Люди на эскалаторе кашляли, которые поднимались навстречу.

И почти сразу Нестор почувствовал запах – сладковатый и немного как бы от жженой резины.

А зарин пахнет фиалками, Нестор подумал о зариновой атаке в токийском метро. Или нет, зарин, кажется, вообще никак не пахнет, а фиалками пахнет какой-то другой газ. Газов много.

А если и не газ, то все равно что-то нехорошее случилось там внизу, и становиться на эскалаторную ленту ему, Нестору, с самого начала не стоило, если уж он заметил, что встречные люди кашляют. А когда встал, можно было успеть соскочить, пробежать несколько шагов в обратном направлении. Это еще, может быть, и сейчас не поздно. Хотя нет – Нестор оглянулся назад – уже поздно.

– Поздно, – подтвердил со своей ступеньки высокий человек в шляпе, – а ведь когда-то, вы мне не поверите, я мог пробежать снизу вверх всю лестницу навстречу движению.

«Поверить ему?» – спросил себя Нестор, и посмотрел вниз.

До низа было еще далеко, и что там внизу было – не было видно.

«Не бегите по эскалатору», – где-то близко раздался голос из репродуктора, и затем Нестор услышал короткий звук, словно стукнули ложечкой о край стеклянного стакана.

– Как вы думаете? – обратился Нестор к человеку. – Может быть, там, внизу, и нет ничего страшного? Какой-нибудь небольшой пожар, который уже потушили. Или красили потолок. Работали, разумеется, ночью, но запах мог остаться.

Человек молча приподнял шляпу, и Нестор понял, что это знак согласия.

«В последнее время участились случаи получения травм пассажирами», – сказал голос из репродуктора, это был женский голос.

На идущем вверх эскалаторе люди кашляли все поголовно, а кого-то тошнило.

– А вы не думаете, что там, внизу, это газовая атака вроде той, что была в токийском метро? – спросил Нестор, и человек снова приподнял шляпу.

«А люди, которые спускаются впереди нас, почему-то совершенно спокойны, – подумал Нестор, – они разве ничего не замечают? На их месте я соскочил бы с ленты – куда-нибудь вбок. И вообще перепрыгнул бы на противоположный эскалатор, идущий вверх. В крайней ситуации это, я думаю, позволительно».

– Но мы не на их месте, – сказал человек в шляпе.

– На чьем же?

– Как всегда, на своем собственном.

– И что же нам делать? – спросил Нестор, как бы беспокоясь, хотя знал, что перепрыгнуть может в любой момент. Он даже подпрыгнул несколько раз на месте, чтобы убедиться в своей возможности.

– По крайней мере, мы можем постараться с приятностью провести оставшееся время, – сказал человек, стоявший ступенькой ниже и до сих пор незаметный – настолько, что Нестор мог сомневаться, был ли он вообще.

Человек достал из сумки флягу с пенным напитком и стаканчики.

У человека были борода и усы.

«Это хорошо, – подумал Нестор, – что один человек в бороде, а другой – в шляпе. Так их легче отличать одного от другого».

Они уже сидели на ступеньках – сидели в кружок, непонятно как разместившись, пили пенную из стаканчиков. Откуда-то в руках оказались бутерброды с ветчиной и сыром.

На проплывающей мимо боковой панели Нестор увидел косой крест с закорючкой и недописанное на последней букве матерное слово.

«Сидеть на ступеньках эскалатора запрещается», – сказал голос из репродуктора.

И опять раздался стук стеклянной ложечки о край стакана.

– В идеале на каждую ступеньку эскалатора должно становиться по два человека, – говорил человек в шляпе. Шляпу он, правда, отбросил в сторону, она улетела, крутясь, но под шляпой оказалась лысина, по которой человека можно было так же легко узнать, как прежде.

– На каждую ступеньку по два человека, – говорил человек в шляпе, – но люди у входа толпятся и сами себе мешают. И я придумал. Нужно сделать длиннее начало ленты эскалатора и вынести его вперед, за балюстраду. Тогда на ленту можно будет заходить сбоку, и люди уместятся на ней плотнее.

«Какое-то противоестественное слово – балюстрада, – подумал Нестор. – Что-то вроде как эспланада или перлюстрация. Я такое не произнес бы по своей воле, а если бы стало нужно, то показал бы пальцем».

– Все же с левой стороны балюстраду надо оставить, – сказал человек с бородой, – чтоб было к чему прислониться.

– Тогда с левой стороны будет длиннее, чем с правой, – согласился человек в шляпе. – Что ж, нарушать симметрию иногда бывает полезно.

«Не прислоняйтесь к неподвижным частям балюстрады», – сказал женский голос, и Нестору снова послышался стук стеклянной ложечки, а может быть – палочки.

– Вы это слышите, – спросил Нестор, – или это звенит у меня в ушах?

И тут же он понял, что слышит сигнал своего мобильника, который лежит на тумбочке у изголовья кровати. Устройство просило зарядки.

«Я, значит, сплю», – подумал Нестор.

– А то, – сказал человек в шляпе.

– А почему я не просыпаюсь, если слышу сигнал своего мобильника.

– Это же мобильник, а не будильник, – сказал человек с бородой и исчез, потому что больше не был нужен.

«Значит, я сплю», – подумал Нестор. Он допил пенную из своего стакана и прикрыл глаза. Кашель от встречного эскалатора еще доносился, но как бы издалека. А запах исчез. Действительно исчез, или нос придышался? Лента эскалатора тихо катилась вниз по своим шестеренкам или что там у нее было. И на каждой ступеньке – выше и ниже Нестора – стояло по два человека.

Кажется, Нестор задремал на какое-то время.

Или другим способом отключился.

Какие-то голоса раздавались у изголовья (которое не было, разумеется, изголовьем, потому что он сидел на ступеньках) – два мужских, которые то спорили друг с другом, то соглашались, и один женский, который был голосом из репродуктора и время от времени произносил слова, не имеющие отношения к делу.

И еще раздавался стук стеклянной ложечки о край будильника, но это не ложечка была, а другой звук, очень знакомый.

Мужские голоса пришли к соглашению, и оказалось, что один голос принадлежит человеку в шляпе (он же лысый), а другой – человеку с бородой. Они склонились над чертежами, которые вдруг появились из папки с завязочками.

– С левой стороны балюстрада будет длиннее, чем с правой, – говорил человек в шляпе. – А вдоль правой стороны нужно пустить ограждение. Не вплотную, разумеется, к ленте, а отступив что-нибудь на полметра.

– Правильно, – сказал человек с бородой. – Нельзя давать людям слишком много воли, а то передавят друг друга.

– Можно еще уполовинить ширину подводящего участка эскалатора на первом каком-нибудь метре, прикрыв специальным щитком, – сказал человек в шляпе и показал на своем чертеже. – Чтобы те люди, которые подойдут к началу ленты, становились сразу к левому ее краю, вплотную к балюстраде, а другим, которые подойдут позже, оставалась свободная правая часть ленты.

– Это разумно, – сказал человек с бородой.

– И если надлежащим образом подобрать параметры, то есть длину и ширину разных частей конструкции, можно добиться полной безопасности, – сказал человек в шляпе.

– Значит, договорились, – подвел итог бородатый. – А это что? – Он поднес к глазам лист бумаги, который в его руке был то белый, то розовый. – Я вижу здесь пистолет, но какой-то странный. – Он понюхал бумагу, поскреб пальцем. – Может быть, и не пистолет, – сказал, усомнившись, – но что-то определенно похожее.

– Это другая тема, – лысый отобрал бумагу у бородатого и положил в папку.

«Если увидите человека с белой тростью, остановите его», – сказал женский голос из репродуктора.

Человек с бородой отбросил в сторону свою белую трость, она упала как стеклянная и разбилась со звоном.

«Это сигнал мобильника, – вспомнил Нестор, – а я, значит, сплю».

– А то, – сказал человек в шляпе, он же лысый.

Нестор открыл глаза, но мог бы и не открывать, потому что все равно остался сидеть на ступеньках, ведущих вниз.

Человек с бородой налил всем еще пенной.

В руке у Нестора появился бутерброд.

«Странно, – подумал Нестор, откусывая от бутерброда, – я не думал, что во сне можно ощущать вкус и запах. И вообще, как-то оно все до неправдоподобия реально».

– Что ты можешь знать о снах? – улыбнулся человек в шляпе.

– Я вижу их каждую ночь.

– Но ты не можешь знать того, что действительно видел ночью, ты знаешь только то, что вспомнил в момент пробуждения. А между тем и этим лежит большая разница, могу тебя уверить.

– Почему?

– Помнишь историю про человека, которому, когда он спал, на шею упало полотенце, и от этого он проснулся? Или, может быть, кто-то прикоснулся к его шее. Он увидел сон, как его судили, вели на казнь, отрубили голову. Тема сна была вызвана прикосновением к шее, но от этого же прикосновения человек и проснулся. Отсюда следует, что либо весь сон, наполненный событиями, был просмотрен в одно мгновение (невероятное ускорение времени), либо что картина сна создавалась уже после пробуждения в процессе как бы воспоминания. И именно этот второй вариант имеет место в нашей, так сказать, повседневности – то есть те сны, о которых мы днем думаем, что видели их ночью, на самом деле выросли в нашем сознании уже после пробуждения. И слово «видели», – человек усмехнулся, – тут не на своем месте. Правильнее было бы говорить «мы вспомнили».

– А тебе не кажется, что слово «мы» тут не на своем месте? – в свою очередь усмехнулся Нестор.

– То есть как? – человек сделал вид, что не понял.

– Мы – это, по крайней, мере ты и я, – сказал Нестор. – А ты ведь не будешь утверждать, что видишь сны по ночам. И что что-то там вспоминаешь днем после пробуждения. И вообще, кто ты такой? А может быть – что такое?

– Не будем переходить на личности. Хочешь сказать, что я – часть твоего сна. Допустим. Но я спорю с тобой, следовательно, мыслю. Мыслю, следовательно, существую.

– Хорошо, – сказал Нестор, – но эта история про сон с отрубанием головы, по-моему, единственная в своем роде. Так что, скорее всего, она кем-то удачно придумана.

– Не имеет значения, – возразил человек в шляпе. – Согласись, что когда ты спишь, ты видишь то, чего нет, и это сон одного рода – истинный, скажем так, сон, а когда ты проснулся, ты вспоминаешь то, чего не было – и это сон другого рода. Между ними – разница, и об истинных снах ты, когда бодрствуешь, не можешь иметь понятия.

– А почему после пробуждения я не могу вспомнить действительный снившийся мне сон?

– Потому что ничто не обязывает тебя вспоминать что-либо действительное. Никто не поправляет тебя, если ты ошибся, вспоминая. Потому что изначального образца нет, с которым ты мог бы сравнить возникший в твоей сонной голове образ. Вот, ты видел шляпу на моей голове, у меня ведь была шляпа?

– Ты с самого начала был человек в шляпе, – согласился Нестор.

– В треугольной? – спросил человек.

– Ты же не Наполеон, – возразил Нестор.

– Правильно, трудно ожидать встретить Наполеона на эскалаторе метро. Поэтому и шляпа у человека, которого ты встретил на эскалаторе, не может быть треугольной – ведь так?

– Это была круглая шляпа, – сказал Нестор, – круглая фетровая шляпа.

– Синяя?

– Да, темно-синяя, – согласился Нестор.

– А может быть, зеленая?

– Я помню, что синяя, – сказал Нестор.

– Ты это помнишь, или тебе снится, что ты это помнишь?

– А какая разница?

– Никакой, потому что и так и этак, та шляпа, которую ты якобы вспоминаешь, может не иметь ничего общего с той, которая была на самом деле.

– А есть ли тогда это «на самом деле»?

– Может быть, и нет. – Человек в шляпе засмеялся. И замолчал. Стал слышен кашель людей на идущем вверх эскалаторе. Кто-то кашлял особенно надрывно и долго, уплывая голосом вверх.

– Может быть, – повторил человек, – но вопрос нужно решить. Ты ведь не думаешь, что мы можем обсуждать его вечно. Время уже близко. – Он показал взглядом вниз, там красные отблески метались по потолку и стенам. Слышался скрип и скрежет. Что-то грохнуло, будто уронили пустую бочку.

Недописанное слово из трех букв снова появилось на панели перед глазами Нестора и какое-то время плыло рядом.

Нестор смотрел. В руке у него оказался фломастер, кривой и черный, и он дописал недостающую букву. Слово исчезло.

– Не отвлекайся, – сказал человек в шляпе, – это тебе не поможет.

«Не кладите пальцы под поручни», – сказал голос из репродуктора

Снова раздался звон стеклянной палочки о стеклянный край чего-то. Внизу грохотало, словно пустую бочку пинали ногами.

– Время, время, – торопил неизвестно куда человек в шляпе, или, может быть, правильнее было называть его «человек без шляпы», потому что шляпу он отбросил в сторону пять стеклянных звонков тому назад, и она улетела, крутясь, – улетела, имея вид наполеоновской треуголки, что стало возможным, после того как слово «треуголка» было введено в круг внимания.

Вслух человек говорил «Время», а про себя бормотал цифры, переходя с прямого счета на обратный.

Внизу двадцать пар сапогов пинали пустую бочку. Кто-то ударил в таз – наверное медный.

– Пять-четыре, – повторял Нестор за человеком, – три-два-один, – а потом прыгнул.

Нестор прыгнул легко, словно взлетел. Даже не привстав со ступеньки, на которой сидел. Перемахнул через балюстраду и приземлился на лестнице соседнего эскалатора, идущего вверх.

«Молодой человек, вернитесь обратно», – сказал строгий голос из репродуктора. Голос был женский.

Люди кашляли, стоящие выше и ниже, и Нестор тоже закашлялся.

«Вас снимает скрытая камера», – сказал голос из репродуктора.

Нестор прислушался, ожидая услышать стеклянный звук какого-нибудь колокольчика, и тут же услышал.

