Мы начинаем прогулку от моря. Нет – поскольку мы гуляем с друзьями, а друзьям нужно говорить правду, будем честны: литературную экскурсию по Одессе начинать с моря нельзя.

Слова песни «Кудой в Одессе не пойдёшь, тудою выйдешь прямо к морю» – один из мифов нашего города. И слова из миниатюры Михаила Эммануиловича[10] Жванецкого: «Мы пойдём по Пушкинской к морю!»[11] – тоже. На этом мифе Одесса стоит так же твёрдо и надёжно, как и на знаменитых катакомбах.

Как-то приезжий спросил нас, как пройти на набережную, и сразу показал, что Одессу не знает совсем. У нас есть набережная Ланжерон – она появилась на одноимённом пляже примерно через 225 лет после основания города. Есть аналогичная набережная на пляже Золотой Берег примерно в 10 километрах от центра. Набережных в стиле Ялты, Сочи либо Ниццы в Одессе нет – и не будет. Береговая линия в исторической части города занята портом. Направо и налево от него примерно на 15–20 км почти непрерывной полосой идут прекрасные песчаные пляжи. При правильной постановке дела их одних было бы достаточно для мощнейшего пополнения городского бюджета.

Сам же исторический центр расположен сравнительно высоко над морем (с учётом того, что мы живём в Причерноморской степи.) Чтобы подняться от Приморской улицы (идущей не вдоль моря, а вдоль порта; её следовало бы назвать Припортовая) на Приморский же бульвар, нужно преодолеть 192 из 200 ступеней знаменитой Потёмкинской лестницы (восемь ступеней постепенно проглотила расширяющаяся по мере наноса всё новых слоёв грунта и мостовых Приморская улица). Несложно подсчитать, что генерал-губернатор Новороссийского края Арман Эммануэль Софи Септимани Луи-Антуанович де Виньеро дю Плесси, граф де Шинон, 5-й герцог де Ришельё любуется на Одесский залив с высоты около 35 метров (учитывая возвышение самой улицы над морем и высоту пьедестала, куда Дюк вознесён благодарными одесситами).

Что-то мы затянули вступление. Предупреждаем заранее – такие отвлечения от темы прогулки будут происходить неоднократно. В реальной экскурсии в это время можно заглянуть в смартфон и, отключившись от болтовни экскурсовода, почерпнуть что-то из «фейсбучных истин». В книге можно – мы не обидимся, честное слово – пропустить неинтересные страницы.

… Попробуем сначала. Мы начинаем прогулку не от моря. Но с улицы, откуда открывается вид на море. Поверьте, и таких мест в Одессе немного.

Мы стоим в начале улицы, успевшей (как и едва ли не каждый закоулок центра города, несмотря на сравнительную его молодость) поменять массу названий (одно изучение этого процесса позволило Я. Я. Майстровому выпустить справочник, упомянутый в предисловии). Поначалу она была Казарменной и (в то же время!) Надеждинской, потом стала Телеграфной, а теперь называется улицей Гоголя (это, вероятно, звучит строже, чем Гоголевская улица по аналогии с Гоголевским бульваром в Москве, хотя название «Пушкинская улица» в столице СССР[12] и столице Юмора одинаковое).

Нынешнее название дано постановлением городской Думы в связи с пятидесятилетней годовщиной смерти писателя. В определённые периоды жизни страны годовщины смерти отмечали так же масштабно, как и годовщины со дня рождения. Как широко отмечалось в 1937-м столетие смерти Пушкина! Возможно, так же широко отметили бы в июле 1941-го и столетие со дня гибели Михаила Юрьевича Лермонтова, но помешала начавшаяся Великая Отечественная война. Зато день смерти Владимира Ильича Ульянова долгое время в СССР был выходным – и никто не усматривал в этом кощунства.

В отличие от большинства улиц, названных в Одессе именами писателей, так сказать, условно[13], улица Гоголя вправе носить это название: Николай Васильевич жил в доме № 11 в 1850-м году. К этому дому мы не спеша подойдём.

Не спеша, хотя мы и не на Дерибасовской (вспомним Жванецкого: «По Дерибасовской гуляют постепенно»). Просто мы находимся в одном из популярнейших для экскурсантов уголков Одессы, где есть что посмотреть. И хотя мы уже описывали его в первой нашей книге (тут скучающие начинают смотреть ленту новостей в своём смартфоне), немного повторимся.

За спиной у нас Военная гавань Одесского морского торгового порта. Её каждый из авторов посещал во время учёбы на военно-морской кафедре Одесского технологического института холодильной промышленности (его переменчивая судьба описана во второй книге). Побывать на более серьёзных сборах в Североморске (мы аттестованы как энергетики атомных подводных лодок, а в Чёрном море по международным соглашениям недопустимы корабли с ядерными двигателями, не говоря уж о ядерном оружии) обоим помешала близорукость: даже для офицеров запаса медкомиссия была строгая.

Слева Тёщин мост, примечательный не в архитектурном отношении, а тем, что это, как сказано в Википедии, «народное название» не отражено ни на одной официальной карте. Даже во время недавнего ремонта моста на стандартном щите у забора, огораживающего ремонтный участок, значилось «ремонт пешеходного перехода над Военным спуском».

Справа от нас Шахский дворец. Забавное совпадение – это тоже «народное название». Один из лучших одесских архитекторов Феликс Викентьевич Гонсиоровский построил его для Зенона Карловича Бржозовского в 1851–1852-м годах. Умели работать быстро и качественно, однако! В соответствии с шуткой – «мы можем работать быстро, качественно, недорого; вы можете выбрать две опции из трёх», шляхтич Бржозовский должен был прилично потратиться. Впрочем, в начале 1870-х годов дворец арендовал глава знаменитого торгового дома «Фёдор Рафалович и К°», так что расходы должны были окупиться.

Арендатор несравненно знаменитее Рафаловича – свергнутый 1909–07–16[14] шах Ирана с 1907–01–08 Мохаммад Али Мозафареддинович Каджар. Интересно, что после свержения экс-шах некоторое время скрывался в российской дипломатической миссии, где ровно за 80 лет до этого убит министр-резидент (посол) Российской Империи в Персии статский советник Александр Сергеевич Грибоедов. В одесском дворце шах прожил 10 лет, что и закрепило в народе за зданием, построенным в стиле английской готики, название, не соответствующее внешнему облику.

В 1920-м, когда в Одессе окончательно установилась Советская власть, Мохаммад Али перебрался в Сан-Ремо, где скончался 1925–04–05 в возрасте всего 52-х лет. Сказалась и бурная политическая жизнь (покушения на его жизнь; переворот, совершённый им 1908–06–24; переворот, совершённый против него; неудачная попытка возвращения с отрядом, навербованным в основном среди всевозможных рыцарей удачи, включая откровенных уголовников), и активная личная жизнь: в изгнании жизнь шаха скрашивали 50 наложниц[15].

Мы помним время, когда в здании размещалось областное культпросветучилище (прекрасное слово советского новояза обессмертил анекдот-каламбур, где слово «прачечная» рифмовалось с матерным словом – но мы анекдот не рассказываем из уважения к юной части экскурсантов). В эпоху училища внутрь можно было зайти – в частности, на художественные выставки.

Потом здание в высочайшем темпе и достаточно качественно отреставрировали для Центрального офиса компании по перевалке нефтепродуктов. Так что теперь любоваться Шахским дворцом можно только снаружи. Компанию называть не будем, но для интриги сообщим, что певица Вера Брежнева была замужем за её руководителем.

Продолжаем движение к Гоголю. Очень трудно избежать соблазна останавливаться у каждого здания, настолько они прекрасны в архитектурном отношении. А как увлекательно изучать дворы этих зданий! В связи с неоспоримой элитностью места, внутренняя часть зданий перестроена, реконструирована, надстроена с демонстрацией всех возможностей современной технологии и архитектуры. Правда, небедные жители этих домов отгораживаются от туристов всевозможными домофонами и кодовыми замками. Но спрос на преодоление этих преград рождает предложение в виде туристических фирм, проводящих узконаправленные экскурсии по одной – двум улицам. При этом у экскурсовода уже имеется толстый журнал с перечнем кодов, необходимых для проникновения на закрытую территорию. В качестве примера приведём фирму «Где идём»[16]. Не будем отбивать хлеб у этих симпатичных ребят (их, кстати, можно увидеть и в Интернете[17]). Укажем только видимые с улицы неоспоримые символы Одессы.

Дом с Атлантами – Гоголя 5/7. Один из красивейших в Одессе, без преувеличения. Два Атланта, совместно удерживающие звёздный глобус (скульптор Товье-Герш Лейзерович Фишель), столь выразительны, что скульптуру используют «Всемирный клуб одесситов» в качестве официальной эмблемы и одесское издательство «Оптимум» для серии книг «Вся Одесса».

В доме № 5 (двухэтажный особняк) жили знаменитые Фальц-Фейны – русский, а впоследствии – после эмиграции – лихтенштейнский (занятное сочетание) дворянский род. Дом № 7 (многоэтажный) они сдавали внаём. Архитектором комплекса был главный на тот момент (1899-й год) архитектор Одессы Лев Львович Влодек. Поскольку одновременно он строил ещё и громадное здание Пассажа, логично предположить, что больший вклад в строительство внёс «первый помощник главного архитектора по строительной и художественной части» Фишель. Кстати, опыт, полученный на этой должности, позволил Товию Лейзеровичу с 1905-го по 1911-й год быть главным архитектором Томска. Вот как далеко шагнул уроженец Одессы. Да и Фальц-Фейнов вряд ли кто-то знал бы за пределами узкого дворянского круга, если бы они до получения титула в одном из мельчайших государств Европы не обрели громадные владения в крупнейшем и славу благодаря превращению этих владений в заповедник.

Впрочем, главное достоинство империи – не размер, а готовность принимать и пристраивать к делу представителей любых народов. Колониальные империи – вроде Британской – требуют при этом полной ассимиляции, континентальные – как Российская – охотно пользуются культурными особенностями любых пришельцев и включают многие местные находки в общеимперскую традицию. Но в любом случае империя уже самим своим разнообразием включает мощнейший экономический механизм – повышение производительности труда благодаря его разделению – и при грамотном руководстве обеспечивает всем своим обитателям лучшие условия жизни, чем в сравнимом по размеру и природным ресурсам мононациональном королевстве.

Маленькая забавная подробность. Пассаж строился на месте доходного дома Крамарёва – в нём жил младший брат Александра Сергеевича («сами знаете кого») Лев Сергеевич, а навещал его там, в числе прочих, и Николай Васильевич Гоголь. Вот как всё в Одессе просто.

Про Фальц-Фейнов можно рассказывать бесконечно. Они были самыми крупными помещиками на юге России. В их имении Аскания-Нова до сих пор действует биосферный заповедник Академии аграрных наук, носящий имя основателя Фридриха Эдуардовича Фальц-Фейна.

Его племянник Эдуард Александрович Фальц-Фейн – личность совершенно невероятная. Во-первых, на момент написания книги ему 104 года, что само по себе вызывает интерес и уважение. Во-вторых, он способствовал (в том числе и лично приобретая) возвращению в Россию громадного количества культурных сокровищ: среди них сотни книг библиотеки Дягилева, фамильные реликвии Шаляпина, всё, что удалось найти в Германии из Янтарной комнаты Екатерининского дворца Царского села, и прочее, и прочее, и прочее. В третьих, благодаря Эдуарду Александровичу открыты музеи Суворова в Швейцарии и Екатерины Великой в Германии. У барона: пять государственных (включая орден Дружбы народов) и семь общественных наград Российской Федерации; семь наград Украины, включая орден «За Заслуги» I степени; награды других стран. А ещё про него снято четыре документальных фильма, причём фильм 2016-го года называется просто и ясно: «Любите Родину так, как он».

Напротив зданий Фальц-Фейнов расположены дома № 4 и № 6. Дом № 4 памятен нам тем, что в нём располагался уютный ресторан «Та Одесса», где посетителей встречал крокодил. В отличие от Крокодила из стихотворения Корнея Ивановича Чуковского[18], он не ходил и не курил папирос, а мирно спал под стеклянным полом вестибюля. «Той Одессы», что характерно, уже нет. Надеемся, крокодил наш благополучно возвращён в зоопарк.

Вообще же процесс унификации и упрощения охватил даже богатую гастрономическую сферу Одессы – один из привлекательнейших аспектов визитов сюда. Различные экзотические «кормилища» вытесняются практичной итальянской кухней[19]. Поэтому по ходу экскурсии мы часто будем видеть стандартно-итальянские названия «Итальянский квартал», «Марио-пицца», «Олео-пицца» и т. п. А вот экзотических названий вроде «Скрипка и весёлая лошадь» в Одессе нет, хотя она и признанная столица юмора.

Большой балкон второго этажа дома № 6 подпирают четыре атланта. Подобно тому, как Шахский дворец противопоставлялся Воронцовскому дворцу на другой стороне Военной балки, эти атланты противопоставлены двум атлантам Фишеля. Поскольку до победы Арнольда Шварценеггера на конкурсе «Мистер Вселенная» было ещё 67 лет, в качестве натурщиков работали не бодибилдеры с мышцами, накачанными специальными упражнениями (а то и стероидами). Так что перед нами простые ребята, чьи великолепные фигуры – результат напряжённого физического труда.

Дом № 9 украшает мраморная доска с бронзовым профилем академика Филатова. Великий офтальмолог жил в этом доме с 1915-го по 1941-й год. Мы подробно рассказывали о профессиональной деятельности Владимира Петровича во второй нашей книге. Тех же, кто хочет познакомиться с бытом и творчеством Филатова (а он ещё и одарённый живописец, участвовавший в выставках наряду со знаменитыми художниками), приглашаем в его Мемориальный дом-музей на Французском бульваре, № 53/1. Кстати, экспонатов столь много, что они разделены между домом-музеем, кабинетом-музеем в Главном корпусе института и музеем в лабораторном корпусе института имени Филатова.

Популярность Филатова нашла отражение в одном из вариантов песни «Одесса-мама»:

Впрочем, в «каноническом» тексте Евгения Даниловича Аграновича и Бориса Моисеевича Смоленского этих строчек нет.

Подробно об этой и о других песнях «за Одессу» мы рассказывать не будем. За нас это уже профессионально сделал профессор Национального морского университета и известный одесский краевед Михаил Борисович Пойзнер в книге «Одесские песни с биографиями»[21].

Двор дома № 9 замечательно показывает технику решения проблемы, преследующей Одессу с момента основания – нехватки воды. Крыши всех флигелей наклонены во двор, выстланный итальянским вулканическим базальтом. В центре двора изящная мраморная горловина цистерны для сбора дождевой воды, стекающей с крыши по каменному мощению в эту ёмкость. О причине изобилия в Одессе итальянского базальта и мрамора подробно рассказал Анатолий в первой части нашей первой книги.

Наконец мы добрались до первой остановки по теме нашей экскурсии. Дом № 11 украшен двумя мемориальными досками в честь Николая Васильевича Гоголя. Собственно, эти доски – единственное украшение здания, находящегося в позорно-ужасающем состоянии. Очевидно, его не восстановят к выходу нашей книги. Главное, чтобы здание вообще осталось, а не рухнуло.

Впрочем, мрачность этого дома частично соответствует образу позднего Гоголя, сложившемуся у его московских и петербуржских современников. К тому же практически законченную в этом доме рукопись второго тома «Мёртвых душ» (о чём сам автор извещал поэта Василия Ивановича Жуковского) Гоголь, как мы знаем, сжёг. Правда, случилось это уже в Москве.

А в Одессе Николай Васильевич был общителен, весел, даже жизнерадостен. Общавшимся с ним одесситам он запомнился как прекрасный рассказчик, неподражаемый чтец и искусный в приготовлении популярного тогда напитка «жжёнка» специалист. Так благотворно повлиял на великого писателя климат (в обоих смыслах этого слова) нашего города.

Первый раз Гоголь был в Одессе проездом. Если упоминать всех писателей, побывавших здесь проездом, то мы не уложимся не то, что в толщенную книгу, но даже в многотомник. Хотя бы потому, что до недавнего времени удобнейшим путём сообщения был не воздушный, а морской. Поэтому одесский порт видели многие тысячи гостей нашей страны, в том числе и литераторы – от Сэмюэла Лэнгхорна Джоновича Клеменса (его псевдоним – Марк Твен, то есть «метка два» – связан с его работой лоцманом на Миссисипи) до Жоржа Жозефа Кристиана Дезиревича Сименона. Мы даже и Гоголя не совсем могли бы упоминать, если бы он ограничился одним визитом: в первый приезд в 1848-м году писатель возвращался морем из Иерусалима и большую часть времени провёл в Карантине, размещавшемся в нынешнем парке Шевченко.

Так поступали со всеми, кто мог заболеть чумой либо холерой в южных странах. Мера неприятная, но логичная: и та, и другая болезнь досаждали Одессе регулярно, холера официально зарегистрирована у нас последний раз в 1970-м году[22]. Напомним, что первую эффективную вакцину от холеры создал одессит Владимир Аронович Хавкин – но только в 1892-м году. Он же – просто поразительно! – спустя четыре года создал вакцину против чумы.

Но всего этого Николай Васильевич не знал (да, если бы и предвидел, как предвидел многое другое из нашей истории, то всё равно поделать ничего не мог), поэтому терпеливо «отсидел» в Карантине, получив в виде вознаграждения праздничный обед в ресторации Цезаря Оттона.

С Оттоном получилось замечательно. В отрывках из «Путешествий Онегина» читаем:

А ниже сноска:

Этого примечания Пушкина в три слова с предлогом оказалось достаточным, чтобы одесские краеведы исчисляли себя от Александра Сергеевича, назначив его «первым одесским краеведом». Вот уж действительно – «Пушкин – наше ВСЁ».

Воспользовался ли Гоголь подсказкой Пушкина в этом случае, как в случаях сюжетов «Ревизора» и «Мёртвых душ», неизвестно, но во второй приезд в Одессу «кормился» он у Оттона регулярно. И ел, несмотря на худобу, немало. Впрочем, не только в Одессе. «Самого Гоголя в Италии друзья могли застукать одного в ресторане, уминающего макароны в порциях на несколько человек – тогда как только перед этим он жаловался, что совсем ничего не может есть из-за расстроенного пищеварения. И вообще, говорил, что у него желудок не такой, как у всех, а перевёрнут вверх ногами, о чем имеется заключение парижских врачей. Впрочем, близкие друзья давно привыкли к его чудачествам»[23].

Второй приезд писателя в Одессу начался 1850–10–24 – в день рождения великого сатирика и юмориста Аркадия Исааковича Райкина (и Владимира Вассермана). Впрочем, сам Гоголь-то родился 1-го апреля – чего уж больше.

Если же исходить из логичного предположения, что писатель – это его книги («Я – поэт. Этим и интересен» – писал Маяковский в автобиографии), то Гоголь в Одессе появился в 1837-м году. Именно тогда в Городском театре триумфально прошёл гоголевский «Ревизор» со знаменитым Щепкиным в роли городничего.

Николай I, хоть и заметил проницательно: «досталось всем, а больше всего мне», но пьесу разрешил. В связи с этим в народе ходила байка. Когда знаменитый режиссёр-комедиограф Леонид Иович Гайдай (1923 01 30–1993 11 19) экранизировал «Ревизора», первым кадром он пустил эпиграф пьесы: «Неча на зеркало пенять, коли рожа крива». Легендарный председатель Госкомитета по кинематографии Филипп Тимофеевич Ермаш сказал: «Ну, этого я пропустить не могу…» Находчивый Гайдай ответил «А Бенкендорф смог». Довод подействовал.

Городской театр, где шёл «Ревизор», был важнейшим объектом Одессы. Город с самого начала был мультикультурным и по замыслу герцога Ришельё именно театр должен был способствовать единению представителей совершенно различных народов, населявших Одессу. По его настоянию театр открывается уже в 1810-м году – через 16 лет после основания города – и способен вместить 800 человек из 12 500 населяющих Одессу на тот момент.

Нынче в моде мультикультурализм – провозглашение равноценности всех культур и традиций. Но вряд ли можно признать равными симфоническую музыку и первобытные пляски (не зря выросший из африканской музыкальной традиции джаз постепенно эволюционировал до сложности, сопоставимой с симфониями, и даже породил ответвление, названное симфоджазом), понимание равноправия всех людей и людоедскую готовность считать чужаков вовсе не людьми, осознание способности каждого здорового ребёнка в надлежащих условиях выучиться любым наукам и англофранцузскую[24] расовую теорию заведомого неравенства умственных способностей разных народов…

Собственно, на практике проповедники мультикультурализма противоречат ему. Так, в Западной Европе и Северной Америке сейчас модно ограничивать или даже полностью запрещать проявления христианской традиции на том основании, что они оскорбляют чувства мусульман, гомосексуалистов и прочих меньшинств, но никто не осуждает меньшинства, не соответствующие христианским воззрениям или даже прямо оскорбляющие чувства христиан. Например, в Соединённых Государствах Америки довольно методично вытесняются из массового распространения открытки с надписью «Merry Christmas» (и даже с её сокращённой версией «Merry Xmas»), но никто не возражает против открыток в честь также декабрьского иудейского праздника «Happy Hanukah», а во многих странах Европейского Союза на муниципальном, а то и государственном, уровне запрещают выставлять на улицах рождественские ёлки, хотя местные мусульмане – из тех, кто живёт там уже несколько поколений – чаще всего публично заявляют, что не имеют ничего против празднования: ведь Иешуа Иосифович Давидов признаётся в исламе хотя и не богом, но великим пророком, уступающим по своему значению разве что самому Мухаммаду Абдуллаховичу Курейшину. Таким образом равными признаются не все культуры, а только малые – и никто не задумывается, что малы они как раз потому, что не способствуют (а то и прямо препятствуют) благополучию своих носителей.

Кстати, в Одессе проблема религиозных праздников с давних времён и по сей день решена ко всеобщему удовольствию: например, христиане охотно угощают соседей-иудеев пасхальным куличом, а те столь же охотно дают христианам часть мацы, испечённой на Песах, и таким образом праздник, священный в рамках одного вероисповедания, становится радостью для всех.

По представлениям русской цивилизации (в том числе и одесской её ветви) любая культура тем выше, чем больше способствует общему развитию и прогрессу человечества в целом. Многие иные цивилизации вовсе не признают понятие развития и прогресса: с их точки зрения человечество непрерывно ухудшается (по античным представлениям, Золотой Век был в далёком прошлом) или в лучшем случае движется по замкнутому кругу (в Индии считается, что продолжительность каждого цикла составляет несколько миллиардов лет, что близко к современным представлениям о возрасте нашей Вселенной – совпадение явно случайное). Западноевропейская (и отпочковавшаяся от неё англосаксонская) цивилизация несколько веков опиралась на представление о неизбежности и благотворности прогресса, но теперь склонилась к отрицанию самой возможности дальнейшего развития общества как целого и полагает, что прогресс науки и техники ничего не изменит в общественных отношениях. Доказательством вечности капитализма, понимаемого как общество, где каждый преследует собственную выгоду, но тем самым неизбежно способствует общему благу, объявлен факт распада европейской части социалистического общества. Столь же уверенно два века назад факт сокрушения Французской империи, выросшей из Французской же республики, усилиями объединённой Европы, объявлялся доказательством вечности феодального устройства.

Но в книге по истории – пусть даже истории одной страны и одного города – вряд ли стоит подробно рассуждать о разных подходах к концепции прогресса. Здесь для нас важно только, что она была в Европе общепринятой во времена зарождения Одессы. И уже тогда было ясно, что взаимодействие разных культур – а тем более цивилизаций – способствует прогрессу каждой из них.

Поэтому в Городском театре – в соответствии с замыслом основателя – всегда шли произведения, созданные в разных культурах, но интересные практически всем, кто жил в городе. И таким образом театр сыграл роль плавильного котла, помогающего сформироваться одесскому народу. Поэтому пожар, возникший в театре и уничтоживший его 1873–01–02[25], был просто несчастьем для города. Новое здание театра открыто в 1887-м году, и среди четырёх бюстов, его украшающих – бюст Николая Васильевича Гоголя[26].

Какое-то время театр носил имя первого народного комиссара просвещения Анатолия Александровича Антонова (по отчиму – Анатолия Васильевича Луначарского). Поскольку в это время он уже был театром Оперы и балета, выбор забавный: среди громадного количества литературных работ Луначарского опер и балетов не было.

Впрочем, его роль как наркома просвещения позналась в сравнении с работой его преемников. Недаром есть легенда: когда комиссия, рассматривая макет монумента «Сталинградская битва», спросила скульптора Евгения Викторовича Вучетича, почему Родина-Мать кричит, он ответил: «Она зовёт Луначарского!» Монумент установлен на Мамаевом кургане Волгограда так, как задуман скульптором…

Вернёмся, однако, от Анатолия Васильевича к Николаю Васильевичу. Его положение было сложным.

С одной стороны, он был окружён вниманием, искренней заботой и любовью одесситов, включая самых знатных и родовитых. К плюсам зимовки в Одессе можно отнести сравнительно мягкую погоду конца 1850-го – начала 1851-го годов (не так тепло, как в Риме, конечно, но и не Санкт-Петербуржская зима). Несомненным был и бытовой комфорт. Гоголь поселился у дальнего родственника – генерал-майора Андрея Андреевича Трощинского, причём самого домовладельца в городе в это время не было. Так что писатель в приятном для себя уединении мог работать над делом всей жизни – вторым томом «Мёртвых душ». Даже само название улицы – Надеждинская – как будто давало надежду на успех невероятного по масштабу замысла. Тут мы вновь должны опереться на авторитет Дмитрия Быкова. Он в своих статьях и лекциях о Гоголе отмечает, что во втором томе Гоголь планировал создать Россию подобно тому, как ранее в цикле «Миргород» создал Украину. Ни больше, ни меньше.

Действительно, образ Украины с Днепром, до чьей середины долетит только «редкая птица», с панночками, превращающимися в ведьм, с кузнецом Вакулой, готовым ради подарка невесте оседлать чёрта и лететь в столицу за туфельками, с гордым и непреклонным Тарасом Бульбой – весь этот живой, богатый, и, выражаясь современным языком, 3D мир создан одним человеком. После него, насколько мы представляем, только двум писателям удалось сделать нечто подобное, хотя и в меньшем масштабе: Александр Степанович Грин создал свой мир с городами Зурбаган, Лисс и т. п., а Исаак Эммануилович Бабель создал свою Одессу. Одесс, впрочем, было минимум две – Бабеля и Жаботинского, но об этом мы подробнее расскажем в ходе экскурсии позже.

Минусов в жизни Гоголя было на тот момент, увы, куда больше. Во-первых, не удалась первая – и, как мы теперь знаем, последняя – попытка устроить личную жизнь. 41-летний писатель задумал посвататься к Анне Михайловне Вильегорской. Ей на тот момент было уже 27 лет (по тогдашним понятиям лет на десять больше, чем нужно для замужества), тем не менее через родственников семьи писателю намекнули, что ему будет отказано.

В сословном обществе Российской империи родовитость Вильегорских и Гоголей была несопоставима. Впрочем, это мог быть предлог; как-никак Гоголь был неоспоримо первым писателем России на тот момент. Скажем больше, вся эта история может быть легендой, сопровождавшей писателя и при жизни, и после смерти (чего стоит хотя бы история про череп Гоголя, якобы украденный по просьбе великого коллекционера Алексея Александровича Бахрушина, а потом приведший к исчезновению целого поезда в Италии[27]). Зато несомненно и многократно выражено публично непонимание теми, кого сейчас именуют «либеральной общественностью», изменения взглядов Гоголя. То, что позже стало совершенно естественно и нашло отражение в чеканной формулировке: «Кто в молодости не был радикалом (вариант: либералом) – у того нет сердца; кто в зрелости не стал консерватором – у того нет ума», приписываемой каждому крупному политику Европы от Бисмарка до Чёрчилла, а также сатирикам от вышеупомянутого Марка Твена до Джорджа Бернарда Джордж-Карровича Шоу, стало шоком для России 1846-го года. В этом году Гоголь опубликовал «Выбранные места из переписки с друзьями». В читающем обществе разразился грандиозный скандал. Диапазон обвинений Гоголя – от проповеди мракобесия и предательства идеалов до безумия. «Властитель дум», главный литературный критик России Виссарион Григорьевич Белинский пишет Гоголю письмо, за одно чтение которого позже судят петрашевцев, включая «нового Гоголя» – Фёдора Михайловича Достоевского. Драматично, но показательно: такова роль русской литературы в общественном сознании.

В современном прагматичном и – одновременно – толерантном обществе русская литературоцентричность считается нездорово гипертрофированной. При всей любви к литературе, особенно к – без преувеличения – Великой русской литературе XIX века, согласимся с такой оценкой. Ненормально, когда споры писателя с властью влияют на курс ценных бумаг Российской империи, что имело место в случае Льва Николаевича Толстого. Заметим, однако, что позже тот же Достоевский прошёл аналогичный эволюционный путь: от каторжных работ по делу петрашевцев до «охранителя» в «Дневнике писателя» и наставника Великих княжон.

Третье сложное обстоятельство – грандиозный и, как понял сам Гоголь за несколько дней перед смертью, неподъёмный труд по созданию непротиворечивого и позитивного образа России. До второго тома «Мертвых душ» Гоголю не удалась только самая первая вещь – поэма «Ганц Кюхельгартен» Затем Гоголь идёт от триумфа к триумфу. «Вечера на хуторе близ Диканьки» изданы, когда автору 22 (1-й том) и 23 года (2-й том); сборник «Миргород» выходит в 1835-м – автору 26. В том же году выходит сборник «Арабески» с первыми «Петербургскими повестями» – «Невский проспект», «Портрет» и «Записки сумасшедшего». В следующем году написан «Ревизор». «Нос» создаётся одновременно с «Ревизором» в 1836-м, а «Шинель» (из неё, как известно, «все мы вышли») в 1842-м: автору 33 года! В том же году издан первый том «Мёртвых душ». Кажется, как споют почти через сто лет:

Но потом наступает пауза, прерванная только упомянутыми «Выбранными местами из переписки с друзьями».

В науке подобное случилось с гениальным Альбертом Эйнштейном: он последние 40 лет жизни занимался Единой теорией поля, но так и не достиг поставленной цели, хотя по дороге обнаружил немало интересного. В литературе примеров значительно больше. Но Гоголю от этого было не легче.

Разнообразие образов и целых миров, им созданных, невероятно. Авторы, не будучи профессиональными литературоведами, могут указать только одного писателя, в этом отношении подобного Гоголю – американского фантаста Хенри Хенрича Каттнера. Каждым своим рассказом либо серией из нескольких рассказов он открывал новое направление, потом развиваемое целой плеядой писателей, причём темы хватало не только на рядовых литераторов, но и на звёзд первой величины. Каттнер писал не только под своим именем, а использовал и множество псевдонимов. В силу разнообразия направлений и стилей, им охваченных, до сих пор – спустя почти 60 лет после его смерти! – установлены не все произведения, им написанные. Мистическая вещь – прожил он, как и Николай Васильевич Гоголь, 43 года.

Пользуясь случаем, похвалим советских редакторов. Впервые мы познакомились с Каттнером, когда Анатолий привёз из традиционной для студентов поездки на уборку урожая[28] сборник его рассказов «Робот-зазнайка». Годы спустя, когда был переведен весь известный Каттнер, мы убедились: составители первого сборника отобрали лучшее. Более того, они разместили рассказы в порядке, обеспечившем наилучшее впечатление от творчества Каттнера. Не зря этот сборник переиздаётся и в наши дни[29]. Лично нам также кажется, что аналогичным высочайшим профессионализмом отличались и работники формы грамзаписи «Мелодия», выпускавшие виниловые диски «Франция – песня», «Мир Эдит Пиаф» и «Песни Александра Вертинского». Когда стало доступно всё, мы и тут убедились, что нам предлагалось лучшее.

Итак, Гоголь «всеми признан, изгнан отовсюду[30]». Все ждут от него создания нового волшебного и прекрасного мира, и он решается на эту попытку. С первым томом «Мёртвых душ» было значительно проще. Не только потому, что сюжет подсказал Пушкин. Александр Сергеевич завёл пружину, толкающую часовой механизм сюжета. Просто сами эти часы уже изобрёл… Гомер.

Именно у него впервые появился герой, потом в различных ипостасях проходящий по всей мировой литературе. Это Одиссей – хитроумный, изобретательный, предприимчивый, любознательный и, как шутили на нашей Военно-морской кафедре «в меру нахальный». Вообще легко быть родоначальником мировой литературы. Ты сочиняешь две поэмы – «Илиада» и «Одиссея» – и тут же «забиваешь» (сошлёмся на Борхеса[31]) две из трёх главных тем литературы на века вперёд: война и странствия. Третью тему – внезапное, но заслуженное обогащение – откроет Шарль Пьерович Перро в своей «Золушке».

Итак, «Мёртвые души–1» – «Одиссея» на российской почве. Борис Михайлович Парамонов в статье «Возвращение Чичикова»[32] указал: когда Константин Сергеевич Аксаков сравнил «Мёртвые души» с «Илиадой» (почему не с «Одиссеей»? – В.В., А.В.), Гоголю идея внешне не понравилась. Но подсознательно он был настроен на эпос (и назвал труд, во многом сходный с плутовским романом, поэмой). Более того, после выхода первого тома Гоголь радикально переделал «Тараса Бульбу» для максимального внутреннего родства с «Илиадой». При этом в новой редакции «Тарас Бульба» выглядит очень инородно в сборнике «Миргород» рядом с нежными «Старосветскими помещиками», мягко-юмористической «Повестью о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» и мистическим «Вием». Впрочем, упомянутая безграничная широта творчества Гоголя позволяет и столь разнородный набор воспринимать как единое целое.

Итак, дело сделано – есть российская «Илиада», есть наша «Одиссея», но Гоголю нужно двигаться дальше. И тут – вновь сошлёмся на Бориса Парамонова – Гоголя подводит мораль: «В русское сознание – сознание Гоголя в том числе – не влезала мысль о дельце, да ещё плутоватом, как о позитивном герое». Не спасает даже то, что Гоголь буквально влюблён в своего Чичикова. По соображениям морали нужен другой положительный герой. Скажем больше: по примеру другого эпоса – «Божественной комедии» Данте – Гоголь возложил на себя обязанность после «Ада» в виде первого тома своей поэмы написать «Чистилище» и «Рай» в двух следующих томах.

Но если в сериях боевиков «Миссия невыполнима» по законам «правильного голливудского кино» название обманывает зрителя (тот, впрочем, хоть и переживает за героев, но не сомневается в благополучном финале), у Гоголя название оказалось абсолютно точным. Если в первом томе «Мёртвыми душами» были только умершие, но не исключённые из ревизских сказок – аналогов нынешних переписей населения – крепостные, то во втором томе «мёртвыми душами» оказались буквально все положительные герои.

Гоголь работал до изнеможения, писал, зачёркивал, дополнял, снова зачёркивал. Бродил по пустому дому, возвращался к конторке, за которой писал, по укоренившейся привычке, стоя. В принципе, шла нормальная работа, пусть и без моцартовской лёгкости, по легенде, позволявшей великому композитору сочинять музыку быстрее, чем потом переписчики копировали его нотные рукописи. Но результат трудов неизвестен: созданное за пять месяцев в Одессе сожжено Гоголем в Москве.

Конечно, мрачный вид дома № 11 заставляет вспомнить о нечистой силе, в «Мастере и Маргарите» провозгласившей и осуществившей тезис: «Рукописи не горят!» Как вариант: начинается долгожданный ремонт здания и – о, чудо – под пятой половицей бывшей гостиной находится полная рукопись второго тома. Однако знакомство с черновиками, опубликованными в Собрании сочинений Николая Васильевича, заставляет задуматься: нужно ли нам это?

Есть легенда, что, ознакомившись со всем написанным Джеромом Дэвидом Соломоновичем Сэлинджером за время его невероятно затянувшегося молчания (он ничего не публиковал с 1965-го до смерти в 2010-м), издатель сказал коротко: «Оставайтесь легендой!» То, что сделал Гоголь в последние дни своей земной жизни, хоть и нанесло удар литературоведам, но его самого оставило на почти недосягаемой вершине.

С этой вершины мы начинаем спуск к другим писателям. Заметим тут же, что эстафетную палочку плутовского романа подхватили одесские писатели Иехиел-Лейб Арьевич[33] Файнзильберг и Евгений Петрович Катаев (брат вышеупомянутого Валентина). Созданный двуединым автором «Ильф и Петров» образ Остапа Ибрагимовича[34] Бендера не уступает в живости, выразительности и обаянии образу Павла Петровича Чичикова. Как и Чичиков, Бендер – самый живой и привлекательный герой романов «Двенадцать стульев» и «Золотой телёнок». Конечно, он ближе к нам по времени, и авторы его – коренные одесситы, так что мы не претендуем на объективность. Будем считать, что могучая аура гениального Гоголя распространилась с дома № 11 по Надеждинской до № 137 по Старопортофранковской и № 4 по Базарной, где родились его одесские литературные внуки по «плутовской линии».

Впрочем, как всем известно, практически каждого нашего литератора после Гоголя можно считать продолжателем какого-то из гоголевских литературных направлений. Поэтому, хотя – альпинисты подтвердят – спуск с вершины сложнее подъёма, зато с гоголевской вершины у дома № 11 по Надеждинской улице мы можем идти к любому из писателей, о котором хотим рассказать.

Катаев в книге «Алмазный мой венец» именовал его Командором, причём только это имя писал с большой буквы. Какие-то его черты его Ильф и Петров не побоялись показать в Ляписе-Трубецком[35]. Общепринято считать, что Михаил Булгаков вывел его в образе проходного персонажа романа «Мастер и Маргарита» поэта Александра Рюхина[36].

На самом деле, с такой говорящей фамилией прозвище не нужно. Просто – Маяк – и всё. Может быть, это обстоятельство и привело к тому, что переулок Маяковского остался в Одессе не переименованным: уж очень подходящее название для приморского города. Тем более, что до знаменитого Воронцовского маяка от него по прямой пару километров.

Кстати, у Одессы есть и Одесский маяк – он был установлен на мысу Большого фонтана (юг Одесского залива), а затем из-за оползней перенесён чуть глубже от берега. К нему ведёт Маячный переулок. Так что всё логично.

Впрочем, первоначальное название переулка – Малый, а кто из членов топонимической комиссии проголосует за то, чтобы в Одессе был Малый переулок? Тут уместно вспомнить, что первый (и великий) мэр Тель-Авива Меир Янкелевич Дизенгоф, приехавший в Палестину из Одессы, решил, что главная улица Тель-Авива – бульвар Ротшильда – должна начинаться с сотого номера. Тогда получатели писем из Тель-Авива по номеру дома увидят, в каком большом городе живут их родственники.

Так что от дома Гоголя мы идём к переулку Маяковского. Дистанция короткая, но значительная. Почти как в поэме «Владимир Ильич Ленин»:

Тут вспоминается типичная для современных школьных сочинений фраза: «Владимир Ильич Ленин родился в городе Ульяновск и по имени родного города взял псевдоним Ульянов».

… На нашем пути всё интересно. Будем кратки, насколько это возможно для разговорчивых одесситов.

Гоголя, дом № 8 – кафе «Гоголь-Моголь» (так что яркие названия кафе всё же имеются)[37]. Место достаточно популярное и без нас – не будем его дополнительно рекламировать. Вы и сами обратите внимание на ограждение летней площадки в виде старых велосипедов. «Гоголь-Моголь» расположен на углу улицы Гоголя и Казарменного переулка. Мы ещё помним времена, когда Казарменный переулок носил имя Некрасова.

С переименованиями получилось хождение по кругу: наши дедушки и бабушки с трудом осваивали новые названия, теперь вновь ставшие старыми и не известными молодому поколению.

Кое в чём помогают названия переулков. Так, на Большом Фонтане есть несколько «Номерных» Украинских переулков, отходящих от улицы Ахматовой. Можно догадаться, что улица также называлась Украинской. Переименована она в 1987-м году и не просто так. В районе этой улицы стоял дом, где в 1889-м году родилась Анна Андреевна Горенко. Когда отец – инженер-механик флота в отставке – узнал о стихотворных опытах дочери, он попросил «не срамить его имя». Анна выбрала в качестве псевдонима фамилию отдалённой родственницы, заодно придумав и происхождение «бабушки-татарки» от ордынского хана Ахмата.

Однако мы не будем рассказывать про Анну Андреевну, поскольку она сама в поэме «Реквием» написала однозначно:

Честная оценка: из Одессы семья уехала в 1890-м году.

Возвращаемся на угол Казарменного переулка и Гоголя; нет, лучше Некрасова и Гоголя – так нам приятнее описывать наш маршрут. На втором углу Т-образного перекрёстка («Некрасов упирается в Гоголя»), в доме № 10 туристическое агентство «Тудой-Сюдой» – организатор многих интересных экскурсий, включая «одесские экскурсии для одесситов» с детальнейшим рассказом про дома на каждой из центральных улиц города и проникновением в закрытые «чисто одесские» дворы и парадные.

Рядом в доме № 12 один из самых роскошных ресторанов города – Ministerium или, как это заведение само расшифровывает название – Первое Одесское Министерство отдыха. В этом здании долгое время после войны находился Главпочтамт, пока его «родное» здание неспешно восстанавливали, потом 1-е городское отделение связи. Внимательный зритель фильма «Золотой телёнок» Михаила Швейцера узнает вход в здание. Именно на этот Главпочтамт принёс Остап Бендер свой чемодан с миллионом рублей, чтобы отправить наркому финансов. Кроме отделения связи, в здании пребывал и Одесский Дом техники с различными специальными курсами. В ходе деиндустриализации страны всё это заменено на «Министерство отдыха».

Дом № 14 – роскошный с цокольным этажом, высоченными четырьмя этажами и громадными балконами по всему фасаду. От него начиналась экскурсия «Одесса военная» нашей первой книги. Песню, посвящённую жильцу дома матросу Железняку (Анатолию Григорьевичу Железнякову), сейчас можно рассматривать как замаскированную рекламу GPS навигации. Поэт Михаил Голодный – Михаил Семёнович Эпштейн – написал:

Занятно, что первый куплет имел два варианта (ниже мы выделили курсивом разночтения) – более печальный для посмертной судьбы Железняка и более торжественный:

И

Как точно сказал, хоть и по другому поводу, Жванецкий: «Разница небольшая, но очень существенная».

Напротив солидного, но игривого по облику дома Железняка ещё более солидный и имперский дом на углу Гоголя и Сабанеева моста. По крупным, как нам представляется «питерским» деталям фасада безошибочно узнаётся второй из чешских архитекторов нашего города – Викентий Иванович Прохаска[38]. В доме, построенным им же на углу Новосельского и Льва Толстого, жила Мария Александровна Денисова (по мужу – Щаденко) – героиня первой поэмы Маяковского «Облако в штанах».

Так «легко и непринуждённо» мы вернулись к теме этой главы.

Когда в ноябре 1935-го года Лили Уриевна Каган (в замужестве Лиля Юрьевна Брик) – как главный редактор полного собрания сочинений Маяковского – написала второе письмо Иосифу Виссарионовичу Джугашвили[39], она не думала, что это приведёт к повторной смерти поэта. На первой же странице письма, описывающего трудности при издании произведений Маяковского, Сталин написал: «Тов. Ежов[40]! Очень прошу вас обратить внимание на письмо Брик. Маяковский был и остаётся лучшим и талантливейшим поэтом нашей советской эпохи».

Вторая фраза резолюции – чеканная и ёмкая – на долгие годы стала исчерпывающей характеристикой поэта. Хотя незадолго до этого на Первом съезде Союза Советских писателей сам председатель свежесформированной организации Алексей Максимович Пешков – Максим Горький – в заключительной речи указал: «Говоря о поэзии Маяковского, Николай Иванович Бухарин не отметил вредного – на мой взгляд – «гиперболизма», свойственного этому весьма влиятельному и оригинальному поэту».

Оба эпитета, использованные основателем соцреализма, можно толковать двояко, скорее – даже негативно. Но после ставших широко известными эпитетов Сталина – «лучший» и «талантливейший» – в сознании большинства Маяковский, у которого при жизни были сложные отношения с Горьким, прочно занял место вплотную к «Буревестнику революции». Почти как Ленин и Сталин – при жизни тоже далеко не всегда единомыслившие.

Спорить о творчестве Маяковского стало бессмысленно. Он «забронзовел» не в 1958-м году, когда на пересечении Садового кольца и улицы Горького (Sic[41] – как написал бы Ленин на полях книги в этом месте) ему поставили памятник с надписью «От Советского правительства». «Забронзовел», то есть повторно умер он, когда Сталин начертал свою резолюцию.

А надпись на памятнике точная. Во-первых, сам Маяковский своё предсмертное письмо-завещание адресовал правительству. Во-вторых, в 1958-м в моде были другие поэты, а «забронзовевшего» народ не жаловал, хотя именно у подножья этого памятника молодые литераторы читали свои стихи. Так что даже если бы тогда (как было принято ранее) позволили собирать деньги на памятник, в добровольном порядке собрали бы немного.

Абсолютную статичность оценки творчества Маяковского иллюстрирует пример нашего личного школьного образования. Каждый из нас – один в 1969-м, другой в 1977-м – спокойно писал сочинения о главных, как нам внушали, поэмах Маяковского «Владимир Ильич Ленин» и «Хорошо», опираясь на тетрадь по русской литературе, которую вёл отец в 1948-м году. Правда, и преподавала нам та же, что и отцу, Марьяна Леонтьевна Корчевская. Кстати, за безупречный труд в школе её в 1967-м наградили орденом Трудового Красного Знамени – в те времена далеко не расхожим.

Как преподавание литературы отбивало любовь к чтению, писать не будем. Сейчас вот всё ещё больше переменилось: чуть ли не 99 % чтения – сообщения в социальных сетях. Правда, в них же и пишут, так что число пишущих сравнялось с числом читающих. Это не хорошо и не плохо – это другая жизнь.

Ещё пару слов о памятнике, точнее, о двух памятниках. Удивительно, как поэты-провидцы писал одно, а их искренние почитатели делали с точностью до наоборот. Пушкин написал в практически итоговом стихотворении «Памятник»:

Эти слова написали на постаменте прекрасного, но, безусловно, рукотворного памятника ему. Далее, Маяковский пишет в несомненно итоговой (осталось только два вступления) поэме «Во весь голос»:

Ему устанавливают бронзовый памятник. Возможно, ориентировались на строки, обращённые к Пушкину в знаменитом (и очень печальном, если задуматься) стихотворении «Юбилейное»:

Так что не удивительно, что знаменитые памятники стоят в Москве столь близко друг от друга: Маяковский на пересечении Тверской и Садового кольца, Пушкин – на пересечении той же Тверской и кольца Бульварного (хотя, конечно, поэт говорил о библиотечных полках, а не о близости расположения будущих памятников). В том же стихотворении Маяковский писал:

Так что вряд ли он бы бурно порадовался памятнику себе – даже с учётом возвращения площади, где он стоит, названия Триумфальная.

Зато его, безусловно порадовала бы станция метро Маяковская. По нашему мнению, эта станция остаётся «лучшей и талантливейшей (по архитектуре) станцией метро нашей советской эпохи». Одни колонны красного гранита со вставками из нержавейки как смотрятся[42]! А ведь на потолке ещё мозаики Александра Александровича Дейнеки – чертовски здорово сделано[43]! Не зря на Всемирной выставке 1939-го года в Нью-Йорке станция, представленная макетом и фотографиями, удостоена Гран-При по архитектуре. А глубина, недосягаемая для тогдашних и даже нынешних бомб, в сочетании с подземным простором позволила 1941–11–06 провести традиционное торжественное заседание руководства и общественных деятелей страны, посвящённое предстоявшей годовщине Октябрьской революции[44].

Наша одесская старая топонимика, когда переулок Маяковского был параллелен переулку Некрасова, тоже, тешим себя мыслью, порадовала бы поэта, который писал всё в том же «Юбилейном»:

…Когда обсуждать творчество Маяковского стало наконец снова дозволено, образовалось два лагеря почитателей поэта. По мнению одних, Маяковский начинал неоспоримо гениально, но «продался большевикам» и закончился как поэт задолго до физической смерти. Таких, пожалуй, большинство – прежде всего потому, что само обсуждение возродилось в эпоху, когда большевизм был никак не в почёте. Даже неоднократно упомянутый Дмитрий Быков в своём фундаментальном труде «Тринадцатый апостол», при всём детальном и супер-профессиональном анализе жизни и творчества Владимира Владимировича, отмечает, анализируя стихотворение «Спросили раз меня: Вы любители ли НЭП…», что строки:

можно отнести и к большинству послереволюционных поэм Маяковского.

Диаметрально противоположная позиция в книге Максима Карловича Кантора «Апостол революции» (и тут «Апостол» для обозначения Маяковского). По его мнению, практически всё, написанное поэтом до 1917-го года, осмысленно не больше, чем тост Шарикова в «Собачьем сердце» М. А. Булгакова: «Желаю, чтобы все!» И только революция, чьим апостолом Маяковский являлся, сделала его творчество великим. Эту позицию Максим Кантор детально обосновывает в 15 главах[46].

Впрочем, углубляться в такие сложные литературоведческие споры в ходе прогулки по переулку Маяковского не получится: переулок всего в один квартал. Точнее, по стороне, которая ближе к морю, формально кварталов два, но первый состоит из одного дома, примечательного тем, что именно на него упали первые бомбы в июле 1941-го. Но дом восстановили, чтобы сейчас подвергнуть радикальной перестройке[47].

Малая длина бывшего Малого переулка позволяет легко под-няться по нему к Преображенской улице и подойти к дому, где жил человек, без которого – и в этом сходятся оба лагеря почитателей Маяковского – поэт не состоялся бы в том виде, в каком мы его знаем (а многие – в том числе и авторы – любим). На доме № 9 по Преображенской улице недавно открыта мемориальная доска Давиду Давидовичу Бурлюку.

Как мы уже упоминали в ходе наших прогулок, Преображенская – граница сопряжения двух прямоугольных сеток улиц: сетка, дальняя от моря, сопрягается с сеткой, ближней к морю, под углом 45 градусов. В результате со стороны переулка Маяковского на перекрёстке обычные прямоугольные дома, а со стороны Елисаветинской улицы, продолжающей переулок, дом по нечётной стороне выходит с углом 45°, а дом по чётной стороне – с углом в 135°. Оба дома очень красивы. Со времени написания нашей книги «Прогулки по умным местам» детально описанный там «остроносый» дом полностью отреставрирован, что очень приятно.

Хорошо смотрится и четырёхэтажный «тупоносый дом» по Елисаветинской, № 18, с коронообразной башенкой на крыше и прекрасными балконами по оси здания.

Этот непрямоугольный перекрёсток, нечастый для Одессы, вдохновил прекрасного одесского художника Геннадия Георгиевича Верещагина на одну из первых его работ в сложнейшей технике цветного офорта. С удовольствием помещаем ссылку[48] на этот офорт, тем более что один экземпляр висит в нашей квартире на Нежинской улице.

Мы же идём к более скромному дому на Преображенской, № 9. В нём Бурлюк жил в 1910–1911-м годах, когда вторично обучался в Одесском художественном училище и наконец-то – в 29 лет! – закончил его. Начал он учиться живописи в Казани аж в 1899-м, потом переехал в Одессу[49], потом вернулся в Казань, далее изучал живопись в Мюнхене и в Париже, но диплом учителя рисования получил всё же в Одессе. Так долго сейчас готовят только врачей, да и то на Западе.

Про Одесское училище, чьё здание находится как раз напротив дома, где жил Бурлюк (точнее, конечно, наоборот: он жил напротив училища[50]), мы подробно писали во второй книге. Но заметим, что в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, куда он поступил сразу после Одессы, преподавал ему Пастернак, в своё время сам учившийся в Одессе.

Разные детали знакомства Бурлюка и Маяковского пропустим. Их Маяковский подробно описал в своей автобиографии. Главное, что из неё следует по рассматриваемой теме: русский футуризм начался 1912–02–24, когда после концерта Рахманинова, исполнявшего симфоническую поэму «Остров Мёртвых», Маяковский сразу начал читать Бурлюку свои стихи. И сразу Давид Давидович сказал Владимиру Владимировичу «Да это ж вы сами написали! Да вы же ж… гениальный поэт!».

Психологически история выглядит точно: совместные яркие впечатления (концерт Рахманинова для одних, катание на американских горках для других, совместный поход в горы для третьих) ускоряют сближение. Два «но»:

Реально Маяковский начал читать Бурлюку свои стихи только в сентябре 1912-го года[51].

Максим Кантор – прежде всего художник, а уж во вторую очередь писатель – просто беспощадно разбирает – именно как художник – стихотворение, якобы прочитанное Маяковским Бурлюку 24-го февраля:

Позволим себе длинную цитату из его книги, показывающую, как много усилий и слов тратит Кантор, чтобы обосновать свой тезис о бессодержательности дореволюционного творчества Маяковского:

«Стихотворение «Ночь», которым открывается любое собрание сочинений, – вещь подражательная и пустая. Это стихотворение даже кажется не оригиналом, а переводом – например, с немецкого. Те строки, что любят цитировать, когда говорят о выразительности Маяковского («Багровый и белый отброшен и скомкан, в зелёный бросали горстями дукаты…») на самом деле исключительно невыразительны. Невыразительны они потому, что совершенно ничего не выражают. Обычно потребность в выразительных эпитетах появляется тогда, когда требуется привлечь внимание к тому, что может остаться незамеченным, когда нужно выявить предмет. Но в данном стихотворении смысл и предмет – отсутствуют. Стихи написаны о чём угодно – только не о России, не о Москве, не о взаправду увиденном. Странное дело: исключительно яркое по эпитетам стихотворение написано человеком, который словно не различает цветов, не видит действительности. Откуда бы в Москве тех лет взялись дукаты? Это что, такое образное переосмысливание бумажных керенок[52]? Что ещё за багровый и белый, где вы такие цвета в Москве найдёте? Москва – разная: серая, голубая, перламутровая, мутная, тусклая, но вот багровых цветов в сочетании с зелёным и белым – в ней не имеется[53]. Это какой-то злачный Берлин кисти Георга Гросса, а совсем не Москва»[54].

Сейчас мы, как и обещали, вернёмся на Дерибасовскую, чтобы посмотреть то, что пропустили, стремительно перемещаясь от дома Кирсанова к Русскому театру, и показать дом, где работал Адам Мицкевич. Пойдём при этом, пользуясь прямоугольностью сетки улиц, другим маршрутом, чтобы не пропустить интересные, на наш взгляд, объекты или «пару мелких забавных подробностей», как любит выражаться старший из нас.

Вообще Владимира очень впечатляет реакция москвичей на некоторые речевые обороты Анатолия. То, что в Одессе никакого необычного впечатления не производит, в Москве часто воспринимается изысканной шуткой. Вот какой сильный имидж у Одессы как «Столицы Юмора».

Прежде всего – о Русском театре. Он так, как ни странно, называется так с 1875-го года[75]. Здесь ставили и играли всё, поэтому и великих актёров на его сцене побывало множество: от Сары Бернар до Марии Заньковецкой. В 1927-м году театру присвоили имя скончавшегося председателя Губисполкома. С тех пор у нас непревзойдённо логичное название театра – Русский драматический театр имени Иванова.

Как и Оперный театр, Русский театр работал в годы румынской оккупации, причём открылся в апреле 1942-го года пьесой Гоголя «Ревизор». С учётом нравов Румынии (её в СССР в 1930-е годы называли почему-то «боярской») пьеса выбрана «архи-актуальная».

Впрочем, в отличие от Гоголевского Городничего, городской голова Одессы тех лет был достаточно приличным человеком. Выпускник Киевского юнкерского училища Герман Васильевич Пынтя оказался хорошим хозяйственником. Правда, он пришёл на должность с хорошим, по-современному выражаясь, «бэкграундом»: был мэром Кишинёва несколько раз в двадцатые и тридцатые годы. После войны его судили, но оправдали (беспрецедентно!) и дали выехать в Румынию. Повторный суд в Румынии также закончился оправданием. Более того, сейчас одна из улиц Кишинёва носит его имя.

Рядом с Русским театром Одесский ТЮЗ. Театр переехал сюда из здания, доставшегося ему от кафешантана при гостинице «Северная», организованного её практичными хозяевами. Как утверждали недоброжелатели, так они повышали занятость номеров, когда посетители кафешантана добивались благосклонности кого-то из кордебалета…

Именно в этом зале, достаточно неожиданно расположенном во дворе гостиницы, выступал Маяковский 20–23-го февраля 1924-го года; о впечатлениях от этого выступления мы только что рассказали.

До ТЮЗа, носящего нынче имя Юрия Олеши (sic!), в здании была Одесская оперетта – самый любимый одесситами театр. Он так органично вписался в жизнь города, что очень быстро забылось: театр получен по обмену, а его ведущие актёры – не одесситы по рождению. В 1953-м году во Львов для укрепления идеологического фронта перевели театр Советской Армии, а в Одессу – вероятно, совершенно безнадёжную в глазах начальства с точки зрения идеологии – пришла оперетта.

Когда теперь приходишь в ТЮЗ, поражаешься, как столь крохотный зальчик с небольшой сценой играл такую роль в культурной жизни Одессы. Примерно так же изумляешься, попав на Таганку – особенно на старую сцену.

Лидер труппы – Михаил Григорьевич Водяной – первым из артистов оперетты удостоен звания Народного артиста СССР. «Факт, не имеющий прецедента», как сказала в главе XIX «Золотого телёнка» секретарша Полыхаева Серна Михайловна[76]. И это при том, что Водяной работал на сцене в Одессе, а в кино снимался очень мало. Зритель вспомнит, пожалуй, из его 14 киноработ только гротескную роль Попандопуло в фильме «Свадьба в Малиновке». Нам также очень нравится, выражаясь языком Американской киноакадемии, «мужская роль второго плана» в фильме «Опасный возраст». Отец Лилии приезжает из МурмАнска в тщетной попытке помешать разводу дочери. В коротком эпизоде «прочитывается» вся биография этого бескомпромиссного и мужественного моряка. Играет Водяной – уроженец Харькова – с неистребимым одесским акцентом, трудолюбиво выработанным в театре, заслуженно носящем теперь его имя. Нам же приятно, что среди великих Вассерманов мира есть и наш однофамилец Михаил Григорьевич Водяной[77].

