Думали ли Вы когда-нибудь, дорогой читатель, о том, сколь часто и сколь повсеместно всем нам приходится выступать в качестве оратора — на собраниях и в веселом застолье, при открытии нового объекта местной промышленности и на юбилее, на разборе персонального дела и на свадьбе, и т. д, и т. п.?..

Да, во множестве точек требуется применение навыков красноречия. И потому приспела уже пора, когда должно создать краткий самоучитель ораторского искусства. Вот почему мы решились на этот труд. Только наши образцы красноречия носят, так сказать, негативней отпечаток: мы показываем здесь, как не надо выступать.

Надеемся, читатель поймет, что такой метод чем-то даже эффективнее прямого обучения: проштудировав наш труд, легче избежать ошибок. А наряду с примерами речей, противопоказанных для использования, коими насыщено наше пособие, сами по себе впитываются в сознание будущего оратора — то есть читателя — многие допустимые приемы красноречия. Впрочем, в некоторых случаях виноват не оратор: обстоятельства вынуждают его говорить так, а не иначе. Но обстоятельства тоже надо критиковать, если они того заслуживают…

Вот почему мы начинаем книгу именно ЦВЕТОЧКАМИ КРАСНОРЕЧИЯ.

Председатель. Слово имеет прораб нашего строительства товарищ Капелюхов… Давай, Василий Васильевич!

Капелюхов. Товарищи, разрешите вас заверить, что наше строительство, безусловно, уложится в те самые сроки, каковые намечены для нас тем же самым планом. Более того, товарищи: от имени всего нашего коллектива строителей и от себя лично я беру обязательство, которое мы, безусловно, выполним целиком и полностью, — сократить эти сроки на месяц-полтора… В общем, к Первому мая, товарищи, будете переезжать в новые квартиры, товарищи! Вот так. (Аплодисменты.) Мы у себя всё тщательно подсчитали, товарищи, и пришли к заключению, что это — вполне реально, товарищи! Вопрос только — в расстановке сил, в организации, в правильном снабжении материалами… Но это Уже наша задача, товарищи. Вот так. Я вас прошу готовиться к Первому мая занять те квартиры и те комнаты, на которые вам, безусловно, выдадут ордера. Милости просим к нам в ваш дом, товарищи пайщики! (Аплодисменты.)

— Та-ак… Ну, а вам — что?

— Я насчет дома, товарищ Капелюхов…

— Какого дома?

— Ну, как же!.. Который вы строите… Ведь скоро уже Первое мая, Василий Васильевич…

— Ну и что?

— Как «ну и что»?! Вы же слово давали!

— Какое еще слово?

— Ну, как же… на собрании тогда: обещали сдать дом к Первому мая…

— Разве?

— Неужели вы не помните?! Была же стенограмма…

— Кхм… неужели?.. Кхм… да-а… Стенограмма, говорите?.. А что ж, что стенограмма!.. Если у меня, понимаете, ни рабочих нет, ни материалов, ни документации даже приличной — окончательный проект прислали только на прошлой неделе, — то как я могу закончить — да еще к Первому мая? — смешно!..

— Так вы же сами дали слово, товарищ Капелюхов!!

— «Слово, слово»… Хотел бы я видеть, как бы вы поступили на моем месте…

— Зачем же тогда вы это сделали?!

— Что «сделал»?

— Ну, давали слово…

— Вы же сами говорите: стенографистка была, собрание пайщиков, так всё официально… Как же не дать?..

— Тогда надо его держать!

— Что держать?

— Да слово же? Ваше слово! К Первому мая достро…

— Слушайте, что вы — маленький, что ли?.. Как я могу к Первому мая, когда у меня рабочих отняли на другой объект?! И потом: одного ордера на цемент, например, реализовать не удалось, чертежи мне прислали только на той…

— Только на прошлой неделе. Вы это уже говорили. Я знаю.

— Ну, и я знаю все, что вы говорили и будете говорить. Пока, значит. Если я буду тратить время на разговоры, я и к октябрю стройку не сдам. Вот так. Желаю, так сказать…

Председатель. Послушаем, может, Капелюхова?.. Василий Васильевич, будешь говорить?

Капелюхов. Если позволите — два словечка… Товарищи, нас тут крепенько покритиковали за что? — за опоздание по срокам. И правильно критиковали! — надо сказать. Не буду здесь, понимаете ли, ссылаться на объективные причины — на ту же недохватку рабочей силы, на отсутствие материалов, например того же цемента, или даже на запоздание проектных чертежей… Это все товарищей будущих жильцов не касается!.. За эти дела только у меня одного шея трещит. Вот так. Но я уполномочен сказать от лица нашего коллектива и от себя лично, что мы допущенные отставания, безусловно, исправим! Вот так. К Новому году готовьте ордера, товарищи, въезжайте, осваивайте свою жилплощадь и так далее… (Аплодисменты). Коллектив строителей, возглавляемый мною, заверяет вас, товарищи, что мы отдадим все наши силы — чему? — именно окончанию строительства к новому бюджетному и общегражданскому году. Вот так, товарищи! (Аплодисменты.)

— А вот уже и Новый год прошел, Василий Васильевич…

— Ну и черт с ним… нашел о чем жалеть…

— Нет, я не в этом смысле… Я — насчет того, что вы обещали сдать дом к Новому году как раз…

— Да? Обещал? Ну что ж, принимайте, если хотите…

— Что же тут принимать?! У вас даже междуэтажные перекрытия толком не готовы…

— А я вас не тороплю. Не хотите жить с такими недоперекрытиями, — не принимайте…

— Вы, наверное, смеетесь, товарищ Капелюхов! Сами даете торжественные обещания, а сами…

— Вас что, собственно, беспокоит? Что торжественное или — что обещание?

— Позвольте, ну нельзя же так, на самом деле… Вы второй раз уже даете слово…

— И еще пять раз дам, если понадобится. Что же я, из-за вас буду себе стенограмму портить? Эта стенограмма, если хотите знать, может пойти наверх. Там прочитают — увидят, что Капелюхов умеет себя вести на собраниях. Вот так.

— А дом?

— Что ж дом… Дом мы, безусловно, когда-нибудь достроим. У нас в тресте не один только ваш домишко строится. Это вы тоже учтите!

— Но согласитесь, что…

— Не соглашусь. Я не знаю, что вы там конкретно хотите сказать, но с вашей точкой зрения я все равно не соглашусь ни в коем случае! Вот так. Честь имею!

Капелюхов. Ну, что говорить, товарищи, критиковали нас сегодня крепенько. И теперь я вот подсчитал: как же нам быть, чтобы как-то все-таки ускорить сдачу этого пресловутого дома?.. И я думаю, что будет очень полезно в смысле темпов, если вы — именно вы, заказчики, а не мы, строители, — попросите, чтобы нам скорее дали государственную комиссию по приемке здания. Иной раз бывает, что на несколько месяцев отсрочивается сдача дома — из-за чего? — именно из-за того факта, что нет приемочной комиссии. А будет комиссия — мы ее не задержим. Это я вам могу торжественно обещать от лица, ну, и так далее… Вот так. Будет комиссия — будет дом, товарищи! (Жидкие аплодисменты; громкие вздохи.)

— Товарищи, слушайте, ну, пойдите нам навстречу… И даже не нам, — при чем здесь мы? — пойдите навстречу людям, которые уже четвертый год ждут не дождутся нового дома. Вы походите по тем жилищам, где они, так сказать, ютятся, послушайте, что они говорят, чем дышат… Им наш дом нужен как воздух… А вы безжалостно оттягиваете их вселение — из-за чего? — из-за каких-то мелких недоделок…

— Хороша «мелкая недоделка»! Водопровод не подключен!

— Так разве ж это наша вина, что в Горводопроводе сидят сплошные крючкотворы'?.. Они прицепляются черт знает к каким мелочам… Ну, давайте так: вы нам — актик о приемке, а мы вам — обязательство все недоделочки закончить, ну… ну, в два месяца…, ну, в месяц… Договорились?.. А то ведь можно будет к вам привести делегацию от будущих жильцов, которые, так сказать, сами вас попросят… Что? Уточнить обязательство? А вы нам продиктуйте текст, какой вас устраивает. Пожалуйста!.. В чем дело?.. Мы даем слово, что точно в указанные сроки все недоделки…

Капелюхов. Что ж, товарищи, приходится признать, что критиковали нас тут правильно. Это куда же годится, что люди давно живут в доме, а наряду с этим имеют место такие недоделки? Никуда это не годится!.. Но сейчас у нас нет возможности останавливаться на тех же самых недоделках. Сейчас перед нами стоит задача своевременно и качественно достроить корпус номер два. Вот об этом я хочу сказать. От имени коллектива строителей и от своего лично даю обязательство к Октябрьским праздникам закончить постройку корпуса номер два…

Голос с места. А как же все-таки будет с недоделками в нашем корпусе?

Капелюхов. Когда вы говорили, я вам не мешал? Да? И вас попрошу не перебивать. Вот так. Значит, к Октябрьским праздникам мы, безусловно, целиком и полностью закончим новый корпус… (Частичные аплодисменты: аплодируют только будущие жильцы второго корпуса.) Мы у себя все тщательно подсчитали и пришли к выводам, что такой срок — вполне реальный, товарищи. Вполне реальный! (Такие же аплодисменты.) Прошу товарищей готовиться к тому, что на праздники уже можно будет въезжать в квартиры, которые мы достроим на все сто процентов, товарищи!.. (Бурные аплодисменты, перебиваемые глубокими вздохами жильцов первого корпуса.)

Смотрите пункт второй настоящей записи. Затем пункт третий. Затем — пункт четвертый. И так далее до тех пор, пока не догадаются этого мастера «обещаний под стенограмму» снять с данной работы…

Как известно, у нас широко распространены различные совещания, заседания, собрания и т. д. Поэтому каждый товарищ должен уметь при случае выступить и произнести соответствующую речь. И назрела уже необходимость издать пособие для начинающих ораторов. Мы попробовали составить такой труд.

В нашем пособии мы даем образцы выступлений, которые неуместны или мало подходят к тем обстоятельствам, в коих произносятся. Зачем мы это делаем? Исключительно для того, чтобы на этих конкретных примерах наглядно показать читателям, сколь важное значение при публичных выступлениях имеют тактичность оратора, знание обстановки и прочие предпосылки и компоненты той или другой речи.

Допустим, вам предстоит отчитываться в работе, достижения которой невелики или вовсе отсутствуют. Как тут быть? Очень просто: подымайте вопрос на такую принципиальную высоту, чтобы этого вопроса и видно не было на такой головокружительной высоте. Примерно так:

— Товарищи, прежде чем отчитываться в моей работе заведующего баней номер восемь, я должен кратенько остановиться на том положении, которое занимали бани до революции. Всем нам, товарищи, известно, что баня задыхалась в условиях проклятого прошлого. Она задыхалась в собственном паре и была оторвана от широких трудящихся масс.

Многие из нас, товарищи, впервые вымылись только после революции! А с другой стороны, дворянские и купеческие бани, они, товарищи, были в распоряжении шайки эксплуататоров, и эта шайка не подпускала к своим шайкам широкие массы!

Лучше всего условия царизма рисуются в таких цифрах: на каждую моющуюся человеко-единицу до семнадцатого года приходилось по ноль целых ноль-ноль семь мочалко-часов и семь целых ноль три шайко-веников. Пропадаемость белья в предбанниках составляла ноль запятая шесть кальсоно-носков на человека.

(И т. д. и т. д. — с таким расчетом, чтобы из отпущенного на доклад времени осталось не более тридцати секунд.)

— Теперь, товарищи, я закругляюсь и перехожу собственно к работе бани номер восемь. Что? Мое время истекло? Ай-ай-ай, как досадно! Ну что ж, до другого раза, товарищи!.. Ай-ай-ай!..

Как известно, отдельные низовые профсоюзные организации на сегодняшний день мало знакомы с трудящимися, которых они объединяют. И вот, следственно, в дом приходит по поручению профкома оратор, а к кому он пришел и зачем он пришел, — он толком не знает и вследствие этого говорит примерно так:

— Товарищи, от имени местного комитета работников колбасного треста «Кишка тонка» я склоняю знамена перед безвременно усопшим това… Как не усоп? Наверное не усоп? Что же у вас происходит? Свадьба? Так в чем же дело? Пожалуйста!.. От имени месткома могу только сказать, что все мы радуемся этому браку вместе с дорогим нам Феоктистом Семеновичем Пичу… Не Феоктист?.. И даже не Семенович? Как же зовут жениха?.. Ага!.. Так в чем же дело?! Пожалуйста!.. Ермолай Карпович Подтяжкин дорог всем нам как работник и как человек. Поэтому от имени месткома желаю ему и его супруге благополучия и по крайней мере троих детей… Что? Есть? Дети уже есть? Откуда же дети, когда сегодня свадьба у них?! Ах, это они только регистрировали брак сегодня? Поздновато, поздновато — через семь-то лет!.. Но в чем же дело? — пускай так… Наш местком, который предоставил новорегистрированным супругам эту комнату, вероятно, когда узнает, что имеются дети, пойдет им еще раз навстречу и… Как то есть две комнаты? Откуда же у них вторая комната?.. Да это какой номер квартиры? Номер семь?! А мне нужна квартира номер девять, а не семь!.. То-то смотрю: ничего не совпадает! Пичугин — не Пичугин, свадьба какая-то… Дети откуда-то… Ну, я пойду… Может быть, еще застану там гражданскую панихиду… Так, значит, от имени месткома пока, товарищи, пока!

Бывает иногда так, что оратор знает, где и для чего он выступает. Но его, как говорится, «заносит»: вместо высказываний на основную тему, которых от него ждут, он постепенно сползает к проблеме, может быть и актуальной, имеющей право на обсуждение, однако лежащей вне задач данного собрания.

Как пример такого уклонения в сторону мы приводим речь на обсуждении спектакля в одном театре. Эту речь произнес заведующий буфетом — тем самым буфетом, который обслуживает зрителей. Вот дословный текст речи:

— Разрешите мне от лица нашей точки, так сказать, проздравить. Мы очень рады, что при нашем буфете такой организовался симпатичный театр. И ассортимент у вас, — ну, программа, или, как там говорится, номерья, — вполне, как сказать, на уровне прейскуранта.

Но теперь я хочу задать вопрос: как оно дальше будет с кладовкой?.. Да, да, обыкновенная, знаете ли, наша кладовая, где продукты… Значит, продукт у нас для буфета завозится каждодневно. И как, например, антракт, то сейчас зрители кидаются — куда? — ясно, к нашей стойке. Также и сегодняшний день… Я же сам наблюдал: вон гражданка из четвертого ряда съела два пирожных. При ней товарищ, что сидит от нее сбоку, позволил себе бутылку пива плюс бутерброд, — так?.. А знаете, чем это грозит при нашей кладовке?! Нет, это я один знаю!.. Более того: вон с краю сидит товарищ, который даже скушал севрюгу — в смысле порционно, горячего копчения… А как я могу ручаться за данную севрюгу?! Теперь уже только вскрытие может нам показать: была ли она свежая!.. Про разные постановочки и номерья эти имеете привычку рассуждать, а под носом у себя ничего не видите!.. А санинспекция и обратно торготдел — они никаких певиц или там танцев не знают, они спрашивают исключительно с меня! Я уже два раза штраф платил, и дураков больше нет! Если продукты и дальше будут тухнуть такими темпами, то знаете за это куда можно попасть?.. А я для вас ваньку валять не мальчик! Ну, и вот!.. Ясно?!

Достаточно часто в наши дни обсуждаются произведения литературы и искусства — даже в кругах и организациях, по сути своей далеких от процессов созидания подобных произведений. Естественно, что возникла большая нужда в образцах для речей, трактующих вопросы и творения искусства и литературы. Наибольший спрос, само собою разумеется, имеют советы и заготовки для высказываний перестраховочного характера. Всегда ли оратор, выступающий на дискуссии по творческим проблемам, желает быть искренним? Всегда ли это полезно для него лично и для окружающих? Ясно, что не всегда…

Поэтому из образцов критического выступления мы приводим эталон для обсуждения перестраховочного:

— Сегодня, товарищи, мы слушали певца, о котором можно сказать, что он принадлежит к числу лучших исполнителей вокального жанра в нашей стране, но, к сожалению, занимает среди этой славной когорты одно из последних мест. У нашего артиста — прекрасный голос, которым он — увы! — еще плохо владеет. Особенно хорошо звучат у него верха, но порой и в зтом регистре вырываются фальшивые ноты и даже хрипы. Haш певец обладает редкой теперь итальянской вокальной школой «бельканто», хотя полностью освоить все богатство этой системы ему не удалось.

Лучше всего удаются нашему певцу нежные лирические вещи, оставляющие, правда, зрителей холодными, ибо он не умеет исполнять их до конца прочувствованно… Силён также певец и в бурных, темпераментных местах своего репертуара, но проводит их без особого волнения. Надо прямо сказать: да, певец имеет собственную индивидуальную манеру, что, как известно, особенно ценится в любом искусстве! Нельзя, однако, не отметить, что его манера страдает отсутствием своеобразия и оригинальности.

Я считаю своим долгом прямо в лицо артисту сказать мои нелицеприятные суждения, которые, я надеюсь, помогут ему самому разобраться в своих достоинствах и недостатках. А кто же не знает, как это важно для каждого творческого работника?..

Как легко увидит наш читатель, подобный текст речи может послужить также и содержанием письменного или печатного отзыва о явлении искусства, трактуемого здесь.

Внимательные наблюдатели, вероятно, давно уже отметили, что случается и так: тот или иной оратор сообщает слушателям словно бы больше, нежели ему хотелось сообщить, Чаще подобные добавки возникают помимо воли говорящего. Случается даже, что эти дополнения идут во вред самому оратору: они делаются как бы самоопровержениями.

Но не исключены и такие положения, когда оратор сознательно добавляет в виде якобы нечаянных оговорок многое такое, о чем высказываться прямо он не желает. Тут имеет место притворство, более или менее скрытое (по воле говорящего). Мы приводим небольшую речь также и в этой манере, причем предлагаем читателям разгадать самим: нечаянно или нарочно запинается и путает свои мысли данный выступающий?..

— Товарищи, я не хотел говорить, потому что я не умею говорить и мне не надо говорить; но я должен говорить, потому что я не могу не говорить и. мне необходимо говорить, хотя я отвык говорить и боюсь говорить… Товарищи! Все мы счастливы пировать на свадьбе нашего дорогого директора. Вот он сидит — наш старый директор магазина — рядом со своей молодой женой… То есть я не то хочу сказать, что он для нее старый… Он, наоборот, молодой. Можно сказать: он еще щенок… то есть не щенок, конечно, а уже кобель… То есть не в том смысле кобель, что только об этом и думает, а… гм… нда… ну, в общем, лучшего жениха наша новобрачная и не могла бы себе сыскать… То есть не в том смысле, что она их искала все время, а в том только смысле, что он сам на нее наскочил… то есть набежал… в общем — налетел… Вокруг только и видишь, что вместо счастливого брака получается один только брак… То есть я не в том смысле, что у них тоже брак выйдет с брачком… Брачок— он, безусловно, есть, но — где? — у нас в магазине. А в доме у себя наш директор ни за что не позволит этого, дома у него — все самое дорогое и свежее, как все равно его жена свежая… вообще молодая… Даже надо удивляться, что новобрачная супруга — эта замечательная, выдающаяся женщина — до сих пор почему-то не имела достойных себя женихов… То есть как раз сейчас она их заимела в лице нашего директора… То есть не их, а его одного… пока… И директор тоже заимел в ее лице подругу, с которой он будет вить себе гнездышко, которого ему так не хватало, хотя он как раз умеет хватать, и с такой ловкостью… Нет, я только хочу сказать, что теперь наш дорогой директор обрел наконец свое гнездышко, куда он будет носить и таскать… нет, не из нашего только магазина таскать, а из других — тоже… То есть я не то хотел сказать, что он таскает в смысле расхищает, но и в смысле покупает… Деньги-то у него, как мы знаем, есть, и немалые… Но он и сам не малый… Ну, не ребенок, чтобы зря разбрасывать деньги, когда можно бесплатно или там в порядке обмена… И менять он, слава богу, умеет… Нет, нет, я не о том, что он, допустим, менял жен чересчур часто… Да он и не так уже часто их менял: каких-нибудь четыре жены за три года — это же чистые пустяки по сравнению с тем, как он меняет товары и даже документы… Нет, не только документы по отчетности, аив своем личном деле тоже… Товарищи, я, кажется, говорю личное… то есть лишнее, а еще не сказал самого необходимого. Я хочу сказать: вот он сидит теперь перед нами, наш замечательный, расхитительный… то есть наш восхитительный директор… вот он сидит… Нет, не в том смысле, что он сидит, потому что его посадили… Сегодня даже нет посаженого отца, и жених пока что тоже еще не посаженный… А его и не посадят, пока не пойма… то есть не поймут, какой он орел!.. Нет, не в смысле стервятник он есть орел, а в смысле широты размаха крыльев и там когтей, клюва… Он как начнет долбить, так будьте уверены: додолбит кого хочешь… пока его самого не долбанут как следует!.. То есть, простите: это не его долбанули, а я долбанул лишнее и потому наговорил здесь тоже лиш… нет, пожалуй, самое нужное я сказал… в общем, я почти все сказал: что хотел сказать, я сказал, и что не хотел говорить— тоже сказал… Я извиняюсь.

Если вам надо непременно произнести речь, а чего говорить — вы решительно не знаете, то в этом случае следует поступить так:

Вы должны выступить не первым, чтобы перед вами был предыдущий оратор. Тогда вы можете свою речь построить на том, в чем вы согласны и в чем не согласны с предыдущим оратором.

Например:

— Товарищи, я должен сказать, что я в корне не согласен с предыдущим оратором, кажется товарищем Мущинером?.. Да. Товарищ Мущинер совершенно не прав, когда он говорит, что у нас в похоронном бюро «Свой труд покойника» все обстоит благополучно, Но товарищ Мущинер совершенно прав, когда он предлагает увеличить число похорон за счет ускорения езды катафалков. Но товарищ Мущинер совершенно неправ, когда он предлагает поэтому проворачивать все похороны рысью или даже галопом. Однако товарищ Мущинер совершенно прав, когда говорит, что надо бороться с тем, что кучера наших катафалков работают налево и подвозят на наших катафалках посторонних граждан, дрова, картошку и даже уголь. Но все-таки предыдущий оратор неправ, потому что он больше ничего не сказал, а значит, и мне нечего больше говорить…

В учреждении, где я работал, служил завхоз. Человек он был нерадивый. И прямо на моих глазах дом, в котором помещалось наше учреждение, пришел в полный упадок. Даже потолок рухнул. А завхоз и после этого никаких мер не принимал.

И вот ему пришлось отчитываться на собрании, нашему завхозу. Обстоятельства дела всем на собрании известны, соврать — невозможно. Завхозу пришлось говорить истинную правду. Он говорил так:

— Товарищи! Я целиком и полностью виноват в том, что вверенное мне здание пришло — целиком и полностью — в плохое состояние. Каюсь: я проморгал, когда оно начало разрушаться… А когда потолок уже рухнул — частично, я, конечно, приказал разобрать кое-что вокруг и обещался приступить к ремонту. Но и этого я не сделал целиком и полностью. А когда я надумал обратиться в стройорганизацию, так, знаете, было уже поздно: там уже рабочую силу распределили, материалы распределили… В общем, ничего мне не дали. И по правде сказать, дело обстоит безнадежно, товарищи: надвигается зима, и наше здание скорее всего разрушится целиком и полностью…

Общеизвестно, что в устной речи бытуют так называемые «слова-паразиты» — это те не требующиеся по смыслу речи отдельные словечки и даже словосочетания, которыми уснащают свои высказывания робкие и неряшливые в разговоре люди. (Ниже читатель найдет перечень таких выражений.) Но вот что интересно: оказывается, кое для кого подобные словечки просто полезны!.. Для кого же?

А для тех лекторов, которые могут спрятать за словесным мусором и собственное невежество, и свою трусость, и нежелание говорить по существу. Если к обилию паразитических словечек добавить значительное количество, цитат — а в цитатах очень часто паразитом становится сам лектор, ибо тут он прячется за чужие слова, чтобы не отвечать самому, — то и получится, что на базе одной-единственной нехитрой мыслишки можно прочитать целую лекцию или доклад…

Берется простая мысль, допустим такая:

«Если молодой человек обоего пола полюбил лицо обратного пола, то нехорошо, когда он (м. ч-к об. пола) разлюбит его (л. обр. п.)».

Как мы видим, тезис нехитрый. В нем нет ничего дурного, но и нового, существенного тоже нет.

Добавим к изложенной выше мыслишке как можно больше слов-паразитов — каких? — а вот: конечно; безусловно; разумеется; значит; выходит; это-это; это; это самое; тово-этого; как бы; вроде; на манер; более или менее; то есть; и т. д.; и т. п.; одним словом; короче говоря; между прочим; например; отчасти; что ли; скорее; если хотите; как говорится; с одной стороны и с другой стороны; в общем; в общем и целом; вообще; по сути; по существу; как бы сказать; так сказать; как сказать; все ж таки; в какой-то мере; допустим; понимаете ли; понимаешь; понимаешь или нет; видите ли; представьте себе и др.

И еще начиним нашу основную мыслишку цитатами…

И получится у нас недурная лекция на тему о любви, которую охотно примут в любом клубе и которая может обеспечить не слишком богатое, однако же и не нищенское существование лектора.

А вот и полный текст подобной лекции:

— Товарищи, всем нам, так сказать, известно, что если, например, где-нибудь более и менее молодой человек, конечно, тово… в общем и целом, вроде он как бы полюбит девушку, которая, короче говоря, со своей стороны, безусловно, увлечется, между прочим, этим самым, как мы говорили, молодым, так сказать, человеком, то, в общем, конечно, если хотите, так сказать, получится, что ли… или, вернее, как бы сказать, возникнет, безусловно, то, что мы, в общем и целом, назовем, если хотите, значит, ну, что ли, любовью… Вспомним стихи поэта: «(следует цитата)»…

Разумеется, такое, так сказать, чувство, как та же, как говорится, любовь, она, безусловно, тово… дает массу, значит, чего? — приятных, что ли, или я так скажу: если хотите, даже очаровательных впечатлений, которые, это самое… безусловно, приятно, между прочим, и полезно, все ж таки, переживать, тем более что, так сказать, они, если хотите, — эти, то есть обоюдные, ощущения, поскольку, безусловно, с одной стороны, полюбил, так сказать, он, а с другой стороны, значит, и она также тово — чувствует это, в какой-то мере, богатое чувство. В романе нашего замечательного писателя сказано: «(цитата)»…

Конечно, очень хорошо, если, так сказать, и он и она продолжают, безусловно, испытывать эти, что ли, ощущения, скорее даже чувства или, если угодно, можно даже сказать, страсть… по отношению, выходит, Друг к другу и более или менее продолжительное, как бы сказать, время. Безусловно, они так и продолжают всецело ощущать или, лучше сказать, чувствовать, а то можно выразиться еще так: испытывать тово… привязанность по отношению один, так сказать, к другой и, значит, наоборот: другая к этому, понимаете ли, первому… Но, к сожалению, встречаются, безусловно, такие, одним словом, нетипичные, так сказать, случаи, когда одна, видите ли, сторона со своей стороны вроде как бы охладевает, что ли, к той стороне, которая еще не успела, допустим, охладеть… И вообще тут начинается такой, что ли_, так сказать, конфликт, ну, спор, даже эксцесс, если хотите, в иных частных эпизодах, что ли… И получается, в общем и целом, что в то, понимаете, время, как одна сторона ведет себя, допустим, правильно — ну, так, как оно, представьте себе, сказано в известных решениях по вопросу: «(следует цитата)»… в это же, короче говоря, время другая сторона, как мы уже указывали, позволяет себе, в общем, неправильности, которые, короче говоря, описаны в интересной брошюре о… «(цитата)». И это все ж таки часто приводит к чему? — а к тому, что, по сути, прекрасно сформулировано в известной речи: «(цитата)».

А надо ли нам, понимаете ли, чтобы подобные, с позволения сказать, неприятности, несчастья и так далее, чтобы они, это самое, подстораживали нашу, так сказать, прекрасную, короче говоря, молодежь на ее, в общем, ясном, в сущности, жизненном пути? Великий классик литературы не зря воскликнул в свое время: «(цитата)!»…

По закону каждый подсудимый вправе иметь защитника. И естественно, добросовестный адвокат желает смягчить участь своего подзащитного. Однако такое смягчение не должно бы идти за счет того, что искажается суть дела и преступление подсудимого всячески затушевывается. Увы, попадаются еще у нас защитники, которые готовы поступиться самой истиной — лишь бы это шло на пользу их клиентам. Вопреки пословице, подобные адвокаты стремятся «черного кобеля отмыть добела»… Как это делается? А вот вам кусок из адвокатской речи, произнесенной в защиту некоего работника некоей продуктовой базы:

«…Да, многое, очень многое в обстоятельствах дела, казалось бы, говорит против моего подзащитного. С формальной стороны прокурор прав: показаниями свидетелей установлено, что сидящий перед вами на скамье подсудимых гражданин Гускин доливал водку водою там — в укромном уголке кладовой, где хранилось доверенное ему государственное имущество. Но давайте же посмотрим на факты не только с чисто формальной точки зрения, граждане судьи!.. Что именно разбавлял мой подзащитный? Чудесный эликсир, принятие внутрь которого могло бы спасти жизнь больному человеку или восстановить угасающие силы старца?.. Нет, граждане судьи, мой подзащитный разбавлял ядовитое зелье, о котором современная медицина высказывается в том смысле, что водка — яд, и яд губительный!.. И получается, что мой подзащитный Гускин, добавляя в этот яд чистой воды, смягчал его будущее пагубное воздействие на тех несчастных, кои, заплатив за него из собственных скудных средств, вводили в свой — может быть, уже расшатанный предыдущим пьянством — организм эту отраву. Гускин, как истый человеколюбец — да, да, я не побоюсь назвать так моего подзащитного! — ослаблял проклятое зелье, составляющее наиболее страшный бич современной цивилизации. Более того: водку, которая, будучи утаенною путем замещения этой доли крепкого напитка простой водою, переходила, естественно, в собственность моего подзащитного, мой подзащитный выпивал сам. Сам! Вдумайтесь в этот факт, граждане судьи: сам!! С удивительным самоотвержением Гускин всякий раз, когда он потреблял украденную им — по мнению прокурора, а по-нашему — в благородных целях удержанную — водку, как бы говорил людям: „Пусть уж лучше мой и без того изнервничавшийся от тяжелой и ответственной работы кладовщика немолодой организм терпит урон от потребления алкоголя, чем какие-то неизвестные мне, но симпатичные моему сердцу старого человеколюбца люди — а не исключено, что это могли бы быть совсем юные существа, еще не понимающие толком, сколь опасна водка, — чтобы они оглушали бы свою центральную нервную систему, свой пищеварительный тракт этим проклятым наследием прошлого!“ С точки зрения истинного гуманиста, чем больше выпил Гускин, тем большие заслуги перед человечеством он имеет!

Увы! Мой уважаемый противник — гражданин прокурор, — очевидно, не дошел до такой простой и ясной мысли. Более того: прокурор с особенным негодованием говорил о технике разбавления водки в бутылях, которую применял мой подзащитный. К чему было задерживать внимание суда на этих шприцах, резиновых трубках, при помощи коих отсасывались из стеклянной тары алкогольные напитки? Если цель благородна, а я думаю, что я вам убедительно доказал это, не столь уже существенно описание технических средств. Пройдем мимо, мимо, граждане судьи! Вопрос с водою чересчур ясен для нас.

Идем дальше. Эпизод с подмачиванием сахара-песка в мешках. Представитель обвинения демагогически восклицал тут по этому поводу: „А ведь этот сахар шел в детские дома и ясли! Следственно, Гускин отнимал калории у младенцев и отроков!“ Как мы видим, в таком высказывании нет недостатка в пафосе, и — пусть меня простит гражданин прокурор — в фальшивом пафосе. Но попробуем и в этом эпизоде разобраться глубже. Наверное, и прокурору и вам, граждане судьи, известен такой медицинский термин: диатез. Известен? Я так и полагал. Диатез, или по-русски просто „золотуха“, поражает часто детей с самого рождения и до периода возмужания. Чем вызывается такая болезнь, выражающаяся и накожной сыпью, и нарушениями обмена веществ, и задержкой в росте ребенка? Вам это не известно, гражданин прокурор? Будто бы!.. Хорошо, я вам поясню. То есть я напомню об этом суду, но и вам неплохо бы знать, гражданин представитель обвинения, что главный возбудитель диатеза есть именно сахар. Сладкий сахар, который так же приятен ребятишкам, как, например, водка иным взрослым. И который, подобно водке, приносит вред их неокрепшим организмам. Гуманнейшая операция по частичному, так сказать, обессахариванию, производимая Гускиным посредством обливания мешков с сахаром все тою же безвредной водою, снижала опасность диатеза именно в тех детских учреждениях и школах-интернатах, куда поступали продукты из кладовой, возглавляемой моим подзащитным. А теперь, когда я восстановил в вашей памяти столь существенный момент в потреблении сахара детьми, бросьте камень в моего подзащитного, граждане судьи! Бросьте, коли у вас поднимется рука для этого!»

Думается, продолжать пересказывать всю речь не требуется: метод такой защиты нам теперь ясен.

У нас принято в выходные дни устраивать так называемые «культпоходы», «культвылазки», «профпрогулки» и т. д. Зимою это обычно сочетается с лыжами. Летом чаще происходит в лесу или на реке. Профсоюзная организация иной раз контрактует пароход, который довозит участников «вылазки» до уютного уголка на лоне природы, сразу же отчаливает, а затем вечером возвращается, чтобы отвезти отдыхавших на лоне товарищей обратно. Разумеется, всякий раз руководство «вылазкой» бывает поручено товарищу, который обладает соответствующим опытом и облечен доверием со стороны членов профсоюза. Именно опыт и заставляет такого руководителя произнести напутственное слово в тот самый момент, когда пароход, доставивший участников пикника, уже отвалил от пристани, но участники «вылазки» не успели еще разбрестись по берегу, уединиться в роще и т. д.

Вот оно — это слово:

— Дорогие друзья! Попрошу минуточку внимания!.. Наконец наша цель достигнута: все мы находимся в этом очаровательном уголке природы, где сочетаются воздух, вода, лес и все вообще, что должно сочетаться… Митряшкин, Митряшкин, неужели ты не можешь откупорить свое пиво чуть-чуть позднее?! Люди вокруг тебя боятся, что ты их забрызгаешь, и правильно боятся!.. Вон куда пена стрельнула… облил ни за что ни про что бедную девушку… да еще за шиворот ей напустил пивной пены!.. Не открывай второй бутылки! Потерпи немного!..

Да… Так я хотел сказать, что в нашем распоряжении уйма времени: пароход придет только в одиннадцать вечера… Но между прочим: к этому сроку попрошу всех собраться вот здесь — поближе к пристани. Пароход не может, понимаете, ездить по лесу и собирать вас всех на опушках и в кустарнике..

Как услышите гудки, сами все идите сюда!.. Нет, я знаю, почему я это говорю: прошлый год, когда мы устраивали такую же вылазку в Тишково, потом недосчитались восьми человек. И отставшие тоже хлебнули горя… Например, этот — как его? — из бухгалтерии… Ага, Ермачев — он потом пешком пёрся восемнадцать километров до железной дороги и нас еще ругал за плохое обслуживание. А разве капитан парохода или я — разве мы виноваты, что Ермачев проспал на суку какой-то там березы и приплытие парохода, и гудки, и наши ауканья, и все на свете?..

Люся Чернышева, то, что я говорю, тебя тоже касается: перестань танцевать сейчас же! Даже музыки еще нет… Кстати о музыке: хотите, чтобы она подольше была, не спаивайте сразу баяниста. И радиолу не ломайте: она висит на балансе нашего профкома. Вам же придется потом плясать «всухую», если сломаете баяниста или напоите радиолу… то есть — наоборот, конечно… Хотя прошлый раз какой-то участник вылазки — он из отдела главного механика, вот только фамилию его я позабыл, — так он влил в радиолу бутылку портвейна и еще закуски туда набросал… Это — тоже ни к чему. Нам ремонт знаете во сколько обошелся?.. И вообще о спиртных напитках!.. Буфетчица меня слышит? Зина, я тебе говорю! Начнешь отпускать свой товар, только когда я разрешу. И в одни руки больше двух бутылок не давать. Да: и на детей не давать! А то они что делают? — берут на ребенка, а пьют сами… А? Что? Твой сын уже пьет пиво? А чем ты хвастаешь, Лягущенко? Что ты мальчишку приучаешь к алкоголю с семи лет?.. Ну и глупо!.. Товарищи, дайте же закончить! Шахматы и кости для козла будете брать у Голенищевой… Как это ее нет? Только что была тут!.. Ну, значит, найдите ее: она далеко удрать не успела еще… Наверное, с Бурыгиным пошла. Я ее, слава богу, знаю. Конечно! Вон они подбираются к лесу. Рязанкин, догони мне Голенищеву сразу!.. Ага. Валяй беги за ними!

Теперь: лодки здесь чужие, не наши. Кто их знает: дадут они течь или нет? На городской станции, там, по крайней мере, берут в залог документы. Так по документам потом можно установить: кто утонул, а кто — нет. А у нас сегодня договоренность, что наш профком отвечает перед лодочной станцией за всех вас. Значит, с нас цену невернувшейся лодки спросят, а кто пошел с нею на дно, так мы и не узнаем… Вы это учтите, товарищи!..

Голыми купаться категорически воспрещается… Никто и не думает? Это сейчас вы не думаете. А как захмелеете, так не то что плавать… в прошлом году эти инженеры из литейного — Савчук, Гундосов, Трехкадушкин и еще тот — ну, с бородою, в очках, ах да, вспомнил: Порватов… они чудную игру затеяли: будто Нестеренко, их дружок, потонул и будто они его волокут на кладбище. И притом сам, с позволения сказать, «утопленник» — голый и пьяный, и вся четверка в чем мать родила! И еще умудрились уронить этого «утопленника» на остатки костра. Так Нестеренко, когда его обожгло, завыл и босиком по горячим головешкам кинулся куда глаза глядят, да налетел со страху на кусты, ободрался весь… И всё это — нагишом… И смех и грех… Одним словом, потом пришлось из-за этого разбирать пять персональных дел…

Также попрошу воздержаться от сокрушения кустов, деревьев… вообще зеленых насаждений. Поберегите лес: он нам пригодится на будущий год и вообще… Если надумаете вырезать на коре буквы и эти… ну, рисунки, — неприличных надписей и таких же силуэтов… избегайте. Это же деревья, а не забор! Так?

И последнее: насчет костров и вообще пожаров. Во-первых, кто устроит пожар в лесу, будет отвечать в уголовном порядке. Это тоже надо учесть. Но в прошлом году было так, что Савостьянов, который у нас не работает теперь, он и пожар наделал и заснул рядом с костром. Так у него пиджак сгорел, половина брюк и почти все волосы. Ходил лысым более полугода. Хорошо это? Но он еще мужчина… А если теперь женщина обгорит в смысле прически, так куда это годится?!

Вот примерно всё, что я хотел сказать в связи с тем, что мы наконец дорвались-таки до дивной нашей природы. Да здравствует лето, товарищи! Да здравствует отдых с теми ограничениями, о которых я говорил! Ура!

Нельзя не признать положительным появившееся в последнее время стремление придать акту вступления в брак уместную долю торжественности. Дворцы бракосочетаний в больших городах; приведение в достойный вид комнат, где находится стол браков в райзагсе; обилие цветов и подарков; праздничные одежды брачащихся, их родственников, свидетелей и сотрудников загса — всё это очень похвальные нововведения. Сюда же должно отнести и участие в торжестве бракосочетания уважаемых в городе лиц, каковые лица произносят речи на тему возникновения в данный момент новой молодой семьи. Чаще всего приглашаемы бывают депутаты местных Советов. И это — тоже правильно. Неправильными здесь могут оказаться только конкретные обстоятельства, сопутствующие данному браку, ибо не всегда браки заключаются на разумных основаниях, — но это уж по вине самих брачащихся…

Приводим ниже речь, которую принужден был произнести на одной свадьбе вполне почтенный товарищ— член президиума райисполкома:

— Товарищи брачащиеся! Товарищи родственники и товарищи брачащихся товарищей! Я очень рад, что на мою долю выпало в вашем, лице, товарищ жених и товарищ невеста… то есть теперь уже — товарищ муж и товарищ жена, приветствовать созидателей новой молодой советской семьи. Семья есть основа общества. Это вы сами знаете. А если бы не знали, то, может быть, и не вступили бы в брак. Нам нужны крепкие трудящиеся семьи, которые дадут нам крепкое трудящееся потомство… Вы заметили; я все время подчеркиваю слово «крепкие»… Почему я так делаю? Потому что вряд ли нужна обществу семья, которая распадается чуть ли не в первые месяцы ее возникновения. Только что расписались юноша и девушка за этим столом, смотришь — а они уже стоят в очереди к столу напротив, где, как вам известно, регистрируются разводы… Так к чему было огород городить? Бот именно! Отрывали людей от работы, принимали поздравления, вводили родных в расходы — там на подарки, на угощение, на цветы и так далее… И все оказывается — псу под хвост. Так разве ж это дело? Нет, товарищи, не дело. Скажу даже так: есть у нас еще такие типчики, которые мало того, что разводятся сразу после бракосочетания, но и вновь приходят чуть ли не на следующей неделе регистрироваться на такой же короткий срок… Только что я его поздравлял в паре с какой-нибудь, допустим, Нюрой, а он уже опять стоит передо мною на этом месте уже, допустим, с Олей или там — Катей. Хорошо это, по-вашему? А?.. Нет, вы скажите мне, молодой человек: вот вы лично способны так поступить?.. А?.. А?..

Что же вы молчите?.. Кхм… а… это… Простите, товарищ жени… то есть муж, почему мне ваше лицо знакомо? А? А? Стойте, стойте, как вас зовут?.. Игорь? Точно! Ну да! Я так и думал!.. Послушайте, Игорь, ведь это я вас сегодня четвертый раз поздравляю за этот год! Факт!.. Что? Второй? Врё… Кхм… А я говорю: четвертый раз! Нет уж, память у меня хорошая. Как ваша фамилия?.. Игорь Плисяк, точно!.. Я же помню: первый раз я вас поздравлял в январе и с вами рядом стояла такая полная шатенка… Я еще, помню, удивлялся, что она разговаривает басом… Было это? Что значит «нет»?! Можно ведь сейчас и по книге проверить… да! Как ее звали тогда? Точно: Люция! Я еще, помню, удивился, что очень уж редкое имя…

А в мае я вас опять поздравлял. С худенькой такой блондиночкой. Или нет; блондиночка была в третий раз… А тогда стояла с вами сильно накрашенная девчонка с волосами морковного цвета… Как ее звали? — подскажите мне, товарищ регистраторша! Что? Аделаида? Точно!..

Ну, хорош женишок!.. И я тоже хорош: взялся поздравлять, не присмотревшись как следует… Может, у вас и супруга такого же типа? А? Гражданка неве… брачащаяся! Вы лично который раз регистрируетесь? Что? Первый? Не верю. Сотрудники загса проверили ваш паспорт? Ах, она — приезжая… Ну ладно. По крайней мере, мы не будем за нее отвечать… А вы, женишок… муженек… я, конечно, не имею права отменить ваш брак. Но я лично принимать участие в такой неоднократной, что ли, церемонии отказываюсь. Считайте, что я вас не поздравлял и поздравлять не собираюсь. Не с чем поздравлять, если хотите знать! Соболезнование вашей супруге я могу выразить. И то — только при условии, что впоследствии не окажется, что она из такой же породы, так сказать, многобрачных, как и вы сами. Дайте пройти мне! Всё!

