…

Н и к и т а (почти кричит). На работу!

Т о н я (качает головой). Спрятал, да? Чего из себя мученика-то строишь? Уж пей!

Снова телефонный звонок.

Н и к и т а (резко в трубку). Ну, разродитесь вы, наконец! Кто? (Пауза.) Ты? Откуда? Это ты, что ли, звонил? Да так, одна моя аспирантка… Дуй, конечно, дождусь… Дождусь! (Кладет трубку. На наших глазах молодеет лет на десять. На двадцать! Тень счастья родилась на его лице. Не очень понимает, где он, что с ним, кто рядом.)

Т о н я (почти испуганно). Аспирантка? Все юморишь! А я, может быть, в сто раз чище ваших аспиранток…

Н и к и т а. Хозяин вернулся!

Т о н я. Какой хозяин? Ты же говорил…

Н и к и т а. Испанец вернулся. Николас! Николито… «Бандьера росса… Аппассионария… Гвадалахара…»

Т о н я. С семьей, что ли?

Н и к и т а (смеется ее глупости, счастливый). Думаешь, я всегда был ханыгой? Алкашом? Хануриком? И в нашей голове носились великие идеи! И мы работали по шестнадцать часов в сутки и спали на столах в лаборатории, укрывшись куртками. И мы старались перекричать трубы Армагеддона!..

Т о н я. Он же навсегда уехал. Этот твой… Испанец! Вот дурень-то!

Н и к и т а. Не-ет! Эти стены видели многое! Великие клятвы. Святые надежды! Чистоту юности. А какие были годы! (Ехидно.) Ва-ам с этого стола уже не обломилось!

Т о н я. В саму Испанию уехать и — вернуться! Он что — того?

Н и к и т а. Все мы были того. А остался только он один. Ты когда-нибудь слышала такое слово — очищение?

Т о н я (осторожно). Ты — баптист, что ли?

Н и к и т а (хохочет). Химик я…

Т о н я (глянула на часы). Ой… Я часа через два вернусь. Можешь не трусить, за любую аспирантку сойду. Он красивый, да? Черный? Потом, наверно, чемодана два подарков. А?

Н и к и т а. Три… Три чемодана! Только приходить-то не надо. Понятно?

Т о н я (чмокнула его). И вообще ты у меня в большо-ом долгу! Знаешь, какие я тебе неприятности могу сделать?

Н и к и т а. Ты еще можешь, а я уже делаю… (Гонится за ней, та с довольным визгом выскакивает из квартиры. Оставшись один, на мгновение замирает, словно прислушивается к себе.)

Пауза.

(Тихо.) «Другая жизнь»?.. «И берег дальний»? (Берет телефон, набирает номер.) Соедини-ка меня с Грачом. Да, я, Турчанинов. Ну и пусть совещание. (Пауза.) Васька, только не отвечай, я сам буду говорить. Так вот, не падай со стула — Николас вернулся! «Откуда-откуда»!.. Из своей родной, борющейся с остатками франкизма Испании. Ничего больше не знаю. Сейчас будет здесь. Ты там говорильню свою закругляй и аллюр два креста. (Кладет трубку и снова быстро набирает номер.) Екатерина Пафнутьевна? Это Гурам… Помните семнадцатый этаж гостиницы «Иверия»? Вы еще намекнули, что хотели бы иметь мужа-грузина. Рыцаря, добытчика, нежного и одновременно мускулистого. Да, проездом… Знаете, всякий тюльпан-мимоз… Из «Националя»! Номер для Вальдхайма оставляли, только администраторше от меня больше пользы. Что с Вальдхайма возьмешь? По-прежнему любишь? Почему кретина? А развод ты мне все равно дашь! Дашь, дашь! Ладно, ладно, гони сюда. Не могу больше — Фидель Кастро по другому проводу уже час добивается! (Кладет трубку, берет со стола тарелку с остатками еды, машинально ест… Потом, слегка опомнившись, вытаскивает из-под тахты початую бутылку водки. Сидит некоторое время застыв. Прячет бутылку. Диковатым взглядом обводит комнату.) Вечно валидол забываю. А где его в этом бедламе найдешь? (Снова быстро набирает телефонный номер.) Варвара Архиповна? Вы кого это пустили в свою квартиру? Да, да, в квартиру, где раньше жили с сыном Николасом. Меня? Никогда я не стану взрослым! Вот именно — «паинька»! Наконец-то мне слово найдено. Я — паинька! Не могли бы, кстати, забежать и еще раз взглянуть на мою цветущую юность. Нет, нет, никаких подвигов и трат, никаких бутылок! Летите? Целую. (Кладет трубку. Оглядывается — что бы еще сделать? В нем борются физическая слабость и моторное воодушевление, утренняя горестная растерянность и уверенность в приближении чуда. Стремительно вскакивает на подоконник и пытается прикрепить штору.)

Никита не замечает, что на пороге появляется смуглый, сильно поседевший, но еще очень красивый человек. Особенно хороши глаза, где смешаны радость, стеснительность и свет. Это Н и к о л а с.

Н и к о л а с (шепотом). Никита…

Н и к и т а (оборачивается). Ну!

Н и к о л а с. Никита!

Н и к и т а. Иди… иди же сюда! Дай я переломаю тебе кости! (Юношески легко спрыгивает с подоконника и почти падает на испанца.) Почему не растолстел? Ну, держись, жертва инфляции! (Пронес Николаса по комнате. Так стиснул, что тот чуть не застонал.)

Н и к о л а с (смеется). Поставь меня на место. (Огляделся.) Как все-таки хорошо дома…

Н и к и т а. А главное — уютно! (Обвел рукой комнату, погруженную в хаос.)

Бьют старинные часы.

Н и к о л а с. И так же бьют часы. Как мама?

Н и к и т а. В полном блеске. Живет у Софочки. Как верная подруга, возвела счастье этой парализованной в смысл своей жизни. Отмела все лекарства — питаются только пирожными. Деньги по-прежнему добывает на ипподроме. Подозреваю, что свела дружбу с наездниками. Проигрывает в два раза больше.

Н и к о л а с (хохочет). Чудесно!

Н и к и т а. Васька Грач теперь замдиректора института. В общем, все процветают, только я один гибну.

Н и к о л а с. Все-таки это был инфаркт? Я привез…

Н и к и т а (лезет под тахту). У меня свое лекарство. (Достал бутылку, быстро разлил по стаканам.)

Н и к о л а с. Ты с ума сошел! Сейчас же брось!

Н и к и т а. Идиот! Для некоторых инфаркт — это шоссе к счастью! Все вдруг приобретает другой смысл. Вещи и понятия становятся тяжелее. Они как бы наливаются смыслом.

Н и к о л а с (в бешенстве). Поставь на место!

Н и к и т а. Ты будешь драться с больным человеком? Гуманно ли это?

Николас видит, что Никита опускает руку со стаканом.

Господи, как я тебя люблю! Особенно в броне твоей европейской глупости. Как сказал один старик — страстями надо жить. Страстями!

Н и к о л а с (покачал головой). Значит, все правда. Но Катя! Она куда смотрит?

Н и к и т а. Я же ушел от нее!

Н и к о л а с. Очередной испепеляющий роман?

Н и к и т а (разводит руками). Дите наше заброшено. Очевидно, не перейдет в третий класс. Естественно — пошла в отца. (Бьет себя по лбу.)

Н и к о л а с. А почему ты перестал мне писать? Вы поехали на испытания, на какое-то смешное озеро…

Н и к и т а. Озеро называется Няня. Ничего смешного.

Н и к о л а с. Почему ты отводишь глаза?

Н и к и т а (естественное движение в угол, к рулону, но заставил себя остановиться). Отрицательный результат — тоже результат. Во всяком случае, так утверждают неудачники.

Н и к о л а с. Сколько лет работы! Мне писали, что ты походил на скелет. На святого Себастьяна…

Н и к и т а. На святого Никиту. (Махнул рукой. Быстро выпивает водку, так что Николас не успевает остановить его.)

Н и к о л а с (морщится). О-о!

Н и к и т а. Главное, что ты приехал! Мы всё решим! Всё! (Пытается улыбнуться.)

Н и к о л а с (садится рядом). И я приехал не пустой.

Н и к и т а. Неужели контрабанда? Шерсть или марихуана?

Н и к о л а с. Я прошу тебя не шутить.

Н и к и т а. А ты, случайно, не завербован? Мне-то уж можно…

Н и к о л а с (оглядывает его костюм). Боже, как ты одет!

Н и к и т а. Принципиальный отказ от истеблишмента. Народ понял меня и взял лишнее.

Н и к о л а с. Какой народ?

Н и к и т а. Рассветный. У пивного ларька.

Н и к о л а с. Значит, все хуже, чем я предполагал. (Сдержался.) Я увидел свою родину. Своих братьев. Все было так, как я мечтал. Дом, агавы во дворе… Теперь у меня большая семья: выжили все братья…

Н и к и т а. Как это им удалось? При Франко-то!

Н и к о л а с (не замечая иронии). Они все женаты. Три больших дома. У Сильвио — пятеро, у Хуанито — трое…

Н и к и т а. Ты общую сумму давай.

Н и к о л а с. Четырнадцать детей. (Счастливый, засмеялся.) Они не сразу узнали меня. А потом… Нет, я не сидел там сложа руки. (И снова засмеялся.) Я научился там ткать оросо! Ну, такое покрывало, которое надевает мужчина…

Н и к и т а. Так где оно?

Н и к о л а с. Не-ет… Я привез другое.

Н и к и т а. Говори просто — сколько чемоданов?

Н и к о л а с. Три.

Н и к и т а. Я был уверен, что не меньше трех! Быстренько спрячем, чтобы не вызывать ажиотажа.

Н и к о л а с. Всякая мелочь. Сувениры, какие-то подарки. Родственники укладывали.

Н и к и т а. Вот и слава богу, что твои родственники остались живы. Да еще три дома выстроили. И на подарки деньги наскребли.

Н и к о л а с. Половину я оставил.

Н и к и т а. Вот это непростительно! С Испанией еще слабый экспорт-импорт. Каждая кофточка, можно сказать, на вес золота.

Н и к о л а с (счастливый). Ты неуемный мальчишка! Через год я мог бы прислать по лучшей машине! Каждому из вас!

Н и к и т а. Наследство?

Н и к о л а с. Я говорю тебе первому. Мои родственники не знают.

Н и к и т а (заговорщически). И я им не скажу.

Н и к о л а с. Я не знаю, хорошо ли тебе, когда ты шутишь. Но теперь я приехал строгий. Теперь мы будем жить совсем-совсем по-другому… Строже… И чище!

Н и к и т а (про себя). «Другая жизнь?..» «И берег дальний».

Н и к о л а с. Да, да. Всего каких-нибудь пятнадцать месяцев, а мы как будто прожили целую жизнь. Другую… жизнь.

Н и к и т а. Твоя мать спасла меня. На ней надо написать: «03». А ее телефон подключить к коммутатору «скорой помощи».

Н и к о л а с (в своих мыслях). Я тоже ей всем обязан.

Н и к и т а. Ты за ней приехал?

Н и к о л а с. Конечно. Теперь я могу себе это позволить.

Н и к и т а. Разве твою мать зовут ЭТО?

Н и к о л а с (смешался). Там свои обычаи… Портрет моей матери, что погибла в бомбежку… висит у каждого из братьев. Увеличенный… Рядом с мадонной…

Н и к и т а (жестковато). А портрет той, что не погибла в бомбежке?

Н и к о л а с (смущенно). У меня пока нет своего дома. Но теперь…

Н и к и т а. Теперь «это» ты повесишь на своей вилле, на своей яхте, на своем самолете, на своем доходном доме…

Н и к о л а с. Ты хочешь оскорбить меня?

Н и к и т а. А ты только догадался?

Н и к о л а с. У тебя излишек близких людей? Поделись! (Положил руку на его плечо.) Я привез тебе три пары джинсов.

Н и к и т а (застонал). О-о… Ты знаешь мое слабое место! Мою непроходящую юность.

Н и к о л а с. Вы оформили развод с Катей?

Н и к и т а (напрягся). Разве тебя это должно интересовать больше меня?

В комнату стремительно вбегает К а т я, жена Турчанинова, и буквально повисает на Николасе. В дверях стоит В а с и л и й А л е к с а н д р о в и ч Г р а ч.

К а т я. Какой славненький! Что там с тобой сделали? Просто бизнесмен какой-то. Люди, посмотрите, как он пострижен! Какие у него ногти! Какие ботинки! Какой загар! Боже…

Г р а ч (обнимаются). Николас, я очень… очень… Ну, удивил! Вот это подарок!

Н и к и т а. Это не подарок. Это поступок!

Г р а ч. А какой твой нынешний статус? Как в смысле формальностей?

Н и к о л а с (поморщился). Базиль, это не самое главное…

Г р а ч. Но все же…

Н и к и т а. Он хочет выяснить, как к тебе относиться.

Н и к о л а с. Главное, что я здесь. С вами… (Чуть не прослезился.)

К а т я (гладит его по волосам). Хорошенький, красивенький какой стал. Донжуанчик наш…

Н и к о л а с (смутившись). Катерина… Ты преувеличиваешь.

К а т я. Скажи, скажи, что ты из-за меня вернулся. Да? Ну сделай отцветающей женщине приятно!

Н и к и т а. Оставь его, мегера.

К а т я. И снова мы будем все здесь собираться. Все свои. Уютненько, с кофейком и всякими вкусными вещами. И снова будем потихонечку флиртовать. Немножечко — заткни уши, Никиток, — выпивать. Устраивать всяческие козни и интрижки…

Н и к и т а. Катерина, оглянись — «этой комнате треба помыться».

К а т я (осмотрелась). О матка Бозка Ченстоховска! Ладно, мужички, вы пожурчите между собой, а я знаю свою бабью долю. (Побежала на кухню.)

Г р а ч. Мы захватили Варвару Архиповну, она сначала забежала в магазин. «Кормить его надо, кормить…»

Н и к о л а с (растроганно). Мама…

Г р а ч. А тебя не вызвали оттуда? Может быть, с нашей стороны были действия?

Н и к и т а. Он что, генерал? Или академик? Он мирный, тихий, малюсенький химик. И выше очистки водной среды никогда не поднимался.

Н и к о л а с (обидевшись). Я не малюсенький… И ты… и он тоже… (Серьезно.) За эти полтора года я столько видел. Моря с гигантскими пятнами нефти, реки мертвые и черные. Гибнущие, стонущие птицы. Вода, красная, как кровь, и липкая, как клей. Вывалянные в мазуте птицы, черные рыбы со спекшимися жабрами. Еле дышащие океаны, задыхающиеся моря, стонущие реки… Скверна отходов, отбросов, ядов, клеев, нечистот, полиэтилена, мыла, крови, кислот залила планету, и люди не знают, как сделать хотя бы один чистый вдох.

Н и к и т а (вдруг кричит). Прекрати!

Н и к о л а с (ничего не понимая). Никита… что с тобой? (Подходит к согнувшемуся, как от приступа рвоты, Никите.) Базиль, воды! Это от моего рассказа?

Г р а ч (передавая стакан). Это от другого.

Н и к и т а (откидывается на спинку кресла). Ох, Грач, врезал бы я тебе…

Г р а ч (с высоты своих ста килограммов). Отдышись сначала. (Резко повернулся к Николасу.) Да, очистка — это большая проблема. У нас, конечно, все по-другому…

Н и к и т а. Ты-то откуда знаешь?

Г р а ч. Есть же официальная статистика.

Н и к и т а. А ты бы лучше почитал неофициальную. Или еще не большой начальник? Для тебя она закрыта?

Г р а ч (Николасу, как очень смешное). Через неделю наш отчет на коллегии, а он… неделями не бывает в институте!

Н и к и т а (тихо). Я работаю… Здесь… Система… систематизирую…

Н и к о л а с (Грачу). А разве тебя не было на Няне?

Г р а ч. Подвернулась командировка в Рио-де-Жанейро. Какой же идиот от такого случая откажется?

Н и к о л а с (покачал головой). Нет, мне надо с вами обоими очень серьезно поговорить… Очень!..

Никита и Грач переглянулись, и вдруг оба расхохотались.

Н и к и т а. Как будто не прошло двадцати лет.

Г р а ч. Ну, да еще на Зачатьевском! Помнишь, в подвале, в двух первых наших комнатах…

А в квартире уже давно молча, играючи, мастерски орудует Катерина. Есть такие женщины — накинут на себя какую-нибудь хламидку, возьмут в руку тряпку, и в комнате через три минуты все заблестит, оживет, заиграет на солнце. А вроде бы ничего и не делала…

К а т я. Уух! Разве я не гений? Кофе шипит на плите! Дом как игрушка. Женщина — загляденье! Друзья рады! Мир очарователен!

В квартиру влетела, на ходу разбрасывая сетки и сумки, приемная мать Николаса В а р в а р а А р х и п о в н а. Коротко стриженная, худая, легкая, но крепкая старушка, крашенная хной какой-то неимоверной расцветки, сквозь которую кусками и прядями просвечивает седина.

В а р в а р а А р х и п о в н а (замерла на пороге). Похудел! Но все равно красивый!

Николас не может произнести ни слова, целует мать, ее руки.

Нет, посмотрите, какого парнишку я вырастила!

Н и к и т а. Грач, поддерживай эту колышущуюся скульптурную группу.

В а р в а р а А р х и п о в н а. Ля, ля, ля!.. Думала ли я, что еще раз посмотрю на эти вишенки? Я бросила эту дурацкую квартиру, чтобы ничто не напоминало о тебе. Пусть все идет к черту! (Чуть не разревелась.)

Н и к о л а с. Мама!.. А обещание приехать в Испанию? Я бы все равно прислал приглашение.

В а р в а р а А р х и п о в н а. Разве бы я бросила Софочку? У нее такие бессмысленные соседи. А теперь она лежит в новом пеньюаре. Я мою ей голову синим польским шампунем. Иногда плесну больше, так она просто синеволосая! Врачи иногда шарахаются, а я говорю: «У нее голубые глаза, это пандан…»

Г р а ч. Я иногда завидую вашей подружке!

В а р в а р а А р х и п о в н а. О, этот хитрейший Василий Александрович! Вы вечно насмехаетесь над двумя выжившими из ума, но еще пикантными старушками. (Чмокает Грача в щеку.) О, я, кажется, сейчас умру от всех этих разнообразнейших радостей!

Н и к о л а с. Мама, присядь. Может быть, лекарство?

В а р в а р а А р х и п о в н а. Катерина, ты еще не распотрошила чемоданы?

К а т я. Я знаю, что бы вы мне за это устроили! Но я уже не могу больше терпеть!

В а р в а р а А р х и п о в н а. Мальчики, вы тут поговорите о чем-нибудь более-менее серьезном, а мы… мы… (делает плотоядное движение пальцами) отдадимся бабьей алчности.

Они с Катей скрываются в глубине квартиры. Грач помогает им раскрыть чемоданы и возвращается. Во время последующего разговора из кухни раздаются стоны, ахи, охи, короткие вскрики, легкая, но стремительная перебранка и почти все время смех.

Н и к и т а. Значит, поговорим о чем-нибудь более-менее серьезном. Стою в сберкассе, закрываю последнюю и единственную сберкнижку. Врывается рабочий класс, видно, с утра удачно опохмелился. Обращается к кассирше: «Передай заведующей, что был, заходил. Что пока жив. Жив пока!» Счастливыми такими глазами оценил нашу очередь и погрозил пальцем: «Ребята, помните! Деньги — это зло!»

Н и к о л а с. Значит, отказ и от денег?

Г р а ч (уселся в кресло, спокойно). Никитушка, от чего хочешь отказывайся, все равно — не уволю!

Пауза.

Никита сидит молча, сцепив руки.

(Николасу.) Очищали мы озеро в Тмутаракани от стоков жиркомбината и небольшой красильни районного масштаба. И вдруг ни красящих материалов нет, ни растительных жиров, ни побочных продуктов, а откуда-то вдруг мазут. И в таком количестве!.. Гуано, так сказать, притом утиное. А утки на этом озере уж третью пятилетку как не ночевали. Но отдельные квадраты имеют почти стопроцентную очистку…

Н и к о л а с (насторожившись). Что, дистиллированную?

Г р а ч. Почти! Я прилетел туда через неделю, к самому концу. Никита, конечно, в стельку. Бормочет про какие-то морозы… А вокруг жарища июльская! Вся документация вверх дном. Что-то сожжено даже. Анализы только за последний день.

Н и к о л а с. Не один же он проводил испытания?

Г р а ч. Местных-то найти не удалось. Расчет взяли все сразу. В один день. А почему, спрашивается?

Н и к и т а (стараясь быть спокойным). Старообрядцы! Они увезли старуху хоронить.

Г р а ч. Какую старуху?

Н и к и т а. Бродяжка. Побирушка!

Г р а ч (кричит). А почему молчал про это?

Н и к и т а (кричит). Ну, слаб человек. Слаб! По себе, что ли, не знаешь?

Врывается В а р в а р а А р х и п о в н а.

В а р в а р а А р х и п о в н а. Эту оранжевую кофточку я думаю подарить Софочке.

К а т я (вбегая следом, шутейски вырывая ее из рук Варвары Архиповны). Отдайте, отдайте, сейчас же… Оранжевое старит.

В а р в а р а А р х и п о в н а. Тогда туфли и перчатки. Они очень хороши по сочетанию.

К а т я. Варвара, зачем вашей парализованной красавице туфли и перчатки для улицы?

В а р в а р а А р х и п о в н а. Это не для Софочки, а для меня!

Н и к и т а. Не прихватите там мои джинсы! А то я никого не выпущу без обыска.

В а р в а р а А р х и п о в н а. Зачем вам три пары? Из одних джинсов можно сделать чудесный костюмчик. Я видела вчера американок у «Метрополя»…

Н и к о л а с. Мама…

В а р в а р а А р х и п о в н а. А вы знаете, что я каждую ночь даю себе слово… Конечно, если с Софочкой что-нибудь случится… не раньше…

Г р а ч. Так что это за таинственное ночное слово?

В а р в а р а А р х и п о в н а. Боже, какое вы все-таки очарование, Василий Александрович! Так вот, Василий Александрович, когда-нибудь я… возьму на себя смелость попросить вас быть моим шафером.

Н и к о л а с. Что?

В а р в а р а А р х и п о в н а (почти оскорбилась). А чему тут удивляться? Я никогда не была замужем. Да, у меня были мужчины… И любимые… Но замужем… я не была. А это все-таки упущение! А потом весь обряд — цветы, белое платье, флердоранж… Шампанское! (Коротко.) И вообще, что вы здесь так кричите? А бедный Никита совсем побледнел. Сейчас, сейчас будет стол, будет и шампанское… (Подмигнула Никите.) Так что, Катя, перчатки и туфли я оставляю для свадьбы.

Они снова вернулись к чемоданам.

Г р а ч. После того запоя, там, на озере… после старообрядцев Никиту и прихватило! Еле вытащили. Чего только мы не делали… по своим каналам. А он, неблагодарный… не хочет отвечать на разумные вопросы третий месяц.

Н и к о л а с. А официальные данные где?

Г р а ч. В институте, у меня… Но ведь нужна его голова, чтобы объяснить этот парадокс. С одной стороны, полная удача, а с другой — полная неудача. Каждый день звоню сюда, каждый день жду, когда у него окно прорубится. Но, видно, уж не дождусь. А коллегия на носу. Теперь на тебя, Николас, вся надежда.

Н и к о л а с (встал). Базиль, а помнишь, какой ты был мощный! Геркулес… Какое упорство! Твои вечные лыжные штаны… Потом китайские рубашки, как из дерюги! Помнишь, как ты их сам стирал под краном. Как ты пытался сбежать на вечер отдыха в МАИ, а я кричал на тебя. А этот… (глядя на Никиту) мог закрутить свои длиннейшие ноги в какой хочешь морской узел. Такой ленивый, такой скептический и вечно сонный…

Н и к и т а (тихо). Проснулся…

Н и к о л а с (воодушевляясь). Я не был талантливее вас! Нет! Я был старше вас. Может быть, умел увлекать. Убеждать. Мы были рождены новым временем, когда каждый в своем, пусть маленьком, деле должен был отдать все, что есть в душе, чтобы наш мир проснулся. Как на рассвете просыпается девушка. Юная, чистая и открытая для любви.

Н и к и т а. Насчет вкуса у тебя… (Поморщился.) По-прежнему…

Н и к о л а с (стараясь не подать вида, что обижен). Это поэзия раннего испанского Возрождения…

Н и к и т а. Только не в твоем переводе.

Н и к о л а с. Пусть случайность, что сейчас мы оказались в центре внимания. Сама проблема очищения. Но мы не то что другие — не сдали позиций своей юности! Если каждый из нас на своем месте…

Н и к и т а. Да брось ты свою теорию разумного эгоизма! Не каждый! И не на своем месте! И пока человек не умер, нельзя сказать, что он сдался! И никто не дал тебе права судить кого-либо! Что ты тут сидишь, как надувшийся павлин! Или как американский дядюшка в голодном Парагвае…

Г р а ч (видит, что Николас опешил). Он сейчас со всеми так. Сколько мне приходится его защищать. И перед всяким начальством. И перед местным комитетом. И перед различными организациями…

Н и к и т а. Он имеет в виду одну… одну за всю мою кристально чистую жизнь телегу из вытрезвителя.

Г р а ч. Ты не забывай, что сейчас кампания…

Н и к и т а. О господи! Если у нас кампания борьбы с пьянством, то любители азартных игр могут жить спокойно. Потом, когда будет кампания по борьбе с картами, то пьяницы могут себя чувствовать как у Христа за пазухой.

Г р а ч (взорвался). Играл бы в карты! Сейчас! И подождал бы пить. Если уж тебе на здоровье наплевать.

Н и к и т а. Что я тебе теперь — в ножки кланяться? Спасли от инфаркта? Молодцы! Пытались отучить от пьянства? Бог с вами, кланяться не буду. Ценю, но не благодарю. Явился ты, Николас! Что ты привез, наконец? Деньги? На черта они мне! Что вы тут собрались около меня, как консилиум. Опять спасать будете? Обобьете поролоном стены, чтобы я не смог разбить сам себе голову?..

Н и к о л а с (подмигнул Никите). Надо иметь мужество терпеть неудачи. Я приехал отдать все долги. Все!

Вошедшая мгновение назад К а т я делает шаг вперед.

(Быстро подошел к Кате, берет из ее рук платье, накидывает ей на плечи.) Это ведь хорошо? Красиво? Да?

К а т я. Хотя бы отрезал ярлык. Бешеные деньги!

Н и к о л а с. Где же мама? В Испании меня кормили без конца.

Катя и Варвара Архиповна довольно быстро накрывают на стол. Все рассаживаются.

Н и к и т а (в смятенном возбуждении). Хрустят салфетки, золотится лососина, и душа готова к порыву, полету и откровению!

Н и к о л а с (поднимая бокал). Это испанское вино. Урожая тридцать девятого года. Может быть, оно горчит чуть больше, потому что в нем давно пролитая кровь.

Н и к и т а. Там всё помнят?

Н и к о л а с. Помнят… Но не говорят. Только старая моя тетка Ауролия как-то прошептала мне на ухо, чтобы никто не слышал: «А в каком доме в войну не потеряли мужчин. И из того, и из другого лагеря. В нашем городке были сперва красные, они расстреляли десять фашистов. А когда вступили националисты, они в отместку расстреляли больше сотни людей: и мужчин и женщин. Несчастных выстроили на площади Каудильо и повели на кладбище. Там им велели рыть себе могилы, пока дон Дамасо читал молитвы, отпуская им грехи. А других заставляли съесть суп из касторки: у бедняг, прости господи, все лилось по ногам. А женщинам обрезали волосы, оставляя по клоку, как хвост у мула, и привязывали им банты из колючей проволоки. Потом их уволокли в казармы, а на другой день их голыми заставляли мести улицы по всему городу…»

В а р в а р а А р х и п о в н а. Господи…

Н и к и т а (задумчиво). А у твоих простых родственников сложная память.

Г р а ч. Великий, великий народ!

Н и к и т а (про себя). Тоже очищали землю. Кто кровью, кто касторкой.

К а т я. Бедная наша голова. И зачем в ней так много всего, если так мало возможностей. Эх, Николас, это мне надо было поехать вместо тебя.

Н и к и т а (тихо). Не вместо, а вместе…

К а т я. Ну говори же, сын Сервантеса и корриды…

Н и к о л а с. Я вернулся… Как Дед Мороз, с подарками. Нет, это один подарок — на всех. (Пошел в коридор и вернулся с небольшим портфелем.)

Пауза. Все как завороженные смотрят на портфель.

Г р а ч. Хорошая кожа.

Н и к и т а. Ну так… открывай.

Н и к о л а с. Это не контрабанда, Никита. Ты зря смеялся надо мной.

К а т я. Так что же?

Н и к о л а с. Я расскажу вам сначала маленькую историю.

Н и к и т а (вскочил). Я сейчас вырву этот портфель у тебя.

Н и к о л а с (не сразу, отдаваясь воспоминанию). Я шел поздно ночью по Рио де Лид… это в Барселоне… Улица шла в гору, там в конце была дешевая гостиница, где я жил. И вдруг я увидел, как впереди меня бежали две кошки…

Он вздохнул, и в наступившей паузе вдруг раздался голос Никиты. Дальше они говорят поочередно, словно были свидетелями одной мысли, одной минуты.

Н и к и т а. Да, да… ночью… Они бежали на одном и том же расстоянии от меня. Очень нехорошо было от их желтых глаз. Я спускался по извозу к Оке. В Доме культуры еще шел фильм «В огне брода нет»…

Н и к о л а с. Они были словно кони, в упряжке которых я ехал наверх. Их линии на секунду растаяли в тени храма святого Себастьяна…

Н и к и т а. Я бросил в них камень и случайно попал в одну из них. Она как-то странно присела, потом побежала снова, но уже медленнее, все ближе и ближе к старой пристани — к Бехово.

Н и к о л а с. Я бросил маленький камешек… но потом подумал, что я глупый и виноватый… И когда я вошел в гостиницу «Ла Пласа», приоткрыл дверь, кошки сидели на крыльце и ждали, когда я пущу их за собой…

Н и к и т а. Они перепрыгнули через сходни, как две маленькие черные ракеты, и милиционер еще что-то крикнул мне…

Н и к о л а с. Я поднялся в номер, они за мной, или, вернее, впереди меня. Присели около моей двери, ожидая, когда я войду… Я чем-то накормил, и они уснули в углу, на кресле…

Н и к и т а. Да, да. Рядом с иллюминатором в каюте, потрескав мойвы… Прямо на газете.

Все молчат. Никита и Николас посмотрели друг на друга и одновременно, счастливые, выкрикнули:

— А утром их уже не было!

Никита и Николас увидели, что все, кроме них, в оцепенении.

Н и к о л а с. В этом портфеле — результат всей нашей работы за двадцать лет. Это ничего, Никита, что у тебя не получилось. Это не важно, кто открыл: ты, я, Грач, мама, Катя… Важно, что мир не зря надеялся на нас. (Улыбнулся.) И Нобелевская премия у нас в кармане.

Н и к и т а (не зная, верить ли). Нет, так нельзя разыгрывать!

Все в радостном возбуждении заговорили одновременно, вдруг, бурно.

В а р в а р а А р х и п о в н а. Гений! Гений! Ну кто мог подумать, что из этого заморыша, из этих вишенок выйдет великий, святой, смешнейший человек? Ну кто мог подумать?

К а т я. Вы.

В а р в а р а А р х и п о в н а (чуть не плача). Да, да, я. И ты. Ты тоже! Катька, красавица моя осенняя! Николас!.. Коленька, дай я тебя поцелую… (Обнимает сына.)

Общие горячие, но какие-то нервные поздравления.

Г р а ч. Теперь мы на коне! Нет, ты наш сотрудник! Ты просто был в командировке. На коллегии мы устроим такой фейерверк.

Н и к и т а. Налить, налить всем… Ого, портфельчик-то! А был ли портфельчик? Николас, дай я вопьюсь в твою сухую испанскую рожу масляными, русскими бездарными губами!

К а т я. Что же ты в Москве-то на кошек не смотрел? У нас их пруд пруди.

Г р а ч (кивая на Никиту). Некоторым и кошки не помогли.

Н и к и т а. Топчи меня, Грач, топчи! Все правильно! (В каком-то неумелом, но счастливом танце пропрыгивает по комнате и обхватывает за плечи Николаса.)

Н и к о л а с (в апофеозе счастья). Мы все делали правильно! Просто нужен был скачок! Взглянуть с другой точки!

К а т я. С Пиренейского полуострова?

Н и к о л а с (открывает портфель). Видите, я был честен. Я привез свое открытие вам. (Взмахивает бумагами над головой.) Дом, мой дом… Мы будем теперь жить строже! Чище!.. Мы пойдем дальше… Все прекрасно! Ты выздоровеешь, Никита! А ты, Базиль, будешь директором института! Мама, я повезу тебя в Испанию… Я тебе многое должен…

В а р в а р а А р х и п о в н а. Что за счеты!.. Один «роллс-ройс» — и мы квиты!

Н и к о л а с (целует мать). Катя… (Повернулся к Никите.) Никита, я хотел сказать тебе наедине. (Кате.) Это мой долг. Он поймет…

К а т я. Сейчас я скажу сама…

Вбегает Т о н я.

Т о н я (как будто со всеми знакома). А вот и я! Ну, как тут мой Никита… Алексеевич? Не хулиганит? (Делает книксен.)

Пауза.

Н и к и т а. Это… моя племянница.

К а т я (вдруг бросилась обнимать Тоню). Боже мой! Наконец-то! Приехала из своего Выборга! Как дядя Коля и Петя?

Т о н я. Ой, что вы щиплетесь?

К а т я (почти в ярости). Я бы тебя не только исщипала, я бы искусала бы всю тебя. От радости. Тебя, кстати, как зовут?

Т о н я. Тоня. (Старается держаться от Кати подальше.)

К а т я (Никите). По-моему, у тебя уже была одна Тоня?

Н и к и т а (махнул рукой). Она и есть.

Н и к о л а с. Что тут происходит?

К а т я. А действительно, что особенного происходит? Пришла девочка, знакомая Никиты Алексеевича, а вы что-то затрепетали. Садись, Тоня, выпей вина!

Т о н я. Я красное не пью. Оно ведь только к мясу.

В а р в а р а А р х и п о в н а. Боже… я совсем забыла. Мясо. В духовке. Катя, беги, спасай…

Катя убежала.

Т о н я. Глупо, но я никак сегодня не могу поесть как следует. (Встала, пошла к двери.) Никита Алексеевич…

Н и к и т а (открыв портфель Николаса). Что? (Молча поднимается и, не прекращая читать, уходит в лоджию.)

Николас, улыбаясь, смотрит ему вслед.

В а р в а р а А р х и п о в н а. Чем же вас теперь кормить?

Н и к о л а с. Я там кое-что привез.

В а р в а р а А р х и п о в н а. Отдай Кате.

Николас уходит на кухню.

Грач оценивающе смотрит на Тоню.

Т о н я (Варваре Архиповне). Осетринки бы сейчас. Икорки красной… с зеленым луком!

В а р в а р а А р х и п о в н а (задумавшись). Где их возьмешь?

Т о н я. Могу!

Г р а ч. У меня машина внизу.

Т о н я. А мне это без разницы.

Г р а ч. А деньги?

Т о н я. Здесь я пас.

В а р в а р а А р х и п о в н а (решая про себя). Да, да, прогуляйтесь с племянницей. Сегодня должен стол ломиться. (Выпроваживает их из квартиры.)

Н и к о л а с (возвращается из кухни, в некоторой растерянности). Как-то все глупо получилось! Откуда эта племянница? Так хорошо сидели. Катя почему-то расплакалась на кухне.

В а р в а р а А р х и п о в н а (села рядом с Николасом на тахту). Главное, что ты вернулся. Ой, а седины-то у тебя… Все спрашивают — что такое счастье? А оно такое простое — видеть людей, которых ты любишь, чтобы они были рядом. (Поцеловала сына.) А они вечно куда-то исчезают. Их уносит какая-то неистребимая, непонятная сила. (Снова поцеловала Николаса.) И за что бог мне дал такое счастье? В общем-то, я его, наверно, не заслужила.

Н и к о л а с. Ну что ты, мама!

В а р в а р а А р х и п о в н а. Ты ведь не знаешь, почему я тебя усыновила.

Н и к о л а с. Нас все любили, когда мы приехали. Испанские дети!

В а р в а р а А р х и п о в н а. Кажется, единственный раз любили все, от дворников до маршалов! Все лучшее — испанским детям! Артеки разные! Цветы! Санатории! Подарки. Но это были все… А я тебя взяла очень смешно…

Н и к о л а с. Подала заявление.

В а р в а р а А р х и п о в н а. Нет! Сначала был матч на «Динамо»… Футбол… Я пришла с одним очень нравившимся мне чином из Осоавиахима. Он был страстный поклонник футбола. Команда испанских детей играла с нашими. Наши-то были почти взрослые, лет шестнадцать-семнадцать, а ваши — совсем дети… Черненькие, юркие, но такие целеустремленные. Просто маленькие молнии!

Н и к о л а с (вскочил). Мы выиграли 3 : 0. Один гол забил Карлос Фуэнгос с моей подачи. И Гомес играл. Помнишь, он еще к нам приходил в сорок девятом…

В а р в а р а А р х и п о в н а (настойчиво). А этот Саша Кулев… ну, из Осоавиахима (смущенная), только на тебя мне и показывал. «Ты посмотри, что он делает?! Варя, ты только посмотри!..»

Н и к о л а с (не без гордости). Я был не лучший.

В а р в а р а А р х и п о в н а. Нет, ты был лучший. Для него и для меня. Его скоро не стало… а ты так и остался навсегда для меня лучшим… Единственным… смыслом.

Н и к о л а с. А почему ты никогда не говорила об этом?

В а р в а р а А р х и п о в н а. Пришло время… Когда надо успеть все сказать своему ребенку.

Н и к о л а с (улыбается). Которому к пятидесяти.

В а р в а р а А р х и п о в н а. Для меня ты всегда будешь тем двенадцатилетним чудом, на которого мы смотрели вместе… с ним… Твоя бывшая жена… прости, я не хотела о ней напоминать.

Н и к о л а с. Как она?

В а р в а р а А р х и п о в н а. Ты выбрал меня… в нашей войне Алой и Белой розы. Теперь я вечная твоя должница.

Н и к о л а с. Ну будет об этом.

В а р в а р а А р х и п о в н а. Нет, нет! Надо договорить. У тебя была бы семья… Какая-никакая, но семья…

Н и к о л а с. «Никакой» мне не нужно. (Лег, уткнувшись головой в подушку.) Положи мне руку на голову, как раньше…

В а р в а р а А р х и п о в н а. Тебя знобит?

Н и к о л а с. Мне нужно взять еще один, последний барьер… И все! Передо мной будет долина света, радости, вечности…

В а р в а р а А р х и п о в н а. Если бы я могла для тебя что-то сделать. Но что я? Жалкая старуха.

Н и к о л а с. Не говори так!

В а р в а р а А р х и п о в н а. Ты что дальше-то собираешься делать? Здесь будешь жить? Или там? И с семьей тоже надо что-то решать. На меня уж надежда плоха. А тебе одному жить… не сладко.

Н и к о л а с (сорвался). Но я же не один… Хотя бы здесь, в этом доме.

В а р в а р а А р х и п о в н а. А там? Все-таки родная кровь. Ты как твои братья. Тебе нужен большой дом, высокие стены, большая семья.

Н и к о л а с. А здесь? Я же привез им все! Деньги, славу, любые премии! Они же хотя бы из благодарности должны понять, кто я для них…

В а р в а р а А р х и п о в н а (качает головой). Не этого ищи у людей.

Н и к о л а с. Я же еще не сделал последний шаг. Я еще формально там… Я знаю, сколько стоят мои бумаги. Я знаю, что могут дать эти деньги! Я уже знаю и тот мир. И здесь мой дом… и там мой дом! И я не только человек этого порядка, но и человек того мира. Ты его не знаешь. Там есть свои ценности. Свой пафос. Свои наслаждения. А я ведь только человек… и не слишком счастливый… (Тихо.) Иногда мне кажется, что на свете нет более одинокого, чем я…

В а р в а р а А р х и п о в н а. А ты не стесняйся — поплачь! Ты ведь не просто испанец. А испанец, воспитанный в России. А к нам без слез истины не приходят.

Н и к о л а с (не сразу). Я не умею.

В а р в а р а А р х и п о в н а (погладила его по голове). На жизнь надо смотреть эпически.

Н и к о л а с (растерянно). Как?

В а р в а р а А р х и п о в н а. Эпически! Пока человек знает, что его мозг нормален, — какие могут быть беды? Какие несчастья? Какие вздохи? Но помни — тебе уже скоро будет не на кого надеяться!

Н и к о л а с (обернувшись). Не надо об этом.

В а р в а р а А р х и п о в н а. Будем смотреть правде в глаза. Решай, как тебе лучше. Я на все согласна. (Погладила его по голове, улыбнулась и пошла в кухню.)

Николас смотрит ей вслед, потом быстро уходит за ней. Из лоджии появляется Н и к и т а, встрепанный, растерянный, с бумагами в руках.

Н и к и т а (кричит). Катя… Катя!

Вбегает К а т я, подпоясанная полотенцем.

К а т я (обычным тоном). Ну что ты, мой хороший. Чего испугался?

Н и к и т а. Я не знаю… что с этим делать.

К а т я (быстро сообразив). Что не твое открытие. Ерунда. Еще столько радостей в мире…

Н и к и т а. Не в этом дело.

К а т я (осторожно). Расскажи. Я умная. Была, во всяком случае…

Н и к и т а. А может… выбросить это с балкона… Вроде уронил.

К а т я (взяла его за руки, посадила, как ребенка). Посиди спокойно… Послушай меня.

Никита думает о своем.

Я же никогда не устраивала тебе сцен… Не лезла в твои дела. Ведь так?

Н и к и т а (машинально). Так.

К а т я. Давай разберемся… (Смотрит на мужа.) Ты можешь даже не отвечать мне.

Никита не слушает.

(Сорвалась.) Но объясни. Объясни, что с тобой последние месяцы? (Не может остановиться.) Эта чертова Няня. Привезли тебя грязного, бессмысленного, никого не узнающего. Чему-то смеющегося. Дикого. Твой бред по ночам. Бедная наша Лиза. Как с ней родимчик не случился. Потом инфаркт. Бесконечные больницы, врачи, лекарства… Санатории… Гипнотизеры… Ты слышишь меня?

Н и к и т а (очнувшись, не сразу). Мало времени дано человеку. Это понимаешь, к сожалению, когда уже крохи остались…

К а т я. При чем тут это?

Н и к и т а. Нельзя, чтобы он остался здесь… (Шепотом.) Это опасно.

К а т я (растерянно). Почему?

Н и к и т а. Не давай мне сегодня пить. Нужно сделать очень серьезное дело…

К а т я (испуганно). Ты…

Н и к и т а. Я нормален… Нормальнее вас всех.

К а т я. Что ты придумал?

Н и к и т а (берет ее лицо). Посмотри на меня… Я должен решиться наконец…

К а т я (отодвигаясь). Посмотрел бы на себя… Ты — просто чудовище.

Н и к и т а (горячо). Это не я. Нет. Это жизнь. Она давит с такой силой, что если решил сопротивляться, то нужна такая же сила. Дикая сила. (Бросается к бутылке.)

К а т я. Ты же сказал.

Н и к и т а (умоляюще). Немного.

К а т я (повисла у него на руке). Не дам.

Н и к и т а (поник). Молодец. Правильно. Все правильно. Тебя нельзя отпускать… Что же делать, Катя? Неужели все поздно? (Смотрит на бумаги.) Сжечь их, что ли?

К а т я. Не сходи с ума. Ты сожжешь не бумаги — его.

Н и к и т а. Да, да… Какой он легкомысленный парень.

К а т я (умоляя). Я все вытерплю. И все устрою. (Тихо.) Только не гони…

Н и к и т а. Я пойду. (Берет бумаги, снова идет в лоджию.)

К а т я (смотрит ему вслед). Никита!..

Никита, не отвечая, уходит. Катя одна, у нее опустились руки. Входит растерянный Н и к о л а с, еще в разговоре с матерью.

Н и к о л а с. Нет, настоящая мать так бы не поступила…

К а т я (резко повернувшись к нему). И это называется триумфатор? Поникший. Скучненький. Несчастненький.

Н и к о л а с. Можно, я сяду рядом с тобой?

К а т я (шутовски). Ты можешь даже поцеловать меня.

Николас смотрит в сторону лоджии.

А, была не была! Ну!

Николас осторожно целует ее.

Н и к о л а с (смутившись). А как ваша Лиза?

К а т я (встала, прошлась). Боже, чего бы я не отдала, чтобы не участвовать в этих вечных разговорах, как учатся наши дети. Как их здоровье. В каких кружках они занимаются. Не поверишь, я целую неделю пролежала с высокой температурой, когда меня черт занес на родительское собрание.

Н и к о л а с. Но ведь так тоже нельзя.

К а т я. Почему! Я тоже училась отвратительно, но кончила школу с золотой медалью.

Н и к о л а с. Ты?

К а т я. Я. Я. И диплом института у меня с отличием. Просто я поспорила со своими родителями, что так будет. И выспорила мотоцикл. О, как я на нем гоняла! Как на меня смотрели мужики! Это же был еще шестидесятый год!

Н и к о л а с. Это как-то очень по-дамски.

К а т я (раздраженно). Когда баба становится клушей — это плохо. Когда она страдает оттого, что ее любимого уносит за тридевять земель и льет слезы в три ручья, — это тоже плохо. Когда она хочет жить, радуясь миру, своей отцветающей красоте, кое-каким тряпкам, и иметь пару-тройку своих мыслей — это тоже плохо. Одно называется жить по-бабьи, другое — по-женски, а третье оказывается плохо, потому что — очень по-дамски. Так как мне остается жить? По-мужски, что ли?

Н и к о л а с. Почему ты злишься?

К а т я. Ни в коей мере. Нет, вас надо раскрепощать. Вы вечные рабы каких-то своих дурацких идей, смыслов жизни… Они выскакивают на вас из каждой подворотни. А без них вы, видите ли, считаете, что потеряли мужское достоинство.

Н и к о л а с. Катя, ты больше любой идеи.

К а т я (замерла). Правда? Если бы только все это понимали.

Н и к о л а с. Ты знаешь, я все равно решусь сегодня…

К а т я (неожиданно горячо). Не надо. Жизнь умнее нас. Она сама все упростит… все устроит… (Замерла.) Николас, посмотри на меня внимательно. Я в своем уме?

Г р а ч (входя). Катюша, требуется бабье единство. По добыванию деликатесов эта девочка может сравниться только с министром торговли.

Катя, взяв себя в руки, выскочила из комнаты. Грач смотрит ей вслед. Николас стоит задумавшись.

Н и к о л а с. Сколько я тебе должен?

Г р а ч (со значением). Ты уже за все заплатил. А для Никиты — это удар! Он всегда считался самым талантливым, ты уж извини. Твоя неистовость и его талант — вот на чем строилась наша работа.

Н и к о л а с. А ты?

Г р а ч. Что я?.. Организатор, не больше. Моя роль — знать, кто сейчас наверху, а кто внизу. А если занимаешься прикладной, но наукой, то надо иметь пару небездарных товарищей, чтобы они горбились ради великой идеи, а за стаканом водки рассказывали, как можно устроить все поразумнее. Потом в большом кабинете, осторожно, не пугая, содрав кожу с ваших идей, чтобы они были удобоваримы и не носили микробы вольнодумства, преподнести их начальству. Если не как свои, то как наши! И потихонечку расширять круг таких кабинетов. Подсовывать друзьям премии, поблажки, по привычке пить с ними водку, чтобы они все-таки держали тебя в курсе всего, что творится и куда движется этот мир, который нам поручено очистить.

Н и к о л а с. Не юродствуй!

Г р а ч. А я привык говорить сам, что за моей спиной сказали бы другие. (Усмехнулся.) У меня ведь тоже свои проблемы. (Прежним тоном.) А оказывается, очищать этот мир трудно. Процессы становятся неуправляемыми. И люди тоже… Вроде Никиты… И вообще ребята частенько что-то стали спиваться, и у меня все меньше надежды… что они и завтра будут валить в мои карманы идеи, стоны и признания…

Н и к о л а с. Ты испытываешь меня?

Г р а ч (продолжает). И в один прекрасный момент я могу оказаться без новых веяний. Без новых идей, разработок, открытий… Так вот — надо спешить! (Встал с кресла.) Надо прыгнуть на ту ступеньку, откуда уже не падают.

Н и к о л а с. Зачем ты… все это мне сказал?

Г р а ч. Ты помнишь, перед твоим отъездом я купил машину? Ночью проснулся… в ту ночь, когда ты уже улетел… Спустился зачем-то вниз, сел в машину, поехал просто так… по ночному городу. Свернул к бензоколонке. И вдруг выехал на Каширское шоссе. И сам не заметил, что гоню, гоню… Проехал Серпухов… Уже утро, смотрю — Тула… А я все не сбавляю скорости. Все несусь и несусь по шоссе… Благо машин ночью мало… Чувствую, мышцы одеревенели, беда будет. Остановился у обочины… Тишина… Поле налево, поле направо… Птица летит… Сунул сигарету в зубы, а голова звонкая, все дрожит во мне… И вдруг я понял… все понял!

Н и к о л а с. Ну…

Г р а ч. Это я за тобой мчался! Догонял, что ли…

Н и к о л а с (растроганно). Нет, ты все-таки необыкновенный человек. (Развел руками.)

Г р а ч (после паузы). Кончился Никита, а просто так я служить не могу. Без смысла — не умею! Какую я ему экспедицию закатил! Французскую аппаратуру, счетчики, химия какая. Даже комбинезоны фээргэвские по своим каналам достал…

Н и к о л а с. Да, да, это тяжело.

Г р а ч (встал, распахнул руки). Николас, я же тебе такую жизнь устрою, что ты только плакать от счастья будешь! Все, что только изобретено человечеством, — все купим! Все достанем. Я коллегию как перчатку выверну. Знаешь, какие у меня теперь связи. О-о…

Г р а ч (рассмеялся). Забыл, что я — охотник? (Серьезно.) Мы едины только дружбой. Нельзя человека оставлять один на один с собой (кивнул на лоджию, на Никиту). Что вокруг творится. И не только у нас! Во всем мире. Террор! Пресыщенность. Развал семьи… Кровь! Бессмысленная жестокость. Мещанство. Какая-то вселенская одичавшая скука.

Н и к о л а с (отчужденно). А если я уеду… и увезу материалы?

Г р а ч (после паузы). Этого не будет. Ты… честный человек.

Н и к о л а с. Да… это так. (Про себя.) Только надо быть честным во всем.

Через комнату в лоджию пробежала Т о н я с бутербродом в руках.

Г р а ч (кивнул в ее сторону). Похоже, плохи Катины дела?

Входят В а р в а р а А р х и п о в н а, К а т я с тарелками в руках. Грач тут же начинает помогать им накрывать на стол.

В а р в а р а А р х и п о в н а. Николас, посмотри, что принесла эта девочка!

Г р а ч. Знакомая в отделе заказов.

К а т я (косится на лоджию). Теперь это называется — «связи в верхах». (Уходит в кухню.)

В а р в а р а А р х и п о в н а. Николас, что с тобой?

Н и к о л а с. Слушаю, как бьют наши часы.

Г р а ч. Многозначительно сказано.

В а р в а р а А р х и п о в н а. Все! Все! Все! Все за стол!.. (Кричит.) Никита! Девочка!

К а т я (входит с блюдом в руках, возбужденно). Когда я переживаю, то начинаю жутко хотеть есть!

Т о н я (вылетает из лоджии, трет шею). Ну что плохого сделала? Ему же икру принесла!

Н и к и т а (входя, разъяренный). Еще ты у меня будешь под ногами болтаться!

В а р в а р а А р х и п о в н а. Даже торопясь на Голгофу, не обязательно давить детей.

Н и к и т а (замер). Да. (Кивнул головой.)

Н и к о л а с (задумчиво). Лев Николаевич в дневник под старость записал: «Я боялся говорить и думать, что 99 % людей сумасшедшие. Но не только бояться нечего, но нельзя не говорить и не думать этого».

Т о н я (усаживаясь за стол). Какой Лев Николаевич?

К а т я. Был один такой, с бородой.

Все уже сидят за столом.

Н и к о л а с (поднимает рюмку). Не знаю почему — вспомнил эти слова. Наверное, потому что давно вас не видел.

В а р в а р а А р х и п о в н а. Но какие милые… Какие прелестные сумасшедшие…

Н и к о л а с. Я же люблю всех вас. Я так много думал там о себе, о нашей жизни. О прошлых годах. О сегодня… Мы слишком долго расстаемся с молодостью. Слишком бурно. А ведь это только один из этапов жизни. Не больше.

Н и к и т а. Но и не меньше.

Н и к о л а с. Простите меня, но, может быть, сегодня я имею право сказать вам. Почему вы раньше времени сдались? Почему посчитали, что кто-то другой талантливее, умнее и удачливее вас?

Н и к и т а. Ты, например.

Н и к о л а с. При чем тут я? Я вернулся отдать долги. Родине, вам… Я должен отдать свое открытие…

К а т я. Ты никому ничего не должен. Ничего. Это все у тебя в долгу.

Н и к о л а с. Но меня учили… Я не понимаю…

К а т я (не может остановиться). Да, в долгу. В долгу, что ты не знал настоящей матери. Что вырос на чужой земле. В долгу, что вы с Варварой жили впроголодь до тридцати лет. Что ты поседел еще в институте. Что ты за жалкие копейки положил жизнь, чтобы очистить мир, в который ты-то не принес ни горсти грязи. Уж ты-то… (Заплакала и не может сдержать себя.)

Раздается резкий телефонный звонок — так звонит междугородная.

Н и к и т а (хватает трубку). Да, наш номер. Почему выключите? Я платил. Найду квитанцию. Но пока-то не выключайте. (Смотрит на трубку, потом кладет.) Да, да… задолжали мы… Задолжали…

Н и к о л а с (приходит в себя от испуга). Я уж думал, дома что-нибудь случилось.

В а р в а р а А р х и п о в н а (поперхнувшись). Дома…

Н и к и т а. Катя, налей-ка мне…

К а т я (вздрогнула). Нет!

Н и к и т а (почти в безумии). Сказано! Стерва!

Катя наливает фужер и садится, закрыв лицо руками. Все молчат.

Н и к о л а с (возмущенно). Как ты смеешь…

Н и к и т а (не глядя ни на кого, закрыв глаза). Все становится фиолетовым. Потом с криком взмывают птицы. Умирают и распадаются материи… Синеют деревья и звенят, как сталь… Трава распрямляется, как в предсмертном вздохе. Небо уходит вверх, словно шарахается от увиденного. И разрывается вода. (Кричит.) Во все стороны! Без дали! И холодно богу! Леденяще холодно! (Падает лицом на стол.)

Т о н я. Врача.

К а т я (сжавшись). Пройдет.

Н и к о л а с. Это я, наверно, виноват…

Все молчат. Никита медленно поднимает глаза.

Н и к и т а (Николасу). Теперь понял?

Н и к о л а с (горячо). Да, да, ты пережил очень многое. Надо было сразу сказать. У нас был роман. Короткий. Перед отъездом. Ты теперь можешь убить меня.

Н и к и т а. Что? (Пауза.) Что могу сделать? Убить? Глупость какая! Ну переспали? Что еще?

К а т я. Скотина! (Дает ему пощечину.)

Н и к и т а. Из-за этого мы должны жить лучше? Чище? Строже? (Бросает на стол портфель Николаса.) Или еще как? Ты сегодня все уши нам прожужжал, загадочный, как капитан Немо.

Н и к о л а с. Мне стыдно за тебя.

Н и к и т а. Я уже ничего не понимаю. Моя жена изменила с лучшим другом. Он предлагает убить его. Моя благоверная дает мне по физиономии. И в конце концов другу становится за меня же стыдно. Я ничего не понимаю. Объясните кто-нибудь!!!

Н и к о л а с (растерянно). Я понимаю тебя. Жена все-таки…

Н и к и т а (кричит). Какая жена? При чем тут жена? Если она тебе нужна, я тебе ее дарю. Бери ее на счастье. Только уезжайте отсюда. С глаз моих долой. Дарю! Награждаю!

Пауза.

Н и к о л а с (встает). Ты понимаешь, что ты сказал? Катя, он действительно разрешил нам? Уехать?..

К а т я (в оцепенении). Да.

Н и к о л а с. Значит… все?

К а т я (как мертвая). Все.

Н и к о л а с. Я… не верю…

К а т я (не сразу). Ты привыкнешь ко мне.

Н и к о л а с (шепотом). Наконец-то… (Опустил голову.)

К а т я (подошла, положила ему руку на плечо). Завтра же начнем оформляться.

Н и к и т а (сел, тихо). Кому другая жизнь… Кому берег дальний.

Г р а ч (понял больше всех). Никто никуда не уедет.

Все оглянулись на него.

Хватит. Кончились игры в гениев. Действительно, пришло время платить долги. (Идет к рулону фотобумаги.)

Никита с ужасом смотрит на него, не в силах решиться остановить Грача.

З а н а в е с

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Прошло больше трех месяцев.

Та же квартира Николаса. Если можно сказать про помещение, что оно растерянно, — это именно тот случай. Что-то уже уложено в большие раскрытые чемоданы, и от этого на стенах видны выцветшие квадраты. Стопки бумаг, связанные шпагатом. Самоуверенно повешенный портрет Кати. Можно жить, и можно уезжать.

В а р в а р а А р х и п о в н а бродит по комнате. Берет то одну, то другую вещь. Что-то кладет в чемодан. Через некоторое время вынимает и снова стоит посреди комнаты в нерешительности.

Н и к о л а с (выйдя из лоджии, долго смотрит на мать, которая не замечает его). Мама…

В а р в а р а А р х и п о в н а. Ой… ты испугал меня.

Николас обнимает, целует ее.

(Опережая его.) Нет.

Н и к о л а с (терпеливо, в сотый раз). Но ведь Софочка умерла?

В а р в а р а А р х и п о в н а (покорно). Умерла.

Н и к о л а с. Ты сделала все, что в человеческих силах?

В а р в а р а А р х и п о в н а. Будет еще сороковой день.

Н и к о л а с (теряя терпение). Мы отметим его в Испании.

В а р в а р а А р х и п о в н а. Вот вы там устроитесь, жизнь наладится. Я, может, и приеду посмотреть.

Николас остановился около телефона… Поднял трубку, послушал. Положил на место.

Н и к о л а с. Не звонят.

Варвара Архиповна не отвечает.

Да, приходится возвращаться… несолоно хлебавши… Смешно!

Варвара Архиповна молчит.

(Задумчиво.) В шесть сорок самолет… Улетим мы с женой… А жизнь здесь покатится дальше. Своим чередом. Без нас.

В а р в а р а А р х и п о в н а. Но ведь Грач умолял тебя остаться.

Н и к о л а с. Слишком много я ставил на эту работу. Целую жизнь на одну карту. (Пытается улыбнуться.) Но хоть жену выиграл.

В а р в а р а А р х и п о в н а (не сразу). А как ты там будешь жить?

Н и к о л а с. Предлагали место в муниципальном отделе. Городское обслуживание… Тоже проблемы очистки…

В а р в а р а А р х и п о в н а. Это что?.. Городская канализация, что ли?

Н и к о л а с (смущенно). Неплохая зарплата. И коэффициент…

В а р в а р а А р х и п о в н а (вскрикнула). Какой коэффициент! С твоей гордостью!.. С твоими-то планами!

Н и к о л а с. Только ты не говори никому. Там… как-нибудь…

В а р в а р а А р х и п о в н а (в растерянности). А здесь… ты совсем не можешь?

Н и к о л а с. С кем? Что?

В а р в а р а А р х и п о в н а. А Грач? Ты же видишь, как он бьется за твою работу. И в коллегии, в Комитете по науке. А сегодня в академию обсуждение вынес…

Н и к о л а с. Кресло, машина, загранпоездки… Ему нужны результаты. А их нет.

В а р в а р а А р х и п о в н а. А эти фотографии? Зачем Грач их тогда порвал? Они что-нибудь значили?

Н и к о л а с. Вечные увлечения Никиты. Теперь фотографии! Давай-ка лучше собираться.

В а р в а р а А р х и п о в н а (осторожно). А если академия поддержит?

Н и к о л а с. Не звонят! (Снова сел.)

В а р в а р а А р х и п о в н а. А родственники?.. Они помогут? На первых порах?

Н и к о л а с. Конечно! Ты не беспокойся! У меня там крепкий тыл!

В а р в а р а А р х и п о в н а (поняла). Это хорошо…

Н и к о л а с. Это очень просто, мама. Невольно обходишь место, где тебе было больно. Место! А не только человека…

В а р в а р а А р х и п о в н а. Ты и меня винишь?

Н и к о л а с (тихо). Я не всегда тебя понимаю…

В а р в а р а А р х и п о в н а. …Почему я не хочу тебя проводить? (Задумалась.) Второй раз… Когда ты будешь в моем возрасте, поймешь.

Н и к о л а с. Может быть, и пойму, да тебя уже не будет. Сказать, что понял, будет некому.

В а р в а р а А р х и п о в н а (решаясь). Давай на всякий случай попрощаемся! Но, может быть, я успею…

Н и к о л а с. Что ты успеешь?

В а р в а р а А р х и п о в н а. Там… одна мелочь… (Поцеловала его, пошла к двери, обернулась. Снова подбежала, снова обняла, прижалась.)

Н и к о л а с. Какая мелочь? (Опешил.) Нет, так нельзя.

В а р в а р а А р х и п о в н а. Бог с тобой.

Н и к о л а с. Я не пущу тебя. Ты будешь со мной до последней минуты (схватил ее за руку).

В а р в а р а А р х и п о в н а. Ты что? На мать руку собираешься поднять?

Н и к о л а с. Да! Если будет нужно!

В а р в а р а А р х и п о в н а (тихо). Отпусти, сейчас же… Я твоя мать. Ты понимаешь — мать!

Н и к о л а с. Прости… Ну, прости.

В а р в а р а А р х и п о в н а. Там внизу девочка ждет Никиту. С утра. Позови ее — она простудится.

Н и к о л а с (тихо). Я буду всегда ждать тебя…

В а р в а р а А р х и п о в н а (простив). Постарайся там не унижать себя. Ни перед кем. Тем более из-за денег. (Перекрестила его и быстро ушла.)

Николас стоит посреди комнаты, потом долго смотрит на портрет Кати. Берет тряпку, вытирает пыль со стекла, снова отходит и снова смотрит.

Звонок в дверь. Николас устремляется туда, но в этот момент звонит телефон. Секундная растерянность, и Николас хватается за телефонную трубку.

Н и к о л а с. Слушаю. Да, да, Никита?.. Ну, а что там?

В дверь продолжают звонить. Николас морщится, плохо слышит.

Ну понял, понял, что не блеск. Почему Грач не позвонил? Ты один приедешь? Он же обещал… Позови его к телефону. Ты что, опять пьяный? Боже! Ты же два месяца держался. Никита, вези Грача в любом случае… (Смотрит на трубку, где прерывистые гудки.)

Снова звонок в дверь.

(Почти в бешенстве от всевозможных неудач, идет открывать и возвращается с замерзшей Тоней.) Вы что, не слышите — я говорю по телефону!

Т о н я (неуверенно). Вы сегодня…

Н и к о л а с. Да, в шесть пятьдесят. Самолетом, через Париж… (Прошелся по комнате.) Вы меня проводить пришли?

Бьют часы.

Уже три!

Т о н я. А Никита говорил…

Н и к о л а с. Да что вы всё — Никита да Никита… (Кивнул на телефон.) Опять пьяный.

Т о н я (застыла). Не-ет… Если он сейчас выпьет хотя бы рюмку… Где он?

Н и к о л а с. Не знаю… Из академии звонил.

Т о н я (почти кричит). Где? Где он? Его же нужно сейчас же в больницу. Он же прямо посреди улицы упадет… Какой дурак! Звоните сейчас же…

Н и к о л а с. Куда звонить? Я не знаю телефона!

Тоня мечется по комнате, потом хватает шапку и пулей вылетает из квартиры. Николас остолбенело смотрит ей вслед. Потом пытается на чем-то сосредоточиться, но не может. Что-то кладет в чемодан, потом начинает с остервенением рвать шпагат и терзать в клочья свои бумаги.

Вот тебе Нобелевская! Вот тебе «ягуары»! Вот тебе твое прекраснодушие! Дед Мороз! Мудрый! Всесильный! Богатый дядюшка! Бездарность! Вечный мальчишка! (Ругается по-испански, по-английски, топчет свои бумаги, исполняет на них какой-то дьявольский танец. Не замечает, как входит, одетая к отъезду, причесанная и очень решительная Катя.)

К а т я. Новый танец?

Н и к о л а с. Смешно смотреть?

К а т я (показывает на разорванные бумаги). За багаж меньше платить.

Н и к о л а с (оскорбленно). Я могу делать с этими бумагами что хочу…

К а т я. Тогда и я. (Берет несколько листков и тоже демонстративно разрывает.)

Н и к о л а с. Ты какие разорвала?

К а т я. Оказывается, ты и в бешенстве знаешь, что можно рвать, а что нельзя.

Н и к о л а с (махнул рукой). Теперь уже все можно.

К а т я. Академия, как понимаю, тю-тю…

Н и к о л а с. Сейчас приедут.

К а т я. Значит, все-таки будут торжественные проводы? Я же просила!

Н и к о л а с. При чем тут проводы? Мама, например, уже попрощалась. И уехала.

К а т я. Я тоже отвезла Лизу старикам. Тоже было нелегко.

Н и к о л а с. А ты хочешь, чтобы я уехал, ничего не узнав?

К а т я. По-моему, коллегия была два месяца назад. А все попытки реанимировать твою работу — уже напрасный труд.

Н и к о л а с. Это случайность, что академия именно в день отъезда…

К а т я. А я бы не удивилась, если бы ты в последний день разорвал наши визы. И наши билеты. И плюнул бы на меня.

Н и к о л а с (тихо). Я стал глиной в твоих руках. Я не мог попрощаться как следует с матерью. Из-за тебя. Я готов ехать туда, где меня, в общем-то… Из-за тебя, из-за одного твоего желания. А ты мне говоришь, что я плюнул бы на тебя?..

К а т я (спокойно). Значит, я ошиблась.

Н и к о л а с (горячо). Конечно, ошиблась. (Бросился к ней.) Я буду много работать. Там есть прекрасные возможности…

К а т я. Надеюсь.

Н и к о л а с (осекся). О чем ты думаешь?

К а т я. Почему мы не улетели вчера? Или месяц назад. Нет, с тобой нельзя проявлять слабоволие.

Н и к о л а с. Нет, нет, все кончено. Видишь? Я уже укладываю чемоданы! Сейчас положу твой портрет.

К а т я (быстро). Оставь.

Н и к о л а с (хотел что-то возразить, но сдержался). А у тебя такой маленький чемоданчик?..

К а т я. Надеюсь, ты не будешь впредь лезть в мои женские дела?

Н и к о л а с (не сразу). Для Никиты у тебя находились другие слова.

К а т я (почти величаво). И чем это кончилось. (Прошлась по комнате, что-то бросила в чемодан, ногой отодвинула его.)

Н и к о л а с. Лиза не плакала?

К а т я (не сразу). Она спала.

Пауза.

Н и к о л а с. А потом ты где была?

К а т я (почти взорвавшись). Гуляла! По лесу!

Н и к о л а с. Я же ничего… Просто так спросил…

К а т я (протянула ему ключи). Отдай Никите. Все-таки это ему когда-то дали квартиру.

Н и к о л а с (смотрит на ключи). Может быть, поешь? Мама там что-то приготовила.

К а т я (еле сдерживаясь). Поешь сам.

Н и к о л а с (опустил голову). Может, ты хочешь, чтобы я поговорил с ними на улице? Может, тебе будет неприятно?..

К а т я (долго смотрит на него). Зачем же… (Отошла к нему.) Насчет Лизы… Ты обещал.

Н и к о л а с. Я поговорю с Никитой. Обязательно! Я не хотел тебя расстраивать.

К а т я (резко обернувшись). Неужели ты не понял до сих пор, что ты… Ты меня расстроить не можешь.

Н и к о л а с (опустил голову). Это… это… нечестно с твоей стороны.

Катя молчит.

Как вы с ним…

К а т я (усмехнувшись). Ты меня сейчас убьешь? Ну скажи, наконец, что ты меня убьешь! Ну хоть один раз — убей!

Н и к о л а с (договорил). Как вы похожи с Никитой!

К а т я (не сразу). А вот этого не надо было говорить.

Николас не успел ответить, как в комнату буквально ворвался, на ходу сбрасывая плащ, Г р а ч.

Г р а ч. Не смейте разговаривать с ним!

Н и к о л а с. С кем?

Г р а ч. Он притащился в академию пьяный. Уселся за рояль. Представляете? Собираются эти великие старички, а он импровизирует с блаженной физиономией!

Н и к о л а с. А обсуждение?

Г р а ч. Какое может быть обсуждение, если они видят пьяного тапера?! Только их вежливость… А сейчас он хватает меня за шиворот и буквально тащит сюда. Мы чуть не подрались в вестибюле академии.

Н и к о л а с. Это я просил его.

Г р а ч. Драться просил?

Н и к о л а с. А где он?

Г р а ч. Лобызается с этой девкой на лестнице.

К а т я вышла. Грач посмотрел ей вслед.

Н и к о л а с. А что теперь?

Г р а ч. Мое положение хуже твоего. (Улыбнулся.) У меня же нет испанского подданства.

Н и к о л а с. А кто-нибудь из вас выступал?

Г р а ч (недовольно). Никита.

Н и к о л а с. Как ты позволил? Что он говорил?

Г р а ч. Ты что, его не знаешь? Ему же лишь бы загнать всех в неразрешимость! В тупик! В бессмысленность! Тогда все можно! Можно бездельничать. Философствовать! Пить!

Н и к о л а с (про себя). Философствовать — уже не бездельничать.

Г р а ч (в сердцах). Нет! Это уму непостижимо — пятнадцать лет работать над темой. Иметь все! Я носился с ним, как с далай-ламой. Не отказывал ни в одной загранке. Истратил всю валюту института, влез в министерский фонд. Кричал на всех перекрестках, что мы не сегодня завтра очистим и Волгу, и Каспийское море, и Байкал… А если надо и Тихий океан. Потому что верил! Так этот паразит допивается до того, что теряет память, сжигает самую важную документацию и привозит в Москву какие-то фотоэтюды. Шишкин второй… Куинджи XX века. Я ему покажу Куинджи!

Н и к о л а с (показывает на разорванные бумаги). Видишь, я тоже… порвал свою работу…

Г р а ч (на него это не произвело впечатления). Наверно, ни к чему уж так…

Н и к о л а с (с надеждой). Ни одного слова в защиту не было?

Г р а ч. За тебя-то? Терлецкий, член-корр из несмеяновского института, что-то вякал.

Н и к о л а с (с надеждой). А что?

Г р а ч (нехотя). Что при новом поколении ЭВМ можно будет высчитать коэффициент вмешательства химической обработки в биопроцесс.

Н и к о л а с (быстро). А Никита поддержал его?

Г р а ч (слишком бурно). Знаешь что — надо было сразу решать! Или ты там… Или приехал навсегда. Тогда бы и ходил сам везде, а не подставлял нас отдуваться.

Н и к о л а с. Но ты же сам говорил, что институт… В порядке широкого обмена мнений.

Г р а ч. Шире уж некуда! В ООН осталось только вынести. Кадровик на меня так сегодня смотрел…

Н и к о л а с. А при чем тут ты?

Г р а ч (хотел ему что-то сказать резкое, но только махнул рукой и отвернулся). Ладно, давай на посошок, и… отвезу я вас с Катькой на аэродром.

Н и к о л а с. Может быть…

Г р а ч (жестко). Это все, что я могу нынче сделать. Уж прости…

Н и к о л а с (выпрямляясь). Сейчас Никита придет. Вместе уж и попрощаемся. (С поднятой головой ушел на кухню.)

Грач смотрит ему вслед. Потом берет телефон, набирает номер.

Г р а ч (в трубку). Евгений Евгеньевич? Грач, Василий Александрович. Приветствую! Так не выяснилось с моим вопросом? Да, да, не терпится — уж такой характер… Так ведь наука… Вещь непредсказуемая. Сегодня мы наверху, завтра внизу, послезавтра снова наверху. Нет, как говорят англичане, я никогда не держу весь фарфор в одном сундуке. А-а… в зависимости от наших результатов? Понял. Все понял! Обнимаю вас… (Спохватился.) То есть жму руку! (Положил трубку, вытер пот со лба, расстегнулся, глубоко передохнул…)

Вваливаются Н и к и т а и Т о н я. Она почему-то очень радостная.

Н и к и т а. Ну что? В этом доме меня будут сразу убивать? Или дадут посидеть за праздничным столом? (Кричит.) Варвара Архиповна, где рюмки, фужеры?

Г р а ч (спокойно). Иногда мне кажется, что я мог бы тебя убить.

Н и к и т а. И суд бы тебя оправдал! Больше того! За убийство такой гадины, как я, дают премию… Мира!

Г р а ч (подходит к нему, покачивается на каблуках). Подбери сопли.

Т о н я (всерьез осматривает лицо Никиты). Где? Нет ничего.

Г р а ч (Тоне). Исчезни. (Пауза.) Ты же был перед сегодняшним заседанием и у Тихомирова, и у Санина, и у Адамяна… Ты… Ты — мелкая, гадостная, завистливая душонка!

Н и к и т а (тоже кричит). В банке! Душонка в банке! Жуткий дефицит!

Грач замахивается на него, но Тоня как кошка бросается и повисает на его руке.

Г р а ч. Ты что кусаешься?

Т о н я. А как же с таким амбалом…

Г р а ч (внимательно рассматривает укус). Заражение крови может быть…

Н и к и т а. Будет! Точно будет! (Ёрничает.) Заражение молодой, развратной, пылающей кровью. Ты вновь станешь мартовским котом! Как я!

Т о н я (не выдержала). Да замолчи ты! Пойдемте, я продезинфицирую.

Грач подозрительно смотрит на нее.

Не боись… дядя… На твое счастье, я в аптеке вкалываю.

Уходят в ванную. Никита падает в кресло, вытягивает ноги. Смотрит на часы, сверяет со своими. Видно, что он совершенно трезв. Целый день.

Н и к о л а с (входя). Холодно. Я закрою дверь? (Закрывает дверь. Делает несколько шагов, не глядя на друга.)

Н и к и т а. Чего это ты такой надутый? Обиделся?

Н и к о л а с. Катя просила спросить — как будет с Лизой?

Н и к и т а. А-а… Меня она, значит, не удостоит прощальной беседой?..

Н и к о л а с. Насколько я понял, ты сегодня напился, что тебе строжайше запрещено. Ввиду возможного летального исхода.

Н и к и т а (церемонно). Как видишь, летального исхода не наблюдается.

Н и к о л а с (внимательно смотрит на него). Но все говорят, что ты был пьян в академии.

Н и к и т а. Я? Бред! Просто сто лет не видел великолепного кабинетного рояля…

Н и к о л а с. Я пытаюсь говорить с тобой серьезно…

Н и к и т а (продолжая). Катерина Дмитриевна решила свою судьбу, а я еще нет.

Н и к о л а с (как последнее средство). Тогда она может остаться. А с ней могу остаться я.

Н и к и т а (замер). Я думаю, что с моей стороны особых препятствий не будет.

Н и к о л а с (растерянно). Это же твоя дочь… Кровь твоя…

Н и к и т а. Время-то как бежит. (Посмотрел на часы.)

Н и к о л а с (встал). Ты просто гонишь меня из Союза. Может быть, я не везде был прав, мое решение скорее приблизительное, но сама моя мысль…

Н и к и т а (сдерживаясь). Вот ты там, в Испании, на досуге…

Н и к о л а с (переборов гордость). Я надеялся, мы вместе…

Н и к и т а (разводит руками). Ты же знаешь, какая у меня теперь голова. Решето! Нет, ты там с кем-нибудь другим… А у нас текучка, профком, на картошку надо ездить. Какая уж тут наука. Да и годы, девочки… Смотри, рожа у меня какая стала. Уж никакого сходства с Ален Делоном! А там…

Н и к о л а с (в сердцах). Где там? С кем там?!

Н и к и т а (опешив). Ты же рассказывал, какие там лаборатории. В больших концернах. На металлургических заводах…

Н и к о л а с. Вы даже бумаги от академии не могли добиться. Хотя бы кисло-сладкой.

Н и к и т а (виновато). Нет. А она бы помогла?

Н и к о л а с (махнул рукой). Там помогает только то, что можно пощупать руками. А как ты дошел, как мучился, с кем и где — это никого не волнует.

Н и к и т а. Но ведь у тебя диплом.

Николас отмахнулся.

Пауза.

Ты же все-таки опытный, широкообразованный химик.

Н и к о л а с. Для городской канализации.

Н и к и т а. Что это на тебе за нелепый свитер?

Н и к о л а с. Мама связала. (Поморщился.) Печально другое, — если мое чутье уже отказывает мне, значит, дальше будет хуже!

Н и к и т а. Не жалей ты так себя!

Н и к о л а с (тихо). Прости, сейчас. Только Кате ничего не говори.

Н и к и т а (сочувствуя). Куда же вам еще Лизу?

Н и к о л а с. Неужели ничего? Совсем ничего нет в моей разработке? Тебе же иногда приходит. Я же помню. (Стукнул по столу.) Какой мозг погубить! Что ты сделал! Что за проклятие такое — эта водка?!

Н и к и т а (в нерешительности). Конечно, если тебе…

Н и к о л а с. Что? Что мне? Ну говори, что ты хотел сказать?..

Н и к и т а (отодвигается от него). Знаешь… у меня есть одна тетрадка… Там всякие заметки, кое-какие расчеты… Нет, не про очистку. А так, необязательная игра ума.

Н и к о л а с (неуверенно). Но это же твоя тетрадка…

Н и к и т а (въедливо). Но ты же взял у меня жену? Требуешь дочь! Дарить так дарить. До кучи, как говорится!

Н и к о л а с (посмотрел на него). Иногда мне кажется, что тебе ничего не нужно. Это даже завидно.

Н и к и т а (тихо). Мне все нужно, как любому человеку. Но еще нужна одна малость… Чтобы я мог уважать себя.

Н и к о л а с. Это слишком широкое понятие.

Н и к и т а. Или хотя бы не стыдиться себя.

Н и к о л а с. Когда-то ты доверял мне.

Н и к и т а. Бери тетрадку. Я сейчас ее… (Открывает свой чемодан. Во время следующего разговора ищет.)

Н и к о л а с (пытается остановить). Я еще не так опустился. И для такой работы нужны другие условия, чем те, что будут у меня.

Н и к и т а. А родственники?

Н и к о л а с (развел руками). Как я могу у них что-нибудь просить? Мне было стыдно спать до семи часов, зная, что они уже два часа как в поле — все! От стариков до детей!

Н и к и т а (остановился). Большой грех на моей душе! Но ты когда-нибудь простишь меня, Николас. (Тихо.) Именно ты!

Н и к о л а с (не поняв). О чем ты? Какой грех?

Н и к и т а (вскочил). А про Катьку ты забыл?! Не один едешь! С бабой! Да еще с какой! Да Катька из того же Грача президента бы США сделала! А уж из тебя! С твоей-то головой! Вырвал! Вырвал ты из моих рук Жар-птицу!

Н и к о л а с (растерянно). Она сама… И ты…

Н и к и т а (шепотом). Знаю… Все знаю! Она — женщина! Разрушительница! Исчадие ада! Ей нужен весь мир, все тряпки, все великие стены, все благовония, всех мужчин…

Н и к о л а с (неуверенно). Ты все-таки пьян.

Н и к и т а (добивая). Знаешь, как в житиях святых написано, откуда черт появился? Бог на восьмой день устал переделывать мир, отерся тряпицей и бросил ее, мокрую от пота, на землю. Вот из этой тряпки и возник черт. А уж у кого, у кого, как не у русской бабы, этой усталости до кровавого пота хватает?! (Снова ищет. Закрывает чемодан, ничего не найдя. Сидит в растерянности.)

Николас удивлен.

Пауза.

Н и к о л а с. А ведь ты что-то знаешь… Что-то ты рассмотрел в моей работе.

Н и к и т а. Линейные структуры не приводят к глобальным открытиям! Так же, как и жизнь не линейна. Она только прикидывается последовательной, а сама прерывиста и скачуща. Как пьяный осел! Вроде меня.

Н и к о л а с (быстро). А если бы я остался? Ты… бы…

Н и к и т а. Нет!

Н и к о л а с. Было бы больше шансов добиться…

Н и к и т а. Ты посмотри на меня. Доброкачественны только твои джинсы! (Снова начинает рыться. Боится поверить, что тетради нет.)

Н и к о л а с (опомнившись). Да, конечно… Это невозможно. Я так… чисто теоретически…

Н и к и т а (замер). Это прекрасно, что в молодости легко сходишься с людьми, с тобой, например. Потом семья. Работа. Суета. Годы. Бессонница. Может быть, все это и нужно. До какого-то дня…

Николас делает вид, что слушает, хотя сам далеко.

Понимаешь, нужна вторая смелость. Первая — это когда мы входим в жизнь. Но это была не смелость, а так… Все было легко — мысленно, с прибаутками, хохмами, иронией. С ощущением, что вся жизнь впереди. Юношеская дрожь тщеславия.

Н и к о л а с (думая про свое). Это все правильно…

Н и к и т а. А сейчас нужна настоящая смелость. Потому что знаешь, что тебе отпущено, сколько сил отмерено. И ничего больше. Ничего не будет и ничего не важно. Ни премии, ни всемирная слава. А просто отбросить все, что ты знал, и сделать шаг… в преисподнюю. В природу. И сжать зубы. Да, знание — печально. Это давно и правильно сказано. (Тихо.) А иногда просто опасно.

Н и к о л а с (кивает головой, занятый своими мыслями). Да, да… Да, да…

Н и к и т а (с досадой, как последний довод). Ты же сын Варвары!