Ещё более важное признание заслуг: оперетте – единственному из городских театров – в советское время построили новое здание. Правда, стройка затянулась неимоверно[78], и в городе реально переживали, что легендарная труппа не доживёт до открытия. Театр в итоге открылся и сейчас это самая «крутая» театральная площадка города. Впрочем, Оперный немного поменял политику и сейчас принимает на своей сцене не только оперных и балетных гастролёров. Увы, такая конкуренция не влияет на цены гастрольных представлений. Как заметил Михаил Жванецкий: «В театре не те, кто хочет, а те, кто могут». Новое здание мы обязательно посмотрим, когда будем идти от памятника Высоцкому к дому, где жил Чуковский.

Пока же мы доходим до конца Греческой улицы и поворачиваем по Преображенской направо, чтобы не пропустить невероятный шедевр архитектора Л. Л. Влодека[79] – здание гостиницы «Пассаж». Вход в гостиницу – с Преображенской, но не из самого Пассажа. Это слово означает сквозной проход. Первый этаж гостиницы занят торговыми учреждениями и прорезан проходом, обеспечивающим доступ к ним. Поэтому можно регулярно бывать в этом проходном дворе столь точно названной гостиницы, чтобы «срезать угол», спеша с Преображенской на Дерибасовскую[80]. Но тогда изумительные скульптуры и невероятное количество лепнины перестаёт потрясать[81]. Если же бывать не очень часто, то даже у одесситов захватывает дух. Не замечаешь, что снаружи здание четырёхэтажное, а внутри двора – трёхэтажное, не обнаруживаешь фальшивого окна в декоративной стене на выходе на Дерибасовскую, и прочих тонкостей чисто архитектурной работы. Даже не думаешь, что не очень комфортабельно жить в номере с двойным светом и воздухом. Просто стоишь и зачарованно любуешься красотой, достойной – без преувеличения – любой европейской столицы. Также восхищает невероятный темп строительства: громадина с тремя дворами построена всего за два года. В магазинах, занимающих первый этаж, остались оригинальные деревянные двери[82], а на выходе на Дерибасовскую – замечательная потолочная мозаика.

Итак, мы вышли на Дерибасовскую, чтобы немедленно перейти к другому шедевру того же Льва Львовича – гостинице «Большая Московская». Впрочем, остановимся на секунду посреди пешеходной Дерибасовской, чтобы оценить над самым входом в Пассаж Меркурия на паровозе. Об этом Анатолий подробно рассказывал в первой книге – сейчас достаточно просто полюбоваться столь нестандартной фигурой на крыше здания. Кстати, детальное изучение старинных открыток с изображением «Пассажа»[83] показывает: сначала скульптуры точно копировались и над крылом, идущим вдоль Преображенской улицы (так что и паровозов было два!), но потом с того крыла исчезли, как и могучая башня над углом здания.

Если по мнению Владимира Ильича Ленина «Империализм – высшая стадия капитализма», то по нашему мнению «Большая Московская» – высшая стадия одесского модерна. В Одессе модерна немало, поскольку именно он господствовал как архитектурный стиль в то время, когда город «перезастраивался». «Есть на что приятно посмотреть», как выражался (по другому поводу, конечно) старшина Федот Евграфович Васков в «А зори здесь тихие». Но то, что предстаёт перед нами, особенно мощно и даже избыточно. Мы видим уже не здание, а скульптурное произведение. И не удивительно – декором занимались скульптор «Атлантов» Фишель и скульптор «Пассажа» Самуил [увы, отчество нам неведомо] Мильман. Тут описывать сложно – нужно только видеть.

Мы очень рады, что усилиями одесского бизнесмена Руслана Серафимовича Тарпана здание возрождено буквально из руин. Причём возрождено исключительно добросовестно. Перед началом реставрации в архивах Вены, где провёл последние годы архитектор гостиницы, отысканы оригинальные рисунки и чертежи. По ним специалисты воссоздали 21 000 (!) элементов аутентичного декора. По периметру крыши также появились каменные вазы. В 2014-м году из Италии привезены хрустальные шары. Все эти элементы соответствуют изначальному замыслу архитектора, но утрачены ещё в период революции 1917-го года. Так здорово восстанавливали только Оперный театр, воспроизведя квадратный балкон на самой крыше здания. Этот балкон был в чертежах Оперного, но не установлен при строительстве.

Правда, для повышения ёмкости гостиницы и «сокрытия от глаз» современных элементов систем жизнеобеспечения здания достроены мансардные этажи. Тут, конечно, на язык просится фраза горинского Мюнхгаузена: «Когда меня режут – я терплю, но когда меня дополняют, мне становится нестерпимо». Надстройки сделаны, впрочем, «в духе произведения». Будем считать их умеренной платой за спасение такого архитектурного шедевра. Можем для полного успокоения предположить, что торговцы чаем братья Дементьевы и Васильев[84], будь их бюджет больше, именно с такой мансардой построили бы свою «роскошную, комфортабельную, доступную» (как гласила реклама) гостиницу. Конечно, эти взаимоисключающие характеристики – роскошь и доступность – присутствовали вследствие наличия номеров разной категории. Но о комфортабельности свидетельствовал факт постоянного проживания в гостинице некоторых жильцов.

Печати, аналогичные знаменитому «резиновому Полыхаеву» (см. «Золотой телёнок», гл. XIX), были в ходу заведения, занимавшего это здание после революции[85]. Более того, есть точная географическая привязка «Геркулеса». Помните, Паниковский под видом слепого пытается ограбить Корейко. Потом оба чуть не попадают под автобус; Паниковский разоблачён, собирается большая толпа и «В Городском саду перестал бить фонтан». Повернитесь от гостиницы на 180° – надеемся, фонтан работает.

Забавно, что гостиница именовалась «Большая Московская» – при том, что другой «Московской» гостиницы в Одессе не было. Да и странно бы узнать о существовании в Одессе гостиницы с названием «Малая Московская». Во времена нашей молодости в здании, кроме гостиницы, размещался кинотеатр «Хроника» – и действительно показывал в основном хронику. Там мы посмотрели, в частности, фильм Михаила Ильича Ромма «Обыкновенный фашизм». После него для нас отождествление нацизма и коммунизма, мягко говоря, некорректно. Правда, сам Ромм – похоже, даже с удовольствием – строил изобразительный ряд так, чтобы подчеркнуть параллели между Германией и хорошо знакомой нам советской стилистикой. Но тем очевиднее, что никаких иных – кроме стилистических – параллелей не было. Более того, впоследствии мы убедились: в 1930-е годы сходная эстетика бытовала и в Соединённых Государствах Америки – а уж их мало кто считает тоталитарной[86] державой, хотя как раз тогда ради выхода из Первой Великой депрессии там применялись методы государственного вмешательства в экономику, изрядно напоминающие практику Третьей Германской империи, хотя и далеко не дотягивающие до советского уровня управления хозяйством[87]. Как бы то ни было, главное в фашизме – нескрываемое стремление строить благополучие для своих ценой ущемления чужих (по крови – нацизм, по гражданству – шовинизм, по месту жительства – колониализм и т. п.), тогда как главной идеей социализма всегда было формирование благополучия для всего мира. Даже если по ходу к социалистической цели чьи-то интересы страдали – это рассматривалось как трагическая жертва, подлежащая возмещению в каком-то будущем.

А ещё в этом же доме был магазин «Золотой Ключик» – один из ярчайших символов Дерибасовской. Фирменный магазин кондитерской фабрики имени Розы Люксембург[88] (мы ещё помним фантасмагорические присвоения названий фабрикам и заводам) завораживал оформлением и взрослых и детей. И сейчас фабрика, переименованная в «Люкс» (для сохранения преемственности с Люксембург, как мы понимаем), выпускает достойные наборы конфет – обязательный компонент подарков, везомых младшим из нас к старшему. Но фирменный магазин покинул Дерибасовскую и переместился к Новому Привозу[89].

Украшен «Золотой ключик» был с той же избыточностью, с которой была построена (и – повторимся – в чём-то вылеплена) «Большая Московская». Бедный папа Карло[90] поразился бы изобилию декоративных украшений магазина. Это был хорошо продуманный маркетинговый ход – дети просто не хотели уходить из него, вынуждая родителей делать всё новые и новые покупки. В семье Владимира до сих пор вспоминают, как его трёхлетняя дочка крикнула на весь магазин: «Мы забыли купить папе «Рачки»[91]!». Конечно, она и заботилась о любимом папе, и хотела ещё чуть-чуть побыть в таком сказочном месте.

Через дорогу от «Большой Московской» здание, где был прекрасный Одесский Дом Книги. Самые наблюдательные экскурсанты могут увидеть, что здесь Дерибасовская прогнута. Когда-то на этом месте нашей главной улицы был мост. Военная балка вовсе не формально переименована в Военный спуск. Она была значительно больше и включала как нынешний Военный спуск, так и современную Гаванную улицу. Когда вы шли по ней и стояли у дома Кирсанова, то не догадывались, что идёте по засыпанной части Военной балки. У самого дома Кирсанова засыпан и мост через неё после выравнивания местности. Мост на пересечении Дерибасовской и Военной балки просто разобрали, когда местность достаточно нивелировали. Но небольшой прогиб всё же остался.

Дом книги был настоящим Домом. Он занимал около 800 квадратных метров. Центральная часть – зал двухэтажной высоты, причём опоясан балконом: на первом этаже справа (если глядеть от входа) точные науки, слева – гуманитарные; на балконе – изобразительная продукция и книги по изобразительным искусствам и архитектуре. В левом одноэтажном крыле – ноты и книги, связанные с музыкальными искусствами; в правом – художественная литература. Справа подальше от Дерибасовской – букинистический отдел с отдельным входом с улицы; слева сзади – отдел книг одесских издательств тоже с отдельным входом с улицы. Между этим и музыкальным отделами – служебные помещения, где Анатолий проводил немало времени, изучая планы издательств и заполняя бланки предварительных заказов на предусмотренную этими планами научную и техническую литературу: когда книга приходила в магазин, открытку отправляли почтой, и для выкупа книги надо было предъявить эту открытку. Сейчас издательства также собирают предварительные заказы от магазинов, но читатели в этом процессе не участвуют – зато упростилась допечатка по мере распродажи стартовых тиражей.

Нынче в доме отель, кафе, четыре магазина одежды, магазин обуви; книжного магазина нет. Поверьте – в Одессе есть где купить книги: сейчас мы пройдём мимо одного книжного, потом – мимо самого большого в городе. По разнообразию изданий мы давно опередили советские годы. Но всё же сейчас многое из бывшего тогда вспоминаем с грустью. Например, тиражи большинства тогдашних книг в десятки и сотни раз больше, чем аналогичных нынешних – и сотни тысяч человек находили время всё это прочесть. Да и возможность заказать книгу заблаговременно вселяет немалую уверенность. Вдобавок все нынешние книжные магазины Одессы выглядят не храмами, как Дом книги или тоже давно закрытый магазин научной и технической литературы «Два слона», а скорее супермаркетами: атмосфера изменилась.

Продолжая поход по Дерибасовской, мы подошли к дому № 16. Это зданию исходного Ришельевского лицея. «Исходного», поскольку в Одессе и сейчас работает Ришельевский лицей, но образованный на базе средней школы. При всех его достоинствах, старый и нынешний Ришельевские лицеи – «две большие разницы».

Впрочем, историю лицея пересказывать не будем – мы много внимания уделили ему во второй книге[92]. Нам интересен один скромный молодой преподаватель словесности – Адам Николаевич Мицкевич (1798–12–24 – 1855–11–26). Как и положено классику польской поэзии, Адам Мицкевич родился в литовской дворянской семье[93]. Отец его принадлежал к старинному литовскому дворянскому роду Мицкевичей-Рымвидов. Мать поэта происходила из литовского дворянского рода Маевских, известного в Новогрудском воеводстве Литовского княжества с 1650-го года. Кстати, Новогрудок[94] нынче и вовсе в Белоруссии, что позволяет считать Адама Мицкевича, родившегося на хуторе недалеко от этого древнего города (первое упоминание – 1044-й год), деятелем белорусской культуры. Сам он себя считал «литвином», что в нашем нынешнем понимании тождественно литовцам[95], но в то время – всему населению Литовского княжества (не зря нынешние поборники увековечения отделения белорусов от остальных русских часто именуют себя не белорусами, а литвинами).

В 17 лет Мицкевич поступил на математический факультет виленского – ныне вильнюсского – университета, но быстро перешёл на историко-филологический. Аналогичный случай в следующем столетии прокомментировал математик Давид Оттович Гильберт, когда узнал, что один из его учеников в итоге стал поэтом:

– Ничего удивительного: для математика у него было маловато фантазии.

У Мицкевича, впрочем, и с этим и с энергией, и с организаторскими способностями всё хорошо. Он организует во время учёбы общество «филоманов» и пишет романтические стихи, посвящённые свободе и грядущему освобождению Литвы и Белоруссии от России (то есть – в тогдашних политических обстоятельствах – восстановлению владычества Польши над ними). Исключительно похоже по направлению на ранние романтические стихи Пушкина. Дальше тоже параллели: одного ссылают на юг в мае 1820-го, другого – в начале 1825-го. Тут уместно вспомнить замечательную песню Бориса Оскаровича Бурды «Ссылка в Одессу». Мы, к сожалению, не нашли текст ни в его персональном разделе[96] на сайте «Барды»[97], ни вообще в Интернете, и цитируем по памяти относящийся к теме куплет:

Впрочем, Пушкин в Одессе работал (пусть формально) в канцелярии генерал-губернатора Новороссийского края М. С. Воронцова, а Мицкевич – после «отсидки» в монастыре базилиатов в Вильно – прибыл в Одессу преподавать словесность (по представлениям XX века – работа идеологическая) в Ришельевском лицее. Сидел Мицкевич в связи с деятельностью кружков «филоманов» – любителей науки – и «филаретов» – друзей добродетели. Конечно, деятельность эта была скорее просветительской и – максимум – вольнодумной, а не подрывной (про терроризм вообще никто не слыхал). Но тем не менее показательно отношение министерства народного просвещения и лично министра – адмирала Александра Семёновича Шишкова: он разрешил практически всем бывшим узникам выбирать место службы[98]. Мицкевич и его приятели Ежовский и Малевский выбрали Одессу, причём Мицкевич и Ежовский выразили желание преподавать в Ришельевском лицее. Ходатайство было удовлетворено (!), да ещё и выделено 300 рублей ассигнациями на дорогу. Прекрасная иллюстрация нравов эпохи правления Александра I (а ведь это его поздний, а не либеральный период).

Тут, конечно, сословность общества играла ключевую роль. Дворяне – «свои». В конце того же 1825-го декабристы с тем же чувством «своего» посвятили уже нового царя – победившего их в прямом военном столкновении Николая I – во все детали своей деятельности. Они искренне убеждены: «свой Первый дворянин» прислушается, оценит красоту идей и станет во главе их реализации. С тем же чувством Пушкин 1826–12–22 пишет свои «Стансы» (если не думать, что это тонкий царедворский ход для помощи сосланным декабристам, что можно заподозрить по последней строфе):

Мицкевич, как и Пушкин до него, принят в Одессе с симпатией и сочувствием. Это не история Михаила Иосифовича Веллера[99] в Таллине после эмиграции Сергея Донатовича Довлатян-Мечика. Напротив, Мицкевич окружён ореолом борца за вольность, причём как участник этой борьбы находит сочувствие не только среди одесских поляков (что логично), но и у всего высшего света молодого интернационального европейского города. Такое общество сочло бы тезис «если человек отсидел за идею – это не доказательство её правильности» не комильфо.

В этой атмосфере Мицкевич влюбляется в жену польского магната Иеронима Собаньского (мы его упоминали в связи с Сабанскими казармами[100]; кроме жены и казарм, он не известен практически ничем: даже его место на родословном древе нам не удалось отыскать в Интернете) Каролину Розалию Теклу Адамовну Ржевускую. В «забавной» компании её, её бывшего мужа (развод католиков всё же оформлен в 1825-м), её гражданского мужа генерала Ивана Осиповича де Витта и её брата Генриха Ржевуского (имя, впоследствии известное в польской литературе) Мицкевич путешествует по Крыму. Собанскую Мицкевич ревнует, что логично: по его мнению, человек с таким «облико морале», что ей – при всей упомянутой нами сословной лояльности – отказала в приёме в своём доме сестра де Витта (у них одна мать – София Константиновна Глявоне) княгиня Ольга Станиславовна Потоцкая (по мужу Нарышкина[101]; в её честь названа Ольгиевская улица), способен на всякое. Примерно то же думал Отелло о своей Дездемоне: если, нарушив обычаи Венецианской республики, она вышла замуж за него – мавра, то на следующем этапе может нарушить правила семейной жизни и стать любовницей его лейтенанта Кассио.

«В сухом остатке» мы имеем: легенду, что курортная местность под Одессой – Каролино-Бугаз – названа в честь Каролины Сабанской; поиски следов Собанской в творчестве Пушкина (самый явственный след – автограф стихотворения «Что в имени тебе моём» в альбоме Собанской[102]); ряд сонетов Мицкевича с инициалами адресата D.D. Сонеты описывают все этапы взаимоотношений: от робкой влюблённости через бурную страсть к горькому разочарованию. Так что разрешение уехать в Москву в ноябре 1825-го пришло очень кстати. Мицкевич немедленно им воспользовался, и в Одессе больше не бывал.

Умер он в 1855-м – от холеры, в Константинополе. Туда его занесла идея «сколотить» польский легион для помощи Оттоманской империи в очередной войне с Россией[103]. Затея для штатского довольно самоуверенная[104].

Простим Адаму Мицкевичу эту попытку: на национальном (особенно польском) вопросе ломались многие. Печальнее то, что поэт скоропостижно умер, лишив читателей многих прекрасных ненаписанных произведений. Но у нас его и любят и почитают. Кроме мемориальной доски на Лицее, открыли памятник – к нему мы скоро подойдём. И – вишенка на торте – среди переводов Мицкевича есть созданные Кирсановым. Из них популярнейший – «Посвящение в альбом», потому что музыку к этим стихам написал вышеупомянутый Давид Тухманов и включил в свой второй диск «По волнам моей памяти».

На Лицее установили и мемориальную табличку в честь визитов туда Пушкина. Но про него мы, пожалуй, не будем рассказывать. Высоцкий писал для кино бесконечно, а песни не брал практически ни один режиссёр. И не только по цензурным соображениям. Песни в большинстве на порядок мощнее, чем фильмы, куда они предназначались. Они реально рвали бы ткань картины. Так и у нас: Пушкин слишком крупная фигура, чтобы говорить о нём по ходу наших одесских прогулок. Ограничимся только тремя «маленькими забавными подробностями».

К нескольким мемориальным доскам, фиксирующим пребывание Пушкина в различных домах юной Одессы, прибавился контур его, нарисованный на на асфальте на углу Дерибасовской и Ришельевской. Спорное решение, сразу вызывающее в памяти изображение места убийства в стандартном детективном фильме.

Прекрасный памятник Пушкину на Приморском бульваре (без его осмотра не обходится ни одна хрестоматийная экскурсия в Одессе[105]) можно рассматривать как фонтан: изо ртов четырёх весьма условных дельфинов, расположенных по углам постамента, льётся вода в четыре чугунные чаши[106], чтобы из них перелиться в прямоугольный бассейн вокруг памятника (кстати, мы не помним ни одного ремонта водопроводных труб, расположенных внутри памятника: надёжно сделано). Так что мы имеем фонтан Пушкина, из-за чего пришлось сделать и второй – стандартный – памятник у его дома на Пушкинской (Итальянской), № 13[107].

В советское время при осмотре памятника Пушкину непременно рассказывали, как его специально развернули спиной к Городской думе в знак недовольства неучастием Городской думы в финансировании сооружения памятника. Полная чушь. Во-первых, памятник логично смотрит на аллею Приморского бульвара. Во-вторых, в момент сооружения в здании за спиной памятника была не Дума, а Городская биржа. Дума, кстати, была в одном из полуциркульных домов около памятника Ришелье, так что наш задумчивый Пушкин смотрел как раз на гласных Городской думы. В третьих, сбор средств дал меньше половины сметы памятника-фонтана, и Дума таки дала необходимые для завершения строительства деньги. Так что «не читайте за едой советские газеты».

От мемориальной доски Мицкевича переходим на нечётную сторону Дерибасовской, чтобы по Красному переулку дойти до дома, где останавливался Иван Яковлевич Франко (1856–09–27 – 1916–05–28). У нас в недалёкой перспективе памятники Адаму Мицкевичу и Ивану Франко; оба стоят на Александровском проспекте. Так что логично посмотреть на дом, где Франко жил в Одессе.

Пока ещё пару слов про переводы. Конечно, чем масштабнее поэт, тем сложнее его перевести на другой язык: поговорка «переводы – как женщины – либо некрасивы, либо неверны» в прозе работает не всегда, но в поэзии оправдывается почти без исключений Если переводчик – сам крупный поэт – проблема ещё больше. Вот Дмитрий Быков берёт все интервью без диктофона. Память у него феноменальная, что говорить. Но почитайте три тома «И все-все-все» (включая и интервью с Анатолием): нельзя сказать, что Быков интервьюирует самого себя, но, воспроизводя беседы по памяти, он – вольно или невольно – шлифует речь собеседника под свой стиль.

С другой стороны, великие переводы делают творчество автора в другой языковой среде живым и современным. Точно знаем (дочь Владимира в Торонто общалась с учениками High School, то есть по-нашему – старших классов средней школы), что Мольера и Шекспира в оригинале сейчас воспринимают намного хуже, чем мы с невероятным богатством переводов на современный русский язык[108].

Добавим тут же, что проблемы с цензурой, вынуждавшие наших перворазрядных – а то и великих – литераторов десятилетиями заниматься переводами, для нас обернулись не только доступностью литературных титанов прошлого. Были ведь – чего греха таить – созданы целые эпосы народов СССР, что повысило самооценку этих народов. Это тоже здорово.

Мы дошли до угла Греческой и Малого переулка. На доме № 42 по Греческой мемориальная доска, сообщающая, что в этом доме в 1909-м году жил великий украинский писатель, революционер-демократ Иван Франко.

Начнём с сенсации: Франко не переводил Мицкевича на украинский язык. Это сенсационно потому, во-первых, что Франко знал польский язык столь свободно, что ещё в гимназии регулярно выполнял задания по польскому языку в поэтической форме. Во-вторых, обладая феноменальной памятью, он знал 14 языков и при желании мог бы перевести Мицкевича с польского на, например, немецкий. Ведь переводил же он «Фауст» Гёте на украинский. И мог «с листа» переводить детям сказки братьев Гримм, читая их перед сном. А вот Мицкевича на украинский не переводил. Хотя как знать – нам известно «всего» 5000 (!) произведений Ивана Франко. Может, затерялась какая-то сотня, включая переводы Мицкевича.

Не затерялась – что крайне осложнило жизнь Ивана Франко – его статья о психологии творчества Мицкевича, по случаю его юбилея: «Der Dichter des Verraths» «Поэт измены» (в венском журнале «Zeit»). После этого, как говорил Жванецкий по поводу своей шутки на концерте в Сочи в «застойные годы» – «И Сочи для меня закрылся!». Так для Франко с конца XIX века закрылись все польские газеты и журналы.

Вообще, жизнь Франко в Галиции в период бурного кипения национальных страстей была сущим наказанием. Человек безграничного дарования, поэт, писатель, этнограф, экономист, философ, гражданский и политический деятель, был всеми привлекаем и всеми осуждаем. Вся его жизнь, без преувеличения, борьба. Борьба за кусок хлеба в детстве и в юношестве, борьба за минимальный достаток в семье до самой смерти, борьба за право писать то, что думаешь, и придерживаться тех политических взглядов, какие считаешь верными.

Ему доставалось от всех, хотя никто не отрицал его эрудиции, литературных и редакторских талантов, потрясающей памяти и невероятной работоспособности. Поэтому его бесконечно приглашали руководить различными журналами, публиковали его поэмы, романы, научные исследования – и ругали, «не пущали» и просто травили.

Франко пытался стоически всё это переносить. С невероятной энергией он занимался своим образованием и самообразованием. Будучи сиротой и зарабатывая после дрогобычьской гимназии репетиторством, в 19 лет поступил на философский факультет Львовского университета. Там вступил в товарищество «Академический кружок», быстро эволюционировал до масштаба гражданско-политического деятеля, заслуживающего ареста. В 1877-м году арестован австрийским правительством (всего арестов было четыре). Затем возобновление учебы во Львовском университете (1878–1879; всего 7 семестров), потом окончание высшего образования в университете Черновицком (аж 1890–1891), потом докторантура в Венском университете и защита (1893) докторской диссертации «Варлаам и Йоасаф, старохристианский духовний роман и его литературная история».

Профессорский сенат Львовского университета избрал его на кафедру украинской и старорусской литературы, но наместник Галиции и Лодомерии граф Казимир Феликс Ладиславович фон Бадени (1846–10–14 – 1909–07–09) не допустил до утверждения в профессуре человека, к тому времени уже трижды сидевшего в тюрьме, да ещё основавшего «Русско-Украинскую радикальную партию». От этой партии Франко трижды баллотировался в сейм Галиции и даже в австрийский парламент, но избран, конечно, не был.

Последние годы жизни его были ещё трагичнее. Умирает старший сын, жена регулярно лечится от психического заболевания. Сам Франко уже с 52 лет страдает от инфекционного ревматоидного полиартрита, парализующего его руки. Физически он совершенно беспомощен и в тщетной надежде поправить здоровье приезжает в Одессу. Воспоминания очевидца об этом визите[109] читать бесконечно тяжело.

Как видим, тяжёлый физический недуг сочетается и с душевным расстройством. Смерть, наступившая 1916–05–28, явилась не только избавлением, но и примирением всех с Франко. Начинается культ Франко. Ему – скромному и до конца жизни небогатому человеку – ставят самый заметный памятник на Лычаковском кладбище Львова. В Польше 1918–1939-м годах все – социалисты, марксисты, националисты – выдвигают его на щит. В его громадном научном и литературном наследии (более 100 томов на украинском, русском, польском, немецком языках) каждый находит подходящий фрагмент, который можно считать подтверждением своей идеологии.

С приходом советской власти «Show must go on». В честь Ивана Франко переименовывают не только посёлок городского типа Янив, но и целый город Станислав. В силу тождественного написания фамилии писателя и испанского диктатора (различие только в ударении), город и посёлок называются Ивано-Франково и Ивано-Франковск. Если бы аналогичный приём был использован для Проскурова, у нас был бы Богдано-Зиновье-Хмельницкий.

После СССР Франко, конечно, остаётся в Пантеоне великих украинцев. Но – как и положено такому масштабному – даже не человеку, а явлению – стоит особняком. Когда Франко открывали памятник в Одессе, то отметили, что он хотел увидеть море, но сам был целым океаном. Сравнение ёмкое. Во-первых, до сих пор полностью не известно, что таится в глубинах его творчества. Поэтому отношение властей к нему почтительное, но опасливое и осторожное. Как того океан заслуживает. Во-вторых, если посмотреть в его чистые воды в штиль, то увидишь своё отражение. И это тоже справедливо по отношению к творчеству Ивана Яковлевича Франко.

Мы стоим на углу Греческой и Красного переулка и имеем возможность посмотреть на редчайший пример гражданского строительства в Одессе в конце 1930-х годов. В начале того десятилетия ещё строили жилые дома (конечно, в стиле конструктивизма; больше в столице – в Харькове, но чуть-чуть и в Одессе), но в конце его в Одессе построили буквально пару жилых домов. Они перед нами. Мы не специалисты в архитектуре, но знаем: «чистый», аскетичный, математически выверенный конструктивизм – явление посерьёзнее. Тем не менее эти два небольших дома выглядят очень симпатично.

По чётной стороне осталось несколько из старейших домов Одессы. В домах № 18–20 размещён Греческий фонд культуры и музей, посвящённый «Филики Этерия» – «обществу друзей», созданному в Одессе с целью освобождения Греции от Османского ига. Это, конечно, отдельная тема, но рекомендуем в свободное от нашей экскурсии время заглянуть туда. Даже тем, кто, как принято сейчас выражаться, «совершенно не в теме», увидеть одесский дворик начала 1820-х годов – уже любопытно.

Без преувеличения, без Одессы не было бы ни современной Греции, ни современного Израиля. Чтобы убедиться в первом, нужно изучить деятельность общества «Филики Этерия». Для подтверждения второго факта хотя бы прочитайте мемориальную доску на доме № 12 по переулку Нечипуренко – мы скоро будем проходить мимо.

Пока же мы прошли весь Красный переулок, вышли на Т-образный перекрёсток на улице Бунина и упёрлись в Книжный супермаркет – наибольший из магазинов сети. Другой магазин той же книжной сети мы видели в доме № 18 по Дерибасовской, когда шли к смежному с этим домом зданию Ришельевского лицея. Так что сети – даже книжных магазинов – выживают[110].

Короткий бросок по Бунина направо – и мы у памятника Мицкевичу. Памятник небольшой, современный (открыт в 2004-м году), с двумя надписями: «Польскому поэту-романтику Адаму Мицкевичу – одесситы» и ««Он между нами жил… и мы его любили». А. С. Пушкин». Чёткое ощущение: не подружись Пушкин с Мицкевичем в Москве во второй половине 1820-х годов – не видать нам этого памятника.

Если стоять лицом к памятнику Мицкевичу, то у нас за спиной здание бывшего ресторана «Киев»: три высоких этажа. В постсоветское время главный зал ресторана, простирающийся на всю высоту здания, занял банк «Приват», а помещения вокруг зала превратились в кормилища и торговые точки. В 1872-м году здесь было, естественно, другое здание. Там, в частности, Елене Петровне Блаватской – знаменитой впоследствии писательнице-теософке – принадлежала торговая точка по продаже чернил. И туда в гости к двоюродной сестре забегал будущий премьер-министр Сергей Юльевич Витте[111].

Итак, мы на улице Бунина. Бунин на ней не жил, но название прижилось максимально гладко. До того улица была имени Розы Люксембург (как и кондитерская фабрика, напомним). По дороге сюда мы пересекли параллельную Греческую – в советское время, естественно, Карла Либкнехта. Карла Пауля Фридриха Августа Вильхельмовича и Розалию Эльяшевну убили одновременно – 1919–01–15 – в Берлине после подавления восстания спартаковцев, так что улицы их имени в советских городах всегда были рядом[112]. В пригороде Одессы Люстдорфе – Весёлом Селе – был немецкий совхоз имени Карла Либкнехта с центральной улицей его же имени. Тут Розы Люксембург рядом не было – возможно в силу её еврейского происхождения.

До Розы Люксембург улица носила имя героя обороны Порт-Артура генерал-лейтенанта (посмертно) Романа Исидоровича Кондратенко, а до этого была Полицейской. Да, ещё при румынах она именовалась улицей 16-го октября; в 1941-м году в этот день румынские войска вошли в Одессу, оставленную Красной армией по приказу Верховного Главнокомандования СССР.

Как видим, у топонимической комиссии при переименовании оказался небогатый выбор. Бунин пришёлся очень кстати. Вдобавок как раз были опубликованы у нас его «Окаянные дни» – упоительное чтение эпохи развенчания большевизма. Потом знаменитый одесский краевед и писатель Почётный гражданин нашего города Олег Иосифович Губарь «раскопал», что был полицмейстер Бунин, так что переименование улицы Полицейской в Бунина приобрело тонкое «послевкусие».

Иван Алексеевич Бунин – первый Нобелевский лауреат в истории русской словесности. Толстому не дали, Горькому не дали, Бунину дали.

Оно и логично. Толстому хотели дать первую – в 1901-м году – Нобелевскую премию по литературе. Тогда резко воспротивился секретарь Шведской академии Карл Давид аф Винсен: «Этот писатель осудил все формы цивилизации и настаивал взамен их принять примитивный образ жизни, оторванный от всех установлений высокой культуры… Всякого, кто столкнётся с такой косной жестокостью по отношению к любым формам цивилизации, одолеет сомнение. Никто не станет солидаризироваться с такими взглядами»[113].

В итоге первую премию получил «за выдающиеся литературные добродетели, особенно же за высокий идеализм, художественное совершенство, а также за необыкновенное объединение душевности и таланта, о чём свидетельствуют его книги» французский писатель Сюлли-Прюдом (Рене Франсуа Арман Сюллич Прюдом) – и это при живых Анатоле Франсе (Франсуа Анатоль Франсуа-Ноэлевич Тибо) и бывшем в списке номинантов 1901-го года Эмиле Эдуарде Шарле Антуане Франсуа-Антуан-Жозефовиче Золя! Анатоль Франс, впрочем, получил премию 1921-го года (при 17 других номинантах) «за блестящие литературные достижения, отмеченные изысканностью стиля, глубоко выстраданным гуманизмом и истинно галльским темпераментом». Эмиль Золя скончался 1902–09–29 (в 62 года); официально – от отравления угарным газом. Была версия о намеренно блокированном дымоходе в камине. Смерть до октября текущего года лишает возможности получить премию. В крайнем случае, можно скончаться в промежутке между нобелевской неделей в начале октября и вручением премии в декабре, но не раньше октября. «Таких не берут в пионеры Нобелевские лауреаты».

Если бы первую премию дали Толстому (среди 24 официальных номинантов 1901-го его и не было), то был бы задан такой высокий стандарт, что далее последовала бы просто «игра на понижение». Так что поступили логично: взяли за «точку отсчёта» Сюлли-Прюдома – и дальше было только лучше.

Горькому тоже не дали. Нобель писал в завещании: «… Указанные доходы следует разделить на пять равных частей, которые должны распределяться следующим образом: …четвёртая – создавшему наиболее значительное литературное произведение идеалистической направленности». Конечно, не все премии достались произведениям «идеалистической направленности»[114], но Шведская академия не могла вручить премию писателю, придерживавшемуся столь невысокого мнения о человеке, что в конце жизни он одобрил коммунистический эксперимент по созданию нового человека.

Ивану Алексеевичу Бунину премию дали в 1933-м с лаконичной и выразительной формулировкой: «за строгое мастерство, с которым он развивает традиции русской классической прозы». В бесконечно ёмком Интернете есть документальные кадры нобелевского банкета с участием Бунина[115]. Обратите внимание на даму со свечами на голове.

Среди других 27 номинантов того же года – Максим Горький (Алексей Максимович Пешков), Карел Антонинович Чапек, Эптон Синклер (Аптон Биэлл Аптон-Биэллович Синклер) и Хаим Бялик (Хаим Нахман Ицхок-Иосифович Бялик – о нём нам предстоит подробный разговор во второй части экскурсии). Был среди номинантов и другой эмигрант – Дмитрий Сергеевич Мережковский; рекордсмен по количеству выдвижений на эту премию – он выдвигался десять раз[116], но, как мы знаем, не удостоен.

Про Бунина мы уже писали в связи с газетой «Южное обозрение» и краткой женитьбой. Посмотрите на его фотографии. Очевидно, что такой человек не будет стоять в очереди за писательским пайком, даже если паёк ему «выбьет» Сам Максим Горький.

Дальний родственник Бунина – незаконнорождённый сын Афанасия Ивановича Бунина поэт Василий Андреевич Жуковский. Вот как у нас в литературе всё закручено.

Дважды лауреат Пушкинской премии (1903-й, 1909-й год), почётный академик Санкт-Петербуржской академии наук по разряду «изящной словесности» проучился в Елецкой гимназии до середины четвёртого класса. Сейчас с таким образованием его бы и в курьеры не взяли. Но благодаря самообразованию и усилиям старшего брата (что характерно и для нашей пары) никто не мог упрекнуть Ивана Бунина в необразованности.

Печататься начал в 17 лет. Сперва стихотворения, потом параллельно проза – бунинская проза, точно охарактеризованная Шведской академией. После революции – страстная и всепоглощающая ненависть к большевизму (и к народу, по большей части поддержавшему большевиков). Поэтому летом 1918-го он оказывается в занятой австрийцами Одессе.

Получилось точно как в диалоге Остапа Бендера с дворником Тихоном[117]:

Бунин тогда, пожалуй, мог приехать только в Одессу. С первого приезда (строго говоря, в Люстдорф – на дачу беллетриста Александра Митрофановича Фёдорова) в 1896-м году и до бегства сюда в 1918-м Иван Алексеевич был в нашем городе не менее 30 раз. Как мы уже рассказывали, здесь он женился в первый раз и прожил с женой Анной Николаевной Цакни около полутора лет. В марте 1900-го по её настоянию он уезжает из Одессы, а в августе того же года Анна родила единственного сына писателя – Николая. Бунин регулярно приезжает в Одессу, чтобы видеться с любимым сыном. Продолжает он любить и молодую жену (она моложе писателя на 10 лет и вышла за него замуж в восемнадцатилетнем возрасте – сразу после окончания гимназии), но останавливается не в их общем доме на Пастера, № 44, а в гостиницах либо у знакомых. В январе 1905-го мальчик умирает. «Рана Бунина не зажила никогда. Он так и не смог примириться со смертью Коли. Вторая жена В. Н. Муромцева-Бунина вспоминала, что и в Париже старый и немощный Бунин подолгу смотрел на фотографию Коли, плакал о чём-то, с ним тихо беседовал…»[118].

Несмотря на трагическую эту историю, Бунин продолжает любить Одессу и регулярно бывать в ней. Со второй женой[119] Верой Николаевной Муромцевой (кстати, племянницей председателя Первой Государственной Думы Российской империи Сергея Андреевича Муромцева) Бунин едет в свадебное путешествие в Палестину, но на несколько дней в апреле 1907-го останавливается в Одессе. Регулярно живя в Одессе в последующие годы, он работает над корректурой 6-томного Полного собрания сочинений, вышедшего в 1915-м году, над рассказами «Чаша жизни», «Я всё молчу», пишет стихи. Так что, как говорилось в некогда популярной рекламе: «При всём богатстве выбора другой альтернативы нет»; с июня 1918-го по 1920–02–06 Бунин живёт и работает в Одессе.

Это было фантасмагорическое время. Начинается гражданская война, город бесчисленное множество раз переходит из рук в руки. Даже глубокие исследования не могут точно определить количество смен власти в городе. Если верить книге «Зелёный фургон» (о ней и её авторе разговор чуть позже), то были периоды, когда в городе было несколько властей.

И одновременно – высочайший накал культурной жизни города, становящегося культурной столицей Юга России. Начало положено революционным (две революции за год!) 1917-м годом.

В промежутке между двумя революциями режиссёр Александр Ефимович Разумный снял в Одессе при поддержке Севастопольского совета рабочих и солдатских депутатов одну из первых фильм[120] «революционной тематики» – «Жизнь и смерть лейтенанта Шмидта», где первую свою кинороль сыграл Лейзер Иосифович Вайсбейн – к тому времени уже Леонид Осипович Утёсов.

Одесса – натуральный Ноев Ковчег революционного Потопа. В городе одновременно творят как крайне левые деятели искусства, так и представители старой школы.

Особенно ярко это проявляется в среде художников. В ноябре 1917-го состоялась первая выставка картин «Общества независимых художников»: тон в нём задавали так называемые «левые» – кубисты, футуристы.

Одесские художники-авангардисты не только искали новые формы выразительности в искусстве, но и выступали за радикальное изменение общества. Октябрьский переворот представлялся им событием, навсегда освобождающим художника от цензуры. Поэтому в большинстве своём они поддержали советскую власть и ленинский план «монументальной революционной пропаганды». К празднику 1 мая 1919 г. одесские авангардисты (первый народный комиссар искусств Одессы Амшей Маркович Нюренберг, Александра Александровна Экстер, Макс Исаевич Гельман, Сандро Фазини – старший брат Ильи Ильфа Сруль Арьевич Файнзильберг) взялись за «революционное оформление» города. То же самое, напомним, происходит в революционном Питере, а также в Витебске, где тон задаёт первый комиссар по охране памятников старины Москвы Казимир Северинович Малевич.

Одновременно пытается работать «Товарищество Южнорусских художников», ориентированное на классический стиль в политике и живописи.

Поддержали советскую власть и новаторы литературы Одессы: Эдуард Георгиевич Багрицкий (Эдуард Годелевич Дзюбин – или Дзюбан), Юрий Карлович Олеша, Анатолий Фиолетов (Натан Беньяминович Шор, чей младший брат Осип стал прототипом Остапа Бендера) и др. В апреле – августе 1919-го эти авторы активно работали в пропагандистском большевистском Бюро украинской печати (БУП). В то же время ряд представителей «старой» школы в живописи и литературе не только не поддерживали советскую власть, но и работали в деникинском «Осваг» (Осведомительное Агентство). Не исключение и академик Бунин. Он лично приветствует Антона Ивановича Деникина, прибывшего в Одессу 1919–10–07, за освобождение города от большевиков. И тоже сотрудничает с Осваг.

Поразительно, как в этих обстоятельствах, на наш современный взгляд совершенно невозможных для жизни, Одесса в 1917–1919-м переживает издательский бум: в ней издаётся около 100 журналов и 270 газет[121]! Предельно экзистенциальная ситуация порождает юмористические журналы: «Кузькина мать», «Одесский чудак», «Бомба», «Шпилька», «Яблочко», «Буржуй», «Большая крокодила», «Перо в спину», «Щёткой по лысине»…

Осенью 1918-го в Одессе открывается Политехнический институт (об этом мы подробно писали во второй книге) и новые книгоиздательства: «Южная универсальная библиотека»[122], «Русское книгоиздательство в Одессе», издательство научной литературы «Гнозис».

Одесса – просто дворец Короля из сказки Евгения Львовича Шварца «Обыкновенное чудо». Напомним: «Король: … За стеной люди давят друг друга, режут родных братьев, сестёр душат… Словом, идёт повседневная, будничная жизнь. А войдёшь на половину принцессы – там музыка, разговоры о хороших людях, о поэзии, вечный праздник».

В Одессу съезжаются «громкие имена» литературы. Кроме Бунина, в городе работают Алексей Николаевич Толстой, Максимиллиан Александрович Кириенко-Волошин, Аркадий Тимофеевич Аверченко, Николай Николаевич Евреинов, Тэффи (Надежда Александрова Лохвицкая – по мужу Бучинская), Марк Александрович Алданов (Ландау), Дон-Аминадо (Аминодав Пейсахович – Аминад Петрович – Шполянский), редактор «Русского слова» Фёдор Иванович Благов, редактор «Киевлянина» Василий Витальевич Шульгин (пламенный монархист, участник церемонии отречения императора Николая II Александровича Романова, борец против украинизации)… Нашли в Одессе приют и популярные артисты – Леонид Витальевич Собинов, Александр Николаевич Вертинский, Вера Васильевна Левченко (по мужу – Холодная) и многие другие.

Осенью 1918-го Алексей Толстой устраивает в Одессе театральные «вечера чтения» – «среды». Идея сделать «среды» закрытыми и ограничить вход заставляет «всю Одессу» ломиться на эти встречи в «Литературно-Артистическом Обществе». Иван Бунин становится организатором создания первого «толстого» литературного журнала Одессы «Объединение». В Театре «Урания» с успехом проходят литературные чтения тех же Бунина, и Толстого, но и «революционного» Багрицкого, а «Дом кружка артистов» становится одним из центров культурной жизни Одессы 1918–1919-го годов.

С октября 1918-го по март 1919-го на возрождённой кинофабрике «Мирограф» снято 11 художественных фильмов. В четырёх из них снялась звезда немого кино Вера Холодная. Тогда же несколько полнометражных картин выпустила кинофабрика «Мизрах» (на иврите – «восток»). В «красной» Одессе апреля – августа 1919-го преимущественно снимались агитфильмы Одесской кинофабрикой Всеукраинского фотокиноуправления. Три художественные фильмы сняты в Одессе в эпоху деникинцев (август 1919 – февраль 1920): этот период живописно проиллюстрировал Никита Сергеевич Михалков в фильме «Раба любви».

В Одессе тех лет созданы Союз театральных деятелей, Школа сценического искусства, Свободная мастерская пластических искусств. Порадовали любителей музыки программные в Одесской филармонии сезона 1918-го года концерты Рейнгольда Эрнеста Морицевича Глиэра, а театралов – гастроли труппы Московского художественного театра в 1919-м.

Но «окно возможностей» закрывается фантастически быстро.

Комиссар просвещения Одессы Евгений Николаевич Щепкин[123] приказывает реорганизовать театры «по типу театров Советской России» и ликвидировать «мещанский» театр, журнал «Пролетарская культура» призывает сформировать театр «нового типа», занимающийся большевистской пропагандой и агитацией, а все местные театры превратить в «орудие социалистической культуры». Так начинается монополия на всё – в том числе в области культуры.

В жизни Ивана Алексеевича Бунина было много мрачных периодов. Возможно, на описание некоторых из них просто не хватило сил[124]. На описание Одессы с июня 1918 по 6-е февраля 1920-го хватило. «Окаянные дни» – дневник трагический, страстный и пристрастный, захватывающий, как взгляд в бездну. Писался он на Княжеской, № 27 в квартире художника Евгения Иосифовича Буковецкого, где Бунину было выделено две комнаты. Там Бунина посещал Валентин Петрович Катаев, находившийся тогда под его большим влиянием. Встречи Катаев описал в одном из своих исповедальных произведений «поздней прозы» – «Трава забвения».

Опыт жизни при большевиках (апрель – август 1919-го) подсказывает Ивану Алексеевичу единственно верное для него решение. Бунины уплывают в Константинополь, чтобы никогда больше не вернуться на родину. Возможно, именно оценка происходящего, столь выразительно названная «Окаянные дни» привела к беспрецедентному явлению. Немолодой писатель, столь успешный в предреволюционной России, с традиционными для него сложностями личной жизни, находящийся в стеснённых материальных обстоятельствах и в другой языковой среде, создаёт в эмиграции лучшие свои произведения. Его друг Александр Иванович Куприн не смог, «красный граф» Алексей Николаевич Толстой – тоже. Вертинский – сложно сказать: что-то было очень хорошо, но «подпитывалось» ностальгией по Родине.

А Бунин смог. И – что отметил в Нобелевской речи – первым из изгнанников получил эту премию. Потом, заметим, это повторилось с Иосифом Александровичем Бродским.

Одессу Бунин не забывал никогда. В рассказе «Галя Ганская» (цикл «Тёмные аллеи») предстаёт незабываемая для него прелесть нашего города, дом Либмана на углу Дерибасовской и Преображенской с кофейней на первом этаже. Героиня рассказа встречается с художником, в чьей внешности узнаём черты весьма ценимого Буниным (и жившего в Париже в одном с Буниным доме) представителя «Южнорусской школы» Петра Александровича Нилуса. «Мне почему-то вспомнилась одесская весна, – сказал моряк, – ты, как одессит, знаешь всю её совершенно особенную прелесть: это смешение уже горячего солнца и морской ещё зимней свежести, яркого неба и весенних морских облаков. И в такие дни весенняя женская нарядность на Дерибасовской»…

Рассказ создавался в годы Второй мировой войны. Бунин очень гордился, что – при всей своей ненависти к большевикам – не стал сотрудничать с нацистами. Более того, согласно недавно обнародованным сведениям[125], на вилле «Жаннет» в Грасе он с женой прятали по меньшей мере трёх евреев.

Когда Одесса была освобождена от фашистов, Бунин записал в дневнике: «Радуюсь»…

Мы тоже радуемся, что получили возможность рассказать о последнем классике дореволюционной русской литературы, столь многими событиями столь разнообразно связанном с нашей родной Одессой.

Переименование улицы Розы Люксембург в улицу Бунина усилило топонимическую связность одесских улиц: параллельно улице Бунина идёт улица Жуковского[126]. Мы уже упоминали об их родстве. Если бы отец Жуковского дал бы ему свою фамилию, то у нас были бы улицы Василия Бунина и Ивана Бунина. «Но случилось то, что случилось» – как традиционно амбивалентно (мы не боимся этого слова) высказался в ночь с 19-го на 21-е августа 1991-го года тогдашний председатель Верховного совета УССР (а незадолго до того – секретарь по идеологии ЦК компартии Украины) Леонид Макарович Кравчук.

Мы идем один квартал по Александровскому проспекту к улице Жуковского. Справа по ходу движения дом № 4 по Александровскому проспекту. До революции в нём был магазин готового платья братьев Славиных – отца и дяди писателя Льва Ицковича Славина[127]. Как точно сказано в диалоге Лапидуса и Корейко (в связи с бегством Берлаги в сумасшедший дом)[128]:

На углу мы поворачиваем налево и идём уже по Жуковского в сторону уменьшения номеров. По дороге на нечётной стороне на самом углу здание Первой гимназии с мемориальной доской её основательнице Аллы Петровны Быстриной. Будучи «подкреплённой» мужем – заведующим отделом образования областного комитета КПСС, Алла Петровна собрала в школе № 119 лучший педагогический коллектив Одессы. Это дало возможность со временем преобразовать школу в Первую гимназию – символичное и точное название. Самые популярные её выпускники – Леонид Григорьевич Барац и Ростислав Валерьевич Хаит. Поскольку они не только актёры, но и сценаристы, их творчество тоже можно рассматривать «по линии» литературной Одессы. Они, безусловно, достойные продолжатели нашей юмористической традиции. Но о современниках писать не будем – оставим это будущим поколениям.

По диагонали от Первой гимназии – здание, в чьей архитектуре, несмотря на перестройки и выдвинутые стеклянные витрины, улавливается некий православный акцент. Это второе здание Духовной семинарии, построенное в 1876-м году. Как мы рассказывали во второй книге в связи с Сельскохозяйственным институтом, в 1903-м году Семинария переехала в ещё большее здание на Канатной улице.

В 1878–1879-м годах в семинарии учился основатель Болгарской Коммунистической партии Димитр Благоев. Поскольку он перевёл на болгарский язык работы Карла Маркса (непростое занятие), а также написал ряд работ по философии, истории, эстетике и о болгарской литературе, его тоже можно причислить к мастерам пера, работавшим в Одессе.

Мы, кстати, знаем ещё одного видного марксиста, учившегося в семинарии. Это Иосиф Виссарионович Джугашвили – Сталин. Понятно, что в своё время наш Александровский проспект, с его громадной для центра Одессы шириной в 80 м и зелёной – бульварной – частью посредине, носил имя Сталина, как и весь район города.

Учёба в семинарии отложила отпечаток на стиль речи Сталина. Напомним: этот стиль, включающий риторические вопросы и немедленные ответы на них, точно спародирован Ильфом и Петровым в речи Бендера над могилой скоропостижно скончавшегося Паниковского:

… За зданием гимназии – красивый современный дом. По московскому стилю арка его – въезд в Покровский переулок. На месте школы № 119 (перед Великой отечественной войной – спецшкола ВВС № 14) находилась Покровская Единоверческая церковь[129] с замечательной колокольней, подобной колокольне Ивана Великого в Московском Кремле. На колокольне имелось 11 колоколов; самый большой весил около 80 тонн. Церковь разрушена в 1930-е годы, а из её стройматериала построена школа. Аналогично из камня Преображенского собора выстроена по тому же типовому проекту школа № 121.

Мы проходим к дому № 27 по улице Жуковского, чтобы остановиться у мемориальной доски, посвящённой ещё одной фигуре на купюре. Портрет Ивана Франко украшает банкноту в 20 гривень, а Леся Украинка (Лариса Петровна Косач – по мужу Квитка) размещена на банкноте в 200 гривень. Это не отражает ни соотношение ценностей этих двух выдающихся писателей для литературы, ни даже частоты встречи с ними на деньгах: как ни странно, купюр в 200 гривень в обороте очень много – больше только купюр в одну гривню с портретом крестителя Руси князя Владимира I Святославича Рюрикова (кстати, на купюре в один доллар изображён Джордж Августинович Вашингтон – первый и самый почитаемый президент Соединённых Государств Америки).

У Леси Украинки и у Ивана Франко много общего. Выдающиеся лингвистические способности, сделавшие каждого полиглотом, громадная эрудиция, разнообразие жанров, в котором каждый из них писал. Леся Украинка так же, как и Франко, была и прозаиком, и публицистом, и драматургом; так же, как и он, писала на нескольких языках. И – снова схожесть с Франко – наиболее ценна для нас её поэзия.

Если Франко был в Одессе только один месяц в 1909-м году, то Леся Украинка бывала, увы, практически ежегодно, начиная с 17-летнего возраста, то есть с 1888-го и до года смерти – 1913-го. «Увы» потому что у 12-летней Ларисы диагностируют костный туберкулёз и даже удаляют часть костей в левой кисти, поражённых этим страшным недугом. После этого начинается сражение с болезнью, поездки на различные курорты, включая регулярные приезды в Одессу. Умирает Леся Украинка в Грузии, в местечке Сурами – известном горном климатическом и бальнеологическом курорте – в возрасте всего 42-х лет. Памятники ей стоят во многих городах мира, включая Гайд-Парк Торонто (по историческим причинам в Канаде одна из активнейших украинских диаспор).

Как и Ивана Франко, её издают регулярно и «многотомно»: в 5 томах (1951–56), в 10 томах (1963–65), в 12 томах (1975–79), но не забывают делать «нужные» цензурные пропуски. На то Леся Украинка и классик: каждый раз её творчество открывается новой гранью, и каждый раз есть что-то, не устраивающее «сильных мира сего». Зато есть и будет работа для научно-исследовательского института Леси Украинки при Волынском государственном университете имени Леси Украинки («Остап Бендер не баловал разнообразием дебютов»). Когда у нас проводили телеконкурс «Великие Украинцы»[130] (по образу и подобию знаменитого конкурса Би-Би-Си «Сто великих британцев»), Лесю Украинку «презентовал» Роман Виктюк. В том конкурсе ноября 2007-го – мая 2008-го года Леся Украинка заняла 9-е место, а Иван Франко – 10-е. Были, впрочем, сомнения в объективности процедуры. А вот в более свежем опросе 2015-го года[131] наша героиня на третьем месте после Тараса Григорьевича Шевченко и Богдана (Зиновия) Михайловичам Хмельницкого. Главное, чтобы академическая деятельность института, конкурсы и опросы не «экранировали» от читателя прекрасного поэта – сильного, яркого и многогранного.

Следующая остановка – ещё на квартал ниже и уже на чётной стороне. Исаак Эммануилович Бабель смотрит в окна своего дома[132]. Это один из самых «свежих» одесских памятников – открыт 2011–09–04. Скульптор – Георгий Вартанович Франгулян, архитектор Михаил Владимирович Рева. Для одесситов интересно то, что Рева выступает здесь в роли архитектора. Мы его знаем (знаем и лично, но не об этом речь) как скульптора ряда одесских памятников. Медальоны его работы украшают памятник Эрнста Иосифовича Неизвестного «Золотое дитя» у Морвокзала, скульптурная композиция «Одесское время» открыта в Городском саду в октябре 2015-го года. Там же в Горсаду в ходе Юморины 1999–04–01 года установлен памятник «12-й стул». Под стулом на постаменте надпись «Граждане Одессы – Ильфу и Петрову». Площадка радиусом метра три именуется площадью Остапа Бендера, что позволяет считать её «самой маленькой площадью в мире». Главное, что – по неисповедимым законам туристической психологии – именно этот стул стал тем местом обязательного фотографирования, какое есть во всяком туристическом городе. В Вене нужно сфотографироваться рядом со Штраусом, в севастопольском Херсонесе – под колоколом, в Одессе с 1999–04–01 года – сидя на 12-м стуле. Летом очередь желающих очень внушительная – минут на 15–20.

Архитектурная работа одессита Ревы, как мы понимаем, заключалась в том, чтобы правильно сориентировать скульптуру и позволить Бабелю смотреть именно на свои окна большого доходного дома по Ришельевской, № 17, где жила его семья.

Как и при всенародных сборах на памятник Пушкину, народных денег на реализацию проекта было крайне недостаточно. Если в случае «фонтана Пушкина» Городская дума выделила 9000 рублей или почти половину стоимости проекта, то в случае памятника Бабелю треть денег[133] выделил наш добрый знакомый президент компании ПЛАСКЕ Олег Исаакович Платонов. Приятно, что благодаря таким людям в Одессе живы традиции меценатства.

Вице-президент Всемирного клуба одесситов, легендарный капитан Одесской команды КВН 1960-х годов Валерий Исаакович Хаит уверяет, что идея установить памятник Бабелю пришла в его голову после открытия в Одессе памятнику Ивану Франко. При всём уважении к Ивану Яковлевичу – его месячное лечение в Одессе не указывает на глубокую связь с нашим городом. Поэтому по принципу «если установить памятник Франко можно, то установить памятник Бабелю нужно» был объявлен сбор средств, проведён конкурс – и в итоге открыт памятник напротив квартиры писателя.

Победитель конкурса – скульптор Франгулян – автор ряда интересных работ. Многие знакомы с его памятником Булату Шалвовичу Окуджаве на Арбате или надгробием Борису Николаевичу Ельцину на Новодевичьем кладбище. Бабеля Георгий Вартанович решил изобразить сидящим на ступеньках родного дома, рядом с колесом: оно со времени грандиозного и малочитанной[134] эпопеи Александра Исаакиевича[135] Солженицына «Красное колесо» стало символом всего. По Франгуляну – это и колесо «Извозопромышленного предприятия «Мендель Крик и сыновья»», и колесо Конармии, и колесо истории, переехавшее многих, в том числе и самого Бабеля. Как сказано в мысленном диалоге с Владимиром Ильичом Ульяновым (Лениным):

Решение получилось спорное. Так, дочь Бабеля Лидия Исааковна, хоть и одобрила проект, написала в адрес Всемирного клуба Одесситов:

С другой стороны, сам Исаак Эммануилович тоже был человек небесспорный, так что неординарный памятник ему – штука логичная.

В его биографии всё неоднозначно и допускает разночтения. Это напоминает заполнение анкеты Виктором Павловичем Штрумом в романе «Жизнь и судьба» Василия Семёновича (Иосифа Соломоновича) Гроссмана: самые простые вопросы не ясны ему самому.

Фамилия – то ли Бобель, то ли Бабель. Дата рождения – то ли 30-е июня, то ли 1-е июля (по старому стилю). Дата и место смерти вообще неизвестны: официально – Москва, 1940–01–27, но масса легенд (начало им положил сам Бабель в своих «художественных» автобиографиях) рассказывает о встречах с ним в различных местах после этой даты. Легенды эти высокохудожественно обобщил в своём первом романе романе «Оправдание»[136] Дмитрий Быков.