Еще древние говорили: «О мертвых — либо хорошо, либо ничего». И воистину — сводить счеты с покойником не пристало. Надо говорить над гробом только о заслугах усопшего товарища. А как быть, когда заслуг. было немного или когда заслуги отсутствовали начисто?.. Конечно, в таком случае для оратора положение создается трудное, но отнюдь не безнадежное. Тут уже от гибкости ума и языка выступающего зависит: выйдет ли оратор из затруднительного положения достойным образом или, наоборот, будет задавлен неумолимыми фактами…

Приводим образцовую речь на гражданской панихиде в некоем районном центре, произнесенную местным Цицероном не без изворотливости и верного ощущения конъюнктуры…

— Товарищи! Друзья! Наш район понес серьезную утрату: скончался видный работник нашей районной номенклатуры товарищ Припускаев Афанасий Илларионович. Даже как-то не верится, что это он лежит здесь бездыханный — он, которого мы привыкли видеть снующим по всем нашим учреждениям и предприятиям до такой степени часто, что иной раз хотелось крикнуть покойнику: «Брысь! Шел бы ты хоть на минуточку домой!» Дааа… покойник, когда он еще не был покойником, был очень деятельный и активный работник. Помню, когда решено было вывести его из нашей номенклатуры, то он развил такую деятельность в свою пользу, что у двух или трех товарищей из нашего руководства получилось нечто вроде предынфарктного состояния на почве напора со стороны товарища Припускаева. Он и навещал наших ответственных лиц по нескольку раз в день, и по телефону звонил домой и на работу, и писал всем, кому можно, в районе и даже в область с утра до ночи… Да, это был орел — наш покойный товарищ Припускаев…

Давайте вспомним, товарищи, сложный и поучительный путь, что был проделан в нашем городе и районе Афанасием Илларионовичем… Правда, это будет нелегко, ибо покойник работал буквально на всех должностях, которые имеются по его номенклатуре и способностям. И даже на тех, которые превосходили таковые способности… Теперь уже мало кто помнит, сколько мест удалось сменить нашему незабвенному Припускаеву. Но я, как старожил района, могу все же смутно осознать, что начал он, кажется, с должности заведующего комбинатом бытового обслуживания. Какой у нас комбинат, каждый знает по себе. Я, например, полгода не могу добиться, чтобы мне перелицевали там летнее пальто… Но это что! Вот когда покойник возглавлял наш комбинат, счет времени операциям ремонта или там окраски, химчистки и так далее шел в комбинате не на недели, не на месяцы, а — на годы. Да… Мы потом на райисполкоме, когда снимали оттуда Припускаева, рассматривали жалобные книги комбината — и все прямо ахнули: чего только не писали люди в эту книгу! Например: сдавала в химчистку платье средних лет женщина и сплошь и рядом впоследствии умирала от старости, а уже претензии предъявляла в этой книге ее внучка — то есть наследница усопшей платьевладелицы. И какую же стойкость надо было проявлять руководителю комбината, чтобы выдерживать натиск озверелых заказчиков! Какое завидное упорство отличало усопшего!..

Именно ценя такие редкие качества покойного, мы перевели его заведующим в загс. Там Афанасий Илларионович развернулся во всю ширь, как говорится. И квартала не прошло, как все бланки были перепутаны… Приходишь, например, регистрировать новорожденного, а тебе подсовывают рапортичку на покойника… Или — вместо бракосочетания норовят зарегистрировать развод… Умора, да и только!.. Когда нам после докладывали на бюро об этих забавных инцидентах, все просто животики надорвали… Но, безусловно, Припускаева переместили мы, кажется, в Заготскот — в районную контору. Но ведь не зря же этих животных называют скотиной, — правда? Чуткости от них ждать нельзя никакой. Допустил, например, тот же Афанасий Илларионович небольшие перебои с доставкой кормов, — эти самые волы, бараны, свиньи начинают себя вести именно по-свински: они своими бараньими мозгами не желают сообразить, что в данном случае имеет место всего лишь временное затруднение, а сразу же начинают дохнуть, как нанятые… Им-то хорошо: они сдохли, их сактировали — и все. А куда девать Припускаева, относительно которого немедленно приходит директива из области: снять с работы!.. А? То-то и оно. Крепко мы тогда призадумались перед тем, как назначить нашего дорогого усопшего на новую работу… Но все-таки нашли выход: перекинули его в отстающий колхоз «Красная кочерга». Мы ему тогда так и сказали — Припускаеву: «Давай поднимай колхоз; поднимешь, наградим тебя как следует!» Он, безусловно, взял на себя обязательство. Даже подтвердил это резолюцией общего собрания колхозников: мол, всё выполним и перевыполним… Но вы знаете, какое капризное дело это сельское хозяйство? Не то там дождей было много, не то — жары… В общем, пришлось нам Припускаева перекинуть на место директора водочного завода. Тут он, безусловно, развернулся. План перевыполнял ежемесячно. А оказывается, именно в этом производстве перевыполнять-то и не положено. Почему? Потому что спирта на нашем заводе не делают. Спирт приходит в цистернах из области. Наше дело — только разбав… То есть я хочу сказать: созидать на данной основе водки и там ликеры…

Припускаев выдавал на базе данной цистерны больше напитков, чем указано нормой. Натурально, нашлись склочники, которые стали писать жалобы… Всех в районе ведь не угостишь, даже если ты руководишь целым водочным заводом… Дааа…

Крепко мы задумались перед тем, как посадить Припускаева заведующим ассенизационным обозом. Думали: тут-то трудно нарушить что-либо, или там — недооценить, переоценить, или там — разворовать. Оказалось, и тут имеются свои затруднения. Нет, перебоев с основным материалом не наблюдается. А вот средства очистки — те могут хромать: лошади, например, хромают в буквальном смысле слова. Если автомобиль — он требует технического внимания к себе, горючего и так далее… В общем, стали поступать сигналы, что это дело может выйти из берегов в масштабе всего города… Согласитесь, мы же не Помпея какая-нибудь, чтобы погибать — и от чего?.. Одним словом, ясно…

Делать нечего. Покойник был утвержден заведующим птицефабрикой. А куры, оказывается, еще более нежные существа, чем даже свиньи. И тоже, очевидно, среди кур никакой работы не велось: они не понимали, что можно попить не совсем чистой водички или не поклевать корму денек-другой без того, чтобы не болеть и не дохнуть… Ведь это же буквально курам на смех или даже курам на горе то, что там началось, на птицефабрике… Да… Сняли мы Припускаева. Вот тут он и начал ходить по инстанциям, требуя себе должности не меньше, чем прежние…

Он бы, наверное, и по сей день мелькал среди нас. Но вот — ирония судьбы: когда мы ему доверили руководство лодочной станцией, Афанасий Илларионович неосторожно поехал сам кататься на лодках своей, так сказать, системы. А ремонт лодок, конечно, осуществлялся под его руководством… И вот вам результат: тело незабвенного товарища Припускаева вытащили из воды через три дня в дальнем затоне…

Спи с миром, дорогой друг, ты совершил все, что мог, в своей номенклатуре. Даже твоя смерть подтвердила, что ты как работник был всегда верен себе!

К сожалению, всякого вида шпаргалки применяются ныне у ораторов. И не всегда проходит безболезненно пользование записочками, печатными текстами, подсказками из президиума или с мест и т. д. Нам известен случай, когда внезапно погас свет и благодаря этому обстоятельству аудитория постигла, что намертво умолкший докладчик решительно ничего не знает в вопросах, кои он освещал по печатному тексту, подготовленному для него сотрудниками. Другой раз оратор потерял записочку, на которой изложено было все, что надо произнести, но обнаружил пропажу уже на трибуне. Долго шарил, бедняга, по карманам, ища свою шпаргалку, а затем так и ушел, не сказавши ни слова…

Ниже мы приводим драматический эпизод — тоже на почве заранее написанного другими лицами текста к докладу одного председателя райпотребсоюза на собрании уполномоченных. Тут вышло так, что неверно сложены были страницы обширной шпаргалки: 1-я и 2-я страницы лежали правильно; 3-я страница была вложена в двух экземплярах, что обнаружил докладчик, только когда во второй раз кряду стал читать одно и то же. Затем лежала 5-я страница, а далее — 8-я и т. д. Что получилось из такого ералаша, вы постигнете, прочитавши речь, помещенную ниже. Надо еще учесть, что сам докладчик своей будущей речи до выступления не читал.

Мы начинаем нашу публикацию с конца второй страницы, поскольку до этого места все шло нормально.

— «…Таким образом, надо сказать, что повышение закупочных цен сыграло положительную роль. Установлены цены и на продукты внеплановых заготовок. Дикорастущие…» Кхм… При чем тут это?..

Да, да, конечно, это — о ценах. Дикорастущие цены не должны иметь место. В общем, нельзя допускать, чтобы цены дико росли.

(Переворачивает страницу.) «Дикорастущие растения…» Простите: оказывается, тут говорится не о дикорастущих ценах, а просто о ценах на дикорастущие эти… растения. Тут вот приведено (читает): «Клюква, брусника, лекарственные травы, гробы…» Простите: грибы… И так далее. Идем дальше (читает): «Что касается бакалейных товаров, то прирост их в ассортименте за прошлый год в целом составляет 15 %, а по отдельным видам цифры складываются так:

Крупа — 17 %,

Макароны и мушки…»

Простите: не мушки, а — ушки. Ну, такие макаронные изделия…

«Ушки — 12 %,

Крахмал — 8 %,

Полуфабрикаты — кисель, т. п. и т. д. — 25 %,

Горох — 11 %.

Но это еще не потолок. Если нам спустят фонды, мы увеличим торговлю и по таким товарам».

(Переворачивает страницу.)

«Дикорастущие растения: клюква, брусника, лекарственные травы, грибы и так далее…». Кхм… Что-то очень много про дикорастущие…

«Что касается бакалейных товаров, то прирост их в ассортименте за прошлый год в целом составляет 15 %, а по отдельным видам цифры складываются так:

Крупа —17 %. Макароны и ушки…»

Кхе… Кажется, эти мушки… то есть эти чушки… простите — ушки уже были… Что там дальше-то? Да… представьте себе: опять ушки, крахмал, полуфабрикаты и так далее… А какая это страница?.. Третья! И та была третья! Тогда понятно… Так. Перехожу к следующей странице…

(Читает.) «…зательно надо увеличивать торговые операции и по таким товарам, как горох…» Как?! Опять — про горох?.. Ах, простите: тут не горох, тут — порох. Да, да.

«…порох, патроны, удочки, сети, спинки…» Простите: спиннинги… А то я думаю: чьи еще спинки?.. Да. «Спиннинги и подсадные утки…» Наверное, подкладные утки… Нет, написано: подсадные…

Черт знает что! Неужели не ясно, что утки надо было отнести по разделу мясо-птица?! Что? Деревянные утки? Но ведь это же не про культтовары здесь… Почему же сюда включены игрушки?! Ах, охотникам нужны деревянные подсадные утки… Верно, верно, я позабыл… Так на чем я остановился?.. На утках…

«Подсадные утки и болотные подтяжки…» Что такое?! Ах, простите: не «подтяжки», а вытяжки — ну, сапоги такие… (Читает.) «Болотные вытяжки находят себе спрос у наших охотников и рыболовов…»

Ну, вот видите!

(Перелистывает, читает) «…сомненно приятно отметить, что в нашей системе растет число работников, которые работают исключительно на отлично и непрерывно получают благодарность от покупателей. Таковы, например, товарищи Селезнев А. К., Копытин П.С., Незагоруйко Кс. Т., Нечипорская У. Ю. и другие. (Перелистывает страницу.) Особенно „отличилась“ некая Судорожкина из Плюйдуньского сельпо…»

Почему-то «отличилась» взято в кавычки… (Читает.) «Она получила дефицитный товар — импортные шерстяные кофты — и все кофты спрятала под прилавок…» Да, правильно, значит, поставлены здесь кавычки. (Читает.) «…спрятала под прилавок, желая эти кофты продать только своим знакомым с наценкою в свою пользу. Но рукав одной кофты высунулся из-под прилавка, и покупательница, оказавшаяся, как установлено впоследствии в милиции, В. Е. Мигуновой, пенсионеркой, заметила красный рукав и спросила: „А это что?“ Судорожкина ответила: „Не твое дело, корова!“» Ай-ай-ай, как это можно — покупательницу и называть на «ты»! (Читает.) «Но Мигунова настаивала, что она желает поглядеть кофту. Тогда Судорожкина сказала: „Это — лыжные штаны“. Но Мигунова не поверила и продолжала требовать, чтобы ей показали товар. Судорожкина со словами: „Пошла, пошла отсюда, покуда цела!“ — ударила счетами Мигунову, которая полезла за кофтою сама. Мигунова не осталась в долгу…» Ага! Видите: покупательница в долгу не осталась, заплатила все-таки за кофту! Значит, Судорожкина ей всучила эту кофту с наценкой!.. (Читает, бормоча про себя.) Ах, простите, тут — совсем о другом. (Читает.) «…не осталась в долгу и удрала метров…» К сожалению, тут не сказано, на сколько метров удрала покупательница… Ах, виноват, тут не то написано… Мигунова не удрала, а «ударила метром по шее Судорожкину, которая в свою очередь порвала на покупательнице жакет»… Ай-ай-ай! Вместо того чтобы продать новую вещь, наша продавщица наносит ущерб костюму покупательницы… (Читает.) «Эта стычка закончилась протоколом в милиции, дело передано в суд». Правильно! Но почему же такую… кхм… буйную хулиганку считать отличным продавцом? — непонятно! (Читает.) «Безусловно, Судорожкина ответит по суду и уже уволена из нашей системы. Но и других работников прилавка надо предупредить: подобные безобразия мы терпеть не станем!» Ага, значит, про тех — там про Копытина, Селезнева и других — тоже было сказано в кавычках, что они «отличники», хе-хе… Нет, те действительно хорошие работники! Я помню: я сам подписывал список на их награждение… Тогда в чем же дело?!

Они еще живы — эти дорогие нам всем как память вульгарные социологисты, приютившиеся теперь только в маленьких музеях периферии!.. Чу, вы слышите? Он ведет свою группу экскурсантов и объясняет ей:

— Этот зал посвящен раннему Ренессансу. Что такое есть Ренессанс в свете сегодняшнего дня? Ренессанс мы прежде всего определяем как желаемость буржуазии к усвояемости наиболее ценных сокровищ античной эпохи, каковые до такового не имели той ценности, как при таковом. Здесь, например, художник изобразил для нас свою собаку. Но возникает вопрос: какая это собака с социальной точки зрения? Как видите, это — бодрая молодая собака, всем телом своим показывающая, что она уже отреклась от того мистицизма и мракобесия, которые мы имели в средние века и которые мы найдем в соседнем зале. Правда, эта собака задними лапами еще стоит на позициях авторитарного католицизма, но передними лапами она уже приветствует зарю начинающегося Возрождения.

Идем дальше. На этой картине художник изобразил не собаку, а, наоборот, море. Чем характеризуется это море? Оно характеризуется волнами. Если мы попробуем дать анализ каждой отдельной волны, то мы прежде всего увидим, что перед нами — бурные, энергичные волны эпохи социального подъема. Эти волны дерзают и могут. Они, правда, немного заливают, но — куда? Они льются исключительно на нашу мельницу, товарищи! Конечно, художник мог бы написать какой-нибудь штиль или отлив, характерный для эпохи безвременья и застоя, но он этого не сделал, товарищи! Он брезгует мелкой зыбью и создает крупную штучную волну…

Идем дальше. Здесь мы видим выпивку и закуску эпохи Возрождения — то есть Ренессанса. Что можно сказать о таком ассортименте? Сразу заметно, что, когда художник писал это полотно, буржуазия переживала свой расцвет и еще не обвешивала покупателей и не пыталась скормить своим классовым соратникам харчи уцененного сорта. Посмотрите: как полновесно налиты бокалы и графины с вином! Не может быть и речи о недоливе… Насколько свежа дичь и говядина! Вы не найдете здесь ни одного яблочка, ни одного лимончика с брачком! Хочется возразить против того названия, которое присвоено этому жанру искусствоведами: они почему-то озаглавили эти картины «Натюрморт»— то есть «мертвая натура»… Нет, товарищи, мастер кисти изобразил эти яства столь живо, что надо их называть «живая натура». Да!..

Идем дальше… В углу вы замечаете мраморную статую, изображающую двух гусей анфас… Это тоже — гордые, уверенные в себе и в своей эпохе гуси…

— Товарищи! Сегодня у нас на повестке дня только один вопрос: о непроизводительных тратах времени, главным образом на заседаниях, совещаниях, собраниях и тому подобное.

Разрешите мне, товарищи, кратенько доложить вам, в чем смысл вопроса.

Если, товарищи, два человека заседают по часу, то получается расход в два человеко-часа. А если заседают, скажем, четыре человека, то уже потрачено четыре человеко-часа. Но, товарищи, меньше трех часов мы никогда не заседаем. Это будет сколько? — четырнадцать человеко-часов… Что? Неправильно подсчитал? Очень может быть, товарищи: эти цифры у меня не подработаны. Но у нас меньше двенадцати человек никогда не заседают. Вот вы и кладите их: двенадцать на двенадцать… В общем, надо умножить людей на часы, и получим расход…

Иду дальше: любой вопрос у нас на заседании отнимает не менее сорока минут, а то и час. Значит, если мы умножим количество вопросов на количество часов плюс на количество людей, то мы получим гигантскую цифру. Мне вчера как раз это все пришло в голову, и я как раз вчера ужаснулся. Дай, думаю, поставлю сегодня перед товарищами вопрос: как бы уменьшить количество вопросов на заседании? Тем более — какой вопрос ни обсуждается, каждый норовит выступить. А то и по два раза. Вот у меня, например, тут записано, что в среду на заседании по вопросу о том, как нам выявить причины отставания нашей конторы, выступали: Иванчук — четыре раза, Сидоркин — три раза. Кустинская — пять раз, Процентко — три раза, и даже один товарищ выступал семь раз… кто бишь это?.. Гм… как раз лично я. Ну, это не важно. Если мы учтем, товарищи, что на наших заседаниях меньше шестидесяти-восьмидесяти вопросов никогда не ставится, то делается ясно: вот она куда девается, утечка времени!

Каков же вывод, товарищи? Я думаю: прежде всего надо сократить количество заседаний. Заседать будем только в случае, если на предварительном заседании мы решим, что такое заседание действительно нужное; так сказать, начерно прозаседаемся на предварительном заседании, а потом уже перенесем вопросы на повторное заседание. Это — раз. Второе: то же и в отношении количества вопросов, которыми мы перегружаем нашу повестку дня. Придется, конечно, каждый вопрос обсудить сперва начерно, чтобы потом зря не жевать его набело. Думаю, так получится экономнее. И третье: введем жесткие лимиты на выступления. Может, даже будем давать такие талоны на право выступать: каждому товарищу, скажем, предоставим право на двадцать выступо-часов в месяц… Ну, конечно, по рангам. Если кто занимает более ответственное положение, то имеет право больше, так сказать, злоупотреблять… то есть не злоупотреблять, а пользоваться языком. Менее ответственное положение — меньше лимит. Это тоже, конечно, даст свой эффект. Люди будут заранее распределять свои языковые возможности. Не знаю, может быть, для придания большей деловитости придется сперва эти речи прослушивать начерно. Так будет целесообразнее.

В общем, товарищи, как-то надо с этим вопросом поднажать. Время экономить необходимо, товарищи!.. Я сам говорю уже полчаса? Ну и что же? Кажется, вопрос стоит того… Я думаю, товарищи, сейчас мы обсудим все это дело. Как это — «вопрос ясен»? Тем более, товарищи! Раз вопрос ясен, значит, можно о нем говорить со всей полнотой. Кажется, я тут делаю конкретные, реальные предложения. Я хотел бы слышать, что товарищи думают об этом. Обо мне?.. Да, и обо мне что думают. Пожалуйста, пусть высказываются. Откуда же я могу знать? Ну, знаете, стенгазеты я не читаю с тех пор, как меня раскритиковали еще в прошлом году. Ну, как знаете, товарищи. Я хотел принести пользу. Думал, что мои конкретные предложения дадут, так сказать, свою долю экономии времени. А если у вас такое настроение, то я вообще могу взять обратно весь своей проект. Очень жалко, конечно, что столько человеко-часов… то есть не часов еще, а — человеко-минут прошло впустую, но это уже ваша вина, товарищи. Я здесь ни при чем. Я закругляюсь, товарищи. Скажу больше: я уже закруглился. Всё, товарищи. Еще раз скажу: мне очень жаль, что с экономией у нас теперь ничего не выйдет…

Чекильцев по службе числился помощником начальника планового отдела. А по существу он являлся добровольным помощником директора конторы — главным образом в личных делах сего последнего. Чекильцев считал, что гораздо полезнее отдавать время и силы на угождение начальству, чем на исполнение прямых своих обязанностей. Начальство всегда может отметить, отблагодарить, наградить. А что способен дать человеку плановый отдел как таковой? Стало быть, держаться надо именно директора. Чекильцев так и делал.

И вдруг директор зашатался. Поскольку контора своего плана не выполнила (Чекильцеву это было точно известно), назначено было обследование. Председатель комиссии по обследованию, заняв один из кабинетов конторы, знакомился с делами и для этого вызывал к себе сотрудников конторы. Очевидно было, что в ближайшие дни пригласят для беседы и Чекильцева.

Как в этом случае держать себя? По зрелом размышлении Чекильцев решил, что он должен прежде всего убедиться вот в чем: будет ли снят директор конторы в результате обследования? Если снимут директора, тогда можно говорить начистоту. А если дело обернется так, что директор останется на месте, то не надо сообщать ничего умаляющего его, директорские, способности и распоряжения. Решено!

Дня через два после того, как Чекильцев принял свое мудрое решение, его вызвали к председателю комиссии по обследованию. Входя в кабинет, Чекильцев мысленно повторял:

«Главное — прощупать: останется наш директор или нет?..»

Председатель комиссии пригласил Чекильцева присесть.

— Если не ошибаюсь, — сказал он, — вы — помощник начальника планового отдела?

Чекильцев немножко подумал (в голове у него мелькнула мысль: это-то можно ему сказать? — пожалуй, можно!) и утвердительно кивнул головой:

— Так точно. Утвержден приказом в марте пятьдесят второго года.

— Та-ак… Ну, что вы можете нам рассказать о выполнении плана и вообще о работе конторы?

В дальнейшем беседа сильно напоминала популярную детскую игру: «Вам барыня прислала сто рублей». Как известно, смысл этой игры в том, что отвечающий не смеет произносить то и дело подворачивающиеся на язык слова «да» и «нет», а также наименования цветов: белый и черный. Поэтому отвечающий непременно делает паузу перед каждой своей репликой, чтобы проверить: не готов ли он вымолвить запрещенные четыре созвучия?..

Игра у Чекильцева с председателем комиссии шла так:

— Относительно выполнения плана, — медленно выговаривал Чекильцев, — могу сказать, что план, в общем и целом, выполняется.

— А в деталях?

— И в деталях он тоже — тово…

— Выполнялся?

— Если хотите.

— Дело не в том, товарищ Чекильцев, что я хочу. Вы мне скажите: как оно есть на деле?

— Я же и говорю.

— Что вы говорите?

— То, что вы спрашиваете, товарищ председатель.

— Моя фамилия Афанасьев.

— Очень приятно, товарищ Афанасьев. Я вот еще в тридцать втором году работал в Союзтаре с одним Афанасьевым… он вам не родстве…

— Не знаю. Да это и неважно. Лучше вы мне скажите: по каким рубрикам план у вас не выполнялся?

— А разве есть такие рубрики?

— А вы что — не знаете?

— Конечно, я, в общем и целом, знаю…

— Вот и скажите мне!

— Ну, это трудно так сразу вот…

— Цифры, я надеюсь, у вас есть?

— Цифры есть. Куда им деваться? Цифры — они всегда с нами.

— А вы помните, хотя бы в общих чертах?

— Что именно?

— Да цифры же.

— Это нашего плана цифры?

— Ну да! А то какие же?

— Мало ли какие, знаете, бывают цифры…

— Нет, нет, мне надо за текущий год цифры вашего плана. Вы их помните, товарищ Чекильцев?

— Представьте — не очень. Столько, знаете, впечатлений, сведений… циркуляров этих… ведомостей…бланков… прямо голова пухнет…

— Та-ак. Ну, а впечатления у вас каковы? Все ли нормально в вашей конторе?

— Это в каком смысле?

— Да в смысле же плана!

— Ах, плана… Да, план у нас есть…

— Ффу… Товарищ Чекильцев, это я и без вас знаю, что он есть. А вот вы мне дайте анализ этого плана.

— Анализ, вы говорите?

— Да вы что: русского языка не понимаете?

— Хе-хе… как то есть не понимаю? Отлично понимаю, товарищ Афанасьев. Тоже скажете… хе-хе-хе… Русского языка не понимаю… это я-то… Остроумно, между прочим!

— Поймите: мы производим обследование деятельности вашей конторы. Вот вы и помогите нам; расскажите: хорошо ли работает ваш директор? На месте ли он?

При этих словах в голове Чекильцева мелькнуло: «Вон как ставится вопрос: „На месте ли“!.. Пожалуй, пора поднажать, кое-что открыть о нем…»

И он, улыбнувшись саркастически, произнес:

— Да уж, знаете, у нас тут многим приходил в голову этот вопрос…

— Какой вопрос?

— Да вот, который вы сейчас задали…

— Ну, и как же вы считаете?

— Я?..

Чекильцев чуть было не спросил: «А как считаете вы?» Но, вспомнив правила игры, удержался и только искоса глянул на председателя. Лицо председателя не выражало ничего такого, что можно было бы принять за осуждение деятельности директора конторы. Ввиду этого Чекильцев решил подождать с нападками на своего начальника.

— Хммм… да-а-а, — протянул он, — вопрос сложный… Если хотите знать, даже не нашего ума дело.

— Это почему?

— А как же? Наш директор назначен главком. Утвержден министерством. Значит, заслужил так сказать. Вошел в номенклатуру. Да! Значит, он имеет данные.

— Он имеет свои данные. А вы — свои.

— Это в каком же смысле, товарищ Афанасьев?

— Так вы в плановом отделе у себя разбираетесь, хоть немного, в работе конторы?

— Хе-хе!.. Помилуйте!.. Только этим и занимаемся.

— Вот и расскажите нам.

— Об чем именно?

— О чем хотите. Обо всем. Да что вы притворяетесь наивным таким ребенком?

— Помилуйте, какой же ребенок… Скоро двадцать пять лет, как по этому делу, так сказать…

— Что-то не заметно. Ну, рассказывайте!

— Умм… Рассказывать? Сейчас… Умм… А что именно?

— Что хотите.

— Ах, так?.. Умм… Сейчас… Да. Кхм… Ну, вот. Наш плановый отдел… умм… он по штатам располагает четырьмя единицами. По смете конторы на нас приходится триста семьдесят пять рублей в месяц зарплаты, что составляет ноль целых шесть десятых процента бюджета конторы, а с расходом на почтовые, канцелярские и командировочные расходы…

— Не то, товарищ Чекильцев, не то рассказываете!

— Разве?

— Будто вы сами не знаете!.. Так как же: будете вы говорить или нет?

— Помилуйте, я лично — с восторгом…

— Так в чем же дело?..

— Господи!.. Да разве я… Вы только прикажите…

— Ну вот, скажите: правильно работает контора, товарищ Чекильцев?

— Вот именно!

— Значит, есть недостатки. Так?

— Безусловно! Где их нет!

— Ну, вот видите. А вы нам поможете вскрыть эти недостатки?

— А? Разве?.. Хотя — да. Да, да, да, это — мой долг. Именно помочь вам вскрыть недостатки.

— Я вас слушаю.

— Слушаюсь.

— Ну?

— А?

— Говорите!

— О чем?

— Да о недостатках же!

— А они есть?

— Вы же сами сказали!

— Когда?

— Тьфу!

— Вот именно! Я всегда это самое и говорил про наши недостатки: тьфу, да и только!..

Короче, когда через девяносто три минуты, протекшие в беседе с председателем комиссии, Чекильцев покидал кабинет, председатель перешел со стула на диван, где он полулежа вытирал увлажненные лоб и шею, повторяя:

— Вот это — тип… Ну и ну… Это что ж такое, а?.. Ну и тип!

А Чекильцев, закрыв за собой дверь в кабинет, позволил себе улыбку слегка саркастического характера. И думал он теперь так: «Что, съел? То-то, брат! Не на такого напал!»

Чекильцев полагал, что матч игры в «барыня прислала сто рублей» он выиграл целиком и полностью. На расспросы сослуживцев он весело ответил:

— Полтора часа говорили… Что мог, все раскрыл. Председатель комиссии меня благодарил, руку жал…

«Если бы, говорит, не вы, прямо не знаем, как бы мы тут разобрались»…

А через сутки на доске извещений висело решение комиссии: помощника начальника планового отдела Чекильцева от работы отстранить ввиду полного незнания своего дела.

Теперь на досуге Чекильцев думает о том, что выигрыш в игру «барыня прислала сто рублей» в иных случаях означает крупный проигрыш по работе. Пожалуй, тут он прав — хитроумный Чекильцев.

Всем известно, что извержение речи имеет смысл способствовать успеху того дела, о коем говорится в речи. А если самый процесс говорения наносит вред делу?.. Казалось бы, что в таких случаях оратору лучше замолчать. Но происходят иной раз такие эксцессы на фронте красноречия, когда оратор говорит во вред делу.

Оговариваем заранее: для воспроизведения такого эпизода нам потребовалось прибегнуть не к методу стенограммы, а к драматургической форме изложения.

Голос по радио: «Через пять минут от второй платформы отходит поезд номер семнадцать; просят пассажиров занимать места». Вбегает Отъезжающий в пальто, с чемоданом в руках.

Отъезжающий. Фу, кажется, успел… (Поставил чемодан, вытирает пот со лба.)

Появляется Провожающий. У него в руках — букет цветов.

Провожающий. Вот ты где!..

Отъезжающий. Вася? Какими судьбами?!

Провожающий. Тебя, брат, провожаю.

Отъезжающий. Ты шутишь!..

Провожающий. Что за шутки? Решение месткома. Поручили проводить тебя от лица нашей профсоюзной организации и пожелать тебе, так сказать.

Отъезжающий. Спасибо, друг! (Пожимает руку Провожающему.)

Провожающий. Это, брат, чепуха — твое «спасибо». Ты не перебивай… Я должен от имени месткома пожелать тебе…

Отъезжающий. Понимаешь, поезд сейчас уходит…

Провожающий. Ну и что? Поезд — это личное дело, а общественные дела и обязанности поважнее всякого поезда. Стань здесь! (Поставил Отъезжаюгцего, сам принял позу.) Дорогой товарищ Скачков! Разрешите мне…

Отъезжающий. Мы же с тобой двадцать лет на «ты»…

Провожающий. Попрошу не перебивать! Потом возьмешь слово. Да. Официально, от имени общественности я не могу говорить вам «ты». Я буду говорить тебе «вы». Уважаемый и дорогой товарищ Скачков!..

Отъезжающий (жалобно). Поезд уйдет!

Провожающий. Позвольте мне в вашем лице от лица месткома приветствовать то лицо, которое по путевке нашего месткома едет лечить свою печень, в лице которой данное лицо имеет больной орган.

Голос по радио: «Поезд номер семнадцать сейчас отходит. Провожающих просят покинуть вагоны».

Отъезжающий. Спасибо, пока, дорогой мой! (Пожал руку Провожающему.)

Провожающий (не выпуская руки). Э, нет… надо дослушать… На! (Дает Отъезжающему цветы.)

Отъезжающий. Поезд же!..

Провожающий. Ничего. Я — кратенько. Разрешите мне от лица нашего месткома и лично от себя в вашем лице приветствовать отъезжающее лицо, каковое, несомненно, возвратится с лицом как пополневшим, так и посвежевшим на базе путевки, выданной вам со значительной скидкой с полной цены таковой от лица нашего месткома. Мне думается…

Удары станционного колокола, свисток, гудок паровоза, шум тронувшегося поезда, который ускоряет движение. На этом фоне идет борьба Отъезжающего с Провожающим.

Отъезжающийй (кричит). Уходит! (Рвется, но Провожающий крепко держит его за руку.)

Провожающий (продолжает говорить, не обращая внимания ни на железнодорожные сигналы и шумы, ни на слова и действия Отъезжающего). Мне думается, что эта путевка сделает значительный вклад в ваше здоровье, каковое дорого нам всем не менее, чем лично вам. Почему я так говорю? Я говорю так потому, что мне известно решение по данному вопросу пленума нашего местного комитета, а также резолюция культбытсектора от двадцать пятого февраля. О чем гласят эти документы? Они гласят, что все мы, как один человек, готовы, чем возможно, помочь вам…

Шумы поезда убыстряются и понемногу стихают, ибо поезд ушел далеко.

Отъезжающий (вырываясь, кричит). Пусти меня! Я же не уеду!

Борьба. Провожающий одолевает. Отъезжающий сдался, прекратил борьбу.

Провожающий. В заключение мне остается только пожелать вам, товарищ Скачков, чтобы вы не манкировали теми процедурами, которые, безусловно, будут вам назначены на курорте…

Отъезжающий. Какие к черту процедуры! Я по твоей милости опоздал!

Провожающий. Разве? Ну, я не знаю, как на это посмотрит местком и наша комиссия… Во всяком случае, во вторник мы рассмотрим этот вопрос. Напишите нам объяснение. Вот так. Отдайте цветы! (Отнял цветы.) До вторника! (Уходит.)

Отъезжающий (спешит за ним). Могу я просить переменить мне путевку?

Провожающий (на ходу). Куда еще переменить?

Отъезжающий. Я бы хотел в нервный санаторий… или — в психиатрический…

Провожающий. Не знаю… Представьте справки… Обсудим на комиссии…

Оба ушли.

Недавно мы получили письмо:

«Товарищи, тут вот в газетах пишут, что кое-где злоупотребляют заседаниями. Заседают иногда целую ночь напролет. Так я должен сказать, что у нас в районе это бывает. Конечно, теперь, после того, как такие всенощные бдения осуждены, наши районные руководители не желают предать это дело гласности. Но все-таки мне удалось достать несколько листков из стенограммы одного ночного заседания. Листки без начала и без конца, да это и неважно: все ясно даже в отрывке. Если пригодится — опубликуйте. С тов. приветом X.».

Мы и публикуем.

…Председатель. Та-ак. Теперь следующий пункт повестки — сто сорок восьмой.

Голос с места. Хватился! Сто сорок восьмой пункт давно уж провернули. Теперь будет — сто пятьдесят первый…

Председатель. А? Совершенно верно. Сто пятьдесят первый пункт: утверждение сметы строительства свеклохранилища. Докладчик — товарищ Щелоков. Сколько тебе нужно времени, Щелоков?

Щелоков. Ммм… Ну, с полчаса…

Председатель. Много! Имеешь пятнадцать минут. Сейчас, значит, половина девятого… Братцы! Да ведь это — половина девятого утра?!

Голоса с мест. А ты как думал? Хватился! Всю ночь преем…

Председатель. Да… Тогда, товарищ Щелоков, придется тебе уложиться в десять минут… И потом, откройте занавеску, товарищи… Вот так… Совсем светло, оказывается… Я так и думал… Птички уже запузыривают… Ну, давай, Щелоков! Что ты тянешь?

Щелоков. Товарищи, всего наша смета предусматривает ассигнование ста девяноста семи тысяч девятнадцати рублей ноль-ноль копеек. Из чего складывается эта сумма? Она складывается из расходов на стройматериалы — тес и бревна, шифер, цемент, кирпич и так далее. Сюда же входит и зарплата в сумме… в сумме… мм… тридцать четыре тысячи восемьсот двенадцать бревен.

Голос. Это зарплата у тебя в бревнах?!

Щелоков. То есть, простите… Я говорю: наша зарплата в сумме тридцать четыре тысячи восемьсот двенадцать бревен…

Голос. Опять бревен?!

Щелоков. У нас, понимаешь, затруднения как раз с бревнами: не знаем, где достать… Вот они у меня и не выходят из головы.

Голос. Что ж, подходящее помещение для бревен! Смех.

Председатель. Давайте порядочек, товарищи… Говори, Щелоков…

Щелоков. На чем бишь я остановился?

С места. На бревнах.

Смех, оживление.

Щелоков. Значит, зарплата, если ее выразить в круглых бревнах…

Смех, аплодисменты.

Я хотел сказать: в круглой сумме эти бревна… эти рубли… эти…

Смех. Председатель звонит.

Председатель. Щелоков, слезай ты со своих бревен!.. (Звонит.) Говори по существу. Ты ж докладчик.

Щелоков. По существу, если хотите знать, я могу быть докладчиком только до пяти часов утра. Позднее— голова, знаете, забита…

Голос. Бревнами, да?

Смех.

Щелоков. Ага… То есть неостроумно! Глупо. Вообще я говорить отказываюсь!

Председатель. Давайте, товарищи, посерьезнее!.. Ведь это: поздно уже… то есть — рано… Мы сделаем, значит, так: цифры сметы всем уже розданы. Значит, пусть Щелоков отдохнет, а мы прямо приступим к прениям. Первый у меня записан по этому вопросу товарищ Сигалаев. Давайте, товарищ Сигалаев.

Сигалаев (с места). Хрр… Фьюуу… Хрр… Фьюууу… Хррр-рххх.

Смех, аплодисменты.

Председатель. Он что — спит?

Голос. Нет, он — так. Дай, думает, похраплю… В шутку. Ха-ха!..

Общий смех.

Председатель. Лищенко, давай, понимаешь, не будем острить под утро! Следующий имеет слово Колозубов. А вы там разбудите предыдущего оратора.

Колозубов (переждав шум бужения предыдущего оратора, говорит не слишком разборчиво, потому что у него затяжной зевок). Товарищи, по имеющимся у меня цифрам, строительство на сегодняшний день…

Голос с места. На вчерашний день.

Колозубов. Что?

Голос с места. Цифры у тебя, говорю, уже — не на сегодняшний день, а на вчерашний. Ведь заседаем-то мы с вечера.

Колозубов. А… это да. Так я и хочу сказать: цифры нам показывают, что (зевает) уа-уа-а-а-о-оо-а…

Председатель. Как ты говоришь?

Колозубов. Я говорю… (зевает) У-а-а-ооо-а-а-а… Ау-у-уа-а-о-о-э-э-ы… И в этом все дело.

Председатель. Слушай, Колозубов! Или ты зевай, или высказывайся. А то как тебе теперь возражать— я прямо не знаю… Следующий товарищ Ляшберг.

Ляшберг. Товарищи, в общем, я думаю, смету надо принять. Но тут есть один момент, который придется уточнить… Я имею в виду это… как его?.. Да… сейчас, сейчас вспомню…

Председатель. Ну?

Ляшберг. Сейчас, сейчас. Вот что значит, к вечеру память у меня — не та…

Голос. К утру!

Ляшберг. Нет! Утром я все хорошо помню. Вечером — да, действительно…

Голос. Да ведь сейчас-то — утро.

Ляшберг. То есть, конечно, утро, но для нас это — вечер. Так?

Голос. Можно к порядку ведения?

Председатель. Давай!

Голос. Что у нас на повестке? Смета строительства или вопрос о том: вечер сейчас или утро?

Председатель. Да, в самом деле, Ляшберг, вспомнил ты или нет?

Ляшберг. Нет, нет. Прямо как ветром сдуло… (Стучит кулаком себе по лбу.)

Председатель. Тогда — сядь! Потом возьмешь слово, когда вспомнишь. Ты что, Пищинский?!

Пищинский. У меня вопрос к докладчику. Можно? Товарищ Щелоков, скажите: как у вас дело с процентовкой выполнения? Перед тем как утверждать смету, хотелось бы это узнать, поскольку надо утверждать, а как мы будем утверждать, если мы не будем знать: что именно надо утверждать? Это же надо знать, а тогда можно утверждать то, что будем зна…

Председатель. Понятно!.. Щелоков, можешь ответить?

Щелоков. Нет. У меня, видите ли, эти сведения остались дома.

Председатель. Вот те на!.. О чем же ты думал? Идешь на доклад, а цифры дома… А что у тебя тогда. в портфеле? Портфель — как беременный все равно!..

Щелоков. У меня в портфеле… в портфеле… это… у меня подушка в портфеле…

Смех, оживление.

Я думал поспать немного, пока не мои вопросы…

Смех, аплодисменты.

Председатель. Товарищи, давайте к порядку!.. Поздно уже… то есть рано… Вот как мы тебе влепим выговор, Щелоков, так ты и дома спать разучишься, а не то что на собраниях… Лямесов, почему ты все время голосуешь, когда ничего даже не голосуется?!

Лямесов (с места). Это я не голосую… Это я гимнастику делаю, чтобы не уснуть. Я так: вдох… выдох… вдох… выдох… и руки — вверх, вниз…

Смех, бурные аплодисменты.

Председатель. Сядь, Лямесов! Что это на самом деле?! Нет, ты руки под себя подложи! Вот так!.. Вопрос о строительстве снимается! Несерьезно подошли к вопросу, переходим к следующему пункту!

Секретарь. Сто пятьдесят второй.

Председатель. Да! Сто пятьдесят второй: о выделении фондов на закупку ширпотреба. Докладчик — Разномясов. Иди сюда, ко мне, Разномясов, и давай…

Разномясов (с места). Я лучше буду отсюда говорить…

Председатель. Да нет, давай сюда. От меня всем слышно, вопросы будут потом…

Разномясов. Я лучше с места, Иван Алексеевич…

Председатель. Да почему именно с места?

Разномясов. Я разулся, Иван Алексеевич…

Председатель. Как разулся?!

Разномясов. Я совсем разулся…

Председатель. Это еще зачем??!!

Разномясов. Исключительно для кровообращения, Иван Алексеевич. Все-таки вторую ночь мы насквозь заседаем… Днем — на работе. Нога — тоже человек: она отдыху просит.

Председатель. Не знаю… не знаю… у нас, конечно, не дипломатическая конференция: цилиндров мы от вас не требуем, галстуки там бантиками, потом это… ну, с хвостами, — фраки — тоже не нужны. Но если все ораторы начнут тут разуваться, раздеваться…

Смех, оживление.

Это же предбанник получится, но не деловое совещание…

Бурные аплодисменты, хохот.

Давайте порядочек, товарищи!.. Разномясов, придется тебе тогда снять…

Разномясов (испуганно), Я снимать больше ничего не хочу!

Председатель. Да погоди ты! Я говорю, придется снять твой доклад, а ты…

Смех, аплодисменты.

Спокойно, товарищи! Переходим к следующему пункту. Сто… сто…

Секретарь. Сто пятьдесят третий…

— Товарищи, я сам — скромный работник учета, но мне хочется поздравить юбиляра… и… всучить, так сказать, свои мысли… Тем более все мы тянемся к искусству… У меня лично племянница тоже артистка — художественной гимнастикой вот с этаких лет… А теперь, например, нигде не найдешь гимнастического костюма, чтобы — по росту… Вы не думайте, что я — обыватель и буду исключительно про недостатки… Я сам понимаю: на юбилее надо возвышенно… приличная публика собралась… большинство — при галстуках… отмечаются разные даты… Вот у нас в районе ветеринарный врач тоже — сорок лет служения… Я к нему пришел домой поздравить, так этакая вот овчарка кусается, даже не предупредив ни слова… Разве ж так можно с людьми?.. Жаль, что милиции не было близко, а то бы я этого юбиляра за то, что он — без намордника… Или вот еще к нам оперетта приехала: цены местам такие… куда там эта овчарка!.. Я прошу жалобную книгу, а ихний администратор мне корчит… А на той неделе прихожу на концерт… Ну, нельзя же, в самом деле, за такие деньги показывать черт знает что… Эти номера я еще в одиннадцатом году в Витебске смотрел, и тогда цены на билеты были приличные… А теперь — что они делают? Например, мясо третий сорт — так? А они вешают табличку: первый сорт… В общем, очень рад, что мне удалось всем все рассказать… коротко и понятно даже для юбиляра, который… а что он, собственно, такого сделал, чтобы мы все ему… его… В общем — ура!.. Чтобы не портить и не отстать от других… А сам он, между прочим, даааавно отста… Ну, ладно. Я — всё уже высказа… Привет!

Желая повысить чисто литературное обслуживание своего читателя, мы даем ниже образцы готовых речей для творческих дискуссий. Практика показала, что по поводу вновь вышедшего произведения или книги произносятся речи трех родов:

1) неодобрительные по отношению к критикуемому произведению (книге),

2) одобрительные по отношению к нему же (ней же)

и

3) уклончивые.

Именно образчики таких высказываний и приведены здесь. Лица, желающие произносить речи, рекомендуемые нами, утруждают себя только вписыванием имен собственных в местах, которые отмечены на этот предмет пунктиром, да еще вычеркиванием ненужных определений опять-таки в показанных для сего местах. Произведя эту нехитрую работу, наш читатель имеет возможность произнести актуальную речь в общепринятом вкусе по поводу литературного произведения любого жанра. Эту речь даже не надо учить наизусть, так как, если вы будете читать ее по нашему печатному бланку, это произведет впечатление большей серьезности: известно ведь, что на наиболее ответственных дискуссиях принято речи произносить по рукописи.

