Листы бумаги, вежливо сложенные на столе в стопочку, два остро отточенных карандаша и девственный ластик красноречиво свидетельствовали о том, что сей человек, столь безумно вышагивающий взад-вперед по своей комнате, озарен. И сам он, мельком взглянув на себя в зеркало, увидел там не тот слегка шаловливый взгляд, коим обыкновенно встречало его собственное отражение, а орлиный взор, полный вдохновения и решимости сделать Россию счастливой.

— Лев Иванович! — пылко обратился он к стоящей на столе фотографии великого вратаря. — Я сделаю все, как вы мне завещали!

Затем он приблизился к окну, распахнул его пошире и вдохнул полной грудью. Воздуха не хватало. Приближался вечер, душный и зловещий, пришибленный надвигающимся днем рождения врага.

Взволнованный муж посмотрел на циферблат. До окончания срока ультиматума оставалось всего лишь пятнадцать минут, но он смело махнул рукой и произнес любимую вражескую фразу:

— Не колышет!

Затем глубоко и трепетно вдохнул и — выдохнул:

— С Богом!

Сев за стол, он взял один из карандашей и пытливо вгляделся в графитовое острие. Таким можно было насквозь проткнуть летящего комара.

— Не для заглавия, — пробормотал вдохновенный муж, взял другой, менее остро отточенный карандаш и решительно начертал на белоснежном поле листа:

ТАЙНА ЛЬВА ЯШИНА

Стон обрушился, и все затрещало, заныло, загрохотало, заревело. Почудилось, что и колонна со Святым Георгием падает, сломанная мощным выдохом ненастья, как спичка. В испуге Дмитрий Емельянович даже перекрестился, хотя и не считал себя религиозным человеком. Его главным богом был футбол, а Россия — бескрайним футбольным полем, над которым этот бог распростер свои крыла, и близятся времена, когда на Россию изольется великая футбольная благодать.

Но в эти мгновенья Выкрутасова охватила постыдная паника, он не на шутку испугался, что может и не дожить до благодатных времен, поскольку на него, грохоча, летел огромный рекламный щит с надписью: «Передохни — КИТ-КАТ отломи». Казалось, он падает на Дмитрия Емельяновича, отломившись прямо с небес. И Выкрутасову как раз не захотелось передохнуть, а захотелось спасти свою жизнь, столь ценную для футбольного будущего России, ибо великий Яшин, явившись Выкрутасову во сне, открыл ему великую тайну.

Он со всех ног пустился бежать, уворачиваясь от губительного рекламного щита. Казалось, спастись не удастся, щит пущен и нацелен именно на него, как на хранителя и обладателя тайны, опасной для множества именитых футбольных держав мира. Но Выкрутасов все же уцелел. Грозная рекламная конструкция со скрежетом ударилась о подножие памятника погибшим милиционерам, не задев и не поцарапав хранителя тайны. Он очутился на Цветном бульваре, бьющемся и рвущемся во все стороны мощными кронами деревьев.

— Мамочки, как страшно! — раздался рядом с Выкрутасовым перепуганный женский голос. Оглянувшись, Дмитрий Емельянович увидел весьма миловидную женщину одних с ним лет и вознамерился было как-нибудь приободрить ее ради продолжения знакомства. Ненастье сближает людей куда лучше самой распрекрасной погоды, и в голове Выкрутасова мелькнула лихорадочная мыслишка о возможном сегодняшнем устройстве ночлега, но он не успел и рта раскрыть, как его кто-то подхватил и понес по воздуху.

В душе Дмитрий Емельянович до сих пор оставался ребенком, а потому по ночам ему часто снилось, как он летает. Идет, допустим, по улице и вдруг чувствует в животе у себя нечто подобное рыбьему плавательному пузырю, только — летательный. И — хоп! Он уже летит на удивление прохожим. Низко летит, но если хочет, может и повыше подняться, взлететь над крышами домов, сесть кому-нибудь на балкон, а там — все его друзья, развеселая пирушка, его ждут, а он — нате вам, по небу к ним добрался.

Правда, с возрастом летать становилось все труднее и труднее. Особенно тяжело давался миг перехода из ходячего состояния в летучее. Взлетишь и опять на землю грохнешься. Снова взлетишь и делаешь рывки локтями, грузно, как какой-нибудь Ан-24, набираешь высоту, будто у тебя гиря в животе, боишься упасть на дорогу под колеса снующих автомобилей, медленно раскачиваешься и все же обретаешь летучую уверенность, паришь на низких высотах, радуешься…

Сейчас чувства были похожие на летание во сне, только сам миг взлета оказался совсем иным, без какого-либо усилия со стороны Дмитрия Емельяновича, будто его и впрямь схватили под белы руки дюжие омоновцы типа новораисского Гориллыча, схапали и понесли по воздуху вон из Москвы, как недавно из обжитой квартиры.

Но выкинуть хранителя яшинской тайны совсем из столицы у незримых недругов духу не хватило, и, пронеся его несколько метров, они ограничились тем, что втемяшили его в ствол ближайшего дерева. В голове у Выкрутасова что-то вспыхнуло и погасло, как перегоревшая лампочка. Но тотчас засветилась другая. Дмитрий Емельянович вскочил на ноги и с каким-то внезапно проснувшимся восторгом взглянул на происходящее.

— Ураган! Боже мой, какой ураганище! — воскликнул он торжественно. — Это обновление! Это очищение!

— Ничего себе очищение, — снова раздался неподалеку женский голос, и Дмитрий Емельянович увидел ту же самую миловидную незнакомку, на которую успел нацелиться до полета. Она тоже испытала радость парения и теперь, поднимаясь на ноги, сердито отряхивалась.

В двадцати шагах от них раздался страшный треск. Вывороченное с корнем дерево, проклиная свою судьбу, стало клониться и падать, хлестая во все стороны ветвями. В испуге женщина кинулась к Выкрутасову, и он, держа в правой руке чемодан, левой схватил ее за руку.

— Держитесь за меня! — прокричал он, стараясь перекричать рев новой волны урагана, стук и грохот, с неистовой силой поднявшиеся вокруг. — Вместе ему труднее будет поднять нас.

— Мне страшно! — пискнула женщина. — Не бросайте меня.

— Я провожу вас. До метро?

— Нет, я живу неподалеку отсюда. Идемте!

В следующий миг с небес обрушилось. Тяжкий, чугунный ливень накрыл собою бульвар, превращая все в воду. Дмитрий Емельянович и его подопечная побежали, с трудом пробираясь сквозь эту стену дождя, подобно тому, как историческая правда вырывается сквозь толщу времен. Кругом них бушевало, ломались ветви, выворачивало с корнем деревья. Через одно, поваленное поперек бульвара, пришлось перелезать. Поначалу казалось, можно с ума сойти, но когда на одежде не осталось ни единой сухой нитки, стало легче, вспомнилось любимое выражение Гориллыча — «не колышет».

Добравшись до перехода, перешли через водный поток, несущийся по проезжей части вместо автомобильного. Вода бежала так стремительно, что едва не сбивала с ног. Треск ломаемых деревьев остался за спиной.

— Оборона противника трещит по швам! — ликовал Выкрутасов. — Наши нападающие ломят и сминают ее. Удар! Еще удар! Гол!

— Сумасшедший! — восклицала женщина, но уже несколько веселее. — Чему вы радуетесь?

— Стихии, красавица моя, стихии! Ведь такое редко случается. И надо же, в такой день…

— Скорее под козырек, там переждем малость, — тянула его подопечная к небольшому двухэтажному особняку, над крыльцом которого имелся небольшой козырек. Они взбежали на ступеньки и оказались немного защищены от тяжких струй дождя. Но лишь немного — брызги летели в них со всех сторон.

— Какое великолепие! — продолжал восторгаться Выкрутасов. — Этот день все переменит. С сегодняшнего дня наступит полное обновление всего вокруг.

— Выпивший? — спросила женщина весело.

— Похож? — усмехнулся Дмитрий Емельянович, рассматривая ее лицо и гадая, сможет ли он полюбить эту женщину. Ведь неспроста она досталась ему в роковые минуты изгнания из рая и точного попадания в ураган. У нее были светлые волосы и ясные голубые глаза, в уголках которых весело лучились морщинки. Пожалуй, в такую можно влюбиться.

— Типичный шизик, — со своей стороны оценила внешность Дмитрия Емельяновича спасенная незнакомка. — Почему с чемоданом? Командировочный?

— О нет, — рассмеялся Дмитрий Емельянович. — Я не командировочный. Я — лодка, выброшенная из затхлых струй реки в бурную пучину океана.

— Из дому выгнали? — угадала женщина.

Выкрутасов сообразил, что было бы глупо рассказывать про ультиматум, срок которого истекал накануне прихода гостей к Лжедимитрию, про то, как Гориллыч вышвырнул его вон, позорно и страшно. К тому же теперь он видел, что женщина эта отнюдь не одних с ним лет, а лет на десять моложе, ей не больше тридцати, и вряд ли она готова пожалеть брошенного мужа-неудачника.

— Никто меня не выгонял, я сам решил уйти, — сказал он. — Я бежал из затхлой атмосферы семейного благополучия.

— К любовнице, что ли? — засмеялась незнакомка.

— Возможно, — улыбнулся Выкрутасов. — Только я еще не знаю ее имени. Меня Дмитрием зовут. А вас?

— Ма… Ну вот еще! Я назову имя, а вы назовете меня своей любовницей. Не выйдет.

— Но я уже знаю две первые буквы, — сказал Дмитрий Емельянович. — Ма. Марина? Мария? Маргарита?

— А может быть, Марфа. Или Матильда.

— Еще есть Марианна, Мальвина, Магдалина. Ладно, не колышет, — махнул рукой Выкрутасов. — Я буду звать тебя просто Ма.

— Кажется, у нас завязывается романтическое знакомство, — кокетливо покачала головой женщина. — И где? На ступеньках, чего это тут? — Она стала разглядывать вывеску у входа. — Журнал писателей России. «Наш современник».

Выкрутасов тоже обратил внимание на бронзовую вывеску редакции знаменитого журнала. Минин и Пожарский выпукло взирали на дождь и ураган, а Минин еще и рукой на стихию указывал.

— Скоро я постучусь сюда с одной интересной вещицей, — сказал Выкрутасов, имея в виду, что он изложит на бумаге тайну Льва Яшина и принесет в «Наш современник» для обнародования. То есть не саму тайну, а о том, что она есть и он ею обладает.

— Ты что, писатель? — тоже переходя легко на «ты» спросила Ма.

— А что, не похож? Только на шизика?

— Писатели и шизики — одно и то же. Знала я одного писателя. Ладно, пошли сохнуть. У меня дома никого нет. Только не вздумай сразу лезть. Я этого не люблю, когда сразу.

— Я тоже не люблю сразу, — ликовал Дмитрий Емельянович, вместе с Ма покидая временное убежище и углубляясь в какие-то темные дворы. Откуда-то сверху сорвало большой кусок жести и бросило прямо перед беглецами с угрожающим грохотом. Ураган, казалось, не собирается утихать.

— Прямо бомбардировка какая-то! — воскликнула Ма. — Ну ничего, мы уже пришли.

Она жила в маленькой однокомнатной квартирке на третьем этаже.

— Я, конечно, полная дура, но чутье подсказывает мне, что ты не жулик, — сказала она, впуская в свой дом Дмитрия Емельяновича.

— Скажу сразу, Ма, я — спортивный обозреватель, — объявил Выкрутасов, чувствуя себя на вершине счастья после столь головокружительного низвержения в бездну. — Я не богат, но и не беден. Когда окончится вся эта свистопляска за окном, я сбегаю и куплю все, что надо для небольшой пирушки. Надо же нам отметить наше романтическое знакомство.

— Слушай, не надо называть меня Ма, — поморщилась хозяйка квартиры. — Я так мать свою называю. Ладно уж — Марина. — Она протянула ладонь для рукопожатия.

— Дмитрий, — еще раз представился Выкрутасов, пожимая эту холодную узкую руку. Он уже был влюблен.

— Во что бы тебе переодеться? — озадачилась Марина.

— Как это во что! Омниа меа мекум порто, — похлопал Дмитрий Емельянович по чемоданчику. Он поставил его на стул и распахнул. Ураган, как выяснилось, проник и туда — содержимое чемоданчика немного подмокло, хотя и не настолько сильно, чтоб нельзя было переодеться. Дмитрий Емельянович извлек шорты и футболку сборной Англии цвета индиго, доставшуюся ему еще с прошлого чемпионата Европы, когда, играя в этих красивых футболках, англичане продули в решающем матче. Сейчас цвет индиго призван был восполнить то поражение и принести успех обладателю яшинской тайны.

— Можешь воспользоваться ванной, — сказала Марина. — Сейчас принесу полотенце.

Встав под душ, Дмитрий Емельянович испытал райское наслаждение. Изгнанный из прежней теплой жизни, он начинал находить удовольствие в жизни новой, зарождающейся, озвученной ураганом.

— Я назову эту атаку «ураган», — пробормотал он, прибавляя горячей воды. — «Русский ураган», — добавил он, чуть подумав.

Тут в мыслях его пробежала нехорошая крыса. Он вспомнил про доллары. Две тысячи долларов лежали у него в чемодане в портмоне из воловьей кожи. Отступные, выданные Лжедимитрием за то, что Выкрутасов покинет дом на Петровском бульваре в канун дня рождения Гориллыча. Дмитрий Емельянович отказывался от них как мог, но подлый Гориллыч сам вложил их в кожаное портмоне и всунул в чемодан. Выкинуть из чемодана бумажник с долларами у Выкрутасова сил не хватило. В конце концов, они по праву принадлежали ему в качестве возмещения морального ущерба.

Он поспешил вылезти из душа, вытерся и обрядился в светло-серые шорты и майку цвета индиго. Босиком вышел из ванной и счастливо выдохнул:

— Хорошо!

Марина, переодетая в красный шелковый халат, стояла около чемодана и разглядывала выкрутасовский паспорт.

— Ну и фамильичка! — рассмеялась она, увидев ополоснувшегося гостя. — Никогда бы не поверила, что такие бывают.

— А что тут такого? — обиженно пожал плечами Дмитрий Емельянович. — Между прочим, ты-то хоть знаешь, что такое выкрутасы?

— Выкрутасы они и есть выкрутасы, — усмехнулась Марина.

— Ну что же это по-твоему?

— Ну как что! Когда выделываются, жульничают, всякое такое.

— Темнота! — покачал головой обладатель смешной фамилии. — В старину выкрутасами назывался особо сложный, изощренный и искусный узор, самая лучшая и дорогостоящая вышивка. Понятно? В словаре Даля посмотри, если не веришь.

— У меня нет.

— Подарю.

— Подари, ловлю на слове, я давно хотела приобрести. Так, поехали дальше, Дмитрий Емельянович, — сказала она, перелистывая страничку в выкрутасовском паспорте. — Двадцать третье мая пятьдесят восьмого. Вам, значит, сорок годков недавно исполнилось. Гэ Светлоярск. Родились мы, значит, не в Москве. Светлоярское кружево. Русский. Молоденьким очень смешной был. А тут постарше. — Она перевернула страничку и посмотрела на вторую фотографию. — Здесь уже более похож на теперешнего. А подпись-то, подпись! Вот уж где и впрямь сложный узор! Так, семейное положение. Зарегистрирован брак с гражданкой Комовой Раисой Алексеевной. Зарегистрировано расторжение брака с Выкрутасовой Раисой Алексеевной.

— То-то и оно, что женишься на девушке, носящей собственную фамилию, а разводишься с женщиной, носящей твою, — вздохнул Выкрутасов.

— Ценное наблюдение, — признала Марина. — Так, дети. Детей нет. Почему? Не получилось или не хотели?

— Ладно, положи документ на место. Как там стихия? — Дмитрий Емельянович, снова загрустив, подошел к окну на кухне. В тяжелых сумерках двора продолжал хлестаться ураган.

— Ты гляди, не кончается! Сколько всего наломало-то.

— Прописка в порядке, — завершила Марина досмотр документа. Она бросила паспорт обратно в чемодан и подошла к Выкрутасову. — Чего загрустил, узор? Не грусти, счас коньяку хлопнем.

Она достала из шкафчика бутылку армянского, в которой оставалось меньше трети. Разлила в большие круглые бокалы.

— Я пью за стихию, бросившую нас в объятия друг друга! — приободряясь, воскликнул Дмитрий Емельянович.

— Не знаю, как насчет объятий, но за стихию можно, — чокнулась своим бокалом о бокал Выкрутасова Марина и выпила свой коньяк махом.

— Во дает! — воскликнул Выкрутасов и повторил ее подвиг. Внутри стало горячо и снова там воцарилось ощущение блаженства и предвкушение блистательных перемен жизни. На столе образовалась закуска в виде копченой колбасы и сыра.

— Ну, рассказывай, обозреватель, какой вид спорта ты обозреваешь? Спортивное кружево? Вышивание наперегонки?

— Угадала.

— А если серьезно?

— Футбол.

— Никогда не понимала, что вы, мужики, в нем находите. Мой муж, бывало… Что такой испуг в глазах? Расторжение брака зарегистрировано, можешь не волноваться. Так вот, бывало, как чокнутый уставится в телевизор и ничего вокруг не замечает.

Дмитрий Емельянович вспомнил про матч Голландия — Южная Корея, но тотчас сообразил, что не стоит просить посмотреть его, можно все испортить.

— Лучше футбола нет ничего на свете, — все же возразил он. — Один английский тренер сказал: «Некоторые думают, что футбол равен вопросам о жизни и смерти, на самом деле все гораздо серьезнее». Остроумно, правда?

— Не знаю, — пожала плечами Марина. — Жалко, что коньяк кончился. Я, кажется, все-таки разболеваюсь. Ты не мог бы сбегать на Сухаревку за ещем? Я тебе зонтик дам.

— Что с тобой попишешь! Ты — как стихия. Давай свой зонтик.

Он отправился «за ещем». Дождь значительно ослаб, да и ветер уже не назовешь ураганным, хотя деревья все равно продолжали сильно возмущаться. Всюду на улице виднелись следы разрушений, будто и впрямь после бомбардировки.

— Русский ураган, русский ураган… — бормотал Дмитрий Емельянович, стараясь как можно меньше попадать в лужи. Бумажник с долларами и паспорт лежали у него в кармане шорт. Пришлось сначала искать обменный пункт, менять полсотни на рубли, потом он купил коньяк, шампанское, то да се на закуску. В сгущающихся сумерках вернулся в дом Марины, о которой почти ничего не знал, даже сколько ей лет и чем она занимается. Когда она открыла ему дверь, он хлопнул пробкой шампанского и запел:

— Пять минут, пять минут, с Новым годом, с новым счастьем!

— Здра-авствуй, Дедушка Мороз, — насмешливо проворчала Марина. — Ты подарки нам принес?

— Новый год, Мариночка! Ты хоть понимаешь, что этот ураган знаменует собой новое летосчисление для меня? И, может быть, не только для меня.

— Для меня, что ли?

— А почему бы и нет? Где бокалы под шампанское?

Они стали хлестать шампанское, и оно здорово ударило Выкрутасову в голову. Когда от шампанского опять вернулись к коньяку, Дмитрий Емельянович громко кричал:

— Русский ураган! Ты понимаешь, дитя мое, что такое русский ураган? Скоро весь мир узнает об этом. Я — носитель великой тайны русского урагана. То, что произошло сегодня, имеет глобальный исторический смысл. Характер этого события свидетельствует о его непреходящем значении. Он изменит всю карту мира. Выпьем за глобальное изменение карты мира, выпьем за всемирные изменения, радость моя!

В нем проснулся тот, кем он был все самые счастливые годы своей сознательной жизни. Политинформатор одной из главных футбольных команд Москвы. С этой командой он, будучи политинформатором, в свое время объездил весь Советский Союз, побывал во многих странах мира. Должность его была хотя и не очень нужная, но очень почетная, и когда-то к Дмитрию Емельяновичу относились с огромным уважением. С наступлением эпохи Горбачева авторитет политинформатора стал понемногу расшатываться. После августовского путча встал вопрос о необходимости держать в команде политинформатора. Тогда Дмитрию Емельяновичу пришлось пойти на компромисс и выдумать себе новую профессию. Он стал деминформатором, то есть принялся информировать футболистов о том, как проводятся в нашей стране демократические реформы. После разгона Верховного Совета Россию окончательно направили на путь капитализма и чистогана. Вскоре должность деминформатора безжалостно сократили как лишнюю. Так Выкрутасов и стал безработным. Тем самым безработным, о которых он так часто поведывал на своих политинформациях в конце семидесятых и начале восьмидесятых годов двадцатого столетия.

Проснувшийся политинформатор продолжал что-то выкрикивать о непреходящем значении исторического момента, о грядущем сокрушительном крушении мировой системы футболизма, на смену которой придет наш, отечественный футбол, и это будет футбол двадцать первого века.

Потом он просто кричал в распахнутое окно:

— Ураган! Русский ураган! Вы хоть понимаете, что это такое? Русский ураган! Это вам не хухры-мухры!

Среди ночи он проснулся на чем-то жестком. Открыл глаза и долго не мог понять, где находится. Кругом было темно, хоть глаз выколи. Потом он услышал, как шумят деревья и мокро цокают капли, приподнялся, огляделся, стал различать кое-какие очертания предметов и вспомнил кухню, на которой они вчера сидели с Мариной, пили, ели цыплячьи грудки, принесенные им из магазина и умело поджаренные хозяйкой дома. Запах жареной курятины стоял по сю пору. Постепенно стало припоминаться все вчерашнее, постыдное изгнание из рая, ураган, спасение.

Стало быть, он так вчера напился, что Марина бросила ему на пол старое стеганое одеяло, на котором он и уснул.

— Какой позор… — тихо прошептал Выкрутасов, потирая ладонью горячий лоб. Он подошел к окну. Урагана там уже не было. Воздух радовал свежестью и спокойствием. Дмитрий Емельянович медленно очухивался.

Не все так плохо. Он жив, здоров, у него есть временное пристанище…

— А не устроить ли пристанище? — усмехнулся он, имея в виду — не пойти ли поприставать к Марине. Он различил бутылку на столе. В ней плескалось граммов пятьдесят коньяку. Он выпил эти остатки прямо из горлышка и решительно направился в комнату, где спала Марина.

— Русский ураган, — бормотал он для смелости. — Я — русский ураган.

Он вошел тихо и сразу увидел в темноте кровать, в кровати Марину, снял с себя футболку и шорты, тихо пробрался под одеяло к спящей женщине. Его тотчас охватило любовное волнение. Марина была голая, такая душисто-сладостная во сне. Он стал осыпать горячими поцелуями ее плечо.

— Да нет же! — воспротивилась она, просыпаясь и отпихивая Дмитрия Емельяновича от себя самым неумолимым образом.

— Ну почему? — промычал он сладострастно.

— Я же сказала, что терпеть не могу вот так сразу.

— Но ведь со мной у тебя особый случай, — обиделся он.

— Какой же особый? — спросила она.

— Такой, что я влюбился в тебя по уши, — признался он, внутренне признавая, что в этих словах есть доля правды.

— Влюбился? Любовь надо доказать, — сказала она.

— Доказать? Я готов.

— Чем угодно?

— Клянусь! — Он стукнул себя кулаком по голой груди.

— Послушай… В таком случае… Дай-ка мне халат.

Он послушно перебросил ей со спинки стула шелковый красный халат, который был ей так к лицу.

— Я весь внимание. Весь — ухо, как говорят французы.

— Мне нравится, что ты такой во всем эрудированный. Так вот, Митя, у меня огромное несчастье, и ты должен мне помочь. Если ты сделаешь все, о чем я попрошу тебя, я уверюсь в твоей любви и отдамся тебе полностью. Готов ты доказать мне, что все твои слова — не пустой брёх?

— Готов!

— Тогда слушай сюда. Ты видишь, в какой квартирке я ючусь?

— Вижу. Ремонт бы ей — и можно жить.

— Ремонт! — фыркнула Марина. — Да я могла бы иметь трехкомнатную. Заодно и тебя в ней поселить. Понимаешь ты это?

— Пока нет.

— Слушай сюда. Я — обладательница одного всемирного шедевра живописи.

— Я тоже обладатель. Но мое сокровище пока нематериально.

— Пес с ним, с нематерьяльным. Мне от отца досталась картина великого гения всех времен и народов Казимира Малевича. Его «Кругово иззебренное».

— Какое кругово?

— Это неважно. Важно то, что эта картина стоит дорого, но ее у меня похитила одна мафиозная баба, и теперь эта картина висит в ее доме неподалеку отсюда.

— Так надо заявить!

— Заявить! У нее все так схвачено, что ты только соберешься заявлять, как тебя киллер на мушку возьмет.

— Тогда конечно… — вздохнул Дмитрий Емельянович, страдая от близости соблазнительного существа женского пола.

— Что «конечно»? Ты хочешь сказать, надо смириться? — с презрением спросила Марина.

— Никогда и ни за что! — с готовностью воскликнул Выкрутасов.

— Я знала, что ты именно так ответишь, — уже с гордостью выдохнула Марина. — Так вот. Я решила похитить эту картину. У меня уже есть четко разработанный план действий. Мне не хватало только решительного человека, подобного тебе, понимаешь ты? Сама я трусиха и вряд ли смогла бы как следует все довести до победного конца. Но теперь у меня есть ты.

Она погладила его ладонью по щеке, и это вселило в малость струхнувшего Дмитрия Емельяновича уверенность в себе. Он попытался было снова придвинуться к ней, но она твердо отодвинула его:

— Дмитрий! Сначала ты должен совершить для меня подвиг.

— Понял. Как и когда будем действовать?

— Хоть завтра. План действий я перескажу тебе тоже завтра. А сейчас я постелю тебе на раскладушке, и мы должны как следует выспаться, чтобы завтра быть в форме.

Она встала и принялась готовить ему ложе на раскладушке. Выкрутасов некоторое время лежал и раздумывал, не нужно ли все же попытаться перейти к решительным действиям. Ведь женщины это любят. Потом он вспомнил про тайну Льва Яшина и переключился на мысли о ней. Может быть, сесть сейчас за бумагу? Но когда ему было постелено, он безвольно перебрался на раскладушку, успокоился и уснул. Последней его мыслью было горестное: «Ничья!»

Утро было упоительно светлое, солнечное, промытое вчерашним дождем и высушенное ветром. Иного нельзя было и ожидать, ведь для Дмитрия Емельяновича наступила новая жизнь.

Он сладко потягивался на раскладушке, слушая, как Марина моет на кухне посуду. Стоило ему захотеть пива, как она вошла и спросила:

— Пивка не желаешь? Я уже сбегала и прикупила.

Потом они вместе завтракали, и он любовался тем, какая она хорошенькая при свете солнечного утра.

— Даже не верится, что вчера был такой ураган, — сказала Марина, улыбаясь.

— Он был, любовь моя! — радостно отвечал Выкрутасов. — Он подарил нам друг друга. Какая ты красивая!

— Только для тебя, мой милый, — ворковала она, чокаясь своим бокалом с пивом о бокал Выкрутасова. — Может быть, тебе еще яичницу поджарить?

— Поджарить. Я голоден, как волк.

После завтрака заговорили о предстоящем деле, Дмитрию Емельяновичу оно почему-то казалось пустяком, с которым он быстро расправится, и тогда Марина станет его любовницей. А со временем, быть может, и женой.

— Только такая гениальная авантюристка, как я, могла придумать нечто подобное, — рассказывала Марина. — Значит так. Двое моих друзей привезут сегодня коробку из-под холодильника. Ты залезешь туда, и тебя внесут в квартиру этой твари. Якобы по ошибке. Ты будешь оснащен мобильником. Мы будем следить за подъездом. Когда эта гадина покинет свой дом, мы тебе позвоним. Ты вылезешь, быстро снимешь картину, завернешь ее в скатерть и мгновенно спустишься вниз к машине. Просто, как все гениальное. И никакого риска.

— А если она залезет в коробку?

— Что она, дура, что ли?

— А вдруг.

— Тогда, мой милый, тебе придется прыснуть ей в глаза из баллончика и действовать куда более стремительно. Или ты уже струсил?

— Я могу и обидеться!

— Не обижайся. И поверь, мне страшно за тебя. Ты мне уже небезразличен. И когда все будет окончено, ты не пожалеешь.

У него аж голова закружилась от таких слов и той интонации, с которой они были произнесены. В нем все стало подниматься, и он, чтобы отвлечься, подошел к открытому окну. Светило солнце, озаряя последствия вчерашнего урагана. «Русский ураган, — сладостно подумал Выкрутасов. — Все, что со мной происходит, — это русский ураган».

— Послушай, — сказал он, резко обернувшись. — Но ведь сегодня воскресенье, и эта тварь может весь день пробыть дома.

— Не волнуйся, — возразила Марина. — Мы хорошо изучили ее повадки. Именно по воскресеньям она имеет привычку после обеда ушастывать и возвращаться только в понедельник утром.

— Скоро уже полдень. Пора действовать. Кстати, а по воскресеньям развозят холодильники?

— Развозят.

Вскоре прибыли двое других участников операции, оба здоровенные, как Гориллыч, что неприятно царапнуло Выкрутасова. Первого звали Жендос, второго почему-то Людвиг. И Дмитрий Емельянович сразу заподозрил, что у Марины с этим Людвигом были не самые отдаленные взаимоотношения.

— Очень приятно, — пожимая руку Выкрутасову, оценивающе оглядывал его Людвиг. — Детка, а он справится?

— Да справится, что там справляться-то, — отвечала Марина, и Выкрутасову очень не понравилось, что она откликнулась на «детку». Видимо, почувствовав, Марина поспешила объявить Людвига своим двоюродным братом.

— Ага, а я — троюродный, — гыгыкнул Жендос.

— Сиди уж! — махнула на него рукой Марина.

— Чего сидеть, — возразил Жендос. — Ехать надо. А не то эта Гингема смоется.

Выкрутасову выдали мобильный телефон и баллончик со слезоточивым газом, на котором почему-то был изображен череп с костями. Правда, из глаз черепа текли слезы, и это несколько успокоило начинающего похитителя картин.

— Ты лучше сиди дома, — приказал Марине Людвиг. — Нечего лишний раз светиться. Без тебя справимся. Жди нас тут.

На прощанье Марина тепло прижалась к Выкрутасову мягкой грудью и нежно поцеловала в губы, отчего Дмитрий Емельянович снова подумал: «Будь что будет. Ураган так ураган».

На дворе их ожидал «москвичонок»-фургон неприметного серовато-сиреневого цвета. В фургоне на боку лежала большая длинная коробка, в которой вполне мог поместиться холодильник.

— Придется посидеть чуток в духоте, — сказал Жендос.

— Ну понятно, — развел руками Выкрутасов. — Не просверливать же дыры. Сразу вызовет подозрение.

Из подъезда выбежала Марина:

— Погодите! Самое главное забыли!

Она протянула Дмитрию Емельяновичу листок бумаги.

— Сразу видно, что мы не профессиональные жулики. Вот, это внешний вид картины. Черный круг, в который впивается красный треугольник и взрезает его, будто расческа. Ни с чем не перепутаешь. Эх, может, зря мы это затеяли? Может, оставим эту затею? Я так волнуюсь за Дмитрия!

— Ничего, — храбро подмигнул ей Выкрутасов. — Жди нас с победой.

— Я обожаю тебя! — томно прошептала ему Марина, и Дмитрий Емельянович, храбрый и счастливый, полез в ящик. Там все было сделано с умом — по бокам проложено пенопластом, и дно пенопластовое. Там же, в ящике, уже лежали серая скатерть и веревка.

— Ну как? Устроился? — спросил из внешнего мира Жендос.

— Как на станции «Мир»! — весело отвечал Выкрутасов. — Запечатывайте!

Внешний мир захлопнулся. Некоторое время, очутившись в кромешной тьме, Дмитрий Емельянович слушал треск и шорох скотча, которым основательно заклеивалась верхняя часть коробки. Потом хлопнули дверцы, закачало, машина поехала.

— Ну все, влип, — тихо рассмеялся самому себе Выкрутасов. Он стал размышлять о том, что происходит и зачем это ему нужно. Положение выглядело бесспорно диким.

— Бред какой-то! — вдруг возмутился бывший политинформатор, но тотчас мысли его потекли совсем в ином, оправдательном направлении. Да, в значительной мере он совершает преступление. Но разве государство не совершило преступления против него, вышвырнув из всех азов жизни, лишив любимого дела, любимой жены, любимого дома? И если сейчас в чести Гориллычи, то что ж, честным людям типа Дмитрия Емельяновича ничего не остается делать, как вставать на тропу войны. Да, он едет похищать предмет живописи. Но разве та мафиозная сволочь, которую Жендос весьма удачно окрестил Гингемой, не первой похитила принадлежащую Марине картину?

Конечно, закрадывалось нехорошее подозрение, что Марина его обманула и его просто используют для похищения шедевра живописи, действительно принадлежащего Гингеме. Но он отгонял от себя это подозрение, не хотел думать о Марине плохо. Ведь он и впрямь успел не на шутку влюбиться в Марину.

Короче, что бы ни происходило, все можно было списать на ураган. Русский ураган.

— Нет, все идет как надо, — успокоил он самого себя.

Однако уже было душновато, по телу струились капли пота. А если Гингема долго просидит дома? А если захочется по-маленькому? А если она вообще никуда не уйдет?

— Все эти «если» задает себе трус, — сжав зубы, прошептал бывший политинформатор. — Стыдись, Выкрутасов!

Да, и самое главное — ведь он идет на все эти опасности ради великой тайны Льва Яшина, ради того, чтобы поселиться у Марины и начать совершение переворота в мировом футболе.

Вспомнилась удачная вчерашняя формулировка про слом мировой системы футболизма. Дерзновенные мысли взвихрились, запылали и устремились ввысь, оставляя за собой огненный ракетный хвост.

Езда длилась недолго. Вскоре машина остановилась, и Выкрутасов услышал, как открываются дверцы фургона. Затем раздался голос Людвига:

— Эй ты, Гарри Гудини! Не задохнулся еще?

— Полет идет нормально, — храбрясь, ответил Выкрутасов.

— Молодцом! — похвалил его Людвиг. — Ты это, когда мазню вынесешь, ищи нас не в этой таратайке, а в красном зубарике.

— В каком зубарике?

— Машина такая. «Субару» называется. Иномарка.

— Понял.

— Все, теперь умри.

Он почувствовал, как коробку стали вытягивать из фургона. Затем картонная космическая станция поплыла в сторону, а еще через какое-то время встала вертикально. Раздался шум открывающихся дверей лифта. Лжехолодильник втащили в лифт. Темнота, в которой сидел Выкрутасов, потекла вверх.

— Бред какой-то! — шептал Выкрутасов. Но отступать уже было поздно. Этаже на третьем или четвертом коробку вытащили из лифта. Где-то в отдалении прозвенел дверной звонок. Потом Дмитрий Емельянович услышал следующий диалог между Людвигом и Гингемой:

— Добрый денек! А вот и ваш «Электролюксик» прибыл!

— Какой еще «Электролюксик»?

— Холодильничек ваш, просим принять.

— От кого?

— То есть как от кого? От нас. Фирма «Закат».

— Ничего не понимаю.

— Как это ничего не понимаете! Вы холодильник заказывали?

— Зачем? Их у меня и без того три.

«Ни хрена себе!» — чуть не вслух произнес Выкрутасов. Меж тем шельмовская беседа продолжалась.

— Позвольте, позвольте! Вы — Ангелина Петровна Волкова?

— Ошибка, дорогие мои! До свидания.

— Позвольте! Адрес ваш — улица Щепкина, дом 5А, квартира 16?

— Адрес мой, но я никакая не Ангелина.

«Ясно, что ты — Гингема!» — усмехнулся Дмитрий Емельянович.

— Так вы что, платить отказываетесь?

— Да за что же платить, если тут явная ошибка и я никакого «Электролюкса» не вызывала. Он мне не нужен. У меня два «Сименса» и «Бош» превосходный.

— Ну здра-а-асьте!

— Вот вам и здрасьте.

— Что же делать-то?

— Ничего. Везите его назад в свою фирму.

— Легко сказать! Она у нас в Люберцах.

— Меня это не волнует.

— Постойте! Извините нас за такое хамство… Вы понимаете, нам с напарником сейчас на другой конец Москвы ехать, у нас там заказ еще один срочный. Можно этот ошибочный холодильник у вас постоит? Часиков пять, не больше. А вечером мы за ним заедем.

«Хоть бы отказалась!» — трусливо подумал Выкрутасов и сам устыдился своего малодушия.

— Не получится, — отвечала Гингема. — Я через полчаса ухожу и вернусь только завтра утром.

— Тогда мы завтра утром за ним и заедем, — настаивал Людвиг.

— Нет уж!

— Ну пожалуйста! Он ведь вам не помешает, если вы все равно так и так до завтра дома будете отсутствовать. А мы завтра прибудем за ним во сколько скажете. Войдите в наше положение.

— Даже не знаю…

— Мы вам заплатим.

— Да не надо мне ваших денег. Ладно, чорт с вами, затаскивайте. Ох, горе луковое. Никак у нас сервис на западный уровень не вылезет, сколько ни пыжится.

— Да и у них, за границей, тоже, поди, накладки случаются.

— Представьте себе, не случаются.

Лжехолодильник снова лег на бок, поднялся в воздух, вплыл в квартиру Гингемы.

— Вот здесь поставьте. Из-за вас мне теперь придется впопыхах краситься.

— Извините нас, ради бога! Спасибо вам огромнейшее. Во сколько нам завтра приехать за этим дураком?

«Сам дурак!» — чуть не крикнул Людвигу из своего черного космоса Выкрутасов. Его снова вернули в вертикальное положение.

— Постарайтесь завтра приехать за ним между девятью и половиной десятого утра. Ладно?

— Обязательно! Спасибо! До свидания! Желаем вам хорошо накраситься и отлично провести выходной день!

— Проваливайте уж!

Однако при всей ненависти к обидчице Марины Дмитрий Емельянович не мог не признать, что у Гингемы очень приятный, мелодичный и грудной голос, чем-то похожий на голос актрисы Скобцевой. Когда дверь захлопнулась, в голове у Выкрутасова пронеслась шальная ураганная мысль. А что, если выскочить сейчас и обо всем рассказать Гингеме? Бабенка-то богатая, не оставит без внимания такую любезность со стороны человекообразного «Электролюксика».

Дмитрий Емельянович легонько ударил себя кулаком в челюсть, стыдясь этой наиподлейшей идеи.

— Позови меня с собой, я пройду сквозь злые ночи, — напевала Гингема своим красивым голосом где-то не очень далеко. Видать, у нее был кто-то, кто мог позвать ее так, что она пройдет-таки сквозь злые ночи. Поди, к нему и собирается. Накрашивается. Выкрутасову смерть как захотелось хотя бы одним глазком увидеть эту женщину. Какова она? Так же хороша, как ее голос? Наверняка.

В душе у Дмитрия Емельяновича все перекрутилось и перепуталось. Столько потрясений меньше чем за одни сутки! Он вдруг почувствовал нестерпимое вожделение к этой женщине с тремя холодильниками и одним псевдохолодильником.

— Где разбитые мечты обретают снова силу высоты, — продолжал звучать ее дивный, волшебный голос.

Он представил себе, что она каким-то необъяснимым и чудесным способом очутилась тут, вместе с ним, в непроглядном мраке коробки. Не колышет, что здесь и для одного места мало.

Вот они сплелись телами, сплетенье рук, сплетенье ног… Она уже без одежды. Только стоя — очень плохо, надо бы, чтоб коробка на бок легла…

Тут случилось совсем непредвиденное. Выкрутасов, сам не заметив как, навалился на один бок коробки, коробка шатнулась и неумолимо грохнулась, перейдя в горизонтальное положение.

— Капец! — прошептал Дмитрий Емельянович. Все внутри у него омертвело. Дыхание пресеклось. Удивительно, как он не потерял сознания от ужаса и страха.

— Вот козлы! — раздался голос Гингемы. — Не могли как следует поставить! Ну что за народ! Ни работать, ни воровать не умеет. Еще скажут, это я уронила. Чорта я согласилась!.. Ну уж нет, поднимать не стану, пошли вы на фиг!

Неужели пронесло? Быть того не может! Еще некоторое время Выкрутасов опасался дышать, и лишь когда Гингема вновь запела, осмелился сделать вдох.

— Я приду туда, где ты нарисуешь в небе солнце…

Скорее бы уж она смылась, сил больше нет, воздуху не хватает, сердце вот-вот лопнет, стучит, как злая ночь. Наконец, чувствуя, что сейчас умрет, Дмитрий Емельянович услышал спасительную фразу:

— Ну, «Электролюксик», до завтра, целую. Лежи и не балуйся тут.

Он даже испугался, не издевается ли она над ним, но следом за этими словами раздался звук открываемой и закрываемой двери. Но и после этого Выкрутасов не решался пошевелиться — а вдруг она разыгрывает его и только сделала вид, что ушла. Мгновения тянулись медленно, мучительно. Это был уже никакой не ураган, а тягостное и зловещее сползание остывающей лавы.

Внезапно внутренность коробки озарилась зеленым неоновым светом, взорвалась трелью. Дмитрий Емельянович вздрогнул всем телом и только потом сообразил, что это звонит и мигает лампочками мобильный телефон в его руке. Он нажал на нужную кнопку:

— Алле!

— Ты жив там, «Электролюкс» липовый?

— Жив.

— Мадам села в свой «порш» и укатила. Молнией действуй. Ждем тебя во дворе через три минуты. Напоминаю — красный «субару».

— Есть!

Засунув телефон в карман шорт, Выкрутасов попытался выдавить верх коробки. Ничего не получилось.

— Господи, помоги! — прокряхтел бывший политинформатор и на сей раз со всей силы ударил кулаком по картону. Ударил еще раз и только с третьего раза пробил. Стал рвать, раздирать плотную картонную массу, выбираясь наружу, как цыпленок из яйца. А в голове пронеслась дикая фраза: «Так рождается в муках новая и счастливая жизнь!»

— Фуххх! — выдохнул он, оказавшись опять в мире внешнем, где светило солнце и можно было дышать свежим воздухом. Он встал на ноги и произнес: — Хрен вам, а не три минуты. За сколько управлюсь, за столько управлюсь.

Он стал оглядываться по сторонам. Квартира, в которой он находился, обладала внушительным метражом и была обставлена на редкость изысканно и богато.

У Дмитрия Емельяновича аж дух захватило. Он переходил из комнаты в комнату, боясь даже считать, сколько этих комнат — пять, семь, одиннадцать? Всюду стояли роскошные кресла, диваны, антикварные столы и стулья, светильники и вазы, а на стенах развешаны разнообразные картины. Проснувшийся при появлении чужака рыжий кот был так огромен, что Выкрутасов поначалу принял его за рысь. Он очень враждебно смотрел на пришельца, и тому стало не по себе, он поспешил перейти в другую комнату и в следующий миг оторопел перед великолепной картиной, изображающей закат на море, прибой, бьющийся в скалистый берег, лодку в отдалении, тучи, не то уходящие прочь, не то надвигающиеся. Кот, следя за пришельцем, тоже вошел в эту комнату и внимательно наблюдал за его действиями.

— Что, киса? Никак это его величество Айвазовский? Здорово!

Еще раз полюбовавшись разбивающейся о скалу волной, Выкрутасов вздохнул, обернулся и увидел на противоположной стене искомый шедевр живописи в виде черного круга, в который расческой ворвался красный треугольник. Трудно было поверить, что эта ерунда может дорого стоить.

— Айвазовский-то куда лучше будет, — покачал головой Дмитрий Емельянович. Тут взгляд его наткнулся на письменный стол, на котором лежал паспорт в черной обложке с двуглавым золотым орлом. Справиться с искушением не удалось, и Дмитрий Емельянович заглянул ему в душу. В душе у паспорта оказалась красивая женщина, на ранней фотографии белокурая, на более поздней — брюнетка, но глаза и там, и там — светлые.

— Ромодановская Тамара Сергеевна, — прочитал Выкрутасов вслух. — Ого! Восьмое марта пятьдесят третьего. Не молоденькая.

Девятая и десятая страницы сообщали о двух замужествах, закончившихся разводами, а на одиннадцатой сидело дитя мужского пола, двадцати лет от роду, именем Лев, фамилией, идентичной первому мужу Тамары Сергеевны, — Сковолодкин.

— М-да, — вздохнул Выкрутасов, бросая паспорт на стол. — Хватит мне прохлаждаться.

Он подошел к картине, за которой явился, и схватился было за нее, чтобы снять, но оказалось, это не так-то просто — картина, в раме и под стеклом, не висела на стене, а была вправлена в стену.

— Вот ёлки! — прокряхтел Выкрутасов, так и сяк подергав дурацкую картину. Он внимательнее вгляделся, но так и не понял, каким образом она вмонтирована. Ни винтов, ни иных заклепок не было заметно. Приклеена? Странно…

— И чо делать будем, кот? — спросил Дмитрий Емельянович, обращаясь к рыжему стражу. Тот сердито взирал на похитителя. Внимание Выкрутасова вновь привлекла противоположная картина с великолепным закатом на море. Он подошел к ней и попробовал снять ее. Эта работа просто висела на двух гвоздях, снималась легко.

— Чудеса! — хмыкнул Дмитрий Емельянович. — Такая красотища просто так болтается, а эта черная башка в красной расческе…

Тут ему подумалось, что это нарочно такая уловка для воров устроена, чтоб обмануть. Ясно, если лучше закреплено, то и дороже. Известная хитрость! А на самом деле все наоборот.

Да Марина только счастлива будет, если он ей вместо дурацкого иззебренного круга принесет роскошнейшего Айвазовского.

— Чутье подсказывает мне, что я на правильном пути, — подмигнул Выкрутасов коту и решительно снял со стены морской закат. Он еще раз взглянул на иззебренный круг, подумал и махнул рукой: — Не колышет! Беру Айвазовского. А ты оставайся, Сковолодкин!

Через две минуты он уже выходил из подъезда в черных очках, неся под мышкой картину, завернутую в скатерть и кое-как перевязанную веревкой. В кармане шорт, лежа вместе с бумажником из воловьей кожи, трезвонил сотовый телефон — Людвиг, видно, всполошился, что он так долго. Оглядевшись, Выкрутасов увидел в глубине двора красную машину и быстро пошел к ней, Людвиг сидел за рулем. Жендос отсутствовал. Телефон перестал трезвонить. Людвиг выскочил из машины, распахнул пошире дверцу, схватил картину и запихнул ее на заднее сиденье.

— Что так долго? — спросил он сердито.

— Она в стену крепко впаяна была, пришлось отковыривать, — пояснил Дмитрий Емельянович.

Вскоре они уже мчались по Москве, увозя похищенный шедевр. Немного не доехав до дома Марины, Людвиг остановился.

— Ну все, маленький братец, дальше пойдешь сам, — сказал он. — Мне лишний раз не стоит светиться, а ты здесь человек малоизвестный. Бери мазню и иди к Марине. Я через полчаса приеду.

Это лишь обрадовало Дмитрия Емельяновича. Он весело вылез из «зубарика», принял из рук Людвига картину и отправился в сторону Марининого дома.

— Ну что? Взял? — взволнованно спросила Марина, распахнув дверь своей квартиры. — Молодец, Димон! Й-я-ху!

Она закрыла за ним дверь и принялась скакать по комнате. Подбежала к Выкрутасову, чмокнула его в щеку.

— Страшно было?

— Нисколько, — ответил Дмитрий Емельянович.

— Давай скорее распакуем.

Она нетерпеливо принялась развязывать веревку. Тут вдруг чутье перестало подсказывать Дмитрию Емельяновичу, что она останется довольна подменой. И на сей раз оно не ошиблось.

— Что это? — в ужасе прошептала Марина, распаковав картину и растерянно разглядывая ее.

— Я принес тебе гораздо более дорогую картину, любимая, — сказал Дмитрий Емельянович.

— Ничего не понимаю, — пробормотала бледная Марина.

— Его величество Айвазовский, разве ты не видишь?

Тут Выкрутасова взяло сомнение и на тот счет, что это и впрямь Айвазовский. Он наклонился к правому углу картины, и глазам его предстало ужасное. Подпись свидетельствовала о том, что вовсе это не Айвазовский, а какой-то Рыл… Нечто обидное и оскорбительное. Рылин или Рылов.

— Даже если это не Айвазовский, — залепетал Выкрутасов, понимая, что погиб, — ты только взгляни, какая мастерская работа. Не то что та красная расческа. Я думал, ты еще больше обрадуешься.

— Выкрутасов, ты что, козел? — повернув к нему полное ненависти лицо, спросила Марина.

— Зачем же сразу обижать?..

— Козел! — закричала Марина, топая ногами и вздымая кулаки. — Сволочь! Идиот! Козлина поганая!

— Подожди… Марина… Послушай…

— Тебе четко описали картину, которую ты, гадина, должен был утащить. Кто просил тебя уворовывать этого Рылова, который к тому же копия? Теперь ты понимаешь, какой ты козел?

— Хорошо же, я признаю свою ошибку, но ты не смеешь так оскорблять меня.

— Ты даже не козел, ты — кызел. Ты руссиш швайн! Ты выродок поганый.

Тут Выкрутасов понял, как сильно он ошибался, влюбляясь в Марину. Перед ним стояла мегера, злобная и гадкая, которой как нельзя лучше подходило имя Гингема. Он принял обиженный вид и направился к своему чемодану. Нашел его, захлопнул, прихватил пиджак и двинулся в сторону двери, но Марина преградила ему путь.

— Ты куда это?

— Я ошибся в тебе, — молвил Дмитрий Емельянович гордо. — Я ухожу от тебя навсегда. Всему виной ураган.

— Ошибаешься, гнида. Ты никуда не уйдешь. Сейчас приедут Людвиг и Жендос. Они ремней из тебя нарежут. А потом растворят в кислоте и выльют в канализацию.

— Пусти! — Выкрутасов попытался вежливо отстранить ее от двери.

— Хоп! — Марина изо всех сил ударила его в пах, но, к счастью, не попала в самую болезненную цель, взяв чуть выше.

— Да ты бандитка, что ли? — воскликнул Дмитрий Емельянович. Зло охватило его, и он уже невежливо схватил Марину и отшвырнул ее в сторону. Стал открывать дверь, но Марина сзади вцепилась ему в волосы, царапая голову ногтями, а коленкой ударяя в крестец. От боли он впал в бешенство, мотнулся и так сильно отпихнул Марину от себя, что она улетела в кухню и там грохнулась под стол.

На сей раз ему удалось открыть замок и выскочить вон. Марина бежала за ним следом:

— Стой! Стой, скотина!

Страшнее всего было, что выбежишь, а там уже Людвиг с Жендосом в подъезд вваливаются. Но удача сопутствовала Дмитрию Емельяновичу. Выбежав во двор, он пустился со всех ног куда глаза глядели, с чемоданом под мышкой, будто он украл его, а преследующая его Марина — обворованная жертва.

— Стой, гаденыш! Стрелять буду! — слышался ее крик сзади.

Но счастье по-прежнему улыбалось Дмитрию Емельяновичу. Проскочив на Цветной бульвар мимо вчерашних Минина и Пожарского, он успел влететь в закрывающуюся дверь троллейбуса с несчастливым числом тринадцать, а Марина безуспешно врезалась в закрытую дверь, несколько раз ударила по ней ладонью, но это ей не помогло — троллейбус уже тронулся и продолжал ехать. Он благополучно переплыл на другой берег Садового кольца и покатился по Олимпийскому проспекту.

Сидящий на заднем сиденье троллейбуса мужчина очень неодобрительно взирал на Выкрутасова.

— И ничего подобного, — сказал ему Дмитрий Емельянович. — Это мой чемодан. Я еле из лап мафии вырвался. Могу паспорт предъявить.

Мужчина хмыкнул и, пожав плечами, отвернулся к окну. Выкрутасов подошел к заднему стеклу и на прощанье увидел вдалеке горестную Марину. Ему стало жаль ее, и когда вспомнилось про оставленные у нее брюки, рубашку, трусы и носки, промокшие вчера и сохнущие, он подумал: «Пусть достанутся ей в утешение».

Проехав пару остановок, он, так и не оплатив проезд, вышел и углубился в Лаврский переулок. Здесь им овладели философские размышления по поводу всего пережитого за последние сутки. Ровно двадцать четыре часа назад он призаснул, еще живя в доме на Петровском бульваре, и увидел великий сон, в котором Лев Иванович Яшин поведал ему судьбоносную тайну. И сколько после этого свершилось, уму непостижимо!

Он воспарил, обласканный знаменитейшим вратарем. Потом испытал страшное падение, когда Гориллыч изгнал его из рая. Потом снова взлетел, подхваченный русским ураганом и оказавшийся рядом с Мариной, испытавший вспышку любви к этой женщине. Потом снова пал, претерпел горечь разочарования. Его могли на ремни пустить! Но он опять спасся. Все это неспроста. Некие центростремительные силы начинают оказывать воздействие на человека, озаренного великой тайной, на человека, коему судьбой назначено спасти свой народ от мрачных времен бесфутболья, когда Россия на чемпионат мира даже не попала.

Он прошел мимо посольства Буркина-Фасо, бездумно свернул направо, спустился по Мещанской до Калмыкова переулка, свернул налево и вскоре оказался не где-нибудь, а на той самой улице Щепкина, куда его еще недавно привозили под видом холодильника «Электролюкс». Но он даже не замечал этого, покуда не очутился прямо перед домом номер 5А. Тут он встал как вкопанный, не веря глазам своим.

— Ну и ну! — пробормотал он, чувствуя, как по спине широкой рекой стекает пот. — Не может этого быть!

От такого и впрямь могла крыша поехать. Выкрутасов невольно огляделся по сторонам, не мелькнет ли где-нибудь серовато-сиреневый «москвичонок»-фургон или ярко-красный «зубарик». Ни того, ни другого средства передвижения нигде не наблюдалось.

— Что бы это значило? — спросил Дмитрий Емельянович, гадая, зачем судьба снова забросила его сюда. Ведь в этом должен был быть некий важный и непреложный смысл.

Постояв немного без движения, он тронулся в путь, вошел в подъезд дома номер 5А, поднялся на четвертый этаж, подошел к роковой квартире номер 16. Дверь была только прикрыта, но не заперта. Ее замки не захлопывались, а запирались снаружи ключами, вот почему, уходя. Выкрутасов оставил дверь открытой. Солидная дверь, супербронированная, с прибамбасами.

И Дмитрий Емельянович вновь очутился в этой квартире. Котяра вышел ему навстречу и спросил:

— М-мыр?

— Привет, рыжий, — кивнул ему Дмитрий Емельянович. — Как видишь, это опять я. Преступника тянет на место преступления.

Он старательно запер все замки и, пройдя в первую попавшуюся комнату, плюхнулся в кресло.

Он решил провести здесь ночь. Будь что будет, не колышет. Хозяйка квартиры явится только завтра утром. А сегодня, между прочим, немцы играют с югославами, такой матч никак нельзя прозявкать. Где, кстати, телевизор?

Дмитрий Емельянович встал, прошел в другую комнату и уселся там в другое кресло, стоящее напротив огромного телевизора, объединенного с видеомагнитофоном. Им овладело расслабление. Даже если Людвиг и Жендос явятся сюда искать его, вряд ли они смогут взломать дверь. Эта квартира — как крепость. Не случайно же они придумали этот троянский холодильник.

Сравнение с историей хитроумного захвата Трои позабавило Дмитрия Емельяновича, и он сказал коту:

— Нет ничего нового под солнцем.

Кот, снова взявшийся следить за пришельцем, сожмурился, соглашаясь с этой мудростью.

— Ты давно ел, приятель? — спросил его Выкрутасов. — Небось тебя сплошным «Китикетом» замучили. Я слышал, тут целых три холодильника. Не картины же она в них держит, правда?

Он смелел на глазах. Как у себя дома, отправился шуровать по холодильникам. Все три обитали в огромной кухне. Ворвавшись в первый, Дмитрий Емельянович обнаружил там изобилие всякой всячины. Кот мгновенно из сурового стража превратился в самого закадычного приятеля. Он вился у ног Выкрутасова и мурлыкал, во всеуслышанье объявляя об окончании войны:

— М-мир, м-м-мир, мир-мир.

— Точно, что тебя закитикетили! — рассмеялся Дмитрий Емельянович весело, извлекая из холодильника ветчину, паштет, свиные колбасы и прочую снедь. В другом холодильнике им были найдены всевозможные сорта пива и сухих вин. Несколько растерявшись перед таким изобилием, Выкрутасов остановился на большой бутыли белого французского вина. Вообще-то он не любил разнообразия, когда стоишь и не знаешь, что выбрать, настолько всего много, глаза разбегаются. Но тут он даже похвалил:

— Классная у тебя, кот, хозяйка!

И он уселся пировать, побрасывая котофею разные лакомые кусочки, которые тот съедал с видом существа, давно ожидавшего льгот и наконец-то их дождавшегося. Сам же Выкрутасов наелся довольно быстро. Вино приятно растекалось по телу, сначала создавая внутри столб холода, а потом швыряя в руки и ноги ласковое тепло Франции.

— Хорошо! — воскликнул Дмитрий Емельянович, сделав восхождение на вершину блаженства.

Отвратительная трель, долетевшая из кармана шорт, свергла его с этой вершины. Он вытащил телефон и, немного поразмыслив, решил откликнуться:

— Слушаю.

— Ну ты, «Электролюкс» драный, — раздался мерзкий голос Людвига. — Ты не думай, что мы тебя не отыщем. Выкрутасов Дмитрий Емелевич, пятьдесят восьмого рождения, город Смоленск. Пожалеешь, что паспорт Маришке показал. Короче, мы тебя ставим на счетчик. Сейчас ты должен нам тыщу баксов. Завтра будешь должен две, послезавтра — три. И так каждый день будет прибавляться по штуке. Понял? Так что советую принести прямо сейчас, Мариша говорит, у тебя есть.

— Есть, да не про вашу честь, — смело отвечал Дмитрий Емельянович. Он обиделся, что его назвали Емелевичем.

— Ну и дурак, — злобно усмехнулся Людвиг. — Боишься к нам на квартиру являться, я могу приехать к тебе, куда прикажешь. Ты где сейчас?

Выкрутасов малость поразмыслил и хитро ответил:

— В троллейбусе еду.

— Где именно?

— По кольцу. Подъезжаю к Маяковке.

— Хорошо. Выходи и там стой около памятника. Я сейчас подъеду. Договорились?

— Пес с вами.

Положив телефон на стол, Дмитрий Емельянович злорадно рассмеялся, представив себе, как Людвиг приедет к памятнику Маяковскому и будет там искать его, раздражаясь. И хорошо, что Марина неправильно запомнила город, где он родился, Смоленск вместо Светлоярска. Возможно, это ему будет на руку.

Он встал и, разминаясь, прошелся по комнатам. Наконец сосчитал их — пять. Это в тот раз с перепугу ему померещилось чуть ли не двадцать. Он остановился перед злополучным черным кругом, в который плотоядно впились красные зубья треугольника. Он почувствовал нечто очень недоброе, исходящее от этой картины, и поспешил перейти в другую комнату. На кухне снова затрезвонил телефон Людвига.

— Выкрутасов! Ты уже на месте?

— Стою под памятником Владимиру Владимировичу.

— Ответь, ты, когда уходил от нашей пациентки, дверь захлопнул?

— Разумеется.

— Точно?

— Как пить дать.

— Хорошо. Я еду к тебе. Никуда не уходи. Жди меня.

Дмитрий Емельянович допил бутылку вина, и его стало клонить в сон. Он вспомнил про тайну Льва Яшина, но решил все же сначала малость поспать, а уж потом сесть за изложение. В спальне у Тамары Ромодановской стояла широченная кровать, готовая вобрать в свое лоно уставшего человека, стоило только снять покрывало. Раздеваясь, Дмитрий Емельянович вообразил, какое лицо будет у хозяйки дома, если она вдруг нагрянет раньше времени и застанет в своей постели незнакомого мужчину. Забравшись под одеяло, Выкрутасов сладко потянулся и широко зевнул. Телефон Людвига он положил рядом. Кот устроился у него в ногах, тракторно рокоча. Тотчас Дмитрий Емельянович очутился с фотоаппаратом у самой кромки футбольного поля. Наши подавали угловой в игре с бразильцами… Но тут снова прозвучала отвратительная трель. Проснувшись, Выкрутасов схватил телефон.

— Ты где, гнида? — рявкнул в телефоне злой голос Людвига.

— Извини, брат, я передумал, — спросонья пробормотал Дмитрий Емельянович. — Решил поехать на родину, в Смоленск. Стою сейчас на Белорусском вокзале, в кассах дальнего следования. Подъезжай сюда. Жду.

— Ну смотри же, с-с-сука!

Выкрутасов снова погрузился в сон. На этот раз ему зачем-то снился ярко-желтый носорог. Когда телефон в очередной раз затрезвонил и Дмитрий Емельянович взял его, Людвиг рявкнул:

— Ну и?..

— А, это опять ты. Извини, поезд срочно отходил, я не мог больше ждать. Сейчас еду в поезде. Если тебе очень нужны эти деньги, приезжай ко мне в Смоленск. Улица Ленина, дом тринадцать, квартира тоже тринадцать. Пока!

— Я приеду, ты не думай! Я приеду, но ты готовь уже не штуку баксов, а десять тысяч. Понял?

— Хоть двадцать. Чао!

После этого разговора спать почему-то больше не захотелось. Зевая, он встал, оделся и заскучал. Хорошо было бы и впрямь поехать, но не в Смоленск, а в Светлоярск — к отцу и матери. Там предложить тайну Льва Яшина местной команде… Но нет. Начинать надо сразу со сборной, как только выберут нового тренера. С Игнатьевым, само собой, каши не сваришь. Да и вообще, тренером мог бы стать и сам Выкрутасов. Может быть, поехать прямо к Колоскову?

Часы показывали четыре. Ни есть, ни пить не хотелось. Надо было садиться за работу. Он отправился в ту комнату, где стоял письменный стол, разложил там бумагу, сел, сосредоточился с карандашом в руке, медленно придумался подзаголовок, но едва он коснулся карандашом бумаги, как услышал звуки дверного замка. Тотчас вскочил как ошпаренный, заметался. Неужели она вернулась?! Что же делать?!

Но это была явно не хозяйка квартиры. Кто-то дергал ручки двери нервно и бестолково. Тихонько подкравшись к двери, Выкрутасов прислушался и услышал злой голос Жендоса:

— Бесполезняк! Сволочь, он и впрямь захлопнул дверь.

— Мальчики, вы должны найти его и разрезать на кусочки, — прозвучало сказанное Мариной. Той самой Мариной, которую он еще недавно так любил и желал.

Затем шаги удалились. Дмитрий Емельянович облегченно вздохнул и вернулся за письменный стол. Снова минут десять сосредоточивался, снова поднес карандаш к бумаге и снова его отвлекли. Опять курлыкал телефон Людвига.

— Ну что еще? — спросил Выкрутасов сердито. — Я уже Можайск проехал.

— Ты у меня за Можай поедешь! Советую вернуться, не то мы схватим твою жену.

Он чуть было не засмеялся, мол, хватайте сколько угодно, но тотчас схитрил:

— О нет! Не трогайте этого ангела! Я ушел от нее потому, что был недостоин. Если хоть один волос коснется… то есть упадет с ее головы, я ни перед чем не остановлюсь, так и знайте!

— Возвращайся, и мы не тронем ее.

— Хорошо, хорошо. Ждите меня вечером в доме у Марины.

— Ладно. Так и быть. Если ты вечером явишься, мы возьмем с тебя только две тыщи гринов. Действуй.

Некоторое время Дмитрий Емельянович ходил по комнатам и ликовал, приплясывая. В воображении его вставали ярчайшие картины. Вот они являются в квартиру на Петровском бульваре. Не исключено, что еще сегодня поздним вечером. А там еще не закончился пир по поводу дня рождения Гориллыча. И как эти гады, Жендос и Людвиг, сцепятся с другими гадами — Лжедимитрием и его друганами. Еще перебьют друг друга до смерти! Вот будет потеха. За это стоит выпить.

Выкрутасов так увлекся новым распитием высококачественных напитков, что едва не забыл про матч Германия — Югославия, и когда спохватился, часы показывали, что он уже идет несколько минут. Но включив с помощью пульта телевизор, Дмитрий Емельянович невольно отвлекся от футбола, потому что сначала заработало видео и на экране кружилась в танце сама хозяйка квартиры. Одетая в просвечивающиеся газовые одежды, она явно была под хмельком, потому что однажды воскликнула: «Это — Джульетта-девочка!» Выглядела она, надо признаться, довольно помятой, не такой красивой, как на фотографиях в паспорте. Потом пошли съемки кота, коего, оказывается, звали Мурильо. Но на кота Выкрутасов и раньше успел вдоволь наглядеться, так что он поспешил переключить с видео на телевидение и принялся смотреть футбол. Матч, оправдывая ожидания, оказался на редкость увлекательным. Югославы давили, немцы отчаянно оборонялись, но пропустили два гола. Как и положено истинно русскому человеку, Дмитрий Емельянович всей душой болел за братьев-сербов, и когда они повели в счете 2:0, все существо его ликовало.

Однако, когда подавались угловые, Выкрутасов не мог сдерживать некое ехидное посмеиванье. Многое в тайне Льва Яшина строилось на забивании голов с углового, и когда Выкрутасов откроет нашим футболистам эту тайну, вот мы посмотрим-то на розыгрыш угловых в исполнении сборной России!

Он размечтался, руки зачесались, он уже поторапливал матч, чтобы усесться за рукопись, и не очень тратил себя на огорчения, когда немчура все же сравняла счет и добилась ничейного результата. Как только игра окончилась, он поспешно записал итоги игры в свой блокнот, посвященный этому чемпионату, и снова стал собираться с мыслями. Осторожно поднес острие карандаша к листу бумаги и написал подзаголовок: «Против системы мирового футбольного заговора и во имя спасения отечественного футбола». Правда, последнее слово он не успел начертать, поскольку замок на входной двери вновь ожил.

Дмитрий Емельянович раздраженно вскочил:

— Что им там опять надо?!

Он неслышно направился к двери, но не успел подойти к ней, как она совершенно неожиданно распахнулась. Выкрутасов отшатнулся, но было поздно — его успели заметить. В дверях стоял крупный молодой человек лет тридцати, весьма сердитый. Под мышкой он держал безвольно обвисшее женское тело, растрепанное, но в одежде.

— Вау! — удивленно воскликнул молодой человек. — Это еще что за сборная Англии?

Дмитрию Емельяновичу польстило, что он распознал в его футболке форму английской сборной.

— А вы кто? — спросил он в ответ.

— Как это — кто! Василий.

— А, Василий… Так это она к тебе от меня ускакала, — вздохнул Выкрутасов.

— Чего? Так ты что… — Василий бросил бездыханное тело на пол. — Тварюга, она мне про тебя, естественно, ни слова…

— А что с ней? — спросил Дмитрий Емельянович, хотя он уже и так догадался — в ноздри ему ворвалась смесь запахов, состоящая из французских духов, рвоты и самогона. Точнее, по-видимому, виски, ибо не могла же столь респектабельная женщина нахлестаться самогоном.

— Сам разберешься, — швырнул ключи на лежащее тело Василий. Он еще бросил на пол сумочку, развернулся и зашагал прочь. Дмитрий Емельянович перешагнул через женщину, тщательно закрыл замки, затем склонился над несчастной, еще раз принюхался:

— Да, круто!

Он перевернул женщину на спину, приложил ухо к груди. Сердце стучало. Лицо было бледное, на лбу виднелась ссадина. Должно быть, Василий приходился Тамаре Ромодановской молодым любовником и, вероятно, альфонсом, поскольку разница в возрасте у них была очень заметной. Да и для Дмитрия Емельяновича она была бы старовата, ведь он еще очень даже орел в свои полные сорок лет. Не мальчик, но мужчина в полном расцвете сил. А эту богатенькую пьянчужку жизнь изрядно потерла.

Но тем не менее ему сделалось жаль ее. Он поднял ее на руки и отнес в кровать. Она не шелохнулась и не пикнула. На одежде у нее виднелись пятна от рвоты, издающие неприятнейший запах, и Выкрутасов решил переодеть Тамару Сергеевну. На ней был легкий летний костюм, состоящий из пиджака и брюк розового цвета, кофточка из тончайших кружев, элегантные лифчик и трусики, на ногах — изящные босоножки. Все это Дмитрий Емельянович бережно снял. Усмехнулся. Надо же, за сутки, прошедшие после изгнания из рая, вот уже вторая женщина лежит подле него совершенно нагая. Но в отличие от случая с Мариной на сей раз Дмитрий Емельянович не испытал никаких вожделений. Он осторожно вытащил из-под женщины одеяло и укрыл им ее до самого подбородка. Лицо с ссадиной на лбу казалось таким измученным, что Выкрутасов едва не заплакал от жалости.

— Поспи, бедная, — промолвил он и отнес испачканные одежды в ванную комнату, где бросил в огромный пластмассовый ящик для грязного белья.

Теперь он мог спокойно наврать ей, что подобрал ее под дверью квартиры с ключами в руке, помог добраться до постели и остался на тот случай, если понадобится забота.

— Очень хорошо! — потирал он руки. Теперь и его вторжение в холодильники получало законное оправдание и не могло расцениваться как воровство. — Просто превосходно!