Главная легенда Бабеля – это Одесса. Подобно тому, как Октябрьская революция воспринимается через фильм Эйзенштейна «Октябрь» и матроса, взбирающегося по чугунным завитушкам ворот Зимнего дворца, Одесса на долгие годы воспринимается через призму «Одесских рассказов» Бабеля.

Это наше счастье и наше горе. Когда художественная картина становится ярче, чем сама действительность, исполняется марксистский тезис «Идея становится материальной силой, когда она овладевает массами»[137].

Начиная нашу экскурсию с рассказа о Гоголе, мы отмечали, что от него можно пройти к любому другому литератору, о котором мы рассказываем. Но в случае Бабеля – это совершенно прямая дорога. Во-первых (и это мы уже говорили), Гоголь и Бабель создают свой яркий, объёмный, «цветной и широкоформатный» мир, воспринимаемый реальнее самой реальности. У Гоголя это Украина, у Бабеля – Одесса. Во-вторых, оба – люди утончённые и книжные – испытывают невероятную тягу к людям мощным, вольным, страстным, цельным и не склонным к рефлексии. У Гоголя это герои «Тараса Бульбы», у Бабеля – «кентавры» Конармии и герои «Одесских рассказов» (см. статью Дмитрия Быкова о Бабеле[138] в его учебнике «Советская литература»).

Но Бабелю было несколько легче. Во-первых, уже был Гоголь. Во-вторых, был французский натурализм в лице столь важных для Бабеля Золя и Мопассана[139]. В-третьих, Бабель, как и положено еврейскому ребёнку, изучал Тору и знал иврит. На стыке наук рождаются самые интересные открытия. На стыке ветхозаветного стиля и стиля французской литературы конца XIX века рождается невероятная проза Бабеля.

Великий новатор Маяковский одним из первых оценил её, когда посетил Одессу в феврале 1924-го и познакомился с автором. Рассказы Бабеля, составившие два основных цикла «Конармия» и «Одесские рассказы», публикуются в журнале Маяковского «Леф». Сам Маяковский читал рассказ Бабеля «Соль» из цикла «Конармия» со сцены, а пьесу «Закат» – ряду знакомых. Рано лишившийся отца Маяковский, думаем, захвачен библейской темой «отцов и детей», так драматично воплощённой Бабелем в пьесе «Закат». Библейский миф о жертвоприношении Исаака Авраамом, прямо отражённый в «Тарасе Бульбе» («я тебя породил, я тебя и убью»), революционное колесо проворачивает на 180°. Сыновья Менделя Крика восстают против отца, а в рассказе «Письмо» сыновья, воюющие в Конармии, мстят отцу за убийство старшего брата, пытают и убивают его.

Эпиграмма «Под пушек гром, под звоны сабель от Зощенко родился Бабель» не отражает генезис этой прозы. Конечно, как и Зощенко, Бабель изумительно точно отражает стилистику речей своих героев. Но мощь прозы, повторимся, библейская. Именно завораживающий стиль Бабеля позволяет читателю до конца читать рассказы, где описываются такие жуткие вещи.

Есть, правда, один принципиальный момент: «Одесские рассказы» и даже пьесу «Закат» читать можно, как писал гениальный пародист Александр Григорьевич Архангельский «ликуя и содрогаясь»[140], а вот «Конармию» читать можно, только «содрогаясь». «Договороспособность» – главная отличительная черта героев-одесситов. Как суммировал это Дмитрий Быков в своём учебнике «Советская литература»: «Эти люди могут друг друга убивать, брать друг у друга в долг, не отдавать, стрелять, мучить и унижать друг друга, даже устраивать друг другу погромы, как в «Истории моей голубятни». Но все они покуда люди, то есть между ними хотя бы в потенции возможен общий язык. Их объединяет Молдаванка, «щедрая наша мать». У них есть общая Одесса с её морем и портом, общая среда обитания – короче, как бы ни враждовали Соломончик Каплун с Беней Криком, как бы ни обуздывал Беня Крик собственного отца Менделя, между ними нет главной вражды – антропологической. Все они принадлежат к единому народу, не еврейскому, ибо Одесса интернациональна, не украинскому и не русскому, ибо все тут представлены в равной пропорции, а к общему племени приморских жовиальных авантюристов»[141].

Заметим тут же, что к «приморским жовиальным авантюристам» относится и Остап Бендер. Но стиль Ильфа и Петрова не такой концентрированный. «Беня говорит мало, но он говорит смачно»; речь Остапа Бендера тоже «раздёргана» на цитаты, но авторы романов сделали его разговорчивее. Мы уже цитировали его речь на похоронах Михаила Самуэлевича Паниковского. Вспомним речь в Васюках. Более того, Бендер ещё и писатель: написал сценарий «Шея» (вероятно, о покушении на его убийство Воробьяниновым) и «Торжественный комплект», проданный журналисту Ухудшанскому за 25 рублей.

Но об одесском «Новом завете» – романе «Золотой телёнок» – поговорим немного позже. Пока же у нас есть своё одесское ветхозаветное «Пятикнижие» – точнее, пятнадцатикнижие (если включать пьесу «Закат»). А как бы ни развивалась, видоизменялась, трансформировалась Одесса, краеугольным камнем её цивилизации остаются рассказы, написанные непревзойдённым Исааком Бабелем.

В популярной шутке советовали, в частности, не путать «Бабеля с Бебелем»[142]. У нас это невозможно, поскольку в момент установки памятника Бабелю на улице поэта Жуковского[143] улице Бебеля уже вернули её историческое название – Еврейская. Она параллельна улице Жуковского и нам стоит пройти квартал по Ришельевской и повернуть направо, чтобы оказаться на квартале Еврейской между Ришельевской и Екатерининской улицами.

По дороге обращаем ваше внимание на угловой четырёхэтажный дом[144], имеющий нумерацию по улице Жуковского, но более парадно смотрящийся с Ришельевской. Это дом Гринберга[145], о чём даже имеется соответствующая надпись на нём. Построен архитекторами Моисеем Исааковичем Линецким и Самуилом Савельевичем Гальперсоном в стиле необарокко. Немного вычурно, но таково требование стиля барокко: его, пожалуй, ярчайшее воплощение – ансамбль площади Святого Петра в Риме – тоже весьма причудливо при всей величественности и приспособленности для громадной толпы.

Также интересно рассмотреть и собственно дом, где жил Бабель – он по диагонали от дома Гринберга. Тоже угловой, тоже величественный, с одной очень своеобразной особенностью: центральная часть крыла, идущего вдоль Ришельевской, трёхэтажная, а в остальном дом четырёхэтажный. Непростую задачу стыковки разноэтажных, но одинаковых по высоте частей дома архитекторы решали без всякого компьютерного 3D моделирования (sic!).

На первом этаже дома Бабеля размещался второй по значимости – после «Дома книги» – одесский книжный. В нём продавалась только научная и техническая литература. Именовался он «в народе» – «Два слона» в память двух фигур слонов из папье-маше, несколько лет стоявших в магазине. Эти фигуры появились по знаменательному поводу. Летом 1955-го Индия в знак дружбы подарила Советскому Союзу двух слонят – самца Рави (в переводе – Солнце) и самку Шаши (Луна). До Одессы их доставили морем на советском сухогрузе «Ставрополь» вместе с вьетнамским подарком – слонами Бак Зап (Белые Лапы) и Вой Кай Лон (Большая Слониха). Взрослых слонов сразу погрузили на железнодорожные платформы и развезли по зоопаркам, а дети довольно долго отдыхали от путешествия, и посетители Одесского зоопарка первым делом шли полюбоваться малышами (по слоновьим понятиям: меньше человеческого роста). Только в июле 1956-го слонят сочли достаточно крепкими, чтобы по железной дороге перевезти в Киевский зоопарк. А их малый размер позволил в память о них поставить в магазине статуи в натуральную величину.

Анатолий купил в этом магазине многие сотни книг[146]. Естественно, его знали все сотрудники, включая директора Сергея Савватеевича (увы, его фамилию мы оба не запомнили), и с интересом общались с ним. Владимир пользовался услугами «Двух слонов» и после отъезда Анатолия – пока магазин существовал. Среди семи магазинов, ныне разместившихся в здании, книжного нет[147].

На квартале Еврейской, куда мы вышли, расположены крупнейшая сейчас одесская синагога и гостинично-ресторанный комплекс «Калифорния». Во времена нашей молодости песня «Отель «Калифорния»» была чрезвычайно популярна. Правда, есть версии, что в песне речь может идти не только о «гостинице, которую нельзя покинуть никогда», но даже о тюрьме либо психбольнице. Вряд ли владельцы здания на Еврейской, № 27 задумывались о таких ассоциациях. Просто на довольно маленьком участке они смогли построить весьма симпатичную гостиницу.

Напротив – в доме № 32 – тоже гостиница (вернее, один из четырёх корпусов гостиницы) «Женева». Если удастся войти внутрь, мы увидим самую большую фреску Украины – «Стена выдающихся одесских персонажей». В связи с тем, что дворик гостиницы узкий, разглядеть всех достаточно тяжело. Честно говоря, мешает угадыванию персонажей и, на наш взгляд, недостаточное портретное сходство, что оправдывается трудностями работ на высоте и исключительно высокой скоростью работ: пять художников выполнили её всего за два месяца. Зато эти трудности превращают разглядывание фрески в интеллектуальное занятие[148]. Мы явно видим «первого краеведа Одессы» А. С. Пушкина, «Нестора-летописца»[149] нашего города И. Э. Бабеля, главного певца – Леонида Утёсова, отцов-основателей – Ришельё и Ланжерона, а также литературных персонажей: Остапа Бендера почему-то с Кисой Воробьяниновым; вероятно, Менделя Крика и прочее, и прочее. Всего на 330 м² изображено 24 реальных и литературных персонажа. Так город получил ещё одну экскурсионную точку для любимых гостей.

Мы обещали дойти до памятника Франко и сделаем это. По дороге по Еврейской улице в сторону возрастания номеров (а ещё нам предстоит – в связи с Жаботинским – побывать у дома № 1 на ней же) вновь пересекаем Покровский переулок (ох уж эта прямоугольная сетка улиц!). Тут уместно вспомнить, что в своё время переулок назывался переулком Грибоедова. Грибоедов в Одессе не был, но Пушкин ценил его «Горе от ума», а «Пушкин – наше ВСЁ!»

При этом Первый поэт самому Чацкому в уме отказывал, сказав «Все, что он говорит, очень умно. Но кому говорит он всё это? … Это непростительно. Первый признак умного человека – с первого взгляда знать, с кем имеешь дело, и не метать бисера перед репетиловыми и т. п.». Впрочем, если бы Гамлет-сын сразу после встречи с призраком – Гамлетом-отцом – решительно расправился с узурпатором – дядей, пьеса бы закончилась в первом акте. Если бы Чацкий не произносил свои яркие монологи, «Горе от ума» было бы в ряду грибоедовских комедий, написанных, правда, в соавторстве, но известных только специалистам[150], и никто бы не назвал переулок в Одессе его именем.

Переулок в честь Грибоедова не пересекается с улицей в честь Пушкина, но, как мы знаем, в жизни двух Александров Сергеевичей было много пересечений. Последнее описано Пушкиным в «Путешествии в Арзрум»: «Отдохнув несколько минут, я пустился далее и на высоком берегу реки увидел против себя крепость Гергеры. Три потока с шумом и пеной низвергались с высокого берега. Я переехал через реку. Два вола, впряжённые в арбу, подымались по крутой дороге. Несколько грузин сопровождали арбу. «Откуда вы?» – спросил я их. «Из Тегерана». – «Что вы везёте?» – «Грибоеда». Это было тело убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис». Как установили подробные исследования[151], рассказ о встрече – мистификация Пушкина.

Грибоедов погиб на посту посла в Персии. Улаживать скандал после трагических событий в Тегеране шах отрядил своего внука, «вооружив» его различными дарами, включая алмаз «Шах». Вопрос был улажен и Николай I дал указание «Предать тегеранскую историю вечному забвению…». Пушкин нашёл элегантный способ упомянуть о любимом литературном сопернике. При этом – для очень внимательно читающей публики – он оставил несколько «зарубок», указывающих на мистификацию. Тело статского советника (что соответствует военному званию бригадира, промежуточному между полковником и генерал-майором) и министра-резидента (посла), естественно, везли не на арбе в сопровождении нескольких грузин, а со всеми почестями в сопровождении воинского конвоя. Второй – чисто топографический – момент: Пушкин переезжает реку и натыкается на двух волов, подымающихся по крутой дороге. Понятно, что навстречу ему, только что пересекшему реку, можно только спускаться. Но, как написал Пушкин через несколько абзацев, посвящённых Грибоедову (для этих прекрасных строчек, дающих точнейший портрет Грибоедова, и придумана была встреча) «Мы ленивы и нелюбопытны…» Перевал назвали Пушкинским, Грибоедова со временем стали «проходить» в школе, а встретились они окончательно (если опустить мысль о небесном) на фасаде нашего Оперного. Как мы уже отметили, бюсты двух Александров Сергеевичей – среди четырёх бюстов, украшающих театр. Грибоедов остался и в топонимике Одессы: улица, названная в его честь, есть в районе «Слободка».

Самым дотошным экскурсантам предлагаем свернуть в Покровском переулке направо и подойти к дому № 5. Здесь у своего двоюродного брата Моисея Липовича Шпенцера жил в годы учёбы в Одесском реальном училище св. Павла будущий «Лев революции» Лейба Давидович Бронштейн. Под псевдонимом «Троцкий»[152] он вошёл в историю. Для нас же интересно, что одним из его псевдонимов был – «Перо», данный Глебом Максимиллиановичем Кржижановским за большой литературный дар.

Писать приходилось много, и писать нужно было хорошо: в отличие от пост-революционных времён, когда труды «классиков» заставляли изучать почти насильно, до революции чтение их было сопряжено с риском потерять по меньшей мере свободу. Поэтому все крупные оппозиционеры старались писать так, чтобы читатели не жалели о риске. Современных средств агитации и пропаганды не было; поневоле так много внимания уделялось подпольной литературе – газетам и листовкам. Сам Троцкий сотрудничает с газетой «Искра»[153] практически с начала её издания в 1900-м году.

Троцкий, заметим для протокола, в 1908–1912-м годах издавал в Вене газету «Правда». В 1912-м году большевики основали собственную газету под тем же названием, что вызвало многочисленные споры. Троцкий в письме Боруху Пинхусу Иоселевичу (Павлу Борисовичу) Аксельроду назвал Ленина «паразитом», однако отстоять своё издание так и не смог. 1912–04–23 вышел последний номер венской «Правды».

О знакомстве с Троцким в Вене смутно пишет Илья Гершевич (Григорьевич) Эренбург в первой книге своих мемуаров «Люди, годы жизнь»: «В Вене я жил у видного социал-демократа X. – я не называю его имени: боюсь, что беглые впечатления зелёного юноши могут показаться освещёнными дальнейшими событиями… X. был со мною ласков и, узнав, что я строчу стихи, по вечерам говорил о поэзии, об искусстве. Это были не мнения, с которыми можно было бы поспорить, а безапелляционные приговоры».

Вообще использование слова «Правда» в названии газеты порождало, если посмотреть «остранённо[154]», комический эффект. Например, в Мурманске издавалась «Полярная Правда», а в Норильске – уже «Заполярная». Обнаружив это в служебной командировке (в рейсе по Севморпути), Владимир начал собирать соответствующую коллекцию и к распаду СССР накопил около сорока «Правд». Воистину, вспомнишь слова баронессы фон Мюнхгаузен из пьесы Горина/фильма Захарова: «Правды вообще не бывает. Правда это то, что в данный момент считается правдой».

Завершая тему литератора Троцкого, заметим, что писал он много и до и после революции. И поскольку большую часть жизни провёл в статусе «оппозиционера», то всегда вынужден был писать ярко и интригующе[155]. Наше стремительное время не даёт возможности читать многотомные сочинения «История русской революции» или «Сталин». Но потратьте пять минут на воззвание в связи со смертью Ленина[156], надиктованное на тифлисском вокзале. Понятно, как Троцкий мог своими речами останавливать дезертирующие с фронта части или вдохновлять полки идти «в последний и решительный бой».

Дочка М. Л. Шпенцера вышла замуж за журналиста и литератора, сотрудника «Одесских новостей» Натана Иосифовича Инбера. Поэтому в литературу она вошла как Вера Инбер. Переулок около моря, где располагалась типография её отца, после смерти поэтессы в 1972-м году и до волны переименований в середине 1990-х носил её имя. В нём находится кожно-венерологический диспансер, поэтому острословы именовали его «вероинберический» или даже «дерматовероинберический». Мы пройдёмся по нему к музею Паустовского на Черноморской улице, но, пожалуй, про Веру Инбер расскажем здесь.

Вера Инбер прожила, наверное, счастливую жизнь. Во-первых, хотя она находилась в родстве с Троцким и он даже с 9 до 15 лет (1889–1895) жил в её одесском доме, её не репрессировали. Во-вторых, её могли посадить за связь с французской, бельгийской либо немецкой разведкой (а могли бы и за работу на все три) – ведь в 1924–1926-м годах она в качестве корреспондента жила в Париже, Брюсселе, Берлине. Могли, кстати, припомнить Францию и Швейцарию, где молодая Инбер жила с первым мужем в 1910–1914-м годах. В третьих, Вера Инбер прожила три года в блокадном Ленинграде и выжила. Опыт этой драматической и героической жизни отражён в книге «Почти три года. Ленинградский дневник», вышедшей в 1946-м, сразу же удостоенной (вместе с поэмой «Пулковский меридиан») Сталинской премии[157] второй степени и в следующем же году переизданной.

Произведения Веры Инбер при жизни издавались более чем в 80 сборниках, включая несколько многотомных изданий. Самые «солидные» – четырёхтомник, вышедший в издательстве «Художественная литература» в 1965–1966-м годах, и «Избранная проза» в том же издательстве за год до смерти. По действующей в то время «табели о рангах» Вера Михайловна Инбер (так официально) была в числе классиков советской литературы. У неё, кстати, было три ордена Трудового Красного знамени[158], орден Знак Почёта и, что совершенно логично, медаль «За оборону Ленинграда». Но, в отличие от Семёна Кирсанова, посмертного обращения к её творчеству практически нет: только в 2011-м году вышли сборник рассказов 1924–1938-го годов и сборник детских стихов. И переулок Веры Инбер переименовали в Купальный. Впрочем, сейчас ему как-то незаметно вернули имя писательницы.

Но осталась – и, думаем, навсегда – в «памяти народной» песня «Девушка из Нагасаки»[159]. Первоначальный текст в четыре куплета написан двадцатилетней Верой Инбер. Как и положено песне, ушедшей в народ, текст радикально изменился – но без Веры Инбер этой песни не было бы. Как-то вот так…

Возвращаемся на Еврейскую улицу и идём к Александровскому проспекту. На углу остановимся у красивого трёхэтажного дома с занимательным фронтоном над срезанным (как положено в доме, стоящем на перекрёстке улиц) углом. Здание построено в 1901-м году по проекту архитектора (и по совместительству художника, члена Товарищества южнорусских художников) Владимира Афанасьевича Короповского. Здесь находились квартиры церковного притча (то есть церковнослужителей, служивших в Покровской церкви) и церковно-приходская школа. В этом же здании размещалась типография «Русская речь» и редакции некоторых газет. Гр[160]. А. Н. Толстой посещал их во время своего одесского периода жизни. Этот период ярко отражён в его авантюрной повести «Похождения Невзорова, или Ибикус». Позволим себе одну цитату:

Снова пересекаем и Александровский проспект, чтобы подойти к дому № 12 по переулку Нечипуренко[161]. До Нечипуренко (в некоторых архивных материалах – Нечипоренко) с 1938-го года переулок носил имя Ромена Роллана – вполне литературное. Ромен[162] Роллан, как-никак, лауреат Нобелевской премии по литературе за 1915-й год «за высокий идеализм литературных произведений, за сочувствие и любовь к истине», а также иностранный почётный член АН СССР. Интересно, «любовь к истине или к правде»[163] привела к перманентной поддержке Роменом Роланом Октябрьской революции?

Как мы отмечали, каждая из старых улиц города не раз переименовывалась. Переулок Ромена Роллана – Нечипуренко начинался совсем печально – Грязная улица. Ведь она была в тылу магазинов Александровского проспекта. После переулок называют в честь купца 1-й гильдии, Градского головы в 1827–1830-м годах Ивана Васильевича Овчинникова. Как и в случае с Нечипуренко – Нечипоренко, у Ивана Васильевича – переменная гласная в фамилии. Поэтому с 1843-го по 1881-й год переулок Овчинникова, а с 1881-го и по 1938-й – Авчинникова. Дом с лавками Авчинникова протянулся на целый квартал от Жуковского до Еврейской (Александровский проспект №№ 8–10). Сейчас здание частично перестроено и надстроено, но изначальный замысел выходца из Швейцарии архитектора Георгия Ивановича Торичелли угадывается.

Но наша цель, напомним, – здание № 12 по переулку Нечипуренко. Над воротами дома лаконичная надпись «Современный Израиль родился здесь». Такая надпись заслуживает нескольких слов по теме, никак не связанной с нашей литературной экскурсией.

В принципе мы можем даже ничего не рассказывать, а просто попросить внимательно прочитать надпись на мемориальной доске, украшенной бронзовым портретом первого мэра Тель-Авива Меира Янкелевича Дизенгофа:

Итак, первым мэром Тель-Авива (в примерном переводе – холм весны) стал основатель общества, купившего землю для города. Как говорится, «пустячок, а приятно».

Литературная же основа этого мероприятия такова. Жил-был в Одессе доктор Лев Семёнович Пинскер. Он, кстати, окончил Ришельевский лицей и был одним из первых евреев, поступивших в высшее учебное заведение России (должно быть, Одесса, как и Штирлиц, «славилась либерализмом и логикой»). Впрочем, адвокатом Йехуде Лейбу Шимоновичу быть не разрешили, зато он смог окончить медицинского факультета Московского университета и работать врачом. Во время Крымской войны Пинскер служит врачом в армии и получает медаль.

Всё идет хорошо и общественный деятель Леон Пинскер – один из основателей и редакторов журналов «Рассвет» и «Сион» – пропагандирует умеренные взгляды: иудей дома, гражданин на улице[165].

Всё меняет одесский погром 1871-го года. До этого в Одессе случались погромы, начавшиеся, когда евреи существенно потеснили греков в торговле зерном. Хотя греки не были потомками древних греков, но неприязнь к евреям отсчитывали от тех времён. При погроме 1871-го года впервые имущество громили, а не присваивали. Это показало Пинскеру, что евреи – по крайней мере в Российской империи – не просто источник доходов в сложной экономической ситуации. Как доктор и публицист он обосновал три причины антисемитизма:

Политические причины. Отсутствие у евреев собственной страны и собственного правительства приводит к постоянной враждебности со стороны других народов.

Психологические причины. Представители других народов воспринимают евреев как чужих и поэтому желают их уничтожить. Поскольку они не могут уничтожить евреев, другие народы начинают их бояться. Этот страх перед евреями Леон Пинскер назвал новым термином «иудеофобия». Иудеофобия, в свою очередь, вызывает антисемитизм, являющийся психозом.

Экономические причины. Евреи на чужой территории имеют собственность, на которую претендуют другие, что также вызывает антисемитизм.

Решение, сейчас кажущееся очевидным, но до Пинскера не высказанное никем: евреи должны создать своё государство. Этому посвящена брошюра Пинскера «Autoemancipation! Mahnruf an seine Stammesgenossen von einem russischen Juden» («Автоэмансипация! Воззвание российского еврея к своему народу») и деятельность организованного им в ноябре 1884-го года общества «Ховевей Цион». До книги Теодора Якобовича Герцля «Еврейское государство. Опыт современного решения еврейского вопроса» ещё 12 лет, до Первого Всемирного сионистского конгресса – 13, а в Одессе Пинскер уже собирает пожертвования и помогает желающим ехать в Палестину.

Потом Герцль скажет, что если бы познакомился с «Автоэмансипацией» вовремя, то не написал бы своё «Еврейское государство», т. к. всё было обосновано Пинскером. Впрочем, для судьбы Израиля «подключение» такого выдающегося деятеля, как Герцль, стало удачей. Сионистское движение получило международный размах и увенчалось созданием государства Израиль. А Пинскер и Герцль закончили почти одинаково: прах обоих теоретиков-основателей сионизма покоится в земле Израиля. Правда, Пинскер – на горе Скопус в северо-восточной части Иерусалима, а Герцль – на горе Герцля в западной его части.

Мы продолжаем поход по неисчерпаемой Одессе. До памятника Франко – рукой подать. Нечипуренко упирается в Троицкую, поэтому «первый поворот налево, потом первый направо» (припоминаете «Союз рыжих» с Шерлоком[166] Холмсом?) и мы у памятника Ивану Франко. Честно говоря, ощущение, что братья Румянцевы (Б.П. – скульптор, Н.П. – архитектор) взяли за основу памятник Дзержинскому, который не успели «пристроить» в связи со сменой политической конъюнктуры. Строки Маяковского:

утратили актуальность и голову Феликса Эдмундовича заменили на голову Ивана Яковлевича[167]. Впрочем, это исключительно наши домыслы.

Если, повернуть по Александровскому проспекту не направо, к памятнику Франко, а налево, то мы окажемся на Одесском книжном рынке. Противоположно одесским улицам, рынок менял не название (народ всегда звал его «книжка»), а местоположение. В начале 1990-х «книжка» возникла вблизи Дома Книги на небольшом пятачке между Греческой площадью и переулком Вице-адмирала Жукова. Когда пятачок застроили одним из первых «новостроев», она переместилась на саму Греческую площадь и занимала на ней два участка. Наконец, «книжка» переехала на квартал Александровского проспекта между Еврейской и Троицкой. Здесь вместо примитивных лотков из эпохи «лихих девяностых» установили исключительно элегантные павильоны. И тут – по одному из законов Паркинсона[168] – началось умирание книжного рынка. Сейчас книгами торгует едва ли четверть продавцов. Остальные продают прекрасную итальянскую еду, напитки, также продают музыкальные и видео диски[169]. Процесс, увы, закономерный. Всё большая доля книг исключительно для чтения будёт распространяться в электронном виде. Печатная продукция останется только для детей – всякие книжки-раскраски и обучающие издания, а также что-то роскошно-подарочное, что, кстати, хорошо представлено на нашей «книжке». Впрочем, при появлении кино предрекали смерть театру, а при появлении телевидения – и театру, и кино. Но всё живёт. Надеемся, что чтение бумажного варианта этой книги опровергает наш собственный прогноз. Аналогично Жванецкий говорил про свои старые сатирические произведения:

Возвращаемся к прогулке. Отметим, что Александровский проспект с его зелёной бульварной центральной частью – идеальное место для памятников. Если отсчитывать от памятника Маразли[170] на Греческой площади, то памятник Франко – пятый на проспекте. Шестой – описанный в «Одессе военной»[171] памятник атаману Головатому, седьмой – памятник героям Чернобыля и – уже в здании Нового Привоза, куда Александровский проспект упирается – бронзовые памятники рыбачке Соне и моряку Косте. Кстати, напоминаем, что до Нового Привоза стоит дойти, чтобы посмотреть постоянную выставку старинных фотографий Одессы.

Оставляем экскурсантов на Привозе: без его посещения приезд в Одессу неполноценен. После того, как гости, выражаясь по-одесски, «сделают базар», можно начинать вторую часть нашей «Прогулки по следам перьев».

От Нового Привоза до старта второй части нашей пешей экскурсии можно, в теории, добраться тоже пешком. Но для экономии времени и сил рекомендуем воспользоваться популярной у писателей-фантастов «нуль-кабиной»: заходим у Нового Привоза, набираем GPS координаты Одесской киностудии и выходим около неё. Реально же едем одну остановку на такси[172] по Пантелеймоновской и Французскому бульвару до № 33.

По дороге проезжаем мимо Свято-Пантелеймоновского мужского монастыря, где бывали регулярно – правда, в то время, когда в Соборе великомученика и целителя Пантелеймона располагался одесский планетарий.

Особенность Собора в том, что он расположен на третьем этаже здания, а на первых двух было основанное в 1876-м году монастырское подворье Свято-Пантелеймоновского монастыря Святой Горы Афон. Подворье было отправной точкой заветной мечты практически каждого православного христианина – паломничества на Святую Землю и Святую Гору Афон. Ежегодно отсюда отправлялось до двух тысяч верующих (по сравнению с нынешними цифрами хаджа в Мекку и Медину не очень много, но для XIX века – значительное число). На подворье их принимали, кормили в трапезной, давали ночлег, помогали с оформлением документов, а потом и отправляли морем к заветной цели.

Символично, что собор сооружён из камня, добытого на Святой Горе и доставленного в Одессу монашеским бригом «Святой пророк Илия». В византийском стиле были расписаны стены вдоль белой мраморной лестницы, ведущей к храму. Аналогов такого устройства церкви нет нигде в мире. Подъём на высокий третий этаж по замыслу архитектора Николая Никитича Никонова символизировал будущий подъём на гору Афон.

В 1923-м году подворье закрывается, но летом 1944-го – вскоре после освобождения Одессы – здесь открывается храм и Богословско-пастырские курсы, впоследствии преобразованные в семинарию. В 1946–1947-м годах здесь преподаёт будущий Патриарх Пимен. Однако в 1961-м году во время очередной «недружбы» власти с православной церковью семинарию переводят в Свято-Успенский монастырь в районе Одесского маяка (см. гл. 2), а собор вновь закрывают – и открывают планетарий.

Такой заменой удивительно точно проиллюстрировали самое знаменитое из высказываний Иммануила Йоханн-Георговича Канта (1724–04–22 – 1804–02–12): «Две вещи наполняют душу всегда новым и всё более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них, – это звёздное небо надо мной и моральный закон во мне». Впрочем, отождествлять «моральный закон во мне» с отправлением богослужений в храме – сильное упрощение.

В 1990-м году планетарий с его уникальной цейсовской проекционной установкой звёздного неба переносят в обсерваторию (фактически закрывая его, прямо скажем), а в храме вновь начинают богослужения[173]. В 1995-м году основывают Свято-Пантелеймоновский мужской монастырь, что несколько удивительно для такого многолюдного места: рядом железнодорожный вокзал и шумный Привоз. Впрочем, за углом – на Пушкинской, № 79 – Свято-Ильинский Мужской монастырь.

По дороге – на углу Пантелемоновской и лейтенанта Шмидта (он родился в Одессе, о чём мы рассказывали в первой книге[174]) – находится Одесское епархиальное управление[175]. Здание построено видным одесским архитектором Юрием Мелетьевичем Дмитренко для Андреевского подворья Афонского монастыря, то есть выполняло те же функции, что и подворье Свято-Пантелеймоновского монастыря. Это было удобно: оба подворья – вблизи железнодорожного вокзала.

По диагонали от епархиального управления – красивое здание с ясным «казённым» акцентом, принадлежащее Одесской железной дороге. Здание построили в 1899-м году для Земской управы, а до того на этом месте была тюрьма: в связи с разрастанием города для неё построили новое здание несколькими километрами юго-западнее, а старое здание снесли. В нём ещё успели в 1882-м году казнить народовольцев (или террористов – как кто считал) Степана Николаевича Халтурина и Николая Алексеевича Желвакова.

Халтурин ещё до одесского теракта устроился плотником в Зимний дворец и постепенно принёс в подвал, где проживал, до 30 кг динамита. Непосредственно над жильём Халтурина было караульное помещение, а на втором этаже – столовая, где должен был обедать Александр II. 1880–02–05 – в день взрыва – поезд брата его жены[176] принца Гессенского – опоздал, что в очередной раз отсрочило гибель императора-освободителя; на этот раз почти на 13 месяцев. Погибло 11 военнослужащих караульного помещения первого этажа, ещё 56 человек получили ранения. Кстати, эти военнослужащие были зачислены в лейб-гвардии Финляндский полк в качестве поощрения за героизм, проявленный в ходе последней русско-турецкой войны.

Но героем считал себя Халтурин. Он едет в Одессу и с напарником (мы бы сказали «подельником») Желваковым убивают прокурора Киевского военно-окружного суда Василия Степановича Стрельникова, командированного в Одессу. Вернее, убивает Желваков, а Халтурин в качестве извозчика должен помочь Желвакову скрыться. Прохожие хватают обоих. Страх от террористов и желание быстро «закрыть дело» приводит к поспешному суду и казни обоих под указанными ими фальшивыми именами[177] через 4 дня после убийства – уже 1882–03–22.

В кабинете Ленина в Кремле было два горельефа: Маркса, что понятно, и Халтурина, что странно с учётом неприязни большевиков к индивидуальному террору. Наша Гаванная улица много лет была улицей Халтурина.

Движение по Привокзальной площади организовано вокруг овального сквера. На картах он именуется сквером А. С. Пушкина. Поскольку в него упирается Пушкинская улица, название логичное – но насколько мы знаем, никому не известное. Впрочем, до сноса тюрьмы и строительства Земской управы это была «площадь Тюремного замка» – название совсем не весёлое. Тюремный замок построил итальянский[178] строительный подрядчик Симон Томазини ещё в 1823-м году, причём именно в виде средневекового замка с четырьмя круглыми башнями по углам.

Самое могучее здание на Пантелеймоновской – управление Одесской[179] железной дороги. Оно обращено фасадом на сквер А. С. Пушкина и поражает своей монументальностью любого, приехавшего в Одессу на поезде. Поскольку здание служебное, и было им всегда (до революции это было здание судебных установлений – по современной терминологии областной суд со всем своим аппаратом) и зайти в него сложно, процитируем путеводитель по Одессе 1909-го года: «Внизу, у входа – обширный, красивый вестибюль, откуда прямо против входа – обширный красивый зал… С обеих сторон – широкая красивая мраморная лестница ведёт в вестибюль 2-го этажа. Вестибюль украшается прекрасным мраморным бюстом имп. Александра II… Те же мраморные лестницы приводят в вестибюль 3-го этажа, наиболее красивый и и эффектный, благодаря хорошему освещению. Посреди – на массивном чёрном пьедестале из искусственного камня красуется величественная фигура имп. Александра II во весь рост, со свитком законов в руке, отлитая из бронзы…[180]»

И здание Земской управы, и здание судебных установлений построил архитектор Николай Константинович Толвинский. Он, как и Т. Л. Фишель (см. главу 2), демонстрирует благотворность работы в империи. Много построивший в Одессе[181], он в 1900-м году избирается ординарным профессором Варшавского политехнического института по кафедре архитектуры и переезжает в Польшу, где работает до самой смерти в 1924-м, создав свою архитектурную школу.

Мы никак не доберёмся до киностудии. Но наша Привокзальная площадь заслуживает того, чтобы сказать немного о зданиях на ней. Остальное расскажем на обратном пути, когда вернёмся на Пантелеймоновскую в связи с Корнеем Чуковским и пятой гимназией.

От площади до киностудии едем без остановок – даже на улице Белинского: Виссарион Григорьевич, конечно, за свою краткую жизнь (1811–06–11 – 1848–06–07) успел стать выдающимся литературным критиком, но мы выезжаем как раз на то место, где эта улица кончается и начинается Французский (в советское время – Пролетарский) бульвар (помните: «бульвар Французский весь в цвету»?), так что поворачиваем не налево, а направо.

Наша прогулка посвящена литераторам, но отправной точкой второй её части мы выбрали именно киностудию, ибо с нею прямо или косвенно связано несколько выдающихся писателей. Попутно отметим одну из принципиальных несправедливостей киноиндустрии: никто не знает сценаристов!

Самый наглядный пример: фразы из лучших комедий уже упоминавшегося Леонида Иовича Гайдая стали крылатыми. По ним легко проводить тест «свой – чужой». Одна «Бриллиантовая рука» дала десятки действительно «бриллиантовых» выражений. Каждый легко вспомнит: «Чтоб ты жил на одну зарплату!», «Наши люди на такси в булочную не ездят», «Кто возьмёт билетов пачку, тот получит… водокачку», и т. д. и т. п. Но кто, кроме глубоких знатоков, назовёт сценаристов этой комедии Якова Ароновича Костюковского (1921–08–23 – 2011–04–11) и Мориса Романовича Слободского (1913–12–13 – 1991–02–06)? Никто! Честно говоря, и мы для уточнения их фамилий обратились к всезнающему Интернету. А ведь они сценаристы трёх самых популярных комедий Гайдая – «Операция «Ы» и другие приключения Шурика», «Кавказская пленница» и вышеупомянутая «Бриллиантовая рука». Причём в каждой из них мы безошибочно перечислим десяток актёров.

Но вернёмся к литераторам, связанным именно с Одесской студией. Трое из них представлены мемориальными досками (а Высоцкий ещё и памятником), но не как «мастера пера». Александр Петрович Довженко (1894–09–10 – 1956–11–25) – как режиссёр, Василий Макарович Шукшин (1929–07–25 – 1974–10–02) и Владимир Семёнович Высоцкий (1938–01–25 – 1980–07–25) – как актёры.

Самые первые свои фильмы «Вася-реформатор» и «Ягодка любви» Довженко снимает на Одесской киностудии. Причём история создания первого фильма – классическая голливудская сказка: прима заболевает, и заменяющая её стажёрка выступает феноменально успешно. Впрочем, сюжет бытовал задолго до Голливуда: вспомним, к примеру, «Мадмуазель Нитуш», написанную в 1883-м году. Наверное, что-то аналогичное было и у античных авторов.

Александра Довженко до прихода в кино жизнь кидала совершенно невероятно[182]. Начинал он преподавателем начального училища в Житомире, причём преподавал шесть предметов – от гимнастики до физики. После революции – как член Украинской коммунистической партии боротьбистов (вошедшей потом в КП(б)У) является, как тогда говорили, «ответработником» (то есть ответственным – не только за собственную деятельность, но и за результат работы вверенной ему структуры): от заведующего отделом искусств в Киеве до секретаря консульского отдела торгпредства (торгового представительства) в Германии. Затем Довженко остаётся в Берлине и обучается в художественной школе у экспрессиониста Геккеля[183].

Возвратившись в столицу УССР – Харьков – Довженко работает художником-карикатуристом в «Известиях ВУЦИК[184]». Работает вполне успешно, но «заболевает» кино и пишет два сценария. Сценарий «Вася-реформатор» не понравился будущему известному писателю Юрию Ивановичу Яновскому[185] (1902–09–09 – 1954–02–25): фильм «запустили» только после воздействия московской комиссии.

Тут нам не удержаться от отступления про Киев и Москву. В СССР бытовало выражение: есть фильмы хорошие, средние, плохие и киностудии имени Довженко[186]. При этом телевизионные фильмы, снятые в том же Киеве, были вполне приличны. Причина проста: телевизионные фильмы «принимал» не Киев, а Москва. От очевидца[187] мы знаем, что сын режиссёра Петра Ефимовича Тодоровского Валерий (ныне сам – известный и прекрасный режиссёр) в семилетнем возрасте в ответ на предложение гостей на какой-то домашней «посиделке» произнести тост сказал: «Шоб Киев сдох!». Так в детской голове закристаллизовались рассказы папы-режиссёра и мамы-сценариста о трудностях приёмки фильмов киевским начальством.

Москва поддержала сценарий, и Фауст Львович Лопатинский приступил к съёмкам. Почему-то он прервал работу и легендарный Павел Фёдорович Нечеса – бывший матрос и участник штурма Зимнего, а в 1926-м году – директор Одесской кинофабрики – пригласил сценариста Довженко из Харькова: сам придумал – сам снимай. Интересно, что Павел Фёдорович в 1927-м году написал сценарий по повести Ивана Франко «Борислав смеётся». Вот такой матрос служил на дредноуте «Императрица Екатерина»!

Впрочем, фильм по его сценарию не сохранился (как и фильм «Вася-реформатор»), так что оценить таланты Нечесы – сценариста – и Довженко – начинающего режиссёра – невозможно. Но мы хорошо знаем поэтическое кино зрелого Довженко. Это такая же мощная реальность, как и упомянутый нами штурм Зимнего дворца – не реальный с участием Нечесы, а изображённый в фильме «Октябрь», о чём мы уже говорили.

Кто думает о реальном Николае Александровиче Щорсе (1895–06–06 – 1919–08–30) – организаторе повстанческих отрядов, затем большевистском коменданте Киева[188] и наконец командире 44-й дивизии – по самой распространённой версии, заподозренном в мятеже и убитом в затылок политическим инспектором Реввоенсовета 12-й армии Павлом Самуиловичем Танхиль-Танхилевичем (кстати, вернее «некстати», одесситом)? Все представляют себе Щорса так, как его придумал Довженко.

Но сейчас мы пишем не о кино, поэтому нам интересен Довженко-литератор.

Последний фильм Довженко – «Мичурин» – вышел в 1948-м году[189]. До конца жизни Довженко преподаёт во ВГИКЕ и пишет киноповести. Также до последнего дня он ведёт дневник – искренний, страстный и тоже высокохудожественный.

Если бы не подвиг Юлии Ипполитовны Пересветовой (в кино – Солнцевой; 1901–08–07 – 1988–10–29) – его жены, сорежиссёра в ряде картин и соратника, мы бы, возможно, не увидели вершин творчества Довженко-кинодраматурга. Но Солнцева сняла три фильма по киноповестям покойного мужа: «Поэма о море» (1958), «Повесть пламенных лет» (1960), «Зачарованная Десна» (1965). В 1959-м году Довженко как сценарист удостоен Ленинской премии (посмертно) за киноповесть «Поэма о море». При этом сам фильм этой награды не получает! В книге «Территория кино»[190] киновед и «кинофункционер» Армен Николаевич Медведев называет фильм «своеобразным каталогом того, что впоследствии развивал наш кинематограф». Тут невольная отсылка к Гоголю и Каттнеру (см. главу 1): они тоже создали каталоги, впоследствии развитые русской литературой и мировой фантастикой соответственно. Но в основе этого «кинокаталога» – повесть Довженко!

В том же 1959-м году на Всесоюзном кинофестивале Юлия Солнцева удостаивается почётного диплома (аналогичный почётный диплом она получит и в Лондоне в 1962-м), а покойный Довженко получает первую премию – как автор сценария. Так и Владимир Семёнович Высоцкий будет получать награды посмертно.

«Забавная подробность». Когда вышел фильм «Поэма о море», журнал «Искусство кино» решил организовать дискуссию, для чего опубликовал письмо Виктора Платоновича Некрасова (1911–06–17 – 1987–09–03), где тот противопоставлял этому фильму фильм Одесской киностудии «Два Фёдора». Дискуссии не получилось – главного редактора журнала Людмилу Павловну Погожеву вызвали в идеологический отдел ЦК КПСС, где письмо Некрасова назвали «антисоветской клеветой не только на строителей рукотворного моря, но и на весь советский народ»[191].

Нам же интересно то, что в «Двух Фёдорах» (режиссёр – Марлен Мартынович Хуциев, оператор – Пётр Ефимович Тодоровский) – первая большая роль в кино Василия Макаровича Шукшина[192].

Два слова про режиссёра и оператора. Одесская киностудия бесконечно обязана Хуциеву, поскольку его фильм «Весна на Заречной улице» «был и остаётся лучшим, талантливейшим». Конечно, спустя 60 лет он выглядит очень наивным, но при этом чистым и настоящим. Думаем, порадуем и экскурсантов и одесситов: у нас есть Заречная улица! Реки нет[193], а улица есть. И не очень далеко от киностудии. Такая шутка одесской топонимики.

Оператором и «Весны на Заречной улице» и «Двух Фёдоров» был уже упоминавшийся Тодоровский. О нём, конечно, нужно говорить отдельно, и не в ходе экскурсии «в поисках перьев» (хотя сценарии его прекрасны и в литературном отношении). Скажем здесь только, что он превзошёл самого Чаплина в своей многоспециальности как деятель кино: Чаплин не был оператором. Они оба снимались (Тодоровский – очень мало, но внешностью и обаянием не уступал Чаплину), оба писали сценарии и музыку к фильмам, где были режиссёрами, но Чаплин оператором не был…

А теперь переходим к Шукшину. «Как можно успеть так много?» – первая мысль, когда знакомишься с его жизнью. Он снялся в 28 фильмах, режиссировал 5 картин, не считая дипломной работы в мастерской Михаила Ильича Ромма (1901–11–24 – 1971–11–01) «Из Лебяжьего сообщают»[194]. Шукшин – сценарист всех своих фильмов, и ещё четырёх, включая такую значительную режиссёрскую работу Николая Николаевича Губенко, как «Пришёл солдат с фронта».

Но главное в творчестве Шукшина – его проза: два романа, три повести, три пьесы и около 125 рассказов. Шукшин успел порадоваться семи прижизненным изданиям своих литературных трудов. А ведь отпущено ему было всего 45 лет, включивших, кроме творчества, работу в селе, на заводах, службу на флоте, учительство и директорство в школе, «женщин каких-то бесконечных» (как говорил Писатель в фильме «Сталкер»), проблемы со здоровьем (ранняя язва желудка) и злоупотребление алкогольными напитками.

Проза Шукшина – точная, ясная проза умного, наблюдательного и много повидавшего человека. Сам «плоть от плоти» народа, он без всяких иллюзий смотрит на своих героев. Хотя автор как бы растворяется в них, очень точно передавая стилистику речи (это роднит его, как ни странно, с Бабелем), но умный читатель видит трезвый взгляд автора. Особенно ярко Шукшин описывает чудаков и неуловимо переходной тип героя, уже ушедшего от деревенского образа жизни, но не ставшего горожанином, потому что он не понимает и боится города. Внутренняя закомплексованность такого героя (возможно, частично списанная Шукшиным с самого себя) проявляется в желании добиться превосходства над горожанином.

Шукшин закончил ВГИК как режиссёр, но вначале хотел поступать на сценарный факультет. Поэтому проза его очень «кинематографична» и её регулярно экранизируют. До настоящего времени имеется 16 фильмов и, мы уверены, это не предел.

С Довженко Шукшина роднит не только дебют на Одесской киностудии, но и посмертная Ленинская премия. Её Шукшин получил в 1976-м году «за творческие достижения». Умер он скоропостижно 1974–10–02 на теплоходе «Дунай», где размещалась съёмочная группа фильма «Они сражались за Родину». С 1967-го года Ленинские премии присуждались раз в два года по чётным годам[195], поэтому Шукшину дали премию именно в 1976-м.

Завершим рассказ о Шукшине цитатой Вячеслава Алексеевича Пьецуха: «Какими только посторонними делами не обременяла его действительность – и в колхозе-то он работал, и на флоте служил, и в автотехникуме учился, и в школе преподавал, и в фильмах снимался […] и всё бесконечно мотался вдоль и поперёк нашего государства, пока не упёрся в то справедливое убеждение, что его единственное и естественное предназначение – это литература, что его место – это рабочий стол, что его инструмент – это шариковая авторучка и тетрадка за три копейки»[196]. Позволим себе только одну поправку: «посторонние дела, которыми обременяла его действительность» позволили Шукшину познать эту действительность во всех деталях и отразить её в своих рассказах точно, ярко и полнокровно.

Несколько слов скажем о Юрии Ивановиче Яновском: как-никак именно он негативно отозвался о первом сценарии Довженко, что могло препятствовать попаданию Довженко в кино. Впрочем, такие истории хороши для фантастики – например «И грянул гром»[197] Рэя Бредбери. В реальности Довженко всё равно стал бы режиссёром, в худшем для нас случае – не в Одессе.

Сам Яновский недолго был редактором сценарного отдела ВУФКУ и в 1927-м году вернулся в столицу – в Харьков. Но жизнь в Одессе дала Яновскому материал для двух произведений, вышедших уже в следующем году – сборника очерков «Голливуд на берегу Чёрного моря» и романа «Мастер корабля».

Идея «Голливуда» на берегу Чёрного моря имеет очень простое экономическое обоснование. Снимать хорошую картинку в плохую погоду очень дорого. Можно, конечно, нагнать массу осветительной аппаратуры на съёмочную площадку, но это дорого, жарко, и настоящего солнечного света не заменит.

Так что Одесса в теории была очень хороша. Правда, у нас противная сырая зима с малым количеством солнечных дней, но главная причина не в этом. Думаем, куда больше помешала осуществлению сформулированной Яновским идеи «столицецентричность» русской культуры.

Роман 26-летнего автора был изысканным и сложным. Рассказ ведётся и от имени семидесятилетнего кинорежиссёра То-Ма-Ки (товарищ мастер кино), и от имени его сыновей, коллег и даже любовницы (последние «высказываются» в письмах). Сюжетная линия – строительство парусника, необходимого киностудии для съёмок фильма из жизни матроса. Вывод автора: искусство и жизнь тесно переплетены, их невозможно отличить друг от друга, сама жизнь должна строиться по принципу произведения искусства, и тогда она будет прекрасной. Критика неоднозначно восприняла роман: с одной стороны он написан высокохудожественно и философски, но, с другой стороны, в нём нет обязательного для 1930-го года героя-пролетария[198].

Через два года Яновский выпускает ещё более сложный роман «Четыре сабли». Это первый из двух романов Яновского в технике «роман в новеллах» Четыре практически самостоятельные части, посвящённые четырём героям (Шахраю, Остюку, Галату и Марченко). Каждый из них представляет одну из сил революционного противостояния. Герои уже совершенно неоромантические – это герои народных песен. Критика правильно оценила роман как написанный в стиле «националистического романтизма». Печатание романа в журнале было прервано.

В 1935-м году Яновский создаёт ещё одну попытку романа в новеллах – «Всадники». Тут уже восемь самостоятельных новелл, есть руководящая роль партии и победитель – большевик. Но все братья-герои гибнут (что сближает повествование с рассказом «Письмо» Бабеля), так что читатель сам может сделать неутешительный вывод.

В 1947-м, замечательно копируя постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) от 1946-го года «О журналах «Звезда» и «Ленинград»»[199], выходит постановление ЦК КП(б)У «О журнале «Отчизна»». Яновского увольняют с поста редактора, он в порядке покаяния пишет сборник «Киевских рассказов» и умирает в начале 1954-го – в 51 год.

В самом кассовом фильме СССР 1969 года «Опасные гастроли» (фильм посмотрело 36.9 млн человек) герой Высоцкого куплетист Жорж Бенгальский (он же большевик-подпольщик Николай Коваленко) пел:

Останься Юрий Иванович Яновский в Одессе, жизнь его была бы иной – может, и менее драматичной. А может, и наоборот. Но это снова возвращает нас к многовариантности истории «по Бредбери». А может и хорошо, что сослагательного наклонения реальная история не имеет?

Хотя очень хотелось бы, чтобы Владимир Семёнович Высоцкий прожил подольше. Особенно нам не хватало его в бурный период перестройки: сколько новых тем для его сатирических и юмористических песен она открыла.

У швейцарского писателя Макса Рудольфа Франц-Бруновича Фриша (1911–05–15 – 1991–04–04) есть замечательные опросники. Опросник, связанный со смертью, содержит вопрос:

Пожалуй, спросить можно только: ну как там? Как ответил на этот вопрос в удивительном сне Владимира его покойный друг Юрий Генрихович Славинский: «Там, как и здесь – маленькие людишки делают маленькие дела…» А вот рассказать хочется намного больше.

Например, рассказать Высоцкому, какими тиражами начали выходить его книги, каких наград он удостоен, какое число памятников ему установлено.

Тему памятников, впрочем, мы поднимали в главе о Маяковском. Закончим её, упомянув песню Высоцкого «Памятник». С завораживающим предвидением он писал ещё за семь лет до смерти:

Как мы помним, Марина Влади – Екатерина Марина Владимировна Полякова-Байдарова – хотела на могиле поставить метеорит как символ загадочной и неземной личности Высоцкого. Но всё сделалось так, как написал он – кроме, увы, посмертного воскрешения. Зато фотографиями причудливой композиции скульптора Александра Иулиановича Рукавишникова (смесь натурализма вплоть до родинки на левой щеке и символизма в виде коней привередливых, гитары – она же нимб – и проч.) можно бойко торговать…

как сформулировал Евгений Евтушенко в стихотворении «Киоск звукозаписи».

С другой стороны, как не поставить памятник Высоцкому у Одесской киностудии, где, как считается, ему – вдали от московского начальства – давали работать.

На самом деле статистика свидетельствует: Высоцкий снялся в 30 картинах – из них только 5 поставлены на Одесской киностудии. Но зато в них он всегда играл главные роли, а сериал «Место встречи изменить нельзя» догнал по популярности «Семнадцать мгновений весны» и реально способствовал снижению преступности в дни и часы, когда этот сериал демонстрировали.

Памятник по проекту известного одесского скульптора А. В. Князика (мы уже видели Адама Мицкевича его работы) открыт 2012–10–29. Анатолий специально прибыл из Москвы по приглашению на церемонию открытия. Выступал, как всегда, импровизационно, так что текст речи не сохранился. Основной темой – опять же как всегда – стало единство русской культуры, наглядно доказанное успешной работой Одесской киностудии в целом и Высоцкого в частности. И, конечно, призыв к воссоединению всея Руси – от Бреста до Владивостока, от Одессы до Таллина, от Северного полюса до Кушки… – словом, всех мест, где Высоцкого считают своим.

У нас долгий роман с Высоцким. Мы не действовали по обычному принципу: «гарна та дивка, що засватана, а деятель искусства после смерти». Этот принцип Владимир отразил в четверостишии:

Анатолий ещё в 1968-м написал письмо в «Комсомольскую правду» в защиту песен Высоцкого – того уже начали «прорабатывать». Потом старший из нас пел младшему (насколько мог), а младший заучивал песни. Купив магнитофон, мы первым делом начали собирать песни Высоцкого и обменивались ими по принципу «всех на всех», даже если нужно было отдать всю коллекцию за одну новую песню. Впрочем, и у нас всё оставалось.

Такая тактика дала свои плоды – к роковой дате 1980–07–25 у нас была одна из полнейших в городе магнитофонных коллекций Высоцкого. Благодаря дружбе Анатолия с Борисом Оскаровичем Бурдой[200] мы даже знали, что Высоцкий – Владимир Семёнович[201]. Правда, младший из нас поначалу при перезаписи вырезал разговоры барда, оставляя только песни, и старшему с трудом удалось объяснить культурную и историческую ценность этой части записей.

Как мы любим говорить – «забавная подробность». В Одессе было два долгостроя из объектов культуры – театр Музкомедии, к которому мы скоро подойдём, и Дворец спорта. В 1976-м году Дворец наконец-то заканчивали. Одноклассник Владимира, уже «трущийся» в артистических кругах (через год он поступил в консерваторию), авторитетно сказал:

– С Володей уже договорено. Он даст концерт на открытии.

Это было воспринято совершенно логично – кто ещё может собрать Дворец спорта на свой концерт?

К печали Одессы, у нас ни во Дворце спорта, ни в других местах Высоцкий концертов не давал. Зато несколько раз, приезжая на съёмки, пел в квартире Тодоровского, и дворничиха приходила с требованием не кричать по ночам. На этих посиделках были тесть и тёща Владимира – так в Одессе (о чём мы уже не раз говорили) реализуется теория N рукопожатий[202], где для нашего города N не больше трёх.

Случай Высоцкого – иллюстрация выражения: «Есть ложь, большая ложь и статистика». Перед нами актёр, снявшийся в 30 фильмах. Начиная с 1966 года его песни звучат в 27 кинофильмах: в 10 песни исполняет сам Высоцкий; в 11 – другие актёры либо певцы, включая Марка Бернеса; наконец, в 6 его голос звучит за кадром. Его песни звучали в семи спектаклях. Вышел двойной альбом[203] «Алиса в стране чудес»[204], где все песни написал (и почти все исполнил) Высоцкий. Концерты и спектакли проходят с аншлагами, Высоцкий посетил – так говорит статистика – с ними почти все союзные республики СССР, многие зарубежные страны. А «самоволки» из Парижа в СГА и на Таити! А два загранпаспорта, когда у рядового советского человека и одного-то не было. А автомобиль «Мерседес» – такие в то время были, наверное, не больше чем у полусотни жителей Москвы (не считая иностранцев)!

И всё это, повторим, большая статистическая ложь. Каждый шаг давался с боем: киношное начальство не утверждало Высоцкого на большинство ролей, на которые он пробовался; песни его не брали либо по указанию того же начальства, либо – в большинстве случаев – сами режиссёры, осознававшие, что их фильм «не вытянет» на высоту этих песен; концерты шли без афиш.

Но (как и в случаях, нами уже освещённых выше) главной миссией – особенно в зрелые годы – Высоцкий считал литературу. А тут был полный провал. Если режиссёры, рискуя остаться без фильма, всё же «пробивали» Высоцкого в свои картины, если Юрий Петрович Любимов, действительно заслуживший Боевое Красное Знамя, прощал актёру всё и оставлял работать на Таганке, то друзья-литераторы держали «круговую оборону». Только в альманахе «Метрополь» – наивной, как мы сейчас видим, попытке издать в 1979-м неподцензурный сборник хотя бы в 12 экземплярах – ему дали напечатать двадцать стихотворений[205] – из восьми с лишним сотен! И уже после его смерти, когда вышел первый авторский сборник «Нерв», один из лучших поэтов советского поколения «шестидесятников» Роберт Станиславович Петкевич[206] (1932–06–20 – 1994–08–19) не только написал предисловие, но и нежно и профессионально в песне «Высота» заменил строчки

на

Конечно, мы не были «в шкуре» литераторов 1970-х. Но почему-то кажется: если бы они «дружно навалились», то каталог прижизненных публикаций Высоцкого[207] включал бы нечто поразнообразнее 31 газеты, публикующей текст «Прощания с горами», или 101 газеты либо сборника «Библиотека художественной самодеятельности», публикующих «Песню о друге» из того же фильма.

И всё же литератор Высоцкий состоялся. Когда исчезли «костыли и подпорки» музыки, темпераментного исполнения[208], и мы остались один на один с текстом, то увидели: это – настоящая поэзия.