— Товарищи! Скажу прямо: меня очень огорчил/а/о последняя/ий/ее повесть пьеса поэма книга стихотворение рассказ новелла план заявка (ненужное вычеркнуть) товарища ……… (фамилия автора)

Товарищ ………… (фамилия автора) — человек одаренный. Мы все вправе ждать от него/нее больших и красочных пьес произведений полотен книг и т. д. (ненужное вычеркнуть)

Между тем о чем он/она пишет? Он/Она описывает любовные приключения какого/ой-то …………… (профессия главного действующего лица) инженер врач шахтер дворник и т. п. Этот/Эта, с позволения сказать, герой/иня с кем-то там путается, с кем-то склочничает, с кем-то беспринципно якшается… Какое дело мне, читателю, до пошлых делишек пошлого инженер офицер директор студент (ненужное вычеркнуть) ишки?! И это пишется в те дни, когда газеты полны сообщениями о том, что передовик/ичка ……………… (указать отрасль промышленности или сельского хозяйства) тов. …………… (фамилия) перевыполнил/а свою норму на/в ……… %/раз! Вот где надо брать героев, товарищи! А нежелание тов. …………… (фамилия автора) видеть нашу действительность неизбежно должно было привести и привело к срыву провалу неудаче (ненужное вычеркнуть). Пусть это послужит уроком не только для тов. …………… (фамилия автора), но и для тех, кто, к сожалению, сегодня разделяет его настроение мировоззрение мысли! Да, товарищи, пусть!

— Товарищи! Скажу прямо: меня очень огорчили/о выступление/ия тов./тов. тов. …………… (фамилия/и одного или нескольких предыдущих ораторов), который/ая/ые со свойственной ему/ей/им близорукостью ничего не сумел/а/и понять в прекрасном/ой стихотворении новелле пьесе (ненужное вычеркнуть) тов. …………… (фамилия автора)! Неужели для того, чтобы быть актуальным, надо повторять страницы вчерашних газет?! Не думаю, товарищи! Не верю в это. Да и сам/а/и тов./тов. тов. …………… (фамилии предыдущих ораторов) в это не верит/ят! Зачем же понадобилось хулить прекрасное произведение?! Давайте разберемся, товарищи: о чем говорится в данном произведении? О дружбе и любви советских людей. Ведь так, товарищи? Так. Нужная это тема? Нужная. Важная? Очень! И я должен сказать, что …………… (фамилия автора) отлично справился/ась с показом быта наших инженер офицер бухгалтер проходчик и т. д. ов. В произведении этом есть подлинные находки. Вспомним то место, когда …………… (имя или фамилия действующего лица), встретив своего/ю друга жениха мужа невесту жену отца мать бабку тетку напарника сменщика ………… (имя или фамилия упомянутого персонажа) вдохновенно говорит об/обо …………… (тема беседы)!

Воистину: только очень талантливый автор, чутко прислушивающийся к тому, что происходит сегодня у нас в стране, мог создать такой/ую/ое ……………… (название жанра) и я, как читатель, искренне благодарен тов. ………… (фамилия автора) за доставленное им наслаждение!

— Товарищи, скажу прямо: книга поэма пьеса новелла повесть тов. …………… (фамилия автора) произвела/о на меня двойственное впечатление.

Нельзя не признать, товарищи, что автор набрел на настоящую тему. Действительно, на сегодняшний день законно произведение, которое трактует актуальный для нас вопрос о/об/обо ……………… (указать тему вещи). Но, товарищи, уж если брать эту тему, то почему не взять ее глубже?.. В самом деле, товарищи, разве наши инженер бухгалтер офицер грузчик студент /ы все смахивают на ………… (имя героя)?

Ведь нет же, товарищи, не все и не смахивают! Почему же автор боится показать нам и других лифтер коногон бухгалтер дворник штурман клопомор /ов?.. Идем дальше, с точки зрения чисто художественной в этой вещи есть определенные удачи. Например, то место, когда …………… (имя героя/ини) встречает своего/ю антипода собутыльника бабку начальника сожителя корреспондента и т. п. И говорит ему/ей о/об/обо …………… (тема беседы), — это неплохо сделано, товарищи! Неплохо, но вместе с тем автор не дотянул в описании весеннего зимнего ночного индустриального лесного субтропического антарктического палеонтологического марсианского пейзажа на страницах ………… (№№ страниц)! Факт, товарищи, не дотянул! Этот пейзаж не впечатляет, ему не веришь. А это — жаль, потому что, повторяю, произведение тов. …………… (фамилия автора) несет в себе плоды ростки зерна семена корни настоящей темы и подлинного писательского умения. Однако этим росткам листьям зернам плодам черенкам привоям тычинкам пестикам стрючкам дрючкам не суждено было расцвесть…

В одной парикмахерской состоялось собрание сотрудников. Заведующий данной парикмахерской произнес на собрании такую речь:

— Товарищи, ни для никого не секрет, что наша парикмахерская на сегодняшний день плана не выполняет. У нас сильно отстает обстригаемость. Хромает обриваемость. Почти на нет сошла головная обмываемость. И даже резко снижается одеколонная опрыскиваемость. Давайте, товарищи, разберемся: почему у нас отставаемость?

Прежде всего надо сказать прямо, что многие мастера работают криво. Вот Мария Ивановна дает крен налево в каждой операции. Напрасно вы говорите, что — нет, Мария Ивановна! Еще вчера от вас ушел один клиент, так у него с правой стороны волос осталась целая роща, а слева — один пустырь!

А что делает Дуся Лапочкина? Она ни одного клиента не выпустит, чтобы у него крови не выпустить. Скорую помощь на той неделе вызывали? Вызывали! А между тем брить клиента — это не значит рубить его, как печенку! Давайте, товарищи, условимся; больше пяти порезов на одну щеку не делать!

Стрижку бокс мы не освоили? Не освоили! У нас заместо бокса выходит простая драка с волосами клиента!

Теперь окраска бровей. Неужели не ясно, что если эти две брови находятся на одном лице, так их надо красить в один цвет, а не в два цвета?! А у нас мастер Лукьянов вчерашний день выпустил клиента — как? Одна бровя рыжая, а другая черная. Куда это годится? Это годится в цирк для клоуна. А клиент оказался не клоун, но заведующий промтоварным магазином. Он потом плакал: «Меня, говорит, за такие брови, безусловно, с работы снимут! Покупатели будут говорить: если у тебя собственное лицо линяет, что же можно ждать от твоих товаров?!»

Перехожу теперь в дамский зал. Ведь это же факт, что на днях к нам одна гражданка пришла вся в кудрях, а домой ушла почти лысая! Что же, она приходила, чтобы отдать нам свои локоны? Нет, товарищи! Оставила она их исключительно из-за того, что мастер Колыхаева включила электричество для завивки, а сама ушла чай пить. И теперь наша парикмахерская выплачивает этой гражданке из расчета по рублю за каждую бывшую кудрю. И главное, она сколько захотела, столько с нас и получила. Кудри Колыхаева сразу вымела, даже не дала сосчитать. И теперь мы платим, может, за три головы из-за того, что у Колыхаевой голова дурная!..

А ресницы? Окраску ресниц у нас доверяют ученицам. А что из этого получается? Вон ученица Симакова покрасила одну клиентку. Та говорит: «Я вас просила сделать, чтобы у меня ресницы были черные, а вы мне сделали зеленые!» Симакова ей отвечает: «Это, говорит, временно, к вечеру они у вас все равно вылезут». Так разве это надо, чтобы краска действовала на ресницы, как перетрум на клопов?!

Правда, я ученице Симаковой устроил головомойку… Кстати, насчет головомойки: жалуются тоже клиенты, что головы моем холодной водой. Так нельзя. Лучше уж ошпарьте клиента кипятком, чем студить его!..

Потом сушка волос после мытья. Мы сушим теперь на электричестве. Если электричество не тянет, сушите на керосине, на газу, на угольях, но только сушите, а не выпускайте клиента в сыром виде на улицу!

Перейдем теперь к маникюру. Маникюром называется, когда стригут ногти, но не пальцы. Ясно? Потом еще насчет лака. Надо как-то сделать, чтобы с ногтей лак сходил, когда клиент уже домой сходил. А то вон Маргарита Петровна делала одному товарищу маникюр четыре часа кряду. Почему? Потому что, пока она ему ноготь отлакирует, с другого ногтя лак рассасывается прямо начисто. Так он, знаете ли, в конце концов зажал весь лак прямо в кулак и пошел в наш трест объясняться.

Последний вопрос: насчет инвентаря. У мастера Гуляева, например, машинка волосы выдергивает пучками. И визжит все время эта машинка так, что сразу даже не разберешь: что клиент визжит, а что машинка навизжала.

Все эти недостатки надо изживать. Давайте ударим по клиентам хорошей работой! Плюс ударим вежеталем! Плюс одеколоном! Плюс ударим кипятком и лаком!

Мы будем драться за полную обслуживаемость! Ни одного клиента не оставим без драки! Всех уложим по прическам! Всех обкорнаем по стрижке. Всех обрежем по маникюру! Всё!

— Теперь, знаете, в газетах все нападают на банкеты: и дорого, мол, и чересчур часто, и не в тех случаях, когда надо, банкетничают. Напрасно это. Банкеты и вообще всякая еда и питье на службе — очень полезная вещь. Так, знаете, ли смягчаются нравы, так на всех благотворно действует… Вот и у нас в учреждении…

Я по общественной линии — секретарь производственного совещания. Могу я вам показать стенограммы наших совещаний. Например, первая стенограмма: производственное совещание безо всякого угощения. Так сказать, всухую… Читайте отсюда…

Да, увы! еще долго наш быт будет «радовать» этакими ягодками, без которых вполне можно было бы обойтись. Разнообразие здесь большое. И нет смысла перечислять все, как говорят дипломаты, «аспекты» или, как говорят шахматисты, «варианты» конфликтов и проступков, заблуждений и недопониманий, путаниц и умыслов, какими одаряет нас действительность… В общем-то сатирику еще есть где показать свое умение отобрать факты и отобразить…

Вот я и отобрал по моему разумению. И отобразил по моим способностям. А теперь Вы, дорогой, читатель, включайтесь в игру: вкушайте приготовленные для Вас ягодки… Вкушайте, вкушайте, чего там!

Сейчас же у входной двери в райжилуправление сидел старик швейцар, который оглядывал ленивым подозрительным взглядом всех входящих. У него я и спросил, куда мне пройти.

— Насчет, значит, перестройки? Внутри квартиры? Это — к Сахару Медовичу. Комната семь.

И старик махнул рукою, указывая направление.

— Позвольте… Как, вы сказали, фамилия товарища? Медович?

— Нет, — неторопливо усмехнувшись, заметил старик, — фамилия ему — Корпачев. А уж это прозвище такое дадено: Сахар Медович. Седьмая комната. Вон туда, значит.

В седьмой комнате за столами сидели четыре сотрудника. Я спросил, кто из них товарищ Корпачев. Отозвался тот, что работал за крайним столом в углу. Отозвался сварливо, но сейчас же скроил приятную улыбку, отчего по лицу его разбежались десятка два морщин, а опущенный книзу нос неожиданно как-то задрался кверху.

— Я — Корпачев, я, я… как же: именно я. Чем могу служить? Да, впрочем, что же вы… прошу покорно садиться…

Я сел и объяснил суть моего дела.

— Мне сказали, что это надо к вам, правда?

Медович-Корпачев, слушая меня, сочувственно кивал головою. На вопросы отвечал крайне предупредительно:

— Ко мне, ко мне, к кому же еще? Исключительно ко мне. И вот что я вам скажу: мы вам эту дверь охотно позволим перенести. Охотно!.. Только принесите нам разрешение районной строительной комиссии. Знаете, существует такая при исполкоме райсовета.

— А без разрешения — нельзя? Ведь дело-то чепуховое: по той же стене передвинуть на два метра дверь. И стена-то — не несущая: так, легкая переборка…

Корпачев развел руками с явным огорчением:

— Увы… Сие — не в моей власти. Может быть, на ваш взгляд это похоже на бюрократизм, но я человек здесь маленький, я не смею…

— Так, может, попросить начальника вашего управления? — предложил я.

Корпачев доверительно нагнулся ко мне и зашептал:

— Вот уж не советую! Нарветесь на отказ, и притом — на грубый отказ. Управляющий у нас — человек жесткий. Некто Нифонтов. Мы еще кое-как с ним ладим. А на свежего посетителя он та-ак может рявкнуть… Сделайте лучше, как я советую. Одна бумажечка из стройкомиссии — и всё…

Поблагодарив, я направился к выходу. Старик швейцар спросил у меня:

— Ну что, Медович наш куда тебя погнал?

— Почему погнал? Обещал сделать. Вот только я принесу бумажку из строительной комиссии…

Швейцар покрутил носом и ухмыльнулся:

— Походишь ты теперь по разным комиссиям…

Я вышел на улицу с некоторой тревогой. Однако в строительную комиссию мне пришлось зайти всего два раза и нужную бумагу мне выдали. С торжеством принес я ее Корпачеву.

Медович-Корпачев встретил меня, словно старого друга, с криком: «А-а-а! Почет и уважение!..» — звонко хлопнул по моей ладони, желая совершить рукопожатие. Насильно посадил на стул. Сунул мне в рот папиросу и сам поднес спичку, несмотря на мои уверения, что я не курю. Затем Корпачев надел очки и, сделав каменное лицо, принялся изучать принесенную мною бумагу. Изучал долго. Я уже стал беспокоиться и дрогнувшим голосом спросил:

— Что, может, не так написано?.. Не по форме?..

— По форме-то оно по форме, — задумчиво отозвался Медович, — да я боюсь, как бы тово…

— Что «тово»?

— Как бы районный архитектор не обиделся, что мы, понимаешь, обходим его ведомство…

— Как обходим?.. Мне говорили, что в этой комиссии есть представитель райархитектора…

— Одно дело представитель, а то — сам райархитектор товарищ Сорочкин. Давай, понимаешь, уважим старика. Сбегай ты к нему. Пусть он черкнет где-нибудь в уголке этой бумаженции: «Не возражаю. Сорочкин». Или там: «Согласен». А то и просто: «Сорочкин». Договорились? Ну, что тебе стоит?!.. Пустяк же!..

Корпачев поглядел на меня так сладко, такая нежная просьба светилась в его глазах, что я пролепетал со вздохом «договорились» и направился к райархитектору. Попал к нему. Объяснил свое дело. И в ответ услышал сердитое:

— Слушайте, что он там крутит, ваш Корпачев? Эта переделка вообще меня не касается, поскольку уличного фасада она не затрагивает. Вполне он может разрешить сам. И нечего мне писать!

Уговаривал я райархитектора сорок минут и добился появления в углу бумажки двух каракуль, которые с некоторой натяжкой можно было расшифровать как «согл… Сор…» («Согласен. Сорочкин»).

При виде меня Корпачев возликовал на этот раз так, словно выиграл двадцать пять тысяч. Не знал, куда усадить. Угощал мятными конфетами (за эти дни он бросил курить) и чаем. Называл молодцом, лихачом и «оперативным орлом» за то, что я «так ловко (по его словам) обошел этого старого склочника Сорочкина». А в заключение потребовал, чтобы я принес ему еще одну бумажку: из пожарной охраны.

— Но ведь пожарники не возражали еще в строительной комиссии! — возопил я.

— Знаю. Помню. Учитываю. Но: за это время вышла новая инструкция касательно внутриквартирных мер пожарной безопасности. Чем черт не шутит? А вдруг эта твоя дверь и нарушает новую инструкцию? — ведь может же так быть? Может. Значит — дуй к пожарникам!

Я дунул к пожарникам. Принес справочку и от них. Потом «дул» по очереди; в райздравотдел, в домоуправление, в райфинотдел, в дезинфекционное бюро, в райжилотдел… Когда, утомленный этими многочисленными посещениями, я принес уже десятую справку, Медович-Корпачев сказал мне:

— Пожалуй, почти всё.

— «Почти»? — прошелестел я, приходя в отчаяние от этого невинного наречия. — Почему — «почти»?!

— Угу. Теперь еще согласуем с трестом очистки…

— Да он-то при чем — трест очистки?!

— А как же!.. Если эту твою дверь переносить, — нежно объяснил мне Медович, — будет строительный мусор. А мусор кто должен удалить с территории жилого дома.? Трест очистки. То-то и оно!

— Нет! — произнес я трагическим шепотом. — В трест очистки я не пойду. Я пойду к вашему начальнику Нифонтову и попрошу его…

— Пожалуйста! Пожалуйста! Если ты хочешь получить отказ в самой грубой, унизительной форме…

Я отправился не к Нифонтову, а — в трест очистки. Проходя мимо швейцара, я слышал, как этот мудрый старик кивнул на меня подбородком, поучая очередного посетителя:

— А чего вам обижаться особенно?.. Вон человек второй месяц таскает нашему Сахару Медовичу разные справки — и ничего: смотри как еще бодро шагает. А вы недели еще не отходили — и нате вам: жаловаться надумали…

Самое замечательное, что и впредь Сахар Медович в отношениях со мною полностью оправдывал свою кличку: он был ласков, предупредителен, угощал меня чем мог, расспрашивал о здоровье, о семье, ссужал бумагой и перьями для писания различных заявлений, редактировал всю мою сложную переписку по вопросу о передвижке двери на два метра… Словом, я не мог жаловаться ни на что, кроме… Кроме того, что в решении дверного вопроса неизменно возникали все новые и новые препятствия.

Наконец, однажды, когда Сахар Медович предложил мне начать по второму кругу обходить учреждения, в которых я уже побывал, — это, видите ли, под тем предлогом, что начался новый бюджетный год и посему он, Сахар Медович, сомневается в действительности всех добытых мною справок, — вот тут-то я не выдержал и пошел к грозному Нифонтову.

Кабинет Нифонтова помещался рядом. Сахар Медович, передвигаясь впереди и несколько сбоку от меня, проделал весь путь от своего стола до двери кабинета. Он все уговаривал меня не навещать грубого самодура. Но я, отстранив Медовича, пошел к Нифонтову…

Самодур обладал спокойным и серьезным лицом. Приветливо поздоровавшись, Нифонтов выслушал, в чем суть моего дела. Он поглядел только на три бумаги из той объемистой папки, в какую превратилось «дело о передвижке двери». Поглядел и стал красным от гнева.

«Вот оно! — подумал я. — Начинается. Не надо было мне ходить к этому тирану…»

Нифонтов между тем позвонил и приказал вызвать к нему Медовича. Очень скоро вошел сей последний. Физиономия у него была такая, что слова Сахар и Мед были совсем несостоятельными определениями ее сладости. Пожалуй, определение Сахарин Суперсахаринович кое-как подошло бы к этому выражению лица. Но, услышав то, что говорил ему Нифонтов, Корпачев быстро утерял свою сладость. Личность у него сделалась просто кислой.

Нифонтов сказал:

— Послушайте, Корпачев, опять то же самое, да?.. Вместо того чтобы решить пустяковый вопрос, который входит в ваши прямые обязанности, вы гоняете человека безо всякой нужды! Сейчас же выдайте товарищу разрешение передвинуть дверь!

При входе в зал работников конторы встретил распорядитель ресторана. Почтительно, обеими руками пожав руку начальника конторы Сапникова, распорядитель с ласковой укоризною произнес:

— Забываете нас, Семьдесят-Восемьдесят, совсем забываете!

Словами «Семьдесят-Восемьдесят» распорядитель, по ресторанной привычке, заменил неизвестное ему имя-отчество Сапникова. Ловко вставленные в разговор, эти два числительных воспринимались на слух как имя-отчество и притом — любое имя-отчество.

Сапников, довольный оказанным почетом, важно произнес:

— Дела, голубчик, дела не пускают!.. А чем нынче будешь угощать?

— Чем прикажете, Семьдесят-Восемьдесят, тем и накормим. Осетринка сегодня свежая, балычок есть…

— Ну, смотри! — строго заметил Сапников. — Мы сегодня принимаем товарища из центра. Должны же мы ему показать, какое у нас в городе хлебосольство?! То-то!

Догадливые официанты уже сдвигали столы, и сотрудники конторы рассаживались за ними сообразно занимаемым должностям.

Сапников, усадив подле себя несколько растерянного работника из центра, начал заказывать:

— Салатец ты нам сооруди поострее…

— Слушаюсь. Салат «паризьен» дадим, Семьдесят-Восемьдесят, и потом еще огурчиков…

— Нет, голубчик, пускай твой «паризьен» медведь есть! Ты нам крабов найди на салат!

— Слушаюсь. Еще чего-с?

Скромный техник, севший в самый конец стола, захотел проявить свой опыт в ресторанных делах. Понатужившись, он пропищал не своим голосом:

— Хорошо бы сейчас красной икорки!

— Нет, зачем же красной, — поморщился Сапников, — это просто негостеприимно. Икры — так уж надо черной. И не вздумай подсовывать нам какой-нибудь там паюс!

— Обижаете, Семьдесят-Восемьдесят, как же можно для вашей организации и вдруг — паюс? Зернистой принесем со льда…

— Ну, то-то! Потом подашь водочки. «Столичной», безусловно. «Кинзмараули» есть?

— Как не быть! Для вас-то?! Потом «Твиши» поставим. Коньячку для любителей.

— Отлично. А под конец можно шипучего!

Запасы закусок трижды возобновлялись на столе.

Бутылки и графины с неизъяснимой быстротой трижды превращались из опустевших в наполненные.

И тут распорядитель улучил момент шепнуть Сапников у:

— Счетик, как всегда, Семьдесят-Восемьдесят, отправим в контору на ваше имя?

Сапников, разнеженный обильной едой и вином, мягко ответил:

— А куда же, дурашка? Давай прямо в бухгалтерию.

Но сидевший напротив Сапникова главный бухгалтер энергично перебил:

— Нет, насчет бухгалтерии — это вы оставьте!

— Ты о чем, Вася? — удивился Сапников.

— Вы же сами знаете, — зашептал бухгалтер, — относить на счет учреждения банкеты теперь строго запрещено…

— Как-нибудь проведешь, — добродушно отозвался Сапников и добавил распорядителю: — Ступай, голубчик, распорядись насчет рябчиков…

Бухгалтер жестом задержал распорядителя:

— Нет, постойте: я за счет конторы платить не буду!

Бухгалтер говорил шепотом, но крайне твердо.

Сапников поерошил волосы, сделал судорожную улыбку в сторону товарища из центра, процедил ему:

— Кушайте, пожалуйста, что ж вы не кушаете?..

И только после этого зашипел на бухгалтера;

— Хорошо… Тогда кто будет платить за все это?

— Кто ел, тот и будет платить… Вот я первый…

Бухгалтер извлек из кармана потертый кошелек с металлической пастью, нажал на запирающие его шарики. В открывшемся кошельке обнаружилась трешница, квитанция в приеме заказного отправления и немного разменной монеты.

— Дурак! — снова зашипел Сапников. — Лезешь со своей трешницей… Тут уже съели на полтораста рублей да заказано на столько же…

— Будем вычитать из зарплаты, — грустно сказал бухгалтер.

Сапников оглядел пирующих решительным и даже злым взглядом.

— Ты чего, Лапин? — спросил он у сотрудника, который о чем-то шушукался с официантом.

— «Напареули», понимаете ли, всё, — объяснил сотрудник. — Велю ему подкинуть еще бутылочку-другую…

Сапников, наливаясь кровью, закричал:

— Ты-то кто здесь такой, чтобы заказывать! Эй, эй, Гаешников, положи рака обратно! У самого на тарелке рачья скорлупа не умещается, а сам еще хватает!.. Распорядитель, раки у вас поштучно идут?

— Поштучно, Семьдесят-Восемьдесят, а как же?

— Ну, так убирайте, что осталось из раков, чего смотрите?! И сколько возьмете назад, скинете из счета… Да! Распорядитель! Рябчиков не надо! Отменяю!

— Виноват, Семьдесят-Восемьдесят, рябчики уже — в плите…

— Ну и что же? Выньте и того… на салаты потом пустите, для других посетителей…

— Никак невозможно. Товар считается проданный.

— Как это — проданный, когда мы не желаем кушать? Жалобная книга у вас есть? Несите сюда книгу!.. Эй, вы там! Не начинайте, не начинайте новую бутылку… Ну да, я вам говорю!..

Главный бухгалтер, который, выйдя из-за стола, о чем-то поговорил уже с председателем месткома, наклонился к самому уху Сапникова.

— Как будто устраивается, — зашептал он, — устраивается с оплатой счета. Сейчас добился договоренности с предместкома Потаповым: всю сумму он отнесет на культмассовые мероприятия месткома. У них по смете осталось что-то около тысчонки…

Сапников глубоко вздохнул и расплылся в улыбке:

— Давно бы так!.. А то пугаешь только… «Эх, что ж вы, братцы, приуныли?!..» И тебе, Лапин, не стыдно? Видишь, что у гостя нет вина, а сам и не думаешь спросить новую бутылочку!..

— Виноват, товарищ Сапников, сейчас закажу.

— То-то «виноват»… Гражданин метрдотель, а гражданин метрдотель, где же ваши пресловутые рябчики? Что? Зачем мне жалобная книга? Я рябчиков желаю кушать, а не жалобную книгу!.. Брусничное варенье к дичи у вас имеется? Подать сюда сейчас же!

И пир возобновился. Рябчики буквально таяли, не оставляя после себя даже костей…

На прием к врачу в сельском медпункте вошел очередной пациент. Голова его была обвязана бинтами почти сплошь: на виду оставались только один глаз, окруженный синяком, и кусок темени с неровно выстриженными волосами. Рука была в шрамах и царапинах и висела на кушаке, перекинутом через плечо.

Врач спросил привычным тоном:

— Первый раз в нашем пункте или уже лечились?

— Дохтор, это… кхм… нешто вы меня не узнаете? — с трудом прохрипел вошедший.

— А как вас можно узнать, когда вы весь — в бинтах?..

— Это… кхм… я, точно, упустил из виду… В общем, я — Сазонов Николай… из этого Терентьева…

— Позвольте! Сазонов — молодой парень, кудрявый… А вы вроде лысый, — так?

— Не-е… Это я самый… Только меня сбрили, кхм… поскольку у меня на башке — будь здоров чего понаделано!.. Четыре раны, между прочим, зашивали…

— В больнице?

— Ага. Возили в район. Ну, ничего: обещали, что…кхм… заживет… со временем, конечно… А вот рука и под глазом которое… велели к вам зайти, чтобы вы… кхм… наблюдали, безусловно… Ну, и голову — тоже надо наблюдать…

— Разматывайте бинты. Где ж это вас угораздило?

— Дык престольный же мы справляли… ой-ой… дерет, проклятый… Прилипло опять!..

— Дайте я уж сам… Какой такой у вас в Терентьеве может быть «престольный праздник», когда церковь в вашем селе тридцать лет назад закрыта?

— Ой, осторожнее, доктор!.. Когда били, и то не так больно было!.. Точно: церковь у нас закрытая… я даже не помню, когда она работала… Ой!.. Клуб у нас в церкви… Ой-ой-ой, доктор, голубчик, хоть вы-то меня пожалейте!

— Все уже. Снял. Ддаааа… эко вас угостили… Кто же именно?

— Лучший мой друг, ежели хотите знать, Васька Фоминых…

— Тракторист?

— Ага… Ой! Жжется и это… кхм… даже в нутро отдает…

— Ну и за что он вас — этак-то?

— А кабы кто знал… Он и сам, безусловно, кхм… не помнит. И тем более я его тоже так отделал, что его там положили…

— В больнице?

— Ага. Архангельский Петр Николаевич — главный врач — говорит: «Чуть бы посильнее его стукнули, ну — и конец: становись, ребята, в почетный караул»… Оставил Ваську у себя в палате. «Попробую, говорит, заштопать, что осталось»…

— И не совестно вам?

— Безусловно — совестно. Но ведь: не мы первые, не мы… кхм… последние… Престольный же!

— Тьфу! Глупость какая! Сам же говорит: и церковь не помнит, а вот ведь поди ж ты: чествуете какого-то там «своего» святого, который когда-то был приписан к вашему храму.

— Дык если бы его… У нас, говорят, был Никола, а мы-то бушевали на Илью…

— Еще лучше!.. И кто это вас агитирует за святых?

— Самогон агитирует — а еще кто же? Эта вредная бабка Лукинишна — она как наварит ведра три, а то — четыре, то сейчас удумывает: за кого то есть пить… Покуда не распродаст все, народ и бесится…

— Так ведь сейчас самая горячая пора. Уборка!

— То-то и оно! Мы из-за этого Ильи-пророка слободно можем знамя потерять… Ой-ой-ой, доктор, нельзя ли чем-нибудь послабже промывать: щиплет, проклятое!

— Ничего, ваш самогон не слабее был… И как он тебе глаз не выворотил совсем?!

— Наверное, Илья-пророк заступился за меня… хе-хе-хе… Спасибо вам, доктор, огромадное…

— Стой! Дай руку-то еще посмотрю!.. Ну и орлы! Прямо как на войне!

— Ага. Дядя Семен Чиликин, который три ордена Славы заработал в Отечественную, он как глянул на нас, говорит: «Я с самых госпиталей в сорок третьем году таких повреждений не видывал!»

— Так-таки и не помнишь, из-за чего подрались вы?

— Да кабы мы одни… А то еще душ пятнадцать побито, поцарапано, помято… Но, конечно, мы с Васькой— первыми номерами идем. В смысле увечий. А из-за чего началось, — кто ж теперь может сказать? Моя Грунька разъясняла, будто Василий стал меня попрекать, что я техминимум плохо знаю и в тракторе разбираюсь хуже его. А я ему крикнул, что он на уборке отстает… Слово за слово, а самогон-то уже — внутри нас, он жару наподдал… И народ вокруг тоже весь воспламененный…

— Судить вас нужно, вот что!

— Наш председатель грозится, что протокол на нас оформит. «Подожду, говорит, когда тот бугай очухается в больнице и, предоставлю на вас материал». Только — навряд ли…

— Почему?

— У самого у председателя рыло в пуху: правда, драться он не дрался, но тоже пьяный ходил по всему селу и на работу на другой день не вышел… А за ним — и прочие все… Уж не знаю, как вас благодарить, товарищ доктор…

— Самая лучшая благодарность: не деритесь больше! Не справляйте этих дурацких праздников. Хотя — теперь уже отыграли вы «престольный» — так?

— Ой, не скажите, доктор: старики говорят, скоро покров будет. На покров — в Бубновке престол. И там церковь действующая, оттуда к нам народ завсегда приходит, а мы — к ним… Опять же Лукинишна вчерашний день, я видел, рафинаду волокла домой четыре авоськи… Не миновать нам еще гулять!..

— Вы, как я погляжу, просто мученики…

— А вы думаете — легко, да?.. Счастливо оставаться вам, доктор. Если на покров что-нибудь мне поломают, я уж тогда прямо к вам. Если, конечно, сумею доползти…

И, вновь обвязанная со всех сторон, жертва престольного праздника покидает кабинет…

Научный сотрудник биологического института Крамаренко работал на своем месте в одной из лабораторий института, когда к нему подошел заведующий хозяйством этого института некто товарищ Лыткин, Крамаренко рассеянно ответил на приветствие Лыткина и снова наклонился над микроскопом.

— Тек-с, — солидно протянул завхоз и вытащил из кармана сильно поцарапанный пластмассовый портсигар. — Всё работаете, я смотрю, по научной части… Закурим?

— Угу, работаю, — отозвался Крамаренко и сделал карандашом запись в блокноте, лежащем подле микроскопа. — Спасибо, я не курю.

— Ну да?.. Приходится только приветствовать. Ваш брат ученые даже высказываются, якобы табак есть яд. Хотя лично я не замечал…

Крамаренко промолчал, и завхоз, выдохнувши носом дым от сигареты, заговорил опять:

— Между прочим, Николай Степанович, я вот замечаю: ученым довольно даже интересно работать. А?

— Как кому нравится…

— Вот я и говорю: лично мне очень нравится. Меня сюда к вам перебросили три месяца назад. И я смотрю, работа у вас чистая, аккуратная. Непыльная работа. Книжки там, микроскопы, банки разные, — эти, как их? — реторты, ампулы… опять-таки спирт сплошь и рядом… — тут Лыткин крякнул и посмотрел на сотрудника.

Крамаренко и на этот раз промолчал. Лыткин докурил, сунул окурок в карман и продолжал:

— Н-да-мм… Потом опять возьмите: ученых неплохо, понимаешь, обеспечивают. И зарплата, и все остальное: путевки там, премии… Я вас что хотел спросить, Николай Степанович: как это вам в голову вскочило в свое время сделаться именно что ученым?

Крамаренко, делая очередную заметку в блокноте, сказал:

— Потянуло, знаете, еще в ранней юности… Я всегда интересовался биологией…

— Смотри ты, как вас правильно тянуло. Вы ведь как будто кандидат на сегодняшний день?

— Угу. Кандидат биологических наук.

Лыткин прищелкнул языком и повторил:

— Биологических наук. Вот это — да! Оригинально! Интересно так звучит. Красивенько… Ну, а как же вы это — попали в кандидаты? Ведь вы же, я знаю, родились на селе и так и далее…

— Да. А потом я окончил среднюю школу и вуз, защищал диссертацию.

— В этом-то и вся закавыка. Об чем у вас была, я извиняюсь, диссертация?

— Я работал над такой темой: о влиянии желез внутренней секреции на рост млекопитающих. Изучал литературу…

Завхоз понимающе кивнул головой и принялся свистеть «Темную ночь». Потом он спросил:

— А эту литературу вы мне не можете одолжить? Поскольку, понимаешь, сами вы уже — кандидат, и оплачивают вас как положено, и так и далее… А?..

Крамаренко оторвался от микроскопа и с удивлением взглянул на завхоза:

— Зачем вам литература?

— Понимаешь ли… Хм… Я хотел посмотреть, не хватит ли там еще на одну эту — как ее? — дистанцию… Может, я выкрою для лично себя чего-нибудь…

— Позвольте! Для диссертации нужна и собственная эрудиция. Одними чужими трудами не обойтись…

— Чего, чего еще нужно?

— Эрудиция, я говорю. Ну, познания в области науки.

— Ааа… Это у меня есть. Все ж таки диплом у меня какой-никакой имеется: кончил я в свое время автотракторный, понимаешь, техникум…

— Да, но для того, чтобы стать кандидатом, нужно иметь законченное высшее образование.

— Ну и что?.. Наш техникум, я слышал, впоследствии был приравнен к вузу. И потом здесь уже, у вас, я за три месяца поднатаскался… Одних научных крыс через мои руки прошло штук… штук, понимаешь, порядка тысяч пяти…

— Каких это «научных крыс»?

— Ну, этих — белых. Над которыми вы же опыты делаете. А кто этим крысам создает условия? Кто их поит, кормит, следит, чтобы клетки им чистили вовремя?.. Исключительно товарищ Лыткин, то есть я. Опять же возьмите научную посуду, химикалии, — дрова плюс бензин… Всё — я да я. Если хотите знать, у меня есть огромные знакомства в научном мире. Член-корреспондент Академии наук Петрофилов, Афанасий Афанасьевич, — всегда он со мной за руку здоровается. Профессор Любавский опять же; профессор Щеглов; потом этот — как его? — с седой такой бородкой и очки на носу с зажимом, как для белья, он — тоже… Да мало ли кто… Нет, я, понимаешь, тоже от науки недалеко ушел. Мне теперь получше книжек раздобыть, и я ее мигом сварганю — эту вашу дислокацию.

— Диссертацию?

— Ее. Так что же — дадите вы мне литературу? — И, увидев, что Крамаренко пожимает плечами, Лыткин торопливо продолжал: — Ей-богу, ну что вам стоит? Такие мы с вами друзья, понимаешь, еще весною я вам подсобил на дачу перебраться: грузовичок дал и с горючим… А вам жалко на подержание две какие-нибудь там книжки мне сунуть. Тем более вы уже сами с этих книг всё посписали…

— Я не списал, — отозвался научный сотрудник, — я их цитировал… ну, ссылался на них…

— А теперь дайте я сошлюсь. Жалко вам, да?

Крамаренко еще раз пожал плечами и, поняв безнадежность дальнейшей беседы, сказал:

— Извольте. Я вам принесу два-три труда по биологии.

— Вот и хорошо! — оживился завхоз. — А у меня шурин есть — он сам товаровед — в нашем райпищеторге устроился. Так он живо разберет, что там к чему, и подсобит мне. Тяните сигаретку… ах да, вы не курите… Потом я надеюсь на наших сотрудничков: кое-кто для меня потрудится охотно… Да… Так я завтра наведаюсь за книжками. А то прямо обидно, понимаешь: все кругом ученые, даже — крысы, только я один неученый… Надо будет еще свой диплом поискать — из автотракторного техникума. Куда-то жена его запихала при переезде… Пока, значит…

Командировочное удостоверение № 17/245, выданное Масленникову С. П. добровольным спортивным обществом «Станок», появилось следующим образом: председатель означенного ДСО сидел у себя в кабинете и, попивая несколько остывший чай из стакана с персональным подстаканником (из числа призовых подарков), просматривал свежий номер газеты «Советский спорт». Внезапно он крякнул настолько громко, что секретарша Люся приоткрыла дверь в кабинет из приемной и спросила:

— Звали, Николай Аполлонович?

— Нет… Хотя — да. А ну, кликни ко мне этого Масленникова!

Люся исчезла и закрыла дверь. А председатель задержал свое внимание на странице «Советского спорта», которая лежала перед ним в тот момент, когда он крякнул. Более того: председатель нервно похлопывал по этой странице ладонью и повторял:

— Ведь вот что делают!.. Если сам не зацепишь, то прозевают обязательно!.. Экий бессовестный народ!..

Но вскоре дверь в кабинет открыл начальник команды легкоатлетов общества «Станок» — ожидаемый Масленников.

— Вы разрешите? — вежливо спросил он.

А председатель уже шел ему навстречу, говоря:

— Входи, входи, разиня. Вот уже не ждал я от тебя, что ты — такой губошлеп!

— В каком то есть смысле «губошлеп», Николай Аполлонович?

— А вот, можешь сам убедиться!

Председатель сунул Масленникову номер газеты «Советский спорт», где на четвертой странице была отчеркнута красным карандашом заметка:

«Крутогорск. На областных соревнованиях по легкой атлетике студент Краснопышминского техникума связи Илларион Савосин толкнул ядро на 16 метров 93 сантиметра, что приближается к общесоюзному и мировому рекордам».

Прочтя заметку, длинный и решительный Масленников присвистнул, а председатель сказал:

— Вот именно: если тебя не ткнуть носом, так ты этого парня и вовсе просвистишь! Задача тебе ясна?

Масленников молча кивнул головой, причем сильно выступавший кадык его как-то даже лязгнул.

— Значит, сейчас оформишь себе командировку, возьмешь деньжат — и побольше! — да и махнешь в Крутогорск. Без этого парня не возвращайся. В твоей инвалидной команде и ядра-то никто не умеет толкнуть толком!..

Услышав неожиданное словосочетание «толкнуть толком», Масленников сперва подумал, что начальство острит, и на всякий случай хихикнул. Но, убедившись, что игра слов возникла случайно, снова скроил серьезное лицо, еще раз покивал головою и насупил брови:

— Разрешите выполнять, Николай Аполлонович?

На этот раз важно кивнул председатель, и Масленников, широко загребая длинными ногами, обутыми в кеды, двинулся к дверям.

Начальник команды еще и сам недавно был активным спортсменом, а посему сохранил соответствующие манеры и фасоны платья…

Однажды утром поселок был буквально оглушен странными звуками. Казалось, что привели в непрерывное действие средних размеров сирену, назначенную для оповещения о тревоге. Однако это не сирена, а рыдания одной из обитательниц поселка напугали народ. Из скромной квартиры корпуса № 1 лились сии чарующие изъявления женского горя, а в крайнем — десятом корпусе их можно было воспринимать, так сказать, «невооруженным ухом». И знатоки поселковой жизни сообщали пораженным слушателям:

— Это Дуська воет. Ага. Кладовщика Сургунькина жена Дуська с первого корпуса. Самого его ночью сегодня забрали: проворовался, голубчик, больно шибко… Такая, говорят, недостача, аж сама милиция развела руками. Ага. Вот она и воет. Горюет, значит… Слышите?.. Во дает, во дает!.

И Дуська действительно «давала»… Она сидела, что называется, «неприбранная» среди комнаты, приведенной в беспорядок в результате обыска, рвала на себе волосы, еще вчера состоявшие из двадцати пяти штучных локонов, завитых на полгода, а ныне — более похожие на нечесаную гриву мустанга, поминутно всплескивала руками и выла, выла не переставая… В дверях толпились соседки, меняясь словно в почетном карауле. Соседки шепотом делились соображениями о силе Дуськиного голоса и глубине ее горя. В общем, народная молва склонялась к мнению, что взяли кладовщика Сургунькина — Дуськиного мужа — правильно, ибо он расхищал государственное добро нещадно. Но и Дуська права в своем громогласном изъявлении тоски, ибо ей арестованный приходится как-никак мужем и кормильцем был незаурядным.

Часам к десяти Дуськин бас превратился в зловещий хрип (начала выть Дуся с полшестого). Однако еще у корпуса № 8 можно было, прислушавшись, уловить этот хрип. А соседки в дверях сильно поредели. И тогда-то появилась в комнате некая тетя Нюша — пенсионерка, проживающая в четвертом корпусе и известная своим благочестием. Постоянно одевающаяся во все черное и в белый головной платок, Нюша отличалась пулеметностью речи и завидной быстротою реакции в перебранках с бабами. Сутками не выходя из церкви, тетя Нюша тем не менее была всегда в курсе решительно всех дел обитателей поселка. И ее признавали за мудрую советчицу, хотя и побаивались ее острого и поразительно быстро мелькавшего во рту языка.

У порога столь шумно страдающей Дуси сия советчица стояла недолго. Вскоре же Нюша, потеснив в коридор зевак, закрыла дверь и властно обратилась к хозяйке комнаты, которая теперь выла, точнее, сипела — диминуэндо (уменьшая темп и звук):

— Ну, будет! Погоревала — и стоп!

Дусе давно уже хотелось перестать выть, но она не знала, как закончить изъявления своей грусти. А тут она воспользовалась чужим волеизъявлением и, сразу же оборвав прискучившее ей самой унылое сипение, три раза смачно всхлипнула, икнула и потом спросила остатками голосовых данных:

— Кхх… Тетечка Нюшечка, нет, ты мне скажи: кхх… что же мне теперь делать-то, а? Кххх…

И Дуся вяло попробовала возобновить свою сиренную деятельность. Но тетя Нюша погрозила ей пальцем:

— Цыц! Я кому говорю?! Теперя тебе остается одно: молиться! Молиться перед господом богом и его святыми угодничками, чтобы муж твой вышел невредимым из этой пещи огненной! Вот!

Напрягши мозги, Дуся сообразила, что «огненной пещью» старуха называет судебно-пенитенциарный аппарат государства, и заметила:

— Так разве ж они его выпустят?.. Вой-вой-вой… Кхх…

— Цыц, я сказала! А на то и святые, чтобы совершать чудеса. Ежели ты ко господу с благоговением, то и он тебе воздаст. Плюс — святые, безусловно…

(Надобно заметить, что в божественный лексикон этой святоши просочились отдельные слова и речения нашей современности.)

— И как их просить — святых-то? Они ведь взяток не берут…

— Еще чего надумала, богохульница! Тут — не взятки, тут молитва потребна, плюс — на украшение храма пожертвования, да еще свечки персонально кое-кому из святых… Вот что: сей момент одевайся, платьишко надень темное, поскромнее, и пойдем мы с тобою к обедне — аккурат через полчаса у Варвары-великомученицы зачнут службу…

И с того самого дня во многих приходах замечены были эти две женщины: похудевшая и скромно одетая Дуся, ведомая тетей Нюшей. Они выстаивали все службы. Падали на колени, когда того требовал ритуал (команду подавала Нюша, ущипнувши свою подругу за подходящую часть тела). По указаниям Нюши соломенная вдова кладовщика клала на тарелку, проносимую среди молящихся, приличные суммы на украшение храма, на причт, на свечи и иные богоугодные цели. До и после службы обе женщины переходили от иконы к иконе, и, опять-таки по указаниям тети Нюши, Дуся ставила свечи угодникам непосредственно перед их изображениями. А Нюша шептала:

— Крепче вставляй… да пламя поправь: видишь — вбок пошло. Так и потухнет скоро: захлебнется огонечек от нагара… А святой — он все видит… Ежели хочешь, чтобы помог тебе божий угодник, то делай истово, не как-нибудь!.. Во-от… Теперь пошли к Пантелеймону-целителю — он в том притворе расположен. Для него свеча у тебя цела?