Выкрутасов вернулся за письменный стол, дописал последнее слово подзаголовка. Перевернул титульную страницу и в углу следующей поставил цифру 1. Дальше он не знал, как начать, и зачем-то написал еще один подзаголовок: «Внимание!».

Ему что-то мешало. Наступил вечер, за окном становилось уже совсем темно, а в затылок Дмитрию Емельяновичу как будто глядел кто-то очень нехороший.

Он встал, оглядел комнату. Этим нехорошим была картина. Небезызвестное иззебренное кругово. Оно словно изливало из своей таинственной глубины некие черные тонкие лучи, а зубья расчески-треугольника теперь были не просто красные, они пылали кровью, исторгнутой из недр черного круга. Даже, казалось, в комнате появился запах крови.

Дмитрий Емельянович вздрогнул и отправился посмотреть на свою подопечную, им же сегодня днем обворованную. Она по-прежнему тихо спала с несчастным выражением на лице. И ему снова стало жаль ее, да так, что из этой жалости выцарапнулось слабенькое чувство любви. Мурильо лежал в ногах у хозяйки и, увидев Выкрутасова, сказал:

— А.

Вдруг представилось, что это — его жена и его кот. Ведь с тех пор, как Раиса завела себе Гориллыча, Выкрутасов целых два года был один-одинешенек.

А раньше… Что за жизнь была раньше! Куда бы он ни приехал, в любом городе для него находилась новая знакомая, способная увлечь, вскружить голову, да так, что он всякий раз думал: «Вот если б не было Раисы…» И все окончилось вместе с его счастливым политинформаторством.

Он приблизился к спящей, осторожно погладил прядь ее крашеных волос и вздохнул. Чуть не склонился, чтобы поцеловать ссадину на лбу, но в этот миг зазвонил оставленный на письменном столе телефон Людвига. Выкрутасов не спеша дошел до него, подключился.

— Мы ждем тебя, — раздался противный голос. — Где же ты?

— Извини, браток, — сказал Выкрутасов. — Ничего не получается. Я решил все же съездить в Смоленск. Только что Вязьму проехал. Вы там не волнуйтесь, я денька через два-три возвращусь. Маришке привет.

— Ну, пеняй тогда на себя! — страшным басом выдохнул Людвиг, и на этом беседа закончилась. Наступила ночь. Дмитрий Емельянович вновь уселся за свой титанический труд.

Внимание. А что внимание-то? Ага, вот что. Он стал писать:

«Обращаюсь ко всей футбольной общественности России…» Слева от него на столе светилась лампа, но сзади, за левым плечом светилось еще что-то, только не светом, а тьмой.

— Нет! Не представляется никакой возможности, Лев Иваныч!

Выкрутасов с горестью вспомнил, что фотография Яшина осталась в доме на Петровском бульваре. Она бы вдохновляла его сейчас. Эх, хорошо бы все-таки, чтоб Жендос и Людвиг отправились похищать Раису!

— Мне плохо! — донеслось вдруг совершенно отчетливо из спальни. Дмитрий Емельянович тихонько отправился туда посмотреть, не станет ли ее рвать во сне, ведь эдак и захлебнуться может, глупая. Она лежала на другом боку. Видно, переворачиваясь, и исторгла из себя стенание. Ему опять стало жаль ее, он прилег рядышком и стал гладить Тамару Сергеевну по голове. Казалось, она чувствует и ей делается лучше. И так, продолжая гладить, он сам уснул, и стало ему сниться, как он летит по ночному небу с картиной под мышкой…

— О Господи!.. — вскочил он, проснувшись от внезапного страха.

Светало. В спальне просыпались сумерки. Лежащая рядом женщина дышала неровно и жалобно постанывала.

— Уф-ф-ф-ф! — выдохнула она, обдав Выкрутасова плотными слоями перегара.

— Голова? — тихо спросил Дмитрий Емельянович.

— Зельцеру… — простонала похмельная.

Выкрутасов отправился на кухню, нашел там аптечку и вскоре вернулся со стаканом, в котором шипел и пучился алкозельцер, излюбленное утреннее лакомство Гориллыча. Немного приподняв несчастную за голую спину, напоил ее снадобьем. Напившись, она откинулась назад к подушкам, сделала подряд три глубоких вдоха и с трудом разлепила глаза. Долго смотрела на Выкрутасова и наконец задала роковой вопрос:

— Где я?

— У себя дома, — ответил Дмитрий Емельянович, гадая, бежать ему или не бежать. Озорство подсказывало — не бежать. Чувство самосохранения нудело о своем. Озорство победило с минимальным перевесом в счете.

— Слава богу, — прошептала Тамара, немного побыла в умиротворенном состоянии, видимо, наслаждаясь отливом головной боли. Затем снова открыла глаза и задала второй роковой вопрос: — А ты кто?

Тут бы как раз и бежать сломя голову, но озорство опять восторжествовало, и Выкрутасов внаглую произнес:

— Разве ты не узнаешь меня, Тамарочка?

Она стала внимательно всматриваться в его лицо сквозь утренние сумерки. Сердце бывшего политинформатора ушло в пятки. Вот сейчас наступят развязка, разоблачение и позор. Но Тамара вдруг с огромным чувством выдохнула:

— Быть того не может! Это правда ты?

— А кто же еще, глупая! — продолжал наглеть Выкрутасов. И тут она кинулась к нему в объятия со счастливейшим воплем:

— Вожатушка! Я знала! Я знала…

Она со слезами целовала его лицо и губы, заваливала на себя в страстном порыве… Но вдруг откинулась, схватясь руками за голову:

— Ох-х-х! Опять нахлынуло. Прости меня, вожатик… Надо же! Я всю жизнь ждала этой встречи и дождалась в таком позорном состоянии. Не смотри на меня. Я сейчас такая ужасная. Я встану, приведу себя в порядок, и ты увидишь, что я еще очень недурна собой. Но ты и сам виноват — разве не мог отыскать меня раньше? Ведь сколько лет прошло, дурик мой!

— Много, Тома, — сокрушенно вздохнул Выкрутасов, понятия не имея о том, сколько прошло лет.

— Много… — укоризненно покачала головой Тамара. — Ровно тридцать!

Дмитрий Емельянович мигом подсчитал. Тридцать лет тому назад ему было десять. Связей, порочащих его, он еще тогда не имел. Но ведь его явно принимали за кого-то другого. Он также прикинул, сколько было тридцать лет назад Тамаре — пятнадцать. Вполне…

— Так ты нарочно ждал тридцать лет, чтобы прийти? — продолжала с любовью укорять его она. — А ведь и впрямь… — Она даже привстала. — Сегодня какое?

— Раннее утро двадцать второго июня, — ответил Выкрутасов.

— А мы с тобой тогда двадцать второго впервые полюбились?

— А какого же! — усмехнулся Дмитрий Емельянович.

— Господи! — ужаснулась она. — А я-то, дура, вчера с этой сволочью… Да напилась!.. Прости меня, вожатка! Я уже отчаялась ждать тебя, вот и забыла про двадцать второе. А ты сильно изменился, я даже не сразу узнала. Но для своих лет хорошо выглядишь. Сколько тебе сейчас? Сорок девять?

— Угу, — отведя взгляд, буркнул Выкрутасов.

— Тебе никак не дать более сорока пяти.

«Особенно если учесть, что мне месяц назад исполнилось ровно сорок», — мысленно усмехнулся Дмитрий Емельянович.

— А ты привез наш бинокль?

— Бинокль?.. Его уже нет.

— Эх ты! Ну-ка, открой вон тот шкафчик.

Он пошел туда, куда она указывала, открыл навесной шкаф и увидел огромное количество биноклей.

— Я хочу развесить их по стенам дома, — сказала Тамара. — Но в точности такого, как наш, мне не удалось найти. Ох-х! Мне, кажется, становится лучше. Пойду приму душ. Не смотри на меня сейчас.

Он послушно выждал, пока она шатко проследовала в далекие края своей квартиры, в которых находилась ванная. Стал раздумывать, как быть дальше. Счастье само вскакивало к нему в руки, и надобно было только эти руки подставлять куда следует. Но, с другой стороны, хорошо ли быть не тем, кто ты есть на самом деле? Ведь он даже не знает, как его зовут, того, за кого его принимает Тамара.

Но, как бы то ни было, часы показывали начало шестого, вставало новое утро, и Дмитрий Емельянович отправился на кухню готовить завтрак, намазал бутерброды красной и черной икрой, разложил осетрину горячего и холодного копчения, поджарил омлет.

— Чем ты будешь опохмеляться? — спросил он Тамару, когда та вышла из ванной, встряхивая мокрые волосы.

— За твое возвращение — только шампанским, меня шагает!.. Сколько же времени? Боже, какая рань! Точь-в-точь как тридцать лет назад, когда мы вышли с тобой на берег моря. Как бы я хотела возвратиться в то утро. Тихий прибой. «Артек» еще спит, и мы, словно двое преступников… Я сильно изменилась? Собственно, зачем спрашиваю!

— Я вижу в тебе только ту девочку, — соврал Выкрутасов, краснея от собственной лжи.

— А вот и она, — сказала Тамара весело, входя в кухню с большой фотографией в руках. Она протянула ему снимок. На берегу моря стояли пионеры и пионервожатые. Дмитрий Емельянович надеялся сразу распознать ее и, так сказать, себя. Но когда ему это не удалось, разволновался.

— У меня руки затряслись, — сказал он.

— Еще бы! Разве у тебя нет такой фотографии?

— Жена… Моя бывшая жена из ревности уничтожила ее.

— Ты был женат?

— Да. И очень долго. И вот вдруг пришло осознание. Я понял, что всю свою жизнь любил только тебя. И тогда решил во что бы то ни стало найти тебя. Давай выпьем шампанского.

— Давай! За тебя, вожатушка мой!

Они чокнулись, стали пить, потом Выкрутасов чуть было не спросил: «Я что, был пионервожатым?» Он едва не упал со стула, осознав, каким губительно-нелепым оказался бы подобный вопрос.

Тамара ласково погладила его по щеке. Лет десять назад она, должно быть, была очень красива. Но теперь выглядела как дорогое пальто, изрядно траченное молью.

— Вожатка! А это точно ты?

— Почему ты спрашиваешь?

— Мне не верится. Такое счастье! И ты вправду любишь меня?

— Очень.

— И уже не исчезнешь из моей жизни? Обещаешь?

— Да.

— Давай поедим. Я вдруг страшно проголодалась. Мы позавтракаем, я наберусь сил, и мы заляжем. И никуда сегодня не пойдем. Хорошо? Пошли все на фиг!

Они принялись завтракать. В счастливых глазах Тамары стали высвечиваться редкие искорки здравого смысла. Съев пару бутербродов, она спросила:

— А как ты вошел в квартиру? Я тебе открыла? Представляешь, ничегошеньки не помню.

— А я расскажу тебе, как все было, — едва не подавившись большим куском, сказал Выкрутасов. — Я нашел твой адрес и приехал вчера вечером. Но тебя не оказалось дома. Я вышел из подъезда на улицу, как вдруг подъезжает машина и какой-то отъявленный мерзавец выбрасывает почти на ходу с переднего сиденья женщину. Она падает на тротуар и следом за ней летят сумка и ключи.

— Подонок! — воскликнула Тамара, вся покрываясь пятнами от гнева. — Он даже не дотащил меня до квартиры! Мазерфакер!

— Он тотчас умчался прочь, а я подбежал к выброшенной женщине, поднял ее, и, представь себе, этой женщиной оказалась ты! Каково же было мое удивление! Я сразу узнал тебя, хотя и прошло столько изнурительных лет.

— Ты мой милый!

— Я бережно отнес тебя, открыл дверь, раздел и уложил в кровать. Как ты могла связаться с таким негодяем?

— Это редкостная тварь! А все от тоски, вожатенький, от невыносимой тоски. Господи! А если бы ты не подвернулся в тот момент? Я бы так и лежала?

— Тебя могли обокрасть, изнасиловать, все что хочешь. Ты была словно неживая.

— Я напилась от тоски. Чтобы не видеть его гнусной морды, этого дьявольского фейса. Я столько раз застукивала его с его секретуткой, ты не представляешь! Недоносок псевдобуржуазный! Я хочу, чтобы ты лично убил его, Минька!

Выкрутасов вздрогнул. Во-первых, ему нисколько не хотелось никого убивать. Во-вторых, она назвала его Минькой. Неужто совпадение, и того пионервожатого, который соблазнил ее в «Артеке», тоже звали Дмитрием? Но подобный вывод мог оказаться поспешным, ибо Михаилов тоже изредка называют Миньками.

— Его и так рано или поздно убьют, — сказал он, отрекаясь от внезапно запланированного Тамарой убийства. — Каждый день по телевизору в «Дежурной части» показывают таких представителей нового класса с дырками в башке.

— Нет, вожатка, я хочу, чтобы ты лично продырявил ему каску, — стояла на своем жаждущая мести. — Как я ненавижу этого молодого нахала! Нет, только ты! Ты возьмешь пушку, а у меня есть превосходная новенькая «береттка», целочка нестреляная, и поедешь прямо сейчас к нему. Убьешь, а заодно заберешь мою машину.

— По-моему, ты любишь не меня, а его, — сманеврировал Дмитрий Емельянович. Сейчас он готов был не то что на сутки — на месяц затечь с Тамарой, лишь бы не ехать и не убивать никого из нестреляной «береттки».

— С чего ты взял?

— Ты с такой страстью жаждешь его смерти, как желают смерти обожаемым негодяям.

— Ты прав, я действительно доселе нахожусь во власти его дьявольских чар, — поникла Тамара и стала пьянеть прямо на глазах. — Но люблю я только тебя. Всю свою жизнь. Тридцать лет. Я сейчас упаду, а ты подхватишь меня и унесешь в кроватку, ланно? Вожатушшшш… Милень…

Тут раздалось давно позабытое треньканье мобильного телефона. Найдя переговорное устройство в комнате иззебренного кругова, Выкрутасов услышал снова голос Людвига:

— Ну ты, блин, доехал до своего занюханного Смоленска?

— Доехал и только недавно лег спать. Всю ночь тут с братвой в бане парился с телками. — Выкрутасов сам от себя не ожидал, что так ловко ответит.

— Не боись, мы и на твою братву ножички подберем, — уже не столь страшно произнес Людвиг. Он еще что-то проквакал невразумительное и закончил обещанием в скором времени перезвонить.

Бросив телефон на стол, Дмитрий Емельянович оглянулся и увидел в дверях Тамару. Она пьяно покачивалась и с ужасом смотрела на него.

— Минька! — жалобно выдавила. — Ты что, крутой? Как это пошло! Ну почему вы все, бывшшш пионеры, комсомолисты, вожаки, в бандиты подались, а?

— Я не бандит, — сказал Выкрутасов. — Но мне приходится притворяться крутым. Понимаешь?

— Аха, — мотнула головой Тамара и чуть не грохнулась. — Ни хрена не понимаю.

— Тебе и не надо ничего понимать, кроме того, что я есть, что я нашел тебя, что я люблю тебя и шел к тебе всю жизнь.

— Мудр-р-рёно! — воскликнула Тамара, и тут ему пришлось срочно вести ее туда, где сверкала великолепием разнообразная импортнейшая сантехника. Исполнив свой долг перед одним из главных достижений сантехнического гения, бледно-зеленая госпожа Ромодановская отблагодарила лже-вожатого черной неблагодарностью.

— Сволочь же ты! — сказала она ему. — Это ты во всем виноват, что у меня жизнь не сложилась.

— Глядя на твои апартаменты, никак не констатируешь, что у тебя не сложилась жизнь, — ядовито заметил Выкрутасов.

— Дурак! — квакнула Тамара. — Что ты в этом понимаешь! Ведь я всю жизнь старалась ради твоего появления. Как ты мог тридцать лет дрючить меня ожиданием! Женщина — не вино, от старости не улучшает качеств. Ну что ты стоишь и смотришь на меня, бестолочь! Хватай и неси свою пионерочку!

И ему ничего не оставалось делать, как выполнять ее приказание. Внося Тамару вновь в спальню, бедный Дмитрий Емельянович подумал: «Придется забивать этот гол!»

— Тебе вправду было хорошо со мной?

— Очень.

— В точности так же, как тридцать лет назад?

— Даже лучше.

— Верю. Конечно, я тогда дышала свежестью, а теперь нет, но зато с тех пор я очень многому научилась по этой части.

Свежестью Тамара Сергеевна и впрямь не дышала. Запахи из ее рта очень не вязались с роскошью квартиры. «У нее, должно быть, проблемы с желудком, — неприязненно думал Дмитрий Емельянович. — Странно, вроде бы хорошо питается…»

Он мучительно сознавал, что придется все-таки бежать из всей этой роскоши. Его настораживали перепады в настроении Тамары, пугали ее призывы расправиться с негодяем Василием. И очень не хотелось забивать вымученные голы, а потом врать, как ему было хорошо. Кроме того, он заметил лежащие на столике возле кровати очки. Должно быть, она близорука. Что, если, разглядев его как следует сквозь очки, она не увидит сходства с пионервожатым Минькой? Да и можно ли долго ломать комедию, будучи обладателем паспорта? Рано или поздно…

— Сколько времени, вожатушка? У тебя зрение хорошее? Циферблат различаешь?

Он посмотрел на настенные часы. Она и впрямь близорука.

— Десять.

— Где же эти козлы? — возмущенно фыркнула она.

— Какие козлы? — спросил Дмитрий Емельянович и тут только вспомнил про вчерашнюю авантюру.

— Вчера мне холодильник по ошибке привезли. Обещали все выяснить и сегодня в половине десятого за ним приехать.

— Холодильник? — изобразил Выкрутасов удивление.

— В прихожей видел огромную коробку?

— Видел. Но… Она ведь пустая.

— Как пустая?

— Я сам удивился — валяется на полу пустая коробка из-под импортного холодильника.

— То есть!.. — Тамара Сергеевна вскочила и, забыв даже накинуть халат, устремилась в прихожую. Дмитрий Емельянович успел лишний раз отметить несоответствие ее тела его идеалу женской красоты — слишком тощая, увядшая, на ногах синие прожилки, груди мятые. Излишне худых он столь же не любил, сколь и непомерно толстых.

В спальню она вернулась через некоторое время уже одетая в длинный шелковый халат синего цвета, расшитый белоснежными лилиями, будто стяг донаполеоновской Франции.

— Это мистика какая-то! — промолвила Тамара в ужасе. — И впрямь коробка пуста. Но главное — я мельком сунулась туда-сюда по квартире и все обнаружилось на своих местах. Ни деньги, ни драгоценности не исчезли. Картины тоже все на месте. Кроме одной. Представляешь, почему-то украли самую дешевую. Поддельного Рылова. Напротив него висело «Иззебренное кругово» Малевича, они его не тронули. Шизы какие-то!

— Та-а-ак… — Дмитрий Емельянович уселся в кровати по-турецки. — Может, этот Рылов не такой уж и поддельный?

— Не смеши меня! — фыркнула донаполеоновская Франция. — Я его нарочно повесила лицом к лицу с Малевичем. Посредственность против гения. Понимаешь?

— Туманно.

— Ну что тут непонятного! От картины Малевича исходит мощнейшая эманация трансцендентальной силы. Кругово иззебренное спиралевидно метеорирует в пространство вокруг себя. Оно безжалостно угнетает человеческую особь, пока еще слишком слабую для восприятия галактических вторжений.

— Точно! Угнетает! — воскликнул Выкрутасов.

— Поэтому необходимо было повесить напротив этого супрематического шедевра нечто банальное, непременно изображающее воду, море, морской прибой, какую-нибудь пошлятину типа Айвазовского. Я и нашла этого Рылова, чтобы Малевич ему постоянно прямо в рыло лупил.

— Когда мы тридцать лет тому назад стояли с тобой на берегу моря, оно не казалось нам банальным и пошлым, — оскорбленно произнес Выкрутасов. Здорово он вжился в роль бывшего пионервожатого! Это было еще и защитным ходом, поскольку на лице у Тамары появились наконец очки. К тому же ему было обидно — украденная картина нравилась ему в миллион раз больше, чем дурацкое круговое иззебрево.

— Ты неправильно меня понял, — строгим голосом экскурсовода отвечала Тамара Сергеевна. — Самб по себе море не банально. Оно прекрасно. Но когда художник рабски слепо переносит его красоты на холст, избавляя себя от акта творчества, получается не произведение искусства, а пакость. До чего же хорош свежий окорок или только что выловленный и порубленный на куски лосось! Но изобрази это с фотографической точностью на полотне — и получится тривьялитэ.

— Три чего? — не вмиг понял Выкрутасов, хотя был довольно образованным человеком.

— Пошлость по-французски, — пояснила носительница донаполеоновских лилий.

Она смотрела на него в упор и до сих пор не видела, что он не пионервожатый Минька, ставший ее первым мужчиной в пионерлагере «Артек» тридцать лет тому назад. Немудрено, она бросилась в вихрь рассуждений об искусстве и видела в Выкрутасове уже не человека, а некую абстракцию, некое округленное вожатово. Выкрутасов понял, что не стоит ее спасать из этого вихря.

— Но в море можно искупаться, окорок съесть, лосося посолить, пожарить и тоже съесть, а что делать с супрематическим лососем? — реалистично возразил он.

— Ха-ха-ха! — рассмеялась Тамара Сергеевна нервно. — Как же ты, оказывается, общераспространен! Не обижайся, милый, но в тебе говорит сейчас вандайменшенал мен.

— Кто во мне говорит? — снова обиделся Выкрутасов.

— Человек одномерного пространства, — пояснила любительница супрематизма.

— Ну спасибо! Не ожидал таких слов, когда шел сюда все эти тридцать лет! — воскликнул Дмитрий Емельянович.

— Сердится! Лев! Тигр! — бросилась его обнимать Тамара. — Обожаю! — Она сняла очки и бросила их на пол, в мягкий ворс ковра. — Глупый мой, вожатушка мой! Если бы ты знал, что такое для меня эта картина Малевича! Ведь это же мы с тобой.

— Где?

— На картине Казимира Севериновича. Черное кругово — это моя душа, иззебренная красным треугольником твоей души. Это также и наши тела, вошедшие одно в другое в любовном порыве. Ведь ты же иззебрил меня тогда! И сегодня иззебрил. Понимаешь ты это, дурачок мой?

Она стала покрывать поцелуями его лицо, но увы, супрематические рассуждения не истребили из ее рта запах, разве что только иззебрили его. У Дмитрия Емельяновича в самой сердцевине желудка зажглась какая-то острая боль.

— Почему же ты морщишься? — спросила она, отшатываясь.

— Прости, в животе вдруг почему-то заболело.

Она хмыкнула обиженно, отвернулась, наткнувшись на столь нестерпимую приземленность вожатушки, и снова надела очки:

— Пойду принесу тебе суперэффективное средство от живота.

В животе у Выкрутасова жгло не на шутку, и он зло подумал: «Сейчас, чего доброго, вместо лекарства притащит какую-нибудь абстракцию!» Но Тамара Сергеевна не пошла на принцип и выдала приземленному Лжеминьке полосатую пилюлю. Проглотив ее, Дмитрий Емельянович откинулся к подушкам и стал претерпевать боль.

— Давно это у тебя? — спросила Тамара.

— Впервые. Честное слово, — прокряхтел мученик.

— А ты вообще часто болеешь?

— За всю жизнь ни разу ничем не болел.

— Так бывает. Ты тридцать лет шел ко мне и крепился в ожидании встречи, а теперь расслабился, и вот…

— Это ты очень мудро заметила, — не лукавя, восхитился таким объяснением Выкрутасов.

— Минька, а ты кем всю жизнь работал? Кто ты по профессии? — задала очередной роковой вопрос Франция.

Тут Дмитрия Емельяновича почему-то задело особенно сильно, и он выпалил как из пушки:

— Футболист!

— Кто-кто-о-о?! — выпучила глаза Тамара Сергеевна, будто Выкрутасов назвался медвежатником или сутенером.

— Разве ты не видела меня по телевизору? — пожал плечами Дмитрий Емельянович.

— Да я вообще ни разу в жизни не смотрела футбол.

— Парадокс! — хмыкнул Выкрутасов. — А ведь ты, тоскуя обо мне, могла очень часто наблюдать за моей игрой. Ведь я играл не только в чемпионатах страны, но был определен как лучший игрок сборной СССР на чемпионате мира в Мексике в восемьдесят шестом году.

— Увы, — горько улыбнулась она, — всю жизнь меня окружали люди нормальные, не интересующиеся футболом.

— Какой это был чемпионат! — мечтательно закатил глаза Дмитрий Емельянович, вспоминая Мексику двенадцатилетней давности, куда ему удалось попасть. Тогда политинформаторы еще были в цене. — Первый матч мы играли против Венгрии и разгромили венгритосов, отделали их, как Бог черепаху. Шесть — ноль, только представь себе!

— Это большой счет? Я в этом ни бельмеса. Помню только, у Дуанье есть картина «Футбол».

— У тебя все из картин состоит, а у меня из живой жизни, — с долей презрения сказал Дмитрий Емельянович. — Шесть — ноль, это разгромнейший счет. На чемпионатах мира он случался только дважды — во Франции в тридцать восьмом, когда венгры выиграли у сборной Вест-Индии, и в нашем случае. А крупнее только Уругвай — Боливия в пятидесятом, восемь — ноль.

— Тогда понятно! — засмеялась Тамара Сергеевна.

— Что тебе может быть понятно! Картина! Таких картин еще не написано, — бушевал Выкрутасов. — Я каждый гол посвящал тебе. А ты даже не знала о том, что я — великий Футболист. В матче против Бельгии я забил три гола и всякий раз кричал в телеобъективы: «Да здравствует Тамара!» Если бы судья не подсуживал тогда сборной красных дьяволов, фиг бы эти бельгийцы нас обули. В четвертьфинале мы бы играли с испанцами и, может быть, только в полуфинале проиграли бы аргентинцам…

— История не терпит сослагательного наклонения, — робко поставила свой штампик госпожа Ромодановская.

— Это верно, — горестно вздохнул Выкрутасов. — На том мексиканском чемпионате меня включили в символическую сборную мира. Как сейчас помню: Шумахер, двое-трое бразильяшек, Платини, соответственно — Марадона, без этого никакая вода не святится. Линекер, Кулеманс, еще кто-то из французишек и я.

— С ума сойти! Про Марадону я слышала, а про тебя — нет. Я вижу, у тебя прошел животик?

— Спасибо, ты спасла меня… Но я так огорчен твоим полным равнодушием.

— Теперь я понимаю, что мне всю жизнь надо было заниматься не искусствоведением, а футболоведением, — иронично заметила Тамара. Ее ирония не осталась незамеченной, и Выкрутасов с вызовом объявил:

— Да, футбол — это высшее достижение человеческого гения. Выше искусства, выше музыки и литературы. В одном матче можно увидеть столько картин, сколько ни один художник не напишет за всю жизнь, а какие сюжеты рождаются на футбольном поле, какие интриги! Лев Толстой сложил бы свое писательское оружие и сказал: «Это я не в состоянии описать!»

— Куда ему! — снова фыркнула Тамара. — Да, вожатушка, тридцать лет не прошли даром, они разметали нас с тобой в разные стороны. Вот я смотрю на тебя и не могу понять, ты это или не ты. Как же ты изменился! Ведь ты тогда, кажется, учился в университете, чуть ли не на истфаке… И вот… Как же это случилось с тобой? Каким ветром тебя занесло в футбол?

— Ураганным! — воскликнул Дмитрий Емельянович воодушевленно. — Однажды под ноги попал футбольный мяч, я сделал два-три паса, и все вокруг меня перевернулось.

— Я же помню, что в «Артеке» ты не играл в это мячепинание.

— Ты еще скажи — мячеиспускание, — пошутил Выкрутасов.

— Да, так даже лучше, — засмеялась Ромодановская.

— Нисколько не лучше! Футбол — мое божество, а ты надсмехаешься. Ты, которой я посвящал каждый свой триумф!

— Прости! — вдруг опомнилась Тамара и кинулась на шею лжефутболисту. — Я глупая! Обожаю тебя! Только тебя люблю, а этого молодого негодяя я сама застрелю.

— Сама… — презрительно отстраняя ее от себя, усмехнулся Дмитрий Емельянович. Ему вдруг шибануло в нос какое-то запоздалое шампанское. — Где там твой пистолет? Я сейчас отправлюсь и пристрелю его. В два счета. Когда я забивал третий гол бельгийцам, мне гораздо больше было жаль ихнего вратаря, чем это ничтожество. Я прострелю ему башку без сожаления.

— Секундочку! — воскликнула Тамара, убежала в другую комнату и вскоре возвратилась оттуда с пистолетом, бросила его на кровать перед Выкрутасовым. Он взял оружие, с уважением разглядел надпись на корпусе: «PIETRO BERETTA GARDONE V. Т. CAL. 9 PARABELLUM» и спросил:

— Заряжен?

— Полный магазин, — ответила Тамара. — Пятнадцать патронов. Предохранитель слева сбоку.

— Без вас вижу.

— Помнишь, как ты лихо стрелял в «Артеке»?

— Я и сейчас не дам промаха.

— А ну сбей вон ту вазу.

— Не стоит.

— Сбей, она копеечная!

— Тем более. Какой-то скромный труженик создавал ее…

— Какой ты стал нудный, Минька! Эх ты, футболяга! А сейчас-то, надеюсь, уже не играешь? Или еще носишься по полю с мячиком?

— Теперь я на тренерской работе. Между прочим, в свое время сам Лев Иванович Яшин открыл мне тайну одного клада.

— Клада? Это уже поинтересней, чем голы венгритосам. Что за клад? Ценный?

— Неизмеримо ценный! Но он закопан не в земле, а в сердце нашего народа русского, — с дрожью в голосе произнес Дмитрий Емельянович, и вдруг до самых пяток охватило его величие тайны Льва Яшина.

— Го-осподи, я-то и впрямь подумала — клад! — рассмеялась Тамара Сергеевна. — Можешь мне поверить, в сердце народа русского давным-давно все копано-перекопано, как в гробнице Тутанхамона, и все сокровища и клады извлечены и распроданы. Меня рвет, когда я слышу: «народ-богоносец», «загадочная русская душа»… Тьфу! Носимся со своим дурацким балетом, а не задумываемся, что во все времена истории лучше всех танцевали рабы и рабыни.

— Футбол выше балета, — зациклился на своем Дмитрий Емельянович.

— Так и вашего брата-футболягу покупают и продают, перекупают и перепродают, как крепостных рабов, — ударила в самое больное место Ромодановская, и Выкрутасов спросил:

— У тебя в роду, часом, не было крепостников-помещиков?

— Именно, что были самые что ни на есть крепостники, — с гордыней отвечала Тамара Сергеевна. — И я этим восторгаюсь.

— А у меня в роду были крепостные крестьяне, и я этим горжусь, — стукнул себя в грудь кулаком Дмитрий Емельянович.

— Да? А я всю жизнь считала, что ты из настоящих Голицыных. Когда ты мне про футбол свой рассказывал, еще подумала: «Надо же, нонсенс какой — футболист Голицын!»

«Ага! — сообразил Дмитрий Емельянович. — Стало быть, пионервожатушка был Голицын». Но это было уже запоздалое знание, потому что Выкрутасов твердо решил с минуты на минуту уйти отсюда и более не возвращаться в эту роскошную квартиру, которую только невооруженным глазом можно было увидеть роскошной и блистательной, а на самом деле жилье сие представляло собой помойку космополитизма, свалку псевдоискусства.

Они уже не стеснялись смотреть друг на друга с презрением. Тамара презирала в своем якобы бывшем возлюбленном футболиста, а Выкрутасов презирал ее презрение к футболу и русскому сердцу.

— Ты что, и впрямь убьешь Ваську? — спросила она.

— Раз плюнуть, — фыркнул он.

— Только не до смерти, ладно? Припугни его, да и все.

— Как скажете. Могу и припугнуть только. Могу ранить.

— Можно и не ранить. Мимо стрельни, чтоб струхнул.

— Стрельнем мимо. Рассказывай, где мне его разыскать?

Поезд подъезжал к Ярославлю, и Дмитрия Емельяновича охватывал такой же восторг, какой испытывает сбежавший каторжник, почувствовав, что за ним нет погони. Выкрутасов бежал от Москвы, от Тамары и Марины, от Жендоса и Людвига. От Раисы и Гориллыча, наконец. Он ехал в поезде, но ему казалось, он снова летит, как во сне и как в те секунды, когда его подхватил и понес порыв ветра на Цветном бульваре. Всю дорогу его распирала радость. Он готов был заливаться щекотным детским смехом по любому поводу. Его смешило и радовало, что от Марины ему достался мобильный телефон, а от Тамары — нецелованная «береттка». Он хохотал, когда сосед по плацкарте сказал своему попутчику: «После этого ты не Вячеслав, а Бизнеслав!» Вагон был на редкость новенький и чистенький, и Дмитрий Емельянович пошутил:

— Хорошая нам плацкарта попалась, нецелованная.

После этого он подружился со своими попутчиками и распил с ними две бутылки водки, начхать, что оба коммерсанты. О себе же он сообщил им, что едет на тренерскую работу. Подумал и добавил:

— А еще у меня там старинная любовь живет, ребята.

— А на тренерскую — в «Шинник», что ли? — спросил Бизнеслав.

— Ну а куда же! Будем выводить ваш «Шинничек» в чемпионы страны. Я у вашего главного тренера консультантом устраиваюсь. А оклад мне копейка в копейку такой же, как ему, дают.

— Москва не пустит нашего «Шинника» в чемпионы, — усомнился друг Бизнеслава Игорь.

— А мы у нее спрашивать не будем, — подмигнул Дмитрий Емельянович. — Хотите открою вам один секрет?

— Интересно бы, — оживился Бизнеслав.

— Когда-то я был знаком с самим Львом Ивановичем Яшиным, и он открыл мне страшную тайну. Особый метод забивания голов. И этот метод я буду использовать у вас в Ярославле.

— Почему ж раньше не использовали? — спросил Бизнеслав. — Вон сколько лет мы в мировом футболе из задницы торчим, только пятки светятся.

— Ну, так тоже нельзя говорить, — обиделся за отечественный футбол Дмитрий Емельянович. — Достижений много.

— Ну да, а вот сейчас чемпионат мира идет, — возразил Игорь. — А нас на нем нет.

— Между прочим, на предыдущий чемпионат, если помните, ни Англия, ни Франция не попали, — отбил удар Выкрутасов. — Но главное — Лев Иванович завещал мне, что тайна его заработает только в последний год двадцатого столетия, а начиная с двадцать первого века мы пойдем шерстить направо-налево и Англию, и Италию, и немчуру, и бразилейру.

— Что-то не очень-то верится, — усомнился Бизнеслав. — Я вот тоже, когда свой бизнес создавал, нам говорили, что в двадцать первом веке наступит эра России и мы во всех отраслях заткнем за пояс и Европу, и Америку, и Японию. Да что-то с каждым годом все хуже и хуже, никакого просвета. Не пахнет эрой России, сколько ни нюхай.

— А что нюхать? Пить надо! — сострил развеселый Выкрутасов, разливая по стаканам остатки из второй бутылки.

Он очень хорошо подгадал пофорсить своей вилами по воде писанной тренерской работой при самом подъезде к Ярославлю. Не успели они допить водчонку и закусить, поезд стал тормозить и в окнах замелькали привокзальные постройки.

— Ну что ж, — сказал Бизнеслав, — желаю сделать наших остолопов чемпионами.

— А вам — не вешать нос, — ответил Выкрутасов. — Грядет, грядет эра России! Сначала затрещит, ломаясь, система мирового футболизма, а потом и все остальные к нам под ноги падут.

— Если что, милости просим, — Бизнеслав протянул свою визитку.

— Я еще новых не завел, — извинился Выкрутасов. — Но если что, сами найдете меня через команду.

Про старинную любовь Дмитрий Емельянович нисколько не наврал. Здесь, в Ярославле, и впрямь жила у него одна зазноба, причем — на улице Валентины Терешковой. Это хорошо, потому что, живи она на улице Победы, Свободы, Советской, Ленина, Кирова или Свердлова — вряд ли упомнишь, а Валя Терешкова ни с каким Ушинским или Урицким не перепутается, первая женщина-космонавт.

Почему Ярославль? Объяснить очень нетрудно. Дмитрия Емельяновича манил простор, а это слово у русского человека неизменно сочетается с понятием Волги. Волжские просторы. А они особенно хороши в Ярославле. Смотришь с высоты на широченный волжский разлив, и дух захватывает. В памяти у Дмитрия Емельяновича вставал лебединый образ белоснежной ротонды, в которой он упоенно целовался с этой… ну как ее? Имя девушки почему-то напрочь выскочило из его памяти. Даже как-то обидно. Но на это у него был заготовлен хороший ход.

Вместе с великим московским клубом Выкрутасов приезжал в Ярославль двенадцать лет назад. Да, именно в том восемьдесят шестом году, когда он якобы забивал голы вместо Беланова на чемпионате мира в Мексике, и она… как же ее?!.. допустим, Валечка, работала в гостинице «Волга», где размещались московские футболисты. Они сошлись быстро и легко, целовались до умопомрачения, но дальше этого дело не заплыло. Валечка ссылалась на недомогание, а он и рад был не нарушить обет верности своей Раисе. Если б он тогда знал, как Раиса обойдется с ним в разгар лета девяносто восьмого!

Попрощавшись на вокзале с двумя попутчиками-бизнесятами, Дмитрий Емельянович сразу отправился глядеть на волжские просторы. Трамвай перенес его на другой берег Которосли, забросил на гору, и вот уже Дмитрий Емельянович стоит на высоком берегу в белоснежной ротонде, и слезы текут из глаз его, ползут по щекам, охлаждаемые веселым ветерком.

— Мячеиспускание! — гневно шепчет Дмитрий Емельянович. — Я вам покажу! Мы вам такое мячеиспускание покажем, что затопим! Волга-мать! Здравствуй, родная! — переходит он с гнева на счастливые и любящие восклицания. — Мы пройдем от Волги до Берлина! Мы пойдем дальше, до Парижа, Лондона и Рима. Мы дойдем до Бразилии и Мексики. Мы будем громить и громить! Огнем футбольных батарей за слезы наших матерей! За горестные слезы всех болельщиков великой страны нашей. Трепещите, гады! Идет русский ураган! Он сметет вас с лица земли. Тащите со всего мира ваших продажных судей, которые будут не засчитывать наши голы. Мы забьем столько голов, что устанете их не засчитывать, сволочи!

Он долго так стоял, проливая то гневные, то счастливые слезы, бия себя в грудь или потрясая кулаками. Выпитая в поезде водка хорошо помогала ему источать слезы, особое опьянение, родственное любовному воодушевлению, долго не выпускало его из сладостного плена. Наконец у Дмитрия Емельяновича заломило в висках, он отрезвел и отправился пешком на поиски улицы Валентины Терешковой. Расстояние от Ротонды до нее оказалось не больше, чем от дома Тамары Ромодановской до площади трех вокзалов, и уже через полчаса Выкрутасов стоял перед домом той хорошенькой гостиничной служащей, обцелованной им, но не более. Приближался вечер, освобождающий запахи разных цветений, из какого-то окна доносились звуки «Богемской рапсодии» «Квин», и можно было подумать, что он опять попал из несчастного девяносто восьмого в счастливейший восемьдесят шестой. На Дмитрии Емельяновиче по-прежнему была футболка сборной Англии цвета индиго, но уже не шорты, а летние брюки, в кармане лежала коробка духов «Нина Риччи», про которые ему сказали: «производство Сирии, но за качество ручаемся головой».

— Ну, здравствуй, девочка моя! — выдохнул Выкрутасов и направился в подъезд, пользуясь своей замечательной зрительной памятью.

На третьем этаже он замер, потер виски, в которых сидела боль, и нажал на кнопку звонка. Он почему-то был полностью уверен в том, что ему как ни в чем не бывало откроет та же самая двадцатипятилетняя девушка и тотчас бросится ему на шею. Чудеса на свете случаются, и ему открыла именно она. Правда, уже давно не двадцатипятилетняя, располневшая и подурневшая.

— Вам кого? — спросила она, не узнавая.

— Девочка моя! — воскликнул Выкрутасов. — Я понял, что я — осел. Я понял, что все эти годы любил только тебя. Все эти годы я жил воспоминанием о том, как мы с тобой целовались в Ротонде на высоком берегу Волги!

— А, это вы… — наконец узнала она его. Восторга в ее голосе он не услышал.

— Да, это я. И я приехал, чтобы жениться на тебе. Я люблю тебя! Вот тебе подарок. — Он извлек из кармана духи и протянул их ей.

— Спасибо, — улыбнулась она устало. — Специально выбирали «Нину»?

Гол! Ее звали Ниной, теперь он точно вспомнил. Какая удача, что он купил именно «Нина Риччи». А может быть, он сделал это подсознательно? В любом случае заготовленный ход отпадал, он и без него узнал имя.

— Можно пройти? — спросил он, не дождавшись от нее приглашения.

— Простите, но я не могу, — заморгала она все же виновато. — Скоро должен вернуться с работы муж.

— Ты вышла замуж? Не дождавшись меня? Ведь я же обещал приехать!

— Но ведь не через столько же лет! У меня двое детишек…

Сей же миг из-за ее ног высунулось довольно озорное лицо, принадлежащее мальчику лет пяти.

— А я уже пью водку! И пиво! — сообщил мальчик.

— Так что зря вы раскошеливались на подарок, — вздохнула женщина, с явной неохотой протягивая коробку с духами назад Выкрутасову.

— Ты мне столько подарила счастья в жизни, что я мог бы осыпать тебя такими подарками, — поник головой Дмитрий Емельянович и медленно поплелся вниз по лестнице. Он дошел до второго этажа и пробормотал: — Что-то не получилось тут урагана!

Но вдруг его окликнули:

— Постойте!

Он оглянулся. Нина догнала его. Вид у нее был уже не такой равнодушно-усталый.

— Куда же вы теперь? — спросила она.

— Не знаю, устроюсь где-нибудь.

— Хотите, я устрою вас в хорошей гостинице?

— Ты по-прежнему в «Волге»?

— Нет, в другой. Хорошая гостиница, для бизнесменов. Там номера дорогие, но я могу договориться, чтобы вам дали одноместный поскромнее. Я же не такая, чтобы совсем забыть нашу встречу…

Последние слова она сказала боязливо-тихо. Покраснела и мило улыбнулась. Не ураган, конечно, но ласковым ветерком на Выкрутасова пахнуло. Вскоре он уже шел в направлении улицы Кедрова, имея при себе записку от Нины к администраторше гостиницы «Уютной». Настроение, конечно, было не то, но он не сильно роптал на судьбу, вскоре уже устроился в гостинице за довольно большую, хотя и не умопомрачительную плату. В номере у него имелся телевизор, и остаток дня Дмитрий Емельянович посвятил наивысшему наслаждению. Сначала он стал свидетелем того, как колумбийцы обыграли тунисцев, а потом и совсем ошалел, когда румыны со счетом 2:1 раздраконили англичан. Эта неожиданная виктория подопечных Ангела Иорданеску настолько возбудила его, что, забыв обо всех своих невзгодах и горестях, Выкрутасов во втором часу ночи сел за свои заветные листы бумаги. К утру ему удалось-таки вчерне закончить свой футбольный манифест. На рассвете он вышел на балкон, вдохнул полные легкие упоительного волжского воздуха и восторженно произнес:

— Ураган! Русский ураган!

Вернулся в номер, лег и мгновенно уснул как убитый.

И спал бы, наверное, до самого вечера, если б в полдень не закурлыкал из чемоданьей утробы позабытый телефон. Людвиг был настойчив, вытерпел, покуда Дмитрий Емельянович осознал, откуда тренькает, встал, раскрыл чемодан и вытащил говорилку.

— Давненько не звонили, — зевая, сказал он врагу, будто закадычному приятелю.

— Ты где, гнида? — спросил враг.

— На краю света, — ответил Выкрутасов.

— А точнее?

— Решил посетить друзей в крепости-герое Бресте.

— А ты знаешь, какой кабаняра у твоей жены поселился, покуда ты по свету катаешься?

— Познакомились? Ну и как он, угостил вас? — Выкрутасов злорадно расхохотался. Сейчас он бы многое отдал, чтобы увидеть сцену знакомства Людвига и Жендоса с Гориллычем.

— Учти, гадина, мы тебя найдем рано иль поздно, — задыхаясь от бессильной злобы, выпалил Людвиг и на том окончил беседу.

Приведя себя в порядок и одевшись, Выкрутасов сел за стол и, волнуясь, стал читать написанный ночью манифест:

Дмитрий Емельянович был взбешен. Ярославль давал ему отпор во всех отношениях. Мало того, что Нина строила из себя обцелованную недотрогу, но и футбольная общественность города встретила его холодом непонимания. В «Шиннике» с Выкрутасовым просто не захотели общаться. На заводе синтетического каучука руководство команды «Синкауч» согласилось выслушать манифест тычизма, но когда Дмитрий Емельянович вдохновенно прочел текст исторического воззвания, его напрямик спросили:

— Кого лучше вызывать — «скорую» или милицию?

Вечером он вернулся в гостиницу, бормоча:

— Ярославль — не единственный город в стране. Найдем более надежный оплот, найдем!

Чемпионат мира по футболу несколько утешил его. Марокканцы обыграли Шотландию с перевесом в три мяча, а бразильцы продули норвегам. Это свидетельствовало о том, что мировая система футболизма дает трещину и недалек тот час, когда и мы будем драконить бразильяшек.

Утром следующего дня, покидая гостиницу и направляясь на пристань, Выкрутасов мысленно прощался с Ниной, которая так и осталась неразгаданной тайной.

— Есть же такие женщины в русских селеньях! — одновременно и возмущался и восхищался он, чувствуя себя каким-нибудь тургеневским персонажем.

Но хотя с Ниной и не вышло, а свидание с Волгой продолжалось. Ступив на борт теплохода «Добрый молодец», Выкрутасов познакомился с Игорем Эммануиловичем и был с уважением вселен в пятнадцатую каюту. И никто не спросил его, вызывать «скорую» или милицию, а напротив того, пожелали приятного плавания. В Нижний Новгород теплоход приплывал завтра утром, поскольку в Плесе был запланирован какой-то «пикник бизнес-класса», на который приглашались все пассажиры теплохода, и Игорь Эммануилович с улыбкой посоветовал Дмитрию Емельяновичу до Плеса немного попоститься. Заодно он спросил:

— Можно узнать, вы в Москве где работаете?

— Фирма «Русский ураган», — ответил главный тычист России. — Слышали о такой?

— Слышали, — кивнул Игорь Эммануилович. — Сверхновые виды топлива. Очень приятно.

Каюта Выкрутасову досталась небольшая, но, как он с удовлетворением отметил:

— Весьма каютная. Умывальничек, толчочек, прелестно!

Расположившись в ней, он поспешил на палубу смотреть, как теплоход отчалит от ярославской пристани. Было пасмурно, но с появлением делегации милиционеров почему-то брызнуло солнце. Милиционеры были при автоматах и бронежилетах.

— Без этих, как без презерватива, — заметил вышедший тоже на палубу солидный гражданин весьма буржуйской наружности. Окружающая его свита разулыбалась, а Дмитрий Емельянович пошутил:

— ОМОН — ошмон.

— Точно, что ошмон, — отозвался на эту шутку буржуин. — Пока не обшмонают, не отплывем. Ардалион Иванович, — протянул он руку Выкрутасову. Тот назвал свое имя, и в следующий миг его охватил страх. «Береттка»-то нецелованная законно ли при нем едет? Как-то раньше и не приходило в голову.

Он мигом отправился в свою каюту, извлек из чемодана пистолет Тамары Ромодановской, а заодно и телефон Людвига, вышел снова на палубу, дошел до кормы, где никого не было, и поспешил отдать оружие волнам. Посверкав своими нецелованными боками, «береттка» легла на дно так, что и не видно. У Выкрутасова появилось чувство, будто он утопил невесту накануне свадьбы.

— Ну и ты — туда же, квакалка! — сказал он мобильному телефону и расстался с ним тем же способом. Смешно было представить себе, как он тирликает себе там, на дне речном, и какой-нибудь рак берет на себя переговоры с противным Людвигом.

Теперь Дмитрий Емельянович был свободен от лишних подарков. Он вернулся туда, где стоял буржуин Ардалион Иванович, и увидел с разочарованием, что ментура покидает корабль.

— Что это они? Не будут шмонать? — спросил Выкрутасов.

— С какой стати, — зевнул тот. — Мы их мзданули, и они ограничились пожеланием хорошей прогулки. Что-то мне, Мильяныч, лицо твое знакомо. Пошли коньяку хряпнем?

— Отчего бы и не хряпнуть, — весело откликнулся Выкрутасов. Они отправились на верхнюю палубу, где находился теплоходный ресторанчик. Часть столиков — под открытым небом. Там и разместились. На столе появились разнообразные закуски и коньяк в хрустальной бутыли, армянский.

— Говорят, до Плеса можно попоститься, — улыбался Дмитрий Емельянович. — Какой-то хороший человек там пикник устраивает.

— Хороший человек — это я, — сообщил Ардалион Иванович. — За знакомство, Мильяныч.

Они выпили по рюмке коньяка в тот самый миг, когда теплоход тронулся, а из репродуктора застонало «Прощание славянки».

— Я сразу увидел, что ты тут человек случайный, — сказал Ардалион Иванович. — И лицо у тебя самое что ни на есть русское. Таких лиц теперь мало остается. И отчество милое. А фамилия?

— Выкрутасов.

— Превосходная фамилия! А я — Жаворонков. Бывший князь. А ты бывший кто?

— Политинформатор, — честно признался Дмитрий Емельянович, почуяв, что от этого человека нельзя ничего утаивать. — Всю жизнь с футбольной командой ездил и политинформировал. Но теперь я совсем другое, и если я открою вам один секрет, вы ахнете!

— Да ну! Чтобы я ахнул, надобно сильно постараться.

— Ясное дело, что вы и Крым и Рым повидали.

— Тебе сколько?

— Сорок. А вам?

— Шестьдесят три уж, брат. Хочешь, я тебе тоже открою секрет? Хотя вряд ли ты ахнешь. Я помру скоро. Мне недавно Черномырдин приснился и говорит: «Тебя в двадцать первый век не возьмем».

— Его бы самого хорошо бы в двадцать первый век не пускать, — покачал головой Выкрутасов, сочувствуя Ардалиону Ивановичу. — Мой секрет тоже со сновидением связан…

Но про тайну Льва Яшина он начать не успел, поскольку за столик к ним подсела интересная женщина лет сорока с небольшим, в руках у нее была распахнутая книга, которая, судя по всему, электризовала женщину восторгами.

— Нет, вы только послушайте, Ардалион, как наш Сашара по Моцарту шарахает! — восклицала женщина, не обращая никакого внимания на Выкрутасова и тотчас начиная зачитывать: — «Постепенно лучшие умы начинают, наконец, прозревать роль Амадеюшки в мировой музыке. Легкость, доведенная до распутства, эротический психологизм, дерзкая мегаломаническая эгофилия этого, безусловно, талантливого человечка вводят в слуховой гипноз не только заядлых либералишек, но и многих фундаменталов. С просачиванием в идеологию возвратных форм христианства становится модным воспринимать латентно-гомосексуальные исторжения «Реквиема» как выплеск его божественно-духовного начала. Беспечный тусовщик, срамной пьянчужка, масон и сифилитик, Амадеюшка вдруг предлагается нам в виде пророка в музыке. Вот только чей это пророк? Разумеется, не Вагнера, а Педра Ильича Чайковского. Тут профетическая прелиминарность Амадеюшки по отношению к Педруше бесспорна! Ладно еще, когда «моцартизм» содержится в дежурном меню всякого рода ахматочек Серебряного века, но даже и среди нынешней вагнеролюбивой публики, консервативно ностальгирующей по былым могуществам империй, встречаются поклонники этого якобы цауберфлюта. «Ах, Моцарт!» — закатывают они глазки, подобно тому, как нынешние, выбирающие безопасный секс, тусовщицы вздыхают о Киркорове или Пенкине. Попробуйте только заикнуться о том, что если Сальери и отравил Амадеюшку, то сделал тем самым наиблагороднейшее хилерское действо, исцелив человечество от этого СПИДа в музыке». А? Каково? Что за смелое, сметающее перо!

— Не робко написано, — согласился Выкрутасов, робко поглядывая на Ардалиона Ивановича, что скажет тот.

— Извините, Зоя, но у нас тут завязалась деловая беседа, — вежливо сказал тот. — Мы с Дмитрием Мильянычем…

— Вы с Дмитрием Мильонычем тут коньячок трескаете и более ничего, — рассмеялась Зоя жизнерадостно. — Как не стыдно начинать с самого утра, вместо того чтобы наслаждаться природой, читать какую-нибудь полезную книгу или просто петь что-нибудь. Хотите, я спою вам из «Тангейзера»? Арию Елизаветы?

— А вдруг в следующей книге Сашара и «Тангейзера» запретит? — улыбнулся бывший князь Жаворонков.

— Разлюблю Вагнера в ту же секунду, — не колеблясь, ответила Зоя. — Вы читали Вздугина, Дмитрий Мильоныч? Ничего, что я вас так называю? Надо обязательно читать Вздугина, и читать с карандашом, делая пометки. Сейчас это самый великий мыслитель России. Величие любого независимого мыслителя состоит в том, что для него нет непререкаемых авторитетов — ниль эст индиспутандум. Ни один человек не сравнится сейчас с Александром Вздугиным в имманентной революционности.

— Импотентной? — переспросил Ардалион Иванович насмешливо.

— Ты все на глупости сводишь, дурашка! — засмеялась без обиды Зоя.

— А как называется книга? — спросил Выкрутасов.

— Извольте, — Зоя показала обложку, на которой Дмитрий Емельянович прочел: «Александр Вздугин. Полет валькирий».

— Валькирии… Это что-то из немецких сказок? — спросил Выкрутасов.

— Валькирии — это недефлорированные духи-девы, они вихрем спускаются с небес и уносят с поля боя души павших воинов, — пояснила любительница самого независимого мыслителя. — С вами они вряд ли встретятся в ближайшем будущем.

— А к отстрелянным коммерсантам какие духи-девы спускаются? — поинтересовался бывший князь.

— Похожие на меня, благоухающие духами «Дали», — томно обвила шею еще не отстрелянного коммерсанта Зоя. — А пойдемте на нос корабля?

— Пойдите туда с Шуриком, — невежливо отказался Ардалион.

— С каким? — не поняла Зоя.

— Ну с Сашарой вашим, — пояснил он. Когда она, обидевшись, удалилась, богач налил еще по рюмке и поведал Выкрутасову о своем знакомстве с этой дамой: — В Париже прицепилась ко мне. Я развелся не так давно, бабы цепляются и, если красивые, я не сопротивляюсь. Главное, чтоб не скучные были. Эта поначалу развлекала. Вот сейчас плыву с ней в Нижний. Там у меня завязки, ну, заодно с ее Сашарой познакомиться. Любопытнейший экземпляр — смесь нигилизма с фашизмом. Он в Нижнем возглавляет белогвардейско-большевистскую партию.

— Какую-какую? — удивился Дмитрий Емельянович.

— Ты не ослышался. Белогвардейско-большевистскую. Так что сокращенно их можно называть — «белоболы». Смешно, правда? Хотелось бы спросить, сами они о таком сокращении подозревают? Скорее всего, да, поскольку этот Вздугин — явный шарлатан и насмешник. Лезет в политику со своим карманным жириновством. Интересно с ним познакомиться и побеседовать вечерок. Хотя наверняка быстро надоест. Вот от Зои меня уже тошнит. Хочешь, тебе подарю ее?

— Не знаю, — пожал плечами Выкрутасов. — Пряная женщина.

— Как-как? Пряная? Ну ты даешь! — засмеялся коммерсант. — Дура-дурой, но в любви, точнее, в кровати, по первости хороша. Забирай. У нее муж такой же, как я, жулик. Сейчас в Штатах. Когда вернется, неизвестно. Ну а ты что за птица? Выкладывай, только не вздумай врать, я людей наскрозь вижу.

— Я уж понял, — вздохнул Дмитрий Емельянович и принялся правдиво рассказывать о своей судьбе.

Когда он дошел до тайны Льва Яшина, глаза Ардалиона Ивановича разгорелись.

— Дуре обязательно про это лапшу навешай, она такое до смерти любит, в самую тютельку попадешь.

— Если вы считаете, что это лапша… — вспыхнул Выкрутасов.

— Прости, сорвалось, не лапша! — извинился Ардалион. — Но то, что она клюнет и станет тебе помогать — точно. Она ведь и Сашару этого, Взбздугина, спонсирует. Иначе кто б ему дал развитие?! Давай выпьем за твой успех.

— Нет, вы скажите сначала, что верите в мою миссию, — держал свою цену Дмитрий Емельянович.

— Верю, Мильяныч, гнидой буду! — стукнул себя в грудь кулаком богач. — Я тоже всю жизнь в какую-то миссию верил. Мне все время мерещилось — вот-вот, и я попаду в самую тютельку. Смысл жизни каждого человека — тютелька. Согласись!

— Пожалуй, — не мог не согласиться Выкрутасов, а про себя подумал: «Опять пью! Нехорошо».

И не прошло четырех часов, как он уже стоял рядом с Зоей, со значением обнимал ее за талию и говорил:

— Я сразу понял, что всю жизнь любил только тебя! Куда меня только ни мотало! Весь мир объездил. И только ради того, чтобы встретить тебя сегодня, плывя вниз по матушке, по Волге. Обожаю твой взгляд карих глаз! Помнишь — рассвет, пионерлагерь, мы стоим на берегу моря не в силах расстаться. Помнишь?

Пикник, затеянный богачом Ардалионом в Плесе, был в самом разгаре. Здесь явилось все, что может дать для разгулянья новый Вожеватов, — уха, сваренная в четырех водах, черная и красная икра в валованчиках, всякие рыбы и шашлыки, а также разнообразие напитков. Для начала все искупались и вот теперь занялись делом, к коему готовились с самого отплытия из Ярославля.

— Рассвет? Пионерлагерь? — смеялась Зоя. — Какой ты смешной, интересный! Неужели только меня всю жизнь?

— Сегодня — будто молнией меня шарахнуло, когда увидел тебя, — врал Выкрутасов, ибо никаких молний не было. — Ураган! Моя теория называется так — «Русский ураган».

— А ты знаешь, какой сегодня день?

— Знаю, среда.

— Среда… Дурашка! Сегодня солнцеворот, совпадающий с новолунием. Свастика переворачивается.

— Куда? — не понял Выкрутасов, при чем тут свастика.

— Справа налево, — сказала Зоя. — Сегодня всяческие чудеса происходят. И кто знает, может, мы и впрямь неспроста повстречались. Ты мне нравишься. Что у тебя за теория?

Дмитрий Емельянович стал раздумывать, с чего начать рассказ, но в эту минуту Ардалион Иванович потребовал внимания.

— Я собрал вас здесь, господа, — громко заговорил он, — чтобы почтить память о моей любви, вспыхнувшей почти ровно семь лет тому назад вот на этом самом месте. Это было самое страстное увлечение в моей жизни. Мало того, я до сих пор имею несчастье любить ту женщину, с которой расстался… Короче, с которой потом расстался. Я не имею в виду мою недавнюю супругу, нет! Я прошу вас, господа, выпить за здоровье Ларисы Чайкиной!

Зоя, услыхав эти слова, насторожилась.

— Чайкиной какой-то… — фыркнула она. — А знаешь, какая у меня фамилия, Мильяныч? Угадай.

— Как же я угадаю?!

— Лотарь.

— Вовсе я не лодырь, а просто — разве можно так взять и угадать?

— Да при чем тут лодырь! Фамилия у меня — Лотарь. Это старинная германская императорская фамилия. Я по происхождению — поволжская немка. Зоя Густавовна. Лотарь. Вот твоя, Мильяныч, как фамилия?

— Моя? Хм… Выкрутасов.

— Ничего себе! — Она от души расхохоталась.

— Ничего смешного, — гордо вздернул он нос. — Между прочим, выкрутасами в Древней Руси назывались сложнейшие орнаменты, в которые искусно вплетались свастики. Справа налево. И слева направо. Вот так-то!

— Представь себе, я уже об этом читала, — тотчас перестала смеяться Зоя Густавовна. — Ну конечно! В книге у Сашары. У него есть книга о значении фамилий. Называется — «Ангелы и демоны имен». Потрясающая работа! Не читал? Очень зря. Александра Вздугина надо читать и знать наизусть.

— Кстати, у него тоже фамилия…

— Что тоже! Что тоже! Вздута это знаешь что такое? В словари надо заглядывать. Вздута — это то, чем раздувают огонь. Такая специальная штуковина. И он неспроста носит подобную фамилию. Этот человек явился в наш мир, чтобы вновь раздуть огонь революций. А какова идея создания белогвардейско-большевистской партии! Пальчики оближешь! И именно в Нижнем Новгороде, откуда на Москву некогда устремилось ополчение Минина и Пожарского. У него размах, как у Ленина и Бонапарта вместе взятых. Он совершил простое и гениальное открытие, что только в соединении белой идеи с большевизмом — спасение России. Погодите, к двухтысячному году мы начнем крестовый поход на Москву!

— На Москву надо идти с четырех сторон, — мудро заметил Выкрутасов. — С востока, из Нижнего Новгорода, подобно Минину и Пожарскому, с запада, подобно Бонапарту, с севера, подобно Ленину, и с юга, подобно… М-нэм, мнэмм…

Он замялся, но Зоя Лотарь подсказала:

— Деникину.

— Вот именно, — обрадовался Дмитрий Емельянович.

— Гениально! — воскликнула Зоя Густавовна, прижимаясь к нему приятно-мягким боком. — Тебя надо срочно знакомить с Сашарой. Срочнейше! Говори, говори мне о том, что наша встреча не случайна.

— Я шел к тебе всю свою жизнь, Зоя… — тотчас заговорил Выкрутасов, ловя миг удачи. И когда к ним подошел Ардалион Иванович, передача Зои из рук в руки назрела.

— А вы знаете, что я уже десять минут любуюсь вами? — нежно заявил богач. — Вы идеально подходите друг другу. Вы просто созданы друг для друга. Выкрутасов! Я дарю ее тебе!

— Какой вы нахал, Ардалион Иванович! — вспыхнула Зоя, но видно было, что ей все это нравится. — Что значит «дарю»? Грубиян! Я вам не какая-нибудь персидская княжна.

— Ну я же и не швыряю тебя за борт! — отшучивался Ардалион.

— Я принимаю дар! — воскликнул Выкрутасов.

— Второй наглец выискался! — фыркнула Зоя Густавовна, но не отстранилась от Выкрутасова, а напротив того — прижалась еще крепче. Самое время было посвятить ее в тайны мирового футбольного заговора и революционной идеи тычизма.

— Зоя, — сказал он ей в самое ухо. — Я хочу ознакомить тебя с моим манифестом. Прямо сейчас. Он у меня в каюте.

— Я готова. Идем, — строго ответила госпожа Лотарь.

Они отправились на «Добрый молодец». Дмитрий Емельянович, надо сказать, и впрямь собирался прочесть свое позавчерашнее творение, но так уж устроены мужчины и женщины, что когда представители сильной половины человечества имеют в виду один манифест, представительницы прекрасной половины подразумевают совсем другой. Причем в большинстве случаев иносказанием пользуются мужчины, но только не в данном эпизоде из жизни Дмитрия Выкрутасова, когда Зоя Густавовна повела себя следующим образом: для начала она прихватила из своей каюты переносной музыкальный центр, который подключила в каюте Дмитрия Емельяновича и довольно громко поставила известную симфоническую картину, открывающую третье действие оперы Вагнера «Валькирия». Затем, предваряя слушанье выкрутасовского манифеста, она стала носиться по комнате, изображая всех одновременно дев-воительниц, летящих над горами и возглашающих: «Хо-йо-то-хо!» При этом девы зачем-то сбрасывали с себя одежды и быстро оказались нагими, дабы приступить к обработке поверженных воинов, коих, как нетрудно догадаться, олицетворял собой Дмитрий Емельянович. Словом, неожиданная увертюра к чтению манифеста изрядно затянулась. Но Дмитрий Емельянович вовсе не роптал на подобное завихрение. Ардалион Иванович не наврал по поводу Зои, и весь остаток дня каюта Выкрутасова на теплоходе «Добрый молодец» без устали предавалась Вагнеру. Симфонические картины сменяли одна другую, за «Полетом валькирий» последовал форшпиль из «Нюрнбергских мейстерзингеров», потом — увертюра к «Тангейзеру», оканчивающаяся оргией в гроте Венеры, потом — тема Священного Грааля из «Летучего голландца» и так далее. Выкрутасов не успевал удивляться выдумкам поволжской немки, а в минуты затиший предметом его изумлений было количество женщин, вброшенных в его жизнь ураганом за последние четверо суток.

В полночь они ходили купаться в нагревшихся за день водах Волги, было темно и безлунно, на берегу дотлевал костер и шатались чьи-то тени, потом появился Игорь Эммануилович и попросил вернуться на теплоход, ибо «Добрый молодец» наконец покидал тихую плесовскую пристань.

Вернувшись в каюту, приступили к чтению манифеста, но уже в первоначальном значении. То есть тихо плыл теплоход, почти тихо лилась из магнитофона музыка «Золота Рейна», валькирия сидела в кровати, завернутая в простыню, а вождь тычизма сидел супротив нее на стуле и читал вслух. Он читал своим красивым и хорошо поставленным голосом, как некогда читал политинформации в зачарованной тишине, ибо не было в советском спорте более талантливого политинформатора, чем Выкрутасов. Зоя Густавовна слушала его внимательно, постепенно наполняясь благоговением и лишь изредка позволяя себе реплики: «Сашара называет их англо-сексами», «Дас ист фантастиш!», «Да-да, знаменитые элефантен-фридхоф», «Неужели человеческая голова?», «Ах, какое сочное слово — «тыч-ч-ч»!», «Пронзать пространство ворот…», «Да-да, ураганно». Когда на высокой ноте Дмитрий Емельянович закончил чтение, Зоя Густавовна приземлилась у него на коленях, обвила руками его шею и воскликнула:

— Ну почему мне так везет на гениев!

Она осыпала его лицо поцелуями. Выкрутасов ощущал себя воином, взятым в Валгаллу, освещенную сиянием мечей.

— Какой слог, какое одухотворение! — продолжала восторгаться госпожа Лотарь. — Я столько пережила, слушая тебя, мой викинг, что теперь падаю и засыпаю. Неси меня в постель.

Нести далеко не надо было — только переместиться вместе с нею со стула в кровать. Погасив лампу, Дмитрий Емельянович прятал лицо в груди у восторженной валькирии и бормотал счастливо:

— Только ты могла оценить меня, только ты!

А она, засыпая, ворошила его волосы и шептала:

— Кто же, кроме меня, мой Зигфрид, оценит тебя! Ты — мой тыч. Боже, какое слово! Тыч-ч-ч-ч!..

— Видела б ты меня, Рая! — счастливо шепнул Дмитрий Емельянович, потягиваясь утром в своей каюте на теплоходе. Он не очень давно проснулся, прослушал вместе с Зоей Густавовной пару симфонических картин из Вагнера и теперь внимал, как она плещется в душе, а сам лежал с книжкой Александра Вздугина в руках. Книга была открыта на статье с убийственным названием «Литература как явление онкологическое».

— Почитаем Сашару, — дал себе толчок к чтению Выкрутасов и стал углубляться в текст: «Поскольку в предыдущей статье мы рассмотрели Пушкина как опасную и заразную болезнь, сам Сварог велит нам теперь перейти к рассмотрению всей литературы в том же аспекте и поставить жесткий и точный диагноз. По аналогии с Пушкиным как с жертвой гангренозной метаморфозы языка можно рассмотреть творчество любого литератора. Издыхающий Чехов, захлебывающийся в сперме чахоточного маразма, осатанелый Толстой, люто ненавидящий человечество и при этом, словно назло себе, активно занимающийся детопроизводством. Да кто угодно! Это всегда болезненность, патогенный маладизм, альтерация, мортальность. Само рождение литературы есть акт незаконного перехода границы между сакральностью законов, царящих в этносе, и десакральностью законов, пользуемых в демосе, и далее — прямая дорога в беззаконие охлоса. Литература, подобно саркоме, поначалу заявляет о себе в виде легкого недомогания, затем — постоянной усталости, потом появляется опухоль, вызывающая боль (у Герцена: «Мы не врачи, мы — боль»), а когда по всему телу распространяются метастазы, лечить уже поздно. Назовите мне хоть одного писателя, принесшего пользу своему народу. Безобиднейший Гомер через множество веков выдал государственную тайну местонахождения Трои, а обрусевший немец Шлиман сумел воспользоваться этим предательством и раскопал то, что должно было до Страшного суда таиться в земле. Шизофреник Данте опозорил итальянцев, материализовав Инферно, выпустив наружу зловещие силы будущего инфернационала, гомосек Шекспир в своих тлетворных сонетах легализовал однополую любовь, а уж чего наломал и наворочал в своих, с позволения сказать, трагедиях, об этом не стоит и говорить — каждый здравомыслящий человек знает им истинную цену. Не станем ворошить экскрементальную кучу русской литературы, где что ни явление, то гоголь и магоголь. Забегая вперед, сразу заметим, что писатели должны дать ответ за свои злодеяния перед народом: в обществе будущего, крепускулы которого уже наступили и мы их наблюдаем уже сегодня, в этом обществе всеобщего белоболизма никаких писателей не предвидится. Их будут сажать в исправительные заведения, а особо злостных уничтожать физически, вырезать, как гангрену. Это будет общество нормативной парадигмы, и никаких так называемых «художественных произведений» оно не потерпит. Священный футурум, даже в его нынешнем, крепускулярном состоянии…»

На этом крепускулярном состоянии Дмитрий Емельянович и сломался, ему стало страшно. С парадигмами Вздугина его манифесту трудновато будет тягаться. Как бы этот Сашара не осрамил его, не выставил на всеобщее посмешище.

