Замечено, оперные певцы большим умом не отличаются. Такое впечатление, что это своего рода расплата за особое устройство гортани, голосовой щели и всего прочего, предназначенного для издания приятных нашему слуху звуков. Провидение по странному капризу награждает певцов разумом, какой можно встретить разве что у домашних птиц. Соответствующим воспитанием этот дефект можно смягчить, но уж никак не исправить. Потому мы и сталкиваемся с чрезмерной обидчивостью странными причудами. В театрах подобных певцов приходится встречать чаще, чем где бы то ни было. Можно, конечно, вспомнить балетных танцовщиков, они тоже в большинстве своем наивные и недалекие, но все же не настолько. Разумеется, с данным утверждением любой вправе не согласиться, однако позвольте мне остаться при своем мнении.

Элизабет Хардинг, несомненно, тоже была об этом наслышана, а недавно убедилась воочию, регулярно посещая репетиции «Кавалера розы». При этом она почти сразу выделила Адама Лангли. Он являл собой приятное исключение, ибо в отличие от большинства коллег был, несомненно, умен, образован и приятен в общении. К тому же красив. Качества в совокупности весьма редкие в этой среде.

И тут случилась нечто невероятное. Элизабет, которая любую ситуацию оценивала трезво и основательно, а благодаря своим способностям, твердости характера добилась в жизни устойчивого положения, вдруг взяла и влюбилась в Адама Лангли. У него, возможно, были недостатки, но она о них и думать не хотела.

В моменты просветления она осознавала, что находится в плену безрассудной страсти, и удивлялась, как это могло случиться. Она, критически мыслящая молодая женщина двадцати шести лет, ухитрилась так низко пасть и скатиться до состояния, которое за неимением подходящего слова всюду называют любовью. Это же так избито и банально, а подобных любовных историй вокруг и не счесть. Со своими симптомами ей бы лучше обратиться к врачу. Но ничто не помогало. Она продолжала думать об Адаме, особенно вечером перед сном, и, к своему ужасу, осознавала, что никакого унижения не испытывает, а наоборот, это чувство так восхитительно кружит голову, возбуждает, оживляет, радует.

Элизабет теперь уже и не могла вспомнить, как это случилось. Внезапно, без всякого, так сказать, развития. Только что Адам Лангли был для нее — да, конечно, милым и приятным, но все равно одним из солистов оперной труппы, — как в следующее мгновение вдруг сделался самым необходимым на свете, а все остальные вокруг отошли в тень и поблекли. Чувства Элизабет были сродни трепету монахини, которую в ее обители посетил архангел. «Влечет меня твой нежный лик…», — вспоминались ей строчки из оды «Прозрения бессмертия» Уильяма Вордсворта.

А что же Адам? А ничего. Он, оказывается, о чувствах Элизабет и не ведал. Адам Лангли, симпатичный, видный, кареглазый, был необыкновенно доверчив, скромен и с женщинами робок. Да, да, представьте себе, именно таким он и был в тридцать пять лет. Ему, ясное дело, многие девушки оказывали знаки внимания, а он в ответ лишь учтиво улыбался, потупив взгляд. Влюбленности, какие у него были, даже и вспоминать не стоит. Все как-то получалось нелепо и неуклюже.

В общем, до сей поры женщины в его жизни играли роль весьма незначительную, и, видимо, по этой причине он не замечал чувств Элизабет. Она для него прежде всего была писательницей, присутствующей на репетициях «Кавалера розы» с целью изучения обстановки, что было нужно для ее нового романа.

Правда, однажды во время перерыва репетиции под фортепиано режиссер Карл Вольцоген в разговоре с ним заметил, поглядывая на Элизабет:

— Какая прелесть. Если бы она могла петь… о, мой друг, лучшего Октавиана трудно было бы вообразить.

Вот тут-то Адам Лангли и начал присматриваться к Элизабет. И что же он увидел? Невысокая, необыкновенно стройная голубоглазая красавица с великолепными темно-русыми волосами. Слегка вздернутый нос и изящно выгнутые брови придавали ей слегка насмешливый вид. Голос Элизабет низкий, живой, с приятной хрипотцой. Помада на губах у нее была наложена с редким умением, и Адам это сразу оценил, поскольку ему казалось, что большинство женщин выполняет эту процедуру скорее всего перед кривым зеркалом или во время приступа пляски святого Витта. Одета она была дорого, но скромно. И это тоже Адаму понравилось.

Что касается характера, то позднее Адам убедился насколько сдержанна, уравновешенна Элизабет Хардинг и при этом нисколько не скучна. В ней также не было и намека на высокомерие, чего он не переносил. Впоследствии Адам решил, что их браку весьма способствовали два уважаемых мэтра — Рихард Штраус и Гуго фон Гофмансталь — композитор и либреттист оперы «Кавалер розы», в которой главные партии они отвели трем сопрано и басу. А тенору Адаму режиссер всучил небольшую неинтересную партию итальянского интригана Вальцакки, а потому значительную часть времени на репетициях он оказывался свободным и имел возможность больше общаться с Элизабет. Впрочем, для него это было всего лишь приятное знакомство. Он по-прежнему оставался слепым к чарам Элизабет и глухим к намекам, выводя ее этим из себя. Некоторое время она пребывала в смятении, не зная, как поступить. Открыто проявлять инициативу было нельзя, в ответ он бы насторожился. Тем более что любые такого рода движения со стороны Элизабет, учитывая ее обычную сдержанность, несомненно, выглядели бы несообразными и фальшивыми.

Шли дни, и до нее наконец дошло: нужен посредник, иначе ситуацию не разрешить. За пределами театра общих знакомых у них не было, а внутри нашелся лишь один человек. Ведь для этого нужна была женщина, притом зрелая, искушенная, здравомыслящая, имеющая с Адамом приятельские отношения. К этой роли как нельзя лучше подходила Джоан Дэвис, сопрано, исполнявшая в опере партию княгини Верденберг, маршальши.

К ней на квартиру однажды вечером и отправилась Элизабет.

Комната, куда ее проводила пожилая, с тяжелой поступью, горничная, порядком не отличалась. Горничная, видимо к этому привычная, объявила о приходе Элизабет и ворча принялась раскладывать вещи по местам, а затем удалилась, что-то бормоча под нос.

Джоан вздохнула:

— Бедная Элси никак не примирится с моей безалаберностью. Садитесь, дорогая, и давайте чего-нибудь выпьем.

— Я вас не отвлекла от дела?

Джоан улыбнулась, показывая на шелковое платье:

— Видите, взялась кое-что подшить, но я прекрасно могу этим заниматься и разговаривая с вами, дорогая. Так что будем пить? Джин или?..

Они поболтали о пустяках, затем Элизабет с непривычным для себя смущением приступила к изложению цели визита:

— Я по поводу Адама… понимаете, я…

Джоан ласково улыбнулась:

— Мне все понятно, дорогая. Вы им… увлечены.

Эта высокая стройная женщина лет тридцати пяти была необыкновенно элегантна и мила. Искушенность в ней весьма удачно сочеталась с озорной веселостью.

— Это так заметно? — растерянно спросила Элизабет.

— Конечно. Всем, кроме Адама. Я даже как-то подумывала, не раскрыть ли ему глаза, но все же решила, что не стоит вмешиваться в чужие дела.

— Вообще-то именно об этом я пришла вас попросить, — проговорила Элизабет, краснея.

— Как забавно, моя дорогая. Не сомневайтесь, я выполню ваше поручение с большим удовольствием. — Джоан замолкла, размышляя. — Адам человек, скажем так, не слишком наблюдательный, но зато в высшей степени добросердечный. Благослови Господь вас обоих. Я завтра же этим и займусь.

И она этим занялась. Отвела Адама в артистическую гостиную и сообщила то, о чем он совершенно не подозревал. Тенор что-то бормотал в ответ неуверенным, слабым голосом. Джоан послушала и оставила его поразмышлять, а сама вернулась на репетицию.

Удивление Адама вскоре сменилось радостью, и он почувствовал себя совершенно счастливым. Его восприятие мира неожиданно обострилось, как будто сняли пелену и стало явным то, чего он прежде непостижимым образом не замечал. Всего десять минут назад Адам видел в Элизабет всего лишь приятную знакомую, а теперь горел нетерпением сделать ей предложение руки и сердца.

Его вызвали на сцену, где он с огромным удовольствием принял участие в расстройстве планов тупого и грубого барона Окса фон Лерхенау.

Когда же Адам наконец встретился с Элизабет, его вновь одолела робость. Дело дошло до того, что он целую неделю не нашел ничего лучшего как избегать ее, заставив свою возлюбленную — да, да, теперь уже возлюбленную — предаться печали. Шли дни, и Элизабет начало казаться, что известие о ее чувствах вызвало у него раздражение, а он не находил места, корил себя за нерешительность, не в силах ее преодолеть.

В конце концов Адам заставил себя действовать. Это случилось накануне репетиций в костюмах. Собравшись с силами, как будто ему предстояло участвовать во взятии вражеского города, а не делать предложение женщине, относительно которой было точно известно, что он ей нравится, Адам отправился для разговора.

Элизабет сидела в зрительном зале со спокойным, независимым видом на красном бархатном сиденье в центре первого ряда подобно бриллианту в драгоценной оправе. Ее окружало великолепие интерьера в стиле рококо. По обе стороны от едва заметной в полумраке королевской ложи в мягком сиянии позолоты расходились лучами ярусы. Вокруг колонн витали нежные херувимы Буше. Свисающая с потолка огромная люстра чуть покачивалась от сквозняка. Хрустальные подвески мерцали отраженным от сцены светом, как светлячки. Адам остановился, ошеломленный открывшейся ему красотой. Окружение вполне соответствовало тому, о чем он собирался ей сказать, но Адам медлил. Затем, посмотрев на часы, оценил происходящее на сцене и, убедившись, что репетиция закончится самое большее через полчаса, пригласил Элизабет на ужин.

В ресторане на Дин-стрит они сели за столик с лампой под красным абажуром в довольно многолюдном зале первого этажа. Их обслуживал весьма словоохотливый официант-киприот, невысокий, подвижный. Адам заказал очень дорогое красное вино и, сознавая назойливость официанта, отложил объяснение до кофе.

Но и тогда все как-то не клеилось.

— Элизабет, — начал он, — понимаете, я… ну, мне хочется сказать, что…

Она понимающе кивнула:

— И что же вы хотите мне сказать, Адам?

— А то, что я… вас люблю, — выпалил он и, как-будто боясь забыть текст, поспешно продолжил: — И прошу выйти за меня замуж. — Адам на полсекунды замолк, а затем добавил: — Да, замуж, — и посмотрел на нее с неуместным вызовом.

Элизабет улыбнулась: «Ну что взять с этого милого застенчивого идиота. Можно подумать, что он не замуж меня зовет, а вызывает на дуэль».

Заметив приближающегося официанта, она не стала медлить с ответом:

— Адам… ну, во-первых… спасибо. А во-вторых, такие решения принимают не сразу. Мне нужно подумать.

— Желаете ликер? — проговорил материализовавшийся рядом официант. — «Драмбуи», «Куантро», «Крем де Менте», один напиток прекраснее другого.

Адам, когда худшее миновало, заметно осмелел.

— Да что тут думать, дорогая Элизабет, решайтесь.

— У нас есть еще шартрез и замечательная водка, — не унимался официант.

— Да уйдите вы наконец, — буркнул Адам и посмотрел на Элизабет.

— Конечно, я согласна, дорогой, — произнесла наконец она. — Я вас обожаю.

— О поздравляю вас, сэр! — радостно воскликнул официант. — И вас, мадам. Позвольте принести вам бутылку прекрасного шампанского.

При расчете Адам вручил ему очень щедрые чаевые.

Медовый месяц они провели в Бруннене. Окна их номера как раз выходили на Люцернское озеро. При посещении Музея Вагнера в Трибшине Адам не удержался и сыграл вступительные такты из «Тристана и Изольды» на рояле Вагнера работы Себастьяна Эрарда. Они купили открытки под старину и разослали приятелям.

То, что новобрачные испытывали все это время, можно было без преувеличения назвать блаженством.

Однажды, когда они стояли на своем балконе, глядя на озеро, ставшее аметистовым в лучах закатного солнца, она сказала:

— Как замечательно, дорогой, что нашему счастью помешать никто не может.

Дальнейшие события показали, как Элизабет ошибалась. Нашелся кое-кто, готовый испортить им праздник.

Эдвин Шортхаус в «Кавалере розы» пел партию Окса. Он тоже во время репетиций познакомился с Элизабет. И не только познакомился, но и влюбился. Впрочем, надеяться на взаимность у него не было никаких оснований. В данном случае особенно. Вы без труда поймете, сравнив этого грузного некрасивого мужлана среднего возраста с Адамом. К тому же вечно пьяного. Он как нельзя лучше соответствовал своему персонажу из оперы Штрауса, толстому, вульгарному распутнику барону Оксу фон Лерхенау, чем, кажется, сам тяготился, ощущая это скорее интуитивно, поскольку оценить умом вряд ли был способен. Надо сказать, с женщинами у Эдвина Шортхауса никогда не ладилось. В том смысле, что они ему нравились, а он им нет. Отсюда у него развились разнообразные не очень приятные комплексы, в том числе и склонность к пьянству.

Возможно, он вынашивал какие-то планы в отношении Элизабет, потому что ее брак с Адамом основательно вывел его из равновесия. А поскольку Эдвин особой деликатностью не отличался, то он начал вести себя с этой парой, прежде всего с Адамом, грубо и вызывающе. Надо добавить, что Эдвин Шортхаус был чрезвычайно тщеславен, ибо являлся, как говорится, певцом от бога. Лучший бас английской оперы. Это обстоятельство придавало ситуации дополнительную остроту. Он ни разу не приближался к Элизабет ни с какими предложениями, но все равно воспринял ее свадьбу с Адамом очень болезненно.

Джоан Дэвис уговаривала Элизабет не обращать внимания.

— Моя дорогая, Эдвина интересуют женщины вообще, а не какая-то конкретная особа. Можете быть уверены, как только на горизонте появится очередная дама с прекрасной фигурой, он вас сразу забудет.

Элизабет не могла понять причину такого несдержанного поведения Эдвина Шортхауса.

— Мы почти не общались. Я, конечно, заметила его внимание, но…

— Я тоже, — сказала Джоан. — Он буквально раздевал вас глазами.

Элизабет кивнула.

— Но я его никак не поощряла. Так что это хамство в чистом виде и больше ничего.

У Адама было другое мнение. Он считал, что Шортхаус влюблен по-настоящему, и внутри этого массивного непривлекательного тела вспыхнуло пламя, разрушившее Трою и державшее в кабале Антония во дворце Клеопатры у Нила.

— Иными словами, это l’amour[1], — заключил он. — Да, скорее в восточном духе, а не возвышенная европейская, но он не успокоится и будет продолжать хамить.

Так оно и случилось. К сожалению, Адаму довольно часто приходилось проводить время в обществе Шортхауса и терпеть его презрительные усмешки и оскорбительные замечания, за которыми угадывалась острая ненависть. Вдобавок ко всему этот негодяй стал распространять об Адаме разные компрометирующие слухи. Дело дошло до того, что тенору даже отказали от дома, где он бывал несколько лет. Причем без всяких объяснений. Поначалу наивный Адам не понимал, в чем тут дело, пока его на этот счет не просветили. Но он все равно продолжал вести себя с Шортхаусом как будто ничего не случилось. Ведь Адам с уважением относился к своей работе, а они участвовали в одном спектакле, и открытый конфликт был крайне нежелателен.

В свадебное путешествие они уехали после того, как прошел «Кавалер розы», а вернувшись из Швейцарии, поселились в доме в Тандридж-Уэллс. Молодожены так погрузились в обустройство хозяйства, что некоторое время ни о чем другом не могли и думать. К тому же на этот раз ангажементы Адама и Эдвина Шортхауса были в разных театрах.

В ноябре они оба подписали контракты на участие в опере «Дон Паскуале». На первую репетицию Адам отправился с тяжелым чувством и вернулся домой в замешательстве.

— Что-то случилось? — спросила Элизабет, встречая его в прихожей.

— Да, — ответил он. — Эдвин изменился.

— Что значит изменился? Перестал хамить?

Они перешли в гостиную, где в камине пылал огонь. Элизабет налила в рюмки херес.

— Перестал не то слово. Он теперь предупредителен и дружелюбен сверх меры.

— Может быть, осознал и устыдился?

— Маловероятно.

— Почему ты отказываешь ему в человечности? Ведь у него была мать.

— У безумного и развращенного сверх всякого предела римского императора Гелиогабала тоже имелась мать. У всех у нас были матери… Понимаешь, в поведении Эдвина чувствуется какая-то фальшь. Он не искренен.

— Но все равно так лучше, чем открытая враждебность.

Адам покачал головой:

— Не знаю. Это похоже на поцелуй Иуды.

— Не драматизируй, а кроме того, не проливай херес на ковер.

— Извини, я не заметил, — смутился Адам.

— В любом случае, — задумчиво продолжила Элизабет, — я не вижу, чем он может тебе еще навредить.

— Может быть, что-нибудь нашепчет Леви?

Элизабет пожала плечами:

— Да нет. Антрепренер Леви, я думаю, знает цену Эдвину.

— Наверное, ты права. — Адам повеселел. — Ладно, посмотрим, как все будет развиваться дальше. А у тебя что нового?

— Днем пришло письмо, а в нем заказ. И очень выгодный.

— Поздравляю. Новый роман?

— Нет. Серия интервью для воскресных выпусков газеты.

— Интервью?

— Да. С частными детективами.

— Неужели?

— Тебя это удивляет? — Элизабет чмокнула его в щеку. — Мой дорогой, ты еще многое обо мне узнаешь. К твоему сведению, мои первые книги были посвящены популяризации криминологии. Так что я в этом вопросе совсем не дилетантка. Прочитала гору литературы.

— И когда начнешь?

— Да прямо завтра с утра напишу и разошлю кучу писем всем своим знакомым.

— А знаешь, у меня тоже есть знакомый детектив. Он занимается частным сыском и не служит в полиции. Профессор Фен преподает английский язык и литературу в Оксфорде.

Элизабет кивнула:

— Помню такого. Перед войной он раскрыл дело, связанное с магазином игрушек. Ты должен меня с ним познакомить.

— Обязательно. А пока, Элизабет, занимайся остальными, у тебя их много, а Фена оставим на январь. После Нового года в Оксфорде намечается постановка «Мейстерзингеров», вот тогда мы с Джервейсом Феном и встретимся.

В конце января в унылый промозглый день Адам и Элизабет отправились в Оксфорд. Адам отворачивался от холодного ветра, прижимая плотнее к горлу толстое кашне. Для него простудиться сейчас было бы катастрофой. К счастью, поезд хорошо отапливался, так что беспокоиться не следовало. На вокзале они взяли такси до отеля «Булава и скипетр», где у них был забронирован номер. Адам помог Элизабет распаковать и разложить вещи, а затем они спустились в бар, где с радостью увидели Джоан Дэвис, которая одна за столиком потягивала сухой мартини.

От нее Адам узнал, что партию Давида будет исполнять молодой певец из Германии Фриц Абельхайм, а партию пекаря — Джон Барфилд. Сакса, разумеется, будет петь Эдвин Шортхаус, а Вальтера и Еву — Адам и Джоан.

— А ты знакома с дирижером? — спросил Адам. — Что за человек этот Пикок?

Джоан улыбнулась:

— Я с ним знакома, но не близко. Джордж достаточно молод и невероятно обаятелен. «Мейстерзингеры» его первая большая работа, и он наверняка будет экспериментировать. Теперь нам придется забыть то, что мы делали раньше, и усердно ему помогать.

— Но он хоть чего-то стоит?

— Увидим. Но, я думаю, Леви не стал бы его приглашать, будь он бездарен. У Леви на хороших оперных дирижеров особый нюх.

— А кто режиссер?

— Дэниел Резерстон.

— Этот меланхолик? Понятно. А помогает ему, конечно, Карл?

— Да. Он вне себя от радости. Ты же знаешь, какой Карл фанатик Вагнера. Тем более что только недавно разрешили ставить его оперы. Я так и не знаю, почему во время войны Вагнера запрещали.

— Его считают идейным вдохновителем нацизма, — пояснил Адам. — И не без оснований. Оперы Вагнера, взять хотя бы цикл «Кольцо нибелунга», возвеличивающие германский дух, с энтузиазмом приняли нацисты во главе с Гитлером. Вагнер считался главным композитором Третьего рейха. Хотя конечно, в чувствах, которые пробуждают произведения Вагнера, нет ничего плохого. В конце концов, он умер за пятьдесят лет до того, как наци пришли к власти. Извини, увлекся. Я ведь могу рассуждать на эти темы до бесконечности. — Он улыбнулся. — Ты ведь бывала за границей?

— Да, — ответила Джоан. — В Америке. Пела в «Богеме» и чуть не умерла там от обжорства. Тебе следует побывать в Штатах. Вот где настоящая еда.

Они втроем провели приятный вечер и рано легли спать. В десять утра начиналась репетиция под фортепиано. Хмуро поглядывая на пепельно-серое небо, Адам и Джоан дошли до оперного театра на Бомон-стрит.

Оксфорд, надо сказать, составлял приятное исключение, поскольку в Англии оперное искусство, насколько возможно, развивать избегали. Предпочитали более приятные развлечения, например кино и футбол. Так что театр, расположенный на Углу улиц Бомон и Сент-Джон с прилегающей сзади территорией Колледжа Вустера, был заметной достопримечательностью. Как и для большинства зданий в Оксфорде, на его постройку пошел камень, добываемый в карьере Хэдингтон.

Вестибюль оформлен скромно, но со вкусом. Зеленые ковры и бюсты великих оперных композиторов — Верди, Моцарт, Вагнер, Глюк, Мусоргский и непонятно как попавший в эту компанию Брамс. За свою, к сожалению, не очень долгую жизнь (он умер в шестьдесят три года) этот гений не написал ни одной оперы, хотя неоднократно делал попытки. Возможно, за них его бюст здесь и поставили.

Зрительный зал в театре оказался сравнительно невелик, но сцена, оркестровая яма и кулисы годились для постановки самой крупной оперы. Сцена была оснащена весьма сложным современным оборудованием, в устройство которого не стоит и вникать. Гримерные, более комфортабельные, чем обычно, располагались на двух этажах, и в распоряжении артистов имелся даже небольшой лифт.

Но Адам и Джоан никаких красот вокруг не заметили. Они через служебный вход направились прямо в репетиционный зал, где большинство артистов уже собрались вокруг большого рояля. Кроме нескольких легких стульев, никакой мебели в зале не имелось. На стене висела чуть перекошенная фотография Пуччини. На ней великий композитор был похож на продавца мороженого с жанровых картин эпохи Эдуарда.

Дирижер Пикок сразу понравился Адаму. На вид чуть старше тридцати. Высокий, рыжеволосый, худощавый, спокойный, опрятно одетый. Рядом стоял Карл Вольцоген, коренастый крепкий немец, весьма энергичный для своих семидесяти. За роялем Кейтнесс, немногословный угрюмый шотландец. Неподалеку Эдвин Шортхаус явно мучился с похмелья. Тут же Джон Барфилд, исполнитель партии Котнера. Остальные участники спектакля к событиям последующих двух недель отношения не имели, так что упоминать их здесь нет необходимости. Поскольку оперные певцы в Англии наперечет, то Адам, конечно, их всех знал.

Репетиция проходила как обычно. Вскоре всем стало очевидно, что Пикок свое дело знает. Артистов лишь удивляло, с какой непривычной кротостью его указания выслушивает Эдвин Шортхаус. «Это не к добру», — подумал тогда Адам. И как в воду глядел.

Правда, репетиции под фортепиано прошли более или менее гладко. Неприятности начались, когда подключился оркестр. Тогда же случился один инцидент, о котором следует рассказать.

В понедельник репетиция закончилась последней сценой третьего акта. В шесть исполнители разошлись. В репетиционном зале остались лишь Джоан Дэвис и Пикок, чтобы обсудить кое-какие особенности ее партии. В семь они распрощались. Пикок ушел, а Джоан поднялась в свою гримерную одеться. Проходя мимо гримерной хористок, дверь которой была открыта, она увидела следующую сцену: пьяный до невменяемости Шортхаус повалил молодую девушку и пытался ее раздеть. Надо сказать, что в последние дни Эдвин Шортхаус, как говорится, не просыхал, хотя на его исполнении это не отражалось. Пел он всегда великолепно. Девушку звали Джудит Хайнс. Она была хористка и осталась в гримерной, чтобы заняться своим костюмом. Он ей плохо подходил.

Джудит сопротивлялась, но перевес оказался на стороне грузного пьяного Шортхауса. Джоан пришлось вмешаться. Женщина она была крепкая и не из слабонервных. Какие меры Джоан приняла, уточнять не будем. Важно, что Шортхаус успокоился. Повалился на бок и затих.

Джоан посмотрела на девушку, которая судорожно оправляла платье.

— Он вам ничего не повредил, дорогая?

— Нет-нет, спасибо, — смущенно проговорила Джудит. — Страшно подумать, что могло произойти, если бы не вы. — Она вдруг испуганно посмотрела на лежащего Шортхауса. — А он не?..

Джоан усмехнулась:

— Не беспокойтесь, с ним все в порядке. Дышит. Правда, испарения такие, что хоть противогаз надевай, но это уже другое дело. А вы уходите поскорее домой, так будет лучше.

Джудит засуетилась:

— Да, да, я сейчас. — Она замолкла, а затем, запинаясь, добавила: — Не знаю, как вас отблагодарить, но, пожалуйста, никому об этом не рассказывайте. Я вас очень прошу.

Джоан нахмурилась:

— К сожалению, сейчас уже поздно искать Эдвину замену, а то я бы обязательно настояла, чтобы его убрали из труппы.

— Нет, не надо, — проговорила Джудит со странной горячностью. — Мне будет очень стыдно, если люди узнают.

— Стыдно? — удивилась Джоан. — Но вас не в чем упрекнуть, дитя мое.

— Ну просто стыдно… я не знаю. Очень вас прошу, обещайте никому не рассказывать.

Джоан пожала плечами:

— Хорошо, не буду, раз вы так просите. — Она помолчала. — Где вы живете? Я хочу вас проводить, если это не далеко.

— Вы очень добры, но, право, не стоит беспокоиться.

— Пойдемте, — сказала Джоан, — мне полезно прогуляться.

— А что с ним? — Джудит показала на лежащего Шортхауса.

Джоан махнула рукой:

— Пусть полежит, проспится. Правда, потом он снова напьется, но нас это не касается. Надевайте пальто.

По дороге Джудит призналась Джоан, что «ухаживания» Шортхауса начались одновременно с началом репетиций. А ей было неловко слишком резко его отталкивать. Как же, знаменитый певец. Кроме того, у нее есть молодой человек, тоже из хора, но он музыкант. И не простой, а композитор. Недавно закончил работу над оперой, и Шортхаус обещал кое-какое содействие.

— О, моя дорогая, — со вздохом проговорила Джоан, — советом могут помочь многие. И я, и Адам. А вот что касается постановки, то тут надо искать помощи у мультимиллионера.

Возвращаясь в отель «Булава и скипетр», Джоан думала о Шортхаусе. Этот человек планомерно разрушал себя и скоро мог дойти до точки, когда уже не смогут выручить ни голос, ни артистические способности. Конечно, хорошо бы за сегодняшнюю проделку исключить его из труппы, но обещание есть обещание.

В конце концов она была вынуждена его нарушить под давлением обстоятельств, о которых речь пойдет дальше.

Вскоре начались репетиции с оркестром, а с ними и неприятности.

Шортхаус постоянно предъявлял претензии к дирижеру, придирался к любой мелочи, буквально не давал ему работать. Вот и сегодня, не успели начать, как опять что-то случилось.

Адам шумно вздохнул и отправил в рот пластинку жевательной резинки. В зрительном зале на одном из передних сидений Джон Барфилд жадно поедал сэндвич с ветчиной, роняя крошки на жилет. Движения его челюстей заворожили Адама настолько, что он некоторое время пристально смотрел не мигая, пока тот не заметил и не поднял взгляд на сцену.

А здесь опять остановилась репетиция. Эдвину на этот раз не понравился темп.

— Разумеется, мистер Пикок, я уважаю ваше мнение. — Шортхаус говорил тоном, весьма далеким от уважительного, чуть наклонившись в сторону рампы. — Но зачем вы тут делаете такое подчеркнутое акселерандо?[3] Это совершенно не соответствует настроению Сакса в данный момент.

Джордж Пикок нервно задергал дирижерской палочкой. Ему было явно не по себе.

«И есть от чего», — подумал Адам.

Репетиции «Мейстерзингеров» с участием Эдвина Шортхауса были также тяжелым испытанием для дирижеров много старше и опытнее. Адам жалел Пикока. Удачная постановка «Мейстерзингеров» определила бы карьеру этого способного молодого дирижера, а Эдвин Шортхаус уже сколько дней не давал ему покоя и мотал нервы. В конце концов спектакль может быть загублен. К тому же время шло, а сегодня только начали репетировать третий акт.

Адам наклонился к Джоан:

— Боже мой, неужели Эдвин не может заткнуться хотя бы на десять минут?

Она кивнула:

— Ты же видишь, он делает это нарочно. Ему доставляет удовольствие изводить Пикока. Как жаль, что этот боров такой хороший певец.

— Иначе кто бы его здесь держал, — сказал Адам. — Я думаю, он доиграется, доведет кого-нибудь до смертоубийства.

— …и все же, если вы позволите, я предпочел бы оставить все как есть, — произнес Пикок, стоя за дирижерским пультом. — В этом месте явно необходим дополнительный импульс.

— Хорошо, — неожиданно согласился Шортхаус. — Я буду пытаться следовать вашему ритму. Если, конечно, получится.

— Скотина, — горячо прошептала Джоан. — Презренный осел. У него совершенно нет чувства ритма.

Адам вздохнул:

— Еще одна остановка, и мы сегодня третий акт не пройдем.

Оркестр заиграл снова. Дошли до того места, которое обсуждалось, и Шортхаус опять отстал. Пикок постучал палочкой по пульту, и музыка прекратилась.

— Ну теперь будет веселье, — сказала Джоан.

— К сожалению, мистер Шортхаус, мы в очередной раз оказались впереди вас.

— Мистер Пикок, если мои усилия как можно точнее передать замысел композитора вас раздражают, так извольте сказать об этом прямо, а не путем дешевых насмешек, — резко бросил Эдвин Шортхаус.

На сцене стало тихо.

Пикок густо покраснел, однако взял себя в руки.

— Давайте пока оставим этот пассаж и продолжим с четвертой сцены — выхода Евы. Вы готовы, мисс Дэвис?

— Да, — крикнула в ответ Джоан и повернулась к Адаму: — Мне противно даже изображать флирт с Эдвином.

— Не думай об этом, — подбодрил Адам. — И если он начнет придираться к тебе, я думаю, ты найдешь, что ответить.

— Это было бы чудесно, — мечтательно проговорила Джоан. — Но на такое мало надежды. Он цепляется только к молодым и неопытным, кто не может как следует дать отпор. Ну я пошла.

Адам улыбнулся:

— Счастливо. Встретимся на сцене под липой. И не приводи подругу.

Он продолжил размышлять. Ситуация была крайне тревожная. Пикок может сломаться, и что тогда? К сожалению, Шортхаус знал, что может беспрепятственно хамить дирижеру. Ему за это ничего не будет. На него шла публика, он делал кассу. А кто такой Пикок? Да никто, пустое место, хотя номинально его указания должны выполняться беспрекословно. Ведь в опере слово дирижера — закон.

Адам вздохнул и полез за жевательной резинкой, опять встретившись взглядом с Барфилдом, который теперь собирался съесть помидор. Он сделал гримасу и многозначительно кивнул на сцену. Адам сделал гримасу в ответ.

На сцене Шортхаус и Джоан, глядя друг на друга, сладкозвучно пели с небольшими диссонансами в ля-бемоль. Адам вдруг заметил, как слаженно играет оркестр, и у него снова вспыхнула злость на Шортхауса. Желая успокоиться, он отправил в рот третью пластинку жвачки. Жаль только, что эта штуковина быстро утрачивала вкус и становилась просто резинкой.

Затем к нему подошел режиссер Деннис Резерстон, меланхоличный, моложавый, в своей неизменной шляпе «трилби». С ним был черноволосый, мрачноватый молодой человек. Адам помнил, что он стажер, но в спектакле выходит только один раз в первом акте. Когда пекарь спрашивает, где Николаус Фогель, один из подмастерьев быстро вскакивает со скамьи и бойко отвечает: «Болен он». Дальше Котнер говорит: «Пошли ему Бог здоровья» и так далее. Так вот, роль ученика исполняет этот молодой человек.

— Ну что это за спектакль, в котором исполнители по несколько минут стоят неподвижно и поют, — брюзгливо произнес Резерстон. — Вы скажете: так заведено. Но подобные традиции надо ломать.

— Если они начнут двигаться, то могут сфальшивить, — доброжелательно заметил Адам.

— А что за фокусы вытворяет Шортхаус, — продолжил режиссер. — А сцена на лугу? Здесь эти чертовы подмастерья и секунды не могут устоять на месте. Им, наверное, кажется, что если они будут переминаться с ноги на ногу, это произведет впечатление веселого оживления. А для меня их ужимки выглядят как коллективный приступ белой горячки.

Адам собирался на это ответить, но музыка вдруг оборвалась.

— Ну что теперь? — буркнул Резерстон.

— Невозможно работать, за кулисами такой шум, — произнес Пикок с дрожью в голосе. — Пожалуйста, потише.

— Это он о нас, — удивленно проговорил Резерстон, понизив голос. — Ладно, в любом случае, мне пора идти.

Оркестр заиграл снова, и режиссер пошел прочь, сопровождаемый стажером.

Адаму не понравились нервозные нотки в голосе Пикока. Это предвещало взрыв. А он по опыту знал — срыв дирижера на репетиции грозит спектаклю провалом. Хоть бы Шортхаус помолчал некоторое время.

На сцену выскочила Магдалена и обменялась репликами с Евой. И тут Адам вдруг вспомнил, что скоро его выход. Вытащил изо рта жвачку, аккуратно приклеил сзади к декорации и пошел на сцену, бормоча под нос проклятия в адрес Эдвина Шортхауса.

К нему устремилась Ева (Джоан). Они обнялись.

— О мой возлюбленный герой, поэт, — запела она и чуть слышно добавила: — От тебя отвратительно пахнет мятой.

К сильному удивлению Адама, второй акт прошел до конца без инцидентов. Влюбленный Вальтер (Адам) убеждал Еву сбежать. Бекмессер исполнил свою неуклюжую серенаду, затем за ним погнался Давид. Подмастерья снова расстроили Резерстона. Сакс увел Вальтера к себе. И наконец явился ночной сторож, дуя в свой рог. Площадь (сцена) быстро опустела, лишь песня ночного сторожа разносилась по безлюдным улицам. Музыка замолкла.

Все было хорошо, но Адам подозревал, что коварный Шортхаус придержал свой огонь до третьего акта, и дальнейшие события подтвердили его опасения.

Дирижер, режиссер и хормейстер собрали артистов на сцене и дали указания, как действовать. Затем объявили перерыв на четверть часа, чтобы они могли выпить по чашке чая. Адам и Джоан сели в партере рядом с Джоном Барфилдом. Сейчас он грыз яблоко.

— Так долго это не может продолжаться, — со вздохом проговорил Адам. — Если Шортхауса не урезонить, он сорвет спектакль.

— А разве можно с ним что-нибудь сделать? — хмыкнул в ответ Барфилд. — Дирекция на его стороне.

— А все потому, что они не осознают, какой Пикок замечательный дирижер. Надо иметь настоящий талант, чтобы заставить так красиво звучать это сборище посредственных скрипачей и духовиков.

— Он молод и полон эмоций, — заметил Барфилд, доедая яблоко.

— А где он, кстати? — спросил Адам.

На сцене рабочие убирали разные предметы, изображавшие улицу Нюрнберга, освобождая место для луга. Сзади электрик беседовал с помощниками. Несколько хористов прохаживались между рядами. Пикока нигде видно не было.

— Наверное, беседует по душам с Шортхаусом, — с усмешкой проговорил Барфилд.

Затем он достал из пакета кусок пирога, для вида предложил угоститься Джоан и Адаму. Они, разумеется, отказались, и он с удовольствием принялся его поглощать.

В задней части сцены оживленно разговаривали молодой человек, которого Адам видел с режиссером, и Джудит Хайнс, недавняя знакомая Джоан.

— Кто этот парень? — спросил Адам.

Джоан пригляделась:

— Стажер со странным именем Борис.

— А девушку, кажется, уже удостоил своим вниманием Шортхаус. Я однажды видел ее с ним.

Джоан нахмурилась:

— Не дай бог. Она милое дитя.

— Из хора?

— Да. Занята в сцене на лугу и танцует с Давидом.

— Судя по тому, как она сейчас смотрит на этого молодого стажера, он ей нравится.

— Девушка молодая, красивая, пусть погуляет, — небрежным тоном заметил Барфилд, роняя крошки на колени. — Я ведь занят в первой сцене последнего акта, так что пойду немного перекушу.

— А я только во второй, — проговорила Джоан. — Есть время немного отдохнуть.

Ведущая за кулисы дверь приоткрылась.

— Тихо, приготовились, — неожиданно произнес Барфилд, вскидывая руку. — Вот он идет, наш Мефисто.

Шортхаус подошел к ним и сел с тяжелым вздохом. От него, как обычно, несло джином.

— Слава богу, через неделю премьера. Пикок довел меня до крайности. — В тоне Эдвина звучало столько фальши, что Адам вздрогнул. — Он до сих пор мечется, не может найти правильный подход.

— И поэтому, Эдвин, ты решил довести его до нервного срыва? — мрачно поинтересовалась Джоан.

— Боже, Джоан! — воскликнул Шортхаус. — Как тебе это могло прийти в голову? Жаль, конечно, что репетиция задерживается, но мне нужно понять свою партию. Но каждый мой вопрос вызывает у дирижера презрительную усмешку, и в ответ я слышу одни оскорбления. Ну хорошо, с этим можно примириться. Ничего не поделаешь, дирижер — человек молодой, неопытный, к тому же нервный. Но меня беспокоит спектакль. В Англии впервые после войны ставят «Мейстерзингеров». Поэтому надо постараться. — Он замолк, на несколько секунд погрузившись в мысли. — Я решил потребовать у дирекции замены Пикока.

— Ты что, с ума сошел? — не выдержал Адам. — К тому же с ним заключили контракт.

— И со мной, кстати, тоже, — язвительно заметил Шортхаус. — И если его оставят, то уйду я. И не во мне дело, нет. Я просто не желаю, чтобы какой-то дилетант коверкал Вагнера.

Мысль о том, что Шортхауса может заботить кто-то еще, кроме его самого, казалась Адаму невероятной.

— Ладно, идти в буфет уже поздно, — произнес Барфилд, разрывая обертку шоколадки.

На сцене появился золотых дел мастер Фейт Погнер, что-то бормоча себе под нос. Режиссер Резерстон давал последние указания механику сцены и электрику. В оркестровой яме «раздувались» духовики.

Через десять минут началась репетиция. На широком лугу мастера цехов собирались на певческое состязание. Подмастерья затеяли веселый танец с Девушками. «Это похоже на праздник в воскресной школе», — заметил сквозь зубы Резерстон. Хор славил Ганса Сакса, и все с восторгом подхватили призыв поэта-башмачника хранить верность традициям национального искусства.

Стычки Шортхауса с дирижером не прекращались.

Он придирался к Пикоку по поводу и без повода. На каждой репетиции. А сегодня спор перерос в настоящий скандал. Как заметил Адам, такого шума не было даже в палате общин во время дебатов по национализации. Пикок не сдержался и начал кричать на Шортхауса, а тот в долгу не остался, используя свой голос, весьма подходящий для данного случая. В конце концов Пикок ударил о пульт палочкой так, что она сломалась, и выбежал прочь. Адам постоял несколько секунд и пошел вслед за ним. Сзади возбужденно переговаривались артисты.

Адам нашел Пикока в репетиционном зале. Дирижер стоял, ухватившись за крышку рояля. Лицо напряжено, глаза невидящие, пустые.

— Я вам сочувствую.

Пикок отозвался через несколько секунд:

— И что вы мне предлагаете? Извиниться?

— Вы ни в чем не виноваты, — мягко произнес Адам. — Труппа на вашей стороне. Шортхаус ведет себя недопустимо.

— Но я должен управлять ситуацией, — пробормотал Пикок. — В конце концов, это входит в мои обязанности. — Он посмотрел на Адама. — Вот вы человек более опытный в таких вещах, чем я. Скажите, мне следует уйти?

— Ни в коем случае. Продолжайте работать как ни в чем не бывало.

Пикок горько усмехнулся:

— Конечно, тут нужен человек волевой, твердый, способный поставить на место любого зарвавшегося артиста. У меня нет подобных качеств, но есть огромное желание поставить эту оперу так, как я ее вижу. Разумеется, дело касается только музыки. И меня заботит не только карьера…

Он замолк.

— А как быть с репетицией? — спросил Адам.

— Скажите, что она закончена. Понимаете, я не могу сейчас выходить к людям. Не могу. Поэтому… ради бога, скажите им, что репетиция на сегодня закончена. — Пикок осекся и покраснел: — Извините, мне не следовало кричать.

Адам улыбнулся:

— Пустяки. И я прошу вас, ради всего святого, не делайте никаких поспешных шагов.

Он объявил об окончании репетиции, заметив, что Шортхауса среди исполнителей нет.

Все разошлись, переговариваясь друг с другом приглушенными голосами. Оркестранты начали укладывать инструменты.

К Адаму подошла Джоан:

— Как он?

— Расстроен, конечно, но, думаю, продолжит работу. А где Эдвин?

— Вышел вскоре после Пикока.

Адам вздохнул:

— Нам тут тоже нечего делать. Пошли в отель и там выпьем.

Джоан кивнула:

— Да, после обеда. Соберемся и поговорим. Изменить, к сожалению, мы ничего не можем, но хотя бы отведем душу.

Джоан пошла в гримерку, а Адам по пути к себе столкнулся с Шортхаусом.

— Эдвин, прошу тебя, уймись.

Шортхаус посмотрел на него отсутствующим взглядом. Волосы взъерошены, на лбу и щеках капельки пота. Адам в ужасе подумал, что этот человек сходит с ума, и неожиданно для себя почувствовал к нему жалость. Но она пропала, как только тот заговорил. Глухо, с трудом, словно движения губ доставляли ему боль.

— Я завтра же позвоню Леви и потребую, чтобы он выгнал в шею этого ничтожного молокососа.

Адам поморщился:

— Не глупи, Эдвин. Даже если Леви согласится, то и тебе придется несладко. Зачем восстанавливать против себя труппу? Ты будешь страдать.

— Страдать? — Шортхаус чуть повысил голос. — Так я уже страдаю.

Он постоял пару секунд, как будет размышляя, а затем нетвердой походкой двинулся прочь.

Адам посмотрел ему вслед и открыл дверь гримерной.

— У преступника бедное воображение, — недовольно проговорил Джервейс Фен. — По улицам расхаживают физики-атомщики, брюзжа на политиков, злоупотребляющих их достижениями, а он выбрал себе в жертву незадачливого оперного певца.

— Вы говорите так, потому что не знали Шортхауса, — сказал Адам. — Уверяю вас, горевать по нему никто не будет.

Они остановились у края тротуара, собираясь пересечь Сент-Джеймс-стрит. В лицо дул ветер со снегом.

Их было трое. Адам, Джервейс Фен, профессор английской литературы и по совместительству детектив, а также шеф полиции Оксфорда сэр Ричард Фримен.

— Но это все равно потеря, — продолжил Фен, когда они наполовину перешли улицу. — Насколько мне известно, покойный был хорошим певцом.

— Хорошим, — согласился Адам. — Иначе бы его не стали держать в труппе. — Он на секунду замолк. — Я смотрю, снегопад усиливается.

— Мне кажется, вы поспешно сочли это убийством, — произнес сэр Ричард Фримен. Он двигался, прямо держа спину, коротким решительным шагом. — Инспектор Мадж доложил мне, что обстоятельства указывают на самоубийство.

Фен понимающе кивнул:

— Ну если Мадж так считает, тогда… Ну, что же, самоубийство, так самоубийство… Честно говоря, данное дело меня не сильно интересует. Кто такой этот Шортхаус? Родственник композитора?

— Да, — сказал Адам, — Эдвин брат Чарльза Шортхауса. Он пел во многих его операх, но особенно ему удавался Вагнер. Эдвин пел партии Вотана в «Валькирии», Сакса в «Мейстерзингерах», короля Марка в «Тристане и Изольде», рыцаря Грааля Гурнеманца в «Персифале». А когда здесь решили ставить «Мейстерзингеров», разумеется, на партию Сакса пригласили его.

Они поравнялись с пабом.

— Хорошо бы выпить пива, — задумчиво проговорил Фен. — Но, пожалуй, рановато. — Он взглянул на собеседников: — Так вы говорите, Шортхауса повесили?

— Вполне возможно, — отозвался сэр Ричард Фримен. — Но причина смерти не удушение.

— Перелом шейных позвонков?

— Или свернута шея. Придем на место, там уже должно быть заключение медицинской экспертизы.

— Вообще-то инсценировать такого рода самоубийство не просто, — заметил Фен. Его румяное, обычно веселое лицо теперь посуровело. — Тут нужны изобретательность и сноровка. — Он застегнул на верхнюю пуговицу свой безразмерный плащ, убрал со лба влажные каштановые волосы и поправил на голове весьма примечательную шляпу. Сорокатрехлетний профессор был голубоглаз, худощав и долговяз. — Я слышал, этот Шортхаус устраивал скандалы на репетициях.

У отеля «Рандолф» они повернули на Бомон-стрит.

— Вот именно скандалы, — согласился Адам. — Лучше не скажешь. — Он посмотрел на шефа полиции: — Надеюсь, вы не возражаете, если в театре к нам присоединится моя жена?

— Жена? — удивился сэр Ричард. — Я не знал, что вы женаты, Лангли.

— Супруга Адама — Элизабет Хардинг, — пояснил Фен. — Я с ней еще не знаком, но знаю, что она пишет на криминальные темы, и какие-то ее работы читал. Рад случаю быть ей представленным.

— Жаль, что ваша супруга выбрала для исследования такую неприятную тему, — произнес сэр Чарльз. — А насчет ее присутствия, конечно, не возражаю и тоже буду рад познакомиться.

— Кстати, Джервейс, она собирается взять у вас интервью, — добавил Адам. — Ей заказали серию статей о выдающихся детективах.

— Выдающихся детективах? — радостно воскликнул Фен. — О, мои дорогие лапы[4]. Вы слышали, Дик? — повернулся он к шефу полиции. — Меня причислили к выдающимся детективам.

Сэр Ричард не ответил, потому что они приблизились к служебному входу в театр, охраняемому констеблем. Рядом музыканты с инструментами в футлярах ежились под холодным ветром. В центре группы была видна арфистка.

Один из музыкантов, увидев Адама, подошел.

— Доброе утро, мистер Лангли. Вы не знаете, сегодня будет репетиция?

Адам пожал плечами:

— Если позволит полиция, то она состоится во второй половине дня.

— Но постановку не отменят?

— Ни в коем случае. Срок премьеры, видимо, передвинут в связи с заменой Сакса.

Музыканты принялись бурно обсуждать ситуацию. Гобоист предложил пойти выпить.

Констебль отдал честь сэру Ричарду, и они вошли в театр. Миновали погруженный в полумрак пустой вестибюль и через вращающуюся дверь прошли на сцену. Издали был слышен голос инспектора Маджа. Он предлагал кому-то немедленно покинуть театр, поскольку посторонним здесь находиться запрещено. Осторожно обходя элементы декораций и осветительные приборы, они вышли на сцену, где Элизабет препиралась с невысоким энергичным инспектором Маджем, не желающим мириться с ее присутствием.

Увидев Адама, Элизабет повеселела.

— Дорогая, — произнес он радостным тоном, — позволь представить тебе шефа полиции сэра Ричарда Фримена и профессора Джервейса Фена. — Он повернулся к спутникам: — Это моя жена Элизабет.

— Очень приятно, — учтиво произнес сэр Ричард с небольшой хрипотцой в голосе и скосил глаза на инспектора. — Успокойтесь, Мадж. Все в порядке.

— Как скажете, сэр, — пробормотал инспектор не очень довольным тоном.

Фен, глядя на Элизабет, светился лучезарной улыбкой.

— Очень рад знакомству. Мы с Адамом старые приятели.

Сэр Ричард оглядел сцену и тонущие во мраке ряды партера, затем повернулся к инспектору:

— Это случилось здесь?

— Нет, сэр, — ответил Мадж. — Место происшествия — гримерная.

— Так ведите нас туда. Здесь нам делать нечего.

— Фербелоу! — позвал инспектор.

Через несколько секунд из призрачной дымки материализовался пожилой сторож и, прищурившись, вежливо поздоровался.

— Фербелоу, — сказал инспектор, — вы пойдете с нами в гримерную и расскажете сэру Ричарду то, что вам известно.

— Кто это? — вполголоса спросил шеф полиции.

— Сторож, сэр. Единственный свидетель.

Фербелоу объявил, что в кабине лифта все не поместятся.

— Ничего, — заметил сэр Ричард, — поднимемся по лестнице. Для здоровья полезно.

Они пошли. Инспектор впереди, за ним сэр Ричард, следом Фен, затем Адам с Элизабет. Замыкал шествие сторож Фербелоу. На третьем этаже они гуськом подошли к двери, где была прикреплена карточка с надписью: «ЭДВИН ШОРТХАУС».

— Надеюсь, его уже убрали? — спросил шеф полиции.

— Да, сэр, — ответил Мадж, всовывая ключ в замочную скважину. — Вскрытие, наверное, уже проведено, и скоро сюда прибудет доктор Рашмоул.

— С братом вы связались?

— Я послал ему телеграмму сегодня рано утром, сэр, — отозвался Мадж, возясь с замком. Ключ почему-то не проворачивался. — И пришел ответ. Весьма странный.

— И что там?

Мадж на секунду оставил дверь, чтобы достать из кармана телеграмму:

— Что за чертовщина? — возмущенно проговорил сэр Ричард. — Чья-то злая шутка?

— Вряд ли, — засомневался Адам. — Чарльз Шортхаус личность весьма эксцентричная. И всем известно, что он своего брата ненавидел. Поэтому вполне мог послать такую телеграмму.

— Где он живет?

— Кажется, где-то в пригороде Амершема.

— Ладно. Так что там с дверью, Мадж?

Наконец они вошли в довольно большую комнату, служившую покойному гримерной. Она была захламлена, как, впрочем, и все гримерные. Одежда висела вкривь и вкось на крючках и лежала кучами на стульях. Туалетный столик был завален фотографиями и гримом. На полу валялась истрепанная вокальная партитура «Мейстерзингеров», исписанная разными закорючками. Рядом несколько присыпанных пудрой книг. В углу пивные бутылки — две пустые и одна выпитая наполовину. На столе пишущая машинка с двумя листами чистой бумаги. Дальше раковина. Окна в комнате отсутствовали, но в правой части в потолок был врезан открывающийся с крыши небольшой световой люк. Квадрат со стороной в три дюйма.

— Я вижу, он устроил себе здесь второй дом, — заметил Фен. Затем повернулся к Адаму: — Репетиции в костюмах уже начались?

— Еще нет. Но он всегда проводил много времени в гримерной. В основном пил. Тут обязательно где-то должны быть несколько бутылок джина.

— Были, — подтвердил Мадж. — Взяли на анализ содержимого. А тело висело вот здесь.

— Да… — задумчиво проговорил Фен, — высоты тут едва достаточно, чтобы повеситься.

— В местах исполнения смертных приговоров, — отрывисто произнесла Элизабет, — существует норма — от шести до восьми футов в зависимости от веса заключенного.

Фен посмотрел на нее с уважением.

— Вы совершенно правы, но надо учитывать степень натяжения веревки. Если повезет… впрочем, думаю, слово «повезет» тут неуместно… то для того, чтобы сломать шею, достаточно и фута.

