Испуганным сердцем набухало лето, в горле семнадцатилетнего Радика Шарипова комом стояла любовь, под городом жила ракообразная тварь. Ужасный монстр с четырьмя глазами, усиками и щупальцами на голове, утащивший в разлом тетю Одиху.

«Если бы не землетрясение, я бы не встретил Лилю», – часто думал Радик.

«Если бы не землетрясение, не погибла бы тетя», – тянула мысль-противовес.

«Ничего не вернуть, – звучал в голове родной голос, – хватай то, что есть». Одиха всегда находила нужные слова, умела успокоить, приподнять над лессовой пылью ташкентских дворов. Смерть не отняла у нее этот дар.

Лиля жила в двухъярусном вагончике на участке с надписью «Стройпоезд Волгоградской области». Радик заприметил ее на стройке: кареглазую, белокурую, самую красивую девушку в Ташкенте! Подойти и пригласить на танцы решался долго; наблюдал, как она работает, как болтает с низенькой подругой, которая – чем? как? – сразу понравилась Элеру.

– Две взял? – спросил Радик.

– Ага, – друг потряс доказательством. Внутри пакета нетерпеливо, тяжело постукивало – Элер завернул бутылки в газету. – С тебя лимонад и мороженое.

– Заметано. Главное, про магнитуду и афтершоки девчонкам не впрягай.

– Ну о-очень смешно.

Отец Элера работал техником на Ташкентской сейсмостанции и редкими кухонными вечерами делился с семьей подноготной катастрофы. Элер впитывал, чтобы потом похвалиться перед Радиком:

– Пять и два магнитуда была при первом толчке. По шкале Рихтера – так сейчас сейсмические волны меряют. Это немного, но тряхануло крепко, потому что очаг неглубоко, сечешь?

Пройдясь по смолкающим улицам – вечером и ночью запретили движение транспорта, чтобы не поднимать пыль, – друзья дотопали до некрашеного занозистого забора. Строительный городок охраняли милиция и добровольные патрули.

– Слышь, Эл. Что с Дюймовочкой делать будешь? – справился Радик, устраиваясь в теньке. – Зерном кормить?

– Поцелуями, – светился Элер.

– В макушку?

– У меня-то план готов. А у тебя, Рад? Хочешь про большие неприступные сиськи покумекать?

Радик пригрозил кулаком.

Уже которое утро он просыпался с мыслями о Лиле (иногда они прятались за окалиной кошмара, в котором гигантский жук забирал тетю Одиху в подземное царство). Открывал глаза, смотрел на старую арабскую картину, которую вернул на стену после первого, самого сильного подземного удара, и мечтательно улыбался.

«Если бы не землетрясение…»

В ту ночь он пробудился от толчка. Дом словно наградили увесистым пинком. Радик увидел, как падает за кровать картина, услышал, как валятся с насиженных мест вещи. «Война! Сынок, вставай!» – причитала мама. Они выбежали во двор, в поднявшуюся пыль и многоголосье. Кто-то кричал про бомбардировку, кто-то про оставшиеся в квартире документы, кто-то про обрыв телефонной линии. От пыли щипало в глазах. Трещали деревья и здания. С фасадов валилась гипсовая лепка и штукатурка. Радик ощутил, как на него переползает общий панический страх. Люди выстроились посередине улицы – змейка между рядами домов. «Беги к тете», – сказала мама, и он побежал. По старому городу словно прошлись авиационные бомбы: от универмага остался огрызок торцевой стены, стрелки на больших часах остановились на пяти двадцати трех. Приближаясь к дому Одихи, он услышал грохот, дорога под ногами пружинила и стонала. По улице стучали гусеницы невидимых танков. А затем он увидел дом тети и…

– Идут, – толкнул локтем Элер.

Девчонки приближались со стороны ворот. У маленькой Светы было открытое детское личико и алые губы. Рядом с Лилей она казалась милым, но все-таки придатком к красоте подруги.

– Заждались? – спросила Лиля. Поверх синего платья она надела кофту сочного апельсинового оттенка.

– Немного… – начал было Радик.

– И вечность готовы, – пропел, перебивая, Элер. – Вино будете?

Света прыснула в кулачок. Лиля прищурилась.

– Чуть-чуть.

Радик потянул пакет из рук Элера.

До парка, расположившегося за авиационным техникумом, добрались через час.

Лавки облюбовала молодежь: парни нависали над девушками или сидели на корточках у острых коленок. Возле мусорных урн валялись смятые пачки, окурки, этикетки от пломбира. Проходя мимо здания игротеки, Элер ударился в воспоминания:

– Когда я был маленьким, сюда один чудак заглядывал. Коллекционер. Приносил игрушки разные, показывал всем. За уши отец не мог меня оттянуть. И пляшущие медведи, и поющие птицы, и хлопающие тарелками обезьяны…

– Сказка! – радовалась Света. И так просто у них с Элером складывалось, что и впрямь – сказка, словно всю жизнь друг друга знают.

На танцплощадке кипело и плясало. Мелкота висела на заборе, смеясь и тыкая пальцами в старших братьев и сестер. Объявление на кассе предупреждало, что в джинсах вход воспрещен. Стоящие полукругом лавочки пестрели яркими оттенками платьев.

Объявили белый танец, и Света потащила Элера в центр площадки. Лиля смотрела на подругу и задумчиво улыбалась. Радик искал взглядом тележку мороженого, но находил лишь милиционеров.

– Следующий медленный наш, – сказал он, решившись.

– Хорошо, – ответила она.

Ждать пришлось пять быстрых танцев, а потом, после уместившегося в одно мгновение медляка, пахнущего ее волосами, они пили лимонад и ели мороженое.

Гремели колонки. В воздухе звенел девичий смех.

Радик смотрел на Лилю. Полногрудую девушку, белокурые волосы которой рассыпались по оранжевым плечам. Она указала пальцем на сцену и что-то прощебетала. Он не расслышал, хотел переспросить, но вдруг что-то почувствовал, оглянулся и увидел, что на Лилю пялятся стоящие у ступенек эстрады парни. Один широколобый, коренастый, с загорелым лицом. Другой – низенький, плосколицый, с маленькими глазками. Широколобый кивнул товарищу, провел ладонью по ежику волос и стал протискиваться сквозь кучку подростков.

Радика охватил гадкий, размягчающий мышцы страх.

Парень приблизился.

– Потанцуем? – спросил он у Лили.

Она глянула на него, слегка приподняла брови, усмехнулась глазами и покачала головой.

– Извините.

– Ты с этим? – широколобый кивнул на Радика. Сзади маячил плосколицый.

– А что? – с вызовом спросила Лиля.

У Радика пересохло во рту. Он искал в себе силу и презрение, чтобы сдвинуться с места, что-то сделать, сказать. Поиски затягивались.

– Танцевать с тобой хочу.

Наглец протянул руку к запястью девушки. Лиля завела руку за спину.

– Отвали, – выдохнул Радик, закрывая собой Лилю.

– О, подружка заговорила! – оскалился широколобый.

Плосколицый хохотнул.

– Отойди, пацанчик, по-доброму советую.

Руки и ноги Радика мелко вибрировали, но он надеялся, что это не заметно остальным.

– А не то что?

Как он ненавидел этот страх, эту слабость в теле. Он дрался давно, в пятом или шестом классе, дрался из-за боязни унижения, потому что все смотрели, гоготали, стравливали. Победил, разбил задире губу, порвал рубашку, но колотился каждый раз при новой встрече, не знал, как себя вести, если окатят злобой, угрозами, жил вязким ожиданием падения. И ничего не мог с собой поделать, а ведь и в драмкружок подался, чтобы перестроиться, научиться если не быть храбрым, то хотя бы играть роль храбреца. Кино закрутило, увлекло, снимать стали, с Кудратом Ходжаевым познакомился, с Хикматом Лапытовым, зимой кинопробы прошел в фильм «Смелость» – вот ирония, обхохочешься. Стихия не отменила съемок, лишь обновила декорации, толпы зевак собирались на разрушенных улицах, а в устоявшем здании «Узбекфильма» кипела работа. Правда, старались без нужды внутри не задерживаться. Радик делал вид, что нисколечко не боится – крепкие стены, крепкие нервы, но все это было напускным.

К тому же, одно дело – дом, а другое – человек.

– А не то все, – широколобый хищно улыбнулся, потом прищурился. – Знакомая мордашка… Актеришка, да? Что, перед девочками этим козыряешь?

– Чего тебе?

– Я же сказал, – парень вздохнул, будто объяснял несмышленой малолетке, – с девочкой красивой танцевать хочу. А тут ты столбом встал. Ну-ка, брысь.

Он шагнул, обходя Радика, и снова попытался схватить Лилю за руку.

– Не трогай, дурак! – вскрикнула она.

– Грабли убери, – неуверенно предупредил Радик.

Широколобый показушно нахмурился.

– Ну вот, – сказал он, словно в реакции девушки был виноват Радик.

– Что тут? – резко спросил Элер, выныривая из-за спины плосколицего.

– Влюбляемся, ссоримся, – пожал плечами наглец, под мешковатым пиджаком бугрились мышцы. – А ты кто? Режиссер?

– Дирижер, – фыркнул Элер.

На них смотрели десятки лиц.

– Ребята, не надо, – пискнула Света, – пойдем отсюда.

Элер даже не повернулся.

– Самый здоровый? – спросил он у широколобого.

– Проверить хочешь?

– А пошли! За сцену!

– Айда.

Элер отдал Свете пломбир и направился за сцену. Радик поплелся за другом, в желудке ныло, ладони покалывало. Он чувствовал взгляд Лили и проклинал себя за нерешительность, страх. Элер – другое дело, сразу включился, кулаки сжаты, уверенный, цельный, если и страшно ему, то в удар этот страх запихнет, в чужое лицо, а он, он… Почему всегда ступор, почему желе в руках и ногах? Как тогда, на Кашгарке, среди раскиданных до основания домов, на обломках саманной крыши тетушкиного дома, с которой он увидел исчезающую в разломе Одиху, ее перекошенное, бессмысленное в смерти лицо и, секундой раньше, чудовище, огромное насекомое, обхватившее тело тети короткими мощными конечностями, терзающее его клешнями. Парализованный ужасом, он стоял и смотрел, не в силах хотя бы закричать, а в ушах звучала призывная трель закованной в панцирь твари, уползавшей с добычей в нору.

В сам Ад.

– Тебе, фраер, девок мало? – услышал Радик голос Элера.

Они стояли на заплеванном бетонном ободке за ракушкой эстрады.

– Тише, тише, – с вызывающим спокойствием ответил широколобый. – Чего разорался, не видят тебя девчонки.

– Что-о?

Плосколицый подтолкнул товарища:

– Хули ты с ним цедишь. Вломи.

Вокруг них собиралась толпа.

– Да жалко ущербных.

– Ты где здесь ущербных увидел? – прорычал Элер. Он толкался с противником взглядами.

Радику хотелось одернуть, урезонить друга: он не знал, как себя поведет, если начнется драка.

– Урой соплю, Клыч, – подзадоривал плосколицый.

– А-а… Глаз много, менты кругом, не дадут размяться как следует. Наука мимо пройдет, – лыбился Клыч.

– Ссышь? – лыбился в ответ Элер.

– А мы узнаем. Давай завтра словимся, два на два?

– А давай!

– Тогда забиваемся, – широколобый надвинулся на Элера, голова к голове, чтобы не услышал весь парк.

Зрители расстроенно загудели. Радик выдохнул: завтра. Он снова провалился из одного омута в другой. Увидел тетю в черно-белом крепдешиновом платье, белый с красной каймой платок, концы которого были связаны узелком – «чтобы не забыть о делах», черную дыру в фундаменте…

– Пошли к девчонкам, – сказал Элер, и Радик вынырнул. – Завтра с клоунами разберемся. На Кашгарке «стрелу» забили.

Радик догнал друга.

– Туда же не пускают, – постарался он бодро, хотя внутри ныло и клокотало. На Кашгарке…

– И что? – ответил Элер, поднял руку, замахал девушкам. Элер улыбался во весь рот. Преданный друг, воин, победитель, и не беда, что сражение перенесли.

– Ничего, – тихо произнес Радик.

Они еще немного потанцевали, а потом Лиля сказала, что им пора. Шагая под фонарями аллеи, из одного желтого круга в другой, Радик успокоился, переключился на близость Лили, ее дыхание, уставший, но веселый голос.

Он поцеловал ее, или она его, а потом они стояли под каштаном и подглядывали с понимающими, глупыми улыбками на долго целующихся Элера и Свету.

– Не оторвать, – шепнула Лиля. – Пошли, догонят.

Радик кивнул, чувствуя новый прилив зависти: друг и здесь шел напролом.

Провожая девчонок, он старался не думать о завтрашнем дне.

Получалось плохо.

За неделю до Ташкентского землетрясения Лиле Славиной стукнуло девятнадцать. После семилетки в родной Дубовке она окончила Волгоградское строительное училище и уже как год работала штукатуром-маляром.

Двадцать седьмого апреля их бригаду погрузили на машину и доставили в Управление Спецмонтажстроя. Перед собранием выступил русоволосый бригадир Антон, которого Лиля часто видела во снах, очень близко и истомно. Антон рассказал о страшном землетрясении в Ташкенте, о дружбе народов, взаимопомощи и мобилизации.

– Нужны молодые специалисты и строители, – объявил бригадир, – добровольцы, которые примут участие в восстановлении Ташкента. Кто может? Судимым руки не тянуть!

Через три дня молодая комсомолка Лиля смотрела в окно вагона стройпоезда «Волгоград – Ташкент». Рядом сидела миниатюрная Света, ее подруга. «Женский» вагон полнился голосами. Лиля думала о тюбетейках, мешках с урюком на базарной площади, невыносимой жаре и раскаленном песке, в котором можно варить куриные яйца. Она не знала, чего ждать от Ташкента.

– Как мы там будем? – спросила Света, словно прочитав ее мысли. – Где они воду берут?

– Поживем – увидим, – пожала плечами Лиля, а потом улыбнулась. – Парня тебе найдем.

– На верблюде?

Девчонки захохотали.

Маленький ташкентский вокзал встретил улыбчивыми лицами, цветами, узбекскими дойрами, похожими на пионерские барабаны, и золотыми бликами на длинных духовых трубах, сурнаях. Строителей принимали с неслыханными почестями. Лиле поднесли букет красных роз, обернутый в газету, она укололась о шипы, но с благодарностью зарылась лицом в шелк лепестков. К ее плечу прижалась голова Светы, глаза подруги блестели, под острым подбородком благоухали розы.

В зной вокзала прибывали поезда из Пензенской, Челябинской, Саратовской областей. Играла музыка, толпа кричала «спасибо!». Аванс, но Лиля знала – будет за что, и очень скоро, уж они постараются. Она начинала влюбляться в Ташкент, в этот разрушенный стихийным бедствием город на краю Союза, пахнущий горным ветром, пылью, спелыми персиками и красным портвейном. В город, которого еще не видела, но уже чувствовала.

Поселили на юго-западе столицы, в районе Чиланзара. Сначала жили в армейской палатке, потом перебрались в вагончик, вместе с еще четырьмя незамужними коллегами. Девчонкам намекнули на общежитие тракторосборочного завода, в скором будущем, а пока они обитали на колесах в строительном городке, под присмотром патрулей, сформированных из работниц фабрики «Малика». Узбечки угощали ароматной самсой и сытной шавлей, напоминающей клейкий плов (Лиля быстро впитывала все местное, колоритное), пили вместе с девушками-строителями чай и рассказывали о городе.

Ей перестал сниться русоволосый Антон, все чаще в сновидениях она брела по ташкентскому бродвею, по опутавшим Алайский рынок улочкам. Город жил на асфальте: палатки-квартиры, палатки-аптеки, палатки-столовые, палатки-амбулатории, почтовые палатки. Под навесами по-спартански горели лампочки. Глинобитные, одноэтажные дома – те, что не превратились в руины, – стояли пустыми, растрескавшиеся стены подпирали контрфорсы. Ввалившиеся крыши, зубастые оконные рамы, лозунги на уцелевших дувалах: «Трясемся, но не сдаемся!», «Ташкент скоро станет лучшим городом страны!». Со временем в сон стали просачиваться тревожные звуки или, скорей, ощущения. В пятки проникал подземный гул, усиливался с каждым шагом, срастался с костями невидимыми щупальцами. Из широкой трещины, изгибы которой задавали маршрут Лили, словно пар, поднимался другой звук-ощущение – шум работающего огромного мотора или механизма. Живого механизма.

Лиля всегда просыпалась, когда рокот обретал плоть, сгущался до тени, до движения… когда из трещины появлялась…

Лапа. Девушке казалось, что она видит лапу гигантского насекомого или животного. Три темно-бурых острых зубца, а следом – потолок окуренного темнотой вагончика.

Своевременное спасение от кульминации кошмара.

Первый месяц работали по двенадцать часов в день, без выходных. На месте скромных жилищ, махаллей, и на свободных площадях Чиланзарского района стали проклевываться панельные многоэтажки с видом на восхитительные фруктовые сады. Затем ввели смены. Грузовики забирали в семь утра; у высокого тряского борта хорошо думалось о советском Вавилоне, который Лиля отстраивала не только для кого-то, но и, возможно, для себя. Те же самые грузовики привозили в обед ароматный борщ и наваристую шурпу. К стройпоезду отвозили в пять вечера, уставших, приглушенно-звонких, обласканных взглядами местных парней.

На свидание – первое свидание за год – она согласилась легко. Симпатичный мальчик, высокий, зеленоглазый. Господи, до чего же банально, и пускай, пускай банально, как и приятная фатальность в его взгляде, когда он смотрел на нее через ограду строительной площадки, ждал ответа. Она истосковалась, устала от молчания внутренних струн. Ах да, у него был успокаивающий, как перестук колес, голос и суетной говорливый друг-хвостик (приглянувшийся Свете Элер). Опять банально? Пускай.

Зеленоглазый мальчик – Радик – излучал щекотную самоуверенность. Девчонки строили, парни помогали разбирать завалы. Лиля сказала «да».

Вечером парни повели их в парк.

И был обжигающий глоток портвейна, всего один, но показавшийся нужным, и танцы, и пломбир в хрустящем стаканчике, вдавленном торопливыми пальцами, и шоколадное «эскимо», и снова танцы. В парке Горького собралось столько народу, что Лиля невольно вспомнила о поездах на ташкентском вокзале. Танцплощадка превратилась в перрон, наводненный молодыми парнями и девушками, а по аллеям, обрамленным акациями и чинарой, тянулись к эстраде все новые и новые составы.

Элер крутился вокруг Светы и почти не замолкал.

– Отец с Уломовым работает, директором станции, так того на следующий день после землетрясения в ЦК вызвали. А там не только Рашидов, но и Брежнев с Косыгиным прилетели из Москвы, доклада ждут. И тут за окнами крик, шум. Брежнев подумал, что снова тряхнуло. Ан нет! Гол на «Пахтакоре» забили минчанам. Знаете, что тогда Брежнев сказал Рашидову? Сказал: «Так у вас, наверное, и землетрясения не было. Футбол один…» А потом толкнуло на четыре балла, афтершок…

– Это что? – участливо спрашивала Света.

– Повторные толчки, – весомо пояснял Элер. – Первый месяц постоянно трясло, сами знаете, но это ничего, даже хорошо. Отец говорит, что так подземные слои напряжение сбрасывают.

– Интересно.

Элер кивал: интересно, еще как интересно.

– И без мистики не обошлось. У меня бабушка в трехэтажке возле Госпитального рынка живет. Перед той ночью ей померещилось странное свечение, от земли исходило, а еще шум, прямо под домом. И не ей одной.

– Так вы в палатках живете?

– Радик нет, его улицу только припугнуло, хотя не все в дома вернулись. А вот я теперь под открытым небом, – Элер легонько, неуклюже-нежно толкнул Свету в плечо. – Так что стройте быстрее, не хочется у костров зиму встречать.

Землетрясение, землетрясение, землетрясение. Все кружило вокруг землетрясения. Как сиденья цепочной карусели.

От Радика пахло вином, всклокоченной молодостью и желанием. Он почти не отходил от Лили, но говорил мало, забавно косился на внушительную холмистость ее груди (она знала, какое впечатление на мужчин производят ее формы, особенно под ярко-оранжевой индийской кофтой), даже едва не подрался с другими ребятами. Из-за нее. Это было приятно. Но, но, но…

Что «но»?

Но. Она старше его, на два или полтора года…

Но. Он наивно самонадеян и легкомыслен, молодой актер все-таки… А еще носит старые туфли с промятыми носами, а ведь настоящий мужчина должен…

Но. После той жуткой ночи, которую они с девчонками провели в вагончике под кроватями, а с внутренней стороны двери трясся «замок» из колючей проволоки… с той ночи, в которой бесновались пьяные звери-люди, еще не выветрился страх…

Но. Ее посещала мысль об отъезде, такие разговоры все чаще звучали в стройпоезде…

Но… Все это было не важно. Рядом с Радиком она не чувствовала того самого, волнительного, вязкого трепета. Не испытала мучительно-сладкой дрожи.

Она поцеловала Радика недалеко от парковых ворот, на углу игротеки. Поцеловала быстро и невесомо, в благодарность за этот вечер, такой же быстрый и невесомый. Ей понравился вкус его губ, рассмешило его волнение, мигом слетевший апломб, но все было так легко, даже мысли, поэтому она просто поплыла дальше. Он взял ее за руку, она разрешила, и они раскачивали лодочку из ладоней на волнах городских сумерек.

Парни провели их до строительного городка и попрощались. Одного из них Лиля видела в последний раз.

А следующим вечером она влюбилась.

Грузовик вез к заменившему дом вагончику, чаю и вечернему концерту. Она смотрела на ошпаренные солнцем улицы, на людей в их сухих руслах, взгляд остановился на молодом мужчине, стройном, в элегантном светлом костюме и ярко-красной рубашке. Его рубашка так весело бы смотрелась рядом с ее любимой оранжевой кофтой. И тут она увидела его туфли. Черные, блестящие, крикливо-модные. Что делает такой мужчина в этом пыльном городе? У Лили закружилась голова. «Это он», – прошептала она, машина свернула, мужчина в блестящих туфлях исчез, а толчки не прекращались – в сердце, в желудке, в ладонях.

Это он… ее мужчина.

Засыпая, она надеялась на скорую встречу под тенью опущенных век, но ей приснилась уродливая лапа с когтистыми пальцами, скребущая по обломкам сырцового кирпича.

Район Кашгарка, в «яблочко» которого саданул кулак землетрясения, закрыли от посторонних. Восстановительные работы стихали лишь к ночи, а ранним утром строительный интернационал снова закатывал рукава. Большой хашар: сотни загорелых рук и горящих глаз, которые видели в руинах новый Ташкент. Кто-то – свой новый дом, в котором останется жить, создаст семью, как сделали в позднефеодальный период китайские купцы из Кашгара.

Элер понимал, что центральная часть города – да и весь Ташкент – уже никогда не будет прежней, одноэтажной, одичало-зеленой; колхозным полям и камышовым болотам придется подвинуться. Над развалинами, которые расчистили танками (во время работ башни боевых машин были мирно повернуты назад), поднимались остовы будущих многоэтажек. Воплощение национальных стилей братских республик.

– Как думаешь, у кого краше выйдет? – спросил Элер.

– Что?.. – не сразу врубился Радик. – А-а… у белорусов.

– А вот фиг тебе! У украинцев лучше!

Радик растерянно кивнул. Так быстро сдался в едва наклюнувшемся споре? Элер открыл рот, тут же закрыл. Миниатюра: рыба на песке.

Он понял, что Радик боится предстоящей разборки, но виду не подал, не упрекнул. Элеру тоже было страшновато, но то был другой страх, с примесью предвкушения справедливой расплаты: дерзких скотов надо наказать, иначе снова прижмешься спиной к стене. Даже первобытные люди во время охоты опасались мамонтов, ведь так? Главное – научиться использовать свой страх.

– Солдаты! – Элер увлек Радика за огрызок стены, изрезанной зигзагообразными трещинами.

Два армянина в пропыленной военной форме свернули к глинобитному уютному особнячку, чудом уцелевшему на правой стороне улицы. Во дворе их встречала старушка, такая же ветхая, как и жилище, приглашала на узбекском к столу. Солдат и строителей кормили всем городом. Угощали сигаретами и улыбками. В Кашгарку ведрами передавали мошхурду, маставу, чай.

– Айда, – шепнул Элер, и они продолжили путь по еще неразобранным завалам коммунальных дворов.

Черные, крытые толем крыши провалились внутрь приземистых сараев. Мазанки торчали из земли острыми обломками. Элер поднырнул под одинокую бельевую веревку, обошел присыпанную глиняной крошкой хонтахту, при виде которой вспомнил, как напугал младшую сестренку. Стукнул по столешнице и выбежал из армейской палатки с криком «Началось!». С Анорой случилась истерика, даже «скорую» вызвали. Н-да, глупо вышло, мелкая ведь впечатлительная: даже после небольших толчков все время бежала на улицу проверить, не появились ли в земле трещины. Ох и влетело ему от родителей!

– А знаешь, кто на следующей неделе прикатит? – спросил Элер.

Радик без интереса дернул подбородком: ну?

– Марсель Марсо!

– Это кто?

– Французский клоун… или мим.

– А-а.

– Кстати, в чем разница? Ты ж у нас, Рад, ближе к зрителю.

Радик нагнулся, чтобы поднять камушек, и только потом ответил:

– Мимы больше под взрослых заточены.

Через улицу бульдозер нахраписто доламывал стену, рядом пыхтели два трактора. Экскаватор грузил мусор на самосвал. На горизонте высились клювастые силуэты кранов. Друзья подождали, пока проедет дребезжащий ЗИЛ, и сквозь поднявшиеся клубы пыли перебежали на другую сторону.

Траву и листья платанов покрывала густая пыль. Сломанные ветки напоминали паучьи лапы. Бульвар дарил тень, укрытие. Справа виднелось старое узбекское кладбище. Каково было мертвым, когда трясло и подкидывало? Вот уж действительно «перевернуться в гробу»…

Скоты – Клыч и его мелкий кореш – ждали в условленном месте: прятались в дверном проеме сильно пострадавшего дома. Справа от входа болталась на единственном гвозде табличка «Стол РАСКРОЯ».

Клыч неприятно улыбнулся, поманил рукой и отступил внутрь мастерской. Элер сжал кулаки. Света просила не ввязываться (он не говорил ей о «стрелке», но она почувствовала), такая красивая и добрая, большеглазый ангел. Он сказал ей, что все будет хорошо, а потом для слов не осталось воздуха – они целовались и целовались, даже на ходу.

Да, все будет хорошо. Но только не для двух скотов в помещении. Спускать такое Элер не привык, особенно если кто-то наезжал на его друзей.

– Эл… – начал было Радик.

Элер глянул на друга и подмигнул:

– Ща по-быстрому все решим и к девчонкам на стройку рванем. Беру на себя здоровенького.

Радик перестал терзать пальцами нижнюю пуговицу рубашки и нарочито невозмутимо кивнул. Сжал зубы, изображая решительность. «Уже неплохо, – подумал Элер. – Рад справится. Должен». Контролировать страх – первый шаг к победе над ним. Ведь его друг боится не этих скотов, а того, что его трусость выплеснется наружу. Боится позора. Как когда-то и сам Элер, в школе, где его и еще парочку ребят гнобила шайка старшеклассников: ставила к коридорной стене и прописывала пендели. А потом случилось маленькое чудо. Одноклассник Элера ответил обидчикам, отважно шагнул под градом стрел, словно древний самурай, ведомый верностью и долгом (книги о самураях любил отец Элера), и его примером заразились другие, чьи колени еще секунду назад стучали друг о дружку. Элер вступил в бой последним, устыдившись собственного страха. Отлип от стены и повернулся к страху лицом. И в этом сражении истаяла его трусость, а он вырос в Воина, ярость которого не уступала тому, кто первым проявил бесстрашие. Книги и опыт не врут: путь к доблести часто лежит через стыд. Проверенный временем кодекс. Сработает и с Радиком.

Элер ступил в проем без двери. Коснулся костяшками кулака раскрошившейся кромки необожженного кирпича.

«Какие планы на завтра?» – спросил он Свету, когда они расставались.

«Жить и любить», – ответила она.

Элер сморгнул: не сейчас.

Если не считать кирпичного и деревянного лома, в мастерской было пусто. Все вещи вынесли хозяева или мародеры, кто знает. Патрули ввели после случаев воровства. Пол в дальней части помещения обвалился в подвал. Темнота в дыре выглядела зловеще. Не самая мудрая мысль – драться здесь, но ведь не делиться же ею со скотами.

Клыч хищно осклабился, обнажив желтые зубы.

– Ну что, актеришки…

Элер не дал ему договорить. Влепил кулаком в нос, а потом добавил, уже падающему, в ухо. Второй удар вышел слабым – кулак чиркнул, а не впечатался, – но первым Элер мог гордиться. Мог, но не стал: рано.

Он подскочил к корешу Клыча. Тот вскинул к лицу руки. Элер со всей дури приложился коленом в пах. Плосколицый болезненно взвыл и рухнул на колени, схватившись руками за промежность. Элер пнул его под ребра, еще раз, и еще, парень опрокинулся на пол и сжался в клубок, будто кучка тряпичного мусора. По пыльным щекам текли слезы.

Элер замахнулся для нового удара, но решил, что хватит. С этого – вполне. Он повернулся к Клычу, который поднимался на ноги с невесть откуда взявшимся металлическим прутом в руке. Недоделанный самурай с расквашенным в кровавую юшку носом.

Элер бросил короткий взгляд на Радика. Друг застыл с приоткрытым ртом на фоне светлого прямоугольника дверного проема. Что на его лице? Восхищение или страх? Куда он смотрит?

Времени на размышления не было. Элер саданул Клычу ногой. Подошва мощно въехала в солнечное сплетение. Прут брякнул о пол. Противник повалился рядом с дырой.

– Сука, – выдохнул он, пытаясь подняться. Следовало отдать Клычу должное.

– Лежать! – рявкнул Элер.

Скот послушался.

– Ну что, фраер, так нормально? – Элер присел на корточки. – Аргументы ясны?

Клыч коротко кивнул, слизал с верхней губы кровь. Элер посмотрел на второго.

– А тебе, ущербный?

Кивок, тихий скулеж. У этого можно было и не спрашивать, еще долго яички баюкать будет. Как сказал бы всякий самурай, внезапность – решающий козырь.

– Вот и славно.

Элер хлопнул по коленям и уже собирался позвать Радика (свой страх друг не победил, все произошло слишком быстро даже для самого Элера, так пускай хотя бы насладится унижением ублюдков), когда услышал странный звук, усиливающийся, вытекающий из провала. Звук был мелодичным и звонким, словно льющийся по огромному рогу, от узкой части к широкой. Он напугал Элера до чертиков, как если бы ласковый голос позвал его из раскопанной могилы.

А еще движение… видимое лишь в лакуне воображения, глубоко, очень глубоко под городом, где в разломе кристаллических плит билось черное сердце сейсмических толчков. Первый раз в жизни Элер усомнился в полезности (и безопасности) знаний, потому что картинка, вложенная в голову словами отца, попыталась утащить его на самое дно… если у этого места было дно.

Элер отшатнулся от Клыча, от дыры, от мелодичного звука. Самурай, усомнившийся в приказе господина. И, кстати, кто его господин? Страх?

Круг замкнулся.

Он обернулся – ударился взглядом о лицо Радика, бледное, потное, неподвижное. Губы друга шевелились, он что-то шептал. «Мертвый мим», – подумал Элер, парализованный подземной мелодией и видом Радика, приближающегося к краю излома бетонной плиты.

– Рад… – он поперхнулся.

Что Радик собирается делать? Проявить инициативу, чтобы сломать неуверенность? Добить поверженного Элером противника? Отсюда медлительность и неестественное спокойствие – друг борется с собой?

– Я знаю, ты хотел как лучше, – сказал Радик, глядя между лежащими в пыли скотами, прямо в дыру. – Я не хотел видеть ее мертвой, и ты забрал Одиху.

У Элера отвисла челюсть. В груди копалась холодная ладонь, стискивала и царапала.