— Цела… только… — басила Дуся.

— Тсс! Тихо, оглашенная! Ты ведь во храме находишься, а не у себя на дворе!.. Что — «только»?

— Только Пантелеймон-цели…

— Да тише ты! Шепотом говори!

И Дуся шептала насколько могла тише:

— Целитель — он ведь насчет болезней помогает, а из тюрьмы освобождать — это вроде не его специальность…

— Вот, вот, вот ты потолкуй здесь. Святые-то всё видят, всё слышат, как ты об них понимаешь, безбожница! Они тебе помогут, если ты такое говоришь!.. Держи карман шире!..

Естественно, Дуся торопилась после таких слов поставить свечу святому Пантелеймону, а также Иоакиму и Анне, Сергею, двум Василиям, двум Иоаннам и, как говорят у нас, «ряду других товарищей».

Часто тетя Нюша протягивала свою маленькую и коричневую, как у мартышки, ладонь под самый нос Дуси и властно требовала:

— Ну-ка, дай мне еще рублишко, а то — два: надо тут на одно доброе дело отцу Михаилу вручить… Все за твоего узника зачтется лишняя благостыня…

И Дуся давала. И в церкви, и дома, и по дороге на многочисленные заутрени, обедни, вечерни… Она уже сама стала разбираться в распорядке церковных служб; знала теперь, где пышнее отправляет свои обязанности поп или дьякон; где проникновеннее и слаженней поет хор; какой регент старается добиться красоты звучания; где после ремонта лучше отделали алтарь… Словом, она становилась незаурядным специалистом по церковному обиходу и могла уже вести длительные беседы на подобные темы — на паперти до службы, либо с другими прихожанками — расходясь после обедни или вечерни…

А наряду с этим тетя Нюша стала заметно полнеть. У нее появились новые платья и косынки — разумеется, темных тонов, приличных богомолке, однако же гораздо более дорогого сорта, чем прежние ее наряды. И видимо, питаться тетя Нюша стала лучше…

Особенно щедро текли пожертвования на богоугодные дела накануне того дня, в какой Дусю согласился принять следователь, ведущий дело ее мужа. Сама Дуся очень волновалась перед походом в отдел борьбы с хищениями социалистической собственности. А вернувшись оттуда, денька три все принималась подвывать — ну, не столь громко и яростно, как после ареста мужа, однако достаточно звучно. Соседи даже обращались в домоуправление с просьбой наладить тишину в доме. А тетя Нюша, в тот день унеся новую порцию даров на дела веры, возвратилась через несколько часов умиленная, потная и размякшая. Села, отерла концами головного платка лоб, кадык и вокруг сухонького ротика и заявила:

— Уж теперь истинно тебе скажу, Дуська: твое дело — в шляпе!

— В какой такой шляпе? — пробасила хозяйка.

— В божьей. То есть, безусловно, не в шляпе, а — в руце божьей. Одним словом, наладится у нас все, как надо. И твой Петруха выйдет из этой передряги как ни в чем не бывало!

— Когда же он выйдет? — недоверчиво спросила Дуся.

— А после суда. Оправдают его беспременно. Уж не я так-то говорю, а сам отец Елизар дал мне про это понять нынче.

— Какой Елизар?

— Что ж ты, позабыла?! Да мы с тобой к нему — к отцу Елизару — еще в том месяце ездили в его домик в Черкизово. Еще он нас у себя на кухне принял, и мы ему вручили на бедных бидончик с медом, а он нам дал просфору, вынутую об здравии раба божьего Петра — то есть мужа твово… Он теперь из церкви ушел, дома практикует, как все равно профессор какой…

— А-а! — слабо отозвалась Дуся.

— Да не «а-а!», а — «слава тебе господи!» — вот что надо сказать! Уж теперь точно: все дело решится хорошо. Он мне прямо так и отрубил — отец Елизар: «Ступай, мол, старуха, и верь! Раз ты мне принесла на бедных четыре десятка яиц, да повидла, да творогу…»

— Как то есть четыре десятка?

— Ой, что это я говорю! Я и забыла, что мы ему яиц поднесли шесть десятков…

Дуся подозрительно глянула на шуструю богомолку, но тревога за мужа снова обуяла ее сердце, и она стала тихонько скулить…

И вот пришел день суда. Дуся, еще более похудевшая, в черном платье и в светлом платке церковной завсегдатайки, вместе с тетей Нюшей заняли места в первом ряду. Когда конвойные ввели кладовщика, утратившего и прежний наглый вид, и малиновый румянец на обширных щеках и явно растерянного, Дуся испустила первый свой сиренный гуд. Судебный распорядитель погрозил ей пальцем, и она замолкла, словно поперхнулась.

Начался процесс. Дуся вела себя крайне активно. Очень скоро судья призвал ее к порядку, но это не остановило любящую жену, которая вслух пыталась заступаться за подсудимого. Она переспрашивала секретаря суда, читавшего обвинительный акт:

— Сколько, сколько, вы говорите, недостает тёсу?

Судья приостановил чтение акта и обратился к нашей героине:

— Делаю вам предупреждение: нельзя перебивать говорящих на суде!

— Я извиняюсь, — басом отозвалась Дуся, — только зачем же она прибавляет? Там и всего-то пиломатериалов было…

— Вы замолчите или нет, Сургунькина?

По выражению лица судьи Дуся поняла, что надо молчать, и она ненадолго замерла на месте. Но когда в судебном акте приведены были данные об исчезнувших тавровых балках, сварливый Дусин бас загудел снова:

— Чтой-то я их сроду и не видала там, на складе, энтих балок!

— Гражданка Сургунькина, последний раз предупреждаю вас: ведите себя прилично!

— Молчу!

И она действительно молчала до тех пор, пока не начался допрос свидетелей. Тут Дуся снова «вошла в игру»:

— А ты видел, как их вывозили — рулоны-то?! — вдруг спросила она у вахтера, который давал показания.

— Сургунькина!

— Молчу же я!.. — И Дуся наклонилась к тете Нюше, с жаром продолжая для нее одной сообщение о лживости вахтерских сведений…

Судья постучал пальцем по столу и опять остановил течение процесса:

— Выйдите из зала, гражданка Сургунькина!

— Не буду же я… вот вам крест — больше не буду! — в громыхающем Дусином басе рокотали слезы.

— Ну, смотрите: а то я вас оштрафую за неуважение к суду! Продолжайте, свидетель!

Следующий всплеск Дусиного темперамента произошел во время речи прокурора. Она с самого начала этой речи презрительно и иронично кривила губы, желая показать всем, что не верит в искренность и справедливость его слов. А когда представитель обвинения потребовал для кладовщика 15 лет заключения, Дуся зарычала:

— Ага! Это за что же?! Тебе бы самому так вот вмазать!.. Да не щипись ты, Нюшка! Все равно я с ним не соглашусь ни в жисть!.. Виновата, гражданин судья, не буду, слова больше не вымолвлю, истинный крест — не буду, не буду, не буду!..

Но ее вывели из зала. Только после того, как суд удалился на совещание, Дуся проникла обратно и подошла к опустевшей на перерыв скамье подсудимых. Тетя Нюша теперь держалась от нее подальше…

Вышел судья и народные заседатели. Был оглашен приговор: десять лет заключения. Дуся завыла во весь голос. Ее мужа увели. И тогда, продолжая выть, разъяренная супруга кладовщика кинулась искать свою руководительницу в божественных делах, предусмотрительно улизнувшую. Она настигла тетю Нюшу у дверей суда и, все так же рыча и воя, с размаху ударила маленькую пенсионерку по загривку. Тетя Нюша покачнулась, однако выстояла на ногах, только прибавила шагу. Не тут-то было! Дуся пустилась за ней, обогнала, зашла со стороны лица и принялась не на шутку бить старуху. Та завизжала. Посетители суда и прохожие поспешили вмешаться. Но пока здоровенную бабищу уняли, схватив ее в крепкие объятия и оттащив от Нюши, советчице пришлось туго. Белый платок и бурое «кобеднешнее» платье пенсионерки были растерзаны в клочья. Вместо политого лампадным маслом прямого пробора из жидких волос образовались всклокоченные и сильно поредевшие космы. Царапины на лице, на руках и даже на спине (тут они сквозили через прорехи, которые образовались в результате Дусиной агрессии) сильно изменили благостный вид тети Нюши. Даже когда люди схватили разъяренную Дусю и не подпускали больше к ее жертве, неистовая мстительница рвалась вдогонку за тетей Нюшей и вопила, все увеличивая и громкость своего голоса и накал темперамента:

— Пустите меня, я ей сейчас!.. Пустите меня, я — ее!.. ПУСТИТЕ МЕНЯ!!!

И, только увидев среди удерживающих ее лиц сержанта милиции, Дуся в том же яростном ритме, но крайне быстро сникая, стала причитать:

— ВЕДИТЕ МЕНЯ!.. Ведите меня!.. Ведите меня…

Их и отвели обеих: избитую старуху, которая дрожала всем телом и еще тихонько повизгивала от страха и от боли, отправили в поликлинику, а Дусю — в отделение милиции.

Судили самое Дусю через десять дней. Судья, опустившись на свое кресло, вгляделся в подсудимую и сказал:

— А, старая знакомая!.. Разве я вас тот раз отдал под суд?

Дуся опустила голову и прорычала:

— Нет, это я уже после вас… натворила…

— Вот оно что! — Судья полистал дело. — Вы обвиняетесь в нанесении побоев…

— Ну, побои — это ладно, — часто задышав носом, пробасила Дуся. — За побои я согласна получить, что положено. А только неужели же она-то так вот ни в чем и не виноватая? И они все — ни при чем, да?!

— О ком вы говорите?

— Во-первых, Нюшка. Тетя Нюша то есть… Ну, которую я это… отблагодарила…

— Вы называете это «благодарностью», Сугунькина?.. Интересно!

— А как же? Сколько я на нее да на них денег стравила, продуктов опять же… Одни свечи мне обошлись в двести рублей новыми деньгами…

— Какие свечи?

— Да которые святым ставятся. И пущай бы они тоже здесь отвечали сегодня — эти угоднички да попы, которые… Отец Елизар, например, как частник на дому, берет медом и яйцами… И другие служители культуры… то есть культи… В общем, вы понимаете, гражданин судья… А мужа засудили все равно. Так?.. Выходит, что они тоже ответственные за это дело!

— Кто — ответственные?! — уже сердясь спросил судья. — Объясните суду.

— Угодники, я говорю: святой Пантелей, опять же — Николай Мирликийский, Василий Кесарийский, Иван Богослов… Разве я могу упомнить их всех, кто у меня брал, чтобы сделать моему мужу послабление?! Вызовите теперь Нюшку… Анну Сысоеву то есть, пускай она скажет сама: кому из них и сколько пошло? И сколько ей самой досталось из моего добра?!

В голосе Дуси звучала такая уверенность в своей правоте, что судья, перед тем как призвать ее к порядку, переглянулся с заседателями, приглашая их оценить точку зрения подсудимой. Затем заседатели перестали улыбаться, и дело пошло своим ходом.

— Это вы не можете себе представить, какую мне сделала перемену жизни денежно-вещевая лотерея на шестьдесят девятом году моего существования. Главное, я почему купила два билета от этой лотереи? Была у меня мечта выиграть швейную машину. Которая у меня есть машина с тысяча девятьсот восьмого года — еще в «Компании Зингера» покупали мы ее в рассрочку; и такая была хорошая ножная машина; потом ножной привод постепенно усох, и машина моя сделалась ручная; а последнее время — уж и не ручная стала, а прямо дикая: когда хочет, шьет; а когда хочет, не шьет; то нитки рвет, то — материал; а то ноготь прошьет насквозь… В общем, без новой машины не обойтись.

Ну, купила я два билета. Жду розыгрыша. И действительно, эта лотерея — она меня вроде разыграла. Напечатали тираж, я говорю внуку:

— Вовочка, у тебя глазки молодые, сделай милость, посмотри насчет швеймашины — пришлась она мне или нет?

Вова поелозил, поелозил билетами по тиражу, потом как закричит:

— Бабушка, поздравляю тебя, ты выиграла мотоцикл!

— Что за глупые шутки?! Какой такой мотоцикл?

— С галошей.

— Чегоооо?!

Вова мне объясняет:

— Галошей при мотоцикле называется та колясочка, которая пристроена сбоку на одном колесе для одного пассажира.

— Час от часу не легче… А ну как на этом колесе пассажир от меня укатится куда-нибудь, тогда кто будет отвечать?

— Нет, бабушка, галоша бывает прочная. А тебе пригодится в галоше катать дедушку.

Я ему тогда же сказала:

— Боже тебя упаси про деда так говорить, особенно — при нем при самом! Если он услышит, что я его собираюсь посадить в галошу, он со мной разведется, хотя возраст у него уже прошел, когда надо менять старую жену на молодую.

И так, я знаете, мучилась через этот выигрыш. Даже ночью мне снилось, будто мы всей семьею сидим в большущей галоше на манер будто моторной лодки. И будто эта галоша плывет по мостовой, всех будто давит, а за нами будто гонится милиционер, свистит будто в свисток и пуляет будто из пистолета…

А утром мне дочка посоветовала:

— Возьми, мама, деньгами.

Уж, кажется, хорошо — правда? Так нет! Вовка услыхали не отстает от меня ни на шаг:

— Бабушка, родненькая, бери мотоциклом, иначе мы его сроду не купим, а я на нем научусь ездить, как все равно в цирке артист, и тебя буду катать, куда скажешь, и дедушку, и всех родственников!..

Ну, это что было, когда я предъявила билет в магазине, где выдают выигрыши — автомобили, мотоциклы и эти еще «кроллеры», что ли!.. Прямо все ахнули, что именно мне такое счастье. Меня самое поставили на возвышение за загородкой, словно я тоже вроде какого кроллера. И все меня рассматривали и поздравляли. И опять мне сулили деньги заместо мотоцикла, но Вовка так на меня жалобно смотрел, что взяла я это трехколесие со всеми причиндалами. Взвалили на грузовик, повезли домой. А живем мы, слава богу, не в центре. У нас на улице домики маленькие и даже пустыри есть. Вовка себе присмотрел пустырь, чтобы обучаться ездить. Его дома и не видал никто больше, Вовки-то: как из школы придет, сейчас этот «цикл» из сарая выведет и, слышно, цикает уже на пустыре…

А ведь нынешние ребята — они шустрые насчет там электричества, радио или машин… Месяца не прошло, Вовка уже ездил на нем, словно заправский артист: и без рук — то есть от руля руки уберет и шпарит… и стоя… и лежа… и задом наперед. И как хочешь. А слово сдержал, куда мне, например, надо поехать, он меня сейчас посадит в эту люльку и везет. Первое время совестилась я в ней располагаться. Однако помаленьку попривыкла. Даже знакомого, например, увижу на улице и ручкой ему помахаю из галоши. Правда, под мотоциклеточными очками нос у меня больно потеет. Их, между прочим, называют почему-то консервами. Так я другой раз забуду, как их кличут, и кричу:

— Вовочка, ты не видал, куда мои тушенки подевались?

Да! Я вам еще не рассказала, что меня Вова обучил-таки самой его водить. Ага. Сперва это я присматривалась, как оно получается, что подобный примус бегает по городу. Ну, постепенно осознала, что к чему. А потом и экзамен пошла сдавать в милицию. Вот там удивились эти капитаны и майоры!.. Один майор мне уже после экзамена сказал:

— Безусловно, по теории вы не очень еще подкованный товарищ. Но поскольку у нас покуда еще не имеется мотоциклистов такого возраста и чтобы такого пола, то мы вас пропустили, чтобы украсить нашу отчетность: очень через вас повышается возрастная цифра женщин-циклисток. И тем более — ездите вы вполне прилично, и навряд ли из вас образуется водитель-лихач. Трудно также ожидать, чтобы вы сели за руль под мухой…

И это верно. Езжу я аккуратно, правила соблюдаю и скорости даю только положенные. Вы, может, спросите: а куда мне особенно ездить? А представьте — находится куда. Вот недавно заболела у меня невестка, положили ее в больницу. Внучата мои остались, выходит, без присмотра. Так я — что?.. С утра суп им сварю, котлет понажарю, все это — в галошу и еду к ним через весь город кормить, убирать у них, мыть… А как же? Я хоть и моторизованная, а все-таки — бабушка!..

На этой трассе — то есть по дороге к внукам — однажды со мной вышло такое: постовой перекрыл свет ни с того ни с сего. Ну, пришлось мне срочно тормознуть. От этого из галоши-то суп у меня ка-ак плеснет на мостовую… Двух прохожих я крепко ошпарила тогда. А еще один гражданин спрашивает:

— Гражданка, это не вы клецки уронили?

Была у меня еще одна, как теперь говорят, проблема в связи с моим мотоциклом: это — вопрос о шароварах. Сидеть верхом в. нашем бабьем платье не очень способно, а Вовка мне давно говорил:

— Давай, бабушка, переходи на спортивные шаровары!

И что ж вы думаете? Я билась, билась, а перешла-таки! Только поверх шаровар все равно надето на мне бумазейное платье без пояса, потому что концы этого пояса один раз уже попали в колесо, и я думала, через пояс придет мне полная авария. А так — бумазея-то — вся в больших красных маках, через это меня видать за километр. Вроде я сама — светофор из одних красных фонарей. И на спине — красный свет, и спереди, и под обеими мышками тоже сигналы «стоп»!.. Так если я где появляюсь, то сразу все начинают тормозить от этих красных сигналов, и получается, что я имею постоянную зеленую волну, как все равно «скорая помощь» или пожарники.

Через это меня уже многие по городу знают, не только на нашей улице. И называют теперь меня исключительно так: мотобабка.

Так что я вам всем советую непременно покупать билеты на денежно-вещевую лотерею: мало ли что еще можно выиграть! Лично я купила уже двадцать пять билетов на новый тираж и надеюсь все ж таки выиграть швеймашину: на мотоцикле-то шить нельзя — правда?..

— Разрешите войти, Пал Палыч? — почтительно спросил один из сотрудников базы, приоткрыв дверь в кабинет к управляющему — тов. Косякову. Тов. Косяков сидел за столом и на вопрос ответствовал не сразу, увлеченный подписыванием бумаг.

— А, это ты, Гурбенко, — произнес он наконец, поднявши голову. — Ну, войди, войди… Чем сегодня порадуешь?

Сотрудник деликатной иноходью приблизился к столу, положил поверх папок толстую книгу и, указывая рукой на нее, доложил:

— Сегодня, если разрешите, будем прорабатывать «Войну и мир», Пал Палыч…

— Постой, постой, «Войну и мир» ты мне уже докладывал.

— Совершенно справедливо. Только то был второй том, а это — третий…

— Сколько же вообще этих томов?

— Всего четыре, Пал Палыч. Больше не будет.

— «Не будет»!.. Утешил… И так я с твоей «Войной и миром» второй месяц вожусь. Отстал от современной литературы, если хочешь знать. Вон, говорят, какой-то Серафимович написал еще что-то про чугунный ручей…

— Не чугунный, а железный. И не ручей, Пал Палыч, а поток. Только это было лет сорок пять тому назад.

— Ну вот видишь… А я до сих пор не имею времени ознакомиться. Я, правда, никогда ее не любил — эту художественную литературу. Еще когда учился в техникуме, то ребята наши почитывали, я помню, кое-какие книжечки… А я, бывало, только как уезжать из общежития на каникулы, заглядывал в библиотеку — знаешь, за справкой, что книги за мной не числятся. А как они могли бы числиться, если я их сроду не брал?.. Но теперь вот, оказывается, стали нажимать на это дело… Третьего дня в райкоме намекали: отдельные, мол, работники не растут, не изучают беллеСтристики…

— Беллетристики, Пал Палыч. У вас в середке лишнее «с» произнесено…

— Разве?.. Ну, неважно. Можно это «с» отнести за счет присвиста при произношении. Да. В райкоме на совещании было сказано: «Отдельные работники мало расширяют кругозор». Не могу же я там заявить, что именно ты задерживаешь меня в смысле кругозора?!

— Помилуйте, Пал Палыч… Разве я на такое осмелюсь?.. Все, что могу, делаю в данном смысле. В прошлом квартале сказки Горького для вас законспектировал. На Гоголя такую картотеку сделал, что хоть в музей выставляйте. Опять же из «Онегина» цитаты и выписки подработал…

— А за что я тебя держу? Если хочешь знать, твою штатную единицу мне уже который год норовят срезать. Пристают: «Ну зачем вам нужен второй плановик?» А я не отдаю — и все. Но ты обязан наращивать темпы расширения моего кругозора. Ты мне темпы давай!

— Слушаюсь. Буду стараться еще более сжато, так сказать… А сейчас, если разрешите, я вас кратенько проинформирую касательно третьего тома «Войны и…».

— Ладно, выкладывай. Только без художественных красот и там разной психологии. Ты факты давай. Факты и цифры. Ясно тебе?

— Безусловно. Ну вот… В общем и целом, Пал Палыч, третий том посвящен как раз Отечественной войне тысяча восемьсот двенадцатого года…

— Ну, это я сам знаю: Наполеон, Бородино, пожар Москвы, Суворов…

— Кутузов, Пал Палыч, а не Суворов…

— То бишь Кутузов… Я их давно путаю. Но ты мне конкретно расскажи: что с ними со всеми сделалось? Там еще такая девчонка была, потом один толстяк, потом ряд офицеров…

— Точно. Наташа Ростова, Пьер Безухов, Андрей Болконский, Николай Ростов, Васька Денисов и…

— Ты не части, не части! Разве их всех упомнишь при таком перечислении?.. Знаешь что, брат Гурбенко?.. Ты приготовь-ка мне лучше какой-нибудь такой… ммм… подробный график на них на всех. Ну, и тут же — на каждое действующее лицо по анкеточке. Кто родители; чем занимались; что прежде делал сам… И так далее. А потом можно уже — сводную таблицу. На этой таблице дашь, понимаешь ли, скажем, линию Наташи голубой краской, Пьера — так, что ли, он называется? — коричневой. У Васьки у этого будет зеленая линия… Тогда я разложу перед собой все материалы, изучу и — того: пойму все быстро, с охватом во взаимодействии, так сказать, всех элементов. Тебе ясно задание?

— Яааасно…

— Ну вот, ступай теперь. А на той недельке заявишься уже с матерьялами. Вот так. Все. Ступай и скажешь там, чтобы подали мне на подпись, если что есть еще…

— Слушаюсь…

— И смотри: ты отчетность по «Войне и миру» не задерживай! В темпе чтоб! Оперативность покажи… Нам уже давно пора бы заняться «Анной Карениной»… Тоже путаная история с ней, насколько я могу понять… Недавно мне зам нач нашего главка Прохоров говорит: «Если вы меня будете резать с реализацией транспортного плана, то я окажусь под поездом, как все равно Анна Каренина». А я стою дурак дураком, понятия не имею: кто такая, из-за чего она полезла под поезд?

— Так ведь я же вам грубо ориентировочно излагал, что как раз Анна Каренина…

— Ладно, сейчас мне некогда. Потом подработаешь поподробнее и доложишь. А теперь иди… Нет, нет, «Войну и мир» оставь у меня. Это тоже свое действие оказывает, если на столе — художественная литература. Ну ступай… Да, да! Войдите! Кто там еще?

— Вы позволите, Пал Палыч?

— А, давай, давай, Свистунов… Так вот, Гурбенко. У меня к тебе — всё. Ступай и готовь мне сводку, о которой мы говорили. Садись, Свистунов. Книгу можешь отодвинуть. Не место ей, конечно, среди деловых бумаг… Но уж больно я люблю литературу. Вот взялся «Войну и мир» перечитывать… оторваться нельзя. Особенно там эта Надежда Ростова…

— Она — Наташа, Пал Палыч…

— Или Наташа… в общем, целиком и полностью поэтический образ… Так что там у тебя, Свистунов?

— В отношении снабжения метизами я пришел. Варакуксинский завод задерживает наши наряды, Пал Палыч…

И завязался деловой разговор. Проблема расширения кругозора П. П. Косякова была отложена.

Из протокола, составленного в отделении милиции:

«В 12 часов дня в Петельском переулке гражданин П. С. Козоев, до того момента спокойно шедший в сторону Бугаевской улицы, внезапно побежал поперек переулка. В то же время гражданин Г. Д. Чупуренко, шедший в обратном направлении, в свою очередь бросился бежать наискось и поперек. Близко к тротуару переулка на четной стороне оба названных гражданина столкнулись и вследствие этого упали. Гражданин Чупуренко при падении стукнулся головою об Петельский переулок, а гражданин Козоев сперва рухнул на Чупуренко, затем скатился с него на мостовую и тем самым подшиб еще гражданку Сниткину Аграфену Павловну, 1892 года рождения, каковая в свою очередь упала от толчка на хозяйственную сумку, несомую ею в правой руке. Вследствие изложенного все находившиеся в сумке продукты и товары пришли в состояние потребительской негодности. На вопрос: с чего это он побежал с такой скоростью и почему не смотрел, куда бежит и на какие предметы натыкается? — гражданин Козоев заявил, что бежал с целью не дать переходившей через переулок черной кошке, ему доселе неизвестной, перебежать ему дорогу. А гражданин Чупуренко со своей стороны заявил, что и он желал обогнать означенную кошку. Гражданка же Сниткина заявила, что никакой кошки не видела. Видела она этих двух граждан, которые мчались прямо на нее, но по старости Сниткина не смогла убежать с дороги, а посему и понесла убытки на почве разбития, сминания и сплюснутия, а также полного смешения продуктов в сумке. А также имели место у Сниткиной из-за падения и толчков на ее собственной коже ссадины, синяки и даже легкий вывих плеча. Затем гражданин Фуфряков Н. Т. со своей стороны заявил жалобу в отношении якобы принадлежащей ему черной кошки…»

Впрочем, лучше опишем, как разбиралось это сложное дело в отделении милиции — в результате чего и возник приведенный выше протокол…

К барьеру, за которым расположен стол дежурного по отделению, постовой милиционер из Петельского переулка подвел двух граждан. А за ними, всхлипывая и плача, плелась старуха. Еще дальше двигались свидетели и любопытные, а замыкал процессию немолодой человек, несший на вытянутых руках нечто черное. Постовой обратился к дежурному со следующими словами:

— Вот, товарищ лейтенант, ни с того ни с сего эти двое учинили между собою драку и данную как раз бабку сшибли с ног вместе с ее сумкой…

— Пьяные? — осведомился дежурный.

— Вроде нет, товарищ лейтенант… На запах не пахнет. И ступают твердо… если, конечно, не считать хромоты от ушибов.

— Кккакие мммы пьяные? Ммы пполностью ттрезвые! — заикаясь и подмигивая левым глазом вследствие тика, возразил один из приведенных.

— Тогда из-за чего подрались?

— А мы же абсолютно не дрались вовсе, товарищ лейтенант! — фальцетом пояснил второй участник происшествия.

Старуха тем временем, утирая слезы, рассматривала содержимое своей видавшей виды хозяйственной сумки.

— А вы, бабушка, как думаете?

— Думаю: это — звери какие-то, вот вам крест… чистые лошади… Я себе шла с магазину домой. Никого не трогала — так? И вдруг — нате вам: налетели оба, ненормальные! Мало того, что промеж себя кулаками, еще и на меня свалились — сперва один, потом другой!.. Вот, погляди сам, сынок: что они натворили…

И старуха раскрыла перед дежурным свою сумку, в которой колыхалось странное месиво из молока (две разбитые бутылки), огурцов, морковок, размокшей вермишели, какого-то порошка и еще чего-то, что определить на глаз уже не представлялось возможным…

— За что же вы бабку-то так обидели? — укоризненно обратился дежурный к тем двум.

— А мммы пппро нее меньше вввсего ддумали — ппро вашу бббабку!

— Тогда зачем ее было ронять?

— Простите, но если мы сами объективно не имели возможности устоять на ногах, как же мы могли обеспечить устойчивость данной бабки?!

— Иду я, никого не трогаю, слышишь, дочка? — это старуха рассказывала уже сотруднице милиции, которая принесла дежурному казенные бумаги. — Даа… и вдруг ка-ак эти вот бугаи на меня накинутся, словно паровозом переехали… Ты погляди: чего они мне с покупками натворили! Поверишь? — тут еще жидкого мыла пузырек был да наждаку я купила ножи чистить…

— Давайте по порядочку возьмем. С чего все началось? Ну вот вы, гражданин, расскажите.

— Охотно. Я вышел из дому, поскольку мне безотлагательно надо в прачечной получить белье.

— Так. Получили?

— Нет… Представьте: не дошел! А почему? Иду я, следовательно, по Петельскому переулку и вдруг вижу: персонально мне хочет перебежать дорогу — кто? — абсолютно черная кошка.

— Ттточно! Ккккак уголь все равно!

— А вы знаете, товарищ лейтенант, какая это страшная примета, когда — черная кошка?.. Вот я лично ни в одну примету не верю абсолютно, но в отношении черной кошки я многократно убеждался, что объективно ее недооценивать нельзя!

— Ттточно!

— Кого недооценивать?

— Да кошку! Черную. Если она там темно-серая или полосатая, — знаете, еще такие бывают раскраски, как арбуз…

— Какой еще арбуз?

— У меня арбуза в сумке не было, сынок! Это он путает!

— Нет, я говорю: кошки бывают абсолютно как арбуз полосатые. Но те как раз безвредные. А эта как нарочно: будто из чернил сделанная… И вот видите: до чего она нас всех довела… бандитка!

— Это кошка — бандитка? А что она вам сделала?

— А через кого я попал именно к вам? Абсолютно через нее! Главное, я ее предупредил сперва, чтобы она не думала бы перебегать мне дорогу!

— Как это «предупредил»?

— Ну, пугнул, если хотите…

— Да если бы ты меня пугнул, я бы сама с дороги свернула, идол ты этакий!

— Я абсолютно не вас пугал, бабушка, не вас, — понятно? Я сперва обратился к данной кошке: «Дескать, уходи с дороги! Не смей перебегать!»

— Вы слышите, товарищ офицер? Я же вам говорю: они оба психи. Он с кошкой зачал разговаривать по-человечьи!

— Нуте-с… Кошка на мое предупреждение — абсолютно ноль внимания: продолжает перерезать мне путь. Ну, скажите сами: могу я это допустить? Ни в коем случае!

— Ттоочно!

— Тогда что мне остается делать? Тогда я сам начинаю бежать, чтобы как-то опередить данную кошку и объективно лишить ее возможности навредить мне своей перебежкой!

— Тттточно!

— Что вы заладили «ттточно» да «ттточно»?! Откуда вы знаете, что я именно так поступил?!

— Ттттак я же сам пппобежал в этих ццццелях…

— В каких целях?

— А ччччтобы мммне кккошка ннне ппп… ппп…перебежала дддорогу…

— Как?! И вы — из-за кошки?

— А иззз-ззза ччего же? Я шшшел с дддругой стороны.

— Позвольте, выходит, вы столкнулись, потому что оба хотели обежать эту несчастную кошку?

— Именно: абсолютно несчастную, товарищ лейтенант! Вы же видите, что она натворила…

— Натворили вы, а не кошка!

— Верно, сынок, верно: кошка на меня не обрушилась. И кошка меня вместе с сумкой уронить не могла. Что я теперь дочери скажу насчет покупок? Как меня зять ругать-то будет: деньги истратила, а есть нечего! Посади ты их обоих вместе с той кошкой под арест, я тебя прошу, сынок! И потом пущай они мне заплатят за молоко, за вермишель, за наждак, за огурцы, за мясо, за мыло, за булки, за морковку…

— Ну, положим, морковку вы вынете из сумки, элементарно оботрете и съедите как ни в чем не бывало!

— Сам ешь такую морковку с наждаком!

— А зачем вы клали наждак туда же, где еда?!

— А зачем ты падал на мою сумку?

— Тише, граждане!.. Вот видите — вы и вы тоже, — как нехорошо предаваться суевериям.

— Каккким суевериям?

— Вот хотя бы верить во вред черной кошки.

— Кккак же не верить, если вы сссами убббедились, до чего она нас довела!

— Это не кошка довела. Это вас довела именно ваша несознательность.

— Сынок, а я-то за что пострадала?

— И вы, мамаша, являетесь косвенной жертвой той же отсталости. Отойдите все трое вон туда — в коридор. Там договоритесь, чтобы пожилой женщине не терпеть из-за вас убыток. Если между вами согласие будет, то не стану составлять протокол. А если нет, — придется оформлять на вас дело. Вот так.

— Кхмм. У ммменя еще вввопрос есть: а как в отношении ттой сссамой кошки? Ей, значит, эттто сойдет с рук… ттто есть с лаппп сойдет, просто тттак — без наккказания?

— Да, хотелось бы и кошку привлечь к ответственности, товарищ лейтенант, мы же ей сигнализировали — данной кошке, чтобы она повернула назад, а она…

— Я извиняюсь, гражданин дежурный, что я вмешиваюсь…

— Что вам надо?

— Как раз я являюсь хозяином той самой кошки.

— А-а-а-а!.. Вввот кккто нам отввветит за ее — кккошки тто есть — безобразззия!

— Как бы не так! Я как раз хотел вам сказать, товарищ дежурный, что кошку они в свою очередь задавили… Вот она — перед вами, моя кошечка. Вернее, то, что от нее осталось!..

— Э-э, вы дохлую кошку мне на барьер не кладите!.. А вы убедились теперь: что вы натворили с вашим суеверием? Даже кошку задавили.

— Кккак мммы ззззадавили?!

— А так: насмерть. В общем, сдохла моя кошка. Они же еще и на нее упали…

— Понятно. Имеете претензии получить за кошку?

— А как же? Кошка была очень даже полезная: и в отношении мышей — ловила справно, и чистенькая такая была кошечка, опрятная…

— Та-ак. Что ж мне теперь с вами делать? Придется оформлять в суд ввиду различных встречных исков.

Подходите к барьеру по одному: буду писать протокол дознания. Инда, задала нам хлопот покойная черная кошка!..

— Абсолютно верно! И оправдала свой ехидный характер: одни неприятности всем из-за нее!..

Граждане, вы видите перед собою человека, который внезапно и неожиданно потерял свой моральный уровень. Как это? А вот сейчас расскажу.

Полгода тому назад я работал в городе Семипалатинске техником в тресте Облгорстройкройдрайсарай. Потом я уволился по собственному желанию и уехал из Семипалатинска. На прощание управляющий нашим Облгорстройкройдрайсараем пожал мне руку, сказал: «Надеюсь, товарищ Черечушкин, вы и дальше будете трудиться так же честно и самоотверженно, как в нашей системе; желаю вам успехов и здоровья». Нда… И успехов у меня нет, и со здоровьем неважно. Тик появился… внутри меня иногда что-то щелкает… и правая нога не участвует как надо…

Ох-хо-хо… Ннда… Тогда, при увольнении, в бухгалтерии треста сделали со мной расчет. Я получил, что положено, расписался, уехал. Поступил, безусловно, на работу там, куда переехал.

И вскоре я получил открытку: главный бухгалтер Семипалатинского Облгорстройкройдрайсарая сообщает: «Расчет с вами по вине счетовода Нюниной С. П. произведен был неправильно, вам причитается с нашего треста еще 23 копейки. На тов. Нюнину наложено взыскание, а вам надлежит явиться в трест для получения означенных 23 копеек». И я еще, помню, посмеялся: «Чудак, думаю, этот главный бухгалтер: поеду я за копейками в Семипалатинск… хе-хе-хе…»

Нет, я сразу же ответил туда, в этот облсарай: «Приезжать не собираюсь, если можете, переведите почтой; а нет — спишите их совсем — мои 23 копейки».

Думаете — все?! Не-ет, это только начало! Да. Приходит второе письмо: «Почта не принимает перевод на 23 копейки; что же касается вашего незаконного предложения списать 23 копейки, — это уголовно наказуемое деяние: никто не дал нам права недоплачивать трудящемуся — то есть лично вам — причитающуюся ему сумму — то есть 23 копейки; но и никто не дал права вам дарить деньги государственному учреждению, которому никто не дал права приходовать незаконно поступившие суммы, которые никто не дал вам права не получать от государственного учреждения». И главное — дальше написано: «В случае, если вы будете упорствовать в незаконном неполучении вами 23 копеек, мы принуждены будем принять строгие меры к получению вами с нас помянутых 23 копеек. Главный бухгалтер Долбилин»…

Я еще тогда не понял, что меня ожидало… Я посмеялся и над вторым письмом… А меня уже вызывают в местком на моей новой работе. Председатель месткома выгнал всех из комнаты, дверь — на замок; предложил мне сесть; сам сел, помолчал, поглядел на меня каким-то таким особо бдительным взглядом; потом вынул из ящика стола бумажку, мне не показал, а сам прочитал ее раза три, опять поглядел на меня, опять помолчал и только после этого сказал:

— Ладно, друг Черечушкин, рассказывай, — только честно — что ты там натворил в Семипалатинске?

— Я? Натворил?!

— Ну, темнить теперь нечего. Сигнал на тебя уже пришел!

— Ккккакой… сигнал?!

— Черечушкин, тихо! Здесь общественная организация! Визжать нечего! Лучше говори сразу: что у тебя там было? А? Небось моральное разложение? Так?

— Да не было у меня разложения! Понимаете: не было!

— Ясно. Думаешь: переехал в другой город, — значит, концы в воду?.. Выкладывай, выкладывай, что там имело место конкретно? Пьянство? Растрата? Карты? Или с бабами запутался?

В тот день лично я был еще сравнительно крепкий парень: ведь это только начиналось все… Я нашел в себе силы засмеяться и сказал:

— Ох, боюсь, это вам Долбилин «сигнализирует» насчет тех двадцати трех…

Конечно, я хотел сказать «двадцати трех копеек», но предместкома не дослушал и присвистнул даже:

— Фью!.. Двадцать три бабы у тебя было?.. Да, это многовато, Черечушкин…

Я кричу:

— Да не бабы, не бабы! Двадцать три копейки! Остались! Даже не за мной, а там остались — за ними!

— Ну, это я понимаю, что они все остались там: ты же их сам бросил.

— Кого бросил?! — Мне кажется, я уже начинаю сходить с ума.

— Ну, браток, это тебе лучше знать: кого и где ты бросил в Семипалатинске или в других городах. Только имей в виду, Черечушкин: такого разврата мы у себя в учреждении не потерпим. Либо ты поедешь в Семипалатинск, предстанешь перед судом…

— За что?! Перед каким судом?!

— Если за тобою есть состав преступления по уголовному кодексу, значит, будет тебе народный суд или областной. А если кодекс не задетый, отделаешься общественным судом… В общем, пока ступай отсюда. Местком еще вернется к вопросу о твоем неприглядном поведении, Черечушкин. Учти! И не надейся, что это тебе сойдет безнаказанно!

Ну, все я вам рассказывать не стану: очень долго. Опускаю описание того, как со мною постепенно перестали здороваться сослуживцы — особенно женщины. Не буду рассказывать, что и как про меня говорили на собрании — это когда отвели мою кандидатуру на выборах в культмассовую комиссию при месткоме… Потом меня вычеркнули из списков на встречу Нового года… Да: в ответ на мою душераздирающую просьбу прекратить травлю бухгалтер Долбилин написал — куда? — в милицию! Ага! Значит, меня вызвали в отделение по месту жительства, к уполномоченному ОБХСС. Он начал беседу вот так:

— Гражданин Черечушкин, будет лучше, если вы признаетесь чистосердечно: сколько за вами осталось казенных денег в Семипалатинске?

— Что вы, товарищ капитан! Ничего я не должен!

— Я для вас — гражданин капитан. Так. Говорите: денег не значится? Значит, имущество похитили? Что именно взято? Список можете представить?

— Какое имущество? Какой список?! Они еще мне остались должны! Мне! Мне! Понимаете: мне!

— Аааа… старая история: увез государственное добро, а теперь придумывает, будто это в зачет долга. Тэк-с. Сумму примерно можете назвать?

— Какую сумму, какую сумму?!

— Между прочим, Черечушкин, вы тут деточкой не притворяйтесь: мы и не таких видали. За ложные показания знаете сколько вы получите? Ну и вот давайте откровенненько: что именно за вами числится? Деньги, вещи, ценные бумаги?! Ну?!

— Режьте меня на куски: ничего за мною не числится!

— Кто это вас будет «резать»? Резать нам не положено. Мы законным путем уговорим вас дать сведения. Законным! Законным! Между прочим, подпишите вот это, Черечушкин: насчет невыезда из города. Тоже карается, если нарушить. Учтите. Ну, как — будем сознаваться или еще поиграем в молчанку?..

А какая тут молчанка, когда я сам с собою даже по ночам теперь разговариваю, все время повторяю: «Двадцать три копейки, главбух Долбилин, подписка о невыезде, двадцать три бабы, за ложные показания — до двух лет, отвод кандидатуры, моральное разложение, уголовный кодекс, общественный суд, железнодорожный трибунал, тихий бред, буйное отделение…»

А ведь я жениться хотел. На Светочке Караваевой. Хотел! А добрые люди ее мамаше на меня тоже сигнализировали. Я, ничего не зная, прихожу к ним, Света выбегает ко мне со своими лучистыми глазами и румянцем во всю щеку, а ее мамаша загораживает дочку собственной тучной персоной и топает на меня обеими ногами:

— Вон из этого чистого дома, негодяй! Света, не смей на него глядеть: у него где-то там, в Барнауле или в Ташкенте, — целый гарем! Вон отсюда, Черечушкин! Я кому сказала?! Брысь!

И я, пятясь задом, ухожу. А что мне остается делать?!

И вы знаете, к счастью, при этом уходе Светин дядя меня ударил по лицу галошей. Как я ему благодарен, вы себе не можете представить!.. А как же?! Теперь у меня есть на кого подать в суд!

Ведь до этого удара на кого бы я мог жаловаться? На Долбилина? Так он же хлопочет насчет законности. Все остальные проявляют бдительность по долбилинским сигналам. А вот дядя Сергей Степанович, тот меня конкретно стукнул при свидетелях. Милый, милый, добрый старичок! Никогда не забуду твоей мягкой галоши! В суде будет слушаться дело об оскорблении действием, а попутно суд разберется во всем: и в моем моральном облике, и в двадцати трех копейках, и во всех сигналах, разговорах, отводах…

Может быть, Света еще выйдет за меня замуж!.. Может быть, меня выберут членом культкомиссии месткома!.. Вообще я надеюсь, что со временем ко мне вернется мой незапятнанный моральный облик. И люди не будут меня презирать за то, что я позволил себе не получить в Облгорстройкройдрайсарае причитающиеся мне двадцать три копейки!

— Одевайтесь, — сказал врач, и, пока Кошконосов поднятыми над головой руками ворошил рубашку, продолжал: — Значит, так: для начала мы с вами попробуем десять нарзанных ванн. Процедурная сестра даст вам талончики. Вы, значит, захватите с собой все, что нужно для купания, и завтра — с богом на первую ванну!

Кошконосов, головою найдя в рубашке отверстие ворота, вынырнул оттуда и солидно отозвался:

— Ну что ж. И захватим. И пойдем. Тоже нет-нет, а купались иной раз на своем веку…

— Вот и отлично. Попросите ко мне следующего товарища. — И врач наклонился над рукомойником.

Со мною в одной квартире живет такая божья старушка — баба Капа — Капитолина Васильевна. Она и гадалка, она и лекарь: вылечит кого хочешь и от чего хочешь. Будущее предсказывала и по картам, и по кофейной гуще, и по сырковой массе.

Придет, например, гражданочка и просит сказать, что ее ожидает в ближайшем квартале. Баба Капа сейчас укутается в черную шаль, кошку к себе на колени — специально для этого черную кошку себе завела — и начинает вещать басом:

— Есть около вас трефовый король, но вы ему не верьте, поскольку этого короля ожидает казенный дом, правда, без поражения в правах и без конфискации. А еще предстоит вам бубновая дорога в червонный санаторий на двадцать шесть дней, согласно путевки…

И гражданка ахает, словно сам господь бог открывает перед ней завесу будущего. Вам, может, смешно, а к этой бабке кто только не ходил!.. И ответственные жены, и генеральши, и заведующие, одна даже приходила кандидат наук.