Поэтому теперь мы не обижаемся на мужа маминой сестры Моисея Иосифовича Шмурака, говорившего, что на Таганке больше ходили на Николая Губенко, а не на Владимира Высоцкого. Губенко родился в одесских катакомбах в августе 1941-го года – во время осады города немцами и румынами – и наш дядя вместе с ним в 1957–1958-м годах учился в театральной студии при Одесском доме актёра. Правда, потом их пути разошлись: Губенко уехал в Москву (где сейчас возглавляет театр «Содружество актёров Таганки», а 1989–11–21 – 1991–08–28 был последним министром культуры СССР), наш «дядя Мося» играл в студенческом театральном коллективе «Парнас-2», где, кстати, начинали и Жванецкий с Романом Аншелевичем Кацем – Романом Андреевичем Карцевым – и Виктором Леонидовичем Ильченко (Жванецкий с Ильченко создали театр, Карцев пришёл туда чуть позже), но потом оставил его ради инженерной работы. И всё же память о совместной учёбе сохранилась. Поэтому мы считали эту фразу данью старому знакомству, не очень верили ей, но обижались.

Пусть ходили на Губенко, но слушали, слушают, читали и будут читать большого поэта Владимира Высоцкого.

В качестве 100 % доказательства того, что в «Одесской Библии» – романе «Золотой телёнок» – Ильф и Петров под Черноморском вывели Одессу, берут следующую фразу из главы VI:

На самом деле таких «закладок» бесконечно много. Мы уже упоминали фразу «В городском саду перестал бить фонтан» (Глава XII – попытка Паниковского под видом слепого обшарить карманы Корейко). Одесская киностудия – ещё пример такой «закладки»: Бендер приносит сценарий «Шея» на 1-ю Черноморскую кинофабрику – как мы уже отметили, в то время наша киностудия называлась «1-я кинофабрика ВУФКУ».

А вот Французский бульвар с 1920-го по 1990-й годы именовался Пролетарским. Название, положа руку на сердце, не более осмысленное, чем одесская «Заречная улица». Конечно, жители Пролетарского бульвара не могли вслед за профессором Преображенским признаться, что не любят пролетариат, но среди населения одной из престижнейших улиц Одессы пролетариев было немного. До революции это была дорога к Малому Фонтану, сплошь состоявшая из дач. Французским бульваром она стала в 1902-м году – одновременно с появлением первых жилых домов в начале улицы. После революции дачи превратили в санатории, в конце 1930-х примерно посредине бульвара появился Институт Филатова, затем первые жилые многоэтажки для сотрудников института и «дома специалистов», потом – напротив киностудии – жилой дом её работников (там проходили упоминаемые нами «посиделки» у Тодоровских). Затем территорию освоили несколько факультетов университета.

Сейчас, как принято в приморской зоне, идёт активнейшее строительство многоэтажных домов. Первый из них – ещё на Пролетарском бульваре – Генеральско-Адмиральский дом (ГАД). Короче, генералы, адмиралы, «люди со связями» (в советское время) и простые «ударники Капиталистического труда[209]» (в наше время) жили и живут здесь, так что устранение названия «Пролетарский» логично.

Французы здесь тоже в большом количестве не водятся, но винодел из Франции Анри Луич Рёдерер[210] 1898–05–03 заложил на Дороге к Малому Фонтану завод по производству шампанского – с тем, чтобы выпускать продукт, не уступающий по качеству французскому, произведенному в Шампани. Это ему удалось: продукция предприятия получила первую награду Всемирной выставки уже в 1904-м году. Экскурсия на Одесский завод шампанских вин, включающая осмотр знаменитых двухэтажных подвалов для выдержки двух миллионов бутылок[211] – стоящее дело.

А мы идём к началу бульвара, чтобы в итоге добраться до дома, где жил Корней Иванович Чуковский. Оставляем за спиной несколько улиц, перпендикулярных Французскому бульвару. Первая из них – улица Довженко (логично), вторая – улица Романа Кармена.

Великий оператор и режиссёр-документалист (1906–11–29 – 1978–04–28), как и Довженко, удостоен Ленинской премии. Довженко, как мы говорили, получил премию в 1959-м – посмертно – за киноповесть «Поэма о море», а Кармен – в 1960-м за фильмы «Покорители моря» и «Повесть о нефтяниках Каспия» (морская тема явно была в «фаворе»). Роман Лазаревич – самый авторитетный и титулованный кинодокументалист СССР[212]. Он начинал как фотограф в кольцовском «Огоньке», потом снимал как кинооператор гражданскую войну в Испании, важнейшие моменты Великой Отечественной, включая подписание Акта о безоговорочной капитуляции 1945–05–09[213]. На нас громадное впечатление в молодости произвела 20-серийная советско-американская картина «Великая Отечественная» (в американском прокате – «Неизвестная война»): в ней Кармен был режиссёром первой и заключительной серий. В Одессе, правда, Роман Лазаревич не работал; он уехал в Москву в 16 лет в 1922-м году после смерти отца. Лазарь Осипович Корнман (1876–1920) был популярнейший одесский писатель и журналист; может быть, логичнее было бы назвать улицу «улица отца и сына Карменов», но близость киностудии сыграла свою роль.

До революции улица некоторое время носила имя Санценбахера – она ограничивала с одной стороны дачный участок этого известнейшего одесского предпринимателя. В 1890-м году на своей даче (площадь позволяла) Вильгельм Иванович основал пивоваренный завод. Чтобы успешно конкурировать с другими производителями, Санценбахер применял самые современные технологии, включая дорогостоящее по тем временам производство искусственного льда. Нам предприятие было известно как Пивзавод № 1. У него были трудности с возвратом кредитов, но главной проблемой, приведшей к закрытию предприятия и сносу могучих корпусов из красного кирпича, стало расположение завода в таком элитном районе[214]. Остатки корпусов[215] можно разглядеть, если обогнуть 16-этажное здание по Французскому бульвару, № 16 и подойти к некогда симпатичному особняку на Романа Кармена, № 10.

Две «забавные подробности». Во-первых, Санценбахеру Одесса обязана стационарным зданием цирка, эксплуатируемым до сих пор[216]. Во-вторых, в яхтенных регатах участвовало парусное судно Санцебахера «Кармен». Впрочем, для полноты совпадения парусник должен был бы называться «Корнман», поскольку именно это – подлинная фамилия Карменов[217].

В здание киностудии упирается проспект Гагарина, названный так уже 1961–04–20, что ещё раз показывает, какой невероятный отклик имел первый – да ещё и наш, советский! – полёт в космос 1961–04–12. Предыдущее название – Ботаническая улица: это, как во многих аналогичных случаях, видно по названию прилегающего переулка. Забавно, что Ботанический переулок находится примерно в 1.5 км от Ботанического сада, и то – если по прямой.

Продолжаем движение по Французскому бульвару. По нечётной стороне – Удельный переулок. В его торце – Храм святого праведного Иоанна Кронштадского Русской истинно-православной церкви. Не в силах разобраться во всех хитросплетениях деятельности различных неканонических православных движений, отмечаем это, чтобы напомнить: в Одессе есть всё и ещё немножко.

О Пироговской улице, начинающейся от Французского бульвара, и старейшем военном госпитале, расположенном на территории, ограниченной первыми кварталами бульвара и Пироговской улицы, мы рассказывали во второй части первой книги. Сейчас посмотрим на ту же улицу не с военно-медицинской, а с литературной точки зрения.

Дом по Пироговской, № 1 построен специально для одесских литераторов. Его украшают две мемориальные доски – Ивану Петровичу Гайдаенко (1914–01–07 – 1994–09–08) и Владимиру Георгиевичу Лясковскому (1917–12–31 – 2002–05–28). Эти имена мало что скажут современному читателю, хотя Иван Петрович – автор 52 книг, председатель одесской писательской организации и при этом очень порядочный человек, заботившийся о собратьях «мастерах пера»: именно по его инициативе построен этот дом[218]. Владимир Георгиевич опубликовал 42 книги общим тиражом 5 млн. экземпляров, включая первую (1943 год!) книгу о подвиге молодогвардейцев[219]. Большие тиражи были типичны для времени, когда СССР держал марку «самой читающей страны». Сейчас же две-три тысячи экземпляров – хороший тираж.

Нет мемориальных досок на доме № 3, хотя в квартире № 56 жил Валентин Петрович Катаев, а в квартире № 95 Алексей Николаевич Толстой. Хозяйкой квартиры № 95 была Мария Фёдоровна Вальцер – крёстная мать Анны Ахматовой: очередной пример плотной одесской бесшовной мозаики[220].

Особенность квартала, расположенного напротив госпиталя: он весь проходной. Здесь нет типичного для Одессы живого воплощения английского выражения «мой дом – моя крепость», когда каждый дом имеет замкнутый двор. Послушаем «Юношеский роман» Катаева:

Несколько раньше идёт описание красоты и удобства домов. У Катаева, очень ценившего комфорт и многим в жизни поступившегося ради сытой и благополучной жизни, такие описания всегда очень выразительны (припомним, как описана в «Траве забвения» закупка еды Маяковским для ужина).

Короче, мы вас достаточно заинтриговали – можем потратить минут 10 и походить по двору между корпусами. Отсутствие замкнутого двора даёт возможность выйти на любую из четырёх улиц через десяток выходов – идеальное место, чтобы «уйти от хвоста». Но давайте дисциплинированно вернёмся на Французский бульвар, чтобы полюбоваться Мавританскими воротами – в них упирается Пироговская. Через ворота, по заверению Катаева, Пушкин ходил к морю. Шутка из цикла «Пушкин – наше всё»: ворота появились лет через 80 после пребывания Пушкина в Одессе.

Ещё один переулок по морской стороне Французского бульвара[221]носит имя вице-адмирала Азарова. Илья Ильич Азаров – член военного совета Одесского оборонительного района в период обороны Одессы. Он оставил очень хорошие воспоминания о том времени – книгу «Осаждённая Одесса»: мы её с удовольствием читали и перечитывали. Так что и его можно считать немного «мастером пера»[222].

Поход по улицам Уютной, Морской, Отрадной и Ясной прибережём до следующего раза. На этих улицах действительно очень уютно и отрадно – можем «застрять» там надолго и не успеть выполнить план основной экскурсии. Отметим только замечательный пример использования ассоциативного ряда в маркетинге: новый элитный дом на углу Отрадной и Ясной назвали «Ясная Поляна», а строящийся в этом же районе «клубный дом» получил имя «Граф» и слоган «Дом с характером»[223].

Основной план – осмотр снаружи театра Музыкальной комедии и переход к дому Чуковского. Рассматривая Одесскую Музкомедию, видим сходство с Оперными театрами в Харькове и – особенно – в Вильнюсе[224]. В здании театра по причуде кинорежиссёра фильма «Чародеи» Константина Леонидовича Бромберга разместился Научный универсальный институт необыкновенных услуг (НУИНУ). Именно фойе театра с легко узнаваемым громадным гобеленом стало местом нескольких массовых сцен, включая финальный бал. Именно по служебным коридорам Музкомедии[225] бродит заблудившийся герой Семёна Фарады – Семёна Львовича Фердмана (1933–12–31 – 2009–08–20), печально восклицая: – «Ну кто так строит!» С учётом того, что много лет спустя после долгожданного открытия театра в зале зимой всегда было очень холодно, а в последнем ряду и сейчас могут разместиться только зрители с очень худыми ногами, восклицание более чем точное.

«Чародеи» – яркий пример иллюстрации мысли Пушкина

Следственно, тех интеллектуалов, кто ждал экранизации культовой повести братьев Стругацких «Понедельник начинается в субботу», постигло ужасное разочарование. Но режиссёр – после успеха «Приключений Электроника» – решил на той же Одесской киностудии поставить вторую музыкальную комедию, и ему это удалось. А что от «Понедельника» ничего не осталось – это на восприятие фильма как новогодней сказки не влияет. Как говорил герцог, обсуждая памятник Мюнхгаузену в бессмертной горинско-захаровской комедии:

Сворачивая от Музкомедии на Пантелеймоновскую, останавливаемся у самого невзрачного дома первого квартала улицы – № 14. В архитектурном отношении значительно привлекательнее соседний дом № 12. Если задумать экскурсию «Одесса революционная» (почти секретную, так как основные мемориальные доски сняты), этот дом был бы важным объектом: в нём жил видный революционер Вацлав Вацлавович Воровский (1871–10–27 – 1923–05–10) – кстати, кроме прочего, литературный критик и политический фельетонист, так что тоже «мастер пера».

Но нас интересует литературный критик № 1 дореволюционной России – а он жил в доме № 14. На маленькой (соразмерно дому)[226] мемориальной табличке сказано: «В этом доме 1883–1905 гг. жил Корней Иванович Чуковский видный советский писатель, критик, литературовед» (как говорится, «орфография и пунктуация сохранены»).

Мы уже немного рассказывали о том, как появился псевдоним Корней Иванович Чуковский. Теперь же расскажем, что вышло из-под его пера.

Прежде всего – критические статьи, сделавшие Корнея Ивановича самым влиятельным литературным критиком дореволюционной России. Его реально считали вторым Белинским, писатели ждали оценки своих произведений и одновременно очень боялись этой оценки.

А ведь Николай Корнейчуков (1882–03–31 – 1969–10–28) был самоучкой. Из знаменитой 5-й гимназии его отчислили, как он сам писал, из-за «закона о кухаркиных детях»[227].

В 19 лет – в 1901-м году – он начал сотрудничать с газетой «Одесские новости» (помог его друг ещё с детского сада Владимир Евгеньевич (тогда так) Жаботинский. В 1903-м он едет как корреспондент «Одесских новостей» в Лондон. Вот каков был уровень одесской журналистики: местная газета могла позволить себе иметь корреспондента в Англии, да ещё платя 100 рублей ежемесячно. Командировка была одновременно свадебным путешествием. Причём невеста – Мария Арон-Беровна Гольдфельд – ради молодого (на два года моложе неё) мужа сбежала из дома и тайно крестилась, став Марией Борисовной. А ведь внешность Чуковского была очень нестандартной. По современным медицинским представлениям у него, возможно, был даже «синдром Марфана» – гормональный сбой, приводящий к гигантизму тела (с непропорциональным увеличением выступающих его частей – от пальцев до носа) и повышающий одарённость ума.

Эта одарённость ума позволила выучить английский по самоучителю до уровня, позволявшего быть корреспондентом в Англии, читать и переводить английских писателей (мы все читали рассказы о Шерлоке Холмсе, а кое-кто и Уолта Уитмена, именно в переводе Чуковского). Впрочем, обещанные деньги из Одессы приходили нерегулярно, не помогло и дополнительное сотрудничество с киевскими газетами. Сначала в Одессу возвращается беременная жена, а в 1904-м году сам Чуковский. Поселяется он на Базарной, № 2. В это время в соседнем доме – Базарная, № 4 – у Валентина Катаева появляется младший брат Евгений. Снова одесская бесшовная мозаика.

Чуковский захвачен духом революции 1905-го года, дважды посещает мятежный броненосец «Потёмкин» (правда, с мирной миссией – берёт у восставших моряков письма к их родным). Затем навсегда покидает Южную Пальмиру, возвращаясь в Северную[228], чтобы – как мы сказали ранее – стать новым Белинским. Кстати, в этом качестве он очень поддерживал футуристов и персонально Маяковского. До этого – ещё в 1908-м – публикует сборник «От Чехова до наших дней» – очерки о творчестве Чехова, Бальмонта, Блока, Куприна, Горького, Брюсова, и других литераторов. Сборник выдержал три переиздания в течение года – какой сборник аналогичной тематики выдержит три издания за год в наше время?

С 1917-го года Чуковский занимается Некрасовым. Благодаря ему число опубликованных стихотворений Некрасова увеличилось на четверть. Он также обнаружил и опубликовал прозаические произведения «поэта-демократа». Хотя сам Чуковский говорил, что самый близкий по духу ему писатель – Чехов, творчество Некрасова он изучал с 1917-го по 1962-й год[229], когда очередное издание монографии «Мастерство Некрасова» удостоилось Ленинской премии. Так что у нас прогулки от одного лауреата Ленинской премии к другому.

Ещё Чуковский – автор книг «Александр Блок как человек и поэт», «Ахматова и Маяковский», «Искусство перевода», «От двух до пяти» – эту более-менее знают, хотя большинство читало только первые страницы с яркими примерами забавных детских выражений. Но всё это меркнет, как звёздочки днём при солнечном свете, на фоне Чуковского – автора детских стихов. По данным Российской книжной палаты[230], в 2015-м году только в России издано 132 книги и брошюры его детских стихов тиражом почти 2.5 млн экземпляров. По этому показателю Чуковский – самый издаваемый детский писатель. Ужасно огорчился бы Самуил Яковлевич Маршак[231] (1887–11–03 – 1964–07–04).

Между тем детским поэтом Чуковский стал достаточно случайно – он начал развлекать заболевшего сына, а потом записал свои стихи. Примерно так же университетский преподаватель математики (и один из создателей математической логики) Чарлз Лютвидж Чарлзович Доджсон (1832–01–27 – 1898–01–14) решился записать и издать в 1864-м сочинённый им на прогулке с семилетней дочкой его знакомых Алисой Плезанс Хенри-Джорджевной Лидделл (1852–05–04 – 1934–11–16) рассказ об её приключениях под землёй. Так что в 1916-м году – в 34 года – он пишет первую сказку «Крокодил», в 1923-м «Мойдодыр» и «Тараканище»[232]. Сначала написание детских стихов казалось «тихой гаванью», но 1928–02–01 заместительница наркома просвещения Надежда Константиновна Крупская написала в газете «Правда» про сказку «Крокодил»[233]: «Такая болтовня – неуважение к ребёнку. Сначала его манят пряником – весёлыми, невинными рифмами и комичными образами, а попутно дают глотать какую-то муть, которая не пройдёт бесследно для него. Я думаю, «Крокодила» ребятам нашим давать не надо…» К счастью, это был только 28-й год, да и замнаркома с 1924–01–21 была не женой, а вдовой Владимира Ильича Ульянова, так что оргвыводов не последовало.

Более того, не последовало оргвыводов и после публикации в той же «Правде» 1944–03–01 статьи заведующего кафедрой марксизма-ленинизма МГУ Павла Фёдоровича Юдина (1899–09–06 – 1968–04–10) «Пошлая и вредная стряпня К. Чуковского»[234]. Приведём финал статьи:

Объективности ради скажем, что С. Я. Маршак тоже невысоко оценил «Одолеем Бармалея». Но повторим: «оргвыводов» не было ни в 1928-м, ни в 1944-м.

Чуковский остался корифеем детской литературы, что самого его – человека бесконечно одарённого и разнообразного в творчестве – очень огорчало. Двойственность внешнего и внутреннего мира – характерная черта Чуковского: он удостоен, кроме Ленинской премии, ордена Ленина и четырёх (!) орденов Трудового Красного Знамени, книги его издавались и переиздавались[235] – вместе с тем он контактировал с диссидентами и дневники его, охватывающие период с 1901-го по 1969-й годы (что само по себе поразительно) и опубликованные после смерти, показывают человека весьма мизантропического.

Эта двойственность мироощущения удивительно проявилась в двух его детях из четырёх – Лидии и Николае[236]. Лидия Корнеевна – диссидент, автор первой повести про репрессии 1930-х «Софья Петровна», лауреат «Премии Свободы» (Франция, 1980-й) и премии Сахарова (1990-й). Николай Корнеевич – советский по убеждениям писатель, член правления Союза писателей СССР, наиболее известный по роману «Балтийское небо».

Сам Корней Иванович пережил внезапно скончавшегося сына на четыре года и умер в солидные 87. В такой длинной жизни Одесса заняла совсем немного времени: от приезда в раннем детстве и до возвращения в Петербург в 1905-м – лет 20 (с учётом командировки в Англию и жизни в Николаеве). И мы совсем не хотим искусственно привязывать Чуковского к нашему городу: он действительно не ассоциируется с плеядой одесских писателей, рванувших в столицу примерно в том же возрасте 20 лет спустя. Но первые литературные опыты, создание семьи, рождение первого сына – всё это случилось в Одессе. В старой (1923 г.) песне на стихи соратника Маяковского Николая Николаевича Асеева (1889–07–10 – 1963–07–16) сказано: «Никто пути пройдённого у нас не отберёт». И Одессу не отнять из жизни Корнея Ивановича Чуковского.

Для завершения этой части экскурсии нам нужно пройти по Пантелеймоновской в сторону нарастания номеров до угла с Гимназической улицей: там логично расположено здание, где до революции размещалась 5-я мужская гимназия. Так получается, что обо всех писателях, учившихся в 5-й гимназии, мы будем рассказывать у домов, где они жили. О Чуковском уже рассказали. Но пройти по Пантелеймоновской до № 13 и полюбоваться на исключительно красивое здание этой гимназии стоит ещё ради одного товарища – Бориса Сергеевича Житкова (1882–09–11 – 1938–10–19). Мы сказали «товарища», а не «писателя», ибо в жизни он перепробовал массу профессий, хотя в итоге писательство и стало главным делом его жизни.

Как и здание управления Одесской Железной дороги, здание 5-й гимназии, хотя и имеет номер по Пантелеймоновской, но фасадом выходит на другую улицу – в данном случае Гимназическую. Более того, Гимназическая так названа именно потому, что начинается с этого шикарного здания. Впрочем, это мы уже рассказывали во второй книге, ведь нынче в здании – Главный корпус Одесского государственного аграрного университета. «Блеснув эрудицией», добавим, что Гимназической называлась некоторое время наша центральная – Дерибасовская[237] – улица. Было это, правда, в самом начале истории города – с июня 1811-го по апрель 1812-го года.

В гимназии учились Чуковский, Жаботинский, братья Катаевы и Борис Житков. О нём сходу вспомнят только при прочтении стихотворения Маршака «Почта». Именно в поисках неугомонного Житкова письмо объезжает Земной шар. Помните, в начале:

Потом (уже в Лондоне)

И в конце (снова в Ленинграде) – практически happy end:

Тут мы не удержимся и снова припомним байку про Евгения Петрова – на основе которой даже снят фильм с Кевином Спейси «Конверт». Герой фильма (в оригинальной легенде – Евгений Петров) отсылает письма на выдуманные адреса, чтобы получить письмо назад с почтовой маркой экзотической страны. И вдруг однажды приходит ответ. Из него следует, что в то время, когда Петров лежал в одесской больнице с воспалением лёгких без сознания, он же был в гостях у адресата письма в Австралии… Тем, кто не знаком с историей, советуем потратить 15 минут на этот короткометражный фильм[238]. История имеет один «минус» – Евгений Петров не знал английского языка – и одно объяснение – те, кто в 1930-е годы читали письма за границу, в мягкой манере разъяснили заслуженному журналисту и писателю, что так шутить не нужно…

Житков подружился с Чуковским еще в гимназии. Его отец преподавал математику в Новгородском учительском институте (в Великом Новгороде Житков и родился), поэтому – в отличие от Чуковского – гимназию он закончил и поступил в Новороссийский университет. После окончания естественного отделения Житков перепробовал – и успешно – массу профессий, что говорит о высоком качестве образования и отсутствии узкоспециализированной подготовки. Вообще в нынешнем бурнопеременчивом мире трудно рассчитывать всю жизнь проработать в одной профессии. Поэтому куда надёжнее получить подготовку пусть и не очень глубокую, зато широкую, и уже потом на её основе осваивать подробности конкретных видов деятельности.

За пять лет Житков был штурманом, ихтиологом, преподавателем физики и черчения, руководителем технического училища, путешественником. С 1911-го по 1916-й учился на кораблестроительном факультете Петербуржского политеха. С 1917-го года работает инженером в Одесском порту, в 1923-м переезжает в Петроград[239].

Ленинград был тогда центром детской литературы. В нём жили и работали главные лидеры направления – Маршак и Чуковский, величайший популяризатор науки Яков Исидорович Перельман (1882–12–04 – 1942–03–16)[240], работал Дом занимательной науки, издавались десятки журналов для детей. Житков сотрудничал в основных детских журналах, путешествовал, работал корреспондентом в Дании и писал-писал-писал. Только с 1924 по 1937 году вышло 12 сборников писателя. Смерть в 1938-м не остановила этот поток – как случается, если в писателе больше пробивного таланта, чем литературного. Житкова издают регулярно до сих пор. Неудачно получилось, увы, с главным произведением – романом о революции 1905-го года «Виктор Вавич». Его подготовили к изданию в ноябре 1941-го, но Фадеев несколькими точными фразами пустил тираж под нож. Он написал[241]:

Один экземпляр попал в главную библиотеку страны, другой сохранила (выкрала) Лидия Корнеевна Чуковская. Роман в итоге опубликовали даже не в Перестройку, а только в 1999-м. Книга, по словам Андрея Георгиевича Битова способная занять место между «Тихим Доном и «Доктором Живаго», книга, которую сам Борис Леонидович Пастернак – автор поэм «Девятьсот пятый год», «Лейтенант Шмидт» и «нобеленосного» романа «Доктор Живаго» – называл лучшим, что написано про 1905-й год, осталась известной только специалистам. Как сказал по этому поводу Андрей Битов – «Кроме текстов нужна ещё и судьба». Судьба сначала улыбнулась Житкову: он познакомился с Чуковским и тот уговорил его писать. Потом была к нему благосклонна: он занимался интересными делами, много путешествовал и много писал. Потом было совсем грустно: он умер от рака лёгких в 56 лет, и главная его книга выпала из контекста. Но у нас есть возможность её прочесть и оценить.

Теперь мы идём к дому, где жил Хаим Нахман Ицхок-Йосефович (в русской версии – Хаим Иосифович) Бялик. Те, кто знает, о ком пойдёт речь, могут упрекнуть нас в непоследовательности: ведь мы не решились рассказать о Пушкине в Одессе, хотя несколько раз и упоминаем его – а для ивритской поэзии и культуры Израиля в целом Бялик значит не меньше, чем Александр Сергеевич для культуры русской. Надеемся, читатели не обвинят нас в кощунстве[242], если мы заметим, что его роль может быть и больше пушкинской. Пушкин создал современный литературный русский язык на основе живого языка, описывающего различные стороны жизни – Бялик использовал язык, на котором две тысячи лет говорили только с Б-гом и о Б-ге[243]. Благодаря поэзии и переводам Бялика иврит стал описывать современный мир во всём его многообразии. Для возрождённого иврита хрестоматийная фраза Маяковского «у народа, у языкотворца» не работает. Можно назвать буквально несколько человек, вновь сделавших этот язык живым и современным. И Хаим Нахман Бялик – среди них.

Как и в честь Пушкина, в честь него назван город. Практически нет в Израиле города, где не было бы улицы Бялика (и улицы Жаботинского – с гордостью добавим мы). Когда в марте 1924-го года Бялик окончательно переехал в Палестину, для постройки дома ему выделили участок в Тель-Авиве на недавно проложенной улице – и тут же её назвали его именем. Участок находился рядом с главной артерией тогдашнего города – улицей Алленби[244]. По более строгой версии Дизенгоф дал торжественный приём в мэрии Тель-Авива сразу по прибытии Бялика и пообещал в ближайшее время назвать улицу его именем, что и сделал; тоже круто. Колонны, украшавшие дом, были не дорического, коринфского или ионического ордера; их капители выполнены в стиле колонн, украшавших Храм в Иерусалиме. Нужно быть очень трезвомыслящим человеком, чтобы «не свихнуться» от всего этого.

Но в Одессе всё скромнее. Улицы Бялика нет. Улице, названной в честь его его свояка – начальника Политуправления РККА Яна Борисовича Гамарника – вернули название «Семинарская»[245]. На доме № 9 по Малой Арнаутской улице, где жил Бялик, весьма небольшая мемориальная доска. В этом доме – так уж вышло – жил Дмитрий Ильич Ульянов; доска, посвящённая ему, была намного больше. Её, впрочем, давно убрали.

К дому № 9 мы идём по Гимназической до её пересечения с Малой Арнаутской, затем по самой Малой Арнаутской. В N-й раз повторим, как удобно, когда улицы располагаются чёткой прямоугольной сеткой. По дороге можем чуть приостановиться, чтобы посмотреть новый семиэтажный дом по диагонали от 5-й гимназии. С точки зрения теплотехнического аудита такие резко выделяющиеся повышенной этажностью дома энергетически невыгодны, но многие из «новостроев» явно украшают город. Здание по Гимназической, № 21 – из их числа; неназойливо воспроизведён модерн начала XX века. Для педантичных экскурсантов, любящих задавать вопросы в конце экскурсии (в стиле раздела FAQ на англоязычных сайтах), укажем архитектора – это, если верить сайту «Южная столица[246]», М. Рейнгерц[247]. С другой стороны, единственный найденный нами в Интернете связанный с Одессой архитектор Рейнгерц – Маврикий Германович[248] – относится к давней эпохе (в частности, значится как архитектор здания еврейского ремесленного училища общества «Труд»[249], что отмечено ниже – в главе 12). Вот уж, поистине – в Интернете опять кто-то неправ!

Конечно, нам нравится сплошная европейская застройка одесского центра. Но попробуем рассуждать объективно. При наличии ресурсов, желания и профессионализма можно провести правильную санацию кварталов: малоценные здания снести, построить на их месте дома с большей этажностью (в центре хватает зданий достаточной высоты), а освободившееся благодаря этому пространство отдать маленьким скверикам, детским и спортивным площадкам, даже парковкам. Но сочетание денег и профессионализма в градостроительстве – недостижимая мечта. В результате среди двух– и трёхэтажных домов в историческом центре появляются монстры типа башни «Чкалов» на Большой Арнаутской (бывшей улице Чкалова). Не спорим: она, как и большинство подобных домов, вполне симпатична сама по себе, но пока непривычна. Остаётся надеяться на поговорку «стерпится – слюбится». Верхние этажи башни, кстати, видны и с Малой Арнаутской, приведшей нас к дому Бялика.

О существовании Малой Арнаутской улицы знают все читатели «Двенадцати стульев» благодаря хрестоматийной сейчас фразе Остапа Бендера: «Всю контрабанду делают в Одессе на Малой Арнаутской улице». Интернет даёт строгое определение: «Арнауты – субэтническая группа албанцев, выделившаяся из собственно албанского этноса между 1300–1600 годами в ходе так называемых балканских миграций, вызванных нашествиями крестоносцев, ослаблением Византийской империи и вторжением турок»[250]. Но в Одессе арнаутами называли всех албанцев.

Всё же начнём разговор о Бялике (мы всё откладываем его, благоговея перед масштабом этой личности). Придётся опираться на авторитеты, поэтому в нашем рассказе о нём будет очень много цитат.

Начнём с конца. В некрологе Бялику Владислав Фелицианович Ходасевич писал: «Еврейская поэзия, начавшая бытие своё с Книги Бытия, не пресеклась и в рассеянии… Вдохновляемые идеей культурного и политического возрождения, новые поэты, как бы впервые, сознали право своё не только говорить о национальном несчастии, но и вообще взглянуть на мир собственными глазами. Слова о жизни, о Боге, о любви, о природе впервые обрели право гражданства в еврейской поэзии. Еврейская муза была как бы выведена из её тематического гетто, в котором она была обречена однообразию и провинциальности. Таким образом, преобразованное национальное сознание вывело еврейскую поэзию на простор поэзии всеобщей. Этим глубоким изменением своей жизни она всего более обязана Бялику»[251] Кстати, в том же некрологе Ходасевич привёл одно из стихотворений Бялика в переводе Жаботинского – обязательно прочтите!

Бялик скончался 1934–07–04 в Вене в 61 год; проведенная операция была плановой, казалась несложной, а Вена была одним из передовых в медицинском отношении городов – поэтому смерть стала неожиданной. Как мы уже писали, в 1933-м году Бялик выдвинут на Нобелевскую премию, но присудили её Бунину[252]. В 1934-м его тоже номинировали на Нобелевскую премию, но посмертно этими премиями (в отличие от Ленинских, о чём мы уже знаем на примере Довженко и Шукшина) не удостаивают.

Мы уже говорили, как влияют переводы на популярность литератора: Шекспир в гениальных переводах популярнее у русскоязычного читателя, чем на родном у англоязычного – для него язык Шекспира всё же устарел[253]. В восприятии же поэзии Бялика на языке оригинала есть проблемы, отмеченные знатоком его творчества Зоей Леонтьевной Копельман в послесловии к сборнику стихов и поэм, вышедшему в Иерусалиме в 1994-м году[254]: «Другая[255] преграда между поэзией Бялика и читателями возникла ещё при жизни поэта: подавляющее число его стихов написано на ашкеназском варианте иврита, а возрождённый Израиль заговорил на сефардском наречии, отличающемся главным образом местом ударения в слове. Если чётко организованные в ритмическом отношении стихи Бялика прочесть по законам сефардского наречия, они превращаются в неуклюжий, полупрозаический текст. Сам поэт знал о гибельной ловушке, уготованной ему ивритом-ашкеназитом, и начинающим поэтам настоятельно советовал выбирать только так называемый «правильный» иврит. Всё это привело к ситуации, когда Бялика учат в школе, но почти не читают дома»[256]. Так что мы – кто знакомится с поэзией Бялика по переводам Валерия Яковлевича Брюсова, Фёдора Сологуба (Фёдора Кузьмича Тетерникова) и, главным образом, Владимира Евгеньевича Жаботинского – находимся в преимущественном положении.

Переводы Жаботинского, конечно, лучшие. Во-первых, он переводил с иврита напрямую, а не с использованием подстрочника и фонетических схем. Во-вторых, он сам был грандиозный писатель, друг Бялика и близкий по убеждениям человек (по крайней мере до 17-го Сионистского конгресса, то есть до 1931-го года).

Примерный механизм перевода с незнакомого языка и впечатление от поэзии Бялика описал Ходасевич в уже процитированном некрологе (хотя сам перевёл только одно стихотворение: «не потому, что мало ценил его, а наоборот, потому что ценил очень высоко и был вынужден его уступать другим»): «Не зная древнееврейского языка, я, подобно другим, был знаком с Бяликом по переводам. Однако позволю себе сказать, что моё знакомство с ним было несколько более близким, нежели у людей, поставленных в такие же условия. Дело в том, что, помимо готовых стихотворных переводов из Бялика, мне посчастливилось видеть много прозаических, сделанных подстрочно, слово за словом, даже с соблюдением грамматических конструкций, русскому языку совершенно чуждых. Мало того: переводы эти сопровождались русской транскрипцией подлинников, и таким образом я, следя одновременно за подстрочником и транскрипцией, получал возможность не только следить за строем поэтической речи Бялика, но и проникнуть в её звуковой состав. Грубый, двойной покров, сквозь который мне приходилось прощупывать черты подлинника, в действительности оказывался гораздо тоньше, чем покров стихотворных переводов, даже столь образцовых, как сделанные Жаботинским и Вяч. Ивановым. Я читал Бялика почти в подлиннике… При таком чтении я мог не только оценить силу, выразительность, меткость языка у Бялика (это – свойство всех больших поэтов), но и проникнуть хотя бы несколько более глубоко в тот дух поэзии, в ту её иррациональную сферу, где таятся её главные индивидуальные черты, всегда познаваемые только из подлинника». И далее: «Совершенно особенное, как ни у одного из известных мне поэтов, восприятие времени – вот, на мой взгляд, самая своеобразная черта в Бялике-поэте. Восприятие необыкновенно чувственное, конкретное и, в то же время, как бы ежесекундно преодолеваемое. Прошедшее и будущее у Бялика обращены друг на друга, подобно двум зеркалам. Перспектива будущего образуется из перспективы в нём отражённого прошлого – и наоборот: перспектива прошлого уже заключает в себе перспективу будущего. Вместе с тем для каждого отдельного отражения, в правой или левой перспективе может быть определено его порядковое место, по отношению ко всем предшествующим и последующим. … наглядной иллюстрацией здесь может служить поэма «Мертвецы пустыни». … Аллегорический смысл поэмы очевиден: в ней дано прославление вечно живущей стихии еврейства, в каждый миг повергаемого и восстающего, умирающего и воскресающего. Но надо было обладать особенным, бяликовским, ощущением времени, чтобы эту отвлечённо-аллегорическую картину превратить в конкретно-символическую, придать ей совершенную убедительность и реальность».

Нам очень трудно прервать цитирование статьи Ходасевич. Она написана высоким стилем, просто не выживающим в нынешнем суетливом мире, где большая часть информации подаётся краткими фразами в стиле сообщений твитера. Конечно, повторим вслед за Чеховым: «Краткость – сестра таланта» – но всё же не мать и не отец его.

Благодаря выдающимся переводчикам Бялик стал практически единственным ивритским поэтом, с чьим творчеством была до революции знакома русскоязычная читающая публика. Зато и уважение к нему было безграничным. В 1916-м, когда отмечалось 25-летие творческой деятельности Бялика, среди поздравительных телеграмм было стихотворение, посвящённое ему Буниным (оно – забавная ошибка литературоведов – в течение многих лет считалось бунинским переводом из Бялика). Приводим полный текст:

От литературоведческих цитат обратимся к фактам биографии Хаима Иосифовича. Главная её особенность – он родился вовремя. Это, конечно, можно сказать о любом значительном деятеле в технической либо политической сфере. Очевидно, что Билл Гейтс не смог бы разрабатывать программное обеспечение для компьютеров, живи он в XIX веке, а Владимир Ильич Ульянов не основал бы государство рабочих и крестьян (официальная версия), проживи он всю жизнь в средневековой Испании. С литераторами, вроде, не так очевидно. Тем не менее, появление национального поэта – а таким, безусловно, был Хаим Нахман Бялик – возможно в момент формирования самой нации. Как сказано академическим языком: «Бялик принадлежит к тем немногочисленным избранникам в каждой национальной литературе, которые знаменуют переломную эпоху, и вместе с тем олицетворяет в себе жизненную силу первоисточников, живую историческую память. Он – единственный поэт 20 в., чьи произведения сформировали духовный облик целого поколения еврейства в России, Восточной Европе и Израиле»[257]

Итак, краткая биография. Родился 1873–01–21 (по юлианскому календарю – 1873–01–09) в семье лесника. Когда будущему поэту исполняется семь лет, отец умирает[258]. Яркие детские впечатления жизни на природе, её красоты отражаются в стихотворениях на протяжении всей жизни. После смерти отца Хаим Нахман десять лет живёт у деда, где читает запоем – главным образом религиозную и кабалистическую литературу. С 13 лет – еврейское совершеннолетие – изучает священные книги в специально предназначенном месте – бет-мидраше[259]. Продолжает образование в Волошинской иешиве. Это было удивительно – хасид в литовской иешиве[260]. Он выдержал шестичасовой экзамен двух суровых раввинов и был принят. К его разочарованию, в этом высшем религиозном заведении общие предметы не преподавали. Бялик продолжил самообразование, чему очень помогала просто-таки фотографическая память.

Первой прочитанной им книгой на русском языке были стихи Семёна Григорьевича Фруга – русско-еврейского поэта. Как удачно, что тот жил в Одессе, так что мы о нём расскажем в рамках нашей экскурсии чуть позже.

Публицистический дебют Хаима Бялика – статья 1891-го года «Идея колонизации» в газете «Ха-мелиц», издававшейся в Санкт-Петербурге – не очень замечен: молодой автор по обрывочным сведениям, доходившим в Волошинскую иешиву (её руководство не поощряло чтение газет и вообще нерелигиозной литературы), пытался синтезировать несколько идей, связанных с путями возрождения еврейского национального духа. Бялик попал в положение Остапа Бендера на Черноморской кинофабрике, где, как известно, «немого кино уже не было, а звукового ещё не было». Политического сионизма, связанного с упоминавшимся Теодором Герцлем, ещё не было, а практическая колонизация Палестины на деньги барона Ротшильда и движения Ховевей Цион (см. гл. 5) шла в это время менее активно, чем несколькими годами ранее.

К счастью, у Бялика были уже законченные поэтические произведения, а учёба в иешиве сделала его более самостоятельным и менее замкнутым. В 1892-м году, выдумав болезнь деда, он уезжает из Волошина в Одессу – она наряду с Варшавой была центром еврейской литературы Российской империи. Писатель и журналист Иехошуа Хоне Равницкий уже подготовил литературный сборник, но соглашается прочитать стихотворение Бялика – вероятно, чтобы не обидеть молодого и явно бедного юношу. Стихотворение «К ласточке», несмотря на некоторую наивность, так трогает составителя сборника, что Равницкий исключает из него свой материал, чтобы состоялся поэтический дебют Бялика. С этого благородного поступка начинается плодотворное издательское сотрудничество Равницкого и Бялика, продолжавшееся до смерти поэта.

Бялик проводит в Одессе год, живёт в бедности[261], подрабатывает уроками иврита (их обеспечивают ему в качестве поддержки еврейские литераторы Одессы), изучает немецкий. Потом он переведёт на иврит Шиллера, а при переводе на иврит «Дон Кихота» будет использовать переводы романа Сервантеса на русский и немецкий языки – интересный подход.

Узнав, что дед при смерти, он вынужден вернуться в Житомир. Семь лет вне нашего города наполнены множеством событий: смерть деда, женитьба, участие в «бизнесе» тестя – торговле лесом (одна из попыток избежать нужды, так мучившей ранее), преподавание в польском местечке Сосновицы. Но при этом Бялик продолжает заниматься литературой и возвращается в Одессу уже зрелым поэтом. Если в 1892-м он никому не известен и появляется здесь без всяких связей, то в 1900-м переселяется в Одессу по приглашению виднейших деятелей еврейской культуры.

В Одессе Бялик не только продолжает преподавать, но в содружестве с Равницким создаёт издательство «Мория». В силу ограниченного спроса на литературу на иврите в целом главный упор делается на учебную литературу. Тем не менее издаются также сборники ивритской поэзии XII–XVIII веков (занятный плюс законсервировавшегося или «мёртвого» языка), а также сборник еврейских сказаний «Агада», впервые вышедший в 1908–1909-м годах, но с тех пор переиздаваемый постоянно, вплоть до наших дней – уже, конечно, в Израиле. Последнее – убедительное свидетельство добросовестной и высококачественной работы составителей и комментаторов – Бялика и Равницкого, живших, кстати, в одном доме.

В отличие от уже упоминавшегося в связи со строительством «Шахского дворца» правила «мы можем работать быстро, качественно, недорого; вы можете выбрать две опции из трёх» у Бялика было одно правило: мы работаем максимально качественно. В результате прибыль издательства была минимальной, зато каждая книга тщательно отредактирована и прекрасно оформлена. Требование к чёткости шрифта представляется очень обоснованным, ведь некоторые буквы – в отличие от латинского шрифта – кажутся почти не различимыми по написанию (особенно нам, увы, не читающим на иврите)[262].

Забегая вперёд, отметим, что опыт издания прекрасно оформленных книг пригодился в Берлине в 1923-м году. Расскажем об этом подробнее позже, сохраняя пока интригу.

Квартира Бялика в доме, около которого мы сейчас стоим – место встреч пишущей еврейской молодёжи, ищущей совета и помощи поэта, находящегося в зените славы. В 1907-м году Бялик написал статью «Наша молодая поэзия», где похвалил многих начинающих авторов, хотя они писали в манере, новой по отношению к манере самого Бялика – прекрасная щедрость по-настоящему великого человека. При этом Бялик был очень строгим – почти беспощадным – редактором, а многие произведения и вовсе не принимал в журнал, чей литературный раздел редактировал. В результате журнал потерял многих молодых литераторов: они предпочли более снисходительное отношение других изданий и альманахов[263].

При этом дом Бяликов оставался гостеприимным и открытым. Возможно, гости даже в какой-то мере заменяли хозяевам отсутствующих детей. Но куда важнее, что они были благодарной аудиторией. Поэт любил поговорить, мог «загореться» по любому поводу и начать рассуждения, восхищавшие слушателей: и широтой знаний, и богатством воображения, и сочной речью на украинском диалекте идиша, с ивритскими, арамейскими и русскими оборотами и поговорками. Как позже написал в письме знакомым философ и литературовед Михаил Осипович Гершензон: «много я видел замечательных людей, но такого большого, как Бялик, ещё не было за нашим столом… Он так удивительно глубокомысленно умён, и в своём мышлении так существен, конкретен, что, по сравнению с ним, наше мышление как-то беспочвенно и воздушно. И потому же, конечно, он с виду, по манерам, прост совершенно, точно приказчик. Говорит самым простым тоном, и когда вслушиваешься, то слышишь нарастающую стальную крепость мысли, отчетливость и поэтичность русских слов, а в узеньких глазах – острый ум… По сравнению с ним, и Вяч. Иванов, и Сологуб, и А. Белый – дети, легкомысленно играющие в жизнь, в поэзию, в мышление»[264]. А ведь Гершензон на своём веку (точнее, на полувеку: он прожил 55 лет) встречался, общался и работал с очень многими замечательными мыслителями: в частности, именно он – организатор (и автор вступительного слова) сборника «Вехи», где опубликовались Николай Александрович Бердяев, Сергей Николаевич Булгаков, Семён Людвигович Франк. Так что эти слова Гершензона «дорогого стоят».

Слова «прост совершенно, точно приказчик» полностью отражают впечатление от фотографий Бялика – особенно в зрелом возрасте. Впрочем, при всём несходстве характеров и судеб, то же можно сказать и о В. И. Ленине. Никто – ни друзья, ни враги – не отрицал его гениальный ум. Но даже выдающийся мастер фотопортрета Моисей Соломонович Наппельбаум говорил, что не мог уловить ничего, что говорило бы об его величии[265].

В 1903-м году – после, увы, очередного еврейского погрома, на этот раз в Кишинёве – Бялик по, так сказать, поручению общественности едет на место драматических событий. Задача – художественно воплотить их и продажей литературного произведения обеспечить материальную помощь пострадавшим. После увиденного Бялик молчит полгода. Но потом на свет появляется «В городе резни» (в переводе Жаботинского – «Сказание о погроме»).

Вещь и сейчас невозможно читать без содрогания (то же можно сказать и о главе «Почин» романа Бориса Житкова «Виктор Вавич», описывающей еврейский погром 1905-го года). Казалось бы, после Холокоста, когда уничтожение евреев превратилось в индустриальную задачу[266], локальный погром, случившийся свыше ста лет назад, уже не может потрясать. Но Бялик с необычайной силой описал события, причём не побоялся гневно осудить безволие народа, отдавшего себя на растерзание. Впервые погром и сопровождавшее его насилие показаны с точки зрения пострадавших женщин; это тоже было необычно.

«Сказание о погроме» вдохновило одесситов на организацию отрядов самообороны. Это имело как прикладное значение – уменьшение числа жертв в ходе последующих погромов в Одессе[267], так и общественно-политическое. Друг Бялика Жаботинский становится одним из организаторов этих отрядов и так от литературы постепенно переходит к политической деятельности. Но об этом подробнее на Еврейской, № 1 – у дома самого Жаботинского.

Строго говоря, обличения собственного народа в этой поэме – продолжение цикла «Песни гнева», начатого Бяликом ещё в Сосновицах. В духе, ни больше ни меньше, библейских пророков (и тем же библейским размером с тонко уловимым ритмом)[268] Бялик выступал против косности народа и отсутствия стремления к обновлению. Зная современное еврейское общество в Израиле и по всему миру, в это сложно поверить. Но – доверимся еврейскому национальному поэту – так оно скорее всего и было в Российской империи конца XIX века[269].

В 1905-м году Бялик пишет ещё одну поэму «Свиток о Пламени». Несмотря на весь авторитет поэта, эту поэму не приняли, посчитали претенциозной, «модернистской», сочли неудачной по композиции и вообще невнятной по замыслу. При этом желание всё же разгадать замысел Бялика было так велико, что появилось три варианта перевода поэмы на русский язык. Но и это не помогло постичь поэму.

С этого времени Бялик пишет всё меньше стихов. В 1916-м году отмечается 25-летие творческой деятельности поэта, но все задаются вопросом о причине его молчания. Мы, однако, не будем углубляться в литературоведческие и психологические тонкости. Просто продолжим рассказ о жизни Бялика.

Ещё до Остапа Бендера[270] у Бялика возникли разногласия с Евсекцией – Еврейской секцией РКП(б). Внешне – чисто языковые. Евсекция признавала в качестве «правильного» еврейского языка идиш: он начался как диалект немецкого, но вырос в самостоятельный язык – в то время на нём разговаривало 11 миллионов человек. Сам Бялик, как мы отмечали, говорил на нём, но, в отличие от своих современников – «дедушки еврейской литературы» одессита Менделе Мойхер-Сфорима и Шолом-Алейхема – и будущего Нобелевского лауреата 1978 года-го Исаака Башевис-Зингера (Ицхока Пинхус-Менделевича Зингера), творил на иврите. Он, правда, переводил Мойхер-Сфорима и Шолом-Алейхема на иврит, чем в глазах большевиков только усугублял свою вину. Евсекция и РКП(б) в целом рассматривала иврит как язык реакционный, связанный с иудаизмом и сионизмом – эта связь, признаем, действительно была и по сей день сохраняется. В революционном рвении большевики запрещают его постановлением Наркомпроса в 1919-м году, книги не только не издаются, но и изымаются из библиотек. Московский Театр на иврите «Габима»[271] («Сцена») после триумфальных гастролей по Европе «оседает» в Палестине, а Бялик – с несколькими чемоданами шрифта – в Берлине.

35 видных еврейских семей выехали из Одессы в 1921-м году по личному письменному распоряжению Ленина, полученному благодаря заступничеству Максима Горького. Горький в то время хлопотал о многих, но, думаем, о Бялике – с особым энтузиазмом. Ведь он писал о Бялике так: «Для меня Бялик – великий поэт, редкое и совершенное воплощение духа своего народа, он – точно Исаия, пророк наиболее любимый мною, и точно богоборец Иов. Как все русские, я плохо знаю литературу евреев, но поскольку я знаю её, мне кажется, что народ Израиля еще не имел, – по крайней мере на протяжении XIX века, – не создавал поэта такой мощности и красоты. На русском языке стихи Бялика вероятно теряют половину своей силы, образности, но и то, что дают переводы, позволяет чувствовать красоту гневной поэзии Бялика»[272]. На выезде этих семей опробован приём «мягкого» избавления от инакомыслящих, повторённый в 1922-м году высылкой 160 философов и мыслителей (так называемый «философский пароход», хотя фактически судов и рейсов было два). На эту тему афористично высказался Троцкий: «Мы этих людей выслали потому, что расстрелять их не было повода, а терпеть было невозможно»[273].

Бялик поехал в Берлин, а не в Палестину, хотя в ходе трёхмесячного визита туда в 1909-м году смог лично убедиться в необычайной популярности своей поэзии: песни на его стихи распевали евреи-пионеры, осваивающие Эрец Исраэль – Землю Израиля. Правда, тогда же ему – преподавателю Одесской иешивы – отказали в должности учителя в Тель-Авиве как не имеющему высшего образования. Либо бюрократия Османской империи была больше, чем Российской, либо реальная причина отказа – политические соображения.

Смысл берлинской остановки деловой и прозаический. Нужно решить задачу возобновления издательской деятельности на иврите. Обстановка самая благоприятная: много еврейских беженцев из Советской России, считающих именно иврит языком своей национальной культуры, невероятно дешёвая – вследствие послевоенной гиперинфляции – немецкая марка (вспомним описывающий это время роман Ремарка «Чёрный обелиск»). Бялик возобновляет работу «Мории», основывает второе издательство «Двир», скупает книги прочих издательств. Задача – обеспечить книгами на иврите растущее еврейское население Палестины. Параллельно совместно с женой издателя Зейдмана он создаёт несколько иллюстрированных книг детских стихов и сказок – первое, что учат дети в современном Израиле. Это ещё одна параллель с Пушкиным: благодаря сказкам Пушкин и Бялик – первые литературные имена для нас и для детей Израиля соответственно.

Гордясь своими деловыми успехами, Бялик пишет знаменитому историку и своему другу Семёну Марковичу Дубнову[274] «Не прошло и года, как в моём распоряжении оказался наполненный книгами склад, и хотя книги эти только поступают в руки распространителей, я почти выплатил все ссуды, взятые для их издания. Я начал без единой собственной копейки – и вот какие замечательные итоги!»[275]

Но впереди совершенно феерический бизнес-проект – роскошное издание полного собрания сочинений Хаима Нахмана Бялика по случаю его пятидесятилетия. Работа над изданием продолжается год, в результате чего появляется четырёхтомник тиражом 3200 экземпляров, из них 200 – в сафьяновом переплёте с автографами автора и художника-иллюстратора на бумаге с водяными знаками «Х. Н. Бялик – 1873–1923».

Если помните эпизод из «Двенадцати стульев», когда Старгород «в три дня» охватывает продовольственный и товарный кризис, там сказано «Губернатор Дядьев заработал в один день десять тысяч. Сколько заработал председатель биржевого комитета Кислярский, не знала даже его жена». История донесла до нас, что Бялик заработал двадцать тысяч долларов (это, напомним, 1923-й год, когда унция золота стоила 35 долларов, так что по нынешней биржевой цене золота сумма примерно соответствует 800–900 тысячам долларов). «Поэт национального возрождения» мог ехать в Палестину и жить там в собственном доме на собственные деньги. Вряд ли Бялик ориентировался на американское выражение «если ты такой умный, покажи свои деньги», но жить за чужой счёт в родной стране не хотел.

В Палестину Бялик с женой прибыли поездом из Александрии 1924–03–26. Толпы народа встречали «самое драгоценное приобретение» еврейского населения Палестины. Из поезда его вынесли на руках…

Бялик начинает строить дом на улице Бялика (что мы уже рассказывали), возвращается в Берлин, чтобы закрыть издательство «Мория» и перевести издательство «Двир» в Тель-Авив. На еврейский праздник «Симхат-Тора»[276] осенью 1925-го года он устраивает грандиозное новоселье в достроенном доме. Бялик становится центром духовной жизни молодого Тель-Авива. С ним советуются во всём, просят улаживать конфликты, он причастен ко всему, что творится вокруг. Но финансовые дела издательства идут не очень хорошо, и Бялик отправляется в турне в СГА. Миссия проходит неудачно – у американских евреев были свои заботы, и проблемы сионистских колонистов представлялись им далёкими[277]. Но была и польза: в этой поездке и в поездках по Европе Бялик продолжает подвижническую деятельность по отысканию рукописей еврейских средневековых поэтов с целью переиздания их стихов.

Бялик – как член Комитета языка иврит – много занимался находящимся в самом разгаре процессом превращения «мёртвого» языка в «живой». Сам он был, по общему мнению, великим знатоком иврита как по объёму словаря, так и по ощущению оттенков значений. Богатство, точность и гибкость языка Бялика поражали читателей и простых жителей Тель-Авива. Поэтому у Бялика спрашивали, как называется то или иное животное, тот или иной цветок, какое имя на иврите дать ребёнку и что написать на вывеске магазинчика.

Благодаря такому глубокому знанию языка Бялик не считал нужным заниматься словотворчеством, как «отец современного иврита» Элиэзер Бен-Йехуда (Лейзер-Ицхок Перельман), и даже считал изобретённые Элиэзером слова химерическими образованиями. Бялик считал, что достаточно раскрыть все смыслы, которыми они обладали в древности, и нагрузить их новыми современными смыслами: «надо только обнажить, раскрыть сокровенное в тайниках». На наш взгляд, правы оказались оба – всё же без словотворчества невозможно описать всё то новое, что появилось в жизни за 2000 лет. Даже во вполне живых языках регулярно появляются новые слова – иной раз довольно прикольные (кстати, последнее слово – новое).

В Тель-Авиве Бялик занимался также проблемой перевода религиозного наследия, бесконечно ценимого им, в светскую культуру. Отказ от классического религиозного празднования субботы привёл к весьма недостойному поведению молодёжи в Тель-Авиве в этот день. Вместо бесцельного шатания по городу и беспричинных драк, с лёгкой руки Бялика начались культурные мероприятия, постепенно вовлекшие сотни людей. Успех дела, подкреплённый авторитетом и эрудицией Бялика (он сам часто выступал на этих «посиделках» – в основном экспромтом, но всегда блестяще), был таков, что в итоге для этих собраний построили специальное здание на тысячу человек. Хорошо жить в молодой стране: можно заложить замечательные традиции, дающие прекрасные плоды.

60-летие Бялика в 1933-м году прошло несравненно скромнее, чем 50-летие. В Германии к власти уже пришли нацисты; начинало сбываться пророчество Бялика, ещё в 1929-м году прогнозировавшего большие проблемы европейского еврейства и призывавшего к отъезду. Так же точно он предсказал гибель идиша – свидетельство чему, в частности, то, что Исаака Башевис-Зингера сейчас переводят на русский не с идиша, а с английских переводов. Страшно признаться, но это сдвоенное пророчество: после гибели 6 миллионов[278] или, наверное, 90 % носителей языка, его вымирание стало вопросом недалёкого – в историческом масштабе – будущего.

К 60-летию Бялика муниципалитет Тель-Авива учредил премию его имени[279]. К юбилею начало выходить очередное собрание его сочинений.

В середине 1934-го года поэт с женой выезжают в Вену на операцию: камни в почках всё больше мучают, а консервативное лечение уже не помогает. Из поездки Бялик не вернулся…

Завершить наш рассказ хотим очередной цитатой, на этот раз из предисловия Владимира Жаботинского к сборнику Бялика – тому самому, что состоял в основном из переводов, выполненных самим Жаботинским, и только за 1911-й год выдержал три издания: «Различие между Бяликом и его предшественниками на поприще новейшей еврейской поэзии (назовём из них отца и сына Лейбензонов, И.-Л. Гордона, К. Шапиро, Мане) можно свести к двум моментам. Во-первых, оно обусловливается самой эпохой, выдвинувшей новые, более сложные переживания, новые, бесконечно более глубокие проблемы и задачи. Во-вторых – разница в размере, диапазоне и, главным образом, зрелости таланта. Некоторые из предшественников, особенно И.-Л. Гордон, отличались крупным поэтическим дарованием; но им слишком много приходилось творить заново – и потому до Бялика новоеврейской поэзии во многих отношениях недоставало печати мастера. Проповедь страдала дидактичностью, иногда впадала в тон прозаической полемики, художественные образы редко оставляли впечатление законченной выдержанности, фабулы были наивны, пафос лишён чувства меры, и несмотря на значительное совершенство формы, не всегда чувствовалась в ней теплая гибкость живого языка. Бялик первый дал новоеврейской поэзии то, что немцы называют Meisterschaft, поднял и утвердил её на качественном уровне европейских литератур – и заговорил на языке пророков так, словно бы со времен Деборы до наших дней где-то в неведомой земле непрерывно жила и развивалась еврейская речь в устах матерей и малюток, борцов и мужей совета, горемык и влюблённых. Он создал школу, которая уже выдвинула два – три имени, достойных с честью занять вторые места рядом с именем учителя»[280].