– Да, – откашлявшись, произнесло неопределенное лицо женского пола, – так и каждый хотел бы перелезть на ту сторону, где лучше.

Нестор сосредоточился взглядом. Это была старуха в черном.

– И что будет, если каждый, кто захочет, начнет перелезать, куда ему вздумается? – сказала старуха.

И все, стоящие рядом, с осуждением посмотрели на Нестора, а один даже показал ему руку с оттопыренным средним пальцем (наверное, иностранец).

Нестор стал пробираться наверх, протискиваясь между людей.

– Куда торопишься, молодой человек, все там будем, – сказала старуха. Та самая, а может быть, уже другая.

Наверху Нестора уже ждали два полицейских – нет, два милиционера. Слово «милиционер», было ближе, можно сказать роднее, как часть утраченного культурного достояния. Розовые овалы лиц под козырьками фуражек. Револьвер желт – так надо. Погоны, аксельбанты и прочие атрибуты. Блестящие пряжки на ремнях. Пряжки вместе с ремнями, впрочем, исчезли, когда Нестор вгляделся, – кажется, они не входили в милицейскую форму.

– Этот? – спросил один другого.

– Этот, – ответил другой.

Они взяли Нестора под руки и, проведя вокруг ограждения, поставили на ленту эскалатора, ведущего вниз.

«Добро пожаловать», – сказал голос из репродуктора.

Это был женский знакомый голос.

На соседнем эскалаторе поднимающиеся наверх люди чихали, сморкались и вытирали слезы. У них были большие носовые платки, – голубые, розовые и в клеточку.

«Наверное, это газовая атака там внизу, слезоточивый какой-нибудь газ – сирень-черемуха», – подумал Нестор. Он разбежался (каким-то образом ему удалось правильно разбежаться) и прыгнул.

Приземлился, спружинив ногами.

Вокруг стояли и причитали старухи, одетые в черное.

– За что терпим? – простонала одна старуха.

– Долго еще нам мучиться? – утирала слезу другая.

– У него спросите, – прошамкала третья, тыча в Нестора пальцем.

Они обступили Нестора – с верхних ступенек и снизу.

– Сам-то, хороший – ни слезинки в глазу, ни сопли в ноздре, – проскрипела какая-то сбоку и высморкалась.

«Блин с вами», – подумал Нестор, и стал подниматься по ступенькам, всех расталкивая.

– От правды не уйдешь, – донеслось до него снизу.

А наверху уже ждали веселые розовые лица под козырьками фуражек.

И раздался, словно отмеряя какую-то долю времени, тонкий звук как бы от стеклянного маятника часов, по недоразумению задевшего край стеклянного же стакана.

С какого-то времени Нестору начало казаться, что женский голос, который он слышит из репродуктора, хорошо знаком ему.

Он бы и раньше это почувствовал, но раньше в репродукторе был, наверное, другой голос.

А этот, который он слышал сейчас, он ни с каким другим бы не спутал, то есть он узнал его просто сразу, а когда узнал этот женский голос, то и женщина появилась, – сперва как бы незнакомая, но Нестор узнал ее так же, как прежде узнал голос.

Она села рядом с ним на ступеньку, придерживая рукой подол длинной юбки – синей, в мелкий горошек, а человек в шляпе и человек в бороде сразу исчезли – один развеялся ветром, другой растворился как сахар.

И люди, которые стояли выше и ниже (по два на каждой ступеньке, а иногда и по три, и по больше), тоже растворились – так основательно, что Нестор не помнил, были ли они вообще.

Это была она, Лиля, но тоже и не совсем она, потому что наяву не присела бы на одну с ним скамейку, проходя мимо. А он бы, конечно, встал и пошел рядом – и о чем-нибудь говорили бы о неважном, – всегда оказывалась под рукой тема для разговора, чему Нестор, когда оставался один, не уставал удивляться. Они прошли бы вместе до выхода из парка и, может быть, шли бы дальше – до того, естественным образом наступающего момента, когда ему предстояло бы повернуть направо, а ей – налево (всегда наступал такой момент, и этому Нестор удивлялся тоже).

Однажды – он вдруг вспомнил какой-то осенний день – пошел дождь, и они направились к ближней троллейбусной остановке – наискосок через квартал. Дождь то прекращал идти над ними, то начинался снова. Нестор достал зонтик, они шли под зонтиком. Дождь стал сильнее, и они свернули в магазин на углу. Магазин оказался обувной. Лиле нужны были кроссовки, она взяла одну пару и, посмотрев, вернула. Это были белые кроссовки с зеленой полоской наискосок – маленькие, почти детского размера. Дождь сделал вид, что кончил идти, и они продолжили путь, но зонтики тут же пришлось раскрыть – сперва Нестору, потом и Лиле. Они шли то под одним зонтиком, то под двумя, то вместе, то врозь, пробираясь между лужами. Стояли на остановке. Скоро подошел троллейбус, плеснув водой им под ноги. В салоне было почти пусто. Они сидели и разговаривали о чем-то неважном. Нестор держал в руке сложенные зонтики, с них капала вода. Вышли из троллейбуса, и дождь как-то сразу кончился. Небо было голубое, светило солнце.

Нестор посмотрел вверх, но неба не было над головой, только гофрированный потолок туннеля – затянутый кое-где сизой облачной дымкой. А у сидящей рядом Лили на ногах оказались те самые, не купленные тогда, кроссовки. Белые с зеленой полоской, не вполне подходящие к платью.

Нестору захотелось снять с маленькой ноги белую кроссовку – и погладить босую ногу, взять в ладони, но он не решился.

– Когда эскалатор длинный, и такой вот пустой, как сейчас, можно было бы выдавать пассажирам маленькие стульчики, чтоб не сидели на ступеньках. Ма-аленькие такие стульчики, – сказал он и развел ладони, показывая.

Лиля вздрогнула, словно очнулась, посмотрела вокруг, растерянно метнувшись взглядом. И, вскочив на ноги, бросилась бежать вниз по ступенькам, придерживая рукой подол широкой юбки с цветами. Туда, откуда уже доносились неясные звуки – плач и скрежет зубовный.

Нестор хотел было побежать следом, но вместо этого перемахнул, как обычно, через балюстраду.

Вырвал у ближайшей старухи из рук ее черную клюку и разломал о колено. Она распалась на части с тихим стеклянным звоном.

– Вы плачете, так я сделаю сейчас, что вы засмеетесь, – пообещал он, грозя старухам обломком клюки.

Старухи развеялись ветром. Нестор сел на освободившуюся ступеньку.

Он закрыл глаза и увидел, как где-то внизу длинная рука в перчатке открывает вентиль с веселящим газом (закись азота, эн-два-о).

– Поздно, – сказал высокий человек со своей ступеньки. Он был лысый, но Нестор понял, что это человек в шляпе.

«Да и некуда», – подумал Нестор, оглядываясь на милиционеров, которые только что поставили его на ленту эскалатора, а теперь смотрели сверху.

– А когда-то я мог, – сказал человек в шляпе.

– Вы не думаете, что это газовая атака там, внизу? – спросил Нестор, – слезоточивый какой-нибудь газ, сирень-черемуха, – и человек приподнял в знак согласия шляпу, которой до последнего момента у него на голове не было, но когда стало нужно, она оказалась.

– А я полагаю, что не газовая атака, а перестрелка из газовых пистолетов, – сказал возникший рядом человек с бородой и усами.

– Все же лучше, чем реальная стрельба, – сказал человек в шляпе.

– Иногда хорошо иметь с собой пистолет, хотя бы травматический, для защиты от хулиганов, – сказал человек с бородой, – но стрелять из пистолета в метро – это небезопасно для окружающих.

– А я придумал, – сказал человек в шляпе, – нужно, чтобы у людей были пистолеты, стреляющие шариками с краской. Если на человека напали, он стреляет в агрессора и метит его несмываемой краской.

– Пейнтбол, – у людей это называется пейнтбол, – сказал человек с бородой, – а пистолет, стреляющий шариками, называется маркер.

– Я предпочитаю называть его «пистолет», – возразил человек в шляпе, – это название больше соответствует предназначению. Маркер – для игры, а пистолет – для обороны. Из этого пистолета пострадавший стреляет в агрессора. Которого, окрашенного, на выходе с эскалатора встречают эти, – он подмигнул в сторону Нестора, – розовые лица под желтыми козырьками фуражек.

– Может быть, желтые лица под розовыми козырьками? – поправил его бородатый.

– Желтые, зеленые – все равно, – только козырек должен быть черный.

– Но хулиган уже успеет нанести человеку телесные повреждения, – возразил бородатый.

– Его должна остановить неотвратимость наказания.

– А если сам хулиган начнет баловаться таким пистолетом?

– Очень просто, – сказал человек в шляпе, – нужно, чтобы каждый пистолет можно было опознать по результатам выстрела и выйти на хозяина. Например, делать ствол с впрессованным вкладышем, который добавлял бы к красящему шарику микроскопическое, но достаточное для обнаружения, количество специальной смеси точно отмеренного состава, – этакую своего рода химическую метку.

– А можно интереснее сделать, – сказал человек с бородой, – стрелять не шариком, а струей из баллончика, на коротком расстоянии этого достаточно. И – внимание – нужно, чтобы часть струи отклонялась в обратную сторону, пятная самого стреляющего – то есть, обороняющегося. Это будет способствовать тому, чтобы баллончик использовался только в действительно серьезном случае. А на выходе с эскалатора желтые лица в фуражках остановят обоих и разберутся.

– Я придумал еще, – сказал человек в шляпе, – можно совместить камеры наблюдения и стреляющие краской устройства. И расставить повсюду. Так что нарушитель порядка неминуемо будет помечен. И желтое лицо, стоящее у выхода с эскалатора, сможет опознать его и принять меры.

– Правильно, – сказал человек с бородой, – еще можно изготовить специальные хлоппакеты с краской, которые, взрываясь, помечали бы цветами радуги жертву, преступника и окружающих их свидетелей.

– Вот, – человек в шляпе что-то вынул из своей шляпы и протянул Нестору, – бери.

– Что это? – спросил Нестор.

– Те самые хлоппакеты. Бери.

– Там есть лента с липучкой, – сказал бородатый, – прикрепляешь пакет на лоб, и когда тебя бьют по голове, он взрывается цветами радуги.

– И никто не уйдет неотмеченным, – сказал человек в шляпе.

– Вы думаете, что там могут побить? – Нестор посмотрел вниз.

– Мало ли что, – сказал человек.

– Нет, не хочу, – сказал Нестор.

– Нет так нет, – человек отбросил хлопушку прочь, и она весело взорвалась где-то.

А человек достал из шляпы белого кролика.

Вокруг стояли и причитали старухи, одетые в черное.

Обернулись на Нестора: «Это всё он».

Перестали причитать и плакать, и угрожающе надвигались.

– Это он! – тыкала пальцем одна, самая худая и черная.

У каждой старухи была палка, точнее сказать – клюка, а у некоторых – остро заточенный зонтик.

Уже не пальцем ткнула, клюкой. И всё в глаз норовила, в глаз.

«Это кошмар», – подумал Нестор.

Одни подступали с верхних ступенек, другие – снизу. Их было много. Они поднимали на Нестора свои палки и зонтики.

«Это кошмар». – Нестор почувствовал, что внутри холодеет, а снаружи покрывается мурашками.

Всё в глаз норовила попасть, но промахивалась.

«Это кошмар, – подумал Нестор, – но это ведь МОЙ кошмар. В конце концов, кто я здесь, тварь дрожащая или право имею?»

Топорик на петельке был у него подмышкой. Нестор достал и ударил.

И старух – тех, что оказались на пути, оказалось совсем немного.

Во сне – если это не легкий кошмар, по частям вспоминаемый утром, а настоящий, тяжелый сон, начало которого потеряно и забыто, а конец неразличим в перспективе, – во сне этом бесконечном каждое событие имеет шанс повториться, да что там – «имеет шанс», оно должно повторяться, и повторяться неоднократно.

Эту истину Нестор усвоил, и ждал повторения.

И вот, повторилось. Хотя он мог сомневаться – считать ли это повторением случая, когда она, Лиля, пробежала мимо – по лестнице вниз, в той же юбке широкой с цветами и листьями. Стуча каблучками так, словно каменные были ступеньки или как по асфальту (стук, видимо, только в воображении Нестора был, как, впрочем, и все остальное). Он хотел догнать, предостеречь от того, что внизу – где стрельба, и газовая атака, и много пар сапогов пинают железную бочку. Но остался на месте. Пробовал встать, но нога заболела в колене. С больной ногой не догнать. А когда нога прошла, то уже поздно было.

– Поздно, – сказал появившийся человек в шляпе, и добавил, помедлив. – А когда-то я мог….

Человек стоит на ступеньке эскалатора, ведущего вниз.

А внизу – яма.

Не платформа с ее ровным каменным полом, а яма прямо в том месте, где закругляется лента эскалатора. Глубокая яма, в которой дно не просматривается даже мысленно – то есть не то чтобы этого дна впрямую не было, но как-то оно не предусмотрено планом.

И все, кто спускаются вниз, в конце пути падают в эту черную яму.

Они обречены от самого того момента, как встали на ленту эскалатора.

Но у человека есть шанс изменить свою судьбу. Он может перепрыгнуть через перила – на эту, как ее называют, балюстраду, которая, впрочем, не нуждается в том, чтобы те, кто спускаются вниз, называли ее каким-нибудь словом.

Или, если не перепрыгнуть, то хотя бы перелезть, переползти, цепляясь. И стоять там, держась за столбик с рекламной картинкой, чтобы не унесло течением.

Но если уж перелез, переполз, перепрыгнул, то логичнее будет (если только пригодны здесь привычные приемы логики – индукция, дедукция и прочие инструменты отмывания истины) – логичнее будет сойти на ленту эскалатора, идущего вверх, выбрав свободное место. И люди, стоящие выше и ниже, сделают вид, что не заметили, и надзирающий голос из репродуктора не окрикнет (а мог бы, потому что перепрыгивать, перелезать, переползать – все это нарушение правил пользования метрополитеном, которые запрещают даже прислоняться к неподвижным частям этой, как ее называют, балюстрады).

