– Аха-ха-ха! – возникло в реке эхо и заметалось между косогорами.

Эхо случилось десятого августа, вне цивилизации. Солнце как раз склонялось к горизонту, а в неширокой речке плескалась парочка парней. Это были студенты из археологической экспедиции:

Михайло Васильевич Светоч – юноша, имеющий профессорский вид, гораздо разумный на науки. Закомплексованный очкарик, что боится девушек;

Джордж (он же Георгий) Гейзер – огненный юнец без комплексов, на все смотрящий через призму большого секса.

Классическая пара: ботаник и гремучая смесь. Ребята были лучшими френдами уже целых 20 лет, с самого детского сада. Именно благодаря разности характеров им удалось не только стать друзьями, но и сохранить дружбу.

– Э-ге-гей! – вновь крикнул Джордж, взбивая воду ладонями и задрав глаза к небу. – Тра-та-тушки!

– …Ей… ушки… йушки… – поддакнуло эхо.

Насладившись эхом, Гейзер опустил голову от неба и недоуменно оглядел гладь реки:

– Михайло Васильевич, ты где?..

– Ужин через десять минут! – донеслось с берега. – Тебя ждать?

Ботаник уже стоял на теплом песке и отжимал плавки.

– Ждать, – крикнул Джордж и сам скоренько пошагал к берегу.

Ужин – это главный праздник в археологической экспедиции! Так же, как завтрак, обед и полдник! Тяжелый физический труд, постоянный свежий воздух, полуголые студентки – все это возбуждает аппетит. Не на шутку. Любой участник экспедиции всегда хочет есть, и, поскольку в сельский магазин не нагуляешься, с энтузиазмом питает организм в строго определенные регламентом часы.

Не дойдя полуметра до суши, Гейзер вскрикнул и заплясал на одной ноге.

Светоч щелкнул резинкой трусов, надел очки с круглыми линзами, спросил равнодушно:

– Ногу ушиб, да?

– Заметно? – простонал Гейзер, кривясь от боли. Он наклонился и достал из-под воды увесистый булыжник – причину своей боли. – Сволочь! – обругал камень Джордж и с размахом его швырнул.

Булыжник описал в воздухе небольшую траекторию и врезался в обрыв.

Гейзер, прихрамывая, вышел на берег, сел на песок и разглядел большой палец на ноги. Палец неплохо вспух.

– У-у-у! – поцокал Джордж языком. – Вряд ли я теперь работник на раскопе. На кухню дежурным проситься? Как думаешь, Михайло Васильевич? – спросил он и покосился вбок.

Френда Гейзер не увидел. Зато со стороны косогора раздался жизнерадостный голос:

– Георгий, иди-ка сюда! Кажется, благодаря твоей ушибленной ноге мы нашли золото!

– Золото! – подскочил Джордж, забыв про ногу.

Гейзер прямо-таки подбежал к обрыву на всех парах.

Светоч стоял возле места, куда стукнулся камень. Под ногами лежала кучка осыпавшейся глины. Выходит, камень ударил в косогор, от удара осыпался грунт, обнажив кусок монолитной болванки тусклого желтого цвета, с утолщением на конце. Около двенадцати сантиметров в диаметре, длиной столько же.

Вероятно, раньше речка была рекой, но постепенно мелела, все большую территорию уступая степи. Косогор – часть берега, что со временем ветшал и рушился, обнажая глубинные пласты. Вместе с предметами, в них скрытыми… Закон природы.

– Это золото! – возбужденно прыгал Светоч. – Так сразу не скажешь, конечно… пятьсот, а то и больше лет во влажной почве – приличный срок… Но это золото, ручаюсь!.. Только что за изделие, не ясно!

Гейзер основательно провел пальцами по желтому монолиту, сметая глиняную пыль. Исследовал болванку опытными пальцами, привыкшими тонко ощущать чувствительное женское тело, и уверенно заявил:

– Я скажу, что за изделие! Это то самое, о чем профессор рассказывал намедни ночью.

– Да ладно! – поразился Светоч. – Я не верю в легенды, а рассказ профессора – легенда.

– Общий вес легенды, которую мы сейчас трогаем… тонны полторы, – усмехнулся Гейзер. – Кажется, у Шера звучало такое число?..

– …И вот хан Батый из награбленного золота отлил двух коней в натуральную величину! Дабы доказать всему миру свое могущество, богатство и значимость, – рассказывал профессор намедни ночью. – Этих коней он поставил у ворот своей столицы – Сарай-Бату.

Профессор Шер, сорокачетырехлетний мужчина с черными усами, носил очки с прямоугольными линзами, скрывающими взгляд с грустной искринкой. Он сидел у ярко пылающего костра, пыхая трубкой. Рядом расположился десяток студентов-археологов, а на огне, на двух рогатинах, висело ведро с чаем.

– Ханы смертны. В положенный срок Батый умер, власть в Орде перешла к его младшему брату Берке. Он воздвиг новую столицу и назвал ее Сарай-Берке… – Профессор затянулся последний раз и стал выбивать трубку о землю. – Данный город находится в пяти километрах от нас. Как известно…

– Там все давно уже выкопали! – с важностью сказала отличница Люся.

– Московские и французские археологи! – с превосходством дополнила отличница Лада.

– Поэтому удел провинциальных археологов – копать курганы-могильники, – грустно вздохнул Тимофей Рыжиков.

– Коих в окрестностях тьма, – авторитетно поддержал Гриша Масленкин.

Длинный Вася молча переводил рыбий взор с одного на другого. Олесия Магнитсон и Настя Тихонова вполголоса шушукались.

– Не съезжайте с темы! – вознегодовала Томочка Любимая, весьма ехидная особь женского пола, и спросила с придыханием: – Профессор, а что было дальше с золотыми конями?

Шер снял очки, потер утомленные глаза, вновь надел и принялся набивать очередную трубку.

– Берке перевез золотых коней в свою столицу. Шло время, менялись правители, кони переходили от одного хана к другому… Скончался хан Мамай, и его погребли под стенами Сарай-Берке, а в могилу опустили одного коня. Через несколько лет полчища Тамерлана разгромили город. Конь из могилы бесследно исчез.

– А вторая конина? – зачарованно спросил Джордж Гейзер.

Профессор прикурил от головни, с удовольствием пыхнул. Потом с улыбкой оглядел студентов.

– Судьба второго коня немного драматичней. В год смерти Мамая отряд русских головорезов напал на Сарай-Берке. Русские отлично пограбили! В числе трофеев унесли и золотого коня, которого сдернули с его постамента у ворот. Монголы очухались, собрали армию и пустились в погоню. Поняв, что им не удрать, русские утопили коня в реке, что встретилась на пути. Возможно, в той самой, что течет рядом с нашим лагерем… А сами приняли бой и все до единого там погибли. Так и ушла в небытие тайна клада.

У костра воцарилась глубокомысленная тишина.

– Сколько мог весить один такой конь? – деловито спросил Михайло Светоч.

– Тонны полторы или около того, – пожал плечами профессор. – Однако золотые кони Батыя не более чем красивая легенда. Миф. Если хотите, фольклор.

– Да иди ты! – выдохнул Светоч и ошалело взглянул на Гейзера, потрогав монолитную болванку, торчащую из косогора. – Значит, это копыто, и конь зарыт здесь… Это же грандиозное открытие! Если эта твоя гипотеза верна… а эта твоя гипотеза верна, то… надо идти быстрее к профессору и все рассказать! Других участников экспедиции будет глодать вечная зависть! И не только их! Вероятно, коня искали, несмотря на его легендарность. А открылась находка нам!

Гейзер прослушал речь друга со снисходительным видом и внушительно произнес:

– Золото открылось нам, Михайло Васильевич. В этом ты прав! Только не прав по поводу его судьбы. А судьба золоту светит одна – владеть металлом будем мы. Двое – ты и я!

– Конь – наследие государства! – не согласился Светоч. – Умолчав о нем, мы совершим уголовное преступление…

– Ха-а-а! – прямо в лицо ему рассмеялся Гейзер. – Вот скажи-ка мне, что такое государство? Давай-давай!

– Ну-у, – озадаченно протянул очкарик. – Государство – это политическая организация общества во главе с правительством и его органами, с помощью которых…

– Государство – это кодла жадных чуваков, грабящих тебя и меня! – перебил Гейзер. – Так было, есть и будет. Если мы сообщим о животном, его потащат в столицу, где оно просто исчезнет. Бесследно, типа как другая конина из могилы Мамая. На голову чиновники срубят себе виллы, ноги станут яхтами, туловище… тупо банковским счетом!

– Вполне возможно, золотого коня поставят все же в музей, – задумчиво изрек Светоч. – И тогда… нам с тобой дадут прибавку к стипендии!

– Или не дадут! – усмехнулся Гейзер. – Ученые будут конину изучать, публика глазеть. И те, и те будут стараться умыкнуть по кусочку.

– А на скрижалях истории будет отбито, что реликт отрыл профессор Шер, – с печалью сказал Светоч. – Про нас никто и не узнает… – Михайло решительно повел узкими плечами: – Командуй, Георгий!

Гейзер удовлетворенно кивнул и побрел к одежде, чуть прихрамывая. На ходу подытожил:

– Надо придумать план по незаметной доставке лошади в цивилизацию.

– Это конь, Георгий! – крикнул Светоч в спину френду. – Профессор сказал, что Батый отлил коня!

– А есть разница?.. – озадачился Джордж, остановившись.

– Вообще-то да! – ехидно заметил очкарик.

Гейзер вернулся к косогору, вплотную подошел к Светочу. С непривычно серьезным выражением лица он сказал чуть с запинкой, подбирая слова:

– Такой момент, Михайло Васильевич… Монголы отлили конягу. И я не думаю, что они отлили коняге половые признаки. Пусть каждый называет конягу, как желает. Если тебе нравится слово «конь», то называй «конь». Мне… мне фиолетово, как называть кусок аурума, зарытый на берегу реки! И я его назвал лошадью только потому, что надо было его как-то назвать! Первое название, которое дернуло сейчас мой язык, было слово «лошадь»! Надеюсь, данную тему мы прояснили раз и навсегда?

Михайло посмотрел на лучшего френда сквозь круглые очки, не мигая, и произнес с невозмутимой иронией:

– Хорошо. Только вот… стоит ли говорить столько слов по поводу пустяка?..

– Для тебя полторы тонны золота – пустяки?.. Правда?.. – Улыбка Гейзера мало походила на улыбку. – А вот для меня полторы тонны золота – не пустяки!.. Представляешь?!

Джордж хлопнул френда по плечу, поднял с песка одежду и стал одеваться. Михайло строго смотрел вслед, от иронии на лице не осталось и следа.

Лагерь представлял собой прямоугольную площадку площадью около двухсот метров. Вдоль одной стороны прямоугольника стояло десять палаток, такого среднего размера. Напротив палаток отвели место для лопат-ломов-топоров.

Палатка профессора, похожая высотой и формой на небольшой шатер, возвышалась особняком. Она стояла так, что из нее отлично просматривался весь лагерь.

Напротив профессорской палатки темнело костровище, посреди которого тлел костер, который денно и нощно поддерживали дежурные по кухне. Дежурных археологи назначали сами, по принципу очередности. Здесь же лежала посуда – общественная, в которой варили еду, и кружки-миски для личного пользования. Чуть поодаль стоял грубо сбитый из досок трехметровый обеденный стол, врытый в землю.

После сытного ужина археологи затеяли подкидного дурака. Дежурные Люся и Лада мыли ведро из-под чая и участия в игре не принимали. К слову, отличницы не одобряли карточных игр, даже самых безобидных. Джордж и Михайло отошли в сторонку и, делая вид, что интеллигентно кушают ириски, обменялись репликами. Для конспирации они действительно съели по конфетке, и Гейзер попросил Светоча немного подождать. Джордж только…

– Я только удовлетворю позывы своей задницы, а потом сядем и основательно пораскинем мозгами, как дальше быть с золотом. Хорошо?

– Попы, – странно отреагировал Михайло.

– Ч-что?

– Ну-у… нужно говорить – «попа» или «анальный проход», – пояснил ботаник. – То слово, которым ты обозначил часть своего тела, грубое, точнее, не совсем этичное.

Гейзер озадаченно нахмурился.

– Хмм… Не ведаю, что у тебя, Михайло Васильевич, находится под спиной, но у меня там задница! И тебе нужно запомнить – как задницу ни обзови, она все равно останется задницей и ничем иным!..

Джордж отошел в кусты, обронив напоследок:

– Буду через десять минут!

Михайло повернулся почувствовав на себе пристальный женский взгляд. Его рассматривала Олесия Магнитсон. Девушка стояла в другом конце лагеря, дабы не привлекать к себе внимания археологов, и манила Светоча нежным пальчиком.

– Пойдем к тебе в палатку, – почти телепатически услышал Михайло ее ласковый голос.

Гейзер положил лопух на желтую кучку, встал, натянул штаны, почесал зад и пошел по тропке к лагерю.

На порядком истоптанной траве проступали буквы: «Г. Д.!». Восклицательный знак осталось выложить наполовину.

Джордж вернулся в лагерь и увидел здесь ту же самую картину. Время на природе течет неспешно, и мало что меняется. Это в городе, идя в магазин, ты видишь целую машину, а идя из магазина – машину разбитую. Чем меньше рядом цивилизации – тем меньше рядом перемен!

Дежурные Люся и Лада все мыли посуду, только уже ведро из-под каши. Археологи за столом все играли в карты. Только Светоча не наблюдалось.

– Михайло Васильевич! Ты куда ушел?! Отзовись! – крикнул Гейзер во весь голос.

– Тише, Джордж, – пожурил Гриша Масленкин. – Михайло Васильич уединился в палатке с Олесией.

– Наконец-то решился потерять невинность! – поддержал Тимофей Рыжиков.

– Ага! – ехидным смехом прыснула Томочка Любимая.

Длинный Вася переводил рыбий взор туда-сюда.

– Вы что, не рады за Светоча? – неожиданно сказала Настя Тихонова.

Она демонстративно встала и отошла, бросив свои карты.

Гейзер как само собой разумеющееся воспринял все реакции археологов, но реакция Насти его удивила. И заинтересовала, вот и удобный повод с нею поболтать. Просто поболтать. Эх, если б не срочное дело, связанное с золотом!.. Сейчас нужен Светоч, а Настя подождет.

Михайло Васильевич Светоч впервые в жизни сосредоточенно совершал телодвижения, необходимые для продолжения рода человеческого. Очки с круглыми стеклами лежали на женских трусиках – невдалеке. Под Светочем сладко стонала Олесия Магнитсон. Топик девушки был задран к подбородку, груди свободно подпрыгивали при каждом толчке.

Рядом раздался деликатный кашель.

Светоч немедленно прекратил фрикции. Олесия страстно схватила его за бока:

– Давай-давай, Миша! Ну ты чего?!.

Светоч, близоруко щурясь, смотрел вбок. Олесия тоже посмотрела вбок. В полуметре от любовной парочки сидел Гейзер. Он сказал просто, подчеркнуто обращаясь к Светочу:

– Я уже целых пять минут сижу. Жду, когда ты закончишь.

– Ты, Гейзер, совсем спятил! – визгливо крикнула Олесия. – Слезай, чего разлегся! – пихнула очкарика.

Тот неловко сполз с девушки, подхватил очки. Дужки запутались в кружевах трусиков.

Олесия натянула топик, оправила юбку, метнулась к выходу, прошипев:

– Скотина ты, Джордж!

Светоч разъединил дужки и кружева, надел очки, натянул спущенные трико и кротко сказал:

– Ты испортил наши с Олесией отношения. Надеюсь, ты это понимаешь и тебе стыдно. Просвещаю, я хочу на ней жениться!

– Да ладно? – усмехнулся Гейзер. – На Леське? И когда же ты принял такое решение? За те полчаса, что мы не виделись?

– Еще год назад, – с превосходством ответил Светоч. – Олесия мне давно нравилась, просто не знал, как к ней подступиться.

– Просто подошел бы и предложил переспать, – просветил Гейзер. – Что у Леськи отличная давалка, знает половина исторического факультета!

– Ч-что?.. Ты мне ничего об этом не говорил!

– Ты ведь не спрашивал, я и не говорил, – озадачился Гейзер. – И еще я думал, что ты в курсе.

– Я не в курсе, – погрустнел ботаник.

– Зато теперь… в курсе, – утешил Гейзер. – Леська, видно, совсем оголодала на раскопках. Даже на такого, как ты, кидается!

– Что ты имеешь в виду? – насторожился Светоч.

Гейзер немного смутился. Полез в карман за ириской. Ничего не ответил.

– Что, блин?! – наезжал Михайло, расправив узкие плечи. – Что хотел сказать?..

Гейзер прожевал конфетку, с наслаждением прикрыв глаза. Потом резко глаза открыл и задушевно ответил:

– Я хочу сказать, что… как ты можешь спокойно прыгать на дефке[1], когда невдалеке лежит золотая лошадь весом в полторы тонны! И знаем о ней только мы. К нашему взаимному счастью, я не занимался ерундой, и мой мозг усиленно работал. В голову пришли мысли, и я хочу поделиться ими с тобой!

Очкарик вытащил у френда из кармана ириску, основательно зажевал. Всучил Джорджу фантик и заметил:

– Нельзя коня оставлять здесь долго. Его еще найдут! Восемьсот лет золото лежало в земле, но сейчас, похоже, настал момент находок.

Джордж раскрыл полы палатки и выкинул фантик. Светоч успокоил нервы и готов к диалогу. Вперед!

– Надо отдербанить копыто, что торчит из косогора. Оно слишком бросается в глаза. Встает тактический вопрос – как это сделать? – спросил Джордж. И сам же и ответил: – Можно взять кувалду и бить по копыту до тех пор, пока оно не отломится!

– Золото – мягкий металл, – выдал справку Светоч. – Он не ломается, а гнется.

– Черт! Тогда… я придумал отпилить ногу. Только у нас нет ножовки по металлу.

– Зато есть у профессора, – просветил ботаник.

– Отлично! Надо украсть инструмент.

– Не надо. Профессор даст по моей просьбе. Навру ему чего-нибудь…

– Договорились, – кивнул Гейзер. – Ночью произведем отпил. Золотое копыто спрячем в вещах. Стену косогора, где лежит основная туша, заделаем мокрой глиной. А потом… надо отпроситься у профессора домой, типа заболели.

– Экспедиция и так уедет домой, – поправил Светоч. – Через два дня. Поэтому не вижу причин для лишних сложностей…

– Как это? – удивился Гейзер. – Нам еще неделю здесь париться. Курган выкопан только наполовину, а пока не отроем его весь и не вскроем могилу монголо-татарина, ни шагу в город!

– Положись на меня, – попросил Светоч. – Через пару дней экспедиция уедет в город, я гарантирую!

Джордж испытующе глянул на очкарика. Светоч не похож на парня, способного что-либо гарантировать. Кроме гарантии положительной отметки в зачетке. Если, конечно, ты у него списал ответ на билет. Однако золото меняет не только людей, но и отличников… К тому же Михайло Васильевич хлипок внешне, да крепок внутренне. Самые «продуманные» парни – это ботаники, на самом-то деле!

– О’кей, – решил довериться интуиции Гейзер. – Мы увозим копыто в Астрахань! Там золото продаем дельцу, который не задает вопросов. На вырученные деньги покупаем тачку, приезжаем, пилим коня бензорезом. Все так?

– Все так, – подтвердил очкарик. Рука нечаянно тронула трусики, забытые Олесией… медленно сжала. Мысль перестроилась на другую волну.

– До ночи! – подмигнул Гейзер, намереваясь вылезти из палатки.

– Постой! – попросил Светоч, тиская кружева. И быстро спросил: – Ты Олесию… любил?

Гейзер захотел соврать, но понял, что врать в итоге не хочется.

– Нет, – вымолвил он с неохотой. – Мы с Леськой лютые враги.

«С тех самых пор, как она отказала! Единственная из тех, у кого он просил. Весомый повод, чтобы записать девушку во враги!» – шепнула совесть Джорджа.

Но мысли, продиктованные совестью, станет озвучивать только психически больной. Даже лучшему френду…

– Сегодня Олесия второй раз меня заметила! – поделился радостью Светоч. – За все время знакомства…

– А первый раз когда? – без интереса спросил Гейзер.

– В прошлом году! Спросила годы правления Ивана Калиты!

Джордж отбросил дурацкие мысли о своей мужской несостоятельности. Ухмыльнулся в привычной манере.

– Если бы я страдал из-за каждой дефки, то давно бы наложил на себя руки! – провозгласил он и вышел из палатки.

– Ты легко относишься к половым связям, – пробормотал Светоч. – А я девственность берег именно для жены.

Окрестности окутала ночь, луна стояла во второй четверти.

Даша открыла калитку усадьбы и выкатила за ограду велосипед. Легко прыгнула на сиденье и методично заработала ногами. Поехала по неширокой сельской улочке мимо магазина, потом свернула к бескрайним полям.

За Дашей пристально наблюдала баба Васа – соседка. Проводив женщину плотоядным от любопытства взором, Васа намылилась бежать к подружкам, дабы поделиться…

– Девчонки, а Дашка-та опять ныне укатила к своему ентому хахалю! – обычно так начинался рассказ Васы.

Но Васа вовремя вспомнила, что ночью деревенские старухи спят. Это ей приспичило проверить свеклу на предмет целости и сохранности от местной алкашни! И Васа отложила побегушки до утра.

Примерно в это же время в лагере археологов из палатки вылез профессор. Воровато оглядевшись и никого не заметив, он повернулся спиной к ряду палаток, задвигал руками. А, вот что! – он всего лишь сходил в туалет, о чем тайные наблюдатели догадались по шелесту струи в траве.

Облегчившись, Шер постоял немного, задрав голову к звездному небу.

– Эх, красота! – сказал негромко.

Взглянув на наручные часы, профессор направился к леску. Из темнеющей в строю таких же палатки за ним следили чьи-то глаза.

– Мы похожи на Балаганова и Паниковского, – вымолвил Светоч, жуя ириску.

– Они пилили чугунные гири, а чугун легче поддается пилке. Поверь. Золото очень вязкий металл, так тяжко идет!

Гейзер пыхтел и плевался, елозя ножовкой по конской ноге. Золотые опилки мелкой струйкой сыпались в полиэтиленовый пакет, предусмотрительно положенный на землю под местом распила.

Берег реки обнимала все та же ночь, лунный свет тускло освещал сцену. Пространство рядом с косогором наполнял жужжащий звук распиливаемого металла. Негромкий и внятный.

– Давай-ка теперь ты, – пропыхтел Джордж и отставил ножовку.

Он отошел в сторонку, вдыхая воздух полной грудью. Михайло взял одной рукой инструмент за ручку, а другой рукой обхватил ножовку сверху. И начал пилить!

– Профессор спрашивал, зачем ножовка? – словно невзначай спросил Гейзер.

– Да, – ответил очкарик. – Я сказал, что острие лопаты постоянно загибается, решил его отпилить.

– И Шер поверил? – удивился Джордж. – Знаешь, сделать это с лопатой почти нереально. Лучше отломать.

– Не знаю, поверил он или нет. Но дал ножовку. Что нам и требовалось. Не так ли?

Летом ночи короткие, а золотая конская нога имеет свойство заканчиваться. Металлический скрежет прервался, когда на небосклоне показалось красное солнце.

– Часа три пилили, – заметил Гейзер.

Друзья заделали место отпила мокрой глиной (из косогора торчало продолжение ноги в три сантиметра длиной), взяли пакет с опилками и собственно копыто и потихоньку направились к лагерю. Светоч осторожно выглянул из-за деревьев, оглядел досыпающую последний часик поляну с палатками. И прошептал:

– Все дрыхнут. Вперед, – скомандовал он и сделал два шага к лагерю. На интуиции, не уловив за собой шагов френда, обернулся. Недоуменно вскинул брови: – Георгий? Ты где?..

Не одному тебе внезапно исчезать, ботаник! А тишина нам не отвечает, как известно. Очкарик поспешно шагнул назад, тиская пакет с золотыми опилками и ножовку.

– Ау, Георгий!

Из-за ближайшего куста раздалось пуканье и голос Джорджа:

– Ну чего орешь? Погоди минутку.

Светоч чуть прогнулся в сторону, увидел голову присевшего Гейзера:

– Посмотри лопушок, я поблизости все вырвал, – попросил лучший френд.

– В таких делах я не помощник, – отказался очкарик. – Увидимся.

Он повернулся и отошел к лагерю.

– Эй! А если я больной попрошу стакан воды? Тоже не подашь?! – возмутился Джордж.

– Сравнил, – донеслось с тропки. – Воду для болящего и анус засранца.

– Заметь, богатого засранца, – проворчал Гейзер и поднялся, осматриваясь в поисках лопушка.

Палатка профессора была такой высокой, что позволяла стоять в полный рост. Если гость желал постоять или не смел сесть, к примеру. Сам хозяин палатки обычно сидел, поджав по-турецки ноги. Этим утром тоже. Шер пристроил зад на подушечку-думку и вносил записи в «Полевой журнал». Тетрадь покоилась на планшете, а планшет на скрещенных коленях ученого. Снаружи послышался робкий голос:

– Виталий Степаныч, вы дома?

– Заходи, Михаил.

В палатку пролез Светоч. Не сел, а с порога подал ножовку:

– Возвращаю.

Профессор взял инструмент и положил его рядом с собой.

– Виталий Степаныч… – начал, помявшись, Светоч. – Студенты… они хотят домой… Ну измотали полевые условия! Это я с вами не первый год, а ребята… с непривычки.

Взрослый ботаник молча смотрел на юного ботаника.

– В общем, ребята готовы ударно поработать сегодня, во имя Науки. Сделав тройную норму. Чтобы с чистой совестью укатить домой не позднее, чем послезавтра. Вот как-то так…

Повисла тягостная пауза.

Профессор не мигая смотрел на студента. В глазах его плавала легкая досада. Дурацкий человеческий фактор – зачастую, увлекшись любимым делом, мы забываем, что люди имеют обыкновение уставать. Юноши с привычками трудных подростков – не люди, они хуже.

Студент, помаргивая, смотрел на профессора. На губах повисла невинная улыбка гонца, передающего коллективную просьбу.

– Михаил, назначаю тебя старшим на сегодняшний день, – наконец вымолвил Шер. – Последний день экспедиции. Сейчас я задержусь, что делать на раскопе – ты знаешь.

– Ура! – воскликнул Светоч. – То есть… я все понял, – отрапортовал очкарик и поспешно вышел из палатки-шатра.

Шер немного удивленно посмотрел ему в спину и вновь склонился над записями.

Светоч направился к костровищу мимо ряда студенческих палаток.

– Стой! – окликнул, вылезая из палатки, Джордж.

Дальше двинулись вместе.

– Отдал?

– Да.

– А он?

– Взял.

Поварихой сегодня была Настя Тихонова, а помогал ей длинный Вася с рыбьим взором. Возле костра стояла общественная посуда с завтраком (казан с кашей и ведро с чаем). Личная посуда, чашки-ложки-кружки, лежала чуть в сторонке, под куском брезента. На деревянную чурку присела, позевывая, повариха. Ее помощник бухнул рядом с костром охапку дров, взял чашку каши и отошел к обеденному столу. Подошли лучшие друзья, тоже стали брать завтрак.

За обеденным столом сидели археологи, ковыряя кашку и попивая ароматный чаек. Томочка Любимая с превосходством рассказывала:

– Ночью я проснулась, хотела вылезти «попудрить носик». Гляжу, стоит Шер и делает пи-пи. Потом… профессор двинул к лесу. Я следом, страшно, конечно, но… интересно же, куда по ночам ходит Шер!

Томочка нарочито сдавленно прыснула, нарываясь на вопрос, и замолчала.

– И куда же ходит Шер по ночам? – Длинный Вася озвучил любопытство всех. Археологи благодарно на него взглянули.

– Наш уважаемый и ученый профессор сегодня ночью ходил… на секс с деревенской дефкой! – Томочка ехидно рассмеялась. – Лично видела, как профессор повалил Дашу на траву и отлюбил!

Незамедлительно последовала реакция на данные слова. Слова – это вообще такая материя, которая часто вызывает реакции…

– Профессор тоже имеет право, – размыслила Люся.

– А может, у них любовь, – предположила Лада.

– Да ладно! – подмигнула Томочка. – Лесбиянки, канешн, глубоко лиричные дефки! – она подмигнула.

Подколку, вопреки ожиданиям, никто не поддержал.

– Ты, Томка, думаешь только о пошлостях, – заявила Олесия Магнитсон.

– Томка, ты глупа, даром что имеешь большие сиськи, – пожурил Тимофей Рыжиков.

Длинный Вася в знак протеста демонстративно отошел, захватив посуду с едой.

– Дура, – заключил Гриша Масленкин.

Ситуацию ликвидировал вовремя подошедший Михайло Светоч. Он встал во главу стола и три раза стукнул ложкой по кружке:

– Граждане археологи. Секунду внимания.

Длинный Вася вернулся. Студенты воззрились на однокурсника. Насладившись всеобщим вниманием, очкарик произнес пламенную речь:

– Объявление! Шер дал ценное указание: нам за сегодня надо сделать все то, что мы хотели растянуть на неделю! На кургане, который копаем в поиске могилы монголо-татарина. Стратегический план таков! Утром снимаем остатки культурного слоя – это около двух штыков земли. Днем, как всегда, отдыхаем. Вечером чистим и метем дно раскопа, готовя могилу к вскрытию. Профессор вскрывает могилу, мы достаем из нее все то, что может там оказаться. Утром профессор сделает последнюю фотосъемку, мы пакуем найденные предметы старины и уезжаем в Астрахань – домой.

Судя по виду археологов, никто не ожидал таких раскладов от ботаника. Но археологи молчали. Поездка на раскопки – дело добровольное, и коли ты приехал, то будь ласков подчиняться приказам руководителя. Светоч у профессора в любимчиках, и логично, что именно его просили донести информацию… А город есть город, по-любасу, если сравнивать с селом!

– Да… меня профессор назначил старшим! – вспомнил Светоч. – И кто меня не будет слушать, тот пожалеет, что сюда приехал. Через пятнадцать минут выдвигаемся на раскоп. Все.

– Браво, Михайло Васильевич, – вознес хвалу своей интуиции Гейзер, подходя с завтраком и садясь за стол.

Шер дописал последнее слово, поставил точку, отложил тетрадь с планшетом, с наслаждением потянул руки вверх:

– Теперь можно и чайку глотну-у-уть!..

Удовлетворенный взгляд зацепился за ножовку. Профессор взял инструмент, провел пальцем по зубцам пилки. Они почти стерлись.

– Я ж давал почти новую, – подражая скряге, проворчал Шер. – Он что, пилил металлическую сваю?..

Ученый муж подтянул к себе брякающую полевую сумку, порылся в ней, достал новую пилку. Стал откручивать от ножовки зажим, собираясь пилку заменить. Из пазов, между пилкой и основанием ножовки, пролилась струйка желтых крупинок. Прямо на колени, согнутые по-турецки! Профессор нахмурился, отложил ножовку… Снял очки… собрал крупинки в ладонь… вгляделся и обнюхал…

– Золото?! – в шоке пробормотал Шер.

Большую часть раскопа занимала круглая яма полтора метра глубиной и диаметром около 15 метров. Со всех сторон его окружал отвал, кучи земли, лишь в одном месте был оставлен проход двухметровой ширины.

Студенты по очереди прошли в проход и спрыгнули в раскоп.

– Пожалуйста, подойдите ко мне, – попросил Светоч.

Археологи сгруппировались вокруг очкарика, и тот воодушевленно заговорил:

– Что такое усыпальница монголо-татарина?.. Это земляной курган, в глубине которого покоится собственно могила. Речь, конечно, о знатном монголе, простых хоронили менее помпезно… Когда знатный воин умирал, ему рыли персональную могилу, а вокруг копали ров. В назначенный день мертвеца закапывали вместе с его конем, оружием, утварью, драгоценностями. После этого родственники и друзья рассаживались вокруг могилы и устраивали поминки. Резали коней, быков, баранов, жарили мясо, пили кумысную водку. Поминки могли продолжаться несколько дней… Объеденные кости кидали в ров, чтобы не осквернять могилу. Языческий обряд.

– После того как похороны свершались, по месту захоронения прогоняли табун лошадей, – дополнила Люся.

– Для того чтобы никто не мог найти могилу, – расшифровала Лада. – На предмет грабежа ценностей знатного воина.

– Тем не менее большинство таких могил все же разграблено, – грустно усмехнулся Тимофей Рыжиков.

– Еще в средние века, – поддержал Гриша Масленкин.

– Большинство – не все, – подмигнул Гейзер. – Вполне возможно, что эта могила не разграблена. – Он топнул ногой по дну раскопа.

– Кому что делать-то? – нетерпеливо спросила Томочка.

– Сейчас распределю, – пообещал Светоч и… нахмурился: – А где Олесия Магнитсон?

Из шатра-палатки быстро вышел Шер. Сделал несколько уверенных шагов, встал на месте и бросил два точных взгляда.

У костра, спиной к профессору, сидел длинный Вася. Поварихи Насти не наблюдалось.

На расстоянии видимости чернел раскоп, из него взлетали комья земли – работа явно кипела.

Шер опустился на корточки и юркнул внутрь палатки Светоча. Обшарил внутренность опытным взглядом… подтянул в себе рюкзак студента… запустил туда руки. Вытащил увесистый полиэтиленовый сверток, развернул. Мутно блеснула солидная желтая кучка!.. Профессор снял очки, взял добрую щепоть, помял ее в пальцах.

– То самое золото. И это… опилки, мамой клянусь! – пробормотал Шер и широко открыл глаза: – Золотые опилки?!

Профессор напялил очки, лихорадочно оглядел палатку:

– Но где же то, что Михаил пилил?

На раскопе работа ладилась. Все были в мыле и довольные. Труд на ниве археологии – благодарное занятие! Он создает иллюзию славы и богатства, в 20 лет особенно.

Светоч задвинул свою подборку в земляную кучу. С целью землю подобрать и кинуть ее за раскоп. Возле кучи нарисовались точеные ножки, рядом с ножками – штыковая лопата. Михайло поднял взгляд по ножкам, выпрямляясь сам. И увидел Олесию Магнитсон. На уже упомянутых ножках – эротичные шортики, в страстных ручках – лопата.

– Миша, я ходила «попудрить носик». И вот – вернулась! – маняще улыбнулась Олесия. На самом деле любая девушка знает, что хороша, если она хороша. Закон биологии.

Светоч полностью выпрямился. Упер руки в бока. Просверлил девушку холодным взглядом сквозь очки. К слову, через очки взгляд всегда холодный, а если очкарик смотрит на тебя холодно сам по себе – то холодность превращается в неприязненность… В общем, Светоч одним своим видом доказал, что закон биологии на ботаников не действует, бездействует закон этот в отношении ботаников.

– Олесия! – резко начал очкарик. – Позволь напомнить, что ты приехала на раскоп. Во всем мире его обозначают тремя понятиями: «лопата», «земля» и «копать». Ничего нового здесь не изобрели и вряд ли изобретут. Поэтому! – не тыкай мне в глаза свои сексуальные ноги… Не держи лопату, будто член… Не тряси полными грудями перед моим носом… А вставай-ка к Люсе и Ладе и начинай делать то же самое, что они!

Отличницы оторвались от копки. Опасливо глянули на Светоча и зашептались.

Остальные были увлечены разговором и ничего не слышали. Томочка Любимая сосредоточенно скребла дно раскопа, ни на что не обращая внимания.

– А ты мужчина, Миша! – с чувством сказала Олесия. – Не знала, что ты так можешь… даром что мы на одном факультете.

При слове «факультет» очкарика перекосило. Он отставил свою лопату и отошел, рявкнув на отличниц:

– Всем копать!

Джордж Гейзер и Грибковы стояли кружком, перекусывая ирисками. Их лопаты стояли тут же.

– Знаете, почему я хочу домой? – спрашивал Гейзер. – Я не желаю больше страдать половым воздержанием. Охота пойти в ночной клуб и кого-нибудь полюбить!

– Ты никого не любил в экспедиции? – поразился Масленкин.

– Джордж, ты ли это? – засомневался и Рыжиков.

– Моей вины в том нет, – смущенно потупил глаза ловелас Гейзер. – В лагере всего пять особей женского пола. Люся с Ладой лесбиянки. Томочка – ехидная змейка, на таких змеек у меня хронический нестояк. Олесия Магнитсон… у нас с ней напряженные отношения. То есть мы враги и все такое, – смутился Джордж.

Масленкин и Рыжиков согласно и глубокомысленно покивали. С серьезными выражениями лиц! Как ныне любит делать молодежь, считая такие жесты очень глубокой иронией.

– Настя Тихонова – очень оригинальная особа, – закончил Гейзер. – Вроде скромница, но за данной скромностью скрывается пытливый ум и нежное тело. Груди – персики, поверьте, я знаю толк в женских грудях! – вдохновенно пел Джордж. – А спинка…

– Так в чем же дело? – подмигнули Грибковы.

Гейзер прервал свою песнь и грустно вздохнул.

– Настю любит здоровенный тип, у которого глаза похожи на яйца – такие же продолговатые, и их не видно за кожаными складками, – неохотно уронил Джордж. – Я его лично видел, он подвозил Настю в институт на серой иномарке. И не раз…

– Тип с габаритами семь на восемь, восемь на семь? – полюбопытствовал Масленкин.

– Косая сажень в плечах, бритая голова? – с интересом спросил Рыжиков.

– Да, – подтвердил Гейзер. – А в правом кармане у него, кажется, пистолет.

– Парня зовут Митей, он – родной брат Насти. Окончил институт с красным дипломом, крутой программист, – заржали Грибковы. – Мы его неплохо знаем, брали консультации по компьютеру.

– Если честно… я Настю давно хочу, а со вчерашнего дня и люблю, – признался Джордж. – Спасибо, пацаны, за инфу… теперь смело можно к Насте пристать!

Подошел Светоч, зловещий вид которого не сулил тунеядцам ничего хорошего.

– Я как раз объяснял пацанам, почему я хочу домой! – ухмыльнулся Гейзер на молчаливый упрек Светоча.

Джордж поплевал на руки, взял лопату и вогнал ее в землю.

Грибковы последовали примеру…

Шер отказался от завтрака. Он взял кружку крепкого чаю и сидел все утро за обеденным столом. В голове копошились ворохи идей, словно каждая мысль рождалась не сама по себе, а в компании других. Профессорский мозг пытался отделить здравые мысли от никчемных, выстраивая причинно-следственные связи между фактами и предположениями.

«…Значит, мой любимчик Светоч пилил ночью золотое изделие. Оно явно большое, иначе бы он не пилил… Скорее всего, Михаил был не один, а со своим френдом – сексуально озабоченным Джорджем. Вероятно, френды сделали находку, решили науке ее не отдавать, а по частям вывезти в цивилизацию. Иначе объяснений нет. Сам Светоч бы так не поступил… наверняка это все придумал Гейзер – чертов троечник!»

На профессора неоднократно с удивлением поглядывала повариха Настя Тихонова, хлопоча на костровище, но подойти без явной причины не решалась. Длинный Вася отпросился у Насти купаться и Шера не видел.

«Что же они нашли?.. Впрочем… неважно. Пусть… большой кусман золота, припрятанный монголами, когда русские их погнали… Мне-то что делать – вот что важно!..»

Ученый муж оглядел ряд одинаковых палаток.

«Надо обыскать жилище Гейзера, наверняка отпиленное там! Только… где его палатка?.. Никогда не обращал внимания».

Профессор в задумчивости отхлебнул темного ароматного чаю и неожиданно представил себя в белом костюме на палубе яхты.

Яхта быстро плыла по синей морской глади. Профессор сидел в шезлонге, с бокалом коктейля в руке, и блаженствовал. Рядом, на палубе, загорал квартет рыжих девушек топлес.

Мягкой поступью приблизился секретарь, спросил, прогнув торс:

– Хозяин, через два часа ваша яхта бросит якорь в Марселе. Капитан спрашивает, будут ли особые указания?

– Я буду ждать капитана через полтора часа в бильярдной, – томно потянулся Шер. – А сейчас хочу опробовать этих рыженьких, – профессор кивнул на загорающих. – Новенькие… свеженькие… сладенькие…

– Я понял, – кивнул секретарь. – Но у меня есть личный вопрос: сколько банок тушенки можно взять в вашей палатке?

– Ч-что?.. – погрустнел и как-то сник Шер.

Видение исчезло. Перед профессором стояла Настя Тихонова – дежурная повариха.

– Вы здоровы, Виталий Степаныч?..

– Да… здоров… – Шер с усилием помотал головой, трезвея, гоня мечтания. – Что, Настя?

– Сколько банок тушенки можно взять? – повторила повариха, смущенно топчась. Вроде бы лучше отойти, и нельзя…

– А сколько осталось?

Настя пожалела, что не отошла.

– Откуда мне знать? Тушенка у вас в палатке, а не у меня.

– Ну да, ну да… – согласился профессор. – Вот что, Настя, возьми пять банок.

– Обычно три или четыре, – удивилась девушка.

– Я вспомнил, что остался почти ящик, – разъяснил Шер. – Завтра уезжаем, не назад же везти.

– Уезжаем завтра?! – моргнула Настя, слыхом не слыхавшая о «скором отъезде по просьбе измученных раскопками студентов».

– Да, – рассеянно кивнул профессор. – По настоятельному повелению моей жены.

Настя хорошо знала, что профессор не женат, но плотно стиснула зубы. Больным людям лучше не перечить…

– Ладно. Так я возьму сама?

– Возьми.

И Настя тихо отошла за тушенкой в профессорскую палатку.

– Уважаемый Виталий Степанович! Мы сняли два культурных слоя, иначе – два штыка земли. Последние полметра. Зачистили поверхность раскопа. В наличии могила монголо-татарина, как и предполагалось. Сегодня вечером вы могилу вскрываете, а завтра утром экспедиция уезжает домой! – декларировал Светоч, стоя по струнке перед профессором.

Шер по-прежнему сидел за столом, расслабленно куря трубку.

– Ну-ну, – пробормотал профессор и неожиданно подмигнул студенту правым глазом.

Светоч недоуменно открыл рот.

Профессор подмигнул левым глазом, а потом двумя глазами сразу.

Светоч растерянно поводил головой по сторонам, затем изумленно вгляделся в профессорское лицо.

– Михаил! – вдруг рявкнул Шер, прекратив подмигушки.

Ботаник вздрогнул и сделал шаг назад. Профессор поднялся и поманил Светоча пальцем. Тот отрицательно покачал головой. Профессор постарался любезно улыбнуться и снова поманил ботаника согнутым пальцем. Светоч подумал и сделал шаг вперед.

– Я нашел в твоем рюкзаке полиэтилен, в который завернуто полкило золота, – садистски прошептал профессор. – Нашел и забрал.

Светоч беззвучно открыл и закрыл рот, как будто ему не хватало воздуха.

– Давай иди к своему френду, – попросил Шер, не убирая улыбку. – Расскажи ему про сукиного сына профессора.

– Ага… сейчас, – ошалело вымолвил ботаник. Он быстро повернулся, прямо-таки подбежал в палатке Джорджа, сел на корточки и оглянулся. Профессор помахал ему ручкой. Светоч споро нырнул в палатку и закричал с порога:

– Георгий, копыто на месте?!

Джордж сидел спиной к входу и как раз вертел в руках золотое копыто. Лучший френд чуть покосился на ботаника и заухмылялся:

– Ко мне в палатку никто не ходит. Я не секс-агрессор… – Он погладил копыто. – Килограммов двенадцать. Это мы удачно съездили в экспедицию.

– Фу, – облегченно выдохнул Светоч, увидев копыто. – Фу, дай-ка!

– Держи. – Гейзер осторожно передал золотой кусок очкарику.

Тот его перехватил, прижал к груди, как любимого ребенка. И стал баюкать, прикрыв глаза:

– Баю-баю-баю-бай…

По внешнему виду Гейзер напоминал самого ботаника пять минут назад! Светоч прервал колыбельную, открыл глаза, глянул ясно:

– Теперь я в норме! – опустил копыто на полотняное днище, снял очки, подул на круглые стекла, вновь надел. И апатично вымолвил: – Шер знает о том, что мы нашли золото.

– Откуда? – мгновенно среагировал Джордж.

– Не знаю, зачем он полез ко мне в палатку, но он нашел и забрал золотые опилки!

– Так-так-так… – протянул Гейзер. За отсутствием дополнительной информации и сказать-то больше нечего.

– Вообще… подвох почуяла моя попа, – стал вспоминать Светоч. – Почти сразу после начала разговора с профессором… Моя попа очень чувствительна к опасности.

– Любая чувствительная задница может ошибиться, – не согласился Джордж. – По фактам же следующее. – Гейзер ненадолго задумался: – Под берегом лежит полуторатонная золотая туша, о которой знаем только мы с тобой. Факт подлежит сомнению?

– Вряд ли, – молвил Светоч, – это раз. Шер спер у меня из палатки полкило опилок – это два.

– Золотое копыто у меня – это три, – закончил Гейзер. – Факты, что есть. Теперь надо понять, что же было. Тогда станет ясно, что делать дальше.

– В том, что профессор полез ко мне в палатку, нет ничего сверхъестественного, – озвучил Светоч. – Возможно, хотел взять карандаш или лист бумаги.

– Залезть в палатку к студенту – это не то же самое, что залезть к нему в квартиру, – усмехнулся Джордж.

– Да. Опилки лежали в рюкзаке прямо рядом с карандашами и бумагой, – пояснил Светоч. – И не найти их было сложно.

– Копыто будет найти сложно, – заявил Гейзер. – Я спрячу его так, что сам потом с трудом найду!.. – Джордж вдруг нахмурился. – Копыто просто лежало под подушкой… Слушай, а почему профессор не нашел и его?

– Потому что Шер в твоей палатке не лазил, – объяснил Михайло. – Не успел или не догадался… кто знает?

– Знает сам профессор, – перебил Джордж. – Он знает, что Гейзер и Светоч – лучшие френды, а такие френды делятся друг с другом всем, кроме девушек. Так что будем делать?..

– Ждать, – произнес очкарик. – Шер обязательно продолжит разговор.

– Наверняка проявится, – согласно кивнул Гейзер. Он подтянул рюкзак, достал оттуда нож-складник и саперную лопатку. – Ты уходи пока, Михайло Васильевич, а я копыто спрячу.

– Да-да. – Светоч вознамерился вылезти.

– Пусть твоя задница рассуждает, не мешай ей, – напутствовал Гейзер. – Может, чего подскажет. Мне бы такую чувствительную. – Джордж завистливо сглотнул.

– Хорошо, – усмехнулся ботаник, покидая палатку френда.

Джордж выкинул лезвие ножа, сдвинул к краю тюфяк-матрац. Трижды полоснул лезвием по полотняному днищу, отогнул квадратный лоскут материи. Отложил нож и воткнул саперную лопатку в землю. Он решил сделать золотой схрон прямо под палаткой.

Михайло Светоч лежал у себя в палатке и делился планами сам с собой. Вслух. Это вполне нормально, если ты нашел клад! Интриги профессора, организационные непонятки, бытовая суета, первый в жизни секс – все это мышиная возня. Полторы тонны древнего золота – вот что серьезно!

– Я стану богаты-ы-ым!.. Перво-наперво… что? Так… Конечно, я посвящу себя Госпоже Археологии. Лично буду возглавлять экспедиции… За свой счет! Когда есть деньги, то хочется славы… Поеду в Египет и найду еще одного Тутанхамона. Или?.. Это уже детали. Так… Значит, так.

– Миша, ты дома? – донесся извне женский голос.

Полотнища палатки нетерпеливо разошлись, внутрь просунулась голова Олесии.

– Дома! – обрадовалась девушка, просовывая в палатку и обольстительное тело.

Очкарик нашарил журнал «Археология», развернул и демонстративно вскинул его к лицу. Типа читая.

– Миша. – Олесия рукой прижала журнал к груди ботаника. Села рядом с тюфяком, на коем лежал Светоч. – А ты у меня никак из мозгов не выходишь!

Светоч глянул гневно. Вернул журнал на место – к своим глазам:

– Я занят!

Когда избранник красивой девушки – ботаник, она может почуять неприязнь. Она честно поверит, что ботаник действительно занят и не в силах ей, красе писаной, уделить время. Есть биологический вид «мужчина», а есть биологический вид «ботаник».

– Займись лучше мной, – проворковала Олесия, убирая от лица избранника журнал и пытаясь стащить с него очки.

– Хочешь рассказать про половину факультета?! – яростно вскричал Светоч.

Олесия опустила нежные ручки. Состроила недоуменную гримасу и спросила:

– О чем ты, Миша?

– О том, что ты спала с половиной факультета! – выпалил Светоч в лицо Олесии.

Магнитсон с сожалением глянула на любовника. Немного поколебалась – сразу его послать или не сразу?.. Впрочем, можно сделать скидку на ботанство персонажа, по мелочи разъяснив и в избранниках оставив… Или все-таки послать?..

– Рекомые сведения… Михайло Васильевич Светоч почерпнул у френда своего, ранимого жеребца, чья тонкая душа до сих пор не может забыть отказа девушки, – усмехнулась Олесия. – Так?

– Неважно, – смутился очкарик, гася взор и обращая его к стене.

– Нет, важно! – крикнула Магнитсон. Она развернула очкарика к себе, заставила посмотреть в глаза. – И ты меня выслушаешь!..

Светоч не привык быть участником сцены-мелодрамы и окончательно растерялся. Внешне растерянность выглядела испугом.

– Было два парня, с которыми я спала! – отчеканила Олесия. – Мне двадцать лет, и нормально, когда молодые люди встречаются и спят. Но если отношения не получили продолжения, значит, девушка – шлюха и будет носить этот эпитет всю жизнь? Так?

– Ну почему так?.. – вяло заворочался ботаник. – Вовсе не… так.

– Так хочется любви, – Магнитсон всхлипнула. – Я не Золушка, но и принцем может стать не каждый!

Девушка повернулась к выходу, ожидая, когда же прозвучит возглас…

– Олесия! – окликнул очкарик. – Я хочу предложить тебе выйти за меня замуж!

Черт возьми! Замуж не планировалось! Но второй раз могут и не предложить, тоже верно. Магнитсон ощутила на своих плечах мягкие руки очкарика.

– Свадьбу предлагаю сделать на Соломоновых островах, – шепнул Светоч. – Местные туземцы выступят свидетелями, а лимузин привезем с собой.

– А… – удивилась Олесия.

– Я стал богатым ботаником! – серьезно ответил очкарик на невысказанный вопрос. – Ничего не спрашивай, скоро сама узнаешь, так как будешь мне помогать озолотиться!

Пока парочка любовников выясняла отношения, Джордж спрятал золотое копыто в самолично сооруженный схрон под днищем палатки. Полотно днища он зашил суровыми нитками, сверху надвинул тюфяк. Удовлетворенно потер ладони:

– Как тут и росло!

Гейзер вылез из палатки. Зажевал ириску, глянул вправо. Увидел Шера: с полевой сумкой и с фотоаппаратом профессор удалялся в сторону раскопа. Вероятно, делать фотосъемку и замеры для отчетов. Археология, как и почти каждое дело, – это сначала куча бумаг, а потом уже собственно изыскания. Для руководителей экспедиций!

Гейзер глянул влево, потом прямо, оглянулся – и не увидел больше ни души. Южнорусская сиеста – археологи по палаткам или на речке. Джордж зевнул. Ага, у костровища появилась повариха Настя. То есть не повариха, а «очень оригинальная особа», которую Джордж почти любит… Гейзер сделал несколько плотоядных шагов к костровищу и разочарованно остановился. К костру вышел длинный Вася, стал снимать с костра казан с супом.

– Ах-ах-ах!.. – из палатки рядом донеслись сладострастные женские стоны.

– Давай-давай, Михайло Васильевич! – процедил Джордж, переключая внимание на эту палатку.

Послышались «археологический гонг» – стук ложки о железную тарелку – и крик Насти:

– Археологи, обед!

Стоны не утихли, а даже стали немного громче. Гейзер положил в рот ириску и двинулся к костровищу.

Обед на раскопках – это суп с тушенкой и ягодный кисель. В ста случаях из ста! В любой экспедиции, на разных континентах и во все времена. Кушать суп с киселем в тридцатиградусную жару способны только бродяги и археологи! Развлекал студентов Гриша Масленкин, рассказывая о том, как он болел. Самые востребованные темы во время коллективного обеда – это, конечно, рассказы о болезнях, смертях и туалете… Как известно.

– Проболел я ангиной восемь дней. Дома… Потом лечащий врач заподозрил у меня пневмонию, и я лег на обследование в больничку, на пару дней. Утром лег, в общем, бодрячком, а вечером чуть не умер. – Гриша театрально вздохнул. – Тошнота, головокружение, температура… Короче, заразился гепатитом А, желтуха по-простому.

Археологи молча внимали рассказчику. Время на природе длинно и отчасти скучно – нет Интернета, мобильная связь не работает, поднадоели, откровенно говоря, одни и те же лица. И послушать занятную байку всегда в кайф!

– Зараза, как позже выяснилось, таилась в больничной воде, – объяснил Масленкин. – В итоге я провалялся в больнице сорок два дня!

– Значит, ты лег в больницу, чтобы заболеть, – констатировала Люся.

– Глубокомысленная история, – покивала Лада.

– Ха-ха, – сказал, именно сказал, длинный Вася.

– Действительно… – удивился другой Грибков.

– Надо взять на вооружение перед зимней сессией! – предложила Томочка Любимая.

Настя Тихонова и Джордж Гейзер разместились у костра. Повариха аккуратно кушала, сидя на чурке, а Джордж рассеянно ковырял прутиком в золе. Аппетит у Гейзера пропал напрочь, то ли в связи с золотой находкой, то ли из-за влюбленности, то ли «два в одном».

– Насть, пошли купаться? – Гейзер говорил, не поднимая взгляда.

– Решился мне открыть «чудесное местечко с отпадным дном»? – усмехнулась повариха. – То самое, куда не ступала ничья нога, кроме твоей?

– Нога Светоча там тоже ступала, – дополнил Джордж. – Знаешь… мне надо сказать тебе важную вещь.

– Я слушаю. Обожаю важные вещи!

– Скажу наедине… Вещь не просто важная, а очень важная.

Настя вылила остатки супа в костер, встала и… снова села. Сказала требовательно:

– Георгий, посмотри мне в глаза!

Гейзер поднял очи, искоса бросил быстрый взгляд. Настя нетерпеливо вздохнула. Гейзер бросил еще один косой взгляд. Настя рассерженно кашлянула. Тогда Джордж собрал волю в кулак и прямо взглянул на девушку.

Настя заглянула в глаза парню и увидела там солнечных зайчиков. Зайчики застенчиво хмурились. Зрелище было таким забавным, что Настя улыбнулась. Мужчина, который вызывает улыбку, не вызывает страха!.. Но и улыбаться мужчине девушка не должна слишком часто, чтобы не сойти за умалишенную либо за честную давалку… Повариха попридержала вторую улыбку и удовлетворенно кивнула:

– Я пойду с тобой купаться. Если обещаешь ко мне не приставать. Не пользоваться тем, что мы одни.

Сексуально озабоченный троечник несказанно удивился:

– Купаться с красивой девушкой и к ней не приставать?! Как это?

– Угу, – кивнула Настя, все-таки поднимаясь. И крикнула, призывая помощника по кухне: – Вася! Подойди, пожалуйста!

Шер сидел на корточках на отвале земли, огораживающем раскоп, и в бинокль смотрел на лагерь. Профессора интересовали две диспозиции: палатка Светоча, что слабо шевелилась от движений Светоча и Олесии; костер, у которого болтали Гейзер и Тихонова.

В какой-то момент Шер увидел, что к костру подошел длинный Вася. Повариха показала ему на пустой казан из-под супа, что-то сказала. Вася покорно кивнул. Настя махнула Джорджу и пошла прочь от костра – по направлению к лесу, за которым текла речка. Гейзер пошел следом. Вася скорбно опустил плечи, поднял с земли «Жидкое мыло» и с отвращением глянул на грязный казан…

Профессор отнял бинокль от глаз, достал из нагрудного кармана рубашки очки с прямоугольными стеклами. Надел. Спрыгнул в раскоп. Френды крутят любовь-морковь и никаких движений в отношении золота делать не планируют. До вечера наверняка! Профессор, конечно, надеялся, что дружбаны сразу начнут делать глупости, поняв, что Шер знает о кладе. Но они уже сделали глупость, не прочистив ножовку, а все другие глупости роли не играют. Так-то. А пока надо бы и делом заняться, однако. Поверхность раскопа была ровно выскоблена до желтого глиняного цвета. Лишь посредине чернело пятно овальной формы в два с половиной метра в поперечнике – сама могила. И по всему периметру протянулась полуметровая в ширину черная полоса – ров.

Шер достал из полевой сумки фотоаппарат, нацелил объектив на раскоп, сделал снимок. Потом еще один… Вынул из сумки рулетку и компас, погружаясь в Науку.

– Рассказывай про важную вещь, – попросила Настя, требовательно глянув на Джорджа.

Парочка только что искупалась в свое удовольствие и теперь одевалась. Если точней, то девушка натягивала через голову юбку, потом ее застегивала. Далее топик и шлепанцы и, конечно, крем на ручки и на ножки… Гейзер с наслаждением наблюдал, предусмотрительно надев шорты и сунув руки в карманы!.. «Это все мое и только мое!» – шептало парню его эго.

Поймав взгляд девушки, Джордж улыбнулся во всю ширь лица и сладко проговорил:

– Представляешь, я только сегодня узнал, что тебя в постели никто не любит!

Настя положила бутылек с кремом в карманчик и дала Гейзеру пощечину. Тот потрогал щеку и выдал пламенную речь:

– Я хочу сказать, что ты девушка-мечта! И я хочу на тебе жениться! Фишка в том, что я стал богатым красавчиком! На пару со Светочем, у которого амур с Леськой Магнитсон. И вот мы… покупаем два дома у моря: один для нас с тобой, другой для них. Будем слушать шум прибоя, дружить семьями, вздыхать при луне, любить друг друга каждый день!.. Конечно, откроем свое дело, например, я не прочь делать сыр. А ты…

Как мало надо для того, чтобы баловень женщин заговорил так, как заговорил! Всего-то одна пощечина… Однако данный разговор совершенно неуместен по той причине, что…

– Мы совсем друг друга не знаем, – резонно и мягко перебила девушка. – Я согласна с тобой дружить, Георгий. Шансы у тебя есть. Только… спать мы до свадьбы не будем, железно! Если тебя это не пугает, то начинай ухаживать.

– Как это не спать?! – несказанно удивился Гейзер. – Нам ведь хочется!

– Мне не хочется, – усмехнулась Настя. – Потому что я не знаю, что такое секс.

– Круто! – брякнул Гейзер. – Джордж, тебе повезло!

И тут же он получил вторую пощечину. Настя отошла к косогору, стала подниматься по тропке – к лесу. Гейзер недолго постоял на месте, соображая, и двинулся за Настей.

Длинный Вася возился у хорошо горящего костра – подкладывал дрова и следил, чтобы ровно горели. Привычная до умиления картина. В висящем на двух рогатинах ведре закипал чай, из-под брезента выглядывал ящик с пряниками. Наступал полдник!

В трех метрах от костра, за обеденным столом, на лавочке сидели девочки: Люся и Лада. За их спинами к лагерю, от раскопа, шел профессор. Более никого не наблюдалось.

– Вот объясни мне, – настойчиво попросила Лада, – зачем в экспедиции ты пустила слух, что мы лесбиянки?

– Но мы ведь и есть лесбиянки, – разъяснила Люся.

– Не обязательно, чтобы о нашей любви знали другие! – отчитала Лада. – Лично я смущаюсь. А Томочка теперь разнесет по всему городу.

– Гениальная идея, – возразила Люся. – Никто из противных парней к нам здесь не пристает! И в городе не пристанет, если Томочка не оплошает.

– К нам и так никто никогда не приставал, – грустно сказала Лада. – Даже не смотрел в нашу сторону…

– Когда-то это все равно бы случилось! – прозревала Люся.

К девочкам на лавочке подошел Шер. Изображая беспокойство, он спросил:

– Куда ушла повариха? Вот-вот полдник, а она где-то ходит!

– Настя ушла купаться, – рассказала Люся. – С Джорджем.

– У Джорджа есть «чудесное местечко с отпадным дном», – развила тему Лада. – Там, за лесом. На пару со Светочем…

– Френды никому свой пляжик не показывали! – продолжила Люся.

– Боялись, что загадим! – с обидой дополнила Лада.

Если ты начальник и хочешь узнать новости в коллективе – спроси у авангарда! Узнаешь все, и даже чуть больше.

– А сегодня Джордж пошел на пляжик в компании с Настей, – не унимались подружки. – Нам об этом сказал длинный Вася!

Шер не слушал девчонок, устремив пытливый взор на лес, за которым текла речка. «Понятно… где… золото», – молотом стучало в его голове. Впрочем, и девочки на лавочке уже забыли про профессора, играя друг с дружкой в «вопрос-ответ».

– Может, Гейзер и Настя спелись?

– Вряд ли. Скорее всего, Джордж сегодня влюбился.

На лесной опушке показалась обсуждаемая парочка – парень и девушка шли к лагерю, держась за руки.

Шер взял из кучи лопат две штыковки и застучал ими друг о дружку, крича:

– Студенты, на раскоп!

Студенты начали вылезать из палаток, где коротали обычные полчаса между полдником и вечерней работой.

Работа в археологической экспедиции производится два раза в сутки: утром – до солнцепека, и вечером – после спада дневного жара.

Археологи разобрали лопаты и выдвинулись на раскоп.

– Вы нарезали веток для веников? – придержал Грибковых профессор.

– Вчера вечером еще, – откликнулся Гриша Масленкин.

– Сразу, как вы распорядились, – кивнул Тимофей Рыжиков. – Они в лесу.

– Перенесите их на раскоп, – распорядился Шер.

– Ладно. – Грибковы отошли.

Остальные, включая парочку Светоч – Гейзер, уже шли к раскопу. Спиной к Шеру.

Профессор оглядел отходящих студентов, нагнулся, поднял с травы еловую шишку и запустил ею в Светоча. Шишка точно стукнула ботаника между лопаток. Михайло Васильевич в удивлении оглянулся. Профессор садистски улыбнулся и поманил его пальцем. Джордж тоже оглянулся, оценил расклады и пихнул друга в бок:

– Чего застыл-то? Сходи к профессору, коли зовет…

Светоч сделал несколько нетвердых шагов в направлении Шера. Когда профессор так изгаляется, надо готовиться к неприятностям. Шер – «реально продуманный» сукин сын, помнится, шпаргалки находил у девушек в интимных местах. И не стеснялся прилюдно эти шпаргалки доставать, наплевав на девичий стыд. Что же он хочет: свою долю или обогатить Науку?.. Но не спрашивать же прямо!

Как только ботаник приблизился, профессор положил ему руку на плечо и торжественно сказал без грамма ухмылок:

– Михаил, назначаю тебя снова старшим! Как Грибковы принесут ветки, выметете раскоп. Я подойду через полчаса, соберу инструмент для выемки могилы. Иди.

– Есть! – Светоч издевательски отдал честь и отошел ироничным строевым шагом. Мечты, мечты… В реальности Светоч понуро кивнул френду и с облегчением вернулся на место.

Парни молча двинулись к раскопу. Гейзер ничего не спрашивал – надо будет, Светоч сам расскажет. Однако почти у самого раскопа Джордж придержал ботаника:

– Стой, Михайло Васильевич!

Оба встали. Зажевали по ириске. Гейзер в раздумье почесал темя и заявил:

– Я тут подумал… Процесс извлечения и разделки золотой туши займет у нас время. И может привлечь стороннее внимание. Конечно, гипотетически, но такое может случиться. Так?

– Ты хочешь позвать на помощь Шера? – предположил Светоч.

– Нет, – смутился Джордж. – Я пригласил Настю Тихонову. Мы с ней почти муж и жена, вот в чем штука!

Очкарик неожиданно улыбнулся и протянул френду «пять». Гейзер с удовольствием пожал ладонь, изгоняя смущение.

– А я женюсь на Олесии Магнитсон! – похвастался очкарик. – И я пригласил ее помочь в разделке коня!.. Слушай, как отлично все складывается? Мы выкопаем золото и женимся на девушках. Уедем к морю, купим там дома по соседству. Будем дружить семьями! А?

– Да! – довольно покивал Гейзер. – Наши мысли параллельны.

– За работу, – скомандовал очкарик.

Лучшие френды спрыгнули в раскоп. Грибковы как раз принесли две большие охапки веток. Студенты нетерпеливо переминались. Олесия Магнитсон стояла в сторонке и красила губки.

Светоч кашлянул, притягивая к себе внимание. И громко сказал:

– Граждане археологи! Я вновь назначен старшим на кургане. Разбираем ветки, каждый вяжет импровизированный веник и метет дно раскопа. Очищая искомое дно от пыли. Профессор в данный момент копается в моей палатке и в палатке Джорджа. Ищет то, что хочет украсть! Подойдет через полчаса…

Гейзер толкнул докладчика в бок и прошипел:

– Ты чего несешь?

– Ой! – смутился очкарик. – То есть… профессор в данный момент собирает инструмент для выемки могилы.

Однако-однако. В действительности Шер был занят тем, что переминался у костра, зло поглядывая на Настю и Васю. Дежурные по кухне хлопотали по надобностям костровища: Вася, как всегда, возился с костром, а Настя ополаскивала чайные кружки.

Шер суетливо достал трубку и табак, не спеша принялся набивать курительный прибор. Спросил вкрадчиво:

– Сейчас будем вскрывать могилу. Хотите посмотреть?

Рыбий взор Васи отразил человеческие эмоции. Вася явно хотел!

– Виталий Степаныч, мы дежурные по кухне, – констатировала повариха. – А дежурным запрещено покидать лагерь. Ваше собственное распоряжение!

– Сегодня торжественный день! На раскопе произойдет то, ради чего мы сюда и приехали! Поэтому я разрешаю сходить и посмотреть, – не смутился ученый муж и чиркнул спичкой, прикуривая.

Длинный Вася молча рукоплескал профессору. Настя восприняла информацию, не более:

– Спасибо, Виталий Степаныч. Обязательно насладимся вскрытой могилой. Попозже.

Шер сердито пыхнул трубкой.

– Позже надо будет варить кашу на ужин. Идите прямо сейчас.

– Хорошо, домою только кружки, – согласилась повариха.

– Немедленно, Тихонова! – рявкнул профессор.

Вася вздрогнул и изгнал из своих глаз эмоции человека. Так спокойней, с рыбьим-то взором…

– Почему вы кричите? – обиженно спросила Настя.

– Разве я кричу? – удивился Шер, чуть сбавляя тон. – Марш на раскоп, студенты!

Вася вопрошающе смотрел на свою непосредственную начальницу – повариху. Как она скажет, так и будет… Повариха отшвырнула тряпку и кружку:

– Идем, Василий!

Дежурные по кухне пошли к раскопу, и по дороге Вася сказал столько слов подряд, сколько не сказал за всю жизнь.

– В начале работ профессор отдал приказ – лагерь без присмотра не оставлять, – начал он, – и возложил исполнение на дежурных по кухне. Мол, кто-нибудь может прийти и поживиться. Как пример, рассказал прошлогодний случай, когда деревенские мальцы украли в лагере двое часов и бинокль. А тут! – Вася на ходу оглянулся и… остановился: – Смотри!

Повариха тоже оглянулась. Пошарила недоуменным взглядом по лагерю.

Студенты старательно дометали раскоп. В яму спрыгнули дежурные по кухне.

– Шер исчез! – крикнула Настя.

– Что?! Куда?! – археологи окружили нежданных гостей.

– Профессор курил трубку. Мы отошли от лагеря на десять шагов, – пояснила Настя. – Оглянулись, а Шера нет. Он физически не успел бы никуда переместиться вне видимости! Ни в любую из палаток, ни в лес…

– Когда профессор курит, он никуда и не перемещается, – выдала справку всезнающая Томочка. – Железно! Поэтому, скорее всего, его забрали инопланетяне.

Студенты не успели ни обсудить предположение Томы, ни поделиться свежими мыслями. В раскоп спрыгнул профессор. На шее его болталась фотокамера, в руках он держал полевую сумку и кожаный футляр с инструментами для вскрытия могилы. Обмазанный изумлением, будто торт кремом, Шер вышел на середину раскопа и остановился возле черного пятна, собственно могилы. Он деловито вынул из сумки кусок картона и компас, протянул Светочу:

– Положи.

Очкарик открыл компас и пристроил его на край могилы. Рядом опустил картон с надписью: Север/Nord. Ученый муж наставил фотокамеру на могилу, щелкнул два раза подряд. Зашел с другого бока, еще щелкнул и еще, по ходу звучно произнося:

– Сейчас я вскрываю могилу монголо-татарина. Вы все копаете ров. Найденные кости животных кладите против места, где их нашли.

Профессор отложил фотокамеру и сумку, открыл кожаный футляр с инструментами для вскрытия могилы.

– Ну, приступим! Да, а дежурных по кухне прошу вернуться в лагерь.

Шер опустился на корточки перед могилой, кряхтя, перевалился на колени. Вытащил из футляра лопатку с узким штыком.

– Вы же разрешили нам присутствовать! – вознегодовала Настя.

– Настоятельно! – подчеркнул длинный Вася.

– Я передумал, – просто ответил профессор.

Изумление уступило место презрению. И если изумлением мажут, то в презрении купают. Дежурные по кухне хорошенько Шера выкупали и прополоскали. Они оглянулись в поисках поддержки или хотя бы разделения взглядов, но случилось наоборот. Студенты смотрели на дежурных осуждающе! Капля сочувствия от Гейзера – не в счет. Да, возможно, профессор перегрелся на солнце. И что? Так бывает. Только ужин никакое солнце отменить не в силах, дорогие наши повара!..

Настя Тихонова чуть не заплакала от обиды, повернулась и пошла прочь. Обладатель рыбьего взора уныло поплелся следом.

Через полтора часа могила монголо-татарина была вскрыта, а ров выкопан на полметра в глубину. Там и сям возле рва лежали кучи костей.

Археологи столпились у выкопанной могилы (глубиной один и семь десятых метра). Профессор, находясь в могильной яме и ловко орудуя инструментами, вынимал предметы быта. Так продолжалось около получаса.

Убедившись, что в могиле больше ничего нет, Шер вылез с помощью Грибковых из ямы. Поднес к губам диктофон и надиктовал в него несколько фраз для отчета.

– Говорит Виталий Степанович Шер – доктор исторических наук, профессор Астраханского университета, руководитель археологической экспедиции Шабаново-10. Итак, сегодня, одиннадцатого августа, около семи часов вечера, мы вскрыли могильный курган, что находится в двух километрах к югу от деревни Шабаново. И обнаружили там следующие предметы:

– человеческий череп и фрагментарные кости скелета, принадлежащие, по всем признакам, монголоидной расе;

– девять костяных наконечников от стрел. А также остаток берестяного колчана. Сам боевой лук, вероятно, сгнил;

– ремни конской упряжи, сильно погнившие;

– серебряный рог, идеально сохранившийся;

– пять серебряных монет.

Монеты, – продолжал Шер, – не отлиты в форме, а обрублены, как делали на Руси вплоть до пятнадцатого века. На двух монетах отчетливо проступает имя – Даниил. Скорее всего, Даниил – один из великих князей того времени. В целом же, судя по количеству и качеству находок, курган подвергся разграблению лет пятьсот назад.

Археологи с интересом слушали.

Наконец профессор отнял диктофон от губ и дал последние указания:

– Берите могильные находки, после ужина их зачистите и упакуете. Кости животных не трогайте.

– Виталий Степаныч, а что с раскопом? Так и оставим?

– Пока да. На днях позвоню фермеру Гоше, попрошу, чтоб зарыл курган трактором.

Студенты разобрали находки и стали с раскопа уходить.

– Светоч и Гейзер, задержитесь, – небрежно обронил Шер, присаживаясь на край раскопа и набивая трубку.

Лучшие френды переглянулись, отбросили никчемные кости монголо-татарина. Сделали по шажку к Шеру. Зажевали по ириске. Наконец-то профессор, что называется, дозрел!

– Слушаем вас, – несколько развязно вымолвил Джордж.

Профессор молчал, сосредоточенно приминая пальцами табак. Молчал, не поднимая глаз, и думал: «Мне сорок четыре года. За двадцать лет службы я заработал гастрит, несколько значков и уважение коллег. Что еще?.. Ах да, жена! Она ушла от нищего доцента… Я раскопал двадцать курганов с костями, остатками сбруи и прочим мусором… В мировую науку не пробиться!.. Или пробиться? Не обманывай себя, туда без санкции не пускают!.. Всегда есть место Чуду, конечно, но… чудеса вне жанра данного сюжета. Наверняка».

– Чего же вы хотите? – не выдержал паузы Светоч. – Обогатить Науку или обогатиться самому?

«Хороший вопрос, чего же я хочу? Хочу ли я и дальше прозябать в заштатном институте?.. Брать мелкие взятки за экзамены, облизываться на смазливых студенток и познавать Большую Жизнь с экрана ТВ. Чужую».

Профессор поднял глаза на студентов и пафосно сказал:

– Сокрытие исторических ценностей от государства уголовно наказуется!

Шер чиркнул спичкой, прикуривая. С наслаждением пыхнул трубкой. Встал. Ухмыльнулся прямо в лица парочки. И сладким голосом добавил:

– Вы не увезете отсюда золото! Ни грамма!

Профессор чмокнул губами раз и другой, отсылая каждому френду персональный воздушный поцелуй. Улыбнувшись, прошел между ребятами, прыгнул на отвал. Обернулся, помахал ручкой и скрылся за земляным валом.

– Вот и дождались, – процедил Гейзер. – Что будем делать?

– Держать коллективный совет, – ответил Светоч. – Квартетом: я, ты, Олесия и Настя.

По вечерам студенты обычно собираются в ночных клубах, на дискотеках или сидят в Интернете. Так в городе. На природе, а точней, в археологической экспедиции единственное место тусовки – это костер. Как сто и тысячу лет назад. Археологи рассаживаются вокруг ярко пылающего огня, попивают чаек и разговаривают разговоры.

Эта ночь не явилась исключением. Присутствовали все до единого, кроме профессора. Костер полыхал жаром, выборочно освещая фигуры и лица. Гейзер банковал, разливая лимонад по железным кружкам.

– За окончание раскопок! – поднял свою кружку Джордж.

– Гип-гип, ура! – крикнул длинный Вася.

Выпили. Занюхали рукавами и прическами соседей.

– Хотите сказку? – спросил Джордж, поддерживая звание заводилы.

– Валяй, – разрешили Грибковы.

– Только не пошлую, – попросили лесбиянки.

– Лучше пошлую, – не согласилась Томочка Любимая.

Настя Тихонова и Олесия Магнитсон тактично промолчали.

– Я знаю всего пару сказок, – усмехнулся Джордж. – «Репку» и «Не репку».

– «Репку» мы и сами знаем, – проинформировал Светоч.

Гейзер согласно кивнул и начал рассказывать свою сказку с небольшими, но очень значительными паузами.

– Как в каждой порядочной сказке – было у отца три сына. Первый умный был детина; средний был и так и сяк; младший вовсе был дурак.

Сдохла как-то у отца корова. Погоревал отец, погоревал, но делать нечего, стал на новую корову деньги откладывать. За год накопил три рубля. А надо заметить, животина сдохла в 1720 году, и столько она тогда и стоила.

Накопил мужик деньги, вызывает старшего сына. «Иди, – говорит ему, – в стольный град Санкт-Питербурх, купи корову».

Старший сын взял палку, повесил на нее узелок с куском хлеба и луковкой, три рубля зашил в порты и двинул в Питербурх. Шел он весь день и всю ночь, через сутки добрался, видит, у заставы стоит кабак. Дай, думает, зайду, выпью вина, отдохну и пойду на рынок за коровой. Как словом, так и делом. Заказал в кабаке кувшин, сидит, потягивает вино. А за соседним столом деваха сидела, страшная проститутка и кидала. Звали ее Оля.

И видит Оля старшего сына. Смекает, что парень деревенский, рожа наивная, простецкая. Подкатывает к нему, мол, кавалер, угости даму. Тот ей в ответ: «Конечно, давай выпьем за знакомство». Ну выпили, разговорились. Оля без проблем вытянула из парня, зачем он пришел в город и с чем. А потом, когда старший сын был уже изрядно пьяный, предложила: «Давай, – говорит, – пойдем ко мне и ляжем в постель. Но не просто так ляжем, а на уговор. Если ты меня за вечер отлюбишь десять раз подряд, то я дам тебе три рубля, в придачу к корове телка купишь. А если не сможешь, отдашь мне все свои деньги. Идет?» – и ласково так трогает старшего сына между ног. Ну парень холостой, молодой, горячий, застоялось у него. Да к тому же пьяный. «Давай», – отвечает.

Пришли к Оле домой, он завалил ее в койку, прыгнул и давай понужать. Один раз, второй, третий… На четвертом разе заснул прямо на Оле. Та его спихнула и сама легла спать. Наутро будит и говорит: «Давай, мол, три рубля». Что тут сделаешь? Уговор есть уговор. Отдал парень деньги, повесив голову, пошел прочь. Мыслит: «Что делать? Отец, пожалуй, из дома выгонит за такой развод». Видит, у заставы кучка оборванцев стоит. Пошарил по карманам, пятак нашел, сдачу из кабака. Подходит и говорит: «Выручайте, мужики. Набейте мне мордень, снимите одежу, дам пять копеек за услугу, иначе отец убьет». Оборванцы отвечают: «С удовольствием». Врезали парню, сняли выходной кафтан и сапоги, дали рваные опорки и рубаху.

Ну старший сын приходит домой весь в синяках: так, мол, и так, воры избили, все деньги отобрали.

Отец повздыхал, повздыхал, делать нечего, снова год копил, накопил еще три рубля. Отправляет в Питербурх среднего сына с наказом купить корову. С ним случилось то же, что и со старшим. Кабак, вино, Оля, уговор… Правда, заснул на Оле он на пятом разе. Отдал деньги, встретил тех же оборванцев, попросил об услуге. Приходит домой в синяках и рванье: «Разбойники напали в лесу, – говорит, – лихие люди». Что тут поделаешь? Отец почесал бороду и стал копить в третий раз! Копить было тяжело, царь Петр как раз подати увеличил, но все ж через год, ценой лишений, мужик три рубля накопил. Сам собрался в город. К нему подходит младший сын по имени Просто Брат и просит: «Тятя, дай-ка я пойду, куплю корову». Отец лишь рукой махнул: «Куда тебе, дураку! Вон старший и средний сыны не купили, попались лихоимцам, тебе ли в город идти!» Но Просто Брат пристал как банный лист: пусти, тятька, да пусти. Замучил отца, тот плюнул: «На, – говорит, – три рубля. Только иди с глаз». Просто Брат обернул деньги тряпицей, сунул ее в чулок, взял копейку со своей печки и пошел. Через сутки приходит в Питербурх: «Дай, – думает, – зайду в этот кабак у заставы, пропью копейку и пойду на базар». Ну, взял штоф пива, сидит, пену с усов обдувает. Оля тут как тут. Подсела, разговорились. Узнала всю подноготную. «Ну, – думает деваха, – старшего и среднего сына одурачила, а тебя, дурака, и подавно перехитрю». Делает ему известное заманчивое предложение. Просто Брат отвечает: «Хорошо. Только я считаю плохо, могу сбиться. Дашь мне дощечку и кусочек уголька. Я каждый раз буду палкой отмечать».

Ну пришли к ней домой, легли в кровать. Просто Брат поставил дощечку у изголовья, запрыгнул на Олю и ну скакать. Закончит – поставит палку, пересчитает отметки. И так каждый раз. Дошел до восьми. Оля же стала уставать… Да и три рубля жалко, все идет к их потере. Скосила Оля глаза и легонько так, пальчиком, стерла с дощечки одну палку.

Просто Брат закончил в очередной раз, стал считать: «Семь, – говорит. – Не может быть, пару минут назад восемь было. Ничего не пойму. А ты?»

«Ты же считаешь, – отвечает Оля, – откуда я знаю».

«Ладно». – Поставил Просто Брат палку и снова за дело взялся. Оля вновь стерла одну отметку. Просто Брат закончил, стал считать: «Что за хреновина?! – закричал он. – Снова семь! – Схватил дощечку и рукавом все стер. – Давай, – говорит, – все сначала».

Оля сделала страшные глаза, сжала колени и вопрошает в испуге: «Просто Брат, ты вообще-то сколько можешь?»

«Не знаю, – отвечает дурак, – наша корова, к примеру, на семьдесят втором разе сдохла». Оля тотчас же отдала деньги! Купил Просто Брат корову, а к ней славного бычка. И привел скотину домой, на радость отцу и на зависть братьям! Тут и сказочке конец, а кто слушал…

– А кто не слушал? – спросил, вступая в свет костра, Шер.

Археологи зачарованно молчали. А может, не зачарованно – сложно прочитать эмоции в обманчивом свете живого огня. Появление профессора вызвало некое оживление.

– Присаживайтесь!

– Вот, отмечаем последний день…

– Выпьете лимонадику с нами?

– Эй, дайте кружку!

Профессор, сопровождаемый гомоном студентов, опустился между Грибковыми. Хлебнул лимонада, стал набивать трубку. И обронил с усмешкою:

– Для меня день не последний. Я задержусь на недельку…

– Зачем? – удивились студенты.

– Нужно обследовать берег реки, за лесом. Мне подсказывает чутье, что… там есть золотые могильники. А такие могильники – это очень важно для Науки!

Лучшие френды подавились лимонадом. И закашлялись. Одновременно! На их реакцию никто не обратил внимания, так как новость Шера вызвала всеобщий интерес.

– Могильники из золота? – поразились археологи.

– Иносказательно, конечно, – невозмутимо ответил Шер. – Расскажу осенью на лекциях… Завтра утром Михайло Васильевич Светоч получит у меня последние инструкции. На время переезда в город назначаю его старшим. Спокойной ночи.

Шер допил лимонад и поднялся. Самодовольно глянул на парочку френдов. И удалился.

Постепенно по палаткам разошлись и студенты. У костра остались Гейзер, Магнитсон, Светоч, Тихонова и длинный Вася.

– А вы знаете, что акулы никогда не спят? – спросил Василий. – Они плывут двадцать четыре часа в сутки и бодрствуют. Если акула хоть на миг остановится, она утонет!

Вася широко улыбнулся, показав 32 зуба. Четверка влюбленных, не сговариваясь, поаплодировала. Вася засмущался от такого пристального внимания и ушел спать.

– Мы слушаем! – сказали Олесия и Настя. – Что нам желают сообщить?

– Здесь невдалеке, под берегом, лежат полторы тонны золота, – небрежно молвил Джордж.

– И это не просто золото, а золотой конь хана Батыя, – походя обронил Михайло.

– Да ладно!.. – в шоке пробормотали девушки.

– Мы хотели коня выкопать, распилить и увезти в город. А там продать, – без обиняков высказался Михайло. – Это чисто наша находка.

– Но о золоте узнал профессор, который хочет его отдать Науке! – сердито выпалил Джордж.

Лучшие френды зажевали сразу по две ириски, по ходу озвучив:

– Вы – наши любимые женщины и, естественно, с нами в доле. И вот нужен ваш совет по данной ситуации. Быстро-быстро! Первые мысли – они самые правильные! Ну?!.. – Френды требовательно уставились на пассий.

Девушки переглянулись, а потом сказали громким полушепотом:

– Золото, что долгое время пролежало в земле, охраняют духи!

– Мы просили мысли, а не суеверия, – разочарованно произнес Джордж. – По Шеру.

– Не надо усложнять и без того сложную ситуацию, – попросил Михайло. – Оставим мистику в покое. Никто не против?

Девушки вновь переглянулись и неуверенно кивнули в знак согласия.

– Мой вариант такой, – решительно сказал Джордж. – Я предлагаю уговорить Шера взять долю. Профессор – мощный союзник! Он легко прикроет от случайных охотников и деревенских жителей. Полторы тонны золота в карманах не унесешь, а чтобы разделать тушу, нужно время!

– А если профессор не согласится на долю, уповая, как баран, на Науку? – включилась в беседу Настя.

– Мое мнение по ситуации: послать профессора ко всем чертям! – предложила Олесия. – Или он знает место сокрытия конины?

– Вряд ли, – ответил Светоч. – Я думаю, что «золотые могильники» из уст профессора – это обычная провокация. Он хочет, чтобы мы САМИ ему предложили долю. Иначе будет как-то не… не по-профессорски.

– То есть профессору плевать на Науку? – удивился Джордж. – И он в душе жадный негодяй вроде нас?

– Предполагаю, да, – усмехнулся Светоч. – Утречком узнаем точно.

Светало. Солнечные лучи проникали сквозь ветки деревьев, согревая лесную землю. Под одной из сосен, на большом куске целлофановой пленки, сидели Шер и Даша. Полузастегнутые, взлохмаченные и в обнимку. К этой же сосне был прислонен велосипед.

– Милый, почему мы не можем встречаться у тебя в палатке? – капризничала Даша. – За девять лет, что ты приезжаешь сюда, я ни разу не была в лагере!

– Я не могу компрометировать себя перед студентами, – мягко оправдался профессор.

– А мне… надоели прятки! – Даша целенаправленно взяла курс на «выяснение отношений». – За девять лет я успела выйти замуж, развестись и родить сына. Кстати, Димка от тебя…

– Ура, – равнодушно высказался Шер. – Мы скоро поженимся.

– Ты обещаешь жениться девять лет. Но я… я не хочу больше терпеть сплетни бабы Васы и ее подружек! – Даша поплотней прижалась к любовнику. – Решайся живо, иначе я пришлю твоего сына тебе по почте, а сама уйду в монастырь!

– Хорошо, – согласился профессор, его мысли явно блуждали в другом месте.

– Что? – удивилась Даша, отстраняясь.

– Шесть часов! – возбужденно объявил Шер, глянув на наручные часы. – Скоро мне предложат мою долю, виват! – сказал он и резко поднялся, потом нагнулся и рывком поставил девушку на землю. – Ты поезжай к себе в деревню, Даша. Я тебе позвоню буквально на днях!

Даша машинально оправила подол платья и гневно уставилась на Шера.

– Ах ты профессорская морда!.. Я, как… дура, езжу за два километра каждую ночь, отдаю свое тело, кормлю домашними пирожками, а он… и в ус не дует! – Даша недоуменно огляделась и продолжила, как бы рассказывая лесу: – Наверное, он думает, что у меня чешется причинное место и донельзя рад, что нашел бесплатную подстилку!.. Но… он пожалеет!

Даша подхватила велосипед, взгромоздилась на него и поехала по лесной тропинке.

– Даш! – опомнился профессор, простирая руки. – Я хотел тебе все рассказать чуть позже, когда наверняка стану богатым! Пойми, всего сутки назад я не мог на тебе жениться, мне нечего было тебе предложить! А теперь есть…

Шер сообразил, что его не слышат, и прервался. Деловито осмотрелся, шагнул в ближайшие кусты. Расстегнул ширинку и собрался присесть. Вдруг… принюхался и опустил глаза вниз.

– Что такое?

Рядом с профессорской ступней, на истоптанной траве, проступала надпись. Буквы были выложены коричневыми кучками, накрытыми лопушками! Шер поспешно отдернул ногу и пробормотал:

– Г. Д. Черт, Гейзер Джордж! Ну!.. – Профессор отступил на тропку, вытер о траву кроссовку, немного измазанную. Потом присел в кусты по соседству, а после направился к реке, дабы выкурить там утреннюю трубку. Скоро проснутся френды и предложат профессору часть найденного золота как равноценному пайщику. Ведь просить эту часть самому нельзя в силу этикета.

Полотнища палатки раздвинулись, снаружи просунулась чья-то рука и дернула чью-то ногу. Нога лягнула в ответ. Тогда в палатку влез Гейзер, не переставая трясти ногу!

– Что за… дела? – разозлилась Олесия, поднимая сонную физиономию с тюфяка.

– А, Олесия, привет, – не смутился Гейзер. – Я думал, это нога моего френда… Ничего личного.

Джордж нашарил в утренней полутьме другую ногу и потряс ее.

– Ты долго собираешься лезть в нашу личную жизнь? – спросила Олесия, чуточку просыпаясь.

Вопрос остался без ответа. Проснулся Светоч.

– Кто смеет меня будить?! – вопросил очкарик строгим голосом.

– Я смею! – возопил Джордж. – Ты пока еще не богатей, поэтому твой выпендреж неуместен! А у меня плохие новости!

Ботаник мгновенно перебрался из сна в явь и рявкнул:

– Очки!

– Вот, – сказала Олесия, достав очки из настенного кармана палатки. И сама спросила: – Что?!

Джордж дождался, пока френд наденет очки, и зловеще произнес:

– Шера нет в палатке! Он за лесом, на берегу. Ищет золотую конину! И поскольку профессор – опытный археолог, то может ее найти!.. Пусть шанс ничтожен, но и этот шанс ему нельзя давать!

– Профессор начинает действовать мне на нервы, – изрекла Олесия. – Предлагаю свершить над ученым насильственный акт: раздеть и оставить его на одну ночь привязанным к березе!.. В наказание за любопытство…

– Почему ты решил, что все именно так, как ты рассказал? – спросил Светоч у френда.

– Смотри! – Гейзер торжественно подвел ботаника к месту с «Г. Д.».

Нос Светоча среагировал первым.

– Отвратительный запах! – возмутился Михайло, зажал нос пальцами и прогундел: – Куда ты меня привел?

– Местечко, где я всегда какаюсь по утрам и вечерам! – объявил Гейзер и попросил: – Глянь! – Он указал вниз, на кучки под лопушками. – Мои инициалы! Шер наступил прямо на «Г.». Видишь?.. А потом двинул к реке, оставив на тропе следы.

Светоч сделал два поспешных шага назад.

– Вот, – Джордж принес с тропки и сунул в лицо френду еловую измазанную веточку.

– Вот не надо мне совать свое дерьмо! – обиделся ботаник, отталкивая руку Гейзера.

– Это не дерьмо, а улика!

– Может, это и улика. Но прежде всего это дерьмо, а потом уже улика! Кстати, улика чего?

– Дерьмо на еловой ветке доказывает, что Шер пошел именно к реке! – кипятился Гейзер. – А запах напоминает, что недавно!

– А может, это вовсе не Шер? – сделал попытку сопротивления Михайло.

– Кроссовки такого размера только у него. Да вот он и сам, смотри!

Среди деревьев показался профессор, идущий со стороны реки.

Стороны оценивающе глянули друга на друга и сошлись посреди тропки.

– Не спится вам? – ухмыльнулся профессор, глянув на наручные часы. – Еще один час и двенадцать минут до официального подъема.

– Виталий Степаныч, мы предлагаем вам взять золотую долю!

– Мы – это наша артель из четырех человек.

– О как! – наигранно удивился Шер. – Я бы с радостью, но… не могу. Наука превыше всего!

Ах профессор, профессор…

– Есть мнение отдать вас на растерзание комарам! – припугнул Джордж.

– Но такой способ воздействия на вас негуманен и непрактичен, – грустно вздохнул Светоч.

– Мы сделаем по-другому. Артель запустит слух, что вы нашли лошадь Батыя…

– Лошадь Батыя! – не смог сдержать крик профессор.

– …И решили поиметь ее один. Вас с позором выгонят из университета и даже из Науки. И вполне вероятно, что и посадят…

– Я согласен получить долю! – кратко и без раздумий изрек Шер. Глупо далее вести диалог, сцена не в театре, а в лесу. – Детали обсудим в городе, – кивнул профессор и обошел френдов, двинувшись к лагерю.

Френды облегченно выдохнули.

Грибковы возились у очага: разгребали золу и обожженные банки из-под тушенки, чтобы разжечь утренний костер и приготовить завтрак. Дежурная повариха, Томочка, в полусонном состоянии пережевывала ириску, сидя на чурбаке.

Из леса бодрой походкой вышел профессор. Он направился к своей палатке, мимо костровища.

– Виталий Степаныч! – окликнула Томочка.

Профессор сменил маршрут, подошел к костру и остановился, нетерпеливо переминаясь. Томочка подошла почти вплотную, заглянула в профессорские глаза:

– Профессор! Я поговорила ночью с археологами. Никто, за исключением лучших френдов, не хочет ехать домой!

– Нам здесь нравится! – поддержал Тимофей.

– Короче, мы остаемся, чтобы искать золотые могильники! – дополнил Гриша.

Профессора обуяла нежданная икота.

– Вы… ик… серьезно? – выдавил он.

Рейсовый автобус мчался по трассе, что пролегала среди полей, направляясь от деревни Шабаново в Астрахань!

Впереди восседали две подружки бабы Васы – старухи с любопытными жилистыми шеями, молодой бородач с грустным лицом и профессор Шер.

Студенты заполонили задние сиденья, а в проходе лежали рюкзаки, сумки, свернутые палатки, картонные коробки с находками. Экспедиция кайфовала, покачиваясь на мягких подушках. Комфорт – классная штука, особенно после двух недель жизни в полевых условиях. Слышалось лишь мягкое шуршание шин по асфальту да дуновение ветра, залетавшего в открытые фортки.

– Остановите автобус! – вдруг раздался истошный крик. – Остановите, я выйду!

Со своего места вскочил Гейзер и бросился к кабине водителя, которая являлась продолжением салона и никак не отгораживалась. Джордж подбежал к водителю, перегнулся и заорал ему прямо в ухо:

– Вы глухой?! Немедленно тормозите!

– Не положено, – флегматично ответил шофер, не оборачиваясь. – Первая остановка через шесть километров.

Профессор и Светоч переглянулись. Кому-то из двоих надо встать, потому что вдвоем вставать нехорошо. Логичней будет, конечно, если встанет профессор как руководитель.

– Георгий, что за цирк? – встал Шер. Приблизился к студенту, усадил в пустой уголок.

– Я кое-что забыл, – пробубнил Джордж отчаянным шепотом.

– Золотое копыто? – не удивившись, спросил Шер.

– Да-а-а! А без него не будет денег на снаряжение экспедиции по поимке золотой конины! – простонал Гейзер. И тут же нахмурился: – Постойте! А… вы… откуда знаете про копыто?!

– Потому что копыто взял я, – усмехнулся Шер.

Старухи вертелись на сиденье, вытягивая любопытные шеи. Молодой бородач с грустным лицом грустными глазами смотрел на Джорджа.

– Я нашел золотое копыто, весом тринадцать килограммов, у тебя под палаткой, – объяснил Шер будничным тоном. – Частички свежей земли на тюфяке мне дали ключ к схрону. Остальное дело техники…

– Мы же заключили договор! – вышел из шока Джордж. – Получается, вам вообще нельзя верить?!

– Я совершил кражу задолго до уговора, – оправдался профессор. – Естественно, копыто я верну в общий фонд. А теперь сядь на место, мы и так стали предметом всеобщего внимания.

Гейзер испытующе глянул на профессора и пошел в конец автобуса.

– Хоть бы спасибо сказал, – проворчал профессор.

Джордж опустился рядом с френдом.

– Чего случилось? – забеспокоились археологи.

– Что с тобой? – спросила Настя.

– Ну? – с укоризной пнул Гейзера в бок Светоч.

Взор длинного Васи явил наглядный пример, что и рыбы умеют смотреть с любопытством. Гейзер стал мучительно придумывать басню, объясняющую нынешнюю суету.

– Понимаете… я вспомнил, что я… то есть мы…

На входных дверях висела табличка «Ресторан закрыт».

Семья Светочей сидела за круглым столиком самого дорогого ресторана города. Столик был уставлен дорогой едой, за стойкой замер метродотель, готовый по первому знаку исполнить любую просьбу дорогих гостей. Светочи попивали китайский чай «Молочный улун» и блаженствовали в одиночестве.

В зал, непринужденно помахивая пакетом с тесемочными ручками, вломился радостный Джордж. Гейзер явно ожидал увидеть френда, но не френда в круге семьи. Джордж погасил радость и осторожно приблизился к круглому столику. Семья Светоча в полном составе молча уставилась на него.

– Дай пять, чувак! – протянул пятерню дед, сидящий в инвалидном кресле.

– Привет, Джордж, – кивнула Олесия.

– Мяу! – подмигнул Кот.

Френду стало не по себе.

– Джордж! – приветливо улыбнулся Светоч. – Это моя семья. Олесию ты знаешь, рядом ее дедушка, он в молодости искал золото Колчака… Ну и Кот. Меня все любят, и тебя полюбят тоже!

– Да, мы тебя стопудов полюбим, Джордж, – подтвердил дед.

Он легко встал с инвалидной коляски, подошел к студенту, легонько приобнял. Насильно пожал руку, вырвал пакет с тесемочными ручками из безвольных пальцев. Сел на место, достал из пакета несколько пачек долларов и деловито пересчитал, разаложив банкноты прямо на столе.

– Я не жадный на бабло, – произнес он между прочим. – Только денежка счет любит.

– Дед нашел колчаковское золото, – похвасталась Олесия, с нежностью глядя на деда. – И сразу же перепрятал. В советской стране так было лучше всего!

– Власть Советов все не кончалась. И… дед забыл, куда перепрятал золото! – дополнил Светоч и ласково погладил деда по голове.

– Мяу! – воскликнул Кот.

– Я вспомню! – пообещал дед, не отрываясь от банкнот.

Гейзер грубо отнял у деда одну из пачек, положил в карман. Старик удивленно зыркнул. Олесия и Михайло укоризненно вздохнули.

– Поясню, что копыто я загнал целиком, правда, в десять раз дешевле его реальной стоимости, – выступил Гейзер. – Зато нам гарантировано спокойствие души! Никто и ничего о золоте не узнает, копыто тупо распилят на граммы и перепродадут.

Семья Светочей одобрительно погудела. Молодец, Джордж, спокойствие превыше всего!

– Это мне для разговора с отцом Насти! – пояснил Гейзер, хлопнув по карману с долларами. – Вы покупайте тачку и снаряжение, коли вы уже полноценная семья. А я ушел жениться.

И Гейзер ушел. Светочи проводили его любящими взглядами. Дед собрал банкноты со стола в одну стопку и положил обратно в пакет:

– Здесь сорок тысяч, – сказал он, достал из-за спины ноутбук, раскрыл. – Ща поймаем Wi-Fi и все купим для вашей экспедиции.

Гейзер и не моргающий отец Насти сидели друг против друга. В кабинете. Между ними стоял письменный стол. Стоящий у стены диван представлял делегацию мягкой мебели.

– Слушаю вас, – не очень охотно обронил отец.

– Здравствуйте, папа! – с чувством заговорил Гейзер. – Я на днях женюсь на вашей дочери, так что должен вас называть папой!

– Э-э, простите, кто вы такой?

– Почти муж! – провозгласил Гейзер и положил на письменный стол пачку зеленых купюр. – Здесь десять тысяч баксов. Мой выкуп за невесту!

Отец Насти моргнул, превращаясь из не моргающего в моргающего.

– Прошу, благословите наш брак! – попросил Джордж.

Отец Насти почесал плешь и протянул не очень уверенно:

– Благословляю…

– Спасибо! – Гейзер встал, чинно наклонил голову в знак покорности, «как полагается» младшему перед старшим. Глубоко старинный жест, о коем помнят только историки. – До свидания, папа!

«Папа» вдруг вскочил и обежал стол. Слащаво улыбнулся, прогибаясь и чуть ли не раскатываясь перед молодым человеком.

– До свидания, до свидания, зятек, – заворковал сытым голубем папа и сердечно обнял Джорджа. – Настя – чудесная девочка. У нее и не было никого… – шепнул он и интимно подмигнул.

Гейзер вышел с довольной улыбкой на устах. Через минуту он уже спускался по лестнице. Пробежал марш, второй… На третьем марше миновал здоровенного, бритого наголо парня. Миновал, да не совсем! Джордж резко затормозил и крикнул:

– Митя!

– Не понял, – удивился здоровяк.

– Митя, меня зовут Джордж! Я учусь с твоей сестрой.

– А-а, – кивнул здоровяк.

Они стояли в паре метров друг от друга. Один – чуть внизу, другой – чуть вверху.

– Митя, ты правда окончил институт с красным дипломом и крутой программист?

– Правда, – согласился здоровяк.

– А что у тебя лежало в правом кармане куртки весной? Случайно, не пистолет?

– Что?

– Да ладно! – подмигнул Джордж. – Ты, Митя, мой практически шурин, поэтому для меня секретов нет. В вашей семье вообще и у тебя в частности… Увидимся! – обрадовал Гейзер и поскакал вниз по ступенькам.

Митя озадаченно пожал плечами и возобновил подъем.

Папа лежал на диване. На его груди покоился ворох купюр, и он рассуждал вслух:

– Повезло Насте. Будет жить с мужем, как у Христа под мышкой!.. Но и нас зятек не забудет, ведь Настя – наша единственная дочь.

На пороге как раз возникла дочь.

– Ой!

Папа поспешно вскочил, деньги соскользнули на ковер. Папа резво нагнулся и стал их собирать.

– Откуда?.. – изумилась Настя, бросившись помогать отцу.

– Твой почти муж принес! – подмигнул папа.

Настя тотчас убрала руки от денег и отступила. Папа разливался соловьем:

– Доллары – это свадебный выкуп за тебя! Джордж – порядочный молодой человек, знает исконно русские традиции! – Отец ухмылялся своим мыслям, ничего не видя вокруг. – Можешь смело переспать с ним даже до свадьбы, я разрешаю!

– Папа, ты что, больной?! – не сдержалась дочь.

– Надо брать Джорджа, пока он сам хочет на тебе жениться! – не смутился отец. – Я уже дал свое родительское благословение, кстати.

Настя в шоке нарезала по кабинету круг, потом оперлась на дверной косяк, обретя телесную опору, и возразила слабым голосом:

– Папа, я не собираюсь выходить замуж.

Отец собрал доллары, упаковал их в карман. Посерьезнел. Приблизился к дочери и сказал миролюбиво:

– Ты выйдешь за Джорджа замуж. Да, выйдешь. Или я выдам тебя за соседа – косого студента с гнилыми зубами! – внезапно рявкнул отец.

– Ну, папа, это все, – прошептала Настя и быстро вышла из кабинета.

В коридорчике она сунула ножки в босоножки и толкнула входную дверь. Ей надо было глотнуть свежего воздуха, очень надо! Папа сейчас напомнил Насте Шера, когда тот у костровища вел себя как сумасшедший. Тяга к халяве делает людей похожими. Их легко прочитать, имея привычку.

Настя открыла дверь квартиры и столкнулась на пороге с братом.

– Привет, Митя, – буркнула Настя, порываясь пройти.

– Насть, ответь-ка мне на один вопрос – тогда пропущу! – поставил Митя условие, загородив массивным телом выход. И, не дожидаясь реакции сестры, спросил: – Кто такой шурин?

– Кажется, брат жены, – апатично произнесла девушка.

– Значит, ты… – помыслил Митя. – Ты выходишь замуж за Джорджа! Какая же ты умница! – Он широко улыбнулся.

– Так! – твердо сказала Настя и легко оттолкнула с дороги шестипудовое накачанное тело. Достала мобильный телефон. Ткнула кнопку, поднесла аппарат к уху. – Слушай меня, Джордж! Стой где стоишь. Я сейчас к тебе выйду.

– Стою где стою, – робко согласилась трубка.

Настя нажала «отбой» и, как сомнамбула, спустилась на две ступеньки. Оглянулась на брата – Митя замер, пораженный ее поведением. Настя немного подумала и снова нажала «вызов».

– Джордж… Мне надо знать точное время завтрашнего отъезда, чтобы быть готовой, – ровно сказала Настя. – Я хочу воочию увидеть коня Батыя. Не как золото, а как произведение искусства! И только поэтому ты прощен.

– А за что прощен-то? – искренне удивилась трубка.

Даша меланхолично смотрела «в пустоту». Сидя на табурете, за прилавком сельского магазина, где работала продавцом всякой всячины. Снаружи взвизгнули тормоза, явно не местные, – значит, подъехали либо дачники, либо туристы. Хотя… пусть бы это был профессор! С большим букетом алых роз, в сопровождении «карманного оркестра»! Даша мечтательно улыбнулась. Профессор подойдет к прилавку и скажет:

– Даша! Дай-ка мне килограмм ирисок и свежего хлеба!

– А! – продавщица очнулась и увидела Светоча, что мялся у прилавка.

У магазина стоял синий микроавтобус, чьи тормоза и произвели звук, отправивший Дашу в сладкий мир любовных грез.

Вчера его любовно выбрал дед Олесии, обойдя весь городской авторынок. На полу салона лежали четыре лопаты, две клетчатые сумки с подручным инструментом и едой, болгарка-пила, аккумулятор. Снаряжение тоже выбрал и купил опытный дед, но сам ехать наотрез отказался. Кот поддержал дедово решение. Вдвоем дезертиры проводили молодежь, всплакнули на дорожку и призвали поскорее возвращаться.

В салоне автобуса Михайлу ждали его немного нервные компаньоны. План экспедиции предусматривал один день на все про все. Дольше заниматься золотой кониной опасно. Отсюда и нервы.

Даша подала испрошенное ботаником. Пощелкала клавишами кассы:

– Триста рублей.

– Вот. – Очкарик подал купюры, нетерпеливо переминаясь.

Даша взяла деньги, отметив мимоходом, что ногти покупателя ровно пострижены, но вот грязь настолько въелась под них, что никаким мытьем не убрать. Время требуется, чтоб сама сошла. У милого профессора ногти-то точно такие, землица с этих его могильников пропитала холеные ручки.

– Ты ведь археолог?! – грозно спросила Даша.

– Да-а, – смутился Михайло.

– Вы же позавчера уехали в город! – предъявила продавец. Она резво вышла из-за прилавка, приблизилась вплотную к ботанику. Тот, прижимая к себе покупки, попятился.

– Зачем вернулся?! – наступала Даша, орудуя купюрами, как указкой.

– На разведку! – в испуге вскричал Светоч. – Присмотреть курганчик на будущий год!

– С каких пор студенты проводят такие разведки?! – удивилась Даша. Не зря деревенская девушка якшалась с ученым многие года, ой, не зря…

– Мы с профессором! – крикнул в отчаянии Светоч.

– С профессором? – повторила Даша. Она отбежала к окну с кисейными занавесками, отогнула край ткани и увидела голову Шера в водительской кабине микроавтобуса. Милый в сторону магазина даже не смотрел.

Женщина пересекла магазин и села прямо на прилавок. Закинула ногу на ногу, удобно облокотилась на кассовый аппарат, обмахиваясь купюрами, как веером. Самым простым решением было бы выйти на улицу и устроить скандал, на радость деревенским кумушкам. Но нет, не дождетесь… Не такова Даша! Можно попросить ботаника, чтоб позвал милого в магазин… Может быть…

– Как тебя зовут, студент? – ласково спросила Даша, поискала глазами ботаника и не нашла. Зафырчал мотор. Женщина вновь подбежала к окну и увидела отъезжающий синий микроавтобус. Транспортное средство развернулось у магазина и двинулось к полям. Унося милого профессора!

Солнце стояло в зените. На косогоре над берегом кипела работа. Четверо яростно срывали лопатами землю и бросали ее вниз. Археологи углубились внутрь косогора уже на метр. До золотой конины оставалось столько же.

На берегу оптимистично полыхал костер. Над ним на рогатинах висел котелок с кипящей водой, в которой весело булькала лапша с тушенкой. Рядом был расстелен кусок брезента – стол, на котором стояла посуда и лежали пакеты с едой. Повариха Олесия деловито хлопотала по кухне. Резала овощи, карбонат, сыр, хлеб. Раскладывала пряники, заваривала чай.

– Мы твоему прохфессырю яйцы на уши натянем! – ухмыльнулся Гром.

– Профессор не мой, – возразила Даша не очень уверенно.

– Проучим городского хмыря, шоб не обижал честных деревенских женщин! – ощерился Молния.

– Обиды нет, – в глубокой тоске прошептала Даша.

Перед магазинным прилавком переминались два крепких деревенских мужичка – Гром и Молния.

– Все мы понимаем, Даш, – сурьезно кивнули они.

– Поколотите его хорошенько, но без физических увечий! – взяла себя в руки продавщица и выставила на прилавок две бутылки водки. – Сделаете, дам еще литр.

Мужички синхронно взяли по бутылке, затолкали в карманы драных пиджаков.

– И принесите мне доказухи его избиения, – напутствовала Даша. – Например, очки.

– Угу, – заверили местные.

– При студентах бить не надо! Отведите милого подальше! Поставьте пару синяков и разбейте нос! И довольно…

Старый горбатый «Запорожец» уверенно подъехал к раскопанному могильнику монголо-татарина, остановился с включенным мотором.

– Два дня назад копатели были здесь. А ныне их нету.

– Найдем… Дашкин хахаль где-то в окрестностях рыщет. Степь все ж не бескрайняя.

Мужички вздохнули и, не сговариваясь, достали из карманов по бутылке. В открытые фортки полетели пробки, послышалось двухгорловое бульканье. Вслед за пробками вылетели и сами бутылки. Пустые. Мужички занюхали рукавами и зажевали по ириске, вылезли из салона, чуть покачиваясь, и принялись возиться с ширинками. Все действия произошли последовательно, равномерно, уверенно, как в тысячу сто первый раз.

Среди полей, со стороны леса, показался мотоцикл. Он быстро летел по укатанной полевой дорожке, приближаясь к раскопу.

Гром заснул полустоя, обняв капот. А Молния сощурился, покачнулся, вглядываясь вдаль.

– Мой, ик, сынка! – обрадовался он.

Двигатель заглох, мотоцикл прокатился по инерции несколько метров и остановился рядом с «Запорожцем».

– Здрав, батя! – поприветствовал паренек лет пятнадцати, сидящий за рулем. За его спиной примостился белобрысый тинейджер.

– Сынка, – сказал Молния, сделал три нетвердых шага и схватился за руль, чтоб не упасть. – Видал, ик, копателей?

– Э, батя, ты уже наклюкался, – равнодушно констатировал сынка.

– Копатели пашут у речки, за лесом, – отозвался тинейджер. – Мы хотели глянуть, а ихний прохфессор нас выгнал!

– Нельзя, грит, посторонним находиться на раскопе! – с обидой дополнил сынка.

– Воть мы сюды приехали… Може, оне не все здеся выкопали. Али што забыли.

– Молодца, сынка! – пробормотал Молния, любовно прижав голову сына к груди и побрел к машине. – Эй, Гром, просыпайсь. Я знаю, где ученый сукин сын!

Гром враз проснулся и спросил обыденно, будто и не спал:

– Где?

– Щас скажу, – пообещал Молния, тяжело плюхаясь на сиденье. – Заводь!

Гром, почти не качаясь, обошел машину, сел за руль. Включил двигатель.

– Сынка, мамке ниче не гри, – попросил Молния, высовываясь в фортку. – Ты мини не зрел. Ик, – икнул папка и прижал палец к губам. – Тсс… Поехали уж, – обратился он к приятелю.

Гром снова спал, склонив голову на руль, но от дружеского толчка так же легко проснулся и осведомился:

– Дак куды ехать?

– К реке!

Шофер отжал сцепление и дал по газам. «Запорожец» рванул с места, сделал круг у раскопа и неровными скачками понесся вдаль.

– «Запору» уж сто лет в обед, а ездиет все как новь! – восхищенно поцокали вслед деревенские юнцы.

– Мамка, а ты зачем наказала побить папку? – спросил мальчик восьми лет, возникая перед мысленным взором Даши. – Папка хороший!

Женщина споро поднялась со стульчика, томно закатила ясные глазки и прижала руки к полной груди. Вымолвила тревожно:

– Господи, а правда – зачем?! Он ведь и вправду хороший, только безответственный!

– Дашутка, ты чаво? – вернул продавца на землю старушечий голос.

Даша отвела глаза от потолка и увидела любопытную соседку-сплетницу.

– Баба Васа…

– Взвесь-ка мине сахарку полторы килы, – попросила старуха.

– Завтра приходи, я закрываюсь!

– Так ишо день, – опешила бабка.

– У меня учет, ясно тебе? Давай-давай, иди отсюда.

Васа замялась у прилавка и просяще прошамкала:

– Може, обслужишь, Даш?

– Вон! – рявкнула женщина. – Пусть тебя твой дед обслуживает!

Старуха аж подпрыгнула, а Даша перемахнула через прилавок, как заправский ковбой. Подбежала к входным дверям, кивнула:

– Давай шевелись!

Бабка засеменила к двери, опасливо проскочила мимо продавщицы. Даша притянула дверь, накинула крючок и метнулась в подсобку. Оттуда она выскочила на задний двор магазина, где был припаркован верный велосипед.

В четыре часа дня золотая конина была практически откопана. Половина работы готова. Самая грязная и муторная ее часть!

Археологи сидели вокруг брезента-стола и поглощали еду.

– После обеда зацепим коня веревкой и вытащим из косогора, – инструктировал профессор. – На берег, дабы без проблем обмыть и распилить.

– И как же мы его вытащим? – поразился Джордж.

– Тягловой силой четырех студентов и одного профессора! – твердо ответил Михайло.

Шер грустно усмехнулся.

– Наш автобус сюда, под берег, не проедет. Если только разогнаться и спрыгнуть на автобусе с трехметрового обрыва.

– В нашей группе не хватает каскадеров, – заметила Настя.

Тут же из-за вершины косогора послышался рев двигателя (кто слышал, как работает мотор горбатого «Запорожца», – тот поймет). Археологи непонимающе уставились на косогор. Их изумленным взглядам предстал «Запорожец», мчащийся на всех парах в никуда, в обрыв. Колеса оторвались от землицы, и раритет полетел вниз, покачиваясь в воздухе.

Археологи, затаив дыхание, наблюдали.

«Запорожец» стукнулся о берег двумя передними колесами, покачнулся и чуть не завалился набок, чудом встав на все четыре колеса, и замер.

– Вот и каскадеры… – озвучила общую мысль Олесия.

Дверцы «Запорожца» с треском распахнулись, и на берег ступили два деревенских мужичка. Как ни в чем не бывало!

– Говорил, тормозь! – проворчал Молния, обходя «Запорожец».

– Травка скользка после дождичка, – оправдался Гром, смущенно почесывая зад.

Мужички приметили археологов в десятке метров от себя и довольно защерились.

– Вон чертов прохфессырь. Почли, набьем яму мордень?

– Дашка молвила, шоб никто не зрел, – напомнил Молния.

– Та не вопрос, – сказал Гром, не сводя глаз с одной точки. – Эй ты, очкарик, иди-тко сюды!

– Живо! – крикнул и Молния. – Надо поговорить по-мужски!

– Кому вы говорите? – немного севшим голосом спросил Шер, имея в виду, что очкариков тут двое.

– Это вам, профессор! – дружно воскликнули студенты, поймав взгляд местных.

– Пойдешь с нами в лес! – озвучили намерение мужички, пристально рассматривая Шера.

– За-зачем? – заикнулся Шер, поднимаясь на предательски дрогнувшие в коленках ноги.

– Какая разница, профессор? – спросили студенты, тоже поднимаясь и загораживая руководителя.

– Валите отсюда, пьянь!

– Отчаливайте!

– По-хорошему!

– Вот именно!

Мужички недоуменно покосились друг на друга. Чуть покачиваясь, засучили рукава.

– Ну, студенты, совсем нюх потеряли, – заметил Гром, отходя к багажнику.

– Хотят битву, они ее получат, – сплюнул Молния, следуя за Громом.

Шофер рванул крышку багажника, достал монтировку, взвесил в руке и отдал приятелю. Сам он вооружился кувалдочкой, удобной и тяжеленькой.

– Что скажете? – спросили мужички и приблизились к археологам, ступая довольно твердо. Гром размахнулся и с силой опустил кувалду на брезентовый стол, попав по алюминиевой кружке с чаем. Кружка промялась, напиток вылился.

Студенты кусали губы от досады и беспомощности. Ситуация вроде и проста, но как из нее выйти с пользой для себя, непонятно. Убежать – не убежишь, в драку лезть – схлопочешь железом, деревенская пьянь не соображает, когда пьяная…

– Ну, орелики, кому первому проломить башку? – ухмылялись мужички.

Вдруг плотный ряд студентов разошелся в стороны подобно занавесу, и вперед выступил профессор. Он схватил мужичков за воротники, с силой стукнул друг о дружку головами и отступил в сторону. Местные удивленно зыркнули и замахали орудиями ближнего боя, но вдруг захрапели, а потом и упали на береговую травку.

– Оттащите спящих в сторонку! – скомандовал Шер. – А сами за работу!

Студенты одарили профессора восхищенными взглядами.

Даша без устали крутила педали велосипеда, проезжая по безраздельным полям. Лицо ее было красно-напряженным.

Послышался стрекот, навстречу мчался мотоцикл. Даша соскочила с велосипеда, бросив его на землю, замахала над собой руками крест-накрест. Мотоцикл притормозил, встав рядом, с включенным двигателем.

– Мишка, тятьку зрел? – прерывисто дыша, спросила Даша.

– Зрел.

– И?..

– Оне с дядей Молнией у копателей. А копатели у речки, возля леса.

Трос был плотно свитый, металлический, с двумя петлями на концах. Предназначен он был для сцепки автомобилей, а также для извлечения золотой конины из развороченного косогора. Трос лучше, чем веревка! А «Запорожец» лучше, чем мышечная сила рук и ног! Лишь бы тачке хватило мощности…

– Будем надеяться, – заметил ученый.

Шер надел петлю на копыто, жестко зафиксировал с помощью монтировки. Сцепку посредством другой петли с «Запором» осуществил Джордж.

Мужички спали невдалеке, наполняя округу громким храпом. Иногда подпердывая для симфонии.

Михайло сель за руль и повернул ключ зажигания. Автомобиль завелся с пол-оборота. Ботаник немного погазовал и включил скорость.

«Запорожец» тронулся, проехал по берегу. Трос натянулся и дернулся, машина остановилась, натужно взревев. Светоч переотжал сцепление и вновь дал по газам. Глина вокруг клада стала осыпаться, конские ноги выдвинулись из земли…

– Газуй, газуй! – покрикивал Шер.

Машина тяжело, но неуклонно вытащила коня из земли, протащила тушу пару метров по берегу…

– Хватит! – крикнул Шер, рубанув правой рукой воздух.

Горбатый «Запорожец» остановился и заглох. Мужички и не подумали проснуться.

Археологи окружили золотую конину и рассмотрели ее полностью.

Внешне конь был как конь. Обычного для обычного коня размера. Хвост стоял бодрым дыбом, половые признаки отсутствовали. Все остальные части были отлиты с максимальной тонкостью и точностью. Металл мутно блестел желтым цветом. Местами на золотых боках и голове остались комья глины, и вообще конь был несколько грязноват.

– Я начинаю отпиливать хвост! – возбужденно сказал профессор. – Как наименее грязную деталь туловища. Все остальные берут тряпки, моют и соскребают глину.

Профессор вынул трубку и табак, занялся привычной набивкой.

– Где у нас болгарка-пила, кстати? В автобусе или мы ее вытащили?

Вопрос повис в воздухе. На краю косогора – вверху, рядом с раскопом, показалась женщина.

– Виталик!

Экспедиция в изумлении глянула наверх.

– Продавщица из сельпо! – пробормотал Светоч.

– Это не просто продавщица, – подсказал Джордж. – Это Даша – любовница профессора!

– Да ладно тебе! – ахнули девчонки, сгорая от любопытства.

Шер оглянулся на студентов, не решаясь ни заговорить, ни пошевелиться.

– Профессор, мы вас поздравляем! – искренне воскликнули студенты.

– Лови меня, Виталик! – кричала Даша. – Не то я так прыгну.

Профессор подбежал к косогору и расставил руки. Даша слетела ему в объятия с трехметровой высоты.