Н и к о л а с. Похоже, я действительно… ее сын. А девочке надо сейчас уже купить летние вещи. В конце месяца будет распродажа. Она всегда бывает в конце октября…

Н и к и т а (чуть не вскрикнул). Николас!

Н и к о л а с (встал). Я еще не прошу милостыни… (Ушел чуть шаркающей походкой.)

Никита долго смотрит ему вслед. Стоит, опустив голову, потом выворачивает карманы. Лезет в угол, за шкаф. Вынимает большие, разорванные, смятые фотолисты… Смотрит на них… Он в панике.

Входит Г р а ч. Осторожно подходит к Никите сзади, заглядывает через плечо.

Г р а ч (хохотнул). Все шалишь?

Н и к и т а (испуганно отбросил листы). Ты? Чего улыбаешься?

Г р а ч. Жду-у… (Обхватывает Никиту мертвой борцовской хваткой.) Ох и силен ты еще! Но от меня не вырвешься. Всего тебе бог дал. Не поскупился!

Н и к и т а (пытается вырваться). Васька… дурак!

Г р а ч. Другой бы спорил. Давай завтра сядем. Вдвоем. Литрух раздавим… А?

Никита машет головой.

Все эти лекарства — одно шаманство!

Н и к и т а. Не будет никаких «завтра».

Г р а ч (как обиженный ребенок). Надо же разобраться с экспедицией? Или семьсот тысяч выброшены на ветер? А как мне теперь за валюту отчитываться? Списать? Скорее, меня спишут…

Н и к и т а. Я напишу объяснение.

Г р а ч. Помнишь, ты просил установку из Рыбинска. Она вчера пришла. Монтируем.

Н и к и т а (быстро). Нет… Я же написал им отказ.

Г р а ч. А ты юридически — никто. А я ведь ползал перед ними на коленях. Ради себя? Нет! Ради тебя! У нас не академический институт, где можно бросать деньги на ветер. У нас узкопроблемное отраслевое хозяйство. Стране рыба нужна. Валюта! Байкал. Каспийское море…

Н и к и т а. А мне не нужна рыба. Я подам заявление… по собственному…

Г р а ч (тихо). Нет… не будет никакого заявления.

Н и к и т а (осторожно). Как не будет?

Г р а ч (еще тише). Или ты будешь работать… в моем штате… и я пойму все, что изображено на этих фотографиях. Или…

Н и к и т а (хорохорясь). Что «или»?

Г р а ч. Или ты поедешь лечиться… от хронического алкоголизма… Не меньше двух лет. В прекрасных, почти санаторных условиях… Правда, за колючей проволокой.

Пауза.

Н и к и т а. Но я же… два месяца ничего…

Г р а ч. В детские игры играть никто не собирается. Пойми, Никиток, дело идет о престиже страны. О миллионах. О миллиардах…

Н и к и т а (смятенно). Какие миллиарды? Ты не докажешь…

Г р а ч (чуть повышая голос). Ты разведен. (Пауза.) Кто за тебя заступится? Она улетает сегодня…

Н и к и т а (в молчаливой панике). Да.

Г р а ч. Хорошо, что ты все понимаешь.

Н и к и т а. Я распишусь завтра же… Тоня — моя невеста…

Г р а ч. Ты же гуманист. Ты же ее бросишь через полгода.

Н и к и т а (тихо). Твоя фамилия не Грач, а Ворон.

Г р а ч (качает головой). Все о человечестве думаешь, а о Ваське Граче у тебя голова не болит. Даже обидно.

Н и к и т а. Но ведь николасовская идея совсем не так уж…

Г р а ч (быстро). Ты думаешь, я не догадался? Ты сразу нашел ее две слабости и распотрошил их до глобальной ошибки. Нет, я никогда не поверю, что ты спился. Хоть во всех канавах ночуй! Нет, такие от пьянства не гибнут.

Н и к и т а. Гибнут, гибнут…

Г р а ч (навис над ним). Только от другого — им открывается то, что они не в силах контролировать. И то, что их преследует каждый день, ночью и утром, в магазине, в постели, в тоске…

Н и к и т а (резко). Что же тебе-то ничего не открывается? Тогда бы и поговорили.

Г р а ч. А у меня другой талант.

Н и к и т а. Интересно — какой?

Г р а ч (серьезно). Пасти ценные породы.

Н и к и т а. И доить?

Г р а ч (улыбнулся). Ради государства.

Н и к и т а. Да брось ты про государство! Тоже мне Людовик XIV! Никуда ты меня не заткнешь! Ты же пропадешь без меня.

Г р а ч (спокойно). Здесь пропаду. Но я через месяц-другой… (свистнул) в референты ухожу. Там уж меня никто голой рукой не возьмет.

Пауза.

Н и к и т а (сел в кресло, делово). Что понял? (Показал на фотографии.)

Г р а ч (как ученик). Огромное выделение низкой температуры?

Н и к и т а. Правильно.

Г р а ч. На очень короткое время?

Н и к и т а. Не помню своих расчетов.

Г р а ч (крикнул). Помнишь!

Н и к и т а (спокойно). Нет.

Г р а ч. Озеро было подвергнуто второму загрязнению? Ты постарался?

Н и к и т а. Три машины — за два поллитра. Одна с фермы, другая — Сельхозтехники.

Г р а ч. А третья?

Н и к и т а. Пьян был уже. Не помню.

Г р а ч. До апреля я все твои записи восстановил… Осталась ерунда.

Н и к и т а (мстительно). Если бы ты даже восстановил все, с чем я уехал к этой Няне… Ты был бы так же далек от истины, как далек… от элементарной порядочности.

Г р а ч (сел). И прямо на зеленой травке… под голубым небом… под чириканье птичек… под коровье мычанье наш Ньютон открыл новый закон? Всемирного тяготения? Тьфу, прости господи! (Резко.) Давай сюда!

Н и к и т а. Что?

Г р а ч. Коричневую тетрадь.

Н и к и т а (зло). А ее нет!

Г р а ч. А где ж она?

Н и к и т а. Потерял!

Г р а ч (не верит). Силой, что ли?

Н и к и т а. А если бы и была. Ты же все равно ничего не поймешь.

Г р а ч. Найду, кто мне объяснит.

Н и к и т а. Нет ее. Нигде. Нет, Васька… Ты хотя бы понимаешь, какую бы вину ты взял на себя? Какую тяжесть?

Г р а ч (почти торжественно). Бог за нас! За коммунистов. Иначе мы бы сто раз уже погибли.

Н и к и т а (настойчиво). Представь себе, если мы с похмелья весь мир завалим этой… халвой? Ведь нам только пообещай прямой путь к счастью. Мы же разбираться-то не любим, что потом. А сразу — в топоры!

Г р а ч (спокойно). Не ты — так другой откроет. Ты думай! Думай! В какие интересы попадаешь! И что будет — если «да». И что будет — если «нет»?! (Шепотом.) А я вместе с тобой головой рисковать не намерен.

Н и к и т а (задумавшись). Нет ее… тетради.

Г р а ч. Найдешь.

Н и к и т а. Где?

Г р а ч. Я ведь весь дом переверну.

Н и к и т а. А может, я ее в пивной, спьяну…

Г р а ч. Прости, но я… (Встал.) Посмотрю твои карманы. Ты уж не обижайся…

Н и к и т а (кричит). Тоня! Катя!

Влетает Т о н я, вид ее решителен.

Т о н я. Что?

Н и к и т а. А Катя что, не слышала?

Т о н я. Слышала. (Переводит взгляд с Грача на Никиту и обратно.)

Грач замер.

Н и к и т а. Проводи его на кухню. У него аппетит разыгрался. Бо-ольшой аппетит!

Г р а ч (развел руками). Вот проводим их и поищем. Ведь так, Никита?

Тоня, сжавшись, как пружина, пытается понять, что произошло.

Н и к и т а (задумавшись). Я все понимаю, Вася. Без тетради ты ни в какие референты не попадешь. Конечно, поищем…

Грач, несколько раз обернувшись, все-таки уходит, эскортируемый Тоней. Никита бросается к чемодану, потом снова лихорадочно выворачивает карманы. Замирает. Бьет себя по лбу. Он готов сейчас убить себя.

Входит К а т я.

К а т я. Ты, кажется, звал и меня?

Н и к и т а. Ты давно не видела моей коричневой… тетради?..

К а т я. Ты же ушел с ней. Тогда, в первый раз.

Н и к и т а. Да, да. Я не расставался… никогда. А когда приходил прощаться с Лизой?

К а т я (резко). Не видела!

Н и к и т а. Конечно. Откуда ты могла.

К а т я. Что тебе еще нужно? Я выполнила, что ты просил. Мы уезжаем.

Н и к и т а. Ты сделала даже больше. (Сидит, замерев.)

К а т я. Ты никогда не верил, что я уйду. Не верил и тогда. Не веришь и до сих пор.

Н и к и т а (растерянно). Мне… конечно, непривычно…

К а т я. Непривычно, что кто-то заставляет тебя страдать? Ведь это твоя привилегия.

Никита молчит.

Ты всю жизнь кричал Грачу, что он дурак…

Н и к и т а. Он действительно дурак.

К а т я. Но он еще и человек.

Никита сделал мину.

Ты истоптал николасовскую работу. Это понятно всем, кроме него. Ты десять лет не замечал своей дочери. Помнишь, как мы поехали в пионерлагерь, ты схватил на руки какую-то чужую девочку.

Н и к и т а. Они все… беленькие.

К а т я. О себе я не говорю. Пока верила, что я — жена Ньютона, это было даже увлекательно…

Н и к и т а. Откуда ты знаешь про Ньютона? Ты слышала? (Обернулся вслед ушедшему Грачу.)

К а т я. Представь себе — у меня высшее образование. Но когда… когда ты ради своего вечного самоутверждения, притом утверждения-то неудачника, растоптал меня…

Пауза.

Н и к и т а (тихо). Последнее время… мне все чаще кажется, что мы шире нашей жизни, даже нашего дела…

К а т я (скептически). «Не мешало бы сузить…»

Н и к и т а (взорвавшись). Не говори пошлостей! Убить можно, а сузить нельзя.

К а т я (спокойно). Прими тазепам.

Н и к и т а (удивленно). Зачем?

К а т я. Ты уже не чувствуешь, когда плачешь?

Н и к и т а. Разве? Да, да, прости… (Отвернулся.)

К а т я (не сразу). Так что тебе нужно?

Н и к и т а. Смелость. Я же трус…

К а т я (тихо). Знаю.

Н и к и т а. Я боюсь боли. Одиночества… Потерь. Отсутствия смысла.

К а т я (покачала головой). Такие… в одиночестве не остаются. Особенно в России.

Н и к и т а (резко обернувшись). А зачем ты вообще-то уезжаешь?

К а т я (посмотрела вверх, пауза). Если здесь лучшие — такие, как ты… то…

Н и к и т а. Там не будет миллионов.

К а т я (вздрогнула). Там не будет… тебя!!!

Н и к и т а. Ты даже так обо мне думаешь?

К а т я. Даже так.

Н и к и т а. А если я…

К а т я (сорвалась). Что ты?! Что ты мне еще собираешься наплести? Я никого не люблю! Я смертельно устала! Я смотрю на людей и не вижу их лиц. Белые пятна… вместо лиц…

Н и к и т а (после паузы). Как же я виноват и перед тобой.

К а т я (обернулась). Только передо мной? А ты посмотри на моего мужа.

Н и к и т а. Мужа?

К а т я. Да, на моего мужа! О чем вы шептались, что он вернулся ко мне стариком? Ты хочешь и там добивать меня? Сделав сиделкой при разбитом параличом Николасе?

Н и к и т а (жестоко пытаясь справиться с собой). Вызовете Варвару. Она любит парализованных.

К а т я (еле сдержалась). Ты и Варвара… Эта хваленая русская доброта! С вами человеку остается только разбиться вдребезги. А тогда явитесь вы и завоете, запричитаете. Отслужите молебен об убиенном царевиче.

Бьют часы.

Н и к и т а (почти лихорадочно). Понял, все понял.

К а т я. Я хотела тебе сказать…

Н и к и т а. Позови Николаса.

К а т я. Надо ехать…

Н и к и т а. Позови его!.. Он поймет меня. (Повысив голос.) Я по-царски расплачусь с тобой.

К а т я. Но мне надо сказать…

Н и к и т а (быстро). Позвонишь с аэродрома! Как я всегда звонил, улетая в командировку!

К а т я (кричит). Николас!

Н и к и т а. Никого не пускай сюда. Насмерть стой! От этого зависит вся твоя дальнейшая жизнь.

Входит Н и к о л а с. Он уже начал одеваться.

К а т я (в сердцах). Да сними ты этот свитер. На чучело похож.

Н и к о л а с. Разве?

К а т я. Я сказала…

Николас, опустив голову, хочет возразить, потом начинает быстро и неловко снимать свитер.

Дай его мне.

Н и к о л а с (упрямо). Нет.

К а т я. Если ты его засунешь в чемодан, я все равно его выброшу! Хоть из самолета. (Ушла.)

Н и к и т а. Ты по-прежнему хорошо разбираешь мой почерк?

Н и к о л а с (замкнувшись на своем). Вообще-то мы попрощались… но мама могла… хотя бы позвонить.

Н и к и т а (быстро). Ты сделал все, чтобы не терзаться. Пришлешь вызов…

Н и к о л а с. Ты думаешь?

Н и к и т а (трясет его). Забудем сейчас обо всем, кроме того, что я буду говорить.

Н и к о л а с. Чего-то я сегодня… (Трет лоб.) Сейчас.

Н и к и т а (торопясь, но стараясь быть предельно ясным). Возможный результат твоей работы — стопроцентное очищение. Степень загрязнения не имеет значения. Но… (поднял палец) при мощном химическом распаде… при химическом взрыве… выделяется сверхколоссальная низкая температура.

Н и к о л а с (замер). Откуда ты знаешь? У меня нет этих…

Н и к и т а (морщась). Не перебивай! Чем больше количество небиологических соединений уходит в распад, тем глубже затормаживается весь биологический процесс.

Н и к о л а с. Но это же наше дело — это химическая биология.

Н и к и т а. Наше! Все наше! Представь, было грязное озеро с больными рыбами, разросшимися сорняками, какими-то лопухами, вредителями. Но живыми! А мы с тобой можем в долю секунды колоссальной вспышкой холода добиться стерильной чистоты. Чистоты ледяного царства. Все будет чисто, но все будет мертво. Застывший, остекленевший, прерванный биологический процесс. Глубокая заморозка. Сверхгипернизкие температуры.

Николас замер.

А если это не одно крошечное озеро? Не одна Няня? А целый остров? Страна? Континент? Какая-нибудь Австралия?.. Или весь мир? Как бы ты поступил?

Н и к о л а с (поняв). Ты… ты… (Показывает пальцами на рулон.) Там… это было?

Н и к и т а (дальше оба говорят шепотом, оглядываясь на дверь). Это было 0,03 грамма… А у меня был целый ящик из-под какой-то… халвы…

Н и к о л а с. Но это же… ужа-ас! А где эта?.. Халва?

Н и к и т а. Этого никто не узнает.

Н и к о л а с. А твои расчеты?

Н и к и т а (криво усмехнулся). Я не знаю…

Н и к о л а с. Но у тебя прекрасная память.

Н и к и т а. Ее нет! Я ее вытравил! Вот этим… (Вытаскивает фляжку.)

Николас выдергивает ее у него из рук.

(Грозит ему пальцем.) А ты был на правильном пути! Это тот путь.

Н и к о л а с (понимая). И ты побоялся, что я дойду до этой же?

Н и к и т а. И трех твоих жизней не хватит! Унося по песчинке, нельзя расчистить пустыню Сахару.

Н и к о л а с. И ты все-таки боялся?

Н и к и т а. Да. Есть истины, которые нужно уничтожать. (Уверяя себя.) И я ее уничтожил.

Н и к о л а с. Это… мракобесие.

Н и к и т а. Да, да. Я не возьму на себя… этот грех.

Н и к о л а с. Ты стал верить в Бога?

Н и к и т а (покачал головой). Я — технарь. Но жалеть людей и я имею право. (Решаясь.) Возьми. (Хочет полезть в карман, но Николас хватает его за руку.)

Н и к о л а с. Нет. Я не хочу иметь ничего общего с этим…

Н и к и т а (усмехнулся). Даже если бы хотел, коричневой тетради у меня нет. Это же мелочь. Жалкие остатки. Три листочка. Новый принцип холодильных устройств. Тебе пригодится патент в пару миллионов? На первое время…

Н и к о л а с. Но это же твоя работа.

Н и к и т а. Кое-какая доработка, конечно, нужна. Но это чистая техника. Вполне по твоим возможностям.

Н и к о л а с (не зная, на что решиться). Я не обижаюсь. Я уже давно не обижаюсь. Там меня окончательно отучили. (Опустил голову.)

Н и к и т а. Дурак. У меня больше ничего нет. У тебя же семья. В конце концов, я должен позаботиться о своей дочери.

Н и к о л а с. Я о другом.

Н и к и т а (быстро). Не надо.

Н и к о л а с. А если все-таки… очистить мир? И уже в новом, очищенном мире…

Н и к и т а (резко). Заселить его новыми людьми? Да? Выращенными в пробирке? В инкубаторе? В колониях!..

Н и к о л а с (долго смотрит на него). Ты понимаешь… что тебя ждет?

Никита хотел ответить, но только криво усмехнулся, сделал несколько шагов в сторону, махнул рукой, отвернулся. Его спина выпрямилась от глубокого вздоха.

Н и к и т а. А у меня ничего нет. Я пустой! (Резко обернулся и очень громко хлопнул в ладоши, словно раздался выстрел.) Все! Поехали! Зови всех! На посошок! Не курить — расстегнуть ремни! (По-английски.)

Н и к о л а с. Это действительно все, что у тебя осталось? (Смотрит на три листка у себя в руках.)

Н и к и т а. Все. Кончился Никита Турчанинов.

Открывается дверь. К а т я вкатывает столик с бутылками, закусками, цветами. За ней входят Г р а ч и Т о н я.

К а т я (словно ожившая). Музыку поставьте! Последняя минута, да наша. Правда, Николас? Прощаться так прощаться. Грач, Никита, Тоня, ну что у вас такие постные лица? Выпьем? Помирать — так с музыкой!

Н и к о л а с (вздрогнул). Почему помирать?

К а т я. А может, самолет разобьется?

Г р а ч. Типун тебе на язык!

К а т я. В общем, так… Отпразднуем финал нашей молодости! Всему когда-нибудь приходит конец. Кто-то умер, кто-то спился. Кто-то уезжает. Кто-то потерял совесть. А кому-то надо жить, верить за всех нас! А для веры нужен особый дар, которым я, к сожалению, не обладаю. Пейте. Все! До дна!

Все пьют, несколько ошеломленные. Катя, выпив, наливает снова фужер шампанского.

(Горячо.) Я пью за тебя, Тоня! Да, да, за тебя. Несчастная избранница счастья. (Быстро выпивает бокал.) Спасибо и тебе, Грач. Хорошо, что ты вспомнил наконец, что ты не только большой начальник. А еще и мужчина. Никита не замечал, какими только способами я не защищала его!

Г р а ч. А-а… Теперь все равно! За тебя, Катя! Ты лучшее, что я видел в нашей жизни.

К а т я. Ох, кажется, зря я уезжаю. (Послала ему воздушный поцелуй, потом, с изменившимся лицом, быстро повернулась к Никите.) Я пью за тебя, Никита. (Серьезно.) Ты никогда не делился со мной. А зря! Но все равно за тебя!

Н и к о л а с. Время!

Бьют часы.

К а т я. Пробьет в этой комнате семь часов, а мы будем уже в воздухе.

Н и к и т а (опустив голову). Ну, давайте! Живите!

К а т я. Но я обязательно позвоню с аэродрома. Я еще не все тебе сказала. (Оглядывается.) С кем бы еще попрощаться? Со своим портретом. А что? (Подошла.) Ничего была девочка, а? Перший класс! (Обернулась.) Ну, а где же виват в мою честь? Где танцы?

Не дружные, но крики.

Танцы… Как раньше! Танцы. Как двадцать лет назад!

Никита неожиданно со всех сил бросает об пол фужер.

Н и к и т а (кричит). Все! К черту! (Застыл.)

Тихо в комнате.

А ведь мы когда-то надеялись спасти мир. А чем все кончилось? (Глухо.) Ну, что стоите? Катитесь вы все… к такой-то матери!

Резко, начальственно зазвонил телефон. Никита со злостью поднял трубку.

Ну! Да платил я, платил! Какой непорядок. При чем тут порядок? А между прочим, наша страна создана не для порядка, а для свободы. Да, да! Для нее одной! А порядок, кстати, по Марксу — форма буржуазная. (Вдруг захохотал.) Я не хулиган, девочка! И никуда сообщать не следует, потому что там тоже читали Маркса. Кстати, вам сколько лет?.. Нет, просто очень приятный голос…

Катя, не выдержав, быстро вышла из комнаты, за ней — Николас, Грач, подняв чемоданы, внимательно посмотрев на Никиту, тоже вышел из комнаты. Тоня стоит, замкнувшись, слушает.

(Продолжает.) Нет, девушка, я не сумасшедший. Как я выгляжу? Могучий мужик. Вчера, например, шкаф за трояк донес. По голосу не скажешь? Нет, не себе… Просто вижу, есть возможность заработать…

Тоня резко повернулась и выбежала из комнаты. Николас хочет попрощаться, но Катя хватает его за плечо, выталкивает из комнаты и уходит сама. Грач просовывает голову.

Г р а ч (громким шепотом). Я только туда и обратно. Искать так искать.

Н и к и т а (машет ему рукой, мол, закрой дверь. В трубку все веселей, все громче). Конечно! Индийские фильмы — моя страсть! В Доме кино я бываю! Почему не может быть? Я же в рыбной промышленности работаю! Нет, не в «Океане». Выше. А городской номер какой у вас? Записываю, записываю… (Говорит по телефону, но весь там, в коридоре, и, когда услышал стук закрывшейся за друзьями двери, как-то тоскливо ойкнул и тут же со злостью брякнул трубку о рычаг.)

Пауза.

(Еле слышно.) Тоня?..

Никто не ответил.

Пауза.

Все правильно… Все правильно…

За окном, в осеннем городе, сначала тихо, потом все настойчивее шумит октябрьский дождь. Никита садится на тахту. Потом вскакивает и начинает метаться по комнате, переворачивая все. Летят в воздух листы, сумки, рубахи, книги. Он не замечает, как в комнате появляется Т о н я.

Т о н я. Ты что? Потерял чего?

Никита не отвечает, не замечает, как Тоня подбирает за ним вещи, потом она уже, не обращая на него внимания, подбирает фотолисты и начинает развешивать их на стене. Той стене, что раньше была оранжевой, залитой солнцем. Она развешивает эти порванные листы как хозяйка будущего дома. Просто как ребенок складывает кубики, как девушка вырезает от нечего делать коллаж из модного журнала. Но когда все листы развешаны, когда этот сегодняшний Апокалипсис нашел свою единственную форму, в этот момент Никита поднимает голову.

Видишь, как красиво!

Никита шарахнулся прочь от стены. Через всю стену проступает еле угадываемая полутень вмерзшей в воздух бегущей старухи в длинной черной одежде. Старухи, пытавшейся остановить его, Никиту. Но не разобрать лица этой старой женщины.

Н и к и т а (кричит, показывая на стену). Нет! Нет! Это не я! Я не хотел!

Т о н я (испуганно, делает шаг назад). Чего ты? Я в кино еще не то видела.

Н и к и т а (захлебывается в крике). Не надо! Ты видела?! Вы все теперешние?! Все видели?!

Телефонный звонок.

(Робко.) Вас слушаю… Катя? Что? (Замер. Мертвым голосом.) Ты нашла коричневую тетрадь? У Лизы в кроватке? (Кричит.) Порви их! Уничтожь! Сейчас же! Увезешь их с собой? Используешь? Ты понимаешь, что сделаешь?! Дура! Катя, милая! Остановись!.. (Замер.) Выключили-таки. Отключили! (Замер. Тоне.) Ее надо остановить! (Бросился к двери и вдруг, схватившись за грудь, словно напоровшись на копье, согнулся, замерев.)

Т о н я. Сердце?

Н и к и т а. Беги! На аэродром!

Т о н я. Пусть катятся. Где лекарство?

Н и к и т а. Беги! Это важнее. Черт со мной…

Т о н я (дает ему лекарство). Ты ляг.

Н и к и т а (разворачиваясь на нее всем корпусом, свистящим шепотом). Ну чем? Чем тебя пронять?!

Т о н я. Я не успею.

Н и к и т а. Беги! К любому таксисту. К милиционеру. Хоть к самому дьяволу! Но останови. Это же самое страшное — бабья месть. Я же ее знаю. (Упал на тахту.)

Тоня в панике, но Никита из последних сил показывает ей на дверь. Тоня, решившись, пулей вылетает из квартиры.

Никита лежит полумертвый под «Апокалипсисом», и такая тишина, что, кажется, слышно, как дышит дождь.

Кто-то своим ключом открывает дверь и, тяжело дыша, входит в квартиру.

В а р в а р а А р х и п о в н а (еще в коридоре). Я нашла ее, Николас. Это еще бабушкина брошка. Там настоящие камни. На первое время.

Вздохнув всем своим старинным организмом, прохрустев латунными колесиками и серебряным маятником, коротко вздрогнув, начали бить стенные часы. Один… два… — Варвара Архиповна слышит их уже на пороге комнаты — три… четыре… пять… шесть… семь…

Все… (Опускается на стул. Слава богу, мы не видим ее лица. На мгновение кажется, что в комнате живы только часы. Поднимает голову. Видит лежащего Никиту, стену, пустоту квартиры. Садится в изголовье Никиты. Осторожно кладет ему руку на голову.) Так тебе легче?

Н и к и т а. Кажется… я умираю.

В а р в а р а А р х и п о в н а. А с чем тебе страшно расстаться?

Н и к и т а (после долгой задумчивости). С тем, кем я мог бы стать.

В а р в а р а А р х и п о в н а. И ты подумал, что это уже смерть? Это просто в тебе прорастает другая жизнь.

Н и к и т а. Так больно… Так горестно…

В а р в а р а А р х и п о в н а. Счастливчик! Ты заплатил за нее так мало. Почти ничего!

Н и к и т а. Я?.. (Задумался.) А как же тогда… умирают?

В а р в а р а А р х и п о в н а. Не надо… об этом.

Н и к и т а. Я должен знать.

В а р в а р а А р х и п о в н а. Нет. (Пауза.) Ты еще не знаешь цвета старости. Горения одиночества. Ты еще не знаешь запаха земли, от которого кружится голова… Земля зовет тебя. Зовет все сильнее… все требовательнее.

Н и к и т а (жадно). Ну!

В а р в а р а А р х и п о в н а. Она цепляется за твои ноги каждой травинкой… веткой… Кустом… Летящей в лицо птицей.

Н и к и т а (как завороженный). Да, да, я понимаю. Я, кажется, знаю это…

В а р в а р а А р х и п о в н а (тише). Что ты можешь знать? Знать про те горы… где самая малая — выше нашего неба и самой дальней звезды.

Н и к и т а. Не надо…

В а р в а р а А р х и п о в н а (властно). Где нет ничего, кроме исполинского грохочущего, морозного костра! К которому ты бежишь со всех ног, чтобы успеть подбросить себя как старую высохшую ольху… Где нет ни рая, ни ада! А только ты, которая взрывалась на ветру, последним вздохом заполняешь собой весь мир…

Н и к и т а. Да, материнская рука — это лучшее лекарство…

В а р в а р а А р х и п о в н а. Найди силы не отказываться от жизни. Позаботься, пожалуйста, об этом мире сам. Как всю жизнь он худо ли, хорошо ли заботился о тебе.

Н и к и т а (после паузы, почти виновато). Каким же мог быть ваш настоящий сын?

В а р в а р а А р х и п о в н а. Не знаю. Иногда мне хочется встать на колени посреди улицы и попросить у всех прощения. Особенно у молодых. Почему я сама была так слаба? Почему знала так мало? Почему была труслива и жалка? Почему обещала людям так много дешевого, легкомысленного счастья?! Почему говорила с ними не так и не о том?..

Н и к и т а (пораженный). Вы? Именно вы?..

В а р в а р а А р х и п о в н а. Да, я… Мир меняется не от ветра и не от землетрясений. И если очищать его, то очищать надо в первую очередь самого себя. Ни один вопрос на земле не может быть задан кому-то! Он должен быть задан самому себе. (Положила руку ему на грудь.) Все ответы, все силы… И все решения.

Н и к и т а (как эхо). Здесь?

В а р в а р а А р х и п о в н а (тихо, как заговор). Только здесь, мой мальчик!

Н и к и т а (после паузы). Я… кажется… хочу заснуть…

Варвара Архиповна кивает головой, и Никита закрывает глаза. Первый раз мы видим удивленное от облегчения и ясности лицо. Спокойное и сильное лицо человека, которому нужно долго жить.

Тихий шум октябрьского дождя, как «Парки лепетанье», делает тишину в комнате плывущей и невесомой… Еле слышно открывается входная дверь, и в пустую, просторную комнату осторожно и молча входят Н и к о л а с, К а т я, Г р а ч, а за ними Т о н я. Они смотрят на Никиту и, убедившись, что он спит, рассаживаются вокруг в нерешительности и задумчивости.

(Открывает глаза.) А где?..

Т о н я (шепотом, быстро). Мы все… приехали.

Н и к о л а с. Тебе лучше?

Н и к и т а (настойчиво). А где… Варвара… Архиповна? (Приподнимается на локте.) Она же была… только что…

Т о н я (недоуменно качает головой, тихо). Ее нет… Здесь никого не было.

Никита смотрит на нее, на каждого из друзей. Потом кивает головой в глубокой задумчивости. Они сидят кружком, как раньше, как двадцать лет назад.

А над ними по стене все бежит и бежит тень старой женщины в черном и все пытается остановить, уберечь их… И когда Никита поднимает голову, ему все явственнее кажется, что смазанный контур старого лица все отчетливее и живее напоминает лицо Варвары Архиповны. А через минуту это становится ясно всем.

М е д л е н н о и д е т з а н а в е с

РАВНЯЕТСЯ ЧЕТЫРЕМ ФРАНЦИЯМ

Драма в двух действиях

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Ш а х м а т о в М и х а и л И в а н о в и ч — первый секретарь крайкома партии.

С е р е б р е н н и к о в Н и к о л а й Л е о н т ь е в и ч — секретарь крайкома партии.

К а ш т а н о в П а в е л С т е п а н о в и ч — председатель крайисполкома.

С а м а р и н Ю р и й В а с и л ь е в и ч — первый секретарь горкома партии.

Л я т о ш и н с к и й Г е р м а н А л е к с а н д р о в и ч — директор завода.

Р у р у а Р о м а н Ш а л в о в и ч — начальник пароходства.

Л о м о в а Н и н а С е р г е е в н а — бригадир крановщиков.

С и н и л к и н В л а д л е н С е м е н о в и ч — помощник первого секретаря крайкома партии.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Действие происходит в наши дни.

Кабинет первого секретаря крайкома партии Михаила Ивановича Шахматова. Около девяти часов вечера.

Недавно закончилось заседание бюро. В комнате нет обычного порядка: сдвинуты стулья, накурено. Распахнута большая фрамуга — плещется, как парус, длинная белая гардина. Сдуло со стола два-три листка бумаги. Колышутся подвешенные на кронштейнах диаграммы, схемы. На длинном столе технический макет причалов большого порта в диагональном разрезе. Кто-то оставил портфель. Из раскрытой двери соседней комнаты раздаются голоса, смех, звон фужеров. Долго и настойчиво звонит телефон.

Дверь из секретариата открывается, и в кабинет энергично входит С и н и л к и н. Прежде чем поднять трубку, он быстро, но аккуратно собирает листки с пола, наводит относительный порядок. Делает он это все спокойно, бесстрастно. Поднимает трубку телефона на столике за креслом.

С и н и л к и н. Помощник Шахматова слушает. Первый секретарь крайкома занят. Только что закончилось бюро. Начальник пароходства тоже занят. Спокойнее, товарищ. Я понял, что ЧП в океане. (После паузы.) И звоните в следующий раз через меня. Я вам это очень советую. (Спокойно кладет трубку.)

Входит С е р е б р е н н и к о в, сутулый, седой. Иронические глаза и чуть замедленные движения. За ним Л о м о в а, она не чувствует себя в этом кабинете стесненно, но в ней нет и развязности.

Ваш портфель, Николай Леонтьевич.

С е р е б р е н н и к о в. А я еще не собираюсь уходить. Ты намекни своему шефу, чтобы заканчивали. Все-таки в крайкоме…

С и н и л к и н (через мгновение). Николай Леонтьевич, большая просьба не называть первого секретаря шефом. Он этого не любит.

С е р е б р е н н и к о в. Он не любит? Или ты?

С и н и л к и н. Значит, и я не люблю. (Пошел к двери в комнату отдыха.) И еще прошу. Не называйте меня на «ты».

С е р е б р е н н и к о в. Не держи зла на старика. Запамятовал, Владлен Семенович.

С и н и л к и н (уходя). Держать зло на людей — не в моих правилах.

Серебренников и Ломова одни.

Л о м о в а. ЭВМ какой-то, а не человек.

С е р е б р е н н и к о в. Скоро уж избавимся. Недолго ждать.

Л о м о в а (посмотрела на Серебренникова). И странно, сам Михаил Иванович такой широкий человек. Оптимист… А держит около себя сухаря.

С е р е б р е н н и к о в. Я и к Шахматову за пять лет привыкнуть не смог.

Переглянулись, как два понимающих друг друга человека.

Л о м о в а. К Владлену Семеновичу насчет квартиры для сына я бы в жизнь не пошла. И в крайисполком, к Каштанову, тоже с таким вопросом не сунешься. Валерик в море сейчас: хотелось к его приходу все обставить. Ну, чтобы дом наконец у человека был.

С е р е б р е н н и к о в. Дом, да, великое дело. Он ведь, кажется, у тебя… с дуринкой?

Л о м о в а. Все позади, слава богу. Оправдали. Век я вам благодарна.

С е р е б р е н н и к о в (решительно). А я тут при чем? Парень благородство проявил. Девушку от хулиганья защищал. А предел допустимой самообороны — это дело тонкое…

Л о м о в а. Все-таки человека убил.

С е р е б р е н н и к о в (жестко). Не человека — зверя.

Л о м о в а. Свадьба в субботу. В пятницу «Челюскинец» возвращается. Значит, приглашаю вас… с супругой…

С е р е б р е н н и к о в. Алевтина Павловна какая уж гостья.

Л о м о в а. Так и не встает?

С е р е б р е н н и к о в. Четвертый год. (Усмехнувшись, быстро посмотрел на Ломову.) Может, мне за грехи это?

Л о м о в а. Уж какие у вас грехи!

С е р е б р е н н и к о в. А куда ты меня на свадьбу приглашаешь? К себе? Или в сыновью, гипотетическую, так сказать, квартиру? (Засмеялся.) Ну, ну, не унижай себя ни перед кем. Чур, только это мой свадебный подарок. Мне по магазинам строчить некогда.

Л о м о в а (горячо). Я все заявления, документы, в исполком месяц как отдала. И депутатская комиссия согласна. Только вот тот дом. На набережной… Там…

С е р е б р е н н и к о в. Ай-ай, как раскраснелась! За сына-то ведь горы можешь своротить? (Неожиданно, словно отстраняясь от Ломовой.) Осиротели мы, Нина Сергеевна! В Москву забирают нашего Михаила Ивановича. Растет, орел!

Л о м о в а (подхватывая). Действительно, орел!

С е р е б р е н н и к о в. А как нам одним с таким краем управляться? Все-таки четырем Франциям равняемся…

Л о м о в а. По территории?

С е р е б р е н н и к о в (замкнулся). И проблем у нас не меньше!

Л о м о в а (после паузы). Вроде… Самарин…

С е р е б р е н н и к о в. Многое за него. Три года в горкоме. Как по линеечке прошел.

Л о м о в а. А есть… другие кандидатуры?

С е р е б р е н н и к о в. Москва дала нам возможность решать. Специфика края. Наши показатели. От добра добра не ищут. Осторожно даже что переставишь, а вдруг… Крайком — сложный организм!

Л о м о в а. Да и Шахматову в Москве большая вера. На какое повышение от нас уходит! Я за годы, что в бюро, многому научилась.

С е р е б р е н н и к о в (снова шутливо). А какая неуемная пришла. Кровь с молоком. А веснушки-то куда девала? Вывела небось?

Л о м о в а (смеется). В Париж ездила с делегацией. Посоветовали мне там.

С е р е б р е н н и к о в. Вот и посылай бабу на партийный съезд! А она, оказывается, за кремом от веснушек ездила… К нашим братьям по классу!

Смеются.

Л о м о в а. Тот год вообще для меня счастливый был. Героя мне присвоили. Шахматов к нам пришел. (Осеклась.) Ведь как у нас на строительстве порта работа пошла. Ой-ой-ой! В один год столько сделали, что раньше за пять не успевали. Нет, имеет он власть над людьми. Просто иногда поражаешься какой-то его силе… особой.

С е р е б р е н н и к о в (внимательно смотрит на нее). И до Шахматова край Красные знамена имел.

Л о м о в а (горячо). Да ведь такого второго порта нет. Шестьдесят причалов. Это же… второе окно прорубить… На весь мировой простор, а не только в Европу.

С е р е б р е н н и к о в. Тоже скажешь, это только Шахматова заслуга? Это ведь Самарин! Когда начальником строительства был.

Л о м о в а (подумав). При Шахматове Самарин хорош. И на строительстве, и в горкоме. Каким он без Шахматова будет?

С е р е б р е н н и к о в. Думаешь, рано Самарину? Сколько я таких, как ты, за этим столом видел. (Повернулся в сторону комнаты отдыха.) Мне бы еще надо с Михаилом Ивановичем парой слов перекинуться.

Л о м о в а. Беречь вам себя надо.

С е р е б р е н н и к о в (внимательно посмотрел на нее). Для кого? (Повторил.) Для кого? Детей нет. Жена на ладан дышит.

Л о м о в а. Для нас, для всех. Ведь как хорошо у нас сейчас! Кто приедет, родственники в гости или делегация какая… так прямо ахают.

С е р е б р е н н и к о в (довольный, рассмеялся). И Париж меркнет?

Л о м о в а (тоже смеется). Ну, Париж — другое дело! А за то, что из деревянного, грязного, неблагоустроенного городка такую громадину отгрохали, — именно вам каждый местный человек должен в ножки поклониться.

С е р е б р е н н и к о в. Да что я… Какие тут орлы сидели! (Показал на кресло первого.) Шкадов! Чернуха!

Л о м о в а. А уж Михаил Иванович!

С е р е б р е н н и к о в. Само собой. (Тихо.) Иногда, может быть, и на пользу, что своих-то детей нет. Делу больше сил отдаешь. (Неожиданно.) А Трояна некоторые уже в начальники пароходства метят.

Л о м о в а. Начинал-то Троян звонко. В Париже я молодежных лидеров видела. О Ваньке нашем вспоминала.

С е р е б р е н н и к о в. Как же — эксперимент затеял. Набрал команду из бичей..

Л о м о в а. Ну, не только…

С е р е б р е н н и к о в (продолжает). …и хочет сделать лучшим судном пароходства! (Быстро посмотрел на Ломову.)

Л о м о в а. А как же тогда Руруа?

С е р е б р е н н и к о в. Роман Шалвович — человек пришлый. Потом, слишком красивый. Нельзя начальнику быть таким красавцем. Ты же сама все бюро с него очей не сводишь.

Л о м о в а. Да вы что, Николай Леонтьевич?.. Просто действительно какое-то чудо природы.

С е р е б р е н н и к о в (встал). А нам чудес не нужно! Мы люди обычные, земные! (Пошел к двери секретариата, выразительно посмотрел в сторону шумных голосов.)

Л о м о в а (поняла его состояние). Может, позову?

С е р е б р е н н и к о в. Двух гонцов посылать не привык. (Уходит.)

Некоторое время кабинет пуст, потом быстро входит М и х а и л И в а н о в и ч Ш а х м а т о в. Это крупноголовый человек с чуть хмурым, отсутствующим взглядом. Он ведет себя несколько необычно для своей должности. Смотрит исподлобья, руки почти не участвуют в его действиях. Очень прямая спина и постановка головы. Но он не выглядит сумрачным, скорее, сердитым. И одновременно стеснительным. С ним неудобно общаться. До той минуты, пока он весь не загорается. Словно найдя точку опоры, весь раскрывается, приближается к тебе. Его сила внушения огромна, импульсивна. И открыта. Этой открытостью он и поражает и отталкивает людей. Но все вместе эти его качества создают вокруг него своеобразное поле напряжения. Как это бывает только около очень талантливых, несуетных, стремительных людей.

Ш а х м а т о в (Самарину и Синилкину, которые вошли вслед за ним в кабинет). Не надо вдвоем.

Синилкин и Самарин переглядываются.

С а м а р и н. Я побуду там… с товарищами. (Уходит.)

Ш а х м а т о в. Он обиделся?

Пауза.

С и н и л к и н. Суда нашего пароходства реальную помощь «Челюскинцу» могут оказать только к утру.

Ш а х м а т о в. Проверьте связь с Трояном. Через полчаса соедините меня с ним.

С и н и л к и н. Я правильно сделал, что никому не сказал? Руруа поднял бы такой шум.

Ш а х м а т о в (про себя). Значит, крейтинг[1] для порта прибудет уже после моего отъезда? Это плохо.

С и н и л к и н. Жизнь…

Ш а х м а т о в. Да, да… жизнь. Пусть не расходятся. (Кивнул в сторону комнаты отдыха.) Может быть, история с «Челюскинцем» будет последним моим делом в этом кабинете. Не надо ничего ни от кого скрывать.

С и н и л к и н. Я только хотел оградить от излишних эмоций.

Ш а х м а т о в. И от эмоций не надо ограждать. (Подошел к окну.) Извинитесь перед Самариным, что я… его задержал.

С и н и л к и н. Вы недовольны мной?

Ш а х м а т о в (неожиданно, откровенно). Утром я вышел из дома… Молодая милая такая девушка… Инвалид, с ногами что-то. Пытается опередить черную кошку. На костылях пытается. Чтобы кошка не перебежала ей дорогу. (Пауза.) Понятно?

С и н и л к и н (не сразу). Мне-то понятно.

Ш а х м а т о в. Я же знаю, что все будет хорошо. Так что не смотрите на меня с жалостью. (Улыбнулся.) Ну что вы стоите? Надо включать другую скорость. Праздник кончился.

Синилкин у дверей обернулся на улыбающегося, много лет непонятного ему начальника.

Шахматов, оставшись один, быстро набирает номер телефона.

(В трубку.) Ася Викторовна? Это Миша. Нет, нет, все в порядке. Леночка? «Челюскинец»? Наверно, в пятницу. Почему — наверно? Не знаю… Так сказалось. Извините. (Быстро кладет трубку. Сидит, опустив голову.)

Входит С а м а р и н. Он еще ничего не знает.

«Челюскинец» в пятницу не будет.

С а м а р и н. То-то Серебренников исчез!

Ш а х м а т о в (удивленный). Вы всегда так внимательно следите за ним?

С а м а р и н. Привычка. Это только вы могли себе позволять не обращать внимания. А каждый человек в крае знает — Серебренников ничего зря не делает. С кем говорил, с кем рядом сфотографировался. У кого на дне рождения был. Все непросто.

Ш а х м а т о в (тихо). Жалко мне вас.

С а м а р и н (после паузы). Вы словно ждете, что я откажусь. А я не откажусь… От вашего… доверия. Знаю, если что в крае случится, Москва меня просто не поймет. Как же! Двадцать лет край был благополучный, передовой, безотказный. И почему Серебренников не сигнализировал?

Ш а х м а т о в (поморщился). Может, не стоит так драматизировать?

С а м а р и н. Михаил Иванович… Вы человек другого полета! Вам все это смешно. За вами вон сколько! Вся горнорудная промышленность Востока вами поднята. Любое крупное дело здесь с вашим именем связано. Высокие премии. Звезда Героя. И вообще…

Ш а х м а т о в. Что вообще?

С а м а р и н. Знаете, как говорят — «ходит с человеком удача». Праздник! Смелость! А у удачи особое обаяние. Баловень судьбы! Вот вы взялись за порт Дальний. И как по мановению палочки… Все заиграло! Все получилось.

Ш а х м а т о в. Какой-то беспредметный разговор. (Потер виски.)

С а м а р и н. Я же серьезно… Знаю, что вы не в восторге от моей кандидатуры. Но так получилось, что я ваш прямой наследник в крае. Был начальником строительства порта. Потом вы сами меня секретарем горкома выдвинули.

Ш а х м а т о в. Беспредметный, потому что я не умею говорить не по делу. (Пауза.) Не знаю. Недавно на партийной работе. Что, например, вам сейчас надо сказать?

С а м а р и н. Вы уже почти пять лет первый…

Ш а х м а т о в (встал из-за стола). Когда вы приходили ко мне с делами порта или как секретарь горкома с проблемами того же судоремонтного завода или радиотехнического института, мне все было понятно. Поэтому мы говорили быстро и ясно. А сейчас вы говорите в качестве кого? Просителя, что ли? Вы хотите отказаться? Можно проще вас спросить? Вы можете? Вы хотите? Вы способны быть первым секретарем крайкома?..

С а м а р и н. Я?.. Как-то не полагается…

Ш а х м а т о в. Вы назвали себя моим преемником? Так беритесь! Или завтра на пленуме будет выбран другой человек.

С а м а р и н. Я же не говорил, что отказываюсь.

Ш а х м а т о в (внимательно смотрит на него). Вы хороший человек. Добрый, благородный, умный… Вы умеете работать. Любите дело, край, людей… Вы это осознаете?

С а м а р и н. В общем…

Ш а х м а т о в. Поверьте, что это так. Просто на слово мне поверьте.

С а м а р и н. Я получаюсь уж каким-то…

Ш а х м а т о в. Не торопитесь. Я могу назвать вам столько же ваших недостатков. Если хотите. Но что выбрать, зависит только от вас. Во что поверите вы, поверят и люди. А жизнь поставит на вашей характеристике печать. Жизнь. Не я, не Серебренников. Даже не ваши дети. Только жизнь! (Неожиданно сел, отбросил какую-то бумагу.) Позовите всех. Надо что-то решать с «Челюскинцем». (Откинулся на спинку кресла, закрыл глаза.)

Самарин некоторое время смотрит на него, потом открывает дверь из комнаты отдыха, и в кабинет входят начальник пароходства Р о м а н Ш а л в о в и ч Р у р у а, председатель крайисполкома П а в е л С т е п а н о в и ч К а ш т а н о в. За ними длинный, еще что-то жующий Г е р м а н А л е к с а н д р о в и ч Л я т о ш и н с к и й, директор судоремонтного завода. Каштанов и Руруа явно о чем-то только что спорили, но, войдя в кабинет, невольно притушили голоса.

Садитесь… (Руруа.) Что это у вас за бумажка в руке?

Р у р у а. Радиограмма. Мне только что передали из пароходства. Шторм девять баллов. В машинном отделении пожар. Судно становится неуправляемым.

С а м а р и н. Сколько людей на борту? Шестьдесят?

Ш а х м а т о в (неожиданно). Шестьдесят один. Женщину-врача взяли.

Все недоуменно смотрят на него.

По моей просьбе.

Р у р у а. Команда у него крепкая. Но есть и перевоспитуемые, можно сказать… (Замолчал.)

С а м а р и н (чтобы прервать паузу). Где они?

Р у р у а. В Баденском море. (Передает ему радиограмму.)

К а ш т а н о в. Порядка в двадцати — двадцати пяти километрах от них два иностранца.

Р у р у а. Японец и грек. В условиях шторма могут подойти на «SOS».

К а ш т а н о в. В порядке часа, полутора.

Ш а х м а т о в. Прошу, говорите кто-нибудь один. Что вы как Бим и Бом. (Смешался своей же резкостью.) Извините! (Пауза.) Руруа, наших никого рядом нет?

К а ш т а н о в. До ближайшего берега порядка семисот километров.

Р у р у а. Опять же на берегу — не наши друзья.

Ш а х м а т о в. Я же просил отвечать кого-нибудь одного. Это что — форма коллективной ответственности?

К а ш т а н о в (набычившись). Может быть, понадобится и коллективная ответственность. Дело-то всяко может обернуться. Практически все бюро крайкома в сборе. Серебренникова можно позвать. Ломова еще не ушла.

С а м а р и н. Может, не надо преувеличивать?

К а ш т а н о в. При длине «Челюскинца» такой шторм уже серьезная проблема.

Р у р у а. Плюс пожар!

К а ш т а н о в. Плюс — он только что вышел из ремонта.

Р у р у а. А ремонтировал наш уважаемый судоремонтный!

Ш а х м а т о в (Лятошинскому). Герман Александрович, вы спите, что ли?

Л я т о ш и н с к и й. Почему? Я думаю…

Р у р у а. Он мечтает… как утром окажется в Москве. И будет обедать в «Арагви». (Смеется.)

К а ш т а н о в. Говори прямо, пожар — это ваши недоделки?

Л я т о ш и н с к и й. Я же сказал — думаю.

Ш а х м а т о в. А вы, Герман Александрович, по-прежнему летаете на субботу-воскресенье в Москву?

Л я т о ш и н с к и й. Да.

Ш а х м а т о в. Я же вас предупреждал.

Л я т о ш и н с к и й. У меня в Москве мама. Ей восемьдесят три года. А мое заявление по собственному желанию вы не подписываете.

С а м а р и н. Я думаю, мы скоро решим ваш вопрос, Лятошинский.

Шахматов нажимает кнопку.

Тут же в дверях вырастает С и н и л к и н.

Ш а х м а т о в. Почему нет связи с «Челюскинцем»? Полчаса прошло.

С и н и л к и н. Принимаются меры.

Ш а х м а т о в. Соединитесь с Морфлотом. Попросите от нашего имени… Всем судам, что находятся поблизости, двигаться на помощь «Челюскинцу». Но главное сейчас — Троян! Мне нужен Троян!

С и н и л к и н. Сразу доложу, как связь появится.

Ш а х м а т о в. Спасибо.

Синилкин уходит.

С а м а р и н. А если не появится?

Л я т о ш и н с к и й. У Синилкина появится.

Ш а х м а т о в (понял, догадался). Руруа, вы успели дать радиограмму Трояну. Да?

Руруа кивает головой.

Вы знали раньше?

Р у р у а. Еще утром он радировал… Но тогда положение не было столь катастрофическим.

Ш а х м а т о в (поправляет). Тяжелым. (Вопросительно смотрит на Руруа.)

Р у р у а. Я дал команду держаться до последнего.

Пауза. В кабинет стремительно входит возбужденный С е р е б р е н н и к о в. За ним Л о м о в а, на которой, как говорится, лица нет.

С е р е б р е н н и к о в. Что это у вас за порядки, Роман Шалвович? О «Челюскинце» уже весь город говорит.

Р у р у а (опешив). Откуда?..

С е р е б р е н н и к о в. Доложили… Надо что-то решать, товарищи!

Ш а х м а т о в. Вы сообщали в министерство? В Москву?

Р у р у а. В общих чертах. Министр, знаете, привык мне доверять такие вопросы.

С а м а р и н. А вы, значит, не видите причин для тревоги?

Р у р у а. Профессиональная… выдержка, так скажем. А потом я как-то привык, что мой портрет на Доске почета уже пожелтел от времени. Кстати, висит он в Москве рядом с залом коллегии! Слева…

Ш а х м а т о в (тихо). Не откажите в любезности вернуться к делу.

Р у р у а. Зачем раньше времени паниковать? Мало ли что в океане бывает!

С е р е б р е н н и к о в. Вы не знаете наш город? Здесь каждая семья с морем связана.

Л я т о ш и н с к и й. Не понимаю, а к чему такая паника? И что, собственно, решать? Спасут их как миленьких.

К а ш т а н о в. А если не успеют? Если не смогут? Пожар-то на судне сейчас! А не к утру. И не к моменту согласования!

Л я т о ш и н с к и й. Так и я о чем говорю. Любим мы устраивать из всего проблему! Кто сейчас вообще так ставит вопрос — спасать людей или не спасать? Бред.

С е р е б р е н н и к о в. Спасти не только людей. Но и крейтинг. Возможность сдать в срок важнейшую стройку края. Порт. Это уже вопрос политический.

К а ш т а н о в (по привычке вечно спорить с Серебренниковым). А, у тебя и отлов беспризорных собак — тоже вопрос политический.

С е р е б р е н н и к о в. Все, что касается людей, — все вопросы политические! А вы, Лятошинский, не иронизируйте. Лучше подумайте, что сейчас в душе Нины Сергеевны. (Повернулся к Ломовой.) Ведь ее сын на «Челюскинце».

Л о м о в а (старается справиться с собой). Да… Валерик…

Ш а х м а т о в (снова берет радиограмму в руки, надевает очки, внимательно читает ее, перечитывает. В кабинете устанавливается глубокая тишина. Отложив радиограмму, Шахматов задумчиво и почти отрешенно смотрит в окно, потом тихо говорит). Троян только констатирует положение на судне.

Р у р у а (встал, горячо). Для пароходства спасение «Челюскинца» иностранцами — большой удар. Половину стоимости судна и груза мы должны заплатить спасателям. А крейтинг стоит десятки миллионов. Я уж не говорю о доведении сухогруза до порта. А они выберут порт не самый ближний. Это я вам гарантирую. Плюс стоимость последствий пожара…

К а ш т а н о в. Одного крейтинга достаточно… (Махнул рукой.)

Р у р у а (так же горячо продолжает). Что же получается? Мы остаемся без судна? Неизвестно, в каком состоянии крейтинг. И за обгорелые остатки пароходство должно еще платить…

С е р е б р е н н и к о в. Не забывайте, что на этих обгорелых остатках люди!

К а ш т а н о в. Михаил Иванович?

Шахматов не отвечает.

А Михаил Иванович? Решение-то вроде складывается.

Ш а х м а т о в (словно очнулся). Что? Какое решение?..

К а ш т а н о в (встал возбужденный, обводит жестом присутствующих). Мы, кажется, не расходимся во мнениях. Нина Сергеевна, конечно, за… Самарин… будем тоже считать — за. (Лятошинскому.) Не понял тебя, Герман Александрович! Конкретно?

Л я т о ш и н с к и й (махнул рукой). Пусть спасаются любыми средствами.

К а ш т а н о в (Руруа). А ты, Роман Шалвович?

Р у р у а. А-а! Не вешайте на Руруа клеймо человеконенавистника. Что деньги? Они как голуби! Чем больше бросаешь, тем больше возвращается!

К а ш т а н о в. Ну вот. Все за. (Почти смеется, довольный.)

Ш а х м а т о в (не сразу). За? За что?

К а ш т а н о в (как само собой разумеющееся). Приняли решение просить Морфлот рекомендовать капитану «Челюскинца» Ивану Максимовичу Трояну послать «SOS». Рекомендовать… (Поднял палец.)

Шахматов обводит взглядом сидящих перед ним людей. Молчит.

С а м а р и н. Что-нибудь не так, Михаил Иванович?

К а ш т а н о в (почти просит). Если насчет связи… так Синилкин добьется. Он такой!

Снова повисла пауза.

Ш а х м а т о в. Ну, приняли решение… А что изменилось?

К а ш т а н о в. Как — что?

С е р е б р е н н и к о в. Развязали Трояну руки!

Ш а х м а т о в. Капитан, и только он, имеет право послать «SOS».

Р у р у а. А мой приказ держаться?

Ш а х м а т о в. Морской устав важнее любого приказа. А за ваш приказ вас, Руруа, можно судить. Он незаконен. (Неожиданно быстро.) Кто это сказал, что мы развязали руки Трояну?

Молчание.

Кто?

С е р е б р е н н и к о в. Я.

Ш а х м а т о в. Они у него разве были связаны?

С е р е б р е н н и к о в. Ну если так судить, то…

Ш а х м а т о в (неожиданно). Предлагаю объявить Руруа выговор. Строгий выговор. (Пауза.) Роман Шалвович, вы понимаете, за что?

К а ш т а н о в. Михаил Иванович! Разве сейчас об этом…

Ш а х м а т о в. Руруа, я вас спрашиваю.

Р у р у а (тихо). Понимаю.

Шахматов поднимает руку, и его взгляд словно заставляет всех сделать почти одновременное движение. Все — один за другим — опускают глаза и медленно, но решительно поднимают руки. Действительно, в этом человеке есть что-то гипнотическое. Шахматов резко встал, быстро прошелся по кабинету. Распахнул дверь — немой вопрос туда, в секретариат. Опустил голову, медленно вернулся к своему столу. Все это время пауза. Глаза присутствующих следят за Шахматовым.

Ш а х м а т о в. Нет связи. (Всем.) А почему вы думаете, что они… Троян и его команда, меньше нас понимают размеры беды? Или, может, они не хотят жить? Этакие легкомысленные бодрячки? Все-таки стоит подумать — почему… Почему Троян не подает сигнала бедствия? Почему? Это сейчас самое важное!

С е р е б р е н н и к о в. Они бы рады дать «SOS»…

Л о м о в а. Извините, я выйду.

Шахматов кивает головой. Она быстро выходит. Шахматов встает из-за стола, бредет по кабинету, потом усаживается на стуле, в углу, как-то странно подобрав под себя ноги, съежившись. Привычная домашняя поза. Отрешенная и в то же время удобная для глубокой сосредоточенности.

Р у р у а (встает). Я должен быть в пароходстве. Я налажу связь.

Ш а х м а т о в (тихо). Сидите.

Руруа опускается на стул. Пауза.

Л я т о ш и н с к и й (обернувшись, Шахматову). Вы так на меня смотрите, словно я виновен в пожаре?

Тот не отвечает и не смотрит в его сторону.

Но ведь пароходство подписало акт о приеме «Челюскинца» после ремонта?

Р у р у а (тихо). Подписало.

Л я т о ш и н с к и й. Да! Да! Да! Наверно, на «Челюскинец» надо было ставить новый газогенератор, а не латать старый.

К а ш т а н о в (тихо). Думаешь, из-за него пожар?

Л я т о ш и н с к и й. За остальной ремонт я отвечаю. Мои мужики досконально все делают. До сих пор не понимаю, почему они меня не слушаются.

Ш а х м а т о в (остро глянув на него). Вы — обаятельный!

Л я т о ш и н с к и й (вскочил). Мы латаем, латаем и латаем пароходы. Чтобы край мог выдерживать все растущие темпы добычи рыбы. Миллионы километров перевозок. Когда пришли вы, Михаил Иванович, вы обещали, что это будет только год-другой. Теперь вы уезжаете в Москву… даже не подписав моего заявления об уходе.

С а м а р и н. Я же сказал. Решим, решим твой вопрос.

Л я т о ш и н с к и й. Ну в самом же деле! Станочный парк устарел. Стапеля перенабиты! Десять лет назад министерство дало мне деньги, документацию, кадровые возможности. А я не могу их реализовать! Тогда мне было сорок пять лет. Я был молод, красив, полон энтузиазма. А что я сейчас?

К а ш т а н о в. Не пыли, Герман Александрович. Судоремонтный наша гордость. Основной отряд пролетариата!

С е р е б р е н н и к о в. И под командой такого… извините, неврастеника.

К а ш т а н о в. Осторожнее, Николай Леонтьевич. Может быть, во всем Союзе нет второго такого Лятошинского.

Ш а х м а т о в (неожиданно Лятошинскому). Допустим, вы ушли с завода…

В кабинете сразу снова стало тихо.

Допустим? Хорошо?

Л я т о ш и н с к и й (насторожившись). Ну!

Ш а х м а т о в. Нет, не «ну». (С искренним интересом.) Как жить будете?

Л я т о ш и н с к и й. Тихо.

Ш а х м а т о в (подавшись вперед). Как, как?

Л я т о ш и н с к и й. Не надрываясь. Тихо. Не мучась каждый вечер, как утром пустить гидравлический пресс. Как переделать котельную, в которой, того и гляди, возможна авария. Да, да, именно в эту самую минуту. Когда я вам докладываю о своих душевных планах. (Воодушевляясь.) Вы же любите душевные излияния! Не понимаю, как можно быть инженером такого класса и одновременно… Вы, наверно, уже забыли…

С а м а р и н. Любопытно, любопытно…

Л я т о ш и н с к и й. Или вы и на прежних своих постах были в основном теоретиком? Генератором идей? И там были свои Самарины, Синилкины, которые претворяли их в жизнь. Так вот, судоремонтный, Михаил Иванович, вам был бы не по плечу! У нас директору надо знать самому, как из проволочек собирается дистанционное управление, и показать, если потребуется, и быть в курсе всех мировых новинок. Тогда основной отряд пролетариата, как выразился уважаемый председатель крайисполкома, готов за тебя и в огонь и в воду! В две смены и в три! Нет, «Челюскинец» горит не по нашей вине! (Сел, снова встал.) Может быть, я однобок. Но я люблю железки. Они надежнее! Прошу покорно извинения… за тон… Но только за тон! (Сидит, перебирает бумаги. Потом берет чью-то пачку сигарет и неумело закуривает.)

Пауза.

К а ш т а н о в (после паузы, примирительно). Ты что, сам не понимаешь, Герман Александрович? Что такое остановить судоремонтный?

Входит С и н и л к и н.

Ш а х м а т о в. Ну…

С и н и л к и н. Из-за шторма суда не могут быстро подойти к «Челюскинцу». Только к утру.

Ш а х м а т о в. Значит, настаивают?

Синилкин кивает головой.

Что Москва?

С и н и л к и н. Жду их решения с минуты на минуту.

К а ш т а н о в. Но ведь у военных есть и другие возможности.

С е р е б р е н н и к о в. Разрешите, я сам. Поговорю. Из своего кабинета.

С и н и л к и н (настойчиво). Решение будет с минуты на минуту.

Ш а х м а т о в. Связь с Трояном?

С и н и л к и н. Налаживается. Разрешите. (Подходит к стационарному селектору, включает эфир.)

Слышны бесконечные радио и радиотелефонные разговоры пароходства, крайкома, Москвы, далекие и рядом звучащие голоса на русском и других языках, все чаще повторяющие название сухогруза «Челюскинец».

Во всяком случае, сигнала бедствия с «Челюскинца» в эфире нет. (Уходит.)

К а ш т а н о в. Держится, чертяка!

С е р е б р е н н и к о в (про себя). Да, любопытно…

С а м а р и н (не сразу). Мне вот только одно любопытно… Почему же все-таки Лятошинский сдал сухогруз с сомнительным газогенератором?

С е р е б р е н н и к о в. Нужно было — и сдал!

С а м а р и н. А все-таки любопытно, почему же «Челюскинец» вышел в море?

Р у р у а (вскочил). Потому что я танцевал у него на голове. Крейтинг надо везти? Надо! Не самолетом же! «Челюскинец» самый большой сухогруз пароходства. Каждый день его простоя…

С е р е б р е н н и к о в. Или ремонта…

Р у р у а. …обходится государству в восемьдесят тысяч рублей, а мы будем ждать генератор из центра? Три месяца! А-а! Не смешите меня!

С а м а р и н. А вас после строгого выговора еще можно рассмешить? Завидный характер. Легкий!

С е р е б р е н н и к о в (настороженный жесткостью тона Самарина). Юрий Васильевич, тебя вроде бы еще пленум-то не выбрал?

Ш а х м а т о в (встал, пошел по кабинету, снова стало тихо). Роман Шалвович, почему я не знал о ваших сомнениях, когда принимали «Челюскинец» после ремонта?

Р у р у а. Не надо…

С е р е б р е н н и к о в. Ну, товарищи!

С а м а р и н (перебивая Серебренникова). Сначала вы, Руруа, даете команду держаться. Так? А через каких-то три часа соглашаетесь, что лучше послать «SOS».

Р у р у а. Меня убедили.

С а м а р и н. Значит, каждый раз, принимая решение, вы заранее готовы через полчаса с ним не согласиться?

С е р е б р е н н и к о в (встал). Это мы ставили перед пароходством конкретные задачи. И Руруа их выполнял. Как дисциплинированный человек. Он доложил мне о состоянии сухогруза перед выходом в океан! И я дал добро на выход. Я! Из-за чрезвычайности обстоятельств.

С а м а р и н. Рассчитываете — порт все спишет?

С е р е б р е н н и к о в (спокойно). Спокойно, Юрий Васильевич, я понимаю, что край… всех нас… ждет новая эра… Но пока мы с вами…

С а м а р и н. Я просто хочу понять, почему все это произошло? Почему наши товарищи оказались такими легкомысленными людьми? А ведь не дети. Далеко не дети! И тысячные коллективы у всех на руках. Колоссальная власть! Что же произошло? (Резко встал, но столкнулся взглядом с Шахматовым, который тихо стоял у окна, у колышущейся под ветром белой занавески.)

Ш а х м а т о в (спокойно, замкнуто). Не то, Юрий Васильевич. Не то. Почему «не произошло» с нами? Не произошло самого важного! (Оглядел всех присутствующих и сел в кресло.)

С а м а р и н. Только не волнуйтесь, Михаил Иванович… Прошу.

Ш а х м а т о в (тихо). Все вы отдали огромный кусок жизни, колоссальную энергию, талант, терпение, мужество… И наш порт построен за три с половиной года. Невиданные сроки. Создан! Сделан! Государство обрело второе дыхание. Иностранцы смотрят на нас как на чародеев. Волшебников! Это ведь не шутка, что наш край равняется четырем Франциям. И мы можем, мы в силах сделать его еще счастливее! Или нам по плечу только одна сверхстройка? Один рывок в жизни? А что дальше? Назад, что ли? Почему же оказалось, что сами мы не стали на голову выше, ответственнее, строже. Мы с вами? Почему не произошло с нами такого же чуда, как со стройкой порта? Ведь это же удивительно! Что я сегодня услышал. Хорошо ли вам всем живется? Именно вам? А? Каштанов? Николай Леонтьевич? Руруа? Довольны ли вы собой? В ладах с совестью? Вам… вам… вольготно, весело… свободно на Руси?

С а м а р и н. У Некрасова… наоборот…

Ш а х м а т о в. Что наоборот? А? (Поправился.) «Свободно, весело, вольготно на Руси…»

Все молчат, кто-то вздохнул, Шахматов резко махнул головой, словно ему тесен воротник. Самарин напряженно посмотрел на него, но Михаил Иванович справился с собой.

Ничего, ничего… Сейчас пройдет.

К а ш т а н о в (не поняв полунемого диалога Шахматова с Самариным). Я, знаете… Мое дело обычное в крае. Вообще-то я высоким словам не доверяю… У меня что конкретно, на повестке? Чтоб в городе чистота и порядок. Побелка города к Первомаю. Собак беспризорных отловить… И то вот с Серебренниковым воевать приходится. Ну, чтобы там дворники работали. Чтобы картошку завезли. Придет время — чтобы зерно убрали. Благо, что у нас в крае посевных площадей не много… Да ну вас с высокими материями! У меня жена молодая! Мальчонке шестнадцать! Кому они без меня нужны? А от высоких материй до инфаркта — это самое прямое дело!

Л я т о ш и н с к и й (Каштанову). Вы не прибедняйтесь. Вы по-старому, можно сказать, губернатор края! Да такой, что кости у нас иногда трещат.

К а ш т а н о в (смешался). Ну, ты потише, Лятошинский. А то действительно подумают…

С е р е б р е н н и к о в. Чем прямее, тем лучше. (Встал.) Не хочется, Михаил Иванович, напоследок, но не узнаю я тебя. Почему ты не хочешь… категорически поставить вопрос перед Морфлотом: рекомендовать Трояну дать «SOS»? К чему все эти вопросы, отвлеченности? Урок, что ли, хочешь нам преподать? На примере Трояна?

Л я т о ш и н с к и й. И не только в Трояне сейчас дело.

К а ш т а н о в. Мужики, да не бросайтесь вы друг на друга!

Л я т о ш и н с к и й. «Три года мужества, таланта, терпения. Огромный кусок жизни». А вы спросите, как он нам достался? Да! Вы, Михаил Иванович, умеете поставить цель. Да! С вами даже я становлюсь студентом-романтиком. Даже я могу убедить себя, «все будет завтра…». Ну, послезавтра. Но будет! Вы призываете нас, а требует с нас Серебренников, не вы! Вы уедете, а Серебренников останется и будет пожинать плоды нового чудо-порта. Вот тут-то Серебренников и докажет всем, кто благодетель края. Я-то к маме в Москву. Руруа давно в Грузию собирается… А кулак-то серебренниковский останется. Вот почему и «не произошло с нами»!

К а ш т а н о в. Замолчи, Герман! Порт построен. Крейтинг придет. Откроем порт. Проводим Михаила Ивановича. Там разберемся. А сейчас «Челюскинец» спасать надо. Вертолеты послать. Связь налаживать.

С е р е б р е н н и к о в. Вот это верно. (Лятошинскому.) Мудро это, молодой человек.

В кабинет быстро входит взволнованная Л о м о в а, за ней С и н и л к и н, молча кладет радиограмму перед Шахматовым, который сидит, закрыв глаза.

Л о м о в а. Михаил Иванович, пожар потушили.

Р у р у а. Ура-а!

Л о м о в а. Но судно стало неуправляемым. Я вас прошу…

С и н и л к и н (видя, что Шахматов сидит по-прежнему). Двухсторонней связи по-прежнему нет. Смогли только перехватить радиограмму.

Шахматов не поднимает головы.

С а м а р и н. Что в радиограмме?

С и н и л к и н. Шторм усиливается. Оставшиеся две машины не выгребают против волны.

Р у р у а (осторожно берет радиограмму со стола Шахматова). Еще два иностранца подошли. Про «SOS» ни слова.

С а м а р и н. Кто подписал?

С и н и л к и н! Без подписи. (Смотрит на Шахматова.)

Р у р у а. А первая была подписана Трояном.

К а ш т а н о в. Тоже характер! Пока можно была покрасоваться героизмом, он тут как тут…

С а м а р и н. Не надо.

К а ш т а н о в. Что?

С а м а р и н (раздельно). Не надо так про Трояна! Другой бы на его месте просто переложил бы на нас всю ответственность. (Посмотрел на Руруа.)

С и н и л к и н. Москва затребовала данные о «Челюскинце». Изыскиваются все возможности помочь Трояну.

Ш а х м а т о в. Соедините меня с округом.

С и н и л к и н. Будет. Пока я докладываю Москве о положении каждые полчаса.

Ш а х м а т о в. И это все?

С и н и л к и н. Округ сообщает — три вертолета поднялись в воздух. Один вернулся из-за погоды. С двумя другими связь поддерживается нерегулярно. Атмосферные помехи.

Пауза.

К а ш т а н о в. Что-то я перестал вас понимать, Николай Леонтьевич? (Внимательно смотрит на молчащего Шахматова. Берет инициативу в свои руки.) Дело это, как я понимаю, в конце концов, начальника пароходства. Уж он найдет способ, как воздействовать на Трояна. И без бюро, без крайкома, тихо, мирно… А Роман Шалвович нам, старикам, не откажет…

С е р е б р е н н и к о в (осмелев). Вроде Михаил Иванович хочет далеко идущих выводов. (Лятошинскому.) И вы тоже?

К а ш т а н о в. Если бы не время…

С е р е б р е н н и к о в (не может остановиться). Самарин хочет спасать Трояна своего. Ломова за сына беспокоится. А мы с тобой, Павел Степанович, всю жизнь на ножах, в одной упряжке. Мы-то с тобой о чем печемся? Об авторитете партии!

Л о м о в а (молчащему Шахматову, тихо). Михаил Иванович, дорогой, послушайте Серебренникова. Ведь он старшой. «Старшой»! В городе его так зовут.

С и н и л к и н. Почему «старшой»?

С е р е б р е н н и к о в (засмеялся). Нас у матери двенадцать человек. А отец в первую империалистическую погиб. Понимаете сами… что казаку пришлось вынести. (Улыбнулся.) Ну ладно, ладно, мир, мужики? Что это напоследок? Такого орла провожаем! Не по-человечески получается… (Весело.) Давай, Руруа, твори свои грузинские чудеса. Но только чтобы Трояну была отбита телеграмма, со всеми формальностями, со всеми печатями, с благословением министерства. Да такая, чтобы он послушался. Спасение людей.

Р у р у а. И моя подпись?

С е р е б р е н н и к о в. Естественно! А чья же еще? Разумно? Разумно!

Л я т о ш и н с к и й (раздельно). Мужики — за! А то ведь если «Челюскинец» погибнет? Тогда ведь на свет выплывет. Как Руруа все контрольные службы обошел? И вообще… (Сделал широкое движение рукой.)

Шахматов поднял голову, Лятошинский замер, все подняли глаза.

Ш а х м а т о в (Синилкину). Что вы стоите? Связи нет?

С и н и л к и н. Будет.

Ш а х м а т о в. Я уже это слышал.

С и н и л к и н. Связь будет через пятнадцать минут. Если хоть один вертолет выйдет в квадрат «Челюскинца». (Тихо. Шахматову.) Вы забыли принять лекарство.

Ш а х м а т о в (не понимая, не помня, шарит по столу, по карманам). А где оно?

С и н и л к и н (вынимает из кармана). Две таблетки. (Протягивает стакан воды.)

Ш а х м а т о в. Спасибо. Спасибо вообще вам. Это так обременительно для людей заботиться о чьем-то здоровье. (Выпил лекарство.)

С а м а р и н. Может быть, подождем? Отменить?

Л я т о ш и н с к и й (тихо). Что можно отменить?

С и н и л к и н (быстро глянув на него). Я включу «Челюскинец» на белый телефон.

Ш а х м а т о в (не сразу). Лучше на селектор.

С и н и л к и н (Шахматову). Хорошо. Троян будет по селектору. (Быстро уходит из кабинета.)

Р у р у а (про Синилкина). Из военных он, что ли?

С е р е б р е н н и к о в. Из народного хора. Секретарем партбюро там был. Лет десять назад. А потом с Михаилом Ивановичем по всем городам и весям, как говорится.

К а ш т а н о в. А дисциплина… ой-ой-ой… чувствуется!

Р у р у а (как знаток). В хоре самая дисциплина.

Ш а х м а т о в (неожиданно мягко). Я попросил взять на «Челюскинец» свою племянницу. Она воспитывалась у нас в семье. Прилетела из Ленинграда на практику. По профессии судовой врач. Взяли дублером. Это просто чтобы вы знали. Она… единственный ребенок у нас в семье. Стариков много. Все живы. Мои родители и жены. Все четверо. А дочь вот такая… Леночка…

Л о м о в а. Выходит, мы с вами товарищи по несчастью?

С а м а р и н (резко). А что? Есть известие об их гибели? Держите себя в руках, Нина Сергеевна.

К а ш т а н о в (мягко, но настойчиво). Вы, Михаил Иванович, простите. Определяться надо. А вы как-то… ни да, ни нет. Если что знаете, скажите. Доверяйте нам.

Л о м о в а (вдруг, в сердцах). Нельзя же таким каменным быть!

Пауза.

Ш а х м а т о в (осторожно). Если бы это был не Троян, а кто-нибудь другой… я бы давно…

Л я т о ш и н с к и й (неожиданно догадавшись). Михаил Иванович!

Ш а х м а т о в (резко обернувшись). Что?

Л я т о ш и н с к и й. Все-таки был он у вас? Перед выходом в море?

Ш а х м а т о в. Кто?

Л я т о ш и н с к и й. Троян.

Ш а х м а т о в. Был. (После паузы, быстро.) Был, был…

Пауза.

С а м а р и н (осторожно). Это что-нибудь меняет в вашем решении?

Ш а х м а т о в (искренно). Вы думаете — дело в решении? Все серьезнее. (Замолчал.)

Члены бюро переглянулись. Встал Руруа.

Р у р у а. Я позвоню министру! В конце концов, я подчиняюсь ему.

Ш а х м а т о в (повысив голос). Я не договорил.

С а м а р и н (быстро). Сядьте, Роман Шалвович.

Ш а х м а т о в (Серебренникову). Если «Челюскинец» погибнет… Если погибнут шестьдесят моряков, они положат свои жизни за наши с тобой ошибки, Николай Леонтьевич.

К а ш т а н о в. Да какие? Мы-то, в конце концов, при чем? Океан! Порядка девяти баллов шторм!

Ш а х м а т о в (решившись). Идти на смерть или спасаться — могут решать только они сами. У них должна быть свобода выбора.

С е р е б р е н н и к о в. Они там от своего молодечества сложат голову, а весь шум, вся ответственность на нас? Это же государственный вопрос! Порт должен быть сдан в конце концов. Он уже включен как действующая единица в государственный план. Твое слово! Имя, наконец, Михаил Иванович…

Л о м о в а (вскочила). Ребят надо сначала спасти. А потом уж разбираться!

Ш а х м а т о в (себе). Если на фронте командование колеблется, управление потеряно, фронт дрогнул… И здесь важно, чтобы кто-то остался на своем посту.

С е р е б р е н н и к о в (возмущенно). Это наш-то край дрогнул?

К а ш т а н о в. В самых передовых столько лет!

Ш а х м а т о в (чуть повышая тон, но этого достаточно). Не вижу я тут святых. Думаете, я вас учу? Вы тоже меня учите! И хорошему и плохому. А что произошло? В общем-то, в государственных масштабах — частный случай. ЧП! Заметка на двадцать строк в газете. А раскрылось многое. Далеко стало видно. Каждый из нас в чем-то, где-то да поступился своим мнением. Не рискнул положением. Не ответил отказом на глупость. А расплачиваются за это шестьдесят один человек. Троян. И мне хочется, чтобы нам перед ними было стыдно. Всем нам. И больше, и меньше виноватым! (Хлопнул ладонью по столу.)

В кабинете стало тихо. Руруа поднялся и снова сел. Надо расходиться, но ни у кого нет сил.

С е р е б р е н н и к о в (тихо). Ты понимаешь, что на себя берешь?

К а ш т а н о в. Не простит народ.

Ш а х м а т о в. А я сам никого не прощал. Погибнут — отвечу. Спасут судно и груз — спрошу с каждого. За ЧП.

К а ш т а н о в (тихо). С себя придется начать!

С е р е б р е н н и к о в (распрямив плечи). Похоже, что с Михаила Ивановича мы еще сегодня спросим. (Встал, пошел к двери.)

Навстречу входит С и н и л к и н.

Л о м о в а. Уже? Троян?

С и н и л к и н. Нет. Еще три минуты… (Подходит к Шахматову, осторожно и негромко.) Вот! Решение Москвы. Самые широкие полномочия. С Министерством Морфлота согласовано. Можно воспользоваться флотом, авиацией. Всеми средствами. Они ждут ваших распоряжений.

Ш а х м а т о в. Ясно.

К а ш т а н о в. Михаил Иванович! Дорогой…

С е р е б р е н н и к о в. Не будем останавливаться ни перед чем!

С и н и л к и н. Один из вертолетов вышел в квадрат «Челюскинца». С минуты на минуту будет связь. Сейчас, сейчас…

С е р е б р е н н и к о в. Да что значит один вертолет!

С и н и л к и н (продолжая настойчиво). Звонили из парткома судоремонтного. Там собрались рабочие. Просят приехать кого-нибудь из секретарей.

С е р е б р е н н и к о в. Меня?

С и н и л к и н (Самарину). Юрий Васильевич, они просят вас.

Л я т о ш и н с к и й. Мне тоже надо на завод.

С а м а р и н. Едем вместе.

Р у р у а. Надо по радио, по телевидению сказать. Насчет «Челюскинца».

Все смотрят на Шахматова. Он жестом показывает, чтобы они вернулись за стол заседаний.

Ш а х м а т о в (после паузы). Подождем, что скажет Троян.

С е р е б р е н н и к о в (тихо). А что мы ему скажем?

Ш а х м а т о в (смотрит в окно). Ох какой ветер… Вода летит. Как светлый меч…

К а ш т а н о в (усмехнулся, Серебренникову). А не пора ли нам с тобой на пенсию? А, Николай Леонтьевич?

С е р е б р е н н и к о в (тоже пытаясь улыбнуться). Только квартиру сыну Ломовой дадим. На набережной…

Л о м о в а (закрыла глаза). Какая уж квартира. Живой бы вернулся. (Не может справиться с собой, тихо плачет.) О господи!

Включается селектор. Несмотря на то что Троян говорит из радиорубки, слышны глухие удары, могучий рев ветра, радиопомехи. Но голос капитана «Челюскинца» отчетливо слышен и спокоен.

Г о л о с Т р о я н а. Здесь капитан сухогруза «Челюскинец» Троян. Находимся в шестнадцати кабельтовых от траверса Танарских островов…

Ш а х м а т о в (перебивает). Здесь Шахматов.

Г о л о с Т р о я н а (вежливо). Здравствуйте, Михаил Иванович.

Ш а х м а т о в (очень просто и обыденно). Здравствуйте, Иван Максимович. Как погодка?

Г о л о с Т р о я н а (тем же невозмутимым тоном). Нормально.

Р у р у а (не может сдержать себя). Как нормально? Десять баллов!

Ш а х м а т о в (соглашаясь с Трояном). Нормально так нормально. Пожар потушили?

Г о л о с Т р о я н а. Потушили.

Ш а х м а т о в. Как машины работают?

Г о л о с Т р о я н а. Неплохо. Ремонтируем.

Ш а х м а т о в. Сколько в работе из четырех?

Г о л о с Т р о я н а. Одна.

Ш а х м а т о в. Течь заделали?

Г о л о с Т р о я н а. С течью порядок.

Ш а х м а т о в. Иностранцы далеко?

Г о л о с Т р о я н а. Двое еще в пределах видимости.

Ш а х м а т о в (после короткой паузы). Гибнем, но «SOS» не подаем?

Г о л о с Т р о я н а (не сразу). «SOS» не подаем.

Молчание.

Ш а х м а т о в. Здесь у меня товарищи… Почти все бюро. Советуют послать «SOS». (Почти весело.) Понимаешь, сдавать надо порт. Крейтинг, понимаешь, нужен.

Г о л о с Т р о я н а. Советуют послать «SOS»?

Ш а х м а т о в (тихо). Советуют.

Г о л о с Т р о я н а. Не вижу необходимости.