— Ну как? — спросила Зоя Густавовна, выходя из душа в одной из выкрутасовских сорочек и с головой, обмотанной полотенцем. Она тотчас прибавила звук в магнитофоне: — О, о! Обожаю этот марш Нибелунгов.

В каюте воцарилось нечто полунацистское. Вообще, этот Вагнер сильно попахивал баркашовцами и Русским национальным единством.

— Никогда в жизни не читывал ничего подобного по силе духа, — пощелкал ногтем по книге Вздугина Дмитрий Емельянович. — Какая независимость и натиск! Он — настоящий тычист. Мы с ним споемся.

— Да, Сашара — это пир духа, — мечтательно глядя в окно, вздохнула Зоя Густавовна. — Вы с ним — ровня. Ты изобрел великолепное слово «тычист». Ведь в нем одновременно звучит — «ты чист», гениально! Какое счастье, что мы встретились. А Ардалион-то хорош! «Дарю!» — говорит. Наглая морда!

В дверь каюты постучались, затем раздался голос Игоря Эммануиловича:

— Господин Выкрутасов! Можете мне открыть?

— Одну минуту!

Дмитрий Емельянович наспех оделся в шорты и чистую футболку, на сей раз бело-красную, спартаковскую, он уже заранее приготовил ее как наиболее подходящую для знакомства с вождями белогвардейско-большевистской партии. Осторожно открыв дверь, змеей выскользнул из каюты и встал нос к носу с Игорем Эммануиловичем:

— Что случилось?

— Во-первых, с добрым утром. Во-вторых, скоро подплываем к Нижнему. В-третьих, обнаружилась тревожная пропажа вчерашнего устроителя пикника и его подруги. Вы, кажется, вчера с ними крутились. Не знаете, где они?

— Где он, я не знаю, а она, — Дмитрий Емельянович сделал выразительные глаза и указательно боднул затылком дверь у себя за спиной.

— Понятно. Уже легче, — вздохнул Игорь Эммануилович. — Должно быть, вторая пропащая душа тоже где-то пригнездилась. Спасибо.

— Стойте! — окликнул его Выкрутасов, когда тот уже двинулся по коридору. — Вы вчера футбол смотрели?

— Смотрел.

— Ну как там испанцы с болгарцами сыграли?

— Мрак абсурда, — отвечал Игорь Эммануилович. — Испанцы бились, как львы, заколотили болгароидам шесть банок, и все напрасно. Одновременно шел матч Парагвай — Нигерия, в котором парагвайцы выигрывали три — один. То есть при любом счете здесь испанцы не проходят в одну восьмую финала. Зря забивали, и вот парадокс: матч окончен, испанцы, забившие шесть голов, плачут, а болгары, позорно продувшие, уходят с поля, нагло ухмыляясь.

Охваченный волной жалости к испанцам, Дмитрий Емельянович вернулся к Зое, бормоча:

— Да, подвел испашечек Субисаретта! Не надо было пропускать три гола в матче с нигерийцами.

— Ты что вернулся такой мрачный? — спросила Зоя.

— Я не мрачный, — ответил Выкрутасов, — я крепускулярный. Объясни мне, что означает это слово?

— Крепускулы по-латыни — сумерки, — сказала Зоя. Хотя бы одно слово из множества непонятных, прочитанных у Вздугина, разъяснилось.

По прибытии в Нижний Новгород богач Ардалион Иванович так и не обнаружился. Обыскали весь теплоход, вещи целы, а человека нет. Вероятно, остался в Плесе, но Дмитрий Емельянович высказал свою, весьма крепускулярную, точку зрения. Он сказал:

— Видимо, бедняга попал в свою тютельку…

— Найдется, — утешалась Зоя Густавовна. — Он ни в огне не горит, ни в воде не тонет, ни в соляной кислоте не растворяется.

Слуги бизнесмена оставались безутешными. В случае обнаружения живого тела Ардалиона в Плесе им грозила расправа — не углядели за барином.

Не хотелось думать, что тютелькой Ардалиона Ивановича стала какая-нибудь внезапная смерть, тем более что стояла великолепная солнечная погода, лето вольно разливалось по волжскому простору, щедро одаривая приезжих красотами нижегородской набережной, по-над которыми величественно восседали красные башни и стены Кремля, а еще выше распахивался ослепительно-лазурный купол безоблачного неба. И настолько совершенными, упоительными были открывающиеся повсюду виды, что трудно было поверить, будто в стране по-прежнему царит разруха и властвуют преступники.

Влюбленной парочкой Выкрутасов и Лотарь поднялись от набережной к ожидающему Зою Густавовну автомобилю. Легкий ветер дул им в спины, и лишь Дмитрий Емельянович знал, что это не просто ветерок, а продолжение того урагана, который нес его к новым похождениям. Нес вот уже пятые сутки без продыху.

На машине перебрались по мосту на другую сторону Оки при ее впадении в Волгу. Шофер все расспрашивал Зою про Париж и про ее мужа Анатолия Петровича. Выкрутасов был обозначен как деловой партнер. Квартира, в которую они приехали, нисколько не удивила Дмитрия Емельяновича — после Тамары Ромодановской он уже успел попривыкнуть к роскошным обстановкам. И картин тут тоже хватало на стенах, в основном на какие-то мрачно-скалистые сюжеты с орлами, снегами и соснами. Видно, их подбором занималась Зоя Густавовна. Первым делом она стала осматривать коробки багажа, прибывшие из Парижа отдельно от нее, самостоятельно.

— Обязательно проверь, нет ли там внутри какого жулика, — шутливо посоветовал Дмитрий Емельянович, располагаясь в мягком кресле и с содроганием припоминая, как он сидел вместо «Электролюкса». Самому теперь не верилось, что он был способен на такое.

Не прошло и часа, как появился легендарный Сашара, вызвоненный Зоей по телефону. Когда он пришел, Зоя Густавовна сидела за компьютером, заканчивая распечатку выкрутасовского манифеста. Она быстро и ловко набрала текст, подобрала шрифты, и вот теперь из принтера выползали красиво оформленные листы.

— Сашара! Вы не представляете, что за человека я привезла вам в подарок! — щебетала Зоя Густавовна, разобнимав и расцеловав этого холеного молодого человека лет тридцати пяти, не больше, лобастого, с длинными шелковистыми волосами, зачесанными за уши, с голубыми глазами, выражающими одновременно — вдохновение, насмешку, высокомерие и некоторую безуминку.

— Вы снова осыпаете меня дарами, — мурлыкал он, произнося букву «р» почти как «д».

— Я привезла почти все книги, которые вы мне заказали. Вон тот ящик — целиком ваш. И там не только книги. А это — Дмитрий Емельянович Выкрутасов, создатель антиглобалистической теории тычизма.

— Очень рад, — с важностью пожал руку Дмитрия Емельяновича глава большевиков-белогвардейцев. — Вздугин. Александр Иванович.

— Между прочим, Сашенька, — щебетала Лотарь, — выясняется, что в русских кружевных вышивках свастики назывались выкрутасами. Так что фамилия у нашего Дмитрия Емельяновича весьма значительная.

— Я знал это, — сказал Вздугин. — Еще бы мне не знать, если моя родная бабка была одной из лучших балахнинских кружевниц. И у меня дома есть хранящиеся бережно кружева с выкрутасами, изготовленные моей бабушкой, Поликсеной Петровной. Как там Париж, Зоя Густавовна? Да, кстати, я совершил открытие, которое напрочь перевернет представление о Лермонтове как о русском Вольфраме.

«Вольфрамовка?» — подумал Дмитрий Емельянович, никак не в силах вспомнить название такой бородки клинышком, которую носил Сашара. «Нет, не вольфрамовка. А как?»

— Да, — вдруг пошутил он, — в лампочку Михал Юрича не засунешь.

— Тем более что ему Россия была до лампочки, — сказал Вздугин. — Он ненавидел все и вся. Но — самое главное-то! Выясняется вот что: стихотворение «Погиб поэт, невольник чести…» написано знаете когда?

— Когда? — в ужасе выпучила глаза Зоя Густавовна.

— Двадцать шестого января тридцать седьмого года! — торжественно объявил Вздугин.

— То есть?! — не поняла Лотарь.

— То есть в тот день, когда Пушкин прислал скандалезное письмо Геккерену, — пояснил большевик-белогвардеец. — За день до дуэли и за два до смерти русского Амадеюшки. Это значит, Лермонтов дружил с Дантесом, знал о предстоящей дуэли и заготовил стихотворение на смерть поэта. Не исключено, что у него было заготовлено и второе — на смерть Дантеса.

— Фантастиш! — всплеснула руками доверчивая Зоя Густавовна. — Вы уже пишете об этом?

— Почти готова статья, осталось кое-что уточнить.

— Простите, — решил обратиться Выкрутасов со своим жгучим вопросом, — как называется такая бородка?

— Смотря у кого, — отвечал Сашара. — Немцы называют ее шпицбарт, французы — ля барб эспаньоль.

— О, эспаньолка! — воскликнул Выкрутасов облегченно. — А вот я еще хотел спросить. Вот я читал многие ваши вещи. Вы ниспровергаете признанные человечеством авторитеты — Моцарта, Пушкина, теперь и Лермонтова под ту же гребенку. А кто все же является авторитетом лично для вас?

— Это значит, что вы не все еще мои работы прочли, далекошеньки не все, — надменно усмехнулся Вздугин.

— Он прочтет, — заступилась за Дмитрия Емельяновича госпожа Лотарь. — Я его снабжу.

— Ну так вот, дольче синьор мой, — брезгливо произнес Александр Иванович, — в краткий перечень моих великих учителей я вношу несравненного Териака де Монграссюра, божественного Юлиуса Эволу, приснопамятного Игнатия Лойолу, громокипящего Мартина Хайдеггера, утонченнейшего Луиджи ди Сакраментарио, умнейшего Захария Копыстенского, грандиозного Рене Генона, трагичнейшего Фридриха Ницше… Продолжать или пока достаточно?

— Пока хорошо, — кивнул Выкрутасов, эти имена вызвали в нем некое головокружение, кроме Ницше и Лойолы он никого не знал.

— Так вот, — вдруг грозно прорычал Вздугин, — не советую бросить хотя бы тень недружелюбия в сторону этих эйнхериев мирового разума. Сотру в порошок!

— Я и не думал, — испугался Дмитрий Емельянович. Вздугин умел швырять из очей пугательные молнии.

— Что вы, Сашара! — вновь встала на защиту бывшего политинформатора Зоя Густавовна. — Дмитрий Выкрутасов, я в этом абсолютно уверена, являет собой одного из русских эйнхериев. Прочтите распечатку его манифеста, и вы все поймете.

— Нойгирихь цу эрфарен, — недоверчиво пробурчал Вздугин, беря у нее листы с красиво распечатанным манифестом и усаживаясь в кресло. Когда он стал читать, Дмитрий Емельянович разволновался и, взглянув на Зою Густавовну, понял, что сейчас во многом решается его судьба. Та села с ним рядом и взяла главного тычиста России за руку, одобряюще сдавила ему пальцы.

— Ничего не понимаю! — фыркнул Вздугин. — При чем тут футбол? Это что, памфлет?

— Нет, это очень серьезно, Сашенька, читайте, читайте! — тоже начиная волноваться, сказала Зоя.

Александр Иванович вновь углубился в чтение. Пощелкал ногтем по странице:

— Здесь следовало бы значительно расширить мысль о футболоносном атлантизме Англии.

Следующее его замечание носило несколько пикантный характер:

— Кстати, об игре слов. Здесь таятся страшные издевки над глупым человечеством. Соккер — футбол, а саккер по-английски — сосунок, придурок. Игра слов, игра слов! К тому же само слово «футбол» — ведь «бол» по-английски это не только мяч, но и то, что по-научному называется «тестикулус». То бишь, ха-ха! — футбол значит — «ногой по яйцам».

— Какой острый ум! — простонала Зоя Густавовна, закатывая глаза от восторга перед Александром Ивановичем. Тот игриво взглянул на нее и продолжил чтение манифеста. Постепенно ему начинало нравиться, и он пару раз мурлыкнул:

— Недурно, недурно… (Причем у него выходило: «Недудно, недудно…»)

Слово «тыч» ему тоже пришлось по вкусу:

— Превосходно! Тыч! То, что доктор прописал!

Но под занавес чтения он вдруг резко помрачнел. Дочитав, отложил манифест в сторонку, некоторое время думал, пощипывая эспаньолку. Наконец сурово промолвил:

— Если вы поверенный Льва Яшина, то вам следовало бы знать о том, что это был гнусный масоняра, сионюга, атлантист и тайный агент этого самого футболизма, который вы так клеймите, юноша.

Дмитрия Емельяновича будто ногой по тестикулусу ударили. Он яростно вскочил и встал лицом к лицу с клеветником.

— Я вам не юноша! Я старше тебя, мальчишка! — воскликнул он, жалея, что при нем нет нецелованной «береттки».

— Возраст человека не определяется количеством прожитых лет, душа моя, — стойко смотрел глаза в глаза Дмитрию Емельяновичу обидчик. — Что это вы так взъерепенились? Ваш гнев свидетельствует лишь о том, что я попал в самую точку.

— Да ты… Да ты… Ты — Дантес, вот ты кто! — старался обжечь его своей ненавистью Выкрутасов.

— Ха-ха-ха! — металлически рассмеялся Вздугин. — Почему не Сальери? Хотите, назову наименование ложи, в которой вы состоите?

— Не состою я ни в каких ложах и ни в каких партерах! Ты сам состоишь где-то, только я сейчас еще не знаю, где, — стал сдавать Дмитрий Емельянович. Видно было, что Сашара поднаторел в подобных скандалах, сбить его представлялось весьма трудной задачей.

— Я состою в партии белогвардейцев-большевиков, — усмехнулся Вздугин. — А вы, мсье тычист, никакой не тычист, а чекист. Тчк. Или вы хотите сказать — зпт?

— Александр Иванович, мне кажется, вы не вполне справедливы, — вступилась было Зоя Густавовна, но Выкрутасов, охваченный новой волной обиды, не нуждался в ее адвокатстве. Всю жизнь, будучи политинформатором, он подвергался постоянным оскорблениям, все подозревали его в сотрудничестве с органами. И это его задевало, потому что, хотя он и вынужден был косвенно сотрудничать с КГБ в свое время, не было на его совести ни одной погубленной репутации, не было! Он был чист перед людьми, правильно сказала про него Зоя: «Ты чист».

— Никакое не тчк! — воскликнул Дмитрий Емельянович, готовый схватить обидчика за глотку. — Сам ты тчк. Белогвардейско-большевистская пар… Белоболы, вот вы кто! Развели тут белоболизм. Белоболки даже, а не просто белоболы! Белые яйца!

— Дмитрий! Как вам не стыдно! Немедленно извинитесь! — резко перешла на сторону Вздугина и его белоболок Зоя Густавовна.

— Не надо, Зоенька, — усмехнулся вождь белоболизма. — У товарища, должно быть, неплохое звание, такие, как он, извиняться не приучены. Вы, позвольте спросить, из каких чекистов, коммуняка или демократионишка? Город наш как, по-вашему, должен называться, Горьким или Сахаровым?

Предел терпения наступил. Дмитрий Емельянович схватил обидчика за грудки и резко дернул на себя, да так, что сам не устоял на ногах и повалился навзничь, увлекая вождя белоболизма за собою. Тот был довольно упитан и, рухнув на Выкрутасова, больно придавил его своей тушей.

— Мальчики! — взвизгнула Зоя Густавовна как-то очень по-женски, по-человечески.

— Стойте, стойте! — вдруг задрожал всем телом в приступе смеха Александр Иванович. — Мир, синьор Выкрутасов!

Он первым поднялся и протянул руку дружбы Дмитрию Емельяновичу. И тот поддался галантному жесту, он привык, что футболисты в таких случаях чаще всего протянутую руку принимают, как бы жестоко их ни рубили.

Но, поднявшись на ноги, Дмитрий Емельянович старался не глядеть на обидчика, а тотчас принялся уходить, о чем и оповестил:

— Я больше не могу тут оставаться.

— Да бросьте вы, дружище! — бросился к нему Вздугин. — Нет, вы только взгляните на этого турбулентного субъекта!

— Он и впрямь очень турбулентный, — засмеялась Зоя Густавовна, видя, что все оборачивается в лучшую сторону. — Одно слово: тычист.

— Все-таки очень похоже на «чекист», — улыбался раскрасневшийся Вздугин, расправляя эспаньолку. — Хотя, признаю, вы нас очень едко ущучили «белоболками». Надо будет подумать об этом. Вот опять моя рука. Мир, Выкрутасов! Вы мне нравитесь.

— Я вами втайне обоими любовалась, когда вы стояли друг против друга, словно тигр против льва, — вновь щебетала Зоя. — Давайте-ка обедать, друзья мои.

«Кажется, я вовремя забил гол и ушел от поражения», — довольный собою, размышлял Дмитрий Емельянович. За обедом Лотарь рассказывала о Париже, об Ардалионе Ивановиче, о плавании на «Добром молодце». Но постепенно бразды беседы неумолимо перешли к Александру Вздугину. Впрочем, кое-какая информация была полезной для Выкрутасова. С наслаждением ниспровергая все и вся, Вздугин попутно сообщил, что кроме его партии в городе действуют сразу три прокоммунистические и две открыто коммунистические. Все они требуют возвращения Нижнему Новгороду имени Горького и восстановления славных революционных традиций, есть также несколько продемократических партий, одна из которых предлагает переименовать город в Сахаров, почтив тем самым память жившего здесь изгнанника-диссидента. Этих, кстати, поддерживает один из богатейших бизнесменов города, Сергей Лихоманов. На свои деньги он издает газету «Потерянный АД», то есть «потерянный Андрей Дмитриевич», а также образовал футбольный клуб «Бомба» в память о водородном детише Андрея Дмитриевича.

— Короче, — смеялся, теребя свой шпицбарт, Александр Иванович, — кончится тем, что переименуют наш Нижний в Горький-Сахаров.

— Для этого, — говорил Выкрутасов, — им надо будет объединиться, наподобие вашей партии, и создать демократически-коммунистическую партию.

— Демкомиков! — смеялась Зоя Густавовна, счастливая тем, что два ее кумира, прежний и новый, подружились.

Руководство «Локомотива» вело себя так, будто эта, пока что главная, команда Нижнего Новгорода давно и прочно утвердилась в европейской Лиге чемпионов, а Дмитрия Емельяновича нарочно подослали враги, чтобы он своим манифестом развалил команду и низвел ее до среднего общероссийского уровня. В очередной раз облитый жгучим скипидаром непонимания и равнодушия, Дмитрий Емельянович разругался с этими зомби мирового футболизма и от них отправился сразу к богачу Лихоманову. С богачами у него пока получалось лучше, нежели с упертыми и полунищими официалами, — поневоле поверишь в правоту проводимых в стране реформ.

Впрочем, он не очень огорчался. В запасе у него оставалось еще огромное множество футбольных огневых точек страны, погода стояла великолепная, город благоухал то травами и цветами, то речным рыбным запахом, всюду стояли величественные памятники, сновали живые русские люди, ходили трамваи, сверкали красотой несравненные волжаночки и не оставалось никаких причин для отчаяния. Все вокруг дышало надеждой и мечтой.

Штаб-квартира Лихоманова располагалась в огромном старинном особняке, которому реставраторы придали новое, пореформенное звучание, превратив его в гимн возрожденного поволжского капитализма. В зеркальных стеклах окон отражались улицы и небеса, а перед входом сверкала вывеска с портретом опального академика и надписью:

— «Ротор», «Ротор» и только «Ротор», — вздыхал Дмитрий Емельянович, глядя в окно поезда. Мысли и воспоминания путались в его голове. Воспоминания роились сплошь неприятные, беженские. Из скольких раев его уже выгнали! И не сосчитать. Сколько позора пришлось снести. О судьба, ты — вечная гонительница всякого, кто вдохновлен великой идеей.

А мысли все больше укреплялись в пружинистом и коротком слове «Ротор». Конечно, знакомые женщины обитали и в Казани, и в Рязани, и в Самаре, и в Саратове. Все они, вероятно, были бы рады встрече с Дмитрием Емельяновичем, но все эти города были отвергнуты. Не из Казани же начинать возрождение русского футбо… простите, тыча. Выкрутасов ничего не имел против татар, ни одного плохого татарина в своей жизни не встречал, даже напротив, гордился знакомством с великими представителями этого народа — Хидиятуллиным, Дасаевым, Шалимовым. И все же, теория его называлась «Русский ураган», а не «Татарская вьюга»… К тому же ни в Казани, ни в Рязани, ни в Самаре, ни в Саратове не было знаменитых футбольных команд, а в Волгограде блистал и блистал все последние годы «Ротор». И от Сталинграда мы в свое время поперли немца до самого Берлина. Последнее обстоятельство особенно воодушевляло основоположника тычизма. Как он сразу не подумал об этом! Именно волгоградский, читай — сталинградский, «Ротор» станет главным носителем русского урагана, и мы пройдем от Волги… нет, не до Берлина, а до Ла-Манша, до Амазонки, до Буэнос-Айреса!

Но еще больше озаряло его надежду воспоминание о девушке, с которой он познакомился в Волгограде шесть лет тому назад, в год празднования пятидесятилетия Сталинградской битвы, ей тогда исполнилось двадцать, а Выкрутасову было тридцать четыре года, они бродили по весенним волгоградским набережным, он рассказывал ей о разных странах мира, в которых довелось побывать, глаза Надечки светились зеленовато-синим светом, и она все ждала от него большой и хорошей любви, а он все хранил и хранил верность Раисе. Как теперь выясняется, зря хранил.

В Пензе пассажиры в его купе поменялись, и вместо трех куроядных теток образовались двое приятной наружности старичков, которым Выкрутасов представился в качестве беженца из Москвы, якобы у него в Москве дом снесло ураганом.

— Слыхали, но чтоб такой силы… — удивлялись старички. — Неужто прямо дома сносило? Почему ж не сообщается?

— А что сейчас сообщается? — усмехнулся с грустью Дмитрий Емельянович. — Поймите же наконец, что времена гласности давно закончились. Вот, еду теперь, ищу себе кров. Даже не знаю результатов вчерашних матчей. Вы не в курсе?

Старички не только про ураган, но и про вчерашние матчи ничего не знали, ехали в Волгоград на похороны брата. Чужое горе малость развеяло тоску Выкрутасова по множеству потерянных раев и досаду на то, что никак не получается стать пророком в своем Отечестве. Умерший брат был участником Сталинградской битвы, и Дмитрий Емельянович сказал старичкам:

— Снова надо идти от Волги до Берлина.

Прощался он с ними на вокзале в Волгограде с самыми теплыми чувствами. Он им настолько понравился, что они даже звали его с собой на похороны и поминки, но с его стороны было бы некрасиво соглашаться.

— Поедем, чудак ты человек! — говорили старички. — Без крова не останешься, пристроим тебя как-нибудь. А нет, так с нами в Пензу возвратишься, в Пензе точно пристроим.

— Спасибо вам, родные мои, — чуть не плакал, растрогавшись, беженец. — Я уж как-нибудь сам. У меня тут много друзей, не пропаду. Мне в «Роторе» должность младшего тренера давно светила.

Чтобы не нарваться на какие-либо неприятности, он на сей раз решил сначала позвонить. Телефон Надечки был у него в записной книжке под кодовым наименованием «Волгоградский спортинвентарьсбыт». Чтоб некогда ревнивая Раиса не заподозрила плохого. Хотя что плохого в невинных прогулках по набережным и рассказах о заморских странах!..

К телефону подошел мужчина с хриплым, не то пропитым, не то простуженным голосом.

— Кто ее спрашивает? — рявкнул он на запрос Выкрутасова о Надежде.

— Это ее стар… ринный друг, — растерялся московский беженец. — Дмитрий.

— Митька! — воскликнуло хрипатое чудовище. — Ты, что ли? Дуй скорее сюда! Бери такси и — в атаку! За такси я плачу!

— Может, вы другого Дмитрия имеете в виду? — пробормотал бывший политинформатор. — Моя фамилия Выкрутасов.

— Выкрутасов, Тарантасов, Дурандасов! — хрипело в трубке. — Давай быстрее! Дуй сюда, старый! Тебя я имею в виду, тебя! Соскучился — сил нету!

— Простите, я адрес забыл.

— Ну ты даешь, поросенок! Запоминай.

Хриплый бас продиктовал Выкрутасову несложный и легко запоминающийся адрес. Через двадцать пять минут, испытывая некоторое головокружение, Дмитрий Емельянович поднимался по лестнице на пятый этаж, где у распахнутой двери квартиры его встречало неистовых размеров и весьма опасное с виду существо — мужчина лет пятидесяти, двухметроворостый, с плечами, подобными скалам, и монументальными ручищами. Несмотря на весь свой смертоносный вид, существо улыбалось и дружелюбно ревело:

— Митька! Димоноид! Дай обнять тебя поскорее!

Несмотря на все опасения, Выкрутасов смело поднялся и канул в пучину каменоломных объятий. Затем он был почти внесен внутрь квартиры, где кроме этого людоеда никого не оказалось. Зато на столе стояло множество объектов спаивания и закармливания гостей, и Дмитрию Емельяновичу померещилось, будто он прямо так и вошел сюда со стаканом водки в левой руке и черноикорным бутербродом в правой. Во всяком случае, и то и другое у него в руках уже было, и он уже чокался, пил и закусывал.

— Добре дошли, как говорят мои братки-сербы! — хрипло грохотал хозяин дома. — Гондурасов ты мой дорогой! Давай сразу, чтоб между первой и второй пуля не пролетела! И брюнеточкой, брюнеточкой… Ты помнишь Лимпопо, Димка? Помнишь, как мы там Валерку положили? Помянем Валеру, братан!

Не помянуть Валерку было никак нельзя, но дольше оставаться в таком нелепом положении Выкрутасов не мог. Выпив вторую и съев еще один бутерброд с «брюнеточкой», он честно признался:

— Вы меня простите, ради бога, но вы явно меня не за того принимаете. Хоть убейте, но я вас впервые вижу.

— Ай! Ай! — воспрокинулся хриплоголосый. — Удивил, поросенок! Да я ведь тебя тоже впервые вижу. Но я замечаю в тебе русского военного человека и скажу честно, я тебя сразу полюбил. Приезжаю — дома никого. А я ведь три месяца не был. Выпить хочется, поговорить с родным человечком хочется. Думаю, кто первый позвонит, тот и будет моим побратимом. Давай еще по одной — за Кандагар. Ты был в Кандагаре?

— Не был.

— Тем более должен за него выпить!

Они выпили за прославленный афганский город. Выкрутасов старался пить по-военному — как будто воду пьет. И получил одобрение:

— Молодец! До чего ж ты мне нравишься, Димоподобный ты мой! Дай я тебя поцелую! Я для тебя, поросенка, все готов сделать, всем поделиться. Жена моя, если сейчас придет, не стесняйся, бери. Вали ее в кровать!

— Да вы что! — опешил Выкрутасов. — Чтоб я?!

— А я говорю — вали! — стукнул кулаком по столу излишне гостеприимный хозяин.

— Нет, не буду. Это уж, знаете ли…

— Вали!!! — Второй удар по стулу был таков, что валяльному приказу подчинилась одна из еще не откупоренных бутылок.

Дмитрий Емельянович возмущенно вскочил со стула:

— А я говорю — не стану!

— Молодец! — расплылась по лицу самодура широченная улыбища. — Выдержал проверку. Прости, Димограф, это ж я проверял тебя. Я свою Галку никому не дам валить!

Тут только Выкрутасов понял, какой особенный авангардизм присутствовал в лице этого страшного человека. Глаз! Левый глаз у него был исковеркан. Точнее, от зрачка на левом глазу жалобно попрыгивал лишь небольшой секторок, будто оставшийся от целой головки зубчик чеснока.

Тем временем по стаканам булькала водка, а на вилки цеплялись ломтики душистого сала с высокохудожественными радужными прослойками.

— За знакомство! Меня Виктором зовут, — сказал хозяин дома. — Да ты наверняка слыхал обо мне, генерал Гвоздилов. Слыхал о таком?

— Кто ж о Гвоздилове не слыхал! — тихо промолвил Дмитрий Емельянович.

— Правильно, Димаша! Ну, пуск ракета!

Выкрутасов хотел о чем-то спросить, да забыл, о чем. Выпив и закусив салом, вместо этого спросил про глаз.

— Гла-а-аз! — оживился генерал Гвоздилов. — У меня кроме глаза, Димометр, чего только не ранено. И глаз, и таз, и Гондурас! Глазик-то мне Борис Николаич в девяносто третьем удружил, в Белодоме. Пулёшка, вишь ты, срикошетила и снизу мне прямо в зрачок. Зрачок почти весь состригла и, глянь, где вышла. — Он набычил голову, разгреб мелкую шерсть волос на голове, и Выкрутасов увидел на темени у генерала шрамы.

— И не убило? — ошалел от удивления Дмитрий Емельянович.

— Да я ж в камуфляжке родился! — захохотал генерал. — Но, брат Димоша, почти полтора года провалялся по госпиталям. А про голос ты мой почему не спрашиваешь? Иль не видишь, что у меня горло перерезано?

— Как перерезано? — начал уже потихоньку не верить Выкрутасов.

— Это мои друзья борзики учудили, — хрипел Гвоздилов, расплываясь в нежной улыбке.

— Борзики? — не понял Выкрутасов.

— Ага, чеченцы то есть. Они же себя волками называют. А волк по-чеченски «борз». Оборзели! Я их и называю ласково: «борзики». Хорошие ребята. Я их больше всех люблю. Лучшие друзья у меня в Чечне. Навоевался ж я с ними! А потом чего удумали — короче, взяли они меня в плен и горло перерезали. Хоро-о-ошие ребята! Но не дорезали. И такое бывает. Я ж говорю — в камуфляжке родился. Ты учись у меня. Короче, если случится тебе, что горло перережут, сразу постарайся на место его и башкой не мотай ни на миллиметр. Авось, как у меня, срастется. Давай, Димок, еще по крохотулечке за того борзика, который меня резал. Дай ему Аллах доброго здоровья! Нет, брат, генерала Кожемякина так просто на свет не отправишь. Как говорится, русского бойца мало убить, его надо еще и повалить!

— Как Кожемякина? — опешил Дмитрий Емельянович. — Вы же недавно назвались Гвоздиловым.

— И Кожемякин, и Гвоздилов — тоже я. Ничему не удивляйся. Такая профессия — Родину зачищать.

Тут Выкрутасов вспомнил, о чем хотел спросить:

— Погодите, Виктор! Вы сказали, что вашу жену зовут Галя. А точно, что не Надя?

Генерал задумался.

— Нет. До сих пор она была Галей. Насколько я помню. Вообще-то я ее редко вижу. Да мы и не расписаны. — Он тяжело вздохнул. — У меня, Димоноид, во многих городах жены есть. Я их всех Галями называю. Чтоб не ошибиться. Они, брат, не любят, когда их чужим именем случайно или во сне назовешь. Но ты не думай, что я прямо уж такой ветрофлюй. От которых у меня детишки, тех я полностью обеспечиваю. То есть у которых от меня. А как же, Дмитряночка! Генофонд надо восполнять, генофонд-то наш русский очень потратился за годы реформ!

— Простите, товарищ генерал, а от этой Гали… — Выкрутасов постучал кончиками пальцев по краю стола, — у вас нет детей?

— Здесь пока глухо, — покачал головой генерал. — Давай еще хряпнем за наш генофонд, да и поедем, пожалуй.

— Куда? — спросил Выкрутасов.

— Как куда! Счас поедем с парашютом прыганем, потом на полигон — постреляем малость, я тебя с ребятами познакомлю. Полетим в Сайгак-Сарай. Слышал о таком полигоне?

— Да подождите, у меня же тут дела в Волгограде, — возмущенный внезапно распахнувшейся героической перспективой, забормотал Дмитрий Емельянович.

— Все под мою ответственность! — махнул рукой генерал. — Дела мы законсервируем. Дела! Тебе выпало счастье подружиться с генералом Рокоталовым, а ты — дела!

— Но ведь это дела государственной важности! — хоть и пьяный, а сообразил, что сказать, Выкрутасов.

— Государственной? — заморгал осколком глаза генерал. — Надеюсь, не военная тайна?

— Именно, что военная тайна! — воскликнул Дмитрий Емельянович.

— Мне можешь спокойно ее открыть, — невозмутимо молвил генерал. — Я сам — военная тайна.

Выкрутасов принялся сбивчиво втолковывать ему суть теории тычизма против мировой футбольной закулисы, генерал слушал и сопел, играя бровями и кряхтя.

— Почему именно «Ротор»? — спросил он, когда рассказ подошел к завершению.

— О-о-о! — поднял вверх указательный палец Дмитрий Емельянович. — Тут дело не только в славных боевых традициях сталинградцев. Тут еще великий смысл в самом слове «Ротор». Видите, куда ни поверни его, с какого конца ни прочти — будет «Ротор». Это слово — как ванька-встанька.

— Ну и что?

— А то, что если сократить слова «русский ураган», то получится «русур» — тоже ванька-встанька.

— Сейчас презервативы такие появились. «Ванька-встанька» называются, — пошутил генерал. — Прости, юмор тут неуместен. Признаю. Ну прости, а?

— Прощаю. Давай, Витя, еще по одной!

Потратив много сил на изложение своих идей, Дмитрий Емельянович еще больше окосел.

Он всматривался в лицо генерала Вити, и ему то и дело мерещилось какое-то кругово иззебренное, болтающееся на ревущих и хрипящих штормовых волнах моря, генерал тоже, кажется, запьянел, засвеколился, шрам у него на горле стал ярче.

— Я понимаю, что туповат, — говорил он. — Но ты мне все же растолкуй, почему именно футбол? Почему не новые авиационные или ракетные технологии? Я солдат и люблю ясность.

— Потому что я тебе говорю — футбол, — уже тоже хрипел Выкрутасов. — Точнее — тыч. Наш русский тыч. Ураган! Если хочешь, оставайся, губи себя водкой, а я должен идти к руководству «Ротора». Вот моя рука! Идешь со мной?

— Тыч!.. — пыхтел генерал. — Я понимаю с бабой в постели. Там тыч так уж тыч! Куда ты, Гондурасов? Выпей на посошок!

— Можете оставаться! — с презрением отвечал Дмитрий Емельянович. — Я вижу перед собой не боевого генерала, а живую иллюстрацию к статье на тему о полном разложении нашей армии.

— Чего?! — обиделся генерал. — Вот я тебе дам иллюстрацию! Стой, поросенок!

Но Дмитрий Емельянович уже бежал вниз по лестнице, а в голове у него стучало: «И от бабушки ушел, и от девушки ушел, и от белоболов убежал, и от генерала ускакал…»

Но генерал все же настиг его, когда Выкрутасов пытался поймать машину.

— Да стой же ты, поросенок! Куда ты теперь без меня? Да я все руководство твоего «Ротора» вот где держу!

Перед носом у Выкрутасова налился силой огромный генеральский кулачище. Далее, ввиду много выпитого, события в жизни Дмитрия Емельяновича стали развиваться пунктирно. После некоторого пробела, в котором разве что пару раз махнула в отдалении мечом Родина-мать, он вдруг обнаружил себя сидящим в мягком кожаном кресле, в просторном кабинете. За столом кабинета восседал грустный мужчина в белоснежном пиджаке и полосатом галстуке, на одной из полосок которого красовалась надпись «РОТОР». Приглядевшись, Дмитрий Емельянович узнал в нем Владимира Горюнова — президента главной волгоградской футбольной команды.

— При всем моем уважении к вам, — говорил он сидящему напротив него генералу, — я ничего не могу пообещать. Увы, слишком много находится советчиков, как нам играть.

— Ну ты, Вовка, с виду вроде умный парень, а как откроешь рот — круглый дурак! — кипятился генерал. — Если я, генерал Мочилов, говорю тебе, что с этой разработки начнется возрождение не только отечественного футбола, но и всей России, значит, так оно и есть.

— Ну да, — фыркал Горюнов. — Если вам не удается спасти Отечество, вы решили переложить это дело на плечи футболистов. Ловко устроились.

— Погоди, Вовчик, ты что, враг, что ли?! — Голос генерала начинал приобретать угрожающие нотки. — Может, тебя галстуком удушить, как Андропова? Или пристрелить, как Амина?

— И подобные угрозы я не раз слышал, — невозмутимо отвечал Горюнов. — Говорю же вам, мы с Прокопенко рассмотрим все ваши предложения и…

— Да ты знаешь, что именно я вот этой рукой застрелил Хафизоллу! — уже взвился ураган в душе генерала. — Учтите, голуби мира, если не примете документ моего друга Гондурасова в качестве новой и основополагающей методологии, я из вас такой Жаланашколь сделаю, мало не покажется.

Дмитрий Емельянович пытался было как-то исправить положение, извиниться за грубости генерала, но тут вояка сам неожиданно переменил тон и, вставая, протянул руку Горюнову:

— Ладно, Вова, не серчай, если я малость саданул по тебе из всех орудий. Дай пожать твою гашетку. Но обещай, что…

— Обещаю, — пожимая руку генералу, тоже дружелюбно улыбнулся Горюнов.

Выкрутасов нашел в себе силы встать, подойти к руке президента «Ротора» и даже сказать:

— Я всей душой болею…

Затем снова наступил пробел, после которого Дмитрий Емельянович очнулся в вертолете. Они летели над широкой лентой реки, а солнце клонилось к закату.

— Полковник Гондурасов! Вы живы? — прозвучал где-то поблизости хриплый голос, от которого Дмитрию Емельяновичу стало тревожно и тоскливо, будто у него в душе кругово иззебренное боролось с турбулентным протуберанцем.

— Я не полковник, — произнес он жалобно. — Пока еще до сих пор лейтенант.

— Не проливай солярку! — приободрил его генерал. — В том году дадим тебе майора, а в следующем — подполковника. С парашютом не разучился еще прыгать?

— Я вообще ни разу не прыгал, — горестно признался Выкрутасов.

— Это все равно, что два пальца отстрелить, ты парень толковый, на лету все схватишь. — У генерала явно было возвышенно-бодрое настроение.

— Схвачу… — прокряхтел Выкрутасов. — Воспаление легких я схвачу. Причем — предсмертное.

— Я тоже перед первым прыжком соляркой капал, — признался генерал. — Стало быть, брат, что касается парашюта, ты еще у нас девственник. Вот что я тебе скажу, — генерал нахмурился, — поскольку будем прыгать, выпивку спускаем на тормозах. По чуть-чуть только.

— Да я вообще хочу пить бросить навсегда, — с отвращением думая о водке, простонал Дмитрий Емельянович. — Где мы летим? Куда?

— Мы летим над междуречьем Волги и Ахтубы, — весело отвечал генерал. — Бывшая Хазарская АССР, ныне независимая республика Хазария в составе Российской Федерации. Первый президент — Исак Песахович Обадия. Слыхал?

— В первый раз слышу, — поморщился Выкрутасов. Он принял вертикальное положение и увидел в кабине вертолета еще двоих военных. Познакомился с ними:

— Выкрутасов Дмитрий Емельянович.

— Подполковник Ласточкин.

— Майор Иванов.

— Как ныне собирает свои вещи Олег отмстить неразумным хазарам, — запел генерал. — По бутылочке пивка, хлопцы?

Покуда долетели до Сайгак-Сарая, конечного пункта полета, разумеется, только пивком не обошлось. Из вертолета Дмитрий Емельянович снова выходил под хмельком, его мутило, но все же чемодан был при нем, а в чемодане лежал манифест тычизма — слава богу, в администрации президента «Ротора» с него сняли ксерокопию для Горюнова и Прокопенко.

Прыгать с парашютом Выкрутасову не хотелось, да он и не думал, что до этого дойдет. Хотя… Ураган — так ураган! Что за ураган без прыжка с парашютом! Не русский какой-то получается. И, сидя за столом с друзьями генерала, сплошь полковниками да майорами, он нисколько не противопоставлял себя другим и лихо восклицал:

— Прыгать! Пррррыгать!

Он даже стал доказывать подполковнику Ласточкину, милейшему человеку, что спасение России начнется не с чего-нибудь, а именно с парашютизма. Подполковник охотно соглашался:

— Ну-тк! Не с теннисной же ракетки! А то они там привыкли ракеткой махать.

Рядом рокотал голос генерала:

— Они говорят: «Армия погибла!» Ополчение наберем. Вот Гондурасов сидит! Таких по всей стране наскребем и заново армию восстановим. Новая сильная армия начинается с полной гибели старой. Россия каждую войну начинала с чего? С того, что флот свой топила. Или столицу сжигала. Или тридцать седьмой — гамарников да тухлачевских кокошила. А потом всех побеждала, голубушка! И сейчас так же в точности. Все отдадим! А потом дойдем до Берлина, а то и до Парижа.

— До Бразилии! — воскликнул Дмитрий Емельянович и, кажется, на том окончился его очередной пунктир, наступил длительный пробел, в котором что-то крутилось, вращалось, кувыркалось… било по ногам и бежало… потом волокло по земле…

Ему приснился счастливейший сон, будто он изобрел особенный мяч, если по этому мячу бил русский футболист, то мяч очень хорошо летел и чаще всего попадал в ворота соперника, лишь изредка ради приличия — в штангу или перекладину, но тоже очень красиво. Так, что весь стадион издавал мощный единодушный выдох… Но за это Дмитрия Емельяновича, вместо того чтобы представить к званию Героя России, скрутили и почему-то отправили подковывать, да не в переносном, а в прямом смысле — гвоздями принялись прибивать к подошвам ног тяжеленные подковы, на что он восклицал: «Я все равно буду летать!»

Очнувшись, Дмитрий Емельянович увидел себя в той же самой комнатке, где его во сне подковывали, и не сразу понял, что находится в предбаннике. Очень болели пятки, но потрогав их, он не обнаружил никаких следов подков. Далее он увидел себя в запотевшем зеркале и ужаснулся: перед ним сидел потрепанный и опухший охломон, каких прежде рисовали в «Крокодиле» под вывеской «Вытрезвитель» и под рубрикой «Они мешают нам жить», — глазки заплыли, лицо злое, тело далеко не спортивное, хотя и в одних трусах.

Появившийся майор Иванов весело спросил:

— Очнулся, новорожденный? Айда париться!

— Генерал там? — спросил Выкрутасов и не узнал собственного голоса. Он говорил хриплым басом. Уж не поменялись ли они с генералом голосами? Чего только не бывает на свете!

— Там, — отвечал Иванов. — Всех задолбал вениками, садюга! Вставай, Емельяныч, айда в парилку, сразу весь хмель выпарится.

Делать нечего. Какой ураган без парилки? Тут у Дмитрия Емельяновича заломило в затылке — бог ты мой, ведь еще с парашютом предстоит прыгать в таком руинном состоянии. Может, обойдется одной парилкой? Да и кто после парилки парашютирует?

Но при этом он прекрасно понимал, что этот генерал именно после парилки и парашютирует, сволочь.

— А-а-а! Проснулся наш герой! — заревел генерал, когда Выкрутасов увидел его, голого, в пекле парилки, генерал был как ни в чем не бывало бодр и полон жизни. Тело его украшали многочисленные рубцы, в том числе несколько кратеров от пулевых ранений. В кулачищах, словно два гранатомета, генерал держал два веника — дубовый и березовый. Слава богу, голос у него был не выкрутасовский — стало быть, не поменялись.

— Жарища какая! — простонал Дмитрий Емельянович.

— Заходи, Димофон, не дрейфь! — радушно встречал его генерал. — Пока ты спал, на тебя уже бумага пошла о присвоении тебе звания майора. А я тут, видишь, жариат устраиваю — всех подвергаю березово-дубовой порке. Попотей малость, а потом я и тебя как следует отъельцую.

На верхний полок Выкрутасов не полез, ограничился средним. Парилка была раскочегарена на славу. Пот посыпался из тела беженцами. Стало немного легче. Но думать о предстоящем прыжке все равно было тягостно.

— Как же мы после бани прыгать будем? — робко спросил бывший политинформатор.

— Куда прыгать, Митяша? — ласково спросил генерал.

— С пар… ох!.. с парашютом… — слегка задохнулся Выкрутасов.

— Понравилось? — заржал подполковник Ласточкин. Он тоже был тут, но на его голом теле не светились следы ранений, как у генерала.

— Нет, Димосфен, — похлопал Дмитрия Емельяновича по скользкому плечу генерал. — Пока хватит. Больше прыгать не будем.

— Что значит «больше»? Вы уже прыгали, что ли? — обиженно промычал Дмитрий Емельянович. — Без меня?

— Во дает! — аж подскочил на своем верхнем полке Ласточкин. — Артистично прикидывается.

Тут внутри у Дмитрия Емельяновича шевельнулось некое страшное подсознательное воспоминание.

— Имеет право, — гоготнул генерал. — В первый раз и так чётенько прыганул. Хотя врет, конечно, что раньше не прыгал. Признайся, Димоноид, что сотню прыжков за душой имеешь!

Подсознательное воспоминание уже не просто шевельнулось, а взыграло в утробе Выкрутасова, как восьмимесячный младенец. Сердце при этом полностью перестало биться в банном мареве.

— Вы что… вы хотите сказать, что мы уже…

Перед глазами поплыло. Дмитрий Емельянович с трудом сполз с полка, эмигрировал из парилки и поспешил броситься в ледяную воду бассейна. Когда его разгоряченное тело обожгло холодом струй, в памяти всплыли облака, полет, падение… От страха и ужаса аж затошнило. Он выбрался из бассейна, вернулся в предбанник, схватил услужливо поданную солдатиком простыню, завернулся в нее и сел, его колотило.

Появились хохочущие генерал, Ласточкин и Иванов.

— Ну, теперь по маленькой! — хрипло гремел первый. — Ты чего, Димуленция? Гляньте, какие у него губы синие!

— Мы что, правда?.. — стуча зубами, спросил Выкрутасов. — В пьяном виде?..

— Что ты имеешь в виду? — недоумевал герой многих войн.

— Парашют!.. Мы правда прыгали?..

— Да ты чо! Конечно, прыгали! Во чудак! Сам же так классно сиганул!

— И что? Приземлился?

— Ну а куда бы ты делся? Вот же, сидишь тут, значит — приземлился.

— А может, я уже в аду? — улыбнулся ледяными губами Дмитрий Емельянович.

— Выдать майору Гондурасову сто грамм водки! — решительно приказал генерал. — Сейчас он удостоверится, в аду он или в раю. Чай в аду-то водочку не преподносят. Как ты считаешь, Димулен?

— Я ничего не помню… — пробормотал Выкрутасов. — То есть очень смутно все помню… Не может быть! Вы меня разыгрываете! Мы не прыгали!

— Нет, вы поглядите на этого поросенка! — весело возмущался генерал. — Смоктуновский ты после этого! Типичный Гамлет!

Они выпили по сто граммов водки, закусили свежайшей, ароматнейшей вареной осетриной. Выкрутасова перестало колотить, к губам вернулась жизнь. Смутное воспоминание о прыжке несколько укрепилось. Вот, значит, почему так болели пятки!

— А представление меня на майора на какую фамилию пошло? Тоже Гондурасов? — спросил он.

— А разве ты не Гондурасов? — заморгал глазами генерал.

— Вообще-то, я Выкрутасов. Но могу быть и Гондурасовым.

И Дмитрий Емельянович счастливо, от всей души расхохотался. Они выпили по второй и по третьей, отмечая свои свежие парашютистские достижения, которые столь прискорбно очутились у Дмитрия Емельяновича в пробеле. Но, может, оно и лучше, что он пережил сей подвиг именно так, глядишь, втрезвую бы и струсил. Удивительно только, что, по всеобщим уверениям, прыгнул он так, как прыгают имеющие большую напрыговку — по двадцать-тридцать прыжков на счету.

— Клянусь вам, я действительно впервые в жизни парашютировался! — стучал он себя в грудь, снова находясь в парилке, но уже на правах героя — на верхнем полке. Теперь ему ничего не было страшно. — И вот вам крест… вот вам честное партийное слово, я ничего не помню. То есть помню, но очень смутно.

— Скажи честное сталинское! — требовал Иванов.

— Честное сталинское!

— Нет, скажи честное ленинское, — настаивал Ласточкин.

— Да хоть честное чубайсовское могу! — хохотал Выкрутасов. — А я сам из самолета падал или меня выкидывали?

— Да сам, сам! — уверял генерал. — С виду совсем не пьяный был. Только очень бледный. Ладно, помню — не помню, ложись, я тебе сейчас вениками жариат буду устраивать!

Пришлось пройти и через «жариат». Дубовый и березовый мучители долго терзали подверженное урагану тело Выкрутасова. «Терпи, Дмитрий, терпи!» — сжимая зубы, кряхтел носитель тайны Льва Яшина. После пьяного, бессознательного прыжка с парашютом вениковая атака могла расцениваться как пустяк.

— Дубровского! Березовского! Дубровского! Березовского! — чередуя удары, восклицал генерал.

Откуда-то выскочило в памяти, как дергал за кольцо, как почувствовал толчок раскрывшегося парашюта…

Потом ели шашлык и снова пили водку. Дмитрию Емельяновичу было очень хорошо. Он чувствовал себя счастливейшим человеком в мире, совершившим свой первый в жизни прыжок с парашютом. Теперь ему было море по колено, и когда генерал воззвал к немедленному марш-броску на Грозный, у Дмитрия Емельяновича не возникло ни малейших сомнений в правильности столь ответственного военно-политического решения.

— Да мне достаточно сто ребят, сто мальчишечек моих! — ликовал генерал. — Я город знаю, как свои пять пальцев. Я с борзиками знаком, как Господь Бог с бесами. Мне одного Гондурасова хватит, чтобы в два дня Грозный был наш! Правильно, Димоноид?

— Правильно, Виктор! — орал Выкрутасов. — У них борзометр зашкаливает! Мы им покажем ичкерские амбиции! Шамиля Басаева захотели? А Рината Дасаева не желаете? А Валерия Газзаева не хотите? Так получите же!

Он падал и падал в черную, безвозвратную бездну, и это падение не было легким и радостным, как прыжок с парашютом, а наоборот — жутким и тягостным, как провал в пропасть…

Очнувшись, схватился за сердце. Оно бешено колотилось. Во рту стояла мучительная сухость, голова раскалывалась. Тело болело от спанья на жестком. Он встал и увидел себя в полумраке какого-то подвала или бункера — кругом цементные стены, цементные пол и потолок, два деревянных топчана, на одном из которых спал он сам, а на другом лежал и похрапывал генерал Виктор многофамильный. Оба — и генерал и Выкрутасов — были одеты в камуфляжку. Свет в помещение проникал сквозь круглое отверстие в стене, такое махонькое, что в него можно было просунуть разве что теннисный мячик. Первым делом Выкрутасов подошел к железной двери и попытался ее открыть. Дверь оказалась запертой. Он постучал, но не получил никакого ответа.

— Что за борзость! — выругался он, вспомнив вчерашние призывы к штурму Грозного. Хотя, вчерашние или еще сегодняшние, он толком не знал. Кроме деревянных топчанов из мебели в помещении находилось синее пластмассовое ведро, накрытое крышкой. Оно заинтересовало Дмитрия Емельяновича. Сняв крышку, он увидел в ведре желтую жидкость с характерным запахом, которая призвала его пополнить ее количество. Откликнувшись на сей призыв, Дмитрий Емельянович почувствовал некоторое облегчение, плотно закрыл крышку и подошел к круглому отверстию в стене. Заглянув в него, он увидел там, на улице, другую стену и весьма многозначительную надпись на ней:

Он проснулся от страшной головной боли, сел на своем топчане и долго-долго не мог никак понять, откуда здесь взялись деревья. Потом еще появились окна домов, припаркованные во дворе автомобили. Именно во дворе, а не в тесном узилище. Он сидел на скамейке, а на соседней скамейке лежал генерал многофамильный и многострадальный.

Ох, но до чего же невыносимо болела голова! Это от одной бутылки пива-то! И в животе скреблось, будто там шел футбольный матч и шипы на бутсах у футболистов были длиннее обычного. Еще бы! За двое суток яйцо вкрутую, помидор, кусок черного хлеба и бутылка пива!

Но где они?!

— Эй, Виктор! — попробовал разбудить он генерала. Тот спал и не просыпался.

Между тем вставало утро, окрашивая дворик в голубые и розовые младенческие тона. Чистый воздух волновал душу. Был ли сном плен или сон — это утро? А может быть, сон и то, и другое?

Медленно, боясь, как бы не лопнула голова, Дмитрий Емельянович направился со двора на улицу.

Его взору открылась картина весьма живописного бульвара, обсаженного пирамидальными тополями и отдаленно напоминающего бульвар Тараса Шевченко в Киеве. Но где Киев, а где Кавказ — соображать надо! Понимая всю глупость вопроса, Дмитрий Емельянович все же обратился к пробегающей мимо девчушке лет восемнадцати:

— Это какой город, дочка?

— Пойди еще поспи, папуля! — ответила вертихвостка с презрением.

Следующим прохожим оказался спортсмен лет пятидесяти, совершающий утреннюю пробежечку. К нему Выкрутасов подкатил уже с умом:

— Земляк! Прости, забыл, как называется в вашем городе главная футбольная команда?

— Так же, как и город, — получил он ответ. То есть не добился необходимого знания. Он стал мучительно припоминать, какие команды южного второго дивизиона носят названия городов, Махачкала, что ли? Нет, там, кажется, «Динамо». Майкоп? Нет, в Майкопе «Дружба», по-адыгейски «Запошно». Моздок? Пожалуй.

Третьим прохожим оказался старичок-кавказец.

— Дедушка, это Моздок, да?

— Моздок, пропади он к такай-такай матери! — сердито сплюнул старичок и зашагал дальше.

Вернувшись к генералу, Дмитрий Емельянович снова стал его будить. Наконец добился своего и оповестил героя всех войн, что они очутились на воле в городе Моздок.

— Это очень даже и неплохо! — обрадовался генерал. — В Моздоке у меня тоже Галя имеется. Только вот… адресок я что-то запамятовал. Проклятые борзики! Своим снотворным мне полпамяти отшибли! Постой-постой… У нее телефон простейший. Ага! Вспомнил! Пошли звонить. О-й-й-й… До чего ж башка болит!

Найдя на бульваре телефон-автомат, генерал набрал номер. Слушая гудки, подмигнул Выкрутасову:

— Вот и гадай, Димоша, кто нас из плена вызволил — Аллах с Кораном, Христос с авосем или чеченский чорт.

— Или Лев Яшин, — улыбнулся Выкрутасов.

— Точно! Скорее всего Лев Иваныч! — захохотал генерал.

В трубке ответили.

— Алё! Алё! Галочка? Это ты, моя родненькая? Здравствуй, Галкыш! Галинка-малинка-калинка моя, в саду ягода Галинка-малинка моя! А я приехал! Мы с приятелем только что из Диснейленда вернулись. Ага! Да ты его знаешь — Митька Гондурасов. Не помнишь? Вспомнишь. Как увидишь, сразу вспомнишь. Так что — встречай гостей, Галкидыш! Тут только загвоздочка странная. Напомни мне адресок свой. Да на аттракционах всю память выветрило. Так… Дом? Ага… ага… Все вспомнил! Летим на всех парусах, Галкиндочка! — Он повесил трубку. — Ну, Митридат, благодари Бога, что есть генерал Открывалов, то бишь я.

По пути он рассказывал о своей дружбе со Львом Яшиным:

— Да, отличнейший был человек Лев Иванович. Я его знал почти как тебя, Гондурас ты этакий! Однажды прихожу на стадион, он мне говорит: «Попробуй-ка мне забить, Виктор». Я ставлю мяч чуть подальше одиннадцатиметровой отметки, разбегаюсь, бью — мяч в воротах. Он: «Случайность!» Я снова бью, в другой угол — опять гол! Он уже недоумевает: «Как это ты? Мне? Яшину?» Бью третий раз — снова мяч в сетке! Тут он уже расстроился и — матом на меня. Так-то вот, Митя, я три гола самому Яшину вколотил. Эх, сейчас придем, устроим себе пургаторий — помоемся, значит. У Галки квартира хорошая, ванная роскошная, все удобства, две комнаты, кухня большая.

Однако он явно перепутал здешнюю, моздокскую Галю с какой-то другой, потому что квартира оказалась запущенная, ванна сидячая, к тому же без горячей воды, кухня с таракашками. Только что комнат и впрямь оказалось две. Бурной радости по поводу двух вернувшихся из Диснейленда гостей в камуфляжках хозяйка квартиры не проявила, но и не выгнала, накормила кое-каким завтраком и повела генерала к соседям, у которых имелся телефон.

— Нас сюда забросило, — объяснял ей генерал, — а вещи с деньгами ветром унесло в Сайгак-Сарай. Надо связаться, сказать ребятам, чтоб срочно везли их сюда.

Выкрутасов уже устал от генерала, от его неиссякаемого оптимизма и неисчислимых баек. Дмитрию Емельяновичу до тошноты надоело быть Гондурасовым, и он мечтал о побеге. Дождаться вещей и денег и бежать.

— Ну, Димуленция, радуйся и ликуй! Завтра утром Ласточкин и Иванов прискачут сюда, дозвонился я, — сообщил генерал по возвращении. — Славься, славься, город Моздок, славься, веселенький Галкин задок!

— Но-но, попрошу без хамства! — обиделась хозяйка. Впрочем, сразу после этого она без сопротивления удалилась с генералом в другую комнату, где они и закрылись. Выкрутасов лежал на диванчике, млея от сознания того, что они спасены, веря и не веря такому нежданному счастью. Изредка до его слуха доносились постанывания и повизгивания хозяйки дома, и он вздыхал, жалея, что у него нет в Моздоке знакомой женщины.

Потом раздался крик. Это совсем вывело Выкрутасова из себя. Что он ее — режет там, что ли? Безобразие. Вскоре в комнату сунулось смеющееся мурло генерала:

— Ты не пугайся, Димофон, они всегда со мной кричат, ничего страшного. Я это называю «блицкрик». Я похлопочу, чтоб тебе подружку…

— Не надо мне! — зло огрызнулся Дмитрий Емельянович. — Что я — скот, что ли?

— А я — скот, — хохотнул генерал и отправился доказывать свое скотство. Озлобленный Выкрутасов звукоизолировал голову огромной подушкой, красиво расшитой оленями на лесной поляне, его тошнило от ненависти к генералу, доставившему ему такое несметное количество неприятных минут. Он бы отправился теперь гулять, но разумно опасался, что его арестуют в камуфляжке и без документов. Оставалось одно — уснуть. И он уснул.

Проснувшись через несколько часов, Дмитрий Емельянович долго боялся открыть глаза и увидеть тоскливый интерьер чеченского заточения, но запах жареного лука несколько успокоил его. Он встал и отправился в сторону запаха.

— И вот, представь себе, Галченыш, руки мои там, ноги — там, подо мной — бездонная пропасть, и вот я… А-а-а! Проснулся! — Генерал сидел на кухне с какой-то уже другой Галей и, попивая пивко, что-то ей заливал о своем прошлом.

— Здрасьте, — противным голосом сказал Выкрутасов.

— Ты что, не узнаёшь, что ли? — воскликнул генерал. — Это же твоя Галка! — Он кивнул в сторону гостьи.

— А где хозяйка дома? — спросил Дмитрий Емельянович.

— На работу ушла, сегодня же понедельник. Ну обнимитесь же наконец!

— Чо-то он, по-моему, не хочет, — усмехнулась эта, «выкрутасовская» Галка.

— А мы разве знакомы? — спросил бывший политинформатор.

— Да ты же с ней в одном классе учился, портфель носил, цветами задаривал! — возмущенно заявил генерал.

— Да ладно вам! — махнула на него рукой гостья, встала и приблизилась к Выкрутасову: — Будем знакомы, Таня.

— А почему не Галя? — фыркнул Выкрутасов.

— Да это Виктор всех Галями называет, а вам можно звать меня Таней, потому что я на самом деле Таня.

— И что же дальше? — продолжал вредничать Выкрутасов.

— А ничего, чайку попьем, поболтаем о том о сем, — не спешила обижаться гостья. — Вы кто по гороскопу?

— Поросенок он! — захохотал генерал. — Ты чего, Димоноид, такой хмурый? Садись, выпей пивка или чайку. Я сейчас. — Он подмигнул Тане и отправился в туалет.

Таня еще ближе придвинулась к Выкрутасову, легким толчком усадила его на стул, а сама села ему на колени, обвив шею руками. Особой красоты в ней не наблюдалось, но то, что она была явно нацелена генералом на Выкрутасова, не могло не взволновать Дмитрия Емельяновича.

— Какое у вас лицо измученное, — нежно сказала Таня. — Вы много страдали, видели ужасы войны, мучились в плену. Вам необходимо снять напряжение. Поцелуйте меня.

— Простите, я женат и храню верность своей жене, — воспротивился Выкрутасов.

— А там? Разве у вас не было фронтовой подруги? — томно простонала Таня и прикоснулась губами к его уху.

Дмитрий Емельянович панически вспомнил про чемпионат мира.

— Здесь есть телевизор? — спросил он.

Увы, это был его последний оборонительный залп.

Проснувшись среди ночи рядом с Таней, он чуть не заскулил от досады — ведь здесь был телевизор, но вместо того, чтобы смотреть матчи одной восьмой финала, он поддался женским чарам. Проклятый генерал! Мало было рискованного прыжка с парашютом в пьяном виде, когда Выкрутасов мог запросто разбиться, мало чеченского плена, где ему запросто могли перерезать глотку, теперь еще эта Таня. А что, если она из зоны риска?.. Хотя вряд ли. Просто одинокая моздокчанка, или как там называются жительницы Моздока? Моздянки? Моздокиньки? Бежать, бежать отсюда! Прочь! В Моздок я больше не ездок!

— Что ты стонешь? — прошептала в тревоге Таня. — Тебе приснилось пережитое? Все осталось позади, жестокость и кровь канули в прошлое. Ты со мной. Обними меня, прижмись!

Бог весть чего наплел ей про Выкрутасова генерал.

— Мне приснилось, что мы штурмуем Диснейленд и американцы лупят по нам бронебойными микки-маусами, — пошутил он.

— Болтун! — восхищенно прошептала ему в ухо Таня, снова увлекая в свой мир.

Утром он проснулся в кровати один. Оказалось, что Тане нужно было бежать на утреннюю смену, она работала на гардинной фабрике.

— Ничего, хлопец, к вечеру вернется твоя дивчиночка, — гоготал ненавистный генерал, хлопая Дмитрия Емельяновича по плечу. Плен продолжался. Хотя и не такой страшный, как чеченский, но все же — плен.

— Где же обещанные Иванов и Ласточкин? — стонал Выкрутасов, сидя с генералом и хозяйкой дома, молчаливой Галей, на кухне и попивая плохонький чаек с печеньицем. Галя ему тоже была ненавистна. Ишь ты, молчунья, зато в блицкриках не молчишь!

— Куда ты спешишь, Димкерц! — улыбался генерал. — Это немец, япошка спешит, америкос вонючий. Им так положено. А русский человек никуда не спешит. У него в запасе вечность. Эх, Галкыш, если б ты знала, в каких мы только переделках не были с Гондурасовым! Вот привезут мои соколы деньжат, мы отметим наше освобождение из плена!

— Из какого плена? — спросила Галя.

— Да там, в Диснейленде, — засмеялся генерал.

— Ладно уж врать, а то я не знаю, какой ваш Диснейленд, — вздохнула Галя, ласково глядя на генерала, а заодно и на Выкрутасова.

Майор Иванов и подполковник Ласточкин, вопреки самым пессимистическим прогнозам Выкрутасова, в полдень явились. Дмитрий Емельянович, видя свои вещи и чемодан, не верил глазам. Но еще больше он не поверил своему счастью, когда генерал тут же и заявил:

— Ну, соколы, зададим шороху местным магазинам! Димолёт! Ты пойдешь с нами или отдыхать будешь?

— Я лучше здесь побуду, посторожу, — пробормотал Выкрутасов. — Сердчишко что-то пошаливает.

— Перестарался, что ли? — подмигнул ему генерал. — Ну полежи, отдохни. Вернемся, будем пить за свободную Ичкерию. А Чечня — Чечни я не боюсь! Чечня ведь тоже русская земля! Мы скоро вернемся. На танках. С полным боекомплектом.

Дмитрий Емельянович проследил в окно, как генерал, подполковник и майор вышли из дома и скрылись за углом. Хозяйки дома не было, она тоже ушла на работу, на ту же гардинную фабрику.

— Десять, девять, восемь… — стал считать Выкрутасов, но прервался, ему стало совестно. Он все же достал лист бумаги и написал прощальное письмо: «Дорогой Виктор! Прости меня за это позорное бегство. Дело в том, что наши отношения с Татьяной зашли слишком далеко, а я не вправе расстаться со своей московской семьей. Думаю, ты поймешь меня. Прости! Еще встретимся, Россия большая, но в запасе у нас — вечность. Твой Гондурасов».

Сложив листок вчетверо, Дмитрий Емельянович вставил его в щель входной двери, стоя на лестничной площадке, уже не в камуфляжке, а в запасных брюках и сорочке из чемодана. Сам чемодан с ценным манифестом тычизма был при нем.

— Десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один — пуск! — скомандовал сам себе Выкрутасов и ринулся вниз по лестнице. Оказавшись на улице, он огляделся по сторонам и побежал куда глаза глядят, лишь бы в противоположную сторону от той, которую выбрали генерал, подполковник и майор. Он чувствовал, что именно сейчас бежит из чеченского плена.

— Куда едем, земляк? — окликнул его водитель синих «жигулей».

— На железнодорожный вокзал, — скомандовал Выкрутасов, плюхаясь на переднее сиденье.

Его снова несло. Ураган, швырнувший его на самое дно ада, в плен к чеченцам, теперь уносил в новые неведомые дали. Дух захватывало, сердце бешено стучало. На одной из улиц примерещилась Таня. А может, это и впрямь была она.

Очутившись на вокзале, Дмитрий Емельянович взял билет на первый попавшийся поезд до Краснодара.

«Ни капли водки! Ни капли пива! Никаких загулов! Кубань! Здесь властвует батька Кондрат, его называют красным. И пусть! Вероятно, он взял за шкирку всякую мразь, вот против него и злобствуют. Так всегда. Стрельцова за что посадили? За то, что мог стать лучшим футболистом мира всех времен и народов. Господи, неужто я сбежал отовсюду?!» — так думал Дмитрий Емельянович, подъезжая поздно ночью к Краснодару. Вглядываясь в ночные огни города, он нетерпеливо спрашивал попутчиков:

— Говорят, батька сухой закон ввел?

— Вводит помаленьку, — отвечали попутчики.

— Еще я слышал, он всю мафию вытравил?

— Вытравливает помаленьку.

— И якобы воровство, проституцию, наркоманию уничтожил?

— Уничтожает помаленьку.

Это страшно радовало Дмитрия Емельяновича — наконец-то он вдохнет чистого воздуха, встретится с честными людьми. Здесь и к футболу должно быть трепетное отношение, как к одной из неотъемлемых ступеней возрождения России.

Выкрутасова распирало гордостью за все — за себя, за будущее страны и ее футбола, за кубанское казачество. Теперь он был не просто бывшим политинформатором, бывшим мужем и бывшим полноценным гражданином. Теперь у него за плечами были прыжок с парашютом, участие в военных действиях на территории Чечни, чеченский плен и бегство из него. Это был уже не тот комнатный субъект, которого, как пушинку, понес по Цветному бульвару ураган, а прошедший через страшные испытания мужчина.

Воспоминания о пережитом переполняли его. Только ткни, лишь коснись в разговоре той или иной близкой темы, и, казалось, он готов был излиться полновесными героическими рассказами. Жаль, что попутчики попались немногословные, вялые какие-то, будто варенные в сметане.

И страшно было подумать — всего лишь десять дней прошло с той минуты, как Гориллыч вытурил Дмитрия Емельяновича из рая на Петровском бульваре.

Краснодар казался многообещающим. Здесь у Выкрутасова тоже имелся телефончик. Двенадцать лет назад он приезжал сюда, будучи политинформатором в команде суперкласса, и познакомился с семнадцатилетней девчонкой, зеленоглазой казачкой по имени Га… Эх ты! Надо же! Опять Галина! Прямо как у опостылевшего генерала! Постойте, постойте… Неужели Галина? Да нет же. Марина или Антонина… Нет! Увы — Галина. А, с другой стороны, что тут такого? То у генерала, а то — совсем другое. У Дмитрия Емельяновича ничегошеньки с той семнадцатилетней Галочкой не было, даже поцелуев. Хотя они долго гуляли по ночному Краснодару и он даже держал ее ручку в своей руке.

Кто знает, может, она до сих пор не вышла замуж. Или вышла и развелась, потому что подонок, скотина гулящая и пьянь несусветная попалась ей вместо хорошего мужа. Конечно!

Во всяком случае, зацепка у Выкрутасова в Краснодаре имелась, а без зацепок у человека нет будущего.