– Виталик! – Женщина немедленно стала покрывать профессорское лицо жаркими поцелуями.

Шер стоял как пень, положив руки на женскую талию.

– Даша…

Женщина погасила поцелуйный порыв, дрогнула наполнившимися слезами очами.

– Прости меня, Виталик, прости! Я наняла Грома и Молнию, чтобы они тебя побили! За два литра водки.

– Что? – удивился профессор.

– Вот это любовь! – пораженно прошептали студенты. – Поцелуйте ее, Виталий Степаныч! – крикнули они.

Шер вздрогнул и неловко чмокнул Дашу куда-то в нос.

– Хочу замуж! – прижалась к нему Даша.

– Поезжай немедленно домой! – попросил профессор.

Недолго музыка играла. Даша тревожно замерла, ее обуял озноб. Несмотря на тридцатиградусную жару. Щас милый скажет!..

– Дома ты берешь нашего сына, и вы направляетесь в Астрахань, ко мне в квартиру, – сказал милый, доставая из кармана связку из двух ключиков и красную денежку. – Я приеду вечером, и будешь жить со мной.

Ученый вложил в Дашину ладонь купюру и ключи, сжал ее пальцы в кулачок своими пальцами.

– А замуж? – растерялась Даша. – Я не хочу быть незаконной женой!

– Мы зарегистрируемся, – пообещал профессор. – А сына я официально усыновлю.

– Угу, – кивнула Даша, мурлыкая.

– До вечера! – попрощался профессор, мягко высвобождаясь из объятий.

Даша сделала несколько танцующих шажков по берегу. Томно покружилась. Повела счастливым взором вокруг. Мягко подмигнув конине, студентам и даже «Запорожцу»… Узрела тела похрапывающих мужичков. Остановилась. И сказала, пожимая плечиком:

– Наивная я такая.

Автобус вбирал в себя пассажиров на остановке, возле сельского магазина. Пассажиров было негусто: пожилой бородач с радостным лицом и двое заезжих грибников. На остановке, на лавочке, лузгали семечки две старухи, греясь в лучах вечернего солнца. Те самые старухи, что давеча ехали в город, вместе с экспедицией. Подошла Даша. Нарядное зеленое платье, девятисантиметровые каблуки, дамская сумочка из натуральной кожи. Даша пахла французскими духами, а ее сияющие глаза лучились нежностью к окружающему миру. Рядом с матерью чинно вышагивал мальчик лет восьми, в новом джинсовом костюме.

Мама легонько подтолкнула сына:

– Залезай.

Мальчик впрыгнул в автобус. Даша поднялась следом, улыбаясь своим мыслям. Порылась в сумочке, достала денежку, подала шоферу.

– За двоих.

– И куды ж ты, Даша? В город али в Крюково?

Женщина подняла глаза на шофера и увидела бабу Васу. Та вольготно сидела на водительском месте и ухмылялась.

– Баба Васа, ты что, работаешь водителем? – спросила женщина, не гася ясную улыбку.

Счастье – настолько хрупкая материя, что подсознание его бережет от ехиден вроде местных деревенских сплетниц. Сознание-то знает, что водителем работает внук Васы, что он, по всей видимости, отошел к бабке покушать домашних пирогов. В те законные свободные полчаса, что автобус находится на конечной остановке.

– Автобус седни последний, – вслух размыслила старуха. – Чай, вернешься утром?

– Я рассчиталась. То есть рассчитаюсь завтра, в городе.

Даша прошла в салон и села рядом с сыном. Рисуясь, поправила локон.

– А-а-а… А как же мой сахар?! – поразилась Васа.

Бабка выскочила из кабины водителя и подпрыгнула к остановке. Подружки с любопытством вытянули куриные шеи.

– Девчонки! Дашка уезжает не на перепих, а насовсем. К хахалю ентому…

– К прохфессору! – вскричали престарелые курицы.

– Истинно! – перекрестилась Васа.

– Да ты што! – разинули рты подружки, внимательно рассматривая автобус.

Пока Даша мчалась в город на последнем рейсовом автобусе, экспедиция расчленила коня. Распилить полторы тонны золота даже электрической пилой не так-то просто. Но… было б желание, на самом-то деле!

Гром и Молния по-прежнему спали, избавив археологов от лишнего беспокойства.

Через три часа все было кончено: золотая конина целиком разделана и загружена в салон. Опилки, как смогли, подобрали. Археологи разбудили местных, вылив на теплые сонные тела два ведра воды. Вручили мужичкам бутылку шампанского, взятую «на всякий случай», и отъехали. Солнце уже сильно склонялось к западу.

Сказка не совсем сказка, если в ней не присутствуют неподкупные полицейские парни! Как непреодолимое препятствие на пути героев! Гаишник на трассе взмахнул жезлом, приказывая синему микроавтобусу немедленно остановиться. Транспортное средство послушно затормозило, прижимаясь к краю дороги.

За рулем сидел Светоч. Он принялся рыться за солнцезащитным щитком, доставая документы.

– Ты спятил?! – зашипел рядом сидящий френд. – Зачем остановился?!

– Проверка документов лучше, чем погоня, – резонно возразил ботаник.

К кабине подошли двое представителей дорожного правопорядка в желто-зеленых жилетах и с автоматами.

– Старший лейтенант Козлов, – представился один, небрежно вскидывая руку к виску. – Попрошу документы на транспортное средство и на право управления.

Другой, прапорщик Мышкин, обошел кабину, подозрительно глянул на номер, незаметно изучил взволнованное лицо Джорджа.

Светоч подал в форточку права, техпаспорт и страховку. Старлей внимательно изучил документы.

– Что везете? – спросил, подходя к дверке шофера, Мышкин.

– Пассажиров! – крикнул Джордж через френда. Поймал его укоризненный взгляд и… смолк.

– Откройте салон, – распорядился старлей.

– Послушайте, Козлов… – очкарик сделал попытку договориться.

Мышкин недвусмысленно вскинул автомат, еще секунда – и он щелкнет затвором. А потом…

Светоч вылез из кабины, обошел автобус. Гашники следовали по пятам, их ноздри подрагивали – охотники почуяли запах дичи! Михайло потянул в сторону панель двери, открывая салон. Взглядам ментов предстали две непромытых симпатяжки, очкарик с трубкой в зубах и груда тусклого желтого металла.

– Та-ак… – зловеще сказал Козлов.

– Откуда бронза? – с интересом спросил Мышкин.

– Из полей, – хором ответили девушки. – Профессор, скажите!

– Да, скажите им! – выкрикнул Гейзер из кабины.

– Виталий Степаныч, объяснитесь, – попросил Светоч.

Полицейские парни озадаченно переглянулись:

– Что за хрень?

Профессор усмехнулся и буднично произнес:

– Здравствуйте, господа полицейские! Я профессор истории и археологии, а это мои студенты. Едем с раскопок. Везем в институт фрагменты памятника эпохи бронзового века. В целом фрагменты представляют собой…

– …фигуру бога Солнца, которому поклонялись древние скифы! – помогли студенты, чутко уловив запинку руководителя.

– Да! – важно кивнул профессор. – Прошу не задерживать. Мы жили в полевых условиях две недели и хотим домой.

– Ни хрена себе! – опешили гаишники. – А документы на груз у вас есть?

– Где их взять? У древних скифов? – удивились девчонки.

– Вот мое удостоверение профессора и «Открытый лист», подписанный московской службой! – Ученый подал красную книжечку и бумагу с гербовой печатью. – Документ разрешает проводить археологические изыскания в районе, откуда мы едем.

Старлей мельком просмотрел документы.

– Счастливого пути, профессор! – напутствовал он, козыряя, и вернул Светочу документы. – Соблюдайте правила дорожного движения!

Полицейские парни пошли к своей машинке, что находилась в двадцати метрах. По дороге обменялись пикантными репликами:

– С цветметчиков мы бы срубили неплохую денежку!

– Как всегда делаем…

Деревня была без названия и без людей. Да и не деревня это вовсе. Три дома неподалеку от златоглавого города. Три избушки, стоявшие обособленным хутором среди широких великорусских полей.

Первая представляла собой развалюху, на вид лет восьмидесяти. В ней коротала век Баба Яга. Шустрая старушенция с традиционно крючковатым носом, смуглой кожей и пронзительными глазами. На темнокосой голове платок, левая нога хромая. Хозяйство Яга имела справное и круглый год хлопотала «по двору». То и дело к ней приезжали купцы, покупали у бабушки яйца, молоко, скотину и птицу для перепродажи на Дорогомиловском рынке.

Вторая изба – нетесаный сруб, совсем молодой, еще пахнущий свежей смолой. Внутри на бугристом диване полеживала Василиса Прекрасная, беременная на последней неделе. С лялькой помог заезжий Иван-царевич – в недавнем прошлом честный сиделец, а ныне Соловей-разбойник на Рублевском тракте. Сама Василиса косая на оба глаза, зато душевная и отзывчивая. Дочь алконавта Лешего, что дом срубил, а потом помер.

В незапамятные времена и бабка, и Василиса были людьми, но однажды им это надоело.

Третий дом стоит чуть в отдалении от первых двух, на естественном пригорке. Неопределенного возраста домина, массивный и ладный. С высоким крыльцом! Владел им Бог – личность с проницательными очами, изящным жестким ртом и гладко выбритым подбородком. Бог любил синий цвет и своего сына.

Никто не знает, почему все так, но было оно именно так.

К дому на пригорке подлетело синее легковое авто с московскими номерами! Из-за руля прямо-таки выпрыгнул Бог. Оставив дверку открытой, а мотор включенным, он легко проскочил двор и крыльцо. Вбежал в библиотеку и, натужно кряхтя, отодвинул пустой стеллаж. Распахнул тюремную дверцу! На тюремной лавке лежал детский скелет, белый, как выпавший снег, и такой же неподвижный. Лицо было повернуто к окошечку под потолком. Лишь слабенькое подрагиванье плечевых костей выдавало наличие жизни.

– Сын, – негромко позвал Бог от порога.

Скелет чуть пошевелился, поворачивая истомленное чело к выходу.

– Сын, – повторил Бог. – Нельзя… без Дьявола – никак! Так сказал человек с чистым сердцем…

На лице сына дрогнул быстро наросший мускул, затем второй… Он заворочался на лавке, приподнимаясь.

Бог крикнул, да так, что задрожали стены:

– Поезжай в Москву, Дьявол! Так будет лучше… Наверняка.

Он кивнул и ушел прочь.

Сын сел на лавке, опираясь о нее слабыми, еле-еле обросшими плотью руками. Неуклюже встал. И, пошатываясь, направился к выходу.

На дне темной старой штольни некому было говорить Женьке, какой он дурак. Но он и сам прекрасно знал.

Сломанная нога пульсировала болью, ужас бил в голову красным набатом.

– Ду-рак, бу-бух, ду-рак, бу-бух.

Мама всегда говорила: «Если с тобой, Жека, что-нибудь случится, я ж не вынесу, будь поосторожнее!»

И руки заламывала, и брови поднимала трагически, как когда была Ларисой Огудаловой, а потом в нее стрелял из пистолета противный зализанный хмырь, и она падала и умирала под красивую музыку. Маленький Женька в первый раз заревел на весь зал – с него чего взять, а вот папа додумался четырехлетку в театр притащить. Занавес упал, скрыл лежащую маму, а Женька сопли глотал от ужаса, пошевелиться не мог, что ему шептали, не слышал.

Но уже через пару минут мама вышла кланяться, живая, смущенная, искала его глазами. Ей люди в зале хлопали, а к Женьке поворачивались и ободряюще улыбались. А хмырь в длинном пиджаке потом представился дядей Борей, дал подержать бутафорский пистолет и купил в буфете батончик «Марс». Шоколаду в нем было больше, чем Женьке обычно за целую неделю разрешалось, он слопал лакомство и тут же простил мужика. Тем более что мама ему все объяснила про ненастоящую смерть, притворное горе и судьбу актрисы.

Женька представил, как мама, закусив губы, сидит и ждет звонка. Все чаще набирает его номер. Потом начинает ходить по квартире, каждую минуту выглядывает в окно, и от волнения лицо у нее становится белым-белым, кроме грязно-розового шрама через щеку.

Женька застонал, немного поплакал. Покричал «Помогите!» и «Спасите!». Звук никуда не уходил, вяз в тоннах слежавшейся земли, в древних гранитных глыбах Батарейной горы. Даже корни деревьев не слышали. Да и кричал ли он или просто рот открывал? Не понять было, реальность плыла, прорастала черными пятнами.

Выпавший из кармана телефон вдруг завибрировал в двух шагах от него, осветил сломанную балку, земляной пол штольни в гранитном крошеве и оскаленный череп, покрытый клочьями бурых волос. Женька думал, что человеческие черепа более аккуратные, чистые, как в музее. Этот же был покрыт коричневыми потеками и буграми и лежал, присохший к груде тряпья.

Телефон погас. Женька от ужаса и боли неожиданно то ли отключился, то ли уснул. Он открутил время назад и шел из школы через лес не один, а с Илонкой из параллельного пятого «Б», и она опять рассказывала, как друг друга ее брата, черный археолог, нашел в лесу в Пальцево то, о чем все поисковики мечтают, годами копая между корней и обшаривая болота.

– Он типа лаз в склоне приметил, – говорила Илона, и ее карие глаза, подведенные зелеными тенями, блестели от возбуждения. – Там весной дерево старое упало, корнями полхолма выворотило. Залез и видит – кладка каменная. Пополз по ней с фонариком – неглубоко, ноги еще у входа были, когда он нишу в стене нашел, а там – горшочек чугунный засмоленный.

– Клад?! – ахнул Женька.

Конечно, это был клад. Больше сотни монет, серебряных, византийских. В баксах, наверное, тысяч пятьдесят. Или сто. Вот же повезло!

У Женьки аж сердце зашлось – ему-то надо было всего двадцать тысяч. Нет, можно и больше, конечно, но двадцать очень нужно маме на пластику, ожог убрать и глаз поправить.

Она бы вернулась в театр, снова носила бы красивую одежду, а не спортивные куртки с капюшонами. По ночам бы не плакала. Они бы вернулись в Питер. И все стало бы, как было до того, как семилетний Женька полез на новогодний стол за вазой с шоколадными конфетами, убранной от него подальше, и спихнул на елку открытую бутылку коньяку и свечку…

Воспоминание было таким обжигающим, что Женька снова очнулся в темноте, сквозь которую невидимо щерился череп предыдущего охотника за сокровищами, обнаружившего когда-то неприметный лаз в конце линии старинных укреплений на Батарейной горе. Его не нашли, и Женьку не найдут.

Но телефон ведь звонил! Мальчик потянулся, заорал, когда пришлось двинуть ногу. Зашипел, наткнувшись на череп. И вот, наконец, холодный гладкий пластик лег в дрожащую руку. Женька облизал губы, нажал на кнопку.

Связи не было. Глупо было надеяться, что сигнал пробьет тонны земли и камня. На экране высветилась напоминалка «ПОЗВОНИ РОДИТЕЛЮ» – отец установил, чтобы Женька не забывал ему звонить хотя бы раз в неделю, по четвергам. Говорил – скучает, и зря они с мамой уехали из Питера, к ним не наездишься, особенно когда молодая жена на сносях… Будет девчонка, Женьке на замену. Папа утешится быстро, будто и не было у него непутевого толстого сына, сплошного разочарования.

Женька еще немного порыдал от жалости к себе, но сквозь сладковатую детскую беспомощность пробивалось холодное, взрослое понимание, что мама-то не утешится, что ее горе будет глубоким и безвылазным, как эта штольня. И значит, надо попытаться что-то сделать, пока есть силы, пить хочется умеренно и боль можно терпеть.

Невелика заслуга – лечь тут и помереть, как этот, с черепом. Женька включил экран, осмотрел товарища по несчастью. Решил, что тот, наверное, шею сломал, когда падал. Нога-то – это еще ничего. Больно, конечно – Женька орал как резаный, но с третьей попытки удалось встать на четвереньки. Он посветил вокруг экраном – крошево булыжников, пара сломанных балок, в ширину метра два, а в длину надо проверить. Мальчик зажал телефон в зубах и, царапая руки, пополз через штольню. Противоположную стену нашел, сильно долбанувшись о нее лбом. Сел, посветил. И ахнул.

Стена была из светлого серебристого материала, очень плотного и холодного. Если б можно было сплавить серебро с мрамором, получилась бы именно такая штука.

В гладкую поверхность были врезаны контуры створок больших дверей, таких высоких, что слабый свет не дотягивался до их верха, рассеивался, тенями стекал вдоль глубоких линий. Женька потер лоб, измазав руку кровью – ссадина сильно кровила. Снова потрогал чудесную стену, оставив смазанный отпечаток. И вскрикнул от удивления – белый камень тут же впитал кровь, как и не было. В плотной тишине подземелья вдруг раздался треск, рокот камня, трущегося о камень. Створки дверей дрогнули, между ними возникла щель и начала расширяться, разрезая темноту полосой неяркого серого света. Мальчик отполз назад, наткнулся на что-то мягкое, податливое – ох, еще один мертвец? Оказалось – его собственный рюкзак.

Хорошо: там была бутылка сока и фрукты, мама ему всю неделю давала с собой по яблоку, а он не ел, покупал шоколадки в буфете. Плохо: остался бы рюкзак там, наверху, может быть, его бы нашли, а по нему и Женьку отыскали?

«История не знает сослагательного наклонения!» – говорил папа. Женька не без труда утешился этой глубокой мыслью и стал ждать, когда дверь полностью откроется. За нею клубилась светло-серая муть, как в парной бане. Потом сквозь нее шагнул коренастый, очень широкоплечий человек – виден был лишь силуэт. Остановился у порога.

– Ты готов? – спросил он хриплым, тихим голосом, которым, тем не менее, заполнил все пространство, как если бы певец Высоцкий очень устал, тихо спел песню, а кто-то потом на колонках звук выкрутил на полную мощность.

Конечно, Женьке сразу захотелось спросить «К чему готов?» или «А вы кто?», или состорожничать и сказать, что, наверное, не готов… пока еще. Но тут же представил, как человек после такого ответа закрывает двери и уходит, а он опять остается в темноте под горой с четырьмя яблоками, сломанной ногой и половиной телефонной зарядки.

– Я готов, – сказал Женька решительно. Пусть его только отсюда вытащат, а он потом разберется.

– Твоя служба нам продлится три года. – В голосе послышалась улыбка, словно человеку понравилось, как Женька ответил. – Для твоего мира за это время пройдет около трех дней, а для твоего тела – пара месяцев. Так соотносятся время и плоть между Мидгардом и Нидавеллиром. Когда твоя служба кончится, ты получишь награду. Еще раз спрошу – ты готов?

Женька подумал, что сильно ударился головой. Или вообще спит. Сейчас телефон заиграет «Прекрасное далеко» (друзьям он говорил, что на будильнике у него – «Гангем стайл») и надо будет вставать, собираться в школу, торопить маму, чтобы не смотрела полчаса в свой кофе, а то опять на работу опоздает.

Но он никогда не понимал героев, которые, сталкиваясь с магией или приключением, по полкниги отказывались верить и бродили по сюжету, бухтя: «Это сон, не может быть». Действовать нужно по ситуации. Сон так сон. Не сон – так тем более.

– Я готов, – сказал Женька. – А что мне нужно делать? И это… у меня не очень хорошо обычно получается. Но я буду стараться.

Человек шагнул ближе к двери, так что светящегося тумана между ними почти не осталось, и внезапно оказался не человеком. Голова у него была слишком большой и круглой, лицо заросло густой седой бородой до середины щек, мясистый нос выглядывал из зарослей, как рыжий кот из куста. Но самыми нечеловеческими были глаза – большие, выпуклые, золотистые, без белков. У Женьки раньше была любимая мягкая игрушка – толстый белек Ва-Вась с такими же огромными глазами из янтарного пластика.

Одет человек был в куртку и штаны из плотной темной ткани. У пояса висел длинный топорик, с одной стороны было лезвие, с другой – что-то вроде колотушки.

«Гном!» – мысленно ахнул Женька, и вопросы из него полетели, как горошины в игре «Цветы против зомби». Он даже про боль в ноге забыл.

– Вы – гном? Вы забираете меня в подземное королевство? В эту… Мэрию, как у хоббитов? И что, правда здесь всего три дня пройдет, а у вас три года? А побыстрее нельзя, а то моя мама совсем изведется? А что я у вас буду делать? Помогать в волшебной кузнице? Я могу, мне в прошлом году паяльник подарили. А работать много надо будет? А там все по-русски говорят? А вас как зовут?

Гном прикрыл огромные глаза тяжелыми веками.

– Ты желаешь знать все, дитя Мидгарда. Это хорошее качество. Мы говорим не на твоем языке, а на моем, из которого произрастают наречия вашего мира. Кроме венгерского, – добавил он, подумав. – Я – Нар из народа цвергов, которых вы называете гномами. Ты не будешь работать в кузнице…

Женька вздохнул.

– Ты будешь сидеть на Кристальном троне, – продолжил гном. – Твое отчаяние и решимость исказили структуру мироздания так, что перед тобою возникли врата Подземных королей. Твоя кровь их отворила. В третий раз я спрошу тебя, готов ли ты войти в Нидавеллир и начать свою службу?

– Я готов, – ошеломленно сказал Женька.

– Тогда войди в свое королевство. – Гном отступил на шаг назад и поклонился.

– Ногу больно очень. Вы мне не поможете? Пожалуйста?

– Это врата королей. В них может пройти только король.

Женька попробовал подняться, заорал, упал на четвереньки.

– Можно и так, – сказал гном мягко. – Чтобы попасть из одного места в другое, не обязательно идти величаво. Нужно просто двигаться, преодолевая расстояние и боль. И не останавливаться, пока не окажешься там, куда нужно попасть.

Женька продел руки в лямки рюкзака и пополз в свое царство.

Светящийся туман оказался плотным и холодным на ощупь, он расползался с хрустом, как сахарная вата. Женька все полз и полз, ничего не видя и не соображая от боли в ноге. Поверхность под руками и коленями сделалась ровной, стала клониться вниз все сильнее, скользить было страшно. Тело холодело. Когда он подумал, что больше не может двигаться, его подхватили крепкие руки, поставили, осторожно поддерживая, чтобы он не наступил на больную ногу.

Женька поморгал и увидел, что стоит на каменном возвышении в невероятно огромном зале, под руки его держат двое гномов с одинаковыми темными бородами. Перед ними стоит Нар, зал заполнен гномами, и сотни лучистых глаз смотрят на него с бородатых лиц.

– Начинаются годы короля, – сказал Нар негромко, и голос заполнил огромный зал, и сотни других голосов с ликованием подхватили его слова.

Мистер Уиллиг оказался ровно таким, как Эван его представлял: рослым стариканом с колючим взглядом из-под кустистых бровей. А вот железнодорожной станции удалось превзойти худшие ожидания. Собственно, это и станцией назвать было нельзя – скользкая, перепачканная сажей дощатая платформа, от которой тянулась в поля расхлябанная колея дороги.

– Господин доктор, надо полагать? – Уиллиг протянул Эвану руку в грязноватой перчатке. – Честно сказать, не очень-то вы тут нужны. Но раз уж приехали, добро пожаловать.

Он развернулся и, чуть прихрамывая, направился к старой двуколке, запряженной парой гнедых. Эван уныло побрел за ним, поскальзываясь на заледенелых досках и щурясь от яркого мартовского солнца.

– …Тут, значит, в чем дело. – Уиллиг тронул поводья, и лошади уныло потрусили по мерзлой дороге. – В прошлом году наша управа, не пойми с чего, расстаралась и отгрохала больницу на сорок мест – вот ту самую, в которую вам назначение дали. Больница-то хорошая, спору нет. Только вот, коллега, с практикой тут совсем беда.

Ну, может, прежнего Эвана это бы и огорчило, а Эван нынешний только плечами пожал. Все равно жизнь кончена.

– Из Вольдена сюда добираться неудобно, у шахтеров в поселке своя клиника, а деревенских к нам с вами на аркане не затащишь, – продолжал Уиллиг. – Терпят до последнего, лечатся травками да заговорами, а к нам добираются, только когда… – он размашисто перекрестился. – Да вот хотя бы девчушка эта со швейной фабрики, Карен Гилкрист. Пришла позавчера – мол, все отлично, жалоб нет, только родинка на спине беспокоит. Угадаете, что там была за родинка?

– Меланома?

– И здоровущая, дрянь, – Уиллиг вздохнул. – Такую режь не режь – все уже, ничего не поделаешь. А дуреха эта спрашивает, можно ли, мол, такую мазь выписать, чтоб все поскорее зажило, а то у нее свадьба. Я ей говорю – деточка, да тебе месяц остался! А она смотрит и улыбается. Не понимает. И вот что мне с ней делать? Хорошо хоть, мистер Бойд помог, забрал ее в городской хоспис.

– Что за мистер Бойд? – рассеянно спросил Эван.

– Так вы же вроде сами из Вольдена. Неужели о Бойде не слышали? – удивился Уиллиг. – Хороший человек, благотворительностью занимается. Газету выпускает, у него своя типография в городе. На должность мэра уже черт знает сколько раз свою кандидатуру выставлял, но все без толку.

– Почему?

– Бойд парней из Альянса сильно не любит. В газетке своей постоянно по ним прохаживается. А у нас – да вы сами, небось, знаете – каждый второй за автономию. Террористы – выродки, конечно, но так-то, если посмотреть, – присосалась к нам Империя, как слепень. Люди в шахтах по шестнадцать часов работают, света белого не видят, а денежки все на континент утекают…

Эван скривился, как от зубной боли. Сепаратисты – и все, что с ними связано, – были последней темой на свете, на которую он хотел бы беседовать.

Главное, еще месяц назад все было хорошо! Отгремели выпускные экзамены. Ректор медицинского колледжа подписал Эвану назначение в новую больницу в пригороде («Отличное начало карьеры, – говорил он. – Обширная практика. И жилье предоставляется»). В ящике секретера лежало обручальное кольцо для лучшей девушки на свете. Будущее казалось простым и безоблачным – пока Ида не призналась, что полюбила другого.

– Понимаешь, Эван, Льялл способен на поступок, – сбивчиво объясняла она. – У него есть цель. А ты – хороший, славный, но…

Да нечего тут было понимать. Льялл (черт знает, как там его на самом деле зовут) выпускает подпольную газету «Солнце Свободы», разъезжает по всей стране по таинственным делам Альянса, носит красный шейный платок, – орел, в общем. Куда до него врачишке из провинциального городка. Ну шейный платок, положим, можно было бы купить – так не в нем же дело!

Нечуткий Уиллиг продолжал вещать о тонкостях местной политики. По обеим сторонам разбитой дороги тянулась унылая пустошь – глазу не за что зацепиться. Больница стояла на отшибе. Красивая, новая – и бесполезная.

– Тут мы и обитаем. – Уиллиг указал на пристройку, притулившуюся к глухой стене больницы. – Моя Мод вам комнатку приготовит, в тесноте, да не в обиде. Конечно, можно и в городе жилье снять, но замаетесь добираться. А тут десять метров прошел – и ты на работе.

– А в том доме кто живет? – Эван указал направо. Там, в стороне от дороги, темнела крыша двухэтажной усадьбы.

– Никто. Как умер последний из Рейнольдсов, так дом и стоит пустой.

– Ну так, может, я туда вселюсь? – робко предложил Эван. – Чтобы вас не стеснять?

– Нет, – сквозь зубы процедил Уиллиг. – Плохое место.

И ни на какие вопросы больше не отвечал.

За ужином говорили в основном о новой железной дороге от Вольдена до столицы. Точнее, говорила Мод, жена Уиллига, – молодая, рыжеволосая и невероятно жизнерадостная. Восхищалась железнодорожным мостом через реку Блай – такой, мол, красивый, тонкий, как паутинка, – жалела, что охранники никого не подпускают посмотреть на него поближе. Раз десять повторила, что в воскресенье она уж точно пойдет на новый вокзал посмотреть на отправление первого поезда. Эван рассеянно поддакивал, не забывая подливать в стакан дрянненький бренди.

Ночью Эван долго пытался уснуть, ворочаясь на продавленном диване. В комнате было душно. С пыльных портретов хмуро таращились предки четы Уиллигов, где-то в бесприютной темени на просторах пустоши тоскливо выла собака.

Мод и Уиллиг шептались о чем-то за тонкой стенкой. Потом заскрипели пружинами кровати. Клопы им, что ли, покоя не дают, – раздраженно подумал было Эван – и покраснел. Господи, стыдно-то как!

Он кашлянул, давая понять, что не спит. Кашлянул громче. Какое там.

Эван торопливо сунул ноги в разношенные штиблеты, сорвал с гвоздя пальто. Оставаться здесь, через стенку от чужой радости, было просто невыносимо.

Снаружи было холодно. И хорошо. На небе сверкали звезды, каких не увидишь в городе – яркие и неправдоподобно крупные. Хрустела под ногами присыпанная инеем трава, сухие стебли вереска цеплялись за одежду.

Нет, если уж хоронить себя в этой глуши, то надо быть последовательным. Не портить людям настроение своей унылой рожей, а вселиться в мертвый брошенный дом.

За невысокой оградой виднелся запущенный, разросшийся сад. Эван толкнул калитку, и та с жалобным визгом подалась вперед. Ветер пробежал по траве, заскрипели ветви осин. А ведь жутко! Как в детстве, когда бабушка рассказывала истории о красных колпаках, злобных гномах, которые караулят запоздалых путников в развалинах замков на пустошах.

Тропинка вывела Эвана ко входу в особняк – и он невольно замер, глядя в темный проем распахнутой настежь двери. Нет, что-то и впрямь было не так с этим домом. Хотя стекла в окнах были целыми, и кирпичные стены, казалось, простоят еще не одно столетие.

Что-то темное мелькнуло в густой траве. Эван резко обернулся – но, конечно, никого не увидел. Рассердился на себя: надо же было так упиться! Красные колпаки ему мерещатся, видите ли. Древнее зло пустошей.

Нет, настоящее зло – оно другое. Оно в извиняющемся шепоте Иды, в невежестве и трусости…

В чем еще – додумать не удалось. Что-то обожгло висок. И стало темно.

– Нам надлежит убить вас, – произнес эльф. – Нам чрезвычайно хочется это сделать.

Кирри сглотнул, прочистил горло и тревожно покосился на Тэйрина. Мастер стоял, широко расставив ноги, уперев кулаки в бока – другие народы почему-то считали такую позу вызывающей, хотя для гномов, отстоявших от земли на три локтя, это был всего лишь способ обозначить свое присутствие. Холодные, спокойные слова эльфа не произвели на Тэйрина ни малейшего впечатления. Он даже не шелохнулся, а вот Кирри не смог удержаться и беспокойно переступил с ноги на ногу.

– Твое эльфийское благородие приняло нас, – сказал Тэйрин наконец. – Стало быть, не так уж и хочется.

Они находились в зале, огромном даже по эльфийским меркам – эти переростки, кажется, все до единого страдают боязнью тесноты. Иначе не объяснить, зачем им такие гигантские залы, с потолками десяти саженей в высоту, с массивными арками, еще сильнее расширяющими пространство. Ниши вдоль стен украшали статуи эльфийских героев – по исполнению весьма недурные, как заметил Кирри, вот только все они изображали согбенных или, наоборот, трагично выгнувшихся эльфов со страдальческими лицами, что делало зал похожим на помпезную усыпальницу. А еще зеркало. Чистейшей выделки зеркало, вделанное прямо в пол! По нему и ступать боязно, и взглянешь – голова закружится. Ох, до чего же Кирри все это не нравилось.

Эльф, принимавший их, сидел на хрустальном троне посреди зеркального зала. Звали его Аскандриэль, и Кирри не поспорил бы на медный грош, мужчина это или женщина. Волосы у эльфа были белые, как яблоневый цвет, они ниспадали по обе стороны трона к полу и терялись в складках мантии. Лицо эльфа было таким же неподвижным, как и глаза – большие, точно остановившиеся, с розовой радужкой и едва заметными белесыми ресницами. Кроме него, в зале находилась еще дюжина эльфов, стоящих позади трона, как истуканы.

– Когда нам сообщили, что у нас испрашивают аудиенцию двое гномов, мы удивились, – продолжил Аскандриэль мелодичным, ничего не выражающим голосом. – Прошло шестьдесят лет с тех пор, как эльфы в последний раз говорили с гномами. У вас должны быть значительные причины явиться сюда. Нам угодно их знать.

Манера говорить во множественном числе и о себе, и о собеседнике – еще одна эльфийская повадка, которой Кирри не понимал. Он был страшно рад, что вести переговоры предстоит не ему. Он бы сразу запутался, сбился и вообще все испортил. Пусть говорит мастер Тэйрин, у него точно получится лучше. На то он и мастер, верно?

– Причина есть, – сказал Тэйрин. – Правду говоришь, уже шестьдесят лет наши народы не знали мира. Вы пришли в гномьи горы за водой из целительных источников Кайярена – пришли за водой, а ушли с кровью. Мой народ не простил твоего народа и не простит. Но я здесь не для того, чтобы поминать старое. Скажи, знакомо ли тебе имя мастера Заркина?

Эльф встрепенулся. Нет, правда – у него даже пара волосков колыхнулась на прилизанной шевелюре, а это дорогого стоит. Эльф поднял худую руку, воздел палец, указывая куда-то вверх. Кирри невольно посмотрел – и охнул. Да, есть недостатки в том, чтобы быть гномом трех локтей от земли: трудно сразу охватить взглядом зал вроде этого и трудно заметить гигантский драконий череп, висящий в арке под самым сводом.

– Это, – проговорил Аскандриэль торжественно, – бесценный трофей, добытый нашим отцом в гномьих горах. Мастер Заркин – тот, кто огранил сей алмаз.

– Да, хорошая работа, – одобрил Тэйрин. – Стало быть, наши батюшки пересекались, да не порубили друг друга. Тесен мир.

– Вы говорите, что великий мастер Заркин – ваш отец?

– Ага, так и говорю.

Во взгляде эльфа явно прибавилось уважения. Кирри решил, что можно немножко расслабиться. Но только немножко – холодные розовые глаза по-прежнему не вызывали ничего, кроме острой неприязни.

Тэйрин откашлялся.

– Мой отец, как твое эльфийское благородие изволило отметить, и впрямь был великим мастером. Был – потому что умер в прошлом году. А умирая, оставил мне, его единственному сыну Тэйрину, завет. Во время войны, ясное дело, всякое случалось. Много полегло и гномов, и эльфов. Много осталось костей. Воины секут и рубят, это их работа. А костяных дел мастер подбирает кости и придает им форму – это его работа. Такая вот работа у нас, твое эльфийское благородие.

Тэйрин говорил и усмехался в бороду, вроде бы добродушно. Но Кирри знал, что такая ухмылочка обычно играет на губах мастера, когда он подбирается к нерадивому подмастерью с колотушкой. При мысли об этом зачесался бок, не единожды вкусивший той самой колотушки. Ну ничего. Если боги дадут, по окончании их опасной миссии Кирри тоже наконец получит звание мастера. Он считал, что давно заслужил.

– Мы понимаем, – проговорил эльф после недолгого молчания. – Однако по-прежнему не знаем, что привело вас.

– Да вот это, – сказал Тэйрин и, скинув заплечный мешок, с кряхтеньем развязал его и извлек на свет то, из-за чего они оказались здесь.

Это был подсвечник. Небольшой, тонкий, целиком вырезанный из кости – да так искусно, что на первый взгляд казался сделанным из тончайшего пергамента. Ажурная резьба и завитушки затейливо обрамляли верхнюю часть подсвечника, имитируя капли подтаивающего воска. Тэйрин приблизился к эльфу и с поклоном протянул подсвечник ему. Аскандриэль принял подношение и внимательно осмотрел.

– Тонкая работа, – сказал он. – Не столь величественная, как выделка драконьего черепа, но ничуть не менее искусная. Вновь отдаем должное мастерству вашего отца, о гном. И благодарим за подарок.

– Да это не то чтоб подарок, твое эльфийское благородие. Это, как бы ясней сказать… Кости возвращаю к костям.

Аскандриэль пристально посмотрел на него. Пальцы эльфа, сжимающие подсвечник, чуть дрогнули.

– Наш брат, – медленно проговорил эльф. – Наш брат Исгадрииль…

– Война – дело такое, твое благородие. Как говорится, кому война, а кому мать родна. У нас, костяных дел мастеров, материала в ту пору стало хоть отбавляй. Было из чего выбирать. А эльфийская кость – она хоть и хрупкая, и в работе капризная, но тонкая, нежная, резец ее любит. Так вот оно и вышло, что из берцовой кости твоего братца Исгадрииля получился славный подсвечник. Однако отец мой, умирая, чего-то себе надумал и потому оставил мне завет: вернуть кости наследникам, дабы погребли по своим обрядам и упокоили души с миром.

– И что же, – сказал эльф после долгого и довольно зловещего молчания, – вы собираетесь разнести по наследникам все кости, которые попали к вам в руки?

– Да нет, конечно, не все. На такое и жизни не хватит. Только тем, кого отец мне назвал. Тем, кого он почитал наиболее достойными. Вот как род вашего батюшки, великого драконоборца.

Эльф склонил голову. Он то ли размышлял, то ли так скупо отдавал дань уважения последней воле мастера Заркина. Потом посмотрел на Тэйрина и вдруг почему-то – на Кирри, заставив того подпрыгнуть от неожиданности. Ух, глазищи!

– Нашим народом, – глухо сказал эльф, – гномий народ издревле презираем. Но теперь мы видим, что и в гномьем народе есть истинно эльфийские черты: глубокое благородство и почтение к праху усопших. Мы удивлены и польщены. Мы признаем, что в презренном гномьем народе встречаются не только большие мастера, но и большие души.

Закончив изрекать этот сомнительный комплимент, эльф еще раз наклонил голову – на сей раз это был уже почти настоящий поклон. Тэйрин, в свою очередь, тоже низко поклонился, и Кирри поспешил последовать его примеру.

– Вас накормят, напоят и отпустят завтра поутру, – добавил Аскандриэль напоследок. – Сегодня гномы – наши гости. Пребывайте в мире.

И он не соврал: их накормили от пуза и напоили вдоволь, хотя терпкой эльфийской амброзии Кирри предпочитал крепкую гномью брагу. Но выбирать не приходилось, и, завалившись спать на пуховой перине, Кирри вздохнул с облегчением.

– Уф! – сообщил он Тэйрину, растянувшемся на соседней кровати. – Я уж думал, не сносить нам голов. Этот эльф так на вас зыркал – глядишь, прямо там с потрохами съест. А с виду вежливый такой!

– Она, – проговорил Тэйрин из темноты. Гномы не захотели зажигать холодные зеленые лампы эльфов и лежали теперь в полном мраке.

– А? – переспросил Кирри.

– Это не он, а она. Аскандриэль, дочь драконоборца Гелендиона, сестра наместника Исгадрииля, который стер с лица земли гномью столицу шестьдесят лет назад. И сам там полег. На куски порубили. Помню, отец чуть не ополоумел от радости, когда ему одну случайно уцелевшую косточку доставили.

– А не жалко вам было подсвечник отдавать, мастер? Ведь превосходный же образец! Чистая эльфийская кость, сапфировая гравировка…

– Так надо. Я дал обет. А теперь спи.

Кирри блаженно засопел – амброзия, конечно, не брага, но развозило от нее тоже знатно. И уснул.

– Арра! Бутуру, бутуру, бутуру – арра!

Дикий ор сотряс землю и небо, оборвавшись в барабанный бой, от которого голова грозила лопнуть. Кирри с огромным трудом удержался, чтоб не зажать уши руками. Но нельзя. Народ бутуру, как они себя называли, – или звероящеры, как их называли все остальные, – мог смертельно обидеться.

– Бутуру арра! – взревел вождь, перекрывая барабанный бой.

Все смолкло. Звероящер был не так высок ростом, как эльф, но казался вдвое больше. Широченные плечи, покрытые кожистой чешуей, мощный обнаженный торс, толстые, точно бревна, руки и ноги (Кирри так и подмывало сказать – «лапы»). Звероящеры с презрением относились к одежде, толстая чешуя защищала их и от зноя, и от стужи, а для отличительных знаков они использовали особую краску, рецепт которой тщательно скрывали от других народов. Чем выше статус бутуру, тем больше разных красок он наносит на тело, тем затейливее и сложнее рисунок. Звероящер, перед которым стояли Тэйрин и Кирри, раскрасил себя не менее чем шестью разными цветами, на всех частях тела, и рисунки изображали узоры в виде вихря, что означало высокое положение в воинской касте.

Все это Тэйрин объяснил Кирри еще до того, как они вошли в лагерь – на всякий случай, чтобы не слишком пялился. Бутуру были кочевниками, они ловили в степях гигантских диких быков, приручали их и обращали в ездовых животных. Кирри от одного вида этих быков, время от времени свирепо поводящих в его сторону налитыми кровью глазами, хотелось залезть под скамью.

– Гномья порода – грязь! – заявил воин, свирепо таращась на коленопреклоненных мастеров. – Гномий дух – смрад! Гномам погибель! Бутуру арра!

– Арра! – завопили остальные.

Кирри начинал всерьез тосковать по холодным эльфийским залам с подвешенной под потолком драконьей башкой. Там было как-то уютнее.

Тэйрин, однако, и здесь не утратил самообладания.

– Мы послы, – сказал он, смело глядя в зубастую пасть вождя.

– Какие послы? Зайтериг не ждать никаких послов! Зайтериг не говорить с гномьей падалью! Погибель!

– Погибель! – подтвердили его сородичи.

Они орали, прыгали, бухали в барабаны, кругом горели высоченные костры, и их жар опалял Кирри спину. Он мысленно взмолился всем богам, что если выберется отсюда живым, то непременно принесет в жертву тучного кролика.

– Ты не смеешь поднять руку на посла, Зайтериг. Ибо тот, кто меня послал, проклянет тебя и твой род из могилы.

Гомон тут же унялся. Зайтериг прекратил подскакивать, опустил чешуйчатые веки и пристально посмотрел на Тэйрина. Глаза у него были желтые, с вертикальными, как у ящерицы, зрачками.

– Что говорить гном? Гнома прислать мертвые?

– Меня прислал мой отец. И твой отец. Они говорили друг с другом из своих могил. Вот итог их беседы.

Когда звероящеры схватили гномов, то даже не потрудились разоружить. Они были слишком уверены в себе, да и что такое пара жалких полуросликов рядом с целым племенем диких бутуру? Поэтому то, что принес звероящерам Тэйрин, все еще оставалось при нем. Он снял со спины короткое копье с древком из красного дерева, отполированного и украшенного древними рунами. Согласно поверью, эти руны повышали пробивную силу оружия и увеличивали меткость, а также наводили страх на врагов. Но руны бы не сработали, если бы их сила не была упрочена наконечником копья. Костяным наконечником, таким крепким и острым, точно он выкован из стали.

– Пятьдесят лет назад, – сказал Тэйрин, – народ бутуру пришел в гномьи горы. Вы пришли за рабами. Вы угнали тысячи гномов, и тысячи полегли, защищая своих близких. Тот поход возглавлял твой отец – бутуру Гонглер, великий, ужасный, не знающий жалости. Он поверг мой народ в стенания и плач и ушел победителем.

– Бутуру всегда победитель. Бутуру арра!

– К сожалению для гномов, это верно, Зайтериг. Никто еще не сумел победить бутуру. Вас опасаются даже эльфы. Но твой чудовищный отец, Гонглер, все же не миновал в той войне собственной потери. Он лишился руки. Она какое-то время висела в оружейной палате нашего короля Вирина. А потом король решил, что не надлежит руке такого славного воина впустую гнить среди старого железа. Он позвал моего отца, мастера Заркина, и приказал найти костям твоего отца лучшее применение. Мой отец рассудил, что если это трофей для оружейной палаты, то ему должно стать оружием. И сделал это копье. Теперь, по предсмертному завету отца, я возвращаю кости к костям.

Звероящеры слушали в полном молчании. Кирри стоял ни жив ни мертв – он вдруг осознал, что, когда они прыгали и бесновались, это все-таки было как-то понятнее. А сейчас напряженное молчание могло сулить все что угодно. Кирри испугался, по-настоящему испугался, впервые с начала их путешествия.

Зайтериг медленно нагнулся и сомкнул чешуйчатые лапы на древке копья. Вскинул его. Со свистящим рыком крутанулся, так, что хвост хлестнул его по голому бедру. Встал в атакующую стойку, занеся копье над головой. Сердце Кирри остановилось. С этого дикаря станется немедленно воздать почести отцовском праху, пригвоздив к земле злосчастных гномов.

И вождь действительно пригвоздил – но не гнома, а первого попавшегося звероящера, стоявшего, на свою беду, ближе всех. Копье вошло в обнаженную грудь, как в масло, с легкостью пробив естественный панцирь из толстой чешуи. Окровавленный наконечник показался между лопаток звероящера, и тот, захрипев, повалился наземь. Зайтериг подскочил к убитому, выдернул копье у него из груди и победно взревел.

Судя по поднявшемуся ответному вою, эта дикая выходка привела народ бутуру в полный восторг.

Когда рычание, грохот, вой и барабанный бой улеглись, Зайтериг сказал:

– Гномий народ – падаль. Гномий народ – рабы. Но один гном – не падаль и не раб. Один гном сделать хорошее копье из отца Зайтерига. Один гном сделать большую честь отцу Зайтерига. Гном походить на бутуру. Гном знать, что есть доблесть!

И снова рев, прыжки, нескончаемое «бутуру арра». Кирри прикрыл глаза, чтобы не видеть кровавого зарева ярко полыхающих костров.

Ночевать в лагере звероящеров они не остались.

– Гляди, настоящие гномы! Взаправдашние, чтоб я сдох! Ну и дела!

Замок лорда Годфри с виду походил не столько на замок, сколько на хутор. Стены из грубо обтесанного камня, дощатые полы, небрежно присыпанные прелой соломой, прохудившиеся гобелены со стертым рисунком, едва защищавшие от жестокого сквозняка. Мебель вся деревянная, тоже довольно грубой работы. Зато на столе поблескивали серебряные и даже золотые миски и кубки, а сам лорд Годфри, как и сидящая с ним рядом леди, кутался в роскошную мантию из соболиных шкурок. Леди в придачу была увешана драгоценными побрякушками и шелковыми лентами, точно ярмарочное колесо, и с капризным видом грызла сочный персик, что в этих краях стоил немыслимых денег.

И все же люди скорее понравились Кирри. В камине весело полыхал цельный сосновый ствол, и хотя камин чадил, но в зале было тепло, а лорд Годфри беззаботно смеялся, тыча в гномов пальцем с обкусанным ногтем. Смех его звучал беззлобно, а в голосе не слышалось никакой угрозы. Напротив, он, похоже, искренне радовался таким гостям.

– Никогда гномов не видал. Жоржина, а ты видала?

– А то как же, – равнодушно отозвалась его супруга, не переставая грызть персик. – У меня в детстве был один. Смешной такой, все кувыркался и на лютне бренчал. Да потом от холеры помер.

– Это не гном был, дура, а карлик. Человечек, как мы с тобой, только маленький. А это – всамделишные гномы! А гномьей бабы с собой у вас, часом, нет? – спросил лорд с живым интересом.

Тэйрин покачал головой, сдержанно, но с видимым сожалением.

– Никак нет, твоя милость. Путешествие это долгое и опасное, поэтому пустился я в него только со своим подмастерьем.

– Тоже верно, – одобрил лорд. – А то знаю я таких, которые даже и на гномью бабу позарятся… потому как диковина. В сущности, – добавил он, – вы двое тоже как есть живая диковина. Знаю я кой-кого, кто за такими редкостями большой охотник…

И лорд смерил гномов оценивающим взглядом, от которого Кирри вдруг стало очень не по себе. А он-то уже обрадовался, что после надменных эльфов и безумных бутуру они наконец встретили нормальный народ!

Лорд Годфри немного помолчал, потом хлопнул себя ладонями по коленям и захохотал так, что затряслись гобелены на стенах.

– Что, поверили? Вишь, позеленели! Шучу я так! Шучу. Идите-ка к нашему столу, дорогие гости, и давайте уже поговорим о деле.

Кирри облегченно вздохнул. Гномы, как и было предложено, подошли в длинному дубовому столу и уселись. Кирри уставился на живописные объедки, где начиненные перепелиными яйцами куропатки соседствовали с ячменной кашей, а заморские фрукты и овощи – с местной свеклой и брюквой. Это мало походило на гномий стол и гномий быт, а все-таки казалось гораздо ближе и роднее, чем все, что Кирри успел увидеть за время их путешествия. Он покосился на Тэйрина, и, поймав в его взгляде знакомую насмешку – на сей раз и впрямь добродушную, – с радостью накинулся на еду.

– Так что привело вас в мои владения? – осведомился лорд, почесывая щеку над неопрятной бородой, усыпанной хлебными крошками.

– Это долгая история, твоя милость.

– А мы никуда не спешим, – сказала леди Жоржина, причем тон ее добавлял: «И невыносимо скучаем».

– Что ж, раз так… То, что ваши милости отродясь не видали гномов, – вполне объяснимо. Потому как тридцать лет назад войско людей пришло в гномьи горы за золотом. И случилась между нашими народами большая война.

– Как же, помню, – хмыкнул Годфри. – Я тогда тоже в поход рвался, да отец мне по шее накостылял в хлеву запер. Потому как годочков мне от роду было аж целых восемь, хе-хе.

– Быть может, боги хранили тебя, твоя милость. Ведь люди тогда ушли ни с чем, не добыв ни золота, ни славы.

– Но-но, – сказал лорд Годфри все еще беззлобно, но уже предупреждающе. – Попрошу относительно славы язык за зубами придержать. Потому как не тебе, гномишка, судить об этом. А что до золота – то сам видишь, добыли мы его в горах или нет, – и лорд демонстративно приподнял золотой кубок.

Тэйрин согласно кивнул. Как и прежде, лицо его оставалось неизменно спокойным и доброжелательным.

– Говоря о людях, я разумею весь народ человечий, а не тебя лично и не твой славный род, благородный Годфри. Потому как именно твой род изрядно потрепал тогда наши войска. Твой дед, лорд Седрик, зашел дальше всех. Когда почти все людские армии побросали знамена и обратились в бегство, он продолжал идти в горы, вырезая гномьи поселения на своем пути. И далеко зашел, прежде чем полег в последнем сражении – которое, впрочем, люди выиграли. Твой отец взял богатую добычу и с ней повернул назад. Так что когда я говорю, что та война обернулась бесславием для людей, я вовсе не разумею, что она была бесславной для твоего рода.

Годфри слушал и серьезно кивал. Кирри тем временем торопливо подъедал все самое вкусное, что обнаружил на столе, по прошлому опыту понимая, что, возможно, вскоре придется драпать.

– Ага, – проговорил лорд со значением. – Ну и что?

– Мой отец – костяных дел мастер. И после той войны ему в работу попал череп твоего деда. Не желаешь взглянуть, твоя милость?

На столе оказалась еще одна чаша. Не из серебра, не из золота – из гладкой выбеленной кости. Череп сохранился превосходно, даже челюсть, искусно соединенная с основанием, – так что выглядел череп весьма устрашающе. А в темени было выдолблено отверстие для чаши, залитое серебром.

Леди Жоржина подавилась персиком. Лорд Годфри наклонился вперед, и глаза его зажглись смутным огнем.

– Ох ты ж… – проговорил он и грязно выругался. А потом добавил: – Сколько?

Тэйрин улыбнулся.

– Неуместный вопрос, твоя милость. Это работа моего отца. И его воля, чтобы я возвратил изделия из останков великих воинов их родне – чтобы кости вернулись к костям. Поэтому…

– Сколько? Говори, гном, не испытывай мое терпение! – заревел лорд Годфри и громыхнул кулаком об стол.

Кирри ожидал, что Тэйрин поднимется на ноги и вежливо простится. Но, к его несказанному изумлению, мастер лишь ухмыльнулся. И сложил руки на поясе, словно решил вздремнуть.

– Сто золотых, – сказал лорд Годфри.

Тэйрин переплел пальцы на животе и шмыгнул носом.

– Двести. Триста? Триста пятьдесят?! Проклятье на твою голову, сколько ж ты хочешь?

– Если бы это был череп моего предка, – проговорил Тэйрин почти нараспев, – того, кто озолотил меня и прославил мои владения… если бы мне его предложили, чтоб я им мог всюду похваляться… То я бы дал не меньше тысячи.

– Тысячу! За старый прогнивший череп! Да ты с ума сошел! Я дам пятьсот.

– Девятьсот золотых и ни монетой меньше.

Они препирались и торговались до тех пор, пока не сошлись на шестистах семидесяти. Кирри следил за торгом разинув рот. Разумеется, мастер Тэйрин не был транжирой, ему случалось и торговаться, например, за материалы для инкрустации изделий или рабочие инструменты, а порой и с заказчиками за готовую работу. Но ведь тут дело совсем другое, тут – священная миссия, данный обет… Кирри ничего не понимал.

– Правду о гномах говорят, – сказал лорд Годфри, когда Тэйрин наконец вручил ему костяную чашу, а вызванный лордом слуга отсыпал гному обещанное вознаграждение. – Не зря вы там на своем золотишке в горах веками сидите. Испортило оно вас.

– Золото всех портит, твоя милость. Никому от его злого блеска спасу нет.

– Это точно, – хохотнул лорд. – Что ж, по крайней мере, это объединяет наши народы. Тут мы с вами прямо-таки как братья родные!

Тэйрин услужливо засмеялся, улыбнулась даже надутая леди Жоржина – похоже, ее все-таки развлек этот вечер. Гномов удостоили ночевки на сеновале, с тем они и простились.

Теперь можно было возвращаться домой.

– А знаете, мастер, люди – они еще ничего. Они мне даже понравились. Хотя бы не обзывали нас презренным народцем и грязью.

– То, что они так не называли нас в лицо, не значит, что они так не думают, Кирри. Просто люди умнее, чем эльфы и бутуру. Как ни странно это звучит.

Они сидели на лесной опушке, в окружении вековых дубов, мирно шумевших на ветру. Ночь выдалась тихая и теплая, и гномы сидели у костра рядом в сторожкой тиши ночного леса. Тэйрин время от времени подбрасывал в костер сухие ветви и что-то бормотал себе под нос. Кирри задумался, каково сейчас должно быть мастеру, после исполненного наконец обета. Но спросить постеснялся – хоть Кирри и уважал Тэйрина безмерно, друзьями они не были.

– Забавно, – проговорил мастер, глядя в огонь, – как каждый из них встречал нас. И что говорил, узнав о нашей цели. Ты заметил?

– Ну они все были поначалу удивлены. А потом… не то чтоб обрадованы… но польщены.

– Потому что все ценят память предков. И чтут ее. Это единственное, что роднит все наши народы. Только это. Что же до остального… Эльфийка сказала, что в нас тоже есть благородство души. И тут она права. Вождь бутуру сказал, что гномам, как и звероящерам, ведома доблесть. И тут он не ошибся. Ну а люди – люди как никто знают, что такое алчность. Да и мы, положа руку на сердце, это знаем. Потому все они и остались довольны. Каждый воображал, будто понял гномов, если нашел что-то, чем мы на них похожи.

Мастер замолчал. Взял свою котомку, раскрыл ее и достал оттуда маленький кожаный мешочек. Кирри никогда этого мешочка раньше не видел.

– Они решили, будто поняли гномов, – повторил Тэйрин. – Будто знают нас. А раз так, то имеют право нас презирать. Но они знают не все. Они не знают самого главного.

Он перевернул мешочек над костром. В огонь тонкой струйкой посыпался какой-то порошок, от чего пламя вдруг вспыхнуло ярче, а затем стало лиловым. Кирри невольно отпрянул и в изумлении обернулся к Тэйрину.

– Мастер, что вы делаете? Что это?

– Мастер… – проговорил Тэйрин, все так же глядя в пламя, теперь уже не красное, а пурпурное. – Да, я мастер. Это они тоже обо мне знают. Гномы – мастера своего дела. За что ни возьмемся, какое ремесло ни изберем, все нам дается легко. Я избрал костяное ремесло. Не по своему выбору – этим занимался мой отец, мой дед и дед моего деда. Но я сызмальства знал, что никогда мне не достичь высот моего отца, великого Заркина. Не дали мне боги и половины его таланта… даже осьмушки не дали.

Он говорил медленно, словно бы про себя. Кирри смотрел на него широко распахнутыми глазами. Он провел в подмастерьях у Тэйрина десять лет и ни разу не слышал, чтобы он так говорил. Ни разу не видел у мастера такой страстный и в то же время совершенно непроницаемый взгляд.

Кирри вдруг стало страшно.

– Но не смел я нарушить вековых традиций, предначертавших каждому его семейное ремесло. Костяных дел мастер – так костяных дел мастер. А то, к чему у меня на самом деле лежит душа… Что ж, на это пришлось выделять свободное время. Которого никогда не бывало много. Потому это – так, не более чем увлечение. И мне всегда приходилось скрывать его. Ведь наш народ не одобряет занятия черной магией. Как, впрочем, и все остальные народы.

– Черной магией? – прошептал Кирри.

– Конечно. А ты ничего не замечал все эти годы, верно? Я был очень осторожен. Ты правда думал, что я проделаю весь этот путь, только чтоб вернуть на родину кости убийц? Что я почту их память после того, как они резали, жгли, калечили наш народ? Нет. Нет, Кирри, нет.

– Так вы не давали никакого обета… и ваш отец…

– Мой отец был алчен. Как и все гномы. Только и всего. Прости, Кирри, – сказал Тэйрин и, обнажив кинжал, который всегда носил у бедра, одним движением перерезал Кирри горло.

Кирри моргнул. Булькнул. И умер, не успев почувствовав боли – но сполна ощутив безграничное изумление.

Мастер Тэйрин, сын великого Заркина, поддержал тело своего подмастерья, не дав ему рухнуть в костер. Развернул еще теплый труп так, чтобы кровь, обильно хлещущая из горла, полилась прямо в огонь. Вкусив свежей крови, пурпурное пламя взвилось выше, переливаясь синим, зеленым, белым, золотым. Крепко обнимая труп подмастерья, Тэйрин начал читать заклинание. Это была очень древняя, очень темная магия, завязанная на крови. Гномы почти всегда проигрывали войны – а войны случались часто, потому что другие народы, презирая гномов, всегда хотели что-то у них отобрать. Гномы не были великими воинами. Но они были великими мастерами. Хотя и не всякий из них мог предаваться своему любимому делу открыто.

Гном Тэйрин читал заклинание над колдовским огнем, а вдали от него, внимая древнему призыву, оживали кости.

Вот подсвечник в доме эльфийки Аскандриэль медленно наклоняется – и роняет вставленную в него поминальную свечу на пол. Огонь охватывает дорогие ковры, лижет зеркальный пол, перебрасывается на парчовые занавеси – и вскоре весь огромный эльфийский дворец поглощает пламя.

Вот копье, висящее в шатре звероящера Зайритага, отделяется от стены, разворачивается острием вперед – и вонзается в горло спящего вождя.

Вот чаша, стоящая на каминной полке в спальне лорда Годфри, отделяется от доски и парит. Глаза черепа вспыхивают пурпурным светом, он щелкает зубами и стрелой летит на брачное ложе, где, разбуженная дурным предчувствием, визжит обезумевшая от страха леди Жоржина. Но тщетны ее крики. Никто не поможет.

Несподручно гномам заниматься магией – но от гномьей магии нет спасенья.

Тэйрин смотрит, как умирают потомки мучителей его народа, как корчатся в агонии наследники палачей. И улыбается. Он смотрит долго; потом, когда костер начинает затухать, бережно кладет тело Кирри наземь и закрывает ему глаза. Быть подмастерьем некроманта – тяжкое бремя. Но никто не выбирает свою судьбу. Тэйрин тоже не выбирал свою. Он – костяных дел мастер. Тэйрин-маг закончил свое первое, главное и единственное дело. Теперь он вернется домой и вновь примется за старое ремесло, прозябая в тени своего великого отца. И лишь иногда, может быть, смешает и высыплет в огонь немного порошка, натолченного из сухих костей…

Лишь иногда. Ведь это не более чем увлечение.

Ах, если бы деревья могли мурлыкать от удовольствия! Неяркие, но еще теплые лучи осеннего солнца заливают опушку, листья кажутся золотыми. Где-то вдалеке слышится будто стук копыт, словно невидимая кавалькада несется через лес. Это перестукиваются дятлы. Неслышно крадусь на звук, наступаю на ветку, пугаюсь хруста и прячусь за стволом широкой сосны. Авось не заметит. Дятел замирает на миг, но снова начинает стучать. У меня достаточно зоркие глаза, чтобы искать грибы, но я недостаточно остроглаз для охоты на птиц. Но я вижу, как на вершине сухой тощей сосны мелькает черный хвост. Стук раздается оттуда. Сейчас я обойду сосну по кругу и наконец увижу пеструю шапочку. Опускаю глаза к земле, чтобы видеть, куда ступаю, моргаю… Стук прекращается… Черный хвост исчезает, словно и не было его. Отец фыркает, как лошадь. Не поднимая глаз, я рассматриваю его сапоги, жду.

– В другой раз, – обещает отец.

Я осмеливаюсь посмотреть ему в лицо. Морщинки в уголках улыбающихся глаз над широкими скулами – единственный признак возраста. Мой отец, князь Дмитрий из рода Друцких, правитель Велижский, берет меня за руку, как маленького, и мы углубляемся в лес. На отце темный охотничий костюм, ткань добротная, выделана тонко. Его мягкие кожаные сапоги ступают бесшумно.

Я самый младший в семье, Юрий Дмитриевич Друцкий. Род наш многочисленный, старшие князья владеют богатыми землями южнее, близ Днепра и Березины. Мой отец тоже был самым младшим, вот ему и достался в удел болотистый край на Севере, в верховьях Двины. Мне четырнадцать лет.

– Жалуется на тебя Стефан, говорит, что ворон считаешь, ленишься рубиться мечом, – говорит отец.

Я с опаской разглядываю двуручный меч, который висит за спиной отца огромной рукоятью вверх. Моих ладоней нужно четыре, чтобы взяться за нее. А поднять?

– И братья твои так же мыслят, за то и дразнят тебя книжным червем. Много чего прочел?

Я пытаюсь уловить издевку в словах отца, но издевки нет. Отвечаю, все еще робея:

– Обе.

Кроме Библии, в нашем замке есть только две книги – «Поучение Мономаха» и «О Тристане и Изольде».

Отец кивает.

– Хочу, чтобы ты и дальше учился. Книжник и одновременно человек меча – это будет неплохо. Для того я вызвал тебе учителя. Он не смерд, хоть и не шляхтич. Они с женкой пришли к нам тому несколько лет назад, с болота. Когда татары набегали, – ты мал был, не помнишь, – Савелий помог нам на болотах укрыться, на руках тебя нес. Я пустил их пожить, в благодарность. Старуха знахаркой оказалась, крестьян наших лечила. Год как померла. Сам Савелий – лесной человек, сейчас увидишь.

– Почему лесной?

– Леса не боится. А еще он слов знает больше, чем мы все, вместе взятые. Прислушайся. Шаги слышишь?

– Нет.

Из леса появляется человек, совершенно седой, но лицо его не выглядит стариковским. Оно словно пеплом припорошено, а я не могу оторвать глаз от рук, в которых он теребит шапку, здороваясь. Пальцы кривые, темные, одной масти с костяной рукояткой ножа, что висит у Савелия на плетеном поясе. Тщательно выделанный пояс тот делает его широкую фигуру по-шляхетски статной. Одет же он по-крестьянски. Льняная, бывшая когда-то белой рубаха почти целиком прикрыта плотным зипуном, от древности ставшим коричневым. Савелий подходит к нам неспешным шагом, лапти по земле ступают бесшумно. На отца он смотрит, почтительно склонив голову. Разговор первым не начинает.

– Савелий, я хочу, чтобы ты обучил этого отрока лесной науке, – говорит отец.

Савелий испытующе смотрит на меня темными глазами, исподлобья.

– Не плутать научишь, грибы покажешь, ягоды, травы всякие, – продолжает отец, и я слышу в его словах не приказ, просьбу.

Косматые брови Савелия ползут на лоб.

– Заодно за парнем присмотришь.

Видно, что отец чего-то недоговаривает, и потому Савелий недоуменно смотрит ему в глаза, но ничего не спрашивает, переводит взгляд на меня, молчит.

– Ты на моей земле живешь! Я твои условия выслушаю. Завтра, может быть… А пока за грибами его возьми, – с напускной строгостью продолжает отец и указывает рукой на опушку. – Туда идите! Охота близко.

Мы с Савелием отходим. Батя разминает ноги, извлекает из-за спины меч и несколько раз рассекает прозрачный осенний воздух. Он ждет загонщиков, это братья, соседи, челядь – все на лошадях. Они и псари с собаками где-то по лесу уже гонят сюда зверя. Отец не знает, что за зверь выскочит на него из лесной чащи, для князя это сродни испытанию. Но я знаю: батя встретит любого зверя как положено. Сучья трещат, на поляну вываливается огромный вепрь. Подслеповатыми глазами он оглядывает округу, замечает неподвижную фигуру отца. Во всей нашей земле никто лучше князя не владеет двуручным мечом, я не боюсь за отца. Единец пятится. Поет рог – охотники близко. На тяжелых конях они ломятся сквозь лес, как и вепрь, ничуть не заботясь о тишине. Кабан рывком бросается на отца. Князь ловким, как в танце, движением уворачивается от клыков и опускает меч на поросшую жесткой щетиной холку. Раздается мерзкий хруст. Разрубленный почти надвое вепрь валится вперед, его кровь хлещет отцу под ноги. Князь отступает, высоко поднимая ноги, чтобы не испачкать дорогие сапоги, и ворчит:

– Эх, на вершок, а промахнулся!

Я спешу похвалить отца:

– Батя, вот это ты его располовинил!

– А хотел-то голову срубить! Теряю ловкость.

Вот бы мне так уметь! Я не могу оторвать от отца восхищенного взгляда. Савелий тоже смотрит на князя, но в глазах его равнодушие. Он замечает мой восторг, морщится:

– Не люблю охоты и не люблю собак.

Неожиданно Савелий замирает, словно пес в стойке. Что он учуял? Я тоже начинаю жадно шмыгать носом. Обычная лесная сырость, запах грибов, листьев, болота. И вот! Тонкий, чуть сладкий запах карамели. Через лес ломится кто-то большой, неуклюжий и пахнущий карамелью.

Охотники ближе, но из кустов на противоположной стороне поляны появляются не они, а лошадь.

Отец хохочет при виде неожиданной добычи. Убирает меч. Лошадь огибает отца, вепря и кровавую лужу по широкой дуге, спотыкается израненными ногами, роняет пену из пасти, трясет седой гривой. Словно по наитию, она находит меня и тыкается носом мне в грудь. Лошадь слепа.

Из леса выезжают загонщики, три моих брата с друзьями и челядью. Савелий невозмутим, его спокойствие передается мне. Свора собак беснуется, ищет жертву, но не решается наброситься. Савелий не реагирует, ему словно дела нет до собачьей ярости. Отец что-то говорит охотникам, но я не слышу его из-за хриплого лая. Наконец, псари оттаскивают свору в сторону, укладывают на волокушу кабанью тушу. Охотники все как один подстрижены по последней итальянской моде: длинные волосы до самых плеч. Отец кажется лысым по сравнению с ними. Никто из всадников не заботится о неприметности в лесу, на многих яркие плащи, а кафтаны украшены если не драгоценностями, то кружевами.

– Отпусти конягу, малец! – командует брат мой Василий и подает своего жеребца вперед.

Они под стать друг другу – массивные, широкие. Василию всего двадцать один год, но его рыжая борода больше отцовской. На отца сердит, потому отводит глаза и ловкости старшего Друцкого не радуется. Василий Дмитриевич мечтает получить в удел Жижецк, единственный городишко в наших землях, где, помимо Велижа, есть замок.

– Охота пустая, так хоть эту тварь затравим, потешим собачек!

– В сторону отойди! – вторит старшему брат Богдан, самый из нас подвижный.

Ему уже девятнадцать, подбородок его гладок, зато Богдан носит усы. Мне кажется, что под носом брата торчит густая черная щетка, но он к усам относится трепетно и насмешек не спускает. Ему обещаны Усвяты, древний и захиревший городок, но Богдану мало, он выпрашивает у отца в лен местечко Узкое на Ловати. Батя и согласился вроде, но наследство не оформил пока, ждет чего-то. Потому волнуется Богдан Дмитриевич, и конь под ним нервный, не желает успокаиваться, все перебирает тонкими ногами.

– Не дам! – говорю я и вдыхаю карамельный запах гривы.

– Она же старая совсем, ее из милосердия кончить надо! Дурень ты, братец! – смеется Андрей, мой третий брат, которому еще рано назначать удел.

Мне тоже рано. Андрей Дмитриевич всего на два года меня старше, мы с ним похожи: оба русые, безбородые, длинношеие и худющие. «Ветер качает» – это про нас. Но Андрюша во всем удачливее меня. И в учебе, и в седле. Он уже на службе, был замечен польским ипатом – лихостью выделился.

– Нет! – отвечаю я.

Лошадь я им не отдам.

– Зря, что ли, гнали?

– Не позволю, и все тут!

– Тьфу! – сдается Василий, и братья разворачиваются.

Отцу подают свежего коня.

– За мной! – весело кричит князь. – Научу вас, сынки, охотиться!

Охотничья ватага направляется обратно в лес, теперь ее возглавляет отец.

Один из всадников отстает. Он немногим старше меня, высокий, худой и подвижный. Борода не выросла, бритая голова прикрыта круглой шапочкой, из-под застегнутой на груди накидки торчит черный воротник. Он хочет потеснить Савелия, но конь не слушается седока, пятится. Савелий стоит, как стоял.

– А ну, перекрестись, смерд!

Охотник выпрямляется в седле, потом наклоняется, словно пытается клюнуть Савелия в темя крючковатым, как будто сломанным носом. Я узнаю его. Это сын нашего соседа, боярина Романа, школяр Ян. Он учится в университете, а сейчас отпускное время, вот он и приехал домой. Помню, он задирал меня маленького, а сейчас делает вид, что не узнал.

Савелий глаз не прячет и напоказ широко крестится левым польским крестом. Вроде и смотрит без издевки, но что-то во взгляде серых глаз ярит всадника. Тот шипит ругательство и хлещет коня. Савелий смотрит ему вслед все тем же спокойным твердым взглядом.

Карамельная лошадка постепенно успокаивается.

– Отпусти ее, – велит Савелий, его взгляд полон тоски.

– И куда она пойдет?

С сожалением размыкаю руки. Савелий не отвечает, но я сам вижу, что слепая лошадь, спотыкаясь, бредет в сторону болота.

– Я возьмусь нянькать тебя, отрок, – говорит Савелий.

Я неожиданно этому рад.

Избушка Савелия стоит на отшибе, у самого леса. Изгородь украшена огромными бурыми букетами папоротника, я с изумлением рассматриваю их. Похожие на перья гигантских птиц листья давно засохли, осыпаются.

– То старуха моя… – поясняет Савелий, указав на ограду. – Нечистую силу отваживала.

Мы проходим к двери мимо низеньких яблонь-первогодок.

– На ту половину двора не ходи, – предупреждает дядька. – Там у меня пчельник.

Обутой в лапоть ногой Савелий сгребает пыль, разравнивает ее.

– Вот те первая задачка. Представь себя на крыше хаты. Сможешь двор нарисовать?

Дядька поднимает с земли и сует мне хворостину. Я послушно рисую квадрат избы, квадрат двора, баню, сараи, точками помечаю ульи и рисую маленькие деревца – яблони.

– Хорошо! – Савелий стирает мой рисунок. – Теперь нарисуй отцовские владения. «Прикол-звезда» – вверху.

Я шарю глазами по ясному небу, и Савелий приходит на помощь:

– Вон там она! Начни с реки.

Прутом вывожу кривую линию – Двина.

– Велиж обозначь кружком. Так. Мы где?

– Кто мы?

– Веска наша.

– Березуха вот здесь. – Я ставлю точку в вершке от Велижа.

– Эх хватанул ты расстояние! Ладно. Какие города отцовские знаешь? На каких реках? Сразу рисуй. Ближайший?

– Усвяты на Усвяче.

Я ставлю точку и веду линию реки сверху вниз к Двине.

– Как далеко?

– Два дня пути.

– А за Усвятами что?

– Узкое на Ловати, – отвечаю и, не дожидаясь вопроса, уточняю: – Еще полдня по тракту через болота.

Я провожу еще одну линию снизу вверх, рядом с нарисованной.

Савелий морщится:

– Реки, пожалуй, не такие прямые. И в чем смысл двух таких владений рядом?

– Торговля, – как на уроке, отвечаю я, – по Ловати с Новгородом, по Двине с немцами.

– А самый дальний город?

– Жижецк, больше семидесяти верст до него.

Я, высунув кончик языка, старательно веду кривую извилистую линию Жижицы из правого верхнего угла рисунка к Двине.

Савелий щурит глаз, оценивает рисунок. Вроде доволен.

– Ладно, соседей опиши. Вот здесь кто?

Он лаптем показывает пустое место на земле справа.

– Князья Бельские.

– На юге?

– Родичи наши, Друцкие из старшего рода.

Молча дядька показывает на земли слева.

– Бояре Ильиничи, – называю я и указываю в пересечение Усвячи и Двины. – День по реке. А дальше великокняжеские земли.

– А в Жижецке у нас кто стоит?

– Гарнизон польского короля.

– Против кого стоит?

– Против Новгорода.

– Вот и ошибся! Новгород нынче московский князь Иван взял под свою руку. Ладно, хватит, идем в дом, я тебе киселя налью.

Хата бревенчатая, низенькая, пол земляной, чисто выметен. Потолка нет, из-под соломенной кровли со стропил в единственную комнату свешиваются связки грибов. Грибы сплошь белые. Они уже подсохли и пахнут! Я глотаю слюну.

– Ух ты!

Из кучи корзин за печью Савелий вытаскивает мне одну, а себе за плечи забрасывает кузовок. Все сплетено добротно, ни кусочка лозы не торчит.

– Шапку свою здесь оставь, упаришься, – Савелий протягивает мне другую.

В лесу пахнет грибами и совсем не пахнет палыми листьями.

– Не показывай лесу нож! – учит дядька Савелий. Я аккуратно, чтобы ненароком не растоптать, становлюсь на колени перед подберезовиком и, прежде чем достать нож, украдкой оглядываюсь. Вон еще одна бурая шляпка, а неподалеку другая. Осень стоит солнечная, и шляпки грибов хорошо видны из-под листвы. Мой нож не такой, как у Савелия. У дядьки нож кривой, короткий, с потемневшей от времени рукоятью. Как пальцы хозяина. Прежде чем положить срезанный подосиновик в корзину, я вынимаю попавшие туда листья и укладываю гриб к грибу так, чтобы не мять шляпки.

Среди подберезовиков попадается незнакомый гриб, я наклоняюсь и щупаю его ножку двумя пальцами. Ножка мягкая, значит, поганка. Радуюсь своему чутью, кошусь на Савелия, но тот не обращает на меня внимания.

Не собранные вовремя опята разрослись лопухами и до человеческого роста украшают пни диковинными коричневыми цветами. Мы их пропускаем. Наша цель – сплошь благородные, сытные грибы.

Вот еще одна великолепная шляпка. Ножки опять не видать, но на сей раз я опускаюсь на колени, вынимаю из-за голенища кинжал, какой полагается шляхтичу, и уверенно режу ножку. Твердая! Угадал! Благородный гриб!

Между деревьями тянется полоска серых шляпок. Савелий наклоняется над ними:

– Моя Алевтина называла их «мышатами» и собирала маленькими. Во рту хрумкали. Хорошая была баба, все меня лечила. Теперь вот мне приходится в Витебск плыть каждый месяц. Там у жидов аптека есть хорошая. Не… Не собирай их. Старые. Они сразу после дождя уже червивые.

Что-то чернеет над травой, и я вновь присматриваюсь, наклоняюсь. Это обманка – бурый лист застрял в былинках, не смог упасть на землю и притворяется боровиком. Пока не потрогаешь – не поймешь, что ножки-то нету.

Чей-то недобрый взгляд обжигает сквозь кусты, я вздрагиваю, резко оборачиваюсь. Хищная фигура изгибается и теряется в листве.

– Савелий, волк! Смотри!

– Где? Не, княжич, стой, не паникуй раньше времени. Идем смотреть.

Мы крадемся, причем я укрываюсь за широкой спиной дядьки.

– Вот это? Коряга! Да, на волка похожа.

– Он смотрел на меня! – протестую я, уже понимая, что зря.

Дядька вместо ответа улыбается.

Савелий не носит оружия. Странный мужик, охоту вон не любит. Откуда он взялся? Интересно, отец позволит ему меня наказывать?

– Савелий, а ты меня грамоте будешь учить? – решаюсь спросить.

Дядька смотрит на меня с недоумением. «Ведь монахи для того есть», – написано на его лице, но вместо этого он говорит:

– Не только. Вот ты прошел несколько одинаковых грибов.

Савелий срезает их.

– Я не знаю, съедобные или нет?

– А присмотрись!

Я смотрю на срезанные ножки.

– Червивые встречаются. А ты видал червивые поганки?

Дядька поворачивает ко мне шляпки:

– Вот! Некоторые шляпки погрызены. Значит, звери их тоже едят. А еще срезанную ножку можно лизнуть. Чуток совсем. Не бойся. Горько?

Я касаюсь кончиком языка места среза:

– Нет, не горько.

– Выходит, съедобный гриб.

– А называется как?

Савелий показывает на прилипшие к молодым грибам листья.

– Потрогай!

Я трогаю. Шляпки скользкие, словно в масле.

– Маслята. Их в этом году богато в лесу.

Савелий откидывает холстину со своей корзины, там сплошь маслята.

– Ты ж вроде берешь только белые?! – удивляюсь я.

– Так то ж разнообразие, – усмехается Савелий.

Я вслушиваюсь в диковинное слово.

Год спустя во внутреннем дворе замка тиун Стефан бьется на саблях со мной и братьями. Обязанности управляющего хозяйством он совмещает с наставничеством в ратном деле. Наши клинки стальные, но затупленные, учебные.

Андрей сражается с Василием. Старший брат за год стал еще толще, кожаный панцирь еле налез на него. Сейчас он стоит неподвижно, а Андрей скачет вокруг него, словно шавка вокруг бугая, и наносит хлесткие удары словно плетью. Всерьез Андрей не атакует, ждет, пока Василий выдохнется. Но тот силы бережет, ждет, когда у брата терпение лопнет.

Наш наставник Стефан – тиун отца, сабельному делу учит нас в свободное от поездок за оброком время. Он в сером длинном зипуне и шапке-венгерке. С перышком. Перо серое и красиво играет, когда Стефан смотрит на нас строго.

Мой противник – Богдан. Ему лень драться в полную силу. У брата характер переменчивый, хоть и не такой взрывной, как у Андрея, тот вообще порох! За год Богдаша утратил интерес к военной службе и теперь донимает отца своими торговыми планами, один смелее другого. Василию тоже нет дела до урока, другим занята голова. Он невесту себе высмотрел, красотку из рода Бельских, только не торопится отец с нашими женитьбами. Один Андрей послушно отрабатывает упражнения, старается. Аж кончик языка высунул.

– Может, мы тебя, Юрок, в монастырь отдадим? – дразнит меня Богдан.

Стефан замечает его леность и резким ударом тычет меня тростью в живот:

– Шибче, Юрий Дмитриевич! Шибче. Выпад! – командует тиун и оборачивается к дядьке. – Савелий, чего уставился? Смешное что-то увидел?

Я, не сумев сделать выпад нужной глубины, валюсь на песок. Богдан изящным шагом назад уклонился от удара, даже не пытаясь отбить. Учитель фехтования фыркает сердито, но Савелий лишь пожимает плечами.

– Зря ты ему сабельку дал, отрежет себе чего ненароком.

– А что, ему батин двуручный меч сразу дать?

– Ну зачем же – сразу? Только парубок у нас долговязый, нескладный. Несподручно ему с длинными руками сабелькой махать.

Наступает тишина. Старшие братья прерывают урок, прислушиваются. Все выжидают, молчат. Я тоже молчу. По спине бежит струйка пота.

– Копье, – выносит вердикт Савелий.

– Ишь, советчик нашелся. – Стефан вырывает из моих рук саблю и запускает в Савелия.

Дядька уверенно отбивает летящий клинок палкой, сабля соскальзывает и втыкается в песок. Савелий и бровью не ведет, стоит себе, смотрит на качающуюся у его ног рукоятку. Только предательская бледность растекается по его лицу. Братья хохочут:

– Что, Савелий, испужался?

– Цыц! – рявкает Стефан, он тоже бледен. – Брысь в терем!

Братья галдят, но подчиняются. Савелий головы не поднимает. Смотрит на сапоги тиуна и медленно пятится к воротам.

– Странный у тебя дядька.

– Так ты его испугал? Взаправду?

– Испугал, говоришь? Не знаю я смердов, кто летящую саблю способен отбить. Четвертая!

Я снова встаю в позицию, но продолжаю думать о Савелии, который ждет меня за воротами.

Стефан не торопится, словно специально затягивает урок, и я боюсь, что Савелий уйдет, не дождавшись меня. Наконец урок заканчивается, и я выхожу. Он ждет.

Мы минуем Березуху, к Савелию не заглядываем и углубляемся в лес. Идем долго, около часа, никакую добычу не ищем. Возле неприметной сосны Савелий жестом указывает сворачивать с тропы.

Здесь лес зарос толстыми березами. Они совсем старые и уже утратили белизну стволов. Кустов нет, и трава растет редко. Подберезовики под стать березам – гигантские, редкие, на широких ножках. Сразу набираю половину корзины. Равнодушный Савелий думает о чем-то своем. Я не мешаю.

Чем глубже в лес, тем сильнее корни деревьев подрыты кабанами, грибов тут точно не будет. Савелий ведет меня дальше.

За березами начинается редкий ельник. Вижу несколько крошечных белых, что растут рядком, словно сыроежки. Их я оставлю на следующую неделю – деток трогать негоже. Ельник густеет и темнеет. Земля покрыта мхом, запах которого заглушает все остальные запахи леса. Я пробую идти быстрее, но Савелий отстает и плетется сзади.

Мы выбираемся на ровную поляну, покрытую ярко-зеленой порослью.

– Стой!

Голос Савелия серьезен, и я подчиняюсь. Дядька нависает надо мной сзади.

– Княжич, а ты видел в нашем лесу ровные поляны?

– Нет, – отвечаю, подавляя смутную тревогу.

Дядька подымает с земли сук и швыряет его как можно дальше. Сук с сочным чавкающим звуком проваливается в траву.

– Топь.

Мы разворачиваемся и обходим «поляну» через бор, заросший папоротником. Грибов тут нет.

Дальше лес – темный, где нет ни травы, ни мха. Зато грибов! Полным-полно! То полянка подберезовиков, то полянка белых. В охотничьем азарте я не сразу замечаю, что лес напоминает поле боя. Повсюду валяются свежие березовые стволы. Густая хвоя елей застит солнечный свет.

– Что здесь случилось? – спрашиваю я.

– Ельник пожрал березняк.

– Это у них война такая?

– Нет. Неправильное слово, – морщится дядька. – Ели, они наследуют березам.

– А березы кому наследуют?

– Соснам. Лес всегда начинается с сосен. Им не нужна тень. Зато бор, когда разрастается, дает тень лиственным деревьям. А ельник родится, когда тень от смешанного леса становится густой. От елей больше всего тьмы.

– А что после елей? Ели последние?

Савелий некоторое время думает.

– Иногда последние, а иногда белки приносят в лес желуди. И появляются дубы. Они и в лиственном лесу появляются. Вот дубы последние. Дуб соседей не любит и, когда разрастается, остается один. Соков земли не хватает другим деревьям. Все достается дубу. Как называется дубовый лес?

– Дубрава, – отвечаю я, как на уроке.

Дубрава есть за рекой, на землях моего будущего тестя. Да, и у меня в этом году появилась невеста. Зовут ее Зося, она младшая сестра Яна и тоже старше меня. Их отец, боярин Роман из рода Ильиничей, владеет Дречилукским уделом чуть ниже по реке.

Я вижу впереди упавшую ель, чьи острые сучья торчат в нашу сторону, будто копья, преграждая проход. Смотрю направо. Под прямым углом к первой там лежит еще одна ель. И слева еще одна. Сломанные ели повалены беспорядочно, тропы нет. Я смиренно ожидаю, что дядька возьмет меня «на ручки» и перенесет в безопасное место. На лице Савелия появляется досада, он молчит, сердится на самого себя. Раз мы зашли в бурелом, значит, дядька зевнул и пропустил нужную просеку. И что там за просека? Одно название. В деревне никто не помнит, когда ее прорубали и прочищали. Савелий мою немую просьбу не замечает, я стал в этом году тяжел, для того чтоб возить меня на закорках. Он достает из-за пояса топор и принимается рубить проход.

Мы идем дальше, и высокая густая трава достигает моей груди. Чтобы уберечь грибы от сора, я подымаю корзинку над головой, но трава вскоре понижается, превращается в яркую осоку. Под ногами чавкает, значит, близится болото. Грибов там точно не будет, и я тяну равнодушного Савелия в сторону.

Передо мной – пень. Огромный распустившийся опенок задранной кверху шапочкой прикрывает второй гриб, поменьше, ко второму льнет ножкой третий, совсем крошечный. Отец, мать и детеныш. Я жалею, что не взял с собой пергамент, и вдруг понимаю, что яростно завидую Зосе, у которой есть мать. У меня матери нет.

За пнем мы находим не гриб, а отца Даниила, который стоит на коленях и срезает лисички. Нас он замечает, когда мы подходим совсем близко, и радуется. Щурит близорукие глаза, улыбается, как ребенок.

– Здравия тебе, княжич, и тебе, Савелий!

Настоятель велижского храма нашел время вырваться по грибы, и оттого от уголков его глаз бегут к вискам морщинки, лучики счастья.

– И тебе не болеть, – отвечает Савелий.

– Хороший день! – Батюшка хвастливо указывает на свою корзину. Разного размера благородные грибы завалены сыроежками и лисичками. Шляпка каждого крупного гриба разрезана надвое – батюшка не любит червивых.

Мы переглядываемся, Савелий снимает кузовок и словно нехотя откидывает холстину. Его маслята сплошь одинакового размера, без единой червоточинки.

– Тьфу ты, нечистая сила, – с беззлобной завистью ругается отец Даниил.

Лицо Савелия идет пятнами, словно его ударили. Он отшатывается и накрывает кузовок холстиной. Батюшка ничего не замечает и обращается ко мне:

– Приходи ко мне в храм Библию читать, в субботу.

Я морщусь, но батюшка не отстает:

– Придешь?

– Мы же ее с тобой читали, отче. Там вряд ли что-то новое будет.

– Вот чудак человек, – наигранно удивляется батюшка и, словно актер, оборачивается то в одну сторону, то в другую, будто ищет поддержки у деревьев. – Разве Библию читают ради знаний? Ее читать надо, потому что она мысли в голове мнет, чтоб текли быстрее. Ты ж лик свой по утрам умываешь не для того, чтобы что-то новое в зеркале увидать? Вот так и Библию надо читать. Приходи!

Он пробует отыскать взгляд Савелия, но дядька угрюмо смотрит в лес. Молчание затягивается. Наконец Савелий бурчит:

– Ты бы, отец Даниил, не ходил так далеко. Один и безоружный. Вот в прошлое полнолуние опять человек пропал. Волки, что ль?

– Я человек божий.

– И что? Бог тебе в топь жердю протянет?

Батюшка вместо ответа подымает глаза к небу.

– Ладно, бывай, отче, зайду, – обещаю я.

Мне вдруг становится жаль его, духовный отец как-никак. Батюшка кивает удовлетворенно и удаляется мелкими шагами. Я смотрю ему вслед, и одна мысль не дает мне покоя.

– А с чего ты так испугался его, Савелий?

– А чего обзывается?

Теперь мне ясно, что угрюмый невозмутимый Савелий на самом деле боится батюшку, как девица жениха на смотринах.

Савелий движется по лесу величаво. Он не кланяется веткам и не увертывается от торчащих сучков. Посохом отодвигает ветки и молодые деревья, попадающиеся ему на пути. Как бы ненароком я придерживаю упругую колючую лапку елки на уровне пояса Савелия, а когда дядька приближается, внезапно отпускаю ее. Дядька невозмутимо отражает ветку посохом и даже не бранит за шалость. Он задумался.

На опушке появляется звериный силуэт. «Кошка?» – собираюсь спросить я Савелия, но конфузливо проглатываю вопрос. Откуда тут кошка? Присматриваюсь – лиса. Маленькая, но толстая. Увидев нас, она снова прячется в зарослях.

В лесу становится теплее, вялые комары собираются вокруг нас, но им не хватает злости, я отмахиваюсь от них лениво. Крапива под стать комарам. Рыжая, пожухшая, она не жалит запястья, щекочет.

– Дядька Савелий, а почему в нашем лесу нет медведей?

– Почему – нет? Есть!

Савелий улыбается и показывает мне меховую кисточку на рукоятке своего ножа. Ею он очищает грибы от листьев и иголок, прежде чем положить в корзину.

– А почему мы их никогда не видали? – не отстаю я.

Улыбка Савелия становится загадочной, он не отвечает.

Мы утыкаемся в стену непроходимого молодняка. Стволы толщиной в руку растут слишком густо, не прорубиться. Мы идем вдоль них, словно по просеке. Здесь все исхожено крестьянами, тропа вьется – кажется, что она огибает выброшенные кем-то червивые сыроежки. Я вполглаза смотрю по сторонам, без цели, корзина почти полна. Савелий ведет меня домой.

Просека резко виляет в сторону, и я замираю, чудом сдержав крик. Прямо посреди тропы высится огромный гриб-альбинос, полностью белый от корней до самой макушки. Я сразу понимаю, что это за гриб. Породу его никто не знает, нет такой породы. Он появляется из-под снега каждую весну и торчит из года в год, ждет, что его срежут, словно в лица прохожим заглядывает. Но никто не рискует. Старики говорят, что не простой тот гриб, а грибной царь. Старикам верят, вот и не берут гриба, боятся. А как взять, когда стережет его сам Хозяин леса? Оно конечно, кто рискнет срезать грибного царя, тот вправе загадать заветное желание. Но если желание покажется Хозяину пустяком – жуткая гибель ждет гордеца. Вот и не хотят тревожить Хозяина леса. Живет он себе в самой чаще, в глубине болот, заплутавшими грибниками и охотниками пробавляется, и пусть его. Не буди лиха! Никто в лес без нужды не суется. Торговые люди собирают караваны, чтобы ехать из Велижа в Жижецк, а на ночь разворачивают табор. Один отец мой ничего не боится, ходит где хочет и когда хочет. Бают, что мир у него с Хозяином леса, потому не боятся князья Друцкие нечистой силы, да кто их, те байки, слушает. Только без страха правит батя своими угодьями, затерянными среди лесов и болот, и смердов пускает на свои земли жить и кормиться. Растят они жито и коноплю, платят оброк чаще пенькой, чем хлебом, молятся богу да добрых князей Друцких благодарят. Отец продает ту пеньку купцам, богатеет, и всем хорошо. А что про нечистую силу болтают – так говорить не запретишь. Пусть себе говорят.

Вон и Савелий не боится Хозяина. Вот почему отец выбрал его в дядьки! Чудак человек, Хозяина не боится, а батюшку робеет.

Додумать мысль я не успеваю. Тропа приводит к канаве, через которую переброшены два бревна. Почти касаясь шершавой коры, торчит из земли отличный подосиновик. Я же тут проходил на прошлой неделе! Когда успел вырасти? Отправляю гриб в корзину, к собратьям, облепленным палыми листьями. Мне лень очищать от них грибы. В глаз мне попадает соринка, я часто моргаю. Лес словно срывает покров, и через набежавшую слезу я вдруг вижу целую полянку подосиновиков. Всего дел-то – пролезть под кустами. Я становлюсь на четвереньки и ползу, чувствуя, как цепкие ветки впиваются в ткань на спине. Особо вредная колючка добирается до кожи, но мне все равно, азарт охватил меня. Я набираю отличных, крепких, пахнущих летом грибов прямо в подол рубахи и, не разгибаясь, лезу обратно к Савелию. Как вдруг кто-то срывает с меня шапку! Закипая от гнева, я оглядываюсь в поисках обидчика. Савелий хохочет: шапка висит на ветке. Я тоже смеюсь, роняя только что собранные грибы в траву.

– А ты, княже, жадный, – говорит Савелий, отсмеявшись. – Мог бы и белкам оставить.

Но я не чувствую себя виноватым.

– Не. Не жадный, а настойчивый. Должны же у меня быть качества, благодаря которым мои пращуры стали князьями? – торжественно пересказываю слова отца.

Савелий хмыкает, расстилает холстину и высыпает содержимое моей корзины. Перебирает и ворчит:

– Зачем лопухов набрал? Дешевое тщеславие. Учу тебя, учу…

Гигантские шляпки подберезовиков слишком мягкие, они отваливаются от ножек и расползаются в руках.

Ой, не простой мужик Савелий! Словечками бросается не мужицкими. «Тщеславие». Разве так мужики говорят? У них короткие рубленые фразы, без красивостей. И слова короткие, из трех слогов, не более. «Лишний» слог смерды обычно глотают. У них «врона» вместо «ворона». Содержимого дядькиной корзины я не вижу, она аккуратно прикрыта холстиной от листопада. Видать, основательность – еще одна причина назначить Савелия мне в учителя.

Пока я ищу причины, дядька наводит порядок в моей корзине, и мы идем дальше. Тропа сливается с Королевской дорогой. Дорога заросла мхом, она брошена столетия назад. Меня тяготит молчание.

– А почему эту дорогу называют Королевской? – спрашиваю просто так, лишь бы что-нибудь спросить.

Савелий презрительно сплевывает:

– Ни короли, ни князья дорог не строили. А эта вообще странная: ведет из ниоткуда и упирается в реку, где нет и никогда не было моста.

Дядька идет сторожко, косится в сторону: ждет, когда снова появится наша тропа. Не нравится ему Королевская дорога. Тревога передается мне.

– Реку я тоже не люблю. Мужики окрестные обезрыбили ее, рыбачить на лесные озера ходить станем. Вот там улов! Караси – во! – обещает Савелий и показывает лопату-ладонь. – Чисто твои карпы с ярмарки.

Мы возвращаемся на тропу, лес снова другой. Палая листва покрыла землю и громко шуршит под ногами, забивает собой иные запахи. Сквозь кроны высоких деревьев на меня обрушивается солнечный свет. Осень близко, но солнце еще яркое, с радостью подставляю ему лицо.

– Шагай, шагай, княжич, – ворчит Савелий и добродушно подталкивает меня в спину. – Вот наступит Воздвиженье. Земля сомкнется, перестанет питать соками и грибы, и деревья, застынет. И нам на печь забиваться скоро. Синичку, что ли, завести?

Порыв ветра срывает с деревьев облако листьев. Они, медленно покачиваясь, опускаются на землю. Солнечный свет играет всеми оттенками осенних цветов: желтый, зеленый, коричневый, багряный… Пока облако не редеет, я любуюсь им, задрав голову.

Руки устают, и корзина становится неподъемной. Какое-то время я перекладываю ее из руки в руку, но в конце концов прижимаю к груди. Так и иду, вдыхая аромат грибов. Корзинка – с горкой! Я совершенно счастлив!

Сквозь строй деревьев виднеются крыши хат, но Савелий не хочет идти по околице. Ворчит:

– Все бы тебе хвастать добычей и дразнить крестьян!

Мы забираем в сторону. Справа от нас вереница баб возится среди пожухлой травы. Это бабий лес. В нем нет кустов, только сосновые стволы. И настоящих грибов тут нет, попадаются одни сыроежки, и те редко. Зато летом полно земляники, аж обувка краснеет. Сейчас для ягод не сезон, бабы, как и мы, вышли по грибы. Тут и там мелькают цветастые платки, бабы перекрикиваются звонкими голосами, чтобы не потеряться. У них маленькие нарядные корзинки, чтобы нести не тяжело было. Мы незаметно проскальзываем мимо.

– Дядька Савелий, а я у тебя заночую?

– Чего так?

– Братья воевать собрались, в Торопец поедут. За трапезой снова станут ныть, что король их не ценит, отец уделов не режет. А потом напьются и в сотый раз расскажут, как год назад отразили русский набег. Может, подерутся еще. Или песни горланить станут. Надоело. Скука. Не хочу я.

Савелий, прежде чем ответить, смотрит на небо. Выдавливает, словно нехотя:

– Ладно.

Но я вижу, что он доволен.

В лесной хижине уютно и тепло, в густой грибной дух вплетаются странные сладковатые нотки. Мед, что ли? Я с облегчением ставлю корзину на земляной пол, скидываю сапоги и валюсь на набитый сеном тюфяк в углу. Сразу же засыпаю, предоставив Савелию разбираться с «уловом».

– Княжич, вставай, беда! Бежать надо!

Савелий выглядит так, словно не ложился.

– Что стряслось?

– На замок напали!

Вскакиваю и бегу вслед за Савелием прямо сквозь заросли, ветки хлещут по лицу. Мне не больно. Велижский замок окружен огнями, слышен лязг оружия и амуниции. Солдаты. Бесшумными тенями мы проносимся мимо.

Почти сразу я понимаю, что оборона вот-вот рухнет. Слышу, как отец изрыгает проклятья с вершины замковой Вежи. Отборные ругательства заглушает звон мечей.

– Эх, холопы продали господ! – говорит Савелий и презрительно сплевывает под ноги.

Он резко останавливается, толкает меня в придорожную канаву, падает рядом сам. Мимо на рысях проносится отряд конных. Во главе меж двух факельщиков Ян Ильинич нетерпеливо стягивает с плеча лук. Дядька смотрит им вслед, вздыхает:

– Не выдюжит один князь Димитрий. Пошли, княжич!

Я хочу к отцу, но Савелий тянет меня в лес, к болоту. Иду к болоту.

Светает. Я покорно стою на кочке, проворный Савелий рубит молодые деревья и стелит гать. Иногда он бесцеремонно, как маленького, переносит меня с кочки на кочку. Я стараюсь пореже дышать. Болотная сырость заполняет грудь вязкой тяжестью, но Савелий не обращает внимания на запах топи. Следующая кочка неустойчива, я с трудом удерживаю равновесие.

– Эх, Юрий, подвел я старого князя, – вздыхает Савелий, резко обернувшись ко мне.

Он смотрит на что-то за моей спиной, я хочу обернуться, но боюсь свалиться с кочки. Очень четко вижу, как лицо Савелия бледнеет, а из груди его вырастает треугольный наконечник. В глазах Савелия тоска, он поворачивается к болоту, словно хочет еще разок посмотреть на обманщицу топь, покрытую маняще свежей травой. Тяжело, словно дуб, дядька рушится, расплескивая лицом вязкую жижу. Из спины его торчит черно-белое оперение арбалетного болта. Белая серединка краснеет, пропитываясь свежей кровью, темное пятно медленно расползается по старому кафтану. Я не отрываясь смотрю на секунду назад источавшее звериную силу тело, на могучего человека, разом превратившегося в беспомощную куклу, пока меня грубо опутывают толстой веревкой, плотно прижимая мне руки к бокам.

– Пшел, щеняка! – слышу я грубый приказ, сопровождаемый рывком веревки.

Наконец я отвожу взгляд от тела Савелия и вижу солдат в великокняжеских доспехах. Покорно иду обратно к замку.

Городская площадь Велижа залита слишком ярким для осени солнечным светом. Толпа теснится около помоста, освобождая благородным зрителям места поудобнее. В отличие от смердов, радующихся предстоящему зрелищу, благородные похожи на стаю кур, забившуюся под насест. Того и гляди заквохчут тревожно. Смешно, но мне не до смеха. На помосте стою я, связанный. По бокам двое дружинников, охраняют ли, стерегут ли – не понять. На другом конце помоста, тоже под охраной дружины, стоит связанный отец. Между нами – старое деревянное княжеское кресло. С балкона Вежи на нас смотрит роскошно одетый старик с короной на голове. На лице старика презрительная скука, вокруг него рыцари в богато убранных доспехах. Впервые я вижу великого князя литовского и короля польского Казимира Четвертого.

Высокий монах со стеклышками на носу поднимается на помост, встает перед нами и вслух читает с норовящего свернуться в трубочку пергамента. Трескучие фразы, составленные из знакомых слов, понятны не сразу, их жуткий смысл я постигаю постепенно.

– …С божьей помощью… раскрыто участие князя Дмитрия из рода Друцких в заговоре казненных ранее Михаила Олельковича князя Слуцкого и Ивана Юрьевича Гольшанского. Оные князья… нарушив вассальную присягу… задумали убить Великого князя Литовского Казимира Ягайловича и захватить престол…

– Десять годков прошло с того, – слышу я ропот толпы, – или того больше!

Монах невозмутимо продолжает чтение:

– …Найдено письмо… собственноручно князь Дмитрий подписью… подтверждает причастность к кругу заговорщиков… неопровержимое доказательство…

Мой отец? Заговорщик? Какое еще письмо? Я изо всех сил пытаюсь вспомнить, писал ли отец хоть что-нибудь, но не могу. И прибора у него не видел никогда, все писарь с собой носил.

– …Князя Дмитрия Друцкого к смерти через отсечение головы… сынов Василия, Богдана, Андрея Друцких лишить уделов, отловить и взять под стражу для дознания, назначить наследником же всех земель рода Друцких… князя Юрия Дмитрича Друцкого…

Чтец перечисляет наши уделы, а я удивляюсь. Думаю, что ослышался. Не мог же он на самом деле это сказать! Меня – наследником всех земель? Зачем?

– …Приговорить оного к ослеплению… за малолетством и немощью назначить опекуна… боярин Роман Ильинич Дречилуцкий… немало способствовавший раскрытию… представившего письмо… Друцкого Велижского в приснопамятном заговоре…

Так вон кто, оказывается, письмо «нашел»! Я в ярости сжимаю кулаки и встречаюсь взглядом с отцом. В глазах отца пустота. «К смерти через отсечение головы», «отловить и взять под стражу», «приговорить к ослеплению»… Неужели это – про нас? Слезы наворачиваются на глаза.

Толпа гудит. До меня долетают слова:

– Отомстить за родичей не сможет…

– А старшие князья Друцкие, в Луцке?

– При заложниках Дмитричах? Пока живы, будут тихо сидеть.

Монах, закончив читать, спускается за оцепление, где я вижу Савелия – живого! Кафтана на нем нет, белая рубаха сливается с бледным как мел лицом. Он шепчет на ухо монаху, и тот поворачивает голову, смотрит на Савелия пристально, с недоверием. Все же кивает, соглашаясь, что-то негромко говорит палачу. Подручные палача не медлят, усаживают меня на деревянное кресло, привязывают руки, ноги и голову веревками. Затыкают рот кляпом. Один из них задирает мне веки, мажет липким и приклеивает их ко лбу так, что я не могу моргнуть.

Палач поднимает ослепительно сияющий медный щит с изображением нашего герба. Я смотрю, как солнце касается рельефного родового герба Друцких. «В червленом поле обращенный вниз острием меч серебряный», – мысленно произношу я. Палач ловит солнечный зайчик, направляет мне в левый глаз. «Меч с золотым эфесом, по обеим сторонам которого четыре полумесяца», – упрямо твержу я. Пробую моргать. Тщетно. Жгучая боль наполняет глаз, скулу, взламывает висок. «Четыре полумесяца, по два с каждой стороны», – повторяю я так, будто самое важное сейчас – это описание родового герба. Нестерпимо яркий свет проникает в мозг, со звоном лопается там, рассыпаясь сотней иголок, и гаснет. Второй глаз полон слезами так, что я ничего не вижу, только ощущаю невыносимую пульсирующую боль внутри головы, за бровями. «Полумесяцы, обращенные рогами друг к другу!» – я изо всех сил сосредотачиваюсь на описании герба. Чувствую, как дрожит рука палача. Серебряный меч на червленом щите вспыхивает в последний раз, и меня окутывает бесконечная темнота. Я надеюсь потерять сознание. Чтобы перестать чувствовать боль. Чтобы не слышать звуков мира, который мне не суждено больше видеть. Но тщетно. Сквозь маету подступающего, но так и не наступившего беспамятства я слышу плач, бабий вой, выкрики из толпы. Дробный перестук застилает иные звуки. Сквозь боль я вслушиваюсь, силясь понять, что это, и понимаю, содрогнувшись. Это катится по доскам отрубленная голова отца. Князь Дмитрий Велижский, как положено Друцким, умер молча.

Грубые руки развязывают меня, ставят на колени, плещут в лицо водой. Я наконец могу смежить веки. Тьма под веками не совсем черная, скорее багровая. Цвета венозной крови.

– Вот твоя опочивальня, выродок!

Меня бесцеремонно толкают в спину, я пытаюсь удержаться на ногах, но спотыкаюсь и падаю на теплые живые тела. Это свиньи. Они визжат и шарахаются в стороны. Под ладонями моими сено и сухое свиное дерьмо. Я поднимаюсь и ощупью выбираюсь из свинарника.

– Сюда, княжич, сюда, – манит меня незнакомый голос.

Я иду на голос. Может, повезет, и удастся выбраться за ворота замка. Но надежды тщетные: мне ставят подножку, и я снова падаю. Со всех сторон раздается злобный смех. Сколько их? Я шарю руками по полу, пытаюсь понять, где нахожусь.

– Хватит, попили нашей кровушки!

– И чего боярин Роман решил, что мы за ним смотреть станем? Тьфу!

Плюют, похоже, в меня, но не попадают.

– А ну пшли вон, холопье! Разошлись по работам! – лязгает смутно знакомый голос.

Я силюсь узнать голос, но не могу. Оказывается, без глаз это трудно.

– Кто позволил глумиться над моим будущим зятем?

Вот, значит, кто на выручку пожаловал! Роман Ильинич, собственной поганой персоной. Чего ему быть добрым ко мне, сыну его стараниями убиенного князя?

– Ты! Стоять, пся крев. Умыть его! Одежду дать чистую. И чтобы – ни-ни у меня!

Мне помогают подняться.

– Не благодари, – говорит Роман Ильинич, это уже мне.

Гневные слова готовы сорваться с моих губ, но я закусываю их вместе с губами.

– Я могу приказать им ухаживать за тобой, но любить они тебя не будут, извиняй, – предупреждает будущий тесть, наклонившись к моему уху.

Любви холопов мне не надо. Я молчу.

– Хозяйство вести мой Янек тебе поможет, – продолжает Роман Ильинич.

Меня передергивает, но я по-прежнему молчу.

– Друзей его, шляхтичей, посадим по вескам старостами. За твоими селянами смотреть надо. Старост одарим землей и людишками. Что скажешь?

– Скажу, что услышал, – брезгливо цежу я.

После пережитых унижений злость подступает к горлу.

– За мой счет меня же и пасти будут. Тьфу, курва-мать!

– Ишь, как ты заговорил, отрок, – ухмыляется, не таясь, боярин.

Издевка в его голосе слышится мне так же ясно, как возня поросят за стеной.

– Ну так слушай. Мы все умрем, кто раньше, кто позже, и о себе печься – последнее дело. Забочусь я о внуках своих, детях твоих. Кровь в них наша течь будет, твоя да моя, и удел у них будет крепкий.

Голос Романа Ильинича звучит искренне, но я не лыком шит.

– Ой, путаешь меня, боярин. Разве не Ян по мужеской линии всему наследник?

– Все мы под Богом ходим! Неведомо, кто первых внуков мне родит, кобель Ян или Зося от тебя! Сколько тех внуков будет? Сколько выживут? Вон у твоего батьки сколько сынов было, все ныл, что домен дробить придется, а чем кончилось? А? Грех на мне, по-твоему? Думаешь, знал я, что король княжичей в заложники возьмет?

Я чувствую колебание воздуха: боярин крестится, дышит тяжело, успокаивается. Трудно ему, бедняге. Эх, был бы у меня меч! На голос бы ударил, не пожалел бы паскуду предательскую.

– Не след тебе, княжич, со мной ссориться, – говорит вдруг Дречилуцкий устало. – Думаешь, отец твой ангел был? С крыльями? Мы соседи теперь, породнимся скоро. Княжеские заговоры, казни, войны усобные да измены – то промеж них всегда было. Ты на меня зла не держи! Я вассальную клятву королю принес и долг свой исполнил, и оправдываться в том не буду. Понял, щенок?

Роман Ильинич сочно сплевывает на пол. Я чувствую его жесткий взгляд, наверняка желваки гоняет.

– Ян по малолетству задирал тебя. Говорил ему, говорил, да что с него взять. Дурак! Но сейчас велю – смирным будет. Ты только его не дразни понапрасну. Горяч больно. Ладно, ступай!

Легко сказать – ступай! Я всматриваюсь бесполезными слепыми глазами. Ни проблеска. Тьма кругом, вечная, непроглядная. Рука холопа трогает меня за рукав, тянет. Я послушно иду, куда ведут.

Жизнь слепца полнится один на другой похожими днями, и много таких дней протекло мимо жизни, пока не научился я передвигаться сам, сначала по замку, а после и за пределами его. Но еще больше времени утекло в черный песок будней, пока не стал я сам ходить по лесу и добрался, наконец, до места, ставшего болезненным наваждением и целью, подвигающую меня каждый день отходить все дальше и дальше от хорошо знакомого бабьего бора.

Вот он! Я, дрожа, обхватываю руками холодный ствол грибного царя. Смутная догадка плещется на дне души, но я не верю, все еще не верю. Достаю нож и пытаюсь перерезать ножку альбиноса. Повторяю, как заведенный: «Глаза! Глаза, верни мне глаза! Верни!» Но все напрасно, и лезвие скользит, оставляя неглубокие царапины. Врут старики: и ножка, и шляпка грибного царя выточены из мрамора, чистого, холодного и бесполезного. Привет из прошлого, забытый в лесу неведомыми предками, не может вернуть мои глаза. Древнее чудо оказалось обманкой. Я стою на коленях и плачу посреди потрепанного поздней осенью леса.

Я бреду через лес, шуршу листьями. Даже ноги специально подволакиваю, чтобы шороху было больше. Пахнет ночными заморозками, но не этот запах манит меня. Из-за голых деревьев доносится запах ржавого железа. То появляется, то исчезает. Я иду на ветер! Постукивая посохом по гулким стволам, я бреду вперед. Никто не следует за мной. Впервые после гибели отца я чувствую себя свободным.

Вот это место. Я его помню. Ажурный мостик – из ниоткуда в никуда, и никакой дорожки возле. Краска полностью облезла. Когда я трогаю узоры, мне кажется, что они заржавели настолько, что вот-вот зашуршат, как вязанки сухого папоротника у жилища Савелия. На мостике приятно сидеть, свесив ноги. Там внизу – топь. Адова топь.

Блеклое октябрьское солнце пробует согревать. Подставляю ему лицо. У людей для меня больше нет тепла. Тепло осталось только у солнца, ослепившего меня. Я помню, что болото красиво своей особой красотой. Вода наверняка покрыта ряской, плотной, ярко-зеленой. Местами из-под воды торчат облепленные темной глазурью сучки. Ничто не нарушает покой Адовой топи. Ни лягушки, ни водомерки не водятся здесь. Топь мертвецки неподвижна. По всему болоту, чем дальше – тем чаще, торчат черные, лишенные листьев стволы деревьев. Величественные, как стражники по краям дороги. Дороги в преисподнюю. Но всего этого я не вижу, могу только угадывать. Не увижу уже никогда, так будет точнее.

Отец и мать заждались меня на том свете. Пойду им навстречу по небесной дорожке, а они руки протянут, встретят. Жаль, руки на себя наложить – грех, разминусь с родителями. Боюсь. Вот бы погибнуть, как хотел, но не смог умереть отец – с мечом в руках.

– Что ты тут делаешь, княжич?

Савелий не здоровается, но я чувствую за спиной его тяжелый сладковатый запах. Не отвечаю, сижу и слушаю, как дядька сипло дышит. Наслушавшись, спрашиваю:

– Как ты сумел выжить, Савелий?

– Болт оказался слишком короткий, перебил ребро и застрял, – быстро отвечает дядька.

Облегчение, с которым он выдает заготовленный ответ, выдает ложь. Только я и так бы не поверил, слишком хорошо рассмотрел высунувшийся из груди Савелия наконечник болта.

– Просто сижу, – меняю я тему.

– Ты знаешь, Юрий, что впереди тебя бездна?

– Знаю, но я не вижу ее.

– Зато она видит тебя.

Мы молчим. Я слышу, как Савелий переминается с ноги на ногу, и жду, что он сядет рядом.

– А что ты видишь, княжич?

Он ногтем срывает с моих глаз повязку. Я задираю голову к небу.

– Мне кажется, что я вижу солнце.

Дядька довольно сопит, а потом вкрадчиво над самым ухом уточняет:

– А что ты видишь впереди?

Я незрячими глазами всматриваюсь туда, где должна быть топь. Так не может быть, но я на самом деле кое-что вижу.

– Я вижу изумрудную дорогу.

Теперь Савелий уже не доволен. Наоборот, судя по прерывистому вздоху, он расстроен.

– Я тоже ее вижу, княжич…

– И ты потому боишься сесть рядом со мной?

– Боюсь, – соглашается дядька, и в его голосе слышится облегчение.

– Расскажи мне сказку, дядька Савелий, – прошу я.

– Какую?

Он обрадовался, что я не прошу садиться со мной рядом.

– О тех, кто построил этот мостик и гриб.

– Я не люблю эту сказку, – отвечает Савелий и снова мрачнеет.

Меня забавляет легкость, с которой я читаю перемены в его настроении.

– Почему?

– Потому что она – быль.

– Пожалуйста… – прошу я еще раз и добавляю в голос немного мольбы.

Что бы ни пришлось мне пережить, для Савелия я навсегда останусь мальчиком, воспитанником. Которого можно пожалеть, а можно наказать.

– Ладно, слушай.

Савелий грузно опускается на мостик неподалеку от меня так, что тот жалобно скрипит.

– Давным-давно в этих краях были два огромных озера. Задолго до того, как варяги освоили волок.

– Волок?

– Смерды называют его Королевской дорогой. Помнишь такую? Простой народ любит приукрашивать. Давным-давно варяги волокли здесь свои суда, даже старики не помнят, когда.

– Зачем это варягам?

– Как зачем? Затем же, зачем большинство путей проложено. Для торговли! Смотри. Ловать течет на север. Двина – на запад. Здесь купцы варяжские перетаскивали ладьи из Ловати и Двины в Днепр, чтобы идти дальше на юг, к грекам. Малых рек да озер здесь хватает, волоки были недлинные. На севере от озер стояли селенья словен ильменских, на юге – кривичей. На берегах озер жили племена еще древнее, чем словене и кривичи, и все были счастливы богатеть чужой торговлей.

Савелий замолкает ненадолго. Я не тороплю его, жду, пока слова улягутся, сложатся в рассказ. Дядька откашливается и продолжает.

– Словене курганы строили, кривичи курганы строили, а озерные люди не строили курганов. Головами у них были не князья, а волхвы, жрецы древних богов. Князья в те времена от простых воинов мало чем отличались. Они созывали дружины, а богатые озерные волхвы нанимали их против разбойников. Люди боялись богов, а волхвы умели говорить с богами. Дождь умели вызывать, замирять волны.

– Волны? Зачем?

– На озерах тех всегда были волны, оттого называли их морем. Иногда волны бывали сильные. Ступаешь по берегу, а волны приходят и заливают твои ноги…

Савелий снова замолкает, а я представляю себе картину. Выходит смешно.

– А потом?

– А потом люди прогневали древних богов, и два больших озера ушли в землю. Осталась топь, без края и без дна. Вот эта.

Савелий шевелится так, что мосток трещит под ним. Жаль ему озер.

– А чем прогневали?

– Изменой. Однажды князь кривичей не ушел со своей дружиной, а решил убить верховного жреца, дабы занять его место. У волхва было капище – гигантский дуб на обрывистом берегу, посеред двух озер. Он очертил то капище волшебным кругом, через который никто не мог пройти. И оттуда проклял князя, и дружину его, и весь народ его на веки вечные древним проклятьем. Дуб рухнул в озеро вместе с волхвом. Исчез под водой жрец, исчез дуб, а потом ушли в землю и сами озера. Осталась только топь и несчастные нищие смерды, лишенные милости богов.

– А что князь?

– Дружина и народ его сгинули без следа, а сам он, бают, обернулся зверем. Смерды зовут его Хозяином леса. Чу! – прерывает рассказ Савелий.

Он вскакивает на ноги. Мы оба принюхиваемся.

– Ты чуешь это? – шепчет он испуганно.

Я принюхиваюсь. Со стороны топи доносится слабый запах карамели. Кажется, я знаю, кто идет к нам через Адову топь. Или что?

– Давай уйдем отсюда!

Под ногами Савелия трещат сучья, он готов сорваться с места и убежать. Но я не двигаюсь:

– Может, это за мной?

– Ты не понимаешь, княжич? Преисподняя манит тебя изумрудной дорогой, и меня манит. И та, слепая, зовет тебя туда. Приближается. Чует тебя так же отчетливо, как ты ее. Да, она идет за тобой. Но поддаваться нельзя!

– А что тебя держит в этом мире, Савелий?

Кажется, дядька принял мою апатию за храбрость. Мне это приятно. Он не отвечает.

– Меня ничего вот не держит, – похваляюсь я.

– Месть! – жестко отрезает Савелий, но не уходит, а стоит неподвижно. Я слышу его сиплое дыхание. – Что ты там говорил, княжич, о качествах, которые сделали твоих пращуров князьями?

Я молчу, потому что не понимаю.

– Зло везде остается злом. Прощать измену негоже. Недостойно, княжич! Не должны люди, предавшие твоего отца и заточившие твоих братьев, ходить по твоей земле. Деревья в… – Савелий прерывается, сглатывает. Я молча жду, хотя мне и так все понятно.

– …В лесу завянут от их смрадного дыхания, – договаривает дядька.

Я медленно поднимаюсь.

– Я, по-твоему, не понимаю, что ты тут задумал? – ярится Савелий… – Нырнуть в болото головенкой вниз куда легче, чем выжить вопреки ворогам своим, за батьку отомстить! А?! Король наследством тебя одарил, и что? Позволено тебе спустить землю отцовскую? А люди, что на ней живут? А потомки твои? А братья твои так и сгниют в застенке?

– Но как?! – кричу я. Гнев клокочет внутри меня.

– Ты, Юрий, слеп, но не беспомощен, – говорит Савелий мягко.

– Научи!

– Научу. Но трудно будет, княжич.

– Согласен!

Он обходит меня кругом, чувствую, осматривает:

– Бить тебя буду, княжич.

– Бей!

– Теперь буду учить по-настоящему. Идем, княжич, в избу. И чтобы я тебя на этом мосту больше не видел! Понял?!

Я киваю. Понял, чего уж тут.

Не так легко найти подходящее место для урока. Я иду впереди через лес, Савелий сзади несет мой посох. Зима началась без снега, мокрые после дождя ветки с оттяжкой хлещут по лицу. К этому можно привыкнуть, но к канавам и ямам, в которые я то и дело падаю, приспособиться не удается. Чего дядька добивается? Каким органом чувств я должен угадывать колдобины? Натыкаюсь лицом на острый, как гвоздь, сучок. Не будь повязки, я бы наверняка повредил глаз. Падаю на колени, чертыхаюсь, встаю. Мне хочется плакать. Савелий же доволен:

– Отлично!

Не отвечаю, мне обидно. Дядька подхватывает под руку и выволакивает на поляну. Я чувствую ветер мокрым лицом. Ветер такой же холодный, как и листва. Жгуче холодный.