Но правила нарушены и забыты, и человек может спокойно плыть вверх, поднимаясь как пузырек воздуха со дна бассейна. Но спокойно ли?

Что если там, наверху, его ждет то же самое, что и внизу – глубокая яма в конце? Впрочем, не яма в прямом своем смысле, а скорее иносказательный образ неотвратимого – ровно так же, как и та другая, нижняя яма. Тогда не лучше ли будет еще раз перепрыгнуть, перелезть, переползти, и на третьем, неподвижном эскалаторе прийти в себя?

Там сесть на ступеньку, и сделать вид, что никто ничего не заметил.

Если хорошо сделать вид, то действительно никто не заметит – ни люди с соседнего эскалатора (которых, впрочем, не стоит принимать во внимание), ни надзирающий голос из репродуктора. Можно, наконец, сосредоточиться и поразмыслить в спокойствии, мысленно окружив себя непроницаемым для постороннего взгляда облаком.

И тогда человек понимает, что перепрыгивать, перелезать, переползать нет необходимости. Что окружить себя мысленным облаком можно и оставаясь на месте. А мысль – это сама по себе сила. И тогда можно воспарить – сперва как бы духом, а затем и телом – и взлететь, пролететь над предметами местного пейзажа, над теми, через которые прежде – только перебежками и переползанием.

А можно и просто закрыть глаза, как бы задремав, и очнуться в другом месте – то есть на других ступеньках (у мысли тоже есть свои границы).

Человек закрывает глаза, хотя мыслей у него нет о том, чтобы очутиться где-нибудь. Мыслей нет, но они могут и появиться, притом неизвестно какие. Вряд ли человека можно считать хозяином своих мыслей, в лучшем случае он может быть хозяином слов.

И вот, человек чувствует, что ступенька, на которой он сидит, и которая до какого-то момента была спокойна, начинает двигаться – непонятно пока, в какую сторону: вверх или вниз. Человек не знает, что произошло. Наверное, у него возникла мысль о том, что нельзя вечно сидеть на одной ступеньке. И силой этой мысли человек переместился на одну из движущихся лент, а может быть, пришла в движение та лента, на которой он сидит, потому что кто-то наверху нажал кнопку.

«Надо что-то делать». – Человек открывает глаза.

«Не бегите по эскалатору», – говорит надзирающий голос, и человек вспоминает, что когда-то он мог. Он бежит вверх, навстречу движущейся ленте. Тело его становится легким, он бежит, едва касаясь ногами ступенек. Волшебное ощущение полета охватывает его. И человек, может быть, просыпается.

Главное во сне – это проснуться на позитивном моменте, а то там, наверху, еще неизвестно, что ожидает человека.

Подошла, как бы по асфальту стуча каблучками, и села рядом. Как уже было однажды, и Нестор знал, что момент повторится.

– Ты в какую сторону? – задал Нестор вопрос, вроде бы самый естественный.

Она промолчала.

«Самый естественный вопрос сразу же оказывается самым неуместным», – подумал Нестор. – Если бы этот вопрос задала мне она, я не знал бы, что ответить.

«Если бы мы и спустились вниз вместе, – подумал он, – то дальше ей все равно нужно было б направо, а мне – налево».

«И еще неизвестно, – подумал, – было бы там что-то внизу или нет в смысле идущего куда-нибудь поезда».

– А тебе не кажется, – спросил он, – что там, внизу, что-то вроде газовой атаки?

– Почему? – Она удивилась.

– Какой-то запах в воздухе.

– Запах? Тебе померещилось.

– И грохот какой-то внизу, ты не слышишь?

– По-моему, все нормально.

– А если бы там, внизу, случилось бы что-то действительно ужасное, – сказал Нестор. – И мы, это зная, продолжали бы двигаться вниз – вот так вот – медленно и тупо. Как человек скользит по обледенелой крыше, с силой закона природы приближаясь к краю падения. И кажется, что выхода нет. Но для того, кто успеет подумать – выход найдется. Нужно прыгать вбок, на эту, как ее называют – балюстраду.

– Если бы, если бы… Там тетечка сидит внизу, которая, если что случится, нажмет кнопку. Остановит и объявит.

– А почему эта тетечка говорит твоим голосом?

– Моим? С чего ты решил, что это мой?

– Я слышал, это твой голос, – с ненужной настойчивостью произнес Нестор.

– Тебе послышалось, с какой, собственно, стати? Да это и не голос, а запись.

– И когда она говорит «не бегите по эскалатору», это тоже запись?

– Ага. Она просто нажимает нужную кнопочку.

– Тогда, значит, это твой голос, который записан, – сказал Нестор.

«Что я пристал, – подумал Нестор, – ну, голос и голос».

– Чего, в самом деле, пристал, – сказала она. – Я, знаешь, нигде своим голосом не подрабатываю.

– Ладно, – сказал Нестор. – Я, собственно, не об этом. Голос – это дело десятое. А вот представь себе, что там внизу, в конце эскалатора – яма. И все, кто спускаются вниз, падают в эту яму.

Он думал заразить Лилю тревожным настроением. Могло получиться, и тогда он перешел бы к другой фазе убеждения. И прыгнули бы вместе через перила, спасаясь.

– Куда-то ты фантазируешь не в ту сторону, – сказала Лиля.

– Они падают и не могут издать ни звука. Потому что яма наполнена удушливым газом. Один вдох, и дыхание перехватывает.

Нестор пытался воздействовать суггестивно. Из головы в голову передать мысленный образ. Это казалось возможным.

– Какой-то ужастик у тебя.

– Значит, нет? – спросил Нестор.

– Что нет?

– Ну, если возникает реальная опасность, то не грех будет прыгнуть через перила.

– Какая опасность?

– Вот, был случай, когда лента эскалатора распалась, и все рухнуло вниз, спаслись только те, кто успел прыгнуть.

– Это не про нас.

– Значит «нет»?

– Значит «нет».

– Тогда я прыгну один. Прямо сейчас.

– Ты это серьезно? Ты это действительно серьезно? – В первый раз за все время она удивилась.

– Время, время! Сейчас, или будет поздно.

– Стой! Ты ненормальный.

Нестор прыгнул на балюстраду. Спиной чувствуя голос, уже уплывающий вниз. Туда, где плач раздавался и скрежет, внятный, наверное, только ему, Нестору. И, тут же, не оборачиваясь, соскочил на ленту, идущую вверх.

На идущем вверх эскалаторе старухи плакали в голос.

Нестор закрыл глаза, чтоб не слышать. И почувствовал, что сидит на ступеньке со стаканом в руке и бутербродом в другой.

Ступенька катилась вниз.

Нестор открыл глаза.

– Мне понравилась эта идея о стрельбе краской в обе стороны, мягко воплощающая в себе закон кармы, – говорил человек в шляпе, и говорил, кажется, уже давно. – Ибо когда мы своим неискушенным взглядом видим хулигана, который дал кюкеля хорошему человеку, мы можем не знать о том, что в какой-нибудь прошлой жизни было дело, что именно этот хороший человек дал кюкеля хулигану. Но можем догадываться о том, что что-то такое было между ними прежде, и что теперь хороший человек только получил свой кюкель обратно. То есть, выданный кюкель некоторым образом говорит о равенстве между тем, кто при этой передаче выглядит жертвой, и кто – агрессором, потому что, в сущности, никогда не известно, кто первый начал.

– А что такое кюкель? – спросил Нестор.

– Из слов это должно быть понятно, – сказал человек с бородой.

– Иногда еще держат кюкель в кармане, – сказал человек в шляпе, – а иногда держат сухим.

– Береги кюкель смолоду, а брюхо с голоду, – сказал бородатый.

– Только не пойму, при чем тут краска, которая стреляет в обе стороны, – сказал Нестор.

– Ну, – сказал человек в шляпе, – если кто-то первый кому-то второму дал кюкеля, то может быть этот второй дал кюкеля первому еще раньше, поэтому оба должны быть помечены одним цветом.

– Чтобы потом, наверху, желтое лицо под козырьком фуражки разобралось, чей кюкель был первым, – сказал человек с бородой.

– Нет, – поправил его человек в шляпе, – это затем, чтобы при новой встрече первый и второй узнали друг друга. И когда они встретятся – может быть, уже в другой жизни, – один другому сразу же даст кюкеля, не имея понятия об истинном кармическом смысле этого действия.

– А жестким вариантом той же идеи был бы пистолет, стреляющий двумя пулями в противоположные стороны, – сказал человек в шляпе.

Он достал из папки с завязочками чертеж пистолета, у которого было два ствола. Один глядел вперед, другой – в обратную сторону. Проглядывалась замысловатая конструкция затвора.

– Пистолет кармы, – сказал человек. – Предмет, с практической стороны бессмысленный, но в качестве метафизического концепта имеющий право на существование.

«Ставьте кюкель справа, проносите слева», – сказал голос из репродуктора.

– Может быть, в качестве метафорического концепта? – предложил человек с бородой.

– А что, есть разница?

Человек в шляпе вернул чертеж в папку и начал разливать по стаканам из бутылки, которую, кажется, так и не выпускал из рук.

Нестор съел бутерброд.

На панели балюстрады проплыло слово, нарисованное жирным шрифтом – не матерное, а скорее рекламное, за ним – другое.

Где-то в высоте – который уже раз – раздался стеклянный звон (сигнал мобильного телефона, который никак не мог сделаться звонком будильника).

«Я ведь сплю, и это сон, который мне снится», – вспомнил Нестор и еще раз съел бутерброд – наверное, тот же самый.

«Не допускайте самопроизвольного перемещения своего кюкеля», – сказал голос из репродуктора, и чемодан человека с бородой (откуда-то у него оказался чемодан) заскользил вниз по ступенькам и скрылся из виду. Человек тоже исчез.

– Когда это кончится? – спросил Нестор, слушая повторяющийся сигнал мобильника. – То есть, я имею в виду, когда я проснусь?

– Когда мы достигнем низа, – ответил человек в шляпе.

«Вниз я боюсь», – подумал Нестор, слушая раздающийся оттуда грохот (много сапогов, много бочек).

– Кто спускается вниз, тому суждено спуститься, – сказал человек в шляпе, – а кому суждено быть повешенным, тот не утонет.

– А если я опять прыгну через эту эспланаду, эстакаду, то есть балюстраду?

– Попробуй, – равнодушно произнес человек в шляпе, – только зачем обязательно прыгать. Это ведь сон вокруг, одна видимость, – он протянул руку, и она по локоть ушла в боковую панель. – Но с другой стороны, пока мы здесь, это для нас реальность. – Он убрал руку, и ударил кулаком по той же панели, которая на этот раз проявила все качества твердого тела.

– Если не прыгать, то что? – спросил Нестор, но человек не ответил. Он отбросил свою шляпу в сторону, и она упала, звеня и подпрыгивая.

«Наверное, он хочет этим сказать, что разговор окончен», – подумал Нестор.

Он сел на ступеньку эскалатора (а может, он уже сидел давно на ступеньке) и закрыл глаза.

«Вход с открытым кюкелем запрещен», – произнес голос из репродуктора.

С соседнего эскалатора доносились плач и стоны как жужжанье далеких пчел.

Нестор прислушался, и какое-то время слушал, ничего не предпринимая.

Вдруг отдаленные прежде звуки стали раздаваться совсем близко над головой Нестора. Он открыл глаза и поднялся на ноги. Вокруг стояли и причитали старухи, одетые в черное, а эскалатор шел вверх.

– Вот этот стеклянный звук, который мы иногда слышим, – спросил однажды Нестор, – такой звук, словно палочка стучит по ложечке, но который на самом деле – сигнал мобильника, который просит зарядки. Наяву этот сигнал звонит каждые двадцать минут, пока телефон не отключится. Почему у нас здесь он повторяется так нерегулярно?

– Все проще, – сказал человек в шляпе. – Дело в том, что наяву этот сигнал был один-единственный.

– Если один-единственный, то почему он повторяется все время? – не отступал Нестор.

– Вопрос сложный, – сказал человек в шляпе.

– Здесь нужно начать, отступя, – сказал человек с бородой. – Уточнить значения смыслов и смыслы значений. Что мы называем словом «время», и что имеем в виду, когда говорим «повторяется».

– Да. – Человек в шляпе приподнял свое канотье в знак согласия. – Поговорить о физической сути – о пространстве и о времени, об атомах, электронах, квантах, волнах вероятностей.

– Потому что человек так же неисчерпаем, как атом, – сказал бородатый.

Нестор задумался над сказанным и думал так долго, что спустился почти до самого низа.

Пора было спешить. Он привычным образом перемахнул через балюстраду. Не получилось, и тогда перебрался боком – как-то переполз к идущему вверх эскалатору.

«Надо будет добавить в слово еще одно эль, чтоб скользило. Вот так – «баллюстрада», – подумал он. – Легче будет перебираться».

Нестору вспоминался один фильм. Там человек – не старый еще, но в возрасте – влюбляется в молодую девушку. Собственно, даже не влюбляется, но в нем возникает странное и необъяснимое желание. Он хочет положить руку на ее колено. Желание имеет силу мании, хотя и вполне безобидной.

С девушкой этот человек видится ежедневно – кажется, у них какое-то общее место отдыха. И вот, они встречаются то за завтраком, то на пляже, то на прогулке (пляж и прогулки, впрочем, существовали только в предположении, да и в совместном завтраке Нестор не был уверен – в памяти у него осталась только финальная сцена фильма – легкий дачный столик в тени большого куста, может быть – куста сирени, но время цветения, наверное, уже миновало, два, опять же легких, стульчика, на которых сидят человек и девушка – не за столом, но вблизи, и он, маньяк этакий, наконец, добивается своей цели – его рука на ее колене).