В здании вокзала, лишь на секунду задержавшись взглядом на величественных статуях Маркса и Ленина, подобных классическим Марсу и Венере, Дмитрий Емельянович отыскал телефон и набрал нужный номер. Слова, с которыми он придумал обратиться к прекраснейшей казачке, рвались с его языка, как свора густопсовых гончих с поводка охотника, но, увы, гудок следовал за гудком, а на том конце провода никто не спешил приветствовать вернувшегося из чеченского плена человека. Он еще раз и еще раз набирал номер — все безрезультатно.

— Эх, беда, — расстроился он. — Ну да ладно, ничего не поделаешь, работает, должно быть, или уехала на дачу.

Он сел в такси и сказал:

— Какая там у вас гостиница ближе всего к скверу Дружбы?

Помнилось, казачка жила за сквером Дружбы.

— «Красная» на улице Красной, — ответил шофер.

— Поехали!

Езды оказалось всего ничего, минут десять. И вот уже он входил в сверкающую огнями десятиэтажную гостиницу и услужливый швейцар открывал ему дверь. В холле, стоя в небольшой очереди к окошечку администратора, Дмитрий Емельянович обратил внимание на множество ослепительно красивых и нарядных девушек, о которых можно было бы невзначай подумать как о ночных бабочках, если бы не сознание того, кто тут губернатор. Он оплатил предварительный счет за сутки и получил ключ от номера на седьмом этаже, ничуть не удивляясь такой легкости вселения, поскольку в свое время он живал в гостиницах, лишь приезжая в качестве политинформатора вместе с командой, и не знал, что такое «Мест нет». Он даже капризно поинтересовался, на какую сторону выходят окна — на оживленную улицу Красную или во двор. Ему отвечали, что на Красную, но с седьмого этажа шумов не слыхать. Он поморщился, но смирился и пошел к лифту, мечтая об одном — остаться в одиночестве, принять душ и хорошенько выспаться без новых приключений. Лифт пришел быстро. Войдя в него, Выкрутасов нажал кнопку с номером семь и поехал вверх, но уже на втором этаже лифт тормознули.

Вошла красивая высокая девушка, ярко накрашенная и смело одетая — умопомрачительное декольте, юбка «седьмое небо».

— Вверх или вниз? — спросил Выкрутасов, ошпаренный волнующим запахом духов.

— Конечно, вверх, с тобой — на самое небо, — томно ответила красавица.

— Лично я — на седьмое небо, — отшутился Выкрутасов.

На третьем этаже снова тормознули. Там оказались две девушки на разный вкус, но спутница Дмитрия Емельяновича грозно отфутболила их:

— Занято!

На перегоне между третьим и четвертым этажами Выкрутасов понял, что его пытаются взять за жабры, если еще не взяли.

— Меня зовут Жанна, а тебя как? — спросила девушка.

— Дмитрий Емельянович, — кашлянул Выкрутасов, окончательно признавая, что едет в одном лифте с ночной бабочкой.

— Следующий! — отфутболила Жанна девушек на четвертом этаже.

Между четвертым и пятым она полностью прижалась к Выкрутасову и спросила:

— Ты возьмешь меня в жены? Я просто так не согласна.

— Простите, Жанна… — пробормотал Выкрутасов.

И тут все существо его возмутилось. Он твердо сказал самому себе мысленно: «Продажная любовь? Нет, нет и нет!» Он еле сдержался, чтоб не выпалить это в лицо падшей женщине, и между пятым и седьмым этажами, где остановок не случилось, повел себя достойно — спел:

— Милая моя, взял бы я тебя, но там в краю далеком есть у меня жена.

И с тем вышел на седьмом. Но не тут-то было.

— Миленький! — не отставала зараза. — Возьми меня с собой. Я тебе, знаешь, как улётно все сделаю — не захочешь расставаться. Не хочешь в жены брать, дай четыре сотняшки, разве это много? А мне детишек кормить надо.

Выкрутасов остановился перед дверью своего номера и решительно отверг порочную:

— Прости, мне не до тебя, я смертельно устал. Вот, — он достал из кармана пятидесятирублевку и протянул ее Жанне, — для твоих детишек.

— Спасибо, заяц, до завтра, — мурлыкнула она. — Отдыхай, не буду тебя сегодня тревожить.

И, чмокнув щедрого дядю в щечку, удалилась, виляя роскошными бедрами. Дмитрий Емельянович распахнул дверь, ворвался в свой номер, тотчас заперся и заскакал, ликуя:

— Молодец, Выкрутасов! Победа! Не поддался! Так держать!

В номере зазвонил телефон. Ласковый голос спросил:

— Вам помощь не требуется?

— В каком смысле?

— Девоньку для поднятия тонуса.

— Нет! — рявкнул Дмитрий Емельянович и зло бросил трубку.

Покуда он принимал душ, телефон еще пару раз трезвонил.

Вытираясь огромным и нежным махровым полотенцем, Выкрутасов вышел из ванной, подошел к телефону и еще раз на всякий случай набрал номер казачки Гали, поскольку придумал особенно остроумное начало для разговора, связанное с понятиями красного цвета. Там снова никто не брал трубку. Тем временем в дверь решительно постучали, и на седьмом или восьмом гудке Дмитрий Емельянович расстался с телефоном и подошел к двери.

— Кто там?

— Дмитрий Емельянович? — раздался приятный женский голос.

— Я. — Выкрутасову померещилось, что это она.

— Можно к вам?

Он открыл дверь. Там была не она. За дверью стояла красивая блондинка с длинной и толстой косой, как у Анны Курниковой. Огромные голубые глаза, чувственный рот, но юбка не «седьмое небо», а лишь чуть выше колена, «пятое».

— Простите за столь поздний визит.

— Пожалуйста, чем могу быть полезен?

— Я из партии «Женщины России». Мне нужно с вами поговорить. Всего пять минут. Можно войти?

Понимая, что впускать ее нельзя, Выкрутасов все же отдал дань рабской вежливости. Войдя, представительница известной партии, но только не партии «Женщины России», тотчас села в кресло и эротично забросила ногу на ногу.

— Видите ли, Дмитрий Емельянович… Я так волнуюсь… — заговорила она, хотя было видно, что она нисколько не волнуется. — Да, простите, я не представилась. Меня зовут Клавдия Петровна. Шиффер. — И хихикнула собственному остроумию, но тотчас снова придала лицу наигранно страдальческое выражение. — Ах, я так несчастна!

— Да неужели! — хмыкнул Выкрутасов немилостиво.

— Да, представьте себе. Мне так не хватает двух важнейших составляющих счастья. Каких, спросите вы? И я отвечу: любви — раз и небольшого количества денег — два.

— Четырехсот рублей, насколько мне уже известно.

— Ну вот, вы уже все знаете. Так не будем же друг друга мучить. Если хотите, чтобы я осталась до утра, добавьте сколько не жалко — рублей двести-триста, я девушка с весьма скромными запросами.

Тут она стала расстегивать верхние пуговицы своей блузки, неумолимо обнажалась грудь, но Дмитрий Емельянович и в этой ситуации оказался на высоте. Он решительно плотнее запахнулся банным полотенцем, встал в позу патриция и произрек:

— Да поймите же вы наконец, что человек, быть может, только что совершил побег из чеченского плена, что у него лишь одна мечта — лечь в кровать и как следует выспаться. Понятно это или нет?

— Из чеченского? — заморгала глазами условно именуемая Клавдия Шиффер. — Что ж ты мне раньше не сказал, родненький! И долго ты там пробыл?

— Год!

— Го-о-о-д?! И целый год не знал женской ласки?!

Она вскочила и бросилась ему на грудь:

— Остаюсь до утра за четыреста пятьдесят!

Но несмотря на то, что неуправляемая часть тела уже готова была совершить предательство, Дмитрий Емельянович и теперь остался на достигнутом уровне морального совершенства. Он высвободился из объятий лжепредставительницы «Женщин России» и уже совсем строго выпалил:

— Прошу вас немедленно покинуть помещение! И не заставляйте меня обращаться за помощью к администрации гостиницы!

— Очень напрасно, очень! — горестно вздохнула Клавдия Петровна. — До чего же ты глупо себя ведешь — не хочешь сделать приятное и полезное. Ладно, спи с миром. Может быть, завтра станешь другим.

Проводив ночную посетительницу, Выкрутасов еще больше возгордился собой и, напевая «Врагу не сдается наш гордый “Варяг”», улегся в чистую постель, зарылся в одеяло, даже стал засыпать. Но что-то все же ворочало его с боку на бок. Удивительное дело — он умирал от желания сна, но в то же время не мог уснуть. Во рту пересохло, и он вспомнил, что когда выходил из лифта, преследуемый первой охотницей за проживающими, то краем глаза заметил надпись над дверью «Бар. Круглосуточно».

— Пойти, что ли, за минералочкой? — спросил нестойкий Выкрутасов у стойкого Выкрутасова.

Дмитрий Емельянович полежал еще минут десять, встал, оделся и осторожно вышел из номера. Вдалеке из лифта в другое крыло этажа проплыла недвусмысленная парочка — он, словно состоящий из единого бицепса, и она, с таким огромным оголенным бюстом, что в профиль очень напоминала африканский континент. Дождавшись, когда Бицепс и Африка канули во мгле и тайне одного из номеров, Выкрутасов отправился в круглосуточный бар за минералкой. И он почти не удивился, когда там увидел обеих своих знакомых, Клавдию и Жанну. Они сидели и пили кофе. С ними была еще одна ночная бабочка, похожая на мальчика, с коротенькой стрижкой и в брючках.

— Дмитрий Емелья-а-а-аныч! — пропели в один голос Жанна и Клавдия. — Вы уже выспались?

Выкрутасов с презрительной усмешкой подошел к стойке бара и позвал барменшу.

— Чего желаете? — услужливо спросила она. — Коньячок, джинчик, виски, текила?

— Бутылку боржоми, — твердо отвечал Выкрутасов.

— И все?

— И все. Жажда мучает.

— Кать! За мой счет обслужи товарища! — нагло объявила Жанна, тем самым как бы даже попрекая и уязвляя Дмитрия Емельяновича за подаренные им ей пятьдесят деревянных.

— И за мой счет ему пачку жевачки, — еще более нагло добавила Клавдия, которую Выкрутасов уже мысленно окрестил Курниковой.

— Чо это вы, девчонки, так расщедрились? — удивилась барменша, выставляя перед Выкрутасовым бутылку боржоми и выкладывая пачку жевательной резинки «Риглиз спирминт».

— Нет, за мой, — оскорбленно заявил Дмитрий Емельянович, бросая на стойку бара пятисотрублевую лиловую. — Что это еще!

— Да ладно вам, — засмеялась барменша. — У меня все равно сдачи нет.

Выкрутасов взял свои деньги, боржоми и жвачку и пошел было в свой номер, но вдруг остановился перед столиком с ночными бабочками и, рассмеявшись, сказал им:

— Вот как возьму, как надаю вам по жопам!

И — сел к ним на свободный стул.

— Давно бы так! — смеялась Жанна.

— Из чеченского плена он, гляньте на него! — смеялась псевдо-Курникова, еще она была похожа на тренершу из фильма «Семь стариков и одна девушка».

— Познакомьте меня, девочки, — попросила похожая на мальчика. — Какой интересный мужчина! Вы правда из плена? Меня зовут Юлианна.

— А попросту Юлька-козюлька, — добавила псевдо-Курникова.

— А ты — Клавка-шалавка! — огрызнулась Юлианна.

Вскоре Выкрутасов уже покупал коньячок и даже виски, конфеты, сигареты и пирожные. Но он твердо поклялся самому себе, что только посидит с путаночками в баре, скоротает время. Не может же он явиться к прекрасной казачке прямо, как говорится, «из постели с Мадонной». Проявляя чудеса силы воли, он и спиртного не пил, пробавляясь боржомчиком.

— Миленький ты мой, — пела ему Жанна, не уставая совершать попытки соблазнить его, увести в номер, — возьми меня с собой, там, в краю далеком, буду тебе сестрой.

— В сестры беру, — смеялся Выкрутасов, радуясь тому, что вот он сидит с проститутками, а они, сколько ни пытаются, не в силах его развратить. — Будьте все три моими сестренками.

— А ты, часом, не голубой ли? — спросила Юлианна.

— Сама ты голубая, — ничуть не обиделся Выкрутасов. — Говорю же вам, дурындам, что из плена я. Приехал в гости к женщине, которую когда-то любил. Скажете, романтика? Да, романтика. А я даже с самой красивой не лягу без любви.

— А я только без ваньки-встаньки ни с кем не ложусь, — засмеялась грубая Юлианна.

— А как там, в плену было, братик? Можно тебя братиком называть? — спрашивала Клавдия.

— Конечно, можно! — продолжал боржомничать Дмитрий Емельянович. — В плену, сестренки, не сладко. Но жить можно. Русский человек ко всему привыкает. Даже к ежедневному ожиданию, что тебе вот-вот глотку перережут. Смешно сказать — со мной в подвале сидел генерал, который уже однажды был у них в плену, и они ему тогда горло перерезали, а он остался жив, и горло срослось, шрам только страшный остался. Великолепный генерал! Он-то и организовал побег. До Моздока мы с ним вместе добирались, а оттуда я — сюда, а он — по своим путям.

— Мить, может, все-таки пойдем, а? — снова-здорово застонала Жанна. — Хочешь, я тебе за твои страдания бесплатно, а? Ей-богу! Хороший ты мужик.

— Не могу, Жанчик, — клал себе на грудь растопыренную ладонь Выкрутасов. — Сама подумай, с какими глазами я завтра или послезавтра со своей возлюбленной повстречаюсь.

— Первый раз такого вижу, чтоб и за так не соблазнился. Фантастика! Обожаю! — восхищалась Жанна.

— А много ль детишек у тебя, Жанок? — спросил ее бывший политинформатор.

— Двое, братик, двое, мальчик и девочка.

— А они хоть не знают, кем ты работаешь?

— Ой, не надо, а?

Потом появился Бицепс, подошел к их столику, осмотрел с плотоядным видом всех трех сестер Выкрутасова и сказал:

— Мне для контраста малявку надо. Ты, — указал он толстым пальчищем на Юльку-козюльку, — топай со мной.

Дмитрию Емельяновичу стало тошно, словно Юлианна и впрямь была его родной сестрой. Захотелось вскочить и дать Бицепсу в свиное рыло. Но он утешился, видя, с каким довольным видом Юлька сорвалась со своего места и поскакала за внезапно свалившимся клиентом.

— Везет же некоторым, — с завистью поглядела ей вслед Клавка-шалавка, отчего Выкрутасову сделалось еще тошнее. На кой ему такие сестренки сдались! Тоже мне, проституточный братец!

— Ладно, девки, — встал он со своего стула. — Пошел я, а то сейчас упаду и прямо на полу усну.

— Катись-катись, созревай до завтра, — подмигнула ему Жанна.

Он вернулся в свой номер, лег и стал медленно погружаться в сон. Знала бы ты, Раиса, как меня тут соблазняли, а я не поддался! Не снизил планку нравственного уровня.

Волей-неволей он унесся сонною мыслью туда, в рай на Петровском бульваре, где можно было прижаться к теплой спине жены и шептать ей ласковые слова…

В дверь ему снова стучали, и уже давно. Он, наконец, проснулся, вскочил — где я? Тошнотно вспомнились девицы. В публичном доме, вот где! Хорошо же ты, батька Кондрат, с проституцией борешься. Красный пояс называется. Пояс красных фонарей, а не красный!

— Брат! Митя! Открой, пожалуйста! — звал из-за двери голос Жанны.

Он не спеша открыл. Обе — и Жанка и Клавка — ворвались к нему в номер:

— Запирайся! Запирайся скорее!

Судя по их трясущимся мордашкам, что-то и впрямь случилось, это не визит представительниц «Женщин России».

— Что такое-то? Поспать дадите мне или нет?! — закрыв дверь на замок, возмутился Дмитрий Емельянович.

— Латка всех на субботник сгребает, вот что!

— Какая еще Латка! — заорал Выкрутасов вне себя от ярости. — Какой еще субботник, если сегодня вторник!

Он поглядел в окно и увидел, что почти рассвело.

— Ну среда, — добавил сердито. — Но не суббота же.

— Святой человек! — воскликнула Клавка. — Он даже не знает, что такое субботник!

— Знаю, — продолжал гневно расхаживать по номеру Выкрутасов, с ненавистью глядя, как проститутки располагаются у него, словно у себя дома. — Это когда Ленин бревно тащит.

— Если бы Ленин! — фыркнула Жанна. — Я б его, лысенького, по первому разряду обслужила бы, он бы у меня враз улетел. Субботник, брат, это когда менты наезжают и бесплатно нами пользуются. Поэтому и называется субботник. А менты — хуже ахметок, такие садюги! В прошлом году Светке Маленькой сиську оторвали. А попробуй нажалуйся! А Латка, сволочь, я ей говорю: «Лат, имей совесть, я же в прошлый субботник за пятерых отпахала!» А она, тварь, будто и не слышит.

— Мы пахали! — проворчал Выкрутасов, но постепенно от гнева и ненависти душа его переходила к сочувствию и жалости. Еще бы не жалко, если сиськи рвут! Только, конечно, не сиськи, это слово грубое, грудь. Хотя, когда сиську, почему-то жальче.

— Я бы этой Латке всю морду расцарапала, — захныкала в свою очередь Клавка. — Так потом хоть уходи из большого спорта. Она, мразь, всюду свои щупальца распустила. Одно слово — мафия.

— А кто она такая-то? — спросил Выкрутасов. — Сутенерша, что ль, ваша?

— Ага, пионервожатая, — шмыгнула носом Жанка.

— Тихо! — вдруг всполошилась Клавка. — Кажись, она!

Все трое молча минут пять прислушивались к голосам, звучащим вне выкрутасовского убежища. Дмитрий Емельянович даже подошел к двери, прислонил к ней чуткое ухо и очень скоро услышал, как барменша Катька сообщала кому-то:

— Они в семьсот двадцать седьмом спрятались. Там у них какой-то жалельщик завелся. Сегодня только приехал.

— Сволочь Катька, — сказал Выкрутасов. — Сдала она вас, сестренки, со всеми потрохами.

— Чтоб ей самой десятерых ментов обслужить! — проскрипела зубами Клавдия.

— Ну что, капитулирен? — встала с кресла Жанна, оправляя на себе все свои условные одежки.

— Погодите, попробую пойти на таран, — сказал Выкрутасов, открыл дверь, вышел и тотчас закрыл замок с наружной стороны. К нему по коридору приближалась решительным шагом молодая особа с весьма нацистским выражением лица. Барменша Катька высовывалась из-за угла. Увидев Выкрутасова, трусливо скрылась. Дмитрий Емельянович и нацистка прошли друг мимо друга, но, услышав за спиной стук в дверь, Выкрутасов оглянулся и спросил:

— Вы ко мне?

— Если вы из двадцать седьмого, то к вам.

— Что вам угодно?

— Кто там у вас?

— Простите, а вам какое дело?

Тут из-за двери раздался голос Жанны:

— Да ладно, Мить, открой ей, она все равно не отступится.

— Открывайте, — приказала нацистка.

— Стало быть, это вы и есть, пионервожатая Латка? — спросил Дмитрий Емельянович, жалея, что не удается спасти девчонок от ментовского субботника.

— А вы, стало быть, и есть тот добрый дядя? — в ответ презрительно усмехнулась нацистка.

Выкрутасов медленно подошел, вставил ключ в скважину и с вызовом глянул сутенерше в глаза. Тут в голове у него закружилось от ужаса и неожиданности. Перед ним стояла та самая — его красавица-казачка Галя.

— Это ты? Галка! Неужели это ты?

— Постой-постой… — обмякла в свою очередь путановожатая.

— Не может быть! Кажется, Дмитрий?

— Он самый.

— Вот так встреча! — В лице сутенерши нацистское выражение сменилось вполне человеческим. Боже, как же она изменилась! Была такая милая девочка, а теперь…

Выкрутасов открыл дверь.

— Лат! Ну прости нас, ну не могу я больше на субботник, я же в прошлый раз отпахала! — заныла Жанка.

— Она же в прошлый раз отмучилась, — сказал свое слово Дмитрий Емельянович. — Отпусти их, Галочка!

— С какой это стати! — возмутилась сутенерша. — Или у вас тут…

— Да нет, Лат, он нас пальцем не тронул, честное слово! — сказала Клавка. — Одно слово — козел. Но добрый.

— Я добрый, Галкыш, и пальцем их не тронул. Мне их жаль. Отпусти их, — взмолился Дмитрий Емельянович.

— Он, между прочим, из чеченского плена бежал, — сказала Жанна. — Год там томился. Человеку нужно было только доброе слово.

В воздухе зависло гнетущее ожидание. Наконец, путано-вожатая махнула рукой:

— Чорт с вами, живите.

И — зашагала прочь по коридору.

Дмитрий Емельянович уныло вошел в свой номер, сел на кровать, уронил лицо в ладони и заплакал.

— Ты что, Митька! — всполошились девки. — Что с тобой, брат? Да ты чего? Нервы, да? Последствия плена, да?

Он только тряс головой и плакал. Наконец слезы окончились, он громко высморкался об угол простыни и произнес:

— А ведь это она, девки вы мои!

— Кто?

— Латка ваша. Это я к ней ехал. Вот вам и романтика! Что жизнь с людьми делает, а? Ну скажите вы мне, как такие получаются метаморфозусы, а?

— Да ты что! — вскрикнула Жанна. — Ты?! К Латке?!

— К Латке, — кивнул Выкрутасов. — Только она почему-то раньше была Галиной.

— Она и была раньше Галиной, — подтвердила Жанна. — А потом, когда, как говорится, прошла через плевелы к звездам, стала называться Галатеей.

— Во как! — подивился Выкрутасов. — А через какие плевелы она прошла?

— Постой-постой, братик, — сказала Клавка. — А не ты ли тот самый москвич, из-за которого у нее вся жизнь кувырком покатилась?

— Каким кувырком? — обомлел Дмитрий Емельянович.

— А таким, — сказала Жанна, — что ее один москвич залетный соблазнил и бросил, а она по нему стала сохнуть и поехала в Москву разыскивать негодяя. А там ее другой охмурил. Писатель, его книги сейчас повсюду валяются. Он это… как это… властитель умов. Это он ее называл Галатеей. Потом она от него забеременела, а он ее выгнал, сказал, что писатель не имеет права копаться в пеленках и проверять дневники. Так Латка сама мне рассказывала. Мы с ней одно время дружили, покуда она не стала пионервожатой. Она тогда еще ничего была, это уже сейчас скурвилась.

— А ребеночек? — спросил Выкрутасов с замиранием сердца.

— Ребеночка она родила, — сказала Клавка. — Нормальный парнишка, Леон.

— Леонид?

— Нет. Леон. Ну фильм еще такой есть. В школу ходит. В каком он сейчас классе, Жанк?

— В третьем. Слышь, Мить, может он от тебя?

Выкрутасов вздрогнул:

— Нет, этого не может быть. Поверите ли, девчонки, но мы с ней даже не целовались.

— Да ты что! — заржала Клавка. — Иди ты!

— Честное слово! — воскликнул Дмитрий Емельянович.

— Ну и что, — сказала Жанка. — Может, у нее от тебя непорочное зачатие произошло.

— Даже непорочного не могло быть, — решительно отверг это предположение Выкрутасов. — В каком, говорите, ее парнишка классе учится? В третьем? Значит, ему сколько? Девять? Десять? А я с ней был двенадцать лет назад знаком. Эх, как же мы тогда влюбились друг в друга!

— А чего ж ты тогда сбежал, москвич гребаный! — возмутилась грубая Клавка.

— Чего сбежал, — вздохнул Выкрутасов. — У меня семья была, девочки, я семью не мог бросить. У меня нравственные принципы. Может, это, конечно, сейчас не модно, но уж такой я уродился.

— Урод! — фыркнула Клавка.

— Вот она из-за твоих нравственных принципов и с крыши съехала, — сказала Жанна. — Если бы не ты, она бы, может, сейчас не была такая стерва.

— Да при чем же здесь я, если, сами же говорите, ее другой обрюхатил и бросил, — обиделся Выкрутасов.

— Другой! — фыркнула Клавка. — В Москву-то она тебя искать кинулась. Семья у него! А сейчас что, нет, что ли, семьи?

— Нету, девочки, — горестно вздохнул Выкрутасов, — сейчас я полный барбизон.

— Типичнейший барбизон, ничего не скажешь! — укоризненно покачала головой Жанна. — Значит, когда у тебя семья была, то и нравственные принципы присутствовали, а как семья распалась, то ты про нашу Кубань вспомнил.

— Дура ты, Жанка! — возмутился Выкрутасов. — Я же год в чеченском плену просидел. Ты хоть это-то понимаешь?

— А что-то по твоей упитанности не скажешь, чтобы целый год, — усомнилась Клавка.

— Это я уж в Моздоке отъелся, — покраснел Выкрутасов. Все трое некоторое время молчали. Потом Жанна вздохнула и сказала:

— Короче, любишь нашу Латку, отвечай?

— В том-то и дело, что лам, в плену, я и понял, что всю жизнь только ее и любил, — нагло соврал Дмитрий Емельянович.

— Тогда иди и добивайся ее заново, — приказала Клавдия. — Может, она опять станет доброй.

— Иди-иди, — кивнула Жанка, — у них на втором этаже, в холле сейчас построение.

— Пойду, пожалуй! — воспрял духом Выкрутасов. В этот миг он и впрямь готов был поверить, что всю жизнь любил краснодарочку. И ведь в точности получалось, как он хотел. Она и замужем успела побывать или примерно как замужем, и брошенкой оказалась подобно ему.

Он решительно встал и направился к двери. Оглянулся:

— А вы чего? Тут останетесь?

— Мы у тебя поспим малость, ладно? — взмолилась Жанна.

— Чорт с вами, живите, — сказал Выкрутасов и отправился на второй этаж. Там он успел застать то самое построение, о котором говорила Жанна. Зрелище это было жуткое и отвратительное. Двадцать, если не больше, ночных бабочек, заспанных и перепуганных, стояли вдоль стен холла навытяжку. Каких их только не было, на всякий вкус — и стандартные путаны, и белокурые падшие ангелочки в скромных платьях, и испанисто-тощие, и толстые в обтягивающих, готовых вот-вот лопнуть одеждах, и словно только что выдернутые из дискотеки, и как будто отвлеченные от семейных домашних дел, и а-ля рюс, и америкэн тайп, и раскосые азиатки, и две мулатки… Посреди холла стояла Галатея в окружении милиционеров и троих новых русских. Главарь последних, мерседесоподобный хряк с брезгливым выражением морды, тщательно осматривал каждую. Как видно, этот его осмотр продолжался уже давно.

— Вам чего, молодой человек? — спросил один из милиционеров, завидев Выкрутасова.

— Это ко мне, — сказала Галатея. — Я сейчас к вам поднимусь, Дмитрий. Ждите меня в своем номере.

Выкрутасов сделал вид, что уходит, но все же стал подсматривать из-за угла. Смотр тотчас же и окончился.

— Эту, эту и вот эту, — ткнул пальцем мерседесоподобный в трех девушек, одна из которых выглядела так, будто пришла сюда впервые.

— Ну а нам всех остальных, — оживились милиционеры.

Все пришло в движение, и Дмитрий Емельянович поспешил к лифту, успел вскочить в него и отправился обратно на свой седьмой этаж. В номер к девчонкам он, однако, не пошел, а уселся в баре, откуда была хорошо видна площадка перед лифтом. Барменша уже поменялась, не Катька. А жаль — Катьке он очень хотел сказать пару ласковых. Он стал пить кофе и ждать. Часы в баре показывали половину седьмого утра. Для кого-то начало нового дня, а для кого-то, как для тех, в холле, окончание вчерашнего. Так уж устроено в жизни — что-то еще только началось, а что-то еще не успело окончиться.

Она появилась без пятнадцати семь. Он окликнул ее:

— Галя!

Она медленно подошла, села за его столик.

— Будет лучше, если ты станешь называть меня, как все, Латой. Той Гали, с которой ты был знаком когда-то давно, уже нет на свете. — Она помолчала, потом глубоко вздохнула: — Но я все-таки очень рада тебя видеть. Ты сильно изменился. Постарел, уже не тот соколик.

— Я был в плену у чеченов, — сурово произнес Выкрутасов.

— Как тебя туда занесло, дурака? — В глазах ее мелькнуло что-то ласковое. — Ты же был в тренерском составе.

— Долго рассказывать. Тренерский состав постановил от меня избавиться. Я остался не у дел. И…

— По контракту, что ли, пошел?

— Не совсем. Несколько сложнее. В общем, я был консультантом по вопросам исламского экстремизма, — врал Выкрутасов напропалую.

— А ты что, раньше кагэбэшником, что ли, был?

— Угадала. Имел некоторое отношение к разведке.

— Может, возьмешь мне кофе с коньяком? Или ты только моих пионерок обслуживаешь?

Он взял для нее кофе и коньяк.

— Семь часов, — сказал он, вернувшись за столик. — Хорошее время. Никого нет, тишина, можно поговорить.

— Ну и о чем ты хочешь со мной поговорить?

— О нас с тобой. Понимаешь, Галкыш… То есть Латыш… Ой, смешно получилось… В общем, понимаешь, я понял, что все эти годы любил только одну женщину на всем белом свете. И эта женщина — ты.

Он посмотрел ей прямо в глаза. Она усмехнулась и отвела взгляд. Видно было, что ей все же приятно слышать такое.

— И почему ты думаешь, что я опять буду тебе верить, как тогда?

— Ты можешь не верить ни единому моему слову, — пожал плечами Выкрутасов. — От этого ничего не изменится. Каждый день, сидя в страшном чеченском подвале, я вспоминал тебя, и с каждым днем твой образ в моем сознании становился все четче и яснее. Я почти физически осязал тебя. Я брал твою руку, и мы шли с тобой по улицам и душистым скверам ночного Краснодара. Твой образ укреплял меня в решимости бежать из плена. Я твердо определился, что как только совершу побег, сразу отправлюсь к тебе в Краснодар, чтобы просто сделать это признание в любви. Скорее всего, думал я, ты замужем, воспитываешь детишек, но я все равно скажу тебе, что только твой светлый образ спасает меня от смерти и помогает жить. Скажу — и уеду доживать свой век в одиночестве. Но теперь я знаю, что ты одна, как и я, одинока, и я готов сказать тебе: будь моей женой.

Она молчала, потупившись. Он взял ее руку и тихонько запел:

— Галина красная, Галина вызрела…

— Чего это я вызрела! — игриво возмутилась Галатея. — Мне, между прочим, еще тридцати лет не исполнилось. И я не Галина.

— Знаю, мне твои пионерки сказали, что ты Галатея.

Она вдруг вырвала свою руку из его руки:

— Я, конечно, не верю ни единому твоему слову, но да ладно, коль уж приехал, так не жить же тебе в гостинице. У тебя там вещи-то хоть есть?

— А как же! Я, едва только бежал из плена, прибыл в Моздок, позвонил друзьям, они мне все, что нужно, привезли. Даже денег.

— Ну, насчет денег можешь не беспокоиться. Девки у тебя?

— Я им разрешил поспать.

— Пошли.

В номере они застали спящую Клавдию и полусонную Жанну. Покуда Дмитрий Емельянович собирал свои вещи, Галатея отдавала Жанне приказы — дождаться освобождения всех пионерок, собрать с каждой сколько нужно и собранную сумму завтра, то бишь сегодня вечером, отдать ей.

— Все, чао, в девять часов вечера на втором этаже, — сказала она и под ручку с Выкрутасовым отправилась к лифту.

Выйдя из гостиницы, они зашли во двор, где стоял роскошный полуспортивного вида иностранный автомобиль. Названия Дмитрий Емельянович не сумел прочесть, но Галатея сама спросила:

— Как тебе моя «Сонатка»? То-то же! В плену сидя, такую не заработаешь.

— Это точно! — весело воскликнул Выкрутасов, усаживаясь на переднее сиденье.

Они выехали со двора и поехали по одной из прекраснейших улиц земного шара — краснодарской Красной.

— Ты по-прежнему за сквером Дружбы живешь? — спросил Дмитрий Емельянович.

— Еще чего! Там родители. У меня теперь своя квартира на Северной. А у тебя жены, что ли, нету?

— Была жена, Латочка, была, да вся вышла. Когда меня из тренерского состава вывели, уже отношения испортились, а когда я в плен попал, она и вовсе другого себе завела. Из новых русских. Типа того, сегодняшнего, на втором этаже в холле.

— Это наш кубанский маслобойный король, — сказала Галатея.

— Оно и видно, рожа масляная, — усмехнулся Выкрутасов. — А ну-ка, остановись!

— Зачем это?

— Надо.

Он вышел из машины и направился к небольшому цветочному рыночку, на котором продавщица, позевывая, еще только устанавливала свой товар. Купив у нее огромный букет роз, на который ушло почти столько же, сколько стоит пионерка в гостинице «Красной», Дмитрий Емельянович горделиво возвратился в ярко-синюю «Сонатку».

— Можно было и без этого обойтись, — сказала Галатея, принимая дар московского гостя. — Но все равно — приятно.

Вскоре они приехали на Северную, оставив «Сонатку» у подъезда нового желтокирпичного дома, вошли в этот подъезд, поднялись на девятый этаж, вступили в квартиру Галатеи, хорошо обставленную, двухкомнатную хорому.

— Ну, будь как дома, коль уж приехал, — сказала хозяйка хоромы, разворачивая полиэтиленовое покрытие букета.

Выкрутасов прошел в большую комнату и первым делом воззрился на огромный фотопортрет какого-то мужчины в черных непроницаемых очках, с длинным носом и брезгливо сложенными губами. Конечно, Дмитрию Емельяновичу было бы гораздо приятнее увидеть свой портрет в таких масштабах, но, помнится, тогда, двенадцать лет назад, он ей фотографий своих не дарил. Поэтому пришлось смириться. Но то, что произошло потом, не на шутку обидело недавнего кавказского пленника. Войдя в комнату, Галатея поставила вазу с выкрутасовскими розами на стол прямо под портрет неизвестного. Высокие розы своими душистыми темно-красными бутонами почти касались брезгливых губ.

— Кто сей? — спросил Выкрутасов с обидцей.

— Бог, — кратко отвечала Галатея.

— Разве боги бывают в черных очках? — пошутил гость.

— Бывают, — с тоской промолвила она.

Выкрутасов понял, что, скорее всего, это и есть тот самый хлюст, который охмурил ее в Москве, сделал ребенка и отфутболил.

— А где Леон? — спросил он, вспомнив о ребенке.

— В Геленджике отдыхает, — улыбнулась Галатея. — Расслабься. Пойду завтрак сварганю.

Она ушла, а Выкрутасов обиженно прошелся по комнате. Тут его словно молнией ушибло. На книжных полках он увидел несколько книг одного и того же автора, стоявших не в ряду с другими книгами, а нагло впереди них, обложкой к зрителю, а не корешком. На одной из них посреди обложки фигурировала в уменьшенном виде та же фотография в черных очках: «Виктор Пеле. Из жизни одного инсекта». Что это еще за Пеле такое! Пеле может быть только одно! То есть — один! Возмущению Дмитрия Емельяновича не было предела.

На другой обложке был изображен великий бразилец Пеле, сам зеленый на футбольном поле черного цвета: «Виктор Пеле. Пеле-Негро». На третьей книге стояли обнаженные Адам и Ева: «Виктор Пеле. М и Ж». На четвертой — мыльный пузырь, в котором отражались лица людей, буденновцы на конях, горящие здания: «Виктор Пеле. Буденный и Мутота». На пятой — лицо Фиделя Кастро на фоне флага, представляющего собой дикую смесь кубинского с американским: «Виктор Пеле. Хенерасьон X».

Это был подлый удар ниже пояса, прямо по футбольному самолюбию Дмитрия Емельяновича. Он еще более обиженно ткнул телевизор в пупок выключателя и стал смотреть утренние новости. Ему удалось узнать о том, что вчера хорваты один-ноль обыграли румынчиков, а аргентинцы в красивейшем матче три-два — англичан. Такие игры пропущены! Впервые в жизни получалось, что шел чемпионат мира по футболу, а Дмитрий Емельянович его не смотрел! Начхать на этого бога в черных очках! Нет бога, кроме футбола, и Выкрутасов — пророк его! И нет иного Пеле, кроме блистательного бразильца Эдсона Арантиса ду Насименту! Понял? Выкуси! — И Дмитрий Емельянович показал этому самозваному Пеле кукиш. Затем он взял свой чемодан, открыл его и достал оттуда манифест тычизма. Любовно перелистал и принялся мечтать о великом будущем отечественного футбола, а точнее сказать — тыча.

— Это что у тебя? — спросила Галатея.

— Божественное откровение, — мстительно ответил Выкрутасов и добавил: — Футбольный коран.

— Пошли завтракать.

Они уселись на кухне. На завтрак хозяйка подала фаршированные кабачки, бекон, яйца, пирожки с капустой. Немного отведав того-сего, Выкрутасов хмуро спросил:

— Ну и как будет его настоящая фамилия?

— Кого?

— Пеле этого. Ведь не Пеле же он на самом деле!

— Нет, он на самом деле Пеле.

— Да ладно врать! Не сын же он.

— Не сын. Но он действительно Пеле. При рождении ему, конечно, присвоили другую фамилию. Он носил ее и в школе, и в институте. Но когда он стал писать романы, он понял, что в литературе он то же, что Пеле в футболе. Взял да и сократил свою родительскую фамилию ровно наполовину.

— Ну и как звучала фамилия полностью? — злился Выкрутасов.

— Ну зачем тебе знать это, Митя?

— А все же? Пелеканов? Пелебздеев? Пелермуттер?

— Ой-й-й! — возмутилась Галатея. — Вот пристал! Ну Пелёнкин его бывшая фамилия. Радостно тебе от этого? Ведь это сущности не меняет. Повторяю — настоящая его фамилия Пеле. А Пелёнкин — всего лишь временная, навязанная родителями кличка. Ну что ты так смотришь?

— Ты все еще любишь его? — спросил Выкрутасов.

— Люблю, а что?

Дмитрий Емельянович зло усмехнулся:

— Пелёнкин! Тебе хотя бы на пеленки для малыша давал денег этот Пелёнкин? Наглец какой! Посмотрите на него — Виктор Пелё! Чем он так взял-то тебя? Выкинул вон с ребеночком, тоже мне, писатель! Разве писатели так поступают?

— Он не просто писатель. Он гений, гениям все дозволено.

— В чем же его гениальность? Молоденьких краснодарочек брюхатить?

— Ты не поймешь, если не читал его книг.

— Попробую прочитать. Больше чем уверен, что ничего особенного.

— Не смей так говорить. Виктор Пеле это Виктор Пеле. Это самый великий писатель всех времен и народов. Только он сумел доказать, что реальности не существует, что все мы — лишь отражения на стенке мыльного пузыря, готового с минуты на минуту лопнуть, что влюбленные мужчина и женщина должны стремиться подальше бежать друг от друга, чтобы не произошло взаимопроникновения душ, способного вызвать преждевременное лопанье этого пузыря.

— Знакомая песенка! — усмехнулся Выкрутасов, яростно приканчивая фаршированный кабачок. — Мир — как отражение моего собственного мочевого пузыря! Ведь мы, поди, субъективные идеалисты?

— Пеле выше всяческих измов, — гордо отвечала Галатея.

— Вот оно как! — снова обиделся Выкрутасов. — А скажи, как же так получилось, что ты кинулась в Москву искать меня, а удовольствовалась объятиями первого попавшегося Пелё?

— В тебя я просто влюбилась, — отвечала Галатея. — Как влюбляются все девчонки. Когда ты уехал, я готова была покончить с собой, но вместо этого ринулась искать тебя. А Виктор… Мы встретились с ним случайно на одной тусовке. И он просто поглотил меня. Я не влюбилась в него, я погибла в нем. Он сделал из меня то, что хотел. Из сырого материала вылепил Галатею и оживил ее. Это человек, способный на великие поступки. Тебе ли объяснять, что такое Пеле, ведь ты напрямую был связан с футболом. Виктору все позволено. Он — Виктор, а значит — победитель. Захочет — может убить, захочет — оживит. Может изломать и уничтожить, а может и воскресить. Его книги — вот истинная реальность. А мир, в котором мы живем, — лишь отражение его книг. Понимаешь?

— Приблизительно, — отвечал Дмитрий Емельянович, все больше утверждаясь в мысли, что и отсюда ему придется делать ноги.

— Ну что? — усмехнулась Галатея. — Передумал жениться на мне? А? Передумал, передумал!

— Вовсе нет, — смутился Дмитрий Емельянович. — Просто я пока не знаю, каким образом придется бороться с твоим идолом.

— Бороться? Бесполезно! — захохотала Галатея.

— Да? А вот скажи, когда он лепил тебя, он заранее планировал вылепить из милой и чистой казачки суровую сутенершу?

— А вот хамить не надо, ладно? — тотчас поджала губы она. — Если хочешь, можем сегодня поехать к морю. Ты давно не был на море?

— Целую вечность. Еще до плена.

— Бедный! Тяжело было в плену?

— Курорт. Я так подружился с чеченцами! Если бы не хотел тебя увидеть, ни за что не расстался бы с ними. Может быть, и мусульманство бы принял. А он хотя бы алименты на ребенка присылает?

— Он выше этого. И давай больше не будем о нем, хорошо? Возьми любую из книг в дорогу, пока будем ехать, почитаешь. Нам до моря два часа ехать. Куда отправимся? Хочешь — в Анапу, хочешь — в Геленджик, хочешь — на Тамань?

— Мне все равно. Спасибо за вкусный завтрак. Прости за еще один вопрос — а ты с ним встречалась после того, как он тебя отфутболил?

— Нет. Мне это и не надо. Я с ним постоянно нахожусь. В его книгах. Его книги важнее физической близости. Так что в этом смысле можешь не ревновать.

— И даже не созваниваешься?

— И даже не созваниваюсь. Допрос окончен? Хрен с ней, с посудой — едем прямо сейчас! Бери с собой самое необходимое. И возьми вон ту, с Фиделем Кастро, это последняя.

— Что ж, почитаем, — пробормотал Дмитрий Емельянович, вытаскивая указанную Галатеей книжку мерзкого Виктора Пеле. Ему уже не терпелось убедиться в том, что сей якобы великий писатель кропает обычнейшую авангардистскую ахинею. — Посмотрим-посмотрим, какой это бог в очечках!

— Зачем ты берешь с собой чемодан? — спросила она, когда они покидали квартиру.

— В нем все мои вещи, а я, быть может, захочу провести на море не один день, — в очередной раз соврал Выкрутасов, на самом деле он брал все свое омниа меа на всякий случай — вдруг захочется сбежать.

Вскоре они уже ехали в машине, Галатея сидела за рулем, а Дмитрий Емельянович взялся читать книгу Пелёнкина.

— Учти, если тебе не понравится, голову оторву, — улыбнулась Галатея.

— После знакомства с борзиками мне уже ничего не страшно.

— Что еще за борзики?

Он пояснил и опять вернулся к Виктору Пеле.

Перво-наперво вызывало удивление то, как книга оформлена. На форзаце тот же кубинский лидер, что и на обложке, возглашал: «Взял книгу? Купи! Купил книгу? Читай!» На авантитуле значилось название серии — «Сто лучших книг второго тысячелетия». Контртитул нес на себе фирменный знак и наименование издательства — «Козлобаран». На фронтисписе помещалась фотография автора, который закрывал лицо руками, будто ему только что плеснули в морду соляной кислоты. На титуле значилось — «Виктор Пеле. Хенерасьон X. Романиссимус» и вновь имя издательства — «Москва, Козлобаран. 1998». Далее следовало неимоверное количество оборонительных сооружений книги: «Тщательно и строго охраняется законом Российской Федерации об авторском праве. Воспроизведение всей книги или какой-либо ее части, а также любая цитация категорически запрещается без письменного согласия автора и издателя. Любые попытки нарушения закона будут беспощадно преследоваться в судебном порядке, а также иными средствами наказания и возмездия. Запрещается также без ведома и письменного согласия автора и издателя писать рецензии на этот роман, высказывать печатно любые мнения по поводу этого романа, ссылаться на текст романа, а также развивать мысли, высказанные автором в этом романе…» И — так далее, на целую страницу. Выкрутасову вмиг представился Виктор Пеле, которого со всех сторон рвут зубами охотничьи собаки и просто шавки, растаскивая его на цитаты, воруя у него мысли и высказывания, перепечатывая целыми кусками текст романа. Но это еще не все. На каждой странице книги внизу стояла печать с изображением какого-то цветка, кажется, белены, и надписью: «Из книг Виктора Пеле», а также подпись автора и вновь угрозы: «Все, что напечатано на этой странице, принадлежит Виктору Пеле, являясь его несомненной интеллектуальной собственностью. Перепечатывать или цитировать любое слово, опубликованное на данной странице, без ведома и письменного согласия автора и издателя категорически запрещается!»

— Да, — покачал головой Дмитрий Емельянович, — так заботиться о своем интеллектуальном богатстве может только бог.

— А что ты хочешь, — фыркнула Галатея. — Знаешь, как гениев обижают все, кому не лень! Приходится обороняться. Ты читай сам роман-то!

И Выкрутасов углубился в чтение. Роману, а точнее — романиссимусу, — предшествовал еще и длиннющий стихотворный эпиграф на английском языке. Стихи принадлежали какому-то неизвестному Выкрутасову поэту — Бернгарду Раскинду. Смысл эпиграфа остался непонятым Дмитрием Емельяновичем, который наконец приступил к первой главе.

Когда-то Выкрутасов много читал, особенно работая политинформатором. Он всегда стремился повышать свой читательский уровень. В свое время перечитал всех русских классиков, советских зубров литературы и даже тех, кого запрещали, ибо врагов надо знать, чтобы иметь представление, как с ними бороться. Читая романиссимус, он долго не мог понять, что же такое знакомое слышится ему в манере автора, и наконец понял — пред ним было дитя от брака Аксенова с Лимоновым. Та же раскрепощенность, та же любовь к смелому использованию ненормативной лексики, то же поминутное выпячивание своего знания английского языка, а главное — явное заискивание перед жвачно-тусовочной, наркотно-балдежной молодежной культурой. Автор ловко и беспрестанно играл словами, каламбурил и острил так жадно, будто его только что выгнали из команды КВН и он во что бы то ни стало хотел доказать, как они просчитались.

Герой романиссимуса, носящий фамилию Кубинский, являл собой образец двадцати пяти-тридцатилетнего охламона, без цели в жизни, при этом хорошо зарабатывающего на различных телевизионных халтурах. Попутно Кубинский отведывал всевозможные виды галлюциногенных наркотиков, и множество страниц отводилось на нудное описание якобы захватывающих галлюцинаций.

Машина неслась по шоссе, уже давно выскочив за пределы Краснодара. Дмитрий Емельянович упорно читал, хотя после сороковой или пятидесятой страницы перестал понимать смысл и нужность этого чтения. На сотой странице появился Фидель Кастро Рус в очередной галлюцинации Кубинского, на сей раз отведавшего экстракта белены. Тут Дмитрий Емельянович почувствовал рези в желудке и осознал, что они поселились в нем уже давно, на семидесятой или даже шестидесятой странице, но лишь теперь стали особо ощутимыми. Он читал дальше, а рези усиливались, к тому же к горлу стала подступать тошнота. Но, ловя на себе время от времени ревнивые взгляды Галатеи, он продолжал читать.

«— Здравствуй, — обратился к Кубинскому криэйтор Острова свободы по-русски. — Не пугайся меня. Я пришел к тебе с того света, но это нисколечко не страшно.

— Как! — удивился Кубинский. — Разве ты уже умер?

— А разве ты не знал? Я умер двадцать лет назад. После меня правил первый двойник, он тоже умер. Теперь Кубой заведует мой второй двойник. Но это меня не волнует. Я пришел к тебе как к носителю топонима Кубы в своей фамилии, а также как к полурусскому-полуеврею, ибо я тоже наполовину еврей, а наполовину русский. Слушай же меня и запоминай. Я открою тебе тайны великих противостояний. На свете, как ты знаешь, есть только две силы, контрдействующие друг другу — капитализм и революция. Во главе капитализма стоит коксаккинг Северная Америка, во главе революции — эссфаккинг Латинская Америка. Могущественный орал борется с пылающим и дерзновенным аналом…»

Тошнота еще больше усилилась, но Дмитрий Емельянович сделал над собой усилие, сдержал рвотный спазм и читал дальше. Его прежде всего взволновало, что Фидель Кастро вел себя примерно так же, как в его сне Лев Иванович Яшин. Он тоже явился к Кубинскому, чтобы открыть ему заветные тайны — как лучше бороться с мировой закулисой, стремящейся уничтожить человечество с помощью вещизма, главным оружием которого является телевидение. Правда, в отличие от Льва Ивановича, пелёнкинский Фидель почему-то полностью зациклился на ротовой полости и ее полной противоположности — анусе. Разумеется, там так и сыпались пошлые каламбуры типа «Я с детства не любил орал, я с детства анус подставлял» и тому подобные мерзости, которых великий вратарь Яшин, в отличие от хенерасьонхерового Фиделя, ни за что бы себе не позволил.

Следующий спазм Дмитрий Емельянович сдержал еле-еле.

— Гал… Латочка! — взмолился он. — Останови машину.

Когда она выполнила его просьбу, он выскочил пулей из «Сонатки» и очистил желудок в ближайших кустах.

— Сам не знаю, — оправдывался он, вернувшись на свое переднее сиденье, — что со мной такое!

— Может, тебя тошнит от книги? — спросила Галатея, тронувшись в дальнейший путь.

— Еще чего! — воскликнул он фальшиво. — Классная книга! Вечером дочитаю.

— Нет, читай сейчас. Я должна знать твое окончательное мнение. От этого многое зависит. Я должна видеть в тебе единомышленника. Человека, с которым я буду вместе поклоняться этому богу.

Дмитрий Емельянович с тоской посмотрел по сторонам. Они ехали по Кубани, по великой казачьей области России, населенной певучим и плясучим, воинственным и трудолюбивым народом, но вместо того, чтобы высадиться в каком-нибудь хуторе или станице, познакомиться с людьми, наслушаться казачьих песен у костра, он должен был читать эту белиберду, защищенную со всех сторон законом Российской Федерации. «Какого чорта я буду вместе с ней поклоняться вору, присвоившему славное имя!» — подумал Выкрутасов и сделал попытку вновь углубиться в чтение. Далее в разговоре с нажравшимся белены Кубинским призрак Фиделя Кастро стал нести какую-то полнейшую ахинею: «Китайский монах Дзе Хуюнь из монастыря Сунь Вынь утверждает, что когда проводится чемпионат мира по футболу и миллионы болельщиков замирают у экранов телевизоров, они в эти минуты вступают в оральный секс с омерзительным футбольным божеством. Контакт этого ряда является магистральным в процессе закабаления человечества и превращения всех людей в коксаккеров. Человек превращается в одноцельный рот, душа его становится ротовой полостью, а каждый забитый на экране телевизора футбольный гол есть не что иное, как семяизвер…» Дальше Дмитрий Емельянович не мог читать.

— Стой! Останови еще раз, пожалуйста! — крикнул он в отчаянии, и когда машина остановилась, он бросил книгу на заднее сиденье, схватил оттуда же свой чемодан и бросился наутек из роскошной «Сонатки».

Он шел и не оглядывался. Впереди он видел какую-то деревеньку, позади слышал голос Галатеи:

— Эй! Псих! Вернись, я все прощу!

— Целуйся со своим романиссимусом! — не оборачиваясь на эти призывы, скрежетал зубами Дмитрий Емельянович. — Тантра-мантра! Одноцельный рот! Козлобараны латентные!

— Чтоб тебя опять борзики сцапали! — крикнула Галатея, хлопнула дверцей и еле слышно ужужжала на своей великолепной иномарке прочь. Наконец, оглянувшись, Выкрутасов увидел ее далеко-далеко.

— Что ж они, дуры, все с ума так посходили! — ворчал он, двигаясь в сторону казачьего жилья. — Суггестивные шизоиды! Когнитивные диссонансы! Сары — сансары недобитые! Випашьяны, етишь их двадцать восемь! — Словечки, населяющие книгу Лжепеле, сыпались из несчастного Дмитрия Емельяновича, как тараканы, которых колбасит от дихлофоса. — Упанишады недогнившие, хари-кришны мордастые! Аш-ш-шурбанипалы!

В глазах у него так и высвечивались наглые белые буквы на ярко-красном фоне задней стороны обложки книги:

V.I.P.

VERY IMPORTANT PERSON

V.I.P.

VICTOR INNOKENTIEVICH PELE

V.I.P.

— Ну и ну! — кипел от негодования Выкрутасов. — Каков нарцисс! Ни дать ни взять — голубая луна. Боря Моисеев. Как же мы себя любим-то, поглядите! Изломал девчонке судьбу, выгнал беременную, да еще алиментов не платит!

Он был очень зол на писателя Виктора Пеле. За то, что тот нагло присвоил себе громкое футбольное имя, что оставался для бывшей казачки Гали богом, что превратил ее в сутенершу Галатею, что в этом была доля вины и самого Дмитрия Емельяновича, за то, наконец, что, будучи хоть и фальшивым, но Пеле, писателишка позволил себе столь неуважительно отозваться о чемпионатах мира по футболу.

— Бедная девочка! Бедная девочка! — шептал Выкрутасов, охваченный внезапным приступом жалости к глупой Галатее. — Что они с тобой сделали!

Ему хотелось срочно вернуться в Москву, найти этого самозванного Пеле, этого Виктора Иннокентьевича Пелёнкина, и сделать ему что-нибудь этакое, в духе его писанины. Слить его! Именно такое выражение использовали его герои по отношению друг к другу. Слить — в значении истребить. Даже в этом сказывалось нечто сексуально-извращенное.

— Берегись, ВИП! — грозил Выкрутасов кулаком куда-то, как ему казалось, в сторону Москвы. — Уж я тебя солью!

— Изломал девчонке судьбу, выгнал беременную, алиментов, естественно, не платит, мало того — даже звонить запрещает, чтоб никаких контактов. И это у них называется поведением гениального писателя, а? — говорил Дмитрий Емельянович, сидя на берегу речки у костерка в обществе четверых настоящих кубанских казаков. Он не пожалел денег на водку и еду, и они затеяли настоящую казацкую уху — сначала варился петух, и когда он был готов, его вытащили, а в отвар опустили в марле окуньков и ершиков, набросали петрушечных кореньев, лука и лаврушки. Это варилось целый час, а покуда казаки и московский залетный гость закусывали водочку вареной петушатиной, Дмитрий Емельянович поначалу пил, как говорится, символически, но постепенно так отмякнул душой, что вошел с казаками вровень, лишь изредка мысленно укоряя самого себя: «Опять ты пьешь, зараза!»

— Я скажу так, — говорил он казакам, — первый тайм я отыграл неплохо. Пока что по нулям, но преимущество в течение всего тайма было на моей стороне. Если вам любо, могу рассказать от первого до последнего свистка судьи.

— Отчего же не любо, коли без брехни, — отвечал казак Микола по фамилии Бесповоротный.

— Брехать не обучен, — говорил Выкрутасов, уже чувствуя себя почти полноценным казаком. Да и собственная фамилия ему теперь казалась истинно казацкой. Очень даже красиво звучит — есаул Выкрутасов. Или даже сотник Митрий Выкрутасов. — Я, казаки, вам не телевизор, чтобы брехать. Так вот, началось все с московского урагана. Слыхали, должно быть?

— Свистело чего-то, слыхали, — отвечал другой казак — Серега Бушевалов, основной по ухе.

— Ну так вот, — оживленно приступал к рассказу Выкрутасов и поведал казакам обо всем с самого начала. Истории про холодильник «Электролюкс» и картину «Кругово иззебренное» казаков сильно позабавили.

— Цього нэ можэ буты, щчоб тут було без брехни! — хохоча и утирая слезу, говорил казак Петро Подопригора. — Признайся, що трохы збрэхал!

— Ни трошечки не сбрехал! — обижался Выкрутасов. — Не сойти мне с этого места!

— За это надо еще выпить, — не шутя говорил казак Володя Зайцев, самый из всех серьезный, назначенный ответственным за розлив.

— Да, братцы-казачки, — вздыхал Дмитрий Емельянович, — я иду по жизни методом проб и ушибок, но это мой путь, я на него никого не приглашаю, но и с него не сверну.

Он горестно поведал о том, как нигде никто не признал в нем футбольного пророка и спасителя России, как отвернулись от него и в Ярославле, и в Нижнем Новгороде. Дойдя до знакомства со Вздугиным, казак Выкрутасов несколько опьянел и начат привирать. Он представил Сашару не просто как мелкого политического шарлатана, но как главаря некой зловредной и могущественной секты, способной нанести непоправимый урон стране.

— Да, — сказал казак Бесповоротный, — теперь бесчисленное множество развелось этих сект. У нас тут, в Геленджике, есть один казацкий батюшка, отец Сергий его зовут, он из бывших спецназовцев. Так вот, он не стерпел и этих кришнаитов побил. Они, сволочи, девчонок в свою секту заманивали, якобы для того, чтобы служить истинному богу Кришне, а на самом деле для разврата, у них там — тьфу, прости господи! — собачьи свадьбы устраиваются. И, конечно, наркота всякая. Отец Сергий их, как положено, предупредил, что, если они не одумаются, им плохо будет. А они ведь занаглелись при новых порядках, при демократии этой, только похихикали. Ну и дохихикались. Он пришел к ним во второй раз и давай по-нашему, по-казацки. Кости-ребра всем переломал, малость приучил к пониманию жизни. Правда, он теперь в розыске, эти хари-кришны на него в суд подали.

— Эх, побольше бы таких священников! — вздохнул казак Зайцев. — Положено бы выпить за отца Сергия. Серега, пора бы в уху налима класть.

— Следи за своим уделом, — нахмурился казак Бушевалов, но, впрочем, через пять минут вытащил из ухи марлю с окуньками и ёршиками, а вместо рыбьей мелочи стал накладывать в котел крупные куски налима, еще лук и петрушку, а также мелкие картофелинки, величиной не больше сливы.

Казак Выкрутасов продолжал обзор своего первого тайма. Рассказ про то, как он в пьяном виде прыгал с парашюта, а потом не мог о том вспомнить, вызвал у казаков еще больше смеха, чем история с электролюксовым мошенничеством. Под это дело поспела и уха, до чего ж вкусная, душистая, нежная. Дмитрий Емельянович с такой жадностью набросился на нее, что обжег себе всю полость рта, с омерзением припомнив при этом «одноцельный рот» Виктора Пеле, но тотчас гневно отфутболил реминисценцию из «Хенерасьон X». Водка уже крепко воздействовала на Выкрутасова, его понесло, и он стал описывать свой неудачный штурм Грозного и пленение в таких сильных красках, что у всех четверых казаков челюсти отвисли.

— Одного я схватил вот так — хряп! — шея у него хряпнулась, и ваххабит падает замертво! Но тут на меня навалились сзади, стали бить по голове… Очнулся я уже в заточении… Налейте, братцы, как это в песне поется — «рассказывать нет больше мочи». — Все тело его содрогнулось, будто по нему пронесся ураган, но он волевым усилием сдержал рыдания и слезы.

— От це, я бачу, без брехни, — выдохнул казак Подопригора.

— И сколько же ты, брат, провел у них в плену? — спросил казак Бесповоротный.

— Мы там вскоре потеряли счет дням, — махнул рукой Выкрутасов. — Много, братцы, много. Наливай да пей, как говорится!

Потом последовал еще более захватывающий рассказ про побег, который как-то само собой перетек в громкое пение. «Как за черный ерик, как за черный ерик ехали казаки, сорок тысяч лошадей…»

— Любо, братцы, люб-б-ба-а-а… — орал Выкрутасов, — любо, братцы, жить, с нашим атаманом не приходится тужить!

— С нашим атаманом не приходится тужить! — хлопал его по плечу казак Бесповоротный, как бы провозглашая его ихним атаманом.

— Жинка погорюет, выйдет за другого… — текла из четырех глоток громкая песня, а Дмитрий Емельянович уже тер глаз, раздавливал там клопа слезы — Раиса-то, не горюя, вышла за другого, при живом, не убитом муже-казаке!

— Любо, братцы, люб-б-ба-а-а, любо, братцы, жить, с нашим атаманом любо голову сложить, — закончилась первая песня, и тотчас Бушевалов взвил, вбросил в гулкие сумерки над рекой новую лихую казацкую: — Ой, е-из-за леса, за леса копия-мечи.

— Едет сотня ка-за-за-ков — лихачи, — подхватили живо многоголосьем Бесповоротный, Подопригора и Зайцев.

Дмитрий Емельянович эту песню не знал и только с наслаждением слушал, а в душе его рождалась какая-то неодолимая, величавая сила, способная все сломить ради возрождения всего, что наполняло эту песню.

— Это что за чудо-люди казаки! Они рубят и сажают на штыки! — пел Бушевалов голосом, в котором была вся Россия.

— Э-э-ей, живо, не робей! Они рубят и сажают на штыки! — в три разных голоса подхватывали Зайцев, Подопригора и Бесповоротный, а Зайцев при этом успевал еще и лихо отсвистывать. — На завале мы стояли три часа, пуля сыпалась, жажжала, как оса. Э-о-ей, живо, не робей, она сыпалась, жажжала, как оса!

Когда чудо-песня вмиг умолкла, наступила сладчайшая тишина, в которой по Выкрутасову прокатилось многое. Он удивился тому, как быстро исполнилось его утреннее желание не ехать в «Сонатке» и не читать Виктора Пеле, а вместо этого сидеть у костра с певучими казаками. Тотчас в душе его вспухла великая гордость за Кубань и за всю Россию и кольнула в сердце горючая жалость к самому себе, что он не казак.

— То есть как это не казак?! — вдруг всполошился он.

— Кто не казак? — спросил Зайцев.

— Да я! — топнул ногой Выкрутасов.

— А ты казак или не казак? — спросил Бесповоротный.

— А кто же я! — возмутился Дмитрий Емельянович. — Вот чудаки, ей-богу! Да у меня же фамилия чисто казачья. Самая что ни на есть исконная — Выкрутасов. Слыхали такую?

— Постой-постой… — задумался Бесповоротный. — Ты, должно быть, из донских казаков?

— Правильно! — несла нелегкая Дмитрия Емельяновича. — При Платове был знаменитый сотник Выкрутас.

— У нас Зайцев на сей счет специалистище, — сказал Бушевалов. — Серьго, был такой при Платове сотник?

— Естественно, — промычал Зайцев, изображая из себя великого знатока истории казачества. — Мало того, я даже могу вам объяснить происхождение такого важного прозвища. — Видно было, что и его несет куда-то, как Выкрутасова. — Это во времена рекрутских наборов многие, не желая идти в рекруты, убегали на Дон. И прежде чем их принять в казаки, некоторое время их называли выкрутами; то есть не рекруты, а выкруты, вот оно как было! Отсюда и прозвище — Выкрутас.

— А как оно, братцы, в казаки принимают? — спросил Дмитрий Емельянович.

— Ну, для этого надобно иметь шашку, нагайку, многое иное, — промычал Бушевалов, но Зайцев мгновенно возразил:

— Вовсе не обязательно. Есть особый, старинный обычай, когда вступающего в казачество уже хорошо знают в бою.

— Примите меня, братцы, в казачество! — взмолился Дмитрий Емельянович. — Я хоть и старинного казачьего рода, а за всю жизнь казаком не был, только теперь, рядом с вами, во мне казачий дух ожил. А в бою ведь я был и в плену был, сами слышали из первых уст мою историю.

— Отчего же не принять, — сказал Бесповоротный. — Тем более что у нас горилка кончается, а тут будет такой повод пополнить ее припасы.

— О чем речь! — воскликнул Дмитрий Емельянович, бросаясь к чемоданчику с деньгами. Покуда Подопригора бегал туда-обратно за водкой, Выкрутасов определял свое географическое местоположение.

— А что за речка-то эта? — спросил он. — Хорошая река такая, а я даже не знаю наименования.

— Это, брат, Хабинка наша, — отвечал с любовью к реке Бушевалов. — А называется она так потому, что течет с самой вершины во-о-он той горы. Видишь там, далеко-далёко? Это вершина горы Хаб высотой один километр. А за той горой уже и море, Геленджик.

— Эхма! — восхищался Выкрутасов. — Аж дух захватывает, где я оказался. А станица ваша?

— Станица наша, известно, по реке, Хабинская.

Бушевалов вдруг как бы в мгновение загрустил, помолчал немного и красиво затянул новую песню:

— Ой, ты Росси-ея, матушка ты Росси…

— Е-е-е-ой-да-да ты Росси-ея, матушка наша земля, — подхватили Бесповоротный и Зайцев. Эта песня еще больше одолела душу Выкрутасова. Длинная и протяжная. И при этом — немногословная. Весь смысл ее сводился к тому, что Россия много горя-нужды приняла, много-много крови пролила, много-много славы про тебя, а ты себе сына родила, ой да ты его Платовым назвала.

Тут уже Дмитрий Емельянович плакал навзрыд, а потом кинулся обнимать-целовать родных казачков. Тут и Подопригора подоспел с новой водкой и помидорчиками.

— Ну, становись теперь посвящаемый казак Выкрутасов на самый берег реки, — приказал Зайцев. — Стал? Говори теперь: «Знаете мою боевую славу, примите в казаки, братцы!»

— Знаете мою боевую славу, примите меня в казаки, братцы! — покорно произнес Выкрутасов.

— Скидавай его, казаки, в речку! — крикнул Зайцев, и все четверо набросились на него. Вмиг он очутился в Хабинке. Течение реки было быстрое, его повлекло. В первый миг Выкрутасов подумал, что его обманули и покуда он барахтается, выплывая на берег, казаки оседлали его чемодан и ускакали куда подальше. Но, очутившись снова на берегу, он устыдился своей такой, чисто московской, мыслишки. Казаки, хохоча, ждали его.

— Становись снова и опять просись: «Все равно примите!» — говори, — приказал Зайцев.

— Все равно примите! — крикнул мокрый Выкрутасов.

— Да ступай ты прочь! — крикнул Зайцев, и тотчас Дмитрий Емельянович снова барахтался в речке Хабинке. «До скольких же раз это повторяется?» — подумал он, осознав наконец, что по обряду положено не раз проситься в казачество.

Выбравшись на берег, он опять встал и топнул ногой:

— А я говорю: примите!

— Да какой ты казак! Ступай прочь!

Вновь вылезая, он уже отчаянно возопил:

— Да примите же, сволочи!

— Да Христос с тобой, принимаем! — крикнул тут Зайцев лихо и перекрестил новоявленного казака. — Сидай з намы горилку хлестать!

Осушив по полной чарке за столь успешное принятие выкрута в казачество, все закрякали, бросились закусывать помидорами, а Подопригора тут запел новую, которую все тотчас подхватили, а Выкрутасов глядел им на рты и тоже пел, угадывая строки:

— Ах ты, здорово как! — ликовал Выкрутасов. — Так их, распроклятых. Мы еще покажем борзикам, кто такие кубанцы!

Потом песни катились одна за одной, не иссякая, то по-русски, то по-украински, то протяжные, вышибающие слезу, то лихие с посвистом. Особенно нравилось Дмитрию Емельяновичу, когда там проклятых басурманив лупешили, уж очень он пострадал в плену от басурманив.

— Ой, Шамиль! Мы Шамиля поймали! Распрощайся ты с женой, Шамиль! Да с круты, ой, с крутыми горами, распрощайся с горами, Шамиль! Да к царю, к царю на расправу отправляйся, поганый Шамиль! Да к царю, к царю на расправу!

Была еще борьба, все по очереди боролись друг с другом, валились в ночную траву. Выкрутасова все сбарывали, но Зайцева он все же одолел и подмял под себя. И снова пели, если это еще можно было назвать пением, потому что никаких сил — ни телесных, ни певческих — не оставалось, а лишь душевные. Под очередной волной пения Выкрутасов четко услышал в своей голове злой голос Виктора Пеле: «Русское народное оральное творчество».

— Сгинь, проклятый басурман! — крикнул Виктору Пеле Выкрутасов, повалился и уснул казацким сном.

Сначала он ощутил дивный запах свежего утра, сонно прислушался к звукам — тихо шумела речка, какая-то птица неподалеку приговаривала: «Ой-кой-кой-кой-кой!», другие птахи свиристели, не то радостно, не то всполошенно — Выкрутасов не мог понять, да и не собирался, ему было хорошо. Ничего не болело — ни голова, ни руки, ни ноги, ни живот, ни душа. О вчерашнем вспоминалось только хорошее — костер, уха, песни, вступление в казачество, счастье единения с природой и людьми Кубани.

— Глянь-ка, Володь, никак скопа? — раздался голос Бушевалова.

— Естественно, скопа, — подтвердил голос Зайцева. — О-на! Полетела бить кого-то.

