Все вещи мира

* * *

Обитатели руин

1. Трансформация памяти

Эта книга затрагивает довольно много проблемных точек в истории культуры, политической истории и в исторической динамике революционных движений, что (в таком масштабе) несколько непривычно для русскоязычного поэтического контекста. Поэзия здесь не только стремится к личной проработке «исторических травм», к передаче исторического опыта через поэтический, но и находится в интеллектуальном диалоге с философией истории ХХ века — прежде всего, с работами Вальтера Беньямина и Франклина Р. Анкерсмита. Стихотворение осмысляет себя как действенный способ работы с историей, как «историческая практика» и даже как переизобретение истории. Сегодня очевидно, что работа с историей не может быть подчинена логике «нарративного фетишизма»[1] или логике навязчивой фактичности. Поэтическая работа с историей в этом смысле приобретает чрезвычайную важность, предоставляя доступ к неисторицистскому ее ви́дению. Структура поэтического текста позволяет сопрягать события в иной темпоральности, она предполагает параллелизм и одновременности, способность размыкать травматические круги и отражать не воображаемую последовательность исторических событий, но порождаемый ими «разрыв», трансформирующий как личный, так и коллективный опыт. Говорить об истории как о «разрыве» более осмысленно, чем говорить о ней как о последовательном нарративе, и именно поэтому поэзия, всегда внимательная к опыту прерывности, становится ближайшей спутницей истории, высвечивает внутри поэтического языка структуры исторического опыта. «Разрыв» связан не только с тем, как рождается и переживается событие, но и с бездной утраты; можно даже сказать, что утрата и событие возникают одновременно, окрашивая историю в меланхолические, ностальгические тона.

* * *

Для стихов Кирилла Корчагина важно представление о культурной памяти, поскольку историческая работа разворачивается в них не столько через отсылки к непосредственным переживаниям столкновения с прошлым, сколько через размещение самого чувственного переживания в воображаемом ландшафте, где все события предстают в уже опосредованных, кристализированных, закодированных формах. Но событие при этом не умерщвляется, лишаясь своего истинного заряда, его все еще можно особым образом переживать, участвовать в нем. Анализируя представления о культурной памяти у Вальтера Беньямина и Аби Варбурга, Кристиан Эмден пишет:

сама идея культурной памяти нацелена на детальное описание подводных течений истории, непрямых и опосредованных влияний, всего того, что мы можем предварительно обозначить как «неосознанные пережитки прошлого» (unconscious after-life of the past). Другими словами, историческая память требует от нас отслеживать воображаемые констелляции исторических смыслов[2].

И далее:

Культурная память, если смотреть на нее из перспективы Беньямина и Варбурга, состоит не только из всем очевидных проявлений исторических традиций, что так или иначе ритуализируются или припоминаются в конкретных социальных ситуациях, например на День поминовения, — но скорее понятие, с помощью которого мы описываем неосознанные следы, скрытые взаимосвязи, забытые детали и символические репрезентации того, что, в общем и целом, мы обыкновенно определяем как «историческую традицию». Мы могли бы теперь точно сказать, что культурная память — это вовсе не одна из форм этой традиции, но что сама историческая традиция с несомненностью входит в область культурной памяти[3].

Работа культурной памяти в искусстве и литературе предполагает сложное «трансвременное» перемещение внутри пространства истории. «Обломки культуры» разнесены далеко друг от друга во времени — они не факты, а символы, смещающие время, прошлое, создаваемое в настоящем, где гнойный гельдерлин под муравьиным стеклом / из задроченной дремы получает реляции / с первой чеченской где огненна сталь ангаров. Культурная память не есть непосредственное подключение к событию, но искусство, воображение, перманентно трансформирующее, метафоризирующее и символизирующее исторический смысл. Культура, существующая как символическое и репрезентируемое пространство, сама по себе устроена как пережиток, утрата, и переживание истории невозможно без осознания нехватки смысла в настоящем, без недостающего звена, причем это звено оказывается «слабым» — оно далеко не всегда смыслообразующе, скорее оно — призрачная прибавка, мельчайшая частица в потоках событий и образов.

* * *

То, что случилось, уже всегда утрачено, но эта утрата не оставляет нас сразу после события, повторяясь и возникая как трещина в нашем повседневном опыте и культурной памяти. Утрата и травма возвращаются в виде навязчивого повторения, меланхолической вневременности и замкнутости. Если историческое переживание тесно связано с утратой и пережитком, то оно неизбежно обретает меланхолическое измерение и, помещаясь внутри субъекта, образует внутри него зияющую дыру. Это нечто, что было утрачено и не будет никогда заново собрано, отреставрировано; история никогда не обретает целостности, она всегда — ноющий осколок. Вокруг утраченного объекта, вокруг таких осколков организуется беньяминовское видение исторического процесса. И оно живет «под знаком Сатурна», как и меланхолические распадающиеся, блуждающие в руинированных ландшафтах субъекты стихов Корчагина. Они обращаются к утраченным культурам (античность, романтизм, экспрессионизм, революционный авангард и советская поэзия 1920–1940-х), собирая из осколков этих культур свое настоящее. Само это меланхолическое обращение к утраченным культурам и методам письма знакомо нам, прежде всего, по романтической эстетике, где личное не могло быть отделено от исторического, замкнутое — от внешнего, эстетическое — от негативного. Именно в романтическом субъекте трансформация психического в столкновении с историческим была явлена впервые: романтический аффект стремился пробить дыру в безвременье, дать каждому доступ к временно́му ландшафту. Психическое, чувственное, до неразличения сливаясь с историческим, культурным в романтической эстетике, делали временну́ю субстанцию чрезвычайно подвижной, революционизировали время.

* * *

В стихах Корчагина происходит своеобразная «реабилитация» романтического, а за ним и экспрессионистского субъекта, но на новых исторических основаниях — в уже «снятой», деконструированной форме. Это стихи о субъекте европейской культуры, субъекте-руине — он децентрирован, затерян в обломках. Романтический субъект здесь парадоксальным образом рифмуется с постмодернистским, то есть тем, кто уже глубоко помещен внутрь разрыва и не воспринимает его как катастрофу. И все эти типы субъекта деконструируются посредством децентрации переживания, невозможности с полной ясностью понять, кто говорит. Экспрессионистский метод (физиологизация реальности, картины войны и насилия, негативная пластичность образов) сопрягается с концептуалистскими методами, утверждением множества равнозначимых голосов-субъективностей, только в случае стихов Корчагина эти субъективности не персонажны — скорее сами культурные и политические нарративы и идеологии наделяются коллективно-субъективными сконструированными голосами.

* * *

Если говорить о форме этих текстов, то она, несмотря на кажущееся единообразие, достаточно щедра: здесь есть и обращение к средневековому европейскому стиху, и к античной поэзии, и к восточной поэтической культуре, и к «большим» модернистским поэтикам и даже к «официальной» советской литературе. Традиция готической баллады может соседствовать с фрагментами из поэзии Михаила Светлова (как в стихотворении «цветные развешаны полотна…»). Гомогенна разве что интонация — именно она, насколько возможно, собирает обломки, соединяет несоединимое: простирающийся «над» миром истории блуждающий голос пытается «схватить» историю как «общее», осознать, каков вклад каждой из исторических сил, которые в этих стихах описываются как конфликт тотальной неудержимой негативности (фашизм, милитаризм, консерватизм) и слабого утопического меланхолического чаяния. Меланхолический (пост)имперский субъект и такой же меланхолический, но вместе с тем и утопический субъект левого движения сменяются в рамках одного и того же стихотворения, находятся в отношениях полемического параллелизма, борьбы, причем борьба эта может разворачиваться внутри одного и того же сознания, одних и тех же политик.

Экспрессионистские физиологизированные образы (только в случае Корчагина это уже не органы и внутренности, а частички кожи, волосы, ногти) соседствуют с гипертрофированными сюрреалистическими картинами. Эпическое, цельное, гомогенное вступает в союз с фрагментированным, опосредованным, деструктивным, показывая разрыв, разрез, скрываемый любой идеологией. Это не «зло» идеологий, это дыра «жуткого», возникающая в субъект-эффекте идеологических режимов. Кроме того, гомогенность и некоторая тотальность поэтической интонации, ритмики уравновешиваются гетерогенностью стиховых элементов и исторических метафор (почти каждый текст здесь может считаться невозможной исторической метафорой), монтажом «слишком различного» (идеологических голосов, культурных пластов и образов, лексик). Здесь нет единого политического голоса, от имени которого было бы возможно однозначное политическое высказывание, само «левое» здесь номадизировано, рассеяно в руинах — эти стихи хорошо знают, что ландшафт политической речи всегда уже отчужден в чью-то пользу, пребывает в ловушке идеологий, которой поэзия стремится избежать, сохраняя при этом верность событию революции. По Корчагину выходит, что нет никакого «чистого», освобождающего поэтического языка, культурного субъекта левой политики, которым мы могли бы сегодня стать — остается твердить на чужом, раскаляющемся от несовпадения с тем языком, что мог бы поведать о несоизмеримой с настоящим моментом истине марксизма. То, что Корчагин говорит о стихах Бориса Слуцкого, фиксирующих травму холокоста, также справедливо для его собственной поэтической работы:

Это стихотворение репрезентирует исторический опыт таким образом, что у этого опыта не оказывается ни субъекта (отсутствует переживающее «я»), ни объекта, если воспринимать в качестве объекта нуждающиеся в репрезентации исторические факты, — все, что происходит здесь, развертывается перед нами как абстрагированный от исторической действительности сон[4].

Так достигается ощущение саморазворачиваемого диалектического движения между «цельностью» и «фрагментом», между поглощающей причастностью и сохраняющей отстраненностью — движения, свойственного самой культуре.

* * *

Драма «нового времени», кризиса просвещенческой культуры осмысляется в этих стихах как проблема размежевания и различения между правым и левым. Поэтому большое место здесь занимают аллюзии на немецкую культуру, теорию и политику — Германия предстает как универсальное драматическое пространство всей европейской культуры, разорванное между правым и левым, между марксизмом и фашизмом, утопленная в исторической и геополитической травме (через эту призму отчасти воспринимается и постсоветский мир). Именно поэтому для этих стихов важно прояснить отношения с экспрессионизмом. В каком-то смысле они заставляют снова возвращаться к дебатам об экспрессионизме — задаться вопросом, каково различение между правым и левым экспрессионизмом, можно ли сказать, что они по-разному могут работать с насилием и негативностью, тотальностью и фрагментом? При всей идеологической амбивалентности экспрессионизм выступал, прежде всего, как выражение нового состояния человека в мире ускоряющегося капитализма и небывалого насилия, распадающихся социальных связей и невиданных войн. Домом экспрессионистских стихов был мир, который уже признал насилие собственной истиной. Сегодня поэты слишком хорошо знают, насколько насилие впаяно в язык и способно прошивать субстанцию поэтического. Для Корчагина мир насилия — это тоже дом, жуткий (во фрейдовском смысле) дом, в котором самое ближайшее способно стремительно преобразиться во враждебное, пугающее, болезненно трансформирующее тело и язык. Недостаточно просто отрицать или, наоборот, романтизировать насилие, но нужно обрести какой-то трансформативный путь внутри его мортальных сил — признать его мир своим неизбежным домом, выстроить внутри него альтернативную реальность мессианского царства — из света, пыли, частичек кожи, выделений, фигур и ландшафтов, движений и событий, живых и мертвых, трещин, руин. Возможно, именно это позволит прорваться к объективности исторического процесса, «пережить пережитки».

