Виктор Широков

МУХА И МУХИН

Рассказ

Муха - это не то, что вы думаете, не противное приставучее жесткокрылое насекомое, не широкоизвестный гранатомет и, наконец, не фамилия, а прозвище, странная кличка кошки, обретающейся у четы Гординых. Мухин же (ударение можно менять: и Мухин, и Мухин, в зависимости от настроения, и на первый слог, и на последний) - сын Мухи и по совместительству иногда её супруг. У кошек подобное не возбраняется.

Муха появилась на кухне Марианны Петровны Гординой года четыре тому назад. Вообще Марианна Петровна - женщина исключительной хозяйственности, работоспособности, встающая затемно, жертвенно готовящая еду многообразной живности своей квартиры: супругу, экс-доктору и приват-поэту, двум кобелькам коккер-спаниелям, трем кошкам (впрочем, у истоков нашего повествования у Гординых был только один пес и один взрослый двенадцатилетний кот), и в то приснопамятное летнее утро не изменила своей годами выработанной привычке. Тогда, подойдя к окну и откинув фрамугу. Марианна Петровна отчетливо услышала истошный чуть ли не детский плач.

Надсадный вопль неведомого существа доносился откуда-то из-под окна квартиры, прямо от двери в подвал, расположенный под квартирой Гординых. Хозяйка не поленилась и как была - в халате, в тапочках на босу ногу вышла на воздух, обошла метровую загородку кирпично-бетонной кладки, прикрывавшую бетонированную же яму, в глубине которой темнела железная дверь в подвал; спустилась по невысокой лестнице и обнаружила хрипящий, почти уже не мяукающий комочек, который, расправившись, вцепился двумя десятками коготков в её ладонь, и сердобольно принесла мохнатый огрызок в свою надраенную до блеска кухню, дала подкидышу молока в блюдце и разом бездумно впустила явную сироту в свое сердце.

Кошка выросла быстро; расцветкой и расположением белых пятен на черной шерсти весьма походила на гординского кота, по-султански оприходовавшего всех окрестных кошек, и в то же время проявила стать явно восточной породы. "Ориенталка, если не сиамка наполовину", - утверждал Владимир Михайлович Гордин, невзлюбив поначалу нахальную самозванку, отобравшую у него частицу любви и внимания Марианны Петровны; явную втирушу, лишний роток. Ему ведь прибавилось хлопот по части прокорма. А впрочем, может быть, так только казалось, но все равно было достаточно тягомотно взыскательному эпикурейцу впускать напористую шерстистую писюху в отлаженный обиход среднестатистической московской семьи: пойдут-пойдут непременные котята, а вот кто их топить будет?

Гордин с присущей медикам (а он был врачом по первой позаброшенной профессии) резкостью и прямотой рубил суждениями, что называется, сплеча.

Вскоре у миловидной кошечки обнаружилось отнюдь не вегетарианское пристрастие - она целенаправленно охотилась на случайно залетевших в квартиру мух, цепко ухватывала их твердыми острыми коготками и молниеносно съедала немыслимое лакомство. Так что экзотичное прозвище её возникло не на пустом месте.

Мурзик новую квартирантку невзлюбил. Впрочем, сначала он относился к ней вполне равнодушно; потом же, повинуясь непреложному закону природы, быстро и незаметно для своих хозяев согрешил с восточной прелестницей; и вот как-то ранним утром Гордин проснулся от чуть ли не цыплячьего щебета стайки свежерожденных котят под его просторным ложем. (Жена благоразумно и предусмотрительно уехала к дочери на дачу и он, горемыка, просто вынужден был стать если не кошачьим акушером, то киллером).

Владимир Михайлович спросонья тогда едва нахлобучил очки, отодвинул диван от стены и обнаружил то ли шесть, то ли семь котят, щуривших полуслепые глазенки, тянущих во все стороны лапки, разевающих беззубые ротишки; и Муху, пытающуюся, как Александр Матросов огнеметный дот, прикрыть всех котят своим узким как изогнутая сабля, освободившемся от бремени туловом.

