Длинные теплые вечера эпохи капиталоцена
Новая книга стихотворений Арсения Ровинского — «Незабвенная» — замечательна, прежде всего, тем, что, органично продолжая ряд линий и сюжетов, уже присутствовавших в предыдущих сборниках («Extra dry», «Зимние Олимпийские игры», «Ловцы жемчуга»), одновременно заставляет нас пересмотреть поэтический проект автора в целом. Собственно, понимание важности «Незабвенной» напрямую следует из понимания того, как реализуется и что подразумевает этот «пересмотр».
Ровинский все дальше и все смелее уходит от так называемой «постакмеистической» поэтики (этой «столбовой линии русской поэзии», по мнению Леонида Костюкова[1]), в рамках которой он изначально формировался[2],[3]. «Акмеизм» здесь следует понимать как явление очень местное, даже местечковое (в отличие, например, от символизма или футуризма) — как знаменитую российскую «тоску», томление горстки интеллектуалов с мировой полу-периферии по блестящим достижениям центра капиталистической мир-системы. Успешное преодоление этой местечковой тоски (и, соответственно, постакмеизма) отчетливо коррелирует со все увеличивающейся глобальностью поэтического ви́дения Ровинского. Дмитрий Кузьмин еще в 2004-м году отмечал у поэта «особую оптику — взгляд как будто сверху, с высоты птичьего полета»[4]; и, кажется, пристрастие автора «Незабвенной» к такому панорамному взгляду на мир с тех пор лишь усилилось. В книге Ровинского читателю встречаются Прага и Гданьск, Виннипег и Воронеж, Нью-Йорк и Новосибирск, Фонтанка и Темза, бухта на берегу Индийского океана и одесский завод ЖБК, вашингтонские бéлки и васюганские болота, ближнее и дальнее зарубежье, тихоокеанское и средиземноморское побережье, Швеция, Италия, Ирландия, Колумбия, Марокко, Афганистан и так далее. Перед нами воспроизводится именно глобальная панорама современного мира — и сам факт существования такой панорамы вынуждает поставить под вопрос устоявшуюся традицию чтения стихотворений Ровинского. Если говорить очень коротко, это традиция, которая может быть названа россиецентризмом.
Действительно, по мнению большинства читателей, поэзия Арсения Ровинского посвящена рефлексии о судьбах России[5], о распаде СССР[6], о последних судорогах советской империи[7]; «о чем бы ни писал Ровинский, он пишет о Родине. Впрочем (казалось бы) — о чем еще писать эмигранту?..»[8] Однако высокомерие метрополии («о чем еще писать эмигранту?»), уверенной, что весь мир вращается вокруг нее, давно не имеет под собой никаких оснований. И что, если дело обстоит прямо противоположным образом: возможно, для продуктивного чтения стихотворений Ровинского следует признать, что тексты поэта, уже почти тридцать лет живущего за рубежом (в Дании), имеют в виду вовсе не российскую, но именно мировую, глобальную повестку дня.
Родина интересна поэту гораздо меньше, чем хотелось бы думать его российским читателям; что же касается Сочи, Челябинска и Уренгоя, регулярно встречающихся в текстах Ровинского, то они давно стали метонимиями не одной конкретной страны, но всей планеты. Ирония ситуации, однако, заключается в том, что именно с глобальной точки зрения обстоятельства этой планеты все более походят на обстоятельства позднего Советского Союза. Чуть менее десяти лет назад (в 2008-м году) капиталистическая мир-система вступила в свою очередную фазу, которую Майк Манн называет «Великой рецессией»[9]. Успешные нарративы прогресса, экономического роста и увеличения благосостояния для всех и каждого, поддерживающие гегемонию капитализма, внезапно оказались поставленными под сомнение: capitalism doesn’t work, как убеждали мир протестующие на Уолл-стрит в 2011-м. Если формулировать это немного иначе, к людям пришло понимание того, что капитализм ведет себя подобно еще одному экстрактивному экономическому институту (по Дарону Аджемоглу[10]), основывающему свое влияние на извлечении и реализации (ограниченным кругом лиц) некоего уникального ресурса; но, в отличие от, например, габсбургского серебра или путинской нефти, для мирового капитала таким ресурсом стала экосфера всей планеты. Собственно, ограниченность этого уникального ресурса и находится сейчас в центре глобальной повестки; мир занят обсуждением проблем капиталоцена[11], шестого (инициируемого человечеством) великого вымирания видов[12], совершаемого элитами экологического предательства[13] и так далее.
