Клуб «Эготист» — одно из самых радушных заведений в Лондоне. Именно туда можно пойти, если хочешь поведать странный сон, приснившийся прошлой ночью, или похвалиться восхитительным дантистом, которого вам, наконец, удалось найти. При желании там можно писать письма или следовать темпераменту Джейн Остин, потому что во всем клубе нет комнаты, где царит безмолвие. Было бы нарушением клубных правил притвориться занятым или поглощенным собственными мыслями, когда к вам обращается собрат по клубу. Однако, чего здесь нельзя — так это упоминать о гольфе и рыбной ловле, а если будет вынесено на собрание комитета и предложение досточтимого Фредди Арбетнота (в настоящий момент отношение к нему весьма благоприятное), нельзя будет упоминать также и о телеграфе. Как заметил Лорд Питер Уимзи при недавнем обсуждении этого вопроса в курительной, о таких вещах можно говорить где угодно еще. В прочих отношениях клуб ни в чем не проявляет дискриминации. Сам по себе никто не может быть лицом нежелательным, кроме разве что крепких молчаливых мужчин. Кандидатов, правда, ожидают определенные испытания, о характере которых свидетельствуют факты: некий выдающийся человек науки, став членом клуба, пострадал после того, как закурил крепкую сигару «Трихонополи» в дополнение к портвейну 63 года. Напротив, добрый старый сэр Роджер Бант (овощной миллионер, выигравший 20.000 фунтов стерлингов, предлагаемых «Воскресным Криком», на которые он основал огромный продуктовый бизнес в Мидлэндсе), единогласно был избран после того, как чистосердечно объявил, что пиво и трубка — это все, что ему по-настоящему дорого. Опять же, как заметил лорд Питер, «доля грубости никого не покоробит, но бесцеремонности следует положить предел».

В тот конкретный вечер поэт-кубист Мастермэн привел с собой гостя — человека по имени Варден. Варден начал свой путь в качестве профессионального атлета, однако сердечная недостаточность вынудила его прервать блистательную карьеру и обратить свое фотогеничное лицо и поразительно красивое тело на службу киноэкрану. Он прибыл в Лондон из Лос-Анджелеса, чтобы организовать рекламу своему превосходному новому фильму «Марафон», и оказался весьма приятным, неиспорченным человеком — к великому облегчению членов клуба; гости Мастермэна тяготели к тому, чтобы оказаться Бог знает кем.

В тот вечер помимо Вардена в коричневой комнате было только восемь человек. Комната эта, с панелями, затененными лампами и тяжелыми занавесями, была, вероятно, самой уютной и приятной из всех малых курительных; клуб располагал примерно полудюжиной. Разговор начался вполне обычно: Армстронг поведал маленький курьезный эпизод, который наблюдал в тот день на Темпл-Стейшн, а Бэйз подхватил, заметив, что это еще ничего в сравнении с действительно престранным происшествием, случившимся с ним лично во время густого тумана на Юстон-Роуд.

Мастермэн добавил, что уединенные лондонские площади полны сюжетов, годных для писателя, и привел в пример собственную встречу с плачущей женщиной у мертвой мартышки; и тут Джадсон принял эстафету, рассказав, как поздней ночью в безлюдном пригороде он набрел на тело женщины, распростертое на тротуаре с ножом в боку; рядом неподвижно застыл полицейский. Рассказчик осведомился, не сможет ли быть чем-нибудь полезен, но полисмен сказал только: «На вашем месте я не стал бы ввязываться, сэр; она заслужила то, что ей причиталось». Джадсон добавил, что никак не может выкинуть этот случай из головы; и тогда Петтифер вспомнил о необычайном случае в своей медицинской практике, когда совершенно незнакомый человек привел его в дом на Блумсбери, где от отравления стрихнином страдала женщина. Человек этот помогал ему самым бескорыстным образом всю ночь, а когда пациентка оказалась уже вне опасности, вышел из дома и не вернулся; самое странное в этом было то, что когда он, Петтифер, расспросил женщину, та в неописуемом удивлении ответила, что прежде никогда не знала этого мужчину и принимала его за ассистента Петтифера.

— Кстати, — вступил Варден, — нечто еще более странное случилось со мной однажды в Нью-Йорке — я так впоследствии и не выяснил, был то сумасшедший или меня разыграли, или же я и в самом деле едва-едва избежал серьезнейшей опасности.

Это звучало обнадеживающе, и гостя попросили продолжить рассказ.

— Ну что ж, началось это весьма давно, — начал актер, — лет семь, наверное, — как раз перед тем, как Америка вступила в войну. Мне было тогда двадцать пять, и я уже больше двух лет снимался в фильмах. В то время в Нью-Йорке проживал человек по имени Эрик П. Лодер, уже достаточно известный скульптор, который мог бы стать к тому же хорошим, не имей он в избытке денег, не шедших ему на пользу, — так я это себе представляю по суждениям людей, посвятивших себя этой профессии. Он часто выставлялся и провел множество персональных выставок, на которых перебывало немало снобов; кажется, он много работал в бронзе. Да вы, Мастермэн, должно быть, знали его?

— Я никогда не видел его произведений, — отвечал тот, — но помню фотографии в «Искусстве Будущего». Хитро, но как-то перезрело. Это он занимается всяким там хризелефантином? По-видимому, просто демонстрировал, что способен заплатить за дорогой материал.

— Да, это на него похоже.

— Ну, конечно, — и он сделал эту шикарную и безобразную реалистическую группу, которую назвал «Люцина», да еще имел наглость отлить в чистом золоте, поставив у себя в прихожей.

— А-а, эта работа! Да — просто чудовищно, подумалось мне, и к тому же я не находил в замысле ничего художественного.

Наверное, это и называют реализм. Мне нравится, когда картина или статуя приятна для глаза, иначе зачем она нужна? И все же в Лодере было что-то весьма привлекательное.

— Как вы с ним познакомились?

— Ах, да. Ну, он видел меня в этой киношке, «Аполлон приезжает в Нью-Йорк» — может, помните? Там я впервые снялся в главной роли. О статуе, которая оживает, — один из древних богов, знаете ли, когда он попадает в современный город. Продюсером был добрый старый Рубенсон. Вот уж был человек, способный сделать вещь с полным артистизмом! Все было исполнено вкуса, хотя в первой части нельзя было ничего носить на себе из одежды, кроме нашейного платка — как на классической статуе, помните?

— Аполлона Бельведерского?

— Естественно. Ну, Лодер написал мне, что я его интересую как скульптора, из-за своего сложения и так далее, и не мог бы я приехать к нему в Нью-Йорк, когда смогу? Так я узнал о Лодере и решил: это может стать неплохой рекламой. Когда мой контракт истек и у меня появилось время, я отправился на Восток и позвонил ему. Он был со мной весьма мил и предложил погостить у него несколько недель, пока я осмотрюсь.

У него был великолепный большой дом, милях в пяти от города, весь уставленный картинами, антиквариатом и прочим. Лет ему было что-то от тридцати до сорока, мне кажется; темноволосый, очень порывистый и живой. Он хорошо говорил; казалось, он вездесущ, повидал все и составил себе об этом не слишком высокое мнение. Сидеть и слушать его можно было часами; обо всех у него были наготове анекдоты, от папы римского до старины Финеаса И. Гроота, с чикагского ринга. Единственного рода истории, которые мне у него не нравились, — это непристойные. Не то чтобы я не одобрял послеобеденных анекдотов — нет, сэр, я не хотел бы, чтобы вы думали, будто я пуританин. Но только он рассказывал их, поглядывая на нас так, словно подозревал, что вы как-то в них замешаны. Знавал я женщин, которые так поступали, и видывал, как то же проделывали мужчины — а женщины не знали, куда деваться; но он был единственный из мужчин, заставивший меня испытать такое чувство. Все же, отвлекаясь от этого, Лодер был самым примечательным экземпляром, какой я знал. И, как я уже говорил, дом его, конечно же, был красив, а стол просто первоклассный.

Ему нравилось, чтобы все у него было лучшее. Была у него любовница — Мария Морано. Честное слово, никогда не видал я женщины, которую мог бы хоть отдаленно с нею сравнить — а уж когда работаешь для экрана, вырабатывается довольно требовательный взгляд на женскую красоту. Она была из тех крупных, неспешных, с изящными движениями созданий, очень ровная, с медленной, широкой улыбкой. У нас, в Штатах, такие не водятся. Она приехала с юга — он говорил, была там танцовщицей в кабаре, и сама она этого не отрицала. Он очень гордился ею, да и она как будто была по-своему к нему привязана. Он, бывало, поставит ее в студии обнаженной — разве что с фиговым листком — рядом с одной из фигур, которые нередко с нее ваял, и начнет сравнивать деталь за деталью. У нее был, казалось, буквально один только сантиметр, с точки зрения скульптора обладавший легким изъяном: второй палец на левой ноге был короче большого пальца. На статуях он, конечно, исправлял это. Она выслушивала все его излияния с добродушной улыбкой, вся какая-то рассеянно-польщенная, что ли. Хотя, мне кажется, бедную девчонку порой и утомляло этакое бесконечное кудахтанье. Выудит она меня, бывало, и начнет поверять свои сокровенные мысли: она-де всегда хотела завести собственный ресторанчик, с кабаре и множеством поваров в белых фартуках, и массой полированных металлических плиток. «Потом я выйду замуж, — говорила она, — и нарожаю четырех сыновей и дочек», — и начнет называть мне имена, которые для них подобрала. Мне всегда казалось это весьма трогательным. Под конец одной из таких бесед раз появился Лодер. Он чему-то усмехался, так что я подумал, будто он услыхал кое-что. Не думаю, чтобы он придал этому какое-то значение — а это доказывает, что он совершенно не понимал эту девушку. Похоже, он и представить себе не мог, чтоб какая-либо женщина захотела расстаться с такой жизнью, к какой он ее приучил; и уж если он и был чуть авторитарен в своем с ней обращении — по крайней мере, хоть не подавал повода для ревности. Несмотря на всю его болтовню и безобразные скульптуры, она держала его на крючке, и знала об этом.

Я прогостил у них с месяц, и прекрасно провел время. Лодера дважды охватывала творческая лихорадка, он запирался у себя в студии и, работая, никого не допускал к себе по нескольку дней. Такого рода приступам он отдавался серьезно, а когда они завершались, он устраивал вечеринку, и все приятели и прихлебатели Лодера являлись поглядеть на новое произведение. Он ваял тогда фигуру какой-то нимфы или богини, по-моему, чтобы потом отлить ее из серебра, и Мария обычно шла ему позировать. Помимо этих случаев, он ездил повсюду, и мы осматривали вместе все, что представляло интерес.

Так что, когда все завершилось, я сильно огорчился. Объявили войну, — а я дал себе зарок, когда это случится, отправиться добровольцем. Из-за сердца меня в окопы не пустили, но я рассчитывал хоть на какую-то должность, поэтому, упаковавшись, отправился.

Никогда б не подумал, чтоб Лодер стал так искренне горевать, прощаясь со мной. Снова и снова он повторял, что скоро мы встретимся. Однако я и вправду получил должность при госпитале, и меня отправили в Европу, так что вплоть до 1920 года Лодера я не видел.

Он звал меня и раньше, но в 1919 году мне надо было сниматься сразу в двух картинах, так что я ничего не мог поделать. Однако в 1920-м я оказался снова в Нью-Йорке, рекламируя «Порыв страсти», и получил от Лодера записку с просьбой погостить у него. Еще он просил меня ему позировать. Ну, а это ведь реклама, которую он сам оплачивает, не так ли? Я не возражал. Я как раз дал согласие работать для «Мистофильм лимитед», сниматься в «Джеке из Зарослей Мертвеца» — картине с пигмеями и снятой к тому же на месте, среди африканских бушменов. Я телеграфировал, что присоединюсь в Сиднее, в третью неделю апреля, и перетащил свои сумки к Лодеру.

Он меня сердечно приветствовал, хотя мне показалось, будто выглядит он куда старше, чем при нашей прошлой встрече. Он и держался как-то беспокойнее. Он был — как бы это назвать? — более скрытен, как-то более приземлен, что ли. Он пускался в свои циничные шутки с таким видом, точно относился к ним всерьез, словно все время имел в виду именно вас. Ранее я считал его нигилизм чем-то вроде позерства артистической натуры, но теперь стал думать, что несправедлив к нему. Он и в самом деле был печален, это явственно сказывалось; вскоре я узнал и причину. Когда мы сели в машину, я спросил о Марии.

— Она ушла от меня, — сказал он.

Ну, это, знаете ли, меня и в самом деле удивило. Честно говоря, трудно было себе представить, чтоб девушка эта оказалась столь уж предприимчивой. «Что же, — спросил я, — она отправилась открывать тот самый ресторан, о котором мечтала?»

— А-а, так она говорила вам и о ресторане, не так ли? — спросил в свою очередь Лодер. — Что ж, пожалуй, вы такого рода мужчина, которому женщина способна многое рассказать. Нет, она поступила глупее. Просто ушла.

Я не знал, что и ответить. Тщеславие его было сильно задето, не говоря уже о других чувствах. Я пробормотал, что обычно говорят в подобных случаях, и добавил, что это должно быть для него огромной потерей — для работы, как и в личном плане. Он согласился.

Я спросил его о том, когда это случилось, и удалось ли ему закончить нимфу, над которой он работал перед тем, как мы расстались.

— О да, — отвечал он, — ее он закончил и сделал еще одну — нечто совсем оригинальное — мне непременно понравится.

Ну, мы вошли в дом, отобедали, и Лодер поведал мне, что вскоре после нашей встречи уезжает в Европу. Нимфа стояла в столовой, в специальной нише, проделанной в стене. И в самом деле — то была прекрасная вещь, не столь вычурная, как другие работы Лодера; она удивительно напоминала Марию. Лодер посадил меня напротив нее, так что в течение обеда я мог ее видеть, и действительно — отвести глаза было нелегко. Он, казалось, очень гордился статуей, и все говорил о том, как он рад, что она мне нравится. Я вдруг ощутил, что он безнадежно повторяется.

После обеда мы перешли в курительную. Ее он переоборудовал, и первое, что притягивало глаза, было большое кресло у огня. Оно возвышалось фута на два от пола и состояло из основы, сделанной в виде римской лежанки, с подушками и спинкой повыше, вся целиком из дуба с серебряной инкрустацией, а над этим, образуя само сиденье, — улавливаете? — располагалась большая фигура обнаженной женщины, в натуральную величину — лежащая, с откинутой головой и руками, опущенными по бокам лежанки. Несколько подушек позволяли пользоваться этим как креслом, хотя, надо сказать, сидеть на нем было не слишком удобно. В качестве образчика сценической декорации оно было бы превосходно, но наблюдать, как Лодер сидит, развалясь на нем, у своего камина — это как-то шокировало. Оно, однако, его явно притягивало к себе.

— Я вам говорил, — напомнил он, — это нечто оригинальное.

Тут я вгляделся пристальнее и увидал, что фигура, собственно, была Марии, хотя лицо намечено, знаете ли, довольно бегло. Вероятно, он счел, что отделка погрубее более соответствует мебельному варианту.

Но, поглядев на эту лежанку, я подумал, что Лодер несколько деградировал. А за последующие две недели мне становилось с ним все более и более не по себе. Эта его манера переходить на личность усиливалась день ото дня; порой, пока я ему позирую, он сидит, бывало, и рассказывает одну из безобразнейших своих историй, вперив глаза в собеседника самым возмутительным образом — просто поглядеть, как вы это воспримете. И честное слово, хотя он принимал меня по-царски, мне уже приходила в голову мысль, что я чувствовал бы себя куда лучше среди бушменов.

А теперь перехожу к самому необычному.

Слушатели оживились и расселись поудобнее.

— То был вечер накануне моего отъезда из Нью-Йорка, — продолжал Варден, — я сидел…

Тут кто-то отворил дверь коричневой курительной и получил предупредительный знак от Бэйеса. Незваный пришелец опустился тихонько в одно из кресел и с тщательной осторожностью смешал себе виски с содовой, дабы не потревожить рассказчика.

— Я сидел в курительной, — продолжал Варден, — ожидая, когда придет Лодер. Весь дом был в моем распоряжении, ибо Лодер отослал слуг, разрешив им отправиться на какое-то представление или лекцию, а сам укладывал вещи, готовясь к европейскому турне; было у него назначено и свидание с антрепренером. Я, должно быть, уснул, потому что когда я, вздрогнув, проснулся, уже смеркалось, а рядом со мной стоял незнакомый молодой человек.

Он совсем не походил на взломщика, а на призрака — и того меньше. Был он, надо признать, исключительно зауряден на вид. На нем был серый, английского покроя костюм, меховое пальто в руке, мягкая шляпа и стэк. Гладкие, светлые волосы и одно из этих довольно глуповатых лиц с длинным носом и моноклем. Я глядел на него во все глаза, потому что знал — парадная дверь заперта; но прежде чем смог собраться с мыслями, он заговорил. У него был странный, запинающийся, хрипловатый голос с сильным английским акцентом. К моему удивлению, он спросил:

— Вы — мистер Варден?

— У вас передо мною преимущество, — отвечал я.

Он ответил:

— Прошу вас извинить меня за вторжение. Я знаю, это звучит грубо, но вам, знаете ли, лучше покинуть это место как можно скорее.

— Что, черт возьми, это значит? — спросил я.

— Не хочу сказать ничего плохого, — ответил он, — но вам следует учесть, что Лодер так вас и не простил, и боюсь, что он вознамерился превратить вас в вешалку для шляп или фигурный торшер, или что-либо еще в этом роде.

Господи! Понятное дело, я почувствовал себя довольно странно. То был такой тихий голос; манеры незнакомца были превосходны, а слова совершенно бессмысленны! Я вспомнил, что безумцы бывают весьма сильны и потянулся за звонком — и тут меня охватил озноб: я вспомнил, что нахожусь в доме один.

— Как вы сюда попали? — спросил я, прикидываясь храбрецом.

— Боюсь, я воспользовался отмычкой, — ответил он столь же обыденно, как если бы извинился, что не захватил с собой визитки. — Я не был уверен, вернулся ли Лодер. Но в самом деле, я считаю, что вам лучше скорейшим образом покинуть дом.

— Послушайте, — возразил я, — кто вы и к чему, черт возьми, клоните? Что значит «Лодер так меня и не простил»? За что именно?

— Как же, — ответил он. — Ну, уж извините, что я вторгаюсь в вашу личную жизнь — того, что касается Марии Морано.

— И чего же, дьявол возьми! — вскричал я. — Что такого вы о ней знаете? Она уехала, когда я был на войне. Я-то здесь при чем?

— О, — отвечал молодой человек, — прошу прощения. Быть может, я слишком положился на утверждения Лодера. Чертовски глупо, но то, что он мог ошибиться, мне в голову не приходило. Он, видите ли, полагает, что вы были любовником Марии Морано, когда гостили здесь в прошлый раз.

— Любовником Марии? — воскликнул я. — Это же нелепо! Она отбыла со своим собственным милым, кто бы тот ни был. Лодер-то должен знать, что ее со мной не было.

— Мария так и не покинула порога этого дома, — возразил молодой человек. — И если вы тотчас же не уйдете, я не уверен, покинете ли его вы.

— Бога ради, — вскричал я с досадой, — что вы имеете в виду?

Человек этот повернулся и откинул синюю занавеску с ног серебряной лежанки.

— Не доводилось ли вам повнимательнее рассмотреть эти ступни? — спросил он.

— Не особенно, — отвечал я, все более растерянно. — Для чего это?

— Знаете ли вы, чтоб Лодер ваял какую-либо еще статую с Марии, с коротким большим пальцем на левой ноге? — продолжал он.

Ну, тут я вправду взглянул, и все было, как он говорил: на левой ноге палец был короткий.

— Так и есть, — ответил я, — но, в конце концов, почему бы и нет?

— В самом деле, отчего бы и нет, — повторил молодой человек. — Не угодно ли взглянуть, отчего именно из всех фигур, что сделал Лодер с Марии Морано, эта — единственная, которая имеет ноги точь-в-точь как у живой Марии?

Он поднял каминную кочергу.

— Глядите!

С силой большей, чем можно было бы ожидать от него, он ударил кочергой по серебряной лежанке, отбив одну из рук статуи у локтевого сустава, пробив в серебре рваную дыру. Ухватив за руку, он оторвал ее совсем. Клянусь жизнью своей — внутри находилась длинная, высохшая человечья кость!

Варден замолчал, и сделал изрядный глоток виски.

— Ну?! — вскричало сразу несколько сдавленных голосов.

— Ну, — продолжал Варден, — не стыжусь сказать, что вылетел из этого дома, словно старый заяц, заслышавший звук ружья. Снаружи стояла какая-то машина, и шофер открыл мне дверцу. Я свалился внутрь, и тут до меня дошло, что все это может быть ловушкой. Я выскочил наружу и помчался прочь, пока не добрался до остановки троллейбусов. Но на другой день я обнаружил, что в соответствии с графиком, багаж ожидает меня в аэропорту, зарегистрированный на рейс до Ванкувера.

Придя в себя, я сильно недоумевал, что подумал Лодер о моем исчезновении. Но я скорее бы решился принять яд, чем вернуться в этот кошмарный дом; и с того дня я так и не встречал ни одного из этих двух людей. Я до сих пор не имею ни малейшего представления о том, кто был этот светловолосый мужчина и что с ним сталось; но окольным путем я узнал, что Лодер умер — с ним вроде бы произошел какой-то несчастный случай.

Воцарилось молчание, а затем…

— Это чертовски славная история, мистер Варден, — отметил Армстронг; он был любителем всякого ремесла и искусства, а конкретно — непосредственно в ответе за предложение мистера Арбетнота запретить телеграф, — но… вы хотите сказать, что внутри этой серебряной отливки находился весь скелет? То есть, что Лодер поместил его внутрь формы, когда отливка была готова? Это было бы чрезвычайно трудно и опасно: случайность отдала бы его в руки работников. И та статуя, к тому же, была бы куда больше натуральной величины, чтобы скелет оказался полностью скрытым.

— Мистер Варден ненамеренно ввел вас в заблуждение, Армстронг, — произнес внезапно тихий, хрипловатый голос из темноты, позади кресла мистера Вардена. — Фигура была не серебряная, а с напылением серебра на медную основу, нанесенную прямо поверх тела. Дама была на самом деле как бы никелирована. А мягкие ткани были, очевидно, удалены пепсином или чем-то вроде того, после завершения всего процесса; впрочем, в точности ручаться не могу.

— Хэлло, Уимзи, — откликнулся Армстронг, — это вы вошли только что? Но откуда столь уверенное заявление?

Эффект, произведенный голосом Уимзи на Вардена, был чрезвычайный. Он вскочил на ноги и повернул лампу так, чтобы свет упал на лицо Уимзи.

— Добрый вечер, мистер Варден, — промолвил лорд Питер. — Душевно рад встретиться с вами вновь, и извините за бесцеремонное поведение во время нашего первого свидания.

Варден пожал протянутую руку, но дар речи к нему еще не вернулся.

— Вы хотите сказать, безумный вы мистик, будто это вы и были таинственным незнакомцем Вардена? — осведомился Бэйес. — Ах, ну да, — добавил он грубовато, — нам следовало бы догадаться из портретного описания.

— Ну, раз уж вы здесь, — промолвил Смит-Хартингтон, представитель «Утреннего Вопля», — вам, я думаю, стоило бы выступить перед нами с окончанием этой истории.

— То была только шутка? — спросил Джадсон.

— Нет, конечно же, — прервал Петтифер, прежде чем лорд Питер успел ответить. — Для чего бы? Уимзи повидал достаточно страшного, чтобы тратить время на его изобретение.

— Что ж, это верно, — отметил Бэйес. — Вот что происходит из-за склонности к дедукции и всяким таким штучкам, а также от сования носа в дела, которые лучше оставить в покое.

— Что же, все это хорошо, Бэйес, — парировал его лордство, — но не упомяни я об этом деле в тот вечер мистеру Вардену — где бы он был сейчас?

— Да, где? Как раз об этом-то мы и хотели бы знать, — потребовал Смит-Хартингтон. — Послушайте, Уимзи, — без уверток: нам нужна история.

— И вся целиком, — добавил Петтифер.

— И ничего кроме, — закончил Армстронг, проворно убирая бутылку с виски и сигары из-под носа Питера. — Давай-давай, старина. «Ни затяжки вдохнуть, ни глотка не глотнуть, коль бард Эллен не выйдет на волю».

— Чудовищно, — пожаловался его лордство. — Между прочим, — продолжил он, меняя тон, — это не совсем та история, о которой мне хотелось бы распространяться публично. Я фигурирую в весьма незавидном положении — возможно инкриминировать убийство.