Гордин сноровисто принес пластмассовый таз, поклал туда всех котят и совсем было, решил их прикончить одним махом, но задумался: не дать ли Мухе испытать полноценную радость материнства, все-таки старому Мурзику уже требовался наследник и восприемник и к тому же властитель кошачьих судеб был в душе романтик и неисправимый гуманист.

Сначала Владимир Михайлович облюбовал одного котенка, даже не присматриваясь, какого он пола, но потом переменил выбор; его привлек котенок, более щедро одаренный белым фигуративным окрасом: причем не только все четыре лапки его были окунуты в белые носочки, а белый шейный бант предусмотрительно переходил в того же цвета фартук на животике, но и всю мордочку разделяла надвое аккуратная белая полоска, словно проведенная кисточкой, несколько щедрее пачкавшая левую половинку рта.

Так в квартире Гординых утвердился Мухин, а все остальные единокровные и единоутробные его братья и сестры были благополучно утоплены поэтом-гуманистом в ведре с водой и вынесены в мусорный контейнер.

Муха потом долгое время перепрятывала сынишку, таскала его в зубах, как мышь; усердно тетешкалась, как с любимой игрушкой; словом, вела себя как истинная первородящая, осчастливленная волею провидения.

Мухин вырос барчуком, ленивцем, нахаленком с примесью кошачьей олигофрении, обусловленной влиянием возможного инцеста (Гордины ведь считали Муху незаконнорожденной дочерью Мурзика), но полностью поручиться за справедливость подобного суждения Владимир Михайлович, конечно, не мог. Хотя нередко не только думал об этом и с поэтической настойчивостью убеждал Марианну Петровну присоединиться и слиться в едином порыве безоговорочного осуждения разврата; мало того, он пытался получить хотя бы устное согласие любых других слушателей, бывавших в гостеприимном доме собакокошколюбов.

Старый Мурзик после рождения сына, как говорится, забил болт на романтические отношения с Мухой и крайне редко снисходил до общения с вероломной развратницей. Он был тертый калач, ушлый и дошлый парниша, которому не стоило класть палец в рот, и своими повадками превосходил любого закоренелого дон-жуанчика, не обладавшего кошачьим хвостом.

Владимир Михайлович вывез его из тверских земель. Пылкий поэт, устав от службы в издательстве, лет одиннадцать-двенадцать тому назад пребывал по зимней поре на местной турбазе вместе с дочерью-школьницей, переводил тогда истово очередной сборник очередного казахского поэта для "Советского писателя" и вот в предпоследний вечер, гуляя по лесопарку, наткнулся на странноватого котенка, сидящего как статуэтка на заснеженной скамейке. Причем этот хвостан вместо того, чтобы немедленно дать деру, не только позволил себя гладить, но и дал затолкать себя полностью за полы дубленки, затем дотрясся до турбазовского номера, не удрал почему-то через предусмотрительно открытую дочерью балконную дверь (Злата явно хотела выпроводить пришельца, в первую очередь, боясь гнева матери, чистюли и привередницы по части домашних новаций и причуд своего безалаберного супруга-поэта), всю долгую дорогу (вначале на грузовике, после опоздания на автобус, потом на электричке) до столицы не отлучавшегося от новоявленного хозяина, впадавшего от прикосновения его крепких рук в подобие транса, чуть ли не каталепсии.

Позже Марианна Петровна выяснила, что уши Мурзика были сплошь забиты серой; она вымыла шприцом мощные черные залежи, "пробки"; вылечила переселенца от ушного клеща, который котенок подцепил в тверском лесомассиве, но магическое действие гординских рук на кота было долго ещё очевидно и демонстрировалось домочадцам и редким гостям, пока наслаждавшийся собственным могуществом хозяин не перестал, наконец, уделять этому повышенное внимание.