2015-й оказался первым годом, когда средняя температура поверхности земли на один градус Цельсия превысила уровень температуры доиндустриальной эпохи, приблизив нас, таким образом, к преодолению порога в два градуса — Рубикона, который, как считается, мы не должны пересекать, если хотим избежать того, что Рамочная конвенция ООН об изменении климата (РКИК) 1992-го года описала как «опасное человеческое вмешательство в климат»[14].
Постепенно сложившееся понимание ситуации примерно таково: ввиду того, что ресурс земной экосферы практически исчерпан, нас с высокой вероятностью ожидает мрачное и злое будущее, более турбулентное и более бедное; и нам уже сейчас надо учиться жить на развалинах и руинах капитализма в мире без экономического роста. Что любопытно, кажется, именно эту невеселую перспективу исследуют (в типичной для них «тихой» манере) последние стихотворения Арсения Ровинского.
Речь здесь даже не о том, что Ровинский рисует нам мир, полный региональных конфликтов, полувоенного выживания и повсеместной разрухи; мир, где кто-то штурмует Москву, кто-то ест жареного варана, а кто-то пугает на пляже ча́ек. Скорее, куда более важно общее ощущение растерянности и бессилия, проницающее тексты поэта.
Как бы выглядел капитализм, если не воспринимать экономический рост как данность? Выглядел бы он лоскутно: накопление капитала возможно, потому что капиталу свойственно производить стоимость без всякого плана, то есть рывками[15].
Стихотворения Ровинского и являются в первую очередь такими рывками (речи) и лоскутами (текста); их важнейшая стилистическая особенность в том, что они очень маленькие, они никогда не могут вырасти — ибо эпоха роста осталась позади.
Лишь один характерный пример:
у Петрова была квартира
в самом сердце русского мира
«Умираем!» — сказал Петров
был я молод и не готов
умирать заодно с Петровым
но дожив до седых годов я бы умер
честное слово.
Бóльшая часть этого стихотворения — переиначенная строфа из Сергея Гандлевского («„Пидарасы“, — сказал Хрущев. / Был я смолоду не готов / Осознать правоту Хрущева, / Но, дожив до своих годов, / Убедился, честное слово»[16]); казалось бы, заявленная логика переосмысления цитаты сулит поэту множество находок и открывает множество путей — можно примерно представить, какое пестрое полотно развернули бы здесь условные «авторы-постмодернисты» девяностых годов двадцатого века. Но в том-то и дело, что Ровинский не отталкивается от этой цитаты для дальнейшего продвижения и развертывания текста — он вообще не двигает текст дальше. Удивительная особенность Ровинского заключается как раз в том, что теперь он заканчивает там, где другие авторы только начинали. Советское наследие, традиции центона, теории интертекстуальности — все это не является более гарантом роста, не помогает развивать тему, не работает и не может работать в принципиально новых реалиях, исследуемых Ровинским. Нет сил расти и развиваться; стихотворения Ровинского постоянно топчутся на месте, постоянно повторяют одно и то же: «едим мои любимые чёрные макароны/ чёрные макароны», «где тополя огромные/ где огромные тополя», «и даже в Пловдиве в Пловдиве даже».