— Боже, — воскликнул Бэйес.

— Ничего, — заверил Армстронг, — все будут молчать. Не можем же мы, в самом деле, позволить себе расстаться с вами как членом клуба, не правда ли? Придется Смиту-Хартингтону немного пострадать, воздержавшись от репортажа — вот и все.

Заверения о неразглашении тайны последовали отовсюду, и лорд Питер, устроившись поудобнее, начал рассказ.

— Необычайность случая, связанного с Эриком П. Лодером, являет собой пример того, каким странным образом некая власть превыше наших человеческих устремлений устраивает дела людские. Зовите ее Провидением или Судьбой…

— Нам лучше опустить это рассуждение — не станем никак ее звать.

Лорд Питер, застонав, начал вновь.

— Что ж, первое обстоятельство, пробудившее во мне любопытство определенного рода в отношении Лодера, было зауряднейшее замечание чиновника эмиграционной службы в Нью-Йорке, куда я отправился по поводу того глупого происшествия с миссис Бильт. Он сказал: «Чего ради Лодер вздумал отправляться в Австралию? Я полагал, что Европа куда больше по его части».

— Австралия? — переспросил я. — Вы заблуждаетесь, мой друг. Только вчера он объявил мне, что едет в Италию через три недели.

— Какая там Италия, — отвечал тот, — он тут все обошел вчера, расспрашивая, как добраться до Сиднея, каковы формальности и так далее.

— О, — заметил я. — Вероятно, он отправляется через Тихий океан и заедет по пути в Сидней. — Но я подивился про себя, отчего он сам не сказал об этом, когда мы встречались накануне. Он определенно говорил об отплытии в Европу и о посещении Парижа прежде чем отправиться в Рим.

Любопытство мое настолько разгорелось, что через два дня я направился к Лодеру.

Он, казалось, был рад меня видеть и целиком находился в предвкушении поездки. Я снова спросил его о маршруте, и он совершенно определенно сказал, что едет через Париж.

— Что ж, только и всего, и дело на том и кончилось, а мы заговорили о другом. Он поведал мне, что к нему еще до отъезда прибудет погостить мистер Варден и что он надеется упросить его позировать. Он добавил, что никогда еще не видел человека, столь совершенного сложения. «Я хотел и раньше просить его об этом, — но тут разразилась война, он уехал, вступил в армию, и мы так и не смогли начать».

Все это время он как раз валялся на этой мерзкой лежанке, и взглянув на него, я уловил столь неприятный блеск у него в глазах, что меня это просто перевернуло. Он поглаживал и похлопывал фигуру по шее и ухмылялся, поглядывая на нее.

— Надеюсь, вы ничего не собираетесь делать в технике напыления? — спросил я.

— Что ж, — заметил он. — Я подумывал сделать что-то вроде пары к этой — знаете ли, «Спящий атлет» или что-нибудь такое.

— Лучше его отлить, — посоветовал я. — Для чего вы накладываете покрытие таким толстым слоем? Это уничтожает мелкие детали.

Замечание мое его раздосадовало. Он никогда не любил слушать какой-либо критики собственных произведений.

— Это был эксперимент, — пояснил он. — Следующая попытка будет шедевром. Вот увидите.

Как раз в этот момент вошел дворецкий и спросил, готовить ли мне постель, поскольку ночь выдалась ненастная. Мы, собственно, не слишком следили за погодой, хотя, когда я выехал из Нью-Йорка, все выглядело угрожающе. А тут мы выглянули и увидели, что снаружи льет как из ведра. Я бы не пострадал, явись я накануне не в открытом спортивном лимузине, к тому же без пальто. Теперь же перспектива проделать пять миль в такой ливень была не из приятных. Лодер упрашивал остаться, и я согласился.

Я чувствовал себя несколько утомленным и потому сразу пошел спать. Лодер заявил, что поработает немного в студии, и я видел, как он двинулся прочь по коридору.

Вы запретили мне упоминать о Провидении, поэтому я только скажу, как о факте весьма примечательном, что я проснулся в два ночи, обнаружив, что лежу в луже воды. Слуга засунул в постель грелку, из-за того, что прежде кровать стояла необогретой — и дрянная штука эта откупорилась сама собой. Минут десять я провел в мокром кошмаре, потом собрался с духом, намереваясь разобраться, в чем дело. Безнадежно: простыни, одеяла, матрас — промокло все. Я поглядел на кресло, и меня осенило. Я вспомнил, что в студии стоит прекрасный диван с большим кожаным ковром и грудой подушек. Отчего бы не окончить сон там? Я захватил небольшой электрический фонарик, который всегда меня сопровождает, и отправился.

Студия была пуста, так что я предположил, будто Лодер все закончил и отбыл на боковую. Диван стоял на месте, а ковер частично свисал с него, так что я забрался под него и приготовился заснуть.

Я уже чудесным образом засыпал, когда услыхал шаги — не в коридоре, но явно в другом конце комнаты. Я удивился, поскольку не знал, что в том направлении есть выход. Я лежал тихо и вскоре увидел полоску света, на месте шкафа, в котором Лодер держал свои инструменты и прочее снаряжение. Полоска расширилась, и вошел Лодер с электрическим фонарем в руке. Бесшумно затворив за собой шкаф, он прошел через студию. Остановился перед мольбертом и раскутал его; мне он был виден сквозь дыру в занавеске. Он постоял так некоторое время, глядя на мольберт, а потом издал один из самых отвратных булькающих смешков, какие я имел удовольствие слышать. Если до этого я мог сколь-нибудь серьезно подумать о том, чтоб объявить о собственном невольном присутствии, то после этого отбросил всякую мысль. Тут он вновь прикрыл мольберт и вышел через ту дверь, в которую вошел я.

Я выждал, пока не уверился в том, что его нет, потом поднялся — добавлю, чрезвычайно тихо. На цыпочках прошел к мольберту, поглядеть, что за поразительное произведение искусства скрывается под холстиной. Я сразу же понял, что передо мной — замысел фигуры «Спящего атлета», и по мере того, как я вглядывался в него, ощущал, как внутрь закрадывается что-то вроде ужасающей уверенности. Это ощущение словно бы начиналось где-то глубоко внутри и поднималось вверх, до корней волос.

У нас в семействе считают, будто я слишком любопытен. Могу только сказать — ничто на свете не удержало бы меня от попытки заглянуть в шкаф. С предчувствием того, что сейчас нечто фантастически злобное выпрыгнет на меня (все же я был несколько взволнован, да и время было глухое) — я героически взялся за ручку двери.

К моему удивлению, там было даже не заперто. Шкаф открылся сразу, обнаружив ряд совершенно новеньких, аккуратно расставленных полок, на которых не было ничего, что могло бы привлечь внимание.

Кровь у меня, знаете ли, к этому времени разгорелась, так что я поискал рядом пружину защелки, которая, как я и предполагал, обнаружилась довольно быстро. Задняя стенка шкафа бесшумно открылась, и я оказался наверху узкого ступенчатого пролета.

У меня достало здравого смысла остановиться и проверить, можно ли отпереть дверь снаружи, прежде чем я двинулся дальше, а еще — я захватил добрый увесистый пестик, который нашел на полках — как оружие на всякий случай. Потом закрыл дверь и стал спускаться с легкостью эльфа вниз по приятной старой лестнице.

Внизу обнаружилась еще одна дверь, но секрет ее я открыл без всякого труда. Испытывая большое возбуждение, я дерзко распахнул ее, держа пестик наготове.

Комната, однако, выглядела пустой. Фонарь уловил блеск какой-то жидкости — а потом я нашел выключатель.

Я увидел довольно вместительную квадратную комнату, оборудованную под мастерскую. Справа на стене был большой рубильник, под ним скамья. С центра потолка свисал большой фонарь, освещавший стеклянную ванну, полных семь футов длиной на три шириной. Я выключил фонарь и заглянул в ванну. Она была наполнена темной коричневой жидкостью, в которой я распознал обычный раствор цианида и сульфата меди, применяемый при окислении медью.

Над ней сверху свисали электроды с пустыми крюками, но в одном углу стояла полураспечатанная упаковка и, отогнув край, я увидел ряды медных анодов — достаточно, чтобы нанести, покрытие в сантиметр толщиной на скульптуру натуральной величины. Стоял и ящик меньшего размера, забитый гвоздями; по виду и весу я догадался, что он содержит серебро для завершения всего процесса. Я искал и еще кое-что — и вскоре нашел: значительное количество заготовленного графита и большой кувшин лака.

Конечно, во всем этом не было ничего такого, что можно было бы счесть противозаконным. Ничто не могло препятствовать Лодеру создать гипсовую фигуру, а затем посеребрить ее, если б ему это вздумалось. Но тут я нашел нечто такое, что не могло попасть сюда законным путем.

На скамье лежала большая пластина меди дюйма в полтора длиной — ночная работа Лодера, догадался я. То была электротипия печати американского консульства — той, что ставится в паспорт, на фотографию, чтобы ее не сменили на поддельную — к примеру портрет вашего приятеля мистера Джиггса, которому срочно нужно покинуть страну из-за чрезмерной популярности в Скотленд-Ярде.

Я уселся на стул Лодера и рассмотрел этот маленький сюжет во всех деталях. Мне стало ясно, что он основан на трех моментах. Во-первых, мне предстояло выяснить, намеревался ли Варден в ближайшее время навострить лыжи в Австралию — потому что, если это не так, все мои прекрасные теории ничего не стоили. И, во-вторых, делу бы сильно помогло, если б у него были темные волосы, как у Лодера, — вот как сейчас — достаточно похожие, чтобы соответствовать паспортным данным. Раньше мне довелось видеть его только в этом «Аполлоне Бельведерском», где на нем был белокурый парик. Но я знал, что если поброжу в окрестностях, то увижусь с ним, когда он придет повидать Лодера. И, в-третьих, конечно, мне следовало обнаружить, были ли у Лодера основания затаить зло на Вардена.

Ну, я решил, что провел в этой комнате столько времени, сколько можно. Лодер мог вернуться в любую минуту, и я не забыл, что ванна с сульфатом меди и цианидом может стать весьма удобным способом избавиться от слишком пронырливого посетителя. И не могу сказать, чтобы у меня возникло сильное желание предстать в виде предмета домашней мебели в доме Лодера. Мне всегда претили вещи, сделанные в форме предметов иного рода — томики Диккенса, которые оказываются жестянками с бисквитом, и иные маскировки вроде этой; и хотя я не питаю повышенного интереса к собственным похоронам, я желал бы, чтоб они выглядели пристойно. Я позаботился даже о том, чтобы стереть все отпечатки пальцев, которые мог за собой оставить, а затем вернулся в студию и привел в порядок диван. Мне не казалось, что Лодеру будет приятно обнаружить здесь следы моего пребывания.

Была и еще одна вещь, вызывавшая у меня любопытство. Я прошел на цыпочках через холл, в курительную. Серебряная кушетка мерцала в свете фонарика. Я почувствовал, что она противна мне в несколько раз больше, чем прежде. Однако я взял себя в руки и внимательно рассмотрел ноги фигуры. Я слыхал все о втором пальце Марии Морано.

Во всяком случае, остаток ночи я провел в кресле. Проволочки с делом миссис Бильт, то да другое, и запросы, которые мне пришлось сделать, отодвинули мое вмешательство в замыслы Лодера весьма надолго. Я выяснил, что Варден гостил у Лодера за несколько месяцев до того, как исчезла прекрасная Мария Морано. Боюсь, я вел себя весьма глупо насчет вас, мистер Варден. Я думал — быть может, между вами что-то в самом деле было.

— Не надо извинений, — ответил Варден с легким смешком. — Аморальность поведения киноактеров — притча во языцех.

— Зачем растирать соль на ране? — несколько уязвленно отозвался Уимзи. — Я ведь прошу прощения. По крайней мере, суть дела, насколько это касается Лодера, от этого не меняется. И потом, было одно обстоятельство, насчет которого я должен был увериться абсолютно точно. Электрическое покрытие, особенно столь трудоемкое, как то, о котором я думал, — работа не на одну ночь; с другой стороны, представлялось необходимым, чтобы мистера Вардена видели живым в Нью-Йорке до самого дня, когда по графику он должен был уезжать. Было также ясно, что Лодер намерен доказать, будто мистер Варден и в самом деле покинул Нью-Йорк, как планировал, и действительно прибыл в Сидней. Соответственно, поддельный мистер Варден должен был отбыть с багажом Вардена и с его паспортом, снабженным новой фотографией, должным образом проштампованной консульской печатью, — и тихо исчезнуть в Сиднее, чтобы превратиться в мистера Эрика Лодера, путешествующего по собственному паспорту. Ну, в таком случае, конечно же, каблограмма должна была быть отправлена в «Мистофильм лимитед», с предупреждением, что Вардена надо ожидать с более поздним пароходом.

Эту часть работы я поручил своему слуге Бантеру, который чрезвычайно компетентен. Этот добросовестный человек неизменно сопровождал Лодера в течение трех недель, и в конце концов, в тот самый день перед отъездом Вардена, из конторы на Бродвее была послана каблограмма, где благодаря счастливому Провидению — вот опять! — они пользуются чрезвычайно твердыми письменными принадлежностями.

— Честное слово! — вскричал Варден. — Я вспоминаю, что кто-то говорил мне о каблограмме, когда я вышел наружу, но я совершенно не связывал это с Лодером. Я подумал, что это какая-то глупость служащих «Вестерн Электрик».

— Совершенно верно. Ну, как только я получил ее, я кинулся к Лодеру с отмычкой в одном кармане и автоматическим пистолетом — в другом. Добряк Бантер — со мной, с наказом, что если я не вернусь к назначенному времени, он должен звонить в полицию.

Таким образом, все было, как видите, учтено. Бантер и был тем шофером, который вас ожидал, мистер Варден, но вас охватило подозрение — и винить вас невозможно — так что все, что нам оставалось сделать — это отправить ваш багаж к аэровокзалу.

По пути мы встретили слуг Лодера, направлявшихся на машине в Нью-Йорк. Так мы узнали, что находимся на верном пути, а также, что работа, предстоящая мне, не столь сложна.

О нашей беседе с Варденом вы уже слышали. Право слово, мне нечего добавить к этому. Когда я увидел, что он в безопасности и вне дома, я направился в студию. Она была пуста; тогда я открыл потайную дверь и, как ожидал, заметил полоску света из-под двери мастерской в конце коридора.

— Значит, Лодер был там все это время?

— Ну, конечно. Я взял в руку свой пистолетик и аккуратно отворил дверь. Лодер стоял между ванной и рубильником, погруженный в свое занятие: настолько, что не слыхал моего появления. Руки у него были в графите, большая куча его лежала на подстилке, а в руках он держал длинный пружинистый моток медной проволоки, бегущей к трансформатору. Большая упаковка была вскрыта, и все крюки заняты.

— Лодер! — позвал я.

Он обернулся, и в лице его не было ничего человеческого. «Уимзи! — вскричал он, — какого черта вы тут делаете?»

— Я пришел, — ответил я, — сказать вам, что знаю, каким образом начинка попадает в тесто. И предъявил ему автоматический пистолет.

Он дико вскрикнул и рванулся к рубильнику, выключив свет, чтобы я не смог прицелиться. Я слышал, как он кинулся ко мне — и тут в темноте раздался глухой удар и плеск, а затем вопль, подобного которому я не слыхал за все пять лет войны — и больше не желаю никогда услышать.

Я ринулся к рубильнику. Конечно же, я включил все, что можно, прежде чем добрался до света, но наконец мне это удалось, и фонарь над ванной разогнал тьму.

Там он и лежал, еще слегка подрагивая. Цианид, знаете ли, почти самый быстрый и болезненный способ покончить с жизнью. Прежде чем я смог что-то сделать, я знал, что он мертв — отравлен, утонул, пропал. Моток проволоки, в котором он запутался, попал в ванну вместе с ним. Не подумав, я прикоснулся к нему, и тут же получил удар тока, едва не потеряв сознания. Тут я понял, что, должно быть, включил ток, ища выключатель. Я вновь поглядел в ванну. Падая, он схватился руками за проволоку. Она крепко охватила пальцы, и ток методично наносил пленку меди по всей руке, зачерненной графитом.

У меня достало ума только на то, чтобы обнаружить, что Лодер мертв и что дело может обернуться для меня очень неприятно, если обнаружится, что я угрожал ему пистолетом в его собственном доме.

Я поискал вокруг, пока не обнаружил какой-то припой и паяльник. Потом пошел наверх и позвонил Бантеру, который в рекордное время промчал десять миль до дома. Мы вошли в курительную и припаяли руку этой проклятой фигуры — снова на место, как могли, а потом отнесли все в мастерскую. Мы оттерли каждый отпечаток пальцев и уничтожили всякие следы своего пребывания. Оставили свет и рубильник как были, и возвратились в Нью-Йорк самым что ни на есть кружным путем. Единственная вещь, которую мы с собой взяли, была копия консульской печати, которую мы выбросили в реку.

На другой день Лодера обнаружил дворецкий. Мы прочитали в газетах, как он упал в ванну, занимаясь экспериментами с электричеством. Этот злосчастный факт был сопровожден комментарием о том, что руки мертвеца были покрыты толстым слоем меди. Без применения силы снять его не удавалось, так что его похоронили, как есть.

Вот и все. Ну как, Армстронг, можно мне, наконец, получить виски с содовой?

— Что сталось с лежанкой? — спросил тут Смит-Хартингтон.

— Я купил ее на распродаже вещей Лодера, — ответил Уимзи, — и привел доброго старика, католического священника, своего доброго знакомца. Ему я поведал всю историю, взяв твердую клятву молчать. Он был очень разумным и чувствительным малым, так что однажды лунной ночью Бантер и я вывезли эту вещь в машине к его собственной маленькой церковке, за несколько миль от города, и предали христианскому погребению в углу кладбища. Это самое лучшее, что можно было тут поделать.

Карьера непрофессионального детектива лорда Питера Уимзи регулировалась (хотя это слово не совсем уместно в данном случае) его настойчивой и неизменной любознательностью. Привычка задавать глупые вопросы — естественная, хотя и раздражающая в молодом человеке — сохранилась у него и значительно позднее, даже в то время, когда безупречный Бантер, слуга сэра Питера, приступил к исполнению своих обязанностей брить щетину с подбородка его сиятельства и следить за своевременным приобретением бренди «Наполеон» и сигар «Виллар и Виллар». Когда ему исполнилось тридцать два года, сестра Питера окрестила его Любопытным Слоненком[1]. Но справедливости ради следует напомнить, что именно его идиотский вопрос (в присутствии брата, герцога Денверского, который весь побагровел от стыда!): «Чем же все-таки был набит Woolsack[2] — заставил лорда-канцлера исследовать упомянутый предмет, в результате чего он обнаружил засунутое внутрь бриллиантовое ожерелье маркизы Риггл, исчезнувшее в день открытия парламента и надежно спрятанное там кем-то из уборщиков. В другой раз надоедливые расспросы ведущего радиоинженера: «Почему именно частотные колебания?» и «Как все это устроено?» помогли его светлости случайно раскрыть банду конспираторов-анархистов, которые переговаривались с помощью кода: методически воющих сигналов (к величайшему раздражению радиослушателей британских и европейских станций) на лондонской волне в радиусе пятисот-шестисот миль.

Сэр Питер нередко раздражал людей необъяснимыми и непредсказуемыми поступками, например как в тот раз, когда ему неожиданно пришло в голову спуститься в метро по лестнице. Ничего захватывающего он там не увидел, но обнаружил покрытые пятнами крови ботинки убийцы из Слоан-Сквер. С другой стороны, когда убирали канализационные трубы на Глеггз-Фолли, лорд Уимзи, слоняясь в том месте и мешая работать водопроводчикам, случайно сделал открытие, которое привело на виселицу мерзкого отравителя Уильяма Гирлдсона Читти.

Таким образом, если учесть все эти особенности характера его светлости, можно понять, почему внезапное резкое изменение планов не вызвало удивления у верного Бантера.

Апрельским утром они прибыли на вокзал Сен-Лазар, чтобы заблаговременно сдать багаж. Их трехмесячное путешествие по Италии было чисто развлекательным, затем последовали две очень приятные недели в Париже, и теперь по пути в Англию они намеревались нанести короткий визит герцогу де Сен-Круа в Руане.

Пока Бантер занимался багажом, лорд Питер ходил, выбирая иллюстрированные журналы и разглядывая толпу. Он окинул оценивающим взглядом тоненькое создание с короткой стрижкой и лицом парижского сорванца, но пришел к выводу, что ляжки молодой женщины несколько толстоваты. Потом помог пожилой леди, которая пыталась объяснить киоскеру, что ей нужно carte du Paris, а не carte postale[3]. Затем наскоро проглотил немного коньяку у одного из зеленых столиков и, наконец, решил пойти и посмотреть, как идут дела с багажом у Бантера.

За полчаса Бантер вместе с носильщиком продвинулся вперед, заняв второе место в огромной очереди (одни весы, как обычно, не работали). Перед ним стояла небольшая группа: молодая женщина с короткой стрижкой, на которую обратил внимание лорд Питер, мужчина лет тридцати с желтоватым лицом, их носильщик и в свое маленькое guichet[4] нетерпеливо выглядывал регистратор.

— Mais je te répète que je ne les ai pas. Voyons, voyons. C’est bien toi qui les as pris, n’est-ce pas? Eh bien, alors, comment veux-tu que je les aie, moi?

— Mais non, mais non, je te les ai bien donnés là-haut, avant d’aller chercher les journaux.

— Je t’assure que non. Enfin, c’est évident! J’ai cherché partout, que diable! Tu ne m’as rien donné, du tout, du tout.

— Mais, puisque je t’ai dit d’aller faire enrégistrer les bagages! Ne faut-il pas que je t’aie bien remis les billets? Me prends-tu pour un imbécile? Va! On n’est pas dépourvu de sens! Mais regarde l’heure! Le train part à 11 h. 20 m. Cherche un peu, au moins.

— Mais puisque j’ai cherché partout — le gilet, rien! Le jacquet rien, rien! Le pardessus — rien! rien! rien! C’est toi…[5]

Тут их носильщик, подстрекаемый общим возмущением очереди, будучи не в силах выдерживать оскорбления со стороны носильщика лорда Питера, тоже вмешался в спор.

— P’t-être qu’ m’sieur a bouté les billets dans son pantalon[6], — предположил он.

— Idiot! — резко оборвал его молодой человек. — Je vous le demande — est-ce qu’on a jamais entendu parler de mettre des billets dans son pantalon? Jamais…[7]

Носильщик-француз — республиканец, к тому же низкооплачиваемый, следовательно, терпение и выдержка его английских коллег ему не свойственны.

— Ah! — возмутился он, бросая на пол два тяжелых чемодана и оглядываясь по сторонам в поисках моральной поддержки. — Vous dites?[8]

Спор мог бы превратиться в настоящий скандал, если бы молодой человек вдруг не обнаружил билетов — между прочим, они были в кармане брюк — и не продолжил регистрацию своего багажа к нескрываемому удовольствию толпы.

— Бантер, — вдруг сказал лорд Питер, повернувшись к этой группе французов спиной и зажигая сигарету. — Я пойду и обменяю билеты. Мы едем прямо в Лондон. Кстати, эта ваша штуковина, которой вы незаметно делаете снимки, при вас?

— Да, милорд.

— Та, которой вы незаметно снимаете из кармана?

— Да, милорд.

— Сделайте мне снимок этой пары.

— Да, милорд.

— Я займусь багажом, а вы телеграфируйте герцогу, что меня внезапно вызвали домой!

— Очень хорошо, милорд!

Лорд Питер больше не вспоминал об этом, пока они не оказались на борту «Нормандии». Убедившись в том, что молодые мужчина и женщина, возбудившие его любопытство, тоже на борту парохода в качестве пассажиров второго класса, лорд Питер старался не попадаться им на глаза.

— Вы сделали снимки? — спросил его светлость, когда Бантер в каюте гладил брюки лорда Питера.

— Надеюсь, милорд. Как известно вашей светлости, снимок с грудного кармана часто ненадежен. Я сделал три попытки, может быть, какая-нибудь из них окажется удачной.

— Как скоро вы сможете их проявить?

— Немедленно, если угодно вашей светлости. Все необходимое у меня в чемодане.

— Чудесно! — с жаром воскликнул лорд Питер, надевая розово-лиловую пижаму. — Я могу подержать бутылки и все такое…

Бантер налил три унции воды в бутылку, вместимостью восемь унций, и подал-своему хозяину стеклянную палочку.