Дмитрий Емельянович весело вздохнул и открыл глаза. Первое, что он увидел перед собой, была нога, обутая в расхряпанную сандалию. Тотчас мелькнула мысль о том, что если бы Виктор Пеле описывал эту ногу, то она бы наверняка у него издавала какое-нибудь зловоние. Но назло Виктору Пеле и ему подобным нога в сандалии, принадлежавшая казаку Бесповоротному, ровным счетом ничем не пахла. Полюбовавшись ею, Дмитрий Емельянович перевел себя в сидячее положение, потер лицо ладонями и увидел дивный утренний мир на берегу кубанской речки Хабинки. Только что рассвело, но солнце еще не встало, кое-где по кустам мерещились молочные пенки тумана, сновали птицы, перебегая со своими заботами по всем ступенькам этой многоярусной жизни. У потухшего костра спали мирно казаки Бесповоротный и Подопригора, а Зайцев с Бушеваловым бодрствовали, уже явно успев «отремонтироваться».

— Эх, до чего же хорошо тут у вас! — выразил свой восторг Дмитрий Емельянович. — Еще бы казачку сюда мне…

— Казачку!.. — хмыкнул Бушевалов. — Смотря для чего. Если жениться — мы найдем для тебя, а если поджениться, то у нас тут строго. Не то что у вас там, в Москве, сидить Хая, ногами махая, кто мимо идёть, тот ее и…

Он мог бы подобрать для рифмы множество иных русских глаголов — «найдет», «берет», «дерет», «возьмет», «поймет» и так далее, но казак станицы Хабинской Сергей Бушевалов произнес такой глагол, который можно встретить разве что в книгах Аксенова, Лимонова и Виктора Пеле.

— Да, я уж нагляделся, как у вас тут строго на Кубани! — покачал головой Выкрутасов. — Особенно в краснодарских гостиницах. А еще говорят — батька Кондрат, батька Кондрат!..

— За всем не уследишь, — сказал Зайцев. — Батька дает направляющий вектор поведения. Со временем законы казачьей строгости восторжествуют. По станицам-то подобных безобразий не наблюдается. Ты давай, починись хоть, — протянул он Выкрутасову полстакана водки и помидорину.

— Не рано ли? — спросил бывший политинформатор, а ныне кубанский казак. — Сколько там натикало?

— Пять часов утра. Вон уж солнышко встает, — сказал Зайцев.

— Мать честная! — вскочил тут Бесповоротный. — Моя-то и знать не знает, где я.

Поднялся чиниться и Подопригора. Рассвет окрашивал мир в розово-оранжевые сквозняки. Собственно, можно было и не починяться, так только — за компанию.

— Мы вот что, — сказал, выпив и закусив, Бесповоротный. — Сейчас, через полчасика, пойдем ко мне. Поглядишь, Дмитрий, какая у меня жинка. Вот уж казачка красоты неописуемой!

— Нет, — сказал мудрый Зайцев, — она у тебя хоть и красавица, а ты сам говорил, что раньше восьми утра никогда не встает. А мы пойдем к Подопригоре. У него Наталка — ранняя пичуга, чуть свет уж на ногах. А готовит! Что, Петро, зовешь нас к себе в гости?

— Да хоть зараз! — хмыкнул Петро с неким вызовом, налил себе еще полстакана и махнул. Заел холодной ухой.

— Полно вам, снежочки, на сырой земле лежать, полно вам, казаченки, горе горевать, — запел было Бушевалов, но умолк.

— Казачки-казаченьки, не бойтеся ничего… — стал было подпевать Бесповоротный, но тоже умолк.

— Та чого вы зажурылыся? — спросил Подопригора. — Пийдемо до менэ, отось жинка обрадуется, стол накрие. Вона завсегда гостям рада. Вы ж мою Натаху знаете, яка вона уветлива.

— Ну так и пошли прямо сейчас! — бодро вскочил на ноги Бесповоротный. — А то я что-то продрог, хочется в домашнем тепле посидеть.

Собрав весь скарб и прибравшись, снеся весь мусор в кострище, пятеро казаков, постепенно веселея, отправились в станицу. Выкрутасов взялся нести котел, поскольку его чемодан из уважения к гостю понес Зайцев. Они шли вдвоем рядом и Зайцев говорил:

— Правильное решение мы приняли, что к Петру идем. Моя-то Зайчиха не любит таких визитов с похмелья. Так-то она очень хорошая, но уважает, чтобы гости приходили честь по чести. А у Петра жинка сейчас вся заиграет, как веселочка, защебечет касаточкой. Очень гостей любит, пампушечка этакая.

Подопригора, услыхав такие слова, запел:

— Пылы мы водку, пылы налывку и щче будем пыть, а хто з нас, братцы, будеть смеяться, того будем бить.

Но и эта песня не пошла. Казаки шли по улице, все вокруг спало, только-только начинало пробуждаться.

— А давайте, братцы, объявим конкурс, — предложил Бушевалов, — чья жинка нас уветливей встретит.

— Что ж, — сказал Бесповоротный, — я не прочь. Тем паче, что знаю, кто будет за первое место бороться — моя Верунька с Петровой Натальей. Самые гостеприимные во всей станице жены.

— А моя-то, что ж, не гостеприимная? — возмутился Бушевалов. — Готов биться об заклад, что моя победит. Ставлю на кон свой черкесский кинжал. Только не старый, дедов, а новый.

— Ставлю одного ягненка, — сказал Бесповоротный.

— Ставлю свий старый видак, — сказал Подопригора.

— Да он у тебя не пашет, — возразил Бушевалов.

— Пашеть, я його зробыв.

— А ты, Заяц, что молчишь? Не участвуешь? — спросил Бесповоротный.

— Я-то участвую, — почесал затылок Зайцев, — но у меня, сами знаете, Ирунчик любит, чтоб заранее предупредить.

— Зара-а-анее? — засмеялся Бесповоротный. — Да заранее они само собой расстараются. А вот мы их сейчас проверим, как они нас сейчас, таких вот, встренут. Вот что важно! Ну, бьешься с нами об заклад?

— Бьюсь, — нехотя согласился Зайцев. — Но только с условием, что ко мне пойдем в самую последнюю очередь, не в такую рань. А так, что ж, ставлю самовар.

— Только, чур, не электрический, а старый, медный, — встрял Бушевалов.

— Бис с вами, ставлю медный, — вздохнул Зайцев.

— Казаки, я бы тоже поучаствовал, но у меня жинка в Москве, да и к тому же… — замялся Выкрутасов.

— Ты будешь у нас судьей, — сказал Бесповоротный. — Ты гость, тебе и решать, чья казачка приветливее. Разруби-ка!

И Дмитрий Емельянович разрубил ладонью четыре соединенные правые руки бьющихся об заклад.

— Кто победит, тому все заклады достаются, — добавил Бушевалов.

— Само собой, — сказал Бесповоротный. — Выпьем еще по полстаканчика за такое начинание!

Они выпили и с еще большим воодушевлением отправились дальше, подмигивая друг другу и подначивая. Чувствовалось, что они волнуются, чем обернется состязание. Подопригора старался выглядеть спокойным, незадолго до своего дома он запел:

— Ой, там, на тучку, на базари, жинки чоловикив продавалы, а як буде до ладу, то я й свого поведу, тай продам, тай про… — Он оборвал песню и обратился к товарищам: — Все ж таки, хлопцы, я загляну сперва…

— Нет-нет, никаких заглядываний! — возразил Зайцев. — Уговор железный — заходим как ни в чем не бывало.

Они вошли в обширный двор и направились к крыльцу довольно прибранного снаружи дома, но не успели они взойти на крыльцо, как дверь распахнулась, из дома выскочила им навстречу крепенькая Наталка, показавшаяся сначала Выкрутасову очень хорошенькой, если б только она не принялась сразу же верещать:

— Нет, вы тильки подывиться, як воны пруться! Мало мэни свого ёлопа, так ще и ци бовдуры повзуть! Мыкола, я думала, хоть ты хозяин, а ты так само, як и ци ироды, зранку нажерся! Чула я, чула, як вы там всю ничь на ричци репетувалы, артисты, на-на казачья! И нема чого на мэнэ так вылуплятыся!

— Наташ… — сказал было Бесповоротный.

— Натуль… — молвил было Бушевалов.

— На… — открыл было рот Зайцев, но тут перед глазами у всех случилось непонятное происшествие — дверь дома громко хлопнула, будто стрельнуло пушкой, и вот уж ни Петра Подопригоры, ни его хорошенькой жинки Наталки — словно и не бывало.

— Так, — сказал Выкрутасов, не успевший и полписка выдавить из себя при разговоре с разгневанной казачкой, — в первом отборочном матче исход поединка был ясен с первых же минут.

— Вот это да-а-а! — покачал головой Бушевалов. — Пошли теперь к тебе, Николай.

— А почему ко мне, а не к тебе? — спросил Бесповоротный.

— А ты что, струсил? — спросил Николая Зайцев.

— Ничего я не струсил, — нахмурился Бесповоротный. — Просто я опасаюсь, что моя Верунька нас до самого вечера уже не выпустит, так будет принимать.

— Ладно, идем ко мне, — засмеялся Бушевалов. — Не знаю, до вечера или не до вечера, но мой Лидусик, во всяком случае, нас не прогонит.

И они отправились на соседнюю улицу к Бушевалову, несколько потрясенные отпором, оказанным им Натальей Подопригорой, а главное — чудовищным исчезновением обоих супругов.

— До сих пор у меня ее ор в ушах стоит, — сказал Зайцев.

На полпути решили еще по полстаканчика выпить, благо вчера множество бутылок было закуплено на выкрутасовские деньги. Дождавшись, когда наступит хотя бы шесть часов, набрались смелости и пошли далее по женам. В отличие от кирпичного дома Петра Подопригоры дом Бушевалова был бревенчатый, но тоже добротный, с красивыми резными наличниками, выкрашенными в ярко-голубой цвет. Цветники и огороды вокруг дома произрастали столь же пышно, в общем, судя по всему, хозяйство Бушевалова ни в чем не уступало господарству Подопригоры. Войдя в дом, Бушевалов громко объявил:

— Добро пожаловать, гости дорогие. Лидуша! Встречай, радость моя, гостей дорогих! Господи, Иисусе Христе, благослови жилище сие християнское! — Он важно перекрестился на многое множество икон, висящих над входом из передней в жилище.

Они прошли в гостиную, хозяин усадил их за стол и снова позвал жену:

— Лидия Валентиновна! Где ты, солнце мое?

Наконец жена вышла к гостям, спешно оправляя на себе платье. Глаза ее сверкали гневом и ненавистью.

— Утро добренькое, гости дорогие. Извините, что не вышла вас встретить на крыльцо, спала еще. Извиняйте, что на столе ничего нет, не успела подать. Я мигом.

Она вежливо удалилась в кухню, загремела там посудой, и Дмитрий Емельянович наконец позволил себе признать, что и у Бушевалова жена тоже не дурна собой, а главное — несравнимо приветливее, чем у Подопригоры.

— Ну, — выдохнул с облегчением Бушевалов, — а у нас же с собой кое-что имеется, ставьте-ка на стол, покуда жена завтрак сготовит.

От этого облегчения он как-то вмиг заметно окосел, чуть не свалился с табуретки, когда доставал из пакета водку и помидоры. Тотчас из кухни прозвучал весьма неприветливый клич:

— Серьгей! А ну-ка подь сюда!

— Я счас, — подмигнул товарищам Бушевалов и отправился к жене. Дверь он за собой прикрыл, но она предательски приоткрылась, и можно было расслышать следующий диалог:

— Бачишь топорюку? Шарахнуть тебя ею по башке? Я ж всю-ю ночку не спала! И ладно бы один принасекомился, а то еще всех пластунов с собою прикомандировал! Бесстыжая морда!

— Да ты послушай, Лидунчик…

— И слушать не хочу!

— Да ты пойми, к нам гость из Москвы приехал…

— Этот сморглявый, что ли?

— Ничего он не сморглявый, он знаешь кто такой? Он потомок самого атамана Прибамбаса, который при Пла…

— Оттого вы, стало дело, и наприбамбасились. Лишь бы повод был напиться!

— …при Платове знаменитый был. Он и фамилию его носит — Прибамбасов. Человек…

— Хватит мне мозги накручивать!

— Да человек только что из чеченского плена…

— А вонь от тебя!

— Человеку ласка нужна. Мы его вчера в казаки принимали.

— Да ты уже на ногах не стоишь, язык заплетается! Только что говорил, что он атаман, а сейчас иное брешешь, что и не казак вовсе.

— Да казак он. Раньше, которых в выкруты не брали, тех брали в прибамбасы…

— Всё! Пошел-ка в чулан спать! Пошел! Да по-ш-ш-шел же! Я с ними сама справлюсь, с Магометами твоими. Да иди, иди!

Наступила зловещая тишина. Оставшиеся за столом делали вид, будто ничего не слышали. Дмитрий Емельянович не утерпел, встал и подошел к зеркалу. С отражения на него глянуло родное лицо, слегка помятое, да, но никак не сморглявое. Обидно!

Тут и сама обидчица появилась.

— Извиняйте, дорогие гости, что у нас закуска нехитрая, — сказала она, ставя на стол тарелку с вареными яйцами и кувшин с молоком. — А что же вы не выпиваете? Да, а Сергей просил прошения, его сморило, он, как в чулан вошел, там брякнулся на канапо и отрубился. Да вы ничего, будьте как дома. Коль, Вов… вас, простите, не знаю, муж сказал, вы атаманского звания. Правда ли, что в плену побывали?

— Мы, Лид, пойдем, пожалуй что, — стал подниматься Бесповоротный.

— Почему? — вскинула брови хозяйка.

— Да мы, собственно, хотели только Сергея домой привести, — сообразительно добавил Зайцев, тоже поднимаясь.

От дома Бушевалова оставшиеся трое казаков шли медленно и понуро. Песни умерли. Всюду вставал и разгорался новый день, обещавший быть солнечным и жарким, на улицах казачьей станицы появились первые прохожие, а у Бесповоротного, Зайцева и Выкрутасова уже как будто полдня прошло.

— Чего носы повесили? — сказал Бесповоротный. — Петров видак и бушеваловский кинжал уже наши. А теперь посмотрите, как мой Верунчик нас встретит.

— Спит еще твой Верунчик, — сказал Зайцев, — а проснется — не очень-то ей до гостей будет.

— Нет, Заяц, ты моего Верунчика не знаешь. К тому же не забывайте, что я казак, — бодрился Бесповоротный.

— А Петро с Серегой — разве не казаки? — спросил Выкрутасов удивленно.

— Да какие же это казаки, если так бабам поддаются! — хохотнул Бесповоротный. — Ну, господа станичники, вот и мой дворец. Ты, Заяц, когда у меня в последний раз был?

— Дак зимой еще, на твой день рождения.

— Зимой! А сегодня уже второе июля, разгар лета. Живем неподалеку, а раз в полгода друг к другу в гости ходим, совсем как городские стали, раздери нас пополам!

Они вошли в подъезд большого пятиэтажного дома городского типа, окруженного огородами и гаражами. В руке у Выкрутасова по-прежнему был котелок с оплёсками вчерашней ухи, Зайцев нес его чемодан, а Бесповоротный сумку с водкой и закусью. Поднимаясь по лестнице на самый верхний этаж, Бесповоротный пытался воскресить умершие песни, нарочито громко топая:

Никто ему не подпевал, оставшиеся двое в молчании ожидали кровопролития.

— Эх, ключ забыл! — покряхтел Бесповоротный и стал долго звонить в звонок. — Спит, спит Верунька, — ласково бормотал он.

И вот — не играли трубы, не били барабаны — но двери отворились и вышла Верунька. Из всех жен она была, пожалуй, самая красивая, настоящая чернобровая, статная казачка. Но и самая злая. Не говоря ни слова, она влепила мужу столь звонкую пощечину, что хлесткий плюск ее стаей ласточек долетел до нижнего этажа, вылетел из дома и устремился к реке.

— Ты, Вера, видать, забыла, что я казак! — воскликнул Бесповоротный.

— А ты, видать, забыл, что я казачка! — не дрогнув в беспощадной битве, крикнула Вера, схватила мужа за воротник рубашки и втащила его в квартиру. Впрочем, остатки вежливости у нее еще теплились, она коротко поклонилась Зайцеву и Выкрутасову:

— Уж простите!

Дверь захлопнулась. Зайцев и Выкрутасов остались вдвоем, понуро развернулись и зашагали вниз. Сумка с водкой и закуской осталась в руках у Бесповоротного, а стало быть, была утрачена.

— Ко мне уж не пойдем, — вздохнул Зайцев. — Там картина будет идентифитичная.

— Отсюда до Краснодара как можно добраться? — спросил Дмитрий Емельянович, когда они вышли из подъезда в светлый солнечный день.

— Я провожу до автобусной остановки, — сказал Зайцев. — Тут автобусы ходят, а счас еще и маршрутные микроавтобусы стали.

Автобусная остановка оказалась в двух шагах. Стоя на ней в ожидании транспорта, Зайцев говорил так:

— Ты не думай, что все так плохо. Жены на то и даны, чтоб казаки не спивались. А вообще казачки наши — ха-ха! Во как казаков в кулаке держут.

— Ну раньше-то не так было, — усмехнулся Выкрутасов.

— Ничего подобного, — возразил Зайцев. — Всегда так было. Думаешь, из-за чего казаки так охотно на войну уходили, а? То-то же! А чубы еще раньше носили — зачем? Для жен, вестимо. Чем длинней чуб, тем сподручней за него хватать, оттого у невест чубатые женихи больше ценились, чем хлипковолосые. Я много о том размышляю. Хочу книгу написать о традициях кубанского казачества. Как думаешь, получится?

— Думаю, да. Вот ты мне скажи, по-твоему, я внешне произвожу отталкивающее впечатление? Сморглявый?

— Да ты чо! Нормальное впечатление. Казак что надо, крепкий такой. Из плена бежал — шутка ли? Кстати говоря, мы же все должны тебе наши заклады отдать — Петров видак, Серегин кинжал, мой самовар, Колькину ярочку.

— А, кстати, где же он ее возьмет?

— Так у него под домом овечьи ясли имеются. Так что можем пойти и востребовать.

— Да уж конечно! — усмехнулся Выкрутасов сонно. Вдруг одолели его сонливость и усталость. — К тому же мою жену мы не проверяли. Да и проверять нечего. Во-первых, она бы тоже плясать перед нами в шесть утра не стала, а во-вторых, бросила она меня, нашла себе побогаче.

— Эх ты! Такого казака! — покачал головой Зайцев. — Слушай, а может, возьмешь хотя бы мой самовар. Отличный самовар, настоящий, из чистой меди.

— Спасибо, Володя, не надо мне самовара.

Они помолчали, отвернулись друг от друга и втихаря смахнули с глаза слезу. Транспорта все не было.

— Вот видишь, как мы под женой ходим, — снова вздохнул Зайцев. — Но зато никакому внешнему врагу не поддаемся! А из Краснодара куда, в Москву подашься?

— Не знаю еще.

Лишь в начале восьмого появился микроавтобус, подкатил к остановке, полупустой.

— Ну, прощай, казак, — сказал Зайцев.

— Прощай, станичник, — улыбнулся Выкрутасов, залез на одно из сидений в середине салона, машина тронулась. Дмитрий Емельянович сладко зевнул и стал моститься, чтобы поспать до самого Краснодара, как вдруг увидел, что на коленях у него — закопченный котелок с остатками вчерашней ухи, в которой плещутся алюминиевые ложки. Ужас охватил его — вот так от всего имущества вмиг остается грязная посудина с остатками недоеденной пищи!

— Стойте! Остановитесь! — закричал он, вскакивая.

Зайцев уже бежал вдогонку, смеясь. Подскочил к остановившейся маршрутке, распахнул дверцу, поменял Выкрутасову котелок на чемодан.

— Ну просто-таки маски-шоу! — смеялся он, запыхавшись.

На том и расстались. Вскоре станица Хабинская осталась за спиной, а Дмитрий Емельянович дремал, крепко сжимая свой чемоданчик, как единственное, что оставалось у него в этой жизни.

Ему приснилось, что он и впрямь казак, скачет по широкой долине, размахивая шашкой, но и этого мало, он слегка поднатуживается — и вместе с конем отрывается от земли, летит сперва низко, потом все выше и выше, и лихие казаки снизу восторженно ему свистят.

В тревоге проснувшись, он вспомнил, как мама ему в детстве запрещала свистеть в доме: «Я кому сказала, не свисти! Денег не будет. Их и так-то нет, а тут еще ты свистишь!» Выкрутасов всполошенно тыкнулся в чемоданишко, отыскал в нем кожаное портмоне и заглянул в его долларовое чрево. От позорных двух тысяч долларов Гориллыча оставалось пятнадцать стодолларовых, две десятидолларовые бумажки и рублей семьсот нашими. Неслабо он погулял в эти неполные две недели! Куда могла ухнуть такая прорва денег, предназначенных на обзаведение какой-то новой жизнью, трудно было подсчитать. Дмитрий Емельянович горестно несколько раз подряд вздохнул и принялся успокаивать себя тем, что при столь разгульном образе жизни он и вовсе мог лишиться всех денег, имущества, да и собственной шкуры. Можно было даже признать, что эти истраченные четыреста с чем-то баксов — ничтожная плата за его целостность и независимость.

Едва он кое-как успокоил себя, новая тревога внезапно ворвалась в его душу вместе с глупой песнёнкой, доносящейся из радиоприемника, который водитель микроавтобуса зачем-то врубил на сильную громкость. Какая-то Хая, ногами махая, ехиднейше распевала: «Но у тебя СПИД, а значит, ты умрешь. Да, у тебя СПИД, а значит, ты умрешь…» Оторопь пронеслась по всему организму Дмитрия Емельяновича, ослабленному длительным воздействием алкоголя. Не просто оторопь, а холодная острая сосулька копьем пронзала несчастного от темени до кишок. Ему стало невыносимо страшно, словно слова песенки относились именно к нему.

А ведь и впрямь он, который никогда не изменял своей любимой жене Раисе, в течение неполных двух недель успел наизменять ей сторицей, будто дорвавшись до запретного плода, сблизился со столькими женщинами, каждая из которых могла запросто заразить его. И хорошо, если еще чем-нибудь простеньким. А если, не дай бог, сифилисом? А если, еще сокрушительнее, СПИДом?!

Тамара? Запросто! Богема, чорт бы ее побрал! Сегодня с одним, завтра с другим, сплошное кругово иззебренное. Один этот ее хахаль чего стоил. Это раз.

Дальше. Другая дура. Зоя Лотарь на теплоходе «Добрый молодец». Тоже запросто могла наградить его чумой двадцатого века. «Литература как явление онкологическое», — всплыло в памяти Выкрутасова название одной из статей Вздугина. «Венерическое, а не онкологическое!» — мурашками по коже пробежала убийственная мысль. Стало быть, Зоя — это два.

Потом был Волгоград, генерал, прыжок с парашютом, плен, чудесное спасение… Ага, ну и, конечно, моздокское любовное похождение. Как, бишь, тамошнюю Галю звали? Таней, кажется. Да. Таней. Ее тоже нельзя исключать из числа потенциальных спидоносок. Вот тебе и три. Мало?

Три любовных приключения за двенадцать дней! И каждое может обернуться неисправимыми последствиями.

И так ему захотелось трезвости, так захотелось чистоты, а главное — тишины. Но из водительского радиоприемника назойливо и нагло пела нетихая, нечистая и, может, даже нетрезвая Хая: «У тебя СПИД, а значит, ты умрешь!» Ну хоть бы кто-нибудь подошел и выключил. И запел что-нибудь хорошее, типа: «Скакал казак через долину, через кубанские поля, скакал он, всадник одинокий, кольцо блестело на руке…»

Дмитрий Емельянович, вздрогнув, посмотрел на свою правую руку. Обручальное кольцо по-прежнему блестело у него на пальце. Ни одна из его соблазнительниц не обратила на это никакого внимания, не крикнула: «Да ты же женатый!» Вот тебе и темпора, вот тебе и море. И потому Хая продолжает и продолжает петь про СПИД. Ну пусть выключат и споют не казачью, пусть хотя бы «Шумел камыш» споют, только бы не слышать Хаю!

Какое счастье, что в гостинице «Красной» он не соблазнился «ночными бабочками», не то бы терзания теперь были вдвое сильнее.

Да что они там, на радио, рехнулись совсем?! Только кончила петь Хая, как мужским голосом заскулили про то же самое:

Стараясь не слушать. Дмитрий Емельянович мысленно запел: «Шумел камыш, деревья гнулись, а ночка темная была…» И тут его мечта о чистоте, трезвости и тишине, смешавшись с образом шумящего камыша, обрела совершенно четкие очертания в виде тихого, застенчивого города Камышина, в котором лет десять тому назад он влюбился в нежную и тонкую девушку Дину, строгую и неприступную. Она поразила его своей неприступностью настолько, что он тогда всерьез принялся добиваться ее любви. «О лучше бы, о лучше бы был бы простатит, чем этот нехороший, буржуазный СПИД…» — с ироничным надрывом пело радио в микроавтобусе, и Выкрутасову приходилось мысленно заглушать глупую песню своей: «Одна возлюбленная пара всю ночь гуляла до утра…» Точнее, не гуляла, а каталась на лодочке. Политинформатор и его футбольная команда приезжали в Камышин на игру с местным «Текстильщиком». После игры была дружеская встреча. Дина присутствовала там — то ли дочь местного массажиста, то ли еще чья-то дочь. Молоденькая, лет двадцати трех. И неприступная. Он все порывался поцеловать ее в лодочке, а она ни в какую. Сказала, что она девушка и ею будет обладать лишь тот, кто для начала женится на ней. И Выкрутасов тогда, помнится, прозвал ее «Динка-льдинка».

Радио наконец взяло себя в руки и объявило:

— Мы передавали концерт «Рок против СПИДа».

Сидящий неподалеку от Выкрутасова мужчина громко фыркнул:

— Артисты долбаные! «Рок против СПИДа»! Это все равно, что гомосеки против гомиков!

Но Дмитрий Емельянович не поддержал разговора с этим здравомыслящим пассажиром микроавтобуса, потому что, прислонясь к окну, смотрел на бегущие мимо пейзажи Кубани и мечтал о Динке-льдинке. Он думал: «Ах ты, милая моя недотрогушка! Динка моя, льдинка. Динка-камышинка! Может, так и не нашелся тот, кто согласился сперва жениться, а потом нарушить твой девственный покой? Ждешь ли ты меня, Динка-льдинка, Динка-камышинка?»

Мечта о тихом, чистом и трезвом Камышине так воодушевила Выкрутасова, что по приезде в Краснодар он решился на предательский по отношению к своей великой миссии шаг — не потащился по жаре разыскивать футбольную общественность города. Микроавтобус доставил его до автовокзала, расположенного в двух шагах от железнодорожного, и, расплатившись с водителем, Дмитрий Емельянович сразу ринулся туда, к кассам, где, достоявшись до окошечка, несколько раз переспросил кассиршу: «А он точно останавливается в Камышине?» — прежде чем получил билет на поезд, отправляющийся через час.

Все складывалось удачно. Выйдя из здания вокзала, Выкрутасов наотмашь перекрестился и сказал:

— Слава тебе господи!

Ни с того ни с сего его охватило волнующее чувство благодарности к Богу за то, что Бог вытащил его из множества ураганных ситуаций живым и здоровым. Только бы не сбылись гнусные накаркивания микроавтобусной певички про СПИД!

Куда-то надобно было упихнуть время до отправления поезда.

— Едем? — подвернулся под руку какой-то частник.

— Мне… это… — слегка перепугался Выкрутасов. — К ближайшей церкви. Свечку надо поставить. И мигом — обратно сюда.

— Нет проблем, садись, — сказал частник. — До Катьки и обратно за пятьдесят рублей поедем?

— До какой Катьки? — не понял московский гость.

— Катерининский кафедральный собор, он у нас главный в городе, — пояснил частник. — Если только свечку, за полчаса туда и обратно как раз обернемся.

— Поехали! — с радостью согласился Дмитрий Емельянович, охваченный не вполне свойственным ему, можно сказать, первичным религиозным чувством, подобным легкому дуновению прохладного ветерка при жаркой погоде. Уже через минут восемь он шел мимо длинной вереницы нищих, направляясь к дверям огромного краснокирпичного и чернокупольного храма. К призывам нищих он остался глух. Зато, войдя в храм, где проходила служба, купил там три самые большие свечи. Обратился к первой попавшейся старушке:

— Где мне тут поставить? Мне надо Богу, святому Дмитрию и святой Дине.

— Господь с тобой, — удивилась старушка. — Нету такой, святой Дины.

— Ну да, нет! — усмехнулся Дмитрий Емельянович.

— Господу Богу вон туда, к празднику, поставь, — стала указывать старушка. — Димитрию — вон туда, Димитрию Солунскому. А Дине… А тоже поставь к празднику, да и все.

— Ладно, — вздохнул Выкрутасов и, пользуясь тем, что народу в храме было не ахти как много, протиснулся сперва к Димитрию Солунскому, а потом — в середину собора, к аналою, где на огромном подсвечнике горело множество больших и малых свечей. Установив там свои, он даже перекрестился и поклонился в сторону иконостаса и спросил другую старушку:

— А какой сегодня праздник-то?

— Сегодня нет праздника, — сказала та. — Поминают святителя Иова и апостола Иуду.

— Иуду? — удивился и не поверил Дмитрий Емельянович. Но еще больше он удивился и не поверил ушам своим, когда запели:

— Святый апостоле Иу-у-у-до, моли Бога о нас.

Полностью сбитый с толку, он поспешил к выходу. Однако удивлениям, казалось, не будет конца. Невзначай оглядывая лица верующих, Выкрутасов опешил — к одной из икон ставила свечку… Кто бы мог подумать?!.. Жанка! Вчерашняя проститутка из гостиницы «Красной»! Только одежонка на ней теперь была не нахальная, а более пристойная — длинная, ниже колен, юбка, белая сорочка с длинным рукавом, а на голове платок. Ничего себе!

— Вот так встреча! — подошел к ней Выкрутасов. — Грехи отмаливаем?

— Простите, я вас не знаю, — потупилась «ночная бабочка», поспешно перекрестилась на образ Марии Египетской и быстро пошла к выходу. Выкрутасову не удалось догнать ее, ему преградили дорогу входящие в храм. Выйдя на крыльцо, он огляделся по сторонам, но Жанки и след простыл…

— Ишь ты! — рассмеялся Дмитрий Емельянович. — И чорту кочерга, и Богу свечка!

На сей раз идя мимо нищих, он каждому клал в протянутую руку то пятьдесят копеек, то рублик, то даже два — мелочи у него оказалась полная пригоршня. Сидящая в самом конце нищего парада бабёшка волновалась в ожидании его подачки и издали воззывала:

— Какой хороший человек! Дай бог тебе спасения Христова, ангела-хранителя небесного и крепкого здоровьичка!

Но именно на ней и окончилась его пригоршня мелочи. Не давать же крупную купюру. Виновато улыбнувшись, Выкрутасов развел руками и зашагал к машине, в которой ждал-дожидался частник.

— Ни того, ни другого, ни третьего! — обиженно выкрикнула вслед московскому гостю нищенка, вмиг отбирая у него и будущее здоровье, и ангела, и спасение.

Возвращаясь на вокзал, Дмитрий Емельянович не выдержал и поделился с частником своими удивлениями:

— Чудно, ей-богу! Апостолу Иуде песни поют. Или как там они у них? Акафисты?

— Сейчас ничему удивляться не приходится, — сказал частник. — Все продается и покупается. Заплати, так они и дьяволу будут петь акафисты.

— Мало того, — рассмеялся Выкрутасов, — проститутку из гостиницы «Красной» встретил там. Свечку ставила.

— И это понятно, — кивнул частник. — Ночью грешат, днем каются. Иной придет, свечку поставит, а вечером своего же бывшего компаньона замочит. А потом опять свечкой от Бога откупается.

Вскоре Дмитрий Емельянович уже ехал в поезде, покидая Краснодар. Не желая делиться впечатлениями с попутчиками, он отправился в вагон-ресторан и сидел там часа два, помаленьку попивая пивко и кое-что пожевывая. Потом все же вернулся в купе, прилег и проспал до самого Волгограда.

Он бы и Волгоград проспал, но его будто шилом под бок кольнуло, когда попутчики промолвили громко название этого города. Выкрутасов вскочил, выглянул в окно, и ему померещилось, будто там, по перрону, бегает генерал, и не просто бегает, а рыщет в поисках его, чтобы снова затащить в какую-нибудь страшную, опасную для жизни авантюру.

И все эти пятнадцать или двадцать минут, покуда поезд стоял в Волгограде, Дмитрий Емельянович сидел безвылазно в своем купе и дрожал, хотя разумом прекрасно осознавал, что вероятность его нового попадания в лапы генерала ничтожно мала. Но в том-то и дело, что никакой разумной логике поведение генерала не подчинялось, и он в любую минуту мог шагнуть в купе и гаркнуть: «Димоноид! Где ж ты пропадаешь, поросенок?! Ну, пошли, пошли, там нас уже хлопцы давно заждались».

Даже как-то не поверилось, что поезд вздрогнул и медленно покатился по рельсам дальше, а этот солдафонище так и не объявился. «Слава тебе господи!» — мысленно воскликнул Выкрутасов и в третий раз за сегодня перекрестился.

Ему настолько полегчало на душе, что он все же разговорился с попутчиками, мужем и женой, евреями. Они жаловались на тяжелую жизнь, уверяя его, что, мол, таки-да, Березовский и Гусинский сильно нагрели руки на перестройке, однако рядовому еврею стало жить в тысячу раз хуже, чем рядовому русскому.

— Вот и мы теперь вынуждены эмигрировать с Кубани к дочери в Саратов, — говорил попутчик-муж.

— А почему не в Израиль? — спросил с верхней полки грубый четвертый попутчик.

— Много вы понимаете! — фыркнул еврей. — В Израиль! Там же одни евреи!

— А вам-то кто нужен? — удивился тот, с верхней полки.

— Вы уж лучше как лежите, так и лежите, — сказал еврей. — Мы, может быть, больше русские, чем вы все вместе взятые. Израиль ему! Вы попробуйте выучить этот кошмарный иврит.

В купе завязался долгий русско-еврейский диалог, в котором Дмитрию Емельяновичу не хотелось участвовать. Он смотрел в окно и мысленно твердил: «Динка моя, льдинка! Улица Егорова, дом семь…» Еще он подумал, что правильно сделал тогда, записав в книжке адрес Динки, но без имени девушки, а, как всегда в таких случаях, с безликим обозначением: «политинформатор команды». Еще хорошо, что в каждом городе есть улицы Егорова, Сергеева, Иванова-Петрова, Антонова. Жена, прочитав адрес — «улица Егорова», не заподозрит ничего дурного. А прочти она: «улица Тихих Радостей» или «переулок Мерцающего Счастья» — сами понимаете, что будет.

— А вот вы все время молчите, — выуживал его из мечтаний еврей-попутчик. — Какое у вас мнение об Израиле? А ну-ка, не таитесь!

— А что, — пожал плечами Дмитрий Емельянович, — нормальное у меня мнение. Я только одного не признаю.

— Так-так, любопытно…

— Почему Израиль, Турция и Кипр входят в европейскую футбольную ассоциацию? Считается ведь, что это азиатские страны. Вот пусть бы и играли в розыгрышах стран азиатского региона.

— Понятно, — печально покивал головой еврей. — Есть такая передача «Футбольный клуб». Я очень уважаю ее ведущего Василия Уткина. Он на подобный вопрос, заданный телезрителями, ответил: «Советую вам спросить об этом редакторов какого-нибудь антисемитского издания, типа газеты «Завтра», они лучше знают».

— Не надо, не надо все сваливать на антисемитизм! — кипятилась верхняя полка. — Вопрос, кстати, вполне правомочный! Антисемитизм тут ни при чем. Турция и Кипр не еврейские страны. Знаем мы вашего Уткина. Балаболка!

— Ну да, вы еще скажете, что он жид пархатый, — уже начинал подергиваться несчастный беженец, эмигрирующий из Краснодара в Саратов.

Выкрутасову ничего не оставалось делать, как снова пойти в вагон-ресторан и заказать там бутылку пива и сосиски. Это было последнее спиртное — начиная с Камышина, должна была наступить эра трезвости и чистоты.

В Камышин поезд пришел уже с наступлением темноты. Вновь, как в Краснодаре, воспользовавшись услугами частного автотранспорта, Дмитрий Емельянович прибыл на улицу Егорова. Позвонив в дверь квартиры, он долго ждал, покуда за дверью откликнулся усталый женский голос, сообщивший ему, что Дины дома нет:

— Она скоро должна прийти, а без нее я никому не открываю.

— А вы ее мама? — спросил Выкрутасов.

— Мама.

— А Динин муж где?

— Она не замужем.

— Спасибо! Огромное спасибо! — возликовал Дмитрий Емельянович и весело выскочил во двор, где сел на скамейку и стал дожидаться ту, которую, оказывается, так любил все эти годы. Наплевать, если она даже сейчас где-то на свидании! Отобьем!

Ждать пришлось довольно долго, не меньше часа. Наконец он увидел ее. Она мало изменилась, такая же худенькая и стройная и, должно быть, такая же неприступная. Ничего, мы растопим тебя, Динка-льдинка! Выкрутасов встал со скамейки и решительно шагнул навстречу, оставив чемоданчик на земле. При виде него она вздрогнула и обмерла.

— Ну здравствуй, моя Диночка-камышиночка! — с большим чувством выдохнул Выкрутасов. — Ты узнала меня?

— Ах… — она узнала его, глаза ее заблестели.

— Да, это я, Дмитрий. — И он сделал еще два шага навстречу, упал пред ней на колени и обхватил ее колени руками, прижал к своему лицу. Сцена получилась очень сильная.

— Вы что! Встаньте! Не надо! — смутилась она.

— Я люблю тебя! — восклицал Выкрутасов, готовый к рыданью. — Я любил тебя все эти годы, стараясь заглушить свое чувство, потому что был женат и мне жаль было жену, но я в конце концов не выдержал, и теперь я свободен, я разведен, я бросился сюда к тебе, но если бы ты знала, сколько испытаний довелось пережить мне, покуда я добрался до тебя! Меня обманывали и шантажировали, меня хотели убить, я даже побывал в чеченском плену! Но наконец-то я добрался до тебя! Припасть к твоим коленям — вот предел моих мечтаний, и мои мечты сбылись!

— Встаньте, прошу вас! Пойдемте ко мне! Соседи смотрят в окно! — пыталась она поднять его.

Впрочем, он недолго сопротивлялся, встал с колен и сказал:

— Будь моей женой, Дина!

Она испуганно заморгала глазами:

— Так сразу?.. Пойдемте в дом…

— Нет, скажи мне здесь, согласна ли ты?

— Я умоляю вас, Дмитрий, давайте пройдем в дом и там поговорим.

— У тебя есть другой?

— У меня нет другого… Пойдем…

Он прихватил свой чемодан и пошел за Диной.

— У нас ведь даже имена — Дима и Дина, — продолжал он тем же женихательским голосом. — Ты помнишь, как мы катались по Волге на лодочке, помнишь?

— Помню. Только не по Волге, а по Камышинке. — Она открыла дверь и впустила его в свой дом.

— Ты веришь мне? Веришь, что я все эти годы тосковал по тебе? — спросил Выкрутасов.

— Не знаю… — Она пожала плечами. — Мама! У нас гость. Это Дмитрий, он из Москвы. Мой хороший знакомый. Будет ночевать в моей комнате, а я в твоей. Ты рада?

Мама оказалась не старая, но очень болезненная с виду. Она с трудом передвигалась и очень сердито смотрела на Выкрутасова.

— А год назад она не вставала с постели, не могла передвигаться, — со значением сообщила Дина.

Кроме болезненной мамы Выкрутасова вышел встречать огромный белый кот с разноцветными глазами — один зеленый, другой голубой. Редкой ванской породы, как пояснила Дина. Взяв кота на руки, она стала тереться об него щекой:

— Соскучился, Фантомушка, соску-у-учился! Проходите, Дима, в мою комнату.

Он вошел и обомлел. Такого количества икон ему нигде еще не доводилось видеть — ими были увешаны все стены Дининой комнаты, они стояли на книжных полках за стеклом перед корешками книг, на тумбочке около кровати, на журнальном столике около телевизора и на самом телевизоре. Хорошо, что хоть есть телевизор, завтра можно будет посмотреть два первых четвертьфинала.

Выкрутасов три раза подряд перекрестился, чтобы сделать приятное Дине, хотя на душе у него сильно заскребли кошки — только яростной богомолки ему и не хватало!

— Представляешь, — сказал он ей, — а я перед отъездом из Краснодара в церковь зашел, поставил три толстенные свечи за нас с тобой, за наше будущее счастье.

— Это в любом случае хорошо, — таинственно промолвила Дина.

— Хорошо-то хорошо, — усмехнулся он, — да вот там какая-то странная шла служба — пели акафисты апостолу Иуде. Это как понимать?

— Все правильно, — сказала она. — Сегодня день поминовения Иуды, но только не Искариота, а брата Господня.

— Ах вот оно что! — облегченно вздохнул Выкрутасов. — А я-то, грешным делом, подумал, что Искариота из предателей в праведники перевели. Боже мой, какое счастье видеть тебя!

Он шагнул к ней и сделал попытку обнять, но она холодным движением отстранилась и спросила, голоден ли он. Он сказал, что хорошо поел в поезде.

— А то смотрите, — строго сказала она, — завтра пятница, и я совсем не буду притрагиваться к еде, даже не смогу вас покормить.

— Ты по пятницам ничего не ешь? — удивился он.

— Ничего, — ответила она. — И даже не прикасаюсь. А теперь хорошенько подумайте, сможете ли вы жить с такой женой. Сейчас я вам постелю новую постель.

Дмитрий Емельянович вздохнул и промолчал. Ему стало еще тоскливее, будто он снова попал в чеченский плен. Глядя на то, как она порывистыми движениями стелит новую постель, он подумал: «М-да, это уже не Динка-льдинка, а целая Дина-льдина!» И все-таки точеная худенькая фигурка Дины-льдины волновала его: «Но ведь не монашка же! Ничего, мы пустим в ход свой ледокол!»

— Ванна у нас там, — продолжала она знакомить его со своим жильем. — Но горячей воды нет, так что можете только умыться. И давайте спать, я валюсь с ног от усталости. Спокойной ночи.

Так они и расстались. Умывшись холодной водой — конечно, откуда при таких льдах горячая! — Дмитрий Емельянович вернулся в комнату Дины и, включив телевизор, стал раздеваться. Потом задумчиво забрался под одеяло. На душе у него было зябко, а телевизор все не загорался и не загорался. Пощелкав несколько раз выключателем, Выкрутасов понял, что он не работает, затосковал еще больше и выключил свет. В окне, дразня всю эту Динину иконотеку, вставал бодрый мусульманский лунный серп. Дмитрий Емельянович стал мечтать о том, как Дина, помучив его сколько-то, все же явится среди ночи и тихонько втечет к нему под одеяло своим телом, стройным и худеньким, как камышинка. С тем он и уснул.

Проснулся он довольно поздно, в окно мощно светило яркое летнее солнце, озаряя иконотеку. Выкрутасов стал разглядывать всех Дининых святых и богородиц. Все иконы были недорогие, разве что пять или шесть старых, да и то, вероятно, конца прошлого века, не старее. Трудно было даже представить, как в такой комнате можно создать семью, ячейку общества, как тут можно исполнять супружеский долг. И Дмитрий Емельянович вновь заскучал.

Одевшись и умывшись, он постучал в другую комнату и узнал у Дининой мамы, что Дина отправилась на работу.

— А где она работает?

— На ткацкой, конечно, где ж еще!

— Придет часов в шесть-семь?

— Едва ли. Скорее всего обратно в своей ЦСКА до позднего вечера проторчит.

— В ЦСКА? — удивился Выкрутасов. — Она спортом занимается?

— Шут их там знает, чем они занимаются, — проворчала пожилая женщина. — Совсем себя довела до точки. Не ест ничего.

— А какой вид спорта? Случайно не женский футбол? — окрыленный известием про ЦСКА, спросил Выкрутасов, но снова получил туманный ответ:

— Сказала бы я, какой там вид спорта, да лучше уж умолчу.

— А вы-то сами не голодная?

— Конечно, голодная! Она и меня заставляет по средам и пятницам с голоду подыхать.

— Это уж она зря. Я сейчас мигом.

Выкрутасов сходил в магазин, накупил продуктов, принес их и стал раскармливать Динину маму, Ирину Викторовну. Он принял правильное решение для начала подвести свой ледокол с этого бока. База для будущего успеха была обустроена — Ирина Викторовна резко подобрела к московскому гостю, все расспрашивала о его похождениях, а он с большой охотой рассказывал.

После полудня Выкрутасов отправился по жаре в администрацию камышинского «Текстильщика» со своим манифестом, и день пошел псу под хвост. Там он долго не мог встретиться с кем-нибудь, кому можно было бы доверить, его перебрасывали от одного к другому, и никого он не мог припомнить из тех, с кем встречался в тот свой давний приезд. Наконец его выслушали как следует и попросили оставить манифест до понедельника. Потом он очень долго добивался, чтобы сняли ксерокопию, искал по всему городу, где есть ксерокс… Короче говоря, на улицу Егорова Дмитрий Емельянович возвратился ближе к закату.

Дверь ему открыла Дина. Весь день он думал о ней, о таинственном ЦСКА, в который она ходит по уверению Ирины Викторовны. Что это за ЦСКА в Камышине? И вообще…

— Здравствуй, — сказала Дина. — Где ты пропадал столько времени? Я уже давно тебя дожидаюсь, с восьми.

— Мне Ирина Викторовна сказала, что ты опять допоздна будешь в ЦСКА. Дин, а что за ЦСКА может быть в Камышине?

— Филиал, — ответила она.

— А, понятно. А по какому виду спорта? Случайно не женский футбол?

— Нет, — улыбнулась льдинка, вроде бы даже слегка оттаивая. — Пойдем, посидим, поговорим.

Они разместились в иконной комнате. Он сел на кровать, она на стул, некоторое время внимательно молчали, глядя друг на друга. Потом она вновь спросила:

— Так где же ты был все это время?

— Сегодня?

— Нет, вообще, все эти годы.

— Я блуждал… Я — как блудный сын… Точнее, я — твой блудный жених. И вот свершилось возвращение.

Все-таки двенадцать лет работы политинформатором и два года в деминформаторах сделали свое дело — язык у Выкрутасова был хорошо подвешен, и за словом Дмитрий Емельянович в карман не лез. Умел, как говорится, быстро налаживать контакт с аудиторией, знал, на какие точки давить.

— Понятно, — вздохнула, еще слегка оттаяв, льдинка. — А сегодня? Я думала, ты будешь дожидаться меня. Может быть, даже встретишь после работы…

— Сейчас ты все поймешь, Диночка. — Он встал, прошелся по комнате и произнес грозно: — Ты знаешь, кто я такой? Не исключено, что я — русский мессия.

Эффект, произведенный его откровением, оказался несколько противоположным ожидаемому — Выкрутасов увидел, как Дина вмиг оледенела, превратилась в айсберг.

— В определенном смысле мессия, — поспешил он ограничить себя, — футбольный. Вот, прочти, пожалуйста, это.

Он дал ей читать манифест тычизма. Она прочитала один раз, посидела минут пять с закрытыми глазами, потом перечитала текст заново и произнесла:

— Ты — видьядхар.

— Видео — кто? — не понял Выкрутасов.

— Видьядхар. Носитель мудрости.

Такой перевод мудреного слова Выкрутасову вполне пришелся по душе.

— Это по-каковски? — спросил он.

— Неважно, — сказала Дина. — Я чувствую, что этот текст заряжен колоссальной праной. Жизненной энергией. Он — как ураган, заключенный в прочном сосуде, готовый вырваться и сметать все на своем пути.

— Сегодня я отнес этот текст в «Текстильщик». Если у них мозги и сердца не покрылись плесенью, отсюда, из маленького Камышина, начнется возрождение русского футбола, а вместе с ним и всей России.

— Этого мало, — сказала Дина. — Ты должен вступить в ЦСХА.

— В ЦСКА? — вскинул брови Дмитрий Емельянович.

— Да нет же, не в ЦСКА, а в ЦСХА, — поморщилась она.

— А что это?

— Церковь Свами Христа Абсолюта.

— С нами?

— Нет, Свами, это одно слово, означающее высочайшую святость. Наша церковь основана на христианстве, но включает в себя все самое лучшее, что есть в других религиях.

«Час от часу не легче, сектантка!» — Лоб Дмитрия Емельяновича покрылся испариной.

— И давно ты?.. — спросил он робко.

— Вступила в ЦСХА? Очень давно. Сто семьдесят лет тому назад. Правда, в своей нынешней, седьмой и последней, жизни я лишь недавно это осознала, в позапрошлом году.

— Ты сказала: «в седьмой и последней»?..

— Человеку отпущено семь жизней. Я сейчас живу свой последний жизненный срок. И должна совершить в нем самое главное деяние. Я чувствую, что ты не случайно прибыл. Ты поможешь мне стать матерью. Я хочу стать матерью аватара. Я чувствую в себе силы стать матерью аватара. Я до сих пор девственна. Я ждала тебя. Ты — видьядхар. Знаешь, как меня зовут в ЦСХА?

— Как? — спросил Выкрутасов, чувствуя, что капля пота медленно потекла по позвоночнику.

— Меня зовут Динамисса, — торжественно объявила бедная льдинка, которой явно кто-то очень здорово заморочил голову. — По-гречески это означает «владеющая огромной силой». Во мне сила и мощь. В тебе — мудрость. Только при таком сочетании мы сможем родить аватара.

— А аватар — это кто? — покраснев, спросил московский гость.

— Аватар — высшее существо. Сын Свами Христа Абсолюта. Он может оказаться и дочерью, это не столь существенно. Даже скорее всего, что на сей раз аватар явится в женском обличье. Ну что, Видьядхар, готов ли ты взять в жены Динамиссу?

— Готов, — вымолвил Дмитрий Емельянович так, будто произносил — «да» в загсе. А в голове у него при этом все же пронеслась ироничная мыслишка: «Если только Динамисса не окажется динамисткой!»

Он подошел к ней и, не зная, как поступить, возложил ладони ей на голову. Она блаженно прикрыла глаза.

— Какие у тебя руки… — прошептала ласково. — Именно такие и должны быть у Видьядхара.

Он повел ладони вниз, по ушам и шее, затем наклонился и хотел было поцеловать Дину в губы, но она вмиг распахнула глаза и отпрянула:

— Никаких прикасаний! Прикасаниями мы губим все! Ты проделал такой долгий путь ко мне. Теперь ты должен проделать путь к последнему знанию о непогрешимом соитии.

«Нет, точно — динамо!..» — снова затосковал Выкрутасов. А ему уж начинало казаться, что она так оригинально соблазняет его. Он обиженно отошел к окну.

— Ты расстроился? — снова ласково произнесла Динамисса.

— Я всего лишь хотел поцеловать тебя, это так естественно, — пожал плечами Видьядхар Выкрутасов.

— Не огорчайся. Ты еще не знаешь, какое великое блаженство ждет тебя впереди. Но ты должен набраться терпения, мой долгожданный Видьядхар. Ты нетерпелив, и это немудрено, ибо ты живешь пока еще только вторую свою жизнь. Удивительно другое, что уже во втором воплощении ты обрел столько знания. Попробуй поцеловать меня на расстоянии. Вот смотри, сейчас я поцелую тебя, и ты почувствуешь на губах мой поцелуй.

Она умолкла, внимательно глядя ему в лицо. Потом спросила:

— Почувствовал?

— Почувствовал, — соврал он.

— Теперь ты понимаешь, о чем я?

— Понимаю.

— Наверное, на сегодня хватит. Я сегодня изнуряла себя постом. Сегодня постная пятница наложилась на Петровский пост, а в такие дни мы, прихожане ЦСХА, не вкушаем пищи вообще. Мне надо отдохнуть. Спокойной ночи, Видьядхар.

— Извини за один вопрос. Телевизор никак нельзя посмотреть? — спросил все же Дмитрий Емельянович. — Я вчера пробовал его включить, но он не работает, а сегодня первые четвертьфиналы.

— Он работает, — сказала Динамисса. — Но не в обыденном понимании. Вот гляди, я сажусь напротив него и смотрю. И вижу на экране все, что захочу увидеть.

— И можешь увидеть любой город Франции?

— Если очень захочу. Или если ты очень захочешь.

— В таком случае… — Выкрутасов отыскал свою книжечку с расписанием чемпионата мира. — В таком случае постарайся увидеть город Нант, футбольный стадион. Что там? Кто играет?

Она некоторое время молчала, потом пожала плечами:

— Кто-то играет.

— Футболки и трусы какого цвета? — нетерпеливо спросил Дмитрий Емельянович.

— Красные… белые… — через некоторое время пробормотала Динамисса.

— У одних красные и белые, а у других?

Вновь она долго молчала. Наконец вымолвила:

— У одних красные майки и белые трусы, у других, наоборот, — белые майки и красные трусы. Прости, я очень устала, хочу пойти отдохнуть. Не сердись на меня, ладно?

Когда она ушла, он стал расхаживать взад-вперед по комнате. Мысли у него путались. Уехать прямо сейчас? Или все же дождаться понедельника, ответа из «Текстильщика»? А может, она и впрямь лишь играет с ним, мстит за столь долгое его отсутствие? И может быть, сегодня она придет к нему ночью? Красно-белые и бело-красные… Кто же это с кем играет? Допустим, с одной стороны датчане, а с другой? Хорватия? Норвегия? Чили?.. Да нет, она ему морочила башку, а он теперь мучается! Ужасно, что огромный чемпионат мира протекает мимо! Проклятый Гориллыч! А тут еще и ЦСХА! Нет, надо бежать, а то еще принесут в жертву своему Свами-Абсолюту! А что, нет? Запросто! Динамистка! А может, все-таки не динамистка?

Так он ходил по комнате, сплошь увешанной иконами, а в далеком городе Нанте вне его созерцания проходил второй четвертьфинальный матч. Хоть волком вой, хоть снова запей! Вот тебе и трезвость, вот тебе и чистота, вот тебе и тишина камышинская, получите, Дмитрий Емельянович!

Кое-как успокоившись, он лег спать. Хотелось есть, но идти на кухню он стеснялся. Это было мучительно. Полночи бедный Выкрутасов крутился в девичьей кроватке Динамиссы — душно, голодно, мысли распирают… Временами он чутко прислушивался, не идет ли она к нему, но она все не шла и не шла, и он горестно шептал: «Динамит, дрянь такая, динамит!» И заснул, бедняга, уже когда стало светать.

Проснувшись, он сразу увидел ее. Она сидела около его кровати и смотрела, как ему показалось, влюбленным взглядом. Но от этого ему не стало легче.

— Доброе утро, — сказала она. — Уже десять.

— Мне плохо спалось, я поздно уснул, под утро, — проворчал Дмитрий Емельянович.

— Еще бы! — улыбнулась она. — Ведь я приходила и была с тобой до самого утра.

— Приходила?..

— Конечно. Незримо. Бесконтактно. Должна тебе сказать, что с тобой очень легко. Я быстро установила связующий мост. Вставай, я пойду приготовлю завтрак.

Она ушла. Завтрак… Это уже что-то нормальное. Выкрутасов выбрался из постели и отправился умываться.

Бодрое настроение, с которым он явился на кухню, где его ждали Дина и Ирина Викторовна, мгновенно подпортилось, когда выяснилось, что на завтрак будет подано по стакану свежего свекольного сока и по тарелке свежих ростков сои. Перед вкушением пищи Дина произнесла несколько молитв и только после этого стала медленно, росток за ростком, поглощать свой завтрак. Дмитрий Емельянович съел пяток ростков и спросил:

— Я там вчера ветчинки, колбаски купил, все ж есть в холодильнике?..

— Сегодня у тебя торжественный день вступления в ЦСХА, — строго ответила Динамисса. — Вечером мы это отпразднуем более существенным ужином, а сейчас ты должен лишь подкрепить силы.

Но, проглотив соевые ростки и выпив стакан свекольного сока, Выкрутасов не почувствовал себя подкрепившим силы, и когда они уходили, он умудрился тайком вырвать из холодильника и заглотнуть пару кусков колбасы. Оставалось позавидовать Ирине Викторовне — уж она-то, когда они уйдут, явно не растеряется.

Поскольку разговор шел о церкви, Дмитрий Емельянович, идя рядом с Диной, ждал увидеть храм, но так и не дождался. Минут через пятнадцать они пришли к какому-то большому кирпичному строению, вошли в черную металлическую дверь и очутились в спортзале, стены которого были увешаны различными иконами и символами. На стене красовался огромный темно-синий крест, с виду христианский, но на вершине креста располагалось буддийское кругово «инь-ян», по бокам поперечины слева — мусульманский полумесяц, справа — шестиконечная звезда Давида, а в подножии — череп и кости.

Народу в спортзале собралось уже немало, и со всеми Дина вежливо здоровалась, при этом с женщинами она соприкасалась носами, а с мужчинами слегка бодалась лоб в лоб. Выкрутасова приветствовали таким же образом — женщины бодали его, а мужчины прикасались своими носами к его носу.

— Раньше этот спортзал принадлежал ткацкой фабрике, — сообщила Дина. — Мужики тут гоняли в свою футболягу, парились в сауне, тут и сауна имеется, но вот уже полгода, как наша церковь перекупила помещение.

Здесь Динамисса совершила свою главную ошибку. Носителю идеи русского тычизма очень не понравилось, что у мужиков отняли возможность «гонять в свою футболягу» ради какой-то церкви Свами-Абсолюта. Дмитрий Емельянович еще мирился с идиотскими боданиями и носотрениями, находя такой способ приветствия даже оригинальным и наивно-первобытным; он готов был мириться и с присутствием символов других мировых религий, как мухи облепивших наш русский крест; но превращение спортзала в молельню казалось ему вопиюще кощунственным.

Гнилая интеллигентская вежливость не позволила ему тотчас вспылить и покинуть собрание нечестивых, он лишь внутренне сжался и заставил себя малость потерпеть. Все, что происходило далее, слилось в его восприятии в единый шизофренический бред.

Сначала появился некий черномазенький бородачок, облаченный в голубое священническое одеяние, сплошь покрытое белыми крестами, хотя на левом плече у него светился золотой полумесяц, на правом — шестиконечная звезда, тоже золотая, а на лбу было нарисовано кругово «инь-ян». Череп и кости у бородачка очутились на спине. При появлении этого человека собравшиеся засуетились и довольно организованно стали выстраиваться в ровные ряды, будто намеревались начать добротную производственную гимнастику. Выкрутасов и Дина оказались в третьем ряду, и он не знал, хорошо сие или плохо, почетно или не очень. Дождавшись, когда построение окончится, чернявенький бородачок осенил всех крестом и возгласил:

— Во имя Свами Христа Абсолюта грядущему Господу Мессии Пантократору помолимся!

И пошло-поехало долгое действо, которое Выкрутасов мысленно наименовал «камланием». Молитвы чередовались с пением и поклонами, поклоны — с приседаниями, приседания — с покачиваниями и вращениями. В связи с этим Дмитрий Емельянович не мог не отметить некоторого спортивного оттенка происходящего, так что не случайно оно творилось в спортзале. Да еще и прыжки! Они начались сразу, как только появился еще один в священнических облачениях, но только рыжий, и вместо крестов на его одеждах были нашиты какие-то буквы «Ж», как на новых «скорых помощах». Над головой он нес большую икону, возглашая:

— Благодать грядущего Господа Мессии Пантократора со всеми нами, ами-и-и-инь! Дева-Динамисса, выйди к святому образу.

Дина перестала прыгать, вышла из строя и приблизилась к рыжему, взялась за один край иконы и вместе с рыжим стала носить образ по рядам. Все прикладывались к иконе, крестясь и умиляясь. Когда подошли к Выкрутасову, Дмитрий Емельянович с удивлением увидел изображение ребенка лет двух-трех, сидящего на облаках, голенького и как бы слегка испуганного, в окружении звезд Давида, полумесяцев и инь-яней. Делать нечего, пришлось приложиться к этому образу. Хорошо еще, что на груди у младенца имелось изображение креста, будто татуировка. Дина сказала:

— Се образ грядущего Господа Мессии Пантократора, еще не рожденного, но уже угаданного художником Изиславом Хейфицем. Прикоснись к нему лбом и кончиком носа, Видьядхар!

И Дмитрий Емельянович потерся носом о щечку изображенного младенца, а потом слегка боднул его в лобик. Все вокруг продолжали прыгать, причем приложившиеся от радости скакали еще бодрее и выше. Выкрутасов не мог позволить себе игнорировать прыжки и тоже подскакивал. Потом, когда все пободались с образом и потерлись об него носом, изображение было унесено, а камлание продолжалось. Снова были молитвы, песнопения, приседания, поклоны, вращения, покачивания, подобные тому, как покачиваются, распевая, напившиеся пива немцы в гастштетах. Потом рыжий и чернявенький открывали всем присутствующим чакры и впускали в людей массу всевозможных космических энергий, начиная с первого астрала и кончая седьмым. И каждый при этом выздоравливал от всех своих болячек. Потом пили какую-то патоку… Или сначала обкуривались благовониями, а потом пили патоку… Или сначала намазывались какой-то благоуханной дрянью, а уж потом обкуривания и патока… В общем, много еще чего происходило в тот субботний полдень в бывшем спортзале ткацкой фабрики, Дмитрий Емельянович несколько отупел и, как телок, с покорностью все принимал. Поначалу он еще думал: «Когда же весь этот бред кончится?!» — но потом, в наступившем отупении, ему сделалось как-то все равно, сколько бы еще это ни проистекало. И он даже не сразу понял, что все кончилось, когда Дина показывала ему выставку работ художника Изислава Хейфица, причем этим Хейфицем оказался тот самый рыжий, на котором были облачения с буквами «Ж». Картины его отличались некоторым однообразием, на них в основном фигурировали голые мужчины и женщины, с озверелыми, искаженными гримасами лицами, потому что у одних были отрублены руки, у других — ноги, у третьих вспороты животы и так далее. Выставка называлась «Приди, о Господи!», и смысл всех этих жутких картин сводился к тому, что в ожидании Пантократора и Мессии человечество страдает, а когда Господь явится, сразу зарастут все отрубленные конечности, закроются вспоротые животы, лица перестанут быть озверелыми.

— А что это за буквы «Ж» у вас на одежде? — спросил Изислава Хейфица Видьядхар Выкрутасов.

— Это не Ж, — улыбнулся художник, насколько это можно было назвать улыбкой — верхняя губа у него вздернулась до самого носа, и лицо приобрело такое же озверелое выражение, как и у страдающего в ожидании мессии человечества. — Это так называемое шестипятие. Орудие казни, на которое будет обречен Свами Христос Абсолют по достижении им возраста сорока четырех лет. Оно похоже на противотанковое сооружение типа «еж». На двух перекладинах будут расположены руки и ноги Свами Христа, а третья перекладина пронзит Абсолюту живот. И когда это произойдет, все человечество преобразится, гомо сапиенс превратится в гомо абсолютис. А дьявол Аркомет будет посрамлен.

Потом Дмитрий Емельянович был еще представлен чернявому бородачку, которого звали отец Георгий Свами и который являлся настоятелем камышинского филиала ЦСХА. Он тоже принялся молоть всякий вздор про грядущее явление Абсолюта, уверяя, что постоянно получает послания с самого высшего, тридцать третьего астрала, нудно пересказывал содержание последних посланий и как-то очень ловко и незаметно выудил из Видьядхара Выкрутасова ни много ни мало — целых двести долларов!

Последнее с большим трудом осмыслялось Дмитрием Емельяновичем уже много позднее, когда они с Диной, как много лет тому назад, вновь плыли в лодочке по речке Камышинке. Стоял волшебный летний вечер, солнце клонилось к закату, уже не жарило, как днем, а вело с миром ласковую беседу.

— Как я счастлива! — говорила Дина, сидя на корме и опустив руку в воду. Струи ласково обволакивали ее худенькое запястье. — Может быть, наше долгое расставание было нарочно дано нам, правда?

— Правда, — отвечал Выкрутасов, налегая на весла.

— Тебе хорошо?

— Хорошо.

— Дима, я согласна.

— На что?

— Быть твоей женой.

Он приостановил греблю, опустил весла в воду и не знал, броситься ли к ней с поцелуями в ту самую минуту, когда мысли его были сплошь заняты изумлением по поводу выуженных отцом Георгием Свами двух стогриновок.

— Ты рад? — спросила Дина.

— Очень, — тихо ответил Дмитрий Емельянович, хотя он вовсе не был рад тому, как его ловко облапошили в жульнической ЦСХА.

— Чувствуешь, как из моей сердечной чакры-анахаты в твое сердце струится поток любви? — спросила Дина.

— Чувствую, — вновь очень тихо отвечал московский гость.

— А теперь из чакры-манипуры. Чувствуешь?

— Чувствую.

— Мне так хорошо с тобой, мой Видьядхар! Ну, греби же, греби!

Он послушно налег на весла, довольный тем, что не сейчас надо было бросаться в ее объятья, и вновь стал думать об отце Георгии Свами, до чего же он ловко его раскрутил. Величайший лохотронщик! Небось до недавнего времени стоял где-нибудь на базаре и охмурял дураков с помощью какой-нибудь лотерейки.

— О чем ты думаешь? — спросила Дина.

— О твоем отце Георгии, — честно признался Выкрутасов.

— Он очень духовно сильный, — сказала она, затем улыбнулась: — А знаешь, как его имя в миру?

— Интересно.

— Юрий Маркович Барабаш.

— Неужели Барабаш?.. — усмехнулся Дмитрий Емельянович, а про себя подумал: «Типичный барабаш! Можно даже сказать — барабашка. Хоп — и нету двухсот баксов!» Так и подмывало сказать: «Жулик твой Барабаш, лохотронщик он!» Но он сдержался, в нем еще шла внутренняя борьба. Он видел, что ее заманили в сети, и надеялся ее спасти, вытащить из страшной ловушки, из этой ЦСХА. С другой стороны, он пока не знал, как именно спасать. Эти барабашки и Хейфицы были сильнее его, а глупая Динка-льдинка рада была подчиняться им и гибнуть в их душесосущих щупальцах. Что он, Выкрутасов, мог противопоставить хорошо отлаженному лохотрону Свами-Абсолюта?!

— Завтра мы снова вместе пойдем туда, правда? — спросила глупая Динамисса.

— Конечно, — сказал Выкрутасов, а про себя подумал: «Шиш с маслом! Никаких гориллычевых баксов не напасешься!»

— Как хорошо! — с завидным счастьем в голосе произнесла девушка. — Как все чудесно преобразилось. То же катание на лодочке, только теперь ты не женат, оснащен знаниями, а я — не та дурочка с переулочка, что была тогда… Знаешь, а я ведь с тех пор ни разу ни с кем не каталась на лодочке, хотя многие звали меня. Искупаемся?

Они разделись и спрыгнули в воду, стали плавать, и он не мог отказать себе в удовольствии слегка касаться ладонью ее юркого тела и всякий раз думал о том, что вот именно с этих прикосновений начнется ее спасение, возвращение в мир реальный из мира обманного. Он уже почти не думал о бездарно утраченных долларах, а когда вылез из воды в лодку и помог Дине тоже забраться, то почувствовал такой прилив голода, что чакра-манипура разразилась чудовищным урчанием.

— Все-таки нам пора бы поесть, — сказал он обиженно.

— Поплыли во-о-он туда, — указала Дина. — Там можно прикупить жареных пирожков с картошкой и фасолью. Теперь, когда ты стал полноценным членом ЦСХА, пора приучаться к посту. Тем более что осталось всего ничего — теперешний пост окончится двенадцатого июля.

— Надо же! — подивился Выкрутасов. — Какие совпадения!

— Какие?

— Да ведь это же мой день рождения.

— Правда?

— Правда. И к тому же в этот день состоится финал чемпионата мира по футболу, который сейчас идет полным ходом во Франции, а я даже не знаю, кто там играет в четвертьфиналах.

В указанном месте на бережку Камышинки располагался островок цивилизации — разные кафешки и частная пирожковая торговля. Видьядхар накупил целую кучу пирожков с капустой, картофелем и фасолью, исхитрился сожрать тайком от Динамиссы парочку с мясом, а также разузнал у людей кое-что о чемпионате мира. Оказалось, что вчера французы в скучнейшем поединке с трудом обыграли итальянцев, зато матч между бразильцами и датчанами был одним из самых ярких на чемпионате. Первыми отличились бразильцы, но датчане не только сумели сравнять счет, но и вышли вперед. Однако Бразилия есть Бразилия, и в конечном итоге Дания проиграла со счетом два — три. А сегодня должны были состояться еще два четвертьфинала: Голландия — Аргентина и Германия — Хорватия.

Вернувшись в лодочку и отплыв подальше от островка цивилизации, Видьядхар и Динамисса лакомились постными пирожками, отмечая важнейшие события в их жизни — вступление Видьядхара в Церковь Свами Христа Абсолюта и согласие Динамиссы выйти за него замуж. Запивали ананасовым соком из литрового пакета. Пироги с капустой Динамисса забраковала как не вполне постные — в них оказалось добавлено мелко крошенное яичко. Обитающие на речке Камышинке утки и селезни остались этой забраковкой весьма довольны.

Утолив голод, Дмитрий Емельянович страшно затосковал по футболу и не выдержал.

— Эх, — сказал он, — сегодня извечные соперники дерутся — голландцы с аргентинцами! Да и матч Хорватия — Германия я бы с интересом посмотрел. Немцы, конечно, обуют Хорватию, но хотелось бы посмотреть, как они это обстряпают. Динозаврик, может быть, можно будет хотя бы с соседями договориться — посмотреть у них ящичек, а?

