Исцеление Мидаса, или Новая философия жизни

Виктор ШИРОКОВ

ИСЦЕЛЕНИЕ МИДАСА, ИЛИ НОВАЯ ФИЛОСОФИЯ ЖИЗНИ

Роман-притча

"Жизнь должна быть поставлена в центр мирового целого; и все, о чем приходится трактовать философии, должно быть относимо к жизни. Она представляется как бы ключом ко всем дверям философского здания. Жизнь объявляется собственной "сущностью" мира и в то же время органом его познания".

Генрих РИККЕРТ. "Философия жизни"

До моей мастерской пять-шесть минут пешего хода от метро. Славный, кстати сказать, уголок старой Москвы. Асфальт заканчивается у фасада особняка, а весь внутренний дворик зарос плотной замечательной травой, которую лично я видел только в экологически чистом детстве. Эдакие зеленые плюшевые разводы, гобеленовые переплетения жилок и мелких листочков, среди которых порой вызывающе желтеют одуванчики и курослеп.

Особнячок вообще-то пустует, жильцы выселены чуть ли не с год назад то ли в связи с грядущей реконструкцией, то ли - с предстоящим сносом. Заселен лишь подвал. Я снимаю его под мастерскую шестой месяц. Пофартило, что называется.

Прежний подвалосъемщик эмигрировал то ли в Штаты, то ли в Израиль. Вообще-то он не был настоящим художником, так - мелкая фарца. А для стажа многие годы числился рабочим мастерских Художественного фонда. Тип-топ, отдавал зарплату начальнику отдела, чтобы трудовая книжка была пристроена. Ох, зело мудёр был да и остается Борис Израилевич Циппельзон. Вернее, Барух Израилевич. Что ж, попутного ветра в его шестиугольные паруса!

И спасибо одной общей знакомой, наведшей меня на этот подвальчик, когда мне не оставалось уже ничего другого, как податься в бомжи. Барух с некоторым сожалением передал мне ключи, практически стоя уже одной ногой на трапе самолета, готового взмыть и доставить великовозрастного скитальца на землю обетованную. Одним из главных условий субаренды помимо регулярной уплаты оброка настоящему хозяину особнячка было непременное принятие мною имени Циппельзона. Чтобы эстафета аренды не прерывалась по чистому недоразумению. Вдруг, да и не заладится что-то у Баруха Израилевича "за бугром" и придется ему воротиться восвояси, тут-то и подвальчик на первое время сгодится. Невероятно, но факт: лично Циппельзон и хозяин никогда не встречались.

Плату за подвальчик в последние годы Барух Израилевич вносил непосредственно секретарше ООО "Акварель", а допрежь того (до пресловутой прихватизации) имел обычные коммунальные тяготы.

Этот Барух вообще был малый не промах. Он уже год как вышел на пенсию, но продолжал числиться в Худфонде и, между прочим, имел натуральный билет Союза художников. Жил он с женой и дочерью в самом центре столицы, в знаменитом "доме Нирензее", где когда-то на самом верху, на 12-м этаже располагалось издательство "Советский писатель", а ещё выше - на плоской крыше "высотки" царского времени располагался в 20-е годы прошлого, увы, века ресторан "Крыша".

После Второй мировой ресторан упразднили, но выход на крышу остался и я, будучи студентом вуза, расположенного поблизости, частенько похаживал на пустынный верх высотки. В солнечные дни загорал, читал книжки, нередко писал этюды - вид открывался обалденный. Поражала панорама не только старой Москвы, но и МГУ на Воробьевых горах был тоже как на ладони. Водил я туда друзей, пил с ними сухое вино "из горла", покуривали; бывали и девушки. Первая моя жена одно время здесь тоже как бы прописалась. Она училась в архитектурном, увлекалась живописью и писала весьма неплохие пейзажи.

Кстати, здесь же, прямо в лифте, я и познакомился с подругой дочери Баруха, которая так мне помогла с пресловутым подвальчиком. Вообще-то Циппельзон, этот натуральный член МОСХА, имел там мастерскую для блезиру, для отвода глаз. Конечно, у него интерьер был соответствующий: мольберты, подрамники, кисти в банках, палитры (но куда востребованнее были пол-литры), скульптурные отливки, книжные стеллажи... В мастерской у него было два любимых местечка: кухонный стол, на котором он нередко резался в шахматы (причем, на время, с самыми настоящими шахматными часами) и широкая тахта-сексодром, где перебывало немало любительниц визуального искусства.

Я и эту эстафету перенимал с трудом и с перебоями.

Обычный человек не поймет творческих проблем. У него, конечно, тоже множество забот: как быстрее и больше заработать, как выжить в этом враждебном мире, как найти и отстоять настоящую любовь.

А мне гораздо дороже выполнить свое предназначение, написать новую работу, обрести зрительское внимание. Мое сознание и его содержание есть все, что не есть содержание моего сознания или само мое сознание. Мало кто понимает, что любая вещь имеет множество, чуть ли не тысячи сторон. Чуть изменится освещение, и сразу заиграют другие грани; а ведь люди способны видеть только одну сторону, ну, может, две-три соседние. И что с того, что есть грань места рождения, грань сна, грань созерцания, грань предсмертного мига, грань абсолютной сути и грань возвращения в себя в новом качестве. Я знаю о бытии себя самого только постольку, поскольку я сознаю в себе какое-нибудь представление. Что у моего сознания есть содержание, или что существуют имманентные объекты, - это, следовательно, самое достоверное знание, какое я могу себе представить.

Условия внешней жизни, бесконечная борьба за существование и свое продление в потомках отнимают всегда почти все свободное время. Да и несвободное тоже, именно через трудовую повинность человек получает денежки, единственно нормальный эквивалент обмена.

Недаром, когда произошла настоящая первая социальная революция, были обобществлены все средства производства, лишь тогда и стало можно спокойно отдаться творчеству, художники могли не думать о внешней жизни, а только вырабатывали мысли и эмоции для отливки в понятной народу форме и получали ясный толчок к расцвету.

Новая социальная смена декораций обездвижила художников, отняла у них фундамент, заставив вновь думать в первую очередь о способе выживания. А ведь ещё и кисти купи, и краску, и холсты, да и покушать хочется, и, чего греха таить, выпить.

Художник должен любить только себя и свою продукцию. Я ничего плохого не вижу в мании величия. Настоящая, а не мнимая мания величия прекрасна. Особенно, если она не ведет к утрате собственной индивидуальности. Совсем другое дело, если бы я считал себя Рембрандтом, Рафаэлем, Микеланджело или Леонардо да Винчи. А пока я есмь я, могу и смею предложить современникам свою плоть и дух, овеществленные в своих творениях, имею дерзновение покорить вершины духа и обрести не только спокойствие мастера, но и поддерживать в себе энтузиазм неофита.

Другое дело, что важна поддержка близкого друга, женщины, способной разделять твои чувства и мысли, восхищаться тобой не преднамеренно, а из глубины своего сердца. Ведь и я, по сути, выражаю в своих картинах тоску по идеалу, жажду абсолюта, стремление обладать лучшей в мире женщиной.

Как я смогу покорить весь мир, если не покорю одно-разъединственное существо! Как я могу повелевать миллионами поклонников, если не стану повелителем и властелином выбранной невероятным чутьем подруги! Если бы я только мог запечатлеть на картине один несравненный догмат: любовь, спасающая вселенную!

И я мысленно заклинаю свою ненаглядную, может быть, ещё не найденную, не обретенную: люби меня, люби меня всей силой своего расцветающего чувства, всем пылом своей огневейной души! Люби так, как умеешь только ты.

О, я ещё удивлю тебя, я дам тебе в обладание не только грандиозный мир своих помыслов, но и собрание своих живописных свершений; я дам тебе бесценное состояние, найду для тебя реальные деньги и научу пользоваться ими наилучшим образом.

Кто ты, светоч моей души, тайна моего сердца, надежда всей моей жизни?! Подай мне знак, обнаружь себя, чтобы я мог посвятить все мои оставшиеся дни служению тебе и своему призванию.

Моя общая знакомая с Барухом, назовем её Оля, была не только миловидной брюнеткой, но и одновременно искусствоведом и натурщицей, хотя подлинное её призвание именовалось с буквы, аналогичной цвету волос. По многолетней привычке она захаживала ко мне, пытаясь как-то воспитывать, перевоспитывать, порою просто питать и подпитывать, подымая общий и частный тонус организма, пытаясь также вызвать зуд первоначального накопления капитала.

Тебе надо больше работать, - твердила она в каждое свое посещение, сидя на кухонном табурете в одних колготках или лежа на давно обжитой тахте. - Сейчас проходит мода на "обнаженку", а вот ты так и не отметился; хотя, между прочим, тебе хорошо удавался матовый свет обнаженной кожи. Что ж, переходи активней на "сюр". Почему бы тебе не изобразить нимфу или сильфиду, у которой бы вместо грудей были ввинчены электрические лампочки, а в прогале пупка мерцал бы радужкой с пирсингом кокетливо близорукий глаз?

Обычно я вяло отшучивался:

Мне давно все до лампочки. Разве для того Горбачев затевал перестройку, чтобы женские пупки обзавелись ресницами? Да и перестройка, по сути, давно уже позади.

Ничуть, - плотоядно щерила коленки, обтянутые лайкрой, многомудрая Оленька. - В России перестройка никогда не заканчивается, так же как и капитальный ремонт в любом отдельно взятом здании. Можно, конечно, снести всё до основанья и начинать строить сызнова. Но фундамент-то все равно останется прежний.

Да, и ты, безусловно, права, - признавал я обычно свое поражение и старался перейти к чайной или кофейной церемонии, а то и к винно-водочной процедуре, ибо не было другого пути остановить Олины словопрения. Однако нередко и сам срывался в болтологию:

- Когда ещё мы испечем общественный пирог! Никак не поднимается опара; тесто вялое, неподъемное, ибо, прежде всего, дрожжи ни к черту! Каждый из нас в отдельности и самостоятельно не изменился ни на йоту, откуда же тогда взяться могучему общему порыву. А тот, что был, давно ушел в свисток. Лично меня давно интересует только новый сюжет, его поиски и освоение, и кажется, я только что нащупал дискурс своей будущей картины.

Дискурс?

Я чувствую непонимание в твоем голосе. А может это издевка? Надо было давно привыкнуть к этому слову. Заметь, есть ещё один новомодный эпитет беспрецедентный. Его любят прилагать к любому событию - от утечки бытового газа до падения метеорита - на телевидении, особенно на НТВ.

Беспрецедентный дискурс, так что ли?

Именно. Вот такое новое божество. Вот истинное знамение времени. Неуклонный бег по пути прогресса. Клон. Зря, что ли Гёте в "Фаусте" пропел гимн гомункулусу. Все последующие поколения будут, увы, рождаться в колбах, в ретортах. Глядишь, совсем отпадет надобность в именах и фамилиях. Всем присвоят математические, цифровые имена, ИНН-ны. Все мы предстанем подлинно демократическими членами, равнозначащими числами, цифрами, лишь абстрактно возрастающими в новом, беспрецедентном исчислении. Вот они - ростки будущего, склонись перед наступающим клоном.

Милый мой, ты совсем заговорился. Давай, поешь; попей чайку.

Не переживай. Я вовсе не хочу обратить тебя в новую веру. И я - не сумасшедший. Просто умею читать между газетных строк и видеть через рвы времени. А ты - женщина, ты слишком привязана к сиюминутным мелочам, к быту и не умеешь предвидеть. Скажи, почему ты до сих пор не научилась играть в шахматы? Потому что не умеешь, а главное не хочешь научиться видеть вперед на ход, не говоря уже о том, чтобы заглянуть на два-три хода вперед.

Ты прав, я - женщина и мне совсем не нужно уметь играть в шахматы. У меня другие приоритеты. Например, почему бы нам с тобой не образовать семью? Ты - в разводе и я - не замужем. Чем мы не пара?