Как мы упоминали, первая книга, прочитанная Хаимом Нахманом Бяликом на русском языке – книга стихотворений Семёна Григорьевича Фруга. Вы уже должны привыкнуть, что в Одессе всё плотно: дом, где Фруг провёл последние годы жизни – за углом от дома Бялика. Идём к самому началу Малой Арнаутской, поворачиваем направо и останавливаемся у красивого четырёхэтажного дома по Белинского, № 12 – мы на месте. Буквально пара минут ходу.

Как и в случае с Бяликом, начнём с конца. Семён Григорьевич Фруг умер в Одессе 1916–09–22. Из дома, где мы сейчас стоим, его несли на руках на 2-е еврейское кладбище. Похоронная процессия состояла из 100 тысяч человек: каждый 5-й житель города, включая «стариков, женщин и детей» (вряд ли к процессии подключились солдаты гарнизона Одессы: в связи с Мировой войной их было примерно 100 тысяч). Пришлось перекрывать движение городского транспорта Разве что похороны генерал-губернатора Воронцова в ноябре 1856-го проходили с таким участием населения города. Но в том случае хоронили генерал-фельдмаршала, князя, наместника на Кавказе, и проч, и проч., и проч. А Фруг был «всего лишь» поэт и публицист.

Кроме грандиозных похорон, у Михаила Семёновича Воронцова и Семёна Григорьевича Фруга была общей в известном смысле и посмертная судьба. Прах Воронцова чудом спасли из взорванного Преображенского собора, практически секретно захоронили на Слободском кладбище – подальше от центра и начальства – и торжественно перезахоронили во вновь отстроенном соборе уже в наше время[281]. У Фруга тоже всё было «в несколько стадий». Сначала мощное, почти кубическое надгробие из чёрного гранита во время оккупации Одессы вывезено в Румынию[282] Оттуда, правда, по решению румынской еврейской общины его переправили в Израиль, так что не вдающийся в детали посетитель мемориала, видя надгробие, может счесть, что Фруг похоронен в Тель-Авиве, как и Бялик. Детали обнаружения надгробия и его путь в Израиль можно изучить в статье «Два достоянья Семёна Фруга»[283]. Затем – при разрушении 2-го еврейского кладбища (в 1978-м году; акция не только варварская, но и бессмысленная, ибо так называемый «Артиллерийский парк», разбитый на его месте, никто не посещает) ряд ценных захоронений, включая захоронение Фруга, перенесли напротив – на 2-е Интернациональное кладбище (туда же перенесены захоронения расстрелянных белогвардейцами членов Иностранной коллегии[284]). На новой могиле (дурацкий, но точный термин) Фруга был установлен скромный памятник. Только к столетию со дня смерти – 2016–10–10 – ему открыт достойный монумент. Координатором проекта выступил уже упомянутый нами автор книги «Одесские песни с биографиями» почётный член Всемирного клуба одесситов Михаил Борисович Пойзнер. Спасибо, Михаил Борисович!

Вернёмся к интригующему и через сто лет после смерти вопросу: почему же проститься с Фругом пришла практически вся еврейская Одесса? Почему его смерть вызвала потрясение в еврейской среде России? Наверное, потому, что своими стихами и своей жизнью он отразил существенные надежды и черты жизни одесских евреев, да и евреев Российской империи в целом.

Человеческая память – очень сильный защитный механизм. Плохое забывается – и прошлое видится лучше, чем было на самом деле[285]. В перестроечные годы и лихие девяностые на этой основе появилось много публицистики и документального кино на тему «Россия, которую мы потеряли». Понятно, если бы «прекрасная, цветущая, феноменально быстро развивающаяся Россия» соответствовала красочным картинкам, старательно игнорирующим все неизбежные недостатки реальной жизни, вряд ли мы бы её потеряли так быстро: империя развалилась в три дня, и Николай II подписал отречение на станции Дно – символичнее не придумаешь. На примере жизни Семёна Григорьевича Фруга видно положение значительной части граждан страны: после такого сложно её называть только «прекрасной и цветущей».

Родился он в еврейской земледельческой колонии в Херсонской губернии (было и такое, что мы знаем на примере отца Троцкого). После еврейской начальной религиозной школы, обязательной для мальчиков (что обеспечивало высокий уровень грамотности еврейского населения), он в 13 лет поступает в русское училище. Поэтому и первая его подборка стихов, опубликованная в еврейском еженедельнике «Рассвет» в 1879-м году – на русском языке.

Спустя два года – первая попытка жить и работать по месту издания «Рассвета», то есть в Санкт-Петербурге. Проживание вне черты оседлости требовало значительных усилий по преодолению бюрократически-репрессивной машины, особенно усилившейся после успехов «товарищей по оружию» вышеупомянутого Халтурина, таки убивших императора Александра II. Его сын Александр III начал активно «замораживать» страну. В результате Фруг смог жить в столице по единственному основанию – в качестве «домашнего служителя» редактора «Рассвета» Марка Самойловича Варшавского. Вопрос вроде формальный – но решение унизительное.

В последующие годы к поэту приходит литературный успех. Он печатается как в еврейских, так и в ведущих российских изданиях («Вестник Европы», «Русское богатство», «Русская мысль»). В столице выходит несколько сборников его стихотворений; «Стихотворения» в 1885-м году, «Думы и песни» в 1887-м и «Стихотворения 1881–1889 гг.» в 1889-м. Его сравнивают с Надсоном и Апухтиным.

При этом материальное положение его остаётся плохим, а в 1891– году его и вовсе высылают из Санкт-Петербурга. Фруг жил в немецком посёлке Люстдорф («Весёлое село») под Одессой. Для возвращения в Петербург понадобились усилия Литературного фонда и поэта Константина Константиновича Случевского, имевшего придворный чин гофмейстера. Во второй петербургский период он продолжает регулярно писать стихи, но к этому прибавляется «подёнщина» в виде еженедельных фельетонов в «Петербургском листке» и «Петербургской газете».

В 1909-м Фруг переезжает в Одессу, где становится председателем Одесского отделения еврейского литературного общества, переводит на русский язык упомянутый нами сборник Бялика и Равницкого «Агада», но также вынужден зарабатывать на жизнь чтением своих стихов в поездках по городам и местечкам черты оседлости. Смерть в 55 лет – закономерный, увы, итог нужды, болезней и бед, сопровождавших Семёна Фруга всю жизнь. Но, конечно, не это объясняет столь уникальные похороны.

Поэт смог выразить прежде всего проблемы, мучившие его соплеменников: рост национального сознания на фоне «эпохи погромов» и чувство внутренней раздвоенности из-за неразрывности связи с Россией:

Сравните со стихотворением Бродского «Я входил вместо дикого зверя в клетку», написанным тоже в сорокалетнем возрасте. Похоже, не случайно мужчинам не советуют пышно праздновать 40-летие: что-то печально-переломное происходит с ними в этот юбилей.

Но главное – в его стихах на русском языке мощно звучали речи библейских судей и пророков Самуила, Исайи, Иеремии, Амоса. Бесправному и беспомощному еврейству «черты оседлости» как воздух нужны были эти напоминания о величественном мудром и героическом прошлом, что давало надежду на возрождение в будущем.

Эту мысль подытожил, естественно Бялик, чьими словами мы и завершим эту часть нашей экскурсии: «Читая Фруга даже на чуждом мне языке, я чувствовал в нём родную душу, душу еврея, я обонял запах Библии и пророков… Для меня Фруг писал не по-русски. Читая его русские стихи, я не замечал русского языка. Я чувствовал в каждом слове язык предков, язык Библии…»[288]

Итак, мы находимся на улице Белинского – одной из примерно семи десятков улиц и переулков, в разное время носивших в Одессе «литературное» имя. Нам предстоит поход на удивительную улицу с одним рядом домов, обращённых к морю. Мы уже рассказывали о ней в части «Одесса военная» нашей первой книги[289]. Сейчас предстоит более подробное знакомство, ведь в доме № 8 жил Константин Георгиевич Паустовский, чья книга «Время больших ожиданий» – без преувеличения энциклопедия одесской жизни начала 1920^-х годов.

«Поход», конечно, слово громкое, так как нам предстоит пройти несколько кварталов, но по дороге мы встретим кое-что примечательное – и обязательно про это расскажем.

Начнём с того, что если на плане соединить квартиры Чуковского на Пантелеймоновской, № 14, Бялика на Малой Арнаутской, № 9, и Фруга на Белинского, № 12, то получится практически равносторонний треугольник со стороной метров 300. Поразительная концентрация выдающихся литераторов на квадратный метр. Конечно, не по этой причине они с такой симпатией относились к творчеству друг друга – но, как говорится, факт налицо.

Когда-то это была часть границы порто-франко – свободного порта, то есть территории бестаможенного ввоза товаров[290]. Потом границу переносили и старую границу причудливо именовали Старопортофранковской улицей. Затем части улицы, охватывающей центр города (по этой линии до сих пор идёт трамвай № 28), получали свои названия. Так, в 1898-м году появилась улица Белинского. Виссарион Григорьевич, несмотря на короткую жизнь (он умер в «классические» 37 лет), успел посетить Одессу, что засвидетельствовано мемориальной доской на здании бывшей гостиницы «Петербургская» (Приморский Бульвар, № 8).

Осматривая театр Музыкальной комедии[291], мы ранее забыли сказать, что на его месте был дом с адресом по улице Белинского, № 22. В нём жила Вера Евсеевна Слоним – будущий редактор, переводчик, машинистка, секретарь, критик и – в итоге – хранительница литературного наследия, а короче говоря – жена Набокова. Так что ещё один мастер пера Владимир Владимирович – хоть и опосредованно – имеет отношение к Одессе.

От Музкомедии переходим на нечётную сторону улицы. Хорошо просматривается 10-этажная «Ясная Поляна» на углу Отрадной улицы[292]. Впрочем, с Белинского её скоро «прикроет» вторая – пятнадцатиэтажная – очередь этого комплекса. Дом № 13 по Белинского – бывшая дача Г-на Консельского, ныне – один из самых роскошных одесских ресторанов «Александровский»[293]. По адресу № 9/11 находится Областной туберкулёзный диспансер, где размещён организованный другом нашего отца Заслуженным врачом Украины Л. Г. Авербухом «Музей борьбы с туберкулёзом». О Леониде Григорьевиче мы рассказывали в Книге 2 (стр. 107–108), где также сообщили, что наша бабушка по отцу Любовь Ефимовна Кизер-Вассерман была одним из крупнейших одесских фтизиатров.

Здание под № 11 выделяется мощью форм и солидностью, хотя в нём всего два этажа. Его построил в 1914-м году Фёдор Павлович Нестурх (архитектор также нашей Научной библиотеки) и оно должно было войти в комплекс Евангелической больницы. Идея больницы появилась в 1880-м, земля куплена в 1886-м, строительство начато в 1890-м, корпус Нестурха закончен как раз к началу «Германской войны». Живая иллюстрация печальной шутки: «Пока найдёшь место под солнцем – уже вечер». Прекрасно и второе здание комплекса, перпендикулярное Белинского, но тоже солидное и красивое. Судя по табличке на фасаде, в нём размещалась амбулатория.

Поскольку Одесса, как мы отмечали, занимает первое место в мире по числу знатоков города на душу населения, на каждый городской объект можно найти детальную информацию. Например, про прекрасную территорию туберкулёзного диспансера, в силу близости к морю периодически подвергаемую атакам желающих поставить на ней очередные элитные многоэтажки[294], можно прочесть следующее: «Краевед Р. Шувалов установил, что здесь некогда была загородная дача князя Г. М. Кантакузина: «дом каменный, сад разного дерева, кроме диких, 1500 штук (остатки сада сохранились), 2 колодца, каменная изгородь». Здесь гостил руководитель греческого освободительного движения А. Ипсиланти»[295]. О роли Одессы в освобождении Греции мы писали в начале главы 4.

В доме № 5 находится «Музей современного искусства», созданный при активном участии друга нашей семьи Заслуженного экономиста Украины председателя правления банка «Восток» Вадима Викторовича Мороховского (он и сам в молодости много и сильно участвовал в интеллектуальных играх, и сын прекрасного капитана известнейшей из одесских команд спортивного «Что? Где? Когда?» и телевизионного «Брэйн-ринга» Виктора Яковлевича Мороховского – увы, очень рано ушедшего из жизни; Анатолий много лет играл в этой команде). Советуем посетить этот небольшой, уютный и неординарный музей.

В этом славном особнячке в советское время был Одесский филиал Советского комитета защиты мира. Иван Петрович Гайдаенко (о нём мы рассказывали у «писательского» дома на Пироговской, № 1) возглавлял не только Одесскую писательскую организацию, но и – в течение 20 лет – эту общественную организацию. Еще в декабре 1936-го года он – двадцатидвухлетний моряк – был захвачен франкистами на судне «Комсомол», перевозившем грузы в охваченную гражданской войной Испанию. Опыт полутора лет пребывания сначала в испанской, потом в немецкой тюрьме не мог не отразиться в желании бороться за мир – пусть и в советском бюрократическом варианте. Кстати, мы помним организуемые время от времени (как правило, пару раз в год) переводы однодневной зарплаты в «Фонд защиты мира».

Напротив – в угловом доме, имеющем адрес уже по Большой Арнаутской – пятый этаж имеет окна увеличенного размера. Это – один из двух специализированных домов художников с мастерскими на последнем этаже. Другой расположен на бульваре Искусств сразу за памятником конструктору Александру Эммануиловичу Нудельману[296]. На обоих домах мемориальные доски, посвящённые жившим и работавшим там художникам. Художники, не входившие в «ближний круг», довольствовались мастерскими в подвалах, неудобными для людей, чей труд требует хорошего естественного освещения. Тем не менее даже получение подвальной мастерской было большой удачей. К тому же площади таких мастерских были неплохие. Так, наш друг Илья Зомб[297] жил в небольшой однокомнатной квартире, но имел трёхкомнатную мастерскую. Большая[298] подвальная мастерская (как раз напротив дома «маститых» художников) была и у нашего родственника Люсьена Вениаминовича Дульфана[299]. Не по причине родства с ним, а объективности ради скажем, что одна его выставка собирала больше зрителей, чем выставки всех вместе взятых жильцов «художественного» дома напротив.

Напротив памятника Нудельману на бульваре Жванецкого стоит табличка с удивительным текстом. Приводим его как имеющий непосредственное отношение к теме наших прогулок: «На этом месте в нач. XX в. находился сад О. В. Васильевой, история продажи которого легла в основу замысла пьесы А. П. Чехова «Вишнёвый сад»». Из, так сказать, «выходных данных» на табличке только дата:2013–11–21. Поэтому о достоверности изложенного сказать ничего не можем. Для одесситов, конечно, приятно думать, что это (снова припомним горинского Мюнхгаузена) – «… не факт. Так оно было на самом деле». Реально же пьеса отразила обстоятельства, бытовавшие в то время по всей России: вряд ли история сада г-жи Васильевой уникальна. Во всяком случае в фундаментальной биографии Дональда Рейфилда (Donald Rayfield) «Жизнь Антона Чехова», где максимально подробно описываются все приезды Чехова в Одессу, про этот сад ничего не говорится.

Мы помним, что идём к дому Паустовского – но, как предупреждали ещё в предисловии, отвлекаемся по дороге на всё, что нам кажется интересным. На углу улицы Белинского и Лермонтовского переулка – Украинский НИИ Медицинской реабилитации и курортологии. Когда-то друг отца Даниил Наумович Вайсфельд[300] выпустил книгу «Курорты Одессы». Помним, как он преподнес её нам с шутливой надписью «Если вас одолеют стрессы, помните, вам помогут «Курорты Одессы»» – причём использовал в этом тексте слова «Курорты Одессы» из заголовка книги. Тогда в Одессе действовала масса санаториев: одних военных было три. Теперь, чтобы изучать курортологию, институту нужно рассматривать все курорты Украины.

В институте много лет работала знаменитый одесский невролог, Главный специалист Одесского центра реабилитации детей-инвалидов доктор медицинских наук профессор Ирина Викторовна Галина. Для всей Одессы друг отца был Даниилом Наумовичем, а для нас просто «дядя Дима» – вот и его жена была и есть «тётя Ира». Общаясь с ней, сразу попадаешь в атмосферу невероятного обаяния, доброжелательности, с ней просто так уютно и тепло, что совершенно не думаешь, что перед тобой выдающийся врач, чьей помощи ждут и на кого – как на последний шанс – надеются родители детей со страшным диагнозом «детский церебральный паралич». Мы же надеемся, что наша «тётя Ира» ещё много лет будет с успехом выполнять свою благородную работу.

Идею о том, что на втором поколении природа отдыхает, выдумали избалованные дети, не захотевшие трудиться так же добросовестно, как их родители. Младшая дочь – Наталья Данииловна Вайсфельд – одна из самых молодых докторов физико-математических наук и заведующих кафедрами нашего национального университета имени Мечникова (с точки зрения нас, учившихся в ВУЗе в 1970-е годы – единственного университета Одессы). Имя же Марии Галиной хорошо известно тем, кто следит за современной литературой. Дружа с ней, мы не можем быть объективны, поэтому ограничимся статистикой: шесть сборников стихов, 15 – художественной прозы, семь – нехудожественной (как сейчас говорят – «нон-фикшн»), 25 литературных наград и премий. Мария очень хотела пойти по нормальному пути таких писателей, как Чехов, Вересаев, Арканов и Горин – то есть поступить в МЕДин. Не удалось – то ли в приёмной комиссии был какой-то недоброжелатель её семьи, уже тогда весьма заметной в одесской медицинской среде, то ли сработала общесоветская установка: строже экзаменовать детей интеллигенции – то ли по классовым соображениям, то ли для компенсации стартового преимущества людей, с детства пребывающих в условиях, способствующих развитию[301]. Пришлось становиться биологом, защищать диссертацию, работать в Норвегии[302], чтобы пополнить ряды московских литераторов, сформировавшихся в Одессе (и, как правило, известных за пределами малой родины куда больше, чем на ней).

Ещё две микроостановки. Бюст бравого военного на доме № 19 – бюст генерала от инфантерии Лидерса (за институтом курортологии незаметно начинается Лидерсовский бульвар, но на Белинского мы ещё вернёмся). Про Лидерса мы уже рассказывали[303], как и про то, что в доме № 17[304] родился лейтенант Шмидт. Так что чисто технически Остап Бендер мог быть его сыном – он заканчивал частную гимназию Илиади в Одессе[305].

Мы свернули в переулок Веры Инбер, как и обещали в главе 5. Типографию её отца реорганизовали в один из цехов Одесской книжной фабрики. Владимир был в нём во время «производственного ориентирования», как называли тематические экскурсии старшеклассников – было очень интересно. Перестройку Книжная фабрика – как и большинство одесских предприятий – не пережила. Теперь на её месте очередная «элитоэтажка».

Поворот налево – мы на Черноморской улице. Перефразируя «Горе от ума», скажем: «Оползень способствовал ей много к украшенью» – после него осталась только чётная сторона, обращённая к мору. Из окон вид на море, нормальный для любого приморского города – кроме, как мы не раз говорили, Одессы до недавней застройки береговой части высотками.

Дом № 10 – административное здание Одесского центра стандартизации и метрологии. Особняк не так прост, как кажется: снаружи он выглядит двухэтажным, но реально в нём и рабочий цокольный этаж и чердак, так что фактически это четырёхэтажное здание. Практически аналог Белого дома в Вашингтоне, где, правда, кроме цокольного этажа и четвёртого, скрытого высокой балюстрадой, есть ещё два подземных этажа. К тому же в Белом доме три лифта, в маленьком здании центра метрологии – всего один.

Дом № 8 украшает мраморная доска с надписью «В этом доме в 1920–1922 годах жил русский советский писатель Константин Георгиевич Паустовский 1892–1968» и большим мраморным даже не барельефом, а скорее портретом писателя. Рядом в пристройке расположился филиал Одесского литературного музея – дом-музей Константина Георгиевича Паустовского. Есть несколько музеев Паустовского: самый крупный, естественно, – Литературный музей-центр в Москве, издающий даже журнал «Мир Паустовского»; есть дом-музей в Тарусе, где он жил; есть в городе Старый Крым. Но наш музей реально создан общественной организацией «Товарищество Мир Паустовского», потому что в Одессе – его культ.

Началось с того, что когда улица (ей сейчас вернули историческое название Черноморская), называлась в честь Николая Артуровича Гефта[306], на цокольном этаже одного из домов метровыми буквами было написано «Улица Паустовского». И даже то, что именем Паустовского назвали улицу в спальном районе «посёлок Котовского», где в одной стандартной девятиэтажке жило больше людей с адресом «улица Паустовского», чем на всей улице Гефта, не изменило положения: именно эту улицу «в народе» продолжали называть улицей Паустовского.

Одесситы видят в Паустовском пример гипнотического действия, оказываемого нашим городом на творческих людей. Наверное, это – причина культа Паустовского в нашем городе. Музей, созданный общественностью; первый памятник писателю – в виде сфинкса в Саду скульптур Одесского литературного музея; упомянутая надпись «Улица Паустовского» – всё это как бы говорит: «Если даже этого писателя, такого далёкого по темпераменту и по литературному стилю от Одессы и её знаменитых литераторов, «пронял» наш город, то мы живём в удивительном месте».

Паустовского «проходили» в школе. Наверное, это был приговор: кто во взрослой жизни возвращается к писателю, включённому в школьную программу? Описание Мещерского края Паустовским порождало невыносимую скуку, не больше энтузиазма вызывала повесть «Кара-Бугаз» про одноимённый залив Каспийского моря, хотя именно эта повесть выдвинула Паустовского в первые ряды советских писателей в начале 1930-х годов. При этом фильм 1935-го года, снятый по ней Александром Ефимовичем Разумным (режиссёром «Лейтенанта Шмидта» – см. гл. 4), не был выпущен в прокат. Впрочем, за эту неудачу режиссёра – вопреки расхожим легендам – не репрессировали: он снял не только фильм «Тимур и его команда» (1940), заложивший (вместе с повестью Аркадия Гайдара, конечно) основы тимуровского движения, но и первый литовский художественный фильм «Игнотас вернулся домой», заложивший основы блистательного литовского кинематографа эпохи СССР (с ним мог конкурировать – при всей несхожести – только грузинский кинематограф).

Вернёмся, однако к Паустовскому. В школе мы его изучали прилежно, как и положено «круглым» отличникам, но не любили. Вот и Дмитрий Быков признался, что любит его потому, что сам много времени проводил, как и Паустовский, на Оке. Должно быть, поэтому Быков не включил Паустовского в свой учебник «Советская литература». А ведь ходили разговоры, что в 1965-м, когда Паустовского (и Ахматову) выдвигали на Нобелевскую премию по литературе, СССР заключил большой торговый договор на поставку нам шведских судов с тем, чтобы премию вручили Шолохову.

Мы не можем проверить, является ли Нобелевская премия Шолохову в большей степени заслугой министра внешней торговли СССР Николая Семёновича Патоличева[307] или самого Михаила Александровича. Но «Тихий Дон» – на самом деле величайший русский роман XX века, безусловно заслуживающий и высшей литературной награды и глубокого прочтения (у Паустовского – при всём нашем уважении к нему – нет произведений сравнимого размаха и глубины). Также советуем прочитать «Нобелевскую речь» Шолохова, где есть отсылки к Священному Писанию – и нет ничего про «руководящую и направляющую роль КПСС». Травли Пастернака это не искупает, но тем не менее…

Что-то мы всё отвлекаемся от Паустовского. Больше так не будем. Осенью 1958-го года в Тарусе на Оке Константин Георгиевич закончил книгу «Время больших ожиданий». Это была четвёртая из шести книг, составивших «Повесть о жизни». Она не успела войти в светло-коричневый шеститомник, выпущенный «Худлитом» в том же 1958-м нормальным для живого советского классика тиражом 300 000 экземпляров. Поэтому, когда в 1963-м году Паустовский заканчивает последнюю книгу – «Книга скитаний», все шесть повестей издают отдельным двухтомником.

Про Паустовского можно сказать много хорошего. Окуджава, конечно, льстил мастерам пера, когда писал (и пел):

но к Паустовскому это относится в полной мере. Такую честность в работе он привил и своим ученикам семинара прозы Литературного института имени Горького: Борису Исааковичу Балтеру, Юрию Васильевичу Бондареву, Инне Анатольевне Гофф, Юрию Валентиновичу Трифонову, Григорию Яковлевичу Фридману (Бакланову), Владимиру Фёдоровичу Тендрякову (кто, как мы, читал всех этих авторов, согласится с нашей оценкой). А ещё Паустовский – невероятное явление для «генерала идеологического фронта» (он заведовал кафедрой литературного мастерства Литературного института; извините за тавтологию – это не мы придумали) – не был членом КПСС, не написал ни строчки о Сталине, не подписал ни одного письма с осуждением «врагов народа».

Паустовский был составителем важнейших литературных сборников «оттепели»: «Литературная Москва» и «Тарусские страницы». Последний сборник вышел в Калужском книжном издательстве в 1961-м году тиражом «всего» в 75 тысяч экземпляров. Этот сборник – одна из жемчужин книжной коллекции семьи Владимира. Не будем перечислять авторов сборника, просто разместим содержание среди иллюстративного материала книги – сами оценИте!

А ещё, как сейчас принято говорить, «вишенка на торте». В своей книге «Воспоминания» Марлен Дитрих рассказала, что прочитав рассказ «Телеграмма», уже не могла забыть неизвестного ей ранее русского писателя. Потом она была «опьянена его прозой»[308] после прочтения двухтомной «Повести о жизни» и сожалела, что единственная встреча произошла на её концерте в Москве незадолго до смерти Паустовского.

Одесситы тоже «опьянены его прозой», когда читают «Время больших ожиданий». Вслед за Лениным, сказавшим (если верить очерку о нём Горького[309]) о Троцком «С нами, а – не наш», мы можем то же сказать о Паустовском, но нажимая на первую часть: «хоть не наш по биографии, без капли гедонизма, без южного темперамента, сочности и цветистости (и прозы и жизни), а с нами». Именно это так радует одесситов при чтении этой книги.

«Дни наши сочтены не нами», – мудро поучал Альбера «проклятый жид», он же «почтенный Соломон» в «Скупом рыцаре» Пушкина[310]. Паустовский, родившийся в 1892-м, был старше всех писателей «одесской школы». Даже раньше сформировавшийся как писатель Бабель был моложе его на два года, Багрицкий – на три, Катаев и Ильф – на пять, Олеша – на семь, Евгений Петров – на 10. Но только Валентин Петрович Катаев пережил Паустовского, прожив солидные 89 лет.

К моменту выхода «Времени больших ожиданий в 3–5-м номерах журнала «Октябрь»[311] за 1959-й год из всех упомянутых мастеров пера жив был только Олеша, да и то ушедший в глухое молчание, прерванное только посмертной (а смерть Олеши пришлась на следующий – 1960-й – год) публикацией «Ни дня без строчки». Перефразируя горинско-захаровского Мюнхгаузена: «Давно ли Вы продолжили публиковаться? Сразу после смерти».

Поэтому повесть, где даны такие прекрасные портреты друзей Паустовского, работавших с ним в газете «Моряк» и просто встречавшихся с ним в голодной, разорённой двумя войнами, но неунывающей и живущей большими ожиданиями Одессе, не могла не понравиться читателю – особенно одесскому. Конечно, Катаев чуть позже подарил нам большое число повестей и романов «за Одессу» своей юности. Но, во-первых, они написаны своеобразным и непростым стилем позднего Катаева, а во-вторых, опубликованы уже в 1960-е и 1970-е годы.

Паустовский первым ярко и подробно рассказал об Исааке Бабеле – буквально через пару лет после «реабилитационного» XX съезда. Такое большое внимание Бабелю в книге – исходная причина разногласий с Твардовским, хотя тот, что удивительно, всего через три года опубликовал в «Новом мире» «Один день Ивана Денисовича» Солженицына[312]. Даны портреты и других до обидного рано ушедших друзей. Но, главное, дан яркий, выпуклый и – несмотря на описываемые невероятные трудности и лишения – оптимистический портрет нашего города. И этот заражающий и заряжающий оптимизм – ещё одна причина популярности и книги, и её автора. Как шутили в эпоху Перестройки: «Пережили разруху – переживём и изобилие!». Если Одесса выжила после таких испытаний, какие описаны во «Времени больших ожиданий», она не умрёт никогда!

Музей[313], около которого мы стоим, в наибольшей степени посвящён, что логично, именно этой книге. Экспонаты, в нём представленные, иллюстрируют яркую и своеобразную эпоху, с блеском изображённую Константином Георгиевичем. Почтение к книге столь велико, что в музее хранится даже экземпляр для слепых, изданный шрифтом Брайля[314]. Несмотря на скромные размеры музея, знакомство с его увлекательной экспозицией требует немало времени. Поэтому предлагаем экскурсантам сделать это самостоятельно в следующий раз. А мы идём дальше, чтобы рассказать ещё, выражаясь по-одесски, много разного.

Черноморская улица не только односторонняя, но и фактически одноквартальная. Специально не проверяли, но скорее всего это самая маленькая улица Одессы: на ней всего 10 домов, включая два детских сада, что приятно. До строительства 11-этажного дома, получившего № 1[315], и жителей на Черноморской было скорее всего меньше, чем на всех других улицах Одессы[316]. Это ещё больше подчёркивает элитный характер места. Элитный дом на 200–300 квартир – не оксюморон ли это?

Если идти по Черноморской в сторону уменьшения номеров, то слева обнаружится безымянный проезд на Лидерсовский бульвар[317], а за ним – красивый особняк, где размещено Генеральное консульство Турции в Одессе. Как видно, консульства занимаются не только выдачей виз, ведь с Турцией – безвизовый режим. В Одессе много консульств: на нашем маршруте ещё будет румынское.

Педантичных экскурсантов проинформируем, что Турецкая Республика не оригинальна: на этой же улице – правда в особняке № 27 по отсутствующей ныне морской стороне – перед самой Первой Мировой было Австро-Венгерское консульство. Рядом – в доме № 25 – находился тот самый гарем, который то ли скрашивал, то ли укоротил жизнь иранского шаха (см. главу 1). Как принято теперь выражаться – «Совпадение? Не думаю». В доме № 21 в 1903-м году гостил Владимир Галактионович Короленко, а в доме № 11 летом 1913-го гостила внучка Льва Николаевича Толстого – Софья Андреевна Толстая, будущая жена Сергея Александровича Есенина[318].

Кроме консульств, в Одессе ещё с советских времён – на упомянутой в начале главы улице Отрадной – есть представительство МИДа. Там Владимир получал первый – служебный (!) – загранпаспорт, чтобы на турецком судне прийти в Грецию и улететь через Будапешт в Москву. С учётом того, что паспорт был СССР, а дело было через полгода после его распада, история практически шпионская. Но мы – в отличие от Паустовского – пока не пишем «Повесть о жизни» в двух томах, поэтому ограничимся только одним замечанием: наблюдение за режимом работы порта Салоники позволило Владимиру предсказать греческий экономический кризис за 20 лет до этого события.

Если пройти ещё дальше, то за упомянутой многоэтажкой с адресом Черноморская, № 1, стоит особнячок, такой же таинственный, как здание Центра стандартизации и метрологии. С фасада он двухэтажный, но мы видим его со двора, где в силу уклона местности цокольный этаж превращается в полноценный первый, а вместо чердака на флигеле, ближнем к морю, есть надстройка, делающая здание вообще четырёхэтажным. До революции именно в этом особняке, построенном архитектором Франческо Джузепповичем – Францем Осиповичем – Моранди, жил генерал Лидерс. Отсутствие других построек в сторону моря придавало даче Лидерса стратегическое значение. И не зря в военное время – в 1854-м году – на даче Лидерса располагался штаб главнокомандующего обороны Одессы Дмитрия Ерофеевича Остен-Сакена.

Затем в этом особняке размещался роддом, причём в надстройке – родовой зал, что непросто с учётом отсутствия лифта. Знаем это по «впечатлениям» жены Владимира Инны: здесь в 1995-м году родилась их дочь – и соответственно племянница Анатолия – Мария. Это тоже было «время больших ожиданий» и больших трудностей, выразившихся, в частности, в том, что в какой-то момент Инна осталась в роддоме одна – так мало одесситов (и не только) решалось завести детей в 1995-м. Какой-то вид детского питания мог достать только Анатолий в Москве – и получение посылки с банками нужного порошка у проводника поезда Москва – Одесса было важнейшим событием. Специально отмечаем для любителей поностальгировать… Впрочем, роддом закрыт. Пока его не снесли, но скорее всего – место отличное – снесут и возведут очередную многоэтажку.

Перед бывшим роддомом – часть парка Шевченко. Мы ещё помним деревянные павильоны шахматно-шашечного клуба, игротеки, где можно было взять напрокат настольные игры, и библиотеки. Место не меняло облик лет 40, что позволило без строительства декораций в 1978-м году снять эпизод мосфильмовской картины «Тактика бега на длинную дистанцию», где герои узнают о начале Великой Отечественной войны… Сейчас здесь паркуют автомобили.

Въезд на Трассу Здоровья, идущую вдоль моря до Аркадии километров шесть, обозначен Аркой Ланжерона. Здесь была его дача. Когда-то до неё доходил маршрут упомянутого трамвая № 28. Здесь наш дедушка Илья Владимирович, работавший вагоновожатым во время учёбы в Нархозе, проявил смекалку и включил реверс электродвигателя, чтобы не разбить трамвай на покрытых опавшей листвой рельсах (тут приличный уклон). Ватманы[319] менее сообразительные, чем наш дедушка, свои трамваи повредили… Вообще мы уже рассказывали[320], что дедушка был человек неординарный, не совпавший со временем, в котором ему суждено было прожить свою жизнь.

От арки идём назад в город по Лидерсовскому бульвару. Справа – Аллея Славы[321], слева – шестнадцатиэтажный трёхлучевой жилой дом, называемый в народе «Мерседес». Он – один из престижнейших в городе. Среди жильцов – товарищ Владимира, успешный бостонско-московский предприниматель и настоящий одессит Юрий Михайлович[322] Михель. Бывая в его гостеприимной квартире, мы обращаем внимание на то, что в Одессе даже в самых престижных домах красота – внутри квартир; вестибюли, лестницы и лифты – скромнее. На Западе мы наблюдали противоположную картину: небольшие квартиры с простыми встроенными шкафами и скромным санузлом сочетаются с прекрасными лифтами, вестибюлями, закрытым бассейном и тренажёрным залом. Как говорили в своё время, «два мира – два образа жизни».

Лидерсовский бульвар – как и Черноморская – односторонний, т. к. он ограничивает парк Шевченко. На нём «Одесская академия тенниса», не включённая нами, однако в прогулки по ВУЗам Одессы (смайлик), и Городская клиническая больница № 3. Больница, увы, для нас памятная: в ней ушла из жизни наша бабушка по материнской линии Анна Давидовна Ошерович (по мужу Баум).

При её жизни мы не знали выражения «street smart», но её точнее не опишешь. Бабушка была последним – седьмым! – ребёнком в семье; мать родила её в 1904-м в 44 года. Отец семейства умер вскоре после этого, жили очень бедно, бабушка проучилась всего три класса, но писала безукоризненно грамотно. Была она весёлой, очень остроумной и по-житейски мудрой. До конца своих дней обладала изумительной памятью и «чувством времени» в буквальном смысле слова: будучи разбужена ночью, могла сказать, который час. Под старость она периодически жила то с нами, то с семьёй тёти, и это время мы очень любили. Но больше времени жила сама, в соответствии со своим характером – сильным и независимым. Возраст не признавала: на 80-летие пошла в фотоателье и сказала: «Я готовлюсь к 70-летнему юбилею, но вы сфотографируйте меня так, чтобы видно было, что мне 60» – и получилось! Примерно в этом же возрасте, когда врач предложил временно походить с палочкой, отказалась со словами: «Ну, тогда все подумают, что я старенькая».

Ушла красиво: до последнего дня жила полноценно, внезапно случился инфаркт, скорая забрала в эту 3-ю больницу, бабушка ещё заметила: «Хорошо, больница в парке, воздух там чистый», а через пару дней её не стало. Хоронили точно в день 82-летия. Переживала, что не дождалась правнуков (Анатолий на вопрос, дождётся ли она при своей жизни внуков, отвечал – в её стиле – что не дождётся и при ЕГО жизни).

Пережила всех своих братьев и сестёр[323]. Большой радостью под старость было переписываться со старшим братом. Он вместе со старшей сестрой ещё до Первой Мировой уехал в СГА. С ними прервали связь в 1930-е и чудом восстановили в эпоху «разрядки» в начале 1970-х.

Тогда мы получили фотографии американских родственников, чтобы поразиться силе генов: один из американских кузенов мамы выглядел как близнец её одесского двоюродного брата. Напомним: такое же сходство было у Николая II и английского короля Георга V. Но у тех был хотя бы сходный образ жизни. Наш же дядя Даниил прожил непостижимо драматическую жизнь. Прошёл фронт: оборона Одессы, плен в Крыму, невероятное событие – из плена его отпустили в Одессу, не разобравшись, что он еврей. Потом он прятался в оккупированном городе и не мог ни при каких болезнях оказаться в больнице, чтобы не выдать себя некоторыми анатомическими особенностями юноши, рождённого в иудейской семье. В Одессе он женился на немке (как мы понимаем – настоящая любовь), её отца выслали после освобождения города, дядя Даниил поехал к нему и по дороге что-то пытался продать, чтобы материально помочь тестю в ссылке. За что сам был арестован и посажен как спекулянт. Наверное, его американский кузен тоже не как сыр в масле катался, но такую жизнь не прожил. И при этом у них даже очки были одинаковые.

Ещё невероятнее, что ещё у одного двоюродного брата мамы была такая же судьба: плен, освобождение, подпольная жизнь в Одессе, смена фамилии на русскую и чудесное спасение. Говорят: снаряд в одну воронку дважды не попадает. Как видим, при плотном обстреле попадает.

С южной стороны (выражаясь по-американски) территорию больницы ограждает Обсерваторный переулок. Обсерватория – куда, напомним, перенесли планетарий – рядом, в парке Шевченко. Переулок примечателен, во-первых, тем, что сначала в плотной его застройке ухитрились найти место для девятиэтажной новостройки, а потом разместили ещё и шестнадцатиэтажный дом: все хотят квартиры с видом на море и парк по соседству. Во-вторых, мы помним изумительное название переулка в позднесоветское время: переулок Тон Дык Тханга. Напомним, что «товарищ Тон» был вторым – после смерти Хо Ши Мина – президентом Северного (социалистического) Вьетнама, а после победы Севера над Югом (почти как в СГА) – президентом объединённого – и тоже социалистического – Вьетнама. Вступил он на эту должность, созданную после объединения страны, в 1976-м году – в 88 лет – и пробыл на ней 4 года до своей смерти в 92 года[324]. Он был решительным президентом: при нём армия Вьетнама, закалённая в многодесятилетних войнах, вошла в соседнюю Камбоджу – в тот момент Кампучию – и освободила её от «красных кхмеров», чем спасла миллионы её жителей. Ещё мы помним, что в трёхэтажном здании по Тон Дык Тханга, № 8 было одесское отделение «Укрпрофздравницы», обеспечивающей профсоюзными путёвками в десятки одесских санаториев. Самое забавное, что эта структура существует до сих пор[325], однако в виде частного акционерного общества; не исключено, что доходы её даже увеличились по сравнению с социалистическими временами, хотя количество санаториев и отдыхающих уменьшилось, наверное, в сотню раз. Впрочем, эту грустную тему мы уже освещали[326].

Что-то мы отвлеклись от наших литераторов. Продолжим о них в следующей главе.

Мы почти замкнули маршрут, вновь – но, естественно, с другой стороны – приближаясь к углу Лидерсовского бульвара и переулка Веры Инбер. Применяем традиционные обороты экскурсоводов.

Посмотрите налево – перед вами один из бывших корпусов военного санатория, ныне ресторан (формально – «банкетно-ярмарочный комплекс»[327]) «Усадьба Маразли». Вообще-то военные санатории «пали» одними из первых. На месте одного из них построен «Мерседес», а на втором участке того же санатория организована «Усадьба Маразли». На месте второго – на улице Морской – построены особняки; уцелел только самый дальний – примерно в районе упомянутого в главе 2 Одесского маяка. При этом он тоже называется «Одесский» и передан в распоряжение МЧС.

Теперь посмотрите направо – перед нами Луна-парк, где самый заметный аттракцион – Колесо Обозрения. «Эффективные менеджеры» поднимают до заоблачных высот не столько желающих покататься, сколько цены – в результате колесо крутится почти вхолостую. Здесь во времена нашего детства располагался чешский Луна-парк, где можно было выиграть, в числе прочего, жевательную резинку! Когда Луна-парк уезжал, нас потрясало: как размещались столько аттракционов и такие толпы на столь небольшой территории. А при организации улицы Белинского это вообще был не участок парка, а её первый квартал (формально – Михайловская площадь), начинавшийся, таким образом, от обсерватории.

На «островке» между Успенской, Белинского и Лидерсовским бульваром стоит красивое здание, где сейчас размещён Одесский университет внутренних дел. Здание построили в 1874–1880-х годах архитекторы Василий Фёдорович Маас и Демосфен Егорович Мазирянц (Мазиров). На наш взгляд стиль здания, где размещалась 3-я гимназия, немного «киевский», во всяком случае, похож на здание 8-й киевской гимназии[328] (ныне пл. Ивана Франко, № 5): её заканчивал великий танцор Сергей Михайлович – Серж – Лифарь. Наша 3-я гимназия тоже могла прославиться: в 1917-м году в неё поступил 11-летний Сергей Королёв[329]. Но в том же революционном году гимназию закрывают, и будущий Главный конструктор заканчивает Стройпрофшколу № 1[330], организованную во Второй гимназии, но женской. «Для протокола» – в Третьей гимназии учился Овший Моисеевич Нахамкис, исключённый из седьмого класса за организацию революционного кружка в ремесленном училище общества «Труд» (об этом обществе мы кратко расскажем в главе 12) – в 1917–1925-м он под псевдонимом Юрий Михайлович Стеклов был главным редактором «Известий». А ещё в той же гимназии учился Соломон или Самуил или Зигмунд – имя не известно до сих пор – Михайлович (скорее всего) Розенблюм, известный как выдающийся британский разведчик Сидней Рейли. Его заманили в СССР в ходе операции «Трест» ГПУ и ликвидировали 1925–11–05[331]. В 1920-е годы здесь размещался Детский дом № 41, теперь вот – университет МВД. Так что Остап Бендер почти пророчески заметил, продавая билеты для осмотра пятигорского Провала: «… представители милиции могут быть приравнены к студентам и детям».

Продолжаем путь по улице Белинского. Слева – на крыле Университета МВД – две памятные мемориальные доски, посвящённые как факту нахождения в здании в 1938–1941-м годах Одесской специальной артиллерийской школы, так и воспитанникам её, «проявившим мужество и героизм в Великой Отечественной войне». Не отпускает нас военная тема, начатая во второй части Книги 1. Вот ещё факт: напротив Университета МВД – на Белинского, № 2 – Областной глазной госпиталь инвалидов Великой отечественной войны. Конечно, сейчас он должен принимать и другой контингент: ведь самому молодому участнику войны уже свыше 90 лет.

Здание построено аж в 1848–1849-м годах[332], по другим источникам – в 1852-м[333] (обе даты для Одессы – невообразимая старина) уже упомянутым архитектором Ф. О. Моранди для «общины сердобольных сестёр». Средства выделил граф Александр Скарлатович Стурдза, поэтому община называлась Стурдзовской. Для любителей подробностей заметим, что к Михайловской площади, упомянутой выше, примыкал сиротский приют Натальи Ивановны Гладковой, что делало концентрацию «богоугодных заведений» в этом месте очень высокой. В. П. Катаев писал: «Мы некоторое время жили в доме Гладковского сиротского приюта у одного знакомого папиного священника. Гладковский приют был окружен высоким, глухим каменным забором». Забор, кстати сказать, остался, но теперь он огораживает не приют и не корпус военного госпиталя, размещённый в здании приюта при советской власти, а элитные дома, расположенные теперь на этом месте.

Если верить мемориальной доске, Катаев родился на Базарной, № 4 – оттуда мы буквально в двух шагах. Туда мы и идём. Но до этого еще «отметимся» – или, говоря в терминах соцсетей, «зачекинимся» – ещё у трёх объектов.

Во-первых, Белинского угол Базарной – храм «Иконы Пресвятой Богородицы Всех скорбящих радосте» (точное название). В нём крестили младшего брата Катаева – Евгения (будущего Евгения Петрова).

Во-вторых, дом по Белинского, № 6 – один из первых, если не первый, 12-этажный в городе, да ещё у моря и парка. Естественно, в нём жили солидные одесситы. Двум из них посвящены мемориальные доски. Один из них – Василий Михайлович Залётов – с 1974-го по 2000-й год (26 лет!) начальник Одесской «Мореходки», то есть Одесского Высшего инженерного морского училища. Его имя стало известно всей стране, когда на одном из юбилеев Эльдару Александровичу Рязанову вручили курсантский билет училища. Как мы рассказывали[334], Рязанов планировал поступить в «Вышку», но документы затерялись, и пришлось идти во ВГИК. Курсантский билет юбиляру подписал начальник ОВИМУ Залётов.

О втором жильце дома, удостоенном мемориальной доски, расскажем подробнее – ведь речь пойдёт о писателе. На мраморной мемориальной доске его бронзовый профиль и надпись с лёгким алогизмом: «в этом доме с 1976 г. по 1991 г. жил и работал известный писатель Трусов Юрий Сергеевич (1914–1991)». На наш взгляд алогизм в слове «известный» – если известный, то и писать это не нужно[335]. Тем не менее писатель Юрий Трусов в Одессе был действительно известен. Он автор первой трилогии, детально рассказавшей о становлении нашего города – романов «Падение Хаджибея», «Утро Одессы» и «Каменное море». Ещё при жизни Юрия Сергеевича в 1984-м году вышел и четвёртый роман этой эпопеи «Зелёная ветвь», а спустя 13 лет после смерти – пятая книга «Золотые эполеты». Всего же книги Юрия Трусова вышли тиражом свыше 700 000 (мы не ошиблись в нулях!) экземпляров – и это не считая тиражей журнальных публикаций. Для Одессы появление за десятилетие с 1958-го по 1968-й трилогии «Хаджибей» было серьёзнейшим событием. Про наш город писали и пишут очень много и разнообразно (вот и мы тоже), но впервые появилась трилогия, так занимательно, почти в стиле авантюрного романа, рассказывающая о событиях конца XVIII – первой четверти XIX века, приведших к основанию и бурному развитию нашего города.

Масса подлинных и вымышленных героев, мастерские батальные сцены очередной русско-турецкой войны, динамичный сюжет, демонстрация различных слоёв общества, при этом стиль лёгкий, как положено приключенческому жанру. Всё сошлось и сделало трилогию наиболее читаемым романом об истории Одессы: «Рассвет над морем» Юрия Смолича всё же и более идеологизирован (написан в 1953), и менее «закручен». Только при жизни Юрия Трусова трилогию издавали 8 раз, переиздают и сейчас: последнее (на момент написания этой книги) издание вышло в 2015-м году.

Занимательно, что Юрий Сергеевич начинал как поэт: ещё во время Великой Отечественной войны стихи сержанта Трусова печатали не только во фронтовой печати, но и в республиканских газетах и читали на радио. В 1951–1954-м годах он работал литсотрудником газеты «Моряк» – той самой, где секретарём редакции после войны гражданской был К. Г. Паустовский. Выпустив три сборника стихов, Трусов задумал поэму в стиле «Василия Тёркина» про Одессу и начал собирать архивный материал. Когда понял, что в стихах его не представить, опубликовал в 1958-м роман «Падение Хаджибея» – первую из, как мы указали, пяти частей эпопеи про Одессу. Занятно, что писатель, кинорежиссёр, сценарист и актер Николай Степанович Винграновский[336] написал сценарий по «Падению Хаджибея», но по команде МИДа СССР[337] съёмки запретили, чтобы не испортить советско-турецкие отношения.

А ещё у Юрия Трусова (извините за дешёвый каламбур) были героические предки. Его двоюродный дед Евгений Александрович Трусов – капитан 1-го ранга и командир крейсера «Рюрик». Погиб в неравном морском бою в русско-японскую войну при попытке прорыва из осаждённого Порт-Артура во Владивосток. Подвиг, фактически равный подвигу крейсера «Варяг», описан Валентином Пикулем в романе «Крейсера» (детали Пикуль уточнял у Трусова). Но даже таланта Пикуля не хватило, чтобы в памяти народа «Рюрик» стал рядом с «Варягом», чей приоритет надёжно закрепила песня.

Родной дед Трусова Борис Александрович – первый невоенный в роду. Он был начальником таможни в Риге и Астрахани, а также художником-любителем. По данным Википедии, «… был дальтоником и картины писал только чёрно-белыми красками. Умер в 1913 г. от рака губы, так как, не видя цвета, краски различал, пробуя на вкус». Тут что-то нелогичное: либо картины были цветные, либо рак губы был не от этого – чёрную краску от белой отличит и дальтоник, как и многие другие цвета[338].

Отец Юрия Трусова Сергей Борисович тоже работал в таможне, расстрелян в 1938-м, реабилитирован в 1991-м – после смерти писателя. Мы уже отмечали, что Теофила Данииловича Рихтера реабилитировали после присвоения его сыну Святославу Ленинской премии и звания Народного артиста СССР. Но Святослав Теофилович хотя бы дождался этого[339].

По материнской линии у Юрия Сергеевича совершенно потрясающий предок. Снова сошлёмся на Википедию, но без критики текста: «Владислав Сицинский был печально известен тем, что в 1652 году, не согласившись с предложением продлить заседания польского сейма, впервые использовал право «вето» и демонстративно покинул зал. Этот случай имел весьма серьёзные последствия, он создал прецедент, после которого ни один закон не принимался, так как было достаточно одного голоса, чтобы его не утвердить. У Адама Мицкевича есть поэма «Привал в Упите», рассказывающая о легендах, связанных с этим человеком». И снова плотная одесская мозаика: Мицкевич пишет о предке, а потомок – об Одессе времени пребывания в ней самого Мицкевича.

Для знакомства с ещё более плотно пригнанными кусочками нашей литературной мозаики возвращаемся на Базарную улицу. После похода по ней вы согласитесь: не отрицая обоснованности названия «Базарная» (она проходит через площадь, где был Старый Базар), более обоснованно назвать Литературной её, а не улицу на 8-й станции Большого Фонтана.

Базарная – одна из длиннейших улиц в исторической части города. Она простирается на 13 длинных кварталов, проходит через Старо-Базарный сквер с памятником Атаману Головатому[340] и упирается в Тираспольскую улицу, заканчиваясь домом № 120. Мы шли по ней от Тираспольской к дому Утёсова и Гидромету[341]. Заметим, что Леонид Осипович был не только великий музыкант, но и отличный писатель-мемуарист, так что логично его вновь упомянуть – на этот раз в книге о писателях.

Теперь же мы должны пройти по Базарной два – три квартала (специально для педантов: по чётной стороне – три, по нечётной – два), чтобы рассказать о семи писателях. При этом мы игнорируем находящийся на Базарной Всемирный клуб одесситов и писателей, связанных с этой замечательной организацией, чей президент – Жванецкий, живая легенда Одессы. Да и о самом Жванецком расскажем только эпизод, непосредственно связанный с нами. Анатолий ещё в начале 1970-х заметил в продаже значок с изображением Спасской башни Кремля, подвешенным за кольцо над звездой к табличке, по форме точно воспроизводящей колодку подвеса звезды Героя Советского Союза – только втрое меньше. Героически сражаясь с собственной криворукостью, он смог вырезать звезду по контуру – и получилась миниатюрная копия знака высшего звания СССР. Первый из двух (в ларьке больше значков не нашлось) экземпляров Анатолий носит по сей день. А второй подарил Жванецкому после встречи с ним на традиционном первоапрельском капустнике в Доме актёра (сам Анатолий тогда ещё не имел к актёрскому искусству ни малейшего отношения, но на этот капустник ухитрялся пробираться на протяжении всего своего студенчества и несколько лет после того). Когда писатель, уже прославленный, заметил значок, Анатолий не стал классическим полководческим жестом снимать его с груди, а пообещал дать другой – лучшего качества – и на следующий день занёс по выспрошенному в ту ночь адресу.

Рассказ даже о семерых писателях, вплотную связанных с Базарной, не умещается в одной главе, если её не раздуть до необозримости. Но мудрые китайцы говорят: «дорога в тысячу ли[342] начинается с первого шага». Начинаем.

Первое (без штукатурки на фасаде, что редкость для домов из ракушечника) здание от угла – формально Белинского, № 4, но мемориальная табличка на Базарной: «В этом доме в 1910–1920-х годах жил писатель, автор повести «Зелёный фургон» Александр Владимирович Козачинский (1903–1943)». Но рассказать о Козачинском можно только в «увязке» с Евгением Петровым, поэтому чуть отсрочим рассказ – до Базарной, № 4.

Базарная, № 2 – как мы указывали в гл. 7, Корней Чуковский жил здесь после первой командировки в Великобританию[343].

Вообще по количеству мест проживания писателей можно подумать, что они – очень неугомонный народ. На самом деле в большинстве случаев это демонстрирует нестабильность их жизни. Ведь формула «три переезда = два ремонта = один пожар» справедлива и для писателей, вряд ли по доброй воле желающих пережить такие «пожары». Вот и Чуковский, кроме двух упомянутых адресов, жил ещё, как минимум, в доме № 3 по Канатному переулку. Переулок упирается в дом № 9 по Малой Арнаутской, где, как вы уже знаете, жил Хаим Нахман Бялик. Вы ещё не знаете, что в квартире 25 того же дома какое-то время жила семья Файнзильберг; одного из трёх сыновей мы знаем отлично – это Илья Ильф, чьё детство прошло на Старопортофранковской, № 137 (дом на пролегающем до Преображенской единственном сейчас квартале, где Старопортофранковская перпендикулярна сама себе[344]), а дальнейшая одесская жизнь – после Малой Арнаутской – на Базарной, № 33, то есть в двух кварталах от будущего соавтора. Рассказ об их загадочном совместном творчестве впереди.

Благодаря такой «многоквартирности» писателей мы можем, в теории, составить множество маршрутов по Одессе, охватывающих места их обитания. Но идея Владимира об увековечении памяти установкой мемориальных досок на каждом из домов, где жили видные деятели Одессы, ещё не реализована. Пока действует негласное правило: один писатель – одна доска. Исключение в Одессе сделано для А. С. Пушкина, как в Москве для В. И. Ленина. Поэтому мы идём только от одной мемориальной «писательской» доски к другой. Таким образом, первая остановка – Базарная, № 4 – место рождения Валентина Петровича и Евгения Петровича Катаевых.

Прежде всего – очередная «маленькая забавная подробность». Если посмотреть на охранную табличку, установленную на доме[345], мы узнаем, что архитектором дома был Оттон. В Одессе считается, что Луи Сезар (он же Людвиг Цезаревич) – сын ресторатора Отона, упомянутого (с одним «т») Пушкиным в «Путешествиях Евгения Онегина» и нами в главе 1 соответственно (смайлик). Людвиг Цезаревич построил комплекс дворца князя Гагарина (нынешний Литературный музей: его необходимо посетить для «закрепления» материала нашей экскурсии), дворец негоцианта Абазы (сейчас там музей Западного и Восточного искусства), дворец Городского головы Маразли на Пушкинской около Приморского бульвара. Короче, он специализировался на дворцах. Для педантов заметим, что в его «портфолио» Свято-Успенский кафедральный собор, давший название Успенской улице, но расположенный на Преображенской, № 70[346]. Поэтому скромный дом на Базарной, № 4 построен скорее всего его сыном[347]. Утверждают, правда, что здание, где расположено кафе «Гоголь-Моголь» (см. главу 2), перестроено им же[348], но перестройка завершена в 1828-м, когда архитектору было 6 лет[349]. Наш дом по Нежинской, № 54 тоже построен архитектором Оттоном, так что в обоих случаях братья-писатели родились в домах, построенных одним архитектором, чей дед кормил Пушкина и Гоголя. «Совпадение? Конечно!» – тем более, что в отличие от братьев Катаевых, мы – не писатели в точном смысле слова.

Вы заметили, что – как и в случае с Хаимом Нахманом Бяликом – мы никак не начинаем разговор по теме: Катаев так же масштабен и о нём тоже рассказывать сложно. Как и Пушкин (просим прощения, если сравнение смущает), он сопровождает читателя на протяжении всей жизни. Точнее, сопровождал – если мультфильм по его сказке «Цветик-семицветик» ещё кто-то в детстве смотрит, то подростковые «Белеет парус одинокий» и тем более «Сын полка» в пост-советское время не читают. Хотя памятник Пете и Гаврику в Одессе поставили «на излёте» советской власти в 1988-м году. А вот его поздние – как он сам называл, «мовистские»[350] – лирико-философски-мемуарные повести и романы, написанные сложно, иногда даже запутанно, привлекали и будут привлекать вдумчивого читателя.

Про Катаева впору повторить вслед за «Иваном Вадимовичем, человеком на уровне» из блестящей серии фельетонов Михаила Ефимовича Фридлянда (Михаила Кольцова): «Фадеев? Это какой, ленинградский? Есть только один? Мне казалось, их было двое…» Валентинов Катаевых было даже не двое, а четверо, пятеро, шестеро. Валентин Петрович умер на 90-м году жизни, но – как человек, прошедший три войны, переживший два ранения, отравление газами, тюрьму Одесской ЧК[351] и вообще XX век аж до 1986-го года – мог умереть (погибнуть) многократно. Он всё равно остался бы в истории литературы, но – в зависимости от даты ухода – совершенно в различном качестве.

Если бы Катаев, пошедший добровольно на Первую Мировую войну, погиб на ней (с учётом изрядной храбрости[352]– достаточно вероятный исход), он вошёл бы в литературу как обычный одесский вундеркинд, чьи стихи печатали в местной прессе с 13 лет.