— Если ваше сиятельство так добры, размешайте в воде содержимое белого пакета, — сказал он, плотно прикрыв дверь, — а когда вещество растворится, добавьте содержимое синего пакета.

— Совсем как Seidlitz powder[9], — усмехнувшись, заметил его светлость. — Оно шипучее?

— Не очень, милорд, — ответил Бантер, высыпая нужное количество гипосульфида в ванночку для закрепления.

— Послушайте, Бантер, оказывается, готовить раствор ужасно скучно!

— Да, милорд, — невозмутимо ответил Бантер. — Я всегда находил эту часть проявления невероятно утомительной.

Лорд Питер принялся еще энергичнее размешивать раствор стеклянной палочкой.

— Ну погодите, — произнес он мстительно. — Мы доберемся до вас и устроим вам Ватерлоо!

Грейт Норт Роуд, петляя, убегала вдаль гладкой серо-стальной лентой. В северном направлении по шоссе быстро двигались две черные точки. Солнце светило в спину, а ветер подгонял этих двух «чертовых мотоциклистов», когда на своих лающе-гудящих машинах они пронеслись мимо фургона с сеном. Немного дальше по дороге им встретился женатый молодой человек, который осторожно вел двухместный мотоцикл с коляской. Он ухмыльнулся, услышав оглушительное тарахтение «Нортона», сопровождаемое разъяренными кошачьими взвизгиваниями «Скотта». Молодой человек до женитьбы тоже принимал участие в этой вечной дорожной войне. Он с сожалением вздохнул, глядя, как машины исчезают вдалеке.

На жутком, неожиданно крутом изгибе моста через Хэтфилд мотоциклист на «Нортоне» надменно повернулся назад, чтобы презрительно помахать рукой своему преследователю. В эту секунду перед ним возникла и стала надвигаться на него — невидимая им раньше из-за изгиба моста — огромная масса переполненного автобуса дальнего следования. Яростно свернув руль в сторону, мотоциклист сумел выкатиться из-под его колес, а владелец «Скотта», истерично метнувшись сначала вправо, потом влево — подножные ступеньки поочередно справа и слева коснулись покрытия шоссе, — избежал столкновения ценой добытых таким образом ярдов. На предельной скорости «Нортон» рванул вперед. Стайка ребят, внезапно испугавшись, бросилась врассыпную через дорогу. Шарахаясь из стороны в сторону, как пьяный, «Скотт» проехал между ними. Теперь дорога была пуста, и гонка возобновилась.

Неизвестно почему, воспевая радости езды по свободной дороге, автомобилисты каждый уикенд приезжают в Саутенд, или Брайтон, или Маргит, с трудом пробиваясь туда по перегруженному шоссе и потратив массу бензина. Они едут, вдыхая выхлопные газы, нащупывая рукой звуковой сигнал, а ногой тормоз и напряженно вращая глазами, чтобы не пропустить полисмена, поворот, тупик или вывернувшуюся из-за угла машину. Они едут, несколько растерянные, взвинченные, ненавидя друг друга. Когда дорога уже позади и от напряжения они с трудом владеют собой, надо начинать сражаться за место для парковки. На обратном пути домой их слепят фары встречных машин, и их они ненавидят даже больше, чем друг друга. А Грейт Норт Роуд все так же убегает вдаль — длинной, ровной, серо-стальной лентой, похожей на гоночную трассу: никаких препятствий — ловушек, изгородей, перекрестков, никаких потоков машин. Конечно, достопримечательностей на ней нет, но, в конце концов, бары здесь такие же, как и везде.

Лента дороги уносилась назад, еще одна миля, еще одна. Крутой поворот направо у Бэдлока, путаница перекрестков с россыпью дорожных знаков у Биглсвейда — и скорость пришлось на время снизить, но преследователь не стал ближе к своей цели. На полном ходу через Темпсфорд, оглушительно сигналя и газуя, затем с ураганной стремительностью и грохотом мимо поста дорожной полиции у развилки дороги из Бедфорда. Мотоциклист на «Нортоне» опять оглянулся назад; тот, что на «Скотте», опять яростно нажал на звуковой сигнал. Казалось, все потеряло объем и крутится в едином вихре — небо, дамба, поле.

Ей сказали, что «Замбези» приходит в шесть утра. Со стесненным сердцем миссис Рустлэндер заказала номер в «Мэгнификл». Еще девять часов и она встретится со своим мужем. А затем — мучительный период ожидания. Он может длиться дни, недели, даже месяцы, и потом…

Портье придвинул к ней регистрационную книгу. Расписываясь, она машинально взглянула на предыдущую запись: «Лорд Питер Уимзи и его камердинер, Лондон, номер 24».

На мгновение сердце миссис Руслэндер остановилось. Не может быть! Неужели именно теперь Бог посылает ей шанс на спасение? Никогда в жизни она не ждала от него ничего особенного. Он всегда являл себя перед ней довольно строгим кредитором. Глупо возлагать надежду, пусть самую слабую, на эту подпись, подпись человека, которого она никогда прежде не видела.

Но пока она обедала в своем номере, его имя не выходило у нее из головы. Она сразу же отпустила служанку и долго разглядывала в зеркале свое осунувшееся лицо. Дважды она подходила к дверям и возвращалась обратно, называя себя глупой женщиной. На третий раз она быстро повернула ручку двери и, не оставляя себе времени на раздумье, торопливо вышла в коридор.

Жирная золотая стрела на углу указала ей дорогу к номеру 24. Было уже одиннадцать часов, и никого поблизости не было. Миссис Руслэндер резко постучала в дверь лорда Питера и отступила с тем чувством облегчения и страха, которое испытывает человек, слыша, как падает на дно почтового ящика письмо, доставившее ему немало мучительных сомнений. Всё! Как бы там ни было, она пошла на эту авантюру.

Камердинер был невозмутим. Он не пригласил ее войти, но и не отослал обратно, с чувством собственного достоинства он молча стоял на пороге, выжидающе глядя на нее.

— Лорд Питер Уимзи? — пробормотала миссис Руслэндер.

— Да, мадам.

— Не могла бы я с ним поговорить?

— Лорд Питер только что ушел к себе, мадам. Если вы соблаговолите войти, я справлюсь у него.

Миссис Руслэндер вошла следом за ним в одну из тех роскошных гостиных, которые предоставляет «Мэгнификл» богатым пилигримам.

— Присядьте, пожалуйста, мадам.

Камердинер бесшумно прошел в спальню и притворил за собой дверь. Однако дверь закрылась неплотно, и миссис Руслэндер слышала весь разговор.

— Извините, милорд, вас спрашивает леди. Она не сказала, что договорилась с вами заранее, поэтому я счел за лучшее известить вашу светлость.

— Похвальное благоразумие, — отозвался голос. Ленивая, саркастическая интонация заставила миссис Руслэндер покраснеть. — Я никогда не назначаю свиданий в это время. Мне знакома эта леди?

— Нет, милорд. Но — хм-хм — я ее раньше видел. Это миссис Руслэндер.

— О, супруга торговца бриллиантами? Хорошо, узнайте потактичнее, в чем дело, и, если можно подождать, попросите ее зайти завтра утром.

Она не расслышала следующей реплики, но услышала ответ:

— И будьте повежливее, Бантер.

Камердинер вернулся в гостиную.

— Его светлость просил меня узнать, чем он может быть вам полезен.

— Передайте ему, пожалуйста, что я слышала о нем в связи с делом о бриллиантах в Эттенбери и очень хотела бы просить его совета.

— Конечно, мадам. Однако его светлость очень устал и, как мне кажется, он мог бы дать вам лучший совет после того, как выспится.

— Если бы мое дело можно было отложить до утра, я никогда не стала бы беспокоить его ночью. Передайте лорду Питеру, я прекрасно понимаю, сколько хлопот я ему доставляю.

— Извините, мадам, одну минуту.

На этот раз дверь закрылась как надо. Вскоре Бантер вернулся и сказал:

— Его светлость сейчас выйдет, мадам. — После чего поставил на стол бутылку вина и ящичек с сигаретами.

Миссис Руслэндер закурила, но не успела она почувствовать аромат сигареты, как услышала за своей спиной тихие шаги. Обернувшись, она увидела молодого человека, одетого в великолепный розовато-лиловый халат, из-под которого скромно выглядывал край бледно-желтой пижамы.

— Что вы только обо мне подумаете… Ворваться к вам в такой час… — сказала она с нервным смешком.

Лорд Питер склонил голову набок.

— Даже не знаю, что вам и ответить, — произнес он. — Скажи я: «Какие пустяки», — это прозвучало бы неубедительно. Ну а ответ: «Да, в самом деле» — был бы невежлив. Так что давайте это опустим, хорошо? Просто скажите мне, чем я могу вам быть полезен.

Миссис Руслэндер колебалась. Лорд Питер оказался совсем не таким, как она его себе представляла. Прямые, гладко зачесанные назад волосы соломенного цвета, скошенный лоб, некрасивый длинный нос с горбинкой, несерьезная, ей показалось даже — глуповатая, улыбка. Сердце у нее упало.

— Это может показаться странным… Вряд ли вы сможете мне помочь… — начала она.

— О моя несчастная внешность! — простонал лорд Питер. Его проницательность еще больше увеличила ее неловкость. — Вы думаете, если выкрасить волосы в черный цвет и отпустить бороду, то будешь внушать больше доверия?

— Я только хотела сказать, — окончательно смутилась миссис Руслэндер, — вряд ли кто-нибудь вообще может мне помочь. Но я увидела ваше имя в книге регистрации и подумала: вдруг это как раз тот случай…

Лорд Питер наполнил стакан и сел.

— Смелее, — подбодрил он ее, — это звучит интригующе.

Миссис Руслэндер решилась.

— Мой муж, — начала она — Генри Руслэндер, торговец бриллиантами. Мы приехали в Англию из Кимберли[18] десять лет назад. Каждый год муж проводит несколько месяцев в Африке по своим делам. Я как раз жду его завтра утром, он возвращается на «Замбези». Теперь о самом главном. Прошлый год он подарил мне великолепное бриллиантовое колье из ста пятидесяти камней…

— Знаю, «Свет Африки», — заметил Уимзи.

Немного удивившись, она кивнула и продолжала свой рассказ:

— Ожерелье было украдено, и у меня нет ни малейшей надежды скрыть эту потерю. Никакой дубликат его не обманет — он тут же распознает подделку.

Она замолчала, и лорд Питер мягко сказал:

— Вы обратились ко мне, я полагаю, потому, что не хотите вмешивать в это дело полицию. Будьте со мной совершенно откровенны — почему?

— Полиция здесь не нужна. Я знаю, кто его взял.

— В самом деле?

— Это человек, которого вы тоже немного знаете: его зовут Пол Мелвилл.

Лорд Питер прищурился.

— Да, да, кажется, мне доводилось встречать его в клубах. Из нерегулярных частей, недавно перевелся в армию. Смуглый. Эффектный. Что-то от вьющегося растения, плюща, например, а?

— Плюща?

— Ну да, растение, которое лезет вверх, цепляясь за какую-нибудь опору. Думаю, вы-то меня понимаете: первый год — маленькие нежные ростки, второй год — прекрасные сильные побеги, а на следующий — растение уже разрослось и разбросало повсюду свои ветви. Попробуйте сказать, что я груб.

Миссис Руслэндер хихикнула.

— Вы правильно его описали. Он совсем как этот плющ. И какое же облегчение, когда можешь думать о нем вот так… Словом, он дальний родственник моего мужа.

Однажды он зашел ко мне, когда я была одна. Мы заговорили о драгоценностях, я принесла свою шкатулку и показала ему «Свет Африки». Он хорошо разбирается в камнях. Я выходила из комнаты два или три раза, и, конечно, мне и в голову не пришло запереть шкатулку. После его ухода, убирая вещи, я открыла футляр, в котором лежали бриллианты, — они исчезли!

— Хм, наглый малый. Послушайте, миссис Руслэндер, вы согласились, что он из породы плющей, но в полицию вы не обратились. Скажите честно — извините меня, вы ведь просите моего совета, — действительно ли он стоит того, чтобы о нем беспокоиться?

— Вы думаете, что… Нет, нет, не потому… — тихо произнесла женщина. — Видите ли, он взял также еще одну вещь… Портрет. Маленькая миниатюра, усыпанная бриллиантами.

— О!

— Она лежала в шкатулке для драгоценностей, в потайном ящичке. Не представляю себе, как он узнал о нем, хотя шкатулка очень старинная и принадлежала семье моего мужа. Возможно, он знал о потайном отделении, ну и подумал, вероятно, почему бы не полюбопытствовать. Любопытство оказалось выгодным. Во всяком случае, в тот вечер вместе с бриллиантами исчез и портрет, и он знает, что я не решусь обратиться в полицию, потому что тогда станет известно о портрете.

— Там был только портрет и ничего больше? То, что вы храните этот портрет, — не так уж трудно объяснить. Скажем, его дали вам на сохранение…

— На портрете есть имена и… и… надпись, которую никогда ничем не объяснишь. Несколько строк из Петрония[19].

— Бог мой! — воскликнул лорд Питер. — Тогда понятно. Петроний — автор довольно жизнелюбивый.

— Видите ли, я вышла замуж очень рано, — продолжала миссис Руслэндер, — мы с мужем никогда особенно не ладили. И однажды, когда он находился в Африке, все и случилось. Мы любили друг друга горячо и безоглядно. Потом все кончилось. Он оставил меня, а я, понимаете, не могла ему этого простить. Мне было очень тяжело. День и ночь я молила судьбу об отмщении. И вот теперь… Нет, нет… Только не из-за меня!

— Минутку, — остановил ее Уимзи, — вы хотите сказать, что если найдут бриллианты и вместе с ними портрет, то непременно выплывет и вся история?

— Без сомнения, и тогда мой муж потребует развода. Он никогда не простит меня. И его. Мне неважно, что будет со мной, я готова заплатить за все, но…

Она стиснула руки.

— Я проклинала его снова и снова, и ту умную особу, которая женила его на себе. Она так умно разыграла тогда свои карты. Теперь они оба погибли.

— А вы, — тихо сказал Уимзи, — вы, став орудием мщения, возненавидели бы себя. Потому что он возненавидел бы вас. И это страшнее всего. Такая женщина, как вы, не унизится до этого. Я понимаю вас. Если бы сейчас грянул гром, нещадный и испепеляющий, о котором вы когда-то мечтали, это было бы ужасно, ибо человеком, вымолившим его, оказались бы именно вы.

— Вы все поняли, — сказала миссис Руслэндер. — Невероятно.

— Я вас прекрасно понимаю. Хотя, позвольте вам сказать, — заметил Уимзи, криво усмехнувшись, — чувство чести в делах подобного рода — явная нелепость со стороны женщины. Ничего, кроме мучительной боли, да и кто вообще ожидает от нее такого благородства? Впрочем, не будем растравлять себя понапрасну. Вы ведь не хотите, чтобы из-за этого плюща отмщение пало на вас? Почему на вас? С какой стати? Отвратительный тип. Мы посадим этого маленького прилипалу на скамью подсудимых. Не волнуйтесь. Дайте-ка подумать. Мои дела здесь займут один день. Знакомство с Мелвиллом — скажем, неделя. Затем — само дело, допустим еще неделя, при условии, конечно, что он их не продал, что мне кажется маловероятным. Вы сможете продержаться недели две, как вы думаете?

— О да, конечно. Я скажу, что они в загородном доме, или что я отдала их почистить, или что-нибудь еще. Но вы думаете, вам действительно удастся…

— Во всяком случае, у меня будет чрезвычайно интересное занятие, миссис Руслэндер. Видимо, малый попал в трудное положение, если начал воровать бриллианты?

— Я думаю, это все из-за скачек. И еще, вероятно, — покер.

— Покер? Любопытно. Прекрасный повод для знакомства. Веселее, миссис Руслэндер! Мы вернем ваши вещи, даже если для этого нам придется их выкупить. Но, если сможем, обойдемся без этого. Бантер!

— Милорд? — Из глубины комнаты появился камердинер.

— Взгляните, что там на горизонте?

Мистер Бантер вышел в коридор и увидел пожилого джентльмена, осторожно пробирающегося в ванную комнату, и юную леди в розовом кимоно, высунувшую голову из соседней двери и при виде его тут же нырнувшую обратно. Бантер громко, выразительно высморкался.

— Спокойной ночи, — сказала миссис Руслэндер, — и благодарю вас за все.

Незамеченная, она скользнула в свою комнату.

— Боюсь, вы привезли с собой отвратительную погоду, лорд Питер, — с шутливым укором сказала миссис Фробишер-Пим. — Если и дальше так пойдет, день похорон будет очень плохим.

Лорд Питер бросил взгляд на мокрую зеленую лужайку, на аллею, обсаженную лавровым кустарником; поистине разверзлись хляби небесные, и дождь безжалостно хлестал по листьям, мокрым и блестящим, точно резиновым.

— Да, не очень приятный обычай — стоять на похоронах под открытым небом, — согласился он.

— Обидно, если старикам из-за плохой погоды придется сидеть дома. Ведь в таком небольшом местечке, как это, похороны — едва ли не единственное их развлечение на всю зиму.

— А что, какие-нибудь особые похороны?

— Дорогой Уимзи, — вмешался хозяин, — вы в своей маленькой деревушке под названием Лондон совершенно не в курсе наших местных событий. Таких похорон в Литл-Доддеринге еще никогда не бывало. Вы, может быть, помните старого Бердока?

— Бердок?.. Позвольте, позвольте… Местный сквайр или что-то в этом роде?

— Был им, — уточнил мистер Фробишер-Пим. — Он умер в Нью-Йорке недели три назад, а хоронить его будут здесь. Все Бердоки сотни лет жили в большом доме, и все они похоронены на кладбище возле церкви. О смерти Бердока телеграфировал его секретарь, он сообщил, что гроб с телом будет отправлен, как только бальзамировщики закончат свою работу. Пароход приходит в Саутгемптон, если не ошибаюсь, сегодня утром. Во всяком случае, гроб привезут из города поездом в шесть тридцать.

— Ты пойдешь встречать его, Том?

— Нет, дорогая, в этом нет необходимости. Там и без того будет много народу из деревни. А для команды Джолиффа это вообще апофеоз их жизни; ради такого случая они даже позаимствовали у молодого Мортимера лишнюю пару лошадей. Надеюсь, они не перепутают постромки, и катафалк не опрокинется. Лошадки у Мортимера очень норовистые. К тому же, откровенно говоря, старик не заслуживал особого уважения.

— О Том, он мертв.

— В известном смысле он уже давно мертв. Нет, Агата, не стоит притворяться: старый Бердок был всего лишь злобным, завистливым и подлым негодяем. Чего стоит тот последний скандал, который он учинил!.. Ему просто нельзя было больше здесь оставаться, вот он и уехал в Штаты. Поэтому-то меня так и возмущает Хэнкок. Поставить гроб с телом старого Бердока в южном приделе, да еще, чтобы Хаббард из «Красной коровы» с Даггином вместе полночи молились над ним — это уж слишком! Людям, знаете ли, такое не нравится, по крайней мере старшему поколению. Представьте себе, Хэнкок считает, раз старик такой грешник, он больше других нуждается в отпевании. Вот почему над его гробом восемь человек всю ночь будут читать молитвы.

— Восемь человек! — воскликнула миссис Фробишер-Пим.

Уимзи положил себе мармелада.

— А что думает об этом семья Бердоков? — спросил он. — Там, кажется, было несколько сыновей?

— Теперь осталось только двое: Олдин убит на войне. А один из сыновей Бердока — Мартин — сейчас за границей. Он уехал после скандала с отцом и, по-моему, с тех пор в Англии не был.

— А что это за скандал?

— Грязная в общем-то история. Одна девушка — то ли киноактриса, то ли машинистка — попала в беду. И виноват был Мартин. Но он хотел на ней жениться.

— Хотел жениться?

— Да, представьте себе. Скандал произошел страшный. Какие-то ужасно вульгарные люди ворвались в дом и стали требовать старого Бердока. Нужно признать, у него хватило смелости выйти к ним — он не из тех, кого можно запугать. Он сказал им, что никому не позволит себя шантажировать, а если они хотят, пусть возбуждают дело против Мартина. Дворецкий, естественно, подслушивал под дверью, и в деревне пошли разговоры.

— История действительно не из приятных, — подвел итог мистер Фробишер-Пим. — Разыскать адрес Мартина было непросто, но ему все-таки сообщили, и, я не сомневаюсь, он скоро приедет. Хотя, мне говорили, он снимает фильм, так что, вполне возможно, и не успеет вовремя попасть на похороны.

— Будь у него сердце, никакой фильм не помешал бы ему, — сказала миссис Фробишер-Пим.

— Дорогая, существуют такие вещи, как контракты, и очень тяжелые штрафы за их нарушение. Я думаю, Мартин просто не может позволить себе потерять большую сумму денег. Вряд ли отец что-нибудь ему оставил.

— Значит, Мартин младший сын? — спросил Уимзи, из вежливости выказывая к этому довольно избитому сюжету деревенской жизни гораздо больше интереса, чем испытывал на самом деле.

— Нет, он самый старший. Поэтому дом со всей недвижимостью по закону переходит к нему. Но земля не приносит никаких доходов. Старый Бердок сколотил состояние на каучуковых акциях, во время бума. А деньги, кому бы он их ни оставил, могут пропасть, потому что завещание еще не найдено. Вероятнее всего, он оставил их Хэвиленду.

— Младшему сыну?

— Да, он управляющий какой-то компанией в Сити, торгует шелковыми чулками. Он прибыл сразу же, как только узнал о смерти отца, и остановился у Хэнкоков. С тех пор как старый Бердок уехал в Штаты — а было это четыре года назад, — большой дом закрыт. И Хэвиленд, наверное, не станет открывать его, пока Мартин не решит, что с ним делать. Вот почему гроб поставят в церкви. А поскольку Хэвиленд остановился у Хэнкоков, то, естественно, ему не очень-то удобно возражать против свечей, молитв и всего, прочего. Однако, лорд Питер, мы чересчур докучаем вам нашими пустяками. Если вы уже позавтракали, не хотите ли пройтись по усадьбе? У меня есть несколько коккер-спаниелей, возможно, вам захочется взглянуть на них.

Лорд Питер высказал страстное желание посмотреть спаниелей, и уже через несколько минут они оказались на мокрой, посыпанной гравием дорожке, ведущей к псарне.

Собаке с ее щенками было отведено удобное, просторное помещение в конюшне. Появившийся молодой человек в бриджах и гетрах поздоровался с визитерами и принес им небольшой щенячий выводок. Уимзи уселся на перевернутое ведро и стал внимательно рассматривать щенков.

— Они хорошо сосут? — озабоченно спросил мистер Фробишер-Пим.

— Прекрасно, сэр. Она уже стала получать солодовый прикорм. И похоже, он пришелся ей по вкусу.

— Именно так. У Планкетта были небольшие сомнения на этот счет, но я слышал о прикорме только хорошие отзывы. Кстати, а где Планкетт?

— Утром он неважно себя чувствовал, сэр.

— Грустно это слышать, Мэрридью. Опять ревматизм?

— Нет, сэр. Как сказала миссис Планкетт, он пережил небольшое потрясение.

— Потрясение? Какое потрясение? Надеюсь с Элфом и Элис все в порядке?

— Да, сэр. Но дело в том, что… я понял, ему что-то привиделось?

— «Что-то привиделось»? Что ты имеешь в виду?

— Ну, сэр, что-то вроде знамения, он говорит.

— Странная история. Я должен повидать Планкетта. Он дома?

— Да, сэр.

— Тогда мы сейчас же идем к нему. Вы не возражаете, Уимзи? Не могу допустить, чтобы дело дошло до болезни. Не представляю себе, — продолжал он, направляясь мимо оранжереи к аккуратному коттеджу, возле которого протянулись несколько огородных грядок, — что могло так встревожить Планкетта? Надеюсь, ничего серьезного. Скорее всего он заглянул вчера вечером в «Усталый путник», а потом, возвращаясь домой, увидел чье-то развешанное для просушки белье.

— Нет, не белье, — машинально поправил Уимзи. С его склонностью к дедукции он тут же подметил ошибку в рассуждениях и с некоторым раздражением — дело того не стоило — пояснил: — Вчера вечером дождь лил как из ведра. Сегодня четверг, а во вторник и среду днем стояла прекрасная погода, значит, белье уже успели высушить.

— Ну… ну… тогда что-нибудь еще: столб или белая обезьянка миссис Гидденс. Планкетт, к сожалению, может иногда хватить лишку, простите за такое выражение, но он хороший собачник, так что приходится мириться. В этих местах столько суеверий… Ведьмы, знаете ли, и все такое…

Мистер Фробишер-Пим забарабанил в дверь прогулочной тростью и, не дожидаясь ответа, повернул ручку двери.