– Ты слеп, княжич, потому не будет никаких поединков. Ворочай голову на голос, ищи меня.

Дядька перемещается вокруг меня, я послушно поворачиваюсь.

– Все мастерство, которое я передам тебе, это мастерство первого удара. Внезапного, ошеломляющего, подавляющего. Если ты не победил противника мгновенно, у тебя не будет второго шанса. Слепцу второго шанса не дадут, понял?

Я киваю, но не понимаю, почему. Где первый, там и второй! Дядька не замечает моего недоверия, продолжает:

– Твое оружие – твой посох. Ты высок, твои руки длиннее, чем у других. Руки и посох, если ими правильно пользоваться, не подпустят противника на замах меча.

– Как? – спрашиваю, не выдержав.

– Почему в лесу, если напарываешься лицом на ветку, ветка норовит попасть в глаз? Потому что глаз не видит направленный прямо в него сучок. Как гвоздь. Даже зрячий глаз не всегда успевает моргнуть. А если этот гвоздь, а точнее, твой посох летит в лицо врагу с огромной скоростью, он не должен успеть моргнуть. Не должен успеть достать свое оружие, не то что применить его, понимаешь? Кого он видит перед собой? Жалкого калеку. Слепца. Видит – и думает, что ты беспомощен. И ошибается! Ты слеп, но не беспомощен. Ты можешь чуять запах противника, слышать его.

– Как?

– Воины редко моются, а еще реже моют свою броню. Ты должен угадать, где его лицо. У врага воняет изо рта, потому что он ест что попало и пьет что попало. Ищи границу, где кончается доспех и начинается давно не мытая шея. Учись различать запах воина и смерда. Запах мужа и женщины. Запах старухи и девицы. Больного, раненого, здорового: они все разные. Чем пахну я?

Я шмыгаю носом:

– Воском? Немытым волосом?

– Неправильно. Но нюх ты натренируешь. Скоро сочельник, ко мне селяне за медом чередой пойдут, им для сочива мед нужен. Вот на них и пробовать станешь.

– Ты им мед что, за так давать будешь?

– Перетак! На зерно буду менять. А ты будешь сидеть у входа и за каждым примечать запах. Понял?

Что ж тут не понять? Савелий продолжает вертеться вокруг меня взбесившимся волчком. Чтобы степенный дядька мог двигаться так стремительно?

– Ни одно оружие не извлечь без звука. Может, великие мастера умеют, но такие в наших краях не водятся. Слушай! Чем замахиваюсь? Кнутом или плетью? Слушай звук!

– Плетью? Ой, больно!

– Не угадал, Юрий! А теперь?

– Кнут?

– Получи, княжич, потому что опять не угадал. Кинжал это был! Слышал, откуда я достал его? Из-за пазухи? Из сапога? С пояса? Слушай! Каждая отгадка – удар мне в лицо. Угадал – я отобью, не угадал – ты получишь плетью. Или кнутом! Что у меня в левой руке, княжич? Чем сейчас получишь? Отец хотел видеть тебя человеком меча. Я вижу мастером посоха. Чем я пахну?

– Затхлой одеждой?

– Неправильно!

Савелий прыгает вокруг меня. Я слышу его дыхание, но плеть или кнут угадываю через раз. Я тычу посохом и выкрикиваю: «Плеть!», «Кнут!». Дядька легко уходит от ударов, я устаю, слезы проступают сквозь повязку. Меня охватывает ярость, мне хочется поразить мучителя посохом. Хотя бы разок! Но он по-прежнему неуловим.

– Чем наш урок кончится, сказать? – сопит Савелий мне в ухо.

– Да!

– Что не так вокруг?

Я кручусь на ноге, машу посохом, как дубиной. Савелий смеется:

– Слушай! Нюхай! Что не так?

Удар кнута. Я угадываю замах, но упредить кнут и ударить посохом не выходит. Чего он хочет?

– Все! Остановись! Что не так на поляне?

Я послушно замираю и тяну носом, чуть ли не шевелю ушами от напряжения. Ветер шелестит листьями деревьев. Каркает ворона. Дышит Савелий. Я медленно поворачиваюсь и вдруг ощущаю провал, глухое пятно среди окружающих меня звуков. Не может быть! Хватаю Савелия за рукав и пристально «смотрю» туда:

– Кто там? Эй!

Неизвестный срывается с места и убегает в глубь леса. Савелий смеется:

– Ага! Подглядывал за нами!

– Как же я его не чуял?

– Ветер. Охотник подошел правильно, с подветренной. Вот тебе и урок. Так чем ты его распознал?

Я молчу, и на сей раз дядька приходит на помощь:

– Умом. Не все можно вынюхать и услышать. Некоторые вещи просто кажутся. Иногда нужно верить тому, что кажется.

Я касаюсь ладонью оконного стекла, пробую вспомнить, каким бывает морозный узор на нем. Но я не помню даже, мутное оно или прозрачное. Неужели я когда-то смотрел сквозь окошки глазами и видел, как отражается в них мир? За окном воет ветер. В избу вваливается Савелий, вываливает дрова у печи.

– Ты, княже, времени не теряй. Ты всегда учиться должен, даже когда мои сказки слушаешь.

Мы садимся перед печью. Заслонка отодвинута, и дядька шерудит внутри. Я чувствую тепло.

– Какое полено я подбросил? – спрашивает он.

– Не знаю, – смущенно мямлю я, но тут же нахожусь: – Деревянное!

– Сейчас учить будешь. Как пахнет березовое полено, как сосновое? Как трещит в огне ольха? Как дымит ель? Как шумит, когда дрова превращаются в уголь? Ночь длинная.

Длинная ночь проходит, за ней день, такой же длинный. Тяжела наука Савелия, но я не против. Чем еще заниматься убогому слепцу? К холодам я совсем освоился, сам печь топлю. Эх, хороша печурка теплая, когда вьюга за окном так и норовит засыпать хижину по самую крышу! Савелий не дает, каждое утро, вместо молитвы, снег чистит.

Слышу, как у ворот колотят в бубен. Гости у нас! Натягиваем тулупы, чинно выходим. Ряженые пожаловали.

– Добрый вечер вам, ище добрым людям! Мы не сами идем! Мы козу ведем! Где коза ходит, там жито родит. Где коза хвостом, там жито кустом!

Ряженый пляшет. Я слышу, как пыхтит плясун, как скрипит снег под его онучами. Догадываюсь, что это «коза». Поводырь продолжает:

– Коляда, Коляда накануне Рождества! Кто не даст пирога, то корову за рога, телку за холку, быка за хвост, на Великий пост!

– Сейчас, сейчас, грибочков вам вынесу, – обещает Савелий и уходит.

Голоса ряженых сразу становятся серьезными.

– Не надо нам подарков, князь, вот мы сами тебе хлебушка принесли.

– Юрий Митрич, ты только скажи, если этот бирюк обижает тебя, лишенника, мы зараз его на вилы подымем.

– Нет, спасибо вам.

– Мы видали, как он тебя мучит.

– Учит он меня, не мучит.

– Ну, бывай тогда.

– Стойте, да кто вы такие?

– Людишки твои, князь.

– И не боитесь защищать меня? Изгоя. Мертвеца почти.

– А чего нам? – спрашивает плясун.

Они говорят одновременно, но я все слышу и еле сдерживаю слезы.

– Мы хотим по божьей правде жить! Знаем, что наказали тебя без вины. Да разве ж может сердце русское с грехом таким мириться?!

– Чужие грехи, выходит, исправляете?

– На все воля Божья. Вон король польский оставил тебя жить. Видать, мысля у него на твой счет есть. Может, и подняться тебе суждено. Вот тогда и вспомнишь о нас.

– Имена! Имена свои скажите, кого помнить!

– А че тебе наши имена? Мы людишки твои, князь, бывай!

Савелий выносит вязанку грибов, селяне благодарят его. Разговор о деревенских новостях я уже не слушаю, стараюсь уловить особый запах каждого из ряженых. Не часто к нам ходят люди. Сейчас зима, время ремесла: инструмент наточить, сети подлатать, мало ли.

Весна нагрянула, ворвалась неожиданно. Казалось, вчера еще ветер швырял в лицо колючие комья снега, а сегодня солнце ласково гладит отросшие за зиму кудри, и ранняя птица завела любовную песню. Я стучу посохом по еловому стволу и невольно улыбаюсь. Савелий сует мне что-то в руки.

– Потрогай. Что это?

Я глажу нечто твердое и жгуче-холодное. Как будто чешуйчатое.

– Шкура дракона!

Савелий смеется:

– Это наст! Снежная наледь. Старая, темная от грязи и опавшей хвои. Это я к тому, что весна пришла. И что твой разум должен быть всегда открыт новым, неведомым ранее впечатлениям. Помни, нет ничего, в чем ты можешь быть уверен. Вот сколько раз ты видел снег зимой? А чем он обернулся для тебя сейчас? Чешуей дракона с картинки!

– Но почему же? Я уверен в тебе, Савелий.

– Ха!

– Ты меня многому научил за зиму. В тебе-то я уверен, в твоей преданности.

Я ожидаю услышать очередное «ха», но Савелий не отвечает. Новое ощущение отвлекает меня. Я словно чувствую мельтешение света и тени на лице. Откуда, как? Я кружусь по тропе, то убыстряя, то замедляя игру света.

– Что это, Савелий?

Я чувствую, как он повторяет мои суетливые движения.

– Поздравляю, княжич, – говорит он. – Это солнце садится в сосновый лес. Теряется в стволах – тень, появляется между стволов – свет. Красиво, между прочим.

– А с чем поздравляешь?

– Так не все, выходит, потеряно для тебя, княже. Солнце, ослепившее тебя осенью, дарит надежду сейчас. Ты его видишь!

Савелий ухмыляется благостно. Я недоуменно молчу, и он поясняет:

– Твое зрение потеряно не навсегда. Глаза постепенно заживают. Однажды ты, может быть, случайно, по ошибке начнешь видеть.

– Это хорошие слова Савелий, про надежду. Но зачем ты издеваешься? «Случайно», «по ошибке», «может быть»…

– Не серчай, Юрий. Мы не знаем, сколько лет твое зрение будет восстанавливаться. Сможешь ли ты прожить эти лета? У тебя осталось много врагов, княжич. С их стороны будет большой ошибкой позволить тебе снова видеть. Потому учись видеть без помощи глаз! Кто идет нам навстречу?

Я слышу, что Савелий вытаскивает из валенка плеть, вслушиваюсь и тяну носом.

– Баба, шаг мелкий, легкий.

– Не девица?

– Нет, молоком пахнет.

– Может, крынку несет, из нее и пахнет?

– Крынку молока? Открытую? В лес?

– Баба кормящая, хорошо, – хвалит Савелий и прячет плеть. – Здорово, Варвара! Куда ты на ночь глядя?

– Дык к вам и иду! Ты небось и блинка не спек нашему князю. Что чучулку жечь не пришли сення? Нате вот, что за масленка без блинов. Ну, бувайте.

Я беру узелок с блинами и с удовольствием дышу их ароматом. За зиму изголодался на Савельевой каше. Вот и будет у нас настоящий праздник.

– А я кем пахну, Юрий Дмитрич?

– Салом?

Савелий вместо ответа смеется.

Скоморохи поют. Кабак переполнен крестьянами. Здесь я один. Дядька болеет. С зимы он просыпается тяжело, сильно позже меня, стонет во сне, дышит с трудом. Сидеть в доме возле него – невмоготу. Отпустил меня к скоморохам.

Вместе со всеми я слушаю голоса. Вот голос первого, вот второго, третьего и четвертого. Что-то меня смущает в них. Но что? Поют с удовольствием, искренне, публика заражена залихватскими мотивами. Все громче пьяные голоса вокруг.

До меня доходит. От скоморохов пахнет железом. Не плугом, а тем самым железом. Которое с кровью. Ненастоящие это скоморохи. Чего они делают в наших краях?

Я бросаю на стол монетку, тихонько поднимаюсь и, чтобы подчеркнуть свою немощность, громко стучу об пол посохом, направляясь к выходу. Но куда там! Мой посох то и дело натыкается на лежащие на полу тела. Пьяных много. Кто-то ругается, когда я наступаю на него, а кто-то лежит бесчувствен, и нет ему дела до песен.

Ночь стоит холодная. Моя голова кружится после духоты кабака. Тому, кто земли вокруг себя не видит, трудно побороть головокружение. Стою неподвижно. Слушаю шаги. Частые, шаркающие. Запах ладана и старости. Это отец Даниил. Пыхтит, торопится, пахнет гневом.

Посохом я преграждаю ему путь.

– Стой, батюшка, стой! Ты куда?

Он не отвечает, пробует даже не обойти, а прорваться сквозь преграду в кабак. Тогда я свободной рукой прижимаю его плечо к стене.

– Праздник же! Троица. Как можно людей спаивать! Грех… Лицедейство – грех… – Батюшка никак не может отдышаться, говорит сбивчиво. Мне жаль его.

– И что, ты тут проповедовать собрался? Чай, не в церкви…

– Они все были сегодня в церкви! Я видел, как их лица светлели. Я уведу их отсюда именем Господа!

– Кабак же не вчера открылся? – спрашиваю. – С чего ты взял, что они, пьяные, за тобой пойдут?

Батюшка какое-то время думает, потом находится:

– А не пойдут, так скороморохов выгоню… Анафеме предам!

– Нет!

Я еще сильнее прижимаю священника к стене, нависаю над ним и говорю в самое ухо:

– То непростые скоморохи… От них пахнет кровью. И броней пахнет. Нехорошее у нас готовится. Не лезь туда, батюшка! Ну кому поможет, если побьют тебя?

Отец Даниил мешкает. Он отдышался, воздух больше не свистит, вырываясь из его груди.

– Паства заступится.

– Да пьяные они там поголовно!

Батюшка вздыхает:

– То люди русские.

Похоже, гнев его остыл.

– Ступай, отец Даниил, назад в храм!

Мне не хочется предсказывать грядущие неприятности. Прикусив язык, я слушаю, как батюшка удаляется. Я жалею, что не поговорил с ним, не утешил старика. Но это ничего, увидимся в церкви. Трезвея, народ всегда идет в церковь – прощения просить до следующего пира.

Мы с Савелием стоим в церкви в толпе прихожан. Голос священника мне не знаком.

– Кто это? – спрашиваю тихо.

– Разряженный. Страх какой красивый! – ухмыляется дядька в ответ.

Я тяну носом, больше для порядка: с амвона так и несет перегаром.

– А отец Даниил где?

– Не видать, – шепчет дядька.

– А от кого ты таишься, Савелий?

– Да есть тут четверо, сзади стоят. Толпу рассматривают, слушают, кто чего шепчет.

– Соглядатаи?

Я чувствую снисходительный взгляд Савелия.

– Я бы сказал, сторожа. Оружия на них нет, но, похоже, им не нужно оружие. Пойдем отсюда, княжич, довольно увидели…

Мы выходим во двор и остаемся у церкви. Те, что выходят первыми, останавливаются, говорят приглушенно. Слова похожи на наши, но понятны не все. Пахнет от них чисто вымытым телом, на которое лег свежий пот от церковной духоты. Шляхта то, дружинники Стефана, вот они кто.

– Ну что, панове, выбрали себе мужиков-то? Мое слово твердое, – слышу я зычный голос иуды – тиуна.

Прервался. Меня увидел, не иначе. Из церкви выходят крестьяне, от них пахнет потом перекисшим, давно не мытым телом. Проскальзывая перед шляхтой, они замолкают, даже ребятишки закрывают рты. Меня обуревает гнев. Так, бывает, скотину прогоняют перед покупателем. Но это мои люди!

– Ты нам землю сначала дай, пан Стефан, а холопов мы и сами найдем, – зубоскалят шляхтичи.

Я чувствую, как на мне собираются взгляды толпы.

– Пошли, княжич, – просит Савелий и тянет меня за рукав. – Про твою землю они говорят.

Уходить не хочется. Душит гнев. Я чувствую, как мои люди ждут от меня действия, но что я могу? Только уйти, постаравшись не уронить давно втоптанного в грязь достоинства.

Я сижу на дощатом настиле, свесив ноги. Пахнет гнилыми яблоками, сухими грибами, тленом. Стоит самая вредная для слепого нюхача погода – сильный ветер сносит запахи. В животе урчит. Мне хочется унюхать запах хлеба, который холопы носят из замка дважды в день. Вот и вся наша еда. Но хлеб вкусный, я представляю его душистую твердую корочку и глотаю слюну. Люди, которые предали моего отца и погубили братьев, пекут очень вкусный хлеб. Бог всепрощающий, как ты допускаешь такое на земле?

Мысли мучают меня. Я пытаюсь прогнать их, слушать птиц, только птиц. Заливаются, твари божьи, радуются теплу и весне. В птичий гомон вплетается знакомый тревожный звук. Старческая шаркающая походка, всхлип. Я вскакиваю и подхожу к ограде.

– Куда идешь, отец Даниил?

– Изгнали меня из храма, сыночка. Спасибо, что жизнь оставили. Эх, княжич, как же так-то…

– Да за что же?

– Пастыри наши византийские веру нашу продали немцам. Вуния у них, что ли? Мудреное слово. А я веру свою предать не могу!

– Так тебя-то за что погнали?

– Киев священника из Витебска нам прислал, а меня, значит, в шею…

– А паства твоя что? Не заступился никто?

– Ступай в храм, погляди сам, – крикнул старик.

Видать, забыл, что я незрячий.

– Да куда же ты теперь? – спрашиваю.

Жаль, как же мне жаль старика!

– В лес, сыночка, скит себе сделаю и буду там богу молиться…

К нам бесшумно подходит Савелий. Для других бесшумно, я-то слышу. И как дышит, слышу, и как с ноги на ногу переминается.

– Идем, отец, я помогу тебе подходящее место найти, – говорит он наконец. – Есть один холм среди болот. Чтобы ветерок всегда был и комаров тебе отгонял. Только вопрос у меня есть к тебе. Важный.

– Говори, Савелий, – разрешает батюшка и прислоняется к ограде.

– Видал ли ты, отец, чтобы наш старый князь что-либо когда писал, сам, своей рукой?

– Вона куда ты клонишь. То письмо мне самому покою не дает. Я-то всех тутэйших Друцких грамоте учил. Так вот, читать князь Дмитрий умел, а писать – нет, так и не выучился.

– А письмо то что, видел кто? – не отстает дядька.

Отец Даниил отстраняется, словно убегает от вопроса, но Савелий пролезает к нему между перекладинами ограды. Я понимаю, что без ответа батюшке не уйти.

– Нет. Стефан вроде письмо нашел и Ильиничу отдал. А тот уже донос и написал королю. Никто, кроме них, не видел это письмо. И о чем оно, никто не знает. Думаешь, подбросили?

Савелий резко меняет тему разговора:

– Юрий Митрич, травка моя лечебная кончилась. Иссякли запасы Алевтинины. Надо мне в Витебск плыть. На самом деле надо! Без того хворать буду сильно. Так что, коли спросят меня, так и говори: в Витебск, мол, уплыл.

– А куда на самом деле пойдешь? – спрашиваю я, не могу не спросить.

– Пойдем мы с отцом Даниилом к грибному царю и дальше по тропе вдоль болота место для шалаша искать.

Я киваю:

– Удачи, батюшка…

Напоследок Савелий который раз уже спрашивает:

– Так чем я пахну?

– Медом?

– Неправильно! Болезнью я своей пахну, княже.

Я долго слушаю удаляющиеся шаги – семенящие отца Даниила и широкие, уверенные Савелия.

В наполненном весенними звуками и ароматами мире одному не скучно и в темноте. Теперь днем я топлю печку, только чтобы сварить кашу, и греюсь, подставляя лицо солнечной ласке. Вечерами снова топлю и слушаю песню огня. Уединение неожиданно радует меня, но, увы, недолго.

На третье утро слышу приближающийся конский топот. Я отрываю руки от плетня, чтобы укрыться внутри, но поздно. Они уже тут. Какой я все-таки дурак, что оставил посох в избе!

– Говори, князь Юрий, куда Савелий попика повел, – приказывает Стефан так, словно мы по-прежнему учитель и ученик.

Кровь приливает к лицу, но я молчу, сдерживаю ярость.

– У меня приказ боярина Романа догнать их. Отвечай, пся крев!

Он с размаху хлещет нагайкой, щека горит.

– Переметнулся, гнида.

Удар под дых обрушивает меня на землю, кто-то прижимает сверху. Тиун хлещет меня плетью, а я перебираю запахи, как учил Савелий. Железа, немытых ног, чеснока из гнилого рта. Все перебивается одним, невыносимо острым. Запахом моей крови… Сплевываю. С меня хватит!

– По тропе, что за грибным царем, ушел, холм для шалаша искать. Савелий и повел его.

– Вот и молодец, – смеется Стефан. – А чего же упрямился, княже? Норов показывал? И как, показал?

Впервые я радуюсь, что не вижу его лица. От ненависти сводит зубы. Я лежу в пыли и слушаю стук своего сердца. Ничего больше. Только его.

Страшное чудище приползло к замку этой же ночью. Как рассвело, так и увидели его замковые. Стоит гигантский жук, на шесть лап опирается, словно сторожит ворота. Только не лапы то, а руки человечьи. Туловище страшного жука – кожаный панцирь Стефана. Сам он тоже тут, но не весь, половиной одной. Верхней. Голова откинута назад под жутким углом, скалится и мертвыми глазами смотрит на замок. Две первые «лапы» – ладони тиуна, полусогнуты, словно отжаться от земли он хочет, а из прорех по бокам еще две пары рук торчат, две левые, две правые. Низ панциря, где животу быть положено, ремнями стянут туго, внахлест. Будто чучельник торопился, небрежно работу закончил. За страшным жуком след кровавый из леса тянется. Вот и второй раз я радуюсь слепоте своей: хорошо самому не видеть этого ужаса. Можно не кричать во сне, вспомнив синие человеческие ногти на «жучиных лапах», да не прятаться в кабаке, заливая вином страх и все рассказывая любому, кто готов слушать, как Хозяин леса настиг тиуна с четырьмя скоморохами. Которые и не скоморохи совсем были, да чего уж теперь?

– Почему в замке грязь развели?

Боярин Роман Ильинич зычно отчитывает холопов.

– Почему зятя моего в черном теле держите?

Я сажусь у камина, в котором когда-то жарили на вертеле охотничью добычу моего отца, трогаю край скамьи. Вспоминаю. Скамейка заросла жиром, чужая совсем. Каминный зал больше не пахнет домом, где мы собирались всей семьей у танцующего огня. Ко мне присаживается Ян Ильинич.

Роман сидит на соседней скамье, слушает доклады шляхтичей, которые скоро месяц как обшаривают округу и опрашивают крестьян. Мне ответы слушать неинтересно, я знаю, что результатов нет. Никто ничего не слышал, не видел, не знает – скучно. Интересно, что сейчас делает невеста моя, Зоська? Почему не приехала с отцом?

– Селян надобно наказать. Твои селяне, тебе и наказание назначать, – неожиданно обращается ко мне Роман.

– За что – наказать? – недоумеваю я.

– А чтобы руку твердую хозяйскую ведали! Батька твой жестко их держал, порол смердов.

– Порол, – соглашаюсь я. – Бывало. Но так за вину! А сейчас – за что? Не они же это.

– Понятно, что не они. Одолеть пятерых конных при оружии – куда им! Только не бывает так, чтобы никто ничего не знал, не слышал и не видел, княжич. Слухом земля полнится.

– Бывает! – не сдаюсь я.

Ян взрывается:

– Вот придумал же ты, батя, нам зятя. Тьфу! Валенок, а не зять. Ну посмотри на него. Тянет слепую головенку к солнцу, а солнца-то для него и нет! Шея тощая, так и хочется сжать в кулак и переломить. Аж трясет, как я его завижу!

– Цыц! – рявкает Роман Ильинич.

Но школяр не останавливается:

– Его родичи небось заждались на том свете. Вот с чего король его живым оставил? Мудрит на старости. Будь моя воля, я б его…

Ян вскакивает, нервно стучит каблуками по полу.

– Тебя не спросили? Не много ли берешь на себя, дитятко? – спрашивает Роман вкрадчиво.

Явная угроза в голосе отца не останавливает Яна.

– Это я Дмитрия Друцкого из лука обездвижил. Я! – кричит он. – Без меня жолнеры до сих пор бы с ним мечами стучали!

– Не нашлось бы другого стрелка, думаешь?

– «Бы» да «кабы»! Стрелял я. А что в награду получил? Зятя? – Молодой Ильинич наклоняется надо мной, я сижу неподвижно. – Неужто Зоську нашу брюхатить станет? Кто? Вот этот? Гривну дам серебряную глянуть, чему там его дядька всю зиму учит! Небось, мозоли на коленях натер женишок попку выклячивать.

Роман сдерживает смешок, проходит по комнате, тяжело впечатывая в пол кованые каблуки, и останавливается напротив меня.

– Что скажешь, малец? Из какого теста ты слеплен? После поста станем родичами мы. А ну как ты мямля? Что моей Зоське с тобой делать тогда?

У меня внутри как смола кипит, но я молчу.

– Эй вы там! – кричит Ильинич старший на весь зал. – Соберите с каждого двора по мужику и всыпьте по десять плетей, моей властью! Попа козлобородого найти – и в яму его, до конца дознания.

Я чувствую его взгляд.

– Дядька твой где, княжич? На отшибе своем хоронится, старый сыч? Забор увесил папоротником, думает, нечистый испугается? Да весь засох тот папоротник давно, Темнейшему на радость! Сад забросил, на охоту не ходит… Никак пасекой кормится? Зачем тогда в лесу пропадает, что ищет? Добычи не кажет никому… встретит кого – хоронится, норовит мимо скользнуть. Батька нянькать тебя поставил мужика, что больше пяти слов подряд не скажет. Что ж за дядька такой? А? В церкви его не видать, в кабак не ходит. Собаки его не любят, лошади сторонятся. Ась?

Роману надоело нависать надо мной, он отходит к камину. Затхлый запах его шубы, неуместной летом, становится слабее.

– Хворает дядька. Сильно. Не выходит почти, – только теперь говорю я.

– Проверяли, Ян?

– Да, батя. В тот же день к ним в хибару зашли, проведали. Неделю без памяти в жару лежал, стонал только. Мы особо подходить побоялись. Вдруг зараза какая? Потом оклемался вроде. Люди видели.

– А сейчас где?

– В Витебск уплыл. За травками, – поясняю я за дядьку.

– Может статься, и уплыл, батя. Этот один в хижине был.

– Так, значится, – итожит Роман. – С зятька глаз не спускать! Комнату ему выдели здесь, в Веже, всегда успеешь в темницу переселить. Холопам спуску не давать! А у меня есть от великого князя поручение…

– Дозволь слово молвить?

Незнакомый голос, но звучный, хорошо поставленный. Кто-то зашел в зал, а я не услышал шагов. Хорош, ничего не скажешь!

– Кто таков?

– Анджей Одинцовский, пана Яна дружинный, на мне веска Березуха.

– Говори.

– То не мужики наши сотворили. Никак не могли мужики! Руки не железом рублены. Они вырваны. Нутро тиуна выедено зверем, это не байки кабацкие. Сам видел. Смерды про Хозяина леса говорят. Боятся лишний раз в лес сунуться.

Я никогда не видел этого шляхтича, но моя ярость к Ильиничам рождает неприязнь к Одинцовскому. Я представляю его глаза бесноватыми, под стать обрывистой речи. Мне кажется, что он изо всех сил старается понравиться Роману. Я морщусь от отвращения. Боярин прерывает молчание:

– А жука из огрызков тоже Хозяин собрал? Зверь неразумный? Байки слушать – много ума не надо, я тоже слыхивал. Людишек по ночам твой Хозяин таскает, но жрет целиком, без остатка! А это пугает нас кто-то, не иначе. Человек пугает, хитрый и безжалостный. Значит, так. Соберите всех псов, псарей, со мной поедут. Путь недальний, до границы поедем через лес. Мне с собаками спокойней будет.

Я лежу на набитом свежим сеном тюфяке и слушаю доносящийся из леса вой. Рулада начинается издалека чуть слышно, постепенно набирает силу. Я вслушиваюсь в тоскливый голодный звук, который срывается ненадолго на рык. Тон становится низким, угрожающим, упоительным. Волосы шевелятся на голове от ужаса. «Хозяин леса проснулся!» – так говорят люди. Месяц его не слышали, и вот опять. Смерды в деревне запирают сейчас избы, холопы в замке захлопывают тяжелые ворота – все испуганы. Часовые жмутся к стенам. Интересно, Савелий когда вернется? Я вспоминаю его бледное лицо, виденное в последний раз – у помоста для казни. Сильно сдал за прошедший месяц дядька. Почти перестал говорить со мной. Уроки бросил. Слабый очень стал. В Витебск он уплыл по реке. А где на ночевку останется? Боится ли Савелий Хозяина леса?

Еще одна бессонная, полная ужаса ночь опускается на округу. За кем сегодня придет Хозяин? Он умолкает ненадолго, начинает свою руладу вновь.

Я слушаю. Со всех сторон раздается ответный вой. Не такой низкий, не такой долгий. Словно откликается на зов Хозяина. Мне кажется, так воют волки. Да! Но кто тогда Хозяин леса? Я представляю себе волка – гиганта выше деревьев. Или медведя? Кто еще может так страшно завывать? Кого собирает Хозяин своим зовом? Наконец, перекличка неведомых зверей прекращается. Последнее завывание Хозяина леса заканчивается хриплым довольным рыком. Мертвая тишина опускается на лес, на деревню, на замок. Даже ветер боится шевелить ветви. Чем заняты жуткие твари, собранные Хозяином?

Ветер перед рассветом стихает. Из комнаты под смотровой площадкой Вежи я слышу, как часовой стряхивает дрему и разминает затекшие члены. Он делает круг по смотровой, а я подхожу к решетке окна, чтобы угадать то недоступное моим глазам, что видит он. Я воображаю, как серое небо теплеет, но низины остаются темными и сырыми. Оттуда появляются пряди тумана, клубятся, укрывают землю молочной кисеей. Во рву и над придорожными канавами кисея густая, над дорогой пореже, а над лугом и вовсе рваная. Летний туман не опасен, злого человека не скроет. Ужом придется ползти, чтобы в замке не заметили. Я шумно втягиваю сырой воздух и слышу, как часовой мерным шагом вычеканивает в досках пола еще один круг. Тусклое белое пятно появляется на востоке. Я почти вижу, как верхушки сосен покрываются позолотой. Встает солнце. Пора нарушить идиллию.

– Часовой! – кричу вверх.

В ответном молчании слышится презрение, но меня презрением не смутить.

– Хорош на солнышко пялиться, почему ветер кровью пахнет?

– Так туман же, княже, – снисходит до ответа часовой.

Я слышу, как он сопит, принюхиваясь. Куда ему, зрячему, до нюха, что развил у меня за зиму Савелий! Но часовой может видеть, и чутье подсказывает мне, что под замковой стеной сегодня есть на что посмотреть.

– Ой, чего это? – удивляется он вслух и поправляет оружие.

– Говори, что видишь?! – приказываю по-княжьи.

– На дороге торчит что-то. Не двигается…

– Человек?

– Ни… Слишком низко.

– Может, кто меч в землю воткнул?

– Ни, толще, – снова возражает часовой и молчит, долго молчит.

– Ой, а через полверсты еще один такой вершок торчит!

Разглядел, глазастый! Я понимаю, что не ошибся, и сердце словно стискивает холодная мохнатая лапа: ох, не зря выл в ночи Хозяин леса! Часовой не решается поднимать тревогу, но спускается с площадки на один пролет и зовет старшего. Я слушаю топот ног, сонное глухое ворчание, ругань, снова топот ног, теперь сверху вниз, крики побудки. Часовой молится наспех, захлебываясь страхом и глотая слова.

– Ну? – требую я разъяснений, бесцеремонно прерывая молитву.

– То нога, княже, человечья нога!

– Проспал, пес!

Это уже Ян зад свой изволил на смотровую поднять. Яриться изволит, раздает зуботычины и оплеухи часовому.

– Не видел ничего… Не слышал ничего, – причитает тот.

– Признавайся, гад, спал на посту?

– Ни боже же мой! То сила нечистая, видать, глумится!

– Бездельники! Когда нога появилась?

– Из тумана! То княжич кровь учуял и меня позвал.

– Княжич?! – взрывается Ян.

Я слышу топот ног, дверь в мою комнату распахивается, но я уже собран, готов идти за провожатым.

– Надо дружину собрать, – бормочет Ян. – Ох, недоброе творилось сегодня в лесу. Пойдешь со мной, княжич?

– Вместо собаки? – невесело шучу я.

– Дак а что? Батя всех псов с собой увел.

Вздыхаю. Что с него взять?

– Пойду!

Сижу на коновязи, слушаю, как Ян Ильинич собирает отряд. Ждут Одинцовского из ближайшей к Велижу Березухи. По запаху я стараюсь отделить замковых холопов от оставшихся дружинников. Упражняюсь. Отряд – не отряд, так, ватага. Всего-то десяток человек с оружием смог собрать молодой боярин. Не густо.

Дождались, двинули. Не торопясь, от одной жуткой вешки до другой. Из тихих, вполголоса, разговоров узнаю, что ноги мужские, разные, в воинской обувке. Не отрублены, а отгрызены. Лошадей ведут следом на поводу, слышно как они пугаются, шарахаются. Человеческий страх передается им. Солнце начинает припекать, запах крови усиливается. Не так часто я чуял кровь, чтобы отличать свежую от засохшей, человечью от животной, но я стараюсь. Чувствую, что ко мне относятся с почтением и опаской.

Вдруг словно завеса падает. Я чую сильный запах крови вперемешку с дерьмом, слышу жужжание тысяч мух. Люди бросаются вперед, я еле успеваю хватить замешкавшегося за рукав.

– Что там? – кричу. – Что ты видишь?

– Телеги вкруг стоят, в центре карета. Живых нет. Только кости свежие да кишки выпущенные разбросаны повсюду.

– Целых трупов нет?

– Не… Только хребты лошадиные выжранные. Славный пир был тут ночью.

Я слышу хриплый голос Одинцовского:

– Говорил тебе, боярин, не люди это.

– Нелюди.

Я стою там, где меня бросили, жду терпеливо.

– Ясно… Что дальше-то делать? – спрашивает Ян растерянно.

– А что тебе ясно?

– Батя кого-то встречал на границе, да до ночи не успел в замок вернуться. Стали лагерем, как положено по военной науке. Но нападавших это не остановило.

– Видать, не ведают нападавшие той науки! – обрывает Одинцовский. – А вешки из ног оторванных кто расставил?

– Не знаю, кто. Но он явно нас сюда заманивал. К оружию! – командует Ян, спохватившись.

Я слышу, как отряд суетливо строится. От них отчетливо пахнет острой горечью. Боятся. Это запах страха. Шмыгаю носом. Страхом не пахнет только один человек – Одинцовский. Он спокоен, как мерин, и двигается, словно по залу.

– Нет, Ян! Дай руку! – прошу я.

Я чую, где он стоит, но изображаю беспомощность, размахиваю руками в воздухе, словно ищу его.

– Кто пожрал табор, нападают ночью. И Стефана со скоморохами пожрали ночью. Сейчас день, можно не бояться.

Меня не слушают.

– Вели всем молчать и обведи меня вокруг табора, – приказываю я, отчаявшись.

Неожиданно Ян повинуется.

Жужжание трупных мух заглушает иные звуки. Мы медленно движемся вокруг места бойни. Запах дерьма, вывалившегося из кишок жертв, перебивает запах крови. Я понимаю, что из меня получилась плохая собака: ничего я тут не вынюхаю. «Иногда нужно верить тому, что кажется», – вспоминаю слова Савелия и тыкаю посохом наугад:

– Туда!

Боярская ватага срывается бегом. Я тоже бегу, едва поспевая за Яном, натыкаюсь на твердую спину, чуть не падаю. Запах липкого страха мешает сосредоточиться.

– Твою мать…

– Свят-свят-свят.

– Хозяин! Опять!

– Ежеси на небеси, да освятится имя твое…

Зрелище парализует моих спутников. Всех, кроме Яна. Я слышу, как боярин идет вперед, и следую за ним.

– Что там?

Запах крови, и только крови, но засохшей, теперь я понимаю это.

– Головы, княжич. Пирамида из голов. Оторванные все, человечьи, собачьи, конские… И наверху – батя.

Я сглатываю застрявший в горле комок.

– Но мне слышится плач, – шепчу я Яну.

Вопль ужаса раскалывает толпу. Сломя голову люди бегут назад, к лошадям.

– Моргнула… Батина голова моргнула! – Замешательство школяра длится недолго, убогое воображение сейчас ему на пользу.

– Живой! Анджей, ко мне!

Ян бросается к страшной пирамиде. Воняющая смертью голова прикатывается к моим ногам. Я слышу, как молодой боярин расшвыривает кучу… Заваленный откусанными головами по самую шею, боярин глухо стонет:

– Мама, мамочка…

– Батя, я здесь, я сейчас!

Боярин Роман не узнает сына.

– Ема выластет басей басей… – лопочет он.

Ян издает сдавленный звук. Плачет, что ли? Его люди окружают отца с сыном. Им не до меня. Старый боярин помешался.

– Но я слышал не его плач! – настаиваю я, но на меня снова не обращают внимания.

Я щупаю землю посохом и потихоньку иду на плач. Грунт становится мягче. Чую рядом болото. Посох проваливается со всплеском. Вода. Останавливаюсь, но четко различимый плач манит меня.

– Почему только я слышу тебя? – бормочу, двигаясь вдоль болота.

– Княжич, ты куда? – окликает Одинцовский, но я не останавливаюсь.

Чувствую новый запах. Опускаюсь на колени. Принюхиваюсь. Кровь, свежая.

– Там есть кто-то живой! – поясняю я шляхтичу.

– Там топь! Адова топь. Мы стоим в самом начале гиблого болота.

– Но тот, кто плачет, добрался туда, – настаиваю я и тяну носом. – Меня звали в качестве пса! Так пошли! Я поведу по следу.

Молчание и сопение вместо ответа.

– Там душа человечья гибнет! Ну что же вы?! – кричу я, понимая, что безнадежно, никто со мной не пойдет.

Раздается всплеск, еще один и еще.

– Буль! – вопит ополоумевший боярин Роман.

Оставшийся без присмотра старший Ильинич швыряет головы в болото. Они не тонут, и это веселит его.

– И-се! – кричит он новым своим, страшно детским, голоском.

Новый всплеск. За спиной шум суетливой возни: Ян спешит забрать отца и увести людей из жуткого места. Но я не могу идти с ними, запах не отпускает меня. Тонкий и необычно острый, тянется он дальше. В болото, в самую топь. Подхожу к берегу. Солнце уже высоко, близится полуденная жара. Ни один лист на редких деревьях не шелестит от ветра. А если я ошибаюсь и никого там нет, а манит меня злой морок на погибель лютую? Прислушиваюсь к себе. Нет, не страшно! Быть может, я смогу спасти чью-то жизнь, а если нет, так и своей не жалко. Так или иначе, в мире станет одним калекой меньше. Вглядываюсь незрячими глазами в болото, изо всех сил, до боли в слепых глазах. Изумрудных оттенков нет, и карамелью не пахнет. Нет, это не Адова топь. Это просто болото к северу от замка.

Я ложусь на живот и тщательно принюхиваюсь. Вот запахи болотной воды и засохшей тины и никаких потусторонних примесей. Хорошо. Я протягиваю посох и веду им над поверхностью. Посох цепляет что-то мягкое, я подтягиваю его к себе и обнюхиваю. Пахнет травой и немного цветочной пыльцой. Значит, впереди кочка, чуть меньше длины посоха до нее. Прыгаю на кочку, проскакиваю вперед и падаю в воду. Болото здесь еще мелкое, вода приятно холодит мое потное тело. Я не вылезаю, а изучаю воздух вокруг. Запахи крови и цветов, словно две струйки, переплетаются, втягиваясь в ноздри. Еще одна кочка, и еще одна. Я приноравливаюсь перепрыгивать с кочки на кочку. Расстояние я меряю посохом, им же – глубину и твердость грунта. Конечно, не все так просто. Иногда много времени проходит, прежде чем я учую нужный запах. Расстояние между кочками становится все больше. Меня так и не хватились, вот и хорошо. Все дальше и дальше углубляюсь в болото. Прыгнув на очередную кочку, я налегаю грудью на пару тонких древесных стволов, и они с треском ломаются. Я выламываю их. Движимый смутной идеей, так же поступаю с другими попадающимися под руки деревцами. Авось пригодятся. В голове вертится воспоминание, как Савелий стелил гать. Но он рубил стволы, способные выдержать вес человека. А что собираю я? Хворостины? Собрав с десяток, я бросаю эту затею, но кинуть собранные жерди не решаюсь. Так и несу в охапке, пока не прыгаю на последнюю кочку. Дальше никакими цветами не пахнет. Впереди болотная вода. Стараюсь поймать ноздрями ветер, ищу запах крови, но и его больше нет. Некого здесь спасать, зря сюда шел. Надо возвращаться. Я поворачиваю обратно и вдруг за спиной слышу слабый, совсем слабый голос. Слов не разобрать, но звук повторяется. Тонкий женский голос просит: «Помогите». Я втыкаю посох, шарю по дну. Вот топкий ил, из которого посох приходится выдергивать с усилием, вот еще. Я ищу под илом твердое дно. Почти отчаиваюсь, когда посох упирается, не проваливается дальше. Стаскиваю сапоги и опускаюсь в воду, тону по бедра. Студеная вода освежает, если не обращать внимания на запах тины. Продолжая нащупывать посохом дно, я медленно двигаюсь вперед. Удается сделать несколько шагов. Вода поднимается до груди, опускается до колен и снова поднимается почти до шеи. Прямой отрезок заканчивается. Я нащупываю продолжение тропы, и это означает поворот. Ближе я буду к цели или нет? Громко кричу:

– Ты где?!

В ответ раздается стон. Я решаюсь повернуть. Втыкаю одну из хворостин в ил. Она торчит хрупкой вешкой. Следующий поворот придется искать на голос.

– Держись!

Бреду через болото медленно: теперь я не имею права на ошибку. Шепотом уговариваю себя не спешить. Осторожно, шаг за шагом. Вершок за вершком.

– Где ты? – кричу в вечную темноту вокруг себя.

– Здесь! – слышу слабый ответ.

Близко, гораздо ближе, чем ожидал.

– Говори, где ты! Не могу нащупать дно, как мне подойти к тебе?

– Я у берега, держусь за ветку, топь засасывает, помоги скорее.

Ее голос срывается в хриплый шепот, я не могу разобрать слов.

– Тихо, тихо. Берег – это хорошо, значит, скоро доберусь, – успокаиваю я.

Интересно, это берег чего?

– Ты меня видишь?

– Нет!

В ее голосе слышна паника. Теперь я точно уверен, что она молода. Красива ли? Мне кажется, что да.

Ухожу в сторону, чтобы отыскать тропу до берега. Становится глубже. Прикрытое тонким слоем ила дно уходит вправо и вниз. Слева трясина, я чувствую ее равнодушное молчание.

Когда я выбираюсь на твердую почву, солнце садится и уже не греет. Зубы мои стучат от холода. Посохом долблю яму, чтобы обозначить начало тропы. Так себе метка, но больше у меня ничего нет. Надеюсь, что девушка еще здесь.

– Ты жива? – спрашиваю пустоту и замираю, вслушиваясь.

Ответом мне звучит слабый стон. Бросаюсь к ней, забыв о посохе, но упругие ветки большого куста отбрасывают меня назад.

– Очнись, пожалуйста, как мне протянуть тебе шест?

– Я здесь, – еле слышно отзывается девушка.

Продираюсь сквозь куст, раня босые ноги и оставляя на шипах лоскуты одежды. Протягиваю посох туда, откуда, по моим расчетам, доносился звук. Стараюсь не огреть девушку по голове.

– Не достаю, – шепчет она.

Я пытаю подойти ближе, трещат ломающиеся ветки.

– Осторожно, – пугается она.

В самом деле, так я могу отломить самую важную, ее ветку.

Снова протягиваю посох.

– Двумя руками хватай!

Я слышу глухой тягучий всплеск. В животе холодеет: с таким звуком трясина забирает добычу. Но нет, чувствую, схватилась. Тяжело, гладкий посох скользит в руках. Крепко держит добычу топь, но я не сдаюсь, тяну. Ногтями впиваюсь в разбухшее от воды дерево. Врешь, не возьмешь, отдай, тварь, мое! С тяжким вздохом выпустила трясина легкое тело. Перебираю руками, добираюсь до тонких пальцев, мертвой птичьей хваткой вцепившихся в посох. Ощупываю острые локотки, узкие плечи. Голова девушки болтается безжизненно, но сердце стучит: жива. Ледяной волной накатывает облегчение, перед незрячими глазами плывут яркие оранжево-синие круги. Но нет, я не имею права упасть без чувств! Стаскиваю с себя одежду, выжимаю досуха. Неуклюже раздеваю ее. Боже, до чего холодно ее тело! Неужели умерла? Прикладываю ладонь к губам, чувствую щекотное дыхание. Выжимаю платье. Одеть девушку мне, слепому, не по силам. Я и зрячий бы вряд ли справился, Савелий такому не учил. Костер разжечь нечем, изучать остров в сердце трясины нет сил. Согреть ее своим телом? Комариный звон знаменует закат. Кое-как, не вдевая руки в рукава, я натягиваю на девушку сырое платье, одеваюсь сам. Ложусь рядом с ней прямо на землю. Мы оба после борьбы с болотом – без сил. Обнимаю, прижимаю к себе, чтобы согреть, и проваливаюсь в сон.

Я просыпаюсь от звука кашля. Островок трясется, настолько он невелик. Комары над нами потрудились на славу, мои слепые глаза заплыли от укусов.

– Не смотри на меня, я страшная, – говорит девушка.

Похоже, она тоже проснулась от собственного кашля.

– Это нам повезло, что ты в простое болото попала. В Адовой топи комаров нет.

Похоже, солнце не скоро разгонит сырой смрадный туман над нашими головами.

– Спасибо, что спас. Меня зовут Анна…

Ее снова бьет кашель.

– Я – Юрий.

– Не знаешь, дружинники моего отца отбились от волков? Я такого ужаса никогда не видела.

– Нет.

– Никто не спасся?

– Никто.

Анна всхлипывает, потом рыдает. Видно, она из тех девушек, которых полагается утешать, но я не двигаюсь с места. Я не умею.

Она успокаивается сама, встает, делает несколько легких шагов и говорит:

– Ой батюшки, да ты никак слепой!

Вместо ответа мой живот громко урчит от голода. Что тут говорить? Заметила – молодец.

– И ты меня нашел?! – не унимается Анна.

Я не хочу говорить о своей слепоте.

– Нам еще обратно сегодня идти. Сейчас рассветет. Постарайся найти место, где я на берег выбрался, там начало тропы.

– Уже рассвело.

– Прежде чем назад пойдем, расскажи, что там случилось?

– Дядя мой Михаил, князь Холмский, умер в тюрьме московского князя Ивана Третьего. И тогда отец мой, тоже Иван, тоже Холмский, решил уйти на Запад, к князю литовскому. Какой-то боярин местный встречал нас.

Я киваю.

– Роман Ильинич.

– Да, такой старый, со щеками…

Теперь я точно знаю, что Анна – моя ровесница. Радуюсь.

– Мы стали на ночь табором, я проснулась до ветру выйти. Кругом одни мужики, стесняюсь я их. Было тихо, и караульный меня выпустил наружу, но чтобы до ближайшего куста. В лесу было тихо, светила луна. Я зашла немного дальше, и тут откуда ни возьмись появились огромные волки. Не издавая ни звука, они прыгали через телеги. Один через меня перепрыгнул, я чуть со страху не умерла. А потом начался кошмар. Сеча, крики, рычание, люди, волки. Вдруг вижу, медведь огроменный. Перелез внутрь табора, на задние лапы встал и как заревет!

– Видать, это и есть Хозяин леса. Наше местное чудовище. Только я думал, что он волк.

– Он у волков главный. Тут я бежать решилась. Через болото по кочкам добралась до озера, поплыла, а на берег выбраться не могу. К кустам подплыла, уцепилась за ветку, дна ногами коснулась, а оно начало меня засасывать! Еле уцепилась. Так целый день провисела. Думала, смерть моя близко, все молитвы вспомнила. Мати защитница небесная мне тебя послала, спаситель мой.

Она всхлипывает, я нащупываю ее плечо, осторожно глажу. Девушка не реагирует, плачет навзрыд.

– Что? Что с тобой?

– Батюшка мой… Сгинул… И не увижу его никогда больше…

Анна тыкается мне мокрым лицом в плечо и рыдает молча. Я обнимаю ее, на мои глаза тоже наворачиваются слезы. Полгода назад я сам прошел этой дорогой и знаю, как нелегко смириться, что никогда больше не увидишь родного человека. Мы плачем вместе, девушка всхлипывает и иногда лепечет что-то бессвязное. Мне хочется побыстрее услышать, как тоска в ее голосе сменится жалостью к самой себе. Тогда появится шанс оборвать плач. Савелий этому не учил, но я знаю. По себе знаю.

– Ну что ты! Что ты? Ты молода, здорова, спаслась из такой беды, надейся на лучшее! А отец… и твой, и мой, они за нас ангелов небесных молить будут. И мы справимся! Поверь!

Анна трет ладошкой лицо и спрашивает:

– А что твой отец?

– Король польский казнил осенью.

Она не спрашивает, за что, а хватает мою руку и торопливо целует в ладонь.

– Спасибочки тебе.

– Ниче. Бывает!

Мне не хочется отнимать руку.

– А что теперь?

– К себе домой тебя поведу. Я с дядькой живу. Он хороший, не бойся.

Сил Анны хватает только преодолеть озеро, хорошо, что хоть сошки мои она видит. От холодной воды девушку лихорадит, я несу ее от кочки до кочки. Посох Анне отдал, саму ее на закорки усадил, так и несу. Жаль, прыгать не могу, каждый раз погружаюсь в болотную воду и бреду-бреду.

Теплый ливень прибивает запахи, из звуков остается единственный – звук падающей воды. Наверное, это красиво – лопающиеся пузырьки на поверхности болота. Но не когда их не видишь, а только слышишь, как они звонко цпыкают у самого уха. Мы с Анной стараемся высунуться из студеного болота, но проваливаемся по плечи, а иногда и больше. Высунуться, чтобы поймать лицом теплые струи летнего ливня. От усталости мои органы чувств отключаются. Не слышу ни звуков, ни запахов. Я несу Анну на закорках, и возможности щупать дно посохом у меня нет. Это делает Анна, неуклюже и мне не всегда понятно. Она указывает направление по моим вешкам, но, не доверяя ей, я все равно двигаюсь очень медленно, прощупывая ногой каждый шаг. Как же долог и тяжек наш путь! Иногда мне кажется, что девушка теряет сознание, в такие моменты ее тело тяжелеет. А иногда ее лихорадит так, что я перестаю понимать ее слова и боюсь, что она потеряет посох, единственную нашу подмогу. Тогда приходится ждать, пока она придет в себя.

Спустя вечность я чувствую, как сильные руки тащат меня за шиворот, подхватывают под локти. С моей спины снимают впавшую в беспамятство девушку.

– Кто? Кто вы? – хриплю из последних сил.

– Тутэйшия мы, княже, с Березухи, – отвечают сразу несколько голосов. – Не гоже смотреть, как душа человечья гибнет, мы же русские люди. Ты сам убогий, а вон дитятко спас. И мы тоже не из камня деланы… Она не ранена? Княже, откуда кровь? Нет, не ранена, то женския крови.

Меня укладывают на телегу. Свои. Людишки мои. Можно провалиться в звенящую тишину.

– А девочка совсем плоха. Мужики, все вон! – Незнакомые женские голоса вырывают меня из беспамятства. – Князь наш куда как хлипок, а покрепче нее будет, обождет.

Мне хочется возразить, что занятия с Савелием укрепили меня, да и девушку я вытащил из болота. Но к чему споры, у смердов свои представления о крепости телесной. Я остаюсь неподвижно лежать на лавке и слушаю, как моют Анну. Меня раздели, но тело в подсыхающей болотной грязи противно чешется. Наверняка они видят, что я проснулся, но не обращают внимания. Савелия не слышно. Бабы переговариваются. Я вполуха слушаю малосвязный разговор, мол, дитятко может захворать смертельной простудой. Что неплохо бы найти кого-то, кто знает толк во всем, что развешано под потолком избы Савелия, разберет запасы трав покойной Алевтины и подлечит девоньку. Что баня – это хорошо, но напои лучше. А князь наш – молодец.

Бабью болтовню прерывает громкий мужской голос. Ян Ильинич пожаловать изволил.

Он вламывается в баню и с порога рявкает:

– Все вон! Вон я сказал!

Бабы выскакивают из парильни.

– О какая панночка! Сладкая, кожа прозрачная, белая. Моя! Мне! Я сейчас!

На меня он не обращает внимания, хотя я подымаюсь с лавки. Слышу, как он срывает с себя одежду, звонко хлюпает вода.

– Отвали, слепец, – шипит боярин и грубо отпихивает меня.

– Не смей! – кричу.

Он снова пихает меня ладонью в лоб, и я падаю на мокрый земляной пол. Ищу хоть какой-нибудь предмет, могущий стать оружием. Слышу, как молодой боярин ругается и пыхтит.

– Ну вот же колода!

У него, кажется, ничего не получается, и он бьет девушку по щекам, чтобы привести в чувство. Я слышу мужские шаги, кто-то еще врывается в баню.

– Боярин! – звучит мелодичный голос Анджея.

– Помоги ее расшевелить, а то не выходит у меня, – бросает Ян, и я пугаюсь: против двоих мне не выдюжить.

Но следом за шляхтичем в бане появляется Зося. Ее голос дрожит от гнева.

– Остановись, Ян, что ты творишь? Мало тебе дворовых девок?

– То девки, а это панночка.

– Так вот чему тебя в университете учили? Сильничать панночек? – наседает на Яна сестра.

– Проваливай, Зоська. Не перечь брату!

– Отец очнется, все ему расскажу.

– А что мне отец!

– Елду прикрой, срамник! – кричит Зося.

– Этот твой, женишок, приволок ее с болота. Ему, значит, можно, а мне – нет? Да никто ее искать не будет. Доложено Казимиру, что никто не спасся, значит, никто. Дохлая она!

– Ах вот как ты заговорил, любитель мертвечины! Побойся Бога, брат!

Видимо, Яна эта фраза останавливает. Он присматривается к Анне.

– Ничего она не мертвая!

Но заминка уже произошла, неистовство похоти отступило.

– Кобель чертов!

– Эх, сестра, сестра! Я же мужчина, мне полагаются слабости.

– Ты даже не знаешь, кто она!

Я еле сдерживаю нервный смех. Как будто для этого важно знать, кто она!

– Я знаю, мерин.

– Как? Как ты сказал?

Я чувствую его дыхание совсем рядом, но произношу как можно громче:

– Она – дочь князя Ивана Холмского, того самого, что бежал от князя Московского в Литву. Это их встречал твой батя с отрядом. По поручению Казимира.

В парильне наступает тишина, и я чувствую, как потеют все участники разговора.

– Анджей! – кричит Ян. – Помоги одеться!

– Я шляхтич, а не холоп! Вели что-нибудь попроще, боярин! – отвечает Анджей ехидно.

Ян одевается сам, разочарованно сопит и бормочет себе под нос:

– Так! Девку в замок! Очнется, решу, что с ней делать.

– Который – замок? – уточняет Одинцовский.

Такое поручению ему явно по душе.

– А если не очнется она? – перебивает Зося визгливо.

– Дречи-Луки. Что значит – не очнется?

– Сорок верст с гаком, до темноты не успеем, – вмешивается шляхтич.

– Хворая она. В беспамятстве, – напоминает боярыня.

А хороша бы Зоська жена мне была, кабы по доброй воле!

Ян в замешательстве, а Зося не унимается:

– Ты что, кобель, совсем безмозглый? Ты последний в округе не понял, что здесь нечисто? Во всех этих смертях, во всем этом ужасе?

– Нечисто? – повторяет боярин.

– Сила нечистая поселилась в здешнем лесу! По ночам никакой твари ночной не слышно, только волки воют. Всем страшно! А волки? Ты можешь знать, что то за волки? – наседает Зося, и я слышу, что она в самом деле напугана.

Я прикусываю губу, чтобы не указать на Анну. Уж она-то видела, что за волки. Ян останавливается передо мной, но ничего не говорит.

Ильиничи и Одинцовский выходят наружу. Ян стремительно, за ним семенит Зося, шляхтич чинно шагает последним. В баню возвращаются бабы, добавляют пара. Я обдаю себя водой из бадьи, обтираюсь, одеваюсь, выхожу следом в предбанник. Анджей, его запах не спутаешь, загораживает выход на двор.

– Чего тебе надо, пшек? – цежу сквозь зубы.

Прежняя злость на Одинцовского возвращается. Ян – зло, но зло свое, понятное, а этот?

– Может, все-таки с гостями так сразу не стоит? А, княже?

– Ты гость незваный. Проваливай!

Он наверняка сутулится на пороге, в проеме низкой двери, но уходить медлит.

– Вот вы, русские, всегда так. Ведете себя, как псы цепные, а потом удивляетесь, что соседи злятся. За что ты так со мной, князь?

За что? Я окончательно свирепею и бросаю ему в лицо, в пахнущее чабрецом дыхание:

– Нет, ты мне скажи, зачем приперся с ватагой шляхтичей на мою землю? Я что, слепой? Не понимаю, что ты в моей Березухе забыл?

– Ну, перво-наперво, ты слепой. А во-вторых, отвечу тебе, что забыл. Зазвал нас боярин Роман на службу себе, а ватагу собирал Ян.

– И что тебе обещали?

Я споткнулся-таки о посох, поднял его и сердито стиснул обеими руками. Вечно не доищешься, когда нужен!

– Землю обещали, но ты зря горячишься, княже. Я тоже не дурной и смекаю, что никакой тут свободной земли нет. Здесь только твоя земля. Боярская вся распахана, и Ильиничи удавятся, но не отдадут ее. И выходит, обманули нас, пообещали земли при живом хозяине.

Мы выходим на двор. Может, зря я на него взъелся? Вроде ничего оказался этот пшек, за девушку вон заступился. Чувствую, как шляхтич нервно ходит взад-вперед, шаги его не слышны даже мне.

– Не по-божески это, князь.

Подытожил, надо же!

– Ух, какой ты! Но живешь же? С крестьянами разговоры ведешь.

– Я, как и ты, княже, младший сын своей матери. Ты-то понимаешь меня. Ни тебе, ни мне наследства не могло прибыть. Тебе вот пришло.

– К черту такое наследство! Тебе ведомо, как я стал князем? И как ослепили меня?

– Извини, не хотел… – спохватывается Одинцовский.

Виноватый голос его скрипит колодезным воротом.

– Зачем дружиться со мной хочешь, шляхтич? – спрашиваю напрямик.

– Да не хочу я твою веску получать через твою смерть! Чего тут непонятного?

– Мою смерть?

– Как в воде колодезной это видно. Казимир специально не стал домен Дмитрия Друцкого дробить, чтобы Ильиничам он целиком достался.

– Роман внуков хочет.

– И ты ему веришь?!

Одинцовский громко пьет, я тихо думаю. Мы какое-то время молчим, потом Анджей продолжает:

– Да сколько угодно может быть способов. Утонул в болоте, упал с лестницы, отравился грибом… Ты ж незрячий. А Казимиру скажут, что недоглядели. А Казимир-то простит, королю на русской границе верные люди нужны.

– А ты? Дай попить!

– Я хочу служить тебе! – сообщает Одинцовский и протягивает мне ведро. – Хочу чтобы веску, что мне понравилась, ты сам отдал. За службу. За верность.

– А крестьяне? Им-то при батьке моем неплохо жилось, на одном оброке. А ты как их держать станешь? Будто я не знаю, как польские паны своих холопов дерут! Боярин Ильинич – ангел по сравнению с тем, что люди на ярмарках о магнатах говорят.

Анджей, кажется, смотрит, как я пью.

– Ничего вы тут о Польше не знаете, а болтаете много. Я видел, знаю, как пану со своими холопами в мире жить. Когда шляхтич сам с ними в поле выходит. Когда он с ними одну работу делает, когда знает, каким по́том хлеб достается, тогда нет и злобы между ними. Когда все отмерено в меру. И богатство пана, и достаток селян. И с твоими, березухскими, я в поле ходил.

– Чего ты хочешь от меня? – спрашиваю, возвращая ведро.

– Не надо ненавидеть меня, будь ласков, княже.

Я не отвечаю, иду в хату.

– Это ты лепил? – спрашивает Зося.

Я думал, она уехала, а она – вот она. Избу Савелия изучает.

– Да, три грибочка. Бери, это для тебя.

– Ах!

Хотя за эту зиму я почти сравнялся с ней ростом, Зося притягивает мою голову к своей груди, обнимает. Я не сопротивляюсь. Большая, мягкая, приятно.

– От тебя пахнет медвежонком, – фыркает она, отталкивает меня и всхлипывает.

– Ты чего?

Я трогаю ее плечо, ласково, как Анну на болоте. Зося плачет навзрыд.

– Я сейчас, сейчас… Справлюсь… Я… должна сказать. Анджей прав…

– Подслушивала?

Она давится слезами, видимо, кивает.

– Сразу после свадьбы… Не знаю как, но в могилу сведут. Может, и не сразу, но уморят – это точно.

– Это кто так решил? Старый боярин?

– Не знаю, может, и он. Мне тятька никогда не сознался бы. А вот Ян балабол, язык без костей. Он не скрывает. Не надо мне такой свадьбы! Не буду я грех на душу брать! Нет мне дела до твоих земель, Юрий. Если можешь, беги, князь. О девке я позабочусь, княжна она або нет.

– Спасибо! Забирай грибочки, Зося!

Она идет к двери, но возвращается, быстро целует в щеку и убегает.

Я слышу удары колокола: кто-то собирает селян в центре Березухи. Стучу посохом, иду на звонкий гул. Все сторонятся меня.

Голоса над толпой, значит, конные говорят.

– Господь Бог наш Иисус отвернулся от вас, потому что вера ваша не настоящая. Потому и наслал на вас Зверя.

Конец фразы тонет в глухом ропоте. Я узнаю голос монаха, тот самый, что читал приговор.

– Потому что язычества в вас много, смерды! Сами кресты носите и на образа креститесь, а чуть в сторону – сразу к старым богам бежите. Зажинки ваши – это же шабаш!

Толпа молчит. Монах неистовствует:

– Баб своих к старухам-ворожеям таскаете. Колдуют они богопротивно!

– Сам бы родил без бабок! – летит из толпы звонкий возглас. Хихикают бабы.

– Кто там такая языкатая? А ну!

А вот это сюрприз! Это говорит Ян. Выходит, он не уехал из Березухи вместе с сестрой. Боярин пытается давить толпу конем, толпа расступается.

– Пастыри ваши сбежали, и старый московский протопоп, и новый униатский, из Киева присланный. А коль примете правильную римскую веру, король польский за вас заступится…

– Но эта земля великого князя литовского! – снова выкрикивают из толпы, на сей раз голос мужской, и поддерживает его мужской ропот.

– Верно, – говорит монах примирительно. – Но король польский и князь литовский един сейчас – Казимир.

Слышно, что монах доволен поворотом разговора. Лошадь перебирает копытами. Всадников двое. Или трое?

– Каждую кочку в болоте обыщут, каждое дерево осмотрят, много воинов пришлет сюда польский король своих единоверцев защитить. От волков…

– А то не волки…

Скрипучая старческая реплика тонет в гуле голосов, но толпа вдруг осознает сказанное и испуганно замолкает.

– Слыхали все? Что было перед тем, как обоз растерзали? – продолжает старец в тишине. – Хозяин леса собирал свой народ. То не простые волки! То – оборотни.

– Помолимся, люди! С Богом в сердце мы победим страх и врагов своих, – перехватывает монах и тут же начинает нараспев читать псалом на латыни, но народ молчит. Люди не понимают чужого языка.

Монах смущается:

– Храм вам построим, каменный. Думайте, селяне…

Да кто же им подумать-то даст?

– Крестить вас будем после поста, – рычит Ян. – Всех! Заново!

– Князя своего предали, теперь веру своих дедов предадите? – говорю я негромко, и тишина на площади становится оглушительной.

Я слышу, как колотится мое сердце, и в унисон бьются сердца всех, кто услышал меня.

– Это кто сказал? – шипит Ян и расталкивает толпу, но она теперь не столь податлива, и я неспешно удаляюсь.

Он вырывается, пускает коня в галоп и догоняет меня. Я оборачиваюсь. Как там меня учил Савелий? Вот близко дыхание его лошади, а вот он сам. Я выбрасываю вперед посох, словно копье. Удар! Стук тела о землю.

Я стою прямо. Слушаю, как селяне окружают упавшего.

– Эка ты его! Интересно. Ему теперь тебя на дуэль вызывать? – смеется Анджей Одинцовский, отбирая у меня посох.

– Ты, мил человек, на серчай на нас! – говорит тот же старик. – Мы не предавали старого князя. Не живет в душе русского человека измена! То ваши холопы замковые. Сами князья развели гниль под своим кровом, сами и поплатились.

Монах хлопает по щекам Яна, приводит его в чувство. Анджей крепко держит меня за плечо. Шепчет:

– Говорили же тебе, беги!

Я упрямо трясу головой. Слышу, как Ян и монах разговаривают по-польски. Боярин подходит ко мне, я ожидаю удара, но ничего не происходит.

– Решил под ногами путаться? – выплевывает Ян слова. – Значит, свадьбу сыграем в пятницу.

Я, связанный, сижу на коне, Одинцовский ведет его на поводу. До Велижа всего-то версты полторы.

– А ты силен, Юрий Дмитрич. До сих пор я под впечатлением. Девку на болоте нашел, ну это можно понять, нюх у слепых острый становится. Но чтобы вот так посохом наугад ссадить конного с седла? А ты, княже, опасен.

– Помоги русскую княжну из замка вызволить, пока ее Ян к себе в Дречи-Луки не увез, – решаюсь я на просьбу.

Анджей молчит.

– И будет тебе моя дружба.

Шляхтич чуть медлит с ответом:

– Я в твоей Березухе по воле Ильиничей сижу. Какой смысл мне предавать их?

– И нашим, и вашим, значит?

Похоже, Одинцовский пожимает плечами:

– Я человек мирный. Руку тебе предложил, потому что не хочу, чтобы ты зазря пропал. А Ильинич – может, он и прав? Может, правда, папская вера пойдет на пользу и смердам, и холопам? Шляхта детей своих в польские университеты отправляет учиться. Школяры оттуда католиками возвращаются. Может, так и должно быть?

Непонятно звучат слова Анджея.

– Ты зачем мне это говоришь? Зачем веру дедову хаешь? – спрашиваю.

– А что православие дало русским людям? – горячится он. – От татар защитило? От жестокости московского князя? Вон Новгород! Был бы под римским крестом, глядишь, и немцы бы за него заступились? Браты торговые. А?

– Это тебе не со мной надо поповские диспуты вести, – отвечаю миролюбиво и прикусываю язык: имя отца Даниила чуть не срывается с его кончика. – У меня есть идея получше.

– И?

Я ухмыляюсь:

– Казна…

– Что казна?

– Князь Иван Холмский не с пустыми руками бежал к Казимиру. А волкам серебро русское ни к чему.

– Ха! – Одинцовский останавливает коня и подходит ко мне, дышит в лицо чабрецом. – Думаешь, оно еще в Велиже? Серебро?

– Ильиничи же в Велиже, и отец, и сын. Думаешь, Ян деньги отдельно отправил? – отвечаю в тон.

Шляхтич колеблется. Он стоит неподвижно, дыхание его сбивается. Мне кажется, я слышу, как в его голове звенят монетами мысли. Мне очень не хочется обидеть его, но подлить масла в огонь надо.

– Ты же беден. Службой мне или Ильиничам ты сколько лет к богатству идти будешь? А то все можно за один раз!

– А сколько там?

– Врать не буду – не знаю. Помоги мне и Анне из замка сбежать, на нас все свалят. И исчезновение казны тоже. Я думаю, что сундучок особо искать не будут. Вряд ли о нем королю доложили.

– Если был сундучок?

Я пожимаю плечами.

– Княже, а ты не блефуешь?

– Не знаю такого слова. Что оно значит?

– Боюсь я.

– Ты? Боишься? Ни разу не видел тебя испуганным.

– Ты меня вообще не видел, ни разу, – уточняет Одинцовский. – Ладно. Сам я ничего думать не буду. Твой план, мое исполнение. Замок ты лучше меня знаешь. И я еще подумаю, разузнаю, что к чему. Если казны нет, идти тебе под венец в пятницу, князь. Если найду, считай, купил ты свободу, себе и крале своей.

– Слово чести? – ухмыляюсь я.

– Слово чести! – серьезно отвечает Одинцовский.

Я киваю, но разговор закончить не спешу. Жду.

– Чего еще?

– Ты бы мне Савелия отыскал, а? – прошу я, не надеясь на удачу.

Теперь я слышу голоса посадских, значит, мы уже в Велиже. Прибыли.

– Не возвращался в Березуху твой дядька. Мне б сразу донесли, если б кто его увидел.

Ворота замка со скрипом отворяются перед нами.

В углу двора над всей окрестностью возвышается Вежа, единственное каменное здание в Велиже. Замковые постройки, двухэтажный дворец и башня, образуют двор, оставляя проход к воротам. Над воротами еще башня, поменьше. Сама стена двуслойная, сложена из массивных старых бревен, между слоями насыпана и утрамбована земля. Внутренняя часть чуть ниже наружной, на стене могут разойтись два воина. Стена стоит на покрытом сухой глиной земляном валу. Высота стены вместе с валом – саженей двадцать.

Когда отец был жив, он следил, чтобы проходы между постройками и замковой стеной оставались свободны. Но сейчас холопы обленились, и в проходе я натыкаюсь на телеги и бочки. Пахнет сеном и крепкой сивухой. Я слоняюсь по замку без присмотра: Ян велел не выпускать меня наружу, и все решили, что этого достаточно. Посох, правда, отобрали. Я слушаю, как холопы болтают разное. Послали за батюшкой в Витебск, потому что мы с Зосей православные. Дречилукский поп-униат сбежал после смерти Стефана, отец Даниил скрывается на болотах. В свите Яна католический монах, но тот не торопится окатоличить жениха и невесту. Интересно, почему.

Я забираюсь на стену, сажусь, свесив ноги, слушаю ругань внизу. Удалось ли мне переманить Анджея на мою сторону? И как он придумает спасти нас с Анной? Часовой проходит мимо несколько раз, потом прогоняет меня вниз. Посох мне здесь не нужен. Я провел в этом замке детство и знаю каждый камешек. Стоило подумать об этом, как я спотыкаюсь и лечу наземь. Моей неуклюжести никто не смеется. Встаю и ощупываю неожиданную помеху. Это веревка, она туго натянута и уходит вверх под углом. Да это же столб для ночного освещения! На нем крепят факелы. Отец опасался пожара и запрещал крепить факелы к стенам. Я двигаюсь по кругу, таких веревок три. Они все натянуты, как тетива. Дергаю одну и слушаю почти неуловимый гул. В моей голове созревает план. Полуденное солнце печет нещадно, и народ со двора разбредается по укромным тенистым местам. Я остаюсь один. Знать бы, куда смотрит часовой: на меня или наружу, в город? Брожу по двору. Несколько раз падаю, щупаю вокруг себя: ищу камешек поострее. Нашел. У коновязи стоит лошадь, запряженная в телегу. Я чую, как она потеет, отвязываю постромки. Лошадь тут же уходит к колодцу пить оставленную в ведре воду, телегу тащит за собой. Я забираюсь под телегу и суетливо тру острой стороной камня веревку, придерживающую факельный столб. Волокна поддаются неожиданно легко, но я не перетираю их до конца. Завершу ночью, когда попрошусь в отхожее место. Столб рухнет, всего-то пара движений осталось. Поднимется суматоха, во время которой Анджей спасет нас. Я вылезаю из-под телеги и иду в тень. День тянется долго.

До самого вечера я сижу на бревне у замковой стены. Жарко. Если не двигаться совсем, то почти не потеешь. Пот на лбу засыхает.

Наконец на двор въезжает ватага всадников. Пахнет ладаном. Я слышу топот копыт, ругательства, стук колес то ли телеги, то ли и вовсе кареты, голос Анджея. Он провожает важного гостя в Вежу. Охрана спешивается и разбредается: кто укрывается в тереме, кто уходит в посад. Я снова остаюсь один. Одинцовский возвращается во двор, как ни в чем не бывало садится рядом.

– Ну что, князь, привез я попа.

Я криво ухмыляюсь. Анджей наклоняется ко мне и шепчет:

– Надумал чего?

Мне кажется, или в его голосе слышна насмешка?

– Да, – отвечаю я и чешу переносицу под повязкой. – Ночью начнется суматоха, коней держи наготове.

– Убивать придется?

Он что, издевается надо мной? Стараюсь говорить спокойно:

– Надеюсь, нет. Где комната Анны, знаешь?

– А где хранится казна, знаешь? – парирует Одинцовский.

– А где мои братья?

– Плохие новости. В Велиже твоих братьев нет. Арестовали их по пути в военный лагерь. И с тех пор держат то ли в Жижецком замке, то ли в Торопце. Тяжело тебе будет их освободить.

Он сказал «тебе» – нет, не на моей он стороне, предаст! Я замолкаю, но Анджей читает мысли.

– С девкой я тебе помогу. Ян Романыч хочет послать меня за инквизицией в Вильно. Как думаешь, зачем?

– Бесов лесных изгонять?

– Не ерничай. Девку твою русскую пытать будут. Почему в бою с нечистой силой, где две ватаги воинские костьми легли, она невредимой осталась?

– А ты что скажешь?

– Хрень все это.

– Нечистая сила?

– Не, инквизиция. Девке твоей он под юбку хочет залезть. Чтоб сама согласилась. А монахи латинские – ими Ян ее пугать будет.

– А ты?

– А я… – невесело усмехается Анджей. – В срацу Ильинича с его инквизицией. У меня есть кому рассказать, что в этих лесах творится. Хоть и не хочу к ним идти, но придется. Авось помогут округу от оборотней очистить.

– «Авось» – не польское слово, – говорю я и поднимаюсь.

Анджей взвивается с бревна.

– Ты лучше к свадьбе готовься, умник! Зосю утром привезут. На корабле, с матерью да подружками. Ян сам к венцу поведет. Смотри, Юрий, если бежать тебе, то ночь – край. Завтра народу тут будет – не протолкнешься. Не знаю только, как тебе помочь. Я сейчас в Велиже за старшего, на виду у всех.

Вот что ему сказать на это? Без помощи нам не выбраться, но разве могу я его заставить? Машу рукой и ухожу.

Стоит тяжелая душная ночь, из тех бессонных ночей, что прахом покрывают любые надежды. Я попросился до ветру – часовой приволок мой детский ночной горшок. Не выйти мне на улицу. Я становлюсь на колени, лицом к окну, слушаю, как, сгорая, потрескивают факелы на столбе, и беззвучно молю:

– Упади! Упади, столб!

Я надеюсь, что порыв ветра повалит столб, но напрасно. Ветер стихает так же неожиданно, как поднялся. Наступает предрассветная тишина. Мало, мало я протер веревку! Утром меня женят. Будут ли спрашивать, согласен ли я? Нелепые мысли одна за другой проносятся в моей голове: что за платье будет на Зосе, станет ли голосить ее мать, как будет там, в почивальне… Да что же я? Свадьба эта – смерть моя, нельзя о ней думать! Факелы прогорели, и я слышу, как нетрезвый холоп идет по двору, ругаясь, приставляет к столбу лесенку и лезет менять факелы. Один за другим он вынимает сгоревшие факелы и устанавливает свежие. Спускается, переставляет лестницу, снова лезет вверх. «Ну же!» – беззвучно кричу я, и сухая веревка лопается, как струна, со звоном. Фонарщик, лестница, столб с горящими факелами – сколько он успел их зажечь? Два? Три? – все летит на землю. Холоп отчаянно ругается, зовет на помощь. Я слышу запах горящих волос и дикий вопль. Вот суматоха! Где же Анджей? Столб с факелами упал в сторону захламленного простенка, сивуха вспыхивает с жарким гулом, трещит, сгорая, сено. Теперь это – настоящий пожар. Холопы лениво выползают на помощь фонарщику, образуют живую цепь от колодца. Я слышу стук передаваемых ведер. Где Анджей?! Треск усиливается. Я пропустил момент, когда холопов охватила паника. Моя комната заполняется дымом – дворец горит. Занимается глухая стена, которая обращена к стене замковой. Между моей комнатой и огнем – только коридор. Я падаю на пол. Дым щиплет глаза. Нет, я не сгину здесь! Бросаюсь к двери. В моем детстве здесь был внутренний засов, но сейчас специально для меня поставили засов снаружи. Я налегаю на дверь, но она не поддается. После нескольких тщетных попыток бросаюсь к окну. Во дворе никого не слышно: ни часового, ни Анджея, ни холопов. Все сбежали, оставив поле боя за пожаром. Окошко для меня тесное, если застряну, точно сгорю. От дыма нечем дышать, я в отчаянии возвращаюсь к двери. Дышу редко, набираю в грудь дымный воздух и терплю из последних сил. Хватаю с полки подсвечник и стучу им по доскам. Толку никакого. Возьми себя в руки и думай! Засов снаружи прикреплен к той же доске, что и внутренний. Между гвоздями расстояние небольшое, и я ощущаю пальцами податливое место. Вот куда надо бить подсвечником! Бью изо всех сил. Еще, еще, еще! Наконец внутренний засов отделяется от двери, я выламываю его и крушу им доску. Летят щепки, постепенно образуется отверстие, в которое можно просунуть пальцы. Наконец, я дотягиваюсь до наружного засова и открываю его. Распахиваю дверь, и мне в лицо бросается огонь. Противоположная стена коридора полыхает. Прощай, моя детская комната! Но мне некогда оборачиваться. Теперь надо отыскать Анну. Я прижимаюсь к еще не горящей стене и продвигаюсь от комнаты к комнате. Они все не заперты и пусты. Перехожу на женскую половину. Здесь тоже все комнаты пусты, кроме комнаты матери. Она-то как раз всегда пустовала! На двери такой же засов, как и на моей. Как хорошо, что Ян понадеялся на часового и не приказал навесить замки. Распахиваю дверь и падаю на пол – дышать нечем. На полу никого нет, на мои призывы девушка не отвечает. Ползу, задержав дыхание и молясь, чтобы боль в груди не прикончила меня. Натыкаюсь на кровать, на кровати лежит бесчувственная Анна. Стаскиваю ее на пол, бью по щекам и ору:

– Очнись, мне нужны твои глаза!

Она приходит в себя, но огонь уже проник в комнату, весь коридор горит.

Анна вскрикивает, но я тормошу ее, не давая снова упасть в обморок:

– Пока пол не провалился, по нему можно пробежать!

Она заворачивает меня в первые попавшиеся тряпки. Постель, покрывало, шторы. Мы оба надсадно кашляем.

– Не разворачивайся! – кричит девушка и выливает мне на голову что-то теплое. – Бежим!

– Сразу за дверью налево, через саженей тридцать, будет лестница вниз. Пошли! – командую я.

Анна хватает меня за руку, мы набираем полную грудь воздуха и бежим. Сначала она тащит меня, но быстро слабеет, остаток пути уже я волоку ее за собой. Скатываемся с лестницы, все наши тряпки горят, горят мои штаны, Анна бьет меня, тушит пламя. Руки, ноги обгорели, мокрые волосы успели высохнуть и тоже опалены огнем, но воздух так сладок, что мы не можем надышаться.

– Что вокруг?.. – спрашиваю, мой требовательный голос обрывается.

– Замок горит! Весь, кроме башни.

Анна тянет меня за уцелевший рукав, но я сопротивляюсь.

– Ворота?

– Горят! Цела только башня!

– Нет! Нам надо бежать! Это я устроил пожар!

– Как?!

– Не знаю! Колодец цел?

Анна молчит целую вечность, наконец находит колодец.

– Да.

– Обливаемся водой и ждем.

Девушка тащит меня через двор, мы то и дело обходим горящие обломки рухнувших строений. Я слышу их треск.

Анна обливает нас водой, и мы ложимся на землю. У самой земли меньше дыма.

– Не закрывай глаза, смотри! Где-нибудь горит стена замка?

– Да везде!

– Когда бревна прогорят, высыплется земля, она внутри. Она потушит пламя!

Мы лежим и ждем. Рассвело, но в дыму солнца не видно. Воздуха не хватает. Иногда кажется, что мы вот-вот задохнемся, но порыв ветра приносит глоток свежести. Я удивляюсь выносливости девушки: она не плачет и не жалуется, просто лежит рядом. Мне то и дело хочется вскочить и бежать спасаться. Умом я понимаю, что некуда. Сначала должно сгореть все, что может гореть.

Наконец Анна тянет меня за собой. Снова обливает водой, и мы бежим по головешкам, добавляя боли и без того обожженным ногам. Карабкаемся на вал, выбираемся на стену. Клубы дыма иногда попадают и сюда, но здесь можно по-настоящему дышать. Из моих незрячих глаз катятся слезы.

– Гляди! Живы! – слышу голос внизу.

– Кто там? – шепчу я Анне.

– Люди разбирают хаты, ближайшие к замку.

– Искр боятся, – поясняю я. – А болтает кто такой спокойный?

– Зевака! Не все работают.

Мы слышим вопль. Дверь в Вежу все-таки загорелась, следом за ней полыхнули ступени и перекрытия. Башня превратилась в трубу. Не позавидуешь тем, кто укрылся внутри.

– Княже, – зовет запыхавшийся голос снизу.

– Нам лестницу подают, – поясняет Анна.

Она помогает мне повернуться спиной и нащупать ногой ступеньку. Неуклюже мы спускаемся, потом нас подхватывают, помогают спуститься с кручи вала. Нас окружают бабы, дают насухо вытереться, попить, какую-то одежду.

– Анна, нам надо бежать! Пока люди Яна не спохватились.

Она увлекает меня куда-то, но я понимаю, что она не знает дороги, и мы мечемся без толку.

– Да, Юрий Митрич, ты вправду опасен! – раздается спокойный и, как всегда, уверенный голос Анджея.

Снова я не услышал его шагов.

– Кто это? – спрашивает Анна испуганно.

– Анджей Одинцовский, шляхтич, – представляю я его Анне и спрашиваю уже у него: – Ты сегодня кто? Друг или враг?

– Сегодня друг! – смеется он и сует мне в руку повод лошади. – Уходите на север. Не думал, что ты устроишь такую суматоху!

– Помоги из города выйти.

– Не серчай на меня, князь, я, как из Вежи выбрался… – Анджей многозначительно замолкает, а потом продолжает: – Дворец уже горел, я и решил, что всем конец. Если не сгорели, то задохнулись. А ты вон каков. И сам вылез, и панночку вызволил.

Не могу я понять без глаз, серьезен он или нет?

– Анна Иоанновна, держитесь этой улицы и попадете на нужную околицу.

Он помогает нам сесть на неоседланную лошадь, девушка спереди, я сзади.

– А я вернусь. Я ж главный на тушении пожара! Вот вам, возьмите.

Он снова смеется, а я слышу глухой звон монет в кошеле, который Анна прячет за пазуху.

Вот странный Анджей человек. Почему явился в последний момент? И собирался ли он нам помогать? Нашел ли казну Холмского? Не сказал, а наверняка нашел! Друг он или враг? Или и нашим, и вашим?

Анна толкает лошадь пятками, и мы едем навстречу неизвестности.

– Ой, студеная вода в ключе!

Несмотря на жару, Анна кутается в одеяло. Оно намокает, и девушка ложится рядом со мной. Прижимается обнаженной спиной, находит ступнями мою голень, греет ножки. Я послушно поворачиваюсь на бок, прижимаюсь, так, чтобы повторить каждый изгиб ее тела своим, зарываюсь носом в волосы. У Анны особый запах, ни у кого такого нет. А спросить «почему?» как-то неловко. Я прикасаюсь губами к крошечной выпуклости на затылке – у Анны там родинка. Ей щекотно, она хихикает и поворачивается ко мне лицом. Я наугад тыкаюсь языком – ухо, верхняя кромка очень плотная. Девушка снова хихикает и переворачивается на спину – согрелась. Она касается ресницами моей щеки, взмахивает раз, другой, я возбуждаюсь, дыхание прерывается. Я целую ее. У Анны еле заметный пушок над верхней губой, она вздрагивает, приоткрывает рот. Я немедленно припадаю ко рту губами. Она отвечает на поцелуй настолько долго, насколько хватает ее дыхания. Я соскальзываю к шее. Широкие движения языка – мне хочется выпить ее. Тонко бьется жилка на ключице. Маленькие груди торчат строго вперед, часто вздымаются. Я зарываюсь носом в ложбинку. Здесь Анна пахнет иначе. И тут у нее снова родинка, которую так приятно потрогать языком.

– Как я тебя люблю, Юра! – шепчет она и зажимает свою руку ногами, прячет в промежности.

Для меня это повод спустится ниже, мне не хочется разговаривать про любовь. Сосок я ласкаю ртом, второй – пальцами. Анна дышит так, словно вот-вот потеряет сознание. А я нахожу еще одну родинку у пупка. Здесь кожа настолько гладкая, что так не бывает! Еще ниже появляется шелковый пушок. И новый запах. Девушка высвобождает руку, чтобы отпихнуть мою голову. Я ловлю ртом ее пальцы, тонкие запястья. Они такие маленькие, что, наверное, прозрачные. Эх, будь у меня зрение! На правой руке у нее золотая цепочка, подаренная отцом, я прохожусь под цепочкой языком. Сил спихнуть меня у Анны не хватает, а я достаточно силен, чтобы развести ее ноги плечами так, что она не может их свести. Вялая борьба прекращается, когда я касаюсь ресницами тонкой кожи под пупком, дразню ее так же, как любит делать она. Анна сдается и подставляется моему рту сама. Ее лодыжки такие тонкие, что я пробую сомкнуть пальцы вокруг них. Одна нога взмывает вверх, и я могу поцеловать икру, а вот и вторая. Я выпускаю обе ноги, которые немедленно охватывают мои бедра, теряю равновесие и наваливаюсь на Анну. Она отзывается стоном.

– Моя!

– Кхе-кхе-кхе, – деликатно покашливают у шалаша.

Я нагой вываливаюсь навстречу отцу Даниилу. Видимо, он приветствует меня кивком головы, забывая, что я слеп.

– Любо мне, милки, как вы здесь живете.

– Чем? – удивляюсь я.

– Что девку, князь, ты не стал портить, а лежите рядышком. Прямо как Тристан и Изольда.

Я густо краснею, мы потеряли счет времени, сколько уже живем в шалаше. Месяц? Или больше?

– Обвенчай нас, отче!

– Как? Прямо здесь? Сейчас?

Я слышу смех Савелия.

– Савелий?! Ты нашел нас!

– Ну без батюшки не нашел бы.

– Располагайтесь! – приглашаю я и широко развожу руками. – Сейчас Анна выйдет, согреет нам поесть.

– Все? Жениться раздумал? – веселится Савелий.

Дядька дразнится, у него хорошее настроение.

– Да не, не раздумал, мы любим друг друга. Чего тянуть? – Я тру лицо обеими руками, и спохватываюсь. – Анна Иоанновна – сирота!

– Мм!

– Сейчас нельзя, – встревает отец Даниил. – На Семена приходите.

Я одеваюсь на ощупь, но уверенно. Мы усаживаемся на поваленный ствол. Появляется Анна, здоровается.

– Ладная… – Дядька чуть не поперхнулся простым словом. – Правда, что княжна?

– Правда, – пищит Анна.

Я делюсь с гостями хлебом, спрашиваю:

– Как нашли нас?

– Спроси лучше, зачем?

Батюшка чавкает, глотает жадно. Оголодал, поди.

– Потом спрошу. Сперва ответьте, как? Наверняка вы не одни нас ищете.

– Многие вас ищут, – уклоняется от ответа дядька.

– Это не Савелий, а я вас нашел, он только лесом покороче провел, – хвастается батюшка. – Да несложно вас найти. Зазноба твоя черноголовая – раз, серебром московским за хлеб платит в Усвятах, где отродясь монет таких не видали, – два. А три – вода. На болоте не так много островов с ключами. Сам посуди, долго ли искать пришлось.

Мы молча едим грибную похлебку с хлебом.

– Савелий, а как ты себя чувствуешь? Выздоровел?

– С Божьей помощью! – отвечает за дядьку батюшка и обращается уже к нему: – Можа, это тебя укусила на болоте тварь божия, ядовитая?

– Ага. А жиды в Витебске помогли лекарствами. От твари божьей, – отвечает Савелий, встает и с хрустом потягивается.

– Все! Здоров я! До другого раза! Пойду осмотрюсь окрест.

– Ильиничи и тебя искали, отец Даниил, – говорю я тихо.

Мне приятно толковать со своим духовным отцом по-взрослому.

– Искали, да не нашли. Скит я тут недалече построил. Богу молюсь.

– Сам? Скит? – удивляется Анна.

Она слушает наш разговор и заодно набрасывает мне на плечи холстину.

– Мир не без добрых людей. Селяне окрестные помогают мне. Со мной молятся. И ты, княже, тоже приходи.

– А не боишься? Что сдадут тебя?

– А чего мне бояться? Ближе к Богу стану…

– А меня зачем искал?

– Ты забыл, что князь?

Голос батюшки становится тверже.

– Не забыл, – отвечаю и вскакиваю, как ужаленный той самой тварью божьей.

– А пошто людишек своих бросил? Меж двух огней они теперь, – спокойно продолжает батюшка.

– Рассказывай, – прошу я и возвращаюсь на бревно.

– Что тут рассказывать? Волки совсем распустились, скотину поедом жрут. Селяне на поля выходить боятся, межи пустеют. Людишки к замкам жмутся, а замки твой батька худые строил. Тесно там.

– К каким замкам? – спрашиваю вдруг севшим голосом.

Я чувствую на своем плече руку Анны, сжимаю ее.

– Езерище ближайший. Кто-то далече уходит, в Жижецк.

– Езерище – это великокняжеский домен.

– Угу, бегут твои людишки к тому, кто сильнее.

– А с другой?

– Че с другой? – замешкался старик.

– С другой стороны.

– А-а-а! Малой Ильинич житья не дает. Веру католицкую заставляет принимать. Гонца за гонцом в Вильню шлет. Хочет земли твои присвоить, мол, сгинул ты.

Отец Даниил с кряхтением поднимается.

– Сам он где? В Дречи-Луках?

– Да, – встревает в разговор воротившийся Савелий. – Пока там. Мы, если братьев твоих вызволять хотим, спешить должны. Зимой война возобновится, вся шляхта местная именитая по зову короля в Торопце соберется.

– Супрац московитов. Ой, что деется? Русские люди и там и тут друг дружке кровушку пускаюц. Тьфу!

Я пробую вспомнить что-нибудь о войне с московским князем, но, пожалуй, давно никаких новостей не слышал. Война началась лет пять назад в землях князей Бельских и года два назад заглохла сама собой. Отец Даниил собирается уходить. Он долго молчит напоследок, а потом говорит тихо:

– За хлеб-соль спасибо. А ты подумай, князь, крепко подумай! Надумаешь что, Савелий проводит.

– Скит похож на овин, но крыша крутая, – описывает мне обитель отца Даниила Савелий. – Колокол на тополе.

– Ишь, даже колокол приволок, – радуюсь я, но пугаюсь и замолкаю.

Вокруг слышно дыхание многих людей. Никто ничего не говорит, обычные звуки плотной толпы. Хрипы, сопение, чавканье и запахи. Множество запахов простых, редко моющихся людей. Скоро яблочный спас, в холодном утреннем воздухе запахи и звуки хорошо различимы.

– Князь-батюшка…

– Не дай пропасть нам…

Жалуются, причитают. Долго и надоедливо. Мне больше не страшно, я раздражен. Такова, значит, княжья доля? Мы пробираемся внутрь скита. Я слушаю, как отец Даниил читает молитву, и думаю. Что я могу? Слепой юноша шестнадцати лет от роду. А они – кучка голодных оборванцев, скрывающихся на болотах. В лесу волки, но пуще волков страшит Хозяин леса. В весках – шляхта. Как выручить братьев? Торопец – сильная крепость с отрядом. Жижецк пожиже, но замок есть замок. Чем я его буду штурмовать? И с кем? Я? Я трясу головой, придет же мысль дурацкая! Дать мзду сторожам… Чем? Вот если бы братьев куда-то везли… Да, собрать ватагу и напасть на обоз в лесу! Хорошая идея. Только зачем королевским сторожам увозить куда-то ценных заложников? Подделать письмо от Казимира? Бред!..

Селяне получают благословление, Савелий оставляет меня наедине с батюшкой, но сумбурные мысли не идут из головы.

– Отец Даниил, научи меня! Посоветуй, как быть? – прошу я и становлюсь на колени.

Батюшка крестит мой затылок.

– А что надумал-то?

– Надо ехать в Торопец, на разведку. Братья там. Мы уверены. С кем? Как?

– Поехали, – неожиданно соглашается старик. – Ты, я, Савелий, любовь твою тоже возьмем.

Я удивленно молчу. Отец Даниил гасит свечи:

– Иконы мне надо добыть, мастерская там ладная. Повод в город проникнуть. А братьев там пошукаем. Я ж и им духовный отец. Даже в застенок, думаю, пустят до них.

– А Анна зачем?

– А ежели что не так пойдет, она тебя выведет оттель.

Торопец больше Велижа. Город обнесен стеной. Внутри целых два детинца: старый и новый. Два года назад прекратились русские набеги со стороны Новгорода, отраженные польско-литовским гарнизоном. Война сместилась в Верховские княжества, часть отряда ушла туда, к Днепру. Но войска на постое оживили торговлю. Много народу входит и выходит в город в базарные дни. Вот и мы въезжаем в Торопец на телеге, полной рогожи. Груз обычный: край наш кормится рожью, а богатеет продажей пеньки и усчины. Все смерды ходят в одежде из этой ткани. А мы, отец Даниил, Анна и я, сидим на бухтах усчины верхом, следим, чтоб не скатились от тряски. Савелий правит.

Наша телега стоит возле лавки, ради которой приехал отец Даниил. Лавка торгует не столько иконами, сколько материалами для них. Пахнет клеем и красками. Савелий уходит пристроить товар купцам и побродить по городу, батюшка – в детинец, проведать заключенных братьев, авось пустят. Я слушаю звуки незнакомого города и понимаю: чтобы слепому изучить улицы и закоулки, понадобится год. Потому я намотал на руку повод и сижу в телеге, сторожу лошадь. Рубища, в которые завернули нас с Анной, противно колются, хотя под конопляной усчиной не жарко и не холодно. Анна сидит, прислонившись к стене, и бренчит гуслями. Я прислушиваюсь. Любимая моя запевает песню, тихо и неуверенно, но мне нравится. Постепенно ее голос крепнет, пальцы увереннее движутся по струнам. Собирается толпа, и звонкий голос моей невесты теперь перекрывает звуки, издаваемые слушателями. Они шаркают, чихают, кашляют, переговариваются, но я чувствую: им нравится песня. Интересно, на ночевку в постоялом дворе Анна напоет сегодня? Нам до смерти надоели ночи под открытым небом, проведенные в компании Савелия и батюшки. И комаров.

Вдруг повод в руке провисает свободно, и стальные пальцы стискивают мое плечо. Я чувствую нож у горла и слышу голос Яна:

– Так и знал, здесь тебя найду, урод! Возле моей панночки.

Я дергаюсь, но только ранюсь ножом. Ян стаскивает меня с телеги.

– Где остальные?

Я не отвечаю, боярин пинает меня под ребра и тащит за собой. Скрипит дверь, я стукаюсь головой о низкую притолоку, прежде чем упасть на пол среди ящиков и бочонков. Чулан. Наверное, темный. Слышу, как дверь запирается на засов, слышу скрежет замка. Второй раз Ильинич не ошибется с запором. Борюсь с отчаянием. Вот чем моя разведка закончилась! Сейчас боярин скличет людей и возьмет всех моих. И я никому не смогу помочь. Мы проиграли, проиграли! Но – не надо торопиться. Прямо сейчас, здесь, жизнь же не закончилась? Я мысленно делю ближайшее будущее на кусочки. Буду сидеть здесь, пока люди Ильинича не найдут Савелия и отца Даниила. Анну схватят последней, она на виду и ничего не подозревает. Но Ян не знает, сколько нас приехало в Торопец. Может, я смогу выбраться? Ощупываю все вокруг. Помещение тесное, низкое. Чулан при лавке. А где хозяин? Может, зайдет сюда? Скорее всего, снаружи стоит часовой. Ян нигде никогда не ездит один. Мои пальцы погружаются во что-то липкое и горячее. Свежевареный клей. Я продолжаю шарить вокруг. Нахожу бочонки с чем-то холодным и тягучим. Оно все пахнет по-разному, узнаю запах шафрана в одной из открытых вапниц. Шафран, это у нас что? Красная краска. Ха! Возвращаюсь к котелку с клеем. Раздеваюсь догола. Густо намазываю себя: плечи, подмышки, брюхо, бедра, лоб. Жду. Клей явно поставили остывать, за ним должны прийти. Клей твердеет на коже коркой, но я не даю высохнуть до конца. Два пальца окунаю в бочонок, пахнущий шафраном, и наношу кляксы поверх клеевой пленки. Должны получиться если не кровавые раны, то нарывы. Пусть испугаются. Эх, Боженька, спаси и сохрани! Высыхай быстрее! Вытираю пальцы и снова заворачиваюсь в рубище. Голоса снаружи, кто-то ругается. Хозяин лавки хочет войти в чулан. Это его собственность, и часовой уступает, вытаскивает меня на свет.

Анна еще поет. Меня возвращают на телегу. Я вскакиваю, часовой хватает за край рогожи и срывает ее. Нагой на виду у всех, я кричу над толпой:

– А-а-а!

Площадь стихает. И в тишине Анна, моя умница, обо всем догадавшись, тихо восклицает, чуть неуверенно, тонко, так, что даже у меня на затылке встают дыбом волосы:

– Чума!

Ничто, никакая сила не могла очистить площадь Торопца быстрее, чем это слово, произнесенное звонким девичьим голосом. Крики, вопли, драка. Пешие, конные, все бросились во все стороны, топча друг друга. Если даже в толпе оставались боевые холопы боярина, их смело, как щепки ураганом, а то и сами они сбежали от греха подальше, забыв о долге. Черная смерть – великий уравнитель.

– Бежим! – Савелий швырнул в меня рогожей, схватил поводья и приказал уже Анне: – Уложи и накрой его. И ни звука больше!

– А отец Даниил? – спросила Анна.

Самообладания она не потеряла, настоящая княгиня.

– Его придется бросить! Иначе город сейчас закроют, и мы тоже окажемся в западне. Не маленький – выпутается.

У ворот сбились телеги и кареты. Люди молчаливые и напуганные, густая очередь. Охрана пока ни о чем не догадывается, кто ж им скажет правду? Кто поведает о причине бегства? Уже выбравшись за стену, мы слышим доносящийся сверху топот сапог. По стене бежит гонец, от башни к башне, в сторону ворот. Кричит. Но поздно!

Анна отмывает меня в пруду у дороги. Мы остановились, едва опустевший тракт свернул в лес. Тракт пуст, потому нам нет причин спешить. В отличие от иных счастливцев, ускользнувших из Торопца раньше нас. Савелий поблизости стучит топором, но что он делает с деревьями, я не понимаю. Звука падающих стволов не слышно.

– Ну ты хваток, Юрий Дмитрич! Молодчина. Я б сам не догадался. Но другого шанса у нас не будет.

– О чем ты, Савелий?

– Воевода торопецкий свое дело знает. Город заперт из-за чумы, посадских тоже внутрь загнали. Войско сейчас разбивает лагерь снаружи. Думаю, их в лагере тоже запрут. Пока не поймут, что никакой чумы нет. Но у нас другой возможности не будет!

– Не понимаю. Какой возможности тебе надо?

Савелий замирает, наверное, смотрит на меня недоверчиво. Пыхтит, будто решает, рассердиться на мою непонятливость или не надо. Наконец поясняет:

– Знатных заложников с небольшим конвоем везут в Жижецк. Тут одна дорога. Остальные ведут на Русь. Они уже выехали. Я их видел.

– Ты считаешь, что я это предвидел? – ухмыляюсь я.

Мне не нужен ответ, настолько я доволен. Нет, конечно. Мои планы не распространялись дальше «сбежать». Значит, Бог на нашей стороне!

– Охрану я возьму на себя. А ты, девчоночка, смотри в оба. Если что, поможешь карету открыть. До темноты успеть надо.

– Почему до темноты? Ночью-то сподручнее, – удивляется моя умница.

– Хозяина… Боюсь… – отвечает Савелий тихо.

– Ты боишься Хозяина леса? Здесь? Разве его владения распространяются так далеко? До самого Торопца? – удивляюсь теперь уже я.

– Он уже ушел, – отвечает Анна и вытирает меня.

– А что он делал топором?

– Что-то вроде силков. Никогда не видела, чтобы жгуты из лыка плели с такой скоростью!

Сначала я слышу треск. Я знаю, что это огромная сосна, подрубленная Савелием, валится поперек дороги. Потом свист, удар и вопли. Ялина, подвешенная к двум другим, плашмя пролетает над трактом, сметает замешкавшийся конвой вместе с лошадьми. Кто-то стонет, а кто-то ругается. Я слышу шаги. Точнее, это был бы звук шагов, если представить, что рысь подбирается к добыче со звуком. Именно этот шаг я слышал вокруг себя на каждом зимнем уроке. В руках Савелия наверняка оглобля. Анна дрожит, затыкает рукой вырывающийся изо рта возглас. Звуки борьбы. Похоже, дядька завладел оружием. Я дергаю невесту за руку:

– Карета!

Она цепляет меня рукояткой топора, выпрыгивая на дорогу. Треск разрубаемой дверцы, удивленные голоса братьев. Живые!

Интересно, в суматохе боя кто-нибудь, кроме меня, слышит приближающийся стук копыт со стороны Торопца? Я выбираюсь на дорогу.

– Ты? Ты! – кричит Ян.

Узнал меня! Он врубается в гущу свалки, через минуту я слышу, как лошадь без седока скачет обратно. Хорошо!

Сколько ни учил меня Савелий, а сложно одним слухом и обонянием различить группу людей, бросающихся друг на друга. Я спотыкаюсь о тела, опять забыл, что посох – не только оружие. Становлюсь ближе к месту боя. Теперь картина становится яснее. Ян сражается с тремя братьями и Савелием. Это как? Савелий в одиночку одолел конвой, а теперь они все вместе не могут справиться с одним Ильиничем? Мне хочется помочь. По-моему, ближе всех сопит Василий. Брат отодвигается, чтобы дать мне место для нападения, словно я не слепец. Но ничего! Я сую посох боярину в ноги. Если не сбить на землю, то хотя бы вывести из равновесия. Но Ян предвидит мой выпад. Или видит. Он высоко подпрыгивает и, пользуясь, что братья чуть расступились, бросается прямо на меня, сбивает с ног и вырывается из кольца.

– Ну, Юрок, мы еще встретимся! – шипит он мне с безопасного расстояния.

Он уверен, что мы не будем преследовать его.

Нам некогда обниматься и праздновать встречу, Ян вернется с подмогой. Мы уходим в ярубу и бежим через чащу так долго, насколько хватает сил.

Анна жмется ко мне. Женщинам не место среди мужчин, но мне нет дела до старых правил. Трещит костер, и я развлекаюсь, угадывая породу поленьев. Надсадно кашляет простуженный Андрей. У Василия с Богданом в заключении случилась раздряга, сидят далеко друг от друга, молчат. Между ними молчит Савелий. Иногда мне кажется, что вижу языки пламени, это если сильно зажмуриться слепыми глазами. А если расслабиться, то все, видение пропадает.

– Идет кто-то, – предупреждает дядька, но никто не двигается с места.

Все вооружены, тропа через болота одна, друг перед дружкой можно не щеголять лишней осторожностью. Савелий бурчит про надутую шляхту и уходит в темноту. Мимо костра пробегает отец Даниил, падает на колени, радостно, неразборчиво молится. Потом скрипит дверью, прячется в скиту. Даже не поздоровался. Я вспоминаю, как мы его в Торопце бросили, но Савелий прав. Вслушиваюсь. Савелий к костру не вышел, значит, он тоже считает, что вряд ли старик сам нашел дорогу в темноте.

– Всем привет!

– Анджей!

В возгласе Анны больше радости, чем удивления. Из-за этого появление шляхтича мне неприятно.

– Кто такой? – спрашивает Василий угрюмо.

Он тоже не видит причин радоваться.

– Березухский староста, – поясняет вынырнувший из темноты Савелий.

– Не знаю такого, – злится Василий.

Зачем он так?

– Садись в круг, шляхтич, будь гостем, – приглашаю я. – Спасибо, что отца Даниила привел.

Никто из братьев не решается возражать мне. Одинцовский отвечает, и в голосе его слышится улыбка:

– Не за что. Я помогал селянам скотину в Жижецк отгонять. А там батюшка наш.

– И не побоялся через лес ночью?

– Не-а. – Поляк ухмыляется, хочет что-то добавить, но я перебиваю его. Лезу с предложением, которое давно вертится на языке:

– По мне, Ильинич опасней, чем волки. Смерды за нас! Они не хотят католических попов, все наши земли можно вернуть легко. – Мне никто не отвечает. – Очистим свои замки, у Ильинича сил мало. Пусть он Хозяина леса боится.

– Ты предлагаешь нам что? Возглавить крестьянский бунт? – Старший Друцкий, Василий, говорит тихо, тщательно подбирает слова. – Шляхта не поддержит нас, ни литовская, ни польская. Сейчас есть хоть крошечный шанс примириться с Казимиром, а если открытое восстание, то…

Он делает невидимый мне жест, но смысл понятен.

– Да для вас что? В застенке время остановилось? Все поменялось вокруг!

– Может, и остановилось. Что там? День за днем одно и то же. Прогулка, кормежка, сон. Не заметили мы, как ты вырос, Юрок, не серчай! Ты вырос!

– И что, что вырос?

– А все равно! Не будет по-твоему.

– А мне его идея нравится. – Богдан считает нужным перечить брату. – Не верю я в мир с королем. Юрок все его планы порушил. Только…

– Что? – волнуюсь я.

– Жижецкий замок – слабый, но в одном переходе – Торопец с сильным отрядом.

– Я! Я! – пробует встрять в разговор Одинцовский, но неудачно, Богдан игнорирует его, обращается ко мне:

– Велиж ты сжег.

– И что?

Брат медлит, но все же отвечает:

– Надо новый замок строить. За Усвятами, в междуречье Ловати и Усвячи, где волок, прямо на развилке тракта. Там торговля идет. И с Новгородом, и с Ригой.

– Тьфу, балабол! – Василий еле сдерживает гнев. – Ты там был хоть раз? Ты развилку эту только на рисунке видел, олух! Какой замок среди болот?

Но Богдан не сдается:

– Замок не замок, но если укрытие найдем, купцов сможем пощипать.

– Ты надоел мне с этим за зиму!

Оба брата вскакивают. Анна поднимается, чтобы уйти, и отец Даниил тут же занимает ее место на бревне:

– Спасибо, дочка.

И добавляет громко:

– Есть другая мысля, – убедившись, что все умолкли и готовы слушать, продолжает: – Вы все видали короля Казимира? Он моложе меня, а выглядит плохо. Старый совсем. Вы в войске служили, соседи вас знают, нужно готовиться к сейму. Скоро у нас будет новый великий князь. Мы – людишки маленькие, повлиять на выборы не сможем. Батя ваш с заговором неверно оценил силушку свою.

– С заговором? – сипит Савелий. – Ты! Ты…

Такое ощущение, что он заполняет собой всю поляну.

– Дай ему договорить, – цедит сквозь зубы Василий.

– Пущай сейм новому князю наказ свой предъявит. Волю шляхецкую. Вот дайте мне грамотку, объеду соседей, погутарю с каждым.

– Батю-то грамотка такая и погубила. Не договариваешь ты, старец. Ой не договариваешь!

Все смущаются проницательности Василия. Богдан подхватывает:

– И что говорить будешь соседям?

– Чтобы новый великий князь православие защитил. Шляхта русская всем миром за веру отцовскую встанет, и князь уступит. Увидите.

– А православие – это кто? Кто будет в ухо великому князю по-православному шептать? Ты, что ли? – Василий не выдерживает, вскакивает и, грузно ступая, делает несколько шагов туда-сюда. Останавливается возле батюшки. Отец Даниил тоже встает:

– А хоть бы я.

Мне не видно, но явно священник и мой старший брат стоят лицом к лицу, как равные.

– Вот паства ко мне за житейским советом приходит, чтобы по-божески поступать научил… И власть что панская, что княжеская така же должна быть… По божиим законам… Не могу красиво сказать… Тогда всем легчей житься будет. Если и пастыри, и паства божиих правил переступать не будут. Вон князь московский народ свой гнет! Нас король польский гнет! Вуния эта. Тьфу!

– Использует он вас, – вмешивается Савелий. – Как меня использовал.

Я не понимаю, о чем говорит дядька.

– А ты? Ты мальца этого не использовал? – Но подойти к Савелию батюшка не решается.

Я так и не понимаю: о чем они говорят?

– Не надорвешься, старый? – удивляется Богдан, но Василий перебивает его:

– А с чего ты взял, батюшка, что тебе наша грамотка поможет? Мы – кто? Сбежавшие из королевского застенка дети казненного мятежника, наследства королем лишенные. Ну кроме Юрка, конечно. С чего ты взял, что шляхта поверит письму нашему? И как мы его подписывать будем? Все разом? На землю нашу нужно твердо встать! Кому-то одному. Взять под руку. Смердов, холопов, города. Ильиничей выгнать. Соседи признают нас последними. После Казимира. А покамест браты мои глупости предлагают. Один бунт смердов решил затеять, другой купцов грабить. Андрей, ты почему молчишь?

– Смердам нет дела до ваших планов, здесь нужна Божья воля, – встревает отец Даниил, но Андрей все-таки отвечает на вопрос брата.

– Королю… живому королю Казимиру нужен сильный союзник войну против московитов вести. Или кто-то из нас, или Ильинич. Думается мне, – Андрей подражает отцу Даниилу говором, – что все уперлось в Хозяина леса. То и будет божья воля.

Андрей воодушевляется от собственной мысли и начинает говорить горячо:

– Вот ты, Василий, с Казимиром помириться хочешь. А король простит нам отцов грех, коли мы силу свою ему докажем. Успокоим смердов, наберем боевых холопов, малой Ильинич сам из наших замков уберется!

– Ильинич лучше вас это понимает, – встревает Анджей. – Расскажи им, батюшка.

– Что? – не понимает священник.

– Что услыхал в Торопце.

– А, это… Младшой Ильинич того… Взмыленный как лошадь. Разругался с воеводой, наплевал на запоры. Самолично уехал в Вильно за подмогой. Сказал, что лес надо вычистить. – Отец Даниил шамкает губами, о чем-то думает, а потом продолжает: – Смерды поддержат того, кто усмирит Хозяина. Или уйдут к московитам.

– Что ж ты его своей молитвой не усмиришь?! – кричит Богдан.

Чьи-то мягкие шаги, Анджей останавливается около него, голос звучит примирительно:

– Давайте, княжичи, я немного расскажу вам, что к чему.

Одинцовский становится на отшибе, как учитель над всеми:

– На юге в сотне верст отсюда идет война. Литовцы с Русью схватились за Верховские княжества. Тамошние князья уходят под руку Москвы. Почему вас Казимир не тронул, понятно?

Никто не отвечает.

– Основные вотчины старших Друцких рядышком. Луцкие земли западнее Верховских. Казимиру не нужно, чтобы они к Ивану Московскому следом перекинулись. Вы были заложниками. А ты, Юрий Дмитрич, их освободил.

– И что дальше?

– Ян Ильинич, которому ты был обещан в зятья, но сбежал, сейчас ведет сюда хоругвь из Вильно. Зачем? Понятно, что королю Казимиру нет никакого дела до беглых смердов и засилья волков в здешних лесах. Отряд Ильинича нужен для войны. Здесь можно больно укусить русского государя. На север от твоих земель – новгородские Великие Луки. Иван Московский подчинил себе Великий Новгород недавно. На Восток – Тверь. И пяти годов не прошло, как Иван штурмовал ее. Отец Анны Иоанновны, князь Холмский…

– Ого! – восклицает Богдан, но шляхтич продолжает:

– …покойный от него бежал на Запад. Может статься, что русскую границу особо никто защищать не будет. Понятно, что Ян – воевода неопытный, войну вести – это не белок стрелять в лесу, но и задача у него несложная. Отвлечет на себя полки Ивана – сослужит службу Казимиру. А что заодно вычистит округу от нечисти и смердов прижмет к ногтю, так за то его никто корить не будет. Встанет на вашей земле. И Ильинич не верит в Хозяина леса. Или не шибко верит. Так что ваш черед делать ход, князья.

– Эй, пес безродный, ты нас не подталкивай! – Анджей раздражает Василия, и тот не может смириться с присутствием старосты-поляка. – Ты все-таки ответь, почему через лес ночью не побоялся идти? Тоже в Хозяина леса не веришь?

– А чего мне бояться? Я старого князя не предавал. Хозяин леса мне мстить не будет.

Шляхтич вызывающе смеется.

– Ты считаешь, это месть? – Богдан подталкивает полено в костер.

– Да! Собрал все сказки, что смерды рассказывают. Сами посудите. Отец ваш жив был – Хозяин леса был сказкой. Если кто и пропадал в лесу, так то могло случиться по любой причине. И редко такое случалось.

– Нечего по лесу по ночам шастать, – перебивает Савелий.

Но Анджей продолжает невозмутимо:

– Кого Хозяин после смерти Дмитрия Велижского порвал первым? Стефана, который к Роману Ильничу с доносом на Друцкого прибежал.

– Донос был ложный! – зачем-то встреваю я, но никто не обращает на меня внимания.

– Потом Ильинич старший со своим отрядом. Голову сохранил, но разума лишился. И кто больше всех Хозяина боится? – Одинцовский сам отвечает на свой вопрос: – Холопы замковые.

– Те, кто в Веже сгорели? – Василий перебивает шляхтича. Старший брат успокоился и сел на свое место.

– Гладко рассказываешь, – хмыкает Андрей. – Почему тогда смерды из весок скотину на север отгоняют? Их же Хозяин трогать не должен.

– И отец мой при чем? Его за что? Он вообще в ваших краях не бывал, – подает голос Анна.

– Не знаю. Не могу на все вопросы ответить. И откуда столько волков за лето появилось? Понять не могу. И как они с Хозяином леса связаны? Не знаю.

– У Хозяина леса с Дмитрием Велижским был договор, – задумчиво произносит отец Даниил.

– Это обвинение?! – восклицает Василий.

– Байки! – вместо священника отвечает Андрей.

Все замолкают, глядя на огонь, но батюшка отвечает:

– Господь же создал бесов. Может, и Хозяин леса, нечистая сила, не случайно бродит по лесам.

– Что селянские байки об этом договоре говорят? – вкрадчиво уточняет Савелий у шляхтича.

– Такой договор будто бы был. – Анджей волнуется.

– Был… – соглашается дядька, – а по какому праву?

– По праву крови! – Шляхтич принимает игру Савелия.

– Так что, князья Друцкие, что делать собираетесь? Земли-то пока ваши. По праву. – Дядька мой явно дразнит братьев.

Снова все умолкают, и разговор возобновляет Андрей:

– Хозяин леса с незапамятных времен тут живет. С дохристианских.

– Что это значит? – Василию любопытно.

– Древняя нечистая сила.

Савелий давится смехом. Богдану тоже смешно:

– Во объяснил!

– Я про то, что, можа, ему жертва нужна? – поясняет Андрей.

– Человечья? – уточняет Богдан.

– Свят-свят-свят. – Но отец Даниил ничего не уточняет, но и не возражает.

– И что? Наш батя человечью жизнь ему принес в жертву? А то мы не ведаем, – бойко отвечает Андрей. – Но что это меняет? Понятно же, что вы, братья старшие, с гонором побежите сейчас Хозяина леса искать, договариваться с ним. Право крови своей доказывать.

– Эка хватил! – сокрушается Василий, но ведь Андрей, похоже, прав.

– А я предупреждаю, что вместо разговора может случиться кровавая баня, – заключает третий брат.

– Сам не пойдешь, что ли? – Богдан зло ухмыляется.

– После вас?

– А что? Я бы сходил! Где этот зверь обитает, видел его кто?

– Я! Я видела. – Анна возвращается к костру. – Медведь то. Огромадный.

– Видела… – Богдан, похоже, завидует. – Ну что ж, Вася! Ты первый. Если что не выйдет, я следом пойду.

– И где искать будете? – Мне обидно, что мои права младшего сына Дмитрича забыты братьями.

– Я могу на нужное болото отвести, – подает голос Савелий. – Да хоть всех четверых! В разных местах вас расставлю, Хозяин на вас сам выйдет. Или не выйдет. Он же не каждый день выходит. Без оружия пойдете?

– А волки? – Василий шелестит мечом в ножнах.

– И как ты найдешь его, Савелий? – перебивает брата Богдан.

– Следы, – поясняет дядька. – В этом лесу водится только один медведь. Хозяин. Я знаю, где искать следы.

– И где? – Богдан дотошен и недоверчив.

Савелий с ответом медлит, но все ждут, и наконец он говорит:

– Хозяин держится подальше от Адовой топи. Никогда не подходит к ней близко. Видать, она его тоже пугает. Но и уйти от нее далеко не может. Словно манит она его. Подойдет, посмотрит и назад в лес уходит. Покружит и возвращается к болоту. Словно ждет кого-то оттуда.

– Савелий, а что ты не говоришь им, что Хозяин только в полнолуние в лесу объявляется? – Батюшка своей осведомленностью обрывает разговор.

Каждый задумывается. Это ж что выходит, Савелий над нами насмехается, знает, что Хозяин леса к нам не выйдет? Но вслух никто не задает этот вопрос.

– А волки? – повторяет Василий.

– Что волки? – переспрашивает Андрей.

– А то, что не складывается. – Одинцовский решает вмешаться в разговор князей. – Если Хозяин леса – оборотень и появляется в полнолуние, то волки на луну только воют. Она им не мешает жрать скотину.

– А почему ты решил, что Хозяин леса – оборотень? – одергивает шляхтича Богдан.

– Если появляется только в полнолуние, значит, оборотень, – объясняет Одинцовский. – Смотрите! Из Стефана чучело сделал в полнолуние, Роман Ильинич сгубил свой отряд тоже при полной луне. Но каким боком тут волки? Не понимаю.

В разговор вмешивается Анна:

– Все складывается. На наш табор Хозяин леса вместе с волками напал. Гигантский медведь и волки. Заодно они.

– Ты чего молчишь, Савелий? – Отец Даниил возвращает разговор к его началу.

– А че объяснять? Полнолуние через четыре дня. Можете между собой дальше спорить. А потом я вернусь и отведу на болото того, кто смелый.

– Что будете делать, если договора не будет? – Неужели этот вопрос задал я?

– Как? – Богдан думает быстрее остальных.

– Совсем! Если никто из нас не понравится Хозяину?

– А вы вернитесь сначала. – Одинцовский осмелел и говорил чуть ли не дерзко. – Хозяин того из вас, кто не по нраву ему будет, может того… Не отпустить!

– И будет ему жертва! А говорить с ним как? – Голос Андрея дрожит. – Он по-человечьи разумеет?

– Если оборотень, то разумеет. Наверное.