* * *

Узловое время для этих стихов — 1920–1930-е годы: причастность к ним тех, кто живет и пишет сегодня, постоянно акцентируется. Это не только сама революция, но и послереволюционное состояние — призраки первых советских десятилетий, растворенные в московской топонимике: Москва Беньямина, пронизанная меланхолическими скитаниями, вдруг начинает проступать в Москве 2010-х, образ которой словно собирается из разных времен, превращая современную столицу в обещание встречи, революции, но в то же время в потерянное, отчужденное и захваченное режимными политиками пространство.

Поэзия здесь — это, прежде всего, способ работы с коллективной травмой, возникающей как следствие отчуждения от истории: чтобы вырваться из травматического круга повторения и «вечного возвращения», чтобы преодолеть тотальность травмы, нужно взять в руки осколки, «выпасть» во время, совладать с замкнутым пространством утраты. Соскальзывание в травму способно захватывать общества и субъекты, становиться причиной глубокой болезни под названием «фашизм», но можно пойти в противоположном направлении — размыкать, буквально «выпевать» травму.

2. Проблема «левой меланхолии»

Если история это то, где было что-то забыто, что-то оставлено, то будущее точно так же возможно только как разорванное, непредставимое. Таков меланхолический модус отношений со временем. В психоаналитической теории переживание меланхолии связано с утраченным объектом, однако он не просто утрачен где-то в неопределенном пространстве, а затерян в самом меланхолическом субъекте — затерян еще до наступления эдипальной стадии, то есть до овладения символическим, языком. Поэтому меланхолик словно лишен «полноценного» языка, позволившего бы «проговорить» травму, утрату. Меланхолик — это вечный ребенок, который не смог символизировать, поставить вне себя ближайшего Другого (например, мать), расстаться с ним, артикулировать его. Поэтому Другой поглощается меланхолическим субъектом, сливается с ним; он буквально утрачивает себя и оказывается затерян в нем. Так ХХ век оказывается затерян внутри себя, внутри исторической травмы — он лишен возможности артикулировать и символизировать свою утрату. Поэтому мы никогда не можем объективно отнестись к его истории, символизировать ее. Стихи Корчагина в том числе и об этом меланхолическом субъекте «долгого ХХ века», длящегося в нас, формирующего наше бесконечное настоящее, ловушку без будущего:

не шорох не мечтательный отблеск один лишь глубокий воздух в мраморных нишах скользящие травы скользкие звери ночи перед тобой фильм фосфорический длится после того как были мы все сожжены заточенные в поле горящей воды предатели и побежденные смазанные освещением в бесформенной ночи днем неподвижным ящерицы и тритоны и все кто движется в такт кипящему воздуху свету

Настоящее и есть тот фосфорический фильм, который длится уже после того, как мы исчезли, затерялись в «истории победителей». Настоящее этих стихов напоминает о некоем чувственном, меланхолическом порядке, который не может быть исключен из политики и истории, выброшен как «слабость» — напротив, он должен быть трансформирован в революционное ожидание или даже использован как топливо для грядущей революции.

* * *

Мы помним, что Беньямин критиковал «левую меланхолию» как мелкобуржуазное бездействие, свойственное современным ему социалистическим поэтам, не вызывал у него симпатии и меланхолический деспотизм барочных тиранов. Но существует «левая меланхолия» другого порядка — меланхолическое ви́дение истории, характерное для самого Беньямина, рожденного «под знаком Сатурна». В эссе с таким названием Сьюзен Зонтаг описывает Беньямина как меланхолика, видя в его «Берлинском детстве» исток всей будущей философии истории, внутри которой слабый, меланхолический субъект — это тот, кто тормозит время, срывает стоп-кран истории:

Он вызывает в памяти события как затравку будущей на них реакции, места — как след вложенных в них переживаний, других — как посредников при встрече с собой, чувства и поступки — в качестве отсылки на завтрашние страсти и таящиеся в них поражения[5].

В стихах Корчагина меланхолик блуждает в руинированных пространствах культуры, памяти, знания, в ландшафтах, разрушенных военными действиями, обнаруживает себя мертвым, просыпающимся в разрушенном авиаударами доме, залитым подземным светом. Меланхолия предстает здесь как фундаментальное состояние современной культуры — им заражены даже природные объекты, мельчайшие частицы света, земли, магма, растения. Но в то же время меланхолия обладает способность порождать новое — именно она основа любой метаморфозы, превращения. Еще у Аристотеля меланхолический темперамент описывается как способный к трансформации в любой другой тип органического и психического: благодаря преобладанию черной желчи у меланхолика чрезвычайно развито воображение и поэтому он способен перевоплощаться в Другого. Изначально в европейской культуре меланхолик — это трикстер, пораженный невыразимой печалью, которая и вызывает неотменимое желание выражать себя в искусстве, письме. Он живет под знаком утраты, постоянно пребывая в поисках нового языка на грани реального и символического — чтобы переступить через утрату или, если это окажется невозможным, пережить ее как скорбь[6].

Меланхолия таким образом не только погружает в вечное повторение и возвращение утраченного, но и стимулирует утопическое воображение, рождает новые политические тела, истины и языки. Таков путь от меланхолии как культурной самозамкнутости, втянутости в тяжелый травматический сон истории, чреватый глубокими деформациями культуры и восприятия, к меланхолии как политическому, топливу утопии и направляющей силе, указывающей на мессианическое царство, находящее себе пристанище в бесконечной любви камней, где только и возможен сверкающий тренос.

* * *

Ангел истории, пролетающий сквозь эти стихи, — ребенок и меланхолик. Левая идея выглядит как детское, драматическое ожидание чуда, а революция — как невозможная близость и сила поражения — как «оптимизм с траурной повязкой», по выражению немецкого философа Эрнста Блоха. Утопия невозможна без меланхолии, которая одна удерживает революционного субъекта от тотального упоения будущим, соединяя праздник и траур, тренос и гимн, победу и поражение. Меланхолия не только приводит к замыканию на утраченном, но и возбуждает политическое воображение.

Вместе с тем, само меланхолическое в культуре неоднородно, можно сказать, протянуто между правым и левым: между агрессией, силой, утягивающей в ничто (известна склонность меланхоликов и депрессивных людей к убийству или самоубийству, их негативная, все сметающая сила, направленная на ближайшие объекты), и фантазией слабых, конструирующих новые миры и социальные реальности. Поэтому меланхолия в истории культуры, равно как и в стихах Корчагина, предстает не только как динамическая слабая сила, но и как конститутивное, «органическое» поражение реальности — болезнь материи:

все дети ушли на войну разлетается пыль опустевшие поезда следуют в аэропорты и над венами встречного льда над мутнеющим солнцем летит он запертый в стеклянном аду обнимающий горизонты скрежещут сирены крыши горят и нежные язвы покрывают его лицо

Война детей, опустевшие поезда — все говорит о постапокалиптическом состоянии мира, где ангел истории, летящий над измененным пространством в стеклянном аду, превращается в средневекового меланхолика, чье лицо покрыто нежными язвами (в древности и в Средневековье, когда меланхолия считалась «органическим поражением», говорили также и о том, что она вызывает язвы на теле и лице).

В то же время в другом стихотворении сопрягаются иные культурные символы:

танец чахоточный в исполнении робкой подруги на лугах гутенберга в легочной грязи <…> заблудившийся терамен птиц и собак за собой ведущий у порога стоит хотя и стремится в трезен 2 но с нами он спит втроем пока тянется нить слюны пока говоришь я была владыцей членов на лугах гутенберга в замкнутых плевой покоях всё это снова придет вывернет руки снова придет тишина

Речь здесь идет о распадающемся, катастрофическом, мертвенном начале интеллектуальной культуры, оказывающимся в то же время источником запретного, печального эротического наслаждения, которое само предстает замкнутым в меланхолической крипте (равно как и чтение, знание, письмо): все герои этого стихотворения обречены на мучительное повторение без разрядки.

Состояние меланхолии как участь культуры осознается не только как возможность разглядеть утраченные осколки истории, как «психическое тело» слабых коллективностей, но и как мучительное повторение, торможение, провал знания и письма.

* * *

Если фашизм скользит над разрывом, наслаждаясь мортальной притягательностью руин, обнаруживая не только в них самих, но и как бы «над» ними новые возможности воображаемых единств и тотальностей, то «левая меланхолия» все же позволяет освоиться в языке разрыва. Она словно просвечивает сквозь руины, образуя своего рода светящееся сообщество, не внеположное руинированному миру (почти всегда захваченному фашистским воображаемым и насилием), но превозмогающее этот мир посредством его самого. Жуткое, насилие — это дом, говорит меланхолик, и необходимо принять его, усвоить, где мы находимся. Бравое отрицание негативности точно так же чревато возникновением новых тотальностей, как и мортальное наслаждение негацией. Между тем, возможно отношение к негативности, к насилию, к этому жуткому дому материи и языка как к субстанции, которая может быть трансформирована. Поэтому герои текстов Корчагина — это обитатели руин, реальные или воображаемые, плотские или призрачные: они льнут к руинам и стремятся освоиться в них, если не сделать их домом.

3. Геопоэтика

Ландшафт в этих стихах становится коммуникативным пространством, где разворачиваются исторические травмы, и он же несет в себе замкнутую экспрессию политико-меланхолической крипты нового состояния постсоветского мира. В отличие от ландшафта поэтов-романтиков, ландшафт этой книги больше не выражает внутренний мир человека — он лишь может быть охвачен блуждающим, децентрированным взглядом номада, высвечивающим и затемняющим крипты политических, интерсубъективных состояний; он становится чистой возможностью осмысления коллективной политической чувственности. Можно сказать, что сам ландшафт обретает здесь специфическую постгуманистическую субъектность — трещины, брусчатка, частицы пыли и света, деревья, потоки воды — все они наравне с людьми (или даже более, чем люди) становятся носителями катастрофической травмы.

Субъект истории присутствует здесь в форме утопических и номадических коллективностей:

разделенный меркурий на почтовых листках но зачем им сходиться в единении меридианов где стекаются боеприпасы продолжая унылый путь и разрытая почва и стены смещенные но нет ничего за пределами перемещений

В этом нет ничего за пределами перемещений открывается меланхолическая природа номадизма, описанная Жаном Старобинским:

Неподвижность, скрытая за регулярным движением; музыкальное развитие, скрытое за повторением. <…> сознание, скованное пленом или сбитое с толку блужданием, никак не может примириться с тем местом, которое вынуждено занимать. Бесприютное или недовольное своим домом, помещенное в тесную келью или заброшенное в бескрайние просторы, оно не в состоянии постигнуть гармоническое соотношение внешнего и внутреннего, делающего жизнь сколько-нибудь приемлемой[7].