– Я знаю, ты – это я, – бесцветно, будто лунатик, произнес Радик. – Мы едины.

Из правой ноздри Клыча текла густая струйка крови. Он попытался отползти в сторону, но Радик наступил ему на ладонь. Клыч вскрикнул, его глаза сделались загнанно-безумными, он завертел головой, словно не зная, чего опасаться больше – нарастающего глубинного звука или раздавившего его пальцы парня.

– С тобой я не боюсь, – сказал Радик звонкой пустоте, а затем убрал ботинок с кисти Клыча и выстрелил ногой в подбородок. Словно пробил пенальти.

Клыч тяжело качнулся назад, ловя беспомощными руками ногу-обидчицу, свою единственную надежду, пальцы скользнули по ботинку, и он рухнул в яму, которая уже казалась Элеру бездонной (нет, он был уверен в этом, как и в том, что настоящий самурай на его месте не стоял бы каменным истуканом).

Из провала выплеснулся полный страдания крик.

Радик издал короткий смешок.

Элеру подчинялись только глаза. Он видел, как кореш Клыча ползет на четвереньках к двери. Как Радик хватает его за шиворот футболки и тащит обратно, как бьет кулаком в затылок, в шею, механически, без разбора. Смотрел на это, будто через грязную витрину. В ушах гудело. Звук превратился в противную трель (стрекотание горящих сверчков) и теперь исходил не только из норы – из горла Радика.

Разум Элера на секунду затуманился. Через Кашгарские ворота в город входили караваны, над Великим шелковым путем поднимались облака алой пыли, стоящие вдоль дороги безумцы пели бессвязные песни, стенки бесконечных колодцев содрогались от ударов когтистых лап…

Из норы показалась голова чудовища: темно-зеленая, с двумя парами глаз и частоколом игольчатых зубов. Распахнутую пасть обрамляли щупальца и усики-антенны. Голова твари наполовину пряталась в панцирном кольце, похожем на перевернутый елизаветинский воротник. Из бурой хитиновой брони торчали две широкие короткие лапы – лапы гигантского крота.

Плосколицый пронзительно заверещал. Радик толкнул парня к краю, и трехпалая клешня смахнула лицо вместе с криком. Воздух окрасился красными брызгами. Тело рухнуло в дыру.

Тварь неуклюже подалась из норы, расправила над продолговатым телом крылья – из двух длинных чешуек они превратились в треугольные паруса – и захлопала ими. Помещение наполнили чирикающие звуки. Тот самый стрекот, который вначале показался Элеру мелодичным. Его издавали трущиеся друг о друга крылья.

«Как она распрямляет их под землей? – будто во сне подумал Элер. – Сколько же там места?»

Радик присел напротив поющего чудовища. Он насвистывал. Глаза в глаза.

– Не бойся, – сказал Радик.

Элер различил золотистый блеск – от дыхания Радика на морде огромного насекомого зашевелились шелковистые оливковые волоски, – а потом два длинных тонких щупальца потянулись к человеку, обнюхали, потрогали… и присосались к шее под челюстью.

По телу Радика прошла волна дрожи.

И тогда Элер закричал. Это был не крик ужаса, не только он.

Это был самурайский удар в самое сердце опутавшего тело страха.

– Лиль, ну, хватит. Вот еще, нашла по ком слезы лить.

– Ты видела, как он на меня посмотрел? – всхлипывала Лиля. – Видела?.. Как на пустое место…

– Да он сам пустое место! А ты апельсинчик, – Света погладила по мягкому ворсу ярко-оранжевой кофты, – мечта для любого!

– Ага, как же…

– Так же! Вон Радик слюни пускает, и уже давно, мне Эл сказал. Ну, хватит…

За окнами вагончика темнело. Две лампочки сочились густым желтым светом. Света подумала о строительном городке, о районе Чиланзара, о Ташкенте… мысль растеклась по бескрайним равнинам, полетела над полынью и верблюжьей колючкой, над выгоревшей осокой и мятликом.

Узбекистан. Сухая земля, сухие люди, а Лиля – влажная, ранимая.

Сухие люди? Тут она, конечно, перегнула… Элер, ее Элер, вон какой живой, бойкий, точно весенний ручей, всего один вечер вместе, а уже несет ее, делится накопившимися за зимнюю спячку словами. О городе, о землетрясениях, сильных, страшных, не раз природа Ташкент трепала, люди и здания гибли, трясла и толкала, последний раз – двадцать лет назад, за два года до рождения Элера…

В отличие от Лили Свету не смущала разница в возрасте. Да, она старше Элера, и что с того? Ведь главное – откликаться на настоящие чувства. Не упустить то, что рядом.

Элер был так похож на Юрия Гагарина, его азиатскую версию. Во внутреннем кармане Светиной куртки, висящей у двери, лежала небольшая фотография, которую она вырезала из заметки в «Комсомольской правде» и уплотнила клейкой лентой. Она влюбилась в доброе открытое лицо Гагарина пять лет назад (как и половина девушек страны, наверное). Первый человек в космосе. Самый лучший и правильный. На фотографии Гагарин был в скафандре, с открытым стеклом шлема; снимок сделали на космодроме Байконур.

«Элер – мой Гагарин, – подумала Света, поглаживая подругу по распущенным волосам. – И Лилька своего Гагарина найдет, обязательно. Вот только перестанет засматриваться на щеголей в блестящих туфлях, нос от простых парней воротить, и тогда…»

Света задумчиво улыбнулась.

«Главное – не упустить свое».

Она была первой, кто поднял руку на собрании бригад в Управлении Спецмонтажстроя, когда объявили о мобилизации сил на восстановление Ташкента. И Элера она поцеловала первой, как только прочитала желание в его глазах. Она уже видела себя в этом городе, подумывала устроиться на учебу в вечернюю школу рабочей молодежи, а потом они снимут с Элером квартиру в одном из построенных ею домов…

– Козел… – выдавила Лиля и шмыгнула носом.

Света промокнула щеки подруги. Руки Лили лежали на подрагивающих коленях, пальцы нервно перешептывались, разбегались, сбегались; Света раз или два пыталась дать Лиле платок, но пальцы отталкивали сложенную вчетверо ткань, будто противного ухажера.

– Козел, – согласилась Света. – Чего о козлах убиваться?

Вагончик качнулся. Через секунду снова, сильнее.

– Что это? – испугалась Лиля; она каждый раз задавала этот вопрос, не могла привыкнуть.

– Афтершоки, – успокоила Света, – повторные толчки. Это нормально, так Эл сказал.

Подземные толчки усиливались. Земля под вагончиком подпрыгивала. Звякнули сложенные в коробке запасные лампы. Света увидела, как в одной из них вспыхнул люминофор. Кажется, об этом Элер тоже говорил – о странных явлениях перед землетрясением.

– Трясемся, но не сдаемся, – Света попыталась улыбнуться.

Они были одни. Остальные девчонки ушли гулять (запрет на вечерние прогулки за пределами стройпоезда – «чтобы Саратовскую область не позорили!» – отменили две недели назад), и слезливая тишина, повисшая в двухъярусном вагончике, впервые смутила Свету. Кольнула тревогой. «Почему Элер не пришел вчера?» Да, они не договаривались – зачем? Он ведь такой понятливый, такой предусмотрительный… Может, что-то случилось с сестрой, родителями?

Света выронила платок и поднесла ко рту ладонь. «Господи, а что если…»

– Лиль? – сказала Света. – Помнишь ребят, с которыми наши мальчики в парке поцапались?

Лиля глянула на подругу покрасневшими глазами, кивнула. На столе подпрыгивала посуда, дребезжали столовые приборы, падали на пол сладкие абрикосы.

– Они ведь вчера встретиться условились, я по глазам Эла поняла… А вдруг…

– Да все с ними хорошо, – отмахнулась Лиля. – Ну, пару фингалов друг другу набили.

Толчки теряли силу. Смолкал гул подземного трактора. Ну, вот и все… ничего страшного.

«Все будет хорошо», – так ей сказал Элер. Однако сердце Светы чувствовало: не все. Иначе пришел бы вчера или сегодня… может, еще придет?

Она с неусидчивой надеждой посмотрела в окошко. На улице горел фонарь. Послышались шаги. За стеклом проплыло лицо. Радик!

Света вскочила с кровати. Значит, пришли! Значит, и вправду все хорошо!

В дверь постучали.

– Это они, – радостно сказал Света.

– Вот и забирай себе обоих, – буркнула Лиля, но тоже встала и подошла к зеркалу.

«Молодец, апельсинчик». Света направилась к двери, в которую методично стучал Радик или Элер. «Вот ведь не терпится», – улыбнулась она. Ей и самой не терпелось. Ее Гагарин вернулся и победил землетрясение.

От внутренностей стены исходило голубоватое свечение. Света обратила на это внимание, когда открывала замок.

– И ста лет не прошло… – сказала она, распахнув дверь, и осеклась.

На приставной деревянной лестнице стоял Радик. Он смотрел поверх головы Светы. В этом не было ничего странного, она давно привыкла к насмешкам о «росте Дюймовочки», даже мама любила пошутить по поводу большого выбора платьев в «Детском мире». Пугающая странность заключалось в глазах парня, безучастных, стеклянных, неживых. В его белом, как натровая известь, лице…

Света услышала протяжный, идущий из-под земли грохот. Над строительным городком взметнулась яркая сиреневая вспышка.

– Что… что случилось? – слабым голосом спросила девушка, отступая в глубь вагончика, словно в дверном проеме стоял не Радик, а вестник смерти. – Что-то с Элером?

Радик шагнул внутрь. Его пустые глаза блеснули в свете лампы – белесые, с воспаленной каймой, свободные от человеческих мыслей. Со вздувшейся, словно у утопленника, фиолетовой шеи свисали в сумрак улицы темные нити, живые водоросли. Кожа натянулась и казалась ужасно тонкой, воспаленной, лимфатические узлы выступали уродливыми буграми.

– Это все из-за тебя, – невыразительно, едва различимо прошептал Радик, повернув голову к перегородке, за которой перед зеркалом сидела Лиля. Его клокочущий голос пронзил тело Светы неподдельным страхом. – Я убил их из-за тебя. Я больше не боюсь тебя потерять. Я… – Он сделал еще шаг и судорожно схватил ртом воздух, будто вспомнил, что надо дышать. – …больше не люблю. Не помню как.

Под ногой чавкнул абрикос, Света уперлась поясницей в стол. В другом конце вагончика закричала Лиля – Радик появился перед ней, нашел затуманенными глазами. К крику подруги добавился визг Светы.

За Радиком в вагончик вполз отвратительный монстр. Громадное насекомое с массивными передними лапами. Над головой вибрировали коричневые с шишками на концах усики. Длинные щупальца впились присосками в шею парня, они извивались, вздувались и опадали.

Насекомое… оно… вело Радика на поводке.

Света увидела, как на спине монстра поднимаются загнутые книзу жгуты, расправляются в чешуйчатые крылья, которые упираются в потолок и стены. Девушка хлопнула ртом, желая произнести имя подруги, но из легких вырвался жалкий хрип.

Пучок бегущих под потолком проводов неожиданно заискрил, одновременно с этим за спиной девушки разбилось окно. Гигантский крылатый рак, или крот, или сам дьявол добрался до Лили и вскинул вверх клешни. Радик забрался монстру на спину.

– Мамочка! – вскрикнула и тут же затихла Лиля.

Света не видела, что стало с подругой, потому что зажмурила глаза, потому что за спиной продолжали сыпаться на пол осколки, а чьи-то руки подхватили ее под мышки и потянули из пахнущей железом и персиками клетки.

– Осторожно… сейчас, маленькая… сейчас…

Она узнала голос Элера, и из глаз, которые Света решилась открыть, брызнули слезы.

– Лиля…

Элер покачал головой.

– Поздно. Прости, что не пришел раньше, я следил за… ним… Осторожно!

Он повел ее в сторону, в обход развороченного изнутри холмика рядом с углом вагончика. Подошвы туфель вязли в комках земли. Элер с ног до головы был грязным. «Он что… полз по подземному ходу за чудовищем?»

Опираясь о руку парня (в другой Элер сжимал металлический прут), она завертела головой: где же патрули? В этот момент кто-то закричал из той части стройгородка, где жили семейные пары.

– Сюда! – Элер потянул ее к забору.

– Ай!

– Извини…

– Да нет. Там! – Она показала.

У высокого тополя шевелилась трава. Земля вдруг поднялась вулканом. Из жерла показались широкие когтистые лапы, а затем четырехглазая, охваченная панцирем голова.

Другое рыхлое пятно проступило перед Светой, стало вспучиваться. Элер подскочил и вонзил в центр прут. Из недр земляного вулкана раздался пронзительный свист.

– На забор! – закричал Элер. – Лезь на забор!

Света вцепилась в горизонтальную перекладину и стала карабкаться. Пальцы горели от заноз. На полпути она обернулась и тут же пожалела об этом.

Огромное насекомое неуклюже мчалось на них, отталкиваясь от травы шестью короткими лапами. Усики-антенны гипнотически покачивались, щупальца целились в людей кожистыми копьями.

На мгновение Света услышала голос… или, скорей, ощущение голоса, его осторожное касание – он уверял, что она так многое упускает, что убегать незачем, что это и есть настоящее, искреннее, теплое… Она увидела исходящее от травы свечение, земля и «кротовьи» горки сделались прозрачными, под ними вспыхнули тоннели, они горели оранжевым, голубым и желтым, пересекали подземные гнезда, соединялись и разбегались, углубляясь в окаменелую плоть, сплетаясь в космический лабиринт, по которому в хитиновых ракетах мчались счастливые люди…

– Маленькая, пожалуйста, быстрей, – Элер взбирался следом, звук его голоса разрушил неумелые чары, отмычка выпала из замочной скважины. – Не слушай их, не верь… Хватайся!

Она отвернулась и вцепилась в протянутую руку.

Элер спрыгнул с другой стороны и помог ей слезть.

Фонарь за забором с громким хлопком взорвался, осыпался тающими искрами.

– Бежим, – сказал Элер.

И они побежали.

Его примеру последовали другие: отделялись от целого. Они мечтали стать кем-то так долго, что, когда это удалось Радику (он взял имя познаваемого), коллективная общность разрушилась, словно изгрызенный ходами земляной вал.

Ему нравилось быть самостоятельной единицей, пользоваться чувствами и мыслями познаваемого (не нравился лишь способ общения), строить нового себя. Эмоции познаваемого стали настоящим лакомством. Он развивал их, доводил до предела, затем разрушал, превращая в новые, более сильные и сахаристые. Он не просто самоотождествлял себя с Радиком, он стал им. Даже решил, что оставит имя, когда познаваемый прервет биологическую отзывчивость и ему придется искать новый образец.

Радик попрощался с той, которая теперь называла себя Лилей, и последовал своей дорогой. Иногда под землей, иногда – и это случалось все чаще – на поверхности. Он встречал новые личности, обретших собственное «Я» сородичей, радовался за них, но и злился – их желания и цели не всегда совпадали. Он думал об эмоциях, которые испытает, совершив некогда запретный акт убийства себе подобного, и от этих мыслей его тело наполняла приятная дрожь…

Закончив, она почувствовала себя счастливой. Познаваемые годились не только для обретения личностного сознания – они оказались идеальной пищей. Трапеза принесла ей гораздо больше, чем насыщение. Еда насытила разум, утолила чувство обиды и неполноценности.

Она посмотрела на исторгнутый желудком мокрый ком, который некогда был светлым костюмом, ярко-красной рубашкой и черными блестящими туфлями, и зажмурилась от наслаждения. Ей захотелось спариться, вырыть и уплотнить гнездо и отложить яйца. Как же прекрасно…

Она сообщила об этом Радику, но не услышала ответ. Сигнал не дошел. Они теряли связь друг с другом. Лиля не расстроилась.

Ее желудок грела любовь.

Они бежали.

Нет, сначала был гул…

Гул. Толчок. Элер пробудился оттого, что его сильно тряхнуло. Стена наклонилась на него, а потом встала на место. Еще не до конца понимая, что происходит, он стащил с соседней кровати сестру и накрыл собой. Трещали стены. Сыпалась штукатурка. В комнату вбежал отец: «На улицу, живо на улицу! Это землетрясение!» Элер вскочил на ноги и с ужасом уставился в пол. Сестра исчезла. Там, где она лежала, зияла темная дыра, тоннель в преисподнюю, по которому поднимался холодящий кровь стрекот. Кто-то дернул за рукав: «Элер!» Он обернулся, собираясь сказать отцу, что Анору забрала похожая на жука тварь, уволокла под землю, но вместо этого открыл глаза…

– Элер, – позвала, будто издалека, Света. – Вставай, уже утро.

Кошмар отступил. Его место занял другой. Сразу несколько: слоистый пирог отчаянья и страха. Съехавшие на бок крыши домов, упавшие наружу стены, перевернутые трамваи, разорванные армейские палатки, контролирующие людей огромные насекомые… его сестра, Анора, на спине стрекочущего монстра…

Его семья погибла. Превратилась в мертвый придаток новых хозяев города, которых освободило землетрясение.

– Эл… – Теплая ладонь Светы легла на его закрытые глаза.

Он хотел быть с ней сильным, но сейчас Света не нуждалась в этом панцире, и Элер заплакал, и плакал долго, содрогаясь всем беспомощным телом, как насекомое с оторванными лапками… лапка-мама, лапка-папа, лапка-сестра, лапка-друг…

– Не надо, не думай об этом, – сказала Света. – Расскажи мне что-нибудь. Что угодно.

– Не сейчас…

Он встал и подошел к краю крыши. Единым фасадом тянулись одноэтажные дома махалля. Переулки-подъезды, тупички, тенистые задворки с топчанами, поверх которых были постелены курпачи. «Как скоро сюда доберутся жуки?»

– Вода может подсказать, что приближается землетрясение, – сказал он, глядя на поднимающееся над низиной красное солнце. – Надо делать анализы. Если в воде увеличивается содержание радона, жди беды.

– Радона?

– Это инертный газ. – Он опустил веки, заметив что-то бесполезно-соблазнительное в вязком течении мыслей. «Вода…»

Света обняла его со спины.

– Ты их тоже слышал?

– Да. Особенно в норе, когда преследовал то, что забрало Радика.

– Но они не убедили тебя?

– Не успели. К тому же я боролся.

– Как?

Элер безрадостно улыбнулся:

– Поставил в каждое ухо по маленькому самураю.

– Я серьезно, – Света уткнулась губами в его шею, заскребла руками по груди.

– Я и не шучу… ладно… Хм, может, жуки не успели привыкнуть ко мне. Не нашли, как докопаться… – Элер тяжело вздохнул, освободился от объятий Светы, развернулся и сам обнял ее, вжал в себя. Стал ее панцирем, и будет им впредь.

Света затихла, почти не дышала. Грелась, пряталась. Она думала, что Элер закончил, но он продолжил:

– Я был слишком зол на тварь, полз за ней, будто в алом тумане. Она превратила моего друга в куклу. Проникла в его голову, нашла щиток и щелкнула рубильником. А вот мой щиток не нашла. Не знаю, почему… Может, как раз из-за моей злобы…

– Или у тебя нет рубильника.

Элер поцеловал ее в волосы, думая о своих чувствах к этой миниатюрной девушке, о страхе ее потерять или обидеть (а может, и разлюбить), о самурайском кодексе, слепых и порой смешных принципах… «Выключатели могут быть черными и белыми, – подумал он, – ведь так? И кто знает, какие лучше замыкают провода новых желаний…»

– Сомневаюсь, – сказал Элер.

В мыслях он вновь бежал со Светой мимо фабрики «Малика», в огромных окнах которой не горел свет. Мимо старой консерватории, кричащих людей и выбирающихся из нор чудовищ. Бежал к Алайскому рынку, чтобы спасти свою семью.

А потом, чтобы спастись от нее…

У палатки рыдала темноволосая девушка, она повторяла: «Кольцо, я потеряла кольцо». Из темноты за ее спиной появились гадкие щупальца, и девушка замолчала.

Над краем широкой трещины горбился с двустволкой в руках седовласый старик; взводил курки, дергал за спусковые крючки, снова взводил курки… кажется, старик не понимал, что в патронниках ружья – стреляные гильзы.

На крыльцо вышел голый по пояс мужчина с мраморной кожей. В каждой руке он держал по младенцу. «Я больше ничего им не должен», – сказал мужчина и…

Элер и Света не останавливались. Асфальт подпрыгивал. Со стен полуразрушенных домов сходили остатки штукатурки, вились новые трещины. Через одну из щелей Элер увидел часть комнаты, внутрь которой упали жестяные накладки и деревянные перекладины крыши… Они бежали и бежали…

– Что они такое? – спросила Света.

– Не знаю… Но они нашли путь на поверхность. Землетрясение открыло разлом.

– Но почему напали только сейчас?

– Возможно, они присматривались. Изучали. Возможно, даже не были злыми изначально. Но нашли того, кто научил их бояться и убивать из-за этого страха.

– Радика, Лилю, остальных… их уже не спасти?

– Нет. Ты же видела. – Элер прикусил губу; он попытался, и его мама… она просто порвалась и опустела, как бурдюк с вином, когда он перерубил ножом щупальце.

– Да, – прошептала Света.

Какое-то время они молча стояли и смотрели на просыпающийся осколок нового мира. Голова Светы лежала на его груди. Элер чувствовал себя ронином, самураем без господина, и, если бы не Света, это чувство было бы абсолютным.

– Что нам делать? – спросила она.

«Жить, – подумал он, – любить». Но не сказал вслух. Вместо этого поднял руку и показал на север, на теряющуюся за холмом железнодорожную колею. А затем помолился о дожде, самом яростном ливне со времен Ноя.

– Мы уезжаем, – сказал Игорь, едва переступив порог кабинета.

Заведующая отделением интенсивной терапии Ольга Федоровна Смирнова подняла голову от заваленного бумагами стола.

– То есть?

– Артем с Аней в машине. Мы едем домой.

И без того огромные, увеличенные линзами глаза стали еще больше.

– Это шутка? Вы же умный человек, Игорь Андреевич. Что вы надумали? Без медицинской помощи ребенок не проживет и суток. А вы отправитесь в тюрьму.

– Мне надо писать отказ от госпитализации?

– Это не отказ, а смертный приговор.

Он с трудом сдержал себя, чтобы не прояснить ей ряд моментов. Именно врачи день за днем толкали его сына к краю могилы.

– Послушайте, я не хочу скандалить. Все пошло наперекосяк…

– Зачем вы пришли? – огромные глаза впились в него. – Не думаю, что вам вдруг захотелось подписать какие-то бумажки.

Лучше бы она была так проницательна при выборе лекарств.

– Мне нужна медицинская карта Артема. Копия. Я заплачу.

Он полез во внутренний карман пиджака и вытащил пачку пятитысячных купюр.

– Не надо. Или наш разговор закончится прямо сейчас.

Он убрал деньги обратно.

– Так куда вы собрались? В столицу? За рубеж? Артем не перенесет дороги. Да, ситуация ухудшилась, и прогнозы не слишком оптимистичные. Но мы продолжаем бороться за него. У нас есть для этого все необходимое. Понимаете? Любой другой врач назначит то же самое лечение. Ничего другого на настоящий момент не существует. И тут уж как повезет.

– Извините, это не тот случай, когда я мог бы довериться судьбе.

Завотделением пожала плечами и промолчала. Игорь знал, что она не откажет. Не сможет. Поэтому и пришел к ней.

– Ольга Федоровна, я знаю, что вы можете это сделать. И уверен, что вы понимаете, насколько это важно для нас.

Ее лицо приняло рассеянное выражение. Он положил на стол визитку.

– Здесь адрес моей электронной почты. Я вас очень прошу. И очень на вас рассчитываю. Жаль, что мы расстаемся таким образом.

Она все еще искала слова для ответа, когда он вышел из кабинета и быстрым шагом направился к лестнице.

В бледном свете ночника улыбающийся Винни-Пух выглядел зловеще. Игрушку с букетом желтых хризантем подарила теща в день выписки из роддома. Где-то в альбоме даже фотография есть. Диагноз тогда еще не поставили. Вместе с медведем улыбались все.

Анна сидела на стуле у изголовья кроватки и держала руку на голове сына.

– Он так ничего и не съел. Господи, за что это наказание? Зачем давать жизнь, если тут же ее забираешь?

В темноте было видно, как блестят ее глаза. Набранные в беременность килограммы Анна давно сбросила и продолжала худеть. Бессонница и страх грызли ее изнутри второй месяц.

– Ему надо поесть, Игорь. Ребенок должен есть шесть раз в сутки, а он голодный с обеда. Он умрет, если не поест.

Ее голос сломался на последних звуках. Кто сказал, что страшнее смерти ничего нет? Сейчас Игорь поспорил бы с этим мудрецом и охотно поменялся бы с Артемом местами.

– Я прошу тебя, успокойся. Тебе надо поспать.

– Мы убиваем его. Ему надо было оставаться в больнице. Сейчас я соберу вещи, и мы туда вернемся.

Игорь обнял ее за плечи и прижал к себе.

– Мы никуда не поедем. Все будет хорошо. Я что-нибудь придумаю. Просто поверь.

К себе она не пошла, но немного успокоилась и легла на диванчике рядом с кроваткой.

– Если вдруг ему станет совсем плохо…

– Ты будешь рядом, – кивнул он и спустился в кабинет.

Разбросанные по столу листки из блокнота были густо исписаны номерами телефонов, названиями больниц и именами врачей. Многие записи были на латинице. За минувшие три дня он обзвонил полмира: Израиль, Германия, Япония, Швеция. Уточнив диагноз и состояние, ему почти везде отказали. Оставшиеся восемь больниц и четыре медицинских центра запросили результаты анализов.

Как же быстро все вдруг завертелось! Месяц назад лейкоз был чем-то далеким, ассоциирующимся с черно-белыми детскими фотографиями и номерами расчетных счетов для пожертвований, а теперь вдруг стал частью его жизни. Главной частью.

Если врачи правы, скоро они снова окажутся вдвоем. Большая часть гардероба Артема останется неношеной, а игрушки – нераспакованными. И у них появится еще одно место на кладбище, которое они будут навещать на Пасху.

Черт. Черт. Какая только дрянь не лезет в голову.

Он нажал на клавишу. Монитор посветлел, и зашумел вентилятор. Гугл после введенной «П» выдал «Парапротеинемический Лейкоз». И ошибся. На этот раз ему нужна была почта.

Новые входящие. Смета на кровлю и решение суда по проверке экологов выглядели посланиями из другого мира. Он не стал их открывать.

Письмо от Смирновой пришло в пятнадцать сорок две. Это значило, что писать она начала, как только Игорь вышел из кабинета.

– Спасибо, Ольга Федоровна, – сказал он, как будто всерьез рассчитывал, что она услышит.

Открепленные от письма скан-копии результатов обследования веерной рассылкой с пометкой «СРОЧНО» полетели по адресатам. Игорь просидел у компьютера до четырех, таращась в пустой почтовый ящик. Потом пошел спать.

Утром пришли ответы. Десять из двенадцати были написаны как будто под копирку. Оставшиеся два были противоположны по смыслу, но одинаковы по силе. Зубы сжались, а руки покрылись гусиной кожей. На одно из них он ответил.

Пятнадцать минут спустя, по-прежнему неумытый, в одних трусах, он поднялся в детскую. Анна сидела на прежнем месте. Выглядела она не как Мария Шарапова в рекламе «Порше», но все же намного лучше, чем вчера вечером. Артем сидел в кроватке. Исколотая бесконечными капельницами ручонка крепко вцепилась в бортик. Игорь нагнулся, чтобы взять сына на руки.

– Не надо. Вырвет. Он только поел.

– Даже так? – Новость прибавила оптимизма. – Кажется, я нашел нужных людей. Они обещают помочь. Ситуация сложная, но не критичная.

– Они правда так говорят?

– Пишут.

Он выпрямился и, прежде чем выйти из комнаты, остановился у картинки на стене. Раньше она висела у него в кабинете. Из мешка под клювом пеликана высовывается лягушонок и хватает птицу за горло. «Никогда не сдавайся».

– Ни в коем случае, – пообещал он лягушонку.

До обеда оставалось три часа. Игорь отменил встречу с кадастровым инженером, сказал секретарю, что сегодня его не будет, и отключил телефон. Из окна кабинета была видна пустая заснеженная стоянка и угол кованого забора с пиками. Время от времени он слышал торопливые шаги Анны на лестнице. Хлопала дверца верхней левой полочки кухонного шкафа. Открывался кран. И пузырек с валерьянкой мелко стучал о край рюмки, отсчитывая капли.

Он еще раз просмотрел вчерашнюю почту. Юристу ответил «Хорошо», поставщику оцинкованного листа – «Согласовано». Удалил те письма, что начинались словами «извините, но…» и еще раз прочел ответ от заведующей детским отделением НИИ онкологии Хамцовой Ю. В.

«Я ознакомилась с результатами анализов. К сожалению, ничем не могу вам помочь. Ситуация крайне тяжелая. Как врач я должна предложить вам экстренную пересадку костного мозга и удаление метастазов, но как человек советую смириться и не мучить ребенка. Простите за прямоту, но Тему может спасти только чудо».

– Чудо, – повторил он вслух.

Детское сказочное слово затесалось в этот страшный абзац и глупо смотрело на него пустой дырой в «О». Как чертов Винни Пух. Он нажал «Del», и текст исчез с экрана.

Чтобы избавиться от неприятного ощущения, он открыл «РИА Новости». Алеппо снова заняли боевики, Донецк бомбили, а в Черное море упал самолет. Взгляд привычно побежал по строкам, не вызывая ни мыслей, ни эмоций. Ему необходимо было чем-то заполнить тягостные часы ожидания. Чтобы не думать о том, как этажом ниже рак торопливо пожирает его мальчика.

Торговцы чудесами обещали появиться в полдень.

Без четверти час за остроконечными пиками забора возникла «Газель» скорой помощи с московскими номерами. Включенные синие маячки красиво отражались на белом снегу. Если бы Артем увидел, ему бы это обязательно понравилось.

– Игорь Андреевич?

На пороге стояли двое в ватных куртках.

– Проходите, – пригласил Игорь.

Один был лысый, гладко выбритый, с оживленной мимикой. Второй – с бородой на все лицо и задумчивыми грустными глазами.

– Ну что? Мы готовы, – лысый улыбнулся, обнажив ряд мелких зубов. – Если вы тоже, то готовьте деньги и больного. Кстати, мы, кажется, забыли обозначить цену.

– Не хотите взглянуть на ребенка?

До этого момента всякий разговор с врачами начинался с осмотра.

– Нет. Нам это не нужно. Результатов анализов на текущем этапе вполне достаточно. Нам нужен пацан и деньги. Больше ничего.

Экспрессия гостя настораживала. Будь у Игоря выбор, он обязательно присмотрелся бы к альтернативному варианту.

– Итак, – снова заговорил лысый, – тридцать миллионов вас устраивает?

– Тридцать? – переспросил Игорь.

Лысый кивнул. В письме вопрос цены вообще не поднимался.

– А почему не шестьдесят и не сто тридцать? Это полмиллиона долларов. Годовой бюджет небольшой больницы.

– Хотите поторговаться? – лысый достал из кармана перчатки.

Названная им сумма летучей мышью закружилась в голове. Это больше, чем годовой заработок всей конторы! При условии, что объекты будут сданы в срок, а квартиры раскуплены в течение двух месяцев. Проклятая привычка считать. А как насчет расходов на похороны? Не хочешь их тоже прикинуть?

– Нет. Не хочу.

Лысый улыбнулся и убрал перчатки в карман. Он мало походил на врача и еще меньше на спасителя.

– Я работаю в медицинском кластере «Сколково». Не самым большим начальником, но и не лаборантом. Мы можем вылечить вашего сына. Гарантированно. Но неофициально. Надеюсь, вы понимаете почему.

– Да.

Потрепанная «Газель» плохо вписывалась в образ машины главного научного центра страны, но Игорь попытался на этом не зацикливаться.

– «Вита» прошла испытания на животных. Она вызывает значительное снижение скорости метаболических процессов путем воздействия на калийно-натриевый насос. Атипичные клетки перестают размножаться и постепенно отмирают. Если вам интересно, могу рассказать подробнее.