Внимание всех привлек солидный железный крюк, с которого свисала веревка. Он был закреплен на потолке примерно в семи футах от слухового окна.

— Крюк был здесь всегда? — спросил сэр Ричард, доставая трубку.

Инспектор Мадж посмотрел на сторожа Фербелоу, и тот сообщил, что раньше крюка на потолке не было.

— Следы осыпавшейся штукатурки, — добавил инспектор, — свидетельствуют, что крюк установлен недавно. Веревка, на которой висел покойный, обычная, бельевая.

— А где находился узел? — поинтересовался Фен. — Под углом нижней челюсти? — Он сидел на стуле и задумчиво ощупывал собственную челюсть.

— Как вы сказали? Узел? — Мадж удивленно поднял голову. — Да, все именно так и было. Не знаю, сам ли покойный это придумал или кто-то другой позаботился. А под петлю у подбородка была подложена тряпка.

— Кто обнаружил тело? — спросил сэр Ричард, прикуривая трубку. — И когда?

— Тело обнаружил доктор Шанд, — ответил Мадж.

— Шанд? — удивился Фен. Он стоял перед зеркалом и подрисовывал гримом себе пышные черные усы. Элизабет даже вскрикнула, когда он, шутливо нахмурившись, посмотрел на нее. — Доктор Шанд человек надежный. Но как он здесь оказался посреди ночи?

— Ради бога, Джервейс, — проворчал сэр Ричард, — перестаньте дурачиться и оставьте грим. — Он повернулся к инспектору: — Так что доктор делал здесь посредине ночи?

— Его срочно вызвал Шортхаус, — поспешно произнес инспектор Мадж.

— Как это вызвал?

— Позвонил по телефону. Но доктор не знает, кто говорил. Просто мужской голос сообщил, что Эдвину Шортхаусу срочно нужна медицинская помощь. И сказал куда ехать.

— А вот это уже интересно, — усмехнулся Фен. Он теперь старательно снимал грим с помощью крема. — И во сколько сюда явился доктор Шанд?

— В одиннадцать тридцать. Его встретил Фербелоу.

— Послушайте, — вмешался Адам, — я вчера вечером тоже был в театре.

— Что вы тут делали? — удивился Фен.

— Приходил забрать из гримерной бумажник. Забыл его там после репетиции. В бумажнике были деньги, а в последнее время из гримерных начали пропадать вещи, поэтому я решил сходить не откладывая. Не думал, что здесь может быть Шортхаус. Тем более мертвый. Какой ужас.

Инспектор Мадж замялся:

— Извините, сэр, боюсь, что я не совсем понял, кто вы такой.

— Перед вами Адам Лангли, — пояснил Фен, вытирая лицо полотенцем. — Исполнитель партии Вальтера в опере «Нюренбергские мейстерзингеры».

— И единственный в Европе первоклассный тенор с таким диапазоном, — с гордостью добавила Элизабет.

— И в какое время вы забирали свой бумажник, сэр?

— Примерно в двадцать пять минут двенадцатого.

— Ваша гримерная находится?..

— Этажом ниже.

— Вас здесь кто-нибудь видел?

— Да. Я разговаривал со сторожем Фербелоу. — Дело в том, что я… — Адам замолк, подбирая слова. — …Мне захотелось проехаться на лифте. Понимаете, есть у меня такая слабость. Это еще с детства, тогда лифты были редкостью. В общем, я спустился вниз, а затем поднялся на третий этаж и встретил Фербелоу. Выяснил, что он опасается вредных газов, которые, по его мнению, выделяют электрические лампы. И поэтому всюду держит двери распахнутыми. Входную внизу и свою здесь.

— Что за идиотизм, — пробормотал сэр Ричард.

— А кроме Фербелоу, вы еще кого-нибудь встретили?

— Нет. Снова спустился вниз и пошел в отель… Впрочем… уходя, я видел, как к служебному входу подъехал автомобиль и из него вышел мужчина. Наверное, это был доктор.

— Достаточно, — прервал его Фен. — Давайте вернемся к пребыванию здесь доктора и обнаружению тела.

Инспектор Мадж откашлялся:

— Доктор Шанд открыл дверь гримерной… — Он сделал драматическую паузу и даже на мгновение прикрыл глаза. — …И увидел Шортхауса, висящего в петле там, где я вам показал. — Инспектор снова обратил внимание на это место. — А затем немедленно позвал сторожа Фербелоу, и они вместе спустили несчастного джентльмена вниз.

Инспектор снова замолк, собираясь с мыслями, затем продолжил:

— Тут есть одна существенная деталь. Шортхаус в то время был практически жив. То есть хотя дышать он перестал, но сердце продолжало биться. Доктор Шанд мне пояснил, что такое не раз бывало, когда преступников вешали по приговору суда. В большинстве случаев смерть повешенного наступает вовсе не от удушения, а от сдавливания сонных артерий, подающих кровь в мозг, в связи с чем человек вначале теряет сознание, а смерть наступает спустя несколько минут из-за повреждения головного мозга. А когда доктор Шанд освободил сонную артерию, кровообращение восстановилось. Но оживить мистера Шортхауса было невозможно. Через несколько минут сердце остановилось.

Все молчали. Сэр Ричард попыхивал трубкой, Фен задумчиво присел на край туалетного столика. Элизабет сидела, а Адам стоял сзади, опираясь на спинку ее стула. Фербелоу у двери смущенно переступал с ноги на ногу.

— Вот как обстояло дело, — продолжил инспектор Мадж. — И прошу заметить, что, когда прибыл доктор Шанд, в комнате, кроме мистера Шортхауса, никого не было. Будучи разумным человеком, доктор тут все тщательно проверил. Но вы сами видите, в гримерной негде спрятаться. Мало того — войти и выйти здесь можно только через эту дверь.

Мадж вздохнул:

— А теперь с вашего позволения я перескажу показания Фербелоу. Так будет удобнее. Там более что он присутствует. Насколько я могу судить, от его свидетельства будет зависеть вердикт о самоубийстве[5]. Итак, он совершил обход и без четверти одиннадцать вернулся в свою комнату. Дверь, как обычно, оставил открытой.

— Потому что газы, — пробурчал Фербелоу, с вызовом глядя на сэра Ричарда.

— А без пяти одиннадцать в гримерную мистера Шортхауса постучал, а затем вошел некий молодой человек. Полагаю, он был последним, кто видел певца живым.

— Личность установили? — спросил сэр Ричард.

— Пока нет. — Мадж посмотрел на Адама. — Вероятно, мистер Лангли поможет. Молодой человек, я думаю, имеет отношение к театру.

— Волосы темные, — добавил Фербелоу. — Смуглый, похож на еврея.

— Тогда скорее всего это был стажер. Его зовут Борис.

— А фамилия?

— Не знаю, но могу вам показать его, когда начнется репетиция. Да и Фербелоу, я думаю, легко сможет опознать.

— Ладно. — Мадж кивнул. — Вообще-то это не к спеху, да и не так важно, как может показаться на первый взгляд. Молодой человек пробыл в гримерной мистера Шортхауса примерно десять минут и…

— Подождите! — прервал его Фен и посмотрел на Фербелоу. — Вы слышали, о чем они говорили?

— Нет, — ответил сторож. — Дверь, видите, какая толстая.

— Когда молодой человек вышел из гримерной примерно в пять минут двенадцатого, — продолжил инспектор, — Фербелоу…

— Извините, — произнес Фен, — но вынужден вас снова прервать. Мистер Фербелоу, скажите, пожалуйста, когда дверь гримерной открыта, вам из своей комнаты видно, что там происходит?

— Нет, сэр. Гримерная находится под углом к моей комнате. Мне виден только небольшой кусочек. И то плохо.

Профессор Фен кивнул:

— Понимаю, спасибо. Продолжайте, инспектор.

— Фербелоу проводил молодого человека вниз к служебному входу и попрощался. И потом без промедления вернулся в свою комнату и посмотрел на часы на каминной полке. Они показывали десять минут двенадцатого. Таким образом, он отсутствовал самое большее три минуты.

— Верно, — восхищенно произнес сторож. Ему нравилось, как аккуратно передает его слова инспектор.

— И вот теперь мы дошли до самого главного, — объявил Мадж. — Фербелоу готов подтвердить под присягой, что с десяти минут двенадцатого до прибытия доктора Шанда в половине двенадцатого в гримерную мистера Шортхауса никто не входил и не выходил.

— Разговаривая с Адамом, он следил за дверью? — спросил Фен.

— Да, краем глаза, — буркнул сторож.

— И я тоже, — сказал Адам, — могу поручиться, что за это время ничего не происходило. Я бы определенно увидел, если кто-то вошел или вышел из гримерной Эдвина. Света было достаточно из комнаты Фербелоу.

На румяном лице профессора явно читалось удовлетворение.

— У меня два вопроса к инспектору. Был ли рядом стул, с которого Шортхаус спрыгнул, если решил покончить с собой?

— Да, сэр. Высокий табурет, какие имеются у стойки бара. По словам Фербелоу, табурет принесли из бутафорской. Сейчас он изъят и отправлен на экспертизу. Когда доктор Шанд вошел в комнату, табурет был повален.

— А как насчет отпечатков пальцев? На крюке у потолка их обнаружили?

— Нет.

— Понятно. — Фен задумался. — Фербелоу, вы слышали стук упавшего табурета?

— Слышал, сэр. Но тогда не обратил внимания.

— В какое время это было?

— Примерно за пять минут до прибытия доктора. Хотя, может быть, это было еще до того, как я поговорил с мистером Лангли. В общем, не помню.

— И еще одна деталь. Инспектор, вы упомянули о бутылке с джином, которую отправили на экспертизу.

— Вместе с остатками джина в бокале, профессор Фен. Это обычная процедура.

— Видимо, Эдвин Шортхаус действительно покончил с собой, — медленно проговорил Адам. — За комнатой наблюдали начиная с десяти минут двенадцатого, и, когда туда вошел доктор Шанд, там, кроме повешенного, никого не было. А в десять минут двенадцатого он никак не мог быть мертвым, ведь в таком случае его сердце продолжало бы биться еще целых двадцать минут, что невозможно.

— Вот именно, сэр, — отозвался инспектор. — Самоубийство, по моему мнению, единственная разумная версия.

— Мне бы тоже хотелось в это верить, — произнес Фен, как будто разговаривая сам с собой, — но…

Его прервал стук в дверь, которую открыл Фербелоу.

В комнату влетел, — именно влетел, иного слова не подберешь, — невысокий возбужденный человечек с портфелем. И воззрился на присутствующих с нескрываемым торжеством.

— Итак, позвольте огласить результаты. Превосходно поработали, превосходно. И очень быстро. Такие сделаны аккуратные разрезы, такие добросовестные анализы…

— Это доктор Рашмоул, — уныло произнес Мадж.

Доктор огляделся и с решимостью схватил стул, как будто собирался испытывать его на прочность.

— Я, пожалуй, сяду вот сюда. Думаю, вам не терпится все поскорее узнать. Сейчас достану. — Он порылся в портфеле. — Вот заключение патологоанатома и результаты анализа джина. То, что такой напиток вреден для печени, это очевидно. И вот кое-какие выводы по поводу одежды, присланной из полицейского участка. Начнем с причины смерти. — Доктор Рашмоул достал несколько машинописных листов. — Так, значит… повреждение второго и третьего шейных позвонков. — Он глянул на присутствующих. — Ну, те, что на шее. Ладно, сейчас не время для шуток. Заключение патологоанатома зачитывать?

— Не надо, — ответил сэр Ричард.

— Ну тогда пойдем дальше. Выявлено, что накануне смерти покойный принял изрядную дозу депрессанта. В результате гиперемия. Отек мозга. Дегенеративные изменения в почках и гранулярная дегенерация печени. И так далее. — Доктор Рашмоул покачал головой. — Как мы и полагали, это был нембутал, что окончательно подтвердил дополнительный анализ. Кстати, дело вовсе не быстрое и утомительное. Мог быть также и сопориген. — Он оглядел присутствующих. — Что из этого вам кажется более вероятным?

— Ну, если… — начал инспектор Мадж.

— Мы это узнаем через пару секунд, — оборвал его доктор. — Достаточно взглянуть на результаты анализа джина. Так-так, я думаю, едва ли здесь уместно шутить. Что же мы тут имеем. — Он извлек из портфеля конверт, вскрыл с ощутимым треском и вытащил содержимое. — Ну вот, это был нембутал. В бутылке обнаружены три сотни частиц. Да, значительное количество. А в том, что осталось в бокале, тридцать.

— Я не ослышался, вы сказали в бутылке? — подал голос Фен.

— Именно в бутылке. Тут написано, что она была заполнена на четверть. — Доктор Рашмоул вдруг засуетился. — Извините, но мне нужно идти. Документы я оставляю у вас. — Он направился к двери.

— Одну минутку, — поспешно проговорил Мадж. — Ведь нембутал — это снотворное?

Доктор Рашмоул кивнул:

— Да. Но доза, какую этот человек принял, смертельная. Так что, я думаю, ему повезло. Хм, «повезло», наверное, не то слово. Счастливо оставаться. Понимаете, у меня много работы. Очень много.

Он вышел, с шумом захлопнув за собой дверь.

Элизабет передернула плечами:

— Любопытный джентльмен. Интересно, все полицейские доктора такие?

— А вот послушайте, что тут сказано в третьем отчете, — проговорил Мадж. — На носках Шортхауса обнаружены частицы веревки. Как будто ноги у него были связаны. И на манжетах рубашки тоже. — Он поднял голову. — И что из этого следует?

— А в отчете патологоанатома упомянуто о каких-то следах на руках и ногах? — спросил Фен.

Мадж порылся в бумагах.

— Да. Обнаружены легкие рубцы на запястьях и лодыжках, свидетельствующие о том, что он был связан. Это очень странно.

— Не более странно, чем тот факт, что бутылка с джином была заправлена нембуталом, — отрывисто произнес Фен. — Наличие снотворного в бокале понятно. Шортхаус мог добавить его сам. Ну мало ли, захотел как следует расслабиться. Но чтобы он стал сыпать это в бутылку, такое немыслимо.

— Значит, кому-то удалось совершить невозможное, — подвел итог Адам. — Эдвина все же убили.

— Ох, как приятно выпить холодного пива, — довольно протянул Джервейс Фен. — А невероятные убийства подождут своей очереди.

Они сидели у хорошо натопленного камина в небольшом переднем зале паба «Птичка и дитя». Мадж с неохотой отправился выполнять свои нелегкие обязанности, а Элизабет с Адамом, сэр Ричард и Джервейс Фен устроились здесь, приятно проводя время в обществе друг друга.

— Так что будет с постановкой, дорогой? — спросила Элизабет.

— Она, конечно, состоится, — ответил Адам, глотнув пива. — Хотя и несколько позже назначенного срока. Ну, может быть, на неделю или чуть больше. Партию Сакса будет петь Джордж Грин.

Элизабет повернулась к Фену:

— Профессор, пожалуйста, не забывайте, что я должна взять у вас интервью.

— Ну так прямо сразу и интервью, — шутливо ужаснулся Фен.

— Профессор, не увиливайте. Кроме вас у меня намечены беседы с миссис Брэдли, Альбертом Кэмпионом[6] и другими знаменитыми детективами.

— Подумать только, такие люди. Мне, признаться, даже неловко. Кто я, а кто они. А о чем, собственно, пойдет у нас разговор?

— Ну вы расскажете о самых интересных раскрытых вами делах.

Тут их прервал хрипловатый твердый голос сэра Ричарда Фримена:

— Надеюсь, что уже все согрелись. Так давайте обсудим дело Шортхауса. Лангли, расскажите, пожалуйста, что собой представлял этот человек. Я практически ничего о нем не знаю.

Адам задумался:

— Что касается внешности, то он был среднего роста, дородный. Небольшие глазки. Явно не красавец, но мнил о себе много. Еще бы, такой голос. Возраст примерно лет сорок пять. А характер у Эдвина был такой, что его никто не любил. В том числе и я. Скандалист, склочник, нечистоплотен в отношениях с женщинами.

— А вот и К. С. Льюис появился, — неожиданно объявил Фен. — Значит, сегодня вторник[7].

— Да, вторник, — подтвердил сэр Ричард, безуспешно пытаясь раскурить трубку. — Какая разница? — Он посмотрел на Адама: — Вы сказали, что он скандалист и склочник. Если можно, приведите примеры.

Адам рассказал о вчерашней репетиции.

— Мы все переживали, что будет с постановкой. Эдвин угрожал позвонить антрепренеру Леви и добиться замены Пикока.

Сэр Ричард кивнул:

— Отсюда следует, что у дирижера был мотив для убийства. Кстати, а Шортхаус звонил антрепренеру?

— Не знаю, — ответил Адам. — Но если бы дело дошло до увольнения, я непременно выступил бы на стороне Пикока. И многие бы меня поддержали.

— Вы вчера на репетиции заметили, как некий молодой стажер разговаривает с Шортхаусом. Это он поздно вечером посетил его гримерную?

— Думаю, да, — ответил Адам.

— Но при разговоре на сцене присутствовала также и девушка, у которой, как заметил Лангли, с этим самым Борисом была любовь. Если так, то молодой человек также мог иметь мотив для убийства — ревность.

— Шерше ля фамм, — кивнул Фен.

— Наверное, такое возможно, — согласился Адам, — но я ничего об этом не знаю. Лучше спросите у Джоан.

— Итак, у нас уже обозначились двое подозреваемых, — произнес Фен, уткнувшись взглядом в стол. — Пикок и этот Борис Годунов, или как там его фамилия. — Он поднял взгляд. — И ситуация такова, что человек убит в тот момент, когда рядом с ним никто не мог находиться. Как по-вашему, можно повесить человека дистанционно?

— А если убийца влез через слуховое окно? — предположил Адам. — Оно ведь открывается.

— Туда даже кошка с трудом влезет, — возразила Элизабет.

Дверь бара отворилась, и на пороге показался сначала человеческий скелет, а следом за ним инспектор Мадж. Женщина за одним из столиков негромко вскрикнула.

— И в чьем шкафу вы его отыскали? — со смехом спросил Фен.

— В самом деле, Мадж, — недовольно проговорил сэр Ричард, — я понимаю, вы стараетесь, но зачем тащить это в бар. Вы и по улицам Оксфорда шли со скелетом?

— Нет, — смущенно отозвался инспектор, — я приехал на машине. И принес его сюда вам показать. Видите шею?

Все посмотрели на шею. И сидящие за соседними столиками тоже, хотя их это не касалось.

— Такое впечатление, — торжествующе проговорил Мадж, — что на нем… — он кивнул на скелет, — кто-то отрабатывал технику повешения.

Затем инспектор с некоторым трудом засунул скелет под скамью.

Когда Маджу наконец принесли пива, Фен ободряюще похлопал его по спине:

— Видимо, кто-то, бормоча «Увы, бедный Йорик», замышлял убийство.

Инспектор рассказал, как скелет был обнаружен в бутафорской оперного театра, где и положено ему находиться, но никто, в том числе и Фербелоу, не мог объяснить, что произошло с шеей.

— А в протоколе вскрытия, — продолжил он, — сказано: смещение позвонков произошло под воздействием внешней силы. Как будто, когда Шортхаус повис, кто-то потянул его вниз.

— Какой ужас, — тихо проговорила Элизабет.

— А во многих операх в качестве реквизита присутствуют скелеты? — поинтересовался Фен.

— Ну не во многих, — ответил Адам, — но в нескольких определенно. Например, скелет есть в опере Чарльза Шортхауса по сюжету пьесы Кайзера «С утра до полуночи». Кстати, я думаю, Чарльз единственный наследник Эдвина.

— А как у него с деньгами?

— Он был весьма состоятельный, но большую часть капитала потратил на постановку своих опер. В Англии вообще композитору, пишущему оперы, прожить на это очень трудно. — Адам задумался. — Эдвин, я думаю, скопил за свою жизнь приличную сумму, семьи у него не было, и теперь Чарльзу будет на что поставить «Орестею».

— Какую «Орестею»?

— Это такая тетралогия, которую он сейчас заканчивает. Либретто написал Кадоган. Для подобной эпопеи определенно требуется построить специальный оперный театр. Так сказать, второй Байройт.

— Получается, что Чарльз Шортхаус тоже попадает под подозрение, — проговорил Фен. — А вот снова появился К. С. Льюис.

— Учтите, Чарльз Шортхаус живет в Амершеме, — напомнил сэр Ричард.

— Но ведь существует транспорт, — возразил Фён. — Надо выяснить, есть ли у него алиби.

Пришла пора ланча, и бар начал пустеть. Дверь часто открывалась, в зал проникал холодный воздух. За окном потемнело так, что казалось, наступил вечер.

Дверь в очередной раз отворилась, чтобы впустить пару. Молодые люди нерешительно остановились, не зная, какой выбрать столик.

Адам махнул рукой:

— Идите сюда, погрейтесь у камина.

Молодой человек, красивый, высокий, крепко сложенный, с темными грустными глазами, выглядел как-то болезненно. На бледном лице было что-то вроде экземы. Его спутница, Джудит Хайнс, была ему под стать. Так же молода, очаровательна, а свитер и слаксы под теплым коричневым пальто подчеркивали стройную фигуру. Правда, Джудит казалась несколько холодноватой, что могло говорить об искушенности и некой расчетливости. В ее волосах поблескивали еще не растаявшие снежинки. То, что она влюблена, было видно невооруженным глазом.

Они сели.

Адам по очереди представил свою жену, сэра Ричарда, профессора Фена и инспектора Маджа.

— Меня зовут Борис Стейплтон, — произнес в ответ молодой человек, — а мою подругу Джудит Хайнс.

Фен жестом верховного жреца заказал всем выпивку.

Некоторое время все молчали. Затем Адам произнес:

— Мисс Хайнс и мистер Стейплтон участвуют в постановке «Мейстерзингеров».

— Так вы говорите, премьеру отложат, — подал голос инспектор, видимо чтобы поддержать разговор.

— Отложат, — отозвался Адам, — но, думаю, ненадолго. Сегодня я еще Пикока не видел, но слышал от Джоан, что он разговаривал с Леви. Тот в прединфарктном состоянии.

— Просто не верится, — произнес Стейплтон тоном без намека на глубокое потрясение. — Ведь я только вчера поздно вечером виделся с мистером Шортхаусом. И он, кажется, был в полном порядке.

Мадж оживился:

— Значит, вы последний, кто видел его живым?

Молодой человек кивнул:

— Выходит, что так.

— Позвольте спросить, а зачем вы к нему приходили?

— Вообще-то я композитор, начинающий. Написал оперу, и мистер Шортхаус любезно согласился посмотреть партитуру. Его мнение было для меня важно.

— И вы собирались обсуждать это в столь поздний час?

— Мне тоже показалось странным такое предложение, но он сам назначил встречу. Не мог же я возражать.

— Как по-вашему, сэр, что мог делать мистер Шортхаус в такое время в театре?

— Понятия не имею. Когда я пришел, он усиленно накачивал себя джином.

— А почему он решил принять вас в театре, а не дома?

— Не знаю, наверное, у него были причины находиться там.

Мадж кивнул:

— Сторож Фербелоу говорит, что вы пробыли в гримерной всего несколько минут.

— Да, — коротко ответил Стейплтон.

— И больше никого там не было?

— Никого. Он был краток. Что-то в моей опере туманно похвалил, сделал несколько малопонятных замечаний. Мне показалось, что он вообще не раскрывал партитуру. Кстати, в гримерной ее не было. Наверное, осталась у него дома. Надо бы партитуру как-то вернуть.

— От него вы сразу пошли к себе?

— Да.

— И где вы живете?

— Рядом с театром, на Кларендон-стрит. Джудит живет в том же доме.

Инспектор посмотрел на девушку:

— Мисс Хайнс, вы слышали, как возвращался мистер Стейплтон?

Джудит покраснела, как будто ее уличили в чем-то неприличном:

— Нет. Наверное, я уже в это время спала.

— Стейплтон, — вдруг подал голос профессор Фен, прикуривавший очередную сигарету от конца предыдущей. — Как вы нашли мистера Шортхауса? Он не показался вам подавленным, готовым совершить самоубийство?

Стейплтон пожал плечами:

— Нет. Я думаю, такие, как он, жизни себя не лишают. Единственная странность, какую я заметил, — это что мистер Шортхаус клевал носом. Засыпал прямо у меня на глазах. Наверное, выпил лишнего.

«Ну как проверить, — подумал Адам, — правду он говорит или лжет? Может быть, когда Шортхаус отвернулся, Стейплтон подсыпал ему в бутылку снотворное. Но зачем? И главное, что потом? Ведь повесить, пусть даже крепко спящего человека такой комплекции даже такому, как Стейплтон, вряд ли под силу. Причем за несколько минут».

— Но, наверное, он все же покончил с собой, — произнесла Элизабет, как будто прочитав его мысли. — Убить Шортхауса могли, только если на время отменили закон гравитации.

— Мистер Стейплтон, чем вы занимались вчера вечером, до того как направились к мистеру Шортхаусу? — спросил Мадж.

Прежде чем ответить, тот допил пиво из бокала. Возможно, ему потребовалось время для размышления.

— После обеда я был в своей квартире на Кларендон-стрит. В основном читал. А примерно в девять пошел в «Глостер» немного выпить, поболтать со знакомыми, потом прогулялся и в одиннадцать подошел к театру встретиться с Шортхаусом.

— Вы гуляли один?

— Да. Вечер был темный, безлунный.

— Хорошо, сэр. — Мадж задумался. — А в вашем доме кто-нибудь видел, как вы вернулись после беседы с мистером Шортхаусом?

— Сомневаюсь. Я предупредил хозяйку, чтобы она не беспокоилась — приду поздно и запру дверь. Но вообще-то после ухода из театра я еще немного прогулялся.

— Вот как?

— Да. Не очень долго. Думаю, я вернулся домой где-то без двадцати двенадцать.

Мадж глубоко вздохнул, видимо собираясь задать еще вопрос, но его опередил Фен:

— А во время беседы с Шортхаусом вы мисс Хайнс не упоминали?

При этих словах девушка вздрогнула и встряхнула своими чудесными белокурыми волосами:

— А почему они должны были говорить обо мне?

Пару секунд Фен задумчиво ее рассматривал.

— Вопрос, конечно, деликатный, но при создавшихся обстоятельствах это рано или поздно все равно вылезло бы наружу. Я имею в виду тот факт, что Шортхаус был к вам, ну, скажем, неравнодушен.

— Я полагаю, что… — начала побледневшая Джудит и смущенно замолкла.

Мадж разрешил ситуацию с неожиданной для него мягкостью:

— Мы понимаем, что информация, полученная из вторых рук, не всегда достоверна. Так не лучше ли вам, мисс Хайнс, рассказать нам все самой.

— Дорогая, мне кажется, тебе не следует… — начал Стейплтон, но она его прервала:

— Инспектор прав. Лучше сейчас рассказать, тем более что все равно это станет известно. — Она помолчала. — Мы с Борисом любим друг друга, а мистер Шортхаус, как только я появилась в театре, начал… не знаю даже, как это назвать, ну, оказывать мне разные знаки внимания. Разумеется, я его никак не поощряла.

— И в чем это выражалось? — попросил уточнить Мадж, как будто не понимая.

Девушка вспыхнула и ответила чуть повысив голос:

— Не думайте, что он предлагал мне руку и сердце. Этого не было. Он хотел, чтобы я стала его любовницей.

Мадж сокрушенно покачал головой. Он был явно впечатлен.

— А вас, мистер Стейплтон, конечно, это возмутило?

— Вовсе нет, — ответила Джудит за Бориса. — Мы просто посмеялись над этим, и все.

Однако Стейплтон проявил твердость.

— Не совсем так, дорогая. — Он повернулся к инспектору: — Да, меня это возмутило. Но поскольку я полностью доверяю Джудит, то повода для беспокойства не было. Ведь никто не станет опасаться грабителей, находясь в доме, двери которого невозможно взломать.

Мадж посмотрел на Джудит:

— Не могли бы вы рассказать, как провели вчерашний вечер?

— Я весь вечер была одна и легла спать в половине одиннадцатого, — ответила Джудит.

— И вас, значит, поведение мистера Шортхауса не сильно возмутило?

Она пожала плечами:

— Поверьте, меня это не слишком удивило. Такое случаются сплошь и рядом.

Мадж сочувственно кивнул:

— Вы правы.

— Нам пора на ланч. — Стейплтон допил пиво и бросил окурок в камин.

Джудит встала, застегивая пальто, затем нерешительно повернулась к Адаму:

— Мистер Лангли, вам мисс Дэвис что-нибудь говорила об опере Бориса?

— Говорила, — ответил Адам. — И я согласен посмотреть партитуру.

— Боюсь, вы будете разочарованы, — грустно проговорил Стейплтон. — Но за любезность большое спасибо.

— Когда вы мне ее дадите?

— Партитура где-то в доме Шортхауса. Все зависит от инспектора. — Он посмотрел на Маджа.

— Я вам ее верну, — сказал тот, неожиданно повеселев. — Думаю, партитура к делу не относится.

— Но даже если мне ваша опера понравится, — сказал Адам, — продвинуть ее постановку будет не просто. И надеюсь, это вокальная партитура? Говорят, Лист мог сыграть всего «Тристана и Изольду» с листа по полной оркестровой партитуре, но я еще такого уровня не достиг.

Стейплтон улыбнулся:

— Я полагаю, это легенда. Вряд ли такое было под силу даже Ференцу Листу. Но у меня партитура вокальная. — Он замялся. — И я хочу вернуть ваш крем.

— Оставьте его себе, — сказал Адам.

Джудит и Стейплтон вышли.

— Это не тот крем, который я купила тебе в подарок, когда шел «Дон Паскуале»? — спросила Элизабет.

— Я дал ему баночку, которую тогда пытался стащить Эдвин, — успокоил ее Адам. — А твою недавно начал.

— Милая пара, — задумчиво проговорил Фен. — Но девушка очень взвинчена, а молодому человеку необходимо показаться доктору. Хотелось бы верить, что она не притворяется и действительно восприняла хамство Шортхауса спокойно.

— Вы хотите сказать, что у нее мог быть мотив для убийства? — спросил Мадж.

— Да, такое вполне возможно, — негромко произнес Фен, как бы обращаясь к самому себе. — Предложение такого рода для любой нормальной девушки является оскорблением. Нельзя также исключать и то, что поведение Шортхауса могло подвигнуть к убийству и Стейплтона. Все зависит от того, насколько далеко зашел Шортхаус. — Он помолчал. — Итак, у нас есть четыре мотива. Угроза увольнения и крах карьеры дирижера (Пикок), деньги (Чарльз Шортхаус), месть (Стейплтон) и оскорбленная добродетель (Джудит Хайнс). И нам предстоит ответить на три вопроса. Первый — кто подсыпал нембутал в бутылку Шортхауса? Второй — кто позвонил доктору Шанду и почему? И наконец третий — что делал Шортхаус в такое время в театре?

— Вы забыли еще один вопрос, самый существенный, — сказал Адам. — Как вообще кто-то мог убить Шортхауса?

Фен кивнул:

— Да, да, конечно. Но вначале я должен посетить Чарльза Шортхауса. Вы с ним знакомы?

— Немного.

— В таком случае после ланча мы с вами отправляемся в Амершем.

Сэр Ричард уехал на ланч к себе домой, инспектор Мадж отправился по своим делам, известным лишь посвященным, а Адам и Элизабет отобедали у Фена в его квартире на Сент-Кристофере, куда поднялись по покрытой ковровой дорожкой лестнице с видом на сад.

В гостиной превалировали, разумеется, книги. На стенах китайские миниатюры и старинные барельефы, а каминную полку украшали бюсты великих английских писателей. За величественным столом «Шератон» еду подавал пожилой камердинер, служивший у Фена много лет.

За ланчем говорили об опере, особенно о Вагнере, разумеется, о смерти Шортхауса, недоумевая, как это могло произойти. За кофе обсудили планы на остаток дня.

Элизабет наотрез отказалась ехать в Амершем. Из-за холода. Тем более что Фен собирался отправляться туда немедленно.

Он посмотрел на часы.

— Сейчас два. А ехать туда самое большее час, даже на моей машине.

Машина профессора Фена, он дал ей имя «Лили Кристин», славилась тем, что вела себя как ей заблагорассудится, часто не подчиняясь приказам хозяина.

Адам, правда, об этом не знал.

— И чем ты займешься, дорогая?

— Наверное, схожу в кино, — ответила Элизабет. — Или посижу почитаю у камина. А когда вы вернетесь?

— Если все пойдет нормально, то где-то между чаем и обедом, — бодро отозвался Фен.

Смысл выражения «если все пойдет нормально» Адам постиг, только когда они тронулись в путь. Машина была еще та, да и водитель ей не уступал. В общем, езда оказалась веселая.

— Осторожнее, осторожнее, — то и дело вскрикивал он, уцепившись за подлокотники сиденья.

На что Фен беззаботно отзывался:

— Зря вы беспокоитесь, мой друг, все в полном порядке.

И поворачивал руль за долю секунды до лобового столкновения с автобусом. У Адама все внутри холодело.

Автомобиль был красного цвета, небольшой, очень шумный и сильно потрепанный. Крышку радиатора украшала хромированная фигурка обнаженной женщины, а через весь капот шла надпись крупными печатными буквами: ЛИЛИ КРИСТИН III.

— Я купил ее, — Фен убрал руки с руля, чтобы достать сигарету, — у студента-выпускника. Всю войну она простояла на консервации, не думаю, что это пошло ей на пользу. — Он сокрушенно покачал головой. — Особенно двигателю.

Как бы то ни было, но за три четверти часа они добрались до Хай-Уикома и свернули к Амершему.

— Чарльз Шортхаус женат? — спросил Фен.

— Нет, — ответил Адам. — Но живет в связи, которую общество считает греховной, с женщиной по имени Беатрикс Торн. — Он помолчал. — Должен заметить, внешне она непривлекательна. Причем сильно. Но у некоторых композиторов со вкусом что-то неладно. Судя по тому, каких они выбирали женщин. Возьмите хотя бы княгиню Витгенштейн, гражданскую жену Листа, или мадемуазель Ресио, одну из жен Берлиоза, или Козиму, вторую жену Вагнера, дочь Ференца Листа. Красотой ни одна из них не блистала.

— Да, — глубокомысленно заметил Фен, с шумом переключая скорость, — видимо, это необходимое условие для творчества. В общении с такими женщинами они черпали вдохновение. Полагаю, данное правило не является универсальным и всеобъемлющим. Наверное, есть исключения.

— Наверное, — согласился Адам.

— Они живут вдвоем?

— При нем, кажется, есть личный секретарь. Забыл его фамилию. Он же и переписчик нот — с оперных партитур пишет клавиры. И, кажется, присутствуют еще несколько приживалов.

— И каково финансовое положение композитора Шортхауса?

— Довольно неплохое, — заметил Адам. — Я думаю, на уровне Уолтона и Воан-Уильямса[8]. Заслуживает ли он этого — другой вопрос. На мой взгляд, Чарльз Шортхаус бездарен.

— И он не любил брата?

— Терпеть не мог. И каких-то особых причин для этого, насколько мне известно, не было. Просто антипатия. Виделись они очень редко.

Дорога расширялась. Справа мелькнул песчаный карьер, а затем они въехали в лес, промозглый, похожий на пещеру. На опушке у выезда стоял коттедж, видимо заброшенный. Здесь они свернули налево.

— Почти на месте, — пробормотал Фен.

Через пару сотен ярдов автомобиль со страшным шумом свернул на гравиевую подъездную дорожку, ведущую к дому композитора.

— Левое крыло тарахтит, — пояснил Фен. — Видимо, крепление ослабло.

Через несколько секунд подъездная дорожка поворачивала вправо и заканчивалась у солнечных часов, обсаженных кустами лаванды. Автомобиль остановился у солидного двухэтажного дома, сложенного из красного кирпича.

Фен выключил зажигание, но двигатель спустя пару секунд неожиданно «взбрыкнул», а затем еще раз, видимо не удовлетворившись первой попыткой, и только потом затих.

— Забавно он себя ведет, — задумчиво проговорил Фен. — Я так до сих пор и не понял причину. Ладно, давайте посмотрим, что там с крылом.

Но им не дали это сделать. Входная дверь отворилась, и оттуда появилась невысокая длинноносая женщина.

— Прекратите шуметь, — свирепо зашипела она. Голос у нее был низкий и хриплый. — Вы мешаете маэстро. — Она замолкла. От негодования ее блестящие маленькие глазки едва не вылезли из орбит. — Мистер Лангли, уж вы-то должны были знать. У нас визитеры оставляют свои машины за воротами. Маэстро работает!

— О каком шуме идет речь? — удивился Фен. — Во-первых, двигатель давно выключен. А во-вторых, «Лили Кристин» работает очень тихо. Это крыло немного стучало, но и вы тоже станете стучать, если у вас ослабнет крепление.

— Шум был, — твердо заявила сердитая женщина. — И нечего отрицать. А когда маэстро работает, кругом должна быть полная тишина. Мозг у него настолько чувствительный, что его тревожит даже слабый шорох.

— Хорошо, — сказал Фен, — будем иметь это в виду. Но сейчас мы хотим поговорить с мистером Шортхаусом.

— Об этом не может быть и речи. — Женщина насупилась. — Маэстро творит. Разве можно его беспокоить.

— Но, мисс Торн, — произнес Адам как можно мягче, — передайте маэстро, что мы хотим его видеть. У нас важное дело.

— Не могу. Если вы хотели увидеть маэстро, надо было заранее договориться.

— Мисс Торн, мы приехали из Оксфорда.

— Мистер Лангли, ничего бы не изменилось, даже если б вы прилетели с Марса.

— Извините, — вмешался Фен, — но я представляю Метрополитен-оперу. Приехал обсудить с мистером Шортхаусом условия постановки «Орестеи».

— О, — воскликнула мисс Торн, моментально преобразившись, и посмотрела на Адама: — Мистер Лангли, неужели это правда?

Адаму ничего не оставалось, как подтвердить, что к маэстро действительно приехал представитель Метрополитен-оперы.

— Тогда, пожалуйста, входите, — любезно проговорила мисс Торн. — Только не говорите громко и не топайте ногами. Маэстро мешает малейший шум.

— Да, да, конечно — закивал Фен.

В доме было необычно тихо. Казалось, что некоторые предметы, находящиеся в движении, по мановению властной руки мисс Торн застыли, как в игре «замри». Бронзовый Меркурий яростно напрягся в попытке взлететь со своего пьедестала, на большом холсте богини мщения Эвмениды остановились на полдороге к построенному боевым порядком войску. Бетховен неласково смотрел со стены, скосив глаза, чучело барса изготовилось к прыжку, раскрыв пасть, мраморный Лаокоон застыл, прекратив вечную борьбу с обвившими его змеями. Святой Георгий вскинул копье, чтобы поразить дракона, и, наконец, сидящий в углу кот застыл, плотоядно глядя на клетку с попугаем.

Адам бывал здесь прежде, но каждый раз тишина в этом доме казалась ему обманчивой. Он ожидал, что вот-вот все эти персонажи очнутся и начнется столпотворение, а может, и смертоубийство. От этого становилось немного жутковато.

Мисс Торн, невозмутимо прошагав через все это великолепие, завела их в небольшую заднюю комнату, повернулась к Фену и произнесла хриплым шепотом:

— Ну и что у вас?

— Где мистер Шортхаус? — спросил в свою очередь Фен. — Он посмотрел на большую вазу, живописно расписанную «Похищением сабиянок», как будто ожидал, что композитор прячется за ней.

— Все дела маэстро веду я, — прошипела мисс Торн. — Поэтому можете все изложить мне. Я слушаю.

— Нет, так не пойдет, — Фен отрицательно покачал головой. — К сожалению, меня уполномочили говорить только с самим мистером Шортхаусом.

— Это невозможно.

— В таком случае я сегодня же возвращаюсь в Америку, — категорически заявил Фен.

— Но вам придется подождать пару часов.

— Да вы что, — возмутился Фен. — У меня еще намечена встреча с Рихардом Штраусом. Я ждать не могу.

Адам видел, что на мисс Торн решимость «американца» произвела должное впечатление. Ведь на самом деле эта дама была простодушной особой.

— Ну тогда, — произнесла она по-прежнему шепотом, — я попытаюсь его побеспокоить.

— Да, да, побеспокойте, пожалуйста, маэстро, — проговорил Фен, нахмурившись. — Не сомневаюсь, он будет сильно недоволен, если вы не позволите нам встретиться.

И тут мисс Торн окончательно сдалась. Последнее, что ей было нужно, — это недовольство маэстро.

— Ладно, я сейчас вернусь, — произнесла она, глубоко вздохнув, как будто собиралась войти в холодную воду.

Долго ждать не пришлось. Мисс Торн вернулась через минуту.

— Следуйте, пожалуйста, за мной. Маэстро вас примет.

Они снова прошли через холл, где, к сожалению, все дела так и не были закончены. Как хорошо было бы, подумал Адам, если б Меркурий улетел, фурии исчезли, барс, насытившись, успокоился, Лаокоон наконец одолел змей, а дракон оказался поверженным. Но нет, тут все оставалось как прежде.

Мисс Торн повела их вверх по лестнице, идя почти на цыпочках.

И вот они наконец оказались перед дверью в святая святых. Мисс Торн ее благоговейно открыла и заглянула внутрь.

— Да, прошу заходить, — раздался брюзгливый голос.

Через мгновение они предстали перед божеством, которое не высказало желания, чтобы мисс Торн присутствовала при разговоре.

— Можете идти, Беатрикс, — произнес композитор с некоторым раздражением.

— Но вы?..

— Да, да. Оставьте меня одного с джентльменами.

— Хорошо, маэстро. Но умоляю вас, не утомляйтесь.

— Я прекрасно себя чувствую.

— У меня и в мыслях не было, маэстро, что вы плохо себя чувствуете. Вам просто не следует без надобности утомляться.

— Прошу вас, Беатрикс, уходите.

— Хорошо, маэстро. Но если я вам понадоблюсь, пожалуйста, позовите.

— Сомневаюсь, что вы мне понадобитесь.

— Но если все-таки…

— Тогда я вас позову. А сейчас, пожалуйста, оставьте нас.

Тяжело вздохнув, мисс Торн удалилась.

Маэстро встал встретить гостей. Он был невысокий, полноватый, еще не старый. Крупная голова, очки в роговой оправе. Правда, выглядел он несколько изможденным.

— Рад встрече, — произнес маэстро с еле заметным выговором кокни. — Я понял так, что вы по поводу «Орестеи». Кто из вас поет?

— Вы что, меня забыли, Шортхаус? — спросил Адам.

— О, Лангли, конечно, я вас помню. Глупо было с моей стороны спрашивать такое. Так вы переходите в Метрополитен? Надо же, в последнее время мы теряем наших певцов одного за другим. Пожалуй, я сыграю вам арию Агамемнона из второго акта. Это даст вам представление об опере в целом.

— Позвольте представить. Это профессор Фен из Оксфорда.

— Рад познакомиться. Очень мудро поступили руководители Метрополитен-оперы, пригласив в качестве агента такого образованного человека.

— Нет-нет, профессор никакого отношения к Метрополитен-опере не имеет.

— Но как же, ведь Беатрикс сказала…

— Она не хотела сообщать вам о нашем приходе и пришлось схитрить, — признался Адам.

— Это меня не удивляет, — спокойно заявил маэстро. — Она редко кого ко мне допускает. — Он подошел к окну и увидел «Лили Кристин». — Какой славный маленький автомобиль. Хорошо бы иметь такой.

— Но разве вам кто-то мешает приобрести автомобиль?

— Конечно, Беатрикс. Она буквально помешана на защите меня от шума. Попавшие в наш дом люди ходят очень тихо, как будто здесь покойник. Вообще-то такое положение меня раздражает. — Он повернулся к гостям: — Пожалуйста, садитесь куда пожелаете.

Они осмотрелись. Гостиная у маэстро была обставлена скромно. Кроме рояля «Стейнвей», занимающего большую часть пространства, из мебели был только высокий дубовый стол, заваленный нотными листами, за которым маэстро работал стоя, и несколько стульев. Фен и Адам очистили для себя от нот по одному и сели. В вазе стояли увядшие оранжерейные цветы, на стене покосившаяся фотография Беатрикс Торн и маэстро, смущенно глядящих друг на друга.

Маэстро заходил по комнате туда-сюда.

— Я понятия не имею, что происходит в доме. Беатрикс меня от всего оградила. Ну нельзя же так, в конце концов. Кстати, у вас ко мне, наверное, какое-то дело?

— Да, — сказал Адам. — Мы приехали поговорить о вашем брате.

— Ах, Эдвин. — Маэстро всплеснул руками. — И как он там поживает, мой дорогой мальчик?

— Но вам должно быть известно, что он умер.

— Ах да, конечно. Сегодня утром пришла телеграмма. И когда похороны? Впрочем, я, наверное, не приеду.

— Есть подозрение, что его убили.

Маэстро нахмурился:

— Убили? Вчера? Надо же как совпало.

— Что значит «совпало»?

— Должен вам признаться, — маэстро наклонился, словно желая сообщить что-то по секрету, — ведь я сам замышлял убийство Эдвина.

— Вы это серьезно? — спросил потрясенный Адам.

— Ну, разумеется, нет, — ответил маэстро. — Взгляните на меня. Разве я похож на убийцу?

— Тогда в чем же дело? — вмешался Фен, закуривая сигарету.

— А в том, что Эдвин мог мне помочь в постановке «Орестеи». Во-первых, он был прекрасный певец, это общеизвестно. Просто замечательный. И, несомненно, украсил бы мою оперу. А во-вторых, и это главное, его деньги. Я на помощь Эдвина сильно рассчитывал. Но сам он, конечно, никогда бы денег на постановку «Орестеи» не предложил. Надо было встретиться, поговорить, попросить как следует. И как раз вчера вечером мы собирались встретиться у него в гримерной в театре. Я послал ему письмо, назначил время и место.

— А почему именно в театре, а не дома? — спросил Фен.

— Отношения у нас были непростые, так что на нейтральной территории разговаривать было бы легче. Но ничего не получилось. Ответа на письмо он не прислал.

— То есть вы с ним не увиделись?

— Нет. Но я все же приехал на случай, а вдруг он в своей гримерной появится. Мы выехали отсюда с Беатрикс в девять на большом несуразном, сильно грохочущем автомобиле, совсем не таком симпатичном и маленьком, как ваш. В Оксфорд прибыли в половине одиннадцатого. И тут, честно говоря, я пал духом и не решился идти в театр. Побоялся напороться на грубость. Мне как раз встретился приятель, и мы пошли в «Булаву и скипетр» выпить кофе. Где-то в полночь поехали назад.

— И вы все это время с мисс Торн не расставались?

— Наверное. — Маэстро задумался. — Впрочем, я не уверен. Может быть, кто-то из нас куда-нибудь отходил. Не помню. Но, если честно, — прошептал он, поглядывая на дверь, — я совсем не против хотя бы временно с ней, как вы удачно заметили, расстаться. Но это другая история.

— И кто он, этот ваш приятель? — спросил Фен, вздыхая.

— Уилкс, — ответил маэстро. — Очень симпатичный джентльмен. Вы же из Оксфорда, так что должны его знать.

— Да, — грустно проговорил Фен, — этот джентльмен мне знаком и даже больше, чем хотелось бы[9]. — Он посмотрел на маэстро: — Вы сказали, что в мечтах замышляли убийство брата. И как вам это представлялось?

— Я убивал его ножом, — произнес маэстро и сделал театральный жест. — Причем несколько раз проворачивал его в ране, чтобы потом не смогли определить размер лезвия. Подобный прием описан в одном или двух детективных романах. Я, знаете ли, любитель такого чтения.

Фен встал:

— Извините, но нам пора.

— Может быть, вы все же послушаете что-нибудь из «Орестеи»? — спросил маэстро.

Фен пожал плечами:

— К сожалению, нет времени.

— Но в Метрополитен все же должны иметь представление о моей опере.

— Вы забыли, Шортхаус, — вмешался Адам, — профессор Фен не имеет к Метрополитен-опере никакого отношения.

Маэстро грустно покачал головой:

— Очень жаль. Я, знаете ли, с годами становлюсь рассеянным.

Он открыл для них дверь.

— Всего вам доброго. И буду ждать предложений от американцев. Передайте, что мои условия очень мягкие.

Элизабет проводила взглядом автомобиль, на котором Фен и Адам выехали из главных ворот Сент-Кристофер, и, когда он скрылся из вида, почти пожалела, что не поехала с ними. Ведь Оксфорд во время каникул — скучнее места не найдешь. Если кое-где случайно встречались прогуливающиеся преподаватель или студент, то это лишь подчеркивало пустоту. Всюду были развешаны объявления, предупреждающие публику большими черными буквами о временном запрете входить в сад колледжа. В своих сторожках дремали швейцары, теперь их редко беспокоили. А если такое случалось, то они воспринимали это как неслыханную дерзость. В церквях, обычно заполненных во время служб прихожанами, теперь стало тихо. Священник перед немногочисленной паствой уныло произносил проповедь, а те украдкой позевывали.

Все это несколько угнетало, и Элизабет в растерянности стояла, не зная, куда направиться. Можно было вернуться в отель и провести день за чтением, посетить книжный магазин, посмотреть новинки или пойти в кино. Но ничто из этого ее не привлекало, и потому Элизабет неожиданно решила увидеть свою альма-матер, Колледж Сомервилл, и направилась туда по Вудсток-роуд.

Однако здесь ее постигло разочарование. Привратница сообщила, что все преподаватели в отпусках. Наверное, разъехались по курортам, подумала Элизабет, — одни в Швейцарию, другие — во Францию.

Элизабет пошла прочь, теперь уже нисколько не жалея, что не удалось встретиться и поболтать со своими старыми приятельницами. Не очень-то и хотелось. Она зашла по пути в телефонную будку позвонить нескольким знакомым, говорила, пока не кончились монеты, а потом двинулась в сторону университетской библиотеки. Захотелось взглянуть на новую книгу по отпечаткам пальцев автора из Германии. И после этого, что было уже неизбежно, пошла в кино.

Посмотрела два фильма. Один документальный, дико скучный, что-то о тех, кто «живет на земле», выращивает пшеницу, овощи и так далее. Второй художественный, про шпионов времен войны. Очень невнятный. Почти до самого конца она не могла разобраться, кто на какой стороне.

Кинотеатр Элизабет покинула в состоянии черной тоски. Задержалась, чтобы посоветовать пожилому джентльмену, собравшемуся купить билет, не тратить время и деньги.

Затем последовали долгие и нудные поиски виргинских сигарет. Наконец, получив заветную пачку, Элизабет, усталая, замерзшая и раздосадованная, в половине пятого вернулась в отель. В баре за накрытыми белыми скатертями столами сидели люди, в небольшом количестве, и вкушали чай. Среди них она заметила Джоан Дэвис и Карла Вольцогена.

Увидев Элизабет, они пригласили ее попить с ними чаю. Она отказалась. Сказала, что очень устала и хочет пойти полежать.

Карл Вольцоген встал.

— Пожалуйста, миссис Лангли, посидите с нами. — Он повернулся к Джоан: — Я как-то сказал ее будущему мужу, что она была бы великолепным Октавианом для вашей маршальши.

Элизабет хотя и повеселела, но все же не была склонна оставаться.

— В другой раз обязательно. А сейчас мне надо переодеться, а кроме того, тут придется долго ждать, пока обслужат.

Карл грустно кивнул:

— Ganz wahr[10]. Но я потороплю официанта. Скажу, что вы приятельница человека, который встречался в Байройте с самим Вагнером, и он все сделает быстро. Вот увидите.

— Сомневаюсь, что официант знает, кто такой Вагнер, — заметила Джоан.

— Не знает, кто такой Вагнер? — ошеломленно воскликнул Карл. — Это невероятно… — Он замолк, чтобы переварить такое жуткое откровение. — Эх, вы, англичане! Недаром ваш поэт Арнолд[11] назвал вас обывателями. А чего стоит номер, где я остановился.

— Карлу не нравится его номер, — пояснила Джоан.