— Динозаврик? — рассмеялась девушка. — Меня еще в жизни никто так не называл! Слово такое, а у тебя получилось удивительно ласково.

— А я тебя буду постоянно осыпать ласковыми прозвищами, — сыто улыбался Выкрутасов. — Я завалю тебя вулканической лавой нежнейших имен. Динозаврик мой, динарик мой золотой!

— Динарик — тоже неплохо, — оценила она. — Хотя он и динарий кесаря. Скажи еще что-нибудь.

Дмитрий Емельянович задумался. В голове крутилось лишь «Диночка-льдиночка» да еще хуже — «Диночка-грудиночка». Наконец он с трудом вымучил:

— Ты моя Диночка, моя лучшая годиночка.

— Что еще за годиночка? — не поняла Динамисса.

— Ну, есть худая година, а есть нехудая, — стал объяснять Видьядхар. Вулканической лавы нежнейших имен явно не получалось.

— Это я-то нехудая? — засмеялась девушка.

— Ты худенькая, изящная, самая стройная в мире камышиночка, — заюлил Дмитрий Емельянович.

— Ты хотел бы, чтоб я была полнее?

— Никогда в жизни. Я мечтал о тебе, как о такой.

— А твоя жена была толстая?

— Да нет, не толстая. Но, как бы сказать, упитанная, что ли… В общем, не худенькая.

— Фу! Упитанная! Какое мерзкое определение для женщины. Она, конечно, ни о каких постах не заботилась.

— Нет, конечно, — вздохнул Выкрутасов, понимая, что в этом отсутствии заботы о постах иной бы нашел плюс, а не минус.

— А ведь это страшнейший грех, так неряшливо относиться к питанию организма, — сказала Динамисса.

Видьядхар снова тяжело вздохнул и тотчас подвергся очередному порыву футбольной тоски:

— Любовь моя! Как бы мне все-таки телевизорчик сегодня посмотреть, а? Футбольный чемпионатик мира, а?

— Не думай об этом сейчас, ладно? — нежно ответила Дина. — Вечером ты забудешь о футболе, уверяю тебя.

Эти слова, сказанные Диной на реке, сильно утихомирили футбольную тоску Дмитрия Емельяновича. Не то чтобы он совсем забыл о футболе, но его распирало странное любопытство, каким образом она сможет заставить его напрочь забыть о любимой игре и проходящем чемпионате.

Так ни разу не поцеловавшись, они во второй раз в жизни откатались на лодочке по Камышинке, и когда солнце готово уж было нырнуть за горизонт, Выкрутасов сдал лодку дежурному лодочнику, расплатился и отправился со своей невестой на улицу Егорова.

— Если ты захочешь, — говорила она, — мы можем даже не подавать документы в загс. В отличие от псевдоцеркви, именующей себя Русской православной, в ЦСХА не требуют печати в паспорте. Если захочешь, отец Георгий Свами может хоть завтра обвенчать нас по истинному обряду Христа Абсолюта.

Видьядхар Выкрутасов аж подпрыгнул от гнева, представив себе, на сколько долларов раскрутит его лохотронщик-барабашка, только согласись он и впрямь венчаться с Диной в спорткомплексе ЦСХА. Точно, что никаких гориллычевых баксов не хватит. Но утро вечера мудренее, и он лживо согласился:

— Что ж, можно и завтра.

Придя в квартиру на улице Егорова, Дмитрий Емельянович воспользовался тем, что Динамисса отправилась принимать холодный душ, и слопал на кухне огромный кусок ветчины. Судя по тому, как приуменьшились купленные им вчера припасы провизии, Ирина Викторовна даром время тоже не теряла.

Выйдя из ванной в синем махровом халате, Дина как-то по-особенному похорошела, щеки ее рдели румянцем, как бывает, когда дева предвкушает любовь. Что говорить, Дмитрий Емельянович почувствовал, как у него дух захватило — в сей поздний час его невеста была очень хороша собой.

— Иди тоже прими душ, — приказала она ему. — Мало ли какая дрянь водится в нашей Камышинке. А я уложу маму, и жди меня в полночь. Я приду к тебе.

То, что вытекало из душевого зонтика, трудно было назвать душем — так, слабая струйка, но Выкрутасов с удовольствием подставлял свое тело, загоревшее во время вечернего катания по реке, под эту струйку и стоял так долго-долго, предвкушая ночь любви. «Посмотрим-посмотрим, что это за штука — непорочный секс!» — весело приговаривал он, нисколько не сомневаясь в невозможности непорочного соития. Оно представлялось ему столь же бессмысленным, как шампунь от перхоти для отрубленной головы.

И, выключив воду, он не спешил вылезать, стоял и обсыхал, глядя, как капли воды стекают по животу и ногам. Ему почудился отдаленный рев трибун, он более чутко прислушался, приложил ухо к стене. Там, в соседней квартире, кто-то наслаждался великим зрелищем. Ему припомнилось, как Дина вчера пыталась угадать, кто в каких трусах и футболках играет. Промахнулась, милочка, обмишулилась! Вчера ни в том, ни в другом матче не могло быть, чтобы обе команды играли в красно-белом. Даже дико представить себе, чтобы бразильцы или аргентинцы вышли на поле в красных майках и белых трусах или наоборот!

Посмеявшись над наивностью Динамиссы, он наконец укутался в огромное махровое полотенце и вышел из ванной. Он вступил в комнату, увешанную иконами, и сегодня вся эта иконотека показалась ему куда более приветливой, чем вчера. Вот если бы еще телевизор работал!

Дмитрий Емельянович выключил свет, лег на кровать и блаженно закрыл глаза. В голове его все скакало, приседало, раскачивалось, хлюпало веслами и плыло. Он глубоко вздохнул и стал погружаться в сон. Неведомо, сколько длилось это погружение, но когда в комнату вошла Динамисса, Видьядхар тотчас пробудился и сел на кровати, спустив босые ноги на пол.

В руках она несла подсвечник с длинной зажженной свечой.

— Молчи, не пророни ни слова, — сказала она и поставила свечу в самом центре комнаты прямо на пол. — Это будет светоносное средоточие нашей любви. Сиди и слушай, а я буду говорить. Люди привыкли к заблуждению о том, что соединение их тел возможно только непосредственное, контактное. Они забыли, что некогда мир был населен бесплотным племенем гардиольдийцев, которые совершали соитие друг с другом и размножались бесконтактно и беспорочно. Бедные жители Земли знать не знают о том, что непорочное соитие вознаграждается оргазмами, в десятки раз превышающими по силе оргазмы обычные, получаемые при контактном сексе. Самые счастливые из них добиваются этих обычных оргазмов, хуже, когда многие женщины вообще их не испытывают никогда. У них развиваются болезни, главная из которых — рак. Но оставим несчастных людишек. Церковь Свами Христа Абсолюта учит своих чад заниматься сексом без полового акта, используя для этого биоэнергетические режимы. Если ты готов следовать за мной, ты познаешь уже сегодня такие оргазмы, какие тебе никогда не снились. Никакая упитанная не сможет дать тебе того, что дам я. Готов ли ты, мой любимый Видьядхар?

— Хм… — кашлянул Выкрутасов. — Готов.

— Благодарю тебя, — поклонилась она ему. Затем достала из шкафчика и подожгла в блюдечке какое-то индийское воскурение. — Итак, добро пожаловать в волшебный мир бесконтактного секса! Для начала нам все же придется раздеться. В будущем мы сможем предаваться наших утехам не только в одежде, но и находясь на значительном удалении друг от друга. Ты неплохо сложен, Видьядхар.

Она сбросила с себя халат, он — полотенце. Они предстали друг перед другом обнаженные. Это его радовало. Он жадно разглядывал озаренное пламенем свечи стройное тело Динамиссы, маленькие грудки, соблазнительно круглый животик и все, что ниже. Теперь уж особенно не хотелось верить, что все может окончиться бесконтактно.

— Теперь встань в тот угол, — продолжала она руководить процессом непорочного соития. — Там восток. Восток — это ты, мужчина. А я встану в противоположный угол, там запад. Запад — это я, женское начало. Полностью расслабился. Стряхни с себя все. Сделаем несколько глубоких вдохов и выдохов. Вдох — вы-ы-ыдох. Вдох — вы-ы-ыдох. Вдох — вы-ы-ы-ы-ыдох. Хорошо. Очень хорошо. Я уже вся чувствую тебя. Да и ты чувствуешь меня. Я очень хорошо чувствую, как ты чувствуешь меня.

Дмитрий Емельянович не чувствовал ее, он только видел ее соблазнительную наготу в противоположном углу комнаты, слабо озаренную пламенем свечи. Но он не спорил, молчал. А она продолжала:

— Еще раз: вдох — вы-ы-ы-ы-ыдох… А теперь все начинается с тебя. Представь себе, как сверху в твой позвоночник медленно начинает втекать космическая энергия. Медленно-медленно, как капля меда по оконному стеклу. А пока она медленно стекает вниз по твоему позвоночнику, ты мысленно нащупай чакру-свадхистана. Эта чакра расположена на лобке, непосредственно над половыми органами. Теперь жди, покуда поток меда космической энергии, спустившись по твоему позвоночнику до самого копчика, не придет в чакру-свадхистана. Вот она уже приближается, приближается к чакре-свадхистана. Она вошла в нее. И теперь ты направляешь сладостную, медовую струю космической жизни из своей чакры-свадхистана в мою чакру-свадхистана. Смотри! Пламя свечи дрогнуло! Это его коснулся поток! Этот поток уже становится нашим любовным потоком. Иди ко мне, иди, мой мед! Ах!

Она вся вздрогнула и вытянулась в струнку, словно и впрямь что-то вошло в нее через чакру-свадхистана. Дмитрий Емельянович бы и поверил, если бы наблюдал за происходящим со стороны, но он-то непосредственно во всем участвовал, а никакого потока космического меда не чувствовал и потому — не верил. Динамисса вся трепетала, пропуская по себе незримые струи. Наконец ее сильно тряхнуло, и она вновь заговорила:

— Наш любовный поток вышел из меня и теперь движется под потолком в твою сторону. Сейчас он снова войдет сверху в твой позвоночник, но уже с большей скоростью, не каплей меда, а каплей вишневого сиропа по стеклу. Вот он, вот он, вот он, уже втекает в тебя. Произошла закольцовка биоэнергетических потоков, полное соитие между мной и тобой. Теперь мы в кольце любви. Чувствуешь, как вишневый сироп стекает вниз по твоему позвоночнику? Сейчас ты снова пустишь из своей чакры-свадхистана в мою чакру-свадхистана поток сладости. Так… так… еще немного… выпускай!

Дмитрий Емельянович ничего не чувствовал и с некоторой обидой думал: «Вот затащить тебя сейчас в кровать, тогда бы ты узнала, что такое настоящая сладость — и медовая, и вишневая!» Но он не мог не признать, что пламя свечи вновь дрогнуло, когда, по словам Дины, поток устремился из чакры в чакру.

— Ах, как хорошо! — снова затрясло бесконтактную. — Еще лучше, чем в прошлый раз. О-о-о-о! Какое блаженство! Теперь пойдет еще быстрее, как струя густого вина. Приготовься, сладкое вино нашей любви приближается к тебе из-под потолка! Вот оно!

Ну хоть бы он что-нибудь почувствовал! Даже оскорбительно как-то — она наслаждается, а он стоит чурбан чурбаном, голый и неприкаянный, только переминается с ноги на ногу и делает вид, что вовсю участвует в бесконтактном соитии. Поток любви, все убыстряясь, закольцовывался, переходил из чакры в чакру и вновь входил в Дмитрия Емельяновича сверху в позвоночник, густое вино сменилось красным сухим, то, в свою очередь, дождевой водой, потоком теплого и благоуханного ветра, а Видьядхар Выкрутасов ровным счетом ничего не чувствовал. Курящаяся в блюдечке сандаловая палочка наполняла его легкие приторно-сладкой и тошнотворной вонью.

Накал страстей у Динамиссы являл собой полную противоположность бесчувствию московского носителя знаний. Она стонала и трепетала, да так, что, казалось, вот-вот бросится в объятия к своему Видьядхару. Но не бросалась, а шептала:

— Еще разочек! Еще! О-о-о-о, как хорошо! Я знала, что с тобой у меня все будет получаться!

Потом она сделала резкий и глубокий вздох, встрепенулась, открыла глаза, замерла и сказала:

— Все, вертикальный поток полностью установлен, его уже не прервать. Переходим к горизонтальному.

Дмитрий Емельянович было обрадовался, истолковав эти слова по-своему, но не тут-то было.

— Мы должны приблизиться на один шаг друг к другу, — сказала Динамисса. — Всего на один шаг. Вот. Теперь мы устанавливаем бандхи — энергетические пробки на уровне копчика. Вообрази, что снизу тебя заткнули твердой пробкой. Да, вот так.

Дмитрий Емельянович нисколько не собирался себе воображать такую глупость. Что это еще — заткнули снизу! Он бы никогда в жизни не позволил себя заткнуть снизу. Но Динамисса уже была вся в себе, в своем воображаемом мире бесконтактного секса, ей казалось, что Видьядхар заткнул себя снизу на уровне копчика, и Выкрутасов не стал ее в этом переубеждать, полагая, что дальнейший сеанс продлится не очень долго, можно и потерпеть. Если б еще не тошнотворная вонь сандалового воскурения.

— Так, — продолжала безумствовать бесконтактная, — теперь ты пускаешь наш любовный поток по часовой стрелке. Чувствуешь тепло в костях таза? Умница! Вращаем, вращаем… Постепенно образуется круглая плоскость нашей любви с центром в пламени свечи. Образовалась! О-о-о-о! Вращаем, враща-а-а-аем… О-ох! Как же ты хорош, мой Видьядхар! О-о-о-о! Как ты силен в любви! Не останавливайся ни на мгновение, вращай, вращай! О, вот так, вот так! Наступит день, и у нас произойдет непорочное зачатие! О-о-о-о, как хорошо! Только не вырони пробку! Вращай, крути сильнее! О, моя чакра свадхистана!

«Вот дура!» — мысленно выругался Дмитрий Емельянович, с отвращением глядя на то, как она извивается и дергается в своем единоличном экстазе. Потом он стал горестно размышлять о том, почему ему так не везет с бабами. Куда ни ткнется, всюду какие-то чокнутые, словно вся женская часть России умом тронулась, расползлась во все стороны, в разные ереси, лжеучения и лжеидеи. Ну что вот она дрыгается и стонет, как ей хорошо, на таком дурацком удалении от его живой и жаждущей плоти! Подойди, да обними по-человечески.

Он решился сделать шаг, но она тотчас заверещала:

— Не приближайся, любимый! Не нарушай гармонию круга! Вернись на шаг назад. Вот, во-о-о-от… О-о-ох, ох, как хорошо! Какой волшебный круг любви, весь из меда и вина!

«Круг любви! — в сердце своем зло проворчал Выкрутасов. — Еще одно кругово иззебренное!» Ему уже порядком все надоело. Непорочное соитие продолжалось уже как минимум полчаса, а то и больше. Сколько можно так глупо стоять и смотреть на ее содрогания, слушать ее сладострастные стоны и вопли, при этом ни в чем не участвуя!

Однако время шло, а ее наслаждение и его мучение продолжались и продолжались. Он уже подумывал о том, чтобы плюхнуться в кровать и забраться под одеяло, но опасался, что она обезумеет и выкинет какой-нибудь фортель. Ведь и зарезать может, дура такая. Боже, до чего ж тошнит от поганой сандаловой палочки! Ну и дураки же эти бесконтактники! Фу, пакость! Он стал думать о том, кто во всем виноват, и, конечно же, пришел к Ельцину и всей его преступной клике. Мысль его протекала следующим образом: вот сейчас он, Дмитрий Выкрутасов, мог бы, не теряя ни капли божественного зрелища, насладиться трансляцией футбольных матчей из Франции, а потом, сытый футболом, возлечь со своей любимой Раисой и исполнить супружеский долг, причем не бесконтактно, а по-людски. Но нет, там теперь Гориллыч!.. А почему? Потому что ельцинская буржуазная революция лишила Дмитрия Выкрутасова жизненных опор, отняла любимую работу, сделала безработным, ненужным, а теперь и вышвырнутым на улицу, в мощную струю урагана. Это Ельцин и его клика превратили цветущего, полного сил, ума и здоровья мужчину в песчинку, в мусоринку, к которой тотчас подкралась труба пылесоса и всосала в себя. И вот он несется по этой трубе в вихре, наивно полагая, что сей вихрь есть русский ураган, призванный дать ему, Выкрутасову, и всей стране России вожделенное обновление. Будь проклят тот день, когда Дмитрий Выкрутасов впервые проголосовал за уральское чудовище!

Ему захотелось хоть с кем-нибудь поделиться своими горестными раздумьями. Но с кем?! В пяти шагах от него корчилась и стонала дура Динамисса, динамистка проклятая. Вот и ее хотя бы взять, почему она такая? Потому что всей стране мозги набекрень сдвинул свердловский алкаш, это благодаря ему, гаду, развелось по всей стране этих гнусных сект. При советской-то власти они б никогда не смогли прихватизировать себе роскошный спорткомплекс ткацкой фабрики. А наши футболисты — чуть только появится маломальское мастерство, их раз и в заграничные клубы продают, а там развращают, калечат души, и возвращаются они на родину выжатые, высушенные буржуазной потогонной системой. И в этом — одна из главных составляющих зловещего плана мирового футбольного заговора против России.

— Все! Вот сейчас! Вот сейчас! — уже почти кричала от наслаждения бесконтактная динамистка.

«Вот сейчас… — мысленно ворчал на нее Дмитрий Емельянович. — Вот сейчас дать бы тебе прямо в лоб!..» Он уже с ненавистью взирал на нее и не видел никаких способов спасения несчастной приверженицы секты ЦСХА. Он страдал от отчаяния, ибо чувствовал, что слаб, что не в его силах вытащить ее из цепких лап всех этих свами-хейфицев. «Ну давай же ты скорей!» — мысленно подталкивал он ее, видя, что она близка к какому-то итогу своих длительных бесконтактных усилий. Но она все сильнее и сильнее верещала и задыхалась от сладострастия, а это никак не оканчивалось. И бедный Видьядхар Выкрутасов уже отчетливо осознавал, что и отсюда ему придется улепетывать. Причем улепетывать сегодня же, не дожидаясь понедельника и решения администрации «Текстильщика», потому что завтра она его уж точно поведет венчаться в спорткомплекс ЦСХА, раз ей так хорошо удается с ним это так называемое непорочное соитие.

Прошло еще минут десять, прежде чем динамистка исторгла из глубин своего существа самые решительные стоны, свидетельствующие о том, что итог все же достигнут.

— Я умира-а-а-а-а… — простонала она почти басом и, как терпящий катастрофу самолет, рухнула на пол.

«Интересно, какой наркотой нужно было себя опоить…» — подумал Дмитрий Емельянович, возможно и возводя на динамистку напраслину. В комнате воцарилась тишина. Получите, Дмитрий Емельянович, вы же так стремились к чистоте, трезвости и тишине! Вот вы полностью трезвы, совершили акт непорочного и чистейшего соития, от которого уж точно никак не заразитесь ни СПИДом, ни чем иным, а в награду за это вам и тишина.

Почему-то припомнилось, что какие-то восточные балбеи, дзен-буддисты, что ли, собираются вместе и долго орут, а потом враз умолкают и наслаждаются идеальной тишиной. Он подошел к динамистке и прикоснулся к ней, опасаясь, что она опять завопит: «Не прикасайся ко мне! Отойди назад!» Но дура лежала неподвижно. Он перевернул ее с живота на спину и приложил ухо к груди. Дыхание прослушивалось, она не померла в своем вымученном и неестественном оргазме, и тогда он поднял ее легкое тело и перенес в кровать, уложил поудобнее, заботливо укрыл одеялом. Правда, при этом не сдержался и прошептал:

— От ты ж, динамометр глупый!

Затем он оделся. Часы показывали половину второго ночи. Спать нисколько не хотелось. Мыслей о том, чтобы залезть к обморочно спящей динамистке, боже упаси, не было. А главное, не оставалось ни малейшего желания засиживаться здесь. Выкрутасов достал из своего чемодана лист бумаги, присел к журнальному столику и написал прощальную записку, вложив в нее все свое политинформаторское хитроумие:

«Это было слишком хорошо, чтобы можно было хотя бы раз повторить. Я ухожу в иные миры, в иные сферы, в иные астралы. В следующий раз встретимся там. Заклинаю тебя: не верь Барабашу и Хейфицу! Ни в коем случае не отдавай им сто долларов, которые я оставляю тебе в качестве жалкого и более чем скромного вознаграждения за то счастье, которым ты меня обпоила. Храни тебя Бог! Твой Видьядхар. 5 июля 1998 года, воскресенье, 2 часа пополуночи».

И он с гневом вытряхнул из блюдечка и растоптал тошнотворно курящуюся сандаловую дрянь.

Стояла тихая и теплая камышинская ночь. Дмитрий Емельянович бодро шагал со своим чемоданчиком по чудесному волжскому городку. Улица Ленина уводила его вдаль — прочь от непорочных половых связей, подальше от Церкви Свами Христа Абсолюта. Он ликовал, наслаждаясь очередным освободительным бегством. В душе его снова вихрился и гудел русский ураган.

Надо сказать, что Дмитрий Емельянович, человек по натуре, в общем-то, прижимистый, теперь нисколько не сожалел о тех ста долларах, которые он оставил в подарок динамистке. Во-первых, тем самым он как бы откупался за то, что не вытащил ее из сетей ЦСХА. Во-вторых, гораздо досаднее было вспоминать, как его раскрутил на вдвое большую сумму барабашка отец Георгий. А в-третьих, что самое примечательное, Выкрутасов вдруг впервые осознал где-то на уровне подсознания, что именно эти, гориллычевы, доллары приносят ему одни несчастья и от них надобно как можно быстрее избавиться.

Никаких опасений, что на него нападут камышинские разбойники, Дмитрий Емельянович не испытывал. Почему-то ему казалось, что сейчас все в мире и природе благоволит ему — за все его страдания и за то, что он не обозлился на жизнь, как бы она его ни била.

В легких, в горле и даже в голове до сих пор навязчиво сидел и саднил тошнотный запах сандалового благовония. Выкрутасов глубоко вдыхал в себя и заглатывал литрами ночной камышинский воздух, хотя не сказать, чтобы он был упоительно свежим. Сейчас бы очутиться на севере, подышать морозцем, тогда можно было бы быстрее вышибить из головы и легких гнусную курилку.

Он вышел на Волгу, увидел ночь над великой рекой, огоньки, тихо теплящуюся жизнь прибрежного городка, и ему стало еще лучше на душе. Он сел над обрывом и долго-долго сидел, глядя и наслаждаясь. В уме его курились подвижными завитками какие-то ласковые стихи, взлетали и растворялись, так и не найдя своего твердого воплощения. Так прошло много времени. Дмитрий Емельянович даже немного задремал и был разбужен чьим-то нежным и добрым постаныванием. Встрепенувшись, московский бродяга увидел, что уже светает, по реке к пристани приближается теплоходик, и это именно он так постанывает призывно своим гудком. Выкрутасов встал и безотчетно двинулся на сей призыв, спустился к пристани, вышел навстречу теплоходу. И когда он увидел название, его мгновенно пронзило радостью предчувствия, что наконец-то его ураганная одиссея окончится в одном из самых знаменитых городов Волги, до которого донесет его эта речная посудина.

Пароход назывался «Инесса», а в Ульяновске у Дмитрия Емельяновича была хорошая знакомая с таким именем. А ведь с ней и только с ней он тогда чуть не изменил своей Раисе. В каком же году это было? Очень давно, не то в восемьдесят третьем, не то в восемьдесят четвертом… Да, именно накануне прихода к власти Горбача, пропади он пропадом! А ведь какие надежды все тогда возлагали на пятнистого. Выкрутасов, помнится, любил говорить своей супруге: «Эх, не зря он тоже Раисин муж».

— А скажи, братишка, куда ваша «Инесса» путь держит? — обратился Выкрутасов к одному из матросов.

— В Ульяновск, куда ж еще, — отвечал матрос.

«Ну и ну! Просто мистика какая-то!» — подумалось Дмитрию Емельяновичу, аж мурашки по спине пробежали.

— А как бы мне взойти на борт вашего плавсредства? Мне как раз до Ульяновска бы надо.

— Это проще простого. У нас половина кают пустует. Только дороговато, вряд ли у тебя башлей хватит.

— А сколько?

Названная матросом сумма и впрямь была сильно завышена, но у Дмитрия Емельяновича после прохождения через ад ЦСХА сместились понятия, все, что не превышало сумму, изъятую у него барабашкой отцом Георгием, казалось теперь пустяком. Не прошло и получаса, а счастливый Выкрутасов стоял на корме теплохода «Инесса» и смотрел, как медленно удаляется от него пристань чудесного города Камышина, в котором, увы, он не нашел себе пристанища.

— Бедная ты, глупенькая динозавриха! — шептал Выкрутасов, навек прощаясь с Динамиссой. — Ты меня продинамила, а жизнь тебя динамит беспрестанно. Так и продинамит до старости лет.

Простившись, он решил, что пора теперь смотреть не в прошлое, а в будущее. Перешел на нос корабля и стал глядеть в открывающуюся впереди него даль. Близился рассвет, в лицо летел стремительный и свежий ветер, окончательно выбивающий из горла и легких остатки тошнотного благовония.

Да, давненько это было. Пятнадцать лет минуло с тех пор, как он был при команде в Ульяновске, где в гостинице «Советский спорт» познакомился с красивой и очень смелой девушкой Инессой.

Весь вечер они сидели большой и тесной компанией, малость выпивали, пели песни, и ее рука уж была в его руке, потом она очутилась у него на коленях, и потом они пошли в его номер, но комсомольский секретарь, сволочь, отбил ее и увел, потому что знал, что Выкрутасов женат, и наблюдал, собака, за нравственностью. А она была так хороша и так готова ко всему, цветущая, сочная, формы тела такие, что сейчас, стоя на носу теплохода, носящего то же имя, что и прекрасная ульяновка, Выкрутасов застонал и покачнулся.

А наутро, когда уезжали в Москву, она прибежала на вокзал прощаться и сунула ему в руку свой адрес. Дмитрий Емельянович достал из кармана свою записную книжку, исписанную сплошь множеством различных адресов и телефонов, и на страничке под буквой «У» нашел этот засекреченный адрес: «Ульяновск, проспект Александра Бланка, дом 10, квартира 10, инструктор Чучкало И. Ф.». Все-таки он молодец, что при изготовлении новых записных книжек не выбрасывал, а старательно вписывал адреса и телефоны, которые, казалось, уже никогда не пригодятся. Ведь не мог же он знать, как его вытурит Раиса, а однако вот вам адресочки, пригодились.

Дмитрий Емельянович упрятал книжку, счастливо вздохнул и отправился в свою каюту, где быстро разделся, лег, мгновенно уснул и проспал до полудня. Он, может, спал бы и еще больше, но в дверь каюты постучали. Какой-то хмырь из соседней каюты спрашивал огоньку.

— Не курю, брат, — ответил соседу Выкрутасов.

— А по виду компанейский, — сказал сосед.

— Да я, вообще-то, и есть компанейский, — пожал плечами Выкрутасов.

— Так пошли обедать! — хлопнул его по голому плечу сосед. — Времени, шишка, полпервого, а мы с тобой не жрамши.

Несмотря на полную всего этого наглость, он почему-то Выкрутасову приглянулся. Примерно тех же лет, глаза веселые, светлые, лицо такое русское-прерусское и очень знакомое… О! Понятно — на любимого народного артиста похож, вылитый Рыбников.

— Ну садись, я пока оденусь.

— Не, я лучше на палубе подожду, покурю, если у кого огоньку раздобуду. Меня Лешкой зовут.

— Дмитрий, — пожал протянутую руку Выкрутасов. Вскоре, умытый, побритый и веселый, он вышел на палубу и увидел солнечный мир, Волгу, родные просторы, докуривающего Лешку, который благодаря своему сходству с актером Рыбниковым казался старым и добрым знакомым.

— Где это мы? — спросил он Лешку.

— Час назад от Саратова отплыли, — отвечал тот голосом завзятого экскурсовода. — Справа по борту городок Маркс, слева по борту возвышаются Змеевы горы. Следующая остановка в городе Вольске. Куда идем, в кафе или в ресторан?

— Для начала в кафе, — улыбнулся Выкрутасов.

— Давай так — ты в кафе, а я в ресторан.

— Это почему?

— Да потому, что тут это одно и то же. Кафе-ресторан называется. Ловко, шишка, а? Скажи!

— Ловко, — согласился Дмитрий Емельянович. — Ну пошли.

Завтракая в теплоходном кафе-ресторане, он сразу сказал, как отрезал, что не пьет никакого спиртного.

— Молодец! — воскликнул Лешка. — Я тоже не буду. Хватит! Сколько можно?! Хочется какой-то трезвости и чистоты. Скажи!

— Хочется, — согласился Выкрутасов, поражаясь словам своего нового знакомого — тому, как они совпадали с его собственными мыслями. И хотя вареные телячьи языки были столь нежны, что так и подмывало пропустить под них граммов двести, оба попутчика выдержали и обошлись только чаем.

Они быстро и легко сошлись и уже болтали без умолку, доверчиво рассказывая друг другу о своей жизни. В чем-то их судьбы оказались схожими. Алексей в молодости окончил институт культуры, потом в Ульяновске шестнадцать лет проработал экскурсоводом в картинной галерее «В. И. Ленин в изобразительном искусстве». В последние годы зарплату не получал, жена из дома выгнала, завела себе любовника из новых русских… Короче, до самого вечера они изливали друг другу душу. Будучи трезвым, Дмитрий Емельянович старался свои повести не приукрашивать, не привирать особо, хотя, конечно, его образ в глазах Алексея вставал более героический, чем был на самом деле.

За разговорами они не заметили, как окончился день, как проплыли через все Саратовское водохранилище, миновав и Вольск, и Балаково, и Хвалынск, и Сызрань. А когда на закате, постояв около часа в Самаре, двинулись вдоль жигулевских красот, тут уж при виде живописнейших утесов и скал они не сдержались и стали пить сначала пиво, а потом водку.

— Друг ты мой, — говорил Лешка, — как мы хорошо жили, шишка, до этих перегребанных демократов, скажи!

— Хорошо жили, Леша, — кивал Дмитрий Емельянович. — И можно было жить дальше, чуть-чуть только улучшить снабжение населения. Сделали бы так, чтоб везде было хорошее и дешевое пиво — уже полдела, уже не надо все кверху тормашками ворочать. Так им же не счастье народное нужно было, всем этим меченым и беспалым, им нужны были только власть, только личное обогащение.

— Конечно, — поддакивал Лешка. — А потому что они все были еще с конца семидесятых годов Америкой куплены.

— Думаешь с конца семидесятых? Не с начала восьмидесятых?

— Да я думаю, что даже уже с конца шестидесятых!

Тема сильно увлекала. Ведь в поломанной судьбе Дмитрия Емельяновича, как и в поломанной судьбе Лешки, полностью высвечивалась вина современной русской демократии. И вот, сидя в теплоходном кафе-ресторане за второй бутылкой водки, они уже спорили о жидомасонском мировом заговоре, о мерзкой роли диссидентов, о Сахарове и Солженицыне, о Лихачеве и Яковлеве, о Березовском и Гусинском, ну и, конечно же, о Горбачеве и Ельцине. Причем спорили они не в том смысле, что кто-то кого-то обвинял, а другой их защищал, а спор их состоял в том, кто больше приписывал вины тому или иному мерзавцу.

Вдруг лицо Алексея обрело какой-то совершенно новый, загадочный вид. Он откинулся в своем кресле и, слегка покачиваясь, произнес:

— Скажи, а если бы тебе лично доверили привести приговор в исполнение?

— Кому? — спросил Выкрутасов.

— Ельцину. Ты бы согласился?

— Согласился бы.

— И как бы ты его казнил?

— Я бы его на рельсы положил, — ни секунды не колеблясь, ответил снова подвыпивший Выкрутасов. — Да, на рельсы. Ибо он сам себе этот приговор некогда подписал.

— Правильно, — согласился Алексей. — А скажи, шишка, если бы тебе Горбачева отдали на растерзание?

— Я бы его молотком по пятну бил, покуда не сдохнет.

— Слабо! — покачал головой Алексей. — Простонародно. Любой русский губошлеп такое сделает. Я бы его худшим мучениям отдал.

Тут лицо его стало еще загадочнее, и он спросил:

— А если бы тебе Бориса Абрамыча, ты бы как его?

— Березовского? — Выкрутасов задумался. — Медленно бы на углях поджаривал. Или скипидарные клизмы…

— А я бы нет, — улыбаясь, курил Лешка. — Я бы приковал его в гнилом подвале и раз в сутки бы приходил, аккуратно перед его носом раскладывал орудия пыток — скальпели, бритвочки разные, щипчики, ножнички, а при этом бы ласково разговаривал: «Как я вас уважаю, Борис Абрамович, какой вы великий человек, как же мне не хочется пытать и казнить вас. Но что делать, народ мне доверил, приходится исполнять…» Я бы смотрел на его полные страха глаза, а потом опять откладывал казнь: «Ох, ну ладно, давайте я вам сегодня только полпальчика отрежу, а завтра уж все остальное». И, отрезав пальчик, уходил бы, шишка.

— Да ты, я вижу, много об этом думал, — признал Выкрутасов изощренность своего собеседника в заплечных делах.

— Еще бы! — И лицо Алексея сделалось загадочнее, чем у сфинкса. — Ты думаешь, я кто?

— Ты? — Дмитрий Емельянович с ужасом подумал о том, что прекрасно осведомлен относительно предыдущей профессии Лешки и ровным счетом ничего не знает о нынешней жизнедеятельности бывшего экскурсовода. — А и вправду, кто ты?

Алексей оглянулся по сторонам и произнес:

— Я коммивояжер.

«Слава богу!» — подумал Выкрутасов, наливая водки себе и экс-экскурсоводу. Они выпили, закусили, и Алексей промолвил в наступившем вдруг молчании:

— Я коммивояжер смерти.

Выкрутасову стало жутковато.

— Киллер? — прошептал он.

— О нет, шишка, я не киллер, — улыбнулся Алексей печально. — К тому же, да будет тебе известно, киллер есть вовсе неправильный перевод с английского. По-английски наемный убийца называется не киллер, а ассасин. Ну да бог с ним! Так вот, я в данное время являюсь коммивояжером тайной организации грядущих мстителей. Она называется «Соколы возмездия». Сейчас мы допьем эту, одну еще прикупим с собой, пойдем в мою каюту, шишка, и там я тебе кое-что такое покажу — омертвенеешь!

Они так и сделали. Расплатившись по счету — причем бывший экскурсовод пытался заплатить за все сам, но в итоге расплатились поровну, — отправились в каюту коммивояжера смерти. Там он усадил гостя в кресло, достал откуда-то из-под кровати кейс, открыл его ключом и шифром и извлек из него кипу бланков. Взяв из руки Алексея первый попавшийся бланк, Выкрутасов увидел на нем большую печать с изображением сокола, держащего в лапах чертика с рожками, и надписью: «Боевая дружина Соколы Возмездия». Вверху бланка располагался следующий текст:

«Боевая дружина Соколы Возмездия, принадлежащая к Партии Великого Возрождения России, удостоверяет, что данная лицензия выдана

/когда/__________

/кому/__________ /полные данные паспорта/

__________ на исполнение всего необходимого, связанного

с возмездием г-на /г-жи/__________

Подписи: /воевода дружины/__________ /посредник/ __________

/обладатель лицензии/__________»

Повертев бланк лицензии, Дмитрий Емельянович вздохнул:

— И что же это значит?

— Не догадываешься? Все, шишка, очень просто. Только смотри, не упади с кресла. Ты получаешь эту лицензию на любого из врагов России, и когда мы приходим к власти, ты являешься и берешь себе его в полное распоряжение. Но обязательно должен предать мучительной казни.

Дмитрию Емельяновичу стало смешно. Он понял, что его дурачат, и радостно рассмеялся, откупоривая третью бутылку:

— Ну, брат, это мне весьма по душе! Выпиши мне десяток!

— Десяток! — усмехнулся сокол возмездия. — Они ж не бесплатные. Денег стоят. И немалых. На эти деньги будет выковано грядущее возрождение России. Давай выпьем за грядущее возрождение нашей необъятной Родины!

Они выпили, и бывший политинформатор полюбопытствовал:

— А сколько стоит, к примеру, Березовский?

— Об этом, шишка, лучше и не спрашивай! — махнул рукой бывший экскурсовод. — Два миллиона долларов.

— Да кто же это купит! — хмыкнул Выкрутасов.

— Не волнуйся, уже купили, — сказал Алексей.

— И кто же, если не секрет?

— Не секрет. Гусинский.

— Как Гусинский?! — удивился Выкрутасов. — Он что же, не будет казнен?

— Ну да, не будет! Еще как будет. На него лицензию уже другой богатый мерзавец выкупил. Тоже за два миллиона баксов. А этого, в свою очередь, другой богатый лицензиат выкупит. И так далее. Теперь понятно? Здорово, скажи!

— Гениально! — похвалил обладатель тайны Льва Яшина обладателя страшных бланков. — Ну а подешевле кто-нибудь имеется?

— Тебе за сколько? — спросил коммивояжер смерти.

— Ну, не знаю, — пожал плечами Дмитрий Емельянович. — Долларов за сто…

— Хвати-и-ил! — рассмеялся Алексей. — За сто долларов разве что какую-нибудь одноразовую подстилку генерала Димы купишь.

— Якубовского?

— Его, шишка.

— Ну а сколько, допустим, Миткова стоит?

— Танечка? Она уже за полмиллиона баксов продана.

— А эта, которая у Шамиля Басаева брала?.. Как ее?..

— Масюк?

— Во-во, Масюк.

— Сучку-Масючку чечены уже на корню закупили. Хотят ей снова полакомиться. И она до них охочая.

— А этот, с виолончелью?

— Рострожопыч? Куплен в комплексе с женой одним ценителем музыки за миллион швейцарских франков.

— А который бегемот с человеческим лицом? Прораб перестройки-то… Яковлев.

— Одним из первых был распродан по частям в масонскую ложу «Русское согласие»… Так, по частям, его и будут аннулировать. Хочешь собчачью жену?

— Небось, она тоже не дешевка.

— Да уж не девочка с Тверской.

— Не надо. А Светка Сорокина?

— Увы, она многим нравилась. По аукциону шла. Точно так же и Ирина Трихомонада.

— Да я смотрю, у вас уже все проданы!

— Все не все, но многие. Мелочовка осталась. Всякие там взглядовцы. Дибров. Новоженов. Валдис-Малдис. Как ни странно, Киселева никто до сих пор не купил. Ястреб Женский остался, никому не нужен. Ахеджакову Лию почему-то сначала купили, а потом назад принесли и половину денег выпросили. Хочешь Ахеджакову?

— Фу, — поморщился Выкрутасов. Вдруг его осенило, кого бы он и впрямь не прочь был бы собственноручно ликвидировать, и он оживленно спросил: — А Сванидзе?

— Сванидзе?.. Карлыча?.. Представь себе, Сванидзе до сих пор никто не купил. Вот ты, шишка! Даже удивительно. Скажи!

— И впрямь удивительно. А сколько он стоит?

— Сванидзе кусается! — почесал в затылке сокол возмездия. — Я бы тебе по дружбе его подешевле отдал. Тысяч за десять.

— Рублей или долларов?

— Долларов, конечно. Зачем нашей дружине деревянные демокративные рублишки?

— Откуда я тебе десять тысяч долларов возьму! Смеешься ты, что ли, Леш?

— Мне казалось, ты мужик состоятельный. На таком недешевом теплоходе катаешься… Ну да ладно. Давай еще хлопнем. А хочешь, я тебе одного мелкого бесенка продам совсем задешево, за полторы тысячи зеленых. А? Славика Огрызкова хочешь?

— На кой он мне чорт сдался? Я его знать не знаю, а для такого дела нужна укорененная ненависть. Онопко знаю, Ананко знаю, а Огрызко… Эх, мне бы Сванидзе! Или этот еще есть, противный такой… Караулов. Тоже дорого?

— Тоже кусается, шишка! Ладно, давай еще по маленькой, и я тебе Сванидзе, так и быть, за восемь тысяч баксов спихну.

Они выпили, но Дмитрий Емельянович сразу замотал головой:

— Да и за восемь, и за пять, и за три не смогу купить твоего Сванидзе! Хотя хотелось бы его поганую рожу наизнанку вывернуть.

— За три тысячи у нас рядовые сотрудники «Моськи» идут.

— Какой еще «Моськи»?

— Ну ты темнота! Не знаешь, что такое «Моська»?

— Впервые слышу.

— «Московский комсомолец» сокращенно.

— Ах вот оно что… Смешно… — Дмитрий Емельянович вдруг резко опьянел и ему до смерти захотелось если и не купить, то как-нибудь выиграть лицензию на казнь Сванидзе. Зачем ему, к примеру, рядовые сотрудники «Моськи», всякие там поегли! Нет, если уж иметь лицензию, так именно на крупного гада.

— А хочешь, я открою тебе тайну Льва Яшина, а ты мне взамен отдашь лицензию на Сванидзе. Идет?

— Смотря какая тайна, — ответил сокол возмездия. — Хотя…

После этого Выкрутасов вслух читал Алексею принесенный из своей каюты манифест тычизма и долго втолковывал, как важно для грядущего великого возрождения России начать с великого возрождения русского футбола, а точнее — русского тыча. Тот в чем-то возражал, но в общем — соглашался, а под конец даже кричал:

— Митька! Ты великий человек! Иди к нам в соколы возмездия! Будем вместе лицензиями торговать.

— Нет! — тоже кричал Выкрутасов. — У тебя своя стезя, у меня своя. У тебя свой окоп, у меня свой. Давай обнимемся, брат!

Еще он успел сходить за четвертой бутылкой водки, но эту они только успели откупорить и слегка надпить.

— Чорт с тобой, уговорил! — крикнул Выкрутасов отчаянно. — Беру Сванидзе за сто долларов!

— Триста, шишка! Последняя моя цена — триста! И то от переизбытка любви к тебе!

— Чорт с тобой, даю триста!

И он побежал в свою каюту относить и прятать манифест тычизма, а вместо него брать деньги для совершения неожиданной, но столь необходимой русскому человеку покупки.

Он проснулся в огромной тревоге, сразу рванулся проверять, все ли вещи на месте, целы ли манифест и деньги. Не потому, что помнил все подробности вчерашнего вечера, но потому, что помнил о некоторых странных пристрастиях попутчика Алексея и не мог точно определить, жулик ему попался или честный человек.

Денег в его портмоне заметно убавилось. Сначала он вспомнил, сколько заплатил за путешествие из Камышина в Ульяновск. Затем увидел на столике каюты лицензию. Он взял ее дрожащей рукой и прочитал следующее: «Боевая дружина Соколы Возмездия, принадлежащая к Партии Великого Возрождения России, удостоверяет, что данная лицензия выдана 5 июля 1998 года Дмитрию Емельяновичу Выкрутасову, паспорт V-МЮ № 636103, выданный 20 ноября 1976 года, на исполнение всего необходимого, связанного с возмездием г-на Сванидзе Николая Карловича…»

Он вскочил на ноги и рванулся к двери. Одежда была на нем, ибо он и спал одетым. В каюте соседа Леши уборщица застилала новую постель.

— А где он? — спросил Выкрутасов.

— Так еще в Жигулевске сошел ночью, — ответила уборщица.

— Все ясно… О люди! — простонал Дмитрий Емельянович. Не то чтоб ему было до смерти жаль трехсот долларов, уплаченных за лицензию на Сванидзе, но зачем же было драпать в Жигулевске, тайком, как тать в нощи! Неужели бы он сегодня потребовал свои триста зеленых назад?.. Хотя…

Да, жулика Лешку, торгующего дурацкими лицензиями, можно было понять. Он сделал свое дело и — в жигулевские кусты. Ведь не ограбил же, а честно продал лицензию, с согласия покупателя… И все равно Дмитрию Емельяновичу было противно. Разве можно облапошивать попутчиков, играя на великой идее возрождения родины? Нет, это кощунственно!

Он привел себя в порядок, принял душ, побрился, надел чистую сорочку с короткими рукавами — у него в чемодане она оставалась последней из чистой одежды — причесался и отправился в кафе-ресторан пить пиво с похмелья. Он успокаивал себя, рассуждая так: во-первых, деньги у него были выкачаны не просто так, а за весьма ценную лицензию, по которой — а бог его знает! — глядишь и можно будет когда-нибудь получить на расправу врага России; во-вторых, о пагубности гориллычевых денег уже составилось мнение; в-третьих, вечер вчера, как ни крути, удался, было весело, радовало единодушие, собутыльник был приятный.

— Что за пристань? — спросил он матроса, готовящего концы для пристани.

— Русская Бектяшка, — ответил матрос.

— Это в шутку? А по-настоящему?

— По-настоящему — Русская Бектяшка.

— А далеко до Ульяновска?

— Еще будет остановка в Сенгилее, а там — до самого Ульяновска без остановок. К часу дня прибудем. Наша «Инесса» шустрая.

— Это хорошо.

Дмитрий Емельянович вошел в кафе-ресторан, сел за свободный столик, заказал себе холодного пива и стал думать обо всем, что произошло с ним вчера, как о забавной русской бектяшке. «Лучше бы они так и назвали свою дружину — не «Соколы возмездия», а «Русская бектяшка», — мыслилось ему. Несмотря ни на что, обладатель лицензии на Сванидзе был бодр духом и весел. Ему, как и вчера, почему-то верилось, что в Ульяновске он наконец-то обретет покой и прибежище. Там, на родине Ленина, его поймут и приголубят, там оценят его манифест тычизма и возьмут тренировать футбольную команду. Как бишь ее?..

Неспешно попивая пивко, Дмитрий Емельянович плыл по Волге. Миновав Сенгилей, еще через часа полтора-два вышли на симбирский простор, вдали показался вольготно раскинувшийся по обоим берегам священной реки город. Выкрутасов уже стоял на носу теплохода и со слезами на глазах восторгался величием видов. Включили репродуктор, из которого, по идее, должны были зазвучать какие-нибудь музыкальные произведения, посвященные В. И. Ленину, но вместо них почему-то играла гармонь и пелись далекие от ленинской тематики «Моторы пламенем объяты…», «Броня крепка…», «Летят перелетные птицы…» и тому подобное.

Он слушал и чувствовал, как дышит грудь и как не страшна смерть. «Нет уж, — думал Дмитрий Емельянович, — если и начинать возрождение, то начинать с советской власти и с советского футбола, а потом — все остальное».

От пристани он подъехал на машине. Настроение было такое приподнятое, что боязно уронить хоть каплю его. Он даже не знал, что будет сейчас говорить, надеясь на ослепительный экспромт. Уж, во всяком случае, не опостылевшую песню про то, как только теперь понял, что всю жизнь любил только тебя.

И вот он на проспекте Александра Бланка, дом 10, квартира 10, третий этаж. Нажал на клавишу дверного звонка. Вместо обычного «бзынь» или «блям-блям» в квартире прозвучали восемь нот какой-то очень знакомой мелодии. Выкрутасов нажал еще раз и узнал — «Вставай, страна огромная…». Остроумно, ничего не скажешь — вставай, мол, гости пришли!

Однако вставать страна огромная не спешила, и пришлось еще три раза давить на музыкальную клавишу. Наконец нутро квартиры отозвалось хриплым, явно алкоголическим мужским рыком:

— Кто?

— К Инессе, — смело ответил гость и веско добавил: — Из Москвы.

Тотчас замок щелкнул несколько раз и между двумя цепочками просунулось испитое лицо:

— А у тебя выпить есть?

— Есть, — сказал гость.

— Тогда заходи. — Цепочки слетели, Выкрутасова впустили. Он очутился в богато обставленной квартире, своей широтой сразу напоминающей волжские просторы, а обстановкой — южный курорт, так много было тут пальм и всяких иных экзотических растений и кактусов.

— Где Инесса? — спросил гость.

— Сначала — где выпивка, — упрямился хозяин. Выкрутасов извлек из чемоданчика одну из трех закупленных на теплоходе бутылок коньяка. При виде армянского пятизвездочного лицо пропойцы обрело совсем иное, приветливейшее выражение. Бутылка была мигом откупорена, дрожащая рука налила два стакана, горло вожделенно прохрипело:

— Ну, как говорится, выпьем за армию нашу могучую, выпьем за доблестный флот!

— Я — пас, — отказался Дмитрий Емельянович.

И алкоголик выпил сразу оба стакана.

— Так где же Инесса? — настойчиво спросил Выкрутасов.

— Я ее муж, — уклонился от ответа хозяин. — Анатолий.

— Дмитрий, — пожал гость протянутую ему руку.

— Из Москвы, значит?.. Какой партии будешь?

Дмитрий Емельянович слегка огляделся, отметил роскошный портрет Сталина, писанный маслом, и сахарно-белый бюст Ленина, стоящий на письменном столе. Сомнений не было, он попал в цитадель коммунизма.

— Я — представитель партии грядущего возрождения России, витязь дружины «Соколы возмездия», — гордо объявил о себе Дмитрий Емельянович. — Приехал по обмену опытом. Могу предъявить мандат.

— Не надо, — улыбнулся Анатолий. — Я и так вижу — наш человек. А Инесска сейчас на волнениях. Она на волнения пошла.

— Понятно. Какого рода волнения?

— Обыкновенного. Наши с демократами на площади Ленина выясняются. Да ты садись, посиди. Она раньше, чем через три часа, не вернется, ей подзарядка нужна. А потом перед вечерней сменой переодеться придет.

— Она сегодня в вечернюю?

— Так… Она всегда в вечернюю. Может, все-таки выпьешь за компанию?

— Завязал, — вторично отказался Выкрутасов. Он сел и стал, скучая, смотреть, как уничтожается принесенная им бутылка. Мужа, конечно, следовало предвидеть, но глядя на то, в какое животное сей муж превращается прямо на глазах, Дмитрий Емельянович сильно обнадежился. Это, можно сказать, и не муж вовсе — щелкни пальцем, и рассыплется. Уже через три минуты после полного уничтожения бутылки Анатолий, почти падая со стула, гундосил:

— Я тебя сразу раскусил, что ты наш человек. Я людей вижу. Для тебя я на все готов. Ты мне понравился. Инессу захочешь — бери. Только чтоб я не видел. У нас комнат много. Запретесь, и все нормально.

Где-то это уже было… Ах да, генерал его так проверял. Надо и здесь подстраховаться:

— Ну зачем же так! Я не за этим сюда приехал.

— А я говорю, за этим! — стукнул кулаком по столу позорный муж. — Даже если не за этим, а все равно получится, что за этим. Она тебя живым не отпустит. Ей такие нравятся. Она ведь у меня сексосильная. О-о-о!.. Она, земляк, такая сексосильная! Как я еще живой при ней остался, удивляюсь.

Еще через три минуты он окончательно сломался, грохнувшись прямо на пол. Оставаться при этом трупе не имело смысла, и Дмитрий Емельянович отправился на поиски волнений. Он снова поймал частника, благо их развелось по всей России в избытке, и приказал везти его на площадь Ленина.

— Интересуетесь событиями? — спросил частник.

— А, кстати, что там у вас сегодня происходит? Я не местный, только что из Москвы на теплоходе приплыл.

— Да цирк очередной! — заржал водитель. — Наши с вашими дерутся. Короче, одни за коммунизм, другие за демократию, и обои против губернатора.

— Это как? Почему же?

— Демократы против потому, что он член КПРФ, а поросята против потому, что он, якобы соглашатель, идет на сговор с капиталистами. На самом деле, он мужик что надо. Сочетает разные методы хозяйствования, капитализм с социализмом. Вот потому-то у нас самый высокий уровень жизни на всем Поволжье.

— А поросята, это кто? — спросил Выкрутасов.

— Да есть у нас такая партия — ПРСВ, — пояснил частник. — Мы их и зовем поросятами. Партия реставрации советской власти. Во главе у них классная баба, я бы, ей-богу, с ней не отказался. Инесса Чучкало. В моем вкусе. Плотненькая такая, сбитая. Смешно сказать — борется против буржуазии, а сама доходный ресторан держит.

— Не может быть! — воскликнул Выкрутасов, не веря ничему — ни тому, что именно его Инесса возглавляет партию реставрации советской власти, ни тому, что она так и не сменила фамилию, ни ее ресторанному бизнесу.

— Ну да, не может быть, — засмеялся водитель. — Говорю же, самый доходный ресторан в Ульяновске. «Советская власть» называется. А по-народному — просто «Совок».

— Неужели «Советская власть»? — ахнул Дмитрий Емельянович.

— А какая же! Если деньжонки водятся, советую вам туда сходить. Получите незабываемое удовольствие. Это не просто ресторан, а машина времени. Очень рекомендую. Ну вот, приехали.

Расплатившись, Выкрутасов очутился на улице, где стояла гостиница «Советская», а налево распахивался простор площади Ленина, во главе которой, конечно же, возвышался исполинский монумент лысому уроженцу Симбирска. Одновременно два митинга проходили на этой широкой площади, и оба хотя и не шибко многочисленные, но горячо клокочущие. Видно было, что страсти накаляются не первый час. Со всех сторон оба митинга оцепляли омоновцы, чтобы, не дай бог, февральская революция не схлестнулась с октябрьской.

Сначала Выкрутасов прошел мимо митинга демократов и прочел такие лозунги: «Долой губернатора-коммуняку!», «Долой поросят Чучкалы!», «По Чучкале тюрьма плачет!», «Да здравствуют идеалы Керенского!», «С нами Валерия Новодворская!» и просто «Совок ползучий!».

Выступающий оратор возвышался над толпой, стоя на пустой бочке. Дмитрий Емельянович чуток послушал его речь:

— …только с виду поддерживает демократические преобразования, а на самом деле он теснейшим образом смыкается с лидерами реакционной экстремы, с самыми гнусными выползками недобитого ленинизма. Что такое госпожа Чучкало, нам всем прекрасно известно. Эта дама, провозгласившая курс на реставрацию самого бесчеловечного строя в истории, всеми силами обогащается при помощи своего ресторана. Точнее было бы назвать ее партию не партией реставрации советской власти, а партией имени ресторана «Советская власть»!

Оратору зааплодировали со смехом, заорали:

— Истинно глаголешь! Правильно, верно!

— И нынешний губернатор, — продолжал выступающий на бочке, — тесно сомкнувшись с этими недобитками, превратил наш цветущий город в обширное подобие этого самого свинского ресторана «Советская власть». Выйдь на Волгу! Чье мерзостное имя до сих пор гигантскими буквами зияет на обрыве? Ленина! Кому до сих пор стоит вон тот памятник? Ленину! Чье имя до сих пор, как глыба, лежит на нашем Симбирске? Ленина! И это при том, что картавого сифилитика собираются наконец вышвырнуть из мавзолея в Москве. Позор всем нам, что мы до сих пор зовемся ульяновцами. Конечно, мне, как человеку, преданному идеям Февраля, идеям Александра Федоровича, хотелось бы, чтобы Симбирск носил гордое имя своего лучшего сына. Но не будем повторять грехов коммуняк, не станем переименовывать его в Керенск. Пусть он станет Симбирском. Но хочет ли этого наш уважаемый губернатор? Он этого не хочет, потому что нутро у него мерзостного красного цвета. Господа! Он краснопузый! И краснопузый в той же степени, что и пресловутая госпожа Чучкало. Кстати, господа, не случайна пословица: «Чорта помяни — он и тут как тут!» Обратите внимание, госпожа Чучкало лезет на свою кумачовую трибуну!

Дальше Дмитрий Емельянович не стал слушать демократа-керенца, а поспешил туда, где бурлил другой, враждебный этому, митинг. Там все было организовано более обстоятельно. Никакая не бочка, а целый грузовик, предоставивший свой распахнутый кузов под трибуну, украшенный кумачовыми полотнами и флагами с профилями Маркса — Ленина — Сталина. Лозунги на транспарантах вокруг грузовика были следующие: «Долой губернатора-соглашателя!», «Керенцы, пора надевать бабье платье и мотать отсюда!..», «Ленина не трожь!..», «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!», «Помни, что ты живешь в Ульяновске!», «Да здравствует Советская Власть!», «В двадцать первый век — без демократов!» и просто: «Педики!».

На кузове грузовика уже стояла могучая, рубенсовского типа женщина с красивым и гневным ликом, по которому можно было определить, что питается женщина неплохо. Дмитрий Емельянович не мог не признать, что его бывшая Инесса очень сильно изменилась, встретил бы на улице — не узнал. «Эк, какая она стала… упитанная!» — подумалось ему не то с восхищением, не то с разочарованием, он так и не понял, поскольку все его существо охватило волнение, едва только мадам Чучкало открыла рот и стала произносить свою речь. Голос у нее звучал откуда-то из глубин неистощимого на любовь и деторождение чрева, мощный, призывный, жадный сгусток исполинской женственности:

— Товарищи! Я пришла к вам не для того, чтобы вываливать на вас целые баржи слов. Сами знаете, что я немногословна. Я пришла, чтобы сообщить вам очень важную новость. Спросил ли кто-нибудь из вас самого себя, почему именно теперь, а не год, не три и не пять лет назад американские прихвостни, именующие себя демократами, реформаторами и даже совестью нации, затеяли вакханалию вокруг тела Владимира Ильича Ленина, лежащего до сих пор на сохранении в мавзолее? Задались ли вы вопросом, почему именно сегодня они так залихватски взялись верещать о том, что это бесценное тело надо вынести из усыпальницы и, как они говорят, «предать земле по-христиански»? Я вам отвечу на этот жизненно важный вопрос. Во-первых, эти холуи дяди Сэма чуют, как горит земля у них под ногами, как приближается светлая эра реставрации советской власти, а вместе с ней и неотвратимая кара всем им. Никто не уйдет от возмездия! Но не это сейчас главное. Товарищи!.. — Она умолкла и полминуты слушала гробовую тишину, не нарушаемую даже возгласами с вражеского митинга. — Товарищи! Я только что получила очень важное сообщение от подпольного советского информбюро. — Еще пятнадцать секунд молчания. — Товарищи! Наши доблестные советские ученые, работающие в подполье, наконец-то вплотную подошли к изобретению стопроцентного способа оживления забальзамированных тел. — Возглас удивления и восторга прокатился по митингу. — Товарищи! — продолжала исполинша Инесса. — Недалек тот час, когда слова Владимира Владимировича Маяковского «Ленин будет жить» из метафоры превратятся в реальность. Путем подсадки к забальзамированному телу недостающих внутренних органов. Владимир Ильич встанет из гроба! Кому-то это покажется бредом. Но разве не бредом до недавнего времени казалось клонирование? Разве не бредом показались бы компьютеры человеку девятнадцатого века? То-то же! Может быть, и пусть кому-то это кажется бредом. Кое-кому и знать об этом не надо. Особенно тем господам хорошим, которые спят и видят, как тело вождя выброшено на поклев воронью. Поэтому-то они так торопятся, надеясь, что смогут воспрепятствовать необратимому историческому процессу. А правда истории такова, что наша любушка, наша родная советская власть уже не за горами. Она возвращается.

— Ура-а-а-а-а! — прокатилось по митингу.

— Товарищи! — заговорила Инесса, когда ураканье затихло. — Тело Ленина нетленно. Ему будет возвращена жизнь. Но мало кто знает, что тело Сталина тоже нетленно. Оно хранится в герметически закупоренной могиле, и придет час, когда следом за ожившим Владимиром Ильичом на священную трибуну мавзолея поднимется и отец народов, Иосиф Виссарионович. Вот почему так трепещут на том конце площади проклятые керенцы, родные братья и сестры всяких там Нововойтовых и Стародворских. Их время заканчивается. В двадцать первый век мы их с собой не возьмем.

— Не возьмем! Доло-о-о-о-ой! — ликовал митинг ПРСВ.

— Дорогие товарищи! — продолжала Инесса Чучкало. — Но мы с вами еще посмотрим, станем ли мы брать с собой в двадцать первый век всяких там соглашателей типа Зюганова и нашего ульяновского главы администрации. Эти люди вошли в преступный сговор с врагами Родины, с ненавистниками советской власти. И не только господам-демократам придется дать ответ перед народом, но и господам-соглашателям. Еще не поздно встать в наши ряды. Сегодня — не поздно. Завтра — будет поздно. Я имела встречу с главой нашей администрации. Он поклялся, что ознакомится с поданным ему пакетом наших заявлений и требований, во всем разберется, все выполнит. Что ж, наберемся терпения. Но долго ждать не будем. Как сказал наш Демосфен демократии Виктор Степанович Черномырдин: «Я не буду проверять. Но я проверю».

Митинг, постепенно расхохатываясь, ответил дружным смехом, затем грянул рукоплесканиями.

— Я заканчиваю, товарищи! — подняла руку пламенная Инесса. — Время, отведенное им и нам на митинги, подходит к концу. Не иначе как вечером тут готовится какой-нибудь рок-концерт. Но я думаю, что все выступления митингующих не пройдут даром. В том числе и мое, на мой взгляд, важное сообщение. Мы должны разойтись и крепче сплотиться вокруг священного имени Ленина. Прочь из наших рядов полу-патриоты, заявляющие: «Сталин — да, а Ленин — увольте!» Таких полтинников нам не надо. Революционный держите шаг, неугомонный не дремлет враг. Наше дело левое, победа будет за нами! В двадцать первый век — с Лениным! Ура!

Она кивнула куда-то в сторону, и из репродуктора зазвучали знакомые с детства вставания «Интернационала». От толпы омоновцев отделился начальник, который пробрался к грузовику, выкрикивая Инессе Чучкало:

— Музыка не санкционирована! Музыка не санкционирована! Отключите музыку!

— Иван Палыч, Иван Палыч! — отвечала ему Инесса, показывая указательный палец.

— Ну хорошо, Инесса Федоровна, только одну песню, не больше, а то вы меня под монастырь подведете, — пыхтел омоновский начальник и возвращался к своему омоновскому племени.

Отыграв «Интернационал», митинг стал медленно расползаться. Дмитрий Емельянович продирался сквозь встречную толпу, боясь, что Чучкалу быстренько куда-нибудь припрячут и увезут. Но он все же протиснулся к ней, достиг ее, уже спустившуюся с грузовика, положил ей на плечо руку и крикнул:

— Инесса!

Она оглянулась, тревожно, хотя и улыбаясь, посмотрела в его лицо. Но у него уже был убийственный козырь-пароль, внезапно всплывший в памяти — ласковое прозвище, которое совсем не подходило ей теперь, но выдуманное им тогда, в гостинице «Советский спорт». Тогда на ней была юбка, похожая на хвост аквариумной рыбки, гуппи…

— Я вернулся к тебе, гупёшка моя!

Она вздрогнула, тотчас развернулась к нему всем своим исполинским бюстом, взглянула ласково:

— Это ты? Витька!

И в следующий миг он весь очутился в ее горячих, вулканических объятиях, был прижат к груди и лицу пламенной Инессы, попал губами прямо в ее губы. Слава богу, ненадолго. Отпущенный, он бормотал:

— Я — член боевой дружины «Соколы возмездия»… Я приехал к тебе… Я люблю тебя, Инесса, гупёшка моя… восхищаюсь тобой… Такая речь! Такая речь!..

— Витька! Леший! Где же ты был все это время?! — нежно и властно влекла она его с собой, и он временно мирился с тем, что она неправильно вспомнила его имя, ошиблась на одну буковку, называла Витькой, а не Митькой. Да он готов был сейчас даже паспорт поменять и стать Витькой, только бы Инессины костоломы не заподозрили в нем киллера или провокатора, ибо он видел их свирепые хари, когда положил руку на Инессино плечо. Если бы она не признала в нем давно позабытого Митьку-Витьку, эти громилы наверняка разорвали бы его в клочья.

Они уселись в роскошный серебристый лендровер и поехали.

— На дедушку, — сказала Инесса водителю, жадно закурила сигарету «Парламент», жадно прижалась к сидящему рядом с ней на заднем диване Выкрутасову. — Ну как ты, Витька? Надо же! А я и забыла про то платьишко. Сейчас бы я в него и не влезла, даже под автоматом. Помнишь свою гупёшку, Витюха мой!

— Я помнил тебя все эти годы и любил, — поставил свою заезженную пластинку Дмитрий Емельянович. — Увы, я был женат, нравственные принципы не позволяли мне уйти от жены. Теперь она сама ушла от меня к новобуржую, и я свободен. Я состою в «Соколах возмездия», я кубанский казак, воевал в Чечне, был в плену… Я все тебе расскажу подробнейшим образом. Гупёшка моя, губёшка, дурёшка… Инесса! Не верю своим глазам! Ты ли это?

— Растолстела, похужела…

— Дурочка! Ты в сто раз прекраснее, чем была тогда. Терпеть не могу бледную немочь, худосочие все это, тьфу! Бестелесных и бесконтактных. Все они с дурными склонностями. В здоровом теле здоровый дух! Я очарован тобой, я влюблен в тебя еще больше! — Тут он вдруг нахмурился и вздохнул. — Но у тебя муж…

— Да ну, какая-такая муж! — махнула она рукой. — Если бы Митька с Витькой не обожали его невесть за что, давно бы прогнала. Митька с Витькой — сыны у меня. Одному десять, второму восемь. Сейчас на турбазе отдыхают, в Старой Майне. Такие развитые, оба в меня. Как видишь, младшенького я в твою честь назвала.

Выкрутасов и тут промолчал, что не младшенького, а старшенького, но вместо этого усмехнулся презрительно:

— Видел я твоего Анатолия. Ты уж прости, я приехал, а он у меня бутылку коньяка выпросил. Всю на моих глазах выдул и с копыт долой.

— Вот паразит! Я от него все запираю. Он у меня ни денег, ничего не видит. Только если из моих собственных рук. Зря ты его напоил. Ну да ведь по незнанию. Так, стало быть, ты уже был на дедушке?

— На каком дедушке?

— На квартире моей. У меня же две квартиры. Одна там, на Бланка, а другая конспиративная. Мы сегодня вечером туда отправимся. Но сначала я тебя поведу в рай.

— Это хорошо, — разулыбался Митька-Витька. — Рай я люблю.

— Не просто рай, Витюша, а советский рай.

— Да уж наслышан, наслы-ы-ышан. И от врагов, и от друзей. Ресторан «Советская власть», если не ошибаюсь?

— Она самая, любушка. Сейчас пойдем, примешь ванну, как следует. У меня ж джакузи, не хухры-мухры. Я, Витенька, эту свою квартирку на дедушке из трех составила. Соседей в другие хорошие квартиры пристроила, а их жилплощади к себе присовокупила. Очень люблю присовокуплять, совокуплять. Чуешь музыку слов? Совок куплять! Это мое любимейшее. Сама не знаю, что со мной, но с каждым годом не старею, а только молодею и сильней становлюсь. Президентшей России буду. Потом генеральной секретаршей ЦК КПСС, потом генералиссимусой. Меня уже не остановишь, я как торнадо, только не среднего рода, а женского — торнада!

— Да ведь и я ураган! — воскликнул Дмитрий Емельянович в восторге от таких соответствий. Душа его ликовала. Он был принят здесь сразу и безоговорочно. Муж — не в счет, объелся коньячных груш. Сегодня его, Митюшу-Витюшу Выкрутасова, повезут на конспиративную квартиру… Конечно, полнота Инессы внушала ужас и трепет. Но уж лучше такая телесность, чем бесконтактная динамистка камышинская.

— Ураган? Точно? — засмеялась Инесса. — Проверим!

— А что у тебя в чемодане? — спросила Инесса, когда они уже поднимались на третий этаж дома «на дедушке».

— Золото-бриллианты, — пошутил Выкрутасов. — А если честно, то вся моя омниа меа там.

— Не богато живешь, — засмеялась вождица ПРСВ.

— Краснодеревщики не слали мебель на дом, — вздохнул весело Выкрутасов. — Но я честно привез тебе свой партийный взнос. Тысячу долларов. Примешь?

— Оставь их при себе, — махнула она рукой и стала открывать дверь, захлопнутую московским гостем при уходе. — У меня презренного металла столько — хоть Европой ешь.

Они вошли в уже знакомую Выкрутасову квартиру, где из-под пальм на них внимательно глянули Ленин и Сталин. При виде спящего на полу Анатолия Инесса радостно промолвила:

— О, Толичек мой временно забальзамировался. Ну пусть спит. Мы тогда с тобой сейчас джакузи совокупно примем. Ты не против?

Дмитрий Емельянович от неожиданности неловко сглотнул слюну и закашлялся, подавившись. Исполинша мощными ударами в спину вышибла из него кашель.

— Проверим-прове-е-ерим, какой ты у меня ураган, — гоготала она.

Музыка там, в джакузи, была далеко не пролетарская, и сейчас, когда в серебристом лендровере они подкатили к ярко озаренному подъезду, эта интимная музыка продолжала звучать в ушах у Дмитрия Емельяновича.

После отдыха в джакузи Выкрутасов чувствовал себя уставшим, но довольным. В глазах проплывали пышные изгибы — Инесса, зверь-баба, умучила его, но и он не упал в грязь лицом, заслужив от нее одобрительное: «А ты ничего ураганчик!»

Теперь они входили в просторный вестибюль ресторана «Советская власть», у дверей которого справа и слева висели роскошные кумачовые знамена. При дверях стоял красноармеец в буденовке и с пехотной винтовкой Мосина образца 1891 года, на штык которой были безжалостно насажены пять-шесть однодолларовых бумажек.