Мурзик быстро приноровился к новому месту обитания. Он перебегал с подоконника на подоконник, цепко изучал заоконный пейзаж, перенял от керри-блю-терьера охранные повадки и даже погавкивал на подозрительное шевеление снаружи дома. Кошачий Маугли не умел мяукать, из-за "пробочной" глухоты и одиночества он не перенял в тверском детстве грассирующую речь своих длиннохвостых соплеменников. А новый друг Джон сумел научить только собачьей брехне, сдавленному глухому отрывистому лаю.

Мурзик занимался успешно и самолечением. Он заходил в детскую комнату, забирался на письменный стол и, нажав всем весом на педаль-выключатель, часами лежал под зеленой настольной лампой, прогревая больные уши.

Ему никто не мешал. Хозяева разбегались рано утром на работу, приходя поздно вечером. Владимир Михайлович служил в издательстве, Марианна Петровна преподавала детишкам историю древнего мира, хотя в последнее время её все больше занимала наука наук - философия. Их молчаливая дочка Злата тоже почти полный световой день проводила в учении; после общеобразовательной школы она, часто даже не заходя домой, мчалась в студию юных художников, где осваивала азы графики и живописи. Кот был вынужден приноравливаться только к одному завсегдатаю совместного жилья - псу по кличке Джон, керри-блю-терьеру, необыкновенно породистому с великолепной родословной и связкой золотых медалей, который до сближения с Мурзиком обитал в своем животном одиночестве добрый десяток лет и возымел первоначально к коту большой интерес. Он любил его обнюхивать, как мохнатый кусок сыра; дружелюбно приглашал разделить игры с мячом или резиновыми игрушками; любил дотрагиваться лапой до мягкого, словно подушка живота. Спать вдвоем было также для каждого из них теплее. Но по утрам и вечерам их словно что-то раздирало; просыпалась вековая ничем необъяснимая неприязнь между родами, словно между мусульманами и христианами.

"Пуштунские племена" - окрестила их Марианна Петровна за то, что кажим божим утром они пробегали друг за другом, порой чередуясь местами (убегающий - догоняющий) по всем кроватям, по всем комнатам первоэтажного жилья.

Мурзик, как вы, надеюсь, помните, появился в доме Гординых аккурат под очередной Новый год; его новоиспеченный хозяин по этому поводу даже сочинил небольшую поэмку или же длинное стихотворение "Пес и кот", только никак не удосуживался опубликовать это юмористическое стихотворение, ибо сдавать его в редакцию журнала следовало примерно за полгода до приуроченного срока Новогодья; естественно летом он о переломе зимы не вспоминал, замороченный неотложными делами, а за месяц-другой до вожделенного праздника, спохватившись, понимал, что, увы, опять опоздал.

Так вот, как-то ранней весной, а может в самом начале лета Владимир Михайлович, человек весьма хозяйственный и крайне бережливый по мелочи, позволил от чистого сердца коту вылизать освободившуюся баночку из-под рыбных консервов. Для кошек ведь рыба - первейшее лакомство. Вскрывал же он эту баночку нелюбимым консервным ножом (у него был и любимый, не оставляющий зазубрин) и оттого возможно с особым остервенением; что ж, края вскрытия оказались в жестяных заусеницах, напоминающих не то зубы крокодила, не то рыбки-пираньи. Кот поранил от усердия язык, обиделся и ушел из дому. Последнее выполнить ему было особенно легко, поскольку через открытое кухонное окно он легко соскакивал на бетонную оградку подвала и далее - на землю.