— Ach, ja[12], — мрачно подтвердил Карл. — Там всюду кружева и эти… как вы их называете? Такие зеленые цветы в больших глазированных горшках.

— Фикусы?

— Ja, gewiss[13]. Но ничего не поделаешь, приходиться мириться.

— Ну как, продвинулось ли расследование смерти Шортхауса? — спросила Элизабет.

— А что может еще продвинуться? — удивился Карл. — Он мертв. И это большая для всех нас Божья милость. Будем надеяться, что убийца останется неизвестным.

— Ну, вы зря так, полиция старается, — промолвила Джоан. — Впрочем, Элизабет, скорее от вас мы должны узнать о ходе расследования. Вы же общаетесь с профессором Феном. Я слышала, что Эдвин покончил с собой.

Элизабет отрицательно покачала головой:

— В детективных анналах описаны случаи, когда самоубийцы так обставляли свой уход из жизни, чтобы он выглядел как убийство. Но в случае Эдвина Шортхауса такое маловероятно.

— А у вас самой есть какие-то версии? — спросила Джоан. — Как у эксперта.

— У меня не только версия, — неожиданно вырвалось у Элизабет. — Мне кажется, я знаю, кто это сделал.

Джоан приподняла брови:

— Знаете? И уже сказали об этом в полиции?

Элизабет отрицательно покачала головой:

— Для этого нужны доказательства, а у меня пока их нет.

— Может быть, поделитесь с нами?

— Наверное, не стоит. К тому же не исключено, что я ошибаюсь.

Джоан улыбнулась:

— Правильно, не стоит. Зачем посылать благодетеля на виселицу.

Элизабет понимающе кивнула:

— Конечно, убийство вряд ли можно считать благодеянием, но… А как с постановкой? — Она посторонилась пропустить спешащего официанта.

— Сегодня приезжает Джордж Грин, он будет петь Сакса. Голос у него не такой богатый, как у Эдвина, но зато он прекрасный актер. Премьеру если и отложат, то ненадолго. Джордж хорошо знает материал. Кстати, а где Адам?

— Поехал с профессором в Амершем поговорить с Чарльзом Шортхаусом.

— Если их пропустит эта ведьма Беатрикс. Желательно бы ему поскорее возвратиться, вечером репетиция.

— Вряд ли он догадается, что сегодня назначили репетицию, — сказала Элизабет.

— Но Джордж Грин уже приехал, и к тому же полиция разрешила работу в театре.

— Я пойду, — сказала Элизабет, осознав, что Карл Вольцоген все еще из вежливости стоит. — И большое спасибо за приглашение.

По дороге к лифту она нещадно себя ругала. Зачем ни с того ни с сего ляпнула, что знает, кто убийца. Правда, у нее было смутное подозрение насчет Бориса Стейплтона, но без всяких оснований. И вообще пока было не ясно, убил ли Эдвин себя сам, или кто-то ему помог. Захотелось похвастаться. Элизабет покраснела и прикусила губу. Почему-то вспомнился утренний разговор с метрдотелем. За завтраком с ними сидел какой-то словоохотливый мужчина и все время надоедал разговорами. Она попросила, чтобы метрдотель никого больше к ним за стол не сажал. Он пообещал, слушая ее с насмешливым почтением.

В лифт она вошла в настроении хуже некуда.

Двухкомнатный номер на третьем этаже, который они занимали, был с ванной. Элизабет вначале нашла горничную и заказала чай, затем вошла, сняла пальто, бросила сумку на туалетный столик и тяжело опустилась на диван. Посидела, немного успокоилась и решила, что лучший способ поднять настроение — это принять горячую ванну.

Элизабет зашла в ванную комнату, разделась, забыв проверить, плотно ли закрыта дверь. Ее достаточно было захлопнуть — дверь снаружи открывалась только ключом. А когда наклонилась открыть краны, зазвонил телефон.

Элизабет повернула голову, и в то же мгновение ее горло крепко сжали твердые сильные пальцы. Она не успела даже крикнуть, как провалилась в черноту.

Придя в себя на полу, Элизабет глянула на часы и поняла, что пролежала здесь минут десять.

В дверь постучали.

Она медленно поднялась на ноги, натянула халат и нетвердым шагом вышла.

— Кто там?

— Ваш чай, мадам.

— Открываю, входите.

Пожилая горничная внесла поднос, поставила на стол, выпрямилась.

— Извините, мадам… с вами все в порядке?

Элизабет попыталась улыбнуться:

— Все нормально. Спасибо. — Почувствовав головокружение, она села. — Вы, случайно, не видели, выходил ли из этого номера кто-нибудь в последние несколько минут?

— Да, мадам, — живо откликнулась горничная. — Когда я проходила по коридору, отсюда вышла высокая дама, блондинка, в темно-синем пальто. Я заметила еще вязаный джемпер. Мне показалось, что она торопилась.

— Я… все поняла. Спасибо.

— Вам нужна какая-то помощь, мадам? — спросила горничная с материнским участием. — У вас нездоровый вид.

— Нет-нет, со мной все в порядке. Спасибо. — Элизабет снова попыталась улыбнуться, на этот раз получилось. — Просто немного закружилась голова. Теперь уже прошло.

Когда горничная ушла, Элизабет первым делом посмотрелась в зеркало. На шее отчетливо виднелись красные следы пальцев, которыми ее душили. Почему злодей не довел дело до конца, пока было не ясно. Возможно, ему что-то помешало.

«Высокая дама, блондинка…»

Скорее всего это была Джоан Дэвис. И что же?

Да, вот на столе записка.

«Ну конечно, — подумала Элизабет, — я лежала на полу в ванной комнате, и Джоан решила, что меня нет».

Элизабет вернулась в ванную и наспех помылась. За окном шумели проезжающие машины, лилась вода из кранов, и она не слышала, как кто-то в гостиной прокрался к двери, затем негромко щелкнул замок.

Элизабет вылезла из ванны, вытерлась, прошла в спальню, оделась. Сдерживая дрожь в руках, привела в порядок волосы и тщательно подкрасила губы.

Затем села за стол, взяла чашку с чаем и поднесла ко рту.

На обратном пути Джервейс Фен остановил машину в Хай-Уикоме закрепить крыло автомобиля. Механик с помощником, как и положено в таких случаях, осматривали машину со всех сторон, охали, обменивались малопонятными фразами. Затем объявили о наличии у «Лили Кристин» еще нескольких поломок, требующих немедленной починки. Но Фен на провокацию не поддался, и в результате, пока пили чай, крыло закрепили, и они двинулись в путь.

— Но не надо думать, что Чарльз Шортхаус такой наивный, — произнес Адам, продолжая прерванный разговор. — Он совсем не дурак.

— Не дурак, — согласился Фен. — Но только в своей сфере деятельности. Я давно заметил, что композиторы в том, что не касается музыки, разбираются не лучше, чем любой простой смертный. Да и в музыке не всегда. Возьмем, например, Чайковского. Этот гений почему-то не находил ничего интересного в произведениях Брамса и того же Вагнера, признавал только Бизе. Нет, к намерению Чарльза убить брата следует отнестись серьезно. И не очень доверять рассказу о том, как он провел вчерашний вечер.

— Вы думаете, Чарльз соврал?

— Ну, не обязательно соврал. Вполне возможно, сказал правду. Ведь маэстро сознавал, что о его пребывании в Оксфорде как раз в то время, когда погиб брат, станет известно. И позаботился сообщить нам об этом заранее, тем самым отвести подозрение.

— Но если он хотел избежать подозрения, зачем надо было рассказывать о своем намерении убить брата?

— Возможно, это такой изощренный блеф, — ответил Фен. — А я допускаю, что он на самом деле замышлял убийство. Эти братья стоят друг друга. Чарльз Шортхаус готов безжалостно расправиться с любым, кто станет на пути продвижения его произведений. Он относится к психотипу так называемых мономаньяков. Это разновидность паранойи — навязчивая, чрезмерная увлеченность одной идеей или субъектом. Впрочем, и Вагнер был такой, хотя их даже сравнивать неприлично. Но конечно, важны не намерения, а сделал ли он это на самом деле.

— Надо найти приятеля, с которым Чарльз сидел в «Булаве и скипетре», — сказал Адам.

— Да, сразу начнем искать Уилкса, как только приедем. Вы ведь тоже остановились в этом отеле?

Адам кивнул, напрягаясь перед приближением к очередному перекрестку.

— Любопытно было услышать, что Чарльз Шортхаус не весь вечер провел со своей спутницей. А вдруг это она осуществила его замысел?

Адам пожал плечами:

— Вряд ли ей было под силу подвесить такую глыбу, как Эдвин Шортхаус.

— Это, конечно, верно, — согласился Фен, — но такой версией пока пренебрегать не следует. Я по-прежнему не представляю, как это было сделано. У меня были кое-какие предположения, но чем больше я размышляю об этом, тем менее они мне кажутся убедительными. В любом случае, теперь нам известна причина, почему Эдвин Шортхаус находился в своей гримерной так поздно вечером.

— Вы думаете, он ждал брата? — засомневался Адам. — А мне кажется, этому есть более простое объяснение.

— Какое?

— Дело в том, что года два назад, когда мы играли «Фальстафа» в Кембридже, квартирная хозяйка Эдвина категорически запретила ему держать в доме спиртное, и он хранил свои запасы в театре. Здесь могло быть то же самое.

— Мы это скоро выясним, — сказал Фен. — Где он остановился?

— В Холивелле. Номер я не помню, но дом узнаю, когда подъедем.

— Мне казалось, что такой человек мог себе позволить жить в отеле.

— Конечно, мог, — отозвался Адам, — если бы не его скупость.

— Какое же скопление смертных грехов вмещал в себя этот бедолага, — проговорил Фен, рассеянно поглядывая на дорогу и приводя этим Адама в смятение. — Я сегодня должен обязательно увидеться с Пикоком и поговорить с Джоан Дэвис о Стейплтоне и его девушке. Женская интуиция тут может быть очень полезна.

В пятнадцать минут шестого они пересекли мост и свернули на Холивелл. Предположение Адама насчет квартирной хозяйки оказалось верным. Крупная меланхоличная женщина, явно религиозная, в разговоре с ними, перевирая, цитировала Библию относительно того, где находится душа после смерти. Было ясно, что она весьма невысокого мнения о своем покойном постояльце и у нее нет сомнения, где будет пребывать его душа. Как только заговорили о спиртном, она тут же заявила, что в ее доме ему не место. Это подвигло Фена на бесплодный спор о первом чуде, совершенном Иисусом во время брачного пира в городе Кане, близ Назарета, когда Он претворил воду в вино. Но она осталась непреклонной. Это немного задержало их отъезд.

— Вы оказались правы, — заметил Фен, когда они двигались обратно по Брод-стрит. — Ну, слава богу, одной проблемой меньше.

— И как вы собираетесь найти этого Уилкса? — спросил Адам.

— Поищу в барах, — ответил Фен без тени сомнения.

— Вы с ним хорошо знакомы?

— Слишком хорошо. Мы с ним коллеги. Он пожилой, но очень шустрый. Дошел до того, что принялся воровать у меня виски.

Им повезло. Они нашли Уилкса сразу, он ждал открытия бара в «Булаве и скипетре».

Фен представил Адама и сразу перешел к делу:

— Вы действительно провели вчерашний вечер в обществе композитора Чарльза Шортхауса?

— А вам-то что, с кем я провожу время? — сразу огрызнулся Уилкс. — Нехорошо совать нос в чужие дела.

— Человека убили. Я веду расследование.

— Ах вот оно что.

— Ну и как насчет вчерашнего вечера? Вы встречались с Чарльзом Шортхаусом?

— Да, — ответил Уилкс. — Он был со своим дьяволом с юбке.

— Каким еще дьяволом? — притворно удивился Фен.

— Дьявола зовут Торн, — раздельно произнес Уилкс. — Это фамилия такая, Торн. И носит ее пигалица, похожая на гиену.

— Понятно.

— Приехали они где-то в половине одиннадцатого. Мы пили кофе. А в одиннадцать эти двое подхватились и куда-то сбежали.

— Что значит сбежали?

— А то и значит, — ответил Уилкс. — Сидели, сидели и вдруг засуетились, наверное, была причина. Так ведь просто не станешь срываться с места. Вернулись не раньше половины двенадцатого.

— Ушли и вернулись вместе?

На это Уилкс ответил снисходительным кивком.

— Они как-то объяснили свое отсутствие?

— Позвольте вспомнить. — Уилкс задумался, блуждая взглядом по вестибюлю. — Да. Шортхаус по секрету признался мне, что собирался убить своего брата.

Фен усмехнулся:

— Но вы, разумеется, восприняли это как шутку?

— Да нет, он, когда говорил, мне показалось, не смеялся.

— Ну, не обязательно смеяться. Шутить можно и с серьезным видом.

— Не знаю. Может, он и вправду это сделал.

— Он не он, но кто-то сделал определенно. — Фен встал. — Ладно, удачно вам сегодня напиться.

— Выходит, у Чарльза Шортхауса и Беатрикс Торн нет алиби, — сказал Адам, когда они отошли на некоторое расстояние.

— Так же как у Стейплтона и Джудит Хайнс, — заметил Фен.

На пути к лифту их догнал посыльный и передал записку.

— Боже, — воскликнул Адам, — оказывается, сегодня назначена репетиция. В театре беспокоятся, почему меня нет. — Он посмотрел на часы. — Я уже опоздал, но постараюсь скоро быть там.

— А где ваша жена?

— Наверное, где-то здесь. Пожалуй, я перед уходом пойду посмотрю, как она.

Адам подошел к стойке:

— Пожалуйста, ключ от семьдесят третьего номера.

— Миссис Лангли взяла его, сэр, примерно час назад.

— Значит, она наверху. — Он повернулся к Фену: — Давайте зайдем на минутку.

Они поднялись в лифте, Адам постучал в дверь. Никто не отозвался.

— Странно. Неужели она ушла куда-то с ключом?

Он постучал снова, и через несколько секунд оттуда донеслось:

— Кто там?

— Дорогая, это я.

— Ты один?

— Нет, со мной профессор Фен. А ты что, не одета?

Дверь распахнулась. В проходе стояла Элизабет, часто дыша, бледная.

— О… Адам…

Он ее обнял.

— Что случилось, дорогая?

Пытаясь подавить слезы, она с трудом улыбнулась:

— Понимаешь… кто-то хотел меня отравить.

Гостиная была типовая, как в любом другом отеле такого класса. Шторы на окнах, жалюзи, многочисленные светильники, половина из которых были не нужны.

Фен небрежно повесил на вешалку у двери свою шляпу и устроился в кресле. Закурил. Затем посмотрел на Элизабет:

— Итак?

— Аконитин, — коротко ответила она и кивнула на поднос, где стояла полная чашка. — В чае.

— И как вы догадались? — спросил Фен.

— Отпила небольшое количество и подержала во рту. Через пару секунд губы стали неметь.

— У вас имелась причина подозревать что-то неладное?

Элизабет кивнула. Ее красивые большие глаза сейчас были совершенно серьезными.

— Да, довольно основательная причина. Дело в том, что…

Дальше она подробно рассказала, как провела день.

— В результате у меня появились сомнения насчет чая. Я не зря изучала криминалистику. Попробовав чай, я решила до прихода Адама никуда отсюда не выходить.

Адам нежно сжал ее руку. Они были не из тех, кто выставляет чувства напоказ.

— Что скажете, Джервейс?

— Кое-кто испугался, я так думаю, — отозвался Фен. — И в какое время это случилось?

— Между половиной пятого и пятью.

— Так-так. — Фен встал, взял с подноса чашку с чаем. — Думаю, мне следует попробовать. А вдруг вы ошибаетесь?

— Может, не надо? — встревожился Адам.

— Все будет в порядке, друг мой. Поверьте, я не хочу прежде времени предстать перед Страшным судом.

Фен осторожно глотнул из чашки и скрылся в ванной комнате. Через пару минут вышел.

— Да, вы совершенно правы. Это аконитин. Подобный эффект мог вызвать вератрин, но он не так доступен. Конечно, я отправлю чай на анализ, но ответ будет только через несколько дней.

— Выделение токсикантов по методике Стаса-Отто, — добавила Элизабет, чтобы подчеркнуть свою эрудицию.

— Этот аконитин достать трудно? — спросил Адам.

— Нет ничего проще, — ответил Фен. — Достаточно летним днем выйти в поле и нарвать травы. Она называется борец аптечный, он же аконитин сборный клобучковый. Затем принести домой, высушить корни, растолочь, и вот пожалуйста. — Он беспокойно задвигался по комнате. — Мотивом для нападения могло послужить ваше опрометчивое замечание, что вы знаете имя убийцы. Но… — Фен резко остановился, — все это было не настолько серьезно, чтобы вызвать тревогу. — Он снова принялся ходить по комнате. — Вы сказали, что вскоре после этого в вашем номере побывала Джоан Дэвис и оставила записку. Видимо, она постучала и спугнула нападавшего. Он где-то здесь спрятался.

— Потом, когда он собирался выйти из своего убежища, — продолжил Адам, — пришла горничная с чаем. Она уходит, Элизабет возвращается в ванную, а злоумышленник подсыпает в чай аконитин и скрывается за дверью.

— Значит, это определенно не была мисс Джоан, — заключила Элизабет.

— Но она могла пытаться вас задушить, а уже после нее появился некто с аконитином, — сказал Фен.

— То есть, вы полагаете, со мной решили свести счеты два человека?

— Я просто хотел подчеркнуть многообразие вариантов.

— Но скорее всего было так, как мы предположили вначале. Сомневаюсь, что Эдвина убила Джоан Дэвис. Она его, конечно, не любила, — а кто вообще его любил? — но он ей особенно не докучал. Неужели нападение на Элизабет и аконитин в чае как-то связаны с гибелью Эдвина Шортхауса?

— Это возможно, — согласился Фен. — Однако могло быть и так: Джоан Дэвис по какой-то причине, не имеющей отношения к Шортхаусу, так возненавидела Элизабет, что решила ее убить.

— Но это абсурд.

— А если она в вас влюблена, Адам?

— Да бог с вами, Джервейс.

— Почему же? Влюблена, а вы этого не замечали.

— Нет, профессор Фен, — подала голос Элизабет, — такую версию вы можете с уверенностью исключить.

— Хорошо. — Фен кивнул и, нахмурившись, начал смотреть в окно на кирпичный фасад Нового театра.

— Вы не обратили внимания, душившие вас руки были в перчатках?

— Да, — быстро ответила Элизабет. — В перчатках, совершенно определенно.

Фен открыл гардероб, вгляделся и, не удовлетворившись этим, даже залез на короткое время вовнутрь. После чего заглянул под кровать.

— Нужно поговорить с Джоан Дэвис. Может быть, она кого-нибудь здесь видела.

— Джоан сейчас на репетиции, — сказал Адам. — И я там тоже должен быть.

Фен закурил сигарету и посмотрел на Элизабет:

— Пока в этой истории хотя бы что-то не прояснится, вам нельзя оставаться одной. Давайте вместе пойдем на репетицию.

Они начали одеваться.

— А как прошел визит в Амершем? — спросила Элизабет.

— Так, ничего интересного, — ответил Фен и рассказал ей вкратце о разговоре с Чарльзом Шортхаусом. — Кстати, он большой оригинал.

— Оригинал, — подтвердил Адам.

— Думаю, маэстро на этом давно спекулирует. — Фен вскинул голову. — Ну как, готовы?

Они вышли в коридор, профессор сразу остановил проходящую горничную. Попробовал выяснить у нее, посещал ли кто-нибудь сегодня в половине пятого семьдесят третий номер. Но ничего не добился. Потом побеседовал еще с двумя и узнал от них, что в указанное время все четыре горничные в гостиной заваривали чай. А Эффи понесла поднос в какой-то номер.

С Адамом и Элизабет он отправился искать эту Эффи. В беседе с ней, — это была та самая пожилая горничная, — выяснилось, что она видела в коридоре Джоан Дэвис. Кроме того, Фен убедился, что яд подсыпали в чай уже после того, как Эффи доставила его в номер.

— А в каких номерах живут другие участники спектакля? — спросил он.

— Пикок в номере через несколько дверей справа от нас по коридору, — сказал Адам. — Джоан этажом выше. Джон Барфилд этажом ниже. Но мы можем уточнить у портье.

Портье внизу сообщил им то, что требовалось.

— Вот видите, — проговорил Фен, когда они отошли в сторону, — как легко было узнать номер, где вы живете.

— Наверное, надо сообщить в полицию, — сказал Адам.

— Инспектор Мадж, возможно, в театре. Если нет, я позвоню ему оттуда.

— Но Чарльз Шортхаус и его домоправительница тут ни при чем?

— Почему же. Мы ведь останавливались в Уикоме починить крыло, а из Амершема в Оксфорд можно добраться по другой дороге. Так что они могли приехать раньше нас. — Он повернулся к портье: — Вы знаете Чарльза Шортхауса в лицо?

— Нет, сэр, — ответил пожилой портье, оправляя синий костюм с галунами. — Только мистера Эдвина Шортхауса.

Фен вздохнул.

— Тогда надо спросить официанта, который обслуживал их вчера вечером, не видел ли он этого джентльмена сегодня.

Через минуту обнаружилось, что у этого официанта сегодня выходной.

Фен кивнул:

— Теперь нам ничего не остается, как идти в театр.

К их приходу репетиция зашла в тупик. Многие исполнители и оркестранты решили, что сегодня свободный день, и с утра разошлись кто куда в поисках развлечений, какие в будний день мог предоставить Оксфорд. Но поскольку новый Сакс прибыл с завидной оперативностью, — Джордж Грин был грамотный опытный певец, Адам его давно знал, и он ему нравился, — то режиссер Резерстон при отсутствии в оркестре примерно трети музыкантов все же прогнал с ним все мизансцены. Пикок не стал отпускать присутствующих по домам, а объявил перерыв в надежде, что остальные солисты и музыканты все же появятся. Ведь до премьеры оставалось меньше недели.

В зрительном зале горели несколько ламп, но можно было разглядеть великолепную лепнину на потолке и балконы со светящимися часами в центре. В обе стороны от них расходились ложи ярусов с синими бархатными занавесями. Над авансценой в арочном проеме помещалась картина в резной раме с двумя полуобнаженными молодыми женщинами. Сладострастно изгибаясь, они прижимали к губам ангельские трубы.

— Это олицетворение прокторской власти, — заметил Фен, — призывающей университетскую молодежь к добродетели и трезвости.

На сцене Резерстон жаловался Джорджу Грину, новому исполнителю роли Сакса, на поведение подмастерьев в конце второго акта.

— Носятся по сцене как стадо оленей, на которых напал пекинес.

В оркестровой яме тромбонист весьма прилично имитировал полет истребителя на полной скорости, а кларнетист негромко наигрывал джаз.

Джон Барфилд в первом ряду партера поглощал крупный апельсин.

Адам пошел извиниться перед Пикоком за опоздание. Он нашел его за кулисами беседующим с антрепренером Леви, крупным, добродушным австрийском евреем. По-английски он говорил свободно, но с сильным акцентом.

— А, Лангли, здравствуйте, — обрадовался Леви. — Ну что за кошмар у вас тут творится. Schrecklich, gar fabelhalft[14]. Признаюсь, я терпел этого пьяницу из-за голоса. Думаю, он был второй после Шаляпина. Но теперь, когда с ним кто-то жутким образом расправился, ничего не поделаешь.

Адам представил Фена.

— Но мы выпустим спектакль, — продолжил Леви. — Непременно. — Он погладил Пикока по спине. — Посмотрите, какой у нас замечательный маэстро. А как он держит оркестр. Они делают в точности то, что хочет дирижер. И духовики, — Леви повернулся к Фену, — представляете, духовики, когда он говорит, слушают с раскрытым ртом. — Он рассмеялся. — И контрабасисты тоже. Они вообще грубияны, на концертах перемигиваются с девушками из публики, но с нашим маэстро ведут себя как шелковые. — Леви похлопал по плечу смущенного Пикока, после чего, пожелав всем удачи, откланялся. Ему пора было возвращаться в Лондон.

Начали подходить опоздавшие оркестранты. Трубачи тут же принялись раздуваться, скрипачи и виолончелисты настраивали инструменты.

— Я думаю, скоро можно будет и начать, — произнес повеселевший Пикок.

— Как видите, смерть Эдвина Шортхауса никого здесь не опечалила, — произнес Адам, оглядывая артистов, готовящихся к репетиции.

Фен кивнул:

— Вы знаете, мне даже как-то неловко в такой ситуации искать убийцу.

К ним подошла Джоан Дэвис. Адам их познакомил.

— Я видел вас в роли маршалыни, — сказал Фен. — Это было чудесно. В прошлом году слушал Лотту Леман[15]. Вы нисколько не хуже.

Джоан улыбнулась:

— Вы мне льстите.

Они помолчали.

— Уже твердо решено, что это было убийство? — спросила она.

— Я в этом убежден, — ответил Фен. — А как полиция, не знаю.

Затем Джоан неожиданно произнесла:

— Профессор, я в смятении. Мне нужна ваша помощь.

— Рад вам услужить, — отозвался Фен. — Тем более что я собирался с вами поговорить. Мы можем отойти?

Джоан подошла к стоящему неподалеку Пикоку:

— Джордж, с какого места мы начинаем?

— С собрания мастеров и песенного состязания, — ответил Пикок.

— Тогда я пока не занята. — Она повернулась к Фену: — Пойдемте ко мне в гримерную.

Фен в свою очередь повернулся к Адаму:

— Вы можете петь и одновременно следить за своей супругой?

— Вполне.

— А зачем следить? — спросила Элизабет. — Со мной будет все в порядке.

— Наверное, именно так ответил Цезарь на вопрос Кальпурнии в мартовские иды[16]. Так что, пожалуйста, без особой нужды никуда не отходите.

— О чем идет речь? — поинтересовалась Джоан. — Почему с Элизабет что-то может быть не в порядке?

— Я вам скоро объясню, — пообещал Фен. — Надеюсь, ваша гримерная не на последнем этаже? Стыдно признаваться, но я уже не молод. И ноги уже не те. Как говорится: mon beau printemps a fait le saulet par la fenetre[17].

— Не беспокойтесь, мы уже пришли, — успокоила его Джоан, открывая дверь гримерной.

Комната была такой же, что и та, где встретил свой конец Эдвин Шортхаус, но ее содержимое выглядело, разумеется, совсем по-другому. Фен в очередной раз изумился тому, как женщины могут сделать любой беспорядок симпатичным и уютным. Одежда, косметика, книги, фотографии, разные случайные вещицы…

Джоан включила электрокамин, они сели рядом, закурили.

— И какие же у вас затруднения? — спросил Фен.

— Понимаете, — начала Джоан, — вчера вечером после ужина я и еще несколько участников спектакля собрались посидеть в баре, обсудить ситуацию. Мы были сильно удручены тем, как прошла репетиция. И одинаково сожалели о том, что родители Эдвина когда-то встретились. И тут я ляпнула — хорошо было бы отравить его. Конечно, не на смерть, а только чтобы он не мог петь. Кто мог знать, что через некоторое время Эдвин Шортхаус будет найден мертвым. Все бы ничего, но сегодня нас по очереди опрашивал инспектор Мадж, и кто-то ему рассказал об этом.

— Понимаю, — протянул Фен, выпустив кольцо дыма.

— Когда инспектор говорил со мной, мне ничего не оставалось, как подтвердить свои слова. Это скверно, потому что вырванные из контекста они звучат зловеще. Но, как говорится, слово не воробей.

— Вот именно, — согласился Фен.

— Но это еще не все. Выяснилось, что джин Эдвина был сильно сдобрен нембуталом, а я единственная, у кого здесь был такой препарат.

Фен выпрямился. Издалека донеслась проникновенная и возвышенная музыка. Началась репетиция первого акта. Барфилд затянул: «…я призываю мастеров на сходку…»

Да, неизвестно, какие фантазии могут возникнуть в голове Маджа в связи с этим нембуталом.

— Мне выписывают его от бессонницы, — продолжила Джоан. — Есть рецепт.

— Но то, что у вас есть нембутал, еще ничего не значит.

— Вся беда в том, — сказала Джоан, — что изрядное количество его пропало. Несколько десятков капсул.

— Откуда пропало?

— Из вон того ящика.

— Вы хранили лекарство здесь?

— Нет. Просто несколько дней назад положила в ящик и забыла. В последнее время я спала хорошо, и лекарство не было нужно. А когда сегодня хватилась, больше половины нет.

— Вы что, гримерную не запирали?

— Запирала, но не всегда. Здесь у меня нет ничего особенно ценного.

— Тот, кто украл лекарство, должен был знать, что оно у вас есть.

Джоан усмехнулась:

— Об этом наверняка известно половине труппы. Вы знаете Аделу Брант, которая поет Магдалену? — Фен отрицательно покачал головой. — Она заходила как-то ко мне и видела нембутал. Этого достаточно. Не сомневаюсь, что она тут же принялась нашептывать всем: «Вы представляете, Джоан принимает нембутал. И держит его у себя в гримерной. Говорят, что это наркотик…» В общем, что-то в этом роде.

— Да, — задумчиво проговорил Фен, — в актерской среде такое бывает. Но тут не за что зацепиться. Неужели Мадж всерьез подозревает вас в убийстве Шортхауса?

— Ну до этого, я думаю, дело не дошло. — Джоан глубоко затянулась сигаретой. — Мне показалось, что он считает смерть Эдвина самоубийством. С другой стороны, нембутал в его бутылке с джином противоречит этой версии.

— И что за мотив мог быть у вас для убийства?

Джоан вздохнула:

— Целых два. Бескорыстный и корыстный. Первый — желание спасти постановку, второй — спасти Джорджа.

— Какого Джорджа?

— Джорджа Пикока, дирижера. — Она посмотрела на Фена: — Профессор, что мне делать?

— Ничего.

— Но я должна что-то предпринять. Нельзя, чтобы обо мне подумали…

— Пусть они думают все, что им нравится. А вы не переживайте. Выдвигать против вас обвинения — это такой же абсурд, как изобретение Бленкинсопа.

— А кто это?

— О, мистер Бленкинсоп мой любимый трагикомический персонаж из истории. Он жил в эпоху, когда железные дороги, поезда, локомотивы существовали только в теории. Так вот Бленкинсоп, считая, что локомотивы будут пробуксовывать и не смогут двигаться по рельсам, предложил модель паровоза с зубчатыми колесами. Представляете? — Фен загасил сигарету. — И учтите, у Маджа против вас нет абсолютно никаких доказательств. Если даже на разбирательстве у коронера присяжные вынесут вердикт, что это было убийство, инспектор суду ничего предъявить не сможет.

— То есть я зря запаниковала, — заключила Джоан. — Ладно, не будем об этом. Вы сказали, что хотели со мной поговорить.

— Да. Подробнее узнать о Стейплтоне и Джудит Хайнс.

— Тут особенно нечего рассказывать. Они любят друг друга. Он композитор. Сегодня утром я просмотрела черновик вокальной партитуры его оперы.

— Мадж ее вернул?

— Да. Партитуру нашли в квартире Эдвина.

— И какое впечатление?

Джоан поморщилась:

— Честно говоря, не очень. Но он молод, и главные свершения у него впереди. Композиторский талант у некоторых в полную силу проявляется не сразу. Да мне сейчас трудно судить о чьей-то музыке, когда голова полна «Мейстерзингерами». Как говорил Пуччини: «Иногда мне кажется, что по сравнению с ним мы только тренькаем на мандолинах». Это он о Вагнере.

— А Уолтер Тернер считал лучшей оперой Вагнера «Летучий голландец». — Фен попытался напеть первые такты увертюры. — Что касается «Мейстерзингеров», наверное, еще только «Генрих IV» Шекспира так прославляет величие и благородство человека. В отличие от «Макбета» или «Девятой симфонии» Бетховена, где речь идет о богах. — Он помолчал, а потом, как будто спохватившись, произнес: — А что там было у Шортхауса с Джудит Хайнс?

— Эдвин имел на нее определенные виды, — отозвалась Джоан. — Далеко не благородные.

— И были инциденты?

— Были, — призналась Джоан. — Но я не хочу об этом говорить, потому что обещала…

— Я думаю, в данной ситуации обещание можно нарушить. Надеюсь, это никак не опорочит молодую девушку?

— Нет… но все же…

— Понимаете, Шортхаус мертв, но существует угроза жизни еще кое-кому.

— Вы серьезно?

— Абсолютно.

— Но они не имеют отношения ни к чему такому.

— Наверное, нет, но в данном деле важна каждая мелочь.

Джоан колебалась недолго.

— Не так давно я застала Эдвина в его гримерной, сильно пьяного, когда он пытался изнасиловать Джудит. Я видела своими глазами, как он стаскивал с нее платье. Бедная Джудит, сколько страдания было на ее лице. Пришлось вмешаться.

— И каков был результат? — с интересом спросил Фен.

— Схватила его за воротник и стукнула по голове. Он повалился на спину и заснул.

— Превосходно.

— Потом Джудит умоляла меня никому об этом не рассказывать. Говорила, что ей будет очень неудобно перед людьми. Пришлось обещать.

— Но Стейплтон об этом узнал?

— Да. Ему она рассказала. На следующий день он подошел ко мне с благодарностями. Вид у него был довольно странный. Думаю, он весь кипел от гнева. — Она замолкла. — Теперь, полагаю, в вашем перечне мотивов появился еще один.

— Знаете, я что-то подобное подозревал. — Фен достал свой золотой портсигар, предложил сигарету ей, сам закурил. — Как вы провели вечер, когда погиб Шортхаус?

— Мы посидели в баре, а потом я пошла к себе в номер. Это было в начале десятого.

— То есть алиби у вас нет.

— Как видите.

— И вы могли никем не замеченная выскользнуть из своего номера и через задний выход отеля пробраться в театр, в гримерную Шортхауса и подвесить его в петле на веревке, прикрепленной к крюку в потолке.

— Запросто.

Фен кивнул:

— А что вы делали сегодня после ланча?

— Зачем вам надо это знать?

— Есть причина, — дружелюбно отозвался Фен. — И весьма основательная.

— Вы заставляете меня нервничать. Я сейчас начну рассказывать и что-нибудь со страха перепутаю, а вы засадите меня в тюрьму за то, чего и в жизни не делала.

Фен встрепенулся. От тепла электрического камина его потянуло в сон.

— Ничего страшного. Посидите немного, а потом разберутся и выпустят.

Они посмеялись.

— Ну и чем вы занимались?

— После ланча, — начала Джоан, — я написала несколько писем в комнате отдыха отеля. Там были люди, довольно много, они могут подтвердить. Где-то в четыре появился Карл, и я пригласила его на чай. Потом пришел инспектор. Пил с нами чай и расспрашивал.

— А больше никого из участников спектакля вы не видели?

— Нет. — Она задумалась. — Хотя приходила Элизабет. Побыла с нами несколько минут. Это было уже после ухода инспектора.

— О чем шел разговор?

Джоан пожала плечами:

— Ни о чем определенном. Так, обычная болтовня. Впрочем, перед самым уходом она вдруг объявила, что знает, кто убил Эдвина.

— Ну, наверное, это была шутка.

— Возможно. Карл ушел вскоре после нее, поднялся наверх поговорить с Джорджем, а я допила чай и вдруг вспомнила, что не сказала Элизабет о сегодняшней репетиции. Решила зайти к ней. Дверь была не заперта, в номере никого не было.

«Надо же, — подумал Фен, — тот, кто напал на Элизабет, не потрудился запереть за собой дверь. Какая оплошность. Конечно, если нападавшей не была сама Джоан».

Профессор внимательно посмотрел на нее.

А что, она вполне способна это сделать. Да, оперная дива, шарм и так далее, но за всем этим просматривается твердость и решительность. Но, с другой стороны, именно такие качества свидетельствовали против версии о виновности Джоан. Тот, кто напал на Элизабет, действовал необдуманно и как будто в панике.

— Я окликнула Элизабет, — продолжила Джоан, — но она не отозвалась. И все же мне показалось, в номере кто-то есть. Ощутилось какое-то движение. Я прислушалась и решила, что это в соседнем номере.

— В ванную комнату вы не заглядывали?

— Нет. Дверь была полуоткрыта, но я проверять не стала. — Она испытующе взглянула на Фена: — Профессор, скажите, с Элизабет что-то случилось?

— Пока нет. Но сегодня днем ее дважды пытались убить. Примерно в то время, когда вы заходили к ней в номер. Так что ваши наблюдения очень важны.

Джоан была потрясена.

— Убить Элизабет? Но почему?

Фен пожал плечами:

— Не знаю. Но давайте продолжим. Вы оставили на столе записку и что дальше?

— Записку? — недоумевающе спросила Джоан. — Ах да, конечно. Я написала записку, а потом пошла в театр. Вот и все.

— По пути в номер Элизабет и обратно вы кого-нибудь встретили?

— Кроме горничных, никого.

Фен представил, где мог скрываться нападавший. Скорее всего в туалете. Дальше по коридору совсем недалеко находится номер Пикока. А что, если злоумышленник вышел оттуда?

Фен отмахнулся от этой мысли, как от назойливой мухи. Единственную новость, какую ему удалось получить из беседы с Джоан — что инспектор Мадж разрабатывает свои вздорные версии.

Он решительно поднялся на ноги.

— Ну как, я сдала экзамен? — спросила Джоан.

Фен улыбнулся:

— Да. На отлично.

Она выключила камин.

— Тогда пойдемте.

— Мне вдруг вспомнилась постановка «Саломеи» Рихарда Штрауса, — проговорила Джоан, когда они спускались по лестнице. — Я там пела заглавную партию. Это было довольно давно, когда у меня была хорошая фигура.

— У вас и сейчас прекрасная фигура, — совершенно искренне заметил Фен.

— Дело в том, что я была первой Саломеей, представшей перед мужской частью публики в том образе, какой они бы желали увидеть в «Танце семи покрывал» перед царем Иродом. Одежды на мне было тогда меньше, чем на любой из «девушек Уиндмилл»[18]. Но речь не об этом. Ирода пел Эдвин. — Джоан передернула плечами. — Насупившись, он сопротивлялся моим чарам, с обнаженным телом, грузный, толстый, совсем не соответствующий человеку, который долго жил в пустыне, питаясь диким медом и саранчой. Вы знаете, он мне был так отвратителен, что я едва сдерживалась. А когда он запел «Позволь коснуться поцелуем твоих губ», а потом прижался, меня едва не вырвало. Но я достаточно крепкая, и это все же происходило на сцене, а теперь представьте, что должна была чувствовать несчастная Джудит.

Девушка была легка на помине. Она сидела рядом с Элизабет в партере. Они подошли. На сцене репетиция шла как по маслу. Адам, исполняющий арию Вальтера на песенном состязании, не отрывал глаз от своей жены, к неудовольствию Резерстона. Первый гобой так и не появился, и Пикок у дирижерского пульта периодически напевал его партию своим глухим приятным голосом. При этом атмосфера царила более доброжелательная, чего не было до этого ни на одной репетиции. Вот так, достаточно одному из исполнителей отправиться в мир иной, как остальные ожили.

Джоан села рядом с Джудит.

— Извините, но мне пришлось нарушить обещание. Я рассказала профессору Фену об инциденте с Шортхаусом.

Девушка повернула к ней осунувшееся лицо:

— Ничего страшного. Борис знает, и я рассказала об этом мистеру Лангли. Впрочем, сейчас это уже не имеет значения.

Они замолкли.

Сидевший рядом с Элизабет профессор Фен наклонился к ней:

— Вы давно знакомы с Эдвином Шортхаусом?

— Примерно столько же, сколько с Адамом, — ответила она. — Эдвин, как говорится, положил на меня глаз и был очень недоволен, когда я вышла замуж за Адама. Первое время он вел себя ужасно. Адама просто возненавидел.

— Неужели?

— Да, именно возненавидел. Другого слова не подберешь.

— И так продолжалось до самого конца?

— Нет, — произнесла Элизабет со вздохом. — В конце прошлого года он неожиданно перед Адамом извинился, когда они вместе участвовали в постановке «Дона Паскуале». — Она подробно рассказала, как это произошло. — Адам счел извинение неискренним, но с тех пор их отношения стали терпимыми.

На сцене тем временем Вальтер закончил свою песнь, и городской писарь Бекессер принялся беспощадно разносить его исполнение в пух и прах. Мастера, за исключением Сакса, поддержали писаря, неодобрительно качая головами. Нельзя нарушать правила, даже такому молодому. Из-за кулис появилась уборщица с ведром и шваброй, но ее попросили уйти.

Джудит повернулась к Джоан:

— Меня ужасно беспокоит Борис.

— А что такое?

— Он болен, но не хочет показаться врачу.

— У него что-то с кожей?

— Да, довольно давно, но сейчас сильное обострение.

— А почему он не хочет идти к врачу?

— Все из-за своей оперы. Это его первая работа. Не бог весть что, но все же. Он всеми силами стремится ее продвинуть и боится, как бы его не уложили в постель. Каждый день по целому часу замазывает признаки болезни — припудривает, накладывает крем.

Джоан встала.

— Пойдемте, надо поговорить.

Они зашли в репетиционный зал, где со стены на них пристально смотрел Джакомо Пуччини.

— Послушайте, Джудит, — начала Джоан без предисловий, — вы живете с ним в грехе. Так нельзя.

Джудит покраснела:

— Но… дело в том, что…

— Почему вы не поженитесь?

— Мы не можем себе этого позволить, — растерянно проговорила Джудит.

— Но первое время можно пожить не заводя детей.

Джудит замялась:

— Дело не в этом. Мои родители будут против, потому что…

— Они это переживут, — твердо произнесла Джоан. — Когда вы их поставите перед свершившимся фактом. Вы же оба совершеннолетние.

— Да, но…

— А если я достану для вас специальное разрешение[19], вы поженитесь?

— Конечно, — ответила Джудит без колебаний.

— Ну и прекрасно. — Джоан улыбнулась. — Обсудите это с Борисом и дайте мне знать. Зачем отказываться от своего счастья.

Джудит бросилась ей на шею.

Потом они вернулись в партер, где сидели Элизабет и профессор Фен.

Первый акт подходил к концу. Вальтер негодуя покинул сцену. Мастера оживленно обсуждали происходящее, рядом суетились подмастерья. Сакс в стороне вспоминал песню Вальтера, она запала ему в душу. Затем зашагал вслед за остальными. Наконец под общий вздох облегчения прозвучал финальный фа-мажорный аккорд. Музыканты начали укладывать инструменты в футляры. Исполнители вышли из-за кулис.

— Благодарю вас, леди и джентльмены, — сказал Пикок. — На сегодня все. Возможно, репетиция показалась вам несколько легковесной, но прошу меня извинить. Обстоятельства усложнились, а очень скоро премьера. Завтра утреннюю репетицию я отменяю из-за разбирательства у коронера, а после полудня мы продолжим работу по прежнему распорядку, который вывешен у входа на сцену. Большое всем спасибо.

Пикок исчез в оркестровой яме и вскоре появился в зрительном зале там, где сидели Элизабет, Джоан, Джудит и Фен. Пригладил растрепавшиеся волосы потной ладонью. Вид у него был усталый, но удовлетворенный.

— Кажется, неплохо получилось, как вы думаете? — спросил он, обращаясь к Джоан. Она с улыбкой кивнула. — Джордж Грин для дирижера просто дар Божий, — продолжил Пикок. — Он как будто инстинктивно чувствует, чего я хочу. А какие тонкие нюансы придал Лангли своей арии… Если бы он при этом не выглядел как будто встретил привидение, тогда вообще было бы превосходно.

— Все было просто замечательно, — произнесла Джоан, коснувшись его руки.

Он быстро глянул на нее и рассмеялся:

— Как только вы все меня терпите.

К ним подошли Адам с Джорджем Грином, и разговор стал общим. Поскольку речь шла только об опере, Фен воспользовался случаем, чтобы перекинуться парой фраз с Джудит Хайнс, мобилизовав все свое обаяние.

Вопрос был пустяковый.

— Позвольте узнать, вы и мистер Стейплтон на репетицию пришли вместе?

— Что вы сказали? — Джудит посмотрела на профессора. — Извините, я не расслышала.

Фен повторил вопрос.

— Нет. Борис вышел пораньше прогуляться и пришел сюда один. О репетиции ему сказал кто-то из музыкантов.

— Когда вы пришли, он был здесь?

— Нет. Борис появился через несколько минут после меня.

Фен кивнул, размышляя.

Надо же какая у Стейплтона странная привычка — выходить на прогулку всякий раз, когда случается какая-то неприятность.

Он проводил Адама, Элизабет и Джоан до входа в отель «Булава и скипетр» и, перед тем как пожелать спокойной ночи, посмотрел на Джоан:

— Что вы такое сказали Джудит? Она прямо сама не своя.

— Я посоветовала ей поторопиться выйти замуж за своего молодого человека. — Поскольку Фен молчал, она добавила: — Вы не одобряете?

— Тут вот какое дело, — медленно проговорил Фен. — Я думаю, пока не раскрыто убийство, не стоит предпринимать никаких решительных действий.

— А вам не кажется, профессор, — неожиданно взорвалась Элизабет, — что хотя вы и специалист в раскрытии разных запутанных криминальных дел, это не дает вам права вмешиваться в личную жизнь людей?

— Я никогда не считал и не считаю себя специалистом ни в какой области, кроме своего предмета, который преподаю студентам, — ответил Фен без тени недовольства. — Увидимся на разбирательстве. Всего вам доброго и хорошего сна.

— Элизабет, зачем ты так? — грустно проговорил Адам, когда они распрощались с Джоан. — Тебе не следовало обижать профессора.

После этого они поссорились. В первый раз после свадьбы. Примерно час дулись друг на друга, а потом помирились. Адам на радостях выпил лишнего, и они поссорились снова.

Эдвин Шортхаус погиб поздно ночью в понедельник, днем во вторник неизвестный напал в отеле на Элизабет, а разбирательство коронера назначили на среду утром. За час до начала Фен зашел в отель «Булава и скипетр» поговорить с Пикоком.

После этого ему оставалось задать пару вопросов Карлу Вольцогену, и все. Однако в расследовании он почти не продвинулся. Постепенно становилось ясно — официальную версию о самоубийстве опровергнуть пока не удается. Утром по телефону инспектор Мадж сказал, что нембутал в бутылке с джином считает не связанным с повешением Шортхауса. Когда Фен спросил, как он объясняет следы на запястьях и лодыжках погибшего, а также повреждение шейных позвонков, тот ответил — никак, поскольку это неважно. Сторож Фербелоу утверждает, что в то время никого, кроме Шортхауса, в гримерной не было, значит, он сам наложил на себя руки.

Согласиться с этим Фен решительно не мог. Нельзя было игнорировать очевидные свидетельства, которые противоречили версии самоубийства.

Пикока он нашел без труда, и они отправились в комнату отдыха выпить кофе. В отличие от бара с его мрачной готикой, вызывающей в воображении средневековые потайные темницы, пояса верности и прочие аксессуары, здесь было по-домашнему уютно. Мягкие ковры, обитые вощеным ситцем с цветочными узорами, диваны и кресла, стол с разложенными газетами и журналами, официанты в смокингах. За столиками несколько пожилых джентльменов, какие обычно присутствуют в подобных местах. Казалось, они проводят жизнь за кофе и газетами. Тишину нарушало позвякивание ложечек о кофейные чашки и шум проезжающих время от времени за окнами автобусов. Голоса здесь невольно становились приглушенными.

Пикок охотно согласился ответить на вопросы.

— Я постараюсь вам помочь, чем могу, — сказал он, — но должен признаться, что воспринимаю смерть Шортхауса как подарок судьбы. Разумеется, у меня были причины относиться к нему с глубокой антипатией. Вы, наверное, слышали, как прошла позавчера последняя с ним репетиция. К счастью, на то время, когда он был убит, у меня есть алиби.

— Я вас поздравляю, — пошутил Фен. — Кажется, вы единственный в Оксфорде, у кого есть алиби.

— Да, мне повезло, — с энтузиазмом проговорил Пикок. — Очень. Как раз когда это все происходило, я сидел в гостиной с менеджером отеля, мы пили пиво и болтали до полуночи. Все это время со мной были он и его жена.

На профессора радостная уверенность дирижера впечатления не произвела. Охотнику совсем не обязательно присутствовать, когда дичь попадает в капкан. Однако возможности, какими мог располагать Пикок, если он был как-то к этому причастен, проверить сейчас было нельзя.

— Вам действительно повезло, — согласился он. — Но меня больше интересует вчерашний день.

— Вчерашний? Почему?

«Все спрашивают одно и то же, — огорченно подумал Фен, — и каждый раз я должен придумывать какой-то уклончивый ответ, заставляющий их насторожиться».

— Скоро объясню, — ответил он, сделав над собой усилие.

— Какие сведения вы хотите получить? — спросил Пикок.

— Что вы делали вчера?

Пикок задумался.

— После ланча со мной беседовал инспектор Мадж. Затем я вернулся в свой номер поработать с партитурой оперы. Примерно в три часа инспектор позвонил сказать, что в театре можно репетировать. Я тут же позвонил Карлу Вольцогену и попросил собрать труппу, чтобы можно было в пять начать репетицию. И вы знаете, ему удалось многим сообщить, а нескольких предупредил я сам. Карл пришел ко мне без четверти пять доложить, как идут дела. И мы пошли в театр.

— Вместе?

— Нет. Карлу потребовалось посетить уборную. Он появился в театре вскоре после меня.

Конечно, Пикок и Карл могли проникнуть в номер Элизабет так, чтобы их не заметила Джоан Дэвис, когда двигалась со стороны лестницы. Ну и что? Почему именно они? Зачем им было нужно убивать Элизабет? Размышлять об этом было пустой тратой времени.

— Вы, конечно, будете на разбирательстве? — спросил он.

Пикок посмотрел на часы.

— Да. Мы успеваем.

Фен допил кофе.

— Вам прислали повестку?

— Нет. А вот Стейплтон получил. — Пикок встал. — Нам, пожалуй, пора идти, если хотим быть там вовремя. Подождите, пожалуйста, в вестибюле, я схожу за пальто.

«Что-то должно случиться, обязательно, — думал Фен, ожидая дирижера. — Чем ближе к развязке, тем вероятнее. Но что это будет, сейчас не догадаешься».

Солнце делало робкие попытки заявить о себе. Они шли по Кронмаркет-стрит к зданию муниципалитета, где было назначено разбирательство коронера. У входа была толпа желающих попасть внутрь, и если бы не знакомый сержант, им пришлось бы некоторое время постоять. В зале находились все, кого пригласили: Адам, Элизабет, Джоан, Карл, Борис, Джудит, инспектор Мадж, сторож Фербелоу, доктор Рашмоул и даже благодушно улыбающийся маэстро в строгой черной шляпе, которого сопровождала Беатрикс Торн.

Унылая обстановка зала никого не удивляла. Веселыми такие помещения не бывают. Грубая деревянная дверь, большие, давно не мытые окна, неудобные шаткие стулья. Публике предлагали здесь сидеть за старыми школьными партами в чернильных пятнах, с автографами учеников прошедших поколений. На возвышении располагался стол и места для присяжных, чуть поодаль стол и кресло коронера. Справа места для прессы. В зале стоял негромкий гул голосов.

Пикок подошел к Маджу.

— Мы не сомневаемся, что вердикт будет самоубийство, — сказал после приветствия инспектор. — А нембутал к делу не относится.

— То есть вы не намерены искать преступника? — спросил Фен.

— Нет, если не появятся какие-то новые факты, — ответил инспектор.

— А что было на табурете, который обнаружили опрокинутым в гримерной?

— Следы туфель Шортхауса и отпечатки его пальцев. Что подтверждает версию самоубийства.

— Или умно задуманное убийство, — добавил профессор.

Поразмышляв, стоит ли рассказать инспектору о покушении на Элизабет, он решил этого не делать и вернулся на место.

К нему повернулась Элизабет:

— Прошу меня простить, профессор. Я вчера погорячилась.

— Это пустяки.

— Нет, профессор, я вчера вела себя с вами неподобающе, — настаивала Элизабет.

Фен улыбнулся:

— А я ничего такого не заметил, так что забудем. Адам, как вы себя чувствуете? У вас такой вид, что…

— У него похмелье, — сказала Элизабет. Адам кивнул, подтверждая грустный диагноз. — Я до сих пор не могу прийти в себя после вчерашнего, — призналась Элизабет.