Ш а х м а т о в (замер, напряженный). Жертвы есть?

Г о л о с Т р о я н а (не сразу). Нет.

С е р е б р е н н и к о в (тихо). Будут!

Ш а х м а т о в (тихо). Что это за удары?

Г о л о с Т р о я н а. Волны. Если у вас все, мне нужно на мостик. У нас… порядок. Но не совсем…

Р у р у а (подбегает к микрофону селектора). Здесь Руруа. Давай «SOS». Слышишь, Троян? Троян? Слышишь?

Г о л о с Т р о я н а. Отказываюсь.

Р у р у а. Ты ответишь…

Г о л о с Т р о я н а (спокойно). На судне, как вам известно, командует капитан. Его право принимать последнее решение.

С е р е б р е н н и к о в. Именно последнее!

Ш а х м а т о в (отодвинув Руруа). Иван, я помню наш разговор. Я прошу тебя…

Г о л о с Т р о я н а. Что?

Ш а х м а т о в (пересиливая себя). Прошу…

Г о л о с Т р о я н а. Я плохо слышу… Помехи!

Ш а х м а т о в. Прошу, Иван… (Победив себя, кричит.) Выдержи! Иван! Выдержи!

Г о л о с Т р о я н а (не сразу, удаляясь в связи). Понял! Понял!

Треск в селекторе, связь резко прерывается, давая только простор реву ветра, мечущейся морзянке, хрипу и сиренам помех, гулким шквальным ударам, шторму. Невесть откуда обрушившейся музыке.

Л о м о в а (вдруг кричит). Как же у вас язык повернулся!

Ш а х м а т о в (Ломовой). Поймите… Вы только поймите…

Шахматов пытается что-то сказать, но в этот момент у него как-то резко перекашивается лицо, он хватается за грудь. Словно из-под земли появляется Синилкин, заслоняет спиной упавшего в кресло Шахматова. Все поражены, замерли… Кто-то пытается помочь, кто-то хватается за графин с водой.

С и н и л к и н (резко оборачивается). Прошу выйти! (Почти кричит.) Слышите! Выйдите… (Подхватывает Шахматова.) Сейчас, Михаил Иванович. Сейчас. Я здесь… Здесь.

Все невольно отступают к двери.

З а н а в е с

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

В кабинете Ш а х м а т о в. Он полулежит в кресле за столом. С и н и л к и н заваривает чай. Делает это не спеша, отвлекаясь этим занятием. Шахматов смотрит на его священнодействия внимательно и сосредоточенно. Синилкин, поймав на себе его взгляд, подходит и поправляет подушку, что подложена за спину Шахматова, он машинально кивком головы благодарит его, берет стакан чаю.

Ш а х м а т о в. Я же просил покрепче.

С и н и л к и н. Крепче вам нельзя. (Отходит к окну.)

Ш а х м а т о в. Откройте фрамугу.

С и н и л к и н. Ветер слишком рвет. Я включил кондишн.

Шахматов взглянул на помощника и промолчал. Тот стоит спиной к нему у окна.

Ш а х м а т о в. Связи нет?

С и н и л к и н. Занимаются. Пока «Челюскинец» не прослушивается ни на каких волнах. Шторм. (Включает селектор.)

Снова взбудораженный эфир. Радиоголоса пароходства, иностранцев. Только молчит «Челюскинец».

Вертолеты вернулись на базу.

Ш а х м а т о в. Жертв нет?

С и н и л к и н. Нет.

Ш а х м а т о в (тихо). Хорошо.

С и н и л к и н. Если бы Троян объявил «SOS», мы бы сразу же знали. (Пауза.) Не самоубийца же он!

Ш а х м а т о в. В городе знают, что связь с «Челюскинцем» прервалась?

С и н и л к и н. Да. И про тяжелое положение. В общем, все, что известно.

Ш а х м а т о в. И все равно идут в крайком.

С и н и л к и н (не сразу). Верят.

Ш а х м а т о в. Ждут. (Решился спросить осторожно, даже смущенно.) Удивил я сегодня всех? Да? Некрасиво получилось?

С и н и л к и н (пожал плечами). Все — взрослые люди. Думаете, не знали, что вы больны?

Ш а х м а т о в. Одно дело знать, а другое вот так… воочию.

С и н и л к и н (отстраняя разговор). Лятошинский и Самарин уехали на завод. Все остальные здесь, в крайкоме. Если надо, позову…

Ш а х м а т о в. Нет, ты скажи…

С и н и л к и н (чуть повышая голос). Жизнь есть жизнь. Крайком — это как на вершине. Все глаза на тебя направлены. Начальник строительства, главный инженер комбината, начальник главка, даже замминистра — это в тени. Более или менее, конечно.

Ш а х м а т о в. Нельзя же болезнь ставить в вину человеку.

С и н и л к и н. На этом месте всё в вину. Кроме победы. Даже полупобеда в этом кресле — уже вина.

Ш а х м а т о в. И то, что Леночка на «Челюскинце»…

С и н и л к и н. Тоже вина! Плохая примета. Женщина на корабле.

Ш а х м а т о в. Да сейчас их десятки плавают. Буфетчицы, врачи, официантки…

С и н и л к и н (чуть повышая голос). Только не племянницы первого.

Синилкин положил бумагу перед Шахматовым.

Радиограмма по ВЧ. Из Москвы.

Ш а х м а т о в (читает). «…Со своей стороны принимаем все. Просим доложить… Под вашу личную ответственность…»

С и н и л к и н. Соединить с Москвой?

Ш а х м а т о в (не сразу). Нет… Утром.

Молчание.

Жалеешь, что пошел сюда за мной?

С и н и л к и н. Это моя профессия. (Неожиданно тихо и просто.) Я власть люблю.

Ш а х м а т о в (тоже просто). А я нет.

С и н и л к и н. Поэтому она вам и дается. А мне нет.

Ш а х м а т о в. А почему ты на самостоятельное дело не пойдешь? Я же предлагал…

С и н и л к и н. Сказал — слишком власть люблю. А руки не должны претендовать быть головой.

Ш а х м а т о в (подумав). Интересно.

С и н и л к и н. Мне тоже. (Неожиданно горячо.) А вы знаете, почему я вам всегда был верным? И буду верным до конца? (Не дожидаясь ответа.) Потому что вы для меня человек непонятный. Будущий. Я по всем этажам людей-то посмотрел.

Ш а х м а т о в (отчужденно). И всех понял?

С и н и л к и н (с вызовом). Почти… Я ведь в потомственной мещанской династии вырос. Сын мясника. И дед мясник был. Мать официантка. В армии все больше при кухне да при командовании. И шоферить научился, и на машинке печатать. Стенографировать даже. А уж как брюки генеральские гладил!..

Ш а х м а т о в. Нигде ведь не уживался. У тебя трудовая книжка на четырех листах исписана. До народного хора.

С и н и л к и н (замкнулся). Хор — это особое дело… Может, я до сих пор жалею… (Вдруг.) Где-то читал я, что человек хочет жить с удовольствием. Жизнелюбцы все! А жизнь — это не удовольствие… Жизнь — это преодоление! Слаб человек, ленив. Вроде бы и верит, и делает, старается… А сам-то в душе опасается, то ли делает. Потом жена… Врачи… Стрессами пугают… Зачем? Чем больше делаешь, тем больше забот!..

Ш а х м а т о в (тихо). Презирать людей — это не дело.

С и н и л к и н. Именно… (Горячо.) Я вот и вытравляю это из себя. (В сердцах.) Как говорится, «теневые стороны». Вы бы посидели за моим столом. А ведь если что — так к помощнику. Поэтому и не могу я должности самостоятельной взять. Не вытравил я из себя… ну, этого, мещанского… Всезнайства, с презрительной ухмылочкой на губах.

Ш а х м а т о в (чуть не рассмеялся). Тогда следи за своим лицом.

С и н и л к и н (будто его поймали на чем-то предосудительном, искренно, по-мальчишески). А что? Заметно? Да. (Расстроился.) Видно, так и умру — пенек пеньком! (Неожиданно ожесточаясь.) А вы что думаете, вас все обожают? Да? Вы внимательно присмотритесь. Есть, которые ждут не дождутся, когда вы в Москву уберетесь. Таких, как вы, у нас не любят. (Махнул рукой.)

Ш а х м а т о в (пораженный). Ты что… Владлен Семенович? Я не понимаю.

С и н и л к и н (уходя от ответа). Вы всё про высоты да страсти. Вы людей изменить хотите. Думаете, вам простят «Челюскинца»? Простят, что вы порт в три года построили? Простят, что вы в любом чертеже, в любой конструкции первым увидите ошибку? И первым же найдете решение? (Повысил голос.) Вам даже и болезни не простят!

Ш а х м а т о в (коротко взглянул на помощника, замолчал, потом тихо, но властно). Выйдите отсюда.

С и н и л к и н (замер, сделал несколько шагов к двери, оглянулся и опустил голову). Вы… вы поймите меня. Поймите! Я вас очень… очень уважаю. Мне такое счастье выпало — вас встретить.

Ш а х м а т о в (каменным тоном). Я рад за вас. Но сейчас покиньте кабинет.

Синилкин понимает, что извиняться или спорить бесполезно. Быстрым взглядом проверяет, не нужно ли что-нибудь Шахматову, и уходит. Шахматов один. Он сидит и словно оценивает себя со стороны. Потом встает, убирает подушку с кресла. Наконец чувствует себя готовым к дальнейшим действиям. Подходит к окну, распахивает фрамугу. В кабинет врывается резкий порыв ветра, с дождем, с океанским шумом, полетели какие-то листки, затрепетали занавеси… Шахматов только махнул рукой и стоит, подставив лицо мокрому ветру. Он не слышит, как в кабинет вошел С е р е б р е н н и к о в и встал за его плечом.

(Резко обернувшись.) Вы, Николай Леонтьевич?

С е р е б р е н н и к о в (глядя в окно). Жены, матери, дети, отцы. Морячки… Такой город… Столетняя традиция… Каждый сухогруз из дальнего плавания встречать. А если ЧП в море — весь город места себе не находит. (Смотрит на Шахматова, выжидая.)

Ш а х м а т о в. Может, чаю?

Серебренников берет предложенный стакан чаю. Садятся друг против друга. Молчат. Ждут, кто первый скажет слово.

С е р е б р е н н и к о в. Все-таки мне надо было ехать на судоремонтный.

Ш а х м а т о в. Почему?

С е р е б р е н н и к о в. Молод еще Самарин.

Снова помолчали. Посмотрели друг на друга. Пьют чай.

Что же ты, Михаил Иванович, не расскажешь, о чем с Трояном толковал?

Ш а х м а т о в (встал, прошелся к окну, обратно. Встал около стола). Троян перед выходом в океан просил меня дать ему слово. Отремонтировал их Лятошинский капитально. Понимал, что если в рейсе будет ЧП, чего это ему будет стоить. Поэтому просил меня дать слово.

С е р е б р е н н и к о в (перевел дыхание). Ну!

Шахматов молчит.

В чем слово?

Ш а х м а т о в. Что доверю ему последнее решение.

Пауза.

С е р е б р е н н и к о в (искренно потрясенный). Значит, крайком для него просто помеха? Все мы? И ты, Михаил Иванович?

Ш а х м а т о в (не сразу). Вы же умный человек, Николай Леонтьевич. Неужели не поняли?

С е р е б р е н н и к о в (искренне). Нет.

Ш а х м а т о в. Мы живем среди взрослых людей. Они хотят прожить свою жизнь. Свою, а не ту, которую за них решают. Вот и рвется русский человек, всегда рвется на самое рисковое дело. Потому что видит здесь свою власть над судьбой. Над стихией.

С е р е б р е н н и к о в. Больно невесело вы это говорите.

Ш а х м а т о в (качает головой). Радоваться вроде бы надо! Самостоятельности человек просит!

С е р е б р е н н и к о в. Гляжу, ты не особо радуешься. Забыть про этот разговор хочешь.

Ш а х м а т о в. Значит, я тоже недалеко ушел. Тоже привычка: «Как это без меня?»

С е р е б р е н н и к о в (подхватил). А ты действительно недалеко ушел. Из одного мы с тобой корня! Думаешь, если ты там доктор наук да три языка знаешь, — меняет многое? Рекомендовали ему дать «SOS» — он отказался. Значит, он! Троян!.. За все отвечает. Перед людьми! Перед пленумом!

Ш а х м а т о в (не сразу). Но ведь я же… я же просил его? Держаться.

С е р е б р е н н и к о в (вскочил). Не было этого! Не слышал никто!

Ш а х м а т о в (осторожно). И Лятошинский?

С е р е б р е н н и к о в (быстро, искренне, убеждая). И он! Думаешь, даром он у нас тут пятнадцать лет околачивается? В каждом крайкоме свой критикан должен быть. (Смеется.) По штату полагается.

Ш а х м а т о в (прямо в глаза, неожиданно). Вы это серьезно?

С е р е б р е н н и к о в (не понял). Про Лятошинского?

Ш а х м а т о в. Про меня.

Пауза.

С е р е б р е н н и к о в (спокойно). До конца биться буду, но не дам на крайком повесить… такое.

Ш а х м а т о в. Но ведь…

С е р е б р е н н и к о в. Никаких «но» не будет. (Как маленькому.) Крайком рекомендовал — Троян отказался! Виноват Троян. Ясно?

Ш а х м а т о в (замолчал, отодвинулся от стола, еле слышно). Ясно.

С е р е б р е н н и к о в. А у вас вообще приступ был? Вот это мы все видели!

Ш а х м а т о в (не сразу). С другими первыми вам было легче?

С е р е б р е н н и к о в (насторожившись). С каждым по-разному. Только они перед покоем сюда приходили. С больших высот. А вы наоборот. Вперед идете. Вверх и дальше.

Ш а х м а т о в (искренне, заинтересованно). Они вам многое доверяли?

С е р е б р е н н и к о в (задумчиво, почти печально). Хорошие старики были. Не вздорные. А теперь уж я сам старик. Суечусь, наверно, много. (Улыбнулся.) Небось у вас-то уж московские проблемы в голове, а? Большие дела вас ждут!

Ш а х м а т о в (неожиданно). А со мной в Москву не хотели бы?

С е р е б р е н н и к о в (расхохотался). Да кем мне там работать? Старшим вахтером? Бороду отрастить да двери открывать? Нет, вот порт сдадим…

Ш а х м а т о в. Без крейтинга на полгода сдача отложится.

С е р е б р е н н и к о в (с готовностью). Да что вам уж об этом беспокоиться. В Москве дела нахлынут. А насчет ордена… Бумаги уже все готовы, Михаил Иванович, старый конь, как говорится, борозды не испортит.

Шахматов хотел что-то сказать, но замкнулся, не знает, как начать нужный, необходимый разговор, потом бросается в него, как в омут.

Ш а х м а т о в. Значит, правда? Очень ждете, когда я отсюда уберусь?

С е р е б р е н н и к о в (оценил, но принял вызов). Не я один.

Ш а х м а т о в (жестче). О себе говорите.

С е р е б р е н н и к о в. Все сказал.

Ш а х м а т о в. Нет, не все! Я, оказывается, не просил Трояна? Так я просил его! Держаться. Спасти людей! Крейтинг! Спасти мою дочь! Честь нашу! Самим спастись. Без иностранцев.

С е р е б р е н н и к о в (спокойно). Может быть, и вас спасти?

Ш а х м а т о в. И меня тоже!

С е р е б р е н н и к о в. Вовремя о себе заботитесь. А отвечать придется.

Ш а х м а т о в. Напугать человека… Вселить в него ужас…

С е р е б р е н н и к о в. Не ужас, а уверенность, что обязан подчиняться. Что не пуп земли!

Ш а х м а т о в. Именно вам он должен подчиняться?

С е р е б р е н н и к о в (приблизился к Шахматову). Этой якобы «самостоятельности», распущенности я вам век не прощу! Каленым железом буду выжигать! Пока меня отсюда вперед ногами не вынесут.

Ш а х м а т о в (спокойно). Раньше. Своими ногами выйдете.

С е р е б р е н н и к о в. Издавна в России так повелось. Еще дружина, когда выбирала князя, говорила: «Теперь ты князь, а мы рабы твои».

Ш а х м а т о в. Далеко засматриваетесь.

С е р е б р е н н и к о в. Так в старину было. Так и всегда будет. Цель ясна, план ясен. А жизнь неколебима, стойка, жестока. Вы всё людей хотите изменить. А они как кремень! Вот этой их крепостью и надо пользоваться. Здесь наша сила.

Ш а х м а т о в. И что же, все новые проблемы, требования в партии? В жизни? Для вас — тьфу?.. Игры пресыщенного ума? Интеллигентщина?

С е р е б р е н н и к о в. Если правду? Да! Не на пользу все было. А до чего докатились? Троян какую-то шпану в порту набирает, а мы чуть ли не слезы льем от умиления! Они, видите ли, людьми станут!

Ш а х м а т о в. А вы что же, Николай Леонтьевич, целую жизнь прожили и не поняли, что не всегда человек сам виноват, что его жизнь не задалась?

С е р е б р е н н и к о в. А кто же виноват? Мы, что ли?

Ш а х м а т о в. И мы! Мы — тоже! Человек, он сейчас до тридцати лет себя ищет. Надеется, осматривается, лучше ли он, хуже других. Его ли это место? Есть ли смысл в его жизни?

С е р е б р е н н и к о в. Не долго ли — до тридцати?

Ш а х м а т о в. А вы хотите, чтобы новый человек сразу, как в инкубаторе, рождался? Сразу какой нам нужен?

С е р е б р е н н и к о в (хлопнул рукой по столу). А не слишком ли мы терпимыми, не слишком ли добренькими все стали?

Ш а х м а т о в. Это, по-вашему, Троян-то добренький. Который сейчас с ними в шторме держится из последних сил?

С е р е б р е н н и к о в. …И погибнет!

Ш а х м а т о в. Нет, не погибнет! Но ребята его этот шторм на всю жизнь запомнят! Как второе рождение!

С е р е б р е н н и к о в. А если все-таки? Не слишком ли дорого нам это перевоспитание станет?

Ш а х м а т о в. Долги платить приходится.

С е р е б р е н н и к о в. Какие долги?

Ш а х м а т о в. А ведь тех… из трояновских ребят… кто-то обидел. Наверно, и мы с вами! Вы! И я… тоже!

С е р е б р е н н и к о в. Ну да, мы! А они — такие цветы жизни! Завяли на корню! А совесть-то у них должна быть? Они мужиками родились или размазней?

Ш а х м а т о в. Они детьми родились! А вот какими они стали, какими руками их подняли, накормили, воспитали, дали цель… Смысл. Вот за это мы с вами в ответе! (Сел напротив Серебренникова, задумчиво.) Вы понимаете, зачем они сюда пришли? Почему? Потому что они знают, что их беды — это наши беды. Их жизнь — это наша жизнь. Поймите это и оцените. Большего богатства, большей силы у нас с вами нет. И вот, значит, какая на наших плечах лежит ответственность. И перед ними, и перед теми… трояновцами!

С е р е б р е н н и к о в (не сразу). Вроде бы раньше так и бывало. (Усмехнулся.) И без всяких инкубаторов.

Ш а х м а т о в (сухо, отдалившись). Было. Есть. Будет. Должно быть!

С е р е б р е н н и к о в. Только что-то меньше сильных. Каких нам нужно.

Ш а х м а т о в (внимательно смотрит на Серебренникова). А нам только сильные нужны? Значит, надо делить людей на сильных и слабых?

С е р е б р е н н и к о в. Надо.

Ш а х м а т о в (не сразу). А остальных куда? (Пауза.) Туда? Что же вы молчите? Знаете, до чего так можно договориться?

С е р е б р е н н и к о в. Можно было бы решить и это…

Ш а х м а т о в (оценив откровенность). Понимаете, кто вы такой…

С е р е б р е н н и к о в. А я о себе в сто раз откровеннее скажу. Да, я — цепной пес края!

Ш а х м а т о в. Вы уверены, что край в вас нуждается?

С е р е б р е н н и к о в. Да! Да! Да! Это, молодой человек, такой же труд, как труд землекопа, ассенизатора, моряка. Это черный хлеб партийной работы. И я его ем почти сорок лет. Без этого не было бы нашей жизни. Без таких, как я.

Ш а х м а т о в. А где же тогда мое место?

С е р е б р е н н и к о в (взял себя в руки, почти мягко). В Москве. Вас туда направляют. Туда! (Пошел к двери.) Не забудьте, что пока вы на учете в нашей партийной организации.

Ш а х м а т о в (почти кричит). Стойте.

Серебренников остановился.

Вы что-нибудь знаете?

С е р е б р е н н и к о в (не понял). Что? (Насмешливо.) Да вы не волнуйтесь… А то опять…

Ш а х м а т о в. Что «опять»?

С е р е б р е н н и к о в. Таблетки-то где?

Ш а х м а т о в (искоса посмотрев на него, спокойно). Позовите всех. И не входите больше сюда без доклада.

С е р е б р е н н и к о в. Подремонтировать вам себя надо. Как следует. Большие успехи медицина сейчас делает.

Ш а х м а т о в. Это мое дело.

С е р е б р е н н и к о в. А то ведь можно провести и через бюро крайкома?

Ш а х м а т о в (долго смотрит на него). Я прикажу отсоединить ваш телефон от Москвы. (Спокойно.) Вы свободны. (Отвернулся.)

Серебренников вышел. Почти сразу же входит встревоженный С и н и л к и н.

Они погибли?

С и н и л к и н. Кто вам сказал? Москва только что сама запрашивала…

Ш а х м а т о в (после паузы, раздельно). С Москвой с этой минуты из крайкома буду говорить только я. Это приказ.

С и н и л к и н (понял). Поздно, Серебренников уже говорил. Перед тем как прийти к вам.

Распахивается дверь, входят еще возбужденные от выступлений на заводе С а м а р и н и Л я т о ш и н с к и й. За ними Л о м о в а, С е р е б р е н н и к о в и Р у р у а. Последним входит К а ш т а н о в.

С а м а р и н. На ваши окна, Михаил Иванович, весь город, кажется, смотрит. (Сел в кресло.)

Все рассаживаются в некоторой нерешительности, потому что Шахматов молчит.

К а ш т а н о в. Ну…

С а м а р и н. Что «ну»? Разошлись по домам. Утром многим на смену.

С е р е б р е н н и к о в. Ты обрисовал нашу позицию?

Л я т о ш и н с к и й. А какую, собственно, позицию?

С е р е б р е н н и к о в (посмотрел на Шахматова). Что мы Трояну самому доверили решать.

С а м а р и н. В общих чертах… рассказал.

Л я т о ш и н с к и й (Серебренникову). Юрий Васильевич выступал в лучших ваших традициях.

С е р е б р е н н и к о в. Не вижу причины для иронии.

С и н и л к и н (Шахматову). Я вам сейчас не нужен? А если Москва будет вызывать?

Ш а х м а т о в. Утром я доложу сам. Идите. Если малейшее известие…

С и н и л к и н (перебивает). Я доложу. (Уходит.)

С е р е б р е н н и к о в (Каштанову). Павел Степанович, садись-ка ты тоже за стол. Нечего в окно пялиться.

К а ш т а н о в. Я-то сяду. Чему только это поможет?

Все снова заняли свои обычные места за столом заседаний. Пауза.

С е р е б р е н н и к о в (Шахматову). Ну, Михаил Иванович… Сам начнешь? Или уж я…

Шахматов молчит.

Тогда давай я… (Встал.) В общем, дело печальное, но ясное. Была возможность спасти людей и судно. Любыми средствами! Это должна была подсказать нам совесть коммунистов.

Шахматов посмотрел на Серебренникова, включил селектор. Эфир полон голосов, команд. «Челюскинца» ищут, пытаются прийти на помощь. Морзянка, грохот шторма… Внезапно обрушивающаяся музыка…

Ш а х м а т о в (тихо). Сейчас Троян — наша совесть. Вся его команда. До последнего человека.

С е р е б р е н н и к о в (не сразу, но продолжая свое). Но все-таки мы этого не сделали. Кто-то должен за это ответить? А кто? Должны решать мы. Здесь. Сейчас. Чтобы завтра выйти на пленум с единым решением.

Л о м о в а (испуганно). Николай Леонтьевич… неужели все?

К а ш т а н о в. Руруа, ты моряк. Что скажешь?

Р у р у а. Теоретически…

С е р е б р е н н и к о в. Теоретизировали мы сегодня много. Больше, чем надо. (Каштанову.) Павел Степанович, не смотри на меня как испуганная овечка. Отвечать-то надо?

К а ш т а н о в. Надо.

Л о м о в а. Но кворума же нет… Господи, что я говорю.

С е р е б р е н н и к о в (жестко). Если мы не спросим, спросят с нас. Так что вопрос, по-моему, ясен. (Собрался с духом.) Товарищ Шахматов подмял бюро. Подмял коллективное мнение. И его волюнтаристские решения привели к тому, что «Челюскинец» гибнет. В океане, в шторме. А мы уже ничего не можем поделать.

С а м а р и н. Нет, нет! Надо ждать.

С е р е б р е н н и к о в. А вот ждать мы как раз и не будем!

К а ш т а н о в. Ты уж слишком… Все-таки вопрос не простой…

С е р е б р е н н и к о в (повышая голос). Когда люди нас спросят — все ли мы сделали для спасения «Челюскинца»? А что мы ответим? Ничего не сделали!

К а ш т а н о в (взъярился). Да что ты со своим решением? Чему оно поможет?..

С е р е б р е н н и к о в. Завтра пленум. Предлагаю определить наше отношение к трагедии…

Р у р у а. Трагедии пока еще нет.

С е р е б р е н н и к о в. Мы не страусы, чтобы прятать голову в песок.

Л я т о ш и н с к и й. Что вы всё каркаете!

С е р е б р е н н и к о в. Герман Александрович, вам-то уж надо вести себя тише воды и ниже травы! Есть еще одно обстоятельство…

Л о м о в а. Что за обстоятельство?

С е р е б р е н н и к о в. Михаил Иванович, как вы слышали, не хочет до утра говорить с Москвой. А там беспокоятся, запрашивают…

С а м а р и н. А что мы можем сообщить нового?

С е р е б р е н н и к о в. Москва к утру ждет нашего отношения к событиям. Может быть, не во всех подробностях, но я сообщил. О наших разногласиях…

К а ш т а н о в (хлопнул по столу). Успел! Тебе лишь бы первому доложить.

С е р е б р е н н и к о в (упорно). Мы должны сказать людям, кто виноват в гибели «Челюскинца».

С а м а р и н. Но ведь виноваты… Не кто-нибудь один.

Р у р у а (вскочил). Виноват шторм! Стихия. Запомните, утонуть можно и в пруду! Это знает, каждый моряк! Нельзя задавать такой тон! Мы деловые люди! Да, бывают ошибки. Объективные обстоятельства! План! Недостатки! Героизм! Конкретные задачи. Это наша жизнь. Со всем хорошим и плохим. Нечего выпячивать одно, а закрывать глаза на другое.

С е р е б р е н н и к о в. Героизм — это хорошо, когда его требуешь от других. Вот мне и хочется посмотреть, хватит ли у Михаила Ивановича сил признать, что он был не прав. А, Михаил Иванович?

Ш а х м а т о в (спокойно). Я давно не прав, Николай Леонтьевич.

С е р е б р е н н и к о в. Давай, давай! Что ж ты замолчал?

Ш а х м а т о в. Не прав с того самого дня, что согласился оставить тебя в крайкоме.

Пауза.

Р у р у а (тихо). Ого, схлестнулись маляры!

К а ш т а н о в. Зачем ты уж так, Михаил Иванович?

С е р е б р е н н и к о в (спокойно). Другим первым секретарям я не мешал вроде… А ты, значит, с первого дня на меня нож точишь?

Ш а х м а т о в. Я не умею… точить ножи. Вы ведь не тот человек, Николай Леонтьевич, которого можно увлечь, растрогать, убедить.

С е р е б р е н н и к о в (вскочил, сорвавшись). Ты же — мужик! Что ты говоришь тут жалостные слова. Тебе партией, народом доверен такой край! Четырем Франциям равняемся! Ты — хозяин! А ты какого-то Серебренникова на слезу поймать хочешь? Да я бы на твоем месте…

Ш а х м а т о в (спокойно). Нельзя вам быть на моем месте. Нельзя!

С е р е б р е н н и к о в. Да мне в Москве все равно больше веры.

Р у р у а. «На Серебренникове край держится». Часто это слышишь.

С а м а р и н. Слава богу, не только на нем!

К а ш т а н о в (тоже взорвался, Серебренникову). Мы-то уж знаем, что на тебе держится! «Нельзя! Не соответствует!» Вот весь твой устав. Ты знаешь кто? Ты — иезуит! Тебе лишь бы «не пущать!». Лишь бы ничего не менялось. И как это ты Шахматова пять лет выдерживал?

С е р е б р е н н и к о в. Выдержал, Павлуша! Еще не то выдержу! Нужен был такой Шахматов для края! Полезен на какое-то время…

Ш а х м а т о в (искренно не понял). Я нужен? Полезен?

С е р е б р е н н и к о в (уходит от ответа). Да если бы меня не было, вы бы тут давно все знамена растеряли, весь край по ведомствам растащили бы.

К а ш т а н о в (резко). Тише ты… Леонтьич! Михаил Иванович, может, по молодости и не видел таких, как ты. А меня, старого кержака, ты своими фокусами не проймешь. Я здесь — Советская власть! И растаскивать край ни себе, никому не позволю! И тебе тоже! Ты сколько раз предлагал повысить добычу олова, серебра? Главного богатства края? Какие блага, розовые перспективы сулил? Прошло у тебя это? Нет! И не пройдет, пока мы здесь. Пока здесь Советская власть! Нет, не будем мы грести лопатой сверху, что плохо лежит! Кончатся запасы? Что тогда? Где будут наши Красные знамена? Что мы людям скажем?

С е р е б р е н н и к о в. Сам знаешь! Насущные нужды страны.

Л я т о ш и н с к и й. А они у вас почему-то всегда насущные!

С е р е б р е н н и к о в (приподнимается). Что вы сказали?

Л я т о ш и н с к и й (отчетливо). Я сказал, что насущные нужды страны есть сегодня. Будут завтра. И будут, может быть, всегда! И неизвестно, когда наше олово будет важнее. Сегодня? Или послезавтра!

С е р е б р е н н и к о в. Не лезьте в большую политику, Герман Александрович. Вы в ней профан!

Л я т о ш и н с к и й (спокойно). Может быть. Экономика не служанка. Она может отомстить. У Ленина…

С е р е б р е н н и к о в (искренне). Как прижало — так и он за Ленина схватился!

Л я т о ш и н с к и й. А почему вы думаете, что это только ваша прерогатива? Я в партию в Ленинграде, между прочим, в блокаду вступил. И в ту страшную, голодную зиму я читал Ленина. Может быть, я сейчас и жив только благодаря ему…

С е р е б р е н н и к о в. Значит, мы, по-твоему, не по-хозяйски ведем дело?

Л я т о ш и н с к и й. Хватит возить из центра каждую гайку! Каждую сенокосилку! Пора перестраивать жизнь в нашем крае. У нас с пуском порта будет возможность резко поднять промышленность. Невозможно, чтобы сюда люди только за длинным рублем ехали.

Р у р у а (тоже встал). И вообще!.. Разве это дело, чтобы люди, вернувшись на берег, деньги в ресторане до утра пропивали?

К а ш т а н о в. Не до утра рестораны работают.

Р у р у а (горячится). Не до утра, так до трех!

С а м а р и н. Да о чем ты говоришь? При чем тут рестораны?! Сегодня каждый человек в крае должен понять, что он нужен здесь. Не только его руки, его умение, его труд. Он сам, как личность, нужен. В этом же научный метод руководства. И если мы не поймем, что это не призыв, не директива, не кампания, а неумолимая, святая необходимость, то мы никуда не сдвинемся. Никуда! Нельзя только п р и к а з ы в а т ь людям. Смешно, но это просто экономически невыгодно. Неэффективно! Дорого! Бесполезно! Нужно вести серьезный, откровенный… мужской разговор! Что плохо? Что хорошо? Что можешь сделать ты? Что я? Что все мы вместе? Крайком, бюро, завод, пароходство, совхоз, парикмахерская, ПТУ… Каждый из нас… И здесь за этим столом. И там… (показал за окно) каждый, кто стоит на площади…

Р у р у а (взорвался). И я за серьезный мужской разговор.

С е р е б р е н н и к о в (недобро). Что? Что? Ишь, тебя сразу заносит, Роман Шалвович!

К а ш т а н о в. Что ты ему рот затыкаешь?

Р у р у а (не отступает). Я вам честно скажу. Про себя скажу. У меня все есть. Мне завидуют! Дети! Внуки вот-вот будут! Хорошие дети! Будут хорошие внуки. Верят, что их отец сильный человек. А я верю? Сам! Сейчас! Вряд ли! Что для человека самое важное? Уважение! Чтобы его уважали. И чтобы он сам себя уважал. Так вот… сейчас… сегодня… я себя не уважаю. Нет! Что бы я сейчас ни отдал… лишь бы они спаслись!

С е р е б р е н н и к о в (резко повернувшись к Ломовой). А ты, Ломова, что все молчишь? Что ты-то думаешь?

Л о м о в а (тихо). А я не думаю. Я жду.

Все невольно повернулись к ней.

С е р е б р е н н и к о в. А что говорят?

Л о м о в а (так же отрешенно). А ничего не говорят.

С а м а р и н. Как — ничего?

Л о м о в а. Вы на заводе были?

С а м а р и н (растерявшись). Да. Я выступал. Лятошинский несколько слов сказал…

Ш а х м а т о в. И разошлись?

С а м а р и н. Разошлись.

Шахматов встал, прошел к окну, во время следующего разговора стоит у окна.

С е р е б р е н н и к о в (повышая голос). Я тебя, тебя спросил, Ломова!

Л о м о в а (вздрогнув). А что я? Много от меня толку? Если б даже что и сказала. Ну что смотрите, Николай Леонтьевич? (Ее глаза уже горят.) Аль не узнаете? Ломова я! Ломова! Вы мне сегодня говорили, «многих таких, как я, вы за этим столом видели». Так вот я другая. И фамилия моя от прадеда. Ломовой извозчик он был. И я на своем веку наломалась тоже достаточно. Мне ведь мои сто сорок процентов не за сидение здесь выводят, а за дело! А ты посиди в моей кабине, на сороковой отметке. В жару, когда глаза, гляди, выжжет. Зимой, когда ветер баллов в шесть-семь да дождь со снегом. А кран под тобой будто танцует… А я ведь баба! Руки-то, черт с ними. А ведь у бабы еще кое-что есть.

С е р е б р е н н и к о в (тихо, но грозно). Ты где находишься?

Л о м о в а. Знаю, где я нахожусь. Не забыла! Да и выбирали меня не бездельники. Что я им, работягам нашим, завтра скажу? За твою спину, Николай Леонтьевич, спрячусь? «Крайком так решил». Так вот, ты еще не крайком. Ты просто Серебренников. Один из секретарей. Который должен край слушать. И что мы говорим — выполнять. И перед людьми отчитываться. Спрашивать, ладно ли я сделал и что еще нужно?

С е р е б р е н н и к о в (почти спокойно). Вот этого я и не пойму. Что тебе-то нужно?

Л о м о в а (неожиданно пронзительно). Мне нужно, чтобы ты мне верил. Уважал. Понял, что я не хуже тебя. Не глупее! Ты думаешь, я не знаю, что ты на мой голос всегда рассчитываешь, когда надо кого-то поставить на место! Собрать большинство! Ты любого можешь по голове огреть! Каштанов, Лятошинский еще сопротивляются, не дают тебе разгуляться. А такие, как Роман Руруа, уже все готовы сделать. Как говорится, «чего изволите»! Знают, даже если что случится, прикроешь ты их, вытянешь. А они — тебя! Вы же истина в последней инстанции! Вон Ванька Троян жизнью, судном рискует, пытается честь, добро спасти. Так ты и туда лезешь. Тебе лишь бы престиж свой охранить! Как же — ему велели спасать, а он, дурак такой-сякой, отказывается. ЧП! Безобразие! Неподчинение крайкому! А теперь ты трояновской бедой хочешь и Шахматова в землю вогнать! Он ведь тебя не знает, на что ты способен. Он же по себе о людях судит. А какой он человек, даже ты не понимаешь. Есть же у тебя что-то святое за душой. Так оглянись, протри глаза. Где ты? Кто ты? Кто вокруг? Слабоумные, что ли? Только тогда я тебя вот что спрошу — а кто мир наш построит? И его, и Лятошинского, и Ваньки Трояна. Всех — мир! А он у нас в душе начинается. Какая она, такое будущее наше будет! Вот об этом подумай. О душах наших. И о своей тоже! Пора! Пора! (Отвернулась. Села, потом не выдержала, выбежала из кабинета.)

Все смотрят на Серебренникова, он сидит, опустив голову. Встал, отошел к окну.

Л я т о ш и н с к и й (после паузы). Михаил Иванович, сказал ли вам Ваня Троян… Мы с ним всю ночь говорили. Перед тем, как он к вам пошел. Сказал он вам, что с вашим приходом легче стало дышать в нашем крае? Что на человека перестали вешать ярлыки: «критикан», «неуправляемый», «излишне самостоятельный»…

Ш а х м а т о в (не оборачиваясь). Говорил…

Л я т о ш и н с к и й. Но тогда, если уж верить в человека, то до конца. Так ведь? А то знаете, как в старой армии. Фельдфебель отдал приказ: «Ать», а «Два» — сказать забыл. Так и стоит солдат с поднятой ногой…

Ш а х м а т о в. Что, что?… (Резко обернулся, напряженный.)

Л я т о ш и н с к и й (пытается улыбнуться). Ну, шутка такая есть.

Ш а х м а т о в. А я не люблю шуток! Не люблю юмора в деле!

Р у р у а (пытается смягчить ситуацию — наступившую тишину). А-а, хорошая шутка, если к месту…

Ш а х м а т о в. Сейчас не к месту! (Быстро прошел к своему столу.) Да, да, порт в три года. Победа, радость, достижение! Все это очень хорошо, правильно, красиво. Да только мало. Понимаете, мало! Домашние радости! В этом кабинете надо другими… другими мерками жить! Какой век за окнами? Что решается? Быть или не быть человечеству! А мы в каких-то элементарных вещах, как в трех соснах, путаемся… (Повысил голос.) Вы что, действительно не видите, что мы в чем-то живем вчерашним днем? Что такое наша земля? Природные богатства. Как мы всем этим распоряжаемся? Организация труда на каком уровне? Ведь стоило приложить малейшее, примитивнейшее усилие, как строительство порта рванулось вперед. А что это? Открытие? Да такие методы были еще двадцать лет назад. (Бросил карандаш о стол.) А вы задумывались когда-нибудь, что Ленин менял экономическую политику, когда это было необходимо, решительно. От растерянности, что ли? Нет, потому что он ни на что не закрывал глаза. У него были глаза и сердце смелого человека.

С е р е б р е н н и к о в (оглянулся, тихо). Ну, тебе, Михаил Иванович, до Ленина, конечно, далеко. Но бывает и хуже.

Ш а х м а т о в. А нам хуже нельзя! Вы не беспокойтесь, Николай Леонтьевич. Я знаю вам цену. Вы человек — идейный. Хотя против ваших идей я буду биться до последнего.

К а ш т а н о в (про себя). Это точно. Идейный… А мы не всегда.

Ш а х м а т о в. Вы думаете, все наши недостатки в экономике? В неурожаях? Они в том, что мы с вами не всегда понимали, на что способен наш человек. Когда подводили нас наши люди? В войну? В разрухе? На целине? В атомном подвиге? Не было этого. Человек совершенен! И если какой-то человек слаб — его жизнь бессмысленна, то виноваты в этом и мы. Мы! И не надо этого бояться! Мы никогда не боялись правды! Мы! Мы сами добровольно взяли на себя ответственность вести народ. Быть самой передовой партией в мире.

Вбегает С и н и л к и н, за ним Л о м о в а.

Все невольно устремляют на них глаза.

С и н и л к и н. Есть возможность связаться с греческим траулером. Он в сорока километрах от «Челюскинца». Прикажете просить греков спасать Трояна?

Ш а х м а т о в (смотрит на него, не узнавая). Что вы сказали? Просить?.. Спасать Трояна?

С и н и л к и н (отступает к двери). Понял. Я все понял. Зато определили их место нахождения. (Уходит.)

Пауза. Дальнейший разговор идет медленно, тягуче, почти бесстрастно. Ждут. Напряжены. Думают о другом. Идет время…

С е р е б р е н н и к о в (вернулся за стол, помолчал, вздохнул). Давно я хотел, чтобы напротив меня сидели настоящие, кремневые мужики. Были такие в моей молодости! В этих стенах были. Если что умею, у них научился. Дорого они платили за свою самостоятельность… (Посмотрел на Шахматова, тот молчит.)

К а ш т а н о в. Я их тоже помню. Не любили они тебя.

С е р е б р е н н и к о в. За силу не считали, а потом оказывалось поздно. Вы тут мне прямо в глаза говорили, что я во всех бедах виноват. Не мне судить. Слишком большую власть в крае взял? Может быть… Только откуда эта власть? Вы мне ее отдали! Я же вас, каждого, поштучно подбирал. Вы же — мастера. Таланты! В Москве каждый из вас и ту же машину, и деньги, и положение… все бы имели! (Пауза.) Я из-за жены вас домой не приглашаю. А вы бы посмотрели, как я живу. Шофер Санька смеется: «Вы бы, — говорит, — Николай Леонтьевич, гарнитур бы, что ли, купили? Вам достанут!» А я знаю, что на своем клеенчатом диване так и помру. Потому что другой веры у меня нет. Здесь одно говорить — дома другое. Здесь к мировой революции призывать, а самому с женой барахлом квартиры и дачи набивать. Деток «Жигулями» к свадьбе одаривать!

К а ш т а н о в (вскочил). Намекаешь, что я Алешке своему машину купил? Грешен. Только ты никогда не поймешь! Что такое сына на старости лет заиметь…

С е р е б р е н н и к о в. Вот, вот, люди видят! Все видят…

К а ш т а н о в. А мы не монастырь с тобой строим! Не схиму принимали!..

С е р е б р е н н и к о в (неожиданно печально). Страшно вас одних оставлять. Да… Мне уже недолго осталось жить. Хорошо, хоть напоследок довелось подноготную о себе узнать. Из ваших уст. Я, может, из всего края только одного человека не мог раскусить. Нет, не тебя, Михаил Иванович. Ты — сегодня здесь, завтра там. А Трояна! Я, может, из-за спора с ним и уходить-то отсюда не могу. Не доспорили мы еще с ним! Не верю я во всякие его социальные эксперименты. Набрать всякой дряни в порту и сделать лучшим судном пароходства. Я не о твоем сыне говорю, Ломова. Я в принципе!

Л о м о в а. Теперь-то, кажется, уже доспорили…

С е р е б р е н н и к о в. Все равно не верю!

С а м а р и н. Что ж вы замолчали?

С е р е б р е н н и к о в (словно освободившийся, даже помолодевший, подошел к окну). Неужели и в городе так же, как вы, обо мне думают? (Пауза.) Какая же власть нам партией дана! А тут сотни тысяч людей… У каждого свой мир, смысл жизни… (Тихо.) Какая же ответственность… перед людьми! Хотя бы перед той же Ломовой!

Л о м о в а. Ты же сам начал, Николай Леонтьевич… Я же знаю!

С е р е б р е н н и к о в (перебивая ее, почти гневно). Ничего вы не знаете! Устал я! Сколько лиц перед глазами стоит. Кажется, протяни руки, они как живые… Ушедшие, живые, будущие… А живой-то только земля остается. Край наш… Ясный. Зеленый. Могучий. Какие там к черту Франции! (Резко повернулся.) Выполнит Троян свой долг. А если погибнут, погибнут геройски.

Шахматов внимательно смотрит на сидящих перед ним членов бюро.

(Тихо.) Вы — образованные… умные… молодые… Вам еще все кажется просто. Ни ошибок, ни грехов за спиной. Ну что ж, давайте. Давайте. Только не дай бог, если что случится. Когда без сверхгероизма не обойтись… То ведь народ прямо спросит вас: «А те ли вы люди? Чтобы в грозное время нами командовать?» Что вы ответите?! Или опять будете искать, за чьей спиной спрятаться? На кого вину свалить?

Ш а х м а т о в (неожиданно). Нет…

С а м а р и н (настороженно). Что «нет», Михаил Иванович?..

Ш а х м а т о в (после паузы, удивительно открыто). Не будем прятаться. (Смотрит на Серебренникова.) Я не имел права кричать на вас, Николай Леонтьевич. Да, да… У каждого свой смысл жизни… Свой мир… Все разные. И неудобные. И безразличные! Иногда удивительные люди. Но кто-то должен! Кто-то обязан любить этих людей. Всех… Всяких. Живых… (Тихо, почти про себя.) Любить — это необычайно трудно. Но это главный, верховный труд члена партии. А если не можешь? Тогда действительно имей дело только с железками. Я понял, понял, спасибо… Простите меня. Простите.

Л о м о в а. Да что с тобой, Михаил Иванович? Слезы, что ли…

Ш а х м а т о в (тихо). Как я вам в глаза посмотрю, если…

Л о м о в а. Не надо! Я тоже морячка. И отец у меня был моряк. И муж. И сына я знала куда провожала. На что.

Быстро входит С и н и л к и н. Кладет радиограмму на стол Шахматова.

С и н и л к и н. Только что передали…

Ш а х м а т о в (читает, молчит). А где ее подобрали? Где греки?

С и н и л к и н. Теперь уже в пятидесяти километрах от прежнего места нахождения «Челюскинца».

Л о м о в а. Спаслись?

Ш а х м а т о в (механически отвечает). Греческий рыболов «Бейкос» поднял на борт одноместную спасательную шлюпку. С врачом-стажером. С Волнухиной.

С а м а р и н. Жива? Лена?

Ш а х м а т о в. Жива. Они посадили ее в шлюпку. Дали полный запас пресной воды.

Л о м о в а. А сами?

С и н и л к и н (видя, что Шахматов не может отвечать. Пауза). Шлюпка только на одного человека. Она на несколько минут пришла в сознание.

К а ш т а н о в. Спасти хотя бы женщину… Это Троян!

С а м а р и н (тихо). Это Троян.

Пауза.

Л о м о в а. Ну вот и все. Как просто.

Р у р у а. Пойдемте, Нина Сергеевна.

С и н и л к и н. Я вызвал врача.

Л о м о в а. А ты…

Р у р у а. Нина, я побуду с тобой…

Идут к двери.

С и н и л к и н. Москва передала. (Положил на стол листок.)

С е р е б р е н н и к о в (взял бумагу со стола Шахматова. Читает, а затем вслух). Москва одобряет решение Шахматова… связанное с «Челюскинцем». (Синилкину.) Это вы запросили Москву?

С и н и л к и н. Я.

С е р е б р е н н и к о в (оценивает). Понятно. (Снова в бумагу.) Одобряет… Доверяет бюро… И кадровые вопросы тоже…

С и н и л к и н. Об этом в телефонограмме не сказано.

С е р е б р е н н и к о в. Не все пишется, что подразумевается.

Ш а х м а т о в (тихо). Подразумевать больше нечего.

С и н и л к и н (обращаясь ко всем, стараясь не смотреть в лицо Шахматова). Надо бы людям что-то сказать…

С е р е б р е н н и к о в. Сейчас решим. Идите.

Синилкин уходит. Каштанов поднялся.

К а ш т а н о в. Так уж полагается. Почтить…

Один за другим встают остальные, кроме Шахматова, который, кажется, не замечает никого.

С е р е б р е н н и к о в. Садитесь, товарищи.

С а м а р и н (про себя). Нет. Не могу себе представить… Я ведь с детского дома с Ванькой Трояном дружил. На флоте в войну юнгой служил. Вы не знаете, что такое в детском доме старшего брата иметь!

Л я т о ш и н с к и й. Вспоминать потом будете, Юрий Васильевич.

К а ш т а н о в. Я лично готов ответить. И перед пленумом.

С и н и л к и н (входя). Михаил Иванович, там на площади… Неспокойно. Что прикажете?

Ш а х м а т о в (коротко посмотрел на него, обвел глазами присутствующих, неожиданно спокойно). Я иду к ним…

Идет к двери, за ним встревоженный Синилкин. Все смотрят вслед Шахматову. Тот оборачивается на пороге.

Я доверяю вам… (Хотел сказать еще что-то, но сдержался и быстро широким, уверенным шагом ушел.)

За ним Синилкин. Пауза.

С е р е б р е н н и к о в (не смотря на молчащих членов бюро, встал). Здесь, конечно, не все… Но, я думаю, отсутствующие члены бюро крайкома поддержат нас. Вынесем разговор на пленум. Доложим в Москву. Но общее мнение сейчас выработаем. (Вдруг тихо рассмеялся.) Оказывается, мудро Москва поступила, дала нам право самим решать. (Вздохнул.) Первое — предлагаю, товарищи, за противопоставление себя бюро крайкома партии, за несвоевременное принятие мер по спасению «Челюскинца» вынести Шахматову Михаилу Ивановичу… строгий выговор. С занесением в учетную карточку. (Молчание.) Ну, это ведь — по-божески! (Молчание.)

Пауза.

К а ш т а н о в (резко встал, почти отбросил стул. Подошел к окну). Включите селектор… Может, еще что узнаем…

Лятошинский включает селектор. По селектору слышатся малопонятные переговоры. Долгая пауза.

С е р е б р е н н и к о в (Лятошинскому). Включил! Так голосуем?

К а ш т а н о в (про себя). Как Шахматов-то по площади идет… Словно двадцать лет сбросил.

Л я т о ш и н с к и й (подошел к нему). Сложный человек Михаил Иванович.

К а ш т а н о в. Не от мира сего. (Вздохнул.)

Л я т о ш и н с к и й (твердо). Нет, от мира. Именно от нашего мира.

С е р е б р е н н и к о в. Даже если бы они спаслись, думаю, все равно бы на это место сел другой. Нет, не ты, Самарин. Нет, Юрий Васильевич, ты все-таки младший брат. Так на всю жизнь им и остался.

К а ш т а н о в. Ты?

Л я т о ш и н с к и й. Троян!

С е р е б р е н н и к о в (усмехнулся). Умный ты, Герман Александрович.

Пауза.

К а ш т а н о в (задумчиво). И что ты за человек.

С е р е б р е н н и к о в (спокойно). Я земной, жизненный человек.

С а м а р и н (не может прийти в себя от предложения Серебренникова). Ванька Троян… Ему бы в голову никогда не пришло, что Серебренников… Его…

К а ш т а н о в. Смотрите, как Шахматов рукой машет. Словно саблей рубит!

Л я т о ш и н с к и й (тихо). Какая все-таки сила в этом человеке.

С е р е б р е н н и к о в. Нет, Шахматов, конечно, помог краю… Помог!

К а ш т а н о в. Смотрите, даже шапку снял. А ветер-то, ветер…

С а м а р и н. А как слушают! Как слушают…

Л я т о ш и н с к и й. А где Синилкин? Нельзя было его одного отпускать…

С а м а р и н. Что это? Смотрите, люди к крайкому бегут.

К а ш т а н о в. Неужели? Надо…

С е р е б р е н н и к о в (подбегает к селектору). Синилкин! Черт! Где же ты?

К а ш т а н о в. Шахматов на их пути встал!

Л я т о ш и н с к и й. Нет! Это что-то не то!

Серебренников быстро идет к двери. Навстречу ему вбегают Л о м о в а и Р у р у а.

Л о м о в а. Живы! Живы! Только что передали…

Р у р у а. Только что передали с флота, «Челюскинец» спасен. Он на плаву. Ремонтируются. Течением его вынесло к Танагрским островам.

С е р е б р е н н и к о в. Не может быть!

Л о м о в а (обнимает его, потрясенного, испуганно). Живы! Слава богу!

К а ш т а н о в (тихо). Ура! Ура, товарищи! Никуда мы Михаила Ивановича не отпустим.

С а м а р и н. А Ванька-то, Ванька-то Троян!..

К а ш т а н о в. Выстоять в таком шторме…

Л я т о ш и н с к и й. Ну что, Николай Леонтьевич, доспорили вы наконец с Трояном?

С е р е б р е н н и к о в. Да! (Сел.) Да, человек, оказывается… может… невозможное…

Л я т о ш и н с к и й (кричит, объясняет, как маленькому). Кто-то иногда. Должен… И никто не знает, где последний человек, где первый! Должен!

С е р е б р е н н и к о в (хватаясь за последнюю надежду). Не к ордену Трояна! К Герою представим!

Р у р у а (ничего не понимая, почти танцует от радости). Все герои! Весь экипаж к наградам представлю!

Л о м о в а. А Валерку моего?..

Р у р у а (танцует). На свои деньги такой пир закачу!

С а м а р и н (кричит у окна). Смотрите! Смотрите!.. Что это с ним?

Р у р у а. Споткнулся!

К а ш т а н о в. Плохо, наверно? Пройдет…

С а м а р и н (кричит). Миша… Упал! Миша…

Л я т о ш и н с к и й. Врач. Синилкин бежит…

Выбегает из комнаты, за ним остальные… Остается один Серебренников. Потрясенный, затравленный событиями. Пытающийся взять себя в руки. По селектору идет радиотелефонный бесконечный разговор с пароходством, с крайкомом. Серебренников выключает селектор. Пауза. Одиночество. Входит С и н и л к и н. У него неестественно спокойное лицо.

С и н и л к и н. Острая коронарная недостаточность.

Пауза.

С е р е б р е н н и к о в (пауза, еле слышно). Распорядитесь.

С и н и л к и н (кладет ключи, документы на стол перед Серебренниковым). Распоряжайтесь сами. Я ухожу.

С е р е б р е н н и к о в (потрясенный, боясь остаться один). Мальчишка! Пятидесяти не стукнуло…

С и н и л к и н (у двери, спокойно). Как сказала бы моя бабушка… будьте вы прокляты… Николай Леонтьевич! (Уходит.)

Серебренников один в большом, пустом кабинете. Пытается встать, потом ему это удается. Он поднимает одну телефонную трубку, другую. Снова кладет. Потом включает селектор. Оттуда неожиданно громко, взрывом раздается счастливый, хрипловатый, почти юный голос Трояна.

Г о л о с Т р о я н а. Здесь капитан Троян. Михаил Иванович? Вы слышите меня? «Челюскинец» не только на плаву, но уже работают две машины. Пожар потушен! Можем идти своим ходом! Спасибо за доверие, Михаил Иванович. Люди показали себя с героической стороны! Вы слышите меня, Михаил Иванович?.. Мы можем идти своим ходом!

Серебренников слушает Трояна, но не отвечает. У него взгляд раненой старой птицы. Он не замечает, как в кабинет вошли С а м а р и н, Л о м о в а, К а ш т а н о в, Л я т о ш и н с к и й, Р у р у а. Они молча стоят у дверей и внимательно смотрят на него. Серебренников поднимает глаза, обводит всех долгим оценивающим взглядом и понимает… многое. Потом Серебренников медленно, с усилием встает. Несколько мгновений стоит в задумчивости, потом выходит из-за стола, проводит рукой по его зеленому сукну и, опустив голову, не глядя ни на кого, уходит из крайкома. Навсегда.

Михаил Иванович… Вы слышите меня… Через три дня мы будем дома.

М е д л е н н о и д е т з а н а в е с

СЕРЕБРЯНАЯ СВАДЬБА

Драма в двух действиях

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

В а ж н о в П а в е л Р о м а н о в и ч, 59 лет.

Л и д и я В а с и л ь е в н а — его жена, 45 лет.

У с т и н ь я К а р п о в н а — его мать, 82 года.

С и р ы й В а с и л и й В а с и л ь е в и ч — отец Лидии, 65 лет.

Г о л о щ а п о в К р о н и д З а х а р о в и ч, 59 лет.

К а л е р и я Ф е д о р о в н а — его жена, 51 год.

Т о н я, 19 лет.

А г л а я — ее мать, 36 лет.

Г е й А л е к с а н д р И л ь и ч, 33 года.

В ы б о р н о в Г е н н а д и й Г е о р г и е в и ч, 64 года.

М а р и я И в а н о в н а — мать Выборнова.

Действие происходит в наши дни в старинном дальнем русском крае.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

КАРТИНА ПЕРВАЯ

В начале марта, когда уже должна была начинаться весна, налетел циклон, обрушился лавиной снега, бешеным ветром. Порвал провода по всему району, снова схватил льдом реки…

Непогода пробушевала неделю, ушла куда-то дальше, на восток… Не сразу, но починились да прибрались в районе. «Подбила бабки» районная комиссия по борьбе со стихией.

Руководитель района Павел Романович Важнов решил, что людям нужен отдых. И ему тоже. Всплыла в памяти дата, вроде бы забытая в дни бурь и бедствий, — серебряная свадьба!

Двадцатипятилетие супружеской жизни с Лидией Васильевной праздновали дома, в узком кругу.

Дом Павла Романовича не какой-нибудь скороспелый коттедж, а «под старину» — лиственничный. Строили его по собственноручно вычерченному Павлом Романовичем проекту. По его личной фантазии и давним воспоминаниям об оставшейся где-то жизни. Комнат в доме получилось много, но все они то ли проходные, то ли смежные. Центром дома был кабинет Павла Романовича. С грамотами под стеклами, с наборами подарочных камней, с привезенным из ГДР бюстом Ленина из красного дерева, с бронзовой статуэткой металлурга за работой. С полированной мебелью… С ковром. И двумя телефонами — городским и негородским.

В самой большой комнате, как положено, накрывают праздничный стол. В комнате справа около телевизора, как всегда, отдыхают, любуясь фигурным катанием. Там сегодня первенствовала К а л е р и я Ф е д о р о в н а, жена Голощапова. Л и д и я В а с и л ь е в н а, хозяйка дома, естественно, появлялась то тут, то там.

Ее отца, В а с и л и я В а с и л ь е в и ч а С и р о г о, с трудом дозвались из дальнего колхоза имени Суворова, где он председательствует. Человек с дороги устал, сморило человека после встречи с зятем. Он хоть и видит телевизор, но что там происходит, понимает неотчетливо. В кухне хозяйничает У с т и н ь я К а р п о в н а; старуха она дородная, вот только с ногами у нее неважно. А л е к с а н д р И л ь и ч Г е й помогает ей лепить пельмени. Он в фартучке, с закатанными по локоть рукавами рубашки à la play boy, синеглазый, белозубый, не молодой, но лихой и стройный. Старуха чувствует себя при нем не в своей тарелке, но все-таки не одна! Веселее…

А в кабинете сидит торжественный, задумчивый П а в е л Р о м а н о в и ч. Если б не белая крахмальная рубашка с галстуком — она у него вроде униформы на все случаи жизни, как и ондатровая шапка, которую он носит до самого апреля, — можно было бы принять его за простого механизатора, за захудалого председателя. А то и просто за пьяницу у пришоссейного шалмана. Но это ошибка! Павел Романович вообще не пьет. Есть у него такая особенность. Люди в этом доме привыкли, чтобы к ним прислушивались, поэтому зря не напрягаются, берегут слово. И женщины — тоже. Играет музыка, во всех комнатах говорят одновременно. Один разговор как бы наплывает на другой.

На сцене полутьма, в луче прожектора старая женщина. Это мать Выборнова — М а р и я И в а н о в н а.

М а р и я И в а н о в н а. Геннадий! Гена! Страшно мне за тебя!.. Слова сказать не с кем… Лежу, а в голове все одно, все одно!.. Как странно память устроена! Что было давно, помнишь, а что вчера, забывается. Помню, как школу открывали… Я в красной косынке, учу бородатых мужиков грамоте: «Мы не рабы, рабы не мы!» А теперь вокруг нас все по-другому. Никто никого не слышит. Все о себе, все о себе! Неужели ты такой стал?! Страшно, Гена! Как вы живете?! О совести, о душе забыли! Опомнитесь! Ведь это мать тебе говорит.

У телевизора.

Л и д и я. Прямо не верится! Сколько лет Геннадий Георгиевич в таких верхах летал… Павел Романович даже запретил в доме говорить, что Выборнова сняли.

К а л е р и я. Не сняли, а освободили.

С и р ы й. Теперь, может, мать навестит наконец…

Л и д и я. Да сколько же ей лет? Под девяносто?

К а л е р и я. Восемьдесят три! Гордая старуха. Ни ты — ей, ни она — тебе!

Л и д и я. Так одна и живет?

С и р ы й. Дочку Серафима Полетаева в воспитанницы к себе взяла.

Л и д и я. А чего ж Тонька со своей-то матерью, Аглаей, не поладила?

К а л е р и я. Видела я ее, Аглаю, тут на базаре. С мужиками на троих распивает…

Л и д и я. Ой-ой-ой… А какая пара была! Он, Серафим, прямо цыган! Глазищи черные, аж в синеву. А какой голос был!

К а л е р и я. Бросилась она ко мне, позорить при народе начала. Будто мы с Кронидом виноваты, что ее Серафим, пьяный, человека сбил.

С и р ы й. С богатым не судись, с сильным не дерись…

К а л е р и я. Закон для всех один! Получил, что заслужил.

С и р ы й. Да! На полную катушку. Даже на полторы!

К а л е р и я. Вы же сами руку поднимали. Иль уже забыли?

С и р ы й. Попробуй не подними. При твоем Граните!

Л и д и я. Все равно жалко мужика. Ведь все-таки мы все как свои были.

К а л е р и я. Влез в хомут — умей ходить в упряжке!

Л и д и я. Говорят, он тогда на своем «москвичонке» к матери Выборнова ехал. Надеялся, что она перед сыном защитит!

К а л е р и я. Как бы не так.

С и р ы й. Сам-то Выборнов сколько у матери не был?

К а л е р и я. С семьдесят пятого. Два раза мать к сыну в Москву ездила. Но тоже давно.

С и р ы й. Да. Все Серафиму тогда припомнили! И статью его знаменитую. Когда этот дом еще начинался… А вы уж в нем семь лет как живете! И то, что жаловаться, писать в инстанции начал! Тогда у Павлуши твоего врачи даже язву нашли.

Л и д и я. Сами вы, папаша, порядочная язва.

К а л е р и я. За что я тебя люблю, Лидуша, — это за справедливость!

Л и д и я. Лучше пойди поспи!

С и р ы й. Нет, я уж программу «Время» дождусь! Она для нас, среднего командного состава, вещь обязательная. Вроде передовицы в «Правде». Международные картины! Хроника. Гляди, напоследок, может, Геннадий Георгиевич где еще мелькнет.

Л и д и я. Только бы у него все обошлось!

К а л е р и я. Не причитай! Сглазишь!

С и р ы й. Да чего вы маетесь? Вон гость ваш, Гей, Александр Ильич. Сам помощник самого Выборнова. Все о нем знает. И молчит. Ни один мускул не дрогнет. Прямо Ален Делон какой-то. Сплошной шарм и шипр. Устинья Карповна скоро, как Алла Пугачева, запоет: «Миллион, миллион алых роз…»

В кухне.

У с т и н ь я К а р п о в н а. Ишь, какой услужливый!

Г е й. Грехи воспитания!

У с т и н ь я К а р п о в н а. Где же с тестом так ловко баловаться научился? Или холостой?

Г е й. Холостой, холостой, баушка!

У с т и н ь я К а р п о в н а. Какая я тебе «баушка»?

Г е й. Слово-то больно хорошее. Мягкое. Как подушка. Ба-уш-ка!

У с т и н ь я К а р п о в н а. Это ты вроде охальничаешь, да?

Г е й. А когда баушка да рядом с русской печкой… Да в таких хоромах… Просто — сватья баба Бабариха.

У с т и н ь я К а р п о в н а. Уж седой вроде, а все на фу-фу! Дому позавидовал! Небось у самих-то дома поболе да покраше? А?

Г е й. Так те ж государственные! Народные, так сказать.

У с т и н ь я К а р п о в н а. Ох и грешил ты, видать, много! Оттого и поседел?

Г е й. От работы. От ней, проклятой.

У с т и н ь я К а р п о в н а. Да какая у тебя работа? Портфель таскать? Да на банкетах коньяк подливать?

Г е й. Это он сам умеет!

У с т и н ь я К а р п о в н а. Дивлюсь… Неспроста ты такой веселый, когда вам по шапке дали… Или уж переметнулся к кому?

Г е й. Я человек верный.

У с т и н ь я К а р п о в н а. Не скажешь.

Г е й. Обижаете, начальник.

У с т и н ь я К а р п о в н а. Никак сидел?

Г е й. Бог миловал!

У телевизора.

Л и д и я. Ой, упал, бедненький!

С и р ы й. И все на одном и том же месте!

Л и д и я. Вы на что, папаша, намекаете?

С и р ы й. Крутись не крутись, и вдруг — ляп! И на пятую точку приземлишься!

Л и д и я. Ведь их с малолетства учат. Надо бы и мне в моем первом «А» фигурную секцию организовать!

К а л е р и я (смотрит на часы). Час минимум, как Кронид должен был вернуться. До области всего ничего.

С и р ы й. Конечно, каких-то двести семь километров.

Л и д и я. Мало ли что в дороге могло случиться.

С и р ы й. Да не в дороге, а в области.

К а л е р и я. А мехов у этой тренерши! А? Каждый раз новые.

С и р ы й. У тебя, Калерия Федоровна, поболе. Тебе твой Гранит…

К а л е р и я. Не Гранит, а Кронид! Сколько можно повторять! Прекрасно знаете, что Кронид Захарович гвоздика лишнего не возьмет!..

С и р ы й. Зато ты возьмешь. Да еще халдам своим. Каждой — по паре!

Л и д и я. Папа!

С и р ы й. Ты, Калерия, не на меня, на жизнь злись. Чего на борзую стала похожа? А? Ну вызвали твоего Кронида в область. Но ведь не в контроль.

К а л е р и я. Прекрасно знаете, что именно в контроль!

С и р ы й. А-а-а… То-то ты мне про гвоздики аллегории проводишь! Значит, за дом Пашки взялись?!

К а л е р и я (Лидии). Вот, доченька, посмотрите на своего папашу! Председатель колхоза-миллионера. Ему бы по уму, по хватке его Госпланом ворочать. А он перед нами, бабами, шута горохового строит.

Л и д и я. Ты нам, отец, праздник не порть! Этот дом наш! Мы его до копеечки… А ты знаешь, что Павел сам его спланировал? Сам рисовал да чертил! Не хуже архитектора! Три месяца ночами сидел! Все чего-то особенного добивался!

С и р ы й. Вот и добился. Сначала Гранита потянули. А там, гляди, и тебе с Павлом сухари сушить!

Л и д и я. Типун тебе на язык! Проспись, черт старый! (Уходит на кухню.)

В кухне.

У с т и н ь я К а р п о в н а. Слыхал? Гранита-то нашего… «Советскую власть» местную, уже вызвали. Ты-то не про это дело примчался? Не про наш дом?

Г е й (постучал по стене). Да! Хорош! Дом! Дорого достался?

У с т и н ь я К а р п о в н а. Дак… все по ведомости! Все оплатили. До копеечки! Честно! Гранит ведомость составлял. Его люди. Ну а что уж он туда вставил — у него своя совесть, свой партбилет. А Павлуша и Лидия копейки лишней не возьмут! Он и сам такой. И Лидку так воспитал! Я сама и на рынок хожу… А Калерии все на дом привозят! Пузо-то у него не опало?

Г е й. У кого?

У с т и н ь я К а р п о в н а. Да все у того же! У Геннадия Георгиевича. Больно толст последнее время был. И глаза выкатились. Не базедка ли?

Г е й. Не жаловался.

У с т и н ь я К а р п о в н а. А я-то подумала, что по болезни не угодил. Нет? Уж кто-кто, а Георгиевич за так не сдастся!

Г е й. Ваша школа!

У с т и н ь я К а р п о в н а. Наша, наша! Советская!

У телевизора.

С и р ы й. Смотрю я на вас… Первые бабоньки района! Все-то вы выдержите! Все превозмогете! Никакой пушкой вашей крепости не пробьешь!

К а л е р и я. А с нами не пушками воевать, с нами дружить надо.

С и р ы й. Правильно говорят грузины: мужчина — голова, женщина — шея!

К а л е р и я. А чего это вы ядом исходите? Берендеев с области ушел — вам вроде на пользу. Что Кронида моего вызвали — тоже.

С и р ы й. Э! Это все отдаленная канонада! Вызывают, снимают… А пока меня, бедного, утречком на РАПО Гранит твой как начнет трясти: «Выкладывай, Сирый, деньги на комбикормовый завод!»

К а л е р и я. А вы, значит, время свое почувствовали. И мне прямо вот так все выкладываете? Нахально даже! Раньше бы в глазки заглядывали! С надеждой, что мужа как надо настрою.

Л и д и я. А Павлуша мой говорит, что РАПО — большое для нас облегчение.

К а л е р и я. При Крониде твоему Павлуше все — сплошное облегчение! Ладно… И без Выборнова нас в районе на год-другой еще хватит! Не всех же разом поснимают! Не бывает так!

Л и д и я. Думаешь, нас с Павлушей освободят, а твой останется?

К а л е р и я. Не оголять же район.

С и р ы й. Учись, учись, фефела! Не выкройки у нее бери, а эту хватку ее… тигриную! (Хлопнул себя по колену.) Эх, вертись, крутись, умный человек! (Воодушевленно.) Гул по району стоит. Дороги замело к черту! С коровников все крыши снесло! К мясокомбинату не подъедешь! Телок еле живых везут! А никакой прокурор не подкопается! Убытки под природу списывают! Вертись, крутись! Вот так, вот так же — волчком! Как снежный вихрь в чистом поле!

К а л е р и я. Правильно! Время-то тоже как вихрь в снежном поле! (Запела.) «Серебряные свадьбы… Негаснущий костер… Серебряные свадьбы…»

С и р ы й (подхватывает). «…Душевный разговор…»

Л и д и я. Когда же твой Кронид приедет? Скоро за стол садиться.

Входит Г о л о щ а п о в и не раздеваясь проходит в кабинет к В а ж н о в у.

В кабинете.

Г о л о щ а п о в. Ну, Пав Романов! Надо Выборнову звонить. Пусть вмешается.

В а ж н о в. «Освободить от обязанностей… в связи с переходом на другую работу». А на какую? На какую?

Г о л о щ а п о в. Ничего! Сколько раз Геннадия Георгиевича то вверх, то вниз…

В а ж н о в (в сердцах). Если бы Выборнова совсем сняли, то было бы написано: «В связи с уходом на пенсию». Или за ошибки какие.

Г о л о щ а п о в. Ну что ты мечешься? Возьми и позвони ему! В Москву. Не впервой, кажись?

В а ж н о в (осторожно положил трубку на рычаг). Давай-ка лучше еще раз материалы по бедствию посмотрим! (Вздохнув.) Ой-ой-ой! И надо же нам такое наказание! Циклон!..

Г о л о щ а п о в. Это еще как посмотреть.

В а ж н о в. Опять ячмень по озимым сеять? А где он, ячмень? Опять проси? У кого? У государства того же… А оно что, бездонное?

Г о л о щ а п о в. Берендеев бы подкинул!

В а ж н о в. Где теперь Берендеев-то? Пленум обкома осудил. Я сам за это голосовал. И все! Точка! А что касается дома…

Г о л о щ а п о в. Меня! Меня обвиняют! Только я знаю, что им ответить. Знаю! Но ты уж мне тоже поперек дороги не становись.

В а ж н о в. У деда моего, Устиньи Карповны отца, такой же дом был. Выгнал он мать мою. Ушла она со мной в подоле. С позором. Мыкалась, мыкалась, пока на Танхасский рудник не попала. Так вот, этот мой дом, поперек дедовского, в два раза поболе!

Г о л о щ а п о в. Ну! Звони!

В а ж н о в (неожиданно строго, опустив руки на телефон). Не шуткуй. Жизнь — она с причудами! Когда последний раз Георгиевич приезжал, чего-то недопонял я! А он мне всю дорогу точные указания давал. Еще с рудника. Мне, пацаненку, всемирную историю объяснял. На фронт я уходил в сорок четвертом, так он мне «Антидюринг» в рюкзак положил. На будущее! Нет, что-то не просто с Геннадием Георгиевичем.

Г о л о щ а п о в. Да поговори ты с Геем! Расспроси! Знает же он что-то!

В а ж н о в. Неудобно. В отпуске человек. Поохотиться приехал.

Г о л о щ а п о в. Третий день шатается, а ни о какой охоте не заикался.

В а ж н о в. Да! Носа на улицу не высовывал! Все нахвалиться домом не может!

Г о л о щ а п о в. Да что ты все — дом, дом! Будут человека из Москвы присылать твой дом мерить?! Плюнь! (Уходит в прихожую, раздевается, на ходу разговаривает с Геем.) Ну что, на кабана пойдем?

Г е й. Есть! И кабаны есть. В Москве всего навалом.

В а ж н о в. Ох уж этот Рейган! Ковбой в президентском кресле.

Л и д и я (входит). Где написано?

В а ж н о в. Между строк…

Л и д и я. Вообще-то дикость! Артист — и президент! (Выходит.)

Г о л о щ а п о в (возвращается в кабинет). Ну что? Будешь звонить?

В а ж н о в. Я за собой грехов не знаю! Спокойно сплю. Вся жизнь на районе. Как привез нас с мамашей Выборнов сюда с рудника, так я всю жизнь по нашей Туреевке и езжу. Сначала у Геннадия Георгиевича пацаном шоферил. Потом в комсомоле. Потом уполномоченным. Потом председателем в Поройкове. Потом сюда… Все наизусть знаю! Каждую тропку исходил. Каждый урожай за все годы помню. На первой странице «Правды» моя фотография была — самый молодой секретарь райкома в крае…

Г о л о щ а п о в. Вот я им и говорю! Идиотизм! Идиотизм! Человек всю жизнь отдал, всего себя до кровинки! А простого дома, как сам хочет, построить не может?! Так, что ли, выходит? Кто же он тогда? Наемник? Лакей? Сезонник? Нет, товарищи! Ему, Важнову, Павлу Романовичу, может, не из лиственницы, а из мрамора каррарского дом полагается строить! И на казенные деньги! И дарить его — при всем народе! Чтобы все видели, чего человек достиг, если он партии жизнь отдал! При оркестре! При горнах! При пионерах!

В а ж н о в. Ну, а эти?

Г о л о щ а п о в. Головами кивают… А потом мне какие-то цифирки суют. «Кондиционная древесина — некондиционная древесина… Кирпич списанный». Тьфу! Бюрократы! Чинуши, мумии египетские. Они бы на жизнь посмотрели — вот так! За сосной леса не видят! Не там, не там заразу ищут!

В а ж н о в. Гул какой-то… Не слышишь?

Г о л о щ а п о в. Какой гул?

В а ж н о в. Как будто после ветра эхо осталось…

Г о л о щ а п о в. У них же самих, в области, камень пятнадцать лет лежит: «Здесь будет сооружен памятник борцам за революцию пятого года!» Это что такое? До сих пор один пьедестал и торчит. Только людей пугает! Да за это расстреливать надо! А они какой-то кирпич… битый, некондиционный… (Уходит к столу.)

В кухне.

У с т и н ь я К а р п о в н а. С чего ты развеселился? Жизнь любишь? Девок молодых? Да? На машине? с ветерком?.. ГАИ-то небось не боишься?

Г е й. Ага! Рисковый я…

У с т и н ь я К а р п о в н а. Это я понимаю. Я сама рисковая!

Г е й. Да ну?

У с т и н ь я К а р п о в н а. Не поверишь — однажды медведю башку раскроила. Человека он драл. Ушел один наш с рудника в тайгу. Я за ним, за ним…

Г е й. Любовь была?

У с т и н ь я К а р п о в н а. Да окстись ты! До любви ли было. Война! Жратва сам знаешь какая. (Смеется.) Не догадываешься, о ком я говорю?

Г е й. Ума не приложу.

У с т и н ь я К а р п о в н а. В октябре сорок первого Выборнову, хозяину твоему, всего тогда было двадцать два года. В самый последний момент его с эшелона сняли и послали к нам начальником Танхасского вольфрамового рудника как кончившего горный институт: триста рабочих и пятьсот заключенных. Да я за медсестру и повариху. А кругом — тайга! И был он, мальчишечка, для всех нас и бог, и царь, и воинский начальник!

Г е й (восхищенно). Сказку рассказываете!

У с т и н ь я К а р п о в н а. Если бы сказку…

Г е й. И не порезали? Заключенные?

У с т и н ь я К а р п о в н а. Кого? Они — его? (Смеется.) Или он — их?

Г е й. А чего же он в тайгу убегал? Убил все-таки кого?

У с т и н ь я К а р п о в н а. Сам не убивал… Завалило у нас бригаду Зюкина. Может, живые, а может, и нет. Чтобы спасать их, рудник на две недели останавливать надо было.

Г е й. Ну?

У с т и н ь я К а р п о в н а. Не остановил.

Г е й. А люди-то эти? У них же дети?

У с т и н ь я К а р п о в н а. А у него вольфрам — танковая броня!

Г е й. Его судить надо было!

У с т и н ь я К а р п о в н а. А ему орден дали! В двадцать два года.

Г е й. А эти? Жены, родные…

У с т и н ь я К а р п о в н а. «Не могу, — сказал, — война». Два дня у шахты стояли. Потом разошлись… Пытались, конечно, спасали…

Г е й. Погибли?

У с т и н ь я К а р п о в н а. Ладно. Было и быльем поросло.

В кабинете.

В а ж н о в. Двадцать лет я здесь сижу, и все порой кажется — из-за Туреевой горы, с рудника Танхасского, какой-то плач… Словно пожаловаться кто идет ко мне… И не дойдет никак.

Л и д и я. Двадцать пять лет мы с тобой вместе, и только один раз отдыхали в Карловых Варах. После нашей серебряной свадьбы поедем в Кисловодск…

В а ж н о в (встал). Иногда этот плач грозным становится!

У стола.

У с т и н ь я К а р п о в н а подходит к столу, ставит на него поднос и возвращается на кухню.

Входят Г о л о щ а п о в и К а л е р и я.

К а л е р и я. Ну что с тобой? Что ты мечешься?

Г о л о щ а п о в. Да ничего я не мечусь…

К а л е р и я. Опять я виновата? А кто тебе говорил, чтобы ты не связывался с этим домом?

Г о л о щ а п о в. Говорить-то вы все мастера. Тут говорят, там говорят… Разве в доме дело? Тут вся жизнь кувырком летит. Неужели не понимаешь?

К а л е р и я. Ты про Выборнова?

Г о л о щ а п о в. У тебя один Выборнов на уме.

К а л е р и я. Иннокентию звонил? Он в порядке?

Г о л о щ а п о в. В порядке. (Идет в кабинет Важнова.)

В кабинете.

Г о л о щ а п о в. Ну, Пав Романов, за стол?

В а ж н о в. Так хорошо год закончили! Почти все хозяйства с прибылью. Скажи спасибо РАПО!

Г о л о щ а п о в. Скажи спасибо — мне! За то, что на этом самом РАПО твои председатели у меня как миленькие сидят! Если не лень, приходи завтра! Буду твоего Сирого «уговаривать»! А то можешь и не ходить — дым отсюда будет виден.

В а ж н о в. Да даст он деньги. Поговорю я с ним… По-родственному.

Г о л о щ а п о в. Не опускайся! Это я черную работу привык делать. А ты — «внушаешь»! Есть в тебе… что-то такое! Задумчивое. Свой ты — вот что! Это тоже нам нужно. Как Калинин, Михаил Иванович.

В а ж н о в. Это точно, я — свой!

Г о л о щ а п о в. И дом у тебя — хорош! И жизнь — светлая! И сердце каменное.

В а ж н о в. Солдат я…

Г о л о щ а п о в. За это я тебя и уважаю! Был бы ты баба — расцеловал! Нет, не все погибло! Есть еще люди! Поэтому и жить и драться хочется! А Геннадий Георгиевич, он тоже… Такой же! С нами. Есть, слава богу, на кого опереться! Звони в Москву! Ему! Прямо!

В а ж н о в. Сколько я тебя знаю, а не пойму, когда шутишь, а когда всерьез.

Г о л о щ а п о в. А я всегда шучу. Когда с флота пришел, помнишь, за что меня Геннадий Георгиевич приветил? За шутливость! «Морячок — душа нараспашку!» Это ты — мозг! Насупленные брови. А я — весь тут, весь — твой.

Входит Л и д и я.

Л и д и я. Мужчины! Мы вас ждем!

В а ж н о в. Подожди, Лидия! Тебе ели серебристые у райкома нравятся? Правда, почти как у Кремлевской стены?

Г о л о щ а п о в. Почти…

В а ж н о в. Ты меня не высмеивай, Кронид. Только мне, как ребенку, иногда представляется… что выходит из-за этих елей вечерком прогуляться… он сам.

Г о л о щ а п о в. Кто? Выборнов, что ли?

В а ж н о в. И спрашивает меня так тихо, пытливо. Но приветливо. Ну, как в кино довоенном… «А вы, товарищ… сами полностью понимаете очередные задачи Советской власти?» Я отвечаю вроде: конечно. Головой киваю. А он смеется так недоверчиво. И пальцем мне грозит…

Г о л о щ а п о в. А мне вот иногда хочется… чтобы другой из-за этих елей вышел! Да посмотрел бы вокруг! И не на наш только район! А как он… умел. На весь мир! Орлиным взглядом. И одним махом — «от края и до края»! По горным, так сказать, вершинам… «Или мы — их, или они — нас!»

В а ж н о в (бросился к окну). Да прекрати ты мотор сжигать! Какой же дурак там в сугробе газует?!

Г о л о щ а п о в (не сразу понимает, что раздражение Важнова вылилось на застрявшего на заметенной улице шофера). О! И скажу я ему заветное слово! (Устремляется к двери. Распахивает ее.)

Врывается шум метели. В прихожей раздается мужское покашливание. Потом появляется кто-то в полушубке с поднятым воротником. Скидывает полушубок, потом мохнатую шапку. Это немолодой, лысый, чуть оторопевший человек. Наконец, к счастью или к ужасу домашних, они узнают в этом старичке самого Г е н н а д и я Г е о р г и е в и ч а В ы б о р н о в а. И только потом различают тоненькую д е в о ч к у.