Да уж, вечный женский рефрен, как в старой песне или в мелодраме. Прости, но у меня элементарно нет денег для жизни вдвоем. Мне и одному-то трудно, я весь в долгах.

Вот сейчас наконец-то ты - не фантазер, а подлинный реалист. Деньги основа любого мира. И тебе давно пора начать зарабатывать. У тебя есть для этого и талант, и энергия, а главное - в мире полно сумасшедших коллекционеров. Пользуйся этим, к тому же сейчас не война, и богатые легко вкладывают деньги в искусство.

Наверное, я извращенец. Я не умею работать для заработка. А то, что я пишу, почему-то не пользуется спросом. К тому же я напуган визитами заимодавцев. Кстати, уже несколько раз наведывался хозяин особнячка, я задолжал ему плату за четыре месяца. И сейчас опять мой острый слух замечает тяжелое одышливое шарканье по асфальту. Через несколько минут, вот те крест, раздастся звонок в дверь, пожалует немилосердный владелец моих кубометров света и воздуха; помоги мне, придумай что-нибудь.

Выпалив одним духом эту просьбу, я спешно ретировался в ванную комнату, и был воистину прав.

А все-таки он многого ещё не понимает в жизни, суетится, надеется, пробует, хотя игра, в сущности, сделана, ставок больше нет. Жаль, что мы не выпили с ним шампанского или пива хотя бы. Кажется, я становлюсь алкоголичкой; уже после второй рюмки во мне разливается такая теплота, даже горячесть. Необыкновенная энергия начинает подталкивать меня на такие поступки, которые я бы никогда не совершила в трезвом состоянии. Нет, подпитие - это прекрасно, любишь не только себя. Любишь множество людей, всегда готова дать им в свою очередь радость. Особенно мужчинам. Они ведь большие дети, по сути, они хотят обладания, хотя давать - радость неимоверно большая. Циппельзон в свое время научил меня очень многому: он отнял у меня стыд, дал мне смелость быть одновременно мадонной и блудницей, зверем и агнцем, научил мыслить его мыслями, чувствовать его чувствами... Другое дело, что, использовав, он бросил меня как ветошку, оставил доживать жизнь на родине, не взял с собой, в новую возможность, а передал по наследству, вместе с мастерской, своему преемнику, ученику и приятелю. Ему оказалась не нужна моя любовь, в которой не было ни греха, ни заслуги. Что ж, я не уступлю своему учителю, я пойду дальше его, я разовью исподволь у его преемника страсть к разрушительному противоборству не только с внешними обстоятельствами, но и с внутренними.

Я попытаюсь развить в нем исподволь тягу к самоубийству и стану единственной наследницей его состояния. А ведь он, кажется, необычайно талантлив. Недаром он день и ночь проводит за работой. Он пишет с меня тысячи лиц: Клеопатру и царицу Савскую, Офелию и безымянную курсистку... Он ловит каждый мой поворот, каждый светоблик на завитках моих волос, каждую ямочку на изгибе мышцы...

Что ж, я ещё отыграюсь и превзойду учителя. Дайте только время.

Отчетливо прозвенела трель электрозвонка.

Ольга прошелестела к входной двери, повернула головку замка и впустила в мастерскую низенького, карикатурно толстого человека с большой кожаной папкой в руках.

Добрый день, господин Засурский. Входите.

Спасибо. Я уже вошел. А где наш великий живописец?

Здравствуйте, господин Засурский. Он не сможет поговорить с вами.

Что за чушь! Проходя мимо открытой настежь форточки, я ясно слышал ваш разговор с мужчиной. Вы меня обманываете, майн либе фрау. Неужели господин Циппельзон так переменился? До недавнего времени он был весьма аккуратен и вносил плату своевременно.

Напротив. Я всегда говорю чистую правду. Господин Циппельзон никак не сможет с вами объясниться немедленно.

Чистую или грязную, какая разница. Отбросим-ка церемонии. Вежливость не про нищих. Что вы здесь делаете? А ведь вы вообще непонятно кто. Насколько мне известно, у господина Циппельзона другая жена. Лично я вам мастерскую не сдавал и попрошу соблюдать приличия.

Отвечаю по порядку. Я пришла навестить больного, своего знакомого.

Больного? Значит, мне опять не получить долг, не получить свои законные деньги? Странное дело, ряд лет господин Циппельзон платил аккуратно, а сейчас перестал. Неужели он так тяжко болен, что не может поговорить со мной по делу? Когда бы я ни пришел, дверь закрыта, внутри подозрительное шевеление, а сейчас я застаю вас, совершенно постороннюю (впрочем, извините, я совершенно упустил из виду, что вы - натурщица) и опять не могу решить свой наболевший вопрос.

Но есть же какое-то человеколюбие, уважение к болезни. Каждый может получить подобный удар судьбы.

Вы совершенно правы. И я человеколюбив, я готов сейчас же навестить больного прямо в постели и пожелать ему глаза в глаза скорейшего выздоровления. Уверен, мой визит мгновенно поставит его на ноги.

Что вы, он очень и очень слаб. Скорее всего, он спит.

Знаем, как он спит и с кем он спит. Господин Циппельзон всегда любил поваляться и повалять куколок в постели. Но я же недавно слышал его голос и разговор ваш был весьма щекотлив и темпераментен. Что я не знаю своего арендатора?

Но это был вовсе не он.

Не он? А кто же тогда, такой неоновый-неоновый?

Это был...

Конечно же, наш милейший Борис Израилевич, который заболел, задолжав мне арендную плату за целых четыре месяца.

Ну, если вы знаете все лучше меня, зачем тогда мучить меня расспросами.

Но вы же не будете отрицать свой разговор с Борисом Израилевичем?

Буду. Послушайте, я вовсе...

Нет, все-таки это вы меня послушайте.

Извините, но дайте мне договорить. Все-таки я - женщина.

А вы слышали голос не Циппельзона, а его приятеля, который ставил больному горчичники.

Какие горчичники? Что за чушь!

Выбирайте выражения, я все-таки женщина, повторюсь. Вы забываетесь.

Вы бессовестная женщина, майн либе фрау. Вы просто лгунья. Да как вы смеете учить меня в моем собственном доме. Я попрошу...

На этих словах мелкопоместного олигарха, чтобы предотвратить совершенно ненужный скандал, мне пришлось выйти из ванной комнаты и прошествовать в прихожую, где происходил весь предыдущий сакраментальный разговор. С махровым полотенцем, переброшенным через левую руку, и с аптечным пузырьком в правой руке.

Виноват, но дама все-таки права. Господин Циппельзон очень болен, его лихорадит, и вы не должны усугублять его страдания.

Кто вы такой, собственно говоря? Откуда вы взялись?

Объясняю, если не ясно... Прямо от одра. Я взялся из спальни больного. Я - его друг и с вашего позволения коллега. Тоже художник.

Художник? И тоже от слова худо? Знаем мы хорошо ваши так называемые художества. Они у меня вот где. - И с этими словами хозяин провел резко ребром правой ладони по горлу, как бы перерезая его. - Лучше бы художники деньги вовремя платили.

Деньги, одни только деньги у вас на уме. Неужели у вас нет сочувствия к тяжелобольному? Что такое деньги и жизнь на весах вечности?

Деньги - наше всё. Человек без денег не должен болеть. Не может позволять себе болеть. Даже умереть без денег он не должен. А кто будет его хоронить? Я вот тоже порой болею, и все равно регулярно плачу по всем своим счетам.

Простите, а чем вы болеете?

Это не имеет отношения к делу. Но вот недавно у меня была диарея; видимо, съел несвежую колбасу или немытые фрукты. На прислугу совершенно ни в чем нельзя положиться в наше время. Кухарка ни в чем не призналась, но я все равно её уже уволил. Пусть извлечет урок на будущее.

Диарея или понос, конечно, не подарок, но мой друг сейчас именно при смерти. Стоит острый вопрос об его жизни или смерти, не преувеличиваю.

Глупый человек, неужели он всерьез надеется, что смерть освободит его от уплаты долга? Если вы действительно настоящий друг, то ваша первая задача спасти больного; главное, чтобы не пострадала его честь, а здоровье всегда приложится; но вот если не удастся спасти, то, как коллега и правопреемник, надеюсь, вы изыщете возможность заплатить долг покойного.

Черт возьми, он же ещё не умер, а вы уже требуете с меня денег. Да уж вы действительно капиталист, если столь капитально беспокоитесь о наличности.

Почему-то, досточтимый, мне кажется, что вы меня разыгрываете. Оба разыгрываете: и вы, сударь, и ваша дама. Простите, но суть моего визита проста, как валенок: я сдал мастерскую в аренду и хочу немедленно получить свои деньги. Даю неделю сроку. Так и передайте господину Циппельзону. Я очень разочарован его поведением в последнее время. Что ж, через неделю он должен выздороветь и расквитаться со мной честь по чести. Иначе, придется мне обратиться в суд.

Не знаю, сможет ли он поправиться за такой короткий срок. И тем более не знаю, есть ли у него деньги.

Да уж пусть постарается.

И круто развернувшись, рассерженный толстячок как неповоротливый шмель вылетел из подвала.

Вечно я впутываюсь во всякого рода несообразности. Нет, чтобы сразу же разъяснить, мол, Циппельзон в Америке, а я - не он, я, всего-навсего, получил по наследству от псевдострадальца не только родину, мастерскую и натурщицу, но и натруженное лоно, к которому меня почему-то тянет с неимоверной страстью.

Что с того, что я уже десятки раз давал себе зарок заниматься только живописью. Никаких баб, никакого секса. Нужно тратить свою драгоценную слизь, свою энергию только на дело, только на прославление своего имени. Ведь даже за краску приходится платить. Но какой ценой?

Что такое любовь? Химическое безумие. В организме меняется кислотно-щелочное равновесие, и человек резко глупеет. Целыми днями слоняется с места на место, думает об объекте вожделения. Не может спать ночами. Идет на люди, ещё хуже. А ещё сложнее, когда умом хочешь одну, а телом - другую. В молодости телом хочешь любую, ведь ума нет.

Почему-то сейчас вспоминается, что когда-то надеялся приручить голубку, а получил соколицу; предполагал - пушистого зайчика, а понимаю, что своевольная гордая пантера по-кошачьи ласкается ко мне, но чуть что не так, откусит напрочь голову.

Что ж, не страшно, ведь живой жизни всегда противостоит "отжитая" жизнь. Важно то, что сама жизнь производит смерть и таким образом становится звеном, сопрягающим смерть с жизнью. Только живое умирает, и только умершее является в собственном смысле мертвым.

Я словно Сизиф то и дело вкатываю камень своего желания, стискивая зубы и напружив жилы. Камень скатывается и вместо отдыха, вместо разрядки, снова и снова приходится трудиться, чтобы опять проиграть и начать сначала.

Примечательно, что живые существа сами создают свои обиталища, то есть нежизненные твердые оболочки. Потому-то змеи и сбрасывают кожу. Животное, которое не может переменить кожу, погибает. В отмерших останках следует видеть лишь инородные тела, мешающие жизни. Надо отбрасывать их, и, переходя через них, заботиться о том, чтобы жизнь всегда оставалась живой в своем возрастающем движении.

Почти физическая боль в груди, сердце хочет выпрыгнуть из клетки и свободно заскакать по пересеченной местности, заросшей клевером или одуванчиками.

Прошло несколько дней. Я пребывал как бы в анабиозе. Набирал на компьютере старые дневниковые записи. Вспоминал давние идеи. Однако кисть в руки не брал, к холстам не притрагивался. На телефонные и дверные звонки не отвечал.

Наконец, как-то под вечер помимо назойливой трели звонка раздался сильный стук в дверь. Я взглянул в дверной "глазок" и сквозь испещренное царапинами и трещинами оконце увидел Оленьку.

Отпер все три замка, откинул дверную цепочку и впустил посетительницу. Она была вся в черном.

Привет, - постарался я придать лицу нежное выражение.

Здравствуй, здравствуй, чудо-юдо! Впрочем, не чудо, а чудище, чудовище-юдовище. Что это за телеграмму ты мне прислал?