Нестор вспоминал этот фильм, потому что сам томился тем же желаньем, когда сидел на одной ступеньке с Лилей.

Он снимал с ее маленькой ноги туфлю, и держал ее босую ногу в ладонях, но ему хотелось большего.

Иногда он проводил по ноге кончиками пальцев, и Лиля поджимала ногу, словно от щекотки, да это и была щекотка.

Он держал ногу в ладонях, и это была совсем настоящая нога, обладающая телесной плотностью, и тонкие косточки были под кожей в нужных местах. Нестор владел ею короткое время и отпускал на волю.

А подняться выше, к колену, никак не решался.

Человек из фильма, обозначим его инициалами Б.M. (что может означать Борис Михайлович, хотя в фильме его звали, наверное, иначе, или Боб Миллер, или Бони М, или попросту БенджаМин) не знал, как добиться желаемого. Нестор тоже не знал бы на его месте. Но Бони М все-таки смог справиться со своей проблемой – нашел способ.

У девушки был друг, к которому Б.М. (безобидный маньяк), естественно, ревновал, но которого и использовал с коварством, достойным лучшего применения. Этот друг иногда уезжал по своим делам в город, и Бенджамину на этой почве удалось сплести интригу, результатом которой было то, что девушка стала подозревать своего друга в неверности.

В критический момент (кажется, друг не приехал, как ожидалось, с вечерним рейсом автобуса, или вообще остался в городе на ночь) Бенджамин оказался рядом с девушкой. Они сидели на складных тех самых стульчиках у куста нецветущей сирени, у столика летнего. И девушка плакала, а Бенджамин утешал ее. И естественным образом наступил момент, когда он положил руку девушке на колено, и держал там какое-то время, поглаживая.

Главное, думал Нестор, добиться естественности момента. Но естественность была не той вещью, которой можно было добиться, для нее следовало создавать условия. Нестор думал рассказать Лиле про фильм, – представлял, как рассказывает. А в ходе рассказа, может быть, естественным образом и возник бы момент, когда рука на ее колене была бы, что называется, в тему и к месту. Но разговор всегда тек в свою – другую сторону, и повода для естественного момента не возникало.

Нестор сомневался, достиг ли безобидный маньяк Бенджамин в полной мере того, что хотел, удовлетворил ли он вполне свою манию. Могло случиться, что получив малое он захотел бы большего, или устремился бы к повторению эпизода. Более того, в стремлении своем он мог превратиться в законченного маньяка, тронувшегося на женских коленках, – не такого уж безобидного. Нестор представил, как в темной аллее парка этот маньяк подсаживается к одинокой девушке, читающей книгу на скамейке, или к молодой женщине с детской коляской, на этой же скамейке сидящей. Он сидит и смотрит куда-то вдаль пустым неподвижным взглядом и, продолжая смотреть, медленно кладет руку девушке на колено. У него, Бенджамина, есть некая мрачная харизма, и девушка не в силах сопротивляться, цепенея, словно под гипнозом. А левую руку (та, что лежит на коленке у девушки – это правая) Бенджамин устраивает на колене молодой мамаши.

А есть еще вариант, когда маньяк Бенджамин специализируется на том, что трогает девушек за коленки в толпе – в метро или в тесном автобусе. Такой маньяк должен быть обязательно низкого роста, с длинными руками. Нестор представил его в шляпе и с бородой, хотя в этом был уже перебор: как говорится, тут что-нибудь одно – либо борода, либо шляпа.

Шляпа у Бенджамина была круглая с узкими загнутыми полями, а в другом варианте – широкая соломенная.

Это был фильм, сон, случайная встреча или прочитанная книга – что-нибудь из того, что оставляет след в памяти.

И там был человек. Это был не тот человек, который стоял на ступеньке (хотя какая-то ступенька, возможно, и была где-то рядом). И он был не маньяк (хотя с натяжкой можно было считать, что он подвержен своего рода мании).

Человек глядел в корень слов. Слова должны соответствовать заложенному в них значению, считал человек и был в этом уверен.

Ему было понятно, что педагог для детей – это то же самое, что демагог для народа.

Что детей надо любить, поэтому педагог должен быть педофилом (и не надо присваивать слову «педофил» не свойственное, не проистекающее из корня значение).

А демократия – это вообще неизвестно что. Мнимое слово, которое не обозначает ничего реального и придумано, чтобы дурачить тот самый демос, у которого власти нет и никогда не было.

А у кого тогда власть? Человек задумывался. Он смотрел, поднимая взгляд, и не видел в верхах реальной властной фигуры. Наверное, настоящая власть должна быть скрытой, думал он. «Криптос» – скрытый, – криптократия, вот должно быть правильное слово. Еще были слова «ксенократия» от «ксенос» – чужой, и «клептократия». В мрачном состоянии духа человек готов был видеть в них реальные механизмы власти. Они даже могли мирно сосуществовать – все три «К» в своеобразной гармонии. За красивой вывеской с надписью «демократия». Так иногда думал человек.

Еще он думал о демагоге и педагоге. Чтобы слова стояли в правильном отношении друг к другу, нужно было подправить их ложные, не проистекающие из корня, значения. Хотя человек не знал: педагог должен равняться по образцу демагога, или демагог сделать шаг педагогу навстречу. Или оба они должны сойтись в некоторой равноудаленной точке.

Но детей педагогу надо любить – это безусловно.

Из другой области человеку не давало покоя слово «атом».

Со школьной скамьи он знал, что по-гречески «атом» означает «неделимый». Когда-то это было правдой, но времена прошли, и слово потеряло свое, проистекающее из корня, значение.

Истинными атомами сейчас являются электроны, протоны и другие элементарные частицы. Против слова «элементарный» у человека пока не было возражений.

А со словом «квант» выходила совсем другая история. Вроде бы слово должно обозначать некую неделимую сущность, но quantum на латыни – это всего лишь «сколько». Сколько вешать граммов? Сколько надо, столько и взвесим.

Отсюда следует, что квантовая механика должна, по справедливости, сменить название. Начиная со слова «механика» – потому что на построение каких таких машин-механизмов рассчитана эта теория? Никаких машин в перспективе не просматривается, разве что в очень отдаленной перспективе. Не механика, значит, а физика.

Теперь нужно было разобраться со словом «квант». Его можно заменить словом «атом», но оно уже занято. Слово «индивид» подошло бы по своей корневой сущности, но ему хорошо на его собственном месте. А может быть, и незачем искать смысла на стороне, за пределами родного языка. «Физика неделимых» – почему нет? – хорошо выглядит на вес, и на ощупь солидно.

А слово «педофил» все-таки зря обидели. Человек перебирал слова: библиофил, скрипофил, перидромофил, даже глюкофил – ни в одном из них не было уничижительного намека на извращение. А педофилу не повезло. Но детей все-таки надо любить. А демократии не существует в природе. Человек вздохнул и обратил свое внимание к атому.

Атом представлялся ему в виде точки, не имеющей размера, но имеющей вес и определенное место в пространстве. Вообще-то, было б корректней представить его как точку, как раз не имеющую определенного места, – что-то в виде размытого облака. Примерно так учила свежепоименованная физика неделимых. Но сейчас человеку хотелось определенности. Но тут уж, как говорится, что-нибудь одно – либо голова, либо шляпа.

Еще были простые, без подвоха, слова «разум», «воля», «сознание», которым хотелось найти место. Что-то из этого было на слуху и в контексте. «Разум вселенной», «разум атома» – говорил один философ – а человек слышал, а если не слышал, то мог прочесть написанное. На портрете философ был с бородой, но не лысый, и это придавало его речам убедительности.

О разуме человек не стал задумываться – непонятно, что там имел в виду старый философ. А с сознанием было вроде бы интуитивно ясно. Атом должен осознавать только факт своего существования, в этом – элементарный акт сознания. Вот, кажется, и все, но какая-то незавершенность чувствовалась в этой конструкции, чего-то не хватало. Если атом – это точка, имеющая свое место в пространстве, то атом должен осознавать это место. Не в смысле знания координат (первозданный мир, может быть, еще не опутан их сетью), а в смысле возможности отличить один атом (точку) от другого такого же, но находящегося в другом месте. То есть отличить себя от другого (для него, элементарного, это уже проблема). А кто, собственно, отличает, кто проводит различие? В этой картине неявным образом предполагается существование внешнего, объемлющего сознания, которое, собственно, только и может осуществить эту операцию. И оно как бы делегирует атому часть своих полномочий (подобно тому, как объемлющее пространство предоставляет ему место для размещения). «Сверху вниз делегирует, а не наоборот, потому что демократии нет ни здесь, ни там», – сказал человек, обращаясь к портрету бородатого философа, и тот промолчал в знак согласия.

«Но не избыточна ли эта схема по сравнению с той элементарной, к которой я стремился?» – подумал человек, и снова посмотрел на портрет философа.

– Осознание идентичности, – произнес портрет.

– Точно, – обрадовался человек, – а осознание своей идентичности опирается на осознание различия между собой и другим. Но здесь тоже есть два варианта.

– Что-нибудь одно: либо голова, либо шляпа, – произнес портрет.

– Два варианта: с одной стороны различие между двумя одинаковыми атомами может устанавливаться непосредственно – просто по факту того, что они разные, с другой стороны оно может определяться опосредованно – атомы различны, потому что различно их местоположение.

И второй вариант предпочтительней, потому что атомы как-никак существуют в пространстве, и сравнивать одного с другим так, как будто они находятся вне, было бы не экономией, а излишним напряжением усилий.

– Но это ведь не всё? – человек посмотрел на портрет.

– Воля вселенной, – произнес портрет философа. – Покой и воля.

«Вселенная велика, а демократии нет в ней, – подумал человек. – А воля атома, возможно, это всего лишь стремление к движению в ту или иную сторону из того состояния покоя, в котором он по умолчанию пребывает».

На этом месте человек перестал думать, потому что надо когда-нибудь отдохнуть и фонтану.

Он вздохнул и закрыл глаза, сидя на ступеньке, которая, мягко подрагивая, скользила то ли вверх, то ли вниз (может, это был уже не тот человек).

– А детей надо любить, – сказал портрет.

– Надо любить, – уже задремывая прошептал человек. – Встречу педофила, пожму ему руку.

В два прыжка Нестор перелетел через второй эскалатор, идущий вверх, к третьему – неподвижному.

Там сел на ступеньку. В неподвижном спокойствии он думал просидеть долго.

Но скоро услышал за спиной стук каблучков по асфальту.

Неужели? – и в ожидании замер.

Но оказалась не Лиля, а маньяк Бенджамин с бородой и в шляпе.

На ногах у него были лакированные туфли с каблуками.

Он сел рядом с Нестором.

Нестор потрогал топорик, который на петельке висел у него близко к телу, но инструмент, заточенный под старушек, наверное, не годился для маньяка.

Бенджамин молчал, и Нестор тоже молчал рядом с ним.

Скорей бы уж, думал Нестор. И вот, почувствовал руку Бенджамина у себя на колене. Он хотел сбросить ее широким движением, или встать и уйти, не оборачиваясь, но не мог пошевелиться и замер, холодея, словно ожидал чего-то страшного. Но ничего не происходило.

Ничего не происходило довольно долго. Наконец, маньяк мягко и как бы осторожно пожал колено Нестора и убрал руку.

– А ты боялась, – произнес он бархатным голосом.

Его уже не было рядом.

Нестор видел его спину, удаляющуюся вниз по эскалатору.

Он отвел взгляд в сторону, и спина исчезла.

Нестор взял в руку топорик (который так и висел у него подмышкой) и, закрыв глаза, перенесся на идущую вверх ленту, где причитали и плакали старухи, одетые в черное.

У Нестора на петельке подмышкой висел топорик.

Оружие, заточенное исключительно против старух в черном, которые, собираясь большим числом, поднимали на Нестора свои клюковатые палки и острия зонтиков.

Впрочем, от старух нельзя было требовать, чтобы они были реально в черном. Это Нестор предвзято красил их в черное. Такими они казались ему в массе, а стоило приглядеться, среди них оказывались пестрые и в горошек, в полоску, в цветочек, в ягодку.

Но причитали и плакали все на один голос.

Топорик при виде старух крутился и ерзал на своей петельке. И сам собою ложился Нестору в руку.

А иногда выскакивал вперед, как индеец в боевой раскраске, по пояс голый и с пером в волосах, заплетенных в длинную косу.

В деле своем он не знал ни жалости, ни сомнений, потому что был железный как Феликс. И бил обушком по головам, которые раскалывались, брызгая на ступени своим внутренним содержимым.

Старухи валились легко словно кегли. Их палки и зонтики со стеклянным звоном ломались на части. А старухи лежали, бледные и неживые.

Кровь текла по ступенькам, обильно, словно пущенная из крана.

Капала с потолка, как подземные воды, нашедшие течь.

Это был кошмар, от которого самое время было проснуться. Но проснуться Нестор не мог, и приходилось досматривать зрелище до конца, до того момента, когда усталый работник произносил, вытирая губы: «Что ж, как говорится, – мозги отдельно, а кровь отдельно». И возвращался в свое место, на петельку под мышкой.

Нестор вздыхал с облегчением. Закрывал глаза и оказывался на каких-то далеких ступеньках, лежа там с белым компрессом на лбу. Чьи-то прохладные пальцы касались лба, меняя тряпочку, иногда слышался чей-то голос.

А когда открывал глаза, готовый, кажется, проснуться дома в своей постели, никого не было рядом. И ничего не было – ничего, кажется, не было из того, что было – ни крови, ни мозгов под ногами, да там и действительно ничего не было – иллюзия и ничего больше.

Нестор хотел дать имена тем, у кого их не было.

С именем хорошо человеку, а без имени – такого даже и не бывает.

Скорее может случиться, что у человека окажется много имен (много – это, будем считать, больше трех), чем совсем уж ни одного.