– Спасибо, не стоит. – В калийно-натриевых насосах Игорь разбирался намного хуже, чем в бетонных.

– Эффективность почти стопроцентная. Лет через пятнадцать «Вита» почти наверняка поступит на прилавки аптек. Но, боюсь, для вас это слишком поздно. Курс лечения довольно продолжительный – до года. И должен вас предупредить, в течение этого срока вы не сможете видеть ребенка.

– Это еще почему?

– У нас не выставочный центр. К нам не пускают экскурсии.

– И вы предлагаете мне год не видеться с сыном?

– Это лучше, чем не увидеть его больше никогда. Вы, вероятно, недостаточно глубоко прониклись ситуацией. Фактически ребенка уже нет. Метастазы обнаружены во всех внутренних органах. Ни один уважающий себя хирург не возьмется его оперировать. Мертвецы не украшают ни послужной список врача, ни статистические отчеты медицинских учреждений. Возможно, вам говорили, что ваши шансы ничтожно малы. Хочу уточнить эту размытую формулировку. Единственный ваш шанс находится сейчас прямо перед вами.

Лысый явно пытался запугать Игоря, и у него это получалось. Снова перед глазами встала сколковская «Газель». Оставь в покое эту чертову машину. Ты хотел, чтобы они прилетели на звездолете?

– То есть вы хотите выйти из этого дома с тридцатью миллионами, умирающим ребенком в корзинке и устным обещанием появиться через год?

– А вы ожидали официальный договор, подписанный Чубайсом? Тогда вам лучше поговорить с ним лично.

– Давайте так, – предложил Игорь, – три миллиона авансом, остальное – по факту. В день выписки.

– Не пойдет. Прямых затрат на лечение – больше тринадцати. Плюс надо подмазать коллег и начальство. Десять прямо сейчас. Остальное по ходу лечения. И никак иначе.

Эти двое не выглядели на тридцать миллионов. Следовало бы послать их подальше. Но он не мог.

– Хорошо. Я отдам десять вам сейчас и поеду с вами. Но я не могу не видеть ребенка целый год! Неужели это непонятно?

Лысый кивнул:

– Ладно. Но еще раз говорю, на ежедневные визиты не рассчитывайте. Их точно не будет. Максимум раз в две недели. Может, вам лучше посоветоваться с женой?

– С таким же успехом можно посоветоваться с фикусом в прихожей.

– Но если вдруг у нее появятся вопросы, касающиеся…

– Не появятся.

– И как…

– Это уже мое дело. Ждите здесь. Сейчас мы соберем ребенка и поедем.

Год ожидания, когда твой ребенок находится между жизнью и смертью, длится дольше, чем год. Намного дольше. Острая фаза несчастья сменилась латентной – день за днем, не ослабевая, на Игоря давили мучительный страх и чувство бессилия. Чтобы не поддаваться депрессии, он с утра включал телевизор на полную громкость и выпивал две кружки крепкого кофе, в течение дня старался думать только о работе и до полуночи читал новости в Сети. Иногда это срабатывало.

Общая беда не всегда объединяет. С Анной они почти не разговаривали. Она односложно отвечала на вопросы и ни о чем не спрашивала сама. Вечером Игорь обнаруживал ее там же, где оставил утром, – в кресле перед телевизором. Канал тоже оставался прежним.

Она не общалась ни с кем, кроме тещи. Ее телефон молчал сутками. Прежние подруги то ли испугались (невезение заразно), то ли просто устали звонить (из десяти звонков Анна в лучшем случае отвечала на один). Ее мертвая страница в «Одноклассниках» теряла последних посетителей. Из этого состояния она ненадолго выходила лишь два раза в месяц.

В эти дни Игорь под вздохи главбуха Лены («Чем я эту наличку закрывать буду?») и протесты Алексея («Андреевич, мы же не „Олимпстрой“») забирал очередные пятьсот тысяч из кассы, брал Анну и ехал в аэропорт.

Блок «Д2» медицинского кластера, в котором работал Светлов (так звали лысого), находился на окраине Москвы. Пустынная парковка. Пятиэтажный дом с закрытым двором. Табличка над дверью «Всероссийский научный центр „Сколково“». Золотые буквы на красном фоне под стеклом на зажимах. Привет из Советского Союза. Как и подгнившая «Газель» скорой помощи, табличка плохо укладывались в созданный телевидением образ сверхсовременного научного центра.

За дверью начиналась белая пустыня. Дешевый белый кафель на полу и на стенах. Ртутные белые лампы с трещащими дросселями на потолке. Ни мебели, ни картин, ни занавесок.

Охранник всегда был один и тот же – тощий дед с желтыми от никотина усами. Позже, где-то к середине августа, Игорь сообразил, что Светлов из соображений экономии и конспирации договорился о посетителях только с ним.

Обычно Светлов сам встречал их у входа. После короткого приветствия они направлялись в глубь длинного коридора с молчаливыми кабинетами по обе стороны.

– Похоже на сонное царство, но на самом деле работа кипит. Мозги работают бесшумно, – как-то пояснил ученый.

Нужная дверь располагалась в конце коридора перед лифтом. Небольшая комната была разбита на две части стеклянной стеной с металлопластиковой дверью посередине. По ту сторону стекла на маленькой кроватке, застеленной синей простыней, лежал их сын.

Он всегда лежал на краю кровати, словно подвинувшись, чтобы освободить место кому-то еще. Всегда неподвижно, в неестественно вывернутой кукольной позе. Меха аппарата искусственного дыхания надували его как шар и вновь спускали. Руки, ноги и голова не шевелились. Глаза были закрыты, а синие губы сжаты.

– С ним точно все в порядке? Это он? У меня такое чувство, как будто я стою перед телевизором.

Жена повторяла эту фразу каждый раз и трогала стекло пальцами. И каждый раз у Игоря возникало желание заорать, чтобы она заткнулась. От страха. Потому что сам он чувствовал то же самое.

– Все в порядке. Мы погрузили его в медикаментозный сон. Препарат разжижает метастазы в мозгу. Для пациента лучше, если он пройдет эту процедуру в бессознательном состоянии.

– Я хотела бы посмотреть, как его кормят, – это вторая, тоже неизменная фраза уже не обладала такой разрушительной силой.

Светлов отвечал, что, к сожалению, это невозможно. Во время ночных кормлений попасть внутрь нельзя, а утром, в обед и вечером в коридоре полно народу.

Обычно они стояли перед стеклом до тех пор, пока Светлов не начинал демонстративно поглядывать на часы и топтаться на месте. Если прозрачные намеки не действовали, ученый выражался яснее. В любом случае, к четырем часам свидание заканчивалось, и они расставались еще на две недели.

Прошел почти год. Игорь снова стоял у окна в кабинете, когда к воротам подъехала машина. Та самая «Газель», но на этот раз с выключенными маячками. Из нее вылез человек в черном пальто. В руках у него был тряпичный сверток.

До последнего Игорь не верил, что это произойдет, хотя не переставал твердить Анне, что все будет хорошо. Но это случилось. Толстой пачкой банкнот он утер нос самой СМЕРТИ.

На пороге появился Светлов. От волнения Игорь потерял дар речи и вместо слов приветствия поднял руку.

– Не переживайте. Все нормально, – сказал Светлов с порога.

Нормально? Нет. Нормально – это когда дети с четвертой стадией лейкоза умирают в течение полугода. А с Артемом произошло то самое чудо, о котором писала врач из НИИ онкологии.

– Куда положить ребенка?

Игорь кивнул на стол в гостиной.

Когда из тряпок появилась сначала рука, а потом голова ребенка, ком подкатил к горлу. Артем ничуть не подрос, но стал намного подвижнее, чем был год назад. Он крутил головой и таращился куда-то, будто видел сквозь стены.

– Хочу сразу предупредить: небольшая задержка в развитии – это побочный эффект терапии. Весь метаболизм замедляется. Пройдет не меньше трех лет, прежде чем он догонит сверстников. Но, я думаю, по сравнению с решенной проблемой это ерунда.

Игорь смотрел на сына и не угадывал его. Лицо Артема стерлось из памяти. Пришлось достать айфон и полистать фотографии.

– Не похож? – поинтересовался Светлов.

– Похож.

Игорь убрал телефон и взял ребенка на руки. Уже тогда он почувствовал какую-то неправильность. Мальчик не поджал ноги, не потянулся к нему, но и не попытался оттолкнуть от себя. Однако легкое мимолетное сомнение исчезло так же внезапно, как и появилось.

– Анна, спустись, пожалуйста, – позвал Игорь. – У нас гости.

Едва эти слова сорвались с его губ, как жена уже летела по лестнице вниз. Игорь заранее предупредил ее обо всем, но попросил до поры до времени не выходить из комнаты. До того, как он убедится, что с ребенком все в порядке.

– Эй, шею не сверни на радостях.

Но Анна его не слышала. В ее глазах стояли слезы, а волосы растрепались так, словно она с утра не расчесывалась. Жена взяла у него из рук ребенка и заглянула ему в лицо. На мгновение замерла, как будто тоже в чем-то усомнилась. Но тут же, не замечая гостя, вытащила из декольте грудь и прижала к ней сына.

– Анна, что ты делаешь? Прекрати. Какого черта? У тебя нет молока.

Жена бегом вылетела из комнаты. Игорь шагнул было следом, но остановился. В такой момент некоторыми правилами хорошего тона можно и пренебречь.

– Совсем с ума сошла. Извините. Сами понимаете, каково ей сейчас. Он здоров?

– Конечно, – Светлов развел руками, как фокусник в конце представления, – все в полном порядке. Итак. Мы выполнили свои обязательства. Теперь очередь за вами.

Деньги лежали в шкафу. Все до последней копейки. Игорь расстался с ними без сожаления.

Взглядом из окна он проводил Светлова до машины. Перед тем как залезть в «Газель», тот обернулся и помахал ему свободной рукой (в другой он держал туго набитый полиэтиленовый пакет). Не обязательно выглядеть на тридцать миллионов, чтобы их получить.

К возвращению Артема детская комната преобразилась. Игорь поменял все – обои, полы, мебель, люстры, занавески и погремушки. Чтобы ничего не напоминало о болезни. Ремонт пережили двое: несгибаемый лягушонок в рамке (его талисман) и плюшевый Винни Пух («Я не дам тебе выкинуть подарок мамы»).

Анна сидела у кроватки, точно как в тот вечер, когда они забрали Артема из больницы, и смотрела на сына. Игорь обнял ее за плечи и прижал к себе.

– Все нормально?

– Да. Только…

Она запнулась и замолчала.

– Что?

– Ничего. Показалось. От волнения глупости всякие в голову лезут. Столько всего случилось. И мы так долго этого ждали. Мне просто надо поспать.

– Он поел?

– Четыреста грамм слопал. Ел бы еще, но я ему давать побоялась.

– Хочешь, я подежурю?

– Нет. Тебе завтра на работу. Я справлюсь. Сегодня я лягу с ним. А завтра жду тебя у себя. Я так соскучилась!

Они не спали вместе со второго месяца беременности. И впервые с того времени жена заговорила о сексе.

Утром он чувствовал себя так, словно к нему подсоединили дополнительный источник питания. Каждое движение было наполнено энергией и силой. Он даже сделал зарядку, чего не случалось с ним со школы. За завтраком обошелся одной кружкой кофе. Перед выходом поднялся в детскую. Жена и сын мирно спали. Было похоже, что жизнь наконец-то наладилась и дальше все будет хорошо.

Всю дорогу он подпевал радиоприемнику. Ни одной пробки. Четыре светофора из пяти он проскочил на зеленый. На стоянке перед офисом осталось свободное место, и ему не пришлось, как это часто случалось, парковаться на соседней улице. Сомнений не было. Вчера началась белая полоса в его жизни.

У дверей его кабинета стояли две женщины и четверо мужчин. Судя по лицам, они пришли не за тем, чтобы поздравить с выздоровлением сына.

– Прошу, – Игорь распахнул дверь кабинета.

– Мы… – попробовала представиться женщина с короткой стрижкой.

– Всех своих дольщиков я помню в лицо. А вы, очевидно, адвокат? – спросил Игорь толстяка в синем велюровом пиджаке.

– Юрист. В услугах адвоката скорее нуждаетесь вы, а не мои клиенты.

Игорь не ответил. Не хотелось портить утро бессмысленной перепалкой. К тому же толстяк был прав. По договору долевого строительства еще не перекрытый дом на Тургенева должен был быть сдан в эксплуатацию четыре месяца назад.

Конструктивного диалога не вышло. Дольщики хотели получить обратно свои деньги и не хотели слушать Игоря. Обещания и извинения, как опять же справедливо заметил жирдяй, не улучшали жилищных условий его клиентов.

– В понедельник я отнесу исковое заявление, – сказал он на прощание.

Игорь пожал плечами и подумал, что новая полоса в его жизни не такая уж ослепительно белая, как показалось с утра.

Остаток зимы и весна прошли ровно. Анализы подтвердили полное отсутствие раковых клеток. Волчий аппетит и стремительно растущий вес сына вселяли надежду на быструю реабилитацию. Настораживали непроходящие черные круги вокруг глаз и синева под ногтями. Игорь дважды писал Светлову, чтобы уточнить, как долго будет длиться побочный эффект «нанотерапии». Ответ не пришел. На звонки оператор отвечал, что абонент находится вне зоны действия сети.

Анна не отходила от ребенка ни на секунду. Даже в туалет с собой таскала. Выглядела она по-прежнему растерянной. Кажется, жена тоже не верила в благополучный исход лечения, и вдруг свалившееся на голову счастье застало ее врасплох.

Удивляла теща. При первой встрече она схватила ребенка на руки, поцеловала, но тут же положила обратно. Лицо ее скривилось, но никаких комментариев на этот счет не последовало. За четыре месяца она ни разу не покормила Артема и не поменяла ему памперс, хотя навещала внука довольно часто.

На работе дела шли вязко. Дом так и не был сдан. Дольщики подали иск, и первым же решением суда счета «Строительных технологий» были заморожены. Призывы внять голосу разума проходили мимо ушей «обманутых» вкладчиков и «проницательных» судей. Более того, дольщики готовили петицию в прокуратуру, что неминуемо должно было усложнить ситуацию. Впрочем, по сравнению с оставшейся за спиной смертельной болезнью сына все эти жизненные обстоятельства язык не поворачивался назвать проблемами. Незначительные затруднения. Не более того.

В начале июля Артем заболел. Температура подскочила до тридцати восьми и восьми, и, несмотря на прием жаропонижающих, не спадала двое суток подряд. От бессонницы, давно ставшей хронической, Анна едва держалась на ногах и не могла вести машину. В больницу они поехали втроем.

– Все наши дороги ведут точно не в Рим, – сказал Игорь, как только они переступили порог приемного отделения. Анна даже не улыбнулась.

Кабинет педиатра располагался на втором этаже рядом с лифтом. Так же, как стеклянная комната блока «Д», отметил про себя Игорь. Анна была слишком занята ребенком, чтобы обратить внимание на это обстоятельство.

– Так. Это кто у нас пришел? – спросила врач, поднимаясь из-за стола.

По спине пробежали мурашки. С такого же вопроса такой же женщины в белом халате начинался их путь к лейкемии.

– Ткаченко Артем Игоревич и его подданные.

– Присаживайтесь, подданные, и снимите с монарха платье. Мы его послушаем.

Анна с ребенком заняли стул рядом со столом, Игорь присел на застеленную простынкой кушетку.

Врач воткнула в уши фонендоскоп, закатила глаза под потолок и зашевелила бровями, как флиртующий кавказец.

– Хорошо. Хорошо. Очень хорошо. Ни хрипов, ни шумов. Как часики. Ну-ка, открой рот, малыш.

Врач взяла в руки ложку.

– Ага. Хорошо. Так, все понятно.

– Зубы? – робко предположила Анна.

– Зуб, если точнее. Первый и сразу гнилой. Как прошлогодний урожай черешни у меня на даче. Большой проблемы я здесь не вижу. Все равно молочный. В карточке написано, что Артему два года и шесть месяцев. Ошибка?

– Нет.

Губы врача изогнулись подковой.

– Это самые поздние зубы за всю мою практику.

– И самые плохие? – спросила Анна.

– Точно, что не самые хорошие. Вы кормите его грудью?

– Нет.

– Одной проблемой меньше. Вам нужна консультация стоматолога. Возможно, он предложит посеребрить. Выглядит ужасно, но помогает если не сохранить зубы, то хотя бы затормозить их разрушение.

– А как быть с температурой?

– Можно уколоть анальгин с димедролом и дать ему спокойно поспать. А можно ничего не делать. Еще день, и все пройдет. Меня больше беспокоят круги под глазами и синева в носогубном треугольнике. Не знаю, насколько это серьезно, но анемия налицо. Давайте пообследуемся.

Внутри Игоря все сжалось. Неужели все сначала? Врач предлагает снова заглянуть в ящик Пандоры, который они только что захлопнули с превеликим трудом. Температура поднялась из-за того, что режутся зубы. Зубы плохие. Требуют лечения. Все. Точка. Не надо больше ничего выяснять. Кто ищет, тот всегда найдет. Особенно когда речь касается проблем. Никаких обследований. Только не это.

– Конечно, мы сделаем все, что нужно, – Анна с готовностью закивала головой.

Прошла неделя. Замороженные счета не способствовали деловой активности. Домой с работы Игорь возвращался не позже четырех.

В этот раз, подъезжая к дому, он обратил внимание на запустение, охватившее участок. До того как стать матерью, Анна следила за двором. Теперь поливом ведал дождь, а за уборку отвечал ветер. Цветы на клумбах превратились в сушняк. Лужайка заросла лебедой. Вымощенная плиткой дорожка была усыпана мусором.

Хозяйка дома сидела на пыльной скамейке у ворот. Растрепанная и неухоженная, как Федора Чуковского. Мужской спортивный костюм, надетый на голое тело, органично дополнял образ.

Игорь вылез из машины, подошел к жене и сел рядом.

– Нигде не жмет?

Она посмотрела на рукав, и на ее лице появилось жалкое подобие улыбки.

– Это твой? Извини. Не заметила.

– Мне не жалко. Но ты выглядишь, как пугало. Что с тобой вообще происходит? Как будто спишь на ходу.

Она отвернулась и закрыла лицо руками.

– Ночью он разговаривал со мной.

– Кто?

Жена кивнула на коляску. Это было все равно, как если бы она указала на небо.

– И что он тебе сказал?

– Он повторяет, что черви прогрызли голову. И смеется. Всю ночь он смеется.

– О господи.

Игорь обеими руками обнял Анну и прижал к себе. Ее волосы у корней были влажными и прохладными.

– Это бред, Аня. Чистый бред.

– Я понимаю, как это звучит.

– Этого не было.

Она отодвинулась, посмотрела на него, потом на коляску.

– Вчера пришли результаты по гельминтам. Отрицательные. Но в кале обнаружили хитин.

– Что?

– Хитин.

– Прежде чем заговорить, он раков с панцирями наелся?

– Нет. Он ест сороконожек, которые бегают по дому. Я дважды видела, как он их ловит, и оба раза он успевал проглотить насекомое.

Она выдержала паузу, прежде чем добавила ключевую фразу:

– Это не Артем.

Знакомая интонация. У меня такое чувство, как будто я стою перед телевизором. Другие слова, но смысл прежний. В душе она похоронила сына полтора года назад. А воскрешение, даже мысленное, – очень сложное дело.

Игорь взял ее за плечи и встряхнул.

– Не дури. Конечно, он изменился. Целый год у него по венам текла черт знает какая химия. Врачи предупреждали о возможных побочных эффектах вплоть до паралича. Но все обошлось.

– Говорю тебе, это не он.

– Весной я делал анализ ДНК в четырех разных лабораториях. Пойдем в дом. Я покажу тебе результаты. Москва, Ростов, Франкфурт и Токио. Все они подтвердили, что это наш с тобою ребенок. Ты слышишь меня? Это он. Да, он изменился, но это точно Артем.

– Ты звонил Светлову?

– Не берет трубку.

– Ты же обещал, что поговоришь с ним. Мне страшно, Игорь. Происходит что-то нехорошее. Очень нехорошее. Иногда мне кажется, это «что-то» – хуже лейкемии.

В офисе было тише обычного. Верный признак приближения больших перемен. Второй час Алексей перечислял неприятные факты, и без того известные Игорю. Только факты – задачи без решений.

– Суд запускает банкротство. На следующем заседании будут рассматривать кандидатуру конкурсного управляющего. Мы не вырулим, Андреевич. Ваш заем, извините за прямоту, потянул и без того перегруженную лодку на дно.

– Со «Сбербанком» говорил?

– Кто даст кредит обложенным судебными решениями застройщикам? Мне нравится, что вы снова в теме. Но, боюсь, слишком поздно.

– Я что-нибудь придумаю, – сказал Игорь.

Тривиальное «Никогда не сдавайся». Не более того. Миллион, максимум два можно было бы попытаться занять. Процентов под тридцать. Но это ничего не даст. Ему нужно как минимум пятнадцать.

Мысли перебил телефонный звонок.

– Извини, – сказал Игорь и взял трубку.

Аня кричала и плакала одновременно.

– Игорь! Умоляю тебя, приезжай. Я больше не могу так.

– Что случилось?

– Артем. Он загнал меня в ванну, сел под дверью и рычит как собака.

– Аня, ты вообще понимаешь, что ты сейчас говоришь? Ты испугалась двухлетнего ребенка?

– Он не ребенок, Игорь. Он не ребенок.

Аня была на кухне. На столе перед ней стояла кружка с чаем. Ложка звонко билась о края кружки, накручивая круги. Аня безразлично посмотрела на него и отвернулась.

– Что случилось? – спросил Игорь.

Дыхание сбилось. Кровь стучала в ушах. От машины до кухни он бежал сломя голову.

– Это не Артем. Это не он. Может даже, это совсем и не ребенок.

Дважды сказанная острота превращается в глупость, а дважды сказанная глупость? В диагноз? Жена выглядела сейчас даже хуже, чем два дня назад во дворе.

– Он опять заговорил со мной. Говорил всякую гадость и чушь. Угрожал. Обещал убить. А потом вылез из манежа.

– Ты в своем уме? Он же еле ползает.

– Да. Обычно он еле ползает.

Ложка ни на секунду не прекращала движение.

Был ли это затянувшийся нервный срыв или прогрессирующее расстройство, не важно. В любом случае Анна нуждалась в помощи психолога. Или психиатра.

– Знаешь, у меня такое чувство, что, вернув ребенка, я потерял жену. Ты понимаешь, что с тобой происходит? Это и есть когнитивный диссонанс. Ты сама мне рассказывала о нем. Когда дела шли совсем плохо, ты мысленно похоронила ребенка. А теперь, когда он снова с нами, никак не можешь это принять.

– Нет никакого диссонанса, Игорь. Нам надо поговорить с этим проклятым врачом. Во что бы то ни стало. Я уверена, он знает, в чем дело. Сделай хоть что-нибудь, Игорь. Я не могу так больше. Просто не могу. Понимаешь?

Игорь подошел к окну и выглянул на улицу. На острых пиках забора играл лунный свет. Он вспомнил, как заказал сварщикам сделать забор выше стандартного. Но ни пяти-, ни десятиметровым штакетником не отгородишься от несчастий.

– Парк сорокалетия Победы, – сообщил водитель столичной маршрутки.

Ему на следующей. Игорь пересел в передний ряд и уставился в боковое стекло.

Что он скажет Светлову? «Здравствуйте, Петр Константинович. У ребенка появились черные круги под глазами и дурной запах изо рта. Это сводит с ума мою жену. Подскажите, пожалуйста, как мне лучше поступить в этой ситуации». Ученый гарантированно пошлет его подальше. Какие претензии? Он обещал вылечить ребенка от лейкемии и сделал это. Лучше попробовать договориться с ним о встрече вечером где-нибудь в кафе и там подробно рассказать обо всем.

– Лесная.

Игорь ступил из машины в мерзлую грязь.

Идти было недалеко. Часы показывали четверть пятого. Если вместо прокуренного деда на проходной окажется кто-то другой, придется подождать, когда Светлов выйдет с работы.

Квартал изменился до неузнаваемости. Вокруг блока «Д» вырос строительный забор из профлиста. Игорь нырнул под шлагбаум и оказался перед входом. Над пустым дверным проемом, там, где прежде крепилась красная табличка, чернели отверстия. Ученые переехали, и по поводу охранника он беспокоился напрасно.

Игорь остановился. Такого оборота событий он не ожидал. Теперь для того, чтобы встретиться со Светловым, пятнадцатиминутного запаса терпения было недостаточно. В отделе кадров «Сколково» никто с ним и разговаривать не будет. Возможно, это даже государственная тайна, черт бы ее побрал. Можно было отправляться домой.

Но можно и не спешить. Никто тебя отсюда не гонит.

Игорь включил фонарь на смартфоне и шагнул в темный проем.

Внутри осталось только то, чего нельзя было унести. Причем тот, кто освобождал помещение, не слишком заботился о его сохранности. Под ногами хрустел битый кафель, а с потолка свисали ломаные листы гипсокартона. По обе стороны коридора виднелись прямоугольники кирпичной кладки. Зачем было замуровывать двери в кабинеты? Ответ нашелся, как только он поднес фонарь поближе к кладке. Старый советский кирпич на побелевшем от времени растворе. За закрытыми дверьми сектора «Д» всегда были стены. Это касалось и двери лифта.

Знаю, похоже на сонное царство. Но на самом деле работа кипит. Мозги работают бесшумно.

Сюрреалистическая бутафория заставила поежиться. Во время посещений здесь никого, кроме него, Артема, Анны, Светлова и прокуренного деда не было.

Игорь зашел в единственную комнату. Под ногами засверкали осколки стеклянной стены. Когда запиликал телефон, он стоял ровно на том месте, где год назад находился аппарат искусственной вентиляции легких. Звонила теща.

– Здравствуйте, Вера Васильевна.

– Алло. Игорь, ты меня слышишь? – Она говорила быстро, словно куда-то торопилась. – Немедленно возвращайся. Слышишь? У нас беда. Анечка…

Она запнулась на полуслове и разрыдалась.

Патологоанатом честно отработал свои пятьдесят тысяч. Анна выглядела, как спящая царевна. Припухшее от бессонницы и слез лицо расправилось и как будто даже порозовело. Присмотревшись, Игорь понял, что теплый оттенок коже придавал каштановый ореол ее рассыпанных по подушке волос. Их тоже помыли и покрасили в морге. Синее платье, которое она надевала на второй день свадьбы, оказалось впору. Под атласной материей скрывались четыре сквозные дыры в груди и животе.

Для того чтобы снять ее тело с забора, понадобился кран-манипулятор. Это сделали без Игоря. Вернувшись, он увидел только побуревшие от крови прутья. Сегодня утром их обмыл дождь. Она не могла не понимать, что ранения будут мучительными и смертельными. Но, видимо, то, что толкнуло ее из окна, было страшнее боли и смерти.

Людей на похороны пришло мало. Только самая близкая родня и четыре подруги. Бывшие подруги, если быть точным. Никаких ссор, просто утраченные отношения. Народу было бы еще меньше, если бы вчера он не написал «В контакте» на страничке Анны, что ее больше нет.

Приехали мама и брат. Отец не смог. После инсульта нижняя часть тела больше ему не подчинялась. Как сказала мама, единственные похороны, которые он сможет посетить, – его собственные.

Из «Строительных технологий» был один Алексей. Возможно, виной тому была задолженность по зарплате. А может, пронизывающий ветер и ледяной дождь, который лил не переставая с самого утра.

Теща проспала ночь, облокотившись на край гроба. Два дня, вчерашний и сегодняшний, она не отрывала глаз от умершей дочери. Ничего не ела и не пила. Когда ребята из ритуального агентства взялись за крышку гроба, она вдруг подскочила с лавки и преградила им путь.

– Нет. Стойте. Сначала положите с ней рядом этого проклятого ребенка. И моего зятька, который все это устроил.

В тот момент она вдруг стала очень похожа на Анну. Сумасшествие заразно. Намного заразней любой инфекции. Передается даже по телефону.

Люди зашумели. Теща разрыдалась в голос и села обратно на скамейку. Ее взяла за руку соседка из дома напротив и отвела в сторону.

Деревянная плита с крупным резным распятием закрыла его жену в вечной темноте. Четыре гвоздя (как будто специально по количеству ран) грубо вошли в красную ткань обивки.

– Начали, – скомандовал старший похоронной бригады.

Игорь подошел к краю могилы.

Ну вот. Худшие опасения сбываются. На кладбище появилось еще одно место, которое он будет навещать на Пасху. Хотя он и заблуждался по поводу надписи на памятнике.

Могила набралась водой, и гроб спускали, словно лодку на воду. Он будет наполняться постепенно. Тело всплывет и упрется в крышку. Грязная вода смоет траурный макияж. Сквозь рот и нос потечет внутрь Анны.

Брошенная Игорем горсть мокрой глины гулко стукнула о крышку гроба. Люди за спиной как будто только и ждали, когда он сделает это. В яму один за другим полетели комки грязи, выбивая адскую дробь.

На следующий день после обеда родня начала разъезжаться. Вчера он был благодарен за то, что они приехали, сегодня – за то, что уезжали. Печальные мины и слезливые соболезнования осточертели. Хотелось закрыться в кабинете и в тишине все обдумать. И потерю Анны, и последние слова тещи.

Как ни паршиво было это осознавать, но после смерти жены его неприязнь к Артему только возросла. До поездки в Москву он время от времени, хотя и без особого удовольствия, брал сына на руки. Теперь же не мог себя заставить даже прикоснуться к нему.

Света, жена брата, над практичностью которой он часто подтрунивал, нашла няньку. И Игорь с огромным облегчением передал сына на ее попечение. Наталья обходилась ему в четыре тысячи рублей ежедневно. Серьезные деньги для него теперь. Но оно того стоило.

Две недели после похорон напоминали тот год, когда Артем был на лечении. День повторял день. Понедельник отличался от четверга только буквами на экране смартфона. Серые и мутные будни, несмотря на ясную погоду.

Он снова начал включать по утрам телевизор и выпивать двойной кофе. Обычно между первой и второй кружками на кухне появлялась Наталья, и с нею – Первая возможность поговорить по-человечески (так он стал называть диалоги, не имеющие отношения к работе). Как спал Артем, что нужно купить, когда Игорь вернется. Впрочем, эту утреннюю возможность он часто игнорировал, и остаток завтрака они проводили в тишине.

На работу Игорь ездил только для того, чтобы не оставаться дома. Никогда не сдавайся? Он сдался. Смирился с тем, что никак не может повлиять на ситуацию. Все упиралось в деньги. А доступ даже к тому минимуму, что оставался на счете, был закрыт. Все работы на объектах были остановлены. Дольщики начинали звонить с утра. Сказать им все, как есть, означало собственноручно утопить себя. И он врал. С каждым днем все чаще.

После обеда по дороге домой он заезжал на кладбище. Ни памятник, ни лавку еще не поставили, и он подолгу стоял перед кучкой сырой земли. Здесь проходил его Второй и последний за день разговор по душам. Говорил в основном он. Уходя, он каждый день задавал один и тот же вопрос. ПОЧЕМУ? Скоро его настойчивость была вознаграждена.

Ночь с четверга на пятницу Игорь провел в кресле. Смотрел в темноту и пытался припомнить все детали разговора с Анной на лавке у дома. Он повторяет, что черви прогрызли ему голову. И смеется. Надо было вспомнить все до последнего слова. Потому что дьявол кроется в мелочах.

Детский крик разбудил его около трех. Артем никогда не плакал, он именно кричал, требуя смены памперса или порцию каши. Почти всегда каши. Ночью аппетит у него был волчий.

Люминесцентный светильник над столешницей слепил. Игорь повернулся к нему боком, открыл банку «Нутрилона» и достал мерную ложку. Одна, две, три.

– Какого хрена ты там так долго копаешься? – крикнул кто-то сверху мужским голосом.

Рука дрогнула, и молочный порошок просыпался мимо бутылочки. Ночью он разговаривал со мной. Игорь вспомнил испуганное лицо Анны. Должно быть, сам он сейчас выглядел не лучше.