А что такое? Вполне нормальная цидуля.

Не цидуля, а це дуля. Фига с маком. Ты - что, меня решил в гроб вогнать?

Ну, так уж и в гроб?

Вот, прочти, пожалуйста. - И Оля протянула мне потрепанную бумажку.

Пришлось через силу взять протянутый клочок и, вглядевшись в наклеенные полоски, произнести:

"ПОХОРОНЫ БОРИСА ИЗРАИЛЕВИЧА ПЯТНИЦУ ПРОШУ ЧЕТВЕРГ ПРИБЫТЬ РЕШЕНИЯ НАСЛЕДСТВА БУДЬ ОБЯЗАТЕЛЬНО ТРАУРЕ ВАЛЕНТИН ШНЮКАС". Текст как текст. Что тебя не устраивает?

Какие похороны? Какой Борис Израилевич? Ведь он же эмигрировал. Кто такой Шнюкас?

Шнюкас - это я. И не делай изумленных глаз. Я тебе все объясню. По порядку. Похороны - как положено - Циппельзона. А траур, кстати, тебе к лицу.

Едва нашла черное платье. Пришлось его позаимствовать у подруги. Да ещё потратилась на шляпку и колготки. С тебя, кстати, возмещение за такую дурацкую шутку. Но кто все-таки умер?

Умер Борис Израилевич. То есть, собственно, умер я. Меня и будешь хоронить. Завтра появится объявление в газетах, мол, с прискорбием сообщаем, что в приступе черной хандры ушел из жизни замечательный, подававший большие надежды художник Борис Израилевич Циппельзон.

И что?

Ничего. Завтра в десять утра попрошу сопроводить меня в районный морг. Машина уже заказана. В полдень назначена кремация. Состоится последнее прощание с друзьями.

Ничего не понимаю. Если кремируют Циппельзона, то при чем здесь ты?

А я и есть кремируемый Циппельзон. Ты забыла, что по условию субарендного договора я должен был выдавать себя за подлинного обитателя мастерской. Милейший Барух даже оставил мне несколько своих старых документов, например, членский билет МОСХа, библиотечные билеты, пропуски в ЦДЛ и Дом кино. Мне осталось только переклеить фотографии да дорисовать ободки печатей.

Нет, ты сводишь меня с ума, Анатолий! Ладно, ты - уже Барух, и ты умер, но ведь ты - определенно живой и сейчас передо мной...

Совершенно точно, я - Барух, и я умер три дня тому назад. Утопился в Москве-реке. В приступе черной меланхолии. А родился новый человек. Вот он перед тобой и зовут его Валентин Шнюкас. Не ахти какая благозвучная фамилия, но у меня, увы, не было выбора.

Какого выбора? Ничего не понимаю.

Хорошо. Выслушай меня внимательно. Повторяться не буду.

Господи, голова идет кругом. Но я - вся - внимание.

Борис Израилевич Циппельзон задолжал очень многим и, прежде всего хозяину этого подвала. Расквитаться он может, увы, только своей смертью. Только его смерть спишет навсегда его долги. Более того, он оказался честным человеком и придумал, как уже из могилы заплатить по всем счетам. Он оставил завещание, которое должно быть выполнено безукоризненно.

И что он завещал мне, своей давней приятельнице?

Что он мог завещать кроме долгов! Нет, он тебя пощадил и завещал злополучное счастье платить по счетам... Кому бы ты думала?

Своему двоюродному дяде из Липецка, состоятельному преуспевающему стоматологу Лазарю Соломоновичу Сагаловичу.

Что ж, это тоже неплохая идея. Но у него, видимо, из мести родился удивительный план.

И кого же он осчастливил? Не тяни.

Хозяина этого подвальчика, господина Засурского. Кесарево - кесарю. Кесарево сечение. Ну, разве не лихо! Сделать кесарево сечение его тугому бумажнику. Пусть покорчится в родовых муках, мил человек.

Любопытно. А что потом?

Составив в трезвом уме и здравой памяти завещание, я заверил его у нотариуса и вот уже несколько дней кряду пропадал в морге. На очередные занятые в долг деньги я повседневно поил сторожа морга, который на мое везенье оказался настолько спитой личностью, что выпадал в осадок с полстакана водки. Так что парочки бутылок нам хватало не только на день, но и на всю ночь.

И что?

Я искал подходящего по возрасту утопленника или жертву ДТП, или самоубийцу другой категории. И никак не везло. У всех покойников были родные, все были строго задокументированы. Наконец, два дня назад я оказался у телефона, когда неизвестные доброхоты попросили забрать тело утопленника из соседнего пруда. Я оказался на месте раньше милиции и "скорой". Пруд этот - просто лужа, и как только Шнюкас сумел там захлебнуться, просто фантастика! Надо же было так назюзюкаться. Обнаружившие труп тетки были так напуганы, что не притронулись к нему. А я сумел не только незаметно вытащить бумажник, но и всунуть в карманы куртки все имеющиеся в наличии документы Циппельзона с моими фотографиями. А так как карманы были ещё полны воды, то за прошедшие полчаса до приезда официальных лиц печати и фотографии хорошо вылиняли; так что в морге сейчас находится именно Борис Израилевич Циппельзон, а у меня появились возможности выкрутиться из пиковой ситуации. Я аккуратно просушил паспорт и военный билет Шнюкаса, чуть-чуть подправил, вклеил свои фото, и вот уже воскресший Валентин Шнюкас начинает новую жизнь.

Господи, как же мне страшно! Как я буду после всего того, что сейчас услышала, отдаваться тебе? Мне же будет казаться, что я сожительствую с покойником.

Ничего, ничего, спокойненько. Ты привыкнешь к новой роли чуть ли не вдовы гения. На кремации я кое-что расскажу собравшимся. Они поймут, какого титана потеряли.

И ты не шутишь?

Нисколько.

А если на похороны приедет твой дядя?

При чем тут мой дядя? Хороним же мы Циппельзона, а он - настоящий далеко. И родственников у него здесь нет. Важно совсем другое: перед тобой стоит Валентин Шнюкас. Такой вот Валентинов день! Важно, чтобы у него не оказалось чересчур много родственников и знакомых. Будем надеяться, что путаница с тезками и однофамильцами приучила всех к возможным совпадениям.

Хорошо. Если ты так настаиваешь, я буду называть тебя Валентином. Впрочем, может быть ещё не поздно отказаться от этого? Почему-то я боюсь... Валентин, давай вернем все назад. Одновалентно.

Уже поздно. Я жду тебя завтра. У меня ещё много дел.

И на этих словах мы расстались, траурная Оленька отправилась восвояси, а я присел к столу обдумать дальнейшие свои действия и постараться выжать по возможности выгоду из своего незавидного положения.

Господи, как же я устала! Неужели я ошиблась и в своих расчетах, и в своих мечтах? Куда повлекло моего гения? Он ни разу даже не прикоснулся ко мне. Не посмотрел в глаза. Не сказал ни одного ласкового слова. Один воздух вибрировал вокруг нас, словно незримый змей, овевая жаром, сжимая горячими живыми кольцами.

Мне казалось, что вот-вот вспыхнет в нем слепое мужское желание, и он уткнется лицом в мое плечо, как делал это неоднократно, и стискивая зубы, играя желваками, начнет вколачивать свое тело в мое. Но нет. Как только я ни поворачивалась к нему в выгодном свете, как ни принимала обольстительные позы, провокация не удалась.

Порой мне казалось, что сейчас, вот-вот схватит он меня жадным свирепым объятием, закружит в диком танце над пропастью неразрешимых проблем, и вспыхнут в глазах радужные пятна, волшебное семицветие словно надежный мост перенесет нас далеко-далеко, где нет ни гениальных набросков, ни жадных хозяев жизни, ни Циппельзонов, ни Шнюкасов.

Господи, как же я хочу просто-напросто закинуть ему руки на шею, связать губы узлом и, закрыв от счастья глаза, броситься в греховную бездну.

Вместо этого я выдавливала какие-то глупые слова сострадания и участия, пообещала участвовать в жутком маскараде совершенно чужих похорон, и так ничего не сказала о самом главном.

Какой-то картонный, слипшийся, как прокисшее тесто, воздух едва вдавливался в мою ослабевшую грудь.

Неужели мужчина, неоднократно бравший меня в пароксизме страсти, не понимает, что я не вещь, не манекен, что у меня горят жаром щеки, что пульсирует жилка на виске, что волосы разлетелись в стороны, словно наэлектризованные...

Как Сизиф я вкатывала и вкатывала незримый камень на огромную гору, и снова этот камень летел в бездонную бездну. Мне приходилось начинать свой труд снова и снова. И снова бессмысленно.

Незримые молнии летали между нами, грохотали беззвучные громы. Наконец все во мне закружилось, завертелось, вытянулось, словно гигантское веретено и раскололо мир на части. Треснуло небо, и распалась земля.

Мне пришлось уйти восвояси.

Снова копошение у двери подвальчика. Господин Засурский, поковырявшись ключом в замке, открыл железную дверь и сверхвежливо пропустил вперед себя хорошо упитанного человечка, одетого в смокинг. Тот, наклонив совершенно лысую голову, юрко скользнул вовнутрь.

Проходите-проходите, Юрий Насонович. Вот этот чуланчик и был мастерской гения.

Замечательно. Просто превосходно. Наконец-то можно увидеть рыночный капитализм в действии. Социализм то ли умер, то ли окуклился, и прекрасная бабочка человеческой сметки, гуманистического таланта перелетела из тени в свет. В то время как душа художника спланировала если не в Тартар, то в тартарары. Хорошо. А где же сами шедевры и кто настоящий наследник?

Кто-кто... Простите меня, господин Мясин, но я могу немедленно предъявить вам свое право наследования, заверенное по всем правилам юрисдикции.

Вообще-то меня больше волнуют другие формальности. Особенно выполнение их строго в срок. Уплатите налоги (в данном случае - на наследство) и спите спокойно. Вернее, обогащайтесь. Надо же, я не могу забыть суету в крематории, а главное - речь его приятеля. Или тот оратор был учеником покойного? Какая точность, какая живописность речи! Словно не мастер кисти вещал, а мастер мелодекламации. Но главное совсем в другом: увы, ушел из жизни великий, нет, больше того, гениальнейший мастер! Титан, сравнимый с Веласкесом или Пикассо. Гений. Часто ли мы видим гениев?! Я ведь, собственно, только что назначен министром культуры, а до того был редактором на телевидении, а подрабатывал, стыдно признаться, сторожем в краеведческом музее. Но все равно, в искусстве разбираюсь неплохо. Во всяком случае, неплохо для министра. У нас ведь все время были то химики, то ткачихи. И вот в новое рыночное общество регулятором культуры и искусства назначили вашего покорного слугу. Приходится, знаете, на ходу перестраиваться и переучиваться. Иначе, зачем меня включили в демократическое правительство. Никто ведь и не подозревает, что было всего одно свободное место, вернее, сиденье, и только у меня нашлась подходящая, так сказать, фактура. Попросту говоря, задница. И вот слышу вчера своими ушами по радио и по "ящику", что скончался великий художник. То ли постмодернист, то ли неореалист. И вот я здесь. Показывайте же шедевры.

Проходите поближе к свету. Видите этот желтый квадрат? Называется "Исцеление Мидаса".

А что это за Мидас? Ветхозаветный пророк или новая модель автомобиля? И что это за цифра по периметру? А вот ещё и какие-то значки в центре холста...

Честно говоря, не знаю.

Господи, а я понял. Это олицетворение всеобщего избирательного права в эпоху подлинной демократии. Это овеществленная свобода слова или же апология человеческой алчности. Гениально! Гениальная сверхидея. Демократия, выраженная через цифру. Через число. Этой аллегории место в самом главном музее страны. Я немедленно покупаю картину. Сколько она, кстати, стоит?

Понимаете, господин Мясин, он же был гением... И потом он не платил мне за квартиру несколько лет. Я все терпел...