— Да, это было скверно, — Фен кивнул, — но сейчас перестаньте тревожиться. Все будет в порядке.

Свои места заняли присяжные. Пятеро мужчин и две женщины. Их старшина, невысокий, пухлый мужчина с писклявым голосом, почему-то сразу Фену не понравился. Он как-то пошло пошутил насчет неудобных стульев.

Наконец появился коронер, и все в зале начали поспешно гасить сигареты.

Заседание началось.

О коронерах некоторые высказываются неодобрительно, и, наверное, в отдельных случаях это справедливо. Но данный коронер оказался толковым и неглупым, собирающимся провести разбирательство без суеты и несообразностей. Присяжные приняли присягу и отказались от осмотра тела погибшего. Затем было проведено официальное опознание. После чего коронер вызвал доктора Рашмоула.

— Причиной смерти была остановка дыхания, — сообщил он. — Из-за смещения второго и третьего шейных позвонков.

— Есть ли у вас по этому поводу сомнения?

— Никаких. Результаты посмертного вскрытия это подтверждают. Кроме того, на основе анализа содержимого желудочно-кишечного тракта у нас появилось основание предполагать, что за некоторое время до смерти покойный принял чрезмерную дозу депрессанта.

— И как это подействовало на мистера Шортхауса?

— Возникла гиперсомия, близкая к коме, вероятнее всего сопровождающаяся помутнением сознания в сочетании с потерей памяти.

— Это могло привести к смерти?

— Да, но в данном случае такого не случилось.

Доктор покинул свидетельскую трибуну, где его сменил специалист-химик.

— Это вы проводили анализ содержимого желудочно-кишечного тракта покойного?

— Да.

— И каковы результаты?

— Установлено присутствие семидесяти гранов гипнотического барбитурата.

— Какого именно?

— К сожалению, точно определить не удалось. Существует большое количество разнообразных барбитуратов. Можно назвать двадцать пять препаратов, незначительно отличающихся по химическому составу. Поэтому с помощью доступной нам методики невозможно было выявить, какой именно препарат применен в данном случае. Скорее всего какая-то форма барбитона или веронал.

— Про нембутал ни слова, — прошептала Джоан Фену.

Тот кивнул:

— Похоже, ваш нембутал здесь упоминать не будут. Воздадим должное коронеру. Он знает свое дело и, наверное, скоро закончит. Так что перед ланчем будет время выпить.

Вызвали мисс Уиллис.

На свидетельскую трибуну вышла молодая девушка, безвкусно одетая, с глупым лицом.

— Вы горничная доктора Шанда?

Девушка хихикнула и пробормотала что-то невнятное.

— Пожалуйста, говорите четко, — предупредил коронер. — Чтобы могли слышать присяжные. В прошлый понедельник поздно вечером вы подошли к телефону?

Снова хихикнув, мисс Уиллис это подтвердила.

— В какое время звонили?

— На часах вроде было десять минут двенадцатого, сэр.

— И что вам сообщили по телефону?

— О, сэр, какой-то человек сказал, что мистер Шортхаус отравился, и он сейчас в оперном театре, и чтобы доктор Шанд сразу приехал.

— Говорил мужчина или женщина?

— Я не разобрала, потому что в трубку шептали.

— Вы можете точно передать, что именно было вам сказано?

— Нет, сэр, не могу.

— Вам не показалось, что говорил сам мистер Шортхаус?

— Откуда мне знать, сэр. Я его в глаза не видела.

Фен понимал, что коронер добивается обоснования версии самоубийства.

А тот, поняв, что больше от горничной ничего не добьешься, ее отпустил.

Мисс Уиллис с алыми щеками торжественно покинула свидетельскую трибуну, и ее место с недовольным видом занял доктор Шанд. Высокий, сутулый, седой джентльмен.

— Как только горничная передала мне сообщение, я сразу сел в свой автомобиль и поехал в театр. Там никого не было. Только у гримерных я встретил сторожа, и он показал мне дверь Шортхауса. Войдя, я обнаружил его висящим в петле на веревке, прикрепленной к крюку на потолке.

— Кто-нибудь еще был в гримерной?

— Никого. С помощью сторожа Фербелоу я перерезал веревку и спустил мистера Шортхауса на пол. Дыхание у него отсутствовало, но сердце продолжало работать.

— Это обычно при таких обстоятельствах?

— Нет, но подобные случаи описаны в медицинской литературе, поэтому я не удивился. Ввел ему корамин для стимуляции сердца и сделал искусственное дыхание. Но вскоре сердце остановилось, и я позвонил в полицию.

— Сколько времени обычно бьется сердце после остановки дыхания?

— Самое большее две-три минуты.

— Значит, смещение шейных позвонков произошло за две-три минуты до вашего прибытия?

— Да.

— И во сколько вы приехали?

— В половине двенадцатого.

Коронер поблагодарил доктора и вызвал инспектора Маджа. Тот подробно рассказал, как приехал на вызов доктора и что обнаружил.

— Вы убеждены, что в гримерную мистера Шортхауса можно войти только через дверь? — спросил коронер.

— Да.

— Там есть гардероб, стенной шкаф или какое-то другое место, где может спрятаться человек?

— Определенно нет.

Мадж рассказал о бутылке с джином и бокале, зачитал результат анализа. Затем огласил отчет дактилоскопической экспертизы. Как с удивлением отметил Фен, инспектор не упомянул о скелете и следах на руках и ногах Шортхауса, свидетельствующих, что они были связаны.

Наконец коронер задал последний вопрос:

— И каково ваше заключение?

— Мистер Шортхаус покончил с собой, — ответил инспектор.

По залу прокатился ропот, в котором больше ощущалось разочарование, чем удивление.

Коронер вызвал сторожа Фербелоу. Тот повторил все, о чем рассказывал уже много раз.

— Вы уверены, что после десяти минут одиннадцатого в гримерную мистера Шортхауса никто не входил и не выходил? — спросил коронер.

— Совершенно уверен, сэр, — отозвался сторож.

Коронер спросил еще о чем-то и отпустил его.

На свидетельскую трибуну вышел Стейплтон.

— Вы зашли к мистеру Шортхаусу, чтобы обсудить что-то личное?

— Да. Я хотел услышать его мнение о моей опере.

— Время и место встречи вам назначил он?

— Да.

— Столь поздний час вас не удивил?

— Я знал, что обычно мистер Шортхаус проводит вечер в пабах, а затем идет к себе в гримерную и продолжает пить там.

— Когда вы пришли, он в гримерной был один?

— Да.

— В какое время это было?

— Где-то около одиннадцати. Я пришел в назначенный срок.

— И долго там пробыли?

— Не больше десяти минут. Почти сразу стало ясно, что мистер Шортхаус партитуру не смотрел. И кроме того, он был изрядно пьян. Говорил бессвязно, ни о чем. Поэтому оставаться там не было смысла, и я ушел.

— Вам не показалось, что он был близок к тому, чтобы покончить с собой?

Стейплтон пожал плечами:

— Я не очень представляю, каким должно быть такое состояние. Но определенно он выглядел подавленным и жаловался на судьбу. Но что мистер Шортхаус может покончить с собой? Нет, такое мне в голову не приходило.

— Вы заметили в комнате что-то необычное?

— Нет.

— Может, где-то поблизости валялась веревка?

— Нет. Наверное, он ее прятал.

— А на крюк в потолке вы обратили внимание?

— Нет. Никакого крюка я не заметил.

— Спасибо, мистер Стейплтон. Вы свободны.

К удивлению Фена, следующим на трибуну свидетеля коронер вызвал Чарльза Шортхауса.

— Как вы считаете, ваш брат был способен покончить с собой?

Маэстро чмокнул губами и глубоко задумался.

— Конечно, он был ненормальный. Возможно, на него подействовал Оксфорд. Тут все люди какие-то странные. Например, ко мне вчера приезжал человек отсюда, так он пытался выдать себя за представителя американского театра «Метрополитенопера». Впрочем, я его сразу раскусил.

— Вы сказали, что ваш брат был ненормальный. В чем это выражалось?

— Хм… ну, во-первых, он был сексоголик. То есть имел гипертрофированное половое влечение.

— Вы хотите сказать, был одержим противоположным полом?

— Вот именно. — Маэстро, кажется, был доволен, что его правильно поняли. — Он буквально преследовал женщин. Я полагаю, это дает мне право называть его ненормальным.

Присутствующие весело зашумели.

— Вы полагаете, что подобное… пристрастие могло привести к самоубийству? — спросил коронер, настороженно рассматривая маэстро.

— Не думаю, — отозвался тот после небольшой паузы. — Он вел себя как ненормальный, но отнюдь не сумасшедший. Впрочем, все в нашей семье немного ненормальные.

— Вы можете привести еще пример ненормальности вашего брата?

— Он не желал финансировать постановку моей оперы «Орестея».

Коронер кивнул:

— Хорошо, мистер Шортхаус. У меня к вам все. — Он повернулся к присяжным: — Уважаемые члены жюри, это был последний свидетель и…

— Мистер коронер, — прервал его писклявым голосом старшина присяжных, — я прошу вас пригласить еще одного свидетеля.

— Это правилами не предусмотрено… но я могу вызвать свидетеля, если ваши вопросы имеют отношение к рассматриваемому делу.

— Имеют, мистер коронер, и самое непосредственное, — произнес старшина, и его маленькие глазки неприятно блеснули.

— И кого вы хотите вызвать?

— Я ее здесь видел, — сказал старшина присяжных. — Это мисс Джоан Дэвис.

Публика в зале заохала. Джоан в отчаянии повернулась к Фену:

— Что это значит?

— Не знаю, — ответил Фен. Такой поворот событий ему не нравился. — Но держите себя в руках и говорите только правду.

Джоан медленно прошла к свидетельской трибуне, сжимая подрагивающими пальцами сумочку. Присутствующие, которые до сих пор воспринимали происходящее безучастно, заерзали на своих местах, а затем застыли, обратившись в слух.

Старшина присяжных чуть наклонился вперед:

— Мисс Дэвис, есть ли у вас лекарственный препарат нембутал?

— Да, есть.

— Вам известно, что он относится к группе барбитуратов?

— Известно.

— Правда ли то, что примерно два дня назад из ваших запасов пропало изрядное количество этого препарата?

— Да.

— Благодарю вас, мисс Дэвис. А теперь еще вопрос. Мне стало известно, что вечером накануне смерти мистера Шортхауса вы с группой знакомых собирались после ужина в баре отеля «Рандолф». Это правда?

— Да.

— А правда ли то, что вы тогда высказали желание отравить мистера Шортхауса?

— Да, но это было просто…

— К вам больше нет вопросов, мисс Дэвис.

— Вы не имеете права на этом основании меня обвинять…

— У меня больше нет к вам вопросов.

Увидев, как зашуршали своими блокнотами репортеры, Фен поморщился.

— Но все же скажите, — не унималась Джоан, — к чему ваши вопросы? На что вы намекаете?

Коронер, который явно сочувствовал Джоан, все же был вынужден ее остановить и предложить вернуться на место.

— А теперь, — произнес он с некоторой издевкой, — мне, может быть, все же будет позволено подвести итог разбирательства. Но вначале я хочу напомнить присутствующим, с учетом некоторых заданных вопросов, что собой представляет данное совещание. Это разбирательство, а не суд. Присяжные обязаны вынести вердикт, была ли смерть мистера Шортхауса следствием самоубийства, несчастного случая или убийства. Но они не должны и даже не имеют права комментировать любые аспекты этого дела. Если вы решите — а вы определенно это сделаете, — что смерть мистера Шортхауса наступила в результате повешения, тогда барбитурат, в каком бы количестве он ни был принят покойным накануне, определенно не являлся причиной смерти. Органы правосудия интересует не тот человек, который, возможно, высказывал желание убить мистера Шортхауса, а кто его действительно убил. Но свидетельства, высказанные на данном заседании, указывают на то, что такого человека не существует.

Свидетельства инспектора Маджа, доктора Шанда и сторожа театра не оставляют в этом сомнений. Как сообщил доктор Шанд, смещение шейных позвонков покойного произошло в одиннадцать двадцать пять или даже позднее. Сторож театра заявил, что после десяти часов вечера в гримерную мистера Шортхауса никто не входил и оттуда не выходил, кроме мистера Стейплтона. Доктор Шанд далее подтвердил, что когда он вошел в гримерную, там никого не было, а инспектор Мадж сказал, что в этой комнате человеку негде спрятаться. В гримерной мистера Шортхауса наверху имеется слуховое окно, однако через него никакой человек не мог скрыться. Размеры окна позволяют влететь лишь птице, и то не очень большой. Следовательно, убить мистера Шортхауса никто возможности не имел. Насколько мне известно, пока еще не придуман способ повесить человека, действуя на расстоянии.

Таким образом, смерть мистера Шортхауса могла быть вызвана двумя причинами: несчастным случаем или самоубийством. Надеюсь, всем понятно, что несчастный случай отпадает. Если только не предположить о случайном повешении, по ошибке. То есть встал на табурет, надел на шею петлю, оттолкнул табурет ногой и повис. И все это случайно. При этом трудно вообразить причину, почему он предпринял такой безумный эксперимент.

С другой стороны, версию самоубийства подтверждает брат покойного. По его мнению, покойный был психически неуравновешен, хотя никаких убедительных доказательств своего утверждения он не представил. Как указано в протоколе вскрытия, мистер Шортхаус незадолго до смерти принял критическую дозу барбитурата, и это вполне могло произойти по причине психического расстройства. Отсюда можно сделать вывод, что он повесился в состоянии временного помешательства, вызванного приемом барбитурата. Жалобы на судьбу и жалость к себе, которые покойный высказывал в разговоре с другим свидетелем, делают данное предположение вероятным. Кто именно звонил доктору Шанду, вызывая для помощи мистеру Шортхаусу, нам неизвестно. Но следует учитывать, что звонок был примерно в то время, когда сторож театра Фербелоу сопровождал мистера Стейплтона на выход, и поэтому, возможно, звонил сам мистер Шортхаус с аппарата, находящегося в конце коридора сравнительно недалеко от гримерной. Он, почувствовав сильное действие барбитурата, попытался вызвать доктора, а затем впал в помешательство.

Я призываю присяжных основательно обдумать все свидетельства и вынести соответствующий вердикт. Вы желаете удалиться для обсуждения?

После недолгого совещания старшина присяжных объявил, что им нужно выйти из зала для совещания, и коронер объявил перерыв.

Фен подсел к Маджу:

— Не нравятся мне эти присяжные, — хмуро проговорил инспектор: — А уж старшина у них… — Он замолк, опасаясь выругаться вслух.

— А кто сообщил ему о нембутале у Джоан Дэвис?

— Не знаю. Наверное, нашелся кто-то из тех, кто имеет на нее зуб.

— А может, это убийца, которому выгодно, чтобы нембутал и повешение не были связаны.

Мадж пожал плечами:

— Все может быть. Я с этим умником побеседую чуть позже, после того как они вынесут вердикт.

Фен рассказал ему о нападении на Элизабет и яде, обнаруженном в чае.

Инспектор помрачнел еще сильнее.

— Ладно, я это учту.

— Желаю вам удачи и сочувствую, — сказал Фен. — По опыту знаю, какая тяжелая у вас работа. Кстати, вы с Карлом Вольцогеном беседовали?

— Да. В контрольное время он лежал в своей постели. Когда Шортхаус повис в петле, почти все свидетели готовились ко сну. Вот такой расклад. Теперь придется поговорить с каждым из присутствующих тогда в баре «Рандолф». Надо узнать, кто передал содержание опрометчивой реплики Джоан Дэвис старшине присяжных.

Через полчаса присяжные вернулись в зал заседаний. Никто не сомневался о вердикте — самоубийство, но было любопытно, что они скажут по поводу присутствия нембутала в бутылке с джином. Присяжные выглядели несколько смущенными.

— Вы готовы объявить вердикт? — спросил коронер, обращаясь к старшине.

— Да, мистер коронер, — ответил тот, вставая. — Мы пришли к выводу, что мистер Шортхаус был убит одним или несколькими неизвестными лицами. Мы также отмечаем, что мисс Джоан Дэвис имела намерение убить мистера Шортхауса.

Очнувшись от оцепенения, присутствующие принялись шумно переговариваться. Джоан сидела бледная. Журналисты начали поспешно двигаться к двери.

Коронер постучал по столу, призывая к тишине.

— Вынужден признаться, — начал он, разглядывая присяжных с откровенной неприязнью, — что я не уловил причину, по которой вы приняли такой вердикт. Но согласно закону он будет передан в полицию и далее прокурору, который решит, какие предпринять действия. У меня нет сомнения, что вы, движимые заботой о защите интересов общества, незамедлительно сообщите представителям власти, каким мистическим, понятым лишь посвященным, способом было осуществлено это убийство. Меня не мог не удивить тот факт, что вы сочли необходимым к вердикту добавить обвинение конкретного человека в намерении совершить убийство, хотя в ваши обязанности это не входило. В связи с этим я заявляю вам и всем присутствующим, что никакой юридической силы это особое мнение присяжных не имеет. Не надо его путать с вердиктом большого жюри о привлечении к уголовной ответственности. Сотрудники полиции свободны, если пожелают, не принимать это добавление во внимание. А лично я рассматриваю это как проявление вопиющей безответственности, поскольку заявлять подобное у присяжных не было никаких оснований. И я прошу представителей прессы проявить осторожность в публикациях на данную тему. На этом разбирательство объявляю законченным.

— Осторожность, — пробормотал Фен, проталкиваясь к двери. — Так они его и послушались. «О мои дорогие лапы…» Завтра же газеты выйдут с заголовками: «Присяжные обвиняют примадонну в намерении совершить убийство».

Днем Фену удалось поговорить с одним из присяжных. Выяснилось, что обсуждение вердикта представляло собой монолог старшины. Каким-то образом ему удалось убедить остальных, хотя никаких свидетельств, указывающих на убийство, предъявлено не было. Просто он пересказал домыслы журналистов. Впрочем, версию самоубийства тоже никто особенно не отстаивал.

Потом из разговора по телефону с инспектором Маджем Фен узнал, что старшина присяжных получил анонимное письмо, которое сжег, предварительно изучив содержание. Это действие вызвало особое негодование инспектора. По дороге домой Фен купил газету и убедился, что журналисты ведут себя как и ожидалось.

Прошло несколько дней, похожих один на другой, без особых событий. Так, лихорадочные метания туда-сюда. Репортеры постоянно крутились около оперного театра в надежде на новости. Приставали и к Фену, он их отпугивал своими скандальными высказываниями и невероятными предположениями, которые никакая газета не стала бы помещать.

Элизабет держали под постоянным наблюдением. Адам даже стал носить с собой револьвер, но вскоре обнаружил, что он тяжелый и выпирает из кармана. Поэтому положил его в ящик стола в гримерной и тут же забыл. Чай отправили на анализ, и в нем был обнаружен аконитин. Но больше инспектору Маджу ничего выяснить по этому поводу не удалось.

Маэстро и Беатрикс Торн обосновались в отеле «Булава и скипетр».

А в пятницу Джудит Хайнс и Борис Стейплтон поженились в лондонском отделе регистрации в присутствии Адама, Элизабет и Джоан. Здоровье Стейплтона все же продолжало ухудшаться.

В университете начались занятия, и Фену приходилось отвлекаться на чтение лекций, проведение семинаров и прочие занятия, но он выкраивал время, чтобы посещать репетиции «Мейстерзингеров». В один из визитов профессор смог поговорить с Карлом Вольцогеном, когда у пожилого режиссера возникла пауза в выполнении его разнообразных обязанностей. Он сидел, расслабившись, в кресле — морщинистое лицо, седоватая щетина на подбородке. На нем были поношенные фланелевые брюки, кожаный пиджак, из нагрудного кармана выглядывал красный шелковый платок.

— Этот Пикок, — произнес он, поглядывая на сцену, где шла репетиция, — настоящий вагнеровский дирижер. Он имеет… wie ist genannt[20]?.. гибкость, какая требовалась маэстро, и какой никогда не было, например, у Рихтера. Я ведь со всеми работал, — с Тосканини, Бюловом, Рихтером, Никишем, Моттлем, Барбиролли, Бичем… Со всеми. Und glauben Sie mir[21], этот Пикок действительно тот, кто надо.

Карл Вольцоген имел обыкновение вставлять в разговор небольшие фрагменты на родном языке, если чувствовал, что собеседник понимает.

— Вы, я вижу, фанатичный поклонник Вагнера, — заметил Фен.

— Aber naturlich[22]. Вся моя жизнь — опера, а Вагнер, естественно, на первом месте. Если бы у моего отца была возможность дать мне хорошее музыкальное образование, то я обязательно стал дирижером. Но учиться начал слишком поздно. Вот потому остановился на уровне ассистента режиссера, затем продюсера, режиссера. В Веймарской опере, мне было тогда шестнадцать, я начал с мальчика на побегушках. Вызывал артистов на сцену и прочее. После этого поработал во многих немецких оперных театрах и даже в Америке. Когда к власти пришли нацисты, я успел выбраться сюда. Мне были чужды их идеи, а кроме того, я был возмущен, что эти негодяи превозносят Маэстро. Лучше бы они его запрещали.

Я начал работать в Англии, была война, и здешние дураки запретили ставить Вагнера — видите ли, потому, что его обожает Гитлер. Кстати, этот ублюдок любил также романы вашего Эдгара Уоллеса, где смакуется насилие, но никто не запрещает вам их читать. Теперь, когда все наконец изменилось, пора, кажется, вернуться на родину, но там не ставят Вагнера. Так что пока я остаюсь в Англии. — Он надолго замолк, погрузившись в невеселые размышления, а затем, вдруг встрепенувшись, спросил: — Вы по-прежнему пытаетесь расследовать, как погиб этот человек?

— Пытаюсь, — ответил Фен.

— Ware es nicht besser[23].

— Стало быть, пусть убийца останется ненаказанным? А кому дано право решать, кто достоин жить, а кого неплохо бы и умертвить? Нацисты именно так и рассуждали, и видите, к чему это привело.

— Veilleicht haben Sie recht[24], — произнес Карл Вольцоген, помолчав. — Но я рад, что он мертв. Понимаете, рад.

С большим трудом им удалось спустить тело Стейплтона вниз по лестнице и занести в гримерную Шортхауса, свободную после его смерти. На пути им никто не встретился, и они стояли некоторое время, тяжело дыша.

— И что теперь? — спросил Адам.

— Звоните Маджу и расскажите о случившемся, — ответил Фен, приводя свои волосы в относительный порядок. — Но больше никому ни слова. Особенно Джудит.

— Но как же, она…

— Мне нужно кое-что у нее спросить, — сказал Фен. — До того, как девушка потеряет способность говорить.

— От чего он умер?

— Похоже на действие мышьяка.

Адам пошел звонить. Внизу оркестр настраивался для третьего акта. Гобой выводил по кругу чистые квинты, флейты развлекались бурными руладами, заунывно гудела на одной ноте труба.

Фен наклонился осмотреть умершего. Тело было еще теплое, несмотря на холод на крыше. Только теперь профессор увидел, насколько Стейплтон исхудал, превратившись почти в скелет. От него исходил слабый запах, напоминающий чесночный. На шее, щеках и подбородке следы экземы. Открыв мертвому рот, Фен осмотрел язык. Он был обложен. Веки красные, набухшие. Внимательно осмотрев кисти и особенно ногти, профессор пошел к раковине вымыть руки.

Вернулся Адам. Начал рассказывать:

— Мадж очень расстроен. Покушение на Элизабет, а теперь смерть Стейплтона сильно вредят его версии самоубийства. Он едет сюда. — Адам посмотрел на профессора: — Вы что-нибудь обнаружили?

— Насчет мышьяка я был прав, — ответил Фен, вытирая руки. — Медленное отравление, возможно длилось несколько недель.

— Теперь понятна причина его недомогания, — сказал Адам, стараясь не смотреть на покойного. — Если бы у него хватило разума пойти к доктору…

— Вот именно, — поддержал его Фен. — Человека можно было бы спасти. Эта экзема — обычный симптом отравления мышьяком. А поскольку у Стейплтона раньше было что-то похожее, он решил, что у него просто обострение.

Они закурили.

— Вот, пожалуйста, — произнес Адам. — Джудит стала вдовой после двух дней замужества. — Он глубоко затянулся сигаретой. — Но я не вижу тут мотива, если только он не был как-то причастен к гибели Эдвина. О том, что это самоубийство, наверное, не может быть и речи?

Фен кивнул:

— Конечно. К тому же кто станет растягивать такую процедуру на несколько дней. Почему не принять сразу одну большую дозу? И у него не было причин для этого. Только что женился, счастлив в любви.

— Но ведь мышьяк открыто не продается, — хмуро заметил Адам.

— Не продается, — согласился Фен. — Но есть много способов его получить. Например, из мушиных липучек, гербицидов, из крысиного яда, раствора для купания овец и бог знает из чего еще. — Фен встал. — Я, пожалуй, пойду поговорю с Джудит. Она единственная свидетельница. А вы здесь посидите, я скоро вернусь. Его одного, — он кивнул на мертвого Стейплтона, — оставлять нельзя. Сюда никого не пускайте, кроме полицейских.

Спускаясь по лестнице, он встретил сторожа Фербелоу и вспомнил о своем намерении у него кое-что выяснить.

— Вы, кажется, говорили, что мистер Шортхаус запрещал вам его беспокоить в гримерной?

У старика моментально всколыхнулась старая обида.

— Вам надо было это видеть, сэр, — сердито проворчал он. — Я вошел к нему всего один раз из-за какой-то ерунды, просто что-то спросить, так этот, с позволения сказать, лорд выпучил на меня глаза и заорал, если я посмею еще раз сунуть к нему нос, он свернет мне шею. Обозвал вором. Вы представляете, какое хамство?

Фен продолжил путь, оставив Фербелоу изливать негодование в одиночестве. Маловероятно, чтобы об этом инциденте никто не узнал в театре. Фербелоу не из таких, кто будет держать оскорбление при себе. А Шортхауса и без того все тут терпеть не могли. И рады теперь его смерти.

Он прошел за кулисы.

Третий акт начался. Сакс сидел в кресле, погруженный в чтение фолианта. В комнату украдкой вошел Давид, на что живо откликнулись деревянные духовые. Он поставил корзинку на стол и, поглядывая на мастера, начал изучать ее содержимое. Затем увлекся, перебирая ленты, пироги, колбасу. Шелест страниц фолианта сопровождался нисходящей каденцией струнных. Затем суровые виолончели начали тему святого Иоанна.

В противоположной кулисе Джудит разговаривала с Резерстоном. Заметив Фена, быстро обошла сцену.

— Вы его нашли?

— Я хочу спросить вас кое о чем, — произнес Фен, как будто не слыша вопроса.

— Да, но…

— Я бы не стал вас беспокоить, но это важно. Вы и ваш муж долго находитесь в Оксфорде?

— Примерно недели три.

— И он все это время хворал?

— Ну, не то чтобы хворал… просто его беспокоила экзема. Но к доктору он не ходил.

— Расскажите, пожалуйста, как у него все происходило.

— Но зачем вам?..

— Я обладаю кое-какими медицинскими познаниями и давно заметил, что он нездоров. Если вы опишете мне подробно его состояние, я смогу проконсультироваться с доктором, и Борису назначат соответствующее лечение. Лекарства давать ему будете вы. Надеюсь, от вас он не откажется принимать. — Фену сейчас с трудом давалась ложь, но иного выхода не было.

Девушка кивнула:

— Вы очень добры. Понимаете, у него было что-то вроде ларингита, экзема и в довершение ко всему почти каждый день диарея. Он очень мало ел. Жаловался на боли в мышцах, говорил, что иногда немеют руки. Вот такие дела.

— Возможно, он съел что-то несвежее? Пищевое отравление? Порченая колбаса, свинина очень токсичны.

— Что значит токсичны? — в отчаянии воскликнула она. — Мы питались дома. Еду готовила я и ела то же самое. Но со мной все в порядке. Продукты я покупала очень свежие.

— Ну хорошо, не пища, так, может быть, питье?

— Если вы имеете в виду спиртное, так он почти не пил.

— В таком случае и это отпадает. — Узнав то, что ему было нужно, Фен поспешил закончить разговор.

— Но где же он сейчас может быть? — опять заволновалась Джудит.

— Как предположила Элизабет, он все же пошел домой, и вы с ним где-то разминулись. Может быть, ему кто-то ошибочно сказал, что вы уже ушли. Я думаю, самое лучшее для вас сходить и посмотреть. Если его дома нет, вернетесь сюда.

Оставив Джудит за кулисами, Фен вернулся в гримерную Шортхауса, чувствуя себя отвратительно. Но, к сожалению, иначе он поступить не мог — ему обязательно нужно было получить некоторые сведения.

Адам обрадовался его приходу. Дежурство начало его сильно тяготить.

— Я тут все думал, зачем Стейплтон вылез на крышу.

Фен устало опустился на стул:

— Возможно, почувствовал себя плохо и решил, что на свежем воздухе полегчает. Не в крыше дело.

Вскоре прибыл инспектор Мадж с полицейским врачом. К счастью, это оказался не доктор Рашмоул, чьи ужимки Фену сейчас было бы трудно переносить. Он пересказал им то, что услышал от Джудит.

— К сожалению, она первая подозреваемая, — сказал Мадж.

Фен замотал головой:

— Исключено. Она любила его без памяти. Они только что поженились. Девушка в меньшей степени подозреваемая, чем я.

— Некоторые умеют хорошо притворяться, — возразил Мадж. — Тем более она актриса. Бывает, что вроде бы двое любят друг друга, как вы выразились, без памяти, а потом — раз, и убийство.

— Если так, стала бы она признаваться, что готовила для него еду.

— А почему нет? — раздраженно спросил Мадж. — Скрывать такое было глупо, ведь квартирная хозяйка наверняка знала.

— А может быть, тут замешан кто-то третий? — предположил Адам. — Подкладывал яд в сахар или в какую-нибудь еду.

— Да что вы, — отмахнулся Фен. — В таком случае Джудит тоже была бы сейчас мертва. К тому же это невероятно, чтобы Стейплтон регулярно получал какую-то еду или питье от постороннего.

— Да, вы правы, — согласился инспектор Мадж. — Но яд все же откуда-то взялся. И жена так ничего и не подозревала? Несмотря на то что они были, как вы утверждаете, очень близки?

— Не знаю, — отрывисто проговорил Фен. — Но я решительно отвергаю любую мысль о ее причастности к гибели мужа. У вас что, глаз нет? Неужели вы не видите, насколько эта девочка его любила?

— Я вижу другое, — вскипел инспектор Мадж. — Вы пытаетесь представить дело так, как будто здесь опять произошло невероятное убийство.

Они смотрели молча друг на друга, когда дверь раскрылась, и в комнату вошла Джудит.

— Профессор Фен, — начала она, — извините. Я видела, что вы пошли сюда и решила…

И тут она увидела на полу мертвое тело своего мужа. Ее щеки, еще румяные от бега вверх по лестнице, начали быстро бледнеть. Девушка застыла, не в силах сдвинуться с места. Спустя секунду она негромко всхлипнула и зажала ладонью рот.

Адам услышал, как мальчик в коридоре выкликает его фамилию. Пора было выходить на сцену.

Со дня смерти Шортхауса прошла неделя. До развязки всей этой истории оставалось чуть меньше двадцати четырех часов.

В понедельник утром еще репетировали вторую сцену третьего акта, а вечером в шесть тридцать должна была состояться премьера. Найти замену Джудит и Стейплтону было несложно. Резерстон произнес последнюю напутственную речь, в которой призвал хор думать о спектакле и стараться быть похожими на нюрнбергцев шестнадцатого века.

Причину смерти Стейплтона пока окончательно не установили. Результаты атопсии должны быть получены во вторник утром.

— Маэстро, вам вредно пить столько пива, — произнесла Беатрикс Торн. Они в этот день тоже не покидали свой номер в отеле «Булава и скипетр».

— Я будут пить пиво столько, сколько пожелаю.

— Конечно, — поспешно согласилась она. — Но пиво вредит здоровью.

— Моему здоровью ничего уже не повредит. А конец все равно придет рано или поздно.

— Но у вас есть долг перед потомками.

— Какие еще потомки?

— Которые будут изучать ваше творческое наследие.

Чарльз Шортхаус махнул рукой:

— Перестаньте нести вздор, Беатрикс. — Он помолчал. — Я вот тут подумал, а не купить ли мне небольшой спортивный автомобиль?

— Зачем? Он ужасно шумит.

— Ну и пусть. Мне такой шум нравится.

— Не надо так говорить, маэстро.

— Нет, я обязательно приобрету небольшой спортивный автомобиль.

— Хорошо, если вы настаиваете… но хотя бы выслушайте мои доводы.

— Ничего не желаю слушать.

— Во-первых…

— Я прошу вас помолчать, Беатрикс. Мне пришла в голову новая идея… пожалуй, эти десять тактов в начале второго акта следует заменить…

— Я просто хотела сказать…

— Молчите. Вы мешаете сосредоточиться.

— Хорошо, маэстро.

— Что вы сказали?

— Я сказала…

Джервейс Фен плотно поел, попил чаю, закурил трубку и вернулся в свой кабинет, строго наказав не беспокоить. Он намеревался как следует поразмышлять над делом, которое по-прежнему ему не давалось.

Профессор устроился в кресле у камина. Итак, что мы имеем. Джоан Дэвис, Карл Вольцоген, Чарльз Шортхаус, Беатрикс Торн, Борис Стейплтон, Джудит и даже Адам с Элизабет — все они на время гибели Эдвина Шортхауса не имели алиби, и теоретически любой из них мог быть убийцей.

Что касается Стейплтона, то возможность покончить с ним имела одна Джудит.

Покушение на Элизабет мог совершить любой, кроме Адама, Чарльза Шортхауса и Беатрикс Торн.

Но каковы мотивы?

У Фена была отменная память на детали. Он начал прокручивать в голове все разговоры, какие вел с кем-либо с момента гибели Шортхауса. Процесс был долгий и утомительный, но в конце концов ему все же удалось докопаться до истины.

Ключевыми явились три случайно оброненные фразы. Их произнесли Элизабет в баре «Птичка и дитя», потом еще Адам и Джудит в театре. Последние две фразы вместе с рассказом Элизабет о поведении Эдвина Шортхауса после ее бракосочетания с Адамом проясняли гибель Стейплтона. Первая фраза давала возможность понять причину покушения на Элизабет, а также способ убийства Шортхауса. Фен вспомнил интерьер гримерной Шортхауса и увидел, что все сходится. Сюда поначалу отказывался вписываться один незначительный факт, но, поразмышляв над этим некоторое время, Фен улыбнулся.

— Камуфляж, — произнес он вслух. — И есть подтверждение, если таковое требуется. Теперь давайте посмотрим дальше…

Минут десять профессор листал медицинские книги, снятые с перегруженных полок, затем рылся в большой картонной коробке. В конце концов сомнений у него не осталось. Методы, какими были совершены эти два убийства, безошибочно указывали на преступников.

Часы на каминной полке показывали без четверти шесть. Еще оставалось время обсудить результаты с Маджем, а потом идти в оперу. Он позвонил в полицейский участок.

— У меня есть что вам рассказать, — произнес он, как только инспектор снял трубку. — Но, разумеется, не по телефону. Я к вам выезжаю.

— Буду рад встрече, сэр. И бесконечно вам благодарен.

— Тогда приготовьтесь выразить свою бесконечную благодарность, — строго произнес профессор. — И что там с Джудит?

— Она недавно побывала в университетской библиотеке. Читала медицинские книги. Мой человек за ней следил.

— Хорошо, потом расскажете. Я выезжаю.

Фен положил трубку и отправился в спальню переодеваться.

Затем надел пальто, свою замечательную шляпу, но на пути в гараж вдруг хлопнул себя по лбу и, воскликнув: «О боже», побежал в дом к телефону.

— Соедините меня с номером семьдесят три, — произнес он, когда ответили в отеле «Булава и скипетр».

Едва дождавшись, пока Элизабет снимет трубку, он почти крикнул, не здороваясь:

— Это Фен. Адам рядом?

— Нет, — удивленно ответила Элизабет. — Он поехал на встречу с вами. Вы что, разминулись?

— Может, вы знаете, где у нас была назначена встреча? — нетерпеливо спросил профессор.

— В квартире Джудит. Но почему…

Ответить у Фена времени не было. Он бросил трубку и ринулся прочь, чуть не раздавив по дороге кота. Забежал в кабинет, вытащил из ящика автоматический пистолет и направился в гараж.

— Ну давай, Лили Кристин, выручай, — бормотал он, пытаясь завести автомобиль. Но тот отказывался проявить хотя бы какие-то признаки жизни.

Что бы Фен ни делал — дергал рычаги, вертел ручки и даже стучал кулаком по машине, — результата не было. Наконец, выбившись из сил, он в ярости швырнул пустую канистру в фигурку на крышке радиатора, схватил велосипед жены и поехал, быстро крутя педалями.

Фен прибыл на место примерно в десять минут седьмого и встревожился, обнаружив входную дверь запертой. Он вернулся к калитке, оглядел окрестности. С тротуара напротив его окликнул немолодой, приземистый, довольно потрепанный человечек:

— Что случилось, приятель? Потерял ключ?

— Да, вроде этого, — угрюмо отозвался Фен.

— А если кирпичом по окну?

— Но у меня нет кирпича.

— Неужели? — удивился человечек и заговорщицки подмигнул. — А вот у меня есть.

Он извлек из кармана пальто кусок кирпича.

Фен взял кирпич, собираясь высадить им окно, но человечек его остановил.

— Не здесь, — сказал он. — Лучше сзади.

Они обошли дом и проникли внутрь через кухонное окно. Фен двинулся впереди по лестнице.

— Что-то я не вижу здесь ничего, чем можно поживиться, — невесело проговорил добровольный помощник Фена. — Вот при социализме, я слышал, там у них все общее, и если бы у нас его завели, каждый мог стащить все, что ему понравится. — Он принюхался. — Тут явно воняет газом.

Фен тщетно дергал запертую дверь квартиры и даже пару раз ударил плечом. Добровольный помощник его отстранил:

— Единственное, чего вы достигнете, это сломаете ключицу. Позвольте мне взглянуть. — Он извлек из кармана связку отмычек, нагнулся. — О, да этот замок откроет даже ребенок.

Через минуту они вынесли Адама на воздух. Он был жив только потому, что горелка была неисправна и газ вытекал тонкой струйкой. Но отравление было, и его основательно вырвало.

— Я, как вы могли заметить, не совсем в ладах с законом, — с негодованием произнес добровольный помощник. — Но лишать человека жизни — это не по-божески.

Он постоял, укоризненно качая головой, и удалился.

Пока артисты переодевались и снимали грим, Фен успел объяснить существо дела сэру Ричарду Фримену и инспектору Маджу.

Примерно в четверть двенадцатого Адам, Джоан, Пикок, Карл, Чарльз Шортхаус, Беатрикс Торн и Элизабет, которая все же пришла на спектакль, собрались в артистической гостиной, переговариваясь приглушенными голосами.

Маэстро подошел к Адаму:

— Лангли, я вас поздравляю. Вы вели себя очень Достойно. Кстати, я хочу, чтобы вы пели Эгисфа в нью-йоркской постановке моей «Орестеи». Вы или Мельхиор[29]. Других в этой партии я не вижу. Вы согласны?

Адам пробормотал что-то невнятное. После произошедшего сегодня он плохо соображал.

Вскоре вошли Фен с сэром Ричардом Фрименом и инспектором Маджем, и все затихли.

Фен шумно откашлялся.

— Если кто-то из вас думает, что Эдвина Шортхауса и Бориса Стейплтона убила Джудит, то спешу сообщить: вы ошибаетесь.

Он замолк, обводя взглядом присутствующих. Адам сидел, понурив голову, в кресле. Рядом были измотанный Пикок в концертном костюме, Чарльз Шортхаус с безразличным видом, засунувший руки в карманы черного пальто, с неизменной шляпой «хомбург» на голове, насупившаяся Беатрикс Торн, как всегда элегантная Джоан Дэвис и Элизабет.

— Но она дважды пыталась меня убить, — нарушил молчание Адам. — Почему?

— Все очень просто, дорогой Адам, — ответил Фен. — Она решила, что это вы убили ее мужа.

Адам Лангли побледнел. Этого еще не хватало. К нему быстро подошла Элизабет и взяла его руки в свои.

— А как быть с Эдвином? — спросил Адам сдавленным голосом. — Может, его тоже убил я?

— Нет, его вы не убивали. Но косвенно к этому причастны. И пожалуйста, успокойтесь. Вы ни о чем таком не ведали. — Он помолчал. — Сегодня днем Джудит посетила университетскую библиотеку. Видимо, у нее были какие-то подозрения, и она решила их проверить. После просмотра соответствующих книг ее опасения, судя по всему, подтвердились. Оказалось, что мышьяк может попасть в организм наружно, через кожу. И она вспомнила, как Борис каждый день подолгу возился, втирая себе крем. Это был тот самый крем для снятия грима, который подарили ему вы, дорогой Адам. И вот Джудит, недолго думая, возвращается домой и посылает вам записку от моего имени. Вы приходите, и она сначала бьет вас по голове чем-то тяжелым, а потом пытается отравить газом. Если бы инспектор Мадж случайно не обронил, что она ходила в библиотеку, в научный отдел, то мне было бы трудно догадаться. Потерпев неудачу, Джудит не успокоилась и решила вас застрелить из револьвера, который вы беспечно оставили в незапертом ящике стола в своей гримерной. Вот вам пример, что может натворить человек, обезумевший от горя. — Фен замолк, давая собравшимся подготовиться к главной новости. — Итак, — объявил он, — имена убийц известны. Их двое. Но правосудие преступников не настигнет, ибо оба они мертвы. Это… Борис Стейплтон и Эдвин Шортхаус.

— Боже мой, — прошептал Пикок.

— Стейплтон убил Шортхауса, — продолжил профессор, — а Шортхаус с помощью крема, которым пытался устранить вас, Адам, отправил на тот свет своего убийцу Стейплтона. Не правда ли, ирония судьбы? Шортхаус как бы отомстил за свою смерть.

— А кто пытался убить меня? — спросила Элизабет.

— Это дело рук Стейплтона. Утром в баре «Птичка и дитя», когда обсуждалась версия убийства Шортхауса, вы высказали соображение, что могли его повесить, только если на время отменили закон гравитации. Стейплтон встревожился, и у него были на то основания.

— Но я по-прежнему не понимаю…

— Я все объясню чуть позже. А пока позвольте мне вернуться к гибели Стейплтона. Это была настоящая загадка. Действительно, человек умер от отравления мышьяком, хотя не имел никаких контактов при приеме еды и питья ни с кем, кроме своей жены. Но нельзя же в самом деле подозревать Джудит в убийстве мужа, которого она любила. К сожалению, я поздно вспомнил, что мышьяк может быть введен в организм не только перорально. В литературе по криминалистике описаны случаи, когда людей травили, добавляя мышьяк в крем для лица, депиляторы, мыло и прочее. Хорошенько подумав, я вспомнил слова Джудит о том, что Стейплтон регулярно втирал себе какую-то мазь, и связал это с рассказом Адама о креме для снятия грима, который он подарил Стейплтону. И вот сегодня, совсем недавно, вначале выяснив у Адама название этого крема, я в гримерной хористов нашел баночку с остатками именно этого вещества, которым, несомненно, пользовался Борис Стейплтон. Поехал домой, чтобы сделать анализ на присутствие мышьяка. Выяснилось, что даже в этом небольшом количестве крема имелась смертельная доза мышьяка. Получается, что Стейплтон убил себя сам — рукой Шортхауса, который предназначал этот яд для своего врага, Адама Лангли.

Как это получилось, выяснить было не трудно. В одном из разговоров со мной вы, Адам, упомянули, что, когда во время постановки «Дона Паскуале» застали в своей гримерной Шортхауса, тот вертел в руках крем для снятия грима. Так вот, к тому времени, когда вы вошли, он успел подменить ваш крем отравленным, разумеется в такой же баночке. Он настолько вас возненавидел за то, что вы, Адам, как будто отбили у него Элизабет, поэтому решил причинить вам вред вот таким изощренным способом. Убийство, я думаю, он не замышлял, поскольку понимал, что вы, как только почувствуете недомогание, сразу обратитесь к врачу. Не зря вы тогда вполне справедливо сочли его извинения неубедительными. Но заподозрить что-то неладное с кремом вы, конечно, не могли.

— Я с тех пор стал запирать гримерную на ключ, — сказал Адам.

— Наверное, Шортхаус был озадачен, обнаружив, что его злодейский замысел не дал результатов. Вернее, дал, но таким образом, о каком он не подозревал.

— Меня спасла Элизабет. — Адам поцеловал руку жене. — Именно в этот день она купила мне очень дорогой фирменный крем, а свой я подарил Стейплтону. Случись иначе, я мог бы спасти ему жизнь.

— Только на время, — заметил Фен. — Его бы все равно повесили за убийство Шортхауса.

— Но вы что-то сказали о моей якобы косвенной причастности к этому, — проговорил Адам.

— Вы заставили сработать одно устройство. Разумеется, бессознательно. Пойдемте наверх в гримерную Шортхауса, и я вам покажу. Инспектор Мадж и его люди уже все подготовили.

Десять минут спустя все собрались в гримерной Эдвина Шортхауса.

Сэр Ричард повернулся к Адаму:

— Надеюсь, вы не будете настаивать на привлечении Джудит Хайнс к суду? Тем более что она действовала в невменяемом состоянии. Так пусть лучше приходит в себя в родительском доме, чем в психиатрической лечебнице. Правду о муже ей сообщили.

— Я окончательно перестал понимать, о чем идет речь, — негромко проговорил Чарльз Шортхаус.

— Маэстро, вы переутомились, — забеспокоилась Беатрикс Торн. — Вам бы прилечь.

— Вы с ума сошли.

— Но ваше здоровье…

— Помолчите, Беатрикс.

На полу лежали веревки, тряпье и принесенный из бутафорской скелет.

Фен попросил тишины и начал лекторским тоном:

— В ходе расследования удалось выяснить, что Эдвин Шортхаус делал Джудит Хайнс непристойные предложения, а однажды, будучи сильно пьяным, попытался ее изнасиловать. Стейплтон не мог этого стерпеть и замыслил убийство. Причем, будучи умным и изобретательным, он придумал весьма хитрый план, позволяющий уйти от ответственности.

На первом этапе требовалось тайком ввинтить в потолок крюк, чтобы потом на нем повесить Эдвина Шортхауса. Риска тут особого не было, поскольку, если бы даже Шортхаус заметил крюк, то едва ли заподозрил неладное.

Затем последовала возня с нембуталом. Он знал, где хранит его Джоан в своей гримерной, и, стащив нужное количество, подсыпал в бутылку с джином, которая всегда стояла наготове здесь у Шортхауса. При этом Стейплтон проявил опасную небрежность. Он наверняка намеревался потом, когда препарат подействует и Шортхаус отключится, заменить бутылку на чистую, но забыл. Кстати, большинство убийц в процессе совершения преступления допускают по крайней мере одну ошибку. И Стейплтон при всем его уме не явился исключением.

Итак, Шортхаус, как обычно, после сидения в барах явился сюда и принялся накачиваться джином. А Стейплтон в это время на крыше заканчивает приготовления, предварительно установив кабину лифта на третьем этаже. Он знает, сейчас в театре никого нет, а Фербелоу лифта побаивается и трогать его не станет. Стоит напомнить, что подъемный механизм лифта находится поблизости от слухового окна. — Профессор оглядел присутствующих. — Так вот, Стейплтон прикрепляет один конец веревки к крыше кабины лифта. Ее длина выбрана с таким расчетом, чтобы у несчастного Шортхауса не оторвалась голова. Другой конец он бросает в слуховое окно. И следом еще две веревки и тряпки. Вот, — Фен показал на пол, — они здесь валяются. Нужный табурет был занесен в гримерную заранее. Затем на крыше, рядом со слуховым окном, Стейплтон вбивает гвоздь. — Фен поднял голову: — Мадж, У вас все готово?

— Да, сэр, — отозвался инспектор.

— Хорошо. Так вот, подготовив все наверху, Стейплтон без пяти одиннадцать является с визитом к мэтру Шортхаусу, чтобы выслушать его мнение о партитуре своей оперы. Здоровается с Фербелоу. Сторожа можно не опасаться. Он знает, что Шортхаус строго-настрого запретил ему заглядывать в гримерную. Итак, Стейплтон входит. Певец без сознания, нембутал подействовал. Теперь пора действовать самому. — Профессор опять вскинул голову: — Мадж, бросьте, пожалуйста, в слуховое окно веревку. К лифту прикреплять не надо, просто держите конец, а когда я скажу, натяните.

Через несколько секунд из слухового окна упал конец веревки.

— Посмотрите теперь, что делает Стейплтон, — продолжил Фен. — Скелет изображает Шортхауса. Он без сознания под действием смеси джина и нембутала. Первым делом наш герой позаботился о том, чтобы на табурете остались отпечатки пальцев жертвы. Это было нужно для поддержания версии самоубийства.

Фен отодвинул табурет в сторону, взял с пола одну веревку и, встав на стул, надежно закрепил конец на крюке. На другом конце сделал петлю, которую надел на шею скелета. Затем слез со стула, взял веревку подлиннее, обвязал запястья скелета и через пару секунд развязал. Посмотрел на присутствующих.

— Не удивляйтесь. Это Стейплтон сделал для отвода глаз. Так сказать, для камуфляжа. Ему необходимо было связать лодыжки Шортхауса, а чтобы озадачить следствие, он решил заодно оставить следы и на запястьях. И этим заставил меня поломать голову.

Фен перепоясал скелет длинной веревкой, свободный конец перекинул через крюк и натянул. Скелет дернулся и поднялся в воздух. Убедившись, что тот достиг нужной высоты, профессор привязал идущий от крюка конец к дверной ручке. Затем поставил табурет так, чтобы его касались ступни скелета. После чего подложил в петлю тряпку и сильно натянул веревку.

— Иногда самоубийцы желают покидать этот мир с некоторыми удобствами. Стейплтон решил, что Шортхаус один из таких. Но главное для него было проследить, чтобы его жертва не погибла раньше времени.

Фен слез на пол и отвязал веревку с талии скелета. Отчего тот прогнулся вперед, ноги при этом оставались на табурете, а шея в петле.

— Если действовать с осторожностью, то Шортхаус, находясь в таком положении, мог продолжать жить довольно долго. Нужно было только проследить, чтобы язык не упирался в стенку глотки, и исключить давление на синус сонной артерии и блуждающий нерв. Как видите, большая часть веса приходится на ноги.

Он взял конец веревки, свисающей из слухового окна, и обвязал лодыжки скелета, сделав узел сзади. Затем тряпочкой всюду аккуратно вытер свои отпечатки. После чего отвязал веревку от дверной ручки и с помощью узла прикрепил к ножке табурета. Затем выпрямился и пояснил:

— Такой узел называется «разбойничья обвязка». Один конец можно тянуть что есть силы без результата, а второй только потянете, и узел развяжется.

Сделав две короткие петли на обоих концах, Фен влез на стул и, просунув руку в слуховое окно, повесил петли на гвоздь, который вбил инспектор Мадж. Затем слез и тщательно протер сиденье стула.

— Все здесь подготовив, Стейплтон покидает гримерную и в сопровождении сторожа Фербелоу выходит из театра. Быстро находит телефонную будку и звонит доктору Шанду сообщить, что Шортхаусу срочно требуется медицинская помощь. Для его плана необходим квалифицированный свидетель, который под присягой подтвердит, что Шортхаус умер при нем, когда он туда явился, то есть спустя много времени после ухода Стейплтона. Убийца знал, что доктор Шанд не так занят, как многие другие врачи, и приедет быстро. Позвонив, Стейплтон поспешно возвращается в театр, с намерением нажать в вестибюле кнопку вызова лифта, и с удивлением обнаруживает, что кабина уже внизу. Это вы, дорогой Адам, сделали за него работу.