— Вы дома, миссис Планкетт? Можно войти? О, доброе утро! Надеюсь, мы вам не помешали? Видите ли, Мерридью сказал мне, что Планкетт не совсем здоров. Это лорд Питер Уимзи, мой старый друг, точнее я — старый его друг, ха, ха!

— Доброе утро, сэр. Доброе утро, ваша светлость. Я уверена, Планкетту будет очень приятно видеть вас. Входите, пожалуйста. Планкетт, мистер Пим пришел навестить тебя.

Пожилой человек, сидевший у камина, обратил к ним печальное лицо, приподнялся и, приветствуя их, приложил руку ко лбу.

— Ну, так в чем же дело, Планкетт? — осведомился мистер Фробишер-Пим с сердечностью и тактом, напоминающими манеру врача и принятую помещиками при посещении своих подданных. — Легкий приступ застарелой болезни, а?

— Нет, нет, сэр. Спасибо, сэр. Сам я совершенно здоров. Но мне было знамение. Не жилец я на этом свете.

— Не жилец на этом свете? Какая чепуха, Планкетт! Нельзя так говорить. Легкое несварение желудка, вот что у вас, я полагаю. Примите касторки или добрую старую слабительную соль, а еще лучше — александрийский лист. Сразу забудете о предзнаменованиях и смерти.

— От моей болезни никакое лекарство не поможет, сэр. Кто видел то, что привиделось мне, тому уже никогда лучше не станет. Но раз уж вы и этот джентльмен здесь, не могли бы вы оказать мне одну любезность, сэр?

— Конечно, Планкетт. И какую именно?

— Составить завещание, сэр. У меня осталось не так уж много времени, и я был бы вам благодарен, если бы вы написали черным по белому, что я хочу, чтоб все перешло к Саре, а после нее — к Элфу и Элис поровну.

— Конечно, я это сделаю, Планкетт, Только к чему сейчас все эти, разговоры о завещаниях? Господи Боже, да вы переживете всех нас, вот увидите.

— Нет, сэр. Я всегда был здоровым и крепким человеком, не отрицаю. Но меня позвали, и мне придется уйти. В конце концов это должно случиться с каждым. Но увидеть, что за тобой прикатила карета смерти, и знать, что в ней мертвец, который не может упокоиться в могиле, — это ужасно.

— Полно, Планкетт, не хотите ли вы сказать, что верите в эти старинные басни о карете смерти? А я то думал, что вы человек образованный…

— Я в самом деле видел карету, поверьте мне, сэр. Она подъехала к проулку возле монастырской стены, вся белая, как призрак, и бесшумная, как смерть, — да это и на самом деле смерть, сэр.

— Повозка или что-нибудь такое, следующее через Литл-Доддеринг в Ламптри или Херритинг.

— Нет, сэр, не повозка. Я пересчитал лошадей — четыре белые лошади, и они пронеслись мимо, ни разу не ударив копытом и не звякнув уздой. Так что это была…

— Четыре лошади! Довольно, Планкетт, у вас, по-видимому, двоилось в глазах. Здесь в округе нет никого, кто правил бы четверкой лошадей, если это только не Мортимер из Эбботс-Болтона, но он не стал бы выводить своих лошадей в полночь.

— Лошадей было четыре, сэр. И это был не мистер Мортимер, потому что у него дрожки, а это большая тяжелая карета без огней, и вся она сияла, будто покрыта такой краской, как лунный свет.

— Чепуха, милейший! Вы не могли видеть луну прошлой ночью. Была кромешная тьма.

— Да, сэр. Но карета все равно сверкала, как луна.

— Ну а передвигалась она как? Медленно?

— Нет, сэр. Лошади шли галопом, но только их копыта не касались земли. И не было слышно ни звука. Я так и вижу черную дорогу и белые копыта, примерно в полуфуте от земли. И лошади… без головы.

— Довольно, довольно, Планкетт. Такое вы уже не заставите нас проглотить. Без головы! А как насчет вожжей, а?

— Можете смеяться, сэр, но это были четыре белые лошади, сэр. Я и теперь их ясно вижу, но за хомутом — ни головы, ни шеи, сэр. Еще я вижу вожжи, они сверкают, как серебряные, и тянутся к узде, но только дальше ничего не было. Умереть мне на этом месте, сэр, все это и сейчас передо мной.

— А кучер у этого удивительного выезда был тоже без головы?

— Именно так, сэр. По крайней мере над пальто — с таким старомодным капюшоном на плечах — я ничего не смог разглядеть.

— Ну, Планкетт, должен сказать, что вы очень обстоятельны. На каком расстоянии от вас было это… э… привидение, когда вы увидели его?

— Я проходил мимо военного мемориала, сэр, и увидел, как она подъехала к проулку. Это не больше двадцати-тридцати ярдов от того места, где я стоял. Она пронеслась галопом и у стены церковного двора свернула влево.

— Гм… гм… весьма странно. Хотя ночь была темная и даже на таком расстоянии ваши глаза могли вас подвести. Так вот, если вы примете мой совет, вы и думать обо всем забудете.

— Ах, сэр, каждый ведь знает: если увидишь карету смерти Бердоков, должен умереть в течение недели. Поэтому, если вы будете так добры и окажете мне услугу в деле с завещанием, мне будет легче умирать, зная, что Сара и дети имеют свой скромный капиталец.

Мистер Фробишер-Пим оказал ему эту услугу, хотя и без особого желания, увещевая и ворча все то время, что составлял завещание.

Уимзи поставил подпись как свидетель, выказав при этом и свою долю участия:

— На вашем месте я бы так не беспокоился, — сказал он. — Если это карета Бердоков, то, судя по всему, она приходила за душой старого Бердока. Ведь не могла же она поехать за ним в Нью-Йорк, не правда ли? По-видимому, ее просто готовят к завтрашним похоронам.

— Это похоже на правду, — сказал Планкетт. — Ее часто видят в этих местах, когда кто-нибудь из Бердоков уходит на тот свет. И все равно: увидеть ее — ужасное несчастье.

Однако мысль о похоронах, казалось, немного приободрила Планкетта. Визитеры еще раз попросили его не думать о случившемся и удалились.

— Удивительно, что делает воображение с этими людьми, — сказал мистер Фробишер-Пим. — И к тому же они так упрямы… Можно спорить с ними до потери сознания.

— Да, пожалуй. Но, послушайте, не пройтись ли нам к церкви? — предложил Уимзи. — Интересно, что можно увидеть с того места, где он стоял?

Приходская церковь в Литл-Доддеринге, как и многие сельские церкви, находится несколько в стороне от деревни. Основная дорога из Херритинга, Эбботс-Болтона и Фримп-тона проходит мимо западных ворот церковного двора, где располагается большое кладбище, огороженное древними камнями. С южной стороны вьется узкая темная тропа, густо укрытая свисающими ветвями старых вязов. Она отделяет церковь от руин древнего доддерингского монастыря. На основной дороге, недалеко от того места, где начинается старая монастырская тропа, стоит военный мемориал, и отсюда дорога ведет прямо в Литл-Доддеринг. Вокруг двух оставшихся сторон церковного двора проходит еще одна узкая тропинка, называемая в деревне Черной тропой. Приблизительно в ста ярдах севернее церкви Черная тропа ответвляется от дороги, ведущей в Херритинг, и соединяется с дальним концом старой монастырской тропы и далее, извиваясь и петляя, направляется в сторону Шутеринга, Андервуда, Хэмси, Трипси и Вика.

— Наш викарий[21] считает, — говорил мистер Фробишер-Пим, направляясь к западному входу в церковь, — что двери церкви должны быть открыты и днем и ночью: вдруг кто-нибудь захочет помолиться. В городе это, возможно, и случается. Но здесь люди весь день заняты на полях, к тому же они сочли бы неуважением идти в церковь в рабочей одежде и грязной обуви. Учтите также, сказал я ему, что кто-нибудь может воспользоваться этим и будет вести себя в церкви неподобающим образом. Но он еще молодой человек и должен узнать все на собственном опыте. Ну, вот мы и пришли.

Мистер Фробишер-Пим широко распахнул дверь. И сразу же на них обрушилась странная смесь спертого воздуха, застарелого запаха ладана, сырости и кухни — своеобразный аромат англиканской церкви.

В дверях за высоким алтарем появился худой человек в сутане и быстро пошел им навстречу, держа в руке высокий дубовый канделябр. Уимзи тут же констатировал, что это человек серьезный, нервный и не очень умный.

— Я боялся, что не успеют принести канделябры, — сказал он по завершении обычной церемонии знакомства. — Но теперь все в порядке.

Мистер Фробишер-Пим не ответил. Уимзи почувствовал, что он просто обязан поддержать разговор, и он его поддержал.

— Приятно видеть, что у людей начинает пробуждаться истинный интерес к своей церкви, — сказал вдохновленный этим Хэнкок. — Мне почти без труда удалось найти желающих нести бдение у гроба сегодня ночью. Всего восемь человек, как раз по двое, с десяти вечера — а до этого времени у гроба буду я сам — до шести утра, когда я приду служить мессу. Мужчины останутся до двух часов ночи, потом их сменят моя жена и дочь, а Хаббард и молодой Ролинсон любезно согласились принять дежурство с четырех до шести утра.

— Это какой Ролинсон? — спросил мистер Фробишер-Пим.

— Клерк мистера Грэхема из Херритинга. Он, правда, не из этого прихода, но здесь родился и был так любезен, что пожелал принять участие в бдении у гроба. Он приедет на мотоцикле. Грэхем много лет вел семейные дела Бердоков, и, вероятно, они хотели таким образом выразить свое уважение.

— Вполне возможно. Надеюсь только, что шатание по ночам не помешает ему вовремя приняться за работу, — резко сказал мистер Фробишер-Пим. — Что же касается Хаббарда, то должен заметить, что для сборщика налогов такое занятие кажется весьма странным. Впрочем, если вас обоих это устраивает, то не о чем больше и говорить.

— У вас очень красивая старинная церковь, — сказал Уимзи, чтобы предотвратить нежелательную дискуссию. Затем он помог викарию вынести из ризницы остальные канделябры и присоединился к мистеру Фробишер-Пиму, стоявшему у дверей.

Мистер Бантер оторвал взгляд от видоискателя.

— Думаю, все будет как надо, сэр, — почтительно сказал он. — И если нет других, так сказать, пациентов, которых вы хотите запечатлеть…

— Не сегодня, — ответил доктор. Он нежно взял со стола подвергшуюся опыту крысу и с видом удовлетворения поместил ее в клетку. — Может быть, в среду, если лорд Питер любезно разрешит мне еще раз воспользоваться вашими услугами.

— Что-что?.. — Его светлость оторвал свой длинный нос от неприятного вида склянок, которые он разглядывал, и рассеянно произнес: — Старый воспитанный пес машет хвостом, когда слышит свое имя. Так о чем идет речь, Хартман? О лимфатических железах у мартышек или о юго-западном вздутии двенадцатиперстной кишки у Клеопатры?

— Значит, вы ничего не слышали, надо понимать? — смеясь, сказал молодой ученый. — Не пытайтесь обмануть меня этими вашими фокусами с моноклем. Я к ним привык. Повторяю, я говорил Бантеру, что был бы бесконечно благодарен, если бы вы позволили ему прийти через три дня, чтобы зафиксировать успехи подопытных образцов, — предполагается, конечно, что таковые должны быть.

— О чем речь, старина! — ответил его светлость. — Вы же знаете, всегда рад помочь коллеге-ищейке. Выслеживать преступников — занятие, подобное вашему. Уже закончили? Отлично! Между прочим, если вы не почините эту клетку, рискуете потерять одного из своих пациентов — под номером пять. Всего-навсего одна проволочка перегрызена — и умный обитатель клетки на свободе. Забавные маленькие животные, не правда ли? И не нуждаются в дантисте; хотел бы я быть на их месте, — все-таки проволока не так отвратительна, как свистящая бормашина.

Доктор Хартман издал возглас удивления.

— Как, черт возьми, вы это заметили, Уимзи? Мне показалось, вы даже не взглянули на клетку.

— Результат наблюдательности, усовершенствованной практикой, — спокойно объяснил лорд Питер. — Всякое нарушение действует определенным образом на наш глаз, потом включается мозг со своими предостережениями. Я заметил непорядок, когда мы вошли. Но только лишь заметил. Не могу сказать, что мой мозг как-то отреагировал на него. Но все же дал знать, что требуется вмешательство. Все в порядке, Бантер?

— Думаю, милорд, получилось великолепно, — ответил слуга.

Он уже упаковал камеру и пластинки и теперь, не торопясь, наводил порядок в маленькой лаборатории, оборудование которой — компактное, как на океанском лайнере, — было приведено в беспорядок во время опыта.

— Я чрезвычайно признателен вам, лорд Питер, и вам, Бантер, — сказал доктор. — Надеюсь получить хорошие результаты. Вы даже не представляете, какая это помощь для меня — серия действительно хороших снимков. Я не могу позволить себе такую вещь, еще не могу. — По осунувшемуся молодому лицу пробежала тень, когда он взглянул на великолепную камеру. — У меня нет возможности заниматься этими исследованиями в больнице. Не хватает времени. Вот и приходится работать здесь. К тому же сражающиеся Великие Державы не позволяют отказаться от практики, даже здесь, в Блумсберри. Временами и полукроновый визит существенно меняет дело — позволяет свести концы с концами и заполнить отвратительную брешь в финансах.

— Как говаривал мистер Микобер[27] — сказал Уимзи, — «годовой доход двадцать фунтов, годовой расход девятнадцать фунтов девятнадцать шиллингов шесть пенсов — в итоге благоденствие; годовой доход двадцать фунтов, годовой расход двадцать фунтов шесть пенсов — в итоге нищета». Не утруждайте себя благодарностью, дружище. Для Бантера нет большего удовольствия, чем возиться с пиро-и гипосульфитом. Дайте ему такую возможность. Любая практика полезна. Чтение отпечатков пальцев и колдовство над фотопластинами, конечно, верх блаженства, но работа со страдающими цынгой грызунами (неплохое выражение!) тоже вполне приемлема, если не предвидится преступления. А в последнее время они стали так редки… Не над чем поломать голову, не правда ли, Бантер? Просто не знаю, что случилось с Лондоном. Я даже стал совать нос в дела соседей — чтобы проветрить мозги. На днях чуть не до смерти напугал почтальона, полюбопытствовав, как поживает его подруга в Кройдоне. Он женатый человек, живет на Грейт Ормонд Стрит.

— А как вы узнали?

— Ну, тут я ни при чем. Видите ли, он живет как раз напротив моего друга, инспектора Паркера, и его жена — не Паркера, он не женат, а почтальона — спросила на днях Паркера, действительно ли воздушное представление в Кройдоне длилось всю ночь. Растерявшись, Паркер, не подумав, ответил: «Нет». Подвел беднягу. Каков? А все его необыкновенная задумчивость. Доктор рассмеялся.

— Вы позавтракаете со мной? — спросил он. — Боюсь только, у меня нет ничего, кроме холодного мяса и салата. Женщина, которая занимается моим хозяйством, по воскресеньям не бывает. Приходится управляться самому. Чертовски непрофессионально, но ничего не попишешь.

— С удовольствием, — сказал Уимзи. Они вышли из лаборатории и вошли в маленькую темную квартирку у задней двери. — Сами отстраивали местечко под лабораторию?

— Нет, — ответил доктор, — над этим потрудился последний жилец, он был художник. Из-за этой пристройки я здесь и поселился. Оказалось, прибежище весьма удобное, хотя стеклянная крыша в такие жаркие дни, как сегодня, немного разогревается. Но мне нужно было что-нибудь на первом этаже, и подешевле, пока времена не изменятся к лучшему.

— И пока ваши опыты с витаминами не сделают вас знаменитым, а? — весело спросил Уимзи. — Вы ведь, знаете ли, человек, подающий надежды. Я это, можно сказать, кожей чувствую. Однако кухонька совсем недурна.

— Да, довольно уютная, — согласился доктор. — Правда, лаборатория несколько ее затемняет, но женщина, которая мне готовит, бывает здесь только днем.

Они прошли в узкую маленькую гостиную, где был накрыт стол с холодными закусками. Единственное окно в дальнем конце комнаты выходило на Грейт Джеймс Стрит. В комнате, напоминающей скорее коридор, было множество дверей: дверь из кухни, рядом — дверь, ведущая в переднюю, на противоположной стороне — третья, через которую посетитель рассмотрел небольшой кабинет-приемную.

Лорд Питер Уимзи и хозяин сели за стол, и доктор выразил надежду, что с ними вместе сядет и Бантер. Однако этот правильный индивид, соблюдая принятые условности, решительно отклонил все предложения подобного рода.

— Если бы мне было позволено выразить свое мнение, — заметил он, — я бы сказал, что предпочитаю, как всегда, обслуживать вас и его светлость.

— Бесполезно спорить, — рассмеялся Уимзи. — Бантеру нравится, когда я знаю свое место. Он — своего рода террорист. Моя душа мне не принадлежит. Продолжайте, Бантер; ни за что на свете мы не позволим себе вам мешать.

Мистер Бантер подавал салат и разливал воду с такой величавой торжественностью, словно это был старый портвейн с отстоявшимся от времени осадком.

Был безмятежный воскресный летний полдень 1921 года. Грязная маленькая улочка была пустынна. Один только продавец мороженого проявлял признаки жизни. Отдыхая от своей разъездной деятельности, он стоял сейчас на углу, непринужденно облокотись на зеленый почтовый ящик. Затих гомон крепких, громкоголосых блумсберрийских младенцев, пребывающих, по-видимому, в стенах своих квартир и поглощающих исходящий паром, явно не соответствующий такой тропической жаре воскресный обед. Только из квартиры наверху доносился назойливый звук тяжелых быстрых шагов.

— Кто этот весельчак над нами? — вскоре заинтересовался Уимзи. — Ранней пташкой, как я понимаю, его не назовешь. Как, впрочем, и любого другого в воскресное утро. Понять не могу, за что таинственное Провидение наслало такой ужасный день на людей, живущих в городе. Сам я должен был находиться за городом, но сегодня после полудня мне нужно встретить друга на вокзале «Виктория». Надо же приехать в такой день! А кто эта женщина? Жена или хорошо воспитанная подруга? Похоже, собирается послушно исполнить все предписанные женщине обязанности, и те и другие. Там, наверху, как я понимаю, спальня?

Хартман в некотором удивлении взглянул на Уимзи.

— Прошу простить мое неприличное любопытство, старина, — сказал Уимзи. — Дурная привычка. Совершенно не мое дело.

— Но как вы?..

— Это всего лишь предположение, — сказал лорд Питер с обезоруживающей улыбкой. — Я расслышал скрип железной кровати и глухой звук прыжка на пол; конечно, это может быть кушетка или что-нибудь еще. Во всяком случае, последние полчаса он топчется в носках на нескольких футах пола, а женщина, с тех пор как мы тут сидим, бегает на высоких каблучках туда-сюда: из кухни, в кухню, потом в гостиную. Отсюда и мой вывод о семейных привычках жильцов второго этажа.

— А я-то думал, — обиженно сказал доктор, — вы слушаете мое интереснейшее повествование о благотворном влиянии витамина В на излечение цинги Линдом в 1755 году.

— Я и слушал, — поспешил его успокоить лорд Питер, — но я слышал также и шаги. Малый наверху не торопясь прошел в кухню — вероятно, за спичками, потом в гостиную, оставив ее заниматься полезным домашним трудом. Так о чем я говорил? Ах да! Понимаете, как я уже сказал, мы слышим или видим что-то, не зная и не думая об этом. Потом начинаем размышлять, и тогда все увиденное и услышанное возвращается к нам, и мы начинаем рассортировывать наши впечатления. Как на фотопластинах Бантера. Изображение на них л… ла… Как сказать, Бантер?

— Латентно, милорд.

— Вот именно, латентно, то есть скрыто. Бантер — моя правая рука, что бы я без него делал? Изображение латентно, пока мы не начали проявлять его. То же и с мозгом. Так что никакой мистики. Всего лишь маленькие клетки, доставшиеся мне от моей уважаемой бабушки. Немного серого вещества — и более ничего. Кстати, любопытно, я не ошибся насчет тех людей наверху?

— Все совершенно верно. Мужчина — инспектор газовой компании. Грубоватый, но на свой манер любящий жену. Я хочу сказать, он не прочь в воскресное утро поваляться в постели, предоставив ей заниматься хозяйственными делами, но все деньги, которые ему удается сэкономить, он отдает ей на шляпки, меховое пальто и все такое. Они женаты всего около полугода. Меня вызывали к ней весной, когда она подхватила инфлюэнцу. Он тогда буквально потерял голову от волнения. Она — прелестная маленькая женщина. Должно быть, итальянка. Думаю, он нашел ее в каком-нибудь баре в Сохо[28]. Великолепные черные волосы и такие же глаза, фигура Венеры, превосходные очертания всех необходимых мест, хорошая кожа — как говорится, все при ней. Можно предположить, что она была, некоторым образом, приманкой для посетителей. Веселая. Однажды здесь бродил какой-то ее старый поклонник — нелепый маленький итальянец с ножом, быстрый как обезьяна. Тогда могло случиться всякое, но, к счастью, я случайно оказался дома, а потом подошел и ее муж. На этих улицах драки не редкость. Для дела, конечно, неплохо, однако изрядно надоело бинтовать разбитые головы и перевязывать перерезанные вены. Женщина, ничего не скажешь, симпатичная, хотя, я бы сказал, излишней застенчивостью не отличается. И все же, думаю, она искренно любит Бротертона, так его зовут.

Уимзи слегка кивнул.

— Думаю, жизнь здесь довольно однообразна, — заметил он.

— В профессиональном отношении — да. Роды, пьянки, избиения жен — вот, как правило, и все. И конечно, обычные болезни. Сейчас, например, я живу на детские поносы — из-за жаркой погоды, как вы понимаете. Осенью начинаются инфлюэнции и бронхиты. Случайно может перепасть воспаление легких. Ноги, само собой разумеется, — варикозные вены. Господи! — вдруг взорвался доктор. — Если бы я мог убраться отсюда и заняться своими опытами!

— Ах, — вздохнул лорд Питер, — где тот старый эксцентричный миллионер с таинственным заболеванием, который всегда фигурирует в романах? Мгновенный диагноз, чудесное исцеление, а потом: «Бог благословит вас, доктор; здесь пять тысяч фунтов, Харли Стрит…»

— Такие типы в Блумсберри не живут, — вздохнул доктор.

— А увлекательная это, должно быть, штука ставить диагнозы, — задумчиво продолжал лорд Питер. — Как вам это удается? Для каждого заболевания есть определенный набор симптомов, подобно тому как, объявляя, например, трефы, вы хотите дать знать своему партнеру, чтобы он не ходил козырями? Вы ведь не скажете: «У этого малого прыщ на носу, следовательно у него ожирение сердца»?

— Надеюсь, что нет, — сухо ответил доктор.

— Или больше похоже на то, как находят ключ к преступлению? — продолжал Уимзи. — Комната или, скажем, тело, все перевернуто и разбросано как попало — это внешние симптомы зла, и вы должны тут же выбрать один, который расскажет вам обо всем.

— Пожалуй, ближе к этому, — сказал доктор Хартман. — Некоторые симптомы показательны сами по себе, как, скажем, состояние десен при цинге, другие в сочетании… «

Он не договорил; оба вскочили на ноги: из квартиры наверху донесся пронзительный крик, сопровождаемый падением чего-то тяжелого. Жалобно закричал мужской голос, протопали тяжелые шаги, затем — доктор и его гость еще стояли в оцепенении — появился и сам мужчина — поспешно сбежав вниз по лестнице, он забарабанил в дверь доктора Хартмана:

— Помогите! Помогите! Откройте же! Моя жена… Он убил ее…

— Стойте! Осторожно!.. А, черт возьми!..

Молодой человек в сером костюме растолкал носильщиков и ловко прыгнул на подножку служебного вагона экспресса Париж — Эврё, отправлявшегося с вокзала Инвалидов. Один из служащих поездной бригады, рассчитывая на чаевые, умело выхватил молодого человека из цеплявшихся за него рук.

— Хорошо, что мсье так ловок, — заметил спаситель. — Мсье, видимо, спешит?

— Да, в известной степени. Благодарю вас. Могу я пройти по этому коридору?

— Ну конечно. Первый класс через два вагона, после багажного.