А «человек в шляпе» – это не имя, и пройдет много времени, пока станет именем. То же самое и «человек с бородой». Много людей есть, которые в шляпах, много есть с бородой, и ни для кого это не имя. Есть даже такие, которые носят бороду и шляпу одновременно, хотя, как говорится, тут что-нибудь должно быть одно – либо борода, либо шляпа.

Нестор хотел дать этим двоим имена, так же как он однажды дал, недолго думая, имя безобидному маньяку Бенджамину. Какую-нибудь взаимносочетающуюся пару имен типа Петр-Павел, Григорий-Константин или Бородин-Шаляпин. Но к ним не прилипало.

С топориком, висящим подмышкой, было проще. Конечно, легко было называть его просто топориком, пока он висел на петельке на своем вместе. Но когда выскакивал, голый по пояс с пером в волосах и в боевой раскраске, то имя ему требовалось. Можно было назвать его Чингачгук или Монтигомо – но топорик не откликался.

Настоящее имя ему было Родион. Получив его, топорик преобразился. Теперь он выходил в длинном черном пальто, в сапогах. У него была мягкая светлая бородка и голубые глаза.

И глядя на него, все думали: «адекватно».

Однажды Нестор решил составить список того, что не приходит в голову.

Все это были простые, в сущности, вещи, даже в чем-то очевидные.

Спросить у своих собеседников, человека в шляпе и человека с бородой, как их зовут. Как-то ведь сами себя они про себя называют и в разговоре друг с другом.

Может, они вообще не существуют за пределами его, Нестора, внимания и друг с другом не разговаривают? Об этом тоже можно спросить, хотя как-то оно вроде бы и неделикатно.

Вспомнить о том, чьи белые руки клали ему на лоб исцеляющий лечебный компресс.

Спросить человека в шляпе о белом кролике, которого он вынимает оттуда. Это разные кролики или каждый раз один и тот же?

О зеленых человечках поспрашивать – только непонятно, о каких.

Спросить у Лили – невзначай положив ей на колено руку – почему она много раз спускается вниз, и никогда (если что, то он бы заметил) – никогда не поднимается вверх, навстречу.

И еще – это отдельный вопрос – помнит ли она, о чем они разговаривали в прошлый раз на этих ступеньках?

Спросить у старух, которые в черном, что там такое с ними случилось внизу, отчего они причитают и плачут.

О чем-нибудь спросить Родиона, но уж если тот выходит на сцену, то становится не до того, чтобы что-нибудь спрашивать.

У кого-нибудь, кто спускается вниз, спросить, какая там наверху погода.

Задуматься об отсутствии естественных, как их называют, потребностей. Столько раз Нестор пил, а иногда даже ел, но сходить в туалет не приходило в голову. Оно и к лучшему.

Не приходило в голову пробежаться вверх по эскалаторной ленте, идущей вниз.

Или вниз по ленте, идущей вверх, – это тоже.

Или пойти поперек – за белым кроликом, которого человек, наверное, не просто так вынимал из шляпы.

Нестор написал этот список кривым фломастером на проплывающей мимо панели – коротко, тратя по два-три слова на пункт, и слова уплыли в разные стороны, путаясь и перемешиваясь друг с другом.

Что, собственно, и следовало ожидать от слов, которые не пришли в голову.

А ведь есть еще и такие вещи, которые не то что не приходят в голову, но о которых не приходит в голову даже подумать.

Сидели, пили пенную.

Снизу доносился шум, неясный и, как всегда, тревожный, но туда было еще далеко.

Мимо по балюстраде проплыло нарисованное кривым фломастером слово из трех матерных букв. Первая буква была «А», вторая – «Бэ».

«В который уже раз», – подумал Нестор.

– Мы, когда видим сон, можем проходить по одному месту неоднократно, – сказал человек в шляпе, – это нормально. Как по саду гуляя или по обширному дому, где много комнат, а в них мебель и картины на стенах. И в котором можно заблудиться, как в лабиринте.

Раздался многократно уже знакомый стеклянный звон и через короткое время повторился.

– И даже более того, – продолжал человек, – пространство сна ограничено по сравнению с пространством реальности, поэтому проходить несколько раз по одному месту придется неминуемо.

– Таким образом, – сказал человек с бородой, – если средь белого дня ты вдруг начнешь замечать на своем пути какие-нибудь повторяющиеся детали в виде предметов, картин или одинаковых слов, прозвучавших с разных сторон, то, значит, у тебя есть причина задуматься – не сон ли это.

– А если что-то повторяется слишком часто, то можно задуматься – не кошмар ли оно, – сказал Нестор. – Я говорю про этот стеклянный звон, который на самом деле сигнал мобильника. Почему-то у меня подозрение, что здесь что-то не так. Что-то вы не договариваете в связи с этим звоном, и это подозрительно.

– Я не закончил мысль, – сказал человек в шляпе. – Пространство сна ограничено, но даже из малого количества элементов можно построить сколь угодно сложную конструкцию, если каждый элемент использовать многократно в сочетаниях с другими.

– Как слова мы строим из букв, а смыслы из слов, – сказал бородатый. – Из тридцати трех букв алфавита всё, что угодно.

– Этих букв могло бы быть сорок три или двадцать три, и ничего бы не изменилось.

– Или даже тринадцать букв.

– Или три.

– Но тогда количество букв, необходимых для выражения тех же смыслов, возрастет непредсказуемым образом, – сказал человек с бородой.

– Возникает проблема, – произнес человек в шляпе, – сколько букв должно быть в языке – какое минимальное их число – чтобы для передачи необходимых смыслов в среднем требовалось бы привычное нам количество букв?

– У нашего языка в этом отношении большой запас прочности, учитывая, сколько в нем свободных сочетаний букв, не соответствующих ни одному слову, и свободных сочетаний слов, не наполненных никаким смыслом.

– И что будет, если постепенно уменьшать количество букв в алфавите? Не увеличивая общего объема речи, разумеется.

– Сперва все прежде свободные сочетания букв окажутся заняты.

– Не все, потому что длина слова уменьшится.

– Потом у каждого слова будет появляться все больше синонимов.

– Это так.

– Потом фразы языка подвергнутся прессу так же, как раньше – слова.

– И в итоге получится что-то непредсказуемое, подобно тому как из черного угля под давлением в сто тысяч атмосфер получается прозрачный алмаз, блестящий цветами радуги.

– Каждая фраза будет иметь смысл, и даже не один.

– Смыслы не ходят поодиночке – где один, там, по крайней мере, и два.

– Где два, там, по крайней мере, и больше.

– Где два, там, по крайней мере, и три.

– Крайняя мера, она же – высшая мера, или крайняя мера – она же последняя. И тогда, если она последняя, два и три не могут быть крайней мерой.

«Они никогда не кончат», – думал Нестор. Два голоса сливались, и он уже не понимал, где говорит борода, где шляпа.

– Если бы в нашем алфавите было всего две буквы, то и число четыре было б не крайним в ряду. – И число восемь не было б крайним. – А смыслы тогда были б спрессованы до состояния алмаза. – И даже число девять. – И любое Бэ-Бэ-Бэ-А-Бэ-А-А-Бэ, повторенное с вариациями три тысячи раз, читалось бы хочешь как научный трактат, хочешь как роман, хочешь как документальное чтиво типа биографии какой-нибудь знаменитости. – Биографии Пушкина или Льва Толстого? – Если девять, то почему не десять? – Не думаю, чтобы в стране такого языка мог бы появиться свой Пушкин или Толстой. – Почему нет? – Они даже оба могли б воплотиться в одном лице. – А романы «Евгений Онегин» и «Анна Каренина» – совпадать буква в букву. – Не могу представить такого. – Отличие между ними проявлялось бы только при чтении. – Не могу представить. – Начиная со слов «мой дядя» – А как насчет числа двенадцать? – Или «все смешалось в доме». – Я тоже не могу, но почему бы и нет? – Если почему, то я тоже. – Если тоже, то я почему. – Если да, то почему бы и нет? – Почему-почему-почему?

– Довольно, – взмолился Нестор, – Хватит. Хватит-хватит-хватит.

– В нашей звездной окрестности есть планета Бу, у жителей которой в алфавите действительно всего две буквы, – сказал человек в шляпе и развеялся ветром. А человек с бородой растворился как сахар.

– Мы с тобой разные люди, – говорил Нестор, – Жаль, что мы с тобой разные люди. Я не могу спуститься вниз, оставаясь на этом эскалаторе. А ты не можешь прыгнуть вбок – на соседнюю ленту.

– Не вижу, зачем мне нужно было б куда-то прыгать, – сказала Лиля.

– А мне вот придется прыгнуть, – сказал Нестор и вздохнул.

– Есть люди, которые вообще боятся ездить в метро, так они и не ездят, – заметила Лиля.

– Это не страх, – солгал Нестор. – Человек должен ограничивать себя, чтобы оставаться человеком. Иногда его ограничивают культурные нормы или правила, которым он добровольно подчиняется, а иногда, – Нестор вдруг понял, что произносит чужие слова, словно не он сам говорит, а человек в шляпе, невидимо вставший за плечами, – иногда он по собственной воле накладывает на себя добровольные ограничения. Потому что если нет ограничений, которые человек так или иначе, но в любом случае добровольно, берет на себя, то значит все дозволено, правда?

– А по-моему, ты просто боишься, – сказала Лиля. – И тогда непонятно, зачем ты вообще встал на этот эскалатор. А если уж встал, то надо идти до конца. Может быть, в этом заключается долг и сермяжная правда. – Она улыбнулась, чуть раздвинув губы, и Нестор понял, что именно так мог бы улыбаться человек в шляпе, хотя и не помнил, как именно тот улыбается. Значит, она тоже произносила чужие слова, оно и похоже было.

– Но человек, по своей воле принимающий на себя ограничения, точно так же по своей воле может их и нарушить, – сказал Нестор (и это снова был человек в шляпе, который то за одной спиной стоял, то за другой, словно играя в прятки). – Наличие запрета предполагает возможность его нарушения, и человек перестал бы быть человеком, если бы время от времени не нарушал установленные запреты. И, в конечном счете, это всегда вопрос его свободного выбора – нарушить или не нарушить. Начиная еще от библейской истории с яблоком. И вот, – Нестор с облегчением почувствовал, что человек, стоявший за спиной, исчез, – не махнуть ли нам через эту, как ее называют, балюстраду. И вместе поедем вверх.

– Это будет как побег вдвоем, – засмеялась Лиля.

Это был ее собственный смех, без чуждой примеси. Нестор обрадовался ему, как радуются неожиданной встрече, или как что-то упало с плеч. Обрадованный, он забыл, какой убедительный довод у него был наготове – может, не у него, а у человека в шляпе, из-за спины диктующего слова, но довод, он помнил, имелся, и самый убедительный.

– У меня появилось предчувствие, – сказал Нестор. Это было не то, что он собирался сказать, но хоть что-то. – Знаешь историю Титаника. Там было предчувствие у некоторых пассажиров, и они сдавали билеты. А другие – опаздывали к отплытию, как бы случайно. А некоторые матросы увольнялись. А еще, ты знаешь, были даже такие, кто уже после того, как корабль отчалил, бросались в воду и плыли к берегу, как тонущие крысы.

– Не тонущие, а с тонущего, – поправила Лиля. – С тонущего корабля крысы.

– Все равно, – сказал Нестор, – крыс там, я думаю, не было. Еще не успели заселиться на новый корабль. А вот предчувствие у меня есть относительно того, что нас, может быть, ожидает внизу.

– А у меня нет предчувствия, – сказала Лиля (не сказала, только пожала плечом, но ясно всё было так, словно сказала).

– А вот посмотри, как выглядят люди, которые поднимаются снизу по встречной ленте, – выложил Нестор свой последний, долго приберегаемый довод. – Они плачут и стонут, поднимаясь наверх, посмотри.

Они поднялись на ноги и посмотрели.

На идущей вверх ленте молодые и веселые люди стреляли друг в друга шариками с краской. Их лица были раскрашены в цвета радуги.

– Нет, это не то, – быстро сказал Нестор. – Закрой глаза, сядь и поднимемся снова.

Она подчинилась с неожиданной легкостью. Может, таков был момент, естественным образом наступивший, когда можно было попросить даже большего или решиться на большее, но момент, если и был, то уже прошел, не принеся Нестору существенной пользы.

На соседнем эскалаторе поднимались вверх старухи, одетые в черное, и угрюмо молчали назло Нестору.

Один какой-то мальчик, голова которого еле поднималась над перилами, громко плакал и не останавливался.

– Из обыкновенного случая слона делаешь, это надо? – сказала Лиля.

Нестор устыдился и исчез с глаз.

Перенесся туда, где стояли старухи, одетые в черное.

Сейчас они причитали и плакали, но это уже не имело значения.

Нестор спрашивал у человека в шляпе про стеклянный звон – тревожный сигнал мобильника – который повторялся с навязчивостью кошмара.

Может, это и был кошмар – не кошмар, собственно, а признак кошмара. Как приметное дерево в лесу, на которое натыкается заблудившийся – раз, и еще раз, другой, третий – и понимает, что заблудился уже окончательно, и что из леса не выбраться.

– А надо ли выбираться? – спрашивал человек. – Ведь нельзя сказать, что тебе здесь плохо. Какие-то неудобства, может быть, и имеются, но ни настоящего страха, ни настоящей боли. А перечень возможных событий еще не исчерпан, впереди ожидаются интересные моменты, могу обещать. Кроме того, у тебя есть ведь некоторые планы, или скажем так – помыслы. И не обидно тебе будет уходить, ничего в этом смысле не сделав?

Нестор вспоминал о Лилиной непотроганной коленке, смущался и умолкал, но потом обращался снова к теме тревожного звона.

– Если этот сигнал, как ты говоришь, звучал один-единственный раз, значит ли это, что я снова и снова возвращаюсь в этот момент времени, когда он раздался? Непостижимо, но я готов поверить. И тогда вокруг меня действительно кошмар, из которого нет выхода.