Но вы не думайте, что одни женщины ее навещали. И мужчины появлялись, но реже. Один, например, голубчик все приходил прыщи выводить на своей личности. Другой забежал узнать: сколько он получит по суду за растрату?.. Баба Капа раскинула карты и пообещала ему всего-навсего один год принудработ по месту службы. Так он так обрадовался, — тут же увеличил растрату еще на десять рублей: отвалил, значит, самой Капе…

Но главное дело — как она лечила! Ее аптека-то у нас на кухне делалась. При мне то есть баба Капа разливала по бутылкам свое снадобье. А из чего оно состоит? Немножко уксусу, валерьянки чуть-чуть, марганцовка и водопроводная хлорированная водичка. Нальет из-под водопроводного крана бутылок пятьдесят, заправит, закрасит кое-как и продает. И сколько же продает!.. У нас в переулке ей все сдавали порожнюю посуду, как все равно в приемный пункт.

И вы знаете, вышло, что я этой бабе Капе самолично закрыла всю коммерцию. Как? А вот послушайте.

Раз под вечер открываю я дверь на звонок. Смотрю — стоит гражданочка из себя вроде ничего, но уж очень хлопотливая по части, значит, красоты и обольщения: шляпка у нее на манер как чашечка у желудя, только — с бантом. И кудряшки вокруг всей головы мелко-мелко накручены, как вот в нашей парикмахерской на вывеске. И заместо пуговиц на пальто — бантики. А на туфлях — бантики, пряжечки, зубчики, дырочки… словом, живого места нету… И на лице тоже живого места не осталось: все, что придумали хитрые люди, все тут: пудра, румяна, крем, помада, тушь, карандаш…

Не успела я рта раскрыть, эта фифа мне говорит:

— Здравствуйте, моя дорогая, я к вам!

Ну, раз ко мне, прошу пройти в комнату. Только затворила я дверь в коридор, она опять:

— У меня на вас одну вся надежда! Спасите меня, я вас умоляю!

— От чего спасти-то?

— Я боюсь: он меня бросит! Он от меня уйдет!

— Да кто — он-то? Куда уйдет?

— Он! Ну, мой «он» — понимаете?! Он беспременно уйдет к жене, я это чувствую, потому что я такая чуткая, как все равно собака… Там у него — трое детей, жена все узнала…

Эге, думаю, вот ты какая! А сама ей говорю:

— Что же тут плохого, что муж вернется к жене да к детям? В добрый час!

А она:

— Нет, вы не знаете, как он мне нужен морально. Он культурный человек, заведующий продовольственной базой, у него такой кругозор!.. Я через него так расту, так расту, даже знакомые удивляются: какая я стала элегантная женщина!

— А я-то что могу сделать?

— Вы все можете!.. Мне про вас рассказывали Инна Константинна, и Анна Степанна, и Сусанна Алексанна. Погадайте мне, во-первых. А во-вторых, дайте мне какое-нибудь средство, чтобы он меня любил бы безумно!..

Вы понимаете? Она принимает меня за бабу Капу.

Ну, думаю, я тебе дам средство. Раз ты такая «культурная» и веришь в приворотные средства, я тебе помогу… И потихоньку посылаю своего внука в аптеку за касторкой. А сама говорю этой фифе:

— Сделаю. Все я для тебя, красавица моя, сделаю, только сразу такое средство не сварганишь. Надо над ним похлопотать, наговор произнести…

Да. Для оттяжки времени села я ей гадать на картах. Раскинула, значит, колоду и плету:

— Угу, видно, что около вас крутится бубновый король, а его на себя оттягивает бубновая же дама и при ней три валета мал мала меньше.

Она аж заходится от удивления:

— Ну, точно! Точно! Скажите, как это карта все знает?!

А я дальше:

— Безусловно, эта бубновая дама на вас подала заявление в червонную организацию за трефовое разложение…

Она:

— Да, да, да! Точно!

Я:

— Но в этом деле произойдет неожиданный переворот через пиковый пузырек, который вы получите от пожилой дамы неопределенной масти… Не благодарите, а то не сбудется!

После того выхожу я на кухню, а в комнате заместо себя пустила черную кошку — ну, Калину… Кошка ходит вокруг этой дурехи, мяукает, а она млеет и думает: может, сейчас кошка ей тоже что-нибудь объяснит или предскажет…

А я тем временем с касторки ярлычок соскребла, сунула в карман себе. Потом в другой пузырек намешала скипидару, машинного масла, перцу и уксусу. Всего вышло — граммов восемьдесят. Тоже пробочной заткнула и несу ей.

— Вот, — говорю, — вам два средства. Это — заговоренное масло, на нем своему голубчику сделайте винегрет или рыбу зажарьте. А вот из этой склянки подлейте ему в кофе уже после масла. Как будете подливать, то произносите такие вещие слова: «Лейся, лейся, скипидар, мне верни любовный дар, чтобы я бы да ему полюбилась самому; а кто будет поперек, чтобы в этот, значит, срок отвалились от него — во, и боле ничего!» Запомнила?

Она губами пожевала-пожевала и кивает головой:

— Кажется, уже помню!.. Сколько я вам обязана?

— Ох, — говорю, — это средства дорогие — по двадцать рублей каждое. (Я расценкам у бабы Капы научилась.)

Фифа выворотила всю сумку, достала пятнадцать рублей и еще снимает с пальца колечко с бирюзой;

— Возьмите пока вот это, а я на неделе у вас обменяю бирюзу на деньги…

Я все спрятала в шкаф, проводила ее до дверей и стала ждать, когда мои приворотные зелья подействуют. А подействовали они, видать, очень скоро: уже на другой день часа в четыре — звонок. Кто-то из жильцов открыл дверь, а в подъезде стоят: плотный гражданин в кожаном пальто, за ним — моя фифочка, вся заплаканная, кудри нечесаные висят сосульками…

А сзади, вижу, — милиционер.

Входят они в квартиру, я из-за своей двери наблюдаю: что будет. А на кухне аккурат баба Капа разливала свое снадобье в шестьдесят бутылок. Сама, значит, хлопочет, и невестка, и племянница… И еще Капа на них ворчит:

— Вы уксуса-то поменьше расходуйте, только бы пахло… Водички, водички доливайте: от нее никакого вреда быть не может…

Гражданин в кожаном — прямо к ней:

— Вот тебя-то, ведьма проклятая, мне и надобно!.. Ты это чем меня отравила, а?!

Баба Капа норовит от него отойти, а тут уже милицейский ей предлагает:

— Давайте, гражданка, составим акт на вашу нелегальную аптеку. Это вы что разливаете?

Она: мек-бек… А фифа протерла заплаканные глаза — они у ней все черные от туши размазанной — и визжит:

— Это не она! Не она мне давала средства…

— А кто же?

Тут я выхожу вперед и заявляю:

— Ну, я давала. Вот вам ваши деньги и колечко. А что касается до самого зелья, то ничего опасного: масло было касторовое.

Гражданин восклицает:

— Я так и думал!..

— Конечно, — говорю, — вам виднее. А второе средство — тоже домашнее, безо всякого яду.

— Да зачем вам это нужно было?!

— А затем, чтобы ты одумался: с какой дурой ты путаешься, ради кого жену бросил! Вот зачем…

Этот, в кожаном пальто, сразу застеснялся так и говорит:

— Ну, я пошел… вы ведь мой адрес знаете, товарищ лейтенант…

Фифа к нему:

— Куда вы?

— Туда, — говорит, — где меня не будут отравлять разными зельями!

И — будьте здоровы: ушел.

А милицейский сказал:

— Ну, этот случай насчет касторки нас прямо не касается. А вот гражданка с оптовой продажей — другое дело. Вторично предлагаю; давайте составим акт. Вот вы будете понятой!

Это я то есть. Баба Капа уже перестроилась и заявляет:

— Никакой аптеки тут нет. Просто я ополаскиваю посуду под квас.

— Хорошо, — говорит милиционер, — это под квас. А еще четыре заявления на вас лежат у нас. Пройдемте сейчас!

Так и закончились у бабы Капы и врачебная практика и аптека.

— Гражданин судья, граждане народные заседатели! Я признал свою вину в ходе судебного следствия. И сейчас я воспользуюсь последним словом подсудимого не для того, чтобы бессмысленно запираться или передергивать факты. Нет, все это было: шестого июля сего года, проходя мимо ателье верхнего платья номер четыре нашего района, я внезапно ударил головою в стеклянную вывеску ателье, вследствие чего разбил таковую вывеску; затем, высоко взметнув правую ногу, раздробил стекло витрины размером два метра на три, сорта «Фурко»; затем я ворвался в самое помещение ателье и там изорвал: четыре квитанционные книжки, семь комплектов бумажных выкроек, два журнала мод. Я проглотил, не разжевывая, справочник цен на пошивочные работы, выплеснул на столы красные и фиолетовые чернила из пяти чернильниц и клей из двух пузырьков. Преследуя сотрудницу ателье Попенкову, я разорвал лично ей принадлежащее вискозное платье, в которое она была одета, а закройщика того же ателье Свиридова пытался задушить клеенчатым сантиметром, каковой сантиметр он обычно носит на шее, находясь на работе.

Я уже показал суду, что до шестого июля ателье номер четыре я никогда не посещал. Но, граждане судьи, длительный период моей жизни связан с ателье номер три той же системы. И если вы хотите понять, что довело меня, скромного человека и честного работника Вигоньтреста, члена профсоюза с тысяча девятьсот тридцать второго года, доселе судимостей и приводов не имевшего, до преступления, за которое вы меня судите, — разрешите мне зачитать вам записи из моего дневника, относящиеся к последним шести месяцам… Суд разрешает? Благодарю вас, граждане судьи. Итак, вот в эту тетрадь занесены мною… Впрочем, буду прямо читать.

— Вы говорите, что с подхалимством сейчас трудновато: за это по головке не погладят, а, наоборот, могут одернуть или дать по рукам. Это, конечно, верно, а все-таки устраиваются люди, что-то придумывают. Вот, например, товарищ Сдобный, председатель правления Мусороиздата, так он, знаете ли, очень уж втянулся в это дело. Если вокруг него не подхалимничают, он себя чувствует, ну, как курильщик без папирос. И прежде, бывало, вокруг него все трепетали. Он, бывало, со своими сотрудниками одними бровями разговаривал. Подымет обе брови — это означает приглашение начать доклад; опустит брови — значит, недоволен; одну бровь подымет — стало быть, вопрос требует дальнейшей подработки; поиграет обеими бровями, — значит, вопрос требует согласования. Ну, и так далее…

А тут недавно я прихожу к товарищу Сдобному к концу служебного дня. Он при мне нажимает кнопку звонка, входит секретарша, и товарищ Сдобный ласковым голосом говорит:

— Александра Павловна, голубушка, нельзя ли что-нибудь сделать насчет автомобильчика, а?

Словно младенцу пальцами «козу рогатую» делает — до того этак ласково, игриво, с заискиванием даже…

Я, как старый приятель, говорю:

— А тяжело тебе, Сдобный, так разговаривать с подчиненными?

Сдобный махнул рукой:

— И не говори!.. Если бы я не имел в одном месте отдушины в смысле уважения ко мне и почета, то не знаю, как бы я выдержал эту необходимость обходиться без подха… без проявления почтительности лично ко мне?! Наоборот, как видишь, я еще должен быть вежливым!..

— А есть все-таки у тебя отдушина? — спрашиваю я.

— А как же!.. Хочешь посмотреть? Поедем ко мне.

Подали машину. Товарищ Сдобный за ручку поздоровался с шофером, спросил — как его, шофера, здоровье. Сел с ним рядом, меня усадил сзади. Тронулись.

Приехали очень скоро. Сдобный опять ласково попрощался с шофером, и мы вошли в подъезд. В подъезде я смотрю: у товарища Сдобного лицо суровое, как оно раньше бывало, и брови играют.

Мы подошли к двери, и товарищ Сдобный нажал кнопку высоко расположенного звонка. На двери был еще один звонок, но та кнопка, которой воспользовался Сдобный, была укреплена на полметра выше, и к ней прибито было объявленьице: «Для личного пользования тов. Сдобного С. Т.»

Нижний же звонок был снабжен надписью: «Для членов семьи и знакомых».

За дверью послышались поспешные шаги, и худая женщина в резиновом фартуке открыла настежь обе створки двери. Как я понял из дальнейшего, это была супруга С. Т. Сдобного.

— Пламенный привет образцовому мужу, отцу и зятю — товарищу Семену Тимофеевичу Сдобному! — прокричала она дрожащим фальцетом. Из разных концов квартиры послышались нестройные «ура» и жидкие аплодисменты.

— Видал? — спросил у меня Сдобный и показал пальцем на лозунг, висевший в передней аккурат напротив входной двери. Лозунг гласил:

«Под руководством Семена Тимофеевича Сдобного вперед, к новым семейным достижениям!»

Пока я, несколько растерявшись, перечитывал лозунг, товарищ Сдобный обратился к жене:

— Обед готов? — и он поднял левую бровь.

— В данный момент, — испуганным фальцетом на одной и той же высокой ноте заговорила жена, — обед готов на девяносто два процента. А восемь процентов недовыполнения нужно целиком отнести на счет котлет, каковые, в случае их стопроцентной готовности, прежде чем поступит руководящее указание главы семьи нести их на стол, могут оказаться пережаренными и тем самым потерять во вкусовых качествах и питательности.

Сдобный удовлетворенно кивнул головой, и мы прошли в столовую.

— Семен Тимофеевич, детей с рапортами присылать? — тревожно крикнула жена.

— Давай.

В столовую степенно вошли мальчик лет восьми и девочка тринадцати лет. Девочка, икнув от волнения, заученным тоном начала:

— Ик… Рапорт любимому папе Семену Тимофеевичу Сдобному. Копия: маме Анне Яковлевне. Копия: бабушке Варваре Максимовне. Всемерно борясь за овладение познаниями в размере пятого класса единой трудовой советской школы, я добилась нижеследующих показателей по нижеследующим предметам: русский письменный — «хор»; география — «отл»; алгебра — «хор». Выражаю твердую уверенность, что и впредь, под повседневным руководством нашего родного папы, при повседневном внимании со стороны любимой мамы, я добьюсь еще лучших результатов в учебе, а также буду беспощадно бороться с остатками лени, неряшливости и шаловливости. Ура! Говори ты! — толкнув в бок братишку, закончила девочка.

Мальчик громко засопел, закрыл глаза и невнятно начал шептать:

— Рапорт… копия маме… и бабушке тоже… Всемерно борясь под руко… ноговодств… нет: руководством родимого беспощадного папы… получил нижеследующий «неуд» по арифметике и больше, честное слово, не буду. Повседневно.

— Болван! — сердито сказал Сдобный. — Нюра, сколько раз я тебе говорил: займись этим бандитом! Никакой шефской работы с твоей стороны не видно! Растите дезорганизованный элемент и прогульщика!

Давайте обедать.

Все стали садиться за стол, и тут вошла старуха с таким выражением лица, будто она ежесекундно ожидала от кого-то подзатыльника. Глаза ее все бегали, и она все оглядывалась назад, как бы говоря: «Вот сейчас и стукнут… вот-вот сейчас… Сами увидите…»

— Теща моя, Варвара Максимовна, — отрекомендовал мне старуху Сдобный и стал разливать водку.

Едва к прибору старухи придвинули ее рюмку, она начала часто мигать и вскочила с места. Трясущимися руками подняла она рюмку. Проливая водку и, видимо, от этого волнуясь еще больше, она начала дребезжащим, почти беззвучным и шамкающим голосом:

— Пожвольте мне поднять этот бокал жа главу нашей ждоровой и дружной шовегшкой шемьи, жа того, кто и в шамом крупном и в мелошах неуштанно ведет вшех наш, куда надо вешти, не допушкая вшех наш, куда не надо допушкать. Я пью жа ждоровье Шемена Тимофеевиша Ждобного, который… укажания которому… нет: от которого… повшедневный… которого… я жабыла: што там дальше напишано?..

— Ура! — зазвенели детские голоса, выручая бабушку.

Семен Тимофеевич разыграл бровями одну из самых строгих своих интермедий, но промолчал.

В конце обеда жена принесла переплетенную в кожу книгу для отзывов, а сам Сдобный, записав в книге свое мнение о кушаньях, в краткой речи отметил качество обеда, подчеркнул необходимость порядка и плановости в семье и в заключение остановился на задачах сегодняшнего вечера.

Когда он закончил выступление, супруга оратора кивнула детям и прошептала достаточно громко:

— Что ж вы, порядков не знаете, негодники?! Где бурные аплодисменты?!

Дети отчаянно захлопали в ладошки.

— В овацию переходить? — вслух спросила своего супруга Анна Яковлевна, стараясь перекричать все еще звучавшие «бурные аплодисменты».

Сдобный отрицательно качнул головой:

— Сейчас не надо… Может, после ужина сделаем небольшой семейный митинг, тогда и перейдете в овацию…

И с этими словами хозяин увел меня в свой кабинет.

…Когда заместитель главного врача поликлиники и сестра из нервного отделения вводили его в кабинет невропатолога, он сильно дергался всем телом, всхлипывал и издавал короткие звуки плача.

Несколько успокоенный валерьяновыми каплями, а также ласковым приемом со стороны невропатолога, постепенно этот больной начал сравнительно связно рассказывать о том, что с ним произошло.

— Если вам не хочется говорить, так не надо. Потом как-нибудь, — произнесла симпатичная женщина-врач, осуществлявшая прием нервных больных.

Но он, стараясь преодолеть непроизвольные движения головы и тела, отозвался так:

— Нет, знаете, доктор, я думаю, мне будет легче, если я вам все-все расскажу… Ну вот… Вы, наверное, читали этот страшный рассказ Эдгара По: человек, боящийся черных кошек, убил такую кошку в доме, где он ночевал один…

— Что-то такое, кажется, когда-то читала. Но ведь у нас в поликлинике никаких кошек нет. Или это вас дома так напугали?

— Нет, нет, доктор, вы дослушайте… Там, в рассказе, убил человек кошку, а она появилась опять. Он ее еще раз застрелил. А кошка все равно пришла в комнату… И так — до самого утра!..

— С вашими нервами лучше не читать таких рассказов.

— Нет, вы дослушайте, дослушайте, обязательно! Там ведь чем кончается — у По? Утром этот человек обнаружил, что он перестрелял кошку, кота и пятерых котят. Значит, их было семеро, а он не знал…

Тут больной наклонился близко к лицу врача и свистящим шепотом добавил:

— Но ведь семи одинаковых старух быть не может, правда? Тогда — откуда же они? Ага! В том-то и дело!

Ему стало гораздо хуже. Возобновились подергивания, непроизвольные звуки плача и так далее.

Только минут через семь врачу удалось вторично успокоить пациента. И, несмотря на уговоры отложить рассказ, он продолжал:

— Я ведь еще утром был почти здоров. Ну, немножко пошаливали нервы… Поэтому я и собирался в санаторий. Пришел к вам за курортной картой. А ведь сами знаете: чтобы получить эту карту, надо обойти несколько врачей.

— Вы бы сказали, мы на дом прислали бы вам все, что нужно…

— Помилуйте! Я же говорю: я был совсем нормальным. Еще когда подходил к кабинету терапевта, то ничего такого особенного не чувствовал… Даже когда увидел ее…

Больной снова вздрогнул. И врач с участием спросил:

— Кого «ее»? Спокойнее надо, спокойнее, спокойнее…

— А ее… старушку… Извините, это сейчас пройдет… Да… она мне сразу не понравилась. Хотя ссорилась она не со мною, а с каким-то мужчиной в темных очках. Говорила шепотом, но по движениям губ, было ясно, что она кричит.

— Как это — «кричит шепотом»?

— Ну, как вы не понимаете, доктор: кричать в поликлинике, видно, она не смеет, но, по существу, она уже разоралась. А если поспорит еще немного, то может и подраться. «Я, говорит, все равно пройду к доктору раньше вас. Мне было назначено на десять часов. А вам?» То-то и оно! И знаете, я сразу отошел от этого кабинета, потому что перед ним — очередь, старуха склочничает… Думаю: потом вернусь сюда, а сейчас покажусь хирургу.

— Очень правильно вы решили. Не надо вмешиваться в такие инциденты.

— Так разве я не знаю?.. Вы слушайте дальше. Значит, я спустился по лестнице к хирургу, — смотрю: точно такая же старушка бушует уже около хирургического кабинета. И главное — рука у этой забинтована до самого локтя. А она такою рукой размахивает над головой какой-то девушки и грозится: «Вот сейчас как вдарю тебя гипсовой повязкой, так будешь знать!..» Ей со стороны говорят: «Вы же утверждаете, что у вас рука нарывает». А она: «Не пожалею, говорит, собственного нарыва, но стукну ее, как все равно поленом, если она полезет к врачу до меня!»

— Надеюсь, вы не приняли участия и в этой ссоре?

— Конечно нет, доктор! Я пошел тогда в лабораторию, чтобы у меня взяли для анализа кровь. Хорошо. Лаборантка приготовила иглу, вдруг я вижу: из-за спины у меня появляется чья-то рука и — прямо пальцем под иглу… Думаю: «Что за чертовщина?!» И в этот же момент узнаю рукав тех вязаных кофт, которые надеты на этих старухах… Здорово?..

Больной выразительно посмотрел на врача, чтобы оценить эффект своего рассказа. Докторша потерла лоб рукою, закрыла глаза и дрогнувшим голосом спросила:

— Бурая такая кофточка с узором из серых комаров, правда? И рукав — с обшлажком?

— Да, да, да! А разве… разве вы их тоже знаете, этих старушек? — в голосе больного зазвучали удивление и испуг.

— Это неважно. Продолжайте.

— А что продолжать? Все же ясно: к какому кабинету я ни подойду — около него непременно такая же старуха. Только у глазника старуха лезет вперед, говоря, что она слепая… и действительно, наступает людям на ноги, тычется в стенку вместо двери… Правда, когда открыли дверь из кабинета в коридор и нечаянно задели ее дверью по плечу, то она подняла крик: «Смотреть надо, спасибо — я успела отскочить, а то бы зашиб меня насмерть!..»

У кабинета по кожным болезням я слышал, как подобная же старуха вопила: «Лучше отойдите, а то я — заразная, все от меня запаршивеют!»

Докторша понимающе кивала головой.

— И еще вот я хотел спросить: у вас есть кабинет физиотерапевтических процедур?

— А как же.

— Вот и из этого кабинета выходила точно такая же старуха, и я сам слышал, как она произнесла: «Сестричка, вы не выключайте кварца, пусть он немножко посветит без меня, а я тем временем схожу в детское отделение, что-то мне кажется, что у меня коклюш».

— К сожалению, всё это имеет место, — грустно сказала докторша. — Не коклюш, конечно, а — старухи…

— Как «имеет место»?! Сколько же у вас по поликлинике бродит таких одинаковых старух?.. Я понимаю, бывают близнецы, — двое, ну, трое… от силы четверо… Тут я сам видел — шесть таких старух. А что, если их больше?! Это же какой-то кошмар!

Гул голосов за дверью заставил больного и врача повернуть головы в ту сторону. Кто-то мощным рывком открыл дверь.

Вошла маленькая старушка в бурой кофточке с узором из серых комаров. Она еще продолжала говорить через плечо тому, кого оставила в коридоре:

— А я, если хочешь знать, сама псих с тысяча девятьсот двадцать седьмого года. У меня справка есть, так что я могу тебя хоть за нос укусить, и мне за это ничего не будет все равно!

Больной снова стал дергаться. Докторша истерическим голосом произнесла:

— Больной, спокойнее, примите, таблетку!

Она вынула таблетку из коробочки на столе, но машинально положила ее в рот себе самой.

— А мне почему таких лепешек не дают?! — визгливо спросила старуха. — Или я уже здесь — не больная, да?!

— Пожалуйста, примите хоть сейчас! Только учтите, что этот товарищ — припадочный. Если он начнет биться, он тоже не отвечает, куда попадет кулаком там или ботинком…

Старушка боязливо глянула на больного. Очевидно, ей не понравилась его мимика, и она, так сказать, задним ходом исчезла из кабинета.

А больной, расширив глаза, прошептал:

— Седьмая. Седьмая старуха! Это что же такое?.. Самому Эдгару По в голову не придет, чтобы семь одинаковых…

Докторша отрицательно покачала головою.

— Нет, — сказала она, — нет, старуха — одна, но действительно лечится сразу во всех кабинетах. И всюду, знаете ли, успевает, всюду старается пролезть вне очереди…

— И давно она такая… лечеболюбивая?..

— Представьте, только недавно сделалась. Была нормальной пациенткой. А тут в прошлом году она вышла на пенсию… ну, делать ей теперь нечего… Вот она…

— И лечится почем зря?

— Именно! — подтвердила докторша. — Спасибо, она у нас хоть и в восьми-десяти лицах, но, в общем, одна такая на всю поликлинику. А то бы…

И докторша только покрутила носом. А из-за двери послышался строгий голос вездесущей старухи:

— Сейчас пойду к доктору лично я. Понятно? А если кто полезет до меня, то лично тому не завидую…

Дальше не было слышно: старуха перешла на яростный шепот.

— Может быть, вы уже в состоянии идти домой? — смущенно спросила докторша. — В общем, вы у меня в кабинете — минут двадцать… Боюсь, терпение у нее может лопнуть…

— Да, да, доктор! — поспешно откликнулся больной. — Мне, безусловно, уже пора… Спасибо вам за заботу…

— Наша обязанность…

— Я понимаю… Но вот что я подумал: пожалуй, одна-то такая старуха — страшнее семи или десяти разных, а?

— Ну, разумеется! Особенно если она, в сущности, здорова и еще пишет про вас в разные места жалобы и свои соображения…

— Ах, еще и пишет?! — испуганно переспросил больной. — Гмм… Нда… А у вас нет ли второй двери, чтобы не мимо нее пройти бы?..

— К сожалению, пока нет…

— Ну что ж, ничего не поделаешь. Прощайте, доктор. Навряд ли мы скоро увидимся…

И больной, зажмурившись, словно ему предстояло войти в холодную воду, взялся за ручку двери…

— Удивляет меня, дорогие товарищи, как у нас совершенно не умеют пользоваться лозунгами. У нас лозунгами когда пользуются? Когда идет кампания. При какой-нибудь там годовщине. А в остальное время? Ничего подобного! В кои веки встретишь лозунгочек вроде «А я ем повидло и джем» или «Разменом денег не утруждать!».

А между прочим, лозунг есть стимул, даже фактор и даже трактор. И если вам надо что-нибудь в кого-нибудь внедрять — лучше ни черта не придумаешь. Лично я так только и внедряю. Раз мне что требуется, то я сейчас выдумаю лозунг. Другое потребовалось — другой лозунг. Третье потребовалось — третий. На службе ли, дома — первым долгом лозунгофицирую.

Например, на службе. Кажется, до того уже затрепанное — чтобы без доклада не входили, — и тоже совершенно свободно залозунговано мною. Вот:

ВХОЖДЕНИЮ БЕЗ ДОКЛАДА

МИРОВАЯ БУРЖУАЗИЯ ТОЛЬКО РАДА!

Или еще насчет рукопожатий, что они отменяются. Тоже у меня есть лозунг:

ЕСЛИ ТЫ КРАСНОЙ ГИГИЕНЕ ДРУГ,

РУКИ ПРОЧЬ ОТ ПОЖАТИЯ РУК!

Я, между прочим, на службе и для комнаты машинисток написал… Лозунг не лозунг, а вроде… Всего два слова:

НАШИ

ПИШМАШИ

Так ведь это — только на службе. А какое поле для лозунгофикации дома!.. Ну, я и лозунгую. Внедряю по мере сил. У меня человек еще в квартиру не вошел, а лозунг уже висит. О чем? Ну, скажем, объявленьице — кому сколько раз звонить. Его тоже свободно можно залозунговать. Хотя бы так:

НЕ ПО-МЕНЬШЕВИСТСКИ РАЗМАЗАНО, А — ЧЕТКО:

МАМУЛИНУ ПЯТЬ ДОЛГИХ И ВОСЕМЬ КОРОТКИХ!

Дальше идем. Коридор. Телефон в коридоре, а по стене, натурально, обои. Ну, и всякий норовит адресок, телефонный номеришко, фамильицу тут же, не сходя с места, на обоях написать. Приходится, конечно, бороться. Как же? Лозунгом. Таким:

ВРАГ ТРУДОВОЙ СТРАНЕ

ЗАПИСЫВАЮЩИЙ НА СТЕНЕ!

Потом насчет ванной и уборной. Сами знаете: свет за собой никогда не гасят. И я сейчас же припечатываю лозунгишком:

НЕПОТУШАЮЩЕМУ СВЕТ В ТРУДОВОЙ УБОРНОЙ МЕСТА НЕТ!

Но самое раздолье для лозунгования — это на кухне. Грешный человек, я там целую азбуку сочинил. И всё — из лозунгов. Начинается так:

На букву «а»:

АКТИВНЫМ ЭЛЕМЕНТОМ БУДЬ,

А ГАЗ ЗАКРЫТЬ НЕ ПОЗАБУДЬ!

На букву «б»:

БЕРУЩИЙ СКОВОРОДУ БЕЗ РАЗРЕШЕНИЯ,

БЕЗУСЛОВНО, НЕПРОЛЕТАРСКОГО ПРОИСХОЖДЕНИЯ!

На букву «в»:

ВЕДРО ПОМОЙНОЕ НЕ УБЕРЕШЬ —

В СПИНУ РЕВОЛЮЦИИ ЛИШНИЙ НОЖ!

На букву «г»:

ГРАЖДАНЕ! НА КУХОННОМ ФРОНТЕ

ГОРЯЩИЙ ПРИМУС НЕ УРОНЬТЕ!

Ну, и так дальше…

На букву «к», например, там сказано:

КОНТРРЕВОЛЮЦИЯ В ТОМ ЗАРЫТА,

КТО ПАЧКАЕТ ЧУЖОЕ КОРЫТО!

На букву «п»:

ПРИКРОЙТЕ ДВЕРЬ, И ОНА НЕ ДУЕТ

ПОД ПРИКРЫВШЕГО СОЗНАТЕЛЬНОГО ИНДИВИДУЯ!

И тому подобное. На кухне, я говорю, прямо раздолье.

Потом — в трамвае. Там приходится внедрять, чтобы пропускали выйти, где надо, а не завозили бы дальше. Скажем, так:

ГРАЖДАНИН, ЕСЛИ ТЫ САМ НЕ СХОДИШЬ ЗДЕСЬ,

ТАК ДАЙ ШИРОКИМ МАССАМ ВОЗМОЖНОСТЬ СЛЕЗТЬ!

Дальше идем. На улице и на дворе важно, чтобы не кусались неорганизованные собаки. Про это у меня лозунговано:

ОДЕРНУТ НЕМЕДЛЕННО ДОЛЖЕН БЫТЬ ВСЯКИЙ,

КТО КУСАЕТ ПРОХОЖИХ ПОСРЕДСТВОМ СОБАКИ!

Помогает, знаете ли.

Я же говорю: лозунг есть стимул, даже фактор и даже трактор.

Как известно, словом «сервис» называют в наши дни разнообразные виды и формы обслуживания. Ниже мы пытаемся описать возникновение и дальнейшую судьбу одной мощной точки по обслуживанию — а именно так называемого «фирменного магазина»…

Скоро открывается специальный магазин для продажи одних только пуговиц. В нем можно будет купить пуговицы для белья, для костюмов, верхнего платья, меховых изделий, головных уборов, обуви; пуговицы для мебели, портьер, занавесов, попон, покрышек, чехлов, приводных ремней, парусов, спасательных кругов; брезентовых ведер; пуговицы для облицовки домов, для окон, дверей, тротуаров, мостовых и набережных. В магазине будут пуговицы перламутровые, металлические, кожаные, деревянные, каменные, роговые, кокосовые, пластмассовые, нейлоновые, капроновые, перлоновые, керамические, синтетические, стеклянные, костяные, хрящевидные, железобетонные, цементные, асбестовые, шлаковые, бутовые, кирпичные, растительные, рыбьи, животные, твердые, жидкие, газообразные. Пуговицы всех размеров — от миллиметра до двух метров. Пуговицы автоматические, пришивные, на гвоздях, на клею, на дратве, на шурупах и сварные. По желанию тут же в магазине будут пришиваться купленные пуговицы покупателю или третьим лицам по его указанию.

Сегодня на отдельном грузовике привезли огромную пуговицу для витрины. Она весит 2,5 тонны, ее диаметр— 3,7 метра, толщина — 73 сантиметра.

Магазин заново отделан в ассиро-вавилонском вкусе: своды, колонны, обелиски, карнизы. Скульптором С. Антюхиным исполнен в этом же стиле барельеф такого содержания: крылатый бык с лицом Сарданапала пришивает покрытую клинописью пуговицу к кончику своего хвоста.

Персонал магазина будет одет в специальные вавилонские костюмы. Балетмейстер Н. Кран обучала продавщиц общепринятым в древней Ассирии движениям и жестам. Решено, однако, что первое время в этом магазине будут говорить не по-ассирийски, а по-русски.

На днях состоится торжественное открытие магазина. В день открытия будет играть джаз, покупателям будет предложено угощение и подарки дамам. Бой конфетти, серпантин.

Танцы перед прилавками. Книги пожеланий, предложений, жалоб и проклятий. Раздача брошюр, излагающих всеобщую историю пуговиц, а также — летучек, альбомов, буклетов и проспектов.

— …и, заканчивая свою речь, я еще раз отмечу: если при царизме пуговицу ждала только петля, то теперь перед нею лежит именно широкая дорога именно всенародного ширпотреба!.. А сейчас, товарищи, прошу всех принять участие в угощении, после которого начнется продажа наших товаров. Я кончил!..

Туш:

— Та-та-та! Та-та-та-та! Та-ти-та!..

— Ну, красота!.. Какой магазинище отгрохали, это что, а?

— Не слышу! Музыка заглушает… Потом эти кинопрожектора трещат, как пулеметы все равно…

— Ма-га-зин, говорю, от-гро-ха-ли. Говорю: кра-со-та!

— А… это… да… Придется что-нибудь купить: неудобно так-то…

— А что ж? И купим. Вот еще по бутерброду съедим и купим… У меня как раз не хватает для помочей одной пуговицы.

— Нет, вы глядите, глядите: какой швейцар! Ну где они нашли такого ассирийца?.. Борода вся мелкими кольчиками, как на той вон статуе!..

— Товарищ швейцар, у вас, извините, волос сам вьется или, так сказать, по распоряжению дирекции?

— Нет, это перманент, конечно, полугодовик. Шестьдесят три локона электрозавивки исключительно за счет дирекции. Для-ради вавилонства… Милости просим, заходите, заходите, граждане!..

— Нет, вы на продавщиц поглядите, как они руками колдуют! Откуда такая грация?

— Значит, им за это платят — за грацию. Плюс — обучали, безусловно…

— Вы что желаете, гражданка?

— Мне пуговиц…

— Каких?

— Ммм… и сама не знаю… к платью… каких-нибудь треугольненьких, беленьких…

— Могу вам предложить белые треугольные, треугольные небелые, нетреутольные белые, небелые треугольные в таком духе… в таком… в таком… вот этого размера… этого… этого… еще этого… и, если хотите, вот этого… Швейцар, подайте стул, кажется, гражданке дурно!.. В глазах зарябило? Это бывает, когда много товару…

— А вас я попрошу что-нибудь написать о нашем магазине в эту книгу!

— Позвольте… Это же для почетных посетителей, а я — человек простой…

— Нет, нет, нет, непременно! У нас все, все пишут!.. Вот видите, поэт Семен Шершавый написал:

— Замечательно!

— А вот, не угодно ли: профессор Хлиябов пишет: «Когда я думаю, что вся моя жизнь прошла в окружении сереньких пуговиц прошлого, я готов рыдать как ребенок. Засл. деят. науки Вс. Хлиябов». Ну, ну, пишите, пишите!..

— Товарищ покупатель, где ваш образчик пуговиц?.. Дайте его сюда! Вот видите: я бросаю ваш образчик в урну, и — слушайте меня — вот я откладываю вам две дюжины оригинальных черепичных пуговиц заграничного фасона «пуп зулуса». Если они не подойдут, мы возмещаем цену пуговиц, ниток и работы по пришиванию и метанию петель! Полная гарантия!

— Тебе что, мальчик? Пуговок захотелось?

— Я так, дяденька… я сейчас уйду.

— Не надо! Не уходи, мальчик. Лучше съешь вот это пирожное. Так. Теперь выпей рюмочку ликера, детка, за процветание нашего магазина… Кто-нибудь… товарищ Варенцова… или вы, Анна Сергеевна, дайте мальчику полдюжины пуговиц-бубенцов. Бесплатно, как премию… Бери, бери, детка, не стесняйся!..

— Граждане, вы или входите, или проходите дальше… Тоже не лето — дверь распахня держать!

— Сейчас, товарищ швейцар…

— Я сам знаю, что я — товарищ швейцар… Да вы почему дверь за собой не закрываете?.. Швейцаров для вас тут нету!.. То-то!..

— Дяденька, зачем у тебя в бороде мусор?

— Вот я тебя, постреленок!.. «Мусор»!.. Нешто это мыслимо: каждый день шестьдесят три локона прочесывать… Пущай мне теперь за вывозку этого мусора отдельно платят!

— Для мужского пальто пуговицы есть?

— Нету.

— Простите, не слышу…

— Не-ету!..

— Ничего не слышу! Кто это у вас так кричит? Слова нельзя разобрать!..

— Э-то у-бор-щи-цы! О-ни там спо-рят! Спо-рят, ко-му у-би-рать ма-га-зин!

— А-а… А есть ли у вас пу-го-ви-цы для пальто? Муж-ско-го!

— Я же гово-ри-ла: не-ету!.. Сейчас нету пальтовых фасонов: распродали. Ф-фу, замолчали… Верите ли: третий час ссорятся эти бабы. И всего-то их — трое, а крик такой, словно целый базар…

— А когда еще будут?

— Да, может, сию минуту опять подерутся.

— Нет, я про пуговицы. Когда будут?

— Это неизвестно…

— Может, все-таки есть что-нибудь подходящее? Вот образчик…

— Что это я буду ваши образчики разглядывать?.. Пуговица и пуговица…

— Гмм… А вон наверху, в зеленой коробке, — не то?

— Не то.

— Может быть, покажете все-таки, а?

— Я вам говорю: не то!

— Ну, покажите, пожалуйста!

— Тьфу ты! Вот ведь характер… Ну, нате вам… нате…. Ай, черт!.. Держите!..

— Ой-ой!.. Осторожней надо! Что же вы мне по голове коробкой?.. Ловкость, знаете ли… Грация!

— Я же предупреждала: это не тот фасон!

— Черт знает что!.. Где у вас жалобная книга?

— У заведующего. С ним и говорите…. Да вот он сам…

— Вы заведующий?

— Ну, я.

— Дайте мне жалобную книгу! Мало того, что товара нет, еще и по голове лупят покупателя!

— Ну и что? Дайте им книгу. Жаловались уже такие… Не больно, знаете, боимся….

— Что это?.. Тут стихи какие-то… «От восторга пал я ниц в этом храме пуговиц».

— Ну да, стихи. А вы переверните. С другой стороны — аккурат жалобная книга… Тебе чего, мальчик?

— Мне пуговичек…

— Знаю я, за какими пуговичками ты пришел! Тебе украсть надо что-нибудь… Швейцар, гони его, гони, гони без разговоров!.. Сколько раз говорено: видишь, ребенок идет, — значит, на улице еще по затылку его, по затылку, чтобы не лез зря в магазин!.. Гражданин, кончайте писать, все-таки не роман пишете, а жалобу!.. И вообще: пора закрывать магазин.

— Еще сорок минут осталось до восьми-то…

— Мало ли что!.. Чем раньше закроем, тем меньше будет жалоб и разных кляуз… Швейцар, прикройте пока на щеколду. Этих выпустим, а кому еще надо — пусть приходят завтра! Если, конечно, не закроемся завтра же на переучет: надоела нам эта волынка с покупателями. Шляются и шляются сюда… Не знаем теперь, как их отучить, ей-богу!

В разное время разные люди — и по разным поводам — высказывались об одном и том же товарище. Нам пришло в голову подобрать все эти высказывания, потому что… потому что очень уж странно получалось…

Да вы посудите сами:

— Тут мне пришлось по работе иметь дело с директором конторы Стройгромотвод… Некто Корявин. Вот подлец! Тянул, тянул, врал, врал, обманывал, обманывал… И в конце концов так и оставил ни с чем. Просто даже удивительно: как так можно брехать?!..

— Граждане, вы видите перед собою человека, который вот-вот вернулся с того света. Да, да, я был покойником почти неделю, и у меня даже есть справка о том, что меня похоронили двадцать третьего числа прошлого месяца.

Спрашивается: почему же я в таком случае — живой? А я и сам удивляюсь…

Значит, так: в том месяце приезжает к нам на квартиру один командировочный родственник, троюродной сестры моей жены третий муж. В общем — свой человек. В гостинице он себе не сумел схлопотать номера и просится пожить на три дня. Ну, не звери же мы. Пустили его на кушеточку. Живет он сутки, другие, потом начинает жаловаться на резь в животе.

Только глядим: на четвертый день наш троюродный командировочный уже не слезает со своей кушетки. То он аккуратно умещался как раз на кушетке, а теперь сгибаться зигзагом ему не под силу, и ноги у него, как шлагбаум, высунулись через всю комнату. Комната небольшая. Жена говорит:

— Какая неделикатность!.. Приезжать к чужим людям с такими ногами. Такие ноги надо сдавать в камеру хранения!

И вдруг троюродный больной заявляет нам посторонним голосом:

— Дорогие, пока не поздно, везите меня в больницу целиком — с ногами, и с резью, и с моими двумя чемоданами…

Делать нечего: поймал я левый грузовичок. Самолично этого троюродного сложил в кузов, так сказать, навалом. И привез в больницу. А там говорят:

— Какого района больной? Может, на наше счастье, из другого района? Где прописан?

Я думаю: ну, это — маком!.. Вам, дорогие медики, от него не отвертеться. И быстро даю лично мой паспорт. Тем более — года у него подходящие к моим, лысина подходящая, а нос на фотокарточке в моем паспорте заляпан милицейской печатью.

Ну да, да, конечно, этот троюродный муж возьми и помри от какого-то там острого воспаления при помощи этой больницы… И как водится, мой паспорт больница сама засылает в загс с извещением, что вот, мол, чей это паспорт, тот товарищ вчера помер, и вскрытие показало…

А мне-то ихнее вскрытие ничего не показало! Я, как нарочно, за два дня до этого вскрытия уехал принимать товар в мелкооптовой базе нашего треста в Подольск. А жена моя тем временем уже получила извещение, что я скончался, через управдома. И поскольку меня нет третьи сутки, жена охотно верит, что она уже — вдова.

Я же наутро после извещения возвращаюсь домой, открываю дверь из подъезда своим ключом и, пока раздеваюсь в передней, слышу: в нашей комнате разговаривает моя жена и такая у нас есть соседка — Люция Прохоровна. Она, знаете, ведущая язва на все восемьдесят квартир нашего дома.

И вот я слышу из передней, что Люция Прохоровна постным голосом говорит:

— Эх, Семен Иваныч, Семен Иваныч, как же это он?

А Семен Иваныч — это мое имя. Я насторожился.

Люция продолжает:

— Как сейчас помню, на той неделе встретила я Семена Иваныча у нас на лестнице. Он, как сейчас помню, несет сумку с овощами. Увидал меня, говорит: «Не хотите ли, Люция Прохоровна, морковочку, на память?..»

И тут уже я вспомнил: она тогда у меня эту морковь из авоськи сперла.

— Отчего же все-таки он скончался, Марья Петровна?

Моя жена — Марья Петровна — отвечает:

— Кто же его знает?.. Помните, какой у него был характер? Он мог в пьяном виде подсунуться под машину…

Я вхожу в комнату и спрашиваю:

— Мусечка, кто это мог подсунуться?

И вдруг моя жена вскакивает на кушетку обеими ногами, пятится назад, и рот у нее хлопает, видно, сам по себе, так вот: ба-ба-ба-ба-ба-ба… Я гляжу на Люцию, а эта на четвереньках ползет к двери.

Потом жена кричит:

— Разве ты еще живой?!

Люция Прохоровна — ей:

— Не заговаривайте с ним! Это — вурдалак, упырь, он с того света!!!