Игорю захотелось бросить бутылочку в раковину и выйти из дома. Не одеваясь. Отдышаться, постоять подумать, что к чему. Но именно выйти, а не выбежать. Потому что если он побежит, то остановиться будет сложно. Очень сложно.

Сверху снова донесся крик. Как во сне, Игорь досыпал еще четыре ложки каши в бутылку, залил водой и накрутил соску.

Перед дверью в спальню он на мгновение остановился. Ты точно хочешь войти туда? В последнее время сюрпризы редко бывают приятными. Еще не поздно вернуться, одеться и выйти на улицу. Как ты и хотел.

Он толкнул дверь и вошел.

Артем сидел в середине манежа и смотрел на Игоря. В темноте его огромные черные глаза блестели, как маслины.

– Ты заставляешь меня ждать. Запомни: или ты будешь двигаться быстрее, или отправишься следом за мамочкой.

В темноте невозможно было разглядеть, шевелятся ли у него губы. Но звук шел именно из манежа. Рука поползла по стене в поисках выключателя.

– Не стоит.

Черный силуэт покачал головой.

«Как ты там очутился? – подумал Игорь. – Ты должен быть в кроватке».

– Завтра принесешь мне десяток мышей. Вечером. После того как уйдет нянька. Ей не нужно знать наши секреты. Не перепутай. Мышей, а не хомяков. У хомяков вонючее мясо. Коробку с мышами поставишь в манеж. Понятно? А теперь давай бутылку и убирайся отсюда.

Игорь сделал два шага в глубь комнаты и, не отрывая взгляда от ребенка, поставил бутылку у бортика. Артем мог броситься к решетке и просунуть руку меж прутьев. Но этого не произошло. Боясь повернуться спиной к сыну, Игорь попятился задом.

Свет. Надо включить свет. Он развеет этот морок.

Обычно он еле ползает. Но не всегда. Хватит ли у тебя времени нащупать выключатель? Действительно ли ты хочешь увидеть то, что скрывает темнота? Ни на один вопрос однозначного ответа у него не было.

– И не вздумай кому-нибудь рассказать. Убью.

Игорь заперся в кабинете. В ящике стола лежал канцелярский нож. Он выдвинул лезвие на полную длину. Пародия на оружие лучше, чем ничего. Снаружи дверь открывалась единственным ключом, который сейчас лежал у него в кармане. Но это не успокаивало.

На следующий день после работы Игорь посетил зоомагазин.

– Вы из лаборатории или из цирка? – спросил продавец, наполняя мышами коробку из-под обуви, которую принес с собой Игорь.

«Из сумасшедшего дома», – мысленно ответил он и неопределенно кивнул.

– Как-то ненадежно мы их пакуем. Клетку купить не хотите?

– Тут они ненадолго.

– Значит, все-таки из лаборатории. С вас три тысячи сто рублей.

Парень театрально вздохнул, помахал мышам рукой и закрыл крышку.

Игорь подъехал к дому, когда уже стемнело. В детской горел свет. Наташа укладывала Артема.

Перед тем как войти, он долго стоял на пороге, снова гоняя в голове мысли о побеге.

Бросить все. Сесть в машину и уехать подальше от этого кошмара. Наташа подождет до девяти. Потом позвонит. Потом, когда не дозвонится, останется ночевать. Может, оставить ей коробку с мышами на крыльце? На следующий день она продолжит поиски. Начнет с визита к соседям или звонка на работу. Свяжется с родственниками, изложит ситуацию. Теща откажется от внука. А вот мама, конечно, заберет ребенка к себе. Как тебе такой сценарий?

Он выдохнул и вошел в дом.

Около полуночи Игорь поставил закрытую коробку в манеж. Сон, оплаченный мышами, был крепким и беспробудным.

Утром его ждал сюрприз. Рядом с ним на подушке лежал игрушечный медведь. Одеяло прикрывало Винни-Пуха до подмышек. Медвежонок широко улыбался и смотрел прямо в глаза. Так же, как в ту ночь, когда Игорь забрал Артема домой из больницы.

Дверь была приоткрыта. Разве он не закрывал ее за собой? Но уж точно не запирал.

Попытка устрашения или знак благодарности? Как бы оно ни было, игрушка напугала его до полусмерти.

Когда он зашел в детскую, Артем уже проснулся и деловито ползал по кровати. В свете дня в нем не было ничего пугающего. Обычный ребенок с чуть проваленными глазами и синеватой кожей. Коробка стояла на том же месте, где Игорь оставил ее вчера. Он приподнял крышку и заглянул внутрь. Мышей не было. И судя по белым волоскам в уголках рта Артема, они не сбежали.

За следующие две недели Артем дважды обращался к нему чужим голосом. Оба раза с требованием принести мышей. Еще больше мышей. По утрам, поборов в себе отвращение и страх, Игорь менял сыну памперс. Ошметки шерсти в дерьме наверняка бы заинтересовали няньку.

Стройной версии происходящего не было. Хотелось думать, что все проблемы только у него в голове. Стресс после смерти жены, помноженный на недавнюю болезнь сына и сложную обстановку на работе. Но полученное в среду электронное письмо исключило эту возможность.

«Здравствуйте. Я тот человек с бородой, что приходил с Петром два года назад. По профессии я врач-эмбриолог. Вся техническая часть работы с вами лежала на мне. Я прочел все шесть написанных вами писем и решил, что должен вам ответить. Рассказать все, что знаю.

Не пытайтесь со мной связаться. Почтовый ящик я удалю, как только отправлю это письмо. Называть свое имя я тоже не стану.

У вашего мальчика не было шансов на выздоровление. На следующий день после того, как он оказался у нас, мы начали готовиться к клонированию.

Петр сказал, что это уникальная возможность крупно заработать, подарив счастье другим. Я поверил. Возможно, потому, что моя доверчивость была щедро оплачена.

Артем умер на шестой день. Одиннадцать месяцев его мертвое тело пролежало в стеклянном склепе. Там вы его и видели. Капельницами мы вводили не лекарство, а бальзамирующий раствор. Потом, когда все кончилось, Петр положил тело в большой пакет из супермаркета и закопал его где-то в лесополосе рядом с дачным поселком».

Игорь зажмурился. Неужели он действительно это видел? Он встал из-за стола и подошел к окну. Взгляд привычно вцепился в роковые четыре пики забора. Вверху над головой закричал ребенок. Послышались торопливые шаги Наташи.

«Во время ужина, посвященного успешно выполненной работе, мы оба набрались. После закрытия ресторана банкет продолжался в моем номере. Петр ушел к себе под утро и забыл у меня свой портфель. Перед сном я решил посмотреть прогноз погоды. Батарея на моем айфоне села, и я решил воспользоваться чужим ноутбуком.

В тот вечер неприличное любопытство сохранило мне жизнь. На рабочем столе оказалась одна-единственная папка. Прежде чем запустить браузер, я заглянул в нее. Внутри было не меньше десятка файлов, названых по именам и фамилиям. Я открыл тот, что назывался «Ткаченко Артем Игоревич». Это был журнал доходов и расходов по вашему сыну. Даты, цифры и комментарии. Некоторые записи выглядели довольно странно: «Станция переливания крови. Плазма 18 литров». «Ритуальное агентство „Ангел“. Земля. 2 куб. метра». «Мясокомбинат. Потроха. 40 кг». «Намибия. Абу Нарр. Амулет». «Сербия. Миллович. Костяной порошок». В других файлах было то же самое. А еще в портфеле Светлова я нашел тонкий металлический трос метровой длины в пластмассовой оплетке и с петелькой на конце, авиабилет до Барселоны и паспорт на имя некоего Шевцова с фотографией Петра. Не буду утверждать, но, возможно, удавка предназначалась мне. Я решил не проверять и сбежал из гостиницы, не дожидаясь рассвета.

Тогда же я впервые задумался о некоторых странностях, которым сначала не придал значения.

Во-первых, проволочки с клонированием. С самого начала мы знали, что ребенок умрет. Было бы естественным начать клонирование как можно быстрее. Но Светлов распорядился, чтобы генетический материал мы взяли только на шестой день после смерти донора.

Во-вторых, смерть суррогатной матери. Вика умерла от сепсиса, так и не воспользовавшись заработанными деньгами. Акушер, который принимал роды, сказал, что ее матка сгнила, как переспелая груша.

Добавим сюда еще ваши письма.

У меня было время поразмыслить над ситуацией, и вот что я вам скажу. Либо Петр – сумасшедший, и все произошедшее и происходящее с клонированным ребенком (вашим ребенком) – лишь череда мрачных совпадений. Либо вся эта муть о переселении душ, демонах и заклинаниях – правда.

Да поможет вам Бог (если он, конечно, существует)».

Неделю Игорь провел в размышлениях. Пищи для них было более чем достаточно.

Если допустить, что Светлов клонировал его сына, многое становилось на свои места.

Чудесное исцеление, положительные результаты тестов ДНК, собственные ощущения, слова Ани и тещи.

Вторая часть письма укладывалась в голове намного сложнее. Переселение душ. Насколько это возможно? Если ты не веришь в существование души, нет смысла рассуждать о возможности ее переселения. С другой стороны, идея души выглядит не удивительнее, чем двухлетний ребенок (если это клон, то ему чуть больше года – напомнил он себе), требующий чужим голосом мышей на ужин.

Выходит, наверху в детской живет не просто гомункул, выращенный из мертвой плоти его умершего сына, а демон, вселившийся в клон мертвеца. Демон, убивший Анну.

Возможно, поначалу он заставлял ее собирать для себя тех самых сороконожек, хитин которых обнаруживали в кале. А потом его просьбы стали такими, что прыгнуть из окна на железные пики оказалось проще, чем выполнить их. Коробка с мышами – далеко не самое страшное, что может прийти в проеденную червями голову.

Надо было действовать. Сидеть и ждать, чем все закончится, все равно что прыгнуть из окна. Множество вариантов сводились к альтернативе: взяться за решение проблемы или бежать от нее. Никогда не сдавайся. Верно? Ты проиграл только тогда, когда сам признал это. Светлов поселил демона в теле ребенка, значит, нужен тот, кто выгонит его оттуда. Экзорцист. Клин клином, черт побери.

Ты действительно веришь в это? Ты веришь, что какая-нибудь бабка, полив воск на воду и пробубнив под нос «Отче наш», решит твою проблему?

Почему нет? Бредовые проблемы решаются бредовыми путями.

Звонок защебетал лесной птицей. Дверь открыла сухощавая женщина в красном халате.

Он нашел ее так же, как и Светлова – через Интернет. И так же, как и Светлов, она не понравилась ему с первого взгляда.

– Добрый день, – сказал Игорь, – мы с вами договаривались на сегодня на одиннадцать.

– Добрый, кому он добрый, – ответила женщина и отступила на шаг назад, пропуская его в узкую прихожую.

Серые мышиного цвета глаза пробежали сначала по нему, потом заглянули в корзинку.

– Вам не кажется, что ему там немного тесно?

Она кивнула на торчащие из корзины колени и локти.

– Мне так удобней.

Не будет же он с порога объяснять, что ему противно касаться собственного сына.

В зале занавески были плотно задернуты. На столе горели свечи и лампады.

– Вы его окрестили?

– Да. Как и договаривались. В четверг. Нам даже документ дали. Показать?

– Спасибо, не надо. И как все прошло?

– Ничего особенного. Если не считать успешной попытки помочиться в купель. Но судя по реакции батюшки, это обычное дело.

Она села в кресло и жестом предложила сделать ему то же самое. Корзинку Игорь поставил на пол.

– В письме вы написали, что хотите изгнать из ребенка бесов.

– Да.

– А с чего вы взяли, что кто-то вселился в него?

Она смотрела то на Игоря, то на корзинку, то опять на Игоря. От этих зрительных прыжков становилось неуютно.

– Знаете, я скептически отношусь к подобным вещам. Но ребенок разговаривает ночами. Он непонятным образом перебирается из кроватки в манеж и несет всякую зловещую околесицу. При том, что днем на пике красноречия он выдает не больше чем «ам» и «а-а». Во время озарений его глаза темнеют, а голос садится на четыре октавы. Это выглядит не только странно, но и страшно.

– Он угрожает вам?

– Да.

– Он говорит с кем-нибудь еще?

– Нет. Теперь уже нет.

– Ну что ж. Берите сына на руки и подходите.

– Не уверен, что смогу.

Ее брови чуть приподнялись.

– Не хотите вылить испуг? В вашем случае это было бы очень полезно.

– Спасибо, не стоит.

– Ладно.

Корзина с ребенком перекочевала на стол. У изголовья появился деревянный крест со слишком большим для настоящего рубином в середине. Женщина взяла в руки толстую черную книгу с золотым тиснением. Читать можно было с любой страницы – все равно ни черта не понятно.

«Да святится имя Твое; да придет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный дай нам на сей день; и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим…»

Спектакль в театре одного актера длился чуть меньше часа. За это время демон внутри Артема никак не проявил себя. Не было истошных криков, вытаращенных глаз и вывернутых суставов. Ровным счетом ничего. Как Игорь и предполагал. Приобретенная за тридцать миллионов проблема не могла иметь решение стоимостью в четыре тысячи. Избавление должно было стоить дороже. Намного дороже.

Женщина отвернулась, чтобы задуть свечи, и сказала почти шепотом:

– Избавьтесь от него, или он избавится от вас.

Игорь застыл на месте.

– Что вы сказали?

– Я говорю, два часа ребенка не кормить.

– Нет. До этого.

– И на земле как на небе.

Возможно, это была часть программы. Сказать что-нибудь неожиданное и пугающее. Но не настолько же, черт бы тебя подрал!

Игорь взял корзинку с сыном, расплатился и вышел.

– В среду ты должен принести мне кошку. Запомни, не кота, а именно кошку. Цвет не имеет значения. В коробке. Туда же положи кухонный нож.

За окном шел дождь. В темноте не было видно ничего, кроме чуть светлеющего квадрата окна. Голос звучал как будто со всех сторон. Игорь стоял на середине комнате. От мысли, что собеседник вдруг окажется рядом, внутри все холодело. Возьмет его за руку и… Дальше мысль не шла, остановившись на краю сознания перед пропастью первобытного ужаса.

– Я хочу, чтобы ты искупал ее прежде, чем сунул в коробку. Да. И еще. По поводу воскресной поездки. Забавно, конечно, стать крещеным демоном. Я ценю юмор. Но это последнее предупреждение. Больше не будет. Если ты еще раз попробуешь сделать что-то подобное, я убью тебя. И если ты не принесешь мне кошку, я сделаю то же самое. А теперь вон отсюда. Немедленно.

Он убил Анну. И весьма вероятно, рано или поздно убьет его. Ноги сами вынесли его к лестнице.

На кухне Игорь открыл ящик стола и взял нож.

Если бы голос сверху вдруг спросил его, зачем он это сделал, он бы ответил, что приступил к выполнению заказа и начал собирать коробку. Возможно, это дало бы ему сил подняться в детскую снова. Теперь уже с ножом в руке. И плевать на темноту, он бил бы на ощупь. Но. Нет. Его никто ни о чем не спросил.

Что ты задумал? Ты серьезно? Ты сошел с ума. Это всего лишь ребенок. Немного необычный, перенесший тяжелую болезнь ребенок. Даже если двойник. Все равно. Это ребенок. Твой ребенок.

Избавься от него, или он избавится от тебя.

Он не был на рынке, наверное, лет десять. Продукты они с Аней покупали в «Ленте», одежду – в «Красной Площади».

Народу было не протолкнуться, но он чувствовал себя в офлайне. Как сказал Толстой, «Все счастливые семьи счастливы одинаково. Все несчастные – несчастны по-своему». «А значит, одиноки», – добавил бы от себя Игорь. Горе превращает людей в изгоев.

С утра звонил Алексей. После шести вызовов пришло СМС. «Все кончено. Если сможете, приезжайте завтра в офис. Буду там до обеда». Это означало, что суд принял решение о банкротстве. Банк отказал в кредите. Платить зарплату по-прежнему нечем.

На металлическом ларьке висела выцветшая надпись «Сад и огород». Грязный дощатый пол внутри прогнил. На залапанной жирными руками витрине лежали цветастые пакетики с семенами, бутылочки с жидкими удобрениями и коробочки с тем, что он искал. Под коробочками лежали рукописные комментарии. «От медведки», «от клопов и муравьев», «от тараканов».

– Слушаю вас.

Игорь поднял голову и увидел толстую тетку в пуховой куртке. В голове родился интересный вопрос: «А есть что-нибудь от детей?» Он некоторое время молча смотрел ей в глаза, пытаясь угадать, ухмыльнулась бы она в ответ или покрутила бы пальцем у виска.

– Есть от крыс? – спросил он вслух.

– Да. Конечно. Из новенького – «Бакмарин». Биологический препарат. Особенно эффективен, если грызунов очень много. «Варат», «Клерат» на основе варфарина. Разжижают кровь. Ну и старинный, проверенный веками фосфид цинка. С ним в последнее время из-за токсичности стараются не связываться. Но эффективность стопроцентная. – Она провела рукой по шее, как если бы полоснула ножом. – Ну? Чего душа желает?

– Стопроцентной эффективности, – ответил Игорь.

Наталья ушла в начале девятого. Игорь сидел перед телевизором и невидящим взором таращился в экран. Не потому, что думал о чем-то своем. Мыслей не было. Только чувства. Возбуждение и страх.

В четверть двенадцатого наверху закричал Артем. Детским голосом. Время настало.

Игорь прошел на кухню. Утренняя покупка лежала на шкафу – подальше от глаз няньки. Ей не нужно знать наши секреты. Не так ли?

Он распорол пакет ножом четко посреди надписи: «Осторожно, яд!» Четыре мерных ложки должно хватить. Смесь зелено-желтого цвета выглядела не слишком аппетитно. Хотя в темноте вряд ли это будет иметь значение.

Сверху снова донесся крик.

– Сейчас. Уже иду. Потерпи немного.

Игорь залил в бутылочку кипяченой воды и усмехнулся. Дезинфицированный яд.

Из соски немного каши протекло на руку. Помыть, или?..

Не хочешь допить все, что останется после Артема? Он решительно покрутил головой. Нет. Даже если он решит отправиться следом, яд лучше развести себе в отдельной кружке.

У первой ступеньки лестницы он остановился. Как два дня назад у двери дома, когда собирался сбежать. Дорога в ад начиналась здесь. На этом самом месте. Детоубийство хуже, чем малодушие. Намного хуже.

Ночь была темной. Он включил свет на лестничной площадке и не стал закрывать за собой дверь.

Артем сидел в кроватке. Это был ребенок. Просто ребенок.

– На, держи, – Игорь бросил бутылку в кровать.

Отдать ему бутылку из рук в руки у него не хватило бы духу.

– Прости. Другого выхода нет.

Пухлая рука нащупала бутылочку, поднесла ее к губам и остановилась.

– Давай же. Так будет лучше для всех.

Артем впервые медлил с трапезой. Соска оказалась перед его носом. Артем втянул в себя воздух с чуть слышным звуком и тут же отбросил бутылку к ногам. Потом взял медведя и сел на подушку.

Покормить его? Взять на руки и сунуть соску в рот? Нет. Это уже слишком. Пусть лучше он до конца жизни будет слышать этот чертов голос и таскать ему в кровать коробки с мышами. Пусть будет, что будет.

На глаза попался пойманный аистом лягушонок. Никогда не сдавайся. Фраза, раньше наполнявшая силой, теперь выглядела глупой черной шуткой. Он съест тебя вместе с твоим оптимизмом. Вернее сказать, почти съел.

Игорь вышел из комнаты и плотно закрыл за собой дверь.

Всю ночь он спал глубоко и беспробудно. Заворочался только под утро, когда жидкий белый свет начал проникать в комнату.

Он не хотел расставаться со сном. Во сне было светло и спокойно. Как только тень воспоминаний (что-то очень нехорошее) появлялась в голове, он тут же усилием воли вновь погружался в забытье. Несколько раз это ему удавалось. Пока, наконец, сознание единой волной не заполнило его голову. Он проснулся мгновенно, вдруг разом вспомнив все детали минувшей ночи, и широко раскрыл глаза.

На кухне гремела посудой Наталья. Она либо еще не поднималась наверх, либо решила, что Артем спит.

Игорь заправил кровать, умылся, оделся и зашел на кухню. В кастрюле на плите плавали два окорочка. В стерилизаторе стояли все шесть бутылок. Значит, она уже была наверху. По спине пробежал холодок. Неужели не заметила?

– Что-то вы сегодня разоспались, – Наталья кивнула на часы.

– И, кажется, не я один.

Слова прозвучали просто и непринужденно. Игорь достал из холодильника сыр и лимон.

– Если вы про Артема, то он проснулся час назад. Мы уже умылись, переоделись и позавтракали.

– А где он?

– В манеже. Играет. Где ему еще быть?

Сыр застрял в горле, и Игорь поторопился протолкнуть его двумя глотками чая.

– Надо кашу другую купить. Он эту не ест, – сказала Наталья, – полная бутылка в кроватке лежала. Попробовала – такая гадость, даже живот разболелся. Приучили нас к иностранной дряни. «Нан», «Нутрилон». А лучше «Малыша» ничего и не бывает.

Значит, все-таки нет. Понял ли Артем, что произошло? Наверное, да. Никогда раньше он не отказывался от каши. А раз так, значит, этой ночью Игоря ждет очень неприятный разговор. И кошками-мышками тут не отделаешься.

– Ладно. Мне пора.

Игорь влил в себя остатки чая и поставил кружку на стол.

Офис сильно напоминал блок «Д» во время последнего визита. Отопление отключили за неуплату. Окна промерзли, а изо рта шел пар. Последнее совещание «Строительных технологий» проходило на ногах. На нем присутствовали двое.

– Вот и все, Андреевич. Теперь точно конец, как сказал внутренний голос ковбою в том анекдоте. Оба объекта и транспорт под арестом. Штат сократился до двух человек, и после того, как я выйду отсюда, сократится еще вдвое.

– По зарплате большой долг вышел?

– Полмиллиона. Как только разблокируют счет, задолженность закроют. Конкурсным назначили какого-то парня из Ростова. То ли Савенко, то ли Савченко. С понедельника начнут работу оценщики. Я уверен, что стоимости активов, даже с поправкой на коррупционную составляющую, хватит, чтобы рассчитаться со всеми. Пострадавшим в этой ситуации окажетесь только вы.

– Это всего лишь деньги. Спасибо за работу. Чтобы сохранить предприятие, ты сделал все, что мог. А я сделал все, чтобы его развалить. В этом смысле, банкротство – моя победа.

– Все шутите?

– А что мне остается.

Он протянул руку Алексею, и тот крепко пожал ее.

– Ну, я пойду. А вы?

– Тонущий корабль капитан покидает последним. Если только он не решил пойти ко дну вместе с ним.

После работы Игорь заказал стол на пятницу в «Арлекино». Не самое удачное название для заведения, где решено устроить поминки, зато тут отличная кухня и просторный зал. Когда все разойдутся, он поговорит с братом. Расскажет ему свою историю. Андрей поможет, чем бы вся эта чертовщина ни была.

Домой он приехал в шесть. В прихожей воняло рвотой. Запах шел из туалета.

– Это все утренние сосиски, – сказала Наталья. Вид у нее был виноватый и растерянный. – Пачка две недели открытая в холодильнике пролежала. Но мне уже лучше. К завтрашнему дню оклемаюсь.

– Очень на это надеюсь, – ответил Игорь.

Наверняка есть какой-нибудь антидот. Но не может же он сказать няньке, что в бутылке был фосфид цинка!

– Стиральную машинку я загрузила. Поставила на двойное ополаскивание. Часов до одиннадцати крутить будет. Нос Теме закапала. Левая ноздря совсем не дышит. Ну вроде все. До завтра.

Она выдавила мученическую улыбку.

– До завтра, – ответил Игорь, решительно отмахнувшись от кружившей в голове мысли, что это их последняя встреча. Продавщица из «Сада и огорода» обещала стопроцентную эффективность.

Он переоделся, поужинал холодным супом и отправился в кабинет. Сегодня он ляжет спать здесь, в единственной комнате, где можно запереться.

Игорь включил ноутбук, проверил почту, посмотрел погоду и новости. Потом вспомнил про кошку. В течение дня он несколько раз возвращался к мысли о ней. Проходя мимо мусорных баков, как будто даже присматривал подходящую. Серая или черно-рыже-белая. Он бы остановился на второй. Гарантированный результат. Трехцветными бывают только кошки. Он посмотрел на часы в левом углу экрана. Половина девятого. Еще не поздно все исправить.

Нет. Хватит. Больше никаких кошек и никаких коробок. Все это зашло слишком далеко. Сегодня кошка – завтра лошадь – послезавтра человек. (Ха-ха-ха. Как раз с человеком все просто. Он всегда под рукой. Достаточно спуститься вниз по лестнице.)

Хватит гонять в голове всякую чушь! Нет никаких демонов. И никому не нужны твои кошки. Есть ты. У тебя долго болел сын. У тебя погибла жена. И у тебя проблемы с психикой. Возможно, глубокие. Возможно, даже неустранимые. Но никаких демонов в теле ребенка не существует!

– Где кошка? – закричал голос сверху.

Дыхание перехватило, как будто Игорь спрыгнул с девятиэтажного дома. Показалось. Мне это показалось.

– Где чертова кошка? – словно прочитав его мысли, повторил голос. – Немедленно неси ее сюда.

Часы на стене показывали без четверти полночь.

Не существует?

Настало время встретиться с ним лицом к лицу. Возможно, то же самое думала Анна за десять минут до прыжка из окна. Положите с ней рядом этого проклятого ребенка. И моего зятька, который все это устроил.

– Ты меня слышишь? Немедленно иди сюда.

Ты не смог избавиться от него. Теперь он избавится от тебя. Больше звать он не станет.

Игорь достал из ящика канцелярский нож. Господи. У меня было не меньше трех недель, чтобы обзавестись оружием. Почему снова этот дурацкий ножичек?

Вместо того чтобы подняться по лестнице, он запер дверь и сел обратно в кресло.

Обороняться легче, чем нападать.

Ты сделал это исключительно из тактических соображений?

Он прислушался к тишине. В ушах звенело.

А вдруг следующий раз он крикнет не сверху, а скажем, из-под дивана? Что ты будешь делать тогда?

Игорь наклонился, чтобы заглянуть под диван, и тут в дверь постучали.

Тук-тук-тук. Словно три кома грязи упали на крышку гроба.

Это я, папочка.

Кончик зажатого в руке ножа запрыгал, как стрелка осциллографа перед землетрясением.

Сын? Нет. Мой сын лежит, завернутый в полиэтиленовый пакет, в земле у какого-то дачного поселка. А то, что стоит за дверью, – это что-то совсем другое. Не отзываться. Ни в коем случае не отзываться.

Игорь отошел подальше от двери. Зря он заперся в этой ловушке. Остается только окно (возможно, то же самое подумала Анна, только это было этажом выше). Он открыл окно, и холодный ветер ворвался в комнату. Снять москитную сетку и спрыгнуть. Высота не больше двух метров, внизу – плитка. Почти наверняка без последствий не обойдется. Не лучше ли встретить поедателя мышей и кошек здесь, в тепле, целым и невредимым, чем на холодной улице с переломанными ногами?

Тук-тук-тук.

Игорь взял со стола телефон.

Полиция? И что ты скажешь? На меня напал двухлетний ребенок?

Ты жаждал чуда? Так получи его. Открывай. Что купил, тем и владей, как говорят американцы. К тому же вдруг это настоящий Тема? Тогда ему лучше не оставаться с той стороны двери.

Тук-тук-тук.

Игорь подошел к двери и открыл ее.

За дверью стоял Артем. Он склонил голову и прикрыл глаза ладонью от слепящего света. Лица не было видно. Плюшевый Винни Пух лежал у его ног.

Ребенок дрожал и тяжело дышал, как тогда в блоке «Д» на аппарате искусственного дыхания. Он испугался того, кто был там наверху, и спустился вниз искать защиты. У отца.

Игорь наклонился и взял сына на руки.

– Прости. Прости меня. Это все из-за чертовой задержки развития. Из-за нее ты такой странный. Верно? Теперь я уже разобрался, что почем. Прости за то, что я вчера испортил кашу. Просто испугался. Глупо? Да? Со всяким бывает. Но, слава богу, все обошлось. Ты ведь цел и невредим. И с тетей Наташей тоже все будет в порядке.

Нижняя губа задрожала, и в глазах поплыло. Он не плакал с восьми лет. С тех самых пор, когда Витька Шилов разбил ему нос на школьном дворе. Слезы принесли облегчение.

Артем отворачивал голову от люстры и щурился.

– Ты хочешь спать? А свет мешает. Сейчас мы это уладим.

Не выпуская ребенка из рук, он нажал на выключатель.

Несмотря на скверное самочувствие, Наталья стояла у двери без пяти восемь. Игорь Андреевич не любил опозданий.

Она повернула ключ в двери и вошла внутрь. В доме было прохладнее обычного. Неизвестно откуда взявшийся ветер захлопнул дверь у нее за спиной. Дома она привыкла к сквознякам. По десять раз на день закрывала за мужем форточку после перекуров. Но Игорь Андреевич не курил.

Она скинула пальто, разулась и прислушалась к тишине. Телевизор на кухне молчал. Опять проспал? Ну да и бог с ним. Это не ее дело. Наверху нескладно пиликало электронное пианино. Ребенок проснулся, но пока не нуждался в компании. Есть время, чтобы разгрузить стиральную машину и развесить вещи.

Она сделала несколько шагов в сторону ванной и остановилась. Причиной были два коричневых пятна на ковре перед кабинетом. Вчера их не было. А дверь в кабинет, обычно либо открытая, либо закрытая, сегодня медленно покачивалась от сквозняка.

Наталья заглянула в комнату.

Хозяин дома лежал в кресле с распоротым от уха до уха горлом. Под ногами растеклась лужа крови. Тут же лежал окровавленный канцелярский нож. На распахнутом настежь окне ветер качал занавески.

Она не совала нос в чужие дела, но и не затыкала уши, когда хозяин говорил по телефону. Голоса были разные: то мужские, то женские, но всегда возмущенные. Игорь Андреевич твердил собеседникам, что они получат либо квартиры, либо деньги. Но, видимо, кто-то из них не отличался большим терпением.

Наверху снова заиграло пианино.

Быстрым шагом Наталья поднялась по лестнице и заглянула в детскую.

Артем почему-то сидел не в кровати, а в манеже. В одной руке он держал пианино, а в другой – Винни-Пуха. Бурая шерсть медведя была слипшейся и мокрой, как будто мальчик облизывал ее все утро. Ребенок улыбался, обнажив ряд гнилых зубов. И его глаза показались женщине немного чернее обычного.

Большая Зойка прижимала к груди Маленькую Зоиньку, шептала:

– Дует? Дай-ко укутаю тебя.

И все заматывала ее в драный платок, который выбросила кухарка Домна. А он сгодился – из-под двери несло холодом, даже снежная крупка залетала.

– Тише, Зоинька, не плачь, я куплю тебе калач, – кривя синие губы, напевала Большая.

Но Маленькая все не засыпала, глядела в темноту широко раскрытыми неподвижными глазами.

Ее плач вонзался Большой Зойке в голову – пробирался под полушалок, жидкие волосы, сверлил кость и гудел, словно рой комаров.

Большая начинала биться лбом о деревянную стену, швыряла Маленькую на обындевелую землю каретного сарая.

Ее тело издавало костяной стук, какой бывает, когда упадет на пол мороженая рыба. Маленькая на время замолкала, но потом снова начинала плакать.

Ночь тянулась долго. Очень долго.

Во дворе раздалось: хруп-хруп-хруп. Это дворник Софрон пошел к воротам.

От ворот – хрямс-хрямс-хрямс – прозвучали четкие шаги. Кто-то направился к парадному. Следом прохрупал Софрон.

Большая не выдержала, вскочила, проковыляла мимо сломанной пролетки и двух колясок, прильнула к отверстию в двери.

Доктор? Точно, доктор – с саквояжем в руках. Софрон топтался позади, о чем-то взволнованно говорил. А Зойка и сама знала, что хозяйке пришло время родить.