— Здравствуйте, товарищ Чучкало! — воскликнул красноармеец.

Тотчас двери изнутри распахнулись — там товарища Чучкало приветствовали матрос в пулеметных лентах и чекист в кожанке. Сам вестибюль представлял собой образец смешения стилей, будто три эпохи — дореволюционно-купеческая, советская и новорусская — одновременно на равных паях арендовали его. От первой являлся представителем огромный чучельный медведь, стоящий в овальной нише меж двух коринфских колонн, от второй — множество плакатов типа «Пятилетку — в четыре года!», «Партия — наш рулевой» и «Хлеб — наше богатство», от третьей — обилие искусственных кустов с цветами, журчащие фонтанчики, всякие бонсаи и хокусаи.

— Вот тебе мой «Совок», — сказала Инесса. На ней тоже было полное смешение стилей — темно-синие джинсовые брюки типа рабочей одежды, черный, украшенный блестками топик-дюплесс, поверх него — красный кружевной прозрачный пиджак, на ногах — старомодные, но новые шпильки, золото — везде, где только можно, ярко-красные ногти и кумачовый рот, на голове — полное отсутствие прически.

— Хорошо здесь, — сказал Дмитрий Емельянович.

— Сначала — сюда, — повелела Инесса, подводя его в особый уголок вестибюля, где царило окошечко с надписью: «Обмен валюты». Рядом дежурила статуя Ленина, сидящего за какими-то важнейшими записями и лишь на секунду отвлекшегося, чтобы взглянуть, какой там нынче курс доллара. И надо сказать, курс этот был ошарашивающий.

— Что это?! — заморгал Дмитрий Емельянович, не веря глазам своим. Валютное табло эпатировало:

Он вернулся в этот мир из какого-то теплого молочного тумана, открыл глаза и понял, что у него нет тела, хотел пошевелиться и не мог. Долго лежал так, без тела и шевеления. Потом страшная мысль прожгла его — она здесь, рядом, сейчас появится и вновь заставит его действовать!

— Ох! — простонал он и пощупал рукой грудь с левой стороны. Сердце отсутствовало. Он приподнялся и взглянул на стену, где висели, громко тикая, часы. Они показывали без пяти двенадцать. Стало еще страшнее — что-то должно было произойти до полудня. Вчера они все шутили, помнится: «До полудня, до полудня…» Вспомнилось: — О-о-о-х! — снова простонал полутруп, никак не в силах вспомнить другое — кто он. Витька или Митька, Атасов или Прибамбасов. С трудом сел. Тело гудело, будто долгое время его сводила смертельная судорога и лишь теперь отпустила. Кровь робко бежала по жилам. Сутки всего он в Ульяновске, а уже изнемогает. Ох уж эти русские бабы! Молиться — так лоб расшибить, гулять — так все в щепки обратить. Если бесконтактно, так уж ни-ни и не поцелуй, а уж если контактно — так на всю катушку, вдребезги, до полного омертвения. Что за народ!

Он снова простонал и пощупал сердце. Билось еле-еле. Тут взгляд его упал на записку, лежащую около необъятной кровати на пуфике. Подполз к пуфику, взял записку, прочел: «Ураганный мой! Обожаю! Все было так, что лучше и не бывает! Я до пяти часов — на партработе! В пять — жди! Будь готов, товарищ Атасов! Я уже скучаю по тебе! И снова хочу очутиться в бешеных лапах твоего урагана! А вечером, часикам к девяти, поедем на шашлыки, будем кататься по Волге! Целую тебя до смерти всего-всего! Твоя глупая гупёшка!» Сплошные восклицательные знаки. Ну-ка, сколько их? Одиннадцать — подсчитал «товарищ Атасов».

— Нет, дорогуша, я не Атасов, я Выкрутасов, Дмитрий Емельянович. Прошу не путать, — произнес ураганный москвич, превращая записку в бумажный снежок.

Он встал, но его шатнуло и уронило обратно на кровать. Вот это да! До которого же часа она его вчера мучила? Помнится, уже совсем рассвело, а их ураган еще продолжался, время от времени подпитываемый несколькими каплями черного бальзама, разбавляемого водкой. Ну, допустим, рассветы сейчас ранние, седьмое июля, к шести утра — уже день. Допустим, к семи он все же отключился. Ну, ночью, допустим, они пару часов сна все же урвали. И после всего она убежала на свою партработу, уже мечтая снова попасть в «бешеные лапы»… Зверь-баба!

Дмитрий Емельянович сильно затосковал. Инесса ему полюбилась, ему понравилось смешить ее и видеть, как она обхохатывается. Ему очень хорошо было с ней как с женщиной. Но ведь не в таких же количествах!

Его затрясло в едином приступе рыданий и смеха. Он понимал, что и отсюда придется бежать. Да и как тут останешься? На сколько еще хватит здоровья? Он сейчас не в состоянии подняться с постели и чувствует себя полностью выхолощенным. А когда через несколько часов Инесса явится, вся переполненная новыми желаниями, что прикажете делать? Думаете, за эти несколько часов он восстановится? Это все равно, что утром играть полуфинальный матч с Германией, а вечером — уже финальный поединок с Бразилией. Абсурд!

Вот она является, а он ей: «Прости, гупёшка, но я уже того… Давай завтра, а?» Позор да и только!

— Чорт знает, что такое! — смеялся и плакал Выкрутасов, катаясь по необъятным просторам постели. — Ну вот здесь, вот здесь вот, ну чем было бы плохо?.. Так нет же!..

Конечно, было бы очень неплохо пристроиться под боком у такой коммунистически-энергичной женщины, от которой воочию исходит советская власть плюс электрификация всей страны. Но как?! День-два он еще может выдюжить, а дальше?

— Бедный Толик! — вздохнул Выкрутасов, вспомнив о жуткой участи Инессиного супруга. — Впрочем, он всем доволен. Но я — не он! Нет, я не Толик!

Дмитрий Емельянович решительно подвиг себя на вставание, слез с кровати, поднялся на ноги. Его шатнуло.

— Видали! — хмыкнул он, но устоял. Подошел к телевизору и включил, о чем вскоре и пожалел, потому что из телевизора ему напомнили о футбольном чемпионате. Сегодня вечером в полуфинальном матче должны схлестнуться Бразилия и Голландия.

— Эх ты, мать честная! — сморщился Выкрутасов. Бежать — значит снова не увидеть футбола. Остаться — тоже не увидеть. Разве ж она даст? Хищница проклятая!

Он впервые подумал об Инессе Федоровне не только со страхом, но и с ненавистью. Ну хоть полуфиналы ему дадут посмотреть или не дадут, в конце-то концов!

— Не та женщина хороша, которая дает, а та хороша, которая дает посмотреть футбол, — промолвил Дмитрий Емельянович, стоя под горячим душем и с тревогой разглядывая свое измученное тело, там и сям отмеченное легкими кровоподтеками и царапинами. Потом он медленно ходил по конспиративной квартире, ел остатки вчерашнего мясного торта «На нашей улице праздник», который, покидая ресторан, Инесса велела завернуть с собой. Флакон с бальзамом вызывал отвращение. Выкрутасов перетерпел и не стал опохмеляться, хотя его и поколачивало. Вообще, жизнь потихоньку, помаленьку возвращалась в его тело, шаткость-валкость исчезла, к половине третьего пациента можно уже было переводить из реанимационной в нормальную палату. В три часа пополудни, еще не казак и не сокол, но вполне ходячий, Дмитрий Емельянович оделся и причесался.

Зазвонил телефон, Выкрутасова вновь заколотило. Он долго не брал трубку. Наконец ответил.

— Ураганыч! Как ты там, родненький? — спрашивало на другом конце провода ненасытное коммунистическое чудовище. — Соскучился по своей гупёшке?

— Очень, — ответил Выкрутасов. — Ты скоро?

— Скоро, малыш, скоро! Еще полчасика и лечу к тебе. Ты поел? Чувствуешь себя нормально?

— Самочувствие в норме, поел, жду с нетерпением.

— Лечу! Максимум через час буду!

Он повесил трубку и тихо пропел про паровоз, который вперед летит, в коммуне остановка. До взрыва бомбы оставался один час, а то и меньше. Надо было уходить.

В карманах пиджака обнаружилось портмоне с остатками горынычевых долларов, паспорт, советский желтый рублишко и счет из ресторана «Советская власть»: «Салат уль — 0,15, салат стал — 3,03, салат вол — 2,97, салат стол — 1,33, окурок тамб — 0,95». Что еще за «окурок тамб»? Окурок тамбурный, что ли? А, это Инесса еще окорок тамбовский заказывала! «Икра чер, икра крас, икра омул, севрюга г/к, осетр х/к, медальон лосос, пашт слоен, гнездо яст, жул гриб, запек “Т. океан”, хашлама “Б. Ком.” 2 раза, осетр стал, мяс торт, конь, водк, бальз, мин вода, хлеб…»

— Оставим на память, — усмехнулся Выкрутасов, укладывая рублишко и счет в портмоне. — Ну, прощай, конспирация! Прощай, советская власть!

Он подошел к двери, и тут выяснилось, что ничего не прощай, а здравствуй, потому что сколько он ни бился, ничего так и не смог придумать с замком — дверь не открывалась. В отчаянии Выкрутасов вернулся в комнату и глянул на часы. Они показывали двадцать пять минут четвертого. Страшная встреча с сексосильной коммунисткой неумолимо приближалась.

— Этаж! — воскликнул Выкрутасов и ринулся к балкону. Этаж оказался не то пятый, не то шестой. Прыгать с такой высоты Дмитрий Емельянович мог только с парашютом и только вдрызг пьяный. Оставалось только завыть с балкона на весь Ульяновск. Настроение было самое антисоветское.

Тут на соседний балкон вышла очень толстая пожилая женщина, чем-то похожая на какую-то политическую деятельницу. Посмотрев на Выкрутасова, она сделала такую презрительную и даже брезгливую морду, что Дмитрия Емельяновича вмиг озарило.

— Простите! — воскликнул он. — Мне кажется, вы не вполне симпатизируете коммунистической идее.

— Не вполне!.. — проскрипела женщина. — Вешать вас надо, краснопузых! Еще в девяносто первом надо было! А уж в девяносто третьем и подавно.

— Да нет же! Я не краснопузый! — радостно крикнул узник советской власти. — Они схватили меня, привезли сюда. Пытали! Я могу представить вам доказательства — у меня все тело в кровоподтеках и ссадинах. Разрешите мне перелезть на ваш балкон и через вашу квартиру совершить побег!

— Вы что, серьезно? — недоверчиво покосилась враждебная Инессе соседка.

— Да уж куда серьезнее! Скорее! Они вот-вот нагрянут!

— Так лезьте же сюда, что вы медлите! — встрепенулась антикоммунистка. — Прыгайте!

Но легко сказать «лезьте» и «прыгайте»! Расстояние между балконами было не меньше метра. В другое время он бы перепрыгнул, но не теперь, когда предыдущая ночь отняла все жизненные силы. Он задумался, что лучше — остаться в качестве жертвы любовной ненасытности или рискнуть, прыгнуть.

— Вон у вас доска есть на балконе, перебросьте ее сюда, — взмолился он к соседке. — Я измучен пытками и не смогу перепрыгнуть.

— Доску? — призадумалась антисоветчица. — А они потом за меня возьмутся… Давайте я лучше тихо-мирно милицию вызову?

— Вот так мы и проиграли большевикам в семнадцатом году! — в отчаянии воскликнул Выкрутасов. — Давайте доску!

Семнадцатый год соседке не хотелось повторять, и она наконец решилась перекинуть доску с балкона на балкон. По этой доске Дмитрий Емельянович и совершил свой побег. Было, конечно, страшно, и он запросто мог оступиться и рухнуть вниз. Но решившись на бегство, назад не оглядываются.

— Спасибо! Спасибо! — горячо принялся благодарить толстуху спасенный. — Я сообщу о вашем подвиге Борису Николаевичу!

— Вот еще! — запыхтела спасительница. — Этому пьяному дебилу! Если уж вы знакомы с сильными мира, замолвите обо мне словечко Гришеньке Явлинскому. Обожаю!

— Да я в воскресенье приглашен к нему в гости! Вместе собирались финал чемпионата мира смотреть. Непременно замолвлю, непременно, а теперь, простите, мне надо бежать!

Он выскочил из квартиры и побежал вниз по лестнице, презрев на всякий случай услуги лифта. На улице он едва не попался — серебристый лендровер как раз подкатывал к дому. Вовремя успев спрятаться за фонарным столбом, Дмитрий Емельянович проследил, как Инесса Федоровна Чучкало вошла в подъезд, и припустился наутек. Теперь еще предстояло вызволить чемодан, оставшийся в доме «на дедушке». Выкрутасов поймал частника и пообещал ему златые горы:

— Брат! Даю десять баксов, если молнией подбросишь меня до проспекта Александра Бланка, подождешь там и потом довезешь до гостиницы!

— Нет проблем! — охотно отозвался водитель. Проблемы возникли с Голиком. Он долго не хотел открывать, покуда Дмитрий Емельянович не сообразил, что в чемодане есть еще одна бутылка коньяка. Пообещав ее алкоголику, он был впущен, шатаясь, рванулся к чемодану, распахнул его, но бутылки там не обнаружил.

— Да ты уже выпил ее? — спросил он Толика.

— Если честно, не помню, может, и выпил, — кивнул алкаш.

— Ну так а чего ты еще хочешь! — разозлился Выкрутасов, закрыл чемодан и направился к двери.

— Сволочь! — крикнул ему вслед Инессин муж-недомуж. — Так нечестно, не по-советски!

— Вот где у меня ваша советская власть! — резанул себя ребром ладони по горлу недавний узник коммунизма.

— Вражина! Ну мы тебя еще отыщем! Из-под земли достанем! — было последнее, что Дмитрий Емельянович услышал от этого человека. Он торопливо вернулся к своему частнику, и они едва успели отъехать от легального дома Инессы, как сюда примчался серебристый лендровер. К счастью, Инесса и на сей раз не заметила сидящего в машине беглеца, и погони не воспоследовало.

Часа через полтора Выкрутасов, вконец обессиленный, уже благоустраивался в номере гостиницы «Заволжье». Частник увез его подальше, на другой берег Волги. Правда, пришлось долго тащиться через пробку возле моста, потом через сам длиннющий мостище, перекинутый с берега на берег, словно с балкона на балкон. Зато огромная река теперь лежала между Выкрутасовым вчерашним и Выкрутасовым сегодняшним, между Виктором Атасовым и Дмитрием Емельяновичем.

Номерок был скромненький — ванны нет, кроватка узенькая и вот-вот рухнет, кресла нет, стул только… Но зато здесь было главное — сносно работающий, хоть и нецветной, телевизор.

— Только бы она не нашла меня здесь! Только бы не нашла! — шептал Дмитрий Емельянович, медленно расслабляясь. Сначала он лег на кровать в одежде, но потом все же разделся и залез под одеяло. Усталость поглотила его, и засыпая, он бормотал: — Лев Иванович! Сделайте так, чтобы она меня тут не отыскала!

Его разбудил оглушительно громкий телефонный звонок. Он вскочил, нащупал в темноте телефон, снял трубку:

— Алло!

— Эх ты! — прозвучал в трубке голос Инессы. Дмитрий Емельянович обомлел. Во-первых, она все-таки нашла его. Во-вторых, судя по всему, стояла глубокая ночь, а значит — он снова прокукукал свой футбол!

— Ну, что молчишь? Стыдно? — спросила Инесса.

Ему было не стыдно, а тоскливо. И он продолжал молчать.

— Ну, молчи, молчи, а я пока немного поговорю с тобой, — вздохнула тяжко Инесса. — Я думала, хоть ты нормальный мужик, а ты сбежал, как последний диссидентишко. Думал, не найду тебя? А я вот нашла. Ну, что молчишь-то? Я внизу жду тебя. Приехала вот за тобой, унижаюсь. По всем гостиницам обрыскалась. Не дури, Вить! Спускайся вниз и поехали к нам, на нашу конспиративную. А?

— Я не Витя никакой! — выдавил из себя Выкрутасов обиженно.

— Ну не Витя ты, не Витя! Не дури, иди ко мне!

— Меня зовут Дмитрий Емельянович Выкрутасов, а не Виктор Атасов.

— Хорошо, Дмитрий Мильяныч, хорошо. Я буду только так называть тебя, если хочешь, по имени-отчеству. Ты идешь ко мне?

— Нет.

— Но почему? Я разонравилась тебе?

— Нет.

— А, понятно, ты боишься оказаться слабаком!

— Нет.

— Не бойся, я тебя сегодня не трону, будешь отдыхать.

— Не в этом дело.

— А в чем же, в чем, Ви… Ой, Дмитрий Емельянович!

— Как бы тебе объяснить…

— Объясни, пожалуйста!

— А сколько времени?

— Полночь.

— Чорт возьми!.. Уже кончилось!

— Что кончилось?

— Не важно. Подожди… Так вот, ты должна понять такую вещь…

— Я сейчас поднимусь к тебе, и ты мне все объяснишь не по телефону.

— Нет! — крикнул Выкрутасов. — Не надо подниматься. Слушай так. Слушаешь?

— Слушаю.

— Так вот, пойми меня, Инесса, я — ураган. Русский ураган. А ураган не может долго задерживаться на одном месте, иначе он превращается в спертый воздух. Короче, это уже не ураган, если он забыл о движении.

— Мы будем ездить с тобой с места на место, — попыталась ухватиться за соломинку она.

— Вот опять ты меня перебиваешь, — сердито скрипнул он зубами. — Что значит «мы»? Ответь мне, что значит «мы»?

— Ты и я.

— Да не ты и я, а я во власти у тебя. В твоей советской власти. Ты хочешь мной владеть, причем владеть — по-советски. Нет уж, любимая, ураган не только весь в движении, но он к тому же еще и не принадлежит никому. Единственное, кому он может принадлежать — стихиям Родины! Вот почему он не подчиняется никакой власти, даже советской. Вот почему ты сейчас отправишься к себе домой, а я полечу дальше по великой нашей России. Возможно, я когда-нибудь снова примчусь сюда, в ваш прекрасный Симбирск-Ульяновск, но уже завтра утром меня здесь и след простынет. Прощай, любимая!

— Это твое окончательное решение?

— Да, окончательное.

— Ну и дурак же ты, Выкрутасов! — рассердилась Инесса и бросила трубку.

Он тоже повесил трубку на рычаг. Включил свет. Включил телевизор. Все было правильно. Он, конечно, проиграл свой матч с советской властью, но делал вид, что по меньшей мере свел игру к ничейному итогу, а может быть, даже и выиграл в послематчевой серии пенальти.

Телевизор наконец зажегся, засвистел, задудел, загремел бразильскими барабанами. Это был полуфинальный матч чемпионата мира, он еще не закончился, но шли последние мгновения игры. Бразильцы побеждали со счетом 2:1. Ну хоть бы голландцы отквитались! Тогда было бы назначено дополнительное время, и он еще успел бы урвать кусочек футбольного наслаждения. Но такого подарка голландцы не сделали. Матч закончился, Бразилия вышла в финал, и завтра в матче Франция — Хорватия должен был определиться второй финалист.

Дмитрий Емельянович выключил телевизор. Спать уже нисколько не хотелось, и он стал не спеша, с достоинством одеваться. Инесса запросто могла нагрянуть в его номер, с нее станется. И он снова уходил в ночь.

Он спустился вниз, и дежурная вызвала ему такси, которое подкатило к гостинице минут через двадцать. Усаживаясь в машину, Выкрутасов еще не решил, куда ехать. Верхи звали его в далекую даль, все дальше и дальше по родной стране. Низы тянули его к Инессе. Если она выполнит обещание и сегодня ночью оставит его в покое, то завтра в нем родятся новые силы для нее. Можно будет протянуть денек…

Но нет! Что за постыдные мысли! Ведь он уже сжег все мосты, и они торчали из воды и из берегов сиротливыми быками и устоями, лишенные верхних, пролетных перекрытий, как здешний, ульяновский, недостроенный при советской власти мост-гигант — памятник невоплощенной мечте.

— Так куда едем-то? — зевнул таксист.

— На вокзал, — махнул рукой Дмитрий Емельянович. На вокзале его ждало чудо, возможное только в самые судьбоносные мгновения. Именно в этот поздний ночной час через Ульяновск с остановкой на пятнадцать минут проходил пассажирский поезд Самара — Светлоярск. Судьба сама указывала Выкрутасову направление — домой, в родной Светлоярск, туда, где доживают отец и мать, где облупилось и продолжает ветшать здание школы, где по ночам в парке и по берегу озера бродит призрак его первой юношеской влюбленности в Наташу Лодочкину. Может, она сейчас не замужем, развелась или вообще не выходила замуж? Еще разок можно было завести старую пластинку про то, что всю жизнь любил только ее и только сейчас это понял. Тем более что, вспомнив сейчас ту Наташу, он почувствовал, как защемило сердце.

— Старая любовь не ржавеет! — засмеялся он и, не раздумывая, купил себе купейный билет до Светлоярска.

В ожидании поезда ходил по перрону, подставляя лицо мелкому и прохладному дождичку, глубоко вдыхая в себя угольно-дымный вокзальный воздух и медленно выдыхая его. Он чувствовал себя ураганом, возвращающимся на круги своя.

Поезд пришел с незначительным опозданием. Садясь в свой вагон, Выкрутасов помог с огромным, но легким чемоданом какому-то парнишке лет десяти, удивляясь, как такого отпускают в столь поздний час одного. Оказалось, что у них одно и то же купе. Там верхняя и нижняя были свободны, другие верхняя и нижняя заняты. Дмитрий Емельянович поставил свой чемодан под нижнюю полку, закинул парнишкин чемоданище на верхний багажный отсек и шепотом спросил:

— Поди, любишь на верхней полке спать?

— Нет, — ответил мальчик, — я с верхней несколько раз падал и теперь побаиваюсь. Можно я на нижней?

— Валяй, раскладывайся. Тебя как звать-то?

— Витькой.

— Ишь ты, — рассмеялся Выкрутасов, бывший еще совсем недавно Виктором Атасовым. — А ты чего один-то?

— У бабушки на каникулах был, — ответил мальчик. — Отец в Светлоярске на вокзале будет меня встречать. А потом я в середине июля в лагерь поеду.

— А что, еще есть пионерлагеря? — удивился бывший москвич.

— Типа, — сказал Витя.

— Ну давай, Витюша, раздевайся и на боковую, спать. Я тоже до Светлоярска. Завтра во второй половине дня приедем.

Он покинул купе, оставив мальчика на вещах, прошел в тамбур, постоял у открытой двери и, когда поезд тронулся, вымолвил туда, в моросящий ночной дождик:

— Прощай, советская власть!

— Это точно, — усмехнулась проводница и заиграла глазками, мигом распознав в Выкрутасове пассажира веселого и интересного.

— У вас чайком побаловаться можно? — спросил Дмитрий Емельянович, заметив, что вид у проводницы накрашенный и не сонный, а стало быть, она не прочь часок-другой поболтать с новоявленным пассажиром. Разумеется, без какого-либо умысла.

— Так прямо сразу и чайком! — веселым колокольчиком зазвенела она. — Ну что с вами делать, заходите в мое купе и садитесь. Все равно что-то не спится. Вас как зовут?

— Дмитрий. Можно Митя, а можно Дима — как нравится.

— А меня — Наташа.

Сначала долго говорил он, рассказывал о своих похождениях и, конечно же, выставлял себя в самом красивом, героическом свете. Проводница Наташа с удовольствием слушала его, улыбаясь веселыми ямочками на щечках. Верила или не верила — не понятно, но видно было, что он ей нравится. И она ему нравилась, вот он и распускался перед ней павлином — и казак, и парашютист-десантник, и кавказский пленник, и участник неудачного штурма Грозного, и сокол возмездия, и прочее, прочее, прочее.

Потом стала рассказывать она:

— У меня, конечно, ничего такого увлекательного не было. Но мне жить нравится. Вот если бы можно было не по одному рейсу мотаться, а в разные страны, в разные концы России — да я бы до старости рада была проводницей работать. И нередко люди попадаются интересные, как вы. Вообще, счас народ интересный пошел. Иного, как вас, заслушаешься, пусть даже и врет, а здоровско. А чо, конечно. Мне бы еще мужа хорошего.

— Не замужем?

— Была. Да дурак такой — детей мне наделал, а сам в тюрьму сел, а его там и убили.

— О как! — аж подпрыгнул Выкрутасов. — А много ль детей?

— Трое, — с гордостью улыбнулась Наташа. — И все парни. Ваньке — семь, Ваське — пять, Сашке — три. Если бы не они, я бы не была такая жизнерадостная сейчас. Вот еду и душой бегу к ним, лечу.

— С дедкой, с бабкой?

— Да, с дедкой и с бабкой. Они у меня послушные, самостоятельные. Душевные дети. Сашка маленький, а уже сказки сочиняет. Вот послушайте, какую он на прошлой неделе хорошую сказку сочинил: «Жили-были дедушка и бабушка. И у них не было детей. Дедушка был не рад. Вот бабушка и пошла одна без детей в лес за грибами. Приходит в избушку, а там медведи — р-р-р-р-р! — она и побежала от них. Ох, еле убежала. Прибежала домой. А дедушка рад! Сели обедать. И на свадьбу поживать». Здоровско, правда?

— Философская сказка, — оценил Дмитрий Емельянович. Он немножко заскучал. Ему показалось, что проводница начала охмурять его. Только зачем сразу огорошила, что у нее трое детей? Нет, так не охмуряют. Смешная! Мужа нет, трое детей, а она радуется. Вот Раиса, та вовсе не хотела детей. Зачем они, если и без них хорошо? А эта, глядишь, и еще пятерых с удовольствием родит.

— Да был бы у меня муж хороший, я бы еще трех парней и столько же дочек родила, — словно подслушав его мысли, призналась проводница. — А Ванька у меня какой! Я в прошлую зиму переживала, что никак не могу денег на шубу скопить. Он тогда взял веточку, как будто это волшебная палочка, и говорит: «Шуры-муры, шурмурмуры, превращайтесь Васька и Сашка в новую шубу и новое пальто для мамочки». Они и превратились понарошку. Идут ко мне в спальню, где я сижу и плачу, и говорят: «Мамочка, я твоя шуба! Мамочка, а я — твое новое пальто!» Я так и засияла: «Ах, какая шуба замечательная, да теплая! Дайте-ка примерю!» Вася мне на спину залез и тихо хихикает, щекочет мне шею, как будто мехом, а не смехом, будто и впрямь шуба. Потом я пальто померила — Сашку. Пальто еще более смешливым оказалось. «Ну ладно, — говорю, — это хорошо, что я теперь такая богато одетая, но только кто же увидит меня в моих обновочках? Где мои дети?» Приходит один Ваня и говорит: «Только я остался». «Ну уж нет, — говорю, — превращай мне шубу и пальто обратно в Васечку и Санечку, мне без них не жить!» Он их обратно превратил, стали все трое меня обнимать, целовать, ласкаться. Счастье! Не надо мне ни шуб, ни пальто, когда я такая в детей одетая.

— Хорошая вы, Наташа, очень хорошая, — сказал Выкрутасов и наглядно зевнул. — Ну, спасибо вам за чаек, за милые рассказы о детях. Пора пойти поспать.

— И то правильно, — согласилась проводница.

Он галантно поцеловал ей руку и не прочитал в ее взгляде ни малейшей трещинки огорчения. Хотела она его охмурить или не хотела, так и осталось тайной.

Вернувшись в свое купе, он разделся, повесил пиджак и брюки на вешалку, полюбовался на милое лицо спящего попутчика Вити и залез на верхнюю полку. Долго не мог уснуть, размышляя о пользе детей. Вот эта Наташа — и не надо ей никакого нового русского, а просто нормального человека, обычного русского… Чем-то она его тронула, зацепила за сердце. Захотелось увидеть Ваню, Васю и Сашу. Так, думая о детях, он и уснул.

Проснувшись через несколько часов, он увидел, что уже совсем рассвело. Приятно было вспомнить Наташины ямочки и рассказ про шубу и пальто. Он заглянул вниз, но вместо мальчика Вити увидел двоих пожилых попутчиков, мужа и жену, увлеченно играющих в карты. И что приятно — на картинках вместо обычных королей, дам, валетов и тузов мелькали приятные лица знаменитейших футболистов — Пеле, Марадоны, Стрельцова, Кройфа, Платини и даже нынешнего спартаковца Тихонова. Он хотел было спросить, где можно такие карты приобрести, как вдруг начало происходить совсем невероятное — дверь купе резко распахнулась, и вошел Лев Иванович Яшин. Лицо его было серое и озабоченное.

— Вот беда! — сказал он. — Представляете, с тех пор как я умер, мне часто снится один и тот же сон, будто я по-прежнему жив, вот-вот должен начаться матч, меня зовут, а я потерял перчатки и нигде не могу их найти. Вот и сейчас мне это же снится. Вы, часом, не видели тут моих перчаток?

— Не видели! — угрюмо отвечали картежники, продолжая с ненавистью лупить картами: — На тебе, Марадона! На тебе, Пеле!

Лев Иванович вздохнул, стал шарить по купе, попросил одного из картежников привстать, залез под нижнюю полку, где должен был лежать чемодан Выкрутасова. Но вместо чемодана там обнаружились огромные вратарские перчатки.

— Нехорошо, товарищи, — проворчал Яшин, забрал перчатки и ушел.

Сразу после этого Дмитрий Емельянович уже по-настоящему пробудился, тряхнул головой и удивленно прошептал:

— Бывают же такие сны!

В купе было светло. Выкрутасов заглянул вниз и опять, как во сне, не увидел мальчика Витю. За столиком сидели мужчина лет тридцати пяти и довольно миловидная женщина лет сорока. Мужчина все задавал вопросы, разгадывая кроссворд, а женщина отвечала с явной неохотой. Дмитрий Емельянович надел футболку, брюки, носки, взял с полки-сетки заблаговременно приготовленный там с вечера пакетик с умывально-бритвенными принадлежностями и спрыгнул вниз.

— Доброе утро, — поздоровался он приветливо.

— Доброе, — сказал попутчик.

— И вам доброго утра, — отозвалась попутчица.

— Который час? — спросил бывший москвич.

— Десять, — ответили ему.

— А где мальчик? — кивнул Выкрутасов на нижнюю полку, где теперь удобнейше расположился разгадыватель кроссворда.

— Так он это… В Тутышках сошел, — ответил он. — Забрал свой чемодан и слез. Я и занял его место.

— Во дает! — удивился Дмитрий Емельянович и на всякий случай пощупал пиджак — портмоне и паспорт были на месте. — Он же в Светлоярск ехал. Смешной паренек… А давно Тутышки проехали?

— Рано, около семи, — сказал попутчик. — Классическое стихотворение Пастернака. Пять букв. А?

— Укроп, — сострил Дмитрий Емельянович и отправился умываться-бриться.

Плескаясь в шатком туалете, он копался в своей душе, пытаясь понять, что же так угнетает его, точит изнутри. Вернувшись в купе, забросил пакет обратно на полку-сетку, сел рядом с отгадывателем кроссворда, стал смотреть, как в окне летят и мелькают родные русские просторы, залитые ярким летним солнцем. Душевное неудобство нарастало, но теперь он уже знал причину.

Хорошо, конечно, приехать в родной Светлоярск… Да ничего хорошего. Крутился, крутился в Москве-столице, провыкрутасился там полжизни, полмира объездил, а потом по своей крутилке пинка получил. Ни работы, ни семьи, ни дома, ни детей. И с одним чемоданчиком — в родные пенаты! Позор. И пассажирский поезд нес его навстречу этому стыду. Вот уже проехали Перегной, через два часа будет Тихозеро, последняя остановка перед Светлоярском. Но, как магнит плюсом на плюс, чем ближе, тем сильнее отталкивало бывшего москвича от подступов к родной земле-колыбели.

Миловидная женщина с какой-то странной лаской во взгляде рассматривала Дмитрия Емельяновича. Кроссворд наконец иссяк, и его разглядыватель извлек из своей сумки копченую курицу, стал разламывать. То ли душевное неспокойствие повлияло, то ли запах копченой курицы и впрямь был какой-то особенно резкий, но Дмитрия Емельяновича стало мутить, как в Камышине от сандаловой тошнилки. Он встал и вышел в вагонный проход к открытому окну.

Нет, никак ему нельзя возвращаться домой. Ну вот он приедет, и что? Здрасьте, примите сиротинушку…

Миловидная попутчица тоже покинула купе, встала рядом, потом внимательно посмотрела на Выкрутасова и как-то очень легко сказала:

— И я терпеть не могу запах копченой курицы.

— Да? А как вы определили, что и я? — удивился Выкрутасов.

— У вас на лице было написано, — улыбнулась она. — У вас вообще все на лице написано. Это значит, что вы хороший человек, очень открытый. Я люблю таких.

— И что же у меня еще там написано?

— Ну, многое… Например, вам очень не хочется ехать туда, куда вы едете. Так?

— Допустим, — нахмурился Дмитрий Емельянович.

— Не обижайтесь, я не хочу вас обидеть, — ласково сказала попутчица. — Эй, улыбнитесь!

— Если честно, то мне и впрямь не хочется возвращаться в родной город, — долго не удержался в нахмуренности он.

— В Светлоярск?

— В Светлоярск.

— А я до Тихозера еду. Там проживаю.

Появилась проводница Наташа. Выкрутасов приветливо улыбнулся ей:

— Доброе утро, Наташенька!

— Здравствуйте, Дима. Выспались?

— Выспался. А вагон-ресторан работает?

— Вперед через два вагона.

— Спасибо.

Наташа ушла, и Выкрутасов пригласил попутчицу:

— Не составите мне компанию позавтракать в вагоне-ресторане?

— Что ж… Не откажусь, — согласилась она. Он выудил из пиджака портмоне и повел попутчицу через два вагона вперед. По пути и познакомились. Ее звали Катюшей. Когда уселись за столик в немноголюдном вагоне-ресторане, Выкрутасову показалось, что он уже прожил одну жизнь и сейчас проживает какую-то лишнюю, чужую. Он зачем-то рассказал о своем сне про потерянные перчатки Яшина.

— Вы — удивительный человек, это сразу видно, — внимательно выслушав, сказала Катюша.

Это его окрылило, и когда подошла официантка, он сказал:

— Несите все, что у вас есть самое хорошее. Пива холодного побольше!

— Э, да вы кутила еще к тому же! — засмеялась Катюша.

— Был когда-то, а сейчас по этой части — на пенсии, — пошутил Выкрутасов. — Эта Наташа, проводница, такая хорошая.

И он зачем-то с огромным теплом рассказал Катюше про то, как провел пару часов в разговорах с проводницей, про сказку и про шубу и пальто.

— Как славно! — рассмеялась Катюша. — А у меня только один сынишка. Зато какой! У-у-у!

— Какой? Особенный?

— Не то слово. Но это пока тайна.

— Тихозерская тайна. Очень романтичное название для книги, — сказал Дмитрий Емельянович.

— И эта книга уже пишется, — продолжала интриговать Катюша. — Приезжайте к нам в гости, увидите.

— А муж? Не убьет?

— У половины женщин нынешней России мужа нет, — печально улыбнулась тихозерская жительница.

«Еще одна детная! И незамужняя!» — мысленно усмехнулся Выкрутасов. В нем стало зарождаться сомнение — а ехать ли и впрямь в Светлоярск? Может, очаровать Катюшу да сойти с нею вместе в Тихозере? Заодно и посмотреть, что там у нее за вундеркинд. Вдруг он окажется тем самым будущим России, которому можно будет препоручить тайну Льва Яшина?

Им подавали блюда, далеко не такие изысканные, как в ресторане «Советская власть», но вполне съедобные. Оба с аппетитом взялись есть, запивая пивом, и Дмитрий Емельянович уже вовсю скакал на своей любимой лошадке, повествуя о собственных подвигах, заставляя Катюшу то смеяться, то восхищаться.

«Может, и впрямь сойти с нею вместе в Тихозере? — думал он. — А она хорошенькая… Нет, братцы, нет, пора возвращаться на круги своя. Хватит ураганить по белу свету. Домой! Домой!»

Время бежало. Завтрак окончился. Они допивали пиво. Официантка подала счет. Дмитрий Емельянович достал бумажник, заглянул в него, и в глазах все поплыло. Долларов Гориллыча там не было. Вообще никаких денег, кроме желтого советского рублика. Счет из ресторана «Советская власть», лицензия на отстрел Николая Сванидзе, десяток чьих-то визитных карточек… Но деньги исчезли.

— Что такое? — всполошилась Катюша.

— Денег нету, — прошептал бывший богатый москвич. Он стал шарить по карманам брюк и нащупал какой-то плотный бумажный квадратик. — Вот они!

Но это оказались какие-то остатки — десятки, пятидесятирублевки. Их едва хватило, чтобы рассчитаться.

— В самую тютельку, — бодрясь, промямлил Выкрутасов. — Цель жизни человека — тютелька, — вспомнил он вслух великую мысль Ардалиона Ивановича. — Ну что, Катенька, вам уже скоро выходить в своем Тихозере. Пошли?

Он повел ее в их вагон, по пути стараясь взять себя в руки, успокоить малоутешительной мыслью, что, может быть, он вчера зачем-то переложил деньги Гориллыча в чемодан. Хотя он отлично помнил, что не перекладывал, и, мало того, уже отлично понимал, что это — дело рук мальчика Вити.

Войдя в купе, первым делом попросил куроеда-попутчика пересесть, поднял нижнюю полку и увидел там полное отсутствие своего чемодана.

— Твою матч! — сорвалось с его похолодевших губ.

Он бессмысленно потыкался еще туда-сюда, да куда там!..

— Вот вам и мальчик! — произнес он, с трудом осознавая всю гибельность своего положения. Главное, что кроме вещей в чемодане был манифест Русского Урагана.

— А ведь я видел, как он это сделал, — признался тут разгадыватель кроссвордов. — Краем глаза смотрел. Он достал сверху большой чемодан, достал отсюда чемодан поменьше, вложил один в другой, потом из пиджака что-то извлекал… Так он, значит, обокрал вас?

— Да что ж ты, ваххабит этакий! — возмутился Выкрутасов. — Наблюдал, как меня обворовывают, и не поднял тревоги!

— А я откуда знал? — фыркнул куроед. — Я думал, вы с ним сын с отцом… Хотя, конечно, подозрение в душу закралось.

— Вот из-за такой флегмы мы и проигрываем Россию! — сказала Катюша. — А что там было в чемодане, Дмитрий?

— Все мое имущество, рукопись огромного значения, а из бумажника он у меня все подъемные доллары свистнул! — почти прорыдал Дмитрий Емельянович.

— Это же надо! — всплеснула она руками.

— Подъезжаем к Тихозеру, — на секунду заглянув в купе, оповестила проводница.

— Ох, надо же, в такую минуту мне придется вас покинуть! — расстроилась Катюша. — Что же вы дальше будете, Дмитрий?

— А что ж, ничего, — вздохнул он, вдруг успокаиваясь. — Паспорт цел, одежда на мне цела, не в трусах…

Его не просто посетило внезапное успокоение. Его озарила дерзкая, сумасшедшая радость освобождения. Ведь теперь он был свободен от денег Гориллыча, несущих на себе печать новорусского проклятия. Он освободился и от манифеста тычизма, который все равно ни в одном футбольном клубе страны не воспринимали всерьез. Тем самым Витя, этот маленький и ловкий вор, снял с Дмитрия Емельяновича все обязательства перед Львом Ивановичем.

— Так вот, Катя, что значил мой сон про перчатки Яшина, — улыбнулся он.

— Да, это был настоящий вещий сон, — согласилась она, собираясь. У нее оказалось два чемодана и сумка через плечо. — Ну, до свиданья, может быть, еще увидимся…

— Я провожу вас, — улыбался он безумной улыбкой. Взял ее чемоданы и двинулся по проходу к тамбуру. Поезд уже тормозил. Проходя мимо Наташи, Выкрутасов вдруг сказал ей:

— Прощайте, Наташенька. Может быть, больше не увидимся.

— А вы что, здесь выходите? А, понятно. Ну, прощайте, что же… Ни пуха ни пера!

Он сошел на перрон и зашагал к зданию тихозерского вокзала. Катюша хотела его задержать:

— Куда вы, Дмитрий! Не успеете! Тут поезд только три минуты стоит.

— Ничего, ничего, — пробормотал он, не останавливаясь. — На такси?

— Да нет, на автобус. Вон к той остановке. Спасибо, Дмитрий, да идите же, опоздаете!

— Мне уже некуда опаздывать, — тихо отвечал он. Дойдя до остановки автобуса, поставил чемоданы и оглянулся. Его поезд только что тронулся с места.

— Бегите, сумасшедший! Не успеете! — воскликнула Катюша.

— Я, кажется, уже успел, — посмотрел он на нее озаренным взглядом. — Это судьба, что меня дочиста обокрали. Я, Катя, когда мы вместе завтракали, смотрел на вас, и мне казалось, я знаю вас давным-давно. Я даже больше могу сказать…

Он умолк, глядя, как все больше набирает ходу поезд Самара — Светлоярск. Еще немного, и его уж точно не догонишь.

— Что же? — спросила Катюша, вместе с Выкрутасовым проводив взглядом уходящий состав.

— Надо же! — усмехнулся Дмитрий Емельянович, вспомнив, что даже пакет с умывально-бритвенными принадлежностями остался лежать на полке-сетке. — Так вот, мне кажется, я всю жизнь любил вас, Катюша. Не верите?

— Не верю, — засмеялась она. — Так вы что, передумали ехать в свой Светлоярск?

— Как видите! — тоже засмеялся Выкрутасов.

В каких только городах не доводилось бывать Дмитрию Выкрутасову! Видывал он и Париж, столицу Европы, и Рим, и Мадрид, и причудливую Барселону, и Рио-де-Жанейро с вознесенным на гору белоснежным Христом, и толстопятый Мюнхен, и разную всякую Гаагу-Маагу, где он только не побывал, а вот в Тихозеро приехал впервые, и это при том, что расстояние от его родного Светлоярска досюда составляло каких-нибудь сто-сто двадцать километров. Не больше, чем от Москвы до Коломны.

Он ехал с Катюшей на автобусе и видел старинный город с обтрескавшимися монастырями и храмами, неизменными памятниками вождям революции, с убогими трехэтажками и обветшалыми хрущобами, но в основном состоящий из домов сельского типа, утопающих в садах за зелеными, синими и серыми заборами.

— Надо же! — восторгался Дмитрий Емельянович. — Весь мир объехал, а сюда попал впервые! Какой славный городок!

— А вот и наше Тихое, — сказала Катюша, когда слева по ходу автобуса распахнулось сверкающее на солнце озерное пространство.

— В тихом озере черти водятся? — пошутил гость.

— Это в тихом омуте, а в Тихом озере деньги водятся, — возразила Катюша.

— Большие?

— Увидим.

— Опять тайна?

— А как же!

— А местные жители как называются? Тихозерцы?

— Тихозерчане, вообще-то, — с гордостью отвечала тихозерчанка Катя. — Если хотите, я могу многое рассказать про наши места. Я — местная патриотка.

— Случайно, не в краеведческом музее работаете?

— Случайно — да.

— Вы не думайте, — поспешил предупредить Дмитрий Емельянович, вмиг сообразив, что зарплатка у нее, конечно же, заплатка, — я по натуре не иждивенец, я найду, чем заняться и как зарабатывать прилично.

— А я и не думаю, — усмехнулась она. — Тут и думать не о чем. Я просто возьму вас в свое дело, и мы с вами вскоре будем очень неплохо зарабатывать. Сейчас, конечно, я временно нищенствую, как видите, шестипопый мерседес за мной не приехал… Это мой сыночек так придумал — «шестипопый мерседес», правда славно?

— Очень точно. В самую тютельку.

— Я гляжу, это ваше любимое словечко — «тютелька»?

— Нет, это моего генерала словцо, с которым мы вместе в чеченском плену кукарекали, — не преминул лишний раз обозначить свое героическое прошлое Выкрутасов. — Где-то он теперь, жив ли? Эк нас потом разметало… А расскажите мне, что за дело, на котором мы станем богатыми?

— Не все сразу. Выходим.

Они сошли с автобуса и двинулись по узкой улочке, почему-то носящей имя Шаумяна. Выкрутасов нес тяжелые чемоданы.

— Сейчас увидите, какой у нас дом, — говорила Катюша. — Хороший, недалеко от Тихого, только требует ремонта. Так вот, в древности наши места населяло финно-угорское племя лепсов, поклоняющееся духу озера Урслантою, что значит — «озерный лев». Где-то на берегу стояло знаменитое в те времена капище этого Урслантоя. В лепшанских легендах говорится о том, что ежегодно богатые золотые и серебряные дары сбрасывались в озеро в качестве дани Урслантою. Лишь в самом начале тринадцатого столетия, при Всеволоде Великом, капище было уничтожено. Лепсы оказывали русским сильное сопротивление, из-за чего подвергались истреблениям, а после монголо-татарского нашествия и вовсе исчезли из мировой истории. Они-то исчезли, а вот жертвенные дары, золотые и серебряные, до сих пор покоятся на дне нашего озера, и никто не может их найти.

— Так, может, их там давно и нету, — усмехнулся Выкрутасов. — Может, Всеволод их извлек. Или татары.

— А вот и нет, — весело возразила Катюша. — У меня есть точные сведения, где их искать! Вот это и будет наше дело.

— Чудачка! — засмеялся Дмитрий Емельянович. — А если я жулик? Первому встречному открываете свои тихозерские тайны!

— Во-первых, у вас на лице написано, что вы не жулик, — ответила Катюша. — А во-вторых, жуликов в поездах не обворовывают.

— А как же говорится — вор у вора шапку украл.

— Шапку же, а не чемодан с долларами.

— Доллары у меня в портмоне лежали. До сих пор удивляюсь, почему Витя не взял целиком пиджак вместе с бумажником.

— Очень просто — там же паспорт ваш был. Если бы его с паспортом да с пиджаком сцапали — это одно, а так — только деньги и чемодан… Вообще, я не знаю… Может, он вас пожалел без документов оставлять.

— Интересный мальчик. Что из него вырастет — одному дьяволу известно. Лет десяти — и такие воровские акции!

— Моему Дмитрию тоже десять, но уж из него-то точно не вырастет слуга дьявола.

— Тезка, значит? — обрадовался Выкрутасов. — А по отчеству?

— Михайлович. Но не потому, что его отца Михаилом звали, а совсем по другой причине.

— Вот как? И по какой же?

— Постепенно вы все узнаете. Мы пришли. Это наш дом. Я хочу только заранее попросить вас. Когда будете здороваться с моим сыном, поклонитесь и поцелуйте ему руку. Ладно? Это ведь совсем не трудно. Так надо. Вы поймете.

— Да, конечно, не трудно, — пожал он плечами, а сам подумал: «Первый звоночек! Уж слишком все до сих пор шло гладко!»

Они остановились перед высоким и мощным, но покосившимся забором, либо давно, либо никогда не крашенным, темно-серым, почти черным. Тяжелая калитка открывалась ключом. Выкрутасов очутился в патриархальных владениях, где сад и огород цвели и произрастали пышно и властно, а дом чем-то походил на забор — такой же некрашеный, из почерневших толстых бревен, мощный, но все же слегка покосившийся, будто устал стоять и слегка присел. Навстречу выскочил довольно большой пес породы колли, одетый в пышную огненно-красную шубу.

— Джекки! Джекки! Соскучился! — стала мотать его за шкуру туда-сюда Катюша.

В глубине сада Дмитрий Емельянович увидел стол, за которым сидели и обедали трое — лет сорока пяти бородатый мужчина, точно такая же, как он, только без бороды, женщина и мальчик в инвалидной коляске. Судя по возрасту, это и был сын Катюши.

При виде хозяйки дома и ее гостя мужчина и женщина встали и вышли встречать.

— Павел, — представился мужчина.

— Ирина, — представилась женщина.

Далее они пошли к мальчику, который продолжал сидеть и без тени улыбки смотреть на свою маму. Это отсутствие видимой радости несколько покоробило Дмитрия Емельяновича.

— Здравствуй, сынок, — поклонилась мальчику Катюша и приложилась губами к его руке.

— Здравствуй, мама, — ответил он и в момент рукоцелования важно возложил левую руку матери на затылок.

Настала очередь Дмитрия Емельяновича. Он вздохнул и — делать нечего — тоже подошел с поклоном.

— Ну, здравствуй, тезка, — сказал он и сухо приложился губами к руке инвалида, который опять возложил левую руку на затылок, теперь — Выкрутасову.

— Это Дмитрий, он хочет попробовать жить у нас, — сказала Катюша, обращаясь к сыну каким-то виновато-просительным тоном. — Он очень хороший человек. Объездил полмира, воевал в Чечне, был в плену у чеченцев, необыкновенно эрудированный человек. Его в поезде дочиста обокрали.

— Ну что ж, — ответил мальчик, — пусть поживет.

Это еще больше не понравилось Дмитрию Емельяновичу. Где-то в глубине груди заныло уже ставшее привычным: «И отсюда придется линять!» Ему стало стыдно, как будто он был виноват перед мальчиком, как будто он соблазнил его маму и теперь набивается к нему в отчимы.

— Продолжайте обедать, — сказала Катюша бородатому Павлу и безбородой Ирине, которые, судя по сильному сходству, были братом и сестрой. — Мы с Дмитрием так в вагоне-ресторане позавтракали, что пока не голодны. Дмитрий меня просто обкормил! И после этого его обокрали. Приятного аппетита. Пойдемте, Дмитрий, в дом. Если хотите, отправимся гулять на озеро?

— Хочу, — сказал Выкрутасов, вновь беря чемоданы и следуя за Катюшей в дом.

— Дмитрий Михайлович, вам подавать жаркое? — услышал он, как Павел спрашивал у мальчика. «Ничего себе! — с обидой подумал бывший политинформатор. — Он, значит, Дмитрий Михайлович, а я — просто Дмитрий!»

Джекки остался у стола, с двумя сосульками слюней, свисающими из уголков рта на роскошный белоснежный воротник шубы. В дом Катюшу и Выкрутасова никто не сопровождал, и Катюша сказала:

— Все, что вы тут увидите — не просто причуды, далеко не блажь. Сейчас мы отправимся гулять вдоль озера, и я постараюсь вам все объяснить.

— А почему вы сказали, что я «попробую» жить у вас? — спросил Выкрутасов, затаив обиду.

— Я вам сначала все растолкую, а потом вы решите сами, стоит ли вам даже пробовать. Так, вот здесь будет ваша комната. Там — моя. Там — Дмитрия Михайловича. Павел и Ирина живут на втором этаже.

— Они что, брат и сестра?

— Сводные. Но… Впрочем, опять-таки все объясню на озере.

В доме Дмитрий Емельянович отметил большое количество икон, множество старинной мебели, сплошь находящейся в предсмертном состоянии, пахло пылью и ладаном, отдаленно напоминающим все ту же пресловутую сандаловую тошнилку у бесконтактной в Камышине. Ему снова показалось, что он уже прожил свою жизнь и попал в чью-то чужую. В некую параллельную жизнь параллельного Выкрутасова, с теми же нелепостями и разочарованиями. И зачем все это нужно?..

Комнатку ему отвели малюсенькую, три на три, с крохотным диванишкой, скрипучим стулом и еще каким-то дикообразным предметом мебели, похожим на тумбочку.

— Это еще что за бонбоньерка? — презрительно пнул ее ногой Дмитрий Емельянович и тут же с горечью подумал, что у него теперь нет никакого имущества, нуждающегося в мебели. Гол как сокол. Диванишко, стулишко, бонбоньерка — что еще требуется ему? Ничего!

В ожидании Катюши он повалялся на диване, слушая мушиный гуд и переклички птиц за окном.

— Вы уснули? — постучав, спросила Катюша.

— Нет, я готов, — вскочил он.

— И я готова.

На ней был легкий сарафан светло-зеленого цвета с рисунком — гроздья рябины, как на старых этикетках рябиновой на коньяке. Дмитрий Емельянович оценил внешность Катюши в четыре с плюсом, повесил пиджак на спинку скрипучего стула и отправился гулять на озеро Тихое.

— Джекки Коллинз! Пошли гулять! — позвала пса Катюша, и тот с огромной неохотой ушел от обеденного стола, мотая слюнными сосульками.

Они покинули патриархальную вотчину и направились в сторону озера, которое и впрямь оказалось в двух шагах.

— Ну вот, Дмитрий, — заговорила Катюша, — родители мои умерли, старший брат живет в Самаре, это я к нему ездила. Там у него не ладится. Разведется — приедет сюда жить. Он славный. Вот, аквалангистское снаряжение для меня достал. Чемоданы-то, которые вы несли, оттого такие тяжелые. С некоторых пор мы живем здесь вчетвером — я, Дмитрий Михайлович, Павел и Ирина. Они без жилья остались, а тут судьба привела их в наше общество, они прониклись смыслом того священно-великого, что происходит в моей судьбе, поселились у меня. Даст Бог, вы тоже проникнетесь и поселитесь. А если нет — вы человек свободный.

«Опять какое-нибудь ЦСХА!» — уныло подумал Выкрутасов. Они уже шли вдоль берега озера, вдалеке виднелся пляж с немногочисленными загорающими, а здесь никого не было, но если кто-то случайно проходил мимо, Катюша понижала голос или вообще прерывала свой рассказ.

— Скажите, Дмитрий, вы когда-нибудь задумывались о тысяча шестьсот тринадцатом годе? — спросила она.

Выкрутасов напрягся, теребя свою историческую память.

— Честно говоря, давно не задумывался, — сказал он.

— Я имею в виду, думали ли вы когда-нибудь о том, что вся судьба России могла тогда повернуться по-другому?

— В какую сторону?

— А в такую! — в голосе Катюши вдруг прозвучала обида. — Скажите мне, дорогой мой, почему государев венец достался в тринадцатом году не князю Пожарскому, а ничтожнейшему Михаилу Романову?

— А и впрямь, почему? — впервые задумался об этом Дмитрий Емельянович.

— Князь Пожарский освободил Москву от поляков, являл собой образ чистейшего представителя всего лучшего, что есть в русском народе, — продолжала Катюша. — Он пребывал в наилучшем возрасте для государя — ему было тридцать пять лет. Герой, красавец, умница, спаситель Отечества! Но вместо него всенародно избирают шестнадцатилетнего хлюпика. Не странно ли?

— И впрямь, странно, — хмыкнул Дмитрий Емельянович. — Нечто подобное наблюдалось в пятьдесят четвертом году в Швейцарии на чемпионате мира по футболу. Тогда самой сильной командой была Венгрия. Венгры обыграли девять — ноль корейцев, потом восемь — три немцев, в четвертьфинале они разгромили бразильцев, а в полуфинале — чемпионов мира, уругвайцев! Какие были звезды — Пушкаш, Кочиш, Хидегкути, Грошич, Цибор! И вот, в финальном матче, выигрывая у немчуры со счетом два — ноль, венгры вдруг сломались и проиграли два — три, уступив чемпионское звание второстепенной команде ФРГ. Это была высшая несправедливость!

— Разумеется, — несколько сердито согласилась с итогом экскурса в футбольную историю Катюша. — Но признайте, на минуточку, что история России где-то слегка позначительнее, чем история футбола, не так ли?

— Еще бы! — воскликнул Дмитрий Емельянович. — В восемьдесят шестом, в Мексике, наш отечественный футбол был на высочайшем уровне. Я не утверждаю на сто процентов, что тогда мы стали бы чемпионами, но могли, могли! У нас были Беланов, Протасов, Родионов, Заваров, Дасаев, еще играл Блохин! Мы обыграли шесть — ноль венгров, два — ноль канадцев, заняли первое место в подгруппе, но из-за подсуживания проиграли в четвертьфинале проклятым бельгийцам… Это, согласитесь, тоже часть отечественной истории, не так ли? — Он заметил, как она наливается гневом, и поспешил перейти к теме, начатой ею: — А князь Пожарский! Коне-е-е-чно! Кто спорит, что он, как никто иной, был достоин в тринадцатом году стать царем! Я до сих пор чешу голову, пытаясь разрешить эту загадку, почему не он, почему Михаил?

— Вы еще спрашиваете! — фыркнула Катюша. — Да ведь тогда произошли первые в России демократические выборы. А на демократических выборах побеждает не тот, кто больше всего достоин, а тот, кто хитрее, богаче и, если хотите, подлее. Ведь Дмитрий Михайлович Пожарский наравне со всеми рассматривался в качестве кандидата. Его подло обвинили в том, что он подкупает своих избирателей, в то время как на самом деле приписками и подкупами занимались коварные Романовы. И этим пройдохам досталось более трехсот лет вершить судьбами нашей Родины!

— Это вы очень хорошо про демократические выборы, — сказал Выкрутасов, стряхивая с брючины слюнную сосульку Джекки Коллинза. — Зюганов тоже в позапрошлом году…

— Что Зюганов! Что Зюганов! — вновь покрылась пятнами гнева Катюша. — Сравнили тоже! Зюганова с князем Пожарским! Там — благородство, смелость, спасение народа. А здесь — что? Даже и говорить не хочется. Вареная картофелина.

— Что ж, по-вашему, Ельцин, что ли? — пожал плечами Выкрутасов.

— Ельцин тоже позор России, — сказала хранительница тихозерской тайны. — Но он совершил одно правильное дело — разрушил капище Романовых в Екатеринбурге — дом Ипатьева, в котором оборвалась наконец бесславная история Романовых.

— Понимаю, вы вообще против этой династии.

— А вы — не против?

— Я? Даже не знаю… Скажу честно, только теперь, после ваших слов, начинаю кое-что прозревать.

— Слава Богу! А я уж приготовилась разочароваться в вас.

— Вот этого не надо, — молвил бывший политинформатор, сам все больше разочаровываясь в своем тихозерском визите.

— А вы не давайте мне повода для разочарований. Если еще раз начнете про свой противный футбол, я вас придушу! — Она улыбнулась, взяла Выкрутасова под руку и продолжала: — Так вот, дорогой мой, совершенно очевидно, что благодаря страшнейшей исторической подтасовке произошла ни с чем не сопоставимая трагедия — вместо нового Дмитрия Донского на русском престоле оказался новый Святополк Окаянный… Хотя нет, скорее — новый Федор Иоаннович. Безвольный и глупый. А оскорбленный князь Пожарский отошел на задворки, оказался на второстепенных ролях. Удивительно еще, что его не отравили, как в свое время Скопина-Шуйского!

— Это и впрямь удивительно, — признал Выкрутасов, хотя его исторические познания на Скопина-Шуйского не распространялись. Слушая свою попутчицу, Дмитрий Емельянович пытался вслепую проторить тропинку от изначальных рассуждений Катюши к ее конечным откровениям. Пока что он успел отметить лишь то, что князя Пожарского звали так же, как инвалида-сыночка, — Дмитрием Михайловичем.

— А теперь я вам сразу поведаю о своем великом историческом открытии, — резко остановившись и встав прямо перед Дмитрием Емельяновичем, произнесла Катюша. Он даже подумал, что она вознамерилась целоваться с ним. Это было нежелательно — он еще до сих пор не оправился от Инессы Чучкало.

— Я слушаю.

— Я даже лекции читала на эту тему. И неоднократно. И имела колоссальный успех. Так вот, дорогой мой, тогда, в тринадцатом году, произошел временной исторический сбой, Россия как бы споткнулась и побрела по другой дороге. Во всяком случае, та Россия, которую знаем мы. С ее искалеченной сначала Романовыми, а потом большевиками судьбой. Теперь еще и демократы калечат. Но я совершила открытие. Есть и другая Россия, существующая в другом исторически-временном пространстве. Она-то не споткнулась, а пошла правильной дорогой, избрав себе в государи блистательного князя Пожарского. И там, в той России, до сих пор царствует великий династический род Пожарских. Там Россия — главное государство в мире, она владеет Константинополем, Иерусалимом, даже Египтом, она распространяет свои границы до срединного Китая, ей принадлежит все восточное побережье Америки, многие области Ирана и Турции, весь Афганистан, вся Польша, вся Финляндия, часть Румынии и Венгрии, Словакия, Болгария.

— А ГДР? — вполне логично спросил Выкрутасов.

— И ГДР! — запальчиво ответила Катюша. — Точнее — все правобережье Эльбы, включая Гольштинию. И сама Эльба там называется, как ей и положено называться по-русски, — Лаба.

— А Аляска там тоже наша? — спросил Выкрутасов.

— Ну я же говорю — все восточное побережье Америки, — горячо отвечала Катюша, — включая Аляску, Русскую Колумбию и всю Калифорнию до мыса Кабо-Фальсо.

— Вот это да! — восхищенно воскликнул Дмитрий Емельянович, готовый хоть сейчас бежать от очередной своей сумасшедшей, да только пиджак с паспортом остался в комнатушке на скрипучем стульчике. — Как бы я хотел попасть в ту Россию! Как я устал жить в этой, униженной и облапошенной!

— Ага! — ликовала тихозерчанка. — Хочется попасть в ту Россию? Если очень хочется — попадешь!

— Скоро ли?

— Надо набраться терпения.

— Ну, это все наши политики талдычат: «Наберитесь терпения, еще пять-шесть лет и заживем!» Нельзя ли побыстрее?

— Все дело не в людях, а в исторической кривой, — сказала Катюша, вновь беря его под руку. Прогулка вдоль Тихого озера продолжалась. — А эта историческая кривая только один раз в сто лет пересекается с нашей историей. И тогда наступает возможность слияния нашей реальности с той, другой, в которой царствуют потомки князя Пожарского. Ни в восемнадцатом, ни в девятнадцатом, ни тем более в двадцатом столетии этого слияния не произошло. Только в наступающем двадцать первом веке складываются все предпосылки для свершения этого желанного слияния. Мальчик, которого ты сегодня имел высокую честь лицезреть, этот несчастный инвалид, есть не кто иной, как заново воплощенный князь Дмитрий Михайлович Пожарский.

— Я так и знал! — воскликнул бывший москвич.

— Знал?

— Точнее, я уже догадался. А ведь он похож, очень похож! — Дмитрий Емельянович, как всякий начитанный человек, понимал, что сумасшедшим нужно поддакивать.

— Конечно, похож, — радовалась безумная. — Ибо это он и есть. А знаешь, как все раскрылось?

— Как?

— Дмитрию Михайловичу еще было пять лет, когда он явился мне во сне. Он пришел в облике блистательного тридцатипятилетнего освободителя Москвы от поляков. И он сказал мне: «Мама, ты узнаёшь меня?» «Почему вы называете меня мамой?» — удивилась я. «Потому что я — твой сын, Дмитрий Михайлович Пожарский! Я снова явлюсь в России в тринадцатом году, только уже в двадцать первом веке. Я спасу Отечество, как и тогда, четыреста лет назад, но уже не будет никаких выборов, а меня сразу провозгласят царем на Москве». После этого сна я не сразу поверила. Он еще раз приснился мне. Я спросила: «Нельзя ли получить какое-нибудь подтверждение?» Он сказал: «Вскоре у меня отнимутся ноги, но я не всегда буду оставаться безногим и вновь стану ходить тогда, когда тысяча истинно русских людей поверит в то, что я — Дмитрий Пожарский, их настоящий царь». Я рассказала многим о таком сне, а через некоторое время у моего сына и впрямь отнялись ноги. Я покажу тебе подтверждения того, что врачи оказались бессильны поставить диагноз, в чем причина его заболевания. Единственное, что они в один голос признали, что это случай, не описанный в практике, но со временем способность ходить может восстановиться столь же внезапно.

— Меня прямо в дрожь бросает от ваших слов, — сказал Выкрутасов. Его вдруг посетила шальная мысль о том, что всякое может быть. Разве кто-то мог представить лет двадцать назад, что у нас опять будет двуглавый орел, а Ленинград возвратно переименуют в Санкт-Петербург? Никто!

— Вы мне верите? — спросила сумасшедшая.

— Это удивительно, но я верю, — кивнул Выкрутасов, тоже чувствуя себя начинающим сумасшедшим. — Я верю в чудеса. Мне до сих пор во сне снится, что я летаю. А разве не чудо все, что происходило со мной после великого московского урагана, ставшего Великим Русским Ураганом? Разве не чудо, что этим ураганом меня занесло сюда, на таинственный берег Тихого озера?

— Вы очень славный! — поддержала Выкрутасова в его начальном безумии Катюша. — Не хотите искупаться?

— Отчего же… Не прочь.

Она тотчас скинула босоножки и сарафан, оказавшись в красивом белом купальнике. Дмитрий Емельянович тоже разоблачился до трусов, благо они у него походили на плавки. Они вместе вошли в воду и поплыли. Вода была удивительная — не очень теплая, но и не холодная, а такая, как надо.

— Вы думаете, я случайно вас именно сюда привела купаться? — спросила Катюша весело.

— Думаю, у вас в жизни ничего случайного не случается, — каламбуром ответил Дмитрий Емельянович.

— Конечно! Ведь и вы — не случайность. А купаемся мы тут потому, что именно здесь, на берегу, стояло капище Урслантой. Именно сюда лепсы бросали свои драгоценные приношения. Там, на дне, прямо под нами — несметные сокровища. Вы чувствуете особый запах и привкус у воды? Это привкус золота и серебра. Попробуйте нырнуть! Мне кажется, именно вам повезет, вы извлечете что-нибудь драгоценное.

Выкрутасов набрал полные легкие воды и нырнул. Вообще-то как ныряльщик он никогда не славился, у него на самой незначительной глубине сразу закладывало уши. Но тут он расстарался, донырнул до дна, довольно глубокого, похлопал ладонями там-сям, ничего не обрел и поспешил на поверхность.

— Увы, — сказал он, отдышавшись, — я тоже не тот человек!

— Да нет, не расстраивайтесь, вы тот, тот! — заутешала его Катюша. — Мы будем нырять здесь с аквалангом. Мы добудем сокровища лепсов, которые помогут нам проторить дорогу Дмитрию Михайловичу. Ах, до чего же хорошо купаться в нашем Тихом! Хорошо, правда?

— Зело хорошо, — ответил Выкрутасов, наслаждаясь купанием. Сейчас он уже сомневался, бежать ему из Тихозера или, как выразилась Катюша, «попробовать пожить» тут. А вдруг там и вправду сокровища? В Светлоярск он всегда успеет.

Наплававшись вволю, они выбрались на берег.

— И многие уже поверили? — спросил Дмитрий Емельянович.

— Многие, — сразу поняла, о чем он, Катюша. — Но до тысячи еще далеко. Какое в этом году лето хорошее! Но самое удивительное началось потом, вскоре после того, как у Дмитрия Михайловича отнялись ноги. Мне стоило больших трудов раздобыть для него инвалидную коляску, я билась как рыба об лед, и вот однажды он вдруг говорит мне: «Ничего, мамочка, когда я встану на ноги, я буду царем, и ты у меня будешь богаче всех!» Я так и ахнула. Потом я стала подготавливать его, он быстро усваивал историю, особенно период Смутного времени. Постепенно он осознал себя тем, кто он есть на самом деле.

— Князем Пожарским?

— Да, дорогой мой, князем Пожарским.

— Царем?

— Да, дорогой мой, царем.

Они еще долго гуляли вокруг Тихого озера. На обратном пути Дмитрий Емельянович задал вопрос про Павла и Ирину.

— Да, они брат и сестра, — сказала Катюша. — Часто бывает, что родные братья и сестры не имеют общих взглядов и тяготятся своим родством. Или вообще не встречаются, или встречаются редко, словно отбывают повинность. А здесь полностью противоположный случай. Ни он, ни она не могли найти в своей жизни достойных спутников. Любя друг друга, продолжали бесплодные поиски, которые так ничем и не увенчались. Она была замужем и развелась. Он был женат и тоже развелся. А когда я посвятила их в нашу великую тайну, они мгновенно, единодушно поверили в Дмитрия Михайловича и согласились полностью посвятить себя служению ему.

— И что же… Хм… Они живут вместе?

— Они живут в одной комнате, спят на одной кровати, большего я об их близости не знаю и стараюсь не совать свой нос в чужие взаимоотношения.

— Понятно, — сказал тезка князя Пожарского, а сам подумал: «Однако очень уж много чертей в Тихом озере водится!» Близился вечер, и душу, живущую футболом, не могли не терзать мысли о возможности посмотреть предстоящий второй полуфинальный матч. И само собою пробормоталось:

— Что ж это за хорватская сборная такая! Докуда добралась! До самого полуфинала. Слыханное ли дело? А если и французов обыграют? Неужто в финале с бразильцами схлестнутся? Тут явно не обошлось без мировой футбольной закулисы. Лишь бы только насолить нашим братьям-сербам — хорватов до небес вознесли. Шукеры-бобаны-просинечки…

— Вы что там? Какие-то заклинания шепчете? — спросила мать будущего царя.

— Я говорю, и команда какая хорошая подобралась у Хорватии — что Шукер, что Бобан, что Просинечки, что Бокшич, что Влаович — все, как на подбор, игроки экстракласса! Как будто сам дьявол играет за Хорватию!