Если бы он погиб на деникинском бронепоезде «Новороссия» (доверимся Сергею Александровичу Шаргунову[353]), то знатоки литературы гадали бы, какими прекрасными стихами одарил бы нас верный ученик Бунина. К этой загадке после публикации «Окаянных дней» прибавилась бы ещё одна: как сочеталось обожание Катаевым Бунина, трепетное отношение ученика к учителю во время их многочисленных встреч в Одессе и фраза из этого бунинского дневника: «Был В. Катаев (молодой писатель). Цинизм нынешних молодых людей прямо невероятен. Говорил: «За сто тысяч убью кого угодно. Я хочу хорошо есть, хочу иметь хорошую шляпу, отличные ботинки…»». Мы предполагаем, что этим эпатирующим заявлением Катаев просто хотел привлечь внимание маститого литератора: тому и без Катаева было с кем общаться в Одессе, ставшей (как мы отмечали в главе 4) прибежищем интеллектуальной элиты России. Подобным образом Егор Дмитриевич Глумов «цепляет» Нила Федосеича Мамаева в пьесе Островского «На всякого мудреца довольно простоты»: когда у него есть несколько минут, чтобы как-то запомниться и потом продолжить из карьерных соображений контакт с богатым дальним родственником, он сходу заявляет, что глуп[354].

Если бы Валентин Петрович – он же «Старик Собакин» и «Ол. Твист» в легендарном тогда «Гудке» – погиб в конце двадцатых, то театралы сожалели бы о кончине популярнейшего драматурга, чьи пьесы «Растратчики» и «Квадратура круга», выражаясь банально, «покорили подмостки» сотен театров страны. «Украдём» мысль у Дмитрия Быкова: в «стране победившего пролетариата» главный герой литературы до начала индустриализации, то есть лет восемь – жулик, авантюрист или даже вор. Как всегда первым (и естественно, неидеально с литературной точки зрения[355]) это сделал Эренбург в «Хулио Хуренито»; Катаев сделал – как практически всё и во всех жанрах – стилистически идеально и по-одесски живо.

Высокие шансы прервать жизненный путь были в конце тридцатых – и вообще, и за поддержку Мандельштама конкретно. Тогда литература лишилась бы одного из самых ярких певцов «Первой пятилетки»: лично мы считаем, что «Время, вперёд!» – ярчайший из романов на эту тему. Ещё Сергей Сергеевич Прокофьев не написал бы оперу «Семён Котко» по повести Катаева «Я сын трудового народа» и был бы автором только одной оперы одного редактора журнала «Юность» – «Повести о настоящем человеке» Бориса Николаевича Кампова (Полевого). А так получается прекрасный материал для вопросов «Что? Где? Когда?» – Прокофьев написал две оперы по произведениям двух Главных главных (повтор не опечатка) редакторов журнала «Юность».

Продолжим выбирать дату смерти Катаева[356]. Смерть в середине 1950-х не рассматриваем: тогда он – сервильный кавалер (1939) ордена Ленина – конечно, не убивает за сто тысяч, но, чтобы хорошо есть, носить отличные ботинки, ездить на автомобиле с персональным водителем (сам Катаев водить не умел), пишет (1949), прямо скажем, «верноподданный» роман «За Власть Советов» («Катакомбы»). Достаточно посетить экскурсию не в стандартный музей Партизанской славы в селе Нерубайское, а в катакомбы под центром Одессы и послушать реальный рассказ о партизанах в катакомбах (см., например, статью «Страшная история группы Солдатенко»[357] соучредителя агентства «Тудой-Сюдой»[358], настоящего знатока Одессы Александра Бабича), чтобы увидеть «натяжки», неудивительные для произведения конца 1940-х годов. Потом, «оседлав волну» и нарушая хронологию повествования, Катаев возвращается к Пете и Гаврику в их молодости, создаёт «Хуторок в степи» (1956) и «Зимний ветер» (1960), сочинив таким образом тетралогию «Волны Чёрного моря».

Но в 1955-м году тот же Валентин Петрович Катаев организует и возглавляет журнал «Юность», куда с «изысканно-хорошим вкусом»[359] подбирает произведения молодых авторов. К сожалению, пока в Интернете выложен архив[360] только с 1963-го года, а Катаев уступил место главного редактора Борису Полевому в 1962-м (снова сошлёмся на Шаргунова: снят за публикацию аксёновского «Звёздного билета»[361]). Принципы, заложенные именно Катаевым, сделали «Юность» площадкой молодых писателей, составивших потом гордость и славу нашей литературы. Полевой не менял курса, хотя, возможно, на это рассчитывали, учитывая яркое участие Полевого в травле Пастернака. В результате только в 1963-м в журнале публиковались Аксёнов, Ахмадулина, Вознесенский, Гладилин, Окуджава.

Дух соревнования взыграл в Валентине Петровиче. Так мы объясняем «великий перелом», произошедший с ним в это время. Чтобы не потеряться на фоне блистательной молодёжи, которой он сам открыл путь в большую литературу, Катаев начинает писать совершенно по-новому. В 1964-м выходит «Маленькая железная дверь в стене». Дальше – вплоть до последнего, вышедшего в год смерти 1986-й романа «Сухой Лиман» – он «выдаёт» невероятные шедевры[362]. Из этой «Золотой десятки» невозможно выделить лучший. Забавно, но большую часть своих наград – второй орден Ленина, орден Октябрьской революции, орден Трудового Красного знамени и даже звание Героя Социалистического труда (с третьим орденом Ленина) Валентин Петрович получил если не за эту «Золотую десятку», то параллельно с её публикацией[363] – точнее, с 1967-го по 1984-й годы.

Конечно, «Алмазный мой венец» вызвал в читающей среде (а в 1978-м году к ней относилось по меньшей мере 2/3 населения СССР) просто ажиотаж, отразившийся в названии пародии «Алмазный мой кроссворд». Сейчас-то всё просто: заходишь на соответствующую страничку[364] и читаешь Who is who. А сколько эрудиции, пытливости, воображения требовалось для расшифровки при чтении романа в год издания? Ну, с Командором, конармейцем или птицеловом читатель более-менее разобрался. Но опознать в «ключике» Олешу в силу того, что он Юрий, а Ю похоже на головку ключа французского замка – это высший пилотаж. Миллионы были захвачены чтением как интеллектуальным трудом. Боимся, что вседоступность информации через Всемирную же сеть подорвала такой подход к чтению.

Ещё больший шок породил «Уже написан Вертер», опубликованный в следующем 1979-м. Конечно, мы были дико невежественны по части собственной истории: пришлось дождаться комментированного издания[365] и «комментариев к комментариям»[366], чтобы примерно разобраться, что рассказано в произведении, вынашивавшемся 60 лет. Но и чисто интуитивно мы поняли: это сильнейшая вещь, как будто дающая нам – живущим в двух измерениях – подняться над нашей плоской жизнью. Так что очень здорово, что Валентина Катаева и его брата Евгения не расстреляла Одесская ЧК в марте 1920-го, как поступила с другими участниками «врангелевского заговора на маяке». Спасибо за это Якову Моисеевичу Бельскому, удивительно вовремя выросшему в ЧК до больших чинов, что позволило спасти обоих «заговорщиков» (или заговорщиков – без кавычек).

Конечно, практически для всех, близко знавших Валентина Петровича, он был классическим стивенсовским доктором Джекилом и мистером Хайдом[367]. Можно найти массу высказываний на эту тему[368]. Например, знаменитый карикатурист и уникальный долгожитель (работал карикатуристом до 107 лет!) Борис Ефимович Фридлянд (Борис Ефимов), знавший Катаева более 50 лет, писал: «Странным образом в Валентине Петровиче Катаеве сочетались два совершенно разных человека. Один – тонкий, проницательный, глубоко и интересно мыслящий писатель, великолепный мастер художественной прозы, пишущий на редкость выразительным, доходчивым, прозрачным литературным языком. И с ним совмещалась личность совершенно другого толка – разнузданный, бесцеремонно, а то и довольно цинично пренебрегающий общепринятыми правилами приличия самодур»[369]. Правда, если продолжить цитирование, то пример, приводимый Ефимовым (напомним: братом упомянутого далее Михаила Кольцова), то мы видим скорее не бесцеремонного, а отважного и принципиального человека:

Мы безмерно горды, что антисоветские пасквили, а вернее сказать, прекрасные литературные произведения, вышедшие из-под пера Валентина Петровича Катаева, не запрещены, живы и доставляют читателям такое наслаждение. Интересно получилось: вроде стремился Катаев в молодости к наслаждениям материальной жизни, а в итоге доставил миллионам и десяткам миллионов своих читателей наслаждение духовное. Вот как бывает с настоящими писателями-одесситами.

Начнём главу с признания. Изначальным импульсом к написанию настоящей книги послужило наличие на одной стороне улицы мемориальной доски Александру Козачинскому, а практически напротив – Евгению Петрову[370]. Ведь эта пара писателей пережила в юности такие драматические приключения, что одного их описания в повести «Зелёный фургон» оказалось достаточно, чтобы с этой единственной повестью Козачинский остался в истории литературы. Конечно, популярности способствовали и две экранизации повести – в 1959-м и в 1983-м годах, но ведь слабую повесть дважды не экранизируют. Короче, единственная повесть Козачинского – яркая иллюстрация поговорки: «Лучше маленькая рыбка, чем большой чёрный таракан».

Документально достоверно взаимоотношения Козачинского и Петрова впервые описал тесть Владимира – Юрий (по паспорту Георгий) Иосифович Чернявский – в повести «Печальный римейк»[371]. Напомним, что он же написал первую художественную биографию механика Новороссийского университета Иосифа Андреевича Тимченко, изобретателя первого в мире (за два года до братьев Люмьер!) киноаппарата[372].

Писатель, дважды наткнувшийся на уникальные архивные материалы и написавший на их основе две повести, заслуживает отдельного рассказа. Сделаем это не просто в память о нашем родственнике, а чтобы рассказать о человеке, своей судьбой иллюстрирующем, как становятся одесситами. Для этого не обязательно родиться в Одессе[373] и тем более не нужно в ней умереть. Не нужно даже долго жить в нашем городе. Важно, чтобы Одесса оставила отпечаток в душе человека и все свои дальнейшие поступки он соотносил с возможной реакцией на них в Одессе. Получилось заумно, поэтому проще показать на примере журналиста, сценариста, писателя Юрия Чернявского.

Родился он в Вологде, где тогда служил его отец. Школу закончил во Львове и сходу поступил на журналистский факультет университета имени вышеупомянутого Франко. Неплохое начало: на этот идеологический факультет брали после армии, партийных товарищей, но никак не выпускников школ. По распределению[374] приехал в Одессу, где вскоре возглавил отдел фельетонов областной комсомольской газеты. В Москве организуются Высшие сценарные курсы, на Украину «по разнарядке» выделяют два места, одно из них получает наш герой. Это было ещё сенсационнее, чем в 17 лет поступить на факультет журналистики. Среди сокурсников Юрия Чернявского Фридрих Наумович Горенштейн, Александр Михайлович (Алесь) Адамович, Марк Григорьевич Розовский, Илья Александрович Авербах… Удивительная атмосфера курсов ярко описана в последнем романе Юрия Иосифовича «Обратная точка съёмки»[375].

На Одесской киностудии он пытается заняться тем, чего нет. Помните диалог «сына Милосердова» и «дочери Академика» в фильме «Гараж»:

Диалог, конечно, изрядно преувеличенный: сам же Рязанов снимал в основном именно сатиру – в том числе и «Гараж». Но жанр в целом – остроконфликтный, а потому зачастую (не только в СССР) гонимый. Напомним эпизод из советской истории. В 1952-м году на заседании комиссии по Сталинским[376] премиям Иосиф Виссарионович Джугашвили заявил: «Нам нужны Гоголи. Нам нужны Щедрины». Вскоре – в том же 1952-м – Георгий Максимиллианович Маленков включил в свой доклад – отчёт Центрального комитета партии XIX съезду – слова «Нам нужны советские Гоголи и Щедрины!» Уже в № 12/1953 сатирического еженедельника «Крокодил» появилась эпиграмма Юрия Николаевича Благова «Осторожный критик»:

Вот так – с риском потерять репутацию – Юрий Иосифович написал сценарий. В 1966-м году снят фильм «Формула радуги»[377]. Режиссёр – Георгий Эмильевич Юнгвальд-Хилькевич – тот самый, кто спустя 13 лет снял «д’Артаньяна и трёх мушкетёров». «Формула радуги» – его дебют в кино, как, кстати, дебют Натальи Владимировны Варлей[378]. Фильм, впрочем, победным ни для кого не стал. Его практически не показывали, усмотрев много «нехороших намёков»[379]. Вернули на экраны в Перестройку – спустя 22 года после создания. Для кино с его стремительно меняющимся языком – это почти вечность. Теперь фильм можно смотреть только из-за «звёздного» актёрского состава и песен Зацепина.

Дальше была работа автора самой «рейтинговой» (хотя тогда такого слова не было) передачи Львовского телевидения «Стоп-Кадр». Это была причудливая смесь сатиры в стиле киножурнала «Фитиль», невзоровских «600 секунд» и криминальной хроники – причём задолго до появления на телеэкранах и «600 секунд», и вообще криминальной хроники. Успех был громадный. Передачу закрывали, открывали, снова закрывали. Когда проводники не хотели брать передачу во Львов, Владимир применял «секретное оружие»: «Так это ж для Льва Львовича[380] из передачи «Стоп-Кадр»». Тогда и денег не хотели брать…

Первую книгу Юрий Иосифович издал уже после 60-ти. Ещё на Высших сценарных курсах он хотел писать сценарии о Тимченко и о Катаеве с Козачинским. Но не случилось. Поэтому о них были первые книги. Потом ещё несколько книг, и во всех – Одесса. Это и радовало и изумляло: в Одессе он прожил в сумме лет 7 из отпущенных ему 76. Но Одесса определила его мироощущение, чувство юмора стало одесским, любовь к городу осталась в сердце навсегда.

Сам Козачинский, а затем Чернявский описали взаимодействие пары Козачинский – Петров так изящно и достоверно, что читателю проще обратиться к «Зелёному фургону» и «Печальному римейку». Поэтому ограничимся здесь кратким конспектом этих трудов.

По канонической версии, Козачинский и будущий Петров подружились в Пятой гимназии[381].

Александр Владимирович Козачинский в 1917-м уходит, не окончив гимназию[382]. Идёт в милицию – сначала конторщиком, потом инспектором уголовного розыска. Попадает под суд за должностное преступление и получает срок в три года, но добивается оправдательного приговора и возвращается на службу. Правда, из Одессы уезжает в Балтский уезд – на самый север нынешней Одесской области. Из милиции дезертирует, когда вместе с немецким колонистом крадёт фургон с зерном – тот самый «зелёный фургон». Зерно это – взятка начальнику Балтской милиции[383], так что дальнейшая «карьера» Козачинского идёт в соответствии с тезисом: «если вас повесят за украденную курицу, почему бы не украсть ещё и овцу?» Козачинский возвращается в Одессу – точнее, в немецкую колонию Люстдорф (это ближайший пригород – километров 20 от центра города). Там, опираясь, на опыт работы в уголовном розыске, организует банду человек в 20. Она успешно «работает» два года. В 1922-м на одесском Староконном рынке, где нынче торгуют в лучшем случае рыбками и собачками, Козачинский реально торгует конями. Правда, они украдены – и украдены из конюшен ни больше ни меньше 51-й Перекопской дивизии, размещённой в это время в городе (в Книге 1 мы не раз её упоминали). Лошадей активно разыскивают, на Староконном Козачинский попадает в засаду[384]. По легенде в одном из милиционеров Козачинский узнаёт своего друга Евгения Катаева – ему и сдаётся. «Успехи» банды приводят к приговору, описываемому замечательным эвфемизмом «высшая мера социальной защиты» – расстрелу[385]. Гимназический друг помогает кассировать приговор. Дело пересматривают, расстрел отменяют, потом по амнистии Козачинского освобождают и он «белым лебедем»[386] летит в Москву. В газете «Гудок» верный друг Катаев – уже Петров – работает фельетонистом. Козачинский тоже становится газетчиком, работает в том же «Гудке», потом в других изданиях. В 1938-м – по настоятельному совету Петрова – пишет «Зелёный фургон», где описывает бурную молодость, а своего друга выводит как Володю Патрикеева. Умирает Козачинский в Новосибирске в 1943-м – в 39 лет! – от болезни сердца.

Евгений Петрович Катаев прожил практически столько же. И бурная молодость у них была похожа. Вот только если у Козачинского сначала был уголовный розыск, потом тюрьма, то у Катаева-Петрова наоборот: сначала он вместе со старшим братом посидел за «Маячный заговор» (см. предыдущую главу), а потом работал в уголовном розыске. Катаев-младший проходил все необходимые проверки и в сокрытии факта пребывания в тюрьме уличён не был[387]. Год рождения он изменил с 1902-го на 1903-й, а в церковные книги никто при проверке не заглянул (возможно, церковь на углу Белинского и Базарной уже закрыли), и подмена прошла гладко. Пришлось прожить жизнь более молодым человеком[388]. Возможно, в 1938-м что-то начали «копать», поэтому он обратился к Козачинскому с просьбой «беллетризировать» свою работу в одесском уголовном розыске. Более детальный анализ, проведенный, в частности, в «Печальном Римейке», показывает, что и в Володе Патрикееве, и в арестованном им главаре банды Красавчике[389] есть черты самого Козачинского. Более того, задерживал Козачинского не Катаев, а другой сотрудник уголовного розыска. Да и участие Катаева в организации пересмотра приговора – тоже легенда. В день вынесения приговора о расстреле Козачинского Верховным судом УССР – 1923–09–13 – Евгений Катаев подал рапорт о предоставлении отпуска, плавно перешедшего в отставку. Так что Козачинского в Москве он мог встретить словами комбата из песни Высоцкого: «А что не недострелили, так я, брат, даже рад!»[390] Уйдя из уголовного розыска, Катаев-младший двинулся к Катаеву-старшему в Москву. Он не догадывался, что главным в его жизни будет не воссоединение с братом, а содружество с Ильфом.

Вот мы и переходим к другой паре – Петров – Ильф, чьи житейские и творческие обстоятельства разбросаны по множеству публикаций, так что нам пришлось немало потрудиться ради их поиска – а потом ещё больше ради отбора наивыразительнейших подробностей.

Пара Петров – Козачинский практически не на слуху. Как мы рассказали, связывает их только драматическая коллизия, впрочем, достаточно типичная для той бурной эпохи. Зато пара Петров – Ильф или, в обиходе «Ильф и Петров» – совершенно другое дело[391]. Действительно, в творчестве этой пары нельзя просто говорить о примере невероятного синергетического эффекта, когда написанное вместе в разы лучше написанного по отдельности. Ведь формально об этом и судить нельзя: после начала работы над «Двенадцатью стульями» и до самой смерти Ильфа они вдвоём писали не только художественные произведения, но и деловые письма, и даже по редакциям ходили вдвоём. Раздельное – написано или ранее, в менее зрелом возрасте, или Петровым после смерти Ильфа, а отношение к ней видно из такого эпизода:

Евгений Петров пережил друга на пять с небольшим лет: «Дуглас», на котором он возвращался из Краснодара с заметкой, написанной в осаждённом Севастополе, уходил от атаки немецких самолётов – и врезался в курган в Ростовской области[393]. Петров не погиб ни в самом городе, ни на лидере «Ташкент», чей последний переход в Новороссийск отмечен многими часами немецкой бомбёжки (в общей сложности – примерно 360 бомб), ни в автомобильной аварии по дороге из Новороссийска в Краснодар. Но смерть всё же настигла его. Абсолютной табели о рангах в искусстве нет. Мы помним прекрасных молодых поэтов, погибших на фронте, и можем только догадываться, каких прекрасных произведений лишились. Но из уже состоявшихся писателей, погибших в Великую Отечественную, Евгений Петров – значительнейший. Константин Симонов, бывший с Петровым на Кольском полуострове, написал стихотворение «Смерть друга». Оно из тех, что хочется учить наизусть, даже если Вас «перекормили» литературой о войне в школе.

Повторимся: со дня смерти Ильфа Петрову отпущено пять лет, два месяца и 19 дней. После смерти соавтора Петров опубликовал часть дневников Ильфа и задумал большую книгу «Мой друг Ильф». Также он руководил журналом «Огонёк» и написал ещё несколько киноповестей. «Ещё несколько», т. к. совместно они написали титры к изумительной немой комедии «Праздник Святого Йоргена» с неподражаемыми Ильинским и Кторовым, сценарии к двум фильмам без особого успеха[394], а также сценарий (совместно с В. П. Катаевым) к поставленному режиссёром Александровым фильму «Цирк». В последнем случае, по их мнению, замысел был так искажён, что авторы сняли свои имена из титров. Точнее, Александров взял успешную пьесу трёх авторов «Под куполом цирка» и – как Микеланджело – «отсёк всё лишнее», но кое-что и приклеил[395]. А могли остаться в титрах и – скорее всего – стать «орденоносцами». В те годы это было так почётно, что потом в титрах комедий «Музыкальная история», «Антон Иванович сердится» или «Воздушный извозчик» писали бы «сценарист – дважды орденоносец Евгений Петров»[396].

Итак, главная суть этого творческого союза в том, что за годы работы возник один писатель – «Ильф и Петров». В Одессе – ещё одна «маленькая забавная подробность» – есть достаточно населённая улица Ильфа и Петрова и небольшой переулок Катаева (правда, он отходит от Пироговской улицы, где Катаев жил в квартире 56 дома № 3 – см. главу 7). Рискнём предположить (with all due respect, как выражаются в американских фильмах герои прежде, чем высказать резкое мнение), что число читателей Ильфа-Петрова и Катаева в мировом масштабе пропорционально числу жителей улицы и переулка. Даже Дмитрий Быков, называя в своём учебнике Катаева лучшим советским писателем, одновременно уточняет, говоря о последних произведениях Валентина Петровича: «И Катаев стал одну за другой печатать лучшие свои вещи, которые только и поставили его наконец в один ряд с гениальными друзьями и сверстниками: Багрицким, Есениным, Олешей, Ильфом и младшим катаевским братом Петровым…»[397] Представьте, дорогие экскурсанты, мы подойдём к домам, где жили все гениальные писатели из этого списка (кроме, понятное дело, Есенина)!

Апофеоз союза – написание «Одноэтажной Америки»: по 20 глав написал каждый по отдельности, семь – совместно. Юрий Олеша, прекрасно знавший каждого[398] – и тот не смог идентифицировать авторства. Это объяснил другой одесский писатель – Лев Славин (о нём мы немного рассказали в книге 1 – стр. 199–202): «В последние годы своей совместной работы они словно пронизали друг друга. Лучший пример этого слияния – целостность «Одноэтажной Америки», которую они писали раздельно. Книга эта стоит, на мой взгляд, ничуть не ниже сатирических романов Ильфа и Петрова. А местами по силе изображения и выше»[399].

Последняя фраза Славина замечательно коррелирует с лекцией Дмитрия Быкова (со ссылки на неё мы начали эту книгу). Ильф и Петров за 10 лет работы написали фантастически много[400]. Точнее, писал Петров, как обладавший лучшим почерком: лишь в только что упомянутой «Одноэтажной Америке» Ильф «свои» 20 глав напечатал на привезенной из СГА пишущей машинке. Но фраза, приписываемая академику Льву Давидовичу Ландау по поводу фундаментального многотомника «Теоретическая физика», за который он и тогда доктор физико-математический наук[401] Евгений Михайлович Лифшиц получили Ленинскую премию 1962-го года: «в этом труде нет ни одной моей фразы, впрочем, как и ни одной мысли Лифшица», в случае Ильфа и Петрова в корне неверна. Они обговаривали, обсуждали, отвергали, редактировали все сюжетные ходы, фразы, эпитеты. Если бы весь текст был написан таким образом, каким определял монтёр Мечников («согласие есть продукт при полном непротивлении сторон»), то издательство «Альфа-книга» не смогло бы выпустить в одном томе всё совместно сочинённое ими за 10 лет. Это просто не вместилось бы в 1280 страниц убористого шрифта. Но именно в спорах, принципиальности, сопротивлении сторон родились произведения Ильфа и Петрова. Главные из них, несомненно, «Двенадцать стульев», «Золотой телёнок» и «Одноэтажная Америка».

С дилогией про Остапа Бендера может в нашей литературе сравниться по количеству комментариев, исследований, споров и дискуссий только булгаковский роман «Мастер и Маргарита».

В случае «Тихого Дона» (мы уже позволили себе назвать его главной русской книгой XX века) 90 % исследований – в том числе с применением математико-статистического аппарата – сводятся к установлению авторства. Приятно, что дилогия не избежала подобной участи: появилось исследование, посвящённое тому, что «ДС» и «ЗТ» написали вовсе не Ильф и Петров, а всё тот же Булгаков[402]. Но всё же большинство работ обсуждают не авторство, а историю создания романов и – что ещё увлекательнее – отношение авторов к окружающему их миру.

Тут действительно есть где развернуться. Так, показателен имеющийся у авторов двухтомник[403]: введение Юрия Константиновича Щеглова занимает 4 страницы, его же очерк – 98 страниц, текст романов – 650 страниц, комментарии даны на 503 страницах, список литературы к комментариям – на 15.

Правда, мучавшую нас примерно 50 лет[404] загадку – кто тот таинственный товарищ, «из числа тех, что признали советскую власть несколько позже Англии и чуть раньше Греции», пенявший авторам, почему они пишут смешно – Щеглов нам не раскрыл. Для нас это позже сделал Дмитрий Быков, указавший: это Максим Горький. Нам сразу полегчало.

Чуть отвлечёмся: так же долго мы ждали текст второй и четвёртой строчек песенки Принцессы из «Бременских музыкантов» – на пластинке 1969-го года их расслышать мы не могли. Только в начале XXI века, когда вышла книжка, объединившая все три истории – «Бременские музыканты», «По следам бременских музыкантов» и «Новые бременские», мы наконец-то прочли:

Разгадка была изящной, хотя не стоила почти полувека ожидания.

Впрочем, разгадок текстов Высоцкого (его мы коллекционировали в магнитофонных записях – см. главу 6) пришлось ждать до выхода 18 пластинок-гигантов и даже дольше – до насыщения Интернета хорошо очищенными от помех записями его песен.

Прежде чем продолжить рассказ о главных произведениях писателя Ильфа-Петрова – несколько слов собственно об Ильфе.

В отличие от Петрова, он не менял год своего рождения[405]. Иехиел-Лейб Арьевич – в советское время Илья Арнольдович – Файнзильберг родился 1898–10–15. Двум его старшим братьям не повезло с третьим. Самый младший сын Арье Беньяминовича и Миндль Ароновны – Беньямин – был нормальным инженером-топографом и прожил, соответственно, нормальную жизнь. А вот двое старших были натуры исключительно творческие, яркие и талантливые, но неспециалисты в живописи и фотографии вспоминают их исключительно как старших братьев Ильи Ильфа.

Самый старший – Сруль (то есть Израиль), а впоследствии Саул – вошёл в искусство живописи и фотографии как Сандро Фазини. Он работал в ЮгРосТА под руководством Бориса Ефимова, однако в 1922-м эмигрировал. В Париже стал известным художником-кубистом и сюрреалистом (а выставляться в знаменитых парижских салонах – если вспомнить фразу из сценария Виктории Самойловны Токаревой (Зильберштейн) «Джентльмены удачи» – «это не мелочь по карманам тырить»). Проявил он себя (как и остальные «творческие» братья) и как фотохудожник. Он предлагал Ильфу, возвращавшемуся из поездки по СГА и встретившемуся с ним в Париже, пройти хорошее обследование по поводу стремительно развивавшегося туберкулёза, но Илья Арнольдович спешил домой к семье… Ильф скончался от этой болезни 1937–04–13. Сам Саул Арнольдович погиб в Освенциме в 1942-м вместе с женой. Французское правительство в Виши так «выслуживалось» перед нацистами, что само депортировало евреев – даже граждан Франции – в немецкие лагеря уничтожения.

Таким образом погибла, в частности, изумительная писатель Ирен Немировски. Германия покаялась за Холокост, оказывает финансовую поддержку не только выжившим, но и, например, гражданам СССР, вынужденно пребывавшим в эвакуации в годы Второй мировой. Франция, увы, максимум, что сделала – вручила Ирен Немировски литературную премию за чудом сохранившийся и незаконченный роман «Французская сюита». Покаяние – в том, что именно такую литературную премию посмертно обычно не вручают…

Мойше Арн (он же Михаил) Арнольдович на три года старше Ильи и на три года младше Саула – маленькая арифметическая задачка. После небольшой паузы сообщим – он родился в 1895-м и уже в Одессе (Саул – в Киеве). Михаил стал советским художником-графиком и фотографом и умер, как и его братья Илья и Саул, сравнительно молодым – в 1942-м году, то есть в 47 лет. Из его псевдонима МАФ следует, что и псевдоним Ильф не от ИЛЬя Файнзильберг, как традиционно считается, а, по еврейской средневековой традиции именных аббревиатур[406], из Иехиел Лейб Файнзильберг или ИЛФ.

Как бы то ни было, вместо элегантной, но длинной фамилии «тонкое серебро» (так переводится Файнзильберг) появилась лаконичная и отточенная – как фраза из знаменитых записных книжек – фамилия Ильф.

Но до этого предстояло закончить с отличием Еврейское ремесленное училище общества «Труд» (про училище – в следующей главе), поработать чертёжником, потом на одесском аэропланном заводе «Анатра»[407], потрудиться бухгалтером в заведении с классическим раннесоветским названием «Опродгубком», то есть в «особой губернской продовольственной комиссии» вместе с Берлагой, Лапидусом, Кукушкиндом и Бомзе – они благополучно «перекочевали» в «Геркулес»[408] вместе с придуманным Александром Ивановичем Корейко.

Наблюдательность и умение всё увиденное перекристализовать в роскошный литературный самоцвет – вот черта настоящих мастеров пера. Параллельно со скучной работой в кассово-операционном столе «Опродгубкома» Ильф – вместе с персонажами «списка Быкова» Катаевым, Олешей, Багрицким – состоит в литобъединении «Коллектив поэтов».

Начало двадцатых – годы очередного Большого исхода из Одессы. В главе о Бялике мы писали об отъезде за пределы страны 35 семей видных деятелей еврейской культуры. В том же году в Харьков уезжают Катаев и Олеша, чтобы через год «осесть» в Москве. В 1924-м – после смерти отца – в Москву окончательно переезжает Бабель. Последним из «Списка Быкова» – в 1925-м – в столицу СССР едет Багрицкий. Как мы отмечали, Петров едет в Москву в сентябре 1923-го. «Внимание, вопрос: назовите год переезда в Москву Ильфа?» Уверены, что ответ будет досрочным: тоже 1923-й!

Конечно, они вместе работают в «Гудке», где Ильф пишет едкие фельетоны с абстрактными и безымянными персонажами, а Петров – короткие юмористические рассказы с «внятным» (любимое слово Петра Львовича Вайля) сюжетом, конкретными характерами и диалогами[409].

Дальше начинается ясная история, более всего характеризуемая словами Мюллера из энциклопедии советской – и, как оказалось, пост-советской – жизни: «Ясность – это одна из форм полного тумана»[410]. Итак, кратко напомним каноническую версию: «Старик Собакин», он же Валентин Катаев, уже суперпопулярный благодаря повести «Растратчики», придумывает, что Ильф и Петров будут его «литературными неграми»[411]. В качестве первой работы предлагается «перелицованный» рассказ Конан-Дойля[412] «Шесть Наполеонов»: вместо жемчужины Борджиа – «сокровища мадам Петуховой», вместо шести гипсовых слепков бюста Наполеона – ореховый гарнитур мастера Гамбса[413]. Мэтр едет в отпуск, авторы начинают (август либо сентябрь 1927-го)[414], Катаев возвращается, у авторов так классно выходит первая часть романа, что Валентин Петрович, чьи консультации с Зелёного мыса под Батумом ограничивались телеграммами в стиле «Решайте сами, но решайте правильно», отказывается от соавторства, просит написать ему посвящение и подарить то ли золотой, то ли серебряный портсигар.

В конце 1927-го или начале 1928-го года Ильф и Петров везут рукопись на санках (примета зимы) из редакции домой, указав адрес авторов на случай потери рукописи из оных саней. И очень переживают, возьмутся ли журналы напечатать роман. Но – о чудо (!) – сразу в январе журнал «30 дней» начинает печатать роман, и печатает до июля.

Всё красиво и гладко: посвящение Катаеву имеется на любом из сотен изданий на десятках языков; про портсигар тоже поверим; нюансы только по отличиям журнальной версии и «канонической», то есть первого книжного издания. Комментарии Ю. К. Щеглова (как мы убедились, педантично их прочитав) в основном описывают забытые к нашему времени реалии эпохи. Противоречия канонической версии выявили (на наш взгляд, грамотно и профессионально) только М. П. Одесский и Д. М. Фельдман, когда подготовили комментарии к изданию, впервые давшему читателям знакомство с полным текстом романов. Обнаружились такие замечательные «скелеты в шкафу», что не можем о них не рассказать хоть сверхкратко. Полную же версию исследования[415] предлагаем в качестве «домашнего задания».

Заметим, что у Михаила Павловича Одесского и Давида Марковича Фельдмана – просто гениальные фамилии для исследования творчества Ильфа и Петрова. Кроме всего прочего, наш Приморский бульвар с 1919-го по 1944-й год носил имя анархиста и секретаря Одесского губисполкома Александра[416] Фельдмана, застреленного бандитами в 1919-м году[417].

Как бы то ни было, почтенные доктора филологических (Одесский) и исторических (Фельдман) наук отмечают следующее:

Постепенно издаваемые[418] мемуары Е. Петрова полны очаровательных лирических подробностей для маскировки реально происходивших событий.

Реальные события, не упоминаемые Петровым, таковы:

Петров не мог не быть знаком с Ильфом в Одессе: он не только ходил на вечера «Коллектива поэтов», но и был – до работы в угрозыске – разъездным корреспондентом ОДУКРОСТА[419]. Просто руководил ОДУКРОСТА и познакомил Ильфа с Петровым в Одессе Владимир Иванович Нарбут, репрессированный ещё в 1936-м, уже в заключении осуждённый повторно и расстрелянный в 1938-м. Поэтому в мемуарах Петрова появляется невероятная для журналиста – да ещё и с прекрасной памятью – фраза: «Я не могу вспомнить, как и где мы познакомились с Ильфом. Самый момент знакомства совершенно исчез из моей памяти», причём момент этот перенесён в Москву.

Первая часть романа, как проговаривается Петров, писалась с колоссальным напряжением сил, но «написана вовремя»; иными словами, как сейчас говорят, «dead-line», то есть договор с журналом – причём на конкретный срок – на самом деле был, и переживания «напечатают – не напечатают» придуманы. Подробно анализируя издательский процесс того времени, включавший и цензуру и чисто технические моменты, Одесский и Фельдман показывают: кроме договора, были и личные согласования издания не только с заведующим редакцией Василием Александровичем Раппопортом (Регининым), во «Времени больших ожиданий» Паустовского названным «приятелем всех одесских литераторов», но и с главредом журнала – всё тем же Нарбутом[420].

Нарбут спешил выполнить социальный заказ, связанный с очередным этапом борьбы в высших эшелонах партии. Громили «левый уклон» – мечты Троцкого о мировой революции, его заявления, что разгром коммунистов в Шанхае, начавшийся 1927–04–15, является сигналом к удушению СССР, что НЭП нужно сворачивать, чтобы истребить почву возврата к капитализму, и т. д. и т. п. Поэтому Ильф и Петров пишут роман, где ярко и убедительно показывают, что СССР очень стабилен, даже «бывшие» как-то встроились в систему, и никакая реставрация капитализма невозможна. Трагедия коммунистов в Шанхае – событие печальное, но обсуждается жителями уездного города N[421] наряду с мелкими городскими новостями.

Природно-ироничный стиль одесситов Ильфа и Петрова замечательно подошёл не только для опровержения мифов «левого уклона» в политике, но и для критической оценки различных проявлений действительности[422]. В борьбе с «левой оппозицией» годилось и разрешалось почти всё: высмеивать политические клише и бесконечные «лекции о международном положении», пародировать видных советских деятелей «левого искусства» и даже критиковать «шпиономанию».

Окно возможностей закрывалось настолько быстро (по мере ослабления позиций Троцкого в конце 1927-го – начале 1928-го года), что даже в текст рукописи вносили изменения. Так сверхдолгая линия жизни мадам Грицацуевой уже в рукописи обещала ей дожить не до «мировой революции», а до «Страшного суда», что делает шутку бессмысленной для человека, хоть немного знакомого с канонами христианской веры.

Что-то мы увлеклись пересказом исследования. Не будем лишать экскурсантов удовольствия выполнить, как мы сказали, увлекательную домашнюю работу и изучить труд самостоятельно. Тогда вы узнаете, когда начата работа над «Золотым телёнком», сколько времени на самом деле писался второй роман, помешало ли его написанию увлечение Ильфа фотографией… Повторим, что мы это исследование прочли с полным восторгом, поскольку речь шла о любимых романах – их мы перечитывали больше, чем любые другие книги.

Считая дилогию (особенно «Золотой телёнок») просто Библией – или минимум «Новым Заветом» – одессита, мы, честно сказать, с ревностью обнаруживали, что романы любят все. Наверное, только творчество Высоцкого пользовалось такой же бесспорной любовью всех – от членов Политбюро до пролетариев и даже, рискнём предположить, люмпен-пролетариев. И в романах Ильфа-Петрова, и в стихотворном творчестве Высоцкого жизнь отражена во всей её полноте, разнообразии, настолько объёмно, узнаваемо и одновременно столь ярко, что благодарные читатели могли как-то справиться с этим могучим потоком только разбив его на ручейки. Так мы объясняем «расчленение» романов (и песен Высоцкого) на бесконечное количество цитат – практически поговорок. Только Грибоедов обогатил русский язык соизмеримым количеством афоризмов.

Если верить Юрию Петровичу Любимову, отец Высоцкого в ответ на просьбу Любимова помочь в лечении сына ответил: «Я с этим антисоветчиком дело иметь не буду». Примерно так же думали «генералы от литературы» об Ильфе и Петрове, но тщательно отгоняли от себя – и тем более от читателя – эти крамольные мысли. К. М. Симонов в предисловии к первому после значительного перерыва изданию их произведений (1956) пишет, что романы созданы «людьми, глубоко верившими в победу светлого и разумного мира социализма над уродливым и дряхлым миром капитализма». В 1961-м выходит второй («красный») пятитомник[423]. В предисловии Давида Иосифовича Заславского сообщается, что «весёлый смех Ильфа и Петрова в своей основе глубоко серьёзен. Он служит задачам революционной борьбы со всем старым, отжившим, борьбы за новый строй, новую, социалистическую мораль»[424]. Появление таких фраз означает: разглядывая многослойную ткань дилогии (и, как показал Дмитрий Быков, неотделимой от неё «Одноэтажной Америки»), микроскоп можно наводить на различные слои, в том числе и антисоветские.

Пример такого наведения продемонстрировал одесский бард Александр Каменный – он же когда-то сотрудник уголовного розыска Одессы Александр Эдуардович Штейман. Оснащая «Рога и копыта», Балаганов покупает пишущую машинку «Адлер» «с турецким акцентом» по выражению Бендера: в ней нет буквы «е», и приходится её заменять на «э». На машинке печатают «ПОВЭСТКУ» для вручения потенциальному свидетелю по «делу Корейко». Каменный – как и положено хорошему следователю – анализирует по пунктам:

«Турецкого акцента» в нашем обиходе нет; «э» вместо «е» используют, чтобы передать грузинский акцент.

«Адлер» по-немецки означает орёл; у города с абхазским названием Адлер недалеко от Сочи уже в те времена была дача Сталина.

Итак, орёл, проживающий в городе «Адлер» либо в его окрестностях и говорящий с грузинским акцентом – то есть конкретно Сталин – печатает «повестки». Каменный говорит даже (для убедительности): первое, что напечатали на этой пишущей машинке – «Повэстка». Но это не соответствует тексту главы 15 «Золотого телёнка». Поэтому рискнём предположить, что остроумное это исследование записывает Ильфа и Петрова в антисоветчики так же необоснованно, как мнение отца – Высоцкого.

Скажем даже больше. Идея выполнения социальных заказов при написании романов[425], аргументированно изложенная Одесским и Фельдманом, тоже не полностью отражает ход творческой работы. На наш взгляд, лучше всего сослаться на фразу из письма Пушкина: «Представьте, что учудила моя Татьяна, – взяла да и вышла замуж!» Да, был и социальный заказ, и беспрерывно меняющаяся политическая конъюнктура[426], и тысячи житейских фактов и обстоятельств. Но прежде всего был высочайший профессионализм и чувство логики повествования, ведшее авторов.

А ещё была (хоть это слово затаскано) порядочность, проявившаяся в том, что Ильф и Петров не участвовали (в отличие даже от Маяковского!) в травле Пильняка и Замятина, отказались написать очерк в сборник по итогам плаванья 36 писателей во главе с Горьким по Беломорско-Балтийскому каналу[427]. Петров, рискуя, что его смертельно больной друг не дождётся выхода «Одноэтажной Америки», отстаивал перед редакцией журнала «Знамя» авторскую версию, где оба автора, путешествовавшие по СГА как корреспонденты «Правды» (sic!), с восхищением писали о многих сторонах американской жизни. Владимир перечитал эту книгу в 2005-м – после первой поездки в СГА – и убедился: основные черты американской жизни – динамизм, деловитость, масштаб – и верно увидены, и остались без изменений.

Перечитайте «Уже написан Вертер» и – одновременно – статьи Катаева той же поры. Сравните «Тихий Дон» и выступления Шолохова на писательских съездах. Посмотрите, кто исключал Пастернака из Союза писателей, и прочитайте литературные произведения лучших из них. Как сказал бы Ипполит Матвеевич Воробьянинов «Я думаю, дихотомия – [советский-антисоветский] – здесь неуместна».

… В особняке одесских графов Толстых[428] висит зеркало венецианской работы. Если поднести свечу, то увидишь несколько отражений. Чем зеркало качественнее, тем меньше света теряется и в его толще, и при отражениях (и от амальгамы, и от лицевой поверхности стекла) – соответственно тем больше отражений пламени. Вот такое зеркало высшего качества и создали в своих главных трудах наши гениальные земляки. Подносишь свой источник света и видишь несколько причудливых отражений многослойной жизни.

Завершим же кратким пересказом самой последней совместной работы Ильфа-Петрова – повести «Тоня». Тоня с мужем едет в Вашингтон, он – новый шифровальщик посольства. Подруги завидуют Тоне, но у них яркая, хоть и трудная жизнь в СССР, а у Тони – скучное безделье в СГА. Приведём полностью последние абзацы самого-самого последнего (1937) совместного труда.

Как говорится, «конец цитаты». О судьбе Кости, Тони и их маленького сына можно пофантазировать. А мы продолжим прогулку по Базарной в следующей главе.

До следующей точки нашей экскурсии метров 150: в доме № 12 жил Шимон Меерович (он же Семён Маркович) Дубнов – автор фундаментальнейших трудов по еврейской истории и идеолог своеобразной концепции автономизма, отвергающей как сионизм, так и ассимиляцию. В прекрасном московском еврейском музее[429] в условном кафе конца XIX века скульптура Дубнова представлена как символ как раз ассимиляции и противопоставлена фигуре Шолом-Алейхема как символу эмиграции и Теодору Герцлю как символу сионистского (то есть тоже эмиграционного – но на историческую родину) решения еврейского вопроса. В действительности концепция Дубнова сложнее, и мы попробуем её изложить чуть позже.

Пока же скажем, что довольно длинный квартал по Базарной от Белинского до Канатной представлен колоссальным разнообразием архитектурных стилей.

По нечётной стороне стоят торцом к улице неоштукатуренные трёхэтажные дома – элегантные, особенно по сравнению с бетонной девятиэтажкой между ними. На самом деле в момент строительства их не штукатурили из экономии, как не штукатурили и боковые стены многих других домов, хотя это и не полезно для одесских «влагонестойких» ракушечника и песчаника. Так что дома были для небогатых. Для любителей подробностей: дома относились к Когановским дешёвым квартирам, где проживание стоило в начале XX века до 4 рублей за две комнаты (sic!). За подробностями этого – типичного для Одессы – гуманитарного проекта отправляем в Интернет[430]. Заметим только, что среди 12 членов Комитета по управлению имуществом комплекса был и сам генерал-губернатор Новороссийский и Бессарабский Пауль Деметриус Августович (Павел Евстафьевич) Коцебу, и профессор Новороссийского университета Иван Михайлович Сеченов (см. Книга 2, глава 5) и уже знакомый нам (см. главу 5 настоящей книги) доктор Лев Семёнович Пинскер.

На месте завода имени Кирова[431] теперь построен комплекс «элитоэтажек»: три из них на 16 и одна – на 18 этажей. Ничего не скажешь: улица тихая, и море, и парк, и центр – всё близко. «По сумме баллов», наверное, одни из лучших домов в городе.

Далее по той же нечётной стороне – двух– и трёхэтажные жилые дома. Из них выделяется дом № 7 – один дворовой и два отдельных дома по «красной линии» Базарной. Это – смотрим «охранную табличку» – «ансамбль трёх жилых домов Мироненко». Среди жильцов Марк Яковлевич Рабинович – кандидат в члены «Общества вспомоществования евреям, земледельцам и ремесленникам Сирии и Палестины». О роли «Общества» в создании Израиля мы рассказали в гл. 5. А ещё в этом доме жила писатель Лидия Григорьевна Бать[432], специализировавшаяся на биографиях знаменитых личностей – от Нансена (1936) до актёра Щепкина (1972).

В № 17, построенном в стиле – ни больше ни меньше – североевропейского ренесанса, разместилось районное отделение Сбербанка Украины. Удивителен тройной портал перед входом в качественно отреставрированное здание. Если Вам посчастливится попасть на экскурсию по еврейской Одессе израильского экскурсовода (и, кстати, сотрудника дома-музея Бялика в Тель-Авиве) Зеева Волкова, он Вам расскажет, что этот портал – попытка воспроизвести портал Второго Храма в Иерусалиме. Дело в том, что в здании размещалось Еврейское ремесленное училище общества «Труд», о чём говорит мемориальная табличка на нём.

Мастерские училища позволяли учащимся не только на практике освоить разнообразные ремёсла (из них самым наукоёмким в то время было литейное дело), но и выполнять различные заказы для города. До сих пор на металлических лестницах старых домов можно увидеть надписи «общ. «ТРУДЪ» Одесса». Вершина деятельности мастерских – чугунные чаши фонтана в нижней части памятника Пушкину. Доходы училища позволили ему разрастись от Канатной до Белинского. За подробностями традиционно отсылаем в Интернет[433].

После революции училище преобразовали в машиностроительный техникум, а мастерские – в инструментальный заводик при нём. Наш дедушка Илья Владимирович[434] возглавлял его плановый отдел. По семейной легенде, однажды он проспал и опоздал на работу, что могло грозить даже арестом – дело было перед самой войной, когда трудовое законодательство существенно ужесточили[435]. К счастью, плановый отдел был на первом этаже и окна выходили на Базарную, так что дедушка смог предупредить коллег и они придумали благовидный предлог его отсутствия.

После освобождения Одессы на базе заводика создан завод фрезерных станков имени Кирова, ныне уничтоженный. Практически по Жванецкому: «Что это был за стоматолог. Как он мне спас этот зуб. Нет, потом его пришлось удалить, но сначала он его спас!»

Мы ещё помним памятник Кирову на улице Кирова у завода имени Кирова. Если жить (и выжить) в эпоху перемен, многое можно вспомнить.

Возвращаемся к Семёну Марковичу. Из своей 81-летней жизни, трагически законченной в одной из первых акций по уничтожению Рижского гетто[436], в Одессе Семён Маркович прожил всего 13 лет – с 1890-го по 1903-й. Но это важнейший период его жизни: тогда окончательно сформировался его взгляд на еврейскую историю. Причина в фантастической интенсивности еврейской интеллектуальной жизни Одессы в то время. Если на Малой Арнаутской, № 9, у Бялика велись в большей степени споры литературные, то в квартире Дубнова в скромном (10 окон по фасаду) двухэтажном доме на Базарной, № 12, в жарких спорах решался «еврейский вопрос». Будущий первый мэр Тель-Авива Дизенгоф считал, что решение только в воссоздании Еврейского государства в Палестине – естественно для участника 5-го (1901-й) и 6-го (1903-й) сионистских конгрессов. Преуспевшие в интеграции в российское общество специалисты (врачи, юристы и проч.) ратовали за ассимиляцию. Примером могла служить Западная Европа, где, начиная с Великой Французской революции, процесс политической и культурной ассимиляции евреев стремительно нарастал.

Дубнов глубоко изучил историю еврейского народа. В результате в Одессе вышло несколько его ключевых работ: историко-философский этюд «Что такое еврейская история» (1893)[437], «Учебник еврейской истории» (1–3 тт., 1898–1901), первый том его «Всеобщей истории евреев» (1901) – отдельное трёхтомное издание вышло уже в Санкт-Петербурге, куда Дубнов переехал впоследствии. Всю свою долгую жизнь[438] Семён Маркович неустанно публиковал труды по той же теме. В 1914-м вышла книга «Новейшая история еврейского народа, 1789–1881». В Берлине, куда 62-летний историк эмигрировал в 1922-м, вышел десятитомный труд «Всемирная история еврейского народа»: сначала на немецком, потом на иврите и на идиш, наконец, на русском в Риге, куда Дубнов перебрался после прихода нацистов к власти в Германии[439]

Признаемся читателям, что нас «хватило» только на «Учебник еврейской истории» – 13-е (!) издание вышло в Санкт-Петербурге в 1912-м году. Да и его читать было непросто, причём не столько из-за старой орфографии: в учебнике масса фактических данных без характеристики производительных сил и производственных отношений – нам, воспитанным в традициях исторического материализма, такой «фактоцентричный» подход затруднял восприятие.

Как бы то ни было, у самого Дубнова на основе этого громадного массива фактов, персонажей и событий за 4000 лет еврейской истории (а также на основе споров с теми же Бяликом, Дизенгофом, Равницким) сложилась строгая теория. Начал он её излагать, живя в Одессе, в серии публикаций «Письма о старом и новом еврействе» в журнале «Восход» (1897–1902).

По Дубнову нация проходит три этапа развития: 1) расовый тип, 2) территориально-политический или социально-автономный, 3) культурно-исторический или духовный. Третья стадия – высшая. История еврейского народа, сохранившегося в рассеянии – уникальна[440]. Еврейское национальное целое после гибели государства разбилось на общины настолько автономные в странах проживания, что можно говорить о создании множества миниатюрных «государств в государстве»[441]. При этом на каждом отрезке истории из всех общин рассеяния лидирует одна: сначала община в Вавилоне; потом – спустя свыше тысячи лет (таков уж масштаб еврейской Истории) – в Испании; после изгнания из Испании в 1492-м[442] лидирующей становится община в Германии; потом – в Польше и Литве.

Дубнов в своих оценках сионистов и «ассимиляторщиков» мог бы повторить сталинскую оценку «правого» и «левого» уклонов в ВКП(б): «Какой из них хуже? Оба хуже». Историк считал, что эти два направления считают евреев нацией прошлого[443] или будущего, и только духовные националисты («автономисты») «признают еврейство не только нацией прошлого и будущего, но и нацией настоящего; они утверждают, что еврейский народ… может и в диаспоре существовать в качестве самобытной культурной нации»[444].

Хорошая теория должна давать точные прогнозы на будущее. На практике последовательно произошло несколько событий, полностью разрушивших эти прогнозы:

По результатам Первой мировой войны рухнули четыре империи[445]. В двух из них – Российской и Австро-Венгерской – жило большинство евреев мира на тот момент. Теория же предполагала, что многонациональные эти империи будут существовать долго, и автономия евреев в них будет возрастать, приближаясь к автономии других народов. Формально в каждой из образовавшихся стран были приняты документы, признающие права национальных меньшинств[446], но не на уровне существования «самобытной культурной нации».

По мнению Дубнова, основой автономии должен был стать идиш: на нём в момент отдельного издания «Писем о старом и новом еврействе» – в 1907-м году – говорило семь миллионов человек. Но далее язык стремительно терял свои позиции: в Палестине, куда евреи ехали не только из Центральной и Восточной Европы, предпочли известный любому иудею священный иврит, а большинство носителей идиша, оставшихся на малой родине, постигла трагическая судьба.

Добила теорию «автономизации» Вторая Мировая война. У нацистов была своя теория решения «еврейского вопроса». Её они осуществили на практике при поддержке не только марионеточных правительств оккупированных стран, но и – страшно сказать – части местного населения.

А потом случилось чудо – в микроскопическом временном отрезке, когда СГА и СССР, несмотря на начавшуюся «холодную войну», смогли одинаково проголосовать в ООН: 1947–11–29 Генеральная Ассамблея ООН 33 голосами за при 13 против[447] и 10 воздержавшихся приняла резолюцию № 181 о разделении подмандатной[448] Палестины на независимые[449] Еврейское и Арабское государства. Образование Израиля окончательно похоронило теорию Дубнова.

С теорией не получилось, с основанной им на базе этой теории Фолкспартей – «народной партией», естественно, тоже. Но фантастический по объёму материал по еврейской истории, созданный за 47 лет[450] неустанного труда, имеет непреходящую ценность. Характерный пример: когда с имени Дубнова в перестройку снялся запрет[451], предприимчивые ребята из Ужгорода тут же тиражом в 50 000 экземпляров размножили упомянутый «Учебник еврейской исторiи», причём использовали – для скорости публикации – разные издания: том первый копировали с 13-го издания 1912-го года, а том третий – с четвёртого издания 1911-го года[452]. Понимали, что книга – пусть изданная очень плохо – будет пользоваться огромным спросом у читателя.

А начало этому беспрецедентному труду положено здесь, в Одессе, в небольшой квартире скромного двухэтажного доходного дома Полякова на Базарной, № 12. Таков уж, видно, наш город – выявляет в людях лучшее, талантливейшее, определяющее их дальнейшую творческую судьбу.

Следующая остановка – Базарная, № 40: дом, где родился Эдуард Багрицкий. По дороге, традиционно, расскажем о том, что представляется интересным нам и, надеемся, нашим экскурсантам.

Для этого снова перейдём на чётную сторону и вернёмся немного назад к Т-образному перекрёстку, образованному «упирающейся» в Базарную Маразлиевской улицей. По улице, в советское время носившей имя Энгельса, а теперь вновь названной в честь уже упоминавшегося Городского Головы Григория Григорьевича Маразли, мы уже шли[453] – и даже вспоминали, что во дворе дома № 34а молодого В. П. Катаева могли расстрелять как участника белогвардейского заговора. По исключительно красивому первому кварталу Маразлиевской нам ещё предстоит пройти в рамках этой прогулки. Пока только обратим внимание на два угловых дома: Маразлиевская, № 64 и № 7[454].

Дом по чётной стороне – хороший пример элегантного и качественного «новостроя», если допустить, что десятиэтажный дом на Маразлиевской – нормальное явление. Дом, как и многие другие элитные, имеет, кроме адреса, и имя собственное «Патриций»; скульптурой оного можно полюбоваться на угловом балконе второго этажа. Дом разместили на месте почтовой станции, построенной архитектором Франческо (Францем) Фраполли на заре города – в 1807-м году[455].

Напротив, в доме № 7 – прекрасном и недавно отремонтированном четырёхэтажном здании – находится Всемирный клуб одесситов. О разнообразной деятельности этой действительно общественной организации подробно рассказывает её сайт[456]. Здесь же отметим только два обстоятельства. Во-первых, если бы в названии стояло имя не нашего города, а почти любого другого, то это воспринималось бы почти курьёзно (не будем приводить никаких примеров, чтобы кого-то ненароком не обидеть). Во-вторых, наличие с 1990–11–07[457] и плодотворное существование Клуба – доказательство своеобразной «реинкарнации» теории Дубнова. По его теории вместо одного Иудейского царства образовалось несколько десятков микрогосударств в странах рассеянья. По нашей практике Одесса размножилась по всему миру: кроме Одессы, где мы сейчас гуляем, кроме 12 городов, носящих то же имя, поскольку они основаны выходцами из Одессы, и расположенных в Соединённых Государствах Америки (10), Канаде и Бразилии[458], микроодессы возникают везде, где находится достаточное количество одесситов. Затасканная уже фраза «бывших *** не бывает», где вместо звёздочек вставляют всё более расширяющийся список слов (в основном, правда, профессий), в варианте «бывших одесситов не бывает» – абсолютно точна. У нас много знакомых, по разным причинам и в разное время физически покинувших родной город (к ним относятся и старший из соавторов, и президент Всемирного клуба одесситов Жванецкий), но духовная связь с городом не ослабевает почти ни у кого. Такая у Одессы харизма – как мы отметили в Книге 1.

Теперь снова идём в сторону возрастания номеров к дому Багрицкого. На углу Базарной и Канатной обращает на себя внимание красивый четырёхэтажный дом (Базарная, № 32). Начали его строить в 1887-м году по проекту инженера П. А. Заварзина, а заканчивал строительство неоднократно помянутый в предыдущих наших книгах «сам» А. И. Бернардацци – архитектор, в частности, стоящих напротив друг друга на двух углах Пушкинской и Бунина[459] шедевров (без преувеличения) – Новой биржи и гостиницы «Бристоль». В книге «Застывшая музыка города (архитектура Одессы)»[460] (на неё мы уже ссылались в главе 8) Новая биржа названа «вершиной стилизаторской неоготики»; нам точнее кажется ироничное определение Ильфа и Петрова «в ассиро-вавилонском стиле»[461], но не будем спорить со специалистами. Бесспорно, название «Бристоль» лучше, чем принятое в советское время «Красная»: все попытки придать фасаду гостиницы красный цвет закончились провалом – вскоре после очередного ремонта он стремительно бледнел до приятного розового.