Большая схватила Маленькую, прижала к себе и зашептала:

– Все, Зоинька, началось. Доктор приехал. Давай иди, поспевай…

Зойка с силой толкнула дверь. Взвизгнули расхлябанные запоры. Образовалась щель между створками. Большая просунула в нее Маленькую и швырнула подальше, на нетоптаный снег. Маленькая упала и осталась лежать, как кусок сухого навоза. Никто в темноте и не разглядел бы.

Большая стала наблюдать. Черный комок шевельнулся. Залаяли соседские псы, но сразу замолчали. А потом завыли, тягостно и горько.

От двери матерно заругался Софрон, взял метлу и стал пробираться по сугробам к забору. Застучал о него метлой, отгоняя беду. Да где там! Чужие собаки всегда чуют Маленькую, тоскуют, боятся. А свои дворовые псы давно поиздохли.

Черного комка уже на месте не было. Смутная тень в свете из окон скользнула к крыльцу. Хорошо, что дверь парадного не заперта по обычаю – для легких родов. Будут им сегодня легкие роды.

Большая Зойка поняла, что уже видит все глазами Маленькой, и порадовалась. Отпрянула от створок, пошла в свой угол. Уселась и опустила темные сморщенные веки. Так удобнее смотреть.

По лестнице, раздувая юбки и белый фартук, сбежала новая горничная Аниска. Ишь, как хлестнула подолом по лысой головенке Маленькой. Но Зоинька умница, обхватила перила ручонками, удержалась.

Вот бы дотянуться до Анискиной белой шеи… Нет уж, Маленькая, не отвлекайся. Не уйдет от тебя эта Аниска. Сначала навести хозяйку.

Вот так незадача! Крашенные в розовый цвет двери в хозяйкины покои закрыты. Это не беда. Маленькой терпения не занимать. Но жирная корова Домна поначертила на них какие-то знаки! Как бы Зоинька не испугалась. Нет, ничего, притаилась возле лепнины, ждет. И Большая подождет.

А псы все воют. Нет, это не собачий вой. Это мамонька голосит в их каморке возле кухни. А Зойка скорчилась возле сундука – мамонька опорожнила штофик и теперь злая. Может прибить, если Зойка высунется. Мамонька все время дерется, стоит только Домне пожаловаться: твоя девка все под ноги лезет, всем мешает. Или – твоя девка опять хозяину на глаза попалась. Или еще вот – твоя девка чашки расколотила. Мамонька часто кричит на Зойку: «Байстрючка!»

Но иногда, напившись вина, гладит разбухшими руками, от которых воняет горчицей и щелоком, жидкие Зойкины космы и шепчет: «Ты, Зойка, смекай: не нашей ты породы, не хрестьянской. В тебе господская кровь! Будь умницей, мож, отец твою судьбу устроит».

Зойка часто смотрится в половинку круглого зеркальца и видит серые жидкие волосенки, невзрачные голубоватые глаза. Как у хозяина Аристарха Петровича. А мамонька – красавица, с русыми кудрями и травяной зеленью в глазах. От кого ж немочь в Зойкиных лице и теле? Точно не от нее.

А мамонька все голосит, бьет кулаком то по столу, то по тугому, как барабан, животу. Кричит: «Куда ж я пойду-то? Одно дите порченое на руках, другое под сердцем. Кому я нужна с приплодом?»

Мамоньке отказали от места. Домна на кухне разворчалась: «И правильно. Нечего свою манду под каждый уд подставлять». И сунула Зойке сухарь – вку-у-усный, от хозяйского пирога. Сказала, глядя, как Зойка мусолит его: «Ишь, лопает. Немтырь, уродина, а жалко – живая ж тварь».

А Зойка вовсе не немтырь. Она разговаривает. Только никто не слышит. Кроме Маленькой… Э-эх… Что-то зевается. Как же долго время тянется. Так и уснуть можно. А без нее Маленькая Зоинька не справится.

В людской заполошная Аниска все никак не могла успокоиться – повторяла между шумными глотками чая из блюдца: «Мальчик! Да такой крупный – головенка что тыковка! Аристарх Петрович на радостях доктору четвертной отвалил, сама видела».

Домна поджимала крупные губы – обижалась. Ее в этот раз не позвали «бабить», помогать при родах. Еще обиднее был четвертной, попавший в чужой карман. Как будто этот доктор, а не она, постарался, чтобы хозяйка не скинула дитя прежде времени, готовил для нее наговоренные отвары да обереги на каждый день.

Но потом пухлые, как подушки-думки, щеки расплывались в улыбке – дождался-таки Аристарх Петрович наследника. Слава Ему! А то ведь что за напасть – две жены скончались от преждевременных родов вместе с младенцами. Это за пять лет-то!

Открылась дверь. Сквозняк разбавил приторными духами запахи щей и лука. Вошла экономка Аделаида Исаевна, она же Адка, подлюка и гада. Морда красная, рюши на блузке скособочились, одна пуговица не застегнута. Видать, Аристарх Петрович не сдержался, на радостях побаловался с Адкой.

Подлюка вытащила из-под ажурной шалки графинчик простого стекла.

В нем заманчиво и ало плеснулась настойка. «Брусничная, из хозяйкиных запасов», – подумала Домна и расторопно накинула на клеенку свежую салфетку.

Графинчик опустился на середину стола, рядом появилась большая груша, карамельки. Аниска, которая вскочила при появлении «гады», затопталась на месте, не сводя глаз с угощения. Охоча девка до сластей. Как бы однажды они ей поперек горла не встали…

– Выпейте за новорожденного, – манерно, в нос, сказала Адка. – Да хранит Господь мать и дитя.

Домна наложила размашистый крест, моргнула Аниске: ну чего ты, дурища, порядку не знаешь? Горничная быстро и мелко перекрестилась.

– Премного благодарны, Аделаида Исаевна, да не оставят небеса и вас своей милостью, – пропела Домна. – А то бы присели с нами. Ведь почитай сутки на ногах.

Меж тем острые и пронырливые глаза Домны исподтишка так и впивались в припухшие губы экономки, в прядки, которые выпали из прически. С чего бы это ей так угождать прислуге? Не иначе задумала что-то… Но все их хитрости – экономок, ключниц, горничных, судомоек – у Домны как на ладони. Хозяйка-то еще месяца два в постели проваляется. Такой бутуз, поди, поизорвал ей там все… Аристарху же свет Петровичу одному не спится. Вот и юлит Адка, заискивает. Боится, что Домна донесет хозяйке. Как не раз бывало.

– Почему бы и не присесть? – уже нормально, по-человечески, без гнусавости, сказала Адка и смахнула несуществовавшую пыль с табурета. Уселась и задорно предложила:

– Ну что, по первой?

Домна разлила настойку, пошевелила толстыми губами и опрокинула стаканчик. Эх, крепко зелье… Уж не подмешала ли чего в настойку эта Адка? Сама-то даже не пригубила.

Кухарка захрустела карамелькой. Хрупанье звоном отдалось в полегчавшей голове, перед глазами поплыли радужные пятна. И все же Домна поинтересовалась:

– А вы сами-то чего ж, Аделаида Исаевна?

– Так кровя… Как вы, Домна Егоровна, научили, острого и горячительного остерегаюсь, – ответила Адка и тем самым без масла влезла в Домнину душу.

«Как же, кровя у нее…» – подумала Домна, но не смогла не подобреть.

– А еще одна, дай бог, не последняя, – весело сказала она и снова налила. А потом еще.

Когда графинчик опустел, Аниска устроила локти прямо на столе, уронила на них русую, в завитых кудельках голову. Раздался посвист, какой можно услышать, когда малец наиграется и заснет. Домна и Адка засмеялись. И вот тут-то «гада» проявила себя. Спросила:

– Домна Егоровна, а почему болтают, что в доме нечисть завелась? И вроде бы от нее хозяйские жены мрут?

Другой бы раз Домна нажаловалась на экономку хозяину, но только не этой ночью. Что тут говорить, улестила ей «гада», растопила душеньку. От наливки да ласковых слов слетели запоры с Домниного языка.

– Пусть болтают. А вы не слушайте. Помстится что – не смотрите. Да молитовки не забывайте.

– Что, что, Домна Егоровна, помститься может? – Адка уставила на кухарку расширенные зрачки.

Эвон как экономку разобрало-то… Не иначе заметила чего… А, пущай знает! Мож, поостережется.

– Десять годков тому назад наш Аристарх Петрович заладил щупать бока судомойке Стешке. Красивая бабенка… была. Волосы короной, глаза звездами. За ночь так мог заездить ее, что Стешка нараскоряку в кухню вползала. Первая жена Аристарха все не беременела, а вот Стешка мигом мыша словила. Ей позволили рожать, я и приняла байстрючку. Вот этими руками… – взгрустнула Домна. Поднялась с места, подошла к ларю с картошкой и вытащила уже свой графинчик. С беленькой. Налила себе и Адке. Змеюка, видать, про свои кровя забыла и махнула полстаканчика.

– Дальше, дальше-то что? – спросила Адка, затаив дыхание.

– Знамо что… почитай, два раза в год я Стешке помогала плод изгнать. По наущению тогдашней жены Аристарха Петровича. Стешкина девка росла, лицом вся в отца. А умом – невесть в кого, к тому же немая. Пока однажды Стешка не заупрямилась, отказалась отвар пить. С чего бы? Тут я и дозналась, что нагуляла она. Не от нашего благодетеля плод оказался. Вестимо, я донесла. Должен же в этом доме порядок быть? Аристарх Петрович распорядился прогнать изменщицу вместе с девчонкой, Зойкой ее звали. Ну, дворник и вытолкал Стешку взашей. Она узлы бросила, в каретный сарай зашла. И там… – Домна выкатила из-под пухлых век темные глаза, ее голос упал до хриплого шепота: – Руки на себя наложила!

– Как?! – выкрикнула Адка и сглотнула слюну.

Кухарка усмехнулась одобрительно:

– А вы, Аделаида Исаевна, гляжу, охочи до таких историй…

А потом все же рассказала:

– Повесилась она. Не пожалела ни дитя, которое вот-вот должно родиться, ни девчонку свою убогую. Служивых и чиновных понаехало – не счесть. Все расспрашивали да вынюхивали. Только с тех пор, как зайдешь со свету в темную комнату, так и блазнится: висит удавленница, раскачивается. Потом глаза открывает, а они ровно тухлый куриный белок, и смотрит на тебя. Или поманит. Коли поманила – беда. Сам вскоре приберешься. Так со всеми женами нашего благодетеля случилось, – закончила Домна и вдруг по-трезвому строго прикрикнула: – А ну, говорите, Аделаида Исаевна, видели вы ее?

– Видела… – захныкала Адка. – Вот вышла от Аристарха Петровича, он меня звал постель ему разложить, а она тут и колышется в воздухе.

– Манила? – продолжила допытывать Домна.

«Гада» помотала головой так, что слезы в разные стороны брызнули.

– А чего вы добавили в наливку? – еще больше посуровела кухарка.

– Спи-и-рту… – заныла Адка, скривив рожу и враз потеряв привлекательность.

– Другой раз спирт в склянке приносите, – буркнула Домна. – Засиделись мы. Однако нужно позвать кормилицу, ей скоро младенца питать. Скажите-ка ей, Аделаида Исаевна, чтобы шла сюда. Чаю с молоком налью, булок вчерашних дам. Да порошочку, чтоб грудь полна была.

Адка не захотела уходить, вытаращила испуганные глаза.

– Да не бойтесь вы… Морок-то безвредный. Пока не поманит. Ну, конечно, неприятно… А что делать? Идите себе да молитовку шепчите. Ступайте, я кормилице чаю поставлю.

Но «гада» нашла удобный для себя выход: растолкала Аниску, которая уже вовсю храпела, потащила девку из людской.

Домна усмехнулась. Только она одна ничего не боялась. Ни морока покойной Стешки, ни ее погубителя Аристарха Петровича. Потому что Домне была дана власть. Кем – она сама себе боялась признаться.

Большая Зойка встрепенулась, просыпаясь. И вовремя: из детcкой только что вышла дородная кормилица.

Рядом семенила высокая тонкая дама с растрепанной прической и что-то наставительно шептала толстухе.

Из покоев хозяйки донесся слабый голос: «Ада… Ада… воды дай. Моченьки нету…» Высокая дама скользнула за розовую створку, увещевая вполголоса: «Светлана Федоровна, голубушка, нельзя вам воды. Доктор не велел. Грудь разбарабанит, что тогда делать будем? Давайте я вам губки смочу».

Большая Зойка обрадовалась: всяко лучше порешить младенца прежде хозяйки. Эй, Маленькая, не оплошай, не подведи!

Умница Зоинька отлепилась от стены и просочилась в чуть приоткрытую дверь детской. Большая вместе с Маленькой ощутила тепло от изразцовой печи, полюбовалась на лаковую кроватку, помяла в ладони шерстяное одеяло, подула на невесомые кружева. А вот ребенок Зойкам не понравился. Красный и сморщенный. Кислым воняет.

Ну, Маленькая, давай. Убей это страшилище. Выжми жизнь из ублюдка. Изничтожь отродье, хуже всякого байстрюка!

Большая тихонько застонала от удовольствия, когда черный, твердый, как железо, палец Маленькой вонзился ребенку в глаз. Он и не крикнул, только вздрогнули ножки под шелковой пеленкой.

Зоинька потянула за пеленку, выволокла труп из кроватки.

Что ты делаешь, Маленькая?.. Заче-е-ем? С ума сошла? Под кроваткой его все равно найдут. Сумасшедшая… Точно, сумасшедшая! Дрянь! Ты мне не нужна! Можешь не возвращаться вовсе. Паскуда, как говорила кухарка Домна. Выродок.

Прикрылась кружевцами, так что, думаешь, настоящим ребенком стала?! Вон кормилица идет. Она сейчас тебя вышвырнет из дому. А дворник Софрон со двора выметет.

Кормилица тряслась, как осинов лист на ветру. А… Зойкину мамоньку увидала. Дурища. Разве непонятно, что ее давно похоронили, а могилка сровнялась с землей.

Но мамонька все сюда таскается, не может позабыть дом. Потому что тоже дурища. Поменьше бы мужикам подставлялась. Или Домнин отвар пила. Тогда бы жила здесь. И Зойка при ней.

Кормилица нагнулась к колыбельке, рукой отвела кружевца. Побледнела. Снова закрыла накидкой личико Маленькой. Оглянулась, попятилась и рухнула на пол. Аж стол и стулья подпрыгнули. Как забавно-то получилось! Молодец, Зоинька! Умница, Маленькая!

О! Хозяйка, Светлана Федоровна, третья жена Аристарха Петровича, сюда плетется. Согнулась в три погибели, стонет. Край рубахи в красном. Неряха. Ой, что сейчас будет!

На кормилицу даже не посмотрела, сдернула накидочку. Широко, как пойманная щука, раскрыла рот.

Большая Зойка развеселилась.

Лысая, с облезшей кожей, двумя дырками вместо носа, Маленькая смотрела на Светлану Федоровну глазами-пуговицами, щерила беззубую черную пасть.

Ну что ж ты, хозяйка, застыла? Целуй своего ребенка, прижимай к груди! Не хочешь?

Маленькая выпала из рук Светланы Федоровны, которая осела на пол рядом с кормилицей.

Зоинька-затейница выпуталась из шелков, выкатила из-под кроватки мертвого ребенка, закутала его в пеленки, как могла. А сама забилась под кресло.

Хозяйка очнулась первой, и не скажешь, что дохлячка. Схватила шелковый сверток, подползла к печке, открыла голой рукой чугунную дверцу. От ее пальцев поднялся едкий дымок. Но Светлана Федоровна ровно ничего не заметила. Взяла и сунула тельце в пеленках прямо в огонь. А руки от пламени не отдернула, дурища, зашлась в визге.

Влетела та высокая тонкая дама, которая появилась в доме месяц назад и откликалась на Аду.

Зойкам стало весело, хоть пляши: уж так громко орали дамы в два голоса!

Дальше все будет неинтересно. И Большая угнездилась спать. Но Маленькую позвать не забыла. Ну, погорячилась, когда прогоняла. Им поодиночке никак нельзя.

Большая Зойка дождалась Маленькую. Начала укачивать. Потом надоело, и она отшвырнула ее в угол. Принялась биться головой о стену. Не помогло. Пронзительный плач стал громче. Совсем как тогда…

…Зойка чуть не задохнулась от крепкого, сумасшедшего объятия мамоньки. Последнего объятия. Почувствовала, как намок платок на лбу от ее слез. Еле разобрала причитания:

– За мной не ходи… Ступай в дом… Тебя не посмеют прогнать… В тебе господская кровь!.. Домна все знает. Она тебя пожалеет… И не вспоминай свою мамоньку… забудь… Прощай, дитятко!..

Зойка замерла возле брошенных мамонькой узлов. Хотела крикнуть, чтобы она не ходила в сарай. Там плохо, а в углу за старыми дощатыми панелями, наваленными грудой, вообще тошно. Под слоем рыхлой земли младенчики плачут. Они злые. Мамоньке лучше идти на речку. Зойка один раз только ее видела, когда с прачкой-поденщицей ходила белье полоскать.

Ее нарочно отослали, потому что Домна увела мамоньку в черную баню, которая для прислуги, и там заперлась.

И стоя на берегу, семилетняя Зойка поняла, что быстрая вода – самое лучшее, чистое место. Там нет злых младенчиков. Там только те, кого взяла река или кто добровольно отдался ей.

Мамонька долго болела после той бани. А потом отказалась пить Домнины снадобья. И вот ее прогнали.

Зойка побежала к сараю, приоткрыла дверь. Мамонька дергалась в петле. Потом затихла. Но вспучившийся горой живот все жил. Когда он отвис, то в лужу под ногами мамоньки полилась кровь. И шлепнулось что-то мерзкое, серо-красное.

Это была Зоинька. Маленькая Зоинька. Ее роток кривился в плаче, ножки и ручки двигались.

Большая замерла, вспоминая, как подобрала Маленькую, как спряталась вместе с ней за панелями. А чтобы Маленькая не верещала, зажала ей рот и нос ладонью – в сарай же дворовые понабегут, служивые. Могут унести вместе с покойницей и Маленькую. Зоинька дышать перестала, а вот плакать – нет.

Большая Зойка усыпила себя воспоминаниями. И не увидела, что проказница Маленькая поворочалась на земле, да и поползла из сарая прочь.

Светлану Федоровну вязали впятером: Софрон, дворецкий, Домна, Адка и Аристарх Петрович. Ее руки превратились в обугленные клешни, но тело обрело невиданную силу и верткость. Все потому, что оно больше не подчинялось разуму.

Младенец, похожий на головешку, лежал на столе. На него с брезгливым сожалением поглядывал Аристарх Петрович. Детскую наполняла едкая тошнотворная вонь.

Хозяйку увели в ее покои, Софрон отправился в участок, Домна свалила свою работу на судомойку и поденщицу, пошла спать.

Аристарх Петрович прихватил из буфета пузатую бутыль и поманил за собой Адку. Аниска должна была присматривать за Светланой Федоровной, когда проводит восвояси кормилицу.

Едва дворецкий закрыл дверь за толстухой, еле державшейся на ногах, Аниска увидела здоровенного рыжего кота с коротким хвостом, надорванными ушами и желтыми надменными глазами. Он стоял и, видимо, раздумывал, куда податься в новом жилище.

– Ай! Лукич, ты кошака впустил! – воскликнула горничная.

Старик подслеповато прищурился.

– Лови, Анисьюшка, лови скорей! Хозяюшка и так хворая. Эх…

Аниска побежала за жирным котом, который приблудился так некстати. Всю живность в доме поизвели, потому что Светлана Федоровна покрывалась пятнами и плохо дышала. Зато крыс и мышей стало немерено. Видать, почуял кошак добычу. И откуда он взялся? Вот что случается, когда собак во дворе нет.

Котяра порскнул вверх по лестнице. Не на кухню, не в людскую! Аниска – за ним. Зловредная тварь помчалась в гостиную, а там и до хозяйкиных покоев недалеко. Но вдруг взбила шерсть на выгнутой дугой спине. Зашипела.

Аниска огляделась – нет ли метелки или шеста, которым тушат верхний свет. А когда глянула на кота, то увидела, что животное, прижав уши и припав к полу, подбирается к странной сморщенной фигурке. Кукле, что ли… И эта кукла стояла на кривых ножонках, растопырив черные, словно горелые, пальцы. В глазах-пуговицах, которые сверкали оловянным блеском, было столько лютой злобы, что Аниска затряслась от ужаса. Ей ли, здоровой крестьянской девке, которая супротив иного мужика посильнее будет, бояться какой-то куклы! Но вот поди ж ты…

Кошак с утробным воем бросился на куклу. Она взмахнула рукой, и животинка завертелась на полу, перебирая лапами и волоча за собой вывалившиеся кишки. Кукла перевела взгляд на Аниску. Пуговичные глазки снова недобро блеснули.

И вот тут случилось то, о чем намного позже православная Аниска расскажет батюшке и так напугает, что он не раз проснется ночью в холодном поту.

Под потолком появился тот морок, о котором тихо шептались в людской и вовсю талдычили на улицах, в кабаках, на рынке и в лавках городка.

В Анискину крепкую голову и прийти не могло такое – она увидит наяву покойницу! Ту, которую похоронили много лет назад за оградой кладбища, без креста.

Удавленница покачивалась на толстой пеньковой веревке, выкатив гнилые глаза, шевеля темным языком, который на пол-ладони вывалился изо рта.

Ее руки пришли в движение, задергались, протянулись к Аниске.

Под юбкой забились босые ноги.

Аниска стояла истуканом и чувствовала, что не может вздохнуть-выдохнуть. Словно покойница принесла с собой загробные муки.

«Хорошо, что она вроде как на привязи», – мелькнула мысль в простоватых Анискиных мозгах.

Но мертвячка, скособочив голову, начала скрести осклизлыми пальцами веревку.

«Отвяжется сейчас!» – запаниковала Аниска, не в силах отвести глаз от морока.

И чуть было не поплатилась за свою недоглядливость.

Чертенок, или кукла, или еще какая тварь уцепилась за подол и стала карабкаться по Анискиному переднику. Видать, не знала, что шустрая и крепкая деревенская девка не боится ни мышей, ни крыс, может запросто убить ударом руки кроля и силы в ее широких ладонях немерено.

Аниска схватила дьявольское создание и отшвырнула прочь. Но миткалевый передник все же порвался – кукла не уступила горничной в упрямстве и не выпустила ткань из пальцев.

Тварь улетела к экрану камина и замерла.

С воплем Аниска подхватила мраморный столик для карточных игр и уже хотела было придавить гадину, раскрошить ее в прах.

Тут Аниску что-то сшибло с ног. Удара она не почувствовала, но завалилась ничком, а тяжеленный стол грохнулся рядом.

Аниска от страха описалась, потому что подле себя увидела морок. И разглядела в подробностях червей, кишевших в складках гнилой плоти, язвы тления, глаза, похожие на стухший куриный белок.

Девка забормотала «Отче наш…» и приготовилась к смерти.

Но удавленница лишь покачала головой, с которой вместе с волосами слезала кожа, и заковыляла к чертовой кукле.

А маленькая тварь зашевелилась, вскочила на ноги. Ее глазенки при виде покойницы полыхнули багровым пламенем, рот раскрылся в безмолвном крике.

И Аниска своей нехитрой душой поняла, что это дьявольское создание хуже всех удавленниц, вместе взятых.

На грохот приплелся старенький Лукич и уставился на морок, поднял руку для креста, но так и застыл в ужасе.

Потом он тихо осел на пол, повалился на бок без сознания.

Когда Аниска отвела взгляд от бедолаги, мертвячки и чертовой куклы уже не было.

В Анискиной голове заметались мысли. Что это такое: божий гнев, божья кара или искушение? А может, знамение? Люди правду говорили. – И Аниска, далеко обходя и место, где стояла покойница, и дворецкого, пошла звать на помощь.

Пушистый от снежка день заглянул в окошко каморки, где проживала кухарка Домна, омыл все ненавязчивым сиянием. Не смог только высветлить мрак в углу между стеной и изголовьем. И вроде бы эта темень шевелилась, как живая.

А Домна храпела во всю мощь широкой груди, выводила такие рулады, что колыхались кружевные рюши на подушке, дорогом и милом сердцу подарке второй хозяйки. За особые услуги.

Причина глубокого сна праведницы была в пустой стклянке на столе. А также в ее преданной службе тому, кто будет посильнее самого Аристарха Петровича.

Очень, очень давно Домна неотесанной, неуклюжей девахой пришла в новый деревянный особняк. Дичилась, пугалась, не умела ни за столом прислужить, ни толком комнаты убрать. Зато имела главное достоинство – грудь и бедра, которые невозможно было прикрыть скромным платьем горничной. Задница Домны так и просила звонкого хлопка. А еще воодушевляла Петра Аристарховича на ночные похождения.

Увы, Домна слишком быстро оказалась непригодной для игрищ, потому что сразу же забеременела. И как ни исхищрялась, одолеть хозяйскую брезгливость не смогла. В срок родила младенчика, такого же верезгливого и охочего до Домниных титек, как Петр Аристархович.

И месяца не прошло, как Домна нашла дитя бездыханным. Понятно, кто ж потерпит полон дом байстрюков. Поскольку к материнству Домна относилась как к неизбежной докуке, ее обеспокоила только полная молока грудь. Но тут народился Аристарх Петрович, и Домна стала кормилицей.

Однажды ночью она так устала ждать, когда же наконец вялый и хилый наследник насытится, что сама уснула. Очнулась под утро от холодка под мышкой. Глянула и обмерла. Заспала! Придавила Аристарха Петровича!

Домниным страданиям не было предела. Трясла, колотила по спинке холодное тельце, дула трупику в рот, растирала пятки. Но поздно… Теперь ей не увидеть завтрашнего утра. Как ни лют и скор на расправу Петр Аристархович, хозяйка – настоящий зверь. Она за своего детеныша… Не жить Домне, не жить…

И тут на стене детской появился рогатый силуэт.

Домна протерла вспухшие глаза.

Рогатый выступил вперед, потянул за собой стену, так что потолок и обои в цветочек перекосились, да все вокруг показалось сломанным, скособоченным.

Домна затаила дыхание.

Ей почудилось, что прозвучал голос. А может, не голос. Какой-то рокот, словно из-под земли. Из тех глубин, которые видеть живым нельзя.

Ой, лихо…

Рогатый открыл глаза, полные адского пламени.

Домна почуяла, как из нее утекает жизнь: все меркнет перед глазами, болезненной судорогой в груди заканчивается дыхание, а сердце становится большим-большим и замирает…

Рогатый дохнул смрадом из ощерившейся пасти.

Все, что было в детской, полыхнуло языками ледяного синего огня.

Домну вместе с трупом младенчика потянуло к громадным осклизлым клыкам…

Она очнулась от перханья и содрогания тельца в руках.

Аристарх Петрович желали кушать.

Домна, не помня себя, вложила окаменевший холодный сосок в жадные губенки. Дитя зачмокало. Завоняло серой – хоть окошки открывай.

Совершенно черные, мертвые герани и фикус, которые сгорели в синем пламени, говорили о том, что Он был здесь. И Домна знала, что за покровительство должна заплатить. За одну жизнь сотней жизней.

Только почему не расплавился крестик на суровой нитке? Нешто Рогатый потерпит? И тут же пришла мысль, что Ему все равно.

Домна исправно служила своим хозяевам. Наслаждалась властью. Ее не тревожили мороки убиенных в утробе или колыбели младенцев, не беспокоили тени их матерей. Только она одна знала о тайных местах в каретном сарае, в саду у заборов, где хрупкие косточки превращались в землю.

Домна проснулась от стука в дверь и громких всхлипов. Аниска… черти б ее взяли…

– Чего тебе?.. – спросонок хрипло спросила она. – Входи уж…

Аниска с плачем бросилась к Домне, которая по-царски возвышалась на своих перинах, упала на колени, приникла к ее пухлой, словно набитой ватой, ручище и все рассказала. Домна глядела на вздрагивавшие развитые кудельки горничной и наслаждалась. Вся прислуга знает, кто в этом доме главный.

Однако что за чертячья кукла? А если… Стешкину девку, которая Зойка, так и не нашли. То есть не искали. Пропала да пропала. Кому она нужна? Конечно, Домна для нее куска не жалела – таки хозяйская кровь. Но темечко чесать не стала, когда поняла, что никто не видел байстрючку после того, как обнаружили ее мать-удавленницу в каретном сарае.

Зато теперь ясно, почему Стешкин морок так привязался к дому. Поди, ищет свое отродье. А пущай ищет, Домне-то что… Людской страх ей только на руку.

И тут в голову пришла мысль, которая словно подбросила кухарку с постели, заставила вскочить и заорать на заплаканную Аниску:

– А ну, пошла прочь! Обслюнила всю руку! Займись делом, скажи на кухне кофею сварить. Служивые сейчас прибудут. Ступай!

Аниска быстренько скрылась.

А Домна, выкатив глаза и часто дыша, думала о том, что у Рогатого могла появиться еще одна прислужница. Тогда беда…

Но как Он мог позабыть преданную Домну? Или она провинилась в чем?

Домна не увидела, что на подушке за ее спиной копошилось нечто черное, все в шматках облупившейся кожи, и оставляло на нежном батисте темные следы.

Кухарка повалилась навзничь на постель, в раздумьях стала смотреть на побелку потолка и вдруг почуяла острую вонь.

– Тьфу, Аниска, что ли, пропастину притащила? – сморщившись, проговорила Домна.

И тут же почувствовала, как что-то холодное, слизистое коснулось ее щеки.

Повернувшись, не успела ничего понять, только глаза обожгла дикая боль.

Кто-то безжалостно, с хрустом и хлюпаньем, колупался в ее глазницах.

От неимоверной муки Домна потеряла сознание.

А когда очнулась в сплошной темени, схватилась тряскими руками за грудь.

Пальцы ощутили студенистую мякоть, истекавшую теплой жидкостью. В ноздри ударил запах свежеразделанной свиной туши. «Откуда здесь убоина?» – успела удивиться Домна.

А потом захрипела.

– Помоги… прошу… – только и смогла вымолвить кухарка.

В ушах прозвучал дикий хохот, потом тоненький младенческий плач, а после – тот вой, который издают бабы, когда железным крючком из них тянут раздробленный плод. И снова хохот…

– Обма… – беззвучно прошептали Домнины губы и застыли.

И наступила тьма.

В промороженном насквозь каретном сарае раскачивалась во сне Большая Зойка. Но даже в забытье с ее раскрошившихся губ слетало нытье. Зойка злилась на Маленькую, на свою мертвую мать. Маленькой бы все проказничать. А мамонька не разрешает – является людям, руками машет – отгоняет. Мамонька – дура. Полоумная. Разве можно прощать людей? Они-то ей ничего не простили.

Но вот Большая завалилась набок и очнулась. По привычке протянула руку и не обнаружила холодного скрюченного тельца Маленькой.

Что?!

Пустые Зойкины глаза со впавшими зрачками открылись.

Проворонила Маленькую!

Беда!

Вдруг ее найдут служивые, которые, наверное, уже в доме?

Большая попыталась осмотреть все вокруг глазами Маленькой.

Зоинька, вся в крови, как при ее рождении, подбиралась к спальне Аристарха Петровича. Большая никогда не была в этой части дома, поэтому из-за любопытства до нее не сразу дошло: нужно сию же минуту остановить Маленькую.

Дневной свет не проникал сквозь плотные темные гардины на окнах. А от закрытой двери покоев Аристарха Петровича веяло бездной, пропастью, и на полированной поверхности чудились отблески дьявольского огня. Понятно, хозяин же принадлежит Ему, той силе, которая враз может укоротить жизнь обеих Зоек. И глупая, глупая Маленькая лезет на рожон.

Стой, Зоинька! Поворачивай назад, Маленькая!

Да где там… Попив чьей-то кровушки – а, мерзавка Домна не в добрый час подвернулась! – Маленькая со своего пути не свернет.

Большая чуть не разодрала рот в беззвучном крике. Только с дощатого потолка сарая полетела вниз труха, да над всей округой подняли грай околевавшие от холода вороны.