Я тогда говорю этой язве:

— Сама ты — упырь и морская свинья! Брысь отсюда сейчас же!.. Мусечка, — говорю, — неужели ты думаешь, что я к тебе явился с того света?!

Жена говорит:

— Я от тебя могу ожидать какого хочешь свинства…

ДЕЙСТВУЮТ:

Автор.

Иванов.

Жена Иванова.

Брюхоненко.

Жена Брюхоненко.

Щекотихин.

Жена Щекотихина.

Гуревич.

Жена Гуревича.

Первая моя встреча с Будоражкиным произошла при следующих обстоятельствах. В одном учреждении мне сказали:

— По коридору налево третья комната, Будоражкин. Пусть он подпишет, тогда будем оформлять…

Я повернул по коридору налево, отсчитал третью дверь, открыл ее и вошел…

Коридор был вполне пристойным, подметенным, стены и двери украшены соответствующими табличками и плакатами. Естественно, что за дверью я ждал помещения в таком же вкусе. Но попал я в комнату, где вся мебель находилась во вздыбленном состоянии: письменные столы, распавшиеся на составные части, громоздились один на другой; стулья чуть что не были подвешены под потолок; зато шкафы были повержены наземь; папки и бумаги лежали на полу, на столах, на стульях, на шкафах, привалены были к стенам и, кажется, даже прилеплены к потолку. Тучи пыли носились по комнате, словно здесь проводили мероприятие, известное в пустыне Сахаре под названием «самум». Среди этого великолепия около десятка людей как будто разыгрывали сцену автомобильной катастрофы: кто-то вопил, как пострадавший при аварии; кто-то с кем-то ссорился; кто-то отдавал распоряжения общего характера; а кто-то выкрикивал во вкусе небезызвестной «Дубинушки» («Раз-два, взяли! Раз-два, сама пойдет!»). А я, как нарочно, залетел с размаху в самую середину комнаты, и только после того, как меня чуть было не накрыли остовом огромного дивана, я в испуге отпрянул в сторону и, с шипением и подвыванием потирая отдавленную ногу, спросил, обращаясь неизвестно к кому:

— Граждане!.. Товарищи!.. Как бы мне найти товарища Будоражкина?

Вот тут-то и вынырнул из-за самого большого стола лысый человек с необыкновенно маленькими и необыкновенно быстрыми глазками. Он два раз крикнул еще куда-то за стол:

— Давай больше на себя!.. На попа его заноси, сикось-накось! — И только после этого обратился ко мне: — Ну, я — Будоражкин. В чем дело?

Я коротко стал объяснять, в чем дело, и потому пострадал еще раз: из положения «сикось-накось» стол пришел в положение торцом у меня на левом плече. И пришел не так чтобы слишком плавно, а, наоборот, рухнул на меня двумя солидными точеными ножками…

Когда я несколько пришел в себя, Будоражкин вложил мне в руки бумагу, которую он должен был подписать, и произнес:

— Загляните недельки через две, когда мы устроимся… — И, поворотясь ко мне спиною, по-прежнему принялся командовать: — Ну, куда вы его?.. Оттягивай на себя!.. На себя, я говорю! Кверху и на себя!.. Осторожнее, черти: потолок поцарапаете!

Подле самых дверей комнаты я спросил у пожилого человека в синих нарукавниках:

— Что это у вас делают?

— Пересаживаемся внутри нашего отдела, — ответил человек. — Новый наш заведующий, Будоражкин, считает, что неправильно мы сидели, пока его здесь не было…

— Вам Анна Петровна Карпова про меня ничего не говорила?.. Я почему спрашиваю? Ведь она — мой главный враг. Она про меня невесть чего плетет… Она говорит, будто я ее укусила за икру. Я, во-первых, не собака, я не фокс, и я не терьер. И потом, я уж лучше кого-нибудь еще укушу, чем такую гадюку. Вообще это всё — неправда, но так ей и надо. И потом: это когда еще было? В тридцать каком-то году. В те времена у нас в квартире все безобразничали. Анна Петровна сама мне три раза в суп конторского клею подливала. Так вот подойдет и цельный пузырек в кастрюлю выльет, а потом и пузырек туда же кидает. Мне тогда пришлось к своим кастрюлям замки приделать. Знаете, амбарные висячие замки. У нас тогда все хозяйки кастрюли на замок запирали. Ей-богу. Как обед готовить — замки гремят, будто лабаз запирают. Главное, с ними трудно — с замками: они хоть и висячие, а на огне разогреваются так, что голой рукой не возьмешься. А замок простыл, — значит, суп простыл…

Но только это все прежде было. Теперь так не делается. Теперь хулиганничать не полагается. И правильно. Зачем хулиганить? Теперь мы только боремся за свои права. Я, например, боролась за свои права с Ольгой Васильевной Рябцевой. Ольга Васильевна вам про меня ничего не говорила? Она — тоже мой главный враг. И это — за то, что я с ней боролась за свое право ставить мои галоши сейчас же слева от входной двери. А она считала, что это ее право — ставить галоши слева. И главное, какая ехида: утром встанет и аккуратно так своими руками перенесет все мои галоши слева направо. А свои — справа налево. Ну, я, конечно, встану попозже, увижу это и ногою как наподдам, так ее галоши и полетят обратно направо!..

А потом я, знаете, стала бороться за свое право слушать радио. Я радио включила, а сама уехала на дачу. И моя радиоточка два месяца разговаривала без перерыва. Я когда приехала с дачи, то слышу — радио даже само охрипло. И Ольга Васильевна тоже как-то охрипла или ослабела…

А я стала бороться за свои права уже не одна, а вместе с юристом. Может, знаете, есть такой юрист товарищ Копытов? Между прочим, он меня тоже ненавидит изо всех своих юридических сил. А я к нему пришла по-хорошему. Спросила у него юридический совет: как бы мне этой Ольге Васильевне перебить посуду и не попасть за то в нарсуд?

Он говорит:

— Не знаю!

Я говорю:

— Как же так? Вы отказываете в юридической помощи населению…

Он говорит:

— Я в таких делах не помощник! И не советую вам бить чужую посуду.

Я говорю:

— Вот спасибо! Когда я уже все разбила, он меня отговаривает!..

И я прямо пошла к районному прокурору — товарищу Соколову, тем более товарищ Соколов тогда еще не был моим врагом. Я к нему ходила на прием каждый день, а то — и по два раза на день. Я ему одних заявлений на соседей принесла восемнадцать штук. Плюс еще справки разные… А потом прихожу, мне секретарша говорит, что прокурора нет.

Я говорю:

— Как нет, когда приемный день, народу полно и вот эта гражданка уже успела соврать, что она пришла раньше меня. А когда я пришла, ее здесь давным-давно не было.

А секретарша говорит:

— Вас прокурор больше принимать не будет.

— Ах так?! — говорю. — Хорошо! Найдем управу и на вашего прокурора.

И я направляюсь в бюро жалоб. Я уже давно прочитала в газете, что есть бюро жалоб Министерства путей сообщения где-то там на Разгуляе. Я — прямо туда. Вы заведующего этим бюро знаете — товарища Стороженко? Тоже, знаете, поклялся человек сжить меня со свету. Вообще, знаете, он — такой узкий ведомственный бюрократ. Он мне говорит:

— Мы принимаем жалобы только железнодорожные. Мы — при Министерстве путей сообщения. Если вас обидели на вокзале, в дороге, при сдаче багажа…

Я говорю:

— А у меня жалоба на юриста. Что же, мне теперь надо юриста заманить на вокзал, чтобы он там на меня плюнул?

Ну, я его отчитала как следует, а сама пошла в газету. Может, знаете, такая есть газета, называется «За пищевую индустрию»? Там есть такой склочник — секретарь редакции товарищ Косачевский. Я его попросила написать в газете по правде, как все у меня вышло. И тоже начинаются формальные отговорки: дескать, наша газета занимается вопросами пищевыми, а у вас, говорит, обыкновенная склока…

— Во-первых, — я говорю, — у меня склока необыкновенная. И потом, я из-за всех этих дел лишилась аппетита, совершенно никакой пищи принимать не могу. Дело выходит уже пищевое. Могу вам доставить медицинскую справку.

И я сейчас же направилась к нашему районному санитарному врачу. Может, знаете, есть такая женщина-врач товарищ Гусева? Она хоть и врач, а — дрянь. Она мне говорит:

— Единственно, что я могу сделать, это дать вам справку, что вы вроде псих.

Я сперва обиделась, а потом решила: с паршивой собаки хоть шерсти клок. Пускай дает справку, что я — псих, тем более я тут успела поссориться с новой жиличкой, которая на место Ольги Васильевны, потому что Ольга Васильевна почему-то вдруг обменяла комнату. И как-то так вышло, что эту новую жиличку я чуть-чуть толкнула, а она сама уже отбежала на восемь шагов, быстро-быстро прилегла на пол, нарочно стукнула головой об отопление и стала кричать, что будто бы это я ее «приложила» об отопление. Это, конечно, неправда, но так ей и надо!

Хорошо. Я и говорю этой Гусевой, врачихе:

— Ладно, давайте вашу справку, что я — псих-перепсих.

И можете себе представить: Гусева справки не дает. Она говорит:

— Я передумала. Никакая вы не психическая, а просто склочница…

И вот теперь я все думаю: куда мне пойти жаловаться на эту врачиху?..

Если опять в бюро жалоб сходить при Министерстве путей сообщения?.. Или, говорят, еще такое бюро есть при Министерстве сельского хозяйства. Но там, говорят, на врачей принимают жалобы только на ветеринарных. Ничего, я пойду туда. Я скажу: хотя она меня лечит, но она, конечно, ветеринарная. И ей самой надо делать прививки от бешенства.

А почему? Потому что мне эта справка, что я — псих, очень нужна, поскольку районный прокурор Соколов на меня подал в суд за мои восемнадцать заявлений. И если я не докажу на суде, что я за себя не отвечаю, мне придется здорово отвечать. Факт, факт! Я уже заходила к судье Гавриловой, и она тоже уже стала мне врагом и не хочет понимать, что никакая я не склочница, только борюсь за мои права.

Боролась, борюсь и буду бороться, хотя пусть за это меня засудят! А если из вас кто-нибудь мне не верит, вы только мне скажите про это, я и с вами начну бороться!..

У товарища Брыксина имеется два лица. Они сменяют друг друга с необыкновенной быстротой. Вот только что тучное тело товарища Брыксина завершалось лицом № 1 — любезным, улыбающимся и даже угодливым. И вдруг мы зрим физиономию № 2, которая похожа на лицо № 1 не более, чем изображение доисторического человека на портрет придворного вельможи в галантный век французских королей, — до такой степени эта физиономия № 2 сурова, непреклонна, брезглива, жестока и сварлива. В чем дело? А в том, что лицо № 1 появляется у Брыксина в те мгновения, когда он общается с начальством. Отсюда — вся елейность взгляда, весь мед улыбки, вся готовность устремиться и выполнить, каковая написана на его челе. А уж физиономия № 2, само собой разумеется, назначена прямым подчиненным товарища Брыксина. Именно на них призваны воздействовать молнии взоров, суровые изломы бровей, брюзгливая гримаса на устах, голос с солидной порцией металла.

За эту двуликость сотрудники Брыксина прозвали его «Янусом», ибо, как известно по Малой Советской Энциклопедии, древнеримское божество Янус изображалось с двумя лицами.

Итак, товарищ Янус-Брыксин, применяя оба свои лица с удивительной даже маневренностью, некоторое время возглавлял одну контору. Сам Брыксин полагал, что стать директором конторы и оставаться на этом высоком посту ему помогает уменье пользоваться двумя своими лицами. Увы! В действительности Януса-Брыксина погубила именно эта привычка изменять свой лик…

А надо сказать, что контора, которой управлял Брыксин, осуществляла свою деятельность в городском масштабе. Ей, следственно, подчинялись районные конторы. И естественно, наверху стояла контора областного значения.

И вот однажды, когда Янус-Брыксин сидел у себя в кабинете, зазвонил телефон. Брыксин поднял трубку, узнал голос своего начальника — управляющего областной конторой, молниеносно скроил лицо № 1 и заговорил:

— Слушаю вас, Иван Прохорович. Чем могу служить, Иван Прохорович?

— Ну-ка, дружок, — солидно пророкотал голос вышестоящего управляющего, — скажи мне, какие у тебя есть остатки на сегодняшний день… ты меня слушаешь?

— Всецело слушаю, Иван Прохорович!.. Я — весь внимание, Иван Прохорович…

— Ну, так вот. Какие у тебя есть остатки по таким, понимаешь, графам… Бери карандаш, записывай.

— Уже, Иван Прохорович!.. Как вы только позвонили, карандашик — хе-хе! — сам мне в руку прыг!..

— Ну, ну. Значит, дай ты мне точные цифры по уздечкам, подпругам и хомутам. Записал?

— Уже, Иван Прохорович. Жду дальнейших директив.

— Та-ак. Теперь: дашь еще цифры по скребницам, вожжам и седёлкам. Ясно тебе?

— Все ясно, Иван Прохорович. Разрешите только снестись с нашей Козихинской райконторой: этот ассортимент— всецело на ихней базе, Иван Прохорович…

— Ну что ж. Снесись. А я подожду у аппарата, поскольку задание, понимаешь, срочное…

— Слушаюсь, слушаюсь, Иван Прохорович. Я это — мигом…

Тут Брыксин положил на стол телефонную трубку самым деликатным образом, дабы лишним треском не обеспокоить слух Ивана Прохоровича, и стал по другому телефону вызывать заведующего райконторой. С этой райконторой, как и следовало ожидать, Брыксин разговаривал уже жестким басом, соответствующим суровой физиономии № 2.

— Откуда говорят? — рявкнул в трубку Брыксин. — Райконтора? Гусяцкого мне!.. Что? Где он шляется?! Совещание? Прекратить! Позвать! Брыксин говорит!

Затем, отняв от уха трубку № 2, наш Янус сладостно проворковал в трубку № 1:

— Иван Прохорович?.. Сей момент всё сообщим. Цифры уже обрабатываются. Да. Будьте спокойны…

И опять зарычал:

— Долго я здесь буду?.. Кто это? Гусяцкий? Какого ты черта не подходишь сам и еще задерживаешь цифры? Мне Иван Прохорович лично звонит, а я должен из-за тебя ушами хлопать, так? Сию же минуту дай мне остатки по подпругам, седелкам, узде… да ты записывай, нечего баклуши бить! Что? Седелки не у тебя?.. Как так?! Хотя да… На седьмом складе. Ладно. Давай, значит, цифры по всему остальному ассортименту: по хомутам, скребницам, вожжам… Вот! А седелки я уточню сам… Нет! Нет, нет! Трубку не клади! Я сам буду ждать…

Бросив на стол трубку № 2 (пусть это грохотом отдается в ухе подчиненного), Янус ухватился за первую трубку:

— Иван Прохорович?.. Цифры уже пошли. Они вот-вот придут. Они уже подошли… Они уже в дверях стоят. Можно сказать — хе-хе! — они галоши снимают — эти цифры… Одну секундочку, Иван Прохорович!

Бесшумно приложив трубку к столу, Брыксин хлопнул себя по лбу и стал искать в своих папках сведения по седелкам. А найдя такие сведения, он опять обратился к телефону.

И вот тут-то произошла, как говорят в театрах, «накладка»: Янус-Брыксин перепутал телефоны.

Да, да, опытный двуликий хитрец попался как младенец. Поднеся к уху трубку № 1, у которой ожидал сведений вышестоящий Иван Прохорович, наш Янус почему-то решил, что в руках его — трубка № 2. Поэтому он и заговорил в духе, предназначенном своему подчиненному Гусяцкому. И так как в трубке № 1 что-то трещало, то свою речь Брыксин начал так:

— Что ты там квакаешь? Что квакаешь?.. Работать надо толково, a не квакать!..

Иван Прохорович, как видно, пытался выразить свое удивление по поводу странного тона, каким заговорил с ним Брыксин. Но Янус не желал слушать, что ему отвечал — по его мнению — Гусяцкий. Его, как говорится, понесло. Прорвало. Он орал:

— Вообще, я до вашей конторишки еще доберусь! У меня есть на вас материал! Вы там все лодыря гоняете, а отдуваться думаете на мне, да? Этот номер не пройдет, голубчик! Я вас всех сумею одернуть!..

Швырнув трубку № 1 об стол, Брыксин вежливо поднес к уху трубку № 2 и, чуть что не целуя эту трубку, сообщил Гусяцкому:

— Последнюю секундочку, дорогой мой! Сейчас все сообщим. Ну вот сейчас-сейчас…

И опять стал кричать на своего начальника:

— Долго это безобразие будет продолжаться?! Такие цифры должны быть у вас самих наготове каждый день! А то, знаете, дураков нет с вами в поддавки играть!.. В случае чего я так подстрою, что попадешь в приказ по министерству!.. Да, да, именно как губошлеп и головотяп… Я, брат, не буду ждать, когда народный контроль надумает тебя проверить! Я сам раскрою все карты! Так-то!

И снова — в трубку № 2:

— Вы не устали еще, дорогой мой?..

А оттуда послышался голос Гусяцкого:

— Помилуйте, товарищ Брыксин, это же наша обязанность.

— Кто это говорит? — дрогнувшим голосом спросил Янус.

— Как кто? Гусяцкий вам докладывает. Вы же у нас запрашивали…

Но неудачливый Янус уже схватился за трубку № 1. Она зловеще молчала: Иван Прохорович в гневе прервал связь…

Янус-Брыксин некоторое время сидел, уставившись глазами в пятно на обоях и жуя губами. Лицо у него было ни № 1, ни № 2, а скорее № 3: растерянное и глупое.

Затем Брыксин вяло наклонил ухо к трубке № 2. Там еще что-то журчало: очевидно, Гусяцкий не терял надежды доложить цифры остатков. Брыксин не торопясь взял в руку трубку и ударил ее об пол,

В большом магазине тканей — обычная суета: покупатели входят и выходят, рассматривают прилавки, полки с товарами и витрины, толпятся у кассы. Равномерно гудит говор многих людей. И вдруг, прорезая этот гул, раздается истошный женский плач:

— Ай, батюшки! Ай, матушки! Убили, зарезали! Ограбили! Украли! Ай, батюшки! Вой-вой-вой-вой!..

— Что случилось?! Кого убили?!

— Ты чего ревешь, тетка?

— Ды батюшки! Ды матушки! Убили-зарезали-ограбили-обокрали! Вой-вой-вой-вой-вой!

— Ты толком говори: убили тебя или обокрали?!

— Обокрали, а через то — убили насмерть: как я теперь мужу скажу? Что мне свекровь-то сделает?.. Вой-вой-вой-вой…

— Как же у вас украли, мадам?

— Вой-вой-вой… Обыкновенно как: четыре четвертные бумажки завязаны были у меня в платке сморкальном. И зажаты, обыкновенно, в кулак. А пока я щупала вон тот сатин, смотрю: платочка-то в руке и нету… Украли! Вой-вой-вой! Зарезали, ограбили, на кусочки они меня распилили!.. Мне теперь свекровь всю плешь переест и права будет! Вой-вой-вой-вой!..

— Ну, завела теперь часов на пять!..

— Не знаете, что здесь случилось?

— Женщину обокрали.

— А почему обокрали — я вас спрашиваю? Исключительно потому, что не умеет хранить ценностей… Вот возьмите меня, я свои часы так прячу, что никто никогда у меня часов… Где ж они?.. Часы… мои часы… Часы… часы!.. Часы мои!! Что ж это такое?!! Граждане! Мои часы!.. Часы мои!.. Ча… Ффу, вот они — часы: в кармане забились в угол и молчат себе, хе-хе… Я и говорю: хорошо спрячешь, оно и не пропадет… Ффу!..

— Не знаете, много у ней отняли?

— По крику можно понять. Такой визг, я думаю, на четыре тысячи тянет…

— Что вы говорите?! Какой ужас!

— Мусечка, лучше уйдем отсюда поскорее: вот у этой бедной дамы сейчас похитили четырнадцать тысяч рублей… Проверь, пожалуйста: твоя сумка не раскрылась?

— Как вы сказали, гражданин? Сколько похищено?

— Точно не скажу, но, во всяком случае, очень крупная кража… может быть, десятки тысяч…

— Это у простой тетки — десятки тысяч?!

— Вы недооцениваете этих теток, товарищ. Вот у нас в переулке одна тоже тетка побиралась — ну, как нищая по вагонам ходила… И что же вы думаете? Тетка умирает, а в тюфяке у нее находят два миллиона рублей и бесценные ценности — то есть не в том смысле бесценные, что они уцененные. А исключительно в том смысле бесценные, что буквально цены им нет. Миллионы! Дворцовое имущество, алмазный фонд — вот что это по стоимости!..

— Ай-ай-ай!

— Вой-вой-вой! Убили меня! Вой-вой-вой!

— Что за крик?

— Бабу тут одну обокрали. Говорят, денег два миллиона отняли и брильянтов, как вот в Зимнем дворце при царе было…

— И она, дура, все это сама отдала ворам?

— Зачем? Вооруженный налет, надо думать. Знаете, как это бывает: входят восемь молодчиков в магазин, «руки вверх!», наганы наводят — и как липку эту бабу…

— Позвольте, какая же баба понесет два миллиона и брильянты в магазин? Зачем?

— А вы ее спросите. Может, она хотела купить ситцу… или мадаполаму…

— На два миллиона мадаполаму?!

— И больше покупают. Возьмите, например, строительство Красноярской ГЭС. Туда ежегодно завозится текстилю что-то на пять миллионов рублей… И всё раскупают!

— Так то — строительство ГЭС, а то простая баба!

— Это еще проверить надо: простая ли баба? Почему пришла в магазин с такой суммой, — у? Откуда у нее царские брильянты, — уу? Почему скупает мадаполам в таком количестве, — уум? Кто стоит за спиной этой бабы?!

— Ну, я стоял за спиной… Она при мне завыла…

— Ага. А вы не заметили: у этой бабы ничего заграничного нет — ну там в лице или, может, в костюме?

— Авоська мне показалась вроде не наша… Знаете, сплетена не по-нашему: наши авоськи — как? — дырка-шнур, дырка-шнур… А у нее — шнур-дырка, шнур-дырка…

— Не знаете, что здесь происходит?

— Говорят, только что был вооруженный налет на магазин. Шайка грабителей на двух бронетранспортерах заняла все выходы, пулеметы-минометы выставили и давай людей обирать…

— Что вы говорите! И многих обобрали?

— Пока — одну только женщину. Слышите — кричит…

— Где?

— Ну, как же?.. Так орет, что сил нет… Хотя — да: замолкла. Или, значит, умерла от пулеметных ранений, или в рот ей засунули кляп…

— Гражданка! Это вас обокрали?

— (Всхлипывает.) Плип… Ну, меня… А что?.. Плип…

— Нет, мне интересно: почему вы больше не кричите?

— Плип-плип… А я не кричу… я не кричу, потому что деньги-то нашлись. Я их, перед тем как сатин щупать, сама с платочком засунула за пазуху, а потом забыла… Сейчас пошарила там, а они — вот они.

— Тьфу! Сколько наделала шуму!

— Что я! У меня всего-то четыре четвертных с собой. А тут, говорят, вооруженный налет произошел: приехали в этот магазин с пулеметами, всех перестреляли, отняли два миллиона да еще царскую корону с брыльянтами… Собаку уже приводили, и она про миллионы уже разнюхала, теперь, говорят, нюхает насчет брыльянтов… Слава тебе господи, что я позднее пришла!

— Лично я — старый работник общественного питания, можно сказать — ветеран. И даже ранен на этом фронте. Я неоднократно возглавлял столовые, кафе, буфеты, павильоны, забегаловки и другие точки.

Аккурат на последней точке со мной и вышла эта запятая. А из-за чего? Из-за того, что у нас создают такую напряженную, нервную обстановку на работе, что совершенно невозможно обдурить всех, кого надо. Наоборот, смотришь: тебя уже обдурили…

А я возглавлял столовую номер семь нашего районного треста. Ну, теперь дело прошлое, могу вам сказать; у меня была, как говорится, «рука» в этом тресте — свой человек… Кто именно — теперь уже неважно, поскольку по этой руке уже тоже хлопнули, и эта рука обеими ногами из треста подалась…

А тут было так: я еще — в столовой, рука — в тресте… И вот вызывает меня к себе рука и говорит:

— Так и так. Имеются большие жалобы на твою столовую. Говорят, ты даже карточек не печатаешь: посетитель не может узнать, какие есть кушанья.

Я говорю:

— А зачем переводить бумагу? Каждому посетителю сразу подаем жалобную книгу, там уже про каждое блюдо — подробно…

— Н-да, — говорит рука, — потом еще говорят, что самые кушанья (как мы называем, «блюдаж»), блюдаж у тебя исключительно жесткий. И по ассортименту жесткий — каждый день одни и те же блюда… И если кто вздумает жевать, те тоже жалуются, что жестко… Говорят, у тебя биточки такие — вилка их не выдерживает, гнется…

Я говорю:

— Вот это отчасти правда: с нашей вилкой надо что-то делать. Нам нужна более биточкоустойчивая вилка. А с теперешней вилкой мы наших биточков не освоим ни в коем случае!

Тогда рука сказала:

— Ну вот, имей в виду, что по случаю таких жалоб к тебе прибудет обследователь из райисполкома. Учти!

Вернулся я к себе в столовую, собрал сотрудников. Говорю: так, мол, и так. Ждем обследователя. Учтите! Временно, говорю, давайте будем готовить блюдаж помягче. И с посетителями пока что надо помягче. А если из вас кто увидит посетителя, который похож на обследователя, сейчас же доложить мне. Ясно?

И вот на третий день прибегает ко мне официантка Клава — толковая, знаете ли, девчонка: сроду еще ни один посетитель не сумел ее перекричать: у ней у одной голос, как у цельной очереди… Да, прибегает ко мне Клава и говорит:

— Ой, Иван Харитонович, безусловно, он уже пришел… обследователь. В малом зале сидит за угловым столиком…

Я спрашиваю:

— Он тебе сказал, что он — обследователь? Или удостоверение предъявил?

— Нет, он удостоверение не предъявил, но глаза предъявил: так глазами ворочает — страшно смотреть!

Я сейчас же иду в малый зал. Действительно, за угловым столиком сидит гражданин. С виду — как все. Вот это, я считаю, неправильно! Этим обследователям, им, безусловно, надо присвоить отдельную униформу… Чтобы их за квартал можно было бы узнать — там фонарик на шапку, как у шахтера, либо — как у козы колокольчик… Что-то надо, товарищи… А этот, за угловым столом, сидит и все осматривает…

Тут подходит к нему Клава с жалобной книгой в руках. Спрашивает его:

— Что будем кушать?

Он отвечает:

— На первое дадите мне рисовый суп, на второе — биточки с томатным соусом, на третье — компот…

Клава прямо ахнула.

— Как же, — говорит, — вы без жалобной книги наизусть угадали все наше меню?!

А он:

— По пятнам, — говорит, — на скатерти все можно сказать!

Ну, как же не обследователь? Я немедленно подаю команду: скатерть переменить, солонку сюда почище! Послать купить за мой счет банку горчицы: пускай жрет!

А Клава уже несет ему тарелку супа. И он ей навстречу говорит:

— Что ж вы мне холодный суп даете?

Клава — ему:

— Гражданин, суп до вас даже недонесенный; как вы можете знать его температуру?

— Да вот вы опустили большой палец в суп, и я вижу, что вам не горячо!..

Ну, думаю: пора вступать самому… Подхожу, здороваюсь и говорю:

— Поскольку я возглавляю данную точку, то, безусловно, поминутно тревожусь: какие у вас вкусовые ощущения?

А он— мне:

— Вы сами попробуйте!

Вот тебе раз! Ну, теперь-то уж вам я могу сказать: я ведь этот блюдаж в моей столовой кушал в исключительных случаях: я чересчур дорожу моим здоровьем… А у нас главный повар большой чудак. Привезут, например, продукты, все же свежее, чистое, хорошее. А он пригорюнится над продуктами и плачет. Плачет! Его спрашивают: «Ты чего, Евдокимыч?»

А он: «Да ведь погублю я сейчас все это добро… чего я понаделаю — мне самому жутко!..»

Так ведь обследователю этого не расскажешь! Делать нечего: сажусь с ним и говорю Клаве: «Подашь мне один раз биточки общие…» И еще я ей потихоньку успел скомандовать, чтобы большой зал и кухню привели бы в порядок: безусловно, пойдем осматривать…

Да. Ну, принесли биточки, Я давлюсь, но ем. Ем! А он говорит:

— Ну как, товарищ заведующий, нравится?

Отвечаю:

— Прекрасные биточки; каждый день я их ем с ужасным удовольствием… тьфу! Думаю даже в приказе благодарность отдать повару, чтобы всю жизнь помнил бы, бродяга!

А он — опять:

— Может, еще скушаете?

Я думаю: черт с ним. Все равно лечиться. Пока хоть кухню уберут.

— Да, — говорю, — охотно повторю эту пытку… попытку пообедать с вами…

И что же вы думаете, товарищи? Пока я с ним ел эти биточки, пришел настоящий обследователь. То есть Клава меня пустила по ложному следу…

А настоящий обследователь сел в большом зале. Там официанткой — Тамара… Дура дурой и болтушка страшная… Она у него прямо из-под рук тянет скатерть и приговаривает:

— Позвольте!.. Дайте убрать!.. Руки уберите — я кому говорю?!

Обследователь спрашивает:

— Что это вам приспичило скатерть менять?

А она:

— Да вот ведь ждем еще обследователя — носят их дьяволы!

— А разве пришел?

— Притащился уже. Вон видите — с нашим заведующим биточки рубают…

И после этого берется Тамара за пальму: спокон веку у нас в зале пальма стоит. А Тамара плачется:

— Ну, как я эту пальму приведу в какой-нибудь вид, когда в нее окурков насовано, наверное, еще с царского времени?!..

Обследователь тогда говорит:

— Дайте я вам подсоблю эту пальму вытащить на кухню — целиком, с кадкою…

Тамара обрадовалась и говорит:

— Давайте!

И потащили. А на кухне — суматоха… Выносят всё, что можно вынести… а запах-то невыносимый. Пол моют с двух сторон, и прямо волны по полу ходят… Надумали еще вытирать пыль с короба над плитой… И от этой пыли расчихались все на разные голоса, как в опере «Фауст»… А судомойки со страху посуду бьют, как в барабан играют… И кто как может, поносят этого обследователя. А он, пока тащит пальму, все видит, все слышит, все нюхает…

А тут я привожу на кухню этого человека, которого мне Клава выдала за обследователя. Ну, сам я иду немного сзади, чтобы на почве биточков не икать ему прямо в лицо… Иду и докладываю:

— А это у нас — ик! — кухня. Персонал здесь исключительно — ик! — в чистых халатах.

И вижу постороннего человека без халата. Я спрашиваю:

— А вы, товарищ, — ик! — кто такой?

Он говорит:

— Я — обследователь из райисполкома.

Я — тогда:

— Шутить, гражданин, пожалуйте — ик! — в общий зал! А тут у нас — кухня, так сказать, — ик! — святая святых нашего производства…

— Да, — он говорит, — я видел, какая у вас «святая святых»… Вот вам мое предписание…

Ну, я как взял предписание в руки, так и сел, где стоял. А там аккурат — тазик с горящими угольями. Вот я почему говорю, что я — раненый… Чувствую сразу: какая-то дрянь горит. Оборачиваюсь — это я горю…

Сотрудники кинулись ко мне, подымают, кричат:

— Что с вами, Иван Харитонович?! Вы же гореть начали!..

А я им:

— Чего уж там? Считаю, что я уже погорел — ик! — целиком и полностью…

Так оно, между прочим, и вышло: с тех пор я ни одной точки не возглавляю: поставили на мне на самом… точку!

Супруга Федора Григорьевича Копунова по сварливости и вспыльчивости занимала первое место не только в доме, но и во всем квартале. Поэтому, когда Копунов, вернувшись домой после работы, услышал от нее: «К нам новые жильцы переехали. В угловую комнату. Несимпатичные. Сама говорит, что муж у нее вроде врач. Врет, должно быть. Но я их на место поставлю…»— когда Копунов, говорим мы, услышал это, он понял, что ссорой с новыми жильцами он обеспечен.

И действительно: через пятнадцать минут громкие вопли жены показали, что баталия в кухне уже началась. Не успел Копунов подосадовать на дурной характер супруги, как дверь в комнату растворилась, и Анна Федоровна прокричала еще из коридора:

— Вот! Вот оно! Пожалуйста! Говорила, что от этих Липкиных добра не ждать. Вот!

— От каких Липкиных? — спросил морщась Копунов.

— Да от новых жильцов. Сама сейчас поставила свой стол на кухню, а наш столик подвинула вот настолько!..

И Анна Федоровна отмерила руками метра полтора.

— Вре-ошь?!

Копунов, рассердившийся сразу и на жену и на соседей, ринулся на кухню. Здесь он пнул ногой новенький столик, покрытый кремовым лаком, с изящными пластмассовыми ручками на каждой створке, и пригрозил кулаком новой жиличке. А когда явился невысокий и чернявый муж этой новой жилички — Липкин, то Копунов наговорил ему такого, что Липкин спасовал и скрылся к себе в комнату, захвативши и свой столик.

Победа была полная.

Победа, значит, была вечером, а утром на работе у Копунова внезапно разболелся зуб. Зуб вел себя по всем правилам зубного своего ехидства: сперва поныл, потом под влиянием горячего чая отпустил, притаился, а через полчаса опять начал ныть и отдавать в соседние зубы, в десну и даже частично в нос.

С трудом Копунов доплелся до ближайшей амбулатории. Как была произведена запись в окошке регистрации, как он сидел в приемной, ожидая своей очереди в кабинет, — Копунов не помнил. Опомнился только в кабинете врача, севши в высокое кресло с откидным подголовником.

Над Копуновым наклонилось небольшое чернявое лицо, окаймленное лацканами белого халата. Лицо показалось почему-то знакомым. Не раздумывая над этим обстоятельством, Копунов широко раскрыл рот и показал пальцем на больной зуб:

— Уоот уон пвоквятый!..

— Как же это вы так запускаете? Ай-ай-ай! — сказал врач.

И голос этот Копунов тоже как будто уже слышал. Впрочем, сейчас было не до того…

А доктор, взяв в руки металлическую палочку, легонько ударил ею по больному зубу:

— Чувствуете?

— Ой-ой! Ы-ы-ы!.. — простонал Копунов и с мольбой поглядел на доктора. И вдруг признал его: в белом халате у зубоврачебного кресла стоял новый жилец Липкин, которого Копунов вчера так нехорошо обругал и выгнал из кухни!

Копунов похолодел.

«Кончено!.. — подумал он. — Попался я… Теперь он мне пропишет!..»

Переменив инструмент, доктор сказал:.

— А ну, раскройте рот!.. Та-ак… Зубы разожмите…Сейчас мы тебе покажем!..

«Кому покажем? — горько подумал Копунов. — Зубу или мне?»

А уже в рот ему въехала страшная вертящаяся игла и врезалась в зуб. Копунов завыл странным мычащим звуком — как глухонемой. А в голове у него проносилось:

«Мерзавец!.. Вот мерзавец!.. Разве ему было так уж больно, когда я выкидывал его столик?.. Ведь то столик, а то — мой собственный зуб!..»

— Полощите! — приказал недруг.

Полоская, Копунов искоса взглянул на маленького врача и вдруг почувствовал, что очень боится этого медицинского работника. Встать бы сейчас с кресла и объявить во всеуслышание: «Я у этого доктора лечиться не буду: он мне враг и вредитель. Он мне нарочно делает больно!..»

Но что-то мешало. Не было нужной смелости. А вдруг не поверят, засмеют…

Липкин прикрикнул:

— Хватит полоскать. Откиньте голову повыше!.. Так!.. Рот, рот шире откройте!..

— Вву-ву-вой-вой-вой!.. — стонал Копунов, а уже копошилась такая мысль: «Ладно, ладно!.. Тут ты хозяин. Зато приду домой, не то что столик — всю обстановку тебе в щепки разнесу!..»

— Полощите!.. На сегодня — хватит. Придете ко мне послезавтра. Я вам такое лекарство положил, оно должно пролежать в зубе два дня.

— Какое лекарство? — машинально спросил Копунов.

— Мышьяк. Сестра, просите следующего.

И доктор отошел к умывальнику, а Копунов поплелся домой.

Растревоженный зуб болел, пожалуй, еще больше.

— Доктора эти тоже, — ворчал Копунов, медленно шагая по улице. — Только личные счеты умеют сводить при помощи медицины… И чего он мне туда запихал?

Вспомнив ответ доктора: «Мышьяк», — Копунов остановился, как пораженный молнией. В зубе возникла такая боль, что, казалось, там что-то даже задребезжало.

— Мышьяк!.. Яд!.. Ах, боже мой!.. Это же — смертельно! Отравили! Отравили меня враги мои!!

Качаясь, хватаясь руками за стены, воя от ужаса, Копунов направился прямо в милицию.

— Деж… дежурного мне! — прохрипел он у барьера в приемной комнате отделения милиции.

— Ну, я дежурный, — ответил подтянутый лейтенант, одетый по всей форме и даже имевший на голове фуражку.

— Товарищ дежурный, меня сейчас… меня отравили… Помираю!

— Кто отравил? Чем? — серьезно спросил лейтенант.

— Враги мои. Персональные мои враги… То бишь один враг… Отравил мышьяком…

— Мышьяком? — Лицо у дежурного стало еще серьезнее. Он вынул из ящика бумагу, взял в руку перо и, приготовившись писать, задал вопрос:

— Много выкушали вы этого — мышьяку? И как давно?

Копунов пожал плечами:

— Да минут пятнадцать назад… А сколько, этого я вам не могу сказать… Ну, сколько может войти в один зуб?..

— В какой зуб?!

— В обыкновенный зуб… Вы сами поглядите…

И Копунов, раскрыв рот, стал пальцами отворачивать губу, чтобы виднее было, какой именно зуб отравлен.

— Вы что, гражданин, насмехаться сюда пришли? Да? — Голос у лейтенанта теперь звучал сурово и сдержанно.

— Почему насмехаться? — робко пробормотал Копунов. — Я же говорю: в меня мышьяк ввели… Вот сюда вот… уидите?.. Уот у этот у зуб…

— Закройте, закройте рот, гражданин! И отвечайте как положено: с закрытым ртом. Кто, я говорю, ввел мышьяк в зуб?

— Один зубной врач. Он мой неприятель. Мы с ним поссорились на квартирной почве. Вот он, значит, сводит счеты через зуб: вместо того чтобы лечить, он туда — раз! — и яду насовал…

Лейтенант поднялся и официальным голосом произнес:

— Давайте покинем дежурную комнату, гражданин. Это если после каждого лекарства будут к нам ходить, когда же работать мы будем?.. Давайте освободим помещение!..

Красный от стыда Копунов вышел на улицу. Там он наклонил голову набок и как бы прислушался к зубу. Странное дело: зуб перестал болеть.

Копунов наклонил голову на другой бок. Боли не было. Тогда, повеселев и приплясывая, наш герой отправился домой.

Открывая дверь, Анна Федоровна Копунова сообщила мужу:

— Новые-то жильцы… Липкины… Сейчас ключ от чердака спрашивали. А я им: вот, говорю, видали ключ из трех пальцев?! — и она показала мужу кукиш с таким азартом, будто перед нею были еще Липкины, а не ее собственный муж…

Копунов стукнул кулаком по двери и заорал:

— Дура!.. Сейчас отдать ключ! И если только посмеешь обидеть доктора или там его жену, работницу ихнюю… Убь-бью! Убь-бью!.. Доктор мне, может, жизнь спас, а ты… Убь-бью!!

Жена охнула и стала пятиться, как от привидения.

Доктор, растолкав толпу больных перед отведенным ему кабинетом, задыхаясь вбежал в кабинет. С трудом переводя дыхание, он сказал:

— Здра… вствуйте, сестра. Меня… не спрашивали?

— Звонили из седьмой амбулатории. Удивляются, что вас до сих пор нет, — ответила медицинская сестра.

— Ага! Скоро буду у них. Много этих… как их — больных?

— Человек сорок.

— Только всего? Очень хорошо… Нет, нет, вы мне карточек не давайте, пусть уж они у вас… Впускайте больных!

— Да вы еще пальто не сняли, доктор…

— Успею. Впускайте!

Сестра взяла первую карточку, вышла в коридор и сейчас же вернулась с больным.

Снимая пальто и разматывая шарф, доктор спросил у больного:

— Ну-с, на что мы жалуемся?

— Внутри что-то, доктор, сердце, наверное.

— Угу. Ну, раздевайтесь в таком случае. Пока вы разденетесь, и я того — пальтишко сброшу… Ах, вы уже? Очень хорошо. Послушаем вас…

— Ой…

— Что вы ежитесь, больной?!

— Ухо, доктор…

— Ухо у вас болит или сердце? Что ж вы путаете?!

— Нет, я говорю — у вас ухо…

— Что, у меня ухо?!

— У вас, доктор, ухо мокрое…

— Мало ли что мокрое!.. Небось вспотело ухо. Вы бы так побегали, так у вас бы ухо и вовсе, может, растаяло… Дышите. Еще. Еще. Еще… Бросьте дышать! Теперь со спины послушаем. Так… Та-ак… Так… Тут не болит?

— Ум…

— Чего?

— Умм.

— Да вы толком говорите… Батюшки, как кровью налился! Задыхаетесь?!

— Уфффф… А как же: вы ведь не велели дышать…

— Чудак человек, чуть не лопнул… Ну-ка, если сюда ударить кулаком…

— Ой!

— Больно? Я так и думал… Нда, ну одевайтесь… Вот вам рецепт. Три раза в день по чайной ложке. Сестра, следующего!.. Да! Вы, товарищ! Постойте! Я забыл у вас язык посмотреть. А ну, высуньте язык! Нет, вы оттуда, от двери высовывайте!.. Ай-яй-яй!.. Придется переправить в рецепте… Давайте сюда!.. Вот так. Теперь ступайте. Вы на что жалуетесь?

— Ноет. Вот здесь.

— Угу. Ноет? А ну, посмотрим… Нет, нет, раздеваться вам не к чему. Вы заголите рубашку. Так. Очень хорошо! А если ударить — больно?

— Ой-ой!..

— Так я и думал. Ну-с, послушаем. Что, ухо у меня не мокрое? Нет? Прекрасно. Значит, вытерлось ухо. Теперь высуньте язык и посмотрите сами: какой он? Не желтый ли? А я пока рецепт буду писать.

— Язык серый какой-то. Кончик то есть. Дальше мне не видно: нос мешает…

— Ну и бог с ним, с носом. Вот вам, после обеда и после ужина. С молоком. Следующий. Что у вас?

— Кто его знает. Тянет что-то тут вот…

— Да вы не раздевайтесь, мы и через рубашку нащупаем, что там тянет… Та-ак… так… так… Сердце у вас как?

— Кто его знает? Мы не понимаем.

— Напрасно. Ну-ка, послушайте себя сами… Приложите ухо вот сюда, сюда и со спины.

— Как же это я сам себе ухо приложу к спине?

— А разве трудно? Ну что ж… Тогда я вас послушаю, а вы в это время пишите рецепт. Латынь знаете? Нет? Ну, по-русски. Пишите: эр пэ. Дышите… Такого-то числа… Пишите!.. Не дышите!.. Что ж вы не пишете? Вы пишите!.. Акве дистиляте. Что ж вы не дышите?.. Вы дышите… Так. Бросьте дышать! Бросьте писать! Всё. Следующий!

— Горло у меня болит.

— Раскройте рот. Больше! Еще! Скажите: а-а-а-а.

— Доктор, теперь звонят уже из третьей поликлиники.

— Ага! Не смейте говорить «а»! Лучше сами себе посмотрите в горло, и если налеты будут красные, тогда полощите борной. А если синеватые такие — лучше перекисью водорода. Или — наоборот… Сестра, скажите им, что я сейчас выезжаю. Следующий! Что у вас?

— Изжога одолела.

— Ага! Пишите себе рецепт, а вы, сестра, давайте следующего. С вами что?

— Мигрени…

— Подождите! Почему вы не пишете?

— Не умею, знаете, рецепты писать.

— Ну так запомните наизусть: магнезия устэ двадцать пять ноль. Я вас спрашиваю: что с вами?

— Мигрень, я говорю.

— Угу. Ну, ощупайте себе живот. Нигде нет вздутий? Как селезенка?

— Откуда же я знаю, где селезенка?

— Сейчас от пупа налево. У вас что?

— Бронхит, наверное.