Но человек уходил от ответа, предпочитая развеяться ветром или растаять как сахар, а однажды сказал:

– Начнем, отступя. Человек сложен – это так. Но думая в конечной перспективе о человеке, представим что-нибудь более простое и знакомое. Что-нибудь элементарное – например, атом, относительно которого мы представим, что он наделен неким элементарным сознанием.

Звуки внизу становились тревожней и ближе, и Нестор, недослушав, перемахнул на соседний эскалатор.

Иногда ему казалось, что он перелетает на крыльях. Что может, когда захочет.

Нестор и Лиля разговаривали, сидя, как всегда, на ступеньке эскалатора, идущего вниз.

Со стороны могло показаться, что они просто разговаривают (если б только где-нибудь была та сторона, с которой могло что-то казаться).

А на самом деле они произносили чужие слова, которые как бы диктовал им человек в шляпе, который был рядом, словно невидимый, и стоял то за одной, то за другой спиной, то и дело меняя место.

Нестор подчинялся его влиянию и чувствовал это, но иногда ему удавалось вставить в разговор и свое слово.

Он думал склонить Лилю на то, чтобы вместе перепрыгнуть через перила на другую ленту – идущую вверх, а может быть, и дальше – на неподвижный эскалатор. Это был бы словно побег вдвоем. Нестор пытался увести разговор в нужную сторону, и это почти удавалось ему, но человек в шляпе вмешивался и мешал, за двоих рассуждая о ненужных вещах.

Еще Нестор думал положить руку ей на колено, но не решался – не от нерешительности, а довольно было того, что он держит в ладонях ее босую ногу. И действительно было довольно, Потому что существовал непреодолимый зазор между намерением, которое оказывалась где-то в прошлом, и настоящим моментом, самим по себе счастливым.

Да, это было, что Нестор строил планы, – например, предполагая, что можно воспользоваться замешательством девушки, когда она – не то чтобы против воли, но явно помимо – произносила свою порцию чужих, навязанных слов, и, как бы невзначай, положить руку ей на колено. Или отвлечься самому, как бы ни о чем не помышляя, и дать безмысленной руке волю, а она сама переместилась бы в то место куда хотела – естественным, что называется, образом. Но когда наступал вроде бы момент действия, Нестору не приходило в голову вспомнить о своих мысленных заготовках. Был повод задуматься, было ли в действительности то, к чему он так навязчиво стремился, его собственным желанием,

Во всяком случае сейчас его руке, кажется, было хорошо и на ее теперешнем месте.

Наконец, человек в шляпе развеялся, растворился – как камень свалился с плеч.

А в руке у Нестора оказалась кружка с пенным напитком, нет, не кружка с напитком, а чашка горячего кофе. Две чашки, три… третья была лишней. Пили кофе, и Нестор радовался, что так всё удачно устраивается. Говорили о чем-то неважном.

Маленький зеленый человечек улыбнулся Нестору и сказал: «Бу».

Нестор поморгал глазами, но видение не исчезало.

– Он говорит: «Здравствуй», – объяснил человек в шляпе.

– Привет, – сказал Нестор.

– Бу-бу-бу-бу-бу-бу, – сказал инопланетянин.

Человек в шляпе промолчал.

– Это правда, что в его языке всего две буквы? – спросил Нестор.

– Бу, – сказал зеленый.

– Он говорит «Да», – перевел человек в шляпе.

– Не маловато ли двух? – усомнился Нестор.

– Нам достаточно, – сказал инопланетянин.

– Так вы и по-русски можете?

– Дю дю, – сказал зеленый.

– Можем, но не предпочитаем, – перевел человек в шляпе.

– Может быть, все-таки не две, а четыре? – предположил Нестор.

– Слоговая азбука, как у наших японцев, – сказал человек в шляпе.

– Трудно представить такое, – сказал Нестор.

– Мне тоже трудно, но это так, – сказал человек в шляпе. – А еще труднее представить, что этот невеликий человечек, он в каком-то смысле являет собой Пушкина и Льва Толстого в одном лице.

– Бу, – подтвердил инопланетянин.

– Он перевел на свой Бу-язык два романа: «Евгений Онегин» и «Анна Каренина».

– Бу, – сказал зеленый.

– И оба перевода совпали до единой буквы, за исключением нескольких слов в начале и нескольких кое-где.

– Не верю, – сказал Нестор. – По простой причине – один роман в несколько раз длиннее другого.

– Это как посмотреть. Если слова расставлены как деревья в лесу, то лес один, а тропинок в нем много. И одни из них могут быть длиннее других, это нормально. А тропинка сама говорит, куда идти, – согласись, что за словами «Мой дядя», легко заключить, следуют слова «самых честных правил», а за словами «Все смешалось» – слова «в доме Облонских», и оба словесных ряда можно продолжить с почти полной обязательностью каждого последующего слова.

– Бу, – сказал инопланетянин.

– То есть, обязательность уже изначально заложена в один текст и в другой, и читающему нужно только время от времени убеждаться в правильности выбранного пути, для чего служат оставленные зарубки на соснах.

– Ты меня не убедил, – сказал Нестор.

– Я показал возможность чтения – возможность в принципе. А у них, у зелененьких, есть свои правила вычитывания смыслов, которые позволяют из многих выбрать единственный. «Отбрось невозможное», «Отбрось очевидное», «Отступи к первому Бу» – это самые простые, а другие будут выше любого нашего понимания.

– Дю дю, – сказал Нестор.

– И главный нюанс, это что оба перевода только чуть длиннее своих русских оригиналов.

– Дю, – сказал Нестор.

– Начнем, отступя, – сказал человек в шляпе. – От самого первого «Бу».

Думая в перспективе о человеке, рассмотрим что-нибудь элементарное, что-нибудь, что можно считать просто вещественной точкой в пространстве, – минимум свойств и ничего лишнего.

Элементарное – значит, атом. Но атому давно пора подобрать другое имя – ясно, что он не оправдывает своего названия, а атомом правильней было бы называть, например, электрон (ведь именно электрон является неделимой частицей).

Электрон вращается вокруг ядра атома по круговой орбите, как думали раньше, хотя на самом деле он не вращается, а пребывает в виде некоторого размытого облака, так говорит наука (та физика неделимых, которая неудачно называется квантовой механикой вопреки коренному смыслу слов, взятых в основу). В каком-то смысле электрон может находиться в любой точке этого облака с некоторой вероятностью. А в каком-то смысле он нигде конкретно не находится – нигде и везде – и место его нахождения размыто как то самое облако.

Теперь представим, что электрон наделен некоторым элементарным, минимальным сознанием (впрочем, возможно, что и действительно наделен, только мы про это не знаем) – он может сознавать, что существует и что находится в определенной точке пространства.

Сказав слово, нужно уяснить, что оно значит. Что есть пространство? – Космос? Галактика? Не будем растекаться мыслью по бесконечности. Для электрона его пространство – это либо та орбита, по которой он крутится, либо то облако, в котором он пребывает.

И вот, в первом случае – в случае орбиты – электрон движется по своему кругу, и ничего достойного внимания не происходит. Этот вариант отодвинут в сторону наукой, но не будем выпускать его из поля зрения, он нам еще пригодится.

А второй случай именно и рассмотрим, хотя его труднее представить.

Рассмотрим картину одного – одного-единственного – момента времени для электрона, пребывающего в облаке (и наделенного элементарным сознанием, которым мы его наградили). В этот момент он, электрон, как бы находится во всех точках своего облака одновременно, а если он в какой-то точке находится, то он должен и осознавать себя в этой точке, то есть чувствовать, что находится в этой точке, или, может быть, ощущать – поставим временный знак равенства между сознавать, чувствовать, ощущать. Это не важно, сознавать или чувствовать – главное, что во всех точках сразу.

Но осознать себя (в силу элементарности своего сознания) он может только в одной точке.

Где же выход? Если невозможно охватить сознанием все точки одновременно (и себя в каждой из этих точек), то остается сделать это по-отдельности для каждой точки. Сперва для одной, потом для другой и так далее.

Но не забудем, что мы рассматриваем картину одного-единственного момента, внутри которого нет привычного течения времени, нет движения, поэтому сказанные «сперва» и «потом» так же, как «раньше» и «позже», которые могли бы быть сказаны, имеют отношение не ко времени, а к порядку в некоторой очереди обхода этих точек, который существует вне времени, но создает иллюзию времени.

То есть для нашего внешнего взгляда стрелка часов стоит на нуле, а по собственному ощущению электрона проходит практически вечность, за которую он успевает обойти все точки своего облака (в которых с точки зрения внешнего взгляда он пребывает одновременно). А если есть обход, то есть и порядок обхода – есть путь, есть движение по пути – иллюзия пути, иллюзия движения, разумеется, потому что процесс происходит только в сознании электрона, которым мы его наградили. Там, внутри своего облака, в своем собственном времени, электрон как бы движется, переходя от точки, которая «раньше», к точке, которая «позже». Очень возможно, что он движется вокруг ядра атома по той самой круговой орбите, о которой мы в простоте однажды подумали.

Все сказанное не мешает электрону перемещаться привычным нам образом в привычном пространстве и времени, но в каждое конкретное мгновение электрон в своем внутреннем времени проживает вечность, нарезая круги вокруг ядра атома.

Теперь перейдем к человеку. В простоте мы считаем, что мысли человека, а также картинки сна, которые он видит (которые тоже – мысли), возникают в результате протекающих в веществе мозга процессов – что-то от электричества, что-то от химии, возбуждение определенных участков, и все такое.

Но человек – проще ли электрона?

Ниже ли он в своих возможностях?

И вот, существует некое облако – пространство мысли – вместилище и блуждалище – картинок, образов, слов. Там они – образы, картинки,слова, заготовки неподуманных мыслей – существуют в каком-то виде.

Днем мы своим сознанием находимся вне этого облака, занятые дневными делами, а ночью погружаемся внутрь, и тогда возникает та же проблема, что у электрона. С одной стороны наше сознание пребывает во всех, условно говоря, точках этого облака (пространства образов), то есть вроде бы видит в нем всё одновременно и сразу, а с другой стороны оно ограничено в возможностях и может осознать-увидеть только одну какую-нибудь картинку, услышать только одно слово. А дальше происходит то же, что с электроном, который правильней было бы называть атомом. Сознание человека как бы поочередно рассматривает все картинки. И образуется какой-то порядок просмотра, внутри которого появляется свое «раньше» и свое «позже», и рождается иллюзия протекания времени, хотя все происходит в один-единственный момент – тот, когда прозвучал тревожный сигнал мобильника, и весь этот сон, участниками которого мы являемся, разворачивается в этот единственный момент, и не выйдет за пределы этого момента, каким бы длинным этот сон нам ни казался, то есть каким бы длинным он ни был по нашему внутреннему времени.

– Каким бы длинным он ни был – это сколько? – спросил Нестор.

– Вся жизнь, и немного в придачу, – засмеялся человек. – И вынул из шляпы белого кролика.

Нестор сидел на ступеньке, бегущей вниз. И с тревогой прислушивался, ожидая услышать за спиной стук каблучков по асфальту.

После прошлой встречи ему было нехорошо.

Какой-то несуразный костюм был на Лиле в тот вечер (почему – вечер?), в котором она была упакована как пирожок в футляре (почему – пирожок, почему – футляр?). Сверху пиджак светло-мышиного цвета, туго застегнутый на пуговицы, снизу прямая юбка, тоже тугая, тоже с пуговицами.

В этом костюме хотелось называть ее по имени-отчеству, которого Нестор то ли не знал, то ли не помнил.

В тугой юбке она сидела, тесно сдвинув колени и косолапо раздвинув ноги, как диктовала высота ступеньки.

Она не боялась быть пирожком в футляре. А Нестор страдал, сидя рядом, хотя понимал, что не одежда, как говорится, красит.

Он хотел перескочить, не прощаясь, на другой эскалатор, но оттуда раздавался смех и веселые голоса, а под настроение ему больше бы пригодились старухи, одетые в черное.

От нечего делать Нестор изобразил два стакана растворимого кофе с молоком и сахаром. К ним два пирожка, упакованных в пленку. Или один пирожок? Пирожок, туго упакованный в пленку, но Лиля не видела в этом намека. Она поставила стакан на ступеньку. Нестор тоже поставил свой стакан. С чем может быть этот пирожок, пытался он угадать (с капустой, творогом или с повидлом, такие просматривались варианты).

– А с чем пирожок? – спросила Лиля, пытаясь поддеть ногтем тугую пленку.

– С повидлом, – сказал Нестор (на губах у нее были следы повидла, хотя она об этом еще не знала).

– Я так и хотела, чтобы с повидлом.

Нестор взял у нее из рук пирожок. Плотная упаковка не поддавалась. Где-то должна была быть складочка или уголок, потянуть за который – и будет легко, так должно быть устроено. Нестор тянул, теребил, и оказалось вдруг, что он расстегивает пуговицы на Лилином пиджаке.

Здесь был живот, мягко упиравшийся в нижнюю пуговицу, и много другого, что хотелось потрогать. По каким-то канонам красоты, кажется – индийским, на животе можно было найти три складочки ниже пупка, но Нестора больше привлекали коленки. На юбке тоже были пуговицы, – разрез сбоку и три маленькие пуговицы – Нестор расстегнул их одну другой.

Он задержал ладонь там, где она оказалась, чувствуя под пальцами теплую, живую кожу, потом переместил ниже, понемногу приближаясь к месту своего вожделения.

Сверху вниз (почему?) по эскалатору бежали люди, которые стреляли друг в друга шариками, и бросали хлоппакеты с краской. Пробегали мимо ступеньки, где он и Лиля сидели, почти тесно, почти обнявшись, а может, перепрыгивали через – всё это не беспокоило Нестора. Он уже чувствовал себя почти как маньяк Бенджамин с его харизмой и волей, но вдруг что-то произошло, и он оказался один, с пустыми руками на ступеньке эскалатора, идущего вверх.