Большая Зойка застонала от бессилия, подбежала к воротам сарая и стала изо всей силы хлестаться о них.

Ну почему ей не дано выбраться отсюда? Если Маленькую не остановить, она погубит их обеих!

Большая Зойка, которую корежила беспомощная ненависть, не смогла увидеть в щель между створками, что дворник Софрон изумленно вытаращился на ворота каретного сарая, ходившие ходуном. А услышав заунывный, как по покойнику, вой соседских собак, дворник выпростал из-под зипуна и рубахи крест, сложил крестом же снеговую лопату и ломик для льда, и двинулся к сараю.

На крыльцо вышла раздетая Аниска, крикнула:

– Софрон, сходил бы ты еще раз в участок! Все по комнатам попрятались, мы вдвоем с судомойкой крутимся! Да и за Лукичом нужно присмотреть – все никак отойти не может…

– Анисьюшка… Подбери у дровяника пару досок да притащи молоток с гвоздями! – свирепо, но отчего-то с дрожью в голосе сказал Софрон. – Вишь, ломится нечистая сила!..

– Это из каретника, где несчастная судомойка Стешка… Ой! – начала было Аниска, но вскрикнула и живо скользнула обратно в дом.

Выскочила уже в наброшенном тулупе и чьих-то громадных валенках, с молотком и ящичком.

Софрон мотал головой при каждом ударе и сквозь зубы шипел:

– Быстрее!.. Быстрее!..

Вдвоем с Аниской они налегли на ворота, заколотили скакавшие под их руками створки.

Отойдя ненамного от успокоившегося каретного сарая, Аниска спросила:

– А ты видел там?..

– Видел, – откликнулся враз осунувшийся, словно после долгой и тяжелой болезни, Софрон. – Только ты это… как прибудут служивые, ничего не говори.

– Служивых ли нам бояться? – возразила Аниска.

– Не… – помолчав, ответил Софрон и показал рукой на верхний этаж, где была спальня Аристарха Петровича.

И в тот же миг на них обрушился дикий крик из дома.

В то время когда дворник и горничная укрощали взбесившиеся ворота сарая, из спальни хозяина вышла всклокоченная, небрежно одетая Аделаида Исаевна. Ее взгляд пьяно плавал, вспухшие губы улыбались, а ноги нетвердо стояли на полу. Покачиваясь, она направилась к лестнице.

Но вдруг что-то помешало ей сделать следующий шаг.

Адка все же двинулась вперед и чуть не упала. Юбка, что ли, зацепилась? Аниска плохо убирает. Надо бы ей устроить нагоняй, а то и рассчитать. Уж больно хороша собой девка… Она же, Аделаида, теперь полная хозяйка в доме. Аристарх Петрович пообещали, если… ну, в общем, если Аделаида кой-что сделает. И она расстаралась. А потому…

Адка замерла. Под подолом явно что-то закопошилось, задергало нижние юбки. Ой, холодно и скользко… панталоны-то остались в Аристарховых покоях.

Адка захлопала руками по юбкам, потом в панике задрала их к подбородку: а ну как крыса?!

Но это была не амбарная тварь.

На обезумевшую от омерзения и страха экономку уставились глаза невиданного существа – сморщенного, с отслаивавшейся темной кожей, покрытого тленными язвами.

Адка взмахнула рукой – смахнуть, прогнать уродину.

Но тварь мигом вскарабкалась по Адкиной ноге и ткнулась в низ живота.

И тут боль пронзила Адку. Необычайно острая, рвавшая ее лоно, которое еще помнило ласки Аристарха.

Адка рухнула на спину, изогнулась в попытках вытащить из себя эту тварь, но чудище оказалось проворнее.

Адка заверещала что есть мочи, но смогла только царапать руками пол.

Из спальни показался раздраженный Аристарх Петрович. Он выпучил глаза от изумления: на полу, суча ногами, испуская дикие вопли, крутилась его любовница. Ее живот вздымался горой, содрогался. Кожа на нем натянулась и посинела, истончаясь и грозя треснуть. Пупок уродливо выпал.

Через миг Адка пустила изо рта розоватую пену и затихла. Ее глаза остекленели.

Прибежали Софрон и Аниска, остановились, словно пораженные молнией.

Адкин живот лопнул с негромким треском. Разлилась вонь порванных кишок.

Высунулись черные ручонки, которые с легкостью отрывали куски плоти. Появилась маленькая голова, выплюнула кровь из беззубого рта.

Софрон окаменел, зато проворная Аниска, которая так и не выпустила из рук молотка, вдруг подскочила к покойнице и вдарила изо всей силы по этой голове. И не остановилась до тех пор, пока от молотка не полетели во все стороны осколки костей и мяса.

Пучеж, 25 июля 1939 г.

Самарская губерния, 18 мая 1921 г.

Окрестности Самары, 18 мая 1921 г.

Окрестности Троцка, 18 мая 1921 г.

Неподалеку от Троцка, ночь с 18 на 19 мая 1921 г.

Информационная сводка Самарского ГубЧК

12 апреля 1921 г.

Пучеж, ночь на 26 июля 1939 г.

Дед Мороз приходил всегда. Пашка в него верил. Потому что если не верить в чудеса, то как вообще жить? Даже если жить осталось недолго.

Его ударили по носу кулаком, что-то звонко хрустнуло внутри головы, стало нестерпимо больно. Пашка заскулил, засучил ногами по полу, дернулся, чтобы встать, но не смог. По губам поползла соленая струйка крови.

– Подписывай, сука, – голос Михалыча, час назад веселый и душевный, сейчас звучал как грозное рычание голодного пса. Михалыч и был псом – беспородной шавкой, позарившейся на чужое.

Пашка познакомился с ним на стройке три недели назад. Михалыч по вечерам убирал мусор с недостроенных этажей. У него была «газель» неприметного цвета, в которую он набивал обрубки арматур, труб, куски стекол, жестяные пластины, полупустые мешки цемента и алебастра, чтобы потом вывезти на свалку за город или продать по дешевке на рынках.

В первый день знакомства Михалыч подбросил Пашку домой. Тут же купили бутылку водки и распили за интересными беседами. Михалыч казался общительным, веселым мужиком, с приличным запасом интересных историй из жизни. Свой в доску, то есть нормальным друг, с которым можно поговорить на кухне… сейчас, правда, стало понятно, как сильно Пашка ошибался.

Правое веко распухло и пульсировало. Глаз ничего не видел. С левым тоже было не все ладно. Мир вокруг словно укрылся серой дымкой.

Перед Пашкиным лицом потрясли бумагами. Кисло запахло перегаром.

– Всего-то несколько подписей, а? – бурчал Михалыч. – Все равно же подпишешь. Я тебя, сучонка, заставлю хоть зубами подписать, понимаешь?

Пашка все понимал. Его развели, как младенца. Втерлись в доверие, разузнали, что живет один в двушке, полученной от государства, споили до чертиков и собирались аккуратно переписать квартиру на другого хозяина. А с Пашкой что? В лучшем случае выбросят где-нибудь на вокзале без документов. В худшем… впрочем, Пашка прекрасно понимал, что будет в худшем. Машина у Михалыча вместительная, а свалки за городом он знал как свои пять пальцев. Никто не станет искать детдомовца. Тут и обычных-то людей, с мамами и папами, не всегда ищут.

За спиной Михалыча, в глубине квартиры, крутился Васька Дылда – сторож со стройки. Был это тридцатилетний детина ростом два метра, с длинными тонкими руками, широкими плечами и с головой, по форме похожей на грушу. Все верхние зубы у него были золотые, а спина – в наколках. Васька провел два года в дисбате и не переставал этим хвалиться. Со стройки воровал все, что плохо лежало. Об этом он, кстати, тоже рассказывал с нескрываемой гордостью.

– У государства надо красть! – говорил он. – Потому что государство само ничего не даст!

Васька выглядел как человек, который запросто может убить. Два часа назад он положил перед Пашкой документы на передачу собственности и вкрадчиво поинтересовался:

– Подпишешь?

Был разгар веселого предновогоднего празднования. Пашка, честно сказать, уже порядком опьянел и собирался подремать немного на диване у елки. Как раз до боя курантов.

– Это что? – спросил он, наполняя рюмку водкой.

– Подарок. Нам с Михалычем. От тебя. – Васька ухмыльнулся, обнажая ряд золотых зубов. Недобрая у него вышла ухмылка.

Михалыч протягивал ручку. Взгляд у него был трезвый и совсем не веселый. Пашка попытался ухмыльнуться.

– Ребят, – сказал он, – это шутки у вас такие, да?

Любой детдомовец знает такие истории. Про черных риэлторов. Участковый, который приходил к Пашке каждые полгода до его двадцатилетия, как бы нехотя рассказывал об одном пареньке, который тоже из сирот. У него была однушка в двух кварталах отсюда. Работал себе программистом, никого не трогал. А потом пропал. В квартире поселились какие-то женщины азиатской наружности, числом шесть человек, и бумажку о собственности показывали, мол, парнишка переписал квартиру на некоего Исламбека Кизиевича, а сам уехал на Урал искать родственников. Через три месяца его нашли на свалке. Вернее, то, что не успели сожрать собаки и склевать вороны… Эти мысли промелькнули в одурманенной алкоголем голове Пашки и сложились в единую картинку. Он рванул к двери, но ему наперерез уже бежал Михалыч. Васька Дылда с грохотом отшвырнул стул, прыгнул, сбил с ног. Пашка почувствовал, как Васькин кулак ударяется о губы, рвет кожу и с хрустом вышибает зубы. Пашку скрутили, связали руки, протащили через кухню в комнату и усадили спиной к шкафу. Михалыч, с раскрасневшимся лицом и запыхавшийся, матерился. Васька же Дылда, потирая костяшки пальцев, продолжал ухмыляться. Пашке показалось, что квартира наполнилась запахом гнили и отходов. Как на свалке, где он скоро, должно быть, окажется. В разных пакетах.

Михалыч присел перед Пашкой на корточки.

– Водку будешь? – спросил он. – С лимоном, а? Нормально так, от души предлагаю.

Пашка закашлял, чувствуя, как шатаются нижние передние зубы. В голове шумело. Руки его были связаны так крепко, что запястья начинали синеть. Левым глазом он видел набухающие темные прожилки, что разбегались под кожей.

– Дай воды просто…

– А подпишешь? Пашка, друг, я тебе и воды дам, и коньяку налью хорошего, с закуской, все дела. Селедочки поедим, шампанского на куранты откроем. Ты же пойми, всего несколько подписей, и вернемся за стол, посидим, как люди!

Из глубины квартиры раздался писклявый голос Васьки:

– Михалыч, что ты с ним возишься! Дай я с ним поговорю! Ну, не понимает человек по-хорошему, видишь же. Есть такие, упертые, человеческого языка не знают! А этот вообще дебил. Ты видел его спальню? Там все машинками заставлено. Модельки эти, которые собирать надо. Штук тридцать, не меньше. Все в коробках! Нормальный человек будет такое хранить? Мы ему одолжение делаем, что эту квартиру потом вычистим и вымоем, хороших людей впустим, уважаемых. А он?..

– Видишь? – вздохнул Михалыч. – Если Ваське сказать, он тебе уши отрежет. Вообще беспредельщик. Давай между мной и тобой, по-тихому, подпишем и разбежимся. Не доводи до греха.

Пашка закашлял снова. Изо рта брызнула кровь. Видимо, когда его били, зацепили что-то внутри.

– Сколько времени? – спросил он.

– Ну, десять.

– Скоро Новый год.

– Умных завезли? Без тебя знаю, что Новый год. Мы бы уже давно по домам разбежались, к семьям, в уют и тепло. А приходится тут сидеть, уговаривать.

Не было у Михалыча никакой семьи. А у Васьки в сторожке жила Шура, помятая жизнью баба лет за сорок, которую Пашка никогда не видел трезвой. Васька ее выгонял, а она возвращалась, будто собачонка, которой просто больше некуда податься, кроме как к садисту-хозяину.

– Вы меня убьете?

– Дурачок, что ли? Кто же людей убивает. Мы не звери. Тут честный бизнес. У Васьки есть нормальная хата в соседнем городе. Километров сорок. Сами же и довезем. Уплотнение, так сказать. Понимаешь, в Подмосковье сейчас конкуренция, честным людям жить негде. А ты в двушке устроился, так сказать. Тебе какая разница, где жить? А там чисто, лес рядом, свежесть…

Михалыч втянул носом воздух, будто и правда уловил в квартире какую-то свежесть. За его спиной появился Васька Дылда. В руке он держал разноцветную коробку.

– Слышь, друг, ты их даже не распаковываешь, что ли? – спросил он. – Прикинь, Михалыч. Так в разобранном виде и лежат. У него тут «порш» крутой. Коллекционный, видать. Может, это, толкнем потом его коллекцию? Сколько тут бабок набежит?

– Машины я себе оставлю, – сказал Пашка и сплюнул кровавой слюной. – Это подарки. Подпишу, что надо, но машины не трогайте. Со мной поедут.

Васька ухмыльнулся:

– Подарки? От кого?

– От Деда Мороза.

Михалыч с Ваской одновременно заржали.

– С юмором у тебя нормально, друг. Я сразу понял, что ты толковый парень! Реально! – Михалыч взял Пашку под локоть, рывком поднял и повел из комнаты в кухню, где на столе все еще стояла новогодняя еда: купленные в супермаркете салаты в пластиковых тарелках, дольки лимона, оливки в блюдце и бутылки с водкой и коньяком. Еще в кухне воняло куревом. Пашка поморщился. Просил же открывать форточки.

Михалыч отодвинул тарелки, положил на стол бумаги и ручку. Усадил Пашку на табурет.

– Ну что, договорились? – спросил он.

Пашка косился здоровым глазом в комнату, на Ваську, который все еще вертел в руках коробку с машинкой.

– Насчет коллекции я серьезно, – сказал он. – Оставьте в покое. Это папа подарил. Он каждый год дарит.

– Папа? Ты же, это, сирота.

Пашка протянул руки, взял бутылку с колой и сделал несколько глотков.

– Я не сирота, – сказал он. – Так просто получилось.

Пашка помнил, как в четыре года к нему впервые пришел Дед Мороз. Конечно, это был переодетый папа. Пашка легко его узнал по добрым глазам и щетине, пробивающейся из-под ватной бороды. Еще от папы пахло водкой, как всегда.

Дед Мороз потрепал Пашкины волосы и попросил рассказать стихотворение. Пока Пашка старательно рассказывал «К нам на елку, ой-ой-ой…», Дед Мороз налил себе стопку, выпил с мамой и двумя тетями, закусил бутербродом со шпротами (отодвинув бороду на плечо), а потом протянул Пашке подарок – сборную модель грузового автомобиля «ГАЗ-66». На таком, только настоящем, папа ездил у себя на работе. Он был водителем в воинской части.

Через полгода папа куда-то пропал. Пашка слышал, как они с мамой часто ругались в кухне, когда думали, что сын спит. Потом исчезли папины вещи – одежда из шкафа, обувь, шины от автомобиля с балкона. Папа перестал приходить после работы, а вместо него появился вдруг дядя Толя, который постоянно рассказывал анекдоты и хлопал маму ладонью по попе. Дядя Толя Пашке не нравился, потому что от него неприятно пахло потом, а еще он не разбирался в моделях машин.

Мама сказала, что папу перевели в другую часть – он работал водителем в армии – куда-то так далеко, что туда не брали ни жен, ни тем более детей. Пашка поверил, хоть и ненадолго.

Как-то раз ночью Пашка проснулся в своей комнате от внезапного страха. Показалось, что кто-то смотрит на него в окно. Сквозь прозрачные занавески мигали далекие огни из окон других домов, мутным светом расплывался в небе огрызок луны. И было еще что-то. Бесформенное и тихое. Пашка бросился в комнату к маме – он часто спал с родителями, и в этом не было ничего зазорного. В темноте маминой комнаты он увидел дядю Толю. Он был голым и потным, лежал сверху на маме, между ее раздвинутых ног, и ритмично двигался вверх-вниз, издавая при этом ужасные похрюкивающие звуки. Мама тоже издавала звуки, она стонала, и ее тонкие красивые пальцы впивались в жирный дяди Толин зад.

– Что ты, мать твою, делаешь? – дядя Толя обернулся и, не переставая двигаться, затряс кулаком. – Вали отсюда быстро! И дверь за собой прикрой! Извращенец мелкий!

Пашка бросился обратно в детскую, забрался под одеяло и трясся без сна до утра.

На следующий день дядя Толя поставил на дверь маминой комнаты замок, а потом поговорил с Пашкой.

– Пора становиться взрослым, – сказал он. – Тебе почти пять, будь мужчиной. Ты должен понимать, что твоей маме нужна личная жизнь. Она и так испортила себе нервы, когда жила с этим… в общем, никаких ночных прогулок из комнаты в комнату. Будешь слушаться меня, как будто я твой отец. И тогда все будет хорошо, понял?

Пашка кивнул, хотя ничего он не понял. Дядя Толя никогда не смог бы стать его отцом, хотя бы потому, что не разбирался в автомобилях.

Дважды Пашка ломал замок на двери и ходил по маминой комнате, разглядывая ее журналы на столике у зеркала, валяясь на ее кровати и читая книги, которые оставлял дядя Толя. Пашка никак не мог взять в толк, отчего вдруг ему запретили ходить по квартире просто так.

Когда дядя Толя находил сломанные замки, он выкручивал Пашке уши. Не больно, но неприятно. Гораздо хуже было то, что некому было вмешаться, никто не мог заступиться за пятилетнего пацана. От осознания этого Пашка беззвучно плакал, слезы текли по щекам и губам, и он слизывал их, чувствуя солоноватый привкус.

Папа пришел на Новый год в образе Деда Мороза. От него снова пахло водкой, глаза слезились, а походка была нетвердой. Когда раздался звонок в дверь – за полчаса до боя курантов – Пашка первым бросился открывать. Почему-то он сразу понял, что это пришел папа.

У папы в руке был подарок – блестящая коробка со сборной моделью «ГАЗ-21И» – популярной «Волги» голубого цвета.

– Как ты тут без меня? – спросил папа, присаживаясь перед Пашкой на корточки.

Пашка не выдержал и расплакался. Он вспомнил, как дядя Толя выкручивал ему уши.

– Тебя тут обижают? – спрашивал папа. – Скажи мне, обижают? Мамка, что ли, вконец реальность потеряла?

Пашка не знал, что ответить. Он обвил папину шею руками и плакал навзрыд в мягкую ватную бороду.

В детском доме Пашка оказался в одиннадцать. Сразу после смерти мамы его забрала на воспитание бабушка, которая тоже умерла через шесть лет от сердечного приступа.

Пашка пришел из школы и увидел ее, лежащую на балконе. Бабушка поливала цветы, когда это случилось. В ее руках была зажата лейка, вода из которой растекалась по бетонному полу.

Пашка позвонил в скорую и в милицию. Женщина-врач долго выясняла, есть ли у одиннадцатилетнего пацана еще родственники, которых можно было бы разыскать. Пашка объяснял, что где-то живет его отец, но ни адреса, ни даже имени вспомнить не мог. Но он обязательно придет на Новый год! Он всегда приходит! Тогда Пашка пойдет жить к нему!

Пашку отправили в детский дом, пока не отыщутся ближайшие родственники, а через два месяца воспитательница Анна Эдуардовна сообщила, что Пашка, скорее всего, останется у них надолго.

Так он официально стал сиротой.

В первый же Новый год в детском доме он вышел на задний двор, воспользовавшись тем, что воспитатели вместе со сторожем пили шампанское в подсобке под звуки «Голубого огонька», перелез через забор и пошел искать отца.

В городе было несколько воинских частей, папа мог работать в одной из них, рассудил Пашка. Он брел по ночному городку, заметенному снегом, среди сугробов и одиноких машин, то ныряя под желтые пятна уличных фонарей, то погружаясь в темноту. Из окон домов доносились смех и музыка. Где-то гремел салют. Пашке не то чтобы было плохо в детском доме (на праздники там давали шоколадные конфеты и ананасы из банок), но хотелось именно в этот день оказаться рядом с близкими людьми. Как в исчезнувшем детстве.

В какой-то момент он забрел под темную арку, в переплетение домов, где звуки отражались от стен дребезжащим эхом. Под козырьком подъезда он увидел Деда Мороза, который стоял, облокотившись о заледенелые перила. В руках Дед Мороз держал коробку.

Пашка подбежал, увидел знакомую потрепанную бороду из ваты, различил запах перегара, услышал знакомый голос:

– Привет, сынок!

Бросился к отцу на шею, обнял его так крепко, насколько мог, и зарыдал от счастья. Пашке было почти двенадцать, и он стыдился плакать при ком бы то ни было, но это ведь был папа! Настоящий, из детства! Он обнимал Пашку, трепал по волосам рукой в варежке и бормотал:

– Я тоже рад тебя видеть! Я так соскучился, если бы ты знал!

– Ты можешь приходить чаще? – сквозь плач спрашивал Пашка. – Целый год – это так долго!

– Я бы пришел, если бы мог. Я бы обязательно пришел.

– Бабушка умерла. Носом в свои любимые георгины. И я теперь в детском доме. Я теперь как бы сирота. Пойдем со мной, ты расскажешь воспитателям, что я не сирота. Я ведь могу пойти жить с тобой, да? Мы ведь можем жить вместе?

Папа отстранился.

– Нет, увы, – сказал он. – У меня все по-другому. Извини.

Борода его съехала набок. В желтоватой извалянной вате путались снежинки. Они не таяли. Пашка увидел папино лицо – такое вроде бы знакомое, но в то же время чужое, неправильное. Каждый год оно изменялось. Неуловимо, но неотвратимо.

– Я не хочу в детдом, – сказал Пашка. – Я не могу быть сиротой. У меня же есть ты.

– Извини, – повторил папа и, помолчав, добавил: – Я буду приглядывать за тобой, обещаю.

Когда к маме приехали из воинской части и сообщили, что папа умер, мама сказала:

– Туда ему и дорога!

Они все равно собирались разводиться. Много позже, от бабушки, Пашка узнал, что мама начала встречаться с дядей Толей еще до папиной смерти. Она собиралась уехать с ним в другой город. Проблема была в том, что папа не хотел отдавать Пашку. Дело пахло долгими разбирательствами в суде, и если бы папа не перевернулся на своем «ГАЗ-66» по дороге из части домой, неизвестно, чем бы все закончилось.

Про папину смерть Пашке никто ничего не говорил. Папа как будто просто исчез. Поэтому, когда он появился на пороге квартиры на Новый год, Пашка не только удивился, но и испугался. Ведь папа не был похож на себя. У него была бледная кожа с темными синяками, расползшимися под глазами и по щекам. В бороде и волосах запутались комья земли. И еще Пашка видел червей, которые вываливались из ворота шубы и шлепались на пол. Он походил на то самое существо из Пашкиных кошмаров, которое приходило по ночам и смотрело на него через окно.

Хорошо, что мама с дядей Толей и гостями в это время отмечали праздник в зале. Они были взрослыми и вряд ли бы поверили своим глазам. А вот Пашка поверил. Он сразу все понял – и даже больше, чем все. Детям не нужно объяснять, что такое смерть и почему мертвые родители вдруг появляются на пороге квартиры. Это вполне укладывается в рамки их фантазий.

Папа подарил модельку машины (мама решила, что это подарок из детского сада, и не задавала вопросов) и пропал на год, чтобы потом появиться вновь на пороге бабушкиного дома.

Что-то у него произошло с глазом. Как будто черви проели веки и решили полакомиться зрачком. От папы не очень приятно пахло.

– Ну что, никто теперь не обижает? – спросил он, присаживаясь на корточки.

Бабушка в это время уже спала. Она давно не отмечала Новый год и ради внука традицию отменять не собиралась.

– У меня для тебя подарок. Держи.

На этот раз это была модель «Москвич-412».

Много позже модели русских машин сменились иномарками, у папы вывалился один глаз, а второй лишился века. Борода его желтела все больше, нос проваливался, и черви плотно взялись за кожу на его лице. Но Пашку это не пугало. Ведь папа оставался его единственным по-настоящему родным человеком.

Папа каждый раз заботливо спрашивал:

– Ну, как дела? Никто не обижает?

И когда Пашка отвечал, что обижают, папа разбирался с обидчиками. Как всякий хороший папа.

Из первого детского дома Пашку перевели, когда сразу после Нового года в одной из комнат интерната по неизвестным причинам повесились сразу трое мальчишек. Говорят, они с Пашкой часто дрались. Все трое повесились сами, следов насилия обнаружено не было. Пашку допрашивали в милиции, а потом на всякий случай перевели.

Во втором детском доме ровно через полгода после Пашкиного прибытия на новогодних праздниках у двух дежуривших воспитательниц случился нервный срыв или что-то вроде того. Они подрались между собой, одна перерезала другой горло, а затем бегала с ножом по интернату, ловила детей и резала их. Когда приехала милиция, воспитательница заперлась в туалете и вскрыла себе вены. Детский дом решили расформировать, а обитателей расселили. Надо ли говорить, что никому и в голову не пришло выяснить, откуда у Пашки взялась новая модель машины и почему все погибшие (в том числе и дети) странным образом были из числа тех, кто травил и унижал новоприбывшего паренька.

Были еще случаи. Странные и необъяснимые. Кто-то бесследно пропадал. Кто-то калечился или вовсе умирал. Неизменно под Новый год. Не всегда, но часто. И если поблизости оказывался Пашка – сначала ребенок, потом подросток – никто не связывал его с происходящим. Взрослые не верят в новогодние чудеса. У них и без этого хватает дел.

Васька Дылда видел, как кто-то поднял Михалыча, будто пушинку, и подбросил с такой силой, что металлический короб двери выгнулся. Михалыч упал бесформенной грудой, и кто-то темный и бесформенный, будто ожившая тень, наступил ему на голову и проломил ее. Хруст ломаемого черепа был слышен даже на кухне.

Пару недель назад идея «отжать» квартиру у сироты выглядела привлекательной. Пашка казался безобидным и глуповатым алкоголиком, который все равно бы спился к сорока годам. План созрел мгновенно, и они с Михалычем рассчитывали за зиму продать квартиру, поделить добро и разъехаться с проклятой стройки в разные стороны.

Сейчас же, когда Васька видел дергающееся тело Михалыча, валяющееся на пороге, вся привлекательность идеи вылетела в трубу.

Он разглядел грузный силуэт, ввалившийся в квартиру. Перевел взгляд на Пашку. Тот улыбался. Из разбитых губ сочилась кровь, под глазом наливался синяк, а он улыбался!

– Пап, – сказал Пашка, – я знал! Конечно, я знал.

Васька перехватил в руке бутылочную «розочку». Неожиданно резко завоняло чем-то мерзким, гнилым, едким. Темный силуэт ворвался в кухню, и Васька понял, что это Дед Мороз. Красная шуба, красные пузырящиеся брюки, борода из ваты… Васька выставил перед собой «розочку» и завопил:

– Не подходи! Не подходи, твою мать! Я за себя не отве…

Он успел увидеть черную глазницу, набитую червями, лоскуты кожи, дыры вместо щек и болтающийся на артериях глаз. Стало невыносимо душно и едко. Ваську схватили за кисть, сломали ее с сухим треском, вывернули локоть и запихнули Васькину же руку с бутылочной «розочкой» ему в горло. Васька почувствовал, как стекло разрывает небо и отсекает язык, рвет гортань. Ваську стошнило – блевотина вперемешку с кровью потекла по гниющим рукам Деда Мороза. Потом его взяли за голову и сломали шею.

То, чего страшишься сильнее всего, случается непременно. Гаев не на шутку боялся, что супруг сестры каким-то образом прознает, что он приехал в Москву, и заявится с покаянием и предложением помощи. Так и вышло. Гаев не успел даже закурить, поднявшись в номер после ужина, как в дверь постучали. Он скрипнул зубами, смял папиросу в пальцах, спросил, стараясь удержать в узде гнев:

– Кто?

– Павел Григорьевич, откройте. Это я, Андрей Щукин, – раздались с той стороны приглушенные слова. – Откройте, прошу.

Гаев молчал. Табак из раздавленной папиросы сыпался на дешевый гостиничный ковер.

– Знаю, вы не хотите меня видеть, – не затихал ненавистный, полный необъяснимой влажной мерзости голос. – Понимаю прекрасно. Но я ведь собираюсь помочь.

Разве может человек быть настолько предсказуем? Разве может человек вести себя как кукла из дешевого ярмарочного балаганчика? Поступать и говорить не по сценарию даже, а по поганой, давно всем известной привычке? Так, чтобы каждое движение, каждое слово его предугадывалось заранее? Гаев отряхнул ладони, ставшие липкими от пота, глубоко вдохнул и медленно выдохнул.

– Пшел вон, – процедил он. – Вон отсюда.

– Павел Григорьевич, просто послушайте, хорошо? Бог с ней, с дверью, я бы прямо тут все рассказал, да только сейчас кто-нибудь мимо пройдет, подумает что-нибудь не то. Неудобно выйдет.

– Неудобно? Неудобно тебе?! – воздух замер у Гаева в горле жестким комком, кулаки сжались сами собой, сжались так, что пальцы заболели.

– Я знаю, где Зиночка, – продолжал Щукин. – Знаю, куда она уехала.

Сердце у Гаева подпрыгнуло и замерло в этом прыжке на короткое мгновение, прежде чем рухнуть на прежнее место и заколотиться с новой силой. Он шагнул к двери, замер подле нее, словно стараясь услышать что-либо, способное убедить не поддаваться на уговоры: едва различимый смешок или шепот, адресованный постороннему, прячущемуся до поры до времени в тишине коридора. Но там только переминался с ноги на ногу негодяй, разрушивший жизнь его сестры.

Гаев повернул ключ в замке, отступил к окну, за которым медленно угасал пыльный июньский вечер. Ярость, дистиллированная, концентрированная, смешивалась в душе со страхом совершить непоправимую ошибку. Речь шла о жизни и смерти (помилуй, Господи!) Зинаиды, и здесь его собственным чувствам, сколь бы справедливы они ни были, не стоило давать волю.

Щукин вошел. Дорогой костюм сидел на нем криво. Густые черные бакенбарды обрамляли красное, лоснящееся от пота лицо, волосы были зачесаны по последней моде. Он располнел с тех пор, как им довелось встречаться в прошлый раз, и стал сильнее сутулиться. Хотелось думать, будто это вина давит на него тяжелым грузом. Стараясь не встречаться взглядом с Гаевым, он прикрыл дверь, прислонился к ней спиной, словно опасаясь преследователей, дважды шумно и тяжело вздохнул.

– Говори, – сказал хозяин номера. – Где она?

– В Растопино.

– Где?

– В деревне Растопино Корчевского уезда Тверской губернии. Но, Павел Григорьевич…

– Я услышал все, что хотел. Вон.

– Постойте. Христом Богом прошу, постойте. Тут не все так просто. Если бы так просто, если бы только деревеньку назвать, разве стал бы я беспокоить? Разве стал бы на глаза являться? Послал бы записочку, да и ладненько. Но тут дело… Еще раз скажу: представляю, что вы ко мне чувствуете, и нисколько не могу порицать вас за эти чувства. Я сам виноват в том, что случилось, я один, и вину свою искупить не сумею уже никогда, но хотя бы облегчить, хотя бы исправить последствия содеянного.

Гаев фыркнул. «Порицать»! «Содеянного»! Чертов актеришка, никак не может обойтись без пафоса! За этот пафос Зинаида его и полюбила: за красивые и складные речи, за умение самое ничтожное или поганое представить внушающим уважение. И отец, и брат оказались не в состоянии бороться, объяснить, что объект ее обожания – пустой и бессмысленный человек, никчемный лицедей, только и способный, что с выражением повторять чужие мысли. Она не слушала и не слышала никого, она была влюблена, и глаза ее горели раскаленным, безжалостным счастьем. Отец не дал благословения, но для нее это не имело значения. Она сбежала из Петербурга в Москву и здесь вышла за Щукина замуж. Венчались они в церкви Иоанна Богослова, что на Бронной улице, а свадьбу сыграли в ресторане «Яръ», пышно, ярко и весело. Отец, к той поре уже морщившийся от одного упоминания о дочери, не пожелал смириться и лишил ее наследства, не говоря даже о приданом, а вот Гаев-младший, считавший себя довольно прогрессивным, полагал, что Зинаида не принадлежит ни ему, ни родителю, а значит, вправе сама распоряжаться своей судьбой. Он присутствовал на венчании, встречал молодоженов в Петербурге, когда те вернулись из путешествия по Финляндии, а затем несколько раз навещал их в Москве и видел, как гаснет счастье в глазах сестры, сменяется постепенно растерянностью, как душевная боль сушит ее лицо, убивает любые признаки радости и молодости.