Эпоха протяженных сюжетов прошла навсегда — для их разворачивания не осталось ресурсов; любой рост отныне минимален, виден лишь под микроскопом:
когда они встают в 6 утра у нас облачно облачно
когда они поют в 8 утра у нас облачно облачно,
или:
лепить вареники с вишен меня успокаивае
варить варение с вишен меня успокаивае,
или:
как-то просто почувствовали что лучше об этом просто
не говорить
и оказалось что правильно чувствовали что говорить не надо.
В этом смысле показателен сам способ деления стихотворений на строчки, используемый Ровинским:
тёмной ночью в нашем поле стали люди пропадать
пропадали понемножку а потом пропала рать
мы стреляли в нас стреляли в нас почти не попадали.
Текст, который у другого автора был бы разделен на шесть строк, занимает у Ровинского лишь три строки — стихи словно бы проваливаются друг в друга, не имея сил, чтобы надстраиваться вертикально, чтобы осуществлять переход на следующий уровень, на следующую строку, чтобы становиться собственно стихами. Бессилие в буквальном смысле слова видно: тексты не растут вверх аккуратными побегами, классическими столбцами, но лежат плашмя, горизонтально стелются, экономя энергию:
русский язык неприятен многим жителям ближнего
и дальнего зарубежий
в этом вы сами легко убедитесь гуляя по вечерам вдоль
тихоокеанского или средиземноморского побережий.
Напомним еще раз: перед нами не (локальная) постсоветская — но (глобальная) посткапиталистическая реальность. Здесь, вероятно, полезным будет сравнение Арсения Ровинского с Яном Сатуновским, сделанное Игорем Гулиным; по мнению последнего, в текстах Ровинского (при целом ряде важных сходств) «есть невозможный у Сатуновского инфантилизм»[17]. Это действительно так, однако термин «инфантилизм» следует понять именно как «отсутствие роста» — экономического в том числе. Сатуновский, справедливо отмечавший «гнилость бараков» и «бедность словаря», все же мог (и продолжал) верить в прогресс; лирический герой Ровинского давно избавлен от подобных иллюзий. Поэтому наблюдаемый «инфантилизм» поэта сродни инфантилизму пустынных колючек, существующих меж развалин навсегда погибшего мира; эти растения малы, но зато они умеют экономить ресурсы и выживать в неблагоприятных условиях. Так мутирует (вследствие краха самой идеи «роста») знаменитый «новый эпос», провозглашенный Федором Сваровским, Леонидом Швабом и Арсением Ровинским накануне мирового кризиса 2008-го года (странная ирония истории) — в эпоху далеко зашедшего капиталоцена мы будем находить лишь маленькие и сухие колючки поэзии.
Книга Ровинского недаром заканчивается стихотворной пьесой — и у этой пьесы две ключевые особенности: во-первых, она тоже очень маленькая (она не может вырасти); во-вторых, главным персонажем пьесы является радиоактивный элемент Полоний — пустое место, крайне опасное для человека. Не таким ли местом становится теперь вся планета?
Входит Полоний. Это пустое место. В дальнейшем все, кто к нему обращаются, — говорят в пустоту. По желанию режиссёра пустота может оборачиваться светящимся пятном или любой другой голограммой. Сцена освещается новым, ярким светом, из динамиков — восточная музыка и пение. Первой начинает танцевать Наташа и втягивает в танец Андрея. Постепенно, танцуя, они приглашают из-за сцены новых и новых персонажей. Среди танцующих обязательны восточные принцессы, дети, дворники-таджики, проститутки, красивые пожилые аксакалы, участники боевых спецподразделений ГРУ, мелькают сабли, ножи, совковые лопаты, автоматы Калашникова, ПЗРК.