В ы б о р н о в. А где же… (Повернувшись к Важнову.) Вот! Вот он, Павлуша! Что так смотришь? Не признаешь?

В а ж н о в (справился с собой). А я как знал! Еще Крониду говорю… Узнаёшь Кронида?

В ы б о р н о в. Ну ладно, ладно… (Хлопнув Голощапова по плечу.) Люди смотрят!

В а ж н о в. Геннадий Георгиевич!

В ы б о р н о в. Ну, приглашай! Куда? (Обводит глазами домашних, видит Калерию, отводит глаза, та и бровью не повела.)

В а ж н о в. Сюда! Сюда!

В ы б о р н о в. Туда так туда!

Выборнов и Павел Романович уходят в кабинет, закрывая за собой дверь. Голощапов проводит Тоню в большую комнату.

У стола.

С и р ы й по-прежнему спит у телевизора.

Г е й (вошедшей с Выборновым девочке). Вас как зовут, деточка?

Д е в у ш к а. Тоня.

Л и д и я. Откуда же вы нагрянули?

К а л е р и я. Как снег на голову!

Т о н я (в окружении женщин). Что вы на меня так смотрите? Я ведь ничего не знаю… Как похоронили Марию Ивановну…

Л и д и я. Как похоронили? Мамашу Геннадия Георгиевича?

К а л е р и я. Когда же?

Л и д и я. Бедная…

Т о н я. Третий день. Геннадий Георгиевич чуть-чуть не успел. Два дня потом дома один сидел. Никого к себе не подпускал. Горевал… Меня не отпускал. А сегодня утром вышел, посмотрел в окно. Метель-то с утра поутихла. «Этак мы с тобой до района доберемся», — говорит. И поехали. Вот и все!

Раздается храп Сирого, уснувшего у телевизора.

Л и д и я. Кто это храпит?

В столовую из кабинета возвращаются Г е й и Г о л о щ а п о в.

К а л е р и я (будит Сирого). Василий Васильевич! Вы все на свете проспите!

С и р ы й. А! (Вскакивает.) Чего?! За стол!

Т о н я. Ой, дядя Вася! (Бросилась к нему на шею.) Ой, как хорошо, что вы здесь!

С и р ы й. Ты-то откуда? Все проспал!

Т о н я (не может прийти в себя). В пятницу бабушке Маше так плохо ночью стало! Стали в район звонить. А связи-то нет…

К а л е р и я (нетерпеливо). Ну а ему-то как сообщили?

Т о н я. Телеграфом! Она совсем затихла! Полтора дня так лежала. Только глаза приоткроет: «Нет?» Я головой мотаю. А потом уж и спрашивать перестала.

К а л е р и я. А врачи? Врачи-то где были?

Т о н я. Какие врачи? Одна фершалка наша, Дуня. Буран же… А в субботу вечером уж все… И тут! Дверь настежь! Глаза дикие…

Л и д и я (испуганно). У кого?

Т о н я (смущенно). Ну… у Геннадия Георгиевича. Приехал!

Г о л о щ а п о в. Вездеход-то ему хоть выделили?

Т о н я (горячо и почти радостно). Был! Был вездеход! И еще с ним много народа было! Все помогать хотели! А он как рассердится! Как стукнет кулаком… Всех как ветром сдуло!

С и р ы й. Ну, померла старушка! Дело житейское.

К а л е р и я. Да как вы можете? Как у вас язык…

С и р ы й. Ты что раскричалась, красавица?

Г о л о щ а п о в. Сирый!

С и р ы й (смотрит на него, сдерживает раздражение). Да, осложняется ситуевина. Начальства в доме прибавилось. Широкая свадьба, однако, будет! Или, может, отменим?

Л и д и я (неуверенно). Надо Павла Романовича спросить.

К а л е р и я. Что же, мы все так просто разойдемся?

Г е й (серьезно). Это невозможно!

Г о л о щ а п о в. Что «невозможно»?

Г е й. Невозможно «просто так» расходиться. Надо расходиться — с пользой. Я лично — к Устинье Карповне.

Л и д и я. Да! Спросите маму!

С и р ы й. А ты, доча, по-прежнему? На шестых ролях?

К а л е р и я (показывает на кабинет). Только как их оттуда извлечь? Кто туда-то войдет?

Г о л о щ а п о в (Тоне). Не замерзли в дороге?

Т о н я. Да что вы!

Г о л о щ а п о в. Нет, нет, спинка холодная!

К а л е р и я. Кронид Захарович! Тебе удобно?

Г о л о щ а п о в. Ну, как говорится, гостей баснями не кормят! (Подмигивает жене, поправляет галстук, берется за ручку двери.)

У с т и н ь я К а р п о в н а (появляется на пороге, Голощапову). Ты куда полез? Ты, что ли, здесь хозяин?

К а л е р и я. Да он только…

У с т и н ь я К а р п о в н а (Голощапову). Подвинься! Не засти! (Низко кланяясь, вплывает в кабинет, держа перед собой пирог и соль в солонке. Громко, чуть причитая.) Не обессудь, батюшка! Попробуй нашего хлеба-соли! С приездом! С возвращением!

Все замирают от торжественности момента.

В а ж н о в (появляясь в дверях, машет рукой). Спит! Уснул! Уснул! Чтоб ни звука!

Все невольно отступают назад.

Тсс! (Грозит пальцем.) Выборнов спит. Спит! Спит! На цыпочках! Тсс!

Затемнение.

Из затемнения высвечивается фигура М а р и и И в а н о в н ы.

М а р и я И в а н о в н а. Тебе еще десяти не было, когда мы уже одни остались с тобой… Как-то расплакалась я, уж не помню сейчас отчего, а ты посмотрел на меня так строго: «Не плачь! Теперь я — твой защитник!» Я теперь только на фотографии твои смотрю. Ох, как трудно ты рос! Из школы тебя выгнали… Помнишь, что ты нашему историку ответил, когда он Ивана Грозного да опричнину восхвалял? Вспомнить страшно! Из ФЗУ тоже выгоняли. Подрался с кем-то. Все что-то отстаивал, доказывал… Ох, воитель ты мой!

КАРТИНА ВТОРАЯ

У стола.

Т о н я. Кушать будете? А это вот, Устинья Карповна, вам — по старой памяти. (Передает баян.)

В ы б о р н о в качает головой, смотрит на Тоню. Продолжает улыбаться.

Вот теперь на человека похожи!

Выборнов снова улыбается.

(Смутилась.) Можно, я спрошу?

Выборнов кивает головой.

Теперь мне можно… домой?

В ы б о р н о в (не сразу). Ты сколько лет у матери моей жила?

Т о н я. Три года. С девятого класса. И год в библиотеке работала. После десятого.

В ы б о р н о в. Спасибо… тебе.

Т о н я (застеснялась). Да что вы! Мария Ивановна мне дороже матери…

В ы б о р н о в. Дороже матери нельзя быть. (Слезает с печи, потягивается. Пауза. Проходит по горнице.) А твоя-то мать где?

Т о н я. Аглая? Здесь где-то… В городе. На станции работает. На путях. (Затихает.)

В ы б о р н о в (вздыхает). «На путях»… Иди к ней.

Т о н я. Хорошо. (Плачет.)

В ы б о р н о в. Ты что?

Т о н я. Лучше я уеду куда-нибудь. Завербуюсь.

Выборнов не понимает.

Она… Она… И лечилась…

В ы б о р н о в. Вылечилась?

Т о н я. А в прошлом году — опять!

В ы б о р н о в. А отец твой кто?

Т о н я. Сидит. Давно уже. Человека задавил.

В ы б о р н о в. Бывает… Мать, значит, одна живет?

Т о н я. Как же — одна! Петька с ней! И Люсенька маленькая.

В ы б о р н о в. Вот и поможешь матери.

Т о н я. Я помогала. Когда мать вернулась, я ей отрез на платье подарила. И колготки.

В ы б о р н о в. Откуда же ты взяла? Работала уже?

Т о н я (осторожно). Так Марии Ивановне много чего приносили.

В ы б о р н о в. Как «приносили»?

Молчание.

Т о н я. В подарок. Она-то не брала. А я, если мне что понравится, догоню и… Они ж понимали, что я бесплатно за старушкой ухаживаю! Какая у нее пенсия-то была? Восемьдесят девять рублей! У других, там, огород! Или на рынок что свезут! А у нас что?

В ы б о р н о в. Я же посылал.

Т о н я. Это… это для другого! Откладывали.

В ы б о р н о в. На приданое тебе, что ли?

Т о н я. Не знаю, Мария Ивановна так говорила. (Уклончиво.) А еще она говорила… (Не может дальше.)

В ы б о р н о в. Ну, что? Что она говорила?

Т о н я. Что вы меня… (Совсем тихо.) К себе… вроде бы в Москву… (Смущается, машет рукой.) Да ну вас!

В ы б о р н о в (усмехнулся). Давненько меня никто не посылал!

Тоня еще больше растерялась.

Мама моя, наверное, готовила тебя… хотела, чтобы ты какую-нибудь профессию хорошую выбрала?

Т о н я. Сначала-то она очень мечтала! Ну, учительницей, например, как она. (Горячо.) А какая мне польза от учительницы-то? Сами подумайте! Те же восемьдесят рублей на старости лет? Не так разве?

Выборнов молчит.

(Насторожилась.) Я чего не так сказала?

В ы б о р н о в. А как ты в библиотеку попала? Есть же другие дела в совхозе. Дояркой, например…

Т о н я. Скажете тоже! Это когда семеро по лавкам. Тогда уж ради семьи чего не сделаешь! А библиотека — что? Тихо, народу мало… Когда ребятня заглянет за учебниками или фершалка…

В ы б о р н о в. Фельд. Фельдшер-ка!

Т о н я (рассмеялась). Вы тоже… как мама ваша! Все меня поправляла. А я говорю ей: как на язык ляжет, так и хорошо. Люди-то понимают? Правильно? (Чуть помолчав.) Мама ваша тоже очень на меня за слова сердилась.

Выборнов отворачивается.

А уж потом, как второй удар, так она и затихла. Против меня уж не возражала. Тут мы и зажили — душа в душу!

В ы б о р н о в (тихо). Бедная…

Т о н я (почти обиделась). Чего же «бедная»? Она лежит, я хозяйничаю. Лежит тихая как мышка. Здесь и народ стал больше приходить, навещать ее.

В ы б о р н о в. А… Павел Романович? Районные власти?

Т о н я. Нет! Это она мне строго-настрого запретила. Дрожит, бывало, вся… «Никаких привилегий!»

В ы б о р н о в (не сразу). Похоже на нее. (Отворачивается, молчит.) Ну, вот люди приходили, а что говорили?

Т о н я (с готовностью). Про вас?

В ы б о р н о в. При чем тут я?

Т о н я (с готовностью). О, про вас от-лич-но говорят! Мужик, говорят, аж во-он куда залез! У него теперь деньги несчитанные! Матери аж сто рублей посылает.

В ы б о р н о в. Ну… это уж…

Т о н я (испугавшись). Вы же сами спросили, что говорят? Я ж…

В ы б о р н о в. Извини. А деньги? При чем тут они?

Т о н я. Да они же… Они же — всё!

В ы б о р н о в. «Всё»?

Т о н я. Так за деньги все купить можно. Вон мать моя, Аглая, дала начальнику лагеря пятьсот рублей и на полгода раньше вышла.

В ы б о р н о в. Какого лагеря? Она же в ЛТП была…

Т о н я. О господи, какая разница! У них у всех одна цена. А Савелий? Пентяшкин? Так он вообще условно! А Валька…

В ы б о р н о в (покачал головой). Куда Важнов-то смотрит?!

Т о н я (осторожно). А он-то при чем?

В ы б о р н о в. Как ни при чем?

Т о н я. Да народ-то прямо говорит: «Двадцать лет здесь сидит и в ус не дует! А почему? Потому что у Выборнихи сына когда-то шофером служил».

В ы б о р н о в. Ты понимаешь… что говоришь?

Т о н я. Так это не я говорю. Это народ говорит!

В ы б о р н о в. Народ, он, знаешь… Народ он всякое наговорить может!

Т о н я. Не-е-ет! Народ зря болтать не будет! Вот Голощапова, Кронида Захаровича, все уважают! Ему бы в области торговлей заведовать. Или даже в Москве.

В ы б о р н о в (рассмеялся). А почему именно торговлей?

Т о н я (почти обиделась). Характер у него такой. Он за любое дело возьмется. И все себе на пользу! А как же без этого? В торговле-то? Нам, значит, он мясо-курицу, а сам домой голодный пойдет спать? Так, по-вашему?

В ы б о р н о в. Почему «голодный»?

Т о н я. У вас как по телевизору получается! А знаете, почему у нас так?

В ы б о р н о в (смеется и не может остановиться). Ну? Почему?

Т о н я. А потому что дефициту этого тютелька в тютельку! На продавцов да на начальников с заведующими. Тютелька в тютельку! (Очень довольная собой, смотрит на Выборнова.)

Пауза.

В ы б о р н о в. Позови Павла Романовича.

Т о н я. Он ушел с утра.

В ы б о р н о в. Как «ушел»? Куда?

Т о н я. Очень просто — на работу пошел.

В ы б о р н о в. А кто дома?

Т о н я (не сразу). Устинья Карповна на базаре… Лидия Васильевна в школе… (Пауза.) Ой, забыла. Дядя Вася с РАПО приходил. Злой как черт. Вы еще спали. За пивом побежал.

В ы б о р н о в. Какой дядя Вася? Шофер?

Т о н я (обиделась). Ну какой шофер. Наш дядя Вася. Сирый. Да что вы серчаете? Какой вы смешной просто… Я с вами как с сыном бабушки Маши говорила. По-свойски. А если вам надо как на работе, так я тоже умею.

В ы б о р н о в. Вот как!

Т о н я. Подумаешь! Наука нехитрая! Я еще в школе гостей приветствовать научилась. Так отбарабаню — уши завянут. Меня бабушка Маша за это и приласкала.

В ы б о р н о в. И зря!

Т о н я (покорно). Все равно — «живая душа». Так ваша мама говорила. А потом, она отца моего уважала! Вот как!

В ы б о р н о в. А ты что ж? Не уважаешь?

Т о н я. Так он же сидит!

В ы б о р н о в (повторил). Живая душа…

Т о н я. Так это ж бабушка Маша сказала. Жалела она вас!

В ы б о р н о в. Меня?

Т о н я (пауза). Видели, как ее хоронили!

В ы б о р н о в. Старых учителей всегда уважают!

Т о н я. Ох, тоже нашли… объяснение! «Учителей»! Разве так хоронят простых людей? Сколько народу! Это еще в метель! Со всех деревень! Вы… тяжелый были! Не видели, наверно…

В ы б о р н о в (тихо). Видел…

Т о н я. Чего вам не хватало?

В ы б о р н о в (тихо). Всего хватало.

Т о н я. То-то… Народ, он правильно говорит: праведница! Вас так хоронить не будут! (Осеклась.)

В ы б о р н о в (после паузы). Так — нет…

Тоня поняла, что зашла слишком далеко.

(Что-то вспомнив.) А почему «дядя Вася»? Тебе-то он кто?

Т о н я. Крестный.

В ы б о р н о в. Как «крестный»? Крестили тебя, что ли?

Т о н я. А как же… Я родилась — он в крестные ко мне пошел.

В ы б о р н о в. Председатель колхоза?

Т о н я. А чего тут такого? Сам же он крещеный.

В ы б о р н о в. И поп у вас есть?

Т о н я. Был. Пока церковь не закрыли.

В ы б о р н о в. А кто же закрыл?

Т о н я. Дядя Вася! Кампания была. Сам церковь нашу закрывал, а потом к батюшке домой пришел! Два дня они гуляли, песни пели.

В ы б о р н о в. Псалмы?

Т о н я. Почему псалмы? У них любимая была. (Поет.) «И чтоб никто не догадался, что эта песня о тебе-е…» И никакой обиды не было. Нужно так нужно. И батюшка не обиделся. Он ведь тоже на должности. Вы-то чего расстраиваетесь? К вам же это не относится.

В ы б о р н о в. И на том спасибо.

Из прихожей входят У с т и н ь я К а р п о в н а и Л и д и я В а с и л ь е в н а с сумками с базара. Переговариваясь, они проходят в кухню. За ними появляется С и р ы й. Садится около стола, достает из всех карманов принесенное с собой пиво.

Тоня еще раз внимательно смотрит на Выборнова, на Сирого и выходит.

С и р ы й (смотрит ей вслед, потом на Выборнова, который сидит, напряженно о чем-то думая. Торжественно наливает себе стакан. Другой пододвигает к Выборнову). Помнишь картинку старинную — «Один с сошкой, а семеро с ложкой»? Говорят, это при крепостном праве? Нет, и сейчас тоже… Только вместо помещиков другие райобиралы командуют!

В ы б о р н о в (поднимает голову, рассматривает пиво). Не рано? С утра-то…

С и р ы й. Да какое ж утро? Я с пяти на ногах. А в девять собрали нас сегодня на президиуме… РАПО этого! А сказ один: «Сирый, выкладывай три миллиона на строительство!»

В ы б о р н о в. А РАПО тебя не устраивает?

С и р ы й. Нет, почему, идея хорошая! И вообще! У нас — плохих идей не бывает! Почитаешь, послушаешь кого из области — завтра все расцветет.

В ы б о р н о в. Но не расцветает?

С и р ы й. А ты что, сам не видишь? У нас ведь в районе как: весной сажаем семена, а осенью собираем… пленум.

В ы б о р н о в (не сразу). Проснулся сегодня… Еще и глаза не открыл, такой свет в лицо, так хорошо было. Ласково. Как в детстве с матерью.

С и р ы й. Вот Агропромобъединение у нас знатное. Голощапов возглавляет… Едри его в корень. Ты своего морячка-то унять не можешь? Ведь он же здесь король, власть, распределитель благ, машин, дефицита разного.

В ы б о р н о в (неожиданно). Тебе пасечники в колхозе не нужны?

С и р ы й (удивленно). Да можно, конечно… Да! Ты у нас вообще почетный колхозник! Забыл, что ли? Еще в шестьдесят пятом, когда уезжал отсюда, на радостях объявили!

В ы б о р н о в (хмурясь). «На радостях»? Это почему «на радостях»?

С и р ы й (понимая, что попал впросак). Ну, это я так… (Решившись.) Может, поговорим? А? По-людски? Вроде мы с тобой погодки.

В ы б о р н о в (печально). Значит, все-таки «на радостях»?

Пауза.

С и р ы й. А, все равно! Боюсь я тебя, Геннадий Георгиевич! Боюсь! Все чего-то подлаживаюсь! В глаза заглядываю. Вдруг чем-нибудь тебе не угодишь?

В ы б о р н о в. Ты мне о чем-нибудь хорошем расскажи! А то — испугался!

С и р ы й. Да что тебя! Я любого инструктора боюсь. Перед любой пигалицей из райфо в грязи на коленях готов ползать!

В ы б о р н о в. Шутишь?

С и р ы й. Отшутился, дорогой товарищ… Как в сорок седьмом ты меня председателем колхоза поставил — так и отшутился. (Отворачивается.) Помнишь, какой год был?

В ы б о р н о в. Послевоенный.

С и р ы й. То-то — послевоенный…

В ы б о р н о в. Значит, я тоже? Вроде бедствия был… «страшней войны».

С и р ы й (спокойно). Да нет, до войны тебе далеко! (Неожиданно.) И о войне ты не вспоминай. Не хочу о ней! Легко отделался, контузиями. Не то что Павлушка наш. Я ему многое из-за этого прощаю. Как тетерев дробью, так он осколками начинен.

В ы б о р н о в (не сразу). Ты-то что!.. Ты тогда вывернулся! А вот Павлушку я тогда не пожалел! Триста тонн зерна до обещанного полумиллиона не хватило! Он посевные и выложил! Слова не сказал! Поседел только. (Осторожно пробует клавиши баяна.)

С и р ы й. Солдат…

В ы б о р н о в. Я тоже солдат. И хватит.

С и р ы й (резко). Три миллиона им выкладывай! А что у пятнадцати нерентабельных хозяйств шиш в кармане?! Это тебе как понравится? А? У тебя и от этого душа не вздрогнет? Это что — не твой бывший район? Не ты здесь десять лет жизни положил?!

В ы б о р н о в. А я не только на район жизнь положил. На многое я жизнь положил.

С и р ы й. Это все так. За все, как говорится, спасибо! Но ты посмотри, посмотри, как люди-то нынче работают. Нет, не у меня! Ты вот выйди. Поднимись из кресла… Что на меня волком смотришь? Небось думаешь: «Мы там, наверху, ночей не спим! То да се! Мировые проблемы! А тут… какой-то дурак с горя… учить нас будет? Ишь, мол, какой хозяин нашелся! А мы, мол, с хозяйчиками давно покончили! Еще в тридцатом! А потом — и остальных прибрали».

В ы б о р н о в. Только без демагогии. Без демагогии.

С и р ы й (отмахивается). Какая демагогия?! Ведь кормила же деревня весь мир и сама думала, как кормить лучше. Да вдруг засомневалась, когда ей сказали: «Ты, мол, руками-ногами двигай, а думать за тебя другие будут!» Да так деревня засомневалась — будто это все не ее. Ни луга с полями! Ни животина!.. (Перевел от волнения дыхание.) Да они же теперь к земле как какой-нибудь механизатор-малолетка к машине — хрясть кувалдой! И черт с ней! Удобрения? Давай! Химикаты вредителей травить? Давай! Кукурузу? Давай! (Пауза.) Забыли, что каждый колосок — дело штучное! Как жизнь человечья… И хлебом-то вы все нашим кормитесь, поди? Все вы — от мала до велика…

В ы б о р н о в. Да знаю я, знаю. Все знаю. Устал аж от знания!

С и р ы й. А если знаешь, то чего смотрел? Когда наверху сидел? Или у нас умными становятся, только когда по шапке дадут? Чего это меня заносит сегодня? То ли циклон на голову подействовал?

В ы б о р н о в. Оно и видно…

С и р ы й. Ладно. Я к себе, в «Суворовец» свой. Обратно. А то опять на какое-нибудь бюро потянут. А меня уж и нет! (Разводит руками. Выходит, хлопнув дверью. На секунду возвращается.) А ты в пасечники наладился? Я возьму. Не сомневайся… (Подмигивает и исчезает.)

Выборнов сидит некоторое время. Появляется Г е й, смотрит на «шефа». Тот оборачивается.

В ы б о р н о в. Привет, «охотник».

Г е й (после паузы). А вам совсем неинтересно… что за это время в Москве?

В ы б о р н о в. Совсем! (Берет гармонь и растягивает ее во всю ширь, — видно, гармонист он когда-то был знатный. Поет чуть дурным, но еще крепким голосом.)

У с т и н ь я К а р п о в н а (появляясь на пороге с широкой улыбкой, подхватывает песню). Ох, охальник! И глаз тот же!

В ы б о р н о в. Какой уж теперь у меня глаз!

У с т и н ь я К а р п о в н а. Рано себя хоронишь! Я и то еще пожить да покуролесить собираюсь. А ты рядом со мной — тьфу… Щенок.

В а ж н о в (входя, смеется). Ты, мать, это… Того… Геннадия Георгиевича, да такими словами.

Появляется полуголый Г о л о щ а п о в, повязанный красной «пиратской» тряпкой, с банной шайкой в руках.

Г о л о щ а п о в. Геннадий Георгиевич! Что, забыли?! А!

У с т и н ь я К а р п о в н а (ретируясь с притворной стыдливостью). Тьфу ты, бесстыдник!

В а ж н о в, Г о л о щ а п о в, Г е й (почти одновременно). Баньку! Забыли? Баньку!

Г о л о щ а п о в. Аж пылает! А дух какой! Кедровый! А камни чем политы! Квасом облепиховым!

В ы б о р н о в (растаяв). Ой и запахи… Запахи какие! Родина! Родина это, Гей! Это для тебя — медвежий угол… край света. А для меня — Родина!

Выборнов, а за ним Важнов, Голощапов и Гей устремились в баньку.

У с т и н ь я К а р п о в н а. Ишь, побежали! Прямо жеребцы застоялые!

Л и д и я. Мама, да разве можно так? Такие люди!

У с т и н ь я К а р п о в н а. А какие «такие люди»? Мужики и есть мужики! У них все одно на уме! С бабами поколобродить! Да силушку друг перед другом показать.

Входит К а л е р и я.

Л и д и я. И Геннадий Георгиевич?..

У с т и н ь я К а р п о в н а. А что? Думаешь, зачем он с Аглаиной дочкой два дня из материнского дома не ехал? Да еще всех разогнал?

Л и д и я. Ой! Переживал, наверно…

У с т и н ь я К а р п о в н а. Вот-вот! То-то она теперь королевой ходит! Ведь в Москву он ее увезет! Она своего теперь как пить дать добьется!

Л и д и я. Не-е-ет!

У с т и н ь я К а р п о в н а. Баба всегда мужиком должна вертеть да своего добиваться! Ты, Лидуся, посмотри на Калерию! А девок ее давно не видела?

К а л е р и я. Позавидовали! (Подзывая Тоню.) Антонина, мать-то давно не видела? С кем она сейчас? Одна?

Т о н я. Как «одна»? С детьми.

К а л е р и я. Как же она тебя к Марье Ивановне отпустила?

Т о н я. Аглая к Марии Ивановне драться приходила. Из-за меня! Пьяная, конечно…

Л и д и я. Драться? Со старухой? Драться?

Т о н я (гордо). Так я и дала Марию Ивановну в обиду. Я матери враз руки скрутила. А потом еще на нее протокол у участкового составила. Мария Ивановна просила, мол, не надо, а я настояла. Зато мы два года спокойно прожили.

К а л е р и я. Значит, это ты… свою мать… туда?

Т о н я (не без гордости). Я.

Л и д и я. А Петька? Остальные дети где были?

Т о н я. В интернате. Мария Ивановна попросила. Так их… аж в область…

У с т и н ь я К а р п о в н а. «Мария Ивановна попросила»… (Пауза.) Теперь уж не попросит.

Т о н я (спокойно). Теперь уж не попросит.

К а л е р и я. Значит, ты вроде права?

Т о н я. Права, конечно.

Из бани раздаются веселые мужские голоса.

У с т и н ь я К а р п о в н а. Ишь, как орут да стонут.

К а л е р и я. А как Геннадию Георгиевичу-то эта банька после инфаркта?

У с т и н ь я К а р п о в н а. Сколько лет прошло, а жжет сердчишко-то небось, а?

К а л е р и я. Да хватит вам!..

У с т и н ь я К а р п о в н а. А инфаркт, помнишь, Калерия, у него был в тот год, когда совсем без хлеба остались, хоть снова карточки вводи. Помнишь, ты Георгиевича в Москву провожала? Бегом за поездом бежала. А потом все-таки следом махнула.

К а л е р и я (тихо). До крайности он там дошел. «Не могу, — говорит, — район разорить!» А они ему — строгача! Руки в ноги — и выполняй!

У с т и н ь я К а р п о в н а. И выполнили! Да! Молодец ты, Калерия! Под настоящими руководителями выросла! То Геннадий Георгиевич. И Калерия Федоровна при нем…

К а л е р и я. Хватит издеваться!

У с т и н ь я К а р п о в н а. То Голощапов Кронид Захарович. И Калерия Федоровна опять же при нем! Вроде бы по наследству! И правильно! А то вот у моих… я за главного… Построил бы Павлуша этот дом, если бы я ему плешь двадцать лет не долбила? Черта лысого!

Л и д и я (тихо). Ух лучше бы не долбили! Спали бы теперь спокойно!

У с т и н ь я К а р п о в н а. Э-э… дуреха!

М у ж ч и н ы выходят из бани.

В ы б о р н о в. Ооо-ой! Хорошо! Хорошо-то как!

Г е й. Как в раю!

В а ж н о в (неожиданно запевает). «Каким ты был, таким остался! Казак лихой, орел степной…»

Г о л о щ а п о в (подхватывая). «Зачем-зачем ты снова повстречался!»

В ы б о р н о в и В а ж н о в (дуэтом). «Зачем нарушил мой покой?!»

В ы б о р н о в. Какой дом у тебя, Павел! Это ты догадался меня вчера на печи уложить?

В а ж н о в. Нет, это мать, Устинья Карповна. Я и дом этот для нее построил. Она уж так мечтала, так мечтала, Георгиевич! Мать все-таки.

Из кухни выходит У с т и н ь я К а р п о в н а, неся поднос с рюмками и закуской. За ней — Л и д и я.

У с т и н ь я К а р п о в н а. Ну, после баньки, как говорится, хоть умри — да выпей!

Л и д и я. Я говорила маме, что теперь это не приветствуется, а она настояла.

У с т и н ь я К а р п о в н а. Вот именно! Настояла! Водочку русскую, да на кедровых орешках, да со смородиновой почкой! Угощайся, Геннадий Георгиевич!

В а ж н о в. Ты, мать, что же это ложные традиции воскрешаешь? Нам партия указала — не употреблять, мы и запаха-то ее, проклятой, слышать отныне не можем!

Г о л о щ а п о в. А скажет — сворачивай с куреньем, мы и сигаретки вмиг побросаем!

Л и д и я. А вот это как раз правильно! От курения — один рак!

У с т и н ь я К а р п о в н а. Не угодила, что ли? Геннадий Георгиевич?

В ы б о р н о в. Угодила, угодила! Только мы же народ дисциплинированный.

У с т и н ь я К а р п о в н а. Не на службе, кажется?

Г о л о щ а п о в. А у нас вся жизнь — служба!

В а ж н о в. Так что, мать, трезвость — норма жизни. Сворачивай свою алкогольную пропаганду!

Л и д и я. Я же говорила! Говорила!

У с т и н ь я К а р п о в н а. Совсем мужики сдурели!

Л и д и я. Павел, не задерживайтесь. Мы ждем вас. (Уходит вместе с Калерией.)

В ы б о р н о в. Летел я, мчался, торопился… Лица там все какие-то чужие… Мать в гробу лежит… строгая-строгая… Словно бы и не простила… Я еще в молодости, когда совсем невмоготу было, в тайгу бежал. В лес куда-нибудь. В тишину! Чтобы судить самого себя. А судить себя самого — страшно! Ну что, снова вроде все вместе? А? Три танкиста, три веселых друга! А где же наш третий? Серафим? Журналист наш знаменитый! Районный кукрыникс! Вот дурачье, чего же его-то не позвали?

В а ж н о в. Далеко он…

В ы б о р н о в. В отпуске? Лечится?

В а ж н о в. Вроде бы…

Г о л о щ а п о в. Ты нам, Георгиевич, лучше скажи, когда это безобразие кончится? Ты вот себя собрался судить, а тут другим пора головы поотрывать… кое-кому!

В а ж н о в. Ну, ты, Кронид, поосторожнее… Помягче.

Г о л о щ а п о в. Нет, уж я скажу! Все мы тут свои… Когда у нас это кончится? А? Сколько лет народ вели, мобилизовывали, держали, и что? Все зря? Назад поворачивай? Реставрируй? Да уж и так повернули, все отдали. Приусадебные участки — назад! Личный скот — назад! Скоро, гляди, докатимся, что и землю назад раздавать будем. И все стимулируем да заинтересовываем, заинтересовываем да стимулируем! А что стимулируем-то?

В а ж н о в. Ну, ты не очень…

Г о л о щ а п о в. Сопляку механизатору, подкулачнику недобитому, в пояс кланяемся… Мы тебя та-а-ак просим! Вот тебе зарплата. Гарантированная! Вот тебе коттедж… с теплым сортиром. В рассрочку! На тысячу лет! Вот тебе путевка на Черное море! Вот тебе за то, что правой ручкой пошевелил, — сотню! А за то, что левой, — полторы! Распустили народ! Распустили!

В а ж н о в. Стимулировать тоже надо.

Г о л о щ а п о в. Хватит! Достимулировались! Вон, гляди, ни одного мужика не осталось, чтобы он домой хоть что-нибудь… хоть малость какую, да не упер! Глядишь, пьяный, шатается как былинка на ветру, а мешок комбикормов себе во двор тащит. Из последних сил!

В а ж н о в. Ты не преувеличивай.

Г о л о щ а п о в. А ты не либеральничай! Вот Георгиевич приехал! Все! Теперь порядок! Посадить бы такого механизатора… лет этак на двадцать пять! А мы его — в товарищеский суд. Или штраф смехотворный — двадцать рублей. Ой, врагов, врагов плодим!

В а ж н о в (оправдываясь). Ну, боремся, боремся. Разъясняем!

Г о л о щ а п о в. Знаешь, как надо им разъяснять? Как в Финляндии. Украл — руку отрубают. На всю жизнь!

Г е й. Да никто в Финляндии ничего не отрубает.

Г о л о щ а п о в. Значит, в Швеции! Я точно знаю. Читал!

Г е й. Нигде ничего не отрубают. В Турции, правда, за курение на кол сажали. Но все равно не отучили!

Г о л о щ а п о в. Как на кол? Что, и за «Столичные» — на кол? Бред какой-то!

Г е й. В средние века.

В ы б о р н о в (раздраженно). Чего на иголках сидишь?

Г е й. Вам же сейчас надо позвонить… товарищу…

В ы б о р н о в. Ох уж эти мне товарищи! (Решается.) Сам звони! Я от обязанностей освобожден. Сам звони.

Гей уходит.

У с т и н ь я К а р п о в н а (женщинам за столом). Сегодня на рынке один шапки продавал. Из ондатры. Я как увидела, ну, думаю, Пашке-то надо! Ведь в чем ходит — срамота! Ты же, говорю, на начальника-то не похож! (Смеется.)

В а ж н о в. Значит, все-таки освободили?

В ы б о р н о в. Да что все об этом! Разве только в этом жизнь! Ну? Чего скисли?

Г о л о щ а п о в (решительно). Ты объясни! Сколько мы в обороне будем сидеть?! То — незаконно! То — нельзя! То — не соответствует духу времени! Тебя сняли! Это что? В духе времени?

В ы б о р н о в. Сняли не сняли… (Махнул рукой.)

Г о л о щ а п о в. Не дело! Не дело! Сегодня — тебя, завтра — вон его! Из-под Павлушки дом… этот… вытягивают! Мол, незаконно построен! Потом мне тоже что-нибудь придумают…

В а ж н о в (искренне). Ага! Вроде полетаевского дела…

В ы б о р н о в (насторожился). Какого дела? На Серафима Полетаева? Дело? Вы что молчите? (Пауза.) Да, да… Что-то вспоминаю теперь! Жена его мне что-то писала. Ну, думаю, у вас ума-то хватит! Сами разберетесь! Друзья же! (После паузы. Резко.) Где он?

В а ж н о в (замахал руками). Не беспокойся, Георгиевич. Все по закону! И прокурор областной подписал…

В ы б о р н о в (тихо). Где он? (Пауза.) Там? (Пауза.) На сколько?

Г о л о щ а п о в (почти кричит). А кому позволено районную организацию на весь свет позорить?! А? Первого секретаря с дерьмом смешивать?! Во все инстанции кляузничать?! Народ на всякие мысли наводить?! Партийный билет мне в морду бросать?!

В ы б о р н о в. А ты где был?

В а ж н о в (тихо). Язва. В Карловых Варах.

Г о л о щ а п о в. Следствием. Народным судом доказано! Сбил человека! Будучи за рулем в нетрезвом состоянии. И все апелляции…

В ы б о р н о в (еле слышно). На сколько?

В а ж н о в. На двенадцать.

В ы б о р н о в (догадываясь о многом). Ого-го! А она?.. А вы? Антонина? Дочь Серафима?

В а ж н о в. Да.

В ы б о р н о в. Значит, мать-то не зря… (Выходит в столовую.) Устинья Карповна… Как ты говорила: «После бани хоть укради, да выпей»?! Так не доведи до воровства!

У с т и н ь я К а р п о в н а (с рюмкой, широкой, старинной, граненой). С легким паром!

В ы б о р н о в. Хорошо живете! Хорошо!

У с т и н ь я К а р п о в н а. Не жалуемся! Все превозмогли! И тебя в обиду не дадим! (Неожиданно.) А уж если попрошу — не откажи…

В ы б о р н о в. Ну! Проси! Я сегодня добрый.

У с т и н ь я К а р п о в н а. Прими сердцем меня, грешную, заместо матери твоей! Праведницы!

В ы б о р н о в (не сразу). Да, да… Совсем забыл. (Пауза.) Ведь я теперь — круглый сирота! Даже не думал никогда… Что до такого доживу! (Оглянулся.)

Входит Гей.

Г е й. Геннадий Георгиевич, Москва.

В ы б о р н о в. Нет меня! Нигде нет! Ни для Москвы! Ни для кого! (Выпивает.)

У с т и н ь я К а р п о в н а. Повторишь, батюшка?

В ы б о р н о в (тихо). Да разве жизнь… повторишь? Разве что… закончить бы ее… по-человечески?! А? Мамаша на́званная?!

Поворачивается и через столовую и прихожую быстро выходит из важновского дома. Все смотрят ему вслед.

З а н а в е с

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

КАРТИНА ТРЕТЬЯ

Вечер следующего дня. Снова накрывается стол. Дверь в кабинет Важнова закрыта. Около телевизора сидит С и р ы й. Тут же К а л е р и я с м у ж е м. У с т и н ь я К а р п о в н а по-прежнему на кухне. Из кухни с блюдом в руках шествуют то Г е й, то Т о н я. Л и д и я бегает из кухни в столовую, заглядывает в кабинет мужа.

Открывается дверь кабинета Важнова. Все невольно оборачиваются на вошедшего Г о л о щ а п о в а.

В а ж н о в. Ну?!

Г о л о щ а п о в. Через часок-другой! Просили перезвонить… (Пауза.) Все ему привет передают… соболезнования.

Л и д и я. Зря бы не стали…

К а л е р и я. А его нет как нет! Почти сутки. (Гею.) Александр Ильич! Ну вы-то должны знать, в конце концов?

Г е й. В конце концов, мы в отпуске!

У с т и н ь я К а р п о в н а (из кухни). А домой-то, в Москву, не торопят?

К а л е р и я. Где же все-таки он? У кого?

Г е й (на ходу). Ай-ай-ай. Человек, можно сказать, пропал… А вы и в ус не дуете? Что же вы, товарищи, — «власть на местах»?

Г о л о щ а п о в. Дуем, дуем…

Т о н я (почти весело). Что-то незаметно!

У с т и н ь я К а р п о в н а. Ишь, как осмелела, мерзавка! (Смеется.)

Л и д и я. Ой, пирог, Тоня!

У с т и н ь я К а р п о в н а. Что блажишь на весь дом — домового накличешь!

Л и д и я. Да будет у нас когда-нибудь серебряная свадьба? Или опять псу под хвост?

В а ж н о в. Лидия!

Т о н я (вносит пирог). Ой, как пахнет! Лавровым листом! Перчиком… И еще чем-то…

Г о л о щ а п о в. Вами, Тонечка.

Тоня отмахнулась, снова убежала на кухню.

Вот кому я завидую. Ракета! Прямо «эм-экс» какой-то!

К а л е р и я. В Москву он ее забирает!

Г о л о щ а п о в. Жена с него живого скальп за такую кобылицу снимет! У нас с этим делом строго! (Смеется.)

В а ж н о в. Думаешь… все… обойдется в положительном смысле?

Г о л о щ а п о в. Для меня вопрос давно ясен. Для гарантий звоню.

В а ж н о в (вздохнул свободно). Там, конечно, виднее. Все-таки область.

К а л е р и я. Только бы чего не случилось. А то вам тогда, Пал Романыч, головы не сносить!

В а ж н о в. Не в милицию же звонить. «Выборнов пропал!» Он лучше нас район знает.

Т о н я. Да еще я ему кое-что порассказала.

Л и д и я. Антонина! Оленятина подгорает!

Г е й (на ходу). А вы ее коньяком поливайте! Коньячком!

У с т и н ь я К а р п о в н а. Господи! Куда же его в Москве возносят?!

Л и д и я. Не знаю!

К а л е р и я. Как скрутило мужика! По старым временам ему бы сейчас по святым местам. Да с посохом!

В а ж н о в. Звони сейчас! Придет — обрадуем…

Голощапов скрывается в кабинете.

Г е й (подходит к Сирому). А вы, Василий Васильевич, что такой индифферентный? Или не переживаете? А если что случилось с благодетелем вашим?

С и р ы й. Как же — переживаю. Профессия у нас такая — переживать. У председателей колхозов! Как у артистов!

Г е й. Значит, и вы — не безгрешный?

Т о н я (пробегает с тарелками). Безгрешными только младенцы бывают!

У с т и н ь я К а р п о в н а (из кухни). Вроде тебя… «утешительницы»!

Т о н я (вспыхнула). Да как вам не стыдно!

У с т и н ь я К а р п о в н а (смеется). Во-во, стыди меня, старуху! Воспитывай моральные кодексы! В папашу-мамашу, смотри! Идейная!

Из кабинета выходит Г о л о щ а п о в. Все невольно делают движение к нему.

Г о л о щ а п о в. Ну… Не ожидал! Не ожидал!

В а ж н о в. Кем? Куда?

Г о л о щ а п о в. Ну, дает! Геннадий… Георгиевич… Вот это… да!

В прихожей появился В ы б о р н о в и худая, плохо одетая, наспех накрашенная ж е н щ и н а. Никто их не замечает.

В ы б о р н о в (входя в столовую и отсюда обращаясь к Аглае). Видите, как вам все рады, Аглая Андреевна? Входите же… Товарищи, попросим все вместе нашу гостью! Ну! Лидия Васильевна! Павел! Ну, что вы все молчите? Не узнали Аглаю Андреевну? Тоня! Зови мать! За стол!

А г л а я (замечает Тоню, тихо). Доча…

Т о н я. Ты еще зачем?

А г л а я. Меня вот попросили… Как уж они меня нашли?

Выборнов берет Аглаю за руку и насильно усаживает за стол. Сам садится рядом. Сидят за столом вдвоем.

В ы б о р н о в (как ни в чем не бывало, громко Голощапову). Так чего вы там не ожидали, Кронид Захарович? А?

Голощапов молчит.

А г л а я (в тишине). Я сейчас… Я уйду… (Пытается подняться, но Выборнов удерживает ее на месте.)

В ы б о р н о в. Ну! Так что?

В а ж н о в (как после шока, бросается к Выборнову, обнимает, целует его). Знаем! Все знаем! Поздравляем! Верили!

Г о л о щ а п о в. Не могло быть иначе!

Все бросаются к Выборнову с поздравлениями. Кто-то пытается его обнять. Калерия даже чмокает его куда-то в глаз. Кто-то кричит «ура!». Кажется, Сирый. И Гей поддерживает его.

Аглая, про которую на мгновение забыли, быстро «рванула рюмашечку». И теперь сидит чуть вытаращив глаза. Помятая, жалкая, но уже чуть ожившая.

У с т и н ь я К а р п о в н а (появляясь на пороге). Аглая? Ты? (Быстро взглянув на Выборнова, оценили ситуацию.) Ну, уж если сама пришла! Да еще с таким кавалером…

А г л а я. Это не я! Это он… Сам! Сам!

У с т и н ь я К а р п о в н а. А он всегда — сам!

А г л а я. А что я такого плохого сделала?

У с т и н ь я К а р п о в н а. Ну уж ладно. Села — сиди! (Всем.) Свадьба так свадьба! Павел! Лидуша! Серебряная свадьба раз в жизни бывает.

Все рассаживаются.

Наливайте, закусывайте, гости дорогие! Званые — незваные! Драные — нарядные! Всем места хватит! Ну а кто не пьет, тому сбитень приготовила.

В ы б о р н о в. Вот это по-нашему! По-русски!

У с т и н ь я К а р п о в н а. Две радости у нас сегодня! (Выборнову.) Время у тебя, Геннадий Георгиевич, сейчас…

Г о л о щ а п о в. Ох, ответственное!

У с т и н ь я К а р п о в н а. Это кто же меня перебивает?

Г о л о щ а п о в. Молчу, молчу!

У с т и н ь я К а р п о в н а. Сложное у тебя время, Георгиевич! С одной стороны, мать похоронил! Мир праху ее! Пусть земля ей будет пухом! (Поднимает бокал.) Выпьем! Не чокаясь…

А г л а я (тихо). Я ее никогда не забуду. За дочу… За Тоню мою… (Наливает себе.)

Т о н я. Мама, тебе же нельзя.

А г л а я. За нее, за божью заступницу, не выпить — грех!

У с т и н ь я К а р п о в н а. Ну и пей! Молча!

Г о л о щ а п о в. Она не божья заступница. А одна из первых комсомолок в крае.

В ы б о р н о в (примирительно). Помню. Она еще красную косынку носила. Женотделка!

А г л а я. А мой Серафим хотел о ней очерк написать… Поехал, знаете, к ней, и… (Замерла, почувствовав общее недоброе молчание.)

В ы б о р н о в. Мать не любила, чтобы о ней писали. «Да что я, — говорила, — время такое!»

С и р ы й (про себя). Какие люди — такое время!

А г л а я. Вот крест — праведница была! Вот крест!

В ы б о р н о в. Да, да! Не вы одна… Многие так говорят: «Праведница». Хоть и старомодно как-то… А по сути, правильно…

С и р ы й. Вот именно — по сути… Ну!

Все выпили.

А г л а я. Вот я, например, можно сказать, ей дочь доверила! Как в божьи руки отдала! (Просительно.) Выпьем еще раз за нее! (Тянется к бутылке, быстро наливает, стараясь не смотреть ни на кого.) Да я ж… не за себя! А мой Серафим, он хотел…

Г о л о щ а п о в. Знаем! Слышали… И про Серафима твоего, и про тебя. Тут все-таки серебряная свадьба! Мать говорит!

В ы б о р н о в. Кронид Захарович. Ну! (Демонстративно ухаживает за Аглаей, которая чему-то тихо смеется, но еще осторожно, неуверенно.)

Гей незаметно выходит из-за стола, потом, позвонив из кабинета, подходит к Выборнову с открытой папкой. Выборнов заглядывает в нее. Все, примолкнув, наблюдают за государственной деятельностью.

В ы б о р н о в (морщась). Не к спеху!

Г е й (тихо, но настойчиво). Как раз наоборот! Через час-полтора будет поздно. (Наклоняется к Выборнову, говорит что-то на ухо.) А так мы успеваем!

Выборнов надевает очки, быстро, с одного взгляда, оценивает текст и так же быстро подписывает. Гей тут же исчезает из столовой.

А г л а я (пристально смотрит вслед Гею). Какой симпатичный молодой человек. Очень Серафима моего напоминает.

У с т и н ь я К а р п о в н а. Смешной человечек. Служивый. (Вздыхает.) Да! Заорганизовали народец-то. Крепко заорганизовали!

А г л а я. Надо за него выпить!

К а л е р и я. Ого, куда заглядываетесь, Аглая Андреевна!

Г о л о щ а п о в. Что мать. Что дочь.

А г л а я. Можно из той красивой бутылочки? Я разное пробовать люблю!

С и р ы й. Ну-ну… Чуть позже…

В ы б о р н о в. Ну, что замолкли? Свадьба так свадьба! Если никто не хочет сказать, тогда, может, я?

У с т и н ь я К а р п о в н а. И тебе будет слово! А пока мать говорит… Спасибо тебе, Геннадий Георгиевич, что не забыл нас! Низкий поклон тебе, что и в немощи душевной ты к Павлуше голову приклонить пришел! Такие вещи навек люди помнят! Спасибо! (Кланяется в пояс.) Выпей! До дна! За тебя, Геннадий Георгиевич!

Все выпивают.

А теперь хочет сказать мой сын! Жених! Молодой купец! Пав Родионов Важнов!

В а ж н о в (встает). Дорогие мои! Родные мои!.. (Поворачивается к Выборнову.) Как в песне поется: «За все, за все, за все тебя благодарю…»

Г о л о щ а п о в (смеется). Дальше там несколько не на тему!

В а ж н о в. Можно я тебя поцелую, Георгиевич?

С и р ы й (обнимает Аглаю за плечи). Ты ешь, ешь… Закусывай. Дорога дальняя!

Г о л о щ а п о в (тихо пропел). «Дорога дальняя, казенный дом…»

А г л а я (вскочила). Нет! Нет! Не хочу…

У с т и н ь я К а р п о в н а. Ты что орешь? Оглашенная!

В ы б о р н о в. Успокойтесь, Аглая Андреевна! Успокойтесь! Никто вам здесь зла не желает…

А г л а я (резко). Не желает зла? Мне? Они? (Хохочет.)

К а л е р и я (Выборнову). Алкогольный психоз. Типичный… Может, даже хуже!

С и р ы й (тихо, Аглае). Ну ничего, ничего! Поплачь мне в плечо, полегчает. Поплачь!

В а ж н о в (продолжая речь). Ну, есть. Есть недостатки. Только вот РАПО, например, как я понимаю, — это новая эра. «Помоги слабым хозяйствам!» Там ведь тоже советские люди живут!

А г л а я (вырываясь из рук Сирого). За советских людей!

В а ж н о в (сбившись). Заинтересуй партнеров! И… и…

В ы б о р н о в. Не надо, Павлуша, отчета.

У с т и н ь я К а р п о в н а (решительно). Да что это такое? Третий день из-за ваших… государственных дел свадьбу сыграть не можем!

Все негромко, стеснительно смеются.

А молодые-то, посмотрите, как на винте! Крепко они друг дружку любят! Лидуша про себя — как только раньше цари, бывало, говорили: «Мы с Павлушей отчитались! Мы с Павлушей на бюро решили!» Горько! Ну! Еще раз — горько!

Лидия целует смущающегося Важнова. Все осмелели, смеются громче.

А г л а я. Да разве так целуют любимого мужа! Дали бы мне! (Лезет через стол к Важнову, ее пытаются остановить.) Да что вы меня хватаете! Мне же больно! (Дорвалась до Важнова и целует его взасос.)

Л и д и я. Уйди от него! Прочь! Да уведите ее кто-нибудь!

А г л а я. Ну, теперь понимаешь? Почему Серафиму моему никто, кроме меня, не нужен был?!

У с т и н ь я К а р п о в н а. Посадили тебя за стол с порядочными людьми! Так не кобенься!

В ы б о р н о в. Аглая Андреевна, разрешите, я за вами поухаживаю?

Все оценили жест Выборнова.

А г л а я. А? Руки-то коротки стали, Устинья Карповна? Не тобой сюда звана! Небось повыше тебя власть в Туреевке нашлась. И повыше вон его, бугая лысого!

Г о л о щ а п о в. О ком это она?

К а л е р и я. Не о тебе, успокойся.

Г о л о щ а п о в. И непонятно — почему «лысого»?

А г л а я. Меня, может, Геннадий Георгиевич совсем на том свете нашел! И сюда, под ручку, через весь город вел! Чтобы весь город видел! Как жена Серафима Полетаева… Чтобы все смотрели, как жену самого Полетаева… (Не может говорить.)

Сирый снова усаживает ее рядом с собой, что-то говорит, успокаивает.

Пауза.

У с т и н ь я К а р п о в н а. Мы тебя, Аглая, знаем. Помним! И Серафим твой не чужой в этом доме был. Мало ли что в жизни бывает. Только и ты праздника нам не порть. Сиди. Ешь. Пей. Мы люди широкие, спокойные. Наливайте. Закусывайте. Эх, не поверите, люди добрые! А у меня самой никакой свадьбы не было. Ни простой, ни серебряной. Никакой. Мужика-то своего я, правда, помню. Но уж смутно-смутно… (Подмигивает Выборнову.) Эх, Георгиевич, ты же знаешь, кем я только за жизнь не бывала! И лавкой заведовала, и при раскулачивании присудыркивала, и радио по тайге проводила. А Павлушку вон куда подняла! За Советскую власть! Вот за что я сейчас выпью! (Пьет.)

Г о л о щ а п о в. Раз на то пошло, дайте мне сказать. Я здесь как-никак Советская власть. Меня народ выбирал. Ну, всякое бывает. Промашки, осечки, ошибки… Но ведь главное-то, главное… Ради чего живем? Вот и хочется от всей души Геннадию Георгиевичу сказать… Ругай ты нас! По шеям! В бога-душу мать! Давай! Тебе — все можно! Но ведь и сделано сколько? А? Ну хотя бы… из последних? Ветку железнодорожную провели! Скажи, нет?

Л и д и я. Большое облегчение людям!

С и р ы й (мрачно). И буфет на станции.

Г о л о щ а п о в. А элеватор? Самый крупный в области.

Л и д и я. И продленка в школе.

У с т и н ь я К а р п о в н а. А асфальт? От площади нашей и прямо до рынка.

Л и д и я. Его сейчас просто под снегом не видно!

Г о л о щ а п о в. А киношка? А два магазина? Аж на окраине! А станция техобслуживания? А Дом быта? Все! Все! В бюджет района! Все в одну копилку!

С и р ы й. А как же! В одну копилку. В один, так сказать, мешок. Да только с мешком нашим что-то неладно. Толи мыши погрызли? Толи хуже, крысы завелись. А мы, такие младенцы, за головы хватаемся: «Ах, люди добрые, что делается! Отсюда сыплется, там уворуют, здесь припишут… Там сгноят… Здесь пропьют!» Ну а мы, хозяева жизни, народу отвечаем твердо: «Спокойно работайте, товарищи! Это, мол, мелочи, ерунда! Главное, в наших руках — власть! А на это мы все положили, так сказать… с прибором!!»

Г о л о щ а п о в. Это с каких пор власть-то в твоих руках? А? И не потребляй… лишнего! Тоже мне… «с прибором»! Дети тут! (Кивнул на Тоню.)

С и р ы й (отмахнулся). Да ведь сколько в мешок ни клади — прибавка-то небольшая! Загадка? Загадка! Но люди-то живые! Или нет? Они все видят… И дети тоже. Все! И не только у нас в районе. Ты, Георгиевич, с высот своих признайся. Ведь целые учреждения с ведомствами под золотым дождем жируют! Да еще надо — сами дырки просверливают. Чтобы побогаче текло!

В ы б о р н о в. Ну, ладно, ладно… Про верх я знаю… У тебя-то самого… мешок не рваный?

С и р ы й (смеется). Я — хозяин.

В ы б о р н о в. Хорошо, пусть хозяин. А какой? (Показывает на Голощапова, Важнова.) Как он? Или как он?

С и р ы й. Другой! Ты меня с ними не равняй! (Усмехнувшись.) У меня каждый год хлеб! Не то что у других! Животноводство, а у других падеж. Четыре тысячи двести литров на корову, а у других — две с трудом. Только все равно я у них кругом виноват. Виноват, что с жильем почти хорошо. «Не переманивай людей у слабых хозяйств лучшими условиями жизни!» Еще виноват, что гостиница, Дом культуры, детские сады — два! «Создаешь себе ложный авторитет, идешь за народом. Хвостизм!» Виноват, что доход…

Г о л о щ а п о в. Три миллиона…

С и р ы й. Извини! С половиной! Готов нести любое наказание!

К а л е р и я (с усмешкой). Мы его так и зовем: «Суворовский куркуль»!

С и р ы й. Ага! Или проще — «шут гороховый»! Вот и вся слава… (Голощапову.) А ты у меня все равно ни хрена не получишь! (Залпом выпил.)

Г о л о щ а п о в. Ничего, ничего… Говори. Мы — люди выдержанные!

С и р ы й. Да что же делать с ними, Геннадий Георгиевич??! Нарожали мы их, удобных да правильных! Да «выдержанных»! Они же, как гончие, на горле у нас висят!

В а ж н о в. Василий Васильевич!

С и р ы й. Всему моду задают! Дерет такой «удобный» со своего места, как раньше никакой процентщик не драл! Он за свою послушность да за политграмотность такое требует! Никаким Уренгоем, никакими якутскими алмазами не расплатишься!

Г о л о щ а п о в. Хорошо, хорошо… Только не пей больше! А сам ты? Чист как агнец? С совестью, значит, в ладу?

С и р ы й. Правду? (Пауза.) И у меня совесть в полосочку! Теперь все хотят, чтобы совесть у них удобная была! Безразмерная!

Г о л о щ а п о в (сидевший красный, гневный, вдруг расхохотался). Не все ты, Василий Васильевич, перечислил, за что тебя мы поправляли. (Неожиданно резко.) Только не забывай, Василий Васильевич, — мы бо-о-ольше о тебе понимаем! Ведь по правде, дай тебе волю — ты бы не только нас с Романовичем отсюда бы турнул! Ты бы всю Советскую власть — к чертям собачьим! Знаем, знаем мы твою классовую сущность! Заметили тебе глаза миллионы твои! Крепко заметили… Но мы… Пока! Терпим! Терпим! И помни об этом. Крепко помни. (Весело Выборнову.) Ишь, сколько намолол, а все из-за чего? Орден ему, видите ли, не дали. У малыша игрушку отняли. Сделаем! Даст Георгиевич нам указание… Но он человек умный. Он — не даст! Не так все просто! (Поднялся, улыбается.) Ну ладно — это все слова, эмоции. А дело есть дело. Обрадуем скоро, Геннадий Георгиевич, тебя новым заводом комбикормов. Не шутка! Сегодня утром на президиуме РАПО так и решили. И подписали. И с плеч долой. За это я предлагаю!

У с т и н ь я К а р п о в н а (несет пельмени из кухни, заглядывает в кабинет, Гею, который в кабинете говорит по телефону). Ну, служивый, совсем зарапортовался! Палец-то от телефона не отсох? Посиди с нами, поговори… Лидия, пельмени пора подавать.

В ы б о р н о в (Голощапову). Давно я хотел спросить вас насчет имени. Кронид — это древнегреческое?

Г о л о щ а п о в. Ну зачем же «вы»? Зря! Обижаете!

А г л а я (с неожиданной яростью). Хуже он любого грека. Даже древнего!

В ы б о р н о в. Не надо, Аглая Андреевна! Все выясним, поговорим…

Г о л о щ а п о в. А что выяснять? Мне скрывать нечего! И стыдиться не перед кем! (Вскипев, Аглае.) А твое место знаешь где?

К а л е р и я. Кронид! (Отходит от стола.)

В ы б о р н о в. О том, где ее место, мы позже поговорим… Кронид Захарович. (После паузы.) Что ж все-таки получается, мужики? Нехорошо ведь получается! А?

В а ж н о в. Вообще-то, конечно! Радости мало! С Серафимом.

В ы б о р н о в. Своего же друга… можно сказать, брата своего. И сами! Нет, мужики, не дело. Не понял я вас. Не понял.

Г о л о щ а п о в. Ну…

А г л а я. Вот-вот, скажи, что «ну»! Расскажи, как ты своими бумажками, да завиточками, да голосованиями… любого на тот свет отправить можешь!

В ы б о р н о в. Ну, понимаю, горячий был Серафим. Помню! Но не так же круто! Поговорили бы втроем.

Г о л о щ а п о в. Ну что ж… Бывают такие моменты. Надо кого-то и приостановить, если заносит… Чтоб не слишком народ увлекали! На что ж нас сюда поставили? А?

В ы б о р н о в. Что ты-то молчишь, Павел?

В а ж н о в. Язва у меня тогда больно разыгралась… Врачи… Прямо с ножом к горлу! «Поезжай да поезжай…»

В ы б о р н о в. «С ножом к горлу» — это верно! Только не кричи… А вы с Кронидом… Вот его бы… (указывает на Сирого) тестя своего, позвал бы… Век же в одном районе. Одной семьей живете. К нему бы прислушались! А ты все на Кронида свалил! А сам руки умыл?

У с т и н ь я К а р п о в н а. Да что вы все к Голощапову пристали? Прямой мужик! А имя ему поп по пьянке в святцах сыскал.

В ы б о р н о в. Дело-то ведь простое, мужское. У одного одно мнение, у другого — другое. Ну потолковали бы… Ну наорали бы друг на друга… А тут — вон…

А г л а я. А я к вам тогда кинулась, Геннадий Георгиевич! И звонила! И писала! Понадеялась! Все трубки телефонные пообрывала! Да только голос вон этого симпатичного молодого человека навек запомнила: «Доложили. Решения пока нет…» До сих пор вашего решения ждем!

Г е й (тихо). Я докладывал… Вы должны помнить.

В ы б о р н о в (в сердцах). Да помню! Помню я! В том-то все и дело. Мало — одной вашей жестокости! Еще и мое равнодушие! Ожесточились как-то мы все… Ну, мол, думаешь, что там за особая свара в районе? Ну разберутся! (Махнул рукой.) А они вон… Разобрались.

Г о л о щ а п о в. Себя вам винить не в чем, Геннадий Георгиевич! И повторяю — посажен он был правильно! Народный суд заседал.

В а ж н о в. Да хватит, Кронид! Знают тут все — всё!

А г л а я (тихо). Да разве в суде дело? Это уж он дошел! Он гордый был… Серафим. Он дальше жить пытался! Только ты ему, Кронид, не давал! Каждое лыко — в строку! Из газеты выгнал? Из партии выгнал? Даже общественной работы и той не давали! Тебя боялись. Хотел в котельную идти разнорабочим! И то — ты позвонил — не взяли!

Г о л о щ а п о в. Не ври лишнего! Специально он паясничал! А попросту — спивался! И ты ему помогала!

А г л а я (почти спокойно). Я ему и сейчас помогаю!

С и р ы й. Гордый! Даже слишком! Звал я его к себе! Не пошел.

А г л а я. Значит, не так звал.

С и р ы й. Тебя-то с ребятишками дозвался?

А г л а я. А-а… Потом! Когда уж все пошло-поехало! Мне уж тогда все до лампочки стало. И ты! И Важнов! И он… И коровы эти… (Смотрит на женщин.) Все одно!

Л и д и я. Ты бы лучше к мужу чаще ездила! Декабристка!

А г л а я. Ездила бы — да на что?

У с т и н ь я К а р п о в н а. Пить надо меньше!

Г о л о щ а п о в (решительно). Да что мы, в конце концов, уперлись, можно сказать, в частный факт? Говорить больше не о чем? Выпить не за что? (Рассмеялся.) Ой, что я сказал? Нынче недолго и выговор схлопотать!

В ы б о р н о в. А ты только выговора боишься? А если совесть… или… сердце? Душа, например, болеть будет. А?

Г о л о щ а п о в. Извини! Мы же материалисты? Или как? Может, отменили закон прибавочной стоимости?

В ы б о р н о в (Важнову). Нет, Павлуша, оставался бы ты лучше шоферней! (Вздыхает.) И его бы за стол к себе не сажал. Брезговал бы…

Голощапов встает. Помедлив, быстро идет к выходу из столовой.

(Голощапову.) Сядь! Сядь на место! Вы что тут себе позволяете?! Думаете, я уже ничего не вижу? Ничего не понимаю? Царьки! Воеводы местные! Что отворачиваешься? Все о себе! Все для себя! Только чтобы кресло свое не потерять! Власть свою не упустить! Забыли, для чего все это?! Зачем вы здесь?! Все в свой мешок хотите! (Сирому.) Ты — в свой. (Важнову.) Ты — в свой… (Аглае.) А ты тоже, обиделась — из «местной знати» ее, видите ли, выбросили! Достоинство женское, материнское — все забыла! Эх вы, руководящая районная сила! Нечистая вы сила, вот что!

Затемнение.

Появляется М а р и я И в а н о в н а.

М а р и я И в а н о в н а. Как же ты во сне громко разговаривал! Некоторые боятся, будят, а мне интересно было… Помню, «Чапаева» посмотрел, потом три дня по ночам кричал «ура!», «вперед!». Командовал, на помощь звал… Я подойду, одеяло поправлю, ты и затихнешь… Лицо такое спокойное, хорошее, сосредоточенное… Отвоевался… А я тебе как маленькому пою: «Улетел орел домой, солнце скрылось за горой».

Затемнение.

Снова праздничный стол Важновых. Мария Ивановна исчезает.

С и р ы й (Выборнову). Павла ты не трогай, Геннадий Георгиевич.

В ы б о р н о в. Да не хочу я никого трогать… Поймите же вы. Не люди, что ли? А только так… официальные лица? Ответственные работники? Что мы с вами строили? Империю? Мы же другое строили! За что боролись? За Советскую власть! (Пауза.) Трудно жили? Да! Но ведь и это не оправдание! Получше жить стали, а сами — жестче, холоднее, злее стали! А мы ведь о всеобщем братстве в своем Гимне поем! Нет, не пойму я чего-то… мужики! Нет! Не пойму! Ведь если не изживем в себе этого, не вырвемся из прошлого — совсем худо будет. А так — не должно! Не должно быть!

У с т и н ь я К а р п о в н а. Уж ты-то — и не поймешь?! Не наговаривай на себя! Все ты понимаешь!

В а ж н о в. Подожди, мать…

С и р ы й (угрюмо). Послушай, Георгиевич. Если что, если ты так на него… на Павла… Наш-то сам себя высшим судом решит!

Л и д и я (не очень поняв). Папа, ты чего на моего грешишь? Какой суд? Он же секретарь?

С и р ы й. Оттого и хуже, что секретарь! А не шоферюга!

Л и д и я. Да чем же хуже? Шоферни по району вон сколько, а он один.

У с т и н ь я К а р п о в н а (решилась, поднялась за сына). Ты, Георгиевич, когда уезжал отсюда, мы в хибарке, в «шанхае», за рекой жили. Помнишь? А теперь я в своем доме живу! И место это, городок наш, тоже двадцать лет назад вроде «шанхая» было. А теперь у нас перед райкомом ели голубые! Как на Красной площади! Да и еще много чего… И никто — ни Сирый, ни даже ты, Георгиевич, — всего этого у Павла Романовича не отымешь!

В а ж н о в. Мамаша…

В ы б о р н о в. «Отымешь — не отымешь»! Я же не об этом! Ты ведь тоже мать, ты-то должна меня сердцем услышать!

У с т и н ь я К а р п о в н а (торжественно). Мать! Да только — другая! Я ваш портрет, как депутатом выбирали, из газеты вырезала… И у себя в красном углу повесила. Варвара-великомученица — и вы… А это… знаете что?!

С и р ы й. Правда, висите. У сватьи!

В ы б о р н о в. Устинья Карповна! Ты на кого больше молишься? На эту… на Варвару? Или на меня?

У с т и н ь я К а р п о в н а. По обстоятельствам. Давайте выпьем — за все хорошее! За благородство! За справедливость твою, Георгиевич. Ишь, за Симку Полетаева вступился! Аглаю его к нам привел! А я — не против! Давай и с тобой выпьем, Аглая! За все хорошее!

Л и д и я. А с Серафимом, может, и перегнули. Бывает. Но мы с Павлушей наблюдали за этим вопросом…

Г о л о щ а п о в. Ага! (Тихо.) В подзорную трубу… с Карловарских гор!

У с т и н ь я К а р п о в н а (словно и нет Аглаи). Свой ты для нас, Георгиевич! Ты, например, кто? Государство! А для нас кто? Для меня? Генашка! Иль забыл, как я тебя от медведя спасла! (Молодо хохочет, прикрываясь платком.)

С и р ы й. Ты уж, сватья, совсем приперла гостя — аж в краску вогнала!

Т о н я (матери). Не надо больше… Пойдем отсюда. Не реви.

А г л а я. Никуда я не пойду! Раз в жизни за человеческий стол села… Вон еще икорки ихней не попробовала!

Т о н я. Мама! Ведь стыдно!

А г л а я (резко). А тебе старуху обирать было не стыдно?

Т о н я. Ты что? С ума сошла? Дура!

А г л а я. Послушайте, мать для нее уже дура! Хороша! Я тогда все Геннадию Георгиевичу расскажу!

В ы б о р н о в. Не надо, Аглая Андреевна! Не надо ссориться!

Т о н я (почти насильно волочит мать на кухню, к умывальнику). Идем! Посмотри! Посмотри! На кого ты похожа!

А г л а я (уже пьяная). Ты заботишься о своей мамочке? Да? Что я не напудрилась?

Тоня пытается увести мать на кухню.

К а л е р и я (с болью). Ах, какая красавица была! Уж замужем, уж родила. А все — невеста с картинки!

Г о л о щ а п о в (тихо). Пожалела? А меня не жалела, когда я тут… мелким бесом…

К а л е р и я (равнодушно). А не надо — бесом. Тем более — мелким!

А г л а я (входит). Гранит! Родненький! Какой ты красивый! Только Серафим мой красивее тебя был… А теперь ты — всех краше! Я про Серафима больше не буду! Мой муж… Он никому зла не желал! Он хотел, чтобы все было радостно, светло, справедливо! Ну как в сказке! У меня вообще с ним не жизнь — сказка была! Так на земле не бывает! Только на небесах! Я теперь точно знаю!

У с т и н ь я К а р п о в н а (мрачно). Лидуша, подавай горячее… Подавай что-нибудь!

А г л а я. Шла я сюда и знала, что увижу необыкновенного человека. И не разочаровалась! (Неожиданно Выборнову.) Давайте выпьем с вами на брудершафт?

Т о н я. Ма…

В ы б о р н о в. Лучше в следующий раз.

А г л а я. В Москве? Да? Вы приглашаете меня к себе? (Всем.) Вы слышали? Нет, налейте мне из той вон бутылки! Я люблю пробовать разное… (Тоне.) Я твоим счастьем счастлива! А ты доброго слова для меня не найдешь! Ты будешь жить в самой Москве! Под стенами Кремля! Сколько миллионов людей во всей стране мечтают об этом. (Выпила.)

У с т и н ь я К а р п о в н а. Ты пельмени не обходи! Закусывай!

А г л а я. Действительно, девочке нужно сменить обстановку. Ведь столько лет прожить с полоумной старухой! Ведь правда? И притом — одной! Уж какие тут будут нервы…

В ы б о р н о в. Учиться ей надо…

А г л а я. Как ты, доченька, должна быть благодарна мамаше Геннадия Георгиевича! Что она тебя приютила в страшный час! Как ты там хорошо питалась! А нам с ребятами десятку жалела!

Т о н я. Разве я ребятам…

А г л а я. Пустые бутылки одни отдавала! И то из-под масла! А их мы-ыть!

У с т и н ь я К а р п о в н а (со слезами). Да не тарахти ты! И так все кувырком. У людей свадьба — свои дела!

В а ж н о в (махнул рукой). Какая тут уж свадьба! На поминки больше похоже! (Решился.) Хозяин так хозяин! И чтобы никто не встревал. (Властным взглядом оглядел стол.) Оправдываться я не хочу! С домом этим! Отдам я его, конечно… Отдам!

У с т и н ь я К а р п о в н а (тихо). Павел…

В а ж н о в. Маманя! (Широкий жест.) Под детский дом отдам!

Г о л о щ а п о в (усмехнулся). Уж лучше — под музей! Этнографический!

У с т и н ь я К а р п о в н а (тихо, но весомо). Сы-ы-ын…

В а ж н о в (отмахнулся). Спрашиваешь, как все получилось, Геннадий Георгиевич? А ведь все честно выполнял! Все по линеечке! С тебя, так сказать, пример брал! Твои указания да постановления проводил! И с Серафимом… Тоже… Твоими методами дело провели! Думали, одобришь!

В ы б о р н о в (тихо). Может, и одобрил бы…

В а ж н о в. А вот теперь перед дочкой Серафима на колени готов встать! Перед Аглаей той же… Вроде и ты и я… А жизнь-то не вернешь обратно! И разве в одном Серафиме Полетаеве дело! Поверили нам с тобой, Георгиевич! Душу, руки, мысли — все готовы были отдать. А мы по этим рукам — не смейте! Не ваше! Сами! Опять — «сами»! А свято место пусто не бывает! Если идея отобрана! Душа! Вера, что ты именно нужен… То что остается мужику? Деньги делать! Или пить? Рынок вперед идет! Ты — мне, я — тебе! Рынок!

Г о л о щ а п о в. Давить надо было в самом зародыше, а не демократию разводить.

В а ж н о в. Я и давил! У меня все маломальские начальники в выговорах как черемуха в цветах! До того мы с тобой додавили, что он один… (показывает на Сирого) у нас и выжил, остался!

С и р ы й. Да! Меня хоть в Красную книгу заноси!

В а ж н о в (резко). Я по большому счету… По-человечески говорить хочу!

А г л а я. Ведь когда выпьешь, всегда поговорить хочется? Да?

Г о л о щ а п о в (Важнову). Ну, давай, давай, мужичок, кайся! Коммунист с сорокалетним стажем!

В а ж н о в. Да, коммунист! И мужик я еще, оказывается! Обыкновенный русский мужик. Мыкался я по жизни, пока тебя не встретил. Не поверил! (Пауза.) А мужик-то он верный! Верный… Он все стерпит! Всю твою политику, Георгиевич, как свою проводил! И жесткую и демократическую! И черную и волюнтаристскую… Всякую! Но проводил! Ласкали меня, прорабатывали, награждали! Ты не забывал… А я все проводил и проводил! Я же тебе служил! Твоими мыслями, твоими словами жил… Думал, придешь ты, скажешь… Одобришь!

В ы б о р н о в (тихо). Я и одобрил, что дом решил отдать!

В а ж н о в. Разве в доме одном дело!

У с т и н ь я К а р п о в н а. Ив нем! И в нем! Смотри, Павлушка!

В а ж н о в. А я вам, мамаша, не Павлушка! И вам, Георгиевич, — тоже! Я не тот пацан, кому ты энгельсовскую книжку сунул, на фронт провожая… Лиха я навидался, при тебе и без тебя… И еще навидаюсь! Вы там все о какой-то самостоятельности, о правах каких-то особых говорите! А для чего тогда в одной области — про Москву я уж и не говорю — целая армия «указательщиков» да «проверяльщиков» сидит?! Крепкие, тертые ребята — ничего не скажешь! Враз голову открутят! Я вот сколько здесь сижу, столько про эту свободу да самостоятельность слышу! Значит, я должен был бы уж таким свободным, таким самостоятельным стать!.. Куда там какому-нибудь Стеньке Разину! Ты мне объясни! Объясни! В чем же эта моя новая свобода? Поддакнуть кому надо погромче? Облобызать начальство покрепче? Снова район ломать? Людей? Ты мне по совести скажи — как нам теперь дело-то вести?

С и р ы й. А чего совесть-то? А нужна она кому? Я вот в анкете на много вопросов отвечаю! Только меня что-то никогда не спрашивали: «А ты человек порядочный? С совестью? Отдашь ли за людей последнее? Хотя бы за тех, кого по жизни вести решился?!»

В ы б о р н о в (тихо). Отдам.

Пауза.

В глубокой тишине слышны осторожные шаги Г е я, который подходит к Голощапову.

Г е й. Кронид Захарович, вас к телефону.

Г о л о щ а п о в. Меня? (Смотрит на жену.) Кто? Кто меня к телефону?

Г е й. Очень солидный голос. Представиться никак не захотел.

Идут в кабинет Важнова.

В ы б о р н о в (подходит к плачущей Тоне). Со мной поедешь.

Т о н я. Куда уж… Девичий век мой кончается. Замуж надо. Петьку с малышкой брать.

В ы б о р н о в. А мать?

Т о н я. Не знаю. Рук ли достанет?

В ы б о р н о в. Мать же…

Т о н я. Я же сказала — рук ли достанет? Чего пустое обещать!

В ы б о р н о в. Взрослая ты.

Т о н я. Что ж, теперь власть над нами будете показывать? Ваш черед пришел? Только ваша-то власть еще пострашнее! Мать ваша говорила: «Власть без совести — бессовестная…»

В ы б о р н о в. Как?

Т о н я (настойчиво). «Совесть без власти — бессильная!»

Г о л о щ а п о в (входит, долго смотрит на Важнова). Пав Романов? Ты что там такой скучный? Тряхнем культурой, а? Помнишь, как я искусством-то руководил? Как ансамбль в Ленинград возил? Берендеев очень гордился. (Смеется.) Недаром небось в «заслуженных работниках культуры» хожу! Аглая! Ты ведь у нас знатная певица была!

А г л а я. Была, да что осталось!

Г о л о щ а п о в. Ну, не ломайся.

Аглая пытается запеть, но, кроме какого-то хрипа, ничего не рвется из ее горла. Калерия с ужасом смотрит на нее.

Т о н я. Мать!

К а л е р и я. У Аглаи-то вишневое платье было… Панбархат! И где же ей Серафим такое достал?! Сережки бриллиантовые! Крохотные. Остренькие, как иголочки! И волосы…

А г л а я (хрипло). До плеч. Как у пажа. Серафим говорил…

К а л е р и я (подходит к Аглае). Не надо, Аглая Андреевна! (Обнимает ее.)

А г л а я (вначале испуганно, потом, прижавшись к руке Калерии, чуть не целует ее). Вы мне таблетки какие-нибудь дайте. Особые! Чтобы… кончить это все… Разом!

К а л е р и я (испуганно). Тебе лечиться надо! Вылечим! Я сама тобою займусь.

А г л а я. Без меня!

К а л е р и я. Ты же — молодая женщина! Муж вернется! Дети вырастут!

А г л а я (тише, но с прежней решимостью). Без меня…

В ы б о р н о в (Важнову). Ты вот плачешься, что лиха навидался. Про веру, про душу, про крестьянство хорошо говоришь… Сейчас все хорошо говорят. И никто вроде не виноват ни в чем. И все равно все недовольны! (Неожиданно.) Да это и хорошо — вперед или назад? Все порядка хотят? Только — какого? Чтобы на страхе держался? Это мы можем… А дальше-то что? (Важнову.) В чем, спрашиваешь, твоя новая свобода? А в том же, в чем и моя. Что ты мне в первый раз осмелился все сказать… А я тебя первый раз выслушал. До конца. И первый раз увидел. Человека… а не тварь… так сказать, дрожащую… Думаешь, это так просто? С компьютерами, с комбайнами разными, с роботами надо разбираться. Верно. Но и с человеком пора разбираться. Без него-то ничего не решишь. Только по приказу сверху человек не освобождается. Изнутри надо. Не обойдемся без этого. А иначе… вон, посмотри… на плоды наши… (Показывает на Аглаю и Тоню.)

Т о н я (кричит). Не надо жалеть только! Теперь!

В ы б о р н о в. Надо, девочка! Надо! И исправлять надо!

Г е й (тихо). Я телеграммой запросил от вашего имени… замгенерального прокурора.

В ы б о р н о в. Да, да, да. Спасибо. (Всем.) И жить как-то все равно надо, а? С этим народом — не с другим! И уберечь его надо от всяких там «эм-эксов»! И в то же время души смягчить! Распрямить даже. Пожалеть, когда надо…

Г о л о щ а п о в. Аж самого Прокурора СССР! Из-за какого-то алкоголика! «Замгенерального»! Вы, Геннадий Георгиевич, сидите тут, вещаете с умным видом: «Не так живем!», «Мужики!» Кто тут мужики? Тут коммунисты! Ответственные работники!

Г е й. Прекратите! Вы что себе позволяете!

Г о л о щ а п о в. А ты вообще! (Отмахивается, Выборнову.) Разрешаете! Запрещаете! Приказываете! Советуете! Советчик! Вы бы лучше жене на кухне у себя советовали! Или запрещали! А не здесь! Где люди делом занимаются! И притом ответственным!

В ы б о р н о в. Ну? Я что-то…

Г о л о щ а п о в. Пора перестать вам, Геннадий Георгиевич, «нукать» да «якать». Совесть надо иметь! И скромность… ленинскую!

В а ж н о в (потрясенный). Подожди! Что несешь?

Г о л о щ а п о в. Я-то ничего не несу! И праздника людям не порчу! Высший суд из себя не изображаю! Мне тут товарищи из области разъяснили, из-за чего Геннадий Георгиевич так загрустил! А-а-а… (Махнул рукой.) Ладно, проехали! Давайте, как говорится, «за дам». Как в Польше — «за пенькных пань»! (Выпил.)

К а л е р и я (мужу). Иннокентий сказал? Точно?!

Г о л о щ а п о в (не слушая жену). А ты, Пав Романов, небось уже заявление о сдаче дома накатал? Руки-то вон до сих пор трясутся! А они у других должны трястись!

У с т и н ь я К а р п о в н а (из кухни). Так я ему и дала — дом… Я ему такое заявление написала бы! Им обоим!

В а ж н о в. О господи!

У с т и н ь я К а р п о в н а. А-а… Теперь и про бога вспомнил, беспутный! Мать родную ни во что ставишь! Ты бы давно в земле, в тифу, в бараках бы сгнил… если бы не я! Не мать твоя… А ты — на мать! Дом — он мой! Мой! (Скрылась в кухне.)

Г о л о щ а п о в. «Зла много! Жестокости!» А когда ее мало было?! При вас, что ли? Тюрлюрлю атласный был? Варенье с ликерами? Руководил! И молодец был! И наверх пошел! А руки-то ослабели… И вон ты где! «Гуляй на общественных началах на детской площадке!»

В ы б о р н о в. Ну что ж… Это все естественно! Это все тоже в человеке!

У с т и н ь я К а р п о в н а (выходя из кухни). Что ты судаком снулым смотришь? Забыл, что ли, что серебряная свадьба у нас? А тебе, я смотрю, плохо? И дом наш не радует? И молодые наши — старыми кажутся? И пиво наше не пьешь? Плохо, да? Тошно тебе?! А почему? А потому, что оно и должно тебе когда-нибудь поперек горла встать! (Скрывается в кухне.)

Г о л о щ а п о в. И у тебя совести хватило (кивнув на Важнова) его… настоящего коммуниста… обратно — шофером определять! И как язык повернулся? Слава богу, Советская власть на тебе не кончается.

В ы б о р н о в. Давай, давай, морячок. Облегчи душу.

Г о л о щ а п о в. Только вот этого… не надо. Не надо. Не маленькие! Должны понимать.

К а л е р и я. Ты что, умом тронулся?

Г о л о щ а п о в. Я-то как раз — нет. Всю жизнь своим умом жил. Мне с больших высот не падать. У меня-то как раз все как у людей. Жена — большой друг! Три дочери — «три сестры», как у Чехова…

К а л е р и я. Что ты порешь? Какие «три сестры»?

Г о л о щ а п о в. Вот так, жена моя родная! Спутница жизни! (Кивнул на Выборнова.) Поздно что-то ты при нем расхрабрилась! (Махнув рукой.) Да вообще о чем теперь говорить! С кем?

Л и д и я. С цепи сорвался.

Г о л о щ а п о в. В общем, не мешайте людям отдыхать!

С и р ы й. Да! Когда на коне — одно дело. А когда — под конем… (Вздохнул.)