Молодой человек отблагодарил служащего и пошел по коридору, утирая лицо. Когда он проходил мимо груды багажа, что-то привлекло его внимание, и он остановился, чтобы рассмотреть это. Он увидел почти новый чемодан из дорогой кожи с броской биркой «Лорд Питер Уимзи, отель «Золотой лосось», Верней-на-Эврё». Бирка также свидетельствовала о маршруте лорда «Лондон (вокзал Ватерлоо) — Париж (вокзал Сен-Лазар) через Саутгэмптон — Гавр, Париж — Верней, Западная железная дорога».

Молодой человек присвистнул и сел на чей-то сундук, чтобы обдумать положение.

Где-то произошла утечка информации, и они его выследили. И не заботились о том, кому известен его маршрут. Сотни людей в Лондоне и в Париже, не говоря уже о полиции обеих стран, знали, кто такой Уимзи. Кроме того, что он принадлежал к одной из старейших герцогских фамилий в Англии, лорд Питер приобрел широкую известность тем, что в частном порядке занимался расследованием преступлений. Такое хобби было бесплатной рекламой.

Но поразительно, что преследователи не заботились о том, чтобы укрыться от преследуемого. Это свидетельствовало о большой уверенности в себе. То, что он попал в служебный вагон, было, конечно, делом случая, но даже при других обстоятельствах он мог заметить этот чемодан на платформе или где-нибудь еще.

Случайность? Он пришел к мысли — и не впервые, но на этот раз с определенностью и без сомнений — что для них было случайностью именно его появление в этом поезде. Целый ряд бесивших его задержек на пути из Лондона до вокзала Инвалидов предстал теперь перед ним, как нечто кем-то предумышленное. Скажем, нелепое обвинение женщины, приставшей к нему на Пикадилли, и канитель, с которой ему пришлось выбираться из этой истории на Мальборо-стрит. Очень просто задержать человека по какому-нибудь сфабрикованному обвинению, пока не осуществится задуманный важный план. Потом эта история с дверью в туалете на вокзале Ватерлоо, которая как-то странно оказалась запертой снаружи, когда он находился внутри. Он был хорошим спортсменом и перелез через перегородку и тут выяснил, что служитель куда-то таинственно исчез. А в Париже? Случайно ли водитель такси оказался глухим и вместо «Ке д’Орлеан» расслышал «Гар де Лион» и провез его полторы мили не в ту сторону, пока пассажир сумел криками привлечь его внимание? Преследователи были умны и осмотрительны, имели точную информацию. Они задерживали его, но не явно. Они знали, что если на их стороне будет время, другого союзника им не нужно.

Интересно, знали эти люди, что он в этом поезде? Если не знали, то он не потерял своего преимущества, так как они останутся в ложном убеждении, что находятся в безопасности, а он беспомощно мечется по вокзалу Инвалидов. Он решил провести осторожную разведку.

Прежде всего он сменил серый костюм на неприметный синий, который нес с собой в небольшой черной сумке. Это он проделал в туалете. Там же он снял мягкую серую шляпу и надел большую кепку с козырьком, которую можно было надвинуть до самых глаз.

Обнаружить человека, которого он искал, оказалось нетрудно. Он нашел его в купе первого класса в углу на диване лицом к локомотиву. Таким образом он мог незаметно приблизиться к этому пассажиру со спины. В сетке над головой пассажира лежал щегольский несессер, помеченный инициалами П. Д. Б. У. Молодому человеку было знакомо узкое лицо Уимзи — орлиный нос, прямые, желтоватого оттенка волосы и презрительно приспущенные веки. Он улыбнулся, но чуточку горько.

«Уверен в себе, — подумал он, — и, к сожалению, допустил ошибку — недооценил противника. Ладно! Здесь я отхожу на вторые роли и держу ухо востро. Полагаю, что следующий акт этой мелодрамы разыграется в Дрё».

…На Западной железной дороге все поезда Париж — Эврё, будь то скорые или, как любил их называть лорд Уимзи, не очень-то спорые, как правило, задерживались на неопределенное время в Дрё. Молодой человек (теперь в синем костюме) наблюдал, как предмет его охоты проследовал в буфет, и сам затем незаметно ускользнул с вокзала. Через четверть часа он вернулся, на этот раз в пальто из плотной материи для поездки в машине, в шлеме и больших защитных очках, сидя за рулем взятого напрокат «пежо». Незаметно поднявшись на платформу, он занял пост у стенки склада, где хранились фонари, откуда мог видеть и дверь буфета, и поезд. Через пятнадцать минут его терпение было вознаграждено: он увидел мужчину с несессером в руках, садившегося в вагон. Проводники захлопывали двери вагонов с криками «Следующая остановка — Верней». Паровоз запыхтел и застонал. Длинный состав из серо-зеленых вагонов, лязгая, медленно тронулся с места. Автомобилист удовлетворенно перевел дух, поспешно сойдя с платформы, завел свой мотор. Он знал, что у него под капотом машины скрыто более восьмидесяти миль в час, а во Франции не существует ограничения скорости…

«Мон суси» — замок эксцентричного отшельника и гения графа де Рюейя — находился в трех километрах от Вернейя. Это был тоскливого вида обветшавший замок, будто заброшенный в конец неухоженной сосновой аллеи, и погруженный в траурную атмосферу ненужности, характерную для дворянства, не знающего подданства. Позеленевшие каменные нимфы печально склонялись над высохшими фонтанами с зелеными пятнами плесени. Изредка через заросшие редколесьем поляны проезжал на своей скрипучей повозке с дровами кто-нибудь из окрестных крестьян. В любое время дня казалось, что наступили сумерки. Деревянные части строений рассохлись и молили о краске. Через жалюзи был виден чопорный зал с красивой, но потускневшей мебелью. Даже последняя из дурно одетых и обойденных вниманием дам на портретах, с наследственными резкими чертами лица и в длинных белых перчатках, давно увяла и исчезла из «Мон суси». Но в задней части замка неустанно дымила труба. Там помещалась лаборатория — единственный живой и современный уголок среди старых умирающих построек, единственное в замке место, унаследовавшее заботу и любовь, внимание и ласку, которыми графы, жившие в более легкомысленные времена, баловали своих коней и гончих псов, картины в портретной галерее и залы для приемов. А в подвале, в хрустальных гробах покрытых пылью бутылок, спали в прохладе и становились с каждым днем прекраснее, точно Спящая красавица, чудесные вина…

Когда «пежо» остановился во дворе, шофер с большим удивлением обнаружил, что он — не единственный посетитель графа. Огромный «супер-рено», похожий на красавицу эпохи Директории — длиннейший капот и почти полное отсутствие остального, в данном случае кузова, так перегораживал подъезд, будто имел целью помешать приблизиться к дому любым возможным визитерам. Блестящие бока машины были украшены гербом; престарелый слуга графа в эту минуту ковылял к двери, сгибаясь под тяжестью двух больших нарядных чемоданов с видной за целую милю надписью: «Лорд Питер Уимзи», выведенной серебряными буквами.

Водитель «пежо» с удивлением смотрел на все это представление и сардонически улыбался. «Лорд Питер, по-видимому, вездесущ в этой стране», — подумал он про себя. Затем, вынув из сумки перо и листок бумаги, он занялся писанием письма. Ко времени, когда чемоданы были внесены, а «рено», негромко урча, мягко откатился на задний двор замка, документ был готов и вложен в конверт, адресованный графу де Рюей.

— Попался в собственную ловушку, — сказал молодой человек и отдал конверт слуге.

— Я привез рекомендательное письмо господину графу, — сказал он. — Будьте любезны передать его. Меня зовут Брендон, Дит Брендон.

Слуга поклонился и пригласил его войти в дом.

— Прошу мсье о любезности присесть здесь в холле и подождать несколько минут — господин граф сейчас беседует с другим джентльменом, но я немедленно сообщу ему о прибытии мсье.

Молодой человек сел и стал ждать. Окна холла выходили на подъезд, и очень скоро дремоту замка прервал сигнал еще одного клаксона. По подъездной аллее шумно приближалось такси. Человек с поезда и багаж с инициалами П. Д. Б. У. были выгружены на пороге дома. Лорд Питер Уимзи расплатился с таксистом и позвонил в дверь.

— Так, — сказал мистер Брендон, — сейчас начнется комедия. — Он отошел, насколько это было возможно, в тень высокого шкафа в нормандском стиле.

— Добрый вечер, — сказал слуге на безупречном французском языке вновь прибывший. — Я лорд Питер Уимзи и приехал по приглашению господина графа до Рюей. Господин граф у себя?

— Милорд Уимзи? Простите, мсье, но я не понимаю… Лорд Уимзи уже здесь и беседует с господином графом.

— Вы меня удивляете, — совершенно спокойно ответил новый гость, — потому что никто, кроме меня, не имеет никаких прав на это имя. Видимо, кто-то более хитрый, чем честный, решился выдать себя за меня.

Слуга был явно растерян.

— Может быть, мсье любезно покажет мне свои документы.

— Хотя несколько необычно предъявлять документы на пороге, когда приезжаешь с частным визитом, — ответил лорд Питер все так же благодушно, — я нисколько не возражаю. Вот мой паспорт, вот вид на жительство, выданный мне в Париже, моя визитная карточка, целая пачка писем на мое имя в «Отель Мерис» в Париже, на мою квартиру на Пикадилли в Лондоне, в клуб «Мальборо» там же и в дом моего брата на Кингс-Денвер. Этого достаточно?

Слуга внимательно изучил документы. Наибольшее впечатление на него, по-видимому, произвел вид на жительство.

— Очевидно, произошла какая-то ошибка, — прошептал он с сомнением. — Если мсье будет любезен пройти за мной, я доложу господину графу.

Оба скрылись за раздвижной дверью в глубине зала, и Брендон остался один.

— Небольшая сенсация в местных кругах, — заметил он. — Мы соревнуемся в неразборчивости в средствах. Ситуация деликатная и, безусловно, требует осторожного и хорошо продуманного подхода.

После нескольких минут ожидания в библиотеке, которые Брендон счел весьма напряженными, слуга вернулся за ним.

— Лучшие пожелания от господина графа, и прошу мсье оказать любезность и следовать за мной.

Брендон с непринужденным видом вошел в комнату. Он придумал, как овладеть положением. Граф, худощавый пожилой человек с пальцами, пожелтевшими от химикалий, сидел с озабоченным лицом за своим письменным столом. В креслах расположились оба Уимзи, и Брендон заметил, что в то время как Уимзи, которого он видел в поезде и мысленно назвал Питер первый, продолжал спокойно улыбаться, Питер второй (из «рено») выглядел возмущенным, как и подобает оскорбленному англичанину. Оба они на первый взгляд были похожи друг на друга — худощавые блондины с длинными носами и с как бы застывшим на лице неопределенным выражением, которое обычно характерно для любого сборища хорошо воспитанных англосаксов.

— Мсье Брендон, — заговорил граф, — я счастлив иметь возможность познакомиться с вами и сожалею, что должен немедленно просить вас об услуге столь же необычной, сколь важной. Вы передали мне рекомендательное письмо от вашего кузена, лорда Питера Уимзи. Не откажите в любезности сказать, кто из этих двух джентльменов ваш кузен.

Брендон медленно перевел взгляд с одного претендента на другого, соображая, какой ответ лучше послужит его цели. По крайней мере один их присутствующих гостей обладал острым умом, достаточно натренированным для изобличения обмана.

— Ну, что же, — сказал Питер второй. — Вы собираетесь признать меня, Брендон?

Питер первый достал сигарету из серебряного портсигара.

— Ваш сообщник, по-видимому, не очень твердо знает свою роль, — заметил он, улыбнувшись Питеру второму.

— Господин граф, — сказал Брендон. — Весьма сожалею, что не в состоянии помочь вам в этом деле. Мое знакомство с кузеном, так же как и ваше, состоялось и поддерживалось исключительно по переписке по интересующим нас обоих вопросам. Моя профессия, — добавил он, — сделала меня весьма непопулярным в кругу моей семьи.

Кто-то негромко с облегчением вздохнул. Поддельный Уимзи, кто бы из двоих им ни был, получил передышку. Брендон улыбнулся.

— Очень удачный ход, мистер Брендон, — сказал Питер первый, — но он вряд ли объяснит… Позвольте мне… — Он взял письмо из нетвердых рук графа… — вряд ли объяснит тот факт, что чернила на этом письме, датированном тремя неделями назад, до сих пор не совсем высохли, хотя хочу поздравить вас с весьма удачной подделкой моего почерка.

— Если мой почерк можете подделать вы, — сказал Питер второй, — почему бы его не подделать мистеру Брендону. — Он прочел письмо вслух через плечо своего двойника.

— Счастлив, — продолжил Питер второй, — что впервые узнал о существовании у меня такого кузена. Полагаю, господин граф, что это прием ловкого интервьюера. На Флит-стрит, очевидно, хорошо знают поименный состав нашей семьи. Может быть там, так же хорошо знакомы с целью моего визита в «Мон суси?

— Если, — бесстрашно сказал Брендон, — вы имеете в виду получение для правительства Великобритании формулы отравляющего газа, открытой де Рюейем, могу ответить на этот вопрос сам, хотя остальные представители Флит-стрит, возможно, менее хорошо информированы. — Теперь, после допущенного промаха, он тщательно взвешивал каждое слово. Острый взгляд и детективные способности Питера первого встревожили его гораздо больше, чем сарказм Питера второго.

— Господа, — в смятении заговорил граф, — безусловно одно: где-то произошла ужасная утечка информации. Я не знаю, кто из вас лорд Питер Уимзи, которому мне надлежит передать формулу. У вас обоих документы, удостоверяющие личность, вы оба, по-видимому, в курсе этого дела, почерк у вас обоих соответствует письмам, которые я получал от лорда Питера, и оба вы предложили мне оговоренную сумму в банкнотах Английского банка. Потом прибывает третий господин с таким же почерком, рекомендательным письмом, с которым связаны весьма подозрительные обстоятельства, и такой высокой степенью информированности по всему этому делу, что я испытываю тревогу. Я вижу всего один выход из положения: вы все трое должны оставаться в моем замке, пока я не запрошу Англию и не получу какого-то разъяснения в связи со всей этой таинственной историей. Я приношу извинения настоящему лорду Питеру и заверяю его, что постараюсь сделать его пребывание здесь как можно более приятным. Устроит это вас? Устроит. Рад это слышать. Слуги покажут вам ваши комнаты, ужин будет подан в половине восьмого.

— Дядя Питер!

— Одну минутку, Корнишон! Нет, мистер Фоллиотт, пожалуй, я не возьму Катулла[30]. Тридцать гиней многовато за книгу без титульного листа и без последней страницы. Но вы могли бы прислать мне Витрувия и «Сатирикон»[31], когда они у вас появятся. Хотелось бы все-таки взглянуть на них. Ну, старина, что там у тебя?

— Дядя Питер, посмотрите, пожалуйста, на эти картинки. Я уверен, что это ужасно старая книга.

Лорд Питер Уимзи вздохнул, пробираясь сквозь темное помещение книжной лавки, сплошь заваленное всяким хламом, скупленным у владельцев частных библиотек. Неожиданная вспышка кори в престижной школе мистера Балтриджа совпала с отсутствием герцога и герцогини Денверских, и таким образом на попечении лорда Питера оказался его десятилетний племянник, виконт Сент-Джордж, более известный как Юный Джерри, Джеррикинс или попросту Корнишон. Лорд Питер не принадлежал к числу прирожденных дядюшек, которые «своим умением обращаться с детьми» приводят в восторг старых нянек. Тем не менее ему удавалось устанавливать терпимые отношения с детьми на почетных условиях, так как он всегда относился к ним с той же скрупулезной вежливостью, что и к родителям. Лорд Питер и теперь готов был отнестись с должным уважением к находке Корнишона, хотя нельзя было доверять вкусам ребенка, и книга могла оказаться каким-нибудь ужасным изданием грубого меццо-тинто или низкосортным современным репринтом, украшенным электротипией. Трудно было ожидать чего-либо лучшего с «дешевой полки» книг, выставленных на уличную пыль.

— Дядя! Здесь какой-то странный человек с огромным носом и ушами, с хвостом и собачьими головами по всему телу. «Monstrum hoc Cracovioe». Monstrum — значит монстр, не правда ли? Это и так видно! А что такое Cracovioe, дядя Питер?

— О! — произнес лорд Питер с величайшим облегчением. — Краковский монстр? — портрет, нарисованный взволнованным подростком, безусловно свидетельствовал о старине. — Давай посмотрим! Совершенно верно, это очень старая книга. «Cosmographia Universalis» Мюнстера[32]. Я очень рад, Корнишон, что ты в состоянии оценить стоящую вещь. Мистер Фоллиотт, как попала сюда «Космография» за пять шиллингов?

— Видите ли, милорд, — ответил продавец, который последовал за своими покупателями к полке, выставленной на улице, — книга в очень плохом состоянии; переплет оборван, почти все карты-развороты на двойных листах отсутствуют. Она попала к нам несколько недель назад вместе со всеми книгами библиотеки, которую мы приобрели у джентльмена в Норфолке — его имя вы найдете в книге: доктор Конньерс из Элсолл Мэнор[33]. Конечно, мы могли бы придержать книгу и попытаться собрать ее целиком. Когда попадется другой экземпляр. Но вообще-то книга эта для нас случайная и не представляет интереса. Поэтому ее выставили на продажу, как говорится status quo[34], за ту цену, которую можно получить.

— О-о! Посмотрите! — воскликнул Корнишон. — Тут нарисован человек, которого режут на кусочки. Тут что-то написано.

— Я думал, что ты можешь читать по-латыни.

— Вообще-то да, но тут какие-то крючки… Что они означают?

— Это просто сокращения, — терпеливо объяснил лорд Питер. — Здесь описаны обычаи жителей острова. Когда они видят, что родители состарились и от них нет уже никакой пользы, стариков отводят на рынок и продают каннибалам, которые их убивают и съедают. Так же поступают с людьми помоложе, если они безнадежно больны.

— Ха-ха! — рассмеялся м-р Фоллиотт. — Невыгодная сделка для бедных каннибалов. Они не получают ничего, кроме жесткого старого или зараженного мяса, верно?

— Пожалуй, но, как видно, у островитян чрезвычайно развито представление о бизнесе, — сказал его сиятельство.

Виконт был в восторге.

— Мне очень нравится эта книга, — заявил он. — Пожалуйста, могу я купить ее на свои карманные деньги?

— Еще одна проблема для дядюшек, — подумал лорд Питер, лихорадочно припоминая «Космографию», чтобы определить, есть ли в ней «неделикатные» иллюстрации, ибо он хорошо знал, что герцогиня крайне строга в вопросах нравственности. Поразмыслив, он припомнил только одну иллюстрацию сомнительного свойства, но можно было надеяться, что она не попадется герцогине на глаза.

— Видишь ли, — рассудительно произнес лорд Питер, — на твоем месте, Корнишон, я, пожалуй, был бы склонен совершить такую покупку. Книга, правда, в плохом состоянии, о чем тебе честно сказал м-р Фоллиотт, но в противном случае она, разумеется, стоила бы невероятно дорого. Однако, несмотря на потерянные страницы, это очень хороший, чистый экземпляр и, конечно, стоит пяти шиллингов, если ты собираешься заняться коллекционированием.

До этой минуты виконта, совершенно очевидно, больше занимали каннибалы, чем состояние страниц, но мысль о возможности уже в следующем учебном семестре в школе м-ра Балтриджа предстать в роли коллекционера редких изданий содержала в себе бесспорный соблазн.

— Никто в школе не собирает книг, — сказал он. — Чаще всего собирают марки. Мне кажется, собирать марки — довольно ординарно, не правда ли, дядя Питер? Пожалуй, я откажусь от этого. У м-ра Портера, который ведет у нас историю, много таких книг, как у вас, и он просто великолепен в футболе.

Правильно восприняв ссылку на м-ра Портера, лорд Питер высказал мнение, что коллекционирование книг является чисто мужским занятием. Девочки, сказал он, практически никогда этим не занимаются, так как коллекционирование требует определенных знаний исторических периодов и дат, различных шрифтов и других технических сведений, требующих мужского ума.

— Кроме того, — добавил он, — эта книга сама по себе очень интересна и заслуживает того, чтобы ею заняться.

— Пожалуйста, я беру ее, — сказал виконт, слегка вспыхнув, смущенный свершением такой значительной и дорогостоящей финансовой операции: герцогиня не поощряла подобных расточительных затрат у маленьких мальчиков и была очень строга в вопросах карманных денег.

М-р Фоллиотт поклонился и отправился запаковать «Космографию».

— У тебя хватит денег? — осмотрительно поинтересовался лорд Питер. — Я мог бы одолжить.

— Нет, благодарю вас, дядя Питер. У меня есть полкроны и четыре шиллинга карманных денег, которые мне дала тетя Мери. Они сохранились, потому что из-за эпидемии кори школа была закрыта, наши спальни не убирали, и я на этом сэкономил.

Сделка была совершена таким джентльменским манером, и будущий библиофил немедленно и персонально завладел тяжелым квадратным фолиантом. Такси с неизбежными задержками в городском движении транспорта доставило «Космографию» на Пикадилли 110 а.

А что бы вы, сэр, сказали про тот случай с парнем, которого нашли на пляже в Ист Фелхэме?

Наплыв пассажиров после уикенда на побережье вызвал их переток из третьего класса в первый, и, казалось, толстяк торопился продемонстрировать, что и в новой обстановке он чувствует себя вполне непринужденно. Моложавый джентльмен, к которому он обратился, явно выложил полную сумму за возможность уединения во время поездки, чего, волею судеб, он теперь лишился. Однако он отнесся к этому обстоятельству весьма спокойно и самым любезным тоном сказал:

— Боюсь, я просмотрел только заголовки, не более. Полагаю, речь идет об убийстве, не так ли?

— Совершенно верно. — Толстяк облегченно вздохнул, услышав доброжелательный ответ пассажира первого класса. — Весь порезан, что-то ужасное.

— Похоже, будто это сделал дикий зверь, а не человек, — вступил в разговор худощавый пожилой мужчина напротив. — Как пишут в газетах, от лица просто ничего не осталось. Не удивлюсь, если это окажется один из тех маньяков, которые бродят вокруг, убивая детей.

— Ах, не говори об этом, — вздрогнув, сказала его жена. — Я ночи не сплю, все думаю, а вдруг что-нибудь случится с девочками Лиззи? И до тех пор думаю, пока голова не начинает болеть, а внутри появляется такая слабость, что я вынуждена встать и съесть несколько галет. Не следует печатать в газетах про такие ужасы.

— Наоборот, мадам, пусть уж лучше печатают, — сказал толстяк. — Тогда мы будем, так сказать, предупреждены и примем соответствующие меры. Так вот, как я понял, этот несчастный джентльмен купался совершенно один в безлюдном месте. Большая глупость с его стороны… Я уж не говорю о судорогах — то, что может произойти с каждым…

— Вот, вот, об этом я и твержу своему мужу, — сказала молодая жена. Молодой муж нахмурился и беспокойно зашевелился. — Да, дорогой, с твоим не очень здоровым сердцем… — Ее рука под прикрытием газеты потянулась к его руке, он неловко отодвинулся в сторону, пробормотав:

— Ну будет, Китти, будет.

— Я смотрю на это так, — продолжал толстяк. — Была война, и сотни людей находятся теперь в состоянии, можно сказать, неустойчивого равновесия. Они видели, как убивают, как взлетают на воздух и умирают их друзья. После пяти лет кошмаров и кровопролития в них поселилась, что называется, тяга к ужасному. Они, может, обо всем и забыли, живут мирно, как все, и внешность у них, как у всех, но это только на поверхности, если вы понимаете, о чем я говорю. В один прекрасный день что-то выводит их из равновесия — ну, скажем, ссора с женой или слишком жаркая погода, вот как сегодня, например, — в голове у них будто выстреливает, и они превращаются в настоящих чудовищ. Так написано в книгах. Я бездетный холостяк и по вечерам много читаю.

— Совершенно верно, — сказал маленький аккуратный человечек, отрываясь от журнала, — абсолютно справедливо. И вы считаете, это применимо и к нашему случаю? Я прочитал массу детективной литературы — можно сказать, это мое хобби — и думаю, тут кроется что-то большее. Если вы сравните этот случай с загадочными преступлениями прошлых лет — заметьте, с преступлениями нераскрытыми, которые, я думаю, так и останутся нераскрытыми, — то что вы увидите? — он помолчал и оглянулся вокруг. — Вы найдете много общего с этим происшествием. Например, то, что лицо — обратите внимание, только лицо — было обезображено, как будто для того, чтобы помешать опознанию. Чтобы вычеркнуть из жизни личность убитого. И вот увидите, несмотря на самое тщательное расследование, преступника не найдут. На что это указывает? На организацию. Именно на организацию. На влиятельные силы, которые стоят за сценой. В этом самом журнале, который я сейчас читаю, — он выразительно постучал по странице, — есть рассказ, не вымышленный, заметьте, а извлеченный из полицейских архивов, об одном из таких тайных обществ: они метят людей, против которых имеют зуб, и уничтожают их. А потом ставят на лицах знак тайного общества и так прячут следы преступления, что никто не может его раскрыть, — еще бы, у них и деньги, и все возможности.