Мне кажется, что шляхтич, батюшка и дядька сейчас на одной стороне, смотрят на нас, Дмитриевичей, с пренебрежением и вызовом. Но Одинцовский продолжает:

– Есть еще одна проблема. Время! Боярин не дурак и к полнолунию вернется. Если хоругвь будет конная.

Теперь только костер трещит.

– А можно… – начинает Анна и тут же смущенно умолкает.

– Что?

Мне кажется, что сейчас она скажет важное.

– Можно мне тоже? Пойти с вами. А вдруг Хозяин леса со мной захочет договориться?

– По праву крови, – густым басом произносит Василий.

Мне становится смешно.

– Забыл сказать вам, братья, Анна Иоанновна – законная жена моя. Она теперь тоже Друцкая. Отец Даниил обвенчал нас.

– Да, – подтверждает батюшка, – вот в этом самом храме.

– Выходит, ты, Юрок, вперед нас всех поспел, – говорит Богдан.

– И что, ты ею готов пожертвовать? Если я прав и Хозяину в самом деле нужна жертва. – Андрей возвращается к прежней мысли.

– В самом деле, Анна, ты ж тогда чуть не погибла! – увещеваю я.

Ее желание мне кажется несерьезным.

– Из вас всех я одна его видела, и медведь меня не тронул. И в этот раз обойдется. Уверена. И я не буду брать оружие.

Ночные звуки в лесу стихают, близится рассвет. Мне не хочется спорить с Анной при всех. Я встаю, с хрустом потягиваюсь и поворачиваюсь лицом к восходу. Братья расходятся по своим шалашам спать, кто-то заворачивается в одеяло прямо у костра. Наверное, Савелий и Одинцовский. Я отхожу в лес, подальше. Следом идет жена.

– Душа моя! Что ты задумала? С чего ты взяла, что Хозяин леса оставил тебя в живых со смыслом? Я помню твой рассказ! Он тебя просто не заметил, маленькая моя!

Анна обнимает меня, и мы стоим так. Я слушаю ее дыхание и стук сердечка. Так покойно с ней! Но она отстраняется:

– Как думаешь, с кем Хозяин леса заключит договор?

– Я, по крайней мере, его не испугаюсь. Я же его не увижу! – бравирую я, но это напускная бравада.

– А если он тебя просто сожрет? Я останусь с кем-то из твоих старших братьев, да? Как кто?

– А если тебя сожрет?

Она думает недолго, берет меня за руку и подносит к губам.

– Тогда я пойду сразу за тобой.

Мне нечего сказать жене. Рассвет близко. Мне вдруг нестерпимо хочется побыть одному. Просто я верю, что однажды смогу увидеть восходящее солнце. Это моя мечта! Отворачиваюсь от Анны и срываю повязку. Моргаю, ищу свет… Тщетно.

Вдалеке кричит петух, кто-то из бежавших смердов сумел привести на болота скотину. Начинается еще один день.

Мы выходим наружу из скита отца Даниила. Четверо братьев и княгиня Анна. Савелий нетерпеливо уходит вперед, поджидает. Я не стал уточнять, взял ли кто-то оружие. Батюшка кропит на нас святой водой. Шепчет слова молитвы и благословения.

– Ступайте с Богом, сынки! Буду молиться за каждого из вас.

Безмолвные провожающие остались позади. Зато рядом появился Анджей, его голос тревожен:

– Юрий Дмитриевич, дозволь совершить поступок!

– Давай.

Он срывает с моей головы шапку.

– Надень, Анна! И в лесу не снимай.

– Что это значит?

Я не сопротивляюсь, мне просто любопытно.

– Не простая у тебя шапочка. Зоська – баба глупая, но тогда, в Березухе, правильно тебе заметила. Медвежьим волосом прошита твоя шапочка.

– И?

– Как сказал Савелий, в этой округе есть только один медведь. Хозяин леса.

– Спасибо, Анджей, – просто говорит Анна и догоняет ушедших братьев.

В имени Одинцовского на ее устах звучит что-то мне неведомое. Я хмурюсь, но все же говорю:

– Спасибо, Анджей.

И направляюсь следом.

Савелий оставляет меня первым, даже догадываюсь, где. Ржавый мостик на берегу топи. Тот самый. Остальных он уводит дальше. Мне кажется, он не верит в меня. Ну что ж, ему-то уж виднее. Усаживаюсь, свесив ноги. Ночь длинная. Буду наслаждаться тишиной. Звуков будет немного. Может, и вправду придет Хозяин. Забавно, что шляхтич считает шапочку, выданную мне дядькой взамен княжеской, оберегом. Савелий уж точно знает, правда это или нет. Он наверняка заметил шапочку на Анне, но ничего не сказал.

Я слышу, как волчий вой вздымается над лесом и обрывается тонко. Далеко.

Прошло часа два, прежде чем я услышал первые шаги. Ясно, что человек идет грузно, не таясь. Дышит ровно, запаха крови нет.

– Ну как оно, Василий?

Старший брат садится рядом. Отвечает не сразу. Я чувствую, как отступает от него страх.

– Врать не буду. Видел я Хозяина. Долго он мне будет сниться! Поговорили, в общем. И голос будто знакомый.

– Договор? – перебиваю я.

– Не будет договора. Кому-то из вас посчастливится.

– А ты?

– Мне он велел побыть одному, покопаться в собственной душе. Сказал, что как надумаю, так и поступать.

– И что надумал?

– Невеста у меня есть, из Бельских. К ним и подамся.

– Они ж воюют.

– Ну и повоюю. Чего я вцепился в Жижецк? С Бельскими на Русь и уйду.

– А волки?

– Волков не видел. Только слышал. И знаешь, похоже, одарил меня Хозяин.

Я молчу. Не спрашиваю. Жду.

– Бесстрашием. Ничего я теперь не боюсь, Юрок. Ну да ладно, пошел я в лагерь. Слышишь?

Я напрягаю слух. Трещат сучья.

– Не иначе, Богдаша возвращается. Бывай. Удачи тебе!

Василий уходит бесшумно. Размышляя в ночном лесу, он не надумал помириться с братом.

Из лесу выходит Богдан. Я чувствую, как он буравит мой затылок взглядом.

– Не договорились. Не по нраву я ему. И все планы мои – пустое. Велел мне искать славы мечом.

– Решил, где?

Я не поворачиваю головы.

– Нет, – врет Богдан.

– Страшно было?

– Было. Но я зажмурился, Юра, и сказал сам себе: «Это – не со мной. Завтра в это самое время не будет ни этого жуткого медведя, ни этого мертвого болота. Все пройдет».

– Но, велев тебе искать славы мечом, Хозяин не счел тебя трусом.

– Мы говорили об этом. Медведь сказал, что страха не испытывают только дураки. Нужно со страхом справляться. И я справился.

Не прощаясь, он уходит. Такой же шумный и суетливый.

Почти тут же я слышу легкие шаги Анны. Дышит тяжело, бежала, маленькая моя. Нахлобучивает мне шапку на темя, падает рядом на мостик, целует в щеку. Я жду рассказа.

– Все будет хорошо!

– И все? – удивляюсь я.

– Потом расскажу. Дома. Чует мое сердце, что к тебе он следующим придет. Ничего не бойся!

Она встает, прижимается к моей спине грудью.

– Люблю тебя!

И уходит.

Жена ошиблась. Следующим, медленно переставляя ноги, словно слепой, из лесу вышел Андрей. Всхлипнул:

– Не договорились.

– Ты меньше всех нас к этому договору стремился, – удивляюсь я.

– Много ты понимаешь.

– И что?

– Спросил, о чем я больше всего мечтаю. Словно желание мое собрался исполнять.

– А ты?

– Сказал.

Молчу. Жду объяснений.

– Мы с тобой в роду самые младшие. Понятно же, что никакое наследство нам не светит. Старшие вон тебя дразнили, в монастырь, мол, отдадим. А я об этом серьезно думал. Но человек я не церковный. Было б богатство, я бы монастырь построил. Чуйка у меня есть на места божие, где Бог как будто живет, понимаешь? Даже в этом лесу. Но да неважно.

– А он?

– Ничего не сказал. Положил мне лапу на плечо, думал, обмочусь от страха, в глаза глянул и ушел. Я ему вслед: «А договор?» А он по-человечьи рукой махнул и не оглянулся даже. Я вот сейчас думаю, то не благословение ли было?

– Ежели он – нечистая сила, то зачем тебе его благословение?

– Но все-таки? Интересно. Мимо тебя все прошли? Никого не сожрал?

– Да, все.

– Еще середины ночи нет. Видать, дела у Хозяина поважнее есть, чем с нами калякать. Спешит куда-то. Мне еще знаешь что показалось?

– Что?

– Хворый он какой-то, Хозяин. Как будто тяжело ему в этом обличье. Ладно, – обрывает сам себя Андрей и вскакивает. – Может, он тут рядом стоит, ждет с тобой разговора, а я мешаю. Увидимся, брат!

Я остаюсь один. Но тишины нет. Не слишком издалека доносятся как будто бодрые человечьи голоса. Многочисленные. Они то приближаются, то удаляются. Облава! Не одни Друцкие ищут этой ночью встречи с Хозяином леса. Запах карамели обрывает мои мысли. Почти забытое воспоминание. Я срываю повязку с незрячих глаз, и изумрудная дорога передо мной вновь светится зеленым. По дороге идет она. Приближается. Бесшумно. Аромат карамели становится все сильнее. Я встаю с мостика и подхожу к самому краю топи, шарю руками в воздухе.

– Где ты?

Массивный нос тычется в мою грудь, я обнимаю лошадь за шею и зарываюсь носом в гриву. Та самая спасенная мною лошадь, как же я ей рад.

– Зачем ты здесь?

Она не отвечает. Так мы и стоим на берегу Адовой топи, я на твердом берегу, а слепая лошадь там, где стоять невозможно.

Я чувствую, что мы уже не одни. Кто-то еще появляется из леса за моей спиной, отходит в сторону. Потом еще. Я отворачиваюсь, чтобы распознать запах. Псина. Волки! Их становится все больше. Звери ступают тяжело, дышат смрадно, сбиваются в полукольцо вокруг нас. Не атакуют. Наша неподвижная безмятежность словно успокаивает волков. Я слышу, как кто-то массивный ломится сквозь лес, не разбирая дороги, с треском снося небольшие деревья и подминая кусты. От него пахнет так же, как от моей шапки.

– Говоришь, болт был короткий? – улыбаюсь я гостю. – Здравствуй, Савелий.

– Мое настоящее имя – Радогаст, князь кривичей. Каждое полнолуние я оборачиваюсь медведем. Колдуны пробовали лечить меня, да без толку. Я проклят, и меня нельзя убить из арбалета. Здравствуй, Юрий.

– Ты князь? Тот самый? Из сказки? Но почему?

– Тот самый. Люди называют меня Хозяином леса. Но на самом деле я – раб. Здесь я служу.

– Кому?

– Ему!

Савелий фыркает, мотает головой, как большая собака.

– Здесь вход в Ад, а я – страж! Вход для демонов, не для людей. Все просто!

– Постой! У меня еще много вопросов!

– Говори, но тебе стоит поспешить.

– Договор с моим отцом. Он о чем?

– И с твоим отцом, и с отцом твоего отца, и ранее. Простой договор. Они не трогают лес, не осушают болот, а я дозволяю лесной промысел.

– А пропадавшие люди?

– Я же сказал – не уродовать мой лес! – рявкает Савелий, похоже, он встал на задние лапы.

– А волки?

– То мой народ. Они являются по моему зову. Но просто взять и упокоить их я не могу, вековая жажда крови обуяла их. Больно долго они спали. Пока не насытятся, не уснут вновь.

– А разбудил ты их для мести?

– Да. Впутал меня твой отец в свои дела. И чего я согласился нянькаться с тобой? От скуки? Или заметил в тебе нечто большее, чем в обычном мальчишке? Сам не знаю. Но что сделано, то сделано.

– Ты заключишь договор со мной?

– Договор? А зачем он мне? Я хотел каждого из вас на землю опустить, развеять детские мечты. Не знаю, вышло ли?

Я замолкаю, вспоминая слова братьев, а медведь тяжело переступает с ноги на ногу.

– Ты нервничаешь, Савелий?

– Прислушайся!

Голоса загонщиков слышатся все ближе, веселые, звонкие, уверенные.

– Король польский нагнал войск. Прочесывают лес.

– А твои волки? – недоумеваю я.

– Мы их атаковали трижды. Но облавных много, и вооружены они не только железом. У них осиновые колья, сети, а у некоторых и серебряные клинки. Ян Ильинич ученый, знает способы одолеть нас. Я теряю своих. Силы неравны, а оборотни уязвимы и смертны. И волки, и я сам. Будет жаль, если этот ублюдок уйдет безнаказанным. Один он остался.

Сомнения впервые закрадываются в мою душу.

– Ты считаешь, что нужно идти до конца? Мстить?

– Да! Человечество идет вперед, пока люди способны искоренять зло в самих себе и среди своих соплеменников. И смерды, и шляхтичи. Мало ждать, что король своей властью накажет негодяев. Зрителей не должно быть! А месть, кара…

Он замолкает, словно хотел сказать еще что-то, но передумал, заговорил о другом.

– Давным-давно я переступил через законы и обычаи человечьи. Счел себя равным богам. Абсолютная свобода обернулась бесконечным рабством. Мне кажется иногда, что мое наказание бесконечно и потому не может быть справедливо! Знал бы ты, как я устал…

Савелий тоже подходит к краю топи и рычит по-медвежьи, грозно и с обвинением, но последняя нота обрывается мольбой и жалобой.

Испуганная слепая лошадь жмется ко мне, я цепляюсь за нее, чтобы не свалиться в болото, даже волки отодвинулись и притихли.

– Кстати, про договор.

Как ни в чем не бывало Савелий чавкает, поедая что-то пахнущее свежей сладостью.

– Король Казимир конфисковал твои земли. Договор Друцких с Хозяином леса не имеет смысла. Теперь вам предстоит отстаивать свои права в другом месте.

Мне становится грустно. Я по-прежнему цепляюсь за гриву лошади и после слов дядьки зарываюсь в нее лицом. Нет, не плачу, просто жалею себя.

– У меня к тебе просьба. Пока есть еще время и загонщики ищут нас в другом месте.

– Говори!

– Я прошу тебя, Юрий Дмитриевич, спаси мой народ. Возьми с собой туда, куда поведет тебя сейчас она… коняга.

– А ты знаешь, куда?

– Знаю. Не дано никому увидеть преисподнюю и вернуться. То, что вы оба слепы, поможет. А волкам я очи закрою повязками. Я спешу, князь. Соглашайся.

– А ты?

– Я повоюю. Меня не первый раз убивают, и свою последнюю жизнь я продам дорого.

Я слышу, как стая волков приходит в движение. Они по очереди подходят к Хозяину.

– Идем с нами, Савелий, – говорю я.

– Там я уже не Хозяин, – отмахивается Оборотень и замирает.

Незрячими глазами я чувствую его задумчивый взгляд.

– Если суждено мне вернуться, я сам отомщу Ильиничу. А тебе хватит крови. Идем с нами.

Савелий явно улыбается.

– Да будет так, – звучит злорадно его голос. – Я пойду последним.

Голоса и лязг оружия польского войска все ближе. Савелий произносит хрипло:

– Пора.

Одной рукой я держусь за гриву лошади, второй нащупываю на подошедшем волке веревочную петлю на шее и ступаю на изумрудную дорогу, что стелется передо мной. Эта дорога – единственное, что я вижу во тьме, окружающей меня долгие месяцы. Лошадь тянет меня вперед. Я иду, не слышу ничьих шагов, но спиной чувствую дыхание десятков волков. Они с завязанными глазами держат друг друга за хвосты. Им страшно. С каждым шагом мы погружаемся все ниже и ниже. Грунт под ногами твердый. Вода Адовой топи становится все теплее, и, когда она касается моего лица, я не чувствую перехода, границы между водой и воздухом, а продолжаю дышать как обычно. Изумрудная дорога, что стоит перед моими незрячими глазами, наливается кровью, а все вокруг дороги темнеет. И вот уже я веду свою печальную колонну по реке крови.

Замыкающий Савелий сначала скрежещет зубами так, что у меня шевелятся волосы на голове. Идущий рядом волк подталкивает меня. Потом Савелий рычит, воет. Наверное, это я должен был завязать ему глаза, но я не догадался. То, что он видит вокруг, убивает его, убивает страхом. Савелий плачет, скулит и, наконец, замолкает.

– Стой! – Кто-то кладет тяжелую руку мне на плечо, я едва не теряю равновесие, балансирую, как на кочке, теряю и волка, и лошадь. Я слышу, как волки безмолвной чередой проходят мимо меня вниз и вглубь.

И все же теряю равновесие и падаю на спину, но не в воду, а в огонь. Море огня. Чудовищная боль охватывает каждую точечку моего тела. Дыхание останавливается. Я совершаю неимоверной силы рывок вверх, моя голова – на поверхности. Но тут же волна накрывает меня, я переворачиваюсь несколько раз и перестаю понимать, где верх, где низ. «Спокойно!» – велю я сам себе. Вспоминаю, как братья учили меня плавать в Двине. Оцениваю остатки воздуха в груди, сейчас меня должно вытолкнуть наверх. Но боль! Из-за боли вода кажется плотнее обычной. Всплываю спиной вверх, встряхиваю головой, мокрые волосы потрескивают.

Смешок и чей-то невыразительный, лишенный любых оттенков человечности голос:

– К этой боли нельзя привыкнуть…

Новая волна бьет меня в лицо, но я машу руками и ногами и в этот раз не погружаюсь.

– У нее нет конца…

Пробую удержаться на поверхности, мне удается лечь на спину звездой, но боль становится плотнее. Сейчас я потеряю сознание.

– Сознание потерять нельзя и умереть нельзя.

– Почему? – сиплю я.

– Здесь не живут.

Я выплевываю комок обжигающей горло боли. Так все мои трепыхания на пределе сил пусты? Я не могу утонуть?

– Утонуть можешь. Умереть – нет. Не знаю даже, что лучше? – Неведомый голос читает мои мысли.

– Но у меня… – дело! – Фраза слишком длинная, я отвлекаюсь и погружаюсь. Снова борьба за право вынырнуть и глотнуть пахнущего серой воздуха. Так вот какое бывает море!

– Дело? – голос разочарован.

– Месть! – чеканно, как когда-то Савелий, произношу я. – За отца!

– У-у-у…

Мне нужно передохнуть, я ложусь звездой и стараюсь дышать редко и глубоко. Так можно не обращать внимания на волны, перекатывающиеся через меня. Брови, волосы, кажется, сгорели.

Образ возникает в моей голове: на болотной ряске лежит кленовый лист с загнутыми краями, я присматриваюсь, лист становится бумажным, на нем видны буквы. Читаю: «Я, Михаил Олелькович, князь Слуцкий и Копыльский, обещаю одарить за службу верную своего брата названого Дмитрия Друцкого, князя Велижского, градом Витебском и староствами…» Лист письма по краям обугливается и загорается.

Я делаю новый глубокий вздох. Двигаю руками и ногами, чтобы удержаться на спине.

– Месть… – шепчет мне кто-то в самое ухо, я вздрагиваю от страха и погружаюсь в новое видение.

Чудовищный удар рассекает мне внутренности, я опускаю глаза и вижу медвежью лапу, которая погружается в мое нутро все глубже… Вот я оказываюсь на земле, весь в грязи и крови, пробую ползти, ноги не слушаются меня, а тело неожиданно легкое. Я оглядываюсь, ниже живота ничего нет, и тьма накрывает меня. Выныриваю, вдыхаю:

– Стефан?

Нет ответа, и новое погружение еще болезненней.

– Мне нужны богатые подданные. Когда шляхта не бедствует, сеймы легко голосуют за налоги. – Король Казимир отводит взгляд от огня в камине и вопросительно смотрит на меня, потом на Яна Ильинича, который стоит рядом в еще не сгоревшем замке Велижа.

– На Запад от Польши еще триста лет назад жили славянские племена. Их князья пригласили на свои пустые, разоренные усобицами земли германцев. Немцы старательные, аккуратные, быстро богатели и платили больше налогов, чем славяне. И чем кончилось? За Лабой нет больше ни славянских народов, ни славянских князей. Польша была сердцем славянского мира, а ныне граница, и век за веком отбивается от немецких крестоносцев. Возблагодарим Бога за Грюнвальд!

Король крестится, на его лице играют кровавые огненные сполохи. Мы повторяем его жест и молчим.

– А что тут у вас? Нищета. Косые избушки. Смерды – босота. Голод – ваш частый гость. Я не ошибся?

– Голода, государь, давно не было. – Я говорю голосом Романа и сбиваюсь. – Да я весь свой лес под пашню свел!

– И что урожаи? – Во взгляде Казимира недоверие.

– Сначала были добрые…

– А дальше что? – Король улыбается, он знает ответ на свой вопрос.

– Мне бы землицы поболе.

– Вот чего ты все жалуешься, боярин? Земли твой пращур получил от соседей твоих отрезанные. Друцкие князья на урожаи не жалуются, ни век назад, ни сейчас. А тебе все мало?

Я молчу.

– А почему донес на Дмитрия Друцкого, я знаю! Ты ему торговлю запирал. Из Новгорода по Ловати и Усвяче в Двину, а тут Дречи-Луки посередине. Что? О поборах не договорились?

Мне нечего ответить.

– А что донес, то – правильно. Здесь, на восточной границе, наше государство должно стоять крепко! Слишком много врагов. И Москва, и Орда, и их сторонники тайные и явные. Мне нужны верные люди!

Мою Романову грудь почему-то стискивает от радости.

Король снова долго смотрит в огонь:

– А людишки ваши местные? На них же без дрожи не глянешь! Станешь опекуном при малолетнем Юрии Друцком, помни: мне мало покорности, ты обязан заботится о смердах. Своих и его. Понимаешь?

Видение проходит, я снова на поверхности, но ничего не успеваю спросить. Шторм продолжается. Мне нестерпимо хочется продрать глаза и увидеть струг, который принесет мне спасение. Чтобы кто-то добрый и великодушный спас меня. Новая волна приносит новую картину.

Я бегу во тьме в изодранных доспехах, панцирь сорван, на моем грузном теле одна подкольчужная рубаха. Я поскальзываюсь, выпускаю из руки саблю, ищу ее в темноте, шарю. Но вместо сабли мне под руку попадает предмет круглый и мокрый. Пальцы цепляются за что-то острое, я подтаскиваю это к самым глазам и сталкиваюсь взглядом с чужим взглядом, пустым и стеклянным. В моей руке оторванная голова скалит зубы. Я отбрасываю ее в сторону, вскакиваю на четвереньки, чтобы ползти, но мои колени и руки разъезжаются, потому что под мной все такое же круглое и подвижное. Я пробую бежать, но чья-то голова сбивает меня с ног, словно ядро, на какое-то мгновение мне кажется, что смогу удержать равновесие. Но голова под ногой – неудачная опора, я снова падаю, и град оторванных, отрубленных, откусанных голов накрывает меня, пробую подняться, но, погребенный под ними, сдавленный, задыхаюсь во тьме. Делаю новый рывок вверх, мой подбородок над водой, над огнем, в чем это я бултыхаюсь в преисподней?

– Роман?..

Борьба с волнами отвлекает меня. Я продолжаю мечтать о неведомом спасителе. А что бы я чувствовал, если бы был зрячим и не разглядел бы никакого корабля рядом? Утонул бы от глубокого отчаяния, приступа злости! Неведомый собеседник тут как тут. Он толкает меня в лоб чем-то мягким, погружает снова. О, как же там больно! Лоб начинает саднить, и новая картина встает передо мной.

– Янек! Ты великий любовник! Ах! Любая женщина будет счастлива с тобой! Я прямо боюсь! – Ее длинные локоны касаются моего лица, девушка сияет.

Я бросил поводья, конь неспешно везет меня через поле ржи. Челядь плетется сзади. Рожь поспела. Где-то вдалеке смерды жнут. Даже отсюда мне видны их ладные фигуры. Богато живут люди в Польше. Как Казимир вырвал у немцев Данцигский порт, потекло рекой серебро из Европы. Из-за бугра приближается деревня. Крепкие светлые дома, окруженные хозяйственными постройками, говорят о достатке. Мой глаз радуется, а сердце грустит. Скоро кончатся ляшские земли и пойдут литовские леса, дремучие и болотистые. Кончатся постоялые дворы, и неделями мне предстоит ночевать в шатре в лесной сырости.

– Ян… – выдыхаю я, но на поверхности не удерживаюсь, переворачиваюсь лицом вниз. У меня больше нет сил бороться со штормом. Был бы я зряч, наверняка сдался бы уже. А так сдаться? Врет демон. Борьба отвлекает от муки, когда каждая частица меня готова стонать и плакать от страдания.

Я лежу на втором этаже замка, свесив голову в лестничный проем. Что-то очень тяжелое не позволяет оторваться от пола, настолько тяжелое, что все вокруг кажется черным и серым. А внизу… Снизу раздается манящая неведомая музыка, я вижу танцующих людей в диковинных нарядах. Вокруг женщин развевается легкая яркая ткань. Тот мир внизу полон не только музыки, но и цвета.

– Кто… там? – Я не узнаю своего голоса.

– То – твои неродившиеся дети, – громогласный, твердый и в то же время сострадающий голос высоко надо мной.

Я сейчас кто? Трясу головой, мне снова удалось оторвать ее от поверхности воды, густой, как кисель. Или это не вода? Шторм прекратился.

– Месть, говоришь?

– Зачем ты показываешь мне это?

– Кто дал тебе право судить врагов своих?

– Я сам! Я тоже люблю наш народ!..

– Тоже?

Но мне не нужно ничего говорить, глубокое раскаяние охватывает меня.

Я молод и воодушевлен. За моей спиной армия, подо мной горячий конь, впереди то ли коряга, то ли леший, то ли стоит, то ли сидит, да и неважно мне. Закатное солнце слепит его, а не меня! Я срываю со спины лук и уверенно посылаю в цель стрелу за стрелой, первую, вторую, третью, четвертую. Четвертая пошла, а первая еще не попала! Но что это? Леший посохом уверенно отбивает все мои стрелы. Я подхватываю притороченное к седлу копье, пускаю коня в галоп, потом в карьер, сейчас я его сковырну! Ненависть охватывает меня. Но не посох в руке у лешего, а копье. И глазами стальными круглыми смотрит он на меня из-под косматых зеленых бровей. Нет белков и радужки в глазах тех. Лишь серые расчерченные на сектора круги. Страх и неуверенность овладевает мною. Но стоит мне только подумать о Пресвятой Деве, как рука снова крепко охватывает древко, а ноги пришпоривают коня. Удар! Но леший уворачивается, оказывается за моей спиной. Нет, я успеваю уклониться, ускользнуть от возможного удара, развернуться. Леший что-то шипит мне неразборчиво. Я чувствую сотни глаз на себе. Удар! Роняю копье, конь вырывается из-под меня, и вот я уже на земле. Но раны не чувствую. Не сдаваться! Он ниже меня ростом, но с копьем. Выхватываю меч. «Я не хочу…» – шипит враг, но я делаю выпад. Все как положено, глубоко правой на выдохе! И!

– Грех мой – гордыня. – Я преклоняю голову, насколько это можно сделать в воде. – Ты прав, демон. Но кто ты?

И снова вместо ответа – море огня. Я стою в тени дуба и смотрю вниз на неподвижную воду под обрывистым берегом. Моя тень равна тени дуба. В моих руках посох. Они идут. Кольцом окружают меня. Молодой Савелий выходит вперед и обнажает меч. Неотрывно смотрю я на него, и грозное заклинание на древнем языке срывается с моих губ. Поединка не будет. Посохом я очерчиваю полукруг, оставляя за спиной обрыв и дуб. С удовлетворением смотрю, как черта на земле наливается серебром. Я что-то гневно говорю Савелию и ударяю посохом прямо в линию, начерченную мною. Земля раскалывается, и мы вместе с дубом падаем назад, в неведомую и бездонную пропасть…

– Люди звали меня Криве. Кто дал тебе право, человек, явиться сюда?

– Я шел за лошадью…

– Она обещала помочь тебе?

– Нет. Но однажды я помог ей и думал… – Я ненароком делаю глоток, и мое горло чуть не разрывается. Но все-таки не разрывается.

Смех гулко отражается от неведомых сводов:

– И в благодарность она привела тебя в преисподнюю.

– Я хотел спасти народ Савелия.

– Еще один благородный поступок. – Запах серы становится таким, что я начинаю плакать жгучими слезами.

– Я в Аду?

– Нет, ты у входа. В Ад не пускают живых. Там страшнее.

– А волки, а Савелий, а лошадь?

– Они не были живыми. Ты назвал его Савелием. – Голос не спрашивает, а утверждает. – Кто дал тебе право освободить от службы Хозяина леса?

Мне нечего ответить, я продолжаю плавать в океане огня, моя одежда давно должна была испариться от жара. Криве молчит, наслаждается моим трепыханием:

– Сейчас я протяну тебе посох. Если ты схватишься за него, то спасешься. Я вытащу тебя из огня. Но это будет означать сделку.

– Ты дьявол и хочешь забрать себе мою душу?

– Тьфу, кретин. – Слышно, как шипит его плевок. – Зачем мне твоя душа? Я не собираюсь тебе ничего объяснять, мне нет дела до ваших людских верований, я не намерен тебе ничего рассказывать. Савелий тебя подставил. У выхода из преисподней должен быть страж. Если ты откажешься, то я верну Савелия на место, и Хозяином леса станет не просто оборотень, а безумный оборотень. К тому же бессмертный. А ты останешься здесь. Вечность – это долго, поверь мне.

Я хватаюсь за протянутую мне палку – была не была!

– Ха! Он пытается обмануть меня. – Невидимый собеседник не торопится вытягивать меня наверх. – Ты получишь награду.

Его вкрадчивый голос звучит над самым моим ухом. Он сдергивает с моих глаз повязку и рывком вытаскивает меня.

Я… я… вижу! Вижу черную оплавленную почву под ногами, узкий длинный мыс теряется далеко во мраке, и море огня вокруг выбрасывает яркие бордовые языки пламени – единственный здесь источник света. Передо мной стоит Савелий, совершенно обнаженный. Но я понимаю, что это не может быть он. Как бы в ответ на мой невысказанный возглас удивления его лицо начинает меняться, его новые лица мелькают все быстрее и быстрее, так что я перестаю их различать. Отец смотрит на меня злыми глазами, я отрицательно мотаю головой, и калейдоскоп лиц продолжается. Я смаргиваю и вижу перед собой самого себя. Сгорбленного, старого, заросшего зеленым мхом в каждой складке.

– У меня нет лица. Редко кому дозволяется выйти отсюда, но никто не выходит отсюда таким, каким вошел. – Криве показывает пальцем вверх. На конце посоха, которым он вытащил меня, – хрустальный наконечник копья. – Это копье поможет тебе окончить твои мелочные земные дела. Ударь им о землю!

Я бью концом копья в землю. Из огня выпрыгивают волки, сильные, крупные, глядят на меня с собачьей преданностью.

– Эти шавки помогут тебе. Как ударишь копьем второй раз, все эти твари сложатся в камень, гигантскую скалу под твоими ногами. И будут оставаться скалой, пока ты не призовешь их снова. Но призвать и упокоить их ты можешь только ночью, солнечный свет испепелит волков. Это уже не те оборотни, что были у Радогаста. А свои дневные проблемы решай сам.

Я подчиняюсь, с шелестом черные тени слетаются к посоху и стелются под ним.

– Спасибо?..

– Ступай!

– Ты чего-то недоговариваешь?

– А разве хоть кто-то когда-нибудь тебе что-то растолковал? Ты сам умеешь делать дурацкие выводы.

– Мне долго служить? Сторожем?

Он пожимает плечами.

– Это не моя забота. Время – иллюзия. У меня нет никакого желания самому следить за выходом. – То, что Савелий считал входом в Ад, для Криве было выходом, понял я. – Ступай. Можешь вообще не служить. Врата должны быть закрыты! До срока! Придет срок – их откроют без тебя!

Я медленно иду по тропе обратно, копье кладу себе на плечо. Одежда на мне стала древесной, местами твердой, местами податливой, листья струятся из каждой ее складки. Вместо сапог – лапти, но удобные. Я ненароком оглядываюсь. На скалистом мысу мне вслед смотрят трое: сгорбленный широкоплечий неизвестный старик, король Казимир без короны и юноша Савелий, выражения их лиц одинаково задумчивые, печальные и оценивающие. И нет вокруг никакого моря огня. Только молочно-белая, исходящая паром вода.

Я новыми глазами рассматриваю все вокруг и не могу наглядеться. Светит полная луна. Стволы сосен – белые, хвоя – седая. Нет никаких красок, кроме белой, черное – только небо. Я шагаю через лес, копье служит посохом. Принюхиваюсь. По привычке я вкладываю в это немного больше, чем поиск запаха. Тянет дымом костра. Мне некуда спешить, и я шагаю через лес и через ночь.

Я выхожу на опушку и вижу военный лагерь, который только-только просыпается. Солнце делает мир цветным. Долго любуюсь горами мусора, дымом костров, на которых готовят завтрак, лошадьми, что бредут с выпаса, копьями, собранными в пирамиды. Наблюдаю смену караула, смотрю, как возвращаются пикеты. Кажется, никто не замечает меня.

За лагерем видны стены замка. Замок строится. Его валы еще не успели зарасти травой, а бревна стен желтеют свежими распилами. Главная башня тоже деревянная. На стене видны часовые, их взгляды обращены вниз, на лагерь. Все ясно, строящийся замок в осаде. Вокруг замка выкопан ров, но воды в нем нет. Я пытаюсь разглядеть символы на стягах, что развеваются над лагерем и над стеной. Но символы или не видны, или неизвестны мне. Кто в замке? Кто его осаждает? Деревушка-посад сожжена. Вглядываюсь в ее очертания. Бывал ли я тут прежде? Бывал. Передо мною сожженные Усвяты, довольно большое, но бедное землевладение отца. Небо становится голубым, и я долго любуюсь его цветом. Мне почему-то нет дела до страданий жителей. Новые свежие эмоции от видимого мира захлестывают. Я не позволяю сороке сесть на меня, отгоняю копьем. Из лагеря вывозят на телегах пищали, расставляют в ряд шесть штук и лениво мечут каменные ядра в стену. Сверху осаждающих обстреливают из ручниц. Точности не хватает ни тем, ни другим. Я наблюдаю за перестрелкой довольно долго. Осаждающие успешнее, под их огнем выщербины в стене становятся все глубже, вопрос времени, когда стена будет пробита. Толку от огня со стен нет совсем. Ни разу не попав, защитники прекращают стрельбу. Я понимаю, почему осаждающие не расстреливают ворота. Видимо, надвратная башня вооружена лучше. Никем не замеченный, возвращаюсь в лес. Странно, но я совсем не чувствую голода.

Неподалеку поле, засеянное незнакомым растением. Яркие синие цветы заливают равнину. Как ребенок, я долго ищу на опушке такое положение, чтобы синее небо и синее поле разделяла только узкая полоска горизонта, и никаких деревьев. А если смежить веки, то можно вообще представить себя на небе.

Я бреду через поле синевы и ближе к незнакомой деревне натыкаюсь на привычные поля ржи. В деревню не захожу. Людей ни в поле, ни возле домов не видать. Понятное дело, война. Я ухожу в лес и весь оставшийся день наблюдаю за зверями и птицами. Это куда интереснее людских войн.

Вечереет. Я возвращаюсь на опушку, чтобы посмотреть на замок. Делаю несколько шагов, и меня замечают часовые. День осады прошел. Перестрелка окончилась. Штурма не последовало, но осаждающие стали на шаг ближе к успеху. Двое воинов подходят ко мне и останавливаются в десятке шагов.

– Кто такой?

Я не отвечаю. Тот, кто посмелее, приближается и, испугавшись, убегает. Узнал, что ли? Или еще что? Я оглядываю свой наряд. Кажется, человеческое во мне только лицо.

Из лагеря появляется отряд, воины строятся и приближаются ко мне. Из-за их спин выезжает всадник. Я невольно любуюсь его грациозностью и богатым доспехом. Это Ян Ильинич, повзрослевший, статный. Его лицо теперь шире, но крючковатый нос и пронзительный взгляд остались прежними. Он приближается настолько, чтобы узнать меня, вздрагивает, бледнеет.

– Ты! Явился?!

Злая радость играет на его лице.

– Выполз из своей норы наконец? Ну что ж. Долго ты под моими ногами путался, пора закончить наш спор! Зол я на тебя, Юрок, ох как зол! Что мешало побрататься нам? Мы б с тобой горы свернули! Все из-за девки, да? Эх!

Он наклоняется ко мне, чтобы заглянуть в лицо, и отшатывается.

– Что у тебя с глазами?

Ильинич бледнеет. Мне не хочется отвечать. Та мука, что я претерпел по воле Криве, словно заслонила все наши прошлые дрязги. Иной вопрос беспокоит меня, но спросить я не решаюсь. Если осаждающих возглавляет Ян, то кто тогда в замке?

Ильинич возвращается к воинам. Они строятся полукругом. Ему так нужен поединок? Дурак! С гиканьем боярин устремляется на меня. Выхватывает из-за спины лук и стрелу за стрелой выпускает в меня. Он искусный стрелок, никакая пищаль не сравнится с его скоростью и меткостью. Ясно вижу приближающиеся стрелы, мои новые глаза словно что-то добавляют к тем навыкам владения копьем, коим обучил меня Савелий. Я отбиваю стрелы, не меняя позы. А Ян уже несется на меня с копьем наперевес.

– Я не собираюсь мстить тебе! – кричу я, но вместо слов неясный хрип истекает из моей груди.

Это я уже видел. Криве имел в виду окончить эти земные дела?

Я отбиваю копье Яна, он проскакивает мимо, довольный, что не подставил спину. Возвращается для новой атаки. Второй раз я целюсь копьем в его руку, хочу расщепить древко. Но Ильинич уворачивается, мой удар приходится выше, в прикрытое броней плечо. Сила удара накладывается на напор его коня, боярин вылетает из седла, роняет копье. Он не смотрит на удирающего коня и выхватывает меч.

– Я не хочу тебя убивать! – снова кричу я.

Ян не желает слышать. Он совершает длинный выпад, только так он может достать меня до того, как я пущу в ход копье. Всю силу и все свое искусство он вкладывает в эту единственную атаку. Я собираюсь обезоружить его – отвести его руку и выбить клинок одним движением. Но копье оказывается у боярина под мышкой. Ян не видит его и, продолжая выпад, сам надевается на острие единственным неприкрытым панцирем местом.

Все кончено. Будущее, что показал мне Криве, сбылось. Моя третья месть свершилась, как ни стремился я избежать ее. Значит, это я – леший? Тьфу!

Воины, ощетинившись копьями, надвигаются плотным строем. Это был честный поединок, и, возможно, они просто хотят забрать тело, но мною овладевает ярость. Я уже догадываюсь, кто в осажденном замке. Подняв голову, высоко подымаю над собой копье, вертикально, и последний луч закатного солнца отражается в хрустальном наконечнике. С размаху бью древком о землю. Из-за моей спины, словно крылья, вырастают черные тени волков. Им ничего не нужно приказывать. Они набрасываются на людей, на лагерь. Мне не требуется пускать копье в ход.

Неспешно я шагаю сквозь схватку в сторону лагеря осаждающих. Волки неуязвимы, отряд Ильинича не столь многочисленный, чтобы задавить зверюг массой. Вот волк грызет глотку воину, и я переступаю через дергающиеся ноги. Вот несколько воинов сгрудились в кольцо спиной друг к другу и отбиваются мечами, но их скорости не хватает для борьбы с волками. Хищники кружат вокруг них на неимоверной скорости и выдергивают из строя по одному. Мне приходится обходить их. Кто-то пытается бежать, но это еще хуже, потому что к лужам крови добавляются разбросанные оторванные конечности. Как таковых поединков нет, любой волк слишком тяжел, чтобы заботиться о точности нападения. Не обращая внимания на раны, зверь идет напролом сквозь мельтешащее оружие, прямо к горлу противника. Хрип, рычание, и волк ищет следующую жертву. Быть может, плотный строй с сомкнутыми щитами смог бы прорваться к укрытию, но дружинники боярина упустили эту возможность.

Вот и лагерь. Волки образуют за моей спиной подобие строя, никто не лезет вперед, ждут команды. Лагерь осаждающих защищен частоколом, вокруг него таборами стоят обозные повозки. Сонные люди оглядывают нас, кто-то кричит. Я указываю на частокол копьем, и волки живым потоком друг за другом перемахивают через него. У обозников появляется возможность спастись. Я иду вдоль частокола в поисках лагерных ворот, мне не хочется прыгать вслед за волками. Обозники в смятении. Не все из них успели увидеть мое войско, но звуки, которые слышатся из лагеря, не добавляют им храбрости.

– Бегите, дураки! – шепчу я им, кричать не получается совсем, видать, горло мое не скоро оправится от огня преисподней.

Из ворот на обезумевших лошадях выскакивает группа всадников. Они напуганы настолько, что не сопротивляются. Троих из них я сбиваю копьем. Но метать копье в спину тем, кто объехал меня, не требуется – из ворот появляются два волка, которые бросаются в сгустившиеся сумерки. Когда я прохожу в лагерь, там уже не на что смотреть. Бой кончился, началось жуткое пиршество.

Совсем стемнело. Я иду к осажденному замку. Сторожевые дозоры вокруг него мне снимать самому? Тут по обе руки от меня появляются волк и волчица. Волк старый, его шерсть серебрится в лунном свете. Я не успеваю увидеть дозорных, волки убегают вперед. Слышатся крики и рычание, волки возвращаются и снова убегают.

Неспешно обхожу замок вокруг. Непонятно, почему в этом болотистом краю во рву нет воды. Какую ошибку совершили строители? Ночь в разгаре. Волки покончили с едой, им мои намерения непонятны. Бесцельно они жмутся ко мне. Обойдя замок с обратной стороны, я выхожу к началу болота.

Пора упокоить моих помощников. Я бью тупым концом копья о землю. Волки с шелестом укладываются в гигантский черный ком, который застывает и превращается в каменную глыбу. Но что это? Под собственным весом глыба проваливается в топкую землю. Вязнет, я забираюсь на камень и чувствую себя капитаном тонущей ладьи. Со всех сторон выступает вода, я перехожу ближе к замку. Над водой появляется первый сумеречный туман. Сначала он незримой пленкой скрывает то, что происходит на земле, но вот уже ветер отрывает клубы тумана. Я слышу, как шумно льется вода, трещат и падают деревья. Мой волчий камень под землей затронул неведомые пласты, но ни я, ни люди в замке не можем видеть, что происходит вокруг в темноте и тумане. Вряд ли защитники разглядели бойню в лагере их врагов. Я остаюсь у стены замка в ожидании рассвета.

Туман растворяется. Я вижу, что стою неподалеку от тракта на Жижецк. Здесь дорога чуть поднята над уровнем окрестных болот и потому осталась нетронутой. Но по обе стороны замка леса нет, а появились два гигантских озера, заменивших болота. Я прохожу в одну сторону, потом в другую. Красота!

Если обойти замок с другой стороны, где надвратная башня защищает выход на Езерище, дорога тоже не тронута. Ну что ж, замок, зажатый озерами с двух сторон, оседлал тракт с северо-востока на юго-запад, и не обойти его врагу. Я останавливаюсь перед воротами. Между мною и воротами теперь ров, заполненный водой. Какой вход в преисподнюю я должен теперь сторожить? Все скрылось под водой. Конечно, это не Геродотово море, но Адовой топи больше нет.

Со скрипом ворота опускаются и накрывают ров. Я вхожу в замок. Вижу знакомые и в то же время незнакомые лица. Люди падают на колени передо мной, пробуют хвататься за края моего лесного балахона.

– Батюшка князь вернулся!

Они крестятся и не пытаются преградить мне путь. Вот сейчас я птицей влечу по ступеням терема, что стоит посреди замка. Я знаю, что там она. Но шаг мой тяжел, я поднимаюсь медленно.

Второй этаж терема окружен балконом, мне навстречу выбегает маленький мальчик. Он в простой одежде, но не крестьянской, шаг у него еще неуверенный. Я недоуменно замираю, так и не поднявшись на верхнюю ступеньку. Мальчик убегает. Следующее лицо, которое я вижу над перилами балкона, принадлежит мужчине. Темно-русые, чуть тронутые сединой волосы зачесаны широким пробором. Ему требуется время взять себя в руки при виде меня.

– Вот это да! – охает Одинцовский.

Он оборачивается к двери, и на балкон выходит… Это может быть только Анна, я угадываю ее темные волосы под платком. Наконец-то я вижу ее глаза, круглые от удивления, ярко-коричневые. Княгиня огибает Анджея, я поднимаюсь к ним и снова останавливаюсь как вкопанный. У Анны огромный беременный живот, а мальчик прячется в ногах Анджея. Шляхтич и Анна широко крестятся.

– Юра! – жалобно выдыхает она.

– Мы считали тебя погибшим, – говорит Анджей и показывает внутрь терема. – Проходи, Юрий Дмитриевич.

– Здравствуйте.

Я чувствую опустошение, мне хочется убежать и навсегда скрыться в лесу, но я подчиняюсь.

Внутри терем напоминает избу. Никаких украшений, несколько мелких помещений и большой светлый зал с потухшей печью.

– Кто ты, Юрий Дмитриевич? Кто ты теперь?

Анджей явно доволен, что я не испугался крестного знамения. Он усаживает Анну в кресло, подкладывает подушки. Я вижу, что за этими действиями шляхтич прячет смущение. Анна плачет. Я растерян не меньше их.

– Ты уже все понял? Анна теперь моя жена. Тебя не было два года. Здесь много чего произошло!

Два года! Пока я бултыхался и смотрел видения, насланные демоном, прошло два года. Смотрю в пол, хриплю:

– Расскажи хоть что-то, Анджей. – Лишь бы не молчать.

– Ильинич за то, что лес польскими руками от волков-оборотней очистил, заслужил благодарность короля. Вы с Савелием в ту ночь исчезли. Став воеводой, боярин занялся набегами на Русь, нас какое-то время не трогал. Присматривался, не мог понять, в силе твои братья или нет.

– Где теперь братья?

– У дядьев, в Луцке. Все трое. Казимир Четвертый в тот год умер, а сыны его, Ян Альбрехт и Александр Ягеллон, выясняли отношения. Короны польскую и литовскую делили. Говорят, с князем Иваном Московским скоро будет мир. Но на болотах накопилось столько простого люду, напуганного и голодного, что вышли мы из лесу, и Анна Иоанновна повелела замок строить.

– Хорошо поступила. Как настоящая княгиня.

– Я подумала, что раз скит отца Даниила возвести удалось, то и замок получится.

Она хочет что-то добавить, но Одинцовский перебивает:

– В Польше смердов прикрепляют к земле, за магнатами, не дозволяют переходить. Шляхта литовская рада, думают, здесь Ягеллон тоже такие порядки наведет. Сейма ждут. Так что вовремя ты вернулся, князь! Самое время о правах своих заявить.

– Не серчай на меня, Юра. Ради бога! Я сына твоего Дмитрием назвала, как ты хотел.

Я улыбаюсь. У меня есть сын.

– Только он меня тятей зовет, – напоминает Анджей.

– А ты тут как оказался? Выбрал сторону?

Мой голос становится крепче, хрипение и шепот сменяются привычными звуками.

– Я ее давно выбрал, – многозначительно отвечает Одинцовский.

– Андрей нашел серебро, что мой отец в Литву вез. И вот, это все… – Анна обвела руками светелку, – на те гроши построено.

Мне неинтересно говорить про деньги.

– Поля теперь синие.

– Лен сеем, как в Смоленской земле. Ржи мало совсем родится.

Мне хочется обнять Анну, и я делаю шаг к ней.

– Ты чародей? – спрашивает Анджей.

Он встает и пресекает мою попытку.

– Почему ты так решил?

– Ильинич мертв?

– Я победил в честном бою.

– Красивое копье. А его армия?

– Утонула в болоте.

– В болоте? Со стен мы видим озера.

– Ну, значит, в озере. Не знаю, откуда они тут взялись. Можно я с Аней наедине поговорю?

Анджей смотрит на нее, Анна кивает. Одинцовский выходит.

– Где ты был, Юра? Чем кончился твой разговор с Хозяином леса? Он выбрал тебя?

– Нет. Хуже. Теперь я – Хозяин леса.

Я рассказываю свою историю и понимаю, что звучит она как сказка. Если бы не чудесное появление озер, смеялась бы Анна.

– Что мне теперь делать, милая? Зачем я здесь?

Она раздумывает, подперев щеку рукой.

– Я тогда на болоте погибала. Все Богородице молилась, благодаря ее заступничеству не замерзла тогда и ветку не отпустила. Верю, это она мне тебя направила. Как мог слепой мальчик пройти через топь и меня выручить? Без чуда не обошлось. Потом, после болота, долго я думу думала. Почему Богородица заступилась за меня? А потом, когда ты меня женой назвал и братьям своим представил как хозяйку, как княгиню, тогда и поняла. Вот люди Бога просьбами своими мелочными теребят, а Господь – он, наверное, занятой. И дела у него посерьезнее, да и поболее их, чем наших. Мы и представить не можем, но все молимся ему, надоели, наверное. И вот я так сужу. Господь, заботясь о нас, дает нам холст и краски, глину и мастерок, кому что. А потом с небес глядит, как-то мы дарами его распорядимся? Что мы создадим во славу его? И собрала я людей княжеских новый замок строить, лучше прежнего, чтобы от лихолетья укрыться. И получилось ведь! Вот ты возвратился, так и вода из болот во рвы пошла. Опять чудеса Божьи.

– Но у меня больше нет задачи. Бессмысленно сторожить лес и залитый озерами вход в преисподнюю.

– Придумай, как распорядиться новой жизнью во славу Божью, – говорит Анна и смотрит на копье, что я прислонил к углу.

– А мы? Мы с тобой?

Ее глаза наполняются слезами. Она встает, опирается на мою руку.

– Ступай со мной.

Я послушно иду за ней к зеркалу, украшенному зелеными портьерами.

Анна прекрасна. Она плавно переставляет ноги, не просто шагает – плывет. Каждый ее вздох посвящен будущему материнству. Ее фигура кажется неуклюжей, но я умиляюсь и в отражении в зеркале любуюсь ею. Тонкие пальцы, сомкнутые на животе. Шея, где в самом низу пульсирует жилка. Анна смотрит в сторону, я веду глазами за ее взглядом – туда, где оставил копье. Но пуст угол. Испуганно оборачиваюсь – нет, копье на месте. Копье просто не отражается в зеркале. И я тоже не отражаюсь. Я рукой трогаю неумолимую холодную поверхность и вижу только плачущую Анну. Ошибки быть не может. Ее отражение – единственное.

Мы слышим пение рога снаружи.

– Не подвел князь Иван Московский, прислал подмогу! – кричит, врываясь в комнату, Одинцовский. – Идемте встречать!

– Ждал?

– Ждали!

– Я не пойду…

– Идем, Юрий Дмитрич! Небось, Ивана Третьего живого никогда не видал?

– Чего мне на него смотреть?

– Ну нас не позорь, князь. Будь ласков!

Одинцовский не подозревает об открытии, которое только что сделала Анна. Покорный, я спускаюсь за ними во двор.

Небольшой конный отряд, сопровождающий карету, въезжает в ворота замка. Его встречает Одинцовский. Мы с Анной и маленьким Дмитрием остаемся стоять в стороне. Мне страшно хочется если не поиграть, то хотя бы поговорить с малышом, но обстановка не позволяет. Взгляды всех притягивает карета. Я ожидаю увидеть русского государя, но из кареты вылезает отец Даниил. Прошедшие два года сильно состарили его. Подслеповатыми глазами он осматривается, но нас не узнает. Государем оказывается единственный всадник без доспехов. Вот он спешился, и оказалось, что он выше всех в своей свите. Мы не слышим разговора Ивана с Анджеем, ждем. Отец Даниил молча стоит рядом с ними. К Ивану Третьему подходит воин в кольчужном доспехе, из числа сопровождающих, и в нем я узнаю Богдана. Брат не замечает меня. Наконец они направляются к нам. Мы кланяемся, при этом Анна чуть не падает, и я подхватываю ее.

– Чудны дела твои, Господи!

Иван Третий проходится взад-вперед, с явным с удовольствием поскрипывая мягкими сафьяновыми сапогами, разглядывает нас всех. Засиделся в седле!

– И кого же я тут вижу? Сумасшедший сельский попик учит меня нравственности и ямы не боится. Мой лучший разведчик женится на дочке предателя и собирается пустить корни в этом лесу, чтобы сторожить мою границу.

Царь хмыкает.

– Можно подумать, эти болота больше некому охранять.

Он переводит взгляд на Богдана и еще раз прохаживается туда-сюда.

– Красивая, но брюхатая молодуха, которую я держал на руках ребенком, жена двух живых мужей. При этом она строит крепость и выдерживает осаду, и народ за нее живота не жалеет. Дите-то чье?

– Его, – отвечает Анна и взглядом указывает на Одинцовского.

– А первенец?

– Его. – Анна кивает на меня.

Царь останавливается передо мной, смотрит в лицо.

– И, наконец, великий воин с нечеловеческими глазами, способный расколоть камень копьем. Служить ко мне пойдешь? Сторожить границу.

– Он не отбрасывает тени, – вместо меня отвечает Анна.

Иван разглядывает землю у нас под ногами:

– Креста не боишься?

– Не боюсь…

– Он – новый Хозяин леса! – вдруг заявляет Анна.

Услышав эти слова, отец Даниил крестится. Кроме Ивана Третьего и меня, все повторяют крестное знамение. Князь Московский удивленно поднимает бровь.

– Понимаю. Нечистая сила, значит!

Я вспоминаю Криве. Тот, пожалуй, был бы одного роста с великим князем Московским. Чисто вымытая борода Ивана вьется, как на византийской картинке. Я пожимаю плечами.

– Копье дашь подержать? – спрашивает Иван.

Я протягиваю копье. Он вертит его в руке, хрустальный кончик блекнет и только в моей руке снова начинает играть отраженным светом.

– У меня иной господин, – отвечаю как можно уверенней.

Но Иван Московский смотрит на меня пристально. Потом оборачивается на Богдана.

– Братья Друцкие, ко мне на службу пойдете?

– Пойдем, государь! – от имени отсутствующих Василия и Андрея басом отвечает Богдан.

Его буквально распирает от радости, то ли от встречи со мной, то ли от близости Ивана.

– Послы мои ведут переговоры с Александром Ягеллоном – войну пора кончать. Ваши леса, болота и озера… – князь Московский чуть медлит, – под свою руку беру. Быть может, не все сразу, но беру. Не договорились еще.

Иван морщится:

– Сейчас мир важнее. Трогать вас ни поляки, ни Литва боле не будут. А тронут – пускай пеняют на себя.

Вот и кончилась моя история, мил человек. Канула в тумане. Сгинули государства, враждовавшие здесь, забыты религиозные споры, истлели кости тех, кто тогда сражался, любил и рожал детей, пел песни и рассказывал сказки. Их голоса и лица сохранились только в моей памяти. Неизменными остались только три слова, на которые я тогда не обращал внимания: «Мы – русские люди». Пропасть лежит между русскими времен Рюриковичей и нынешними. Языки изменились, а эти три слова остались. Удивительно!

Глянь, какая тишина вокруг нас стоит, не шелохнется. Оглянись, не бойся. Этот замок – такой же призрак, как и я. Он вырастает только из тумана и только зимой. Иногда оттуда слышится музыка.

А я? Я так и не понял, зачем здесь выход из преисподней. Кто и когда воспользуется им? Трудную задачку задал Криве. Но я решил ее по-своему, еще тогда. Мое волшебное копье погребено здесь недалеко. Оно дало начало святому источнику. Именно так мы с ним служим людям. Я – страж источника. Куда еще девать бессмертие?

Видишь, туман густеет. Лишь верхушки сосен остались видны. Тебе туда. Ступай, мил человек. Где-то там, далеко, плещутся морские волны, быстрые ручьи шумят среди лимонных садов, величественные горные вершины касаются неба. Я помечтаю о них здесь. Твое будущее там! В тумане! Только бойся трещин во льду, тропа под твоими ногами переменчива.

Вижу, как отважно ты ступаешь на лед. Туман окутывает ноги и заглушает шаги. И вот уже только голова виднеется. А вот исчезает и она, и туман заволакивает верхушки деревьев на том берегу. Стены призрачного замка за моей спиной тоже исчезают. Остается только туман. Белое марево безмолвия и забвения.

В перекрестие визира вползла крупная звезда, испускающая густой оранжевый свет, и капитан Бугров не сдержал эмоций:

– Приехали! Всем разрешаю шампанское!

В ответ раздался смех членов экипажа и аплодисменты. Звездолет «Дерзкий» спустя полгода после старта с космодрома «Коперник» на Луне прибыл в систему звезды Кеплер-666 в созвездии Лиры, получившую неофициальное название Глаз Гефеста.

Звезда, принадлежавшая к редкому классу оранжевых карликов, была открыта ровно столетие назад, однако не ее характеристики подвигли земных ученых на посыл к ней экспедиции. Телескоп Кеплер не только открыл саму звезду, он обнаружил у Кеплера-666 планетную систему, и одна из планет оказалась покрытой водой. Мало того, планета, названная Афродитой, была очень близка Земле по физическим параметрам. Ее масса превышала земную всего на десять процентов, а сама она вращалась вокруг звезды в так называемой «зоне Голдилока», то есть не очень далеко от нее и не слишком близко, что обеспечивало на ее поверхности комфортную температуру. А это обстоятельство давало, в свою очередь, землянам повод предполагать на планете наличие жизни.

Однако дальнейшие исследования планеты после ее открытия ничего не прибавили к имеющейся информации, и на несколько лет о планете подзабыли, так как средств для преодоления таких расстояний – звезду отделяли от Солнца шестьдесят шесть световых лет – у людей не было.

И все же во втором десятилетии двадцать второго века произошел ряд событий, заставивших ученых обратить внимание на Глаз Гефеста.

Сначала телескопы зафиксировали странное поведение звезды: она дважды на минуту исчезала из поля зрения новейших астрономических инструментов. Затем точно так же начали исчезать по одной и появляться вновь планеты, будто по системе пронесся невидимый объект, закрывая собой попадавшиеся на пути планеты от взоров телескопов.

Научная общественность заволновалась.

Были предприняты многочисленные попытки объяснить странное поведение Кеплера-666, которые не дали результата. Астрономы терялись в догадках, что произошло в системе, и сошлись на мнении, что к звезде следует направить исследовательскую экспедицию.

К этому моменту как раз прошли испытания нового двигателя, а точнее, генератора свертки пространства, обеспечивающего космическим кораблям скорость намного выше световой, и Международный Совет космических исследований, предтечами которого были американское агентство НАСА, российский Роскосмос и китайское Го Цзя Хан Тянь Цзюй, решил послать к Глазу Гефеста международную экспедицию. После, разумеется, всесторонних испытаний ГСП-кораблей.

«Дерзкий» сошел со стапелей второй космической верфи России двадцать второго июня две тысячи сто семнадцатого года. Прошел ходовые испытания, во время которых он пересек Солнечную систему до пояса Койпера за два дня, и погрузил на борт все, что необходимо для длительного космического рейда.

Первого августа на его борт поднялся экипаж численностью всего семь человек; кванк[7] корабля по имени Эрг (поговаривали, что имя ему дал разработчик системы, фанатеющий от творчества древнего писателя-фантаста Ивана Ефремова, назвавшего капитана звездолета «Тантра» Эргом Ноором) тоже можно было назвать полноценным членом экипажа, так как он имел вполне человеческие персональные качества.

Седьмого августа на борт «Дерзкого», уже занятого экипажем, ступила группа членов экспедиции численностью в шесть человек во главе с руководителем экспедиции доктором физико-математических наук Шустовым Игорем Ильичом; за глаза все называли его просто ИИ.

Десятого августа «Дерзкий» стартовал и прибыл к системе Кеплер-666 через четыре месяца, четыре дня, четыре часа по независимому времени, то есть по времени, проведенному экипажем в корабле. Впрочем, на Земле прошло примерно столько же времени, потому что космолет не испытывал эффекты приближения к скорости света и время внутри него не замедлялось.

– Стандартная процедура, – объявил капитан Бугров. – Осматриваемся, ищем нашу планету и двигаемся дальше в джамп-режиме. Вопросы?

– Нам обещали дружеское застолье, – напомнил кванконик[8] и бортинженер корабля Леон Батлер.

– Прежде всего СРАМ[9]! – отрезал капитан Бугров. – Подойдем к Афродите, сделаем облет, и будет вам застолье.

– Ура! – откликнулись самые молодые члены экипажа – Иван Ломакин, оператор вспомогательных систем, и Альберт Полонски, второй навигатор; первому исполнилось двадцать пять лет, второму – двадцать восемь.

Женщины на борту «Дерзкого» – Фьоретта Месси и Карла де Лонгвиль – промолчали.

Афродита облетала Глаз Гефеста по орбите радиусом тридцать миллионов километров. Но так как звезда была карликовая, меньше Солнца втрое, температура на поверхности планеты действительно не превышала допустимых для жизни значений и практически везде, будь то север или юг, держалась в пределах двадцати – тридцати градусов по Цельсию.

Но космолетчиков ждал сюрприз, о котором они и помыслить не могли. Вернее, три сюрприза. Первый: в системе оказалось не семь планет, как утверждали астрономы, а семнадцать. Второй: спектр звезды за время путешествия изменился, она перестала быть оранжевым карликом, превратившись в красный. И третий, самый неожиданный: Афродита оказалась на месте, но воды на ней не было совсем! Видеосистемы корабля повсюду фиксировали песчаные пустыни преимущественно барханного типа, горные цепи, плато, каньоны, русла высохших рек и поля кристаллической породы, похожей на солевые отложения.

– Этого не может быть! – высказал свое мнение озадаченный начальник экспедиции. – У нас на руках выводы астрономов: планета должна быть на девяносто процентов покрыта водой!

– Может, это другая планета? – неуверенно предположил астрофизик и ксенолог экспедиции Джонатан Шампинолли, которого друзья прозвали Шампиньоном за цвет лица и шапку белых волос.

– Что значит не та? – осведомился капитан Бугров.

– Мы ищем в поясе Голдилока, а она ближе… или дальше. Здесь крутятся еще шестнадцать планет.

– Все они – либо каменные шары, либо газовые гиганты, – возразила геолог, единственная женщина экспедиции Карла де Лонгвиль.

– Тогда это другая звезда, – развеселился второй навигатор экипажа Альберт Полонски. – Мы промахнулись!

– Пилот! – одернул молодого человека капитан Бугров. – Не болтайте чепухи!

– Прошу прощения, капитан, – смутился Полонски.

– Надо все наши силы бросить на изучение феномена, – сказал главный археолог экспедиции Томас Нурманн. – Изменение состояния планеты представляет собой некую таинственную аномалию. Все случилось буквально за те самые четыре месяца, что мы летели сюда. То есть за это время Афродита потеряла океаны и превратилась в пустынный объект наподобие нашего Марса, разве что вдвое большей массы. Ни одна известная мне астрофизическая теория не допускает подобных сбросов. Что-то случилось, какая-то жуткая катастрофа, и мы должны быть очень осторожными в наших изысканиях.

– Вы ошибаетесь, коллега, – мягко заметила Карла де Лонгвиль.

– Не понял.

– Процесс исчезновения Кеплера-666 и его планет стал виден нашим астрономам спустя шестьдесят шесть лет. То есть со времени этого явления прошло именно шестьдесят шесть лет. И мы прилетели сюда после прошествия шестидесяти шести лет плюс четыре месяца нашего собственного перемещения. То есть вода исчезла именно за эти годы, а не за четыре месяца.

Нурманн ответил не сразу, явно огорченный своим поспешным выводом:

– Вы правы, Карла, я не подумал. Но все равно за шестьдесят шесть лет выветривание не превращает искусственные объекты и природные формы в сглаженные структуры, какие мы наблюдаем на Афродите. Для этого должно пройти много тысячелетий.

– Необходимо проверить остальные планеты, – сказал Шампинолли. – Если и они претерпели изменения такого же рода, значит, налицо некий процесс.

– Этот процесс закончился, – бесстрастно сказал старший навигатор корабля Андрей Нарежный. – Стоит поискать недалеко от Афродиты водяной шар.

– Что вы имеете в виду, коллега? – спросил Нурманн.

– Если с Афродиты сошли воды…

– Вы хотите сказать, она родила? – фыркнул Ломакин.

– Иван! – осадил оператора капитан Бугров.

– Простите, Виталий Семенович.

– Продолжайте, Андрей.

– Астрономы не могли ошибиться, планета была покрыта водой, и если с нее каким-то образом содрали водную оболочку, она должна летать в системе, как гигантский водяной шар.

– Скорее ледяной.

– Пожалуй.

– Но процесс может повториться еще раз, – сказал Нурманн. – И кто знает, устоит ли защита нашего корабля.

– Устоит! – уверенно ответила Фьоретта Месси. За время полета она сдружилась с Карлой де Лонгвиль и часто в спорах принимала ее сторону.

– Объявляю рабочий формат! – сказал капитан Бугров, чье слово было решающим в любых дискуссиях. – Продолжаем работать в режиме СРАМ! Корабль выходит на круговую орбиту в пределах высот от трехсот до пятисот километров над поверхностью планеты для поиска причин исчезновения воды на Афродите. Полеты к другим планетам откладываются, у нас есть телескопы и дистанционные измерительные комплексы, вот ими и пользуйтесь.

– А посадка на Афродиту предусмотрена? – заикнулся Томас Нурманн.

– Нет! – отрезал капитан Бугров.

– Ну хотя бы позвольте опуститься на планету на катере. Вдруг обнаружим какие-нибудь неприродные структуры?

– Если обнаружим с орбиты что-то интересное, посадка возможна. Что вы подразумеваете под «неприродными структурами»?

– Здесь могла быть жизнь.

Капитан Бугров помолчал.

– До тех пор, пока не будет определена причина столь резкого изменения облика планеты, все исследования и наблюдения будем вести с орбиты.

– Это не совсем правильно, – опечалился Шустов.

Капитан Бугров смягчился.

– Если понадобится провести измерения непосредственно на поверхности Афродиты, возможны кратковременные рейды на катерах.

– СРАМ, да и только! – проговорил Томас Нурманн огорченно.

Остальные члены экспедиции и космолетчики спорить с капитаном не стали, хотя многие из них и считали, что он перестраховывается.

Шесть дней корабль без устали наматывал витки вокруг «усохшей» Афродиты. Шесть дней безостановочно трудились люди, компьютеры и научные модули, собирая информацию о планете, внезапно потерявшей океаны воды, и о пространстве системы Глаза Гефеста, угрюмо следившего за посланцем Земли.

Наблюдения за другими планетами системы показали, что все они не имеют не только воды, но и атмосферы, за исключением трех гигантских планет окраины Кеплера-666, представлявших собой газовые шары размером с Юпитер. Однако с уверенностью сказать, что их нынешний облик как-то связан с пронесшимся по окрестностям Глаза Гефеста «водовысасывающим штормом», было нельзя. Данных о физическом состоянии планет у исследователей не было.

Еще больше поразила членов экспедиции сама Афродита.

Снимки, сделанные с высот трехсот пятидесяти километров, неожиданно показали в пустынях целые россыпи странных формирований, нечто вроде «каменных лесов» и «садов камней», объединенных в своеобразные «города». А когда в атмосферу планеты опустились дроны и автоматические исследовательские комплексы, к экранам корабля прилипли не только ученые, но и за интригованные члены экипажа космолета.

Картины открывались и вправду ошеломляющие! Причем с одной стороны – одинаково организованные, образующие регулярные фрактальные структуры, с другой – отличающиеся друг от друга геометрией скал. Но все эти скалы так походили на некие осмысленные фигуры, на «скелеты динозавров» либо на утонувшие в песке сооружения, что у зрителей невольно сложилось впечатление – Афродита представляет собой колоссальное кладбище!

Впрочем, кроме своей удивительной формы, «скелеты» и «сооружения» не отличались по составу от горных пород или песчаных дюн, из которых выглядывали вершины этих образований. Во всяком случае, замеры, сделанные беспилотниками и роботами на поверхности планеты, не выявили отличий в материалах странных конструкций и скал. Природа словно посмеялась над людьми, предъявив им объекты, похожие на фигуры живых существ либо на искусственные сооружения, хотя ничего живого или искусственного в них не было.

На одиннадцатый день пребывания «Дерзкого» в системе капитан Бугров выдал разрешение начать исследования планеты непосредственно на поверхности Афродиты, в районах, вызвавших наибольший интерес у членов экспедиции. Сажать космолет на планету он не стал, несмотря на отсутствие явных признаков опасности в пределах контролируемого пространства, поэтому на пилотов «Дерзкого» Ивана Ломакина и Альберта Полонски ложилась дополнительная нагрузка – пилотировать десантные шлюпы класса «трансформер».

Правда, оператор беспилотников и исследовательских модулей Филипп Каледин тоже был пилотом первого класса, водившим в том числе и шлюпы, и Бугров разрешил ему занять место пилота второго катера.

В первую пилотируемую экспедицию на Афродиту отправились сразу два шлюпа. Решено было посетить плато в северных широтах планеты, получившее название Заводские Столбы, и пустыню в южной части Афродиты, засеянную скалами «растительных» форм, получившую название Каменный Лес.

Кресло пилота первого шлюпа под номером «01» занял Иван Ломакин, блондин с голубыми глазами, второго, под номером «06» – Филипп Каледин, брюнет с роскошной прической «под рыбью чешую» и с теплыми карими глазами.

За время полета молодые парни сдружились и пообещали во всем поддерживать друг друга.

Из ученых экспедиции в первом шлюпе разместились Шустов и Нурманн, во втором – Карла де Лонгвиль и Шампинолли.

– При малейших признаках опасности сразу назад! – приказал капитан Бугров железным голосом. – Промедление буду считать неподчинением инструкции со всеми вытекающими! Как поняли?

– Будет исполнено! – браво отрапортовали Каледин и Ломакин.

«Дерзкий» один за другим сбросил шлюпы в дымное марево атмосферы Афродиты, и восьмиметровые аппараты, похожие на гигантских горбатых скатов, но умеющие менять форму в зависимости от внешних условий, устремились к границе тропосферы и дальше вниз, в плотные воздушные слои, насыщенные азотом и кислородом почти в тех же пропорциях, что и земной воздух.

Сначала Ломакин по просьбе начальника экспедиции медленно пролетел над выбранным районом Афродиты, названным космолетчиками Каменным Лесом. Сделал круг. За ним тот же маршрут повторил Каледин.

– Признаков опасности не вижу, – сказал Иван.

– Подтверждаю, – отозвался Филипп.

– Садимся?

– Сделайте еще один круг, – попросил начальник экспедиции, вглядываясь в экран «стоглаза» – аппарата контроля физических полей, установленного в кабине шлюпа. – Повторим замеры.

Облетели Каменный Лес на высоте двух километров.

Сверху это странное образование и в самом деле напоминало засохший земной лес, стволы которого потеряли ветви, превратившись в уродливые, скрюченные и расслоившиеся столбы, разве что размеры этих стволов впечатляли: толщина их у основания достигала пятнадцати метров, а высота превышала две сотни.

– Доложите обстановку! – потребовал у пилотов капитан Бугров.

– Все тихо, – сообщил Каледин. – Под нами никакого движения. Температура воздуха плюс двадцать шесть градусов. Ветра нет, болезнетворных организмов не обнаружено. Состав воздуха: восемьдесят процентов азота, девятнадцать кислорода, можно дышать.

– Отставить дышать! Выход только в скафандрах!

– Если мы не станем дышать – задохнемся, – пошутил Ломакин.

– Иван!

– Понял, капитан, выполняю.

Шлюп завис между тремя гигантами, напоминающими высохшие стволы секвой, растрескавшиеся от жары и времени.

– Приземляемся, – сказал Шустов.

Аппарат плавно опустился на неровный бугор цвета высохшего лишайника.

Так как все пассажиры и пилот давно сидели в скафандрах, выполняя рекомендации инструкции, процедура выхода не заняла много времени.

Иван выбрался на захрустевший песок первым, огляделся, держа в руках штатный плазменный излучатель.

– Тяжеловато…

– Гравитация здесь на пятнадцать процентов больше земной, – пояснил Нурманн тоном школьного учителя.

– Знаю, просто оценил, все спокойно, выходите.

– А мы? – раздался в наушниках шлема голос Филиппа.

Иван поднял голову.

Катер напарника висел над ними на высоте сотни метров.

– Вы чуть погодя, на всякий случай.

Ученые с хрустом прошлись по пенистой поверхности бархана, и вправду напоминавшей не то растрескавшуюся пемзу, не то песок, не то мох. Задрали головы, рассматривая колонну «секвойи» толщиной почти с древний нефтеналивной резервуар.

– Неужели дерево? – пробормотал Нурманн.

– Выносим аппаратуру, – сказал Шустов. – Филипп, садитесь рядом, выгоняйте своих «скибров».

Он имел в виду исследовательских киберов, способных самостоятельно проводить физико-химический анализ образцов грунта и любых объектов, измерять интенсивность излучений и полей и даже бурить почву для добычи информации о плотности и составе пород.

Шлюп Каледина сел в полусотне метров от первого катера. Ученые занялись своей работой.

Иван и Филипп обошли площадку по периметру, попытались отломать чешуйки отслоившейся «коры» «секвой». С большим трудом, но это им удалось сделать.

– В контейнер, – оглянулся на них Шустов. – Проведем анализы в лаборатории.

– Камень, – взвесил в руке кусок «коры» Иван. – Никакой структуры не видать. Может, это и не дерево вовсе?

– А что? – хмыкнул Филипп.

– Если здесь была вода, то при высыхании ила могли выпасть осадки в виде таких вот «деревьев».

– Чепуха! – сердито возразил Шустов. – Ни один солевой раствор или ил не может сформировать такие крупные останцы.

– На Земле, – не согласился Иван. – А мы не на Земле. Хотя не буду спорить, самому хочется видеть в этих образованиях деревья.

Они еще раз обошли периметр исследований, прислушиваясь к голосам ученых и держа оружие наготове, однако сторожевые системы шлюпов, опиравшиеся на многодиапазонные датчики полей и локаторы, сигналов тревоги не подавали, и рейд потерял эффект опасной работы, превращаясь в рутинное стандартное мероприятие.

Ученые возились с приборами больше двух часов. Взяли образцы грунта, «коры» и стволов «деревьев», измерили радиоактивный и электромагнитный фон местности, превышавший земной как минимум на порядок. Но это была единственная аномалия, хоть как-то отражавшая факт исчезновения воды. Все остальные параметры среды оказались в пределах тех значений, которые были уже известны землянам.

Шустов мог бы, наверное, посвятить изучению «леса» сутки, но капитан Бугров напомнил ему о возвращении, и начальник экспедиции свернул исследования. Решили ненадолго посетить район Заводских Столбов в двух тысячах километров от Каменного Леса, чтобы иметь более полное представление о формах рельефа Афродиты.

Капитан Бугров какое-то время размышлял о пользе этого шага, однако все же разрешение на полет дал.

Через сорок минут шлюпы преодолели это расстояние, сделав прыжок через стратосферу, и пассажиры с высоты трех километров увидели заинтересовавший всех «завод».

Сверху этот участок местности диаметром около тридцати километров действительно напоминал засыпанный песком промышленный район на Земле начала двадцать первого века. В барханном море цвета грязноватого перламутра утонули тысячи необычного вида скал, издали напоминавших остатки механизмов, конструкций и развалины строений. Вблизи они практически не теряли своей кажущейся искусственности, а наоборот, добавляли впечатление конструктивизма, хотя после того как шлюпы произвели посадку и бригада исследователей принялась за свой труд, стало ясно, что гигантские «обломки механизмов» так же, как и «секвойи», состоят из того же материала, близкого по составу к земному кварцу и граниту.

– Ничего не понимаю! – в сердцах сказал Нурманн, когда они, взяв ряд проб и образцов, возвращались на корабль. – Что песок, что «деревья», что скалы и «механизмы» – одного состава! Неужели их форма – всего лишь результат выветривания?

– Не может быть, – ответила Карла де Лонгвиль. – Здесь всего шестьдесят шесть лет назад все было покрыто водой. Для воздушной коррозии необходимо время, миллионы лет.

– Значит, по-вашему, эти формы образовались в воде?

Карла помолчала, затем со вздохом призналась:

– Не знаю. Надо взять образцы по всей поверхности Афродиты, проанализировать все данные и создать адекватную модель катаклизма.

Шустов не стал возражать. Он и сам думал о том же.

Исследователи стали бывать на поверхности планеты чаще. Но объем добытой информации по-прежнему не позволял объяснить причину феноменального исчезновения воды на всей планете. Физики и геологи напрасно ломали головы, пытаясь построить непротиворечивую гипотезу случившегося, до тех пор, пока не помогли астрономы. Догадки забрезжили в умах ученых, когда Эрг, державший под контролем астрофизические наблюдения за другими планетами системы, вдруг доложил об исчезновении на минуту одной из них – седьмой по счету, если начинать с ближайшей от Глаза Гефеста; Афродита в этой списке была второй.

На вторые сутки то же самое произошло с пятой планетой системы: она тоже исчезла на минуту из поля зрения телескопов «Дерзкого».

– В чем дело? – осведомился капитан Бугров у Шустова.

– Похоже, повторяется та же история, – ответил озабоченным тоном начальник экспедиции.

– Какая история?

– Мы направились сюда не в последнюю очередь из-за череды исчезновений планет Кеплера-666 и самой звезды.

– Но ведь ряд исчезновений произошел шестьдесят шесть лет назад.

– Кто знает, не повторялся ли этот процесс многократно. Мы обогнали свет, долетев к звезде за четыре месяца, но свет будет идти к Земле еще шестьдесят шесть лет, понимаете? Если процесс имеет периодичность, наши земные астрономы будут наблюдать его из года в год, не представляя, чем он закончится.

– Потерей океанов…

– Изменением всех характеристик системы. Недаром же на Земле мы считали Кеплер-666 оранжевым карликом, а он превратился в красный карлик. Температура на его поверхности за эти годы упала с трех с половиной тысяч градусов до двух с половиной.

– И что это означает, по-вашему?

– Пока не знаю. Обсудим с коллегами новые данные и сообщим свое мнение.

Совещались исследователи не один раз, продолжая изучать Афродиту всеми доступными средствами, однако Шустов объявил, что, кроме контакта с Афродитой, для более точного вывода надо посетить устроившие игру в прятки планеты, и капитан Бугров задумался в очередной раз. На нем лежала тяжелая плита ответственности за судьбу экспедиции, и распылять силы, посылая отряды исследователей в разные районы системы Глаза Гефеста, он не хотел. С другой стороны, в любом случае надо было получить исчерпывающие данные о происходящих в системе процессах, и без риска было не обойтись.

Начальник экспедиции понял его колебания.

– Мы оставим на Афродите мобильную группу, Виталий Семенович, – сказал он. – В случае необходимости она стартует с планеты на катере и присоединится к нам в космосе.

– Я бы забрал наземный отряд.

– Потеряем время. Мы начали бурение в двух районах Афродиты, в горах и в пустыне, возле Большого Погоста (речь шла о найденном на экваторе скоплении скал, формой напоминающих обелиски и могильные плиты), и я не хотел бы срывать процесс.

Капитан Бугров снова задумался, однако применять капитанские полномочия и настаивать на своем предложении не стал.

– Хорошо, Игорь Ильич, готовьте оборудование и формируйте отряд. Идем к пятой и седьмой планетам. Но предупреждаю: много времени на исследование не дам.

– Понял вас, Виталий Семенович, постараемся управиться быстро.

Готовились недолго.

На планете уже трудились четверо исследователей: Томас Нурманн, Карла де Лонгвиль, Шампинолли и Филипп Каледин, исполнявший обязанности оператора кибертехники, их и решили оставить в местах бурения, где были установлены передвижные модули жизнеобеспечения. Туда же десантировали два защитных комплекса класса «Триумф», способные отразить любую ракетную атаку и защитить людей куполом силового поля.

– Справитесь? – спросил капитан Бугров у Нурманна, оставшегося на планете за главного.

– Не тревожьтесь, капитан, – ответил норвежец. – Здесь тихо, живности нет, ничего опасного не замечено, мы справимся.

– Могу подменить Каледина, – предложил Иван Ломакин.

– Благодарствую, Ваня, – ответил Каледин. – Мы хоть и не в раю, но где-то близко, вам придется трудней.

– Хорошо, – коротко прокомментировал разговор капитан Бугров.

Каледин остался со своими коллегами.

Первый прыжок звездолет сделал к пятой планете системы, на данный момент находящейся в семидесяти миллионах километров от Афродиты.

Вообще все семнадцать планет Глаза Гефеста вращались вокруг звезды довольно плотно, их орбиты умещались практически внутри орбиты Марса в Солнечной системе, поэтому особой подготовки для овердрайвов не требовалось. Эрг легко справился с расчетами маршрутов. А «Дерзкий» легко преодолел запыленное пространство между планетами – здесь хватало хвостов из мелких камней и пылевых струй – в режиме «призрак» и вышел над целью на высоте тысячи километров.

Пятая планета системы, получившая название Шарик, и в самом деле представляла собой планетоид размером со спутник Плутона Харон[10]. Атмосферы этот планетоид не имел, как не имел ни воды, ни какого-нибудь заметного рельефа. Издали он казался гладким бильярдным шаром зеленовато-серого цвета, а вблизи, с высоты пяти километров, напоминал уже шар боулинга, покрытый муаровым рисунком мелких барханов песка от полюса до полюса.

Космолетчики ожидали всего, в том числе увидеть изуродованное метеоритными кратерами и шрамами небесное тело, но только не такую геометрически идеальную сферу, которой, образно говоря, можно было играть в футбол.

– Режьте меня на ремни, – заявил медик корабля Лундквист, – но это не природная глыба камня! Не может быть таких идеальных камней! Его явно обтачивали специально.

Никто ему не возразил. Кроме картинки в глубине экранов, космолетчики ничего не видели, и предположение коллеги могло как соответствовать истине, так и противоречить ей.

– Нужен серьезный комплекс измерений, – сказал астрофизик Киро Кимура. – Зонды, «скибры», дроны и стационарная станция.

– Никаких стационарных станций! – отрезал капитан Бугров. – Ограничимся сбросом дрона и одного «скибра». Будут собирать информацию, пока мы их не заберем.

– Виталий Семенович, дайте хотя бы пару-тройку часов на общий осмотр планеты! – взмолился Шустов. – Я понимаю – СРАМ и все такое прочее, но мы ведь не на экскурсию прилетели. Необходимо досконально изучить параметры системы, чтобы сделать правильный вывод.

Капитан Бугров помолчал. У него были дурные предчувствия, но вслух об этом он говорить не стал.

– Час, Игорь Ильич, и ни минутой больше.

Исследователи засуетились.

В течение часа на Шарик высадили «скибра», похожего на гигантского паука, сбросили два зонда и беспилотник, способный самостоятельно анализировать состояние рельефа и находить на нем детали искусственного происхождения.

Однако на Шарике не оказалось ничего, что хоть отдаленно походило бы на искусственные сооружения или их развалины, а также не было никакой растительности, не говоря уже о животном мире. Даже бактерий не нашлось в приповерхностном слое почвы, которая по сути представляла собой многометровый слой песка и пыли. А самой высокой деталью рельефа был экваториальный барханный вал высотой всего в четыре метра.

– Здесь нечего исследовать, – прокомментировал результаты экспресс-анализа капитан Бугров. – Летим дальше.

Шустов не согласился с его высказыванием, но возражать не стал. У него постепенно начал складываться вариант объяснения происходящих в системе Глаза Гефеста процессов. Не хватало кое-каких штрихов, дополнительных измерений полевого фона в пространстве системы и на самих планетах, однако он не любил делать поспешные выводы и лишь со вздохом повторил фразу капитана Бугрова:

– Летим дальше.

Поход к седьмой планете Кеплера, получившей название Пельмень – за ее форму, – длился меньше часа, причем большая часть времени была потрачена на стандартные процедуры расчета траектории и анализа обстановки в районе финиша. Сорок миллионов километров «Дерзкий» преодолел всего за двенадцать минут, двигаясь в джамп-режиме.

Пельмень, похожий на открытый в двадцать первом веке спутник Сатурна Пан, оказался на месте. Но претерпел изменения по сравнению с тем своим обликом, какой зафиксировали системы наблюдения «Дерзкого».

Во-первых, он потерял форму, из «пельменя» превратившись в почти идеальную сферу, похожую на пятую планету системы – Шарик. Экваториальный рубец высотой в пять километров, придававший ему экстравагантную форму пельменя, исчез. А сама планетка, по размерам равная Церере[11], была как одеялом покрыта ровным слоем пыли, скрывшим морщины и кратеры на ее поверхности, обнаруженные ранее дистанционно.

– Спустимся? – без особой надежды в голосе спросил Шустов.

– Час на замеры, – ответил капитан Бугров.

«Дерзкий» сбросил на Пельмень два зонда и дрон с аппаратурой, после чего начал облет планеты на высоте ста километров.

– Нужно провести инфразвуковое сканирование и гамма-локацию пары участков поверхности, – снова заговорил Шустов, когда автоматы принялись за свою работу. – Меня интересуют глубины планеты. Прошу разрешить посадку.

– Нет! – отрезал капитан Бугров.

– Тогда хотя бы давайте выпустим катер с модулем сканирования.

– Игорь Ильич, обходитесь тем, что уже запущено.

– Но это очень важно, мне просто до зарезу необходимы подтверждения рабочей гипотезы.

– У вас есть рабочая гипотеза?

– Есть, – признался Шустов.

– Почему же вы не сообщили об этом раньше?

– Не хватает кое-каких данных.

– Я готов спуститься, капитан, – бодро доложил Иван Ломакин.

– Хорошо, уложитесь в час, Игорь Ильич.

– Постараюсь, – обрадовался начальник экспедиции.

В шлюп загрузили необходимое для просвечивания пород коры планеты оборудование, пассажиры – Шустов и Киро Кимура – заняли места в кабине, и шлюп покинул грузовой ангар корабля, ныряя к пушистой поверхности Пельменя. Скрылся из глаз, утонув в ровном слое серо-серебристой пыли.

Как ленивые мухи, поползли минуты, усиливая растущее напряжение в рубке «Дерзкого». Экипаж тоже не терял времени, анализируя поступавшую от систем внешнего обзора и контроля в рубку информацию, и атмосферу в космолете в этот момент можно было назвать предгрозовой.

Капитану Бугрову стало казаться, что на него кто-то смотрит из глубин планетной системы, что только добавляло тревоги к его умозаключениям. И предчувствие его не обмануло.

– Капитан, фиксирую исчезновение четвертой планеты, – доложил Эрг.

– Что?! – не сразу отреагировал на донесение Бугров.

– Четвертая планета исчезла… и появилась снова…

– Это не сбой аппаратуры?

– Нет, капитан.

– Алярм! Иван, забирай пассажиров и стартуй на корабль!

– Что случилось, Виталий Семенович? – послышался голос начальника экспедиции.

– Исчезла четвертая планета… точно в таком же формате, что и другие планеты. Бросайте аппаратуру и быстро поднимайтесь!

– Нам осталось полчаса…

– Никаких возражений! Немедленно возвращайтесь! Это приказ!

– Есть возвращаться, – расстроился Шустов.

Шлюп с отрядом исследователей вынырнул из белесой пелены на экваторе Пельменя и устремился к кораблю. Спустя четверть часа пассажиры заняли свои места в служебно-бытовом отсеке согласно режиму тревоги.

«Дерзкий» поднялся над планетой на десять тысяч километров.

– Что происходит, Игорь Ильич? – спросил капитан Бугров. – Ваша рабочая гипотеза может дать ответ?

– Кажется, я был-таки прав…

– Знать бы, в чем вы правы.

– Мое предположение подтверждается. Пельмень до глубин в десяток километров состоит из рыхлых пород вроде земного ракушечника.

– Конкретнее, Игорь Ильич.

– Наша Вселенная рождалась многомерной…

– Пожалуйста, профессор, поближе к реалиям, опустите общие места.

– Не могу, Виталий Семенович, – виновато ответил Шустов. – Но постараюсь формулировать идею покороче. Наша Вселенная возникла в результате Большого Взрыва многомерной, однако спустя доли секунды все измерения скомпактифицировали, оставив только три пространственных – длину, ширину и высоту. Спустя четырнадцать миллиардов лет расширения, то есть в наше время, она состоит на пять процентов из обычной материи, на двадцать пять – из темной материи и на семьдесят процентов – из темной энергии.

– Прописные истины, – не выдержал Ломакин. – Школьная программа.

– Иван!

– Молчу.

– В свою очередь, темная материя, – продолжал Шустов нервно, – следуя последним представлениям науки, состоит из нескольких компонентов, как и обычная материя. Физики делят ее на темную холодную материю, на темный свет, на активную темную материю, принимающую участие в некоторых формах взаимодействий, и на темную антиматерию. Все эти виды темного мира нами практически не воспринимаются, но испускают гравитационные волны и образуют скопления.

– Спасибо за лекцию, профессор, – с иронией проговорила Фьоретта Месси.

– Я не хотел вас обидеть, леди, – парировал Шустов. – Потерпите немного, заканчиваю… лекцию. Темная материя во всех видах, за исключением «света», способна концентрироваться, порождая сгущения: солитоны, диски, темные звезды и планеты. То же самое делает и темная антиматерия, порождая темные антизвезды и антипланеты. Так вот, я считаю, что система Кеплера-666 состоит из двух видов материи: обычной, видимой – сама звезда, семнадцать видимых планет, кольца из пыли, и темной – с антизвездой, совпадающей с нормальной звездой, Глазом Гефеста, и по крайней мере с одной антипланетой, которая кружит по орбите вокруг антизвезды.

– Допустим, – сказал капитан Бугров. – Летает. И что?

– Траектория этой темной антипланеты такова, что она по очереди закрывает планеты системы, и они исчезают из поля зрения наблюдателя на короткое время.

– Но ведь темная материя не взаимодействует с обычным веществом, – с сомнением проговорил Ломакин. – Они влияют друг на друга только гравитационно.

– Да, не взаимодействует, то есть темная материя пронизывает обычную так, будто ее вовсе нет. Но! Из-за влияния закона потери СРТ-симметрии, создающего квантовые эффекты…

– Короче, Игорь Ильич, – не выдержал капитан Бугров.

– …темная антиматерия изменяет мерность пространства, – закончил Шустов. – В темном мире этот эффект может быть и незаметен, а в нашем – довольно ощутимо влияет на материю и на само пространство. Любой наш объект, попадая в эту темную «яму», которая является темной антипланетой, теряет одно измерение и становится невидимым.

Рубкой управления завладела тишина. Космолетчики обдумывали идею начальника экспедиции. Наконец заговорил Ломакин:

– Двухмерный объект – это же плоскость… нет? Если бы планеты на минуту превращались в плоскость, мы бы их видели в форме блинов… нет?

– Молодой человек… – начал Шустов, однако замолчал и закончил с удивлением: – А ведь вы правы, Иван! Хотя это не меняет ситуации. Темная антипланета может не уменьшать количество измерений, а увеличивать, скажем, до четырех. И мы точно не сможем наблюдать упавшую в эту «яму» планету до тех пор, пока антипланета не пролетит сквозь нее.

Космолетчики зашумели.

– Стоп галдеж! – повысил голос капитан Бугров. – Допустим, вы правы, Игорь Ильич, но меня в данный момент беспокоит другое: что происходит с обычным веществом, когда сквозь него пролетает темное антивещество? И второй вопрос: куда девалась водная оболочка Афродиты? Испарилась при пролете антипланеты?

Звездолетом снова завладела тишина.

– Возможен нерадиоактивный распад сложных соединений… – неуверенно проговорил Киро Кимура.

– Вода – не сложное соединение.

– Распад молекул воды не требует много энергии, – задумчиво сказал Шустов. – Она как раз может распасться раньше плотных пород.

– То есть мы все здесь рискуем незаметно столкнуться с темной антипланетой и превратиться в пар? – поинтересовался капитан Бугров. – Ведь все мы на восемьдесят процентов состоим из воды.

– Не в пар, в атомарную взвесь.

– Что в лоб, что по лбу. Игорь Ильич, вы можете вычислить траекторию движения темной антипланеты?

– По тем данным, что мы получили, кажется, могу.

– Прошу вас, объясните Эргу задачу. И побыстрее!

– Слушаюсь, Виталий Семенович, – пробормотал озадаченный Шустов. – Думаю, встреча с антипланетой нам не грозит. Она давно отсюда улетела.

– Мне надо знать – куда.

Физики начали общаться с компьютером корабля.

К счастью, процедура вычислении траектории предполагаемой нарушительницы мерности пространства длилась недолго.

– Виталий Семенович, – подал голос Шустов, – готов результат. Темная антипланета летит к Глазу Гефеста.

– С какой скоростью?

– Около полутора тысяч километров в секунду.

– Где она сейчас?

– Примерно в двадцати девяти миллионах километров от звезды, – доложил Эрг.

– То есть почти на орбите Афродиты?

– Так точно!

– Где в данный момент находится Афродита?

Возникла двухсекундная пауза.

– Их курсы пересекаются, – доложил Эрг.

– И когда пересекутся?!

– Примерно через шестьсот шестьдесят шесть секунд.

– Дьявол! Стартуем к Афродите! Режим – форсаж! Связь с отрядом!

– Отсутствует, – сказал Эрг.

Исследователи приступили к работе, и Филипп оказался не у дел. Техника экспедиции по большей части не требовала человеческого участия, поэтому члены наземной группы могли обходиться без чьей бы то ни было помощи. Филипп понаблюдал, как «скибры» ведут бурение в низинке между каменными ребрами, и решил устроить экскурсию на Большой Погост, обелиски и столбы которого высились всего в сотне метров от временного лагеря.

– Я на полчаса, – объявил он по рации; в этом лагере работал Шампинолли – управлял сканером, бурильной установкой и дроном.

– Хорошо, – ответил итальянец, вечно напевавший какие-то песенки себе под нос.

Пешком идти не хотелось, песок был рыхлый, ноги утопали в нем при каждом шаге по самые лодыжки, и Филипп поднял в воздух шлюп.

Сначала он пролетел над Погостом на высоте полукилометра, включив видеозапись раскрывшейся панорамы. Показалось, что в рисунке скал, имеющих явные черты искусственности, намечается какой-то определенный порядок.

Поднялся повыше, всматриваясь в острые вершины обелисков стометровой высоты и плоские вершины стоячих «надгробных плит», имевших в сечении форму квадратов или параллелепипедов.

Пришло озарение.

Скалы стояли, погруженные в песок, не хаотично! Обелиски, похожие на гигантские оружейные штыки, концентрировались в центре Погоста, столбы окружали этот район двойным кольцом, а «могильные плиты», уменьшаясь в размерах до тридцатиметровых высот, представляли собой предместье, постепенно уходящее в барханы серо-желтого песка.

– Город! – пробормотал вслух Филипп.

– Что ты сказал? – не расслышал Шампинолли.

– Это похоже на город…

– Здесь много мест, похожих на города или промышленные зоны. На самом деле это причуды выветривания.

– Не верится…

– Протри глаза, – рассмеялся ксенолог. – Я бы и сам не прочь считать эти образования искусственными сооружениями, но мы уже брали пробы: материал всех обелисков и плит точно такой же, из какого состоит и песок: кремнезем с разными экзотическими добавками.

– Все равно сверху Погост выглядит городом.

– Согласен, но, увы, жизнью здесь не пахнет.

Филипп сделал еще один круг.

Геометрия «кладбищенских памятников» стала видна еще отчетливей. Пилот насчитал семь колец плит и обелисков, отличающихся друг от друга формой. Все они располагались примерно в полусотне метров друг от друга, разделенные песчаными дюнами, и охватывали «центральную площадь города», украшенную самой большой башней высотой в двести с лишним метров и диаметром основания не менее шестидесяти метров. Чем-то она походила на одну из башен знаменитой церкви Саграда Фамилия в Барселоне.

Облетев ее три раза, Филипп посадил катер у основания башни и с интересом принялся изучать ряды каверн и щелей в цоколе башни, напоминавших ряды окон в земных зданиях.

Ему повезло: одна из нижних рытвин уходила вглубь цоколя, представляя как бы центральный вход в здание.

Филипп включил нашлемный фонарь, преодолел сыпучий бугор зеленоватого праха перед дырой, утопая в нем по пояс, уже представляя, как он входит в подобие холла, и в этот момент включилась рация, связанная с системой связи шлюпа, в свою очередь связанной с кораблем:

– Каледин, ответьте! Почему молчите?! Вызывает «Дерзкий»! Каледин, немедленно ответьте!

– Да тут я, отвечаю, – отозвался удивленный Филипп. – Вызов поступил только что, до этого я вас не слышал.

– Забирайте исследователей и немедленно стартуйте в космос, подальше от Афродиты! У вас всего десять минут!

– Что случилось?!

– Не теряйте времени! Вопрос жизни и смерти! Разбираться будем потом! Мы выйдем в ваш район минут через двадцать!

Ступор прошел.

Филипп знал, что такое опоздать на минуту или даже на секунду, скорость реакции у него была превосходная, и, получив приказ, он не стал требовать от капитана Бугрова дополнительных разъяснений, просто включил внутренний экстрим, всегда помогавший ему в форс-мажорных обстоятельствах.

Шлюп стартовал с вершины дюны, как спортивный болид, оставляя за собой хвост опадающей пыли.

Объяснять причину бегства Шампинолли было некогда, поэтому Филипп, посадив катер чуть ли не на голову ксенологу, буквально затолкал его в кабину.

– Что ты делаешь, Фил?! – изумился итальянец, падая в пассажирское кресло. – С ума сошел?!

– Наоборот, пытаюсь остаться в уме, – ответил пилот, сосредоточиваясь на выполнении задачи. – У нас всего десять минут, даже меньше. Держитесь!

Никогда еще шлюп-трансформер не летал в таком режиме! Филипп выжал все что возможно из двигателя и защитных систем, презрев все инструкции и запреты, сорвав пломбу ограничения энергоэмиссии и включив форсаж! Превратившись в снаряд, облитый слоем плазмы, катер вынесся за пределы атмосферы Афродиты и преодолел разделявшие оба лагеря две тысячи километров за восемь минут! Спикировал на бытовой модуль, у которого ждали его предупрежденные за время полета, ничего не понимающие Томас Нурманн и Карла де Лонгвиль.

Шлюп вонзился в песчаный бугор, подняв тучу песка и пыли.

Филипп вместо пандуса выбросил боковой сфинктер аварийного режима и одного за другим втащил исследователей в кабину. Весь процесс занял две минуты.

Десять! – мысленно отметил молодой человек количество истекших минут. Успеем?!

Шлюп устремился в небо, оставляя за собой панораму «технологической зоны», усеянной «остатками механизмов» и «конструкций».

Он был еще на высоте трех километров над поверхностью планеты, когда аппарат накрыла – по первому впечатлению – холодная тяжелая тень. Филипп даже поднял голову, пытаясь разглядеть чудовище, отбросившее эту «тень». Но ничего не увидел, разве что звезды вдруг перестали светить, исчезая.

Зато панорама «технологической зоны» под шлюпом внезапно и плавно начала меняться! Остатки «механизмов» зашевелились, как живые, обросли деталями, приобрели металлический блеск, налились внутренней энергией, обрели законченные очертания. Песок и пыль между ними растаяли, превратились в ярко-желтые ровные заросли мха. В воздухе появились летательные аппараты, похожие на огромных мохнатых пчел.

– Мой бог! – выдохнула Карла де Лонгвиль. – Что происходит?!

– Они ожили… – заикнулся Шампинолли.

– Кто?!

– Они… жители города…

– Здесь все давно умерло!

– Значит, мы провалились во времени…

– Не порите чепухи, Донатан!

– Тогда что это?

Филипп хотел сказать, что происходящее внизу им мнится, но в это время «тень», накрывшая аппарат, пронзила шлюп и тела людей в нем, и сознание пилота разбилось на гаснущие струйки. Он уже не увидел, как продолжавший подниматься в космос шлюп проскочил атмосферу, изменив форму, превратившись в колючий «орех», и поплыл в темноту пространства, погасив ходовые огни, потеряв всю энергию, ослепший и оглохший, с практически мертвым экипажем.

«Дерзкий» медленно удалялся от Глаза Гефеста, где его ждала немыслимая «темная засада», которую никто из ученых не ждал.

Экипаж космолета молчал, наблюдая, как в экранах обзора звезда становится тусклей и меньше.

Молчали и уцелевшие члены экспедиции, ожидая, чем закончится борьба врача корабля и медицинского компьютера за жизнь четверых коллег. Они были живы, но развертка четвертого измерения при пролете темной антипланеты сквозь Афродиту не прошла для них даром, и никто из них до сих пор не пришел в себя.

– Эрг, у них есть шанс? – спросил капитан Бугров.

– Я не предсказатель, капитан, – ответил компьютер виноватым и грустным одновременно тоном. – Возможно, есть.

– Игорь Ильич, надо возвращаться домой. Мы рискуем нарваться на вашу темную антипланету.

Начальник экспедиции сделал паузу.

– Давайте подождем час-другой. Если парни не очнутся – возвращаемся.

Звезда Кеплер-666, названная Глазом Гефеста, внезапно исчезла.

Космолетчики замерли.

– Они… столкнулись! – прошептала Фьоретта Месси. – Темная планета и Глаз…

– Наверное, не планета, а темная звезда, – возразил Киро Кимура.

– Не вижу большой разницы.

– Капитан, – заговорил Эрг, – я скачал файл видеозаписи со шлюпа, могу продемонстрировать.

К черту! – хотел послать его капитан Бугров, но передумал.

– Давай.

Запись была плохого качества, однако зрители увидели и панораму Большого Погоста, напоминающего город, и панораму «технологической зоны», а самое главное – трансформацию зоны в живой, полный движения искусственный объект.

– Бог ты мой! – проговорила Фьоретта низким голосом. – Здесь была жизнь!

– Без всяких сомнений, – отозвался Шустов печально. – Но ее убила развертка четвертого измерения. Если темная антипланета будет и дальше пересекать систему, она разрушит все планеты, превратив их в хвосты пыли. Капитан, предлагаю оставить нас в защитном модуле недалеко от Кеплера, чтобы мы могли изучать его дистанционно, а вы возвращайтесь на Землю. Мы сделали колоссальное открытие, дорога каждая минута. Темная антизвезда может оторваться от Глаза, и мы ее больше не найдем!

– Возражаю! – железным голосом проговорил капитан Бугров. – Ждем. Либо останемся все, либо улетим… все.

– Но мы потеряем время…

– Зато не потеряем жизнь. Дискуссию отменяю.

Словно в ответ на его слова Глаз Гефеста засиял в космосе снова, хотя стал совсем красным и тусклым. Он угасал, как недавно угасла жизнь на Афродите. Темный мир прорывался в мир материальный, порождая новую проблему, с которой вскоре должен был столкнуться человек…

– Что это вы здесь делаете, Платонов? Сегодня же волейбол. Кубок истфака.

Студент вздрогнул, поднял голову от книги. Испуганно уставился на преподавателя.

– Да вот, понимаете, Эдуард Михайлович, в слонах запутался.

– В слонах, так-так. Какое же событие приковало ваше внимание?

– Битва при Аускуле.

– А! Пиррова победа! И что же? Потерялись слоны?

– Потерялись, – сокрушенно кивнул студент, – нелепица какая-то.

– Мальчик мой, подсчет слонов – конек кафедры античной истории. – Профессор отечески потрепал юношу по плечу. – Я вас научу, это просто. Тэк-с, перво-наперво какие у нас источники?

– Анналы, Антигон Александрийский… ну еще Плутарх.

– Плутарх? Далековато. Это, друг мой, почти фэнтези. Остановимся на первых двух. Сколько слонов упоминают Анналы?

– Триста зверей.

– Рим тогда был еще не так силен. Кроме того, при Аускуле они потерпели поражение. Значит, число врагов было существенно преувеличено. Полагаю, раза в три, не меньше. Поделили?

– Получается сто слонов, – обрадовался студент.

– Теперь проверяем. Антигон Александрийский был грек и опирался на свидетельства личного биографа Пирра. Греки в той битве одержали трудную победу, поэтому число своих войск, вероятно, преуменьшили. Однако не так сильно, как римляне. Скажем, раза в два. Сколько слонов упоминает Антигон?

– Сорок пять, – улыбнулся студент, – выходит девяносто!

– Верно. Теперь добавим десяток слонов во имя Геродота Галикарнасского и Николая Михайловича Карамзина. И вот она, искомая цифра – сто слонов! Ну что, вам ясно?

– Да! – просиял юноша, но тут же нахмурился. – Все равно не выходит.

– Как? Еще слоновьи загадки? – притворно возмутился профессор.

– Д-да. В последующих кампаниях в Италии и на Сицилии упоминается меньшее число слонов. Причем это в обоих источниках.

– Вот как? И насколько же меньше?

– Если использовать вашу формулу, профессор, то примерно в два раза.

– Пятьдесят? – Настало время Эдуарду Михайловичу озабоченно хмуриться. – Это много. Такое число животных не могло погибнуть без всякого упоминания. Выходит, они просто испарились? Так, это уже интересно! – Профессор потер руки. – Давайте-ка я схожу за фотокопиями оригинальных рукописей, и мы попробуем с ними. Вы читаете на койне, на латыни? Не беда! Я помогу.

Была уже глубокая ночь, когда профессор оторвался от стола, достал из кармана пачку сигарет, брезгливо посмотрел на нее и положил обратно.

– Удивительно, коллега, удивительно! Кто бы мог подумать? Найти такое существенное несоответствие в материале, который изучен вдоль и поперек! Возможно мы с вами стоим на пороге большого открытия. Впрочем, все это может оказаться пустышкой. Еще этот таинственный Агафокл из Сиракуз…

– Тот самый? – округлил глаза студент.

– Нет, тот как раз умер. Наш Агафокл – просто тезка. В обоих источниках упоминается вскользь, что он первым погиб в битве, а римляне вдобавок пишут, что именно ему принадлежит идея мифической контрмеры против элифантерии. – Преподаватель вздохнул и развел руками. – В любом случае больше это имя не всплывает нигде. Вероятно, мы так и не узнаем, кто на самом деле был этот Агафокл и какую роль он сыграл в сражении. Перед нами, мой мальчик, одна из многих неразрешимых загадок истории.

Консул Республики Публий Сульпиций Саверрион мрачно следил за тем, как остатки его армии втягиваются в ущелье. С высоты Ликанских высот была хорошо видна Апулийская равнина и войска греков, над которыми серыми холмами возвышались туши слонов. Ветер согнал с отрогов Апеннин сизую тучу. Первые капли дождя ударили в лакированный нагрудник консульского доспеха. Надвигалась ночь. Публий нахмурился, перебирая в уме последние распоряжения. «Эпирец хитер, он не бросит своих воинов на штурм укрепленного лагеря». Консул вздохнул, отвернулся от поля проигранной битвы и вошел в шатер. Настало время творить историю.

В шатре было тепло, потрескивал уголь в жаровнях. В углу над свитками колдовал Эакид из Гераклеи, ученый грек, бывший секретарем еще при старом Сульпицие – грозе самнитов. Когда-то он преподавал юному Публию основы риторики и военного дела. Эакида консул побаивался. Грек и в обычное время за словом в карман не лез, а теперь, после поражения, обидных колкостей было не избежать.

– Что делаешь, старик? – Консул подошел к бывшему учителю. Тот поднял седую голову и смерил Публия долгим, тяжелым взглядом.

– Да вот, мой консул, решил написать песнь о твоей славной победе. Уже и начало придумал «Мы долго молча отступали».

– Ну зачем ты так, дядя!

– А затем! Боги даровали тебе преимущество, а ты им не воспользовался! Враг в одночасье потерял пятьдесят слонов, и ты все равно умудрился проиграть!

– Да они хоть бы предупреждали, боги твои! Кони все разбежались. Ни одной целой турмы на левый фланг.

– Неверие твое, консул, обширнее Вавилона!

– Да у меня при виде ЭТОГО гастаты в обморок падали!

– Значит – дерьмо твои гастаты!

– Не зарекайся, грек! – вспылил Публий. – Это, кстати, твои соплеменники явились сюда без приглашения!

– Горе мне! Славный род Сульпициев опозорен! Что я скажу твоему отцу? – запричитал хитрый Эакид, который понял, что сболтнул лишнее.

– И что еще скажет сенат, – тяжело вздохнул консул.

– Да, и сенат! – мстительно подхватил Эакид. Потом смягчился, посмотрел приветливее. – Ты должен проявить смекалку, мой мальчик.

– Научи, дядя, как мне быть? Не могу же я рассказать, как все было на самом деле!

– Представь, что ты стоишь перед сенатом. Ты должен сказать не то, что было, а то, что они хотят услышать. Ну же, сосредоточься! Вот, я готов записывать за тобой.

Консул выпрямился простер руку. Этот жест придал ему сил.

– Сенаторы и народ Рима! Я принес вам добрые вести! Полчища варваров с юга не смогли одолеть нас…

– Нет-нет. Не так! – всплеснул руками Эакид. – Варваров тебе бы пришлось победить полностью, как самнитов или бруттиев. А здесь – просвещенные греки. Поражение от них – почти почетно. Попробуй сказать иначе.

– Так, с чего я… Ах да! Сенаторы и народ Рима! Я принес вам добрые вести! Несметная армия греков не смогла одолеть нас. Воистину Пирр подобен во всем Александру. Несметные полчища служат ему… Нет. Два раза «несметные» – плохо…

– Скажи «могучее воинство», – подсказал Эакид.

– Могучее воинство служит ему, гоплиты в тяжелых доспехах, лихие наемники с юга. Привел он с собой змееносых чудовищ реки Гидасп. На спины им башни поставил. Как горный поток обрушился Пирр на мои легионы. Бесстрашно сражались гастаты, принципы держали строй, ветру подобные турмы рубились с ордой тарентинцев.

Мы сражались бок о бок. Пал в бою доблестный Деций Мусс… Вот уж безумец, по чести сказать! Весь их род такой. Бегут, вопя, на копья, точно какие-нибудь галлы. Хорошо хоть, догола не раздеваются. Это писать не надо. Так… кхм… как я там говорил… Пал в бою доблестный Деций Мусс. Воспламененные славною жертвой, мы устремились в атаку. Но как одолеть порождения Гадеса, тяжелоступных слонов?.. Действительно, как? – Консул вопросительно взглянул на грека. – Не могу же я написать, что Юпитер прислал свою колесницу и забрал пятьдесят тварей на небо. Да и не похоже это было на колесницу…

– Здесь нужно применить хитрость, смелое механическое решение. – Эакид огладил бороду. – Я слышал, что слоны боятся огня.

– На них ведь броня! Мы уже пробовали подожженные копья. Это бесполезно. И шум их не пугает. Все впустую!

– Свиньи, – прокаркал грек.

– Что?!

– Горящие свиньи.

– Какие еще свиньи? Дядюшка, не помутился ли от вина твой разум?

– Хорошо, тогда скажи как есть.

– Нет! Это уж совсем… В это никто не поверит. И откуда вообще взялся этот бред про свиней?

– Это предложил некий Агафокл из Сиракуз.

– Как?! Тот самый?

– Нет, тот умер. Просто Агафокл. Он довольно занятный плут, торговец, немного философ, немного геометр. Сам себя называет бескорыстным борцом за звонкие таланты. Я посылал его в греческий лагерь смотреть и слушать.

Когда он вернулся, то стал убеждать меня, что мы с ним братья, дети стратега Дамокла, и поэтому я срочно должен купить у него амулет от египетского проклятия. Я отказался. Тогда он сказал, что знает, как справиться со слонами. Я заинтересовался и заплатил ему. Он предложил взять стадо свиней, обмазать их смолой, поджечь и напустить на слонов. Мол, те испугаются, смешают строй, и дело будет сделано.

– Постой-постой… эффект неожиданности. Что-то такое было еще у персов. – Консул воспрял духом, улыбнулся. – А ведь это может сработать! Это они проглотят! Только вот что… нельзя, чтобы эта идея исходила от римлянина. Побеждать путем уловок в этом нет чести.

– Так оставим идею за автором. Он грек, а хитроумие всегда было свойственно моему народу.

– Ты говорил, что он проходимец и плут, не станет ли он мутить воду, требовать денег за молчание?

– Нет, мой господин. Несколько человек подтвердили, что он погиб в самом начале сражения. Раздавлен э-э… колесницей Юпитера.

– Прекрасно! Хотя… он мог бы стать неплохим советчиком. Что еще этот Агафокл говорил о слонах?

– Еще он говорил, что слоны боятся мышей.

– Что?!

– Мол, у них со слонами давняя вражда. Мыши прогрызают слоновью кожу, добираются до сердца, и гигант умирает.

– Мыши?

– Да, мой консул.

– Слонов?

– Он так сказал.

Тут железная воля консула дала слабину, и он захохотал громко, заливисто, с похрюкиванием и подвыванием. И дело здесь было не только в слонах и мышах. Так покидало Публия напряжение двухдневной битвы. Отсмеявшись, консул посерьезнел и сказал фразу, которая потом много лет передавалась в роду Эакида из Гераклеи:

– Свиньи угодны мне, а значит – угодны Риму!

– Вина! Вина богоравному Пирру!

Мальчик-раб ухватил кувшин и опрометью кинулся к большому пифосу, вкопанному у царского шатра. Наполнил сосуд темной жидкостью и устремился обратно. Стараясь не расплескать вино, плечом приоткрыл полог и осторожно проскользнул внутрь. Обнаженный до пояса полководец метался по шатру, словно дикий леопард в клетке. Правое плечо царя покрывала повязка. Свежая рана еще кровоточила. Могучий, бородатый, огненно-рыжий, Пирр и правда походил на полубога. Виночерпий некстати вспомнил историю о том, как пьяный гоплит решил овладеть юным наследником молоссов и Пирр голыми руками вырвал у того мужской корень.

– Я ведь приказал подать вино! Ага! Вот! – Мальчик протянул сосуд на вытянутых руках. Лишь бы ничего не оторвали. Пирр схватил кувшин и тут же стал пить, по-варварски, не разбавляя. Раб завороженно следил, как ходит туда-сюда острый кадык, как струйки вина мешаются с царской кровью.

В шатре, помимо царя и виночерпия, было еще двое. У стола со свитками примостился философ Киней, советчик царя в делах стратегии и дипломатии, в глубине над походным жертвенником склонился некромант Теодот. На небольшом алтаре лежали части животных и растений. Курились колдовские травы.

Царь допил вино, отшвырнул кувшин и обернулся к предсказателю.

– Ну поведай нам, боговдохновенный Теодот, кто из олимпийцев явился на поле боя? Кому из бессмертных понадобились мои слоны?

– Предсказания туманны, мой царь. Вот эта брызжейка вместе с вот этим голубиным крылом походит на трезубец, что указывает на могучего колебателя тверди Посейдона. С другой стороны, это корневище и лужица крови сходны обводами с капищем Молниевержца близ Додоны. Может быть, что сам Дий Великий явил нам милость свою.

– Иными словами, ты не знаешь! – Пирр навис над Теодотом. – Смотри, как бы тебе не пришлось гадать по собственным внутренностям, некромант!

– Если мой царь позволит, я бы хотел поделиться своими наблюдениями, – подал голос Киней.

– Многомудрый Киней, твой ум и красноречие не раз приносили нам легкую победу. Я всегда рад выслушать тебя, – улыбнулся Пирр.

– Я не хотел бы оспаривать прорицания ведомого богами Теодота, однако мне представляется, что явление, которое мы наблюдали, имеет не божественную, а механическую природу.

– Чушь! Святотатство! – некромант вскочил из-за стола.

– И я так подумал сперва, когда мне пришла эта мысль, – закивал Киней, – но взгляните сюда, я зарисовал виденное нами. Оно имеет правильную геометрическую форму. Нечто вроде перевернутого вытянутого блюда. А когда оно опустилось на поле и стало собирать слонов, по краям появилось восемь подпорок. И тут я подумал: если бы Отец богов явился к нам лично, вряд ли ему понадобились бы подпорки.

– Я видел похожие блюда в Карфагене, на них подают осьминогов. – Любопытный Теодот не выдержал, подкрался сзади и теперь выглядывал из-за плеча полководца.

– Карфаген… – Пирр задумчиво разглядывал рисунок. – Они одни плавают во Внешнее море. Что за страны могут лежать у края мира? Какие чудеса скрыты на Оловянных островах?

– Платон в диалоге Тимей упоминает расу атлантов, – закивал Киней, – их остров лежал сразу за Геркулесовыми столпами. Говорят, их корабли плавали по воздуху.

– Значит, это что-то вроде триремы? А где же тогда весла? – вклинился в разговор Теодот.

– У Деметрия Полиоркета была осадная башня, которая могла двигаться сама по себе. Я видел ее своими глазами. – Пирр снова заметался по комнате. – Выходит, боги здесь ни при чем? Зачем побеждать римлян, если у нас за спиной такой могущественный противник?

– Помните, мой царь, жители Сиракуз просили вас защитить их от Карфагена и только мольбы тарентинцев отвратили вас от этого решения? – хитро улыбнулся Киней – Захватите Сицилию, укрепите там свою власть и дорога на Карфаген будет открыта!

– Хорошо сказано, клянусь Зевсом! И теперь мы убедились кто наш настоящий враг! – Полководец хлопнул Кинея по плечу, да так, что тот едва устоял на ногах.

– Вот и боговдохновенный Теодот говорит, что дорога на Сицилию сулит нам славную победу, – простонал Киней, потирая ушибленное плечо.

– Я говорю? Да, я говорю! – быстро сориентировался Теодот, подскочил к жертвеннику и стремительно заработал ножом. – Вот, взгляните: эта печень на виноградном листе явно напоминает остров Ортигию. Боги явили нам свою мудрость, мой царь! Я вижу! Я вижу ваш профиль на монетах Сиракуз!

Тут некромант упал на пол и забился в конвульсиях божественного экстаза, очень профессионально пустив обильную слюну.

Дело было решенное. Пирр и Киней вышли на воздух.

– Отойдем чуть дальше, мой царь. – Киней покосился на стражей у шатра.

Они прошли немного вперед, так что стали видны громады Ликанских скал и огни римского лагеря на вершине.

– Говори, многомудрый Киней. Я знаю, что у твоих советов всегда двойное дно. – Пирр обнажил в улыбке сросшиеся передние зубы.

– Мой царь прозорлив. У решения идти на Сиракузы есть еще одна полезная сторона. До меня дошли новости, что римляне разработали средство против наших слонов.

– Вот как? И что же это?

– Нечто вроде укрепленной на персидский манер колесницы с крюками и жаровнями на крыше. Они еще не ввели ее в бой. Однако боюсь, что в следующей битве столкновения с новым оружием не избежать.

– Да, эти римляне быстро учатся, – кивнул Пирр. – Еще пара таких сражений – и у меня не останется армии. Кто поведал тебе тревожную новость?

– Один пройдоха, Агафокл из Сиракуз. Он собирал для меня информацию в римском лагере под видом торговца. Продавал амулеты от египетского проклятия.

– Взял себе имя умершего тирана, вот как? – нахмурился царь Эпира. – И все-таки, мой хитроумный друг, боги существуют. Раз за разом указывают они нам дорогу. Сиракузы… снова и снова. Где этот соглядатай? Нужно наградить его.

– Увы, мой царь. Боюсь, он погиб. Раздавлен одной из опор карфагенского блюда.

– Печально. Хотя, может, это и к лучшему. Если кто-то узнает о римском оружии – могут поползти слухи, и солдаты начнут разбегаться. Однако ты можешь упомянуть его в своих записях. Без подробностей.