Катастрофа грянула через полтора года после свадьбы. Щукин никогда особенно не скрывал своего распутства, страсти к девицам легкого поведения. Даже до Гаева, живущего в другом городе и всячески сторонившегося любой богемы, доходили слухи о былых похождениях зятя: о певичках и балеринах, о залитых вином борделях, о шумных вечеринках, призванных превзойти размахом оргии римлян, и прочем разнообразном разврате. Щукин пользовался успехом у столичной публики, немало зарабатывал и сразу же проматывал все до копейки, сорил деньгами, словно состоятельный промышленник, хотя сам ютился в крошечных меблированных комнатах в Мытищинском проезде. Женитьба ничего не исправила. Да, поначалу Щукин оберегал супругу, к которой относился с почти отеческой нежностью, и старался держать свои пороки в узде ради нее, но надолго ему сил не хватило, и вскоре он вновь ударился в блуд, еще более отчаянный и беспросветный, чем прежде. Когда недоставало средств на кутеж по высшему разряду, ходил по кабакам да дешевым домам терпимости на Трубной площади. Где-то там и обзавелся он гонореей, которой затем заразил жену, бывшую уже на втором месяце беременности.

Зинаида спохватилась поздно, а когда спохватилась, виноватый муж, надеявшийся, что все как-нибудь само обойдется, долго отговаривал ее обращаться к врачам. Мол, не волнуйся зря, не изводи себя, наверняка ничего серьезного, незачем по докторам ходить, только слухи лишние поползут. Все закончилось выкидышем, едва не убившим Зинаиду и навсегда лишившим ее возможности иметь детей. Щукина в ту лютую зимнюю ночь не оказалось дома. Пока жена истекала кровью и стонами, переполошившими всех соседей, он курил кальян в компании двух проституток.

И вот теперь это ничтожество, обладающее, по мнению столичных театральных критиков, «целой плеядой талантов», но не способное совладать с собственной похотью, стояло перед своим шурином и говорило, что хочет исправить последствия содеянного. Да если бы не доброжелатели среди московских знакомых, Гаев бог знает сколько времени потерял бы в Петербурге, напрасно ожидая писем от сестры и не подозревая, что еще в мае, спустя четыре с половиной месяца после выкидыша, она уехала из Москвы с какими-то деревенскими божьими людьми.

– В общем, все началось сразу после возвращения из больницы, – собравшись с мыслями, принялся объяснять Щукин. – Ее сиделки выхаживали, которых доктор прислал. Две женщины в возрасте, строгие такие, молчаливые. Думаю, они-то ее и сбили с пути.

– Это ты ее с пути сбил, – сказал Гаев, наконец закурив. – Понятно? Ты, и больше никто.

– Да, верно, – торопливо закивал Щукин. – Но сиделки затянули Зинаиду в это болото. Они оказались хлыстовками, представляете? Натурально, самыми настоящими хлыстовками. Это я уж потом узнал, но тогда сразу сообразил, что с ними дело нечисто. Ходили они всегда и везде вдвоем, даже вот за водой или до ветру выйти – обязательно вдвоем. Со мной ни единым словом за все время не обмолвились, да и с Зиночкой разговаривали редко, зато между собой трещали без умолку, однако вполголоса, так, чтобы разобрать нельзя было, если не прислушиваться. А я, конечно, не прислушивался.

Еще бы, подумал Гаев, чтобы ты – да вдруг прислушивался! Это же не продажные женщины из борделя, зачем их вообще слушать? Чего такого интересного они могут рассказать, верно? Табачный дым наполнял горло горечью, смывая кислый налет злости. Сердце билось спокойнее, уже не громыхало так, что закладывало уши. Сестра жива, и нет ничего важнее. Всю дорогу из Петербурга Гаев не находил себе места, представляя ужасы, которые могли случиться с Зинаидой, не сумел заснуть из-за ужасных картин, непрерывно встававших перед глазами, и целую ночь напролет бродил между купе и вагоном-рестораном, глядя на проносящуюся за окнами тьму. Лишь теперь ему стало чуть легче.

– Так вот, сиделки заманили ее на одно из своих собраний, – продолжал тем временем Щукин. – На радение, кажется, так оно у них называется. И с тех пор Зину как будто подменили: стала чему-то улыбаться постоянно, на меня и взгляда лишнего не бросит, молчит круглыми сутками, не ест почти ничего. Каждую неделю по субботам ходила туда. Я, разумеется, беспокоился, но решил не торопить события: все-таки ей много пришлось перенести, и мне подумалось, что стоит дать ей немного свободы. Пусть, мол, отойдет от потрясений, найдет свою собственную дорогу в тихую гавань. Пока мне все казалось хорошо, что отвлекало ее от мыслей о случившемся, да и, буду откровенен, не считал я себя вправе вмешиваться.

– И правильно, – процедил Гаев, потушив окурок в пепельнице. – Ты уже вмешался так, что хоть святых выноси. Больше не нужно.

– Все верно, Павел Григорьевич, святая истина. Конечно, я волновался, а потому однажды решил за ней проследить – чтобы хотя бы понятие получить, куда именно она ходит.

– Получил?

– Не извольте сомневаться. Было это ровно через две недели после Пасхи: как обычно, в субботу под вечер Зиночка засобиралась, я вроде и виду не подавал, да только едва она вышла, я сразу за ней. Крался искусно, на глаза не попался, проследил ее до того самого дома в Банном проезде, где хлысты собирались. На вид – обычный дом, бревенчатый, наличники свежей краской выкрашены. После того как Зина внутри скрылась, я подождал немного чуть в стороне, так, чтобы ни из окон меня не заметили, ни с улицы внимания не обратили, – вдруг еще кто пожалует. Но она, похоже, последней пришла, и через четверть часа я подкрался ближе. Слышу – поют. Распевное что-то такое, знаете, простое, но красивое. Стихов-то особенно не разобрать было, одни обрывки: про пламя, про Дух Святой, про благодать – в общем, то самое, что ждешь от сектантских песнопений. Постепенно песня становилась все быстрее и громче, но слова уловить оказалось сложнее, потому что строй разваливался и они сливались в один сплошной гул, да еще топот мешал. А потом кто-то закричал там во все горло – словно собака раненая взвыла – и все следом заголосили, захохотали, заревели. Стало мне жутко, аж мурашки побежали. К тому времени солнце уж совсем село, и понял я, что стою один посреди темной улицы, а они вон, в нескольких шагах, за стеной беснуются, и даже Господь Бог не знает, что у них в головах творится.

В общем, пошел я домой, всю дорогу озирался и от каждой тени вздрагивал. А Зина только под утро вернулась, проспала пару часов и как ни в чем не бывало отправилась вместе со мной на воскресную службу.

– И при чем тут Растопино? – Гаев раздраженно вертел пачку в пальцах, борясь с искушением вынуть следующую папиросу. – Ты обещал объяснить, как сестра исчезла.

– Все верно, Павел Григорьевич, все верно, к этому и веду. Еще две недели минуло, она в субботу опять на радение отправилась. А как вернулась, сразу собрала вещи и, ни слова мне на прощание не сказав, ушла. Я даже внимания не обратил – взяла-то всего ничего, в одну сумку поместилось. Подумал, может, нищим раздать хочет или на нужды своей, значит, общины. Но она не возвратилась ни утром, ни к обеду, ни к вечеру.

– То есть ты целый день ждал?

– Ну а что мне оставалось? Не следить же за ней постоянно. Кроме того, у меня была назначена встреча с антрепренером – раз уж я не уехал на вакацию, а остался на лето в Москве, мы решили дать несколько частных представлений и хотели обсудить детали. Вернулся поздно, узнал, что Зиночка так и не появилась. Тогда я помчался в Банный проезд, к хлыстовскому молельному дому, однако тот оказался заперт. Тишина, ни скрипа, ни шороха, в окнах – ни огонька. Снова простоял там до темноты, но все без толку.

– В полицию почему не пошел?

– Что бы я им сказал? Что от меня жена обиженная сбежала? Впрочем, я, разумеется, рано или поздно обратился бы к ним, если бы мои собственные поиски не увенчались успехом.

– А они, надо думать, увенчались?

– В том-то и суть, Павел Григорьевич. На следующее же утро, то есть в понедельник, я опять к тому дому прибежал, и что вы думаете?! Поймал мужичонку, который как раз из него выходил. Невысокий, коренастый, борода чуть не до пояса. Ну, я его натурально к забору прижал – так и так, говорю, где моя жена? Куда девалась? Он даже не пытался отпираться, все как на духу выложил. Мол, приезжала к ним на два последних радения гостья из Тверской губернии, матушка Аграфена, проповедовала, пророчествовала. Она, эта Аграфена, из деревни Растопино, в которой, мол, одни божьи люди живут, ни от кого не прячутся, ни от кого не зависят, сами по себе. И так якобы Аграфена Зиночке понравилась, в душу запала, что она с ней напросилась в ту деревню. Ну и уехала сразу же.

– А не врал сектант-то? – спросил Гаев, пристально глядя в лицо Щукину. Он ни на секунду не поверил в историю о прижатом к забору бородаче, но все остальное казалось вполне заслуживающим внимания.

– Да не похоже, чтобы ему нужно было что-то скрыть. Наоборот, он удивился моему напору: откуда, мол, суета, жена твоя в Растопино уехала, разве не знаешь?

– Понятно. И ты потом почти целый месяц в ус не дул, а сейчас, когда я решил Зинаиду отыскать, вдруг появился со всеми сведениями наготове. От большой любви?

– Не смейтесь надо мной, Павел Григорьевич. Я уверен, что одному мне ехать к ней было бы вредно.

– Это уж как пить дать.

– Все верно. Зачем я ей там? Только глаза мозолить, лишний раз напоминать о… – Щукин вдруг всхлипнул. – Напоминать о…

Он тяжело опустился на диван, сгорбился, спрятал лицо в холеных ладонях. Гаев наблюдал за спектаклем с холодным любопытством. Таланта его зятю и в самом деле было не занимать.

– Зиночка ведь уже и имя ребеночку успела придумать, – дрожащим голосом сообщил Щукин. – Точнее, два имени, одно для мальчика, другое для девочки. Сыночка она хотела назвать Григорием, в честь деда, а дочурку – Александрой, в честь…

– Растопино в Корчевском уезде Тверской губернии, – перебил его Гаев, понимавший, что если сейчас же не выставит гостя из номера, то набросится на него с кулаками. – Спасибо. Можешь идти.

Щукин поднял влажные глаза.

– Возьмите меня с собой, – шепотом попросил он. – Возьмите, Павел Григорьевич, пожалуйста. Хочу сам убедиться, что все у Зиночки в порядке. Я к ней не прикоснусь, я ей даже не покажусь, клянусь памятью моей матери!

– Спасибо за рассказ, – железным тоном повторил Гаев. – Можешь идти.

Щукин кивнул, встал с дивана, неуклюже поклонился, не отрывая взгляда от пола. Пальцы его дрожали. Когда он наконец вышел из номера, Гаев кинулся к закрывшейся двери, повернул ключ в замке и, выхватив из кармана пачку папирос, с размаху бросил ее в стену, а затем принялся в остервенении топтать папиросы, рассыпавшиеся по ковру и паркету. Он тяжело дышал, он держался за сердце, он скрежетал зубами в бессильной ярости, над которой равнодушно посмеивалась из-за окна молодая и распутная летняя ночь.

От жары и тряски кружилась голова, и мысли в ней перемешивались, перетирались в бессмысленную сухую труху. Повозка, запряженная усталой клячей, тащилась через луга и перелески уже третий час, но пейзаж вокруг не менялся и не было в нем ни намека на тень или влагу. Глядеть по сторонам надоело до тошноты, а на Гаева, сидящего на расстоянии вытянутой руки, Щукин смотреть избегал. За все время в пути они перекинулись лишь парой слов и ни разу не встретились взглядами. Впрочем, от добра добра не ищут – стоило радоваться даже такому отношению.

Время замерло посреди кажущегося бесконечным дня. Они прибыли в Тверь по Николаевской железной дороге еще до рассвета. На полупустой станции, наводненной целыми стаями бродячих псов, им неожиданно быстро удалось оформить подорожную, а затем и отыскать почтовую тройку. Спустя всего пару часов они были уже в Корчеве, маленьком пыльном городке на берегу Волги, где в трактире недалеко от Преображенского собора наконец-то позавтракали: ботвинья с тертым балыком, вареная белуга, холодный грушевый квас и пироги с вареньем – на удивление вкусно и дешево.

Щукин оплачивал все: поезд, лошадей, еду – и неустанно благодарил Бога, что успел забрать у антрепренера аванс за ближайшие выступления, а потому не испытывал проблем с деньгами. Он знал, что у Гаева, и без того прижимистого, в последнее время дела шли не слишком удачно – тот ввязался в сомнительное предприятие по торговле, кажется, дегтем, набрал долгов и теперь отчаянно цеплялся за каждую копейку. Сестра, разумеется, была ему важнее любых денег на свете, но против того, чтобы расходы на ее поиски нес кто-нибудь другой, пусть даже последний подонок и развратник, возражений не нашлось.

Щукин все-таки бросил украдкой взгляд на своего спутника. Тот сидел прямо, словно аршин проглотил, глаза полуприкрыты, руки лежат на кожаном докторском саквояже, шляпа надвинута на лицо. Круглые очки в тонкой оправе, слегка запущенная бородка, костюм из фланели, сшитый на заказ, но уже явно поношенный – типичный провинциальный интеллигент, врач или адвокат, гроза вдовьих сердец.

При мысли о женщинах Щукин непроизвольно улыбнулся. Вспомнил Марфу, ресторанную певичку, выступавшую под постоянно ускользающим из памяти нелепо-красивым именем, с которой познакомился всего за пару дней до исчезновения жены, вспомнил ее молочно-белые плечи, пахнущие пудрой и духами «Лила Флери», ее полные мягкие губы, всегда плотно сжатые, когда она отдавалась ему на кушетке в гримерной, и стоны ее, низкие, неистовые, рвущиеся сквозь эти стиснутые губы наружу.

Щукин давно перестал считать свои пороки чем-то постыдным, хотя по-прежнему старался выглядеть в глазах окружающих виноватым и стремящимся к исправлению. Получалось без труда, куда проще, чем на сцене. Зиночка, например, сама жалела его, стоило положить голову ей на колени и со слезами признаться, что в очередной раз не совладал с искушением. Однако Гаева жалостливой исповедью не проймешь. Щукин явственно ощущал брезгливое презрение, почти физическое отвращение, которое шурин, видевший любое притворство насквозь, испытывал к нему. Интересно, как у него самого с женским полом обстоят дела? Зиночка, помнится, рассказывала, что брат избегал знакомств с девушками и на ее памяти не ухаживал ни за одной. Может, он из бугров, любитель юношей? Ха! Вот это было бы интересно!

Щукин едва не хихикнул вслух, но вовремя сдержался. Не стоило нарушать торжественную серьезность их миссии. Уж лучше напряженная тишина, чем неприкрытая вражда. Сам он ничуть не переживал за жену и отправился сюда не столько из беспокойства, сколько из желания лично пронаблюдать, чего добьется шурин. Вряд ли Зиночка согласится вернуться в Москву или даже Петербург – ей нужно побыть вдалеке от знакомых лиц и улиц, прожить новую жизнь, в которой нет места нерожденному ребенку, неверному мужу и ненормальному брату. Как актер, он хорошо понимал это состояние, это стремление полностью перемениться, стать кем-то другим, пусть и на короткое время. Кроме того, не раз и не два ему доводилось слышать, будто хлыстовские радения завершаются свальным грехом. Кто знает, вдруг Зина научится наконец любить свое тело и то, что мужчины могут с ним делать? На всем протяжении супружеской жизни Щукину в постели с ней было невообразимо скучно. Но что если она вернется спустя год или два, уставшая от серого деревенского быта, вернется готовая не просто лежать под мужем, глядя в потолок и мечтая, чтобы все поскорее закончилось, а быть в любовной игре полноценным игроком? Что если во взгляде супруги появится наконец озорная блудливая насмешка, которая так нравилась ему в женщинах? И он станет целовать ее налитую упругую грудь, помнящую жесткие ладони сельских мужиков, и слушать, как учащается ее дыхание – от страсти, а не от страха?

Щукин понял, что распаляется. Нужно было срочно сменить направление мыслей. Он принялся размышлять о последней беседе с антрепренером, прикидывать, прогадал ли с авансом и можно ли было выручить больше. В тот самый момент, когда стало ясно, что за выступление на даче у графа Елагина следовало увеличить гонорар раза в полтора, повозку, попавшую колесом в глубокую колдобину, сильно тряхнуло.

– Потише, любезный! – сказал Щукин в спину извозчику.

– Уж как есть, сударь, – без всякого выражения ответил тот, тощий сивобородый детина в заплатанном армяке. – Дорога уж.

Щукин сунул руку за пазуху, нащупал маленькую коробочку во внутреннем кармане пиджака. Похоже, не раскрылась. Табакерка красного дерева, завернутая в носовой платок, а внутри – ослепительно-ледяное солнце, растолченное в порошок. Стоит вдохнуть этого порошка, и белый свет, заключенный в нем, пропитает все твое существо, озарит тебя изнутри, наполнит силой и радостью.

Большую часть кокаина из табакерки Щукин употребил еще ночью, в поезде, и теперь берег остатки для особого случая или обратной дороги. Это свое пристрастие он ценил и лелеял, не открывал каждому встречному, а от Гаева скрывал особенно – не сомневался, что тот проникнется к нему еще большим презрением. Хотя, казалось бы, кокаин давно стал привычным явлением, в театре его нюхали все: от постановщиков до работников сцены – но люди вроде Гаева в чем угодно способны усмотреть покушение на установленный и единственно верный порядок вещей. Они с удовольствием растопчут любую радость, если она покажется им непривычной или неподходящей для их крохотного мещанского мирка, объявят ее причиной всех бед. Кокаин – все равно что колдовство, способное научить вновь радоваться пустякам и искренне влюбляться в свое дело, видеть в каждом предмете и явлении чудо. Пусть ненадолго, пусть ценой хандры, что непременно явится потом и сожрет несколько часов жизни. Разве оно того не стоит?

Повозку опять тряхнуло. Щукин инстинктивно сжал пальцами табакерку, затем нехотя вынул руку из-за пазухи. Так только вернее просыплется.

– Вон там, – сказал через пару минут возница, указав рукой куда-то вперед. – Это растопинская рощица. До нее я вас довезу, а уж дальше – извиняйте.

– Отчего так? – равнодушно спросил Гаев.

– Оттого уж. Не можно мне дальше ехать. Да не волнуйтесь, господа хорошие, доберетесь живо, там сущий пустяк прошагать останется.

Роща действительно вырастала из разнотравья впереди изумрудно-зеленым островом, так и просящимся на холст средней руки живописцу. Щукин всматривался в нее и не мог понять, откуда взялась тревога, острыми коготками впившаяся вдруг в сердце. Внезапно стало очень важным, что в Корчеве, после отличного завтрака, они долго не могли найти того, кто согласился бы отвезти их в Растопино, – но, пожалуй, так и должно быть, если речь идет о поселении сектантов. На почтовой станции, стоило заикнуться о названии деревни, ямщики принялись многозначительно переглядываться, как умеют одни лишь русские мужики, и ни один не вызвался ехать ни за какие деньги. На все вопросы о причинах корчевцы только крестились и говорили:

– Место уж больно плохое, ваше благородие.

Отыскать извозчика удалось на базарной площади. И повозка, и лошадь, и сам он имели вид столь непритязательный, что к нему обратились в последнюю очередь, получив отказы от прочих. Правда, пришлось согласиться на целых пять рублей и уплатить вперед. До поры до времени эти странности не волновали Щукина, но сейчас, когда до цели оставалось всего ничего, они обрели глубину и новое, неясное пока, значение. Вспомнилась ему и другая вещь: ложь, сказанная позапрошлым вечером в номере Гаева, о якобы прижатом к забору бородатом хлысте, который раскрыл секрет исчезновения Зины.

Бородатый хлыст существовал в действительности, но Щукин даже пальцем к нему не притронулся, а увлек в трактир и, напоив как следует, принялся расспрашивать о жене.

– Уехала она в Тверскую губернию, в чертово Растопино, – отвечал тот. – Аккурат после последнего радения и уехала вместе с матушкой Аграфеной.

Тут хлыст усмехнулся, показав кривые коричневые зубы, усмехнулся недобро и хитро – так улыбаются врагу, угодившему в смертельную ловушку, но еще не успевшему осознать своей обреченности.

– С матушкой уехала, – повторил он. – С Аграфеной.

Затем сектант принялся опрокидывать в себя рюмку за рюмкой, будто боялся, что графин вот-вот уберут со стола, в считаные минуты сделался пьян и начал на чем свет стоит проклинать белых голубей.

– Белые голуби упорхнут на корабле! – скрежетал он, ухватив себя за бороду. – А и шут с ними, пущай плывут! А мы тут останемся, нас к земле якорь тянет. Тянет-тянет-тянет, не пускает к белым голубям.

– Что там, в Растопино? – спрашивал снова и снова Щукин, еще надеявшийся добыть больше сведений, но надеявшийся попусту.

– В Растопино? – щурился хлыст и наливал себе еще рюмку. – Взлетят оттуда голуби белые, вместе с матушкой Аграфеной воспарят. И сверху станут серить на нас с тобой, друг мой ситный!

Он ни с того ни с сего коротко, отчаянно хохотнул, ударил кулаком по столу, едва не опрокинув графин, и закричал Щукину в лицо, словно глухому, не обращая внимания на перепуганные взгляды окружающих:

– Коли взойдешь на корабль, обратной дороги не сыщешь! Нечего тебе делать в Растопино, понял?! Нечего!

Он выпил последнюю рюмку, икнул, поднялся из-за стола и нетвердым, но решительным шагом направился к выходу. Щукин смотрел хлысту вслед, задумчиво потирая бровь, а когда тот вывалился на улицу, заказал еще графинчик водки.

Теперь та трактирная болтовня наполнилась неведомым смыслом. Щукин пристально разглядывал растопинскую рощу, наползающую на него огромным сумрачным зверем, зеленую шерсть которого шевелил на загривке ветер. Чудилось ему, будто бы там высоко, над кронами, порхают невидимые на фоне неба птицы, белые-белые-белые голуби, прилетевшие сюда прямо с иерусалимской горы, точно так же потерявшейся во времени, с древней горы, на чьей вершине застыли раз и навсегда три креста. Он зажмурился, надавил пальцами на веки, сосчитал про себя до десяти. Наваждение исчезло.

Минуту спустя повозка остановилась там, где дорога ныряла под сень деревьев.

– Все, – сказал извозчик. – Дальше не поеду, прощения просим. Ступайте прямо по колее. Как рощу наскрозь пройдете, там и деревню увидите, уж не ошибетесь.

Щукин, придерживая табакерку во внутреннем кармане пиджака, по-мальчишески спрыгнул в траву, с наслаждением потянулся, пару раз присел, чтобы размять изрядно затекшие ноги, втянул носом запахи летнего леса, полного буйной, бессовестной, самой вульгарной жизни. И все же здесь было что-то еще: то ли заплутавшее эхо, то ли предчувствие чьей-то смерти. Думать о подобном не хотелось, и он заставил себя улыбнуться.

Гаев спустился медленно, степенно, погладил уставшую кобылу по спине и крупу, обратился к ее хозяину:

– Послушайте, любезный, нам ведь потом в Корчеву нужно возвратиться, а из деревни вряд ли кто согласится везти. Завтра около полудня подберите нас на этом самом месте, получите ту же сумму. Сможете?

Возница отвел взгляд:

– Вот что я вам скажу, милостивый государь. Ежели думаете отсюда вернуться, то уж не следовало и приезжать. В Растопине приличным людям нечего делать.

Гаев растерянно улыбнулся, открыл было рот для возражений, но возница уже поворачивал лошадь, чтобы двинуться в обратный путь.

– Ладненько, мы как-нибудь сообразим, – пробормотал Гаев. – Как-нибудь.

Щукин рассеянно кивнул. Глядя вслед удаляющейся повозке, он тер пальцем бровь и мысленно последними словами ругал себя за то, что не воспринял всерьез совет пьяного хлыста.

Роща подействовала на него странным образом: нервное напряжение, копившееся внутри невесть сколько времени, исчезло, уступив место непривычному, почти забытому спокойствию. Он шел по обочине дороги, ступая по свежей траве, и слушал тоскливые выкрики кукушки, считавшей кому-то остаток жизни. Гаев знал, что ему нужно делать. Всю дорогу он готовил себя к борьбе, к столкновению, к чужим слезам и собственной злобе, неуправляемой и мутной, как вода в горной реке, и только здесь понял: ему не обязательно забирать Зинаиду, увозить домой. Если у нее все хорошо, то он просто удостоверится в этом, даст немного денег, узнает, можно ли им писать друг другу, и отправится обратно с чувством выполненного долга. И револьвер системы Смита и Вессона, покоящийся на дне саквояжа, так и останется там лежать бесполезным грузом.

Нужно еще решить, как поступить с плетущимся следом зятем, с мразью по фамилии Щукин, которого ни в коем случае нельзя оставлять безнаказанным. То, что он натворил, непоправимо, а значит, ему придется понести суровую кару. Но все это потом, потом… Сейчас главное – сестра.

Они вышли из рощи и в самом деле сразу увидели деревню, лежащую у подножия невысокого и совершенно безлесного холма. Ровные, недавно подновленные заборы и крытые свежим тесом избы утопали в позднем грушевом и яблоневом цвету. Кое-где из труб тянулись к небу дымные струйки.

– Благолепие! – сказал Щукин. – Как на открытке.

Гаев хмыкнул. Да, Растопино выглядело аккуратным и ухоженным, будто бы только недавно выстроенным. Ни единого серого пятна, ни единой почерневшей крыши, ни детского крика, ни собачьего лая. Почему-то это настораживало.

– Как памятник на могилке, – не унимался Щукин. – Красота, да толку-то от нее?

Гаев недовольно повел плечами, прибавил шагу. Не хватало еще слушать трусливую болтовню бесхребетного ублюдка. Зря все-таки позволил за собой увязаться, незачем ему тут быть. Муженек, в душу мать его!

Они добрались до околицы за пять минут. Там их уже ждали. Три пожилых человека в темной одежде стояли неподвижно у плетня, ощупывали приближающихся пришельцев пристальными, недобрыми взглядами. Гаев и не рассчитывал на радушный прием, а потому решил сразу взять быка за рога.

– Здравствуйте! – произнес он бодро, слегка задыхаясь после быстрой ходьбы, но тут же осекся, рассмотрев встречающих вблизи. Мешковатые темно-синие зипуны из добротного сукна не могли скрыть оплывших фигур, а обрюзгшие, по-бабьи одутловатые лица не имели ни бород, ни усов и казались нелепыми масками, лишенными какого-либо выражения. Одинаковой длины сальные волосы, одинаково расчесанные на ровный пробор, усиливали это впечатление. Быстро справившись с изумлением, Гаев начал заново:

– Здравствуйте, уважаемые! Правильно ли я понимаю, что это деревня Растопино?

– Так, – сказал высоким и хриплым, а оттого похожим на воронье карканье голосом тот, что стоял в середине. Был он, судя по всему, старшим из троих и опирался на кривую клюку с костяной рукояткой.

– Позвольте представиться: Павел Григорьевич Гаев, из Петербурга.

Ни слова, ни движения в ответ.

– Прошу прощения, господа, если потревожил, но мне непременно нужно встретиться с матушкой Аграфеной. Могу ли я ее здесь найти?

Старик пожевал губами, сделавшись еще больше похожим на уродливую мужеподобную женщину. Глаза его слезились.

– Можно. Почто она тебе?

– В прошлом месяце с ней сюда приехала моя сестра, Зинаида Щукина, в девичестве Гаева. Собственно, ради сестры и прибыл. Проведать хочу.

– А я – ее супруг, – объявил Щукин, но ни один из троих не обратил на него внимания. Старик с клюкой снова жевал губами, долго, напряженно. Наконец несколько раз кивнул головой, словно соглашаясь с некими, только ему слышными, доводами, сказал:

– Ладно. Сестра, значит? Родная кровь, стало быть, надо проведать. Добро пожаловать на корабль, Павел Григорьевич. Ступай за мной.

Он повернулся и направился в глубь деревни. Двое его спутников пропустили следом Гаева со Щукиным и только потом двинулись с места сами – ни дать ни взять конвоиры, ведущие пленников. Впрочем, кроме очевидного и легко объяснимого недоверия, никаких проявлений враждебности Гаев не заметил. Эти люди, сектанты, христоверы, видели в нем чужака, явившегося из другого, опасного и полного соблазнов, мира. Не стоило удивляться ни их мрачным взглядам, ни их осторожности.

Старик ковылял медленно, тяжело опираясь на трость, и у Гаева было вдоволь времени, чтобы осмотреться. Улица, по которой они шли, поразила его своей чистотой. И покрытые искусной резьбой наличники, и палисаднички перед домами, полные разнообразных цветов, чьих названий Гаев не знал, и скамейки, сделавшие бы честь любому городскому парку, выкрашенные белой краской, – все дышало опрятностью, заботой и покоем. За тщательно вымытыми стеклами окон тоже красовались в горшках цветы и самовары на фоне ситцевых занавесок, расшитых цветными узорами.

Никакой живности Гаев не заметил. Ни кур, ни коз, ни собак, ни помета, ни признаков заготовки сена. Должно быть, обитатели Растопина не держат скотину, потому что не едят мяса и не пьют молока из религиозных соображений, решил он про себя. Такой диетой вполне можно объяснить странный внешний вид, тем более что немногочисленные прохожие, попавшиеся им навстречу, только подтверждали это предположение: у мужчин не имелось растительности на лицах, да и сами лица, пусть даже молодые и свежие, отличались нездоровой мягкостью черт; у женщин же, напротив, скользила в движениях и взорах излишняя, непривычная суровость, будто бы лишены они были в жизни всякой радости, свыклись с этим и не знали, что радость еще осталась где-то на свете.

Тишина над деревней стояла невероятная. Гаеву подумалось, что тут тише, чем в открытом поле, и уж точно тише, чем в роще. Ему не попалось на глаза ни одного ребенка и не удалось различить ничего похожего на разговор, смех или пение. Не будь людей на улице, он решил бы, что деревня покинута жителями.

– Вот сюда нам, – проскрипел старик, остановившись у одного из домов, никак не выделявшегося среди остальных, отворил калитку. – Давай-ка, милок, проходи.

Гаев повернулся к Щукину, бросил:

– Жди тут, – и последовал за стариком. Вдвоем они миновали двор, в котором на длинных и узких грядках рос лук, поднялись на крыльцо.

– Сестра твоя оживает, – сказал старик громким шепотом, взявшись за ручку двери. – Плохо ей, болеет пока. Но не бойся, мы за ней присмотрим, нам она родная.

За дверью оказались сени, загроможденные всяческой хозяйственной утварью, а уже оттуда Гаев со стариком попали в просторную, хорошо освещенную комнату. Здесь вдоль стен стояли обшитые медью сундуки и широкие лавки, на полу лежал домотканый холст в серую и красную полоску, а между двух окон примостился коренастый стол, крытый льняной скатертью с кистями.

– Садись, Павел Григорьевич, – сказал старик. – Я сейчас ее приведу.

Он проковылял через комнату к двери на противоположной стороне и скрылся за ней. Гаев разулся, опустился на лавку недалеко от входа, поставив саквояж рядом. Взгляд его упал на портрет, висящий над столом и изображавший седовласого мужчину в синем армяке с меховым воротником, держащего в руке гроздь винограда. Он смотрел прямо на Гаева, смотрел с легкой укоризненной улыбкой, как если бы знал о нем больше, чем сам Гаев. У мужчины не было бороды, только редкие усы, спускавшиеся прозрачной бахромой к подбородку по обе стороны от тонких кроваво-красных губ.