— Ох, придушу! — возмутилась Катюша. — Опять вы со своим футболом! Чтобы я про него больше не слышала! У вас отныне должна новая жизнь начаться. Лучше вот о чем подумайте: не нужно ли нам заявить в милицию? Такое-то число, поезд такой-то, вагон такой-то, место такое-то. Ведь сейчас очень просто вычислить, кто ехал, какой-такой мальчик. Не то что раньше, при совдепии, когда не учитывали, кто по железной дороге катается. У них, видите ли, при советской власти преступности не было! Не люди — ангелы до Ельцина жили. Дмитрий, вы же здравомыслящий человек! Обратитесь в органы. Такое количество долларов на дороге не валяется. Они бы нам очень для дела пригодились.

— Лучше уж пусть это нас не колышет, — ответил Выкрутасов, возвращенный мыслью к долларам, а следовательно, и к выдавшему их Гориллычу.

— Что значит — не колышет! Что за выраженьица? — возмутилась хранительница тихозерской тайны.

— А то и значит, что доллары эти достались мне от нового мужа моей бывшей супруги, а он — хапуга, новый русский, наворовал у народа. Может быть, на этих баксах кровь народная.

— Тем более мы должны возвращать себе то, что у нас украли, — возражала Катюша. — Не то нас так и будут перманентно обворовывать.

— Хорошо, я подумаю, — вздохнул Выкрутасов. — Действительно — восьмое июля, поезд Самара — Светлоярск, вагон двенадцатый, место… у меня было пятнадцатое, значит, у него — шестнадцатое.

— Ну вот, — ободрилась Катюша.

— Только завтра. Ладно? Сегодня я почему-то смертельно устал. Такое количество переживаний… Кража, потеря всего, встреча с вами, ваши потрясающие откровения…

— У меня есть предложение, — вдруг остановилась она. — Давайте, когда мы с вами с глазу на глаз, будем говорить друг другу «ты».

— Я-то с удовольствием, — согласился Выкрутасов. — Но хотелось бы поставить одно условие. Давай при других будем обращаться друг к другу не только на «вы», но и по имени-отчеству. Я — Дмитрий Емельянович. А ты?

— Екатерина Алексеевна. Но у меня тоже будет одно условие — постарайся по возможности как можно меньше ставить условий.

«Та-а-ак! — подумал Дмитрий Емельянович. — Меня уже осаживают. Мол, знай свое место, холоп! Нет уж, долой царизм! Пора отсюда бежать. Ночью!» Он уже привык к ночным бегствам. Они радовали его. Ночью после бесконтактного соития он бежал из Камышина, вчера ночью — бежал от советской власти, сегодня ночью убежит от тихозерской монархии… Красота!

Они вернулись в гнездо будущего монарха. Павел и Ирина увлеченно трудились в огороде.

— Попробуем заглянуть к Дмитрию Михайловичу, — сказала Катюша. — Вы должны видеть его апартаменты.

— Попробуем, — пожал плечами Выкрутасов.

— Ваше величество, — приоткрыв дверь в комнату сына, промолвила мать царя, — нельзя ли к вам заглянуть ненадолго?

— Прошу вас, господа, входите, — отвечал царственный мальчик. Они вошли в его комнату. Государь-инвалид сидел в своей коляске за письменным столом и занимался весьма важным государственным делом — строил дом из желтых, синих и голубых кирпичиков «лего». Над письменным столом бросался в глаза пылающий золотом красивой вышивки багряный стяг длиною в метр и высотою сантиметров в семьдесят. Златая вышивка на нем изображала ангела с крыльями, в доспехах и с мечом. Над ангелом одесную было вышито «АРХАНГЕЛЪ», ошую — «МИХАИЛЪ», внизу около правой ноги ангела располагался город с острыми верхами крыш, около левой же сидел маленький воин в доспехах и с нимбом вокруг шлема. Надпись подле него свидетельствовала, что это — Иисус Навин.

— Красивый флажок, — похвалил Дмитрий Емельянович.

— Флажок! — зло фыркнул царь Дмитрий Михайлович.

— Это не флажок, — покраснела Екатерина Алексеевна. — Это боевое знамя князя Пожарского!

— В подлиннике? — удивился Выкрутасов.

— В подлиннике! — снова зло фыркнул царь.

— Нет, конечно, — еще больше покраснела от стыда за Выкрутасова царева мать. — В подлиннике оно раза в три больше. Хранится в Оружейной палате Кремля. Вот с этого знамени я бы и начала экскурсию по светлице нашего государя. Так и только так должен выглядеть государственный стяг России. И никаких вам триколоров!

— Сверху белые, снизу красные, между ними голубые, — припомнил Выкрутасов чью-то шутку про бело-сине-красное полотнище, возрожденное при Ельцине.

— Вот именно, — сказала Екатерина Алексеевна. — Нам не нужны эти масонские флажки. Пусть им поклоняется Франция и Голландия.

— Франция — Хорватия, — все же вставил Выкрутасов про свое, футбольное, злободневное.

— Да, и Хорватия, — согласилась мать царя. — Настоящее знамя России должно быть только багряно-золотое. Обратите внимание, большевики нутром это чуяли, но заменили благородный багрянец на пошлый кумач.

— Кстати, — осенило Выкрутасова. — А ведь серп и молот на советском знамени — это как бы стилизованный архангел, а звезда — стилизованный Иисус Навин. Что скажете? Кажется, я попал в самую тютельку?

— Не знаю… не знаю… — задумалась Екатерина Алексеевна.

— Тютелька! — зло фыркнул царь в инвалидной коляске. От этого его третьего фырка царственная мать покраснела еще больше, цвет ее лица перешел от пошлого кумача к благородному багрянцу.

— Нет, — сказала она, — пожалуй, это слишком смелое предположение. Вряд ли большевики были способны на подобные стилизации. Теперь прошу обратить внимание на икону, висящую в этом углу. Ее по Божьему вдохновению написал наш Павел. Как видите, здесь изображен не кто иной, как сам Дмитрий Пожарский, святой князь, избавивший Русь от польского нашествия, но так и обойденный вниманием Церкви. Да и что можно было ожидать от нашей Церкви, которая под пятою Романовых превратилась в языческое капище. Чудовищный раскол, произошедший при так называемом царе Алексее Михайловиче, явился прямым следствием одурачивания народа при избрании в тринадцатом году его папаши, шестнадцатилетнего недоросля Михаила. Обратите внимание, каких только Дмитриев нет в нынешних так называемых православных святцах! Ну ладно там Донской и Солунский, оставим их. А зачем нам какой-то там Бессарабский? Зачем нам Дмитрий Ростовский, составивший весьма предвзятые и угодные для Романовых «Жития Святых»? Нет, мы должны больше всех других почитать трех Дмитриев — Солунского, Донского и Пожарского.

Глядя на икону, выполненную не сказать, чтобы плохо, но и не на уровне Рублева, Дмитрий Емельянович с ужасом подумал, что если мальчик-царь молится на нее, то, будучи сам князем Дмитрием Пожарским, таким образом — молится на самого себя! «Бред царячий!» — чуть не сорвалось с выкрутасовского языка. Захотелось дать щелбана этому то и дело фыркающему монарху в тапочках. Да грешно обижать убогого инвалида!

— А это, стало быть, копия меча, принадлежавшего Дмитрию Пожарскому, — перешел Выкрутасов к другому экспонату прижизненного музея. Меч висел на коврике чуть справа от иконы Святого Дмитрия Пожарского, и если икона была еще куда ни шло, то меч являл собой полную халтуру. Выкрутасов даже не удосужился выслушать рассказ экскурсоводши Катюши о его происхождении, а сразу перешел к огромной карте, висящей над постелью таинственного монарха. Карта была знатная и не могла не вызывать восхищения. Детского труда в нее было вложено немало, как, впрочем, и детской непосредственности. Россия на ней являлась во всей пышности своих окраинных доминионов и сама по себе даже как-то терялась в их обширном окружений. Впрочем, и сама по себе она, матушка, заслуживала изучения. Москва на ней присутствовала в виде большого круглого пятна, а вот ни Петербурга, ни тем паче Ленинграда — как не бывало. Киев и Тихозеро были равновеликими городами. Неподалеку от Москвы фигурировал еще один крупнейший город — Стародуб Пожарский, но полностью отсутствовали Одесса и Екатеринбург, на месте Севастополя сиял Херсонес Таврический, Краснодар назывался Екатеринодаром, а Красноярск — Екатериноярском. Новосибирск был просто Сибирском, зато Владивосток помпезно именовался Владивостоком Пожарским.

— Солидная карта! — с уважением произнес Выкрутасов. — Неужели государь сам ее изготовил?

— А что тут такого! — снова, но уже не зло, фыркнул царь.

— Да, это Дмитрий Михайлович своими ручками, — сияя от гордости, подтвердила царева мать. — Великолепно, не правда ли?

— Зело удивления достойно, — улыбнулся Выкрутасов. — Грандиозная работа! Сколько труда и фантазии! Нельзя ли спросить, почему нет Питера, Одессы?

— Питера! Одессы! — фыркнул царь-царек, продолжая строить свой легодом. Нет, если не от Выкрутасова, то от кого-нибудь еще он точно в свое время заслужит подзатыльничка! Иной не посмотрит, что инвалид.

— Ну какой вам Питер, Дмитрий Веньяминович! — всплеснула руками Екатерина Алексеевна.

— Емельянович! — сердито поправил царев неполный тезка.

— Да, Емельяныч, простите, — извинилась полная тезка Екатерины Второй. — Какой может быть вам Питер! Это зловонное болото, вершина дьявольской деятельности Романовых! А Одесса вам зачем? Мало она расплодила по нашей Родине всевозможных Жванецких и прочих жиденят? Гнездилище масонское!

— Понятно, — вздохнул Емельяныч. — А почему Екатеринодар есть, Екатериноярск есть, а Екатеринбурга нет?

— М-цык! — даже не сказал ничего, а лишь возмущенно мцыкнул царичок.

— Ну бург-то, бург-то вам зачем сдался! — простонала Екатерина Алексеевна. — Мало неметчины в Поволжье, так еще и на Урале, на горах Рифейских вам бург подавай! К тому же и не нужно нам лишнее свидетельство существования Романовых. Там, видите ли, царя-мученика казнили! И поделом ему. Тут я полностью жидов поддерживаю. Правильно сделали, что убили Николашку! Это через века — страшная кара Романовым за подлость, совершенную ими с князем Пожарским в шестьсот тринадцатом году. Сколько веревочке ни виться, как сказано…

— Тогда бы оставили Свердловск, — посоветовал Выкрутасов. — Ведь он, Свердлов, если не ошибаюсь, отдал приказ о физическом уничтожении царской семьи последнего Романова.

— И заметьте, Дмитрий Емельянович, — на сей раз правильно назвала московского гостя тихозерская хозяйка, — что казнили в Екатеринбурге не царя Николая, а уже просто — гражданина Романова. Вот когда восторжествовала историческая справедливость. Никакие они, Романовы, не цари, а просто граждане. В каком-то смысле революция семнадцатого года явилась не только результатом большевистского заговора жидомасонов, это был подспудный выплеск народного гнева за ту, многовековую несправедливость. Русский ведь задним умом крепок. Вот и отомстили за князя Пожарского, вытерпев сначала три столетия романовского ига, этой европейщины на русском престоле.

— Я потрясен вашими историческими познаниями! — сказал Дмитрий Емельянович и чуть не добавил: «Куда нам с вами тягаться при нашем футбольном политинформаторстве!» Он принялся дальше изучать карту, вверху которой красовалась надпись: «Святая Русь в ея Богом обозначенных пределах». В прогулочной беседе Катюша не обманула — здесь границы Святой Руси откатывались далеко на восток, захватывали Аляску, часть нынешней Канады, всю американскую и мексиканскую Калифорнию. На юге ее рубежи охватывали и Корею, и Маньчжурию, и Монголию, и Уйгурию, и Афганистан, и Хорасан, и Мазандеран, и Иранский Азербайджан, не говоря уж об Азербайджане нашем, закавказском, который после беловежских предательств откололся от России. Далее, кроме Грузии и Армении, на карте Дмитрия Тихозерского-Пожарского России принадлежали все области турецкого Причерноморья, Царьград — Константинополь, Смирна, Анталья, Кипр, Святый Град Иерусалим и даже Египет с пирамидами и сфинксом. На западе держава наша владела всей Болгарией, большей частью Румынии, левобережной Венгрией, Словакией, всей Польшей и правобережной полабской Германией. Наконец, всей Прибалтикой и Финляндией. Хорошая карта! Зело приятная сердцу русского человека!

— Эх, — тяжело вздохнул Дмитрий Емельянович. — Если бы и впрямь было так. И неплохо бы сюда Париж прибавить. Ведь наши-то казаки его взяли в свое время.

— Па! Па! Пари-и-ишшшш! — зашипел-засмеялся царишка, не отрываясь от своего легостроя.

— Париж ему, гляньте! — возмутилась Екатерина Алексеевна. — Самое логовище мирового разврата! Блудницу вавилонскую захотел.

— Я с блудницами дела не имею, — обиделся Дмитрий Емельянович, с гордостью вспоминая свою стойкость в краснодарской гостинице «Красной».

— Да ведь Париж — колыбель масонства, — не унималась царева мать. — Тамплиерская нора! Змеиный клубок Вольтеров, Робеспьеров и бонапартов. Его с лица земли стереть надо, а не к пределам русским прибавлять!

— И все-таки это чертовски красивый город! — взбунтовался Выкрутасов. — Я был там и восхищался. Да! Мало ли какие там колыбели! А Москва в этом смысле — лучше, что ли?

— Москва — Третий Рим, — произнес заученную фразу царь.

— А Париж стоит обедни, — бросил свой вызов Выкрутасов.

— Вот вы сами же и проговариваетесь, — зло усмехнулась Екатерина Алексеевна. — Говорите: «чертовски красивый». Именно, что не ангельски, а чертовски. Говорите: «стоит обедни». Это значит, что вы святую литургию готовы отдать за лицезрение этой чертовской красоты. Не стыдно ли вам? Ведь вы же русский человек, Дмитрий Емельянович!

— Нет, матушка, не стыдно! — ширилось возмущение Выкрутасова. Ураган снова ожил в нем, так и рвал от земли, тянул в неведомые дали. — Конечно, и Тихозеро красивый город. Но Париж… Стереть его с лица земли я не дам! И точка!

Он сердито зашагал вон из царевой комнаты, чуть не споткнулся о пугливого Джекки Коллинза, ушел в свою комнатушку, хлопнул там дверью и повалился на диванишко. Он чувствовал себя истощенным, но и одновременно легким, как осенний листок, готовый сорваться с ветки и лететь.

Едва только в дверь постучали, Выкрутасов вскочил и шагнул навстречу входящей Екатерине со словами:

— Польша им нужна, а Париж не нужен!

— Да успокойтесь вы со своим Парижем, поцелуйтесь с ним! — сердито отвечала царева мать.

— И поцелуюсь! — воскликнул Выкрутасов. — Да мне на вашу Польшу начхать с высоких кремлей! На кой она мне нужна? Всегда враждебная! И Венгрия. И все остальное — излишество. Лучше всего нам было в границах СССР.

— А, вот она когда, совдепия душевная, проявилась!

— При чем тут совдепия?

— А при том, что у вас на лице написано: «совок».

— Раньше, помнится, у меня на лице что-то другое было написано, — осклабился Дмитрий Емельянович.

— А теперь только одно: «совок и раб», — хлестала его беспощадно тихозерская монархистка. — Так холуйски любить Париж, вы только подумайте!

— Да, люблю и обожаю Париж! — отсекал все пути к примирению Выкрутасов. — Понятно вам? И мечтал бы теперь там оказаться, на стадионе Пари-Сен-Дени, где вскоре начнется полуфинальный матч Франция — Хорватия. У вас телевизор-то есть, чтобы посмотреть?

— Телевизор мы не смотрим принципиально, можете не рассчитывать устроить тут ваше языческое латинское зрелище.

— Между прочим, я не успел вам открыть одну тайну. Футбол изобрели в Древней Руси. Он назывался тыч.

— Этому есть другое название. Не тыч, а исторический волюнтаризм, — сражалась Екатерина. — Такие, как вы, способны зайти куда угодно, утверждая, например, что этруски были на самом деле русскими — «это русские».

— Очень может быть, — сказал Выкрутасов, нагло разваливаясь на диване.

— Ох, у меня сейчас голова взорвется! — схватилась за виски бедная царева мать. — Какое разочарование! — пробормотала она, покидая поле жаркой схватки.

«Еще и телевизора у них нет!» — мысленно возмущался Дмитрий Емельянович. Несмотря на то, что недавняя попутчица, а теперь оппонентша, удалилась, спор за Париж продолжался, но уже не в яви, а в воспаленном воображении Выкрутасова. В ход шли уже совсем абсурдные аргументы и приемы, запрещенные всеми конвенциями. Так прошло минут двадцать. Наконец, в дверь снова постучали. «Мириться идет», — подумалось Выкрутасову, но он ошибся.

— Можно к вам? — раздался голос Павла.

— Входите.

«Ужинать позовут. Не пойду из принципа!» — подумал Дмитрий Емельянович и снова ни в какую тютельку не попал.

— Я пришел к вам с неприятной миссией, — объявил Павел. — Уж извините, но ничего не поделаешь. Дмитрий Михайлович и Екатерина Алексеевна просят вас покинуть наш дом.

— Царским указом? — засмеялся Выкрутасов обиженно. Он все же не ожидал, что его выгонят, как нашкодившего щенка. Это было уже третье позорное изгнание за последние три недели его жизни. Сначала — из московского рая, затем — из Нижнего Новгорода, теперь — из Тихозерской монархии.

— Они просили передать, — продолжал Павел спокойно и строго, — что человек, побывавший в Париже, уже подозрителен, а если он еще и полюбил Париж, то считай — пропал человек. И такому — не место в России двадцать первого века. А тем более здесь, при нас.

— Ну что ж, ухожу, — с гордой улыбкой сказал Дмитрий Емельянович, надевая свой клетчатый пиджак, тот самый, в котором его изгоняли всякий раз. — Так, я у вас не ел, не пил, постельным бельем попользоваться не успел. Вот разве что вмятинку собой на диване оставил, извините! Но пусть это пойдет в уплату за мои услуги по доставке чемоданов.

— Об этом можете не беспокоиться, — с ненавистью произнес царский холоп. — Ваши услуги будут полностью возмещены. Извольте получить.

Он протянул Выкрутасову горсть монет — пятирублевиков и рублей.

— Что это еще? — спросил гонимый.

— Здесь мелочью, но в общей сложности тридцать рублей, — отвечал гонитель. — Вам должно хватить на электричку от Тихозера до Светлоярска. Даже еще на бутылку пива и хот-дог останется.

Дмитрий Емельянович взял у него тридцатирублевую мелочь, погремел ею в ладони и вышел из комнатушки.

— Подавитесь своими хот-догами! — крикнул он жестоко и с размаху швырнул гремучую дребедень об дверь царевой мамаши. Монеты с разудалым весельем заскакали, запрыгали, побежали, кто куда, словно дети, разбившие мячом окно. Джекки Коллинз испуганно залаял, будто именно из него собирались изготовить хот-дог, чтобы им же и подавиться. Дверь Екатерины Алексеевны распахнулась, выскочившая оттуда хозяйка Тихозерского царства закричала грозно:

— Прекратить хулиганство!

Выкрутасов, поразмыслив лишь две-три секунды, напоследок нашел точное и емкое оскорбление для всей этой лже-монархии:

— Кровосмесители истории!

Он шел быстрым шагом в сторону заката. Теперь он понимал, что иной дороги, кроме как в Светлоярск, у него нет и быть не может. Катюша оказалась последней соломинкой, за которую он схватился, чтобы избежать позора возвращения блудного сына без ничего домой. Но эта соломинка оказалась скользким монархическим бревном, которое только крутилось в руках, но не спасало.

— Ишь ты! — кипел и клокотал изгнанник. — Она в ихнюю личную жизнь не заглядывает! А надо бы заглянуть. Меня!.. За Париж!.. А я, между прочим, с собственной сестрой не сожительствую! Это как называется? Ельцест? Инцест? Ишь вы!

Его удручало то обстоятельство, что не он бежал по собственному почину, а его выгнали с треском. Но, с другой стороны, не надо было утруждаться писанием прощальных писем. Да и какая разница? Он о них более не вспомнит, пусть хоть и впрямь царь-инвалид встанет на ноги и взойдет на русский престол.

— А, кстати, откуда сынок-то нагулялся? — продолжал он зло вслух разговаривать. — Не от того ли старшего братца, который в Самаре с женой не уживается? А-а-а! Вот где настоящая-то тайна! Все остальное — чушь царячья!

Все сразу становилось на свои места. Никакая она не сумасшедшая, а очень ловкая проходимка. Придумала серию отвлекающей ерунды, все эти туфтовые котлеты по-пожарски, все эти знамена, карты, иконы, мечи липовые. Да еще и сокровища Тихого озера. Тоже мне — озеро Титикака! В Титикаке до сих пор ныряют и не могут найти тонны золота инков, а она хочет в средней полосе России те же бесполезные нырки производить.

Да чушь, конечно! Мозгопудрие, да и только. На самом деле все, может быть, гораздо страшнее. Завлекают так людей, а потом ночью — чик по горлу, а органы — за границу, для пересадки. Или не чик, а в живом виде — в Чечню, в рабство. То-то она, помнится, так напряглась, когда он ей про чеченский плен рассказывал! Это неспроста. И почему он, здравомыслящий человек, сошел с поезда без копейки денег и потащился с двумя чемоданами в добровольную кабалу? Тут не обошлось без гипноза. Конечно. Она сразу на него странно глазела, потом стала плести про то, что у него на лице все написано…

Дмитрий Емельянович остановился и громко шлепнул себя ладонью по лбу, даже присел на корточки, отчего прохожие тихозерчане заоглядывались на него.

— Ах я дура-а-ак! Ну какой же приду-у-урок! — причитал изгнанник. — Чуть было в такую опасную зону не вляпался!

Одно только было непонятно — почему они не смирились с его бунтом, а выгнали, да еще и денег предлагали? Но и тут можно было найти объяснение. Просто они увидели в нем человека, которого трудно будет сломить, который способен оказать сопротивление. Наконец, который и не в таких передрягах бывал и выбрался сухим из воды.

— Испуга-а-ались Дмитрия-то Выкрутасова, — ликовал он, снова продолжая путь на закат и пока еще не задумываясь о направлении. Бегство из очередного плена пока еще не перетекло в степенное возвращение домой.

Когда стемнело, он наконец спохватился, что не знает точно, Светлоярск по отношению к Тихозеру находится западнее, севернее или восточное.

— Вот это да! — воскликнул он, оглядываясь по сторонам и обнаруживая себя на какой-то дикой окраине. Некоторое время он пребывал в задумчивости, но все пути мыслей сводились к одному жестокому решению — он никому и нигде не нужен, а поэтому надо идти и идти, пока не свалишься.

И он продолжил свой путь вслепую, ночь была настолько теплая, что он даже снял пиджак и нес его под мышкой. Однажды дуновеньем дерзкой мысли он чуть было не отшвырнул от себя и это имущество, вместе с паспортом, опустошенным портмоне и лицензией на Сванидзе. Так вдруг захотелось остаться полностью никем, без паспорта, без имени, даже без права совершить праведный суд над врагом Отечества. Но он, слава Богу, сдержался. В другой раз слезы скрутили его, и он дал им полную волю, как парусу в шальную погоду; они струились по его лицу, и никто их не видел, а он их не вытирал. Иссякнув, они так же свободно сами высохли, оставив на щеках соляные дорожки. А изгнанник все шел и шел…

Он проснулся на рассвете и долго не мог припомнить, как укладывался под этим деревом, как спал, что снилось. Озираясь по сторонам и позевывая, он стал прикидывать, доводилось ли ему хоть раз в жизни спать вот так, на земле, в лесу, и признал, что подобное произошло в его жизни впервые. Он встал и пошел дальше по лесу, ему попадались грибы, причем довольно много — белые, подосиновики, подберезовики, но ему не во что и незачем было их класть, и такое тоже происходило с ним впервые. Он обожал собирать грибы, но так редко в его жизни удавалась хорошая грибалка, по пальцам можно пересчитать. И вот теперь они, будто в насмешку, выбегали ему навстречу и, казалось, смеялись ему в лицо: «Не сорвешь! Не сорвешь!» Он старался идти так, чтобы солнце держалось справа, иначе можно было совершить круг и возвратиться к тому дереву, под которым прошедшей ночью ему предоставился вольный ночлег. Он шел так довольно долго, покуда не набрел на грибника. Приближаясь к нему, даже заволновался — не утратил ли за время одиночества дара речи?

— Здравствуйте, — сказал он грибнику.

— И вам здравствовать, — отвечал тот, подозрительно осматривая странную личность, одетую не по-грибному и без корзины.

— Со мной случилось несчастье, — продолжал Выкрутасов и вновь вынужден был прибегнуть к вранью, ведь не пересказывать же первому встречному-поперечному всю историю своей жизни за последние три недели. — Меня чем-то опоили, ограбили и бросили в лесу. Я с трудом соображаю. Очнулся под деревом. Скажите, далеко ли отсюда до Светлоярска и в каком направлении путь держать?

— Вот оно что… — пробормотал грибник. — Да ведь до Светлоярска отсюда ого-го как далеко. Ежели туда пойдете, там будет Пехотинка. Но я лучше советую вам идти вон туда, немного подальше, но там вы придете в Соколиное, оттуда ходит автобус до Тихозера, а от Тихозера на электричке доедете до своего Светлоярска.

— А что все-таки лежит на пути в Светлоярск, Соколиное или Пехотинка? — спросил изгнанник.

— Пехотинка.

— Спасибо. И вот еще, скажите, вчера как французы с хорватами сыграли?

— Оживает память-то! — засмеялся грибник. — Выиграли лягушатники, два — один победили херватых. Все же, товарищ, пить надо поменьше, вот вам мой совет. До свидания!

С тем они и расстались. Дмитрий Емельянович зашагал далее в направлении Пехотинки, как показал ему грибник. Дабы не утратить все же дар речи, изгнанник перебрасывался сам с собою некоторыми фразами:

— Есть еще и среди грибников нормальные люди… Стало быть, в финале Бразилия — Франция… А ведь могут и победить французишки у себя на Сен-Дени… А если я и двенадцатого буду по лесам шастать?.. Да, брат, в лесах-то уж точно телевизора не сыщешь!.. Классный все же мужик — не коммунист, не монархист, не демократ, не сектант, а нормальный русский человек — грибы собирает и футболом интересуется… А в матче за третье-то место кто с хорватами играть будет? — вдруг всполошился он. Очень ему было боязно — не одичать бы! Вот и сейчас испугался, что не вспомнит простейшее — кто проиграл бразильцам в полуфинале. Но нет, вспомнилось: — Да голландцы же! Слава тебе, Господи! Голландцы! Может, успею дойти до дома?..

Полчаса ли прошло, час или больше, но лес наконец кончился, путник вышел на проезжую дорогу и еще через какое-то время добрел до Пехотинки. Это был его первый пункт на пути из Тихозера в Светлоярск. Здесь он попил воды из колодца и малодушно пожалел, что отказался от тридцати рублей мелочью в доме царя-инвалида. Чувство голода скребло ему желудок, а здесь, в пехотинской столовой, можно было, наверное, недорого перекусить. Но, покидая Пехотинку, он взял себя в руки и сказал самому себе:

— Нет уж, дорогой мой, пусть это будет твое чистилище! Как там говорил генерал?.. Пургаторий! Ты должен пройти это расстояние пешком и впроголодь. Впр-р-р-роголодь!

Это слово ему очень приглянулось. В нем была его верига, он мысленно написал его у себя на лбу как девиз, он нес его на своих плечах, как крест, но оно не удручало его, а наоборот — вдохновляло. Он всю свою жизнь неплохо питался, даже когда лишился заработка. Даже в эти три недели позорного изгнания он не просто не голодал, а можно сказать — обжирался! Пришло, пришло времечко искупить это обжорство, поголодать вволюшку!

Он шел и каялся. Каялся во всех мелких грешках и преступлениях. Он, конечно, никого не убил, не ограбил, не развратил. И все-таки, пересматривая сейчас всю постель своей жизни, он то там, то сям обнаруживал песчинки обманов, подлостей, неправильных поступков. И пытался вытряхнуть их.

За день он миновал еще несколько населенных пунктов и на закате пришел в Ребятушкино. Название этой деревушки настолько понравилось, что он решил эту ночь провести не в лесу, а здесь, вблизи человеческого жилья. Дождался, когда совсем стемнело, пролез в чей-то сеновал и там устроился. Ему было хорошо. Голод то затухал, то вспыхивал, до боли скручивая внутренности, но постепенно усталость одолела его, и горестный изгнанник сладко уснул в душистом сене, с любовью думая о шуршащих где-то под ним мышах.

На рассвете он пробудился бодрый и выспавшийся. По-диверсантски озираясь, выбрался из своего убежища и никем, кроме собак, не замеченный покинул деревню с веселым названием. Шел и так молился Богу:

— Господи! Дай Бог, чтобы в этом Ребятушкине наступило благоденствие, чтобы у всех ребятушек случился какой-нибудь хороший прибыток! А мне, Господи, дай сегодня выйти на финишную прямую, чтоб хотя бы завтра утром или днем добраться до Светлоярска, потому что сегодня еще пятница, десятое, чемпионат отдыхает, а завтра вечером — первый финальный матч, за третье место, Голландия — Хорватия. Его, конечно, можно бы и не смотреть, но я и без того почти весь этот чемпионат по России провыкрутасился и толком не посмотрел. Хотя бы матч за третье место и главный финал урвать от жизни!

Через пару часов он вышел на широкое асфальтированное шоссе и по нему явился в большое село Двукратово, название которого не раз звучало когда-то в его светлоярском детстве и юности, а значит, до Светлоярска стало ближе, чем раньше. Шли вторые сутки голода, и бедного изгнанника пошатывало. В Двукратове он справился относительно точности направления пути у какого-то с виду умного человека.

— Простите, — сказал он, — я тут совершаю пешее путешествие под эгидой ЮНЕСКО. Скажите, я правильно держу путь? Светлоярск — туда?

— Туда, — ответил ему житель Двукратова. — А у вас рублей пять не найдется на опохмелку?

— Увы, — улыбнулся Выкрутасов. — Я совершаю не только пешее, но и голодное путешествие. Такой эксперимент. И поэтому у меня с собой ни копья денег.

— Жлобяра! — плюнул ему вслед двукратовец, не поверил.

А Дмитрий Емельянович под эгидой ЮНЕСКО шел дальше, радуясь тому, что его пошатывает, что голод злится у него в брюхе, рычит и кусается там, напоминает о себе непрестанным слюноотделением. Голодающий изгнанник даже жалел, что между Тихозером и Светлоярском лежит такое маленькое расстояние, каких-то сто с чем-то километров. Ему хотелось побольше, чтобы по-настоящему прочувствовать, что такое впроголодь, из последних сил доползти до родного порога, упасть и умереть.

— Пррррочувствовать впрррроголодь до рррродного поррррога и умерррреть! — рычал, грызя желудок, голод.

Выкрутасов пытался гадать, сколько он уже прошел километров. Если человек проходит в час пять километров, то наверняка уже больше половины пути пройдено, ведь вчера он пехотурил часов двенадцать и сегодня часов пять чапает.

— Завтра, — бормотал порядком изголодавшийся и измотанный путник, — завтра я приду… завтра… Голландия — Хорватия… матч за третье место…

Мимо проплывали большие и малые деревни и села — Люшино, Седое, Брань, Гусиново, Телепай, Крутое, Дьяково, Сусище… Названия казались и знакомыми и незнакомыми, его тошнило, ноги болели, еще хорошо, что легкие летние туфли были не новые, притертые и не сильно намозолили, но всех прочих неудобных ощущений хватало вполне, чтобы к вечеру Дмитрий Емельянович дошел до деревни Зимушка в состоянии полного одеревенения. Не обращая никакого внимания на собачий лай, он забрался в старую незапертую баню, в которой хорошо пахло множеством пережитых здесь людьми удовольствий, лег на жесткую скамью и уснул тяжелым, болезненным сном.

Пробуждение на сей раз не принесло радости. Все тело болело и ныло, вставать не хотелось, но и лежать на жестком — тоже. Сейчас бы протопить эту баньку, напариться вдоволь, потом сесть ужинать с доброй хозяйкой, выпить рюмок пять чистой самогонки, утопить в утробе тушеного петуха с подливой и мятой картошечкой, а потом залечь с доброй хозяйкой…

Он покинул баню в Зимушке, но уже не молился о ниспослании жителям покидаемой деревни большого прибытка, как будто уже само собой — если здесь переночевал Выкрутасов, прибыток и счастье непременно озарят деревню. Он вообще шел молча, ибо на разговоры жаль было тратить силы. День стоял теплый, обещал быть жарким даже, но голодному изгнаннику было холодно, он поднял воротник пиджака и шел, прижав кулаки к подбородку. Вот уже третий день в животе его не появлялось ничего, кроме колодезной воды, которую он пил в каждом населенном пункте. Голод больше не кусал и не рвал его желудок, он сидел там, свернувшись калачиком, и поскуливал.

Снова мимо медленно проплывали селения — Худяково, Чащоба, Малая Прыть, Веденеево, Рябинки… Но где же, где же окраины Светлоярска? Он пытался припомнить окрестные деревни, но в висках так сильно стучало, что из памяти выплыли лишь Лесное, Поминка и Горлово.

Теперь он часто останавливался, садился на обочине и подолгу отдыхал, чтобы потом, собрав остатки сил, идти дальше. Весь этот пургаторий ему уже порядком надоел.

Во второй половине дня он пришел в Александровку и здесь спросил у двух местных женщин:

— Скажите честно, до Светлоярска далеко отсюда?

Они посмеялись над ним, но ответили:

— Недалёко. Километров тридцать, но вы неправильно идете. Не на ту дорогу свернули. Вам надо возвратиться до развилки, там пойти направо. А вы пошли налево.

Надо же! А он и не заметил ту развилку!

Пришлось возвращаться, а это в таком состоянии истощения особенно досадно.

Теперь либретто мыльной оперы под названием «Страдания Выкрутасова» могло пополниться еще одним пассажем: «Я голодал, я полстраны прошел, не имея во рту даже маковой росинки, я чуть не умер от голода». Но это не радовало Дмитрия Емельяновича. Ему хотелось одного — молча дойти до родительского порога и молча умереть. Даже чемпионат мира по футболу был им забыт!

На закате он окончательно выбился из сил и, не в состоянии добраться до ближайшего селения, устроился на ночлег в поле. Стог сена, до которого он доплелся, был слишком высок, чтобы забраться наверх. Истощенный путник малость подпортил ему бок, ободрав и постелив на земле сухое сено. Лег, снял пиджак, укрылся им и уснул. Так заканчивалась суббота одиннадцатого июля — канун финального матча и дня рождения Дмитрия Емельяновича. Завтра ему исполнялось сорок лет ровно.

И удивительно прекрасный сон посетил Выкрутасова в ночь перед сорокалетним юбилеем. Ему приснилось, что он проснулся полный свежих и необъятных сил, мощный и веселый. Светило солнце, небо сверкало ослепительной голубизной. Он в два счета забрался на самую вершину высоченного стога и отпустил пиджак, который большою клетчатой птицей взвился в небо, захлопал рукавами-крыльями и полетел далеко-далеко. Вот какая это страна, что в ней даже пиджаки становятся птицами и устремляются в небо! Радуясь пиджаку-птице, Выкрутасов глубоко вдохнул, поднял руки, подпрыгнул и тоже полетел, голый и мускулистый, разгребая небо руками. Он полностью освободился от себя прежнего и в оглушительной наготе стрелой летел вперед и вверх, в свой родной город Светлоярск, который, оказывается, расположен не на земле, а на небесном сахарном облаке…

И — чудо! Он проснулся на рассвете, вскочил, будто отпружиненный, и с радостью обнаружил себя посвежевшим и бодрым. Желудок спал и даже не храпел, голова была ясная и почти не болели мышцы ног, ягодиц и спины. Солнце уже встало за горизонтом, в чистом небе летали птицы, стояло свежее, но не холодное, утро.

— Господи! — воскликнул Дмитрий Емельянович. — Как хорошо!

Он нагнулся за пиджаком, но пиджака не обнаружил. Поискал там, сям, нету. Он точно помнил, что вчера, ложась, укрылся им. Перетряхнул все сено, на котором спал, и радостно рассмеялся:

— Он и впрямь улетел! Ой, я не могу! Улетел!

Сон сбылся самым неожиданным образом — кто-то ночью присвоил себе мимоходом и это клетчатое имущество бедного изгнанника! Но кто это мог быть? Кому взбрело в голову шастать ночью по полю в поисках случайных изгнанников, ночующих в окрестных стогах сена? Но не корова же его сжевала, да и коровы по ночам тоже не ходят, и корова, скорее, стала бы сено есть. Оставалось признать, что пиджак-птица и впрямь улетел, как во сне. И удивительнее всего, что Выкрутасова это нисколько не огорчало, а наоборот — радовало! Он чувствовал, что чем меньше обременен имуществом, тем ближе вероятность полета не во сне, а наяву.

— Слава тебе, Господи! — перекрестился он и зашагал в сторону своего Светлоярска. Душа пела. Так начинался день его сорокалетнего юбилея. Он был уверен, что сегодня наконец доберется до заветной цели, возвратится на круги своя, где его ждут не дождутся отец, Емельян Иванович Выкрутасов, и мать, Вера Сергеевна Выкрутасова, урожденная Булочкина.

Пройдя шагов тридцать, он так и споткнулся о другое чудо. На земле под его ногами валялся паспорт, а еще чуть поодаль — лицензия на Сванидзе и советский рубль. Он поднял то, другое, третье, сунул в карман брюк и сказал неведомым воришкам:

— Спасибо, ребята!

Где-то он даже читал или слышал, что если человека обокрали один раз, то очень даже могут обокрасть на другой день и на третий. Человек как бы попадает в струю потрошения.

Идя дальше, он с благодарностью думал о ребятах. Какие все-таки хорошие наши русские люди! Пиджак свистнули, а документы подбросили прямо под ноги обворованному.

— Есть у нашего народа сердце, есть! — ликовал Дмитрий Емельянович. На него вдруг нахлынул мощнейший поток счастливых воспоминаний жизни, где каждый человек представал с какой-то почти ангельской стороны. Первой вспомнилась проводница Наташа с ее детьми, которые превращались в пальто и шубы. Он бы сейчас так и расцеловал ее ямочки на щечках и этих детей! Тихозерский царствующий дом он проехал мимо, мысленно унесшись в Ульяновск, где ему припомнилась Инесса, глупая гупёшка. Очень она, конечно, бомбардировочная, но в душе хорошая. Жалко ее, так и не нашла своего мужика, да и найдет ли?.. Еще жальче — бесконтактную, беззлобную дурёшку, так ведь и погубит себя в дурмане псевдоиндийских благовоний. И Галантерею жалко с ее Псевдопеле, а также и пионерок в гостинице «Красной» нельзя было не пожалеть, как они у него от субботника прятались. А до чего ж приятно было вспомнить хабинских казаков-кубанцев! Что за люди! Каждый — как песня! И жены ихние очень правильно себя вели — нельзя допускать такого либерализма в отношениях, чтобы ты поутру приходишь со вчерашними собутыльничками, а жена тебе должна прием на правительственном уровне устраивать!

С неожиданным добром вспомнились чеченцы, которые не перерезали им горло, а отпустили на волю в Моздоке. И, конечно же, образ генерала, теперь, когда Дмитрий Емельянович был далек от этого непредсказуемого человека, представал в самом лучезарном и героическом виде. Казалось, придешь в Светлоярск, а там уже памятник ему стоит, ведь он говорил, что бывал в родном городе Выкрутасова. И надпись на постаменте: «Герой России Виктор Светлоярский».

Постепенно, побывав мысленно в Нижнем Новгороде и в Ярославле, с восторгом вспомнив подвиг Нины, не поддавшейся его соблазнению и сохранившей верность мужу, Дмитрий Емельянович возвратился воспоминанием в Москву, пожалел стареющую в иззебренном кругове Тамару, а заодно и Марину, не понимающую, что она губит душу, занимаясь жульничеством в компании с такими, как Людвиг.

Пришло время для Раисы. И он простил ее. Простил и сказал:

— Живи, Рая! И будь счастлива, если сможешь. Может, и в твоем Гориллыче человеческое проснется, ведь недаром считается, что некоторые люди произошли от обезьян.

Он отвел добрых полчаса своего пути на воспоминания о той счастливой жизни, которую прожил, будучи мужем Раисы. Там много было хорошего. Но ведь все не вечно. Нельзя быть все время счастливым. К тому же, как сказал поэт, есть покой и воля. И Дмитрий Емельянович в эти утренние часы своего сорокалетнего юбилея, как никогда в жизни, испытывал радость обладания и тем, и другим — и покоем и волею!

Наконец, воспоминания вернули его в юношескую пору, в Светлоярск двадцатипятилетней давности, где он был впервые по уши влюблен в соседскую девочку Наташу Лодочкину, грациозную, высокую, красивую…

— Наташенька! — промолвил он со слезами в голосе. — Я иду к тебе! Оказывается, я всю жизнь любил тебя и только тебя! Как же меня крутило по жизни, как навыкрутасило! Это же надо было весь мир объездить, и даже более того — всю Россию обойти, — чтобы только вернуться к тебе! Казалось бы, чего проще — сел на поезд Москва — Светлоярск и прилетел, но нет — вон какими лабиринтами плутал, за три моря ходил синицу искать. Ловил воробья в небе, думая, это журавль, а журавль рядом стоял.

— Батюшки! Кукожево! — воскликнул Дмитрий Емельянович наисчастливейшим голосом. Он входил в село, на подступах к которому стоял дорожный указатель: «Кукожево». А это означало очень и очень многое. Это означало, что до Светлоярска отсюда рукой подать — каких-нибудь пять или шесть километров.

Он бойко прошагал через Кукожево и вышел на финишную прямую. И тут величественная и глубинная мысль охватила все его существо в таком масштабе, что сладчайшие слезы крупными алмазами выкатились из глаз. Он понял, что и Россия точно так же, навыкрутасившись до опупения, вернется однажды на круги своя. Это непременно произойдет, рано или поздно. И все, стоящее вверх тормашками, подпрыгнет — хоп! — и приземлится на ноги своя. И наступит благословенная тишина. И все скажут: «Господи! Хорошо-то как!» А враги заверещат от ужаса, бросятся вводить санкции и все такое, снова затрубят о правах человека, и очень страшна будет погибель врагов России, с ужасающим воем низвергнутся черти в низшую лигу!

Последний отрезок пути до Светлоярска возвращающийся блудный сын посвятил думам о России, которые постепенно стали такими нежными и прозрачными, что, захоти он переписать их на бумагу — ничего бы не вышло. И много было на этом отрезке пути радостных слез и счастливых вздохов.

— Господи! Как хорошо! — то и дело слетало с трепетных губ Выкрутасова.

И наконец впереди показался и стал медленно, величественно и гордо расти его Светлоярск. Все ближе, ближе и ближе. Дмитрий Емельянович даже стал ход замедлять, чтобы растянуть это неизъяснимое наслаждение — возврата в родительский дом.

В последний раз он был в Светлоярске Бог знает когда. Постойте, когда же? Помнится, тоже шел чемпионат мира. Но не предыдущий, американский, а позапрошлый, итальянский. Стало быть, восемь лет тому назад, вот когда это было! Восемь лет! Стыд и позор! Наши, кстати, тогда очень плохо играли. В своей подгруппе заняли аж последнее место. А в самой подгруппе царило нечто невообразимое — какой-то кукиш, а не подгруппа! Наши обыграли камерунцев четыре — ноль, но камерунцы выкинули фортель — обыграли Румынию и Аргентину и заняли в подгруппе первое место благодаря ничейному результату между румынами и аргентинцами, которые, обыграв нас, заняли второе и третье места. Очень все тогда удивлялись подобному раскладу.

— Память-то! Память! — ликовал Дмитрий Емельянович. Голова у него была нестерпимо ясная. Он мог бы сейчас сесть и вычертить таблицы результатов всех последних чемпионатов мира. Быть может, ошибаясь в точности счета матчей, но безошибочно вспоминая итоги — кто у кого выиграл или кто с кем вничью сыграл.

— Не верите? — смеялся Выкрутасов, разговаривая с воображаемым скептиком. — Ну, пожалуйста, назовите мне любой чемпионат. Какой-какой? Шестьдесят шестого года в Англии? Наша подгруппа? Да это детский сад, милейший! Наши орлы тогда всех обули в своей подгруппе. Сначала корейчиков то ли три — ноль, то ли четыре — ноль, потом макаронников один — ноль, это уж я точно помню, а потом чилийцев — кажется, два — один. В четвертьфинале встретились с мадьярами и выиграли. Но в полуфинале сломались на немцах. А в матче за третье место уступили португалам. В итоге оказались четвертыми. Еще есть вопросы? То-то же! Кстати, Лев Иванович, вас и тогда не включили в символическую сборную мира, как и на предыдущих двух первенствах, в Чили и в Швеции, хотя вы всегда стояли на воротах, как лев. Что-что? В Чили? Пожалуйста. СССР — Югославия два — ноль, СССР — Колумбия глупая ничья четыре — четыре, СССР — Уругвай два — один, вот только не помню, Мазуркевич стоял тогда в воротах у уругвайцев… Нет, не стоял! Точно, он в Англии впервые появился и потом играл на мексиканском и немецком чемпионатах. Дальше в Чили? Дальше в Чили мы в четвертьфинале проиграли как раз Чили. Два — ноль?.. Нет, два — один. Так-то вот, дорогой Лев Иванович. А манифест мы восстановим, вы не волнуйтесь. Что вы говорите? Задание потруднее? Пожалуйста. Как играла сборная Кувейта? Вы бы еще спросили, как играла сборная Кукожева! Но могу и про Кувейт. Она играла на чемпионате мира в Аргентине в семьдесят восьмом году. Заняла в своей подгруппе, конечно же, последнее место после Англии, Франции и Чехословакии, причем с чехами сыграла вничью, не то ноль — ноль, не то один — один. А больше ни Кувейт, ни Кукожево на чемпионатах мира по футболу не выступали. Как видите, Лев Иванович, память моя в полной форме. Восстановим манифест слово в слово!

Чем ближе к Светлоярску, тем все больше воспалялся мозг Дмитрия Емельяновича, чемпионаты мира и Европы вставали пред мысленным взором гения политинформации в своей исполинской полноте, подобные картам звездного неба над нами и кардиограммам нравственного закона внутри нас. В сложнейшие интриги этих судьбоносных спортивных состязаний давнего и недавнего прошлого причудливо вплетались факты биографии самого Выкрутасова, как доураганного, так и постураганного периода. Он чувствовал все боли и радости столь остро, будто не Роберто Баджо, а он не забил бразильцам в серии послематчевых пенальти в финале американского чемпионата; будто не Виктор Понедельник, а он заколотил победный гол югославам в финале первого чемпионата Европы; будто не Эскобар, а он отправил мяч в сетку ворот своей сборной и затем был застрелен у себя дома в Колумбии. И наоборот, — будто не Гориллыч, а Гуллит и Ван Бастен, забившие голы нашим в финале европейского розыгрыша в восемьдесят восьмом, вышибли его из Москвы, швырнув в жерло урагана; будто в плену он был не только с генералом многофамильным, но еще с каким-то хорошим человеком — то ли с Луисом Менотти, то ли с Гердом Мюллером, то ли с Гари Линекером; и будто в кармане брюк его лежала лицензия на казнь не волосянистого телесущества, а того гада-судьи, который засудил нам в Мексике матч против бельгийцев.

Чем ближе к Светлоярску, тем больше Дмитрий Емельянович являл собой образец пророка, постившегося в пустыне, которому вдруг открылись все истины и сущности мироздания и который спешит теперь в свой Иерусалим к народу. К народу, который, как водится, побивает своих пророков. Увы, в этом смысле Дмитрию Емельяновичу не суждено было стать исключением из правила.

Он вошел в Светлоярск в воскресенье 12 июля 1998 года, утром, в половине одиннадцатого. Душа его бурлила от радости возвращения в родной город, и всем встречным прохожим он говорил:

— Здравствуй, земляк!

Или:

— Здравствуй, сестра-светлоярочка!

Очень мало кто отвечал ему взаимной приветливостью. В основном шарахались, принимая вернувшегося блудного сына либо за сумасшедшего, либо за пьяного. Но это нисколько не смущало его, не портило радости. За полчаса он дошел до улицы Победы, которая начинается от берега реки Светлой и заканчивается около Гусячьего пруда. Это уже была самая последняя финишная прямая. Там, на берегу Светлой, ждал его родительский дом. Здесь, на Гусячьем пруду, не плавало ни единого гуся, но тоже было хорошо.

Эти трое встали вдруг перед Дмитрием Емельяновичем, словно стенка при подаче штрафного. Он сказал им:

— Здорово, землячки!

А они ему:

— Слушай, дай червончик на опохмелку.

Он сунул руку в карман и достал советский рубль:

— Земляки, вот все, что у меня осталось.

— Издевается, куркуль! — сказали земляки и устремились руками в карманы брюк Выкрутасова. Вытащили паспорт и лицензию на Сванидзе. От досады их так и скрутило.

— Хрена ты без денег ходишь, козел? — спросили они.

— А, не колышет! — весело махнул рукой вернувшийся пророк.

— Зато нас колышет, петушина! Мы тут со вчерашнего маемся, а ты без денег ходишь!

— Вы токо гляньте, мужики, на кого он, падла, работает! — воскликнул тут один из земляков, разглядывая лицензию.

— На кого? — встревожились двое других.

— На Сванидзе!

— Какого еще Сванидзе?

— А такого, который в телевизоре сидит, таракан такой, якобы грузин. Такая вражина, братцы! А этот на него пашет!

— Да вы непра…ак! — квакнул Выкрутасов, потому что получил сильнейший удар под дых, наклонился, хватая ртом воздух, и тотчас поймал слева в челюсть, откинулся навзничь, упал, и удары посыпались со всех сторон, словно мячи на футбольное поле с неба, как в детском кинофильме про старика Хоттабыча. Его били ногами и только ногами, били Сильно, вкладывая в каждый удар всю свою неопохмеленную душу. Вот и сбывалась его дикая мечта о том, чтобы вернуться к отчему дому и умереть на его пороге. Чуть, только чуть не дошел до порога!..

— Что ж вы делаете, басаи проклятые! — запищал где-то далеко женский голос, почему-то знакомый. — Получайте, гады! На тебе, на тебе! Ну погодите же, вас еще поймают! Ах ты, боже мой, как человека отчудохали! Господи, да ведь это же… Дима! Это вы? Быть такого не может!

Его приподняли и усадили спиной к стене дома. В голове стоял полный ураган.

— Да за что же они вас так, Дима?

Он наконец открыл залитые кровью глаза и увидел свою спасительницу. Это была Наташа. Проводница из поезда Самара — Светлоярск.

— Поделом мне, — сказал Выкрутасов. — Спасибо им. Правильно сделали земляки!

— Ну да, правильно, вот еще! — возмущалась Наташа. — Разве можно человека бить?

— Милицию надо бы вызвать, — сказала какая-то прохожая старушка.

— А она есть у нас? — сказала еще какая-то прохожая.

— Не милицию, а хотя бы «скорую». Вон, кровь из брови как хлещет, швы надо накладывать.

— Пойдемте, пойдемте ко мне. — Наташа стала поднимать Выкрутасова на ноги. — Я тут вон в том доме живу.

— Бери, бери, — засмеялась старушка. — Тебе за одного битого двух небитых дадут. Да с зарплатой!

— Оставьте меня, Наташа, — сказал Выкрутасов, поднявшись и опираясь на проводницу милосердия. — Ступайте своей дорогой.

— Да идемте же, горе мое! — тащила его Наташа.

— Говорю же, бросьте меня, — упирался, но все же шел битый. — Я никто, вы понимаете, никто!

— Вы таких слов не говорите, — жалела его проводница. — Вас жизнь била. Да еще в родном городе побили.

— И правильно побили! — самобичевался Выкрутасов. — Надо было до смерти забить! Я же ничтожество! Я… знаете, кто я? Я — чудище из коробки! Меня на трансфер выставили! Я — кругово иззебренное!

— Да иди же ты, кругово, не тормозись! — иронично сердилась Наташа, переходя на «ты».

— Брось меня! — не утихал битый. — Я манифест не сберег! Я — буфетофорист белоболка! Вот я кто! Я пьяный с парашютом единственный раз в жизни прыгал, а тебе врал, что у меня сто прыжков напрыговка!

— Ну что же, не соврешь — не расскажешь, — утешала его сердобольная. — Вот уже наш дом, наш подъезд…

Истекающий кровью из брови Выкрутасов уже не упирался, послушно шел к Наташе, но продолжал раскрывать ей свою подлую сущность:

— Нет, брось меня! Я и к чеченцам в плен попал по пьяни! Пил, как сволочь! Они меня даже в плену не захотели долго держать. Побрезговали. Поняли, какое я ничтожество, что за меня даже старого советского рубля не дадут.

— Все ж таки, сколько они вас там промурыжили, черти! Ты говорил, полгода?

— Врал! Врал, как последняя Лебедь! Сутки! Какой там сутки — часу я у них в плену не провел! Они даже зарезать меня не смогли — не хотели руки марать.

— Ох, чует мое сердце, это ты от нервного шока на себя наговариваешь, — говорила Наташа, подведя его к двери квартиры и доставая ключи.

— Если бы от нервного шока, если бы наговаривал! — стонал Дмитрий Емельянович, перегибая палку в своем самобичевании. — А знаешь ты, сколько у меня баб было за последние три недели? Я развратник, Наташенька, пойми это! Я в Краснодаре в гостинице двух проституток у себя в номере ночевать оставлял!

Что удивительно, в последних словах не было ни доли перехлеста. Они же и впрямь ночевали у него в номере, спасаясь от милицейского субботника. И развратничал Выкрутасов в истекшие три недели не хуже, чем какой-нибудь хип-хопник, на-на эстрады.

— Тише ты, дурачок, у меня же дети дома, старики, — перепугалась эстрадных откровений Наташа.

— Да я — на-на казачья! — воскликнул Выкрутасов, вспомнив меткое словцо одной из жен в станице Хабинской. — И никакой я не казак, а дешевый выкрут.

— Сядь-ка здесь! — усадила Наташа дешевого выкрута в потерханное кресло, стоящее в прихожей. Из кухни вышла встревоженная пожилая женщина, — по-видимому, мама Наташи. Из комнаты смотрели дети — трое мальчиков, как и было сказано ранее.

— Батюшки! Кто это? — всплеснула руками мама.

— Потом, мама, потом объяснения! — сказала Наташа. — Несите пену-лупену, йод, бинты, тряпки! — Сама она бросилась в ванную комнату.

— Вот так, ребятушки, — виновато сказал детям Выкрутасов. — Гляньте, как лупцуют нашего брата!

— Дядя, а вы кто? — спросил один из мальчиков.

— Кто-кто… — вздохнул окровавленный. — Жак Ив Кусто! Чудище из коробки, вот я кто!

— Сиди, чудище, — заворчала вернувшаяся Наташа, прикладывая к ранам влажное полотенце. Мама принесла банку с мазью, пузырек йода, тряпки и бинты.

— Оставьте меня, — тихо терпел муки исцеления битый. — Я — сектант ЦСКА — Динамо, видьядхар липовый! Я Париж люблю, а сам в соколы возмездия лезу! Поросенок я!

В туалете загрохотала вода в унитазе, и вскоре оттуда появился лысый пожилой человек.

— Здрасьте, — сказал он. — Что тут у вас происходит?

— Да ничего страшного, уже все позади, — отвечала Наташа, намазывая раны какой-то чудодейственной мазью, от которой кровь переставала сочиться. — Во-о-от! Лучше моей пены-лупены ничего нету.

«Так, — с горечью подумал Выкрутасов, — эта, значит, окажется просто колдуньей!» Но Наташа улыбнулась, впервые заиграв ямочками на щеках, и никак не вписывалась в образ колдуньи. Дмитрий Емельянович от этой улыбки вмиг успокоился. Да и при Наташином отце ему уже неловко было бы продолжать малодушное самобичевание.

— Извините меня, — произнес он голосом вполне нормального человека. — Я тут подрался малость около вашего дома.

— Подрался! — возмутилась Наташа. — Ничего себе подрался! Я иду, а он на земле валяется, и его алкаши с Плехановки ногами по лицу бьют. Отбила его, а потом глянула — он в моем вагоне недавно ехал, да хороший человек, из Москвы в родной город навсегда возвращается. Возненавидел Москву.

— Светлоярец? — спросил отец.

— Светлоярец, — с теплом произнес это слово Выкрутасов. — Да мало того, я ведь тоже на улице Победы родился и вырос, только на том конце. У меня отец и мать там живут в доме у самой реки. Выкрутасовы.

— Выкрутасовы? — обрадовался отец. — Да ты Емелькин сын?

— Точно!

— Да мы же с ним в одном классе учились! Лисик моя фамилия. Николай Лисик!

— Мне про вас говорил отец… — стал припоминать липовый видьядхар.

— Ну и ну! — обрадовалась Наташа, накладывая на голову недобитка бинты. — Вот ведь как мир тесен!

— А он сказал, что он — чудище, — сказал младший малыш, у него у единственного оставалось испуганное выражение лица.

— Ну — чудище! — сияла ямочками Наташа. — А сказку-то про аленький цветочек вспомни. Там тоже сперва чудище являлось, а потом оказалось, что это добрый молодец заколдованный.

— Точно! — впервые улыбнулся и Выкрутасов. — Заколдованный я. Расколдуйте, братцы!

— За что ж они тебя так разукрасили? — спросила мама Наташи. — Чем ты им поперек встал?

— Да за все хорошее, — еще больше улыбнулся заколдованный. — До свадьбы заживет! — махнул он рукой, и ему совсем стало хорошо, потому что он понял, с кем у него предстоит свадьба. Что ж, бывает и такое — шел к одной Наташе, а нашел другую. — А кто из вас старший? — спросил он мальчиков.

— Я старший, — сказал Ваня.

— Говорят, у тебя волшебная палочка есть, которой ты своих братьев в пальто и шубу для мамы превратил?

— Ну есть, а что?

— Вот и расколдуй меня, чтобы я больше не был чудищем. Сделаешь?

— Сделаю, — вздохнул старший Ваня.

Потом ему стало худо — тошнота, рвота, сильное головокружение. Вызвали «скорую». Пока она ехала, Дмитрия Емельяновича выворачивало наизнанку, а внутри-то ничего не было, четверо суток никакой еды, только слюна. Приехавшие врачи мгновенно определили сильное сотрясение мозга и повезли битыша в больницу. Наташа поехала с ним. Хорошо, что паспорт не умыкнули алкаши с Плехановки, а ведь могли, озорства ради.

— Надо же! — удивлялся врач «скорой», заглянув в главное выкрутасовское удостоверение личности. — Угораздило же в день рождения так обозначиться! Или уже с утра начал праздновать? Хотя запаха никакого…

В карете «скорой помощи» его уложили на каталку, а Наташа села рядышком, и он взял ее за руку. В дороге стал говорить ей нежным голосом:

— Наверное, это судьба. Я все эти дни видел перед собой твои ямочки на щечках, вспоминал про пальто и шубу…

— А что ж там-то, в Тихозере, не понравилось? — с обидой спросила она.

— Говорю же, заколдовали меня! Да мало того, меня же мальчишка-попутчик обворовал дочиста.

— Да знаю, рассказали мне. Ты бы молчал, Дим. Врач сказал, что тебе сейчас даже говорить не рекомендуется.

— Погоди. Ты прости меня, я тебе наврал про проституток. Правда, они и впрямь прятались у меня в номере гостиницы. Спасались от субботника. Это когда милиция их…

— Знаю, слыхала. Ну и хорошо, что наврал. Если б правда, мне бы труднее было о тебе хорошо думать.

— Наташ! А вот когда все заживет у меня и я снова стану на человека похож, как ты отнесешься к тому, что я приду к тебе?

— Приходи, конечно, — пожала она плечами.

— Но я не просто так приду.

— Ну приходи не просто так…

— Пойдешь за меня замуж?

— Посмотрим. — Она покраснела, потом рассмеялась: — Если тебе врачи разрешат жениться!

— Да отчего ж не разрешат-то! — возмутился пощипанный сокол возмездия. — Сотрясение мозга вылечивается. А в остальном я мужчина очень здоровый. Только врать горазд. В поезде тебе в одну сторону наплел, сегодня — в другую. Я не сектант. Хотя и не казак тоже. А в плену у чеченцев я почти три дня пробыл — это уж точное, последнее сведение. Сейчас верь мне, пожалуйста!

— Верю, — сначала серьезно сказала Наташа, а потом опять появились ямочки. — Верю каждому зверю, а тебе, ежу, погожу.

И потом, когда его уже осмотрели в больнице, прописали и определили в палату, Наташа долго не уходила, сидела около его койки, а он снова держал ее за руку и говорил:

— В юности я, бывало, мечтал, что буду идти по улице, а хулиганы будут обижать красивую девушку, и я заступлюсь за нее, спасу от них, и она станет моей женой. А у нас с тобой все наоборот вышло — ты меня спасла от хулиганов. Вот, оказывается, к кому я шел в Светлоярск! К Наташе Лисик!.. Или ты еще носишь мужнюю фамилию?

— Нет, я ее никогда не носила. И мальчишки у меня все в Лисиках ходят. У мужа была некрасивая, он сам не хотел, чтобы сыновья ее носили.

— А какая?

— Да ну! Даже и вспоминать не хочется. В книжке такую прочтешь, скажешь: «Ну и придумал же автор!» А в жизни каких только имен не бывает.

— Мою, значит, тоже фамилию не возьмешь, — опечалился Выкрутасов.

— Да твоя-то еще ничего по сравнению. Даже какая-то залихватская. А у него, знаешь, какая была — Хочубаба.

— Как? Хочубаба?

— Хочубаба. Представь себе, каково женщине носить такую фамилию! Все равно что на груди написать: «Всем даю!»

— Да-а-а! — радовался Выкрутасов. — У меня все-таки гораздо благозвучнее. Мою бывшую супругу зовут Раиса Комова. С детства ее дразнили Райкомовой. Но она все равно мою фамилию брать отказалась. Прости, что я о ней заговорил. Можешь посмотреть в паспорте — разведены мы!

— Да уж верю ежу! — махнула рукой Наташа.

— И детей ему рожу? — пошутил битый жених.

— Посмотрим, — вновь покраснела она.

— А что это за пена-лупена, которой ты меня вылечила?

— Старинный состав. Туда разные травы входят, мед, ягодные соки, а главное — эта самая лупена, точнее — кашица из ее листьев. Я когда первого еще только родила, мне одна знахарка записала рецепт. Парни часто до крови чего-нибудь себе расшибают.

— А я уж было подумал, что ты колдунья. В футбольной жизни часто приходилось наблюдать, как непросто остановить кровь из разбитой брови, а тут — волшебство какое-то. Точно, что ты не колдунья?

— Нет, — смеялись ямочки.

— И не сектантка?

— Нет, не сектантка. В церковь похаживаю. Даже исповедываюсь, а на Пасху и на Рождество причащаюсь.

— Это можно. Значит, на митинги за Ленина и за Валерию Новодворскую не бегаешь?

— Не бегаю.

— Слава богу! А Виктора Пеле читала?

— Попадалось… Но я такого не люблю. Я старомодная. Мне такие писатели нравятся — ты обхохочешься.

— Какие?

— Ну там… Лесков, Диккенс, классика, короче.

— И мне. А ты Вздугина читала?

— А кто это?

— Понятно. Значит, не читала. А футбол?.. Наташ, ты как к футболу относишься?

— Никак.

— Но он тебя хотя бы не раздражает?

— Да нет. С какой стати?

— Спасибо тебе за это! — поцеловал он ее руку.

— Какие там еще вопросы в анкете? — слегка обиделась Наташа, и ему стало неловко, что он устроил такой допрос, но в это время дверь палаты открылась и на пороге предстали трое — отец Наташи, Николай Лисик, а с ним Емельян и Вера Выкрутасовы — отец и мать Дмитрия Емельяновича.

— Вот он, ваш сбитень! — сказал Николай Николаевич. — Получите заказ!

— Митенька! — запищала Вера Сергеевна, двигаясь к сыну с вытянутыми вперед руками. Емельян Иванович следовал за нею молча.

После обильных излияний чувств, после всех слез и радостей долгожданной встречи из сумок стали выплывать на свет Божий различные банки и баночки с яствами — огурчики, помидорчики, капустка, картошечка вареная, грибы жареные в сметане, икра кабачковая, только что приготовленная, салат оливье, а главное — президент, тушенный в овощной подливе.

— Я их так и называю, — говорил Емельян Иванович, — кандидат в президенты и основной соперник. И в конце концов, кто из них у меня на выборах побеждает, тот и становится президентом. И приносит присягу на плахе под топором. Принес присягу — чик! — и на общипку. Вот этот президент был белый в крапинку, высокий. Но куры его не любили. Я его называл Явлинским. И надо же так, что едва только он был полностью потушен, является Колька Лисик и говорит: «Только вы не волнуйтесь, сын ваш приехал, его избили, и он теперь в больнице, но ничего страшного, только сотрясение мозга, а дочь моя при нем…»

Дмитрий Емельянович дальше ничего не слышал, потому что трехлитровая банка с тушеным петухом была откупорена, раздался взрыв запаха, и изголодавшийся блудный сын полез рукой в горло банки извлекать ногу свежеприготовленного президента. Он хотел в двух словах объявить всем, что не ел четверо суток, аж с того рокового завтрака в вагоне-ресторане, но рот его уже наполнился вкуснейшей петушатиной, и поздно было что-то объяснять.

Тем временем все уже пили за его день рожденья, за его возвращенье, за его спасенье и здоровье. И только он вкушал давно мечтаемую трезвость, потому что с сотрясением мозга принимать спиртное категорически воспрещается.

Поев не так уж много, Дмитрий Емельянович быстро ослаб и отупел. Он лежал и виновато всем улыбался, пока не уснул. Проснувшись вскоре, увидел только Веру Сергеевну, тихо сидящую у его постели.

— А где все остальные? — спросил он.

— Да приходил какой-то хлюст, раскричался, что мы тут устроили цыганский табор, и всех, кроме меня, прогнал. Они к нам теперь отправились дальше праздновать.

— А поесть там осталось? — жадно спросил он, испытывая новый прилив голода.

— Конечно, сыночек! Чего тебе? Грибков? Петушатинки?

— Давай, мать, еще кусок президента!

На сей раз он съел гораздо больше и не ослаб до такого отупения, а стал рассказывать матери, как его ограбили в поезде, как он шел несколько дней пешком от Тихозера… А когда опять проснулся, уже был вечер. На сей раз вместо матери рядом с ним оказался отец, и Дмитрий Емельянович расплакался — ведь все последнее время он привык ощущать себя гонимым и никому не нужным.

— Ну ничего… — утешал его Емельян Иванович. — Это нервное. Пройдет. Ты надолго к нам-то, Митюш?

— Надолго, пап. Навсегда.

— Да ты что? — не знал, радоваться или огорчаться, отец. — Ты что, в Москве задолжал сильно? Прятаться приехал?

— Да нет, пап, не бойся. К счастью, я там никому не нужен, никто там и не вспомнит обо мне. Дай-ка мне грибков теперь!

Он ел грибы, вспоминая, как шел по лесам и ему некуда было рвать попадающиеся в изобилии подосиновики, белые и подберезовики.

— Ты чемпионат-то смотришь, Иваныч? — спросил он, вдруг всполошившись.

— А как же! — засмеялся отец. — Вчера смотрел, как голландцы с хорватами за третье место рубились.

— И кто выиграл?

— Проиграли голландцы горбатым. Сегодня финал.

— А здесь телевизор-то есть в больнице? — еще больше всполошился Выкрутасов. Аж в голову ударило.

Емельян Иванович походил-походил и вернулся с печальным известием, что телевизора нет, а половина болельщиков уже со вчерашнего до понедельника по домам разбежалась, из тех, которые не прикованы к постели.

— Ну, давай, отец, и мы тоже! — ни секунды не колеблясь, махнул рукой Выкрутасов. Он снова уходил в ночь, снова совершал побег, на сей раз из больницы родного города.

Емельян Иванович малость поколебался, но уступил сыну в его стремлении бежать.

От больницы до самого дома шли пешком. Расстояние невеликое, за полчаса доковыляли. Несколько раз Выкрутасова начинало мутить, но не до обморока. Отец бережно поддерживал его. И не было в тот час во всем Светлоярске более счастливого человека, чем Дмитрий Емельянович, из тех, кого сегодня избили.

Дома они застали только Веру Сергеевну и соседку, Людмилу Петровну, маму Наташи Лодочкиной. Они убирали со стола. Дмитрий Емельянович сел еще чуток перекусить да испить чаю. Когда Людмила Петровна ушла, Вера Сергеевна стала нахваливать Наташу Лисик в противоположность Наташе Лодочкиной, которая вышла замуж за дагестанца и теперь живет в Хасавюрте, а это прямо на границе с Чечней. Дмитрий Емельянович ел и молчал о том, как побывал в плену у чеченцев.

И наконец наступил общий финал. Кончилось это долгое воскресенье, кончился день рождения Выкрутасова, завершилась его изнурительная одиссея, финишировал шестнадцатый чемпионат мира по футболу. Двое Выкрутасовых, отец и сын, Дмитрий и Емельян, сидели перед телевизором и блаженствовали. Сборная Франции в изумительном матче побеждала Бразилию.