Номад — это тот же меланхолик, замкнутый в иллюзорно-бесконечном пространстве сегодняшней геополитики, где новые глобализмы (иллюзии бесконечно объединенного мира) рождают новые локализмы — тю́рьмы мест, безвыходного внутреннего. Именно за счет постоянной перетасовки, подмены глобального и локального и держится сегодняшний «мультикультурный» мир, в котором достигнута пиковая точка кризиса капиталистических отношений. Топонимы Москвы или исторической Европы уже не могут быть отвоеваны и присвоены этим номадом — за них невозможно уцепиться, они слишком призрачны, укрыты (как Москва) туманом и смогом или погружены в травматический сон (как Центральная и Северная Европа). Здесь происходит призрачное картирование распадающихся мест и культурных символов, и сами стихи представляют собой постоянно смещающуюся карту, фиксирующую, как ускользает историческая память. Совершается утопическая прибавка к месту: в любом конкретном, захваченном травмой и насилием месте должно происходить нечто невозможное. Задача этой поэзии не столько почувствовать присутствие в каждой точке мира живых, сколько разбудить мертвых, способных подняться на борьбу с капитализмом и милитаризмом. Номады — это современные пилигримы, проснувшиеся мертвые солдаты, любовники, потерявшиеся в лабиринтах преобразованных историей городов, наконец, поэты — номады языка. Бодлеровский фланер, чья фигура так заботила Беньямина, превращается в номада, перекочевавшего в поэтический текст из делёзовской философии, но пресуществленного меланхолической слабой силой. Пилигримы, фланеры, номады — именно они создают новую историю, собирая ее из осколков.

* * *

Здесь разворачивается также своеобразная поэтическая феноменология пространства, уничтожающая иерархии мест, постоянно смещающая оптики далекого и близкого, микро- и макро-: от измученных войною и насилием гор к мельчайшим частицам материи (корпускулы, атомы, фрагменты кожи и эпителия, пыль), от больших политических организмов (машинерии тоталитарных коллективностей) к стону и мессианской жизни мельчайших (инфузории, почти антропоморфные частицы света, зверьки). Само природное и городское пространство растрескивается, расслаивается, разрывается, подвергается многообразным деформациям, обнаруживая свою нецелостность и неоднородность, сопротивляется мобилизации в империю и государство. Складки, слои, впадины, створки деревьев, проемы стеблей, трещины в брусчатке, раздвигающиеся горы и разрывающаяся земля.

* * *

Но кроме номадической логики движения в этом пространстве есть и другая, логика, разделяющая «верхний» и «нижний» миры. Часто все разворачивается либо глубоко под землей, либо высоко над ней:

хотя слышно стучат под тропами парка детали машины так что суставы детей и предателей отзываются радостно и поет стадион размещенный над горизонтом

В современной реальности проступает пространственная иерархия «Божественной комедии» и «Фауста». Читая эти стихи, мы то погружаемся в преисподнюю, где вместо мертвых мучеников обнаруживаем тоталитарную машинерию государства или мертвых людей в спецодежде, то поднимаемся в горы Гарца вместе с Фаустом, где натыкаемся на остовы военной техники, оставшейся после войны в Чечне или Абхазии.

* * *

Ландшафт разрушается не потому, что такова возвышенная фантазия поэта, не из-за внутреннего разлада, присущего субъекту, но вследствие реальной войны, порожденной машиной насилия, из-за катастрофы, которая дает о себе знать почти в каждом стихотворении этой книги. Война становится основным событием и реальностью современного мира (как это было у экспрессионистов, Георга Гейма), и ей противопоставлена лишь слабая возможность утопического революционного действия, просвечивающая сквозь руины. Неоконсервативная милитаристская политика российского государства осмысляется как насилие над всем органическим — как биоапокалипсис. Она не только разрушает мир живых и природные объекты, но и «перепрограммирует» их, как в стихотворении «войны не будет…», где военное вторжение приводит к тому, что зажигались цветы на границе и пели / огни <…> и каждая виноградная косточка / звенела от счастья.

Мы видим постиндустриальную реальность, где город размыкается в ландшафт, а последний, в свою очередь, лишается первозданной чистоты — он техногенен, усеян снарядами и осколками; граница между городом и полигоном стерта, равно как и граница между миром и войной, так что все подчинено логике ежеминутного насильственного вторжения:

У распадающихся границ остывают слабые тела и предметы, в предательском воздухе слышится их мучительный тренос. Еще не мертвые, но уже живые — мессианические тела, пребывающие между жизнью и смертью: они совершают траур по прошлому миру европейской культуры и погружены в ожидание того, что уже случилось, и одновременно в скорбь по тому, что еще не произошло.

4. Мессианическое письмо и органическое ожидание революции

Возможно, мы имеем дело с постмортальным письмом, для которого опыт утраты, смерти культуры — лишь точка отсчета. Здесь уже отчасти воссоздано воображаемое мессианское царство. Здесь мертвые (и живые) просыпаются или уже проснулись:

в духоте я проснулся когда доски cкрипели и хрустело стекло рассыпанное на полу и проходящие люди в одеждах защитного цвета перемещались в лучах пыли словно любовники забывшие друг о друге среди протяженных полей

Или в другом стихотворении:

и я говорю тебе что готов забыть о том дне когда красный луч разрезающий меридиан коснулся моей руки когда я был мертвецом и его невестой когда мы погружались в цветущую пыль и мостовые возвышались над нами

Время схлопывается, позволяя почувствовать в одном моменте все исторические катастрофы. Сам планетарный ландшафт становится полноправным носителем мессианического времени, в которое вовлекаются камни растения <…> мертвые птицы строительные материалы / и те кто скользил по льду и другие / в легкой одежде с разбитыми лицами. Оно возникает прямо внутри «мира насилия» — внутри путинской Москвы, населенной призраками 1930-х годов, или внутри донецкого театра боевых действий.

* * *

Мессианическое — это соединение утопического и эсхатологического ви́дения истории. Вот почему мессианизм и марксизм так близки. И в этих стихах, кроме наслаждения «конечностью» мира и человека, кроме драмы «конца» и образов распада культуры/природы, есть еще что-то, что не позволяет мортальному наслаждению целиком захватить воображение. «Утопия» и «апокалипсис» находятся в диалектических отношениях: за разрушением старого мира, его полным, окончательным исчезновением открывается возможность нового. И в то же время никакая утопия невозможна без отталкивания от «судного дня», от конечности человеческого мира, без всматривания в прошлое и пересборки истории. Призрачные, страдающие тела в этих стихах вдруг начинают подсвечиваться мессианическими силами, четкость руинированной фокусировки смещается движениями потоков света и воздуха. Мы видим «избавление», материализованное в мельчайших, сингулярных частицах, атомарную чувственность мира, скрытую органику мест, снова ожидающих революции.

Это органическое ожидание революции изменяет саму материальность психического и исторического, отношения живого и неживого, движущегося и неподвижного: камни тлеют, внутри стеблей и деревьев открываются архитектурные порталы, проемы, разрывы в брусчатке набухшие от капитала прошиваются грядущей борьбой и невозможно струится между / просветами пеной рудой наше / пидорское солнце. Революция и смысл истории проявляются как органическая, атомарная трансформация, перекодирующая движение воздуха, света и ветра, изменяющая представления о логике нашего существования. Движение сквозь историю с файером в робкой руке — это и есть блоховский «оптимизм с траурной повязкой», когда мессия, как в одном из вошедших в книгу стихотворений, предстает королем разрывов.

Галина Рымбу

gemina teguntur lumina nocte

«Аналоговое море увиденное в девятнадцать…»

аналоговое море увиденное в девятнадцать лет и фрагмент сухой земли побережья пока за горами развертывается вооруженный конфликт вовлекающий школьных друзей и врагов в неожиданных сочетаниях — нить слюны протянутая от тропического фрукта ввинченные в склоны постройки и сколотая эмаль на одиноко стоящей стене подъем разрывающий сухожилья и всё что я хотел сказать и никогда не скажу с раздробленными коленями и сломанной воздухом линией горизонта дельфиньим телам в каменистых бухтах в тот день когда ты сошел с ума

«Мягкие складки рура мозельский виноград…»

мягкие складки рура мозельский виноград в клочковатом старом тумане так на холмы раздвигая ветви мы поднимаемся и огромные лопасти простор разливают над нами — вот он скользит по траве расправляя руки я не знал никого кто бы видел его тогда но сам воздух охвативший его приближается к почве держит ровными крылья и нас заставляет смотреть как пустеет деревня в ближайшей лощине и вода проступает на оставленных стенах и плечом к плечу в темноте завода мы стоим пока свет грохочет над нами распределяя рассвет над осенним берлином и ульрика майнхоф и друзья ее с нами там где медом сочится кройцберг и поездами гремит нойкёльн так что к западу от границы все перверты булонского леса чувствуют дрожь земли ее влажные руки на бедрах своих и коленях — вот он смотрит на нас и цветы взрываются в солнечных лавках и рвутся поло́тна под порывами ветра с реки оседает пыль во дворах где он проходил когда-то где больше не встретить его — ни отпечатка дыханья в густеющем воздухе ни гула перелившегося через площадь захватившего виноградники и сады (лишь в трубах шумят их голоса копошатся в листве) но собаки и старые люди могут услышать как вызревает заря в узловатых ветвях как по отравленным проводам струится она наши сердца разрывая

«Заинтересовался реалиями…»

заинтересовался реалиями и связанными процессами вышел туда где присутствует люминесцентная ночь где скользит безразличная прохлада и наполняет несмело каждое слово каждому слову верная и неживая в хрустящей варварской наготе так вокруг меня оборачивается подрагивает и дышит беспокойный безвоздушный водный массив и то что срезано солнцем с кромки его и осталось где-то рядом со мной и если из этого не припомнить бо́льшую часть то остается смотреть как огибаема волнами солнца кожа сухая влажная кожа на сгибах локтей

«На стыке гроз и волглых морских полей…»

на стыке гроз и волглых морских полей будет движение почвы грома раскат неумелые хлипкие слоги что встречают всех нас разрываясь в летних дворах рассыпаясь на скрупулы кожи — они оставляют свои отпечатки как оставляет свои отпечатки полный грозою сон разрезающий скобы и блоки овевающий сон что движется в травах холмов вывих неслышимый хрип, свет стекающий тихо в наши предглазья, сжатый удар духоты затерявшийся в трубах перегородках там где мы, мокрицы и мухи, свернуты в прочные блоки завидуем свету и дню там где сдвинуты к темному краю песни слова и секс где мы видим рабочих на узких лесах над всем нашим миром там отравлен литинститут всей буржуазной тоской там по тверскому бульвару в лужах осколках асфальта идут молодые поэты разгораясь, из слепков теней выпадая