– Я так и поступлю, мой царь, – склонил голову Киней.

– А теперь вели созвать моих стратегов. Мы выступаем! Карфаген должен быть разграблен!

– Ты только взгляни, Рамаррсашх. Ну разве они не милашки? – Большой тубатабх протопал к вольеру, достал оттуда ревущего слона и посадил себе на головогрудь.

– Уродливы, как и все существа пограничья, мой капитан. Вид этих тварей оскорбляет мой интеллект, – тихим печальным голосом отвечал долговязый блестящий робот. – Зачем мы взяли это недоразумение на борт? Они наверняка полны туземных микробов. Дезинфекция…

– Не позволю! – рявкнул тубатабх. – Не дам дезинфицировать жемчужину моей коллекции. А вдруг у них испортится настроение?.. Да, малыш, да! Папочка здесь! Я не дам этой противной железяке тебя мучать!

– …предписана Кодексом Космофлота при контакте с туземными формами жизни, – монотонно продолжал робот, который всегда договаривал фразу до конца.

– Ты посмотри, какие у них великолепные трубчатые отростки вот тут! И эти кожистые образования по краям пищеприемного сегмента – ну точь-в-точь, мои вуубхи! Послушай, а что, если это одичавшая ветвь тубатабхов?!

– Сходство весьма поверхностное, – грустно защелкал Рамаррсашх, который сразу заметил общие черты и боялся, что капитан тоже обратит на это внимание.

– И все же сходство есть! Да все коллекционеры от Крыла Тьмы до Щупальца Тха пожелтеют от зависти!

– Я должен напомнить вам, капитан, что у нас военно-патрульная операция. Совсем рядом владения миссу. Устав предписывает не вступать в контакт с туземным населением без крайней необходимости. Как мы объясним командованию незапланированную посадку и этих… зверей?

– Помню, не нуди, – проворчал капитан. – Напишешь в бортовом журнале, что мы засекли в секторе возможную активность противника. Мол, есть подозрение, что миссу готовят биологическое оружие на одной из отсталых планет, и нам удалось перехватить опытные образцы.

– Но это ведь будет неправда, капитан, – оскорбленно прошелестел Рамаррсашх.

– Запомни, блестяшка, ложь – признак высокоорганизованного разума. – Тубатабх наставительно потряс щупальцем перед сенсорами Рама. – Да! И кроме того, мы ведь наладили дипломатические связи с планетарной цивилизацией!

– Вы имеете в виду этого… Агафокла? Вряд ли он лучший представитель своей расы.

– Он довольно хитер для варвара. Попросил создать иллюзию собственной гибели. Не хочет делиться информацией со своими соплеменниками. Это ли не признак интеллекта?

– Не понимаю, как можно заключать сделки с существами, у которых нет оружия массового поражения? – раздраженно загудел робот.

– Они быстро учатся. Кто знает, что мы найдем здесь через тысячу циклов. Кроме того, сделка была крайне выгодной. Наш туземец в качестве платы взял немного квонта. Представляешь – квонта!

– Этот красный минерал? Отработка двигателей?

– Да. И больше ничего.

– Как я и говорил, он просто грязный дикарь.

– Если на их планете квонт – редкость, сделка имела смысл. Как бы то ни было, давай пожелаем ему удачи.

В сумерках по старой дороге на Тарент катилась телега, груженная рубинами. Поверх драгоценных камней для маскировки была навалена куча слоновьего навоза. Двумя флегматичными осликами правил мужчина лет тридцати. Среднего роста, не худой, но и не толстый, он имел приятную, располагающую к себе внешность, был красноречив и услужлив. Словом, обладал качествами, которые издревле помогали проходимцам всех мастей. В Италии он был известен под именем Агафокла из Сиракуз.

На перекрестке у старой смоковницы Агафокл остановил повозку, резво соскочил на землю. Походил кругом, приблизился к дереву, зачем-то постучал по коре и, как видно, удовлетворившись, направился к обломку массивной колонны, который невесть зачем стоял на распутье. Обычно под камень ходили по нужде, но грек просто остановился перед колонной и некоторое время разглядывал ее, хотя смотреть было не на что. Замшелый кусок мрамора доходил торговцу до груди, если на нем и были какие-то знаки или узоры, то они давно стерлись. Тем не менее осмотр вполне удовлетворил Агафокла. Юркие пальцы принялись перебирать висевшие на груди амулеты. Среди прочих здесь можно было видеть золотой гвоздь из трона Дария – для величия, локон Александра Македонского – для верной победы, зуб нильского крокодила – для мудрости, кору додонского дуба – от удара молнии, маховые перья гарпии – от всего, но с результатом пятьдесят на пятьдесят, и много чего еще. Был среди прочих и памятный амулет от египетского проклятия.

Из всего этого внушительного богатства торговец выбрал неказистый серый камушек, скупо оправленный бронзой. Агафокл снял амулет, положил его на колонну и нажал на камень. Тотчас к далеким созвездиям устремился тонкий зеленый луч. Не прошло и минуты, как сверху раздалось легкое жужжание и на колонну опустился эбеново-черный летательный аппарат, формой и размерами походящий на страусиное яйцо. Агафокл ничуть не испугался необычного явления, лишь немного присел, следя за тем, чтобы его голова не слишком возвышалась над верхом колонны.

Наконец яйцо замерло и вскоре дало трещину. Появился пилот, закованный в черный шипастый доспех. На глухом забрале шлема скалил клыки неведомый хищный зверь. Все это смотрелось бы крайне внушительно, если бы обитатель корабля не был размером с мужскую ладонь. При виде гостя Агафокл выпучил глаза и придал лицу восторженное выражение.

– Привет тебе, благородный Ссиу! Убийца тысяч, Отец армий, Владыка чертогов, Сиятельный, Грозный, Вечно алчуший, Расточитель жилищ, Ниспроверг… ниспровергающ… Боги! Никогда не могу запомнить, что там дальше!

– Довольно! – прогремел громоподобный голос, явно усиленный при помощи каких-то механических ухищрений. – Если бы ты принадлежал к благородным миссу, то я бы приказал отсечь тебе хвост за дерзость и короткую память. Однако для варвара ты очень смышлен.

Пилот снял шлем, влажный розовый нос засопел, вдыхая прохладный воздух, большие мохнатые уши вздрогнули, улавливая отзвуки ночной жизни.

– Навозом пахнет. Прямо как дома, – пропищал Ссиу, Убийца тысяч и Расточитель Жилищ. – Итак, варвар, скажи мне, удался ли твой план?

– Удался, Владыка! Все вышло благополучно, слава богам. Как мы и договаривались, я спрятал ваших воинов за ушами слонов.

– Тубатабхи не смогут найти их?

– Не думаю. Их капитан был так очарован слонами, что ничего вокруг не замечал.

– Прекрасно! Возможно, в этот момент мои десантники занимают вражеский корабль. Если они не подкачают, то весь сектор скоро будет наш! Как, ты говоришь, звали того воина, что впервые применил эту уловку?

– Одиссей, господин.

– Одиссей… красивое имя! Ну, что ж, мой Одиссей, за заслуги перед народом миссу я бы присудил тебе офицерский чин, но уж больно ты уродлив. Проси чего пожелаешь. Мы могли бы сделать тебя вожаком стаи… Как это по-вашему – тираном?

– Слава правителей быстротечна. Власть – ненадежна, – вздохнул Агафокл. – Куда интереснее властвовать над умами и душами людей.

– Что же ты задумал? Кем хочешь быть?

– Я бы хотел стать богом, – скромно потупил глаза торговец.

– Боги – религиозный вымысел. Народ ссиу не верит в богов.

– Зато здесь в богов верят все, – хитро улыбнулся Агафокл. – С вашими возможностями моя божественность не вызовет у людей никаких сомнений. Ну знаете, всякие чудеса, огненные столпы, эпидемии, воскрешение умерших. Если что, я набросал список.

– Ты хочешь стать богом этой местности?

– Нет, здесь все места заняты. Я хочу быть единственным!

– Что для этого нужно?

– Для начала переместиться в какое-нибудь захолустье. Вот, скажем, Иудея вполне подойдет.

– Ты хочешь отправиться туда прямо сейчас?

– Почему бы и нет? Здесь мои дела закончены.

– Иудея! – пропищал Ссиу, обернувшись к кораблю.

– Маршрут проложен, – отозвался корабль, – желаете начать телепортацию?

– Да! – воскликнули в один голос Ссиу и Агафокл.

Тотчас полупрозрачный купол силового поля накрыл корабль, колонну, телегу и двух представителей не таких уж разных цивилизаций. Поверхность купола затуманилась скрывая детали. Словно издалека, донесся бодрый голос Агафокла:

– Кстати, Величайший, не желаешь ли приобрести амулет от египетского проклятия?

Представление добралось до той самой сцены ровно в полночь.

К этой минуте Пиготион окончательно перестал нервничать и погрузился в апатичное созерцание многострадального детища. По понятным причинам режиссер помнил малейшие детали спектакля и в красках представлял его даже без оглядки на океанский залив, превращенный в титаническую сцену.

По блестящей, покрытой пенными барашками водной глади вышагивал стометровый голографический Цифроург – Мгновенный, Ткач Кванта, Незримый Путешественник и Пограничник Сингулярности. Светящиеся стены призрачной пещеры мерцали, символизируя безразмерную квантовую лакуну – место вне времени и пространства, давшую название одноименной пьесе.

Цифроург готовился к порождению импульса, которому предстояло стать финальными вычислениями курса новейшего космического корабля. По замыслу режиссера, этот квантовый пинг, бесконечно короткий и неподвластный для осознания инертным человеческим мозгом, расщепился на отдельную сюжетную составляющую.

В нем могущественный интеллект Цифрового Божества заморозил время в попытке переосмыслить суть происходящего и был атакован ярко-изумрудными лепестками троичных сомнений. По сценарию, именно они вводили Цифроурга в искушение скорректировать недальновидные команды операторов вычислительных систем.

Роль искусителей-фотонов играли тысячи летающих зондов, в неисчислимой массе вихрящихся вокруг всесильного гиганта. Каждый нес фонарик в форме свечи. Марево над головой Цифроурга колыхалось, гудело и сверкало всеми оттенками зеленого.

Ускользая от мушиного роя по волнам неспокойного океана, великан начал рваный танец, символизирующий его борьбу с непростой моральной дилеммой. В это же мгновение над побережьем Нью-Галактиополиса загремели аккорды тягучей, тревожной композиции, которую сам Пиготион именовал «Распутьем перед невмешательством».

Магическая явь вне рамок бытия не хотела отпускать Цифроурга. Подобно древним мастерам медитации, проводящим столетия под покровом нирваны, тот колебался и взвешивал, при этом не теряя ни миллисекунды реального физического времени. Часть потока дронов величаво отделилась, раскололась на малые вихри и сплелась в три фигуры программ-анализаторов, статистически подтверждавших целесообразность замешательства.

Под крепнущую музыку из их силуэтов в тело гиганта начали бить тонкие серебристые молнии, символизирующие потешаемое тщеславие Божества. Светящийся атлант перешел к заключительным пируэтам, в первобытном ритме которых крылось дополнительное кольцевание и просеивание загруженных данных. Слева от исполина материализовалось его собственное отражение, в котором пытливый зритель без труда обнаруживал аллюзию на нарциссизм Пограничника Сингулярности…

Пиготион снова отвел взгляд от глянцево-свинцовой океанской глади, на которой его скандальное творение приближалось к кульминации. Добавляя драматизма, над небоскребными голограммами собирались незваные дождевые тучи. До окончания пьесы оставалось не меньше четверти часа, но режиссер знал, что самое пикантное уже случилось и инфоэфир Нью-Галактиополиса с минуты на минуту вновь взорвется в жарких спорах.

Молодой человек подступил к краю круглой парящей платформы, с тоской обозревая кружащие над заливом ложи. «Квантовая лакуна» шла уже месяц, но после начала судебных разбирательств интерес к ней не только не ослаб – он стократно вырос. Сейчас с высоты «королевского партера» Пиготиону казалось, что на ночное представление пожаловала добрая половина жителей их неохватного города.

Часть летающих дисков уже успела развернуть призрачные баннеры и знамена. По большей части, на что не преминул указать секретарь, – хвалебные. Истеричная богема Нью-Галактиополиса чутко реагировала на погранично-крамольную суть представления, не стесняясь называть драматурга Новым Гегемоном театральной сцены.

Не прошло и секунды, как межслойная инфоточина начала сыпать в персональный эфир «Гегемона сцены» сообщения совсем иного характера. Да, в их потоке выделялись огненные светлячки от поклонниц и робких анонимов, опасавшихся публично подставляться под всевидящее око Свода Законов. Однако большая часть корреспонденции – в противовес восторженным транспарантам – увы, носила характер тревожный и откровенно угрожающий.

Покачав головой, Пиготион лениво выхватил из инфоточины рецензию, едва опубликованную на консервативном искусствоведческом ресурсе. Краем глаза он заметил, что часть дисковидных платформ поползла к парковочным шлюзам – кто-то из зрителей удовлетворил любопытство просмотром нашумевшей сценки и теперь собирался покинуть залив; но кое-кто тянулся поближе к «партеру» режиссера, чтобы без всякого инфоэфира выкрикнуть угрозу или проклятие…

Тряхнув пальцами, Пиготион размазал рецензию по воздуху перед лицом. Бегло, без интереса ознакомился с очередным творением искусствоведа, страдавшего жесткой формой цифротианского благочестия.

«Подобного рода манипуляции с религиозно почитаемым в цифротианстве образом Квантового Импульса, совершенно очевидно, являются крайне оскорбительными и возбуждающими религиозную вражду, издевательски высмеивающими цифротиан, – писал критик, не смущаясь вторичностью формулировок. – Поставив свою жалкую пьесу, Пиготион грубейшим образом унизил человеческое достоинство соотечественников по признаку отношения к религии (к цифротианству) и жестоко оскорбил их религиозные чувства, то есть совершил преступление, предусмотренное статьей 442/3 и частями 2 и 3 статьи 451/1 Свода Законов Нью-Галактиополиса».

Скомкав, Пиготион без остатка растворил послание в мусорной инфоточине. Он был готов спорить, что критик не смотрел пьесу. Более того, точно знал, что рецензия написана задолго до того, как представление прошло стадию предпоказов…

Режиссер потер лоб и щеки, ладонями соскребая с принимающего слоя сотни эфирных сообщений: восторженных признаний и кровожадных обещаний. Выставил фильтр, временно блокирующий поступление почты от малознакомых адресатов. И в этот же момент заметил, что левее и ниже его «партера» платформа с личными телохранителями опасно сблизилась с переполненным диском радикальных цифротиан.

Послышались крики, перебранка, скрежет, звуки борьбы… кто-то начал стрелять. Пиготион вздрогнул и обернулся к секретарям. Хотел отдать экстренный приказ о переброске «королевской ложи» в безопасную зону порта, но окаменел от нового открытия – еще две платформы протестующих, подкравшись под слоями маскирующего навеса, брали «партер» на абордаж.

– Готов ответить за свои грехи?! – неслось с переполненных дисков, где размахивали раскаленными бичами обозленные верующие. – Думал, святотатство сойдет с рук?! Нет кощунству в современном театре!

Вокруг только что билась в экстазе свита прихлебателей Пиготиона. Теперь она обратилась в визжащее стадо, а отдельные представители, рискуя оболочками, начали выпрыгивать за борт. Сам же молодой человек бросился к пультам, программируя аппарат на маневр уклонения. Не вышло – диски цифротиан с разных сторон примагнитились к борту его «партера», и теперь в сторону шлюзов медленно дрейфовал неказистый цветок из трех лепестков.

– Махина-Деус не способен к тщеславию! – взвизгнула одна из женщин-цифротианок, перепрыгивая на платформу режиссера. Взмахнула острым кнутом, зацепив секретаря по щеке: раздался жалобный вой. – Как ты посмел богохульствовать, что Цифроург станет бесконечно анализировать собственные способности?!

– Он и без того знает, что всесилен!

Рядом с припадочной оказался крепкого вида мужчина, в одной руке которого были зажаты листки со священным писанием, а в другой – длинный нож класса «Парадокс», способный крушить оболочки. Вздрогнув, Пиготион обернулся в сторону порта, откуда к месту проведения спектакля уже скользили полицейские перья, в том числе десантные и для разгона митингов.

Под напором штурмующих молодой человек отступил и вжался спиной в край ложи. Он поспешил заблокировать коммуникационные слои, но женщина взмахнула кнутом, пробивая в его эфирной оболочке агрессивную узконаправленную инфоточину. Сквозь нее в лицо Пиготиона ринулся поток гневных рецензий.

– Читай, сукин сын! – взревел мужчина, взмахивая ножом.

Едва не вывалившись за край, режиссер получил удар рукояткой по голове и был принужден прочитать заметку ошалелых церковников – первую, попавшуюся на глаза.

«Аргументы таких лжережиссеров слабы и не выдерживают никакой критики! Есть вещи недопустимые, опасные! – писал представитель Храма Цифроурга на официальном городском портале. – Представим, что на сцене будет поставлен фрагмент Библии – самой кровожадной, наполненной жертвоприношениями, инцестами, убийствами и прочими ужасами книги на свете. Пусть даже с пояснениями о необходимости громить суеверия и рассеивать туман невежества. Допустимо ли это, если учесть, что в Нью-Галактиополисе эта книга строго запрещена? Будет ли соображение, что это всего лишь «текст внутри текста», достаточным для оправдания авторов постановки? Не будет!»

Пиготион хотел вынырнуть из потяжелевшего принимающего слоя и избавиться от душащих его сообщений, бившихся перед глазами, словно рой зондов-искусителей вокруг голографического гиганта. Но не смог – щелчок хлыста повалил его на колено, заставив дочитать.

«Герой не существует без автора. И ответственность за то, что творит герой, лежит на авторе. Значит, именно Пиготион отвечает за пьесу и за то, как о ее содержании рассказывается зрителю. Высказывание второго порядка – это все равно его высказывание. Таким образом, постановка «Квантовой лакуны» и наша реакция на нее весьма симптоматичны. Мы обязаны осознать, где находимся (на миллиметр от края пропасти), и сделать выводы. Что-то надо делать со всем этим «театром». Все то, что пытается нас развлекать, заслуживает финальной оценки общества. Все общественное мнение требует перезагрузки! Сделаем это – духовно выживем. Не сделаем – превратимся в жалких пиготиончиков».

– Ты уяснил? – прошипел ему на ухо мужчина с ножом, вздергивая за воротник дорогого пальто. – Уяснил, сучий ты сын, проклятый безбожник, что нанес личное оскорбление Цифроургу, бесконечному в своей мощи и милости?!

Новый удар хлыста пришелся в лицо Пиготиона, и он с непрошеным отчуждением осознал, что если полицейские не поспешат, цифротиане линчуют его прямо здесь – на пороге собственной океанской сцены, где все еще шло представление.

– Покарать нечестивца! – взвизгнул кто-то над ухом режиссера, добавив тому пинка в бедро. – Судить его!

– Стойте! – наконец прохрипел молодой человек, с усилием оставаясь на ногах и срывая с головы переполненный кокон. Воздух вокруг него сразу наполнился желчным эфиром гневных писем и проклятий. – Кто дал вам право судить меня?! Только Цифроург может управлять течением напряжений, взвешивать и выносить приговоры! Но если я богохульник, где сейчас небесный гнев того, кто обращает мысль в твердую цифру?!

Толпа тут же взревела на десятки голосов:

– Ах ты, паскудник!

– Да как он смеет?!

– Пусть кается!

Женщина с кнутом немедля оказалась рядом, удавкой набрасывая оружие на горло Пиготиона. Она хищно усмехалась, а в глазах ее плясал такой фанатизм, что укол страха наконец-таки пробил оболочку невозмутимости режиссера. Под второй локоть «святотатца» ухватил крепкий мужчина с обнаженным «Парадоксом».

– Вы никто Цифроургу! – проклиная себя за злые и столь опасные для жизни слова, выплюнул драматург в лицо женщине. – Вы лишь прикрываетесь его именем, чтобы удерживать власть…

– Мы – общество, гаденыш! – прошипела та, неистово мотая головой. – Мы – уменьшенная модель государственности, нации и всего города. Мы мораль и совесть общества! А еще мы и есть его гнев!

Пиготион в отчаянии застонал, безуспешно рванулся из захвата. И обнаружил, что платформы с телохранителями окончательно оттерты, а полицейские транспорты пробарражировали значительно ниже…

– Мы тебя перенастроим! – с почти интимным жаром пообещал ему плечистый мужчина, сверкая выпученными глазами. – И тогда ты сам поймешь, как был грешен пред лицом общества…

Режиссер вскрикнул. Хотел предупредить про варварство, недопустимое в их просвещенный век. Про нелепость примитивного насилия и необходимость взвешенной дискуссии. Про опасную средневековую ярость, которую нужно сдерживать, чтобы общество не откатилось к пещерным временам…

Но не успел, потому что в левый бок его оболочки на полную длину вонзился «Парадокс», и Пиготион испытал дичайшую боль, о существовании которой даже не подозревал…

В сознании вспыхнули яркие звезды.

А затем его сущность утянули, будто срочное письмо в инфоточину, и молодой человек…

Август выдался жарким, лето вовсе не собиралось подходить к концу, ярким солнцем и безветренным штилем заявляя о своих правах на межсезонье. Люди, стараясь не проводить лишнее время на улицах раскаленного города, спасались где могли, кто дома или в офисе, а кто в салонах автомобилей – лишь бы не добралось вездесущее солнце. Поэтому бары были набиты битком, окна домов плотно зашторены, а водители старались проскочить опаленные солнцем улицы побыстрее, шныряли тут и там, неизбежно образуя пробки, отчего пекло, казалось, только усиливалось.

Лишь немногие осмеливались бросить вызов природе, однако и эти отважные люди торопились скрыться в тени самых высоких зданий центральной части города. Одним из таких смельчаков был пятидесятилетний Освальд. Он находился на улице с утра, защищаясь от солнца лишь соломенной шляпой.

Впрочем, у Освальда были на то свои причины. Он торчал на жаре, потому что здесь была назначена встреча. Так уж вышло, что только сегодня он мог пообщаться с дочерью, которую назвали Энн, в честь бабушки по отцовской линии. Встреча была назначена еще очень давно, когда такой адской жары не предвиделось, а Энн желала провести время с отцом на свежем воздухе, гуляя по паркам, которых в этой части города было предостаточно. По мере же наступления заветного дня и усиления дневного зноя Освальд так и не решился перенести место встречи, судя по всему, опасаясь поспешными решениями ее сорвать. После развода отношения Освальда с дочерью складывались не лучшим образом. Хотя ничего он так не желал в своей жизни, как восстановить их. Погода была той мелочью, ради которой не стоило откладывать давно желанное свидание.

Энн в последнее время часто была занята. Ее работа заполняла все ее дни, так что Освальд подстраивался как мог. Встреча была назначена, и никакое проклятое солнце не могло расстроить его планов. Поэтому Освальд оставался на улице, мужественно превозмогая желание, где-нибудь спрятаться.

Зазвонил телефон. Освальд взглянул на экран – это была Энн.

– Привет, пап!

– Энн! Ты уже приехала?

– Я пыталась тебе дозвониться, но ты был недоступен. Мне кажется, что лучше где-нибудь посидеть, чем бродить в такую жару по городу. Хотела сказать тебе еще утром, но не дозвонилась…

– Отличная идея, Энн! Давай где-нибудь посидим.

– Сейчас я в подземке. Можешь встретить меня у станции? Пересечемся и сразу пойдем в кофейню, которую я присмотрела неподалеку.

– Ладно, нет проблем. Буду ждать тебя у станции. Будь осторожна в подземке!

– Буду, – рассмеялась Энн. – Ладно, до встречи!

– До встречи!

До ближайшей станции было всего ничего. Освальд решительно зашагал к ней, предвкушая, как спустится вниз, спрячется от палящего солнца. Этот короткий, на первый взгляд, путь дался ему с большим трудом. Из последних сил он добрался до входа в подземку и кое-как спустился вниз, непрерывно обмахиваясь шляпой.

Станция оказалась полупустой. Редкие пассажиры бродили по платформе, спускались и поднимались по эскалаторам. Все пространство подземки было заполнено эхом их голосов, стуком колес по рельсам, а также голосом женщины-диспетчера, объявлявшей что-то время от времени. Впрочем, Освальду до ее слов не было никакого дела, как и до тех, кто проходил мимо. Он ждал дочь, поминутно глядя на часы. Заглядывал в окна вагонов подходящих поездов, которые затем медленно шли дальше по темным тоннелям подземной паутины.

Все мысли его были посвящены Энн: о чем он будет с ней разговаривать, что она ему скажет, как он станет себя с ней вести. Представлял, как они вместе сидят в кофейне, а затем под вечер идут куда-нибудь еще. В конце концов они расстанутся на позитивной ноте, как и положено отцу и его ребенку, обязавшись созвониться на днях и не терять друг друга из виду. Эти мысли некоторое время занимали его, вытесняя растущую в душе тревогу.

В очередной раз взглянув на часы, Освальд достал из кармана телефон, набрал номер Энн. Прозвучали длинные гудки. Будто по чистой случайности, где-то на станции заиграл рингтон, однако, не придав этому значения, Освальд продолжал ждать ответа. На вызов Энн не ответила, ее телефон не был отключен, она просто не брала трубку. Предположив, что она могла не услышать звонок сквозь гул идущего поезда, Освальд решил немного выждать.

Через некоторое время он опять набрал номер дочери. Стоило ему нажать «вызов», как знакомый рингтон вновь зазвучал по станции. Освальда будто ледяной водой окатило. Нехорошее предчувствие сжало его сердце. Мелодия доносилась почти от края платформы, на противоположном конце станции. Освальд рванулся, одолев это расстояние бегом. Там располагались уборные, и зайдя в одну из них, он обнаружил возле раковины дамскую сумочку, именно в ней и звонил телефон. Освальд сразу же узнал эту сумку, ведь он уже видел ее в руках Энн. Выключив телефон, он осмотрел уборную, надеясь обнаружить дочь, но тщетно. Тогда Освальд заглянул в соседнюю, но и там Энн не оказалось. Прихватив с собой сумочку дочери, Освальд хотел было обратиться к дежурному по станции, но стоило ему выйти на платформу, как из тоннеля донесся звук, привлекший его внимание.

Вглядевшись в темноту тоннеля, Освальд увидел человека. Разглядеть лица ему не удалось, но, судя по комплекции, это был мужчина. Одет он был в грязные обноски. Натянутый на голову капюшон скрывал лицо, но не глаза, светившиеся в темноте, словно у кошки, на которую навели луч фонаря. Круглые, как монеты, они уставились на застывшего Освальда, нервно сжимающего в руках сумочку дочери. С усилием оторвав взгляд от глаз незнакомца, Освальд посмотрел на его руки, блестевшие, как антрацит, под слабым светом, проникавшим в тоннель с платформы. Похоже, они были облиты жидкостью, густой и темной, будто мазут. Левая рука незнакомца висела расслабленно, а правая что-то с силой сжимала.

– Ты… – выдохнул Освальд. – Что там у тебя?!

Сделав несколько шагов вперед, для того чтобы получше разглядеть незнакомца, Освальд пристально всмотрелся. Оборванец тоже двинулся ему навстречу. И так они сокращали разделявшее их расстояние, покуда незнакомец не остановился на границе света и тьмы. И тогда он вытянул вперед правую руку, позволив Освальду разглядеть предмет, который сжимал в кулаке. Это оказался клок длинных светлых волос, запачканных кровью и той мерзостью, что покрывала оборванца с головы до ног. Не проронив ни слова, Освальд бросился в тоннель, желая схватить ублюдка.

Кем бы ни был этот человек, он бросился наутек, ведя своего преследователя в темную глубь тоннеля. Сначала они бежали вдоль рельс, но затем незнакомец свернул в неприметную дверь. Освальд кинулся за ним, следуя буквально по пятам, по узким грязным лестницам вниз, а затем еще ниже, по темным сырым коридорам, все дальше углубляясь в лабиринт подземной магистрали.

Преследуемый все время маячил перед ним. И несмотря на то, что Освальд был не в лучшей форме, он каким-то образом умудрялся не отставать. Преследователю не приходило в голову, что оборванец намеренно соблюдает такую дистанцию. Освальда охватила ярость. Ему казалось, что в руке у оборванца волосы его дочери и этот мерзавец причастен к ее исчезновению. Поэтому Освальд следовал за ним по пятам, ничего не замечая вокруг. Иногда оборванец останавливался, обращая светящиеся глаза на охваченного праведным гневом преследователя, а затем снова срывался на бег.

Вскоре Освальд начал выдыхаться, перешел на быстрый шаг, затем на медленный, а потом и вовсе упал, обо что-то споткнувшись и угодив в смердящую лужу, какие в этих бесконечных коридорах и тоннелях были повсюду. Освальд сильно ушиб локоть, однако, наплевав на боль, тут же поднялся на ноги. Он увидел, что преследуемый стоит в дальнем конце коридора и пристально на него смотрит. Стоит не шелохнувшись, не издавая ни звука, словно ожидая, пока Освальд восстановит дыхание.

– Какого черта ты уставился… хренов ублюдок? – прерывисто спросил Освальд. – Что ты сделал с моей дочерью?.. Поймаю, переломаю тебе все кости, вырву ноги и руки, оставлю только язык, и ты скажешь мне, где она!

Но незнакомец ничего не ответил.

Собравшись с силами, Освальд двинулся на него.

– Так и будешь бегать? Подойди…

Попятившись, оборванец скрылся за углом. Освальд кинулся за ним и радостно воскликнул, обнаружив тупик. Между ним и стоящим в конце коридора незнакомцем оставалось всего несколько метров. Освальд сжал кулаки и уверенно двинулся вперед, не отрывая взгляда от светящихся глаз. Незнакомец попятился, спиной прислонившись к стене, но не остановился, а продолжал пятиться. А дальше и произошло нечто необъяснимое, повергшее Освальда в шок. Оборванец буквально начал сливаться со стеной, его тело, будто топленое масло, растекалось по кирпичной кладке, будто впитываясь в нее.

Выругавшись, Освальд кинулся вперед, пытаясь ухватиться за то, что осталось от оборванца, но лишь зачерпнул вязкую темную жидкость, которая тотчас обожгла его кожу, заставив встряхнуть рукой.

– А-а! Проклятье! – закричал он и отскочил.

Через несколько мгновений то, что некогда было человеческой фигурой, уже стало неотъемлемой частью стены. Последними в нее впитались глаза. Светящиеся и круглые, как монеты, они медленно потухли. Сквозь кирпичи некоторое время еще сочилась похожая на кровь жидкость, но вскоре и она исчезла. Оборванец пропал, будто его никогда и не было. Присмотревшись, Освальд увидел лишь тот самый клок волос, который теперь торчал из стены. Он попытался вытащить его, но волосы будто вросли в камень. Дернув, он вырвал лишь несколько волосков.

Растерянность, одиночество, ощущение погребения заживо под тысячами тонн кирпича охватили Освальда. Он чувствовал себя мотыльком, залетевшим в подвал, тщетно бьющимся о темные стены, пытаясь вылететь наружу. И теперь все, что ему оставалось, – это ждать мгновения, когда, сделав последний взмах крыльями, он замрет навсегда. Мотылек, последовавший за светящимися глазами, прямиком к собственной погибели.

Освальд достал телефон, но быстро убедился, что толку от него ноль. Сети здесь не было, а освещение хоть и слабое, но было. Поддерживаемое каким-то загадочным способом, оно тусклым красноватым оттенком окрасило стены. Удостоверившись, что сигнал поймать не удастся, Освальд решил поберечь заряд. Спрятав телефон в карман, он покинул тупик.

Бредя по пропитанным влагой коридорам, прислушиваясь лишь к шарканью собственных шагов, Освальд пытался восстановить в памяти пройденный маршрут. Нужно было во что бы то ни стало выйти наверх. Он всегда гордился зрительной памятью, и она не подвела его, выведя к одной из лестниц. Только сейчас он заметил, в каком она ужасном состоянии. Перила сорваны, большая часть ступеней тонула во тьме. Поднявшись по ним, Освальд убедился, что дальнейший путь отрезан. Попытался вспомнить, как в пылу погони он умудрился преодолеть этот участок? Единственным объяснением было то, что лестница обвалилась сразу после того, как он здесь прошел.

Отступив, Освальд поймал себя на мысли, что теперь он не уверен ни в чем. Спускаться ниже он не рискнул, решив исследовать этот уровень, раз уж он сумел на него выйти. Поиски не принесли успеха. Паутина коридоров, один копия другого, каждый раз заводили его в тупик. И после нескольких часов блужданий, вернувшись обратно к лестнице, уставший и павший духом, он принялся спускаться. Чтобы отвлечься, Освальд решил думать об Энн. Она была той спасительной нитью, за которую он мог ухватиться. Он гадал, где она, и желал узнать, что с ней произошло. Это укрепляло волю и придавало сил продолжать путь по мрачным закоулкам подземелья. Вначале все уровни выглядели одинаково, настолько, что Освальд усомнился, стоит ли ему досконально исследовать каждый. После нескольких неудачных попыток он решил, что будет продолжать путь до самого дна, но чем ниже спускался Освальд, тем тусклее становилось и без того неяркое освещение, воздух загустевал, а уши закладывало все плотнее.

Наконец, очутившись в полном мраке, Освальд решил воспользоваться телефонным фонариком. Нужно было поторапливаться, пока аккумулятор еще жив. Самые нижние тоннели напоминали канализацию. Гнетущая тишина коридоров сменилась свистом выпускаемого пара и шумом бегущей воды. Но были и другие звуки. Казалось, что стонет страдающее животное, а может быть – человек. Освальду стало не по себе. Замерев, он начал вслушиваться. Этот то ли стон, то ли вой доносился из глубины тоннелей, и чем дальше заходил Освальд, тем отчетливее и громче его слышал. В его душу вселился страх. Будучи человеком не робкого десятка, он тем не менее не мог совладать с этим чувством. Страх сковывал по рукам и ногам, давил словно пресс и заставлял сердце колотиться все чаще и чаще.

Освальду стоило огромных усилий, чтобы побороть страх, как и прежде, ему помогли мысли об Энн. Взяв телефон в левую руку, а правую сжав в кулак, Освальд сделал первый шаг, затем второй, третий, все ближе подбираясь к поджидающему его ужасу. Тоннель непрерывно разветвлялся, виляя и петляя, время от времени становясь непроходимым. Тогда Освальду приходилось искать другой путь, обходить заваленные или затопленные места, двигаясь в обход, соблюдая при этом осторожность. Жуткие стоны не смолкали ни на минуту и, казалось, исходили из самих стен. Порой Освальд хаотично водил фонариком в надежде разглядеть источник тошнотворных звуков, застигнув его врасплох. Самым страшным было неведение. Неизвестность угнетала, держа в постоянном напряжении. Казалось, что стоит расслабиться хоть на секунду, и произойдет нечто ужасное. Освальд осознавал, что, может быть, в этом каменном мешке, скрытом от мира наверху, его ждет погибель, но думал он не о себе, а о дочери, которой, случись с ним что, никто не поможет.

«Энн, где же ты… – думал Освальд с тоскою. – Почему я не смог предотвратить беду?.. Это моя вина! Я слишком долго плелся до этой проклятой подземки! Не успел поймать ублюдка, который стоял в нескольких метрах от меня… Это все моя вина…»

Разозлившись на себя самого, он кинулся вперед, сорвавшись на бег, не обращая внимания на стоны и темноту, царившие в этом ненавистном месте. Неожиданно гнев обострил восприятие. Освальд понял, что вынимающие душу звуки остались у него за спиной. Правда, они не заглохли, а наоборот – стали лишь усиливаться. И теперь это был голос не одного существа, а многих, и все они гнались за ним, Освальдом. Притупившийся было страх подстегнул его, и он со всех ног кинулся вперед.

Ставший заложником собственного страха, Освальд лихорадочно метался в поисках выхода. Он не думал, как ему быть, что делать, хотя силы его были на исходе, тоннели не заканчивались, а стоны и хрипы, доносившиеся за его спиной, приближались. Наконец ему стало казаться, что и сам лабиринт тоннелей начал трансформироваться, становясь все более пугающим и темным, пропорционально охватывающей его панике и нарастающему безумию. Мысли Освальда путались, смешиваясь в кашу, из которой трудно было вычленить что-нибудь главное. В итоге, совсем растерявшись, он решил, что хватит ему бегать. Плюнув на все, он развернулся к преследователям лицом, приготовившись к драке.

– А, черт с вами! Я слишком стар, чтобы бегать наперегонки! – закричал Освальд и перешел на поток самой отборной брани, что удалось припомнить.

Единственным его желанием стало – не потерять в суматохе телефон.

«А Микеланджело не испугался бы», – шепнул внутренний голос.

Под ногами уходило во тьму черное горло канализационного колодца. В его глубине виднелась железная лесенка. За долгий лестницын век ее красили и в сигнальный красный, и в хорошо заметный в темноте белый. Сейчас ступеньки облупились, выцвели, и лесенка казалась наспех собранной из полуобглоданных костей.

Кирилл моргнул – и ступеньки вправду превратились в каскад шатких костных перекрестий, уходящий во тьму, но уже не колодца, а старой серебряной шахты под храмом Костница в чешском Седлеце. Он сам никогда не был там – но память, не его собственная, чья-то чужая, доверенная ему на хранение, берегла воспоминания об украшенных черепами сводах. Кирилл почувствовал, как расстояние сжалось, соединив подобное с подобным, тьму с тьмой, прах с прахом, ступени со ступенями. Ему показалось, что из тьмы на него глядят пустыми черными глазницами желтоватые черепа, зовут побродить по страшной, украшенной костями церкви, шепчут: «Мы победили смерть. Мы эпоха. Мы память. Мы время…»

Сзади раздались шаги. Зачарованный игрой древней магии, Кирилл совсем забыл о преследователях. Он огляделся, ища хоть какое-нибудь оружие посерьезнее обломка гимнастической палки.

Палку он прихватил в спортзале, чтобы выбраться в окно, потом сломал, пытаясь заблокировать ворота. Но ни высокие окна, ни ворота не остановили чужаков.

Медлить было нельзя. Микеланджело бы не медлил. Теперь Кирилл знал это так ясно, словно прочитал мысли великого скульптора, которого раньше считал черепашкой-мутантом. А может, сам Микеланджело влез в голову Кирилла и толкал его сейчас в черную темноту шахты.

«Это все кристалл. Нельзя терять связь с реальностью. – Кирилл сел на асфальт и спустил ноги в люк. Устроил палку так, чтобы та удержала, если он промахнется мимо ступенек. – Глупо бояться. Вся история мира состоит из тьмы и костей. Лучшие здания строились на костях».

Он вынул из-за пазухи цепочку, на которой покачивался грубовато сделанный бронзовый кулон со слабо мерцающим золотистым кристаллом.

Шаги замерли совсем рядом, за углом. Преследователи потеряли свою жертву, но кристалл притягивал их, звал.

Кирилл сунул кулон в рот, крепко сдавив зубами цепочку, и соскользнул в люк, уцепившись руками за палку. Правая нога нашла опору. Пространство сворачивалось вокруг него, сжималось, послушное воле кристалла. От этого ощущения волоски на коже вставали дыбом.

Балансируя на верхней ступеньке лестницы, Кирилл попытался сдвинуть на место тяжелую крышку, которая уже не была сплошной – в ней появились отверстия, через которые лился свет фонаря.

«Вес крышки люка от пятидесяти до ста килограммов», – подсказал внутренний голос.

«Я не смогу, – подумал Кирилл. – Даже легкий люк тяжелее меня на пятнадцать кило. Правильно бабушка Нона говорила, есть надо больше».

«А Микеланджело бы смог», – язвительно сказал внутренний голос.

Старик с именем ниндзя-черепашки, засевший в голове Кирилла, заставил его поднять голову и посмотреть на люк. В отличие от него говорить с Кириллом чугунная крышка не умела, а может, не хотела, считая: либо сам поймет, что от него требуется, либо и спасать такого бестолкового не стоит.

Кирилл понял.

Он положил палку поперек отверстия люка, с трудом заставил край крышки наползти на дерево, а потом прокатил чугунный круг на палке, как на колесиках. Потом, стараясь не придавить себе пальцы, высвободил сперва один, потом второй конец палки. Крышка легла на место.

Кирилл остался в полной темноте…

Мне очень стыдно признаться, но в эту жуткую историю Кирилла впутал я.

Зовут меня Егором Сергеевичем. Я детский писатель. Обычно я стараюсь не говорить никому об этом, потому что назвать себя писателем – все равно что сообщить, что ты фотограф или кинорежиссер.

Сами знаете, как это бывает. Стоит человеку услышать, что рядом с ним фотограф, как он тотчас выпрямляет спину и принимает позу, в которой хорошо, по его мнению, выглядит. Словно у фотографа в каждом кармане спрятана камера, и стоит собеседнику зазеваться, как фотограф тотчас выхватит ее и снимет зазевавшегося в самый смешной момент.

Узнав, что собеседник – кинорежиссер, окружающие тотчас начинают неестественно улыбаться, размахивать руками и говорить грудным театральным голосом, словно ждут, что кинорежиссер тотчас впечатлится и позовет их сниматься в новой кинокартине.

Если же человеку встречается писатель, то человек тотчас начинает старательно выбирать слова и стараться как можно меньше двигаться. Потому что всегда есть угроза, что писатель все это запомнит, а потом использует в следующей книжке, где выведет человека дураком или злодеем, книжку все-привсе купят и станут про человека плохо думать.

Стоит ли говорить, что на самом деле все это не так. И память у писателей не такая хорошая, как им бы хотелось. И даже самую замечательную книжку про дураков и злодеев купят далеко не все, поэтому в обычной жизни писатели работают, как правило, на какой-нибудь не очень писательской работе, например, врачами или астрономами. Детские писатели больше других любят две вещи – подумать в тишине или поговорить с кем-нибудь о книжках, поэтому чаще всего работают там, где это разрешается делать без ограничения. Например, в библиотеке.

Я детский писатель и работаю в библиотеке, но не детской – там совершенно невозможно сосредоточиться и подумать, – а во взрослой. Я работаю в библиотеке одного технического университета, где мне очень нравится. Раньше, когда я был моложе и больше любил обсуждать книги, чем думать в тишине, я работал во многих других местах. Был токарем, школьным учителем, таксистом, даже дворником. Но когда я понял, что перестал быть молодым, решил, что теперь непременно стану библиотекарем.

Я помнил, как в детстве бабушка в каникулы приводила меня к себе на работу, на кафедру иностранных языков, где всегда было шумно и все разговаривали, но почему-то не на иностранных языках, а только по-русски, зато очень быстро. Я уже тогда был немножко писателем, потому что любил думать в тишине, поэтому бабушка отводила меня в читальный зал и сажала с книгой за крайний стол у окна, под раскидистую пальму. Там я читал и думал. Иногда ко мне подсаживались студенты и спрашивали, что я читаю и что думаю о прочитанном. Мне нравилось, что им интересно то, что я думаю, и я думал все тщательнее и старательнее и рассказывал все интереснее. Они хохотали и называли меня смышленым парнем, что мне очень льстило. На шум выходила суровая женщина в бордовом шерстяном платье и, поджав тонкие губы, грозно смотрела на нас через толстые очки в стеклянной оправе, и все как по волшебству замолкали и опускали глаза, делая вид, что читают.

Когда я понял, что перестал быть молодым и хочу стать библиотекарем, я первым делом вспомнил о той библиотеке, куда меня водила бабушка, посмотрел на сайте университета, нет ли у них свободных мест, и обнаружил, что место есть.

Когда я пришел на собеседование, ко мне вышла та самая женщина в бордовом платье и толстых очках, только за то время, пока я переставал быть молодым, она превратилась из женщины в бабушку. Когда она вышла ко мне в читальный зал, студенты, который вполголоса болтали и пересмеивались, тотчас замолчали и уставились в книги. И я подумал, что библиотекари, как волшебные палочки, с возрастом только увеличивают силу своей магии.

Я узнал, что женщину в бордовом платье зовут Нина Викторовна, и поначалу решил, что она – директор библиотеки. Но, оказалось, ошибся. Директор – красивая дама со светлыми волосами и улыбающимися глазами – сказала мне, что место – мое, и Нина Викторовна увела меня, сверля тяжелым взглядом через толстые очки.

Конечно, я никому не признавался, что я писатель. Даже когда видел в библиотеке свои детские книжки, каким-то чудом попавшие в фонд недетской библиотеки, не признавался. Это стало известно позднее, когда к нам в читальный зал пришел молодой человек в коричневой куртке, который представился Ильей.

– Понимаете, – он замялся, – я участвую в проекте «Портрет в невидимой раме». Там соревнуются портреты необычных людей. То есть авторы… В общем, я хотел бы сделать ваш снимок…

– Вы фотограф? – спросил я, выпрямляя спину и склонив голову таким образом, чтобы лучше выйти на фотографии.

– Да, – смущенно сказал он, тщательно подбирая слова. – Вот вы писатель. У нас в городе мало необычных людей. Или они слишком необычные, и я боюсь, что не получится сделать такой портрет, чтобы вся эта необычность туда поместилась. А вы детский писатель, у вас книги, вы работаете в библиотеке, и я подумал, что смогу сделать ваш портрет, чтобы книги… И дети…

Он совсем смутился, и я подумал, что он, может быть, хороший фотограф, потому что совсем не писатель, раз так плохо умеет говорить. И решил, что должен ему помочь.

Мы выбрали солнечный день, когда длинные золотые лучи проникали в окна читального зала и медленно ползли по частоколу книжных корешков, а тени острых пальмовых листьев ложились на столы, словно следы когтей огромного зверя.

– Очень хороший свет, – сказал фотограф Илья, когда все работники зала ушли на обед и мы остались вдвоем. – Вот эти книги на стеллаже хорошо стоят, корешки такие раритетные. Выньте вон ту книгу и сделайте вид, будто читаете.

Я открыл книгу. В ней были формулы и чертежи, как и в большинстве книг в нашей библиотеке, я ведь работаю в техническом университете.

По привычке я тотчас начал читать. Книга оказалась об архитектуре. Написано было сложно, но хорошо, и мне стало очень интересно, но фотограф Илья позвал меня и спросил, нельзя ли позвать какого-нибудь ребенка, чтобы я как будто читал бы с ним эту старинную книгу, и так символически стало бы видно на портрете, что я передаю мудрость юному поколению.

Сами понимаете, как трудно с детьми в университете. Дети тут, как правило, уже очень крупные, ни в какую не желающие признать, что все еще остаются детьми, и не особенно охотно воспринимающие, когда им передают мудрость.

И в этот момент в читальный зал вошел Кирилл.

Непривычное ощущение исчезло, мир перестал скручиваться и мерцать. Кирилл сидел во тьме и прислушивался, не зная, что делать дальше. Спускаться в канализацию без фонарика было страшно. За кристаллом охотятся. Искать будут очень-очень старательно.

Он ждал, что над крышкой раздадутся шаги и голоса. Они и правда раздались. Но совсем не те, которые он ожидал. Несколько круглых дырочек, через которые лился свет, кто-то загородил велосипедной шиной. Два голоса, почему-то женских, яростно спорили на непонятном языке. Кристалл во рту у Кирилла потеплел – и мальчик осознал, что понимает, о чем речь. Девушки спорили, куда пойдут на экскурсию, и наконец решили, что непременно стоит начать с собора Святого Вита.

«Прага», – испугался Кирилл. Можно будет дома соврать, что заскучал и пошел домой один, но, если он не успеет вернуться к ужину, мама будет очень беспокоиться и ругаться.

Дождавшись, пока туристки сядут на свои велосипеды, Кирилл выбрался из люка, сдвинув узорную крышку с каким-то литым святым, спрятал кристалл под одежду и пошел за девушками.

В храме он смешался с большой группой туристов, пристроившись к худой немке с такими же, как у него, светлыми волосами, и какое-то время бродил, разглядывая статуи. Но видел перекрытия и двойные диагональные балки свода. Словно Иона в чреве кита, он ощущал вокруг себя живое дыхание просторного центрального нефа. Чувствовал, казалось, самим позвоночником, как математическая точность Маттиаса сочетается со скульптурной лепкой Партлержа. И словно далекий, но сильный магнит, его звало в вышине большое окно-роза – поздний цветок на долго тянувшемся к солнцу древе храма.

Кирилл нырнул в одну из боковых полутемных капелл, оглядывая толпу туристов. Его, казалось, никто не замечал. Быть может, чужаки сбились со следа?

Мальчик тихо прошел между скамьями. Остановился в самом центре многоцветного узора, что рисовало на полу солнце, проникая сквозь круглый витраж, созданный Франтишеком Киселой.

Какой-то мужчина в толпе, минуту назад увлеченно снимавший убранство храма, отложил камеру и сделал шаг к Кириллу, но мальчик уже вынул из-за пазухи кристалл.

Отражение задрожало и переменилось, пестрые блики у его ног задвигались, роясь и меняя форму. Подобное тянулось к подобному через века и километры, соединяя пару готических розетт, роняющих цветные лепестки отсветов на мозаичный пол.

Туристов стало меньше. Кирилл различил в полутьме высокие колонны, капители аркад, украшенные резными листьями. И всюду на стеблях переплетов высоких окон цвели готические розы. Кто-то удивленно спросил по-французски, чей это ребенок. Реймс…

Я немного расскажу вам о Кирилле.

Его мама работает секретарем в деканате, где, как и на кафедре моей бабушки, все время шумно и совсем нет возможности читать и думать. Поэтому Кирилл, которого на каникулах не с кем оставить дома, иногда приходит ко мне в библиотеку.

Кириллу десять лет. Он учится в третьем классе, живет с мамой, папой и работающей бабушкой, любит читать. Больше всего на свете он хотел бы настоящий миелофон и фотокамеру в глазу, чтобы она срабатывала от движения век. Он худой, невысокого роста, но жилистый, со светлыми прямыми волосами и серыми глазами. Карманы его школьных брюк всегда немного оттопырены, потому что он вечно собирает на улицах что-нибудь интересное и таскает с собой бутерброд, чтобы кормить бродячих собак.

– Сегодня я видел, как кошка ловила бабочку. Она встала на задние лапы, вытянула передние и замахала ими в воздухе, а бабочка в это время села ей прямо на нос. Вот если бы у меня был фотоаппарат прямо в глазу… – Когда в библиотеке мало студентов и я свободен, Кирилл садится на любимого конька, и мне остается только слушать. – …я бы успел сфотографировать. А так оно было и исчезло, и если я расскажу, то никто не поверит.

– А с фотографией поверят? – спрашиваю я.

– Фотографиям всегда верят больше, чем людям. Потому что там химия, а она не умеет врать. Папа так говорит. Но когда дядя Вася идет в магазин за пивом, а своей жене говорит, что он за хлебом, мама говорит, что это у него химическая зависимость от вина, поэтому он и врет. Значит, фотографическая химия не врет, а дяди-васина – очень даже. Получается, химия врет только в человеке, а на бумаге – перестает. Так?

– Может быть, – пасую я. – Я не химик.

– Вы библиотекарь, – припечатывает Кирилл. – Вы все знаете про бумажные книги. Они врут?

Я думаю, что ответить, потому что совершенно точно знаю, что Кирилл все запомнит и будет обдумывать, пока не придет к какому-нибудь выводу, и одна судьба знает, какому, и смогу ли я потом оправдаться перед вечностью за то, что он выдумает в своей вихрастой светлой голове.

– Книги… Книги никогда не врут. А вот люди, которые их пишут, могут и ошибаться. Человеку свойственно ошибаться.

– С чего вы решили, что свойственно? Если бы это было нормально, то с чего бы тогда все так тряслись из-за ошибок?

– Это не я сказал, это Сенека, античный философ.

Кирилл грызет карандаш, задумавшись о философе, а потом – так с ним всегда бывает – выдает то, что надумал.

– Думаю, он правильно сказал. Свойственно – это же не обязательно хорошо. Вот пи́сать нам же тоже свойственно, но это не значит, что можно выйти перед людьми и описаться. Стыдно же будет. Вот и ошибаться стыдно перед всеми, но надо же, нельзя же жить и не писать, и не ошибаться. Вот люди и прячутся в лаборатории, чтобы там ошибаться, а потом, когда уже наошибались и придумали что-то новое, тогда выходят ко всем и рассказывают, что у них получилось, но уже без ошибки, и тогда это не стыдно, а слава и почет.

– А ты что же, хотел бы славы и почета? – спрашиваю я с улыбкой. Кирилл очень не любит, когда с ним говорят снисходительно, он сердится.

– И что вы улыбаетесь? Славы и почета все хотят, потому что, если славы и почета нет, как понять, что ты все сделал правильно и хорошо? – Он задирает подбородок и смотрит на меня с вызовом.

И мне опять приходится выбирать слова, чтобы сказать все правильно.

– Если ты сделал все как надо, то от того, что ты сделал, в мире становится лучше жить, – отвечаю я.

– А вот, например, человек убил страшного маньяка, в мире стало лучше жить, маньяк больше никого не убьет, а человека все равно в тюрьму посадят. Или повар испек много хлеба и всех накормил, и все едят и думают – вкусный хлеб, а про повара совсем не думают, что он молодец. А писатель написал книгу, и от нее никому ни горячо ни холодно, люди так и живут плохо, только с книгой, а его все хвалят и говорят, что он великий. Почему так?

Так часто бывает с Кириллом. Он вываливает на меня свои вопросы, как из ведра. И ждет, внимательно глядя серыми глазами, что я отвечу. А что мне сказать? Что людей убивать нельзя, даже самых плохих. Что повар печет хлеб, потому что это его работа, а если кто-то хорошо делает свою работу, этого никогда не замечают, а замечают только, когда он вдруг ошибется и сделает плохо, недосолит, например, или передержит в печке. Что хлеб проходит через тело и превращается на выходе в то, во что превращается, а книга – хорошая или ядовитая – остается в человеке навсегда, сидит в нем и меняет его, пока вконец не изменит.

И я все это говорю Кириллу. Он задумывается, кусая карандаш, а потом произносит свое «Почему так?» или «Это же неправильно!». И мне снова нужно думать, что ему ответить, потому что ему нужен этот ответ. А ответить я могу одно – мир так устроен. Криво и несправедливо. Но такое нельзя сказать десятилетнему мальчику, который умеет думать.

Поэтому я говорю: «Я не знаю».

– Как это вы взрослый и не знаете? – сомневается Кирилл, думая, что я, скорее всего, знаю, просто не говорю ему, как все взрослые. – Я хотел бы все-все знать.

– А я нет, – говорю я ему в такие моменты. – Еще Соломон сказал, что умножающий знания умножает печаль.

– На что умножает? – спрашивает он. – Умножать нужно на что-то. Например, на два, на десять.

– Просто умножает, – говорю я в отчаянии, умоляя маму Кирилла прийти за ним, пока он совсем не замучил меня вопросами. – Делает больше.

– Тогда можно и сложением. А умножает – это обязательно на что-то. Он умножает и знания, и печаль на одно и то же число, так? На икс. Но если знание умножается на знание, тогда печаль тоже умножается на знание, и получится знание о печали, а не большая печаль, значит, когда знание умножается на знание, то печаль – не печаль, а значит, икс – это не число, а степень. Значит, он не умножает, а возводит в степень. Так? Наврал ваш Соломон.

Кирилл смотрит широко открытыми глазами. Ждет, как я стану защищать Соломона. Я начинаю что-то лепетать. Выходит грозная Нина Викторовна и смотрит на нас долгим магическим взглядом, после чего Кирилл замолкает и старательно делает вид, что читает книгу. А я иду в фонд, чтобы заняться работой, которая в библиотеке всегда есть. И это такая работа, которая не мешает думать. Например, о том, что ответить Кириллу, когда он придет в следующий раз, неся в голове кучу новых вопросов.

Вот и в тот день, когда мы с фотографом Ильей стали делать мой портрет, Кирилл как раз пришел в библиотеку в надежде, что я смогу уделить ему время, и, обнаружив, что я уделяю время другому человеку, уже развернулся, чтобы убежать обратно в деканат, когда я позвал его и попросил помочь.

Я сел на коричневый дерматиновый стул, Кирилл встал со мной рядом, склонившись над книгой и, само собой, углубился в чтение.

Фотограф Илья крутился вокруг нас, щелкая затвором фотокамеры.

Кирилл захихикал, я, не меняя положения головы, спросил его, что смешного.

– Микеланджело, – ответил он. – Это из черепашек-ниндзя. У него нунчаки. А тут в книжке написано – рисунок Микеланджело.

– Это черепашек назвали в честь великих художников и скульпторов. Леонардо да Винчи, Микеланджело, Рафаэля Санти и еще одного, не такого известного…

– Донателло, – подсказал Кирилл.

– Вот. Все они жили в эпоху Возрождения…

– Чего? – Кирилл потянул на себя книгу. – Возрождения чего?

– Интереса к человеку, к тому, что с ним связано, к его возможностям и способностям. Вот, например, Микеланджело был и поэтом, и художником, и скульптором, и, вот здесь рисунок, архитектором. Люди в ту эпоху не сковывали себя всякими «не смогу», «не получится», «не мое». Они слушали себя и раскрывали в себе множество талантов. Ведь каждый человек – как шкатулка с секретом, в которой в разных ящичках лежат таланты, как монетки. Человек не хочет искать ключ к своим возможностям и живет бедняком, хотя в нем лежат его таланты. Вообще, талант – это мера веса, как грамм или килограмм. Есть притча о рабах, которым хозяин дал по таланту серебра, один раб закопал свой талант, а другие пустили в оборот и вернули хозяину больше, чем им дали…

Кирилл уже полностью завладел книгой и теперь с интересом листал ее.

– Что-то вы начали про художников, а теперь про рабов и торговлю. Получается, тот, кому дан талант, он как бы раб, потому что должен непременно торговать, делать что-то, думать, как вложить. Это уже рынок какой-то, а не искусство у вас выходит. Кто лучше торгует талантом, тот и гений?

Я потрепал Кирилла по макушке.

– Это значит, что над собой работать нужно. Развивать то, что дано…

Я понял, что он меня не слушает. Кирилл перевернул книгу и старательно ощупывал корешок.

– Мальчик, – сказал фотограф Илья. – Дай-ка мне эту книгу. Я ее на конторку поставлю и вас как бы из-за книги снимать буду.

Кирилл не услышал и его.

– Это что там такое? – спросил он, сдавливая пальцами переплет. – Там что-то есть. Типа короткого карандаша.

– Давайте отснимем, а потом поговорите о том, что тебе там, мальчик, почудилось, – начал сердиться фотограф Илья. – Дай мне книжку, я сниму и пойду.

Он потянулся к книге, но Кирилл отдернул руку и прижал книгу к себе.

Лицо у фотографа Ильи сделалось злое. Он опустил фотокамеру, которая повисла у него на груди на ремне, и потянулся обеими руками к Кириллу.

– Что вы себе позволяете? – спросил я грозно, но, видимо, нужно много лет работать в библиотеке, чтобы обладать магией библиотекарей, потому что одним взглядом фотограф Илья заставил меня окаменеть. Я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Страшный фотограф придвигался все ближе. Луч света из окна бил ему в глаза, и он зло щурился, не спуская взгляда с Кирилла и книги в его руках.

Кирилл вжался в стену, и фотограф вцепился в книжный корешок. Раздался треск старой ткани, корешок оторвался, и на пол выкатился небольшой кулон в виде желтоватого кристалла. Кирилл схватил его и сжал в кулаке.

– Отдай кристалл, мальчик, – проговорил фотограф Илья, но голос у него был такой, что у меня волосы встали дыбом.

И тут рядом раздалось покашливание.

Нина Викторовна вперила в фотографа свой тяжелый взгляд и тихо сказала: «Беги, Кирилл».

Илья стал пятиться, словно кто-то давил ему на грудь сильными ладонями, а потом и вовсе упал навзничь, фотокамера хрустнула, ударившись об пол. Кирилл рванул в сторону фонда, сжимая в руке кулон. Порванная книга медленно таяла на полу, превращаясь в круженье пылинок в солнечном луче, и вскоре исчезла совсем, словно и не было.

Нина Викторовна подошла к распластавшемуся на полу фотографу и тихо прошипела:

– Силой Ордена приказываю тебе покинуть священную землю!

Тут руки фотографа вывернулись в суставах под совершенно невозможным углом, и он, словно паук, пополз на этих вывернутых руках и полусогнутых ногах по стене, все уменьшаясь и корчась под строгим взглядом старой библиотекарши, пока не втянулся без видимого следа в черное пятнышко вентиляции.

Я почувствовал, что снова могу двигаться. Только в зале больше не было никого. За дверью зашумели. Библиотекари читального зала возвращались с обеденного перерыва.

Я побежал туда, где скрылся Кирилл, испугавшись, что проклятый фотограф мог через вентиляцию добраться до фонда и схватить мальчика, но меня остановила Нина Викторовна.

– История уже рассказывается. И наша с вами роль, Егор Сергеевич, сыграна, – сказала она строго.

– Я сто раз брал эту книгу! – воскликнул я. – В ней ничего не было!

– Для вас ничего, – сказала она. – Но я могу напоить вас чаем с печеньем, раз вы пропустили обед.

– Я не притронусь к вашему печенью, пока вы мне все не расскажете, – сказал я с вызовом. Она кивнула, понимая, что я не шучу.

Высокий, одетый в черное пожилой мужчина, похожий на оживший барельеф, подошел к Кириллу. Мальчик выплюнул кристалл, торопливо спрятал за ворот толстовки и хотел было убежать, но старик вынул из черного портфеля вполне современную на вид книгу, из-под корешка которой лился слабый небесно-голубой свет. Он позволил Кириллу ощупать корешок и убедиться, что под ним такой же кристалл, как у него самого.

– Вы отец Августин? – спросил мальчик тихо. – Библиотекарь кафедрального собора?

Он изо всех сил старался припомнить, что говорила страшная библиотекарша в очках, но из головы вылетело все, кроме бесконечных нефов, капителей и ордеров.

– Был когда-то давно, мой мальчик, – ответил мужчина с печальной улыбкой, протягивая руку для приветствия. – Во времена соборов. Сейчас я сотрудник публичной библиотеки Карнеги.

Кирилл стиснул его холодную узкую ладонь и уже открыл рот, чтобы спросить о жутких чужаках, которых послал за ним фальшивый фотограф Илья, о кристалле, об Ордене. Получить те ответы, что обещала грозная бабка в бордовом платье, а вместо этого выпалил:

– А у вас тут есть Микеланджело?

Библиотекарь смерил мальчика изучающим взглядом.

– Не черепашка, – уточнил Кирилл строго.

Мужчина широко улыбнулся.

– Нет, по дороге домой мы пойдем за моим кристаллом. Твой стоит скрыть, пока он не найдет новую книгу, а ты не войдешь в силу. Поверь мне, путешествуя по местам веры, мы пройдем через собор Святого Петра, и ты увидишь творение Микеланджело. – Мужчина положил сухую, исчерченную шрамами и морщинами руку на плечо Кирилла. – Удивительный нынче век, юноша. Вам, кажется, не так много лет, и все-таки кристалл выбрал вас, а значит, добро пожаловать в Орден. Я Августин, хранитель голубого кристалла веры.

– Кирилл, – прошептал мальчик, – хранитель золотистого кристалла архитектуры. И… дяденька Августин, мне очень нужно быть дома до ужина. А то мама мне голову открутит.

Экипаж Международной Космической Станции готовился к подключению нового модуля. Стыковка проходила в автоматическом режиме, однако командир миссии, пятидесятилетний канадец Дональд Волофф, был готов принять ручное управление в любой момент.

К счастью, этого делать не пришлось. Стягивание модуля и станции, соединение гидроразъемов, сцепка замков – все прошло в штатном режиме. Дональд проверил герметичность стыка и открыл люк.

Шлюзовая камера наполнилась непередаваемым запахом книг.

– Ого! Ну прямо настоящая библиотека! – воскликнул россиянин Олег Титовский и вплыл в модуль, чтобы немедля распаковать контейнеры.

Это был самый невозможный, самый фантастический модуль на станции. Модуль библиотеки.

Когда первого апреля две тысячи семнадцатого года по новостным лентам пробежала статья о подготовке библиотечного модуля, все поняли, что это всего лишь шутка. Однако кто-то отнесся к этой шутке слишком серьезно. Начались сборы подписей, переговоры с правительствами и командными центрами, было даже создано общественное движение «Читаем в космосе».

И вот – прошел год, и шутка претворилась в жизнь.

– Дон, ты какие книги любишь? – раздался из глубин библиотеки голос Олега.

Дональд, передававший в НАСА отчет об успешной стыковке, задумался.

– Сложно сказать… Я больше техническую литературу читаю. А так – классика, конечно. Диккенс, Твен, Конан Дойл…

Олег рассмеялся.

– Ну у нас своя классика! Достоевский, Толстой, Тургенев – слыхал о таких? Вот, теперь сможешь почитать. Надеюсь, они тут не только на русском языке… О, а вот и шкаф с переводами! Так, а тут что у нас?..

Внезапно голос россиянина оборвался. Дональд с тревогой повернул голову:

– Что там у тебя?

Олег закричал изнутри нового модуля:

– Дональд, Кито! Сюда, быстро! Тут человек… Аптечку, физраствор! Пульс есть, но он очень плох…

Через минуту они уже осторожно втаскивали в жилой модуль мужчину лет тридцати на вид. Тот был одет в самую обычную земную одежду, так не похожую на спецовки космонавтов или тем более скафандры: джинсы и клетчатая рубашка с коротким рукавом.

Олег осторожно прощупывал его тело на предмет переломов, японец Кито делал укол физраствором, Дональд приготовил УЗИ-аппарат, чтобы проверить внутренние органы. Вскоре был составлен предварительный диагноз: с органами все в порядке, зато сломана правая лучевая кость.

– Легко отделался, – хмыкнул Олег. – В контейнере, без фиксации, без компенсационного костюма… Хорошо хоть, на спину лег, догадался, а то бы точно не собрали…

Никаких документов при странном пассажире не оказалось. Кито остался закреплять нежданного гостя в спальном мешке, а Дональд с Олегом отправились докладывать на Землю о постороннем на борту.

Новость произвела эффект взорвавшейся бомбы. Оказалось, что ни в ЦУПе, ни в НАСА не были в курсе такого неожиданного груза. Срочно отдавались команды, делались звонки: земляне пытались выяснить, как так вышло, что содержимое модуля не проверили надлежащим образом, кто виноват и что делать.

На фоне общей суматохи директор ЦУПа Родион Петрович Рыжих выпытывал у Олега:

– Вы выяснили, кто это такой, откуда взялся? Как он вообще попал на космодром, в обход всей защиты?

– Родион Петрович, но мне-то откуда знать, как попал и кто такой? Я рассказываю как есть. Он лежал внутри одного из контейнеров для книг. Без ремней, без скафандра. Просто в контейнере. Допросить его самого возможности не было – он до сих пор без сознания.

– Какие меры безопасности приняты?

Олег вздохнул.

– Мы оказали ему первую помощь, шину наложили и оставили спать. Человеку плохо, он испытал такие перегрузки без должной фиксации! Я вообще удивляюсь, как он выжил. Вот очнется – и выясним, кто такой.

Директор вытер пот со лба и отдышался.

– Олег, а если это шпион? А если камикадзе, взрывчаткой обвешанный? Ты хоть понимаешь, что вся миссия висит на волоске? А вы его спать отправили! Олежа, ты через год седьмой десяток разменяешь, а ведешь себя как маленький. Почему не действуешь по инструкции?

– Да потому что не предусмотрено это никакой инструкцией! – возмутился Олег. – Не может на борту МКС быть постороннего человека! Вот вы на Земле и разбирайтесь, как так вышло.

Родион Петрович лишь пожевал губами и тихо продолжил:

– Инструкция всегда есть. Надо только найти подходящую. Если космонавт станет непригоден по здоровью, его немедленно эвакуируют. Случившееся под эту инструкцию как раз подходит. Через три часа к вам стартует «Союз». Так, подожди…

Директор ЦУПа отошел от камеры, и до Олега несколько минут доносились обрывки фраз: «Никак нет», «Так точно» и «Слушаюсь». Через минуту Родион Петрович вернулся с изменившимся лицом. Он процедил:

– Эвакуация отменяется. Продолжайте миссию по графику. Этого зайца заберут через месяц вместе с Кито. Но не спускай глаз с него!

– А как же инструкция? – удивился Олег.

Показав пальцем наверх, директор ответил:

– Мнение некоторых уважаемых людей важнее любых инструкций.

Так на МКС появился четвертый житель.

Уже через несколько часов он очнулся, и экипаж столпился возле спального мешка, нарушая режим дня. Жилой модуль вдруг стал очень тесен – вчетвером они едва помещались. Гость заговорил на английском:

– Друзья… Времени мало… Я должен приступить к своим… Обязанностям…

Олег, Дональд и Кито поняли брови.

– Какие еще обязанности? Ты вообще кто такой? – спросил россиянин.

– Как какие? Я – библиотекарь. Зовут меня Вадим.

Космонавты удивлялись все сильнее. Дональд усмехнулся:

– Ну дела. Вот уж не думал, что к нашей библиотеке еще и библиотекарь прилагается! Да и никто не думал, судя по реакции на Земле.

Вадим посмотрел на него, как на прокаженного.

– А где вы видели библиотеку без библиотекаря, а?

И точно, нигде не видели.

– Ты нам зубы не заговаривай, – снова встрял Олег. – Как ты попал в модуль? О чем ты думал вообще? А если разгерметизация? А если бы ты в неправильной позе нагрузку принял – слепой бы на всю жизнь остался!

Библиотекарь скривился.

– Слушайте, братцы… Ну вы же подписывали всякие… документы о неразглашении? Я ведь не прошу вас раскрывать гостайны! Так что извините, как я попал сюда – не скажу. Но так ли это важно? И вообще, проводите меня к месту работы, хватит уже болтать!

– Да какая работа? На тебе же места живого нет, – вмешался Кито. – Отдыхай, набирайся сил. Через два часа – тренировка. Нагрузки на руку избегай – она у тебя сломана. Но тренировка есть тренировка! Ты хоть знаешь, как невесомость влияет на организм?

Вадим посмотрел на японца, как на несмышленого младенца.

– Разумеется. Я же библиотекарь.

Увидев космические тренажеры – для силовых тренировок, велотренажер и беговую дорожку с тросами, имитирующими земное притяжение, – Вадим просто расцвел. Он летал вокруг них и восклицал: «Ух!», «Ну ничего себе!» и «Вот он какой на самом деле!»

Наконец, космонавты вернули его к реальности и заставили пройти весь курс упражнений вместе с ними.

Во время ужина библиотекарь по-детски радовался процессу приготовления супов из сухих смесей. Изумлялся пузырьку с солевым раствором, заменявшим на МКС солонку, – обычная соль разлетелась бы по всей кухне. Восхищался тому, что все приклеено на липкую ленту к кухонному столу – тюбик с горчицей, пакет с хлебом, банки с консервами и даже пара яблок.

А уж когда ему показали, как чистят зубы в космосе, его восторгу не было предела.

Поначалу космонавты косо смотрели на нового члена экипажа – и сухой Кито, и суровый Дональд, и даже добродушный Олег. Но, глядя на непосредственность и искренность Вадима, они не могли скрыть своей улыбки.

Перед сном он объяснял новым товарищам:

– Понимаете, друзья, для вас это все обыденно. Вы даже перед полетом испробовали все это в многомесячных тренировках. А для меня все такое новое! Конечно, я читал про это все! Я же библиотекарь. Но увидеть это воочию, потрогать – совсем другое.

А на следующий день все повторялось снова.

Но, несмотря на все свои чудаковатости, Вадим оказался невероятным кладезем знаний из самых разных областей. С ним можно было в равной степени анализировать поэзию Серебряного века, рассуждать о ядерной физике, полемизировать о новейших методах геологоразведки или обсуждать тонкости кулинарии коренных народов Крайнего Севера. На удивленные вопросы экипажа он отвечал:

– Ну я же библиотекарь!

Как будто это все объясняло. Однажды Кито так и сказал ему:

– Послушай, Вадим, ты так говоришь, словно библиотекарь обязан прочитать все книги, которыми он заведует.

Глаза Вадима округлились, и он испуганно произнес:

– А разве может быть иначе?

Космонавты не знали, смеяться или плакать над этой уверенностью. Поэтому просто махнули рукой.

Когда основной экипаж занимался научными экспериментами и обслуживанием станции, Вадим уединялся в библиотеке – перечитывал книги, составлял карточки, сортировал, раз за разом проверял состояние книг. Иногда, когда заняться было нечем, он часами наблюдал за Землей из модуля «Купол», который смотрел своими семью иллюминаторами на планету.

Именно там нашел его Дональд через несколько дней после визита.

– Вадим, я пришел познакомиться с русской классикой. Что посоветуешь?

Глаза библиотекаря загорелись, он схватил канадца под локоть и вместе они поплыли к библиотечному модулю.

Оказавшись внутри, Вадим гостеприимно обвел здоровой левой рукой свои владения: комнату размером около десяти квадратных метров, стены которой были обставлены шкафами с книгами. Ближе ко входу был закреплен стол, на нем – приклеенные липкой летной письменные принадлежности.

– Чувствуй себя как дома, мой друг! Никогда не поздно начать! Хочешь понять загадочную русскую душу? Вот, возьми это для начала.

Он ловко подплыл к стеллажу с переводами русской классики, выудил с полки томик «Горя от ума» и потряс им перед Дональдом. Однако когда тот протянул руку, Вадим спрятал книгу за спину.

– Эй, подожди. Надо оформить. Вот тебе читательский билет, я для каждого из вас сделал. Сейчас заполню карточку и отдам.

Дональд присвистнул.

– Слушай, никогда не понимал всей этой вашей русской бюрократии. Ну ладно на Земле. Но тут-то зачем такие премудрости? Нас здесь четверо. Ты боишься, что я не верну книгу? Или потеряю ее?

Вадим перестал улыбаться и тихо произнес:

– Потому что во всем должен быть порядок. И тем более в библиотеке.

Он протянул Дональду книгу, но тот не сдавался:

– И это говорит человек, который «зайцем» попал на космическую станцию!

Библиотекарь развел руками:

– Ну извини уж, по-другому никак было. Думаешь, мы не пробовали официально все оформить?

– Кто мы? – насторожился космонавт.

– Неважно, неважно, – опомнился библиотекарь. – Приятного чтения!

Дональд пожал плечами и уплыл проникаться Грибоедовым.

Через некоторое время Вадим стал интересоваться работой своих соседей. В такие моменты он доставал то одного, то другого космонавта своими неуместными советами по проводимым экспериментам. Олега это веселило, Дональд оставался равнодушным, а вот Кито такое участие понемногу раздражало.

Однажды Вадим застал японца за поливом сладкого перца, который выращивался прямо на станции. Библиотекарь пожирал глазами установку, в которой за прозрачным стеклом в свете красных и синих ламп подрастали саженцы – настоящие дети космоса. Внезапно он сделал замечание, и японец не выдержал. Кито повернулся, снял очки и строго ответил:

– Послушай, друг Вадим. Ты отличный и интересный парень. Но скажи, разве ты биолог по образованию? Почему ты считаешь, что мы поливаем перец неправильно? Дозировку и периодичность разработали лучшие земные специалисты. И вдруг ты ставишь под сомнение их авторитет!

Однако Вадим не растерялся:

– Кито, я не биолог. Я библиотекарь. Но ты проверь, если не веришь. Раздели саженцы на две части и одну поливай по вашей официальной методике, а одну – по-моему. Уже через три дня увидишь разницу.

– Да ты хоть понимаешь, сколько денег и человеко-часов было потрачено на этот эксперимент? Этот перец стоит намного дороже золота. И вдруг вот так, ни с того ни с сего подвергнуть риску половину проекта?

– Ну как знаешь. Мое дело предложить.

И уплыл восвояси. А Кито незаметно полил один кустик так, как сказал Вадим. И через три дня японец рапортовал на Землю о повышении скорости роста растений на пять процентов. После этого к советам Вадима стали прислушиваться более внимательно. То он придумает, как удобнее изучать потоки быстрых нейтронов, то предложит оригинальный способ выращивания кристаллов.

Космонавты недоумевали:

– Вадим, откуда ты все это знаешь?

– Ну я же би…

– Да знаем мы твою отговорку! Но так и что с того? Разве от того, что ты прочитаешь, ты сможешь применить все эти знания?

– Конечно, нет. Сколько бы я ни прочитал про карате, никогда мне не стать великим мастером. Для этого нужны долгие тренировки, сила, выносливость. Но теорию-то я могу выучить! Из ваших экспериментов я, наверное, ни одного самостоятельно не повторю. Но подсказать-то могу.

И подсказывал. Даже самая рутинная работа на МКС стала интересной и увлекательной.

Один раз библиотекарь даже рвался в открытый космос в подмогу работавшему там Дональду – и это несмотря на еще не зажившую руку. Насилу отговорили. Как ни странно, подействовал аргумент, что без Вадима на станции за книгами некому следить, а в открытом космосе их нет.

На Земле творилась феерия: о замечательном библиотекаре не писали только самые ленивые СМИ и блоги. Одни люди восхищались им, другие завидовали; нашлись даже ненавистники. А вот на сеансах связи с Землей он не появлялся. ЦУП и НАСА упорно делали вид, словно его вообще нет, и все его улучшения библиотекаря в официальных пресс-релизах приписывались основному экипажу.

Разве что личного врача для ежедневных консультаций библиотекарю все-таки выделили.

Наконец подошел к концу отведенный месяц. Дональд, Олег и Кито с грустью отзывались о необходимом прощании с Вадимом. Передавали контакты, договаривались не терять связь. Кито, миссия которого заканчивалась, приободрял библиотекаря – мол, вместе полетим домой! Но тот лишь хитро улыбался в ответ.

И, пока три космонавта занимались стыковкой и встречали новый экипаж, «заяц» исчез.

Обыскав все жилые и научные модули, они обнаружили, что библиотека заперта изнутри.

– Вот и кто так спроектировал этот модуль, чтобы в нем можно было запереться? – досадовал Олег.

Стучали, кричали через стену, звали по внутренней связи – никакой реакции. После недолгого совещания с центрами управления было принято решение отправить «Союз» только с Кито.

Сразу после отстыковки Вадим высунул нос наружу как ни в чем не бывало и увидел новых космонавтов.

– Ой, а вы стучали? Я и не заметил! Зачитался, наверное. Кстати, я два новых читательских билета сделал. Заходите, милости просим!

Ситуация повторилась через месяц, когда Дональд отправился на Землю. Вадим как бы случайно запирался в библиотеке всякий раз, когда происходило обновление персонала станции.

Но к этому уже привыкли. Библиотекарь стал неотъемлемой частью МКС, одним из ее символов.

Наконец, с очередным кораблем прибыл космический турист, поляк Лех Войтович.

В отличие от основного экипажа, турист научными экспериментами не занимался, поэтому у него была масса свободного времени. И все свободное время он старался провести в библиотеке.

Поначалу Вадим радовался этому: космонавты нечасто навещали его обитель, а тут постоянный читатель! Но с каждым днем его радость сходила на нет. Однажды он пожаловался Олегу как своему самому старому знакомому на станции:

– Слушай, Олег, не нравится мне этот поляк. Вот что он все время в библиотеке ошивается? Как будто дома не мог начитаться! Тут же столько всего интересного! А он…

– Даже не верю, что слышу это от тебя! Разве ты не рад читателям?

– Да рад, конечно. Вот только он не читатель. Берет книгу, она полежит у него пару дней, и он за новой приходит. И, главное, приходит, спрашивает про книги, а глазки бегают по модулю. Словно выискивает он что-то…

– А что, есть что выискивать? – заговорщическим голосом шепнул Олег.

Вадим вздрогнул, но быстро замотал головой.

– Нет, нет, что ты… Разве что знания…

От очередного совета по химическим опытам Вадима отвлек странный шум со стороны библиотеки. Он стремглав, насколько это позволяла невесомость, бросился туда сквозь узкие коридоры станции. Через мгновения по МКС разнесся его вопль:

– Черт! Он заперся изнутри! Я как знал, что с ним неладно!

На крик поспешил Олег.

– Что кричишь? Домой попасть не можешь?

Вид у Вадима был, словно он узнал о конце света.

– Все пропало… Не усмотрел… Как теперь попасть внутрь?

Олег усмехнулся.

– Ну это мы в два счета!

Он приблизился к люку, сделал пару ловких движений, и тот с щелчком раскрылся.

Ошеломленным Вадиму и Олегу предстала картина разрушения: Лех вынимал из шкафов книгу за книгой, открывал, перелистывал и бросал в сторону. Книги хаотично плавали по всему модулю. Внутри некоторых книг часть страниц была вырезана, и на их месте хранился цветной кристалл. Лех хватал кристалл и с силой бросал об стену, чтобы он разбился вдребезги. Однако получалось из рук вон плохо – от своих взмахов он сам отлетал в сторону и надолго терял ориентацию в пространстве. Пока он успел уничтожить только два или три кристалла. Их осколки цветным калейдоскопом кружились между книг.

– Держи гада! – закричал Вадим и бросился к кристаллу желтого цвета.

Когда Олег поймал поляка, библиотекарь подплыл к ним и что было силы ударил Леха желтым кристаллом в темечко с криком: «Тишина должна быть в библиотеке!» Тот сразу обмяк.

Олег был ошарашен. Наконец он выдавил, бросившись проверять пульс поляка:

– Что это было, Вадик? Не хватало нам еще убийств на станции… К счастью, живой.

Библиотекарь замялся. В этот момент к ним заглянул американец Альфред. Он удивленно посмотрел на лежащего Леха и медленно перевел взгляд на Вадима с оружием пролетариата в руках. Олег продолжил:

– Так, Вадим, сейчас ты нам расскажешь все. Кто ты, зачем ты тут, что происходит. Больше никаких секретов!

Вадим вздохнул – деваться было некуда.

– Хорошо, ребята. Но знайте – эта информация не для ваших ушей. Лучше бы вам ее не знать. Поклянитесь мне именем Тота, что умрете, но не расскажете об этом кому-то не из этого круга.

– Именем кого? – хором спросили россиянин и американец.

– Именем Тота. Бог-покровитель библиотек. Поклянитесь, я серьезно вас прошу.

Космонавты переглянулись, пожали плечами, но все-таки поклялись. Вадим снова вздохнул – на этот раз с облегчением.

– Ну слушайте. Я – один из хранителей. Хранителей чего – не так важно. Чем меньше вы знаете, тем лучше, поверьте. Но это очень важно для всего человечества.

Альфред возмутился:

– Вадим, брат, что за ерунда? Мы же поклялись! Мы же договорились – никаких секретов! Ты хочешь доверия с нашей стороны? Так и сам доверься нам. Ты человека чуть не погубил – а мы тут слушаем тебя, а не связываем. Так что давай без «бла-бла».

Вадим задумался.

– Хорошо, – наконец промолвил он. – Мы храним кристаллы знаний. Один из кристаллов в этой комнате – кристалл знаний. Ну и еще желтый важен. – Он показал кристалл, который по-прежнему сжимал в кулаке. – Остальные – просто стекляшки, для отвода глаз.

За Леха не переживайте. Удар желтым кристаллом не убивает, а только стирает часть памяти. Он очнется и не будет помнить последние пять минут жизни.

Так вот, про кристалл знаний. Какие именно знания хранит здешний кристалл, я не знаю. Но таких кристаллов много, и вместе они хранят все, что создало и придумало человечество за свою историю – изобретения, наука, искусство. Каждый кристалл хранится в какой-то библиотеке. Это может быть маленькая сельская библиотека, а может быть и какая-нибудь центральная государственная. Кристаллы нужны, чтобы защитить человечество в трудный момент. Это как бы точка сохранения, которая дает шанс начать все заново.

Альфред и Олег слушали, раскрыв рты.

– Наш Орден занимается сохранением этих кристаллов. У нас много врагов – фанатиков, которые зачем-то хотят лишить человечества шанса. Так вот, когда мы услышали шутку о библиотеке в космосе, то подумали: а почему нет? Здесь, как нам казалось, достаточно безопасно. Поэтому мы повлияли где надо и спонсировали создание этого модуля.

Почему я не полетел официально? Потому что нет у нас таких библиотекарей, которых формально допустили бы до полета. Таких не берут в космонавты. Да и не было у нас несколько лет на подготовку своего космонавта. Так что только хитростью. Но кому надо, был поставлен в известность. Все эти «звонки от уважаемых людей» – наших рук дело.

Альфред хмыкнул:

– То есть директор НАСА не относится к тем, «кому надо»?

Вадим улыбнулся в ответ:

– Я тебе больше скажу: даже американский президент к ним не относится. Но это не так важно. Важно то, что наши враги есть везде. Даже тут достали. Затем я здесь и нужен – охранять кристаллы.

– Я вот не могу понять, – вмешался Олег. – Если кристаллы так важны, почему их не хранить в каких-нибудь более надежных местах? Библиотеки – это же мишень! Прямо красная надпись: «Искать здесь!»

– Увы, кристаллы нельзя надолго выносить за пределы библиотеки. Говорят, это ограничение ввел лично Тот. Спасает только то, что кристаллов меньше, чем библиотек. Они есть не везде. Поэтому надо сделать так, чтобы Лех поверил, что здесь ничего нет, и мне нужна ваша помощь.

– Что надо сделать? – отчеканил американец.

– Он очнется и будет помнить, как раскидывал книги. А вот как мы его поймали – уже нет. Поэтому давайте поставим его так, как он стоял до удара. Пусть он и дальше будет их раскидывать, я потом подлатаю. А все кристаллы я отдам кому-то из вас, и пусть он встанет за спиной поляка. Лех ни за что не догадается.

Альфред просиял:

– Для любого американца это честь – спасти человечество!

Когда за Лехом прибыл очередной «Союз», Вадим подошел к Олегу.

– Слушай, как же теперь быть? Мне позарез надо остаться. А запереться в библиотеке я уже не могу.

Олег засмеялся.

– Скажу по секрету: ты мог запереться только в первый раз. Сразу после этого я немножко подправил схему замка, чтобы его в любой момент можно было открыть снаружи. Я же инженер по образованию.

Вадим уставился на космонавта:

– Вот как… Так почему же ты меня не сдал?

Олег прищурился.

– Да потому что, Вадимка, в этом мире есть что-то поважнее инструкций. Ты напомнил мне меня же лет тридцать назад, молодого и настойчивого. Меня ведь сначала не взяли в отряд космонавтов. Сказали: не годен, и все тут! Но я пробивался. Сдавал заново нормативы. Тренировался. Подтягивал здоровье. И вот я здесь, уже третий раз. Твоя настойчивость меня впечатлила. Не каждый решится без страховки подняться в космос. Это многого стоит, поверь. Я сразу понял: раз ты здесь – значит, так надо. И плевал я на инструкции, если они против тебя.

– Спасибо, Олег. Но что теперь?

– А теперь – марш в библиотеку и запрись там!

Улыбка растянулась на лице библиотекаря, и он не заставил себя долго ждать.

Лех тем временем вошел в «Союз», который готовился к отстыковке, и подсел к иллюминатору. Поляк достал спутниковый телефон и начал набирать сообщение: «Миссия завершена. Проверил все книги, пока библиотекарь выходил. Кристаллов не обнаружил. В самый последний момент за спиной оказался этот американец, но он не успел помешать».

С чувством выполненного долга он нажал на кнопку «отправить», и его слова полетели радиоволнами на геостационарную орбиту, чтобы вернуться оттуда на Землю к начальникам поляка. Через пару минут пришел ответ: «Отлично. Космическую миссию закрываем. Говорят, тотовцы готовятся открыть библиотеку на Южном полюсе, на станции «Амундсен-Скотт». Будь готов!»

Лех несколько раз перечитал сообщение, не веря своим глазам.

Потом он тяжело вздохнул и закрыл глаза.

– Собрание сочинений Ленина, – прошептала ба и умерла. Перегорела, как лампочка – цок – и все, погасла. Рука еще теплая, но ба уже далеко.

– Дядь… Дядь Сань! – крикнул я, и он услышал; хлопнула кухонная дверь, страшно, будто гром ударил. Эхом отозвалась калитка, с улицы донесся голос матери:

– У нее сердце!

Запахло солярой и навозом, навозом – с телятника, солярой – от дядьки.

– Ты, Лелик, иди, – сказал он, – ща орать будет.

Мать глядела мимо. Я поздоровался с Яной Яновной, деревенской медсестрой, и вышел на крыльцо, в сумерки. Дышать стало легче. От земли пекло, но на Пустошь уже опустилась ночь – прозрачная и холодная, как колодезная вода.

Следом на улицу выбежал Лем. Ему в этом году исполнилось пятнадцать лет, мне тоже; он был старый толстый кот, а меня все еще звали Леликом.

– Мя, – сказал он и уставился в небо. Там что-то летело в сторону космодрома, мигая и посвистывая. Луна висела низко – бледная, вот-вот растает. С речки Емцы полз туман, густой и грязный, минуя овраги, глотая кусты и заборы, путался в траве, но полз, упрямо, будто кого-то искал.

Стрекотали кузнечики, одинокой звездой у сельпо горел фонарь.

Завыла мать, Лем испугался, дернул в кусты. Мне тоже захотелось – но не в кусты, а на Марс.

Когда мать, наконец, умолкла, а следом – окрестные псы, я услышал бряканье посуды. Возвращаться в дом не хотелось, и я заглянул в окно.

На кухне хозяйничал дядь Саня, искал заначку. Глаза пустые, руки дрожат, лицо будто маска, и рубец на виске, обычно белый, покраснел.

«Не сегодня», – подумал я. Дядька мой и трезвый был дурак, а хлопнет сивухи – космический; хвать за ружье, и ну бить пришельцев.

Двустволка лежала в сарае.

«Утоплю!» – решил я и вышел на дорогу.

В кармане ожил мобильник – его бы тоже в реку, и забыть.

«Сдох?» Нет, пришла эсэмэска. «Я устала, нам нужно расстатся», – написала Дина, когда – неизвестно.

Пустошь располагалась где-то на полпути к Концу Света, дальше был только космодром, в болотах. Связь здесь почти не ловила. Динка могла написать мне день или два назад, а эсэмэска пришла только сейчас.

День или два назад я бы ответил, но не сегодня.

«Я устала, нам нужно расстатся», «расстаться» – без мягкого знака.

С мягким знаком или без – это был фундаментальный вопрос в деревне Пустошь, название ее писали и так и этак, как правильно – не знал никто.

В деревню меня сослала мать – на лето. Закончил восьмой класс кое-как, с тройкой по химии, и она уселась на метлу:

– Без Интернета, без игр! – Забрала смартфон, а взамен дала «нокию-кирпич», самое древнее, что нашла.

В этой глуши я был чужаком. Городским, из Архангельска. Ба тоже, но из Питера, тогда – Ленинграда, в Пустошь приехала в семьдесят третьем беременная, с маленьким сыном, уже вдова.

– Газ и спичка, – говорила ба, если спрашивали о деде. Она не любила вспоминать, но, конечно, помнила. Шрам дядь Сани, от виска до подбородка, был оттуда – из семьдесят третьего.

Злость прошла, я передумал топить ружье. У сельпо свернул к деревенскому клубу. Там библиотекарем работала ба. Я знал, где ключи. Но они не понадобились.

Дверь стучала, открытая настежь. В окнах мелькал зеленый свет.

«Грабители?» – звучало нелепо даже в мыслях. Деревенские не святые, воруют удочки, пилы и морковь, но чтобы книги – никогда не слышал. И что воровать? Никаких рукописных реликвий. Брэдбери, Манн и Толстой.

Я шагнул в темный тамбур.

«Дом мой там, где моя библиотека» – прочел на внутренней двери и толкнул ее. Свет мелькнул и замер.

Вор не был человеком. Тонкий с единственным зеленым глазом.

Я вскинул ружье и крикнул:

– Стой!

Стрелять я не умел, но Зеленый Фонарь об этом не знал.

Минуту мы стояли, остолбенев, потом он моргнул, и по глазам ударила вспышка. Грохнуло, запахло паленым.

Когда я смог видеть, зал уже опустел.

«Какого?» – пронеслось в мыслях. Страх пришел позже. Я запер дверь на щеколду и крепче сжал ружье. Хотелось убежать.

«Призрак? Леший? Чужой?» – перебирал я. Но призраки ходят сквозь стены, нечисть не умеет читать, а пришельцы – пьяный бред дядь Сани. Все – бред!

Страх пропал. Я огляделся. Здесь ба научила меня азбуке, здесь я открыл «Остров сокровищ», «Кладбище домашних животных» и «Марсианские хроники». Дверь сельской библиотеки вела в другие миры, сначала в дождливые дни, но только сначала. Это был и мой дом тоже, не только дом ба.

Я остался сторожить, всю ночь бродил из угла в угол, гадая, кто такой Зеленый Фонарь. Сумасшедшие мысли бодрили, но под утро сон все же победил.

Разбудил меня ужасный крик:

– Лелик, открывай! Отрой сейчас же! – Мать колотила в дверь. Голос дрожал. Задвижка почти отвалилась.

Я впустил ее, и она наотмашь ударила меня кедами.

– Ты ушел босиком! – сказала, сунув обувку мне в руки. Я глянул вниз – и правда.

– Забрал ружье! – Мать почти плакала. – Ты жив?! – Хмурая и лохматая, она вцепилась в мою футболку.

Кое-как до меня дошло:

– Подумала, я того? Самоубийца?

– Ружье! – сказала она.

– Прятал от дядь Сани. – Я отступил.

– Прятал? А почему не вернулся? – Мать отпустила.

– Не хотел видеть ба, – признался я, вроде соврал, а не соврал. Мать густо покраснела и спросила:

– Ты видел?

Отвечать не хотелось. Да и зачем? Наверняка дядь Саня все рассказал.

В зал вошла девчонка, белобрысая, с красным зонтом.

– Открыто? – спросила она, с интересом глядя на двустволку за моей спиной.

– Нет, – сказала мать.

– Да, – сказал я, и мы переглянулись.

– Ладно, – мать отступила, – но потом домой! Ба… – она запнулась и прошептала: – Ба увезли.

Думала, мне станет легче, но ошиблась.

– Здесь опасно? – спросила девчонка, когда мы остались наедине.

– Нет. – Я сел за стол. – Если ты не просрочила книгу.

Она хмыкнула, смешно поджав губы.

– Тебя как зовут? – спросил я.

– А ты не помнишь? – Девчонка протянула мне что-то ужасно многостраничное. «Улисс» – прочел на обложке, подумал – «сумасшедшая», и посмотрел на нее.

Блеклая, будто выгоревшая на солнце, лупоглазая и остроносая, кого-то девчонка напоминала, но кого?

– Соня Говорова, – представилась она, скрывшись за стеллажом.

«Соня-Соня-Соня…» – я задумался.

– Когда вернется Ирина Александровна? – спросила она.

– Ба умерла. – Слова эти оцарапали мне горло.

Соня, кажется, уронила книгу. Или зонт.

Я нашел ее карточку и вычеркнул «Улисса». Какое-то время мы молчали, она хлюпала носом, а я бездумно листал формуляр.

Мысли мои запутались.

– Ты когда-нибудь слышала о высоких одноглазых монстрах? – спросил я. Соня выглянула из-за стеллажа, красная и удивительно похорошевшая.

– О циклопах? – спросила, хмурясь.

– О местной нечисти, – уточнил я, – Сказочной.

– А тебе зачем? – удивилась она.

– Школьное задание… по литературе, – соврал я.

Соня утерла нос и отвернулась.

– Ну-у-у, – протянула она, – говорят, космодрома давно нет, да только над нами все еще кто-то летает, мигает зеленым.

У меня мурашки пробежали по спине.

– Дед его зовет – пустошский черт, – продолжила она, перебирая корешки. – Живет он вроде за старым мостом или под, не помню, – Соня еле заметно пожала плечами. – Он высокий, призрачный и одноглазый. Его не боятся.

– Почему?

– Тихий, овец не душит, детей не уносит, охотников не кушает – хороший сосед. – Она протянула мне книгу, «Оно» Стивена Кинга.

Я записал ее в формуляр, гадая, намек это или нет.

– А ты всегда с зонтом? – спросил напоследок.

– А ты все еще Лелик? – Соня хлопнула дверью.

«Жуть какая». – Я вновь попытался вспомнить, кто она, но не смог. Туман, тошнотворный туман, клубился в мыслях.

«Ну и пусть». – Я спрятал ружье под стол, закрыл библиотеку и поспешил к мосту. Пошел короткой дорогой – по узкой тропке, через кладбище. Вороны хрипло каркали и тучи надвигались с болот. За оградой в зарослях можжевельника мужики копали могилу. Для ба.

На берегу я оглянулся, кто-то мелькнул и скрылся в подлеске.

Старый мост, шаткий и гнилой, вел когда-то к мельнице, сегодня – на пустырь, заросший иван-чаем.

Цепляясь за ивняк, я спустился в осоку и тут же завяз в грязи.

«Прощайте, конверсы», – подумал обреченно и заглянул под мост. Там коряга ловила мусор, похожая на монстра, но не монстр.

– Эй, чиж, ты что делаешь? – спросил знакомый голос. Я поднял взгляд и увидел пьяного дядь Саню.

– Да так… – Я пожал плечами.

– Ты моего ружья не видел? – спросил он.

– Не-а, – соврал я.

– Это алейны, алейны его сперли! – убежденно сказал дядя, – У Михалыча тоже и у Горилки!

«Они же не дураки!» – подумал я, а вслух спросил:

– А зачем пришельцам ружья?

– Так, они нас захватывать будут! – ответил дядь Сань.

– А если они мирные? – Я попытался выйти из осоки, но только глубже завяз в глине.

– Страшные, одноглазые, зеленым светят, – ответил дядя невпопад.

«Это гриппом болеют вместе, а с ума сходят поодиночке», – вспомнилось вдруг.

Дядь Саня наклонился, доска под ним лопнула, и он упал в реку.

Пошел дождь.

Я ждал в засаде, под столом. Тикали библиотечные часы. Тени лежали хрупкие, как первый ледок на лужах, – задень, рассыплются осколками.

Была тихая белая ночь. Кто-то крался.

Скрипнула дверь, и я услышал:

– Молчун?

– Ты? – Я выглянул из укрытия.

– Ты… – сказала Соня и направила на меня зонт, будто хотела пристрелить.

– Как ты вошла? – Сам я влез в окно, сильно ободрав руки.

– Знаю, где ключи. – Соня ими побренчала и кинула мне. Я не поймал, они мелькнули – желтые, и со звоном упали на пол.

– Он был? – спросила она, наконец, опустив зонт.

– Кто? – Я прикинулся дураком.

– Пустошский черт, – сказала Соня, опираясь на стол. – Или ты охотишься на уток?

– Ладно. – Я сдался. – Рассказывай.

– Прилипалу помнишь? – спросила Соня, и я вспомнил.

Не сразу, смутно, но я вспомнил.

Горят костры, плюются искрами, свистят мальчишки, дразнят:

– Тили-тили-тесто, жених и невеста!

Обидно, я кричу:

– Вали, прилипала!

Она токает меня, и я падаю.

– Дурак! – шипит и убегает. Она – Соня. Прилипала.

– Меня до сих пор так зовут. – Слышу сквозь воспоминания. – Когда не зовут Воблой. Ты-то уехал и пропал, а я осталась.

Я жил в ругани и очень долго думал – иначе не бывает, отцы пьют, матери плачут. Но тем летом все изменилось – они развелись. Следующие каникулы я провел с отцом в Киеве, и другие, и еще. В Пустоши я не был года три.

– Ты книжки читал, – продолжила Соня. – Не крутой по деревенским меркам. Но не для меня.

Она покраснела и отвернулась.

– Я хотела дружить. – Она смотрела в сторону, будто видела прошлое. – А ты нет. Ты толкнул, и я побежала. К старому мосту, хотела на край света, но запнулась… и упала в реку. – На лице ее появилась улыбка. – Сразу наглоталась воды. Смешно. Если бы утонула, ты бы помнил? – Она замолкла, но только на миг. – Я увидела свет в конце тоннеля, зеленый. А потом очнулась. Я хотела дружить, Молчун тоже.

– Кто он, твой Молчун? – спросил я.

– Кто-то из другого мира, – ответила Соня, – Из прекрасного пустого города. Крю не говорил. И я не говорила. Он касался руки, и я видела парящие мосты, дома, похожие на свечи, и красно-белые флаги. Все лето мы встречались у моста. Прошли июль и август… – Она нахмурилась. – А потом однажды я обняла его и попросила забрать в тот город, он исчез – в руках у меня остался камень… похожий на гальку. – Она склонила голову. – Я бросила его в реку, и больше Крю не приходил. Я искала… искала. – Она задумчиво опустила взгляд. – А потом вернулся ты, с ружьем, и врешь про школьное задание.

– Что он забыл в библиотеке? Ночью. – Я развел руками.

– А ты? – спросила Соня, глядя колко.

– Ба умерла, – ответил я.

Соня нахмурилась.

– Она бредила, говорила про Ленина… Собрание сочинений, или что-то вроде того… – Я хотел рассказать, но Соня уже не слушала.

Ушла в дальний угол.

– Здесь. – Она ткнула в «скучный» стеллаж, тот, который в детстве я обходил стороной, – Может, Ирина Александровна не бредила?

Соня вытащила один том, пролистала, взяла другой. Я тоже, хоть и считал это глупостью. Где-то на середине полки в просвете между книгами кое-что нашлось.

– Тут дыра! – Я запустил руку в темноту и вытащил тряпицу. Развернул ее и увидел шар – покрытый пылью, тяжелый и темный, в тонких желобках.

«Бомба?» – мелькнуло в мыслях. Соня потянулась к находке, потерла ее, как бутылку с джином.

– Ты че делаешь? – Я накрыл шар ладонью.

Шар дрогнул и вырвался из рук, поднялся к потолку – сверкая и щелкая. Полыхнуло белым. Книги посыпались с полок, будто хотели сбежать.

– Другие ушли? – спросил кто-то. Дымка рассеялась. Я увидел его – серого, с длинным клювом.

– Другие ушли? – повторил чужак. Соня вцепилась в мой локоть. Я вскинул ружье, но серый ухватился за дуло, и темнота накрыла нас, как платок – канареек в клетке.

Я шел за творцами. В новый мир – юный. С небом голубым и черной землей. Я – не человек, я – робот. Я – серый.

– Мы дарим вам будущее, мы дарим вам Кристаллы. – Мои отцы, тоты, расступились, и я увидел землян – грязных и диких.

– Храните их, и они сохранят вас, – сказали творцы и ушли – высокие их силуэты растворились в А-тоннеле.

Все померкло. Минули века.

Иру я нашел в кустах смородины.

– Ир, – позвал я. Она обернулась, заплаканная.

– Ри! – Подошла, хлюпая носом, и обняла.

«Ба! Ба!» – Я, настоящий я, узнал ее по глазам.

– Если вдруг упадет метеорит, или будет ядерная война, или… – она запнулась, жарко дыша в мое плечо, – ты спасешь меня? – спросила сдавленно.

– Каждое твое слово, – ответил я.

Все вновь помутнело, взрослая Ира открыла дверь и крикнула:

– Другие идут! – Ее слова тонут в шуме – далеком грохоте и близком звоне стекла. Я вижу темные силуэты, длинные, они парят, безликие призраки. Зеленые фонари. Плачет Саша. Пахнет дымом.

– Выруби эту штуку! – слышу сквозь гул.

Меня выносит из темноты. Я снова я, здесь и сейчас. Задыхаюсь.

– Кто вы? Кто вы? – сквозь слезы бормочет Соня.

– Конверсы, айфон, вконтакте, – говорит серый. – А как же полеты в космос?

– Кто вы? – повторяет Соня.

– Я – кристалл, робот, созданный для сбора и хранения информации.

«Газ и спичка», – вспомнилось само собой, карусель остановилась, и я смог сказать сначала шепотом:

– Они здесь. – А потом громко: – Фонари здесь! Эти… Другие…

Дом дрогнул. С треском темное пробило потолок, мелькнуло, и пол брызнул щепками. Дрожь волной прошла по комнате, поднимая пыль.

Дым повалил из дыры. Соня шагнула к нему.

– Дура! – Я потянул ее назад. Дымка сгустилась, знакомый тонкий силуэт поднялся из темноты, как призрак из могилы.

– Молчун! – Соня кинулась к нему и тут же отлетела, мне показалось – мертвая. Я выстрелил. Отдача отбила плечо. Фонарь вцепился в меня, сжал, будто хотел скомкать и выкинуть в урну.

«Господи боже!» – подумал я, а вслух сказал другое, короткое и злое.

Молчун отпустил, я повалился на пол тряпкой. Сквозь звон в ушах мне показалось, что-то катится по полу, кто-то зовет.

– Ты как? – Надо мной склонилась Соня – с разбитым носом, вся в побелке.

– Кажется, жив. – Я кое-как сел, морщась и задыхаясь.

– Он тоже кристалл, – сказал Ри, глядя под ноги, на камень.

«Камень?» – Я не верил глазам.

Заорала нокия, на экране высветилось – Динка.

– К черту! – я бросил мобильник и оттолкнул, и Динку тоже, и спокойную жизнь.

– Что ты сделал? – спросила Соня. – Как ты его…

– Чуть не сдох!

Ри поднял камень и приложил к сердцу, если оно у него, конечно, было.

– Он новая версия, – сказал задумчиво серый. – Тоты сменили кристаллы… – он нахмурился, – … а потом исчезли.

– Умерли? – уточнила Соня.

– Не знаю, – ответил Ри.

– А что они здесь-то забыли, в нашем маленьком уютном измерении? – спросил я.

– Задача кристаллов – перезапуск цивилизации, – произнес он учительским тоном, – но как это сделать, если разумных существ не осталось? Фонари нашли выход, они нашли вас.

– Кукушки! – сказала Соня.

«Мы все ку-ку», – подумал я.

Боль утихла.

– Они уничтожат человечество, – произнес Ри.

– Ты только что…

– Они хранят опасное знание, – перебил он. – Люди пойдут по пути тотов и тоже исчезнут, а кристаллы не отступят, пока не опустеют все миры.

– И что нам делать? – спросил я, кое-как поднялся и выглянул в окно.

С улицы неслись голоса – Пустошь проснулась. Теперь деревенские стекались к библиотеке, спросонья похожие на зомби.

– Слово – вот наше оружие, – произнес Ри и повернулся ко мне. – Что ты сказал? Почему фонарь отключился?

– Я… кажется, я… – Отвечать не хотелось. Одно дело – материться на смертном одре, совсем другое – в приличном обществе.

– Фонари не знают земных языков, – сказал Ри. – Их система зависает при расшифровке. Но они учатся. Значит, в следующий раз это слово не поможет.

Я еще не опомнился, когда услышал шум.

– Чиж, открой! – В дверь постучал дядь Саня. – Ты там?

– Уходим, – сказал Ри.

– Лелик! – позвала мать.

Задвижка еще держалась. Я мог остаться, но мне надоело.

Все, что вокруг нас, называется светом. У света четыре стороны. Там, где восходит Медное солнце – восток. Где Золотое – запад. Если встать так, чтобы восток был по правую руку, за спиной окажется юг. Там ничего не восходит, зато с севера, который напротив юга, по ночам всплывают в небо сразу три солнца – два Молочных и Серебряное.

Еще на свете есть сезоны. Всего их четыре: мороз, трава, жара и слякоть. Все вместе сезоны называются кольцом. В том, что на смену траве приходит жара, за ней слякоть, потом мороз, виноваты солнца – все пять. И день с ночью меняются местами из-за них же. Почему так – не для тупых мозгов. У меня тупые.

Кроме того, на свете обитает живность, которая бывает дикая, домашняя и разумная. Домашняя живность очень полезна, дикая бывает опасной, а разумная – это мы, люди. Нас очень мало, всего-то одно селение у подножия тянущейся с юга на север горной гряды. Говорят, на западе за грядой живут другие люди, и на севере живут, только до них очень далеко – не дойти. До восточного селения дойти можно, но не следует, потому что с восточными людьми мы никогда не ладили и не ладим. На юге же селений нет вовсе – там сплошные топи, а живность такая, что лучше ее не встречать.

Раньше я думал, что люди бывают лишь мужчинами или женщинами. Мужчины – это которые пасут домашнюю живность, а на дикую охотятся. Еще они сеют колос-траву и волокно-траву на полях, сбивают с деревьев орехи и шишки, конопатят мхом хижины и стоят на страже у опоясывающей селение изгороди. Самые сильные мужчины не вылезают из кузницы, а самые умные учат мелкоту уму-разуму и царапают на деревянных дощечках всякую дребедень, другим умникам в назидание. Женщины ничего не делают, лишь шьют нательные рубахи и штаны из волокна-травы да рожают детей, какая сколько успеет. Потом возятся с приплодом, пока не помрут. Как, например, моя мама, которая померла через три кольца после того, как родила меня.

Так я думал до вчерашнего дня, сорок восьмого с начала сезона травы. Умники называли этот день равнотравьем. Когда он наступал, мужчины переставали работать, а женщины нянчиться с мелкотой. Вместо этого и те, и другие пили сок из плодов хмельного дерева, ели от пуза и плясали, оттаптывая друг другу ноги. А к вечеру выбирался из своего жилища Колдун и звал в круг тех, кому между последним равнотравьем и наступившим стукнуло девять колец. Каждому из них Колдун давал имя – кто какое заслужил. Имя это предстояло носить, пока не помрешь.

– Эй, ты, – позвал Колдун третью дочку хромой Ивницы, вертлявую и тощую, как скелет. – Будешь Костянкой!

– Теперь ты, – поманил он старшего сына носатой Клювницы, такого же вислоносого, как мамаша. – Будешь Крючком!

– Будешь Топором! Рябиной! Храбром! Побегуньей! Буквенником! Грязницей! Кривозубом!

Когда Колдун утер пот со лба, опростал берестяную плошку с хмельным соком, крякнул и перевел мутный взгляд на восток, где стояли мы трое, я узнал, что, кроме мужчин и женщин, бывают еще и выплятки. И что один из них – я.

Мне и раньше приходилось слышать это словцо. Но до сих пор я думал, что оно – обычное ругательство или проклятие из тех, что роняют в сердцах сельчане, зашибив ногу о камень или наступив на ядовитого ползуна.

– Иди сюда, выпляток, – буркнул Колдун, уставившись на сына Красавки. – Будешь Недоумком! Теперь ты, – поморщился он при виде дочери черноволосой Птицы. – Будешь Тупкой! Ну а тебя, выпляток, как назвать? – ткнул он заскорузлым пальцем в моем направлении.

– Придурком? – несмело подсказал сутулый Буквочей. – Или Безголовом, быть может?

Колдун пожевал губами и почесал седые патлы.

– Вроде этот посмышленее остальных будет, – возразил он. – Правда, ненамного. Зато жрет, как стадо голодных грязников. Обжорой, что ли, тебя назвать… Нет – слабоватое, пожалуй, имечко. Будешь Проглотом, выпляток! Понял? Все понял? Ну, тогда ступай.

Много позже я осознал, что изменился именно тогда, в свой девятый день равнотравья. Насмешки и тычки от сверстников, на которые я раньше особого внимания не обращал, стали вдруг казаться обидными. Презрительные и надменные взгляды, которыми оделяли меня те, кто постарше, – несправедливыми. А имя, что дал мне Колдун, – язвительным и недобрым.

На следующий день, когда новоиспеченный Топор, угрюмый и вечно насупленный сынок рябой Ежевики, по привычке дал мне пинка и назвал вонючкой, я размахнулся и от души смазал его по скуле. Топор покатился в траву, но сразу вскочил и, утирая сопли, засвистел, призывая приятелей. В считаные мгновения их собралось вокруг него десятка четыре – и те, у которых были уже имена, и те, к которым пока обращались «эй, ты» или «поди-ка сюда». Мне же и звать никого было не надо – Недоумок и Тупка, с которыми я сызмальства держался бок о бок, уже стояли по правую и левую руку. И не было больше в нас того добродушия, той безобидности и покорности, к которым привыкли сверстники.

Они не полезли в драку. Некоторое время они топтались вокруг нас, подначивая и подбадривая друг друга, но приблизиться никто так и не решился.

– Выплятки, – угрюмо буркнул, наконец, Топор. – Что с выплятков взять?

Наверное, именно в этот самый миг я впервые осознал, что мы особенные. Что отличаемся от остальных. И прежде всего – отличаюсь я.

На девятом кольце я был выше любого из сверстников, толще и шире в плечах. Я вечно ходил голодным, потому что пищи мне требовалось больше, чем им. И я отставал. Кое-как помнил буквы, но считывать их с деревянных дощечек и складывать из них слова мог лишь с превеликим трудом. Ходил неуклюже, бегал медленно. Вечно промахивался, метая копье или стреляя из лука, а если пытался забраться на нижние ветки шишечника, непременно срывался и вместо того, чтобы добывать шишки, набивал их себе на лбу.

В то же время в стычке один на один я одолевал любого однокольца и тяжести таскал наравне со старшими, только вот проку при починке изгороди, рытье подземного склада или постройке хлева для грязников от меня было мало. Я постоянно что-то ронял, ломал, портил, путался под ногами, и вообще мне больше хотелось играть с Недоумком и Тупкой в охотников, чем конопатить крыши, копать землю или толочь созревшую колос-траву.

За все это мне частенько перепадали тумаки, подзатыльники и проклятия, я вжимал голову в плечи, виновато ежился и терпел. До той поры, пока терпеть внезапно мне расхотелось.

– Сунешься – изувечу, – пообещал я Топору и оглядел остальных прочих. – Ко всем относится. Ну, подходи, есть желающие?

Желающих не нашлось.

Жил я до сих пор где придется, потому что со смертью матери наша хижина отошла к многодетной Хромоножке, а строить отдельное жилище для непутевого и ненужного сироты, к тому же выплятка, никому и в голову не пришло. О всяких житейских премудростях я попросту не думал – и потому, что было не интересно, и оттого, что искренне считал себя тупым дурнем, как не раз называли меня сельчане. Теперь же, сам не знаю с чего, я заинтересовался множеством вещей, которыми раньше пренебрегал.

– Почему я выпляток? – подступился я к Буквочею через пару дней после равнотравья. – И кто они такие, выплятки?

Буквочей долго бубнил себе под нос что-то невнятное, кашлял, отхаркивался, потом, наконец, проворчал:

– Что толку рассказывать тебе это, Проглот? Ты все одно не поймешь.

– А ты попробуй.

– Ладно. Откуда, по-твоему, берутся дети?

Этой темой, в отличие от прочих, я интересовался и раньше. И с Недоумком ее обсуждал, и с Тупкой, и к сверстникам приставал, и к умникам, что учили буквенным премудростям молодняк. Даже Колдуна однажды спросил, но тот меня прогнал, напутствовав на прощание суковатой палкой, которой отгоняют домашнюю живность. Так или иначе, версий было множество. Кто-то считал, что детей надувает женщинам ветром, если раззявить пошире рот и постоять в сезон жары во дворе. Иные полагали, что рот разевать ни к чему, а надо вместо этого посидеть враскорячку под тремя ночными солнцами. Были среди молодняка и такие, что городили вовсе несусветную чушь. По их словам, женщина, решившая завести ребенка, раздевалась догола и бегала по селению по ночам до тех пор, пока кто-нибудь ее не отлавливал и не заваливал в грязь. И тогда поймавший катался вместе с нею в грязи до рассвета, а потом от этого катания появлялся, мол, на свет новорожденный. Явное вранье, потому что я множество раз пробуждался в сезон слякоти по ночам, чтобы подкараулить хотя бы одну такую бегунью и посмотреть, как ее ловят. И всякий раз засыпал под утро несолоно хлебавши.

Впрочем, умники говорили, что дело обстоит совсем не так, но как именно оно обстоит, умалчивали, ссылаясь на то, что, мол, придет время, все и так узнают. Теперь походило на то, что мое время пришло.

– Не знаю, откуда они берутся, – честно признался я Буквочею. – Но, может быть, ты мне расскажешь?

Он повздыхал, поперхал, побормотал, что мне еще рано и что меня, бездельника, надо бы гнать взашей, но потом все же гнев на милость сменил.

– Когда женщине приходит срок плодородия, – сказал Буквочей, – она выбирает себе мужчину, отца своего будущего ребенка. Что между ними происходит дальше, тебе знать пока ни к чему. Но так устроен свет, понял? Не только у людей, у всех. Клыкарица выбирает себе клыкаря и от него рожает щенков. Птица-падальщица находит падальщика себе под стать. Ревуница приваживает ревуна, грязнуха приманивает грязника. Женщина выбирает мужчину и носит потом зачатое от него дитя три сезона. Производит это дитя на свет и вновь выбирает. Иногда того же самого мужчину, чаще другого. Ясно тебе?

Я почесал в затылке, потому что ясно мне не было.

– А тебя часто выбирали женщины? – спросил я наконец.

Буквочей хмыкнул.

– Бывало, – признался он. – Это все, что ты хотел узнать?

– Нет, не все, – упрямо помотал головой я. – При чем тут выплятки?

Буквочей снова завздыхал и заперхал.

– Ну представь, что клыкарица вместо клыкаря выбрала себе грязника. Что тогда будет?

Я пожал плечами, так как понятия не имел, что будет и зачем свирепой клыкарице выбирать себе жирного, смердящего грязника.

– И что будет? – так и не придя ни к какому выводу, вопросом на вопрос ответил я.

– Тогда и появится на свет выпляток, – объяснил Буквочей. – Теперь ясно? Нет? Ну и пошел к злому духу, надоел ты мне, дурень.

Я пошел, куда послали, хотя ни одного злого духа отродясь не видал, несмотря на то, что Колдун только и знал, что ими стращать. Зачем моей покойной матушке было выбирать себе грязника, было мне невдомек.

– Сам он дурень, этот твой Буквочей, – сказала Тупка, выслушав всю историю. – Несет невесть что – видно, от букв в башке помутилось. Вот я, например, тоже женщина.

Я внимательно на нее посмотрел. Эта мысль раньше в голову мне почему-то не приходила.

– И что с того? – поинтересовался я.

– А то, что никого выбирать себе не собираюсь. Ни грязника, ни падальщика, ни мужчину. Больно мне это надо.

Прокрутилось кольцо, началось следующее. Трава сменилась жарой, та – слякотью. Недоумок осиротел, за ним Тупка. Пришел мороз, потом новая трава. На ее изломе, на двадцать седьмом кольце жизни, помер старый Колдун. Его место занял Знахарь. Поговаривали, что предшественнику он не чета – слабоват. Сетовали, что злые духи теперь непременно возьмут свое и следует ждать беды. Шептались, что надо бы принести духам богатую жертву – загодя, пока беда еще не настала. Буквочей день напролет сидел в подземном хранилище, перебирая деревянные таблички с вырезанными на них буквенными каракулями – пытался набраться мудрости от предков. Видимо, так и не набрался, потому что о надвигающейся беде шептались все больше, а жертву так и не приносили.

Я многое узнал. К примеру, узнал, что человеческий век недолог. К девятому кольцу человек получал имя. К двенадцатому женщины обретали способность к плодородию, у мужчин она наставала кольцом позже. К девятнадцатому-двадцатому женщины плодородие теряли, мужчины оставались способными к зачатию чуть ли не до самой смерти. Она наступала обычно кольце на двадцать пятом – двадцать шестом. До двадцать восьмого дотягивали считаные единицы. До тридцатого на памяти ныне живущих – никто.

Я также узнал, какую именно роль мужчина играет в деторождении, хотя представить ее в деталях мне так и не удалось. Так же, как не удалось понять, откуда берутся выплятки. Зато я отчетливо понял, что быть выплятком не так плохо.