Вот оно, постсовременное существование, которое ожидает всех нас после конца прогресса — и, кажется, лишь известная провинциальность и самодовольство современной российской культуры мешают нам понять всю актуальность такой повестки. Собственно, тексты Ровинского важны (помимо прочего) как раз потому, что (побуждая нас отказаться от россиецентризма) показывают: обсуждение глобальных вопросов современного мира вполне возможно и на русском языке. Впрочем, избранный Ровинским способ такого обсуждения неожиданно дарует читателю некоторое успокоение; несмотря на поминаемые сабли, ножи и ПЗРК, в интонациях поэта совсем нет алармизма. Напротив, общий посыл может быть сведен к тому, что жизнь на планете в любом случае продолжается — даже если это не жизнь homo sapiens. Книга Арсения Ровинского, в самом деле, полна множеством других жизней: псы и лисицы, львы и быки, ласточки и чайки, окуни и плотва, бабочки и кузнечики, и белладонна, и рододендроны, и полудохлые анемоны, и дымящиеся вязы, и любимые сосны наклонные, и милые клены и тополя, и чернозем такой живой. «Незабвенная» — это мир планетарной жизни, которая просто воспроизводит самое себя, но которая тоже достойна чутких и точных слов: «эти стихи специально для тех кто только сексом интересуется / сами собой появляются сообразуются / для того чтобы было о чём говорить / о чём длинными тёплыми вечерами разговаривать». В некотором смысле, это жизнь и это стихи нашего будущего.
Алексей Конаков
IV. Полоний
Драма в стихах, в пяти действиях
Все совпадения и прочее — случайны.
Действующие лица:
Борис — ветеран госслужбы, депутат Государственной Думы всех созывов.
Наташа — молодой, подающий большие надежды агент ФСБ.
Андрей — полковник ФСБ.
Полоний — радиоактивный химический элемент.
Павел — беглый агент ФСБ, живёт в Лондоне.
Маруся — просто Маруся.
Действие первое
Москва, Кремль, 2000 год.
Курительная комната, кожа, зеркала, напротив друг друга — Борис и Наташа, курят.
Борис:
Я знаю здесь ползала
по пленуму ЦК ВЛКСМ
в семидесятом.
Наташа:
Все они
наверняка не ангелы, но все
с огромным опытом и преданы
Отечеству.
Борис:
О да.
Но в чём, скажи мне, преданность? Ложиться
под гусеницы танка
или в танке
без всякого сомненья жать на гашетку и давить людей?
И что, если тогда, когда по всей стране
дома взрывались, —
каждый раз
взрывали те, кто предан
Отечеству?
Уже час дня, а нам не наливают
ни капли,
хоть с собою приноси.
Наташа (откуда-то из-под юбки достаёт небольшую, плоскую стальную флягу и протягивает её Борису):
Как видите,
достойную замену
растите Вы.
Борис (выпивает из горла и, оставляя флягу у себя):
Теперь никто не хочет говорить
об этих взрывах
и марать своё честнóе имя
во всём этом говне.
Но вот беда — в Рязани год назад
в составе госкомиссии я сам
подробно этим делом занимался
и скажу тебе
как старый, честный человек, проживший жизнь, —
там были никакие не ученья.
Там люди со спецтехникой и допуском по высшему разряду
в подвал жилого дома заложили
отнюдь не сахар.
(Пьёт из фляги, оборачивается и, обращаясь к стене за своей спиной.)
Плёночка, крутись!
Записывай слова мои!
Хоть где-то
останусь я!
Хоть кто-то
меня услышит! Вспомнит обо мне!
Мне всё равно здесь тесно как в гробу,
но только там, в гробу,
по крайней мере тихо.
(Допивает до дна и передаёт пустую флягу Наташе.)
Борис, Борис. Как быстро мы забыли
обычное домашнее вино
и праздники обычные.
Мы были
людьми, а стали кости.
В домино играют нами — ты попробуй
сказать живое слово!
Скажут — «Фига себе какой приехал Чехов!» — и зарежут
по-тихому.
Они пришли уже —
те грозные, невидимые силы,
что нас с тобой сотрут
сегодня или завтра.