В соседней комнате скрипнули половицы, а через секунду дверь открылась, выпуская старика, ведущего под руку Зинаиду. Она двигалась с трудом и плохо скрываемой болью, была бледна и невероятно худа, глаза казались огромными на пожелтевшем лице.

– Зина! – Гаев вскочил, чтобы кинуться ей навстречу, но старик оборвал его, резко прижав палец к губам.

– Села раба Божия, наша нареченная, на белого коня, – прошептал он. – Злую лепость одним махом убелила. Эх и бесстрашная у тебя сестрица была, покойничек. Эх и смелая сестрица!

– В чем дело? – воскликнул Гаев, но старик снова прижал палец к губам, нахмурился сердито, замотал головой. Затем принялся усаживать женщину на лавку возле стола. Это далось Зинаиде нелегко, она морщилась от боли и даже закусила губу, чтобы не застонать. А когда, все-таки опустившись, замерла на лавке неподвижной восковой куклой, старик примостился на другой стороне стола и уставился на гостя обвиняюще.

– Не шуми попусту, – сказал он спустя несколько мучительно долгих мгновений. – Пустой шум лишь Антихристу в помощь.

Его каркающий фальцет резал уши. Гаев сдавил ладонями виски, пытаясь привести мысли в порядок. Всего одна папироса могла помочь, но он не знал, как сектанты относятся к курению, и почитал за лучшее не рисковать зря.

– Объясните пожалуйста, что здесь происходит? – сказал Гаев, собравшись с силами. – Что с ней?

– Приняла второе убеление, – торжествующе сообщил старик. – Вместе с первым, сразу! Батюшка наш, Кондратий Селиванов, – он указал на портрет, – не нарадуется, на нее глядючи! Позавчера только очистилась, на коня уселась, ну так пока лихоманка ее погрызет слегка.

– Лихоманка?

– Да разве ж просто стать белым голубем? Разве просто было Первому Христу из гроба подняться? Сопротивляется плоть, завсегда сопротивляется, а мертвечина – пуще любой другой! Ты вот смотришь на меня осоловело, Павел Григорьевич, но не смотреть бы надо, а слушать. Глаза обманут тебя. Они и прямо сейчас обманывают.

Гаев чувствовал, как внутри разгораются алым мирно тлевшие угли гнева. Его явно пытались охмурить, заставить усомниться в чем-то важном, поверить в некую истину, чей черед быть произнесенной еще не настал. Но ему не хотелось играть в игры со старым сектантом, не для этого он тащился в такую даль.

– Вы можете рассказать, что случилось с моей сестрой? – спросил Гаев снова, едва не срываясь на крик.

– Так я говорю, милок, однако ты не слышишь. Она воскресла из мертвых, поднялась на наш корабль, и теперь нет ей пути назад, только вперед, через море грехов в жизнь вечную, для агнцев уготованную. Да, страдания грызут плоть ее, но в страданиях сиих рождается заново дух, бессмертный и праведный. Или ты думал, можно из пучины сразу в небеса шагнуть, над тучами подняться? Не-е-ет, Павел Григорьевич, для того сперва надобно белым голубем обернуться.

Слушая стариковскую болтовню вполуха, Гаев внимательно разглядывал сестру. Что-то было не так с телом Зинаиды. Что-то было в ней изломанное, что-то от издыхающей кошки, раздавленной тележным колесом. Просторная холщовая рубаха, поглотившая ее хрупкую фигуру, не позволяла определить наверняка. Понимание вот-вот должно было явиться ему, но все не решалось, балансировало на краю сознания, будто забытое не вовремя слово, вертящееся на языке. Мешало растущее раздражение, мешал не стихающий фальцет:

– В райском саду научились Адам с Евою смерти, ну а мы обратно разучиваемся, отвергаем запретный плод, как отвергали его апостолы Лука и Иоанн, как спаситель наш, Кондратий Селиванов, заповедал. Не пугайся: тебе непросто уловить суть, но это оттого лишь, что не угнаться мертвому за живым.

Гаев ударил ладонью по лавке, рявкнул:

– Хватит! Кончай проповедь! Мне нужна матушка Аграфена! С ней хочу говорить!

Старик растянул мясистые губы в торжествующей ухмылке.

– Предупреждал же, – сказал он неспешно, чеканя каждое слов. – Обманывают тебя глаза, Павел Григорьевич. Ты с ней уже говоришь. Я и есть матушка Аграфена. Или батюшка Евграф, если так больше по душе.

Гаев застыл, потрясенный, а старик впился взглядом в лицо гостя, наслаждаясь произведенным впечатлением, ни на мгновение не замолкая:

– На нашем корабле нет ни мужчины, ни женщины. Живым это разделение незачем. Потому мы и живы, потому и бессмертны, что подобны ангелам.

Страшное понимание озарило наконец разум Гаева, ошеломило его. Задыхаясь, он вскочил, шагнул к Зинаиде. Старуха – или старик, или что там это была за тварь – метнулась наперерез с неожиданной быстротой, встала на пути, все так же криво усмехаясь, но Гаев схватил это жуткое существо за плечи и отшвырнул прочь. Аграфена рухнула на пол, гулко ударившись головой об пол, совсем по-старушечьи сморщилась в гримасе боли. Гаев же склонился над Зинаидой, сидящей перед ним.

Сестра молчала, равнодушная ко всему, кроме собственных мук. Она не узнавала брата и не понимала, что происходит. Даже на расстоянии Гаев чувствовал исходящий от нее жар. Ему всегда, сколько себя помнил, хотелось сделать то, что предстояло сделать сейчас. Тысячи и тысячи раз он представлял, как раздевает сестру, как гладит ее кожу, касается пальцами сокровенных мест, как она раздвигает перед ним ноги, раскрывая всю себя навстречу его напряженной, горячей плоти. Тысячи и тысячи раз он занимался онанизмом, воображая перед собой ее, идеальную, бесконечно желанную и абсолютно недоступную ему, запретную раз и навсегда, отделенную неодолимой преградой под названием «грех».

Что ж, вот, свершилось: он раздевает ее, задирает рубаху, складка за складкой, преодолевая сопротивление тонких бессильных рук, вдыхая запах больного тела, уже зная о кошмаре, таящемся под грубой холстиной, но не в состоянии остановиться.

Грудь Зинаиды, уродливо плоская, была перетянута бинтами, по которым слева и справа, чуть ниже уровня подмышек, расплывались коричневые пятна, влажные от еще сочащейся изнутри сукровицы. Внутреннюю поверхность бедер и низ живота тоже покрывала плотная повязка, темная между ног от запекшейся крови. Они хотели создать ангела, но вместо этого отрезали ангелу крылья.

Гаев взревел раненым зверем. Ярость, жгучая, гибельная, наполнила вены огнем, в висках застучали гигантские стальные молотки. Он отшатнулся от изувеченной сестры, шагнул к саквояжу, вытащил револьвер и выстрелил в старика, успевшего подняться на колени и пытавшегося дотянуться до откатившейся в сторону клюки. От грохота заложило уши, запах пороха защекотал ноздри. Существо, именовавшее себя матушкой Аграфеной или батюшкой Евграфом, взвизгнуло и опрокинулось на спину, подняв в воздух руки с широко расставленными скрюченными пальцами. Гаев подошел вплотную и выстрелил еще раз, в упор, прямо в мерзкое бесполое лицо. Пуля пробила правый глаз и разнесла затылок, расплескав по полу содержимое черепа, перемешанное с осколками костей и седыми волосами. Ноги старика, обутые в дорогие кожаные сапоги, заскребли по двухцветному холсту, сминая его, бесповоротно разрушая устоявшийся порядок вещей.

Закричала, завыла Зинаида – протяжно, противно, без выражения и перерывов. Гаев повернулся к сестре, но она по-прежнему не видела его, а смотрела, не моргая, на издыхающую в углу тварь.

– Я вернусь, – пообещал Гаев. – Я приведу помощь!

Из комнаты, заполненной едким пистолетным дымом, он выбежал в сени, а когда был на полпути к входной двери, та распахнулась. На пороге стоял один из стариков, что встречали его на околице вместе с Аграфеной. Не останавливаясь, Гаев выстрелил скопцу в сердце, перепрыгнул через медленно заваливающийся навзничь труп, выскочил на крыльцо. Солнце, клонящееся к западу, обожгло ему глаза.

Он слетел по ступенькам, затем через калитку – на улицу. Замер. Сердце внутри ходило ходуном, раскачивалось увесистым маятником. Жители Растопина приближались со всех сторон, встревоженные выстрелами и криками. Их было несколько десятков. Не мужчины и не женщины, а агнцы божие, белые голуби.

– Назад! – гаркнул надсадно Гаев. – Назад! Убью!

Он выстрелил куда-то в толпу, заставив ее отпрянуть, кивнул Щукину, оцепеневшему в растерянности у палисадника, сказал:

– Нам нужна полиция, – а затем рванулся вдоль по улице, прочь из деревни. Никто не пустился в погоню, не пытался остановить его или окрикнуть, встречные шарахались в стороны, и Гаев мчался изо всех сил в полной тишине, слыша только свое тяжелое дыхание да оглушительный стук сердца.

У околицы он остановился, хватая ртом воздух, оглянулся. Возле дома Зинаиды скопилось еще больше народа – наверное, все население этого окаянного места. Растопинцы не шумели, не суетились, просто сгрудились, как скот, собравшийся на голос хозяина. Щукина среди них видно не было. Ну и черт с ним.

Закололо в левой стороне груди. Гаев повернулся и торопливо зашагал к роще, пытаясь восстановить дыхание. Револьвер, горячий и еще дымящийся, приятно оттягивал руку. Он все сделал верно, а значит, и дальше справится, вытащит сестру из преисподней, куда та угодила по милости своего ненасытного муженька, отправит ее в больницу, найдет для нее лучших докторов, и все время будет рядом, и больше не оставит никогда. Нужно только добраться до Корчевы, обратиться за помощью к городовому – уже завтра от гнезда чудовищной скопческой ереси не останется камня на камне!

В груди кололо сильнее, стало отдавать в левое плечо и локоть. Ничего, ничего. Сейчас он достигнет рощи, выберет местечко поукромнее, передохнет недолго в теньке, переведет дух, выкурит папироску. Спешить незачем, никуда Растопино не денется. С сестрой самое страшное уже произошло: она обманута, искалечена, она – одна из них, и ничего с ней больше не сделается. А на супруга ее поганого наплевать. Пусть ответит за свои дела.

Под деревьями боль вспыхнула с новой силой, вгрызлась изнутри в ребра, ключицу, нижнюю челюсть. Ощетинилось не желающее сдаваться сердце сотней стальных шипов, застучало оглушительно, отчаянно. Или то был дятел? Закружилась голова, зелень вокруг заухала, захлопала в широкие, поросшие мхом деревянные ладоши. Гаев стонал сквозь зубы, пытаясь удержать стремительно гаснущий свет, но не удержал и упал на траву.

Когда началась пальба, Щукин стоял у палисадника, любуясь цветами. Люпины, гвоздики, пионы – в Москве ни разу не доводилось ему видеть таких роскошных экземпляров. Крики, раздавшиеся ни с того ни с сего внутри дома, не на шутку встревожили его, а грянувшие следом выстрелы привели в ужас. Ноги сделались ватными, и он едва успел развернуться на месте к тому моменту, как Гаев появился на улице.

Слов, сказанных ему шурином, Щукин не разобрал – от грохота револьвера звенело в ушах – а когда тот пустился бежать, хотел было последовать за ним, но в последний момент простая и чертовски ясная мысль возникла перед его внутренним взором: а что если Гаев убил Зину? Что если Гаев убил его жену?

Потому он сорвался с места, но не стал догонять шурина, а нырнул в калитку, поднялся к распахнутой двери дома. Сразу за порогом лежал, вытянув руки по швам, старик в окровавленном зипуне. Голова мертвеца была запрокинута назад, и остекленевшие глаза сурово глядели на непрошеного гостя.

– Зина! – позвал Щукин в полумрак сеней, не решаясь перешагнуть через убитого. – Зиночка! Ты там?

Никто не отозвался. Только клубился под потолком медленно ползущий к выходу пороховой дым. Тогда Щукин обернулся, намереваясь спуститься, чтобы найти другой способ проникнуть в дом, но крыльцо уже оказалось окружено растопинцами, и глаза у них были такими же, как у покойника в сенях. Они схватили Щукина, стащили вниз, впившись крепкими крестьянскими пальцами в рукава и штанины его костюма, а когда известный московский артист попробовал вырваться, получил незлобивую, но мощную оплеуху, от которой конечности сразу обмякли и исчезла всякая воля к сопротивлению.

– Это не я! – в отчаянии запричитал Щукин. – Вы же видели, это Гаев! Я не знал, что он задумал, клянусь, и про пистолет не знал! Я даже ехать с ним сюда не хотел!

Хнычущего и дрожащего, его проволокли через улицу, затащили во двор дома напротив. Кто-то накинул ему на голову мешок, а следом посыпались удары. Били кулаками, ногами, поленьями, били без жестокости, но в полную силу. Ослепленный Щукин метался из стороны в сторону, скулил от боли, рыдал в голос, умолял о пощаде. В конце концов от него отстали, перед этим связав руки за спиной и тщательно обыскав. Забрали все: серебряные часы, портмоне с деньгами, перочинный нож, записную книжку, табакерку, завернутую в носовой платок. Даже ремень вытащили. Щукин остался лежать на жесткой земле, захлебываясь слезами и кровью из разбитой губы. Мешок на его голове пах сеном и гнилью.

Что ему сказать? Что ему сделать? Что пообещать им? Разве не понятно: он не стрелял, он никогда в жизни ни в кого не стрелял и даже представить себе не мог, каково это – нажать спусковой крючок, выпуская в человека пулю? Разве похож он на убийцу, на заговорщика, на негодяя? Разве не очевидно, что имело место несуразное недоразумение? Сообразят ли они, где истина, различат ли ее, не испугаются ли отпустить безвинно пострадавшего восвояси, не решат ли избавиться от лишнего свидетеля?

Вопросов было слишком много, от их обилия темнота под веками начала вращаться, как бывало в юности после хорошей попойки, и Щукин испугался, что его сейчас вырвет. Ткань мешка плотно прилегала к лицу, ему приходилось дышать сквозь нее. Если содержимое желудка хлынет наружу, он просто-напросто задохнется.

Щукин попробовал пошевелиться, приподнять голову и тут же получил удар в живот, выбивший из него весь воздух. Целую вечность он провисел над черной пропастью, не имея возможности ни закричать, ни вдохнуть, а когда все-таки начал дышать, время не запустилось заново, перестало иметь значение. Рядом шуршали чьи-то шаги, слышались приглушенные голоса, иногда налетал ветер, шептал ветреные свои секреты листве груш или яблонь, росших неподалеку. И хотя Андрей Михайлович Щукин, тридцати двух с половиной лет, слышал все это, слышал он и многое другое: слова няньки, складывающиеся в давно забытую сказку, звонкий мальчишеский галдеж во дворе гимназии, скрип сосен над поляной, выбранной для пикника с девушкой, чье имя больше не имело значения, волну аплодисментов, катящуюся из зрительного зала и разбивающуюся о скалу сцены. Он лежал здесь, и он купался в овациях там, словно жизнь его не состояла из бесчисленных вчера и завтра, исчезающих одно за другим в мареве минувшего, а представляла собой сплошной узор, вытканный на ковре, узор, каждый фрагмент которого возможно рассмотреть и потрогать в любой момент.

Это видение было настолько захватывающим и прекрасным, что, когда несколько часов спустя Щукина вернули в действительность, подняв грубым рывком, он едва не разрыдался опять. Затекшие члены болели невыносимо, пальцы онемели и не шевелились. Судя по мраку и прохладе, просачивавшимся через холстину мешка, успела наступить ночь. Его развязали, повели под руки сквозь темноту.

Вели долго. Потом скрипнула впереди дверь, возник свет – оранжевый, теплый, под ногами появился дощатый пол. Кто-то сказал:

– На лавку давай.

– А то!

Щукина усадили, сдернули с головы мешок. Он долго моргал, привыкая к скудному освещению. Помещение было просторным, куда больше обычной горницы, но без окон. Повсюду иконы и распятия. В красном углу, перед иконой, изображавшей апостолов Луку и Иоанна, висела слабо чадящая лампадка. У стен стояли люди, одетые в белые рубахи, с горящими свечами в руках. Стояли и смотрели на него.

Страх вернулся, вернулся всеобъемлющим, несокрушимым. Задрожали кисти, затем губы. Зубы пришлось сжать изо всех сил, чтобы не стучали. Он казался себе жалким и смешным, но никто вокруг не улыбался. Лица, выступающие из угольно-черных теней под напором трепещущих огоньков, не принадлежали людям. Это были гладкие, дьявольские лица античных статуй, что тысячи лет подвергались воздействию ветра и солнца. Статуям смех неведом.

Но вот среди собравшихся послышался ропот. Открылась дверь, на пороге возникли трое. Первой вошла женщина, тоже в просторном молочно-белом балахоне, изможденная настолько, что кожа ее не отличалась по цвету от одеяния. Она двигалась медленно, осторожными, неуверенными шагами и явно едва держалась на ногах. Щукин узнал ее почти сразу.

– Зина, – выдохнул он. – Зиночка!

За ней вошли двое долговязых мужчин – мужчин ли? – похожих друг на друга как две капли воды. Первый нес пару жестяных тазов и ведро с водой, а второй держал в руках ножи с лезвиями необычной формы. От их вида Щукин задрожал пуще прежнего: это уже не он боялся, это тело билось в ужасе, сама плоть, бренная и уязвимая, бунтовала против того, что угрожало ей в ближайшем будущем. А мгновение спустя он заметил еще один предмет – Зина сжимала в ладонях знакомую маленькую табакерку из красного дерева.

– Здравствуй, Андрюшенька, – голос супруги был слаб, невыразителен, но пламя свечей отражалось в ее глазах, наполняя их страстью и жизнью.

– Здравствуй, жена.

– Не жена. Сестра. Теперь и навсегда я сестра твоя.

Щукин торопливо закивал, чувствуя, как по щекам текут слезы, прикусил губу.

– Не бойся, Андрюшенька. Не надо бояться, – она задумалась, подняла взгляд к потолку. – Вот я сегодня испугалась. Кричала от страха. Слышал, поди? Кричала, потому что не смогла за смертью телесной жизнь вечную рассмотреть.

Зина спохватилась, протянула Щукину табакерку:

– Держи, Андрюшенька. Это ведь поможет тебе не бояться?

– Да, да, – он трясущимися пальцами принял из ее рук деревянную коробочку. – Спасибо, родная!

– Я знала, что поможет. Видела, как ты нюхал из нее перед выступлениями для смелости. Сколько ведь смелости нужно, чтобы слова правильные не забыть, когда столько народу смотрит?! Мне бы ни за что не хватило, я перед людьми трусиха, только перед Господом смелая. И ты перед Господом не робей.

– Зиночка, я столько натворил… я так виноват.

– Ты мертвый, – она ласково провела ладонью по его волосам. – Как и Паша, как и Москва твоя ненаглядная с Петербургом. Все мертвые одинаковы. Но Христос воскрес, и ты воскреснешь. Смерть – это грех, а мы все на земле во грехе зачаты, от мужчины и женщины рождены. Убери грех, и смерти не станет. Убери мужчин и женщин, и ангелы будут ходить по земле, строить на ней Царствие Божие.

Пока она говорила, Щукин, стараясь не спешить, поочередно втягивал ноздрями белый порошок из табакерки, а долговязые близнецы, встав по обе стороны от него, совершали неторопливые, давно привычные им приготовления: протирали влажными полотенцами инструменты и ладони, проверяли остроту лезвий, наливали в тазы воду.

– Кормчий теперь за нами с небес приглядывает, – продолжала Зина отрешенным тоном. – Разве оставит он корабль свой на волю волн? Разве бросит детей духовных на произвол судьбы?

– Нет! – сказали в темноте несколько человек.

– Разве страшны кораблю бури и грозы? Разве справится с ним океан-море?

– Нет! Нет!

– Разве смерть осмелится на наш корабль ступить?

– Нет! Нет! Нет! – теперь уже отвечали все, голоса сплетались в дружный, стройный рев.

Зина часто замигала, словно пробудившись ото сна, огляделась, нагнулась к Щукину, прошептала ему на ухо:

– Не бойся, Андрюшенька. Смотри на меня.

Кто-то завел песню. Тонким, детским голоском, переливающимся подобно лесному ручью, журчащему по камням. Тотчас могучие ладони одного из близнецов железной хваткой сдавили Щукину запястья. Сгрудились вокруг громадные неразличимые силуэты, чьи-то руки ловко сняли с него ботинки, стащили брюки, а затем кальсоны. Другие руки развели в стороны его костлявые колени, и сразу сжалось все внутри, протестуя, не соглашаясь, прося пощады.

– Смотри на меня, – одними губами повторяла Зина, женщина, прекрасней которой не встречалось ему никогда, никогда, никогда. – Смотри на меня.

И он смотрел. На впалые щеки, на заострившийся нос, на лоб, покрытый испариной, на коротко и криво обрезанные волосы, на не успевшие зажить следы проколов в мочках ушей, оставшиеся от серег, подаренных им в первую и единственную годовщину их свадьбы.

Лезвие было очень холодным.

А песня росла, все новые и новые ручьи вливались в поток, медленный, но неудержимый, прозрачный, но способный сворачивать камни и разрезать горы. Эта песня стала ночью, стала слезами и пламенем свечей, стала тем, что происходило с Андреем Михайловичем Щукиным на полпути между смертью и жизнью вечной.

Боль напоминала океан, взбесившийся, разъяренный океан, пахнущий медью. Боль не имела конца и края, не знала дна. Он тонул в ней, ничтожный человечек, игрушка неистовой стихии.

Лезвие было очень горячим.

Что-то с влажным шлепком упало в окровавленный жестяной таз. Обдав жаром, проплыл перед лицом раскаленный докрасна железный брусок, ударила в нос вонь паленого мяса. Человек тонул, и только песня не давала ему погрузиться в пучину с головой.

Серебро! Звенели серебряные колокола да колокольчики, разносили над миром благую весть. От звона этого трескалось небо и скрипел зубами мертвец, пробуждаясь, поднимаясь из ямы. То, что считал он прежде своей жизнью, в самом деле оказалось лишь узором на ковре, искусным, но бессмысленным набором пятен и орнаментов. Под топот и хлопки кружились посреди комнаты скопцы, отгоняли смерть, развевались белыми крыльями их рукава, раздувались парусами подолы рубах. И на тех парусах летел растопинский корабль через бурное море скорбей и горестей. Прочь, прочь, прочь. Гасли одна за другой свечи, валились на пол люди, бились в корчах, впуская в себя Святого Духа, привлеченного ароматом свежей крови. Звенели серебром колокола.

Уже стемнело, но он еще оставался жив. Ночь пропитала рощу, вымыла из нее краски и звуки, рассыпала звезды в разрывах крон. От звезд веяло прохладой, и когда эта прохлада затушила жаровню в его грудной клетке, Гаев осторожно поднялся. Нужно идти. Пока спит зной, пока есть возможность дышать. С пути он не собьется.

Револьвер сунул за пояс, остывшая сталь обожгла кожу. Сколько патронов потратил? Три? Четыре? Произошедшее днем скрывал густой туман. Он убил кого-то, да? Да? Эхо в роще отозвалось на его мысли протяжными вздохами. Убил чудовище. Нечего тосковать, незачем горевать. Нужно идти. Пока мрак прячет его следы, пока сердце еще стучит.

Ноги еле двигались. К каждой из них словно прикрепили по корабельному якорю на тяжелой чугунной цепи. Ступней Гаев не чувствовал. Он тащил себя вперед пядь за пядью, цеплялся за стволы деревьев, опирался на каждый третий, чтобы перевести дух. Кора берез пахла пеплом.

Извозчик, тот самый, худой, сивобородый, висел над дорогой, повешенный на кожаном ремне, закрепленном у основания толстой ветви. Ремень и ветка поскрипывали, когда труп едва заметно покачивался из стороны в сторону. Он был без порток и без сапог, нижний край рубахи, прикрывающей ноги до колен, перепачкан черным. На мраморных в звездном свете коленях, голенях, ступнях – черные трещины потеков. Рот возницы, уродливо раздавшийся в стороны из-за давления петли на челюсти, был приоткрыт, в нем торчало что-то бесформенное, похожее на свернувшуюся комком дохлую крысу.

Гаев долго рассматривал мертвеца. Неужели тот все-таки вернулся за ними? Или не уезжал, ждал неподалеку, понимая, что чужаки вскорости попытаются сбежать из Растопина? Как бы то ни было, беднягу жаль. Гибель его была ужасна. Еще один повод побыстрее вернуться в Корчеву, поднять на уши уездную полицию, стереть в порошок эту адскую деревеньку!

– С тобой то же самое случится, – произнес за спиной знакомый, отвратительно самодовольный фальцет. – Ежели надумаешь сбежать. Повиснешь между небом и землей, с удом срамным в болтливом рту.

Гаев не стал оборачиваться. Батюшка Евграф, он же матушка Аграфена, не мог находиться здесь. Гаев теперь помнил, что сам прострелил ему голову, вышиб поганые мозги. Что бы ни стояло сейчас позади, оно лишь притворялось. Умело, но безнадежно.

– Много таких-то видывали, слуг антихристовых. Все вы приходите оттуда, из-за лугов наших, из-за полей, приносите ненависть, пытаетесь ее у нас посадить. Да только не взрастет, не вызреет. Мы сильны, сильнее нас никого нет. Мы от первородного греха отреклись, избавились, и вам не подвластны теперь.

Гаев обогнул повешенного возницу, вновь захромал от дерева к дереву. Его мутило. Чувства пропали куда-то, и он не ощущал уже ни боли, ни усталости, ни холода. Тело больше не было им, стало лишь механизмом, наподобие часового, стремительно выходящим из строя, с разболтанными шестеренками и пружинами – а где-то в глубине этого механизма, запертый среди ржавчины и гнили, бился в ужасе крохотный комок эмоций, надежд и мыслей, не имеющий не малейшего представления о том, что произойдет, когда последняя пружина лопнет, замрет последняя шестерня и вся эта громада наконец развалится на куски.

– А ничего не произойдет, – издевался тонкоголосый мертвец за спиной. – Развалится, и конец. Ты и так уже мертв, Павел Григорьевич, давно уже, с самого рождения. Только вместо могилы у тебя туловище, голова, руки и ноги. В могиле ведь одни грехи, потому во грехах ты и существуешь изо дня в день. Потому и с сестрой своей согрешил.

Гаев выхватил пистолет, обернулся, ожидая увидеть батюшку Евграфа с простреленной глазницей, сквозь которую будут различимы звезды, но увидел невысокого худощавого мужчину в синем армяке с меховой опушкой, с белым платком на шее и седыми волосами. Того самого, что смотрел на него с портрета в доме, где прятали Зинаиду. Он и сейчас смотрел точно так же: с упреком и снисходительной улыбкой, прощая заранее все обиды.

– Я не грешил с ней, – прохрипел Гаев. – Ни разу.

– Всякий, кто глядит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем. Если же правый глаз соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело было ввержено в геенну, – издевательским тоном произнес Кондратий Селиванов. – Так я говорил почти две тысячи лет назад своим ученикам, так говорю и сейчас. Ты обречен, потому что жалел свою плоть, свою тягу к бабьей манде. Мы же не пожалели и обретем Царствие Небесное…

– Достаточно нравоучений! – перебил его Гаев. – Я уже понял, что вы лучше меня. Объясни другую вещь: ты ведь давно умер, так? Верно?

– Ошибаешься. Я не могу умереть. К чистому грязь не липнет, а смерть есть грязь, самая грязная из всех.

– Хорошо, – Гаев взвел курок, поднял револьвер. – Проверим.

Он нажал на спусковой крючок. Выстрел пробил круглую черную дыру во лбу Селиванова, но тот и бровью не повел, продолжал стоять и смотреть с бесстрастной, сводящей с ума укоризной. Гаев нажал на спуск снова, и снова, и снова, и снова – пули, которые оставались в барабане, и пули, которых не должно было там быть, одна за другой врезались в физиономию знаменитого лже-Христа, осужденного за ересь и скончавшегося в Евфимиевом монастыре семьдесят лет назад. Они смяли ему лоб, разодрали в клочья щеки, раздробили нос и правую скулу, раскрошили зубы, проломили верхнюю челюсть, оторвали ухо. Они насквозь пронзали голову, вышибая мозги, разваливая череп на части, пачкая сияющую седину алым.

Устав стрелять, Гаев опустил пистолет и стал завороженно смотреть, как в кровавом комке, едва держащемся на плечах Селиванова, извивается что-то склизкое, то ли черви, то ли змеи, то ли пальцы, создавая из ошметков плоти новую форму, стремительно выстраивая новое лицо.

Только это было другое лицо.

– Неправда! – заорал Гаев во все горло. – Неправда! Тебя нет, тебя нет здесь! Нет!

– Это так, – ответила Зинаида голосом батюшки Евграфа, матушки Аграфены и Кондратия Селиванова. – Но ведь и тебя самого здесь тоже нет.

– Что ты мелешь? – Гаев нахмурился, вздрогнул и открыл глаза. Его окружала непроглядная темень, а лицо было влажным от росы. Он лежал там же, где упал днем, на краю рощи, в двух шагах от дороги. Со стороны деревни доносилось стройное многоголосое пение, и, с трудом повернув голову, он увидел огни фонарей на околице Растопина.

Проклятье! Неужели все примерещилось? Неужели не было ничего: не уходил, не видел погибшего возницу, не пытался расстрелять Селиванова? Гаев нащупал револьвер рядом с собой, поднял, намереваясь переломить его и проверить содержимое барабана, но обнаружил, что левая рука не слушается. Он заскрипел зубами от злости и несправедливости, попробовал пошевелить левой ногой – тоже безрезультатно. Вся левая половина тела отказывалась подчиняться и больше не принадлежала ему.

Между тем, растопинцы приближались – множество бледных фигур с тусклыми светильниками и медленной, торжественной песней. В отчаянии Гаев решил укрыться в стороне от дороги и пополз сквозь траву на животе, используя только правые конечности, кряхтя от натуги. Не прошло и минуты, как пожар в его груди вспыхнул вновь. Жгло так, что он не сдержался, вскрикнул, выругался по-черному, понимая уже всю безнадежность положения своего. Жжение усиливалось с каждым вдохом, и будто в ответ на это дыхание застопорилось, заскрежетало в горле, просто прекратившем пропускать воздух. Гаев привалился спиной к березе, мокрый, перепуганный, раздавленный, и смотрел, как идут к нему смолкшие скопцы, заставляя лес шевелиться в мутных отсветах фонарей.

Они столпились вокруг, безразличные и высоченные, как корабельные сосны. Ни один не сказал ни слова. В тишине выстукивало финальные свои удары обреченное, не совладавшее с яростью сердце Гаева, обращались в лед ступни и кисти, врастали в жадную, вечно голодную землю.

Двое скопцов, шедших последними, приблизились вплотную, и он долго рассматривал их, прежде чем узнать. Зинаида и Щукин, сестра и ее муж, сестра и ее брат, а точнее, не сестра и не брат, ни то ни другое, никакого разделения между ними, они – одно и то же, и останутся одним навсегда. Оба в белом, ладонь в ладонь. Сестра не будет ему принадлежать больше, даже во снах, даже в горьких греховных мечтах, потому что не будет больше ни снов, ни мечтаний, ни грехов, ни сестры.

– Помолитесь, сволочи, – прошептал с ненавистью Гаев коченеющими губами. – За меня.

Молчание. Сердце запнулось, в груди наступила страшная пустая тишина. Уже проваливаясь в эту тишину, Гаев поднял руку с пистолетом, навел на сестру. Но выстрелить не успел. Иногда то, чего желаешь сильнее всего, не случается никогда.