Кот ушел, вся семья Гординых (и виновник ухода, так, кстати, и не осознавший свою вину полностью, и его благоверная, напрасно долгое время ещё вбивавшая осознание вины незадачливому консервовскрывателю, и дочь Злата, метавшаяся между родителями, каждого из которых любила наособинку, жалевшая кота-переселенца взрослеющим умишком, но ещё больше бездумным, предназначенным для любви сердцем считавшая по её девичьему разумению и суждениям, вычитанным из газет, что бедолага, скорее всего, отправился восвояси, в приволжские леса, повинуясь зову крови и родины) погрузилась в траур из-за исчезновения фактического члена семейства; пес Джон временами тоже явно грустил, то ли по утренним пробежкам, то ли по невозможности самому удрать по-кошачьи через окно, то ли, наконец, по причине неуклонного старения собачьего организма и соответственно ностальгии. Пес был в этой безалаберной семье единственным доподлинным философом, корни его рода шли из Ирландии, давшей миру Свифта, Джойса и Уайльда, высокочтимых его образованными хозяевами.

Так ни шатко, ни валко прошел год. Может, чуть более, чуть менее. Как обмолвился вечно рифмующий Гордин по другому поводу, но тоже о традиционном отрезке времени: "длился, тянулся, мелькнул и пропал..."

И вот Марианна Петровна со Златой зачем-то отправились через внутренний двор, окаймленный "хрущобами", в сторону железнодорожной станции, то есть той дорожкой, которой обычно Гордины не ходили, ориентируясь в основных перемещениях прежде всего на шоссе, вдоль которого располагались все необходимые жизнетворные и жизнеполезные учреждения, как-то магазины, школа, поликлиника, аптека, кинотеатр. И надо же буквально в десятке метров ходьбы и в двух шагах от дорожки они узрели пропавшего Мурзика, а он сразу же узнал неосторожных хозяев.

Кот был схвачен, доставлен домой, торжественно вымыт и накормлен по первому разряду всевозможными деликатесами, какие только водились в эпоху так называемого "застоя".

Владимиру Михайловичу отныне было строго-настрого запрещено приближаться к коту со своими пагубными услугами, а керри-блю-терьер, осторожно обнюхав усатого и, признав в нем блудного сына, стал заботиться о нем в дальнейшем поистине по-отечески и спать они снова стали вместе: пес большим клубком, а кот - малым, внутри основного.

По возвращении у Мурзика обнаружились многие новоприобретенные наклонности и странности, так он оказался приучен ходить по большой и малой нужде в унитаз, только смывать оказался неспособен. Затем он особенно возлюбил своего обидчика, старшего Гордина, и всегда встречал его вечером первым, вспрыгивал уже в коридоре хозяину на плечи, едва Владимир Михайлович сбрасывал верхнюю одежду, устраивался наподобие живого воротника и в этом виде перемещался часами. Иногда (чаще после того, как Гардин принимал ванну) он пристраивался к мощному обнаженному предплечью хозяина, не больно, но крепко закусывал кожу зубами, распластывался вдоль руки, когтисто обхватывая её лапами, и показывал дальнейшим своим поведением, что принимает хозяйскую руку за большую белую кошку. Кроме того, у Мурзика открылись экстрасенсорные способности, он безошибочно определял у любого члена семьи наиболее болящий на тот момент орган, и устраивался на проекции этого орган чаще всего во время сна выбранного им пациента, и лежал на облюбованном месте часами, кстати, добиваясь желаемого целительного результата, выздоровления. У Марианны Петровны он старательно эскулапил суставы рук и ног, а у Златы и Владимира Михайловича - их головы.

Что ж, жизнь шла обычным ходом, годы мелькали как светофоры, как потом оказалось, подточенная внутренними и внешними врагами, как термитами, незаметно рушилась держава, а пес Джон внезапно состарился, у него вследствие аллергии на укусы полчищ летних блох, которыми были заражены все близлежащие кустарники и трава, и возможно - особой нервной восприимчивости к интоксикации развился тяжелейший нейродермит и как-то во время отъезда Владимира Михайловича в очередную командировку задерганная и безутешная Марианна Петровна по совету очередного ветеринара позволила живодеру за умеренную плату усыпить измученное болезнью животное. Тогда же она тщательно отциклевала паркет, залила лаком мельчайшие трещины, чтобы, не дай Бог, блохи не притаились в ожидании следующих жертв.