Л и д и я. Господи! Все у всех как у людей… А у нас — вечно!

Г о л о щ а п о в (Выборнову). Вот видите. До чего людей доводят ваши фокусы. Скромнее надо быть в вашем положении. И вообще не надо тут спектакль устраивать! Тут слабонервных нет. Скажите спасибо, что мы с вами тут еще за одним столом-то сидим. Не брезгуем!

В ы б о р н о в. Знаешь, о чем я, Павлуша, сейчас думаю. Задолжали. Задолжали мы людям… Крепко задолжали! Тому же Крониду… И то задолжали…

Г о л о щ а п о в (Выборнову, спокойно). Да пошел ты… к такой-то матери со всей своей жалостью! Слюнтяйством! Ханжеством!

Л и д и я. Да разве можно так? Кронид Захарович?

У с т и н ь я К а р п о в н а. А ты вообще помолчи.

Л и д и я. Что это мне — молчать? Я небось тоже — в своем доме!

У с т и н ь я К а р п о в н а. В каком это «своем»?

Г о л о щ а п о в. Цыц, бабы!

У с т и н ь я К а р п о в н а. Ты на меня не цыкай. В этом доме я всему начало. И сыну своему. И ей. И тебе тоже! (Подошла вплотную к Выборнову.) Из-за тебя я лики святые опоганила. Твой портрет — рядом повесила! Думала, ты — совесть наша. Партийная! Выше всего на свете. А ты… (Выхватила портрет Выборнова и бросила об пол.) Вот тебе… Бес ты! Поганец. Чертово семя. (Начинает топтать портрет Выборнова.)

В а ж н о в. А ну, назад! (Устинье Карповне.) Мамаша, уйдите… Уйдите лучше! Вон туда, под образа свои!! (Голощапову.) Я тебя… Ты! Я из тебя… (Задохнулся. Всем.) А ну-ка, в два счета! Все! Отсюда… Марш! Вон! Все! (Ушел.)

Г о л о щ а п о в (ошарашенный). Ну ты даешь… Пав… Романович!

Г е й (в кабинете говорит по телефону). Игорь Павлович! Это опять Гей. Самолет 1456. Депутатская предупреждена… Ну, есть! Есть!

Голощапов идет в кухню, поет высоким, металлическим голосом «Ваньку-ключника». Остаются Выборнов и Калерия.

В ы б о р н о в (тихо). Уйди.

К а л е р и я (не двигается с места). Я на черта стала похожа?

Выборнов молчит. Калерия садится рядом с ним.

Что ты мучаешь себя? Хочешь еще один инфаркт схватить? Последний?

Выборнов не отвечает.

А здесь всё… на все тыщи километров все останется по-прежнему. Как будто тебя вообще не было на земле.

В ы б о р н о в. Был! Был я… Это вы забыли! Забыли, как здесь, на этой вот земле, я до черноты в глазах, до обморока вкалывал. Забыли, как смеялись: «Электричество не от движка, а от Выборнова подключать можно». Забыли, как в область меня провожали. Стеной на дороге встали… Бабы, босые, в пыли, поперек шоссейки! Забыли, когда деньги на трудодень впервые получили?

К а л е р и я. Рыжий мой, рыжий… Геничка!

В ы б о р н о в. Я в цирке не служил.

К а л е р и я. А сегодня? (Усмехнулась.)

В ы б о р н о в. Думаешь, это меня оскорбили? Это я сам себя их словами оскорбил! Сам себя — я же их породил…

К а л е р и я. Бедный ты мой! Какое, в конце концов, тебе дело до всех этих Важновых, Голощаповых… А ты сердце рвешь. Это все же без тебя уже было.

В ы б о р н о в. Нет! При мне. Все — при мне.

К а л е р и я. Какой ты еще молодой. Завидно даже…

В ы б о р н о в. А реветь-то зачем?

К а л е р и я. Жалко мне тебя… И себя жалко. (Прижалась к нему.) Жила-жила, а зачем? Зачем? Зачем?

В ы б о р н о в. Хоть немного счастлива-то была?

К а л е р и я. Была, была. Сам знаешь когда…

В ы б о р н о в. Что, совсем без радости жилось?

К а л е р и я (сквозь слезы). Нет! Что ты? Как «без радости»?! Трех девок таких вырастила! Любовалась ими. Одевала как картинки!

В ы б о р н о в. С тобой живут?

К а л е р и я. Разлетелись! Езжу… с подарками.

В ы б о р н о в. А без… подарков?

К а л е р и я. Нет! (Замотала головой.) Не хочу думать! Билась я, билась в жизни. Вроде бы все как у людей! Даже лучше… А чем лучше? Чем лучше той же Аглаи? Счастливее, что ли? Она хоть на Серафима своего молится! А мне — на кого? На Кронида? На девок своих? На тряпки?

В ы б о р н о в. Меня винишь?

К а л е р и я. Теперь я уже никого не виню. Жалко только всех — и Голощапова, и Аглаю, и девчонку эту… А за тебя мне страшно. Поджег ты сам себя со всех сторон и вот-вот вспыхнешь… Последним светом. А я, как во сне, тяну к тебе руки, а тебя нигде нет… (Пауза.) Просто вот так сидеть бы рядом с тобой. До самого последнего часа. И помереть бы вот так. Вдвоем, в темноте…

Входит В а ж н о в.

В а ж н о в. Геннадий Георгиевич! Я понимаю, мучаешься ты… Мать похоронил… И эти все дела… То, се… Но ты знай, где бы ты ни был, для меня… самый, самый… И ты не сомневайся, дом я сдам. Обязательно!

У с т и н ь я К а р п о в н а (появляясь). Дом — он мой! Мой! Кто бы ты был, если бы не я, твоя мать?!

В ы б о р н о в (про себя). Да, мать… Вроде бы самое святое слово. Святое из святых… А вот как порядочнейшего мужика согнула. А все вроде бы из-за сыновнего долга! Вот как тут поймешь? Как?

С и р ы й. Да, мы под святое понятие любого человека закопаем! Павлуха — не первый!

В а ж н о в (матери). Все равно сдам. Чтоб чистым перед любым на свете быть.

В ы б о р н о в (себе). А я хочу перед своей матерью чистым быть. В долгу я перед ней… Ведь сами же говорили: «Праведница».

Входит Г о л о щ а п о в.

Г о л о щ а п о в. О-о! «Милый друг, наконец-то мы вместе!»

К а л е р и я. Кронид!

Г е й (входя). Извините, Геннадий Георгиевич. Время…

В ы б о р н о в. Подожди.

Г е й. Машина у подъезда. Сегодня мы должны быть в Москве. Самолет ждет.

В ы б о р н о в. Павел… В общем-то, и не знаю, что еще тебе сказать. Тоня, как мама моя говорила? «Совесть без власти — бессильная? Власть без совести — бессовестная!» Ну, давай! Если начал — показывай свой характер… Суди, верши, подымай. У нас ведь, пока гром не грянет, мужик не перекрестится. Пора нам уже все это… Пора уже… в доме нашем… по-человечески, по-людски жизнь налаживать! Нам самим, не кому-нибудь другому… Да чтоб не каждый раз с нуля, не по кругу этому проклятому. А по спирали. Не провожайте. (Уходит.)

Гей устремляется за Выборновым. Оборачивается на пороге.

Г е й. Кронид Захарович, вас кто-то неправильно информировал. Читайте завтра газеты. Хронику. (Уходит.)

Затемнение. Появляется М а р и я И в а н о в н а.

М а р и я И в а н о в н а. Геня! Геник! Никаких вестей от тебя нет. Ни письма, ни телеграммы. Видно, не дождусь, не увижу… Зима нынче очень тяжелая, боюсь — не переживу… А жаль! Так хочется посмотреть, как вы там дальше жить будете…

Звучит песня, свет медленно гаснет.

К о н е ц

НАЦИ

Актуальная фантазия на антифашистские темы с прологом и эпилогом

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

А р д ь е.

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а.

П а с т о р.

Д о ч ь А р д ь е.

Ж у р н а л и с т.

В р а ч.

Р у т Д е н и.

П о л и ц е й с к и е, ж у р н а л и с т ы, м о р с к и е п е х о т и н ц ы, с у д ь и, ф о т о- и к и н о к о р р е с п о н д е н т ы, т о л п а.

Время действия — сегодня.

ПРОЛОГ

Сначала в темноте мы слышим официальное сообщение радиокомментатора, которое подхватят один за другим голоса других журналистов:

— Властями Берунаса выдан одной из европейских стран известный своими злодеяниями нацистский палач Августин Ардье!

— Палач Ноэль-Ноэля, виновный в смерти тридцати тысяч ни в чем не повинных людей, наконец арестован!

— Восьмидесятичетырехлетний больной старый человек должен отвечать за мнимые преступления, якобы совершенные полвека назад!

— Августин Ардье приговорен заочно в нескольких странах антигитлеровской коалиции к расстрелу! Наконец-то суд народов свершится!

— Советский Союз потребовал своего участия в суде над Ардье.

— Военный преступник доставлен в Ноэль-Ноэль. Он помещен под строжайшим секретом в одну из новейших тюрем города. Общение с ним разрешено только нескольким официальным лицам!

— На виселицу — старого наци!

— Этот матерый фашист, сделавший себе три пластические операции, почти сорок лет скрывался от правосудия. Его следы видны в Африке и по всей Южной Америке.

— Да будет жить вечно апостол национал-социализма Августин Ардье!.. Кавалер Железного Креста, Рыцарского Креста с бриллиантами… Наш духовный старший брат. Герой! Воин!

— Я счастлива — мой отец нашелся! Я не видела его сорок два года. Мне было тогда тринадцать лет… Конечно, я узнаю его… Это же мой отец!

— Суд над Августином Ардье — суд над фашизмом, живучим и по-прежнему опасным! Этого требуют миллионы честных людей на земле!

— Моего отца лично расстрелял Ардье! Я все равно сам доберусь до него!

— Кому понадобилось выдать Августина Ардье? Сорок с лишним лет он был неуловим! Что это? Свара между оставшимися гитлеровскими приспешниками? Месть? Или нацизм потерял силу в Южной Америке? Да и во всем мире?

— Жизни замученных борцов должны быть оплачены! Кровь требует отмщения!

— Мир не может быть спокоен, пока безнаказанно живут такие, как палач Ноэль-Ноэля!

— Самые страшные медицинские опыты над заключенными на совести оберштурмфюрера Ардье!

— Папа! Папа, я здесь!..

— Ардье отказался дать интервью журналистам, съехавшимся со всего мира.

На сцене становится чуть светлее, и в полутьме мы угадываем фигуру очень старого человека в темных очках. В наушниках с небольшими антеннами. Он глубоко сидит в передвижном кресле спиной к нам и так же, как и мы, смотрит на мелькающие блики экранов.

На авансцене несколько коротких, почти мгновенных интервью, А р д ь е за стеклянной стеной, перед которой цепочка о х р а н н и к о в. Он глух и неподвижен.

Ж у р н а л и с т. Ардье, вы шестнадцать раз приговорены к смерти! Решается вопрос — нужен ли новый суд?

Д о ч ь А р д ь е. Самое плохое для моего отца, что его привезли сюда, в Ноэль-Ноэль! От местных жителей и судей трудно ожидать объективности!

В р а ч (само здоровье). Вы хотите судить человека, который уже не отвечает за свои поступки?

Ж у р н а л и с т. Ардье, вы сами, своими руками расстреливали и каблуком кованого сапога добивали тех, кто был без сознания!

П а с т о р. Взгляните на него! Как сказал святой Иеремия: «Как потускло золото!»

Ж у р н а л и с т (заместителю прокурора). Вы должны разрешить мне задать ему несколько вопросов. Одно интервью.

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Как заместитель прокурора округа Ноэль-Ноэля, которому президентом поручена судьба Ардье, я вынужден отказать!

Ж у р н а л и с т. Но почему?

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Слишком много людей желают расправиться с Ардье собственными руками. А это дело нашего государства. Решит суд. Президент. Народ.

Ж у р н а л и с т. От имени народа я и хочу задать ему только один вопрос. (Кричит, прорываясь сквозь толпу охранников.) Эй, вы! Ардье! На вашей совести десятки тысяч жертв в пяти странах! Вы — старый человек! Испытываете ли вы сейчас муки совести? Или вы по-прежнему не хотите ничего слышать? И не видеть?

Молчание.

Ардье, ответьте! (Кричит еще громче.) Муки совести?

Пауза. Неподвижная, как мумия, фигура Ардье чуть колыхнулась. Тихий, неживой, но явственный бас что-то произнес.

(Еще громче.) Муки совести вас мучат?

А р д ь е (внятно). Никаких мук! (Пауза.) Я ни в чем не виновен!

Ж у р н а л и с т (кричит, понимая, что сейчас интервью прекратят). Хотите сказать, как другие, что только выполняли приказ?

А р д ь е (после паузы, твердо). Я делал то, что считал верным! Я боролся. (Усмехнулся.) А жертвы?.. Посмотрите на себя, на сегодняшний день. Их что, стало меньше? (Тихо.) «Меньше стали перерезать глоток, чтобы заполнить пустоту?» Хотя большой войны сегодня, кажется, и нет? А?

Ж у р н а л и с т. Вы — фашист!

А р д ь е. Да! И я горжусь этим!

Ж у р н а л и с т. Хуже! Вы — наци!

Ардье сделал движение рукой, как бы давая понять, что интервью закончено и он не хочет никого видеть.

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Все! Больше ни слова. Очистите помещение!

Ч е т в е р о п о л и ц е й с к и х становятся по углам сцены. Стена из матового стекла опускается перед задником, оставляя по ту сторону экраны телевизоров, город, мир. Другая стена подразумевается по линии авансцены. Ардье остается один в пуленепробиваемой стеклянной камере. Включается мертвенно-фиолетовый круглосуточный свет.

А р д ь е (один, еле слышно). Я жив. Большое преимущество! Все-таки жив! (Медленно оглядывается, осматривается.) «Давайте наш ум заставим хотеть того, чего требует создавшееся положение». (Тихо рассмеялся.) А оно требует живого! Живой тянется к живому! (Смотрит на полицейских за стеклом.) Они для меня не больше, чем восковые фигуры мадам Тюссо. Вычеркнем их. (Пауза.) «Мышей и тараканов, львов и змей?» Где они? Они уже не для меня! Собаку? Рулли? Доброго добермана? Которого я кормил и который все равно готов был загрызть меня? (Пауза.) Где его кости? На тенистом кладбище Равенсбрюка. Между шарфюрером Критцем и умершим от перитонита Ландграфом. (Тихо.) Господи, помоги мне. В немощи моей… (Неожиданно.) Котят! Да. Два маленьких пушистых шарика! Белых, теплых… В старой тирольской шляпе! Как в Ритенбурге… В детстве!.. В тепле, на крыше нашего дома. (Пауза.) В одиннадцатом году жена почтмейстера дала мне марку. Одну марку! Надо было утопить только что родившихся двух котят… они были такие беленькие. Ничего на свете я так не любил, как эти маленькие, почти голубые беззащитные пушистые комочки! (Резко.) Говори себе правду! У тебя не хватало сил видеть, как они отчаянно сопротивляются, падая в темную воду речушки. Ты убежал, рыдая! Потом вернулся, но вода уже сомкнулась над ними. То, что ты вернулся, ты считал своей победой! (Молчание.) Как учил штудиенрат Шрамм. Что-то из латыни: «В человеческой жизни важна цельность, а не положительность». (Пауза.) Бред! Да, ты посчитал себя тогда цельным. Но побеждает тот, кто переживает даже самого сильного врага. Его тело гниет в болотах близ границы Парагвая. Не нужное уже никому. А я здесь! Я живой! И цельный! (Пауза.) И все-таки единственное, что я хочу, — это двух котят. (Кричит.) Двух белых котят! И шляпу…

Быстро входит З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а.

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Что случилось? Я вызову врача!

А р д ь е. Двух белых котят! Белых! И старую тирольскую шляпу. Сюда! Мне на колени!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Но…

А р д ь е (смеется). Я хочу, чтобы мои фотографии с котятами на коленях обошли весь мир. Это мое законное право!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Оно будет законным, если просьбу поддержит ваш адвокат…

А р д ь е (деловито). И немного молока. Чтобы я мог покормить их… (Пауза.) Котята ведь не могут причинить мне вреда? (Неожиданно.) Разве что я… могу их задушить?

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Завтра я дам ответ. (Вынул бумагу, читает.) «Судебной палатой города Ноэль-Ноэля, с подтверждением канцелярии министра юстиции, вам разрешено полчаса в день для свиданий. По списку, утвержденному мною и вышеперечисленными инстанциями».

А р д ь е. Пока не удовлетворят мою просьбу…

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Вы собираетесь мешать ведению следствия и судопроизводства?

А р д ь е. Пока не удовлетворят мою просьбу…

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а (читает дальше). «Врач — в любое время».

А р д ь е. Я не нуждаюсь во врачах. Единственная моя болезнь — это старость! Быстрее — котят!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Это не в моих возможностях. (Сложил бумаги.) Я ознакомил вас с нашими правилами, предусмотренными законом. Я не только несу ответственность перед президентом — перед всем миром! Но в первую очередь — перед законом.

А р д ь е. Похоже, вас обуяла гордыня! (Смеется.) Похоже, что я уже не просто сенсация? А герой дня?

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а (бесстрастно). Закон позволяет вам задать мне вопросы по ведению следствия.

А р д ь е (быстро). Тараканов, кажется, еще не завелось в моей голове?

Заместитель прокурора молчит.

И на что же я могу рассчитывать? Если буду разумен?

Пауза.

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. В лучшем случае… для вас… (Пауза.) Вы спокойно умрете. Без мучений, без позора. Тихо-тихо! Во сне…

А р д ь е. Вот как! И это говорит представитель государственного обвинения?.. «Без позора». По-вашему, позор — это суд?

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Прецеденты нашего судопроизводства различны. Суд может быть завтра. Но его можно откладывать. Из месяца в месяц… И то и другое — будет законно.

А р д ь е. Из года в год?

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. И это бы имело законное основание.

А р д ь е. Годы? В этой стеклянной клетке?

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Да… В стеклянной клетке! Пока не улетучатся страсти. Страсть и закон — несовместимы. Закон предусматривает и возможное нездоровье подсудимого.

А р д ь е. Может быть, больница? Санаторное лечение? Хвойный лес! Белочки скачут по деревьям… Над речушкой, поросшей ольховником…

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. В нашей стране есть места не хуже вашего родного Ритенбурга!

А р д ь е. И все-таки, в конце концов… Тихая смерть? Без мучений, во сне?! Тихо и молча? (Пауза.) А если такая смерть меня не устраивает?

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Это зависит не от меня.

А р д ь е. А что тогда зависит от меня?

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Помогать следствию и смело положиться на закон.

А р д ь е. Смело? Да? (Не сразу.) Как жаль, что я почти не вижу вашего лица! Подойдите поближе.

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Это лишнее.

А р д ь е (усмехнулся). Боитесь… древнего старика? Мумию? Да? Основательно пугнули мы вас! (Довольный, смеется.) На целое столетие…

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Вы…

А р д ь е (решительно). Идите! Я сам решу! Как мне умирать — тихо или громко! Среди сосен с белочками? Или от пули какого-нибудь авантюриста? Выступать мне на суде, да так, чтобы вздрогнул весь мир! Или забыть кое-какие имена и сообщить кое-какие сведения?

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Не пытайтесь оскорбить закон в моем лице. Ваша жизнь… пока во многом зависит от меня!

А р д ь е (чуть повышая голос). Вот и следите за моей безопасностью! Я еще должен жить. Понятно? (Пауза.) Иначе вас растопчут! И ваши… И наши! Вы поняли меня? (Поднял указательный палец.) Надо хорошо! Тщательно! Добросовестно работать! Господин мой телохранитель! Я не задерживаю вас… Я буду спать — я увижу своих маленьких котят во сне. Я увижу все, что неподвластно вам. Не забывайте, что мой дух свободен! Все! Все! Вся моя жизнь со мной! Вам это никогда не будет доступно. (Закрыл глаза и сразу же по-старчески заснул.)

Заместитель прокурора осторожно, на цыпочках, вышел из камеры. Снова вспыхнули голоса комментаторов. Заговорили дикторы. В разноязыких, малопонятных нам речах комментаторов часто повторяется имя Ардье.

Ардье неподвижен. Он то ли спит, то ли в глубоком забытьи. П о л и ц е й с к и е проводят смену караула. Кто-то из новеньких невольно косится в сторону спящего старика, но обходящий караул. З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а неслышно для нас делает им замечание.

Кажется, Ардье спит. Вдруг он вскрикнул во сне. И снова. Снова. «Катя! Катрин! Катя!» Сам просыпается от своего крика.

Незаметно для Ардье в камере появляется В р а ч.

В р а ч. У вас что-нибудь болит? Вы кричали.

А р д ь е (долго молча смотрит на него, тот невольно смешался). А что? Что я кричал?

В р а ч. Вы просто кричали!

А р д ь е (не спеша). Нет, я не просто кричал. Я люблю! Иногда! Наедине с самим собой! (Пауза.) Или кричать на кого-нибудь! Хотите, я буду кричать на вас?

В р а ч. Это незачем…

А р д ь е. Что — незачем?

В р а ч (по складам). На меня кричать не-за-чем… (Делает шаг к старику.)

А р д ь е. Держитесь на расстоянии.

Вр ач. Я хотел… Я обязан!.. Послушать ваш пульс. (Пауза.) И кое-что вам сказать… С глазу на глаз.

А р д ь е. Когда суд?

В р а ч. Вы хотите его?

Ардье кивает головой.

Можно было бы избежать. Конечно, это крайне нелегко! Но мы готовимся…

А р д ь е (продолжая его мысль). Чтобы я умер тихо-тихо… без мучений?

В р а ч. Кто вам это сказал?! Поймите, вы уже не принадлежите себе. Вы принадлежите нам…

А р д ь е. Кому — нам?

В р а ч. Новому национал-социалистическому движению. Вы не представляете, каких сложностей стоило добиться, чтобы меня сделали вашим личным врачом!

А р д ь е (удивленно). И вы так сильны, что перед вами открыты даже двери моей камеры! (Отвернулся.) А! Я слишком стар, чтобы тратить нервы на детские забавы внуков. (Неожиданно кричит.) Почему мне не принесли котят?

В р а ч (остолбенело). Каких котят?

А р д ь е. Двух белых котят! В тирольской шляпе!

В р а ч (с готовностью). Я узнаю… Я проверю! Извините, но я должен говорить быстрее! Я должен сообщить вам…

А р д ь е. Прямо! Вы решили украсть меня? И у вас хватит сил и средств?

В р а ч. Конечно, это сложно! Но это была бы великая наша победа! Доказательство настоящих наших возможностей!

А р д ь е. Ну и что же?

В р а ч. Нас еще не все понимают. Слишком сильна ненависть к нашему движению. С нами еще боятся сотрудничать открыто!

А р д ь е (торопит). А для новых? Молодых?

В р а ч. Для них вы! Ваше время!.. Парадокс! Великое время! Могущество титанов!

А р д ь е. Один из них — я?

В р а ч (искренне). Вы — седьмой в списке самых значительных лиц национал-социалистического мира!

А р д ь е. Из живых?

В р а ч. Да! Из неуловимых! Вечных! Черной тенью летящих над горизонтом! Вы уже не человек! Вы — миф!

А р д ь е (медленным движением руки разрешает Врачу подойти ближе). Посмотри на меня! (Снимает широкие темные очки.) На кого я похож?

Врач невольно отступает: так странно и почти безжизненно исковерканное пластическими операциями лицо.

Молчишь? Я отвечу сам. Я похож на мумию. Мумию национал-социализма.

В р а ч (тихо). Да… Вам пришлось перенести нечеловеческое…

А р д ь е. Нечеловеческое…

В р а ч. Тем более вас нужно спрятать от этих десятков мощнейших телекамер… Фотокорреспондентов! Киноаппаратов! Вы должны оставаться навеки сильным! Молодым! Без возраста. Остаться идеей!

А р д ь е (усмехается). Значит, мое лицо… Вы не хотите? Чтобы у вашей идеи было мое лицо? Оно не устраивает вас?

В р а ч (не сразу). Это могло бы произвести не то впечатление. Мы и так много сделали, чтобы вас почти не снимали. И в очень урезанном виде показывали по телевидению. Только в выпусках кинохроники!

А р д ь е. Глупцы!

Врач отступил, не понимая.

Ты сам сказал: «Ненависть к фашизму разлита по миру». А ее нужно убирать, сметать, очищать! Растворять в самых сильных моющих средствах. Мы — герои рейха, концлагерей, газовых камер, рвов с тысячами расстрелянных — должны уйти. Громко! Навсегда! Чтобы ненависть в мире была удовлетворена. Чтобы мир успокоился: «Их больше нет!», «Мы отомстили!», «Впереди ясно и безоблачно»! Это должно быть лицо исстрадавшегося святого. Уходящего мученика. Лицо погибшей эпохи!

В р а ч. Но останемся мы…

А р д ь е (вдохновенно). Да! Остаетесь вы! Благовоспитанные мальчики, которые поклоняются Идее. Идее северного, белого, чистого, как альпийский лед, юного титана. «Сила! Чистота! Мужество!» Среди всего сегодняшнего бардака из вранья, безработицы, порнографии, продажности властей, бюрократизма, потери всяческой веры…

В р а ч (тихо). Вы — истинный герой.

А р д ь е. «Народ, который нуждается в героях, достоин сожаления». Но вы не народ! И никогда не путайте себя с народом. Вы — молодое, мускулистое, безжалостное движение хозяев жизни! Людей высшей Идеи! Как говорил наш Ницше: «Кто не состоялся как личность, может не учитываться в истории человечества!» Вот ваша заповедь. Ваша Библия. Наше будущее. Твое, мой мальчик. И мое тоже будущее. Восьмидесятичетырехлетнего старика.

В р а ч (в восторге понимания). Хайль Гитлер!

А р д ь е (спокойно). Вы найдете другое имя! Я не кощунствую! Я предрекаю! Вы боитесь показать меня народу? А что такое народ? Это то, что остается после того, как по человечеству кованым сапогом проходимся мы. Следы наших подков, наших дубинок, наших приказов и наших лозунгов делают лицо человечества удобным для того, чтобы его назвали народом. И он поверит и примет себя в наших рубцах, вмятинах. В шрамах от наших плеток!

В р а ч (горячо). Где вы были столько лет? Такие, как вы? Как не хватало нам вас! Вашей веры! Вашей силы! Духа вашего!

А р д ь е (еле сдерживаясь, ему почти плохо). Я здесь… Теперь я знаю, что мы должны сделать. Я скажу потом. Но скажу! Иди, мой мальчик! Иди… (Остановил Врача, когда тот был уже у самой двери.) И забудь! Вытрави из памяти мое лицо!

Врач не понял.

Может быть, ты еще что-то неоформившееся?.. Зыбкое?.. Детское! Ты можешь испугаться, вспомнив эти черты… (Смеется.) Они — не от жизни. А ты ведь, наверно, хочешь жить? Сладко и счастливо?

В р а ч. Я — солдат!

А р д ь е. Нет, неуверенно звучит твой голос! Но ты найдешь силу во мне. Каждый день я буду вызывать тебя. И ты будешь исполнять то, что скажу я. Я! (Тихо.) Ты, кажется, начал понимать, чего я хочу! Не утруждай меня повторением. Если ты хочешь пойти далеко… (Усмехнулся.) И жить долго-долго! Как! Я?! (Неожиданно яростно, почти истерично.) Ведь ты хочешь жить? Ты не хочешь, чтобы твое молодое тело стало куском гнили? Падалью? Анатомической сенсацией? Ведь такое тело отдадут студентам для изучения! Совершенное тело подлинного арийца? А? (Почти дрожит от рвущегося из него бешеного, нездорового темперамента.) Вон! Завтра! (Резкий жест на дверь.)

Врач, чуть не шатаясь, выходит из камеры. Ардье один. Снимает очки и обеими ладонями закрывает лицо, так что мы его почти не видим. Он словно остужает лицо холодом старческих рук. Потом осторожно-осторожно начинают двигаться его пальцы, нащупывая, исследуя, задерживаясь на буграх высокого лба, бровях, линии большого носа, складках старого рта.

Как прекрасно, что к старости волосы теряют цвет! Перестают виться, блестеть… И вот уже непонятно, каким ты был. Брюнет? Шатен? Кудрявый блондин? Редкие, пего-серые волосы на шишковатом черепе! Еле просвечивает пергаментная кожа на руках в гречке старости. Сколько отпадает лишних хлопот! (Смеется.) А? Когда я нашел его в Лиме в пятьдесят третьем, он был уже шатен. Почти как я! (Провел рукой по черепу.) Ах, Лима, Лима!.. Город густой тени! Многочисленных углов! Проходных дворов… Лима — город великой беззаботности! Она поглощает всякого. Даже того, кому нужно спать с револьвером под подушкой. Кому надо гнать и гнать от себя черные сатанинские сны. Ах, Лима, Лима! Там потеешь все равно от чего — от жары ли, от сладостей ли! От женщин! Или от страха! (Пауза.) Там я сделал первую пластическую операцию. Но он все равно узнал меня! Мы мирно пили местную водку и ели плоды авокадо. По старой русской манере закусывать спиртное. (Неожиданно резко.) И все равно! Тогда! В Лиме! Не он боялся меня! А я дрожал перед ним! (Тихо.) «Может быть, мы и нашли бы необходимое, если бы не искали лишнего!» (Пауза.) Да, если бы я ненавидел не его самого! Не его руки, глаза. Щель глаз! Стек в руках! Как метроном постукивающий по итальянской сандалии. (Задохнулся. Сдержал себя. Тихо.) Я возненавидел бы их всех! Как многоголовую саранчу! Не своя обида, взлелеянная под сердцем смертного, а боль предвестника! Крик пророка! (Усмехнулся недобро.) Но плясок не было! Нет! Не вышло! Хотя я как зачарованный смотрел на его стек. Я даже чувствовал, как удар перерезает мне лицо, руки, пальцы… Само дыхание! (Тихо.) Но плясок не было! Карнавал в Лиме шел без меня…

Тихо открывается дверь камеры, и в полутьме, не сделав и двух шагов, застывает на пороге фигура П а с т о р а. Ардье понимает, что тот слышал его последние слова — про карнавал в Лиме.

П а с т о р (улыбчиво). Человек перебирает лучшие дни своей жизни? Карнавал? Святость мгновений? Открытость сердца? Милые сердцу пейзажи? Лица… Когда душа открыта радости? Свету! Что может быть угоднее господу?! (Поклонился в знак приветствия.)

А р д ь е (спокойно). Не знаю — рад ли я приходу слуги господнего?

П а с т о р. Вы хотите сказать, что давно не исполняли приличествующих христианину отправлений?

А р д ь е. Больше! Я не могу сказать даже — верю ли я в самого господа бога! И в триединство его?

П а с т о р. Даже если бы вы были атеистом… мой долг навестить вас. (Пауза.) Наша душа не подвластна холодному разуму нашему. Она и мягче и неожиданнее холодной логичности рассудка.

А р д ь е. «Сердце еще плачет и не решается проститься, когда холодный рассудок давно уже приговорил и казнил»?

П а с т о р. Я знаю, что ваша Идея заставляла вас не раз поступать вопреки от природы доброму сердцу вашему. Но ведь вы искали путь миллионов ко всеобщему благу? А это уже печаль избранных!

А р д ь е. Сколько вам лет, святой отец?

П а с т о р. Почти святотатственно, но мне… тридцать три года.

А р д ь е. И вы так похожи лицом на сына господнего?

П а с т о р (скромно). Бог, не по силам моим, наградил меня сходством с единственным сыном своим.

А р д ь е (не сразу). Я питал горячую веру в детстве. До двенадцати лет. Моя старшая сестра, Рутти, заменившая мне мать, даже мечтала для меня о судьбе священника. Простой прачкой была милая моя Рутти! Сестра моя, душа моя. Подвертывала наши одеяла под матрас, чтобы мы не могли разбросаться во сне. Она никогда не целовала нас! Не читала нам сказок! Она жила ради нас. Неужели и тебя бог не оставил без той горы мук, смертных обид, что вынес я? Нет, он наверняка пожалел тебя! За неземную доброту твою! Чистый, нищий, светлый наш дом. Ах, Рутти! Рутти! Остаться бы нам навсегда! Не уходить, не переступать порога нашего старого дома!

П а с т о р (осторожно). А что случилось в двенадцать лет?

Пауза.

А р д ь е. Забылось сейчас… Есть многое, что не хочется вспоминать.

П а с т о р. Понимаю. Я пришел не для того, чтобы ворошить прошлое. Может быть, тягостное для вас?

Ардье молчит.

Я принес вам свет любви господней! Она не покидает ни великого, ни малого! Пока душа человеческая жаждет его.

А р д ь е (не сразу). Вы любите музыку? Или только церковную?

П а с т о р. Мы сегодня открыты и для современной музыки! Она приводит в наши храмы заблудшие души!

А р д ь е. Но для вас я не заблудшая душа? Вы назвали меня печальным избранником?

П а с т о р. Да! Ваше сердце сейчас — юдоль печали. Такое открывается господом только для избранных.

А р д ь е (задумчиво). «Избранный»? «Юдоль печали»? И это все?

Пастор молчит.

По-своему вы тоже избранный?

П а с т о р. Мое избранничество — только моя любовь к всевышнему.

А р д ь е (настороженно). А меня вы тоже относите к тем, кого возлюбил господь?

П а с т о р. Иначе бы он встал на вашем пути! И вы не смогли бы сотворить то, что вам было предназначено провидением.

Пауза.

А р д ь е. Не только мне!

П а с т о р. В великих деяниях ваших были тысячи избранных! Он! Дал вам жезл веры. И только поэтому за вами пошли миллионы!

А р д ь е (настойчиво). И миллионы нашли свою смерть! Тоже благодаря воле всевышнего?

П а с т о р. Ничто на этом свете не делается без воли отца нашего.

А р д ь е. И то, что я в этой стеклянной клетке, тоже его воля?

П а с т о р (словно не услышав вопроса). Среди тысяч избранных есть десятки, которым бог оставил жизнь после великих катаклизмов. Чтобы зерна пути их взросли заново.

А р д ь е. И он охраняет нас? Или только вы?

П а с т о р. Я говорил уже, что без его воли… Не случилось бы того, что было историей и жизнью миллионов… И искавших и павших! И вершителей и вершимых! (После паузы.) Вы знаете, о каких людях я говорю?

А р д ь е. Я-то знаю. (Усмехнулся.) Знаю по именам. По паспортам. По приметам. По тайникам и проводникам! По вкладам и надежным людям! Без которых ни я! Ни они! Не могли бы спасти ни себя и ни все то, что нам принадлежит! И что предстоит нам…

П а с т о р. Вот именно… Ради того, чтобы передать нам, вы должны забыть все, что только что перечислили!

А р д ь е. Вы мне это советуете? Вы?

Пастор молчит.

А если из меня это добудут пытками? Другие? Не вы!

П а с т о р (торжественно). Я не могу гарантировать, что суда над вами не будет… Но то, что вы не узнаете, что такое хотя бы подобие пытки, — это так! (Торжественно.) Не я — сам господь охранит вас от этого!

Пауза.

А р д ь е. А вы ничего не хотите узнать от меня?

П а с т о р. Я только слуга. Скромный посланник. Который задаст вам вопросы… когда на то будет Воля и Необходимость.

А р д ь е. Значит, и вам открыты эти двери?

П а с т о р. Так же, как почти все двери в этом мире.

А р д ь е. А может, моя тихая-тихая смерть во сне… без мучений… избавит вас от страха, что я проговорюсь? По старческой болтливости?

П а с т о р (просто). Кому? (Огляделся и развел руками.)

Пауза.

А р д ь е (то ли со злорадством, то ли с гневом). И все-таки мои братья! Сослуживцы! Такие же, как я, ветераны нашей идеи… Они на свободе! На воле! А я как птица в клетке! Это ли конец угодной всевышнему жизни?

П а с т о р. Не ропщите на волю божью! (Тише.) Он выбрал для вас путь откровения! И у вас будет время понять его пути и помыслы. Они сами придут к вам на уста. Откроет и развернется ваша память для всего, что угодно господу. И нам, слабым слугам его. И пусть… эти маленькие твари господни… будут напоминать вам о вечной милости его.

Откуда-то из глубин рясы Пастор достает старую тирольскую шляпу и протягивает Ардье. Тот ощупывает ее. Замирает. Он действительно то ли плачет, то ли смеется.

А р д ь е. Два белых котенка? В старой тирольской шляпе? Господи! Как семьдесят два года назад!

П а с т о р. Это не случайно, что имя господне сейчас посетило вас. Молитесь за него, Августин Ардье!

Чуть наклонив голову в знак прощания, Пастор делает движение к двери, которую услужливо распахивает перед ним З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а, остающийся по другую сторону камеры.

(У двери.) Запомните! Как говорили древние: «Спутник надежды — страх. Ты перестанешь бояться, если перестанешь надеяться». Кроме господа, у тебя нет надежды! Сын божий, Августин! (Уходит.)

Ардье один. Он сидит, откинув голову, и только руки его неожиданно нежно гладят и играют с беспомощными котятами. Слабая улыбка бродит по его лицу.

А р д ь е. Катя!.. Катрин! Почему так хочется повторять это имя? Ведь я уже не помню, как ты выглядела! Или оттого, что я снова в клетке? Снова в паутине? (Пауза.) Где ты, куда бросило тебя это бессмысленное бессердечное время? Судьба?

Тихий, далекий звук флейты.

Зачем снова эта флейта? Я забыл! Забыл о ней! Я разучился!.. Зачем только мир зовет нас в свою пучину? Что он может предложить нам вместо света любви к невинности? Холод кафедральной господней любви? Мучения и мгновенный, пепельный жар плоти? Сатанинские прельщения власти? Одиночество — от края и до края?! Без меры и границ? Кровь на наших руках? Измены любимых и казавшихся любящими? Холод взрослеющих детей? Неизбывный, вечный страх расплаты за любую радость? За самое малое откровение? Пустоту надежды, которая вечно оборачивается блефом? Пропастью? Преступлением перед всеми? Перед собой… Перед тщетой души своей? В мире, где она тает, невинная душа наша! Маленькое горячее сердце, что любит и держит весь мир в самом изначалье нашем? В бессмертии и любви детства человечьего?

Флейта звучит все явственнее, все требовательнее и чарующе.

(Еле слышно, сквозь слезы.) Зачем ты поешь, флейта крысолова? Разве так уж надо обессердечить нас? Ведь это не крысы, это сердца наши уходят вслед за тобой! За ним из мира людского! А остаются только пустые города! Только холод камней! Бессердечие! Пустота! (Пауза.) Где благо душевное первых лет наших? Милосердие где? Простая людская жалость? Тихое великодушие? (Громче.) Синяя зелень травы, где ты? (Протягивает руку, и, словно подчиняясь ей, флейта звучит все отрешеннее, выше, надземно. Нечеловечески совершенно… После долгой паузы, очень тихо.) Неужели все началось с того, что я за марку почтмейстерши… утопил двух… (Не может говорить.) Котенок… И еще раз котенок. Так сколько же? Двое. Порядок есть порядок? Даже для двенадцатилетнего честного мальчика, который получил за работу марку. Целую марку! (Быстро.) Но эти двое еще здесь — со мной! (Опускает лицо в теплую тирольскую шляпу.) Катя, Катрин, они со мной!

Ардье не слышит, как З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а, провожая Ж у р н а л и с т а в камеру, делает ему последние наставления.

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Я повторяю еще раз — у вас есть всего пять минут. Ни секунды больше!

Ж у р н а л и с т. А гарантия, что наша беседа с преступником будет действительно наедине? Никаких подслушивающих аппаратов! Только мой магнитофон должен иметь эту беседу!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Вы знаете, как это было трудно…

Ж у р н а л и с т. Но наш радиоконцерн внес достаточную сумму. Не так ли?

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а (нехотя). Достаточную.

Ж у р н а л и с т. Так что — гарантия?

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Не сомневайтесь! Когда идет вопрос о таких суммах, вы сами понимаете — слово чести.

Ж у р н а л и с т (усмехнулся). «Слово чести»!

Заместитель прокурора распахивает дверь в камеру. Журналист быстро входит и сразу делает с десяток моментальных снимков. За эти несколько секунд мы видим — как на мгновенном фото — поднимающееся лицо Ардье, его растерянность, невысохшие слезы, гнев, испуг, закрывающую лицо поднятую руку, откинутую назад голову. Наконец, обычное каменное спокойствие.

Ж у р н а л и с т (энергично). Вы заявили при первом интервью, что не испытываете никаких мук совести.

Молчание.

Вы по-прежнему готовы повторить это?

Ардье молчит.

(Как ни в чем не бывало.) Вы сказали, что делали только то, что считали верным. (Пауза. И с новой энергией.) Может быть, вы так стары, что не помните тридцать тысяч расстрелянных только здесь, в Ноэль-Ноэле?

Молчание.

Или вы хотите сказать, что никогда не утруждали себя подсчетом? Сколько тысяч?.. Я повторяю: сколько тысяч людей? Вы! Убили собственными руками? Да, собственными! Из револьвера! Из автомата! Пуская своими руками газ в душегубки! Разбивая черепа своими знаменитыми коваными сапогами?

Ардье молчит.

Или вы забыли ваш стек с оловянной трубкой внутри? Им вы забивали людей, не щадя сил своих! Да, вы большой труженик, Августин Ардье!

Ардье молчит.

Может быть, вам напомнить о тех усовершенствованиях, которые вы сами изобрели в лагерях Равенсбрюк и Салечюте? Утрамбовка тракторами и бульдозерами канав с живыми людьми… Только присыпанными землей? Вы, кажется, долго искали столь дешевый способ уничтожения? Когда вам пришла в голову столь блистательная идея? К раннему утру? Когда вы ночь напролет сидели у окна в творческих муках? Или за рюмкой рейнвейна? Вы так же его любите? Или любили? Вы не пьете сейчас? Вы бережете свое здоровье?!

Молчание.

А чем плохи были ваши медицинские исследования над заключенными? Вы же создали единую медицинскую бригаду! И сами развлекались тем, что брали в руки скальпель, шприц! Никогда в жизни не имея представления хотя бы об азах медицины! Вы вносили свою посильную лепту в немецкую науку? Например, укол парафина в сердце… Мгновенная смерть! Но парафин дорог! Можно ввести просто капельку воздуха. Вообще бесплатно — а эффект тот же!

Ардье молчит.

Вы же всю жизнь любили деньги! Искали их везде — в торговле человеческой кожей, волосами, зубными коронками, мостами, глазными роговицами… Вы ведь копили не только для рейха? Но и для себя! Недаром многие считали, что вы немало преуспели в финансовом отношении! Да и вообще, где касса Ноэль-Ноэля? Деньги? Драгоценности? Картины? Антиквариат? Сворованный вами и вашими людьми? Только та очень серая жидкость, что за вашим сто раз перекроенным лбом, знает, куда делись все эти безмерные ценности!

Ардье что-то тихо прохрипел.

(Смеется.) Ого! Мумия заговорила! Деньги — вот что еще волнует старого каннибала!

Ардье молчит.

Или, может быть, вы ответите мне такую малость — где знаменитая коллекция флейт? Сорок три единицы хранения! Среди них даже флейты Древнего Рима!.. Флейты Фуэнтано и Жирони? Пьянтковского и дель Фуарто?.. (Тише.) Флейта, на которой играл мой отец… (Сел, замер. Вытянул ноги, выключил магнитофон. Тихо.) Мне плевать, что вас шестнадцать раз приговаривали к смерти! Смерть — это ничто! Я уже немолодой журналист. Я видел и Соуэто и Вьетнам. И тихие расправы каморры. И гильотинирование последнего французского преступника, который был удостоен этой чести. Я понимаю, что вы уже выжили из ума! И будете как истукан повторять: «Хайль! Хайль! Хайль!» Что вам остается?! Молчать и делать из себя историческую фигуру! Вы прожили так долго, что я уже вряд ли проживу даже половину вашей жизни! У меня больное сердце. Врожденное… Мать моя родила меня под бомбежками Варшавы. Нет! Я плохо считаю! Я все-таки прожил больше половины вашей жизни! И теперь буду только догонять вас! Догонять! (Замолчал.) А мой отец… Он был в ваших руках! Вы видите, что я выключил магнитофон. Он, рассказывают, даже обучал вас игре на флейте?! Мой отец… Он так никогда и не узнал ни о моем рождении, ни о смерти своей подруги — моей матери Кати Пьянтковской. Ведь она была тоже дочь великого флейтиста…

Флейта осторожно начинает свой мотив.

Ардье словно вздрогнул.

Так запомните, что бы ни придумывали здесь «местные» чудики — а они большие изобретатели, когда дело касается вас, выживших из ума «наци»! Я вам обещаю одно — если не будет суда… где я выступлю как сын одной из ваших жертв… И не только я… Я приведу с собой еще кое-кого! Если суда не будет, я все равно убью вас! Убью страшной, медленной, коварной смертью… Как вы убили моего отца! О, не смейтесь! Я заработал за свои почти пятьдесят лет достаточно денег! Я хорошо расплачусь за единственное, что меня еще волнует. Расплачусь раз и навсегда!

Флейта делает неожиданное, но естественное крещендо. Замирает так естественно, как будто каменеет сама тишина.

А р д ь е (хрипло). Кого… вы приведете еще? На суд? Если нет Катрин! Кати! Кого?

Ж у р н а л и с т (замер от неожиданности). Сестру моего отца. Старшую сестру Жана Дени.

Ардье опускает голову. Кажется, что его внимание занято только котятами, что шевелятся в старой тирольской шляпе.

А р д ь е (после паузы). Скажите, что их пора кормить! Пусть принесут молока! (С трудом добавляет.) Только теплого!

Темнота. Короткая фраза флейты, словно оборванная паузой.

И снова сначала из темноты, а потом с десятка сторон падает на зрителя поток информации. Комментарии, радиовыпуски, свежая хроника: «Полицейские обстреливают какой-то автомобиль», «Захват преступников. Люди с поднятыми руками. Толпы манифестантов с призывами бороться с неонацизмом», «Ардье, которого, как куклу, полицейские перетаскивают в бронированный фургон».

Г о л о с а к о м м е н т а т о р о в. Неудавшаяся попытка выкрасть фашистского преступника!

— Силы, сочувствующие нацизму, вновь показали, что для них нет ни законов! Ни неприступных тюремных стен! Ни правосудия!

— Ардье схвачен в сорока километрах от португальской границы…

— Только бдительность простых людей разрушила планы неонацистов…

— Кто стоит за спиной фашистского палача?

— Кому выгодно убрать Августина Ардье с политической сцены?..

— Запрос делегатов левого блока правительству и министру юстиции: «Как такое могло случиться в демократической стране?»

— Дочь Августина Ардье заявила: «Величие моего отца, что он не сдастся ни в девяносто, ни в сто лет… Ардье — бессмертен!»

— Тысячи бывших узников фашизма требуют: «Суд над Ардье не терпит отлагательств!»

— Известные журналисты левого толка выдвигают свою гипотезу грязной возни вокруг матерого наци!

— Общество защиты прав человека потребовало соблюдения всей законности и гуманности по отношению к человеку, которому восемьдесят четыре года!

— Канцелярия президента объявила, что завтра будет опубликовано заявление главы государства!

— Меры по охране Ардье усилены! Министр юстиции взял под свой контроль безопасность и меры пресечения по отношению к фашистскому преступнику!

Медленно освещается сцена. Сначала мы видим по углам камеры шестерых м о л о д ы х п е х о т и н ц е в с автоматами на изготовку. Они делают несколько шагов друг к другу, и из глубины сцены выкатывается коляска, на которой, сгорбившись, сидит еле живой А р д ь е. В тех же темных очках, в наушниках. Очень тихий, почти неподвижный. За ним следует З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Он строг, мрачен, официален. Морские пехотинцы устанавливают коляску Ардье, и опустившиеся стеклянные стены делают камеру в два раза меньше, чем она была в первом акте. Почти клетка… Клетка для человека.

Охрана все время присутствует на сцене. Только периодически происходит почти экзотическая, с грохотом подкованных башмаков, с точностью военного ритуала, смена караула. Олицетворение силы и порядка.

Наконец Ардье слегка приподнимает голову и долго внимательно осматривает каждого из морских пехотинцев.

А р д ь е (усмехнулся). Какая честь! (Пауза.) Наверняка они так же маршируют перед приезжими премьер-министрами и партийными лидерами?

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а (значительно). Ардье! С часу на час ожидается заявление президента.

А р д ь е (сразу). А ведь я помню этого мальчишку! У нас было дело на него.

Пауза. Заместитель прокурора смущен.

Сколько же ему было в сорок четвертом? Лет семнадцать, не больше! Эх, надо было отправить его в Германию! Но я почему-то пожалел его. Почему? Так. Наверное, ничего конкретного за ним не было?

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а (настойчиво). Президент сам назначит дату суда. Он высшая судебная инстанция в стране.

А р д ь е (смеется). Ах вот как! Да-да, он попался в облаве на рынке. Выбросил какие-то листовочки… Играл в Сопротивление. А может, просто спекулировал на «черном» рынке? А? Да, пожалел я его! Пожалел! А не должен был делать этого! Ведь мне платили не одну марку, как за тех котят! Гораздо больше!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а (бесстрастно). Закон запрещает неуважительно говорить о президенте страны! Это так же можно расценивать, как политическое преступление.

А р д ь е (спокойно). А что мне ваши советы, господин прокурор? В мое время за то, что вы не смогли помешать моему побегу, вас бы ждала… (Усмехнулся.) Что бы вас ждало, а? Догадываетесь?

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Как частное лицо, я могу догадываться. Но это не имеет отношения…

А р д ь е (перебивает его). Правильно! Виселица! А вас даже не убрали от меня! Как будто надзиратель не несет той же кары, как надзираемый! Мы всегда стояли на том, что голова упустившего государственного преступника должна — по крайней мере! — заменять голову бежавшего! (Снова усмехнулся.) И вы знаете, было больше порядка! Несравненно больше, чем у вас! Ну, что вы поставили вокруг меня этих попугаев? Для чего? Разве что для цветного телевидения? Эффектно? Да? А эффективно только то, что просто — работа, страх, деньги! Преданность, оплаченная кровью. Смерть, наконец!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Но вы все-таки опять здесь? В камере? (Тише.) Подсудимый Ардье, не забывайте, что не вы выносите здесь дисциплинарные взыскания!

А р д ь е. О! Так вы тоже, оказывается, антифашист?! (Смеется.) Я все больше замечаю, что фашизм не любят люди, которые не хотят работать! Не любят, не умеют! И не хотят! (Поднял палец.) А тот, кто не умеет подчиняться, нести кару, не может приказывать и карать! Вы рассчитываете на деньги? За них вы надеетесь купить и подчинение? И честность! И труд до седьмого пота? Но деньги — обоюдоострая вещь! Они развращают человека. Когда-то они развратили и меня! И началось с малого. С одной марки. Но без страха! Без идеи! Человек становится товаром! Его покупает тот, кто больше заплатит! Самый бесчестный, мерзкий человек на земле, имея деньги, имеет власть, бо́льшую, чем вы. Да и власть над всеми вами. Над всеми вашими… так сказать… демократическими институтами! А?! (Хохочет хрипло и удовлетворенно.)

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Жандармерия и органы юстиции не могут найти следов организаторов вашего побега. Все четверо, кто был с вами в машине, убиты!

Пауза.

А р д ь е. Мне казалось, что все мои кости, все внутри перемешалось, когда меня, как мешок, бросали из рук в руки!

Пауза.

И те, кто спасал меня! И те, кто ловил! Все были безжалостны к старику.

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Да, ваше здоровье оставляет желать лучшего. Врач прав: вы накануне кризиса!

А р д ь е. Врач? (Пауза.) Ну что ж, этого мальчика надо отметить!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. В каком смысле?

А р д ь е. Это уже мое дело. И мои пути. (Неожиданно с тоской.) Ах, зачем же раздавили моих милых котят!.. Когда тащили меня из этой камеры! А еще освободители! Они так тихо и беззащитно пискнули! Когда кто-то наступил на шляпу… Словно попрощались со мной. Теперь уже навечно! (Вздохнул.) Это последнее, что я помню! Когда мне сделали какой-то укол.

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Боюсь, что закон не может снова удовлетворить вашу просьбу…

А р д ь е (недобро). У меня нет больше просьб! (Оценил реакцию.) Старика с кошечками на коленях больше нет! «Он повзрослел, значит, сломался?» Нет! Меня уже не надо снимать на трогательные фотографии и рассылать вдовам моих коллег-ветеранов… Начинаются другие счеты! Вне меня! Вне плоти моей!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Мне сказали, что вы хотите принять причастие?

А р д ь е (многозначительно повторяет). Я бы хотел принять причастие… Ну что ж! Я хотел бы!

Заместитель прокурора двинулся к выходу.

А вы никогда не задумывались, что «даже бессловесное животное — носитель добра. И в нем есть добродетель и своего рода совершенство»?

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. О чем вы? О кошках?

А р д ь е. «Но животное никогда не будет, не может быть в полной мере ни добрым, ни добродетельным, ни совершенным!» Так что не будем с вами терзаться тем, что было когда-то! Почти сто лет назад? А? И жена почтмейстера давно умерла. Да и река высохла. Унесла все с собой!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Ардье… Это нехороший признак! Вы заговариваетесь!

А р д ь е (горячо). «Привилегия эта выпала на долю разумных существ. Только им дано постичь: почему? каким образом? зачем? Истинное добро заключено лишь в разумных существах!»

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Я не понял — врача или пастора?

А р д ь е (неожиданно язвительно). Ах, как много бы я дал, чтобы посмотреть ваше дело, господин заместитель прокурора! Я ведь все-таки профессионал! Ах, как много бы я прочитал в этих скупых сведениях!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а (сдерживаясь). Я всегда был лишь слугой закона. Скромным, исполнительным чиновником.

А р д ь е (медленно, с чувством). Вот у таких… «скромных и исполнительных»… всегда найдется материала… процесса на три! Таких, как мой. Не меньше!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Зачем вы стараетесь сделать из меня врага?

А р д ь е. Затем, чтобы вы… На суде… В своем обвинении! Против меня… Имели личную ненависть! Личную! Ко мне! И к деяниям моим!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а (не сразу). Закон выше моих личных пристрастий…

А р д ь е (откинулся на кресле, тихо рассмеялся, подобрел). А вы что думаете… В нашем кругу… В наше время… мы так же не топили друг друга?! Своих же, верных товарищей по партии не посылали на виселицу? В камеру? Под пулю? Ох! Как бы не так! Да, мы знали, что они столь же верны идее, как каждый из нас. Но! (Пауза. Многозначительно.) Но! Должен быть естественный отбор! Страх! И наказание! Тогда и будет абсолютное подчинение! Тогда механизм государства безукоризненно управляем и послушен! (Усмехнулся.) Как ребенок в исправительном доме! (Отвернулся. Жестом отпустил Заместителя прокурора. После паузы морским пехотинцам, зная, что они не слышат его, стоя по другую сторону стеклянной стены.) Ну что, истуканы?! Напялили на себя обезьянью форму, получили скорострельную палку в руки и чувствуете себя покорителями мира?! А по вечерам в кабачках рассказываете про доисторическую мумию? Которая когда-то… где-то… Не в том ли веке? А может, еще до рождения Христова? Что-то там натворила?! Или вас гипнотизируют цифры — тридцать тысяч, сто тысяч?! Казнят и за одно убийство! А тут рядом с вами даже не Синяя Борода, а какой-то монстр. Маньяк! «Такие были только когда-то…» (Пауза.) Нет, дурачье! Такой же монстр сидит в каждом из вас! Важно, сколько вам заплатить. Когда-то хватало и одной марки! Теперь дороже! Гораздо дороже! Но если заплачено — исполняй! Деньги — товар — деньги! И вы уже сделали первый шаг, взяв те скорострельные палки в руки! Божественная свобода безнаказанного убийства! Вы еще не пробовали той крови? Где-нибудь в очень пыльных саваннах Африки? Или джунглях какого-нибудь Лаоса или Вьетнама? А убивать-то хочется! А! Хочется с той же кровавой жаждой, как хочется женщину? Вам, молодым! Даже не вам! А вашим безмозглым, мускулистым молодым телам?! Чему вас учили? Хотя бы ваши учебники — «только внешне упорядоченному хаосу»?! А бороться с собой? А вы скажете — зачем? А выдержать из последних сил? А вы спросите — ради чего? Слабого, больного, миллион раз битого человека поставить над сверхчеловеком? И судить перед всем миром всех этих «сверх»?! Вы закричите: «А мы тут при чем?!» А повернуть гигантское зеркало в лицо миру — смотрите, какие вы?! Расхохочетесь, и не больше?! «Кто мы такие, чтобы судить! Нам не приказывали! Нам не платили за это! Мы — только на службе. Мы — как все! От нас-то что зависит?» (Усмехнулся.) «Да, надо слишком много меняться, чтобы в конце концов стать цельным!» Ты не совсем уж не прав! Старый мой друг… Сенека!

Из глубины сцены появляется д о ч ь А р д ь е, сопровождаемая З а м е с т и т е л е м п р о к у р о р а.

Д о ч ь (многочисленным фоторепортерам, которые снимают ее). Пощадите меня! (Улыбается, повернувшись на вспыхнувший блиц.) Я же так волнуюсь! (Резко поворачивается на объектив телекамеры.) Мне кажется, что я не выдержу! (Поправляя меховую горжетку.) Боюсь, что от радости у меня будет разрыв сердца! (Снова позируя.) «Отец увидит своего ребенка!» (Снова разворачиваясь на телекамеру.) «Встреча через сорок с лишним лет…» (Улыбается.) Нет, я не плачу — я ликую!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а (журналистам). Господа! Время покинуть помещение!

Сопротивляющихся репортеров решительно выпроваживают полицейские. Заместитель прокурора и дочь Ардье остаются вдвоем.

Прошу.

Д о ч ь (растерянно). Как? Уже… (Пауза.) Так сразу?

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Время здесь расписано по минутам.

Д о ч ь. Я боюсь, что у отца… будет разрыв сердца, когда он увидит меня!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. В его жизни было слишком много случаев, чтобы получить разрыв сердца. Но, как вы увидите, он жив!

Д о ч ь. Да, да, конечно. Но так — сразу… Вы войдете со мной?.. Вы поддержите меня?

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Это лишнее.

Д о ч ь. Мой отец… Папочка… Бедный мой папочка!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Не стоит начинать со слез. (Мягко подталкивает ее в камеру. Но сам, после колебания, не входит. Осторожно закрывает тяжелую стеклянную дверь.)

Д о ч ь (делает шаг к отцу, который спит или делает вид, что спит). О! Боже мой!

Пауза. Она невольно оборачивается на стоящего по другую сторону двери Заместителя прокурора. Тот молча удаляется.

А р д ь е (тихо). Это я, Лизхен.

Д о ч ь (неуверенно). Да, да…

А р д ь е. Когда ты успела так повзрослеть? (Пауза.) Ты же для меня по-прежнему длинноногая, голенастая девочка с русой челкой… Подойди поближе!

Дочь не решается.

Я понимаю… Вид старости ужасен! Даже если это твой родной отец…

Д о ч ь. Не говори так!

А р д ь е. У тебя по-прежнему те же светлые-светлые глаза? Как два заиндевевших цветочка? Я хочу заглянуть в них. Так подойди же…

Д о ч ь (словно в трансе). Да, да… «заиндевелые цветочки…» Что-то знакомое! Да, да, это отец говорил так. Именно так.

А р д ь е. А кто же для тебя я? Как не отец?

Д о ч ь. Я думала, ты… (Неожиданно.) Здесь чем-то пахнет!

А р д ь е. Тюрьмой…

Д о ч ь. Нет, еще чем-то…

А р д ь е (спокойно). Еще здесь пахнет старостью! А ее ты больше всего боишься, маленькая моя Лизхен! Ты еще не перешла этот рубеж, за которым уже нет страха. (Неожиданно.) Тебе еще нужны любовники?

Д о ч ь (шокирована). О!

А р д ь е. Кто, как не отец, может задать тебе такой вопрос?

Д о ч ь. Нет! Я пока не могу…

А р д ь е. Не можешь признать во мне своего отца? Это место в твоей душе заросло небытием… Я понимаю! Так радуйся, что тебе не надо ухаживать за этим полуживым старцем! Все заботы о нем взяло на себя государство! (Тихо.) Ха-ха…

Д о ч ь. Нет! Ты же был… Ты же был такой мощный! Высокий! Такой красавец… А твои большие белые руки… Твои пальцы, длинные, холеные! С овальными, всегда ухоженными ногтями. (Бросилась к нему.) Покажи мне твои руки!

А р д ь е (протягивает руки). Лизхен!

Д о ч ь (отшатывается). Что с ними?

А р д ь е. Девочка! Пожилая моя девочка! Эти руки два раза горели…

Д о ч ь. Но… как же…

А р д ь е. Первый раз я должен сам был поджечь их. Это малоприятно, поверь мне.

Д о ч ь. Но зачем? Почему?

А р д ь е. Ты забыла про отпечатки пальцев? Про такую малость? Или ты не знала, кто твой отец?

Д о ч ь (машинально). Герой… Мой отец — гордость нации!

А р д ь е. Я знаю, мои товарищи не забывали о тебе.

Д о ч ь. Нет, это ты… Ты в первую очередь! (Замолчала.) Прости, я уже живу в другом мире. Я не могла, наверно, быть достойной тебя! Я просто… обывательница!

А р д ь е. Я рад за тебя. (Пауза.) Ты замужем? У тебя есть дети? Мои внуки?

Пауза.

Хорошо. Не будем об этом. Надеюсь, ты не нуждаешься?

Пауза.

Ну что ж… Теперь, после процесса, твои мемуары принесут тебе немного денег. (Попытался улыбнуться.) И почти никаких забот обо мне.

Д о ч ь. Я готова! Но я не знаю…

А р д ь е. Сделай мне приятное. Вспомни. Хоть что-нибудь… О той жизни. Ты же не была тогда несмышленышем.

Д о ч ь (после паузы). Мы так хорошо жили. В Равенсбрюке. Как в сказке. Сад… вишни, лавры…

А р д ь е. А нашего добермана… Ты помнишь, как его звали?

Д о ч ь. Не-е-ет…

А р д ь е. Что с твоей памятью?

Д о ч ь (тихо). Я… я боюсь тебя.

А р д ь е (не сразу). Разве я когда-нибудь наказывал тебя?

Д о ч ь. Меня — нет.

А р д ь е. Разве ты видела, чтобы я наказывал других!

Д о ч ь. Нне-е-ет!

А р д ь е. Хотя бы нашего милого добермана? Кстати, его звали Рулли!

Д о ч ь (радостно). Правильно — Рулли! Рулли! Как же я могла забыть? Нет-нет, я просто сегодня как сумасшедшая! Конечно, Рулли!

А р д ь е (раздраженно). Что-нибудь еще ты помнишь?

Д о ч ь. Твою форму… Нашу машину… Черную, длинную, «даймлер». Твой стек!

А р д ь е. Ну!

Д о ч ь. Помню твою флейту. Как ты играл на ней!

А р д ь е. Ты все спутала! (Не сразу.) У нас была другая машина. И я не играл на флейте!

Д о ч ь. Да-да, на ней играл наш садовник, из заключенных…

А р д ь е (перебивает ее). Ты помнишь какого-то садовника и не помнишь меня!

Д о ч ь. Но ты же сжег все свои фотографии! Тогда, перед самым концом! А садовник… Почему он мне запомнился? У него еще была такая смешная болезнь, вроде падучей. Он начинал дрожать и вертеться. Словно танцевал. А ты бил его стеком, которым наказывал и Рулли. Ты доводил его до такого состояния, что все гости смеялись. Он начинал кричать, прыгать как бешеный! Как какой-нибудь…

А р д ь е (жестко). Ты ошибаешься. Я никогда не наказывал Рулли! Я только показывал ему стек, чтобы он знал, кто его хозяин…

Д о ч ь. Да-да, конечно. А этого Дени ты…

А р д ь е (резко). Хватит про него… (Тихо.) Как ты могла запомнить его фамилию!

Д о ч ь (бесхитростно). Жан Дени! Ты же хвастался перед гостями, что такой знаменитый музыкант у тебя вроде второй собаки.

А р д ь е (жестко). А он и был второй собакой. Я вышиб из него дух! Самое главное — дух! Тем стеком! И это был не танец, а болезнь… Пляска святого Витта. Болезнь вырождения.

Д о ч ь. Да, ты возил его с собой как диковинку. И в Мюнхен и в Пруссию. И только здесь, когда уже все было кончено, расстался с ним.

А р д ь е. Да, я послал его в «газенваген».

Д о ч ь. Он плакал? Целовал твои сапоги?

А р д ь е. Нет, он ничего не знал. Я даже налил ему стакан рейнвейна. И он сыграл в последний раз. «Газенваген» уже урчал у ворот. (Тихо.) Он так играл…

Д о ч ь. Я знаю… Это… Не надо! Это как наваждение… На всю жизнь! (Отвернулась.)

Ардье молчит. Тихая, далекая флейта. Моцарт. Переложение для флейты.

А р д ь е (долго смотрит на нее). Поцелуй меня, Лизхен!

Д о ч ь (в растерянности, потом решительно целует его). Это ты! Ты…

А р д ь е. Неужели, кроме какого-то грязного флейтиста, нам нечего больше вспомнить, Лизхен?

Д о ч ь (решилась). Я не могу менять свою жизнь. Мне не на что ее менять.

А р д ь е. Я дочь Августина Ардье…

Д о ч ь (покорно). «Я дочь Августина Ардье…»

А р д ь е. Оберштурмфюрера СС. Коменданта Равенсбрюка.

Д о ч ь. «Оберштурмфюрера СС. Коменданта Равенсбрюка».

А р д ь е. Начальника лагерей Дайтсбурга, Салечюте, Чаровниц…

Д о ч ь. «Начальника лагерей Дайтсбурга, Салечюте…»

А р д ь е (поднимая голос). Начальника гестапо Ноэль-Ноэля!

Д о ч ь (покорнее и тише). «Гестапо…»

А р д ь е. Хочешь, я сниму очки?

Д о ч ь (отшатнулась). Нет! Не надо…

А р д ь е. Боишься?

Д о ч ь. Нет! Чего мне бояться?

А р д ь е (как приговор). Боишься! Все правильно — страх должен был победить все в твоей крови! Все!

Д о ч ь (пытается вырвать руку из его пальцев). Я приду к тебе завтра. Мне обещали! Я приду… Приду! (Бросается к двери, скрывается за ней.)

А р д ь е (после долгой паузы). Я победил! Я доказал! «Правильно, Луцилий! Посвяти себя себе, береги время и не растрачивай его попусту…». (Пауза. Усмехается.) Пусть поищет своего Жана Дени среди тех десяти тысяч в Овернском карьере! (Зло.) Дурацкая бабья память! Откуда что берется! У этой коровы… такие воздушные воспоминания! Такие эльфовы нервы! (Кричит, зная, что его никто не слышит.) Прибежала, чтобы заработать на моей смерти?! Небось уже настрочила пару томов мемуаров? Как же! Суд над папочкой сделает их в десять раз весомее! Гонорар поощутимее! Живые, четкие, красивенькие цифры на ее счете перечеркнут, отрежут, вытравят соляной кислотой любого Жана Дени из ее памяти! О Лизхен. «Она повзрослела, значит, сдалась!» Так, кажется, говорил Сенека. Мудрый циник, стоик! (Кричит.) Авантюрист ты, а не стоик… Это говорю тебе я! Как старик старику!

Снова взрыв музыки, и снова солирующая гневная флейта.

В камеру входит П а с т о р.

П а с т о р. Благословение всевышнему, что он освободил вас из рук террористов!

А р д ь е (с досадой). Не обойтись ли нам сегодня без ритуальных многозначительностей?!

П а с т о р. Мне сказали, что вы хотите принять причастие?

А р д ь е. Я не собираюсь умирать. (Замолчал, добавил.) Но не уверен, что жизнь моя не кончится в любую минуту…

П а с т о р. Я готов.

А р д ь е. Оно будет своеобразным! Мое причастие…

П а с т о р. Постараемся все-таки не оскорбить христианского чувства…

А р д ь е. Если вы… про мои грехи… (Усмехнулся.) То он у меня один. Грех!

П а с т о р (удивленно). Один?

А р д ь е. Да! Один.

П а с т о р. И в чем же он?

Ардье молчит.

Я теряюсь в догадках.

А р д ь е (громко). Да-да! Убийство!

П а с т о р. Одно? У вас?

А р д ь е (тихо). Так отпустите мне этот грех!

П а с т о р (напряженно). Да, это великий грех — отобрать жизнь… Даже одного человека!

А р д ь е. Смотря у какого… человека!

П а с т о р. Не вам, смертному, судить о виновности другого смертного!

А р д ь е (недобро). Вам-то, святой отец, надо знать, что жизнь порой укладывается в узкие рамки — между новыми желаниями и старыми обязательствами!

П а с т о р. Так исполните старые обязательства. И для вас будут открыты новые желания.

А р д ь е (усмехнулся). Ах, как вам нравятся мои «старые обязательства»! Но это то, что открыто только мне! И еще двум-трем людям в мире. А ведь это вас интересует?

П а с т о р (решительно). Именем всемогущего и всевышнего отца нашего отпускаю прегрешения раба твоего, нареченного в миру Августином Ардье, в убийстве… Имя?

А р д ь е (быстро). Без имени!

П а с т о р. В убийстве неизвестного… Ибо не хотел сын твой Августин Ардье принести вреда другому сыну твоему! А сделал это по неведению сердца, по отрешенности от воли твоей. Аминь!

А р д ь е (кричит). Нет! Не по неведению!

П а с т о р (настойчиво). Не нам судить помыслы наши! Властью, данной принятым саном моим, грех вам отпущен.

А р д ь е (не сразу и неожиданно язвительно). Ну тогда… всё!

П а с т о р (замер). Как… всё?

А р д ь е (задумчиво). Я родился от верующих отца и матери. Поэтому, наверно, не мог не исполнить долг причастия. Спасибо, святой отец.

Пауза.

П а с т о р. Мы с вами называли это… «старые обязательства»? Вы понимаете меня?

А р д ь е (усмехнулся). Номера счетов? Точное расположение основных хранилищ? Хотя бы тех, что были поручены мне? Так?

П а с т о р. Наша церковь и так претерпела некоторые гонения от вашего движения. Но сейчас… Когда мы прилагаем столько сил… Вы понимаете меня?! Разве не может она рассчитывать на благодарность Идее и Делу вашему?

А р д ь е. Я только жалкий старик. Уже на пороге другого мира. Мне не хочется думать о суетном.

Пауза.

П а с т о р. Суд… может не состояться?

А р д ь е. Я хочу, чтобы он состоялся!

П а с т о р. Хорошо. Но вы можете быть оправданы. Частично. Срок давности. Состояние здоровья. Возраст. Влияние наше… Не умаляйте его!

А р д ь е (просто). Нет!

П а с т о р (искренне). Но почему?

А р д ь е. Тогда я вам просто больше не буду нужен!

Пауза. Ардье еле заметно улыбается.

П а с т о р (осторожно). Вы знаете, что такое «укол болтливости»?

Ардье молчит.

Нет, это даже не «детектор лжи»! Это… серьезнее.

А р д ь е. Здесь? В этих стенах?

П а с т о р (просто). А кто нам помешает? (На морских пехотинцев.) Эти молодые люди? (Пожал плечами.)

А р д ь е (не сразу). Вы хотите моих новых страданий?

П а с т о р. «Человек и рождается на страдание, и как искра, сгорая, устремляется ввысь…»

А р д ь е (повторяет). Устремляется ввысь…

П а с т о р. Судьба Иова, который был причислен к пророкам, не почтеннейшая ли из многих мирских судеб?

А р д ь е (неожиданно). А вы верите в бога? Святой отец?

П а с т о р. Сам вопрос оскорбителен для меня.

А р д ь е (как ни в чем не бывало). Нет, я говорю вполне серьезно. Вот я очень поздно понял… что надо любить, а не служить Любви. Надо быть правдивым, а не беречь Правду. И лучше быть красивым… (Усмехнулся.) Хотя бы в душе… Чем поклоняться Красоте. Долой все эти понятия с большой буквы! Будем говорить на уровне людей. Обычных, плотских! С еще колотящимся сердцем! С естественными отправлениями и простыми желаниями. Ну, кто мы с вами, например? Древний старик и мужчина в расцвете сил. Один в рясе, другой в тюремной пижаме. Вам хотя бы жалко меня? (Пауза.) Просто как старого человека? Еле видящего! Ничего не слышащего без мощнейших японских наушников?! А ведь я вижу — нет! Что же остается нам делать? Спорить. Пока вы еще не перешли к действиям? Но ведь спор бесполезен… Наш спор! Потому что нельзя убедить другого человека, если спор не основывается на главном доводе — на любви!

П а с т о р. Но бог и есть — любовь!

А р д ь е. Э нет! Здесь вы меня не проведете. И потом, мы договорились — говорить не на уровне понятий. Но даже если идти по вашей логике, то что есть человек? «Любимое дитя господа. Созданное по образу и подобию божьему». И если, как вы сами говорите, бог есть любовь, то где же? Где она? В вас? В других? В миллионах? В них? (На пехотинцев.) Любовь человеческая, которая запретит любой бесчеловечный приказ! Выправит любое искривленное сознание? Сделает слабого могучим? Ничтожного — счастливым? Исковерканного побоями, унижениями, пытками — навечно свободным и неколебимым? Кого? Как? Чем? Ради кого?

Пастор молчит.

Что вы, похожий на Христа, любите? Простой, как дыхание, счастливой человеческой любовью?

П а с т о р (тихо). Мы по-разному толкуем идею любви.

А р д ь е. Вот что и страшно — вы любите Идею. Гипертрофию Идеи! Вне человека! Вне простой любви к подобному… Ко всей жизни — хрупкой, безответной, живой… Вне меня! Вне вас! Вне их! Вне миллионов, который каждый с каждым перекрещен! Переплетен миллионами связей, дружб, привязанностей, надежд…

П а с т о р (строго). Я слышу голос язычника. А может, и хуже! Сатаны! Которым вы и были для человечества! И по отношению к вам нет мирских законов. С вами бог позволяет поступать вне закона.

А р д ь е. Вы грозите мне пыткой? «Уколом болтливости»? Так запомни, мальчик в рясе, что ты бессилен передо мной. Потому что заставить себя умереть в любую секунду — это дело только техники. Без яда! Без ножа! Только внутренним приказом.

П а с т о р. Только ничтожный человек в слабости своей может покуситься на высший дар господний — на собственную жизнь!

А р д ь е (спокойно). Да! Надо очень любить жизнь. Безмерно! Но все-таки не слишком… Иначе легко стать трусом и ничтожеством. (Усмехнулся. Жест прощания.) Подумай над этим, мальчик в рясе. А мне надо на горшок. Эй, кто там? Обмывать обделавшегося старика не самое веселое занятие. (Кричит.) Зови местных холуев!

Свет гаснет. И в темноте вдруг резко и почти счастливо, с какой-то ренессансной силой, всплывает музыкальная фраза, где главенствует флейта в примитивной до язычества светлой, солнечной мелодии.

Резко вспыхивают телеэкраны, проекции кинохроники, раздаются голоса радиокомментаторов. Сейчас это не извещение о деле Ардье. Это сама жизнь — всей планеты. Огромный полиэкран, в котором должно вмещаться все, что характеризует время, — и труд, и природа, и космос, и рауты, и безработные, и лошади на вечернем лугу, и детство… И обыденность каждодневной надежды. Это должна быть мажорная отдушина после долгих тюремных сцен и фиолетового света камеры. И только в самом конце как естественная малость в потоке миллиона информации голос одного диктора произнесет: «Решением президента суд над бывшим нацистским преступником Ардье начнется завтра и будет основываться на проведенных ранее следствиях как в нашей стране, а также и других странах-союзницах». Другой комментатор ворвется в сообщение: «В осведомленных кругах складывается мнение, что этот суд будет только формальностью перед казнью Ардье. Правительство хочет поскорее избавиться от одиозной фигуры фашистского палача, которая слишком взбудоражила страну. Хватит ворошить старые раны! И воскрешать ядовитые тени полуживых наци!»

Медленно зажигается свет на сцене. А р д ь е один. Только тени м о р с к и х п е х о т и н ц е в чуть угадываются в непривычно слабом свете.

А р д ь е (не сразу). Ну что же, суд так суд! Ты ведь сам хотел его? Ждал больше семи лет! Сколько потребовалось сил, терпения, ловкости, чтобы поверили, что ты — это ты! Что ты — это не ты. А ОН! Это ведь будет суд над ним? Но голову положишь ты Свою… Что тебе еще нужно, старому фантазеру? Двадцать минут последнего слова? Если тебя не прервут…

Нет! Не решатся! Слишком много телекамер, кино- и фотоаппаратов будет направлено на тебя! Двадцать минут перед всем миром. Гордись! Не всякому отпускается столько времени и такая аудитория! Вот твой последний концерт для флейты… в сопровождении всех средств массовой информации. Что ты успеешь сказать за двадцать минут? Что самое главное из восьмидесяти с лишним твоих лет?! Неужели расколотость, раздвоенность, греховность, терзавшая тебя? Затаенное рабство, с которым так удобно другим жить и умирать? Но ты ведь пытался победить его всю жизнь! И гордыней! И музыкой! И вином! И склоненной головой! И неистовостью решений и поступков! Ты же дотащил свою жизнь в этой старой, вечной схватке до восьмидесяти лет!

И ты доживешь свою жизнь до конца! Зачем же тогда были десятилетия преследования его… Когда ты был не человек, а только тень его, гончей по следу? Да, ты убил в себе себя! Превратился в орудие мести! И свершив ее, ты влез в его шкуру. В его круг! В его образ! В его мышление! Даже твоя старая болезнь — болезнь истерика, клоуна, фантазера. Артиста! Да-да, артиста… Это ведь тоже когда-то было в твоей жизни? Или не было? Даже твоя болезнь и та покинула тебя, помахала рукой на прощание. Его мозги стали твоими мозгами. Его нервы стали твоими. Переродились! И не раз и не два. Как перерождалось твое лицо после каждой пластической операции. А теперь ты твердо знаешь, где ты? А где он? (Пауза.) Кто в тебе главный?

Это он заставлял плясать бывшего флейтиста, доводя его до припадка болезни Витта? Или ты плясал и трясся, теряя небо над головой и свет перед глазами?! Ты можешь твердо на это ответить?

Ты отомстил за себя? Три выстрела в затылок! Его тело всосало глухое болото близ парагвайской границы. А если он переродился в тебя? Оставив в болоте истлевающую, пораженную неизлечимой малярией и запущенным раком свою изношенную плоть? Как змея, сбросившая одну кожу, чтобы предстать в другой? Может, твои выстрелы в затылок были только исполнением его приказа?! (Тихо смеется.) Переселение душ? В эпоху компьютеров, реваншизма и ООН? (Пауза.) Мне страшно… Не за себя! Я не знаю средства, чтобы вылечить, сберечь человеческое и человека! Просто удержать! Что от того, что я отомстил одному. Один одному… На что ушла вся жизнь?! Вся безмерная, единственная… Моя жизнь! Она могла бы быть совсем другой. Естественной, простой! Человеческой! А сколько же надо еще отдать жизней? Чтобы потушить! Обезопасить! Выпестовать человечество снова? Для жизни без ненависти? Без войн! Без смертей в концлагерях! Без ракет! Издевательства, геноцида, сверхчеловечества! Без безумия сатанинского превосходства человека над человеком. (Пауза.) Без занесенной плетки над опущенной человечьей головой… Закрывающей ее беззащитными руками? (Вдруг начинает заметно подергиваться. Его руки все явственнее двигаются. Тело его, как от сильной волны, раскачивается… Но сам он как-то приподнимается над креслом-каталкой и вдруг кричит. Почти радостно.) Нет! Я — это все-таки не он! Нет! Вот оно — доказательство! Я еще болен! Но своей! Живой! Людской… болезнью. Я снова смогу… Смогу!

Радостная, почти ликующая мелодия флейты. Тема светлая и самоотверженная. Тема самой сути жизни.

Единственная сцена, где мы не видим Ардье. То ли он на дальнем плане, то ли так падает свет, что его фигура чуть улавливается вдали. На авансцене, лицом к залу, на расстоянии друг от друга, три фигуры: З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а, П а с т о р и В р а ч.

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Я очень рискую, допуская вас, доктор, в камеру заключенного! Это не предусмотрено инструкциями.

П а с т о р. Но подозрения против доктора остаются только подозрениями?

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Моя карьера и так под большой угрозой. Я слишком много позволял вам!

П а с т о р. Есть вещи поважнее карьеры!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Для меня — нет. Карьера в наши дни — это самое надежное средство для нормальной жизни нормального человека.

П а с т о р. Есть разные способы получения денег.

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Я предпочитаю из всех единственный — законный. Тогда я могу спать спокойно.

В р а ч. Вы и так можете заснуть спокойно. И навсегда.

П а с т о р. Не горячитесь, доктор!

В р а ч. Я никогда не горячусь. Даже с похмелья я попадаю шприцем в тончайшую вену с первого раза.

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Я протестую — сердце Ардье может не выдержать.

П а с т о р. Может.

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Но это противоречит инструкциям о содержании особо важных заключенных.

В р а ч. Замолчите! Мне нужно только, чтобы мне никто не мешал двадцать минут.

П а с т о р. Караул, который сейчас охраняет Ардье, не шелохнется.

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Через четверть часа его должна посетить одна дама преклонных лет.

П а с т о р. Отмените посещение!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. У нее личное разрешение президента! Мне звонил министр юстиции, чтобы я безотлагательно проводил ее к заключенному. И я ее провожу!

П а с т о р (настороженно). Что еще за дама? Какая-нибудь сенсация?

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Ее имя ничего не говорит. И полиция не могла собрать о ней никаких особых данных. Обычная обывательница.

В р а ч. Учтите, нужно еще время, чтобы привести его в себя.

П а с т о р. Если это будет обязательно.

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Для меня и для закона — обязательно!

П а с т о р. Мне нравится, что внутренне вы уже согласны с нами. А что думаете вы, доктор?