Я все еще отставал от сверстников, уже убивших свою первую дикую живность и начертавших свои первые слова на деревянных дощечках. Я все еще не так проворно, как они, двигался, не так сноровисто подгонял друг к другу доски и вдвое быстрее выдыхался на посевной. Зато я значительно вырос и раздался в плечах. Теперь я был на голову выше однокольцев и столь же высок, как самые рослые мужчины в селении. Ел я вдвое больше любого охотника, и, хотя Знахарь распорядился увеличить мою долю, когда распределяли пищу, все равно испытывал постоянное чувство голода.

– Проглот, он Проглот и есть, – ворчали сельчане. – Дай ему волю, за четверых бы жрал.

В отличие от прежних времен, однако, насмешки и презрения в их речах не было – ко мне стали относиться с опаской. А когда отошла жара – к опаске прибавилась боязнь. За жаркие дни я, словно гриб-скороспел, умудрился вырасти еще на три ладони. Теперь на кулаках я мог легко уложить любого, да и с двумя справился бы без особого труда. Еще у меня неожиданно изменился голос. Он перестал быть тонким и писклявым, как у остальных сельчан, а зазвучал вдруг, будто в меня вселился клыкарь, а то и дикий ревун.

О надвигающейся беде шептаться мало-помалу перестали. Знахарь хотя и не ронял с губ пену, когда замаливал духов, но и в обиду им селение не давал.

Так было до тех пор, пока жара не сменилась на слякоть и не зарядили дожди. Они лили дольше обычного, а когда серое небо вновь стало голубым, беда, которую пророчили со дня смерти Колдуна и о которой понемногу забыли, пришла. У стрекачей наступил гон.

Стая появилась на восточном горизонте, едва взошло Медное солнце. Час спустя она застила небо. Мужчины лихорадочно оттаскивали пожитки и утварь в подземные склады, загоняли туда упирающуюся домашнюю живность. Истошно кричали, голосили женщины, хныкали и визжали дети. Потом стая обрушилась на селение.

Она бесчинствовала два дня. Когда в щели между запирающими подземные ходы дощатыми заслонами стало вновь видно небо и люди выбрались на поверхность, селения больше не было. От посевов ничего не осталось. Жилища с пустыми оконными проемами и провалившимися крышами походили на трухлявые, истлевшие от старости грибы-поганки. Завалившись на бок, легла изгородь. О не успевшей убраться под землю домашней живности напоминали лишь разбросанные между трупиками дохлых стрекачей обглоданные кости. Подступающий к селению лес стоял голый – на деревьях не осталось ни единого листа.

Буквочей зарылся в таблички с каракулями и к вечеру сообщил, что предыдущий гон случился сто пятьдесят колец назад. Он же велел подобрать издохших стрекачей и в последних солнечных лучах вялить – чтобы употребить в пищу, когда иссякнут запасы. Знахарь ходил наособицу и прятал глаза. Роптали охотники. Женщины ревели навзрыд, прижимая к себе хнычущий приплод.

На следующий день Буквочей сказал, что запасов не хватит, а значит, до новой травы доживут не все.

Мы стояли у поваленной изгороди втроем, Тупка по левую от меня руку, Недоумок по правую. Сельчане сгрудились шагах в двадцати, и мы знали, что сейчас должно произойти что-то страшное, и не ведали лишь, что именно.

– Если нас решили принести в жертву, я буду драться, – прошептала Тупка. – Так просто не дамся.

Я согласно кивнул. Времена, когда мы не смели ослушаться старших и покорно ждали, выпорют ли кого из нас, наградят тумаками или прогонят прочь, остались в прошлом.

Долгое время сельчане молчали, лишь почесывались да переступали с ноги на ногу. Затем, наконец, толпа раздалась, и из нее вышел Буквочей. Выглядел он растерянно и нерешительно, тупил взгляд, и мне внезапно стало его жалко, хилого, болезненного, переступившего уже двадцать четвертое кольцо, а значит, почти вычерпавшего срок жизни.

– Говори, – подбодрил я Буквочея. – Что вы решили?

Он вскинул на меня взгляд, потоптался на месте, затем сказал:

– Уходите, выплятки. Мы не станем чинить вам вреда, но и в селении оставить не можем. Берите оружие, какое хотите. Берите одежду, котомки, утварь и уходите. Еды не просите – не дадим.

Мы переглянулись. Отправиться в лес без еды означало верную смерть. Из нас троих лишь мне пару раз приходилось охотиться, и то никого убить я не сумел. Землерой успел ускользнуть в нору прежде, чем я метнул копье. Крыланы взлетели, едва расслышав мои шаги, а пущенные в стаю стрелы прошли мимо цели. Ревун сбежал, а я так и не сумел его догнать. А от мохнатого, свирепого люта едва убежал я сам. Дело, однако, было даже не в этом. В голом, уничтоженном стрекачами лесу дикой живности наверняка не осталось на многие тысячи шагов вокруг. Так же, как не осталось ягод, орехов и шишек.

Я шагнул вперед.

– Почему бы всем не пойти с нами? – дерзко бросил я. – Взять еду и отправиться в путь. Все вместе мы доберемся до мест, где есть дичь и можно переждать мороз.

Буквочей замотал головой.

– Мы не пойдем, – промямлил он. – Мы останемся здесь, где жили и умирали наши предки. Пускай мороз переживут не все, но мы не пойдем.

Я усмехнулся ему в лицо.

– Что ж, – сказал я спокойно. – Давайте ваше оружие и остальное. Мы уходим.

– Стая прошла с востока на запад, – сказал я, едва мы, навьюченные поклажей, скрылись с глаз сельчан за стволами деревьев. – На юге нас растерзают болотные твари. Значит, идти надо на север. Может быть, нам удастся добраться до какого-нибудь селения.

– Не удастся, – возразил Недоумок. – Мы сдохнем с голоду гораздо раньше. Лучше уж помереть здесь.

– Пускай сдохнем, – упрямо стиснула зубы Тупка. – Но мы все равно пойдем.

Недоумок понурился и не ответил. Я посмотрел на него, тощего, едва достающего мне до плеча, и отчетливо понял, что его уже нет с нами. Что он уже помер, потому что смирился с тем неизбежным, что ждало нас через несколько дней. Но миг спустя я перевел взгляд на Тупку и понял кое-что еще. Я явственно осознал, что мы с нею и в самом деле особенные. Не такие, как покорные, робкие односельчане, стыдливо выставившие нас на верную смерть и готовящиеся принять ее сами.

– Слышишь, ты, – бросил я Недоумку в лицо. – Еще раз скажешь, что мы сдохнем, и я тебя удавлю сам. Ты выпляток, ясно тебе? Мы все выплятки!

– И что с того? – угрюмо пробормотал он. – Что это вообще значит – выплятки?

Мгновение-другое я колебался. Я так до конца и не понял, как вышло, что мы выплятки. Но сейчас я знал точно, наверняка, что горжусь этим.

– Это значит, – бросил я, – что ты пойдешь с нами.

К закатам зарядил дождь, мы извлекли из дорожных котомок куртки из шкуры гладкошерста, почти не пропускающие воду, и двинулись дальше. Мы шагали и шагали через мертвый лес, пока окончательно не стемнело. Затем, прижавшись друг к другу и закутавшись в вывернутую наизнанку рогачью шкуру, кое-как скоротали ночь. С рассветами поднялись и снова двинулись на север. Мы спешили, поскольку знали, что играем в догонялки со смертью, и изо всех сил старались ее опередить. Мы шли без остановки весь день, заночевали под лесным выворотнем и, едва рассвело, поднялись вновь.

К полудню Недоумок стал уставать. Он сбавил шаг, и вскоре нам с Тупкой пришлось забрать у него часть поклажи и навьючить на себя. До закатов мы шагали вровень, но, едва начало темнеть, Недоумок стал отставать вновь и догнал нас, лишь когда принялись устраиваться на ночлег.

– Бросьте меня, – попросил он наутро. – Забирайте, сколько унесете с собой, а меня оставьте здесь.

– Ты пойдешь с нами, – рявкнул на него я. – Вставай, пойдешь налегке!

Когда Медное солнце поднялось над лишенными листвы верхушками деревьев, уставать начал и я. Поклажа потяжелела, заныли плечи, потеряли твердость ноги. В голове замутилось от голода, и резью отозвалась в животе боль.

– Ты как? – обернулся я к Тупке.

Она вымученно улыбнулась на ходу.

– Держусь. Не думай об этом.

Я перевел взгляд назад, туда, где, едва переставляя ноги, тащился вслед за нами Недоумок. Затем вновь посмотрел на Тупку.

– Он не дойдет, – сказал я.

Она не ответила.

– Мы тоже, если и дальше потащим все это с собой.

Тупка кивнула. Я сбросил с плеча пару метательных копий, с сожалением провел рукой по древкам, затем прислонил оба к стволу широколиста. Мы выпотрошили мешки с поклажей и освободились от лишней одежды, оставив только исподнее, пару легких накидок из дубленых шкур и две пары походных сапог. Подумав, бросили луки и колчаны со стрелами, сохранив лишь наконечники. В последний момент я сунул в мешок закопченный котелок, от которого решил уже было избавиться. Затем мы посмотрели друг другу в глаза.

– Надо идти, – сказала Тупка. – Пойдем.

– А он? – кивнул я на лежащего на спине, бессильно раскинув руки, Недоумка.

– Он пойдет с нами.

– Зачем?

Тупка не ответила. Вдвоем мы подняли Недоумка и до закатов волокли его, поддерживая с обеих сторон под руки. Когда стемнело, один за другим повалились на землю ничком.

Я мгновенно заснул и мучился во сне, потому что мне снилось мясо. Много мяса, прожаренного на костре, сдобренного солью-травой и кореньями острого, обжигающего горечью язык пупырышника. Я ворочался на мерзлой земле, а мясной аромат шибал мне в ноздри, выкручивал внутренности и сладким дурманом заволакивал голову. Потом я проснулся, и было уже светло, но запах жареного мяса почему-то не исчезал. Я обернулся и увидел костер. И сидящую возле него на корточках Тупку. Я не сразу понял, а когда понял, содрогнулся от ужаса. Обмер, не в силах оторвать взгляд от кинжала с нанизанным на него шматом мяса у Тупки в руках.

– Что смотришь? – сердито бросила она. – Я убила его. Зарезала во сне, он не почувствовал боли. Зато у нас появилась еда.

– Я не стану, – отшатнулся я. – Не стану это есть. Я…

Тупка презрительно сплюнула в огонь.

– Еще как станешь, – процедила она. – Слабак! Иди сюда. Живо, ну!

Мы провели у костра весь день. Я ел, давился, отплевывался, снова ел. Задремывал, пробуждался и набрасывался на мясо. Я не ел так много никогда в жизни.

Наутро мы двинулись дальше. Когда солнца встретились на небосводе, я оглянулся на ходу. Тупка шла за мною след в след. Длинные, черные, словно грива резвуна, волосы развевались на ветру.

– Меня бы ты тоже так? – спросил я. – Ножом во сне, чтоб не мучился?

Она остановилась, отпрянула, будто я ее ударил.

– Это тебя следовало бы назвать Недоумком, – бросила она и отвернулась. Мне вдруг показалось, что Тупка сейчас заплачет, хотя я никогда не видел ее плачущей.

– Иди, чего встал, – донеслось до меня. – Иди, сказала, дурень.

На восьмой день мы добрались до первых сохранивших листву деревьев. Затем до ягодника, красного от спелой сахарницы. До зарослей кустарника с крупными сочными шарами орехов под тонкой скорлупой. Мы доели мясо и набили ими котомку. На девятый день мы вышли к реке.

Она разрезала свет пополам с запада на восток – широкая, полноводная и спокойная. Я встал на колени на берегу и напился всласть. Вода была студеная, чистая. Сквозь нее я видел стаю неспешно плывущих хвостунов, жирных, мясистых, не чета той мелюзге, что водились в ручье, пересекающем селение у южной окраины. Я отдышался, огляделся по сторонам. Стадо рогачей спускалось с речного берега на водопой шагах в тридцати. Я встал в рост, и вожак замер, уперся в меня взглядом. Затем фыркнул и повел стадо дальше.

– Они совсем дикие, непуганые, – вслух проговорила Тупка то, что было у меня на уме. – Значит, поблизости нет селений. Дальше мы не пойдем. Надо вырыть землянку. Натаскать в нее запасов, сколько успеем. До мороза еще дней десять. Переждем их под землей.

– А потом?

– Новой травой решим.

Мы рыли землянку на склоне холма, в податливом черном грунте, четверо суток – кинжалами, палыми древесными суками, а то и ладонями. Еще трое суток неумело укрепляли стены и свод срезанными стволами молодых иглолистов. Мы ободрали в кровь руки, насажали заноз, но мы сделали это – за пару дней до мороза жилище было готово.

Тупка развела костер, а я отправился на охоту и на закатах подкараулил одинокого рогача. Я спрыгнул ему на спину из ветвей иглолиста и полоснул кинжалом по горлу. На следующее утро выпал первый снег.

Тупка срезала волосы, свила из них тетиву и сплела лесу. Я смастерил лук и полдюжины стрел, из оставшихся наконечников нарезал рыболовных крючков. Мои неуклюжие, непригодные к каждодневной работе пальцы обрели вдруг сноровку и ловкость. Неожиданно мне стало казаться, что я много колец занимался именно этим – постройкой жилищ, изготовлением оружия, рыболовством, охотой. И что добился изрядного умения во всем этом.

Шли дни, становилось все холоднее. Реку сковало льдом. Я охотился, удил рыбу в выдолбленной колом полынье. С каждым разом оба занятия удавались мне лучше и лучше. Я теперь без промаха бил из лука усевшихся на ветки крыланов, иногда юрких, скачущих из дупла в дупло прыгунов. Бывало, удавалось завалить обгладывающего древесную кору рогача. Я сноровисто подсекал пучеглазых, жадно хватающих наживку с крючка рыбин. Еды было вдоволь. Ее было намного больше, чем когда-либо. Я больше не испытывал постоянного чувства голода.

Когда мороз отступил, снег стаял, а на реке вскрылся лед, Тупка внезапно захворала, потом слегла. Она задыхалась, хрипло и надсадно кашляла, лоб и щеки обнесло сыпью, затем кровавыми волдырями. Она стала впадать в беспамятство, трудно метаться на расстеленных на земляном полу шкурах. Я кинжалом разжимал ей зубы, насильно вливал в рот горячий мясной взвар и с ужасом думал, что буду делать, если она помрет. Я просиживал возле нее бессонные ночи, утирал пылающий жаром лоб, менял на ней исподнее и отстирывал его в ледяной речной воде.

Она прохворала много дней, но накануне равнотравья пошла, наконец, на поправку. Она лежала, закутавшаяся в шкуры, тихая, истончавшая, с запавшими глазами на измученном, посеревшем лице. Я сидел рядом с нею на корточках, и мне хотелось орать от радости, потому что я выходил ее, не дал, не позволил ей помереть.

– Мяса хочешь? – спросил я, когда наши взгляды встретились. – Или, может быть, рыбы? Я сварил похлебку. Очень вкусно. Хочешь?

Тупка отвела взгляд.

– Я страшная, да? – спросила она.

– Что? – не понял я. – Что значит «страшная»?

– Некрасивая?

Я озадаченно почесал в затылке. Мне и в голову не приходило думать о том, красивая Тупка или нет. Мы знали друг друга с младенчества и не расставались ни на один день. Что красивого или некрасивого может тут быть?

– Э-э… – замялся я. – Думаю, что…

– Помоги мне встать.

Я подал ей руку, поднял, но устоять на ногах она не смогла и упала бы, не успей я ее поддержать.

– Я чумазая. Мне надо вымыться. Искупаться.

– Сдурела? – опешил я. – Да ты едва в себя пришла, какое там искупаться? Подожди, я согрею сейчас воды и тебя умою.

Она вскинулась на шкурах и уставилась на меня, будто впервые видела.

– Ты что, мыл меня, пока… пока я… Ты видел меня голой?

– Конечно, – пожал я плечами. – Что тут такого?

Ее лицо внезапно сделалось красным так, что я даже испугался, не вернулась ли хворь. На глазах появились слезы. Я отпрянул и смутился отчаянно, сам не знаю отчего.

– Ты же была без памяти, – принялся оправдываться я, хотя оправдываться мне было и не в чем. – Ну я и… Что с тобой?

Тупка не ответила. Она резко отодвинулась и, закутавшись в шкуры, повернулась ко мне спиной.

Я выбрался из землянки наружу и крепко задумался. Я, конечно, давно обратил внимание на то, что женщины устроены не так, как мужчины, но особой важности этому не придавал. Мало ли, кто как устроен, рассуждал я, растерянно почесывая шевелюру. Может быть, дело в том, что грудь у Тупки перестала быть плоской, как у меня, но что с того? Я вон вымахал за мороз еще на добрых полторы ладони и вынужден был теперь пригибаться, когда залезал в землянку или из нее выбирался. Да еще ел, как четверо голодных охотников. Что же мне теперь, стыдиться этого?

На следующий день я помог Тупке выбраться из землянки наружу. Согрел в котелке воду и старательно отворачивался, пока она лила ее на себя. Затем колени у нее подломились от слабости, тогда я метнулся, подхватил ее под мышки, затащил вовнутрь и укутал в шкуры.

– Я дура, да? – пряча глаза, спросила она.

– Нет, с чего это? – удивился я.

– Сама не знаю. Но думаю, может, недаром Колдун дал мне такое имя. Знаешь что, не зови меня больше так. Давай я буду Ту, а ты Про.

– Давай, – согласился я. – Как скажешь.

– Мне почему-то стало не по себе, когда поняла, что ты видел меня нагой, Про. Мне это показалось постыдным. Я сама не понимаю, отчего.

Я в замешательстве развел руками.

– Я тоже не понимаю.

Я понял это в один миг, внезапно, на исходе жары. Мы решили провести ее в землянке у реки, а в обратный путь пуститься, когда спадет зной. Медное солнце садилось на западе, Золотое на востоке. Река нежилась, искрилась, играла сплетающимися лучами. Пахло свежестью, землей и немного дымом от прогоревшего костра. Было тепло и тихо, если не считать птичью разноголосицу, доносящуюся с лесной опушки. Я сидел, скрестив ноги, у входа в землянку и сыто щурился, глядя на спустившуюся к реке Ту. Она сбросила с себя недавно пошитую из шкуры молодого рогача накидку, затем исчезла из виду, скрытая береговым откосом и появилась вновь, с маху сиганув в воду и рассыпав вокруг себя брызги.

Она размашисто плыла прочь от берега. Длинноногая, смугло-золотистая от загара, с заколотыми в узел черными волосами, она походила на диковинную рыбу. Я поднялся, неспешно спустился к береговой кромке и уселся на выпирающую из реки корягу, свесив ноги в воду. Я улыбался, глядя на стремительно рассекающую речную поверхность Ту, и думал о том, до чего красивы и слаженны ее движения.

Это потому, что она сама красивая, пришла вдруг новая мысль. Я сморгнул и почувствовал в груди нечто странное, зябкое и волнующее одновременно. Ту развернулась и поплыла к берегу. Я безотрывно смотрел на нее – на смуглое скуластое лицо с черными глазами под бровями вразлет, на тонкую талию, широкие бедра, налитую, с бордовыми ягодами сосков грудь, появляющуюся из воды, когда Ту взмахивала рукой на вдохе. У меня закружилась вдруг голова, а по низу живота прокатился жар, будто меня там ошпарили.

– Эй, что с тобой? – спросила подплывшая к берегу и озадаченно глядящая на меня Ту. – Голову напекло, что ли?

– Да. Наверное, – выдавил я.

Что со мной, я понял отчетливо и ясно. С трудом поднявшись на ставших вдруг ватными, ослабевших ногах, я в чем был бросился в воду. Глубоко нырнул и вымахнул на поверхность уже на стремнине. Мгновение-другое позволил течению нести меня. Затем повернул назад. Жар унялся. Как вскоре выяснилось, ненадолго.

Следующие несколько дней я провел, будто в тумане. Все валилось из рук. Я спотыкался на ровном месте, запинался, мямлил и наживал синяки, напарываясь на стены землянки, которые перестал замечать.

– Пора собираться, Про, – сказала однажды поутру Ту, выглянув из жилища наружу. – Слякоть вот-вот наступит. Надо спешить, если хотим успеть до сильных дождей.

Я кивнул, отбросил рогачью шкуру, которой укрывался на ночь, вскочил и больно приложился макушкой о земляной свод.

Ту почему-то не засмеялась, когда я, бранясь, принялся потирать ушиб. Она смотрела на меня пристально, в упор, и тогда я, сам не понимая, что делаю, шагнул к ней. Ту подалась мне навстречу, наши руки встретились. У меня отчаянно закружилась голова, а земляной пол качнулся вдруг и поплыл под ногами. Жаркий туман навалился на нас, обдал, затянул в себя, сорвал с нас одежду. Не удержавшись на ногах, мы упали на звериные шкуры, а жар во мне стал нестерпимым, и я…

Я долго не мог отдышаться, а когда мне это, наконец, удалось, Ту сказала тихо, едва слышно.

– Я боялась, что этого никогда не произойдет.

– Почему? – спросил я, тесно прижимая ее к себе. – Постой, ведь женщины выбирают себе мужчин. Ты могла бы давно уже…

– Не могла. Было рано. Неправильно. И не так. Я чувствовала, что не так. Может быть, потому что мы выплятки.

– Может быть, – согласился я. – Давай никуда не пойдем. Останемся здесь вдвоем, ты и я. Зачем нам еще кто-то?

Настала и отошла слякоть, за ней мороз.

– Я в тягости, Про, – сказала Ту, когда он сменился травой.

Не знаю почему, но я обрадовался.

– Давно? – спросил я, улыбаясь.

– Кажется, да. Нам придется вернуться в селение. Иначе дитя помрет, я не знаю, как выхаживать новорожденных.

Мы пустились в обратный путь, едва сошел снег. Я шагал по звериной лесной тропе, и мне было хорошо и радостно – спокойно и волнующе одновременно. Много позже я дал название тому, что было у меня на душе. Я назвал это с-частьем, хотя такого слова в моем языке и не было. Но я придумал его. С-частье – это когда идешь рядом с частью себя самого.

Он вымахнул из бурелома в десяти шагах у меня за спиной, в зазор между мной и Ту. Огромный, свирепый лют, оголодавший после морозной спячки. На мгновение я обмер. Всего на миг, один ничтожный миг на полвздоха. В этот миг мое с-частье оборвалось. Ушло, растяло, унеслось в облака вместе с Ту.

Я стоял перед заколотым лютом, переводя взгляд с его туши на то, что осталось от растерзанной, разорванной когтями Ту. Потом рухнул на колени и завыл. От не с-частья. Того, что рвет тебе душу, когда осознаешь, что второй части нет с тобой больше.

Были дни, когда я не хотел больше жить и лежал, раскинув руки и глядя невидящими глазами в равнодушное небо. И были дни, когда брел, не разбирая дороги, неведомо куда. Трава отошла, сменившись жарой. Я жил – без вкуса к жизни, без цели. Потом настал день, когда я сказал себе:

«Люди делятся на мужчин, женщин и выплятков. Мужчины и женщины живут вместе. И выплятки должны жить вместе. Я – выпляток, единственный, других не осталось. Почему таких, как я, больше нет?»

Я понял, что должен узнать, кто я. И чтобы жить дальше, найти себе подобных.

Я вернулся в то место, откуда был родом, за день до равножарья. Долго стоял на лесной опушке, глядя на то, что осталось от селения. На поваленные колья изгороди в некошеной траве. На завалившуюся на бок кузницу, на горелые останки хижин. И на разбросанные по уже начавшим прорастать сорняками улицам человеческие костяки.

Я всматривался в побоище до рези в глазах. Потом до заката рыл общую могилу на краю кладбища. Когда настало равножарье, оттащил в нее останки сельчан. Завалил землей и камнями, чтобы злым духам было не добраться до мертвецов.

Когда Медное солнце умостилось над головой, я нашел ведущую на восток тропу, по которой уносили добычу. Но я не пошел по ней, потому что оставалось еще одно дело – то, ради которого я вернулся.

Подземные склады были разграблены, но тот, в котором хранились дощечки с буквами, уцелел. Я выволок их наружу – сотни и сотни оставленных предыдущими поколениями назиданий будущему потомству.

Будь на моем месте Буквочей, он нашел бы нужные записи за час-другой. Я потратил на это весь остаток жары и первую половину слякоти. День за днем я вгрызался, вчитывался в надписи, кляня себя за то, что в свое время едва научился складывать буквы в слова. Я был близок к отчаянию, когда, наконец, нашел записи, что были вырезаны ножом Колдуна.

К равнослякотью я знал о себе все. Знал о трех великанах, явившихся в селение с юга. Об их доме, который они называли кораблем и который свалился с неба на землю за кольцо до моего рождения. О том, что великаны живут очень далеко, на звездах, и живут они гораздо дольше людей. О женщинах, выбравших себе пришлых и от них зачавших. И о решении, которое принял старый Провидец, предшественник Колдуна. Он пророчил большую беду, и чужаков ночью зарезали во сне, чтобы ее отвадить. Три сезона спустя на свет появились мы, выплятки. Провидец до этого дня не дожил. Он завещал Колдуну умертвить и нас. Но Колдун ослушался предшественника. Он велел оставить нас в живых.

Я нашел могилу Колдуна на кладбище и поклонился до самой земли.

– Спасибо, – сказал я. – Спасибо тебе.

Потом я двинулся на восток. Я знал, что мне предстоит теперь сделать.

Охотников было четверо, самый рослый из них едва доставал мне до пояса. Я убил всех прежде, чем они успели опомниться, и забрал их оружие. На закатах я подобрался к селению. Ночь переждал в лесу и на рассветах напал.

Ударом ноги я свалил изгородь и перескочил через падающие колья. Кто-то из стражников успел метнуть в меня копье, но оно лишь оцарапало мне грудь. Кто-то другой пустил стрелу, которая ожгла мне кожу, не причинив иного вреда. Они были слабы и немощны, эти люди, в схватке со мной, выплятком. Я убил их одного за другим.

Я не собирался мстить и поэтому не стал истреблять весь род – я хотел лишь продолжить свой. К полудню старейшины выслали переговорщиков. К закатам я с ними договорился.

Я взял их женщин, тех, которые вступили уже в пору плодородия, но еще не рожали. Я брал их одну за другой, заставляя себя думать, что на месте каждой из них – моя Ту. Потом я ушел на северо-запад. Мороз и траву провел в старой землянке на берегу реки. К равножарью вернулся. К концу жары новые выплятки появились на свет.

Я часто думаю о них, о великанах со звезд. Выше ли они меня ростом. Умеют ли охотиться, сеять колос-траву и вырезать на дощечках буквы. Мне это неведомо, но кое-что я знаю твердо. Великаны чрезвычайно сильны, они поздно взрослеют и долго живут, а их женщины не выбирают себе мужчин. Пары соединяются потому, что между мужчиной и женщиной возникает нечто, названия чему я не придумал. И тогда наступает с-частье.

Мне пятьдесят четыре кольца. У меня десять сыновей, столько же дочерей, а у них полсотни детей. Скоро на свет появятся дети этих детей, но я, наверное, не доживу.

Мы отстроили то селение, откуда я родом, и живем в нем. Мы – выплятки. Плоть от плоти великанов со звезд, что искали приют на нашей земле. Я верю, что прокрутятся кольца и великаны появятся вновь. Мы ждем их, ведь мы – это они. Их кровь течет в наших жилах.

– К черту, – говорит Женевьева.

– Я ухожу, – говорит Женевьева. – Все кончено.

На журнальный столик летят ключи, на брелке – два пошлых пластмассовых сердца и кроличья лапка – на счастье.

– Банни, подожди. – Би Бо откладывает вечную свою гитару, хватает девушку за тонкое запястье.

Женевьева оскаливается, на ее кукольном личике проступает что-то волчье. Щелкают зубы; Би Бо останавливается, непроизвольно схватившись за шрам, который распахал его грудь от левого плеча до паха. Когда твоя девочка – оборотень, невольно становишься джентльменом, выражающим гнев лишь осторожным: «Гребать твою налево, Банни, чертова истеричка!»

Женевьева втягивает клыки, по-женски, без замаха бьет Би Бо по татуированному плечу. Там точнехонько над началом шрама горит алым готическая буква G.

– Прекрати звать меня этой долбаной кличкой, у меня есть нормальное имя, ты, коровьего дерьма кусок! Ненавижу, ненавижу, ненавижу!

В черешневых глазах – злые слезы.

– Проваливай! Достала. – Би Бо отталкивает ее руку.

Женевьева хлопает дверью так, что дребезжат стекла в соседнем здании – маленькой фабричке кукол вуду. Одежду для них ткут на станках, а вот сами куколки – ручная работа, бледные невервилльские девчонки катают их на своих тощих, покрытых цыпками бедрах. Джен в детстве сама отработала тут два лета, пока мамаша не подцепила кошелек потолще и они вместе с братьями не переехали в центр. До того момента у них и дома-то своего не было, снимали комнаты где придется. Но преимущественно здесь, в Миллер Блок – на западной окраине Невервилля, в квартале, где не бывает зимы и лета, где никогда не идет снег и не слепит глаза солнце. Местные смотрят на мир через однотонное стекло, через которое не видно цвета, их жизнь окрашена в оттенки черно-темно-серого, но за это квартал дает им то, что не может дать ни один другой.

Безупречная мисс Банни, блистательная Женевьева, просто Джен Остин, девчонка из фабричного района, проверяет мокрым пальцем, не размазалась ли тушь. Заработав столько монет, что хватило бы на палаццо на улице Голд Олдман, она все равно вернулась в район, где провела детство. Из него можно уехать, но сюда всегда возвращаются, ведь это Миллер Блок, «гребаная дыра, в которой с вами случится чудо».

Джен спотыкается о варана покойной соседки мисс Сейфирд, разлегшегося у порога, и чуть не падает. Тот не спеша поднимает голову.

– Что вылупился? – кричит ему Женевьева.

Варан смотрит равнодушными глазами и шипит, показывая раздвоенный язык. Чертов варан. Чертов порог. Чертов Би Бо.

Видит бог, у Джен хватало врагов, но никого она не ненавидела так, как этого музыкантишку. Так было не всегда. Это же он дарил ей песни и приносил пакеты подгоревших котлет, когда она забывала поесть, ну а чудеса на Миллер Блок случались тогда каждую ночь. Ее бросало в дрожь при виде его сутулой спины и длинных пальцев, темных от табака. Ее заводили его дурацкие усы, его шляпа, безумные глаза и серьга в ухе. То, как он пьет, как целуется, как лезет в драку. Даже блюзы его дурацкие: «Я позвонил своей маме, и мама была права-уаа, Наш тесный мирок ты сберегла-ауа…» Все в ее жизни случалось только из-за него. Включая то, как она стала оборотнем.

…Что бы ни сказал ему тот громила в баре, но он был просто гигантом, высокий Би Бо едва доставал ему до плеча. Поддатый бард не имел ни одного шанса его одолеть.

Она говорила ему: «Не лезь».

Она говорила ему: «Уйдем».

Но Би Бо не ушел, Би Бо полез, он же герой, он самец, мешок дерь… тестостерона! Ему же всегда больше всех надо. Громила по кличке Delirium tremens оказался верфольфом, зубы клацнули у шеи музыканта, прижатого к полу, и Джен пришлось его отвлекать. Когда тебе всаживают ножку табуретки в глаз, это несколько уводит внимание, знаете ли. Би Бо в итоге того оборотня убил и написал про это хвастливую песню, которую крутят на радио Мбонги. А Джен теперь, разозлясь, не нужно хвататься за табуретку или револьвер. Вместо табурета у нее клыки.

Этого она ему не простила. А он не забыл, что она переспала с половиной Невервилля. А потом все стало так плохо, что дерьмовей не бывает. Люди не должны быть несчастны только из-за того, что однажды нажрались в Вегасе, и кому-то показалось смешной примета про что-то новое, что-то старое и что-то голубое. Но и расстаться не получалось, их держал вместе общий дом в Миллер Блок – туда всегда возвращаются, такое уж место. Год назад она сожгла его гитару, а он – ее автомобиль. Полгода спустя она сломала нос его новой подружке, а он написал издевательскую песенку: «В заросшем парке старый пруд, там жил огроооомный рыжий спруууут». Это про нее, про ее золотые волосы. Она два раза пыталась убить его, он ее – трижды, но эти двое слишком хорошо друг друга знали, чтобы попытки увенчались успехом. Джен представила Би-Бо в луже крови с разбитой башкой и зарычала от удовольствия.

К черту. В бар. Надраться.

«Грегор Жук» мигает огнями. Женевьева показывает знаком одноглазому бармену, что будет пить. За стойкой в окружении стайки шлюх сидит красавчик Эллис Лоу: ярко-желтые очки, красная рубашка. Не мужик, а пакет мармеладных мишек. Улыбается во весь рот, сверкая бриллиантом в клыке.

– Кого я вижу в этой дыре? Мисс Банни, вы не женщина, богиня! Афродита! Афина Паллада!

К черту Лоу, с ним она тоже спала, но сегодня ему не обломится.

Джен открывает пиво зажигалкой, взмахивает гривой цвета мандарина и превращается в мисс Банни – холодную и сладкую, как мороженое. Каждая женщина – оборотень от природы. То есть актриса, конечно, актриса.

А к Лоу у нее деловой разговор.

– Девочки, закройте ушки! – кивает Банни спутницам красавчика. – Взрослым нужно побеседовать.

Размалеванные крошки тут же исчезают, они шлюхи, а не дуры.

– Эллис, у меня для тебя заказ от Чинаски. Нужно убрать одного человечка…

– Вы можете загрызть его нежно, мисс Банни! – хохочет Лоу. У него отличные зубы и противный смех.

– Каждый должен выполнять свою работу. Это не мой бизнес, а твой, Эллис, – усмехается рыжая стерва и закуривает. Мисс Банни не так легко достать, как Женевьеву. Ее вообще не достать, эту холеную сучку с куском клубничного льда вместо сердца.

– Вы про Би Бо, Банни? Его уже заказали.

– Би Бо? – Банни морщится, сбившись с мысли. – Нет, речь про поставщика виски, чертова Дэниэла. Он совсем зарвался и…

– Да? Опять секретарша что-то напутала. Новенькая, ничего не может запомнить, но какая у нее талия!.. Я лично принял заказ на твоего бывшего, куколка. Парни с Томпсонами уже отправились его навестить. Ты же давно мечтала избавиться от этого поца, детка? Продашь наконец свой драный домишко…

– Во сколько они приедут? – спрашивает Банни.

Лоу смотрит на часы.

– Наш соловей уже полчаса как лежит в луже крови. Может, выпьем виски, пока хотя бы Дэниэл еще жив, ха-ха?..

У нее быстрая машина, очень быстрая машина, ее «Кадиллак» – словно красная стрела. Шины визжат от боли на поворотах. От бара до стоянки пара километров, от стоянки до дома – ровно девятнадцать шагов. Дорогу преграждает мусорный бак, сбитый каким-то лихачом; на песке расплылись темные лужицы, словно раненый бак истекает кровью.

Женевьева бежит, скидывая на ходу алые шпильки, сердце колотится так, что не слышно шагов.

Рывком распахивает незапертую дверь.

Би Бо развалился на диване, ноги лежат на журнальном столике. Тренькает на гитаре. «У меня были проблемы, я зашел чересчур далеко-уо. Пора-пора-порадуемся на своем веку-уо». Губы испачканы в соусе, на рубашке пятно – на плече, ровно там, где татуировка. Животное! Ему даже не пришло в голову привести себя в порядок после ужина.

– Ты что-то забыла, птичка? – поднимает он голову. Глаза сонные, как у варана покойной мисс Сейфирд.

– Придурок, – говорит Женевьева.

Сердце прыгает, словно бесноватый в припадке, жжется, будто фабричные подружки втыкают в него десятки иголок разом. Очень смешная шутка, чертов Лоу. Он же тоже не будет сердиться, что она вырвала ему половину щеки, верно? Шрамы только украшают мужчину. Кажется, его еще можно назвать мужчиной: Джен не помнит точно, оторвала ему яйца или только натолкала пипифакса в раззявленный рот.

– Придурок, – повторяет Женевьева.

– Я приехала сказать, как тебя ненавижу, – твердит Женевьева.

Сердце рвется вперед и вверх, словно вот-вот пробьет грудную клетку и взлетит.

– Еще эля, уважаемая подземная низкорослик?

Вопрос был адресован главным образом стоящей на столе позолоченной клетке с канарейкой – ближайший к ней «подземная низкорослик» смог издать придушенное мычание. Смуглая полуэльфка и рыжая, с россыпью веснушек, туземка напористо брали гнома на абордаж, и хотя тот еще цеплялся обеими руками за опустевшую кружку, исход сражения не вызывал сомнений.

– Конечно, тащи, дубина узкоглазая, – пришел на выручку сородичу гном с соседней лавки. – Ты же не хочешь, чтобы наш славный капитан сдох от жажды? И не кувшинчиками, дурья башка, хватай сразу бочонок!

– И пару окороков! – добавили с другой стороны стола.

– Сей миг, достопочтенная… – пятясь и кланяясь, забормотал слуга.

– Вот ведь болван, – разворачиваясь к собственной кружке, проворчал бородач. – И где только старый Вей их берет, каждый раз новых.

– Это называется «текучка кадров», боцман, – хихикнул сидевший напротив кочегар. – Стулья и столы здесь тоже каждый раз новые.

– У людишек все хлипкое, – боцман принялся набивать трубку, – и мебель… и железо… и корабли… да и сами они… даже эль – и тот у них не тот. Выдумали какой-то майлд, он и забродить-то не успел…

– Ну да, всего-то полтора века как придумали!

– Так и я о чем… то ли дело наш старый добрый эль!

– Хорош, не спорю, – добродушно кивнул кочегар, – но я, – добавил он, похлопав сначала по уютно пристроившемуся на лавке рядом с ним пузатому бочонку, а затем по собственному животу, весьма схожему как по форме, так и по содержанию, – предпочитаю ячменное вино.

– Ха, – пыхнул дымным облаком боцман и ткнул мундштуком в двух гоблинов, наряженных в фартуки и грязно-серые поварские колпаки. – Бери пример с капитана.

Гоблы, пыхтя от натуги, волокли через таверну бочонок раза в два побольше. По дороге они едва не уронили его, почти протаранили горного тролля – к счастью, тот оказался достаточно пьян, чтобы очередной зигзаг увел его с опасного курса – и, наконец, с победным «уй-я!» и с третьей попытки задвинули бочонок на столешницу.

– Эль! – Углядев перед собой знакомую надпись «Роджер и дуб», капитан рванулся из женских объятий, словно утопающий к пятну солнца на поверхности. – Ну наконец-то!

– Ну-у котик…

– Обождите малость, красотки! – Гном приподнял бочонок. – Еще буль-буль-буль жалкие полгаллона – и я весь ваш! Уф! Теперь…

– Простите, э-э, кмх…

В первый миг капитан решил, что перебрал эля. Хотя, тут же поправился он, для таких качественных галлюцинаций нужно выхлебать не меньше барреля, задача посильная, но долгая. Скорее уж, этот плешивый грибок Вей сыпанул какой-то дряни в бочонок. В самом деле, откуда бы здесь взяться гному с тщательно, по канону, завитой бородой, квадратными очками в золотой оправе, в наглухо застегнутом сюртуке из добротного сукна и начищенной до рези в глазах бляхой гильдии инженеров? Нет, разумеется, на мраморных плитах центральных туннелей Карака-Пять-Вершин подобный щеголь выглядел бы вполне уместно – примерно эдак за полмира от таверны. Несомненная галлюцинация…

«Галлюцинацию» обуревали схожие чувства. Он превосходно помнил рисунок на газетном развороте. Легендарный капитан стоял на мостике, нерушимый, как скала – как и подобает герою, в полном боевом облачении: кольчужный доспех, рогатый шлем, двухлезвийная секира… этот слегка потускневший образ очень плохо соотносился с развалившимся на лавке, гм… низкорослым существом с бородкой, по гномским понятиям едва-едва вышедшей из статуса «щетины», в красно-желтых шортах, облапившим сразу двух, кха-кха-кха, самок.

– М-м… прошу прощения, уважаемый, возможно, вы знаете, где мне найти капитана Сида ван Треемена.

Капитан икнул.

– Ты настоящий?

– Простите…

Сид ван Треемен с большим трудом удержался от соблазна потыкать пальцем в стоящее перед ним чудо природы. Если «это» и впрямь не мираж, от подобной фамильярности с ним чего нехорошее может приключиться. Надуется, заверещит, начнет вспоминать благородных предков за последние двенадцать веков – а ведь бедняга в своем наряде и так скоро сварится.

– Считай, ты его нашел. Что дальше, как-там-тебя?

– Хефти Дормаер, бригадир-инженер второго класса. Но… – Хефти в замешательстве огляделся. Вокруг них имелось изрядное количество гномов, однако на газетные рисунки они походили ничуть не больше личности в попугайских шортах.

– Где-то я про тебя слышал, – задумчиво пробормотал капитан, берясь за бочонок. – Совсем, буль-буль-буль, недавно, буль-буль.

Хефти ошеломленно следил, как овальное днище поднималось все выше и выше – а затем резко опустилось.

– Вспомнил! – выдохнул Сид вместе с пригоршней пены. – Та дурацкая работенка… испытания…

– Это совершенно секретное дело, капитан ван Треемен! – в священном ужасе вскричал бригадир-инженер, мигом позабыв о своих сомнениях. – Ни в коем случае нельзя обсуждать его при посторонних. Секреты гильдии…

– А-а, да брось, – отмахнулся ладонью Сид. – На Черепаховых островах все секреты не стоят даже перебродившей тыквы. Твои ракеты прибыли третьего дня на «Крушителе волн», в таможенной декларации они заявлены как рельсы для…

– Это же секрет… – потерянно пробормотал Хефти. Ему вдруг почудилось, что пол таверны качнулся, словно палуба в шторм. Должно быть, сказывается эта ужасная жара, хуже, чем у горна в дедовской кузнице. Да, конечно, в этом все и дело, жара и влажность, этот несчастный клочок земли окружен водой, подобающее место для лягушек и гоблинов, уважающему себя гному здесь совершенно нечего де…

– Ну-ка подвинься, недомерок.

Прежде чем бригадир-инженер второго класса успел осознать, что обращаются к нему – а также всю глубину и тяжесть нанесенного клану и гильдии оскорбления – чья-то волосатая лапища небрежно смахнула гнома в сторону.

– Ты, что ль, будешь шкип «Желтой Каракатицы»?

Капитан Сид потер глаза кулаком, пару раз моргнул, тряхнул головой. Не помогло – перед ним, покачиваясь, по-прежнему стояли два типа, различавшиеся только тем, что у левого за кушак был заткнут длинноствольный револьвер, а у правого – местный кривой кинжал в костяных ножнах.

– Что молчишь, бородавка? С тобой Люди разговаривают… – Револьверщик сплюнул чем-то ядовито-зеленым.

– Да он уже никакущий, – разочарованно хмыкнул второй. – Эти недомерки и пьют-то разбавленную мочу, а забирает их похлеще, чем с рома. Даже приличного попугая завести не могут, таскают пучок перьев, а заместо приличного корабля у них ваабче…

Капитан Сид улыбнулся. Он и впрямь чувствовал себя немного выпившим – совсем слегка, сущая безделица для настоящего гнома. Вот успей он выпить еще пару пинт – и наверняка бы продекламировал сейчас лекцию о достижениях современной науки. В самом деле – только вчера прочел в газете о новомодной теории некоего мистера Таркина о том, что люди произошли от обезьян, а не сотворены богами, как все приличные расы. И вот, пожалте, наглядное подтверждение – две гориллы, которые тоже собрались превращаться, но раздумали на полдороге.

В легком подпитии капитана часто тянуло на философские размышления. Но сейчас он просто размахнулся и врезал ближайшему гориллоиду прямой левой чуть пониже живота. Верзила выпучил глаза, согнулся, приведя физиономию в досягаемость капитанских кулаков – и схлопотал правой в челюсть.

– Во-от, – одобрительно протянул боцман. – Пошла потеха.

Он парой глотков опустошил кружку и, привстав, швырнул ее в набегающую толпу.

– Строим хирд! – рявкнул он. – На раз-два подняли стол, живо!

Полминуты спустя Хефти Дормаер наконец открыл глаза – и решил, что умер. Воистину так, ибо виденное им происходить могло лишь в чертогах Гримнира, где прославленные гномы-воители давно минувших эпох перемежают пиры с потасовками. Правда, он и не предполагал попасть в Залы Героев, смутно надеясь лишь на…

И без того сумбурный ход мысли бригадир-инженера прервал резкий рывок за воротник. Кто-то бесцеремонно выдернул его из-под обломков пианино, прислонил к стене и даже слегка отряхнул.

– Этот вам нужен, капитан?

– Гильдейская бляха вроде та, – прищурился ван Треемен. – К тому же вряд ли на острове сейчас найдется два дурика в эдаких суконных душегрейках. Один – и то перебор.

– И что с ним дальше делать?

– Оттащите на корабль и положите… – Сид на миг задумался, – где-нибудь. Утром разберемся. Утро у нас… – капитан оглянулся на перекатывающийся по таверне клубок тел, – будет веселым, к шаману не ходи.

Рассвет на Черепаховых островах, как его живописуют газетные бумагомаратели. видевшие архипелаг в лучшем случае с верхней палубы океанского парохода, – пленительный и волнующий душу момент, когда из лазурно-голубых вод в розовеющее небо медленно всплывает ослепительная жемчужина солнечного диска. Здешнее утро, по мнению местных туземцев, – самое опасное время суток, ибо в затянувшем море и сушу холодном тумане бродят души непогребенных, так и норовящие утащить в стылый хоровод живых, чьи тела пока еще полны горячей крови.

По мнению второго подшкипера «Желтой Каракатицы», по утрам все приличные гномы должны были спать – а что по этому поводу думают все прочие, его нисколечки не волновало.

Именно могучий подшкиперский храп и разбудил Хефти Дормаера. Зябко поежившись, он попытался натянуть несуществующее одеяло, зевая, приоткрыл глаза – и замер, боясь даже закрыть обратно челюсть. Прямо перед его лицом, меньше чем в двух футах, буравили воздух тонкими красными носиками двухдюймовые ракеты «Мощный Мышь» – полностью снаряженные, с ввинченными взрывателями и снятой предохранительной скобой. Разбудивший Хефти гном избрал в качестве кровати штабель ракет, а второй такой же штабель, с еще большим ужасом осознал Хефти, находится как раз под ним. И верно – повернув голову, он увидел те же красные носики еще ближе. При каждом всхрапе соседа они чуть вздрагивали. Бригадир-инженер отчетливо представил, как пересыпаются внутри боеголовок крупинки «взрывчатого сахара». Жутко нестабильной дряни, склонной взрываться по малейшему поводу и еще полстолько же раз без всякого видимого повода, с одинаковой легкостью разнося алхимические лаборатории, заводы…

Храп неожиданно прекратился – но едва Хефти успел решиться на вздох облегчения, как услышал звук всасываемого воздуха… а затем гном напротив оглушительно чихнул!

Дормаер даже не успел испугаться еще больше. Он подскочил, плюхнулся обратно – и вперемешку с ракетами покатился вниз, когда удерживающая штабель стойка с хрустом надломилась.

– Ва-а…

– Сильно зашибся, приятель?

– В-в-в… – Хефти еще не вернул способность говорить, поэтому он смог лишь ткнуть пальцем в сторону раскатившихся по всему отсеку ракет.

– Ну звиняй, бывает. Говорил я боцману, надо бальсу ставить и крест-накрест, не дрова ж грузим, а он: «Да ничего, бамбука хватит!». Ну и вот, теперь на полдня работы, каждую осмотри, оперение поправь…

– С-сахар…

– Чего? – непонимающе переспросил подшкипер… затем вскинул бородку и захохотал.

– Не, ну ты даешь, приятель, – выдавил он, утирая слезы. – Впрямь решил, что в «мышах» до сих пор эта дрянь? Да кэп ее и на милю к нашей красотке не подпустит! Пороховой замедлитель, и, – гном поддел одну из ракет носком сапога, – хоть джигу на них отплясывай.

– А! – только и смог выдавить Хефти, разглядывая собственную ладонь. Уважающие себя гномы – к числу коих бригадир-инженер причислял себя до сегодняшнего утра – считали ниже своего достоинства интересоваться глупым людским суеверием, именуемым «хиромантия», или гадание по руке. Но сейчас Хефти очень хотелось бы знать, насколько длинна его линия жизни.

По крайней мере, рука не дрожала… почти.

– Что, веселая ночка выдалась? – по-своему истолковал состояние гостя подшкипер. – Да-а, ребята гульнули знатно, не посрамили.

– Мне. Надо. К капитану.

– Это сколько угодно, приятель. Лезешь в этот люк, проходишь три отсека, а затем по лестнице на мостик. Только, – гном прищурился, – затычки для ухов прихвати из рубки. Когда Папаша орет в свою матюгальник – это почище залпа восьмидюймовки.

– Стой! Табань, вперехлест морду твою зеленую через клюз и пять раз намотать! Лево руля! Лево, что бы тебя касатка отлюбила! Лево – это не туда, где право! Да куда ж ты прешь, лягушачий помет!

Пожалеть о том, что не послушался доброго совета, Хефти успел, даже не высунувшись полностью из люка. Впрочем, он почти сразу же об этом забыл, увидев, кому предназначались капитанские вопли. Прямо на них надвигалась гоблинская галера – костяной каркас, обшитый шкурами, вдоль борта на шипах злобно скалятся черепа.

– Ворочай!!!!

– Не шуми, капитана. – У оседлавшего носовую фигуру гоблина имелся свой рупор, но использовать его дикарь не стал. – Моя табанить.

Разнокалиберные весла дружно пошли вниз, взбаламутив и без того не очень-то прозрачную воду. Грубо вырезанная помесь головы дракона с лошадью качнулась, будто кивая, и остановилась в дюжине футов от капитанской бороды.

– Твоя заказывать у Грязный Талли земляной масла? Тыща галлон. Моя доставлять. Отборная товара, высшая сорт, – гоблин причмокнул языком, – «беленькая» с острова Гадюки.

– «Беленькая»?! – хохотнул ван Треемен. – Да вы, небось, начерпали болотной жижи, а потом еще гадили туда всю дорогу.

– Моя не врать! – обиженно возразил гобл. – Твоя проверяй.

– И проверю, а ты как думал, – буркнул капитан, наклоняясь к пучку переговорных труб. – Боцман! Фрар! Живо тащи ведро на мостик.

– Идубу-убу-у…

– Капитан Сид… – начал Хефти и осекся, глядя прямо в граненый ствол револьвера. Черная дыра с тускло поблескивающей спиралью нарезов казалась ОЧЕНЬ большой. Пятидесятый калибр, не меньше…

– Мои извинения. – Револьвер исчез так же внезапно, как появился. – Не привык слышать незнакомый голос из-за спины. Бригадир-инженер Дормаер, верно?

Хефти молча кивнул.

– Вчера ночью у нас не вышло поговорить. – Сид ван Треемен искоса глянул на свой правый кулак со сбитыми до крови костяшками. – Славная была ночка… надеюсь, ребята стравили пар. Кстати, ваш груз уже доставлен.

Проследив за капитанской рукой, Хефти охнул, с трудом удержавшись, чтобы не схватится за голову… или за бороду и выдирать ее по пучку за раз. Четыре длинных ящика, его ящика, где каждую мельчайшую трещинку заделывали мастера гильдии под его личным присмотром, лежали на вставших у пирса двойных телегах. И кроме уныло жующих какие-то красноватые стебли туземных погонщиков и еще более унылых упряжных буйволов, около ящиков НИКОГО НЕ БЫЛО!

– Капитан Сид! – Хефти едва не схватил ван Треемена за рукав – от тягчайшего, по древним обычаям, оскорбления его уберег лишь тот факт, что капитан сегодня нарядился в безрукавку. – Необходимо срочно выставить около раке… ящиков охрану. И как можно скорее погрузить их на борт!

– Может, и необходимо, – задумчиво произнес капитан. – А может, и нет.

– Я… я не понимаю вас, капитан.

– Это за милю видно, – фыркнул ван Треемен. – Так что я вам сейчас кой-чего скажу, а вы, досточтимый инженер, уж постарайтесь учесть эти переменные в вашем уравнении правильным образом.

Сделав шаг назад, Хефти одернул сюртук и выпрямился, зацепившись большими пальцами за кушак. Поза по меркам подгорной расы весьма вызывающая, а кое-какие ревнители традиций могли бы даже назвать ее оскорбительной – но не более, чем тон, который только что позволил себе ван Треемен.

– Слушаю вас, капитан.

– Пункт первый. Это, – капитан пробарабанил по медному раструбу переговорной трубы, – мой корабль. Не короля, не гильдии, не даже клана, а мой личный. И только я один решаю, куда «Желтая каракатица» пойдет в следующий раз, кого возьмет на прицел и что примет на борт. Пункт второй – я пока не заключал с гильдией никакого договора относительно вас, Дормаер, и ваших ящиков. Мне сделали предложение, весьма интересное, не спорю – но я пообещал лишь рассмотреть его, не более. Здесь, под Южной петлей, мы не прыгаем всякий раз, когда в совете старейшин кто-то чихает, и не бросаемся на каждый золотой, как стая оголодавших крыс за плесневелым сухарем. И третье – пока я не узнаю в точности суть вашего заманчивого предложения, ни одна щепка из этих ящиков не попадет на борт моего корабля.

– Секретную информацию, – твердо, насколько мог, произнес Хефти, – я сообщу вам только в море.

– И в чем проблема? – ухмыльнулся Сид. – Вот оно, море, под ногами, самое всамделишнее. До берега добрых три десятка ярдов.

Хефти Дормаер посмотрел на море – масляно-темную гладь, в которой, словно трупики мух в паутине, застыли щепки, дохлые рыбешки, кокосовая скорлупа и прочий мусор. Тяжело вздохнул и принялся расстегивать потайной карман сюртука. Задача не из простых, крохотные крючки следовало расстегивать в строго назначенном порядке – и, как шутили гильдейские портные, многие людские сейфы отпираются не в пример проще.

– Когда мы вернемся, – Хефти наконец извлек обклеенный восковыми печатями пакет, но выпускать его из рук не спешил, – мне придется упомянуть в отчете, что нарушение правил секретности было совершено по вашему требованию, капитан Сид.

– Ну разумеется, – благодушно кивнул ван Треемен. – Это ваше право, да и обязанность, наверное. Если, – улыбка с лица Сида пропала, – мы вернемся…

До этого дня бригадир-инженер искренне полагал, что «ледяной тон» – не более чем словесное украшательство. Но сейчас он вдруг почувствовал, как слова капитана холодными снежниками жалят лицо и руки.

– Там написано, что я буду сопровождать вас в этом походе.

– Я пока не разучился читать! – отозвался капитан. – Даже приписки мелким шрифтом… те, где сказано: «в случае опасности принять все возможные меры к тому, чтобы секреты гильдии не достались противнику».

Дормаер с трудом сдержал предательскую дрожь. Нет, конечно же, он знал, что в пакете будут и такие инструкции. Но, как оказалось, знать – одно, а когда их произносит вслух тот, кто «в случае опасности» и должен будет «принять меры», – другое.

– Если желаете, – как сквозь вату расслышал он голос капитана, – могу дать почистить и наточить мой кортик, он болтается в каюте на переборке. Но я бы на вашем-то месте не беспокоился. На этих бултыхалках, – Сид топнул сапогом, – или возвращаются все вместе – или нет.

Он небрежно свернул бумаги и, сделав шаг вперед, протянул Хефти руку.

– Добро пожаловать на борт «Желтой каракатицы», бригадир-инженер.

– Так вы, – недоверчиво уточнил Хефти, – беретесь за контракт?!

– А почему бы нет. Простая работа, хорошие деньги – что еще надо парню вроде меня, с дюжиной корсарских патентов.

– Да расслабься ты, – в третий за последние четверть часа раз посоветовал Хефти боцман Фрар. – Бери пример с ребят. Им даже окунуться можно, главное, – гном лениво ткнул рукой в сторону треугольных плавников, то и дело возникающих в кильватере, – следить, чтобы эти крысы помойные не спутали тебя с требухой, которую им кок вываливает. А то ведь чик – и все хозяйство, как у девки, гы-ы.

– Спасибо, но, – вздохнул Хефти, – я воздержусь.

– Как знаешь. – Фрар поправил соломенную шляпу и откинулся на спину, заставив раскладной бамбуковый стульчик жалобно скрипнуть. Кроме шляпы и бороды, на боцмане имелись только коротенькие кальсоны – как подозревал Дормаер, надетые специально для гостя, потому что большая часть команды, расположившаяся на циновках позади рубки, вообще не утруждала себя заботой о приличиях. Словно в баню попал… впрочем, подумал Хефти, рассеянно глядя, как волны с тихим шипением облизывают нагретый солнцем форштевень, разница небольшая. В сюртуке он бы уже давно запекся, как бабушкин яблочный пирог. К счастью, у боцмана нашлась «лишняя» роба.

– Небось, про здешние места всяких ужасов понарассказывали, – донесся из-под шляпы голос боцмана. – Только вот чего я тебе скажу: все эти писаки, что людские, что даже наши, здешней воды на вкус не пробовали. А наш, – понизив тон, боцман оглянулся на мостик, – Дед, скажу тебе, по эту сторону Зубастого Рифа самый лучший. Он знает, когда можно дать парням лишний денек погреть кости. Пусть… настоящее веселье будет дальше… только штаны успевай менять.

– Я думал, – прикрывшись ладонью от солнца, Хефти попытался разглядеть острова справа по курсу – три темные полоски на краю между морем и небом, колышущиеся в мареве, – что и море Цветов считается опасной зоной.

– Ну как бы да, – отозвался Фрар. – Считается… особенно ежли смотреть из метрополии да в телескоп. А ближе к телу, хех… сюда в набеги ходил чаще других Греон Кровавый Рог, а с ним сейчас перемирие…

– Перемирие, – медленно повторил Хефти. Понятное вроде бы слово выглядело… невозможным. Он попытался представить, как громадная туша зеленокожего – в жутком клепаном шлеме, с повешенным к поясу связками черепов – вваливается в Зал Договоров, швыряет палицу на стол и рычит в лица людских и гномьих дипломатов: «Моя хотеть мира! Много мира!»

– С орочьим вожаком? Как такое возможно?!

– Орк, сумевший взять под лапу пять островов, уже не простой вожак, он вождь вождей. А еще, – боцман потеребил косичку бороды, – ему есть что терять. Вот и получается, что никакого перемирия нет… но Греон больше не посылает свои джаггернауты в рейды, зато его патрули время от времени ловят «заблудившийся» транспорт со старыми ружьями… как-то так, да. А еще…

– «Пузырь» на десять часов! – вопль сигнальщика хлестнул по палубе, словно плеть. И почти сразу коротко взвыл ревун – раз, другой, третий… уже на полпути к рубке Хефти вспомнил, что этот сигнал означал «срочное погружение!». Палуба накренилась, накативший с носа пенный вал подхватил брошенные матросами циновки – но Дормаер уже карабкался по лестнице вверх… два шага до люка и прыжок вниз. Почти сразу кто-то дернул его за рукав, оттаскивая в сторону, и вовремя – следом шумно ссыпался боцман, зажимая локтем стул, за ним спрыгнули вахтенные. Последним, нарочито неторопливо, как показалось Хефти, начал спускаться капитан Сид. Он еще держался за перекладины, когда в отсеке разом потемнело – глухо лязгнул металл, щелкнули запоры и обиженно зашуршал-забурлил упустивший добычу океан.

– Сколько?

– Тридцать семь, капитан. – Штурман захлопнул крышку часов. – Не так уж плохо для «стада ленивых свиней», а?

– Да, пожалуй, – отозвался капитан. – Отбой тревоге. Всплываем.

Хефти не поверил своим ушам. А затем и глазам – когда следом за офицерами поднялся на мостик и заглянул в монокуляр. «Пузырь», с которого началась тревога, вовсе не был надуманным предлогом, темная клякса болталась в небе уже милях в пяти от «Желтой каракатицы». И в подгорную оптику было превосходно видно: математически выверенно-строгие овальные формы гномских небесных кораблей создателям «пузыря» виделись разве что в кошмарных снах.

– Это же…

– Гоблины, – спокойно подтвердил стоящий рядом капитан, – наместник подрядил их еще в прошлом квартале. Клан Двурогой вершины или как-то так…

– Но…

Ван Треемен промедлил с ответом – все-таки зрелище донельзя растерянного гостя с далекого материка стоило того, чтобы насладится им сполна. Слишком уж редко выпадал случай ткнуть кого-нибудь из них в «не заслуживающие особого внимания местные особенности». Гораздо чаще очередной пароход привозил груду никчемных бумаг – и толпу очередных дураков, из которых мало кто успевал прожить достаточно долго, чтобы начать хоть немного понимать эти самые «местные особенности».

– Простая арифметика, бригадир-инженер. Час полета воздушного крейсера класса «Гортек Троллебой» обходится в четыре с половиной золотых империала. Прибавь сюда двойное жалованье команде за участие в боевых операциях, повышенный расход солнечного газа в жарком климате, износ двигателей на грязном топливе. Гоблы берут двадцать серебряных марок за день и тут же тратят их в лавке колониальных товаров… ну и на спирт, разумеется.

– В университете нам читали курс военной экономики, – Хефти провел рукой по лбу, стирая липкий, горячий пот, – но все же… признаюсь, капитан, я не был готов… из-за океана ваша война выглядит иначе.

– За океаном, – капитан с досадой мотнул головой, – застряли в прошлой Эпохе, когда войной норовили обозвать любую драку за пару деревушек и стадо тощих коз. А сшибку хирда из сотни бородачей с рыцарской хоругвью на поле, где от края до края доплюнуть можно – величайшей битвой всех времен. Здесь – все иначе. Все эти сражения у Железных скал и прочие сшибки броненосцев стенка на стенку – просто способ махом утопить в море кучу деньжищ. Проклятый архипелаг слишком велик, чистым нокаутом тут не выиграть. Другое дело, – Сид взмахнул рукой в сторону давешних акульих плавников, – парни вроде меня. Мы пускаем им кровь… понемногу, но рано или поздно кто-то из драчунов начнет пошатываться. Скорее поздно, чем рано. А значит – хорошие парни будут еще долго убивать плохих, и наоборот.

Он вдруг показался Дормаеру старым, нет, ужасно древним – реликтом былых времен, помнящим Эпохи, о которых давно забыли даже самые длиннобородые из подгорных мудрецов.

Должно быть, что-то в его взгляде отразилось – ужас? жалость? безмерное удивление? – потому что ван Треемен кивнул, словно в ответ на безмолвный вопрос.

– Еще немного, бригадир-инженер, и мы выйдем к Зубастому рифу. Наслаждайтесь пока… – капитан глубоко вздохнул, – дышите полной грудью. Когда мы пойдем вниз, жизнь закончится, начнется танец со смертью.

Холодно.

Гномам к холоду не привыкать – любой из них будет махать в забое кайлом, когда человек давно бы превратился в стылую ледышку. Там, под горами, холод всегда рядом, чуть зазеваешься – а он тут как тут. Лезет костлявыми пальцами под одежду, тычет иглы в суставы, скручивает в судороге мышцы.

Хефти Дормаер наивно считал, что уже чего-чего, а холода ему боятся нечего. И не боялся – пока «Желтая каракатица», жадно глотнув балласта, падала вниз, вниз, вниз, под термоклин, в черную бездну. Чего пугаться, ему хватало и без того – корабль скрипел и трещал, казалось, еще немного – и океан раздраженно скомкает жалкую игрушку возомнивших о себе коротышек, словно ребенок – фантик от горькой конфеты. Казалось, прошла вечность, прежде чем падение замедлилось и прекратилось. И еще одна вечность – прежде чем «Каракатица», чуть качнувшись, медленно двинулась вперед.

А потом Хефти почувствовал холод.

Умом он понимал, что впечатление обманчиво – в конце концов, их окружала вода, а не лед. И глубина не могла быть настолько велика, чтобы давление сдвинуло точку замерзания больше чем на пару градусов. Проблема была в перепаде. Там, на поверхности, их жгло тропическое солнце, а здесь…

За спиной бригадир-инженера протяжно лязгнул металл. Обернувшись, Хефти увидел, как сквозь люк протискивается пещерный монстр. Облезлый мех топорщился на плечах в бледно-мертвенном зеленоватом свете люминесцентных светильников, тускло отблескивали длинные когти, но хуже всего были глаза твари – два белесых круглых пятна на морде, слепо уставившихся на гнома. Все как и в тот раз, много лет назад, в старом заброшенном штреке, – только рука, привычно метнувшаяся к поясу, вместо рукояти короткого «забойного» меча схватила воздух.

– Троллем деланные очки!

Хефти даже не сразу осознал связь между произнесенными словами на странно искаженном кхазалиде и вырывающимися из пасти твари облачками пара. Он по-прежнему пытался нащупать меч, когда монстр… вырвал у себя глаза.

– Чем только не смазывал… а как нырнем, запотевают враз…

– Подшкипер?! – От испуга он даже не сразу вспомнил имя соседа по ракетным стеллажам. – Бембур?!

– Да уж не гранд-адмирал Балин, – хохотнул гном. – Эй, а ты чего не оделся-то? Тута застудиться на раз-два.

– К-кафтан в сундуке! – отстучал зубами Хефти. – Я не знал…

– Ща… – подшкипер, чуть помедлив, принялся расстегивать меховую куртку. Его движения сопровождались каким-то странным поскрипыванием. – На, держи… да держи, не мнись, я в одеяло завернусь. Тут недолго-то…

Куртка оказалась мала, застегнуть ее у Хефти не получалось. Но и просто накинув неожиданно тяжелый мех на плечи, бригадир-инженер с наслаждением ощутил, как стужа медленно, нехотя отступает, пятится в темные углы отсека, чтобы растворится в тенях.

– Я тож хорош, предупредить забыл. – Бембур выудил из-за узкого, с бронзовыми окантовками ящика когда-то ватное, а теперь скорее лоскутное одеяло и закутался в него, разом став похожим на экзотического попугая. – Наши-то все давно прибарахлились. Мы через «ключ» уж который раз проходим.

– Ключ?

– Он самый, – кивнул подводник, – во всех смыслах. Тут водица как из наших горных ключей, ледяная, глотнешь, аж зубы ломит. Штурман говорил, мол, течение из самой растакой-то глубины. А нам самое то – в холодной-то воде разве что угри… тэк-с, а галош-то у тебя тоже нет?

Лишь сейчас Хефти наконец-то сообразил, что привидевшиеся ему «когти» были резиновой перчаткой.

– Галош?

– А, ты ж и про них не знаешь. В общем, смотри. – Подшкипер вытащил короткую «кукурузную» трубку, но курить не стал, а просто начал мусолить и без того изрядно погрызенный мундштук. – Мы щас ихний противонашенский барьер проходим. Чащобу. Водоросли-сигналки, тянутся почти до поверхности, листья толстые, мягкие, чуть задел – и наверху пятно на полмили, еще и ночью светится, з-зараза. А сами стебли у них прочные, винт запутать на раз-два… та еще гадость. Одно выручает – холодрыги клятые стебельки не любят. Да и прочие твари – прилипалы-бурильщики, кракены, рыба-шило, все эти ихние гады тоже плавают где потеплее. Угрям только все равно, но пока, хвала Гругни, обходилось. Не зря капитан пробковую обшивку ставил. Если небольшой попадется, считай, ничего и не заметим, только, – Бембур выставил над макушкой пятерню, – волосы дыбом встанут, искры из глаз посыплются. А вот если крупный, – подшкипер мотнул головой, – тут уж только молиться, чтобы не твою любимую тушку скрючило да поджарило. У Даина на «Старой бочке» из полусотни команды шестнадцать живыми вернулись… остальных потом уже, в порту, от палубы отскребли, с совочка в коробочек ссыпали да и отправили по домам. – Подшкипер замолк и полминуты спустя и зло добавил: – «Примите, мол, родичи дорогие, прах павшего героя!» Тьфу!

– Мне, – медленно произнес бригадир-инженер, – доводилось читать отчеты…

…и не верить им даже на тройский гран, мысленно закончил он. В уютной тиши кабинета, под ярким светом дуговой лампы придумки о подводных монстрах казались неправдоподобными до наивности. Сейчас выдумкой казались высокие и светлые коридоры гильдии. Реальностью же был тесный отсек, сумрак, тихий, на грани слышимости, скрип металла под чудовищным прессом глубины и смерть – рядом, сразу за тонкой скорлупой борта.

– Их, наверное, можно… попробовать отпугнуть, – вслух произнес он. Просто для того, чтобы услышать хоть что-то, кроме скрипа – да еще неумолчного грохота собственного пульса в голове. Бам! Бам! Бам! Словно вереница груженых вагонеток, подскакивающих на каждом стыке.

– Можно, – согласился подводник. – Но вот засада, угрей-то пуганем, а что взамен приплывет? Гоблы бают, парни с «того берега» новую тварь вывели, кличут удильщиком, а пасть такая, что шлюп целиком заглотит, вместе с мачтой. Врут наверняка, – торопливо добавил он, – уродцы зеленые. А я та…

Бембур осекся внезапно, даже не на полуслове – на полузвуке, словно его коснулся сказочный Отец Стужи, разом превратив живое тело в ледяную статую. Вопрос «что случилось» застрял у Хефти в горле, когда и он расслышал скользнувшее вдоль отсека попискивание. Ушло, вернулось, теперь уже громче, странное писклявое чириканье…

Кит-убийца!

– Он еще далеко, – почти беззвучно, скорее проартикулировал губами, чем произнес вслух подшкипер. – Они… обычно парами ходят. Один поет, второй слушает.

Пиу-пиу-пиу-пиу…

Бригадир-инженер видел рисунки. даже несколько фотографий – разумеется, уже мертвых, превращенных ныряющими снарядами в бело-черные куски мяса. Просто большие куски… каждый из которых размером почти не уступит «Желтой каракатице». И сейчас эти живые машины несутся сквозь чернильную толщу воды, распевая свою смертоносную «песню».

Пиу-пиу-пиу-пиу…

Кажется, в этот раз звук был тише… или показалось? Нет… следующая была еще тише и короче.

Подавшись вперед, Бембур ловко выдернул из кармана своей куртки небольшую бутылку в оплетке. Зубами вырвал пробку, сплюнул, сделал пару глотков и ткнул остро пахнущее алкоголем горлышко прямо в лицо Хефти, едва не своротив тому нос.

– Глотни! – Это прозвучало как приказ, а не дружеское предложение. – Полегчает.

В бутылке оказался ром, явно местного производства, горьковатый, с прикусом кокоса и еще каких-то незнакомых фруктов – и крепостью далеко за 70 градусов. После первого глотка Хефти лишь чудом сдержал приступ кашля. Второй и третий прошли легче – во рту и горле уже сгорело все, что могло чувствовать.

– На, зажуй! – Откуда подшкипер успел извлечь половинку лайма и колбасный огрызок, бригадир-инженер так и не понял. – Если капитан унюхает, живо пожалеешь, что родился. В походе – ни-ни, говорит, я вас, пеньков бородатых, знаю. Дай слабину, на людей станете похожи, а корабль плесенью зарастет. И эта… добро пожаловать в Бездну.

– Как вам островок? – В голосе капитана ясно слышались ехидные нотки. – Не чувствуете себя немного, гм, уязвленным?

– Не совсем понимаю, – нарочито ровно произнес Хефти, – с чего бы я должен испытывать подобное чувство.

– Вы же специалист по большим бабахам, Дормаер, – пояснил капитан. – А тут, – ван Треемен широко взмахнул рукой, – бабахнуло преизрядно.

– Бабхнуло… – повторил Хефти, радуясь, что ван Треемен смотрит в сторону берега. Стыд и позор, без подсказки капитана он бы и не обратил внимание, что бухта, посреди которой всплыла «Желтая каракатица», представляет собой воронку. «Изрядную», как выразился Сид, хотя, по мнению бригадир-инженера, тут куда более уместными оказались бы эпитеты «чудовищная», «колоссальная» и им подобные. Почти идеальный круг диаметром в полторы мили, очерченный великанским циркулем, клеймо подземного пламени. С тех пор новый вулкан успел вырасти рядом с кратером, потухнуть и зарасти зеленой лесной щетиной. Вряд ли среди местных племен сохранились даже предания об извержении в старом кратере. Если тут вообще кто-то мог уцелеть. Мощность взрыва должна была составить… логарифмическая линейка в голове Хефти принялась отщелкивать деление за делением. Тысячи, нет, десятки тысяч квинталов гремучего студня. Капитан прав, есть отчего почувствовать себя ничтожным червяком.

– Можно сказать и «гидромагматический взрыв», – продолжил капитан, – это будет более научно. Удивлены? Что поделать, у нашего народа нет морских традиций, пусть к мостику субмарины я начинал подмастерьем рудознатца. Дорожка вышла долгая и местами кривоватая, но вот что я вам скажу, Дормаер. – Сид ван Треемен снял фуражку и, прищурясь, взглянул на вершину. – Я не жалею ни о чем. Почти. И уж точно не променяю этот мостик, этот корабль… этот океан, чтоб его – на пещеры Серых гор или еще какие Грунгни забытые норы.

Хефти честно попытался хоть на краткий миг понять, что именно творится в голове капитана «Желтой Каракатицы», – и ничуть не преуспел. Сам он, как и любой нормальный гном, истово мечтал как можно скорее почувствовать под сапогами надежный каменный пол, а над головой увидеть столь же надежный каменный потолок родной пещеры. По поводу же океанов и прочих морей бригадир-инженер окончательно утвердился во мнении, что единственным подходящим для подгорного племени видом жидкости является пиво, а емкостью – кружка, максимум бочонок.

– Я могу приступать?

– Валяйте, – благодушно кивнул вон Треемен. – Надеюсь, фейерверк удастся на славу.

– А уж как я надеюсь, – пробормотал Хефти, разворачивая карту. К счастью, еще до войны этот остров успела посетить экспедиция гильдии картографов, и хотя бы за очертания берега можно было не волноваться – каждый заслуживающий внимания валун был указан с точностью до дюйма. С более поздними постройками в соседней бухте дело было куда хуже. Приходилось полагаться на сведения шпионов-людей, половина из которых была просто дураками, неспособными замерить даже собственный… нос, еще половина запросто могла перепутать военный док со свинарником, ну а третья половина, хе-хе-хе, попросту врала. Впрочем, как указал вчера при обсуждении деталей плана капитан Сид, «завод по перегонке земляного масла – очень большая цель!». По расчетам Хефти, тщательно проверенным его наставником и еще двумя почтенными механикусами, точности должно было хватить с изрядными запасом. Теоретически.

А сейчас предстояло проверить теорию практикой.

Раздвинув массивную стальную треногу, Дормаер аккуратно водрузил сверху «ушастую» трубу стереодальномера и принялся накручивать штурвальчик тонкой подстройки.

Наверное, сложнее всего было – не спешить. Солнце уже сияло на горизонте, и в любой момент их могли засечь – или уже обнаружили – туземные рыбаки. Инстинкт самосохранения, да что там – все нутро, от косичек бороды до мозолей на пятках, требовало закончить дело как можно скорее и убираться прочь. Гадкое чувство, которое гном с удовольствием бы раздавил сапогом, как таракана.

Для точного нахождения места корабля в бухте хватило бы двух замеров. Хефти снял пять, из-за чего карта стала похожа на цветок с узкими лепестками. Затем пришла очередь барометра и гигрометра. К ящику с метеозондами Хефти – покосившись на капитана – по зрелому раздумью решил не прикасаться вовсе. Идея множества ярких разноцветных воздушных шариков могла бы вызвать у ван Треемена приступ хохота, но не одобрение.

Принять ветровой снос равным нулю? Или… вцепившись зубами в химический карандаш, бригадир-инженер уставился вверх, на лениво ползущие облачка. До сегодняшнего утра эти нестойкие скопления водяного пара не вызывали у него даже проблесков интереса… возможно, зря. Если бы он мог оценить их высоту и скорость…

Но что толку жалеть о невозможном?!

– Выдвигайте первую! – наклонившись к переговорной трубе, приказал капитан.

Мягко прошипела гидравлика, заставляя часть палубы открыться, словно крышку сундука. Подходящее сравнение – ведь скрытый под нею предмет тоже был сокровищем. Бессонные ночи над чертежами, точнейшая механика и деньги, деньги, много денег. Золото, как вода, струилось из гильдейских сундуков, чтобы дать родиться ЕЙ.

Эльфы и люди вряд ли сочли бы ее идеалом красоты или хотя бы аэродинамики. Типичная работа гнома, низенькая и широкая, как и сами подгорные коротышки. Но сам Хефти искреннее полагал, что ничего прекрасней – или совершенней, в гномском эти слова звучат почти одинаково – в мире не существует. Его творение… один из техников в шутку предложил назвать будущую ракету «Галатеей». Хефти, разумеется, отругал юнца, но после, заинтересовавшись, нашел в хранилище истрепанный сборник людских мифов и в нем – нужную историю. Легенда пришлась ему по душе, и даже немного жаль, что старейшины никогда не согласятся на подобное именование. По крайней мере, можно будет попытаться уговорить их взять имя у одной из древних воительниц.

– Моя прелесть…

– Выглядит неплохо, – согласно кивнул ван Треемен. – Размерчик – самое то под наши ракетные отсеки.

– Все дело в моем новом кислородно-водородном двигателе… – начал Хефти.

– Ни звука больше! – тут же оборвал его Сид. Впрочем, Дормаер уже и сам осознал, какую оплошность допустил. Конечно, на мостике они сейчас находились лишь вдвоем, капитан убрал даже дозорную вахту. Но в гильдии свято чтили заповедь: «Некоторые вещи не должны слышать даже каменные стены!» А он… да уж, в старые времена за такое половинили бороду на месте.

– Давайте просто сделаем нашу работу, – уже тоном ниже добавил ван Треемен.

– Конечно, – Хефти очень постарался, чтобы его голос звучал как подобает: солидно, без предательской дрожи, – расчеты закончены, осталась самая простая работа.

И самая ответственная, добавил он уже про себя, когда спускался на палубу.

Отвинтить шесть винтов, удерживающих крышку отсека управления. Снять крышку. Первым делом открутить вентиль подачи сжатого воздуха – шипение переходит в свист, значит, все в порядке, турбинка запустилась и начала раскручивать гироскоп. Пока идет раскрутка, выставить значения поправок и зафиксировать вернеры настроек в гнездах, теперь им будет не страшна любая тряска. Курсовой угол… проверить давление… и аккуратно затянуть шесть винтов.

Все. Теперь бригадир-инженер Хефти Дормаер мог лишь молиться Гругни, с трудом вспоминая заученные в детстве, а затем полузабытые, вытесненные формулами слова. Бой с собственной памятью настолько захватил его, что Хефти едва не пропустил миг старта. Короткое шипение, почти сразу же перешедшее в пронзительный свист – и ракета ушла ввысь, оставив лишь туманную дымку следа. Запрокинув голову, бригадир-инженер следил, как она легко и стремительно набирает высоту, ложится на курс…

…и отклоняется в сторону.

Этого не могло, не должно было случиться! Но белый росчерк уходил вправо все больше и больше – пока не расцвел дымно-багровым цветком на склоне вулкана, парой сотней ярдов ниже кратера.

– Что ж, – нарушил ошеломленную тишину капитан Сид. – По крайней мере, мы с первого же выстрела попали в остров.

Прозвучи в его голосе хоть малейшая нотка сарказма, Хефти бросил вызов тотчас же, не сходя с места. Однако ван Треемен был серьезен. Убийственно серьезен.

– Готовьте вторую «птичку», – приказал он.

К счастью, повторять расчеты не было нужды – за несколько минут «Желтая каракатица» вряд ли успела сдрейфовать больше чем на сотню футов. Пальцы Хефти делали привычную работу ловко и споро, мысленно же гном сейчас находился высоко в небе, там, где истаивала дымка ракетного следа. Что-что-что?! Что могло пойти не так? Поломка стабилизатора? Ассиметрия тяги? Перемена центровки? Тысячи вопросов – и всего лишь один правильный ответ.

Нет, решил он, сейчас не время думать об этом. У него будет еще масса возможностей на обратном пути – под водой и потом, на пароходе, в долгом пути через океан. А здесь и сейчас у него есть еще три ракеты.

И снова шипение сменилось на свист, ракета стремительно пошла вверх… замедлилась, словно танцуя на огненном столбе… начала заваливаться на бок…

– Срочное погружение! – рявкнул капитан Сид, затем схватил застывшего столбом Дормаера за робу, швырнул в люк и сразу же прыгнул следом. Не очень удачно – как оказалось, Хефти застрял на полпути, зацепившись рукавом. Ткань из местного дикого льна славилась прочностью, и, хотя сразу двух гномов она уже не выдержала, было слишком поздно. Небесно-голубой кружок в бронзовой окантовке разом сменился на красно-черную мешанину, затем «Каракатицу» прихлопнула ладонь невидимого, но явно рассерженного великана… и в люк хлынула вода.

– Продуть балласт! Всплываем!

Оглушенный, насквозь промокший Хефти еще сумел кое-как отползти к стене, а потом окружающий мир неожиданно стал каким-то неправильным – серым, плоским и словно бы отодвинутым куда-то за окно из прочного стекла. Там, за окном, глупые бородатые карлики бегали, суетились, орали друг на друга, потешно разевая рты и надсаживая глотки. Откуда-то потянуло дымом, серая пелена повисла у светильников, мало-помалу становясь все гуще. И воды на полу прибавилось – грязной, с масляной пленкой и, кажется, содержимым гальюна.

Вода капала сверху – тонкой струйкой, совсем несерьезно выглядящей. Кап, кап, кап… или быстрое кап-кап-кап, когда снаружи доносилось очередное гулкое уханье. Патрульный фрегат закидывал бухту ныряющими снарядами наугад, практически без шансов на попадание. С тчки зрения гномов, совершенно бесцельная растрата дорогостоящего боезапаса. Как будто «парни с того берега» просто хотели лишний раз напомнить: «Мы тут, мы взяли вас за горло – и живыми уже не выпустим!»

А навстречу каплям лениво поднимались кольца дыма.

Канарейка в клетке тоненько и жалобно засвистела. Дверца была распахнута – пока «Каракатица» не погрузилась, кто-то пытался выпустить пичужку из обреченного корабля. Но желтый нахохлившийся комочек упрямо цеплялся за жердочку.

– Я думал, внизу курить запрещено! – сказал Хефти.

– Запрещено, – подтвердил капитан Сид, набивая в трубку очередную порцию табака. – Обычно. Но сейчас пара лишних глотков кислорода для нас ничего не изменят.

Бригадир-инженер скрипнул зубами. Умирать… не хотелось. Особенно с осознанием, что себя и команду «Желтой каракатицы» он погубил фактически собственноручно. Это его ракета взорвалась над кораблем, изрешетив корпус. Это из-за него им пришлось задержаться в бухте, лихорадочно пытаясь хоть как-то залатать пробоины – и подоспевший фрегат успел взять выход под прицел. Чувство вины жгло, словно раскаленный в горне слиток. Вдвойне – от того, что никто из команды не сказал и полслова упрека. Они были корсарами южных морей, смерть давно уже стала для них обыденностью.

– Может, все-таки попробовать второй проход? – хрипло произнес штурман. – На максимуме прилива глубины должно хватить.

– А ширины где взять, чтобы хватило? – задал встречный вопрос капитан. – Ты ж его видел… проход… промоина между двумя зубцами, гобл на долбленке проплывет, а гном на шлюпке уже весла переломает о скалу. Не-ет… – Сид ван Треемен прервался на затяжку. – Все будет проще. Дождемся темноты, всплывем под перископ, наш добрый друг, – капитан указал мундштуком на Хефти, – рассчитает выстрел для последней целой ракеты, после чего мы всплывем…

– …и фрегат разнесет нас в щепки.

– Или так, – кивнул Сид. – Или это сделает сама «пташка». Или мы выстрелим первыми, но промахнемся.

– А даже и попадем, – проворчал боцман. – Бронепалубный фрегат – скотина здоровая. Слышь, изобретатель… твоей ракетиной вручную порулить никак? А то я бы добровольцем вызвался, всяко лучше, чем тута подыхать. Так хоть в Чертогах будет чего вспомнить…

– Порулить?

– Ну сесть на нее верхом да направить этим гадам прямиком в глотку!

– Теоретически переоборудовать ракету под ручное управление возможно, – пробормотал Дормаер. – Но… требуется слишком радикальная перекомпоновка… переделка большей части системы управления. У нас нет ни нужных инструментов, ни времени. К тому же ускорения при старте…

Он вдруг осекся, боясь спугнуть даже не мысль – тонкую ниточку, ведущую к ней. медленно начал отматывать разговор назад. Ручное управление… вручную направить ракету… вручную… узкий проход… пара глотков кислорода!

– Капитан, у вас на борту есть водолазные костюмы?

– Пара штук имеется, – отозвался ван Треемен. – А что? Неужели хотите дотащить вашу бабаху по дну? Увы и ах – шланги для подачи воздуха там всего на три десятка ярдов.

– Этого… хватит, – выдохнул Дормаер потяжелевший воздух. – У ракеты есть кислородный баллон. Подключить… через штуцер… и дышать. Хватит надолго. Плюс водород – напустить куда-нибудь… уравновесить. Дойти, прицепить, установить, завести часовой механизм…

Он снова замолк, с хрустальной четкостью осознав, каким будет следующий шаг. Баллон с кислородом нельзя снять с ракеты. Те, кто пойдут к вражескому кораблю, назад уже не вернутся.

– Я сделаю это! – сказал он вслух.

– Так и я уже вызвался на это самое, – радостно подхватил боцман.

Капитан медленно вытянул руку, подставляя трубку под водяные капли. Вересковая чашка тихо прошипела и погасла, обиженно чихнув напоследок полудюжиной искр. Стряхнув мокрый табак прямо на пол, ван Треемен прошлепал к люку в соседний отсек.

– Передайте на корму – главмеха срочно в центральный пост! – скомандовал он. – И водолазные костюмы тащите!

Бригадир-инженеру приходилось читать – или слышать – о том, как приговоренные к смерти творят подлинные чудеса. Сейчас он увидел подобное собственными глазами. Считаные минуты ушли у главного механика «Каракатицы» и двух его помощников, чтобы вскрыть корпус ракеты, врезать латунный штуцер прямо в магистраль, к нему присоединить простенький выпускной клапан нажимного действия, а также соорудить из обрезков шланга, проволоки, а также смачных подробностей интимной жизни Грунгни, Гримнира и Валайи вполне рабочий воздушный разветвитель.

– Дормаер, а вы когда-нибудь работали с водолазным снаряжением?

Оказалось, что, пока Хефти помогал механикам, капитан Сид уже облачился в костюм. Ему оставалось лишь надеть шлем, который уже держал наготове один из матросов.

– Мне приходилось видеть, как готовят погружение в залитую водой шахту… стойте, капитан! Вам нельзя идти! Мы с боцманом справимся сами! Вы еще должны привести «Желтую Каракатицу» назад!

– Да, конечно, – отозвался капитан Сид и сделал шаг вперед.

Увидеть летящий прямо в лицо кулак Хефти сумел, а вот уклониться – уже нет.

Потом бригадир-инженер увидел звезды. Множество звезд, крупных, ярких, они были повсюду, сколько хватало глаз – словно кто-то немыслимо щедрый принялся разбрасывать пригоршни бриллиантов на небесно-черном бархате.

– Очнулись, Дормаер?

– Капитан Сид?!

Этого просто не могло быть… но все же… Хефти резко сел, с трудом сдержав болезненный стон. Звезды действительно сияли над ним, роскошное полотно тропической ночи. И капитан Сид ван Треемен тоже был, совершенно не похожий на газетный образ героического гнома из легенды – в шортах, цветастой рубахе, со сдвинутой набок мятой фуражкой и давешней трубкой в зубах.

– Признаюсь, я немного струхнул, – произнес он, – когда парни выловили нас и после первых восторгов сообщили, что наш дорогой гость по-прежнему лежит недвижимым имуществом. Обидно бы получилось.

– Я бы это заслужил, – с горечью сказал Хефти. – Целиком и полностью. После всего, что случилось по моей вине. Капитан… я в неоплатном долгу перед вами…

– Нет-нет-нет! – с наигранным ужасом вскричал ван Треемен. – Какой еще «неоплатный долг»?! А доковый ремонт?! А два новеньких, можно сказать, почти неношеных водолазных костюма, которые нам с боцманом пришлось сбрасывать, чтобы успеть отплыть подальше?! И то едва успели – рвануло знатно, куски фрегата минут пять над бухтой порхали. Фрара чуть пушечным лафетом не зашибло, так что ему на лечение нервов тоже причитается.

«Кажется, – пронеслось в голове Дормаера, – головой приложился не только я».

– Да, чуть не забыл, – продоложил капитан. – Пока мы тащили эту вашу бабаху, я много думал… тащить было далеко, а кислород здорово прочищает мозги… если у вас пока не получаются ракеты, попадающие в цель, может, попробуете сделать что-то вроде маленькой субмарины?! Чтобы р-раз – просочиться в гавань и подорвать чего-нибудь большое и ценное. Для гнома с вашими способностями, уверен, это простая работа.

Никто ведь не виноват, что мне больше не о чем кричать или плакать?

Меня нет: серые глаза, потрескавшиеся губы, ледяные руки – это не я. Слишком просто. Должно быть еще что-то, кроме внешности, – мысли, страхи, мечты, но я давно ничего не чувствую, равнодушно наблюдая за собственной жизнью словно со стороны. Не так уж и сложно существовать где-то между самим собой и остальным миром.

За окном идет снег, но холодные снежинки, не успев долететь до земли, превращаются в пронзительный дождь. Довольно иронично, что именно сегодня, тридцать первого декабря, на улицах по-осеннему мокро и тоскливо, так, словно мир на пару часов вернулся из сказочной зимы в задумчивый октябрьский вечер, состоящий из темноты и разочарования. Вполне подходящая атмосфера для праздника не оправдавшихся надежд: холодный ветер уносит последние желания, загаданные в уходящем году, а где-то в небе, погибает красивый, но совершенно бессмысленный салют. Нас с Фалленом освещают его яркие вспышки, после которых я закрываю уши. Слишком громко, в миллион раз громче, чем голоса в голове.

Отец снова ушел куда-то, как обычно, не предупредив, когда вернется. Но, если честно, мне было все равно. Я давно перестал быть тем мальчиком, который когда-то ждал его возвращения. Сейчас мне хотелось лишь, чтобы время шло быстрее.

Секунды. Минуты. Снова секунды.

Невыносимо громкие взрывы фейерверков наконец прекратились, замолчали телевизоры на других этажах, даже голоса в моей голове стали немного тише.

Накинув на плечи легкое пальто, я вышел на улицу. Новогодние гирлянды в окнах уснувших домов давно погасли, и только дисплей, мигающий в припаркованной у подъезды машины, показывал половину четвертого утра. Дождь закончился, и все вокруг теперь блестело, как в сказке, покрывшись тонким слоем хрупкого льда. Я спустился по скользким ступеням и, разбежавшись, проехал по замершему асфальту, словно на моих ногах вместо кроссовок вдруг невероятным образом появились коньки. Внезапно мне захотелось оттолкнуться от сверкающего льда и взлететь, навсегда растворившись в морозном воздухе. Но, к сожалению, я все еще подчинялся законам физического мира, и поэтому, проскользив на носочках несколько метров, вместо того, чтобы, как в моем воображении, взмыть к звездам, я оказался лежащим на земле. Тонкое драповое пальто не смягчило внезапное падение, но я сжал зубы скорее от обиды, чем от боли.

Изо рта вырывались облачка пара, унося мое судорожное дыхание прямо к звездам. Они смотрели на нас с Фалленом сверху вниз и, казалось, улыбались, сияя в это короткое мгновение только нам одним. Целая Вселенная отражалась в моих глазах, на секунду загоревшихся живым, но все же холодным огнем, и я прошептал, повинуясь внезапному порыву:

– Я здесь! Посмотрите, я все еще здесь. Пожалуйста, если на этот раз вы слышите, прошу, сотворите для меня какое-нибудь чудо.

Ночное небо так и осталось неподвижным, застыв в своем ледяном очаровании, а потом одна из звезд вдруг вспыхнула ярче остальных и утонула в бесконечном темном океане, унося на хвосте мое новогоднее желание.

Я проводил ее удивленным взглядом, не веря, что Вселенная услышала меня. Услышала впервые за столько лет.

Взбежав по ступеням, я распахнул дверь квартиры. Свет от люстры в коридоре показался мне невероятно ярким. Таким, что я мог бы поймать каждый искусственный луч и, как в детстве, спрятав кусочек света в ладонях, раскрыть их, создавая идеальную маленькую радугу. Почему-то теперь мне казалось, что я не разучился делать это. Но я не успел попробовать, потому что все лампочки в квартире вдруг разом вспыхнули и спустя мгновение одновременно со звоном взорвались, рассыпавшись стеклянным дождем.

Забавно, но такое случилось не впервые. Примерно два месяца назад, двадцать седьмого октября, со мной произошло то же самое. И, возможно, это было как-то связано с тем, что в тот день я получил первое письмо от Натаниэля.

Оно пришло мне по ошибке, и совершенно случайно получилось так, что я прочитал его. Мне не было интересно, о чем один неизвестный человек пишет другому, но каким-то непостижимым образом каждая строчка этого небольшого письма была адресована именно мне. Я не мог объяснить даже самому себя, что я почувствовал в тот момент, когда читал удивительные мысли, заключенные в коротком тексте длиной всего в несколько сотен слов, но глубиной в целую жизнь. Это странно, но в нем совершенно точно было гораздо больше света, чем во всех лампочках, которые взорвались в тот вечер.

Так я познакомился с Натаниэлем. Сначала переписка с ним больше напоминала осторожный разговор шепотом, когда оба собеседника не знают, о чем говорить. Он задавал мне вопросы, а я отвечал на них, часто односложно и безразлично. Все они были отвлеченными от реальной жизни – мы даже не знали настоящих имен друг друга. Обычно, если я молчал, Натаниэль писал что-нибудь непредсказуемое, каждый раз словно открывая мне какую-нибудь маленькую тайну. Часто я не знал, что делать с его удивительными мыслями и словами, и тем не менее я помнил наизусть каждое письмо: в них было много детской наивности, смешанной с удивительным пониманием жизни. И часто мне казалось, что Натаниэль думает, что знает обо всем на свете лучше любого другого человека.

Но он ошибался. Ошибался хотя бы потому, что если бы он действительно знал все, то, конечно, смог бы понять, почему я однажды перестал отвечать на его сообщения. Внезапно и навсегда. А это было невозможно, ведь я сам не знал, что сказать на вопрос «Почему?», мелькающий в письмах от Натаниэля, оставшихся без ответа.

Снова оказавшись в полутьме, я осторожно собрал и выбросил теплые осколки взорвавшихся лапочек. Думая о Натаниэле, звездах и моем новогоднем желании и пытаясь представить, что же теперь может произойти, я невольно мечтал. Мечтал недолго, потому что вдруг с каким-то отчаянием осознал, что никакого чуда не случится. Ведь так не бывает.

Каждый день будет не менее серым, чем предыдущий.

Фаллен никогда не станет настоящим.

И я не проснусь однажды утром от звонка в дверь, где на пороге будет стоять Натаниэль, радостно мне улыбаясь.

Раздался требовательный звонок в дверь.

Я резко открыл глаза, морщась от внезапного непрекращающегося звука, и потряс головой, судорожно пытаясь понять, кто мог прийти так рано утром первого января. У меня не нашлось рационального ответа на этот вопрос, поэтому я вдруг отчетливо представил Натаниэля, держащего руку на дребезжащем звонке. Мое воображение мгновенно нарисовало эту картину, и я, абсолютно не представляя, что мне делать и как реагировать, беспомощно посмотрел на Фаллена. То, о чем я подумал, было настолько невероятно, что мне, конечно, стоило лишь снисходительно улыбнуться собственным мыслям. Но в первое мгновение я отнесся к ним крайне серьезно.

Из секундного замешательства меня вывел привычный звук поворачиваемого в замке ключа. Раздался незнакомый женский смех, а потом голос отца. В коридоре проговорили что-то громко, но неразборчиво, и я вздохнул не то облегченно, не то разочарованно: да, чудес не бывает, и друзья не приходят из ниоткуда, позвонив однажды с утра в дверной звонок.

Просидев несколько минут в относительной тишине, я прислушался к разговору внутри квартиры. Из-за слегка приоткрытой двери все еще доносился диалог, иногда прерываемый взрывами женского смеха. Мне показалось, что он наполняет квартиру какой-то тяжелой суетой, от которой мне с каждой минутой становилось все труднее дышать. В ушах зазвенело, а голоса в голове вдруг зазвучали громче, чем обычно. Я приложил руки к вискам, чувствуя, как пульсируют голубоватые вены под кончиками холодных пальцев. Так было немного легче сосредоточиться на реальности.

Во мне боролись противоположные чувства. Конечно, мне стоило как можно меньше соприкасаться с ранящими звуками острого смеха, но, вопреки почти физической боли, я все-таки хотел посмотреть на гостью. Мне редко удавалось взглянуть на людей, которые были небезразличны моему отцу, и я почти с радостью подумал о том, что, возможно, в его жизни произошло нечто необыкновенное в эту новогоднюю ночь. Ведь на этот раз он вернулся домой так скоро, а не спустя несколько суток после праздника – голодный и сердитый.

Обычно отец не срывал на мне злобу, а только смотрел разочарованно, словно именно в такие моменты я становился совершенно бесполезным и не достойным даже грубости или крика. Конечно, он редко общался со мной даже в хорошие дни, а самые искренние слова, произнесенные им для меня, остались где-то в далеком детстве. Не то чтобы он когда-то любил меня больше, чем сейчас, просто раньше все было гораздо проще.

Тогда была мама. Тогда я был немного другим.

Первые годы своей жизни я производил впечатление необыкновенного существа: голубоглазый и светловолосый ребенок, не умеющий ни плакать, ни улыбаться. Я заслуживал восхищение, как хрупкая фарфоровая игрушка, спрятанная от реальности за воображаемым стеклом, отделяющий мой собственный космос от остальной Вселенной. И тогда весь мир любил меня за то, что я был прекрасным и совершенно невероятным. Но красота всегда относительна, а мне с самого начала было предрешено разбиться на кусочки, упав с высоты собственной необыкновенности.

Это случилось через три с половиной года после моего появления на свет. Почему-то я очень плохо запомнил, что именно со мной произошло. Но мне до сих пор снятся обрывки того дня: как захлопнулись железные двери вагона метро, как мы впервые остались наедине втроем: я, бесконечная темнота и сверкающие звуки. Это было хуже страха. Я не боялся. Я ломался на части изнутри. В моих снах голубоглазый мальчик беспомощно закрывал уши руками и рыдал, а я не мог ему помочь. Нет, это был даже не я, а кто-то другой, кто заставлял его кричать, разрушая весь привычный мир вокруг. Именно тогда исчезли все границы между мной и ним, тем Вторым Я, который умел ненавидеть. Как первый вдох, только вместо кислорода реальность.

Забавно, но именно после этого я перестал смотреть на мир бесконечно доверчивыми глазами и наконец начал становиться самим собой. Но история настоящего меня началась, когда умерла мама. Тогда в одно мгновение закончилось мое странное детство.

Я никогда не видел, как плачет мама. То, что она скрывала от меня свои слезы, я понял значительно позже, когда сам научился плакать лишь тогда, когда никто этого не видит. Странно, но горько плакал я отнюдь не тогда, в первые месяцы после смерти мамы, а позже, значительно позже. В восьмилетнем же возрасте я не чувствовал себя потерянным или странным – ведь, в отличие от других детей, я не нуждался в постоянном внимании. Кроме того, я привык к тому, что, когда заболела мама, все приходящие взрослые, в том числе и отец, перестали замечать меня, словно на долгое время я полностью исчез из обыкновенной жизни. И тогда мне казалось это совершенно нормальным.

В течение своей болезни мама угасала, словно свеча: медленно и неотвратимо. Я не знал, как правильно, и не понимал, что должен чувствовать. У меня было очень мало представлений о реальном мире, и никто не учил меня, как должно быть. Сам я почти ничего не знал о смерти, а то, что слышал от мамы, не было пугающим или плохим, скорее абстрактным и не очень мне понятным: мама словно собиралась куда-то далеко без меня, но одновременно хотела остаться рядом.

В один из дождливых дней я рассказал ей о Фаллене. И, кажется, именно тогда она научилась видеть его вместе со мной. Они были похожи своим бледным сиянием, как будто оба существовали уже совершенно в другом мире. И я тогда подумал, что мама, возможно, станет такой же, как он.

Однажды я поделился этой мыслью с отцом. Честно говоря, я думал, что ему станет легче, если он будет знать, что мама не исчезнет окончательно, а будет существовать где-то, просто уже не с нами. Мне даже захотелось показать ему Фаллена. Но почему-то мои слова разозлили отца. Он долго кричал на меня в тот день, убеждая, что таких, как Фаллен, не существует, а потом несколько раз возвращался к этому разговору, но уже после маминой смерти. Его словно раздражало, что я или молчу, или озвучиваю вещи, идущие вразрез с его пониманием жизни. Отец вообще пытался общаться со мной «по-взрослому», но одновременно ему было бы проще пережить те отвратительные месяцы, если бы я мог разделить его трагедию детскими слезами, так, чтобы он имел возможность утешить меня. Но мне не хотелось плакать, и я молчал.

Помню, как однажды отец схватил меня за воротник рубашки, подняв над землей, и отчаянно затряс, умоляя стать обыкновенным ребенком. Он хотел, чтобы я тоже кричал, плакал и говорил хоть что-нибудь, что угодно, но не молчал, равнодушно делая вид, что в моей жизни ничего не произошло. Вместо того, чтобы что-то ответить вслух, я заглянул в яростные и полные боли глаза отца. Он выдержал мой взгляд всего одно мгновение, а потом выпустил меня из ослабевших рук, и я упал на пол.

Не знаю, что именно отец увидел в моих холодных детских глазах, но после того дня его отношение ко мне изменилось навсегда. Из удивительной фарфоровой игрушки я внезапно превратился в неприхотливый цветочек, который нужно было лишь поливать пару раз в день и иногда интересоваться у безмолвных лепестков: «Как дела?». Предоставленный самому себе, я впервые оказал за высокой стеной равнодушия, и долгие годы она скрывала нас с Фалленом от холодных ветров реальности. Нет, я не прятался за ней специально, а наоборот, пытался жить, взрослея и обучаясь обыкновенной жизни. Но, видимо, у меня не оказалось в нужный момент подходящих слов, чтобы меня услышали, поэтому очень скоро мир вынудил меня замолчать.

Как и все обыкновенные дети, я ходил в школу, но даже там взрослые почему-то постоянно возвращались к теме маминой смерти. Они, словно пытаясь объяснить что-то самим себе, невольно внушали мне, что я делаю все неправильно. Все считали, что я должен плакать, скучать и каким-то образом протестовать против случившегося. И постепенно я терялся, переставая ощущать грань между самим собой и остальным миром. Едва справляясь с незнакомыми мне чувствами ревности, тоски и одиночества, я все хуже видел сияние других людей и моего Фаллена, зато голоса в голове стали звучать громче, все сильнее мешая мне думать. Но, кажется, я не мог стать обыкновенным. Только несчастным и очень потерянным, особенно без Фаллена.

Иногда мы что-то делали вместе с отцом, но это всегда напоминало наши с ним игры в детстве. Он как будто снова учил меня закручивать игрушечные гаечки на игрушечные болтики, а я делал вид, что не понимаю, как это работает, чтобы иметь возможность немного пообщаться. На самом деле мне никогда не была безразлична его жизнь. Просто я не знал правильных вопросов, чтобы поинтересоваться чем-то важным для него, а отец много лет назад разучился мне отвечать. Поэтому и сегодня мне тоже было значительно проще увидеть все своими глазами.

Я осторожно вышел из комнаты и, выглянув из-за двери кухни так, чтобы меня не заметили, внимательно посмотрел на отца и гостью. Его спутница оказалась немолодой безвкусно одетой брюнеткой. Она сияла довольно бледным и совершенно некрасивым светом, но, попадая в обжигающие волны красного сияния отца, гостья начинала светиться ярче, а ее желтоватый оттенок становился чище, превращаясь почти в оранжевый. Я редко видел такое и несмотря на то, что давно привык к алому сиянию отца, несколько мгновений невольно наблюдал за сверкающими эмоциями вокруг него и брюнетки.

Отец говорил своей спутнице какие-то совершенно бессмысленные слова, крепко обнимая ее за плечи и грудь, а она отвечала ему, смешно рассыпая вокруг себя гласные, похожие на мелкий разноцветный бисер. Навязчивые объятия отца были какими-то противоестественными и даже немного жестокими – он никогда не обнимал так маму. Ее отец прижимал к себе сильными и теплыми руками, словно защищая от всего плохого, и их легкие прикосновения были всегда наполнены взаимной нежностью. Я принимал только такой вид объятий, потому что в них было больше тепла, чем во всем остальном холодном мире.

Отец и брюнетка пили шампанское из чайных чашек, и хотя их явно не первая бутылка была пуста больше чем наполовину, отец не выглядел пьяным. Он был скорее просто веселым, а вот его спутница, наоборот, казалась сильно перевыпившей. Я вдруг с отвращением представил, что будет, если кто-то из них нечаянно заметит меня: к разговору я был однозначно не готов. Сделав осторожный шаг назад, я окончательно исчез из их поля зрения.

Из-за плотно закрытой двери комнаты все еще доносился негромкий диалог, сливающийся с шумом голосов в моей собственной голове. Я открыл ноутбук и зашел в мою довольно одинокую почту. Мне казалось, что Натаниэль обязательно должен был написать хотя бы несколько слов, заранее зная, что они останутся без ответа.

Его сообщение мне показалось удивительно родным, словно передо мной были не печатные строчки, а настоящее письмо в теплом белоснежном конверте. Письмо, которое ждешь много дней подряд, а потом с трепетом держишь в руках, боясь открыть.

С самых первых слов я почувствовал, как мое равнодушное сердце забилось чаще. Мне стало сначала холодно, а потом жарко, и я невольно прикоснулся кончиками пальцем к пересохших губам, словно пытаясь сдержать беззвучный вздох удивления.

Чудо все-таки произошло. И это было именно чудо, потому что таких совпадений не бывает.

В тот холодный декабрьский вечер я, как обычно, возвращался с Фалленом домой из школы.

Оценки за осенний триместр были ужасными, а учителя в один голос твердили, что я не окончу одиннадцатый класс. Мне было все равно, а в глубине души я опасался только одного: как бы кто-нибудь из школы не позвонил отцу, чтоб поделиться с ним впечатлениями о моих успехах в учебе. Не то чтобы я сильно переживал из-за этого, но, так или иначе, мне было немного грустно от того, что я не оправдывал его надежд, если, конечно, эти надежды вообще когда-то существовали.

Потяжелевшая голова гудела так сильно, что мне хотелось биться ею обо все, что попадалось на глаза, лишь бы заглушить невыносимый и бессмысленный шум внутри.

Первый день зимы, удивительно точно отражая мое внутреннее состояние, дышал пронзительным ветром, смешанным с невероятно острыми частичками льда. Они настолько больно впивались в оголенные участки кожи, что, казалось, вокруг были развеянные кусочки стекла вперемешку с обыкновенным снегом. Уже темнело, и лучи вспыхнувших фонарей с трудом пробивались сквозь белую пелену, невольно превращая весь мир в театр теней. Темные силуэты людей напоминали безликих призраков, спешащих куда-то сквозь парализованное пространство и время. Я остался частью этого холодного спектакля даже после того, как перешагнул порог сонной квартиры. Казалось, вместе со мной в нее ворвались ветер и снег, наполнив и без того гнетущую атмосферу каким-то тоскливым одиночеством.

Интуитивно стараясь не шуметь, я осторожно проскользнул в приоткрытую дверь своей комнаты. Быстро натянув теплый свитер поверх школьной рубашки, я бросил сумку с учебниками на компьютерное кресло и на цыпочках вышел в коридор, снова надевая пальто. Все эти действия были безумно привычными. Но что-то было неуловимо «не так». Я чувствовал это, но не мог объяснить, что именно, и поэтому старался поскорее исчезнуть из дома. С некоторым облегчением я повернул ключ в дверном замке, но тут же замер на месте.

– К… куда-то собрался? – медленно произнес голос, который я хотел услышать сейчас меньше всего.

Отец появился за моей спиной внезапно. Он с трудом держался на ногах, стоя в эпицентре темно-красного пламени, бушующего вокруг. То, что отец напился, было очевидно. Причины я не знал, но последствия для меня могли быть не самыми приятными. Он пил очень редко, но такие дни оборачивались настоящим кошмаром. Я отступил еще на шаг назад, судорожно нащупывая за спиной ключ, который надо было еще раз повернуть в замке, чтобы дверь открылась.

– Нам с тобой… с тобой надо… поговорить… – запинаясь на каждом слове, невнятно произнес отец.

Вместо ответа я опустил глаза, даже не предполагая, в какую ярость это приведет отца. Он сжал кулаки, а фонтан из алых брызг, вспыхнувших вокруг него, обжег меня своим сиянием. Зрелище завораживало, парализуя своей пугающей красотой.

– Смотри на меня! – закричал отец, наполняя воздух тяжелыми словами. – Смотри на меня, идиот. Смотри, как смотрел тогда, в детстве!

Я застыл на месте, побледнев, но продолжил изучать свои кроссовки, борясь с непреодолимым желанием закрыть уши руками, чтобы хоть как-нибудь защититься от неминуемой катастрофы. Я ждал чего угодно: криков, ударов, но отец вдруг на секунду замолчал, а потом из его глаз вдруг потекли слезы. Мощное пламя в одно мгновение погасло, и сам отец как будто внезапно уменьшился в размерах. Он вытер слезы резкими и неловкими движениями, а потом заговорил шепотом, постепенно снова срываясь на крик:

– Анну… Ты любишь Анну? Я любил. Любил больше жизни! А она… она нас бросила… Меня бросила! Зачем она оставила мне тебя? Мне нужна была она, а не ты! Какой я тебе отец? Скажи, ты ведь меня не любишь? А ее… ее ты любишь? Говори!!! – Он схватил меня за ворот пальто, заставляя поднять глаза.

Я изо всех сил старался не смотреть на отца, потому что в эти мгновения я не хотел и не мог говорить, а ответ на его вопрос мы оба прекрасно знали и без моих слов.

– Любишь… Она же твоя мама, – тихо произнес он, опуская меня на пол.

И мы заплакали, точнее, заплакал отец, а из моих глаз просто покатились слезы. Но я ничего не почувствовал, перестав понимать смысл фразы, произнесенной отцом, как будто кто-то отключил во мне функцию понимания человеческой речи. Мы простояли несколько бесконечно долгих секунд друг напротив друга, а потом он почти простонал, крепко сжав руками мои плечи:

– Анна нас бросила. Тебя бросила! Меня бросила! Оставила здесь, понимаешь? – Он затряс меня, видимо, пытаясь внушить свою мысль.

– Мама не бросила нас. Она умерла, – одними губами проговорил я.

– Умерла? Конечно, умерла. – Отец на мгновение побледнел, а потом вспыхнул необыкновенно ярким ослепительным цветом. – Но смерть – это не причина оставлять навсегда меня… и… и нас.

Слово «смерть» обожгло мою грудную клетку изнутри в миллион раз больнее, чем это мог бы сделать огонь, сияющий вокруг отца, и я почти физически почувствовал бесконечную глубину его отчаяния. На секунду все вокруг окрасилось в черный цвет, а мое почти невесомое тело вдруг стало во много раз тяжелее. Еще мгновение, и я бы, наверно, упал на колени. Но эта слабость была непозволительной роскошью, поэтому, собрав все оставшиеся силы, я резко оттолкнул отца, а потом дрожащими руками быстро повернул ключ в замке.

Рискуя сломать шею и не упав только благодаря Фаллену, я вылетел на заснеженную улицу, стараясь не прислушиваться к крикам, оставшимся где-то далеко за спиной. Я бежал, чувствуя, как из глаз катятся холодные слезы. Бежал, пытаясь скрыться не столько от отца, сколько от самого себя… Но от себя не убежишь.

А потом я все-таки упал. Изо рта, в такт то и дело прерывающемуся дыханию, появлялись облачка пара. Они исчезали, уносясь в пустую темноту серого неба. Я закашлялся, обжигая легкие холодным воздухом.

Кашлять лежа было больно, поэтому я медленно поднялся с земли, отряхиваясь от снежных осколков, и побрел вперед. Фаллен хотел меня догнать, но я мысленно приказал ему идти сзади. Наверно, я слишком долго бежал, потому что у меня не осталось сил на то, чтобы думать о разговоре с отцом, о смерти и о маме. Еще десять минут назад я отчаянно пытался скрыться от этих мыслей, разрывающих мою голову на части. Тогда мне казалось, что я никогда не убегу от них, но теперь слезы вдруг кончились, кончились и мысли. Осталась только тупая боль. Точнее, это была даже не боль, а бесконечная пустота в груди, которую невозможно было выплакать даже самыми горькими слезами. Она всегда незримо преследовала меня, но я не давал ей проникнуть внутрь. Последний раз она смогла коснуться меня именно в тот день, когда умерла мама. Я ведь тоже тогда чуть не умер, но все же остался жить.

А сейчас я просто хотел исчезнуть. Исчезнуть или вообще никогда не рождаться, ведь если кого-то не существует, ему не может быть пусто, больно или страшно.

Свернув к первому попавшемуся подъезду, я решительно поднялся по обледеневшим ступенькам и дернул железную дверь, но она даже не скрипнула. Я сжал зубы и бросил разочарованный взгляд на Фаллена, словно он был виноват в том, что дверь не открылась. Нет, в тот момент я не подумал о том, что все против меня, а с холодной уверенностью сжал ручку и решительно потянул дверь на себя, мысленно приказывая ей открыться. Пиликнул домофон, и на маленьком экранчике высветилось красное слово ERROR. Дверь тихо скрипнула и открылась, пропуская меня в незнакомый подъезд.

Запахло теплом и известкой, и я несколько раз глубоко вдохнул, наслаждаясь новым сочетание ощущений. Когда тяжелая дверь за моей спиной захлопнулась, весь первый этаж погрузился в сумерки. Бледно-персиковые стены мгновенно посерели, а почтовые ящики строго посмотрели на нас с Фалленом, открыв черные вытянутые рты. Я отвернулся от них и поднялся по обшарпанным ступенями к маленькому старому лифту. Он стоял, освещая пространство перед собой ярко-белым светом лампочки, отражающейся в его внутренних потрескавшихся зеркалах. Каждые десять секунд скрипучие дверки резко закрывались, а потом, издавая глухой звук, разъезжались снова, выпуская наружу узкую полоску света. Не только лифт, но и весь подъезд казался каким-то пугающе-сломанным.

Быстро поднимаясь на полуосвещенные этажи, я словно убегал от собственных теней. Тысячи меня, ускользая далеко вперед или оставаясь сзади, бежали по одиноким стенам мелькающими силуэтами. Наконец, я оказался на самом верху и окинул взволнованным взглядом мрачную лестничную клетку девятого этажа. Дальше идти было некуда.

Тяжело вздохнув, я поднял глаза. На почерневшем от времени потолке виднелась небольшая дверь. Она находилась почти в самом углу, прячась за погнутой решеткой. Ни минуты не раздумывая, я поднялся по железным ступенькам и осторожно толкнул ее, совершенно не надеясь на то, что она откроется, но, скрипнув, дверь поддалась удивительно легко, освобождая мне проход на крышу.

За спиной остался мигающий свет неприветливого подъезда, но я уже не смотрел назад, осторожно наступая на снег, ведущий куда-то в темноту. Здесь, на одинокой крыше, царила неуловимая атмосфера спокойствия, заставившая даже голоса в моей голове говорить немного тише.

Мы медленно подошли к краю, и я сел, поджав под себя ноги, а Фаллен остался стоять за моим правым плечом.

Внизу горели яркие фонари, мигали вывески магазинов, спешили прохожие.

– Почему люди не летают? – тихо и рассеянно спросил я, выдохнув облачко прозрачного пара. – И правда ли, что я так и останусь никем и, исчезнув, не причиню никому боли?

Ненужный и даже лишний в этом вечно спешащем мире.

Всего один шаг. Пара секунд, и больше никакого меня не будет существовать.

Вдохнуть в последний раз холодный воздух и…

Одновременно и интересно, и страшно, и бессмысленно. Упаду, разбившись на миллионы кусочков, как хрупкая игрушка, выпавшая из рук неосторожного ребенка.

Осколки подметут и выбросят, а от меня не останется даже имени. Неужели я был создан только для этого?

Семнадцать потерянных лет.

Кто кому их должен: я миру или мир мне?

Снег закончился, а на небе сквозь серость облаков начали проглядывать звезды. Они смотрели на меня, но я не замечал их взглядов, как будто был один во всей Вселенной, внезапно став пустотой, способной уничтожить целый мир, способной заставить его замолчать навсегда, утонув в самом себе или даже во мне. В эти короткие, но бесконечные мгновения я мог все, даже летать. И если бы я захотел дотронуться до звезд, то, вероятно, потушил бы каждую из них своими холодными прикосновениями.

Но внизу все еще суетился живой город, а вокруг меня простиралась ночная крыша. На самом деле я был всего лишь комочком тепла, сидящим на краю темноты. Я настолько замерз, что мысли в голове заледенели и иногда кололи меня изнутри, мешая заснуть навсегда. Я уже не хотел умереть назло самому себе или отцу, и мне было ужасно стыдно за то, что я собирался сделать. Но, сидя на крыше, я слишком долго обдумывал события вечера, постепенно впадая в полусонное состояние отрешенности. Теперь уже даже Фаллен не мог меня спасти.

Холодный ветер стих, снизу погасла витрина магазина, а за моей спиной вдруг захрустел снег. Мне не нужно было оборачиваться для того, чтобы понять, что сзади меня появился человек. Он шел медленно – то ли подкрадываясь, то ли просто осторожно, наверное, думая, что я не слышу его. Наконец, подойдя ко мне достаточно близко, он сделал несколько шагов в сторону и встал так, что я мог видеть его, не поворачивая головы.

Я не боялся этого темного силуэта, появившегося из ниоткуда на ночной крыше. Более того, мне не было даже интересно, кто это и какова цель его внезапного появления. Я лишь равнодушно осмотрел темную фигуру. В незнакомце не было ничего особенного. Цветная шапка, чуть надвинутая на глаза, бесформенная куртка. Я почувствовал, что он ощущает неловкость, смешанную с удивлением, но пытается это скрыть… Безуспешно.

С минуту гость рассматривал меня, как какую-то игрушку в магазине или даже привидение, видимо, пытаясь понять, настоящий я или нет. Спасибо, хоть не потрогал, но ощупал взглядом так, что мне стало неуютно. Мы молчали, но, похоже, молчать было не в его характере, поэтому он вдруг неожиданно проговорил:

– Здравствуй, – а потом зачем-то добавил: -те.

Про себя усмехнувшись этой наивной вежливости, я ответил привычным эхом:

– Здравствуй…

Мне показалось, что он на секунду улыбнулся, а потом, немного помолчав, спросил:

– Ты… ты сидишь тут давно?

– Давно. – Я эхом повторил последнее слово вопроса.

Он снова окинул меня оценивающим взглядом.

– И ты не замерз?

Я опустил глаза и посмотрел на задеревеневшие от холода кроссовки:

– Не замерз.

Он мне не поверил.