«Виноград что пахнет настоящим дождем…»

виноград что пахнет настоящим дождем и то что снится в дороге когда приоткрыты окна навстречу движению сумраку утру когда тебя огибают холмы мирной еще земли проплывают мимо в холодном паре смывающем пыль с тех что лежат вдоль обочин и кристальное пламя дрожит в полуоткрытых ртах истончает их изнутри выпаривая дыхание и мы видим его в дальнем летящем свете несомое ветром к южным морям где он запахну́в пальто зябкими пальцами ощупывает обступающий строения сладкий туман

«Подвела так часто бывает тяга…»

подвела так часто бывает тяга к запаху проскользнувшему водорослей протянувшихся под обтянутым пеплом мостом и в сожженной траве потерялись просыпались эти частицы шершавые — не собрать не связать оседающим берегам так и запах тот растворился но живут и в протоках дымятся проходящему приоткрываясь искрами в мерной листве где ворота воды опрокинуты в окаменевшие шлюзы и стеклянная кладка речного вокзала поднимается из песка там стоят поэты над гладкими берегами и доносится шорох разворачивающегося шоссе — о чем говорят они в полутьме реки? о поднимающихся цветах удушающих травах о великой цисгендерной любви нет об охватывающей их тоске о расщепленных капитализмом сердцах о влажном дыханьи метро спутанных им волосах обо всем что трется о майский воздух что оседает на коже и разрывается пылью над страшным третьим кольцом — я буду с ними праздновать это время в цветении канонад в буйном распаде вещей где дрожат на ветру красные флаги где мы движемся в робкой толпе и над нами горит как в девяностых листву выжигая последнее солнце москвы

«Не снимай с меня белое платье…»

не снимай с меня белое платье и сиять оставь над заводами этими пыльными и мостами в геометрию встроенный новый и прочный дом в пыльной зелени за углом зарешеченный пативен это финский том из глубокой глубокой могилы отметил на тканях темные жилы переулок заполнивший оттесненный поток и из са́мого сердца поет провокатор

Перифраз экфразиса

дароносица scum через ряд инфильтраций в этом уже человеческом воске восстает как положено ей из асбеста и просверлены легкие там где крепления где вкрапления мрамора в теле слоистом наполнившем этот резервуар пусть везут многочастного голема обитателям подмосковных объемов туда к продуктовым палаткам застекленным балконам где сквозь шлюзы столичного воздуха продернут ее отпечаток ее проносящейся на теплых крыльях летних темнот

«Ни снов запечатленных в кристалле ни темной…»

ни снов запечатленных в кристалле ни темной волны охватывающей предметы ни страха полетов перемещений но тело что тает в прибрежном песке разрывается ткань городов солнце переваливается через урал растекается над домами над отвалами скользких пород и над шпилями в делфте протяженный туман и в остенде кто-то кричит что закончилось время но открываются двери в гааге и ему отвечают что проснется маркс оденутся золотом горы в намюре и лёвене ветер смягчится не будет грозы срывающей флаги нас уносящей в ночь в царство царапин укусов — там девяностые длятся расплываясь по коже и встают по углам хранители черной воды пока ветер гонит нас прочь манят громады песка и влажные складки ветра открываются нам замирая над вывороченными камнями над скользящей листвой

«Дети объединенной европы дремлют…»

дети объединенной европы дремлют посреди холодного лета пока шпили сверкают среди скомканных темных равнин обнимают друг друга у монументов павшим над захваченными дрозофилами городами пролетает маленький самолет и встречают его как раньше встречали контрабандистов из-за далекого моря комиссаров из холодной страны по крыльям скользит невозможная позолота и не справиться с этим липким страхом пока человек со спутанными волосами вырываясь из рук полицейских кричит маркс был прав

«Если запах будет столь же…»

если запах будет столь же невыносим как свет отделяющий пласты друг от друга то вернутся они уже не домой а в какие-то новые но полутемные квартиры в районах затерянных между железных дорог наблюдать за тем как выкатываются из утренней пены составы и вокзальный дым укутывает истонченные муравьями стены и солнце сжигает дремлющих в переулках глотающих дым равно и нас в просторных и тесных кофейнях на берегу странноприимного моря

«Вечером влажный ветер с окраин…»

вечером влажный ветер с окраин доносит запах хлеба и еще какой-то неуловимый запах немного липкий словно цветут каштаны или кровь закипает словно поют в измайловском парке старухи о жизни своей и качаются в такт нелегким деревьям дыму тепло — централи что свинцовым пологом обволакивает наши дома и звезды наши и поэтому ночью видно как днем — хлопают незнакомые двери и ладонью о ладонь ударяют люди в растянувшейся полутьме где даже собаки не боятся собственной тени где магистраль освещается фонарями и радио сообщает что мы не успели добраться до дома

«Комедии древней шорох…»

комедии древней шорох и по скатам крыш проникающий в день свет с далеких полей там где молчат павшие от легкого звона от стука на лишенную ограничений робкую землю — пена омывает камни прокопченные стены мерзнут каштаны и на влажной земле в промежутках камней эта внутренняя вода внутренний свет расщепленных границ выплескивающийся на свободу там нет никого надзиратели спят поднимаются волны трав и становятся выше окруженные солнцем преданные цветы желтоклювые птицы в светящихся клетках ничего не знают о том как закончится день и свернутся ящерицы в трещинах поля будет скользить разрезая траву тот же слой воздуха перемешивая частицы уснувших с частицами почвы под покровом желтеющей пыли

А гора

кто бы вспомнил те переулки холмистые выемки их канавы в них все мы лежим летим и собираются звуки и разлетаются звуки и собираются вновь как в оболочках возвышенных длится скребущимся языком нарывает и вот закрутилось в досматривающих руках под пятнами спецодежды подняться бы с ними вместе на хвойные горы гарца растекаясь от одного пика к другому заполняя просветы изрешеченной перспективы невдалеке от праздника но все же между холодных ветвей заключено их столько теряется взгляд и медленно с вершины движется снег

«Сквозь серые прорези в прозрачном…»

сквозь серые прорези в прозрачном раскрытом воздухе проникает туман и глаза их налитые негой ненавистью и судьбой как стеклянные звезды наколотые на бумагу по щиколотку вода и осыпаются созвездия обжигая кожу и иссушая сетчатку огненным шлейфом в плацентарном тумане где мы погруженные в грязь пьем эту черную воду пока ввинчивается в трубы рассвет овладевая соснами и прерывая дыхание и он наблюдает за тем как по обнаженным поручням сада скользит электричество уходя в волокнистый песок

«Протоки звезд распределяющие свет…»

протоки звезд распределяющие свет и по земле холодной длящиеся растения перебирающие время в клепсидрах тьмы в разделенных рощах где горят выщербленные деревья всю ночь среди скользкого мха и пораженные в цвете дети поют за жестокими окнами в потоках листвы и рывками из горла его низвергается свет и дрожащие всхлипы распределяются снова по уставшей за лето земле

«Задевают смутно касаясь кружат…»

задевают смутно касаясь кружат какие-то точки и пелена за ними и не то что надвигается но как-то вплотную кто бы ни появился поднимаются кверху колонны хотя не дает им горящий пух во весь рост растянуться к чему это если просто стоя́т ожидая нет делая вид не без ужаса но и не без опустошенности некой даже если будет нас трое и спины соприкоснутся то таков утренний воздух размещенный на уже не принадлежащей нам высоте

«Град птиц синетелых в беспросветном…»

град птиц синетелых в беспросветном тепле горизонта прерывистая дрожь туч движение льдин в сторону от золотых берегов и стеклянные перегородки и оральный секс в подворотне грохот железнодорожных соцветий желтых проемов холода синих цветов жары днем мы взбирались на горы и сквозь их скомканные кристаллы текла вода не позволяя остановиться так что ветви звенели скрученные в цепи и гудела земля ударяясь о море поднимаясь из мха и словно во сне я дотронулся до твоей руки и горы взлетели вверх

«Под высокими потолками так может…»

под высокими потолками так может смотреть сквозь наросты пурпурные покачиваясь позванивать колокольчик да книжку пемзой скрести хочет вывести цвет фиолетовый со страниц чтобы утихла беседа не за тебя ли выйдут они порастеряв привычные жвала и сочлененья или проводит ногтем по ожогам классическим простукивает безразличные стены за пределами воздушного праздника смеется хижин свободе дворцов войне

я видел как они проходили как несли инструменты как раскрывалось над ними небо, как лязгали двери и горы с удивлением раскрывались, как люди входили в стеклянные павильоны и выходили, как странные вёсла украшали стены марсианские артефакты, как голова путешественника раскалывалась в клешнях скорпиона мы шли по глинистой почве, опирались на скользкие камни что рассыпались под нами так же как солнце взрывалось от прилипшей травы к рукавам, застывало в песчаных лощинах, стирало глаза, языки, отпечатки его коленей на глине, робкие руки арабов на земле измыленной болью холмов — мы стояли на этих холмах: изнывали лощины, сочились листья деревьев так что даже птицы молчали над мостами, над их ненадежной землей и всё что нас обступало было в дрожащем огне: военные базы, пустые заводы, гниющие склады, железнодорожная ветка вдоль берега моря, что разветвляясь удерживала материк, когда ветер сквозил вдоль него, нас огибая, высветляя ниши утесов на морях истощения, в складчатых скалах, в оседающей тихо земле — и подводные лодки буравили темно-синий пар горизонта и военные корабли, облака разгоняя, нам сообщали: океан это вовсе не то

снегопад насекомых я насчитал их 15 видов — белые с черной шляпкой антеннами глаз, бахромою ног и другие странные алиены словно друзья что вышли на десять минут и забыли вернуться сплющенные давлением, сдавленные в кристалл иглистые тра́вы что устилают берег — рыжий песок можжевельника осыпающийся на скалы ваши дети с ними со всеми столкнутся в жирных складках земли в перформативном сне на дискотеке в санатории южнобережном я сидел у травы на дороге и в трещинах жаркий мазут поднимался грохоча закипая под русское техно под собачий лай и над стоянками тавров войлок тумана в такт с листвою качался и время билось красными вспышками светом зарниц фосфорическим отсветом ялтинского кинотеатра и они взбираются по растресканным лестницам бражники богомолы совки и пауки они приветствуют нас когда мы несемся в порывистом ветре над бухтами и дворцами когда мы плывем вдоль берега и прибрежные камни вращаются в наших трахеях и думаем — океан это вовсе не то, но насыщенный мрак самолетов и звуки ночной тревоги и всё что нас движет вперед о чем мы забыли в школьных дворах поднимаясь из пыли и черной последней земли

«Мы сожгли все их деревни…»

hommage à M.P.