В р а ч. Как сказал когда-то доктор Геббельс: «Для нас важнее десяток бравых гитлерюгендовцев, чем любая старая заслуженная кликуша, орущая о конце рейха!»

П а с т о р. Я попросил бы вас и не видеть… этого! Последующего…

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Я вижу единственный выход. Чтобы соблюсти закон и конкретные инструкции президента.

Пастор и Врач резко оборачиваются к нему.

Согласие дочери обвиняемого. Если по настоянию близких мы оказали заключенному экстренную медицинскую помощь… тогда будет соблюден шестой пункт инструкции президента.

П а с т о р. Что вы так печетесь о каком-то протухшем от старости бывшем «наци»?!

В р а ч. Поосторожнее, святой отец!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а (оскорбленно). Я пекусь о соблюдении закона!

П а с т о р. Правильно! Мы все-таки живем в спокойной, демократической… можно сказать, антифашистской стране!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. И все-таки! Только письменная просьба дочери Ардье!

П а с т о р. Не забудьте, что этот караул сменяется через полтора часа!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а (смотрит на часы). Время встретить и проводить к Ардье. (Читает карточку.) «Мадам Рут Дени, восьмидесяти девяти лет, девицу, владелицу частного предприятия «Дом чистого белья».

Темнота.

Из глубины сцены выходит очень хрупкая, но еще изящная, чисто одетая дама очень преклонных лет. Р у т Д е н и. Она семенит через всю сцену. И так быстро, что Заместитель прокурора едва поспевает за ней. Она на ходу благодарит его. Замирает около открывшейся двери. Потом решительно входит в камеру.

Пауза.

Р у т (решительно). Мсье! Я пришла сюда!.. Только для того… Чтобы… Чтобы… проклясть вас! От своего имени! От имени своего брата! Вы его не помните, конечно, вы — старик. Да! Я пришла сюда. Чтобы дать вам пощечину! Но у меня старая рука! Она так слаба, что вы даже не почувствуете всей моей… ненависти к вам. (Пауза.) Что я еще могу сделать? Посмотреть вам в глаза? Сорвать с вас темные очки? Но это тоже не в моих силах! (Тихо.) Я не могу наказать вас здесь… Но скоро мы оба, старики, предстанем перед всевышним! И я верю! Что мое проклятие будет понято им. Он заступится! И вам воздастся! За все! За все! Он услышит меня! И не даст вам уйти от его и нашего суда! Вы слышите, Ардье?! Вот все, что я могу сделать ради памяти своего брата!

А р д ь е (тихо). А если не услышит? Кто ты… чтобы знать его волю?

Р у т (воскликнула). Нет! (Тихо.) Повтори…

Ардье молчит.

Я подойду.

А р д ь е (глухо). Не надо…

Рут Дени делает несколько шагов и останавливается.

Р у т (про себя). Почему я не взяла другие очки? Для чтения…

А р д ь е. Кто? Пустил сюда…

Р у т (села на стул, тихо). Да, я сошла с ума… Да! (Пауза.) Ты давно мертв! Я даже не знаю, где твоя могила! (Неожиданно тихо просит.) Скажи еще что-нибудь… (Еще тише и осторожнее.) Ты, наверное, много курил за жизнь? Да? Голос, конечно, мог измениться? (Снова просит.) Хоть два слова… Жанно!

Ардье молчит, медленно отворачивается.

Хорошо! Молчи. Если тебе так лучше. Хорошо! (Пауза.) Я уйду, не узнав тебя! Я никому не скажу… что ты… мой брат! (Уверенно, даже печально.) А это ведь ты! Жанно!.. Голос-то все равно… твой!

Пауза.

Можно, я хотя бы просто посижу рядом с тобой? Мне отказали ноги. Я не хочу, чтобы это кто-то заметил.

Ардье молчит.

(Не сразу.) Ты всегда был упрямым мальчиком. Гордым! Не хотел хорошо учиться. Не был прилежным. У нас с тобой были вечные скандалы! Ты не берег вещи. Хотя знал, как нам было нелегко. Ты всегда восставал! Против чего? Я так и не поняла! Не то что Людвиг. Кстати, он умер сразу после войны. От пневмонии. Двухсторонней. Тогда все было очень трудно — я не смогла достать лекарства. Всю жизнь этот грех на моей совести.

Пауза.

Хоть за тебя я всегда была спокойна — ты пропал в концлагерях, как миллионы несчастных. Самых достойных, наверно… Я с гордостью говорила, что ты жертва тех лет.

Пауза.

А помнишь, как ты уезжал в Страсбург, в консерваторию? Я так была против этой твоей флейты! Что ты в ней нашел? Вот она и погубила тебя! Зачем тебе нужна была эта слава? Деньги? Да, ты прислал нам с Людди два раза по огромной сумме. Так мне тогда казалось. Я как-то могла поправить дела с прачечной.

Пауза.

А теперь у меня две работницы и рассыльный по совместительству. Мне самой-то уже не под силу… Сам понимаешь! Но есть еще постоянные клиенты. Но все люди пожилые. Старомодные, как я!

Пауза.

Да… Потом нашелся твой сын. Такой же, как ты! То появится, то пропадет. То завалит меня деньгами, то исчезнет. А то отлеживается у меня. И пьет, пьет… Как горько видеть, что так нестойка нынешняя молодежь. А что ему скажешь — он взрослый человек! Да еще твоя плохая наследственность. Слава богу, что твоя болезнь не перешла к нему. (Почти энергично.) Вот ты не слушал меня, а все-таки музыка для тебя была вредна. Она и сгубила тебя! Музыка и идеи всегда губят человека. И не спорь, пожалуйста. С твоими нервами, с истериками. Чего тебе не хватало?! Ведь мы жили как все люди! Не хуже, не лучше! Нет, тебе никак нельзя было быть музыкантом! А так ты был бы нормальный человек. И все постепенно бы прошло… Сгладилось, привыклось.

А р д ь е (еле слышно). И так все прошло!

Р у т (вскакивает). Жанно! Ты маленький мой!.. (Бросается к нему и обхватывает его голову, прижимает к себе. Но слез нет у этой очень старой женщины.)

А р д ь е (еле слышно). Неужели я был такой сорванец? Бунтарь?

Р у т (смеется). Просто какой-то… извини, бандит! Честное слово! Я точно знала, ты свихнешься с нормального пути! От своей гордости. И еще хуже — попадешь в тюрьму… Нет, я уверена была, что ты плохо кончишь!

А р д ь е. Что-то похожее и случилось. (Тихо.) Почему же не дрогнуло мое сердце, когда я увидел своего сына? Значит, оно уже не мое?! Нормальное человеческое сердце должно было разорваться, задрожать, вспениться! Это же обретение сына! Сына!!! Я же только испугался, что он… мой ребенок… Пусть уже не юный и ни в ком не нуждающийся… Но сын мой помешает мне?! Значит, фашизм отнял у целых поколений самые простые, самые естественные чувства? Отца к сыну, матери к дитю, брата к сестре? А вместо этого вселил в наши души недоверие и месть? Ненависть и страх? Как волк, пусть настигнутый охотником, успевает искалечить серну? Жеребенка? Дитя человеческое? Значит, человечество навсегда стало инвалидом после того ночного налета? Налета коричневой, сверхчеловечьей, волчьей нацистской стаи? А только весть о смерти Кати, Катрин… что-то словно оживила во мне. Ведь ты не знала. Не хотела знать ее. Так радуйся — ее уже давно нет. Так давно, что успело вырасти два поколения. Без нее!

Р у т (не сразу). Я не хочу спорить или спрашивать ни о чем. Прости меня, но я слишком стара, чтобы брать на себя еще и твои горести. Прости…

А р д ь е. А я не могу тебе рассказывать. Всего… На это тоже нужно столько сил… А у меня их хватит уже совсем не на много!

Р у т. Ты только скажи… Хоть чем-нибудь? Самой малостью я могу помочь тебе?

А р д ь е. Кажется, ты уже помогла.

Р у т. Да чем же? Чем?

А р д ь е (не сразу). Я снова поверил, что я — это я!

Р у т (искренне). Я не понимаю…

А р д ь е. Хорошо. Иди… Нет. Поцелуй меня! А я постараюсь заснуть.

Р у т. Как раньше? Ну, как тогда? Когда с Людди спали наверху? (Подходит и осторожно целует его.)

А р д ь е. А теперь иди… Я засыпаю. Мне хорошо… Как в той, ранней… нашей жизни… Когда я только ждал жизни… И Катрин.

Р у т (тихо перекрестила его, шепотом). Бог с тобой! Если даже ты мне привиделся. Если это не наяву? Если я сейчас проснусь? Все равно! Чем я заслужила такое… невозможное счастье?! (Делает несколько осторожных шагов, оборачивается и еще тише говорит.) Спит… А я все-таки не уйду. Я просто посижу. Послушаю твое дыхание. Посижу, чтобы ты хоть немного поспал спокойно. (Тихо.) И что тебя так терзало всю жизнь? Мне уже никогда не понять. Лучше спи! Вот так… Чуть приоткрыв во сне губы…

На авансцене З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а, П а с т о р, В р а ч, д о ч ь А р д ь е.

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Заявление должно быть письменным, госпожа Элизабет Ардье!

П а с т о р. Укол не смертелен — это говорю вам я.

В р а ч. Он укрепит его силы. Перед завтрашним!

Д о ч ь А р д ь е. Но почему-то вы хотите, чтобы всю ответственность взяла на себя я?

П а с т о р. Вы его дочь.

Д о ч ь А р д ь е (тихо). Сомневаюсь…

В р а ч (смеется). Вы хотите сказать, что у вашей матери было достаточно поклонников!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Нет, она хочет сказать что-то совсем другое.

П а с т о р. Сейчас важно, чтобы вы написали эту просьбу!

В р а ч. Само действие лекарства может проверить ваши опасения!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Вы понимаете, что имеете дело с ответственными людьми! Все, что происходит, не должно быть известно никому.

П а с т о р. Кажется, ваши мемуары уже у известного нам с вами издателя?

Д о ч ь А р д ь е. Да, это так… Я пошутила! Конечно, мой отец Августин Ардье…

В р а ч. Один из известнейших деятелей рейха!

Д о ч ь А р д ь е. Да, да…

П а с т о р. И спасение его жизни — первое дело его родной дочери!

Д о ч ь А р д ь е. Да-да, конечно… Но я требую, чтобы это было в присутствии моего личного врача.

В р а ч. И давно у вас появился свой личный врач?

Д о ч ь А р д ь е (тихо). Позавчера!

П а с т о р. Кажется, именно сейчас у известного нам издателя решается вопрос о тираже? А значит, о гонораре?!

Д о ч ь А р д ь е (тихо). Да, сейчас…

П а с т о р. Так что вы, я думаю, доверитесь не какому-то своему новому личному врачу, а официальному доктору. Так?

Д о ч ь А р д ь е. Так…

В р а ч. И отлично…

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а (диктует). «Я, Элизабет Ардье, без всякого давления на меня… руководствуясь только заботой о своем отце… (диктует дочери Ардье, которая слабо водит рукой по бумаге) …отце, просит администрацию городской тюрьмы Ноэль-Ноэля прибегнуть…»

Д о ч ь А р д ь е. Бедный мо…

В р а ч. Время, время!

П а с т о р (быстро диктует). «…прибегнуть… к экстренному медицинскому вмешательству».

В р а ч. «И чистосердечно и обоснованно доверяет это доктору медицины…»

П а с т о р. Лучше — «местной медицинской части». И подпись! Все!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а (выхватывает бумагу). Осталось сорок минут!

В р а ч (резко). Уберите старую дуру из камеры!

Трое мужчин уходят.

Д о ч ь А р д ь е (одна, после паузы). Кто бы ты ни был… Мне искренне жаль тебя! Бедный старик! (Пошла к выходу, обернулась.) Но я-то почему должна терять все?! Возможные деньги, славу, положение, почет… Да-да, почет! Я одинока! Мне всего пятьдесят четыре года! Я в расцвете сил! Мне нужно обеспечить себя… Любыми средствами… До смерти. (Тише.) Ведь женщины живут долго! Дольше мужчин! А?

Никто не ответил ей в тишине, и она навсегда растворилась во тьме тюремного пространства. Освещается камера. Как маленький часовой сидит около спящего А р д ь е Р у т Д е н и. Входит З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а.

Р у т. Мсье…

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Ваше время истекло.

Р у т. Тише! Он так хорошо спит. Не хотелось бы его беспокоить…

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Я повторяю — ваше время истекло!

Р у т. Вы хотите разбудить его? Не надо! Старые люди так трудно засыпают…

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Я прошу вас покинуть помещение. Сейчас время медицинского осмотра.

Р у т (облегченно). А-а… Значит, все-таки вы следите за его здоровьем?

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Да. И поэтому…

Р у т. Простите! А я не могла бы дождаться результатов осмотра? Мне все-таки так неспокойно за него!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а (не сразу). А кто он вам?

Р у т (решительно). Никто! Просто когда-то… Очень давно… Наверное, когда еще вас на свете не было… Я знала его…

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а (успокоившись). Юность? Влюбленность?

Р у т (с надеждой). Так можно?

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а (берет Рут Дени под руку). Об этом не может быть и речи. (Почти насильно выводит ее из камеры.)

Ардье по-прежнему глубоко и спокойно спит.

Пауза.

В камеру осторожно входят В р а ч и П а с т о р. Около двери останавливается впустивший их Заместитель прокурора.

П а с т о р (Заместителю прокурора). Я вас не задерживаю!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Я остаюсь!

В р а ч (занимается приготовлениями, достает инструменты, шприц из специального медицинского чемодана). До смены караула тридцать четыре минуты.

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Я остаюсь!

П а с т о р. Вы понимаете, что иногда лучше не знать того, что может принести тебе…

В р а ч (продолжая приготовления). Длинные уши обрезают! А в наше время вместе с головой!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а (не сразу). Вы… изверги!

П а с т о р (тихо). Вон отсюда!

В р а ч. Да-да, дядя! Двигай! И присмотри, чтобы нам никто не помешал!

Заместитель прокурора хочет еще что-то сказать, но не может. Чуть покачиваясь, стараясь не оборачиваться, выходит из камеры. Закрывает за собой дверь. И опускается на первый попавшийся стул. Закрыл лицо руками.

(Будит Ардье, почти ласково.) Ах, какой прекрасный пульс! В такие годы! Никакой тахикардии! А какого наполнения!

А р д ь е (мгновенно понимает ситуацию). Я буду кричать!

П а с т о р. Нет, вы будете говорить тихо. Только отвечать на мои вопросы.

А р д ь е. Значит, все-таки «укол… болтливости»?

В р а ч (пробует шприц). Отвечать на наши вопросы!

Ардье пытается откатиться на коляске от Врача, но тот водворяет его на место и наступает ногой на колесо.

Спокойствие, оберштурмфюрер! У вас прекрасные анализы. Против — только возраст! Вы здоровы как бык, оберштурмфюрер! Разве не честь еще раз послужить нашему делу?! А? Пусть это небольшое принуждение, но мы ведь никогда не останавливались перед средствами? Вы сами учили нас. Оберштурмфюрер? Что ж вы молчите? (Всаживает шприц в вену Ардье.)

Тот только чуть вздрагивает. На наших глазах он постепенно, но довольно быстро меняется. Как бы исчезает определенность черт его большого, крупно вырезанного лица. Поникает голова, падают руки, распускаются пальцы. Дыхание становится замедленным, чуть хрипловатым.

П а с т о р (тихо). Можно начинать?

В р а ч. Еще полминуты. (Усмехнулся.) Отличная штука! Слона валит. (Щупает пульс.) Вроде бы… Да, ничего! Обойдется…

П а с т о р. Пора?

В р а ч (чуть встревоженно). Побыстрее! Что-то с ним начинается неладное… (Резко.) Ну! Спрашивайте! (Про себя.) Пока он не отдал концы…

П а с т о р (раздельно, четко, с напором). В августе сорок четвертого года! Вы, Ардье! Приехали в Цюрих! Вы положили в сейф швейцарского банка два чемодана! И закрыли сейф! На известный только вам код…

А р д ь е (еле слышно). Девятнадцатого августа…

П а с т о р (настойчиво). Скажите нам номер сейфа в швейцарском кредитном банке в Цюрихе!

А р д ь е. Номер сейфа… Август сорок четвертого… Девятнадцатого августа…

П а с т о р (напористо). Номер сейфа… Номер сейфа… Продолжайте…

А р д ь е. Номер сейфа. Ноль пятьдесят семь… единица… Шестьдесят восемь… единица…

В р а ч (быстро). Код сейфа? На какой номер вы закрыли сейф?

П а с т о р. Продолжайте за мной! Скажите код сейфа номер 0571681?!

А р д ь е. Я закрыл сейф… на код… (Пауза. С трудом выговаривает, еле слышно.) Равный дню рождения моего… моего…

В р а ч (нервно). Он выходит из коллапса… С ним что-то неладное. Я не понимаю!

П а с т о р. Давайте еще укол!

В р а ч. Он рвется! Помогите мне… Он сейчас вырвется!

И действительно, с Ардье начинается что-то невообразимое. Неестественная сила вдруг наполняет его мышцы. Он, как ребенка, отбрасывает Врача. Вскакивает на непослушные ноги. Голова его заваливается куда-то назад и в сторону. Он делает один шаг, другой. Поворачивается вокруг своей оси. Потом все быстрее, быстрее! Руки его, взметнувшись, не могут найти себе места. Он что-то мычит, вскрикивает. В этих звуках угроза и сила. Это почти танец. Нелепый, больной, угрожающий… Он все быстрее, быстрее. Врач и Пастор невольно пятятся к двери.

П а с т о р. Охрана!

В р а ч. Они же не шелохнутся!

П а с т о р. Что с ним? Вы же врач!

В р а ч. Сейчас я такой же врач, как и вы…

П а с т о р. Он что-нибудь сделает такое…

Бешеная пляска Ардье занимает уже всю сцену. Теперь это раненый, истеричный, не владеющий собой, рвущийся куда-то, опасный для всего вокруг, не человек — зверь. Больной… Сумасшедший… Одним движением он отбрасывает тяжелую коляску к непробиваемой стеклянной стене.

Эй, кто там?

В р а ч. Откройте! (Дубасит в дверь.)

Дверь распахивается. На пороге — маленькая женщина, старая Р у т Д е н и. За ее спиной — З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а, Ж у р н а л и с т, м о р с к и е п е х о т и н ц ы.

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Свяжите его!

Два пехотинца бросаются к Ардье, но тот разбрасывает их, как детей.

В р а ч. Стреляйте! Это попытка побега!

Р у т (спокойно отстраняя всех). Уйдите!

Все невольно делают шаг назад, подчиняясь воле и спокойствию старой женщины.

С ним опять… То же самое! (Медленно и спокойно идет к обезумевшему Ардье. Тихо.) Я здесь, Жанно! Твоя Рутти здесь… Главное, не бойся меня! Я здесь…

На секунду Ардье замирает, словно прислушивается к чему-то далекому. Потом еще и еще раз конвульсия пробегает по его телу.

Сейчас все пройдет! Я просто поглажу твои волосы. И все ты забудешь… Не верь ничему страшному. Для человека нет ничего более страшного, чем он сам. Но человек всегда оказывается сильнее своих страхов. Сильнее!

Ардье опускается на пол, кладет голову на колени сестры.

Хочешь, я спою тебе?

А р д ь е (тихо, покорно). Рутти… Я дома?

Р у т. Спи… Закрой глаза и спи. А я спою тебе. (Начинает тихо напевать.)

В чужую дальнюю страну Ушли три брата на войну. Осталась дома мать!

П а с т о р. Это силы сатаны! Сатаны!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Охрана! Убрать всех посторонних!

В р а ч. Это еще не конец!

П а с т о р (в неистовстве). Да-да! Это сатана! Изгнание сатаны — вот что возьмет на себя святая церковь!

Ж у р н а л и с т (горько). Это просто болезнь. Застарелая болезнь. Пляска святого Витта.

Свет меркнет. Мы видим только Ардье, спящего на коленях старшей сестры. Звучит еле слышный, но отчетливый женский голос, поющий старинную колыбельную.

И каждый вечер у окна Садилась, бедная, она Сынов с похода ждать. …Сынов с похода ждать. ЭПИЛОГ

Темнота. И в ней, после паузы, раздается голос, усиленный многими микрофонами. Потом возникает на многочисленных телеэкранах, кино- и фотопроекторах древнее, изуродованное лицо очень старого человека. Его голос спокоен, мужествен. Каменно неподвижно и значительно усталое его лицо.

А р д ь е (его голос и лицо на многочисленных экранах). Я — Жан Дени, флейтист Венской, а потом Баварской оперы, солист Пражского оркестра, заключенный Равенсбрюка под номером 045627, преследовал своего палача, оберштурмфюрера СС Августина Ардье, которого вы называете «палачом Ноэль-Ноэля», в течение почти тридцати лет. Я спасся благодаря тому, что знал: когда пускают газ душегубки, надо приложить ко рту и носу тряпку, смоченную мочой. Обыкновенной человеческой мочой. Мне удалось это сделать. Я выбрался из того знаменитого рва через двое суток, потому что потерял сознание. Но я не умер. Никому на земле не было до меня дела. У меня оставалась только одна страсть — отомстить своему палачу. Это была вся моя жизнь, а за ее пределами — ничто! Я слишком хорошо знал того — наци, потому что был взят на работу по дому и исполнял ее в течение почти семи лет. Он был неудавшийся музыкант, как Гитлер был неудавшийся художник. Сначала он даже пытался брать у меня уроки. Но он был бездарен. И в искупление своей бездарности он унижал и унижал меня, как только позволяет мера человеческой фантазии. Месть стала смыслом и целью всей моей жизни. Мне удалось узнать, куда бежал Ардье. Я последовал за ним, пошел по его пятам. Я сделал первую пластическую операцию, чтобы он не узнал меня при встрече. Но когда через семь лет мы встретились с ним, он все равно понял, что я — это я. И сила его, сила палача, оказалась сильнее моего чувства мести. Тогда я понял, что за эти годы я превратился в его раба. Да! Я был рабом! Я, наконец, стал по-настоящему рабом! Ардье был уверен, что я не опасен ему! Что я бессловесный слуга, только покорное животное. Он позволил мне следовать за ним. Мы объехали с десяток стран. Попадали в перестрелки и избегали опасностей. Уходили от погонь и жуировали на виллах, предоставленных ему диктаторами. О! Он честно отрабатывал свой хлеб: он учил, организовывал, натаскивал, пытал, занимался провокациями и убийствами. А я оставался дома — не знаю, как кто. Как доказательство его победы над человеком. Может быть, над человечеством. Нет, он не стеснялся меня, как не стесняются верного пса. Он рассказывал то, что было даже не для ушей его соратников. Иногда он напивался и говорил, говорил ночи напролет. Выбалтывал то, что стоило бы ему верной смерти! Да, периодически он хотел пристрелить меня! Но в последний момент почему-то раздумывал, и я снова следовал с ним из страны в страну. С материка на материк, от одного фашистского диктатора к другому. Он делал пластические операции одну за другой. И уже стал почти неузнаваем. Ни для какой полиции, ни для какого преследователя. Кроме меня!

Он знал, что я ненавижу его. Но и знал, что я бессилен перед ним. И он наконец уверился, что так будет всегда! И тогда я понял — нет надежды, что Ардье когда-нибудь предстанет перед настоящим судом. Слишком много в мире сил, которые спасут, спрячут, защитят его. Тогда я словно проснулся! Я понял, что вся моя жизнь! Все мое терпение! Все унижение и рабство мое — все было зря! Он победит меня — навсегда! Да, человек может прожить всю жизнь рабом, но хоть перед самым последним порогом… Перед последним смертным вопросом самому себе: «Кто ты?» — он никогда не согласится признать себя навсегда рабом! Любое рабство — пусть унизительное и бессильное! Пусть изысканное! Пусть даже почти незаметное — ни для тебя, ни для других… Любое рабство никогда не бывает вечным! И тогда я решил судить его сам. И я судил его два раза. Один раз — собственными руками. Потому что он потерял бдительность по отношению ко мне. А второй раз я решил предстать перед миром в его облике: умелая пластическая операция сделала нас почти двойниками. Но это было потом! Сначала я казнил его — тремя выстрелами в затылок, произнеся ему свой приговор. Я не хочу повторять его здесь. Это была казнь палача — человеком. А потом я стал двойником Августина Ардье. Я почти восемь лет шел по путям, которые бы прошел он. Я знал уже места, явки, людей, проводников, чиновников и даже президентов. Тридцать лет — изо дня в день — поединка, ненависти, зависимости сыграли свое. Я даже испугался, почувствовав, что я думаю, как он. Действую, как он. Вижу его сны. И тогда, воспользовавшись демократическим переворотом в Берунасе, сделал так, чтобы меня опознали как Августина Ардье, как фашистского палача, оберштурмфюрера СС. Как наци № 7. И вот я здесь — на скамье подсудимых. Да. Я — Жан Дени. Но я и Августин Ардье! Вы можете казнить меня как фашистского преступника! И можете казнить как Жана Дени, признающегося в том, что он своими руками расстрелял Августина Ардье! И он и я — убийцы! Мне больше восьмидесяти лет, и несколько лет жизни для меня ничего не значат. Когда я хотел выдать себя за Ардье, я думал, что мир хоть немного легче вздохнет, узнав, что кара настигла палача. «Комплекс Ардье» исчезнет, как «комплекс Эйхмана», «комплекс Бормана», Мюллера… Как говорили в старину, «дотоле не отмщенные жертвы заснут спокойно в своих могилах». И многие-многие годы мною руководила эта идея. Но потом, все ближе и ближе к этому дню… И там, в Южной Америке, и в Африке, и в ЮАР, и здесь, в Европе! И даже в нашем городе Ноэль-Ноэле! Я увидел, что дело не только в Ардье. И не в тех, кого я перечислил. Мир после фашизма стал инвалидом. Когда переступается грань дозволенного смертному, то эти бациллы, эти идеи, эти гены разрастаются с болезненной и неудержимой быстротой. Вседозволенность — это главное прельщение сатаны. Я думал, что господь бог остановит руку людей, смертных! Но однажды я услышал от одного из знакомых Ардье иезуитов: «Да, если даже мир погибнет, то и это не будет убедительным возражением против нашей с вами аргументации! Ибо у нас нет абсолютной уверенности, что мир будет существовать вечно! А во-вторых, ответственность за конец мира ляжет не на нас! Следовательно, господь бог привел нас… в такое положение своим провидением. И он возьмет на себя всю ответственность!» Значит, и господь повенчался с фашизмом? Пусть сегодня он называется как угодно — реваншизмом, милитаризмом, колониализмом, национализмом!

Пауза.

Я рос слабым, больным мальчиком, у которого были, скажем, небольшие способности к музыке. И большие вопросы к самому себе. Как у каждого, кто появляется на свет. Мне не дали на них ответа ни люди, ни мирской порядок, ни знание! Лишь музыка открыла мне эти тайны, хоть в самой малости. Я познавал ее… Себя… И гармонию. И хотя казалось, что имя было известно в мире, куда мне было тогда до мировых проблем! До войн, до лагерей, до мировых скорбей! Но в мир пришли такие бездны в унижениях человеческих! Такая жуткая реальность, которая не приснится в самом кошмарном сне. И этот сон все длится и длится. Он катится, как гигантский мутный вал, по миру. И я, старик, спрашиваю, вы хотя бы понимаете, что завтра… может быть, все мы — и судьи, и подсудимые, и виновные, и не родившиеся — исчезнем в неизбывных мучениях?! Похоже, что нет!

Пауза.

И вот мне — старому, в общем-то простому человеку, жизнь у которого отобрала все, — вдруг открылось: «Нет! У меня еще есть последняя ценность! Последнее прибежище совести и справедливости! Последний меч — это я сам!» И я пришел сюда, чтобы открыть вам все, что я знаю: номера сейфов, местонахождение хранилищ, оставленных рейхом для будущего, адреса главных военных преступников. Дай бог, чтобы я успел быть услышанным! Итак! В цюрихском отделении швейцарского кредитного банка в сейфе под номером 0571681, номер кода…

На экранах возникает лицо судьи. Его голос: «Суд прерывается на совещание…» Ропот возмущения, крики в зале. «Подсудимого препроводить в камеру до нашего вызова». Освещается сцена. Везут уставшего, слабого «Ардье». Охрана из морских пехотинцев. З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а, замкнутый и бледный, руководит водворением «Ардье» в камеру. В толпе ж у р н а л и с т о в с ы н Жана Дени. Р у т Д е н и.

«А р д ь е» (Заместителю прокурора). Пропустите моего сына и сестру…

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Без распоряжения суда я не в силах удовлетворить вашу просьбу. (Торопит морских пехотинцев.) Быстрее! Убрать всех из коридора!

Какая-то паника. Кто-то с кем-то борется. Толкотня.

Ж у р н а л и с т. Отец! Я все сделаю… Мир все узнает! Ты мне все расскажешь!

З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Посторонитесь!

Р у т. Жанно, Жанно… Неужели это ты? Ты так вырос! Я не верила глазам своим! (Плачет.)

«А р д ь е». Не плачь, береги силы! Рутти, главное еще впереди!

О д и н и з р е п о р т е р о в. Ардье! Или кто вы там? Что бы вы еще хотели в жизни?

«А р д ь е» (резко поворачивается к нему). В глубокой старости… как и в раннем детстве! Человеку хочется совсем мало — немного нежности… (Чуть улыбнулся.) Да-да, именно ее… Немного нежности! (Улыбается.)

Блицы, толкотня, стрекот киноаппаратов. Неожиданный, неизвестно откуда раздавшийся выстрел. И еще один… И еще… «Ардье» медленно заваливается в коляске.

Морские пехотинцы бросаются в толпу. Какая-то возня, удары. Вытаскивают окровавленного В р а ч а, у которого выбили револьвер. Но «Ардье»… Нет, не Ардье, а Жан Дени уже мертв.

Р у т (в тишине, почти спокойно). Жанно… Прости, что я слишком стара, чтобы второй раз оплакивать тебя. (Опускает голову, прощаясь с братом.)

Удаляющаяся мелодия флейты.

З а н а в е с

КНЯЖНЫ

Драма в двух действиях

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Прихожая и кухня в малогабаритной квартире. Первый этаж, окно в кухне сплошь закрыто цветущей зеленью. Столик, две табуретки, плита, раковина, холодильник, — уму непостижимо, как все это удалось втиснуть в шесть метров кухонного пространства.

Все здесь какого-то светло-зеленого, салатового оттенка. Занавески, стены, полотенца, японский календарь с гейшей в бледно-зеленом кимоно. Что-то девическое в этой игрушечной кухне, что-то уютное, постоянное, женское…

Старая женщина (дома ее называют О л я) — седая, светлая, еще статная (как могут быть статными только сильные женщины) — идет в полутемную прихожую открыть дверь на раздавшийся осторожный звонок.

Входит, не глядя на сестру, Д а ш а. Она старше Оли на пять лет. И выглядит тоже старше. Опускается на табуретку, стоящую в прихожей. Пауза.

О л я (после молчания). Зачем приехала?

Д а ш а. Соскучилась.

О л я. После того, что ты устроила в тот раз, я бы на глаза постыдилась показываться.

Д а ш а. Я и стыжусь.

О л я. Но все-таки приехала?

Д а ш а. Приехала. (Роется в сумке, стоящей у ее ног.) Я Мише сигареты болгарские купила. «БТ».

О л я. Он на советские перешел.

Д а ш а. У нас в Русановке очередь за ними. Я думала…

О л я. Ну оставь… Что ты тут сидишь? Пойдем в кухню.

Д а ш а. Миша-то дома?

О л я. Спит.

Д а ш а. Опять?

О л я. Что «опять»?

Д а ш а. Я ничего не говорю…

О л я. Нет, ты говоришь. Пойдем, я тебя покормлю…

Д а ш а. Сейчас. Отдышусь…

О л я. Ну, что я около тебя стоять должна? У меня там суп гороховый варится. Миша любит.

Д а ш а. Идем, идем… Знаешь, в электричке такая толкучка. Думала — не доеду! (Идет на кухню.)

О л я (накрывая на стол). Я тебе рыбки оставила. Мише к празднику давали. Он сказал: «Тетю Дашу угости».

Д а ш а. Так, он добрый.

О л я. А что «не так»?

Д а ш а. Нет, все так.

О л я. Ты руки-то хоть вымой.

Д а ш а. Я уж здесь, на кухне. А то Мише может ванная понадобиться… (Моет руки.)

О л я. Ну, что у вас в Русановке хорошего? Дом-то еще не спалила?

Д а ш а (берет протянутую тарелку). Чего там может быть хорошего? Сидишь, сидишь. Одна, как пес. Обо всякой гордости забудешь! А чего телевизор не включила?

О л я. Барахлит что-то… Я его позже включаю, программу «Время», ну и если фильм какой!

Д а ш а. Жалко, я награждение космонавтов последний раз не видела!

О л я. А я и не посмотрела — какая ты сегодня нарядная. И мамина камея.

Д а ш а (ест). Единственное, что от мамочки осталось. У меня.

О л я. Как будто у меня много. Нет, не просто ты сегодня приехала! Не просто — «соскучилась»! Ты все прекрасно помнишь! Все!

Д а ш а. Но разве de rigueur выговаривать мне? Да помню, что сегодня Виктор должен звонить.

О л я (передразнивая). «De rigueur» — тут же маму вспомнила.

Д а ш а. А что касается этих… безделушек, так ты все Лиде даришь. Все в добрые хочешь попасть.

О л я (взяла себя в руки). Ой, не зли меня… (Села напротив сестры.) Сколько раз я давала себе слово — не обращать на тебя внимания.

Пауза.

Д а ш а (ест рыбу). Au fond[2], одно удовольствие осталось — поесть.

О л я. Не торопись, не хватай. Смотреть противно.

Д а ш а. Была я сегодня… в одном месте.

О л я (насторожилась). Где же это?

Д а ш а. Чаю налей, пожалуйста.

О л я (наливает чай). Я тебя спрашиваю — где была?

Д а ш а. Да справки тут кое-какие…

О л я. Какие еще справки!

Д а ш а. Ну… с квартирой-то что-то надо делать.

О л я (сдерживаясь). С какой квартирой?

Д а ш а. Не могу же я на старости лет… одна… без удобств! Тебе-то хорошо… Тебе не понять.

О л я. Опять ты за свое?

Д а ш а. Мне полагается…

О л я. Что тебе полагается? Тебе дали комнату в Ангарске… Ты ее бросила.

Д а ш а. А что я в Ангарске стала бы делать? Здесь вы все… Виктор, внуки… А сюда из Ангарска не обменяются.

О л я. Люди как-то меняются!

Д а ш а. Чего вспоминать — когда это все было. Десять лет прошло.

О л я. Неужели уже десять лет ты мне здесь голову морочишь?! Каждый твой приезд — это год здоровья для меня потерянного. Виктор после того случая, как уехал в Москву, так ни слуху ни духу. А ты знаешь, какой он аккуратный — или письмо, или позвонит. А уж в субботу обязательно.

Д а ш а. Это Лида его настраивает.

О л я. При чем тут Лида? Лида-то как раз страдалица. Вроде меня…

Д а ш а. Грех тебе себя страдалицей называть. Чего тебе? Два сына — таких удачных.

О л я (смягчаясь). Я иногда в очереди кому рассказываю, так не верят. Одна дама в молочной мне так ехидно отвечает: «А что они у вас оба гении, что ли?» «Почему гении?» — спрашиваю. «Ну как же! Один — журналист, другой — начальник. В семье всегда уж один, да никудышный. А у вас оба светятся!» А я отвечаю: «Так получилось, что оба хорошие!» Ты ешь, ешь… Масло-то бери…

Д а ш а. Возьму, возьму…

О л я. Не нравится, что ли?

Д а ш а. Аппетита как-то нет. От усталости, наверное… На тот свет пора.

О л я. Да я тоже не против. (Рассмеялась.)

Д а ш а. Это ты только так говоришь. Помнишь, как папа говорил: «O, altitudo!» — «О, высокие чувства!» А мне действительно другого выхода нет. Никому я не нужна.

О л я. Как это не нужна? У тебя сын… Виктор.

Д а ш а. Какой он мне сын? Ты его воспитала. Тебя он мамой зовет. Мне и не позволит.

О л я. Ох и неблагодарная ты… И как у тебя только язык поворачивается. Уж Виктор к тебе плохо относится?!

Д а ш а. Не знаю уж, как относится, а умирать, видно, одной. В одиночестве. В своей Русановке. В конуре этой… Двенадцатиметровой…

О л я. Почему! Там и кухонька есть. И электричество…

Д а ш а. Тебя бы в эту кухоньку. (Вытирает слезы.) Вот зима катит… я уж не переживу там…

О л я (раздражаясь). Ну куда, куда я тебя возьму? К Мише в комнату, что ли? Или на одной кровати вместе спать? У меня в клетушке и поставить ничего нельзя. Даже раскладушку некуда… (Злясь на сестру, на себя.) Нет уж… Я тоже старуха! Всю жизнь за всеми ухаживала. Хватит! Хочу хоть умереть спокойно — в своем углу.

Д а ш а. Да я к вам и не хочу…

О л я. А куда ты хочешь? De rigueur обязательно. К Виктору, что ли?.. Ох, Дашка… дождешься ты у меня…

Д а ш а (пряча глаза). Ему же все равно в Москве квартиру большую дадут!

О л я. Ну а ты-то кто ему?

Д а ш а. Сама говоришь — мать.

О л я. Так это только мы с тобой знаем. А по документам ты ему тетка. Да еще — фамилии у вас разные.

Д а ш а. Но это же так, условности — le convenances[3], как папа говорил.

О л я. Ты все-таки где была сегодня?

Д а ш а. Справки кое-какие нужны были…

О л я. Сколько раз я тебя просила. Не вороши прошлое! Нам умирать пора! Детям же жизнь испортишь! Виктору тому же… Начнут копать… Что, откуда, метрики разные… Хранятся же они где-то!

Д а ш а. Ну и что? Столько лет прошло!

О л я. Неужели тебе сына своего не жалко? У него сейчас такой ответственный момент! В Москву переводят…

Д а ш а (машинально повторяет). В Москву…

О л я. Ведь такие люди, как он… Они же должны быть самые-самые… Без сучка и задоринки! А если что всплывет? Ведь всегда найдутся люди, чтобы этим воспользоваться! Потопить его!

Д а ш а (неестественно). Подумаешь, тайны какие…

О л я. Мы с тобой свой век прожили… Плохо ли, хорошо… Все было… с нами и умрет. Пусть детей за собой не тянет.

Д а ш а (после паузы). Да я уж заявление оставила.

О л я (села как подкошенная). Иногда мне кажется, что я могла бы тебя убить.

Д а ш а (покорно). Убей.

О л я. Ой, мурашки какие-то… перед глазами. (Машет рукой перед закрытыми глазами.)

Д а ш а (испуганно). А у тебя лекарства где?..

О л я. Какие там лекарства! Господи! Пришла… Все так хорошо было, спокойно… Так нет, явилась!

Д а ш а. У меня тоже так вот… подступит к горлу… Думаю — все, конец… Никто и не услышит.

О л я. А я тоже ночи не сплю. Когда Миша задерживается. Дверь хлопнет, думаешь — он… Нет! И так часов до четырех проворочаешься… Подожди! (Идет в коридор, прислушивается.) Спит. Спокойно, кажется.

Д а ш а. Жениться ему надо.

О л я. Я в эти дела не вмешиваюсь. Своя голова на плечах.

Д а ш а. Тридцать пять все-таки…

О л я. Ну и что? Вон Арсений Васильевич, тот вообще до сорока не женился. Значит, Миша в отца пошел.

Д а ш а. Тогда другое дело, как говорится force majeure[4]. Империалистическая, потом гражданская… Революция. Не до того было.

О л я. Но другим-то до того! Ты вон замуж скольких лет выскочила? Как мама настаивала, требовала университет кончить. Так нет — тебе же и тогда на всех наплевать было!

Д а ш а. Да, в девятнадцатом.

О л я. Агнивцев, конечно, интересный кавалер был…

Д а ш а (тихо). Интересный…

О л я. Как же ты все это… До сих пор не пойму. Ты же тогда в ЧК работала!

Д а ш а. Нас с третьего курса юридического сняли. Ну и работала. Как все…

О л я. Ты тогда в кожанке ходила. С бантом. Красным.

Д а ш а. Тогда все с бантами ходили.

О л я. Нет, я все-таки никогда не понимала — такая ты была революционная. Наперекор в… семье, знакомым. Ушла из университета. В партию вступила… А потом вдруг и Агнивцев…

Д а ш а (отмахивается). Ты еще маленькая тогда была.

О л я. Какая маленькая! Мне уже четырнадцать было!

Д а ш а. У Колчака тоже много служило наших… Из Томского университета. Агнивцева я с первого курса знала.

О л я. Папа никогда этого не мог понять. Любила ты его, что ли?

Д а ш а. При чем тут любила!

О л я. Я его помню — среди колчаковцев. На гнедом рысаке, тонкий, подтянутый, с усиками. Такой комильфо…

Д а ш а. Всегда у тебя гороховый суп получается.

О л я. Миша научил. Тертый сыр в последнюю минуту бросать. Вот не выскочила бы тогда за Агнивцева, сейчас бы у тебя и партийный стаж был. И персональная пенсия. И прописка. И все…

Д а ш а (смеется). В могиле бы давно лежала. И костей бы не сыскать. Агнивцев меня от расстрела спас. «Дурочка-студенточка…» Хорошо, что особых дел за мной не было…

О л я. Все равно бы расстреляли! Если бы он не женился на тебе.

Д а ш а. Это сейчас кажется — красные белых, белые красных… А тогда… Все были и теми и другими… Наш папа кто был — красный? Белый? Князь, а деньги давал на революцию. Унгерну морду набил, когда тот отцовский перстень надел. Помнишь, из реквизированных еще в Петербурге на белую армию. Толя Агнивцев — демократ был из демократов, в Геттингене учился. А увидел кровь. Настоящую, большую кровь… Испугался. Схватился за генералов, мундиры, дисциплину, молебны… Все-таки понятнее, ближе…

О л я. У Святой Параскевы-Пятницы…

Д а ш а. Я в каталажке. Смерти жду. За идею… А он, Толя. Такой родной, знакомый до маникюра… До милого его заикания. Надсона, Гумилева наизусть читал. Любила его… кажется.

О л я. Отец говорил: «Лучше бы она умерла, чем с этим извергом связалась».

Д а ш а. Отцу легко было судить. Он над всеми возвышался. Над красными, над белыми… Не баловал он меня.

О л я. Ты же первая от нас отреклась. Явилась с обыском, с красногвардейцами. Знала, что где лежит. Даже мамины вещи, еще от бабушки, и те реквизировала!

Д а ш а. Время было такое. Свои, чужие — тогда не разбирали. Ты все-таки другого поколения. А как мы революцию ждали! Мы же воспитывались на ней. И дома, и отец наш… И студенчество… По-другому было нельзя. Моветон. Это уж потом, когда все покатилось… Не все, конечно, выдержали…

О л я. Значит, ты идейная была?

Д а ш а. Как сказать…

О л я. Плевать тебе было на революцию! Это все amour-propre[5]. Одно самолюбие! Тебе лишь бы покрасоваться перед всем городом. Даша Корсакова такая загадочная! Страстями живет! И всегда в центре внимания. То в кожанке с красным бантом. То с Агнивцевым в ложе, в платье из Токио! И когда домой с ним заявилась? Помнишь, отец его с лестницы спустил?

Д а ш а. А сколько мне сил стоило, чтобы отца не преследовали за это!

О л я. Папу? Князя?

Д а ш а. Если бы ты знала, какие людишки тогда вылезли на поверхность! Особенно в контрразведке. Да они отца за его гордость, независимость… за нрав готовы были растерзать! Сплошная нечисть полезла! Они же и погоны-то нацепили, чтобы вселенский суд вершить. За все обиды свои! За ничтожество свое! Во сто крат отомстить! Они же хуже большевиков были во сто крат! Ой, как это страшно…

О л я. Ты-то туда зачем полезла? Хоть помнишь?

Д а ш а. Лежу иногда ночью, не сплю… Одна. Темень за окном. Поезда стучат… Перебираешь память. Гонишь от себя, а она не уходит. Вся жизнь… Целый век прожит!

О л я (осторожно). А ты сама… расстреливала?

Д а ш а (после паузы). Не надо… Об этом.

О л я (обняла сестру). Дашка! Бедная…

Д а ш а. И за все… за все… (Плачет.) Угла своего на старости лет нет! Глаза закрыть места не найдется! И некому.

О л я. Не начинай…

Д а ш а. Ты всегда была домашняя… У тебя дети, муж… Обед. А я… я…

О л я. Да, да, тебе все мало было. Себе жизнь сломала… Хорошо бы только себе…

Д а ш а. А… что ты понимаешь. Никогда ты меня не понимала!

О л я. Куда мне тебя понять! Только теперь уже не о себе мы должны думать. (Вскочила, пошла к Мише. Вернулась задумчивая.)

Д а ш а. Что?

О л я. Выглядит он неважно, стареет, что поделаешь!

Д а ш а (вздохнула). Да, мы никогда о себе не думали.

О л я. Уж про тебя этого не скажешь! Жила всю жизнь в свое удовольствие.

Д а ш а. Как у тебя язык поворачивается такое говорить?!

О л я. Конечно! Красиво жила, легко. Знала, на что шла!

Д а ш а. Я не виновата, что в революцию как раз в университете училась.

О л я. Там многие учились! Только не все в ЧК бросились работать!

Д а ш а. Что ты меня ЧК попрекаешь! Я сегодня запрос сделала, чтобы мне стаж восстановили… Не может быть, чтобы все бумаги пропали.

О л я. Ты про Агнивцева запроса не сделала? Что ты женой палача была? Что его на твоих глазах расстреляли!

Д а ш а. Помнишь, как папа говорил: «Je le trouve trop ennuyeux»[6]. (После паузы, тихо.) Ты видела, как твоего любимого мужа расстреливают! Ты… ты видела это когда-нибудь?!

О л я. Видела!

Д а ш а (пораженная). Ты?

О л я. Я! Виктору или Мишке можешь про свои чудеса рассказывать! А я-то тоже век прожила! Только крови на моих руках нет! Чекистка нашлась! Воспитали, видите ли, ее так… Тебя порядочным человеком воспитывали! Нечисть, говоришь, тогда выплыла? Вот ты и была такой же нечистью! Только непонятно, за что мстила? И кому? Уж у тебя-то все было! И семья, и няни… В заплатанных платьях не ходила! В гимназии училась… От женихов отбоя не было… В кого ты уродилась?! Никогда не могла понять…

Д а ш а. Ну, конечно, Даша всегда плохая была. Даша во всем виновата!

О л я. Мать с отцом в гроб вогнала! Где ты вступишь, там кто-нибудь погибнет. И так всю жизнь… Вот начиная с Агнивцева…

Д а ш а. Он же зверь был!

О л я. Он стал — зверем. Стал! И ты в этом тоже виновата. Ты ведь ему женой была… Жена! Самый близкий человек.

Д а ш а (тихо). А ты думаешь, в Красной Армии все ангелы были?

О л я. Не знаю. Но, судя по Арсению Васильевичу…

Д а ш а. Ну, твой муж — он, конечно, исключение. Таких, как он, один на тысячу. К революции он уже был взрослый, убежденный человек. Да еще с его характером — это можно, это нельзя. Между нами — пропасть. А революция — то большой искус для молодежи был…

О л я. У тебя вся жизнь — искус…

Д а ш а (серьезно). Quelle excellente idée![7] (Не сразу.) Может быть… А потом ведь тогда — «не ты убьешь, тебя убьют».

О л я. Стра-ашно иногда с тобой… В одной семье воспитывались. Одной матерью рождены… А как будто с разных планет.

Д а ш а (попыталась улыбнуться). Мы с тобой действительно с разных планет.

О л я (оглядывает Дашу). Вроде бы тургеневская барышня. Коса до пояса. Худенькая, тонкая… Глаза такие… зеркальные… Просто не от мира сего…

Д а ш а. А жизнь вон как повернулась. Помню, еду я в теплушке из Сибири… Вы где-то потерялись. Толя расстрелян. К большевикам обратного пути нет. Еду и думаю. Вот, Даша, кончилась революция, война. Все чего-то добились…

О л я. Вот-вот, тебе лишь бы добиться чего-то…

Д а ш а. …всех где-то ждут. А кто я? Вдова белогвардейца? Бывшая чекистка. Бывший член партии. А теперь… просто обывательница. С неоконченным университетским образованием. (Пауза.) Я с Валерием Яновичем в тридцать шестом в Кисловодск приезжала. Бедная мамочка, ее там и похоронили в Кисловодске. А теперь и могилы не найдешь…

О л я. Вспомнила… И мама одна умерла. И отец. Всех разбросало по свету. Отец на два года маму пережил. «Вы взрослые, у вас своя жизнь. А я на мир иначе смотрю. Меня здесь ничто не держит». И все за тебя переживал.

Д а ш а. Мы-то на сколько их пережили? Ведь им за пятьдесят было…

О л я. Ты приключениями жила. А мне пришлось с пятнадцати лет отца и мать кормить. Папу-то ведь никуда не брали. Лишенец, мать больная. А что я умела? Шишки в лесу собирала, потом на машинистку учиться пошла. У меня одна блузка была. Я ее вечером постираю, а утром, еще непросохшую, надевала. Люди обедать идут, а мне не на что. Помню, старый бухгалтер, Троицкий его фамилия, осторожно так булку мне оставлял. А я краснею, не беру.

Д а ш а. Отец же мог эмигрировать. Что-то там за границей оставалось в банке.

О л я (повысила голос). А он не эмигрировал! Помнишь, как он говорил: «Даже если пожар в твоем доме, то от огня не бегут. А стараются спасти, что могут!» Вот так.

Д а ш а. Неудобно все-таки, что у вас первый этаж. Вон идет, заглядывает.

О л я. А я их просто не замечаю. Зато три ступеньки, и ты на улице. Мне сейчас на какой-нибудь четвертый уж не под силу было бы подниматься. Сколько раз на день-то выскочишь. То одно нужно. То другое…

Д а ш а. Ты пиры-то всегда была любительница закатывать. К тебе и идут поесть… Ко мне-то на день рождения никого не затащишь. В Русановку-то…

О л я. Я приезжала.

Д а ш а. Ты сестра.

О л я. Сестра… (Внимательно смотрит на Дашу.) Я вот часто думаю — несчастная ты, Дашка.

Д а ш а. Почему?.. Ce n’est pas seulement ça![8]

О л я. Не знаю. Конечно, не только в этом! Но все равно несчастная…

Д а ш а. Ну, ты простила, что я к Виктору… К его звонку приехала. С утра я просто… просто потеряла память. Perdu la mémoire[9].

О л я (не сразу). Никто бы тебя пальцем не тронул, если бы ты сама не лезла. И в революцию, и в тридцать седьмом… И когда с завода тебя выгнали… Тебя же отовсюду или гнали… или сажали…

Д а ш а. Но я же права была…

О л я. Неудовлетворенность в тебе какая-то…

Д а ш а. А в тебе нет?

О л я. По-разному. Только у меня всегда кто-то на руках. Или Виктор… Или родители. Или Арсений Васильевич больной… Некогда мне было о себе думать.

Д а ш а. За всю жизнь?

О л я. Мне иногда казалось, отпусти я себя, хоть на минуту, весь мир развалится.

Д а ш а. Не знаю, и как ты всю жизнь ухитрилась за чьей-то спиной? За своим старым большевиком.

О л я. Да окстись ты, Даша. Ну, не хочу на тебя злиться, а все равно зло берет! Позавидовала! Да Арсений Васильевич столько лет болел. Как мы перебивались. Ребята малые. Что он мог заработать-то… Копейки в доме лишней никогда не было. Думаешь, легко двух парней поднять! Четырнадцать человек на кухне. Все на одной конфорке… Из двери дует… А ведь трое мужиков, их кормить, обстирывать, одевать, обувать нужно было… Позавидовала тоже! Да и в отдельной квартире мы же совсем недавно.

Д а ш а. Ну, Виктор рано начал зарабатывать. Помогать вам. Еще студентом все лето работал. Я помню…

О л я. Я на Виктора не жалуюсь.

Д а ш а. Может, я и не права была когда. Еду к тебе, говорю себе, молчи, сгибайся… так нет же, mais non[10].

О л я. А зачем же сгибаться?

Д а ш а. Молчи, говорю себе, дело прошлое. А увижу Виктора — не могу! Он тебе «мама, мама…». А мне прямо ножом по сердцу!

О л я. А кто же я ему, как не мама?

Д а ш а. Конечно, мама. Только и я тоже имею право.

О л я. Не имеешь ты никаких прав! Ты всю жизнь только о себе думала! Привыкла на готовенькое!

Д а ш а. Да как ты, Ольга, можешь такое говорить? Я на готовенькое… Побойся бога! Я столько пережила!

О л я. И плакать нечего. Ты когда из лагеря вернулась, в сорок шестом… потребовала Виктора к себе. Я ведь слова не сказала, привезла. А как ты с ним в Старом Осколе два года прожила? Если он после каникул возвращаться к тебе не захотел?

Д а ш а. Ты его настроила!

О л я. Мальчишку в колхоз работать послала. А сама на легкой вакансии…

Д а ш а. Я больная вернулась…

О л я. Больная? Да? Только ты и там, в лагере… тоже особенно себя не утруждала! Сама же хвастала! В медицинской части сидела…

Д а ш а. А что мне, самой смерти искать?

О л я. И я еще тебе все эти годы помогала. И деньгами, и посылками! А ведь война была! Арсений Васильевич-то на фронте. Двое ребят… эвакуация… Я сосны в тайге валила, чтобы прокормить их как-нибудь. И тебе еще посылала, от ребят отрывала! Как же — «пострадавшая»… Оказывается, некоторые «пострадавшие» лучше нас жили!

Д а ш а. Не пожелала бы я тебе такой жизни… Как в моей медицинской части!

О л я. Тебя ведь когда освободили — в сорок шестом. А порядочных людей только лет через десять. И ты с того дня на моей шее сидишь! То ей в колхозе работы по специальности не было. Устроилась бухгалтером на строительном карьере под Серпуховом. Выгнали. Не ужилась…

Д а ш а. А перед пенсией на заводе пять лет не я работала, по-твоему?

О л я. Да кем ты там работала? Вдовьи слезы! И то тебя сократили. Не знали, как избавиться!

Д а ш а. Стыдно тебе меня куском хлеба попрекать! Непорядочно!

О л я. А ты послушай! Послушай!

Д а ш а. Вот не хотела приезжать. Pourquoi?[11]

О л я. Правду-то иногда послушать полезно.

Д а ш а. Каждый раз одно и то же… (Тянется к сумке.)

О л я. Я тебе просто скажу! Никто бы никогда Валерия Яновича пальцем не тронул. Это же голубь был, а не человек. Это же ты все ему устроила! Первой дамой в республике хотела быть. Как же… «Дашенька Корсакова всегда на первом плане…»

Д а ш а (растерянно). Само собой как-то получилось.

О л я. Ну да, ты — умная, образованная. Прокуратка — вот ты кто! Правильно отец тебя называл! Про-ку-рат-ка!

Д а ш а. Не понять даже, что это значит.

О л я. Очень даже просто… (Встала, не может найти себе места.) Валерия Яновича в могилу загнала. И Улзыкуева тоже…

Д а ш а. При чем тут Улзыкуев?

О л я. Мне-то уж не ври! У тебя же роман с ним был. И не просто роман — тебе этого было бы мало. А так, чтобы вся республика знала! Как же, предсовнаркома республики — и Дашенька Корсакова! Везде вместе: на курорт — вместе, за границу — вместе! Вот и достукалась!

Д а ш а. Зависть!

О л я. Мне завидовать нечего. Я свою жизнь ясно прожила. Может, особого счастья не видела, но перед людьми и богом честна.

Д а ш а. А я, значит, нечестна?

О л я. Не мне судить.

Д а ш а. И на том спасибо.

О л я. Чего ты улыбаешься?

Д а ш а. А я ведь счастливо жила… Je jure![12]

О л я. Ты? Клянешься? Ты?

Д а ш а. Не веришь? Вспомни меня молоденькой… Вспомни! Как я всегда ходила…

О л я. Не ходила, а выступала…

Д а ш а. А какие люди вокруг меня были… Как я одевалась! Помню, мы в Германии были. Жена-то у него темная была, из аймака… Ведь он мне ни в чем не отказывал. А я? Какой мог быть разговор — какое сравнение…

О л я. Вспомни, какие годы-то были. Вспомни… Как всем нам трудно было… Ведь почти голод был!

Д а ш а. Тебе трудно?

О л я. А что? У Арсения Васильевича, кроме партмаксимума, никогда ничего не было! Не то что у вас…

Д а ш а (горячо). Вот и не хотела я, как вы все, жить… Как тот же Валерий Янович… «Ах, неудобно… Ах, что люди скажут»… А революция для чего была? Чтобы у каждого были все возможности!

О л я. За счет других?

Д а ш а. Хотя бы так… Кто умнее, кто смелее, тот и выхватит первым из огня… А кто будет стесняться да оглядываться вечно, на задворках останется…

О л я (тихо). А совесть?

Д а ш а. Прекрати… мы жизнь прожили.

О л я. И она тебя на задворки отбросила. Как паршивого щенка.

Д а ш а. Не надо было Улзыкуеву либеральничать. Я ему говорила: «Не ты, так — тебя…» Как в воду глядела.

О л я (не сразу). Ну, я понимаю, с темных людей, с неграмотных, забитых, какой спрос… Но ты ведь, Даша… в какой семье выросла… Какой отец у нас был! И все окружение…

Д а ш а. Какая же ты все-таки курица! Как была, так и осталась!

О л я. Говори…

Д а ш а. А ты представь себе, что наступает один прекрасный день, когда ты просыпаешься и понимаешь, что ничего этого больше не будет. Ни всемогущего, добрейшего отца. Ни няни Груши. Ни нашей гостиной… Ни святок… Ни гостей, ни платьев к каждому празднику. Ни пролетки… Ни твоей лошади Фанни… Ничего… А только какой-то сплошной пожар, во весь мир… который подбирается к нашему дому. Пожар, который сожрет все без остатка… Сожрет твою девичью комнату. Твои книжки, твои бязевые утренние платьица. Твои локоны, кожу девичью, нецелованную. Бросит все это в грязь, мужикам, улюлюканью, выстрелам, солдатским сапогам, поту… И никто — ни растерявшийся отец, ни замолкшая в испуге мать, ни ты, румяная Олечка с розовыми щечками, не спасет тебя… Тебя, Дашеньку Корсакову… А жить-то хочется! Смертельно хочется жить! Праздника хочется. Событий! Молодых, здоровых, красивых мужчин хочется рядом! Авантюр хочется! Свободы… От всего! От вас с папой и мамой! От себя вчерашней! Повелевать хочется — не важно кем, не важно ради чего… Важно — жить! Жить! Жить!

О л я (закрыла глаза рукой). Бог тебе судья…

Д а ш а (пришла в себя, смутилась). Печенье это у тебя вкусное получается…

О л я. Как раз неудачное вышло. Подгорело. Даша. И как это из овсянки такая прелесть получается?

О л я. После войны геркулес появился, научилась. На семьдесят шесть рублей семьей-то особенно не пошикуешь. «Голь на выдумки хитра», — помнишь, мама говорила.

Д а ш а. А вкусное. Золотые у тебя руки.

О л я. Ты кушай, кушай… Старенькая ты уже, Дашка, стала… На себя-то не смотришь. А на тебе время видно.

Д а ш а (пытается шутить). Рано ты меня в старухи записала. Я, видишь, волосы покрасила. Только они у меня что-то зеленые получились…

О л я. Я теперь когда в троллейбус или в метро вхожу, двое-трое обязательно вскакивают: «Садитесь, бабуся…» Видно, уж совсем ветхая стала… А я себе вроде еще ничего кажусь. (Вскочила.) Ой, кажется, Миша! (Бросилась в коридор, там слышен какой-то тихий, но нервный разговор, потом тишина. Слышно, как хлопнула Мишина дверь.)

Д а ш а. За Мишку ты больно переживаешь. Не бери ты так близко к сердцу.

О л я. А что же мне еще брать? Хотел куда-то к друзьям… Еле отговорила!

Д а ш а. А чего он в Англию-то не поехал? Он же собирался…

О л я. Не знаю. Не захотел что-то…

Д а ш а. Или его не захотели?

О л я. Ну и язык у тебя поганый, Даша…

Д а ш а. Сама знаю. Сколько мне за язык мой в жизни вытерпеть пришлось. А ничего не могу поделать.

О л я. Если вспомнить, где ты только не училась. И в университете. И на медицинском… А французскому? Ну, это мы обе с детства. А с людьми так никогда и не научилась…

Д а ш а. Видно, и не научусь. Поздно. Я заискивать не умею.

О л я. Заискивать не надо. С людьми нелегко. Но без людей еще хуже.

Д а ш а. Не знаю…

О л я. Помнишь, мама как говорила: «Ты ему петельку, он тебе крючочек…» Так и пойдет веревочка виться. Нас не будет, а она будет виться. В детях, внуках наших. Все-таки жизнь теперь какая-то другая намечается.

Д а ш а. Вот им-то и жить! Да, внуки-то хороши. Что Танька… Что Валентин. Красивые. В Виктора.

О л я. Только они тебя что-то не слишком признают.

Д а ш а. Я бедная. От меня подарков не дождешься.

О л я. А я что? Пенсионерка!

Д а ш а. Так тебе Миша дает. Он добрый…

О л я. На Мишу грех мне обижаться. Всегда, что получит, так сразу: «Дай Даше». И пятьдесят, и сто иной раз…

Д а ш а. А меня, когда увидит, спрашивает: «Ну что, как настроение, Даша?» Я только начну жаловаться, а он на ходу сует бумажку: «Пусть у тебя настроение на четвертной будет лучше!»

О л я. Деньги его и испортили.

Д а ш а. Не деньги, а ты его испортила. Нельзя так сына любить.

О л я. А ты откуда знаешь, как надо сына любить?

Д а ш а. Знаю.

О л я. Ты Виктора так любила, что он от тебя сбежал!

Д а ш а. А ты что, не помнишь, как тогда у нас было в Старом Осколе. Голод… Я, может, как от сердца его оторвала. К тебе отпустила. Чтобы не умер он там. Голод… Ты-то не видела. Бывало, войдешь в избу, а там уж все мертвые… Бабка на печи лежит с раздутым животом… А мальчишка какой-нибудь на лавке. Синий, уже еле шевелится… А чем поможешь?

О л я. Не дай бог, чтобы все это повторилось. Не дай бог…

Д а ш а. Война-то только кончилась. Каждый день в поле кто-нибудь взрывался. Плуг тащат на себе, за мину заденут. Все в воздух, у нас в колхозе двадцать четыре человека погибло вот так. Как сейчас помню…

О л я. И ты боялась?

Д а ш а. Боялась… Когда как… Ça dépend[13]. Да разве только этого! Участкового боялась! Председателя колхоза. Баб даже местных и то боялась. Газету в руки взять тоже боялась, а вдруг там указ какой-нибудь. За вас тоже боялась. Так хоть всегда знала, вы есть. Не дадите пропасть. Виктора спасете. А ведь тоже по краю ходили…

О л я. Не мы одни — все ходили.

Д а ш а. Э-э… Когда сама там побываешь, только тогда поймешь, где край.

О л я. Ну, выжила ведь как-то? Помнишь, мы тебе посылки посылали. С проводником…

Д а ш а (тихо). Помню…

О л я. Ты что, Дашенька?

Д а ш а. Ты меня спросила, как выжила. А я сама не знаю… Сама не знаю, как тогда выжила… В Осколе… Как в лагере, как сейчас живу… Ты уж прости, что я сегодня не выдержала. Виктор — он все-таки сын. Ведь он, в конце концов, должен понять меня!

О л я. Ну, Дашенька, ну, не надо… Ты же такая стойкая. Я всегда гордилась тобой. Ребятам в пример ставила. Вон Даша, как тяжело, насколько хуже нас. А она не падает духом.

Д а ш а (не веря). В пример ставила?

О л я. А как же… Думаешь, я не понимаю, каково тебе… Да еще одной…

Д а ш а. А уж как выжила, и не знаю. Люди, конечно, помогли. Я ведь говорила тебе, что в Оскол-то одна репрессированная позвала. Ну, в лагере мы с ней вместе были. Она из раскулаченных. У нее я, правда, недолго жила. Перебралась к другой. Старуха, мрачная такая… Одна жила… Сыновья на войне погибли. Муж умер. Вот не дала она мне умереть. Это она настояла, чтобы я Виктора к тебе отправила.

О л я. А сама-то в колхозе работала?

Д а ш а. Конечно. Только что тогда на трудодень-то давали. Ноль целых, ноль десятых. Огородик был. Коза одно время… Ну, и я помогала…

О л я. На огороде, что ли?

Д а ш а (смутившись). Зачем на огороде… Лечила я…

О л я. Ты? Лечила?

Д а ш а. Ну я же три семестра медицинского прошла… Вспоминала. До города-то далеко. Да и там сразу к врачу не попадешь. Дня три в очереди стоять нужно было. Вот и шли ко мне. Благодарили, конечно, чем могли. Ну и ты помогала.

О л я. Я все, буквально все продала тогда… В холщовой юбке одной ходила.

Д а ш а. Без тебя я бы просто погибла.

О л я. Вроде теперь Виктор и взрослый. И семья у него. А он мне все как маленький. Прижмется, бывало, вечером: «Тетя Оля, а вы меня никому не отдадите?» Он меня сначала тетей Олей звал. А уж потом — мамой…

Д а ш а. Да… да…

О л я. Ну что ты разнюнилась? Дашенька? Чего это мы сегодня с тобой все сидим и плачем?

Д а ш а. Перед смертью, наверно… Вот тебе на!

О л я. А… это никогда не уйдет… Так уж получилось… Кто же виноват. Хорошо еще, что я у Витеньки была… Он мне, может, роднее Мишки.

Д а ш а. Это уж не говори. Для тебя на Мишке свет клином сошелся.

О л я. Это теперь. Когда Виктор вырос. Раньше-то, когда вас забрали… Я и Мишку завела, чтобы на старости лет одной не оставаться. Кто же тогда знал… Думаю, вы вернетесь, а мы с Арсением Васильевичем уж совсем старыми будем. Детей будет поздно заводить… Так что Мишка должен тридцать седьмой год благодарить, что на свет появился…

Д а ш а. Все в жизни непросто. Одну траву сжигают, другая еще богаче вырастает.

О л я (напряглась). Не звонят? (Бросилась к двери.)

Даша тоже встала.

Никого нет. (Вернулась на кухню.) Ушел все-таки…

Д а ш а. Да не нервничай ты так за Мишу…

О л я (помолчала). у него всегда все непонятно. Может завтра вернуться. А может на месяц пропасть.

Д а ш а. Не волнуйся. Куда он денется?..

О л я. Опять, наверно, к своей Алке поехал. У нее, наверно, там вертеп какой-то…

Д а ш а. Жениться не собирается?

О л я. Так я ему и позволила. На три года старше его… Сын в школе.

Д а ш а. А чем плохо — сын? Может, своих не будет…

О л я. Почему это своих не будет?

Д а ш а. Все может быть…

О л я. У него уже есть, кажется. Как-то ночью проговорился. А от кого, сказать не хочет.

Д а ш а. Дала б ты ему волю. Ведь такая любовь — это тоже в тягость.

О л я. Он этого, во всяком случае, не говорит.

Д а ш а. Не говорит, так думает. Je le sais bien[14].

О л я. Ты-то откуда знаешь?

Даша молчит.

А как же я…

Д а ш а. Я вон всю жизнь, можно сказать, одна живу. И ничего.

О л я. И кошка живет, и собака живет.

Д а ш а. Ну, спасибо.

О л я. Да я же просто так сказала.

Д а ш а. Спасибо, что с кошкой, с собакой сравнила.

О л я. Вечно ты из любой глупости сцену устраиваешь!

Д а ш а. Думаешь, я не знаю, почему ты Виктора так любишь?

О л я (чуть смутилась). Привыкла и люблю.

Д а ш а. Ладно, не будем. Только я всегда это знала!

О л я. Что ты знала?

Д а ш а. Просто смешно вспоминать… на старости лет. Но я Виктору когда-нибудь все равно скажу.

О л я. Только посмей!

Д а ш а. А ты что, меня не знаешь?

О л я. Знаю… Очень даже хорошо знаю!

Д а ш а. А если знаешь, тогда должна понять, что я всегда… Запомни, всегда своего добьюсь! И звонка Виктора сегодня дождусь. И все ему скажу! Mais oui, mais oui, mais oui…[15]

О л я (после паузы). Чего тебе не хватает! У тебя прекрасная комната! Со всеми удобствами! Тихие соседи! Свой угол! Да я бы сама готова была с тобой поменяться!

Д а ш а. Только что-то не меняешься?

О л я. Чтобы на старости лет покоя хоть немного! Чтобы никто от меня ничего не хотел!

Д а ш а. Это не от тебя, а ты от всех все требуешь!

О л я. Я требую?

Д а ш а. Ты! Ты! Чтобы все под твою дудку плясали. Виктор сразу, как женился, из дома сбежал…

О л я. Я сама была против…

Д а ш а. Сыну своему жизнь переела. До тридцати пяти лет из-за тебя не женится!

О л я. Я ему мешаю?

Д а ш а. Он порядочный человек. Знает, что ты же ни с кем не уживешься.

О л я. Да я с четырнадцатью соседями уживалась.

Д а ш а. То с чужими, а дома ты всех родных по своему ранжиру расставляешь…

О л я (беспомощно). А Арсений Васильевич?..

Д а ш а. А что Арсений Васильевич? Он глубокий старик был. Знал, что без тебя ни шагу не сможет сделать…

О л я (подняла голос). Ну, хватит! Я тебе сына спасла!

Д а ш а. Знаю. Сто лет это слышу. Только ты не моего сына спасла, а своего…

О л я. Замолчи! Я убью тебя!

Д а ш а. Я все равно Виктору…

О л я. Уйди… Уйди! От греха подальше…

Д а ш а. Пусть Виктор знает…

О л я. Зверь! Зверь ты лесной…

Д а ш а. Почему же любили меня всегда мужчины? Меня! Не тебя…

О л я. Кто? Кто тебя любил?..

Д а ш а. И Агнивцев! И Улзыкуев… И Валерий Янович!

О л я. Валерий Янович? Не вспоминай лучше про него…

Д а ш а. Нет, вспомню. Я его жена была. Жена!

О л я. Уж я-то знаю, какая ты ему была жена! Вспомнить стыдно. Обеда, наверно, за все время ни разу не сварила. Это он просто такой святой человек был…

Д а ш а. Он прощал мне все. Все! Потому что любил меня…

О л я. Не знаю, как он тебя в смертный час свой — простил или не простил! Не такой уж он был святой, чтобы не понимать, кто его на тот свет отправил…

Д а ш а. Вот именно — не знаешь! И не говори! А Виктор весь в него! Заметила?

О л я. Я-то заметила! Когда горшки за ним выносила. Когда из болезни вытаскивала.

Д а ш а. И все равно он мой сын. Мой! Уж как ты его ни настраивала против родной матери, он все равно меня мамой зовет. И жалеет меня.

О л я. Я его, оказывается, настраивала. Против родной матери! Да как у тебя язык повернулся. После всего, что я для тебя сделала!

Д а ш а. Ты всю жизнь меня гнала из дома. Всю жизнь мне простить не могла…

О л я. И не прощу. Все беды. Все горе, что на нас свалилось, от тебя было… Если бы не ты, я бы другую жизнь прожила…

Д а ш а. Не прожила бы… (Кричит.) Не прожила!

О л я. Зачем ты явилась? Чтобы мучить меня?

Д а ш а. Я не могу больше жить одна! Я старая… Мне нужна забота! Мне родные лица нужны…

О л я. Опять мне на шею? Да?

Д а ш а. Я в Москву хочу! В Москву! Арбат новый хочу посмотреть! В Большой театр хочу! В Третьяковку! С сыном! С внуками… Бабушкой хочу быть…

О л я. Ну и будь. Только сыну жизнь не порти. Он мне прямо сказал: «Если ты против, я в Москву не поеду». Мне, говорит, нужно знать, что ты отпускаешь меня со спокойной душой…

Д а ш а. А знаешь что… Поедем вместе!

О л я. Что?

Д а ш а (двинулась к ней). Оленька, милая, хорошая моя… Поедем, а? Ему квартиру еще больше дадут И заживем мы все… как раньше… Как при папе. Будем лампу зажигать… в гостиной… Играть в четыре руки Бетховена.

О л я. Ты рехнулась, что ли?

Д а ш а. А почему… Pourquoi?

З а н а в е с

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Та же кухня. О л я и Д а ш а. Прошла минута, может быть, секунда, отданная на размышление.

Д а ш а (машинально). Pourquoi?

О л я (не сразу). Во-первых, меня никто не звал. Не говоря уж о тебе…

Д а ш а. Виктор тебя послушает…

О л я (жестко). А во-вторых, у него свой дом. Своя хозяйка. А я на вторых ролях чувствовать себя не привыкла.

Д а ш а. Знаю! Знаю я тебя! Ты и Мишку не хочешь отпустить от себя, и Виктора!

О л я. Да, не хочу! Они — мои!

Д а ш а (долго смотрит на сестру). Ну что мы делаем? Кому мы нужны — две старухи? Хорошо еще, что сами себя обслуживаем…

О л я (тихо). Пока… Пока еще себя обслуживаем.

Д а ш а. Вот именно. (Не сразу.) Не волнуйся, может, Виктора еще и не утвердят в Москве.

О л я. Утвердят! Таких, как Виктор, днем с огнем поискать надо. А уж сейчас, когда каждый день новые проекты, постановления. А для него же, кроме работы, ничего не существует. Ты посмотри, как он одет. В чем ходит. А ведь и за границей жил, и зарплата…

Д а ш а. Это уж Лида виновата!

О л я. Другой бы сам позаботился о себе. Вон Мишка как любит одеваться.

Д а ш а. И вкус у Мишки отменный. Как у деда.

О л я. Дед-то когда жил! А у провинциального журналиста какие возможности. (Смеется.) Помнишь, как мама говорила: «Купишь уехал в Париж, еще не вернулся!»

Д а ш а. Виктор ему много чего привозил. Любят они друг друга.

О л я. Не то что мы с тобой.

Д а ш а. Да ты что? Уж мы-то с тобой не любим? Уж мы-то не родные сестры? Да я всю жизнь, где только не была, в каком положении, а всегда помню — есть же Оленька. Она последнее отдаст.

О л я. Только не ценишь ты этого!

Д а ш а. Ценю. Теперь ведь у нас не жизнь, а одни воспоминания.

О л я. Еще чаю налить?

Д а ш а. И так третью чашку допиваю.

О л я. Телефон, что ли?..

Д а ш а. Виктор?

О л я. Он обычно в шесть, в конце рабочего дня звонит. Аккуратный.

Д а ш а. Отец тоже был аккуратный. До болезненности…

О л я. Валерий Янович?

Д а ш а (усмехнулась). А кто же еще?

О л я (отвернулась). От тебя всего можно ждать.

Д а ш а. От него, от него… Не волнуйся. Разве сама не видишь — копия Валерия Яновича.

О л я. Прекрати! (Смутилась.) Не звонит что-то!

Д а ш а. А может, его вызвали куда-нибудь, задержали… Москва все-таки… Одних правительственных гостей сколько!

О л я (задумчиво). Да… Уедет Виктор… и все. Раньше он уезжал, я как-то не волновалась. А сейчас чувствую — в последний раз.

Д а ш а. Ну и поедем вместе с ним… Ведь одного только твоего слова… Он не посмеет отказать.

О л я (внимательно смотрит на сестру). Всегда ты была такая фантазерка! Куда? Зачем мы ему? Обуза…

Д а ш а. Ну, это Лидины слова повторяешь…

О л я. Права Лида, когда плачется: «Одна свекровь — хорошо, а мне, счастливой, — так две достались!»

Д а ш а. Vous êtes très silencieux! J’aime votre voix![16] (Смеется.)

О л я (не сразу). Не сможет она с тобой жить.

Д а ш а. Почему со мной? А с тобой?

О л я. И со мной не сможет. И я бы на ее месте не смогла. Вот если Мишка женится, я ни с какой невесткой жить не собираюсь. Пусть ищут комнату. Или меня в дом для престарелых.

Д а ш а. Тебя?

О л я. А что я, какая особенная?

Д а ш а (безнадежно). Оленька… милая! Поедем в Москву…

О л я (после долгой паузы). Я в Москве в последний раз в тридцать девятом году была. Точно. Тогда Выставка сельскохозяйственная открылась.

Д а ш а. Она в тридцать четвертом открылась.

О л я. Не знаю. При мне открылась в тридцать девятом.

Д а ш а. Так я недавно читала…

О л я. Не знаю, что ты читала, а я сама помню, как мы с Арсением Васильевичем и с ребятами в Москву приехали. Ему пропуск персональный дали. Мишка-то еще на руках у меня, полгода всего… А Витьку за руку… Народу… А на мне еще такое платьице было вишневое. Из файжоржета. Помнишь, такой материал был…

Д а ш а (горячо). Ну как же!

О л я. А Арсений Васильевич тогда еще молодой был.

Д а ш а. Какой же молодой?

О л я. А каким молодцом он всегда держался. В войну-то он по годам совсем старик был, а воевал.

Д а ш а. Да, да…

О л я. Ой, как ты умеешь… Даже когда соглашаешься, а все равно…

Д а ш а. А что? Конечно, молодцом. Мы просто о годах его заспорили!

О л я. Ладно, с тобой бесполезно. Ну вот, идем мы по Выставке. Я, значит, в своем файжоржете… Витенька сначала боялся всего, за мою руку держался. А потом мы его на пони катали. Он в колясочку сел, за ручку взялся, а сам только на меня смотрит. Так глазенки и вцепились в меня. Как только шею не вывернул. Потом пони остановился — ко мне бросился, запыхался… Слова произнести не может. «Ты что? — спрашиваю. — Боялся лошадки?» «Нет, — отвечает. — Я боялся, что ты, тетя Оля, уйдешь… А я за тобой не успею…»

Д а ш а (готова расплакаться). Бедный… Mon enfant![17]

О л я. Чего это у тебя голова трясется?

Д а ш а. Разве? Как представила его себе…

О л я. А чего зря представлять?

Д а ш а. Вполне пропасть мог.

О л я. Гляди — не пропал. Главное, что в семье вырос. Поэтому и добрый. И порядочный. Пример перед глазами имел.

Д а ш а. Арсений Васильевич…

О л я. Хотя бы… Например, как он к тебе относится. О себе я уж не говорю!

Д а ш а. Нет, ты у него на первом месте. И подарки тебе, и внимание какое…

О л я. Ведь он же все одинаковое нам привозит. Чтобы тебя не задеть.

Д а ш а. Тебе, конечно, костюмчик хорошо. У тебя вон какая еще фигура…

О л я. Какая уж фигура…

Д а ш а. Как у девушки. Тебя прямо в Театр мод еще можно.

О л я (довольная). А какие у меня ноги были! Помнишь?

Д а ш а. Вообще ты самая красивая у нас была! И быстрая! Помнишь, как мама говорила про себя?

О л я. «Красивая — не знаю, а молодые все были!» Быстрая я была.

Д а ш а. А глаза у тебя… О… Весь Томск с ума сводила.

О л я. Нет… Не успела. И потом как-то все… Нет, были, были, конечно, и у меня золотые денечки… Только всегда из-за кого-то приходилось обкрадывать себя. Нет, не хочу я об этом…

Д а ш а. А тебе и сейчас этот костюмчик к лицу.

О л я (не может прийти в себя). Я ведь в молодости как молния была. Мне многие говорили…

Д а ш а. Молнии…

О л я. А теперь что вспоминать. В тираж вышли… Старые молнии. (Взяла себя в руки.) Опять в комиссионку Викторов подарок отнесешь?

Д а ш а. А думаешь, легко на пенсию прожить? На пятьдесят три рубля? Хотя жаловаться, я понимаю, выглядит весьма провинциально.

О л я. Провинциально — не провинциально! При чем тут это? Да я, если бы одна жила… Мне по рублю в день бы хватало!

Д а ш а. Легко говорить! Я сезонный билет на электричку не могу позволить себе купить!

О л я. А зачем тебе сезонный? Что тебе каждый день в городе делать?

Д а ш а. К вам бы чаще приезжала.

О л я. Может, и лучше без сезонного.

Д а ш а. Жестокая ты все-таки!

О л я. Какая уж есть, mon enfant!

Д а ш а. Забудь ты… Чего теперь делить!

О л я. А ведь могла… Совсем иначе могла бы жизнь сложиться! Меня Ананий Аввакумов в Шанхай с собой звал. Помнишь, мы ведь еще детьми вроде обручены были. Хороший мальчик был, аккуратный такой, беленький. И волосы на пробор. Отец у него большие дела с американскими банками имел. Через Шанхай.

Д а ш а. Вот… а на меня кричала.

О л я. Да, говорили, он в Америку уехал. На англичанке женился. Двое детей у них… Ананий… Смешно! А вот как сейчас его помню. Как он меня просил… Как плакал! Ведь мальчик совсем. Шестнадцать… И родители его просили. Боялись, что он с собой покончит. И я ведь обещала.

Д а ш а. Отец-то знал? Что ты обещала?

О л я. Знал. Да разве в отце было дело?

Д а ш а. А в чем? Зеленый был еще, да?

О л я (почти гневно). А в том, что долг у меня был! Всегда!

Д а ш а. Какой долг?

О л я. Тебе не понять…

Д а ш а. Ну, как хочешь… не говори, пожалуйста…

О л я. Когда у тебя два инвалида на руках. Мать почти не двигалась… Отец месяцами в темной комнате сидел… Видеть ничего не мог… Тут уж, знаешь, — не до Шанхая!

Д а ш а. Хорошо еще, что не расстреляли отца!

О л я. О господи, как это легко тогда было. Из-за тебя одной хотя бы… Да из-за всего чего угодно!