Второе действие
Большая, новая квартира в центре Москвы. В квартире, возле вертикально вмонтированного в стену огромного бобинного магнитофона, стоят Андрей и Наташа.
Бобины крутятся, из динамиков — голос Бориса, в записи –
…по-тихому.
Они пришли уже —
те грозные, невидимые силы,
что нас с тобой сотрут
сегодня или завтра.
Андрей:
Фига себе какой приехал Чехов!
Наташа:
Прекратите.
Вы говорите то,
что он сказать велел.
Андрей (раздражённо):
Мне всё равно, что он велел. Вот этот Боря —
давно уже покойник. Но скажи —
ведь даже если это правда — тот злодей,
кто эту правду рассказал!
(Раздражаясь всё больше.)
Допустим, мы взорвали. Ну и что?
Взорвать нас наши граждане призвали,
поставив нас у власти.
(Наконец уже просто кричит в зал.)
И не вам,
клеветники России, разбираться,
кто прав, кто виноват!
Наташа (спокойно):
Кому Вы это? Здесь одни свои.
Андрей (приходя в себя):
Их Шерлок Холмс, приехавши в Москву,
не стал бы здесь на каждом перекрёстке
рассказывать, где, что, когда и как
взорвали по приказу Королевы.
Наташа:
А если б рассказал —
его б МИ-6 зарезало по-тихому и всё
свалили бы на ихних черножопых.
Андрей:
Нет, это грубо. Здесь
нам нужно поработать
намного тоньше и наверняка.
Пение из динамиков (всё это время бобины продолжают крутиться):
Вот это — для мужчин! (Андрей и Наташа вздрагивают.)
Рюкзак и ледоруб!
И нет таких причин,
Чтоб не вступать в игру.
Прощайте вы, прощайте…
Андрей (резко прерывая Визбора):
Нет-нет, не это.
Нам совсем без крови
на этот раз.
Голос из динамиков:
Полоний к Вам.
Андрей:
Вот, этот пусть зайдёт.
Входит Полоний. Это пустое место. В дальнейшем все, кто к нему обращаются, — говорят в пустоту. По желанию режиссёра пустота может оборачиваться светящимся пятном или любой другой голограммой. Сцена освещается новым, ярким светом, из динамиков — восточная музыка и пение. Первой начинает танцевать Наташа и втягивает в танец Андрея. Постепенно, танцуя, они приглашают из-за сцены новых и новых персонажей. Среди танцующих обязательны восточные принцессы, дети, дворники-таджики, проститутки, красивые пожилые аксакалы, участники боевых спецподразделений ГРУ, мелькают сабли, ножи, совковые лопаты, автоматы Калашникова, ПЗРК.
Звучит первая ария Полония (исполняется несколькими голосами, и мужскими, и женскими):
Ахметка Ахмед-джан
совсем молодой дурной совсем
в горы ушёл
ах как посмотрел на меня
как будто я нищенка немолодая
нехорошая
ой вэй как он стрелял хорошо
как убивал хорошо
мне надо чтобы
меня такой принимали
какая я есть
мне надо чтобы
ни орёл ни самый красивый какой-то баран
ни бабочка
мне надо чтобы не на природе
не за
виртуальные деньги
а за настоящие
надо чтобы
сразу правду сказали
сразу в глаза
а он как в русских дурных романах
где никто так не хочет
чтобы сразу в глаза
он всем бандитам сказал —
вы здесь так долго уже так давно уже
что вас нет уже
всем в нашем городе кто старики уже
так сказал — вы старики уже
будете мне как дети уже
будете мне как родители — вот
тогда я сказала что хорошо
что город у нас небольшой
город маленький
русским солдатам сказал —
нет, то что русским солдатам сказал —
это я петь в этот раз не буду
от вот таких как я всегда ждут чудес
а это неправильно
неспортивно
даже когда мы в Москву приезжали