Но я действительно не ощущал холода, зато на меня вдруг навалилась какая-то усталость, мне захотелось уснуть. Я отвернулся и замолчал. Кажется, незнакомец еще что-то сказал, но я уже не слушал его. Опустив голову на плечо Фаллена, я закрыл глаза, снова проваливаясь куда-то. Последнее, что я подумал, – что если молчать, то гостю надоест говорить со мной и он уйдет. На секунду я вновь погрузился в черноту, а потом снова очнулся от звука его голоса. Тысячи иголок резко вонзились в голову изнутри. Я вздрогнул, а потом вскочил на ноги. От боли из глаз потекли слезы, а негнущиеся конечности отказались повиноваться. Мир вокруг стал расплывчатым, но я все же увидел, что незнакомец хочет броситься мне на помощь. Это привело меня в чувство. Преодолевая режущую боль, я поднял глаза и сказал на удивление спокойно, заставляя гостя отойти на несколько шагов назад:

– Уходи, уходи отсюда.

Он смутился, но ответил больше удивленно, чем грубо:

– Почему? Это общая крыша.

Я понял, что он не уйдет, бросив тут такого несчастного меня. Поэтому, сжав зубы, пошел по направлению к светлой полоске чердака.

За спиной раздались торопливые шаги и удивленное:

– Стой, что я сделал?

Еще несколько секунд, и незнакомец, конечно, догнал бы меня. Но я остановился сам. А потом, развернувшись, окинул гостя пронзительным взглядом, от которого тот побледнел.

– Оставь меня в покое, – почти шепотом приказал я.

А потом я ушел, а он так и остался стоять в темноте, схватившись руками за голову, с немым вопросом «Почему?» на губах.

Это был Натаниэль.

Я оторвал удивленный взгляд от монитора и посмотрел на Фаллена.

Я не верил, такого просто не могло быть.

Но нет. Вот она «Первая глава».

И все описано точно: та ночь, я и мой странный гость на крыше. Я ясно узнавал себя в образе, нарисованном Натаниэлем. А еще я узнавал его, боясь себе в этом признаться.

Еще долго я сидел, восстанавливая в памяти цветную шапку и огромную безразмерную куртку, надетую на моего ночного гостя. Мне хотелось вспомнить больше, но воспоминания ускользали.

И все же я отчетливо осознавал, что видел его. Вот он какой – мой Натаниэль.

– Но как такое может быть? – тихо спросил я.

А Фаллен, вторя обрывкам моих мыслей, ответил:

– Это чудо.

Весь мир сиял. Я видел его именно таким, каким он был создан или написан кем-то невероятно могущественным. Но чтобы научиться понимать сверкающие буквы Огненного Языка Жизни, которые я видел с самого рождения, мне понадобилось время. И первой я смог прочитать маму. Она была удивительной, и мне очень хотелось сказать ей об этом, но мама не слышала меня или слышала, но не понимала. Мы с ней словно пришли из разных миров – миров, которые вдруг ненадолго пересеклись, дав нам возможность прикоснуться друг к другу. Я навсегда запомнил ее невероятную любовь, такую, словно мама любила не только меня самого, но и кого-то другого во мне.

Удивительно, но ее слова никогда не причиняли мне боль, а прикосновения не стирали сияющие буквы, из которых я состоял. Она умела каким-то особенным образом произносить мое имя, так, как его не произносил никто другой. А еще мама редко улыбалась и обычно была немного грустной. Ни я, ни отец не могли по-настоящему развеселить ее. Наверно, в каком-то смысле мы с ней вместе учились жить: я впервые, а она заново. Когда я стал старше, мне захотелось узнать, о чем именно грустила мама. Однажды я спросил об этом отца, но он посмотрел на меня так, словно по какой-то причине я не должен был задавать этот вопрос или знать на него ответ. Но, несмотря на всю язвительность его слов, он пообещал объяснить мне, когда я стану достаточно взрослым. Пообещал с какой-то странной интонацией, в которой читалась не то угроза, не то издевка.

Кроме отца, ответы знал Фаллен. Мы вместе с ним летали во снах, где я видел обрывки чьих-то чужих жизней: там был и я сам, и мама, и кто-то удивительно похожий на меня. Наверно, таким образом я должен был узнать или вспомнить какие-то важные вещи, но почему-то, просыпаясь, я забывал почти все и часами сидел или лежал без движения, стараясь вспомнить что-то удивительно важное, прежде, чем снова уснуть. Но детские сны так и остались снами, а мир, рассыпанный на миллионы перепутанных кусочков, начал приобретать для меня свои первые очертания.

Мне нравилось чувствовать неуловимое время: оно шло мимо, касаясь меня своими длинными крыльями, и, видел чудесные мгновения в движениях стрелок часов и в биении моего сердца. Я мог управлять секундами, растягивая их до размеров вечности. Да, когда-то я держал в ладонях целую Вселенную.

Вскоре я научился читать не только на Огненном Языке Жизни, но обыкновенные, написанные земным языком книги и говорить не только молча, но и вслух. К моему огромному огорчению, я не мог дотронуться до сияния вокруг людей или каким-то образом измерить его, поэтому мне, как и всем маленьким детям, пришлось пробовать на вкус различные предметы, чтобы почувствовать, как звучат некоторые цвета. Самым-самым необыкновенным оказался синий. Я касался его на улице и дома, если встречал что-либо подходящего оттенка. Наверно, мне очень хотелось встретить человека, сияющего синим цветом, но я никогда не видел никого достаточно яркого.

Сам я обычно светился совершенно другими цветами, но их тоже не получалось попробовать, даже по-детски засунув пальцы в рот. Когда-то в моей голове была собрана целая коллекция невероятных оттенков самых разных цветов, названия которых я сначала знал, но, взрослея, постепенно забыл. Наверно, их все еще помнили голоса в моей голове, но я не знал, как их спросить об этом.

Мне нравилось слушать, как мама играет на фортепьяно тихие и спокойные мелодии, но когда начинала звучать другая музыка, я закрывал уши и убегал прятаться в самый дальний угол комнаты отца, которая всего через несколько лет стала моей. Мама работала не с профессиональными музыкантами, а всего лишь преподавала музыку младшим школьникам. А они, конечно, часто ошибались нотами или вовсе нарочно играли не так, как их учили. Мне было больно от торопливых или фальшивых нот, от слишком громких или неоправданно тихих звуков.

До четырех лет я молчал. Со мной пытались говорить многие, но я только отводил равнодушный взгляд и никогда не отвечал на глупые вопросы взрослых или эмоциональные приставания других детей. Наверно, мое кажущееся равнодушие расстраивало маму. Однажды она отложила книгу, которую в сотый раз читала мне вслух, искренне удивляясь, почему я ее слушаю так невнимательно, и спросила немного строго и одновременно печально:

– Я так стараюсь понять, что тебе нужно, родной. Но ты молчишь. Скажи, мне, что ты любишь? – В маминых словах не было упрека, а только беспомощный вопрос, обращенный ко мне и Вечности.

Наверно, кому-то из нас стоило ответить, и так как Вселенная молчала, я посмотрел на Фаллена и произнес, с удивлением прислушиваясь к собственным хрупким словам:

– Мне нравится конный спорт.

Думаю, я бы с радостью посвятил ему всю свою жизнь, но, к сожалению, он так и остался навсегда лишь кусочком моего детства. Мама записала меня на занятия в конноспортивный комплекс и возила туда на тренировки три раза в неделю. Мне нравилось ездить сначала на пони, а потом на настоящих лошадях. Это было прекрасно. Но во время маминой болезни у отца не оставалось ни времени, ни сил на то, чтобы водить меня куда-либо. Я мог бы рыдать и умолять его сколько угодно, но нам с ним и так хватало трагедий. Мне не хотелось устраивать еще одну.

Возможно, если бы отец умел слушать мое молчание, то однажды почувствовал бы, что оно было куда менее равнодушным, чем ему казалось в те дни. Но отец так же, как остальные, видел только то, что хотел видеть. Восьмилетние дети в школе, конечно, не могли разделить моей трагедии, а взрослые, которые, наверно, должны были хотя бы немного меня понимать, скорее настраивали остальных против меня, чем вносили ясность в мои отношения с ровесниками. Наверно, мы с одноклассниками просто были еще слишком маленькими, чтобы сочувствовать друг другу. Кроме того, всем было куда проще привыкнуть ко мне, чем хотя бы попытаться понять. Но я и не искал понимания.

Снова было безумно сложно сосредоточиться. За время новогодних каникул я успел отвыкнуть от раздражающих впечатлений, преследующих меня в школе. Тысячи звуков и цветов одновременно атаковали меня, оставляя совершенно безоружным. Мне оставалось лишь закрыть глаза и ждать окончание этого кошмара.

В кабинет вбежала Инесса Олеговна, и класс на мгновение затих, вникая вместе со мной в новость о том, что в этом полугодии нас объединяют с 11 «а» для совместного изучения литературы. Мы даже не успели выдохнуть громкое и неоднозначное «ууу», потому что коридор наполнился шумом, и к нам в кабинет ввалилась целая толпа одиннадцатиклассников, образовав пробку на входе в кабинет.

Ни на секунду не растерявшись, они бросились занимать пустые стулья – каждый хотел сесть рядом «со своими» и желательно как можно дальше от доски. Моя наполовину пустая последняя парта подходила для этого идеально, поэтому я не удивился, когда рядом со мной плюхнулся полноватый или, точнее, просто крупный мальчик в черной помятой рубашке и хриплым голосом заорал: «Омар! Голубь! Я места забил!» Они грубо отодвинули меня назад к дальнему окну, удобно расположившись за опустевшей партой втроем. Крупного, по фамилии Драшов, я знал с пятого класса, так же как и его хилого друга по прозвищу Омар. Мы даже дрались однажды, около двух лет назад, когда «б» класс решил сразиться с «а». Кажется, это было невероятно важное мероприятие, поэтому меня тоже взяли участвовать. Все обошлось вполне мирно – синяки зажили за пару дней, но с тех пор параллельный класс, который и так считал меня странным, возненавидел окончательно и на удивление единодушно.

Драшов победоносно оглядел переполненный кабинет, а потом, специально повернувшись назад, презрительно посмотрел на меня. Я рассерженно сжал зубы, борясь с непреодолимым желанием сердито посмотреть ему в глаза. Но он не стоил моей злобы, поэтому я отвернулся и, облокотившись на подоконник, стал всматриваться в темное окно с отражающимися в нем лампами. Кажется, Инесса Олеговна что-то говорила, я не слушал ее, загипнотизированный жужжанием десятков голосов вокруг.

– Драшов! Если вы сейчас же не закроете рот, то я выгоню вас с урока, – внезапно рассерженно произнесла Инесса Олеговна, кажется, обращаясь не только лично к нему, но и ко всем присутствующим одновременно.

– Я молчал, – сверкнув чем-то вроде презрения, капризно ответил он, растягивая гласные.

– Из всех вас молчит только Шастов.

– Но если бы он говорил, вы бы ему все равно не сделали замечание. Только мне всегда почему-то.

Инесса Олеговна немного растерянно посмотрела сначала на меня, а потом на Драшова и сказала строго:

– Ну ты не Шастов. Или очень хочешь стать таким, как он?

Убегать было слишком поздно, да и, скорее всего, бесполезно, поэтому я повернулся и спокойно посмотрел на того, кто кричал мне вслед:

– Шааааааастов!

Кажется, Драшов не ожидал, что поговорить со мной окажется так просто. На его лице мелькнуло удивление, быстро сменившееся на ухмылку, в которой явно читалось презрительное: «Слабак».

– Рады тебя видеть. Мы очень… – Он замолчал, видимо немного смутившись, что говорит один.

Остальная компания, которая не разделяла его восторг от встречи со мной в достаточной степени, со скучающим недопониманием стояла немного сзади. Драшов бросил рассерженный взгляд на Омара, который поспешно и чересчур эмоционально начал объяснять:

– Это же Шастов, мистер загадка 11 «б»…

– А, Чудик, что ли? – переспросил кто-то.

Все, кто стоял за спиной Драшова, понимающе закивали, словно я был их старым, но забытым знакомым, причем каждому лично, и меня обступили тесным полукругом, со смехом что-то обсуждая.

Расстроенно поморщившись, я подумал о том, как было бы чудесно никогда больше не видеть и не слышать никого из них. Даже привычные голоса в голове вдруг звучали так, как будто принадлежали каждому из стоящих вокруг. Мне захотелось закрыть уши и крикнуть: «Замолчите!», но вместо этого я посмотрел на Фаллена и промолчал, сжав зубы.

– Не скучно тебе гулять одному? А пойдем-ка с нами… – Драшов протянул последнее слово, так, как будто приглашал меня в путешествие минимум на край света, а может быть, и куда-нибудь еще дальше. – Соглашайся, это твой единственный шанс пообщаться с нормальными людьми.

Я сделал над собой усилие, чтобы язвительно не рассмеяться, глядя на стоящих вокруг, любезно предложенных мне Драшовым в качестве хорошей компании. Его друзья все еще рассматривали меня с интересом и почти одинаковым выражением на лицах. Но даже все вместе они светились бледно и совсем некрасиво, хотя их эмоции были ярче, чем я мог бы ожидать. Сам Драшов выглядел так, что на секунду мне показалось, что он чувствует себя невероятно счастливым, участвуя в этом представлении со мной в главной роли.

– Думаю, он откажется. – Внезапно справа от меня откуда-то из-за спин выглянул шатен, отвечая на повисший в воздухе вопрос. – Отстаньте от него.

– Голубь, ты что, идиот? – рассерженно произнес Драшов, не давая шатену договорить. – Мы не можем отстать от Чудика. Потому что… потому… – Он запнулся, не сумев быстро придумать достаточно остроумное объяснения.

– Общаемся, Голубь, со старым знакомым, – подсказал Омар. – Возможно, хотим подтянуться по литературе. Нам нужны умные друзья из параллельного класса. В этом же нет ничего плохого, да?

Я пропустил мимо ушей саркастическую тираду, толпа рассмеялась, а шатен неодобрительно сжал губы, собираясь еще что-то сказать. Ему не дали этого сделать.

– А ты чего молчишь? – пробасила накрашенная восьмиклассница, обращаясь ко мне капризным тоном.

– Эй, чудик, скажи что-нибудь. – Драшов попытался поймать мой взгляд. – Некрасиво молчать, когда с тобой разговаривают, слышишь?

Я снова ничего не ответил, глядя сквозь толпу на отвратительно-желтую стену соседнего дома. В голове звенело от бессмысленной болтовни перебивающих друг друга голосов, но я старался сосредоточиться не на них, а на краске, облезающей со стены. Мне показалось, что со стороны я выглядел скорее скучающим и равнодушным, чем слабым или странным, каким меня безуспешно пытался выставить Драшов. Его злило именно это, потому что мое безразличие делало всю ситуацию совершенно не такой, какой она должна была быть, по его представлениям. Точнее, я был не тем, кем должен был быть – жертвой. Пока еще не был.

– Дай сюда. – Омар резким движением вырвал у меня из рук школьную сумку. – Что у тебя тут, лекарства? Ты у нас вроде на больничном?

– Чем болеешь? Лунатизм. Ходишь во сне? – подхватывая мысль Омара, добавил Драшов.

Всем понравилась эта довольно неуместная шутка, и под негромкий хохот и неприятный шепот, звучащий явно в мой адрес, Драшов добавил:

– Значит, все это тебе снится, нравится сон, да?

Я сжал зубы и отвел взгляд, предпочитая не смотреть на то, как содержимое моей сумки летит на землю: что-то с грохотом разбилось, а легкие листочки, подхваченные ветром, разлетелись во все стороны.

– А это мы возьмем себе. – Омар кинул на асфальт мой опустевший кошелек.

Кто-то одобрительно закивал. А все та же восьмиклассница как будто скучающим тоном произнесла, пытаясь принять участие в главных событиях:

– Ну что вы тут устроили, мальчики? Развели помойку посреди улицы.

– Действительно, – произнес кто-то из-за моей спины, избавляя всех от необходимости придумывать новые колкости. – Пусть чудик уберется здесь. Это ведь его мусор.

Я устало закрыл глаза, не имея желания даже смотреть на того, кто это сказал. Теперь мне хотелось лишь, чтобы все вокруг и правда оказалось сном.

Кажется, Драшов еще что-то говорил, обращаясь ко мне, но его голос сливался со смехом вокруг, и я перестал вслушиваться в происходящее, рассматривая, как промокают странички тетрадок на подтаявшем снегу.

Я вздрогнул от того, что меня вдруг больно схватили за плечи и с яростью толкнули в сторону моей сумки, валявшейся в стороне. От неожиданности я не удержался на ногах и, сделав несколько шагов, упал на холодный асфальт. Драшов со всей силы ударил меня ногой и спросил злорадно:

– Теперь понятнее?

Так как я снова промолчал, мое внимание теперь постарались привлечь сразу все, улыбаясь и используя ноги совершенно не по назначению. Странно, но я даже не пытался защитить голову от ударов или прикрыть грудную клетку руками, равнодушно посмотрев наверх и невольно отмечая, как тускло сверкают все стоящие надо мной, сливаясь свои сиянием в мрачный оттенок багрового цвета, чем-то отдаленно напоминающий закат или запекшуюся кровь.

Немного повернув голову, я заметил того самого шатена в нескольких метрах от меня. Он стоял один и был, наверно, еще бледнее, чем я, но светился настолько ярко, что невольно создавал ослепительный контраст с теми, кто стоял надо мной. Это было настолько красиво, что я в первую секунду даже не смог определить, что именно он чувствует. Кажется, шатен злился, но эта злость скорее напоминала внутреннюю борьбу. Мне даже стало интересно, о чем думает этот мальчик, наблюдая за тем, как меня бьют, но интерес исчез почти сразу, и я ощутил лишь укол разочарования. В этом красивом сиянии, заставившим меня на несколько мгновений забыть обо всем вокруг, скрывалось какое-то отвратительное противоречие, словно шатен почему-то должен был помочь мне, но не сделал этого.

Я улыбнулся, кажется, напугав этой улыбкой стоящих надо мной, а потом, почувствовав внезапную слабость, уронил голову на асфальт.

Во рту появился легкий привкус солоноватой крови.

Я услышал, как кто-то сказал: «Ладно, хватит», и меня оставили лежать в тишине, давая возможность насладиться твердостью теперь уже приятно-холодного асфальта. Я провел рукой по шероховатой поверхности, а потом, сделав над собой усилие, сел и посмотрел вслед компании, которая, даже не оборачиваясь, скрылась за ближайшим поворотом. Наверно, они так же спокойно бросили бы меня умирать, если бы нечаянно убили.

На рукаве, которым я вытер засохшие губы, осталась кровавая полоска, растекшаяся красивым узором на светлой ткани. С правой стороны ныли ребра, а на запястье левой руки был видел красный след от каблука чьего-то ботинка.

Я потряс потяжелевшей головой, предоставляя ветру возможность убрать волосы с моих глаз, и немного растерянно огляделся по сторонам. К моему удивлению, в двух шагах от Фаллена я увидел того самого шатена. Он почему-то остался посмотреть, что же со мной будет дальше. Мне захотелось еще раз язвительно улыбнуться и сказать ему: «Поздно, меня уже убили». Но во мне остались силы только на то, чтобы, вставая на ноги, окинуть его равнодушным взглядом, не выдав на своем лице даже тени заинтересованности.

Шатен напряженно сжимал в руках какие-то листочки, видимо, выпавшие из моей тетради, так, как будто хотел отдать мне их. Он выглядел слишком серьезным и одновременно крайне удивленным и даже как будто напуганным.

Еще пару коротких секунд я с восхищением наблюдал за сиянием его эмоций, сверкающих невероятно красивыми почти космическими оттенками, невольно успевая почувствовать, что это мальчик хочет о чем-то меня спросить или сказать нечто удивительно важное. Я набрал воздух в легкие, собираясь заговорить первым, но мое дыхание внезапно сорвалось. Сердце бешено застучало в груди, и мы с шатеном сделали одновременно шаг назад, сверкая почти одинаковыми искрами полного замешательства. Я задрожал, ощущая, что больше не могу находиться рядом с ним, и, развернувшись, побежал в противоположном направлении.

Я поймал себя на том, что стою около своего подъезда, прислонившись руками к холодной входной двери. Сердце все еще безумно стучало, словно собираясь выпрыгнуть из грудной клетки, сжимаемой тисками покалеченных ребер. Вокруг было тихо только до тех пор, пока кто-то не произнес за моей спиной:

– Прости… Слушай.

Он, тот самый шатен, остановился в полуметре от меня на ступеньках так, что стал казаться немного ниже ростом. На его плече висела моя сумка.

– Прости, – еще раз неловко повторил он.

В его движениях было что-то едва знакомое и даже чуть напоминающее меня самого.

– В чем дело? – эхом спросил я.

– Откуда… – Он аккуратно протянул мне мою сумку. – Откуда у тебя книга?

– Книга?

– Да, первая глава.

Я вспомнил листы, оказавшиеся в руках у шатена. Несомненно, среди них были и странички главы, написанной Натаниэлем, которые я распечатал и в полушутку обещал всегда носить с собой. Почему-то меня даже не удивило то, как быстро шатен успел их прочитать.

– Не твое дело, – резко ответил я, забирая сумку и не желая продолжать этот бессмысленный разговор.

– Нет, мое, – неожиданно твердо ответил шатен.

Но мне было все равно. Я дернул дверь за ручку и шагнул в полутьму подъезда, предпочитая промолчать в ответ.

– Стой. – Он вбежал за мной и, понимая, что я сейчас окончательно исчезну, почти умоляюще попросил: – Объясни, откуда у тебя моя книга?

– Твоя? – Я услышал, как дрогнул мой голос.

Мы посмотрели друг на друга, снова побледнев так, что это было очевидно даже при отсутствии нормального освещения.

– Твоя, потому что ты ее…

– Написал, – опустив глаза, закончил он за меня.

Еще секунду я смотрел на него, а потом без капли сожаления отвернулся и скрылся за дверью квартиры. Повернув ключ, я выдернул его грубым движением, словно на мгновение возненавидел все предметы, которых мог бы коснуться. Замок привычно щелкнул, закрываясь, и я почти физически ощутил, как звенит вокруг тишина. И это была такая тишина, от которой хотелось кричать или выть.

Прислонившись спиной к двери, я медленно сел и уткнулся носом в колени, почему-то не чувствуя ничего, кроме привычного равнодушия: ни разочарования, ни боли, ни удивления, словно то, что произошло несколько минут назад, не имело ко мне никакого отношения.

Натаниэль? Он оказался даже хуже, чем просто обыкновенным, – именно таким, каким я не хотел бы его видеть. Трус? Шестерка без собственного мнения? Или… нет?

Нет, Натаниэль был одновременно и противоречиво хорошим, настолько хорошим, что мне почему-то на мгновение стало стыдно перед ним за то, что произошло сегодня, как будто, если бы не я, ему не пришлось бы выбирать и сомневаться. Я не жалел о том, что Натаниэль ничего не сделал, чтобы помочь незнакомому и чужому мне. Он был совершенно не обязан что-то делать. Но все равно где-то в глубине души я чувствовал отвращение к бездействию Натаниэля и его непонятному едва уловимому страху. Словно я был на его месте и наблюдал за тем, как мучают кого-то другого.

Неужели я должен был чувствовать сейчас именно это? Еще утром я бы даже не поверил, что встречу того, кого меньше всего ожидал когда-нибудь снова увидеть. Кто бы мог подумать, что я без капли сожаления захлопну дверь перед носом человека, с кем я и мечтать не мог еще хотя бы раз в жизни поговорить лично.

Мне вдруг безумно захотелось выбежать на лестничную площадку (почему-то я не сомневался, что Натаниэль был все еще там) и, посмотрев ему в глаза, спросить, что сейчас чувствует он. Я хорошо представил себе эту сцену и то, с каким отчаянием я бы должен был задать свой вопрос и с какой надеждой ждать, что ответит Натаниэль. Но я отлично понимал, что люди так не поступают: никто не спрашивает у окружающих о том, что нужно чувствовать в той или иной ситуации.

Я перевел взгляд на свое распухшее запястье и вдохнул полной грудью, ожидая почувствовать боль в покалеченных ребрах. Но я не ощутил даже этого. Только солоноватый привкус крови во рту напоминал о том, что со мной некоторое время назад произошло что-то неправильное.

Неужели я недостоин даже боли?

Ну да, такому особенному, как я, достается только пустота.

Я поднял глаза наверх, и взгляд случайно упал на стеллаж, на верхней полке которого отец забыл свои сигареты. Медленно встав, я осторожно достал одну из них из приоткрытой пачки. Удивительно, но я только сейчас понял, что никогда не держал их в руках. Медленно катая сигарету между большим и указательным пальцами, я устало задумался о том, почему отец начал курить после маминой смерти.

Может быть, чтобы заполнить пустоту внутри себя? Интересно, неужели ядовито-сладкий дым действительно может вылечить от боли или, наоборот, избавить от равнодушия.

Подошел к окну и, распахнув его настежь, сел на подоконник. В комнату ворвался ледяной воздух январского вечера. Я почти с удовольствием ощутил, как тело покрывается мурашками от холода, который казался куда приятнее, когда находился снаружи, а не душил изнутри.

Огонек на кончике сигареты вспыхнул и засиял, словно маленькая звездочка, упавшая в мои руки. Я долго наблюдал за тем, как тлеет ее кончик, постепенно превращаясь в серый пепел, сдуваемый и уносимый вместе с редкими снежинками куда-то в бесконечность.

Во мне не осталось никаких сомнений в том, что я хочу попробовать на вкус дыхание этой умирающей звезды. Закрыв глаза, я представил, как мои легкие наполняет горький и невесомый дым. Мне захотелось как в новогоднюю ночь поскорее улететь, взмыв в небо вместе с едва уловимым ветром, уносясь в бесконечность вместе с радостными и свободными снежинками.

Я снова посмотрел на огонек, мерцающий на кончике сигареты. Теперь он казался мне кем-то живым – теплым и разумным. Я подставил к нему ладонь, тщетно пытаясь согреться или хотя бы ощутить тепло. Но ко мне в руку лишь упал пепел, напоминая о том, что все прекрасное не вечно. Я приложил к огоньку указательный палец, заставляя сигарету погаснуть, снова почти не почувствовав боли на месте, где должен был появиться ожог. Посмотрев на покрасневшую подушечку пальца, испачканную серым пеплом, я почувствовал головокружение. В горле резко запершило, и я закашлялся, с трудом вдыхая холодный, внезапно потяжелевший воздух. Комната стала казаться мне расплывчатой и немного не такой, какой я привык ее видеть. Пока я размышлял о том, что именно изменилось вокруг, Фаллен закрыл окно, прогоняя меня с подоконника.

Я сделал несколько неуверенных шагов и зачарованно лег на свою кровать.

Стоило мне коснуться головой подушки, как перед глазами вновь появились картинки сегодняшнего дня: разбросанные тетради, алая кровь, испуганный взгляд Натаниэля.

Сквозь сладковатый туман, окутавший все мои мысли и воспоминания, я вдруг почувствовал благодарность. И если бы сейчас каким-нибудь невероятным образом Натаниэль мог бы услышать меня, я бы сказал ему: «Спасибо. Спасибо, что разочаровал меня. Я ведь правда считал тебя особенным. Но, как всегда, я ошибся. Благодарю, что напомнил мне о том, что людям нельзя доверять, теперь я точно никогда не забуду».

Со временем раны затягиваются. Я снова убедился в этом лично. Кровоподтек на запястье, претерпев серию фантастических превращений от ярко-синего до желтовато-зеленого цвета, теперь постепенно исчезал. А невидимый корсет, стягивающий мою грудную клетку справа, больше не причинял ноющей боли при дыхании.

Я стоял на лестничной клетке третьего этажа школы и смотрел в окно. На улице шел снег, закрывая белоснежным одеялом грязные улицы, уставшие от тоскливо-осенней погоды, наступившей после новогодних каникул. Я не знал, нравится ли мне наблюдать за снежинками, кружащимися над замерзшей землей, или слушать, как они хрустят под ногами прохожих. После встречи с Натаниэлем я вообще перестал о чем-нибудь задумываться, предпочитая безучастно наблюдать за всем происходящим.

Воздух вокруг был пропитан атмосферой напряженного спокойствия, сохраняя в своей памяти тысячи голосов, звучавших здесь совсем недавно. Но сейчас школа уже опустела и теперь словно прислушивалась, отражала эхом каждое мое движение.

Постояв еще немного у панорамного окна, я глубоко вздохнул и спустился по лестнице вниз.

Мое по-весеннему легкое пальто ярко выделялась среди голых угловатых вешалок за железной решеткой раздевалки. Я протиснулся в приоткрытую дверь и сел на скамейку, наблюдая за тем, как мигает на потолке люминесцентная лампа в грязном плафоне. Ее странное пощелкивание было единственным звуком, нарушавшим абсолютную тишину, пока в где-то в глубине школы не послышался трудноразличимый диалог. Я прислушался к голосам, эхом разносившимся по пустому зданию, искажаясь до неузнаваемости.

Еще до того, как говорившие вышли к раздевалке, я уже точно знал, кого увижу, – почему-то мысль о неминуемой встрече с Натаниэлем и Драшовым вызвала у меня только лишь подобие саркастической улыбки. Было безумно забавно снова посмотреть на моего чудесного друга и язвительно спросить самого себя: вы встретились, счастливы?

Естественно, они сразу заметили меня, но я успел первым одарить их презрительным взглядом.

Драшов решил не ограничиваться обыкновенным приветствием, а навис надо мной и протянул на одной ноте:

– Шуууустов.

– Я Шастов, – безэмоционально исправил я издевательски исковерканную фамилию.

– Да пофиг. – Он облокотился на железную решетку и замолчал, словно ожидая от меня какой-нибудь реакции.

Я отвернулся и опустил глаза, поправляя только что надетые шерстяные носки. Как назло, они оказались разного цвета: синий слишком явно контрастировал с салатовым, по ошибке попавшим к нему в пару.

– Носки… шерстяные? – Драшов скривился, изображая удивление. – Ты что, девочка? Ножки мерзнут, принцесса?

Мы одновременно посмотрели на мои потрепанные, явно не предназначенные для зимы кроссовки. Обувь, заранее приобретенная для холодной погоды, оказалась мне настолько мала, что я продолжал носить кроссовки даже в январе. С сожалением окинув взглядом потертости, успевшие высохнуть быстрее, чем остальная ткань, промокшая от снега, я поднял глаза на Драшова.

– М-да, – почти сочувственно проговорил он. – В таких развалюхах носочки-то будут вполне к месту. Скажи, ты ходишь в них с доисторических времен?

Наклонившись, он поднял мои кроссовки, ловко ухватившись тремя пальцами за шнурки.

– Может, стоит их выбросить? – довольно бездарно пытаясь изобразить брезгливость, проговорил он.

Так как никто ему не ответил, Драшов сердито посмотрел на Натаниэля, а потом чуть улыбнулся и, словно нечаянно, провел грязными подошвами в сантиметре от моего лица. Я, отшатнувшись назад, ударился затылком о железную решетку и, морщась от неожиданности, устало закрыл глаза. Голос Драшова внезапно стал звучать как будто немного с опозданием, растворяясь в толще невидимой воды, заполнившей все пространство вокруг.

– Давай подвесим их повыше?

Мне хотелось переспросить: «Кого – их?», но прежде чем я успел задать вопрос, перед глазами, словно фотография, возникла картинка из недалекого прошлого. На электрических проводах, натянутых между фонарями перед школой, висели, зацепившись за шнурки, кроссовки, возможно, похожие на мои. Кто-то забросил их туда, сделав это импровизированное творение современного искусства главной достопримечательностью прошлой весны.

Видимо, Драшов решил воспроизвести нечто подобное и теперь внутри школы.

– Смотри, Голубь! – радостно произнес он, а потом удивительно метко подкинул мои кроссовки так, что они зацепились за верхние завитки железной решетки и повисли высоко над нашими головами.

Не знаю, можно ли было назвать случившееся интересным или важным, но, судя по выражению лица Драшова, мы все явно присутствовали при каком-то по меньшей мере великом событии, способном изменить мир. Я кинул взгляд на Натаниэля, ожидая увидеть подобную реакцию и на его лице, но, к моему удивлению, он не разделял веселости этого торжественного момента, наоборот, напряженно сжав и без того тонкие губы, он с нескрываемым недовольством наблюдал за происходящим.

Мне нравилось видеть, что Натаниэль злится. Не знаю почему, но сосредоточенный взгляд его карих глаз что-то менял: менял в окружающем мире или даже во мне самом. Странно, но каждую секунду с момента нашей встречи мне безумно хотелось подойти к Натаниэлю и спросить его самым язвительным тоном о чем-нибудь важном. Задать любой вопрос и послушать, что он скажет мне настоящему в обыкновенной жизни.

– Ну, Чудик, а теперь лезь, – насмешливым тоном проговорил Драшов, окончательно возвращая меня к реальности.

Я проследил за тем, как он направляет на меня камеру мобильного телефона, настолько равнодушным взглядом, словно ситуация вновь не имела ко мне никакого отношения – я опять был не более чем наблюдателем, находясь в стороне вместе с Фалленом.

Возможно, я бы так и остался стоять, ничего не предпринимая, если бы во мне совершенно внезапно не вспыхнуло давно забытое желание сопротивляться: я почти с удовольствием осознал, что ни за что не хочу предоставлять Натаниэлю возможность спасти меня на этот раз.

Резко отвернувшись, я пошел к выходу из школы, накидывая на плечи свое невесомое пальто.

Мне не было странно наступать в холодный снег, мгновенно превративший шерстяные носки в маленькие сугробы. Именно сейчас, впервые за многие годы, я шел по улице с высоко поднятой головой, перестав быть тенью самого себя. Надо мной и Фалленом кружились легкие снежники, отражаясь в свете вспыхнувших фонарей, но я сиял еще ярче.

Сначала я ощущал только сладковатую горечь победы, как будто представление Драшова внезапно и совершенно неожиданно закончилось аплодисментами в мою честь. Это было вдвойне приятно, потому что единственным зрителем был Натаниэль. Конечно, мне стоило бы язвительно отметить, что во мне оказалось гораздо больше самовлюбленности, чем я мог бы предположить, но в эти мгновения я просто не мог не улыбаться, понимая, что, безусловно, поступил правильно.

Чувство осознания собственной глупости пришло немного позже, когда я сдирал с ног обледеневшие носки. На месте Фаллена я непременно сказал бы самому себе, какой я идиот. И дело не в том, что после такой экстремальной прогулки я имел все шансы серьезно заболеть. Гораздо больше меня беспокоило то, что я совершенно не подумал, в чем мне предстояло ходить по улице. Единственная более-менее приемлемая обувь осталась висеть под потолком школы как знамя моей сомнительной победы.

Дальнейшие перспективы показались мне довольно тоскливыми, поэтому я спрятал замерзшие ноги под одеяло и нахмурился, стараясь не смотреть на саркастически улыбающегося Фаллена. Он снова знал что-то, что было пока не известно мне. Я собирался сердито спросить, что именно его так смешит, но меня перебил звонок в дверь.

– Открой, я слышала, что ты вернулся!

Просьба принадлежала Лере, той самой брюнетке, с которой отец вернулся домой утром первого января. Он познакомил меня со своей подружкой почти месяц назад. В тот день они снова пришли вместе, веселые, с тортом и дорогим шампанским. Наверно, отец даже не вспомнил бы обо мне, но я нечаянно попался им на глаза. Увидев меня, брюнетка сказала что-то и, получив одобрительный кивок от отца, проговорила самым милым тоном, на который была способна:

– Здравствуй!

– Здравствуй, – ответил я безэмоционально повторив ее приветствие.

Отец бросил на меня недвусмысленный взгляд, означавший примерно следующее: «Перестань строить дурачка и говори нормально, или…» Что «или», я не успел подумать, потому что собеседница представилась, а потом засыпала меня вопросами. Ей казалось, что таким поведением она располагает меня к себе. Я же, под взглядом отца, старался выдавить из себя подобие лицемерной улыбки. Впрочем, в первый и последний раз. Несмотря на все усилия, я был не слишком разговорчивым, поэтому от меня вскоре отстали. Я ушел в свою комнату и еще долго сидел там, переваривая разговор, а в моей голове вертелось имя брюнетки – Лера, вызывающее ноющую боль в затылке. Во всем была виновата острая буква «Л», похожая на заточенный наконечник стрелы.

С тех пор брюнетка стала жить у нас. Первое время она относилась ко мне неплохо, пытаясь заинтересовать чем-нибудь или разговорить. Но все темы, которые затрагивала Лера, были безумно примитивными, словно мне было не семнадцать лет, а десять, а интонации совершенно не искренними. В последний раз с настолько фальшивой улыбкой со мной разговаривал бездарный школьный психолог.

Я совершенно не удивился тому, что буквально через пару недель Лере надоело быть со мной милой. Она вдруг сменила приторно-сладкую интонацию на недовольство, а вместо вопросов начала читать мне бесконечные нотации, придираясь буквально ко всему. Обычно она не воспитывала меня на глазах у отца, а делала это в его отсутствие, пользуясь любой возможностью, чтобы рассказать мне, насколько я плохой. Сначала это было даже забавно, но с каждым днем ее обвинения становились все более и более отвратительными. Если я и раньше чувствовал себя лишним, то теперь мне не было спасения даже дома.

Я поплелся в коридор, чувствуя, как тысячи иголочек впиваются в мои многострадальные ноги. Даже не подумав посмотреть в глазок, я повернул ключ в замке и окинул гостя отсутствующим взглядом, ожидая увидеть кого угодно: почтальона, рекламного агента, соседку, подружек Леры или, наконец, просто отца, забывшего ключи. Но передо мной стоял вовсе не отец.

– Привет, – проговорил Натаниэль, зачем-то немного наклонив голову набок.

– Привет, – автоматически ответил я, чуть было зеркально не повторив и его движение.

– Вот. – Он протянул мне прозрачный пакет. – Это твое.

Наверное, мне стоило сказать хотя бы спасибо, но я молча забрал у него из рук кроссовки, стараясь не соприкоснуться запястьями или кончиками пальцев. Мы посмотрели друг на друга и одновременно опустили глаза. Повисла тишина, разделившая нас непробиваемой стеной, но, несмотря на это, мне не хотелось говорить Натаниэлю «уходи», а он не собирался попрощаться.

– Кто там? – Лера выглянула в коридор, вытирая руки бумажным полотенцем, и тут же удивленно замолчала, словно увидела нечто крайне удивительное.

Она смерила Натаниэля недоверчивым взглядом, а потом быстро и довольно бестактно спросила у меня, кто это, не удосужившись даже поздороваться ни с кем из нас. Я собирался произнести что-нибудь язвительное, но, немного смутившись, прикусил язык, потому что единственным внятным ответом, который приходил мне в голову, был: «Это Натаниэль» и мне хватало сообразительности не озвучивать его вслух.

– Он твой друг? – Лера нетерпеливо посмотрела на меня, видимо, считая, что я нарочно не отвечаю на ее вопрос.

Теперь молчать было нельзя. Похоже, это понял и Натаниэль, поэтому мы, не договариваясь, сказали одновременно: «Да», а потом посмотрели друг на друга так, словно сами не поверили в то, что произнесли так уверенно. На лице Леры тоже нарисовалось некоторое удивление. Она явно не ожидала, что ко мне в гости могут прийти друзья, но ее минутное замешательство тут же сменилось гостеприимной улыбкой:

– Ну что ты стоишь в дверях, проходи. – Мы с Натаниэлем не ожидали от Леры такой реакции на наши слова. – Раздевайся-раздевайся. Куртку можешь повесить вон на ту вешалку.

– Он уже уходит, – умоляюще произнес я.

– Уходит? – Лера как будто забыла значение этого слова. – Он же только пришел. Давай проводи друга на кухню. Кстати, как его зовут?

Я проглотил спасительное «Пойдем со мной» и снова промолчал, не зная, что ответить. Только теперь я окончательно осознал, что не знаю настоящего имени Натаниэля. Только дурацкое прозвище – Голубь. Думать мешало колючее раздражение от того, что Лера все время говорила о Натаниэле в третьем лице, как будто его тут не было или он был не в состоянии самостоятельно ответить на ее вопросы.

Словно какая-то глупая проверка для меня.

– Я Николай, – обращаясь скорее ко мне, чем к Лере, приветливо сказал Натаниэль.

Вместо ответа я буркнул тихое «пойдем». Свернув на кухню, мы сели за стол, я на свое привычное место, а Николай напротив меня. Лера достала какие-то незнакомые праздничные чашки и, что-то прощебетав, налила нам чай.

Мне казалось, что Натаниэль хочет что-нибудь сказать, чтобы спасти нас обоих от бесконечной неловкости, но Лера пресекала все его попытки вставить хотя бы одно слово, сам же я даже не пытался участвовать в этом бессмысленном монологе. К счастью, Лерин взгляд вскоре упал на часы, которые показывали без трех минут начало очередного сериала, который можно было смотреть по телевизору в комнате отца, а не на кухне.

Натаниэль размешал в чашке воображаемый сахар и покачал ногой, а я поковырял пальцем шершавый угол стола, украдкой поглядывая на Фаллена, которому все происходящее как будто доставляло огромное удовольствие. Я не мог бы сказать то же самое о себе, но тем не менее мне было больше интересно, чем неприятно.

Кроме того, я чувствовал себя немного странно, когда пытался создать в голове цельный образ Натаниэля. Тот мальчик, который сидел передо мной, пытаясь делать вид, что не хочет поговорить, был совершенно другим и одновременно точно таким же, как при нашей первой встрече, – обыкновенным и, на первый взгляд, гораздо более простым, чем, например, я сам. Но почему-то даже в его молчании было какое-то неуловимое содержание, способное заполнить любую пустоту.

Натаниэль глубоко вздохнул и, зачем-то постучав указательным пальцем по столу, сказал:

– А ты совсем не похож на маму. Она у тебя…

Я не дал ему закончить простую фразу, яростно сверкнув холодным взглядом, в котором было столько протеста, что Натаниэль отшатнулся и побледнел, а в его глазах словно отразился кусочек моей боли. Это было настолько неожиданно, что я удивленно отвернулся, а потом сказал как можно более спокойным тоном:

– Лера – не моя мама. Моя мама умерла.

Слова звякнули и упали на пол, разбившись на тысячи кусочков. Натаниэль грустно прислушался к этому звону вместе со мной и сказал тихо:

– Прости.

Почему-то я ожидал, что он начнет многословно извиняться, неосознанно оправдываясь передо мной, или будет долго полуискренне утешать какими-нибудь стандартными фразами, который общество придумало именно для таких случаев. Но Натаниэль промолчал, как будто понимая все без слов. Мне очень не хотелось, чтобы он продолжил говорить о маме или Лере, и я спросил о самом безобидном, что смог в тот момент придумать:

– Значит, тебя зовут Николай, да?

– Да. – Он кивнул. – Ну а тебя как?

– Меня? – Я неожиданно понял, что Натаниэль тоже не знает моего настоящего имени. – Лев.

– Лев? – Он улыбнулся, словно услышал от меня нечто удивительное.

Я очень давно не слышал собственное имя. Удивительно, но Натаниэлю каким-то невероятным образом удалось не испортить его – он произнес мое имя вслух, не сломав и не превратив в бессмысленный набор звуков.

– Знаешь, – Натаниэль оценивающе посмотрел на меня, – имя играет огромную роль в жизни, но тебе… тебе ведь совсем не подходит имя Лев. И фамилия Шастов тоже.

Это неожиданное умозаключение застало мне врасплох. Но я не успел спросить почему, так как Натаниэль продолжил свою мысль:

– Мне кажется, Лев – это имя для какого-нибудь серьезного учителя или писателя.

– Неужели? – Мне стало смешно от того, с какой уверенностью он произнес последнюю фразу. – Как-то стереотипно, ты не находишь?

Натаниэль пожал плечами, стараясь не улыбнуться моим словам, а потом, ничуть не смутившись, продолжил:

– Ну ладно, если не для писателя, то тогда, например, для великого ученого или врача. И чтобы по имени-отчеству обязательно звали.

Я усмехнулся и довольно язвительно переспросил:

– То есть, по-твоему, я не достоин быть Львом?

Натаниэль хотел что-то ответить, но не успел, потому что кухню наполнил шум и чей-то грохочущий бас. Музыкой это было сложно назвать. Я нахмурился и закрыл уши руками, а Натаниэль достал из кармана довольно простенький телефон и ответил:

– Алле?..

– Гооолубь. – На другом конце «провода», видимо, очень громко орали, потому что я отлично слышал все, что произносили в трубке. – Ты гулять идешь?

– Я? – Натаниэль на секунду замялся и посмотрел на меня так, словно хотел посоветоваться со мной, прежде чем что-либо ответить. – Наверно, нет.

– Ты чееее… – В телефоне обиженно присвистнули и на секунду замолчали, а потом вдруг произнесли откровенно издевательским тоном: – Шов тут сказал по секрету, что ты курьером устроился работать.

– Курьером?

– Ну или, может, слугой этому… Чудику из одиннадцатого «б». Мы ж не знаем точно, так что придешь и расскажешь все, что у вас там да как. – Послышался смех. – Ладно, денег нет. Давай, как обычно на Централке. Чао.

На этом говоривший бросил трубку, и Натаниэль произнес «пока» уже в тишину.

Я опустил глаза и, понимая, что нам больше не о чем говорить, бросил равнодушное:

– Иди.

– Спасибо… Чай очень вкусный. – Натаниэль отодвинул нетронутую чашку.

Я молча смотрел, как он застегивает куртку и поворачивает ключ в замке, избавляя меня от необходимости подходить к нему слишком близко. Натаниэль сказал «пока» уже с лестничной клетки и зачем-то помахал мне рукой.

– Пока, – эхом ответил я, с некоторой грустью наблюдая, как он спускается вниз по ступенькам, а потом, повинуясь внезапному порыву, сказал негромко, в точности копируя его интонацию: – Знаешь, тебе тоже совсем не подходит прозвище Голубь.

Я смотрел на свое отражения в окне полупустой электрички, почему-то думая о том, что бы сказал Натаниэль, если бы я попросил его рассказать, как выглядит Вселенная.

Когда-то он написал мне довольно наивное письмо, смысл которого сводился к тому, что он хотел бы научиться читать мир. Кажется, Натаниэль не совсем понимал, как поточнее объяснить мне свою мысль, но было очевидно, что он верил в то, что весь мир написан на языке, который однажды можно увидеть или почувствовать. Я рассказал ему о сверкающих буквах, язвительно уточнив, что их не так уж легко понять, хотя бы потому, что мир – это далеко не книга, а мы не читатели. Мы и есть сам текст.

Мое отражение в стекле казалось несколько размытым из-за мигающих лампочек, которые своим желтым светом рассеивали утреннюю полутьму.

Я почти с интересом рассматривал людей вокруг.

Все они были историями. Но сколько из них стоило бы рассказать? А какие – вспомнить через десять лет или даже просто завтра? О ком бы из них я захотел написать хотя бы одно слово, будь я писателем, как Натаниэль?

А если бы мы не познакомились с ним, узнали бы мы себя, окажись вот так в одном вагоне поезда? Или лишь равнодушно отвернулись бы, смерив друг друга оценивающим взглядом, так никогда и не сказав ни одного слова?

Нет, я совершенно точно увидел бы в Натаниэле что-то особенное, но он, окажись мы случайно рядом, даже не обратил бы на меня внимания, точно так же, как я всю свою жизнь поступал с людьми: посмотрел бы сквозь равнодушным взглядом и навсегда забыл.

Действительно, с чего я взял, что меня было бы здорово встретить? Возможно, некоторых людей лучше и не знать.

Никогда.

Но тем не менее мы все-таки встретились. Забавно.

И этих встреч было уже более чем достаточно.

Я не хотел видеть Натаниэля, потому что у меня было слишком много вопросов, которые я мог задать только ему или звездам.

Но звезды молчали, а я не представлял, что нужно сказать или сделать, окажись я еще раз рядом с Натаниэлем, например, на литературе в присутствии двух наших классов.

Меня не волновало, что скажут или подумают они. Я не знал, что скажу или подумаю я. И мне снова нужно было время, чтобы понять, что я должен чувствовать.

Кажется, я даже знал правильные ответы, но они ускользали от меня, сливаясь с белоснежными февральскими пейзажами в окне электрички.

Да, я снова много дней подряд пытался сбежать от самого себя. Но теперь даже Натаниэль не мог бы спасти меня.

Она сама распахнула входную дверь, словно давно ожидала моего возвращения.

Я буквально столкнулся с Лерой, а потом замер, не понимая причины ее внезапного и почти истерического крика:

– Где ты был?

– Был… – эхом повторил я, отряхивая снег с капюшона.

– Был он. – На удивление, Леру устроил мой ответ. – Он был, понимаешь! Господи, как только Виктор не замечает очевидного!

Она картинно взялась за голову, разбрасываясь слишком громкими словами, которые меня не столько пугали, сколько вводили в недоумение.

– И сколько ты уже так шляешься? Полгода, год? По тебе же видно… – Она не уточнила, что именно по мне видно, словно это было настолько понятно, что не стоило того, чтобы уделять такому факту отдельную фразу. – А теперь решил еще и школу бросить? Что, совсем определился со своим будущим? Из дома пока не собираешься убегать?

Последний вопрос она произнесла так, как будто узнавала точную дату, чтобы не забыть попрощаться, провожая меня куда подальше, вместе с моим неоконченным средним образованием и совершенно неопределенным будущим.

– А, ну куда тебя бежать, – противореча самой себе, быстро проговорила Лера. – Скажи, тебе хоть стыдно. Ладно, обо мне даже речи не идет, но хотя бы перед отцом! Губишь себя – убивай на здоровье! Но не на его глазах же. Я не допущу этого, даже не думай. Ты… – Она посмотрела на меня подозрительно. – Да тебе от нас, небось, нужны только деньги. Конечно, еще бы, как же иначе. Точная копия своего папочки. Что ж, естественный отбор все-таки делает свое дело.

Смысл разговора ускользал от меня. Я беспомощно посмотрел на Фаллена, а потом на покрасневшую Леру, словно ожидая какой-нибудь подсказки, которая помогла бы мне понять, что именно во мне так ее разозлило на этот раз.

– Сколько ты уже с дружками вместо школы… – она на секунду запнулась, подыскивая подходящее слово, – …гуляешь?

Чтобы не показаться совсем потерянным, я зачем-то отрицательно покачал головой.

– Немного, значит? Да как ты смеешь! – Лера была готова броситься на меня с кулаками. – Такие, как ты, вообще что-нибудь чувствуют? А ну смотри мне в глаза, – копируя обычную фразу отца, прошипела она, а потом, немного сменив интонацию, произнесла: – А тот мальчик. Николай. Такой приятный на первый взгляд. Твой друг? Неужели. И как я только поверила? Друг… Он ведь просто что-то тебе принес? Правильно?

Мне не хотелось ничего ей говорить, но я больше не мог выносить эту бессмыслицу, поэтому ответил правду, надеясь, что разговор на этом закончится:

– Он принес кроссовки.

– Ах, кроссовки! Это теперь и так называется! И ты так легко говоришь мне? Чтоб я больше никогда не видела здесь твоих друзей-наркоманов с вашими кроссовками и подобным дерьмом, ты меня понял?!

Внезапно меня затошнило. В одно мгновение мир пошатнулся, уходя из-под ног, а слова, разбросанные по комнате, вдруг обнажили свои самые острые значения и разом впились мне в голову, давая в одну секунду осознать весь ужас всего сказанного Лерой.

Я уже не мог кричать в ответ или оправдываться.

Было поздно что-то говорить, поэтому я лишь застыл на месте, парализованный отвращением, совершенно не представляя, как исправить что-то непоправимо треснувшее внутри меня.

Да, это было хуже перелома ребер или кровавых синяков на руках, потому что на этот раз слова поранили не только меня, но и Натаниэля. Незаслуженно поранили.

Еще секунда – и, наверное, я упал бы.

Но чувствуя, как слабеют и сгибаются мои ноги, я с ненавистью просмотрел сквозь Леру, мысленно приказывая ей исчезнуть.

Она резко отшатнулась к стене, освобождая дорогу, но всего через секунду бросилась на меня со спины, впиваясь острыми ногтями в пальто и без жалости выдирая мои волосы.

Но я не чувствовал боли и не слышал Лериных криков.

Удивительно, но я не слышал даже голосов в голове, а просто лежал без движений на полу своей комнаты, не обращая внимания на происходящее за дверью пустой комнаты или вокруг меня.

Остался только белый потолок.

Я мысленно рисовал на нем черной краской расплывчатые картины.

А за окном шел снег.

Я видел, как он кружится в свете фонарей, теряясь в собственном бесконечном танце.

Мне вспомнилось, как Натаниэль сказал мне однажды, что больше всего боится, что его забудут, а я лишь легкомысленно пообещал помнить о нем всегда.

И когда Натаниэль спросил, чего боюсь я, то я ответил, что ничего не боюсь, и получил в ответ недоверчивое: «Так не бывает».

Да, так не бывает.

Я бросился на кровать и зарыдал, закрывая голову руками. Фаллен попытался приподнять меня, но я сопротивлялся, сжимая зубы и почти забывая, почему плачу. Детский страх исчезал, превращаясь в глубокое отчаяние, от которого хотелось выть и кричать.

Я беззвучно открывал рот, судорожно вдыхая воздух, не имея сил даже простонать от боли.

В комнату вошел отец и сел на кровать рядом со мной. Он долго что-то объяснял, пытаясь говорить спокойно, но я ничего не слышал. Ничего.

Отец вдруг побледнел и, закрыв лицо руками, быстро вышел из комнаты, а я сел на кровати, резко перестав плакать. По мне, словно электрический ток, за секунду пронеслись все эмоции отца и обожгли невероятной глубиной его печали.

Нет, ребенок никогда не должен испытывать отчаяние взрослого человека.

Я вскочил на ноги и в порыве какого-то необъяснимого чувства стал сдирать со стен яркие картинки, нарисованные мною, но мной другим, совсем недавно.

Я срывал рисунки, царапая стену ногтями и ломая их до крови, а потом упал, подхваченный Фалленом, и пролежал много часов без единого движения.

В этот день мое детство закончилось, содранное вместе с теми разноцветными рисунками.

Моя мама умерла.

И мне было восемь лет.

– Шастов, хватит спать, выйди к доске! – Голос Инессы Олеговны заставил меня вздрогнуть и оторваться от созерцания гладко отполированной поверхности школьной парты. – Я не понимаю, что, правила для тебя не писаны, а, юный гений?

Судя по непривычно-сердитому тону, она обращалась ко мне не в первый раз, но я услышал ее только теперь.

Между мной и всем миром простирался какой-то бесконечный и неуловимый вакуум, не пропускающий чужие слова и мысли.

Я медленно вышел к доске, не поднимая взгляд и пытаясь уловить смысл только произнесенных фраз.

Больше всего мне нравились слова «я не понимаю», потому что они отлично подходили к моему состоянию, но остальным присутствующим импонировало саркастическое «юный гений», обращенное ко мне.

– Ну расскажи нам о смерти Михаила Юрьевича Лермонтова. – Инесса Олеговна захлопнула учебник на столе, видимо, чтоб я не смог использовать его как подсказку.

Но я не то что не собирался подсматривать куда-то, а просто никак не мог сосредоточиться на заданном мне простом вопросе и на ситуации в целом.

Замерев на месте, я растерянно поднял глаза, с ужасом осознавая, что я стою не только перед своим классом, а еще и перед 11 «а».

Вокруг послышался приглушенный смех и повторная просьба рассказать о великом писателе девятнадцатого века. Кажется, кто-то даже попытался мне подсказать, показывая на портрет с годами жизни Лермонтова.

Я был не в состоянии не то что вычесть одно число из другого, а просто правильно прочитать хотя бы одно из них вслух.

– Слушайте, а Шастов, похоже, все-таки немой, – сказал Драшов на ухо Омару так, чтоб услышал весь класс.

– И глухой, – еще громче ответил Омар.

Возможно, они хотели произвести впечатление и на меня тоже, но я даже не шелохнулся, продолжая изучать идеальные квадраты линолеума на полу.

Зато все остальные оценили шутку, и Инессе Олеговне пришлось постучать кулаком по столу, призывая классы к молчанию.

Когда стало немного тише, она снова обратилась ко мне, желая добиться хоть какого-нибудь ответа:

– Может, ты знаешь что-нибудь о личности Николая Мартынова?

К собственному удивлению, я поднял глаза и посмотрели на Натаниэля так, как будто речь шла именно о нем. Он тоже посмотрел на меня, и, кажется, в его взгляде были одновременно сочувствие и разочарование.

– Хорошо. – Инесса Олеговна взяла журнал натаниэлевского класса и провела пальцем по списку. – Миша Драшов поможет. Отвечай с места.

Омар постучал его по плечу, а Драшов в ответ беззлобно погрозил кулаком под партой и, нехотя поднимаясь на ноги, произнес, делая всем вокруг огромное одолжение:

– Он… Ну, этот Николай… точнее, Лермонтов… оскорбил его, и тот застрелил… эээ, юного гения. Застрелил из пистолета на дуэли, – уверенно закончил он и, сложив два указательных пальца вместе, вполне недвусмысленно изобразил выстрел.

– Спасибо, достаточно, – почему-то укоризненно посмотрев только на меня, сказала Инесса Олеговна. – Можете садиться. Оба.

Я поплелся за свою парту, даже не удивляясь тому, как расплывается перед моими глазами реальность.

– Почему ты все время молчишь? Думаешь, это круто? – повернувшись, прошептал Омар, когда я наконец оказался на своем месте.

– Оставь его, – со скучающим видом зевнул Драшов, даже не разворачиваясь назад. – Все бесполезно. Видишь, Чудик не только русскую литературу забыл, но и русский язык. Или никогда его не знал. Может, его мама говорить не научила. Его ведь и учить, наверно, бесполезно.

Драшов собирался продолжить и дальше рассуждать обо мне в примирительно-насмешливом тоне, обращаясь уже скорее к Омару с Николаем, чем ко всему классу, если бы Натаниэль внезапно не прервал его сердитым:

– Замолчи!

– С чего это? – Драшов искренне удивленно посмотрел на внезапно появившегося оппонента.

– У него нет мамы, – тихо и делая ударение на каждое слово, проговорил Натаниэль так, что его могли слышать только те, к кому он обращался.

– Ой, не странно! – Драшов с облегчением рассмеялся. – Небось, отказалась от такого Чудика, как он.

Мне, конечно, стоило разозлиться и сделать что-нибудь в ответ на отвратительные слова, но почему-то у меня не было даже ощущения, что вокруг говорят обо мне, – я лишь молча наблюдал, как Натаниэль рассерженно произносит то, что должен был сказать я:

– Не смей. Закрой рот.

– Ой, да ладно тебе. Ему ведь все равно. Он… он же ничтожество…

В голове эхом мелькнул мой собственный вариант для завершения оборвавшейся на полуслове фразы: «Я ничтожество. У меня нет чувств. Можно говорить все что угодно. Ничтожество – это почти как ничто или никто. Меня просто не существует».

Устало улыбнувшись этой мысли, я отвернулся.

– Знаешь, а ведь на самом деле ничтожество – это ты, – вдруг громко и отчетливо проговорил Натаниэль.

Он сказал это так громко, что весь класс охнул, а Омар с Драшовым, видимо, не до конца понимая к кому именно из них обращался Натаниэль, удивленно выпучили глаза, на секунду забыв все подходящие для ответа слова.

Повисла пауза, а потом мир перед моими глазами вдруг стал настолько нечетким, словно я вдруг посмотрел на него через туман или запотевшее стекло.

Кто-то заговорил, но звуки не касались меня и исчезали в бесконечности. Чувствуя, что еще мгновение – и я упаду, я постарался принять хоть сколько-нибудь устойчивое положение, но меня словно перевернули вверх ногами, лишая привычного понимания пространства и времени.

Все вокруг окончательно исчезло, и я провалился в темноту, даже не успев удивиться или испугаться.

Очнулся я всего через пару секунд, не без некоторого удовлетворения отмечая, что снова могу смотреть на предметы сфокусированным взглядом.

– Шастов, – передо мной возникла напуганная Инесса Олеговна, – ты в порядке?

Я искренне кивнул.

– Голова не кружится? Не тошнит?

Пришлось отрицательно помотать многострадальной головой.

Какой-то мальчик из параллельного класса на озвученное предложение позвать медсестру сказал, что ее в нашем корпусе на этой неделе нет, и с умным видом предложил вызвать «Скорую».

Инесса Олеговна осмотрела меня оценивающим взглядом, возможно, пытаясь понять, не притворяюсь ли я, а потом сказала не то вопросительно, не то просто задумчиво:

– Насколько я понимаю, отец тебя не сможет забрать?

– Тогда, может, его мама заберет? – прошептал Драшов, так, чтобы мы с Натаниэлем могли прочитать по губам, что именно он говорит.

Теперь я тоже побледнел, ощущая прилив холодной ярости.

– Шастов, ты ведь здесь недалеко живешь? – Инесса Олеговна посмотрела на мои вновь побелевшие щеки и, видимо, окончательно поверив в то, что я не могу больше присутствовать на уроке, решила избавиться от меня. – Тогда пусть кто-нибудь проводит тебя домой.

Договорить ей не дали Омар и Драшов:

– Точно, пусть Голубь прогуляется с ним.

– Голубев? – Инесса Олеговна недоверчиво посмотрела на Николая.

– Да, он и дорогу знает. Они с Шастовым лучшие друзья. – Оба мстительно улыбнулись.

В первую секунду Натаниэль собирался поспорить и опровергнуть насмешливо-язвительные слова Драшова и Омара, но вдруг кивнул, сделав вид, что даже рад уйти вместе со мной. Мы вышли из класса под странный шепот и быстро спустились к раздевалке.

Несколько раз Натаниэль как будто собирался заговорить со мной, но, видимо, не находил нужных слов, а потом совершенно неожиданно протянул мне неизвестно откуда появившуюся шоколадку в блестящей обертке.

Я удивленно посмотрел на нее и жестом отказался, надевая пальто.

Перед глазами больше ничего не плыло, а сам я чувствовал себя как обычно, с той лишь разницей, что мне казалось, что нас с Фалленом засунули в пенопласт, амортизирующий все ощущения и движения.

Это было приятно и немного странно.

– Съешь, тебе станет лучше.

– Нет, – безразлично произнес я, давая понять, что разговор окончен.

Натаниэль догнал меня уже на улице:

– Я думаю, тебе надо поесть.

– Не надо, – копируя его забавную интонацию, передразнил я.

На секунду он опустил взгляд, словно обидевшись, но потом упрямо сжал губы и сказал спокойно:

– Пожалуйста, ты должен.

В его словах было столько решимости, словно убедить меня сделать то, о чем он просит, стало по меньшей мере нашим общим смыслом жизни.

Это было даже не особо раздражающим, скорее Натаниэль напомнил мне Маленького Принца из сказки Антуана де Сент-Экзюпери. Только в нашем случае он не просто задавал мне вопрос, а озвучивал просьбу, да еще с такой интонацией, как будто собирался минимум спасти мне жизнь. Спорить было бесполезно, да и кроме того, у меня не было на это сил.

Я лишь с сомнением посмотрел на сто грамм чистой глюкозы, смешанной с какао и красителями, занудски прикидывая, что со мной будет, если я съем этот совершенно законный нейростимулятор.

И без укоризненного взгляда Фаллена я отлично понимал, что не стоит экспериментировать, но все же зачем-то отломил хрустящую полосочку.

Возможно, я сделал это назло Натаниэлю. Слишком уж очевидно в его взгляде читалась бесконечная уверенность в том, что он лучше всех знает обо всем на свете.

Что ж, добро пожаловать в мир разочарований.

– Скажи, а ты куришь? – без особого интереса спросил Натаниэль.

Мне, конечно, стоило бы лишь отрицательно покачать головой, но я проговорил гораздо более издевательским тоном, чем это заслуживал вопрос:

– Курил. Один раз… – К счастью, мне хватило ума не добавлять «из-за тебя».

Натаниэль совсем не удивился, как будто ожидал услышать от меня именно это дословно.

На самом деле его внимательный взгляд был устремлен вовсе не на меня, а куда-то наверх, и в первое мгновение я подумал, что Натаниэль пытается разглядеть звезды в безоблачном зимнем небе, словно может видеть их даже днем.

Мне захотелось спросить его об этом, но он проговорил почти мечтательным тоном, опередив меня:

– Знаешь, я всегда хотел, чтобы у меня были голубые глаза. Такие, как небо. Такие, как у тебя.

– Мои глаза не голубые. – Я нахмурился, представляя собственное отражение в зеркале. – Они обыкновенные… серые.

– Это не так уж и важно.

Я пожал плечами, делая вид, что соглашаюсь с его словами.

– И ты не скажешь мне, что хотел бы иметь карие глаза? – Натаниэль посмотрел на меня так, как будто эти слова были настолько же очевидным ответом на его признание, как ответ «Хорошо» на вопрос «Как дела?».

Я почему-то рассмеялся.

Все вокруг – неожиданно яркое небо, твердый асфальт, лужи, блестящие тонким слоем льда, и даже мои кроссовки показались мне безумно смешными, не говоря уже о словах Натаниэля.

Я смял в руке шуршащую фольгу от шоколадки и подкинул получившийся шарик вверх.

Он сверкнул в лучах бледного солнца и приземлился точно в мою раскрытую ладонь. Сжав кулак, я огляделся вокруг немного растерянным взглядом, потому что звуки внезапно стали удивительно яркими, а цвета, наоборот, зазвучали громче.

Мне вдруг захотелось поговорить с Натаниэлем, чтобы послушать, какими будут наши голоса в искаженном пространстве. Но теперь уже в моей голове не нашлось подходящих слов, а сам Натаниэль шел рядом молча, делая вид, что мы с ним не знакомы.

В моей комнате было непривычно светло, настолько, что я на секунду зажмурился и прямо с закрытыми глазами сел на компьютерное кресло. Оно оказалось гораздо более мягким и приятным на ощупь, чем я представлял до этого. Мне захотелось радостно сообщить об этом Фаллену, но я промолчал, поймав на себе удивленный взгляд, остановившегося в дверях Натаниэля.

Странно, но меня абсолютно не смущало его присутствие, словно мы внезапно стали хорошими друзьями.

Я покрутился на кресле, успев посмотреть в окно и поймать себя на мысли, что хочу облизать холодное и гладкое стекло.

– А я думал, ты спокойный, – неожиданно произнес Натаниэль с некоторыми сомнениями в голосе, но все ж довольно язвительно.

– А я думал, ты разговорчивый. – Я развернулся к нему и с искренним интересом осмотрел с ног до головы, а потом, рассмеявшись, сказал: – А ты яркий, очень яркий. Даже ярче, чем я, да?

Мне захотелось оказаться рядом с ним, чтобы посмотреть, что получится, если смешать наши цвета. Вытянув вперед руку и оглядев Натаниэля сквозь нее, я проговорил:

– Очень красиво, да? – пытаясь придумать подходящее описание получившемуся невероятному оттенку.

Было удивительно, что Натаниэль не понимает причины моего внезапного восхищения, а так как объяснить ему что-либо я сейчас был не в состоянии, я немного беспомощно посмотрел на Фаллена, словно он мог бы поговорить с ним вместо меня.

Натаниэль настороженно проследил за направлением моего взгляда, а потом удивленно покосился на меня. В его глазах читалось такое недоумение, словно я только что разговаривал с привидением.

– Ты в порядке?

Я кивнул, но Натаниэля, как обычно, уже не волновало то, что я бы ответил. Он подошел ближе ко мне и протянул руку, словно собираясь приложить ее к моему лбу и непонятно зачем измерить температуру.

Резко отшатнувшись назад, я чудом избежал прикосновения, а потом, почувствовав огромное раздражение, сказал сердито:

– Не трогай меня.

Все действия Натаниэля внезапно показались мне наигранными, а яркость – фальшивой.

– Ладно… – Он словно не понял мой внезапный переход от смеха и восхищения к грубости. – Я ведь не…

– Ты нет, – передразнил я. – А я да. И ты мне мешаешь.

Вся комната окрасилась в серо-черные цвета и показалась мне неприятной и отталкивающей.

– Хватит, – расстроенно прошептал я. – Ты все испортил! Ты… ты не умеешь слышать «нет». Прошу, уходи.

Наверно, он хотел поспорить со мной, но я поднял рассерженный взгляд и, посмотрев в удивительно глубокие карие глаза, проговорил сквозь зубы:

– Ты слышишь меня, уходи.

Натаниэль вздрогнул и отпрянул назад, невольно хватаясь руками за виски, словно его голову пронзила внезапная боль.

Усмехнувшись, я отвернулся от него, чувствуя, как кружится и моя собственная голова. Комната снова начала расплываться перед глазами.

И я запомнил только, как упал на кровать, проваливаясь в тягучий сон.

Я проснулся от холода.

Часы показывали без пяти семь утра.

Я не помнил, что мне снилось, и не знал, какой наступил день: вчера или сегодня, был я на самом деле в школе или мне только предстояло идти на литературу и падать там в голодный обморок.

Удивительно, но мне все еще не хотелось есть, зато я чувствовал легкость во всем теле, словно внезапно научился летать наяву.

Это было восхитительное чувство, и, наверное, если бы я был художником, композитором или писателем, то, скорее всего, назвал бы его вдохновением.

Но у меня не было времени на полеты.

Нужно было обязательно пойти в школу, чтобы никто из учителей не вздумал звонить и рассказывать отцу о моем обмороке. Пожалуй, Лера бы и обморок связала с наркотиками, но в те полусонные дни, проведенные мной дома после разговора с ней, я мельком видел на кухне справку о том, что в моих волосах не обнаружены запрещенные вещества.

Кажется, именно поэтому она несколько раз извинялись передо мной. Мило, конечно, но слишком поздно.

Первые три урока я боролся с ощущением, что в кабинет заглянет Натаниэль.

Мне казалось, ему не все равно, что со мной, поэтому он должен прийти. Я хотел, чтобы ему было не все равно, как, например, вчера и, кажется, всегда.

Но Натаниэль не пришел. Совсем.

Сначала я рассердился и даже почти обиделся, а потом просто немного расстроился. Несколько раз я украдкой пытался заглянуть в толпу параллельного класса, но Натаниэля там так и не разглядел, хотя, возможно, он о чем-то говорил с Драшовым, как раз в тот момент, когда я проходил мимо их кабинета.

Так или иначе, мы не виделись с Натаниэлем ни в этот день, ни в последующие. Я не встретил его даже в столовой на большой перемене, куда пришел, кажется, в первый раз со времен начальной школы.

Пара понедельников прошла без приключений, но на самом деле я просто не следил за привычными и безумно одинаковыми днями.

Лера еще раз совершенно неискренне попросила у меня прощения, но я лишь втайне надеялся, что на ее извинениях настоял отец, потому что это значило бы, что ему не все равно, что я чувствую.

Инесса Олеговна снова посмотрела на меня немного сочувственно и спросила уже сильно надоевшее мне за последние недели:

– Как ты себя чувствуешь?

К сожалению, молчать в ответ было нельзя, поэтому я равнодушно проговорил:

– Нормально.

– Хорошо. – Она протянула мне пачку каких-то бумаг. – Отнеси их в 312-й кабинет. Положи на стол, ладно?

Мне ничего не оставалось, как кивнуть.

Дверь нужного класса открылась с громким скрипом, и весь 11 «а» резко повернул голову в мою сторону.

Драшов тут же расплылся в корявой улыбке, и многие уставились на меня по меньшей мере с интересом.

Я же, бессознательно пользуясь представившейся возможностью, постарался найти взглядом Натаниэля.

Конечно, мои поиски не остались незамеченными, потому что Драшов тут же сказал, играя на публику:

– Кого-то потерял? Наверно, меня. Я здесь.

В моем ответном взгляде он, видимо, прочел слишком явное презрение, поэтому заговорил серьезнее:

– Твой лучший друг не пришел? Как жаль. А что с ним случилось?

Я пожал плечами.

– Не знаешь? Как же так? – изображая сочувствие, похлопал глазами Драшов, вслушиваясь в одобрительные смешки одноклассников. – А Голубю, между прочим, плохо. Он в больнице. Может, сходишь навестить его? Нет?

Я резко развернулся и рассерженно хлопнул дверью кабинета, не желая больше слушать трагически-издевательские возгласы Драшова, сливающиеся со смехом за моей спиной.

Я совершенно запутался. И снова единственным, кто мог ответить на мои вопросы, был Натаниэль.

Поэтому, спустя почти три месяца с нашего последнего разговора, я решил написать ему письмо. Пожалуй, мне стоило сказать Натаниэлю как минимум обыкновенное спасибо.

Я открыл новое сообщение и вздохнул, положив руки на клавиатуру, совершенно не представляя, с чего стоит начать.

Простое «Привет. Как дела?» показалось мне слишком пустым, и я добавил к нему «Из-за чего ты попал в больницу?», а потом переделал на «Ты в больнице?».

Получилось слишком много холодных вопросов.

И это были однозначно не те слова, которые я хотел сказать после стольких дней молчания, поэтому я стер все, кроме «привет», и задумался.

Но чем больше думал, что нужно написать, тем сильнее разочаровывался в идее говорить что-то Натаниэлю.

В конце концов я уже собирался закрыть сообщение, но по привычке нажал «отправить». На экране мелькнуло оповещение о том, что письмо будет доставлено, и я закрыл глаза, немного жалея о том, что сделал.

Натаниэль ответил мне не сразу, но все-таки ответил.

Конечно, оказалось, что ни в какую больницу он не попадал, а просто пролежал десять дней дома с обычной простудой. Да, в отличие от меня, он действительно мог заболеть. Как я только забыл об этом?

Странно, но Натаниэль говорил со мной так, будто ничего не случилось, будто мы были хорошими друзьями.

В его словах не было разочарования или равнодушия, словно я все еще не потерял даже части его доверия.

К сожалению, я не мог этого понять.

Наш довольно короткий и внезапно прерванный разговор мы закончили уже вживую, столкнувшись у выхода из школы на следующий день.

Натаниэль посмотрел на меня, привычно наклонив голову набок, а потом произнес довольно безрадостно:

– У меня для тебя есть новость.

– Новость? – эхом повторил я.

– Я буду помогать тебе готовиться к экзаменам, – осторожно проговорил он, стараясь сформулировать то, что должен был мне сказать, в наиболее приемлемую фразу, а потом добавил совершенно обычным тоном: – Ладно?

На мгновение я представил процедуру выбора Натаниэля на роль моего наставника.

Совершенно точно это было безумно унизительно.

Я не сомневался, что натаниэлевский класс, а может быть, и мой тоже, получили отличный повод поиздеваться.

Но самым отвратительным было то, что мы оба знали, что, в принципе, теперь была моя очередь смеяться.

Я мог бы с легкостью сказать ему, что не собираюсь не то что готовиться с ним к экзаменам, а вообще разговаривать, сказать, что мне абсолютно все равно, в какие ужасные условия поставило Натаниэля жестокое общество и что он собирается с этим делать.

Ведь я не был обязан жалеть его.

– Зачем ты так поступаешь? – невероятно серьезным тоном произнес я.

– Как именно?

– Зачем ты выбираешь меня?

Натаниэль немного грустно опустил глаза, перестав притворяться, что ему легко дается этот разговор или что он не понимает, о чем я говорю.

Он все отлично понимал.

– Ты не обязан быть мне другом, даже если раньше мы… – Я хотел сказать «что-то значили друг для друга», но промолчал, не зная, насколько сам верю в эти слова. – В любом случае тебе не стоит ломать свой мир из-за меня.

На лице Натаниэля мелькнуло что-то вроде едва уловимой улыбки, показавшейся мне снисходительной.

– И не смей дружить со мной из жалости, – холодно отрезал я. – Это отвратительно.

Он немного растерялся, кажется, собираясь одновременно поспорить и согласиться, но почему-то вместо этого вдруг спросил:

– А как бы на моем месте поступил ты?

– Я всегда нейтрален.

– То есть, по-твоему, я не должен ничего делать? – перефразировав мои слова в вопрос, уточнил Натаниэль.

Он задал его с такой интонацией, как будто только мне был известен правильный ответ.

Саркастически усмехнувшись, я чуть было не произнес самым ироничным тоном, на какой только был способен: «Да, именно так, тебе ведь было не трудно стоять и ничего не делать, правда?» Но Фаллен осуждающе посмотрел на меня, и я, прикусив язык, на мгновение сделал вид, что не собираюсь отвечать на вопрос Натаниэля, а потом, повинуясь внезапному порыву, задал ему свой, не менее провокационный:

– Скажи, а почему ты писал мне? Почему присылал свои… – я запнулся, не сумев сразу подобрать подходящее слово, – …книги? Я ведь не отвечал, и ты должен был давно разочароваться.

– Не знаю. – Натаниэль посмотрел сначала на небо, а потом на меня. – Вроде жизнь нас учит отвечать на все взаимностью: если кому-то все равно, то стоит сделать вид или поверить в то, что сам чувствуешь то же самое. Но, знаешь, ведь молчание – это не всегда равнодушие. Я подумал, что если бы ты по-настоящему не хотел бы со мной говорить, то, без сомнения нашел бы способ не получать от меня сообщения. Но ты ведь почему-то не сделал этого.

Я усмехнулся.

– Знаешь, я благодарен тебе. – Он вздохнул. – В миллион раз лучше получить честное молчание, чем быть лишним, но даже не знать об этом. И еще… я ни за что не хотел бы оказаться на твоем месте. Ужасно чувствовать себя ненужным, но еще хуже по какой-то причине заставлять кого-то чувствовать себя брошенным. Но я твой друг. Это мой выбор. Ты же не можешь запретить мне дружить с тобой?

Пожав плечами, я ответил удивительно равнодушно:

– Да, не могу. Но смотри не пожалей об этом.

Мы вошли в мою комнату в тишине, словно нарочно проверяя, кто дольше сможет молчать. Это было чем-то похоже на игру в гляделки, только по нашим правилам проигрывал тот, кто первым нарушил бы молчание.

К счастью, мне совершенно не хотелось говорить.

Облокотившись на подоконник, я сделал вид, что с интересом смотрю на происходящее снаружи. На самом деле я внимательно наблюдал за немного смутившимся Натаниэлем.

Он сделал забавное лицо, стоя в некоторой растерянности и не зная, как ему поступить: привлекать ли мое внимание или лучше оставить все как есть.

Я подумал, что ему стоило бы оглядеться по сторонам, пользуясь представившейся возможностью рассмотреть мою комнату, и Натаниэль, словно прочитав мои мысли, действительно покрутил головой по сторонам, а потом вдруг радостно засиял и, сделав шаг к полке с книгами, аккуратно провел кончиками тонких пальцев по немного пыльным корешкам.

Почему-то мне не было неприятно от этих прикосновений к самым драгоценным предметам из всех, которые у меня когда-либо были. Я лишь замер, ожидая, что он скажет или сделает дальше.

– Невероятно! – негромко произнес Натаниэль. – Они все твои?

Я окончательно развернулся к нему, жалея, что не существует жеста, благодаря которому можно было бы кивнуть и отрицательно покачать головой одновременно:

– Не совсем, многие мне достались от мамы. Но остальные – да, мои.

– Знаешь, это лучшая коллекция, которую я видел. Книги по биологии и медицине. Они прекрасны, правда.

Заглянув в сияющие глаза Натаниэля, я передумал спрашивать, много ли он видел за свою жизнь подобных коллекций.

– И что, ты все их прочитал?

– Ну да. – Я пожал плечами, не понимая причин недоверия, на секунду мелькнувшего на лице Натаниэля. – Некоторые даже несколько раз.

– Значит, ты хочешь быть врачом… как я?

– Ты же писатель. Неужели хочешь стать врачом? – искренне удивился я.

Честно говоря, я был уверен, что Натаниэль радостно кивнет мне, и он действительно ответил утвердительно, но с какой-то едва уловимой грустью.

Нет, печали не было ни в его интонации, ни в выражении лица или жестах, просто он перестал сиять своим ярким, по-детски радостным светом, отчего мне вдруг стало холодно, и я произнес, невольно пытаясь его утешить:

– Думаю, моя мама хотела пойти учиться в медицинский. Она много готовилась, и я даже помню, какие именно книги из тех, что у меня есть, она перечитывала чаще всего. – Я улыбнулся, вспоминая, как сидел за столом напротив мамы и много часов рисовал палочки и черточки на идеально белой бумаге. – Но потом она окончательно вернулась к музыке.

– Вернулась?

– Да. Мама познакомилась с отцом в музыкальном училище. Они были в одной группе. Наверно, даже за одной партой сидели. – Не зная, что еще стоит сказать, я замолчал и посмотрел на Натаниэля, словно за что-то извиняясь.

– А ты не хочешь учиться музыке? – с интересом задал он вполне логичный вопрос.

– Нет. Ни за что. Не выношу фальшивую музыку.

Натаниэль немного поежился от моего ледяного ответа, но всего через мгновение спросил мирно, видимо, считая, что выбрал более нейтральную тему для разговора:

– А какие экзамены ты сдаешь?

– Никакие.

Он посмотрел на меня скептически:

– Тебе ведь все равно, да? Тогда я хочу, чтобы ты сдавал такие же экзамены, как я.

Хочет он. Это было настолько забавно, что я невольно кивнул.

– У нас мало времени, – с какой-то особой интонацией произнес Натаниэль, словно собирался не экзамены сдавать, а минимум умереть до наступления выпускного.

Он был немного удивлен моим безропотным согласием, но отнесся к нему вполне критично, понимая, что оно является скорее очередным проявлением равнодушия, чем положительным ответом.

– Ты аудиал, визуал или кинестетик? – спросил Натаниэль таким тоном, словно каждый человек должен знать о себе такие вещи.

– А это так важно?

– Да. Видишь, школьная система образования для тебя не работает, – проговорил он, как будто делая комплимент, а потом протянул руку к книжной полке и, после моего кивка, достал наугад первую попавшуюся книгу – довольно тяжелый атлас по анатомии. Том о сердечно-сосудистой системе.

Он открыл его в середине и протянул мне с загадочным выражением на лице:

– Сейчас я засеку время, а ты запомни как можно больше за тридцать секунд, ладно?

Я не стал отвечать и опустил глаза на страницу, перечитывая знакомый текст. Мне было приятно произносить в голове латинские слова, написанные курсивом – они звучали совершенно иначе.

Латынь никогда не была мертвым языком.

С самого детства я был уверен, что на нем когда-то говорили сверхсущества, так же как и я, забывшие Огненный Язык Жизни, но воссоздавшие его в прекрасном земном языке – латинском. Натаниэль немного расстроенно перехватил мой отсутствующий взгляд и спросил, останавливая секундомер в телефоне:

– Ну, о чем там написано?

– Средняя менингеальная артерия. – Я процитировал ее название на латыни. – Самая крупная ветвь, отходящая от верхнечелюстной артерии. Направляется через остистое отверстие, попадает в полость черепа, где разделяется на лобную и теменную. Последние идут по наружной поверхности твердой оболочки головного мозга в артериальных бороздах костей черепа, кровоснабжения их, а также височные, лобные и теменные участки оболочки…

Натаниэль слушал меня так, как будто я объяснял ему что-то на языке лесных фей, а не пересказывал небольшой кусочек из книги, которую он сам же мне и дал прочитать.

– Ты все запомнил?! – наконец выдохнул он и недоверчиво потянулся вперед, словно собираясь дотронуться рукой до моей руки и проверить настоящий ли я. – Почему ты сразу не сказал, что у тебя абсолютная память?

– Что?

– Ты же запомнил все слово в слово.

Я кивнул, не понимая, чему Натаниэль так искренне удивляется.

– Точно. – Он с нескрываемым восхищением посмотрел на меня. – Ты ведь сказал, что прочитал все свои книги.

В это мгновение я почему-то почувствовал себя подарком в красивой оберточной бумаге, но совершенно пустым внутри. А Натаниэль был радостным ребенком, которого мне ужасно не хотелось разочаровывать.

– Что такого удивительного в «слово в слово»? – расстроенно спросил я.

– Неужели ты не понимаешь? Ты можешь запомнить все, что захочешь, слово в слово. – Он скопировал мою интонацию и улыбнулся.

– Но ведь все так могут.

– Нет, конечно, нет. Ты что, правда думал, что у всех такая память?

Я снова кивнул, удивленно глядя на Натаниэля.

Мне безумно хотелось спросить, как ему живется в мире без возможности что-либо контролировать: ни людей, ни часы, ни информацию.

– Знания требуют, прежде всего, времени, – произнес Натаниэль. – И ты уже выиграл в этой гонке. Невероятно.

Я посмотрел на звездочки в его глазах и, невольно улыбнувшись, сказал:

– Ты говоришь совсем не так, как остальные, забавно.

– Ты тоже, – ничуть не смутившись, ответил Натаниэль. – Иногда словно на другом языке.

– Например?

– Например, – он посмотрел на атлас по анатомии, – например, на латинском. Мне кажется, он тебе очень даже подходит. Такой язык, который мало кто может понять.

– Но ты ведь можешь?

– А говоришь по-латыни? – совершенно по-детски проговорил Натаниэль, воспринимая мои последние слова как какую-то игру. – Скажи что-нибудь.

Я не знал, что именно он меня ждал в это мгновение.

В голове было много слов, но все они почему-то были лишь терминами из атласа, лежащего перед нами. Я бы мог произнести любой из них, но почему-то мне хотелось сказать что-то более простое. Такое, чтобы Натаниэль на самом деле мог понять меня.

Наверно, именно поэтому я вдруг невольно произнес одно из самых коротких, но удивительно глубоких слов, которое еще никогда раньше не говорил вслух:

– Амо. Ты знаешь, что это значит?

– Да, это значит: я люблю тебя, – удивленно ответил он. – Правда… я никогда не слышал его раньше, но, кажется, тебя я могу понять, даже если мы говорим на разных языках.

– Или молчим, – язвительно улыбнулся я.

– Или молчим, – согласно кивнул Натаниэль.

Кажется, мы с Натаниэлем нечаянно устроили весну.

Весь снег растаял, словно испарившись, буквально за одну ночь, а потом на улице становилось только теплее и теплее. Больше недели не было ни дождя, ни ветра, и мартовское солнце светило удивительно ярко, согревая замерзшие улицы.

Оно уже садилось, и поэтому его лучи казались еще более длинными и почти физически ощутимыми.

Мне хотелось потрогать их или даже взять с собой, спрятав в плотно сжатых ладонях, чтобы потом зажечь радугу где-нибудь в темноте.

Натаниэль стоял рядом со мной и жмурился, пытаясь посмотреть прямо на солнце своими сияющими карими глазами, а потом, внезапно посерьезнев, произнес как ни в чем не бывало, словно продолжая прерванный разговор:

– Пойдем, я думаю, сегодня подходящий день.

Не было смысла спрашивать, для чего именно этот день был подходящим, поэтому я просто спустился вслед за Натаниэлем по ступенькам школьного крыльца.

Он шел на полшага впереди, сверкая своим удивительным светом ярче, чем заходящее солнце.

В эти мгновения Натаниэль вдруг стал гораздо сильнее меня, превращаясь в ту самую незримую силу, которая никогда не давала мне сдаваться, защищая от пустоты.

По-настоящему я проиграл пустоте лишь однажды – в холодный декабрьский вечер на крыше.

Удивительно, но тогда именно Натаниэль спас меня, не дав погибнуть или исчезнуть.

Мое сердце забилось чаще, и я побледнел, внезапно осознавая, куда мы идем.

Ни секунды не сомневаясь в собственной правоте, я обогнал Натаниэля, сказав: «Теперь первым пойду я», – и почти убежал вперед, не давая ему шанса что-либо ответить.

Он догнал меня, только когда я остановился перед железной дверью того самого девятиэтажного дома, на крыше которого мы познакомились. Как и в прошлый раз, она совершенно точно была закрыта.

Наверно, мне стоило бы спросить, каким образом Натаниэль собирался взломать кодовый замок без моей помощи, но я не был готов произнести что-либо вслух.

У меня было всего несколько секунд для принятия какого-либо решения, прежде чем Натаниэль сам заговорил бы со мной.

Стараясь максимально сосредоточиться, я решительно взялся за холодную ручку и резко дернул дверь на себя, мысленно приказывая ей открыться.

Как и в тут ночь, на домофон высветилось «ERROR», сопровождающееся довольно противным пиликаньем, и я не смог сдержать невольную улыбку, когда нос ударил знакомый запах известки, а цвета вокруг, наконец, избавились от яркости заходящего солнца, утонув в прохладных сумерках подъезда.

Очнувшись словно от странного полусна, я повернулся, ожидая увидеть в Натаниэле как минимум удивление.

Мне даже хотелось произнести что-нибудь язвительное, чтобы стереть наивное выражение с его лица, но в этом не было необходимости – Натаниэлевские глаза ничего не выражали, а сам он, стоящий в полутьме подъезда, внезапно показался мне далеким и чужим, как при нашей первой встрече.

Я невольно отступил назад и, столкнувшись с холодной стеной, замер, нажав кнопку вызова лифта.

Что-то противно заскрипело, а потом медленно открылись дверки, осветив лестницу узкой полоской бледного мигающего света.

– Нет. – Натаниэль в одно мгновение оказался рядом.

Он хотел схватить меня за руку, чтобы не дать войти в лифт, но, вовремя вспомнив, задержал свою ладонь в нескольких сантиметрах над моим запястьем и мирно добавил:

– Лучше пешком.

Он снова стал самим собой, хотя его глаза все еще не выражали никаких эмоций, кроме секундного протеста.

Я с облегчением улыбнулся, скривив уголок рта на одну сторону и, хитро посмотрев на Натаниэля, изображая его собственный пронзительный взгляд, спросил:

– Значит, ты боишься ездить на лифте?

– Да.

Я чуть не выдохнул в ответ саркастическое «неужели».

По лестнице мы с Натаниэлем шли в каком-то зачарованном молчании, а потом, шагнув к самому краю крыши, все так же молча сели рядом, любуясь невероятным закатом, освещающим нас почти волшебным красно-оранжевым светом, на который даже мне было совсем не больно смотреть.

– Я знал, – прошептал Натаниэль, не отводя взгляд от темнеющего неба. – Я знал, что ты особенный. Я верил, что такие, как ты, существуют.

Мне было приятно и одновременно безумно грустно смотреть сквозь его сияющие глаза, осознавая, что Натаниэль ни о чем не догадывается.

Вздохнув, я вдруг проговорил удивительно холодно, словно пытаясь разочаровать его раньше, чем он разочаруется сам:

– Нет. Если до сих пор думаешь, что я пришел сюда впервые, ты ошибаешься. На самом деле я уже был здесь однажды. И ты знаешь об этом.

Натаниэль отрицательно покачал головой, а потом прошептал одними губами:

– Это был ты.

Почему-то я не решался ответить ему утвердительно или даже просто кивнуть, словно молчание могло заставить меня перестать чувствовать себя предателем, нарочно скрывшим нечто важное для нас обоих.

– Ты разочарован? – тихо спросил я, заранее зная ответ на свой вопрос.

– Нет, – с неопределенной интонацией быстро ответил Натаниэль, и мы снова замолчали.

Я беспомощно посмотрел на Фаллена, а Натаниэль вдруг прикусил губу и сказал, обращаясь куда-то в бесконечность:

– Так вот почему ты носил с собой первую главу книги. Не потому, что она действительно имела какое-то значение, а потому что ты знал, что она написана про тебя.

Я никогда не слышал столько печали в его голосе и даже не предполагал, что когда-нибудь услышу.

Он поежился, словно от холода, тихо заканчивая оборванную фразу:

– Я был так счастлив, что наконец-то смог написать что-то стоящее, но… получается, это не так. Прости меня.

Мне очень хотелось каким-то образом объяснить ему, насколько на самом деле мне были важны кусочки его книг, про кого бы они ни были написаны, но я не нашел нужных слов, и мы просто встретились почти одинаково расстроенными взглядами.

Вздрогнув, будто от удара током, Натаниэль впился пальцами в гладкую поверхность крыши, а потом совершенно неожиданно улыбнулся и проговорил:

– Знаешь, на этот раз все по-другому. Тогда – в декабре – было темно и холодно, а теперь… Теперь мне тепло.

Я посмотрел на него сначала серьезно, а потом, не зная, как реагировать на это внезапное признание, вдруг рассмеялся в ответ.

– А ты как был загадочным, так и остался. – Он нахмурился, пытаясь понять причину моего смеха. – Но теперь ты совсем не чужой.

Я хотел ответить ему: «Ты тоже», но не успел.

Продолжая свою мысль, Натаниэль загадочно произнес:

– Я пишу книгу. Про тебя.

– Про меня, – эхом повторил я. – Но когда ты писал первую главу, ты же не знал, что тогда встретился на этой крыше именно со мной?

– Нет… Но с самого начала ты что-то изменил во мне. Знаешь что я почувствовал, когда впервые посмотрел тебе в глаза?

– И что же?

– Я увидел целую Вселенную, способную заставить меня мыслить так, как хочешь ты. Это было страшно, удивительно и…

– Больно, – осторожно закончил я.

– Да мне и сейчас больно встречаться с тобой взглядами, – удивительно беспечно сказал Натаниэль, словно мы заговорили о чем-то совершенно обыкновенном и естественном. – Но мне не страшно.

– Не страшно, – снова эхом повторил я, а потом спросил: – Помнишь, ты написал мне когда-то, что боишься, что тебя забудут?

Он кивнул.

– А почему ты не сказал мне тогда, что тебя пугает лифт? Я думаю, лифт страшнее.

Мы рассмеялись, и сквозь смех Натаниэль проговорил:

– Когда я кому-нибудь рассказывал о своих книгах, мне никогда не удавалось их дописать. Так было всегда. Но… с тобой все будет по-другому. Ты ведь не просто кто-то.

– Не просто кто-то? Ну да, не такой, как все? Особенный?

– Нет, особенные не хуже, а лучше остальных.

– Но я не особенный… Особенный скорее ты.

– Да, я всегда хотел быть не таким, как все. Мечтал выделиться, сделать что-нибудь великое…

– Но ты ведь…

– Нет. – Натаниэль вздохнул. – Те, кто считают себя избранными и мечтают о великих делах, навсегда останутся обыкновенными людьми. А такие, как ты, – нет. Те, кто живет, не завышая планок, не стремятся к великим целям и не пытаются доказать миру, что он без них рухнет… вот такие и есть особенные.

– Да таких сейчас миллиарды, – нахмурившись, ответил я. – По-твоему, все, кто ни о чем не задумывается, – избранные?

– Не совсем так. Просто по-настоящему великие дела совершают не для того, чтобы доказать, что способен сделать что-то, что не смогут другие.

Я удивленно замолчал, а потом, повинуясь внезапному порыву, произнес:

– А что, если я правда окажусь особенным? Ты ведь… не испугаешься?

Он растерянно кивнул, а я внимательно посмотрел на Фаллена, не совсем представляя, что собираюсь сделать.

Натаниэль попытался проследить за моим взглядом, но посмотрел в пустоту.

– Ты ведь ничего не видишь, да?

– Не вижу.

– Ладно, – вдохнув, я осторожно дотронулся двумя пальцами до лба Натаниэля.

Его карие глаза смотрели на меня так, как будто я действительно был кем-то волшебным.

Впервые со дня нашей встречи я вдруг до конца осознал, что Натаниэль светится ярким космически-синим цветом, именно таким, какой я искал всю жизнь.

Внезапно мы вместе засверкали необыкновенным оттенком, излучая чистую энергию.

Это было невероятно.

– Я… я вижу, – тихо проговорил Натаниэль, глядя на Фаллена.

Я никогда не встречал такого количества сияющих эмоций: в глазах Натаниэля были и страх, и надежда, и радость, и удивление, словно в это мгновение исполнилась его заветная мечта.

– Кто это? – тихо спросил он.

– Это Фаллен.

Натаниэль прижал палец к губам и замолчал, словно испугавшись, что нечаянно разрушит волшебство этого момента.

– Не беспокойся, – невольно улыбаясь, произнес я. – Он здесь, чувствуешь?

– Невесомый и теплый, – коснувшись пальцами раскрытой ладони Фаллена, прошептал Натаниэль, а потом, осторожно сняв руку со лба, на одно мгновение обнял меня крепко и восторженно, прошептав негромко и безумно радостно: – Спасибо!

На секунду я разозлился и испугался.

Если бы Натаниэль попытался сделать нечто подобное раньше, я бы наверняка отшатнулся и ни за что бы не допустил даже обыкновенное прикосновение.

И хотя мне не было больно или неприятно, я настолько посерьезнел, что Натаниэль побледнел, глядя на меня, и, похоже, собирался сказать тихое «прости».

– Ладно тебе. – Мне не хотелось испортить этот момент, стоящий, возможно, целой моей жизни, и поэтому, немного наклонившись вперед, я тоже приобнял Натаниэля за плечи.

Я оторвал от календаря страничку и передвинул окошко для даты на первое апреля.

Повернувшись на звук разрываемой бумаги, Лера проследила за моими нехитрыми манипуляциями, а потом очень многозначительно сказала:

– Завтра суббота. Виктор ведь снова работает?

Я пожал плечами, словно вопрос был риторическим или обращенным не ко мне.

– Работает, даже в выходные работает, – выдержав некоторую паузу, ответила сама себе Лера не то с невероятным уважением к отцу, не то с легким укором в мою сторону. – Каждый день занят делом – ни минуты свободной для самого себя нет. Я ему говорю – отдохни, а он не хочет. Пример своим подчиненным подает. Настоящий лидер. Не то что ты.

Она прошла мимо меня к плите и нарочно чем-то громко загремела, переставляя посуду.

– Все люди должны найти себя, понимаешь? У каждого в мире свое место, – как будто обращаясь к кастрюле, нравоучительно проговорила Лера. – А ты все витаешь в облаках. Даже сейчас ты не слушаешь меня. А знаешь почему?

Я облокотился на стену, почти с интересом собираясь узнать Лерин вариант ответа на этот вопрос.

– Потому что ты избалованный мальчишка, живущий только в свое удовольствие. Виктор тебя поит, кормит и одевает, а ты даже поздороваться с ним нормально не можешь. О какой уж тут благодарности может быть речь. И кто тебя сделал таким самовлюбленным эгоистом?

Я почти равнодушно наблюдал, как слова, произнесенные Лерой, превращаются в острые иголочки и впиваются в меня, причиняя какую-то незнакомую боль.

– Через пару недель тебе уже восемнадцать. – Она произнесла это так, как будто ставила мне смертельный диагноз. – Восемнадцать. Люди в этом возрасте уже совершают великие открытия и создают гениальные произведения искусства.

Я удивленно поднял глаза, не понимая, при чем тут я.

– А ты? Ты же у нас особенный. Этот, как его… – Лера смерила меня взглядом, вспоминая нужное слово. – Аутист, точно. Какое там. Они ведь все по большей части гении. А ты не только что не гений, ты даже делать ничего не умеешь. Ленивый и бездарный подросток, не желающий приложить хоть капельку усилий, чтобы совершить что-нибудь полезное. Я ведь права?

Лера снисходительно посмотрела на меня, ожидая получить в ответ мое безмолвное согласие, но я невольно вздохнул, чувствуя в этих наполовину правильных словах какую-то огромную несправедливость.

– Виктор заслужил хорошего сына, а не такое ходячее недоразумение. Он ведь на тебя даже никаких надежд не возлагает: дай бог, школу закончишь и работать пойдешь. Повезло еще, что таких, как ты, на работу берут.

– Каких «таких»? – совершенно не злобно, а скорее печально переспросил я.

– Таких… – Она посмотрела на меня, словно весь я до последней клеточки был совершенно бесполезным, а потом, видимо, не сумев сформулировать свою мысль, раздраженно проговорила: – Видел бы ты себя со стороны. Тобой людей пугать можно. Бледный, худой, отрешенный весь. Давай хоть стрижку тебе человеческую сделаем, а то ходишь, как непонятно кто – Лера сказала последнюю фразу с таким нескрываемым пренебрежением, что не было никаких сомнений в том, кем именно она меня считает.

Оставляя следы на шелковой кофте, Лера вытерла об себя мокрые руки, а потом грубо потянулась к моему лицу, собираясь убрать в стороны немного спутавшиеся волосы. Я отшатнулся, не давая ей прикоснуться к себе.

Но Настоящий Я вдруг отказался сопротивляться происходящему, отдавая контроль над всем моим существом Кому-то Более Равнодушному, не умеющему чувствовать боль и разочарование.

Я посмотрел вокруг совершенно другим, не ведающим сожаления взглядом: мои холодные глаза светились бесконечной яростью.

Лера испуганно замолчала и резко отшатнулась, словно защищаясь. Но она больше не представляла никакого интереса, так же как и рассыпанные на полу буквы, слова, фразы…

Теперь главной целью был только я.

Я с ненавистью посмотрел на себя в зеркало – в уголках голубых глаз, светящихся знакомыми мне огоньками бессильной злости, появились холодные слезы.

Но они были чужими – это плакал не я, а Тот Другой, с кем невозможно было помириться или поговорить.

Он не ведал спокойствия и прощения.

Сжав кулаки и прикусив губу, чтобы не закричать, я тихо простонал, отлично зная, что теперь ни крики, ни мольбы о помощи не помогут.

Комната расплылась в глазах тошнотворными цветными пятнами, когда я с безмолвной яростью кинулся к столу и резкими движениями, напоминающими удары, сбросил с него все, до чего смог дотянуться. Вещи с глухим стуком попадали на пол.

Больше всего мне хотелось упасть вместе с ними, беспомощно потерявшись, как какой-нибудь ненужный колпачок от ручки, или устало завалиться на бок, как помятые тетради, и просто ждать, пока меня снова поднимут.

О, в этот момент я безумно завидовал бездушным предметам, не способным что-либо чувствовать.

Несколько бесконечно долгих секунд я стоял в середине комнаты, пока Второй Я с пугающе-холодной неторопливостью решал, что бы еще разрушить снаружи, прежде чем снова сломать меня изнутри.

Я чувствовал, как Он улыбался, используя мои губы, сведенные болезненной судорогой в пугающую ухмылку, но ничего не мог с этим поделать, лишившись контроля над собственными эмоциями и телом.

Задушенный где-то в глубине сознания Настоящий Я мечтал упасть на кровать, спрятать лицо в заплаканную подушку и, сжав ее зубами, попытаться заставить себя хотя бы не улыбаться этой отвратительной улыбкой, означавшей полную победу, Того, Кто прожигал меня своей яростью изнутри, не давая даже шанса исчезнуть или спрятаться.

Мир вокруг разбился на миллионы кусочков, из которых невозможно было собрать целую картинку.

Я на секунду зажмурился, борясь с головокружением, но тут же открыл полные отчаянной злобы глаза, потому что кто-то за моей спиной осторожно вошел в комнату.

Сквозь неподвластные мне эмоции я вдруг с невероятной ясностью почувствовал, что это Натаниэль.

Но Второй Я не дал мне ощутить ничего, кроме ужаса, отлично дополнившего ненависть, пылающую внутри нас.

Не в силах сопротивляться ни тому, ни другому, я вдруг расхохотался. Этот негромкий смех звучал хуже самых отчаянных рыданий.

Натаниэль не вздрогнул и не отшатнулся, спокойно выдержав мой прожигающий взгляд, полный злости и ненависти, а потом настолько по-детски бесстрашно посмотрел на меня в ответ, что я в отчаянье прошептал:

– Уходи, уходи сейчас же, – понимая, что еще секунда, и Натаниэль станет сломанной игрушкой в моих руках, не ведающих сострадания.

На его сосредоточенном лице я прочитал категорическое «нет», вызвавшее во мне противоречивые чувства.

Я вдруг с каким-то невероятным облегчением вдруг осознал, что на этот раз мне совершенно точно не придется рыдать в одиночестве, проигрывая сражение за сражением внутри собственной головы.

Это было настолько удивительно, что я, наверно, расплакался бы от счастья, если бы мог.

Но вместо этого я проговорил, сжав непослушные губы:

– Я ненавижу тебя!

Это прозвучало одновременно как обвинение и приговор нам обоим.

Если бы словами можно было дать пощечину, то я произнес их с подходящей для этого интонацией.

– Я ненавижу весь мир. И ненавижу себя. Я. Ненавижу. Себя, – делая акцент на каждом звуке, повторил я, с удовольствием наблюдая за реакцией побледневшего Натаниэля. – Я больше не имею значения. Я не хочу быть собой. Не. Хочу!

Во внимательном взгляде, направленном на меня, не было растерянности или удивления – Натаниэль как будто ожидал однажды увидеть меня именно таким.

Он мог бы протянуть руку и дотронуться до Настоящего Меня или произнести мое имя, так, чтобы оно прозвучало так же, как в далеком детстве из уст мамы.

Это непременно выглядело бы замечательно, если бы мы были всего лишь героями Натаниэлевской книги.

Но в реальности я рассерженно крикнул:

– Не смей думать об этом! Исчезни и не прикасайся ко мне даже мыслями. Все равно тебе не спасти меня. – Сквозь пелену ненависти, не дающей мне вздохнуть полной грудью, я почувствовал, что Натаниэль хочет что-то ответить.

Это было настолько мучительно, что я с отчаянием прошептал, в ответ на еще не сказанные слова:

– Нет, не говори со мной! Не надо. Прошу, молчи. Сейчас уже ничего не имеет значения.

Вздрагивая, словно от холода или беззвучных рыданий, я снова прикусил губу, резкими движениями вытирая случайные слезы, которые я хотел бы спрятать от него.

– Ударь меня, – совершенно внезапно произнес Натаниэль. – Ты слышишь, ударь меня сейчас же.

Он замер на месте, спокойно наблюдая за тем, как я сжимаю кулаки. До конца не осознавая, с какой злостью я был готов исполнить его просьбу, он даже не пытался защититься от удара.

Мне вдруг отчаянно захотелось сломать Натаниэля, чтобы он перестал быть настолько хорошим.

Я был готов сделать все, чтобы погасить его завораживающее сияние, – причинить ему такую боль, после которой он больше никогда не смог бы восторженно смотреть на меня.

– Чего ты ждешь? – Натаниэль сделал шаг вперед, пронзая меня насквозь уверенным взглядом, от которого снова захотелось смеяться.

Я отлично осознавал, что именно сделаю через несколько секунд, но мне было не страшно, а безумно весело. Улыбаясь, я поднял дрожащую руку, вкладывая всю злость и ярость в удар – холодный, расчетливый и предназначенный удивительно хрупкому Натаниэлю.

Во рту появился знакомый солоноватый привкус крови, а правая щека вдруг вспыхнула, словно от резкой боли.

Я удивленно посмотрел на Натаниэля, прошептавшего откуда-то издалека:

– Это… это не я, – а потом опустил взгляд на собственные руки, почему-то не причинившие ему никакого вреда.

Натаниэль тоже удивленно и растерянно рассматривал свои ладони.

Голова резко закружилась, снова превращая мир вокруг в расплывчатое пятно.

Я сделал неуверенный шаг назад, уже не ощущая, где верх, а где низ, и окончательно теряя равновесие.

Перед глазами мелькнул острый угол стола, не менее острый, чем внезапная боль в виске, пронзившая меня насквозь.

Теплая кровь в одно мгновение залила руки и лицо, пачкая взъерошенные волосы и попадая в глаза.

Я глубоко вздохнул, испуганно наблюдая, как все вокруг становится тусклым и холодным, а потом прошептал короткое «прости», обращаясь куда-то в пустоту.

Боль вдруг исчезла, а перед глазами снова мелькнул острый угол стола.

Я почувствовал, как Натаниэль крепко сжимает мою руку, предотвращая смертельный удар виском, резко изменив траекторию моего падения.

Все-таки не удержавшись на ногах, я резко сел на пол и провел рукой по щеке – на пальцах отпечаталась кровь, появившаяся не то от моего удара, не то соприкосновения с шероховатым краем стола.

– Ты… – Натаниэль тоже посмотрел на мою окровавленную руку. – Надо… надо продезинфицировать.

Еще секунду он критически оценивал мое состояние, а потом бросился на кухню за аптечкой.

Это было совершенно лишним, поэтому я не дал ему сделать и шага:

– Нет! – От моего взгляда дверь за спиной Натаниэля резко захлопнулась, заставив нас обоих вздрогнуть. – Не смей выходить из комнаты.

Я уже не чувствовал той удушающей ярости, а в моих последних словах, хотя и произнесенных грубо и сердито, было скрыто нечто большее, чем просто равнодушный приказ.

– Останься здесь, – еще более мирно сформулировал я свою мысль.

Натаниэль удивленно посмотрел на меня, а потом сел рядом на полу, пытаясь определить, не сильно ли я ударился головой, раз вдруг заговорил со своей обычной интонацией.

Мне было не больно и не страшно.

Я снова становился самим собой.

Да, тем самым мной, о котором говорила Лера, – бесполезным и способным только разочаровывать окружающих.

Я тоже посмотрел на Натаниэля, думая о том, что я хотел бы стать таким, как он: радостным, целеустремленным, уверенным в своем будущем, таким, чтобы никто в глубине души не сожалел о моем появлении на свет и никогда не смотрел так, как смотрела на меня сегодня Лера.

Я схватился за голову, пытаясь избавиться от этих мыслей и воспоминаний, а потом вдруг поднял с пола упавшие по моей вине ножницы и резко протянул их Натаниэлю.

– Отрежь мои волосы! – уверенно проговорил я, вспоминая отвратительный взгляд Леры.

– Что?

– Отрежь мне волосы! – повторил я, чувствуя, как в уголках глаз появляются теперь уже мои собственные теплые слезы. – Я разрешаю тебе. Прошу, сделай меня таким, как все. Я хочу стать обыкновенным. Пожалуйста.

Натаниэль спокойно слушал, забрав ножницы из моих дрожащих рук.

– Прости меня. – Мне захотелось отвернуться. – Прости меня за то, что я такой. Точнее, что не такой, как все.

Наверное, я думал, что он просто кивнет мне в ответ, но Натаниэль вдруг ослепительно вспыхнул и, выбросив ножницы в другой конец комнаты, проговорил крайне серьезным тоном:

– Никогда не проси за это прощения. Ни у меня и ни у кого другого. Никто не имеет права решать за тебя, каким тебе быть. – Он вздохнул и сказал уже своим привычным голосом: – А если хочешь поменять стрижку, то это ты можешь сделать обыкновенным способом. Например, в парикмахерской. Как все нормальные люди.

Я посмотрел на него с удивлением, а потом растерянно сказал:

– Знаешь, в мире столько страшных вещей, с которыми стоило бы бороться, а я все воюю с самим собой.

– А как ты думаешь, почему так? – Он вдруг хитро улыбнулся, сияя звездочками в глазах. – Потому что ты и есть целый мир. А может, даже еще интереснее.

Это была настолько забавная и наивная, но одновременно безумно искренняя мысль, что я вдруг перестал чувствовать себя сколько-нибудь несчастным.

Мне захотелось встать на ноги и пойти умыться, а потом собрать все разбросанные по полу вещи.

Натаниэль поднялся вместе со мной и неловко потоптался на месте, не зная, что ему еще сделать:

– Давай я принесу чай?

– Ненавижу чай.

– Что ж, – Натаниэль сделал обреченное лицо, улыбаясь уголками рта, – тогда посмотришь, как его пью я.

– Конечно, я же еще не видел этого, – скопировав его язвительную интонацию, парировал я.

Мы обменялись саркастическими взглядами, вспоминая наш не совсем удавшийся январский разговор.

Я вышел из комнаты на дрожащих ногах, но тоже улыбаясь и не смея поверить в то, что Натаниэлю удалось снова спасти меня.

Настольная лампа освещала нас с Фалленом своими прямыми электрическими лучами, создавая в комнате иллюзию полного спокойствия. Я спал, опустив голову на учебник по химии, как на подушку. Так обычно делал Натаниэль. Последнее время он часто засыпал на несколько минут прямо за столом, закрыв усталые глаза и уткнувшись носом в тетради.

Меня разбудили громкие и требовательные удары в дверь, разрушившие хрупкую тишину вокруг. Вздрогнув, я поднял мгновенно потяжелевшую голову и прислушался к отцу, который, не заглядывая в комнату, в довольно грубой форме приказал мне немедленно подойти к нему.

Когда я вошел на кухню, он курил, сидя за столом, и тошнотворный едкий дым поднимался к потолку, заполняя все вокруг отравляющим серым туманом.

На секунду я закрыл покрасневшие глаза, как всегда, ослепленный ярким светом, и поэтому не смог ответить пронзительным взглядом на саркастическую улыбку, появившуюся на лице отца при виде меня.

– Ты спал? – спросил он, презрительно разглядывая мою помятую школьную рубашку.

– Спал.

– Не выспался на каникулах?

– Они закончились две недели назад.

– Понятно.

Отец затянулся и выдохнул в мою сторону огромное облако дыма, а потом, не вставая, развернулся и достал с подоконника открытую бутылку вина. Выдернув зубами пробку, он выпил несколько глотков прямо из горлышка.

Похоже, теперь уже на моем лице нарисовалось слишком явное отвращение, потому что отец, поморщившись, объяснил:

– Я праздную. Праздную твое совершеннолетие.

– Мне исполнится восемнадцать только завтра, – недоверчиво произнес я.

– Что, заранее не празднуют? – Он рассмеялся, отпивая еще вина.

Почему-то я не поверил в его сказку о дне рождения: отец никогда не пил в одиночестве, пока не случалось что-то плохое и, так как Леры до сих пор не было, я решил, что они поссорились.

– Что стоишь? Садись. – Указав на свободный стул, он протянул мне полупустую бутылку, жестом предлагая выпить вместе с ним.

Я отрицательно покачал головой.

– Как хочешь. – Отец разочарованно убрал вино назад на подоконник и снова внимательно посмотрел на меня. – Так, ты, наверно, ждешь подарок? Правильно, молодец, я тебя за этим и позвал. Лучший подарок – будущее. Правда?

Вздохнув, я вымучено кивнул.

– Что ж, Лера сказала, что ты хочешь найти свое место в жизни. – Он торжественно замолчал. – И что мы… я должен тебе помочь в этом. Так что мне придется взять тебя на работу, сразу после того, как окончишь школу, – с середины июня.

Я беспомощно прижался к стене, чувствуя, как по спине бегут мурашки при мысли о том, что через пару месяцев мне придется стать машинистом метро. Серьезно? Да я до сих пор схожу с ума, даже если еду в вагоне, закрыв уши руками и зажмурившись.

– Завтра отвезу тебя со всеми познакомиться, чтобы тебе было проще влиться в наш коллектив. Возможно, тебе понадобится немного больше времени, чем остальным, но я готов тебе помочь во всем. Так что…

– Нет, – чуть дрогнувшим голосом перебил я. – Я не пойду работать.

– Не пойдешь? – удивленно переспросил отец.

– Я хочу учиться.

– Учиться? – Он резко помрачнел, как будто услышал от меня нечто безумно оскорбительное. – Хочешь учиться? Хорошо. Но учиться ты будешь там, где я скажу, понятно? Ты и так доставил мне слишком много проблем. Так что постарайся хотя бы раз в жизни и попробуй, наконец, оправдать оказанное тебе доверие.

Фразы отца падали на пол, словно тяжелые капли дождя, и я чувствовал, как все внутри меня наполняется холодной горечью:

– Но… отец ведь не должен так говорить.

– Не должен?! А как, по-твоему, я должен говорить?! – В его взгляде вспыхнули недобрые огоньки. – И ты меня еще будешь учить, каким нужно быть?! – Отец стремительно поднялся на ноги, опрокинув стул, на котором сидел, и, схватив меня мертвой хваткой, потащил в коридор. – Значит, я тебе плохой отец? Не нравлюсь, да? Что ж тогда не держу тебя в своем доме больше ни секунды!

Резким отрывистым движением он распахнул входную дверь и вытолкнул меня на лестничную площадку, а затем, подумав секунду, злобным пинком швырнул вслед кроссовки и весеннюю куртку. Мы посмотрели друг другу в глаза, и отец проговорил, сверкая парализующей ненавистью:

– Иди, скажи все это своему папочке. Наверно, эта шлюшка была бы для тебя лучшим отцом, чем я. – Он почти прошептал последние слова, а потом со всего размаху захлопнул дверь, навсегда поставив звенящую точку в конце наших отношений.

Осторожно, словно боясь шуметь, я поднял с пола куртку и, надев кроссовки, спустился навстречу ночным улицам, пропитанным запахом только-только наступившей весны.

Здесь было невероятно спокойно, и, утонув в приятном полумраке, я медленно побрел вперед, все еще ощущая себя стоящим у закрытой двери в холодной тишине.

И хотя пути назад не было, я знал, что утром мне придется ненадолго вернуться: уйти из дома навсегда без вещей и денег можно, наверно, только в глупых сказках, а в реальной жизни крайне сложно бросить все, особенно бросить внезапно и не по своей воле.

Наверно, я должен был чувствовать хотя бы грусть или страх, но почему-то, сидя на одинокой скамейке и глядя на апрельские звезды, я ощущал себя свободным. Мне открылся кусочек какой-то невероятно важной истины обо мне самом и о жизни в целом. Я должен был лишь понять, о чем именно в ярости прошептал отец, чтобы собрать воедино то, что запуталось и сломалось много лет назад. В моих руках был ключ от Вечности.

Секунды. Минуты. Снова секунды.

Но если мир – книга, написанная Огненным Языком Жизни, значит, времени не существует? Есть только здесь и сейчас – конкретная страница, и мы живем в воображении тех, кто читает нашу историю.

Никаких тайн нет. Конец уже известен. Даже забавно.

Предрассветное небо заволокло облаками, и с каждым часом становилось все холоднее. Спрятав руки в карманы и накинув на голову капюшон, я двигался в сторону дома, сквозь проснувшийся и спешащий город, снова ощущая себя призраком или тенью среди настоящих людей. Но в эти мгновения я был кем-то большим, чем все они, как будто за короткую ночь моя реальность повернулась на сто восемьдесят градусов по сравнению с привычным и обыкновенным миром.

Конечно, ключей от квартиры у меня не было, поэтому я привычно обошел дом и, остановившись около своего окна, встал на носочки, заглядывая в опустевшую комнату. В ней все осталось совершенно так же, как было прошлым вечером: даже лампа горела, сиротливо освещая угол моего стола.

Глубоко вздохнув, я посмотрел на Фаллена, беззвучно приказывая ему открыть окно. Он мастерски щелкнул заедающей ручкой, и уже через несколько секунд я осторожно влез на родной подоконник, прислушиваясь к тишине квартиры. Кроме тиканья часов, не было слышно ни звука – отец точно ушел на работу.

Машинально взяв со стула свою школьную сумку, я сложил в нее некоторые вещи, почти не задумываясь, что мне действительно может пригодиться. Она получилась удивительно легкой, но почему-то мне не хотелось даже проверять, что именно я собрал в нее, словно это вдруг перестало иметь какое-либо значение. Наверное, я без всякого сожаления мог бы оставить сумку на полу, если бы она не была единственной причиной моего возвращения домой.

Мне не хотелось уходить. В беззвучном прощании со всем, что меня окружало восемнадцать лет жизни, было какое-то печальное волшебство, словно я находился одновременно и в самом начале длинного пути, и в его конце – мне нужно было сделать лишь шаг. Но куда?

Быть может, стоило спросить об этом маленького голубоглазого мальчика, спрятавшегося в этой комнате почти десять лет назад. Он, конечно, еще не знал, что ждет его впереди, и только лежал на кровати отца, устремив холодный взгляд в потолок и одной рукой обнимая стопки книг, сложенных на полу.

Тогда, первые несколько дней после маминой смерти, я пролежал с невероятно высокой температурой, лишившись возможности не только плакать, но и шевелиться. Удивительно, но отец в какой-то момент просто перестал обращать на меня внимание, видимо, посчитав, что лежать без движения, свернувшись калачиком на кровати, – это мое нормальное состояние. Я мог лишь молча наблюдать за ним, иногда открывая слезящиеся глаза. Мне запомнилось немногое – то, как он разорвал мои окровавленные рисунки, разбил рамки с фотографиями и как, сняв с петель дверь, выкатил из комнаты пианино. Отец сделал все это с таким отчаянием и злобой, что мне тогда в полубреду отчетливо представлялось, как он безжалостно спускает мамин музыкальный инструмент с лестницы, чтобы сломать его. Выбросив и разрушив все, до чего смог дотянуться, отец исчез, надолго оставив меня в полном одиночестве.