Д а ш а (осторожно). Оленька, а чего мы вечно с тобой ссоримся? Вот приеду я обратно в Русановку. Думаю: «Все! Больше ни ногой!» А пройдет день-другой. Начнешь представлять, как у вас там дела? Звонил ли Виктор? Как Миша? То тебя во сне плохо увижу. Целый день места себе потом не нахожу! В среду тебя видела, с мамой… Идете вы вроде по нашему саду… Помнишь, еще там, за университетом… А мамочка молодая! И обе в белых платьях! И ты венок плетешь… И кончики стеблей откусываешь. И вроде мне улыбаешься. А мамочка уже далеко ушла. Потом повернулась и зовет тебя. Помнишь, как она тихо так нас звала, трогательно: «Де-ево-очки… Идите сюда-а!»

О л я. Плохой сон. Когда покойники зовут. (Встала, пошла к телефону, что-то тихо говорит там. Вернулась.) Миша у своей… И то слава богу!

Д а ш а. Да и я места себе не могла найти!

О л я. Это к плохому. К концу.

Д а ш а. Ты про Мишу?

Ольга молчит.

Я утром хотела позвонить, да очередь у нас в Русановке. А потом ничего же не слышно…

О л я (резко). Не хочу ни о чем! (Опустила голову. Потом, не сразу.) Бедная наша мама. Ничего она хорошего в жизни не видела. Сколько с отцом намучилась. Он же вечно где-то по заводам конным, по ярмаркам, то за границу уедет… А у нее все дети…

Д а ш а. Так это мы, двое только выжили. А ведь до меня была Антонина. Потом Павел… Он между нами был… Трех лет скончался…

О л я. И после меня еще девочка была. Как ее звали?

Д а ш а. Ксения.

О л я. А может, хорошо, если бы нас много было… А то мы с тобой вдвоем. Все ссоримся! А так бы поехали куда-нибудь к брату. Или младшей сестре. Все родные…

Д а ш а (улыбается). Куда бы ты поехала! От своего Мишеньки!

О л я. А что? Что я могу?! Ты же видишь? (Неожиданно серьезно.) Странно, умирают люди, рождаются… Зачем все это?

Д а ш а. Помнишь, у Северянина:

Летят, летят песчинки Навстречу бытию, Крестины и поминки Вплетая в нить свою…

О л я. Это не у Северянина.

Д а ш а. А у кого же? У Северянина!

О л я. Нет! Кажется, у Балтрушайтиса!

Пауза.

Д а ш а. Нет! Не бедная наша мама была. Она счастливая была! Отца она очень любила! Ой, как любила! Ты-то маленькая тогда еще была. Он, бывало, войдет — так она прямо дрожит от счастья. Руки в кулачки сожмет, чтобы не сразу броситься к нему на шею. Деликатная была. А он день-другой побудет и снова куда-нибудь укатит. Все куролесил…

О л я. Правильно мама говорила про нас: «Никто в меня не пошел. Обе в отца — такие же дикие…»

Д а ш а (смеется). Есть… есть это…

О л я. А какая у отца библиотека была, помнишь? Ведь он, бывало, обложится книгами, день и ночь читает, читает… Что-то выписывает. Даже к столу не выходил. А уж мужики к нему со всей округи сходились. Он для них всех один адвокат был. И к губернатору по их делам ездил. И в Москву, в сенат. Любили его люди.

Д а ш а. Иначе в революцию мы бы не спаслись. Помнишь, вокруг-то всех сожгли. И Агкошковых, и Шмелиных, и Срезневских.

О л я. Прошение напишет, бывало, меня зовет. «Читай!» А потом спрашивает: «Ведь убедительно, а? Ведь последнему идиоту должно быть ясно? Что мужик-то прав!» Потом махнет рукой, запрется в кабинете. Дня два не выходит, пьет. Потом бросит все, укатит куда-нибудь…

Д а ш а. А помнишь, как петь любил? И голос у него какой был. Как у Нестеренко. Правда! Помнишь, его любимое… «Не искуша-ай… меня-а без нужды…»

О л я. Да ты что, Дашенька! Совсем с ума сошла! Что люди подумают. Две старухи запели! (Смеется.) Еще подумают — пьяные…

Д а ш а. Это он меня на юридический уговорил идти. У самого-то специального образования не было. Только Пажеский корпус кончил. И через два года в отставку вышел. Это уж потом я на медицинский перешла…

О л я. В пятом году, когда я родилась.

Д а ш а. Он тогда отказался в путейцев стрелять. Ему этого не простили.

О л я. А помнишь, уже в революцию. Он принес все наше золото и прямо в Дворянском собрании положил на стол. Говорит: «Жертвую на бедных, покалеченных. Но боюсь, что попадет все это богатым и здоровым!»

Смеются, счастливые.

Д а ш а. Нет, все-таки какой талантливый и какой беспутный был человек. Ведь за что ни брался — все у него получалось. И все в один момент бросал. «Я на жизнь иначе смотрю!» — любимые его слова. Все чего-то искал. Могучий человек был. Тройку лошадей за дышло останавливал. Богатырь! Ему врачи говорили: «С вашим здоровьем сто пятьдесят лет жить надо». А прожил всего ничего…

О л я. Русский характер… «На все, кажется, тебя хватит». Я тоже в молодости думала — сноса мне не будет!

Д а ш а. Как Мишка на деда похож!

О л я. Да, копия. Боюсь поэтому за него. Все что-то ищет. Все начинает, не удовлетворяется… Добьется чего-нибудь, в Москве напечатается… Час-другой рад, а потом машет рукой: «Все это ерунда! Бред!»

Д а ш а. И фигура та же, и лицо… Только отец все-таки покрупнее был…

О л я. А знаешь, Даша, ничего в жизни, оказывается, не пропадает. Сколько уж лет прошло, как отца на земле нет! А теперь он вроде бы в Мишке снова родился! И такой же неподкупный! И щепетильность такая же… И добрый… И мягкий такой же… Всем все готов раздать.

Д а ш а. Ну, зря ты так… Михаил твой — человек. Таких в городе три-четыре наберешь. И как ни смешно, все это знают. Мне одна врачиха — я у нее на приеме была, — как она узнала, что я его тетка, так прямо не знала, куда меня посадить. Какие лекарства выписать! Так что у людей своя табель о рангах, bien entendu[18]. Вот какой у тебя сын!

О л я (поцеловала сестру. Молчит). Только бы не увлекся этим… зельем. Отца-то нашего в конце концов оно же погубило.

Д а ш а. В России порядочный человек всегда через это проходил.

О л я. Уж быстрее бы, что ли…

Д а ш а. Знаешь, как говорят: «Пьян, да умен, два угодья в нем!»

О л я. Это раньше так говорили, а теперь посмотришь… Такой страх берет!

Д а ш а. Ну вот, повспоминали… Так и легче! Правда ведь?

О л я. С кем мне еще поговорить? У детей своя жизнь. Да и не всё они поймут! Для них наши заботы, мысли, воспоминания — это так… Они все это только к старости поймут.

Д а ш а. Еще доживут ли? До старости!

О л я. Да что ты такое говоришь?

Д а ш а. А война? Думаешь, не будет?

О л я. Я-то откуда знаю!

Д а ш а. Ты-то телевизор каждый день смотришь. А в газетах что пишут?

О л я. Не дай бог… (Вздохнула.) Тогда уж ничего не останется. Нам-то что… молодых жалко.

Д а ш а. Внучат особенно. Мишка с Виктором все-таки пожили. Что-то повидали, а ребята…

О л я. Нет, лучше не думать об этом!

Д а ш а (очень серьезно). Вот посмотрим, что Женева в конце концов даст.

О л я. Я этого ничего не знаю, но думаю — наши не допустят!

Д а ш а (вздохнула). Если бы только от наших зависело!

О л я (встрепенулась). Звонят, кажется? Телефон…

Д а ш а. Показалось.

О л я (смотрит на часы). Самое время вроде…

Д а ш а. Нервная ты какая стала. Отдохнуть бы тебе…

О л я. А кто меня заменит?

Д а ш а. Целыми днями как белка в колесе мечешься. И то Мишеньке надо, и другое… А он вот взял — и к своей пассии укатил. Прямо как дед! (Смеется.)

О л я. Да разве они ценят! Если бы жена так за ним ухаживала, он бы пылинки с нее сдувал. А мать — это естественно. Витька, еще студентом, как-то мне сказал, я ему пожаловалась, что трудно мне, а он: «Так это же твоя профессия!» У плиты стоять — это, оказывается, моя профессия!

Д а ш а. Il est très dommage, mais…[19] Но избаловала ты их. Избаловала!

О л я. Тебе — жаль! А вообще-то какая мне еще радость, как не им угождать?

Д а ш а. А они и привыкли, что у матери все самое вкусное! Да самый сладенький кусочек!

О л я. Я тебе — совсем забыла! — телятинки на рынке купила. Такие два хороших кусочка попались.

Д а ш а. Да куда мне! Я и сготовить-то как следует не сумею!

О л я. Ой… телефон, кажется… (Поднимает трубку.) Михаила Арсеньевича? А кто его спрашивает? Нет, его нет дома… Неизвестно, когда будет… Вы лучше завтра к вечеру позвоните. (Кладет трубку.)

Д а ш а. Женщина?

О л я. А кто — не говорит!

Д а ш а. Она? С сыном которая?

О л я. Нет, молоденький такой голос. Кажется, в театре работает.

Д а ш а. Ну, а актриса — это тоже…

О л я. Все лучше, чем старая грымза.

Д а ш а (улыбнулась). Оля! Что за façon de parler?[20] А мы с тобой спрашивали родителей, когда замуж выскакивали?

О л я. В то время родителям не до нас было.

Д а ш а. Очень даже — до нас! И очень старики за нас переживали. Только вида не показывали. Боялись испортить нам жизнь. А мы теперь все знаем — на ком жениться! Когда разводиться!

О л я. Когда ты за Агнивцева выскочила, ты же отца не послушалась!

Д а ш а. И дура была! Врун он был! Трус! Чего только не плел. Что он и на красных работает. И на английскую разведку…

О л я. И все-таки ты любила его?

Д а ш а. Что ты понимаешь в любви!

О л я. Я не понимаю?

Д а ш а. Не-а…

О л я. Почему?

Д а ш а. Ты же, в общем, и не любила никогда. Как следует!

О л я. Я не любила?

Д а ш а. Скажешь, Арсения Васильевича любила?

О л я. По-своему, да любила!

Д а ш а (махнула рукой). Вот именно — по-своему!

О л я. Да если бы не Арсений Васильевич! Ни Витьке, ни тебе… И мне не выжить!

Д а ш а. Да кто же против Арсения Васильевича? Только мы о другом! О любви говорим!

О л я. Хорошо… А Митю Кулева? Не любила?

Д а ш а. Кулев? Да…

О л я (горячо). Уж какой он-то был человек! Ведь он же меня в Москву в двадцать шестом году привез. Какой-то совершенно — вне жизни человек! Только самолеты у него на уме. Как с утра убежит в свой ЦАГИ, так дни пропадает, домой не возвращается. И придет — весь в масле машинном, в бензине… «Оленька, давай мыться. И за стол!» Веселый всегда. И все про свои самолеты рассказывает. Друзей приводил. А ты знаешь, Королев-то… этот Главный конструктор, он же его приятель был. Сколько раз у нас бывал. Я как королевский портрет увидела, сразу вспомнила. Тогда-то они все молодые были… Ну, самое начало тридцатых!

Д а ш а. Давай лучше не будем вспоминать…. ma chérie![21] А то тебе плохо станет!

О л я (ничего не слыша). Ой, Дашенька, Дашенька… До сих пор у меня все перед глазами стоит. Я же тогда на аэродроме была. Самолет-то Митя свой построил наконец. Государственная комиссия приняла. Решили они всемером — начальник цеха, второй конструктор и еще кто-то — прокатиться. Митя все меня звал, а я что-то опаздывала. Они меня не стали ждать. Я когда приехала на аэродром, они уже в воздухе были. Смотрю — самолет-то кружит, кружит, а сесть не может. Бензин кончался, и низко слишком. Это потом мне объяснили. Еще раз пошел на посадку. И прямо на моих глазах… Взрыв! Только воронка глубокая… А больше ничего не помню!

Д а ш а (настороженно смотрит на сестру. Пауза). Да-а… Большой был бы человек.

О л я. Он и тогда был большой человек.

Д а ш а. Я и говорю. Тогда авиаконструктор — редкость была.

О л я. Они и сейчас — редкость.

Д а ш а. Правильно. А тогда только Туполев да Ильюшин…

О л я. Туполев и доверил ему первый самолет, самостоятельный. Потом он в серию пошел. Тогда случайность была…

Д а ш а. Мог бы сам не летать.

О л я. А он всегда сам летал.

Д а ш а. Хороший был человек.

О л я. А мне всегда в жизни хорошие люди попадались. Что Митя Кулев. Что Арсений Васильевич. Да и в молодости никто не обидел.

Д а ш а. Тебя нельзя было обидеть. Я же помню…

О л я. Почему?

Д а ш а. У тебя такая святая наивность на лице была написана. Что надо было зверем быть! Вот Кулев и не устоял перед твоей невинностью! (Смеется.) Mademoiselle innocente vous savez[22]. Юная, зеленая…

О л я. Конечно. Он меня любил.

Д а ш а. Именно — он любил. Он! Ты просто увлеклась… Красивый, веселый, яркий человек! А что ты до этого видала? Пишбарышня из провинции. Из подозрительной семьи! Ценного-то за тобой что? Чистота одна да дворянское воспитание!

О л я. Ты уже меня совсем-то дурочкой не выставляй!

Д а ш а. Почему же дурочкой? Просто тебя отец еще долго от жизни спасал. И старался не дать тебе увидеть жизнь такой, как она есть.

О л я. Не понимаю… Почему родная сестра…

Д а ш а. Чего ты горячишься?

О л я. Почему родная сестра всю жизнь пытается меня уверить, что никто никого?.. Что никто меня, что я?! Ты знаешь, я тебя когда-нибудь возненавижу! Честное слово…

Д а ш а. Если за семьдесят лет не возненавидела — теперь уже не страшно!

О л я. Нет, страшно!

Д а ш а. Что с тобой?

О л я. Ты не представляешь себе, какая я в гневе!

Д а ш а (опешила). Какая?

О л я. Не знаю! Буйная! Когда с тобой это все случилось, надо же было с Виктором что-то решать. А в те годы усыновить ребенка врагов народа? Это ведь только Арсений Васильевич с его благородством…

Д а ш а. Я понимаю… Мне-то уж ты не рассказывай…

О л я. Я просто говорю, чтобы ты знала, чего это стоило! Так вот Арсений Васильевич…

Д а ш а. Прекрати! Laissons-les faire! — Оставим все эти тени!

О л я. Нет, уж я договорю! Я же Витьку тогда буквально украла с дачи… У вас еще обыск шел. А я его в одеяло, к себе прижала и — в машину. Сердце у него бьется. Дрожит весь. Домой привезла. Дверь за собой закрыла… И не знаю, что дальше будет… На что решиться…

Д а ш а. О-ой!

О л я. И вот Арсений Васильевич, пожилой, кристально честный человек, решил спасти нас обоих. Мы же тогда еще не расписаны даже были. Просто я знала, что есть старый приятель отца в Москве. К кому я еще могла обратиться тогда? Так он нас принял. Молча, достойно. Никогда ни в чем меня не упрекнул. А какие у него неприятности потом были. Можно сказать, всю карьеру свою испортил. Но никогда не упрекнул. А ты говоришь, не любила я его!

Д а ш а. Да, нелегко ему пришлось. С таких-то посто-ов…

О л я. Зато он счастье узнал… Все-таки семья — это великое дело. На следующий день мы с ним расписались. И Витьку усыновил. Имя свое дал. А уж потом Мишка родился… И так тридцать лет я с ним счастлива была… Счастлива!

Д а ш а (тихо). Может быть, mon enfant[23].

О л я (воодушевляясь). Когда Митя Кулев погиб, мне было двадцать семь. Два года болела. Совсем одна осталась… Ноги отнялись — на почве нервного потрясения. На костылях ходила. Потом с глазами стало плохо. Чуть не ослепла. Полгода в клинике лежала… Вот тогда Арсений Васильевич по просьбе отца стал в больницу заходить. А время голодное было — тридцать второй год… Мне питание было нужно. А откуда? Если бы не Арсений Васильевич… (Махнула рукой.) У него же семейная жизнь тогда разладилась… Жена ушла. Совсем…

Д а ш а. Да и какая у него могла быть семейная жизнь, когда он всю жизнь на службе да по командировкам.

О л я. Я когда к нему переехала, в его комнату, у него одна ложка была. Одна кружка. И манерка с первой империалистической. И спал он на столе…

Д а ш а. Вот настоящий большевик был. Никогда ни на что не польстился.

О л я. А ему просто ничего не надо было! Работа, работа и работа! Ему в пять утра позвонили, когда война началась. Он сразу ушел в ЦК, я его полмесяца и не видела. Потом заехал за нами, увез на вокзал. В эвакуацию. Попрощались, посмотрел он на меня и только сказал: «Береги ребят, Оленька». И ушел, ему спешить надо было.

Д а ш а. Да, тебе повезло…

О л я. Его на фронт отправили. Он потом рассказывал. Пришел домой. Выпил чаю. Написал записку нам: «Сегодня ухожу на фронт. Береги себя и детей. Мы победим. Если убьют, постарайся, чтобы ребята помнили, что у них был отец». Закрыл комнату, отдал ключ соседке. И ушел на четыре года…

Д а ш а. Не плачь…

О л я. До сих пор не могу себе простить, что в эвакуации была тогда. Все на фронт уходили, их кто-то провожал. Кто-то плакал, целовал на прощание… А он вот — так… И никогда ни слова упрека. Ничего. «Все, что Оля делает, все правильно… Все хорошо!»

Д а ш а. Да… Уж если он считал, что прав, его никто на свете с места не мог сдвинуть.

О л я. Вот поэтому и отдала я ему свою жизнь. И никогда не пожалела. И в ребятах от него тоже есть много…

Д а ш а. Все-таки они другие…

О л я. Полных копий не бывает. Я иногда думаю — жили бы они отдельно. Сами бы… как хотят. Сами ошиблись, сами себя поправили. Да ведь сердце болит за них. Так болит! Вот хоть сейчас! Миша? Ушел? Все думаешь — посоветуешь что-нибудь. Все-таки жизнь прожили — всякое видели!

Д а ш а. Помнишь, мать говорила… «Знал бы, где упасть, соломку бы постелил». Нет, уж пусть сами…

О л я. А ты к Виктору собралась…

Д а ш а (серьезно). Наша жизнь их ничему не научит.

О л я. Когда уж Арсений Васильевич умер… А они его помнят! Нас-то с тобой будут вспоминать?

Д а ш а. Cela dépend…[24] (Пожала плечами.) Будут, наверно… Только так ли? Мы — бабы… Старые, глупые бабы… Для нас они — вечно дети. «Ты платок носовой не забыл? Да почему ты плохо кушаешь? Да что у тебя настроение плохое?» А им другое нужно — рука, мудрость, уверенность, что жизнь не бессмыслица! Потери, труд, самоотверженность — не бессмыслица!

О л я. Это не словами нужно доказывать.

Д а ш а. А что мы сейчас можем? Сами помощи, заботы требуем… Счета предъявляем. Лишнюю ношу на них кладем.

О л я. А давай, Дашка…

Д а ш а. Ты что развеселилась?

О л я. А серьезно? Давай, Дашка, уедем с тобой? А?

Д а ш а. Куда уедем! Ты что!

О л я (помолодев). А почему — нет. Сядем с тобой в поезд. Вдвоем. И поедем куда глаза глядят.

Д а ш а. В Томск… Eh bien, je jamais! C’est un couple![25]

О л я. Ага… Потом в Троицкосавск… Да мало ли куда… Поедем туда, где были молоды.

Д а ш а (воодушевляясь). А что… Только деньги…

О л я (бесшабашно). Какие деньги. Найдем! К маме в Кисловодск. Могилку найдем. Восстановим ее. В Ленинград поедем.

Д а ш а. В Москву!

О л я. Правильно — в Москву. На Выставку сельскохозяйственную пойдем. А? Дашка?!

Д а ш а. А чего — мы еще можем!

О л я. Я все деньги свои с книжки сниму, и поедем мы с тобой вдвоем — в купе…

Д а ш а. В пульмановском вагоне.

О л я. В Кремль сходим. В Мавзолей. В Третьяковку, как ты хотела.

Д а ш а. В Эрмитаж…

О л я. И никого нам не надо! Пусть они тут сами как хотят!

Д а ш а. Пусть посмотрят, пусть увидят, как без нас!

О л я. Ну, почему ты, Дашка, такая умная, такой глупой всегда была? Все что-то куролесила? Но теперь с тобой… Душа в душу!

Д а ш а. В гимназию нашу обязательно зайдем. В университет томский… Я помню…

Звонит телефон.

О л я (не может встать). Ой… не могу…

Д а ш а. Я сейчас. (Пытается подняться и садится, хватается за сердце). У тебя где корвалол?.. Или что-нибудь?..

Звонит телефон.

О л я (смеется). Ой, путешественницы… Ноги отнялись!

Д а ш а (наливает лекарство). Я сейчас выпью. И подойду к телефону! Сейчас, сейчас… Eh bien, je jamais![26]

О л я. Перестали звонить. (Смеется, закрыв лицо рукой. И неожиданно тихо.) Ты просто не представляешь, как тяжело мне в эвакуации было. Что я умела? Двое ребят на руках! По аттестату гроши получала. Спасибо, добрые люди помогли. Анечка, жена милиционера, помню, была… Так я к ней по десять раз в день бегала. Топора нет — к Анечке, спичек нет — к Анечке… С ребятами посидеть, пока я в леспромхоз иду, — к Анечке… А уж там морковку, луковицу, хлеб… А что у нее-то, лишнее это было? У самой три дочери. Никогда отказа не видела.

Д а ш а (поцеловала сестру). Люди всегда к тебе с добром относились.

О л я. В сорок третьем у Мишки — корь. У Витьки… сыпной тиф! Больница в двадцати километрах. Взяла я у Анечки санки. Надо было в больницу его везти. Положила я Мишку к ней, вместе с ее девчонкой. Впряглась в санки и повезла в больницу. Иду, иду, тайга, снег. А холодина! Не знаю, как уж я его довезла. В общем, положили его в палату. Дождалась. По окошкам бегала, все смотрела, в какой палате его положат. Смотрю, лежит наконец у окна. Перекрестила я его. И бегом обратно. Свой-то тоже умирает. Бегу и думаю. Если Мишка умрет… Свой все-таки… А как я родителям в глаза посмотрю, если Виктора не сберегу? Бога просила, если забирать кого-то, так уж забери моего. Пришла домой, ноги отваливаются.

Д а ш а. Ты чаю-то глотни…

О л я. Полтора месяца так и бегала. Сорок километров — до больницы и обратно. А ведь еще работать в леспромхозе надо было… Сосны валить.

Д а ш а. Помню… я эти сосны… Не знаешь, с какой стороны подступиться. Чего ты смеешься?

О л я. Видели бы наши кавалеры? И други наши из гимназии, как мы с тобой сосны в тайге валили!

Д а ш а. Не думаю, что у них легче жизнь сложилась… Вот Валерик-то… Не сложилась жизнь. Валерий Янович. Поляк… смешной такой… Стеснительный. Не знаю уж, как он с рабочими управлялся. Он же слова поперек не мог сказать.

О л я. В те годы много таких людей было.

Д а ш а. Какое мне дело — много или мало! В Германию его посылали — не поехал, строительство нельзя было оставить. Орденом наградили — «Неудобно, я же не один строил!». Все в Крым, на юг едут — «Дашенька, там же сплошные толстяки худеют, поедем лучше на Иссык-Куль». «Зачем?» — спрашиваю. «Нужно, чтобы совершенная красота каждое утро в окно смотрела. Чтоб на целый год заряд был». — «А на море, значит, для тебя несовершенная красота?» — «В Ялте — нет. Недаром оттуда Чехов рвался!»

О л я (с трудом сдерживая себя). Поздно ты винишься.

Д а ш а. Видела, что ты его любишь. И кофточки твои самодельные видела. И цветы, что каждый раз приносила. Валерик мне говорил: «Зачем Оленька на цветы тратится? Они же дорогие».

О л я. Выдумала… сейчас.

Д а ш а. Он к тебе как к младшей сестренке относился.

О л я (тихо). Знаю, как он относился.

Д а ш а. Поздно нам его делить.

О л я. Тебе и в голову не приходило, что он меня полюбит.

Д а ш а. А он и не любил тебя.

О л я. Любил! В конце концов полюбил. Я видела!

Д а ш а. Хороша любовь… (Смеется.) Прятали глаза, как гимназисты!

О л я. Конечно, это не твой роман с Улзыкуевым!

Д а ш а. Не вспоминай. Тебе этого не понять!

О л я. Чего понимать?

Д а ш а. Простой пастух из аймака. Революция сделала его премьер-министром. Умница, красавец, тиран. А в душе-то прежний пастух. Недоверчивый, хитрый. Иногда даже мстительный. Ему все подавай! Все разом! Чтобы его республика была первой в Союзе! Чтобы в Кремле его особо принимали! Чтобы на приемах в Париже, в Германии на него смотрели как на потомка Чингисхана. Конечно, дочь князя Корсакова… Это ему льстило!

О л я. Вот вы и нашли друг друга — князьки!

Д а ш а. Республика была не из последних в стране. При нем…

О л я. Ты уверяла себя, что все это из-за мужа. Чтобы Валерий Янович мог воплотить свою мечту.

Д а ш а. Ты почитай… почитай литературу. Все жены великих…

О л я. Валерий Янович не был великим.

Д а ш а. Его здания, стройки считаются классикой.

О л я (просто). Мало тогда было хороших архитекторов. Мало!

Д а ш а. Он любил меня! Ты только посмотри на фотографии. (Роется в старой сумке.) Как он везде на меня смотрит…

О л я (тихо). Видела… тысячу раз.

Д а ш а. Посмотри! Не любил — да? Не любил? (Плачет.) Да, я безрассудная… Fou, fou, plainte là![27] Брошенная всеми!

О л я. Сначала, может, и любил… А потом…

Д а ш а (после паузы). А потом… Я вышла на веранду и увидела, что моя сестренка…

О л я. Зачем?

Д а ш а. Моя сестренка целует Валерия… И как целует… C’est une couple… Un couple gon fait coiller![28]

О л я. Да, да… Парочка целовалась!

Д а ш а. Словно крадет что-то… И не может не украсть.

О л я. Ты замолчишь когда-нибудь?

Д а ш а. Тогда я ушла. Но в ту же ночь он рассказал мне об этом поцелуе. Очень тебя жалел.

О л я. Неправда. Нет!

Д а ш а. Правда, mais enfant[29], правда. Просто пожалел он тебя тогда. Видит, одинокая, несчастная девушка. Влюбленная…

О л я. Да, тогда я была совсем одна… Только что из больницы вышла…

Д а ш а. На что ты надеялась? Никогда бы он от меня не ушел!

О л я. А я и не думала, что он уйдет.

Д а ш а (не понимая). Любишь — так добивайся!

О л я (раздельно). Ни я, ни Валерий Янович никогда не думали, что нужно чего-то добиваться…

Д а ш а. Добилась — тогда и счастье! Ох, какая я была в молодости. Я понима-ала ее… Революцию. Все можно! Все — твое! Все запреты отпали! Только ты и мир! Вот как сейчас у космонавтов. Летят себе — и ни границ, ни запретов. Ой, как бы я хотела вот так же…

О л я (улыбнулась). Космонавтка! Терешкова ты моя… Поздно только. (Пауза.) Ничего никогда не отпадает. Ни порядочность, ни совесть, ни любовь… Они просто будто отошли, не кричали о себе первое время… Но никуда не исчезли. И только они спасали людей. В самые тяжелые времена…

Д а ш а (после неправдоподобно долгой паузы). Может быть…

О л я. Вспомни, ты всегда оказывалась на пустом месте, когда забывала о них… И с Агнивцевым, и с Улзыкуевым…

Д а ш а. Сравнила тоже…

О л я (убежденно). Сравнила.

Д а ш а (снова после долгой паузы). Может… Но все равно… (Пытается улыбнуться.) Заманчивое было время…

О л я (тоже смеется). Правильно отец говорил: «Мало я Дашку драл!»

Д а ш а (не может перестать смеяться). Он никогда меня пальцем не тронул! (Замолчала, опустила голову.) Неужели действительно все так просто?

О л я. Что?

Д а ш а. Сколько было призывов, требований времени… директив… ломок… поисков… А остались… победили… Только когда… вот так. Как ты сказала. Как в войну! O, altitudo![30] Когда высокие чувства? Вот я вчера в газете читала…

О л я (перебила). Если бы я не любила Валерия… Яновича, хватило бы у меня сил спасти Виктора? И Мишки тоже бы не было… И сидели мы сейчас с тобой… Две одинокие, всеми забытые старухи.

Д а ш а. Если вообще… были бы живы. Знала — сын. И выдержала. Поэтому.

О л я. Как в детском учебнике. Есть закон сохранения энергии. А есть закон сохранения любви. Она… тоже никуда не исчезает. Она просто меняется. Любовь женская превращается в любовь материнскую. Материнская — в любовь к отечеству. Любовь к отечеству — в любовь к дому, к труду. Любовь сына — в любовь к девушке. Какой-то вечный круговорот. (Помолчала.) Надежный закон.

Д а ш а. А все-таки в Викторе есть что-то мое! Его хватка!

О л я. Не знаю… Мне он больше всего Арсения Васильевича напоминает. Ты в революцию со студенческой скамьи соскочила, поэтому так легко от нее и отлетела. А Арсений Васильевич пришел к ней и по ссылкам, и по каторгам, и с пулей девятьсот пятого года. Поэтому никто и никогда не мог его от нее отодвинуть. И если это детям передалось, то слава богу…

Д а ш а. Конечно, Виктор своего отца и не вспоминает. Все Арсений Васильевич… Арсений Васильевич…

О л я. Маленький был, не помнит его. Арсюша его воспитал. Имя дал. Хорошее, честное имя. Такое запятнать боязно.

Д а ш а (после паузы). Ничего ты мне оставить не хочешь!

О л я. Не хочу я больше об этом.

Молчат.

И почему тяжкие годы дороже вспоминаются? Может, потому что выдержали. Человек через сопротивление только смысл жизни понимает. Если все само собой в руки плывет — ни радости, ни горя…

Д а ш а (долго сидит, опустив голову. Встает, вернее, пытается встать). Наверно, ехать пора… Темнеет… И телевизор не работает!

О л я. Ты разве звонка Виктора не дождешься?

Д а ш а. Ты мне и за него… и за всю мою жизнь высказала. Чего уж больше ждать? Поплетусь в свою Русановку. От станции по шоссе четыре километра. Откроешь дверь — холодно, нетоплено. Никто не ждет… Еще на поезд опоздаешь! (Смеется.) «Ah, qu’ils sont beaux les trains manques!»[31]

О л я. Да, упущенные поезда! (Поцеловала сестру.) Я к тебе на той неделе приеду. Надо будет в сарае разобраться. Сапоги там Арсюшины должны быть…

Д а ш а. Жизнь прожита, а ты все какие-то сапоги ищешь.

О л я. Живой о живом. Витя просил найти.

Д а ш а. В Москве таких сапог нет? Сгнили они уже, наверно.

О л я. Дашенька… (Обняла сестру.) Не мы первые, не мы последние… Жили, старались, чего-то добивались. Давай уж доживем — без зла друг на друга. Ведь я-то тебя никогда не брошу. Ты знаешь.

Д а ш а. Знаю.

О л я. Ты — умная. Образованная. Сильная. Самостоятельная. Я с детства гордилась, что у меня такая сестра. Даже поклонниками твоими гордилась.

Д а ш а (сквозь слезы). То-то же…

О л я. Вымолить можно все. Тем более у наших детей. Но нужно ли?

Д а ш а. Сама… не знаю. Конечно, это будет la serait trop ennuyeux, laissons-les faire![32] Оставим эту тему!

О л я. Хочешь, я к тебе перееду? Мишка пусть тут один, наконец, живет. Я только наезжать буду, убраться-приготовить…

Д а ш а (покорно). Хочу…

О л я. И будем мы с тобой вместе. Вместе ведь не так одиноко. Как ты говорила — «как космические братья»!

Д а ш а. Ага… Только сестры!

О л я. А Виктору с тобой будет трудно. И ребятам. Ведь когда терпят из жалости, это ведь тоже не сахар? А?

Д а ш а. Мне, может, год-другой жить-то осталось. Всего!

О л я (долго смотрит на сестру, неожиданно искренне и серьезно). Папа… тебя бы не понял!

Телефонный звонок.

(Снимает трубку.) Виктор? Витенька? Это ты? Да, да, все здоровы! Как у тебя? Как у вас? Значит, через недельку заедешь? Вопрос решился? Даша тоже здесь. Что делаем? Сидим две старухи… Косточки перемываем… Кому? Себе, конечно. Нет, она не может подойти к телефону. Заснула. Не хочется будить. Витенька, у меня к тебе просьба… Ты не отвечай сразу. Посоветуйся с Лидой. Но я тебя очень прошу… Ты возьми Дашу к себе. С пропиской будет трудно? Ты уж постарайся. Я! Я тебя прошу! Сделай это ради меня. Нет, я-то никуда не поеду. Мне-то ничего не надо. Ты понял — я прошу. Да, да, целую, сыночек. Жду…

Пауза.

Д а ш а. Я не спала.

О л я. Не говори ничего.

Д а ш а. А он? Он что сказал? Он сможет?

О л я. Сможет, сможет…

Д а ш а. Надо бы свет зажечь… Темно совсем.

О л я. Не надо.

Д а ш а. Ты что — плачешь?

О л я. Я же просила — помолчи…

Д а ш а. Ты… Ты родная моя…

О л я. Нет. Мы с тобой, кажется, родились в разные времена… У разных родителей.

Д а ш а. Зачем же ты тогда?..

О л я. Потому что я — это я. А ты — это ты…

Д а ш а. Виктор знал, что ты и Валерий Янович?..

О л я. Как я могла ему не сказать? В семье такого не позволяется. Или все всем открыто — или погибнем.

Д а ш а. Ты хочешь, чтобы я сама отказалась?

О л я (устало). Я хочу только одного. Покоя…

Д а ш а. Но ты ведь на пять лет меня моложе…

О л я (словно всматриваясь в прошлое). Мне было пятнадцать лет. Зажгли свечи.

Д а ш а (тихо). Les chandelles![33]

О л я. Единственное украшение в маленьком домике на окраине Троицкосавска. Отец надел сюртук. Мама принесла торт из картофельной муки. Пятнадцать свечей. За окнами революция… И все непонятно! И все прекрасно! Жизнь без конца и без края. Без конца и без края любовь! И такое счастье в душе, которого хватило бы, кажется, на всю жизнь… И казалось: еще месяц… Deux mois! Trois mois![34] И наступит какое-то невиданное счастье!

Д а ш а. Отец обычно подходил к роялю и тихо пел: «Не искушай меня без нужды… возвратом нежности своей…» Подпевай, Оленька! «Разочарованному чужды все обольщенья прошлых дней…»

О л я (очень тихо). «Уж я не верю в уверенья…»

Д а ш а. «Уж я не верую в любовь… и не могу предаться вновь… раз измени-ив-шим сно-оо-овиде-еньям…» Оленька, теперь твой голос… Оленька! Теперь твой голос… (И снова поет.) «Не искушай…»

Она не замечает, что ее сестра уже никогда не вступит вновь в этот дуэт. А Даша все поет своим верным, упоенным и почти нестарческим голосом.

Незажженный свет в кухне обычной пятиэтажки. Одна история — и две судьбы. И старая музыка для вечно новых поколений. Услышат ли они ее? Услышат два, угасающих один за другим, голоса в безмерном грохоте времени?

З а н а в е с

ЖЕЛЕЗНАЯ ЛЕДИ

Драма в двух действиях

Если живые не видят, то мертвые удивляются…

Лев Толстой

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

О л ь г а А р т е м ь е в н а Я к у н и н а.

Г л е б Д м и т р и е в и ч — ее муж.

А р с е н и й (Л а р с) — их сын.

И в а н И в а н о в и ч Г е д р о й ц.

И р и н а И л ь и н и ч н а Я н к о.

К о р н е й Ф и л и п п о в и ч Ч е р к а ш и н.

А л е в т и н а Р о м а н о в н а Р ы ж о в а.

Б а б а Ш у р а — домоправительница.

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч Я к у н и н — человек из самых дальних комнат.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

КАРТИНА ПЕРВАЯ

Старинный московский особняк с огромной гостиной, посредине которой гигантский стол-сороконожка. Такие дома остались у очень заслуженных людей — они получены, обставлены, обжиты очень давно.

Картины в потускневших рамах, массивные продавленные диваны, кресла, старинная бронза, потускневшие зеркала, фарфоровые вазы и безделушки. Старый рояль. Все — чуть потрескавшееся, слегка запыленное, словно «оставшееся со времен средневековых»… Матовое столовое серебро, тяжелые уникальные гардины — чуть выцветшие, но все равно победоносные в своей борьбе со временем.

В этой огромной комнате (метров на восемьдесят!), во всей квартире все равно чувствуется могучий, старый, словно окаменевший дух большого корабля, населенного людьми, которые пронесли через рифы и невзгоды времени много тяжкого… И вот-вот, кажется, он, этот дом, уже станет музеем, сколком «времени ушедшего», ибо люди, построившие его, вносившие сюда мысль, дух и дыхание, должны (по воле Бога!) уходить из жизни, а молодой поросли — этого светлого, зеленого цвета! — не чувствуется в некогда шумном старом доме.

…На сцене б а б а Ш у р а — домоправительница и деспот семьи академика Якунина. Здесь же И р и н а И л ь и н и ч н а Я н к о — врач и приятельница Ольги Артемьевны Якуниной — хозяйки дома. Баба Шура, несмотря на то что ей под сто лет («осталась одна пятилетка!»), почти насильно усаживает гостью за стол и неспешно, неумолимо медленно накрывает для нее «легкую закуску». Хоть и на краю «сороконожки», но по всем правилам — со всем необходимым количеством тарелок, серебра, бокалов.

Наконец, кряхтя, нагибается куда-то в глубь огромного буфета-дворца и достает бутылку марочного вина, которую, завернув в салфетку, ставит в уже приготовленное — со льдом! — серебряное «каше».

И только после всего этого, с трудом отдышавшись, позволяет себе сесть на край тяжелого старинного стула, чтобы поддержать беседу с гостьей.

Я н к о. Да зачем вы хлопочете, Александра Михайловна? Меня в сумасшедшем доме прекрасно накормили!

Б а б а Ш у р а. Полагается. (Пауза.) Придется за Глебом Дмитриевичем гоголь-моголь доесть — не пропадать же добру! (Ест сосредоточенно, почти торжественно.)

Я н к о. Не знаю, как я дотяну Глеба Дмитриевича? Скорее бы уж Ольга возвращалась!

Б а б а Ш у р а (рассматривает что-то на скатерти). Видишь — желтенькая таблетка? Выбрасывает! И сиреневенькие — тоже. А я собираю и… (Берет таблетки в горсть и разом глотает.)

Я н к о (всплескивает руками). Баба Шура!

Б а б а Ш у р а. Ничего! Каждая таблетка свою болезнь найдет! Ты закусывай, закусывай…

Я н к о (с аппетитом ест). Когда самолет из Амстердама?

Б а б а Ш у р а (посмотрела на большие часы с боем — настоящий «Нортон»). Уж с минуты на минуту должны быть. Ларс сам за матерью поехал.

Я н к о. Трезвый?

Б а б а Ш у р а. Ты рыбки… рыбки бери! Я меньше трех кило не заказываю.

Я н к о. Зачем так много? Семья у вас… Глеб Дмитриевич почти не ест, Ларс на мощи стал похож.

Б а б а Ш у р а. А народ-то? Народ! Один Гедройц Иван Иванович как сядет! Или Рыжова! Или еще кто из института! Ведь хозяйка любит, чтобы в доме все как при Дмитрии Михайловиче было! И Глеб Дмитриевич любил! (Поправилась.) Любит…

Я н к о. Да! Старая Москва… Так же, наверно, Склифосовские жили! Третьяковы… Туполевы… Остроумовы…

Б а б а Ш у р а (неожиданно). А ты не жалей нас! Дело-то у нас на века поставлено! Недаром Ольга Артемьевна из Амстердама Большую золотую медаль везет! Весь мир опять обскакали! (Приблизившись.) И правительство на днях к нам собирается! Расширяться будем! Вот так!

Я н к о. Сколько же лет вы в этом доме, Александра Михайловна?

Б а б а Ш у р а. Ну, как Глеб Дмитриевич родился… Значит, пятьдесят семь! Ты выпей, выпей винца! Может, и осмелеешь? А вино это особое! Его еще в тридцатом году Дмитрий Михайлович в подвал заложил. Ему тогда в Крыму четыре огромнейших корзины подарили. По сто бутылок! Так вино в подвале и хранится.

Я н к о. Как-то нереально… все это! В центре Москвы… Особняк, подвалы! Брейгель! Рафаэль на стенах… Серебро чуть ли не восемнадцатого века. И рядом — наисовременнейший, всемирно известный институт имени… Каждый второй в Москве знает фамилию Якунина. Уже никто и не помнит, кто из Якуниных жив… кто умер… А институт все гремит и гремит!

Б а б а Ш у р а (с гордостью). Мы ведь Глебушку тоже могли за какую-нибудь «принцессу советскую» отдать! А женили на простой лаборантке! На Тоболкиной Ольге Артемьевне. И не жалеем! Нам с покойной хозяйкой — Евгенией Корниловной — без разницы было! Она… бедная душа (перекрестилась), первая заметила… что живет человек в этом доме на последнем пределе. Год-другой… Десять — двадцать! А потом его на Болеарские острова тянет…

Я н к о. Куда?

Б а б а Ш у р а. На Болеарские острова! Так покойница говорила. Ну, ломается он! Машина и та свой срок имеет. А у человека хуже — уходит он куда-то… В свой мир. Если, конечно, разгон был настоящий! (Вздохнула.) А Дмитрий Михайлович уж такой им всем разбег и разгон давал, что не только дети его… а целый институт в три тысячи человек до сих пор на его идеях летит… (Смеется.) Расступись, ученый народ!

Я н к о (осторожно). А как же сама… Евгения Корниловна?

Б а б а Ш у р а. Я же сказала — бедная душа! (Пауза.) Боялась она за детей своих… Ведь двое-то — Алик и Муся — еще в отрочестве погибли. Один утонул! Другая руки на себя наложила… Вот и встала Корниловна за Глебушку, за младшего! Откуда что взялось! Как тигрица…

Я н к о. Ну а дальше… потом?

Входит О л ь г а А р т е м ь е в н а Я к у н и н а в дорожном строгом костюме.

Я к у н и н а (с порога). А потом — суп с котом! Понятно, «подруга дорогая»? (Взяла бутылку.) О! Каким вином тебя угощают?!

Я н к о. Поздоровалась хотя бы… (Обнимает Якунину.) Поздравляю! «Подруга дорогая»!

Я к у н и н а (тише). Как Глеб? К нему можно?

Я н к о (не сразу). С каких это пор… ты стала меня об этом спрашивать?

Я к у н и н а. В дороге всякое померещится! (Достает из сумки красивую бархатную коробку, вынимает оттуда цепь, на которой Большая золотая медаль… Надевает на себя. Потом передумала… Сняла, сложила все обратно.)

Входят Л а р с и И в а н И в а н о в и ч Г е д р о й ц.

Л а р с (матери виновато). Я был уверен, что Иван Иванович тебя встретит…

Я к у н и н а. Поэтому ты и засел в международном кафе? Как вообще тебя туда пустили?

Г е д р о й ц. Я провел Арсения Глебовича через ВИП.

Я к у н и н а. Иван Иванович! Запомните! У меня других детей — нет! А из Арсения… Из вашего любимого Ларса! Я все равно дурь выбью! Чего бы мне это ни стоило! (Почти в ярости.) Ты слышишь? Олух царя небесного?

Л а р с. Слушаю… Суламифь!

Б а б а Ш у р а (Янко). Во-о… Точь-в-точь как покойница, свекровь ее!

Я к у н и н а (Ларсу). Дай только отца поставить на ноги!

Л а р с. Желательно… (На немой вопрос матери.) Мы все утро говорили с ним.

Я к у н и н а. Ну?!

Л а р с (опустив голову). Он уже… по ту сторону!

Г е д р о й ц. Ларс имеет в виду, что идея распада материи для него сейчас занимательнее, чем проблема ее устойчивости.

Я к у н и н а (сдерживаясь). Вы же зам по хозяйственной части?! А то — «ВИП», «распад материи»! (Взяла себя в руки. Бабе Шуре.) Бокалы! (Сама разливает вино.) Баба Шура, спасибо, что дом не рухнул, не покачнулся, пока меня здесь не было.

Б а б а Ш у р а. Правильно говоришь — с уважением! (Тоже поклонилась Якуниной.)

Я к у н и н а (словно не заметив, Янко). Спасибо и тебе, Ира, что Глеб… жив! И что я могу поговорить сейчас с ним. (Тихо.) Наедине! (Пьет. Жестом дает понять, чтобы Янко привела Глеба, а остальные вышли. Опускается в глубокое старинное кресло и на секунду закрывает глаза. Расстегивает воротник сорочки, словно ей душно.)

Янко вводит высокого, очень худого, удивительно схожего с сыном — идеально одетого! — чуть смущенного человека. Это муж Ольги Артемьевны — Г л е б Д м и т р и е в и ч Я к у н и н. При виде жены он останавливается — то ли как школьник, то ли как юный влюбленный… Он не боится ее — он благоговеет перед ней!

Янко тихо исчезает.

(Нежно целует мужа.) Ты еще похудел! За какие-нибудь десять дней. (Слабо улыбнулась.) Ну что мне с тобой делать?

Г л е б. У меня на завтрак был гоголь-моголь. Удивительно питательная вещь! О! Ты не знаешь всех защитных свойств организма! Человек теоретически вообще может не есть более трех месяцев!

Я к у н и н а (почти печально). Ну да… Ты же — теоретик! (Достает из коробки свернутый лист Почетной грамоты.) Вот!

Г л е б (радостно, торжественно читает). «Почетному доктору Европейской академии наук и искусств. Обладателю Большой золотой медали Всемирного конгресса д-ру Якуниной… Ольге Артемьевне…» (Почти плачет.) Оленьке! Как… прекрасно! Надень на себя мантию, цепь… Прошу! (Читает по-латыни посвящение в почетные доктора.) Боже! Как же тебе все это идет! Ты только посмотри на себя в зеркало!

Я к у н и н а (почти кричит). Но ведь это твоя… Твоя! Только твоя медаль! Твоя работа! При чем тут я?! Максимум, что я делала, — это записывала твои ночные монологи… (Почти плачет — от бессилия.) И кое-что подсчитывала на ЭВМ… И то когда ты слишком уставал, чтобы посчитать в уме!

Г л е б. Не уподобляйся глупцам, милая! Даже Рафаэль писал одну-две фигуры — остальное за него дописывали ученики.

Я к у н и н а. Но мы-то знаем — Рафаэля! А я — по твоим же словам… только ученик? Подмастерье?..

Г л е б (не сразу, со значением). «Ты — женщина! Ты — бабочка большая!» (Обнял ее.) Ты моя… любимая женщина! Только ты проникаешь в мои мысли… Ты — мать моего ребенка! Ты — Якунина, наконец! Ты — уже… Якунина! (Кричит.) Ты — почетный доктор! Ты — профессор!

Я к у н и н а. Господи! Не вспоминай лучше о моем профессорстве!

Г л е б. А что? Ты не получила ни одного черного шара!

Я к у н и н а. Попробуй получи хоть один черный шар диссертант с фамилией — Якунина! В нашем институте…

Г л е б. Я ликую… А ты чем-то встревожена?

Я к у н и н а (опустила голову). Ты помнишь доктора Смэлла? Из Принстона?

Глеб кивает головой.

Почему он сказал, что на основе моей… нашей работы можно подойти к этой формуле? (Показывает ему бумагу с формулой.) Что это такое?

Г л е б (смеется). А… Так и должно быть! Формула Дэвидсона-Платова. Проблема перехода неживой материи в биологически активную.

Я к у н и н а. Что ты смеешься? Это бред, да?!

Г л е б. Не думай об этом…

Я к у н и н а. Почему я не поняла этого? Почему не знала?!

Г л е б. Мы так быстро работали…

Я к у н и н а. И в те дни, пока меня не было?

Г л е б (извиняясь). Ты же знаешь — мне надо спешить!

Я к у н и н а. И Ларсу — тоже? (Пауза.) Почему он говорит, что «ты по ту сторону»? И это — про отца!!

Г л е б (тихо). Прости мальчика! Он, кажется, не успевает за мной… А времени объяснять у меня уже нет!

Я к у н и н а. А мне — тем более?!

Г л е б (еще раз смотрит в бумагу). Это хорошая формула… Это — красивая формула!

Я к у н и н а (резко). Но если что случится… все это уйдет вместе с тобой? Я же буду бессильна хотя бы… понять!

Г л е б (почти просительно). Но есть же Ларс… (Тише.) Ну, и, наконец, сам… Он!

Я к у н и н а. Он?! (Молчит.) Он даже не допустит меня к себе.

Г л е б. Может! (Пауза. В растерянности.) Но есть же еще институт… Фирма!

Я к у н и н а. Якунинская? Фирма? (Отвернулась.) Ты слышал, что в начале недели у нас ожидается посещение?

Г л е б. Зачем? Они же не могут ничего понимать в нашей проблематике! Особенно — в новой!

Я к у н и н а (раздраженно). Откуда ты знаешь, понимают они или не понимают? Кстати, в отделе Совмина — половина твоих учеников! А потом, не забывай — мы же работаем и на оборону…

Г л е б (отмахиваясь, сердито). Это побочно! Это — все… побочно!

Я к у н и н а. Необходимо заодно договориться и об экспериментальном заводе! И еще о новом корпусе!

Г л е б (печально). Извини! (Пауза. Осторожно.) А когда мы стали работать на оборону?

Я к у н и н а (не сразу). Весной… Помнишь, у нас были два… теннисиста. Ты еще не мог нарадоваться, что тебе есть с кем поиграть в теннис?

Г л е б. Так это были… они?!

Я к у н и н а. С одним из них я летела сегодня в самолете. (Молчит.) Он мне — как бы случайно! — открыл тайну…

Г л е б. Этот полковник?

Я к у н и н а (раздраженно). Перестань притворяться!! Через заднее стекло машины прекрасно были видны их генеральские фуражки!

Г л е б. Да, да! Что-то припоминаю… Они еще все время пытались завести разговор по статистическим моделям глобального распада! (Неожиданно.) Кстати… Утром я сегодня болтал об этом с Ларсом. У него интересная идея!

Я к у н и н а. Какая?..

Г л е б. Послать это все… к чертовой матери!

Я к у н и н а (настойчиво). Если мы не предложим… к посещению хотя бы маленькое предложение… Хотя бы эскиз!

Г л е б. Я удивляюсь! Почему ты не заинтересовалась предложением Ларса?

Я к у н и н а. Не издевайся! (Тише.) То… заказ отдадут Климову! Или вообще в другое ведомство…

Г л е б (крайне серьезно). Но ведь Ларс…

Я к у н и н а. Не рви ты мне нервы с этим олухом! Пожалей себя! Меня!

Г л е б (еще более серьезно и удивленно). Неужели ты не понимаешь?.. У него фундаментальная идея! Достойная моего отца. Его деда! (Неожиданно быстро выпил фужер вина.)

Я к у н и н а. Что ты сделал?! Тебе же нельзя… Это же яд для тебя! (Кричит.) Ира! Янко! Иван Иванович! Кто там?!

Появляется Я н к о со шприцем в руках.

Он выпил вина. С ним может быть кома?!

Г е д р о й ц (появляясь в дверях). Там явилась… эта дама! Бывшая ваша невестка… Ну, жена Ларса. Готова буянить! Выпроводить? Или будете с ней говорить?

Я к у н и н а. Что ей надо?

Г е д р о й ц. Насколько я понял, требует раздела жилплощади.

Я к у н и н а. Однокомнатный кооператив ей хватит? В крайнем случае соглашайтесь на двухкомнатный… Но — не больше!

Г е д р о й ц. Я понял так, что она хочет жить в этом доме.

Я к у н и н а (не сразу). По другим временам я бы ей… (Неожиданно.) Она, кажется, программистка?

Г л е б (приходя в себя). Отличная программистка! Богом данная…

Я к у н и н а. Пришлите ко мне Ларса. Пусть он запрется с ней! Этак на полсуток…

Я н к о (осторожно). Ларс не вполне…

Я к у н и н а. Это уж мое дело. (Идет к двери, ищет, чем бы вооружиться, хватает зонтик и устремляется к двери.) Гедройц! За мной!

Глеб и Янко остались вдвоем.

Г л е б (не сразу). Это, конечно, неделикатно, Ирина Ильинична! Но я хотел бы знать… На сколько я могу еще рассчитывать?

Я н к о (смеется). На вечность! (Смутилась.) Впрочем, как и все мы, — на случайность. (Пауза.) Сегодня прислали интереснейшее швейцарское лекарство!

Г л е б (морщится). У нас ужасно шумный дом! Надо попросить, чтобы обили двери войлоком…

Я н к о (с врачебной улыбкой). А когда мы начнем принимать швейцарское лекарство?! Я уже во всем разобралась, проконсультировалась… (Замолчала. Очень серьезно.) Я решилась на собственный диагноз. Вы больны не столько лейкемией… Вы же приобрели ее двенадцать лет назад? Когда производили свои знаменитые опыты с расщеплением структурных оснований?

Г л е б (тихо). Я болен! Болен, Ирочка… Я жил, любил! Радовался новорожденному сыну! Плавал с аквалангом… Лазал по горам… Кажется, еще помню три-четыре языка… Имел любовниц! Интересовался политикой! Страстно занимался виндсёрфингом… Гонял на машине! Я работал с хорошими, талантливыми, удивительными учеными. Лез в драки… Но пришел момент… (Пауза.) Когда все это остыло, смылось… Как на плохо или вообще не отпечатанной пленке. В одно прекрасное утро, вставая с постели… отделяясь от прекрасного тела своей жены… еще теплого, розового, матового… тем утром я понял — секундой! Взрывом! — что все это было — только прельщением!.. Черной дырой! Цветастой цыганской юбкой! Которой Бог… Или черт?! Гонит нас от истины! Гонит от гениально-простого! Из чего соткан подлинный наш мир. Что он сам по себе… наш мир — и угроза, и смысл, и откровение… (Тихо.) Для немногих!

Неожиданно целует Янко.

Я н к о (не сразу). И такой женщиной могла быть я?

Г л е б. Двенадцать лет назад. (Отвернулся.) Все последние годы я уже не чувствую… этой пчелиной пыльцы жизни! Она словно растерлась между пальцев.

Я н к о (не сразу). Я знаю… Я — врач.

Г л е б (любуясь ею). Нет, вы просто удивительно красивая женщина! И только это — главное! В эту секунду! В эту минуту! А вы знаете, что это мгновение можно расширить до беспредельности?! Вы будете жить в одном возрасте, в одном пейзаже, среди нестареющих людей… В неизменяющемся мире! Не будет меняться Москва, человечество…

Я н к о (улыбается). Фантазии?

Г л е б (тихо, уйдя в себя). В чем-то — фантазии. А в чем-то — и вполне возможная… реальность. Недаром у Ивана Златоуста сказано: «Это не время проходит — это мы проходим»!

Я н к о (серьезно). Значит, вы пытаетесь это сделать? Остановить время?

Г л е б. А его и не нужно останавливать — оно недвижно. Это мы — растения, животные, облака, пески, люди… Да, да, и мы! Люди! Люди-секунды. А минутные стрелки для нас… так — условность!

Я н к о. А человек? Тоже — условность?

Г л е б. Самая большая! Ибо он еще тягается с временем и претендует на бессмертие! И в нем самом столько отвлекающего — чувств, страданий, честолюбия!

Я н к о (не сразу). Вам… очень больному человеку… можно простить все! Но вот мой диагноз… Вы переходите границы возможностей человека! А это всегда оказывается непростительно!

Г л е б (горько). Так же непростительно, что он в беспамятстве зачинает детей… которым потом слишком больно от несовершенства рода человеческого! А что сказать им… детям?! Да и главное — можно сказать, только стоя уже одной ногой в могиле!

Я н к о. Вы… боитесь за Ларса? Вы уже знаете, что ему сказать?

Г л е б. Что говорить — сейчас? Меня уже не будет, когда ему понадобится самое главное. И слово! И мое плечо! Кто ему поможет? Кто спасет?

Я н к о. А Ольга?

Г л е б. Она еще не понимает, как опасно… как сложно жить в нашем доме! Здесь умерли… истончились простые человеческие чувства… отношения!

Я н к о (тихо). Но ведь и она сама — такая же!

Г л е б (изумленно). Разве?

Входят Я к у н и н а и К о р н е й Ф и л и п п о в и ч Ч е р к а ш и н. Это веселый, красивый, моложавый человек с огромным букетом.

Янко хочет уйти.

Ч е р к а ш и н. Доктор? Швейцарское лекарство уже доставлено?

Я н к о. Больной отказался его принимать.

Я к у н и н а (спокойно). Он будет их принимать! Идите, Ирина Ильинична. (Мужу.) Не узнаешь?

Г л е б. А-а… мой главный партнер по теннису?

Ч е р к а ш и н. Скажем проще — отныне, надеюсь, вообще ваш главный партнер!

Г л е б (тихо). Все к жене! К ней… К Ольге Артемьевне!

Якунина ставит цветы в вазу.

Ч е р к а ш и н. Ну зачем же… сразу так — в штыки!

Г л е б. Где здесь бумага?

Я к у н и н а (спокойно). Пожалуйста. И авторучка.

Г л е б (быстро пишет). «С сего дня считаю себя свободным от обязанностей директора Всесоюзного института из-за… о… (смеется)… из-за онтологических противоречий с намечаемой программой дальнейшей работы института». Ну, и подпись! (Расписывается. Вручает бумагу Черкашину.) Да! Еще рекомендую на эту должность профессора Якунина А. А.!

Ч е р к а ш и н (в некоторой растерянности). А… в каком смысле?..

Я к у н и н а (Черкашину, спокойно). Глеб Дмитриевич предупредил меня еще утром о своем уходе. К вашим… к нашим проблемам это не имеет никакого отношения.

Ч е р к а ш и н. Но все-таки было бы как-то надежнее… Задачи-то уж больно неотложные. Глобальные, можно сказать, задачи!

Г л е б. Я же там все написал! И, кстати, отличная кандидатура. (Показывает на жену, на мантию, на медаль, на цепь.)

Ч е р к а ш и н. Мы-то за… дорогая Ольга Артемьевна! Но не мы же последняя инстанция! А академия? А Большой дом?

Я к у н и н а (бросает перед ним бумаги). Вот приглашение на полгода читать лекции в Упсале. А вот — во Франции. Сорбонна тоже на дороге не валяется. Еще два-три… Америка!

Ч е р к а ш и н (смеется). А больной муж? Дом? Институт, наконец?!

Я к у н и н а. Ну вот… Наконец-то вы вспомнили про наш «якунинский» институт!

Ч е р к а ш и н. На той неделе… у вас же будут — гости!

Я к у н и н а. Не мне вам говорить, что мы привыкли к вниманию со стороны руководства. (Пауза.) И еще — Алевтина Романовна Рыжова работала над вашей темой с основными лабораториями со дня моего отъезда в Европу!

Г л е б (задумчиво). Думаю, с того дня, когда мы с…

Ч е р к а ш и н. Корней Филиппович…

Г л е б. С того дня, когда мы с Корнеем Филипповичем играли в теннис?

Я к у н и н а (отвела глаза). Не исключено!

Ч е р к а ш и н (решаясь). Когда у вас выборы в академию? Мы займем решительную позицию!

Г л е б (смеется). А военным и не пристала любая иная позиция!

Ч е р к а ш и н. И все-таки заявления вашего я не приму! За одну вашу формулировку… «онтологические»! Мне голову снимут. (Смеется. Встает.)

Входит Л а р с.

Л а р с. При виде меня не стоит вставать, генерал! (Падает в глубокое кресло.) Ну что — передача власти уже состоялась?

Я к у н и н а. Встань и исчезни!

Л а р с. Когда-нибудь я ведь тоже приму институт из твоих ослабевших рук, мамочка. Так что мне нужно готовиться, чтобы не ударить в грязь лицом!

Ч е р к а ш и н (мягко). Вы служили в армии, молодой человек?

Л а р с (вскакивает). В парашютно-десантных, товарищ генерал!

Ч е р к а ш и н. Отмечены наградами?

Л а р с. Медалью «За отвагу»!

Ч е р к а ш и н (не сразу). Никогда не скажешь…

Л а р с (снова развалился в кресле). А зачем говорить, генерал? (Потянулся, зевнул.) В нашем доме тоже есть свои маршалы, генералитет, обоз, вспомогательные войска… Ну и еще основной контингент! Который занимает три огромные корпуса за известным вам вокзалом. Не считая филиалов. Так что здесь всегда обстановка как в штабе крупного воинского соединения. Да, да! Среди этих картин, бронзы, безделушек, привезенных еще дедом… еще в том веке со всего света!

Я к у н и н а. Сын недалек от истины, Корней Филиппович! (Торжественно.) Мы берем ваш заказ!

Л а р с. Вот видите! Начальник штаба уже наложил резолюцию! Твоей подписи — достаточно. Кстати, я решил снова поселить Дарью у себя! Такой программистки на эти месяцы днем с огнем не найдешь.

Я к у н и н а (Черкашину). В доме есть небольшая экспериментальная установка с вычислительным центром. Мои мужчины любят иногда работать ночью.

Ч е р к а ш и н (пытаясь скрыть изумление). И у вас есть на это… разрешение? В частном доме?!

Г л е б. Боже, какой вы непонятливый… Корней Филиппович! (Резко.) Это уже давно не частный дом! (Хочет встать, но это ему не удается.)

Л а р с. И разрешение есть! Весьма, по нынешним временам, экзотическое!

Ч е р к а ш и н. Чье же?!

Л а р с. Иосифа Виссарионовича! (Язвительно.) В нашем институте в жизни не видели оснащения такого уровня! Всё — последние новинки!

Г л е б (резко). Подождите… (Повторяет.) «Послать ко всем чертям…» Что ты имел в виду. Ларс? Ну, утром?

Л а р с. Только то, что сказал.

Г л е б. Нет, ты употребил еще какое-то слово!

Л а р с (смеется). Я только добавил, что у чертей тоже своя классификация. (Смотрит на Черкашина.)

Г л е б (быстро). Точно! Значит, я тоже перешел в другую классификацию?

Я к у н и н а (быстро). А кто еще?

Л а р с. Как кто? «Он»… Дед!

Ч е р к а ш и н (хохочет). А при чем тут классификация чертей?

Ларс поднимается с кресла, берет и небрежно читает заявление отца.

Л а р с (задумчиво). «Онтологическое противоречие»! Какая глупость! Отец, неужели ты это решился написать? Онтос, в общем, условно — это земля, вселенная, суть явления… Основа мироздания! (Серьезно.) И у тебя с ней онтологические противоречия? Прошу тебя — не трогай ее! И она будет жить в сиянии вечности!

Г л е б. Я уже не могу повернуть назад! (Тихо.) Это понял даже мой врач.

Ларс, неожиданно для всех, спокойно рвет заявление отца.

Я к у н и н а. Ларс?! Что ты… позволяешь себе?

Л а р с. Я позволяю себе только одно — напомнить своей матери, что Якунины не уходят в отставку! Как не уходили Толстые, Репины, Курчатовы, Королевы… Они умирают в своем деле! В отставку их не может отправить даже сам Бог! Даже если он на мгновение смутил их разум… Потому что даже разорванный… смятенный мозг Якуниных — дороже дремотно-тусклого мозга господ Тоболкиных!

Ч е р к а ш и н. О ком это он?

Все молчат. Ольга Артемьевна замерла.

Парень, а ты хотя бы кандидат?

Г л е б (про себя). «По классификации чертей»? Ларс, а как же ты ее видишь? В хаосе? Или хоть в какой-то систематике?

Я к у н и н а (решительно Черкашину). Надеюсь, вы поняли, что ваши проблемы уже в работе?

Ч е р к а ш и н (вытер пот со лба, смеется). Только… как же это все… я буду докладывать?

Л а р с. Гедройц с Рыжовой к посещению составят обстоятельнейшую бумагу! Мы с ребятами ее просчитаем… А на что не хватит времени, прокрутим с Дашкой у себя дома… Поверьте, мать не даст нам снизить темпа. Мы же ее все боимся! Вы что, сами не видите?! (Вдруг осекся.) …Только вот отец…

Я к у н и н а. Ларс!

Л а р с (запальчиво). Или, может, ты? Его! Заменишь?! Или Гедройц? Или даже Рыжова? (Отвернулся.) Это же… отец! (Не может говорить.) Двенадцать лет назад он уже рванул один раз… На предельной скорости! И чего это ему стоило? И что это стоило нашей семье?! А теперь — когда он на пороге второго взрыва… (Неожиданно кричит.) Где швейцарские лекарства? Где эта баба со шприцем? Отец! Надо! Мы с Дашкой будем рядом… Мать! Надень мантию! Если нет деда, то хоть чем-то надо напомнить его!

Ольга Артемьевна бесстрастно надевает мантию.

И цепь! и медаль! (Откуда-то из шкафа достает ордена, звезду Героя Социалистического Труда, быстро прикалывает на грудь Глеба. На себя напяливает шапку от мантии.)

Ч е р к а ш и н (смеется). А порода в тебе есть… Волчонок!

Л а р с. Фотографа! Пусть снимают для «Огонька» славную фамилию русских ученых Якуниных. В полном сборе! (Быстро ставит пластинку Шаляпина: «О, если б навеки так было…»)

Долгая пауза.

Г л е б (тихо, про себя). Мы, живые, можем выйти только к пониманию поверхностного, полуспящего… С редкими провалами сознания! Оболочного, а не действительного мира! Мы, пока живы, подвержены самому страшному — симметрии мышления. Но если сделать шаг-другой в саму бесконечность… (Чуть сникает.)

Я к у н и н а (зовет). Ира! Янко! Укол! Ему плохо!

Л а р с. Отец! Отец, я же просил…

Г л е б (затихая). Провал в симметрии с одной стороны — суть смерть. Ибо мы воспитаны на ней… У нас нет противоядия для асимметричного мира… Асимметричности сознания… Но надо шагать дальше. Там — подлинность и бессмертие! Не фигуральные… А явственные!

Я к у н и н а (быстро). Что? Что ты говоришь?

Г л е б. Отец… Дед! Он это, кажется, понял!

Тишина. Словно во сне, мы видим, как вбегает Я н к о с шприцем, хочет сделать укол, рука безвольно отваливается.

Я н к о. Поздно! Конец! (Закрыла глаза Глебу.) Долгая пауза.

Л а р с (не сразу. С трудом.) Мать! Пиши… Такого-то числа… «вступаю в руководство институтом в качестве и. о. директора ввиду кончины Якунина Глеба Дмитриевича». Число. Подпись.

Ч е р к а ш и н. А как же… с утверждением? Это же не шутки! Наверно, нужны хотя бы представители академии?

Ларс идет молча к дальней двери, открывает ее, скрывается за нею и через некоторое время ввозит в коляске д р е в н е г о с т а р и к а «с белыми зрачками черноглазого гения».

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (его подвозят к столу, он берет ручку). «Утверждаю. Якунин Д. М.». Число, подпись. (Смотрит на мертвого сына. Ни слезинки. Тихо.) Ничего, сынок. Ничего! Это еще не самое страшное…

Ларс быстро увозит старика в его дальние комнаты. За ними закрываются старинные тяжелые двери.

Б а б а Ш у р а (на пороге, сдержав слезы). Отошел! Отмучился…

В общей тишине гремит голос Ф. И. Шаляпина: «О, если б навеки так было!..»

З а н а в е с

КАРТИНА ВТОРАЯ

На сцене почти ничего не изменилось. Только мантия с цепью и медалью уже висит в одном из застекленных шкафов, среди таких же старинных академических одеяний — черных, белых, бирюзовых, алых… О л ь г а А р т е м ь е в н а и Я н к о пьют кофе. Разговор близится к концу…

Я к у н и н а. Деньги… И благодарность…

Я н к о. За что? Глеб Дмитриевич умер…

Я к у н и н а. Вы… скрасили ему последние месяцы. И вы, и мы знали, что он безнадежен. А тут, рядом… красивая женщина. Хоть малый интерес к человеческой плоти… Среди обычных его интеллектуальных игр!

Я н к о. Игр?

Я к у н и н а (зло). Конечно — игр! (Тише.) Для дела существует институт. Серьезная, тяжкая, планомерная работа. Три тысячи сотрудников… Работа подчас на износ… Командировки, полигоны, вычислительные центры. Филиалы… Чуть ли не на полстраны. И вечное проклятие — сроки, сроки, сроки…

Я н к о (неожиданно). Но, Оленька! С ним происходили странные явления.

Я к у н и н а. Ну?

Я н к о. Странное происходило с его кровью. При том количестве рентген, которые он получил еще тогда… смерть должна бы наступить гораздо раньше.

Я к у н и н а. Ну и что! Конкретно!

Я н к о. Это поразительно… Нет, даже неправдоподобно! Клетки крови то распадались в какой-то бешеной прогрессии. То наступал период резкого и такого же стремительного их восстановления.

Я к у н и н а (быстро). Когда он работал с установкой?

Я н к о. Да! Именно эта зависимость!

Я к у н и н а. А… с Ларсом?

Я н к о (тихо). Картина та же…

Я к у н и н а. Но у Ларса… не было же такого облучения, как у отца?!

Я н к о. При чем тут облучение! Тут другое… (Горячо.) Последи за сыном! Внешне — это сильнейшее переутомление… Хорошо бы витаминный курс. Ну, хотя бы месяца на полтора полного отключения. Куда-нибудь на Сахалин, на Валаам…

Я к у н и н а (не сразу). Конечно. Я позабочусь…

Я н к о. Ты по-прежнему хочешь… чтобы я навсегда покинула ваш дом?

Я к у н и н а. Вы… догадливы!

Я н к о. Когда-то мы называли друг друга по имени.

Я к у н и н а (не услышав). И второе — забудьте все, что вы здесь видели и слышали. (Неожиданно.) Зная твою природную порядочность, я и позвала тебя к Глебу. Хотя это было, в общем-то, безнадежно… Бессмысленно! Но еще бессмысленнее было держать около него целый консилиум академиков, которые бы разнесли по всей Москве обо всем, что здесь есть… И чего, кстати, нет!

Я н к о. Есть! Было… (Пауза.) Может, я пригожусь Дмитрию Михайловичу?

Я к у н и н а (резко). Абсолютное здоровье! Он же тогда… двенадцать лет назад… отказался сделать то, что заставили сделать Глеба… (Недобро смеется.) И все… Двенадцать лет! Не выходит из своей комнаты! Куда допускаются только баба Шура и Ларс. И то — иногда!

Я н к о. Но он же по-прежнему работает? Над чем?

Я к у н и н а. Не знаю. (Развела руками.) Не пускают! (Задумчиво.) Ларс говорит, что все стены его побеленной комнаты исписаны формулами. У него такая длинная палка с углем на конце… Так что он, даже не вставая, может писать на противоположной стене…

Я н к о. Но это ведь… наверно… бесценно?!

Я к у н и н а (не сразу). Ценным бывает только то, что требуется сегодня!

Я н к о. Но я кое-что поняла… на примере Глеба Дмитриевича. Это даже не фундаментальные исследования! Это…

Я к у н и н а (резко). Ты всегда была немножко… курицей. (Взяла себя в руки.) Про фундаментальные исследования вспоминают, когда они вот так (полоснула себя ладонью по горлу) нужны обороне. А в обыденности это считается фантастикой, пресыщенностью ума…

Я н к о (отвернувшись). Ты еще скажешь… дьявольщина?

Я к у н и н а. Хотя бы…

Я н к о. Но все же… (Настойчиво.) Ты хотя бы догадываешься, куда они идут? Глеб и…

Я к у н и н а. Возможность сдвинуть время! Или остановить его! Идея, которая так обуревала Глеба. И которой любит баловаться Ларс. Это, что ли? А кому это нужно? Тебе? Мне? Миллионам нормальных, живых, ни о чем не подозревающих людей?!

Я н к о. Но, может… когда-нибудь?

Я к у н и н а (решительно). «Когда-нибудь» — я согласна! Когда меня не будет на свете. Всё — без меня! И без них! Без Ларса! Даже без его детей! Ты же сама сказала — надо спасать сына… (не сразу). Я — простая баба… Я хочу внуков! И лучше — непохожих на моего сына. Не сдвинутых по фазе!..

Я н к о. Оленька! (Вздохнула, помолчала.) Скажи, зачем же ты тогда выходила за Глеба Дмитриевича? Ты же так… хотела этого! Почти преследовала его.

Я к у н и н а (не сразу). Значит… тоже тронутая. Ты же меня сама лечила.

Я н к о. Значит, не вылечила?

Я к у н и н а (молчит, потом тихо). В Волковичах… в деревне соседней… «он» жил. Начальник милиции. Шишка! А год-то — пятьдесят первый… Во френче, в фуражечке! Мне двенадцати годков еще не было, а от других девчонок уже слышала! Что он с ними делает! Арканом — уздечкой с серебряным набором — вокруг шеи! И… (Еле переводит дыхание.) Не верила — а сама-то ждала… Ждала! И — дождалась!

Я н к о. А Глеб?.. Он все это знал? Проговорилась?..

Якунина кивнула головой.

Ох, бедный!

Я к у н и н а. И сейчас… иногда! Как в тумане бреду к обрыву! Как тогда над Тоболом! А оттуда холодом и влажным речным дурманом тянет… И еще помню, как попыталась повеситься! Хорошо помню!

Я н к о (властно). Замолчи! Забудь!

Я к у н и н а (тихо). В одном виновата — «ждала»!

Я н к о. Сдох он давно! Твой «с уздечкой с серебряным набором»! И не воскреснет! Если не трогать…

Я к у н и н а (невесело смеется). Не волнуйся… (Отвернулась.) Зря я это вспомнила!

Я н к о (неожиданно). А тебе… не страшно?

Я к у н и н а (тихо). Все позади! Теперь — мне ничего не страшно!

Я н к о. Но за сына ты же боишься?

Я к у н и н а (просто). За него?.. (Тихо.) Нет! За Ларса? Он же — плоть от плоти этого дома! (Пауза.) Еще лет семи как рванул от меня… В свою якунинскую породу! От меня, словно не я его и родила! А что мне оставалось делать?! Сама подумай…

Я н к о. Попробовать… Тоже становиться Якуниной!

Я к у н и н а (усмехнулась). Гены — не те! И голова вроде варит, и пообтесалась среди них… И Глеб, покойный, кажется, всю душу свою в меня вложил! А как начнут они между собой! На своем птичьем языке!!! (В гневе.) Разорвала бы! Кажется… Обоих!

Я н к о (тихо). Одного ты уже…

Я к у н и н а (словно не слышала). На колени бы, казалось, бухнулась: «Ну будьте нормальными людьми!» Так ведь они бы только плечами повели: «Ты что? Мать?!»

Я н к о (почти кричит). Разреши — остаться!

Я к у н и н а (закрыла лицо руками). Знаешь, как я Ларса потеряла? Нормальный, толстый, краснощекий такой бутуз был… Ничем не лучше других! И вот зима… Вдруг вбегает он весь в снегу и бросается к столу. Я ему: «Разденься…» А он мне: «Мама, я слышал, как падал снег! Точно — слышал!» А я как села! И как зареву. «Все! — думаю. — Потеряла я сына. Мужа не могла удержать, теперь и сына потеряла…» И ты скажешь, это нормальный человеческий дом? Где люди живут?

Я н к о. Не гони меня отсюда! Ты же ничего в них не понимаешь!

Я к у н и н а (смотрит на нее, как не сумасшедшую). Думаешь — они больные? Их вылечить можно? Или меня?

Я н к о. Тебе одной… тяжело. Тебе не справиться! Ни с ними, ни со своей болезнью…

Я к у н и н а. Тем более…

Я н к о. Кто мог тебя понять… Понять! Его — не стало.

Я к у н и н а. Ты, значит, винишь меня?

Я н к о. Да! (Покорно.) Но я буду молчать!

Я к у н и н а (тихо). Попробовала бы ты еще что-нибудь сболтнуть!

Я н к о. Но все-таки я буду рядом…

Я к у н и н а. Нет. (Чуть презрительно.) Подмажься, попудрись. А то еще люди скажут, что ты в сумасшедшем доме побывала.

Я н к о. Забыла? Что именно там моя основная работа… (Медленно, с трудом поднялась, поднимая голос.) И не вздумай совать мне деньги!

Я к у н и н а. Все равно — всучу.

Входит И в а н И в а н о в и ч Г е д р о й ц.

Г е д р о й ц. Ирина Ильинична, вы в гневе?

Якунина молчит.

В гневе — на Ольгу Артемьевну? Но на нее совершенно бессмысленно сердиться! Это все равно что пылать гневом на Нику Самофракийскую! Это же воодушевленный Богом камень! Даже генерал и тот, кажется, отступил!

Я к у н и н а (устало). Нет! Вон сегодняшний букет!

Г е д р о й ц. Такие букеты накладисты даже для генеральского склада. А вы бы видели, как Ольга Артемьевна вела сегодня высокую делегацию по институту!

Я к у н и н а (нехотя). Гидрометцентр подписал соглашение?

Г е д р о й ц. И Министерство среднего машиностроения! И ЗИЛ…

Я к у н и н а. А штатное расписание? Фонды?

Г е д р о й ц. Вместе с вводом опытного завода и нового корпуса…

Я к у н и н а (кричит, сорвалась). Вы что — с ума сошли? А потом я буду полгода набирать новых сотрудников! И завод, и новейшие лаборатории будут стоять? Уж такую малость вы могли бы решить сами?!

Г е д р о й ц. Но я не могу наступать на зам Предсовмина Союза, как вы! Грудью!

Я к у н и н а (резко оборачивается к Янко). Оставайся! Можешь пока поселиться в комнате для гостей.

Я н к о. Я, кажется… передумала!

Я к у н и н а. Где Ларс? (Янко.) Интересно, почему ты это так… Быстро! Передумала?!

Г е д р о й ц (Янко). Я, например, умею показывать карточные фокусы.

Я к у н и н а. Не паясничайте!

Я н к о. Я ушла. (Уходит.)

Я к у н и н а (не сразу, вслед). Запомните, Гедройц. Это — сильный и знающий… врач! А главное — бескорыстный…

Г е д р о й ц (задумчиво). Я предпочитаю разделываться с неприятностями… по мере их поступления! А это… (вслед Янко) еще впереди!

Я к у н и н а. Что вы недоговариваете?

Г е д р о й ц. Но об этом вы уже начинаете догадываться? (Другим, прежним тоном.) Кстати, к вам… Рыжова.

Я к у н и н а. Великое событие!

Г е д р о й ц (тише). Завтра она тоже баллотируется в член-корры.

Я к у н и н а. Как это? Ученый совет института не давал ей рекомендации.

Г е д р о й ц. Но она… серьезный ученый!

Я к у н и н а. Серьезный ученый? И директор головного института. Есть некоторая разница?

Г е д р о й ц. Это не министерство. И даже не отдел Большого дома. Это академия! Годичное собрание с тайным голосованием…

Я к у н и н а. Что вы опять темните?

Г е д р о й ц. Мне не хотелось бы ставить себя в неудобное положение.

Я к у н и н а. Значит, вы предпочитаете поставить меня? (Решилась.) Хорошо! Зовите вашу… Кюри-Склодовскую! (Неожиданно.) Она по-прежнему такое же страшилище?

Г е д р о й ц (пожал плечами). Я как-то уже… присмотрелся!

Гедройц уходит, и через мгновение входит в столовую А л е в т и н а Р о м а н о в н а Р ы ж о в а.

Я к у н и н а (зовет). Баба Шура! У нас гости!

Б а б а Ш у р а (появляясь). Ой, слоеные крутоны еще не поспели! Сейчас, сейчас! Всё соберем! (Начинает вроде бы медленно, но сноровисто накрывать на стол.)

Я к у н и н а. Лучше мейссен… И фужеры Евгении Корниловны!

Б а б а Ш у р а (с сомнением смотрит на Рыжову, но все равно достает уникальные старинные фужеры). Хорошо…

Я к у н и н а. Извините, Алевтина Романовна, за вином я уж сама спущусь в подвал. (Уходит.)

Р ы ж о в а. Может… я помогу вам?

Б а б а Ш у р а. Ты сейчас лучше думай, как себе помочь! Когда такой парад — от Ольги пощады не жди.

Р ы ж о в а. А что… она мне может сделать?

Б а б а Ш у р а (заканчивая сервировку). Съест и не подавится… И косточку выплюнет!

Р ы ж о в а (слабо улыбаясь). Но вы-то как-то… сохранились?

Б а б а Ш у р а. Против меня — она слаба! Я ее еще кутенком бесхвостым в дом вводила… За ногтями ее следила, за чулками. К парикмахеру нашему таскала. Корниловна, свекровь ее, ох и строга в этом была! За полгода ее вышколила! (Смотрит на руки Рыжовой.) Обкусываешь? Ох, девка! А с волосами что делаешь?

Р ы ж о в а. Стригусь…

Б а б а Ш у р а. В бане, что ли?

Р ы ж о в а. В бане.

Б а б а Ш у р а. Оно и видно — без мужика. Слаба!

Р ы ж о в а. А очень… видно?

Б а б а Ш у р а (решительно). На муху наступишь — не раздавишь!

Возвращается Я к у н и н а с бутылкой, завернутой в салфетку.

Р ы ж о в а. Интересно… что это за вино?

Я к у н и н а (довольно нелюбезно). Не бойтесь — не цикута. (Бабе Шуре.) Александра Михайловна, когда крутоны будут готовы, подавайте сразу. (Рыжовой.) Вы любите крутоны с красной икрой! Или с черной?