для него там не был совсем никакой предел
Арарат Парк Хаятт Москва — пятизвёздочная гостиница
потому что Германия это отстой
и Америка Швеция и Италия это тоже отстой
хорошо может быть только здесь в Чертаново
но не везде
не вот прямо здесь
в пустой холодной квартире
здесь если пойдёшь к докторам то они тебе всё отрежут
и ноги и яйца отрежут
лучше к блядям чем к врачам
и теперь я шифруюсь
мне сказали что лучше на время зашифроваться
и я шифруюсь
то есть совсем потеряться лучше
чем тусоваться
и везде появляться
мне всё равно теперь тебя не узнать
да и меня
не узнать уже
просто теперь ты в горах
ты в горах и говоришь со мной
прямо с гор уже
говоришь Джамиля ну пойдём уже
так как будто бы ты не со мной уже
и всё хорошо уже
(хор, жизнерадостно):
Вот какой есть герой Ахмед-джан
так зарежет что будешь в гробу как спелая дынька
как персик как баклажан
Призови его дорогой
пусть лучше он безо всякого облучения
устроит твоим новым друзьям
приключения
Андрей (прерывает пение и танец, но уже не так резко, как до этого прервал Визбора. Все исчезают, на сцене остаются только Полоний и Андрей):
Нет-нет, ты ничего не понял.
Другого
мне надо от тебя теперь.
Наш старый друг
совсем не друг, а враг нам оказался.
Но звать Ахмеда в Лондон
нам кажется ошибочным.
Чеченцы не нужны.
Здесь нужно поработать
намного тише
и наверняка.
Третье действие
Лондон, теннисный корт при дорогом отеле.
На корте — Павел и Наташа.
Павел (подаёт слишком сильно, мячик улетает в аут):
Пятнадцать-ноль. Вернее — ноль-пятнадцать.
Прости, отвлёкся я.
Во что играем мы?
Наташа (смеясь):
Паш, в теннис, перестань, ещё одна.
Павел (подаёт второй раз и сразу бежит к сетке, но подача ещё сильней, чем первая, и мячик опять улетает в аут. Павел на бегу разворачивается и, подняв вверх руки, кричит в небо):
Чтоб сдохли вы!!!
Вот так вот каждый раз,
когда моя подача!
Наташа (мгновенно подхватывая мотив, идёт через корт к Павлу):
Или когда доступна сеть вай-фай,
а ты не можешь с ней соединиться —
ошибка айпи-адреса, — тогда
не просто ты готов убить уродов,
придумавших проклятые программы, —
весь сраный интернет готов взорвать,
не говоря о доме на Каширке
или в Печатниках.
Павел:
В России как на корте — ты всегда
на мяч играешь, чувствуешь себя
героем и классическим поэтом,
и вдруг является какая-нибудь моль,
какой-нибудь Володя или Петя «с качковых залов», —
и делает тебя подряд 6–0; 6–0,
как будто он всю жизнь играл вот в это.
В такие дни все линии на корте,
все мячики
и даже эта сетка — всё
о смерти мне напоминает.
Ты не знаешь —
там, наверху, уже определились
с оружием, чтобы покончить
со мною наконец?
Наташа:
Ну что за глупости?
Тебя никто не тронет.
Другие времена, и в Управленьи
все говорят теперь о Дебюсси.
Вот эта тема у него в сюите
так популярна стала на Руси,
что лишь о ней мы думаем —
(Напевает простенькую дурацкую мелодию, не имеющую к Дебюсси никакого отношения, — например, «Куплеты Эскамильо» из «Кармен». Павел подпевает, оба смеются.)
Павел (прерывая смех, резко и неожиданно зло):
Передушил бы голыми руками,
да руки коротки.
Они как тени всюду следуют за нами
и молятся на карлицу свою.
Наташа:
Ну вот зачем ты так?
Ты что, когда пошёл туда работать — думал, розы
тебя позвали нюхать?
