Он давно забыл свое имя, ничего не значащее здесь, где за тысячи лет сменились языки и народы, и называл себя именем, некогда что-то значащим в ином, чужом, далеком мире — Агасфер.

Ему завидовали. Завидовали враги, завидовали соратники, не завидовали только мудрые — те, которые, возможно, понимали, что его вечность означает все лишь невозможность вернуться назад, в истинный мир. Но втайне, наверное, завидовали и они. Ибо понять до конца его не мог никто в этой все более и более самостоятельной, но все-таки искусственной Вселенной.

Оставалось только бездумно цитировать: «Участи моей страшнее не было, и нет, и быть не может…»

Войны надоели, власть надоела, внимание надоело. В прах превратились все его жены, дети и правнуки, а сменявшие друг друга на троне представители порожденных им династий давным-давно отнесли прародителя к числу мифов. Но если не воспринимать жен, детей и давно умерших правнуков как живых созданий — тогда еще страшней. Страшно жить среди бездушных «квази», без надежды увидеть когда-нибудь настоящих людей. Он все больше думал о тех, со «страховкой», которые кинулись в игру за секунду до смерти. Много ли они жили, поняв, что от живых, взаправдашних людей отделяет бесконечность? Но они не знали кода, гарантирующего бессмертие, и могли вынырнуть обратно в жизнь за несколько секунд до столкновения лайнера с землей… Однако постепенно и эти мысли нивелировались, потому что старые воспоминания застилало пеленой… Однажды он так и не смог ответить себе, а была ли она, прошлая жизнь? «Не так ли и с Агасфером?» — думалось ему иногда.

Иногда он вспоминал, как его звали тысячи лет назад, и тогда перед глазами пурпурной рекламой вспыхивала безумная надежда. Понял ли Тернович, что он сделал? Ужаснулся, опомнился через мгновение, бросился исправлять последствия своего порыва? Тот, кого называли Алексеем Каменовым, надеялся, что Владимир однажды пощадит его и отключит от игры, вернет в реальный мир…

«Вольдемар, Вольдемар… — думалось Агасферу. — Твое имя отдается в памяти проклятьем… Ты же простишь, Вольдемар, ты же посмеялся, но сразу понял… И ты всегда был добр и умел прощать… Ты же человек, Вольдемар… Ты уже сбегаешь по лестнице, садишься в машину… Я в ногах у тебя буду валяться, только скажи — ведь ты спешишь, ты гонишь на красный свет, не дожидаясь, когда вспыхнет зеленый, ты подрезаешь спокойных и смертных автолюбителей в том мире, где минуты растягиваются в геологические эпохи, едешь, чтобы выдернуть меня из этого квазиада, квазичистилища… А если ты изменился, Вольдемар? А если ты все просчитал? А если тебе слишком важен твой новый, говорят, военный — из сферы психологии — проект? А если ты наслаждаешься такой невинной, изящной местью? А если ты пьешь спокойно кофе и неторопливо стряхиваешь пепел в серебро и хрусталь… Ах, да, ты не куришь, за эти тысячелетия все забываешь, стираются черты, пропадают лица… А если ты просто не понял, что совершил? Здесь пройдут тысячелетия, а в настоящем мире секундная стрелка сделает свой первый шажок. И сколько таких шажков там, за гранью существующего и сиюминутного, потребуется, чтобы свести с ума и растворить в безумии память о том, что это все — квази, квази, квази, а истинная жизнь замерла где-то вне. Вне чего? И столько таких шажков пройдет до спасения и воскресения? Какой каламбур — до воскресения! Его еще надо пережить».

Впереди — там, далеко, в невообразимой дали, где-то в чужом и в реальном мире — начинался пятничный вечер. Впереди ждали выходные. Когда в понедельник Каменова хватятся на работе (или не хватятся, или будут ждать до вторника, до среды, до четверга, вдруг сам объявится?) — сколько миллиардов лет пройдет здесь, в этой Вселенной? Хватит ли у него сил не сойти с ума? Сможет ли он вернуться в свой, настоящий мир?

«Интересно, — приходила порой мысль, — а тот, настоящий Агасфер… не потому ли он так мечтал о смерти, что вся наша жизнь — квази? А где тогда настоящая?»

Ксеви, очередная многотысячная возлюбленная из тех, чьи имена нельзя запоминать, как не запоминаем мы имена вспыхивающих на день и тут же вянущих орхидей, говорила, что во сне он стонет, вскрикивает и кого-то о чем-то просит. Непонятно, кого зовет и о чем говорит: местные языки изменились за тысячи лет. А он, просыпаясь в ночи, кусал губы, кисти рук, чтобы не закричать, и горячечно шептал что-то на одному ему понятном языке.

Днем приходила буйная и для кого-то настоящая жизнь, и его призрачная надежда таяла туманным сном. В голове билась мысль, одна просьба, одно желание, одна мечта, одни и те же слова.

«Вольдемар, я предал, я не помог, я струсил… Но, пожалуйста, Вольдемар, забери меня отсюда… Я хочу умереть!»