Р ы ж о в а. Я…

Я к у н и н а (бабе Шуре). Значит, поровну — и той, и другой…

Баба Шура уходит. Якунина закуривает.

Р ы ж о в а. Разве вы курите, Ольга Артемьевна?

Я к у н и н а. Нет! У нас вообще не принято в доме курить. (Пододвинула пачку.) Не стесняйтесь — вы ведь не можете без сигареты?!

Р ы ж о в а. Очень любезно с вашей стороны. (Пауза.) Итак… мы в какой-то степени конкуренты? На завтрашний день?

Я к у н и н а (очень спокойно). Ну и что? (Пауза.) Просить вас снять свою кандидатуру? Мне — директору института? (Пауза.) Вас просто не выберут, вот и все!

Р ы ж о в а (усмехнулась). А почему бы вам не поинтересоваться, кто — в обход ученого совета института! — выдвинул меня?

Я к у н и н а. Очевидно, какой-нибудь чудак… из старых академиков?

Р ы ж о в а. Горячо-горячо…

Я к у н и н а (смеется). Может быть, вы еще замуж собрались? За вашего доброго гения?

Р ы ж о в а. Это невозможно.

Я к у н и н а (по-женски внимательно осмотрела ее). Похоже… вправду — невозможно!

Р ы ж о в а (вспыхнула). Не будем бабами! (Сникла, но не сдалась.) Вы действительно считаете, что я недостойна представлять в академии наш институт?

Я к у н и н а (взяла себя в руки). Хорошо, Алевтина Ивановна…

Р ы ж о в а. Романовна!

Я к у н и н а. Алевтина Романовна! Я ценю вас! Вас ценил мой муж, мой свекор… И я не могу относиться к вам иначе. Личная симпатия или антипатия в подобных случаях для меня роли не играет!

Р ы ж о в а. Вы — прекрасный директор! Антрепренер, так скажем… И дипломат, и администратор!

Я к у н и н а (резко). Ну? Короче?

Входит б а б а Ш у р а с блюдом аппетитнейших слоеных крутонов с икрой.

Б а б а Ш у р а. Если уж тронула бутылку, то открывай. Вино ведь, оно живое.

Я к у н и н а. Позже, Александра Михайловна!

Б а б а Ш у р а. Будет «позже», когда я открою и уйду. Нащебечетесь еще!

Я к у н и н а. Баба Шура!

Б а б а Ш у р а. У тебя что, уши заложило, — как меня звать?! Не забывай, кто я здесь! Я в этом доме с двадцать третьего года прописана. А твоя прописка на Соколе. В двухкомнатной. Так что сообрази, кто здесь хозяин, а кто гость?! (Благоговейно открывает бутылку, чуть пригубила из фужера. Закусила крутоном.) Удались! Ничего не скажешь — удались! (Не торопясь, не оглядываясь, вышла из столовой.)

Я к у н и н а (улыбнулась). А вы знаете, почему она так смеет со мной разговаривать? А, например, с моим сыном — никогда?

Р ы ж о в а. «Пришлая? Взяли в дом…»

Я к у н и н а. И это есть… Но главное! (Задумалась.) Это точная копия отношения Якуниных к людям в их доме. (Тише.) И между собой — тоже.

Р ы ж о в а. А разве она тоже Якунина?

Ольга Артемьевна не отвечает.

(Тихо.) А вы знаете… что это… Он выдвинул меня в академию?

Я к у н и н а (спокойно). Тогда мое дело — швах…

Р ы ж о в а (торопливо). Ради института я могу снять свою кандидатуру…

Я к у н и н а (тихо). Зачем?

Р ы ж о в а (гордо). Институт должен оставаться «якунинским». Как при Дмитрии Михайловиче! Как при Глебе…

Я к у н и н а. Добавьте, «как будет при Ларсе!».

Р ы ж о в а (с вызовом). Добавлю!

Я к у н и н а. А пока я должна быть их тенью? Заменой?.. Фигурой из папье-маше? Нанятым управляющим? Гедройц в юбке?

Р ы ж о в а (не сразу, растерянно). Вы самая… счастливая женщина!

Я к у н и н а (в гневе). И это? Вы говорите — мне! Когда я месяц… как потеряла мужа! Когда…

Р ы ж о в а (тихо). Но вы всю жизнь были рядом — с Глебом Дмитриевичем! С вами — его сын! Вы жили рядом с Дмитрием Михайловичем! Вы что? Этого счастья — не понимаете? Вы — ограниченная женщина? Да?

Я к у н и н а (почти с печалью). Пожила бы ты сама… в этом доме!..

Р ы ж о в а. Тогда вы чуждый человек этому дому! (Встала.) Я не сниму своей кандидатуры! Я не знаю, как мне увидеть Дмитрия Михайловича…

Я к у н и н а. Вы не увидите его!

Р ы ж о в а. Я пошлю ему письмо.

Я к у н и н а. Оно не попадет ему в руки!

Р ы ж о в а (яростно). Авантюристка!

Я к у н и н а (тихо). И это — возможно! (С неожиданной силой.) У меня на руках свекор и сын. Без меня — они останутся наедине с жизнью. Дом престарелых ученых — для одного! И банальный дурдом — для другого! И после всего этого вы еще сомневаетесь… что я не смету кого угодно на своем пути?!

Пауза.

Р ы ж о в а (тихо). Дайте слово, что через десять лет… вы передадите руководство институтом сыну.

Я к у н и н а. Я не знаю, что будет с Ларсом завтра! А вы говорите — через десять лет! (Махнула рукой, отвернулась.)

Р ы ж о в а. Мне нужна пара электронных математических дисплеев, фирма «Рихтер-Каутц 7584». По сорок тысяч долларов каждый.

Я к у н и н а (быстро). По последним разработкам Глеба?

Р ы ж о в а (искренно). По каким разработкам? Он даже не появлялся в институте!

Я к у н и н а. А… (Потеряла интерес.) Значит, заказ Черкашина? (Тише.) Действительно, кажется, в институте нет валюты. (Снова резко.) Значит, вы ничего… не знаете?! Хотя бы формулу Дэвидсона-Плахова?

Р ы ж о в а. В самых общих чертах…

Я к у н и н а (про себя). Что значит «в общих»?.. (Долго смотрит на нее. Неожиданно.) Возьмите ребенка на воспитание! В вас же так силен инстинкт материнства! (Тихо.) Хоть вы будете посчастливее…

Р ы ж о в а (замкнулась). Для меня и сын, и муж, и любое родство — это наш институт.

Я к у н и н а. Ну, дай вам Бог член-коррства! Недаром же вас называют «несущей колонной якунинского института»? А? (Махнула рукой, чтобы ее оставили одну.)

Рыжова тихо вышла.

В комнату заглядывает Г е д р о й ц.

Ешьте… (Машинально чуть поморщившись.) Только не так жадно!

Г е д р о й ц (смеется, почти счастливый). Извините… Но когда я знаю, что попаду в ваш дом, то стараюсь даже не завтракать!

Я к у н и н а (думая о своем). Переселяйтесь сюда! Будете в вечном кулинарном блаженстве.

Г е д р о й ц. Как? Переселяться? (У него даже выпала вилка из рук.) В качестве кого?

Я к у н и н а. На ваше усмотрение… Сторожевого пса хотя бы… (Неожиданно резко.) А вы все скупердяйничаете? Рыжова жаловалась.

Г е д р о й ц (хитро). Через месяц-другой тот же «Рихтер-Каутц»… будет стоить на треть дешевле!

Я к у н и н а (быстро). А вы знаете, кто выдвинул кандидатуру Рыжовой?

Г е д р о й ц (замер). Неужели… (Пауза.) И вы никак не можете на него повлиять?

Я к у н и н а. Я не могу даже с ним поговорить. (Вскочила.) Я уезжаю из этого дома! К себе, на Сокол! Хватит! Я — вдова… Обыкновенная вдова, которой нужно начинать новую жизнь! Где мои вещи? Где мой генерал?! (Мечется по комнате. Пытается открыть шкаф с мантией, но все шкафы заперты на ключ.) Баба Шура! Шура! Гедройц! Да помогите же мне!

Г е д р о й ц (спокойно). Помогать вам? Сейчас? Это значит терять себя! Да и вас! Которую создавали с таким трудом. Нет уж, увольте!

Я к у н и н а (пораженная). Значит… меня — создавали? Как в колбе? И вы — тоже?

Гедройц сидит, как Будда, строгий, задумчивый.

Ларс! (Вдруг.) Где этот гаденыш? Опять болтается по кабакам? Или валяется до полудня со своей шлюхой?!

Г е д р о й ц. Ничем не могу помочь!

Я к у н и н а. Он мне нужен. Нужен! Пусть хоть сын мне что-нибудь объяснит. Хоть чем-нибудь поможет! Матери! Родной матери…

Г е д р о й ц. Дорогая, вы что, не слышите? Работает японский дисплей… И на все двенадцать каналов!

Я к у н и н а (резко, почти со злобой). А кто им разрешил? Они согласовали со мной свою работу? Или я кто? Для них? «2 — Гедройц — Два»?!

Г е д р о й ц (спокойно). Что-то вроде…

Я к у н и н а. Ну? Что вы сидите? Пойдите к ним… Извинитесь, что помешали…

Гедройц не отвечает.

Доставьте сюда Ларса!..

Гедройц молчит.

Ну! Попросите его!

Г е д р о й ц. Он… не услышит меня!

Я к у н и н а. Его же… мать зовет!

Г е д р о й ц. Даже если вы… Встанете перед ним на колени, он буркнет: «Мать! Отстань! Кончу — зайду!»

Я к у н и н а. Но он может торчать там до вечера!

Г е д р о й ц. Не я рожал вашего сына! Вы! Вы его сами родили… таким!

Я к у н и н а (почти зло). И слава Богу, что он такой! Да! Я горжусь им! (Тихо.) Но вы молодец! Продолжайте крохоборничать! Никому ни монеты! Пока!

Г е д р о й ц. Есть крохоборничать! (Почти солдатским шагом идет к двери. Оборачивается.) Это хорошо, что вы… Гордитесь сыном! Но все-таки Ларс… пока еще — не Якунин! До конца!

Я к у н и н а. Вон! Оборотень!

Г е д р о й ц. В этом доме я не имею права на обиду. (Кланяется.) Меня — уже нет! (Уходит.)

Якунина одна. Проходит мимо шкафов, потом долго ищет ключ, находит, облачается в торжественную мантию, надевает цепь, медаль… В задумчивости садится в глубокое кресло. Потом подходит к одной старинной вещи, к другой… Рассматривает их. Ей одиноко, неуютно. Осторожно открывает «Бехштейн», неумело пытается наигрывать «Собачий вальс».

Неожиданно распахивается дверь самой дальней комнаты и медленно вкатывается коляска, которую с напряжением, но упорно двигает сам Д м и т р и й М и х а й л о в и ч Я к у н и н. Ольга Артемьевна замерла у рояля, только успев захлопнуть крышку «Бехштейна».

Я к у н и н а. Вы?!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. А вы посчитали, что я уже мертв?

Я к у н и н а. Мертв, кажется, только ваш сын!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (пауза). Глеб… был тихий, скромный, застенчивый… гений. Но, к сожалению, преглуповат! Ему нельзя было соглашаться на ту… работу!

Я к у н и н а. А вы никогда не задумывались… что тогда он не захотел, чтобы его отец был под домашним арестом?!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (усмехнулся). А я и так… под домашним арестом! Только, правда, под добровольным…

Я к у н и н а (неожиданно по-женски). Вы тоже вините меня в его смерти?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Я уже давно… вне морали! Кажется, он любил вас? В общем, такая женщина, как вы, была приятна ему!

Я к у н и н а. А обо мне вы не подумали?..

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Я не поп… чтобы думать о всех прихожанах! (Помолчал.) Для института сейчас — вы полезны.

Я к у н и н а. Вы даже знаете, что творится в институте?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (резко). Вы снова заигрываете с военными? Притом не они с вами, а именно вы!

Я к у н и н а. Кто же это вам все сообщает? Уж не баба ли Шура?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Гедройц. Он звонит мне утром… Каждый день! Утром и перед сном.

Я к у н и н а. Кто?! Гедройц? Нет!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. (Пауза.) Я приютил его еще в Ташкенте, в двадцать пятом. Ему было шесть лет! И первым делом он стащил у меня золотой брегет. (Пауза.) Кстати, он до сих пор носит его?

Я к у н и н а (не сразу). А почему не сделать все проще? Узнавать все от меня? Все-таки я… директор, так сказать?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Я — не Глеб! (Молчит.) Для меня вы — совершенно посторонний человек. Глеб ввел вас в нашу семью. Покойная моя супруга как-то привела вас в божеский вид… Ну а дальше? Только Глеб был — «Ваш раб! Ваш царь! Ваш червь! Ваш Бог!». (Резко.) А я не люблю незнакомых людей… Я как у Диккенса! Помните, Вортвуд все твердит — «слепой, слепой, слепой…»?

Я к у н и н а (неожиданно мягко). Меня беспокоит здоровье Арсения, Ларса! Он слишком много работает… Последнее время, с отцом, они пошли на что-то опасное для жизни… А для мальчика такое…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (отмахнулся). Знаю! Знаю! Это же он сейчас при дисплее? Слышите?.. Нет! Здесь я вам не помощник! Мальчик работает!

Пауза.

Я к у н и н а. Почему вы, когда умер Глеб… сказали ему: «Это не самое страшное… сынок»?..

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (напрягся). Это… не для вас! Это — лишнее!

Пауза. Якунина встала. Прошлась. Неожиданно властно.

Я к у н и н а. Разрешите, я посмотрю ваши формулы на стенах?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Уже донесли? (Молчит.) Нет, конечно! Нельзя!

Я к у н и н а (настойчиво). Я хочу! Их видеть!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. А я не пущу вас…

Пауза.

Якунина решительно подходит к двери столовой и запирает ее на ключ.

(От изумления — еле слышно.) Гедройц! Шура!

Якунина молча отодвигает с дороги его инвалидную коляску и проходит в глубь комнат Дмитрия Михайловича.

(Тихо.) «Кадавр». (Громче.) Стерва! (Кричит.) Ничтожество!

Слышно, как в дверь столовой все настойчивее начинают рваться люди. Голоса — сначала бабы Шуры, потом Ларса. Его голос становится все истеричней.

Л а р с (кричит из-за двери). Мать! Что ты там творишь?! Это же Якунин! Сам! Дед! Отец убил бы тебя! Открой сейчас же! Открой! Я высажу эту дверь.

Но многопудовая дверь и не думает поддаваться натиску хилого Ларса и древней старухи.

(Кричит.) Я подожгу дом!

Я к у н и н а возвращается в столовую. Долго смотрит на старика. Потом в задумчивости, как бы между прочим, отвечает сыну — через дверь.

Я к у н и н а. Поджигай! Этот дом давно стоит того, чтобы его подожгли! (Показывает старику бумагу.) Эта формула. И у нас! На стене?! Ну? Почему вы молчите?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (усмехается). А это не требует ответа! Вы, кажется, сами все поняли? Или — нет? (Не сразу.) Только учтите… Глеб умер, как только попытался экспериментировать с ней. Вы понимаете, что здесь — решение одно? Крайняя мера! Как говорится — «смертию смерть поправ»! (Хохочет.)

Я к у н и н а. Смерть — экспериментатора?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (делово, задумчиво). Скорее всего! Или… генетически близкого человека!

Я к у н и н а (быстро, с пониманием сказанного). А сроки?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Самые ограниченные!

Я к у н и н а. А выигрыш?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Это наука, а не тотализатор!

Я к у н и н а. И все-таки?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Банальное… воскрешение!

Я к у н и н а (не сразу, почти спокойно, даже обыденно). Это уже… что-то!

Якунина задумчиво подходит к двери, открывает замок. Врываются Л а р с и б а б а Ш у р а с кочергой в руке.

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (с усмешкой). А весь спектакль можно было провести и потише!

Я к у н и н а (подходит к телефону). Янко? Ирина Ильинична? Я прошу приехать к нам. Нет! Сразу! И не одной! Для вас здесь есть пациент! И не дай вам Бог — не успеть! (Кладет трубку.)

Л а р с. Деда?! Академика? (Хохочет.) Всемирно известного ученого… Туда?! Мать! Мать… Ты что? Рехнулась?

Слышен шум работающего дисплея.

Я к у н и н а (про себя). У тебя очень работоспособная жена? Да… (Пауза.) Она будет навещать тебя по всем разрешенным дням!

Б а б а Ш у р а. Не отдам! Не отдам ребенка! Через мой труп! (Замахнулась кочергой на Якунину, но та — в задумчивости — даже бровью не повела. Баба Шура невольно отступила.)

Л а р с (почти спокойно). Надолго?

Я к у н и н а. А это будет зависеть от твоего деда! Дмитрий Михайлович!

Тот удивленно смотрит на нее.

Когда предположительно мы проверим до конца эту вашу гипотезу?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Мы?! Ах да — мы… (Закашлялся.)

Я к у н и н а (почти кричит). Но ведь не Гедройц же?! С бабой Шурой?! Вы же собираетесь ее в конце концов заканчивать? Или снова струсили?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (закашлялся). М-м-м…

Я к у н и н а. Кстати, для быстроты нам не хватает двух «штатских» спектрографов. Я видела их на выставке в Амстердаме.

Незаметно появляется Г е д р о й ц. Быстро принимая обстановку — был, очевидно, где-то неподалеку.

Г е д р о й ц. Если бы я даже взял всю валюту института… За две пятилетки! Вряд ли мне хватило бы на эти штатские спектрографы!

Я к у н и н а. Найдете! Крохобор! (Дмитрию Михайловичу.) А вы — сами напишете просьбу о валюте в правительство! Вы их давно не тревожили!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (не сразу, подумав). Отвезите меня к себе, Иван Иванович.

Ларс молча увозит старика в его комнаты. Все смотрят на Якунину.

Я к у н и н а. Дайте мне что-нибудь! (Пьет.) Да, да, да. Я — пыль под его ногами. Сколько лет человек был наедине с самим собой! Пытка? Каторга? Одиночка? (Смеется.) Чем же тогда мы все занимаемся? В чем наша… наша жизнь? Что все это? (Срывает мантию, топчет ее, рушит какие-то статуэтки. Вдруг плачет.) Господи, какое горе — быть Им! Больше — проклятье! (Бормочет.) Неживое, оказывается, можно вернуть к жизни?! Нет, нет, я — материалистка! Но ведь… Там!!! (Кивает на комнаты старика.) Там… ведь получается! (Смеется.)

Г е д р о й ц ввозит с т а р и к а.

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Деньги — будут! (Пауза.) Наверно, свежий глаз лучше видит? Что ж… Посмотрим на ваши спектрографы! (Неожиданно, с вызовом.) А вы еще… хороши!

Я к у н и н а (поникшему Ларсу, тихо). Я — плохая мать! Я жестокая, грубая женщина… Но есть времена, мой мальчик, когда детей… надо — жестоко жалеть! Грузчик зарабатывает себе грыжу, хватаясь из-за молодечества не за ту тяжесть. Попросту зарабатывает килу! Я работала когда-то в порту — я знаю, что это такое…

Л а р с (тихо). Мать! Но — я умру… там! Нельзя отрывать живое — от живого! Вот так… на полном ходу!

Быстро входит Я н к о, за дверью угадываются две могучие фигуры санитаров.

Я н к о. С кем?! Что случилось?.. (Отшатывается при почти безумном, белом взгляде черноглазого старого гения. Тихо.) Нет… я не возьму на себя такую ответственность!

Я к у н и н а. Этот — не для тебя! (Показывает на Ларса.) Как ты говорила? Витаминный курс? Аутотерапия, полный покой? (Вдруг.) И убери ты этих волкодавов из якунинского дома!

Я н к о. Когда мы здесь, то командую уже я. Соберите немного вещей, спортивный костюм, тапочки… (Садится у стола и начинает быстро заполнять карту.) Головные боли?

Я к у н и н а. Есть.

Я н к о. Я не вас спрашиваю, а пациента.

Я к у н и н а. Я сказала — да!

Я н к о (к двери). Сергей Савельевич, можете сопроводить больного в машину.

Два тяжелых гиганта в белых халатах надвигаются на Ларса, и тот инстинктивно бросается за спину матери.

Я к у н и н а (санитарам). В сторону!

Те послушно расступаются.

(Ларсу.) Пойдем, Ларс… Не бойся, я с тобой. Я всегда с тобой… Даже когда меня не будет… и тогда ты будешь ходить по земле, которой тоже буду я! А сейчас надо работать… Якунины — обязаны, прокляты святой этой работой. Не плачь, мой мальчик! Ты слышишь — твоя Дашенька шестой час не отрывается от машины… Ты вернешься, когда мы все изнеможем! Но мы оставим тебе небольшую часть, чтобы ты ее… По-гусарски! Лихо! Закончил! И будут три автора… с одной фамилией. Деда. Глеба. И внука…

Л а р с. А почему — не твоя?

Я к у н и н а. Потому что я буду продолжать эту работу. За него! (Тихо.) Через мои глаза его мозг увидел то, что никогда бы не разглядеть мне… (Смеется — почти счастливо.) Все правильно! Все — путем! (Обнимает сына.)

Они тихо уходят. За ними санитары, баба Шура с сумкой, полной вещей Ларса. На сцене остаются Дмитрий Михайлович, Янко и Гедройц.

Я н к о (растерянно Дмитрию Михайловичу). А я не могла бы вам чем-нибудь помочь? Хотя бы как врач?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Нет! (Тише.) Скорее, как человек!

Я н к о. Я готова!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (чуть ли не громовым голосом). Если готовы… Так убирайтесь отсюда! Как можно скорее! (Шепотом.) Но если через две недели… мой внук вернется домой… хоть в чем-нибудь — ущербным! То никакие бугаи в белых халатах — вам!.. Именно — вам… Не помогут!!!

Я н к о. Я? Я…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Вон!

Гедройц вежливо, но настоятельно уводит Янко.

Пауза.

Возвращаются Я к у н и н а и б а б а Ш у р а.

Б а б а Ш у р а. Увидела бы все это покойница… Это с ее-то внуком?! В родном доме… Мать! И что делает?!

Я к у н и н а (спокойно). А может быть… она — и видит? (Оглядывается.) На что бы перекреститься?

Дмитрий Михайлович достает небольшой образок, висящий у него на груди. Якунина падает перед образом, перед коляской Дмитрия Михайловича на колени и бьет поклоны.

Б а б а Ш у р а (резко). Хватит! Брат простудится! (Нежно.) Поехали, Дима! (Резко поворачивает коляску и везет Дмитрия Михайловича в его дальние комнаты. Оборачивается на пороге.) Все равно — не отмолишься! Если я не отмолилась — куда уж тебе!..

Якунина стоит на коленях, молясь и каясь быстро и истово.

З а н а в е с

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

КАРТИНА ТРЕТЬЯ

Та же гостиная в якунинском доме. Те же мантии в застекленных шкафах…

Но что-то произошло в этом старом доме — он весь словно после разгрома!

По гостиной быстро проходит б а б а Ш у р а, не обращая внимания, что на огромном столе-сороконожке остатки еды… Не обращая внимания на пыль — на шкафах, секретерах, статуэтках, рояле, вазах. Она только кутается в платок и бормочет про себя…

Б а б а Ш у р а. Слепой! Слепой… Слепой!

Слышно, как безостановочно, в одном ритме, тихо, но явственно работают в глубине дома стационарные измерители, спектрографы, дисплеи, установка и т. п. Появляется Р ы ж о в а, тоже в платке — в доме холодно, не топят… Рыжова что-то осторожно ест с тарелки. Замолчавший на секунду дисплей заработал снова…

Я видела… Кажется — видела!

Р ы ж о в а (вздрогнув). Что? Что вы видели?

Б а б а Ш у р а (снова уткнувшись в платок, про себя). Нет, нет…

Входит Г е д р о й ц.

Р ы ж о в а (встрепенулась). Дмитрий Михайлович? Зовет?

Г е д р о й ц. Нет! (Стоит в задумчивости, глядя в пространство, словно решаясь на крайнее.)

Я к у н и н а (входя). Столько баб в доме, а такой бедлам!

Б а б а Ш у р а. Нет! Нет — меня больше… Не указ ты для меня! Сына в сумасшедший дом упекла! Брата на божий свет вытащила! (Свистящим шепотом.) А он ведь давно… с нечистой силой знается! Недаром мы с покойницей Корниловной батюшку не раз звали… Выгонял!! Выгонял батюшка нечистую силу из этого дома!

Р ы ж о в а (задумчиво). И к Менделееву — звали! И к Илье Петровичу Мечникову… (Повернулась и ушла.)

Я к у н и н а (смотрит ей вслед, потом оглядывается на Гедройца). А вы, оказывается, не чета… этой? Из-под земли все достанете! Как мать моя говорила, на боку дыру провертите!

Г е д р о й ц. Для Дмитрия Михайловича — действительно все!

Я к у н и н а. А скрывать от меня… кое-что? Вы тоже научились — у старика?

Гедройц не отвечает.

Иван Иванович…

Г е д р о й ц. Да, да…

Я к у н и н а (не сразу). А сколько сейчас времени?

Г е д р о й ц. Только что вроде «Нортон» пробил? Минут десять первого, так, кажется…

Я к у н и н а. Нет! Вы по собственным часам проверьте!

Г е д р о й ц (смотрит на нее, потом достает золотой брегет). Двенадцать часов… девятнадцать минут!

Я к у н и н а (не сразу). Дорого заплатили? За брегет?

Г е д р о й ц (не сразу). Дорого! Считайте — всей жизнью… (Пауза.) А вы уж извините… Можете заплатить — не только своей!

Я к у н и н а. Что это с вами? Вы креститесь?

Г е д р о й ц. Перед большим делом… Полагается! (Уходит в комнаты старика.)

Входит Р ы ж о в а, у нее подавленный вид.

Р ы ж о в а. Старуха все твердит — «слепой, слепой…». А может, это я — слепая?

Я к у н и н а. А может, мы — обе? (Неожиданно.) Алевтина Романовна, давайте поревем вместе! А? Что нас обманывают эти старые мужики! Что сами мы тупы, легкомысленны, доверчивы! (Присела рядом, полуобняла сотрудницу… И замолчала, опустив голову.)

Р ы ж о в а. Все куда-то летит! Все работает… А ты бьешься о что-то предельное, отпущенное тебе, — и, кроме тьмы, ничего!

Я к у н и н а (смеется). А девка-то… Ларса? Часов по шесть спит в сутки — не больше. (На ухо Рыжовой.) Баба Шура, кажется, только ее одну и кормит!

Р ы ж о в а. И в академии черт знает что говорят…

Я к у н и н а. Пусть лучше переиздадут Федорова… Николая Федоровича!

Р ы ж о в а. Вы-то сами хоть читали?

Я к у н и н а. «Философию общего дела»? «Проект» его… (Вспоминает.) Главная задача человечества — вернуть к жизни «отцов», всеобщее воскрешение умерших… И великих и малых! И Пушкина, и Шекспира…

Р ы ж о в а (раздраженно). Но это же только мечта!

Я к у н и н а (благоговейно). Ме-ечта-а… (Тихо.) Но ради того, чтобы снова обнять Глеба, я готова… (Не может продолжать.)

Р ы ж о в а (сухо). В науке ничего не покупается. И ничего не продается!

Я к у н и н а (так же тихо). Продае-ется… Только — какой ценой!

Р ы ж о в а (вспылила). Ненавидите вы меня! Ненавидите!

Я к у н и н а (почти про себя). В вас нет инстинкта вины… Раскаяния! Очищения…

Р ы ж о в а. Дилетантство! Бабья болтовня… (Отошла.) Я же работаю! Работаю — до чертиков в глазах! И ничего уже не понимаю. Это невозможно — когда знаешь только краешек темы!

Я к у н и н а. Все знает только… сам!

Р ы ж о в а. Ну и что? «Сам»!

Я к у н и н а (усмехнулась). А избрание в академию сделало вас заносчивее!

Якунина потерла лицо руками. Коротко, как-то невидяще, глянула на Рыжову… Хотела что-то сказать ей, но передумала. Ушла в комнаты старика. Быстро проходит б а б а Ш у р а. Почти кричит ей вслед.

Б а б а Ш у р а. Слепой! Слепой!.. Слепой!!!

И старухи снова нет. Рыжова начинает собирать свои вещи и укладывать в сумку. Села, закурила… Она решилась уйти. Въезжает на коляске Д м и т р и й М и х а й л о в и ч.

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (кричит вслед сестре). Это ты — про себя! Я-то зрячий! Скоро! Скоро убедитесь! (Неожиданно замолчал, потом Рыжовой.) Говорите прямо! Слабоумие? Да? Впал в детство?

Р ы ж о в а. Я этого… не скажу!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (показывает на коляску). Видите! Я уже сам управляюсь… (Жестко.) В нашем роду жили долго!

Р ы ж о в а. И Глеб… Дмитриевич?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (почти кричит). Что вы все время напоминаете мне о нем? Что я должен — языком молоть? «Глеб… Глебушка… Сыночек!» (Неожиданно спокойно, отрешенно.) Я тогда, милочка… работать — не смогу! (Молчит.) У меня еще он… мозг! Пищи просит! (Грубо.) Жрать хочет! Вы-то хоть знаете, что он — наш мозг — такое? (Зовет ее подойти ближе.) Алчный зверь! Недобрый! (Серьезно.) Какой-то… вне воли нашей…

Р ы ж о в а (смотрит на него почти с жалостью или страхом. Пытается взять себя в руки. Потом тихо). А я в детстве… мечтала стать аквариумисткой. (Улыбается про себя.) Светлый куб воды… Ракушки! Водоросли… Золотые рыбки! Все — перед твоими глазами. Все — в твоей власти!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Ишь, тоже — властительница! С желаниями! Желания — мелочь, прельщение…

Р ы ж о в а (осторожно). Даже желание — воскресить сына?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (закрыл глаза, сдержался… Рыжова даже сжалась от возможного близкого гнева). Извините… (С трудом.) Это не к нам машина подъехала?

Р ы ж о в а. Вам показалось…

Молчание.

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (кивнул на сумочку). Сбежать? Собралась… (Махнул рукой.) Беги! (Тише.) От меня многие бежали — не привыкать! Слаба оказалась — так не путайся под ногами! (Захохотал.) Аквариумистка!

Рыжова хотела что-то ответить, но не смогла и быстро ушла с сумкой в руке. Дмитрий Михайлович подъехал к двери «бункера», прислушался, потом махнул рукой. Поежился… Осторожно подъехал к столу и начал жадно есть — все, что попадалось под руку. В таком состоянии и застал его вошедший Ч е р к а ш и н. Старик смутился, а от этого впал в какой-то недобрый транс.

Здороваться — хорошо бы!

Ч е р к а ш и н. Извините! Добрый день… Дмитрий Михайлович? Так?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Генерал! (Осматривает его.) Какая прелесть все-таки генеральская форма! (Неожиданно гостеприимно и почти восторженно.) Перекусите с дороги?

Черкашин опешил.

А может, легкое вино с фруктами? Академик Цицишвили отменные экземпляры прислал!

Ч е р к а ш и н. Ну… зачем же?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (все настойчивее). А может, взвар… Домашний? На льду? Из подвала? На улице-то небось жарища?

Ч е р к а ш и н (пожал плечами). Дождь! Проливной…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (не отступая). А рыбки — астраханской? Под пиво? Водки — не держу! Правда, спирт есть!!! Александра Михайловна…

Б а б а Ш у р а (вплывая с подносом). Как не быть! Еще довоенный…

Ч е р к а ш и н (пораженный). Как? Довоенный…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. А кому здесь пить-то?! Разве что дети вырастают да балуются. (Новый взрыв возбуждения.) А? Стерлядки? Под спиртик?! Годится? Можно и не разводить…

Ч е р к а ш и н (замахал на него руками). Мне после вас — прямо к министру!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Знаю. Знаю… Ныне — не приветствуется! (Догадка.) А вы на мою старческую дикость сошлитесь. А?! Не пройдет?! (Неожиданно серьезно.) А вы точно — генерал?

Ч е р к а ш и н (встал). Генерал-лейтенант…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (махнул рукой — мол, садитесь. Снова ушел в свои мысли, потеряв всякий интерес к Черкашину). У меня тоже… Тесть! Был генерал. Только — от инфантерии…

В дверях Я к у н и н а. Старик пристально смотрит на нее, но она явно не хочет с ним разговаривать. Весь гнев она, кажется, готова сейчас обрушить на Черкашина.

Я к у н и н а. Вы уже и до него… добрались?!

Ч е р к а ш и н (поднявшись и сумев остаться корректным). Надеюсь, это только женская обида?

Я к у н и н а (оглядевшись). А где вы здесь увидели женщину? (Всплеснула руками.) Ах, это вы мне льстите? (Подошла к огромному букету цветов и выбросила его в открытое окно.)

Ч е р к а ш и н (после паузы). А если вам… прикажут? Прикажут разрабатывать именно нашу тему?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (вздрогнул, вышел из оцепенения). «Прикажут»?! Вы что мне — грозите? (Кахыкнул, еле сдержался.) Я — Сталина не боялся! (Поехал к «бункеру».)

Я к у н и н а. Вы… зачем? Туда?!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Не могу же я ему одному доверить! Уж извините! Извините… (Цепко хватаясь за качалку, уехал в свои комнаты — в «бункер».)

Я к у н и н а (вслед старику). Боялся… Боялся он Сталина! (После паузы.) Это он меня не боится. (Тише.) Убить меня — не боится!

Ч е р к а ш и н. Вы шутите… конечно?

Якунина молчит.

Что произошло… Здесь?

Я к у н и н а. Не произошло — происходит! А ответить — полностью! — я сама не смогу. Не знаю!

Ч е р к а ш и н. Вам холодно! Вы словно чего-то боитесь…

Я к у н и н а. Боюсь? Конечно, боюсь… (Почти неслышно.) Результата — боюсь!

Ч е р к а ш и н (неожиданно откровенно и очень искренно). Я увезу вас! Спрячу! Буду только ждать — готовый на все! И на ваше презрение… И на помыкательство собой…

Якунина словно окаменела.

(Еле слышно.) Я вам письма ночами пишу… Ей-богу! (Усмехнулся.) И слова-то откуда берутся — совсем мальчишеские, живые…

Я к у н и н а. Не надо… Знали бы вы, сколько я проплакала ночей!

Ч е р к а ш и н (решившись). Вы им были нужны… только чтобы влить «свежую кровь». Вы же для них — просто донор!

Я к у н и н а (тихо). Не приходите никогда в форме… Я прошу!

Ч е р к а ш и н (искренно). Но я ведь… на службе!

Якунина встала, прошлась по гостиной — ее тянет к дверям «бункера», но она берет себя в руки. Смотрит на Черкашина, словно впервые видит.

Я к у н и н а. Да, да… Вы, кажется, грозили нам, генерал?

Ч е р к а ш и н. Я же только…

Я к у н и н а (вяло, но пытаясь сосредоточиться). Вот — конверт. В любой момент он уйдет по самому высокому адресу. Это выводы по делам всех подведомственных вам институтов… А они плачевны! Выводы!

Ч е р к а ш и н (горячо). Каких институтов?!

Я к у н и н а (настойчивее). Итак… вы сдаетесь?

Ч е р к а ш и н (пытается улыбнуться). На милость победителя?

Я к у н и н а. Вы продолжайте финансировать наши работы! И полное — «сов. секретно»!

Ч е р к а ш и н (после долгой паузы, мрачно). Гарантии?

Я к у н и н а (усмехнулась). Имя… якунинского института!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (въезжая на коляске, возбужденно, почти радостно). Неужели вы не знаете, молодой человек… что всякая глобальная тема… (Смеется.) Каким-то странным образом! Оказывается полезной — именно вам! Военным! (Откровенно хохочет.)

Я к у н и н а (старику). Все-таки… обошлись без меня?!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (резко). У тебя другая… роль!

Ч е р к а ш и н (в гневе). А у меня — какая роль? Что я должен… Конкретно! Докладывать — министру?!

Я к у н и н а (снова «директор института»). Ваше ведомство теряет смысл… если мы прорвемся к результату!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. И не только ваш «Пентагон»! Их — тоже!

Ч е р к а ш и н (старику). Она сейчас упадет!

Я к у н и н а. Я выдержу… генерал! У меня есть опыт… «общения с военными»!

Ч е р к а ш и н (откровенно зло). А если, всё — туфта?! Если — нет?!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Это уже реально! Это… близко! (Кричит.) Да что вы тут торчите?! Только на вихре после эксперимента вы сможете запустить… десяток ваших мельниц!

Ч е р к а ш и н (с жалостью смотрит на еле державшуюся Якунину). Хорошо! Я согласен… Это фундаментальный ответ. (Боится уйти.) Правда, хотелось бы формулировочку…

Я к у н и н а (садится рядом со стариком, обнимает его, очень тихо). Прощайте! Генерал…

Черкашин смотрит на нее, потом на старика. Решительно кланяется и быстро — почти строевым шагом — выходит из гостиной. Дмитрий Михайлович осторожно, даже застенчиво смотрит на Якунину, боясь задать главный вопрос.

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Какой холодный, тихий дом…

Якунина молчит.

Даже мне как-то не по себе… Прижмись! (Неожиданно и пытливо.) Почему нас с женой… стращали твоей психикой? Тогда еще… Ну, те, старые врачи?

Якунина сжалась, но ни слова.

Что было? Не скрывай от меня!

Я к у н и н а (встала). Я уйду… Совсем! Так будет лучше…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Ты что, ненавидишь… боишься меня?!

Я к у н и н а. Я себя боюсь! (Тихо.) Нельзя было рожать сына! Ларса…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Мне тоже, наверно, было нельзя. (Пожал плечами.) Теперь — поздно об этом. Вина — да… Так она — на всех!

Я к у н и н а. Значит, придет и расплата… Вы выдержите, а я — нет. (Снова пытается уйти.)

Старик не останавливает ее. Он начинает только тихо, словно только самому себе, говорить…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. А я ведь по-своему чистый человек. Сколько раз я отказывался от самых заманчивых предложений… Если они вели к тотальным формам разрушения! (Молчит.) Все твердят — я не любил сына! Почему — не любил? Любил… Наверно… (Снова молчит.)

Якунина присела на край кресла, прислушивается к его тихим, еле слышным словам.

Была жена… Пышная такая брюнетка! Так боялась жизни, что иногда даже жалко ее было… (Пауза.) А может, она меня боялась? (Думает.) Трое детей — счастливая семья! Двое умерли… (Убеждая себя.) Нет, нет! Я любил Глеба — он же оставался единственным! Я вспомнил… Любил. (Замкнулся.) Но все это было где-то на обочине… А потом, позже, они как-то смешались для меня — сын и Ларс, только один помоложе, другой — ребенок… Потом тоже стал постарше! Они всегда приходили ко мне что-то спрашивать. Кто по диссертации, кто по институтскому учебнику. А я им рассказывал, что меня в ту минуту интересовало. (Замялся.) Вряд ли они меня понимали. А я ведь интересовался многим — и радиобиологией, и санскритом. Ну, и теорией глобального взрыва. И, естественно, математика — и чистая, и прикладная… (Горестно.) Мозг, он ведь ест нас. Требует пищи! Смешно? Нет? (Замкнулся.) Потом эта история с Глебом… А у меня инсульт какой-то… Жена умерла. Больницы, больницы… (Вздохнул.) Распалась! Разорвалась… Истончилось что-то во мне! Мозг, он ведь не душа! Он уходит безжалостно… (Отключился в себя.) А где же простая жалость? Самое дешевое сострадание? (Усмехнулся.) Когда мне сказали — тогда — о смерти жены, я — поверь! — ни-че-го не почувствовал! (Тихо.) Вот тебе и расплата… Уродство души! Смещение человеческого в человеке… (Смолк.) Ну вот, лежал и лежал я в своих глухих комнатах… Со мной чуть не гугукают! Смотрю я на этих академиков, а сам думаю: «Какие вы все — идиоты! Я же не тем болен! Я душой высох, окаменел! Мне бы изначальное, самое-самое детское в душу обратно влить! Чтобы самое начало жизни…» И тут великий Николай Федорович попался на глаза! Читал, как по складам! Великий, божественный! Федоров! Ты! Ты спас тогда меня! Спасибо тебе, старик… (Отвернулся.) А когда свою мать… во сне молодой увидел — надеяться начал… Хоть на малое: что мир — тот, мой!.. утренний! единственный! — вернуть можно. Себя вернуть — в свежести, в беззащитности… (Засмеялся тихо, задумался.) Боже! Как же я в те дни на ваш голос злился! Только в детстве такой же гудок у буксира «Заветный» был! Ну, хоть с того света сгонит! (Замолк.) А все-таки услышал я в вас… В голосе даже! Душу обиженную… Страшной обидой! И — пожалел… (Всплеснул руками.) Пожалел! За многие годы… в первый раз!

Я к у н и н а (вдруг жестко). Вы… не зря отослали Рыжову!

Старик не отвечает.

Вы уже… начали?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (трезво). Конечно. А зачем бы я перед тобой тут исповедовался?

Якунина замерла, потом все-таки справилась с собой.

Я к у н и н а. Но вы же… должны быть там?!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Не обязательно я… Слишком жирно будет! (Усмехнулся.) Гедройц все знает! Это уже так… Автоматика!

Я к у н и н а. Но вы уверяли меня — не хватает того, другого!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Да, так! Сейчас мы Глеба — не… Не сможем!

Я к у н и н а. Значит, Глебу не поможешь?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (вдруг резко). А я могу… Я имею право его спасать? Когда рядом со мной… раненый душой человек! А?! Как?

Я к у н и н а. Я? Вы — обо мне? Нет! Не надо!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Боишься? Себя — боишься? А для чего я тогда тебе все это… выкладывал?

Я к у н и н а (пораженная). Все — для меня? Это — для меня… (Молчит.) Нет! Кажется, уже нет — не боюсь!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (взял ее руку, очень бережно). Мы… Якунины! За тебя — в ответе…

Я к у н и н а (в тон ему). А Глеб?.. Как же с ним-то? Поклянитесь!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Божиться — не в моем возрасте.

Я к у н и н а. Уж он-то совсем невинная душа!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (закрыл глаза). Не думал все-таки… что его, как кошку за задние лапы… И — об угол!

Не успела Якунина и вымолвить слова, как Дмитрий Михайлович снова стал самим собой.

И все-таки… Ты — важнее! (Хохочет.) Сейчас — важнее!

Я к у н и н а (пристально). Вы — оборотень!

Дмитрий Михайлович поднимает трубку внутреннего телефона — дальнейшая связь идет по селектору.

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Иван Иванович!

Г е д р о й ц. Да… Я здесь…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Он уже идет? Эксперимент?

Г е д р о й ц. Как договорились — в первой стадии.

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Прекрасно! Обворожительно… Формидабль!

Г е д р о й ц (настороженно). Но я перехожу… Должен переходить к решающей фазе?!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (потирая руки). Можно, можно… Рванем, однако!

Г е д р о й ц. Как Ольга Артемьевна?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (резко). Не состояние… Не патологично!

Г е д р о й ц. Но я все-таки…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (не сразу). Решает она сама!

Я к у н и н а. Я… не уйду!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Кончать разговоры! (Резко передохнул, словно ему стало нечем дышать.) Вперед!

Не сразу… но ощутимо настойчиво раздается странный, чуть скрипучий мелодичный звук! Все замирает… В доме такая обморочная тишина — словно все вымерло… И вдруг — треск! Перед тем как погаснуть электричеству, по комнате проходит невысокий поджарый человек в кителе-«сталинке». В руках у него петля из кожаной уздечки с серебряным набором. И вновь — резко! — темнота… И вдруг — неестественно яркий, внезапный свет. Вскакивает, хватая воздух, побелевшая Якунина…

Я к у н и н а (еле хватает ртом воздух). Нет! Где он?..

Старик молчит, как в трансе.

Он — снова? Здесь?!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Кто был этот человек?! Отвечайте! Вы его знаете?!

Я к у н и н а. Я… Нет! Я… (Падает в кресло, теряет сознание.)

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Знаешь… Знаешь ты его! Еще как хорошо знаешь! (В селектор.) Гедройц!

Г е д р о й ц. Я пока не понимаю! Что-то вроде замыкания… (Осторожно.) Но результат-то есть? Был?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (закрыв глаза, расстегнул ворот рубашки). Был… Был!

Г е д р о й ц. У нас не хватило мощностей зафиксировать его! Он исчез… Распался вновь!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (тихо). И слава Богу!

Г е д р о й ц (осторожно). А что с Ольгой Артемьевной?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Привожу… ее в чувство.

Г е д р о й ц (обеспокоенно). Я все отключаю… И сейчас буду у вас!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Позвоните врачу — это первое.

Старик сидит один около не приходящей в себя Якуниной. Смотрит на нее, даже, кажется, любуется ею…

(Тихо, из последних сил.) Отдыхай… Он… исчезнет теперь навсегда из твоей памяти. Из твоей души! Этот… «кадавр»! Твой страх… Твое чудовище! (Смеется — еле слышно.) А старик… Его извилины еще на что-то годятся! А? (Смолк.) Спи, девочка! Это не обморок — это сон… Здоровый, воскрешающий сон! (Снова смолк, чуть ли не уснул.) На большее у меня не хватило ни возможностей! (Тише.) Ни мужества… (Задумался.) Пока — не хватило! Но я-то знаю! Я знаю! Если спасти мать — спасешь всю семью. И детей, и стариков! И даже тех, умерших! (Усмехнулся.) Как бы… умерших?! Но это уже не моя… а твоя… Оленька! Забота! Самая большая. И долг — тоже твой! Если поймешь… (Тихо, еще не веря.) Если ты — поймешь…

Г е д р о й ц (вбегая). Поднимите трубку! Там звонят из… (Начинает трясти телефон.)

Я к у н и н а (очнулась, резко поднялась). Ларс! Что с ним… Он жив?

Г е д р о й ц (поправляет телефон). Да! Да… Теперь слышно! (Протягивает трубку Якуниной.)

Я к у н и н а. Янко? Ирина? Что с Ларсом? Успели… Точно — успели?! (Пауза.) Только не давайте ему слишком больших доз успокоительных! Я еду… Я сама буду сейчас!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (палочка со стуком выпала из его рук). Еще и… Ларс?

Я к у н и н а. Его… едва успели вынуть из петли!

Вбегает взволнованная, все слышавшая б а б а Ш у р а.

Б а б а Ш у р а. Митя. Дмитрий! Тебе нельзя волноваться! Митя!

Я к у н и н а (взяла себя в руки). Дмитрий Михайлович будет жить! Он вообще… живучий!

Б а б а Ш у р а. Занимайся сыном! Сама упекла — сама вези обратно!

Я к у н и н а. Александра Михайловна! В доме должен быть… покой и порядок! Я везу сюда сына — и вашего внука! Больного!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (не сразу). А петлю… я только что видел! В руках… этого «кадавра»…

Я к у н и н а (оглянулась на пороге… Медленно). Из уздечки… с серебряным набором?

Старик кивнул головой. Они с Якуниной посмотрели друг на друга.

(В дверях.) Гедройц! За мной!..

Старики неотрывно смотрят на закрывшуюся за ними дверь.

Б а б а Ш у р а (в сердцах). Ох, Митька! И путаник ты божий! Мало тебя отец драл… Мало!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Да, наверно… (Снова уйдя в себя.) Надо было — уж до смерти!

З а т е м н е н и е

КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ

Включены все люстры в старом якунинском доме.

Торжественно накрытый стол… Б а б а Ш у р а заканчивает последние приготовления, но делает это вяло, скорее по обязанности. Все время о чем-то задумывается, смотрит то на одиноко сидящую у стола Я к у н и н у, то на примостившуюся в глубоком кресле Я н к о, кутающуюся в платок.

Баба Шура села, последний раз осмотрела стол… Задумалась, поискала вязание, снова посмотрела на обеих женщин. Те словно окаменели в своих мыслях… Пытаясь расшевелить их, начала почти умилительно.

Б а б а Ш у р а. А ведь прежде — какой дом был! Люстры-то разве так сияли?! А народ? Все — молодые… Даже еще во фраках! Многие… Брат, Дмитрий! Только что из Англии вернулся… Еще и отец наш с Митей жив был… Гордился Дмитрием! Он сам-то лесничим был… По старым временам большая должность! Ну, а тут Мите целый институт дали! А он, мальчишка, из Англии машину тогда невиданную привез. «Олсмобилл»! А у кого тогда частные машины были? А?! То-то же… (Раскраснелась, даже всплеснула руками.) А уж Евгения Корниловна! Королева! Панбархат… Декольте… Изумруды! Еще ее бабки. Отец-то у нее царский генерал был — умер вовремя, еще до всех сложностей. (Снова всплеснула руками.) А уж Глебушка-то… О!!! Маленький… А уж краси-и-вый! Такой кудрявый! И ни слова по-русски! (Смеется.) Он же там, в Англии, родился-то! (Смахнула слезу.) А я его уж и так… и эдак! А он… Душа ласковая! (Смеется.) Дедову бороду… Ну отца нашего с Митей! Ласкает, гладит, бывало… (Чуть не всплакнула.) Ангельской души был ребенок! Доверительный… Пока! Пока…

Я к у н и н а (Янко). Разлей вино! День рождения Глеба все-таки… Праздник! (Тихо.) Вот ты и снова, Ирина, здесь… Все, кто уходят из этого дома, — возвращаются.

Я н к о (тоже с поднятым бокалом). Не буду кривляться — я рада… что снова здесь.

Б а б а Ш у р а. Мне, что ли? За внука — тост говорить? (Смотрит на Якунину.)

Я к у н и н а (после паузы). Не только этот дом — весь мир… Глебушка! Полон — отсутствием тебя! (Закрыла лицо ладонью.)

Б а б а Ш у р а. Пьем. (Грозно.) Ну!

Все выпили. Баба Шура долго смотрит на Якунину, чувствуя в ней что-то новое, незнакомое.

Я к у н и н а. Спасибо вам, баба Шура! Нет! Александра Михайловна! (Помолчала, опустив голову.) Не смотрите на меня так — я уже никому не принесу беды… (Вдруг опустилась перед старухой на колени. Поцеловала руку.)

Баба Шура прижала ее к себе…. Оттолкнула и быстро вышла. Якунина через некоторое время медленно поднялась, сделала несколько шагов, и ее взгляд встретился с глазами Янко.

Я н к о (не сразу). Да! Ты выздоровела! Кажется, но…

Я к у н и н а. …Но — какой ценой?

Я н к о. Этого я пока не знаю. Я далеко не все знаю про Ларса…

Я к у н и н а. Но ты снова здесь — около него…

Я н к о. Он прогоняет меня. Снова заперся с женой… (Смеется невесело.) И снова установка работает. Хорош — Ромео!

Я к у н и н а (словно впервые видит). Какая ты все-таки красивая! Яркая! Цельная! (Неожиданно.) Почему ты… не министр? Или — не академик? Или просто не счастливая жена? Или мать? Ну, наконец, победоносная жрица любви? Хотя бы… А?

Я н к о. Да и ты просто светишься! От тебя аж горным воздухом… озоном — тянет!

Я к у н и н а. Нет, ты ответь! Ответь мне: что с нами — бабами! — со всеми происходит?

Я н к о (не сразу, зло). Слишком долго смеялись, что любая кухарка может управлять государством! А смеяться давно уже нечему — так и произошло! Плохо ли, хорошо ли — а вырвали эту странную привилегию! «Управлять»! Посмотри на себя! «Директор»! На Рыжову эту — «академика»… На меня даже… Кто из нас счастлив?

Я к у н и н а (задумчиво). Кажется — я…

Я н к о (тихо). Когда твой сын?.. Только что — из петли?

Я к у н и н а. Да, это моя вина…

Я н к о. Что твой муж умер?

Я к у н и н а (настойчиво). И в этом я виновата!

Я н к о. И все равно… ты счастлива?

Я к у н и н а. Да! (Отошла, ищет слова…) Ты не заметила, разве… что мы сами взвалили на себя эту ношу? Мужики ведь так долго уничтожали друг друга… Я не только о войнах говорю! Мы ведь должны были… спасти! Хоть что-то! Если уж не мужей, то хотя бы детей, внуков!

Я н к о (не сразу). Но могу гарантировать, что с Ларсом не повторится то, что убило Глеба!

Я к у н и н а. А я могу! Гарантировать! (Горячо.) Мы должны были сохранить не только их самих, их жизни… Мы обязаны были вернуть им то, что они потеряли в своей вечной драке! В сжигании идолов… Культуры прошлого. Сохранить их мир! Потерянный ими же самими! Мужской мир свободной мысли… Их моцартианское нетерпение мальчишек! Я даже сама чувствую этот легкий ветерок, где не отделить сострадания от мысли!

Я н к о (настороженно). Ты… Ты? Чувствуешь?

Я к у н и н а (смеется). Не пугай себя! Типичная бабья манера!

Я н к о (резко). У тебя — от него… От Глеба! Что-то…

Я к у н и н а. Не у меня — у Ларса. И голос тот же… И повадки!

Я н к о. С Ларсом — сложнее…

Я к у н и н а. Ты все-таки поставила Ларса на ноги. Он дома… Он в порядке!

Я н к о. Хотя бы в день рождения Глеба… не ври мне! В этом доме что-то произошло! О чем я могу только догадываться…

Я к у н и н а (отвернулась). Да! Мы дали новый заряд… Моему сыну! Сделали подлинным Якуниным!

Я н к о (тихо). Нет! Ты… Или вы? Вы просто выжгли из него твою… болезнь? Вину?! Слабость твою…

Я к у н и н а (поморщилась). «Выжгли»?

Я н к о. А что ты морщишься?! (Взяла себя в руки.) Ты же раньше любила, когда тебя называли «железной леди»!

Я к у н и н а (резко). Для «леди» — другую жизнь надо было бы прожить! Нет, я не «леди»… И не «железная»!

Я н к о (долго смотрит на Якунину). Но если ты истратила последний шанс… не на Глеба, а на себя?!

Я к у н и н а (почти кричит). Иди к Ларсу! Если можешь — приведи его.

Я н к о. Раньше ты бы закатила скандал. Такой бы стоял крик — на весь дом…

Я к у н и н а (не сразу). Ирина… (Усмехнулась.) «Подруга дорогая»… Дослушай меня — теперь я, кажется, что-то поняла. (Смеется.) Да! Все будет в мире в порядке… Если мы вернем мужикам — их юношеское, мальчишеское… А нам, женщинам, — материнское!

Я н к о (сухо). Матриархат, что ли?

Я к у н и н а. Мы, бабы, так много чего чужому научились! Что уж пора — возвращаться! К своему, к исконному!

Я н к о. А с тобой действительно что-то… произошло! (Усмехнулась.) А я-то, дура, все раньше думала: и чего такого в тебе Глеб… рассмотрел? (Встала, пошла к Ларсу).

Якунина одна… Налила фужер, чокнулась с кем-то невидимым… Улыбнулась, очень помолодев. Въехал на своей коляске Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Тоже взял фужер. Они переглянулись с Якуниной, молча подняли бокалы. И так же молча выпили. Их теперь словно связывает какая-то единая невидимая связь.

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (решившись). Может, ты приведешь его… Ларса?

Я к у н и н а. Он — придет! Придет!.. Наш мальчик! (Долго смотрит на этого вроде бы беспомощного, но все равно какого-то величественного в своих мыслях и муках старика… Садится ближе к нему… Осторожно.) Ларс… кажется, знает основные принципы нашей… победы?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (вздрогнул). Откуда?

Я к у н и н а. Определил данные нашего спектрографа… Для закрытия биомолекулярной цепи.

Дмитрий Михайлович пытается встать.

Что, вы думаете, он сделал, вбежав в дом? Забыв даже поцеловать меня или жену! Он буквально впился в данные вчерашнего… А главное, сегодняшнего дня!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Сжечь их! Сжечь…

Я к у н и н а (усмехается). Нет…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (растерянно). Почему?

Я к у н и н а (серьезно). Потому что вы! На самом деле… Этого не хотите!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Я запрусь в своих комнатах! Основная аппаратура у меня!

Я к у н и н а. А хотите вы… как раз — совсем противоположного! Разве не так?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (бормочет). У меня в бункере — двери с тройными плитами!

Я к у н и н а (жестко). Вы же ничего не кончили! Вы на полпути! «Хитрейший узник замка Иф»!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Нет! Я не могу взять на себя такого греха!

Я к у н и н а. А это без вас… все само получится! Разве не так… А?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Но ведь мы не можем ничего повторить… Ты что, не понимаешь этого?

Я к у н и н а. Я понимаю только одно, что надеяться вам больше не на кого… Кроме!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (зло). Всю жизнь я привык надеяться только на самого себя!

Я к у н и н а. Так это было раньше! А теперь приходится… Что поделаешь! Надеяться на других! Ведь правда? Одна жертва, другая… Ну, там… И третья!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Кто ты такая… чтобы это говорить мне?!

Я к у н и н а. А правда, что в молодости вы запирали Глеба в ванной комнате? Чтобы он не мешал вам работать?! Ваша жена даже хотела развестись с вами из-за этого!

Старик, насупленный, молчит.

А потом он так привык, что стал сам уходить в ванную играть, даже когда мы его уже просили играть в доме!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (быстро). Ну и что? Ну и что?..

Я к у н и н а. А теперь черед — другого… Уже внука! Принести в жертву?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (почти взревел). Я?! Чтобы я… Я тебе — всю свою душу открывал. А ты… Дура! Ничего не поняв… Мне — такое!.. (Неожиданно.) А ты думаешь, он… того?! Решится? (Замахал руками.) Вместе с Гедройцем, конечно!

Я к у н и н а. Но вы же сами говорили, что опасность…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (как ребенок). Что ты заладила — «опасность, опасность»! Мы что, тюльпаны, что ли, разводим? Вон, посмотри на себя! О! Прелесть! Конфетка!

Я к у н и н а (прямо). А вы меня? Его мать? Спросили?!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (искренне). Тебя?! Это еще зачем?!

Я к у н и н а (аж всплеснула руками, почти бормочет). И это великий… знаменитый на весь мир! Вами гордятся народ, ученые… Легенда! Апостол Веры! Веры в человеческое Добро!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (машет рукой, нетерпеливо). Это все не обо мне! Все выдумали! О ком-то другом!

Я к у н и н а (кричит). О вас! О вас!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Ну, хорошо! Они меня — придумали! Им верить в кого-то надо! Вчера в вождей, потом — в экстрасенсов! Теперь — черед ученых. Потом — еще кого-нибудь… (Неожиданно.) Но ты, придя сюда, тоже верила?!

Я к у н и н а. Еще как! (Неожиданно, словно уткнувшись в стену.) И сейчас… еще больше!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (оценил, задумался, неожиданно). Зажги мне сигарету! (Кричит.) И не спорь! (Закрыв глаза, с наслаждением курит. Усмехнулся почти по-мальчишески.) И как — Он! — меня, окаянного… примет? А? (Тише.) Как?

Я к у н и н а (рядом с ним, шепотом). Как жить-то… дальше?

Старик молчит.

Хоть вы — ответьте.

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (нахмурился). Дурацкий вопрос! Все проще простого…

Я к у н и н а. Дурацкий?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Одно понять человеку надо. Или он из тьмы приходит — и в тьму уйдет! Или из света приход его… И к свету! Путь! Туда…

Я к у н и н а (после паузы). А вы решили?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (очень просто). А как же это решить? По каким таким данным судить? А? По нас с вами, что ли? Или по Истории? По книжкам? По жизни людской? (Тихо.) Не-е-т… Там — мрачно! Безысходность какая-то… А что-то надо делать! На что нам, убогим, мир весь этот дан? Хоть собственный, что внутри… Он же — зачем-то! Задуман?! (Резче.) Вот и лезешь в преисподнюю. Там, может, ответ? А тут под руки суются… (Чуть не плача.) Тогда — двенадцать лет назад — показательные взрывы! Вчера еще — мораторий! Сегодня — «новое мышление»… (Прикрыл глаза.) А Глебушки-то… Нет?! А?

Якунина, как старшая, почти по-матерински обняла его.

Я к у н и н а (нежно). Димочка… Михайлович! А вы ведь среди всех нас — самый несчастный!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (встрепенулся). Не смейте разговаривать со мной… как с покусанным на бульваре… старым пуделем! (В сторону.) Какой я несчастный? Я — живой…

Вбегает Л а р с. У него лицо счастливого человека.

Л а р с. Де-ду-ля! Ну! Нет… слов!!! Тебя же в цирке надо показывать! Престидижитатор какой-то просто… (Чмокнул деда.) А может… Мефистофель? А чего мелочиться? (Целует его еще много раз.) И ведь в чем, кажется, только душа держится?! А туда же! «Биовазомоторика восстановления живой материи»! Воскрешение душ! Привет от Федорова! Старик знал, что один идиот всегда найдет другого идиота!

Я к у н и н а. Ну ты…

Л а р с (реверанс). Хорошо! Гений — найдет гения! Идет? Инквизиция, дедуля, по тебе с матерью плачет! (Матери.) Ну ты-то что ревешь — шарфик слез? Ну да! Полосочка характерная. (Поправляет модную косынку на шее.) Нет! Нет! Это просто семейка «Аль Капоне»! Нет, только представьте — додумались! Единственного внука — чуть на тот свет не отправить! (Хохочет не без ехидства.) А считать-то надо аккуратнее! Или уж маразм? А? Родственнички дорогие?! Меня бы попросили… Прежде чем этим амбалам в белых халатах передавать!

Я к у н и н а. У тебя что… недержание речи?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (буркнул). Мы переживали!

Л а р с. Не смешите меня! Они — переживали!!! Вы еще скажите мне сейчас, что решили прекратить опыты?

Я к у н и н а. Что за вульгарный тон?

Л а р с (всплеснул руками). Маман! Вы что — сменили родословную?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (серьезно). А где была твоя воля? В тот момент? Это что… нельзя было перебороть?

Л а р с (как споткнувшись). Да! С волей… Человеку, прожившему жизнь в этом доме! Непросто! (Пытается прийти в себя, насвистывает.) Я же все-таки здесь… не числился выше, скажем, лейтенанта!

Я к у н и н а. Не надо на эту тему!

Л а р с. Ого, мать! Я тебя недооценил! Уже столкновения — с «Пентагоном»? Да! Если вы уж готовы поставить под вопрос военное могущество страны?! Да-а…

Все молчат.

Ну! И когда вы допрете все-таки до реального воплощения… (хохочет) своей идиотической идеи?!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (озабоченно). Ты все-таки считаешь ее нереальной?

Л а р с (серьезно). Скорее — непредсказуемой! Вот так! (Снова гаерничает.) Но пока же я только подопытный!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (быстро и сосредоточенно). Пойми главное! К человеку, как явлению, наиболее подходит понятие кванта! То есть одновременно… И частица! И волна… Как частица, он распадается!

Л а р с (так же стремительно). …А как волна! Существует — бесконечно?!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Вся задача… Успеть! Успеть!

Я к у н и н а. Успеть? Да! Но и уметь… Уметь! Восстановить биологическую частицу, имея постоянную…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Имея постоянную…

Л а р с. …Волну?!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Вот именно! Именно! Волну! (Вдруг почти кричит.) Нет! Ты — мой внук! Мой!

Ларс смотрит на них обоих чуть отстраненно.

Л а р с (потом светлея юношеской улыбкой). Или вы… все-таки сумасшедшие? Или…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Пока — первое!

Л а р с. Мать? А ты… что скажешь?

Я к у н и н а. Ну, если ты все понял… (Нетерпеливо.) Я не понимаю тогда… твоих вопросов?

Л а р с (смотрит на мать, переводит взгляд на деда). Когда же ты успел? Дед…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Сними шарф!

Тот снимает.

Да, след тот… Уздечки!

Л а р с (искренно). Какой уздечки? (Кричит.) При чем тут уздечка? А? На кого уздечка? На меня, что ли?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (вздохнув). Пусть решает… она! Все-таки — мать!

Я к у н и н а (тихо, почти не в себе). Решает в конце концов… сам человек!

Л а р с. Вы — обо мне? Я так понял? Понял!

Все молчат.

Что я должен решить? (Пауза.) Ну, подскажите… Мама!

Появляется Г е д р о й ц. Он, кажется, все уже понимает.

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Вот кто доставит меня… Нет! Не в бункер! А на балкон! Я хочу видеть людей! Город! Жизнь… И шампанское — тоже на балкон! Я буду пить! На глазах всего изумленного города!

Л а р с. Я сейчас принесу!

Я к у н и н а. Останься!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (уже на ходу). Ах, какие нежности! Как все о себе стали заботиться! Как беречь себя… Просто какие-то… жеманницы!

Я к у н и н а (в сердцах). Что вы несете?!

Г е д р о й ц (с намеком Ларсу). Если бы ваша мать могла бы это сделать сама… не было бы вообще вопроса!

Л а р с (искренно). Какого вопроса?

Старик неожиданно крестит их обоих и дает знак Гедройцу: «Вези!» Гедройц увозит старика на балкон. Потом возвращается за шампанским и фужерами… Уносит их на большом серебряном подносе. Старик там, на балконе, веселится, читает стихи… Ларс в гостиной сидит в оцепенелости. Якунина смотрит на него с непередаваемой нежностью.

Мама… А зачем ты вообще родила меня?

Я к у н и н а (сдержалась). Не помню.

Л а р с. Чтобы укрепиться в якунинской семье?

Я к у н и н а. Это не вопрос.

Л а р с. Да! Это — догадка… А если бы меня вообще не было на этом свете? Тебе стало бы легче? Или было бы легче?

Я к у н и н а. Такие вопросы… (Сдержалась.) Матери не задают!

Л а р с. А какие вопросы… В этом доме! Задают матерям?!

Я к у н и н а. Ты есть! И это — факт! (Отвернулась.)

Л а р с (тихо). Я — значит… «факт»! И это говорит мне моя… Да! Не слишком счастливая мама?! Значит! Это не просто… (Как-то нелепо машет руками, словно пытается понять причину всего происходящего.) Дед? Он что… прощался? С нами? Или только со мной?

Я к у н и н а. Ты… ближе всех! Был… Нет! И теперь — к отцу…

Л а р с. Но что-то изменилось!..

Я к у н и н а (стремительно). Ты чист теперь… Чист, как ангел. Как посланец! Как ненародившееся дитя!

Л а р с (скривился в усмешке понимания). Как ангел! (Молчит.) Не мучь себя… мать! И не горбись! Ты только что была прекрасной, светящейся женщиной. Перед такими… можно только падать на колени. (Чуть нервно.) И голос у тебя был другой.

Я к у н и н а (тихо). Чей?

Л а р с. Его… (Тихо.) Отца!

Я к у н и н а. Не-е-ет… (Смеется.) Это просто он тебе послышался! Он звучал в тебе… мой мальчик!

Хочет взять его руку, но Ларс вырывает ее и быстро идет к двери в «бункер». Перед тем как войти туда, он вдруг выкрикивает…

Л а р с. «Ты — женщина! Ты — бабочка большая!» (Почти смеется.) Похоже?

Якунина не в силах ответить, а Ларс уже захлопнул за собой дверь. Мать сидит словно окаменевшая, чуть-чуть раскачивается в такт звучащей в ее душе музыке. И неожиданно из ее груди — чуть слышно, а потом все отчетливее, все явственнее — звучат голос и слова Глеба: «Ты — моя любимая женщина! Только ты проникаешь в мои мысли, даже в мои сны… Ты — женщина… Ты — бабочка большая!»

Словно помраченная, Якунина бросается к дверям «бункера», бьет кулаками по недвижной махине… А из ее груди рвется и рвется что-то бессвязное — словно другое существо прорывается сквозь нее!

Г е д р о й ц быстро ввозит с т а р и к а.

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Назад! Прекрати! Не мешай ему! У него все будет в порядке!

Я к у н и н а (упала в кресло). Вы же сами говорили… Говорили?

Г е д р о й ц. Ну а кто думает сейчас, что это не опасно? Он? Я? Конечно — это непредсказуемо. Для нас, кстати, тоже…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (весь внимание). Ларс тоже сказал это — «непредсказуемо»!

Я к у н и н а. Я сейчас отключу напряжение… Я взорву эту дверь! (Неожиданно.) Чему вы так радуетесь?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Бог услышал меня — мой внук встает на мой путь! На путь отца — Глебушки!

Я к у н и н а (не сразу). А как со мной? Зачем тогда все это было со мной?! (Настойчивее, вскочив с кресла.) Вы же сами говорили — «спаси мать — спасешь всю семью»?

Г е д р о й ц. Вас и воскресили! Чтобы Ларс… решился.

Я к у н и н а. Он — сам? Сам должен вернуть отца? (Смеется.) А на мне, значит… провели репетицию? Малый опыт?

Г е д р о й ц (торжественно). Я шестьдесят один год при науке! Дочери мои устроены… Жену я похоронил три года назад. (Замялся.) А внуки… Они еще так малы, что вряд ли будут скучать по деду! (Значительно.) Вы меня слышите, Ольга Артемьевна? Вы меня поняли?

Я к у н и н а (про себя). Я сейчас… словно на электрическом стуле!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (взрываясь). Да пойми ты… женщина! Ты можешь только родить человека! А возродить?! Никогда!

Я к у н и н а. Боже! Как же вы меня не любите, Дмитрий Михайлович! Не любили сына! Не любите Ларса! Вы только любите…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. А за что их любить? Что они ничего! Ничего! Из моих же мыслей — не довели до конца! До ума… До результата! Мои дети, внуки! Вы! А я из-за этого должен жить… чуть ли не до ста лет! И нянькаться с ними, с вами?! Или еще лучше — просить: «Пожалуйста, помогите старику!» (На Гедройца.) Вот — единственный помощник! (Поднял трубку.) Ларс! Арсюша… (Нежно.) Мальчик мой…

Л а р с (по селектору). Так… Дед! В гостиной оставайся один ты! Все пошло… Только уже по моему пути! По моей воле!

Я к у н и н а. Прекрати! Ты слышишь меня? Ты погибнешь!

Л а р с. Я повторяю — установка работает… Но я не перехожу к последующей фазе, которую не знает никто! Ни дед…

Входит Я н к о, она слышала конец разговора.

Я н к о. Арсений! Я прошу…

Л а р с. Вы еще при чем?

Я н к о. Дмитрия Михайловича… кажется, надо госпитализировать! (Берет старика за руку.)

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Отойдите! Отпустите мою руку…

Л а р с (смеется). Хитрости небось! Сейчас уже поздно!

Я н к о (серьезно). На твоей совести, Арсений… может быть, жизнь деда!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Глупости! На его совести? Всё! Всё на моей совести! (В селектор.) Правильно, Ларс?

Л а р с (в делах). Трудно возражать.

Я к у н и н а. Я никуда не отойду от Дмитрия Михайловича!

Я н к о (кричит). Но вы что? Слепые? Просто посмотрите на него…

Л а р с. Уберите всех… (Кричит.) Всех!

Г е д р о й ц. У вас что-то не ладится?

Б а б а Ш у р а (входя). Убрать? Уж не меня ли ты имел в виду? А?

Л а р с (в панике). Какой-то сумасшедший дом! И там! И здесь… Все — не так! Непредсказуемо! Все — вслепую…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (решительно). Гедройц! Взламывайте запасную дверь. Вы один знаете, где она…

Г е д р о й ц (бежит). Я — уже там!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Он должен быть жив!

Г е д р о й ц. Естественно! (Исчезает.)

Л а р с. Вы, кажется, стараетесь мне помочь? Но я уже разобрался!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Не делай пока ничего — есть еще время! Тебе помогут!

Г о л о с Л а р с а (про себя). Мне всегда помогали… Так крепко… Так безжалостно! (Кричит.) Нет! Теперь я хочу сам! Все — сам!

Я к у н и н а. Сам — погибнуть? Это ты можешь… Пожалуйста! Давай! Если только это твоя цель…

Б а б а Ш у р а (спокойно). Ты не жалей нас, Арсений! Погибнешь ты? И мы все — тоже… Кому кого жалеть? Старичье! (Тише, но отчетливее.) Но отца-то твоего… Глеба! Кроме тебя… кто воскресит?

Л а р с (вдруг кричит). Боже! Как все здесь разумно! Я разобрался… как далеко вы ушли! О-о-о… Дед!!! Ты… Ты… Что-то невероятное!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (быстро). Знаю, знаю… Теперь главное — спокойствие. Что надо дальше — все объяснят… Только одно — предупреди нас!

Л а р с (хохочет счастливый). А это еще зачем — предупреждать? Молебен, что ли, закажете?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. И тогда уже — не миндальничай! До самого дна! До результата!

Я н к о (тихо). А он… результат? Новая жизнь Глеба Дмитриевича?

Я к у н и н а (в сердцах). Да кто же это может сейчас сказать?! Кто?!

Л а р с. Но процессы. Ускоряются?! Иван Иванович! Гедройц?!

Г о л о с Г е д р о й ц а. Спокойно, Арсений… Теперь чуть снимем давление… (Почти про себя.) А так все правильно…. Ольга Артемьевна! Александра Михайловна… Женщины! Уйдите!! Ну, вы, Янко! Уходите!

Я н к о (кричит). Я должна быть рядом со стариком. У него же сейчас будет инсульт!

В руках у Янко появляется шприц.

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (с прежней мужской силой). Вон! Целительница! Из «Палаты № 6»!

Я н к о (резко повернувшись к нему). Да… Наверно. Спасибо — за все! (Уходит.)

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (снова приник к селектору). Отвечайте! Есть признаки вероятности аннигиляционного взрыва?

Л а р с. Да… Кажется! И боюсь, что без него…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Гедройц! Но вы же знаете и другие возможности!

Г е д р о й ц. Если успею!

Я к у н и н а. Успей… Успейте! Иван! Иванович…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Попробуйте только сорваться во взрыв! Я вам уши отдеру…

Л а р с (лихорадочно). Некому будет.

Б а б а Ш у р а (спокойно). Некому будет драть! И некого будет наказывать…

Л а р с (в отчаянии). Но взрыв-то здесь не может быть рассчитан!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (издевательски). Дите неразумное! Тупица! По моей теории рассчитывают все взрывы… Во всем мире!

Л а р с. Но я же не проходил! Не знаю!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. А надо было слушать, что дед-то бормотал! Собственный дед! Не чужой!

Я к у н и н а (молчит). Иван Иванович!..

Г е д р о й ц. Я занят… Сейчас! (Усмехается, но почти серьезно.) Столько лет быть при науке — и не оставить в ней следа? Это был бы — нонсенс! (Радостно.) Ага! Это уже другое дело… (Строго.) Мне нужно время!

Я к у н и н а (тихо, про себя). А мне нужен… сын!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (глухо). Мне — тоже…

Полная тишина. Только глухое, хриплое, небезболезненное дыхание старика.

Б а б а Ш у р а (пытаясь хоть чем-то помочь брату). Когда Глебушка учился ходить, он держал себя за уши… (Смеется.) Помнишь, Митенька?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (еле слышно). И все равно — падал…

Б а б а Ш у р а. И так забавно! Да, Митенька?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Как… Как… богдыханчи-ик!

В гостиную распахивается дверь, и вбегают возбужденные Р ы ж о в а и Ч е р к а ш и н.

Ч е р к а ш и н (не может говорить связно — от радости). Я! Мы… Я все — знаю!!! Это — потрясающе… Алевтина Романовна объяснила суть эксперимента!

Я к у н и н а (взбешенная). При чем тут Алевтина Романовна?!

Ч е р к а ш и н. Только не набрасывайтесь на бедную женщину! Ольга Артемьевна! Будьте уж великодушны!

Р ы ж о в а (быстро). За мной приехали… Ну, понимаете? Посадили в машину! И в очень… Очень! Высоком кабинете! Я рассказала… Ну, примерно… (Сжалась от взгляда Дмитрия Михайловича.) К чему мы идем…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (глухо). Она — идет! Просто летит! Эх, вы! Милочка… Аквариумистка!

Р ы ж о в а (плачет). Простите! Я же только чтобы помочь! А потом — этот вечный наш страх!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (пытается язвительно, но получается печально). А вы всё надеетесь, что «страх спасет мир»?!

Ч е р к а ш и н. Министр сначала просто отказывался верить!

Р ы ж о в а (ожила). Но ведь фирма! Якунинская!

Ч е р к а ш и н (не может остановиться). А потом! Он понял! Ведь даже при атомной войне… Мы можем восстановить кадровую армию! В самый короткий срок! Народ станет бессмертным!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (тихо). Народ? Да… Хорошо бы — возродить народ!

Ч е р к а ш и н. Полное восстановление живой силы при атомном ударе! Априори — мы выигрываем!

Р ы ж о в а. А какая возможность продвинуться в мирных переговорах!

Ч е р к а ш и н. Приказ подписан! Ох! Как легко! Как с плеч долой!

Б а б а Ш у р а (спокойно). Вон… отсюда!

Ч е р к а ш и н. Что? А вы — кто? Дмитрий Михайлович! Это она… мне?

Я к у н и н а. Вам!

Р ы ж о в а (не сразу). Нам — обоим… (Якуниной.) Если вы даже победите, то только потом поймете — какой ценой! (Черкашину.) Идемте, генерал!

Уходят.

Г е д р о й ц. Вы нас слышите? Порядок, порядок. Уже немного…

Л а р с (смеется). Какие у вас удивительные руки, Гедройц! А я вас всегда называл биндюжником!

Б а б а Ш у р а. Не молчи, не надо, Митенька… молчать!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (не может говорить, потом еле слышно). Когда Аристофан… уж безумный… Как я! Умирал от холода на морском берегу, всеми покинутый, он кричал, бедный: «Птицы! Слетайтесь мне на грудь! Птицы! Согрейте меня…» (Неожиданно уронил тяжелую свою голову на сжатые кулаки и с неожиданной, может, последней силой застонал.) О-о… Как хорошо было ему! Море… Простор! Птицы…

Л а р с (громко, торжественно). Ну…

Г е д р о й ц (тихо). Можно? Дмитрий Михайлович…

Баба Шура подходит к старику, но он молчит — не в силах ответить… Тогда встает Якунина…

Я к у н и н а. Ну что медлите? Вперед!

Г е д р о й ц. Я жду распоряжения… Дмитрия Михайловича!

Я к у н и н а (обняла Дмитрия Михайловича с другой стороны). Два слова… Хотя бы — два!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (из последних сил чуть вымолвил). Давай, внучек… (И даже улыбнулся.) Поехали!

Через мгновение в гостиной началось странное свечение. И вдруг! Словно гигантский черный смерч проносится по дому… Звенит стекло, рвется где-то ткань, хлопают двери… Но сам дом стоит крепко, неколебимо. Счастливый, мощный, молодой смех старика Якунина! И снова — так же внезапно — тишина! Обморочная, наважденная. Из глубины — в туман, который поглотил стены дома, оставив только гостиную с ее огромным столом, проступает среднерусский старинный усадебный пейзаж.

(Тихо.) Зачем же плакать, сестра? Когда все… возвращается?

Б а б а Ш у р а. Я не плачу. Я просто ничего не вижу… От утреннего тумана…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Просто еще не рассвело как следует!

Я к у н и н а. Нет! Солнце уже встает…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Милая Оленька! Поставь-ка мою любимую! Шаляпина! (Улыбаясь.) День надо начинать с чего-то нетленного. С горных вершин…

Б а б а Ш у р а (тихо, шепотом). Оленька… А он здесь?.. Глеб?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Глеб? Ты здесь?

Я к у н и н а. Да… Он стоит у стеклянной двери.

Б а б а Ш у р а. Слава Богу! Наш Глеб!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. А почему он молчит?

Б а б а Ш у р а. Но там есть еще кто-то…

Я к у н и н а. Да! Они идут сюда. Вон — очень красивая полная женщина…

Б а б а Ш у р а. Евгения Корниловна! Женечка! Твоя свекровь… Митя, неужели ты не узнаёшь?!

Я к у н и н а. Аза руки она держит мальчика и девочку.

Б а б а Ш у р а. Неужели забыл — Алик и Муся…

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (повторяет). Алик и Муся! Муся и Алик! А кто это кашляет?

Б а б а Ш у р а. Говори, Ольга, — я по-прежнему ничего почти не вижу…

Я к у н и н а. Это же ваш отец! Он с трубкой. И в форме лесничего…

Б а б а Ш у р а. А мама! Где мама?..

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Не плачь, Санечка! Они идут сюда… Я слышу!..

Я к у н и н а. А за ними еще кто-то… в тумане, в саду… и не разглядишь отчетливо!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч (осторожно). А Глеб?! Он все так же стоит у балконной двери! И смотрит на нас?

Я к у н и н а. Да!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Смотрит на тебя!

Я к у н и н а. Да! Но он не осуждает нас…

Б а б а Ш у р а. А люди всё идет и идут… Я слышу! А это голос бабушки! И тети Лизы! А этот? Очень знакомый… Да, да… Иннокентия!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Твоего жениха!

Б а б а Ш у р а (тихо). Он погиб в брусиловском прорыве… Неужели и он… вернулся?

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. А Глеб все смотрит и смотрит на нас? Оля! Почему ты плачешь?

Я к у н и н а. Потому что у него счастливое лицо! Он — словно сама Любовь!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. Значит, мы прощены?.. За все?!

Б а б а Ш у р а. Значит, все получилось? Я так поняла? И жизнь! И смысл! И любовь!

Д м и т р и й М и х а й л о в и ч. И за муки даже… За грехи? За все? Прощены?!

Я к у н и н а (как эхо). Да… Кажется… мы прощены… И не только мы!..

А из утреннего, лазоревого, юного тумана к столу идут люди. И вот они уже смешались все за одним якунинским столом! Евгения Корниловна — рядом с мужем — кормит завтраком смеющихся, еще не совсем выспавшихся Алика и Мусю… Отец-лесничий раскуривает свою трубку и гулко, уютно кашляет от первой утренней затяжки… Глеб опускается в кресло рядом с Ольгой Якуниной и осторожно гладит и целует ее руку. А рядом примостился юный Ларс… Гедройц вносит огромный сияющий старинный самовар… А над всем этим вечным счастьем царит божественный и повелительный голос Ф. И. Шаляпина: «О, если б навеки так было!» А люди всё идут и идут — из глубины сцены… Из глубины времени. Голос Шаляпина становится все мощнее, все проникновеннее: «О, если б навеки так было!..»

М е д л е н н о о п у с к а е т с я з а н а в е с