После кончины керри-блю-терьера семейный уклад Гординых если не переломился, то дал заметную трещину. Владимир Михайлович уже не имел непреложной нагрузки в виде утреннего или вечернего выгула собаки, естественно не мог ставить сие занятие и усилие себе в заслугу, поэтому, когда иногда он возвращался со службы позднее обычного и к тому же подшофе (а контакты с коллегами и особенно с подшефными переводимыми им современными классиками тюрко-язычных литератур, то есть представителями братских народов, а отнюдь не ближнего зарубежья требовали хотя бы еженедельного возлияния для обсуждения жизненно важных проектов), только ночная прогулка с собакой или хотя бы приниженно-искательный разговор по поводу её возможной целесообразности были единственным громоотводом в общении с разбуженной или наоборот никак не засыпающей фурией, каковой становилась от тревоги и постоянного беспокойства за неадаптированного к советской жизни супруга сердобольная Марианна Петровна.

Между тем так же незаметно выросла, повзрослела Злата, ей тоже не хватало бессловесного четвероногого друга, и все чаще отец с дочерью подхватывались от греха подальше и мерили шагами асфальтовую дорожку от магазина "Досуг", расположенного в пристройке к их дому-башне, до близлежащей почты или магазина "Ударница", ведя часовые беседы о сложности и таинстве жизни. Кот тоже отбился от рук, дичился и стал исчезать из дома гораздо чаще и отсутствовал подолгу.

Марианна Петровна, тогда ещё начинающий и стихийный философ, неоднократно размышляла о причинах и следствиях упадка семейного миропорядка и мироздания; наконец, созрев, она как-то заявила супругу:

Вот что, милый, нечего так выразительно страдать. Выкрой денег и приобрети стоящего щенка.

Владимир Михайлович встрепенулся, ростки слов упали на подготовленную почву, и стал что-то лепетать о привлекательности такс. Верный, хотя и не явно даровитый заочный выученик Набокова, он вожделенно мечтал о грациозном вытянутом во всю длину существе с выпуклыми глазами и коротенькими кривыми ножками, семенящем послушно рядом с ним по усыпанным желтыми листьями осенним дорожкам столичной окраины и своим равномерным бегом, настраивающем на классический амфибрахий возникающих конгениальных четверостиший.

Но Марианна Петровна была непоколебима. Она сразу пресекла ненужную самостоятельность.

Неужели неясно, что только коккер-спаниель, причем не длинномордый англичанин, а тупорылый американец и непременно персиковый, веселое рыжее солнышко, всколыхнет нас, сонных тетерь, возродит к жизни. Вот посмотри хотя бы на кота, он только о спаниеле и мечтает, правда, Мурзик?

Естественно, кот словно только и ждал обращенного к нему вопроса хозяйки. Он вспрыгнул немедленно к ней на колени, заурчал, замяукал, возможно, просто надеясь на подачку, которую и получил тут же в виде вкусно пахнущего колбасного колечка.

Итак, собачий вопрос был решен единогласно при одном воздержавшемся. Гордин благоразумно отмолчался. Он трудолюбиво принялся за изучение газетных объявлений и вскоре из множества предложений в газете "Из рук в руки" выбрал пару-тройку наиболее привлекательных. Посоветовавшись с женой и созвонившись потом с владельцами новорожденных щенят, он уже в ближайшее воскресенье вместе с дочерью отправился на другой конец города, в район Каширского шоссе, где без особых усилий и приключений разыскал искомую квартиру. Причем фамилия хозяев была вполне "чеховская" - Рычковы. Гордин так и не мог выбраться из привычного круга литературных аллюзий.

Из всего помета (шесть или семь щенков) он вместе со Златой, не сговариваясь, выбрали самого упитанного и энергичного бутуза, сторговали его на правах самых первых покупателей за 500 рублей, что тогда ещё было изрядной суммой (равняясь, по меньшей мере, двухмесячному окладу Гордина или, что сегодня более понятно, восьмистам долларам или восьмистам у. е.) и благополучно довезли домой.