Дом на Базарной, № 32 – «среднестатистического» жёлто-песочного цвета. Владел им Борис Фёдорович Гаусман[462], одновременно бывший главным инженер-механиком Русского общества пароходства и торговли. О РОПиТ мы упоминали в связи с одним из его основателей городским головой Одессы Николаем Александровичем Новосельским[463].

Чтобы посмотреть, как можно обеспечить фасаду «радикально-красный цвет», которого так не хватало гостинице «Красной», пересечём улицу Осипова[464] и подойдём к дому № 33 – точнее, к трёхэтажной части дома. Дом хорош: рустовка на первом этаже, декоративная плитка в виде облицовочного кирпича и богатая лепнина над окнами на втором, элегантный третий этаж – красное и песочное; здание хорошо бы смотрелось и в Лондоне. Здесь родился Владимир Жаботинский – у него с Лондоном (в смысле – с британским правительством) были очень сложные и интересные отношения. Впрочем, трёхэтажное здание построил архитектор Яков Матвеевич Пономаренко в 1899-м, а Жаботинский родился в 1880-м – в более скромном двухэтажном доме рядом, но с тем же адресом. А ещё по Базарной, № 33 проживал Илья Ильф: эти Файнзильберги просто преследовали видных сионистов – то жили в доме с Бяликами на Малой Арнаутской, № 9 (в квартире 25 – для любителей подробностей), то в доме, где родился Жаботинский. На «охранной табличке» трёхэтажный дом обозначен как «доходный дом Гелеловича». Повторимся: эти таблички существенно пополняют наши знания по архитектуре Одессы – но в подавляющем большинстве случаев сообщают о домовладельцах (и домовладелицах – их, как ни странно, было немало), но не об архитекторах. Встречаются таблички и с почти нулевой информацией: «Жилой дом. Вторая половина XIX века»[465].

Вернёмся, наконец, к дому № 40. Как и в случае дома «Жаботинского-Ильфа» по Базарной, № 33, под № 40 тоже два дома. Оба, правда двухэтажные. Угловой дом построен в 1875-м году, а флигель справа от ворот – ещё в 1840-х. В доме жил народоволец Дмитрий Андреевич Лизогуб. Жизнь его удивительна и заслуживает хотя бы нескольких слов.

Он родился в Черниговской губернии в богатой помещичьей семье в 1849-м году. Рано лишился родителей – а они, возможно, не дали бы ему так стремительно эволюционировать из состоятельного молодого студента Санкт-Петербургского университета (сначала математического, потом юридического факультета; можно было просто перевестись с одного на другой – сейчас кажется невероятным[466]). Ещё невероятнее, что Дмитрий, проникшись идеями народничества, увольняет лакея и повара, съезжает с хорошей квартиры, начинает финансировать народовольцев так, что у него не остаётся денег на оплату обучения. В 1874-м отчислен (а поступил в 1870-м, когда родился самый знаменитый выпускник – экстерн – юрфака этого университета…), далее продолжается финансирование народовольцев[467], участие в пропагандистских кружках, «мягкий» приговор в «процессе 193-х» – высылка в родное имение[468].

Лизогуб «не успокаивается на достигнутом» – решает все деньги передать на революционное движение, а сам поучаствовать в организации кружков террористического направления. Конечно, террор народовольцев, направленный на представителей власти, был не чета нынешнему, но невинные люди страдали тоже – см. рассказ о Степане Халтурине в главе 6. Принципиально, конечно, что нынче жертвами террора становятся совсем случайные люди. Хотя и современные террористы вполне могут объяснить, чем их не устраивают их жертвы.

Как бы то ни было, при вполне либеральном Александре II Лизогуб со товарищи задержан в Одессе 1879–07–25, а уже 5-го августа пятёрке народовольцев, включая Лизогуба, вынесен смертный приговор[469]. Казнь Лизогуба вместе с двумя другими «смертниками» – Чубаровым и Давиденко – состоялась 10-го августа в Одессе, остальные двое казнены 11-го в Николаеве. Улица Олеши – до неё мы скоро доберёмся – в советское время носила имя Лизогуба. Мы, однако не помним, чтобы даже в советское время на доме была мемориальная доска Лизогубу. Улица Лизогуба была – а мемориальной доски на доме, где он жил, не было.

Зато у Багрицкого – «полный комплект»: есть и улица, и мемориальная доска. Забавно, что улица – недалеко от первого из районов массовой застройки 1960-х годов, находящегося на Юго-Западе Одессы: напомним, что первый сборник Багрицкого, вышедший в 1928-м в Москве в издательстве «ЗиФ», назван «Юго-Запад»[470]. На доме № 40 большая мемориальная доска сообщает: в этом доме с 1895-го по 1900-й год жил «русский советский поэт Эдуард Георгиевич Багрицкий». Поскольку родился он как раз в 1895-м, очевидно, что Базарную он покинул в пятилетнем возрасте.

Это обстоятельство, а также тот факт, что в 1922-м году у Багрицкого и его жены Лидии Густавовны Суок[471] родился сын Всеволод (один из замечательных молодых поэтов, погибших на фронтах Великой Отечественной), позволили сделать исключение в политике мемориальных досок. На доме № 3 по Дальницкой улице, где родился Всеволод, в сентябре 2015-го года открыли мемориальную доску, посвящённую отцу и сыну поэтам Багрицким. Из этого дома на Дальницкой семья переехала в Москву. И опять «маленькая забавная подробность» – параллельно Дальницкой идёт улица Бабеля. Были попытки вернуть ей имя «Виноградная» – но, к счастью, неокончательные. К сожалению, улицу Шолом-Алейхема окончательно переименовали в Мясоедовскую[472], так что из литераторов, о которых мы более-менее подробно рассказывали либо расскажем, не представлены в названиях улиц либо переулков Кирсанов, Шукшин, Бялик, Фруг, Черниховский и, увы, нынче также Шолом-Алейхем. Самый пострадавший – Кирсанов[473]: в честь остальных названо немало улиц (Шукшина – в России и Казахстане; остальных – в Израиле, конечно).

Как «великий русский художник Исаак Левитан», «русский советский поэт Эдуард Георгиевич Багрицкий» родился в бедной еврейской семье Годеля Мошковича Дзюбана и Иды Абрамовны Шапиро. Строго говоря, семья «мелкобуржуазная»: отец был приказчиком и даже – короткое время – владельцем магазина[474]. В год рождения будущего поэта отцу было уже 37, матери 24. Учился юный Дзюбан с 10 до 15 лет (то есть с 1905-го по 1910-й) в училище Святого Павла[475], потом – если верить Википедии – два года в Реальном училище Валериана Антоновича Жуковского на Херсонской, № 26. С другой стороны, в рассказе о реальном училище Жуковского[476] сообщается, что Эдя Дзюбан учился в нём как раз в 1905–1906-м годах и исключён за неуспеваемость. Впрочем, писал это соученик Багрицкого Даниил Николаевич Деснер 60 лет спустя; мог что-то в датах перепутать. Неоспоримый факт, что основатель училища Жуковский одновременно преподавал географию в училище Святого Павла. Самый знаменитый из многих заметных выпускников училища Святого Павла – будущий наркомвоенмор Лев Троцкий – так описал его в своей биографии: «Географа Жуковского боялись, как огня. Он резал школьников, как автоматическая мясорубка. Во время уроков Жуковский требовал какой-то совершенно несбыточной тишины. Нередко, оборвав рассказ ученика, он настораживался с видом хищника, который прислушивается к звуку отдаленной опасности. Все знали, что это значит: нужно не шевелиться и по возможности не дышать». При этом замечательно, во-первых, использование Троцким оборота «автоматическая мясорубка» в мемуарах, опубликованных в 1929–1930-м годах. Во-вторых, если вспомнить, как боялись самого Троцкого четверть века спустя, то эта оценка им учителя просто забавна.

Жуковский жил на углу Сеченова и Княжеской в доме, который построил… М. Г. Рейнгерц. Так что в конце XXI века он не мог построить дом на Гимназической, № 21, а вот дом Ремесленного училища общества «Труд» в конце XIX – мог (см. главу 8 и начало этой главы).

Вернёмся к Дзюбану (псевдоним «Багрицкий» утвердился только в 1915-м). В училище Жуковского он прославился как наблюдательный и быстрый карикатурист, и, соответственно, оформитель рукописного училищного журнала с элегическим названием «Дни нашей жизни». Тогда же появился первый псевдоним – Дези – первые буквы фамилии плюс «и» для благозвучия. После «РУВЖ»[477] Эля Дзюбан идёт ещё и в школу землемеров: родители очень хотели, чтобы он освоил «настоящую» профессию. Одновременно в 1913-м он начинает печататься – благо в Одессе, как мы упоминали, была масса альманахов, газет и всяческих литературных сборников.

Вначале всё довольно подражательно, «обкатываются» и стиль, и псевдонимы (из них забавнейший – «Нина Воскресенская»; возможно, успех мистификации Елизаветы Ивановны Дмитриевой при участии Максимиллиана Александровича Волошина – «Черубины де Габриак» – хочется повторить в Одессе). Две революции и гражданская война лишают возможности таких развлечений. В 1919-м Багрицкий вступает добровольцем в Красную Армию, в мае 1920-го сочиняет стихи и работает художником (точнее – «плакатистом») в ЮгРосТА – Южном бюро Украинского отделения Российского телеграфного агентства. В отличие от Маяковского, его изобразительных работ сохранилось немного – за 1911–1934-й годы всего около 420. В ЮгРосТА – хорошая компания, нам уже знакомая: В. И. Нарбут, В. П. Катаев, Ю. К. Олеша. Потом, напомним, Олеша с Катаевым «под управлением» Нарбута поедут в столицу УССР – город Харьков, чтобы через год оказаться уже в столице СССР – Москве. Багрицкий по приглашению спасителя Катаева и Петрова Я. М. Бельского немного поработает в газете «Красный Николаев»[478], вернётся в Одессу, чтобы в 1925-м переехать в Москву. В том же году, напомним, переезжает в столицу и Семён Кирсанов; одесский период одесских писателей всесоюзного масштаба, пожалуй, закрывается.

В Москве Багрицкому суждено прожить всего 9 лет. Он выпускает четыре сборника: «Юго-Запад» (1928), «Победители» (1930), «Последняя ночь» и «Избранные стихи» (оба – 1932). Несмотря на внешность гладиатора (см. «Алмазный мой венец»: птицелов), Багрицкий страдает от астмы и умирает в 38 лет 1934–02–16.

Выучив наизусть в школе «Смерть пионерки», потом не особенно хочешь возвращаться к творчеству Багрицкого: оно кажется плакатным и агитационным, как будто автор остался в ЮгРосТА 1920-го. Но на помощь – в нашем случае – пришли барды Никитины и Берковский с прекрасными песнями «Контрабандисты» и «Птицелов». Тут – извините за тавтологию – совсем другая, так сказать, песня. Тема «контрабанды» в Одессе просто бессмертна[479]. Возможно, это «общесоюзный» термин, но для справки сообщим: в Одессе контрабанда нежно именуется «контрабас»[480]. «Птицелов» же поражает богатством стихосложения и детальным знанием описываемого ремесла.

Интересно, что популярность творчества Багрицкого после его смерти только росла. Если прижизненные сборники выходили тиражом в 5–6 тысяч экземпляров, то посмертные издания имели тираж несколько десятков тысяч, а издание «Стихотворения и поэмы» 1984-го года – 200 000 экземпляров. Просто у каждого поколения свой Багрицкий. Если в 1929-м знаменитые строки из стихотворения «ТВС[481]» (больному туберкулёзом рабкору мерещится умерший Феликс Эдмундович Дзержинский, в нескольких строках описывающий мораль «века-чекиста»):

воспринимались как апологетика года «Великого перелома», то те, кто знал последствия торжества такого подхода, видели в этих строках концентрированную картину грядущего торжества аморальности.

Если в момент издания «Думы про Опанаса» практически все сочувствовали комиссару Когану и даже автор говорит:

то в современном прочтении больше задумываешься о том, пощадил бы комиссар Опанаса, и вообще о правомочности действий его продотряда. Настоящая классика всегда многомерна.

Багрицкий – и в этом его внутреннее сродство с Бабелем – хотел быть своим среди сильных и решительных. Отсюда и некоторое «дорисовывание» элементов биографии в Гражданскую, и попытки стихотворного одобрения всего, происходящего в конце двадцатых. Но Багрицкий – как и Бабель – оставался одесситом: жизнелюбивым и свободолюбивым. Поэтому, несмотря на тяжёлую болезнь, он не только пишет почти мистическую поэму «Последняя ночь»[483] или мрачную поэму «Февраль»[484], но и продолжает свой фламандский цикл – стихотворения, посвящённые одному из самых весёлых и неунывающих героев мировой литературы Тилю Уленшпигелю.

В интернете с сайта на сайт кочует фраза, приписываемая Бабелю: «В светлом будущем все будут состоять из одесситов, умных, верных и весёлых, похожих на Багрицкого». Вряд ли и Бабель, и Багрицкий хотели бы такого однообразия. Более точными представляются слова Льва Славина об его друге-одессите: «Багрицкий похож на свой город – Одессу, в репутации которой тоже есть оттенки легкомысленности, но которая во время войны стала городом-героем». Ну что сказать, дорогие экскурсанты? Вот такой у нас город, и такие у нас поэты.

Теперь мы идём – точнее, наверное, всё же едем – к дому, где жил свояк Багрицкого. Наш путь, как и обещано, на улицу Олеши. Из всех упомянутых в этой книге литераторов, в чью честь в Одессе не забыли назвать улицы, только Олеша действительно жил на улице, переименованной в его честь в 1987-м году. Для протокола: на протяжении 60 лет до этого она была (как мы упоминали) Лизогуба, а до этого Карантинной. Возможно, Олеша не удостоился бы «своей» улицы, либо – как Ильф и Петров, Чуковский, Мицкевич и т. д. – не там, где жил, но выручила особенность Карантинной улицы. Она прерывается между Бунина и Жуковского, поэтому два квартала от Карантинного спуска до Бунина назвали улицей Олеши, а двум кварталам от Жуковского до Троицкой вернули название «Карантинная». Как говорится – «всем сестрам по серьгам».

«Кстати, о сёстрах», – как сказал бы дешёвый конферансье. Багрицкий и Олеша были женаты на дочерях Густава Суока (австрийца по происхождению) – Лидии и Ольге соответственно. Подробнее об этом и о третьей сестре – Серафиме – расскажем на улице Олеши. А пока посмотрим, что мы видим по дороге к его дому, поскольку для сравнительно небольшого исторического центра Одессы путь наш неблизкий: 8 полновесных кварталов и одна половинка – почти по Феллини.

Итак, по порядку. По диагонали от дома Багрицкого – Румынское консульство, а на самом углу – памятник классику румынской литературы Михаилу Георгиевичу Эминовичу (Михай Эминеску): он непродолжительно жил в Одессе в 1895-м. Впрочем, «непродолжительно» в Одессе жила масса классиков различных литератур. Так, обнаружив в Праге мост Святоплука Франтишековича Чеха (тоже классика, но чешской литературы, естественно[485]), Владимир вспомнил, что пять лет ходил – по дороге в институт – мимо дома № 4 по площади Советской Армии, где на фасаде была мемориальная доска этому писателю и поэту.

Судьба Михая Эминеску очень печальна. Он не закончил гимназию в Черновцах (тогда – административный центр Буковины в составе Австро-Венгрии), был вольнослушателем в Венском университете, слушал лекции в Берлинском университете, при жизни издал один сборник стихов в 1883-м году. Тогда ему было 33 года, но он уже страдал от психического заболевания – и от него умер в психиатрической лечебнице Бухареста 6 лет спустя, прожив 39 лет. Его называют «утренней звездой румынской поэзии», памятники и бюсты ему ставят повсеместно – от Монреаля до Одессы (в одной Молдавии их семь).

В Одессе с бюстом приключилась «неприличная история» – его украли в 1994-м. Вряд ли чтобы украсить дачу[486] – скорее просто польстились на вторсырьё. Нынешний бюст установлен в 2011-м и находится под контролем камер слежения консульства.

От консульства можно пройти пару шагов к дому № 32 по Осипова – в нём жил уже упоминавшийся первый мэр Тель-Авива Дизенгоф. Теперь идём к началу улицы. По дороге обратим ваше внимание на дом по Осипова, № 21 – изящное здание Синагоги портных, построенное в 1893-м году на деньги купца Моисея Карка. Синагога закрыта в 1920-м, но возвращена иудейской общине в 1992-м. Мы уже видели Главную синагогу на углу Ришельевской и Еврейской (см. главу 5). Эта принадлежит более богатой и более активной хасидской общине: хотя само здание и меньше, «посещаемость» явно выше. С той же стороны два роскошных угловых дома. Рядом с синагогой дом побольше – в сторону Канатной за счёт уклона он и вовсе превращается в шестиэтажный[487]; серый напротив – четырёхэтажный; сложно сказать, какой красивее.

Пару минут постоим у дома № 6. На нём мемориальная доска с профилем ювелира Израиля Хацкелевича Рухомовского. Он, как сказано на доске, изготовил «Золотую тиару скифского царя Сайтаферна». На доске и сама тиара в руках ювелира. Детальный рассказ об этой авантюре отнимет много времени. Поэтому за подробностями отправляем на сайт Баден-Баденского музея Фаберже[488], а здесь изложим историю кратко.

Сам ювелир причастен к ней только как исполнитель – его, выражаясь языком авантюристов братьев Гохман, «разыграли втёмную».

Изготовленную якобы для подарка тиару Гохманы выдали директору Лувра Кемпфену за находку из скифского кургана. Он признал её подлинной. В 1896-м году современных методов датировки ещё не было, а греческий орнамент, сотни деталей, фигур, искусно сделанные мастером на основе изучения массы научных материалов по археологии, предоставленных ювелиру Гохманами[489], говорили о подлинности. Сумма, запрошенная за «чудо греческого ювелирного искусства» – так отозвался о приобретении руководитель отдела античного искусства Эрон де Вильфосс[490] – требовала одобрения партамента (!). Но мошенники получили желаемые 200 000 франков, изобразив спешку и заставив правление музея занять деньги у двух известнейших меценатов Франции.

Однако уже в мае того же года петербургский профессор Александр Николаевич Веселовский заявил, что тиара – подделка. Разбирательство шло семь лет (!), пока в Париж не пригласили самого Рухомовского. С одной стороны, его знаний по археологии вроде бы явно не хватало для изготовления тиары. С другой стороны, за несколько часов он абсолютно точно изготовил фрагмент изделия[491]. Комиссия убедилась в авторстве Рухомовского, он – в зените славы – переехал в Париж, тиара же из Лувра передана в Музей декоративного искусства в Париже. Практически happy end. Более великого изделия Рухомовский не создал, но если снова заговорить на языке братьев Гохман: «Кому мало – прокурор добавит».

Дом № 4 мы упоминали в Книге 1 (стр. 252) в связи с жившим в нём дважды Героем Советского Союза Степаном Елизаровичем Артёменко. А ещё, если верить Интернету[492], в этот дом семья Багрицких переехала из дома почти напротив – № 3 по Осипова, где (по данным этого же сайта) Багрицкий родился. Так это или нет, нам не слишком важно: ведь мы прошли и мимо дома по Базарной, № 40, и мимо дома по Осипова, № 3. С Гомером, чьей родиной назывались семь греческих городов, в любом случае сложнее.

На Еврейской мы не подходим к памятнику Гоцману, а только отсылаем к Книге 1 (стр. 252–253). Мы сразу сворачиваем на Польскую, чтобы пройти по ней два квартала до Бунина (снова улица Бунина – так «работает» прямоугольная сетка улиц нашего центра). В первой половине XIX века на ней было много амбаров с зерном, принадлежавших польской шляхте. Рядом были и их особняки. «Амбары строились в классическом стиле и внешне выглядели красиво. Сложно было представить, что за этими стенами хранится зерно. Даже дома шляхтичей выглядели по сравнению с ними немного невзрачно», – сообщает знаменитый одесский краевед и Почётный гражданин Одессы Олег Иосифович Губарь[493] Потом зернохранилища в центре стали экономически необоснованными. На одной из освободившихся площадок возник Русский театр (см. главу 2), на Польской – доходные дома.

На первом этаже одного из них – № 19 – уникальный «Одесский муниципальный музей личных коллекций имени А. В. Блещунова». Александр Владимирович был руководителем проблемной лаборатории нашего родного Холодильного института, фактически родоначальником одесского альпинизма (его именем названы пик и перевал на Памире) и неутомимым коллекционером. «Звёзды сошлись» в 1989-м[494]: 1989–01–28 организован – ещё при жизни Блещунова – первый и пока единственный на Украине музей личных коллекций. Александр Владимирович успел поработать его директором два года и ушёл из жизни в 76 лет в 1991-м. Друзья альпинисты к столетию со дня его рождения выпустили интереснейшую книгу воспоминаний «Он в даль иную поманил». Очень советуем побывать в музее. Даже сейчас он поражает не только качеством, но и плотностью экспонатов на квадратный метр – а ведь сегодня его площадь раз в пять больше той, которой располагал коллекционер в своей квартире, где ещё и жил.

На углу с улицей Жуковского[495] 10-этажка с – как водится – 18-ю организациями (из них самая «одесская» – по крайней мере по названию – салон красоты «Городские пижоны»). По диагонали – в здании бывшей Конторы Государственного банка Российской империи – Главное управление статистики в Одесской области. С угла Бунина и Польской можно разглядеть на углу Пушкинской и Бунина два упомянутых в предыдущей главе здания архитектора Бернардацци – Новую Биржу и гостиницу «Бристоль», детально описанные Анатолием в Книге 1 (стр. 9–15). А на самом углу ниже гостиницы «Бристоль» массивное серое здание с крупной рустовкой. По имперскому стилю безошибочно узнаётся архитектор Прохаска. Это «квинтэсенция» его стиля – мощное здание Городского ломбарда. Из размеров следует грустный факт: сколько людей нуждалось в услугах этого, можно сказать, печального заведения.

На углу Польской и Бунина начинается Польский спуск. Он привёл бы нас на Таможенную площадь и к центральному входу в Одесский морской торговый порт. Вход этот, украшенный бюстами де Рибаса и де Волана, как и Таможенную площадь, мы описали в Книге 1 (стр. 262–264). Применительно к теме экскурсии отметим, что в доме № 4 по Польскому спуску до революции была ночлежка, где останавливались и Максим Горький, и Александр Грин. Горький немного (как сейчас бы сказали) «потусовался» в порту, а потом продолжил свои походы по России. Грин – после некоторых препятствий – попал-таки на пароход и даже побывал за границей. Но про Грина и Горького подробно не будем: всё же Одесса была в их жизни эпизодом.

Для справки – в советское время Польская носила имя Гарибальди, к тому же была на квартал длиннее. Теперь квартал от Дерибасовской до Греческой назван именем президента Польши Леха Александра Раймундовича Ка-чиньского, погибшего в авиакатастрофе под Смоленском, куда он спешил, чтобы вписаться в окно прямого эфира одного из крупных польских телеканалов. Так мы получили и самую короткую улицу города, и Польскую, начинающуюся с № 10. Сам Гарибальди действительно бывал в нашем городе. Правда, не в качестве освободителя-объединителя Италии, а как простой моряк. Как-никак, он родился в Ницце, так что стать моряком для него вполне логично[496].

На перекрёстке Бунина и Польской поворачиваем направо на мост, названный в честь уже упомянутого генерал-губернатора Новороссии и Бессарабии Павла Евстафьевича Коцебу. Мост построен в 1889–1890-м годах, причём в Одессе его только собирали, а изготовили во Франции на том же предприятии, что и детали Эйфелевой башни. Более того, судя по датам строительства моста и башни, происходило это ещё и в одно и то же время: прекрасный материал для заготовки вопроса «ЧГК».

С наружной стороны на обеих оградах моста в советское время – явно по недосмотру – сохранился дореволюционный герб Одессы: двуглавый орёл в верхней части щита и якорь-кошка в нижней[497]. Было очень «круто» (хотя в этом смысле слово «круто» в нашем детстве не употреблялось), перегнувшись через перила, разглядеть этот герб. Сейчас мост активно реставрируют, обещают восстановить и ограду, и фонари. Так что в какой-то из приездов в Одессу Вы увидите всё в первозданном виде.

Несколько «маленьких забавных подробностей»:

Генерал-губернатор, в чью честь назвали мост, в период своего правления отверг проект путепровода по Полицейской улице.

Рост Павла Евстафьевича – 138 см (невероятно мало даже по тем временам), что не помешало ему до назначения в Одессу быть одним из руководителей русской военной разведки.

После перевода Коцебу на должность Варшавского генерал-губернатора должность Новороссийского генерал-губернатора ликвидируется.

Не менее страшно, чем в детстве, перевешиваясь через перила моста, разглядывать старый герб, сейчас рассматривать с моста Деволановский спуск. Разрушенные цехи бывшего радиозавода «Эпсилон», отсутствие твёрдого покрытия и чудовищные ямы на мостовой – готовая декорация для фильмов ужасов. Поэтому быстро сворачиваем, наконец, на улицу Олеши…

Просим прощения, если сравнение наше покажется рискованным, но улица эта чётко ассоциируется с литературным наследием Юрия Карловича: она маленькая, таинственная, сумрачная, однако в самом конце открывается большая перспектива.

Жизнь самого Олеши прекрасно иллюстрируется парадоксальным выражением «В действительности всё не так, как на самом деле»:

В действительности его родным языком был польский, хотя на самом деле он из обедневших белорусских дворян.

В действительности мы говорим о нём, как об одном из самых мощных одесских писателей, хотя на самом деле он родился в Елисаветграде.

В действительности он был женат на Ольге Суок, хотя на самом деле любил её сестру Серафиму.

В действительности он дал героине сказки «Три толстяка» имя по фамилии любимой женщины, хотя на самом деле посвятил сказку Валентине Грюнзайд.

В действительности он написал одну сказку («Три толстяка»), один роман («Зависть»), одну пьесу («Строгий юноша»[498]) и кое-что «по мелочи», хотя на самом деле писал всю жизнь и писал прекрасно, что доказал выход «в обработке» ещё одного свояка Олеши – Виктора Борисовича Шкловского – его дневников в виде книги «Ни дня без строчки» в 1965-м (через пять лет после смерти) и – в существенно дополненном варианте – как «Книги прощания» в 1999-м[499].

В действительности ему приписывается масса печально-ироничных шуток, хотя на самом деле не меньше половины принадлежит Михаилу Аркадьевичу Шейнкману (Михаилу Светлову), заканчивавшему жизнь примерно так же.

Используя принцип «бритвы Оккама», Дмитрий Быков в уже упоминавшемся курсе лекций «Советская литература просто предположил, что Юрий Олеша попал к нам из будущего[500].

Во-первых, торжествующий нынче в социальных сетях сверхкраткий стиль[501] замечательно освоен Олешей в дневниковых записях в то время, когда остальные ещё писали подробно, развёрнуто и в наше стремительное время нечитаемо. «И эти дневники – гениальная литература, потому что состояние, пойманное в них, прежде в литературе не описывалось; потому что за депрессию, описанную в них, заплачено физическим здоровьем; потому что в них угадан жанр будущего – запись в электронном журнале, без последствий для окружающих, да и для себя, пожалуй»[502].

Во-вторых, Олеша прибыл из будущего, потому что в годы его творчества окружающая среда была для него невыносима и его читатель отсутствовал. Все уже упомянутые писатели одесской школы – и блистательный Бабель, и «лучший советский писатель»[503] В. П. Катаев, и брат его с другом Ильфом – никто из них не оспаривал титула гения именно у Олеши. А он, как гению и положено, слабо приспособлен к эволюционированию и «гений, в отличие от таланта, может работать не во всякое время»[504].

В третьих, Олеша видел то будущее, где в конфликте организатора советского производства Андрея Петровича Бабичева и его приживалы Николая Кавалерова (см. роман «Зависть») неожиданно победил именно Кавалеров. И ничего хорошего от победы этого, вроде бы, тонкого человека не вышло.

А ещё (добавим от себя) он подрабатывал сценариями, как будто подсказывая на будущее другому гениальному, но не печатавшемуся писателю – Фридриху Наумовичу Горенштейну – пристойный способ не голодать.

И в шутках своих тоже использовал образ человека из будущего. Приведём пару примеров.

Олеша пришёл за гонораром без паспорта, и кассир, естественно, не хотела выдавать деньги: «Сегодня один Олеша придёт за деньгами, а завтра – другой». «Не волнуйтесь, – ответил Юрий Карлович. – Второй Олеша придёт лет через четыреста».

В Одессе он стал звать продавца газет из гостиничного номера на втором этаже. «Откуда Вы выглядываете?» – спросил газетчик, думая, как пройти к покупателю. «Я выглядываю из вечности!» – величественно ответил Олеша. Вот уж действительно: в каждой шутке есть доля шутки.

И ещё штрих к портрету. Первый (учредительный) съезд Союза Советских писателей шёл две недели. Соответственно, было много выступлений. Олеша был в числе ораторов. «Речь артистичного Олеши, произнесенная звучным голосом с ораторскими интонациями, произвела на делегатов съезда огромное впечатление. Пронзительная искренность исповеди не могла не потрясти. Недаром молодой Юрий Любимов, годы спустя ставший известным театральным режиссером, выбрал для чтения во время вступительных экзаменов в театральную студию при МХАТе Втором именно эту речь»[505]. «Факт, не имеющий прецедента» – как сказала бы Серна Михайловна (см. «Золотой телёнок», естественно). Впрочем, в Интернете[506] речь эта есть: можете сами прочитать – с любимовской интонацией либо с собственной. Вместе с тем в речи, кроме стандартно-бодрого финала, есть фантастически пророческие куски – их проще всего объяснить именно тем, что Олеша прибыл из будущего, где уже видел свои последние годы:

Немного, как мы обещали, о «Трёх сёстрах»[507].

Старшая – Лидия Густавовна – одногодка Эдуарда Багрицкого. Она успела побывать замужем, но муж – военный врач – погиб на фронте Первой мировой. В 1920-м они с Багрицким поженились. В 1922-м родился сын Всеволод, погибший на фронте уже Второй мировой. Когда в 1936-м мужа младшей сестры – многократно упомянутого в нашей книге Владимира Ивановича Нарбута (крёстного отца «Двенадцати стульев») – арестовали, она пыталась за него хлопотать, за что сама репрессирована. В ссылке – в Караганде – ходила еженедельно отмечаться в управление НКВД, располагавшееся на улице Багрицкого… Реабилитирована в 1956-м, умерла в 1969-м.

Младшая – Серафима – пережила бурный роман с Олешей. Чувства были столь сильны, что Олеша не уехал с родителями в Польшу, а остался в «Совдепии». Неожиданно Серафима выходит замуж за Нарбута (по слухам, он грозил покончить с собой, если она им пренебрежёт). Он старше её на 14 лет, хромой из-за отсутствия пятки на правой ноге и однорукий – кисть левой руки ампутирована после огнестрельного ранения вследствие нападения на дом Нарбутов красных партизан[508].

Как руководитель издательства «Земля и Фабрика», Нарбут издаёт в 1928-м году не только «Двенадцать стульев» Ильфа-Петрова и «Юго-Запад» Багрицкого, но и «Три толстяка» Олеши, написанные четырьмя годами ранее. Сплошная семейственность – если не обращать внимание на беспрецедентное качество всех трёх книг.

А Серафима была замужем трижды. После Нарбута её мужем стал писатель, историк современной литературы (звучит немножко «оксюморонно», но факт) и выдающийся коллекционер Николай Иванович Харджиев. Замужество за ним помогло Серафиме осенью 1941-го уехать из Москвы в эвакуацию. Этот факт «коррелирует» с весьма неприглядным описанием Серафимы – «дружочка» – в «Алмазном моём венце» Катаевым. В большей степени он описывал тех, кто уже ответить не мог, за что «Алмазный мой венец» и критиковали; но такова участь всех, живущих долго и пишущих мемуары под старость, когда современники уже ушли из жизни. Впрочем, Серафима Густавовна была ещё жива: она умерла в 80 лет в 1982-м. Её третий муж – Виктор Борисович Шкловский – пережил её на два года и умер в 91 год в 1984-м.

Самой скромной была средняя сестра – Ольга. Она стала ухаживать за Олешей, крайне тяжело переживавшим измену Серафимы (по некоторым данным, именно тогда он впервые начал серьёзно выпивать). Они оба 1899-го года рождения, но Ольга пережила мужа на 18 лет. Про их отношения рассказывает 40-минутный фильм канала «Культура»[509]. Славная вещь Интернет: всё можно найти. Вот только время в кредит не возьмёшь, да и отдавать – да ещё и с процентами – всё равно бы не получилось.

Дом № 3, где жил Олеша – самый невыразительный на всей улице. Скромный, двухэтажный, без всяких украшений на фасаде. На углу Олеши и Греческой – прекрасный «новострой», хоть и затемняющий и без того узкую улицу. Напротив него – «Лоцманский дом». По диагонали – особняк Алексея Александровича Трапани с совершенно латиноамериканской башенкой (по легенде, с неё он – известный судовладелец – наблюдал за приходом в Одесский порт своих судов). Хорошо смотрятся и другие дома на чётной стороне первого квартала: дом Черноморского торгового флота с соответствующим вензелем «ЧТФ» посредине фасада; современный пятиэтажный дом рядом; здание банка. А вот вся нечётная сторона – скромная и в архитектурном плане, повторимся, слабая.

Но в конце (вернее, начале) улицы неожиданно открывается один из самых романтичных видов на город. Редкий для Одессы неплоский рельеф позволяет обозреть множество известных объектов (здание бывшего Черноморского пароходства, лестницу с Дерибасовской на Польский спуск, Оперный театр и проч., и проч.) в непривычном ракурсе. Открывающаяся панорама требует нескольких минут и, желательно, хорошего бинокля. С точки зрения логистики жаль, что с Дерибасовской не построили мост через Польский и Деволановский спуски, но романтичный вид искупает отсутствие такого моста[510].

От Олеши с его невероятной стилистикой (только про сердце в «Трёх толстяках» три неподражаемые фразы: «Сердце его прыгало, как копейка в копилке», «Сердце его забилось снизу вверх, как будто он не выучил урока», «Сердце его прыгало, как яйцо в кипятке») мы подойдём к дому, где жил писатель совершенно другого направления и мировосприятия. У них с Олешей, живших в двух кварталах друг от друга, были разные Вселенные. Тем интереснее сразу перейти к Александру Ивановичу Куприну.

До дома Куприна по Маразлиевской, № 2 мы проходим от начала улицы Олеши буквально 250 метров направо. На углу Канатной (адрес – Канатная, № 8) – мореходное училище имени Александра Ивановича Маринеско (об училище мы рассказали в Книге 2, стр. 332–333). Напротив него на Канатной, № 6, осколки империи – практически заброшенное очень большое четырёхэтажное здание производственного вида. Когда в Одессе было Черноморское морское пароходство, здесь располагался его производственный комбинат – нужно было шить форму для самой большой судовладельческой компании мира. Поэтому: а) здание такое большое; б) сейчас оно заброшено. А вот отдел кадров пароходства не пустует: напротив дома Куприна у входа в парк Шевченко вместо отдела кадров ЧМП в солидном трёхэтажном особняке разместилось китайское консульство[511].

Итак, мы прошли переулок Нахимова и повернули на Маразлиевскую. На «шикарном» доме в стиле «модерн», срезанном с угла для удобства пешеходов и размещения дополнительных окон (как водится у многих угловых домов Одессы и Барселоны), мемориальная доска и бюст Александра Ивановича Куприна. Разделяет их некстати высунувшаяся веранда очередного кафе, но для решения задачи отступления от исторического облика здания «нужны три вещи: деньги, деньги, и деньги». Бюст справа от веранды выполнен современно, без мелких деталей, но главное в облике писателя передаёт хорошо: что-то мощное, борцовское улавливается сходу. Надпись на большой мемориальной доске слева от веранды сообщает, что в этом доме в 1910–1911-м годах жил русский писатель Александр Иванович Куприн. Никаких эпитетов. Однако Куприн писал в так называемый «Серебряный век» русской литературы: быть просто «русским писателем» во время, когда творили Толстой, Чехов, Леонид Андреев, Максим Горький[512], очень даже немало.

Рассказ об Олеше мы закончили примерами его потрясающих алмазных метафор. Ими «Три толстяка» насыщены как Амстердамская алмазная биржа[513]. Это вообще особенность одесской писательской школы. Потрясающий стилист и Катаев, хороши и Ильф-Петров, о Бабеле и говорить нечего. Впрочем, так насыщенно, как Бабель и Олеша, можно писать, наверное, если пишешь немного.

Куприн – человек солнечный, жизнелюбивый, энергичный, чем сродни жителям юга. Но метафоричность стиля – это не про него. У Куприна и без этого впечатляющие произведения.

По несправедливому стечению обстоятельств он часто воспринимается как беллетрист, в смысле – более-менее профессиональный бытописатель, без философской системы и широкого обобщающего взгляда. На самом же деле Лев Толстой не случайно «из всех младших современников… по-настоящему любил одного Куприна»[514]. Куприн, конечно, не продолжал толстовские сложные философские построения, не развивал его идеологию, а демонстрировал своими произведениями простую – а потому главную – линию Толстого. Она высказана ещё главным героем повести «Казаки» Олениным: «Кто счастлив, тот и прав!»

Если Олеша придумывает метафоры, боясь, что не сможет завлечь читателя интересным сюжетом, если он пьёт от безысходности, то у Куприна всё наоборот. Он пишет занимательно, увлекает читателя так, что тот уже не обращает внимание на стиль, и пьёт Куприн от избытка счастья, от ощущения собственной силы, яркости, живости и богатства окружающего мира. Можно сказать, у него был профессиональный интерес к жизни: он был предтечей Михаила Кольцова, три дня проработавшего в московском такси, или даже Израиля Петровича (Ильи) Штемлера, работавшего и в такси, и в универмаге, чтобы потом писать «производственные» романы, поражавшие читателя «застойных лет» обилием профессиональных терминов и деталей.

Куприн имел не только последователей, но и по крайней мере одного предшественника, так же как он жадного до жизни. Это Пётр Первый. Он – как и Куприн два века спустя – осваивал все ремесла и профессии, до которых мог дотянуться. Впрочем, стоматологические эксперименты давались Куприну тяжелее: он не мог, тренируясь, удалять зубы «в приказном порядке». С другой стороны, Пётр – при всех своих имперских полномочиях – не имел возможности опускаться в водолазном снаряжении на морское дно или летать на первых аэропланах, что делал Куприн как раз в Одессе. Для дотошных экскурсантов: под воду он опускался в Хлебной гавани (в полукилометре от дома на Маразлиевской, если по прямой), а летал вместе с лётчиком и борцом Иваном Михайловичем Заикиным[515] – полёт закончился аварией, но оба отделались ушибами.

Начались эти изучения различных профессий по достаточно прозаичной причине. Отец Куприна – Иван Иванович – умер в 1871-м году, когда будущему писателю исполнился год. Мать переехала с ним в Москву. С шести лет Куприн на «казённом довольствии»:

1876–1880 – Московский Разумовский пансион.

1880–1887 – Второй Московский кадетский корпус.

1887–1890 – Александровское военное училище.

1890–1894 – подпоручик 46-го – Днепровского – полка.

В 24 года Куприн выходит в отставку, не имея ни гражданской профессии, ни опыта гражданской жизни вообще. Конечно, у него богатый опыт и материал по жизни армейской, что в сочетании с писательским талантом позволяет выдавать «на гора» рассказы, повести и даже (уже в парижской эмиграции) роман «Юнкера» – и всё из армейской жизни. Но кипучий интерес к жизни и естественное желание расширить тематику произведений заставили Куприна осваивать разные специальности, вникать в жизнь представителей многих профессий. При этом восхищение профессионализмом так переполняет писателя, что это чувствуется даже в образе проститутки Тамары из повести «Яма», даже в образе Бек-Агамалова из «Поединка».

Вообще, с «Поединка» началась всероссийская известность Куприна. Он, конечно, главного героя – Ромашова – писал с себя, но отсёк свою злопамятность, внезапные приступы бешенства, болезненное самолюбие, которые склонен был объяснять наличием татарской крови: его мать Любовь Андреевна Кулунчакова – из рода татарских князей[516].

Одесситы обожают Куприна за рассказ «Гамбринус». Он в числе тех примеров, которые мог бы привести Юрий Михайлович Лотман, говоря, что искусство не описывает, а создаёт жизнь. Лотман ограничился «тургеневскими барышнями» (их, по его мнению, не было до Тургенева) да Рахметовым (после его появления в «Что делать?» началось массовое испытание себя на гвоздях[517]). Одесский «Гамбринус» был культовой точкой экскурсий по Дерибасовской. Он продолжал действовать, когда – в рамках очередной антиалкогольной кампании – закрывали все другие пивные. Было совершенно неважно, что в купринском «Гамбринусе» – на Преображенской около Дерибасовской – давно пункт приёма стеклотары, а второй – в переулке вице-адмирала Жукова угол той же Дерибасовской – присвоил «бренд».

А ещё Куприн видел Ленина. Причём отношение к «вождю мирового пролетариата» у него было вполне коммунистическое[518].

Куприн пришёл к Ленину с предложением издавать газету «Земля» (он вообще сочувствовал эсерам). Он описал глаза Ленина как глаза лемура в парижском зоопарке – золото-красные. Куприн увидел в Ленине «помесь Калигулы и Аракчеева» и написал эмоционально и хлёстко:

После такого впечатления от «Ильича» эмиграция была неизбежна. Не помогла и работа в Издательстве «Всемирная литература», основанном Максимом Горьким. Впрочем, и сам Горький фактически эмигрировал на Капри и – припомним снова Ильфа и Петрова – «признал советскую власть несколько позже Англии и чуть раньше Греции». Куприн, возможно, советскую власть и не признал вовсе. Вернулся он из Парижа в мае 1937-го[520] смертельно больным, не возразил, когда от его имени журналист Николай Константинович Вержбицкий опубликовал хвалебную статью «Москва родная», но сам написал для статьи только фразу «Даже цветы на родине пахнут по-другому». Радовался возвращённому дому с садом в Гатчине, ездил в цирк и на скачки и умер от рака пищевода через 15 месяцев после возвращения.

Завещанием Куприна нам может служить рассказ «Слон», хоть написан он в 1907-м году. Его читают почему-то детям. Они фиксируются на мелочах. Так мы, выросшие в старом доме с деревянными балками перекрытий, больше думали о том, как пол не провалился, когда к девочке, чахнущей от невероятной апатии, приводят слона, чтобы эту девочку как-то вернуть к жизни[521]. Идея же в другом. И эта идея тождественна гриновским «Алым парусам». Получается, что они литературные братья не только по умению приковать читателя к напряжённому сюжету, но и по главной идее: человек может зачахнуть без чуда – но другой человек, любящий его, в силах сотворить это чудо и спасти любимого. И так считал не только неисправимый романтик Грин, но и неисправимый реалист Куприн.

Мы закончили предыдущую главу разговором о чуде. В Израиле, само образование и выживание которого в первые годы было чудом, говорят именно так, как мог бы сказать Куприн: «Кто не верит в чудеса – тот не реалист». Еврейская тема, неоднократно возникавшая в ходе нашей прогулки, будет звучать на протяжении оставшихся 850 метров экскурсии. Мы подойдём к дому № 28 по Канатной, где жил Шолом-Алейхем, расскажем о «дедушке еврейской литературы» Менделе Мойхер-Сфориме, чья мемориальная квартира размещалась в соседнем доме, и повернём на Еврейскую, № 1, чтобы поговорить о самом ярком одессите – Владимире Жаботинском.

Но прежде чем оказаться на Канатной, нам предстоит пройти 600 метров по первому кварталу Маразлиевской, и по Сабанскому переулку. На этом небольшом участке сосредоточено так много красивых домов, что задержки неизбежны. Иначе получилось бы, как в имеющих широкое хождение в Интернете воспоминаниях экскурсовода из Эрмитажа:

– Что вы хотите посмотреть?

– Всё!

– Тут 15 километров экспозиций!

– И прекрасно; за три часа[522] мы всё обойдём!

У нас вот не получится за 12–15 минут дойти до дома Жаботинского. Но как бы то ни было, мы практически на финишной прямой. И большая часть этой финишной прямой идёт по рукотворному чуду – улице Маразлиевской.

Вначале, как это обычно и бывает, появилась улица, банально названная «Новой». Таких названий, регулярно возникающих по мере роста города, в топонимике Одессы около десятка. «Наша» Новая пролегала от Барятинского переулка (ныне – переулок Нахимова) до Ново-рыбной (ныне – Пантелеймоновской). Потом на квартале между Базарной и Большой Арнаутской возникла канатная фабрика, перегородила Новую улицу, разделила её на две и этим нарушила план застройки. Как видим, «деньги в период реконструкции решают всё». Ту часть, что ныне является улицей Маразлиевской, украсил Архангело-Михайловский девичий монастырь – в связи с ним эту часть назвали Михайловской улицей. Однако оставалась она по генплану Де-Волана[523] улицей окраинной, примыкала к карантину, где 40[524] суток «выдерживали» гостей города (см. главу 1), и была населена бедняками. Участки на ней скупила семья будущего легендарного городского головы Григория Григорьевича Маразли. И начали происходить «рукотворные чудеса».

Сначала убрали карантин и разбили парк. Александр II лично одобрил план парка и торжественно открыл его в сентябре 1875-го, собственноручно посадив дуб, собственноручно распиленный на дрова одесситами в холодном 1918-м[525]. Парк назвали Александровским. Он фигурирует в массе литературных произведений про Одессу и по сей день остаётся лучшим в городе. В нём даже появился четвёртый памятник Одессы[526] – Александровская колонна; «наша» Александровская колонна – очередной знак непрерывного соревнования Южной и Северной Пальмиры[527].

Второе «рукотворное чудо»: Маразли практически «без-воз-мез-дно, то есть даром» раздаёт участки по Михайловской улице состоятельным гражданам – с тем, чтобы получившие их строили красивые и оригинальные дома[528]. Собственно, чудо не только в том, что Маразли так бескорыстен. У него мог быть и расчёт: ничто так не практично, как хорошая теория – и ничто так не прагматично, как красивая постройка. Сколько дополнительных туристов привлёк в Одессу наш Оперный театр! Красивые улицы (а Маразлиевская среди них точно в первой десятке) способствовали развитию города, что было «на руку» мудрому городскому голове. Чудо ещё и в том, что все, кто получил участки, не нарушают слова и строят действительно прекрасные дома.

И последнее «рукотворное чудо»: 1895–11–23 удовлетворено ходатайство Одесской городской думы – улицу назвали Маразлиевской в честь бывшего городского головы, но вполне живого Григория Григорьевича. В Российской империи – беспрецедентный случай. Большевистские вожди проще относились к этому вопросу. Сейчас ситуация почти дореволюционная: есть бульвар Жванецкого (правда, нет домов с таким адресом), и улица Валентины Терешковой – «чтоб они нам были здоровы».

Можно рассказывать о каждом доме, построенном на Маразлиевской, но тогда мы до Шолом-Алейхема не дойдём. Поэтому отметим только несколько.

Дом, где жил Куприн, построили в начале XX века архитекторы Моисей Исаакович Линецкий и Самуил Савельевич Гальперсон. На фронтоне достаточно типичное для домов в стиле модерн женское лицо: примерно такие же можно увидеть на гостинице «Большая Московская» (см. главу 4). Аналогичные лица на домах по Маразлиевской № 54 и № 5, но у всех девушек на фасадах домов по Маразлиевской… петли на шеях. Про дом № 54, принадлежавший помещику Крыжановскому, сложили легенду, что это его повесившаяся дочь. Легенда слабая: кто бы хотел постоянно иметь на фасаде собственного дома напоминание о таком трагическом происшествии? Более романтична версия, что на месте указанных трёх прекрасных зданий были дома, куда заманивали девушек, чтобы потом переправить в турецкие гаремы. Подтверждения нет, но барельефы забавные. Выскажем собственную версию: рядом Канатная улица, поэтому перед нами реклама канатной фабрики Новикова[529] либо иллюстрации к справочнику по морским узлам.

На месте усадьбы Марии Анисимовны Менделевич (№ 14 по Маразлиевской) построили два очень красивых – хотя и диссонирующих – дома.

Дом № 14б (он ближе к началу улицы) – высокий, пятиэтажный. Архитектор Яков Самуилович Гольденберг построил его как доходный для Якова (Жака) Абрамовича Наума в стиле то ли «строгий модерн»[530], то ли «ампир»[531]. Со стилем неясно, но украшен дом барельефами каменщиков по моде того времени[532]. Дом очень высокий (как достижения России в 1913-м году, когда он построен), но вписан буквой «П» в небольшое пространство, чтобы увеличить периметр. Решение «технологичное», но окна боковых флигелей «заглядывают» друг в друга.

Дом 14а построен для Юлии Степановны Мортон в 1905-м году. В его фасадах множество элементов модерна[533]. Маскароны[534]-египтянки эффектно смотрятся на фасаде над окнами верхнего этажа. Ворота дома «стерегут» своеобразные фигуры: туловище грифонье – львиное с орлиными крыльями, но голова и грудь – не птичьи, как у грифона, а женские, как у сфинкс[535]. Головы сфинксогрифонов покрыты древнеегипетскими головными уборами. Между ними размещён картуш: надвратным крылатым женщинам-львицам помогает его поддерживать ещё и некий бородатый мужчина. Дом одновременно и небольшой, и «мощный»: занятное сочетание (аналогичное в этом отношении здание мы уже видели на Белинского, № 11/1: см. главу 9). Сейчас в этом особняке находится офис акционерного общества «Пласке»; о роли президента «Пласке» Олега Исааковича Платонова в деле сооружения памятника Бабелю мы рассказали в главе 4.

Дом № 18 располагается в глубине улицы. Вообще на Маразлиевской много таких особняков, чем она напоминает, пожалуй, только переулок Ляпунова (см. Книгу 2, стр. 12–13): на остальных улицах исторического центра большинство домов стоят строго по «красной линии». Дом построил в 1880-м Л. Л. Влодек, нам уже отлично известный[536]. Здесь была «домашняя» резиденция одесского градоначальника.

Рядом – доходный дом Панкеева, архитектор – тот же Л. Л. Влодек. Дом тоже «особнячного» вида, прекрасно сохранились решётки окон бельэтажа.

Дом № 28 – рустовка, дворцовые окна второго этажа, «имперский» вид, хоть дом и невелик. Конечно, это Викентий Иванович Прохаска[537].

Мы подошли к углу Маразлиевской и Сабанского переулка и сворачиваем в него. На углу – как и положено, очень красивый дом, красивый даже для Маразлиевской улицы. Это один из самых первых элитных домов Одессы. Его построили с соблюдением стиля дома, созданного Бернардацци (вновь напомним: архитектора «Новой биржи» и гостиницы «Бристоль»), принадлежавшего Маразли и разобранного в 1970-е годы как пришедшего в ветхое состояние. Увы, производительность в ремонте всегда несопоставима с производительностью в строительстве – почти любой дом проще разобрать, чем реставрировать. Новый дом похож на творение Бернардацци, но в современном 7 этажей, хотя высота, насколько мы помним, примерно та же, что и в исходной четырёхэтажке. Ходили слухи, что «авторитет» Карабас[538] построил квартиру именно здесь, но «жить в эту пору прекрасную уж не придётся…»

По чётной стороне Сабанского переулка ещё один новый элитный дом, а по нечётной – посредине переулка – могучий дом, дорастающий до рекордных для дореволюционной Одессы шести этажей[539]. Удивительно, но он смотрится мощно даже рядом с новым 16-этажным домом на углу Канатной и Сабанского переулка. Кстати, Сабанского – как мужа Каролины Собаньской (забавно это «блуждание» «о» и а»; также у Овчинникова и Авчинникова – см. главу 5) – мы упоминали в главе 3.

Что-то пора нам завершать прогулку – слишком много отсылок к уже написанному тексту. Впрочем, нам осталось всего три остановки, четыре писателя и 230 метров пути.

Как Вы уже убедились, палитра одесской жизни невозможна без еврейской краски. В финале нашей прогулки будет именно эта краска, что отнюдь не означает монохромности: например, даже мужчины в состоянии различить четыре оттенка розового цвета, а женщины – не меньше 60-ти (про оттенки серого мы, понятное дело, и не говорим).

Но в начале общетеоретические факты:

Российская империя (мы это уже кратко упоминали) получила евреев «в нагрузку» к территориям, доставшимся при разделе Польши. Как ни парадоксально, пресловутая «черта оседлости», так осложнившая жизнь еврейского населения Империи, первоначально просто приравнивала присоединённых евреев в правах к остальным жителям империи, тоже лишённым права свободного перемещения[540].

После штурма Хаджибея в ночь на 1789–09–14 Иосиф Дерибас обнаружил в прилегающем к замку форштадте пять еврейских семей. Так что еврейской население Одессы старше самой Одессы. Книга «Прогулки по еврейской Одессе»[541] приводит сведения о том, что и сам основатель Одессы происходил от евреев, изгнанных из Испании в 1492-м году. Поэтому включение Одессы в черту оседлости очень логично.

Демографическим следствием включения Одессы в черту оседлости стало то обстоятельство, что в конце XIX – начале XX века Одесса была третьим городом в мире (!) – после Нъю-Йорка и Варшавы – по еврейскому населению: 136 512 человек – 34.3 % от 397 993 постоянных жителей[542]. В 1923-м году евреи составляли уже 48.2 % населения города, но основные герои нашей книги Одессу уже покинули. Политическое значение этого обстоятельства мы описали в главе 5.

Культурным же следствием такого количества еврейского населения, причём – прекрасная особенность нашего демократического города – не собранного в гетто, а живущего по всей Одессе, была выдающаяся концентрация деятелей еврейской литературы.

Соблюдая хронологию, начинаем с «дедушки» еврейской литературы». Для этого мы должны подойти на угол Канатной и Еврейской. По чётной стороне – новое административное здание. До Великой Отечественной войны на этом месте был двухэтажный особняк, где с 1927–11–06 по июнь 1941-го года[543] размещался Одесский музей еврейской культуры имени Менделе Мойхер-Сфорима[544].

Сверхкратко отметим следующее:

В период расцвета музея в нём было более 30 000 экспонатов. Музей принимал семейные реликвии и фотографии, театральные костюмы и афиши из Антверпена, Вены, Копенгагена, Парижа, Стокгольма, Нъю-Йорка, Буэнос-Айреса, Мельбурна, создал литературный архив еврейских писателей. Не меньшую ценность представляла коллекция летописей и уставов ремесленных братств, а также синагогальной утвари, Коллекция живописи включала работы Моисея Хацкелевича (Марка Захаровича) Шагала, Александра Григорьевича Тышлера, Натана Исаевича Альтмана, Аврума Ицхока Лейба Иосифовича (Леонида Осиповича) Пастернака.

Музей в Одессе, существуя за счет дотаций из городского бюджета, был единственной в Советском Союзе такого рода «сокровищницей памятников еврейской культуры»[545]. К тому же и народный комиссариат просвещения Украины обязал все учреждения всячески ему помогать в работе. Последнее обстоятельство можно рассматривать как медаль от Наркомпроса. Но, как и свойственно медали, у неё оказалась и противоположная сторона: то, что давалось Наркомпросом, так же легко (и зачастую поспешно) изымалось – то в Одесский Археологический музей[546], то – уже после войны – в Киевский государственный исторический музей и в Музей исторических драгоценностей УССР.

Сопоставление различных описей и изменение нумераций в них драгоценных изделий вызывает в памяти анекдот: основатель Одессы Иосиф Дерибас достаёт табакерку с гравировкой «Иосифу Дерибасу от Григория Потёмкина»; Александр Сергеевич Пушкин достаёт табакерку с надписью «Другу Александру Сергеевичу от князя Вяземского»; начальник Одесской ЧК достаёт портсигар с надписью «Городскому голове Г. Г. Маразли от гласных Городской Думы». Короче, постарались все – от румынских оккупантов до аккуратных одесских чиновников. «Благодаря» этим усилиям Одесса лишилась уникальной коллекции иудаики: она явилась бы прекрасным источником для изучения еврейского искусства и истории. Слабым утешением служит лишь то, что редчайшие шедевры ювелирного искусства не переплавлены[547], а остались в запасниках музеев Украины.

Мемориальная экспозиция самого большого зала отражала жизнь и творчество человека, чьё имя носил музей – Менделе Мойхер-Сфорима. В ней были представлены документы, книги, его изображения, старинная мебель, даже книга в серебряной ажурной обложке с золотыми накладками, преподнесённая писателю к его 75-летию общиной Торонто (Канада).

Если даже еврейская община неблизкого (почти 8000 км от Одессы) Торонто знала и ценила творчество Менделе Мойхер-Сфорима[548], то и мы обязательно должны рассказать о человеке, приехавшем в Одессу в 1881-м году и прожившем в нашем городе до своей кончины в декабре 1917-го.

Начнём, как в учебнике геометрии, с определения. Определение Менделе Мойхер-Сфорима как «дедушки еврейской литературы» приписывают Шолом-Алейхему, бывшему на 23 года моложе: Мойхер-Сфорим родился 1836–01–02 (по юлианскому календарю – 1835–12–21, в связи с чем в разных книгах о нём указывают разные годы рождения), а Шолом-Алейхем – 1859–03–02 (1859–02–18 – аналогичная картина с месяцами). Это определение не так почётно[549], как определение «отец еврейской литературы» – на него, осмелимся предположить, думал претендовать сам Шолом-Алейхем. Разница в возрасте формально позволяла такие определения для них. Ещё больше возможности определить первого как «дедушку», а второго как «отца» литературы на идиш давало сопоставление их творчества: Мойхер-Сфорим фактически начал эту литературу и создал современный литературный идиш, а Шолом-Алейхем, продолжая развивать язык, мог писать более масштабные произведения, окончательно освободив их от схематизма и дидактичности.

Но давайте по порядку. «Дедушку» в момент рождения в 1835/1836 году звали Шолем-Янкев (или даже Шолом-Яков) Хаим-Мойшевич Бройде. По паспорту он был просто Соломон Моисеевич[550] Абрамович[551], что сомнений в вероисповедании[552] не оставляло, но чисто технически было удобнее.