мы сожгли все их деревни повесили всех крестьян так что на каждой ветке висело по негодяю те что еще оставались в округе однажды вдруг исчезли и никто не знал куда они подевались и никто ничего не подумал тем временем мы приступили к работе снесли трущобы сделали улицы прямыми и широкими дороги так что небеса сияли над нами как глазурь на праздничном торте и наш бог во плоти сошел к нам вечером третьего дня и говорил языками и сгустилась тьма разделенная на всполохи света морщинистые как панцирь рапана — я пришел из-за далеких полей облаков башен дворцов из-за заводов теплоцентралей из-под темной воды и прозрачной воды из-под покровов льда — и мы восславили его и последние звери мыши и птицы съежились в страхе хотя даже доски и камни наших домов пели нам вслед пока реку затягивало холодом пока лес становился ломким пока выдох мой не разлетелся на части изборожденный льдом

«В привокзальном туалете в остии…»

в привокзальном туалете в остии телефоны мальчиков как во времена пазолини раскрывающийся от подземного пульса асфальт растрескавшееся побережье тянутся к траулерам ряды пляжных кабинок ниши в песке занимают бездомные столь же красивые как в москве молодые поэты мы пробудем здесь долго парни пока северный ветер уже ощутимый уже нисходящий с гор не унесет нас с листвою чтобы кружить по всему этому морю где нас ждет нищета ее теплое тяжелое дыхание, то свечение что разделяет сны пополам и дрожит в земле жилами темных металлов но что мы поймем когда уедем отсюда? что спицы велосипедов ранят все так же река сносит песок к побережью увеличивая материк заливая подвалы где мы собирались куда нас приводили мальчики пазолини и над окраиной мира воздушные массы приходят в движение так что воздух дрожит над ржавчиной теплого моря и поэты сходят с ума

«Пела она на улице и поселилась…»

пела она на улице и поселилась между лестничными пролетами где зябкая тяга — кто она? кажется революция: круглые фрукты падают на ступени, погибают плохие поэты и хорошие пишут в своих дневниках: выйдем на серый лед — там где нас огибают речные ветры и вращаясь над нами скользят китайские волны вай-фая, скейтеров огибая, вовлекая лонгборды в течения капитализма в новый дух сквозняков протянутых спицами велосипедов сквозь твои рассеченные пальцы к нам вернется весна как мы ее знали разгораясь в пожарных огнях над хрустящей землей где еще раз проносятся скейтеры и нас всех ожидает темный ресайклинг тихих глубин, обжигающая лихорадка склизких ветвей раскрывающих легкие навстречу проспектам и площадям, новому миру полной переработки

Старые одежды

I. Вестерн

вдруг он услышал скрип над головой это открылись ворота в небе которые еще никогда не открывались и они принесли с собой благовония и сели неподалеку о нет они не убили его а это только показалось им они объявили войну разрушали гробницы святилища сносили купола домов и дворцов сжигали книги и никогда в стране столько не танцевали и не пели дома и деревья и люди и горы и звезды брат открыто осудил преступления брата сын порвал со своим отцом сын занялся торговлей металлоломом это были отлично образованные молодые люди способные спокойно наслаждаться отдыхом в любой части земного шара правительство пошло еще дальше заминировав протяженные участки границы взрывное устройство смертнику передали члены его семьи чем вы будете заниматься летом? я буду кататься на велосипеде раз в месяц заставлять себя отправляться в страшный серьезный ресторан где официанты следят чтобы ты не путал вилку для салата и вилку для десерта пусть даже преступники придут к нему и попросят о прощении президент скажет: я прощаю их! я сотворю вам из глины подобие птицы подую на него и оно станет птицей я исцелю слепого и прокаженного и не будете вы обижены даже на величину нити на финиковой косточке

II. Аиша

она была около меня и разговаривала со мной и смеялась громко и от всей души в то время как убивали ее мужчин хотя если сложить имена убитых окажется что погибло всего четверо представителей одного племени и восемь представителей другого даже семейные конфликты нередко порождены проблемой орудия власти жестокость здешних нравов нельзя укротить мягкосердечием и они убили его как опорожняют помойное ведро и к ней его перенесли на руках страх как и ярость сопровождаются исключительно интенсивной деятельностью симпатической нервной системы это может вызывать необратимое расстройство органов кровообращения когда ее вытащили из автомобиля когда ей прикладом сломали нос когда она поняла что настал ее черед не было ни обычных людских трудов ни изобильной природы лишь небо над головой да земля под ногами бесцветная бесформенная бестелесная у которой нет рта нет языка нет зубов нет гортани нет пищевода нет желудка нет живота нужно понять о чем в точности говорит эта теорема люди никогда не умирают хара́м алейкум хара́м алейкум

III. Мувашшах

звонко жужжит муха и потирает лапки подобно однорукому пытающемуся высечь огонь из кремня исчисляет множество звезд и всем им дает имена слышатся голоса джиннов ночью со всех сторон как будто растения шелестом отвечают дневному ветру то безводная пустыня и мрак ночи как дикие голуби говорят между собой подобно жителям отдаленной гористой местности на чужом непонятном языке когда до него дошла весть о ее смерти и земля заколебалась и свет померк тогда ему подчинился ветер который нежно дул по его велению куда бы он ни пожелал а также всякие дьяволы строители ныряльщики и прочие связанные оковами как лингвистические элементы существуют в языке без какой-либо реальной денотации так в чрезвычайном положении норма действует без какой бы то ни было отсылки к реальности будто джинны ворчат и сердятся на то что их тайны раскрыты однако он вспомнил что их объединяло бессмысленный подростковый секс перераспределение досуга и необходимости и эта утрата взнесенная в воздух потоком ассертивных звезд автоматной очередью над памиром

IV. Лоуренс Аравийский

я выехал на рассвете когда птицы еще спали и утренняя роса сверкала на траве лугов как децентрированная функция нескольких социальных доминант холмы куда отступило войско были не такими высокими как можно было ожидать по описанию на самом деле их вряд ли вообще можно было назвать холмами ночью же пока они спали их сад поразила кара от твоего господа он заставил ветер бушевать над ними в течение семи ночей и восьми дней без перерыва и можно было бы увидеть людей поверженных словно рухнувшие сгнившие пальмовые стволы а на рассвете они стали звать друг друга о джинны и люди если вы можете проникнуть за пределы небес и земли то проникните схватите ее и закуйте а затем бросьте ее в ад когда горы раскрошатся до мелкого щебня а затем превратятся в развеянный прах когда небо расколется когда звезды осыплются когда моря смешаются или высохнут когда могилы перевернутся когда каждая душа узнает что она совершила и что оставила после себя когда зарытую живьем спросят за какой грех ее убили никакая грамматическая парадигма не спасет тебя от смерти но полюбить того кто убил наших любимых мы никогда не сможем

«Как певицы синего спида в ночных аллеях в темных…»

как певицы синего спида в ночных аллеях в темных деревьях там где скорбное зло и подруги живы мои в темной ночи развалин расцветают тела и над ними скалится свет недовольный солнечным их сочлененьем и трава сожженная ветром колет липкое тело мое и вертит хрустящая влага звезды в прибрежном песке это солнце развалин темное гулкое солнце, предрассветные сколы уступов и скал — то что вспышкой рассвета над морем взорвется огнем водометов сквозь темную ночь восстаний сквозь копошение моллов шуршание площадей где воронкой в зарю вкручиваются осадки и дрожит под слоистым нёбом черный язык где плавит герилья июля тела камней, насекомых и этот расплав мы пьем на скользящих немых берегах позовите к себе нас в теплый войлок вечернего моря в удушающий планетарий политики и любви где навстречу дождливому лету ослепленные умброй утра возвращаются влажные травы в город бессмертных москву

«Я был в сараево во время великой войны…»

я был в сараево во время великой войны среди гудящих вспышек своими глазами видел финские сосны татарские степи средиземноморский мокрый песок видел как солнце садится над тускнеющей эспланадой эти фразы меня беспокоят когда я иду по москве — в тонкой пленке бульваров проворачиваются фонари, я смотрю на тех кто рядом идет и меня беспокоит огонь их фаллических ног, их настоящая жизнь сцепления их голосов и то как в этнических чистках пропадают большие миры и переулки вспухают почвой после дождя и танки едут по улицам а тебе хочется спать завернувшись в сирию и ливан в афганистан и белудж обороняя рвы отстреливаясь из-под песка и вместе с дымом соцветий я снова расту пышным огнем сквозь слюдяную ночь и дождь как в начале модерна смывает меня — в осень ислама к скоплению волн и корней где горы не знают снéга и ли́ца скрывает туман я видел мост протянутый над горной рекой надорванный ветром или прицельным огнем скользящий к нему автобус и побережье где они продают кислоту среди скрученных ветром домов и за плечами их медленно нарастает громада песка

«Ночью к тебе постучится огромный двадцатый век…»

ночью к тебе постучится огромный двадцатый век в гирляндах синеющей гари с углями в черных глазах в одежде защитного цвета дышащей дымом болот в пыли тверского бульвара обволакивающей ладони проникающей прямо в сердца коммунисты националисты в животе у него звенят а в глазах отсветы патрулей, фалангисткие колоски алонзанфаны красных бригад, арафат форсирующий иордан, осаждающий бейрут и дождливым летом двадцать шестого восходящий вверх тополиный пух слуцкий на фронте, его брат возглавляющий моссад им обоим поет лили марлен и они покачиваются в такт и осколки песен как осколки гроз оседают на крыши москвы — однажды к тебе постучится огромный двадцатый век в тихом свечении ночи он спросит на чьей же ты стороне? ты повторяющий лорку на стадионе в сантьяго пока тело ее соскальзывает в ландверканал, пока лисы и сойки тиргартена прижимаются к телу его и над каспийским морем открывается в небе дверь и оттуда звучит ва-алийюн-валийю-ллах — ты оттесненный омоном на чистопрудный бульвар по маросейке бежишь мокрый от страха и от дождя и пирамиды каштанов разрываются над тобой над туманным франкфуртом оглушенным воздушной войной и сквозь сирены и отдаленные крики движется он разрезающий влажную ночь — твой последний двадцатый век

III

«Вот они сходятся во дворе ночь и под водой голос…»

вот они сходятся во дворе ночь и под водой голос простирались степи и сны тревожили волновались чащи над землей холодной когда путешественник златоволосый пыль презирая es ist zeit sagt mir и мы открыты двери не светятся окна и голос другой (на мотив старой песни) il pleur im stillen raum как в сердце поет обрубок дня но дыма не видно лишь туман поднимается над бесконечными лощинами да мышь полевая рыбацкую песню поет растения между камнями и тот и другой в подступающей тишине как ловцы в пустых деревнях и те кто выходит навстречу и те что идут по следу веселую песню поют и несется она над полями как на руках пилигрима несут (так ангел поет вместе с нами) а трава как положено ей уходит под землю

«Цветные развешаны поло́тна…»

цветные развешаны поло́тна дробящие солнечный день среди застывших молекул а тени все льются и льются ветер задул свечу и поют о заводах солнцем сожженные трубы и чернеют поля непрозрачные проносящимся в автомобиле молчит в темноте часовой гулкая комната полная ветра тонких губ сухие расщелины в предчувствии снежного утра их обнаженность простертая по этому городу так дремлет настороженно но и ей предстоит пока поднимается солнце