Возможно, я бы тихо умер в один из теплых майских вечеров, окруженный разбитыми вещами. Но Фаллен спас меня. И моей первой мыслью после долгого забытья, состоящего из бреда и провалов в ярко-красную темноту, была мысль о маминых книгах. Сев на кровати, я с ужасом представил, как отец разрывает их на части, подобно моим рисункам. Я бросился к полкам в дальнем углу комнаты и дрожащими руками обнял драгоценные обложки, не веря, что книги, как, собственно, и я сам, несмотря ни на что, остались живы.

И мы с ними сбежали. Сбежали недалеко – всего лишь в другую комнату, где упали без сил, спасенные от чего-то невероятно страшного. Нет, тогда я еще не умел ценить эти книги за то, что в них было написано, но тем не менее отчетливо понимал, что в каждой есть частичка мамы, которую нельзя было позволить выбросить или уничтожить.

Я провел рукой по немного пыльным переплетам, мысленно прощаясь с мамой, маленьким собой и даже отцом, точно зная, что уже никогда ничего не будет по-старому. В эти мгновения, казалось, ничто не может разрушить тишину последних секунд перед расставанием.

Ничто, кроме громкого и немного торопливого звонка в дверь, прозвучавшего внезапно и удивительно настойчиво.

Это пришел не отец – он бы точно не стал звонить в пустую квартиру, а у Леры был свой ключ. Поэтому, догадываясь, кто пришел, я открыл дверь и выглянул на лестничную клетку.

– Привет.

– Привет, – эхом ответил я, пропуская Натаниэля внутрь квартиры.

– Я знал, что ты дома, – по-детски радостно заявил он.

Мне опять захотелось ответить ему что-нибудь ужасно язвительное, но Натаниэль вдруг привычно наклонил голову набок и протянул мне дырявую картонную коробку, которую все это время держал в правой руке:

– С днем рождения!

– Что это? – саркастически поинтересовался я, забирая у Натаниэля его безумно странный подарок. – Только не говори, что там мое будущее, ладно?

Он удивленно посмотрел на меня, а потом произнес торжественно:

– Я хочу подарить тебе друга.

– Друга?

– Не беспокойся. Крепостное право еще в 1861 отменили. – Натаниэль рассмеялся и осторожно приподнял крышку коробки.

Там, свернувшись клубочком, спал пушистый черный котенок, с длинными белыми усами. Он сразу проснулся и стал жмуриться от света, который мы впустили в его импровизированный домик.

– Никогда бы не завел кота, – категорически отрезал я, отворачиваясь.

– Что ж, – быстро проговорил Натаниэль. – Мне не о чем говорить с человеком, который не любит кошек.

– Я не… не люблю. Но взять его не могу.

– Почему?

В первую секунду мне захотелось соврать про аллергию на шерсть или придумать еще что-нибудь язвительное насчет совершенно неуместного подарка, но вместо этого я сказал правду:

– Потому что ухожу из дома.

– Ты…

– Меня выгнал отец. За то… За то, что я хочу учиться вместе с тобой. Хотя бы попробовать поступить в институт, а не сразу пойти работать машинистом, как он. Я лишился будущего из-за будущего. Забавная ирония, правда?

– Но…

– Так что вряд ли сегодня ты сможешь помочь. Не делай вид, что знаешь все, ладно? – Мне необходимо было сказать Натаниэлю что-нибудь настолько обидное, чтобы он ушел. – Знаешь, котенка оставь у себя. Если уж на то пошло, друг тебе нужен гораздо больше, чем мне.

Я вернул ему коробку и, воспользовавшись секундным замешательством, развернувшись, скрылся за приоткрытой дверью. Мне не хотелось больше говорить.

– И что? Ты все бросишь? – Натаниэль догнал меня уже в комнате. – А как же книги? Как же…

– Не знаю, – грубо прервал я и, понимая, что он обязательно скажет еще что-нибудь, сердито посмотрел в пронзительные карие глаза, заставляя Натаниэля побледнеть, отшатнувшись от меня.

Самое страшное только начиналось.

Шквалистый ветер все-таки добился своего. Он вырвал из стены кронштейн могучей антенны и с силой ударил им служебный автомобиль. Под всеобщее «а-ах» и детский крик напряженное затишье в Терминале 1 плавно сменилось на хаотичный шепот.

– Вниманию пассажиров, ожидающих стыковочные рейсы, – голос Петры Агнес Трекбок звучал предельно дружелюбно. – Ввиду неблагоприятных полетных условий, вызванных ураганом Сэнди, все вылеты из аэропорта имени Джона Фицджеральда Кеннеди отложены до одиннадцати утра. В интересах безопасности входы и выходы из Терминала 1 будут заблокированы с двадцати трех часов вечера до семи утра.

– До восьми утра! – улыбчиво поправил ее крепкий рыжеволосый мужчина в униформе, только что вернувшийся из зоны таможенного контроля.

Полицейского звали Гудвин Лэмб.

– Поправка. До восьми ноль-ноль утра! – Петра отключила громкую связь и положила микрофон на стол. – У тебя что-то срочное ко мне, Гуд?

– Ага. Нечто странное. Очень странное. Ты такое любишь.

– Звучит настораживающе!

– Пойдем уже! – Лэмб оскалил посиневшие от смертельного количества выпитой кока-колы зубы.

Сбоку послышалась возня. Кто-то из пассажиров не поделил между собой скамью.

– Откуда толпа? American Airlines из Новой Зеландии?

– Нет, Air Moldova, – равнодушно бросила Петра.

– Оу! Черт! Ворчливые, вечно недовольные европейцы с паршивого лоукостера. А нам с ними нянчиться до утра…

– Ты слишком предвзят, Гудвин. Они такие же гости аэропорта, как и любые другие.

– Я не узнаю тебя в гриме, Агнес! Ты погляди на лица. Почти дикари. Полчаса назад одного буйного деда увели в буфер допроса. Будет теперь сидеть в «стакане», пока не утихомирится. Или не умрет от инфаркта.

– Какой же ты грубиян. Люди не виноваты в том, что погода им такую подлость завернула. У кого-то пропали билеты на поезд, на стыковочные рейсы, кто-то из-за урагана не попадет сегодня на семейный ужин. Надо быть добрее, Гуд, или ты с другой планеты?

– Нам платят за минимизацию террористических рисков и за изъятые запрещенные вещества. Доллар за фунт примерно. – Лэмб наслаждался собственным красноречием. – Улыбаться и раздавать пледы, Пэт, – он больно ткнул пальцем ей в мякиш груди, – это в твоей должностной инструкции и твоих коллег из TSA.

– Эй!

– Шучу я, шучу. Ну в самом деле, что за характер?!

– Ты лучше объясни, что у тебя случилось…

«Парочка» миновала ставший уже совсем безлюдным основной коридор, выключила в нем освещение и проследовала в зону таможенного досмотра. Туда, где располагались окна выдачи багажа.

В полутемном зале на скрипящей багажной ленте, словно брошенный плюшевый медведь на детской карусели, по кругу ездил красный туристический чемодан.

Сам по себе. В полном одиночестве.

Полицейский щелкнул ручкой переключателя на стальном коробе. Лента с грохотом остановилась, и в огромном пустом зале повисла недобрая и подлая тишина.

Петра почувствовала, как чавкает липкая подошва и проверила ботинок:

– Гребаная лужа. Не ты свою газировку разлил?

– Чемодан видишь? – Лэмб перешел на сухой рабочий тон.

– Издеваешься? Кто-то забыл и все…

– Не торопись. Я просканировал штрих-код на багажном талоне. Чемодан этот принадлежит подростку по фамилии Константин.

– И что?

– У нас нет его таможенной декларации.

– В смысле?

– В смысле он не проходил пункт таможенного досмотра.

– То есть как это не проходил? Остался здесь? А туалеты ты проверял?

– В первую очередь обошел, причем все.

– Подожди, Гуд. – Петра нахмурила лоб, словно пытаясь что-то понять. – А что с паспортным контролем?

– Во-от! – медленно и улыбаясь протянул Лэмб. – Это я и пытаюсь тебе сказать. Собственно, в этом вся странность. Я сначала подумал, что парень остался на борту или вообще сбежал. Но…

– Но?..

– Паспортный контроль он прошел. Смотри! – словно в доказательство своих слов Гудвин Лэмб продемонстрировал на служебном планшете скриншот туристической визы категории «B». – В визовом центре час назад поставлена отметка о прибытии.

На фотографии анфас на Петру глядело полноватое угрюмое лицо молодого человека с короткой стрижкой. Петра внимательно вгляделась в лицо на фотографии и прочитала информацию о визе:

«Захрах Надиру Константин. Мужчина 1997 года рождения. Страна – Румыния. Стандартная мультивиза на три года».

– Мальчишке всего 15 лет.

– Ага. И он здесь был, в зоне таможенного досмотра! В этом самом зале. У нас есть его отпечатки пальцев с киоска самостоятельной регистрации прибывших пассажиров, регистрация въезда на территорию Соединенных Штатов и печать офицера паспортного контроля о соответствии внешности прибывшего фотографии в его паспорте.

– То есть все на месте.

– Все, кроме парня.

– Я не понимаю, Гуд. Куда он мог, по-твоему, деться отсюда?

Полицейский потер липкой подошвой о сломанный кафель:

– Растаял как снеговик?

– Дурацкая шутка. По-моему, здесь все гораздо сложнее.

– Почему, Пэт?

– Потому что этот Захрах вряд ли прилетел один. В 15 лет… в другую страну… с маленьким чемоданом. От хорошей жизни так явно не путешествуют. Либо он в беде, либо…

– Либо в беде мы.

– Все может быть, Пэт. Давай я подниму списки пассажиров, попробую выяснить, с кем летел парень. А ты пока найдешь контакты местного представительства этой авиакомпании…

– Air Moldova?

– Да. Хочу узнать, где разместили бортэкипаж прибывшего рейса. В какой гостинице. Надо бы пару вопросов их старшему бортпроводнику задать.

– Без проблем. Я заодно попрошу парней изучить записи с камер наблюдения за последние пару часов.

– Спасибо, Гуд. Ты знаешь, мне как-то не по себе. Очень нехорошее предчувствие.

– Ты о чем?

– Этот ураган. Этот парень. Как будто сегодня произойдет что-то необратимо плохое.

После того как заблокировали все двери, а в коридорах погасили свет, Терминал 1 стал напоминать зимний погреб. Буря не стихала ни на минуту, было и так «свежо», а какой-то умник еще врубил кондиционирование на максимум.

Часть пассажиров улеглась спать прямо на полу. Кто-то попытался соорудить из кресел подобие кушетки. Кто-то просто бродил взад-вперед.

В отличие от злой и неистовой природы «дикари с лоукостера» демонстрировали взаимное добродушие.

Петра закончила обслуживание и перешла на громкую связь:

– Пожалуйста, кто еще не получил купон на питание, подойдите к выходу 18. Повторяю, выход 18.

Из служебной двери вынырнул Гудвин Лэмб:

– Агнес, дай-ка мне микрофон. Хм. Говорит офицер полиции! Родственники или сопровождающие пассажира Захрах Надиру Константин – пожалуйста, подойдите к выходу 18. Отбой.

– Не надо говорить «отбой»!

– Брось, Пэт, у меня паршивое настроение.

– А что случилось?

– Да… водитель реанимобиля.

– Какого еще реанимобиля?

– Припарковался прямо у входа. Не давал мне двери закрыть. Хамло…

– А кого он ждал?

– А пес его знает.

– В итоге уехал?

– Ага. Вместе с моим хорошим настроением.

– Да будет тебе, Гуд. Вечно ты ворчишь и все через негатив воспринимаешь. Я как раз закончила. Могу тебе помочь. Что-то уже удалось получить с камер?

– Не-а. Ребята ковыряются. Какая-то там заминка с архиватором.

Офицер Лэмб нервно толкнул служебную дверь, и по крутой винтовой лестнице вдвоем с Петрой они не спеша спустились в служебный коридор.

– Вот, – Гудвин протянул коллеге медицинский флакон.

– Что это? – Петра наморщила нос, пытаясь разобрать кривой почерк и потекший печатный текст.

– Было в том красном чемодане.

– Фи-бри-но-ген. Коагулянт класса А. Беречь от детей.

– У парня твоего, Константина, видимо, не все так радужно, как казалось.

– Когда это он стал «моим парнем»? У бедолаги что-то с кровью. Может, он прилетел на операцию…

– Черт… – Гудвин выругался от души и остановился, задрав голову вверх.

– Реанимация!

– Ага.

– Гуд, ну ты же знал, что у нас ситуация. Номер хоть записал?

– Да отстань ты, – рявкнул Лэмб, ударив себя по лбу, – дурак…

– Успокойся. Нам просто нужно чуть больше времени.

– Ты оптимистка, Пэт.

– У нас уже кое-что есть на него. Смотри! – Трекбок что-то напечатала на экране своего планшета. – Из 272 членов экипажа с фамилией Константин значится только один. Место 27G…

Коллеги вошли в залитый холодным светом безжизненный кабинет с десятком мерцающих мониторов. Наголо стриженный парень-оператор с перекошенным носом мельком зыркнул на них и без какого либо интереса меланхолично продолжил «колдовать» над клавиатурой.

Гудвин интуитивно почувствовал, что записи с камер еще не готовы для анализа, и предложил Петре стул:

– Слушай, Пэт, а кто в самолете сидел рядом с этим парнем?

Трекбок снова наклонила голову к планшету:

– Какая-то пожилая пара. Место 27E: Родика Янко. 1941 года рождения. И место 27F: Мирча Янко, 1916 года рождения.

– Ого! Это ж сколько ему лет-то?

– Почти сто!

– Сто?! При нынешнем президенте у нас столько не живут. Погоди… А это не тот ли полуслепой дед, которого мы в «стакан» отвели!

– Господи, Гуд! Вы что, его еще не отпустили?

– Он бешеный немного. Несет какую-то белиберду. Мало ли, на народ начнет кидаться. Блин, с ним бы пообщаться, да переводить некому.

Кривоносый молодой человек резко дернулся, задрожал и словно пробудился после спячки:

– Записи готовы, шеф. Что мы ищем?

– Давай картинку с таможенной зоны, – Гудвин мельком бросил взгляд на Петру. – Во сколько они приземлились?

– В 21:40.

– Воспроизведение начиная с 21:40, зал прилета, – скомандовал Гуд.

На экране появилась багажная лента, окруженная скучающими лицами.

– Мотай!

– А что мы ищем?

– Мотай давай! Вопросы здесь я задаю. О! Стой…

На стоп-кадре словно в криминальной хронике замер невзрачный сгорбленный подросток в пуховике, испуганно выглядывающий кого-то в стороне.

– Теперь на «Play»!

– Это он! Идет в сортир, – кривоносый как-то грубо озвучил происходящее, игнорируя суровый тон начальника.

Петра осторожно напомнила Лэмбу о его же словах:

– Гуд, ты точно туалет проверил?

– Да, черт побери. Не надо ставить под вопрос мои профессиональные навыки.

– Смотрите! – восторженно перебил его подчиненный. – Стоит возле служебного входа.

– Мать твою. Что он делает?

– Ждет, – Петра попыталась ответить за всех что-то нейтральное.

– Чего ждет?

– Вот чего! – кривоносый даже привстал, целясь указательным пальцем в центр самого большого монитора на стене.

Из открывшейся металлической двери словно бегемот медленно выплыл тучноватый темнокожий уборщик, и парень в пуховике не упустил шанс воспользоваться моментом, чтобы незаметно проскочить в быстро схлопывающуюся щель.

– Что там? – на сей раз Гудвин спросил шепотом.

– Бокс сортировки и транспортировки багажа.

– Гребаный ураган, шеф! Чувак уже наверно покинул аэропорт на багажном каре. Сейчас где-нибудь на полпути в Вегас, – кривоносый охотно высказал свою собственную версию.

– Не болтай! Он же не Джеймс Бонд. Никуда он отсюда не денется.

– Гуд, что происходит? – Петра забеспокоилась не на шутку. – Может, запросить подкрепление?

– Точно. А мне потом до пенсии рапорты писать и краснеть перед ребятами. Не вижу причин паниковать. У нас всего один парень. Запертый в боксе сортировки. Действуем по регламенту. Я осмотрю помещение. Пэт, иди пока к старику и попробуй его разболтать, хорошо?

– Да, хорошо.

– Шеф, я изучу все остальные записи. Вдруг, что-то еще найду интересное.

– Да, сразу мне сообщай, если что. Спасибо за службу!

В «стакане» было невыносимо зябко. Петра потерла закоченевшие пальцы и, косясь на старика, с дежурной улыбкой обратилась к одному из коллег, тому, что с длинной красивой бородой:

– Ну и морозильник у вас!

– Ага. Кто-то сильно соскучился по Аляске, – ответил за Бородача его тучный коллега.

– Вы ему хотя бы воды дали? – Трекбок сочувствующе поглядела на старика.

– И воду дали, и сэндвич, и даже плед. Мы ж не гестапо!

Старик сидел в общем помещении. Рядом на скамейке на аккуратно сложенном темно-желтом пледе лежала закупоренная бутылка минеральной воды и нетронутый куль с едой.

– Что-то уже сказал? – Петра не понимала, как подступить к делу. Но начинать с чего-то было нужно.

– Я не говорю на арабском, – обрезал ее толстяк.

– Он из Румынии…

– Да мне все равно, если честно.

Петра достала из кармана планшет и вывела на экран фотографию пассажира с фамилией Константин. Она поднесла девайс к лицу старика и вопросительно похлопала его по плечу:

– Эй, мистер. Это ваш родственник?

Дед медленно поднял глаза, долго щурился и всматривался, а потом рванул со скамьи как ошпаренный, чуть не повалив Петру на пол:

– Захрах! Захрах Надиру!

– Эй, дед, полегче! – возмутился Бородач. – Сейчас браслеты надену.

– Он… знает его… – начала бубнить Трекбок.

– Кого знает?

– Этого парня.

В нагрудной рации Бородача раздался голос Гудвина:

– Это Лэмб, прием.

– Говори!

– Трекбок подошла?

– Да, она здесь. Что там у тебя? Я послал к тебе Тимоти.

– Здесь вообще ад. Настоящий лабиринт из лент. Месяц уйдет, чтобы все здесь обойти.

Свет в помещении погас на несколько секунд и снова включился.

– У вас тоже нет света? – Гудвин пытался сохранить остатки оптимизма.

– Ты там поаккуратнее, шутник! Электропитание по ходу накрылось во всем западном крыле. Ты там сам по себе.

– Черт! Я на что-то наступил.

– Гуд?

– Твою мать! Весь пол в крови…

– Гуд?

– Парни… Кажется, я только что видел саму смерть с топором в руках.

На столе зазвонил телефон. Бородач взял трубку, перекинулся с «невидимым» собеседником парой слов и обратился к Петре:

– Спрашивают Лэмба. Это бортпроводник с Air Moldova.

Старик, будто услышав знакомое слово, снова заерзал на скамье и начал повторять имя парня. Полицейский бескомпромиссно гаркнул:

– Тише тут у меня!

Старик замолк.

Петра взяла трубку, и в ухо ей влился бархатистый женский вишневый голос:

– Здравствуйте, это Шейна Яшпе. Я старший бортпроводник рейса 101. Мне передали, что у вас внештатная ситуация с одним из наших пассажиров.

– Говорит Петра Агнес Трекбок, сотрудник TSA. Да, у нас инцидент. Мы не можем найти некоего подростка, Константин. Вы помните такого?

– Ммм. Если честно, то нет. Я вообще по именам никого не запоминаю с рейса.

– Пассажирское место 27G.

– Сейчас, Петра, подождите. М-м-м. Нет, не припомню.

– Шейна, а что-нибудь вообще было необычное во время перелета?

– М-м-м. Ничего особенного. Полет как полет. Шумная компания была «под градусом», но их быстро успокоили. Девушка беременная с нервной матерью. Их мы на взлете пересадили вперед к аварийному выходу. Дедушка старый из туалета не вылезал весь полет. М-м-м… Парень один сознание чуть не потерял, хилый такой, пару раз давали ему подышать кислородом.

– Можете подробнее? Как выглядел этот парень?

– Типичный такой, неформатный, с серьгой, с модной прической, как у Марио Касаса.

– У кого?

– У Марио Касаса. Вы что ли не смотрели?.. Да неважно. Парень этот держался молодцом, шутил, даже когда его друзья снимали на телефон. Я знаю, это не положено, но я не стала запрещать.

– С серьгой говорите. И с друзьями. Хм. Скорее всего это не он, Шейна.

– Петра, я вас плохо слышу. В смысле, не он?

Шипящая рация на плече полицейского взорвалась взволнованным голосом Гудвина Лэмба:

– Парни, вы здесь?

– Слава небесам! – Бородач радостно вскинул руки вверх и вскользь погладил крутой бритый затылок.

– Мне срочно нужна поддержка!

– Ты где?

– Господь Милостивый… Парни, вы ни за что не поверите… Эй, стой! А-а-а!..

Болезненный и яростный вскрик Лэмба. Неужели мужчины могут так кричать. Звуки возни. Одиночные выстрелы. Бах! Бах!

– Лэмб?!. Лэмб?!.

И тишина!

Нудная и выворачивающая внутренности тишина!

Сколько она длилась? Секунду, две?

Наконец, рация успокаивающе ожила:

– Говорит Лэмб. Вызывайте 9-1-1.

– Святые небеса, живой…

– Я ранен. Я где-то между коридором J и вентиляционной шахтой. Офицер Тимоти убит. Напавшая на него старуха у меня на прицеле. Пассажир… Константин… Обнаружен… Но по-моему уже поздно. Дуйте все сюда и быстрее.

На этом слове рация замолкла.

Дед словно что-то почуял, забубнил имя парня и попытался встать.

Неожиданно для всех Петра набросилась на старика, повалила его на пол и начала со всей силы бить ладонями по лицу:

– Ты знаешь, что там творится. Гад! Говори уже все!

Бородач грубо оттащил коллегу за шиворот и закричал ей в лицо:

– Офицер Трекбок! Стоп истерика! Немедленно!

Лежащий дед заскулил словно старый проигрыватель, прижал колени к груди и снова заиграл свою испорченную, никому не интересную пластинку:

– Захрах Надиру. Захрах Надиру…

Петра понемногу пришла в себя. Кровь бурлила кипятком, ошпаривая здравомыслие и самообладание.

Она взяла трубку и вновь услышала голос Шейны:

– Петра? Петра, что у вас там происходит?

– Наш коллега ранен. На него напали.

– Я слышу голос, который произносит имя, что вы мне назвали.

– Да, здесь пожилой мужчина, это он сидел рядом с тем парнем.

– Каким еще парнем?

– С Захрахом этим. Надиру.

– Петра, вы что-то неправильное говорите.

– В смысле?

– Захрах Надиру! В переводе с румынского это означает «редкий цветок». Это довольно распространенное цыганское женское имя.

– Шейна, повторите, пожалуйста! Вы сказали – женское?

– Да, Захрах Надиру – это женское имя.

– Чертовщина! В туристической визе определенно указан мужской пол.

– Подождите, у вас с собой фотография с визы?

– Да, на планшете. А что?

– Вы можете переслать ее факсом прямо сейчас мне на ресепшен отеля? Кажется, я начинаю понимать.

– Понимать что? Шейна, вы меня пугаете.

– Высылайте прямо сейчас!

Пара нехитрых манипуляций, и мегабайты информации улетели по назначению.

– Петра! Это она! – голос Шейны был возбужденным и неуместно радостным.

– Что значит – она?

– На фотографии, что вы прислали, – та самая беременная девушка. Она действительно в жизни выглядит немного странной, но это сто процентов она. По всей видимости, в ваших документах ошибка.

– Это абсурд.

Бородач прикрыл влажной ладонью динамик трубки и почти шепотом поделился с Петрой очередной порцией новостей:

– Звонят из мониторинга. В 23:15 в окно багажной выдачи в таможенной зоне проникла пожилая женщина.

– Старуха… Старуха с пожарным топором… А ей что там было нужно?

Седоватому стройному мужчине было наплевать на беспорядок и на суету. Для него, как для военного хирурга, это была привычная среда. Обыденная.

Он спокойно отвечал на вопросы Трекбок, стряхивая ледяные капли с пальто и изредка поглядывая на привезший его реанимобиль.

– Как, говорите, ваша фамилия?

– Да неважно это, Петра. Где она? Где Константин?

– Девушку нашел мой коллега в сортировочном боксе. Я так поняла, она без сознания. Но жива.

– Несчастное дитя.

– Что с ней не так? У нас никто не может разобраться в этой ситуации.

– Как бы вам объяснить? У этой девушки аномальный гермафродитизм.

– Герма-что?

– Гермафродитизм. Аномальный. Редкое заболевание. За всю историю наблюдений описано не более ста случаев. Это правда.

– Но почему «она»? Ведь это «он»? И как «он» может быть беременным?

– Это «она», Петра. Если не вдаваться в сложные термины, у нее в наличии и мужские и женские репродуктивные органы. А из-за полового созревания произошло самооплодотворение. Примерно семь месяцев назад, успешное самоопло…

– Подождите, то есть у него на месте… ну этот… разве нет?

– Как раз на этом самом «месте», Петра, медицина стопорится и входит в цикличное противоречие с самой собой. Но де-факто – да, мы имеем дело с биологическим нарушением, ошибкой развития, природным дефектом.

– Хрень какая-то.

– Так тоже можно сказать. Все зависит от точки зрения. Этой бедняге досталось. И поверьте, вы бы не хотели такой жизни.

– У меня просто нет слов…

– Главное, мы успели! У девушки наследственная гемофилия. Без квалифицированной помощи она не переживет роды.

– Медики уже внутри. Ждем вот-вот новостей. А можете, пожалуйста, объяснить, как этот престарелый мужчина, ее опекун…

– Господин Янко?

– Да, Мирча Янко. Как он вышел на вас?

– А-а-а! Удивительный человек. В свои сто лет наладил со мной контакт через Интернет, написал электронные письма, оформил визы для всей семьи.

– И для матери?

– Матери?

– Ну…

– Второго опекуна? Оу! Здесь все сложнее, Петра. Родика Янко негативно относилась к Захрах с самого начала. Она не совсем нормальная в принципе.

– Почему вы так говорите?

– Родика Янко считала, что Захрах Надиру суждено пройти путь мученичества и умереть, принеся в этот мир новый лик Бога. Если бы не ваш коллега, она бы убила девушку сразу после родов.

– Новый лик Бога? Хм… Похоже на бред.

– Ну почему же? В сказаниях упоминается, что у Девы Марии был грубый низкий голос и что черты ее лица при жизни не соответствовали изображенным на ранних фресках. К тому же как иначе наука может вообще объяснить непорочное зачатие?

– Чушь. Сектантская чушь…

– Все зависит от точки зрения, Петра!

Трекбок хотела что-то еще ответить, но не смогла. Она выронила планшет, качнулась в сторону и окончательно застыла, выдохнув лишь одно слово:

– Лэмб!

Среди мельтешащих туда-сюда полицейских и бегающих пассажиров навстречу ей и врачу-реаниматологу на каталке вывезли живого офицера Гудвина Лэмба. Под капельницей, в заляпанной кровью униформе он скорее походил на ветерана боевых действий. Бородач придерживал пакет со льдом у его обрубленной по локоть правой руки.

Гудвин нервно глотал воздух, бережно прижимая к груди «что-то» завернутое в офицерскую куртку. Из-за шума и суматохи никто вокруг не мог слышать тихий жалобный плач только что родившегося малыша.

«Вы находитесь на самом краю звездной периферии» – так сообщит вам любой карманный космонавигатор. Исправный и заряженный. А не карманный – добавит еще разносторонние эпитеты этого самого места из Большого Звездного Атласа для кораблей на космотрассах.

Но! Хотя планета Земля находится не близко от Центра Вселенной, куда стекаются все перспективные разумные существа и механизмы, у нее есть свои преимущества и поэтому эта территория привлекательна для инопланетных пользователей, многие из которых не только посещают ее (причем – неоднократно), но и проживают здесь жить.

Среди них есть самые разные – от обычных «две руки-две ноги – одна голова» до шарообразных и даже лабиринтоподобных образцов жизни, обитающих в совсем другом рукаве не нашей галактики.

Главный отличительный признак инопланетянина – это то, что он совсем не похож на ярко выраженного галактического супермена/инопланетную тварь, а вернее – на их земные стереотипы. Правильный/экономичный инопланетник всегда выбирает именно тот образ, который нужен в соответствующей земной ситуации. Особенно – во времена массового интереса/поиска всевозможных рептилоидов (ноги сгибаются не туда!), которые, возможно, уже оккупировали Землю и точно недавно вывинтили лампочку в родном подъезде. Больше некому!

Среди негуманоидных форм жизни, не свойственных планете Земля, но тем не менее распространенных на ней, преобладают собако– и кошкообразные, которые – за исключением не слишком явно выраженных отличий (для землян) имеют сходства с местными породами этих видов. Это позволяет сэкономить прибывшим пришельцам существенные средства на создание полноценной имитации своей «земности», обладатели которой не облагаются галактическим налогом на компенсацию морального ущерба землянам.

Чем же привлекательна планета Земля для инопланетян, помимо ее пространственного расположения (что не всегда дешево и удобно)?

Во-первых, здесь не такие высокие цены – как на обустройство, так и оформление, как в Центре, по сравнению с той же Бетельгейзе.

По мере ввода в строй на планете Земля новостроек – жилых домов высотой от четырех этажей – вместо традиционных, но при этом не всегда удобных для обитания изб, чумов, сараев, игл, шалашей, вигвамов и пещер, – была увеличена площадь заселения инопланетян в благоустроенные не слишком дорогие квартиры и пригородные домики.

Раньше, еще 150–200 среднегалактических лет назад, прибывающие на Землю инопланетяне, рассчитывавшие остановиться на планете с приемлемыми удобствами, были вынуждены либо арендовать дворцы (в которых тем не менее, несмотря на дороговизну, отсутствовали кондиционеры, холодильники и горячая вода, не говоря уж о цивилизованной канализации!), либо останавливаться в посадочных модулях, оборудованных дорогостоящей (и потребляющей много энергии) системами фантом-маскировки.

Обычные, не обладающие излишними ресурсами пришельцы, должны были селиться на Земле согласно местным аборигенским условиям, которые включали в себя антисанитарию, ксенофобию, наличие множества предрассудков, внесудебные расправы и частое отсутствие правовой помощи и юридической галактической защиты.

Это было неудобно для работы и проживания на планете Земля не только негуманоидным формам жизни, но и человекоподобным. Единственным исключением из посетителей Земли в те времена, не выражавшими своих претензий Околоземной Галактической Администрации, были религиозные проповедники из межпланетной ассоциации «За Апокалипсис во Вселенной».

Руководство данной ассоциации считало, что в связи с явным несовершенством Вселенной, ее необходимо перезапустить, выпустив более совершенную модель. Будучи официально зарегистрированной в 38 галактиках организацией, «За Апокалипсис во Вселенной» хотела добиться перезапуска вполне легальным путем – собрав необходимое число подписей для проведения вселенского референдума о перезапуске.

Поэтому представители этой ассоциации в первую очередь посещали миры с неблагополучными жилищными и социальными условиями, среди представителей которых и проводили свою агитационную работу. Согласно данным представителей «За Апокалипсис во Вселенной», с V по XVIII век местной земной истории 11 967 849 жителей Земли высказались за проведение перезапуска Вселенной.

Как же стали жить на планете Земля инопланетяне после постройки многоэтажных домов? Межгалактическое социальная служба «Космос-доверие», проводившая по заказу заинтересованных лиц соответствующий опрос, сообщила, что начиная со второй половины местного земного XX века не менее 61,5 % инопланетян, прибывших/живущих на Земле, высказали одобрение проведенными на планете жилищными преобразованиями.

При этом усилился и межличностный фактор взаимоотношений – из-за нахождения большого числа инопланетян (и местных аборигенов) на небольшом жилом пространстве началось стабильное увеличение количества конфликтов. Как между представителями разных рас, так между представителями одной и той же цивилизации.

Причинами наиболее частых внутрицивилизационных конфликтов на Земле явились как разные точки зрения на убранство лестничных площадок в местах жизни, так и споры за места паркования личных космических челноков, а также – модернизацию жилищных апартаментов, сопровождаемую немелодичными звуками работы перфоратора, крупной дрели и хорового ночного/ранеутреннего непрофессионального пения из репертуара местных исполнителей.

При этом, согласно той статистике, предоставленной Межгалактической социальной службой «Космос-доверие», конфликты между земными жителями и обитающими/посещающими Землю инопланетянами, случались «в среднем» в три раза меньше, чем между самими инопланетянами, что явно свидетельствует об инвестиционной привлекательности планеты Земля и де-факто возрастающей инопланетной конкуренции на ней.

Как можно инопланетянину сэкономить на Земле? Есть как законные, так и не очень способы. Самый экономичный легальный способ – прибыть на Землю в командировку. Свои филиалы на этой планете имеют более 30 крупных галактических корпораций, не менее 100 крупных интеррассовых банков и 50 межпланетных торговых сетей (пока работающих на Земле под местными брендами), 815 звездных холдингов по приему Разумом пищи (внутрь и вовне).

Чтобы подсчитать базовое количество аборигенов Земли, то достаточно отнять из общего числа живущего на планете населения общее количество инопланетян (в данном времени).

Количество инопланетян, находящихся на Земле в командировке, в настоящее время составляет 9 % от общего количества инопланетян (источник: Спальный район Вселенной).

Командировочные инопланетяне делятся (условно) на обитающих организованно и стихийно. Организованно обитающие инопланетяне проживают в специально отведенных секторах Земли, обычно оформленных под дипломатические, консульские и прочие специальные территории, куда простые земные аборигены могут попасть, лишь получив специальное (как правило, одноразовое) приглашение.

Поэтому на таких привилегированных территориях (внутри своего пространства) инопланетяне могут не скрывать своих инопланетных сущностей. Если даже вместо двух ног – шесть лап и кто-то из местных жителей это ненароком увидит, то проблем не будет. Это не станет сенсацией (спецтерритория для такого не предназначена), а лишь получит статус «рядового глюка».

Еще в эпоху налаживания палеоконтактных связей на случай возможных проявлений инопланетян простому люду была сформирована концепция об особости иностранцев и их возможном отличии от аборигенов данной территории. Устойчивый мем «живут люди с песьими головами» позволяет инопланетянам с дипломатическим статусом (особенно – из несуществующего на Земле государства) не слишком тратиться на соответствие земным модификациям. При этом – явно (наплевательски часто) не нарушая земные законы/священные традиции.

Насколько удобно на Земле быть стихийно проживающим инопланетянином? Согласно данным Социальной Космической службы Управы Солнечной Системы, на планете не осуществляется целенаправленная дискриминация представителей Разума по количеству лап и голов. Поэтому качество жизни стихийно проживающих инопланетянин на Земле зависит в первую очередь не от их внешнего вида, а от личной сообразительности и деловых качеств.

Среди таких инопланетян есть не только представители различных интергалактических торговых структур, корреспонденты ряда космических изданий (пишущие там о всяком межзвездном криминале, а здесь выдающие это за фантастические боевики и триллеры) и издательств (выпускающие от вселенской философии до космической беллетристики), но и обычные инопланетчики – работяги, продавцы, грузчики, вахтеры и пенсионеры.

Именно последняя категория инопланетян на Земле в настоящее время достаточно многочисленна. В ее состав входят как те, кто вышел на галактическую пенсию уже после долгих лет работы на этой планете (инопланетяне Первой, Второй, Третьей, Четвертой волны Звездного переселения), так и те, кто прибыл на Землю, уже будучи в статусе пенсионера.

Среди последних – достаточно много молодых – по галактическим меркам – существ. Большинство из них вышло на пенсию после окончания срока несения службы в транзитных, околотуземных и проблемных мирах, в звездных системах с нелояльными аборигенами и станциях глобальной трансформации планетной действительности.

Положенной им пенсии не хватает для того, чтобы вести достойную «настоящих солдат звездных империй» жизнь в Центральных мирах, а вот на Земле – вполне возможно.

Тем более, что этим отставникам-пенсионерам обычно и возвращаться некуда – тот самый мир, где они завербовались, уже стал совершенно другим, родные и близкие разлетелись по галактике, померли и ничего не смогли завещать. Как можно вернуться на так называемое «родное пепелище», если – во-первых, там ничего вовсе не сгорело. А во-вторых – на месте родной избушки (сакли, джодорхайма, филарека, чубузали, юрты, ластакурва, вигвама, браходурки, мнизахули) возвышается огромный блестящий и радующий взор всего живого торговый комплекс?

На Земле практически (бывают исключения) отставной сержант галактических колониальных войск может приобрести небольшую неаварийную квартиру, легковое транспортное средство с мини-гаражом/парковочным местом, воспользоваться услугами местной/иногда неместной (по финансовым обстоятельствам) медицины, жениться/развестись, умереть/заказать себе нового клона.

Какие опасности подстерегают на Земле инопланетян? В первую очередь – финансовые. К сожалению, жизнь на планете Земля не является обязательной (в смысле – ее существования) и поэтому легальная страховка (если за вас не платит ее галактическая корпорация или администрация другого созвездия, или оба – одновременно) на проживание инопланетянина на Земле – достаточно дорогая.

Поэтому многие инопланетчики обходятся без нее, на свой страх и риск. Околоземная Галактическая Администрация не требует обязательного страхования инопланетянина на Земле, но при этом снимает с себя всякую ответственность (юридическую/финансовую/моральную/пресс-релизную) за его существование/депортацию на родину самого/тела/частей тела/воспоминаний о нем.

Инопланетянину, который хочет вернуться в галактики/хотя бы изредка ездить туда, приходится вести одновременно два бюджета, – местный и неместный. Обычно инопланетяне их путают – особенно если – жена местная, как говорится – «выбранная на одну планету», и тогда происходят конфликты.

То, что муж оказался инопланетянином, обычно земных женщин не смущает (поскольку они уже успели это существо «попробовать»).

Да и по словам живущих здесь потомственных инопланетян, браком между местной жительницей (особенно – столичной, со своей отдельной земной квартирой) и гражданином галактики, прибывшим из далекой звездной провинции, вообще уже давно не удивишь даже пронырливых журналистов из желтой прессы. Как и душевными историями про неместных «псевдомужей» с меркантильными интересами.

Местные существа женского пола – даже имеющие запись в паспорте о факте замужества с инопланетчиком и ведущие с ним общее (как правило, небогатое) хозяйство, опасаются, что «там, за пределами Земли», у него есть не только любовницы (это же «Космос!» – так обычно говорят даже женатые здесь инопланетяне), но и официальные жены. А кому хочется быть 119-й туземной женой. И не какого – пусть даже местного, но шейха! – а обычного менеджера Василия Эдуардовича (по факту – Ызыкун Локадошшштты). А что достанется его земным детям? А какова на самом деле его неместная зарплата и почему он не приносит ее в дом, раз живет-то на Земле? И почему бы всей семьей, вместе с детьми, не съездить в галактику? Заодно – навестить его родных… Пусть в берлоге, гнезде, разумопроводе…

Как сотрудничать с инопланетянами? С кем им надо – они давно и не всегда плодотворно – сотрудничают. Разумеется, часть сотрудничающих землян об этом и не подозревает. Но! В большинстве случаев сотрудничество с инопланетянами вовсе не означает сразу «измену планете Земля» и как следствие – суровый приговор/большой штраф, делающий такое сотрудничество невыгодным.

Абсолютному большинству инопланетян до Земли никакого дела нет, они заняты исключительно своими делами. Как на Земле, так и на Кассиопее, на малом созвездии Столовая Гора, Скульпторе, Корме и Гидре и Деве.

Для взаимодействия (местное слово «сотрудничество» здесь не подходит) представители этих и многих других созвездий, и других звездных объектов используют своих представителей, но поскольку территория Земли все же ограниченна, количество вымышленных/несуществующих государств, дипломатами которых могут быть представлены эти самые инопланетные представители, не беспредельно, то организуются различные фонды. К примеру, «Фонд исследований…», «Фонд развития…», «Фонд четких междисциплинарных взаимодействий…». Среди прочих – даже «Фонд капитального ремонта галактики и ее субъектов». Но по старой галактической традиции, названия фондов обычно выбираются логически обоснованными, но при этом – нейтральными.

Любой иноземный фонд управляется инопланетянами и состоит из их денежных средств, устава, и руководства (обычно президента и вице-президента), выполняя свою миссию, в рамках которой и взаимодействуют с местным населением. Как формально (в рамках устава), так и неформально (дружеское времяпровождение/брак).

Поскольку фонды обычно имеют – юридически – чисто земной статус, то взаимодействие землян с ними не является сотрудничеством с внеземными объектами.

Одной из задач таких галактических и межзвездных фондов является выпуск каталогов различных нездешних/тамошних предметов/мудростей, причем не только с целью продажи (хотя как без этого, звездная дорога совсем недешева), но для отчетной фиксации вышестоящему космическому руководству, что данные (и не только они!) предметы/мудрости были успешно продемонстрированы/востребованы на другом конце Вселенной/и по дороге к нему. И если увеличить усилия (добавив финансирования), то неизбежно вся Вселенная будет ознакомлена/воодушевлена/покорена/счастлива.

При необходимости фонд может оформить работающему на него землянину тайную галактическую визу и отправить за свой счет в командировку на звездное место обитания самого фонда. Или его филиал в данном секторе. Галактический паспорт в этом случае тоже оформляется руководящими сотрудниками фонда.

Как не найти на Земле инопланетян? Очень просто – ориентироваться только на их формальную/официальную рекламу. В настоящее время инопланетные организации такой рекламы НЕ ДАЮТ! Поэтому для обнаружения инопланетян заинтересованные лица используют другие способы.

В первую очередь это нестыковки в официальной нумерации жилых домов и нежилых помещений, официальных документов и их правил оформления. Дело в том, что часть этой нумерации – по неофициальному, но взаимовыгодному сотрудничеству с местными властями используется инопланетными организациями.

Наглядный пример – в одной из столиц расположена 7-я Стрит улица, а на ней – дом № 7. Нужно – подойдите к четвертому (предпоследнему) подъезду, посмотрите внимательно на табличку при входе – «КВАРТИРЫ С 46 ПО 66» и… зайдите внутрь. С какой квартиры начинается реально подъезд? – правильно, с 52-й. Сходите в предыдущий подъезд – и там этих шести квартир нет. До них – есть квартиры, есть и после, а вот этих – нет. Сразу шести квартир – т. е. два этажа в подъезде). При этом эти квартиры – официально существуют, потому как регулярно/периодически в этом самом четвертом подъезде почтальон оставляет письма, адресованные одному их этих, «проживающих» в такой квартире, граждан Земли. Значит, эти шесть квартир оформлены в другой неместной реальности, и проживают/трудятся в них обычные инопланетяне.

Неподалеку от этого дома № 7 находилось два соседних дома с одним и тем же номером – 3. Ошибка в нумерации или один из домов числится по неместной реальности и там офисы тех же/других инопланетян? Для перемещения территорий/улиц из местной в неместную нумерацию достаточно использовать буфер. К примеру, – название «Проектируемый проезд», которых в том же земном мегаполисе – несколько десятков.

В скольких из них живут те самые инопланетяне – коммерческая тайна.

Существует не подтвержденное социологическими/философскими исследованиями мнение галактических научных институтов, что на земном селе инопланетяне предпочитают селиться на отшибе, и что среди них преобладают странные (с точки зрения односельчан) существа, нелюдимые и угрюмые.

Нелюдимый инопланетник (будь то вооруженный до пятого ряда зубов) на селе выжить не может. Поэтому основной тип инопланетянина на селе – это рубаха-парень, душа общества, которому местные женщины простят не глядя на случайно показавшийся хвост или другую несущественную часть негуманоидного тела.

А если инопланетянин – ну совсем негуманоид? Что ему, постоянно в человеческом скафандре шастать по улицам/офисам-магазинам и публично принимать внутрь фаст-фуд? Прямо до попадания в космический госпиталь?

Нет. Есть другие варианты. На Земле в последние три местных десятилетия увеличилось число разновидностей домашних животных. Трудно отрицать, что среди них не только элегантные, но и разумные существа, и к тому – по земным и галактическим меркам – не бедные. Имеется в виду, что они в состоянии нанять себе в «официальные земные хозяева» не только приличных земных людей, но и человекообразных инопланетян. Этим и объясняется число маленьких собачек, с которыми посещают различные выставки и другие презентации. Это просто удобная собакоформа посещения для негуманоидов местных мероприятий.

Но имеются и другие формы оформления негуманоидной жизни на Земле – подлежащие платной регистрации и идентификации.

При этом актуальной остается и проблема двойного гражданства – галактического и земного.

Выражение «Пришелец из детского сада» – на Земле сейчас приобретает все большее и большее распространение. Какое образование – комбинированное земное и галактическое – должны получать появившиеся на Земле дети от смешанных браков? А если один родитель – с Ригеля, а другой – с Козерога, ребенок (мальчик) – родился на Земле. Где он будет проходить воинскую повинность? В трех местах по очереди? Какие языки и традиции он должен будет обязательно изучить? А если родители все же разведутся и один из них позже женится/выйдет замуж за другое существо, с Волопаса, и у них еще родятся дети. Как тот мальчик будет общаться – опять же на Земле – с новым братиком/сестрой?

Все ли инопланетяне хорошие существа? К сожалению, нет. В Космос, как и на Землю, пускают, не рассматривая морально-этические нормы отправляющегося/прибывающего и даже не анализируют душу при помощи передовой галактической техники.

Инопланетяне бывают всякие. Кривые и ровные, добрые и изощренные, ученые и неграмотные, принимающие душ ежедневно и просто свиньи, хотя и умеющие издавать разнообразные звуки.

Космос слишком велик, чтобы можно было всех быстренько в два счета рассортировать. Сегодня тебе повстречался какой-то наглый пришелец, «втихую» пытавшийся продать всякое неместное барахло, которое наверняка сам украл с чужого звездолета. А завтра – может, другой пришелец спасет тебе жизнь, выручив из беды.

А Уровень развития экономических преступлений в галактиках, конечно, выше, чем на Земле, но ведь там оборот средств совсем другой. А вы бы сами устояли против космических соблазнов, прекрасных планетарных дворцов и изящных звездных яхт, отдельных личных планет/и так далее?

Если на вашей лестничной площадке обычного панельного дома вам чудятся какая-та дверь и смутные фигуры, не стоит бежать в районную поликлинику ни к окулисту, ни к психиатру. Просто обратите внимание, у кого на балконе торчит/маячит обычный посадочный челнок. Этот ваш сосед наверняка экономит и на спецмаскировке системы «нуль-транспортации». Намекните ему, что пора местным властям отрегулировать все странности в подъезде, и он сам все исправит.

Но, может быть, когда из далекой звездной дали на Землю двинется очередная орда межгалактических спрутохарей, ваш сосед уйдет добровольцем сражаться с ними. Защищая Землю…

Не думай об инопланетянах свысока. Земля-то – всего лишь часть Вселенной. Галактики. Звездной системы.

И, навестив свою папу и маму, бабушек и дедушек, задай за чашкой горячего чая/другого крепкого напитка, простой важный вопрос – а откуда мы родом? На самом деле. И протяни им валяющийся в кармане своего дождевика мятый иллюстрированный путеводитель по созвездиям.

А заодно попроси объяснить, чей именно звездный челнок давным-давно ржавеет в родном земном сарае…

Когда звездолет «Нагарджуна» потерпел разрушительное воздействие и был выброшен из «червоточины» пространственного тоннеля в неизвестную область, и спасательные модули хаотично посыпались на случайно подвернувшуюся планету, Винод еще не все понимал. Невезение не являлось для него полной неожиданностью, оно довольно часто присутствовало в его жизни. Как человек творческой профессии он никому не жаловался, а пытался черпать вдохновение. Хотя все же стоило признать, что ее величество Муза и все прочие незримые покровители и помощники не так часто посещали его, как хотелось бы. А кроме того, он не был достаточно подготовлен для одиночного выживания на планете класса икс. Мягко говоря, она была никак не приспособлена для неожиданных переселенцев и вообще не числилась в справочниках по обитаемой галактике. В остальном, как говорится, могло быть и хуже…

Каждый день Винод, прихрамывая на вывихнутую ногу, выползал на охоту из своего временного убежища. Это была охота с множеством проб и ошибок за съедобными ягодами, орехами, кореньями и плодами. Он их пробовал маленькими частями, чтоб не отравиться, хотя это не лучший способ, но сразу распознал, что от некоторых становилось довольно плохо, а от других – даже слишком хорошо. Впрочем, средних – тоже водилось в достатке. Инструктора или учителя ведущего курс по выживанию поблизости не было и не предвиделось в обозримом будущем, так что все познавалось на собственной бесценной шкуре. В один из таких «экспериментальных» дней он наткнулся на гнездо. Воспоминание о яичнице прямо физически толкнуло в животе, подтянутом от недоедания и постоянной беготни. Скажем прямо, охотник из него был так себе, тем более он был человеком редкой интеллектуальной профессии. И прежде чем оказаться в необжитых джунглях чужой планеты, он комфортно летел на межпланетную выставку искусств…

…

В гнезде было три маленьких продолговатых яйца в матовой скорлупе. И никого вокруг.

Он осторожно протянул покрытую грязью руку в кое-как замотанном и завязанном обрывком рукавом на запястье, потому что все «липучки», молнии и пуговицы сорвало при первом же лазанье по окрестным деревьям и скалам. Впрочем, лазанье не принесло никаких ожидаемых результатов. С высоты стало отчетливо видно, что его положение сложно назвать прекрасным, хотя он чудом остался в живых и на планете оказалась подходящая атмосфера. Невезение проявилось в том, что планета была не только не обитаемой, но и никогда не посещаемой. Ни одной постройки, ни признаков временных стоянок, ни гор мусора – вечных спутников цивилизации…

Прикосновение к яйцу было приятным и теплым. Несмотря на отсутствие наседки или иных родителей этого инопланетного богатства, в яйцах точно развивалась неизвестная пока жизнь. Но яйца были маленькими. И это было единственное «но», которое не позволило Виноду сразу же превратить их в еду. Все-таки остатки логического мышления еще присутствовали в тщедушном теле выжившего, несмотря на явные проблемы со всем остальным. А проблем было немало… Конечно, еще хотелось бы знать, кто там зреет внутри, прежде чем это есть. Не так уж плохо, даже если это малосимпатичные инопланетные аллигаторы, но совсем нежелательно, если какие-то черви… Винод внимательно осмотрел траву на наличие следов, но ничего не обнаружил. Возможно, хозяева гнезда были легки по весу, или влага поглотила отпечатки их тел или следы лап, или что-то еще, чем они могли обладать в своем физическом обличье. В самом гнезде не было ничего кроме яиц и строительного материала – сложенных веток, листьев и комочков местного мха. В абсолютно чистом небе не парил ни один летающий объект. Утешало одно, насколько он понимал в инопланетной фауне из транс-каналов вездесущих информаториев и программаторов, черви веток не складывали и гнезд из мха не сооружали. Не исключено и то, что где-то на уровне подсознания, будучи человеком цивилизованным и не привыкшим к опасностям и одиночеству, он все же пожалел неизвестных и еще не увидевших свет существ…

И он решил не торопиться. Все же вылупившиеся птицы или неведомые звери, на худой конец и ящеры, могли быть более питательными, особенно когда немного подрастут, чем крошечные яйца. Ведь для выживания важнее думать о будущем, которое зависит лишь от его способности выжать из местной флоры и фауны все возможное. Неведомую живность можно, к примеру, разводить. Где-то в своей размеренной и комфортабельной жизни он немного что-то слышал о таком. Даже из змеи, близкой земным видам, человек способен сварить более-менее подходящий суп. Во всяком случае, так Винод помнил по развлекательным программам и кино. На ближайшие дни он был обеспечен сочными плодами, которые оказались вполне подходящими для желудка, и кореньями, напоминающими тапиоку, выкопанными прямо около временного убежища. Мечты о протеиновых добавках и разнообразии блюд можно было пока отложить.

И он оставил гнездо, заметив его точное расположение, и продолжил свой путь.

На следующий день Винод завернул на отмеченное место, чтоб проверить свою находку, и, как оказалось, сделал это весьма вовремя. Юркая ящерица довольно противного вида уже проглотила одно яйцо и разинула жадную пасть на второе. Разозлившийся на неожиданную гостью, Винод швырнул в нее подвернувшийся под руку камень, промахнулся, и глупая, но ловкая тварь мгновенно исчезла в кустах. В гнезде осталось два яйца. На их боках появились пестрые крапинки, и кажется, что они стали теплее. Значит, мать или кто-то из родственников еще недавно навещали их. Винод громко и от всей своей измученной души выразился по поводу местных обитателей, хищников и нерадивых родителей, покачал головой и поправил разваленное ящерицей ограждение гнезда, не дающее яйцам раскатиться в разные стороны. Весь день он просидел в засаде, надеясь увидеть хозяев гнезда. Но к наступлению сумерек пришлось вернуться в пещеры. Туда, где можно было согреться и провести ночь в сухой одежде и не под открытым небом.

На следующий день он был так занят обживанием пещеры, тем более еще не до конца восстановилась вывихнутая нога, что не смог дойти до места расположения гнезда. А через день начался настоящий ураган.

…

Когда Винод смог выбраться из-под завала образованного у входа в пещеры упавшими камнями и деревьями, погода стала более-менее сносной. И он сразу направился к гнезду. Там осталось лишь одно яйцо. И оно было теплым, как будто его грели всю ночь. Мысли о ферме с трудолюбивыми наседками окончательно покинули голову человека…

Погода часто менялась на этой планете буквально за часы. К этому всегда сложно привыкнуть. Винод еще ничего не знал о местных сезонах. Вот только что светило солнце и обещало отличный вечер, но резко потемнело, и температура упала до минусовой. В воздухе появились первые хлопья снега… При таком повороте событий гнездо окажется под снегом уже через пять минут, и яйцо не будет иметь никаких шансов не превратиться в замороженную ледышку. Трезвый расчет подсказывал, что в принципе данный замороженный продукт может дольше сохраниться, но мысли о еде как-то тихо и незаметно отступили на задний план. Некоторое время он держал ладонь над гнездом, не давая нарастающему снежному потоку заключить яйцо в свои холодные объятия. Но через некоторое время понял, что уже сам начинает замерзать. Ему отчаянно хотелось верить, что неизвестная хозяйка гнезда, возможно, кружит где-то поблизости и не может приблизиться, боясь чужака. Он похлопал себя замерзающими руками по бокам и немного согрелся, пора было возвращаться в пещеры. У него не было теплой одежды. Уйти, ничего не трогая, это было вполне разумное решение, и он прошел уже не менее половины пути, когда передумал. Решил убедиться, что гнездо в безопасности. Когда увидел, что все занесено плотным слоем снега и никто не пришел на помощь еще не родившемуся птенцу, эмоциональная сторона его натуры взяла верх над рациональной, и он бросился откапывать яйцо. С трудом нащупал его в образовавшейся ледяной корке, и оно показалось почти таким же холодным. Недолго думая человек положил яйцо в нагрудный карман и плотнее застегнул герметичный клапан. Внутренняя прослойка ткани была давно повреждена, но карман вполне уцелел, может быть, как раз потому, что им не часто приходилось пользоваться. Так и остался человек жить в пещере, но уже не один, а с яйцом неизвестного инопланетного вида. Даже если бы из него вдруг вылупился динозавр, это бы не имело значения. Потому что это уже был свой динозавр, а не какой-то чужой. И когда яйцо лопнуло и из него выбралось нечто несуразное, Винод лишь улыбнулся и сказал «привет». Нечто не было ни на что похоже, оно не было ни рыбой, ни птицей. Но оно внимательно слушало и подрагивало на звук голоса. Потом выяснилось, что у него покладистый характер, оно послушно ело все, что ему давали, и никогда не капризничало и довольно быстро подрастало. И оно было очень эмоциональным, повсюду старалось следовать за человеком и норовило спать поближе под боком, как обычная собака. Но собак на этой планете никогда не было.

Никаких проблем с воспитанием тоже не было, существо не безобразничало, не нарушало чистоты в пещере, человек даже не заметил, когда оно впервые встало и побежало с ним как равное на охоту. Для Винода уже не казалось странным, что у существа появились ноги или крылья. И так же, как когда-то замерзающее яйцо, Винод прижимал его к своей груди в ненастную погоду или когда хотел защитить от опасности. А однажды оно привело Винода в ужас, по-детски наивно сунувшись в огонь костра. Винод так испугался, что поставил рекорд по прыжкам и успел выхватить звереныша из огня буквально за секунды до того, как могла загореться его пушистая зимняя шерсть… Но надежная спасательная куртка с тех пор стала безрукавкой, так обгорели ее манжеты. Тогда он еще не знал, что этот малыш «в огне не горит и в воде не тонет».

…

Он тогда еще многого не знал. Существо было совершеннее человека по физическим параметрам, оно было сильнее, быстрее и выносливее. Но человек этого не замечал, он осторожно поглаживал перья или шерсть или броню существа, как маленькую птичку, и существо, заметно подросшее за последнее время, благодарно вибрировало в ответ. Вместе они побывали в самых отдаленных местах планеты, поднимались в горы и даже ныряли в глубины озер… Самым поразительным стало открытие, что в тандеме с этим существом человек стал способен делать то, что не под силу ему одному…

Правда, был в его существовании на этой планете один неприятный случай, который он старался не вспоминать и старательно приравнивал к категории бредовых галлюцинаций. На одной из прогулок в поисках возможных обломков летательных средств, которых было немало на борту «Нагарджуна» и они наверняка могли находиться где-то на планете, а не обязательно погибнуть вместе с кораблем, он что-то заметил в глубокой расщелине. Замеченный объект, лежащий далеко внизу, среди камней и мягкой поросли местного мха, показался ему смутно напоминающим фрагмент стабилизатора крыла и имел характерный яркий цвет. Присмотревшись получше вокруг, он рассмотрел еще один явно не местный небольшой предмет, зацепившийся за мох, в нескольких метрах от себя. И наклонившись, попытался до него дотянуться. Он уже понимал, что, придя завтра, может ничего не найти, такова здешняя погода. Последнее, что он помнил, это его питомец, бросившийся за ним в пропасть. А дальше начинался полный бред, он не почувствовал удар о каменное дно, и не было жуткой боли переломанных костей и даже жизнь не промелькнула перед глазами. В глазах застыла темнота. Было темно, тепло и, кажется, немного влажно. Словно над ним сомкнулся слегка пульсирующий мягкий кокон или он парил в немыслимых объятиях, слишком близких к собственной коже. Он с тоской вспомнил о почти обжитой пещере и непонятном звере, как ему в общем-то повезло и как глупо все закончилось. И словно в ответ на мысли теплая обволакивающая темнота немного отодвинулась. Он попробовал пошевелить рукой, и, снова отвечая на мысли, что-то мягко держащее отпустило и дало возможность осуществить движение.

– Я жив, но, кажется, в шоке и ослеп, – чувствуя нарастающую панику подумал он. Его глаза были закрыты, но в них появились неясные картины, которые не мог воспринимать человеческий разум. Лишь воображение, присущее художникам, не чуждым абстракциям, помогло ему опознать в этих видениях окрестности. Только видел он их в странном свете и несколько иначе. В другом диапазоне, детально и точнее, как бы глазами другого существа. А человеческое тело подсказало, что оно вполне неплохо себя чувствует и даже находится в некоем движении. Пальцы ощупывали окружающую тесную среду и всюду натыкались на какую-то плоть, это было жутко для человеческого сознания, но она не казалась враждебной. Ему очень захотелось, чтоб его отпустило, и, повинуясь просьбе, объятия стали слабее, словно часть поддерживающих или обволакивающих «рук» ушли в окружающие «стены». Но не все, и он скоро ощутил почему. Его жизнь была каким-то образом связана с этими «руками», словно они его питали своей энергией, делились ею, делали бессмертным и всемогущим. Они несли его домой, к тому, что он считал своим домом, и без них каждый толчок мог отзываться небытием и болью. Он уже начал понимать, что произошло, но не хотел этому верить. Облизывая от напряжения губы, он обнаружил на месте выпавших во время катастрофы синтекс-имплантов модной длины и расцветки новые зубы обычной природной формы, и во всем теле ощущалось полное обновление, будто сбросил десяток прошлых лет. Словно включилась кем-то подстегнутая, давно утраченная человечеством активная регенерация.

Чтобы проверить догадку, он повторил – отпусти, и снова часть «рук» разжала объятия. Он был поражен и попробовал подтвердить результат. – Хочу есть – и открыл рот, но ничего не произошло. Стало легче, потому что действительно ничего не случилось, ведь ничто так не пугает людей, как неизвестность. Невольная шутка немного успокоила. – Старый я что-то… – едва успел подумать, осознать, пожалеть, что это было зря, и отключился.

…

С того памятного дня прошло немало времени, и всеми силами он старался воспринимать это как сон и забыть. Слишком фантастично и непостижимо для простого одиночки на неизвестной планете. Хотя ощущение подвластной его желаниям силы и неуязвимости не давало покоя еще долгое время…

Винод продолжал надеяться, что не является единственным землянином на планете. У него имелась своя схема поиска, и теперь было достаточно свободного времени. Давно уже не нужно было прятаться в пещерах, был свой собственный и вполне уютный дом. Небольшая ферма с огородом и деревья, похожие на фруктовые, постоянно приносили щедрый урожай. Встречающиеся временами другие существа имели разнообразие форм, но были не менее дружелюбно настроены и проявляли явный интерес к поведению и образу жизни Винода. При встрече он махал им рукой, и существа отвечали тем же. Рядом с ними ему было особенно спокойно на душе, словно они включили его в свое неземное единство.

Иногда, глядя на звезды, он представлял, как много удивительного и полезного расскажет об этой планете спасателям, когда они, наконец, найдут его. И так же Винода не оставляло предчувствие, что он не один на этой планете, и в его доме вот-вот появится еще кто-то родной и очень близкий. На звездолете «Нагарджуна» было немало женщин, и потому он считал своим долгом продолжить поиски… Словно понимая его, существо невероятной формы, расположившееся поближе к человеческому телу, согласно кивало и порой замирало, вслушиваясь в далекие дали. Оно всегда было готово помочь, и Винод это чувствовал.

…

Из отчета патрульного крейсера сектора 574648: Планета, находящаяся под запретом для посещений, оказалась единственной в зоне аварийной посадки гражданского звездолета «Нагарджуна». Среди найденных спасательных модулей выживших не обнаружено. Населяющие планету аморфы по-прежнему настроены крайне враждебно. За сутки поисков понесены значительные потери. Дальнейшее пребывание на планете спасательной экспедиции невозможно.

Уточняющая информация: Аморфы единственные жители 4-го класса планеты ХХХХ. Внешне представляют собой различных птиц, амфибий и животных, но в действительности это один вид с единой генетической структурой. Аморфы меняют внешний облик, в зависимости от среды и обстоятельств, они способны обучаться и адаптироваться к новым условиям. Они являются важной частью системы всех существ, населяющих планету. До сих пор не выяснено, обладают ли они разумом, но все попытки вступить в контакт или колонизировать планету заканчивались трагически. После первого неудачного контакта (информация первой экспедиции засекречена) аморфы отнесены в разряд особо опасных животных (или видов, не обладающих разумом в человеческом понимании), крайне агрессивны к людям, а способность к выживанию практически делает земное оружие и терраформирование бесполезным.

…

Прошло несколько лет. Винод изменился и внешне, и внутренне. Коллеги, возможно, не смогли бы теперь его узнать. Он перестал занимать мысли всякой ерундой, которая постоянно отвлекала его от жизни в родном городе. Хотя его не покидало чувство, что он и сейчас живет в городе, но совершенно другом, построенном с удивительной природной архитектурой, а его соседи – тихие, добрые и никогда не докучающие люди. Возможно, физически ему еще было непривычно все делать самому, без помощи машин и автоматики, но такого душевного уюта, комфорта и доверия он еще не испытывал никогда.

В один прекрасный день на горизонте загорелась маленькая звезда, и на планету опустился посадочный модуль. Из него вышли несколько человек. А точнее, сначала из модуля с треском вылетел объемный мусорный пакет, а потом показались смеющиеся от души и довольные шуткой люди. Судя по виду, это были экстремалы-туристы или искатели. Они сразу кинулись шарить по ближайшим зарослям в поисках легкой добычи и ярких впечатлений. Все, что казалось им интересным, они стаскивали к разожженному неподалеку костру, намереваясь устроить импровизированный пикник. Это были яркие цветные камни со дня ручья, невероятной длины перья, куски причудливо пахнущей древесины, обломки чешуи, похожие на стекло и броню одновременно… Временами они громко ссорились и даже смотрели друг на друга с явным подозрением. У каждого из них на поясе был эргономично размещен целый арсенал убийственных средств, которые люди были способны применить по собственной прихоти и слишком часто абсолютно зря. Он даже не мог быть уверен, что они не начнут палить по кустам, если он выдаст им свое присутствие. Винод видел, что, по сути, они никак не были единой группой, а являлись настоящими конкурентами, жестокими, высокотехнологичными, но смешными в поисках славы и сокровищ. Он наблюдал за ними со снисходительной улыбкой. И что-то останавливало его от желания броситься и обнять этих приматов.

Мягкая, но невероятно крепкая и гибкая «рука» деликатно пустилась на его плечо. Он обернулся и посмотрел в глаза своему собрату. В глазах аморфа читались вселенская печаль и понимание.

Три десятилетия назад в статье «Постмодернизм в научной фантастике»[12] замечательный писатель Майкл Суэнвик так описывал смену поколений авторов фантастики: «Вот трескается под ногами земля, и зеленый росток еще одного молодого таланта пробивается к солнцу. И клокочущий вал перемен вновь устремляется вперед. Ну а дальше – как обычно. Одни писатели, имеющие уже известность, лишатся ее, другие, еще не имеющие, обретут. Репутации будут расти и рушиться. Кто-то вечно будет лишь на шаг от успеха, но никогда не добьется его. Другие годами будут пребывать в тени, прежде чем вспыхнут светилом, которое ослепит нас. И смирятся сильные, и вознесутся смиренные. И свершатся все библейские пророчества».

Вместе с неизбежной и непрерывной сменой поколений меняется и литературный ландшафт. Господствующие высоты занимают не только новые имена, но и новые темы, иные стили – другой, иначе говоря, дискурс.

Осмысление перемен приводит к необходимости классификации, поиску общих черт, которые характеризуют самые яркие, заметные тексты. Иногда эти попытки завершаются успешно – признанием корпуса произведений и перечня авторов, объединенных общими принципами и отличающихся от предшественников и современников. В отечественной фантастике второй половины нулевых – начала десятых таким объединением стала «цветная волна».

Любопытно, что эту волну ждали и даже призывали. Еще в 2002 году в докладе на харьковском фестивале фантастики «Звездный мост» писатель Андрей Валентинов сетовал на то, что после 1996 года в жанре так и не появились новые имена[13].

Ожидание не было долгим: впервые молодые авторы, составившие основу «цветной волны», заявили о себе россыпью рассказов в сборниках фантастики как раз начала двухтысячных. Хотя первое их появление, как водится, осталось незамеченным. В отличие от многих творческих объединений, появившихся на свет по принципу «гурта и батьки», эта волна поднялась тихо, без провокационных манифестов или погромов на «корабле современности».

Основополагающими книгами, выход которых подтвердил состоятельность «цветной волны» как явления, стали два сборника: «Предчувствие «шестой волны» (2007), который составил питерский писатель-фантаст Андрей Лазарчук, и «Цветной день» (2008) минского критика Аркадия Руха. Само определение «цветная волна» родилось как результат сопоставления обоих названий (от нумерации волн пришлось отказаться из-за различных мнений об их количестве и поименном составе в постсоветской фантастике).

Рассказывая о сборнике «Предчувствие «шестой волны», Андрей Лазарчук заявил, что представляет читателю новое поколение авторов фантастики, однако обошелся без уточнений и обобщений. Примечательно, что сам писатель принадлежит к «четвертой волне» отечественной фантастики, генеральной темой которой он назвал «героическое поражение». И к этому определению – в контексте «цветной волны» – мы еще обратимся.

Однако между поколением и «волной» нельзя ставить знак равенства. Общность по возрасту – недостаточное и необязательное условие конструирования писательских объединений. А вот генезис, обстоятельства появления на свет произведений вполне могут быть такой характеристикой.

И «Цветной день» оказался в этом отношении более точным. В предисловии к сборнику Сергей Лукьяненко назвал важной чертой, объединившей авторов, их участие в сетевых конкурсах фантастических рассказов. Эти своеобразные отголоски некогда амбициозной и шумной сетературы популярны и сейчас. А для «цветной волны» они открыли дорогу к первым книжным публикациям. Например, по итогам «Рваной грелки» – одного из самых популярных конкурсов, предлагающего авторам написать рассказ на заданную тему в течение нескольких суток, – были изданы сборники «Псы любви» (2003), «Гуманный выстрел в голову» (2004) и «Последняя песня Земли» (2006).

Впрочем, участие в сетевых конкурсах – не главное, что сформировало «цветную волну». В ее основе – сходство авторов в выборе тем, интонаций, сюжетов и смыслов.

Дмитрий Колодан – вот имя, которое назовут в числе первых, когда речь зайдет о «цветной волне» (да, эта фраза – самоисполнившееся пророчество). Его произведения отмечены многочисленными фантастическими наградами, среди которых и «Золотой Роскон», и премии конвентов «Портал», «Интерпресскон» и «Звездный мост», награда за лучший дебют от Европейского научно-фантастического общества и премия «Дебют» в номинации «фантастика».

Его персонажи внешними регалиями не наделены – личности они нарочито антигероические. Таковы художник-натуралист в рассказе «Покупатель камней» (2005), коллекционер и изобретатель в «Отрицательных крабах» (2007), владелец лавки волшебных диковин из «Жестяной собаки майора Хоппа» (2014) и даже бездомные в рассказе «Под мостом» (2011). Всех их (за исключением, конечно, бездомных) можно отнести к среднему классу или, по другой классификации, к третьему сословию. Естественная их среда – город, где и происходит действие большинства произведений Колодана.

Городскими пространствами писатель распоряжается весьма умело. В его дебютном романе «Другая сторона» (2008) городок Спектр населяют разумные еноты, принцесса Марса, ящеры и дракон, а также прочие обитатели. Включение фантастических, а то и сказочных персонажей в знакомую читателю действительность привносит в тексты Колодана приятное (и очень комфортное) ощущение «волшебства по соседству».

Подчеркивает сказочность происходящего и то, что писатель оперирует не современными научными концепциями, а изрядно мифологизированными представлениями о научных теориях вековой давности. Так, герои «Другой стороны» ищут Истинный Полюс, а сумасшедший ученый из «Покупателя камней» с помощью фонографа вызывает из морских глубин легендарного Левиафана.

В то же время произведения Колодана полнятся аллюзиями, скрытыми цитатами (например, «Покупатель камней» завершается словами «Божественной комедии» Данте), известными литературными персонажами и прочими приметами постмодернизма. Наиболее показательна в этом отношении повесть «Время Бармаглота» (2010), основанная на произведениях Льюиса Кэрролла. Она отличается от остальных произведений и большей абсурдностью повествования (таково влияние исходного текста), и неожиданным отказом от мягких интонаций, свойственных автору.

«Время Бармаглота» обнажает самую основу мироздания по Колодану. В повести напрямую проговаривается двойственная природа мира, сочетающего магическую – с енотами и принцессами – реальность и реальность, известную нам, – повседневную.

Слияние обеих реальностей и придает текстам Колодана особую, привлекательную и подкупающую атмосферу. Читатели даже сравнивали его ранние рассказы с творчеством английского визионера и стилиста Джеймса Балларда. Сравнение показательно: Баллард – один из авторов, стоящих у истока «новой волны» англо-американской фантастики.

Еще один писатель из «цветной волны» и мастер атмосферных текстов – Карина Шаинян, тоже лучший дебютант по «европейскому счету». И они с Дмитрием Колоданом прекрасно работают в паре. На их счету несколько совместных рассказов (в упомянутой уже антологии «Предчувствие «шестой волны»«двум этим авторам принадлежит семь произведений, почти треть книги) и даже общий, один на двоих, сборник «Жизнь чудовищ» (2009).

Сольные произведения демонстрируют, что в эмоциональной палитре краски Шаинян, пожалуй, погуще и потемнее – в диапазоне от легкой меланхолии до тяжелой депрессии. В ее произведениях не много диковинных вещиц и чудаковатых персонажей. А вот сюжетные коллизии у Шаинян острее и опаснее, чем у соавтора. Например, герой рассказа «Карпы в мутной воде» (2005) сталкивается с существом в женском облике, которое питается мужской жизненной силой. Схожая опасность подстерегает и героев рассказа «Суккуб» (2002). Вообще femme fatale встречается у Шаинян с частотой, вполне подходящей нуару. Не обошлось без нее и в малоудачной попытке ретродетектива «Бог из машины» (2014).

Упомянутый рассказ, кстати, являет собой тот редкий случай, когда события происходят в России, пусть и двадцатых годов прошлого века. Для «цветной волны» это исключение из правила: обычно ее авторы выбирают места действия более отдаленные.

Персонажи Шаинян действуют в локациях, некогда считающихся экзотическими: Таиланд, Эквадор. Или Карибы, как в романе «Долгий путь на Бимини» (2010), неожиданно выделяющемся среди прочих произведений автора пионерской жизнерадостностью. Удивительно, но этот сказочный роман с пиратами и приключениями больше походит на произведения Колодана, чем на рассказы самой писательницы.

Роднит обоих авторов и фокусировка внимания не на фантастических обстоятельствах, а на человеке – его внутреннем мире и переживаемых им эмоциях. Например, рассказ Шаинян «Что ты знаешь о любви» (2016) описывает мир, в котором все человечество разделено на две части: наделенную магическими способностями элиту и рабочий люд. Там, где другие авторы закрутили бы лихой боевик или взялись за изучение и проверку на прочность этой бинарной социальной конструкции, Шаинян рассказывает о драматических отношениях отца и сына, которые завершаются необратимо печальным образом.

Однако эмоциональная насыщенность текстов, доходящая до сентиментальности, имеет и обратную сторону – склонность использовать внешние обстоятельства лишь как повод продемонстрировать «богатый внутренний мир» персонажей, пренебрегая при этом и логикой развития сюжета, и его достоверностью.

Увы, не лишены этих типовых недостатков ранние рассказы Юлии Остапенко из авторского сборника «Жажда снящих» (2006). Примечательно, что даже тогда, в благополучные книгоиздательские времена, выход такого сборника был событием нерядовым, означая признание автора состоявшимся писателем со сложившейся читательской аудиторией. А сборник Остапенко был издан уже на следующий год после публикации ее дебютного романа с красноречивым и мрачноватым названием «Ненависть» (2005).

Собранные под одной обложкой рассказы Остапенко превышают некую предельно допустимую концентрацию чувства. Она безжалостно подвергает читателя эмоциональной бомбардировке, причем не жалеет для этого черных красок.

К сожалению, достоверность описываемых событий автора заботит мало. Например, в рассказе «Полтюбика жидкой удачи» (2006) цивилизация, овладевшая технологией межзвездных полетов, колонизирует планету лишь потому, что там обнаружены «залежи нефти». А вот «Ромашка» (2005) – лучший рассказ сборника, способный сделать имя любому молодому автору, и отличительная его черта – как раз наличие хорошо проработанной идеи, заставляющей отступить на второй план чувства (читай – страдания) персонажей.

Впрочем, увлеченность некоторых авторов эмоциональными игрушками следует признать не особенностью стиля, а следствием возраста. Представители «цветной волны» начали публиковаться рано (у большинства их старших коллег путь к читателю занял куда больше времени).

Благоприятствовало становлению «цветной волны» и последующему «воспитанию чувств» обилие фантастических журналов. Для молодых авторов предоставляли свои страницы и лучший отечественный журнал фантастики «Если», возглавляемый Александром Шалгановым, и склонный к подчеркнуто литературной и экспериментальной фантастике журнал Бориса Стругацкого «Полдень, XXI век». Привечали писателей и киевская «Реальность фантастики», и московский «Мир фантастики». Отдельно стоит отметить кировоградский журнал «Порог», издаваемый усилиями Алексея Корепанова.

Велика заслуга и издательства «Снежный ком». Именно в «Снежном коме», с легкой руки издателя Эрика Брегиса, вышли несколько книг молодых писателей, представляющих новое поколение в отечественной фантастике. В числе этих изданий и уже упомянутый сборник «Цветной день», и предшествующая ему антология «Гофра» (2006).

Относительная легкость первых публикаций сыграла едва ли не решающую роль в появлении «цветной волны», движимой, в общем-то, юношеской энергией и свежестью чувств, которые могли бы и иссякнуть, будь дорога к читателю подлиннее. Хотя есть примеры и более зрелого подхода к тексту. Например, в сборнике «Цветной день» таковы произведения Ларисы Бортниковой, Татьяны Томах, Натальи Фединой.

Одного автора из этой когорты следует выделить особо. Произведения писательницы, теперь известной под псевдонимом К. А. Терина, отличаются точностью психологических этюдов и, что называется, «цепляют», задевают за живое. Будь то дебютный рассказ «Панкратов и бездна» (2007) или «Черная дыра вместо сердца» (2014). Показателен для творчества К. А. Терины, да и для «цветной волны» в целом, рассказ «Я, Крейслауф» (2014), описывающий загадочно одинаковых созданий – Крейслауфов. Причины и обстоятельства их появления на свет, предназначение остаются за кадром или размыты, а история сосредоточена на любовных переживаниях одного из Крейслауфов. Элегическая зарисовка «Юмико» (2013) и трогательная история, изложенная в рассказе «Бес названия» (2016), также не оставляют читателей равнодушными.

Мощный эмоциональный заряд несут и тексты Владимира Данихнова – одного из самых ярких и талантливых писателей из «цветной волны». Он одинаково уверенно чувствует себя и в чистом жанре, и в максимально приближенных к мейнстриму произведениях наподобие романа «Колыбельная» (2013). Но вот читать его тексты тяжело: мрачные, пессимистичные, депрессивные, они рассчитаны на читателя, готового оказаться в зоне дискомфорта и склонного к упражнениям в мизантропии. А ведь несколько лет назад критик Дмитрий Володихин, рассуждая о перспективах авторов «цветной волны», именно Данихнову пророчил успех у массового читателя[14].

Едва ли можно назвать большую противоположность сказочным произведениям Дмитрия Колодана, чем книги Данихнова. И это художественное противопоставление обернулось настоящей литературной дуэлью, когда в финале премии «Дебют» в 2012 году оказались «Девочка и мертвецы» (2010) Владимира Данихнова и «Время Бармаглота» его соперника.

Награда досталась Дмитрию Колодану. Любопытно, что «Время Бармаглота» – текст для писателя нехарактерный: более брутальный и иногда даже натуралистичный. Однако после этой повести выхода Колодан продолжил обживать уже хорошо знакомые его читателям литературные территории, а вот траектория Данихнова как автора представляется более интересной – он прибавляет от книги к книге. Так, «Колыбельная» вошла в шорт-лист «Русского Букера»[15] – неожиданный результат для романа, живописующего уголовно наказуемые злодеяния маньяков и серийных убийц.

«Отрубленные пальцы, обглоданные лица» и другие жуткие подробности нужны писателю для того, чтобы пробить броню цинизма у читателя, обратить его внимание на привычную обыденность и банальность зла. Работает на эту задачу и стиль автора. Сухая, «повседневная» манера изложения нет-нет, да и споткнется, ломая фразу нарочито неуместным словом или оборотом.

Рассказ Данихнова «Роботизация» (2017) развивает намеченные в «Колыбельной» тенденции: несмотря на ярко жанровое название, фантастические элементы в произведении отсутствуют. Однако вот примечательное обстоятельство: с переносом места действия в пространственно-временном континууме подальше от нашей реальности в произведениях Данихнова становится больше юмора (пусть и неизменно черного). Задаваемая писателем дистанция для читателя спасительна – разворачиваются ли события в межзвездных пространствах как в сюрреалистичной повести «Адский галактический пекарь» (2009), или на безымянной планете, как в романе «Девочка и мертвецы». Этот роман (как, кстати, и «Время Бармаглота» Колодана) хорошо подчеркивает еще одну особенность «цветной волны» – ее литературоцентричность.

Героиня книги, девочка Катерина («луч света в темном царстве»), путешествует между поселениями со знаковыми названиями «Лермонтовка», «Толстой-Сити» и «Есенин» в компании своих мучителей Ионыча и Федора Михайловича. И это путешествие едва не становится препарированием русской классической литературы.

К классике иного рода обращается Карина Шаинян в рассказе «Лой Кратонг» (2013), персонажи которого замышляют убийство Ктулху. В противостояние с божеством-монстром, порожденным фантазией Говарда Филлипса Лавкрафта, вступают и советские подводники («посмотрим, выдержит ли их империалистический Ктулху попадание советской ядерной торпеды») в «Высоком прыжке» (2006) – одном из лучших рассказов Шимуна Врочека.

Этот автор со страннозвучным псевдонимом привнес в тексты «цветной волны» нарочито мужские образы и эмоции: война как излюбленное место действия, короткий рассказ как самая подходящая форма повествования. В его произведениях сражаются между собой люди и эльфы, сознание римского легионера оказывается в теле нашего современника, жернова непрекращающейся войны требуют призыва в армию двенадцатилетних новобранцев.

В рецензии на дебютный сборник Врочека «Сержанту никто не звонит» (2006) Сергей Некрасов отмечал: «Шимун Врочек из тех молодых писателей, которые пытаются сформировать новую линию в отечественной НФ. Ее особенность – стремление к эмоциональной насыщенности текста, использование фантастических образов как инструмента, вызывающего глубокие эмоциональные впечатления». Важно и еще одно наблюдение рецензента: «здесь есть и поколенческая проблематика – страх перед будущим, тотальное недоверие к любым проектам его обустройства»[16].

Запоминающиеся диалоги и яркая образность, лаконичные, подчас и вовсе рубленые фразы – рассказы Врочека написаны в кинематографическом стиле. И содержание соответствует форме: «Ужасный механический человек Джона Керлингтона» (2007) в декорациях паропанка рассказывает типичную для вестерна историю с заметным влиянием Серджио Леоне, а «Человек из Голливуда» (2008) и вовсе смешивает реальность с сюжетами и персонажами голливудской классики – фильмами «Мальтийский сокол» и «Глубокий сон». Изменяется реальность и в «Комсомольской сказке» (2011), герой которой перетолковывает советскую действительность на манер сказов Бажова или Шергина.

Работа с тематикой и штампами массовой культуры характерна и для творчества еще одного заметного автора – Юлии Зонис. «Культурный герой» – так и называется ее дебютный роман[17] (2009), в котором инопланетянам – кризоргам, прозванным «тушканчегами», противостоит Военно-Космический Стройбат. Повествование с эпиграфами из Егора Летова и Альберта Хоффмана, «отца» ЛСД, изобилует скрытыми цитатами, аллюзиями, словесными играми. Роман разбивается на сюрреалистические и абсурдные фрагменты-сценки, являя собой пример очень, очень постмодернистского фантастического текста.

Спустя несколько лет в похожей манере Зонис – на этот раз в соавторстве с Екатериной Чернявской – написала роман «Хозяин зеркал» (2013): фантастическое переложение «Снежной королевы» и «Трех толстяков», соавторами названное «романом-спектаклем в трех действиях» и попавшее в номинационный список премии «Новые горизонты» (она присуждается за художественное произведение фантастического жанра, оригинальное по тематике, образам и стилю).

При склонности к постмодернистским литературным играм, проявляемой преимущественно в соавторстве, в сольном творчестве Юлия Зонис остается ближе, нежели ее соратники по «цветной волне», к духу и букве классической фантастики, ее жанровым канонам.

Например, обыкновенная криптоистория рассказана в «Игре в гольф на крикетном поле» (2014), герои которой обнаружили Гитлера и его магическую армию в бразильской глуши. А вот трилогия «Время Химеры» написана в популярном сейчас жанре постапокалиптики – это хроники выживания в разрушенном мире. Из всего обилия сценариев упадка и разрушения цивилизации Зонис выбрала вариант биологической катастрофы – естественно, рукотворной.

Как профессиональный биолог Зонис хорошо передает пресловутую «атмосферу научного поиска». Модификации ДНК, генетический компьютер, рецессивные гены, эволюция биосферы и животные-химеры – наследие прошлого и приметы нового мира описаны автором с научной доскональностью. Однако с этими элементами в трилогии соседствуют и другие, чье происхождение берет начало не в научных исследованиях, а в фантастических романах: безумные ученые, андроиды, телепатия и элита Бессмертных. Помимо изложения научных подробностей и ловкого жонглирования фантастическими штампами, автор не забывает ввести литературные отсылки – в числе прочих на Брэдбери и братьев Стругацких. Столь эклектичная романная конструкция оказывается на поверку весьма устойчивой и работоспособной. Примечательно и то, что сквозь прорехи в научно-фантастической форме трилогии виднеется ее мифологическая изнанка.

Схожее парадоксальное сочетание двух парадигм, научной и религиозной, лежит в основе рассказа «Ме-ги-до» (2008), в котором с жутковатыми подробностями описывается битва между людьми, андроидами и демонами, а главным оружием служат невинные младенцы и святая вода, производимая в промышленных масштабах.

Эта мерцающая двойственность проявляется и в книге «Инквизитор и нимфа» (2011). На сей раз Зонис обратилась к еще одному классическому жанру фантастики – космической опере. Роман выделяется среди произведений «цветной волны» масштабами происходящих событий: в будущем человечество расселилось по Вселенной, где соседствует с атлантами и лемурийцами. Противостояние цивилизаций грозит обернуться войной, и важную роль в грядущих событиях предстоит сыграть Марку О'Салливану – представителю ордена викторианцев, способных читать мысли и управлять поведением людей. Несмотря на расставленные по тексту маркеры научной фантастики (генетические эксперименты, квантовая запутанность и даже Сингулярность), на передний план выходят гностические мотивы.

Не только масштабность действия, но и тот факт, что оно отнесено в далекое будущее, выгодно отличают роман Зонис не только от творчества ее коллег по «цветной волне», но и от творений большинства отечественных авторов, для которых будущее, за исключением разве что постапокалиптических развалин, является заповедной территорией.

Книги Юлии Зонис ближе к фантастике англо-американской. И в выборе тем и локаций, и в стандартах развлекательности, предполагающих динамичные сюжеты, сериальность повествования и клиффхангеры для читателя. Вот и «Инквизитор и нимфа» обрывается на самом интересном месте, едва ли не на полусло…

Сетевое прошлое «цветной волны» предопределило ее творческую траекторию, проявившись одновременно и в легкости пересечения границ и нарушения иерархий, и в готовности следовать заданным темам и установкам. Именно эти родовые черты и привели авторов «цветной волны» в «Этногенез» – так называемый «межавторский проект», создаваемый под присмотром литературных продюсеров с непременным согласованием синопсисов и утверждением текстов.

Конечно, участие в таком проекте, помимо очевидных выгод, вело и к расширению читательской аудитории. Вот только аудитория эта преимущественно осталась аудиторией «Этногенеза», не проявив особого интереса к самостоятельному творчеству писателей из «цветной волны». В том числе и потому, что маркетинговой волей продюсера имена авторов даже не указывались на обложках «проектных» книг.

На мой взгляд, участие в проекте сыграло с писателями недобрую шутку, надолго отложив появление оригинальных (а не вторичных, написанных по согласованным с кураторами синопсисам) произведений. Вдвойне досадно, что пожертвовали творческой самостоятельностью не только писатели, у которых уже вышли авторские книги, но и те, кто, вызвав читательский интерес первыми произведениями в малой форме, предпочел сольным романам межавторские проекты. Один из таких писателей Максим Дубровин – автор запоминающихся рассказов «Дорога, на которой мы плакали» (2005) и «Смерть Птицы» (2010), а также двух романов «про сыщиков» для проекта «Этногенез».

После оскудения тиражных пажитей и вырождения «Этногенеза» приобретенный опыт работы в «проектах» и врожденная склонность к коллаборациям привели к тому, что авторы «цветной волны» открыли свой проект – с китами и броненосцами.

Роман-мозаика «Кетополис» стал настоящим opus magnum «цветной волны». В этом самобытном проекте приняло участие несколько авторов, среди которых Шимун Врочек, Дмитрий Колодан и Юрий Гордиенко, Наталья Федина и Лариса Бортникова, Карина Шаинян, Иван Наумов и Максим Дубровин. Плод их трудов увидел свет в 2012 году (хотя, по уверениям соавторов, работа над книгой началась задолго до этого). Рассказы и повести, перемежаемые псевдодокументальными вставками, складываются в единую панораму жизни большого города. Соединение любимых «цветной волной» городских локаций и тяга к экзотике предопределили местонахождение Кетополиса: это столица выдуманного островного государства где-то в Тихом океане.

Время действия книги отнесено в начало двадцатого века, и на ее страницах романтика в стиле «ретро» соседствует с технологиями, основанными на использовании паровой энергии. В этой дани уважения модному паропанку прослеживается влияние западной фантастики. И авторы «цветной волны» специально подчеркивают это выбором общего (одного на всех и тоже «цветного») псевдонима. На обложке «Кетополиса» указано имя Грэя Ф. Грина – исландского писателя и сценариста.

Литературная мистификация была проработана весьма подробно, и «биография» этого писателя, чье «настоящее» имя – Халлдор Олафур Лакснесс, раскрашена многочисленными деталями наподобие контрабанды экзотических попугаев через границу Мьянмы и премии от исландских полицейских сил «за точность отображения работы полицейских» и «за гражданскую позицию».

Столь же колоритен и Кетополис. В нем нашлось место и сумасшедшему Вивисектору, и загадочному Канцлеру, офицерам и джентльменам, гангстерам и актрисам, «переделанным» и плетельщицам. Все они и прочие обитатели города живут в ожидании Большой Бойни – охоты на китов, которые угрожают самому существованию Кетополиса.

Необычный, атмосферный, изобретательный по структуре и в декорациях «Кетополис» был тепло принят читателями и отмечен «Золотым Росконом» как лучший фантастический роман года.

Этот роман-мозаика репрезентует все те черты, которые отделяют «цветную волну» от предшественников и современников. Показательно, что читательские отзывы о книге полны упоминаний произведений и писателей, вспоминающихся при прочтении «Кетополиса». Таково неизбежное следствие начитанности, влекущей за собой подражательность, и упоминавшейся уже литературоцентричности писателей из «цветной волны». Однако сюжеты и образы, вдохновившие авторов «Кетополиса», в процессе их переноса на страницы романа претерпели примечательные метаморфозы, которые с удивительной наглядностью подчеркивают еще одну особенность «цветной волны».

Хорошая иллюстрация таких трансформаций – «переделанные», чей образ (да и само название) восходит к «нью-кробюзонской» трилогии Чайны Мьевиля – лидера так называемых «новых странных», революционизировавших (во всех смыслах) жанр фэнтези. Так вот. В то время как для убежденного троцкиста Мьевиля «переделанные» (люди и иные существа, изувеченные для большей работоспособности или и вовсе – просто так) служат олицетворением рабочего класса и напоминают о классовой же борьбе, в «Кетополисе» они являются лишь живописной, экзотической диковинкой, предназначение которой – быть частью антуража и атмосферы произведения.

Действительно, авторы «цветной волны» предпочитают дистанцироваться от социальной реальности. Спрятаться от нее в вымышленных литературных мирах, как в пряничных домиках. Особенно заметна эта тенденция к бегству от реального в сравнении с произведениями «четвертой волны» отечественной фантастики, центральной темой которых была как раз социальная проблематика.

А вот тексты «цветной волны», как правило, внеактуальны и лишены примет современности, которые бы выходили за пределы бытовых подробностей и обращались к тому, что принято называть «повесткой дня».

Впрочем, и из этого правила есть исключения. Повесть Ивана Наумова «Мальчик с саблей» (2010) посвящена трагическим – и героическим тоже – событиям в бывшей Югославии (в повести скрытой за вымышленным топонимом «Тополина»).

Такое расхождение с «коллегами по волне» легко объяснимо: Наумов – писатель старшего поколения. Среди «цветной волны» он оказался «явочным порядком», в силу позднего, по современным меркам, литературного дебюта.

Выделяется Наумов не только тематикой произведений, но и уровнем писательского мастерства. Именно ему принадлежит лучший фрагмент «Кетополиса» – повесть «Прощание с Баклавским» (2010). Ее герой, старший инспектор Досмотровой службы Его Величества Михеля Третьего, борется с контрабандистами в гавани Кетополиса, защищая город от поставок галлюциногенного наркотика. Перипетии детективного сюжета вырисовывают фигуру Ежи Баклавский как персонажа, словно сошедшего со страниц нуара. Это герой, обреченный на поражение.

Образ защитника и стража типичен для произведений Наумова. Таковы оберегающие мирную жизнь жителей Тополины военные из повести «Мальчик с саблей» и Эрик Умберс из рассказа «Кресла Тани Т.» (2012), охраняющий мир от Тухлой Тени из своих кошмаров.

Таков и логист Дмитрий из «Рутинаторов» (2014), который пытается предотвратить распространение опасных устройств, способных манипулировать сознанием человека. И персонаж повести «Сан Конг» (2008), стоящий на страже туземных обычаев, сокрушаемых рациональной и технократической цивилизацией. Пусть силы неравны, но противостояние двух культур обернется общей катастрофой.

Подобные кросс-цивилизационные сценарии часто встречаются в творчестве Наумова. Например, рассказ «Обмен заложниками» (2005) из одноименного авторского сборника описывает сосуществование на далекой планете двух разумных биологических видов: людей и рептилий – шнехов. Увы, финал опасного соседства также трагичен. Даже взаимная любовь оказывается бессильной перед ксенофобией общества.

Противостоят друг другу два осколка земной колонии в повести «Созданная для тебя» (2012[18]), отмеченной премией «Малая Филигрань». Одни, полностью положившись на милость гостеприимной планеты, словно оказались в раю, где не нужно заботиться о крове и пропитании, – и потеряли память о своем прошлом, утратили смысл существования. Другие, жители «Мертвого пятна», сохранили упрямую верность человеческой цивилизации, но с каждым поколением выживание становится для них все более сложной задачей.

Судьба обоих миров зависит от колесача Хадыра, преодолевшего границу между ними. И хотя на сей раз писатель оставил читателя в неведении относительно выбора, сделанного персонажем, в дальнейшем Наумов будет более прямолинеен: цель его героев – защита существующего порядка вещей и положения дел, сохранение status quo.

В то время как персонажи Наумова охраняют границы, разделяющие миры и культуры, сам писатель легко пересекает выдуманную литературными сообществами, но существующую черту между фантастикой и «большой» литературой.

Наумов не только лауреат фантастических премий, но и финалист премии Белкина за 2010 год за повесть «Мальчик с саблей». Кстати, впервые эта повесть была опубликована в литературном «толстяке» – журнале «Дружба народов». Помимо «Кетополиса», Наумов принял участие в еще одном межавторском проекте – романе-буриме «Шестнадцать карт» (2012), где его соавторами стали Ильдар Абузяров, Герман Садулаев, Елена Сафронова и другие писатели.

Впрочем, пока хождения автора в мейнстрим следует считать пусть удавшимся, но экспериментом. Таким же исключением из правил «цветной волны», как обращение писателя к вопросам насущной реальности.

Однако если расширить рамки рассмотрения и выйти за пределы «цветной волны», обратиться к авторам того же поколения и также работающим в фантастическом жанре, то легко найти писателей, использующих инструментарий фантастики применительно к вполне реальным, современным и даже злободневным темам.

Один из таких авторов – писатель и кузнец Алексей Лукьянов.

Его рассказ «Жены энтов» (2014) с подзаголовком «Короткий рассказ о любви и ее отсутствии», опубликованный в электронном журнале «Континуум»[19], посвящен актуальной гендерной теме. И Лукьянов раскрыл ее полностью, в таком ключе и в таких выражениях, что вызвал и горячие обсуждения, и обвинения в подрыве моральных устоев.

Писатель вообще склонен к эпатажу. В одном из первых своих произведений, повести «Спаситель Петрограда» (2004), он смешал реалии современной царской России (такова альтернативная действительность по Лукьянову) и сказок Корнея Чуковского[20]. Противостояние наемного убийцы Крокодила Крокодиловича и кентавра-пролетария (впрочем, его пролетарское происхождение вскоре оказывается под вопросом) предсказуемо и превосходно оборачивается абсурдом и бурлеском.

Преображается жизнь обыкновенного бухгалтера Татьяны Константиновны из повести «Мичман и валькирия» (2005), впервые опубликованной в журнале Бориса Стругацкого «Полдень, XXI век». Визит таинственного незнакомца запускает череду экстравагантных происшествий, завершающихся счастливым обретением любви. Лиричной и трогательной историей любви оказывается и опубликованная в «Октябре» повесть «Жесткокрылый насекомый» (2008).

Лукьянов – удивительный мастер в умении разглядеть в прозе жизни возможность и даже неизбежность чуда, смешение обычного и удивительного.

Любопытно, что, в отличие от писателей из «цветной волны», проявление чудесного не требует иммиграции в волшебную страну. Чудеса и странности произрастают и на родной земле, среди родных осин.

Инверсия чудесного и обыденного осуществляется в обе стороны. Если серые до поры до времени будни персонажей «Мичмана и валькирии» внезапно раскрашиваются преувеличенно яркими событиями, то лихая постмодернистская реальность «Спасителя Петрограда», в которой сосуществуют кентавр, выступающий двойником Императора, и лидер группы «ДНК» Георгий Ювенальевич Шепчук, напротив, кажется обыденной и привычной. Также привычна и жизнь удивительных созданий – сикарасек из сюрреалистичной «Книги бытия» (2005), задающихся знакомыми вопросами об истине, бытии и смысле жизни.

И все же Лукьянов тяготеет к персонажам, которые не только для фантастики нетипичны, но и в поле зрения сегодняшнего мейнстрима попадают редко. Герои его цикла «Бригада» – не «авторитетные бизнесмены», как можно было бы предположить по названию, а обычные заводские работяги. А вот ситуации, в которых они оказываются, обычными не назовешь. В повести «Глубокое бурение» (2008), отмеченной персональной премией Бориса Стругацкого «Бронзовая улитка», метеорит уничтожает не только Кремль, но и правительство в придачу, а мужикам приходится рыть подземный ход в Америку с банальной целью обмена валюты. «Высокое давление» (2010) описывает другую – не менее ужасающую – катастрофу: вместе с телевидением, радио, Интернетом и сотовой связью из обихода пропали и матерные словечки, работать без которых оказывается решительно невозможно.

Эти байки из жизни рабочего люда (прототипами персонажей стали коллеги автора, живущего в Соликамске и работающего кузнецом) можно было бы отнести к жанру магического соцреализма. Но если в первом рассказе цикла «Мы – кузнецы, и друг наш – молот» (2008) задорный юмор напоминает, с поправкой на перемену мест, рассказы Генри Каттнера, живописующие дела семейки реднеков и мутантов Хогбенов, то и в «Глубоком бурении», и в «Высоком давлении» куда громче звучат сатирические нотки.

Находится в них место и социальному высказыванию, увесистому и незамысловатому – как булыжник в руках былинного пролетария. Например, о выселении за ненадобностью всего правительства «в Германию или, на крайний случай, в Тринидад и Тобаго». Предложение по сравнению с метеоритной расправой, конечно, более гуманное.

Особенности прозы Лукьянова не исчерпываются тяготением к злободневной и даже злой сатире и способностью к трансформации сермяжной правды жизни в волшебную фантасмагорию, свистопляску и веселую кутерьму.

Лукьянов – писатель интонационно богатый. И отличная тому иллюстрация – его ранняя повесть «Артиллеристы» (2006)[21], прошедшая, к сожалению, практически незамеченной. Произведение состоит из нескольких фрагментов, и эти короткие зарисовки стилизованы – на редкость удачно – под русские былички и сказы наподобие бажовских. А среди действующих лиц встречаются и криминальные авторитеты, и медсестры, и солдаты чеченских войн.

Примечательно, что при этом не боящийся острых тем Лукьянов так же, как и Шимун Врочек в «Комсомольской сказке», перемещает советскую и постсоветскую реальности в пространство мифологическое. Пространство, лишенное исторических связей с текущей действительностью и существующее само по себе.

Сцепка литературы и современности наличествует и работает в творчестве другого писателя, принадлежащего к тому же поколению, что и авторы «цветной волны» – красноярца Александра Силаева.

В уже упоминавшийся сборник «Предчувствие «шестой волны»«вошли сразу две его повести: «Армия Гутэнтака» (1999) и «Подлое сердце родины» (2000), впервые опубликованные в красноярском литературном журнале «День и ночь». Первая из них в 2003 году принесла Силаеву звание лауреата премии «Дебют» в номинации «фантастика».

Его произведения проходят по разряду интеллектуально усложненной прозы, что проявляется и в выборе тем, и в стиле изложения. Писатель явно тяготится сюжетом и психологическими портретами персонажей и тяготеет к исследованиям идей и философским построениям.

Рассказ «666 способов познать Будду» (2000) представляет собой простое и последовательное перечисление довольно изощренных способов познания Будды, напоминая книгу по домоводству или сборник рецептов. Правда, в тексте приведены лишь шестьдесят способов, среди которых пятилетнее чтение философа Мамардашвили и проповедование засолки огурцов. Недостающие до указанного числа способы автор предлагает придумать читателям самостоятельно.

Вопросом трансцендентальной апперцепции задаются на первых же страницах повести персонажи «Армии Гутэнтака». Перед читателем – несколько эпизодов из жизни Михаила Шаунова, ученика пассионарной школы. Школьное правило молодых пассионариев гласит: «наша цель – преобразовать мир». Благодаря их неуклонной воле и умению работать с массовым сознанием страна движется согласно загадочной Программе. История воспитания ницшеанского («надо хоть за что-то хлестать их спины») сверхчеловека в специальных центрах отражает стремление автора к социальному моделированию.

Мир, описываемый Силаевым, изобретательно отражает нашу действительность: автор взламывает коды социума, используя безнаказанность персонажей как возможность рассмотреть соразмерность человека и общества, исследовать пределы отношений власти и подчинения.

В финале Силаев закручивает текст в подобие ленты Мебиуса и привносит в «Армию Гутэнтака» фигуру рассказчика. Именно эта фигура занимает центральное место в произведениях писателя, используя текст как механизм фиксации принадлежащих ей мыслей и переживаний.

Заметным исключением из этой писательской практики является повесть «Подлое сердце родины» о сибирском райцентре Пыльнево и происходящих там событиях. Сюрреалистичное повествование полнится синими обезьянками из созвездия Близнецов, дрессированными поросятами, агентами секретных служб и ведунами. Если первая часть повести описывает попытки предотвратить Апокалипсис, вторая посвящена богатой событиями политической жизни Пыльнево, которая рассматривается с различных точек зрения. В этом многоголосии можно различить и попытки автора подобрать ключи к матрице российской истории.

Развивает тему повесть «Братва по разуму» (2001), в которой речь идет (в буквальном смысле) о революционном «восстании мартинистов» с целью освобождения народа от «антинародного режима». Герой повествования в своей речи, обращенной к «паханам заседателям», описывает хронику этого восстания, всплывающую из потока его сознания.

В свое время земляк Силаева, писатель-фантаст Михаил Успенский высказывался в том смысле, что, живи Силаев в Москве, он превзошел бы по популярности Пелевина. Согласиться с этим замечанием нельзя. Сравнение, столь лестное для красноярского автора, конечно, имеет под собой основания: интерес обоих авторов к чертежам мироздания, иронический взгляд на окружающую действительность.

Однако Пелевин более доброжелателен к читающей публике, а произведения Силаева умозрительны и герметичны. Словно проводимый писателем мысленный эксперимент и не предполагает наличие читателя.

Эти черты в полной мере присущи его дебютному роману «Недомут» (1998), в котором жизнь рассказчика разматывается, как клубок воспоминаний и ассоциаций. Со временем же Силаев и вовсе отказался от художественного повествования в пользу эссе и публицистических и философских заметок наподобие «Опавших листьев» Розанова или записей в «Живом Журнале» Дмитрия Галковского (на которого, кстати, он неоднократно ссылается). Таковы последние на сегодняшний день произведения писателя: «Гуманная мизантропия» (2007), «Глянцевая азбука» (2013) и «Критика нечистого разума» (2013).

Творческая эволюция Силаева, заменившего персонажей и сюжет рассуждениями о «субсистемах с позиций метасистем» может выглядеть радикальной, но она вполне закономерна для писателя, некогда охарактеризовавшего идеальный текст как бесконечный комментарий.

И все же можно лишь пожалеть о том, что творческая линия его первых произведений не получила развития. Именно в раннем творчестве Силаева – внимательного к механизмам социального и трансформирующего текст в сложную интеллектуальную конструкцию – с наибольшими на то основаниями можно увидеть продолжение традиций фантастики восьмидесятых – времени, когда в жанре правила бал еще одна волна, «четвертая».

В литературе одиночных волн не бывает. У каждой группы есть и предшественники, и последователи. И если говорить о последователях «цветной волны» по понятным причинам еще не приходится, то без внимания к ее предшественникам картина будет неполной.

«Четвертая волна» отечественной фантастики, по Дмитрию Володихину[22], – это авторы, пришедшие в фантастику из московского и ленинградского семинаров при Союзах писателей и прошедшие писательские «съезды» в Малеевке и Дубултах. Среди ее лидеров – Эдуард Геворкян, Андрей Лазарчук, Святослав Логинов, Евгений и Любовь Лукины, Владимир Покровский, Вячеслав Рыбаков, Александр Силецкий, Андрей Столяров, Михаил Успенский и Борис Штерн.

Одна из характерных черт «четвертой волны» (сам термин принадлежит братьям Стругацким) – это установка на высокий литературный уровень текстов. Готовность словом доказать, что фантастика ни в чем не уступает литературе «основного потока», а кое в чем ее и превосходит, давно присуща авторам фантастического жанра.

Как сказал один из лидеров «четвертой волны» Владимир Покровский: «…каждый из нас в душе хотел сделать фантастику литературой». И еще: «…мы пытались самым искренним образом делать именно литературу»[23].

Стремление играть (и выигрывать!) на литературных полях закономерно приводило к смещению фокуса с фантастических идей и миров на их обитателей. В центре внимания «четвертой волны» оказался человек – его психология и поведение в необычных обстоятельствах, взаимодействие человека и общества.

Вот что писал об этой трансформации Андрей Лазарчук: «Роль фантастического допущения стала ничтожной, оно использовалось уже откровенно как прием. Напротив, изображение окружающего мира сделалось предельно реалистичным, гиперреалистичным, натуралистичным. Человек стал мерилом всего»[24].

Литературные амбиции «четвертой волны» были вполне обоснованны. И главным препятствием для их реализации представлялись издательские ограничения на выпуск книг фантастического жанра. Например, у Владимира Покровского между публикацией первого рассказа и выходом первой авторской книги прошло семнадцать лет. Какой разительный контраст в сравнении с издательской судьбой «цветной волны»!

Однако, когда оковы советского книгоиздания пали, воспользовались новообретенной свободой совсем другие.

В девяностые на отечественный книжный рынок хлынул девятый вал переводной, преимущественно англо-американской фантастики. И «четвертая волна», авторы которой привыкли работать над романами несколько лет, конкуренции не выдержала. И хотя отдельные авторы продолжали, и даже успешно, публиковаться, намеченных «командных высот» они не достигли, а «четвертая волна» как явление прекратила свое существование.

Связанным с ней большим надеждам, которые питали и читатели фантастики, и сами писатели, не суждено было оправдаться.

К словам Лазарчука о «героическом поражении» «четвертой волны» следует добавить и горькое высказывание Владимира Покровского: «Единственное, что мы могли, если то, что мы пишем, действительно хорошо… это стать гумусом. Гумусом для тех, кто, читая нас, пусть даже в рукописях, учился бы писать свою фантастику, для тех, кому, может быть, повезет больше. Только это – быть гумусом или, если хотите, связующим звеном – могло быть нашим предназначением»[25].

Впрочем, авторы, которые пришли в фантастику в девяностые, наследовать традиции «четвертой волны» не спешили. На их долю выпала другая задача, которую иначе как героической и не назовешь: противостоять «вторжению» зарубежной фантастики и вернуть читателя фантастике отечественной.

Сложность такой «конкуренции» заключалась в том, что книги, ставшие новыми фаворитами любителей жанра, разительно отличались от фантастики советской, да и от той фантастики, которая была известна по переводам. И, пожалуй, самое значительное из этих отличий – иные стандарты развлекательности. Аттракцион и развлечение в отличие от размышлений и рефлексий прежде не были обязательными элементами НФ-текста.

Большинство авторов – кто по необходимости, а кто с удовольствием – последовали новым стандартам. В лихой фантастике девяностых сюжет главенствовал над идеей, а центральными персонажами все чаще оказывались герои и супермены.

«Вторжение» было отбито, но отличить нападающих от защитников представлялось уже почти невозможным. Победа далась дорогой ценой: символический капитал, накопленный фантастикой как интеллектуальной, провокационной, визионерской, оригинальной прозой, изрядно порастратили и героически прокутили.

Неудивительно, что «цветная волна», которая вновь обратила внимание на человека и вернула фантастике психологизм, была встречена с воодушевлением. Особая сосредоточенность на стиле и слоге произведений позволила увидеть в ее авторах наследников тех ценностей и устремлений, которые были свойственны «четвертой волне»[26].

И следует признать, что наследники в удовлетворении своих литературных амбиций преуспели куда больше предшественников.

Речь, разумеется, не о сравнении некоего «литературного качества» произведений (такие сравнения или противопоставления в большинстве случаев бессмысленны), а об инкорпорировании фантастических произведений и собственно авторов фантастики в пресловутый «литературный процесс» (вхождение в номинационные списки крупных премий, отзывы критики, публикации в «толстых журналах»).

И в то время как «четвертая волна» вела за признание фантастики литературой настоящие литературные же баталии, авторы «цветной волны», кажется, просто не заметили разделительных барьеров.

Однако это достижение – не единственное отличие двух «волн» отечественной фантастики. В процессе обретения литературных регалий «цветная волна» кое-что потеряла.

Критик Александр Ройфе писал в рецензии на сборник «Предчувствие «шестой волны»: «Персонажи сосредоточены на собственных эмоциях, а к окружающему миру равнодушны. Политика, социальные проблемы их почти не волнуют, что ярко проиллюстрировал, например, Н. Желунов, который, оживив Ленина в эпоху рыночных реформ, отправил его в парк кормить белочек»[27].

Действительно, произведения предшественников «цветной волны» плотно укоренены в социальной реальности. Одной из центральных тем «четвертой волны» было как раз социальное моделирование, своего рода проведение социальных экспериментов литературными средствами. Да и фантасты рубежа веков в лучших традициях если и не заставляли героя противостоять окружающему миру, то помогали герою этот мир изменять или как-то в нем обживаться.

Произведения «цветной волны», как уже упоминалось, максимально дистанцированы от нашей реальности, практически изолированы от нее[28]. Миры, описанные в них, – не отражения реального, а производные от прочитанного. Сопутствует этой литературоцентричности и отказ от экспансии, устремленной в космос или в будущее. Этот привычный жанровый хронотоп был отвергнут в пользу «внутреннего пространства» (inner space). Впервые в фантастике такая смена вектора произошла в шестидесятые годы прошлого века с появлением «новой волны» в англо-американской фантастике, когда фокус внимания сместился со звездолетов на самого человека и основой научной фантастики стали науки не технические, а гуманитарные (такие как психология, антропология, etc.), изучающие человека и общество.

В «цветной волне» эта фокусировка достигла предельного выражения. Ее фантастика удивительно интровертна.

Освобождение жанра от ракет и роботов, отказ от традиционных фантастических тем, удаление от социальных проблем – еще один набор характерных черт «цветной волны». Такова оборотная сторона психологизма и литературоцентричности ее произведений.

Императивы «цветной волны», променявшей звездное небо на уютное обживание внутреннего пространства, вступили в противоречие с прежними жанровыми предпочтениями. Фантастике всегда был присущ и соразмерен масштаб, включающий в себя все человечество. Заключение ее в границы человеческой личности, предпочтение «внутреннего космоса» внешнему с ортодоксальных позиций воспринимается как умаление фантастики, пренебрежение задачами, которые были свойственны ей прежде.

Любопытна и красноречива реакция на еще только зарождающуюся «цветную волну» авторов, которые начали публиковаться в девяностые. Вот что писал тогда яркий представитель этой «героической» и, как следствие, разобщенной и разрозненной группы писателей Олег Дивов в статье «Окончательный диагноз»: «…основной конфликт русской фантастики сегодня – лобовое столкновение романтизма «девяностников» с мелкобуржуазным сентиментализмом «нулевиков»… Если подходить к вопросу с холодной головой и чистыми руками, положение выглядит так. Сегодня в отечественной литературе (не только в фантастике) идет массовый откат от романтизма к мелкобуржуазному сентиментализму… И, к сожалению, все складывается таким образом, что сентиментализм в нашей фантастике – течение, достойное ярлыка «реакционное»… Сейчас не то время, когда сентиментальная проза может врачевать раны, она только загоняет болезнь вглубь»[29].

Критика закономерна, однако следует учесть и следующие обстоятельства. Во-первых, нацелена она как раз на то неотъемлемое качество «цветной волны», которое и определило ее самобытность, выделило среди предшествующих волн и современных произведений. Инопланетяне, космические полеты, революционные технологические открытия и социальные изменения – эти традиционные фантастические темы, как уже отмечалось, в их поле зрения почти не попадают. И во-вторых, подобную трансформацию фантастики читатели восприняли с радостью. Аудитория приветствовала переселение жанра в далекие вымышленные города – тихую заводь, где не существует социальных проблем и политических потрясений. И непременным условием существования этой зоны комфорта стал отказ от исследования территорий, лежащих за ее пределами. Неизвестное опасно, да и вылазки туда рискованны.

Прочность этой позиции проверена противостоянием. Несмотря на то что «цветная волна», укрывшись в своих тихих заводях, фактически отказалась от литературных баталий, соперники за читательские внимание и благосклонность у нее были – и куда более настойчивые и громогласные.

Идеологическую антитезу «цветной волне» в те годы составила группа так называемых «НФ-возрожденцев», возглавляемых Ярославом Веровым, Игорем Минаковым и Антоном Первушиным. Они заявляли об обязательности и даже главенстве научной составляющей в фантастике, а также совершенно справедливо указывали на зависимость, существующую между популярностью именно научной фантастики и уровнем развития науки в стране.

Однако благие декларации НФ-возрожденцев омрачались недобрыми воспоминаниями о тех временах, когда в обязанность советской фантастике вменялось звать молодежь во ВТУЗЫ. К тому же их технократический подход к фантастике, как ни парадоксально, был устремлен не в светлое будущее, а в славное прошлое. В золотой век научной фантастики и научно-технической революции, когда идеи действительно преобладали над персонажами и психологизмом. Согласно известной формуле легендарного издателя и редактора Хьюго Гернсбека, в фантастическом произведении должно быть семьдесят пять процентов литературы и двадцать пять процентов науки.

Подобно тому, как основой европейского Ренессанса послужили образы блистательной Античности, попытки «возрождения» научной фантастики апеллировали к классическим текстам, приемам и сюжетам советской фантастики (следует заметить, что фантастика – жанр во многих проявлениях удивительно консервативный). Перу Верова и Минакова принадлежит «Операция Вирус» (2010) – вольное продолжение произведений братьев Стругацких. Парафразом «Пикника на обочине» можно представить повесть Антона Первушина «Корабль уродов» (2008). В повести Cygnus Dei (2010) Верова и Минакова, несмотря на современную с точки зрения науки начинку, также видны паттерны советской фантастики.

Однако, несмотря на активную и шумную поддержку единомышленников, почти пиар-кампанию, эти произведения, как говорится, «не прозвучали». К сожалению, НФ-возрожденцы в своих текстах оказались менее убедительны, чем в публицистических высказываниях, и создать произведение, подтверждающее их лозунги и привлекательное для читателей, им не удалось.

«Цветная волна» одержала победу, даже не вступая в сражение.

Эволюция (которая, как известно, не всегда является улучшением, но всегда – изменением и адаптацией) жанра утвердила изменение системы координат, инициированное «цветной волной».

Внимание внутреннему пространству, а не внешнему космосу. Интровертность вместо экспансии.

Психологизм вместо «фантастических допущений». Новый сентиментализм вместо романтизма и реализма (насколько это возможно для фантастики) предшественников.

Отказ от конструирования будущего в пользу обустройства литературных миров. Дистанцирование от социальной реальности.

Тяготение к «большой литературе», а не к массовой культуре. Ставка на качество прозы, а не на динамичный сюжет. Преобладание атмосферы над идеей.

Такова новая матрица отечественной фантастики.

В большей или меньшей степени ее влияние заметно в творчестве и других писателей, принадлежащих к тому же поколению, что и авторы «цветной волны», и заслуживающих отдельного разговора.

Среди них Анна Старобинец, отважно исследующая темные стороны мира и человека; Ольга Онойко, дебютировавшая как автор фантастических боевиков (опубликованных под мужским псевдонимом), чьи новые романы претендуют на статус то ли философской, то ли метафизической фантастики; Тим Скоренко, создающий брутальные и провокационные тексты и откровенно ими любующийся; Владимир Аренев, возрождающий традиции советской (в хорошем смысле слова) подростковой фантастики, ставящей во главу угла морально-этические вопросы; поэт и писатель Николай Калиниченко – автор размеренных и нарочито литературных рассказов и Александра Давыдова и Юрий Некрасов, сдвигающие фантастику в сторону литературных и словесных игр.

Впрочем, однажды и эта матрица будет разрушена.

Поколения сменяют друг друга. Действителен этот непреложный закон и для литературных течений, и для «фантастических» волн.

Со времени расцвета «цветной волны» в отечественной фантастике появились и попаданцы, перекраивающие российскую историю, и романы по-настоящему «ближнего прицела», описывающие вооруженные конфликты с участием России, и книги так называемого LitRPG, созданные по игровым лекалам. Однако к эволюции жанра они имеют опосредованное отношение: первые и вторые являются лишь социальным симптомом, а третьи и вовсе – рыночным сегментом и существуют как явление маркетинговое, но не литературное.

Это затишье означает, что близится появление новой волны. И возможно, ее предтечи уже среди нас – пока неопознанные в качестве таковых. Этим авторам придется нелегко.

Фантастический цех разбился на слабо связанные между собой участки со своей специализацией. И некогда единое сообщество любителей фантастики распалось на множество групп, частей, кластеров, фрагментов – сообразно собственным жанровым предпочтения, кругу общения и прочим факторам. Среди этих факторов и огромное количество фантастических книг, выходящих ежегодно. Если в советские времена издавались три десятка фантастических книг и любитель фантастики мог легко прочитать их все, то в 2016 году, например, было издано свыше восьмисот романов русскоязычных авторов.

Увидеть всю картину целиком уже невозможно.

Именно «цветная волна» оказалась на сегодняшний день последним явлением, признанным в рамках всего фэндома. Впрочем, история вообще и история литературы в частности повторяет одни и те же паттерны, набор которых невелик. Идущий сейчас процесс своеобразного переформатирования фантастики как жанра и как системы институтов в виде премий, конвентов, журналов и сопутствующих элементов однажды завершится.

И появление новой волны в отечественной фантастике, способной объединить читателей и изменить жанровые установки так, как это сделали авторы «цветной волны», – дело будущего.