В биографии Соломона Абрамовича есть поразительные параллели с биографией Хаима Нахмана Бялика. Бялик лишился отца в 7 лет, Абрамович – в 14, яркие впечатления жизни на природе[553] отражаются у обоих в лучших произведениях на протяжении всей жизни. И Бялик, и Абрамович получают классическое еврейское образование, демонстрируя незаурядную память, и оба стремятся расширить свои знания, начиная изучение других языков и дисциплин, выходящих за пределы, принятые в их среде.

При этом Абрамович решается на поступок, почти стандартный после Максима Горького, но крайне неординарный в середине XIX века для еврейского юноши, да ещё и в Российской империи. Вместе с нищим бродягой Авремлом Хромым он путешествует по Литве и Украине, вряд ли догадываясь, что собирает материал для будущих повестей «Фишка Хромой» и «Кляча».

Впрочем, уже в 17 лет он, удачно встретив родственника в Каменце-Подольском, переходит на «оседлый образ жизни» в этом городе. Здесь он начинает изучать русский и немецкий языки, а также основы математики. Три года он женат на дочери местного богача[554], но через три года разводится с ней[555], сдаёт в 20 лет экзамен на звание учителя и работает в местном еврейском училище. Забегая вперёд, скажем, что и в Одессу он приехал «по этой линии», а именно – на должность директора Талмуд-Торы (дословно – «изучение закона»), то есть еврейской религиозной школы для мальчиков – главным образом из бедных семей.

Абрамович совершает беспримерный лингвистический подвиг. 1860-е годы отмечены интересом русской интеллигенции к естествознанию[556]. Абрамович хочет, чтобы еврейский читатель, как принято говорить на Украине, «не пас задних». Он переводит на иврит фундаментальный труд немецкого профессора Ленца «Естественная история». Первый том – о млекопитающих – выходит в 1862-м, второй – о птицах – в 1867-м, третий – о земноводных и пресмыкающихся – в 1872-м. Соломон Моисеевич создаёт новую номенклатуру и вырабатывает новые термины на иврите, причём в естественно-научной сфере, где не имеет базового образования. Яркая иллюстрация выражения: «Способный человек способен во всём».

Но этот беспрецедентный труд на иврите – никак не основание считать Менделе Мойхер-Сфорима «дедушкой еврейской (идишской) литературы». Собственно, Мойхер-Сфорима ещё и не существует.

Всё началось, конечно, в Одессе – и началось с «побочного продукта», переросшего в основной[557]. Но до этого Абрамович женился вторично, переехал в Бердичев и познакомился с Йегошуа Мордхе Лифшицем – он и пробудил у молодого публициста и общественного деятеля[558] интерес к идишу. Как мы уже упоминали, в начале XX века на этом языке говорило до семи миллионов человек. Но и тогда в энциклопедии Брокгауза и Ефрона (даже в статье, посвящённой самому Мойхер-Сфориму[559]), идиш именуется не язык, а «жаргон»[560].

Короче, не меньше смелости, чем создавать на иврите терминологию по естественным наукам, нужно было, чтобы начать писать на «жаргоне» художественную прозу, да ещё и «крупноформатные произведения», да ещё в 1860-е годы, когда литературного идиша и не было. Тем не менее Лифшиц и «перевербованный» им Абрамович предложили одесскому издателю Александру Осиповичу Цедербауму начать издание приложения – газеты «Кол мевассер» («Глас провозглашающий») – на идише к его «солидному» альманаху на иврите «ha-Мелиц» («Заступник»).

В этом приложении с ноября 1864-го по февраль 1865-го[561] печаталась повесть Соломона Моисеевича «Маленький человечек». Главный герой повести – карьерист Авремеле Такиф, коварством добивающийся богатства и высокого положения в общине. Повествование ведётся от имени Менделе[562] Мойхер-Сфорима, то есть Менделе – книготорговца или Менеделе-книгоноши.

Повесть переиздавалась многократно с изменениями и дополнениями. Это стало «фирменным знаком» Мойхер-Сфорима: он регулярно переделывал свои произведения на протяжении жизни[563]. Уже в первом варианте повести проявилось своеобразие языка автора – соединение литовско-белорусского и украинского диалектов, легшее в основу современного литературного идиш. Поэтому 1864-й считается годом начала современной еврейской литературы.

Вообще, несмотря на мягкий облик Мойхер-Сфорима, его внешность – судя по его творчеству и резонансу от творчества – весьма обманчива. Заметим, что сами книгоноши зачастую были «бунтарями»: обеспечивали еврейское население не только молитвенниками[564], но и не одобряемой раввинами светской литературой. Поэтому образ книгоноши – путешествующего из местечка в местечко, встречающегося с самыми разными людьми, попадающего в разнообразные обстоятельства, рассказывающего множество историй, высказывающего собственное мнение о том, «Как нам реорганизовать РабКрИн», то есть, извините, как преобразовать если не всю Российскую Империю, то хотя бы положение евреев в ней – оказался прекрасной находкой, вызвал доверие и «пошёл в народ».

У Абрамовича был очень критичный взгляд не только на положение евреев в Российской империи (это тогда банально для любого более-менее мыслящего и эрудированного человека), но также на обстановку в современном ему еврейском обществе. Последнее требовало незаурядного мужества и самостоятельности в мышлении.

Наш «дедушка», говоря объективно, был настоящий бунтарь. В первой же статье «Заметки об образовании», опубликованной, когда автору был 21 год, говорится, что еврейских детей нужно учить русскому языку и профессиям. Когда автору 25 лет, выходит сборник статей «Мирное суждение», где – название обманчиво, как и внешность Абрамовича – скептические оценки состояния ивритской литературы. Второй сборник статей выходит через два года и содержит призывы писать простым и ясным языком и о реальной жизни. Именно желая выполнять собственное требование, Абрамович переходит на идиш: трудно писать просто и ясно на языке Библии, а Бялику – одному из создателей современного иврита – только семь лет.

Но пока мы говорим о сборниках критических статей молодого человека; «бунтарство» в таких условиях почти тривиально. Интересно, что и в художественных произведениях Мойхер-Сфорим объективно и даже весьма сатирично описывает еврейскую жизнь. После пьесы с красноречивым названием «Такса, или Банда городских благодетелей» (1869), показывающей, как еврейские городские заправилы Бердичева эксплуатируют беднейшее еврейское население города, разражается такой скандал, что автор переселяется в Житомир[565]. Вообще в перемещениях писателя виден, как сейчас бы выразились, «восходящий тренд». Началась жизнь в местечке Копыль, потом был Каменец-Подольский, Бердичев, Житомир и в финальные 36 лет жизни – наша Одесса.

Писал Мойхер-Сфорим много, но настоящей сенсацией стал роман «Фишка Хромой». Хотя в основе его были личные впечатления от странствований с нищим Авремлом Хромым, в романе затронуты крупные проблемы, связанные с еврейской жизнью в Российской империи. Мойхер-Сфорим с присущим ему сатирическим даром и критическим мышлением обвиняет руководство еврейских общин в коррупции[566] и некомпетентности. Он критикует даже благотворительные организации, предлагая помогать, как говорится, «не рыбой, а удочкой», то есть давать не деньги, а профессиональное образование – подход, не потерявший актуальности и в наше время.

Постепенно Мойхер-Сфорим снижает сатирический накал своих произведений. Причина напоминает шутку о том, как «работяга» объяснил драматургу свою реакцию на очередную «производственную» пьесу: «Вот я получил отпуск, приехал на море, вышел на пляж, а на нём… 300 станков моего цеха». С появлением нового поколения еврейских писателей[567], в чьём творчестве сатира играет второстепенную роль, Мойхер-Сфорим начинает переделывать свои старые произведения, «уменьшая количество станков». Читатель на идиш нуждается в историях, банально помогающих выжить в суровом и неприглядном мире. В результате «Фишка Хромой» переделывается трижды (1869-й, 1876-й и 1888-й годы), и в каждой следующей редакции меньше сатиры, больше симпатии к героям. Это, впрочем, естественная эволюция мудреющего автора – к тому же испытывающего, несмотря на высокую продуктивность и успех своих произведений, и определённые материальные затруднения, и драматические жизненные испытания (смерть дочери и арест сына).

В литературном наследии «дедушки»: роман «Путешествие Вениамина Третьего» (1877), в польском переводе 1885-го года названный более определённо «Еврейский Дон Кихот»; удивительные «прикладные» вещи, вроде «Песнопения Израиля» и «Из песнопений» – рифмованных переводов с иврита на идиш синагогальной поэзии. В 1877–83-м годах издавался составленный им «Полезный календарь для русских евреев», содержавший материалы по естественным наукам и еврейской истории[568].

Совершенно замечательная история произошла с одним из самых значительных произведений Мойхер-Сфорима – повестью «Кляча, или Жалость к животным» (1873). В ней автор изобразил жизнь русского еврейства в образе несчастной, больной и всеми гонимой клячи. Его сын перевёл повесть на русский язык, после чего её начал печатать журнал «Восход». Дело было, кстати, через 18 лет после издания в Вильно на идише и через 5 лет после издания на польском языке. Но по мнению властей в повести содержались «намёки и несправедливые жалобы на положение евреев». Публикацию приостановили, журнал закрыли на шесть месяцев. Об этой истории мы бы и не упоминали – «дело житейское»[569]. Юмор в том, что за год до скандала в Петербургском «Восходе» повесть была опубликована в «Орловском вестнике» в переводе… И. А. Бунина. Как говорится, «Россия – щелястая страна», то есть всегда можно найти щёлочку и пересидеть[570].

Полное собрание сочинений Мойхер-Сфорима – 17 томов – вышло в 1911–1912-м годах в Варшаве. При этом до последних дней жизни он писал автобиографический роман «Шлойме, сын Хаима» (1894–1917), переводил на иврит свои идишские произведения. При этом он создавал новый иврит, используя языковые нормы языка на всех этапах его развития – библейском, талмудическом и средневековом. Такой языковой синтез оказался очень жизнеспособным: он преобладал в прозе на иврите вплоть до 1950-х годов. Впрочем, возрождение иврита – грандиозная победа, а у победы много родителей, поэтому объективно оценить роль Мойхер-Сфорима именно в этом вопросе сложно. То, что его именем назвали Одесский музей еврейской культуры, говорит скорее о том, что для иврита он сделал меньше, чем для идиша: в главе о Бялике мы говорили об отношении Евсекции к ивриту.

Мойхер-Сфорим скончался 1917–12–08 (1917–11–25). Спустя 11 лет, когда почти половину населения Одессы составляли его читатели, именем писателя назвали Дегтярную улицу. Румыны во время оккупации нашего города с этим смириться, естественно, не могли и вернули улице исходное название. После освобождения Одессы улица была и Вышинского, и Советской Милиции. Сейчас она снова Дегтярная. Мойхер-Сфорима она, увы, не будет: нет ни читателей, ни – честно говоря – самого языка. Самое страшное: во время Холокоста уничтожены и местечки, чей быт Мойхем-Сфорим описывал так ярко и выразительно. Вспомним мудрый финал фильма «Тегеран, 43»: «плёнки нет, рукописи нет, автора рукописи нет, свидетелей нет». Что же есть? Есть память – благодарная память потомков суровому и доброму, объективному и пристрастному, ехидному и нежному настоящему писателю Менделе-книгоноше.

По невероятному стечению обстоятельств[571] наш второй герой Шолом-Алейхем в Одессе жил по адресу Канатная, № 28, то есть в доме, примыкающему к особняку, где потом разместят Музей Еврейской культуры. Так иногда бывает и сейчас: отцы и дети живут по соседству. Чтобы концентрация информации про Абрамовича и Рабиновича была не критична, немного разбавим их сведениями о докторе Черниховском[572].

Объективности ради сообщим, что Одесса не сыграла ключевой роли в судьбе Шауля[573] Гутмановича: приехал он к нам в 15 лет в 1890-м, закончил коммерческое училище, но дальнейшее образование его проходило в Гейдельберге и в Лозанне. В Лозанне в 1906-м году он стал врачом. В Одессу возвратился после Первой Мировой и занимался частной медицинской практикой. Вслед за Бяликом уехал в Берлин, в Палестине появился в 1931-м, скончался в Иерусалиме 1943–10–14 в 68 лет. Такова, выражаясь языком советских отделов кадров, «объективка» на Саула Черниховского.

2013–08–28, когда правительство Израиля утвердило эмиссию новых банкнот, на купюре в 50 шекелей решили изобразить именно Черниховского. С учётом того, что банкнота в 100 шекелей с изображением Зеева Жаботинского выведена из обращения в сентябре 1986-го года, а банкнота в 10 израильских лир с изображением Хаима Нахмана Бялика выведена из обращения ещё раньше – в марте 1984-го, получается, что Черниховский – единственный житель Одессы, чей портрет можно увидеть на современной банкноте.

Мы считаем это достаточным основаним для того, чтобы чуть подробнее остановиться на литературной стороне деятельности Черниховского. Есть, правда, ещё один «непреложный факт»: именно в Одессе Черниховский, начавший писать стихи на русском языке, дал клятву своему наставнику и другу Йосефу Гедалии Лейбовичу Клаузнеру[574], что никогда не будет писать ни на каком другом языке, кроме иврита[575].

Как большинство поэтов, он начал писать очень рано: первая поэма на библейскую тему – в 12 лет. Владея (как и Бялик с Мойхер-Сфоримом) и ивритом, и идиш, он – в силу данной им клятвы – творил на иврите, хотя знал также русский, немецкий, древнегреческий и латынь. Классический набор гимназии – однако её Черниховский (как и обитатель «Вороньей слободки» Митрич[576]) не заканчивал. Для поступления в университет после одесского коммерческого училища Хаима Гоцмана надо было сдать гимназические экзамены по языкам, так что пришлось учить языки при помощи частных педагогов[577].

Как мы уже рассказали, Мойхер-Сфорим пионерски создал зоологическую лексику на иврите в трёхтомнике о млекопитающих, птицах, земноводных и рыбах. Аналогичную работу делает и Черниховский: по приезде в Палестину он – после смерти доктора Мазье – завершает труд, имеющий ещё большее прикладное значение – Словарь медицинских и естественно-научных терминов (латынь – иврит – английский).

Доктор Черниховский создаёт ивритский словарь по анатомии, после чего получает должность врача в школах Тель-Авива. Поэт Черниховский переводит на иврит «Илиаду», «Одиссею», «Слово о Полку Игореве», а также «Песню Гайаваты» Лонгфелло, эпос о Гильгамеше, финскую «Калевалу», шекспировские «Двенадцатую ночь» и «Макбета».

Если прочитать статью о нём в Еврейской энциклопедии Брокгауза и Ефрона[578], то перед нами предстаёт этакий поэтический еврейский… Куприн: «светлая и радостная муза Ч., принесшая с собой в еврейскую литературу свежий аромат южных степей и лугов, радостный здоровый смех и опьяняющее чувство избытка непочатых сил и сладости бытия». И далее: «сочные и яркие описания природы гармонично переплетаются со жгучим экстазом любви, любви земной, беззаботной, не знающей никаких рефлексий». Под стать была и внешность Черниховского. Вот как его описывает Ходасевич – его преданный переводчик: «Потом мы встретились в Берлине… в комнату врывается коренастый, крепкий мужчина, грудь колесом, здоровый румянец, оглушительный голос, стремительные движения. Не снимая пальто, усаживается на подоконник, говорит быстро, хлопая себя по коленке и подкручивая лихие казацкие усы. У него военная выправка и хороший русский язык с лёгким малороссийским акцентом. Ничего поэтического и ещё меньше – еврейского. Скорее всего – степняк-помещик из отставных военных…»[579] В точности портрета легко убедиться, разглядывая новую банкноту в 50 шекелей.

Черниховский и, естественно, Бялик[580] осуществили и узаконили своим творчеством переход ивритского стихосложения к привычной нам сейчас силлабо-тонике: двухсложные ямб и хорей, трёхсложные дактиль, амфибрахий, анапест; даже четырёхсложные пэоны. Его стихи впервые опробовали на иврите многие размеры и формы, распространённые в европейской и русской поэзии. Недаром его любимым поэтом с детства был наш Александр Сергеевич. Вклад Черниховского в обогащение музыкальных возможностей иврита неоценим. Однако, как и в случае Бялика (см. главу 8), использование ашкеназского иврита с ударением на предпоследнем слоге мешает восприятию его стихов сейчас, когда ударения в словах сместились на слог последний[581]. Да и мало кто из современных читателей понимает используемые им библейские конструкции. Так что чтение произведений поэта Черниховского – удел немногих знатоков[582].

Но можем предположить, что на выбор дизайна новой купюры в 50 шекелей повлияло ещё и обстоятельство, сформулированное в монологе Андрея Павловича Башкирцева в первом советском художественном фильме, посвящённом нашей космической программе – «Укрощение огня»: «… никто никогда не повторит того, что было совершено нами. Мы были первыми – и останемся ими уже на века! А это так трудно – быть первыми…»

Теперь, как и обещали, проходим буквально 50 метров по Канатной от Еврейской к дому по Канатной, № 28. На доме целых две мемориальные доски. Одна сообщает, что в здании жил македонский учёный и культурно-национальный деятель Крсте Петков Мисирков, а вторая посвящена нашему герою: «Здесь в 1891–1893 гг. жил и работал великий еврейский писатель ШОЛОМ-АЛЕЙХЕМ (Шолом Нохумович Рабинович) 1859–1916». Сам дом весьма красивый: изящные ажурные балкончики по обе стороны от пары мощных эркеров, восточного стиля окна в самих эркерах, множество колонн на уровне второго этажа. Впечатление портит отвратительное (другого слова не подберёшь) состояние фасада. Интересно, что подумала, рассматривая этот фасад, внучка писателя Белла Михайловна Койфман (Бел Кауфман)[583], когда в 1998-м году (в 87 лет, кстати) прилетала в Одессу открывать мемориальную доску своему дедушке?

Сам Шолом-Алейхем просто отремонтировал бы дом за свой счёт. Он очень легко расставался с деньгами, в результате чего растратил состояние, унаследованное от тестя. Недаром Элимелех[584] Лоев так противился браку дочери Годл (Ольги) и её репетитора. Просто классический сюжет для романа – в том числе для недописанного автобиографического романа «С ярмарки».

Грустный факт одесской топонимики: у нас уже нет ни улицы Мойхер-Сфорима, ни улицы Шолом-Алейхема. Первое название, как мы отмечали, «продержалось» с 1928-го по 1941-й год[585], а вот второе существовало также с 1928-го по 1941-й, но потом ещё с января 1950-го по май 1995-го. Теперь это снова Мясоедовская улица – там был большой участок одесского мещанина, владельца пивного и квасного производства Дементия Мясоедова ещё в первой трети XIX века. Возвращение названия по такому основанию, на наш взгляд, сомнительно. Шолом-Алейхем Киев именовал «Егупец», а вот Одессу любил и в своих произведениях не переименовывал. Но в Киеве и Москве ему есть даже памятники, свыше 20 городов Российской Федерации, Украины, Молдавии назвали улицы в его честь, а Одесса, наоборот, лишилась и того, что было. Нехорошо, ребята!

Тем более что на этой улице расположена знаменитая Еврейская больница, основанная ещё в 1800-м году (!) и по сей день действующая как городская клиническая больница № 1 (sic!). А ещё в доме № 26 по Шолом-Алейхема был иллюзион (кинотеатр) «Слон», где после закрытия «Гамбринуса» играл купринский Сашка-музыкант.

Но вернёмся к Шолом-Алейхему. От отца ему досталась стандартная еврейская фамилия Рабинович и имя[586]-отчество Шолом Нохумович (в грецизированном варианте – Соломон Наумович). От имени Шолом уже «рукой подать» до говорящего псевдонима «шолом алейхем», то есть «мир вам». Оборот, понятный, кстати, всем потомкам Авраама, включая арабский мир (арабы произносят «салям алейкум»).

Мы начали нашу экскурсию от дома Гоголя с тем убеждением, что от него можно проложить ментальный маршрут к любому писателю. В данном случае это легко подтвердить, сопоставив творчество Шолом-Алейхема и знаменитую фразу из поэмы «Мёртвые души»: «Часто сквозь видимый миру смех льются невидимые миру слёзы». В этих словах – концентрированная характеристика произведений, написанных за 42 года[587] неустанного труда и вошедших в многочисленные собрания сочинений, включая 28 (!) томов, изданных в СГА в 1917–1925-м годах.

Главная черта Шолом-Алейхема, определившая всё его творчество – доброта. Это тем удивительнее, что перипетии его биографии не способствовали доминированию такой черты, даже если она и была в него заложена при рождении. Его отец – состоятельный человек в момент рождения сына – разорился, после чего семья вернулась из местечка Воронково (прототип будущей Касриловки) в Переяславль, где писатель и родился в марте 1859-го года. В 13 лет он лишился матери (а мачеха ругала приёмных детей так часто и впечатляюще, что немало её реплик он потом вложил в уста разгневанных своих персонажей), потом ему отказали в браке с любимой девушкой и он расстался с ней. Через четыре года – в 1883-м – Голда Лоева вопреки воле отца вышла замуж за своего домашнего учителя. Вот тут, наверное, у Шолом-Алейхема и появилось чувство, проходящее и через жизнь и через творчество: в итоге всё будет хорошо. Кстати, у них родились шесть детей.

Когда в 1885-м году тесть писателя умер, Шолом-Алейхем стал богат. Но ненадолго. Игры на бирже, коммерческие дела в Киеве, финансирование литературных проектов – и скорый финансовый крах. С 1890-го Шолом-Алейхем в бегах от кредиторов: Черновцы, Одесса (первый приезд), Париж и Вена – нам бы так «побегать». В 1893-м, когда тёща собрала остатки состояния мужа и помогла вернуть долги, он вернулся в Киев. Да, у Шолом-Алейхема была настоящая еврейская тёща, а не какая-то там мадам Петухова, спрятавшая бриллианты в стул под тем «надуманным» предлогом, что Ипполит Матвеевич Воробьянинов «пустил по ветру имение моей дочери».

Самое смешное, что после этого Шолом-Алейхем в Киеве снова занимается биржевой деятельностью. С мая 1908-го года Шолом-Алейхем уже серьёзно болен туберкулёзом, но и это мрачное обстоятельство не изменяет его оптимистического и доброго характера. До последних дней жизни он очень интенсивно работает, бесконечно разъезжает и встречается с читателями-почитателями, число которых растёт как снежный ком. Только в последний год жизни, переехав в СГА, где к тому времени уже была громадная идишская община[588], Шолом-Алейхем посетил Кливленд, Детройт, Цинциннати, а также Торонто и Монреаль. Если Семёна Фруга хоронили все евреи Одессы, то Шолом-Алейхема в мае 1916-го хоронил весь еврейский Нъю-Йорк: еврейские предприятия города просто закрылись в этот день.

Как у каждого настоящего писателя, у Шолом-Алейхема «всё идёт в работу». Неуспех в бизнесе дал замечательный материал для цикла «Менахем-Мендл». Если у Ильфа и Петрова отец Фёдор – стяжатель[589], то переписка незадачливого биржевика с его женой Шейне-Шейндл[590] рождает – впервые в еврейской литературе – образ «человека воздуха», трогательный и очень лирический.

Параллельно Шолом-Алейхем рисует и другой, ещё более популярный – в исторической перспективе – образ. Тевье-молочник – простой труженик, твёрдо стоящий на земле, внешне немного грубоватый, но проницательный, умный и тонкий. Не случайно именно этот образ взял за основу Григорий Израилевич Офштейн (Горин) – и создал выдающийся спектакль «Поминальная молитва». По телевизору мы видели Тевье-молочника в исполнении и Михаила Александровича Ульянова, и Евгения Павловича Леонова – оба играли прекрасно. А ещё Владимиру посчастливилось видеть на сцене в этой роли Богдана Сильвестровича Ступку – эпитетов для характеристики его игры и не подберёшь.

«Скрипач на крыше» – мюзикл по рассказам о Тевье-молочнике – написан в 1964-м, экранизирован и идёт на Бродвее до сих пор. Владимир с женой Инной видели этот спектакль в Нъю-Йорке осенью 2005-го; кроме удовольствия от высокопрофессиональной работы актёров, было и чувство гордости за то, что мы как-то ближе к тем местам, тем людям, чем остальные зрители.

Действительно, ведь именно про Одессу Менахем-Мендл пишет своей жене то, что хочет сказать про наш город сам Шолом-Алейхем: «Я просто не в состоянии описать тебе город Одессу, её величие и красоту, её жителей с их чудесными характерами»[591].

В течение почти двух лет писатель пытается найти ответ на вопрос: как смогли жители местечек черты оседлости – с их специфическим опытом существования фактически в гетто – так быстро вписаться в жизнь самого европейского города юга России. И не просто вписаться, а внести значительный вклад в его феноменально быстрое развитие, став успешными адвокатами, врачами, предпринимателями. Свобода, о которой так мечтали в штетлах – поселениях черты оседлости – раскрепостила евреев, дала возможность раскрыться в Одессе их талантам. Парадоксально, но этих успешных евреев Шолом-Алейхем в своих произведениях не описал…

«С кем поведёшься, от того и наберёшься». Черниховский, дружа с Клаузнером, поклялся писать только на иврите, Шолом-Алейхем, познакомившись с Мойхер-Сфоримом, пишет на идиш. Точнее, утверждается в решении, принятом ещё в начале 1880-х[592].

В Одессе Шолом-Алейхем издаёт журнал как приложение к ежегодному альманаху «Еврейская народная библиотека». Альманах упрочил позиции идиша и литературы на нём, но – как это регулярно бывало у Шолом-Алейхема – финансово потерпел крах. Та же участь ждала и журнал, но в нём Шолом-Алейхем успел издать первый цикл рассказов «Лондон» из того самого романа в письмах «Менахем-Мендл», о котором мы упоминали. Вот такой у нас город: Пушкин провёл 13 месяцев и начал «Евгения Онегина»[593]; Шолом-Алейхем прожил в Одессе тоже немного, но начал у нас своего «Менахема-Мендла».

Однако главное в другом. Именно в Одессе Шолом-Алейхем увидел стремление и способность еврейского народа к возрождению. Доброта и оптимизм, свойственные натуре писателя, получили в Одессе мощный дополнительный импульс. «Подпитавшись» духом Одессы, Шолом-Алейхем показывал даже самую скудную еврейскую жизнь как «еврейскую комедию», чем радикально отличался от большинства современных ему еврейских писателей. Произведения Шолом-Алейхема, при всей достоверности и точности описания трагического элемента, не оставляют чувства безысходности. Юмор, шолом-алейхемовский юмор[594] – один из китов, на которых держалась и – к счастью либо к несчастью – будет долго держаться еврейская жизнь.

«Ликуя и содрогаясь» (оборот из пародии Александра Григорьевича Архангельского на Исаака Эммануиловича Бабеля), мы приступаем к последней главе нашего повествования – рассказу о Вольфе Евновиче (Владимире Евгеньевиче, Зеэве – это слово на иврите, как и Вольф на идиш, означает «волк») Жаботинском[595]. «Ликуя», ибо безмерно рады хоть кратко рассказать о величайшем – по нашему мнению – коренном одессите. «Содрогаясь», ибо осознаём неподъёмность этой задачи. Для справки: монография о нём[596] имеет общий объём свыше 1200 страниц, а подготовка полного собрания сочинений на русском языке, запланированного в девяти томах, затягивается и сопровождается спорами[597].

Последнее не только не удивительно, но и очень характерно. Если литературное наследие Владимира Жаботинского признанно классическим и великим, то его политическое наследие столь актуально, что до сих пор остаётся предметом ожесточённой полемики. Как проницательно заметил английский философ и математик Томас Томасович Хоббс: «Если бы математические аксиомы задевали интересы людей, они бы по сей день были предметом жестоких споров»[598]. Статьи Жаботинского – живое доказательство этой мысли: то, что он считал аксиомами, основой для будущего строительства еврейского государства, для построения арабо-еврейских отношений и – шире – для развития межнациональных отношений в мире в целом, опровергнуто печальной практикой. Вернее сказать, опровергается и сейчас. Подобно Олеше, он пришёл из прекрасного будущего и покинул наш мир, не дождавшись даже провозглашения государства Израиль.

Постараемся всё же оставаться в рамках пешеходной экскурсии по заявленной теме. Для этого возвращаемся на Еврейскую улицу и подходим к дому № 1. Дом построил Феликс Викентьевич Гонсиоровский[599] в 1880-м. Спустя 31 год авиаторы Ефимов и Седов прямо во дворе строили первый одесский самолёт[600]. Правда, первый полёт в России лётчик Ефимов совершил на год раньше – 1910–03–31 – на Одесском ипподроме, где в связи с таким уникальным событием собралось сто тысяч человек[601]. Владел домом Виктор Фёдорович Докс – член городской управы, почётный мировой судья и даже председатель Одесского общества велосипедистов-любителей[602].

Как мы уже упоминали, для всех «мастеров пера», кроме Эдуарда Багрицкого, действует негласная квота: по одной мемориальной доске «в одни руки», то есть – извините, вырвался оборот из эпохи дефицита – на каждого литератора. Жаботинский родился на Базарной, № 33, проживал и на Новосельского, № 91, но для мемориальной доски ему выбран именно адрес по Еврейской, № 1. Доска выполнена в виде мезузы[603], точнее, в виде футляра мезузы. Внутри футляра по классическим иудейским канонам помещаются цитаты из библейских текстов, провозглашающих монотеизм. По замыслу «установителей» доски Б-жье[604] благословение распространяется с первого номера на всю еврейскую улицу. Примечательно, что в верхней части доски изображён Самсон, раздирающий пасть Льву. Это отсылает нас к первому роману Жаботинского «Самсон Назорей»[605]. Ещё интереснее, что ниже на цилиндре изображена полная карта Эрец Исраэль, то есть «Земли Израиля»[606] или «Страны Израиля», разделённой англичанами в 1921-м году на Транс-Иорданию (то есть «за-иорданье») – 75 % площади (с запретом проживания на этой территории евреям!) и собственно Палестину. Её потом ещё поделили между евреями и арабами – но через семь с лишним лет после смерти Жаботинского, а именно 1947–11–29.

Мы же начнём с 1880–10–18. Именно в этот день у хлеботорговца Евно (или Йона – с этими еврейскими именами всегда путаница, давайте по-простому – у Евгения), родился сын Вольф или Владимир. Одесса, как мы помним, лидировала по экспорту зерна в Российской империи, так что будущее семьи казалось обеспечено. Но отец заболевает[607] и в 1885-м семья едет в Германию на лечение. Однако в следующем году – несмотря на истраченные семейные сбережения – отец Жаботинского умирает[608].

Мать получает от родственника-юриста совет: «Отдай девочку в учение к портнихе, сына – к плотнику». Вряд ли при этом родственник вспомнил, что Иешуа Иосифович Давидов, более известный как Иисус Христос[609], по первой профессии был плотником, и захотел так воспитать из Жаботинского нового Мессию[610]. Просто он считал ремёсла единственным вариантом для обнищавшей семьи. Но Ева Марковна Зак недаром была правнучка великого раби[611] Яакова Кранца[612], на чьи знаменитые лекции собирались евреи и местечек, и больших городов, включая Лемберг[613] и Берлин. Она открывает маленький писчебумажный магазин и даёт детям гимназическое образование.

Как мы уже упоминали, Жаботинский учится с Чуковским. Но если Чуковскому не дали закончить гимназию по «закону о кухаркиных детях» (см. главу 7), то Жаботинский ушёл из гимназии сам: дерзкий поступок – особенно с учётом того, как тяжело матери доставались деньги на его образование. Небольшое отступление: когда в 1964-м году журнал «Юность» решился напечатать рассказ Фридриха Горенштейна «Дом с Башенкой», ему дали анкету автора. От обычных анкет она отличалась наличием строки «псевдоним». Горенштейн посидел минут пять и поставил прочерк. Потом он говорил, что именно эти пять минут и этот прочерк определили его и литературную и жизненную судьбу[614].

В судьбе же Жаботинского много резких поворотных моментов, но уход из гимназии за полтора года до окончания – первый и определяющий. Иначе – по его словам – был бы университет, адвокатура, при его талантах – богатая и успешная практика, и – как вариант – расстрел большевиками среди заложников-буржуа. Конечно, так далеко юный Жаботинский заглядывать не мог, хотя во многих политических прогнозах в будущем пугающе точен. Уход из гимназии – просто желание выйти на простор жизни. Тем более, что к 17 годам он владеет семью языками: английскому обучила старшая сестра, французскому – двоюродный брат, польскому (хотел читать Мицкевича в оригинале) – одноклассник, идиш освоил, слушая разговоры матери с родственниками, а первые уроки иврита получил от Равницкого – друга и соавтора Бялика. Вот пример благотворности интернационального и мультикультурного города: только испанский пришлось учить по самоучителю, ну а русский был родным.

Он был, конечно, фантастически способным. По яркости и, если можно сказать, быстроте таланта на ум приходят два Льва Давидовича – Троцкий и Ландау[615].

С 13 лет Жаботинский рассылает в газеты и журналы свои литературные произведения и переводы. Его перевод стихотворения Эдгара По «Ворон» остаётся лучшим до сих пор, хотя переводили это «готическое» стихотворение и Мережковский, и Брюсов, и Бальмонт, и десятки менее известных – но профессиональных – поэтов. «Отрыв» перевода Жаботинского таков, что стихотворение печаталось именно в его переводе, даже когда само имя Жаботинского в СССР было под запретом. Можем предположить, что Маршак не получил бы Сталинскую премию в 1949-м за переводы сонетов Шекспира, если бы не «рокировка» – Маршак стал из сиониста поэтом[616], Жаботинский – наоборот.

Бросив гимназию, Жаботинский поступает в штат газеты «Одесский листок». Напомним, что позже – с его подачи – корреспондентом в Лондон едет Чуковский. Сам Жаботинский может выбирать между Берном и Римом: там ещё нет собственных корреспондентов газеты, чьё «провинциальное» название не должно нас сбивать с толку – это совершенно общероссийская газета и по кругу затрагиваемых тем, и по классу журналистики.

Жаботинский едет в Рим, где одновременно пишет фельетоны для газеты и изучает право в римском университете. Если в «Одесском листке» печатают фельетоны[617] «Альталены»[618], то номер продают по тройной цене[619]. Итальянский он осваивает так, что, как сам шутил: «римляне думают, что я из Милана, а сицилийцы принимают за римлянина».

Чуковский пишет: «от всей личности Владимира Евгеньевича шла какая-то духовная радиация, в нём было что-то от пушкинского Моцарта, да, пожалуй, и от самого Пушкина… Меня восхищало в нём всё». Напомним, что изданные посмертно дневники Чуковского выявили в нём невероятного мизантропа – тем ценнее это восхищение Жаботинским!

Согласно «канонической» трактовке, Кишинёвский погром 1903-го года (о нём мы писали в главе 8 в связи с поэмой Бялика «В городе резни»: в переводе Жаботинского – «Сказание о погроме») «развернул» Жаботинского к еврейскому вопросу. Но он переводил Бялика и раньше, да ещё в 1902-м году написал полемическую статью о сионизме[620], короче – он был внутренне готов к этому развороту. С другой стороны, он жил с благодушным убеждением, что «когда-нибудь у нас будет своё государство и что я поселюсь там. В конце концов, это знала и мама, и тётка, и Равницкий. В возрасте семи лет я спросил маму, будет ли у нас государство. «Конечно, будет, дурачок», – ответила она. Это было не убеждение, это было нечто естественное, как мытьё рук по утрам и тарелка супа в полдень»[621].

Это благодушие уничтожил Кишинёвский погром. В Жаботинском, как и в Бялике, смешались чувства горя и позора – позора за слабый отпор погромщикам, за отсутствие какого бы то ни было организованного сопротивления. Бялик укоряет великим поэтическим словом; Жаботинский переводит его поэму на русский язык, но не ограничивается этим – он решает создать еврейскую самооборону. Но в Одессе она уже есть – просто так законспирирована, что молодой преуспевающий (и вдобавок фактически русский) журналист об этом не догадывается. Так что Жаботинский вступает в имеющуюся структуру, но его темперамент, сила публициста и внутренняя свобода делают его лидером, великим идеологом и великим организатором.

Мы подошли к ключевому фактору, определившему роль Одессы и персонально Жаботинского в создании современного Израиля. Фактическую сторону мы описали ещё в главе 5, но сейчас поговорим о психологической основе. В Одессе не было еврейского гетто, еврейского местечкового недоверия ко всему, что лежало вне мирка штетла, не было предрассудков и предубеждений этого замкнутого мирка. Хрестоматийная история о 40-летнем блуждании Моисея по пустыне – чтобы в Землю обетованную не вошли те, кто родились в рабстве – на практике воплощена в Одессе. Да, были и законодательные ограничения, и бытовой антисемитизм, и даже погромы. Но Одессу населяли свободные евреи (точнее, евреи, приезжая в Одессу становились ментально свободными[622]), и самым ярким из них был Зеэв Жаботинский. Поэтому главу о нём мы назвали так же, как назван посмертный сборник Петра Львовича Вайля: «Свобода – точка отсчёта».

В Одессе он прожил крайне мало: в 17 лет уехал в Рим, вернулся ненадолго, потом были Санкт-Петербург, Палестина, Египет, европейские города и скоропостижная смерть под Нъю-Йорком в лагере молодёжного сионистского движения «Бейтар» (он – в числе организаторов движения). Но рождение и воспитание в Южной столице Российской империи определило его духовный облик.

Обозначим основные вехи его биографии, а потом остановимся на его изумительном литературном и фантастически актуальном политическом наследии: некоторые статьи читаются как новостная лента на интернет-портале – вот только качество языка лучше и аналитика глубже.

Итак, весной 1903-го Жаботинский вступает в Одесскую еврейскую самооборону, а уже в августе делегирован на 6-й Сионистский конгресс в Базель. Именно на этом конгрессе Теодор Герцль – главный теоретик сионизма (см. главу 5) предложил делегатам «план Уганды» – организацию еврейской автономии на территории современной… Кении. План – как измену конечной цели – резко отвергла часть делегатов, особенно из России[623]. Позиция самого Жаботинского однозначна: «Наше движение, конечно, богато силами и будет ещё богаче со временем, но и нам не следует чересчур уже смешить публику. Или государство в Уганде, или государство в Палестине; если в Уганде, то забудем о Палестине. Уганда безусловно угрожает убить Палестину». Впрочем, англичане сами отказались от этой идеи, чем (по словам Жаботинского[624]) оказали сионистскому движению неоценимую услугу – ликвидировали опасность раскола.

В 1904-м году Жаботинский переезжает в Санкт-Петербург. Он, как и большинство героев нашей экскурсии (и даже – как старший из соавторов этой книги), «вырастает» из Одессы, как Алиса вырастает из сказки Льюиса Кэролла. В Петербурге он входит в состав редколлегии нового сионистского журнала на русском языке «Еврейская жизнь»[625], становится одним из создателей «Союза для достижения полноправия еврейского народа в России» (1905), участвует в составлении «Гельсингфорской программы» как делегат 3-й Всероссийской конференции сионистов в Гельсингфорсе[626] Вот так стремительно ворвался Жаботинский в сионистское движение, как Троцкий в социал-демократическое[627].

В 1908–1909-м Жаботинский работает корреспондентом в Константинополе: ему пристально интересна Младотурецкая революция и попытка младотурков обновить Османскую империю стандартными микстурами в виде парламента, конституции и ограничения власти монархии[628]. Если Шолом-Алейхем, как мы отмечали, берёт материал для своих произведений зачастую из личного опыта, то Жаботинский свои политические статьи базирует на широком фактическом материале. Он в своих статьях всегда так подавал факты, что читатель, вроде знавший то же самое, но не обращавший на это особого внимания, зачастую подчинялся логике Жаботинского.

Работая в Константинополе, Зеэв впервые посещает Палестину. Результатом поездки явилось убеждение, что именно иврит должен быть языком еврейского возрождения. С присущей ему энергией Жаботинский в 1911-м году основал издательство «Переводчик», выпускающее на иврите произведения мировой классики. Одновременно сам издаёт ряд брошюр по теории сионизма[629].

Первая Мировая позволила Жаботинскому открыть в себе новое качество – организатора еврейской армии[630]. Начал Жаботинский с привычного дела: стал корреспондентом самой «солидной» русской газеты «Русские ведомости» на Западном фронте. Когда Османская империя вступила в войну на стороне держав Оси (то есть вместе с Германией и Австро-Венгрией), Жаботинский – в противоположность общесионистской тенденции – предложил отказаться от нейтралитета и поддержать Антанту[631].

Конечно, слова про армию – некоторое преувеличение. Но созданный Жаботинским и Иосифом Вольфовичем Трумпельдором Еврейский легион в составе Египетского экспедиционного корпуса фельдмаршала Алленби – первое вооружённое армейское подразделение, созданное евреями после подавления восстания Шимона бар-Кохбы[632] в 135-м году нашей эры. Поэтому в эпоху канцлерства в Германии Вилли Брандта[633] – 1969–10–21 – 1974–05–07 – в ходу был анекдот: «мир встал с ног на голову: немцы борются за мир, русские – с пьянством, а евреи воюют». Занятно, что сам Жаботинский, хоть и организовал легион[634], не очень верил в боевые качества этого подразделения. То, что оно оказалось таким боеспособным, было, выражаясь по-современному, приятным «бонусом» к главной задаче: создать костяк будущей армии, которая освободит Палестину для евреев.

Тут видна ещё одна черта Жаботинского, осложнявшая его отношения с лидерами сионистского движения: он договаривал до конца. Если в Палестине живёт 600 000 арабов и 100 000 евреев, нужно организовать массовую иммиграцию и обеспечить демографическое превосходство; если арабы возражают, то процесс следует назвать точным словом «колонизация» и действовать соответственно; и т. д. Будущий первый (и великий) премьер-министр Израиля Давид Йосеф Авигдорович Грин (Давид Бен-Гурион) как-то в полемическом раже[635] назвал Жаботинского «Владимир Гитлер»[636]. Страшно сказать, но одно сходство у крупнейшего сиониста и крупнейшего антисемита действительно есть: они говорили открыто – и прилагали максимум усилий для осуществления того, о чём говорили.

Возвращаясь к боеспособности Еврейского легиона (фактически – батальона), среди прочих факторов, это объясняющих, нужно отметить «роль личности в истории», а именно Иосифа Трумпельдора. Если о нём снимут голливудский блокбастер, то надпись «основано на реальных событиях» в титрах следует написать громадными буквами – иначе зритель скажет: ох уж эти фантазёры-сценаристы! Предлагаем маленькое домашнее задание: почитайте в Интернете про этого однорукого героя, которому в японском плену после русско-японской войны стойкие японцы в знак уважения изготовили протез.

После Первой Мировой Жаботинский продолжает организацию отрядов самообороны в Палестине. Англичане, получившие мандат на эту территорию, как и положено, не хотят терять монополию на колонизацию и на насилие[637]. сажают его в крепость Акко. Мы были там на экскурсии; славное место: вековые оливы, берег Средиземного моря рядом… Вот только приговорили Жаботинского к 15 годам. Но тут поднимается невероятный скандал международного масштаба – под стать масштабу осуждённого. Поэтому Жаботинского «оперативно» амнистируют и так же оперативно избирают в руководство Всемирной Сионистской организации.

Последующие 19 лет – история конфликта Жаботинского и его сторонников (верных, но недостаточных по численности) с этим руководством. Забегая вперёд, скажем, что «канонизация» Жаботинского произошла только после его перезахоронения в Израиле в 1964-м, когда Бен-Гуриона сменил на посту премьер-министра Лейба Иосифович Школьник (Леви Эшколь) – боец Еврейского легиона в Первую Мировую.

Формальная точка – постановление еврейского парламента – Кнессета[638] – от 2005–03–23. По этому постановлению день его смерти[639] называется Днём Жаботинского; в этот день на горе Герцль – месте захоронения выдающихся деятелей государства – проходит государственная церемония его памяти, а в школе и армии – образовательные мероприятия, ему посвящённые. Как писал драматург Александр Моисеевич Лившиц (Александр Володин) в стихах, посвящённых Зиновию Гердту:

Логика Жаботинского – это логика свободного человека, уверенного в справедливости конечной цели и идущего к ней прямым путём. Поэтому он всё больше расходится с «реал-политиками». Они – забежим вперёд – смогли создать Израиль. Правда, после гибели трети мирового еврейства и примерно на 12 % той территории, где надеялся увидеть Эрец-Исраэль сам Жаботинский. Итак, этапы расхождения с «линией партии»:

1923: Жаботинский выходит из правления Всемирного сионистской организации, поддержавшего «Белую книгу» тогдашнего министра по делам колоний (а во время Второй Мировой войны – премьера) Великобритании Уинстона Леонарда Рэндолф-Хенрича Спенсёр-Чёрчилла о невозможности создания на территории Палестины мононационального еврейского государства.

1925: сторонники Жаботинского официально оформляются в Союз сионистов-ревизионистов со штаб-квартирой в Париже.

1928: при активном участии Жаботинского в Лондоне создаётся «Лига борьбы за седьмой доминион». Конечная цель – превращение Палестины в Еврейское государство как доминион Британской империи[640].

1931: уход ревизионистов с 17-го сионистского Конгресса; они объявляют, что не будут выполнять решения руководства сионистской федерации. Прекращается дружба Жаботинского и Бялика, тоже бывшего на этом конгрессе. Жаботинский не только додумы-вал до конца, но и так же действовал. В данном случае – «увы».

1933: Союз сионистов-ревизионистов выходит из Всемирной сионистской организации; руководство Союза против, но Жаботинский апеллирует к рядовым членам Союза и решение принимается.

1934 – при содействии Пинхаса (Петра) Моисеевича Рутенберга[641] Бен-Гурион и Жаботинский приходят к соглашению, но его не утверждает правление Всемирной сионистской организации.

1935: закономерный финал долгого «бракоразводного процесса». «Новая сионистская организация» Жаботинского. Программа: «1. Создание еврейского большинства на обоих берегах Иордана; 2. Учреждение еврейского государства в Палестине на основе разума и справедливости в духе Торы; 3. Репатриация в Палестину всех евреев, которые желают этого; 4. Ликвидация диаспоры».

Сложно сказать, была ли эта программа написана по принципу: «переплывая реку, забирайся выше нужной точки на противоположном берегу: течение снесёт вниз – и окажешься там, куда планировал приплыть». Можно долго рассуждать, что было бы, если бы… Мы знаем, что получилось.

Поскольку наша экскурсия о литераторах, вернёмся к литературной деятельности Владимира Жаботинского[642]. Он не оставлял её, несмотря на яростную политическую борьбу.

Мы упоминали, что в 1926-м Жаботинский пишет исторический роман «Самсон Назорей», где с большой художественной силой[643] – и в полном соответствии с библейским рассказом – описывает активного, смелого, даже воинственного еврея. При этом он ещё и мудр, точнее – логичен до парадоксальности. Пример: Самсон разбирает спор двух братьев о дележе урожая. Старший обвиняет младшего в безделье и требует весь урожай; младший утверждает, что работал наравне со старшим и требует половину. Объективных свидетелей нет – только жёны. «Значит, – сказал Самсон, – об одной половине спора нет: оба согласны, что она полагается старшему. Спор только о второй половине: её мы разделим поровну. Три четверти урожая – старшему брату, а младшему четверть. Ступайте».

В 1928-м написано «Слово о полку», в 1931-м в Париже выходит сборник с остроумным названием «Стихи, переводы, плагиаты».

За четыре года до его смерти – в 1936-м – выходят два романа про Одессу, два объяснения в любви к родному городу. В Москве – «Белеет парус одинокий» Катаева, в Париже – «Пятеро» Жаботинского. Катаеву проще: он может приехать в родной город в любой момент; Жаботинский понимает, что родного города уже не увидит. Катаеву сложнее: он многое утаивает – правду об Одессе и «о себе любимом» расскажет только спустя 43 года в «Уже написан Вертер», да так, что и эту правду нужно будет расшифровывать специалистам (см. главу 10); Жаботинский в романе смел и открыт до исповедальности.

Мы уже упоминали роман Бориса Житкова «Виктор Вавич», так драматически опоздавший к читателю (см. гл. 7), законченный в том же 1936-м и описывающий то же время, что и «Белеет парус одинокий», и «Пятеро». Более того, внимательный читатель увидит, что и в «Викторе Вавиче» неявно, но тоже описана Одесса: городской сад на главной улице, на ней же гостиница «Московская», улица Садовая рядом с Соборной площадью и т. д.

«Пятеро» столь же драматично поздно появились на «постсоветском» пространстве: их издали только в 2000-м и только в Одессе[644]. К этому времени на всём этом «постсоветском» пространстве утвердился бабелевский одесский миф. Официально Бабель погиб в том же 1940-м, когда умер Жаботинский, но он реабилитирован и книги его пришли к нам ещё в 1960-е годы. А страшный идеолог сионизма – да ещё в его особо извращённой ревизионистской форме – никак не мог одновременно быть прекрасным русским писателем. Что до того, что мизантроп Чуковский сравнивал его с пушкинским Моцартом, а бесконечно язвительный критик Михаил Андреевич Ильин (Осоргин) написал в парижском журнале «Рассвет» в связи с пятидесятилетием Жаботинского: «В русской литературе и публицистике очень много талантливых евреев, живущих – и пламенно живущих – только российскими интересами. При моём полном к ним уважении, я всё-таки большой процент пламенных связал бы верёвочкой и отдал бы вам в обмен на одного холодно-любезного к нам Жаботинского»[645].

Короче говоря, писателя Жаботинского не было, и бабелевский миф об Одессе как о городе дворов и, выражаясь жаргонно, «тотального договорняка» жил – да и живёт – без конкуренции. Мы примерно описали его в главе 5.

Но, как сказано в «Семнадцати мгновеньях весны» – «Была и другая Германия»[646]. Была и другая Одесса – Одесса не дворов, а улиц, причём европейских улиц, Одесса «времени больших ожиданий». В начале романа описан уютный мир, почти булгаковский мир Турбиных: большая дружная семья Мильгром, вольная и бурлящая жизнь южной столицы России. Автор, повторим, очень любит и родной город, и своих героев. Но писатель Жаботинский так же свободен от иллюзий, как и политик Жаботинский. Как в мрачной шутке: «Виден свет в конце туннеля – это встречный паровоз». Мир Мильгромов разрушается так же, как уютный мир Турбиных. Не будем пересказывать сюжет: роман заслуживает прочтения, а не пересказа. Отметим только, что Жаботинский мастерски разоблачает каждую иллюзию, господствовавшую в ту эпоху.

Иллюзия светлого дня революции: на рейде стоит броненосец «Потёмкин», ликующие массы идут в порт[647]. Наступает вечер и «… в порту ещё с захода солнца шибко текёт монополька[648]; уже давно, махнув рукой, подались обратно в город обманутые агитаторы…»

Иллюзия революционного пробуждения народных масс: «Дворницкое сословие стремительно повышалось в чине и влиянии, превращалось в основной стержень государственной власти».

Даже развитие своего «детища» – еврейской самообороны – Жаботинский, с его бесстрашным аналитическим умом, видит в налётчиках и бандитах. Причём они не опоэтизированные Бабелем герои «Одесских рассказов», а «чисто-конкретные» ребята, ухудшающие и без того тяжёлое положение беззащитных евреев: «В два кнута хлещут еврейскую массу, – меланхолически писал мой коллега по газете, фельетонист на серьёзные темы, – ночью, дубинками – чужая сволочь, днём – своя».

Этот роман могучими художественными средствами выражал и главную политическую мысль Жаботинского: анализируйте факты, не поддавайтесь иллюзиям, иначе «время больших ожиданий» станет «концом прекрасной эпохи», а за ним с неизбежностью придут «окаянные дни»[649].

Фраза, приписываемая Чёрчиллу (на самом деле принадлежащая американскому экономисту Джеймсу Фримэну Сэмюэлевичу Кларку[650]) «Политик думает о следующих выборах; государственный деятель – о следующем поколении[651]», парадоксальным образом делала всех активистов сионистского движения в Палестине государственными деятелями. Самого государства ещё не было – но и выборов тоже не было. Тем не менее «стандартные» сионисты и сионисты-ревизионисты Жаботинского, чьё организационное оформление мы хронологически рассмотрели ранее, расходились во всём.

Жаботинский считал, что никакое добровольное участие в подпольных отрядах самообороны не заменит обучения в регулярной британской армии, поэтому национальные вооружённые силы нужно создавать под патронатом Британии (мы упоминали идею «седьмого доминиона»). Лидеры же «Хаганы» действовали по совету булгаковского Воланда: «Никогда и ничего не просите. Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами всё дадут!» Так и получилось, когда армия Роммеля рвалась к Суэцкому каналу…

Жаботинский предлагал бороться с антисемитской местной администрацией, апеллируя к «честному и благородному»[652] общественному мнению метрополии, к мнению великой демократической британской нации. А прибывшие из местечек России недоверчивые евреи интуитивно чувствовали, что эта администрация выражает настроения самых свободных британцев, готовых в любой момент отказаться от чересчур инициативных евреев-союзников в пользу более понятной – хоть и отсталой – арабской общины.

Уступки еврейского руководства британцам казались Жаботинскому столь же унизительными, как слабость кишинёвских евреев во время погрома 1903-го года. Он непрерывно протестовал против этого, как европейский политический деятель, чувствовавший себя равным любому британскому гражданину.

А ещё он протестовал против лидерства левых рабочих партий и организаций в Палестине. Приводя старинный библейский запрет на ношение одежды из ткани, содержащей нити и животного, и растительного происхождения[653], Жаботинский считал, что классовая борьба подрывает национальное единство. Его лозунг был: «только одно знамя!»

Всё это замечательные постулаты человека, для которого правда выше выгоды. Эти постулаты прекрасно воспринимали европейские евреи, но идеи Жаботинского не находили поддержки большинства жителей Палестины. Их устраивали левые лидеры. И это оказалось удивительно выгодно в исторический день 1947–11–29. Тогда, как мы уже упоминали, план образования на территории Палестины двух государств поддержали 33 страны. Полагаем, что пять голосов (СССР, Украина, Белоруссия, Польша, Чехословакия) получены из-за убеждения Сталина, что Израиль станет социалистическим. Для принятия резолюции ООН требовалось две трети проголосовавших (не считая воздержавшихся). Кроме 10 арабских стран, против проголосовали Греция, Индия и Куба. При таких результатах для создания Государства Израиль было достаточно 26 голосов «за». Однако если бы упомянутые пять стран проголосовали «против», то результат был бы: 28 – «за» и 18 – «против», то есть резолюция никак не набрала бы нужного числа голосов. И, повторимся, нарастающая «Холодная война» вообще исключила бы возможность синхронного голосования СССР и СГА по столь принципиальному вопросу. Так идейные противники Жаботинского – палестинские «левые» – осуществили главную идею его жизни.

А вот самые большие «прорывы» в сложных арабо-израильских отношениях[654] смогли осуществить именно его политические ученики – политики «правого» лагеря». Этот парадокс литератор Михаил Рувимович Хейфец объясняет так: «в переговорах с такими деятелями арабы не ощущали «европейского презрения к азиатам», понимали, что перед ними враги, но те, которые не боятся, в коленках не ослабнут, однако с уважением отнесутся к упорству и самопожертвованию восточного противника»[655].

В детстве нам рассказывали, что председатель Совета народных комиссаров Владимир Ильич Ульянов (Ленин) в самые драматичные дни гражданской войны говорил: «Надо посоветоваться с Марксом!»[656] Не знаем, советовались ли и советуются ли сейчас лидеры современного Израиля с Жаботинским. Его идеи про взаимоотношения с арабским миром, изложенные в программных статьях «О железной стене» и «Этика железной стены», представляются актуальными и сейчас, почти через сто лет после формулирования. А его представления о морали и честности сейчас кажутся всё ещё опережающими время: «Каждое ваше слово должно быть честным словом, и каждое честное слово – твёрдым, как скала».

В Одессе улица Жаботинского появилась в феврале 1996-го года. К сожалению, расположена она далеко от центра, хотя до революции называлась Царской – поразительная шутка нашей топонимики. В Израиле практически нет населённых пунктов без улицы Жаботинского. Это даже обыграно в израильском сериале «Военнопленные»[657]. Герой, желая обмануть арабов, держащих его в плену, сообщает, что живёт в таком-то населённом пункте на улице Жаботинского. По возвращении из плена он печально-иронично говорит родным: «Как вы думаете, в каком городе нет улицы Жаботинского? Только в том, который я им назвал…»

Жаботинский был, повторимся, человеком будущего, но по яркости и многообразию талантов соответствовал и титанам Возрождения.

Именно в эпоху Возрождения великий скульптор и архитектор[658] Филиппо Брунеллески открыл оптическую перспективу; революционное открытие, позволившее не только правильно рисовать, но и верно чертить будущие постройки. В оптической перспективе, как мы знаем, предметы по мере удаления уменьшаются, а краски их тускнеют. Это относится, увы, и к большинству живущих людей. Но для некоторых уникальных личностей работает противоположный закон – исторической перспективы: чем дальше мы от них по времени, тем эти личности больше и ярче. Писатель Владимир Жаботинский и политический деятель Зеэв Жаботинский – один из ярчайших примеров исторической перспективы.

И напоследок. Жаботинский сам поступил так же высокоморально, как воспитывал своих политических наследников: большую часть своего грандиозного таланта посвятил не литературным трудам, а политической борьбе за свой народ. Поэтому чисто литературное наследие его так скромно; это не может не расстраивать. Все, знавшие начало его литературного пути (и Куприн, и Горький, и многие-многие другие), предрекали ему необычайный успех в русской литературе. Он сам выбрал другую – драматическую – судьбу.

А с другой стороны, мы прошлись по Одессе и рассказали более чем о трёх десятках писателей, включая самого Жаботинского. Могли это число, наверное, без труда увеличить вдвое, могли и уменьшить: картина литературной Одессы принципиально бы не изменилась. А вот – осмелимся предположить – политическая картина сионистского движения без Зеэва Жаботинского изменилась бы радикально. Так что объективно он сделал правильный выбор.

И при этом написал в последнем своём романе – «Пятеро»: «Когда всю жизнь пишешь и пишешь, в конце концов слово сказать совестно. Ужасно это глупо. Глупая вещь жизнь… только чудесная: предложите мне повторить – повторю, как была, точь-в-точь, со всеми горестями и гадостями, если можно будет опять начать с Одессы».