Но сколько, сколько же? Я уже опаздываю в библиотеку на открытие Недели детской книги. Сколько? Кстати, вы могли бы профинансировать за счет продажи какое-нибудь наше культурное мероприятие. Нет-нет, не какой-нибудь привычный откат, я ведь не частный человек, не бизнесмен, у меня нет личной корысти. Но помочь детям или инвалидам - дело святое, не так ли?

Конечно. Наверное, сто тысяч меня бы устроило.

Рублей?

Что вы? Конечно, "зеленых". Какие рубли. Разве что за квадратный сантиметр. А тут же квадратные метры. И потом художник был метр из метров. Отнюдь не сантиметр.

Хорошо. Так и быть пятьдесят тысяч "у. е.". Но половину немедленно вернуть на особый благотворительный счет. И обязательно устроим фуршет в музее. Надо же отметить пополнение экспозиции. Кстати, не бывает ни дня, чтобы я не пополнял ту или иную экспозицию. Работаю, не покладая рук. Служу народу, понимаешь. Надо оправдывать его доверие. Только при расцвете подлинной демократии появилась возможность настоящего служения. Раньше был миллион комиссий, согласований, а сейчас берешь ответственность на себя и полный порядок. Здоровеньки булы. Банзай гезунд. Ну, я пошел. А картину сейчас же заберет шофер. Время - деньги. И моя работа - тоже деньги. Да здравствует подлинная демократия!

Человечек, похожий на министра культуры, буравчиком вывинчивается из мастерской к свету больших свершений и в дверях сталкивается с новым посетителем. Возможно, даже наступает ему на ногу.

Следующий посетитель вскрикивает и шипит с характерным акцентом. Типичный американец. И с места в карьер задает вопрос:

Сколько?

Владелец мастерской отвечает на ломаном английском:

Гутен таг. Мани-мани. Шерше ля фам.

Вы есть одноотечественник?

Увы. Нет. Всего-навсего поляк. Но я много ездил по свету. Учил языки. Постигал женщин и марки автомобилей. Американские машины лучшие, равно как и японские гейши.

Вы любите женщин?

Я люблю бизнес. Женщины - тоже бизнес.

Я хочу приобрести все картины оптом. Причем, рамы меня не интересуют. Я собираюсь оформить свой новый офис в Чикаго, и картины отлично подойдут для отделки приемной. Но где они?

Вот, пожалуйста.

Майн гот, они же разноформатные. Как же их состыковывать. Ну да ладно. Где-то отпилим, где-то наставим. Доллары вам наличными или принимаете к оплате карточки?

Конечно, кэш. Мерси, мсье.

Получив от посетителя пачку стодолларовых купюр, владелец мастерской начинает внимательно и тщательно пересчитывать задаток.

Не считайте, синьор. Фирма веников не вяжет. Кажется, так у вас говорят. А картины доставьте мне сегодня же в отель "Метрополь". Остальное получите у меня в номере. Бай-бай, дружище.

И посетитель, даже не предполагая возражения, уходит. Хозяин размышляет: "Как же, однако, все закрутилось. В самом лучшем свете. Я даже и предположить не мог... Надо разводить этих живописцев как кроликов. Хотя бы найти следующего..."

Уж я бы накормил этого кролика травой забвения, я бы не стал сразу снимать с него шкуру; пускай потешится, побегает по лужайке молчания, пускай вкусит меду мудрости с цветов, а уж лучше сразу пощиплет клеверу (кстати, клевер переводится с английского как умный). А я уж как-нибудь подожду, перекантуюсь; даром, что ли кое-что философическое из Канта помню, как там это: "Хотя понятие "бесконечного" представляется нашему ограниченному (т.е. конечному) разуму понятием, увы, конечным, то и бесконечность, как гипотетическая субстанция, открывающаяся категориально Бесконечному (тоже гипотетически) Разуму, не является конечной в том самом смысле, в каком наши основные понятия конечны, хотя тем не менее категории "конечность" или "бесконечность", разумеется, суть только функции нашего разума, ибо с другой стороны они существуют лишь в силу той гипотезы, какую создал наш разум в поисках границы собственного познания..."

И почему люди творческие столь отвратительны по бытовой линии? Самая мерзкая сторона характера этих самородных натурфилософов обязательно распускается центифольной розой, поливай, не поливай. Имеется, видимо, в их когнитивной структуре какой-то надрыв или нарыв, который залечить невозможно и который исподволь подтачивает нравственный организм.

И оказывается неожиданно, что мало того, что с одной стороны суровый, некрасивый, близорукий, так ещё и с другой стороны вместо того, чтобы оказаться с добрым сердцем, честным и правдивым, так наоборот снисходительно глянет на вас мурло прожженного деляги, жадного и неблагородного, как парвеню. И вот нате вам с кисточкой, немедленно находится самоотверженная женщина, которая не вдумываясь в когнитивное содержание фигуранта, готова служить ему и физически, и духовно.

Главное, я понимаю, что внимание подобной дамы дешево купить нельзя, а у прохвоста подобного и копейки за подкладкой сюртука не завалялось; опять же нельзя и скрыть от неё не только какой-нибудь уродливости, но и малейшей подлости, свинства, ведь она чует мужскую мысль при самом её первом всходе в мозгу; спинным мозгом ловит и объясняет малейший намек, по одному тону видит вперед всю музыку, чует носом всю живопись по начальному мазку; и при этом всем по-детски искренне способна увлекаться и наслаждаться самыми примитивными изъявлениями самцовой натуры, то бишь мышечным рельефом, пышностью шевелюры или плутоватым подмигиванием.

Впрочем, что это я, я же не знаю её почти вовсе. Может быть, все это, то есть разносторонность и универсальность ума, легкость и тонкость чутья, способность самоотверженно увлекаться и одновременно эгоистически наслаждаться всем, что есть ум, искусство, всякая природная особинка и мешают ей быть глубокой и сосредоточенной - а именно так и кажется при поверхностном наблюдении, как сегодня, например - но во всяком случае со всеми этими чудными качествами легче, здоровее и естественнее живется, нежели с глубокими и сосредоточенными на осознании предпосылок бытия взглядами, чувствами, а, следовательно, вместе с тем и с глубокими печалями.

Простое переживание жизни не дает познания действительной жизни. Всякое познание означает отторжение познающего от жизни, перенесение им себя в такую сферу, где нет уже больше её непосредственной реальности.

Женщины выше, чище и благороднее мужчин. Суфражистки правы. И не будь я такой старый пень, источенный насквозь червями лет и кислотой нравственного анализа, я бы благословил судьбу за случайное столкновение с подобной феминой и потянулся хотя бы к собеседничеству, если не к немедленному обладанию. К тому же чего-чего, а денег у меня хватит на роту подобных прелестниц. Только, к сожалению, я давно утратил способность наслаждаться не только такими умными, головными (как беседа с образованной женщиной), но и другими, более живыми, чисто физиологическими отрадами. Пора всяких трепетаний и потрясений, телесных и душевных, увы, давно миновала, стало быть, и мужская эгоистика не подымет даже волоска.

Пусть мне тысячу раз скажут, что эгоизм всегда перетягивает и хотению противиться бесполезно. Что же касается того, чтобы сойтись с нею, то это невозможно, между прочим, и потому что она без толпы жить не может, а я толпы терпеть не могу, да к тому же с летами и усилившимся до болезненности нравственным анализом потерял способность бездумно сходиться с кем бы то ни было.

Если бы даже женщина тронула меня красотой, то я на пару дней, может, и раздражился нервами, а потом бы соскучился враз и бежал бы прочь. С другой стороны, я успел почувствовать, что она кокетлива, и я бы с удовольствием встречался бы с ней время от времени и в хорошую погоду бывал бы даже болтлив. А уж она бы приняла мою болтливость за ум или же за какой-то особый продукт ума и вскоре бы привязалась ко мне. Или же к размерам моего кошелька, который после сорока и является главным мужским причинным местом для большинства красоток, особенно разумных.

Да-да, я прав: в ней нет восторженности, а если и есть, то она искусственная и надуманная. Для наивной восторженности она явно умна. Только одна жизнь в жалкой и жадной толпе и бестолковая, мелочная трата ума и внимания мешает ей сосредоточенно поверить себя и отделаться от всех общих мест, о которых сказано выше. А может, и самолюбие тоже.

Забавно, что тогда как для дарвиниста борьба за существование прекращается везде там, где существованию живого существа ничего не грозит, для меня она происходит повсюду: это первичная борьба жизни, борьба за умножение жизни, но не за жизнь!

Но вернусь к художникам, они и есть настоящие enfant terrible толпы, чувственные, физиологичные и жадные до удовольствий.

Они вступают в любовную связь с жизнью, отлично сознавая, что имеют дело с достаточно сомнительной красоткой. Когда она начинает сомневаться в своем любовнике, он нашептывает ей на ухо так тихо, что смысл слов никто не может расслышать, но все же так, что о нем можно догадаться. Это признание жизни в последней верности до гроба и вместе с тем великая тайна мира: вечный возврат всего живущего, как выражение величайшего утверждения жизни.

О, они - фальшивомонетчики, только платят не рисованными бумажками, а своими произведениями, которые тоже нередко подделки. Они и по жизни скользят поверхностно, я же рою тяжелую борозду на жизненном поле, потому что другие свойства заложены в мою натуру и в мое воспитание.

Но я тоже люблю искусство, тоже - смею сказать - понимаю его, тоже тщеславен, только к счастью чужд примитивных стремлений и некоторых грубых страстей, которых лишен по большой цельности характера, по другому воспитанию и ещё не знаю почему - по лени, вероятно, и по скромности мне во всем на роду написанной доли.

Но у меня есть упорство, потому что я обречен обычному труду давно, сыздетства, и грубо тронут был жизнью и оттого затрагиваю её глубже, пашу как запряженный вол, и не мне добывать призы и премии.

Циппельзон или его двойник очень талантлив, ему дан нежный и верный рисунок, чистый и точный колорит, но он сам насильственно ограничивает свое свободное, Богом отведенное ему пространство, тесными рамками. Летучие, быстрые порывы души он подменяет немецкой вымученностью жизнеподобия.

Пусть я покажусь темен и тяжел, даже жесток, но я имею убеждения и правила, верен им и последователен и упорен в своих намерениях, чувствах и целях. Если все в мире жизнь, или если жизнь является всеобъемлющим обрамлением, внутри которого совершаются все временные жизненные изменения, то мы вправе говорить о "вечной жизни", не имеющей ни начала, ни конца; наполняющей, правда, всякое время, но вместе с тем, по смыслу своего понятия, стоящей выше времени, так как само время существует лишь как форма жизни, и постольку сама жизнь свободна от власти времени. Она образует в равной мере вневременную форму и временное содержание. Впрочем, довольно об этом, все мы умрем, и будем смердеть после смерти. Прах и тлен, и ложь все земное!

В мастерскую входят Валентин Шнюкас и небезызвестная Оленька. Дама в трауре, а её спутник облачен в элегантный костюм, впрочем, нейтрального "мышиного" цвета. Их вполне по-хозяйски приветствовал полупоклоном толстячок. Явно ожидая разъяснений.

Здравствуйте, уважаемый. Вот вы и добились желаемого, - вернули свою собственность, свою недвижимость. Довольны? - вопросил вновь пришедший.

Не понимаю вас, сударь. Что вы имеете в виду?

Отлично вы все понимаете. Замучили своими визитами гения, а сейчас притворяетесь несмышленышем. Может, ещё скажете, что терзаетесь угрызениями совести?

Именно так. Я безутешен, утратив своего лучшего друга. Сколько времени я позволял ему развивать свой талант, жить чуть ли не бесплатно. Да и действительно бесплатно. Он же не платил мне многие месяцы.

И вы простили Циппельзону его долг?

Совершенно простил. Тем более что он оставил меня своим наследником.

И вы приняли наследство со всеми последующими обязательствами?

Что вы имеете в виду? Последняя воля человека, особенно такого человека, подлинного гения, для меня особенно священна.