«В синем пространстве гор…»

в синем пространстве гор разрываясь цвели цветы спускаясь в долину и хрипели они увязая в сладкой воде болот там сокровища спят или только осторожные кости дремлют подотчетные сырости и тесноте в глубоких долинах цветут бесконечно сквозь отслоенную дерму в пене травы извиваясь начиненные ядом бессмертным и бросаются птицы в заросли пламенем нефтяным горят

«Зияющая высь марксистских глаз…»

зияющая высь марксистских глаз память о них их выраженье мы мир насилия разрушим пока весна эллинская в партийной ячейке расправляет крылья кто из них переживет поцелуи ее на раскрашенной кинопленке и гниющие статуи садов городских принесут им плоды и цветы отягощенные цветением движутся берега и скрипят суставы под красным покровом так межсезонье равняет с землей звуки рабочего молота и оседают в песчаные рытвины стены факторий готическими сводами длящих уже невозможный день

«Эфемериды луны и солнца…»

эфемериды луны и солнца в астрономических грезах в парнасском глубоком метро парками величественными высветленные скрытые в прудах подмосковных разделенный меркурий на почтовых листках но зачем им сходиться в единении меридианов где стекаются боеприпасы продолжая унылый путь и разрытая почва и стены смещенные но нет ничего за пределами перемещений где перевернуты кубки и дурак неподвижный окаменевший в парении

«Как в разъемах гор лампады горят…»

как в разъемах гор лампады горят сквозь молчание коммуникаций так иди к перевалу где ожидает с лицом опаленным домны трепещут в расщелинах книгу уралмаша так перелистывает раскаленный ветер горных предплечий как над дряхлыми дремлет лощинами взметает обрывки твоих стихов так ненавидят из безликой руды высекая венец огнестрельный но отменит горы солнечный пролетарий сравняет постройки тифозная вошь составы на всех перегонах только прах прах распыленная от тебя не останется праха

Стихи покойнице м. в

на перевале устланном исключительно отдыхающими и растворенными побережий солнцем зеленым в наше миналото фърли мрак так что ноздрям тяжело от урва на урва от ядра поэзиса к периферии расходятся волны чтобы продвинуть дело миров и поезд всех разделивший уходит наконец к звездам пишет к теплу их и пеплу удержана высота так что тошно подводным османам вязкому илу признаться при закрытых дверях в затонах беззвучных и сообщая вот да прощай навсегда там где никому не надо

«Курукшетра девяностых…»

курукшетра девяностых арматуры осколки змеиная кожа в траве текущая ржавчиной по одежде рукам затаенная в лощине ацетоновые ягоды гулкого парка смородина крыжовник листва ссадины и ушибы зато различимы гранулы беспощадного асфальта сквозь бутылочное стекло вросшая в землю эстакада окружив нефтяным теплом хранила нерасщепленными наши тела и а́рджуна в закатных лучах смеялся снесенным зданиям измельченным деревьям умирающий но счастливый на исходе лета

«Сытые поэты северных стран северных годов…»

сытые поэты северных стран северных годов сиятельные обломки стекающиеся к утренней звезде сернистыми облаками над утесами озерами скалами в тумане уст золотой голконды флейты и барабаны их бесконечных теннисных кортов незаконченных партий для левой руки но окруженные черными брызгами восточного семени сочащегося сквозь тоскующую валгаллу звучат клавиры поверх голов и в рецитации диктера гремит вокализ снарядов воскрешенными клавишами парализованного рояля разрезающие горы драконьи тропы вьются вокруг в сумерках сочатся пещеры свечением о звучи пиита побережья вымирающей сталью норда сотрапезник пены и туч отсечéнный рассветом от широты долготы освобожденный

«Высекая искры из травы подножной…»

высекая искры из травы подножной приближается буря в поле и русского леса тени на горизонте пока в гейдельберге жилы мертвецов парализованы или гальванизированные сумерки раскроены бликами пляшущих созвездий скапливается мрак в изломах платья безответный пока не расколоты кости о выступы стен зубцы бойницы всё это смотрит и придвигается ближе рука на колене и выше проваливается в немощь и ветхость су́чка кому ты отсосала на заднем сиденье пока тени вжимались в лощины дрожали гибли смятые инсталляцией заката взнесенной над раздавленными автомобилями в меланхолически пылающую высь

«Так они и провели всю ночь…»

так они и провели всю ночь пока грохотало за горизонтом в относительной темноте отраженного снежного света нежны и нет мои руки когда тяжело не чувствуя времени перемены закопаны в землю никто не приходил за ними и рассвет медлил так что ночь до сих пор длится нежность в моей голове океан синевы, свет что всегда лжет тот кто отсутствовал появился позже когда пришел океан и растрескались горы нанесенные на кинопленку тринадцать дней в иной стране и она явится снова мы готовы к ее приходу

«Сойди в ложбину…»

сойди в ложбину где бродят фавны и феб играет на своей тяжелой лире в то время как легкие хлопья сна ложатся на ветви деревьев и лиц павших почти не видно под этим покрывалом но сквозь снег слышен ее голос тихо не разобрать ни слова и вокруг плавятся декорации обнажая кирпичные стены, протянутые наверху провода́ смотри как мир проникает в тебя каплями дождя на коже мокрыми волосами царапинами и синяками жаром июльского солнца разрывающимися от ветра легкими теплом сухих губ пока небо над пригородом темнеет от приближающихся истребителей

Éire

как бы научным схвачен трудом и назначен найдя на улице утром коленную чашечку чью-то одной из крутящихся сфер поет ему радио О дрозд мой черный от голода все твои косточки но гравитация в суровых своих полях не знает как тяжел и прекрасен взлетающий отбывающий на пароходе за пределы ирландии милой заземленный одеждой смятой на горизонте ловя мерцание диафильма и дварфы несут эту боль или что-то иное сочится в каждой открывающей парка ворота песне и ни голода там но цветы и над ними серая пыль оседающих рудников в глубине неподъемной отблески искры инертной отец разделитель в подземельях зеленой страны

Сообщество

и вот они в переулке недалеко от северного вокзала — 10 евро у одного, у другого 7 я их придумал когда слушал в москве стихи об арабах и террористах когда под корнями бульваров билось и расцветало теплое техно ночного парижа, октябрьский яд сквозняков два мальчика из черной россии в нелепых пальто, их левадийская грусть и столица отчаяния над ними горит дождями цветет в праздничных флагах, течет волокнистой рекой — как описать их? двух гетеронормативных мальчиков в центре парижа в потоках желания чуждых для нас исключенных из экономики секса? заточки в карманах пальто, обрезы в спортивных сумках — мы хотим чтобы так же взрывались над нами каштаны пока мы едем на лекцию в университет и в соседних дворах поджигаем машины и они подходят к дверям плещется мир у них под ногами и клерки разбегаются в стороны напуганы предстоящей весной и они говорят: мы ни о чем не жалеем, черные слезы маркса и арафата заставляют гореть наши сердца — и когда приезжает полиция дождь идет, водостоки забиты листвой — их кровь уносят сточные воды и выстрелы отзываются в нашей москве где уже выпадает снег и на поэтических чтениях все меньше народу — и если мы собираемся у электротеатра или идем в новый крафтовый бар то кто-нибудь спросит как же случилось что здесь мы стоим пока пласт за пластом движется время под холодной тверской и на кутузовском там за мостом в оранжевых вспышках дорожных работ асфальт раскрывается высвобождая всё то тепло что мы тогда потеряли?

«Камни растения были вовлечены…»

камни растения были вовлечены мертвые птицы строительные материалы и те кто скользил по льду и другие в легкой одежде с разбитыми лицами в этом веселом веселом свечении дыме только сигналы спаслись и разноцветные вспышки так что выбрались мы из липкой постели опаленные желтой пыльцой и видим как кожа слезает медленно раздвигаются стены приподнимаются шторы и я говорю тебе что готов забыть о том дне когда красный луч разрезающий меридиан коснулся моей руки когда я был мертвецом и его невестой когда мы погружались в цветущую пыль и мостовые возвышались над нами

«Мясо поздних арбузов вязнет на языке…»

мясо поздних арбузов вязнет на языке в середине осени падающей как туман укутанной рыхлым светом тревожных ламп подрагивающих над заваленными бумагой столами когда каждый зверек ищет тепла и непрерывна горючая лента и пронзенное иглами холода тело снова рассечено цезурой полдня диэрезой ночи молочной луной восходящей над луганскими женщинами из порночата над теми что ищут друг друга среди лесов и полей чья кожа позолочена светом так что чешуйки ее ложатся на автостраду светятся как песок чтобы снова соединиться под дрожащими кипарисами юга пока дофамин гложет тела авторов научных журналов и новостных лент

«Не упасть бы в эти шелка в этот…»

не упасть бы в эти шелка в этот холод роскошный на литейном или прямо на невском почему-то не скрыться от топографии этой в революционной борьбе нет понимаю как бы и нет пра́ва на эти слова на эти передвижения и только сыплются искры на обмороженные провода да скрежещут там где-то или нет прямо здесь фонтанчики красного льда кто знает откуда эти штандарты откуда несется через просветы день и обнимает замерзших раздавленных всех

«Король разрывов сходит с коня…»

король разрывов сходит с коня под дождем длящимся восемь месяцев и разворачивающийся холод обнимает его и соцветия плесени полыхают в замкнутых комнатах сна камни разбросало взрывной волной не подойти к руинам и шаги рассыпаются над осклизлыми мостовыми что ты скажешь себе среди гнили и пыли с файером в робкой руке? что шелестящие вверх поднимаются обугленные широ́ты в свернутых аллеях дождь прибивает огонь к земле и невозможно струится между просветами пеной рудой наше пидорское солнце

«Звук вплетается в замирающий знак ночи…»

звук вплетается в замирающий знак ночи под тяжелыми соснами тающими кораблями закипает наледь заглядывают в окна утомленные квартиранты над чистой планетой проносящиеся в рассветном копошении эпителия расскажи как тебя выебали в этом переулке милые мальчики среди разрывающей легкие весенней пыльцы пока день переваливался через горизонт отяжелевшим цветением разбухал оседая на низкие горы и выплескивался на берег где в тумане и темноте приморской цветы и звери собирались в новый поход

«Вишня рябина волчьи ягоды для тех…»

вишня рябина волчьи ягоды для тех кто близко живет к земле кто умывается дождевой водой и сгорает под солнцем прорастающие сквозь бетон навсегда оставаясь с нами в пространстве воска в свежесрубленных ветках почти безымянных где набухает пшеница где скрыто тепло и другое всё что есть у тебя всё что выиграли мы сражаясь в небольших городах среди пыли и мха вечером в поле не устоять на ногах от ветра и дыма как в полдень от пронзающих голосов птиц от всего того что оседает на землю того что виднеется сквозь просветы отдаленных сосен в духоте я проснулся когда доски скрипели и хрустело стекло рассыпанное на полу и проходящие люди в одеждах защитного цвета перемещались в лучах пыли словно любовники забывшие друг о друге среди протяженных полей