— Я, конечно, читал о таких вещах, — согласился толстяк, — но думал, что это относится в основном к средневековью. Когда-то такое происходило в Италии. Как называлась эта организация? Гоморра[44], да? Разве Гоморра в наши дни существует?

— Вы в точку попали, когда сказали об Италии, — продолжал аккуратный человечек. — Итальянский ум создан для интриг. Взять хоть фашизм, например. Сейчас это, конечно, у всех на виду, но начиналось все с тайного общества, уверяю вас. И если вы заглянете вглубь, то будете удивлены: эта страна, как соты медом, набита всякими тайными организациями. Вы согласны со мной, сэр?

— Да, да, джентльмен, без сомнения, бывал в Италии и все об этом знает, — сказал толстяк. — Как вы думаете, сэр, это убийство — дело рук Гоморры?

— Надеюсь, что нет, могу даже точно сказать, что нет, — ответил пассажир первого класса. — Хотя, я понимаю, дело в этом случае становится куда менее интересным. Сам-то я предпочитаю скромное, тихое, отечественное убийство, что-нибудь вроде миллионера, найденного мертвым в библиотеке. В ту минуту, как, открыв детектив, я вижу там каморру, мой интерес к книге превращается в пепел — своего рода Содом и Каморру, если можно так выразиться…

— Если исходить из того, что называют художественностью, — сказал новобрачный, — то я с вами согласен. Но этот случай — особый, и джентльмен в чем-то, наверное, прав.

— Возможно, — согласился пассажир первого класса, — хотя, не зная деталей…

— С деталями тут все довольно ясно, — прервал его аккуратный человечек. — Этот несчастный был найден на пляже в Ист Фелхэме сегодня рано утром. На нем не было ничего, кроме купального костюма. И лицо изувечено самым зверским образом.

— Минуточку. Начнем с того… Кто он?

— Его еще не опознали. Одежда была унесена.

— Похоже на ограбление, — высказала предположение Китти.

— Если это ограбление, — возразил аккуратный человечек, — то почему так изуродовано лицо? Нет, одежду взяли, чтобы помешать опознанию. Эти общества всегда так делают.

— Его чем-нибудь ударили? — спросил пассажир первого класса.

— Нет, — ответил толстяк, — он был задушен.

— Для итальянских методов убийства нехарактерно, — заметил пассажир первого класса.

— Да уж… — протянул толстяк. Аккуратный человечек был, казалось, смущен.

— Если он пришел на пляж искупаться, — сказал худощавый мужчина, — значит, на чем-то он в Ист Фелхэм приехал. И наверняка, кто-нибудь его видел. В сезон отпусков это довольно оживленное место.

— Только не Ист Фелхэм, — возразил толстяк. — Вы путаете с Вест Фелхэмом, там, где яхтклуб. Ист Фелхэм — самое уединенное место на всем побережье. Вокруг ни одного домика, только маленький трактир в конце дороги — и все. А чтобы добраться до моря, нужно пройти еще через три поля. Настоящей дороги там нет, только проселочная колея, хотя на машине проехать можно. Я те места знаю.

— Он и приехал на машине, — сказал аккуратный человечек. — Найдены следы колес. Но машину угнали.

— Похоже, он приехал с кем-то вдвоем, — снова вмешалась Китти.

— Я тоже так думаю, — поддержал ее аккуратный человечек. — Возможно, жертве заткнули рот, связали, отвезли на то место, а потом вытащили из машины и убили.

— Но зачем нужно было надевать на него купальный костюм? — спросил пассажир первого класса. — Лишние хлопоты, и только.

— Потому что, — пояснил аккуратный человечек, — как я уже говорил, они не хотели оставлять на нем никакой одежды — чтоб его не опознали.

— Допустим. Но тогда почему бы не оставить его голым? Купальный костюм в данных обстоятельствах говорит о чрезмерном тяготении к внешней благопристойности.

— Да, да, — нетерпеливо сказал толстяк, — но вы невнимательно прочитали газету. Двое мужчин не могли приехать вместе, и знаете почему? Потому что нашли только одну цепочку следов, и они принадлежат убитому.

Он торжествующе оглядел своих собеседников.

— Только одну цепочку следов? — быстро переспросил пассажир первого класса. — Интересно. Вы в этом уверены?

— Так написано в газете. Одна-единственная, сказано там, цепочка следов, оставленная босыми ногами. После тщательного изучения было установлено, что следы принадлежат убитому. Они вели от того места, где стояла машина, к тому месту, где было найдено тело. И о чем это, по-вашему, говорит?

— О многом, — сказал пассажир первого класса. — Прежде всего, это позволяет представить картину в целом: место действия и время убийства, а кроме того, бросает свет на характер убийцы, или убийц, и его материальное положение…

— И как же вы все это узнаете? — поинтересовался пожилой мужчина.

— Попробуем начать с того… Видите ли, хотя я никогда в тех местах не бывал, но могу предположить, что там есть, очевидно, песчаный пляж, доступный для всех.

— Правильно, — подтвердил толстяк.

— Недалеко оттуда, мне кажется, сбегает в море каменная коса, с удобным для купания водоемом. Вероятно, скалы вдаются далеко в море; во всяком случае, там можно купаться, пока на пляже не поднимется приливная вода.

— Понять не могу, как вы угадали, сэр, но сказали вы все правильно. Там есть и скалы, И бухточка для купания, такая, как вы ее описали, — примерно в ста ярдах вдоль берега. Я сам не раз нырял у самой дальней оконечности скал.

— Скалы покрыты низкорослой травой и глубоко врезаются в сушу.

— Так оно и есть.

— Убийство произошло, я думаю, незадолго перед высоким приливом, и тело лежало почти у самой кромки воды.

— Почему вы так думаете?

— Видите ли, вы сказали, что следы вели прямо к телу. Значит, вода до тела не дошла. И не было других следов. Следовательно, следы убийцы, по-видимому, были смыты приливом. Напрашивается только одно объяснение. Убийца и его жертва стояли ниже приливной отметки. Убийца вышел из моря. Он набросился на другого человека, может быть, опрокинул его на спину и убил. Потом вода поднялась и смыла все следы, оставленные убийцей. Можно представить себе, как он сидел на корточках, выжидая, пока море поднимется достаточно высоко.

— О! — воскликнула Китти. — У меня мурашки бегут по коже.

— Теперь о тех отметках на лице, — продолжал пассажир первого класса. — Убийца, как я представляю себе, скорее всего был в море, когда подошла его жертва. Улавливаете мою мысль?

— Улавливаю, — сказал толстяк. — Вы думаете, он появился со стороны этих скал, о которых мы говорили, и прошел по воде, поэтому-то его следов и не осталось.

— Верно. А так как, вы сказали, глубина вокруг этих скал большая, ему пришлось, очевидно, еще и плыть, поэтому он тоже был в купальном костюме.

— Похоже на то.

— Думаю, именно так и было. Теперь дальше: чем он мог разбить лицо? Когда люди с утра пораньше идут окунуться в море, вряд ли они берут с собой нож.

— Загадка, — сказал толстяк.

— Вовсе нет. Давайте подумаем, был у убийцы нож или нет. Если нож был…

— Имей он при себе нож, — энергично вмешался толстяк, — он залег бы где-нибудь в засаде, поджидая свою жертву. И это, мне кажется, подтверждает мою идею насчет серьезного коварного заговора.

— Допустим. Но если у него под рукой было такое великолепное оружие, то почему он его не использовал? Почему он задушил свою жертву, а не убил? Нет, думаю, он пришел безо всего, и, когда увидел своего врага, расправился с ним собственными руками — в истинно британской манере.

— Но эти раны?..

— Возможно, когда он увидел своего врага поверженным, уже мертвым, он пришел в страшную ярость, и ему захотелось причинить своему недругу еще большее зло. Он схватил то, что лежало рядом, на песке, — может быть, кусок железа, острую раковину или осколок стекла — и накинулся на него в отчаянном приступе ревности или ненависти.

— Ужасно, просто ужасно! — воскликнула пожилая женщина.

— Конечно, не видя ран, об этом можно только гадать. Вполне вероятно, убийца выронил нож во время драки и задушил его руками, а уже потом подобрал нож. Значит, если на лице ножевые раны, убийство было преднамеренным. Но если это грубые, рваные порезы, нанесенные случайным предметом, я бы сказал, что это непредвиденная стычка, и тогда убийца или сумасшедший, или…

— Или?..

— Или он неожиданно столкнулся с тем, кого люто ненавидел.

— А что было потом, как вы думаете?

— Это как раз можно представить довольно ясно. Убийца, как я сказал, подождал, пока прилив смоет отпечатки его следов, прихватил с собой орудие убийства и вброд, или вплавь, вернулся к скалам, где оставил свою одежду. Море смыло следы крови с его рук и его одежды. Затем он вскарабкался на скалы, прошел, не обуваясь, чтобы не оставить следов на морских водорослях и чахлой прибрежной траве, к машине убитого и уехал.

— А как вы думаете, зачем он взял эту машину?

— Как зачем? Возможно, он опасался, что если убитого быстро опознают — а это легко сделать, зная номер машины, — подозрение падет на него. А может быть, он пробыл в Исте Фелхэме дольше, чем рассчитывал, и боялся куда-то опоздать, например к завтраку, где его отсутствие было бы замечено, или домой, если он живет довольно далеко. Тут могут быть самые разные мотивы. Суть в другом: откуда он явился? Как добрался до этого удаленного места рано утром? Во всяком случае, не на машине, хотя, возможно, вторая машина и была. Может быть, он раскинул неподалеку свой лагерь, хотя в этом случае ему потребовалось бы немало времени, чтобы сложить в машину все вещи, и, кроме того, его могли заметить. Поэтому я склонен думать, что он приехал туда на велосипеде, потом положил его в багажник машины и уехал. Мне кажется, он торопился к завтраку.

— А почему вы так думаете?

— Видите ли, если бы речь шла только о том, как наверстать время, он вполне мог бы сесть на поезд вместе со своим велосипедом и таким образом сократить часть пути. Нет, думаю, он остановился в какой-то маленькой гостинице. Не в большой — там его отсутствие прошло бы незамеченным, — а именно в маленькой. И не в меблированных комнатах, потому что кто-нибудь наверняка бы упомянул, что их постоялец тоже ходит купаться в Ист Фелхэм. Не исключено, правда, что он нашел приют у своих друзей, которые заинтересованы скрыть его прогулку. Но, вероятнее всего, повторяю, он живет в маленькой гостинице, в которой было бы опасно не явиться к завтраку, но где никто не знает его места купания.

— Что ж, вполне возможно, — заметил толстяк.

— Как бы там ни было, — продолжал пассажир первого класса, — он, видимо, остановился недалеко от Ист Фелхэма, поэтому будет не очень трудно его отыскать. И наконец, машина.

— Да, в самом деле, а где же, в соответствии с вашей теорией, находится сейчас машина? — спросил аккуратный человечек, все еще не желавший отказываться от своей идеи насчет каморры.

— В гараже, стоит и ждет, пока ее заберут, — тут же ответил пассажир первого класса.

— Но где именно? — настаивал человечек.

— О, где-нибудь на противоположной стороне от того места, где остановился убийца. Видите ли, если у вас есть особые причины скрывать, что в определенное время вы находились там-то и там-то, лучше всего вернуться с противоположной стороны. Я поискал бы машину в Ист Фелхэме или в ближайшем городке, в гостинице, в стороне от главной магистрали, там, где пересекаются дороги на Вест и Ист Фелхэм. Когда найдут машину, естественно, узнают и имя жертвы. Что же касается убийцы, нужно искать человека энергичного, хорошего пловца и заядлого велосипедиста, вероятно, не очень обеспеченного, поскольку он не может позволить себе иметь машину, который проводит отпуск в окрестностях Фелхэма и у которого есть весомые причины ненавидеть убитого, кем бы тот ни оказался.

— Ну и ну, никогда ничего подобного не слыхала! — воскликнула пожилая женщина. — И как складно вы все это рассказали! Шерлок Холмс да и только!

— Очень интересная теория, — согласился аккуратный человечек. — Только за всем этим — попомните мои слова — все равно стоит тайное общество. Боже мой, уже подъезжаем! Опоздали всего на двадцать минут, очень неплохо для отпускного времени. Извините, мой багаж у вас под ногами.

Восьмой пассажир, находившийся в купе, в течение всего разговора был погружен, казалось, в чтение газеты. Когда все вышли на платформу, он вежливо тронул пассажира первого класса за рукав;

— Извините, сэр, — сказал он, — у вас очень интересные соображения. Моя фамилия Уинтерботтом, я расследую это дело. Не будете ли вы так любезны назвать себя? Возможно, попозже я свяжусь с вами.

— Пожалуйста, — живо откликнулся пассажир первого класса. — Знаете, всегда рад приложить к чему-нибудь руку. Вот моя визитная карточка. Заглядывайте в любое время, когда вам будет удобно.

Детектив Уинтерботтом взял карточку и прочитал:

В парадной комнате мрачного узкого дома в Ламбете мужчина ел копченую селедку, одновременно проглядывая «Морнинг пост». Он был худощав, небольшого роста, с каштановыми волосами, уложенными, пожалуй, слишком уж правильными волнами, и густой каштановой бородкой клинышком. Темно-синий двубортный костюм и тщательно подобранные в тон носки, галстук и носовой платок свидетельствовали о педантичности чуть большей, нежели допускает безукоризненный вкус, а коричневый цвет ботинок был немного ярковат. Он не был похож на джентльмена или даже лакея при джентльмене, но нечто в его облике наводило на мысль, что ему привычен образ жизни благородных семей. Стол, что он сам накрыл к завтраку, был сервирован с тем вниманием к мелочам, которого требуют от вышколенного слуги. Он подошел к столику для закусок и нарезал ветчину на тарелку — и сделал это как первоклассный дворецкий; однако для дворецкого на пенсии он был слишком молод — скорее лакей, получивший наследство.

Он с завидным аппетитом прикончил ветчину и, прихлебывая кофе, внимательно прочитал сообщение, которое еще раньше заметил и отложил для тщательного ознакомления.

Мужчина вздохнул с облегчением.

— Тут сомневаться не приходится, — произнес он вслух. — Если человек намерен вернуться, он не будет отдавать другим свои деньги. Голубчик мертв и в могиле, это и дураку понятно. Я свободен.

Он допил кофе, убрал со стола, помыл посуду, снял котелок с вешалки в прихожей и вышел на улицу.

Автобус довез его до Бермондси. Он сошел и углубился в переплетение угрюмых улочек; через четверть часа он добрался до убогого вида пивнушки в бедном квартале, вошел и заказал двойную порцию виски.

Заведение только-только открылось, однако посетители, дожидавшиеся, судя по всему, вожделенного часа в дверях, уже теснились у стойки. Мужчина, который мог сойти за лакея, потянулся за стаканом и нечаянно толкнул под локоть расфранченного субъекта в клетчатом костюме и чудовищном галстуке.

— Ну, ты! — взвился расфранченный. — Чего ты о себе воображаешь? Такие нам тут не нужны. Мотай отсюда!

Свои реплики он сопроводил несколькими весьма красочными выражениями и сильным толчком в грудь обидчика.

— Бар для всех открыт или нет? — ответил тот, возвращая толчок сторицей.

— Эй, вы! — вмешалась барменша. — У меня чтоб без штучек. Джентльмен не нарочно, мистер Джукс.

— Вот как? — возразил мистер Джукс. — Ну а я — нарочно.

— Вот и постыдились бы, — парировала молодая особа, тряхнув головой. — Я в своем баре ссоры не потерплю, да еще утром.

— У меня нечаянно получилось, — сказал мужчина из Ламбета. — Я первый не начну заваруху, я привык как в лучших домах. Но если кое-кто из джентльменов ищет скандала…

— Ладно, ладно, — заметил мистер Джукс более мирным тоном, — вовсе я не желаю вам физиономию разрисовывать. Хотя не скажу, чтоб ее нельзя было подправить. В другой раз ведите себя как надо, вот и все Что будете пить?

— Нет, нет, — запротестовал тот, — первая за мой счет. Простите, что я вас толкнул, — просто так получилось. Но мне не понравилось, что вы на меня так сразу насели.

— Забудьте об этом, — великодушно заявил мистер Джукс. — Я угощаю. Еще одну двойную виски, мисс, и одну обычную. Пойдем туда, где поменьше народа, а то снова нарветесь на неприятность.

И он направился к столику в углу помещения.

— Прекрасно, — сказал мистер Джукс. — Разыграли как по нотам. По-моему, тут нам ничто не грозит, но все равно нужно держать ухо востро. Итак, Роджерс, о деле. Вы надумали к нам присоединиться?

— Да, — ответил Роджерс, глянув через плечо, — да, надумал. То есть, имейте в виду, если все будет в порядке. Неприятности мне не нужны, и я не хочу ввязываться ни в какие опасные игры.

Я не прочь поставлять нужные сведения, но, само собой, никакого личного участия в том, что у вас там происходит, я не принимаю. Правильно?

— Да хоть бы и захотели принять, кто вам позволит? — сказал Джукс. — Вы же профан, а Номер Первый допускает до дела только профессионалов. От вас одно требуется — назвать, где найти поживу и как до нее добраться, а об остальном позаботится Общество. Организация что надо, доложу я вам. Вы и знать не будете, кто и как обделывает дельце. Вы вообще никого не будете знать, и вас никто не будет, кроме, понятно. Номера Первого. Он знает каждого.

— Но вы-то меня знаете, — заметил Роджерс.

— Я — конечно, но меня переведут в другой район, и после нынешнего раза нам не придется встречаться, кроме как на общих собраниях, а туда все приходят в масках.

— Да ну? — недоверчиво произнес Роджерс.

— Точно. Вас сведут к Номеру Первому — он поглядит на вас, хотя сами вы его не увидите. Затем, если решит, что вы годитесь, вас внесут в список и скажут, куда передавать сообщения. Раз в две недели проводится окружное собрание, а каждые три месяца созывается общее и происходит дележ. Каждого участника вызывают по номеру и вручают его долю. Вот и все.

— Ну а вдруг два участника одновременно окажутся в одном деле?

— Если работа дневная, их так загримируют, что родная мама не признает. Но в основном работают по ночам.

— Понятно. Но послушайте — что может кому-нибудь помешать проследить меня до дома и выдать полиции?

— Помешать, конечно, не может, только я бы никому не советовал пробовать — и весь сказ. Последнего, кому пришла в голову такая блестящая мысль, выудили из реки ниже Ротерхита, так что настучать у него просто времени не было. Номер Первый каждого знает, в этом вся хитрость.

— Ага! А кто он, этот Номер Первый?

— Немало найдется таких, кто много бы дал, чтобы это узнать.

— Так никто и не знает?

— Никто. Он настоящее чудо, наш Номер Первый. Джентльмен, доложу я вам, а по повадке судить — крупная птица. Глаз у него — сквозь стены видит. И рука у него длинная — везде достанет. Но никто о нем ничего не знает, разве что Номер Второй, да и про нее не уверен.

— А, так у вас там и женщины есть?

— Это уж будьте уверены. По нынешним временам без них дела не сделаешь. Но вы из-за них не волнуйтесь, с ними все в порядке. Им так же неохота плохо кончить, как вам или мне.

— Послушайте, Джукс, а как с деньгами? Риск-то немалый. Стоит оно того?

— Стоит? — Джукс наклонился к нему через мраморную столешницу и шепнул пару слов.

— Ух ты! — Роджерс даже задохнулся. — И сколько из них достанется мне?

— Ваша доля — та же, как у всех остальных, и неважно, работали вы на этот раз или нет. Членов всего пятьдесят, вы получаете одну пятидесятую, как Номер Первый и как я.

— Да ну! Без обмана?

— Хотите верьте, хотите нет! — рассмеялся Джукс. — Признайтесь, вам такое и не снилось. На свете не было ничего похожего, кто когда слыхал о подобном размахе? Он великий человек, наш Номер Первый.

— И много вы дел проворачиваете?

— Много ли? А вот послушайте. Помните ожерелье Каррузеров и ограбление Горлстонского банка? А грабеж в Файвершеме? А большого Рубенса, что пропал из Национальной галереи? А фрэнсхемские жемчуга? Все это — работа Общества. И ни одного дела так и не раскрыли.

Роджерс облизал губы.

— А теперь вот что, — сказал он, тщательно подбирая слова. — Допустим, был бы я шпик, как вы их называете, и, допустим, пошел бы я отсюда прямым ходом в полицию и рассказал им, о чем мы тут говорили?

— Ага, — ответил Джукс, — допустим, вы бы так сделали, да? Ну, допустим, ничего страшного с вами не случилось по дороге туда, за что, прошу заметить, я не ручаюсь…

— Вы хотите сказать, за мной следят?

— Уж будьте уверены, что мы за вами следим. То-то. Теперь опять же допустим, что вы благополучно до них добрались и привели в эту пивнушку ищеек, чтобы замести вашего покорного…

— Ну и?

— Вы бы меня не нашли, вот и все. Я бы уже отправился к Номеру Пятому.

— А кто этот Пятый?

— Не знаю. Но это тот, кто на месте сделает вам новое лицо. Пластическая хирургия, так оно называется. И новые отпечатки пальцев. Все новое. В нашей лавочке мы пользуемся самыми современными методами.

Роджерс присвистнул.

— Ну, так как? — спросил Джукс, уставившись на собеседника поверх ободка бокала.

— Послушайте, вы мне тут много чего наговорили. Мне что-нибудь грозит, если я скажу «нет»?

— Решительно ничего, если будете вести себя как положено и не доставлять нам хлопот.

— Хм, понятно. А если я скажу «да»?

— Тогда не успеете и глазом моргнуть, как разбогатеете, обзаведетесь наличными и станете жить джентльменом. И делать вам ничего не понадобится, только рассказать нам все, что знаете про те дома, где служили. Получайте денежки все равно что даром, только с Обществом чтоб все было по-честному.

Роджерс помолчал, взвешивая предложение.

— Хорошо, согласен! — сказал он наконец.

— И правильно. Мисс! Повторите, пожалуйста. За успех, Роджерс! Как только я вас увидал, сразу понял — вы нам подойдете. Выпьем за легкие деньги, и поосторожней с Номером Первым!

Кстати, раз уж мы о нем заговорили, не худо бы вам к нему подойти нынче же вечером. Незачем откладывать знакомство на потом.

— Золотые слова. Куда мне прийти? Сюда?

— Ни в коем случае. В это милое заведение нам дорожка заказана. Жалко, тут хорошо и уютно, но ничего не поделаешь. Значит, вот что вам нужно сделать. Ровно в десять вечера вы пойдете на север, пересечете Темзу по Ламбетскому мосту (Роджерс поморщился при намеке на то, что Им известно его место жительства) и увидите желтое такси — водитель будет копаться в моторе.

Вы его спросите: «Машина на ходу?» — он ответит: «Смотря куда ехать». Вы ему скажете: «Отвезите меня к Номеру Первому».

В Лондоне, кстати, есть магазин, так и называется, но он вас не в магазин повезет. Вы не будете знать, куда едете на самом деле, потому что окна в салоне будут зашторены, но пусть вас это не волнует. Такой для первой встречи заведен порядок. Потом, когда станете у нас своим, узнаете адрес. Когда окажетесь на месте, делайте то, что скажут, и говорите только правду, а не то Номер Первый потолкует с вами по-другому. Ясно?

— Ясно.

— Готовы? Не трусите?

— Конечно, не трушу.

— Молодчага! А теперь пора двигаться. Говорю «прощайте», потому что мы больше не УВИДИМСЯ. Прощайте — и желаю успеха!

— Прощайте.

Через двустворчатые вращающиеся двери они вышли на убогую, грязную улицу.