Для удобства щенку бросили старую ушанку хозяина, и Кубик (так изощренно окрестили кобелька, ибо кличка его непременно должна была начинаться на букву "к") обитал в ней несколько месяцев то в одном, то в другом углу, перетаскивая зубами за собой полюбившееся меховое ложе, пока не вырос и не превратил бывшую постель в изголовье, в привычную подушку.

Кот сразу же взял Кубика под опеку, спал с ним, не обижая как Джона, которого в свое время нередко драл выпущенными из лапы когтями до крови. Подобная идиллия царила в гординском доме аккурат до появления Мухи, а вернее до рождения Мухина.

После непредусмотренного умножения семейства Мурзик перестал общаться с Мухой, он брезговал даже смотреть в её сторону. Тогда как Муха, как и положено восточной скромнице всячески старалась угодить супругу, ластилась к нему при каждом удобном случае, пела нежные песни, пытаясь вылизать шерсть своему повелителю, но кот бесцеремонно обрывал её на полуслове, на полу вздохе.

С сыном он тоже долгое время вообще не общался. Только года через два он нехотя признал его и порой позволял притулиться под боком, дремля в любимом кресле, стоящем посреди комнаты прямо напротив телевизора. Кстати, кошки телевизор смотрят, и кое-что в нем разбирают в отличие от собак, которые могут наравне с кошками смотреть только через оконное стекло во двор, где, кажется, все-таки улавливают некоторые ситуации.

На фоне животных страстей как-то незаметно происходили глобальные изменения в жизни людей. Рухнула страна, от неё откололись новые государства, в приграничье, словно костры вспыхнули конфликты и войны. Гордина вероломно уволили из издательства, вернее, выдавили, о чем более подробно можно узнать из повести "Вавилонская яма", где он выведен под именем Миши Мятлева; впрочем, повесть эта вовсе не является истинной хронологией его жизни. Он, пытаясь выжить, создал собственную издательскую фирму, но не сдюжил, сдрейфил, растерял на пол дороге "ново-русские" устремления, потрудился с переменным успехом директором журнала и замдиректора очередного худосочного издательства и, наконец, стал преподавателем русского языка и литературы в педколледже № 13, о чем свидетельствует уже другое пародийно-авантюрное произведение "В другое время в другом месте". Дочь Злата стремительно вышла замуж за сверстника-сосунка; попыталась его вышколить и вывести в люди, преуспев в этом только отчасти; зато удачно завела черно-подпалого коккер-спаниеля Фила, Филемона (так и не встретившего свою черно-подпалую или оранжевую Бавкиду); закончила вуз; поступила в аспирантуру; затем после семи лет самозабвенного заточения в узах и тенетах брака ушла от олигофрена-супруга, погрязшего в хитросплетениях коммерции, и была вынуждена передать отнюдь не простофилю-пса верноподданным родителям. Почерневшая от переживаний, но все равно неунывающая Марианна Петровна как истинная королева пчелок строго обласкивала и властно обихаживала разрастающееся само собою семейство.

Надо заметить, что Фил был кобель неординарной судьбы. Отцом его был чемпион США и первая хозяйка, крутейшая особа, приобрела чемпионского сына со всей выправленной как надо родословной за немалые деньги, привезла в Россию, избаловала донельзя и внезапно буквально через несколько месяцев погибла в автокатастрофе, после чего Филу пришлось весьма несладко. Все последующие хозяева выбивали из него по своему разумению дурь, наказывали за любую малую провинность, тем самым только умножая их череду. Собакам вообще свойственно повторять свои ошибки гораздо чаще, чем людям.

Особенно зло и больно изгалялись над бедным животным подвыпившие мужчины. Они пинали несговорчивого кобелька ногами, обутыми в жесткие туфли; конечно, Фил не только огрызался, но и успевал укусить, словно ужалить обидчиков; они любили поднимать испуганное существо в воздух и с размаху бросали его об пол, стремясь ударить побольней, и спьяну неразумно надеялись, что пес будет прыгать по гладкому паркету как волейбольный мяч.