Какой вы, однако, моралист. Не ожидал. Право, не ожидал эдакого сострадания.

Ну, что вы. Как, кстати, вас величать? Вы ведь лучший друг покойного и возможно даже его лучший ученик?

Я-то... А вы, видимо, уже не помните, что я вам говорил?

Конечно, конечно. У нас вышел маленький спор. Какая-то неувязка. У меня были определенные финансовые трудности. Но сейчас... Когда господин Циппельзон не только полностью возместил мне свой моральный и денежный долг, но и вознаградил мое терпение, воздав мне сторицей... Нет, у меня сегодня нет к нему никаких претензий. И соответственно к вам тоже. Более того, я готов сейчас предложить вам мастерскую маэстро, вернее, свою мастерскую в пользование совершенно на тех же условиях.

Что вы говорите? Как же вы получили свои деньги?

Но я же ясно объяснил: господин Циппельзон оставил мне в наследство все свое движимое и недвижимое имущество. Я уже продал все его картины и сейчас вполне удовлетворен... Но что это за стук? Входите же. Открыто.

Входит почтальон. Он протягивает телеграмму и спрашивает:

- Могу ли я видеть господина Циппельзона?

Нет, он умер.

Странно. Вот же телеграмма на его имя, в которой указано, что умер его дядя Сагалович, все свое наследство оставивший Баруху Израилевичу Циппельзону, а в случае его ненахождения в течение трех дней права на наследование передаются некоему Анатолию Антоновичу Ненашеву, другу и сподвижнику господина Циппельзона.

Валентин Шнюкас беспардонно берет телеграммный бланк и расписывается в тетради почтальона.

Вы нашли адресата.

Почтальон безропотно уходит.

Засурский растерянно размышляет вслух:

Интересно... Однако, и ребусы подбрасывает жизнь...

Шнюкас шепчет спутнице:

Вот, Оленька, и конец нашим мучениям. Циппельзон далеко, а Ненашев-то очень даже жив-здоров, и я готов собственноручно принять наследство богатого дядюшки.

Засурский продолжает свои размышления вслух:

Надо же... Деньги идут к деньгам. Опять же мне повезло. Ведь это же я наследник Циппельзона.

Оленька с испугом обращается к спутнику:

Но как же так? Анатолий, что же делать? Ведь это ты наследник.

Засурский, занятый собственными чувствами и плохо расслышавший женские восклицания, переспрашивает:

Кто наследник? И как же вас зовут - Анатолий или Валентин?

Помрачневший художник отрицательно качает головой и говорит неизвестно кому (Засурскому, Оленьке или самому себе):

Валентин. Вот тебе, батенька, и Валентинов день.

Как мне понять этот сумасшедший мир, если я не могу до сих пор разобраться в самом себе. Все мои потуги на гениальность, все претензии на лидерство постоянно лопались как мыльные пузыри. Мания величия на деле встречала только отказы и опровержения. Кругом суетились очевидные недоумки, но они почему-то гораздо лучше устраивались в жизни.

Большую часть жизни отдал я искусству, но мое бракосочетание со славой так и не состоялось. Живу холостяком.

Меня выхолостило пренебрежение толпы.

Стоит выйти на улицу, как я понимаю, что плохо одет, некрасив, глуп, неуклюж, медлителен, несуразен, бледен, одышлив, излишне суетлив, щеки пылают румянцем, синюшный нос, глаза впалые или же наоборот излишне выпуклые, лыс.

Все встречные меня знать не хотят или заранее ненавидят. Особенно прелестные девушки, модно одетые и пахнущие дорогими духами. Они судачат, часто смеются, и я понимаю, что именно я - причина их смеха и негодования.

А я вечно одинок и лишен даже надежды на счастье и взаимность. Все мое существо восстает против такой несправедливости: "Как же так! Что за несправедливость! Ведь только я могу с закрытыми глазами из одной точки очертить несколько концентрических кругов. Только я умею точными и легкими шрихами обозначить портретное сходство.

Кроликов и Калькевич неоднократно вопияли против ихнего карикатуризирования. Почему же критики-мафиози, чье отличие только в иной группе крови не хотят признавать мое величие? Нет, нет и нет! Но ведь я хочу столь немного - всего-навсего истины, хочу быть великим".

Работая над картиной "Исцеление Мидаса", я перечитал греческие мифы. Мидас, сын Гордия, царь Фригии, славился своим богатством. Однажды он захватил спутника Диониса Силена, подмешав вино в воду источника, из которого тот пил. За освобождение Силена Дионис пообещал Мидасу исполнить любое его желание. Мидас пожелал, чтобы всё, к чему он прикоснется, превращалось в золото. Но в золото обратилась и пища; поэтому, чтобы не умереть с голоду, Мидас взмолился богу о снятии чар. Дионис сжалился, велел несчастному искупаться в источнике Пактол, который стал золотоносным, а Мидас избавился от опасного дара. Позже Мидас ввязался судить музыкальное состязание между Аполлоном и Паном, присудив победу последнему. Аполлон в отместку наградил Мидаса ослиными ушами, которые царю приходилось прятать под фригийской шапочкой. Его цирюльник увидел уши и, мучаясь тайной, шепнул свое признание ("У царя Мидаса ослиные уши!") в ямку, вырытую в земле. Но на этом месте вырос тростник, прошелестевший ужасную тайну всему свету. Об этом рассказал Овидий в "Метаморфозах". Опасные параллели.

У меня - тоже великая душа, и она нуждается в общественном признании. Всю жизнь я бросил ей под ноги. Постарался сделать надежным постаментом и просчитался. Думая так, я раздуваю грудь, приподнимаю плечи, становлюсь на цыпочки.

Почему это коротышка Кроликов получил еврейскую премию за жалкую композицию из гипса, а моя явно бессмертная бронза не удостоилась даже почетной грамоты?

Ну, ничего, я ещё поквитаюсь. Через полвека моих псевдо-друзей будут знать только по моим инвективам. Крашеная хной или индиго тонзура Кроликова будет содрогаться от плевков моих будущих поклонников.

Я буду истово трудиться столько, сколько позволит Господь, и стану известнейшим, стану величайшим.

Преотвратно я себя чувствую. Попался в собственную западню. Заимел документы мертвеца, думал, что обвел всех вокруг пальца, а оказалось - вот идиот - снова без гроша в кармане.

А хозяин подвальчика гребет мои же деньги лопатой. Полтора миллиона долларов от Сагаловича - его очередной куш. Ну не фарс ли наша жизнь?!

Я уже обращался в юридическую консультацию. Там на меня смотрели как на динозавра. И действительно, где найти такого олуха, чтобы отказался от собственного имени, выдавая себя сначала за коллегу, своего приятеля, потом стал жить по документам мертвеца, и вот опять начинай сначала - этот типчик хочет стать наследником миллионера.

Юристы посоветовали мне обратиться в милицию. Там легко отличат подлинные документы от ложных, проведут эксгумацию, сделают тьму умнейших анализов и - алле-гоп - все пойдет в нужную сторону как по писаному.

Вопрос в другом, как объяснить мою фальсификацию? Почему мои документы оказались у трупа, а его - у меня? Устроить явку с повинной? Так и так. Из-за ничтожного долга хозяину мастерской пришлось пожертвовать бессмертием души.

А сейчас все восвояси. Художник воскрес, и будьте любезны, гоните назад все его картины, верните ему гонорары и предоставьте наследство от дядюшки Сагаловича.

А если я что-то нарушил, миль пардон, мадам и мсье, оштрафуйте меня, приговорите к общественным работам на пятнадцать суток, но отдайте мне мои миллионы.

Почему это всегда деньги идут только к деньгам? Господа засурские всегда получают куш, а ненашевы - пшик. И все эти кроликовы и калькевичи туда же. Живые ничтожества. Даже если бы они мне рукоплескали, я бы презирал их, а они не только порицают, но и постоянно сколопендричают. Как я могу считать их себе равными, если они трусливы в жизни, низки в желаниях, примитивны в мыслях, невежественны почти во всем. А главное абсолютно неспособны понимать глубоко и рассуждать правильно. Глупые кропатели штампованных схем, они недовольны моим копированием жизни, они даже не удосужились сообразить, что помимо так называемой правды жизни, в моих картинах есть и второй, и третий план, есть мистика, есть, наконец, магия, которой я одарен по наследству от природы.

Сколько они мне подгадили за последние годы, особенно заглазно, думая, что до меня не дойдут их отзывы и подковёрные козни. Лично же я не раскаиваюсь в том, что откровенно отразил судороги и метания лже-друзей и был придирчив к их эскападам. Таким образом, я хотел всего-навсего помочь им, ибо лечение всегда болезненно и нельзя любить, не презирая.

Мир, как целое, нежизненен, но только жизнь в мире жива. Притом что жизнь, как непосредственно реальное, может только переживаться. А как непосредственная жизнь, она стоит выше всякой попытки своего познания.

Неужели я опять просчиталась? Опять меня кинули. Как там, у Шершеневича: "просто взять и какую-нибудь Олечку обсосать с головы до ног"... Все мужики - свиньи. Все - тупые животные, для них женщина ничем не отличается от мозговой кости. Высосать и выбросить. Поматросить и бросить.

Господи, мы все просто машины. А то, что мы считаем любовью, всего-навсего химическое извращение, перекос кислотно-щелочного баланса, гормональный комплекс.

Вспоминаю себя в 13-14, поразительный возраст, классическая весна романтических иллюзий, побуждающая немедленно раскрыть все почки нежных замыслов и неосознанных вожделений.

Еще несколько лет и вдруг неожиданный переход в длительное лето, июнь легкомысленной юности, языческий восторг чувств, порывы внезапной похоти, когда любая особь противоположного пола обладает непонятной властью над твоим телом и может в любое время владеть им и видоизменять в процессе обладания.

Почему-то принято, что только мужчины могут рассказывать о своих романах, живописать ряд разнообразных подруг, а если воспоминаниями начинает делиться женщинами, то все, кранты; сразу наклеивают ярлык: блядь, сука, сволочь, стерва, шлюха, проститутка, мымра, мегера...

Несть числа мужским определениям отставной козе, вот и барабанят они, исполненные чувства мести и неполноценности.

Конечно, и среди этих барабанщиков встречались мне восторженные и пылкие идиоты; простые здоровые самцы; умные и начитанные, страстные и свободные от предрассудков, щедрые и легкомысленные, благородные и обаятельные, жадные и нетерпеливые, лживые и коварные, спортивные, худосочные; тоже несть им числа...

И я бездумно любила их всех, одного за другим, а иногда и перетасовывая их как колоду карт. Когда-то любила душой и телом, кого-то только телом, кого-то душой; и была с каждым первозданно наивна и смела, нежна и ревнива, скупа и щедра, великодушна и коварна, аристократична и бульварно пошла, как и все женщины со своими избранниками.

Я тоже выслушивала признания то небрежно, то более внимательно, давала ласкать свои ручки и ножки, увертывала или подставляла уста, роняла платочки, роняла капризные слезки, закрывала глаза от прилива страсти или наоборот внимательно следила из-под якобы смеженных ресниц за пароксизмами страсти.

Тогда я ещё не понимала, что все мои партнеры не более чем секс-машины, озабоченные только выплеском накопленной энергии; козлы вонючие, вечно забывающие подмыться; чмо рогатое, экономящее на цветах и не выучившее даже пятка ласковых слов.

Не буду скрывать, я не только заставляла их наслаждаться и страдать, любить и мучиться приступами ревности, я сама томилась в лихорадке желаний, мучилась от тоскливой безнадежности, неуверенности, сомнений, ревности, многочасовых ожиданий и бессознательной жажды крепких объятий, когда, наконец, два человека становятся одним существом, равным своему создателю, когда-то в сердцах, разгневавшись, расщепившего свою любимую игрушку.