Два года, прошедшие со дня вступления бывшего лакея Роджерса в преступное общество, были отмечены рядом ошеломляющих и успешных налетов на особняки знатных особ. Имели место: похищение большой бриллиантовой диадемы у вдовствующей герцогини Денверской; кража со взломом в бывших апартаментах покойного лорда Питера Уимзи, где была изъята серебряная и золотая столовая посуда на 7000 фунтов стерлингов; ограбление сельского особняка миллионера Теодора Уинтропа, каковое попутно изобличило этого процветающего джентльмена как закоренелого великосветского шантажиста и вызвало оглушительный скандал в Мейфэре; похищение знаменитого жемчужного ожерелья о восьми нитках прямо с шеи маркизы Динглвудской во время исполнения куплетов о Золотом Тельце на спектакле «Фауст» в Королевском оперном театре «Ковент-Гарден». Правда, жемчуг оказался фальшивым, поскольку благородная дама заложила оригинал по причинам, весьма для маркиза прискорбным, но само похищение тем не менее вызвало сенсацию.

Январским днем — дело было в субботу — Роджерс коротал время в своей ламбетской квартире, когда его чуткий слух уловил какой-то звук у дверей. В мгновение ока он был на ногах, выскочил в крохотную переднюю и распахнул дверь на улицу. Никого.

Однако же, направившись обратно в гостиную, он увидел на столике под вешалкой конверт с лаконичным адресом: «Номеру Двадцать первому». Успев привыкнуть к несколько театральным приемам, которыми пользовалось Общество для передачи своих депеш, он всего лишь пожал плечами и вскрыл конверт.

Расшифровав записку (текст был зашифрован), он прочитал:

Роджерс постоял, усваивая послание, затем направился в комнату в глубине дома, где был встроен в стену высокий сейф.

Набрав комбинацию, он вошел в сейф, который был настолько глубокий, что представлял собой небольшую кладовую, выдвинул ящик с надписью: «Корреспонденция» — и приобщил к нему только что полученную записку.

Через пару минут он вышел из сейфа, закрыл его, переставил замок на новый шифр и вернулся в гостиную.

— «Завершение», — произнес он. — Да, по-моему, так и будет.

Он потянулся к телефону, но, видимо, передумал.

Он поднялся на чердак и вскарабкался в голубятню под самой крышей, ползком пробрался под балками в дальний угол и осторожно нажал на щель в деревянной панели. Потайная дверца откинулась, он протиснулся и очутился в голубятне на чердаке соседнего дома. Его приветствовало тихое воркование: под слуховым окошком стояли три клетки, с почтовым голубем в каждой.

Он осторожно выглянул в окошко, выходящее на высокую слепую заднюю стену какой-то фабрики. Внизу, в темном дворике, не было ни души, не увидел он и ни одного окна. Он присел, вырвал из записной книжки клочок тонкой бумаги и написал на нем несколько букв и цифр. Затем извлек из ближней клетки голубя, прикрепил записку к крылу и осторожно посадил птицу на подоконник. Голубь немного помедлил, переступая красными лапками, расправил крылья и взлетел. Роджерс видел, как он поднялся над фабричной крышей в уже темнеющее небо и исчез.

Посмотрев на часы, Роджерс спустился к себе. Через час он выпустил второго голубя, а еще через час — последнего. И стал ждать.

В половине десятого он снова поднялся на чердак. Было темно, но несколько звездочек сияли ледяным светом, и через открытое окно струился холодный воздух. На полу что-то слабо белело. Он взял его в руки — на ощупь оно было пернатым и теплым: ответ пришел.

Пошарив под нежным пухом, он нашел записку. Прежде чем ею заняться, он покормил голубя и посадил в одну из клеток. Он собрался закрыть дверцу, но передумал.

— Если со мной что-то случится, — произнес он, — тебе, дитя мое, необязательно погибать от голода.

Он еще немножко приоткрыл окно и спустился вниз. Записка состояла всего из одного слова — «Хорошо». Писалась она, видимо, впопыхах, потому что в верхнем левом углу была посажена продолговатая клякса, увидев ее, он улыбнулся, сжег записку в пепельнице и, проследовав на кухню, приготовил и с аппетитом съел яичницу с солониной, почав новую банку. Он обошелся без хлеба, хотя на полке под рукой у него лежал целый батон, и запил трапезу водой из-под крана, которую сначала как следует спустил. Но перед тем он еще тщательно протер кран изнутри и снаружи — и только потом рискнул подставить стакан.

Поев, он отомкнул ящик письменного стола, извлек револьвер, убедился, что механизм работает исправно, и зарядил обойму, вскрыв свежую пачку патронов. Затем уселся и стал ждать.

Без четверти одиннадцать он встал и вышел из дому. Он двигался быстрым шагом, держась подальше от стен, пока не дошел до хорошо освещенной оживленной улицы. Здесь он сел в автобус, причем занял место в углу рядом с кондуктором — отсюда он мог наблюдать за всеми, кто входит и выходит. Сделав несколько пересадок, он наконец добрался до Хемпстеда, респектабельного жилого района. Тут он сошел и, по-прежнему держась подальше от стен, направился в сторону Хита.

Ночь стояла безлунная, но не так чтобы совсем непроглядная.

Пересекая пустынный участок Хита, он заметил, что к нему с разных сторон приближаются два или три темных силуэта. Он укрылся под огромным деревом и надел черную бархатную маску, закрывающую лицо от лба до подбородка. У нижнего края маски белыми нитками была четко вышита цифра 21.

Наконец его взгляду открылся в ложбине один из тех симпатичных особнячков, что на некотором расстоянии друг от друга разбросаны по сельским окраинам Хита. В одном окне горел свет.

Когда он подошел к дверям, несколько темных фигур, как и он, в масках, выступили из мрака и окружили его. Он сосчитал — их было шестеро.

Первый человек постучал в дверь уединенного дома. Через минуту ее приоткрыли, пришедший просунул голову в щель; послышался шепот, дверь распахнулась, пропустила его и снова захлопнулась.

Прошли еще двое, и настала очередь Роджерса. Он постучал — три громких удара, три тихих. Дверь отворилась на пару дюймов, в просвете появилсь ухо. Роджерс прошептал: «Завершение». Ухо исчезло, дверь открылась, и он вошел.

Без дальнейших слов и приветствий Номер Двадцать первый проследовал налево в маленькую комнату, обставленную под кабинет — письменный стол, сейф и пара стульев. За столом, на котором лежал гроссбух, восседал крупный мужчина в вечернем костюме. Новоприбывший тщательно прикрыл за собой дверь, так что щелкнул пружинный замок, доложился: «Номер Двадцать первый, сэр» и замер в почтительном ожидании. Сидящий поднял голову, явив — ослепительно белую цифру 1 на бархатной маске.

Его глаза необычного жестко-синего цвета пристально осмотрели Роджерса; жестом он приказал ему снять маску. Убедившись, что перед ним тот самый человек, Президент сказал: «Прекрасно, Номер Двадцать первый» — и сделал пометку в гроссбухе. В его голосе были те же жесткость и металл, что и в глазах. Пронзительный, испытующий взгляд сквозь прорезь неподвижной черной маски, казалось, подействовал Роджерсу на нервы; он переступил с ноги на ногу и отвел глаза. Номер Первый махнул рукой, и Роджерс с еле слышным вздохом облегчения водворил маску на место и вышел из комнаты, разминувшись в дверях с очередным гостем.

Общество проводило встречи в просторном зале, который представлял собой две самые большие комнаты на втором этаже, соединенные в одну. Он был обставлен в соответствии с усредненными вкусами обитателей пригородной зоны двадцатого века и ярко освещен. Из граммофона в углу неслись звуки джаза; под эту громкую музыку танцевали с десяток пар, мужчины и женщины, все в масках, кто в вечерних костюмах и платьях, кто в костюмах из твида и джемперах.

В другом углу был устроен бар по-американски. Роджерс направился к нему. Заказал у человека за стойкой — тот тоже был в маске — двойную порцию виски и выцедил, облокотившись на стойку. Зал наполнился народом. Тут кто-то подошел и остановил граммофон. Роджерс огляделся. В дверях появился Номер Первый, рядом с ним — высокая женщина в черном платье. Маска с вышитой цифрой 2 полностью скрывала ее и лицо и волосы, только гордая осанка, белые руки и кожа, открытая декольте, да черные глаза, блестевшие в прорезях маски, выдавали ее красоту и властный характер.

— Дамы и господа. — Номер первый стоял в дальнем конце зала. Женщина села рядом, в ее опущенных глазах ничего нельзя было прочесть, но пальцы вцепились в подлокотники кресла, а вся поза выражала напряженное ожидание. — Дамы и господа. Сегодня мы недосчитаемся двоих. — Маски задвигались, глаза забегали, подсчитывая присутствующих. — Нет необходимости сообщать вам о чудовищном провале нашей операции по овладению чертежами геликоптера Корт-Уиндлсхема. Наши верные и отважные товарищи. Номер Пятнадцатый и Номер Сорок восьмой, были преданы и попали в руки полиции.

По залу пополз тревожный шепот.

— Некоторым из вас, вероятно, пришла мысль о том, что даже общеизвестная стойкость этих наших коллег может изменить им на допросах. Но тревожиться нет оснований. Были даны обычные указания, и сегодня вечером мне доложили, что их языки замолкли навечно. Вы, я уверен, с удовлетворением примете известие о том, что двое храбрецов избавлены от мучительного испытания соблазном предать свою честь, а также от необходимости фигурировать на публичном судебном процессе и от тягот долгого тюремного заключения.

Шелестящий вздох пробежал по рядам собравшихся подобно тому, как ветер пробегает по ячменному полю.

— Их иждивенцы получат возмещение в обычном порядке с соблюдением всех мер предосторожности. Я призываю Номера Двенадцатый и Тридцать четвертый взять на себя эту приятную миссию. После собрания они прибудут ко мне в кабинет за инструкциями. Не могли бы названные Номера любезно дать знать, что они способны и готовы исполнить этот долг?

В воздух взметнулись две руки. Президент бросил взгляд на часы и произнес:

— Дамы и господа, прошу приглашать партнеров на следующий танец.

Граммофон снова заиграл. Роджерс повернулся к девушке в красном платье, оказавшейся рядом. Та кивнула, и они заскользили в фокстроте. Пары двигались по кругу в торжественном молчании. Их тени скользили по шторам, когда они поворачивались и выделывали разные па.

— Что случилось? — прошептала девушка, едва шевельнув губами. — Мне страшно, а тебе? Я чувствую, вот-вот произойдет что-то ужасное.

— Конечно, жуть берет от того, как Президент устраивает дела, — согласился Роджерс, — зато так оно безопасней.

— Эти бедняжки…

Какой-то танцор, развернувшись и приблизившись к ним вплотную, тронул Роджерса за плечо.

— Попрошу без разговоров, — произнес он, сверкнув жестким взглядом, закружил партнершу, увлек ее в центр зала и исчез из вида. Девушка содрогнулась.

Граммофон замолк. Раздались аплодисменты Танцоры вновь столпились перед Президентом.

— Дамы и господа. Вас, видимо, интересует, чем вызвано нынешнее чрезвычайное собрание. Причина весьма серьезная. Провал нашей последней операции не был случайным. То, что в ту ночь полиция оказалась на месте действия, не было простым совпадением. Среди нас есть предатель.

Державшиеся парами, танцоры с опаской отшатнулись друг от друга. Каждый из членов организации, казалось, мгновенно сжался, как сжимается улитка, если ее тронуть пальцем.

— Вы, конечно, не забыли конфуза, каким завершилось дело с динглвудскими жемчугами, — резко продолжал Президент. — Можете припомнить и менее крупные операции, давшие неудовлетворительный результат. Причины всех наших неудач прослежены до конца. Я рад сообщить вам, что теперь нам можно не беспокоиться. Предатель выявлен и будет устранен. Ошибок больше не будет. С введенным в обман членом Общества, который завербовал предателя в наши ряды, поступят таким образом, чтобы его беспечность впередь не приводила к нежелательным последствиям. Тревожиться нет оснований.

Каждый скользил взглядом по остальным, пытаясь опознать предателя и его несчастного поручителя. Под одной из черных масок от лица у кого-то наверняка отхлынула кровь, а у кого-то под душным бархатом лоб наверняка покрылся испариной — и отнюдь не от танцев. Но маски скрывали все.

— Дамы и господа, прошу приглашать партнеров на следующий танец.

Граммофон заиграл старый, полузабытый мотивчик «И никто меня не любит». Девушку в красном пригласила высокая маска в вечернем костюме. На руку Роджерса легла чья-то ладонь — он вздрогнул. Маленькая полная женщина в зеленом джемпере вложила холодные пальцы ему в руки. Танец шел своим чередом.

Когда музыка смолкла среди привычных хлопков, каждый замер в ожидании. Президент снова возвысил голос:

— Дамы и господа, прошу держать себя свободно. Мы на танцах, а не на общественном собрании.

Роджерс усадил партнершу и принес ей мороженое. Наклоняясь, он отметил, как учащенно поднимается и опускается ее грудь.

— Дамы и господа! — бесконечному перерыву наступил конец. — Не сомневаюсь, что вы жаждете сию же минуту освободиться от чувства мучительной неизвестности. Я назову вам этих лиц. Номер Тридцать седьмой!

Какой-то мужчина вскочил со страшным придушенным воплем.

— Молчать!

Несчастный подавился собственным криком, и, всхлипывая, забормотал:

— Да чтобы я — да у меня и в мыслях не было, клянусь чем угодно — я ни в чем не виноват.

— Молчать. Вы проявили неосторожность. С вами разберутся. Если у вас есть что сказать в защиту собственной глупости, я выслушаю вас позже. Сядьте.

Номер Тридцать седьмой рухнул на стул. Чтобы вытереть испарину, он пропихнул под маску носовой платок. К нему подошли и встали рядом двое высоких мужчин. Все прочие отпрянули с инстинктивным отвращением здоровых людей к пораженному смертельным недугом.

Заиграл граммофон.

— Дамы и господа, я называю предателя. Номер Двадцать первый, выйдите вперед.

Роджерс вышел вперед. Страх и омерзение, излучаемые сорока семью парами глаз, прошибали его насквозь. Бедняга Джукс испустил новый вопль:

— О господи! О господи!

— Молчать! Номер Двадцать первый, снимите маску.

Предатель стянул с лица плотный бархат. Все с острой ненавистью пожирали его глазами.

— Номер Тридцать седьмой, вы привели сюда этого человека, назвав его Джозефом Роджерсом, бывшим вторым лакеем в услужении у герцогини Денверской, уволенным за мелкое воровство. Вы проверили?

— Проверял, и еще как проверял! Видит бог, все было без обмана. Его опознали два других слуги. Я наводил справки. Все про него подтвердилось, клянусь небом.

Президент бросил взгляд на листок, что лежал перед ним, затем снова посмотрел на часы:

— Дамы и господа, прошу приглашать партнеров…

Номер Двадцать первый стоял неподвижно; руки ему завернули за спину и связали, на кисти надели наручники, а вокруг него двигалась в танце сама судьба. Танец кончился, раздались хлопки, прозвучавшие как рукоплескания толпы у гильотины в предвкушении свежей крови.

— Номер Двадцать первый, вы были представлены как Джозеф Роджерс, лакей, уволенный за кражу. Это ваше настоящее имя?

— Нет.

— Так кто же вы?

— Питер Гибель Бридон Уимзи.

— Мы считали вас мертвым.

— Естественно. Именно так вы и должны были считать.

— Что случилось с настоящим Джозефом Роджерсом?

— Он умер за границей. Я занял его место. Должен сказать, что с ваших людей нельзя спрашивать за то, что они меня не распознали. Я не просто занял место Роджерса — я стал Роджерсом. Даже тогда, когда меня никто не мог видеть, я ходил как Роджерс, спал как Роджерс, читал книги Роджерса и носил его одежду. В конце концов я начал думать почти как Роджерс. Добиться успешного перевоплощения можно только одним путем — не давать себе и малейшей поблажки.

— Понимаю. Ограбление вашей собственной квартиры было подстроено?

— Разумеется.

— И вы допустили ограбление вдовствующей герцогини, вашей матушки?

— Допустил. Уродливая была диадема, человек с хорошим вкусом не станет по ней сокрушаться. Кстати, нельзя ли мне закурить?

— Нельзя. Дамы и господа…

Танец напоминал автоматическое дрыганье марионеток — руки подергивались, ноги заплетались. Пленник наблюдал за танцорами с видом критическим и в то же время отрешенным.

— Номера Пятнадцатый, Двадцать второй и Сорок девятый, вы вели наблюдение за арестованным. Он пытался вступить с кем-нибудь в контакт?

— Не пытался, — ответил за всех номер Двадцать второй. — Его письма и посылки просматривались, телефон прослушивался, за его передвижениями следили. Водопроводные и канализационные трубы в его доме также были под наблюдением на предмет возможного перестукивания морзянкой.

— Вы отвечаете за свои слова?

— Целиком и полностью.

— Арестованный, имелись ли у вас в этой операции сообщники? Говорите правду, в противном случае вам будет еще хуже, чем можно ожидать.

— У меня не было сообщников. Я не видел необходимости рисковать.

— Возможно. Тем не менее отнюдь не помешает надлежащим образом позаботиться об этом типе из Скотленд-Ярда — как его там? — Паркере. А также о личном камердинере арестованного Мервине Бантере и, вероятно, о его матери и сестре. Брат его осел и дурак, так что мне кажется маловероятным, чтобы арестованный посвящал его в свои тайны. В данном случае, полагаю, можно ограничиться предупредительным наблюдением.

Судя по всему, пленник впервые за весь вечер утратил спокойствие.

— Сэр, уверяю вас, мои матушка и сестра не знают ровным счетом ничего, что могло бы представлять для Общества малейшую опасность.

— Вам следовало раньше о них подумать. Дамы и господа, прошу вас…

— Нет! Нет! — пародия на светский прием стала для собравшихся уже и физически непереносимой. — Нет! Кончайте с ним. Хватит! Нужно расходиться. Тут оставаться опасно. Полиция…

— Молчать! — Президент обвел взглядом толпу. От нее исходила опасность. Он уступил: — Хорошо. Уведите арестованного и успокойте, подвергнув обработке номер четыре. И потрудитесь сперва подробно объяснить ему, в чем она заключается.

— А-а! — глаза присутствующих загорелись волчьим злорадством. Уимзи почувствовал, как его руки зажали в железной хватке.

— Минутку! Ради всего святого, дайте мне умереть по-человечески.

— И об этом следовало подумать раньше. Уведите его. Дамы и господа, можете быть довольны — он умрет медленной смертью.

— Остановитесь! Погодите! — в отчаянии крикнул Уимзи. — Дайте мне сказать. Я прошу не о жизни, только о быстрой смерти. У меня — у меня есть что предложить в обмен.

— В обмен?

— Да.

— Мы не вступаем в сделки с предателями.

— Знаю — но выслушайте меня. Вы думаете, что я этого не предусмотрел? Не такой уж я сумасшедший. Я оставил письмо.

— Ага! Вот это интересно. Письмо. И кому же?

— Полиции. Если я не вернусь домой к утру…

— То?

— То письмо будет вскрыто.

— Сэр, — вмешался Номер Пятнадцатый, — он блефует. Никаких писем арестованный не отправлял. Он много месяцев находился под пристальным наблюдением.

— Да позвольте же мне сказать. Я оставил письмо еще до того, как поселился в Ламбете.

— Тогда в нем не может быть ничего ценного.

— И тем не менее есть.

— Что?

— Шифр моего сейфа.

— Неужто? Сейф в доме этого человека обследовали?

— Да, сэр.

— Содержимое?

— Ничего важного, сэр. Общая структура нашей организации — адрес этого дома — все это легко изменить и прикрыть за одну ночь.

Уимзи улыбнулся:

— А вы осмотрели встроенный в сейф тайник?

Наступило молчание.

— Вы слышали, что он сказал? — отрывисто бросил Президент. — Вы обнаружили тайник?

— Сэр, там не было никакого тайника. Он пытается взять нас на пушку.

— Мне весьма неприятно вам возражать, — заметил Уимзи, пытаясь вернуть своему голосу ровный, светский тон, — но, боюсь, вы и в самом деле проглядели тайник.

— Ладно, — сказал Президент, — и что же, как вы утверждаете, находится в этом пресловутом тайнике?

— Имена всех членов настоящего Общества вкупе с их адресами, фотографиями и отпечатками пальцев.

— Что?!

Во всех глазах мелькнул безобразный ужас. Уимзи по-прежнему обращался только к Президенту, глядя ему прямо в лицо.

— Объясните, как вам удалось завладеть этой информацией?

— Да, видите ли, подзанялся немного персональным сыском.

— Но ведь за вами велось наблюдение.

— Справедливо. Отпечатки пальцев соглядатаев украшают первый лист моей скромной коллекции.

— Это можно доказать?

— Разумеется. И я это докажу. Например, имя Номера Пятнадцатого…

Его прервал возмущенный ропот. Президент жестом водворил тишину.

— Если вы назовете имена, у вас не останется никакой надежды на милость. Существует еще и обработка номер пять специально для тех, кто выдает имена. Отведите арестованного в мой кабинет. Продолжайте танцевать.

Президент извлек из заднего кармана брюк револьвер и обратился к закованному в тесные наручники пленнику, стоящему по другую сторону стола:

— Теперь говорите!

— На вашем месте я бы убрал эту игрушку, — с презрением произнес Уимзи. — От пули умереть много приятнее, чем от обработки номер пять, а мне, возможно, еще придется умолять о пуле.

— Остроумно, — ответил Президент, — но, пожалуй, даже слишком. А теперь быстро — что вам известно?

— Вы сохраните мне жизнь, если я вам все расскажу?

— Я ничего не обещаю. Поторопитесь.

Уимзи пожал затекшими плечами.

— Разумеется. Я сообщу вам, что мне известно. Остановите меня, когда сочтете нужным.

Он перегнулся через стол и заговорил очень тихо. Граммофонная музыка и шарканье ног, доносящиеся сверху, говорили о том, что танцы возобновились. Случайные прохожие, спешащие через Хит, отметили, что обитатели этого одинокого особняка снова устроили веселый прием.

— Итак, — сказал Уимзи, — прикажете продолжать?

Судя по голосу, прозвучавшему из-под маски, Президент мрачно улыбнулся.

— Милорд, — произнес он, — рассказанное вами заставляет меня пожалеть о том, что вы доподлинно не состоите в нашем Обществе. Ум, мужество и мастерство крайне ценны для такой организации, как наша. Боюсь, мне не удастся убедить вас?..

— Нет — увы, это исключено.

Он позвонил.

— Будьте любезны, попросите коллег проследовать в столовую, — приказал он мужчине в маске, явившемуся на вызов.

«Столовая», окна которой были закрыты ставнями и гардинами, находилась на первом этаже. Середину комнаты занимал длинный голый стол, окруженный стульями.

— Пир Бармакида, насколько я понимаю, — шутливо заметил Уимзи. Эту комнату он видел впервые. В дальнем ее конце в полу многозначительно зиял распахнутый люк.

Президент занял место во главе стола.

— Дамы и господа, — начал он, как обычно, но эта неуместная учтивость никогда еще не звучала столь зловеще, — не стану скрывать от вас всей серьезности положения. Арестованный сообщил мне два с лишним десятка имен и адресов, которые, как считалось, были известны только мне и их обладателям. Была допущена вопиющая беспечность, — в его голосе зазвенел металл, — и нам еще предстоит в этом разобраться. Были получены и отпечатки пальцев — он предъявил мне несколько фотографий. Каким образом наши сыщики умудрились проглядеть дверцу в тайное отделение сейфа — вопрос, требующий отдельного дознания.

— Не следует их винить, — вставил Уимзи. — Понимаете ли, весь смысл в том, чтобы ее нельзя было заметить. Я ее специально так сконструировал.

Президент продолжал, сделав вид, что его не прерывали:

— Арестованный сообщает, что книга с именами и адресами находится в этом тайнике вместе с некими письмами и бумагами, украденными из домов членов Общества, и многочисленными предметами, имеющими на себе подлинные отпечатки пальцев. Я считаю, что он говорит правду. Он предлагает шифр сейфа в обмен на мгновенную смерть. Думаю, это предложение следует принять. Как вы считаете, дамы и господа?

— Шифр уже известен, — сказал Номер Двадцать второй.

— Идиот! Этот человек заявил нам и доказал мне лично, что он лорд Питер Уимзи. Уж не думаете ли вы, что он мог забыть переменить шифр? К тому же и дверь в тайник тоже с секретом. Если он исчезнет нынешней ночью и полиция заявится к нему в дом…

— Я считаю, — раздался грудной женский голос, — что нужно принять его предложение и использовать полученные сведения — и как можно скорее. У нас не остается времени.

Вдоль стола пробежал одобрительный шепоток.

— Вы слышали, — произнес Президент, обращаясь к Уимзи. — Общество предлагает вам быструю смерть в обмен на шифр сейфа и секрет двери в тайник.

— Вы даете мне слово?

— Даю.

— Благодарю вас. А моя матушка и сестра?