«Дочь соловья и сестра соловья…»

дочь соловья и сестра соловья тихое тело и сон разрезающий сон среди талой воды где инфузории дышат где дрожат сердца́ заключенные в колбу ветра туч и огня если в грязи рассвета найдется кристалл что оживит наши флаги то через два года взорвется солнце и осколки его запекшиеся будем искать мы среди темного шлака и нефтяной золы всё кончится через два года дети вернутся в коконы сна и не в этот так в следующий раз поднимется свет от земли заискрятся волосы зелеными волнами трав в тишине обовьются

«В пыльных книгах…»

в пыльных книгах они провозили слухи их досматривали у границы и пока он спал вокруг скулили собаки зарываясь в пласты препаратов так что книжный червь заползал ему в ухо полное пыли и качались за окнами быстрые льды рек хрупкие ветви ночи огибали его лицо дышала земля и над ней тревожный конвой проносился звеня за полчаса до границы покрытые потом они говорили о космических пришельцах что непременно спасут мир об уринотерапии о том что корабли империи поднимутся ввысь нанесут последний удар

«Звезда моего государя восходит над джелалабадом…»

звезда моего государя восходит над джелалабадом где изгибаются реки и нет ничего другого только разморенные солнцем тела и сожженные солнцем ракеты где плавятся черные горы в честь праздников и пиров пылятся дворцы и плотины в склеротической дымке подхватывающей крылья птиц там разведчик заброшенный в тыл постепенно осознает что земля монотонна и неизменна обуглена и черна но любит ее и по-прежнему вглядывается в очертания холмов но неровны текстуры и пикселизованные облака прерывают простор и все так же болят глаза разрываясь как переспелые сливы

«Кожа под солнцем гор…»

кожа под солнцем гор преображенная в новое государство чьи границы стерты порывами ветра и предметы подходят к своим краям преданные коленями и локтями я бы выбросил все твои вещи если бы не находился в этом отеле не спускался к реке где остывают стеклянные створки дворцов виноград выплескивается на свободу и ты спишь ничего не зная о том как пролеты моста возвышаются над цветением о том как войско спускается с невысоких гор к узкой реке

«Молочный смог для которого…»

молочный смог для которого не существует москвы ее вокзалов дорог остановок где сходят все и транспорт следует в парк где кверху стремится день пробиваясь сквозь скругленные холодом ветви и ты призывник в тихом морозном дворе вывернутый наизнанку по дороге в донецк где маленький поэт и другие в обесточенных снах видят себя окруженными волнами трав устремленных к земле под тяжестью тучного ветра

«Проемы в пространстве полные капиталом…»

проемы в пространстве полные капиталом разрывы в брусчатке набухшие от капитала и звезды что движимы капиталом их шестерни их скрипящий шаг кофейные аукционы воздушные биржи веселые трубы заводов и скрипящий воздух зимы шипящие вставки солнца от которых взрывается горло вот мое время раскалывающее льдины на глухой и темной реке — яппи ли ты из беркли, мышиный король из детройта слизывающий пот с их рабочих спин наемный работник (как я) в общественном транспорте следящий за медленным дымом машин — всё вернется к тебе вместе с их голосами славящими капитал и тепло побережья и ожоги летней воды камни на долгой дороге их влажные прикосновения, тихие голоса и твое тепло превращенное в капитал

«Над зеленой водой балаклавы…»

над зеленой водой балаклавы распускается медь мертвых животных и темное сердце цветет вызревают подводные лодки тихо падают редкие листья так что доспехи легкой бригады гудят гниет виноград узловатый в долгом свечении прорезающих рек и скользит под пальцами грунт оставляя земле свет и в распавшихся связках ветра молчат друзья и дети друзей поют о том как над волнами сада распространяется день

Застава ильича

тем летом поручни трамваев лоснились от пота от удушающих облаков от запахов где все смешаны вместе где всё что мы ненавидим что дорого нам как бедный убитый зверек или кадр советского фильма хитров переулок и сирень пробивающаяся сквозь брусчатку и складки камней под расцветающим мхом вся эта злая москва тени скомканных зданий и как он идет под гаснущими фонарями как расползаются вещи и нить слюны испаряется от континентального жара и вздрагивают саламандры в трещинах дворцов и как мы бухаем в парке среди соленой травы и как над нами разверзается наша победа

«Гнойный гёльдерлин под муравьиным стеклом…»

гнойный гёльдерлин под муравьиным стеклом из задроченной дремы получает реляции с первой чеченской где огненна сталь ангаров и робких гор верчение в небе бескрылом и десятый доктор вместе с пластами вооружений погруженный в разлом тихим воздухом дышит свечение звезд стягивая воедино над раздробленными материками сернистой водой и желтеющей кладкой в протяженные сгустки и вновь растекаясь робкие птицы в темнеющих стаях подходят к отвесному слою магмы где короткие волны их окружают расправляя им перья над пыльными берегами над волокнистой листвой

«Хвала составителям воздуха…»

хвала составителям воздуха творцам воды маленьким человечкам в проемах светящихся ламп трещинам в черном льду и волнуемой ветром реке звонким стыкам трамваев и ему летящему над желтоватым небом лопасти черных туч сверкают в его глазах белые зори омывают его запястья запах его манит всех беспокойных животных страхом тоской и шумом гудящей крови густой и над звенящей палубой ветром струится дождем холод его обнимающий землю и воду холод его растений холод искрящихся трав затвердевающих влажных узлов земли дышащих там где раздробленный воздух поднимается над планетой

«Бесконечные ветви над нашими…»

бесконечные ветви над нашими головами и глухие взрывы вдали как свист достигающий с разных сторон что качает нас на руках обнимает сквозь крови огонь где лошади у лагуны и солнце у входа в тоннель соединяющий острова — я никогда не верил что встречу их в пене ветвящихся горных дорог что нити травы рассекшие континент обернутся вспышками града чтобы выпасть дождем над донецком где мой старый товарищ ночью дежурит на краю невидных вершин его тронет дождем и закружится свет отраженный от спин лошадей от струящихся рельс уводящих к несжатым полям укутанным шорохом радио где несутся снаряды над взволнованной волновахой и в затопленных шахтах вспышек ищет огонь они выйдут к тебе все вместе с расцарапанными щеками люди лагун песков и стерней так что их голоса зазвучат над травой над полями огня отражаясь от туч и домов ударяясь о лопасти ветра и уже не затихнут

«Сети искусства мирное зло, песок вымывающийся…»

сети искусства мирное зло, песок вымывающийся из плиточных стыков как песок в черноземной земле где едет кортеж в далекий аэропорт и поэтесса смеется над нами над нашим неловким богатством и над крышами нависает огромный тверской бульвар и наматывают переулки веретёна взрывного ветра мы идем с тобою и наши колени болят и наши глаза болят от бескрайне марксистского солнца но это не страшно — в центре земли живет наш король и согревает дыханьем своим наши дома, кабинеты фабрики наших хозяев — и куда бы мы не пошли унылые хипстеры с преображенки нас будет встречать эта земля виноградная, почва ее распространенная в пазухах грузовиков в катышках свитеров в сколах эмали в каждом движении к нам подступающих парков во флагах на площади ленина растущих над нами и воздух будет звенеть и горячий ветер метро спутывать наши волосы как в далеком тридцать втором где глаза навсегда высветляет коммунальный струящийся лед и облака высоки и как никогда шелестящи фонтаны

«Я видел мастурбирующих стариков в клубах расцвеченного пара…»

Я видел мастурбирующих стариков в клубах расцвеченного пара тянущихся друг к другу через слизистые занавеси на порнографической вечеринке Я видел как ухоженные тридцатилетние женщины извивались в потоках сквирта и на сцене разворачивался пенный анальный секс И качались флаги над всеми что были там в темную ночь в столетие революции когда в небе горела большая больная звезда И звучало шма Исроэль в странных окутанных молнией нишах И герои моих стихов совокуплялись с молодыми поэтами, истекая выдыхая выталкивая из себя колонии микробов из которых мы все состоим, что делают нас людьми — Преподаватели университетов и сотрудники издательств, амбициозные философы и современные художники, печальные ортодоксы и умудренные марксисты превращались в двигающиеся пост-тела, в разрезающие дисплеи помехи, в мелкую рябь на светлой волне пронзающей нас струны, в темную иглу сшивающую петли нашего мозга И свечение в темных комнатах слипалось в пучки белой рассыпчатой пены И герои моих стихов жизни моей пели тебе пусть единственный раз голосом света слепящего в темном ущелье лофта И струились по желобам кровотоков, по разрывам дыханий в сложную ночь рассыпаясь светясь изгибаясь в воздухе каменного февраля наши молекулы, истолченные в дымку и пелену, через створки сердец проникая, превращенные в электричество рассеянный свет огонь

«Войны не будет сплевывая кровь…»

войны не будет сплевывая кровь сказал он сказала она не будет войны когда ее лицо в зеркале распалось на части под давлением шквала огня или все же касаясь ее запястья будет война он повторил про себя и его друзья евразийцы повторили будет война и была война была война зажигались цветы на границе и пели огни как всегда зажигались и пели так же как раньше пели огни и каждая виноградная косточка звенела от счастья

«Русские бездомные аэропорта орли…»

русские бездомные аэропорта орли машут ему рукой под платанами юга по струящимся во́дам в отслаивающихся деревнях скользит их пепел и фонари нависают над их головами и я выхожу из темного сквота — искры грозы горящие на горизонте встречают меня и стучат поезда на мосту увязая в липком плюще я хочу к вам туда через холод и дождь сквозь туман отделяющий по утрам воду от суши свечение от темноты и военные базы окутывающий блестя на противотанковых ежах на колючей проволоке укрывающей спящих солдат их несет на мыльных волна́х по курганам славы по ветвистой токсичной реке там стучат друг о друга тихие створки снов искры горят над изрытыми влагой холмами и спускаясь к реке пар укрывает камни лежащие у дороги — так зачем этот свет спускается в темную воду если мы ждем его в покинутых аэропортах жарких вокзалах и там куда нас выносит течением сквозь песок и осколки сквозь ил и глину

État

триггер осени щелкнет на уровне первого этажа совсем у земли постепенно захватит кладку поднимется к полуприкрытым окнам к полу прикрытому окну на предательство на убийство я решусь для тебя воздух осени чистый хотя и прячут тебя в коридорах наполненных холодом среди приставов среди пассажиров метро между этих и тех но занавеска волнуема ветром колеблются контуры в такт мотылькам и уносит в сторону сокольников нелепые их оболочки к мамлеевским полям драгоценную чешую но что пряталось во дворах в огороженных рынках почти позабылось хотя слышно стучат под тропами парка детали машины так что суставы детей и предателей отзываются радостно и поет стадион размещенный над горизонтом