— О боже, — простонал Адам, — если б я только знал…

— Но вы не знали, — утешил его Фен, — и нечего об этом печалиться. Давайте лучше посмотрим, что произошло, когда кабина лифта опустилась. Инспектор, тяните, пожалуйста, свой конец.

Веревка, привязанная к лодыжкам скелета, натянулась, увлекая ноги с табурета в сторону слухового окна. Скелет повис, подвешенный за шею, с ногами выше головы, в нескольких дюймах от слухового окна. Раздался треск, шейный позвонок не выдержал напряжения.

— Вот, пожалуй, и все, — пробормотал профессор Фен. — Уважаемый Мадж, закрепите где-нибудь свой конец и развяжите узел на лодыжках.

— Сейчас, — отозвался Мадж.

Присутствующие увидели его руку, просунутую в слуховое окно. Она нащупала узел и развязала. Скелет качнулся как маятник, и рука исчезла с веревкой.

Фен повернулся к Элизабет:

— Вот почему Стейплтон запаниковал при вашем замечании о нарушении закона гравитации. У повешенного некоторое время ноги были выше головы. — Он глянул наверх: — А теперь табурет, Мадж.

Веревка дернулась, «разбойничья обвязка» ослабла, и табурет упал набок.

— Сегодня повезло, — сказал Фен. — С первого раза у меня такое не всегда получается.

Эта веревка также исчезла в слуховом окне. И остался лишь скелет, висящий в петле на крюке.

Фен улыбнулся:

— Видите, как он все хитро задумал. И не подкопаешься. Сторож, проводив его, вернулся через три минуты. И Стейплтону помогло то, что сторож имел привычку бодрствовать до полуночи с открытой дверью, опасаясь дышать вредными газами, выделяемыми электрическими приборами. Все это обеспечило ему бесспорное алиби. Удалив с крыши все свои приспособления, убийца спустился вниз и вышел из театра, пока доктор Шанд и сторож Фербелоу возились с повешенным Шортхаусом. Но все же Стейплтон умирал от мышьяка, которым снабдил его именно этот самый Шортхаус, которого он убил.

Все долго молчали. Было слышно, как Мадж громко топает, спускаясь по железной лестнице с крыши.

— Дорогой, — прошептала Элизабет Адаму, — я была несносной. Но теперь все позади. Мы больше никогда не будем ссориться. Я так тебя люблю.

А Пикок повернулся к Джоан:

— Дорогая, Леви дал мне постоянный ангажемент. Давай скорее поженимся.

И в комнате, где всего неделю назад почти в то же самое время Эдвин Шортхаус ушел в мир иной, две пары обнялись и поцеловались.

Остальные сделали вид, что занимаются своими Делами.

Маэстро подошел к Фену:

— Превосходно, мой друг. Я слушал вас, затаив дыхание, и теперь окончательно убедился, что вы не агент Метрополитен-оперы. Но у меня к вам одна просьба — пожалуйста, продайте мне ваш чудесный маленький спортивный автомобиль.

Посвящается клубу «Карр»

Директор школы вздохнул. Вздох получился удрученным и даже жалким, но сдержаться ему не удалось. Он извинился.

— Жара… — Директор вяло махнул рукой в сторону окна, за которым под ярким солнцем раскинулась просторная лужайка. — Все из-за жары.

Это объяснение вполне могло сойти за правду. В самом деле, день выдался знойным, почти тропическим, и в темном кабинете с высокими потолками, где тяжелые шторы были наполовину опущены, чтобы избежать выгорания дерева и тканей, стояла тягостная духота. Но голос директора прозвучал неубедительно, и его посетительница поняла, что это отговорка.

— Простите, что отнимаю у вас время, — затараторила она. — Разумеется, вы должны быть очень заняты подготовкой к актовому дню. К сожалению, у меня нет выбора. Родители настоятельно требуют провести расследование.

Директор мрачно кивнул. Это был невысокий Щуплый мужчина лет пятидесяти, чисто выбритый, с острым носом, гладко прилизанными черными волосами и обманчивым выражением рассеянности и добродушия на лице.

— Ну да, родители, — пробормотал он. — Разумеется. Вечно их пустые тревоги, на которые приходится тратить столько времени…

— В данном случае, — возразила посетительница, не желая уходить от темы разговора, — кое-что действительно произошло.

Директор уныло взглянул на нее из-за стола. Безудержная энергия мисс Пэрри действовала на него угнетающе. Его немного пугали все эти самоуверенные, прямолинейные и неутомимые женщины средних лет, с одинаковым успехом проявлявшие себя в организации благотворительных ярмарок, посещении бедных и больных, разбивке приусадебных садов или обучении прислуги. По каким-то причинам, в которые он не вдавался, мисс Пэрри сошла с этой орбиты, но вокруг нее продолжала царить атмосфера кипучей деятельности; и директор не сомневался, что ее высокая должность в Кэстривенфордской школе для девочек скорее укрепила, чем развеяла этот дух. Он стал набивать свою трубку.

— Неужели? — уклончиво произнес он.

— Информация, доктор Стэнфорд. Мне нужна информация.

— Вот как? — Директор вытащил из трубки табачный стебелек и снова кивнул, на сей раз твердо и уверенно. — Позволите, я закурю?

— Я и сама не откажусь.

Мисс Пэрри вежливо, но решительно отклонила предложенные ей сигареты и достала из сумочки портсигар.

— Предпочитаю американские сорта, — объяснила она. — В них меньше химии.

Директор чиркнул спичкой и поднес огонь к сигарете.

— Наверное, будет лучше, — заметил он, — если для начала вы изложите мне все обстоятельства дела.

Мисс Пэрри выпустила длинную струю дыма с таким видом, будто это был сильный яд, от которого она хотела скорее избавиться.

— Полагаю, вы догадываетесь, — сказала она, — речь пойдет о постановке пьесы.

Услышав ее слова, директор решил, что, возможно, все не так плохо, как он думал. На протяжении многих лет Кэстривенфордская школа для девочек и Кэстривенфордская школа для мальчиков совместно разыгрывали пьесу для актового дня. Эта старая традиция создавала для обоих учреждений множество проблем, смягчавшихся отчасти тем, что все они были хорошо известны и легко предсказуемы. Главным образом проблема сводилась к тому, что ученики и ученицы норовили украдкой обниматься за кулисами, и для подобных случаев у руководства были предусмотрены соответствующие меры, отработанные почти до автоматизма.

Директор немного повеселел:

— Значит, эта девочка играет в пьесе? В последнее время я почти не следил за постановкой. Кажется, будут давать «Генриха V»?

— Да. Не самый лучший выбор, как считают мои девочки. Мало женских ролей.

— Уверен, мальчики расстроены не меньше.

Мисс Пэрри рассмеялась, но тут же замолчала, словно давая понять, что никакие шутки — как бы они ни были полезны для беседы, — не должны отвлекать их от серьезной темы.

— В общем, сплошное разочарование, — отозвалась она. — Девочка, о которой я говорю, играет роль Екатерины. Ее зовут Брэнда Бойс.

Директор сдвинул брови и поднес вторую спичку к своей трубке.

— Бойсы? Кажется, они из местных? Пару лет назад к нам поступил мальчик с такой фамилией. Насколько я помню он из светской семьи.

— Скорее всего, это ее брат. Слово «светский» характеризует их семью. Богатые родители, вечеринки с коктейлями…

— Да, я их помню. — Директор аккуратно положил использованную спичку в серебряную пепельницу в форме слона. — Приятные люди… Впрочем, это не имеет отношения к делу.

— Почему же, родители как раз имеют. — Мисс Пэрри откинулась в кресле и решительно скрестила крепкие ноги. — Дело в том, что их искушенность в современной жизни позволяет, так сказать, исключить некоторые варианты. Брэнда, как легко догадаться, довольно бойкая девица, — кстати, ей уже шестнадцать, и это ее выпускной класс, — причем миленькая. Вряд ли ее могут смутить какие-либо проявления… юношеского эротизма. — И мисс Пэрри взглянула на собеседника с подчеркнутой серьезностью.

— Продолжайте, — попросил директор.

Он знал, что мисс Пэрри не нуждается в подбадривании, но вежливость требовала заполнить образовавшуюся паузу.

— Как вы уже знаете, — произнесла мисс Пэрри, — вчера вечером состоялась репетиция «Генриха V». Когда в половине десятого Брэнда вернулась домой, ее поведение, по словам родителей, было необычным.

— То есть?

— Взвинченным. Нервным. Испуганным.

Было слышно, как секретарша в соседней комнатке печатает на машинке, а на окне сонно жужжат мухи.

— Разумеется, — продолжила мисс Пэрри, — родители спросили у нее, что произошло. Но Брэнда ничего не ответила — как и мне, когда я беседовала с ней сегодня утром.

— Родители вам позвонили?

— Да. Они обеспокоены — а это плохой признак, доктор Стэнфорд. Какую бы жизнь ни вели эти люди, они не из тех, кто поднимает шум из-за пустяков.

— Что сказала вам девушка?

— Уверяла, будто родители все придумали и говорить не о чем. Но я заметила, что ей по-прежнему не по себе, и убедилась, что она лжет. Иначе я не стала бы вас беспокоить.

Директор задумался, машинально обводя взглядом знакомую обстановку комнаты: густо-синий обюссонский ковер, репродукции Констебля и Коро на стенах, мягкие кожаные кресла и просторный стол, за которым он сидел. Помолчав немного, он промолвил:

— Вы правы, семья в данном случае важна. Значит, вы считаете, что если кто-то стал приставать к этой юной леди…

Он запнулся, и мисс Пэрри закончила за него:

— Это бы ее нисколько не смутило. Боюсь, наоборот, скорее понравилось бы.

— Вот как? — Директор пытался осмыслить этот пример женской эмансипации. — То есть вы полагаете, что произошло нечто более серьезное?

Мисс Пэрри кивнула:

— Похоже, что так.

Директор посмотрел на нее с сомнением. Они уже и раньше обсуждали темы секса, но всегда неопределенно и в общих чертах, а теперь требовалась грубая прямолинейность.

— Совращение? — предположил он.

— Да, я уже об этом думала, — кивнула она, но тут же сделала нетерпеливый жест. — Хотя мне кажется, дело не в этом. Вы позволите говорить откровенно?

— Естественно.

Мисс Пэрри улыбнулась нервной и натянутой улыбкой, не вязавшейся с ее обычной прямотой, и для директора это стало своего рода откровением. Он вдруг осознал, что прежде она избегала скользкой темы не из ханжества или напускной жеманности, а из-за строгих представлений о приличиях, которые теперь ей приходилось нарушать. Это вызвало в нем уважение и симпатию, и он улыбнулся.

— Есть две возможности, — продолжила мисс Пэрри. — Изнасилование, которому она не могла помешать; или совращение, о котором она позднее пожалела. Понимаю, что говорить в таком тоне о шестнадцатилетней девушке не совсем корректно, но… боюсь, у нас нет выхода. Если допустить изнасилование, мне трудно представить, чтобы кто-нибудь из ваших мальчиков…

— Вы правы, — кивнул директор. — Я не знаю ни одного, кто осмелился бы на подобный поступок.

— Что касается совращения, то, во-первых, Брэнда — неглупая и вполне самостоятельная девочка, которая может позаботиться о себе. А во-вторых…

— Да?

— Сегодня утром я прямо спросила, не случилось ли с ней что-нибудь такого. Ее единственной реакцией было удивление — по-моему, искреннее.

— Рад слышать. — Директор вынул из нагрудного кармана носовой платок и вытер взмокший лоб. — В таком случае я не понимаю, что могло так расстроить девушку и почему она не хочет об этом говорить?

Мисс Пэрри пожала плечами.

— Я тоже. Ясно, что секс тут ни при чем, а строить какие-то другие версии можно лишь на конкретных фактах.

— Так чем я могу вам помочь?

— Единственное, чего я хочу, — удостовериться, что во время репетиции или непосредственно перед ней не случилось ничего необычного.

— Что ж, это не так уж трудно. Я поговорю с Матисоном, постановщиком пьесы… и если хотите, мы сделаем это прямо сейчас. Он должен находиться в преподавательской, я могу его вызвать.

— Срочность ни к чему. — Мисс Пэрри встала и погасила сигарету. — Вероятно, вся эта история — легкое недоразумение. Если вы позвоните мне позднее…

— Разумеется. — Директор тоже поднялся и указал на статуэтку Афродиты, стоявшую на столике из розового дерева. — Я очень рад, — добавил он, — что эта дама тут ни при чем. Обычно, когда у нас возникают проблемы с постановкой пьесы, можно с уверенностью сказать, что они связаны именно с ней.

Мисс Пэрри улыбнулась:

— Платоновские половинки…

— Платоновские половинки следует держать подальше друг от друга, пока они не закончат школу. В конце концов, принудительное воздержание только обостряет чувства. — Он спохватился, вспомнив про долг гостеприимства: — Хотите остаться на обед?

— Нет, спасибо. Я должна вернуться до окончания утренних занятий.

— Жаль. Но вы придете… завтра на церемонию?

— Конечно. Кто будет вручать награды?

— Мы ждали лорда Уошбертона, — ответил директор, — но в последний момент он заболел, и мне пришлось заменить его одним своим знакомым, профессором английского из Оксфорда. Интересный человек — честно говоря, я боюсь, что даже слишком интересный. Сомневаюсь, что он впишется в рамки того светского лицемерия, которое требуется в подобных случаях.

— Я останусь послушать речи. Вы знаете, что обычно я избегаю их.

— Хотел бы я сказать то же самое о себе, — вздохнул директор. — Не только в этом случае, но и вообще… Хотя все эти мелкие неприятности оправдывают мои три тысячи фунтов в год.

Он проводил мисс Пэрри и вернулся к своей корреспонденции, разложенной на столе. Миссис Бродриб подробно рассказывала о результатах экзаменов в Школе Генри — предмет, о котором сам директор имел довольно смутные представления. Сообщалось, что в ближайшие две недели состоится съезд школьных директоров. Кто-то предлагал учредить премию за лучшее эссе года на тему «Будущее Британской империи»… Директор застонал. Премий у них и так хватало. Учащиеся тратили уйму времени на то, чтобы выиграть конкурсы, а преподаватели — чтобы их организовать. Увы, за этим предложением стоял солидный спонсор, и с его мнением необходимо было считаться. Оставалось надеяться, что, проявив должный такт, ему удастся уговорить щедрого благотворителя самому читать все эти эссе и самому же награждать.

Директор бегло просмотрел оставшиеся письма и отложил их в сторону. История про lasciva puella вызвала в нем любопытство, и он решил, что поскольку ему все равно придется заниматься этим делом, незачем откладывать его в долгий ящик. Директор подошел к металлическому шкафчику с картотекой и просмотрел его содержимое: судя по документам, в настоящий момент Матисон преподавал английский в пятом классе. Директор взял свою мантию и шапочку и, сунув их под мышку, направился к двери.

— «Я теперь, — продекламировал Симблфилд, робкий прыщеватый коротышка, строки Вордсворта, — не так природу вижу, как порой бездумной юности, но часто слышу тихую мелодию людскую, печальную, без грубости, но в силах смирять и подчинять».

Ученик замолчал, и на его непривлекательной физиономии появилось выражение удовлетворения. По мнению Симблфилда, высший класс в изучении поэзии заключался в том, чтобы суметь процитировать выбранный отрывок, не пропустив ни единого слова; и этой цели он добился. Правда, у него возникли подозрения, что за пределами этой нехитрой задачи существуют еще какие-то тонкости, связанные с интерпретацией прочитанных строк, но, упоенный своим успехом, он не обратил на них внимания.

В тишине, наступившей после его унылого речитатива, стало слышно, как в соседней комнате мистер Харгрейв, самый строгий из учителей школы, обрушивает на своих подопечных безжалостную латынь. Симблфилд выжидающе уставился на мистера Матисона, который молча сидел на стуле, сложив руки на коленях, и смотрел в окно. Поскольку Симблфилд был исключительно глупым и наивным юношей, то решил, будто мистер Матисон не находит слов, чтобы оценить его замечательное выступление. Однако его предположение было ошибочным. Мистер Матисон просто задремал и не слышал, что Симблфилд закончил декламацию. Это был грузный мужчина средних лет, неопрятный и неуклюжий, в мешковатых серых брюках и старом пиджаке с кожаными вставками на локтях.

Поднявшееся вокруг шушуканье заставило его очнуться от грез и вернуться к суровой реальности урока. Классная комната представляла собой просторное помещение с высокими стенами, нижняя часть которых была щедро разрисована чернилами. Учительский стол, старомодный и монументальный, возвышался на постаменте возле выщербленной доски. На стенах висели тусклые и расплывчатые картины с пасторальными и классическими сюжетами. Все покрывал толстый слой меловой пыли. Десятка два учеников, сидевших за расшатанными столиками, старались воспользоваться короткой передышкой, убивая время самыми бессмысленными способами.

Матисон заметил, что Симблфилд больше не двигает языком, а смотрит на него с самодовольным видом.

— Симблфилд, — произнес Матисон, — вы хоть поняли, о чем это стихотворение?

— Сэр… — в замешательстве пробормотал ученик.

— Как мы относимся к природе «порой бездумной юности», Симблфилд? Мне кажется, вы как раз тот самый человек, кто может ответить на данный вопрос.

В классе раздались смешки.

— Тупица Симблфилд, — шепнул кто-то.

— Итак, Симблфилд? Я жду ответа.

— Простите, сэр, я не знаю, сэр…

— Но вы должны это знать. Подумайте, мой юный друг. Вы не слишком обращаете внимание на природу, верно?

— О, да, сэр.

— Вы вообще ее не замечаете. Для вас она не более чем фон, обрамляющий вашу собственную личность.

— Да, да, я понимаю, сэр, — поспешил согласиться Симблфилд.

— Боюсь, что нет. Хотя кто-то в этом классе, возможно, понимает.

Ученики сразу оживились. Послышались возгласы: «Я понимаю, сэр!» «Только такие олухи, как Симблфилд, могут этого не понять». «Это как, например, вы идете на прогулку, но не замечаете деревьев». «Сэр, а зачем нам нужно читать Вордсворта?»

— Тихо! — грозно воскликнул мистер Матисон. Ученики замолчали. — Короче говоря, именно так Вордсворт отказывается воспринимать природу.

— Вордсворт — старый козел, — раздался шепоток.

Мистер Матисон, нахмурив брови, мрачно окинул взглядом комнату, но, решив, что не следует обращать внимания на наглеца, продолжил:

— Иными словами, для Вордсворта природа — нечто большее, чем просто фон.

— Сэр!

— Да?

— А правда, что Вордсворту чуть не отрубили голову во время Французской революции?

— Нет, он побывал во Франции уже после революции. Так вот, как я сказал…

— Сэр, почему во Франции отрубают голову, а в Англии — вешают?

— А в Америке — сажают на электрический стул?

— А в России — расстреливают?

Ученики дружно загалдели. «В России не расстреливают, болван, а рубят голову топором!» «Сэр, это правда, что когда человека вешают, у него после смерти еще долго бьется сердце?» «Ну, ты и осел, Бэгшоу». «Что за чепуха: как человек может быть мертв, если у него бьется сердце?»

Матисон ударил кулаком по столу:

— Еще одно слово, и я сообщу о вашем поведении заведующему пансионом!

В классе мгновенно воцарилась тишина — это было безотказное средство, когда следовало установить порядок. В Кэстривенфорде попасть на заметку заведующему пансионом считалось серьезным проступком.

— Превосходно, — произнес мистер Матисон, — а теперь вернемся к нашей теме. Симблфилд, что, по-вашему, имел в виду Вордсворт, говоря про «мелодию людскую, печальную, без грубости»?

— О, сэр… — Это испытание было явно непосильно для его скромного ума. — Я думаю, он имел в виду… если мы возьмем, например, гору, или птицу, или что-нибудь такое…

К счастью для Симблфилда, пытавшегося сказать хоть что-то вразумительное при полном молчании остального класса, продолжать ему не пришлось: именно в этот момент в комнату вошел директор. Ученики торопливо вскочили с места, загремев стульями и хлопнув крышками столов. Директор редко появлялся в классе во время урока, и они терялись в догадках, какое из их недавних прегрешений могло послужить причиной столь неожиданного визита.

— Садитесь, джентльмены, — благожелательно промолвил директор. — Мистер Матисон, можете уделить мне пару минут?

— Конечно, господин директор, — ответил тот и повернулся к ученикам: — Продолжайте читать, пока я не вернусь.

Они вышли в коридор. Это было пустое и гулкое помещение с неровным полом, к тому же довольно плохо освещенное. Изначально учебный корпус строился для других целей, и когда-то в нем располагалась психиатрическая лечебница — факт, на котором не одно поколение учеников оттачивало остроумие. Зато по сравнению с классными комнатами в нем царила приятная прохлада.

— «Aequam memento rebus in arduis servare mentem»[31], — бубнил мистер Харгрэйв в соседней комнате, — вовсе не означает «Не забывай держать месячный запас воды для сухих дорог», и только такой болван как вы, Хьюит, мог предположить, будто Гораций сочинил столь идиотский стих.

— Как прошла вчерашняя репетиция, Матисон? — спросил директор.

— Неплохо, господин директор. Думаю, у нас получится хороший спектакль.

— Никаких недоразумений и проблем?

— Нет. Вроде все в порядке.

— Ясно.

Директор помолчал, прислушиваясь к тому, что происходило в классе: шум голосов там то накатывал как волна, достигая полного крещендо, то вдруг обрывался после чьего-то испуганного окрика, призывавшего к тишине. Он прижал указательный палец к нижней губе.

— Та девочка, которая исполняет роль Екатерины, — произнес он. — Что вы о ней думаете?

— Хорошая актриса, — ответил Матисон.

— Я не в этом смысле. Что вы думаете о ней?

Преподаватель замялся:

— Честно говоря, господин директор, мне она кажется весьма привлекательной особой.

— Что ж, спасибо за откровенность. Дело в том, что вчера вечером она вернулась домой крайне взволнованной, и мы не можем понять, что с ней произошло.

— Во время репетиции она выглядела спокойной, — заметил Матисон. — Разве что очень жизнерадостной.

— Прекрасно. Рад это слышать. В какой-то степени это снимает с нас ответственность… А вы не в курсе, есть ли у нее… отношения с кем-нибудь из мальчиков?

— Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, что с Уильямсом.

— С Уильямсом? Каким? У нас полно Уильямсов.

— С Дж. Х. Уильямсом, господин директор. Из старшего класса. Он играет Генриха.

— Ах, да, конечно. Пожалуй, мне надо с ним побеседовать. Кстати, генеральная репетиция состоится сегодня вечером?

— Да, сэр.

— Я постараюсь прийти, — пообещал директор, — если смогу выкроить время.

Попрощавшись с начальством, Матисон вернулся обратно в класс, чтобы вдалбливать метафизические рассуждения Вордсворта в пустые головы своих учеников, а директор нанес визит школьному привратнику и попросил направить к нему в кабинет Дж. X. Уильямса, как только тот закончит утренние занятия.

Кэстривенфордская школа расположена на прямоугольном участке, обрамленном с запада рекой Кэстривен, а с востока — магистральным шоссе. В остальных местах его граница размыта: на севере спортивные площадки постепенно переходят в окрестные поля, а на юге школьные строения причудливым образом перемешаны с кучкой зданий, которые называются Снэгсхилл и представляют собой окраину как Кэстривенфорда, так и самой школы. Главный корпус — большое, но неуютное строение восемнадцатого века из красного кирпича, с увитыми плющом стенами и крошечным двориком для игр — одиноко высится на западной оконечности участка, выделяясь своей часовой башней и черепицей из потускневшей меди. Далее пологий склон, поросший вязами и буками и усеянный вольерами для кроликов, спускается к реке. Здесь находятся пристань и сарай для школьных лодок. На противоположной стороне реки простираются леса и поля с далекой фермой, а еще дальше, милях в трех к западу, видны шпили и крыши Кэстривенфорда.

По периметру этой территории расположены здания семи школьных пансионов. На северо-западном углу торчит часовня, довольно уродливый реликт поздневикторианской эпохи, возводившаяся так поспешно и на такие скудные средства, что местные власти до сих пор живут в страхе, как бы она не рухнула и не развалилась на куски. Школьные ворота открываются на главную дорогу. От ворот длинная аллея, обсаженная дубами, ведет к учебному корпусу, про который достаточно сказать, что его назвали Домом Хаббарда. Рядом с воротами находится столовая, простая на вид и чисто утилитарная конструкция. Научный корпус, домик скаутов, манеж и библиотека образуют тесную группу на южной стороне рядом с Давенантом, самым крупным из пансионов. Здесь же расположен и кабинет директора, поскольку его собственный дом стоит в полумиле от школы.

Остальную площадь занимают игровые площадки, поле для игры в сквош, пять теннисных кортов, гимнастический зал, бассейн, кондитерская и оружейная. Между ними протянута сложная сеть асфальтовых дорожек, она, на взгляд учеников, словно нарочно устроена так, чтобы как можно дольше растянуть их путь от пансионов к Дому Хаббарда.

Все это великолепие — или, по крайней мере, его часть — разглядывал директор, стоя у окна своего кабинета и размышляя о проблеме Брэнды Бойс. Без пяти два зазвонил школьный колокол, и директор, отвлекшись от мыслей, подумал о том, нельзя ли, вопреки мнению консерваторов, навсегда заглушить этот жуткий перезвон. Само собой, колокол должен был способствовать пунктуальности учащихся, но когда на время войны его бой отменили, а потом вернули снова, оказалось, что он почти никак не влияет на число опаздывающих учеников. В Кэстривенфорде вообще было слишком много звона. Башенные куранты, педантично отбивавшие не только часы, но и половинки с четвертями; колокола в научном корпусе; электрический звонок, раздиравший тишину в начале и конце каждого урока; ручные колокольчики в пансионах; колокол часовни, дребезжавший так, словно его сделали из мятой жести…

Между тем к Дому Хаббарда шумным потоком стекались ученики с учебниками и папками под мышкой. В их толпе директор заметил мистера Филпотса, бежавшего по сухой траве в сторону Давенанта.

Мистер Филпотс, учитель химии, отличался невероятной прытью, проявлявшейся в самых разных формах. Это был худой коротышка лет пятидесяти в тяжелых роговых очках, с длинным носом и утомительной привычкой к бессвязной болтовне. В том, что химик спешил, не было ничего удивительного: он вообще предпочитал бегать, а не ходить. Кроме того, мистер Филпотс обладал мнительным характером, склонным к постоянным жалобам и склокам: любая мелочь повергала его в отчаяние и заставляла мчаться в директорский кабинет, кипя возмущением и гневом. Заметив его в окне, директор уже не сомневался, что через минуту-другую тот появится у него в комнате, чтобы поведать о своих новых горестях.

На самом деле подобная перспектива не слишком тяготила его: он знал, что страдания мистера Филпотса легко унять, проявив чуточку внимания и такта. Поэтому, когда учитель химии действительно постучал в дверь, директор радушно пригласил его войти. Однако вскоре ему стало ясно, что на сей раз мистер Филпотс явился с чем-то более серьезным.

— Кошмарная история! — выпалил он. — Безобразный, отвратительный скандал!

Директор предложил сесть, но учитель отказался.

— Преступник должен быть схвачен и наказан! — заявил он. — Самым суровым образом! За всю мою учительскую карьеру еще не было случая…

— Что произошло, Филпотс? — нетерпеливо перебил директор. — Давайте с начала, прошу вас.

— Ограбление, вот что! Настоящее ограбление — ни больше, ни меньше!

— Что украли?

— В том-то и дело, — стремительно затараторил мистер Филпотс, — я не знаю. Но это неважно. Я не обязан следить за инвентарем! У меня нет времени. Вступительные экзамены, актовый день, квартальные отчеты…

— Что-то пропало в химической лаборатории? — вставил директор, мысленно успев перебрать все варианты.

— Мой шкафчик вскрыли! Вскрыли и обыскали! Сразу хочу заявить, что я снимаю с себя всякую ответственность. Сколько раз я заявлял, что в нем ненадежные запоры! Сколько раз…

— Никто не пытается вас в чем-либо обвинить, — холодно заметил директор. — Что находилось в шкафчике?

— Кислоты, — с неожиданной лаконичностью ответил химик. — В основном, кислоты.

— То есть ядовитые вещества?

— Именно. Вот почему я считаю это происшествие серьезным. — Мистер Филпотс глубоко вздохнул. — Надеюсь, вы разделяете мое мнение, господин директор?

— Разумеется, разделяю. Странно, но я пока сохранил здравый смысл. Вы не знаете, что именно украли — если вообще украли?

— Что-то украли, это несомненно, — желчно произнес мистер Филпотс. — Иначе зачем было взламывать шкафчик? Одно могу сказать: я не заметил большой пропажи каких-то конкретных химикатов.

— Замечательно, — кивнул директор. — Я подумаю над этой проблемой. А пока не могли бы вы проследить за тем, чтобы кабинет химии был заперт на то время, когда там нет занятий? Конечно, осторожными следовало быть раньше, но если мы не хотим повторения случившегося… Кстати, когда вы это обнаружили?

— Сегодня утром, на последнем уроке. Это было мое первое занятие. Но я могу заверить, что вчера в пять часов вечера шкафчик был в полном порядке: как раз в это время я поставил в него новый препарат.

— Хорошо, Фил поте, — вздохнул директор. — Я дам вам знать, когда решу, что делать дальше.

Мистер Филпотс важно кивнул, покинул кабинет и помчался в сторону научного корпуса. К тому времени, как директор вернулся к окну, колокол уже затих, и опаздывавшие ученики перешли с ходьбы на бег. Через несколько секунд часы пробили два, и в Доме Хаббарда прозвенел звонок. По дорожке пролетел последний ученик, в отчаянном рывке пытавшийся нагнать своих товарищей, и исчез из виду. Все затихло.

Но директора не радовала тишина. Пропажа ядовитых веществ — пока только предполагаемая — являлась, как справедливо заметил мистер Филпотс, весьма серьезным делом. Кроме того, было не совсем понятно, какие действия следует предпринять. Вероятно, кражу совершил не ученик: при отсутствии явных доказательств директор больше склонялся к тому, чтобы отвергнуть эту версию. Но оставались еще местные рабочие, преподавательский состав, случайные посетители, свободно разгуливавшие по территории школы, и Брэнда Бойс, которая, если верить Уильямсу, вчера вечером ждала его в научном корпусе.

Директор раздраженно прикусил кончик трубки. Меньше всего ему хотелось обращаться в полицию, но в сложившейся ситуации у него не было выхода. Он тяжело вздохнул и протянул руку к телефону.

Средняя школа для девочек находилась в самом городке Кэстривенфорд, недалеко от дома директрисы. Поскольку мисс Пэрри питала склонность к красивым интерьерам, ее кабинет представлял собой вполне изысканное помещение в бело-розовых тонах: светлое и просторное, с узорчатым тиснением на креслах и дрезденскими вазами на камине. В кабинете было множество живых цветов, за окном зеленела прибрежная аллея с подстриженными ивами, и поблескивала гладь реки. Послеполуденное солнце щедро изливало теплый свет на кирпичную ограду и уютный садик, откуда в дом доносился запах чайных роз, буйно разросшихся вдоль лужайки и обрамлявших арку решетчатых ворот. Поверх стены открывались крыши убегавших к горизонту старых зданий, а за ними торчал шпиль церкви Гроба Господня с золоченым флюгером, четким и неподвижным на фоне голубого неба.

В пять часов вечера, когда мисс Пэрри сидела в кресле и обозревала все это великолепие, пытаясь переварить содержимое тридцати с лишним сочинений, посвященных понтификату Льва Десятого, зазвонил телефон. Она неохотно потянулась к аппарату. Обычно ей нравилось отвечать на звонки, но последняя неделя выдалась настолько утомительной, что сейчас ее гораздо больше тянуло расслабиться и побыть одной. Однако директриса считала это недопустимой слабостью и, обладая скорее практичным, чем аналитическим складом ума, винила во всем адскую жару. Хотя…

— Кэстривенфорд, 473, — произнесла она. — Да, это мисс Пэрри. Кто говорит? А, миссис Бойс… Брэнда не вернулась домой? Понятно. Да, насколько я знаю, она ушла после четырех. Возможно, решила зайти в магазин или в кино. Ах, вот оно как. Вы правы, это меняет ситуацию. Раз вы просили ее не задерживаться по пути из школы… Понимаю, вы обеспокоены… да… да… В школе еще осталось несколько старшеклассниц, и я их расспрошу. Разумеется. Да, я сразу перезвоню вам. До свидания.

Трубка резко звякнула на рычаге. После недолгих размышлений директриса покинула кабинет, пересекла короткий переход, соединявший кабинет с учебным корпусом, прошла через спортивный зал и оказалась в школьном коридоре. В одном из ближних классов слышались молодые голоса, громко о чем-то спорившие. Когда она приблизилась к двери, внутри раздался жуткий грохот, напоминавший крушение «Дойчланд» у берегов Кентиш-Нок.

— Черт бы побрал эти хоккейные клюшки! — заорала одна из девушек.

— Не ругайся, Эл спет.

— Хочу и буду ругаться! К дьяволу эти вонючие, поганые…

— Элспет!

Мисс Пэрри приподняла брови и вошла в класс.

Комната представляла собой скорее склад, набитый старыми книгами, запасами провизии, спортивным инвентарем и букетами сухих цветов, рассованных по банкам из-под джема. Мебели здесь почти не было, а окна выходили на теннисный корт. На оставшемся свободном пятачке с трудом умещались четверо старшеклассниц в синих плиссированных юбках, черных туфлях, школьных галстучках и белых блузках с коротким рукавом. Официально в классе проходило заседание комитета литературной секции, но на самом деле девушки просто уплетали за обе щеки. Драматичное появление директрисы заставило их мгновенно застыть, подобно корнуэльским девам, которых гнев Иеговы обратил в скалы, когда они плясали нагишом на шабаше.

Мисс Пэрри смерила их пронизывающим взглядом и спросила:

— Кто-нибудь видел Брэнду Бойс после уроков?

Все в оцепенении молчали, пока одна из девушек наконец не набралась смелости ответить.

— Нет, мисс Пэрри, — произнесла Элспет.

— Нет, мисс Пэрри! — эхом откликнулись остальные.

— Кто-нибудь из вас видел, как она уходила домой?

— Нет, мисс Пэрри, — повторила Эл спет.

— Нет, мисс Пэрри! — дружно подхватили остальные.

Директриса поняла, что беседовать с этой компанией, отвечавшей как античный хор, не имеет смысла. Она переключила внимание на Дженнис Дэллоуэй — девушку, которая только что укоряла Элспет за сквернословие.

— Когда ты в последний раз видела Брэнду? — спросила мисс Пэрри.

— Это было на уроке истории. Мы собирались уходить, но мисс Фитт задержала меня, чтобы поговорить о моей работе, а потом я направилась прямо сюда и не видела, как она ушла.

— Может, она еще в своем классе? — предположила третья девушка.

Мисс Пэрри помедлила, надеясь услышать какие-нибудь версии, но все молчали.

— Ладно, — сказала она. — Продолжайте заседание. И помните, что вы должны покинуть здание не позднее шести часов.

— Да, мисс Пэрри, — ответила Элспет.

— Да, мисс Пэрри, — послушно пропели остальные.

— Обычно я не вмешиваюсь в разговоры учениц, — добавила директриса, шагнув к двери, — поэтому все, чем вы здесь занимаетесь, остается на ваше усмотрение. Но ругательства — другое дело. — Она сделала паузу. Элспет слегка побледнела и уставилась в пол. — Если подобное повторится, у вас будут большие неприятности.

Она вышла, закрыв за собой дверь. В спину ей долетел приглушенный шепоток.

Комната для занятий, которую Брэнда Бойс делила еще с одной девочкой, — очень похожа на первый класс, но немного аккуратнее, — оказалась пуста. Мисс Пэрри уже собиралась уйти, когда заметила конверт, лежавший на столе у открытого окна. Взяв его, она обнаружила, что письмо адресовано ей, и развернула листок.

Мисс Пэрри невольно ахнула, но первое, что пришло ей в голову, было: до чего же это не похоже на стиль Брэнды. Никаких тебе витиеватых предложений и напыщенных фраз. Конечно, неожиданная лаконичность могла быть вызвана эмоциональным стрессом, но… Она поискала тетрадь с записями Брэнды и сравнила почерк с запиской. Да, одна и та же рука — но стиль иной. Утомительно-цветистое «путешествие во Францию, где на голых, наспех сколоченных помостках еще не высохла кровь казненных аристократов, многоголосым эхом откликнулось в ритмизированной автобиографии Вордсворта», — не имело ничего общего с сухим «я уезжаю с человеком, который сделает меня счастливой». Абсолютно ничего. Мисс Пэрри убрала письмо в карман и направилась в кабинет, размышляя о том, как сообщить о своем открытии родителям Брэнды.

К счастью, все прошло не так скверно, как она боялась: родители вели себя сдержанно и благоразумно, тем более что мисс Пэрри не стала посвящать их в сомнения по поводу подлинности оставленной записки. Мистер Бойс попросил ее немедленно сообщить в полицию о пропаже дочери. Поскольку мисс Пэрри знает больше, чем они, будет лучше, если суперинтендант встретится сначала с ней.

Но когда она связалась с дежурным в отделении полиции, тот сказал, что суперинтендант уже выехал к директору Кэстривенфордской школы. Поблагодарив, мисс Пэрри повесила трубку, подняла ее снова и набрала кабинет директора.

— Вы приехали вовремя, — заметил директор, и Фен, сидевший в одном из мягких кресел, мрачно кивнул. — Не сомневаюсь, что Стэгг будет рад вашей помощи. Нам всем придется несладко. Разумеется, мы сделаем все, что в наших силах, однако я не могу не сожалеть о том, что эти события произошли накануне актового дня. Вероятно, вы сочтете меня бессердечным, но…

— Нет, нет, — перебил Фен. — Ваш главный долг — заботиться о школе. Полагаю, уже поздно что-либо отменять?

— Да. Вся программа должна быть выполнена. Я надеюсь, нам удастся замять эту историю хотя бы до завтрашнего вечера. Но последствия будут серьезными. Подобная огласка…

За лучом яркого света, который падал из школьного кабинета на улицу, царила такая плотная тьма, что ее почти можно было потрогать руками. Но садовые цветы — розы и вербена — казалось, только радовались наступлению вечера и пахли еще резче и сильнее, чем днем. Вокруг настольной лампы порхал ночной мотылек, его крылья трепетали и шуршали по оранжевой ткани абажура. В углах комнаты лежала густая тень, но свет уютно поблескивал на медной подставке в очаге камина, словно заменяя отсутствовавшие в нем дрова, и играл радужными искрами в граненом бокале, который Фен задумчиво крутил в своей узкой аристократической руке.

— Вы отправили секретаря домой? — спросил он.

— Да. Сразу после звонка в полицию. Нет смысла держать его здесь.

— Прекрасно. Тогда поговорим о деле. Скажите, если оставить в стороне проблемы, которые могут возникнуть у школы, лично вас расстроила смерть этих людей?

Директор резко встал и начал расхаживать по комнате. Его волосы были взлохмачены, глаза запали. Одну руку он сунул в карман, а в другой держал забытую сигарету, и она тлела, роняя на ковер пепел.

— Честно говоря, нет, — ответил он после долгой паузы. — Оба мне не нравились. Но, полагаю, сейчас это не имеет никакого значения.

Директор остановился перед старым зеркалом в золоченой раме и поправил волосы. Фен продолжал изучать яркие огоньки в своем бокале.

— Расскажите мне о них, — попросил он. — Биографию, характеры, личные симпатии — все, что знаете.

— Попытаюсь. — Директор снова начал ходить по кабинету. — Из этих двоих Лав, пожалуй, более интересная личность. Он преподает, вернее, преподавал историю и классические языки. Человек знающий, серьезный — вполне приличный учитель.

— Мальчики его любили?

— Скорее уважали: он не из тех, кто вызывает к себе симпатию. По взглядам — убежденный пуританин, но не без практической сметки. Превыше всего для него был долг. Он не то чтобы отрицал земные радости, но считал их необходимым злом, чем-то вроде лекарств, которые следует принимать в нужных дозах и в нужное время. Кстати, при всей его компетентности, — добавил директор, не уточнив, что подразумевает под этим словом, — заведующий пансионом из него был неважный.

— А я и не знал, — заметил Фен, — что он являлся заведующим.

— Не здесь, а в Мерфилде. Оставив Кембридж, приехал сюда в качестве помощника директора. Потом перебрался в Мерфилд и получил пансион. А когда достиг предела возраста, допустимого Для заведующих, снова вернулся к нам помощником директора. Это было еще во время войны, когда мы нуждались в кадрах.

— Сколько ему тогда было лет?

— Кажется, шестьдесят два.

— Обычно заведующие уходят на пенсию в шестьдесят.

— Да. Но Лав был из тех, кто держится за работу до последнего, пока есть возможности и силы. Такие, как он, не уходят на пенсию, а умирают на своем посту. — Директор снял с каминной полки серебряные часы, достал из вазы ключ и начал заводить пружину. — Честно говоря, — продолжил он, — Лав представлял для меня определенную проблему. После войны попечители стали требовать, чтобы все учителя старше шестидесяти отправлялись на покой, поэтому у меня имелись основания избавиться от него. Но я убедил совет сделать для него исключение.

— Почему?

— Я питал к нему некий пиетет, — объяснил директор, убрав часы и ключ на место. — Лав был для меня чем-то вроде памятника принцу Альберту — неумолимый и бескомпромиссный, но при этом вызывающий уважение. Я уже не говорю о его кристальной честности, проявлявшейся в самых ничтожных мелочах. Лав был одним из тех людей, которые готовы вернуть на почту простую марку, если она осталась непогашенной. Но как раз это делало его плохим заведующим. Пытаться управлять пансионом, проявляя слишком большую строгость и щепетильность, — серьезная ошибка.

— «Его узнать никто не мог и мало кто любил, — с грустью процитировал Фен, перефразируя Вордсворта. — Но он теперь в могилу слег, и стало все другим»… Как насчет личной жизни? Лав был женат?

— Да. Его жена — тихая измученная женщина, полностью растворившаяся в муже. Как говорят, живые мощи.

— Что-нибудь еще?

— Пожалуй, нет. С кем вам надо поговорить, так это с Этериджем. Он знает все и обо всех.

Фен одним глотком опустошил бокал и поставил его на пол. Голубые шторы шевельнулись от легкого дуновения, но не развеяли духоты. Мотылек перестал бить крыльями и перебрался на внутреннюю сторону абажура, став неестественно крупным и расплывчатым за прозрачной тканью. Где-то вдалеке глухо и настойчиво лаяла собака — похоже, у Винни-Пуха было плохое настроение. Больше с улицы не слышалось ни звука. Казалось, здание окутала мягкая и плотная пелена.

Что ж, пелена сейчас пришлась бы кстати, подумал Фен. Он нащупал в кармане завалявшуюся сигарету и, убедившись, что это не одна из тех дешевых марок, какие ему порой приходилось употреблять за неимением лучшего, сунул ее в рот и закурил.

— Хорошо, — отозвался он, — я последую вашему совету и поговорю с Этериджем, кто бы он ни был. А как насчет Сомерса?

Директор медленно и осторожно, словно заторможенный разлитой в воздухе жарой, опустился в кожаное кресло, вытер рукавом лоб и широко зевнул.

— Боже мой, — пробормотал он, — как же я устал. Сомерс… Молодой парень. Учился в Мерфилде, где был старостой в пансионе Лава. Тот высоко ценил его. Вообще он всегда имел любимчиков — один из его немногих недостатков. В Мерфилде он так благоволил к Сомерсу, что многих это возмущало. — Директор снова зевнул и извинился. — Сомерс преподавал английский, — добавил он. — Умный, однако дьявольски тщеславный. Пришел к нам из армии.

— Женат?

— Нет. Снимает… то есть снимал квартирку в Кэстривенфорде, в симпатичном домике в палладианском стиле. Кажется, его построил Николас Реветт. То, что он предпочитал жить за пределами школы, меня не удивляет. Я бы и сам, если бы у меня была возможность… Впрочем, это неважно.

— У Сомерса есть родственники? Друзья?

— Никого. Родители умерли, а сестер и братьев нет. Что касается друзей — сомневаюсь, что он здесь с кем-нибудь сошелся. Опять же, об этом лучше спросить у Этериджа. Что-нибудь еще?

— Нет, спасибо. — Фен выпустил струйку дыма и проследил, как она растаяла в свете лампы. — В любом случае сначала надо осмотреть трупы. Надеюсь, суперинтендант не станет возражать против моего участия в этом деле?

— Вряд ли. — Директор взглянул на часы: они показывали двадцать пять минут двенадцатого. — Скоро мы это выясним.

Они вышли в темноту, где их дожидался врач. Уэллс задержался, чтобы запереть дверь. Директор, потоптавшись у машины, выразил сомнение, что ему имеет смысл ехать в дом мистера Лава.

— Мне кажется, — заметил он, — мои соболезнования миссис Лав будут плохо сочетаться с вашим расследованием. К тому же я очень устал и, честно говоря, не понимаю, какой от меня там будет толк.

— Вы правы, сэр, — кивнул Стэгг. — Но завтра утром…

— Служба начинается в десять часов, но я приеду не позднее девяти. После этого вы сможете в любое время застать меня в школе, и, разумеется, я с удовольствием послушаю, как продвигается расследование. В остальном, — директор закурил, и пламя спички рельефно обрисовало его скулы, бросив на глаза густую тень, — меня ждет трудный день. Я буду постоянно занят, но если возникнет срочная необходимость… — Он погасил спичку, и темнота вокруг стала еще непрогляднее.

— Мы станем действовать с максимальной деликатностью, — пообещал Стэгг. — Я все равно собирался приехать на актовый день, так что мое присутствие здесь никого не удивит.

— Что ж, спокойной ночи. Джервейс, я оставлю вам дверь открытой, а в гостиной будут сандвичи и виски. Еще раз спокойной ночи. И всем удачи.

Он сел в свой автомобиль и уехал. «Скорая помощь», полицейская машина и «Лили Кристин III» Фена последовали за ним. Дорога оказалась длиннее, чем предполагал Фен, и он прикинул, что пешим ходом она заняла бы не менее пятнадцати минут. Наконец все снова собрались перед воротами.

— Даже не представляю, где мы находимся, — признался Фен. — Я просто следовал за вами.

— Мы в дальнем конце Снэгсхилла, сэр, — пояснил Стэгг, и Фену пришлось довольствоваться этой информацией, поскольку сплошная тьма вокруг исключала какую бы ты ни было ориентацию.

Они поднялись по дорожке к входной двери, и суперинтендант позвонил. Семья Лав жила в большом и ничем не примечательном доме, представлявшем собой нечто вроде скромного коттеджа из крашеного кирпича. Через минуту дверь открыла пожилая женщина с взлохмаченными седыми волосами и опухшим от слез лицом. Близоруко щурясь, она заморгала.

— Это полиция? — спросила женщина. — Я думала, вы уж не придете.

Она шагнула в сторону, пропустив их в холл. Это было узкое, переходившее в коридор помещение, застеленное линолеумом и казавшееся еще более тесным от наполнявших его вещей: резиновых сапог, зонтиков, оленьих рогов, пропылившейся одежды. В доме витал аромат кофе, смешанный с не менее крепким запахом мастики для натирания полов. Под потолком тускло горела единственная лампочка, а на почерневшем серебряном подносе врассыпную лежали визитные карточки. Сама миссис Лав удивительно точно подходила под выражение «живые мощи», которое употребил директор, но, как не без удивления заметил Фен, в ней не было заметно признаков истерики. Это навело его на мысль, что, наверное, вечное подчинение своему супругу не так уж соответствовало ее натуре. Несомненно, она была подавлена, но, глядя на эту женщину, нельзя было сказать, что случившееся потрясло ее до глубины души.

Стэгг кратко описал причину их задержки, и ее глаза расширились.

— Майкл! — воскликнула она. — Какая ужасная, чудовищная новость… Мой муж так о нем заботился. Боже, что за кошмарная ночь. — Слова вдруг хлынули из нее сплошным потоком. — Нет, сначала все было в порядке — я хочу сказать, вот так сидеть одной рядом с Эндрю, — но потом я испугалась, потому что никто не приходил, и мне стало казаться, — вы, наверно, подумаете, что я сумасшедшая, — что все это просто страшный сон, когда события происходят не совсем так, как в обычной жизни, и… — Спохватившись, она замолчала и покраснела с таким видом, словно сделала что-то неприличное. — Ах, да, вы, конечно, хотите его увидеть.

— Если позволите, миссис Лав, — тихо промолвил Стэгг.

— Я с вами не пойду, — заявила она. — Мне там нечего делать. И я не могу… не хочу…

Она говорила, запинаясь на каждом слове, жадно и судорожно глотая воздух. Врач, профессиональной скороговоркой пробормотав слова утешения, посадил ее в кресло. После последовавшей затем заминки и минуты тяжелого молчания все направились в другой конец коридора и с облегчением покинули холл.

Помещение, в которое они вошли через минуту, являлось кабинетом мистера Лава. Обстановка выглядела непритязательной, но по-своему роскошной. На полках громоздились тяжелые тома, выровненные строго по размеру: странная привычка к украшательству, которую Фен не выносил. Мебель состояла из нескольких картотечных шкафчиков, письменного стола и двух глубоких мягких кресел. Французские окна выходили в маленький сад, а неплотно задернутые шторы были сотканы из тонких алансонских кружев. На высоком треножнике рядом с входной дверью покоился медный поднос в индийском стиле, на нем разместился нетронутый натюрморт из кофейника, блюдца с печеньем и двух чистых чашек. Гибкая хромированная лампа на столе вызывала ассоциации с лабораторией. Это сходство еще более усиливала царившая в кабинете хирургическая чистота, странно контрастировавшая с неряшливостью холла. Фен обратил внимание, что все вещи на письменном столе были расставлены в идеальном порядке.

Войдя в кабинет, немедленно уставились на Лава, который сидел, сгорбившись и подавшись вперед, в одном из кресел у французского окна. Очевидно, он умер так же быстро, как и Сомерс, хотя, может, не столь ужасной смертью. Одна его рука вяло лежала на колене, другая была стиснута в судорожном спазме. Жидкая прядь седых волос откинулась на выпуклый высокий лоб. Грудной клеткой он навалился на левый подлокотник кресла, беспомощно повесив голову и вытянув жилы на тощей шее. На коленях убитого лежала открытая книга. Фен шагнул ближе, чтобы лучше рассмотреть ее: Пилкингтон, «Французская грамматика: использование сослагательного наклонения. Часть I». На страницах книги запеклась кровь. Смерть ведет себя на редкость беспардонно, подумал Фен. Отправляет людей в вечный мир, пока они поглощают пирог со свининой, подобно Питту, или, как теперь, скромно штудируют французскую грамматику.

— Он ни о чем не подозревал до последнего момента, — заметил Стэгг. — Стреляли явно сзади, из французского окна. Его голова, торчавшая над спинкой кресла, являлась хорошей мишенью. — Не касаясь тела, суперинтендант присел, чтобы заглянуть ему в лицо. — Шея прострелена навылет. — Он выпрямился, внимательно оглядел комнату и приблизился к столу. — А вот и застрявшая пуля.

Стэгг достал перочинный ножик и начал выковыривать ее из дерева.

В кабинет вошел врач, сообщив, что оставил миссис Лав в гостиной. Вся процедура, проделанная полицией в учительской комнате, повторилась. Сначала сделали несколько фотографий, а затем с наиболее значимых поверхностей вроде дверных ручек и оконных рам сняли отпечатки пальцев. Доктор, обследовавший труп, снова заявил, что стреляли из револьвера тридцать восьмого калибра и смерть наступила от полутора до трех часов назад. Общая картина убийства была вполне ясна. А в карманах мистера Лава не обнаружили ничего интересного.

— Никаких зацепок, как и в прошлый раз, — буркнул Стэгг. — В общем, все похоже: стреляли с такого же расстояния, из оружия того же калибра, между десятью и одиннадцатью часами. Все, кроме этого…

Он указал на французское окно и вышел из него в темный сад, где какое-то время бродил среди кустов, светя себе электрическим фонариком. Фен, оставшись не у дел, начал без особого оптимизма рыться в ящиках стола. Стэгг вернулся с обескураженным видом.