— Угу. Ну, вы там — нашли селезенку?

— Нет, пропала селезенка!

— Ну и черт с ней! Ешьте пирамидон. Вам чего?

— Я же говорил: бронхит у меня.

— Как! Это все еще вы? Товарищ, проходите, дайте и другим лечиться! Вы?

— Живот болит.

— Ну и что? Может, у меня самого болит живот, я же к вам не пристаю, — так?

— Доктор! Из седьмой амбулатории…

— Скажите: уже уехал! Бегу!

— Доктор, я третий раз прихожу и…

— Если можете раздеться на ходу, я вас у остановки трамвая осмотрю. Нет, больше восьми человек по пути я не могу принять!.. Скорее, скорее идите… Мало ли что задыхаетесь!.. А я, думаете, не задыхаюсь?!

Недавно тут у нас на постройке заговорили о вежливости. Кажется, это вышло потому, что как раз перед этим шоферы очень нехорошо бранились в конторе из-за расчетов. Товарищ П. С. Чоботов высказался, как сейчас помню, так.

— Конечно, — говорит, — какому-нибудь лорду или маркизу там при капитализме, ему легко соблюдать хороший тон. Еще бы! Он со всеми вежливый, вежливый, потом, может быть, быстро хамнет какому-нибудь лакею, тем самым себя утешит и опять со всеми вежливый… Нет, этого бы маркиза перекинуть на снабженческую работу!

— Или на транспортную, — вставил К. П. Скиселев, заведующий гаражом. — С шоферами разговаривать.

— Угу. У нас хороший тон надо понимать диалектически, — продолжал Чоботов.

— Что значит «диалектически», товарищ Чоботов?

— Давайте конкретно: вот, например, завтра я должен идти в Горкомпромэлектробанк и просить денег. Так разве тут одним хорошим тоном обойдешься? Тут надо пять тонов переменить!

— Ну уж и пять! — недоверчиво сказал я.

— А чем сомневаться, вы бы прошли со мной завтра утречком в банк и посмотрели бы, какие приходится применять тоны и стили. Как вот художники говорят — целая палитра!..

— Ну что ж… Я пойду посмотрю на вашу палитру! — отозвался лично я.

— По совести сказать, я действительно не очень храбрый товарищ… Так я считаю: я не обязан. Я — не космонавт, не летчик, не танкист, не этот — как их? — водолаз. Водолаз — он что? — напялит на голову горшок, опустится на кишке в море и безобразничает там под водою. Я этого ничего не умею. Я — человек скромный: плановик-рядовик. Более двадцати лет на плановой работе. Может, слышали, такое есть учреждение: Главпивпаф — Главное управление пивной и парфюмерной промышленности. Я в этом Главпивпафе десять лет работал. Потом в одном тресте служил — называется «Хламсырье». А теперь я работаю в объединении цирков — тоже в плановом отделе. Работа у нас, у плановиков, всюду та же: дадут тебе ведомость — сиди, пиши цифры…

Нет, если вы в цирк билеты купите, вам ведомостей показывать не будут. Там это — клоуны, собачки, наездницы, жонглер горящую паклю жрет и никак не подавится… Словом, всё как у людей… А вы подымитесь ка этаж выше, где помещается наше объединение, — ну все равно как будто в Главпивпаф пришли: коридор, двери, надписи на дверях. И в коридоре доска висит с приказами. Ну, как повсюду…

Вот я на днях подхожу к доске, вижу — свежий приказ вывесили. Я читаю:

§ 1

Бухгалтера Евсютина премировать месячным окладом.

Позавидовал я ему…

§ 2

Уборщицу Абрамкину уволить за прогул.

Думаю: попалась, дура, так тебе и надо…

§ 3

Трофимова К. П. назначить укротителем львов с окладом в сто рублей в месяц.

Я, знаете, читаю и не верю глазам. Трофимов — это, во-первых, я сам. И какой же из меня выйдет укроти…?! Правда, мне зарплату прибавляют. Только я и за сто рублей в клетку-то не полезу!..

Представьте себе, вы завтра приходите на службу, а вас, оказывается, уже перекинули на культработу среди диких зверей…

Меня уже от страха ноги не держат. Знаете, как будто я их отсидел. Так вот поставишь ногу, а в ней словно газированная вода ходит…

Я, значит, хватаюсь за стенки, за стулья, ползу в управление делами, а сам думаю: о чем же они соображали, когда они такой приказ вывесили?! А вышло вот что… Это я потом узнал, когда все дело кончилось.

У нас в объединении есть машинистка… Ну, знаете, такая блондинка на скорую руку. Ну да! Утром у нее волосы темные или рыжие, потом она их запустит в какую-нибудь кислоту, вытащит, отряхнется — и вот она уже блондинка… И больше всего на свете эта блондинка любит совать свой нос всюду, куда ни попадя. Она, если и печатает, все равно прислушивается к тому, что говорят в этой комнате и в двух соседних. Ей — все дело.

Да. А в этом приказе — черновике-то — было правильно сказано:

«Артиста ТРОФЕОС Альберта Эдмундовича назначить укротителем…»

У нас есть такой артист — Трофеос; он с детства — со зверями: сперва работал с моржами, дали ему человек шесть моржей — он их дрессировал. Потом его перекинули на петухов. А теперь в порядке выдвижения ему хотели доверять немного львов.

Значит, его фамилия — Трофеос, а моя — Трофимов. И когда она стукала этот приказ, кто-то кому-то в кабинете сказал:

— Что, Трофимов сдал вчерашнюю ведомость?

Она возьми и напечатай: Трофимов…

Так это, я говорю, я все потом узнал. А в данный момент я почти на карачках вползаю в управление делами, подползаю к управляющему делами и строго так говорю… то есть как «говорю»? У меня от страха икота началась. Я ему говорю:

— Ик! Я — плановик-ик… рядовик-ик — а вы меня делаете… икротителем.

Управляющий делами нагнулся ко мне и спрашивает:

— Каким еще «икротителем»?

Я говорю:

— Икротителем… ик… львов.

— Каких еще львов?

Я говорю:

— Ну, знаете… ик!.. Такие косматые… Как ваша машинистка…

— Машинистку я знаю. А про что вы мне икаете, я не могу понять!

Я кричу:

— Вы же сами подписали приказ… ик!!

Ну конечно, он понял, что это его собственная ошибка… Только он не желает отвечать за свою ошибку. И начинает все дело замазывать. Он говорит:

— Ах, это. Да, действительно, назначили немного… (Вы слышите: «немного»!) Ну, и что ж тут такого? Так сказать, выдвигаем молодняк…

— Какой же я молодня… ик?! Мне уже за сорок лет. И потом: разве молодняк-то выдвигают, чтобы его сразу… ик!.. растерзали?!

— Ну, уж и «растерзали»… У нас вообще львы брезгливые, они навряд ли вас станут жрать.

Я кричу:

— Что ж мне теперь делать?!

— А вы, — говорит, — товарищ Трофимов, пока что, так сказать, принимайте, так сказать, дела…

Я говорю:

— Если я приму эти, как вы говорите, «дела», так эти ррррр… «дела» — они меня ррррр… сожрут!

А он говорит:

— Если вы так недисциплинированны, вам надо бояться не львов, а других вышестоящих инстанций!

Ну, я вас спрашиваю: можно разговаривать с таким бюрократом? Я махнул рукою и пошел… пошел… Ну, куда пошел? В местком. А куда же? Я думал так: профсоюзная организация должна заступаться за трудящихся; членские взносы у меня уплачены: марки наклеены вдоль и поперек… Куда же идти?

А у нас председатель месткома терпеть не может ссориться с начальством. Он меня выслушал, говорит:

— Понимаешь ли, формально они правы. Тебя перебрасывают из одного отдела в другой отдел. Только и всего.

Я говорю:

— Какой же это отдел? Это — клетка!

— А ты, — говорит, — не сразу их принимай, а по одному льву, по два в день…

Я говорю:

— Да мне пол-льва — во… за глаза хватает!.. Да у нас охрана труда есть или нет?! Вы хоть от диких зверей меня можете охранять?!

— А мы тебя в клетку не пустим без пистолета или железного лома.

Я говорю:

— Значит, мне надо взять этот лом и застрелиться около клетки?!

— А ты пойди присмотрись.

— К кому?

— Ко львам.

А я вообще такой человек: если я увижу надпись на воротах: «здесь злая собака», — я уже по этой улице не пойду. А тут — львы. И я к ним должен идти!.. Ну, доплелся я до конюшни, посмотрел на львов. Правда, они все — в клетках. И спят. Один только лев не спал. Он это… мяукал. Мне от одного только мяуканья плохо стало.

А тут, знаете, старик сторож прибирает, подметает клетки — будто не львы сидят, а белые мыши. Я ему говорю:

— Папаша, вы давно за ними ходите?

— Да почитай годов тридцать…

— Правда вот толкуют, что лев благородное животное?

Он говорит:

— Какое там благородное! Только и знаешь, что клетку убирать за ним…

Я говорю:

— Я не о том… Меня интересует: они при вас кого-нибудь… Ну, как это выразиться помягче?.. Ну, поцарапали, что ли?

Старик ехидно так переспрашивает:

— «Поцарапали»?.. Что же это — кошка али крыса?.. Эта тварь, она не царапает: она терзает!

Я говорю:

— Отец, ты-то меня хоть не терзай!

А старик:

— Я, — говорит, — тебя пальцем не корябну, а вон этот вот — видишь, в той клетке, сейчас глаза открыл, гривастый черт, — он на своем веку съел пять лошадей, семь человек, обезьяну и пол-осла…

Ну, я сразу понял, что если я к нему в клетку попаду, он полтора осла съест. И поскорее — домой!..

Прихожу домой, мне жена говорит:

— Что с тобой? На тебе ни лица нет, ничего нет!..

Я говорю:

— Я скоро умру.

Жена говорит:

— Это интересно! Сколько раз я тебя просила застраховать свою жизнь… Ты этого не делаешь!

Я ей рассказываю все, а она начинает прыгать, хлопает в ладоши, кричит:

— Ах, как я рада, как я рада! Наконец-то у меня будет муж-артист — я так этого хотела!..

Я говорю:

— Чего ты хотела? Вдовой остаться хотела, да?

Она в ответ:

— Я, — говорит, — вдовой не останусь: у тебя такой характер, такое ехидство, такое упрямство, ни один лев не выдержит; все подохнут, я по себе знаю…

Ну, я вас спрашиваю: можно разговаривать с такой женщиной?.. Я сразу лег спать, и всю ночь мне снилось, что я львов принимаю поштучно: раз… два… три… бррр… В общем, за ночь я принял 242 льва. А утром проснулся, — будильник звонит. Надо на работу идти — в клетку.

А дома — еще сюрприз. Жена раззвонила по всему дому, что у нее муж-укротитель… Соседи поздравляют, просят билетов… Управдом предупреждает:

— Не вздумайте этих львов водить на квартиру. Я у нас в доме такой грязи не потерплю!..

А один дурак со второго этажа спрашивает:

— Нет ли у вас фотографии, где вы сняты с какой-нибудь львицей в обнимку?

Ну, я сказал, что львы у меня закрыты на переучет, и пошел на работу… Иду и думаю: неужели пропадать в клетке?.. Ну, за что же?!

И вот правду говорят: утро вечера мудренее. Придумал я выход! Нашел!!

На службу иду прямо к этому управляющему делами. Он меня увидел, говорит:

— Ну как, товарищ Трофимов, львов принимаете?

— Как же, — говорю, — принял, подружился; вчера с одним львом вместе в баню ходили…

Он тогда нахмурился:

— Я серьезно вас спрашиваю!

— А серьезно я их не принимал и не буду принимать; я требую, чтобы была создана авторитетная комиссия по приемке этих львов. Вот вы, товарищ управляющий делами, вы будете председатель этой комиссии. Вы своими ручками каждого льва сами примите, а потом сдадите мне…

Ну, тут я сразу за все отыгрался: этот управляющий делами рот разинул, а обратно сзинуть никак не может. Потом он мне говорит:

— Какой вы шутни-ик… Риск уж очень велик-ик…

— А как же? Их еще инвентаризировать надо — ваших львов. Я вас попрошу каждому льву на хвостик бирочку с номером повесить. А так — это бесхозяйственное имущество. А если их украдут, кто будет отвечать?!

— Анна! Если идти, так идти! Сколько можно заставлять человека ждать?!.. Что? «Сейчас готова»? Я это уже час слышу!..Тюпа, пойди сюда! Когда отец зовет, надо бросать все и идти сразу! Сколько раз тебя учить? Одевайся, пойдешь с нами гулять и смотреть иллюминацию. Пожалуйста, перестань прыгать! Что за дурацкая радость? Приведи себя в приличный вид. Я с таким хулиганом не пойду. Покажи руки, наверное, как у кочегара… Хм!.. Поразительная чистота!.. Наверное, в ванной баловался! Что? Мыльные пузыри пускал? Так я и думал! Отец работает день-деньской, как каторжный, покупает на заработанные гроши мыло, а ты это мыло пускаешь на ветер — в буквальном смысле слова… Хорош голубчик!.. Анна, будет этому конец или нет? Что? Готова? Ну и я готов! Мне осталось только почистить пальто, шляпу, найти запонки, надеть рубашку и все там остальное, и мы можем идти… Хорошее дело! Она меня еще укоряет! Ну хорошо, хорошо… Скоро выйдем!

Тюпа, не прыгай через три ступеньки на четвертую! Иди спокойно. Лестница сделана для того, чтобы ходить по всем ее ступенькам, а не то — так бы ее и строили: четвертая ступенька, потом сразу — восьмая, потом двенадцатая… Ну, что еще тебе, Анна? Под руку? Не понимаю я, что за интерес вечно ходить под руку? Вот я в жизни моей никогда не виснул ни у кого на руке и впредь не намерен виснуть… Черт его знает — это солнце!.. То всю зиму ни одного приличного луча не выдаст, а то начинает заливать светом и жарою почем зря все, что ни попадется. Противно даже на улицу выходить при этом дурацком свете. Что? Тебе. приятно? Удивляюсь, что тут может быть приятного? Никогда я не понимал, почему это люди, как только наступает праздник, обязательно все должны ринуться на улицу?! Что за прогулки такие дурацкие?.. Так и кишат, так и кишат… Что? Ну да, и мы вышли. Так почему мы вышли? Исключительно потому, что мне доктор прописал моцион. А всей этой ораве, которая здесь шляется, никакие доктора ничего не прописывали… Тюпа, я же тебе говорил, чтобы ты не прыгал! Ты погляди; я не прыгаю. Мама твоя не прыгает совершенно. Вон старушка идет с палочкой… Разве она прыгает? Нисколько. Иди рядом с нами. И пожалуйста, шагай ровно: одну ногу поднял, другую опустил…

Вон на той стороне пошел человек, похожий на нашего Коломийцева. Как ты говоришь? Может быть, это он и есть? Не думаю. А впрочем, если даже это и он, то все равно кланяться ему я не намерен. Как почему? Разве ты не знаешь, что именно этот склочник позволил себе в отношении меня? Ну, как же: я написал на Коломийцева заявление, где я доказываю, что он разбазаривает государственные суммы. Так этот склочник Коломийцев не согласен с моим заявлением и даже возражает на него в письменном виде. Можно ли иметь дело с подобными негодяями?.. Тогда я, не будь дураком… Тюпа, почему ты всегда трешься около родителей? Смотри, другие мальчики бегут куда-нибудь вперед или рассматривают витрины, а ты… Мало ли что я сказал! Иди вперед!.. Да… Так я в ответ на подобное поведение Коломийцева реагировал таким образом… Боже мой! Кончится когда-нибудь это безобразие? Чуть соберется больше пяти болванов в возрасте до двадцати лет, как сейчас начинается это дурацкое пение! Мало им, что радио орет, как будто там у них на радиостанции кого-то режут, — так нет: они еще от себя галдят! Будь моя воля, я бы эти рупора все поломал к чертовой матери, а если кто задумал бы петь в черте города, такому сейчас — кляп в глотку. Они бы у меня помолчали как миленькие… Ну вот… Пошли смотреть иллюминацию, а, конечно, никакой иллюминации быть не может, поскольку солнце еще не село. Почему мы выкатились в такую рань — непонятно!.. Кто тебя торопил? Я тебя торопил? Ну, и что же такого? Если тебя не торопить, мы бы вышли только утром, когда иллюминация уже кончится. Тюпа, зачем ты подходишь к автомобилю? Ты знаешь, как это опасно! Ну и что из того, что автомобиль стоит?.. Сейчас стоит, а сейчас поехал. При чем здесь шофер? Ну, нету шофера. Что это за манера вообще спорить с отцом?! Я же тебе говорил: иди рядом с матерью!

Этому мальчишке что поправляй шарф, что не поправляй, — все равно он выглядит как оборванец. Удивительная способность молниеносно изнашивать обувь и платье. Просто горит на нем все! Кстати, где мое кашне? Искал я его, искал перед тем, как выйти из дому, и нигде не нашел. В кармане пальто? Какого пальто? Моего? Дурацкая мысль! Неужели я не знаю, что делается у меня в карманах?.. Изволь, могу посмотреть у себя в кармане, но если только моего кашне там не ока… Кхм… да… вот оно… Что же тут такого особенного? Человек я занятой, мог позабыть, что кашне со мною. Где надо мною смеются? Кто?.. Ах, эти… Тюпа, подойди к тем молодым людям и скажи им, что смех без причины есть признак дурачины. Стой! Ты уже, конечно, рад кому-нибудь надерзить. Не отходи от матери! Удивительная это манера — смеяться во что бы то ни стало. Ведь я тоже был молод. Я помню: я не очень-то поддавался смеху. Другой раз и хочется смеяться, а я стисну зубы и начинаю вспоминать что-нибудь печальное или серьезное: свои расходы за прошлый месяц или служебные неприятности… Кстати, я выяснил, что Мищенко — определенно антиобщественный элемент. Будьте покойны, я зря не стану говорить. Факты? Изволь: я совершенно официально говорю этому Мищенко, что Пигалочкин — сын церковного старосты и, кажется, имел отношение к одному некооперированному кустарю. А он мне на это: бросьте, мол, несущественно, мол! Но я знаю, как себя вести в таком случае. Я на этого Мищенку… Тюпа, когда ты отвыкнешь от ужасной привычки подслушивать, что говорят родители? Почему ты вертишься около матери?

Кто обиделся? Мальчик обиделся? Пускай обижается! Если ребенок не имеет такта, ему надо внушать… Доброго здоровья, Василий Семенович… Да, да, гуляем… И вы, я вижу, всей семьей. Очень рад увидеть вас в добром здравии. Всего хорошего!.. Удивляюсь, почему он до сих пор гуляет. По нем исправительно-трудовые лагеря просто плачут. Как за что? А растрата, которую он сделал на прежней своей службе?.. Об этом все знают… Ох, как этот галдеж меня утомляет! Ну хорошо, ну, Первое мая. Ну, весна. А чего тут особенно радоваться? Раз весна, значит, новые расходы, новые заботы. Что, например, будет с дачей в этом году? Конечно, тебе что, ты сидишь себе на даче как барыня, а я — и деньги добывай, и керосин вози… В прошлом году чуть не влип я с этим керосином. Задвинул жестянку под лавку в вагоне, как вдруг — контролер. И начинает принюхиваться: керосином, говорит, пахнет. Спасибо, напротив меня у пассажира была с собой ромовая баба — ну, знаешь, пирожное такое. Так мы уговорили контролера, что керосином пахнет от этой бабы. Но что я пережил, пока контролер толокся около нас!.. И даже в служебном отношении очень опасно, если бы меня привлекли к ответственности за провоз керосина. И так уже ко мне придираются на работе. Говорят, отчетность у меня отстает. Как будто работа бухгалтера в том только и состоит, чтобы делать отчетность. А общественная работа? Меня в нарсуд четыре раза уже вызывали за этот месяц по поводу моих заявлений на разных лиц. Этого они не засчитывают… Тюпа, сейчас же отойди от лужи! Что? Кораблик пускаешь? Как будто нельзя пускать кораблик по сухому месту. Лишь бы назло родителям!..

Удивительная все-таки это вещь: не могут настолько привести в порядок город, чтобы не было луж весною. Начинается: солнце, праздник, весна… Выходишь без галош. И что же?.. Кстати, где мои новые галоши, купленные незадолго до старых? А? Как? Настя выбросила? Какой же дурак велел их выбросить? Я сам?.. Не может быть! Ну хорошо, если я даже сделал ошибочное распоряжение выбросить ценную вещь, неужели нельзя поправить такое решение?! Удивительный народ!.. Как-то всегда вы умеете испортить мне настроение. Даже гулять не хочется. Пойдем домой! Что? Погода? Плевал я на вашу погоду. Сперва доведут человека до истерики, а потом начинают ему тыкать в нос какой-то еще погодой… Тюпа, сколько раз тебе надо говорить, чтобы ты шел рядом с матерью?! Рядом! А сейчас — рядом! Рядом, я говорю!!..

— Давайте узнаем у прохожих! — сказал предместкома Батищев. — Товарищ Григорьев, остановитесь, пожалуйста…

Машина затормозила. Председатель бытовой комиссии месткома Карпухина приоткрыла дверь и крикнула велосипедисту в красной клетчатой рубашке нестерпимой яркости, катившему по шоссе:

— Товарищ, не скажете, где тут сворачивать на Бизюково?

Велосипедист притормозил, переспросил, что от него хотят, а потом пояснил:

— Бизюково вы проехали. На Бизюково вооон где надо было повернуть… Теперь уж давайте так… (Тут последовала подробная инструкция, повторенная дважды.)

И как водится, полной ясности не возникло. Вот почему представители общественности энского управления (предместкома Батищев, председатель бытовой комиссии означенного месткома Карпухина и секретарь парторганизации Свиристенко) приблизились к даче Лаврёнышева не со стороны фасада, а — сзади и сбоку, где петлял не то проулок, не то межа двух усадеб… До самой дачи по этому пути добраться на машине было невозможно. Представители общественности покинули «Волгу» и вошли на участок Лаврёнышева через боковую калитку, проследовали мимо огорода, мимо крепких сараев и роскошных клумб с прекрасными, хорошо ухоженными цветами.

— А дома ли он? — произнесла Карпухина и тут же споткнулась о вылезший наружу корень близрастущей сосны.

— Где ж ему быть? — отозвался предместкома. — Человек хворает, по всей вероятности — сердце… Работает у нас не первый год. Все мы его знаем с лучшей стороны…

— Правильно! — подхватил секретарь парторганизации. — Лаврёнышев скромный такой товарищ, деловой и толковый инженер, и — никаких взысканий за столько лет. По бытовой линии все в порядке…

— Теперь уже добрались мы до самого дома… Спроси-ка, Батищев: тут ли живет Петр Степанович Лаврёнышев?

— А чего спрашивать? Вот и голос его…

Действительно, в даче слышен был разговор. Главенствовал хрипловатый баритон. Уже на расстоянии пятидесяти метров можно было разобрать сварливые интонации этого баритона.

Представители общественности прислушались.

— Прошу всех помнить, — сурово указывал кому-то баритон, — это вам не шуточки. Приедут люди, которые могут мне ой-ой-ой как напортить!

Робкий женский голос заметил:

— Они ж тебя навестить хотят, Петенька… Так сказать, в порядке чуткости…

— Не перебивай!.. Знаем мы ихнюю «чуткость»! Чуть что заметят, — сейчас «моральный облик» пришьют. А то еще — и в газете трахнут… Так вот: чтобы не было никакого повода для этого самого «облика», мы еще раз прорепетируем: кто что должен делать и говорить!..

Карпухина, Батищев и Свиристенко остановились, как по команде, и переглянулись. А баритон продолжал:

— Ольга, ты что должна осуществить?

Теперь заговорил детский голос, шепелявя и заикаясь от волнения:

— Поднешти это… чветы…

— То-то — «чветы»!.. А где они?

— В полошкательниче. Штоят.

— Ну, пускай стоят. Как вынешь, сперва оботри. Чтобы со стеблей не капало! Кстати, астры в ведро поставили? А то сегодня уже их продавать на станцию не понесем: не до того! Но астры до завтра и завянуть могут — убыток… Только вы это ведро подальше отставьте! Чтобы у них и подозрения не могло быть, что мы тут цветочками поторговываем… И вообще надо следить, чтобы эта самая «общественность» в цветник не лезла бы. А спросят — отвечать, что клумбы — не наши. Дескать, соседский цветничок. А которые мы им поднесем, — полевые цветочки. Дескать, насобирали в чистом поле для дорогих гостей.

— Ясно! — выговорили несколько домочадцев сразу.

— Так. Идем дальше. Вовка на углу стоит?

— Стоит…

— Сбегайте к нему еще раз; чтобы не проглядел, ротозей паршивый!.. Как увидит зеленую «Волгу» на повороте шоссе, пусть сейчас же бежит сюда. Иначе подготовиться, безусловно, не успеем!..

— Ему уже сказано…

— Еще раз повторишь! Молод ты — отца учить… Дальше: вы, мамаша… Ну что вы на себя надели?! Неужели ничего лучшего не нашлось?!

— Откуда же, Петенька? Нас там одевают не так, чтобы, например, в театр или на именины куда…

— Да! И боже вас сохрани, мамаша, говорить, что вы живете в доме для инвалидов-хроников! Если спросят, скажите: мол, живу с сыном, ничего, кроме внимания, от него не вижу…

— Я скажу, Петюша…

— То-то! Клавдия, дашь ей на сейчас свой пуховый платок. А вы, мамаша, как обратно пойдете к себе в убежище, то не забудьте платочек вернуть: вещица ценная. Ваши хроники, как пить дать, сопрут, тем более — при вашей раззявости… Ну-с, что же еще?.. Ах, да! Павел, если тебя спросят: как учишься? — ответишь: на отлично…

— Как же на отлично, когда он переэкзаменовку имеет и…

— Вот дуреха, а?! Что они у него, дневник, что ли, потребуют? А потребуют, скажешь, что дневничок остался в школе. Учтите: если оказывается, что у детей успеваемость или там поведение так себе, — за это теперь тоже нашего брата родителей гоняют… Так что ты, Павел, заявишь, будто в учебном году я с тобой лично занимаюсь школьными предметами ежедневно по часу, по два. Понял?

— Понял…

— Так и скажешь: мол, папаша, не щадя собственного здоровья, сидит со мной до полуночи, особенно по части математики, а также общественных наук. Смотри не перепутай!..

— Боюсь, не поверят они, Петенька… У нашего Павлика личико на отличника никак не тянет…

— Поверят! Вот мне самому уже который год верят…

Услышав последние слова, представители общественности переглянулись еще раз и даже крякнули (но — негромко). А Лаврёнышев и далее продолжал выдавать «руководящие указания»:

— Ты, Клавдия, тоже не рассказывай, что как вышла за меня, то ушла с третьего курса института. Наоборот, говори: дескать, это я тебя довырастил до среднего технического персонала…

— Какой там «персонал», Петенька!.. Я уж и на человека-то вообще не похожа…

— Если приоденешься, то немного еще похожа. И еще вот что: как они будут входить в дом. сядешь за чертежный стол и возьмешь в руки рейсфедер. Ясно? Дальше теперь: про ту половину дачи не сметь рассказывать, что мы ее сдаем. А особенно настоящей квартплаты не называть. В райфо мы сведения дали, что я беру с жильцов десять рублей в месяц. Так и говорите, ежели припрут к стенке… А лучше объяснять, что наша, мол, эта полдача, а там — свои владельцы. Вот ихние, между прочим, пусть и будут цветы на клумбах… Да, а калитку с той стороны заперли или до сих пор не на замке?

— Так ведь…

— Что «так ведь»?

— За мной хотела зайти Наташа Зайцева: мы условились на волейбольную площа…

— Никаких Наташ! Еще чтобы мне пристегивали бытовое разложение: дескать, какие-то там девицы ходят…

— Петенька, она же — не к тебе, она — к Павлику… Ихнее дело молодое…

— Вот именно: ихнее дело — молодое, они еще нагуляются!.. А мне на старости лет не хватает отвечать перед партбюро — за что? — за девиц!.. Нет уж, до завтра потерпите без волейбола!.. Ну, кажется, всё!..

— Ты еще не говорил, что именно на стол ставить — в смысле угощения.

— А, да, да… Водку, безусловно, не подавать. Водка по нынешним временам — сигнал для проверки по линии того же быта. А вот с вином как?.. Лучше ты, Клавдия, оберни бутылочку портвейна бумагой, и сделаем вид, будто специально для них посылали за алкоголем. А так, мол, в доме не держим!.. Да не в газету заворачивай, а возьми настоящей оберточной бумаги… Что, Вовка сигнала не подает еще?

— Пока нет…

— Странно!.. Что же их могло задержать?..

Детский голос вступил еще раз:

— А вон в шаду дяди и тетя штоят…

— Где, где, где?! — нервно переспросил Лаврёнышев. — Какие дяди и тетя?..

Через полминуты он уже высовывался из окна и сладким голосом зазывал:

— Товарищ Свиристенко! Товарищ Батищев! Товарищ Карпухина! Куда же вы, друзья?.. Мы вас, можно сказать, с утра ждем…

Но представители общественности в это время уже выходили в боковую калитку. А когда сам Лаврёнышев добежал до этой калитки, все трое садились в машину.

И на вопрос шофера: «Что ж так скоро?» — Свиристенко ответил:

— Нет, не скоро… пожалуй, именно долго. Чересчур долго даже мы терпели, а — кого? Как вы думаете, товарищи?

Товарищи только вздохнули. Машина тронулась и, набирая ход, сравнительно легко оторвалась от догонявшего ее Лаврёнышева. Лаврёнышев остановился, но еще некоторое время делал рукою вслед машине пригласительные жесты: дескать, просим, ждем вас, стол накрыт и прочее. Он даже щелкал себя по горлу, обещал угостить вином…

Стало известно, что освободившуюся комнату отдали научному сотруднику. Обитатели квартиры чувствовали себя польщенными званием будущего соседа, хотя никто его не знал.

Когда в утро переезда непривычно широко раскрытые двери, пропустив ставший на дыбы матрац, обнаружили жену ученого, озабоченную, в сбитой на сторону шляпе, с баулами в руках, — Мария Степановна Хвиснева из крайней по коридору комнаты уже стояла в прихожей, воспроизводя своей улыбкой хлеб-соль.

— Наконец-то вы! — сказала Мария Степановна. — Я вас так ждала: ну, думаю, будет хоть еще одна интеллигентная дама в квартире. — И, понизив голос, добавила: — Без вас тут буквально задыхаешься — такая грубая публика, все рабочие… И привет профессору!

Через полчаса Мария Степановна просунула в комнату новых жильцов свою голову в мелких кудряшках. Голова повертелась, осмотрела все и зашептала:

— Еще скажу: не доверяйте Милохумовым — ихняя комната сейчас из прихожей. Сам — алкоголик, а у самой любовник и характер.

Под вечер, когда научный работник с женой сидели в прибранной уже комнате, что-то зашуршало в замочной скважине, и через пять секунд дверь приоткрылась. Мария Степановна снова просунула голову:

— Я смотрю, ваш чайник долго так не кипит, то пойдемте лучше ко мне почайпить. Милости просим без церемонии, как соседи и интеллигенты!

Ученый вежливо отказался, сославшись на усталость.

Наутро новая жиличка заметила исчезновение корзины, оставленной в коридоре. Корзина нашлась на черной лестнице, и была сильно помята.

— Это я выбросила, — сухо сказала Мария Степановна. — Вы не хотите со мной быть в дружбе, чай пить брезгуете… Вообще, видно, чересчур об себе понимаете, что есть наука. Тогда и колидор занимать я не позволю!

В течение трех дней после этого Мария Степановна старалась насолить новым жильцам: она подливала воду в суп, прятала и грязнила посуду, крала письма, пачкала мебель и многими другими способами мстила за отвергнутую дружбу. А на четвертый день совершенно неожиданно голова Марии Степановны просунулась по-прежнему в комнату новых соседей:

— Что это ваш чайничек долго так не кипит?.. Может, зайдете ко мне почайпить? Нехорошо нам, интеллигенции, жить совершенно врозь, перед людьми даже довольно совестно…

Поскольку приглашение и на сей раз было отвергнуто, Мария Степановна немедленно возобновила военные действия с тем, чтобы через неделю опять предложить мир. И снова мир был отвергнут.

Но однажды к новым жильцам пришли гости. Их праздничный вид и веселые голоса, суета хозяев вызвали зависть всей квартиры.

Забрав с кухни чай и приготовленное там угощение, ученый и его жена скрылись в своей комнате. Очень скоро в дверь постучали резко и громко.

— Граждане! Довольно даже бессовестно, — послышался голос Марии Степановны, — довольно даже хамство становить галоши в колидоре, чтобы с их текли лужи!

Гости неловко замолкли.

Жена ученого вышла на кухню. Стараясь сдержаться, она сказала Марии Степановне:

— Что вам от нас нужно?

Мария Степановна взяла нагретый профессорский чайник и воду из него молча вылила в раковину. Жена профессора дрожа повторила:

— Что вам нужно?

— Я хочу дружить с вами. Позовите меня сейчас к себе, — спокойно сказала Мария Степановна и протянула руку к подносу с посудой ученого.

— Никогда!

Мария Степановна не торопясь выбрала чашку и бросила ее на пол.

— Боже мой… Что же это?!.. Никогда!

Мария Степановна взяла с подноса горку блюдец.

Жена ученого сдавила себе ладонями виски. Из комнаты доносился возобновившийся разговор. Ссора вышла бы громкой, и было бы совестно перед гостями.

— Хорошо, — сказала жена ученого, — я согласна. Идемте к нам в гости.

Мария Степановна подозрительно глянула ей в лицо и не спеша, аккуратно поставила посуду обратно на поднос.

— Я сейчас, — весело заговорила она, — я только приоденусь немножко: все ж таки чужие интеллигентные мужчины у вас… засмеют, если что не по моде и вообще некультурно у меня будет…

Через двадцать минут она постучала — на этот раз тихо и деликатно — и вошла к профессору свеженапуд-ренная, в кружевном воротничке. На голове прыгали крупные, завитые на полгода локоны.

— Познакомьтесь, — сказала жена ученого, закрыв глаза и крепко сжав руки, — наша соседка…

Мария Степановна улыбалась, показывая золотые коронки на резцах.

— Ох, сколько народу!.. Я уж не буду со всеми за руку. Позвольте мне сделать общий здрассте…

Каблукова — работника товаропроводящей сети — несправедливо уволили со службы. Каблуков подавал жалобы, хлопотал, надеялся и отчаивался и, наконец, обратился к прокурору. Прокурор предложил явиться за ответом через неделю.

За это время Каблукову удалось достать новые справки и выписки из отчетности, которые казались самыми убедительными.

В одиннадцать часов утра Каблуков сидел в приемной прокурора и в сотый раз мысленно повторял речь, которую он произнесет сейчас, предъявляя новые документы.

Очень скоро Каблукова ввели в кабинет прокурора. Прокурор поднялся навстречу и ласково заговорил:

— Товарищ Каблуков, если не ошибаюсь?.. Ну, ваше дело мы решили.

— Как то есть решили? — холодея, переспросил Каблуков.

— Решили в вашу пользу. Мы предложили администрации восстановить вас на работе.

Каблуков охнул от радости. Сейчас же появилась мысль, что надо как-то ответить прокурору, но в голове была только заготовленная речь. И поэтому Каблуков начал так:

— Спасибо вам, товарищ прокурор. Тем более я имею новые данные… Вот, взгляните, справка… «Дана сия в том, что шпингалеты, задвижки и щеколды, отпущенные с базисного склада 13 декабря по наряду №… приняты по акту и сданы нам…» Видите: сданы! Идем дальше. Вот удостоверение с места моей прежней работы… Читайте: «Гр-н Каблуков В. С. проявил себя как общественник, а также как незаурядный работник на скобяном фронте…»

Прокурор мягко перебил:

— Все это сейчас несущественно. Мы уже сделали свой вывод…

Тут прокурор обратился к вошедшей секретарше и приказал:

— Вера Митрофановна, дайте на руки вот товарищу Каблукову копию нашего решения. — И опять Каблукову. — Мы уже послали это решение туда — на место вашей работы.

Каблуков судорожно перебирал в памяти все свои претензии, доводы, обиды.

— Товарищ прокурор, а кто же мне заплатит за вынужденный прогул?! — жалобно воскликнул он.

Прокурор кивнул головой и пальцем указал на секретаршу:

— В бумаге все есть. И про оплату сказано… Вера Митрофановна, меня еще кто-нибудь дожидается?

Поблагодарив прокурора, Каблуков вышел в приемную. Пока секретарша искала бумагу, он с удивлением ощутил, что не удовлетворен оборотом, который приняло дело. Энергия, накопленная для защиты своих интересов, убедительные новые данные к документы — все это требовало применения. И, подойдя поближе к секретарше, Каблуков заговорил:

— Вы как будто в курсе моего дела, товарищ?.. Ни с того ни с сего увольнять человека! И заметьте: во время командировки. Я приезжаю, а мне говорят: «Вы уже больше не заведующий скобяной секцией». Почему? Что? Как? А вот: «Так и так, мол, допускаете затоваривание в отношении шпингалетов, задвижек и щеколд…» Я — туда, я — сюда… А щеколды завезены, именно когда я был в командировке… Да вот она — справка… Видите: «Дана сия в том, что шпингалеты, щеколды и задвижки…»

— Распишитесь, товарищ, в получении копии, — равнодушно сказала секретарша.

Даже изучение этого волнующего документа не охладило Каблукова. Копия прокурорского решения была почти выучена наизусть, и опять захотелось поделиться с кем-нибудь так и не высказанными доводами.

Каблуков был уже в подъезде. Пожилой гражданин подле двери показался ему подходящим наперсником.

— Вы тоже к прокурору? — начал Каблуков, поравнявшись с гражданином. — Это вы правильно. Прокурор во всех таких конфликтах — первый человек. Возьмите мое дело. Уезжаю я в командировку на десять дней. Хорошо. Приезжаю и узнаю, что я уже не возглавляю скобяную секцию. Что? Как? Почему? Говорят: «В ваше отсутствие инспекция проверила вверенный вам склад, и там оказалось затоваривание». Какое затоваривание? Откуда?! «Огромное затоваривание. Задвижки, щеколды, шпингалеты и даже шурупы». Я говорю: позвольте…

Пожилой гражданин грустно всхлипнул и неожиданно тоненьким голосом пропищал:

— Это не мне надо рассказывать, товарищ. Жалуйтесь прямо прокурору. А я здесь — швейцар.

— Извиняюсь, — сказал Каблуков и понес на улицу свое неутоленное желание изложить дело в свете новых справок и удостоверений.

Каблуков шел по улице, оглядывая прохожих, в рассуждении, кому бы поведать застрявшую в горле речь. Людей вокруг было множество, но никто даже не остановил взгляд на Каблукове. Каблуков подошел к трамвайной остановке и, беззвучно шевеля губами, произносил в сто третий раз свою речь. Вдруг он увидел некоего Гостюхина — вообще говоря, личность неприятную: с ним Каблуков не очень любил общаться. Но тут Каблуков обрадовался Гостюхину, как отцу родному.

— Кого я вижу?! — преувеличенно громко заговорил Каблуков, подходя к Гостюхину. — Сколько лет, сколько зим! Ну как, вообще?

Гостюхин равнодушно пожал протянутую ему руку и в свою очередь вяло спросил:

— А как ты поживаешь?

Этого только Каблукову и нужно было. Захлебнувшись от волнения, он начал:

— Можешь представить: полностью восстановлен плюс оплата за прогул. Тем более теперь как раз — ремонтный сезон и щеколды, задвижки, шпингалеты — вообще дефицитный товар: их разберут в месяц. А что они мне пытались пришить купорос, то это даже не моя секция, а москательная. Я от купороса сразу отмежевался. И тем более на сегодняшний день я имею справку…

Гостюхин, склонив голову набок, прислушивался так, как будто Каблуков внезапно стал издавать совсем несвойственные человеку звуки, например запел бы петухом или заскулил по-щенячьи. Затем Гостюхин крикнул:

— Молодец! Так им и надо! Ну, пока!..

И, кинувшись на мостовую к трамваю, мгновенно исчез в омуте задней площадки.

Каблуков растерянно посмотрел вслед. Будучи уже не в силах остановиться, он обернулся к гражданке, стоящей рядом, и стал рассказывать ей с того места, на котором дезертировал Гостюхин:

— Получаю, значит, справку: «Базисный склад подтверждает, что факт затоваривания не подтвердился, а что касается купороса…»

Гражданка молча отошла в сторону и, уже отойдя шагов на десять, обиженно фыркнула.

Покраснев, Каблуков отправился дальше.

Через несколько домов пытливый взгляд его обнаружил дворника, стоявшего у ворот со скребком в руках, в некогда белом фартуке. Дворник не спеша и величественно оглядывал подвластный ему участок.

Каблуков, подойдя к дворнику, подхалимски кивнул на мостовую и спросил:

— Неужели все вам одному приходится убирать?

— А кто же за меня будет? — важно откликнулся дворник.

— Ужасно, сколько всего — мусору то есть, прямо затоваривание. Кстати вот о затоваривании. Приписывают, понимаете, мне ни с того ни с сего, что будто у меня полное затоваривание задвижками, щеколдами и шпингалетами.

— А ну, дохни! — грозно сказал дворник. — Дохни-ка на меня!.. Что за черт: чем надо, не пахнет…

И дворник закончил с обидной снисходительностью:

— Ты, может, не в себе? Ты, может, откуда сбежал? На излечении был?

— Сами вы сумасшедший! — гневно закричал Каблуков и пошел дальше.

Он сидел пригорюнясь за своим резным и колончатым столом, пытаясь читать деловые бумаги. Но ничего не получалось из такого намерения. Вздыхая глубоко и почти со стонами, он время от времени подымал глаза к потолку и бормотал что-то невнятное…

Постучали. Сидящий за столом отозвался тихим, печальным голосом:

— Да… входите уж…

Тот, кто стучал, спросил, открывая дверь:

— Разрешите?

— А, это ты, Мукахин… Входи… Слыхал, Мукахин, поломали нам проект нового здания для нашей организации? Эх-хе-хе!..

Мукахин зажмурился и горестно покачал головою: дескать — кошмар! Но качал он очень осторожно, ибо в руках у него помещались четыре пухлые и, как видно, тяжелые папки.

— Дааа… Ах, Мукахин, Мукахин, а какой был проект!.. Я думаю, со времен этого — ну, который еще любил колонны делать — итальянский такой архитектор…

— Палладий, что ли, Семен Сергеич?

— Нет… хотя — да, именно он. Со времен Палладия, я говорю, ничего более изящного не намечалось к постройке…

— Да, да, да! Крайне грациозный был проект. — Говоря это, Мукахин пытался животом подкинуть кверху папки, которые явственно стремились упасть на пол.

— Именно: и грациозный и грандиозный вместе с тем… И такое дело отменить — из-за чего — из-за якобы каких-то там излишеств!.. Ну, а если даже имели место некоторые… ммм… преувеличения, что ли, — так что с того? Кто мы такие? А?

— В каком, Семен Сергеич, смысле — «кто»?

— Ну, мы как организация. Кто мы такие? Что мы — мелкая мастерская по производству пуговиц или гребешков? Или мы, может быть, жалкая конторишка районного масштаба? А? Я тебя спрашиваю, Мукахин: кто? мы? такие?!

— Помилуйте… всем известно: наша организация — и тем более под вашим, конечно, руководством — крупнейшее объединение в области…

— Ага! «Крупнейшее», говоришь? «Объединение», говоришь? Так должны мы иметь здание, соответствующее нашему крупнейшему… ммм… авторитету?!

— Кто же возражает? — несколько рассеянно отозвался Мукахин, продолжая борьбу с папками.

— А ведь вот — возразили же: взяли и проект нового здания для нашего объединения не утвердили! А как все было продумано, как разработано!.. Ну, скажи сам: имею ли я, как руководитель, право сидеть в таком кабинете, как этот?

— Да… кабинетик, так сказать, средненький…

— Нет, он не «средненький»! Он — убогий! Нищий кабинет, Мукахин! Это, если хочешь знать, не кабинет, а трущоба! Берлога, а не кабинет! Яма! Нора!.. И ты так именно и обязан сказать! Не крутись, не придумывай формулировочек, а скажи прямо: «Не кабинет, а яма»!

— Помилуйте, Семен Сергеич, я же в этом смысле и высказываюсь: что недостойный кабинет. Тянущий назад, если хотите знать.