«Танцовщицы видят во снах бытие…»

танцовщицы видят во снах бытие сестры авроры вальсирующие в забвении чуда с ветвями деревьев солнцем в пряничном домике страха в просветах паров они тянут руки друг к другу в неустойчивый день когда горлицы симеиза и стамбула встречают друг друга над озером над болотом звучащим как ворохи вертящихся савонарол стучащих костями в музыкальных шкатулках на полках темных шкафов и под маленьким солнцем в траве горит гуинплен и невыносимая сталь спадает в долину на дымящиеся обломки

«От баррикад на бульваре провинциальном…»

гуляющим у никитских ворот

от баррикад на бульваре провинциальном и выше по улице безымянной неровной поверхности этой — шпильман слышно тебя за домами полыми: ты ли меджнун или стучат тряпье оправляя в бубны слышат они но я не слышу песок в глазницах твоих и дальше возносится через кустарники так что корпускулы бьются снова под нефом фабричным но от нас вдалеке поджидая овражка округлые сны устремляясь за ручейные стены его с проходящими робко флиртуя как умеют частицы земли осушают оболочки сетчаток а другие исследуют дальше цветенье канав и ступени запрелые помнят друг друга но для нас только пряный налет едва молчаливый но все же к широкой улице мы по неровной брусчатке скользим

«Кто там сидит в траве прячется…»

кто там сидит в траве прячется в окнах разбитых в трещинах пола? скалы его призывают или смотрит он сам сквозь проемы стеблей выжидает не упадет ли дождь не смоет ли солнце не смешает ли пыль с контуром поля над мечетью над тлением волглых камней кто считает трещины в кладке изгибы травы уплотненной воздухом и всеми его именами роем цветов опаляющим ноздри раздвигающим створки деревьев и ее колени? он не смотрит на нас не видит огней над рассыпчатыми домами желтых цветов и роз цветущих в долине когда горная пена нас укрывает увядают медузы у берега и вертолеты дрожат над застывшей водой

«Танец чахоточный в исполнении…»

1 танец чахоточный в исполнении робкой подруги на лугах гутенберга в легочной грязи пленка радости на шерсти гуингма и путешествий щетина чабрец с тех же самых лугов в патине и паутине заблудившийся терамен птиц и собак за собой ведущий у порога стоит хотя и стремится в трезен 2 но с нами он спит втроем пока тянется нить слюны пока говоришь я была владыцей членов на лугах гутенберга в замкнутых плевой покоях всё это снова придет вывернет руки снова придет тишина

«Вызванный в парк в отчетливом ритме…»

вызванный в парк в отчетливом ритме раскачивающий ветви полы одежды те же привычки после двадцати или более лет припоминает колебания воздуха запотевшие окна транспорта тогда они ехали с ней куда-то дорожная колея растворялась в почти сожженном поле и подташнивало хотя может быть в тот раз он уже был один не в силах преодолеть накатывающее отчуждение или спазм (всё равно духота всё равно это отвращение) остановка среди заброшенных дачных участков с кучами щебня осколками кирпича и змеящейся пыльной травой и как убивали его на этой траве между осколками кирпича как потом выжигало траву до трухи и узорилась почва и снова смотрел на желтевшую равнину ощущал почти рассыпчатый воздух за стеклами меланхолию отравленного горизонта и в областных центрах среди невысоких строений искали его выволакивали из кофейни но кажется тогда удалось пройти переулками и вот две таблетки антипаркинсонического средства с утра несколько наименований ноотропов и сдавливающий виски горизонт титанический огонь в исполосованной авиаторами атмосфере продолжительный сон еще более продолжительный сон и тот же вид на сдвигающиеся строения растворенную почву и дымящиеся леса от которых сдавливает диафрагму и расходятся затененные фигуры по краям железнодорожных путей пересекая границу в клади ручной в скомканных простынях но вместе с ним все увереннее двигаясь по восточной окраине в то время как спит он по-прежнему прислонившийся к горизонту среди дымных растений или в плацкарте приоткрывая глаза на каждой станции когда снова нечем дышать взгляд останавливается на монументах скрытых между деревьев постройках раскалывается сон и продолжается снова на укрытом листвой бульваре пока движется воздух над стертыми одеждами и беспомощной географией только к вечеру они расходятся по домам к вечеру можно двигаться парками где окрашивает трава сочленения брусчатки на которой он лежит пока длится сон только лежит

«Так вступают по выровненным…»

так вступают по выровненным водным и наносным скользят за все мертвое встать готовые против всего живого не подумай не кадавры разъятые не рассыпчатые старики в диссидентских хламидах но сбивчивый сумрак бесконечного стихотворения по запястьям пущенный в прикосновеньях проявленный жест и вот по слякоти в районе шведского тупика пробираешься овладевая снегом в гортань вцепившимся не встретить ни одного в сквозящих просветах пока мостовая дрожит проникающим из глубины

«Лето задерживается в позвонках…»

лето задерживается в позвонках до бесконечности длится в клекоте жаб и кузнечиков скрипе в теплой крови чей вкус на губах в сперме размораживающей рассвет — он смотрит на нас из-под тягостных капель из-под гнета листвы сквозь сумрак черных машин все дети ушли на войну разлетается пыль опустевшие поезда следуют в аэропорты и над венами встречного льда над мутнеющим солнцем летит он запертый в стеклянном аду обнимающий горизонты скрежещут сирены крыши горят и нежные язвы покрывают его лицо

«То что уходит первым названия…»

то что уходит первым названия трав и деревьев вербена ива олеандр или напротив остается навсегда вместе с раковинами и галькой причерноморского пляжа низким светом предгорий надрезающим кожу устойчивым горизонтом гложущим углы предметов вспарывающим дыхание что струилось раньше свободно огибая вещи охватывая свет и его сыновей поднятых па́ром со дна замерзающего водопада где нет никого хотя и стучат в нетвердую корку с той стороны воды темные люди в защитных одеждах и обратное солнце их согревает высветляя глаза пока мы едем в медленном поезде по берегу моря и ничего не знаем об этом

«Голосами муз окруженные…»

голосами муз окруженные искаженными радиопередачами по́лосами сегментов во флуоресцентном кожухе засыпают в приемном покое где розы и соловьи металлический вокабуляр над карминной плесенью озера засыпает в тихом покое затихающий и приглушенный рассеченный и снова снегом скользящим дрожащей облаткой под языком в алхимической травме в неизбежной листве снова движется сон и над ним ртутные облака́ веселящего газа ссохшихся трав медленное течение и летящий над океаном замирает и волны рельефов сочатся надломленным звоном пока под слоями пены на сушу вместе с атлантическим мусором волны выносят рыб

«Снег во впадинах в тусклом…»

снег во впадинах в тусклом кинотеатре движется снег в микроскопических впадинах и желтеющий свет изнутри наполняющий складки так скользит всю ночь неизбежный массив и шаги отзываются в коридоре радость несут нам и праздник несут обрывая неподвижную канонаду кто живет в этих светлых дворах оставляет горящий свет готовит тяжелую пищу и сверкающий тренос прорывается сквозь метель и проемы гудящего холода охвачены ветром влажным прикосновением растворившихся облаков на суженном снегом подъеме в пористых складках в бесконечной любви камней

«Яблоки падают за окном как головы…»

яблоки падают за окном как головы врагов пророка утрамбовывая землю вылетающую из-под них мокрыми гроздьями и откатываются в сторону как связанные и плененные как те что хотят провести языком вдоль шеи прикоснуться к еще холодной оболочке оружия что-то пробормотать про себя пока вибрируют стены от пролетающих вертолетов пока исламское государство поднимается из пустыни и мы на улицах приветствуем эту вечную занесенную ненадежным снегом весну яблоки падают за окном их собирают в неширокие корзины подгнившие и подмороженные и уносят так что мы видим только желтые листья слегка прикрытые снегом уже заостренным влажным ветром пробегающим курдистан бахчисарай и выныривающим из-за невысоких прибрежных гор ради гранул песка оседающих в наших легких вместе с металлической солью горящих под брянском болот

«Горы заволжских вокзалов перетекающие…»

горы заволжских вокзалов перетекающие в мокнущие платформы порыжевшие поезда под апрельским скругленным солнцем оседающим гроздьями пара и дыма на обледеневшие волны там зарастали дороги подталкиваемые локомотивами в лето когда от запахов распухают столицы, от речного песка, от движения кладки в стенах кремля и мы пьяные едем к тебе и поем: о стеклярусный свет, отец протоплазмы пробивающий бреши вещания, удушающий газ сонной москвы — ты слышишь под нами проворачиваются в земле расстояния и запах тмина напоминающий о вечной любви и так до утра пока золотые стрелы струятся в наших запястьях озаряя кольца бульваров и вытекает почва из пазух дрожащей реки растворяя потоки и берега, корни снесенных течением к югу языческих деревень когда лес отряхивается от дождя и взъерошенный воздух охватывает чернеющие поля и наши дома раздвигающиеся ему навстречу

огонь по краям зодиака деревьев пугливые петли всполохи теплого света в дар тебе под ноги облако легкого газа и все плоды зимы от метели во сне приходящей до космических штолен и штреков всё в утоптанном воздухе птичьем в их якорях поднимается к солнцу дрожит над белой и ломкой водой под тяжестью дремы нисходит в долину где обрывается голос и навстречу ветру гланды дрожат словно в ржавом огне рассекающем льдины ветвящемся в стылых лощинах возникают фигуры еле слышно поющих о просторной но еще не живой земле

как вспарывает газ теплой еще зимы ломкие плиты как свиваются волосы в кольца неприметного света среди тех кто за далеким снегом стоит и невидим почти на выжженной утром равнине неуловим когда наслаиваются улицы друг на друга когда их уносит на лиманы боли за предгорья сна так из придвинутых к порту домов ветер уносит запахи рыбы и другой неловкой еды так бескровные флаги врастают в стены сети покрываются пеленой отделяющей нас от солнца от хрустящих тел насекомых от всего что пугает что подходит ночами к окнам и хрипло дышит над спящими во всех кроватях земли

«Цветы барселоны валенсии плотные их языки…»

цветы барселоны валенсии плотные их языки все сокровища международной торговли воздух что движется над побережьем по пути скоростных поездов и навстречу ему раскрывается горизонт опадая с листвою платанов: всех их убили дальше, у гвадал — квивира — великой русской реки — у болот в недрах которых скоро проложат метро, дальше где черные молы и волноломы, гранулы смога в сексе пугающем меридианов, в монотонной любви и отечные волны и все девушки города сегодня в зеленом и все парни смотрят футбол и мы тупые туристы не знаем что делать когда в разгар гражданской войны прорастает земля всеми цветами известными нашей планете а рассвет приоткрывает лица и спустя семь — десять лет мы видим всё это во сне, мы помним как несет он свои бумаги в потертом портфеле взбираясь на склоны чтобы скоро совсем превратиться в звенящую молнию, в мертвый язык, в термоядерный глитч на синем экране войны