— Там асфальтовая дорожка, — сообщил он, — тянется от дома до ворот. Земля вокруг твердая как камень. Ни следов, ни окурков, ни клочков ткани, зацепившейся за кусты. Ничего.

— Зато тут, похоже, кое-что есть, — пробормотал Фен, просматривая пачку найденных в столе бумаг. — Думаю, это поможет нам установить мотив. Прочитайте. — Он протянул Стэггу листок бумаги с написанным от руки текстом.

Тот прочитал его вслух:

— «Считаю своим долгом заявить, что двое моих коллег из Кэстривенфордской школы вступили между собой в сговор для совершения действий, которые нельзя охарактеризовать иначе, как откровенное мошенничество…» — Стэгг замолчал. — И это все. Впрочем, вы правы, сэр, записка — важная улика.

— Самое интересное в ней то, что он наполовину зачеркнул слово «коллег».

— Да, странно. И еще удивительнее, что не закончил текст. Наверное, его прервали или он решил, будто записка не имеет смысла.

— Ну, да, — туманно отозвался Фен. — Одолжите мне свою лупу?

Он внимательно рассмотрел листок, сравнив его с другими образцами почерка Лава, найденными в кабинете.

— Запись подлинная и, судя по состоянию чернил, сделана сегодня утром.

Фен вернул лупу и бумагу Стэггу и хотел что-то добавить, но тут его взгляд упал на стопку школьных сочинений, проверенных Лавом. Он взял верхнюю тетрадку и стал читать текст.

— Послушайте, что пишет этот ученик, — произнес он. — «Фраза «***» у святого Луки звучит двусмысленно». А вот примечание Лава: «Слово «двусмысленно» используется в тех случаях, когда нечто сказанное или написанное может иметь только два разных значения, но не более. Синонимы: неясно, неопределенно».

Стэгг уставился на него непонимающим взглядом:

— Не понимаю, к чему вы клоните, сэр?

Фен вернул тетрадь на место.

— Неужели? — воскликнул он. — По-моему, это важный момент. Что теперь?

Суперинтендант сверился с часами.

— Уже половина второго. Вряд ли мы сумеем сделать что-нибудь полезное. Разве что побеседовать с миссис Лав… Она может отвечать на вопросы, доктор?

— Думаю, да, — ответил врач. — Разумеется, у нее шок, но я бы не сказал, что она убита горем. Я немного знал Лава: в семье он всегда был довольно деспотичен, хотя внешне это почти не проявлялось. Его жена кажется бесхарактерной, но я подозреваю, что она была недовольна своей кабалой.

— По-вашему, она могла убить его? — с интересом спросил Стэгг.

— Чисто психологически? Почему бы нет?

— Если не считать того, что она этого не делала, — заметил Фен безапелляционным тоном, который покоробил суперинтенданта.

— Как раз это нам и предстоит выяснить, — сухо возразил он. — Доктор, пока мы станем беседовать с ней, вынесите отсюда труп.

Утро актового дня выдалось солнечным и ясным — редкий случай, очень порадовавший директора. По крайней мере, теперь ему не придется в спешке переносить уличные мероприятия под крышу. Небо оставалось безоблачным и после завтрака, когда Фен рассказал директору обстоятельства смерти мистера Лава.

— До чего все это скверно и досадно, — сокрушенно пробормотал Стэнфорд. — Я всю ночь не сомкнул глаз. Чувствую себя как пьяница с похмелья, только голова абсолютно ясная — наверное, чтобы четче сознавать весь этот ужас. Кстати, надо не забыть написать Габбитасу, что нам нужны два новых учителя. — Он сделал глоток кофе. — Господи, как я не люблю перемены! Порой мне кажется, будто от них лишь зло. Не сомневаюсь, что в раю все пребывает в полной неподвижности.

— Перемены — основа всякого прогресса, — устало заметил Фен.

Во время завтрака он обычно был не в форме.

— Об этом я и говорю! — подхватил директор. — Любые перемены — чистое зло, по крайней мере в материальном смысле. Все эти так называемые естественные потребности — уж не знаю, почему — требуют внутреннего равновесия. Стоит нам нарушить старый баланс, как происходит болезненный переход к новому. У человека есть велосипед, и он доволен. Потом он начинает хотеть машину — и становится несчастным. Прежнее равновесие между ним и его желаниями нарушено, и он не успокоится, пока не получит то, что хочет. И так до бесконечности.

— Я склонен думать, что удовлетворение или неудовлетворение желаний никак не влияет на общую сумму человеческих несчастий, — возразил Фен. — История доказывает: они всегда остаются примерно на одном и том же уровне, если не качественно, то количественно. Наука избавила нас от чумы, но наградила атомной бомбой. Филантропия выступила против непосильного труда, однако заменила его ужасами политиканства. Мы можем выбирать между двух зол, только и всего.

— Вы пессимист, — вздохнул директор. — Впрочем, сейчас не подходящее время для философии. У вас есть идеи насчет этих убийств?

— Кое-какое подозрения. Но мы пока не собрали всех необходимых данных.

— Да. — Стэнфорд допил свой кофе и закурил вишневую трубку. — Пожалуй, я пойду к себе и переоденусь. Вы весь день будете в парадной форме?

— Нет, сегодня слишком жарко. Только на время выступлений. Кстати, у вас не найдется лишнего каталога школы?

— Есть один, на столике в прихожей, — ответил директор, направляясь к двери. — Можете его забрать.

Он поднялся наверх, а Фен взял книжицу и устроился на террасе, наслаждаясь ранними лучами солнца, пробивавшимися сквозь туман, и звонким щебетом птиц. Каталог школы выглядел как маленький буклет в желтой обложке. На три четверти он состоял из списка учеников, но Фен не обратил на них внимания, сосредоточившись на первых трех страницах, где содержались фамилии, адреса и телефонные номера учителей и другого персонала школы. Больше всего его интересовали начальник службы подготовки младших командиров, его заместитель, казначей, библиотекарь, секретарь директора, заведующая медицинским центром, санитарный врач, владелец школьной лавки, старший смотритель стадиона, привратник и плотник. Фен заметил, что в список не включена домашняя прислуга, но для него это было неважно. Он достал карандаш и начал рисовать на полях рунические знаки.

Директор вскоре вернулся, облаченный в малиновое одеяние доктора юриспруденции, и они вместе отправились на машине в Давенант. По дороге он рассказал Фену о программе дня.

— В десять будет служба в часовне — это ненадолго. Без четверти одиннадцать — спортивный парад на стадионе под аккомпанемент школьного оркестра. Затем перерыв на обед: школьники обычно едят с родителями, а преподаватели идут в таверну «Боров» и пьют джин. Речи и раздача наград намечены на половину третьего. Параллельно с этим, поскольку в зале все не поместятся, крикетный матч между старшеклассниками и выпускниками, чтобы и остальным было чем развлечься. В четыре — грандиозная вечеринка в моем саду, с последующим чаепитием. После ужина — пьеса, если Матисону удастся найти замену Брэнде Бойс. Ну а завтра — да поможет нам Бог — собственно праздник.

Когда они подъехали к дубовой аллее, на залитой солнцем площадке было еще пусто: в этот день школьники завтракали позднее обычного. Только пара-тройка мальчишек в темно-синей форме и с алыми гвоздиками в петлицах — привилегия, дозволявшаяся в праздник даже самым юным и скромным участникам торжеств, — уже болталась возле корпуса. Они вежливо здоровались с проезжавшим мимо директором, который внимательно смотрел на небо, вопрошая его о погоде, и, кажется, был готов принести ему в жертву кого-нибудь из учеников. В глубине двора маячила фигура Уэллса, направлявшегося куда-то по своим административным надобностям. Мистер Винни-Пух, охваченный глубокой мизантропией, неуверенно чесал за ухом на лужайке. А из открытых окон Давенанта, словно приветствуя их появление, доносились дружный рев и свист.

Директор сразу устроил совещание с Гэлбрейтом, поручив ему собрать преподавательский состав в одном из классов, и тот отправился делать телефонные звонки. В четверть десятого прибыл Стэгг. Темные круги под его глазами свидетельствовали о том, что ему не спалось, однако он старался держаться бодро и уверенно.

— Я поставил у двери учительской констебля в штатском, — сообщил Стэгг. — У него есть ключ, и если кто-нибудь из преподавателей захочет что-то взять, ему надо только попросить. Разумеется, за ним будут присматривать. Прошу вас, предупредите своих людей.

— Конечно, суперинтендант. Надеюсь, скоро все будут здесь.

— Я тоже надеюсь, — мрачно произнес Стэгг. — Кстати, мне понадобится ваша помощь. Сообщите, пожалуйста, все ли будут на месте, а если нет, кто отсутствует и почему. Как вы думаете, кто-нибудь может не прийти?

— Вряд ли, если мой секретарь сумеет до всех дозвониться. Никто не болен, и у нас есть неписаный закон, что каждый преподаватель должен присутствовать на актовом дне. До моего приезда многие учителя старались сбежать в Лондон, чтобы не встречаться с родителями, но я это пресек.

Стэгг удовлетворенно кивнул.

— У вас уже есть какие-нибудь… новости? — спросил директор.

— Почти нет, сэр. Я изучил две пули, и хотя их все равно отправят специалистам по баллистике для дальнейшей экспертизы, не сомневаюсь, что они были выпущены из одного оружия. Все, что нам теперь нужно, это выяснить, откуда взялось само оружие и куда исчезло.

— Выбросили в реку, — промолвил Фен.

— Боюсь, это возможно, сэр. Однако…

— Какие у вас планы на день? — поинтересовался директор.

— У нас много дел, сэр. Есть два трупа, и необходимо дождаться результатов вскрытия. Потом нам следует тщательно обыскать учительскую комнату и квартиру мистера Сомерса. Определить происхождение орудия убийства, проще говоря, кто его владелец. Кроме того, мы должны выяснить, как долго Сомерс заполнял свои отчеты. И самое трудное — узнать, где вчера вечером учителя находились между десятью и одиннадцатью часами. Я выделил на это трех сотрудников и прошу вас предупредить своих людей, что их могут допросить сегодня днем. Если у кого-то из них есть что скрывать, пусть они будут готовы, чтобы не оказаться замешанным в какой-нибудь скандал и не повредить репутации школы.

— Мой дорогой друг, я чрезвычайно ценю вашу деликатность.

— Вы можете на нее рассчитывать, сэр, пока она не вредит пользе дела. И еще — если у вас найдется свободная минутка, ответьте мне на несколько вопросов.

— Каких именно?

— Насколько я понимаю, сэр, вчера вечером до моего приезда вы находились в своем кабинете?

— Совершенно верно. С половины девятого.

— Вы куда-нибудь выходили?

— Нет.

— И не слышали ничего необычного?

— Ничего.

— Может, кто-нибудь проезжал мимо на машине или велосипеде? — вставил Фен.

Директор задумался.

— Трудно сказать, но мне кажется, что нет… Подождите, — торопливо добавил он, — вроде Гэлбрейт приезжал на своем автомобиле. А, нет. Теперь вспомнил. В Календарном комитете тоже все пришли пешком.

— Хорошо, сэр, — кивнул Стэгг. — Теперь насчет Календарного комитета. Когда состоялось совещание?

— В половине десятого. Обычно мы стараемся собирать заведующих пансионов позднее, чтобы они успели завершить свои вечерние дела.

— Когда он закончился?

— Примерно без четверти одиннадцать. Приехал Гэлбрейт, и люди стали расходиться.

— Ясно. — Стэгг достал блокнот. — Вы можете назвать мне участников совещания? Только фамилии.

Директор нахмурил брови и затянулся трубкой.

— Филпотс, ответственный за крикет. Уимс, музыка. Солтмарш, кадеты. Матисон, киноклуб. Дю Канн, приглашенные лекторы. Питеркин, экзамены. Стаут, капеллан, — церковные службы. Мортон, бассейн. Лэмб, гребля.

— Спасибо, сэр. Кто-нибудь из них отсутствовал на встрече?

— Нет. Полная явка.

— Они ушли вместе?

— Да, всей компанией. Разумеется, ничто не мешало им разойтись на улице. Но я был слишком рад от них избавиться, чтобы думать о подобном.

— И после этого вы оставались в кабинете вдвоем с секретарем, пока не узнали о том, что произошло?

— Именно так.

— В это время намечались еще какие-нибудь официальные мероприятия?

— Нет. Зато много неофициальных. Вечер накануне актового дня — время вечеринок.

— Ясно. — Суперинтендант закрыл блокнот и убрал его в карман. — Это нам поможет. Мы постараемся составить список тех, у кого нет алиби на указанный период — с десяти до одиннадцати часов вечера. Затем мы выясним, как долго мистер Сомерс работал над отчетами, и еще больше сузим область поиска.

— Значит, вы уверены, что эта история не могла быть делом рук кого-нибудь… со стороны?

— Мы ни в чем не можем быть уверены, сэр, — ответил Стэгг официальным тоном, исключавшим дальнейшие вопросы, — пока не соберем достаточно сведений. Да, еще один момент: я хотел бы услышать ваше личное мнение о надежности школьного привратника, Уэллса, и мистера Этериджа.

Директор с удивлением посмотрел на него.

— По-моему, им вполне можно доверять. Уэллс работает в школе более двадцати лет. У него вздорный характер, но он честный человек. Что касается Этериджа, тут сложнее. Любит совать нос в чужие дела, но я никогда не слышал от него ни слова лжи. Впрочем, если я ему и доверяю, то на том шатком основании, что он любит думать, читать и говорить и поэтому не станет всерьез заниматься тем, что выходит за рамки его повседневных потребностей вроде сна, одежды и еды. Не знаю, понятно ли я выразился…

Он не успел прояснить свою мысль, потому что стоявший у окна Фен провозгласил:

— Делегации прибыли!

Директор и Стэгг присоединились к профессору.

На плацу у Дома Хаббарда собралась толпа учителей, к которой примыкали все новые группы. Белые капюшоны бакалавров, красные накидки магистров, разноцветные пятна бутоньерок, пламенные одеяния двух-трех докторов — все это вспыхивало сочными мазками на фоне коричневой брусчатки и зеленого плюща, сияя и колеблясь на ярком солнце. Остальная часть площади тоже кипела жизнью. Бесчисленные автомобили парковались на посыпанной гравием стоянке и по обочинам дороги. Ученики валили со всех сторон большими толпами, приветствуя своих родных и помогая им сориентироваться среди оглушительного гомона и толкотни. Мистер Филпотс мчался через двор одиннадцатого класса в длинной мантии, развевавшейся подобно флагу. И везде были родители: скромные, тихие, агрессивные, хмурые, встревоженные, подавленные, возбужденные. Гигантское сборище людей, все больше бурлившее и разраставшееся под голубым небом. «И ради чего?» — спросил себя директор. Уж точно не для собственного удовольствия. И даже не для удовольствия своих детей. Но все же во всей этой картине было нечто величественное и будоражащее кровь, некое грандиозное великолепие, заражавшее энергией даже самого директора, который долго смотрел на площадь из широкого окна.

— Почти без четверти, — весело заметил он. — Мне пора. Вы пойдете со мной, суперинтендант?

— Нет, сэр, нет необходимости.

— Хорошо. Но имейте в виду — с этой минуты я весь в делах. — Он произнес это почти с удовольствием.

— Я постараюсь действовать незаметно, — заверил Стэгг, — а если случится что-нибудь важное, найду способ вам сообщить.

— А вы, Джервейс? Идете?

— Да, — кивнул Фен. — Увидимся через десять минут! — бросил он Стэггу.

— Гэлбрейт! — позвал директор, и секретарь немедленно появился в дверях. — Пойдемте со мной и захватите свои записи, чтобы проверить всех по списку.

— Я уже лично позвонил каждому, сэр.

— Прекрасно. Но все равно идемте.

Директор приблизился к вазе с розами, выбрал подходящий бутон, отломил его от стебля и вдел в петлицу Стэгга.

— Это покровительственная окраска, — объяснил он. — Теперь вы сможете сойти за родителя.

Затем он взял свою профессорскую шапочку и нахлобучил ее себе на голову.

— Все готовы? Тогда вперед.

Здесь в нашем повествовании неожиданно появляется новый персонаж — Питер Пламстед, лондонский клерк из страховой компании. Мистер Пламстед находился на отдыхе и наслаждался двухнедельным турпоходом. В этом году он решил взять отпуск пораньше: во-первых, Пламстед был неженат и мог отвечать только за себя, а во-вторых, придерживался странной теории, что смена времен года в Англии подверглась изменениям и теперь хорошую погоду можно застать скорее в начале лета, чем в бархатный сезон. Правда, в первые дни проливной дождь несколько поколебал его уверенность в этой гипотезе, зато потом она с блеском оправдалась. Теперь он, весело распевая, шагал по полям и лужайкам под щедрым солнцем. Мистер Пламстед был серьезный, добросердечный молодой человек с зелеными глазами и жесткой каштановой шевелюрой, с трудом поддававшейся расческе. Одет он был, как и подобало туристу, в летние шорты, спортивные туфли и рубашку с широким воротом. За его плечами висел рюкзак, а в руках блестела ясеневая трость.

— Вот как жить хотел бы я, — пел он во все горло, — нужно мне немного, да еще дорога.

В Уорвикшире, говорил он себе, гораздо лучше и красивее, чем в Лейстершире. Мистер Пламстед начал свое путешествие с того, что доехал на поезде до Лейстера, а теперь возвращался обратно в Лондон через Уорвикшир, Оксфордшир, Бакс и Миддлсекс. В Лейстере он посетил Иудейскую стену, замок Эстли в Нанитоне и уорвикский госпиталь графа Лейстера, а в Стрэтфорде заглянул в Фестивальный театр и посмотрел «Как вам это понравится» прямо на берегу Эйвона. В конце концов вышло так, что утром актового дня, о котором он, впрочем, ничего не знал, наш герой оказался на тихой лужайке милях в четырех от Кэстривенфордской школы.

— Спать на листьях, есть и пить, хлеб макая в реки, — пел мистер Пламстед, — вот какою жизнью жить я хочу вовеки!

Он находился в отличном настроении. В поле цвели бубенчики, в лесу — колокольчики. Вдоль изгородей белели кисти боярышника, а на сливах распускались свежие бутоны. Фиалки прятались в густой траве, буйно разросшейся по краям лужаек: сорвав один цветок, он вставил его в петлицу. В легком воздухе оглушительно пели и трещали птицы, а по дальним холмам, поросшим темным лесом, горячим золотом разливалось утреннее солнце. Небо над головой было ярко-голубым, и солнечный диск в нем сиял, как огромный огненный опал.

В начале двенадцатого мистер Пламстед подошел к коттеджу. Дом располагался на правой стороне лужайки: елизаветинский стиль, определил он, а может, и что-то еще более старое. Соломенная крыша прохудилась, дымовые трубы покосились. Квадратные окошки смотрели тускло и угрюмо, а одичавший сад зарос так, что в нем невозможно было различить ни одной дорожки или клумбы. Задняя часть дома тонула в хвое мрачных лиственниц. За расшатанными воротами стояла большая грязная утка и вызывающе глазела на него сквозь щели в досках. Мистер Пламстед, уже прошагавший в это утро восемь миль, остановился и ответил на ее воинственный взгляд. Птица раздраженно удалилась, и турист возобновил осмотр коттеджа.

Не считая этой утки, дом казался необитаемым: в пустых окнах не было штор, а из печных труб не вился дымок.

Однако вскоре в одном из окон появилась пожилая женщина. Она не обращала на мистера Пламстеда никакого внимания; впрочем, из-за толстого слоя грязи на стеклах и сумерек трудно было сказать наверняка. Вроде бы она говорила, но с кем? Сама с собой? Нет, за ее спиной маячил силуэт, мужской или женский. Охваченный любопытством, мистер Пламстед даже привстал на цыпочки, чтобы получше разглядеть окно через доски покосившейся ограды, но обе фигуры уже исчезли из поля его зрения. Мистер Пламстед вернулся на пыльную дорогу.

И тут он услышал крик. В этом крике не было ничего мелодраматического. Больше всего он напоминал, как позднее описывал мистер Пламстед, глухой полузадушенный вой, оборвавшийся так быстро, что можно было усомниться в том, слышал ли он его вообще. Мистер Пламстед замер. Кто знает, если бы он поспешил, то, может, избавил бы многих людей от крупных неприятностей и даже обрел бы свое скромное бессмертие среди любителей елизаветинской поэзии. Но страх выставить себя дураком приковал его к месту. Через несколько минут он заставил себя открыть ворота и войти в заросший сад.

Увидев мистера Пламстеда, утка всполошилась, словно испуганный придворный при появлении монарха, и засела в кустах, издавая душераздирающее кряканье. Приблизившись к дому, мистер Пламстед осторожно постучал в дверь, но внутри царила тишина. После короткой паузы он надавил на дверь, и она открылась. В нос ему ударил затхлый запах. Он заглянул в полутемный коридор.

— Эй! — крикнул мистер Пламстед. — Есть кто-нибудь?

Ответа не было; обитатели дома, как зачарованные слушатели в поэме Де Ла Мара, хранили молчание.

— Эй!

Ни всхлипа, ни дыхания, ни скрипа половицы. Мистер Пламстед, подавив внезапную вспышку страха, вошел в дом. Его нога скользнула по пустой бутылке из-под джина, и он судорожно взмахнул руками, чтобы не упасть. Бутылка откатилась в сторону и ударилась о стену. Мистер Пламстед остановился, чтобы перевести дух и успокоиться.

Внутри коттедж выглядел таким же неухоженным, как снаружи. Убогая обстановка, спертый воздух. Мистер Пламстед прикинул, что первая дверь направо должна вести в ту комнату, в которой он видел пожилую женщину. Он толкнул ее и шагнул в какое-то подобие гостиной.

Всюду лежала пыль. Посреди комнаты стояло потертое кресло с продавленным сиденьем и торчащими пружинами. У стола одна ножка была короче других, а на скатерти громоздился натюрморт из сухой буханки, грязного стакана и треснувшей тарелки с куском заветренной свинины и застывшим жиром. В углу валялась горка пустых бутылок; еще одна, наполовину полная, стояла на камине рядом с оплывшей свечой, торчавшей из воска. Стены были обшиты темным дубом. В широком очаге, с виду таком же древнем, как и сам дом, на груде золы лежала куча мусора, состоявшая из картофельных очистков. Июньское солнце тускло и мутно пробивалось сквозь маленькое окошко, но половина комнаты пряталась в тени. Вот почему мистер Пламстед не замечал лежавшей на полу женщины до тех пор, пока буквально не споткнулся о ее труп.

— Господи, — растерянно пробормотал он и воскликнул: — Вот черт!

Наверное, даже в молодости эта женщина была не особенно красивой, и возраст отнюдь не пошел ей на пользу. Ее маленькое лицо совсем сморщилось, острый нос торчал кверху, словно птичий клюв, а седые волосы засалились и слиплись в космы. На ней было ветхое черное креповое платье и пара допотопных туфель, облепленных засохшей грязью, хотя дождь в последний раз был несколько дней назад. На полу рядом с ней валялась длинная тяжелая кочерга.

Впрочем, даже если мистер Пламстед и заметил все эти подробности, надолго он на них не задержался. Через мгновение к его горлу подкатила тошнота: он увидел проломленную в черепе дыру и раздробленные кости, смешанные с мозгами и кровью.

Это зрелище повергло его в такой шок, что на несколько секунд он оцепенел, бессвязно бормоча что-то себе под нос. Вероятно, поэтому не услышал легкое и быстрое движение за спиной и вообще ничего не замечал до той минуты, пока его сознание не раскололось на созвездие ослепительно-ярких искр, брызнувших в черную бездну. Рухнув на труп старухи, мистер Пламстед почувствовал глухой удар, и ему почудилось, будто чьи-то пальцы схватили его за правое запястье. Сердце в груди вмиг распухло, превратившись в грохочущую наковальню, и его поглотила тьма.

Позднее он узнал, что пролежал без памяти минут пять. Для горожанина у мистера Пламстеда была удивительная живучесть и на редкость крепкая голова; к тому же удар, пришедшийся по затылку, нанесли не очень точно. Очнувшись, он поспешил слезть со своего жуткого ложа. Потом медленно и осторожно поднялся. В комнате не было никого, кроме него и трупа. В поисках воздуха и света мистер Пламстед бросился к входной двери. Солнце резануло ему по глазам. Он ухватился за дверную ручку, и его стошнило на цветы на глазах у возмущенной утки.

После этого Пламстеду стало лучше — настолько лучше, что он задумался о помощи. Идти назад бесполезно: за последние две мили он не видел человеческого жилья. Поэтому он поплелся дальше по лужайке, осторожно ощупывая шишку на голове и проявляя меньше прыти, чем полчаса назад.

Примерно через четверть мили мистер Пламстед увидел здания: от крайнего дома тянулся телефонный провод. Выросший перед ним коттедж был примерно такого же размера, как тот, что он только что покинул, но современнее и привлекательнее на вид. Мистер Пламстед остановился у ворот, за которыми открывался аккуратный ухоженный сад. Прочистил горло. Молодая женщина, лежавшая на коврике посреди лужайки, недовольно подняла голову. Это была симпатичная блондинка в легких сандалетах и самом узком бикини, какое только можно вообразить. Правда, в эту минуту мистер Пламстед был слишком подавлен, чтобы отдать должное телосложению молодой особы и ее загорелым формам. «Кхм», — нерешительно произнес он, после чего дама сняла темные очки и с недоумением посмотрела на него.

— Чем могу помочь? — спросила она.

— Телефон, — краснея, промямлил мистер Пламстед. — Мне нужен телефон. Кажется, произошло убийство…

Дама быстро поднялась с коврика.

— Что? — воскликнула она.

— Убийство, — сконфуженно повторил мистер Пламстед. — Надо позвонить в полицию.

— А кого убили? Где?

— В коттедже — там, дальше по дороге. Пожилую леди.

— Вы хотите сказать — миссис Блай?

— Неизвестно. Значит, ее так зовут? Я просто проходил мимо дома, услышал крик и решил посмотреть, что там случилось, и вот… она там лежит.

Молодая женщина смерила его испытующим взглядом.

— Ладно, — кивнула она. — Заходите.

Мистер Пламстед послушно последовал за ней.

Скромность требовала, чтобы он отвел глаза — костюм девушки выглядел более чем скандальным, — но сама она держалась так естественно, что он сразу об этом забыл. Телефон находился в залитой солнцем прихожей.

— Звоните через «ноль», — объяснила хозяйка, — а потом… Боже, что с вашей головой?

— Кто-то ударил меня сзади, — скромно ответил мистер Пламстед. — Она кровоточит?

— Немного. Я принесу йод. А вы пока звоните.

— Скажите, где я нахожусь? Что это за место?

— Деревня Рэйвенсуорд, а дорога — Мэйденлейн, — ответила она. — Как называется коттедж миссис Блай, я не знаю. Побудьте пока здесь. Я сейчас вернусь.

Она взбежала вверх по лестнице. Мистер Пламстед набрал «ноль» и сообщил о происшедшем городской полиции.

Хозяйка вернулась с пузырьком йода, переодевшись в белое муслиновое платье. Мистер Пламстед не мог не отметить, что хотя этот наряд гораздо больше соответствовал правилам приличия, он не только не скрывал, но даже усиливал ее красоту. «Выпьете пива?» — спросила она и, когда он ответил благодарным кивком, принесла четыре бутылки и два бокала и поставила все это на коврике посреди лужайки. Потом они присели, и она осмотрела его голову.

— Все не так уж плохо, — заметила хозяйка. — Пейте пиво, а я обработаю рану йодом.

Пальцы у нее были прохладные и ловкие. Как редко, подумал мистер Пламстед, опасные приключения приводят к столь приятному концу… После того как она закончила, он пробормотал:

— Большое спасибо. Кстати, я забыл представиться — Питер Пламстед.

— А я — Дафна Сэвидж. — Она с удовольствием выпила пиво и, поставив бокал, добавила: — И мне ужасно хочется узнать, что произошло.

Мистер Пламстед все ей рассказал. Как человек честный, не стал скрывать ни одной детали, даже свою постыдную нерешительность, о какой предпочел бы умолчать.

Дафна долгое время молчала, а потом произнесла:

— Как по-вашему, почему на вас напали?

— Похоже, тот человек боялся, что я увижу его.

— Но вы действительно видели его через окно. Сможете его опознать?

Мистер Пламстед покачал головой:

— Это был просто силуэт. Я даже не знаю, кого видел — женщину или мужчину. Как вы считаете, почему кто-то мог отважиться на столь чудовищный поступок?

— Не представляю. Вероятно, у миссис Блай были спрятаны в доме деньги. По правде говоря, я о ней ничего не знаю. Это коттедж моей тети, я провожу здесь двухнедельный отпуск. Миссис Блай была довольно мерзкой старой ведьмой, но такая смерть… — Дафна поежилась, несмотря на жару.

Через пару минут они заговорили о другом. Оказалось, что Дафна работает стенографисткой в Сити, и у них с мистером Пламстедом нашлось немало общего. Они обсудили дешевые ресторанчики в центре Лондона и уже опять принялись за пиво, когда из-за поворота появилась машина Стэгга.

Фен мог бы сказать о преступлениях то же самое, что Льюис Кэрролл говорил о детях: «Я не всеяден — как свинья». Да, он был разборчив в своих вкусах. И если бы миссис Блай действительно убил какой-нибудь бродяга, решивший поживиться в ее доме, он бы с удовольствием передал дело в руки Стэгга.

Но от этой истории было не так-то просто отмахнуться. Во-первых, если верить Пламстеду, она намекала на явные несообразности в поведении преступника, а во-вторых, по месту и по времени подозрительно совпадало с предыдущими двумя убийствами. Вполне возможно, что между ними существовала какая-то связь, а раз так, он не зря потратит время, если попробует со всем этим разобраться.

В клубах пыли, поднятой автомобилем Стэгга, Фен подошел к воротам коттеджа. Дафна уже снова устроилась на коврике посреди лужайки, но, увидев его, расцвела приветливой улыбкой.

— Вы хотите пива, — утвердительно произнесла она, и Фен отдал должное ее проницательности.

Не дожидаясь ответа, Дафна поспешила в дом и вернулась с холодным пивом и новым бокалом.

— Вы на редкость гостеприимны, — заметил Фен. Он растянулся на траве и жевал зеленый стебель.

— Я просто умираю от любопытства. — Дафна села рядом и наполнила бокал. — Мне не терпится узнать, что произошло.

Фен с улыбкой посмотрел на нее. В своей белой безрукавке Дафна выглядела впечатляюще. Пепельные волосы были стянуты крепким узлом, который тяжело покачивался над плечами, а широко расставленные зеленые глаза смотрели весело и энергично. Она протянула ему бокал, и он сделал большой глоток.

— Найдется совсем немного женщин, — заметил Фен мечтательным тоном, — которые могут понять, что ты хочешь пива, и притом хорошего и в бокале размером с пинту. Завидую тому, кто на вас женится.

Дафна рассмеялась.

— Мои недостатки так же велики, — возразила она и, помявшись, добавила: — Простите, но я не пойму, кто вы такой? Полицейский?

— Избави боже. Я профессор.

— Профессор чего?

— Английского языка.

Она резко выпрямилась:

— Вы случайно не Джервейс Фен?

— Он самый.

Дафна просияла:

— Я столько о вас слышала. У нас есть общий друг.

— Да? И кто это?

— Девушка по имени Салли Карстейрс.

— Подумать только! — воскликнул Фен. — Я не видел ее с тех пор, как она унаследовала кучу денег от мисс Снейт. Чем она занимается? Вышла замуж?

— Пока нет. У нее квартира в Лондоне.

— Прошло уже лет десять… Господи, как же я постарел! Когда увидите Сару в следующий раз, передайте, что с ее стороны весьма нелюбезно пропасть невесть куда и не послать мне даже весточки.

— Ее мучает совесть, — заверила Дафна. — И она постоянно говорит о магазине игрушек, мисс Тарди, Ричарде Кадогане и всей этой истории.

Фен вздохнул:

— В те времена я был еще легкомысленным и беспечным. Но с тех пор поумнел и начал предаваться ностальгии, что свидетельствует об упадке жизненного тонуса. Впрочем, неважно. Передайте ей мои наилучшие пожелания.

— Обязательно. Но зачем вы приехали в эти места?

— Раздавать награды выпускникам, — объяснил Фен, — в Кэстривенфордской школе.

— А потом случайно услышали по убийство миссис Блай и решили им заняться?

— Да, — невозмутимо солгал профессор. — Преступление жесткое и грубое, но, как говорил Холмс, в нем есть интересные моменты.

Дафна удобнее устроилась на коврике и одернула юбку.

— Расскажите мне обо всем, — попросила она. — Если вы, конечно, не хотите оставить это дело в тайне.

Фен вкратце изложил ей факты. Она слушала внимательно, напряженно нахмурив лоб.

— Насколько я поняла, мистер Пламстед рассказал правду? Когда его посадили в полицейскую машину, мне показалось…

— Лично я в этом не сомневаюсь.

Фен предложил ей сигарету.

— Нет, спасибо. Я решила бросить курить, чтобы экономить средства. Непонятно одно — зачем вообще кому-то понадобилось ее убивать?

— Нас это тоже удивляет. — Фен закурил и, подув на спичку, бросил ее в клумбу. — Я надеялся, может, вы нам что-нибудь проясните.

Дафна покачала головой:

— Я ничего не знаю о миссис Блай. Это коттедж моей тети, а я просто приехала погостить к ней.

— Вот как, — протянул Фен. — Я не знал. Но вы можете порекомендовать кого-нибудь из местных, кто в курсе дела? Например, вашу тетю.

— Ее сейчас нет. Пожалуй, вам следует заглянуть в паб. Я хорошо знаю его владельца, мистера Бересфорда, и могу вас представить ему.

Фен вскочил с такой прытью, что Дафна усомнилась в «упадке его жизненного тонуса».

— Прекрасно! — воскликнул он. — В этом плане есть еще и то преимущество, что я смогу угостить вас выпивкой. Паб далеко?

— Нет, близко. — Она поднялась с места так же живо, хотя с гораздо большей грацией. — Я хотела спросить вас еще кое о чем.

— Да?

— Что полиция собирается делать с мистером Пламстедом?

— Его просто отвезли в участок для дачи письменных показаний.

— А он, случайно, не говорил, собирается ли сюда вернуться?

Дафна постаралась произнести это небрежным тоном.

— Если у него есть мозги, то он вернется при первой же возможности. В полиции его попросят задержаться в Кэстривенфорде на пару дней.

— Но он не сможет!

— Почему?

— Все отели и пансионы заполнены родителями школьников.

— В таком случае я посоветую ему остановиться в комнатах при вашем пабе.

— Я совершенно уверена, — серьезно заметила Дафна, — что это его единственный шанс.

— А я прослежу за тем, чтобы он им воспользовался, — пообещал Фен. — Кстати, что вы о нем думаете?

Дафна уже направлялась к воротам.

— Я думаю, что с ним все в порядке, — ответила она.

Обед в доме директора был делом серьезным и официальным. На нем присутствовали: мисс Пэрри, казначей школы, два или три заведующих пансионом, секретарь общества выпускников, мэр Кэстривенфорда и все члены городского совета. Когда прибыл Фен, гости пили херес и мартини в уютной гостиной, под окнами которой хмуро рыскал Винни-Пух — ни дать ни взять призрак Кэтрин Эрншо из «Грозового перевала». Фена едва успели представить, как гонг возвестил о начале трапезы.

Сам обед, хотя и сдобренный должной порцией веселья, проходил не совсем гладко. Глава совета, самоуверенный и болтливый коротышка, очевидно, считал, что это самое подходящее время для анекдотов, и рассказывал их без перерыва от первого блюда до последнего. При этом большинство его историй были настолько неясны и запутанны, что ему приходилось разъяснять их смысл. Не помогало делу и то, что Фен и директор, стараясь избежать этих толкований, пару раз смеялись невпопад. Впрочем, если не считать излишней говорливости председателя, механизм светской вечеринки работал более или менее исправно, и Фен мог наслаждаться беседой с сидевшей рядом мисс Пэрри.

— Мне иногда кажется, — произнесла она, — что в подобных событиях есть какой-то надрыв, нечто вызывающее сострадание.

Профессор посмотрел на лица сидевших за столом гостей и не заметил в них никаких следов надрыва.

— Я говорю не про обед, — сухо объяснила мисс Пэрри, — а про праздник в целом. — Фен выразил вежливое недоумение. — Точнее, об отношениях между родителями и детьми. Кстати, эта спаржа отдает жестью.

Фен попробовал и согласился.

— Так что насчет отношений? — спросил он.

— Мне кажется, многие мальчики втайне боятся, что родители их как-нибудь скомпрометируют. — Мисс Пэрри допила свой бокал и оглянулась на служанку, которая поспешила наполнить его. — И родители, конечно, это понимают. Приезжая сюда, отцы изо всех сил стараются выглядеть обаятельными, умными и успешными, а матери надевают свои лучшие наряды, надеясь, что друзья сыновей сочтут их молодыми, привлекательными и элегантными. — Она вздохнула: шампанское было одним из немногих вещей, способных настроить мисс Пэрри на сентиментальный лад. — Разумеется, на деле все решают деньги.

Фен кивнул:

— Да, когда я был мальчиком, мне тоже приходилось испытывать нечто подобное. Но я стыдился этого чувства и стыжусь сейчас. Хотя, согласен, тут есть причины для сочувствия.

— Только не у девочек, — добавила мисс Пэрри. Она потянулась за вторым бисквитом и разломила его пополам. — За исключением, пожалуй, внешности отцов, которую в любом случае невозможно изменить. Девочка с красивым отцом находится в более выгодной позиции, но все понимают, что это дар от бога, так что никто не ревнует.

— Раз уж мы заговорили о ваших девочках. — Фен понизил голос. — Что вы думаете об исчезновении Брэнды Бойс?

— Значит, вы об этом слышали?

Фен уловил в ее голосе холодные нотки. Директриса, очевидно, считала, что это дело находится в ее личной компетенции, и не хотела, чтобы о нем трубили на всех углах.

— Досадная история, — тактично добавил Фен. — Но вы сделали все, что могли.

Мисс Пэрри немного оттаяла.

— Профессор Фен, я уверена, что ее письмо поддельное.

— Неужели?

— Оно написано ее рукой, но стиль иной. Какой-то сухой и принужденный. Не сомневаюсь, что письмо ей продиктовали.

— Под давлением?

— Возможно. — Голос мисс Пэрри дрогнул. — В любом случае было легко подкинуть конверт через открытое окно.

Ее слова подтверждали то, что Фен подозревал с самого начала. Разумеется, преступник совершил ошибку: трюк с письмом был ненужным и рискованным поступком. Он мог просто убить девушку и оставить все как есть.

На него вдруг накатила тошнота, и глоток шампанского, который он сделал, пытаясь с ней справиться, лишь ухудшил ситуацию. Как это случилось? Удар или выстрел сзади? Знала ли она, что с ней произойдет? Рыдала, умоляла пощадить? Или молчала, стиснув зубы? Боролась, пыталась убежать? Ей было всего шестнадцать лет. Шестнадцать! К тому же — Фен только теперь это понял — в ее смерти не было бы никакой нужды, если бы убийца согласился немного изменить свой план и взять на себя чуть больше риска. В эту минуту она могла бы сидеть дома с родителями, обедать, смеяться в радостном предвкушении вечернего спектакля…

Но профессор не доверял вспышкам праведного негодования. Он быстро подавил этот импульс, и тот угас.

После обеда он выбрал время и позвонил Стэггу в участок.

— Мотив, — без предисловий объявил Фен. — Кажется, я его знаю. Убийство миссис Блай связано с двумя другими.

— Любопытно, сэр, — подчеркнуто вежливо отозвался Стэгг. — Как вы это выяснили?

— Сейчас нет времени рассказывать. Мне нужно идти на выступления. Сможете встретиться со мной часа в четыре?

— Если эта задержка не повредит расследованию.

— Нет. К тому же мне бы хотелось получить отчеты насчет алиби.

— Уверен, к этому времени они будут готовы, сэр.

— Прекрасно. Пламстед все еще у вас?

— Да, сэр. Но мы не можем устроить его ни в одну гостиницу.

— Посоветуйте ему остановиться в пабе Рэйвенсуорда. Та молодая женщина — Дафна Сэвидж…

— Да, да, сэр, — перебил Стэгг, сразу уловив суть проблемы. — Я и сам об этом думал. Я ему передам.

— Надеюсь, вы больше не подозреваете его в убийстве миссис Блай?

— Нет, сэр.

— Вот и замечательно. Потому что он тут ни при чем. До встречи.

Фен повесил трубку и отправился наверх, чтобы облачиться в мантию доктора философии. Вся компания постепенно стала перемещаться на школьную площадку.

Они прибыли туда почти в половине третьего, когда толпа родителей и учеников уже входила в здание. На лицах гостей были написаны обреченность и уныние людей, решившихся ради соблюдения приличий выдержать пару часов ужасной скуки. И только горстка отцов, просидевших весь обед в местном баре, выражала нечто похожее на веселье. Немалая часть публики отправилась смотреть крикет: матч уже начался, и Фен, заходя в корпус через боковые двери, с сожалением бросил взгляд на зеленое поле, где белые рубашки игроков пестрели на фоне солнечной лужайки. Часы на Доме Хаббарда пробили половину четвертого. Под сдержанный гул зрителей Фен, директор и члены городского совета поднялись на сцену.

Здание внутри было таким же голым, как снаружи. К тому же внешне оно выглядело ненадежным: казалось, что его выстроили из картона, и набившаяся в него публика могла запросто проломить стены и вывалиться наружу. Воздух в зале был спертым, и зрители усиленно обмахивались буклетами с программкой. Впереди на жестких деревянных лавках сидели учителя с кислыми лицами, выражавшими все промежуточные стадии между легкой апатией и глубокой комой. Позади в центральной части зала обливались потом бесчисленные родители. А на верхней галерее, где старые часы с незапамятных времен застыли на без четверти одиннадцать, томились плотно утрамбованные ученики: все, кроме получателей наград, которых уже выстроили в шеренгу в боковом коридорчике, примыкавшем к сцене. Все это шепталось, ерзало и шаркало ногами. Кто-то пытался открыть заклинившее окно. В стеклянные двери под балконом с улицы заглядывали расплывчатые лица.

Фен, директор и глава совета устроились на помосте позади длинного стола, заваленного книгами. Слева от него шуршал бумагами Солтмарш — в его обязанности, помимо всего прочего, входила покупка и организация раздачи наград. За их спиной на стоявших полукругом стульях разместились члены совета, выполнявшие декоративную роль, но имевшие торжественный и важный вид. Тишину нарушали приступы кашля. Наконец глава совета поднялся с места и произнес речь.

Он говорил длинно, расплывчато, шутливо и нравоучительно. Когда это бесконечное выступление закончилось — публика с облегчением приветствовала его аплодисментами, — встал директор и вкратце описал учебные и спортивные достижения за последний год, традиционно выразив надежду на грядущие успехи. В заключение он представил Фена, который сумел уложиться ровно в пять минут, чем заслужил горячую симпатию собравшихся в зале. После этого он раздал награды. Солтмарш читал по списку имена, а Фен брал со стола книги и вручал их соответствующим мальчикам, крепко пожимая им руки под всплеск аплодисментов. Один из учеников, не выдержав духоты и серьезности обстановки, упал в обморок, и его унесли.

— Кто-нибудь всегда падает в обморок, — меланхолично заметил директор.

Наконец Уимс, учитель музыки, сел за фортепиано и заиграл школьный гимн, аккомпанируя учащимся, которые не столько пропели, сколько проревели его с бурной радостью тюремных узников, выпущенных на поруки. Родители, не зная слов, стояли с суровым видом и раскрывали рты в самых неожиданных местах. На этом торжественная часть завершилась.

Фен оставил мантию в передней, пожал руку главе совета и, заверив директора, что непременно придет на его садовый вечер, вышел на свежий воздух. Стэгг уже ждал его на улице с портфельчиком в руке, с утомленным видом человека, который тщетно пытается сложить в уме несколько огромных сумм. Обменявшись приветствиями, они переместились по сухой траве в сторону Давенанта и вскоре оказались на достаточном расстоянии от толпы, медленно растекавшейся вокруг площадки для крикета или дрейфовавшей к директорскому кабинету.

— Итак, сэр, — начал Стэгг, — я обедал с начальником полиции. Он позвонил в Скотленд-Ярд, и завтра утром они пришлют своих людей. Не скрою, для меня это большое облегчение.

Фен покачал головой:

— К тому времени, когда они приедут, здесь уже нечего будет делать.

Суперинтендант пристально взглянул на профессора:

— Значит, та информация, о которой вы говорили…

— Сейчас я думаю не о ней. — Фен рассеянно огляделся по сторонам. — Давайте где-нибудь присядем и поговорим.

Неподалеку стояла лавочка, утонувшая в кустах лавра. Они сели на нее и закурили. Фен отмахнулся от осы, назойливо кружившейся у него перед носом.

— Короче, дело вот в чем, — сказал он. — Мотивом преступления послужила рукопись Шекспира и, вероятно, некоторые его письма.

Стэгг выглядел скорее озадаченным, чем удивленным.

— Рукопись, сэр? Она представляет какую-то ценность?

— Да, огромную. Полагаю, не менее миллиона долларов.

— Миллиона? — Стэгг усмехнулся. — Вы шутите, сэр?

— Нет, я говорю серьезно. А если добавить письма, сумма будет в два раза больше.

Суперинтендант, посмотрев в лицо Фену и не увидев в нем никаких намеков на розыгрыш, стал серьезным.

— Надеюсь, вы мне объясните, сэр. Я мало разбираюсь в подобных вопросах.

Фен сорвал лавровый лист и стал отрывать от жилок зеленую мякоть:

— Вкратце дело обстоит так. В мире существует четыре автографа Шекспира, причем во всех четырех случаях это просто подписи: три на завещании и одна — на свидетельском показании, данном в суде в одна тысяча шестьсот двенадцатом году.

Стэгг поерзал на скамейке:

— А как же его пьесы?

— Оригинальных рукописей нет, только печатные копии: ин-кварто, ин-фолио и так далее. Любой из этих экземпляров стоит десятки тысяч фунтов.

Суперинтендант кивнул:

— Понимаю, сэр. Значит, полная пьеса Шекспира, написанная его собственной рукой…

— Вот именно. Сама мысль об этом кажется невероятной. В Америке наверняка найдутся люди, которые выложат за нее миллион и более. И это еще не все. Дальше будет интереснее.

Стэгг уставился на кончик своей сигареты.

— Продолжайте, сэр.

— Пьеса, о которой идет речь, называется «Вознагражденные усилия любви».

— О, да, сэр. Помнится, я читал ее в школе. Про парней, которые собрались посвятить себя учебе, а их постоянно отвлекали какие-то девчонки. — Стэгг неодобрительно покачал головой. — И закончилось все как-то бестолково.

— Бестолково или нет, — возразил Фен, придерживавшийся, впрочем, примерно того же мнения, — но вы говорите про «Бесплодные усилия любви», а это совсем другая пьеса. Кстати, у вас на воротнике сидит паук.

— Паук к деньгам, — заметил Стэгг, осторожно перенеся его на листочек. — Хотя, если верить вашим словам, ему следует ползать по кому-то другому. Так что там насчет пьесы?

— Никто ее не видел и не читал с одна тысяча пятьсот девяносто восьмого года, когда Шекспиру было тридцать четыре.

Стэгг с сомнением сдвинул брови:

— Но пьеса Шекспира не могла исчезнуть просто так.

Фен прицелился пеплом сигареты в паука, который мирно сидел на травинке, размышляя о своих проблемах.

— Почему же нет? — возразил он. — Многие пьесы Елизаветинской эпохи исчезли без следа, например «Собачий остров» Джонсона и Нэша. Пожалуй, мы вообще бы не знали про «Вознагражденные усилия любви», если бы не одно обстоятельство.

— Какое же?

— В одна тысяча пятьсот девяносто восьмом году ученый Фрэнсис Мирес опубликовал книгу под названием «Сокровищница ума», одна из глав которой называется «Сравнительное описание наших английских поэтов по отношению к греческим, латинским и французским». В этой главе автор говорит о Шекспире, которого боготворил, и приводит список его пьес. Возможно, он не полный, но в данном случае это неважно: «Из комедий он написал „Два веронца”, „Комедию ошибок”, „Бесплодные усилия любви”, „Вознагражденные усилия любви”, „Сон в летнюю ночь” и „Венецианский купец”». Как видите, наша пьеса здесь есть. Тот факт, что в списке не упоминается «Много шума из ничего», написанная до одна тысяча девяносто восьмого года, заставил критиков предположить, что «Много шума» — просто другое название «Вознагражденных усилий любви». Но это всего лишь догадки. Правды никто не знает.

— Боже мой, — пробормотал Стэгг, удивленный такими тонкостями шекспироведческой науки. — Вот уж не думал, что все так сложно. — Он покачал головой. — В любом случае, сэр, факт, что эта пьеса новая, — в смысле, что никто ее не читал, — увеличивает стоимость находки, правда?

— Безусловно. И потом, не забывайте про письма, если они, конечно, еще существуют. Не считая нескольких литературных посвящений, нам неизвестно ни одного письма Шекспира, напечатанного или написанного от руки. Вы понимаете, что это значит?

Суперинтендант медленно кивнул.

— Слава, сэр, — ответил он, помолчав. — Подумать только, поэт — поэт! — умер четыреста лет назад, а теперь знаменит настолько, что его рукопись готовы купить за миллион. — Стэгг наморщил лоб и вдруг процитировал: — «Я пару бы имел обломанных клешней и бегал бы по дну морей безмолвных». Наверное, речь идет о крабе или лобстере. Как вы думаете, парень, написавший эти строчки, будет стоить миллион четыреста лет спустя?

Фен рассмеялся:

— Не знал, что вы поклонник мистера Эллиота, суперинтендант.

— Не я, сэр, моя дочь. Ей пятнадцать лет, но она развита не по годам и без ума от современных поэтов. Я как-то взял одну из ее книжек. Чуднб написано. Не могу сказать, что мне не нравится, просто я мало что понял. Чувство такое, будто там что-то есть, вот только ухватиться никак не удается. Однако, — Стэгг взмахом руки отмел эту литературную дискуссию, — давайте лучше к делу. Допустим, манускрипт стоит бешеных денег, но как вы об этом узнали?

Фен рассказал ему о своей беседе с мистером Бересфордом и мистером Тавернером.

— Теперь мы можем легко восстановить цепочку событий, — заключил он. — Сначала Тавернер находит рукописи и миниатюру. Затем рассказывает о них Сомерсу. Тот идет к миссис Блай и возвращается довольным. Миссис Блай отправляется навестить своего сына, который живет неизвестно где. Лав — если это был Лав — ищет ее, но безуспешно. Дальше совершаются три убийства.

— Из чего можно сделать вывод, что Сомерс купил рукопись.

— Верно. Вот почему он читал «Четвертый подлог». Но я не говорю «купил», скорее — только собирался. Вспомните, он приходил к миссис Блай во вторник вечером, а деньги в банке взял вчера.

— Да, сто фунтов. Ведь столько она хотела запросить за манускрипт? Правда, Сомерс мог забрать его уже во вторник, пообещав заплатить за них позднее, когда она вернется от сына.

Фен усмехнулся:

— Миссис Блай мне не кажется доверчивой особой. Кроме того, если бы Сомерс получил рукопись, никому не понадобилось бы убивать миссис Блай. Нет, я думаю, документ так и не попал в руки Сомерса.

— Понимаю, — задумчиво кивнул Стэгг. — Кто-то убил Сомерса, чтобы помешать ему приобрести рукопись, а потом убил миссис Блай, чтобы ее украсть. Ему пришлось убить миссис Блай, иначе она бы рассказала, что Сомерс хотел купить манускрипт, и тогда преступника также связали бы со смертью Сомерса. — Он нахмурился и щелкнул пальцами. — Нет, не сходится. Слишком много дыр — не версия, а решето. Почему этот парень не мог просто перекупить находку? Зачем убивать?