Произнося последние слова, Мукахин подался вперед и опер свои папки о край стола. Совершив этот акт, он испустил вздох облегчения. А Семен Сергеич продолжал:

— Вот видишь: ты это понимаешь… А там — по проекту — я получил бы кабинет в пятьдесят пять квадратных метров. Высота помещения — порядка шести метров с четвертью. Окна итальянские, двойные. Двери с резными наличниками, ручки — кованая медь вкупе с хрусталем! А какие были задуманы карнизы коринфского ордера!.. Какие плинтусы! Ой! Как подумаешь, чего мы лишились в лице этих плинтусов, веришь ли, руки опускаются; не могу дальше руководить, да и только!

— Безусловно, Семен Сергеич, без резных наличников, а тем более без плинтусов — оно тово… руководить трудновато…

— Ага! Почувствовал? Разве у меня тот был бы авторитет, если ко мне входил бы посетитель через двери с наличниками и останавливал взгляд на тех же карнизах?.. А сейчас он протиснулся сквозь фанерную калитку — как хочешь, но я эту щель дверью считать не могу… Да… протиснулся и сразу чуть не уперся мне в стол животом…

— Конечно уж: пышность, она, безусловно, сильно укрупняет авторитет… Возьмите тех же византийских императоров или даже римских пап…

— Пышность плюс красота. Это ты правильно сказал насчет пап. Ведь у нас там намечалась еще лепнина… Что-то квадратных метров порядка сорока этой лепнины по потолку, потом — по тем же карнизам… Фриз еще намечался растительного орнамента по всем стенам кругом… Тоже — рельефный фриз. Методом лепнины…

— Конечно, Семен Сергеич, вам и без фриза работать будет тяжело…

— Эх, да только ли без фриза!.. Как вспомнишь теперь, какой проект нам забодали, только рукой на всех и вся махнешь… И притом: если бы я проявил эгоизм и наметил только для себя лично размах в кабинете — это одно. Но я же и для своих замов запланировал хоромы, настоящие хоромы! Ну, правда, победнее, чем у меня у самого, но все-таки… А какой был запроектирован конференц-зал! Боже ж ты мой, какой это был бы зал, что за конференц!.. Такой конференц-зал и в столице не всюду найдешь: мрамор, фрески — куда там твоя «Гибель Помпеи» — подымай выше! Выше и шире, я хочу сказать! Фресочки намечались по сто двадцать восемь квадратных метров живописи каждая! А их было придумано до восьми штук… И какие сюжеты для этих фресок: заседательская суетня в разные эпохи… Производственное совещание на строительстве Вавилонской башни — раз! Римский сенат утверждает проект реконструкции древнеримских бань — два! Фараон Египта Хеопс при посещении еще не достроенной пирамиды его имени — три. И наконец, наша эпоха: перевыборы месткома в районной конторе «Заготредиска», из которой впоследствии выросла наша организация… Э, да мало ли что было придумано!.. И вот все это теперь, так сказать, пустой звук…

— Тяжело, безусловно, — со вздохом заметил Мукахин.

— А колонны! Какие намечались колонны!.. И сколько!.. И с какими капителями!.. Нет, знаешь что, Мукахин, я бы хотел все-таки хоть на память для себя лично иметь этот проект — ну там эскизы, кальки, те же расчеты… Может, еще когда-нибудь осуществится, так сказать, мечта… И вообще должен сказать, я всегда был и остаюсь поклонник красоты, поклонник всего изящного, всего грациозного. Ну и, разумеется, всего грандиозного…

— А я к вам как раз по этому вопросу, Семен Сергеич…

— Что значит — «по этому вопросу»?

— Вот она — вся документация проекта — тут у меня! — и Мукахин похлопал рукою по принесенным им папкам.

— Не может быть! А ну-ка, дай сюда… Да, действительно; то самое… Знаешь что? Ты, брат, оставь мне все это ненадолго.

— Зачем же «ненадолго»? Я хочу вам сдать все материалы навсегда.

— Это почему?

— Ну, как же… комиссия по борьбе с излишествами — она так прямо и постановила: расходы по созданию данного проекта отнести лично на ваш счет. Будут у вас вычитать, безусловно, но зато все эскизы и расчеты — они теперь ваши…

— Позволь, что значит «вычитать»?! Это же — тысячи рублей!

— Да, дороговато вам обойдется проектик…

Семен Сергеич взвился, как язык пламени над пожаром, и, отталкивая от себя папки, завизжал:

— Да на кой мне черт вся эта писанина?! Что я, колонн не видал, что ли, или этой дурацкой мазни на стенках?!..

— Ну, как же, Семен Сергеич, — мягко напомнил ему Мукахин, — только что вы так ласково отзывались об этом вашем детище — проекте — и вдруг…

— Тысячи рублей!.. Вы слыхали?! Почему именно я должен за это платить?

— А кто же, Семен Сергеич? Заказали-то проект вы сами. Идея была ваша? Ваша. Фрески опять же на темы заседательской суетни по чьей инициативе? По вашей инициативе. Фриз кем придуман? Вами придуман. Плинтусы опять же резные…

— Пропади они пропадом, эти фризы да фрески!.. К черту плинтусы! Убили! Зарезали! Пустили по миру… Как ты мог решиться мне это принести, Мукахин?!

— А я при чем, Семен Сергеич? Это же решение авторитетной комиссии…

— Вон! Прочь! Не смей мне даже упоминать эту комиссию! — затопал ногами любитель изящного и яростным движением руки сбросил на пол все четыре папки. Причем так удачно сбросил, что они упали на ноги Мукахину. Мукахин завыл и принялся баюкать и растирать поочередно обе пострадавшие ступни…

Напрасно, о напрасно иные верхогляды полагают, что истинное вдохновение встречается только в сфере так называемого «чистого искусства». Разумеется, художественная литература и музыка, театр и живопись являют наиболее удобные поприща для высокого полета мечты. Но очень часто, выражаясь поэтическим слогом, муза запечатлевает поцелуй на челе деятеля скромной и, казалось бы, совсем обыденной профессии.

Вот, например, один мой сослуживец по давним временам — некто С. К. Сугубов — он… Впрочем, расскажу по порядку.

С товарищем Сугубовым С. К. впервые я встретился в 1919 году, — я тогда поступил на скромную должность в союз потребительских обществ. Помнится, чаще всего Сугубов, значительно выше меня стоявший по служебной лестнице, сидел за присвоенным ему столом и, сладострастно кряхтя, что-то писал в течение трех или четырех часов кряду. И лицо его, орошаемое обильным потом, выражало вдохновение. Другого слова и не подберу… Ноздри его расширялись, словно он обонял нечто сладостное, но трудноуловимое, а зрачки уходили под верхние веки, и часто поглядывал он на потолок.

После обеденного перерыва Сугубов обычно поправлял на носу пенсне и обращался к машинистке:

— Что вы печатаете?

— Отношение… — отзывалась машинистка. — Владимир Георгиевич дал…

— Выньте отношение! — распоряжался Сугубов. — Потом допечатаете. Сейчас я сам подиктую…

И с этими словами он направлялся к столику машинистки, держа в руках пачку исписанных листов.

Машинистка с покорным вздохом трещала регулятором. Неоконченное отношение быстро-быстро вылезало назад из валика и сиротливо падало сзади машинки.

— Так. Мне нужно, значит, в шестнадцати экземплярах. Заправляйте. Готово?.. Пишите прописными и вразрядку: «Докладная записка». Так. Теперь с абзаца идет текст.

Голос Сугубова обретал какие-то умиленные нотки, и на лице его вновь появлялось давешнее вдохновение. Он диктовал, так же кряхтя:

— «Согласно имеющимся распоряжениям запятая указывающим точные нормы запятая долженствующие быть задерживаемыми запятая а также регулирующими взаимоотношения с вышестоящими организациями запятая ставящими себе целью происходящую ныне дезориентацию запятая дезориентирующую дисциплинирующие факторы…»

Меня обычно отвлекали мои собственные служебные обязанности, и я некоторое время не слышал диктовки Сугубова. Когда же я вновь получал возможность проявить внимание к его голосу, диктовались такие слова:

«…охватывающие все посредствующие и соподчиняющиеся пункты запятая регистрирующими озабочивающие нас…»

— Товарищ Сугубов, — робко говорила машинистка, — а скоро будет точка?

— Точки не будет. Пишите. Точка будет завтра, когда я допишу вторую половину этой докладной записки. Пишите: «озабочивающие нас встречающиеся противоборствующие течения запятая представляющие собою…» Написали? «…собою устаревающие формы запятая воплощающиеся…»

И по выражению лица Сугубова ясно было, что в этот момент он ощущает поцелуй музы на своем удлиненно-высоком челе…

— Ишь какая луна!.. Читать можно — столько свету… Ведь правда — в луне есть что-то притягивающее, таинственное, волнующее? Вас никогда не тревожит луна?

— Меня? Нет. Но один мой знакомый пострадал из-за луны.

— Он был поэт?

— Нет, управдом.

— Так что же его погубило?!

— Отдельные неполадки в работе, расхлябанность, неумение руководить…

— А луна здесь при чем?

— Именно при помощи луны все это было выявлено.

— Как это так? Разве луна может вмешиваться в административно-хозяйственную жизнь?

— А вы слушайте. Значит, мой знакомый был управдомом в небольшом трехэтажном доме. Хорошо. Теперь в квартиру (как сейчас помню, номер семь) переезжает новый жилец, некто товарищ Ступнин. Бледный такой, задумчивый человек лет тридцати. Переезжает вдвоем со старушкой матерью. Хорошо… Теперь, однажды мой управдом возвращается, как сейчас помню, из пивной часов в двенадцать ночи. Входит во двор и видит, что по крыше ходит кто-то в белом. Управдом сразу начинает кричать. Дескать: «Хулиганство! Слазь! Я в милицию!» И так далее… И вдруг старушка Ступнина — мать нового жильца — подбегает к управдому и говорит: «Я вас умоляю!.. Это мой сын, он — лунатик, он может упасть с крыши, если очнется». Старуха говорит: «Не кричите, он сам слезет; погуляет и пойдет обратно спать…»

А надо сказать, что управдом был человек медицински не очень подкованный. Он про лунатиков раньше ничего и не слышал. Ну, пока старуха вела среди него разъяснительную работу, лунатик действительно сполз обратно и пошел к себе домой.

Только наш управдом на этом не успокоился. Он, видать, предчувствовал себе от луны, как вы говорите, тревогу и на другое утро ударил по лунатизму: сразу, же вывесил приказ по дому. Приказ, как сейчас помню, такой:

«Замечено, что отдельные жильцы настолько поддаются чуждому влиянию не наших планет (луны и др.), что позволяют себе ходить по крыше в ночное время. В связи с этим предлагаю:

1. Всем гражданам, которые претендуют на лунатизм, в трехдневный срок оформить это в домовой конторе. Регистрация будет производиться при предъявлении справки от врача.

2. При посещении крыш и других высот нашего дома на почве луны предлагаю укладываться в дневные часы. О каждой таковой вылазке ставить в известность домоуправление за три часа до вылазки.

3. Без соблюдения вышеуказанных условий лунатизм в доме № 17/19 по Малоушинскому переулку считать недействительным».

Бедняга Ступнин от этого приказа прямо с ног сбился. Ходил на прием к управдому каждый день. Главное, Ступнин был человек тихий, законопослушный.

Он говорит:

— Товарищ управдом, во-первых, у меня со справкой неувязка.

Управдом спрашивает:

— Какая такая неувязка?

— В районной амбулатории получается неувязка. Они говорят: «Мы справок насчет лунатизма не даем. Это на ощупь или на глаз определить нельзя. Это надо видеть, как вы ходите по крыше ночью, а мы не можем наших медработников к вам приставлять на все ночи, чтобы они следили: полезете вы на крышу или нет?..»

И потом в амбулатории говорят: «Это же сразу видно — лунатик вы или нет. Раз полез наверх, значит, лунатик; не полез — не лунатик».

Но управдом не сдавался.

— У нас, — говорит он, — обратная точка зрения. Если мы не займемся тщательной проверкой, то это всякий будет говорить, что он лунатик, и нам скоро придется на крышу ставить милиционера: движение регулировать…

Ступнин плакался еще:

— И опять: как же мне укладываться в дневные часы, когда мы имеем луну только по ночам? Опять неувязка?!

— Не знаю, не знаю, — говорил управдом, — надо укладываться. В конце концов, тут разница выходит в каких-нибудь пять-шесть часов… Сперва вы погуляете, потом луна выйдет. А домоуправлению удобнее…

Но, конечно, Ступнин не мог подчиниться приказу. И он несколько раз выходил на крышу, не имея справки, и — главное — по ночам. Один раз произошел даже скандал. Дело было так: управдом возвращался домой из гостей. С женою. Было около часу ночи. Светила луна. Ступнин топал по крыше тихо и ровно, как будто за папиросами в магазин шел. Был он, само собой разумеется, в белой ночной рубашке: как поднял его с постели лунный свет, так он и полез на крышу.

Увидев лунатика, управдом просто зашелся от ярости. Но особенно кричать не приходилось: в общем и целом дом у нас населен не лунатиками. Все жильцы спят. И негоже управдому будить население вверенного ему дома. Управдом только погрозил кулаком Ступнину, потом вызвал дворника и два часа шепотом укорял его за недосмотр.

А дворник говорит:

— Я, когда дежурю, на небеса не привык заглядывать. Тут дай бог охватить бдительностью тех, которые шляются мимо ворот по тротуарам да по мостовой… Опять же — во двор норовят прошмыгнуть. Мне их надо в первую очередь пресекать… А на крыше у нас пока что спокойно…

На другой день к Ступнину был послан этот самый дворник. Привели голубчика в домовую контору.

— Вы опять?! — начал управдом. — Опять за старое?! Я иду с женою, а вы на самом гребне крыши в одной рубашке щеголяете!

Ступнин оправдывается:

— Поймите, товарищ управдом, я же в это время не в себе.

— Я и не прошу вас быть в себе. Но в кальсонах вы обязаны быть! И в брюках — обязаны, раз вы вышли за пределы своей квартиры! Да-с!

— Поймите же, я сам не знаю, когда я пойду на крышу! Это же я делаю бессознательно!

— Тогда спите одетый, если вы такой бессознательный и имеете привычку нарушать постановления домоуправления! Либо на крыше запасайте для себя костюм. Днем положил около трубы брюки, жилет, там запонки, галстук, а ночью вылез, оделся, как положено, и лунатизируй себе сколько хочешь!

— Да я так уж делал, товарищ управдом: я оставлял пижаму и брюки у слухового окна над нашим подъездом…

— И что же?

— Сперли всё…

— Ну, это меня не касается; я передаю дела в товарищеский суд. Пускай суд подымает дело на принципиальную высоту!

Однако наш товарищеский суд не сумел поднять дело на принципиальную высоту. Ступнину вмазали только порицание — и то, чтобы не обидеть управдома… А вскоре разыгралась трагедия, которая заставляет меня предполагать, что наш управдом боролся с лунатизмом, предчувствуя, что именно лунатик его погубит.

Была осень. Управдом только-только окончил ремонт здания. Утром должна была прийти комиссия по приемке и оценке качества ремонтных работ. А ночь выдалась лунная. И в полночь Ступнин отправился на свою прогулку по крыше.

Мы, жильцы, ничего этого не знаем, сидим каждый у себя. Кто уже спит, кто еще читает, радио слушает или кроссворд решает…

И вдруг во дворе раздается страшный, душераздирающий крик. Многие сразу решили: опять Ступнин был на крыше и сорвался!

Через две минуты почти всё население дома — во дворе. И что же мы видим? Действительно, кричал Ступнин. Но почему он кричал? Он, значит, шел у самого почти гребня крыши, и вдруг его нога провалилась: не выдержало кровельное железо. От этого он очнулся, закричал и кричит не переставая. Причем кричит примерно так:

— Позор! Безобразие! Качество ремонта каково! Вот на что идут деньги жильцов! Пренебрегают интересами лунатиков! Управдома сюда! Он ответит! Подайте мне на крышу жалобную книгу!..

Лунатик, лунатик, а знает, что кричать!

Ну, на другой день повесили у нас новый приказ райжилуправления. На этот раз не управдом писал, а про него — про управдома — писали. И вот что:

«Управдом дома 17/19 по Малоушинскому переулку дал сведения, что ремонт вверенного ему дома им закончен полностью.

Между тем в ночь на сегодня летучей бригадой лунатиков в составе тов. Ступнина К. С. установлено, что крыша на сегодняшний день отремонтирована плохо и кровельное железо не заменено новыми, крепкими листами.

Ввиду этого приказываю:

1. Управдома снять с работы и дело о нем в отношении ремонта и в отношении нечуткого отношения к лунатикам передать следственным органам.

2. Впредь лунатику тов. Ступнину, ввиду его заслуг по выявлению существовавшей в доме бесхозяйственности, обеспечить в лунные вечера электрическое освещение от его квартиры до гребня крыши, на каковом гребне установить перила и повесить пробковые спасательные круги с надписями на каждом круге: „Лунатик, брось!“»

Так вот и пострадал управдом из-за далекого и холодного спутника нашей планеты…

Всякое литературное древо есть древо познания — так повелось еще от того растения, с коего сорвано было пресловутое яблоко в раю. Самый миф, безусловно, устарел в наши дни. Но заложенная в нем символика еще жива. И потому мы воспользовались древним образом, чтобы определить новый раздел.

Дерево без листьев невозможно. И на древе моего творчества, скажу я, прибегнув к высокому штилю, растут листы познания иных сторон жизни. Изложенные в форме трактатов на актуальные темы, они составят важный раздел сатирической — если хотите — даже философии.

Трактаты трактуют (а что им еще делать?) и явления действительной жизни и явления искусства и литературы, посредством чего, между прочим, предуготовляют следующий засим раздел — раздел искусств.

Как надо (а может быть, не надо) писать пособия и популярную техническую литературу? Этот вопрос получает все большее значение ввиду того, что все больше выходит у нас пособий и популярных технических книг.

Изучая вышедшую литературу, мы установили, что популярные пособия бывают трех родов. Приводим здесь образцы.

Псевдонаучное пособие принято писать языком, который мы не можем назвать суконным, так как сукно — недостаточно шершавая для этого вещь. Эти пособия пишутся скорее наждачным языком. И сопровождаются они чертежами, по сложности своей оставляющими далеко позади иллюстрации к начертательной геометрии, к теории относительности и к полному курсу дирижаблестроения. Принято также разгонять эти пособия до 50 печатных листов — то есть до 800 страниц. Словом, псевдонаучное пособие выглядит примерно так:

Отдельные работники там и сям с успехом решают вопрос саморекламы в своих устных и немногочисленных печатных выступлениях. Подытоживая опыт отдельных товарищей и даже несколько забегая вперед в данном отношении, мы даем здесь краткое руководство по саморекламе на самых различных поприщах.

Форма: предисловие автора

Уступая настоятельным просьбам издательства, я отдаю в печать самые ранние из моих произведений. Все, что вошло в этот том, написано мною в возрасте от 7 до 11 лет. (Желающих познакомиться с тем, что мною сделано в 11–14 лет, отсылаю к 3-му тому полного собрания моих сочинений.) Правда, некоторая часть того, что выходит здесь, уже была опубликована (отсылаю интересующихся к сборнику: Кс. Свистицкий. За время от коклюша до кори). Однако и на долю этого тома пришлись крайне характерные для раннего меня вещи (отсылаю любопытных к детской моей эпиграмме «Катькин муж объелся груш», к поэме «Ас-бас-три-бобас, чичер-вычер-курунас» и др.) Поэтому, повторяю, я склонился на доводы издательства и решил: чего там, надо издавать, неравно еще пропадет что-нибудь, так человечество и останется на бобах: не узнает, чего такого я писал в детстве.

Тех же, кто пожелал бы узнать, что мною сотворено в возрасте до семи лет, отсылаю к матери моей, пока таковая жива. Кажется, у старухи записаны афоризмы моего младенчества: «Каненький ватек кутица напув» (красненький волчок крутится на полу), «Аякна» (Анна Яковлевна, соседка наша по квартире, жива и поныне) и т. п.

Поэт Кс. Свистицкий

Форма: интервью для газеты

В беседе с нашим сотрудником режиссер Н. С. Миазов сообщил:

— Я приступаю к постановке оперы современного композитора И. Посейдонского «Золотые пельмени». Мне трудно еще сказать, какой будет спектакль. Но, во всяком случае, меньше чем эпохальным я его не вижу. Может быть, эпохальный, а может быть — и вечный. И, конечно, пленительно волнующий. Та гамма красок, которую лично я вложил в эту постановку, не имеет себе равной ни в одном спектакле до сих пор. А вы кладите еще гамму красок со стороны художника спектакля. Потом прикиньте, чего дадут композитор и певцы… В общем, я так думаю, все просто ахнут. Ну, чего говорить — вот помяните мои слова: в искусстве начнется новая эра. Эра или эпоха. Что-нибудь одно.

Снова позволю себе горестное восклицание «увы»: увы! — и по сей день изящные искусства и таковая же литература, каковые обязаны приносить только радости и восторги, огорчают нас там и сям несовершенством своих конкретных проявлений. Эти огорчения уместно уподобить уколам нашего вкуса и разума. А произведения, уколы наносящие, нареку колючками. Отсюда и заглавие этого отдела, включающего в себя пародии — то есть образцы того, как писать не следует, дабы не уколоть читателя — слушателя — зрителя, а также описания иных типов огорчений, приносимых нам повседневностью искусств и литературы.

Мемуарное дело развивается у нас все больше и все дальше. Прошлое вспоминают все, кто может, и даже некоторая часть из тех, кто не может… ну, не имеет права. Короче — и те, коим вспоминать, в сущности, нечего…

В связи со столетием со дня рождения К. С. Станиславского значительный отряд воспоминателей обнародовал свои впечатления о личных встречах с великим режиссером. Но и лжемемуаристы — тут как тут. Ниже мы показываем, как это делается: как надо вспоминать, когда вспоминать нечего…

Цитируемой нами книги вы не найдете на прилавках и в библиотеках. Но несколько подобных ей томов (или статей) существуют на деле. А называется сей труд вот так:

(ВОСПОМИНАНИЯ А.К.ПЕРЕРУБОВА-ПОПОЛАМСКОГО)

(Издание Пельменского областного дома ветеранов сцены)

От издательства. Автоном Кронидович Перерубов-Пополамский — довольно известный в свое время провинциальный артист на амплуа резонера и благородного отца — служил в 1874–1918 гг, в театрах таких городов, как Сызрань, Кинель, Елабуга, Чухлома, Бобруйск, Ейск, Крыжополъ, Агрыз и др. Он пользовался известным успехом у зрителей; это можно заключить из обозрения семи мельхиоровых подстаканников, поднесенных ему в разное время публикой и сохранившихся у нашего артиста и по сей день. По-видимому, Автоном Кронидович полагал своею коронной ролью образ купца Абдулина, появляющегося в 4-м акте «Ревизора». Сохранились и фотографии артиста в гриме и поддевке Абдулина с корзиной снеди в руках (подношение Хлестакову).

Для читателей, несомненно, представит интерес запись характерного эпизода из жизни А. Перерубова-Пополамского о том, как жизненные пути автора этих воспоминаний и гениального основателя Художественного театра почти что встретились и тут же разошлись столь решительно и столь молниеносно. Запись осуществлена и обработана сотрудником межрайонной газеты нашей области «Борона» Фр. Чепелевецким.

-

…Сезон 1905–1906 гг. я служил в Жиздре в антрепризе некоего П. П. Густопсоева. Это был культурный по тем временам антрепренер, к сожалению в тот год удравший из Жиздры в начале великого поста, поскольку сборы были весь сезон слабые, и Густопсоеву нечем было рассчитаться с артистами. Между прочим, состав труппы был превосходный. Достаточно сказать, что в театре работали такие актеры, как я, моя жена¹, П. Е. Курсиво-Лягайская, С. Т. Пупяга, Н. К. Неблюйская, А. А. Дерибаскер, Ж. 3. Изушкевич, Р. П. Говядина, Т. Ф. Гонобоблев и другие.

-

¹ Насколько удалось установить, в том сезоне супругой мемуариста являлась видная провинциальная инженю Э. Дз. Поплези-Мудрицкая. Во всяком случае, при открытии городского театра в Жиздре в сентябре 1905 года именно она избила в порядке супружеской ревности некую певичку из местного шантана Катю Гусько. — Фр. Ч. (Здесь и далее — примечания обработчика рукописи.)

-

Репертуар состоял из таких крепких пьес, как «Ревность и кровь» Н. Бобухина, «Шалун под кроватью» С. Акулькина, «Ах, дамы!» К. Шебуршенко и Т. Ахтышкина, «Клятва в бочке» Эдм. Спринцетти, «Детки доняли» Б. Кроватьева, «Жульё» М. Разверзаева, «Убийство под забором» Ж. Пистон и Фр. Пуркуа, «Ночи в таверне» У. Джуйфойста и др.

Сперва мы с женою попытались устроиться в город Бежицу, где городской театр был арендован видной в те годы предпринимательницей А. Ф. Моргуновой-Сморгуновой. Играли у нее такие актеры, как Н. А. Ниткина, Б. А. Стукчич, Н. К. Куренчук, А. С. Бульбулиев, Т. П. Заварзяев, У. С. Умалишенко, 3. Ф. Хохлушкина, К. П. Кучерявый-Ричард, С. П. Мокрозадов и другие. Репертуар в тот сезон складывался довольно интересный: «Ночи в таверне» У. Джуйфойста, «Убийство под забором» Ж. Пистон и Фр. Пуркуа, «Жульё» М. Разверзаева, «Детки доняли» Б. Кроватьева, «Клятва в бочке» Эдм. Спринцетти, «Ах, дамы!» К. Шебуршенко и Т. Ахтышкина, «Шалун под кроватью» С. Акулькина, «Ревность и кровь» Н. Бобухина и др. Наши (т. е. — мое и жены) амплуа были представлены крепко, и нам не удалось закрепиться в Бежице…

Делать нечего. Кое-как, продавши часть нашего гардероба, мы с женою² добрались до Москвы, где в посредническом агентстве Рассохиной мы застали уже таких актеров, как Н. Н. Сиволдаев, К. Ф. Бардадым, Ю. Ю. Перческу, Ф. Ф. Малохольная, Ж. А. Поросенок-Гай, С. С. Амбарьянц, У. Ф. Иванов-Бийский, Д. Д. Гнедич-Подседельников, Ал. Ар. Бесперебойная и другие.

-

² А тут уже жена у мемуариста была другая. Это свидетельствуют многие. Как будто речь здесь идет о Ц. Р. Шевардюк — видной провинциальной гранд-кокет и мерзавке с гардеробом. — Фр. Ч.

-

Начались встречи с друзьями, бесконечные хождения в трактир на углу Георгиевского переулка и Тверской — в двух шагах от рассохинского бюро. Если рассказать о том, какие тогда цены были на кушанья и напитки в том трактире, — молодежь не поверит!.. Рюмка водки — 3 копейки. Жареные пирожки с многообразной начинкой (горячие) — копейка пара. Гуляш или там другое дежурное блюдо вроде битков — 4 копейки и т. д. Натурально, мы каждый день уходили из трактира, только когда его закрывали, то есть в три часа ночи. Тем более что еще приехали из провинции такие выдающиеся актеры и собутыльники, как: я, моя жена,³ А. А. Паршунин-Рыбак, Л. С. Гузкин-Флорентийский, П. Н. Бонч-Дрызгайлов, Ф. Р. Улюлювский, К. П. Собако, 3. 3. Кошко, Н. Р. Мышко-Ловицкий, Ф. Ф. Зингершухер, Л. С. Пуповка, А. А. Артикуль и другие…

Но — увы! — несмотря на приятное времяпрепровождение, дела наши с женою никак не двигались.

-

³ На сей раз речь идет о новой (к тому времени) супруге мемуариста. Сам Перерубов-Пополамский склонен считать, что к описываемому периоду он уже сочетался браком с Е. А. Гурништ-Ничевойской — видной комической старухой в опереточных труппах начала нашего века. У нас нет оснований не доверять искренности мемуариста в этом вопросе. — Фр. Ч.

-

И вот однажды, сидя все в том же трактире, я пожаловался своему закадычному приятелю — Прошке Бонч-Дрызгайлову — на отсутствие предложений и контрактов. Прохор сразу же сказал:

— А почему бы тебе не попробоваться в Художественном театре?

— Ты что, сдурел, да?! — на правах близкого друга отозвался я.

— Нисколько! Я, брат, тебя видел на сцене не раз. В тебе есть такая, знаешь ли, завидная мягкость… этакие полутона… Я помню, как ты играл Полония, мы все просто животики надорвали! Ты только вышел на сцену, свистнул, а уж вся публика сразу заржала: «Ррряа!»

Я скромно отвернулся и махнул рукою. Но Прохор не отставал. И в конце концов мы договорились, что назавтра он зайдет за мною в номера Фальцфейна, где я остановился с женою (тут же на Тверской — наискосок от трактира), чтобы повести меня через дорогу в Камергерский переулок, где помещался уже и тогда Московский Художественный театр…

Я, признаться, думал, что, проспавшись, Прохор оставит свою затею или забудет. Не тут-то было! Ровно в 12 часов Бонч-Дрызгайлов разбудил меня. Я облился водою, и мы двинулись. По дороге Прошка объяснял мне все выгоды работы под руководством К. С. Станиславского и Б. И. Немировича-Данченко.

— Во-первых, останешься в белокаменной матушке-Москве. Потом — этот театр имеет успех. Значит, и тебе перепадет кое-что. А закрепишься сам, вытащишь туда же жену, это всюду так делается…

Но вот и знаменитый подъезд, украшенный горельефами Врубеля во вкусе модерн. У меня, сказать по совести, ноги не идут. И Прохор тащит меня вверх по семи ступенькам наружной лестницы в контору театра…

Однако — что это?.. Навстречу нам выносят чемоданы, корзины, баулы…

— Кого провожаете, братцы? — спрашивает Бонч-Дрызгайлов капельдинеров со знаменитой чайкой, вышитой на петлицах ⁴.

-

⁴ Тут мемуаристу изменяет память: капельдинеры МХТ никогда не носили чайки на своих форменных тужурках. — Фр. Ч.

-

— А как же! — отзывается дюжий парень, с легкостью водрузивший себе на спину огромный сундук да еще в обеих руках волочащий по чемодану. — Наш театр уезжает в заграничные гастроли!

— Как?! И Станиславский едет?! — вместе спросили мы с Прошкой.

— Константин Сергеевич вчера еще уехали. Они — уже в Берлине! — пояснил дюжий молодец и повлек свой груз к фургону, стоявшему на мостовой…

Мы с Прохором переглянулись, развели руками и печально побрели все в тот же трактир…

Хочется сообщить читателю, что через 17 дней после этого эпизода я и моя жена⁵ подписали на летний сезон в Ахтырку. Как сейчас помню, антрепренер С. Ф. Слюневой дал нам хороший аванс и посулил по бенефису.

-

⁵ Может быть, читатель удивится, но на сей paз это была все та же жена, уже отмеченная нами в предпоследнем примечании: Е. А. Гурништ-Ничевойская. Она задержа… то есть состояла в браке с мемуаристом по март следующего, 1907 года. Имя ее преемницы еще не удалось установить, ибо сам Перерубов-Пополамский ныне страдает провалами памяти и, естественно, всех своих жен вспомнить не может. — Фр. Ч.

-

В тот сезон у Слюневого служили такие артисты, как: я, моя жена, X. X. Елшин-Палшин, С. П. Скобяных-Москательных, У. У. Лобызайтис, Б. Я. Пружанский, Н. Н. Карусель-Кружицкий, Л. Л. Пробке, Р. Р. Лифчик, Н. А. Гребенкин, Т. А. Пеленкин, С. Р. Нетово, И. А. Ураганер, К. П. Горизонтальник, С. П. Пробочниченко, Д. Д. Пургативич, Ю. А. Звездоплюйский и другие. Репертуар намечался такой: «Ревность и кровь» Н. Бобухина, «Шалун под кроватью» С. Акулькина, «Ах, дамы!» К. Шебуршенко и Т. Ахтышкина, «Клятва в бочке» Эдм. Спринцетти, «Детки доняли» Б. Кроватьева, «Жульё» М. Разверзаева, «Убийство под забором» Ж. Пистон и Фр. Пуркуа, «Ночи в таверне» У. Джуйфойста и др.

А со Станиславским мне так и не пришлось больше увидеться никогда. Но даже эта несостоявшаяся встреча до сих пор принадлежит к самым дорогим для меня артистическим воспоминаниям…

Ниже приводится распорядок рабочего дня писателя Прохора Втиральникова. Только одного дня. И отнюдь не исключительного, а — рядового, так сказать…

Молодежная трагедия в одном действии

Поэта Семена Шершавого никогда не покидает вдохновение. И чтобы показать это на конкретных примерах, мы опишем всего лишь один день из жизни прославленного лирика.

Вопреки обычаю, директор драматического театра не пригласил к себе в большой кабинет заместителя своего, а сам вошел в крохотную комнатку, которая была отведена оному заму.

— Семен Адольфович, — начал директор, — вы продумали, что мы будем делать тридцать первого декабря? Учтите, это — последний день бюджетного года…

— Что-то такое слышал об этом, — не без иронии отозвался зам.

— Если мы тридцать первого не наверстаем хоть что-нибудь из недовыполнения плана, тогда — плохо дело… Ну, разумеется, тридцать первого мы дадим два спектакля у себя, в нашем здании…

— В здании — три! — отозвался зам, придвигая к себе счеты и карандаш, — а может, даже четыре. Плюс — выездные…

Директор поднял брови.

— Ну, три — это понятно: «утренник», «обедник» и «вечерник»… — сказал он. — А четвертый куда вы воткнете?

— А после вечернего представления. Сделаем новогодний бал с танцами и призами за лучшие костюмы. Теперь всюду так.

— Но это же не спектакль…

— Хо-хо! Это, если хотите знать, побольше спектакля: билетов мы продадим четыре полных комплекта…

— А не тесновато получится?

— Ну и что?.. Современные танцы — это тебе не мазурка и не краковяк, которые требовали чуть ли не циркового манежа для каждой пары. Сейчас все танцуется впритирочку, так сказать… Люди обнимутся и топчутся себе под музыку… А которые не танцуют, а смотрят, — тем еще меньше места надо…

— Но нельзя же все-таки, чтобы — как в трамвае…

— Безусловно, нельзя… Хотя — почему нельзя? Вон в соседней области как сделали?..

Директор прищурился и произнес не без величественности:

— А вы забыли, что в соседней области именно за это сняли и директора, и заместителя, и…

— А? Разве?.. Хотя — да… Что-то такое вспоминаю. Ну что же, ограничимся тремя комплектами билетных книжек… ну, тремя с половиной! И — все!

— Ой, Семен, Семен, не туда вы смотрите! Не подводите коллектив и… руководство: себя, меня и так далее… Лучше продумаем сейчас: какие будут у нас выездные спектакли?

— Тут в основном все ясно. Тридцать первого числа три выездных «утренника» — это уж как пить дать: «Отелло», «Стряпуха» и «Девушка с веснушками».

— Заказчики есть на эти спектакли?

— Сделаем. Умрем, а сделаем! Уж кому-нибудь обязательно всучим все три выезда… То есть — не всучим, а уговорим; в общем, культурно обслужим. Хозяйственники там опомниться не успеют, а уж договора ими подписаны… Вы же знаете моих орлов распространителей!

— Потому и тревожусь, что знаю… Мне в обкоме два раза намекали, чтобы я их поунял…

— Дайте перевалить в новый год, Пал Михалыч, дайте залатать убытки ж недовыполнение, а там лично я переведу всех моих разъездных кассиров на культурные методы работы. Вот вам слово! Так. Значит, тридцать первого декабря «утренников» будет три. «Обедники» на выезд не берут. Переходим, значит, к вечеру… Что ж, тут тоже мне мерещится что-то порядка четырех-пяти спектаклей…

— Это как же?

— Очень просто: «Девушку с веснушками» дадим у швейников; «Стряпуху» отправим в клуб пищевиков; «Отелло» — в Дом медиков…

— А вот и не выйдет!

— Почему «не выйдет»?

— Канавцева играет стряпуху. И она же в «Отелло» исполняет Дездемону — обе роли ведущие, не забудьте! Да!.. Она же еще и девушка с веснушками!

— Да… верно… и все-таки что-нибудь придумать надо… Вон ведь в кино: из одного театра возят на мотоцикле коробки с лентами в другой театр. В этом кино крутят первую часть, а подвезли вторую. А там пошла третья часть. И уже им везут четвертую. А первую часть — фрррр! — покатили на новую точку!

— Но Канавцеву надо «крутить» единовременно на трех точках: и стряпуха все время на сцене, и Дездемона тоже поминутно вылезает к публике, и эти веснушки — тоже на глазах у зрителей…

— Позвольте, позвольте, Дездемону в конце концов душат! Вот тут и надо ее перекинуть туда, где идет «Стряпуха»…

— Так душат — именно «в конце концов»: в самом последнем акте!

— Ага. Так, так. А почему нам не начать с этого? Задушили эту венецианку сразу в первой картине — и перекидываем ее на другую площадку изображать колхозную повариху!

— Хорошо. Допустим. А кого тогда Отелло станет ревновать весь остальной спектакль? А как быть при этом с веснушками?

— А?.. Да… это действительно надо продумать… Вы не помните: девушку с веснушками в каком акте душат?

— Кто ее душит?! В бодрой советской комедии, по-вашему, героиню убивают из низменных побуждений?!

— Не убивают, значит?.. Жаль-жаль… А то бы, может, удалось развести все три спектакля. Ведь эти веснушки играет еще Гущенко. Ее можно бы выдать за Дездемону или — за стряпуху Павлину…

— Как это «выдать»?! Ну, что вы говорите!

— Выдать… подменить, значит. Если нам взять напрокат хотя бы два мотоцикла с галошами, мы бы сумели организовать темповую перекидку на все три площадки. При условии, конечно, взаимозаменяемости актрис: здесь, допустим, играла Канавцева; начался антракт… вы следите за ходом моих мыслей?

— Ну?

— Да… И сразу же — в тот момент, как закрыли занавес, ее уводят в другой спектакль.

— Кого — «ее»?

— А героиню. Дездемону. Или стряпуху Павлину. Или эту — как ее? — ну, Дездемону с веснушками… то есть девушку с мавром… тьфу! без мавра, конечно… Ну, вы меня поняли: сразу увозим…

— Прямо в гриме?

— А что такое? Грим-то у них у всех — одинаковый: молодая героиня. Или там — инженю… Веснушки наляпать нетрудно и убрать ничего не стоит… И притом почему Дездемона не может быть конопатой? Где это сказано? Нигде не сказано!

— А костюм?

— Что костюм? Да, костюмы у них у всех трех действительно разные… Ну и что ж? Пока будут ее везти, она переодевается. Подсадим к каждой в галошу мотоцикла портниху-одевалыцицу…

— Вы думаете, на ходу в мотоцикле артистка сумеет переодеться? А как вы ее с портнихой разместите в галоше?

— Ну, не в мотоцикле, — автомобиль возьмем. Та-ак. Привезли, значит, Дездемону на полевой стан колхоза… Она играет здесь…

— А тем временем там антракт кончился.

— Правильно, кончился. А мы уже везем ее обратно — в Венецию… или же прямо на остров Крит! Ну, может быть, немного потянули с антрактом… Вы следите?

— Что же, у вас антракты будут величиной с целое действие плюс время на переезды?

— А что такого? Если организовать приличный буфет… В общем, мне думается, можно устроить всё так, что двух героинь хватит на три спектакля… Надо только продумать как следует. По-моему, тут — новый прогрессивный метод… ммм… метод интенсификации спектаклей… Вы следите?

— Что я!.. Если вы попробуете на деле такую «интенсификацию», тогда уже прокурор будет следить… то есть начнет следствие.

— Вы думаете?.. Гммм… да… Пожалуй, это верно…Так что же делать?..

— Я думаю, надо как-то добиться, чтобы зрители посещали наши основные спектакли. Не четыре и не пять представлений в день, а — одно. От силы — два. Но чтобы ходили бы, черт их возьми! Чтобы им интересно было!

Замдиректора не слышал этих слов своего начальника. Он что-то прикидывал на счетах и писал цифры карандашом. Даже на прямое обращение замдиректора отозвался не сразу. А когда поднял голову от бумаги с цифрами, лицо его было печально и спокойно. Он сказал:

— Да, вы правы, Павел Михайлович, не стоит нам так хлопотать и налаживать эти утренники и вечерники… Сколько мы их ни сделаем, плана нам не дотянуть. Только испортим себе письмо в облисполком…

— Какое письмо мы испортим? — переспросил директор.

— Дотацию-то все равно придется просить по тому случаю, что зритель к нам ходить, в общем и целом, избегает… Значит, чем хуже будет баланс, тем нам выгоднее: больше получим…

— Значит, вы…

— Угу. Это самое. Я лично — категорически против чрезмерной активности. Нам это уже не поможет! Нет, нет!.. Перевозить героинь на мотоциклах не будем.

Заметка из газеты:

Драматург С. К. Кисель написал пьесу из жизни А. С. Пушкина. В пьесе Пушкин играет главную роль, и ему посвящено самое название пьесы — «Сергеич». Пьеса написана стихами, главным образом — пушкинскими. Но в тех местах, где автор не мог найти подходящих строк у великого поэта, вставлены собственные стихи С. К. Киселя.

Из недавнего прошлого

Скупо освещенная сцена обрывается в пропасть оркестра. Дальше — зрительный зал в полном мраке. На сцене стулья, расставленные соответствующим образом, означают будущие декорации: стены, двери, кресла, кровать. Актеры ходят и сидят на сцене, шепчутся, смеются; актрисы рассматривают друг на друге предметы одеяния и обсуждают таковые.

Позволяю себе уподобить произведения, предназначенные для публичного исполнения, стрючкам или стручкам, как звучит это слово в академическом произношении. Почему? А потому, что даже микроскопическая пьеса, идущая на сцене, эстраде, арене цирка или на экране телевизора полторы минуты, требует от автора и исполнителей этаких плотных и выпуклых образов, кои и напоминают мне горошины, лежащие непременно в одной общей оболочке, но — вполне раздельно, хотя и крайне близко одна к другой…

Да, всякая драматургическая поделка есть стрючок, начиненный зернышками, конфигурация и расположение коих не известны никому, покуда не приоткроют кожуру, прикрывающую все это содержимое — большую ли трагедию или крохотную интермедию…

Лично я предлагаю вниманию читателя малые формы драматургии: они более подходят к прочим разделам сей книги. Да я и не сочиняю больших трагедий…

Сценка

Действуют: Она и Два заказчика.

Помещенье ателье по пошиву верхней одежды: письменный стол с телефоном, манекен для примерки, шкаф с одеждой, журналы мод на столе и прочее. За столом сидит Она — директор ателье. Она звонит по телефону.

Самоновейшая трагикомедия

Прямо посреди сцены на втором плане стоит БЭСМ — быстро-считающая электронная счетная машина. Рычаги, стекла, щели для вложения документов, лампочки внутри и т. д. Машина бездействует. Звон разбитого стекла. На сцену прыгнул с высоты примерно стула Человек, одетый очень банально: пиджак, кепка, толстый портфель под мышкой. Человек осмотрелся, прислушался, подошел к дверям, глянул за дверь. Внимательно разглядывает машину.

Небольшая современная комедия

Действующие лица:

Александр Павлович — профессор, 65 лет.

Зоя — его дочь, 18 лет.

Олег — молодой человек с незаконченным высшим образованием, 29 лет.

Роли Александра Павловича и Олега может играть один исполнитель в случае, если он умеет пользоваться приемами сценической трансформации.

Комната в квартире Александра Павловича. Обычная мебель. Телефон. Входит Зоя.

Трагедия-буфф в одной картине на два действующих лица

Нероскошный кабинет среднеответственного работника: письменный стол, телефон, диван. Надпись на стене: «Главный бухгалтер Е. П. Пилипенко». За столом, с видом владычицы, сидит средних лет женщина со скучным канцелярским лицом. Она щелкает на счетах, смотрит на бумаги и прочее. Телефонный звонок. Женщина поднимает трубку.

Маленькая комедия в 3-х картинах

Действуют:

Гранаткин — личность без определенных занятий.

Районный архитектор.

Заведующий райнежилотделом.

Сотрудник(ца) райисполкома.

Действуют: Лектор — 40 лет и Люся — 19 лет.