Злата, как могла, заботилась о Филе, которого ей подарила подруга директрисы школы в Солнцево, где она подрабатывала ещё студенткой. Но все равно его приходилось оставлять одного в пустой квартире; он ныл, поэтому сидел без хозяев в наморднике, в темном коридоре, поскольку мог напрудить куда угодно, особенно на ковер. Пес был, что называется, без тормозов и с желанием реализовать свои бывшие и будущие, с чем он был особенно уверен, обиды.

Иногда он гостил у Гординых, где ему нравилась безалаберность бытия, множество животных; он сразу же подружился с малоподвижным Кубиком, первенствовал в играх с ним и в приеме пищи; он чуть ли не флиртовал с Мухой, гоняясь за ней с преувеличенным рвением, но не задевая её всерьез; он уважительно относился к Мурзику, оценив по достоинству глубокомысленную осень кошачьего патриарха и, наконец, он никак не мог понять испуг и беспокойство слегка олигофреничного Мухина, который при первом же появлении черно-подпалого гостя забрался на верхушку скатанного в трубку ковра, стоящего за шкафом, и сидел там не только часами, а днями и в последующие визиты Фила, не спускаясь не только для приема пищи, но даже и для справления нужды.

Если бы Фил мог говорить на людском наречии, он бы непременно пролаял по-английски "Shirt!" и уж точно бы обфакал всех мяукающих недоносков, воображающих себя почему-то пупами мироздания.

И все-таки Фил любил свой уголок в Северном Измайлове. По окончании викэнда он радостно брал в зубы свой ошейник и поводок, прыгал без лишних напоминаний в сумку своих настоящих хозяев и не мог дождаться, когда его унесут на ближайший автобус или же посадят на переднее сиденье машины, которой вскоре обзавелись Злата с матереющим мужем.

Когда Филу пришлось переселиться к Гординым окончательно или, во всяком случае, надолго, он первоначально захандрил, постоянно срывал злость из-за измены хозяйки на вовсе неповинных кошках, под горячую лапу попадало порой и Мурзику, который, кряхтя и ворча по-стариковски, шел перекладываться на отопительную батарею или на письменный стол, а то и вовсе на улицу, в соседний относительно благоустроенный подвал.

Постепенно Фил выправился, успокоился, даже запашок еженедельного алкоголя от нового хозяина-пиита перестал вызывать у него неприязнь и тягостные воспоминания о давнишних обидчиках. Он порою снисходительно лизал Владимира Михайловича в губы, стараясь все же забрать повыше, к началу усов, дотрагиваясь горячим языком до носа хозяина.

Но у кривой палки не бывает прямой тени. В квазидемократической России случился дефолт. Что это такое досконально не понимало более половины населения опетушенной бесами всех мастей страны. Но зато все точно знали: будет плохо. Дефолт был явлением того же порядка, что и инсульт или инфаркт.

Гордин, генно воспринявший возможность тотального голода в силу своего зачатия во время второй мировой войны, и переехавшая к ним мать Марианны Петровны, которую для разнообразия назовем здесь Брунгильдой Рафаэлевной, бесконечно запасались продуктами, забивая холодильник, морозильную камеру "Саратов" и прочие сусеки, пока не истратили все имеющиеся в наличности деньги; Мурзик после очередного омовения в ванне с шампунем плотно перекусил и ушел.