Хотел ловить злодеев и убийц?
Давай, лови.
Злодеи — это мы.
Убийцы, Паш.
И даже здесь, сейчас,
со мной играя в этот чёртов теннис, —
ты с нами, Паша.
Ты — один из нас.
Четвертое действие
Лондон, номер в той же гостинице, где только что Павел и Наташа играли в теннис.
В номере Андрей, Полоний и Наташа. Наташа одета так же, как на корте, Андрей — весь в белом.
Андрей:
Он не угомонится.
Вот скажи — зачем он намекает на Марусю?
Маруся нам теперь отец и бог,
а эта тварь дрожащая глумится
над идеалом.
Наташа:
Ну, почти.
Андрей:
Чего «почти»?
В своём ли ты уме ли, дорогая?
С горшка, с горшка я знал её!
Святая человек.
На даче вместе
мы в бане парились,
ныряли в полынью
в крещенские морозы.
Как смеешь ты?
Лишь ей благодаря опять одной семьёй мы стали.
А ты, а ты — одна из всей семьи позоришь
святое ныне звание чекиста.
Работаешь без сердца, без души.
Без всякого, прости меня, горенья.
Ты посмотри, как я сюда приехал — только две
пары плавок и
две рубашки белых!
И штаны,
конечно, тоже белые.
За Родину я душу заложил,
фактически, как Фауст.
Наташа (спокойно):
Да-да, согласна я, горенья нет.
Но слушай — убивать
радиактивной хренью — здесь, в центре Лондона?
При всём честнóм народе, за границей?
Подумай, подыши, остановись,
пока ещё не поздно.
Оглянись — мы в Англии!
Представь, вот эта вся херня начнётся здесь —
и следствие, и суд, — в Вестминстере, а не на Красной Пресне.
Давай спокойно я его зарежу
в постели, и придумаем рассказ
о бедненькой студентке из России,
которую он тупо совратил
и бросил. Или ледорубом,
как Юрий предложил.
Полоний сам не хочет. Ты его
послушай, он-то — весь — горенье.
Полоний (весь светится):
…Люблю людей.
Не знаю, почему.
Они такие
все разные.
Но я
люблю людей.
(уже явно дурачится)
Они близки мне чем-то.
Я могу
и днём и ночью ими любоваться…
Андрей (прерывает, грубо):
Давай короче.
Звучит вторая ария Полония (рэп, бэквокал, хор и танцы в том же стиле, что и при исполнении первой арии):
Володя и Ахмед-джан спасают галактику
для этого используют новую тактику
как только на звёздах увидят движение
стреляют по звёздам на опережение —
На каждой звезде — враг,
понимаете?
В каждой звезде — враг,
понимаете?
Володя и Ахмед-джан против всяких провокаций —
большинство провокаций — во время демонстраций.
Поэтому ради защиты населения
стреляют в население на опережение —
В каждом из вас — враг,
понимаете?
В каждом из вас — враг,
понимаете?
Здесь только Владик хороший.
И он всегда был хороший.
В Афганистане был хороший.
И в Сухуми был хороший.
И в Грозном был хороший.
Владик везде был хороший.
В каждом из вас — враг, понимаете?
Все слова давно обесценились,
серебро и золото обесценились —
но Владик хороший.
Вах, как стрелял Владик-джан,
как убивал Владик-джан!
(Танец, бойцы ГРУ показывают, как убивал Владик-джан, рефрен для бэквокала — «В каждом из вас — враг, понимаете?»)
(хор, жизнерадостно):
Вот какой есть герой Владик-джан
так зарежет что будешь в гробу как спелая дынька
как персик как баклажан
Призови его дорогой
пусть лучше он безо всякого облучения
устроит твоим новым друзьям
приключения
Андрей (прерывая танец, уже спокойно, медленно и с достоинством):
Короче, ты не хочешь.