С того времени в душе Нестора поселилось беспокойство. Сидя на ступеньке, он вслушивался в стук сбегающих по лестнице каблучков за спиной (а они были слышны еще издалека, еще задолго) и гадал, в каком наряде появится Лиля на этот раз. Он не хотел видеть на ней костюм бледно-мышиного цвета. Даже если бы этот костюм был бы голубым или розовым, все равно не хотел бы.

А все другое принимал с радостью – и когда присаживалась рядом на ступеньку, и когда, не оборачиваясь, пробегала мимо.

Нестор сидел на ступеньке, бегущей вниз.

Никто не обгонял его, никто не садился рядом.

С соседнего, идущего вверх, эскалатора слышались громкие голоса и смех. Там люди стреляли друг в друга краской из пистолетов, бросали хлоппакеты и поднимались веселые, в ярких разноцветных пятнах.

Не нужно было вставать, чтобы видеть это.

Мимо медленно проплывало голубое рекламное слово, нарисованное как раз под перилами, и, поравнявшись с Нестором, остановилось.

Все это уже было, и не один раз: ступенька, люди, слово – все повторялось, да и должно было повторяться внутри ограниченной сферы – с точностью, может быть приблизительной, а может быть – полной, вплоть до засевшей в голове мысли о том, что все повторяется.

Но этот миг, кажется, повторялся много чаще других, которые еще не успели повториться (точнее было бы сказать, не «миг» а «место», употребив соответствующий глагол, – место в облаке событий) – так думал Нестор, хотя это, наверное, было скорее ощущение, нежели мысль.

Рекламное слово сдвинулось с места, и тут же его обогнало корявое матерное, написанное кривым фломастером.

«Почему так? – подумал Нестор. – Как получается, что корявое матерное слово плывет со своей собственной скоростью отдельно от голубого рекламного?»

– Эффект растра, – сказал тут же появившийся человек в шляпе. – Представь, что голубая точка рекламного слова нарисована в глубине тонкой трубочки, из которой она видна только под одним определенным углом, а синяя точка матерного слова нарисована в глубине другой трубочки и тоже видна. Человек переместился и перестал видеть обе точки, но он стал видеть две другие, также нарисованные в глубине тонких трубочек. Но место новой голубой точки и наклон ее трубочки подобраны так, что человеку кажется, что это все та же самая голубая точка, которую он видел раньше, только сдвинувшаяся – на один, скажем, миллиметр. А синяя точка за то же время покажется сдвинувшейся, скажем, на два миллиметра, что тоже определяется тем, как расположены трубочки, сквозь которые она видна. Отсюда разная скорость.

«Столько трубочек не разместить на поверхности, чтобы двигалась вся надпись», – подумал Нестор.

– Реально, может быть, и не разместить, но это ведь сон, – возразил человек с бородой, тоже оказавшийся рядом.

– Но если сон, то какие такие трубочки могут быть во сне?

– Ты спрашивал, мы ответили, – сказал человек с бородой. – И с трубочками у тебя был шанс что-то понять, если бы ты не стал задавать лишних вопросов.

– Что-то я понял, конечно, но то ли я понял, о чем спрашивал?

– Можно дать другой ответ. В общем облаке образов или картинок сна есть такие, для которых нарисованные на панели слова занимают разные места. Сознание, как наблюдающий взгляд, просматривает одну картинку за другой, и они выстраиваются в цепочку, словно кадры на киноленте. И мы увидим, что голубое слово движется в одну сторону или в другую в зависимости от того порядка, в котором выстроились кадры, то есть порядка, в котором взгляд сознания переходит от одного кадра к другому.

– Но в общем облаке событий (облаке образов) голубое рекламное и синее матерное существуют независимо друг от друга, поэтому лента одного и лента другого могут прокручиваться перед сознанием с разной скоростью и даже в разных направлениях, что мы, собственно, и видим, – подвел итог человек в шляпе.

– А какой смысл было говорить о растре и тонких трубочках? – спросил Нестор.

– Согласись, что для реальности – той, к которой мы привыкли, – подходят именно трубочки, а сон, так или иначе, берет пример с реальности, – сказал человек в шляпе.

– Но действительной реальностью для нас сейчас является именно сон, – сказал человек с бородой.

– То у вас действительная реальность, то реальная действительность, – пробормотал Нестор, – не знаешь, к чему прислониться.

– Иногда нашей мысли оказывается тесно в словах, а других-то нет, – сказал человек в шляпе и замолчал, как будто действительно думал.

– Потому и прислониться не к чему, – сказал человек с бородой, как бы тоже подумав.

Ночью все кошки серы.

А белый кролик остается белым, даже если закрыть глаза, на него глядя.

Человек в шляпе иногда вынимал из нее белого кролика.

Это был не просто кролик, а знак, подаваемый посредством шляпы.

У человека было много таких знаков: приподнять шляпу, поставить шляпу ребром, держать шляпу в руке, вывернуть шляпу наизнанку, подбросить шляпу над головой. И, разумеется, вынуть из шляпы белого кролика.

Человек мог даже не говорить вообще, а только давать знаки шляпой как светофором. И всем всё было понятно.

Иногда человек запускал шляпу в воздух, где она летела, звеня и подпрыгивая, но никаким образом не намекала, что глядящий на нее Нестор должен за ней следовать.

Да и кому придет в голову следовать за шляпой. Для этого есть собаки, которые бегут и приносят обратно. А для людей существуют белые кролики.

Этот кролик бежал не вниз по эскалатору и не вверх, а поперек и прыжками, а прежде чем исчезнуть, оборачивался на Нестора, словно приглашая.

«Когда-нибудь придется пойти за кроликом, – думал Нестор, – но не сейчас. Не сейчас, а когда-нибудь позже».

Маленький зеленый человечек имел большую голову.

Этим он отличался от обычного человека, а не только зеленым цветом.

Все остальное у него было как у людей, в пределах нормы.

Люди тоже бывают некоторые без волос, то есть лысые, некоторые – без зубов. Без ушей, без глаз, и без носа тоже встречаются (это не значит, что у маленького зеленого всего этого не было, но это не значит и обратного). Шесть пальцев на ноге тоже не проблема. Пальцем больше, пальцем меньше – главное, чтоб не копыто в итоге.

Джинсы и куртка с карманами, все как у людей, и уже давно.

С неопределенным числом карманов, и из пятого он достал что-то.

– Бу, – сказал зеленый.

Он протянул это что-то Нестору, оно было фарфорового белого цвета, и красная кнопка посередине.

Нестор положил палец на кнопку.

– Бу, – сказал зеленый.

Нестор хотел нажать кнопку, но почему-то медлил. Он снова захотел нажать, но передумал. Это могло быть чревато – нажимать на незнакомые кнопки.

Он хотел вернуть устройство инопланетянину, но тот произнес глубокое «Дю» с отрицательным выражением лица и голоса, и Нестор оставил предмет у себя, положив в сухое темное место где-то между кюкелем и гаккелем.

Нестор обратил внимание, что люди, спускающиеся по эскалатору вниз, как правило отличались от тех, которые поднимались по встречной ленте. Первые по преимуществу никак не проявляли себя – тихие, молчаливые, а вверх поднимались либо причитающие старухи, одетые в черное, либо веселые и молодые люди, поливающие друг друга краской. Каким-то образом открытие внизу вентиля с веселящим газом (закись азота, эн-два-о) стабильно сопровождалось раздачей хлоппакетов и пистолетных маркеров.

Был выходящий из ряда случай, когда Нестор, перелетев по привычке на идущий вверх эскалатор, оказался среди веселых старух, поливающих друг друга краской, и это был конец света. Нестор сидел, съежившись, на ступеньке и ждал, когда оно кончится. Что-то хлопало, что-то стучало, что-то свистело над головой.

Родион толкал Нестора в бок и рвался выйти, чтоб принять участие в этом празднике жизни, Нестор с трудом удерживал его.

И что-то время от времени разбивалось с тихим стеклянным звоном.

Нестор хотел перескочить на другую ленту, но не было сил, и сидел под перекрестным огнем – они ведь еще и палками клюковатыми махали, и распускали зонтики – весь сжавшись сидел, пока наверху не встретил розовые лица под твердыми козырьками фуражек. Почти с радостью отдался им в руки.

А в другой раз, закрыв глаза, оказался на далеких ступеньках – болела голова – и с компрессом на лбу. Чьи-то пальцы касались лба, это было приятно. Слышался чей-то голос – слов было не разобрать, но казавшийся знакомым с какого-то прошлого раза.

Сидели на ступеньке, пили кофе.

На неудержимо бегущей вниз ступеньке.

Иногда Нестору казалось, что он может замедлять скорость спуска.

По крайней мере, до той минуты, когда нижний конец эскалатора становился угрожающе близок, могло проходить больше времени, чем обычно. На этом рубеже Нестор говорил Лиле «до свидания» и перелезал через эту, как ее называют, балюстраду, провожаемый удивленным, как ему казалось, взглядом.

Больше времени – это значит, что успевали спокойно выпить по чашке кофе, и еще оставалось. А время как таковое было иллюзией, это усвоил Нестор из последнего разговора с человеком в шляпе.

Кофе Нестор научился доставать самый разный – как бы заказывать у невидимого официанта. Кофе по-венски, кофе по-турецки, по-варшавски, с молоком или со сливками, эспрессо, капучино, гляссе, – Нестор называл про себя слово, и в руке у него возникала чашка. Иногда ему казалось, что чашка возникает одновременно со словом, иногда – прежде слова.

Он спрашивал Лилю: «Какой кофе ты хочешь сегодня?» Она говорила, и в руке у него появлялась чашка. Иногда чашка появлялась одновременно с тем, что она говорила, иногда – раньше. Последовательность событий не имела значения. Нестор знал, что все они существуют одновременно в общем облаке. Что из того, что соседние поменяются местами в очереди на выход? Но мельком сказанное «сегодня» настораживало. Сказанное «сегодня» предполагало подразумеваемое «вчера», а о «вчера» не приходило в голову думать.

Что для нее было «вчера», то для него – неопределенное число прыжков с эскалатора на эскалатор, или очередной спуск на бегущей вниз ступеньке – в одиночестве или вдвоем, или подъем вверх, где ожидали розовые лица под козырьками фуражек.

А для нее «вчера» – это, может быть, был тот прошлый раз, когда она сидела с ним на ступеньке, или когда пробежала мимо.

Была ли вообще у нее память о совместном прошлом – Нестор мог думать об этом, мог не думать, – все равно части мира не складывались вместе, не подходили друг к другу, словно детали дурной головоломки.

Но однажды, в какой-то очередной раз, когда бегущая вниз ступенька оказалась на угрожающе близком расстоянии от финиша, Нестор сказал свое «до свидания» и уже занес было ногу, чтоб перелезть через перила, а она сказала вдруг: «Подожди».

– Подожди, я хочу что-то сказать. – Она говорила, словно что-то с трудом вспоминая. – Ты вот так меня оставишь одну?– Ты каждый раз пугаешь меня тем, что там внизу что-то страшное – что там что-то грохочет – а что там грохочет внизу? – там действительно что-то грохочет – словно железную бочку пинают ногами, но ведь это не бочка – ты очень хорошо знаешь, что это не бочка – и газ, от которого щиплет глаза – ты ведь сам говорил мне про газ – мне страшно.

Нестор молчал.

– Ты испугал меня, и это разве не странно, что ты так меня сразу готов оставить одну, что ты каждый раз оставляешь меня, а сам убегаешь.

«Так пойдем вместе, перепрыгнем через баллюстраду, – хотел сказать Нестор, – я поставил два эль в этом слове, чтоб нам легче было скользить, – и никакой надзирающий голос нас не окрикнет, я обещаю, там в той стороне есть тихие неподвижные ступеньки, я был там».

Но он не мог выговорить ни слова, и кругом тоже всё молчало и не двигалось, словно магнитофон поставили на паузу.

И не было смысла говорить, потому что знал, что Лиля не согласится, он не мог в ту сторону, она в эту. В этом была непреложность закона природы.

Потом кнопку отпустили, и Нестор оказался далеко. На неподвижной спокойной ступеньке.

Это было похоже на бегство.

Это и было бегство.

Сидели на ступеньке, пили кофе.

На ступеньке, неудержимо бегущей вниз.

Нестор подумал, что за неимением часов можно измерять время по числу светильников, проходящих мимо. Но все светильники были одинаковы – гладкие белые цилиндры, и Нестор не был уверен, что не проезжает несколько раз мимо одного и того же.

Он помнил, что однажды решил пронумеровать плафоны светильников кривым черным фломастером. Начал не с самого верху и, пронумеровав что-то около девяти, остановился. Решил, что десять за один раз – это более чем достаточно. Но впоследствии ни одного из пронумерованных так и не встретил.

Можно было измерять время по уровню кофе, остающегося в чашке, – и это было бы естественное биологическое время (в отличие от времени, измеряемого движением счетного механизма). И Нестор следил за уровнем напитка. Ему казалось, что теперь он может по своему желанию замедлять время или заставлять идти быстрее, но заметил, что нормальная последовательность событий сбивается – иногда уровень уменьшался до того, как был сделан глоток, а иногда становился больше после сделанного глотка. Что ж, следовало быть готовым к чему-то такому.

В чашке еще оставалось больше половины, когда Нестор решился на серьезный разговор.

– Я однажды видел фильм, – начал он, – и там один человек влюбляется в девушку. Он старше ее – не то чтобы действительно старый, но в возрасте, а она – молодая. Но дело не в возрасте, и не в том, что он влюбляется, он скорее даже не влюбляется, а у него возникает желание. – Нестор сделал маленький глоток из своей чашки, совсем маленький, и продолжал. – Есть некоторые вещи, – сказал он, – простые по сути, но если о них задумываешься, они становятся проблемой….

Он хотел сделать еще глоток, но дно чашки оказалось сухим, – значит, времени уже не было.

Сверху послышался стук каблуков по асфальту.