Шло время, и постепенно я разочаровалась в случайных связях, мне захотелось семьи, простых женских радостей; захотелось детей; вожделение распаленных самцов стало раздражать, алкоголь и сигареты уже не помогали. Я дала отставку даже немногим постоянным партнерам и обрела снова вожделенное целомудрие.

Но длительное воздержание также вредно, и я, казалось, нашла идеального мужчину в художнике, который обладал мною не только физически, но и духовно, преображая меня на своих полотнах во множество замечательных героинь. Но и он оказался не на высоте, и он оскорбил во мне вечно женственное. Лопнула очередная моя иллюзия, я снова почувствовала себя обворованной.

Карнавальные искусственные похороны показали мне всю эфемерность моей мечты. Все-таки любой мужчина, прежде всего - вор, паразит, эксплуататор. Сексплуататор. Художник от слова "худо". Что ж, я отплачу ему тем же. Он не дождется от меня слова сочувствия. Я не выступлю в его защиту. Пусть он испытает те же страдания, что и я. Может быть только тогда, в итоге, мы и будем квиты.

И я с чистой совестью продолжу свои поиски и изыскания.

Неожиданная смена декораций.

В кабинете начальника паспортного отдела сидят двое. Сам господин начальник, упитанный крепыш в форме, постоянно обтирающий лысину несвежим носовым платком, время от времени туда же сморкающийся, и следователь, молодой человек в цивильном костюмчике с плакатным выражением трудового задора и социального оптимизма, которые в нынешние времена обычно появляются после вливания вместительной клизмы "зеленых".

На столе между ними бутылка "Гжелки", два стакана с остатками "горячительного" и нехитрая закуска: бутерброды с колбасой и сыром, жареный арахис и чипсы.

Следователь, пафосно прижав руку к пиджаку в районе сердца, убеждает собеседника:

Дорогой товарищ майор, я совершенно с тобой не согласен, даже исходя из "Логики чистого разума" Канта. И не отмахивайся. Пусть ты не читал эту книгу книг, но пойти ты, чудак-человек, придавать хоть какое-то значение роли милиции в сфере влияния на преступность - полная нелепость. По крайней мере, заблуждение.

Вспомни хотя бы начало мира. Ведь Адам был чист, пока был стерилен. Стоило появиться даме, как сразу же возникло понятие греха. А уж когда число людей удвоилось, немедленно произошло преступление. Хотя и первые двое п р е с т у п и л и Божий запрет.

Я не математик, но гарантирую, что имеется чисто квадратная степень зависимости числа преступлений от увеличения населения. Надо бы людишек-то подсократить.

Хоть и жаль, что россиян становится меньше аж на миллион особей в год, но зато какая это профилактика возможных преступлений. Вымирают-то в основном бомжи, деклассированные элементы, а верхушка за их счет процентно только увеличивается. Надо бы ещё соответствующие законы принять...

Впрочем, не в законах суть, законы нужны для соответствующего наказания, а не для профилактики преступлений.

Конечно, ты прав, пусть сам я об этом не размышляю, но жизнь вносит свои коррективы, и я полагаю, что и в нашем случае...

А что же говорить об обычае кровной мести или о дуэли, например? Ведь и то и другое освящено веками бытования среди весьма образованных народов. Ведь времена Возрождения и Просвещения хранили в мужчинах рыцарский дух. Что ж, что населения было куда меньше, чем сегодня; тем более для убавления зла в человечестве неплохо бы возродить смывание оскорбления кровью.

Сегодня сколько ни называй собеседника (к тебе, друг, это не относится, равно как и ко мне, самому) козлом или идиотом, он даже не почешется. Понятие чести утрачено, а нужно, просто необходимо его возобновить.

Наверное, как иначе. За козла следует отвечать. Чисто конкретно. По понятиям. Однако в факт убийства я поверить пока не могу, а вдруг это самооговор больного человека?..

Эх, товарищ майор! Не учит тебя наша действительность, да ведь демократия разбудила в людях рудименты совести. Ведь сейчас даже приятно сказать всему миру: я убил. Ибо кто не убивал? Это как первородный грех. Ведь каждый, кто на свете жил, кого-то убивал. Бутылкой сзади подлый трус, а смелый - наповал.

Важно только определить: кто убил. Поэтому будущее за криминалистами. Ведь криминальность будет увеличиваться, и специалисты должны возрастать в соответственной прогрессии. Во главе всего человечества должен быть криминалист, а уж во главе каждой страны и подавно. Чтобы его не обманули в первую очередь. Он должен быть не столько психологом, сколько криминалистом. Ведь чем выше человек, тем изощреннее его психология и тем ярче и более скрыта его криминальная предрасположенность. Подняться наверх без "скелета в шкафу" невозможно.

Вот, скажем, зам не смотрит в глаза своему шефу, значит, что-то скрывает, и шеф должен по мельчайшим нюансам, хотя бы по покашливанию, определить наличие вины, сокрытие преступления.

Так что, ты действительно думаешь, что он - убийца?

Сначала я должен убедиться, что труп имел криминальное происхождение. Я каждую минуту жду точного результата. А ты что-то заметил особенное?

Он требует психиатра. Стучит в дверь и просит отвезти его на экспертизу. Дескать, только сумасшедший мог так себя оговорить.

Это только подтверждает мою уверенность в его виновности. Он все рассчитал и решил нас обвести вокруг пальца. Пусть, мол, думают, что он свихнулся, а на самом деле у него твердый расчет. Ну, ничего, я его прижму к стенке. Я ему вправлю мозги. Он у меня во всем признается.

Прислушайся, кажется, стучат.

Да как будто.

Войдите.

В комнату входит юноша с пакетом и вручает его следователю. Тот берет конверт, тут же вскрывает его и углубляется в чтение. Юноша разворачивается, стукает каблуками как заправский служака и удаляется. Следователь поднимает голову, удовлетворенно наливает полный стакан водки и приглашает сотрапезника разделить его тост.

За победу! Прозит! Наша взяла. Вне сомнений его вина установлена. Экспертиза утверждает, что покойного сначала оглушили чем-то тяжелым, а потом ему проломили голову и сбросили в воду. Ясно для чего - чтобы скрыть следы убийства и выдать за несчастный случай или за самоубийство. Ну, что ж, за работу, товарищи! Покажем этому мерзавцу кузькину мать! А потом попьем на радостях.

Но ведь первоначально те же эксперты зафиксировали множественные ушибы о бетонные сваи при неосторожном нырянии.

Экий ты благодушный симпатяга! Да чем позже экспертиза, тем она точнее. Отбрасывается все наносное, все мелкое... Нет, я сейчас действительно счастлив. Наконец-то я прижму этого мерзавца к стенке. Я научу его уважать истину.

Господи, я переполнен счастьем! Как это прекрасно иметь власть над людьми, над жизнью и смертью. С этим ничто не сравнимо - подлинный кайф только от власти. Недаром все цари, фараоны, генсеки, президенты уходили от руля только вперед ногами.

Именно поэтому я - такой трудоголик, а вовсе не потому что мечтаю искоренить преступность. Искорени её и чем прикажете заниматься переквалифицироваться в управдомы? Нет, это не про меня.

Странные люди эти художники; непонятно почему толпа носится с ними как курица с яйцом. Ну, ладно, певцы; ладно, артисты, ещё лучше клоуны; они хоть развлекают бедных зрителей и слушателей. Но художники явно морочат голову зрителям, особенно модернисты и постмодернисты. Никакой тебе, братец, философии, а если и есть намек, то преотвратный.

Непонятное существо с непонятными амбициями стремится выползти, как гусеница, из отвратительной темницы тела, чтобы почти сразу же обрести новое узилище - темницу духа. Что ж, следом надо бы, окуклившись, через недолгое время вылететь бабочкой и закрылышковать над клевером, ан нет. Пиздец.

Ты снова заточен в карцер, в костяную темницу разума, в череп; и душа твоя неизвестно когда подвергнется перерождению, реинкарнации и сможет полететь, возвращая верования древних жрецов.

Что ж, ты тоже сын бога и новый бог, и бог богов, приуготовленный к показу уличных фокусов, голый, как разнаипоследний из нищих, бесприютный и сверхвонючий, как разнесчастный бомж; говори-говори: Моисей, Христос, Ахура-Мазда, Заратустра, Симеон Верхотурский, Распутин...

Ты даже не успеешь и не сможешь вырыть себе новую красивую могилу.

Вернись же в свое детство, найди свои корни, свернись в клубок. Жизнь кончена. Надо съежиться в точку. Вобрать колени в плечеоборот, стать если не шпагоглотателем, так пожирателем собственной плоти. Пусть голый дух взлетит над землей и увидит её в необыкновенном ракурсе.

В конце концов, оказывается, что каждый называет живым то, что он любит, а неживым или мертвым - то, чего терпеть не может.

Трусость и слабость твои развеялись на ветру, рухнули вниз кремационной пудрой, и пепел вулкана Кракатау позавидовал первоочередности момента.

Все твои внешние признаки: скуловорот, мечты и надежды испепелились. Ты перестал комплексовать, заботиться о второстепенных деталях; нагим ты вернулся к своей пуповине и понял, что она - просто грязная веревка, которой подпоясывались служители различных культов. Кончилась сучья жизнь, началось повторное кобелирование.

Заратустра говорил: "Вы совершили путь от червя к человеку, и многое в вас ещё червь". А для кого-то другая альтернатива: бог или червь. Мы - не боги. Но мы и не черви; в такой же мере не черви, в какой мы в состоянии познать, что многое в нас ещё червь. Ведь ни один червь не сознает себя червем. Познавать в себе червя значит быть больше, чем червь.

С этой минуты твои ученические прописи приобретают значение завещания. А зловонные менты вписываются в орнаменталистику нового культа, и хуй с ними. Думай уже не о себе, думай о своей нации, думай о своем народе. О своем мицелии. Раньше думай о родине, а потом - о себе.

И снова перемена декораций.

Судебный зал, заполненный любопытствующими обывателями.

В первом ряду восседает Оленька, по-прежнему вся в черном, с носовым платком в правой руке и сумочкой на сдвинутых плотно коленях.

На скамье подсудимых некто, именуемый Шнюкасом, Циппельзоном и ещё невесть кем. Поодаль прокурор, и новация последних лет - суд присяжных. Прокурор пафосно произносит:

Господа присяжные, прошу вас сделать свой выбор и осудить обвиняемого. Как бы он ни открещивался, обилие улик неопровержимо доказывает его вину.

Один из присяжных, мужчина средних лет в потертом костюме, с сомнением качает головой и говорит, что все-таки неплохо было бы отправить дела на доследование. Следом женщина, похожая одновременно на рака и на сушеную воблу, ловя подсудимого в прицел близко сдвинутых глаз, заполошно вскричала, мол, расстреливать таких надо сразу, без раздумий. А девушка, возможно студентка, молча хлопала длинными ресницами, силясь понять истину.

Подсудимый внезапно спросил:

Вроде бы проводилась экспертиза по авторству. Каков результат? Моя ли это работа? Я имею в виду картину о Мидасе.

Прокурор насмешливо улыбнулся:

Нет, мил человек. Три эксперта, все доктора искусствоведения, однозначно сошлись на том, что это не ваша рука. Ваша пачкотня даже отдаленно не напоминает гениальную манеру погибшего.

Что? И это вы мне? Что ж, я готов после этого признать, что великий художник действительно умер. Неважно, как его звали, Циппельзон, Пикассо, Шагал или Шнюкас... Да хоть Ненашев. И как иначе. Мидас ничего не щадит. Смертельно прикосновенье его златодарующей десницы. И мне уже не надо пощады. Расстреляйте меня! Четвертуйте! Отсеките мою дурную голову! Я не хочу жить в вашем прекрасном и яростном мире! Да, я виновен хотя бы в том, что родила меня мать и не научила быть тупым безголовым животным...

Ну, вот и признался, голубчик! Совсем по Фрейду. У кого что болит, тот о том и говорит. Господа присяжные, обратите внимание на последние слова обвиняемого.

Возбужденные голоса присяжных. Спор. Наконец они вроде бы приходят к согласию.