— Наверное, у него не было денег. Или Сомерс заставил миссис Блай подписать договор о продаже.

— Договор с отсроченным платежом, — скептически скривился Стэгг, — мало чего стоит.

— Но, мой дорогой суперинтендант, миссис Блай вряд ли это знала.

— Хорошо, сэр. Пусть будет так. Но наши трудности на этом не заканчиваются. Если поставить вопрос ребром — почему он просто не забрался к ней дом?

Фен бросил окурок в лавровые кусты и снова закурил.

— Вы правы, — признал он, — это трудный вопрос. Но на него можно ответить. Видите ли…

— Я сам могу ответить на свой вопрос, — со вздохом пробормотал Стэгг. — В доме была попытка кражи. Мы нашли разбитое окно, хотя погода в это утро и во все предшествующие дни…

— Ясно. — Фен выпустил изо рта колечко дыма. — Красиво получается, не правда ли? Я хочу сказать, что миссис Блай, узнав, что у нее в руках находится нечто ценное, либо спрятала рукописи понадежнее, либо увезла их с собой. Второе более вероятно.

— Допустим, что дело было так. Сомерс узнает о манускрипте. Кто-то другой тоже об этом узнает. И этот «кто-то» проникает в дом, но не находит то, что ищет. Тогда он убивает Сомерса, поскольку не может перекупить у него находку или по какой-нибудь иной причине. А потом убивает миссис Блай, потому что…

— Потому что не может ни заплатить за рукопись, ни найти ее без помощи миссис Блай.

— Да, сэр. Все сходится — по крайней мере, на первый взгляд.

Они замолчали. С крикетной площадки доносились удары биты по мячу и вялые аплодисменты. Время от времени кто-то из игроков сбивал калитку с перекладины или устраивал «кот-аут»: реакция публики в обоих случаях была примерно одинаковая.

— Единственное, чего я не понимаю, сэр, — задумчиво добавил Стэгг, — каким образом тут замешан Лав.

— Помните, в его незаконченной записке есть фраза: «…которые нельзя охарактеризовать иначе, как откровенное мошенничество»? Когда люди говорят, мол, что-то нельзя «охарактеризовать иначе, как», обычно они подразумевают, что другие могут посмотреть на это дело не так. Я думаю, Лав имел в виду какие-то неприглядные действия, которые не противоречат закону напрямую, но сомнительны с точки зрения морали.

— Например, покупка рукописи у старушки, не знающей ее настоящей ценности, за сотню фунтов, хотя она стоит миллион?

— Да. Видимо, Лав узнал о готовящейся сделке и решил рассказать миссис Блай, что на самом деле находится у нее в руках. Вот почему он спрашивал о ней в «Маяке».

— И вот почему его убили. Да, такие деньги могут толкнуть человека на убийство, и если Лав пытался ставить палки в колеса… Тут есть нестыковка. Манускрипт собирался купить Сомерс, но он не мог убить Лава. Медики говорят, что убийство произошло не ранее десяти часов. Но с десяти до одиннадцати, когда Сомерса нашли мертвым, он пятьдесят пять минут заполнял свои отчеты. Сомерс просто физически не мог за пять минут добраться до дома Лава, убить его и снова вернуться в учительскую комнату.

— Не забывайте, — мягко напомнил Фен, — что Лав написал о двух коллегах, замешанных в мошенничестве.

— Ах, да. Это выпало у меня из памяти. Простите, сэр, но если Сомерс вступил с кем-то в сговор, тогда все выглядит странно. Это ставит под сомнение те мотивы, о каких мы только что говорили, — относительно убийств самого Сомерса и миссис Блай. Какой смысл было убивать ее, если оба сообщника могли заплатить ей деньги? А они, как мы знаем, могли. Что касается Сомерса…

— Возможно, кто-то вел двойную игру, — предположил Фен.

— Не исключено. — Было ясно, что Стэгга беспокоит эта тема. — В общем, в связи с новой информацией я должен предпринять определенные шаги. Во-первых, обыскать весь коттедж снизу доверху, а во-вторых, удостовериться, что именно Лав был тем человеком, который расспрашивал в «Маяке» о миссис Блай.

Он достал носовой платок и вытер свое красное лицо.

— И еще, сэр. Есть ли вероятность, что эти рукописи — подделка?

— Я много об этом думал, — ответил Фен. — Вопрос интересный. И мой ответ — нет. Тут две возможности. Первая — современная подделка, в которой, так или иначе, замешаны миссис Блай и мистер Тавернер. Но мне это кажется невероятным. Деревенский плотник и пьяная старуха фабрикуют рукопись Шекспира? Помилуйте.

— А они являлись посредниками?

— Вряд ли. Но взгляните на финансовую сторону. Три человека, долгие недели упорного труда — и сколько они за это просят? Жалкую сотню фунтов.

— На сей счет у нас есть лишь слова Тавернера.

— Не только. Сомерс снял в банке сотню фунтов. Я беседовал с Тавернером и уверен, что он говорил чистую правду и все произошло именно так, как он сказал. Остается другая возможность — когда-то в прошлом некий шутник с извращенным чувством юмора спрятал в очаге свою подделку, чтобы одурачить тех, кто ее найдет.

— Вряд ли, сэр, — возразил Стэгг. — Шутники всегда любят посмотреть на то, какой эффект произведут их шутки.

— Согласен, звучит нелепо и неправдоподобно. Я всего лишь говорю, что подобная возможность существует. Но самый главный аргумент против данной версии — миниатюра, подлинная вещь Елизаветинской эпохи. Прятать ее вместе с фальшивыми бумагами только для того, чтобы создать колорит эпохи — это уж чересчур.

Суперинтендант вытащил из кармана медальон и внимательно рассмотрел его.

— Как вы думаете, сэр, — он почтительно понизил голос, — это он?

— Может быть, — ответил Фен.

— Не похоже на те портреты, какие я видел раньше.

— Пожалуй. Здесь великий бард моложе, чем на стрэтфордском бюсте или гравюре Дройсхута, где он смахивает на свинью. Кроме того, я не верю, что бюст в Стрэтфорде действительно изображает Шекспира: такой человек не мог бы написать «Короля Лира». — Фен выпрямил спину. — Никаких подделок, мой дорогой Стэгг. Я уверен. Только подумайте — Стрэтфорд совсем рядом. — Профессор снова откинулся на скамейку. — Его письма, — мечтательно пробормотал он. — Они могли бы многое прояснить в сонетах. Неужели эта ужасная женщина действительно их уничтожила? И кто жил в этом доме в последнее десятилетие шестнадцатого века? В церковных книгах должны остаться записи. Наверное, какая-нибудь смазливая девица, к которой он ездил, когда уставал от Анны. Молодая красотка. В одна тысяча пятьсот девяносто третьем году ему было двадцать девять.

Но Стэгг не собирался погружаться в пучины сомнительных версий.

— Насчет подделок и прочего — есть еще один момент, сэр, о котором я хотел бы упомянуть. Собирая сведения о местных людях, я узнал много странных вещей, и одна из них — то, что Гэлбрейт, секретарь директора, увлекается старыми манускриптами и хорошо разбирается в подобном.

— Правда? — воскликнул Фен. — Интересно, не говорил ли с ним Сомерс на эту тему? Вряд ли он стал бы выбрасывать сотню фунтов неизвестно на что. Надо будет спросить его, когда мы увидимся. Но что я действительно хотел бы знать — кто жил в том коттедже.

— А я, — мрачно промолвил Стэгг, — хотел бы выяснить, кто совершил убийства.

— Ваши отчеты об алиби уже готовы?

— Они в этом портфеле.

— Прекрасно, — кивнул Фен. — Так чего мы ждем?

Стэгг открыл портфель и достал пачку аккуратно исписанных листов.

— Результаты не слишком впечатляющие, сэр, — заметил он. — Конечно, мы отсеяли множество людей, но у нас осталось четверо — или скорее три с половиной.

— С половиной? — удивился Фен. — Кого вы имеете в виду? Надеюсь, не ученика?

— Нет, нет, сэр. Человека, который мог убить Лава, но не Сомерса. Я говорю про Гэлбрейта.

Профессор усмехнулся:

— Гэлбрейт не убивал Лава. — Ему только теперь пришло в голову, что Стэгг, похоже, вообще не понимает, что происходит. — Какое у него алиби?

Стэгг пролистал бумаги и нашел нужную запись.

— Он говорит, что весь вечер с половины восьмого находился у себя дома. Поскольку он не женат, ему ничего не стоило выйти и вернуться незамеченным.

— Где Гэлбрейт живет?

— В Снэгсхилле. Недалеко отсюда. Как и большинство учителей. В половине одиннадцатого он позвонил капеллану, чтобы уточнить детали утренней службы, и заметил какие-то нестыковки. Поэтому приехал сюда, чтобы обсудить проблему с доктором Стэнфордом, и находился здесь с десяти сорока пяти до тех пор, пока не обнаружили убитых. Понимаете, что это означает? Ведь Сомерса убили почти в одиннадцать.

Фен вздохнул:

— Да, я понимаю, что это означает. Кто еще остался в числе подозреваемых?

Стэгг снова сверился с бумагами:

— Например, Матисон.

— Ах, да. Постановщик пьесы.

— Он был на заседании Календарного комитета, где его видели все присутствовавшие, с девяти тридцати до десяти сорока четырех. Потом один пошел домой. Там, по его словам, находился до одиннадцати часов вечера. Но никто не может подтвердить это.

— Где Матисон живет?

— Рядом с Лавом. А это довольно далеко. Дорога занимает примерно четверть часа. Но проблема в том, что он мог прийти домой незамеченным в любое время, вплоть до полуночи. Матисон живет с семьей в частном доме — с квартирами у нас вообще плохо, — и до двенадцати ночи там никого не было.

— Ясно. Следующий кандидат?

— Филпотс, — ответил Стэгг. — Учитель химии, обнаруживший пропажу в своем шкафчике. Он тоже находился на заседании Календарного комитета в то же время. Затем отправился домой и пришел, по его словам, без пяти минут одиннадцать. Это соответствует пройденному расстоянию, но, опять же, никто не может подтвердить это. Его жена до полуночи была на вечеринке, а дети спали. У него восемь детей, — пояснил Стэгг. — Восемь, — повторил он, видимо, потрясенный подобной плодовитостью. — И никто не слышал, как он вернулся. Они с женой спят в разных комнатах — неудивительно, при восьми-то детях, — так что, по сути дела, никто не видел его с вечера до следующего утра.

— Да, — задумчиво протянул Фен. — Я хотел спросить о другом. Вы вчера говорили с Филпотсом насчет того шкафчика?

— Да, сэр.

— Он вам сообщил, в каких случаях его можно открывать и кто имеет к нему доступ?

— Все учителя точных наук, а их шесть. Шкафчик всегда закрыт, если в комнате нет преподавателя. Филпотс сказал, что они строго соблюдали это правило.

— Хорошо. — Фен достал из кармана носовой платок и аккуратно покрыл им голову, защищаясь от солнца. В таком виде он стал похож на лукавого бедуина. — Вопрос второстепенный, но все-таки важный. А третий подозреваемый?

— Этеридж. У него вообще нет алиби на вечер. Уэллс видел, как в десять часов он выходил из Дома Хаббарда. Учитель сказал, что отправится на прогулку, и вернулся домой только без четверти двенадцать. Вообще, — желчно усмехнулся Стэгг, — я не доверяю людям, гуляющим по ночам. Это противоестественно.

— Знаете, в вашем списке есть одно серьезное упущение, — произнес Фен.

— Упущение? Что вы имеете в виду?

— Я говорю об Уэллсе, суперинтендант. О безупречном Уэллсе. Все время с десяти до одиннадцати часов он сидел один в своем кабинете, не так ли?

Стэгг вытаращил на него глаза:

— Сэр, вы абсолютно правы. Я велел сотрудникам, чтобы они не трогали его, потому что он уже дал свои показания… а потом совсем о нем забыл. — Суперинтендант поспешно достал карандаш и сделал пометку на одном из листков. — Уэллс. Да, конечно, у него была возможность.

— Вы проверили персонал школы? Включая администрацию — например, казначея, — а не только учителей?

— Да, сэр. Даже смотрителя спортинвентаря. Кроме обслуживающего персонала. Может, их тоже включить?

— Нет, — возразил Фен. — Это будет напрасной тратой времени. По-вашему, этим алиби можно доверять?

— Думаю, да, сэр. Вчера вечером состоялось много мероприятий, так что любые показания легко проверить. Все, кого можно исключить из списка, действительно невиновны.

Профессор взял у него бумаги и внимательно просмотрел их. Не считая того, что он уже услышал, там не было ничего интересного. Фен лишь отметил, что между десятью и одиннадцатью казначей, командующий кадетами, школьный доктор и библиотекарь вместе играли в бридж в доме казначея и подтверждали алиби друг друга.

— Следующее, что нужно сделать, — заметил он, вздохнув, — установить алиби по убийству миссис Блай.

Стэгг кивнул:

— Да, это у нас на очереди.

— В котором часу ее убили?

— Пламстед говорит, между пятью и десятью минутами двенадцатого.

— Во время спортивного парада. Значит, Этеридж тут ни при чем. Я разговаривал с ним в это время.

— Другие учителя тоже присутствовали на параде?

— Немногие. По крайней мере, далеко не все.

— Филпотс?

— Я с ним не встречался. Не знаю, как он выглядит.

— Матисон?

— Нет, его вроде не было.

— Уэллс?

— Его я тоже не заметил. Впрочем, я не приглядывался. — Фен взглянул в унылое лицо собеседника. — Скажите, суперинтендант, что вы сами думаете об этих пятерых?

Стэгг убрал бумаги в портфель, закрыл на замок и поставил на траву рядом со скамейкой. Посмотрел по сторонам: на верхние окна в Доме Хаббарда, на безоблачное небо и на верхушки буков у реки и на саму реку, прохладно серебрившуюся среди зелени. Все это его не вдохновило.

— Трудный вопрос, сэр, — наконец произнес он. — Чертовски трудный. Я как раз об этом размышлял, пока ждал вас на улице. — Он потрогал усы, словно сомневаясь, на месте ли они. — Возьмем, к примеру, убийство Лава. Его нашли мертвым в одиннадцать, а Матисон и Филпотс ушли с собрания только без четверти — слишком мало времени, чтобы добраться до места и совершить убийство.

— Есть велосипеды, — напомнил Фен.

— Разумеется, сэр. Но проблема не только во времени. Нет сомнений, что они оба знали о привычке Лава ровно без пятнадцати минут одиннадцать пить кофе с женой. Кому придет в голову убивать человека, если рядом с ним в комнате сидит его жена?

— Преступник мог провести рекогносцировку и выяснить, что ее там нет.

— Допустим, сэр, но вряд ли он стал бы расхаживать вокруг дома жертвы с револьвером в кармане, рассчитывая на то, что именно в этот вечер она неожиданно нарушит свой распорядок дня.

— Пожалуй. Хотя ничто не мешало Матисону и Филпотсу убить Сомерса.

— Вы правы, сэр. В результате получается вот что. — Стэгг сложил ладони и начал постукивать ими по коленям. — Итак, убийство Сомерса: его могли совершить Матисон, Филпотс, Этеридж или Уэллс. Убийство Лава: такая возможность была у Гэлбрейта, Этериджа или Уэллса. Убийство миссис Блай: похоже, Этеридж сделать этого не мог. Сложим все вместе, и у нас останутся Этеридж и Уэллс. А поскольку у Уэллса нет алиби по миссис Блай, получается, он и есть наш злодей… Правда, тут возникает одна проблема: мы не можем знать наверняка, что все три убийства совершил один и тот же человек.

— Не один и тот же, — промолвил Фен. — Здесь замешаны по меньшей мере двое. Кстати, суперинтендант, убийств было четыре, а не три.

— Четыре, сэр?

— Четвертая жертва — Брэнда Бойс.

— Что?

— К сожалению, у меня нет оснований сомневаться, что эта девушка мертва.

Наступило долгое молчание. На крикетном поле снова раздались аплодисменты, и где-то неподалеку стали насвистывать вальс из «Веселой вдовы». Стэгг прокрутил в голове светскую любезность Этериджа, крепкого, но неуклюжего Матисона, ядовитую враждебность Филпотса. Все это ему не нравилось. Человек по натуре сдержанный, но не бесчувственный, он сознавал, что Фен намного глубже проник в суть этого дела, чем он сам. Наверное, он мог бы официально потребовать от профессора, чтобы тот озвучил свою версию, но ему не хотелось прибегать к подобным методам, — тем более что это вряд ли сработало бы с таким человеком как Фен.

«Ясно, — подумал он, — что я провалил свою работу. Все слишком запутано. Сложно».

Фен догадался, о чем он думает, и в нем проснулась совесть.

— Послушайте, суперинтендант, — сказал он, — думаю, вы понимаете, что у меня сложилась четкая картина насчет всей этой истории. И я надеюсь, вы не обидитесь, если я добавлю, что у вас такой картины нет.

— Да, сэр, признаю, — вздохнул Стэгг. — Я действительно ничего не понимаю в том, что происходит, и не вижу смысла скрывать это. Я полностью в ваших руках.

Фен нахмурился, разглядывая свои ногти.

— Проблема вот в чем, — произнес он. — Я уверен, что знаю все ответы на интересующие нас вопросы, но у меня нет веских доказательств. Дело кажется простым, но оно вполне может развалиться в суде. Как известно, за одно преступление два раза не судят. Но я предлагаю вот что: дайте мне времени до полуночи, и если мне не удастся отыскать требуемые доказательства, я расскажу вам все, что знаю сам.

— Согласен, сэр. Желаю удачи.

— Какие у вас планы на сегодня? Где мне вас найти?

— Для начала я съезжу в Кэстривенфорд и возьму ордера на обыск. Надо прочесать квартиры Уэллса, Филпотса, Матисона и Этериджа. Манускрипт, оружие и все такое. Скорее всего, преступник к этому готов, но мы сделаем, что можем. В любом случае я оставлю в участке информацию, чтобы меня нашли, если я вам понадоблюсь.

Фен торопливо поднялся и проговорил:

— Тогда вперед! На вечеринке в саду будет много подозреваемых, поэтому я отправлюсь туда. Потом расскажу, как все прошло.

Стэгг улыбнулся:

— Удачной охоты, сэр.

Минуту Фен молча смотрел на девушку, потом взял ее под руку и отвел подальше от окружавшей их толпы. Элспет послушно последовала за ним в тень раскидистого бука, стоявшего в стороне от лужайки, и присела на зеленую скамейку. Несмотря на полноту, она выглядела привлекательно и сама об этом знала. У нее были темно-синие глаза, каштановые волосы с бронзовым отливом, слегка вздернутый нос, пухлые губы и красивая фигура, которая через год или два обещала стать безупречной. Фен осторожно опустился рядом с ней, сорвал длинную травинку и стал жевать ее.

— Хорошо, — промолвил он. — Расскажите мне об этом.

— Мой брат учится в этой школе, — начала Элспет, которой явно не терпелось рассказать свою историю. — Вот почему меня тоже пригласили на вручение наград. Но я туда не пошла. Слишком жарко. В этот день нас, кстати, полностью освобождают от учебы. Во-первых, из-за пьесы, а во-вторых, у многих, как у меня, здесь братья.

— Любопытно. Так вы сказали, что знаете, где Брэнда Бойс…

— Мне не следовало говорить так определенно. На самом деле я не знаю, где она, и даже не представляю, где ее искать. Но я тут кое-что подумала…

— Ясно. — Фена раздражали длинные предисловия: они напоминали ему статьи в научных журналах. — Тогда объясните, что вы имеете в виду.

— Я уверена, что Брэнда ни с кем не сбежала.

Фен достал свой портсигар. Он предложил Элспет сигарету, но она с сожалением покачала головой:

— Не могу — тут мама и папа. У них куча всяких глупых предрассудков насчет курения. Конечно, я много курю, когда одна, — торопливо добавила она, — но они не должны ничего знать. Родители продолжают обращаться с нами как с детьми, хотя мы давно повзрослели.

Фен выразил сожаление о столь прискорбном свойстве родительских инстинктов и закурил.

— Почему вы уверены, что Брэнда Бойс ни с кем не сбежала? — спросил он.

— Мы с ней близкие подруги, и я знаю, что она никогда не сделала бы подобную глупость. Брэнда не из тех, кто теряет голову от любви. Порой я сомневаюсь, есть ли у нее вообще какие-то эмоции.

— Вот как, — пробормотал Фен.

Элспет усмехнулась:

— Да, звучит некрасиво. Но вы не думайте, мы действительно подруги. Мужчины, разумеется, ей нравятся, но она не стала бы ни с кем сбегать. Письмо к Пэрри — фальшивка.

Это только подтверждает, мысленно вставил Фен, мнение самой Пэрри, а два сходных свидетельства, почерпнутых из разных источников, наверняка соответствуют истине. Он поинтересовался, откуда Элспет узнала о письме.

— Такие слухи быстро разлетаются по школе, — объяснила она. — Мне рассказал Джин Карвел, тот узнал от Джиллиана Понси, а он…

— Ясно, ясно, — торопливо перебил Фен. — Можете не продолжать. Что дальше?

— Если письмо фальшивка, то у нас есть две возможности: либо Брэнда все-таки сбежала, но по каким-то другим причинам, — а я уверена, что тогда бы она нам об этом рассказала, мне и Джудит Линдси, потому что мы ее лучшие подруги и у нее нет от нас секретов, — либо ее похитили. Логично, не правда ли?

— Да, — кивнул Фен. — Я только хочу прояснить один момент. Вы сказали, что если бы Брэнда собиралась сбежать из дома, то рассказала бы это вам или другой девушке, поскольку у нее нет от вас секретов. Если так, то не говорила ли она вам, что ее так поразило после репетиции «Генриха V» позавчера вечером? После этого она вернулась домой сама не своя. С ней там что-то произошло — нечто серьезное.

— Да, это странно. — Элспет обхватила руками колени. — Вчера я весь день не могла с ней поговорить. У нее была история, а у меня английский, на обеде мы сидели за разными столами, потом Брэнда отправилась к мисс Пэрри и ушла сразу после уроков, а мне пришлось задержаться на собрании. Но Джудит заметила, что с ней что-то не так, и спросила, что случилось. Брэнда ответила, что не хочет об этом говорить. Джудит сказала, что она даже плакала, — мрачно добавила Эслпет, — а раньше мы никогда не видели, чтобы Брэнда плакала, даже когда она сломала руку на хоккее.

— Скверная история, — сочувственно поддакнул Фен. — Прошу вас, продолжайте.

— Я говорила, что либо она сбежала сама, либо ее похитили, но я уверена, что Брэнду похитили — ради выкупа, конечно, потому что ее отец очень богатый.

— Тогда зачем понадобилось поддельное письмо?

— Чтобы выиграть время, сбить полицию со следа и спрятать ее где-нибудь в надежном месте. Но тут главное детали. Брэнда ушла из школы в четыре часа дня — я говорила с девочками, которые ее видели. Обычно она ездит на велосипеде, потому что до дома ей далеко, но вчера он находился в ремонте, и она отправилась пешком. Брэнда быстро ходит, так что к пяти она уже должна была быть дома. Но она не вернулась. Наверняка ее похитили.

— Должен признаться, — вежливо заметил Фен, — что мне это тоже приходило в голову.

— Не торопитесь! В этом деле мы должны быть очень осторожны. Один ложный шаг в наших рассуждениях — и мы уйдем далеко в сторону. — Сконфуженный Фен пробормотал что-то неразборчивое. — Итак, — продолжила Элспет, — суть в том, что между школой и домом Брэнды есть только одно место, где можно попытаться похитить человека среди бела дня.

Профессор, до этого расслабленно полулежавший на спинке лавки, мгновенно выпрямился. Мысленно он уже давно махнул рукой на этот разговор, считая его бесполезным, но теперь в нем проснулся интерес.

— Что за место? — спросил он.

— Мелтон-Чарт.

— Что это?

— Лес рядом с Кэстривенфордом, к западу от реки. Большой. В нем легко заблудиться и умереть с голоду. В прошлом году там нашли кости какого-то бродяги, а пять лет назад — тела нескольких детей, которых разыскивали целую неделю. — Элспет с видимым удовольствием смаковала детали. — Дорога задевает его только с краю. Понимаете, к чему я веду?

Фен стряхнул пепел на цветок лютика, но тут же сдул его на землю.

— Более или менее, — сдержанно ответил он. — Вы хотите сказать, что Брэнду, — он запнулся, избегая слова «убили», — спрятали где-то в лесу?

— Да так. И тут я как раз могу предложить кое-что. Как я уже сказала, лес большой, и чтобы его обыскать, понадобится несколько дней. Но если бы мы могли найти какой-нибудь след и пустить по нему пса…

— Тогда запах должен быть сильным и отчетливым, потому что прошло много времени. Анис, креозот, кровь — что-то вроде этого.

— Как раз про кровь я и подумала.

— Почему, собственно?

— Сейчас объясню. — Элспет огляделась по сторонам и понизила голос: — Несколько лет назад, еще девчонками, мы играли в войну на поле возле Мелтон-Чарта. — Она смущенно покосилась на Фена. — Ну, дети… Короче, у нас было два лагеря, мы брали пленников и все такое, и Брэнда относилась к этому весьма серьезно. Если уж она во что-то играла, то играла по-настоящему, неважно, какие последствия это могло иметь для нее и для других. Брэнда порой бывала безрассудной. Однажды она проделала что-то совсем уж удивительное. В тот раз Брэнда отправилась одна на разведку, и ее поймали и взяли в плен. По правилам, пленного могли освободить только свои, дотронувшись до его руки. Враг мог увести тебя куда угодно, и ты должен был там оставаться, не подавая никаких сигналов или звуков, чтобы выдать свое местонахождение. Но пока тебя вели на место, ты имел право подать знак криком или как-нибудь еще. Выигравшей считалась та сторона, которая набирала больше пленников после двух часов игры. Мы хотели вернуть Брэнду, ведь она была нашим командиром, но понятия не имели, где ее искать: когда ее схватили, она была слишком далеко, чтобы мы услышали ее крик. Стали прочесывать лес и заметили, что маленькая дворняжка, которая бегала вместе с нами, крутится у пятен крови, разбрызганных у дороги. Она стала нюхать землю, напала на след и пошла по этому следу, а мы последовали за ней. И в конце концов нашли Брэнду. — Элспет перевела дыхание. — Вы знаете, что она сделала?

Фен вынужден был признать, что нет.

— У нее в кармане был перочинный ножик, и когда ее поймали, она незаметно раскрыла его, спрятала в руке, нагнулась, сделав вид, будто хочет подтянуть носок, и глубоко разрезала ногу под юбкой, так, чтобы никто не заметил. Она знала, что у нас есть пес и он нападет на след. Так оно и вышло. Вот к чему я вела. Брэнда хорошо помнит этот трюк, ведь мы часто обсуждали его. И тот нож по-прежнему у нее. Я уверена, что если ее похитили, она могла проделать то же самое.

Фен внимательно слушал ее.

— Моя дорогая леди, — с упреком произнес он, — почему вы до сих пор никому об этом не сообщили?

— Ох, я такая дура! — воскликнула Элспет с покаянным видом, который очень шел к ее хорошенькому лицу. — Но, поверьте, я только сейчас об этом вспомнила! А потом увидела вас здесь, заметила, что вы говорите с суперинтендантом, и сообразила, что речь может идти о Брэнде. Тогда я и решила рассказать вам обо всем.

Раздача чая продолжилась, и толпа посреди лужайки стала перемещаться. Фен рассеянно взглянул на гостей и бросил окурок за ограду.

— В любом случае мы должны действовать. Я поговорю со Стэггом.

— Нет, только не с ним! — воскликнула Элспет.

— Почему?

— Он лишил водительских прав моего отца. Мама водить не умеет, а я еще слишком молода, поэтому нам везде приходится ходить пешком.

Фен согласился, что ситуация не самая приятная.

— Хотя, — добавил он, — не можем же мы просто так оставить эти сведения при себе.

— Мы могли бы сами найти Брэнду и натянуть нос полицейским.

— Для начала нам понадобится бладхаунд.

Элспет кивнула на Винни-Пуха, который, одурев после своего цветочного пиршества, с хмурым видом таращился на толпу гостей.

— Как насчет него? — спросила она. — Вот вам бладхаунд.

Она произнесла это тоном человека, не допускающего возражений, однако Фен все-таки решился заметить:

— Пес старый, и вообще, я слышал, что с ним лучше не связываться.

— Ну, пожалуйста, профессор Фен! Давайте хотя бы попытаемся! Если вы скажете полиции, мне не разрешат участвовать в поисках, а это несправедливо, потому что я сама все придумала.

Фен помолчал. У него были веские причины считать Брэнду Бойс убитой, а если так, то их дилетантские поиски совершенно ни к чему не приведут. Однако он не видел в них особого вреда; а если они помогут ему захлопнуть ловушку, которую он приготовил для преступника, это пойдет на пользу делу.

— Хорошо, — кивнул он. — Попробуем. Когда начнем?

— Немедленно! — решительно ответила Элспет. — У вас есть машина?

— Да.

— Отлично. Но прежде чем мы отправимся, я представлю вас своим родителям, чтобы они не подумали, будто у вас что-то дурное на уме. Ну, начнете распускать руки и все такое. — Фен был шокирован. — Идемте.

Но Элспет нашла, что искала. Когда Фен подбежал к ней вместе с запыхавшимся Винни-Пухом, она внимательно рассматривала маленькое пятнышко, темневшее на пыльной и перемешанной с песком траве у обочины дороги. Пес сразу проявил к нему живейший интерес. Наверное, в его памяти воскресли подвиги далекой юности: обнюхав пятно, он издал довольное урчание и, не отрывая морды от земли, начал медленно взбираться вверх по насыпи.

— Ну, вот! — Глаза Элспет сияли от возбуждения. — Это кровь!

— Может быть, — осторожно пробормотал Фен.

— Ах, бросьте! Конечно, кровь.

— Не стану вас разочаровывать, — возразил профессор, — но даже если так, ее мог оставить какой-нибудь раненый кролик.

— Неважно. Мы все равно пойдем по следу. У вас есть бумага?

— Бумага? Зачем?

— Если мы зайдем в лес слишком далеко, то должны оставить след. Иначе нам придется долго искать обратную дорогу, тем более в темноте. Мы можем заблудиться, и наши кости склюют вороны.

— Вороны? — нахмурился Фен, представив эту картину. — Господи Иисусе.

Он пошарил в карманах своего плаща и, к собственному удивлению, извлек из него маленькую Библию.

— Пятьсот страниц, — сообщил Фен. — Если экономить, то на какое-то время хватит.

Тем временем Винни-Пух с трудом карабкался на насыпь, скользя лапами по склону и тяжело пыхтя. Нагнав его сзади, Фен дал ему легкого пинка, и они вместе забрались наверх. У входа в лес столбом клубилась туча мошкары. Впереди между деревьями зеленел густой подлесок, состоявший в основном из лесной крапивы, желтого дрока, колючей ежевики и огромных, похожих на пагоды, разлапистых папоротников. В этой непролазной чаще кое-где виднелись черные поляны и просветы, выжженные пожаром и окаймленные зарослями пурпурной аквилегии. Тропинку преграждали упавшие стволы, обвитые мелким плющом. Не успели они сделать и двух шагов, как их поглотило странное, глубокое молчание большого леса.

Винни-Пух, уткнувшись носом в землю, хаотично вилял в траве: профессор надеялся, что это указывало на поиски следа.

Следующие полчаса они молча шли в быстро сгущавшейся темноте, вырывая и бросая на землю странички Библии, но почти не продвигаясь вглубь. Проблема заключалась не только в том, что им приходилось постоянно продираться сквозь дремучий травостой — безнадежно испортивший их одежду, как с грустью заметила Элспет, — но и в необъяснимом поведении Винни-Пуха. Если в первое время тот сломя голову мчался вперед, уверенно идя по следу, то в конце Книги Левит вдруг потерял ко всему интерес и принялся обнюхивать кроличьи норы. На Книге Притчей пес неожиданно сделал стойку и уставился куда-то вдаль с величественным видом Кортеса, озирающего Тихий океан с вершины Дарьей. Фен, и без того не питавший особого доверия к способностям Винни-Пуха, начал сомневаться, что тот вообще понимает, чего от него хотят.

Увы (хотя в свете следующих событий следовало бы сказать — «к счастью»), поведение Винни-Пуха демонстрировало признаки старческого слабоумия. Фен давно подозревал, что их четвероногий спутник воспринимает происходящее как приятную прогулку. Но пару раз его чутье позволило им наткнуться на новые капли крови, и это убедило их двигаться дальше, хотя и без надежды на успех. Ко всему прочему, в голове у Фена крутилась мысль, что если они вдруг действительно найдут Брэнду Бойс, она наверняка будет мертва, может, обезображена, и это вызовет у Элспет сильный шок. Он сосредоточенно молчал, прикидывая, как лучше всего поступить в подобных обстоятельствах. Сама Элспет, поначалу оживлявшая путь своей милой болтовней, тоже притихла. Ее угнетала мысль, что лучшая юбка и чулки медленно, но верно превращаются в лохмотья, и только гордость мешала сдаться и повернуть назад.

— Господи, ну и жуть здесь, — пробормотала она, поеживаясь.

Действительно, потемневший лес выглядел устрашающе. Не считая дальних криков совы, вокруг не было слышно ни звука. По мере того как угасал последний свет, деревья угрожающе обступали их со всех сторон, плотнее смыкая свои ряды. Элспет радовалась, что она здесь не одна, иначе ей было бы трудно отделаться от чувства, что кто-то или что-то следует за ними по пятам. Она готова была поклясться, будто раза два между деревьев мелькнула бледная тень, и кусты слева и справа от них постоянно шевелятся. «И вот за бедным мальчиком, чтобы догнать его и разорвать в клочья или расправиться каким-нибудь не менее страшным способом, увязалось жуткое, подпрыгивающее существо в белом». В голове у нее вертелась эта фраза, вычитанная из страшного рассказа.

Что-то мягкое и скользкое опутало ее лицо. Элспет вскрикнула.

— Это паутина, — весело объяснил Фен, посветив на нее фонариком.

— Простите, — прошептала она, покраснев. — Не знаю, что на меня нашло…

Они двинулись дальше, и вскоре начался дождь, поначалу мелкий и легкий, тихо шуршавший в листьях у них над головой. Несмотря на протесты Элспет, профессор заставил ее надеть свой плащ. Он поднял воротник и начал сквозь зубы насвистывать похоронный марш из «Героической» симфонии. Фен заметил, что они добрались уже до Деяний апостолов. На Апокалипсисе Библия закончится, и придется возвращаться обратно.

Но посреди Первого Послания Коринфянам Винни-Пух неожиданно придал делу новый поворот. В последние несколько минут он двигался медленно и наконец просто уселся на землю, показывая, что больше не сдвинется с места. Очевидно, предполагалось, что обратный путь они должны тащить его на руках. Фен и Эл спет остановились рядом.

— Кажется, на этом наша экспедиция закончилась, — заметил профессор.

— Ради бога, извините, — пробормотала Элспет, пытаясь сдержать слезы разочарования. — Мне не следовало втягивать вас в эту глупую историю.

— Дорогуша моя, вам не за что извинятся, — мягко возразил Фен. — Я явился сюда по собственной воле, зная, что скорее всего из этого ничего не получится. Дело в том, что…

— Тихо! — резко перебила девушка.

Они прислушались. Элспет встрепенулась, и все ее страхи исчезли. Странно, даже в эту минуту, мысля трезво и разумно, она не могла отделаться от ощущения, что за ними следят, но теперь это не имело значения.

— Что там? — прошептал профессор.

— Мне показалось, кто-то кричал.

— Вы уверены, что это не сова?

— Нет! Вы ничего не слышите?

— Ничего.

Минуту они стояли молча.

— Ерунда, — наконец пробормотала Элспет. — Наверное, послышалось.

Фен вздохнул:

— Ну что, домой?

— Пожалуй.

— Не представляю, как поступить с Винни-Пухом. Похоже, он не может идти и, насколько я понимаю…

— Слушайте!

На сей раз услышали оба. Где-то неподалеку звучал голос, тихий и слабый: он звал на помощь.

— О господи, — выдохнул Фен. — Вы были правы. Откуда он доносится?

Элспет выхватила у него фонарь и бросилась в чащу.

— Скорее! — крикнула она.

Фен поспешил за ней. Винни-Пух, видимо, решив, что его хотят бросить умирать от голода, вскочил и потрусил следом, разразившись истошным лаем. Минуту или две они бежали, цепляясь одеждой за колючки и спотыкаясь о корни и траву. По пути профессор шлепнулся в лужу, вымазался с ног до головы в грязи и помчался дальше, подгоняемый обезумевшим от погони псом. С соседней ветки вспорхнула вспугнутая сова. Захлопав крыльями, она с криком исчезла в темноте.

Вскоре они выбежали на небольшую поляну, где еще держался сумеречный свет. Посреди нее в траве призрачно белела россыпь маргариток. Они остановились, не зная, что делать дальше.

Не сомневался только Винни-Пух. Он проследовал прямо к зарослям папоротника и обнюхал их. Потом улегся на землю и уставился на них.

Фен и Элспет приблизились. В листьях папоротника лежала девушка примерно того же возраста, что Элспет. Ее золотистые волосы свалялись, веки распухли и покраснели от слез, на горле темнели багровые отеки, а одна нога неестественно вывернулась набок.

Но, слава богу, Брэнда Бойс была жива.

Доктор с невозмутимым видом вышел из спальни Брэнды. Он пожал руки Стэггу и Фену, которые ждали его за дверью в узком коридоре, застеленном зеленым ковром.

— Можете с ней поговорить, — произнес он. — То, через что ей пришлось пройти, могло убить любого человека, но, судя по ее аппетиту, опасность ей больше не грозит. В любом случае я отправляюсь домой.

— Как ее колено? — спросил Фен.

Без пиджака и галстука, с всклокоченными волосами, он напоминал безработного.

— С коленом все в порядке. Горло немного поболит: не будь она так голодна, у нее возникли бы проблемы с глотанием. Субконъюктивальное кровоизлияние. Но через неделю-другую все пройдет. Это была работа дилетанта.

— Повезло, — пробормотал Фен.

Доктор на прощание махнул им рукой и исчез.

Они вошли в спальню. Это была небольшая комната в пастельных тонах. В миниатюрном камине горел огонь, а на окнах висели голубые шторы, за которыми шумел проливной дождь. На стене над каминной полкой на них таращила глаза детская сумка в форме панды. Изящный туалетный столик в стиле Людовика XVI (Фен с удивлением отметил, что это подлинник) являл взору такое количество косметики, что ее свободно хватило бы на нужды нескольких взрослых дам. Обшарпанная подставка в виде деревянной утки — еще один трогательный сувенир из детства — предлагала гостям три яркие книжки: «Поэзию Шелли», «Искусство верховой езды» и потрепанный роман Чейни. В воздухе едва уловимо пахло цветочными духами; их аромат заставил Стэгга сдвинуть брови, чье пуританское воспитание связывало любые благовония с картинами разгульной жизни. Молодая сиделка в белом платье суетливо сновала по комнате, приводя ее в порядок. Здесь же находились Элспет и родители Брэнды. Сама Брэнда в блестящем черном пеньюаре и желтой ночной кофте сидела в кровати, опершись на взбитые подушки, и с большим аппетитом поедала свинину с зеленым горошком.

Профессор с облегчением заметил, что буря эмоций, вызванная их недавним драматичным возвращением домой, утихла. А тогда в доме рыдали все: Брэнда, мать Брэнды, Элспет, женская прислуга, — только отец Брэнды не плакал и возбужденно пожимал руку каждому, кто попадался на глаза. Фену сразу предложили теплый халат, кресло у камина, сушилку для волос и бренди; но он принял только последнее, отказавшись от других даров с видом закаленного в боях спартанца. Однако теперь кризис явно миновал, и в спальне снова воцарилась атмосфера мира и покоя.

— Ммм, — промычала Брэнда с набитым ртом. — Садитесь, профессор Фен. Вы не голодны?

— Нисколечко.

Он говорил правду, хотя не успел поесть. Глядя на Брэнду, Фен наслаждался живостью и беспечностью цветущей юности. Сам он до сих пор не оправился от шока. Не так уж часто человеку случается оказаться на волосок от смерти, а потом живым и невредимым вернуться в прежний мир, чувствуя себя немного глупо и не в своей тарелке, словно по ошибке занял место, которое предназначалось не тебе. Но Брэнда выглядела великолепно. После еды она слегка раскраснелась и пребывала в игривом настроении.

Мистер Бойс, невысокий, лысый, преуспевающего вида мужчина средних лет, в десятый раз пожал руку Фену.

— Я навечно у вас в долгу, сэр, — заявил он. — Брэнда рассказала мне все.

— Вы должны благодарить Винни-Пуха, — возразил профессор. — Как, впрочем, и я. Если бы не он, нас бы сейчас здесь не было… Брэнда, я смотрю, вы уже пришли в себя.

— Да, только проклятое горло, — неосторожно ответила Брэнда и, увидев вытянувшиеся лица родителей, густо покраснела. — Но в остальном, — быстро добавила она, — я цвету как роза мая. — Фен улыбнулся, поняв, что мисс Пэрри подразумевала под «стилем Брэнды». — Большое вам спасибо, профессор Фен. Мама, ты принесла галстук?

— Да, дорогая. Вот он, профессор. Я его погладила. Только, боюсь, пиджак мокрый. Позднее я вычищу его и отправлю вам.

— Нет, нет, не беспокойтесь, — отозвался Фен, подходя к зеркалу, чтобы поправить галстук. — Я заберу его с собой.

Какое-то время они вежливо пререкались на эту тему, и Стэгг начал проявлять признаки нетерпения. Он громко откашлялся и обратился к мистеру Бойсу:

— Если не возражаете, сэр, я хотел бы задать пару вопросов вашей дочери.

— Ах, да, простите! Разумеется. Дорогая, мы должны на минутку оставить этих джентльменов. А что касается ближайшего будущего…

— Я поставлю у двери надежного человека, — пообещал Стэгг. — Хотя уверен, что теперь, когда ваша дочь может обо всем нам рассказать, никакой опасности нет.

— Рад слышать. — Мистер Бойс нахмурил брови. — Но пока преступника не поймали…

— До тех пор, сэр… — Суперинтендант посмотрел на Фена. — Впрочем, мы надеемся, что это произойдет очень скоро. До тех пор, сэр, я лично отвечаю за безопасность вашей дочери.

— Прекрасно. — Мистер Бойс повернулся к жене. — Идем, дорогая. А тебе, Элспет, лучше вернуться домой, пока родители не начали беспокоиться. Брэнда, мы скоро придем. Джентльмены, надеюсь, перед уходом вы не откажетесь пропустить со мной стаканчик виски?

Фен улыбнулся Элспет и протянул ей руку. Вместо того чтобы сделать то же самое, девушка — к общему удивлению и тайному недовольству Брэнды, — обвила руками его шею, страстно поцеловала и, залившись слезами, выскочила из комнаты. Мистер и миссис Бойс, состроив неодобрительные гримасы, последовали за ней.

Фен, Стэгг и сиделка остались с Брэндой. Сиделка деликатно удалилась в угол и стала греметь какими-то склянками. Мужчины сели в кресла у кровати. Профессор закурил.

— Итак… — протянул Стэгг.

Брэнда, покончив со свининой, перешла на грушевый пирог. Вместо ответа суперинтенданту она вдруг улыбнулась.

— Я надеюсь, — заметила Брэнда, лукаво взглянув на Фена, — профессор не откажется продемонстрировать нам свои способности.

— Каким образом, мисс? — поинтересовался Стэгг.

— Пусть заранее расскажет нам обо всем, что могу рассказать я.

Фен широко улыбнулся.

— Не в моих правилах выставлять себя напоказ, — возразил он. — Но если настаиваете…

Профессор достал из кармана блокнот и карандаш (на лице Стэгга отразилось явное неудовольствие), вырвал страничку и что-то быстро писал на ней пару минут. Закончив, протянул листок Брэнде. Она прочитала, широко раскрыв глаза.

— О боже, — пробормотала Брэнда. — Я просто пошутила, а вам и правда все известно. Хотя я ничего вам не говорила, и никто не может знать того, что знаю я. Понимаю: он во всем признался.

— Вовсе нет. То, что вы видите, — величественно объяснил Фен, — лишь результат дедукции.

— Прошу прощения, однако кое в чем вы все-таки ошиблись.

— Неужели? — Фен не выглядел расстроенным. — Простите, что разочаровал.

Стэгг шевельнулся в кресле.

— Пожалуйста, мисс…

Брэнда с невероятной быстротой доела пирог и, приняв от сиделки какое-то мутное лекарство, проглотила его не поморщившись. Затем попросила сигарету — Фен охотно дал, невзирая на протесты сиделки, — и, откинувшись на подушки, затянулась с неловким видом новичка.

— Все началось, — произнесла она, — позавчера вечером, когда мы репетировали «Генриха V». Как вам известно, я играла Екатерину — ну, а теперь роль скорее всего отдали Шейле Уотерспун, у которой огромный бюст и полное отсутствие актерского таланта. Короче, после этого мы должны были встретиться с Джереми Уильямсом в научном корпусе. Разумеется, все было вполне невинно, — добавила Брэнда, неловко поерзав под одеялом и покосившись на сиделку. — Мы оба очень интересуемся… цветами. Как говорит Фрейд…

Стэгг осторожно покашлял.

— Хорошо, избавлю вас от Фрейда, — усмехнулась Брэнда. — В общем, я закончила репетировать раньше Джереми и направилась в научный корпус, точнее, в биологический класс, где мы обычно… то есть где мы договорились встретиться. Какое-то время я там сидела — в темноте, конечно, потому что боялась включать свет, — и начала нервничать. Джереми не появлялся, а я не могла понять, куда он запропастился, и потом, я не люблю лаборатории, и мне было неуютно.

Фен мог легко представить эту картину. Тусклый блеск мензурок и пробирок, белеющий в углу человеческий скелет, слабо освещенный фонарем, жутковатые картинки с лимфатической системой на стене и острый, бьющий в ноздри запах заспиртованных лягушек. Не самое подходящее место для восторгов романтической любви.

— Без четверти десять, — продолжила Брэнда, — я решила уйти, поскольку знала, что Джереми должен быть дома в десять. Я подумала, что он меня продинамил, и возмутилась.

— Еще бы, — пробормотал Фен. — Остаться без приятной беседы о цветах…

Брэнда удивленно посмотрела на профессора.

— Туше! — воскликнула она. — Очко в вашу пользу! На чем я остановилась? Ах, да. Я собиралась отправиться домой, как вдруг на лестнице раздались шаги. Господи, как же я перепугалась! Джереми не мог явиться в такое время, и я подумала, что меня застукает этот зануда Уэллс (который уж точно настучит на меня директору, а тот — мисс Пэрри), а если спрячусь, меня запрут здесь на ночь. Второй вариант был не так уж плох, потому что я могла выбраться через окно. Гораздо хуже, если бы меня поймали: я не представляла, как объяснить свое присутствие в таком месте, тем более что некоторые люди почему-то не верят, когда им говоришь, что увлекаешься цветами… Классы химии и биологии расположены рядом, и из одного можно перейти в другой. Точнее, в биологию можно попасть только через химию. Я спряталась за приоткрытой дверью и заглянула в щелочку в химический класс. Через минуту в него вошел какой-то человек с фонариком…

Брэнда немного помолчала.

— Знаете, меня это сразу удивило. Если бы он просто хотел взять что-нибудь в комнате, то включил бы свет. К тому же он двигался бесшумно, и я не сразу догадалась, кто это такой. Я только ждала и надеялась, что он не зайдет ко мне. Но он и не собирался. Постояв немного и прислушавшись, он шагнул к шкафчикам в углу и посветил на них фонариком. В шкафчиках стеклянные дверцы, и можно было рассмотреть, что внутри. Наверное, он не нашел, что ему было нужно, потому что перешел ко второму шкафчику, затем к третьему и так далее, пока не обнаружил то, что хотел. Тогда он достал большую отвертку, вставил ее между дверцами и взломал замок. Когда свет от фонарика упал на его руки, я увидела, что он в перчатках.

Брэнда невольным движением прижала руку к горлу, на котором остались синяки.

— Мужчина взял с полки какой-то пузырек, — продолжила она, — вытащил из кармана маленькую бутылочку и перелил в нее его содержимое — совсем немного. Он действовал осторожно, а от пузырька шел пар: я догадалась, что это может быть, и мне стало не по себе. Потом он плотно заткнул бутылку и убрал ее в карман, а пузырек поставил назад на полку и захлопнул шкафчик. Нервы у меня были на пределе, но я все-таки заметила, куда он поставил пузырек, чтобы позднее проверить, что он взял. И тут случилось это…

Брэнда беспомощно развела руками.

— То самое, что обычно происходит в книжках или фильмах. Я чихнула! Знала, что чихну, но не сдержалась. Только зажала ладонью рот, но звук все равно получился громкий.

— Надо было потереть переносицу, — заметил Фен.

— Правда? Можете вообразить, что я почувствовала. Я бы отдала что угодно за то, чтобы это была мисс Пэрри, а не преступник с бутылкой кислоты в кармане. В общем, он меня услышал. И, по-моему, сначала перепугался даже больше, чем я. «Кто здесь?» — спросил он дрожащим голосом. Меня это приободрило, и я решила, что не двинусь с места. Но дальше… дальше он меня нашел. Похоже, даже обрадовался, что это я. Хотя вид у него все равно был злой. «Какого черта вы здесь делаете?» — прошипел он. И я ответила тоже шепотом — не знаю, с чего мне вздумалось шептать: «Уж точно не взламываю шкафчики». Это был глупый ответ, и он взглянул на меня так, что во мне все похолодело. «Боюсь, вы видели слишком много, мисс, — сказал он. — Вам известно, что в пузырьке?» Я кивнула. «Если вы кому-нибудь сообщите об этом, я выплесну это в ваше хорошенькое личико, а вам это очень не понравится. Если вздумаете обратиться в полицию, имейте в виду, что у меня есть друзья, и, даже если меня арестуют, они разберутся с вами. Скажите спасибо, что я не убил вас прямо сейчас. А теперь убирайтесь отсюда и держите рот на замке».

Рассказ Брэнды казался странной смесью реальных чувств с мелодраматической игрой. Матисон не зря назвал ее хорошей актрисой: она с удовольствием исполняла свою роль и наслаждалась производимым эффектом. Несмотря на это, ее страх был искренним и неподдельным, хотя он скорее мешал, чем помогал достоверности описываемых ею событий.

— Мужчина схватил меня за руку и потащил из комнаты, но я успела бросить взгляд на шкафчик и сообразила, что он искал. — Брэнда взглянула на Фена. — В этом пункте вы ошиблись. Это была серная кислота.

— Витриол, — объяснил Фен, — просто другое название серной кислоты.

— Да, — кивнула Брэнда. — Тогда извините еще раз, профессор. Короче, мы вышли на улицу, потом он нырнул куда-то в темноту… и был таков.

— Но кто он? — спросил Стэгг. — Вы разглядели его лицо?

— Конечно, — ответила Брэнда. — Майкл Сомерс.

Дальнейшие события стали причудливой смесью фарса и трагедии. Выскочив из подъезда, Фен услышал быстрые шаги, удалявшиеся в сторону ворот. Предупредив криком Стэгга и директора, он бросился вдогонку. Возможно, убийце не удастся покинуть Англию, думал он, но если он упустит его сейчас, то потеряет навсегда.

Не успел Фен сделать и нескольких шагов, как услышал звук хлопнувшей дверцы и шум взревевшего мотора. Профессор прибавил ходу. Ярдах в ста от него включились мощные фары, и длинная серая тень скользнула мимо в сторону главной дороги.

— Проклятие! — воскликнул Фен.

Он кинулся назад к Стэггу и директору, которые бежали к нему со стороны корпуса.

— Он поехал туда, — объяснил он на ходу.