Полоний (легко переходя на обычную речь):
Короче, Андрей, всё это как-то стрёмно.
Ведь могут вычислить не только нас с тобой,
но и Марусю.
Наташа правду говорит —
давай его зарежем
и тупо смоемся.
Андрей:
Вы оба мелко мыслите.
Вы думали — убьём и свалим, как всегда,
по-тихому. Но здесь другое дело.
Не видите вы общую картину.
Задумайтесь, что будет, если мы
всё явно сделаем?
Как ты, Наташ, сказала только что —
«при всём честном народе и в Вестминстере»?
Публично, как рубили наши деды
на Лобном Месте яйца англичан и ляхов?
Поймите вы, ведь это лишь начало
великих дел!
Нам нужно уважать себя заставить.
То есть — их нужно уважать заставить нас.
Волнуюсь я, но вы и так
всё поняли.
Полоний, друг, ведь ты же не какой-то
«Полониус», ты наш, родной,
братишка-сибиряк двести десятый —
ты должен разбираться
в геополитике.
Всё переменится,
всё это дело будет —
красивый знак грядущих перемен,
как залп Авроры.
А далее Маруся размагнитит
центр тяжести вселенной, сдвинет ось
земную
на два-три градуса всего — и всё, мы в дамках!
Мы будем высоки, русоволосы.
Крым будет наш — запомни этот твит.
Их спутники, радары и ракеты
бессмысленными станут, упадут
все вертолёты НАТО — и вся нечисть,
предатели, поставившие русских на колени, —
в аду сгорят!
Наташа (задумчиво):
Красиво получается (смотрит на Полония).
Оно, конечно, непонятно, но
заманчиво и, главное, по-русски.
Полоний:
Согласен я пожертвовать собой
ради такого дела
великого.
Пятое действие
Лондон, больничная палата. В палате — Борис и Полоний.
На больничной койке — Павел, понятно, что он умирает.
Борис:
Ты сам на всё это нарвался, Паш.
Чего хотел ты? чтоб они признались?
Ну вот, при всём честном народе убив тебя —
они сказали — мы.
Полоний — наш.
Но мы — не виноваты!
Вы докажите.
Да, так они и скажут — «где
ваши доказательства?»
Допустим, да, его убили мы,
и да, допустим, мы тогда дома взрывали.
Запомните —
мы
можем
сколько
хочем
понавзрывать —
вам, суки, не понять,
зачем взрывали и зачем убили, —
ведь мы — Россия, так вас и растак.
Прости меня. Тебе, конечно, больно
всё это слышать.
Павел:
Нет, мне не больно. Почки — не болят,
так говорили
мне в армии.
Почки — они как лёгкие, а лёгкие — сто пудов не болят.
Сердце и голова не болят вообще никогда — там нет
никаких оснований, чтобы болеть, там нет
окончаний нервных, а только они болят.
«Маруся — издохни!» — повторяю я, засыпая,
и только тогда всё начинает болеть —
почки и лёгкие, сердце и голова, — когда вспоминаю
наглые лососиные хари,
рожи, распухшие, словно жопы гусей,
в прокуратуре, в любом суде, в министерстве
внутренних дел,
в верхней и нижней палате парламента,
во всех кабинетах и просто на
самых любимых улицах, — только тогда
мне действительно больно.
Простимся. Да-да, уже прощаемся. И ты
иди, Полоний.
Полоний:
Сегодня ночью видел я во сне
красавицу. Такую, брат, что сроду
не видывал.
И вот, её рука
откуда-то, буквально с потолка —
достала маленького серого зверька —
какое-то убожество — в берете
и с чёлкою.
Передала мне в руки эту тварь
и молвила —
«Полоний, Вы наверное за этим
ко мне приехали!»
О, Господи!
когда вокруг тупые
дебилы и дебилки —
как не взорвать всех на хрен?
Как не сжечь
всю эту сволочь?
Как их всех сберечь?
Занавес