Таки попал я в переплет.

Еще несколько дней тому назад я не представлял, что подобное возможно.

Конечно, я знавал множество жутких ситуаций; я знал тоску ночных ожиданий, отчаяние последних поцелуев, дрожание безмолвных видений, кошмарный бред наяву; содрогание невидимых часов, отбивающих в ночной темноте неисчислимое количество ударов и псевдокукований; судороги невыносимых мук, отчаянные стоны бесприютной души, блуждающую лихорадку демонических бесед со случайным собеседником(ницей)...

Несть числа упоминаний.

Дело в другом, я понял, что все, хватит; я перестал быть самим собой, я уже не могу быть самим собой, меня ожидает новая форма воплощения. Какой кайф перемениться радикально, стать совершенно другим, не имеющим никаких точек соприкосновения со мной прежним, занудным, расчетливым, лжелюбвеобильным, мозговитоактивным, генитальноактуальным, драйвообразующим...

Хватит. Мне надоел такой типус. Я не могу выносить соседства с ним. Башмаки износились. Пора менять партнера.

Конечно, у меня никогда не хватило бы смелости на самоубийство. И потом я зверски хочу жить, только жить иной жизнью. Все мои творческие искания, все попытки найти нужную женщину были примеркой вариантов другой жизни. Живая жизнь всегда вместе с тем - оценивающая жизнь.

И вот, наконец, забрезжил свет в конце тоннеля, черный зрачок пистолетного дула подмигивает мне обещанием нового перерождения. Черт с вами, господа присяжные, господа судьи, господа обвинители, вся досточтимая публика; Оленька, тебе - отдельное мерси за то, что пришла, не забыла и не предала, это очевидно.

Тюремная одиночка. На нарах сидит давний знакомец и вяжет на спицах шерстяной носок. Разговаривает сам с собой. Вполголоса.

Удивительное дело, завелась такая блажь, и шумела, и горела, и как нитка не рвалась...

Нужно же было прожить полжизни, впрочем, что это я несу, почти всю жизнь, чтобы понять тщету своих устремлений и усилий. Зачем я учился у Лиона и Ганнушкина, зачем заканчивал Академию живописи и ваяния, зачем я копировал работы Шилова и Глазунова, подбирался к Дали и Фуксу?

Неужели только для того, чтобы обрести, наконец, душевное спокойствие, вывязывая теплые носки, шерстяные эмбрионы уюта? Главное, даже не успею их поносить.

А кто виноват?

Гнусные демагоги, вбившие мне в голову художественные пресловутые великие идеи, мечту о совершенстве, надежду на успех.

Захотелось, вот ведь чудо, не кино в субботний день. Захотелось встретить губы, незнакомые совсем.

Сколько же знакомых и незнакомых губ встретил я за свою жизнь, черт бы их побрал! А сколько ещё не встретил! Когда я думаю обо всех тех губах, которые не перецеловал; обо всех тех руках, которые не поласкал; обо всех тех волосах, которые не распустил; обо всех тех дверях и отверстиях, в которые не вошел; обо всех тех тайнах, которые не раскрыл; обо всех тех друзьях-врагах, которых не успел возненавидеть; обо всех тех перекрестках, на которых не успел постоять и выбрать направление; обо всех тех минутах, которые не наступили и уже никогда не повторяться, я начинаю сомневаться в собственной великой предназначенности, начинаю тосковать по силе своих быстропроходящих желаний и рыдаю судорожными приступами слепых сожалений.

Только тот, кто понял, что жизнь и познание жизни не совпадают, может стать философом жизни, который любит жизнь и в то же время о ней размышляет.

Все умрет и рассеется в вечности, все мои мечты, все невозвратные жесты и движения, все страсти и умозаключения, все звуки и запахи, все загадки и очевидности, все мгновения и протяженности во времени, которого на самом деле нет.

Настоящее - всегда только воспоминание о будущем, которое никогда не наступит.

А моя жизнь - только тень той жизни, которую я мог бы прожить, но так и не сумел. Или не успел.

Чем грешил, тем и оказался наказан. Преданность искусству завершилась тем, что сам нынче предан. Предан прежде всего самим собой. Зачем я брался за кисть, зачем брал в руки мастихин, зачем растирал краски на палитре?

И вот впал в состояние полнейшей растерянности, чуть ли не прострации. Меня наказала моя же собственная картина - "Желтый квадрат". Оказывается, именно я и есть современный Мидас. Все, к чему я прикасался, становилось фактом и объектом искусства; и, в конце концов, жизнь моя стала искусственной.

Я уже не мог ориентироваться во времени и пространстве; самые различные идеи, контрапункт фигур и орнаментов вовлекли меня в невероятный танец, я растворился среди собственных же созданий.

И не только мое тело подверглось изменениям, изменилась моя душа. Я чувствую внутри себя какую-то пустоту, меня томит непонятная жажда, которую не утоляют никакие жидкости. Яркие цвета меня раздражают, свет бьет по нервам, темнота страшит своей всепоглощающей пустотой.

Много лет я копировал и увековечивал людей, вещи, интерьеры с одной тайной мыслью - запечатлеть и увековечить их идею, их душу. И просчитался.

Надо было всего-навсего закрасить квадратный холст желтым цветом и подыскать звучное название для картины. "Исцеление Мидаса" - вот настоящий шедевр, могущий сравниться и с "Красным квадратом" Малевича и с "Белым квадратом" Раушенберга.

Отныне и навсегда ханжеское поклонение миллионов и миллионов зрителей будет сопровождать картину, и имя мое войдет в реестры и каталоги международных аукционов и выставок.

Когда же я умру, то исследователи моего творчества обнаружат немало любопытного в моих бумагах и запасниках, уж они-то постараются на славу и обнародуют тайны моей жизни, разгласят неблагозвучную настоящую фамилию, соорудят, наконец, гипсовый бюст на родине и повесят пару-тройку мемориальных досок.

Из живого обитателя вселенского зверинца соорудят чучело для краеведческого музея.

Стоило ради этого рождаться, мучиться, выживая среди наветов и сплетен, набивать мозг всякой всячиной, изнемогать под грузом мистического обучения, долгие годы быть поденщиком на ярмарке идей и сюжетов, вместо того, чтобы достойно наслаждаться сладким сознанием своего духовного могущества, тайной своего рождения, родословной земного полубога, презирая посредственных малокровных людишек.

Ну, назови ещё их по имени, они ведь давно ожидают своего поминания и в этой главке. Ан нет. Не будем метать жемчуга, с моих клевретов достаточно и желудей. К тому же Италия и Израиль уже отметили их перепевы, дело за Штатами.

Написал, перечитал и почувствовал пылание щек. Жуткий стыд зажег небывалый румянец. Угрызения совести довершают нравственный урок адской болью в желудке.

Со мной произошло что-то вроде обморока. И вдруг сразу с четырех сторон вспыхнули лучи света: белого, красного, желтого и синего.

Стисни зубы, дружище, жизнь подошла к концу. Кошмар стал реальностью. Желания и мечты сбылись с точностью до наоборот.

Зеркальное узилище приняло тебя в свои цепкие объятия. Выхода из Зазеркалья нет.

И все-таки используй момент смерти, ибо это грандиозная возможность нового этапа самопознания. Пришло твое время искать путь.

Именно в момент смерти происходит переход из одного состояния в другое; между сном и явью, между жизнью и смертью, в сущности, нет разницы.

Люди очень боятся смерти не оттого, что она действительно страшна, а оттого, что думают, что им ничего не известно о ней. Но это не так.

Ведь если бы они просто не знали о смертном пути, они бы не боялись его, следовательно, абсолютно все уже имеют подобный опыт.

"Тюремная камера, господи, сколько же описывал я её, воображая подробности. И вот, наконец-то, сподобился. Действительно, у нас в России от тюрьмы да от сумы не убережешься. Зато сейчас настолько притерпелся, что ничего не замечаю. Сижу на нарах, как король на именинах...", - думал приговоренный к высшей мере, ему ещё не заменили её пожизненным заключением.

В это время отворилась железная дверь, и в камеру вошли начальник тюрьмы и священник. Караульный остался снаружи.

Начальник тюрьмы успел только спросить караульного о последнем желании осужденного, мол, не хочет ли он специального обеда, хотя бы стакана водки и сигарет... Караульный ответил, что преступник от всего отказался.

Что ж, весьма современно и замечательно. Он ведь сюда не развлекаться и обедать пришел, вернее его привели. Нужно, видимо, сосредоточиться на возвышенном, приготовиться к кончине, - проговорил, обращаясь то ли к самому себе, то ли ко всем собравшимся, начальник.

Осужденный возразил:

Не в этом дело, очень вас прошу, во имя гуманности, во имя всего святого, помогите мне выйти отсюда. Мне кажется, что я сплю, вижу ужасный сон и никак не могу проснуться. Сон меня засасывает. Как вязкое мерзкое болото. Беспросветные сумерки окружают меня. Помогите мне проснуться.

Еще Кальдерон говорил, что сон есть жизнь, а жизнь есть сон. И что же вас не устраивает?

Я не могу поверить, что нахожусь в камере. Это отвратительно. Я прошу вас...

Я бы хотел быть вам полезным, но...

Повторяю вам вновь и вновь, я не виновен. Неужели вы можете послать на смерть невиновного?

Не могу вам поверить. Наш самый справедливый суд в мире не может приговорить к смерти невиновного. Ошибка исключена.

Господи, это разговор слепого с глухим. Господин начальник. Вы - моя последняя надежда. Неужели вы не понимаете, что настоящий преступник не стал бы так цепляться за жизнь. У него проснулась бы совесть и заставила бы его согласиться с карой.

Дорогой мой, жизнь бесценна и вы совершенно правы, борясь за нее. Но вы проиграли, вас уличили в преступлении. Нужно смириться. Со мной пришел священник, он обязательно поможет вашей душе, поскольку я не могу помочь вашему телу.

Мне не нужен священник, мне нужна свобода.

Не богохульствуйте! Вы сошли с ума. Или же ломаете комедию, что не менее отвратительно.

Жестом начальник тюрьмы приглашает священника занять свое место, поворачивается спиной к осужденному и, не прощаясь, уходит. Священник осеняет преступника крестным знамением и приготовляется услышать исповедь.

Осужденный бросается на колени, протягивает руки в мольбе к священнику и начинает быстро и нелогично умолять:

Отец, умоляю, помогите мне. Спасите меня.

Именно для этого я и пришел, чтобы спасти твою бессмертную душу.

Дело не в моей душе. Я, конечно, грешен. Я мечтал стать великим художником. Я рвался к славе, к деньгам. Я тратил время и силы на женщин, на выпивку, на свои работы. И бог понимал меня. Он помогал мне находить и то, и другое, и третье.

Что вы несете, богохульник? Как вы собираетесь предстать перед Господом? Надо собрать все свои душевные силы, чтобы заслужить прощение.

Так помогите же мне. Спасите меня. Я вовсе не преступник. Преступники те, кто засадил меня в камеру.

Не упорствуйте в заблуждении. Иначе я не смогу помочь вам. Вслушайтесь в мои наставления.

Не нужны мне наставления. Я прошу реальной помощи. Выведите меня отсюда. Я хочу жить. Я хочу на свободу.

Вы кощунствуете, сын мой. Бог ждет от вас покаяния.

Все это враки. Бог ничего от меня не ждет. Если бы он действительно существовал, он бы давно спас меня, ибо знал бы, что я ни в чем не виновен.

Я не могу больше это выслушивать. Я ухожу. Вы сами виноваты, сын мой. Я не смог дать вам отпущение грехов, и вы умрете без покаяния.

Священник разворачивается и уходит. Бормоча еле слышно о том, что он тоже грешник, что ему самому надо было бы стать на колени и попросить у осужденного прощения и благословения.

Осужденный садится на нары и застывает в долгом молчании, видимо, о чем-то напряженно размышляя.

Почему я должен умереть? Умереть преждевременно, не истаяв, как льдинка в горячем чае; не высохнув, словно вяленая рыба; не распавшись на мелкие детали, как изношенный от старости механизм.