Все бросились к своим машинам. Фен первым сорвался с места. Не разбирая дороги, помчался прямо по лужайкам и клумбам, безжалостно давя колесами цветы, и выбрался на главное шоссе. Профессор сомневался, что его капризная и вздорная «Лили Кристин» сумеет догнать такой резвый автомобиль, как «Испано Сюиза», — именно в нем, судя по всему, ехал преступник, — но твердо решил достичь финиша. Стэгг не отставал от него ни на дюйм, директор следовал за ним. Вскоре вся их маленькая кавалькада пронеслась через школьные ворота.

Фен успел вовремя, чтобы заметить, как фары «Испано» вильнули в сторону и свернули на дорогу, уходившую в Рэйвенсфорд. Со стороны беглеца это было ошибкой: узкая и разбитая проселочная дорога сводила на нет разницу между классами автомобилей. На перекрестке директор мужественно свернул за Феном, а Стэгг помчался дальше: решил схитрить и двинуться в объезд, чтобы перехватить «Испано» на полпути. Но объездная дорога оказалась слишком длинной, и он вернулся точно на то же место, откуда отбыл: между Феном и директором.

Несколько минут они с ревом неслись в ночной тьме, тревожа сон мирных деревушек. Пригороды быстро сменились сельским пейзажем. Деревья, заборы и телеграфные столбы пролетали мимо, как осенняя листва. Поздние прохожие шарахались от них в канавы, а перепуганные курицы выскакивали из-под колес. Вскоре промелькнул сам Рэйвенсфорд: мостик, площадь, паб, — и дорога стала поворачивать к коттеджу миссис Блай. Похоже, беглец осознал свою ошибку и решил вернуться на главное шоссе.

Но тут «Лили Кристин» показала свой характер. Под ее капотом послышались странные хлопки, быстро превратившиеся в оглушительную пулеметную стрельбу. Двое запоздалых влюбленных, нежно обнимавшихся в тени ограды, отпрянули друг от друга, словно их разделили огненным мечом. Педаль акселератора заклинило, мотор заглох, машину повело в сторону. Фен с проклятиями вырулил на край лужайки и увидел, как Стэгг и директор, не останавливаясь, полетели мимо.

— Стойте, стойте! — прокричал он им вдогонку. — Подождите!

Влюбленная парочка, приблизившись, превратилась в знакомые фигуры Дафны Сэвидж и мистера Пламстеда.

— О боже! — воскликнула Дафна. — Это профессор Фен. Но как вы…

Она в изумлении уставилась на него. Он вылез из автомобиля и пробормотал:

— Бесполезно.

Аварии всегда повергали его в уныние.

— Что, сломались? — грубовато спросил мистер Пламстед. — Давайте я починю. — Очевидно, он тешил себя иллюзией, что разбирается в машинах. — Наверное, полетело уплотнительное кольцо.

— Поразительно, — произнес Фен, — ученые всегда похваляются тем, как благотворно их открытия влияют на судьбы человечества, а сами не могут придумать ничего стоящего, чтобы разобраться с простой поломкой.

Мистер Пламстед пропустил его сентенцию мимо ушей. Он открыл капот и, судя по всему, собрался разобрать весь двигатель. У его ног росла гора деталей. Мистер Пламстед громко дышал.

— Он умница, правда? — восхищенно заметила Дафна, и, не дождавшись от Фена подтверждения, добавила: — Что вас сюда привело?

Фен объяснил ситуацию, пока мистер Пламстед продолжал крушить его автомобиль.

— Боже милостивый! — ахнула Дафна. — Кто…

Она остановилась. Шум погони давно затих где-то за деревней, но теперь с той стороны слышался звук приближавшейся машины. Еще через секунду появились ее фары, и Фен увидел, что это та же самая «Испано Сюиза». Он сообразил, что произошло. Пытаясь оторваться от погони, преступник свернул с дороги, выключил свет и заглушил мотор, а когда автомобили преследователей пролетели мимо, развернулся и помчался в обратную сторону. Это помогло ему выгадать немного времени, хотя Фен видел, что две другие машины по-прежнему висят у него на «хвосте».

— Быстро! — крикнул он.

Мистер Пламстед вздрогнул и выпрямился, ударившись головой о трубку радиатора.

— Толкайте автомобиль на дорогу! — скомандовал Фен.

Началась суматоха. Мистер Пламстед отогнал Дафну от опасной зоны; Фен кинулся к рычагу ручного тормоза; наконец с огромными усилиями они сдвинули «Лили Кристин» с места, и та покатилась вперед. Но «Испано» была уже рядом; чуть вильнув в сторону, она коснулась колесами обочины и промчалась мимо.

— Черт! — крикнул Фен.

«Лили Кристин» по инерции ползла дальше, пока не встала поперек дороги, перегородив проезд. Прежде чем они поняли, что это означает, из темноты вылетела машина Стэгга и, взвизгнув тормозами, остановилась в дюйме от «Лили Кристин». Спустя секунду то же самое проделал автомобиль директора.

В окне появилось перекошенное лицо суперинтенданта.

— Уберите этот чертов драндулет! — заорал он.

Они поспешили выполнить приказ. Обе машины мгновенно рванули с места.

— Постойте! — в отчаянии крикнул Фен. — Подождите меня!

Но никто не собирался его ждать. Стэгг, верный долгу, не хотел терять ни секунды, а директор, опьяневший от погони и вошедший в раж, вообще не смотрел по сторонам. Скоро их моторы затихли вдалеке. Фен бессильно опустился на траву. Мистер Пламстед вернулся к полуразобранной машине. Дафна мрачно смотрела на них, стоя на обочине.

Неожиданно они снова услышали шум автомобиля, на сей раз со стороны Рэйвенсуорда. Фен вскочил, всмотрелся в темноту и замахал руками.

— Быстрее! — крикнул он. — Он возвращается!

Действительно, к ним на большой скорости приближалась «Испано». Беглец еще раз проделал свой трюк, но Стэгг успел к нему подготовиться и сократил разделявшее их расстояние до минимума. Фен и мистер Пламстед отчаянным усилием навалились на «Лили Кристин».

Удивительно, но все повторилось так же, как в первый раз. Правда, теперь у «Испано» почти не было времени для маневра, и еще через секунду они смогли бы заблокировать ее раз и навсегда, вероятно, сильно при этом пострадав или даже погибнув в чудовищной аварии. Но автомобиль каким-то чудом проскользнул мимо. Времени освободить путь у них уже не оставалось — и Стэгг с директором застряли посреди дороги. Суперинтендант протаранил «Лили Кристин» и протащил ее несколько дюймов по мокрой глине.

Они не могли видеть лица Стэгга, но знали, что он кипит от ярости.

— Вы спятили? — завопил он срывающимся голосом. — Спятили?

Всей троице пришлось опять впрячься в свою лямку. Но теперь Фен сразу бросил свою «Лили Кристин», даже не поставив ее на тормоз, и плюхнулся на сиденье рядом с директором прежде, чем тот успел нажать на газ. Дафна залезла на заднее сиденье, а мистер Пламстед, несмотря на неуклюжесть, успел вскочить на подножку и вцепился в машину так, будто его хотела оторвать от нее тысяча чертей. Фен мельком увидел разложенные на дороге запчасти «Лили Кристин», и все скрылось за поворотом.

— Весело, правда? — пробурчал директор.

Его автомобиль был оснащен мощным двигателем, поэтому он легко держался вслед за Стэггом, хотя стрелка спидометра показывала свыше шестидесяти миль. Маячившая впереди «Испано» становилась все ближе. Скоро они выскочили на широкий и прямой участок проселочной дороги, в конце которой виднелся маленький мост, еще более узкий и опасный, чем рэйвенсфордский. Вправо от него тянулся крутой откос, отделенный от проезжей части шаткой изгородью из кольев. Все три автомобиля с бешеной скоростью мчались ему навстречу.

— Дальше главное шоссе, — пробормотал директор. Он сидел, согнувшись над рулем, как профессиональный гонщик. — Боюсь, мы его потеряем. Смотрите, он прибавил газу.

Но развязка уже близилась. Всем водителям известен особый закон, по которому наиболее громоздкие и неповоротливые грузовики и фуры встречаются в самое неподходящее время и в самых узких и неудобных местах пути. Так произошло и теперь. «Испано» находилась уже в нескольких ярдах от моста, когда на противоположной стороне выросла многоколесная громадина с гигантским кузовом. Водитель «Испано» притормозил, но скорость была слишком велика. Они видели, как он попытался уйти в сторону — и в следующий момент грузовик со всей силы ударил ему в бок. Автомобиль проломил ограду и исчез за мостом. Через секунду раздался взрыв, в небо взметнулся столб огня.

Водитель грузовика дал по тормозам и, чертыхаясь, выскочил из кабины. К мосту подлетели машины преследователей. Стэгг вместе с мистером Пламстедом, нырнув в пролом ограды, бросились вниз к пылающим обломкам. Они исчезли в языках пламени и через несколько секунд, показавшихся вечностью, возникли снова, волоча за собой черное изуродованное тело.

— Господи Иисусе, — пробормотал шофер. — Бедный парень. Но он сам виноват…

Раздался второй взрыв. На стоявших у моста людей дохнуло жаром. Пламя внизу превратилось в клокочущий вихрь.

И тут Фен, неподвижно стоявший у дороги, будто очнулся. Он кинулся вниз по склону, в самое жерло адского огня. Однако не успел он сделать и двух шагов, как кто-то крепко схватил его за руку: обернувшись, профессор увидел смуглое лицо Стэгга. Суперинтендант сильно обгорел, а плясавшие в его глазах языки пламени делали его похожим на выходца из преисподней.

— Не надо, сэр, — твердо произнес он. — Даже если вы хотите пожертвовать собой, вам ее не спасти. Да мы и не знаем, там ли она вообще.

Фен остановился, поняв тщетность своей попытки. Он кивнул на сморщенное обугленное тело, у которого стояли Дафна, мистер Пламстед и водитель грузовика.

— Мертв? — спросил он.

— Нет, сэр, жив. Но не более. Я немедленно отвезу его в больницу.

— Вам самим надо в больницу, — возразил Фен. — Он все равно умрет.

— Со мной все в порядке, — мрачно ответил Стэгг. — Я справлюсь.

Он заковылял к своей машине. Фен снова перевел взгляд на пылающий металл. Сзади к нему подошел директор.

— Кто это? — спросил он. — Ради бога, Джервейс, скажите мне, кто?

Фен уставился на него непонимающим взглядом. Директор настойчиво повторил вопрос.

— Дорогой мой друг, — медленно промолвил Фен, — я думал, вы давно уже все поняли… Разумеется, это ваш секретарь, Гэлбрейт.

— Сегодня я все утро «подчищал хвосты», — сообщил Фен. — Пообщался с Уимсом, навестил Стэгга, поболтал с Этериджем — кстати, он помог мне найти пару недостающих звеньев, — заглянул к Брэнде, чтобы рассказать ей новости, и пропустил по пинте пива в «Маяке» с Дафной и мистером Пламстедом.

— Как там Брэнда, поправляется? — спросил директор.

— Да, и довольно быстро.

— А Стэгг?

— К счастью, он обгорел не сильно. Разумеется, его забинтовали, но он снова на ногах. Что касается Пламстеда, то, вытаскивая Гэлбрейта из горящей машины, он не получил ни одного ожога. Наверное, это саламандра. Ему очень нравится «Маяк», и он собирается провести в нем остаток отпуска.

Разговор происходил на следующий день в кабинете директора. Площадь за окном была почти пуста, поскольку ученики проводили этот день с родителями. Вчерашний дождь положил конец солнечной погоде, над школой низко нависали облака. Дул пронзительный холодный ветер: температура упала так сильно, что директор затопил камин. Фен расположился в мягком кресле, почти горизонтально вытянув свое длинное худое тело. Его непослушные волосы были взлохмачены, галстук с русалками сдвинут набок, а лицо чисто выбрито и покрыто густым румянцем: результат недавних возлияний в виде пинты горького пива, смешанного (гастрономический кошмар, но Фен никогда не любил пить по правилам) с красным «о-брион» директора.

— Да, Гэлбрейт, — задумчиво протянул директор. — До сих пор не могу поверить.

— Почему? — спросил Фен.

Его интересовала криминальная психология, и он хотел услышать мнение директора.

— Мы долго работали вместе с ним, а мне даже в голову не приходило, что он способен на подобные ужасы. Я хочу сказать — это не тот случай, когда думаешь: не дай мне бог оказаться на его месте. Дело не в ситуации: похоже, в нем самом было нечто ненормальное, а я не замечал. Раньше мне казалось, будто я разбираюсь в людях, но теперь боюсь доверять собственным суждениям.

— Вы хорошо его знали?

— Не особенно. На самом деле я только сейчас начал понимать, что практически ничего о нем не знал. Так, несколько фактов. По правде говоря, хотел навести о нем справки, но решил, что хватит и рекомендаций его прежнего работодателя — а они были блестящими. К тому же и секретарь он был отличный: скромный, сдержанный, тактичный, исполнительный. Может, даже чересчур… Мне следовало догадаться, что за его служебным фасадом скрывается что-то еще. Но до того, как все это случилось, Гэлбрейт казался мне вполне нормальным. Наверное, бедняга мечтал разбогатеть, и эта огромная сумма просто свела его с ума.

— А Сомерс? Вас удивил его поступок?

— Не слишком. Я уже говорил, что Сомерс мне никогда не нравился. К тому же он работал у нас недолго, и я его плохо знал. Джервейс, вы обещали мне выложить всю информацию об этом деле. В утренних газетах ничего нет, кроме общих слов, и мне по-прежнему многое непонятно.

— А что конкретно вы хотели бы услышать? — спросил Фен, широко зевнув.

Он любил поспать, а последние две ночи выдались утомительными.

Директор достал свою трубку.

— Сначала о том, как вы пришли к своим выводам: так сказать, всю логическую цепочку. А затем — точную хронологию событий, с учетом того, что происходило за кулисами.

— Но на это уйдет много времени, — возразил профессор. — Боюсь, так мы просидим до пятичасового чая.

— Ну и что? Все равно, пока я не подыщу заместителя Гэлбрейту, мои руки связаны. Вообразите, — директор моментально переключился на школьные проблемы, — все, что мне пока удалось найти, это какую-то глуповатую девицу из коммерческого колледжа. Вот увидите, в ближайшие несколько дней нас ждет хаос. Я уже знаю, что принесет завтрашняя почта: бесконечный поток писем от родителей, которые, начитавшись бульварной прессы, будут выражать свою озабоченность и поливать меня грязью.

Фен протянул руку к серебряной шкатулке, где лежали сигареты.

— Суть этого дела, — заметил он, — можно выразить в двух словах: невидимые чернила.

— Отлично, — кивнул директор, протянув ему спички. — Но я хотел узнать все с самого начала.

Профессор тяжело вздохнул, и Стэнфорд понял, что он сдался.

— Ладно. Первое, что я узнал об этом деле — то есть сразу, как к вам приехал, — было следующее. Брэнда назначила свидание в научном корпусе, вернулась домой расстроенная, но отказалась об этом говорить, а потом в химической лаборатории взломали шкафчик. Позднее мы услышали, что Брэнда пропала по пути из школы. Конечно, тут было о чем поразмыслить, но, как я вам тогда сказал, возможных объяснений было слишком много. Прежде всего, мне пришло в голову, что Брэнда стала свидетельницей кражи, и преступник заставил ее молчать. Но это была слабая и ничем не подтвержденная версия. К тому же в данной версии было много всяких сложностей, настолько очевидных, что я не стану о них упоминать. В любом случае исчезновение Брэнды вместе с подброшенным мисс Пэрри письмом, которое она расценила как фальшивку, свидетельствовали о том, что если Брэнда действительно видела грабителя, то это было не совсем простое ограбление: мелкие воришки обычно не заботятся о том, чтобы похищать свидетелей и подделывать их письма. Отсюда я сделал вывод, что за этим случаем скрыто нечто более серьезное. Но остальное оставалось для меня в тумане.

— Мне кажется, вы слишком осторожничали, — заметил директор. — Очевидно, что похищение Брэнды после ограбления класса химии не могло быть просто совпадением.

— Однако совпадения иногда случаются, — возразил Фен. — А я стараюсь опираться только на ясные и простые факты. Имейте в виду, что мои умозаключения строились исключительно на очевидных и бесспорных основаниях, а таковых не было до тех пор, пока мы не занялись убийствами Сомерса и Лава. Вы помните, что, пока мы ждали приезда Стэгга, я попросил вас рассказать мне все, что знаете о жертвах. Тогда вы сообщили две важные детали, хотя поначалу я не обратил на них внимания: первая — о педантизме Лава и вторая — о его пуританстве. Я сохранил их в памяти вместе с прочей информацией. Вскоре приехала полиция, и мы отправились в учительскую комнату.

— Самой первой и самой странной деталью, поразившей в убийстве Сомерса, — продолжил Фен, — был электронагреватель. Я постоянно думал о нем, пока полицейские делали снимки и осматривали место преступления. Первое, что приходило в голову, — это отвлекающий маневр. Но включенный нагреватель ни на что не намекал: это была полная бессмыслица. Объясните, по каким таким причинам, пусть даже самым фантастическим, убийце могло понадобиться воткнуть в розетку печку, если он хотел просто одурачить следователей?

Директор задумался, но не смог придумать ничего подходящего.

— Хорошо, идем дальше. Я не стал с ходу отбрасывать версию с отвлекающим маневром, однако было логичнее предположить, что тепло использовали по назначению. Спрашивается — зачем? Чтобы согреться? Чепуха — вечер был жарким. Что-нибудь приготовить? Но в комнате не было никаких следов варки или жарки — а они наверняка бы остались, если бы преступник не потрудился их скрыть. Но зачем их было скрывать и как они связаны с убийством? Чтобы согреть труп? Но я уже тогда заметил Стэггу, что нагреватель стоял далеко. Нет, здесь следовало мыслить шире. С научной точки зрения, тепло нужно для того, чтобы вызывать химические реакции. И тут меня осенило: химическая реакция — шкафчик в классе химии — свидание Брэнды в научном корпусе… Выстроилась первая цепочка. Вот только какая химическая реакция и зачем? Допустим, кто-то хотел сжечь бумаги, но электронагреватель для этого не самое подходящее устройство. Я не стану перечислять или опровергать все существовавшие возможности. В конечном счете мои мысли обратились к школьным отчетам, и я решил, что единственная причина, по которой здесь могло понадобится тепло, это невидимые чернила.

Воцарилось молчание, и в наступившей тишине стало слышно, как в камине трещат дрова.

— Имелись ли этому какие-то подтверждения? — наконец произнес Фен. — Да. Я имею в виду чистый лист промокательной бумаги, который мы нашли в кармане Сомерса, такой же, как те, что Уэллс разложил вечером по блокнотам. Как вы помните, на столе перед Сомерсом лежала другая промокашка, где в зеркальном порядке отпечатались чернильные записи, какие он делал на школьных бланках. Между тем Уэллс сообщил, что из других блокнотов не пропало ни одной бумаги. Если мы предположим, что Сомерс заранее заполнил отчеты невидимыми чернилами, а потом проявил их с помощью тепла (чтобы создать впечатление, что он написал их прямо в учительской, между десятью и одиннадцатью вечера), ему пришлось бы позаботиться и о той промокашке, что лежала на столе. Не мог же он оставить ее девственно-чистой? Сомерс должен был еще раньше взять такую же бумагу — ее свободно раздают всем школьникам и учителям, — сделать на ней соответствующие отпечатки, принести тайком с собой и положить на стол. А поскольку Сомерс знал о педантизме Уэллса, то предусмотрительно вынул из блокнота один лист и спрятал к себе в карман, чтобы потом не обнаружилось, что в комнате оказался лишний экземпляр. Вы следите за моей мыслью?

— Да, — кивнул директор. — Хотя, мне кажется, имелись и другие подтверждения.

— Да, но не столь очевидные. Вы о недостатке времени? Давайте пока не будем заходить так далеко. Итак, я убедился, что Сомерс использовал невидимые чернила, но зачем? Судя по всему, хотел создать видимость, будто просидел в учительской с десяти до одиннадцати вечера, а сам в это время отправился по своим делам. По каким? Очевидно, не вполне законным. Сомерс тщательно подготовил себе алиби. Если бы на него пало подозрение, он мог бы обратиться к Стэггу с тем же предложением, что и я: проверить, сколько времени у него должно было уйти на заполнение отчетов. И тогда бы оказалось, что не менее часа. После чего спокойно заявить: «Вот видите, у меня просто не было на это времени». Существовали и другие факты, подтверждавшие данную версию: Этеридж точно знал, сколько бланков нужно заполнить Сомерсу. Тот подчеркивал, что закончит все к одиннадцати часам. Просил Уэллса зайти за ним ровно в одиннадцать. Уэллс мог подтвердить, что Сомерс пришел в десять и сразу взялся за работу. Но зачем, спрашивал я себя, ему это понадобилось? Для чего он подготовил свое алиби? Я тогда уже слышал о втором убийстве и естественно предположил, что Сомерс придумал схему с бланками, чтобы убить Лава. Но в этом уравнении был один большой «икс»: кто-то убил самого Сомерса. Я знал, что не могу принять свою версию о невидимых чернилах, не рассмотрев возможности того, что этот неизвестный «икс» каким-то образом принимал участие в уловке с отчетами. Тут было две возможности: либо «икс» придумал трюк с чернилами, чтобы полиция раскрыла его и подозрение пало на Сомерса, либо он пошел на эту хитрость для того, чтобы обеспечить себе алиби в убийстве Сомерса.

— В обоих случаях, — произнес директор, — Сомерс был ни в чем не виноват.

— Впрочем, и без сотрудничества Сомерса тут не обошлось. Все бланки были заполнены его рукой.

— Но почерк можно подделать!

— Мой дорогой Гораций, — вздохнул Фен, — подделать подпись — одно, а подделать девяносто семь разных документов — совсем другое. Вы когда-нибудь пробовали сымитировать чей-то почерк симпатическими чернилами? Уверяю вас, это трудно, когда вы не видите, что делаете. Практически невозможно.

— Да, да, вы правы, — кивнул директор. — Я согласен, что Сомерс сам заполнил бланки.

— Рад, что вы согласны. Итак, у меня было две версии, предполагавшие невиновность и сотрудничество Сомерса. Но я спросил себя — возможно ли это? Какую правдоподобную историю мог бы придумать наш «икс», чтобы побудить Сомерса пойти на такое сложное и трудное дело, не вызвав подозрений? Если кто-нибудь обратится к вам с подобным предложением — под любым предлогом, — наверное, вы сочтете его психом. Поэтому я отбросил этот вариант и вернулся к своей первоначальной версии: Сомерс сам разработал схему, чтобы обеспечить себе надежное алиби. Следующая странность — сломанные часы. Разумеется, для Сомерса это могло быть хорошим поводом, чтобы попросить Уэллса зайти к нему в одиннадцать, но у него не было необходимости ломать их. Часы — сложный инструмент, в котором мало кто что-либо понимает. Никому не известно, почему они вдруг останавливаются или начинают идти снова. Кроме того, он надел их на запястье другой стороной. Я сам всегда ношу часы как Сомерс, и за все эти годы ни разу не замечал, чтобы по рассеянности или каким-то другим причинам надевал их не так, как обычно. Ясно, что с часами Сомерса поработал мистер «икс». Но опять — зачем? Положение рук жертвы мне ни о чем не говорило, и единственное заключение, которое я сделал: мистер «икс» хотел подтвердить алиби Сомерса в убийстве Лава, чтобы обеспечить себе алиби в убийстве Сомерса. Как видите, оно работает в обе стороны. Если Сомерс сел за стол в десять часов вечера и писал отчеты не менее пятидесяти пяти минут, ясно, что никто не мог убить его раньше, чем без пяти одиннадцать. «Икс» мог легко обеспечить себе алиби на это время, поэтому был заинтересован в том, чтобы поддержать фокус с невидимыми чернилами и завершить схему, какую начал Сомерс.

— Тут есть одна неувязка, — заметил директор. — Из ваших рассуждений следует, что «икс» знал о планах Сомерса устроить себе алиби, а преступники, насколько мне известно, не любят делиться подобным, по крайней мере, пока этого можно избежать.

Фен бросил окурок в камин.

— Вы правы, — сказал он. — Вряд ли Сомерс с кем-либо делился. Скорее всего, мистер «икс», войдя в учительскую и убив Сомерса, быстро пришел к тем же выводам, что и я. А возможно, он просто застал Сомерса за проявкой невидимых чернил: поймал его с поличным.

— Все равно, одно не вяжется с другим, — покачал головой директор. — Сломанные часы не имели для Сомерса особого значения — они просто пришлись кстати. Откуда «икс» мог знать, что Сомерс говорил Уэллсу про сломанные часы? Если, конечно, «иксом» не был сам Уэллс или Этеридж.

— Или если он не подслушал разговор, стоя за дверью учительской, — добавил Фен. — Такое вполне могло произойти, но поскольку Гэлбрейт умер, не приходя в сознание, мы уже никогда об этом не узнаем. В свое время я тщательно обдумал ваши возражения и решил, что моя версия верна — если только «иксом» не был Этеридж.

— Почему не Уэллс?

— У Уэллса не было алиби. Глупо убеждать всех, будто убийство не могло произойти раньше, чем без пяти одиннадцать, и при этом не обеспечить себе алиби на эти пять минут или на все последующие. Нет, к тому времени я уже полностью исключил Уэллса из списка подозреваемых, и это принесло мне немалую пользу, потому что теперь я мог полагаться на его показания. Часы Сомерса пришлись очень кстати. Очевидно, «икс» сломал их, чтобы подтвердить слова Сомерса, сказанные Уэллсу. Ведь если бы полиция нашла их благополучно тикающими и показывающими правильное время, сразу возник бы вопрос, зачем Сомерсу понадобилось лгать про часы. Дело рассмотрели бы более внимательно и в конце концов могли бы докопаться до невидимых чернил. И тогда алиби «икса» рассыпалось бы в прах.

Но мы идем дальше. Говоря вкратце, в учительской мы установили следующие факты:

Фен сделал паузу, чтобы взять новую сигарету, а директор со вздохом откинулся в кресле.

— Потрясающе, — восхищенно пробормотал он.

— Вовсе нет, — возразил Фен, на сей раз без ложной скромности. — Несмотря на обилие деталей, дело с самого начало было ясным и простым. А вот за то, что я имел глупость отправиться в Мелтон-Чарт без оружия, мне следует намылить шею.

— Хорошо, — кивнул директор, — а теперь перейдем к последовательному ходу событий. Кое-что насчет рукописей мне не совсем понятно.

— Боюсь, тут мы не сможем обойтись без домыслов, — предупредил профессор. — Все главные участники драмы мертвы, поэтому некоторые эпизоды можно восстановить предположительно. Но в целом реконструкция событий выглядит примерно так.

Все началось в прошлый понедельник в пабе «Маяк», когда Тавернер в случайном разговоре рассказал Сомерсу о найденном манускрипте и, возможно, упомянул его заголовок: «Вознагражденные усилия любви». Сомерс — как мы помним, учитель английского, — сразу заинтересовался новостью и во вторник вечером навестил миссис Блай, чтобы выяснить, как обстоят дела. Решив, что игра стоит свеч, он спросил миссис Блай, сколько она хочет получить за свою находку, и та назвала цену — сто фунтов. Скорее всего, вначале это была просто шутка, но, увидев, как сильно заинтересован Сомерс, она настояла на этой сумме. Сомерс, поторговавшись для виду, видимо, предложил ей чек, но миссис Блай отнеслась к этому с подозрением и потребовала наличных. «Хорошо, — согласился он, — я возьму деньги в банке и принесу их завтра». А она, видимо, ответила: «Нет, завтра я поеду к сыну и вернусь только в субботу, тогда и принесете деньги».

— Послушайте, — перебил директор, — давайте обойдемся без этих «видимо» и «скорее всего». Они сбивают меня с толку. Говорите так, как будто все произошло в действительности, а если скажете что-нибудь абсурдное, я вас остановлю.

— Я никогда не говорю ничего абсурдного, — холодно возразил Фен. — Но вы правы, так будет лучше. Итак, я продолжу. Сомерс был не в восторге от того, что придется ждать долго: он боялся, что миссис Блай заподозрит истинную ценность рукописей и продаст их кому-то другому за более крупную сумму. Поэтому он попросил ее подписать бумагу с «обещанием о продаже», и она согласилась, ведь для нее сто фунтов являлись целым состоянием. Кстати, мы нашли этот документ у Гэлбрейта: очевидно, он взял его у Сомерса после убийства. Сомерс написал в нем следующее: «Я, нижеподписавшаяся, обязуюсь после выплаты мне ста фунтов наличными немедленно передать Майклу Сомерсу из Кэстривенфордской школы рукопись, найденную в моем коттедже и озаглавленную «“Вознагражденные усилия любви”», при условии, что эти деньги будут переданы мне в течение недели со дня подписания этого соглашения». Миссис Блай подписала документ, и Сомерс ушел, взяв его с собой. Поскольку это было условное соглашение, оно не имело юридической силы, но ни Сомерс, ни миссис Блай этого не знали — как и Гэлбрейт, ознакомившийся с ним впоследствии.

Понятно, что у Сомерса, заглянувшего в «Маяк» в тот вечер, был такой довольный вид: учитель не сомневался, что, если рукопись действительно принадлежит перу Шекспира, он будет купаться в роскоши всю оставшуюся жизнь. Наверное, ему приходило в голову, что манускрипт может быть поддельным, но он сразу отмел от себя эту мысль. Сто фунтов — слишком маленькая сумма, чтобы заниматься такой сложной вещью, как подлог, да и Тавернер с миссис Блай мало походили на ловких аферистов и пройдох. А предположение, что кто-то в прошлом мог спрятать сфабрикованную рукопись в глухом и уединенном месте просто ради шутки, казалось ему невероятным. Кроме того, Сомерс внимательно изучил документ, и хотя он не считал себя экспертом, увиденное показалось ему достаточно убедительным, чтобы пойти на сделку и рискнуть деньгами.

На следующее утро, прочитав несколько книг о подделках шекспировских автографов, Сомерс решил, что ему следует проконсультироваться с Гэлбрейтом, хорошо разбиравшемся в старых манускриптах. Он отвел его в сторону и, целиком полагаясь на законность своего соглашения с миссис Блай, выложил историю. Гэлбрейт проявил любопытство, однако не ответил ничего определенного. Ни он, ни Сомерс не предвидели того, что Лав подслушает их разговор, возмутится поведением своего бывшего любимчика и, ошибочно сочтя Гэлбрейта его соучастником, в бешенстве удалится, пригрозив разоблачить их махинации.

Фен замолчал, жестом показав, что прекрасно понимает, насколько зыбки его построения.

— Это лучшее, что я мог придумать на основании имеющихся фактов, хотя все могло происходить иначе. Сомерс и Гэлбрейт разошлись, охваченные жаждой наживы. Сомерс был в ужасе от того, что Лав из-за своих нелепых принципов может расстроить его планы. Конечно, у него было соглашение, но он знал твердую решимость Лава и не сомневался, что тот готов разбить лагерь у дверей миссис Блай, чтобы дождаться ее возвращения и убедить разорвать сделку, несмотря ни на какие документы. Лав действительно являлся сильным противником и вполне мог вырвать из рук Сомерса драгоценный манускрипт. Вывод с точки зрения Сомерса был очевиден: Лав должен умереть раньше, чем миссис Блай вернется в свой коттедж.

Но Гэлбрейт знал, что у Сомерса есть причины избавиться от Лава. Следовательно, рассудил Сомерс, надо обеспечить себе железное алиби — и мы знаем, что он придумал. Я не стану перечислять множество разных обстоятельств, сыгравших ему на руку. Самая большая опасность для его плана заключалась в том, что кто-нибудь из преподавателей в его отсутствие мог зайти в учительскую комнату и увидеть, что она пуста, но, как сказал Уэллс, это было маловероятно. К тому же Сомерс мог сказать, что ходил в туалет на первом этаже. В общем, он решил рискнуть. Главное было раздобыть серную кислоту, поскольку он боялся покупать ее в лавке, но хлипкий шкафчик в кабинете химии решил эту проблему.

В четверг вечером Сомерс проник в лабораторию и был замечен Брэндой. Он ограничился тем, что запугал ее, потребовав хранить молчание. В тот же вечер — или на следующее утро — изготовил симпатические чернила и заполнил ими нужное количество бланков, чтобы их хватило минимум на час работы. В пятницу днем узнал от Этериджа, что Брэнда не в состоянии скрыть волнения и может проболтаться. Тогда Сомерс подстерег ее в лесу, задушил — или, вернее, попытался задушить — и подбросил фальшивое письмо (абсолютно лишний шаг) в ее классную комнату. После этого все было готово.

— А как же револьвер? — спросил директор.

— Очевидно, Сомерс, проходя в пятницу мимо открытой оружейной и увидев, что она никем не охраняется, решил украсть оружие. Убийство можно совершить и без револьвера, но раз он подвернулся под руку — почему бы нет. Кстати, этот револьвер участвовал потом во многих эпизодах: похищении Брэнды, убийстве Лава, убийстве Сомерса и попытке убить меня и Брэнду в Мелтон-Чарте. Увы, в суматохе вчерашней ночи я сильно подпортил картину с отпечатками пальцев, но к тому времени в них уже не было необходимости.

Итак, в пятницу вечером Сомерс ровно в десять пришел в учительскую и был ошарашен, увидев в ней Этериджа. Но Этеридж почти сразу ушел и при этом невольно помог Сомерсу, посчитав количество бланков, которые тот должен был заполнить.

— Это существенный момент, — заметил директор. — Его алиби выглядело бы очень бледно, если бы какой-нибудь независимый свидетель не подтвердил, что в десять часов вечера на руках у Сомерса была почти сотня чистых бланков. Как бы он добился этого без Этериджа?

— Например, с помощью Уэллса, на чье присутствие мог рассчитывать. Сомерс сказал бы ему что-нибудь вроде: «Послушайте, Уэллс, я заключил пари. Мы с другом поспорили, что я закончу девяносто семь отчетов до одиннадцати вечера. Посчитайте их, пожалуйста, чтобы все знали, что их действительно девяносто семь». Наверняка у него было заготовлено что-то в этом духе.

Директор кивнул:

— Продолжайте.

— После того как Уэллс и Этеридж ушли, Сомерс задернул шторы, чтобы никто не мог заметить, что его нет в комнате, спустился вниз и вылез из Дома Хаббарда через окно. Скорее всего, у него был велосипед: во-первых, потому, что он не хотел отсутствовать дольше, чем необходимо, а во-вторых, по другой причине, о которой я скажу позднее. В любом случае, Сомерс отправился к дому Лава, проник в него через французское окно, застрелил Лава, сидевшего в кресле, и вернулся в учительскую. Все это заняло примерно четверть часа.

— Подождите, если бы у Сомерса был велосипед, то мы заметили бы его на улице.

— Если только его не увез Гэлбрейт, — возразил Фен, — а он вполне мог так поступить. Но я не настаиваю на велосипеде. Хочу лишь подчеркнуть, что Сомерс вернулся обратно не позднее половины одиннадцатого. Пешком это было сделать трудно, хотя в принципе возможно.

Действия Лава в предыдущие дни хорошо известны. В четверг он посетил коттедж миссис Блай, обнаружил, что ее нет дома, попытался выяснить, где она находится, но не сумел. Однако узнал, что она должна вернуться к актовому дню, и намеревался встретиться с ней сразу после возвращения, чтобы сообщить об истинной стоимости манускрипта.

— Но миссис Блай могла ему не поверить, — промолвил директор, — и все-таки продать рукопись Сомерсу.

— Вы правы, хотя сомневаюсь, что Сомерс стал бы на это полагаться. В любом случае, Лав до своей смерти больше не предпринял никаких шагов, если не считать начатой им записки. Что он собирался с ней делать, я не знаю. Вероятно, ему просто хотелось с кем-нибудь поделиться, а листок бумаги в данном случае лучше, чем ничего. Примерно по тем же причинам люди ведут дневники.

— Значит, вы не думаете, что он кому-то об этом рассказал?

— Вряд ли. Лав мог бы это сделать, если бы речь шла только о Гэлбрейте, но Сомерс — другое дело. Сомерс являлся его протеже, и для Лава признать участие Сомерса в такой афере означало получить болезненный удар по самолюбию. Я даже подозреваю, что, несмотря на свое разочарование, Лав все-таки сохранил к Сомерсу какую-то симпатию. Он был готов на все, чтобы расстроить его сделку, но не стал бы публично обвинять самого Сомерса.

Гэлбрейт тем временем не сидел сложа руки. Те же обстоятельства, какие заставляли Сомерса торопиться с приобретением манускрипта, подталкивали и его. Он решил завладеть рукописью. Но как? Соглашение Сомерса с миссис Блай казалось ему непреодолимым препятствием. Наверное, Гэлбрейт мог бы подождать, пока Сомерс купит манускрипт, а затем попытаться его украсть, но Сомерс, будучи здравомыслящим человеком, наверняка сразу поместил бы покупку в банковскую ячейку, и тогда Гэлбрейт уже не смог бы до нее добраться. Промежуточным вариантом было ограбление коттеджа, и Гэлбрейт попытался это сделать, но миссис Блай, впечатленная предложенной ей сотней фунтов, на всякий случай забрала рукопись с собой. В общем, Гэлбрейт не нашел ее. Он решил, что Сомерса надо убить до того, как тот получит манускрипт от миссис Блай, и вместе с ним надо убить и Лава, поскольку он может: (а) помешать ему завладеть рукописью, и (б) сообщить полиции, что у Гэлбрейта были веские причины убрать Сомерса. Избавившись от обоих, Гэлбрейт мог не опасаться, что кто-нибудь свяжет его имя со всей этой историей, поскольку у следствия не будет доказательств того, что он знал о существовании манускрипта. А раз так, у него было не больше мотивов для убийства, чем у остальных.

Похоже, Гэлбрейт действовал без предварительного плана и не пытался раздобыть оружие: он был достаточно умен и знал, что подготовка к убийству повышает риск быть пойманным, оставляя больше зацепок и улик. В пятницу вечером он просто следил за Сомерсом, выжидая удобного момента, и оказался у двери учительской, когда Сомерс сказал Уэллсу, что сломал свои часы. Когда Уэллс и Этеридж вышли в коридор, у него было достаточно времени, чтобы спрятаться в туалете или в одном из классов. Вероятно, он собирался тогда же убить Сомерса, но тот нарушил его планы, тайком покинув здание. Гэлбрейт мог проследить за ним до дома Лава или просто догадаться, что он его убил. Разумеется, ему было известно, что Сомерс желал смерти Лава не меньше, чем он сам. В любом случае, в интересах Гэлбрейта было подождать, пока Сомерс сделает свою работу; а когда это случилось, он проследовал за ним в учительскую комнату и застрелил из револьвера.

После убийства Гэлбрейт разгадал замысел Сомерса и понял, что сфабрикованное им алиби пригодится и ему. Он закончил прогревать отчеты, не проявленные Сомерсом, сломал его часы — по причинам, о которых я говорил выше, — отдернул шторы, чтобы комната выглядела так же, как в момент ухода Уэллса и Этериджа, и забрал у Сомерса сто фунтов и соглашение о сделке, стараясь замести следы. Но Гэлбрейт совершил три грубые ошибки. Во-первых, вытерев часы и оставив на них отпечатки пальцев Сомерса, он надел их на другую сторону руки. Во-вторых, обыскивая труп, он или не заметил, или не понял важного значения листа промокательной бумаги, лежавшего в кармане Сомерса. В-третьих, уходя из комнаты, — это кажется почти невероятным — оставил включенным электронагреватель.

На часах в тот момент было примерно между половиной одиннадцатого и без двадцати пяти минут одиннадцать. В десять тридцать пять Гэлбрейт позвонил капеллану из телефонной будки у ворот. Сомневаюсь, что он успел бы убить Сомерса и разобраться на месте преступления, когда появился в вашем кабинете. Кстати, именно поэтому я настаивал, что Сомерс вернулся от Лава к половине одиннадцатого. Далее возникает вопрос, на который можете ответить только вы. Проблема с размещением гостей в капелле — она была подстроена?

— Нет, — покачал головой директор, — проблема действительно существовала, и Гэлбрейту не пришлось ее выдумывать. Возможно, ему было не обязательно обращаться ко мне, но то, что он это сделал, не противоречило обычной практике.

— Ясно. Значит, история просто подвернулась вовремя. Выйдя из учительской, он должен был обеспечить себе надежное алиби от без четверти одиннадцать и дальше. Ваш Календарный комитет пришелся как нельзя кстати. Не говоря обо всем прочем, у вас было железное алиби по обоим преступлениям, поэтому полиция могла вам верить. Гэлбрейт позвонил капеллану, чтобы найти повод для позднего визита, немного подождал, сделав вид, будто идет из собственной квартиры, и появился как раз в тот момент, когда заседание комитета почти завершилось.

— Но не мог рассчитывать, что я буду говорить до бесконечности, — словно оправдываясь, пробормотал директор.

— В этом не было необходимости. Гэлбрейт знал, что Уэллс найдет тело Сомерса в одиннадцать, а жена Лава обнаружит тело мужа в десять сорок пять. Главное, чтобы говорили до одиннадцати часов, а этого вполне можно был ожидать. На следующее утро он убил миссис Блай. Времени для этого у него хватало, поскольку в тот день он не был занят в школе.

— После службы — нет, — подтвердил директор. — Я сказал ему, что он может понадобиться в течение дня, но не давал никаких конкретных поручений.

— Что произошло в коттедже, мы точно не знаем. Вряд ли бы он стал убивать хозяйку дома, если бы ему удалось незаметно вынести оттуда манускрипт. Но как только она его заметила, ему пришлось убить ее.

— Зачем?

— Иначе она рассказала бы полиции о визите Сомерса и манускрипте. И если бы после его смерти Гэлбрейт украл, купил или сделал что-либо еще с найденным в коттедже документом, полиция сразу заподозрила бы, что у него имелись веские причины желать смерти Сомерса.

— Разумеется. Продолжайте.

— Как я уже сказал, на этом отрезке времени у нас белое пятно. Миссис Блай могла застать Гэлбрейта во время кражи или… впрочем, здесь много разных возможностей. Главное, что она увидела его, и Гэлбрейту пришлось убить ее. Затем Гэлбрейт оглушил Пламстеда, боясь, что тот заметит, как он покидает коттедж, и сможет опознать его. Вскоре он удалился, прихватив «Вознагражденные усилия любви».

Позднее во время праздника в саду он подслушал мой разговор с Элспет Мердок, которая объяснила, как можно найти Брэнду Бойс. Гэлбрейта это не встревожило, поскольку он, как и я, думал, что Сомерс убил ее. Но тут примерно в половине седьмого Уимс поделился с ним якобы подслушанным им разговором между мной и Стэггом. Это могло быть ловушкой, а могло — и правдой. Если Брэнда действительно жива, рассуждал Гэлбрейт, она может рассказать полиции про историю с чернилами и разнести его алиби в пух и прах. А без алиби, по словам Стэгга, его тут же арестуют. Гэлбрейт решил все проверить и отправился за мной и Элспет в Мелтон-Чарт. Элспет потом говорила, что чувствовала, как в лесу за нами кто-то следил, но сам я ничего не заметил.

Что дальше, вам известно. Не зная, что мы уже раскусили трюк с чернилами и что своими действиями он подписывает себе смертный приговор, Гэлбрейт попытался убить Брэнду. Но у него не получилось. Не представляю, что с ним творилось после этого. Когда Стэгг и я приехали сюда от Брэнды, он в отчаянии попытался выяснить, что нам известно, и подслушал за дверью. Мы бросились в погоню, и, — Фен развел руками, — sic transit[34].

Наступило долгое молчание. Фен зевал, разевая рот, и наконец директор спросил:

— Полагаю, Сомерс или Гэлбрейт сумели бы продать рукопись — скажем так, не привлекая к себе лишнего внимания?

— Это можно было бы сделать разными способами, — ответил Фен. — Похоже, оба собирались уехать за границу и жить под другим именем, чтобы никто не мог связать их с событиями в Кэстривенфорде. Алиби было им нужно до конца семестра — а потом тот или другой исчез бы без следа. В этом деле есть один момент, который можно толковать по-разному. Вероятно, Сомерс не убил Лава — хотя после того, как он попытался задушить Брэнду, его репутация не должна нас беспокоить.

— Почему вы так решили?

— Сомерс, несомненно, собирался убить Лава. Но его самого могли убить раньше, чем он выполнил свой план. Иными словами, убийцей Лава вполне мог оказаться Гэлбрейт, поскольку у него имелись такие же мотивы для убийства, как у Сомерса. Выбирайте любую из этих версий. Мы никогда не узнаем правды, хотя обычно в подобных вопросах не остается неясностей.

— А обыск в доме миссис Блай дал какие-нибудь результаты? — спросил директор.

— Ни малейших. Боюсь, миссис Блай последовала совету Тавернера и сожгла письма в печке. Письма! — воскликнул Фен. — Письма Шекспира пустили на растопку…

— Не переживайте, — промолвил директор. — По крайней мере, у нас осталась одна страница из «Вознагражденных усилий любви». Не представляю, как она могла уцелеть среди огня, после которого осталась горстка пепла.

— Я знал, что рукопись должна быть у него, — мрачно заметил Фен. — Но единственное, что мне оставалось, это стоять и смотреть, как она превращается в золу… Впрочем, вы правы, одна страница у нас есть — сильно обгоревшая, но целая и хорошо читаемая. Я попросил суперинтенданта сделать для меня копию.

— Правда? Можно взглянуть?

Профессор достал листок и протянул директору, который надел свои очки в роговой оправе.

Вознагражденные усилия любви Двор короля Наварры. 1-й придворный Так, говоришь, они должны вернуться? 2-й придворный Быстрей, чем вылупившийся из яйца птенец, Свалившись с дерева, стремится вновь забраться Обратно в материнское гнездо, — Так наш всемилостивейший повелитель и король, А с ним Бирон с Дюменом и Лонгвиль, спешат сюда Для исполнения священного обета, который дан Был год назад прелестницам французским. Живя отшельником в уединенном месте Среди снегов Карпат, где властвует мороз, Сковав крестьян в их хижинах убогих, И даже Феб боится показать свой лик Холодным иглам ледяных вершин, Наш благородный господин смягчился сердцем И стал отзывчивей к чужим невзгодам, Поскольку испытал их сам. А наш Бирон, Как тигр, опутанный сладчайшей из сетей, Утратив все былое безрассудство, Чудесно изменился в той больнице, Где врачевал он язвы прокаженных Ради любви прекрасной Розалинды. 1-й придворный Так, значит, дамы тоже будут здесь? 2-й придворный Да, мы их ждем с минуты на минуту. Но погляди — сюда идет Армадо, нелепейший из чудаков, а с ним слуга. 1-й придворный Давай послушаем, что скажут эти двое. Входят Армадо и Мотылек. Армадо Мой юный паж, мой маленький мудрец, скажи: не думаешь ли ты, что вожделение и похоть развели мою Нетгу и ее супружеские клятвы по разным сторонам нашего существования? Мотылек Мой ветхий рыцарь, я бы мог гораздо лучше ответить на ваш вопрос, будь у меня такая же окладистая борода, как у вас: ибо бороды — не что иное, как ключ к женским сердцам. Армадо Только к ее сердцу, дитя мое; только к ее сердцу. Мотылек Да благословят ее нижние юбки вашу невинность. Но раз уж мы заговорили о женских сердцах, то нет такого сердца…

— Хм, — пробормотал директор, вернув бумагу Фену. — По-моему, наш Бард выглядит тут немного бледновато. Это продолжение «Бесплодных усилий любви»?

— Именно так. Как вы знаете, «Бесплодные усилия любви» обрываются внезапно, а здесь мы видим продолжение истории после возвращения влюбленных. Впрочем, я не исключаю, что перед нами просто сиквел шекспировской пьесы, написанный кем-то другим. На эту мысль наводит явная бедность стиля — хотя, если вспомнить «Тита Адроника», это не самый веский аргумент. К тому же дальше пьеса могла сильно оживиться с появлением Башки или Тупицы.

— Как насчет почерка?

— Он похож на известные автографы, это ясно.

— Думаете, пьесу когда-нибудь ставили?

— Поскольку о ней упоминает Мирес — вероятно, да. Хотя, скорее всего, в театре она провалилась — сиквелы часто проваливаются, — вот почему ее никто не переписывал и не пытался поставить еще раз. Но на странице нет никаких следов того, что ее использовали как суфлерский экземпляр, — если вы об этом.

— Как, по-вашему, она могла попасть в коттедж?

— Я по-прежнему думаю, что все дело в юной даме, — ответил Фен. — Она попросила его показать ей образчик своих работ, вот он и всучил ей это. Письма могли бы многое прояснить, но… Бог его знает. В академических журналах давно ломают копья на сей счет. Один из самых удручающих моментов в нашей жизни — то, что во всем шекспироведении нельзя найти ни одной гипотезы, с которой были бы согласны все. Я всегда симпатизировал критику, который, потратив много лет на изучение загадки шекспировских сонетов, однажды заявил, что лучше бы он их вовсе не сочинял.

В дверь постучали, и вошел Уэллс с пачкой вечерних газет. Директор бегло просмотрел заголовки.

— О вас ни слова, — с удивлением отметил он.

— Ну, еще бы. Человек в моем положении, — скромно объяснил Фен, — не может позволить себе быть замешанным в столь ужасных историях.

Директор сдвинул брови:

— Надеюсь, это не Стэгг потребовал убрать ваше имя?

— Нет. Он слишком честен и добродушен, чтобы ему могло прийти подобное в голову. Я сам настоял на том, чтобы мое имя нигде не упоминалось. Кстати, задачка оказалась не из легких. Пришлось соврать, будто я обещал жене больше не связываться с криминальными делами, пока мне наконец не удалось его убедить. Но потом — заметьте, потом, а не до того, как мы договорились, — он дал мне это.

Фен достал из кармана маленький медальон, найденный в коттедже миссис Блай, и оглядел его.

— Стэгг мне сказал: «Удивительно, сэр, но никто не видел, как я его нашел, и я о нем ни с кем не говорил, кроме вас. Сдается мне, что вы гораздо больше достойны им владеть, чем сын миссис Блай из Ковентри или кто-либо другой, тем более что сохранившаяся страница рукописи и без того сделает его богатым. Поэтому, если вы готовы признать, что по рассеянности прихватили с собой эту вещицу — в случае, если возникнут какие-то вопросы, — я с удовольствием оставлю ее у вас».

Директор рассмеялся:

— По-моему, нет ничего забавнее, чем когда страж порядка по доброте душевной делает что-то противозаконное.

Фен убрал медальон и взглянул на часы:

— Боюсь, мне пора возвращаться в Оксфорд. Кстати, механики в вашем гараже сотворили чудо с моей «Лили Кристин». После вчерашней работы Пламстеда я думал, что она больше никогда не сдвинется с места, но теперь машина бегает даже резвее, чем раньше. Конечно, она слегка помята, — добавил он, — с той стороны, где в нее влетел Стэгг. Но с этим я разберусь, вернувшись домой.

— Хотите перед отъездом выпить чашку чая?

— Не откажусь. — Лицо Фена вдруг просияло. — А заодно расскажу вам про сюжет своего детективного романа.

Директор застонал:

— Боже мой, Джервейс, если уж вам так нужно сочинить роман — а в наше время кто их только не пишет, — то почему бы вам не использовать события этого уикенда? Что-нибудь в духе Сименона, с психологией и прочими штучками, чтобы угодить высоколобым критикам.

— Гэлбрейт? — произнес Фен. — Сомерс? «Вознагражденные усилия любви»? — Он отмел эту идею пренебрежительным взмахом руки. — Мой дорогой друг, из подобного материала невозможно сделать хороший детектив. А вот та девушка в горах Кэтскилл…

Нам остается добавить совсем немногое. Дружба между мистером Пламстедом и Дафной Сэвидж скоро завершилась помолвкой, и мистер Пламстед, уверенный, что только вмешательство Фена спасло его от виселицы, пригласил профессора на свадьбу. Поскольку она приходилась на летние каникулы и Фен в этот время все равно собирался находиться в Лондоне, он охотно принял приглашение. В день, когда была назначена церемония, он сел в ранний поезд из Оксфорда до Паддингтона.

— Будем надеяться, я не встречусь со старым мореходом[35], — сказал профессор.