— Если вы, со своей стороны, даете слово — а вы человек чести, — что эти лица не знают ничего, что могло бы причинить нам ущерб, их жизнь будет вне опасности.

— Благодарю вас, сэр. Вы можете быть уверены в том — и порукой мое честное слово, — что они ничего не знают. Мне бы и в голову не пришло посвящать женщину в столь опасные тайны — любую женщину, не говоря уже о дорогих мне людях.

— Прекрасно. Мы пришли к соглашению, не так ли?

Все снова выразили одобрение, хотя и не столь охотно, как раньше.

— В таком случае я готов сообщить вам то, что требуется.

Слово-шифр — «Ненадежность».

— А дверь в тайник?

— На случай прихода полиции эта дверь — с ней могли возникнуть трудности — оставлена открытой.

— Прекрасно! Вы, конечно, понимаете, что, если нашего посланца схватит полиция…

— То это не пойдет мне на пользу, не так ли?

— Дело рискованное, — задумчиво произнес Президент, — но, считаю я, на риск нужно пойти. Спустите арестованного в подвал, пусть развлекается, созерцая аппарат номер пять. Тем временем Номера Двенадцатый и Сорок шестой…

— Нет, нет!

За столом возник и начал угрожающе нарастать глухой ропот.

— Нет, — возразил приторным голосом высокий мужчина, — нет. С какой стати посвящать других членов в эти секреты? Сегодня мы обнаружили среди нас одного предателя и более чем одного кретина. Откуда нам знать, что Номера Двенадцатый и Сорок шестой тоже не предатели и не кретины?

Двое названных с бешенством обернулись к говорившему, но тут в спор вступил женский голос, визгливый и возбужденный:

— Слушайте, слушайте! Он правду сказал. С нами-то, с нами-то как? Нечего всяким там, о которых мы ничего не знаем, читать наши имена. Я этим вот как сыта! А вдруг они нас всех позакладывают легавым?

— Согласен, — поддержал еще один мужчина. — Никому нельзя верить, решительно, никому.

Президент пожал плечами.

— В таком случае, дамы и господа, что вы предлагаете?

Наступило молчание, потом раздался все тот же визгливый голос:

— Я так скажу: пускай господин Президент самолично отправится. Он один знает все про всех, так что ничего нового там не раскопает. А то что же получается — нам рисковать и подставляться, а он, значит, дома сиди да деньгу загребай? Пускай самолично пойдет, вот как я вам скажу.

Все одобрительно зашушукались.

— Я поддерживаю это предложение, — изрек солидный мужчина, носивший на часовой цепочке связку золотых брелоков.

Заметив брелоки, Уимзи улыбнулся: именно это пустяковое проявление тщеславия в свое время помогло ему быстро установить имя и адрес дородного господина, по каковой причине он испытывал теперь к этим безделушкам определенные нежные чувства.

Президент обвел взглядом собравшихся.

— Значит, собрание желает, чтобы отправился именно я? — спросил он с угрозой.

Сорок пять человек подняли руки. Только женщина, известная как Номер Второй, сидела неподвижно и молча, вцепившись твердыми пальцами в подлокотники кресла.

Президент медленно провел взглядом по зловещему кругу воздетых рук, пока не остановился на ней.

— Следует ли мне понимать, что предложение принято единогласно? — осведомился он.

Женщина подняла голову.

— Не ходи, — прошептала она еле слышно.

— Вы слышали, — сказал Президент с легкой иронией, — эта дама произнесла: «Не ходи».

— Я предлагаю считать, что Номер Второй воздержалась, — возразил мужчина с приторным голосом. — Наши дамы, вероятно, тоже не захотели бы нас отпускать, будь они в столь же привилегированном положении, как госпожа. — В его голосе прозвучало прямое оскорбление.

— Слушайте, слушайте! — крикнул другой мужчина. — У нас общество демократическое, верно? И не надо нам тут никаких привилегированных классов!

— Хорошо, — сказал Президент. — Вы все слышали. Номер Второй. Собрание настроено против вас. У вас есть доводы в пользу своей позиции?

— Сотня доводов. Президент — душа и ум нашего Общества. Случись с ним беда — что станется с нами? Вы, — она наградила сборище презрительным взглядом, — вы все допустили грубые промахи, и виновата во всем только ваша неосторожность. Нам бы не прожить в безопасности и пяти минут, когда б Президент каждый раз не исправлял ваши глупости.

— Резонно, — заметил до тех пор молчавший мужчина.

— Прошу простить за вмешательство, — коварно ввернул Уимзи, — но поскольку эта дама, видимо, занимает положение, располагающее к тому, чтобы президент делился с нею секретами, содержимое моего скромного тома скорее всего не будет для нее откровением. Так почему бы Номеру Второму самой не пойти?

— Потому что я ей запрещаю, — резко возразил Президент, опередив слова, готовые сорваться с губ партнерши. — Если такова воля собрания, я иду. Дайте мне ключи от дома.

Один из мужчин запустил руку в карман куртки Уимзи, вытащил ключи и передал Президенту.

— Дом под наблюдением? — спросил тот.

— Нет.

— Это правда?

— Правда.

В дверях Президент обернулся:

— Если я не вернусь через два часа, — сказал он, — спасайтесь кто как может, а с арестованным поступайте как знаете. Номер Второй будет распоряжаться в мое отсутствие.

Он вышел из комнаты. Номер Второй поднялась с кресла и жестом призвала всех ко вниманию:

— Дамы и господа. Ужин считается оконченным. Возобновите танцы.

Время в подвале тянулось медленно. Уимзи созерцал аппарат номер пять. Несчастный Джукс то принимался стенать, то впадал в бешенство и в конце концов довел себя до полного изнеможения.

Четыре участника банды, охранявшие арестованных, время от времени перешептывались между собой.

— Полтора часа, как ушел Президент, — заметил один из них.

Уимзи поглядел наверх, затем вернулся к осмотру комнаты.

В ней было много чего интересного, и он хотел все это запомнить.

Наконец дверь люка со стуком откинулась и чей-то голос приказал:

— Поднимите его сюда!

Уимзи сразу же встал с довольно бледным видом.

Члены банды опять сидели за столом. Номер Второй заняла президентское кресло и с тигриной яростью впилась глазами в пленника. Однако заговорила она с самообладанием, вызвавшим невольное восхищение Уимзи.

— Президент отсутствует два часа, — произнесла она. — Что с ним случилось? Дважды предатель — что с ним случилось?

— Откуда мне знать? — ответил Уимзи. — Возможно, он решил позаботиться о Номере Первом и слинял втихую.

Она вскочила со сдавленным воплем и, дав волю гневу, подбежала к Уимзи.

— Мерзавец! Лгун! — крикнула она, ударив его по губам. — Ты знаешь, что он никогда так не поступит. Он не предаст друзей. Что ты с ним сделал? Говори, а не то я заставлю тебя говорить. Вы там, двое, принесите утюги. Сейчас он заговорит.

— Я могу лишь предполагать, мадам, — ответил Уимзи, — но в моих предположениях вряд ли будет больше толка, если взбадривать меня раскаленным железом, как второго клоуна в цирке. Успокойтесь, и я поделюсь с вами своими соображениями. Я думаю, — больше того, я сильно опасаюсь, что мсье Президент, которому не терпелось ознакомиться с любопытными экспонатами в моем сейфе, мог, — разумеется, по чистой случайности, — позволить дверце тайника закрыться за своей особой. В каковых обстоятельствах…

Он поднял брови, потому что ему было слишком больно пожимать плечами, и посмотрел на нее с выражением простодушного и невинного сожаления.

— Что ты хочешь сказать?

Уимзи обвел взглядом круг масок.

— Думаю, — произнес он, — мне лучше начать сначала и объяснить механизм действия сейфа. Сейф отнюдь не плох, — добавил он с грустью в голосе. — Идея принадлежит мне — не техническая сторона, конечно, это дело инженеров, но сама идея устройства. Шифр, что я вам сообщил, совершенно точен, с ним все в порядке. Замок работы «Бан и Фишетт» имеет три алфавитных ряда, позволяющих набирать слова из двенадцати букв, — отличный в своем роде замок. Он отпирает наружную дверь в обычное стальное помещение, где я держу наличность, клубные запонки и тому подобное. А дальше есть тайник; куда ведут две двери, причем каждая открывается особым манером. Внешняя представляет собой всего лишь тонкий стальной лист, окрашенный под цвет остальных стен сейфа, чтобы его принимали за заднюю, и стыкуется с двумя другими без малейшего зазора. Эта дверь врезана заподлицо со стеной комнаты, так чтобы между внешними и внутренними размерами сейфа не было расхождений. Она открывается на себя обычным ключом и, как я честно сказал Президенту, осталась открытой, когда я вышел из дома.

— Уж не считаешь ли ты, — язвительно заметила женщина, — Президента настолько глупым, чтобы попасться в такую явную западню? Он бы, конечно, заклинил внутреннюю дверь, чтобы та не закрылась.

— Конечно, мадам. Но смысл этой наружной внутренней двери, если так можно выразиться, исключительно в том, чтобы сойти за единственную. Однако в ее косяк вмонтирована еще одна дверь — скользящая панель, укрытая в толще стены так тщательно, что ее и не обнаружить, если не знать о ее существовании. Наружную дверь я точно оставил открытой. Нашему почитаемому Номеру Первому оставалось только прямиком войти в тайник, который, кстати, встроен в трубу старой кухонной печи в подвале, — труба в этом месте как раз тянется до самой крыши. Надеюсь, я объясняю понятно?

— Да, да, продолжай. И покороче.

Уимзи отвесил поклон и заговорил еще более неторопливо и обстоятельно:

— Итак, любопытный свод деятельности Общества, каковой я имел честь составить, зафиксирован в солидном томе, чьи размеры превышают даже бухгалтерскую книгу мсье Президента, что лежит у него в кабинете. Кстати, мадам, я надеюсь, что вы не забыли о необходимости поместить ее в безопасное место. Не говоря о риске, что в нее может заглянуть какой-нибудь назойливый полисмен, было бы нежелательно, чтобы она попала в руки и к одному из нижестоящих членов Общества. Собрание, как мне кажется, отнюдь не одобрило бы подобного поворота дела.

— Книга в надежном месте, — поспешно парировала Номер Второй. — Mon dieu![47] Дальше, дальше.

— Благодарю вас, у меня на душе полегчало. Прекрасно. Мой фолиант лежит на стальной полке в глубине тайника. Да, совсем упустил из виду — тайник-то я и не описал. Его высота шесть футов, ширина — три и глубина тоже три. В нем свободно можно встать во весь рост, если человек не очень высок. Меня он вполне устраивает — как вы можете видеть, во мне примерно пять футов и восемь с половиной дюймов. Президент выше меня ростом, ему, возможно, придется чуть-чуть пригнуться; впрочем, если он устанет стоять, то сможет присесть на корточки, места хватает. И еще, не знаю, догадываетесь ли вы, что связали меня довольно туго.

— Уж я бы тебя так скрутила, чтобы кости перетерлись. Приложите его как надо! Он пытается затянуть время.

— Будь я проклят, — сказал Уимзи, — если совсем не замолчу, только попробуйте меня тронуть. Мадам, возьмите себя в руки. Не нужно ходить необдуманно, когда вашему королю грозит мат.

— Дальше! — крикнула она, яростно топнув ногой.

— Так о чем бишь я? А, о тайнике. Как я сказал, там несколько тесновато, тем более что нет никакой вентиляции. Говорил я о том, что книга лежит на стальной полке?

— Говорил.

— Хорошо. Полка же покоится на очень чувствительных скрытых пружинах. Когда вес убирают, — а вес у книги, как я сказал, изрядный, — полка незаметно приподнимается и замыкает электроцепь. Представьте себе такую картину, мадам: наш почитаемый Президент входит внутрь, закрепив за собой открытую дверь, видит книгу, хватает ее с полки. Чтобы убедиться, что это та самая книга, он ее открывает, проглядывает страницы. Затем ищет взглядом другие упомянутые мной предметы с отпечатками пальцев. И тихо, в мгновение ока — вам это совсем нетрудно себе представить — упрятанная панель, освобожденная поднятием полки, как пантера, одним махом закрывает проем у него за спиной. Избитое сравнение, но в данном случае оно к месту, не так ли?

— Господи! Господи боже ты мой! — она вскинула руку, словно хотела сорвать душившую ее маску. — Ты — ты сам дьявол! Каким словом открывается внутренняя дверь? Живо! Я клещами его из тебя вытяну, это слово!

— Это слово легко запомнить, мадам, хотя сейчас оно и забыто. Вам в детстве не рассказывали сказку про Али-Бабу и сорок разбойников? Когда эту дверь устанавливали, я обратился мыслями — поддавшись, думаю, избыточному приливу чувствительности — к безмятежным часам собственного детства. Вот слова, которые открывают дверь: «Сезам, откройся».

— А! Сколько времени может человек продержаться в этой твоей адской ловушке?

— Ну, — жизнерадостно ответил Уимзи, — по моим расчетам, несколько часов, если сохранит самообладание и не станет изводить кислород, вопя о помощи и колотясь о закрытую дверь. Если мы сразу туда отправимся, то, смею сказать, застанем его в добром здравии.

— Я пойду сама. А этого- уведите и сделайте с ним самое страшное, но не приканчивайте до моего возвращения. Я хочу посмотреть, как он будет умирать!

— Минуточку, — возразил Уимзи, которого это милое желание совсем не взволновало. — Полагаю, вам лучше взять меня с собой.

— С какой стати?

— Видите ли, открыть дверь могу только я и никто другой.

— Ты же сообщил мне слова. Или солгал?

— Нет, слова те самые. Но, понимаете ли, это электродверь последней модели. Говоря по правде, самоновейшей, и я ей горжусь. Она действительно открывается на слова «Сезам, откройся», но только на мой голос.

— Твой голос? Я своими руками задушу тебя с твоим голосом. Что это значит — только на твой голос?

— То, что я сказал, не более и не менее. И не хватайте меня за горло, а то я, чего доброго, охрипну, и дверь не признает моего голоса. Вот так-то лучше. Она склонна привередничать, когда дело доходит до голосов. Однажды я схватил простуду и с неделю ходил осипший, так она не желала открываться, как я ее ни уламывал. Даже в обычных случаях порой приходится повторять несколько раз, пока не наткнешься на единственно верную интонацию.

Женщина повернулась к стоящему рядом плотному коротышке:

— Это правда? Такое возможно?

— К сожалению, вполне возможно, мэм, — вежливо ответил мужчина. Уимзи решил, что, судя по голосу, он должен быть первоклассным мастером своего дела, скорее всего — механиком.

— Устройство приводится в действие электричеством? Вы в этом разбираетесь?

— Да, мэм. В нем где-то встроен микрофон, который преобразует звук в серию колебаний, передающихся на электроиглу. Когда игла попадает в бороздку, цепь замыкается и дверь открывается. Того же самого и так же легко можно добиться, используя колебания светового луча.

— Вы могли бы вскрыть дверь?

— Да, мэм, хотя это займет время и придется разбить механизм, а он, вероятно, хорошо защищен.

— Само собой разумеется, — ободряюще вставил Уимзи.

Она схватилась за голову.

— Боюсь, мы крепко влипли, — сказал механик с тем уважением в голосе, какого заслуживает хорошо сделанная работа.

— Нет — погодите! Кто-то ведь должен знать — механики, что собрали сейф?

— В Германии, — лаконично заметил Уимзи.

— Или… да, да, как я раньше не догадалась! — граммофон. Этот — этот — его мы заставим произнести нужные слова. Быстро — что надо сделать?

— Невозможно, мэм. В полчетвертого ночи под воскресенье нам не достать диктофона. Несчастный наш господин к тому времени уже отдаст богу душу.

Наступило молчание. Из-за ставен просачивались звуки нарождающегося дня. Где-то вдалеке прогудел клаксон.

— Я сдаюсь, — сказала она. — Придется его отпустить. Развяжите его. Вы ведь освободите его, не обманете? — умоляюще обратилась она к Уимзи. — Хоть вы и дьявол, но не до такой же степени! Отправляйтесь прямиком к себе и спасите его!

— Отпустить его, как же! — подал голос один из мужчин. — Он в полицию не молиться ходит, миледи, и нечего себя обманывать. Президенту крышка, это ясно, а нам всем лучше дать тягу, пока не поздно. Все, ребята, конец. Этого молодца отведите в подвал и свяжите покрепче, а то он еще устроит хай и перебудит всех в округе. Я намерен уничтожить гроссбухи. Если не доверяете, сделаю это у вас на глазах. Ты, Тридцатый, знаешь, где рубильник. Дашь нам с четверть часа, чтобы смыться, и можешь взрывать дом к чертовой бабушке.

— Нет! Вы не уйдете — не бросите его умирать — вашего Президента, вашего главного — моего, — не позволю. Развяжите этого дьявола. Да помогите же мне кто-нибудь с веревкой!..

— Ну уж нет, хватит, — возразил все тот же мужчина. Он схватил ее за руки, она начала биться, вопить и кусаться, пытаясь высвободиться из его мертвой хватки.

— Думайте, думайте, — вмешался мужчина с приторным голосом: — Дело идет к утру, через час-другой рассвет. Сюда каждую минуту может заявиться полиция.

— Полиция! — чудовищным напряжением воли она, видимо, взяла себя в руки. — Да, да, верно. Мы не должны ставить под удар всех ради одного. Он и сам был бы против. Ничего не поделаешь. Эту падаль запрем в подвале — там он не сумеет нам навредить, и все разойдемся по домам, пока еще есть время.

— А второй арестованный?

— Тот-то? Несчастный кретин никому не страшен, он ничего не знает. Пусть убирается, — презрительно ответила она.

Через пару минут Уимзи очутился в глубине подвала, куда его сволокли без всяких церемонии. Он был в некотором замешательстве. Что его не захотят выпустить даже в обмен на жизнь Номера Первого — это он мог понять. Он шел на риск с открытыми глазами. Но чтобы оставить в живых опасного свидетеля — это казалось невероятным.

Те, кто доставил его в подвал, связали ему лодыжки ремнем и пошли наверх, выключив свет.

— Эй! Пощадите! — крикнул Уимзи. — Мне и без того не по себе, могли бы хоть свет оставить.

— Все в порядке, дружище, — ответил один. — Тебе не придется долго сидеть в темноте. Часовой механизм уже включен.

Его напарник смачно рассмеялся, и оба ушли. Так вот в чем дело! Ему предстоит взлететь вместе с домом. В таком случае Президент наверняка погибнет, прежде чем его извлекут из сейфа. Это тревожило Уимзи: ему бы хотелось посадить этого отпетого негодяя на скамью подсудимых. В конце концов, Скотленд-Ярд ждал целых шесть лет, чтобы разгромить эту банду.

Уимзи замер, напряженно прислушиваясь. Послышалось или в самом деле наверху раздались шаги? Все бандиты к этому времени уже расползлись…

Раздался отчетливый скрип. Дверь люка открылась; он скорее почувствовал, чем услышал, как кто-то прокрался в подвал.

— Тихо! — прошептали ему в самое ухо. Мягкие руки прошлись по его лицу, скользнули по телу. Он ощутил на запястьях холодок стали. Путы ослабели и спали. В замке наручников щелкнул ключик. Пряжку на ремне, что стягивал лодыжки, расстегнули.

— Быстро, быстро! Они включили часовой механизм. Дом заминирован. Соберитесь с силами и бегите за мной. Я вернулась на минутку — сказала, что забыла драгоценности. Я и вправду их оставила — нарочно. Его надо спасти, а это можете только вы. Поспешим.

Шатаясь от боли — в его онемевших руках восстанавливалось кровообращение, — Уимзи поднялся за ней в верхнюю комнату.

Не успел он и глазом моргнуть, как она открыла ставни и распахнула окно.

— Бегите! Выпустите его! Обещаете?

— Обещаю. И должен предупредить вас, мадам, что дом окружен. Когда панель в сейфе закрылась, мой слуга получил сигнал и кинулся в Скотленд-Ярд. Всех ваших друзей забрали.

— А! Но вы бегите — обо мне не беспокойтесь — быстро!

Времени почти не осталось.

— Я вас тут не брошу!

Он схватил ее за руку, и они, спотыкаясь, побежали через сад. Внезапно в кустах вспыхнул электрический фонарик.

— Это вы, Паркер? — крикнул Уимзи. — Уберите своих ребят, мигом! Дом взлетит с минуты на минуту.

Через секунду сад ожил — везде появились люди, они бежали и что-то орали.

Спотыкаясь в темноте, Уимзи со всего маху влетел в стену, подпрыгнул, уцепился за гребень и, подтянувшись, оседлал стену.

Наклонившись, он нащупал руки женщины и поднял ее к себе.

Они спрыгнули — прыгали все. Женщина подвернула ногу и, резко вскрикнув, упала. Уимзи попытался остановиться, споткнулся о камень и растянулся на земле. И тут ночь взорвалась грохотом и огнем.

Уимзи с трудом выбрался из-под остатков садовой стены.

По слабому стону рядом он понял, что его спутница осталась в живых. Внезапно их осветил луч фонаря.

— Вот вы где! — услышал он радостный голос. — У вас все в порядке, старина? Господи всемогущий, ну и чудище волосатое!

— У меня все в порядке, дайте только дух перевести. Дама не пострадала? Хм, видимо, перелом руки, но все прочее цело. Что тут произошло?

— С полдюжины бандитов взлетели вместе с домом, остальных мы взяли. — В зимних утренних сумерках Уимзи различил кольцо темных фигур. — Такой день надолго запомнится. Феерическое возвращение с того света общественного деятеля! Ах вы, старый мошенник, это же надо — заставить нас два года числить себя в мертвецах! Я даже материи на траурную повязку тогда купил, честное слово. Кто-нибудь еще знал, кроме Бантера?

— Только матушка и сестра. Я все изложил в секретном письме — ну, в общем, таком документе, что посылают на хранение душеприказчику или кому-нибудь еще. С адвокатами, опасаюсь, придется изрядно помучиться, чтобы доказать, что я — это я. Кого я вижу! Вы ли это, мой милый Сагг?

— Я, милорд, — ответил инспектор Сагг, расплываясь в улыбке и от волнения едва сдерживая слезы — Чертовски рад снова видеть вашу светлость. Все желают пожать вашу руку, сэр.

— Бог ты мой! Мне бы сперва вымыться и побриться. Страшно рад всех вас видеть после двух лет ссылки в Ламбете. Миленькое было представление, не правда ли?

— Он не пострадал?

Уимзи испустил отчаянный вопль.

— О господи! Я забыл про джентльмена в сейфе! Едем немедленно. У меня дома тихо задыхается самый великий, самый главный Мориарти всего преступного мира. Вот и автомобиль — садимся, даму тоже возьмем. Я обещал ей, что мы вернемся и спасем его, хотя (конец фразы он прошептал на ухо Паркеру) в деле могут фигурировать убийства, так что, по-моему, в Олд-Бейли у него шансы невелики. Наддайте газа! Он взаперти долго не протянет. Это тот самый тип, за которым вы охотились, он стоит за делом Моррисона, делом Хоуп-Уилмингтона и сотней других.

Когда машина подкатила к дому в Ламбете, холодное утро уже окрасило улицы в серый цвет. Уимзи подал женщине руку и помог ей выбраться из автомобиля. Маску она потеряла, на ее измученном лице читалась безнадежность, оно было бледным от страха и боли.

— Вроде из русских? — шепотом спросил Паркер у Уимзи.

— Что-то в этом роде. О, черт! Парадное на запоре, сукин сын прихватил ключи с собой в сейф. Будьте любезны, нырните в окно.

Паркер не заставил просить себя дважды и через несколько секунд открыл им дверь. В доме стояла гробовая тишина. Уимзи повел всех в заднюю комнату, где находился сейф. Дверца в сейф и первая дверца в тайник были распахнуты настежь и приперты стульями. Внутренняя дверь тайника являла их взору слепую зеленую стену.

— Единственная надежда, что он не сбил настройку, попав в нее кулаком, — пробормотал Уимзи.

Женщина лихорадочно вцепилась ему в руку. Собравшись с духом, он придал голосу буднично-бодрую интонацию:

— Ну-ка, старушка, — по-приятельски обратился он к двери, — покажи нам, на что ты способна. Сезам, откройся!

Зеленая дверь мгновенно скользнула в стену. Женщина рванулась вперед и приняла в объятия сгорбленное, потерявшее сознание существо, которое вывалилось из тайника. Одежда на нем висела клочьями, разбитые руки сочились кровью.

— Ничего, ничего, — заметил Уимзи, — все в порядке. Он будет жить — чтобы предстать перед судом.