Конечно, все люди умирают, но обычно умирают от болезни, от невозможности справляться с рутинным ходом жизни, устав быть шестеренкой бессмысленного шевеления и обихода.

Но я-то, я не успел высказаться, не успел договорить, не успел запечатлеть на холсте и бумаге свой особый мир. Только во мне он просиял золотом куполов, синью утреннего неба, ярким солнечным блеском, оттеняемым укромными местечками, столь удобными для пряток; только во мне нашли отзвук неисчислимые книги и книжечки, которые столь ласково льнули к руке то матовой гладкостью, то дешевой шершавостью, открывая через посредство типографских значков чувства и мысли моих предшественников; только во мне свили гнездо страсти, одновременно святые и греховные; завязанный творцом узел противоречий я столько лет пытался развязать негнущимися от восторга бытия пальцами или же перегрызть зубами; и вот кто-то решил за меня и вот-вот разрубит самую сердцевину моей плоти, отменит гармонию дисгармоничного, погасит внутреннее сияние, которое только и оживляло внешнюю статику.

Господи, какая же чушь все мои былые мечтания, жажда признания, славы! Вот совершенно случайно одна из моих работ стала всемирно известной, культовой.

Говорят, что в музее к ней настоящее паломничество; дескать, "Желтый квадрат" врачует мигрень и эпилепсию, обостряет зрение и дарует удачу в делах коммерческих; учащиеся приходят к картине, чтобы она помогла справиться с экзаменами; девушки, чтобы вернуть возлюбленного; юноши, чтобы отсрочить призыв в армию; престарелых людей она избавляет от подагры и простатита.

Только мне она ничем не помогла, вернее, усугубила мои страдания.

Впрочем, что это я, ведь "Исцеление Мидаса" и меня исцелило от суеты сует, от моих бредовых мечтаний; я получил все, что хотел; имя мое вписано в Пантеон знаменитых художников, ни одна энциклопедия не выходит без моей фотографии и обширного хронографа свершений моей жизни.

Какого рожна мне ещё нужно? Почему я цепляюсь за эту тягомотную и невнятную судорогу существования, которая, по сути, обманула меня, не дав полноты обладания действительностью?

Я не успел узнать настоящей радости, я не обладал богатством, не имел друзей, вся моя жизнь была прикована к моему творчеству и соответственно не имела отзвука. Никто не видел мои горькие слезы, на людях я был вызывающе равнодушен и высокомерен, но дома, в уединении, я утолял страдания только работой.

Я не испытал редкостных наслаждений, только чтение классиков и бесконечная лаборатория, испытание приемов, то есть работа, работа и работа. Во славу живой жизни.

Живыми в том смысле, который философия жизни всегда имеет в виду, если и не всегда ясно сознает это, можно назвать лишь те существа, жизнь которых есть ценящая жизнь; и "живым" человеком, смысл жизни которого хочет истолковать философия, для неё всегда будет ценящий человек.

Если моей картине суждена вечность, значит она отнята у меня; вся непрожитая жизнь, аккумулировавшись, стала истоком этой вечности. И я могу только послать мысленный привет будущим зрителям: "Желтый квадрат" - мой подлинный автопортрет, а значит, я не умру никогда.

Глухая ночь. Двор тюрьмы. С одной стороны - виселица. С другой стороны - плаха, возле которой стоит палач в маске и с топором. Немногочисленная кучка зрителей: начальник тюрьмы, священник, врач, надзиратели.

Во двор выводят осужденного. Он выглядит растерянным. Он никак не может поверить в то, что его сейчас казнят. Ему все кажется затянувшейся театральной постановкой, нелепым розыгрышем. Один из зрителей, возможно, судья, произносит начальные слова приговора: "Именем закона..."

Осужденный перебивает его издевательским смехом и следом же произносит:

Бросьте. Какого закона? Наоборот, творится беззаконие. Это форменный разбор - казнить невиновного. Дайте мне возможность объяснить...

Его тут же перебивает нестройный гул голосов. Кучка зрителей подтягивается к жертве и почти смыкается вокруг него. Собравшиеся возбуждены. Они жаждут крови. Может быть, не крови, а психофизических волн страна, приносящих им удовольствие. Они не хотят, чтобы агония затягивалась. Судья возмущенно вопит:

Хватит болтать всякую чушь. Будьте мужественны. Вспомните хотя бы Юлиуса Фучика. Он завещал любовь к своим палачам. Возмездие неминуемо. Судьи неумолимы. У вас есть выбор: петля или топор. Приготовьтесь и умрите достойно.

Господи! Я ни в чем не виновен. Я виновен только в том, что в России рожден, родила меня мать в пору почек и ливней весенних настолько...

Прекратите. Довольно. Мы научим вас уважать человеческое общество и наши гуманные законы.

Ну, уж нет. Я не сдамся. Я не дамся. Я сумею постоять за себя. Неужели я не заслужил за всю свою трудную жизнь хотя бы пули? Застрелите меня.

Никогда. Именем новой демократии мы приговариваем вас, лже-Циппельзон, лже-Шнюкас, к смертной казни за убийство честного человека и за мошенничество. Вы хотели скрыться под именем убиенного от ответственности за присвоение гениальных картин, за желание заработать на чужом мастерстве. Нет вам спасения. Да упокоится тело твое в яме с негашеной известью, а душа пусть летит прямо в ад.

Вы все напутали. Я ни в чем не виновен. Виноваты неправильные законы, нелепое воспитание, странные мечты и надежды. Дайте мне самому пистолет. Я застрелюсь. Я не хочу жить в этом стаде гиен и шакалов.

Никогда. Петля или топор. И это всегда: только петля и топор. За свинец надо доплачивать отдельно. Но мы можем договориться, если вы дадите хотя бы "штуку".

У меня нет денег. Только картины. Но я продам их и отдам требуемое. Слово джентльмена.

Ваше слово ничего не стоит. Через несколько мгновений вы превратитесь в горстку протоплазмы. И тогда даже доллары вас не спасут.

Да плевал я на вас и на ваши законы. Делайте что хотите. Если я не воскресну, то останусь жить своими творениями. Их вы не уничтожите.

Кальдерон говорил: жизнь есть сон, а сон есть жизнь.

Что же такое смерть? Смена ли это интервалов времени, наподобие того, как есть год лунный, солнечный и космический; или же это переход из одного состояния сознания в другое, вроде того, как гусеница становится бабочкой. Нет однозначного ответа.

Кант, Гартман, Гуссерль, Бергсон, Риккерт и Шпет, каждый по-своему анализировали действительность и человека, предлагали оправдание и примат практического разума, трансцендентность предмета познания психическому процессу.

Индийские же мудрецы составили другой рецепт самопознания: по возможности пребывать в состоянии "мгновенного присутствия", то есть именно тогда, когда работа ума остановлена, можно увидеть вещи именно такими, как они есть, не окрашивая их своим сознанием, суждениями и мыслями.

Подобное состояние случается, когда, задумавшись, идет по улице автоматически и вдруг, оступившись, приходишь в себя, начинаешь снова контролировать ситуацию, но теряешь автоматизм полета.

Остановка ума начинается с прекращения постоянного внутреннего диалога, на который у людей уходит девяносто процентов энергии и времени.

Ум постоянно делает из реальной картины мира его упрощенную копию, инвентаризируя и описывая отдельные детали, но не воспринимая увиденное целиком.

Если сможешь остановить "внутренний диалог", отключить разум, то достигнешь ясности не только в повседневных делах, но и ясности во сне и даже в момент смерти.

Наш распорядок прост: днем бодрствуем, а ночью спим. Те же, кто пребывает в состоянии "мгновенного присутствия", не спят ни днем, ни ночью, хотя тело при этом и спит.

Подобный тайновидец обладает способностью сохранять полное сознание в состоянии бодрствования весь день, затем и в период засыпания, затем научается осознаванию в течение всего сна, в момент пробуждения и опять весь день, то есть весь большой круг дня и ночи.

Любопытно, что при этом через релаксацию тела, энергии и разума наступает равновесие энергии и элементов внешней жизни, и тогда появляются сновидения наяву, некоторые из которых предвещают будущие события. Стоит заметить, что все наши видения на протяжении жизни подобны одному прерывистому сну. Вообще-то большой сон жизни и малые ночные сновидения почти неразличимы, в обоих случаях с человека спадают цепи эмоций, привязанностей и собственного Я.

Точно так же существует сходство между сновидениями и переживаниями в момент умирания, в обоих случаях испытываются ощущения исчезновения или ухода чувств.

Поэтому, если ты имеешь осознание состояния естественного света, ты сохранишь его и в момент смерти. Если ты способен умереть с осознанием и присутствием, то ты сохранишь жизнь, потому что автоматически стал хозяином своих сновидений.

А для того, чтобы организм не старел и чтобы научиться сохранять свое сознание на всех этапах засыпания, а затем и самой смерти, существует определенная методика тренировки чувств; имеется даже мантра, которая (услышанная или прочитанная) предполагает будущее воскрешение, вот она:

ХА А ХА ША СА МА

МА БХАНДХА МАРАРА

ХА КАН КА А ША ЛА

СА БХАНДХА МА ТА ЛИ

КА ХА НА А ЛИ ТА

ХА МА СА ША КИ ЙУ

Эту мантру не только произносят, но и написанную на бумаге или ткани кладут вместе с усопшим, чтобы последний мог приуготовиться к перерождению.

Не испытывай же желаний и тоски по этой жизни, иди вперед и осознай в момент смерти, что все возникающее сейчас, как бы оно ни пугало, и есть твое отражение.

Когда разделены ум и тело, является абсолютная суть, она ясна и чиста, светится и сверкает с устрашающей яркостью, мерцая, как мираж на вершине Гималаев.

Не пугайся и не впадай в смятение. Это сияние твоей абсолютной сути, познай её.

Когда же из глубины света явится сверхсильный гром, это естественный звук твоей абсолютной сути.

Поэтому не пугайся и не впадай в смятение. Сейчас у тебя нет тела из плоти и крови, ты обладаешь только умственным телом неосознанных стремлений; и никакие звуки и лучи света не смогут повредить тебе, а следовательно ты не можешь умереть.

Сменятся последовательно несколько воссияний света: белый, очищенная стихия воды; красный, свет мудрости; а на третий день придет желтый цвет, очищенная стихия земли; придет мудрость равновесия, сверкающая, желтая, яркая и ясная, невыносимая для глаз; и в тот же миг вместе со светом мудрости пронзит твое сердце синий свет мира людей.

В этот момент не устрашись желтого цвета, резкого и сверкающего, но пойми его как вселенскую мудрость. Пусть твой ум покоится в нем, расслабленный, бездеятельный; пусть с жаждой устремится к свету.

Если ты познаешь его как сияние своего ума, все формы, краски и звуки нераздельно сольются с тобой, и ты достигнешь просветления.

Не ищи наслаждения в синем свете мира людей. Это коварный путь неосознанных желаний, накопленных под влиянием гордости. Не увлекайся им и не тоскуй о нем. Возжелай только сверкающего желтого света.

Постепенно ты придешь к пятицветию или даже семицветию радуги. Не устрашись всех этих цветов, и ты познаешь суть просветления.

Переродившись, обладая умственным телом неосознанных стремлений; ты не умрешь, даже если тебя убьют или разрежут на куски.

Ты - естественная форма пустоты, и поэтому не нужно бояться смерти. Пустота не может повредить пустоте.

В момент очередного просыпания, может быть, ты вспомнишь кусочек давнего сновидения: славный уголок старой Москвы; асфальт заканчивается у фасада особняка, а весь внутренний дворик зарос замечательной плотной травой, которую ты видел только в детстве - зеленые плюшевые разводы, гобеленовые переплетения жилок и мелких листочков, среди которых порой вызывающе желтеют одуванчики и курослеп; иногда они сливаются в причудливое пятно, в желтый квадрат, например.

1-11 мая 2002