Зная его заходучий нрав, его ждали день, два, неделю, месяц. Ждут его Гордины и посейчас, впрочем, понимая, что больше со своим любимцем не свидеться. Разве только на том свете, если там овны не отделены от козлищ и души животных тварей общаются с душами людей. Хочется им все же надеяться, что свою кончину Мурзик встретил достойно и по возможности малоболезненно. Умер ли он от старости, от общей изношенности организма или от внезапного падения кирпича или бетонной балки, а то и от психической атаки крыс, наводнивших Москву в последние годы крысоидного беспредела, не все ли равно. Главное, он состоялся как личность; он пережил множество других котов, водившихся по соседству; он прожил лет 16-18, что равняется по продолжительности чуть ли не ста годам человеческой жизни; он оставил многочисленное потомство; перелюбил сотни, если не тысячи соплеменниц, превзойдя донжуанский список, скажем, Пушкина в десятки, если не в сотни раз, вечная ему память!

А вот Мухин учудил совсем не здорово. Неделю тому назад он снова стал выходить для прогулки через отворенное окно на истаивающий мартовский снег, а ведь всю зиму до того боялся выйти даже на оконный карниз.

Весна на сей раз выдалась поздняя, отягощенная событиями в Югославии, наглой "натовской" бомбардировкой братьев-славян при подуськивании, а то и властном натравливании американцев; и московские коты, увы, тоже загуляли на целый месяц позднее обычного. Но жизнь вновь брала свое, входила в привычное русло, и вокруг гординских окон опять закружились кошачьи хороводы, начались вызовы на блядки, арии, спевки и скоропалительные свадьбы.

В роковой, как оказалось, вечер Гордин, выпустив Мухина, сам вышел со спаниелями на прогулку. Кот встретил их снаружи с всегдашним повышенным радушием. Отчего-то на улице Мухин был особенно расположен к своим собакам; он немедленно бежал к ним со всех лап; терся о них спиной; победно вертел хвостом; семенил вокруг них кругами, стараясь прикасаться к их шерсти как можно чаще. Даже Гордину он великодушно разрешал гладить себя, картинно прогибаясь под ладонью, выгибая спинку и стремясь подставить для почесывания голову.

После церемонии последовательных ласк он резво побежал к ближайшему подъезду соседнего дома и больше Гордин его не видел.

Не было его почему-то и утром. Через пару дней напрасного ожидания истомившаяся Марианна Петровна несколько вечеров кряду вытаскивала виноватого Владимира Михайловича (он винил себя сам за непредусмотрительность и ротозейство) на поздние ночные прогулки; запасаясь пахучей колбаской и щедро ей одаряя всех встречных поперечных кошурок. Были прочесаны и окликаны все подъезды пятиэтажек по всему периметру внутреннего двора; совершены целенаправленные набеги в соседние кварталы, все бесполезные.

Итак, ничуть не обиженный ничем, тем более не надрезавший язычок о консервную банку, кот-подросток, кот-юноша пропал в городской сутолоке, исподволь привыкшей и к исчезновениям и похищениям людей. Дай Бог встретить ему благорасположенного человека, одинокую ли старушку с запасом невостребованной любви или, наоборот, с жаждой хотя бы мохнатого животного ответного тепла; нормальных или хотя бы без садистских устремлений детей, не творящих над животными казнь египетскую! Да минуют его одичавшие вконец собаки, которых он мог по своему инфантильному недомыслию принять за исполненных дружелюбия и лишенных наигранного охотничьего азарта кобелей и сук, ибо по своей домашней природе он не знал противоположного.

День и ночь сейчас отодвинута штора на кухонном окне, точно так же сдвинут плотный тюль, окно отворено без оглядки на лихих людишек. На подоконнике довольно часто сидит Муха, ожидая одновременно и своего сына, и своего второго мужа. Ей явно не по себе, она часто и широко зевает, показывая острые неиспорченные зубы - верный признак беспокойства и тревоги. Собаки - Кубик и Фил - также караулят под окном, разлегшись на кухонном линолеуме или же стоя, напряженно вслушиваются в шорохи и стуки за окном, вглядываются в краешек неба, едва видный между прогалами древесных стволов и бетонных застроек вечного города. И только люди судорожно заняты своими неотложными делами и заботами, чтобы не вспоминать о каждодневных потерях, чтобы не думать о неизбежно уготованной всем одинаковой участи.

4 апреля 1999 года