Нестор обернулся, недоумевая. Это был безобидный маньяк Бенджамин в туфлях с каблуками. Он сбежал по лестнице и, поравнявшись, сел рядом с Лилей по левую сторону. Ступенька оказалась как-то неожиданно широкой, что все втроем поместились.

– Есть проблемы? – спросил Бенджамин.

Нестор хотел дать ему кюкеля, но боялся получить тут же обратно.

– Я могу погадать вам на кофейной гуще, – произнес маньяк бархатным голосом и взял из рук Лили чашку вместе с блюдцем.

– Обойдемся без гадания, – сказал Нестор.

В чашке у него все-таки еще оставался кофе – на хороший глоток, который Нестор не знал – делать или не делать.

– Конечно, обойдемся, – ухмыльнулся Бенджамин, – подержаться за коленку – это не проблема.

«А ведь с какой-то стороны он это я сам», – подумал Нестор, но мысль не успокаивала.

Бенджамин отставил свою чашку в сторону, звякнув о край ложечкой – знакомый стеклянный звук воспользовался случаем.

«Дать ему кюкеля?» – подумал Нестор, но вспомнил о том, что есть еще топорик Родион на петельке подмышкой. Только годился ли он против маньяка?

– Выходи, есть дело, – сказал Нестор. И тот вышел, в черном длинном пальто, зябко сутулясь, руки в карманах. Ему было холодно, холодно ему было всегда, и тем, кто был рядом, тоже становилось холодно.

– Кровь отдельно, мозги отдельно, – он уже тянулся вперед голодным ищущим взглядом.

– Меня здесь не было, – хихикнул маньяк.

– Живи, – сказал Родион, – я ведь больше по части женщин. – Он улыбнулся, как бы оправдываясь. – Хотя, по правде сказать, предпочитаю тех, которые в возрасте.

– А я посмотрю, – сказал маньяк.

Родион медленно, словно нехотя, вынул руки из карманов, пошевелил пальцами.

– Стоп, – сказал Нестор, – так мы не договаривались.

– А разве нам нужно договариваться? – удивился Родион.

– Ты же топор, боевое оружие, бердыш, секира.

– Не льсти мне, я только маленький топорик, – Родион приразвел ладони. Таким только щепу колоть.

– Топор не допер. – Маньяк Бенджамин растянул губы в улыбке.

– Ты же был воин – большой змей в боевой раскраске и перьях – совсем еще недавно, разве не помнишь?

– Я не воин, я убийца, – вздохнул Родион, – весь в мозгах и крови, такая моя карма.

– Тогда иди обратно. – Нестор вернул топорик на его место, в петельку подмышкой. Тот почти не сопротивлялся.

– Вот и ладненько, – сказал Бенджамин, – теперь займемся делом. – И замолчал, глядя вдаль неподвижно, словно не глядя. Рука маньяка медленно легла девушке на колено.

Кофе у Нестора в чашке иссяк и гуща засохла. Он уже не видел происходящего, потому что оказался далеко, на неподвижной спокойной ступеньке.

Это было похоже на бегство.

Это и было бегство.

Нестор составил список оружия, рассованного по карманам.

У него, разумеется, был кюкель, который он держал сухим и за пазухой.

Был, разумеется, топор, подвешенный на петельке, который иногда вертелся на своем месте, ерзал и норовил сам собой оказаться в руке.

Был еще пистолет кармы в кобуре. Пистолет лежал тихо и не шевелился, оно и к лучшему. Нестор боялся его трогать, приберегая для крайнего случая. Он даже не хотел знать, где та кобура находится, где крепится к телу.

А топорик всегда рад был приняться за дело, и тогда уж, как говорится, – мозги отдельно, а кровь отдельно. Нестор поморщился, представляя.

Список нужно было составить перед тем, как отправиться в путешествие. За белым кроликом рано или поздно. Не вниз по ленте, не вверх, а как бы вбок и сквозь стенку. На пути могли встретиться старухи, одетые в черное, или кто-нибудь действительно опасный, для этого нужен был список.

Разведав дорогу, Нестор имел в виду предложить Лиле отправиться туда вместе. И может быть, это будет выглядеть уже не как побег (на ее взгляд – бессмысленный), а типа поход в ресторан или поездка на курорт, к теплому морю.

Список можно было пополнить, добавив туда что-нибудь вроде ножа за голенищем или бритвы в руке, но можно было и не добавлять ничего. Нестор написал его кривым фломастером на боковой панели, и слова уплыли вниз, в даль далекую, обгоняя движение эскалатора.

Он легко перепрыгнул на второй эскалатор, потом на третий.

Остановился, задумавшись, – не слишком ли легко, не слишком ли быстро. Наверное, тяжесть пути должна быть как-то соразмерна цели.

Кролик ждал впереди, оглядываясь на Нестора, а потом исчез.

Перед Нестором была гофрированная, изгибающаяся над головой стена наклонного туннеля. Нестор стукнул кулаком по ее поверхности. Было жестко. Нестор надавил ладонью, и ладонь с некоторым сопротивлением прошла насквозь. Там было пусто, Нестор пошевелил пальцами, чтобы убедиться.

Закрыв глаза и задержав дыхание, он просунул голову. С усилием, в котором был намек на возможность пропорционального вознаграждения.

Кажется, он ожидал увидеть что-то другое – не пляж на берегу теплого моря, разумеется, но хоть что-нибудь – но увидел такой же наклонный туннель с эскалаторами. Было пусто, никого не было на ступеньках. Ни белого кролика, и никого другого.

Туннель уходил глубоко, его финиш терялся в дымке. Верх эскалатора тоже не был виден.

Все три ленты ровно двигались вниз – они двигались со скоростью больше обычного – с удвоенной, может быть, скоростью, да и туннель уходил вниз круче нормального. Что-то жуткое было в этом, – все равно как глядеть вниз с крыши высокого дома.

У Нестора закружилась голова. Упираясь ладонями, он высвободил себя из стены и сел на спокойную ступеньку.

Старый туннель по сравнению с этим казался почти уютным – по крайней мере, знакомым. Не было смысла менять его на другой, где все дороги вели только вниз.

Где и поговорить, кажется, было не с кем.

Не с кем?

– Угадай, что у меня в кармане, – обратился к Нестору человек в шляпе. Шляпа была белая с красной широкой лентой вокруг тульи. Цвет шляпы – это не просто так. От цвета зависело настроение человека, и о чем будет говорить.

– Неужели кюкель? – заранее удивился Нестор.

– Если кюкель, то был бы за пазухой.

– Тогда маркер, то есть пистолет, стреляющий краской.

– Пистолет в кармане? Для пистолета было бы другое место.

– Может быть, пульт от телевизора?

– Можно считать, что угадал, хотя он и не от телевизора, – засмеялся человек в шляпе. – Но кто бы не угадал с третьего раза?

Он вынул из кармана белую коробочку с красной единственной кнопкой.

– У меня уже есть такой, – сказал Нестор. – Маленький зеленый человечек мне дал. А для чего – не сказал.

– Это пульт времени, достижение инотехнологий, – сказал человек. – Нажимаешь эту единственную красную кнопку и возвращаешься на несколько секунд в прошлое.

– Пульт времени? – продолжал сомневаться Нестор. – Ты же сам говорил, что здесь времени не существует.

– Не придирайся к словам. Да, времени нет, но есть выстраиваемый порядок событий. И работа этого устройства – в том, чтобы разомкнуть имеющий место порядок и сомкнуть по-другому. Сделать это таким образом, что это действие воспринимается как откат во времени.

– Замысловато.

– Как есть, – сказал человек в шляпе и протянул пульт Нестору. – Держи.

– У меня свой, – сказал Нестор. И достал из темного сухого места. Положил палец на кнопку. – Я, значит, могу ее нажать?

– Нажимай.

– Какой-то я чувствую подвох в этой умной конструкции, – сказал Нестор и задумался.

– Все честно, – сказал человек и достал из своей шляпы кролика.

«Кролик не собьет меня с мысли», – подумал Нестор.

– И все же, – сказал он, – если я возвращаюсь в прежний момент времени, то разве не в тот же самый момент времени я возвращаюсь? С повторением тех же самых событий. Разве не так?

– Ничто не повторяется, – сказал человек. – Нельзя войти дважды в одну воду.

Он посмотрел на кролика, которого держал за уши. Кролик посмотрел на человека. Глаза у кролика были красные.

– Почему-то мне не хочется нажимать эту кнопку, – проговорил Нестор. – Может, как-нибудь потом?

– Сделаем так, – предложил человек. – Я сильно ударю тебя кулаком, и чтобы уйти от этого неприятного момента, ты нажмешь кнопку. Нормально?

Нестор кивнул.

Человек переложил кролика из левой руки в правую и замахнулся. Потом опустил руку.

– Я жду, – сказал Нестор.

– А всё, – сказал человек. – Я ударил тебя, ты нажал кнопку, и время вернулось к тому моменту, когда не было ни удара, ни нажатия. Потом, скорее всего, события повторились, и не один, наверное, раз. Пока, наконец, не выпал такой вариант случая, в котором я передумал бить, а ты передумал нажимать кнопку.

– Ничего не произошло, – разочарованно протянул Нестор, который ожидал уже чего-то чудесного. А теперь – словно вынутого из шляпы кролика положили обратно. А точнее сказать, вообще не вынимали.

Человек в последний раз посмотрел на кролика и вернул его в шляпу.

Кролик был белый.

Шляпа у человека тоже была белая, с красной лентой вокруг тульи.

Пульт в руке у Нестора был белый, с красной кнопкой.

– Я говорил, что внутри своего облака (своего личного пространства) электрон в некотором смысле движется по круговой орбите, – сказал человек в шляпе, – той самой круговой орбите, по которой, как раньше думали ученые, он движется в действительности. Но вращаясь по кругу, он будет лишен возможности побывать сознанием во всех точках своего облака, а ведь это и было нашим главным условием. Поэтому точнее будет сказать, что электрон движется (опять же, понятно, что это только иллюзия движения) по сильно вытянутой орбите – как бы кометной, то приближаясь к ядру атома, то отдаляясь. Кроме того, сама орбита поворачивается с каждым витком (точнее сказать, поворачивается плоскость орбиты), поэтому линия движения электрона как бы наматывается вокруг ядра атома, словно нить на клубок, проходя через все точки облака.

– А это обязательно – быть ему во всех точках? – спросил Нестор.

– А как же иначе, мы же с этого начали, – сказал человек. – Физика говорит, что электрон находится во всех точках своего облака одновременно – в этом суть. Но в силу ограниченности своего сознания, он может осознать себя только в одной точке. Сперва в одной, потом в другой – «сперва» и «потом» не в смысле времени, потому что всё происходящее – дело одного мгновения, а в смысле порядка осмотра. Но этот, по необходимости возникающий, порядок создает иллюзию времени, и внутри иллюзии мы уже не стесняясь говорим «сперва», «потом», «происходит», «движется» и всё такое.

– Мне, в общем, без разницы, как движется этот электрон и как не движется, – сказал Нестор. – Я думаю о себе. У меня, значит, здесь всё тоже одномоментно?

Человек приподнял шляпу.

– Но мысли мои по поводу того, что слышу и вижу, им ведь нужно время, чтоб развернуться, – продолжал Нестор. – Я имею в виду реальное время.

– Мысли – это те же цепочки слов. Из того же облака.

– Но они ведь задумчивы, я хотел сказать – логичны.

– Так уж обязательно и логичны? – усмехнулся человек.

– Не обязательно, – согласился Нестор, – есть мысли нелогичные, есть путаные, и глупые есть, наверное, – не мне тут судить, но есть, наверное, и глупые.

– Судить-то как раз тебе. – Человек поставил шляпу ребром. – И если твои слова случайно сцепляются в какую-то глупую мысль, или во что-то совсем несуразное – такое, что и мыслью назвать нельзя, ты нажимаешь свою красную кнопку. И их нет.

– У меня еще не было никакой кнопки, а мысли были, – возразил Нестор.

– Каждый имеет свою кнопку в кармане, иногда не подозревая об этом.

– А это обязательно – быть ему во всех точках? – спросил Нестор, и вспомнил, что уже произносил эти слова. – Обязательно ли мне быть во всех точках? – поправился он. – Во всех точках своего облака, я имею в виду. То есть, должен ли я по типу электрона пройти все эти точки?

– Все точки своего облака? – переспросил человек в шляпе. – Своего мыльного пузыря, ты можешь сказать.

– Почему пузыря?

– В нем, конечно, ни пуза ни мыла, зато надут до необозримых размеров, – сказал человек.

«Нет, не собьешь меня с мысли, – подумал Нестор. – Мылом с мысли не смылишь. И пузырем необозримых размеров – необорзимых – необозренных размеров пузырь. Им не собьешь, пузырем. Не запутаешь смысла. Не выйдешь. И кроликом тоже. Ни словом, ни духом, ни брюхом. Ни пузом, ни рылом не вышел, поэтому так…»

– Все-таки здравый смысл возражает, – сказал он вслух.

– На то он и здравый смысл, – кивнул человек. – Его не обманешь.

– А в чем обман? – спросил Нестор.

– Хотя бы в том, что ты никогда не знаешь, нажимал эту кнопку или нет в действительности, и стало ли от этого лучше.

Человек приподнял шляпу, теперь уже в знак прощания. Из шляпы достал белого кролика и отпустил на волю.

«Кролик – это, наверное, не просто так. Может быть, нужно пойти за кроликом, куда он прыгает, – думал Нестор. – Или это уже было?»

Пульт с красной кнопкой он какое-то время держал в руке, а потом вернул обратно – в темное и сухое место.

До сих пор Нестор как-то игнорировал людей, спускающихся вниз по эскалатору, а ведь среди них были и девушки.

Одна была в голубом, другая – в розовом. Из двоих Нестор выбрал ту, которая в голубом.

– Простите, – он обратился к ней, – вам не кажется, что там внизу происходит что-то нехорошее?

– Да, – сразу согласилась она, – я чувствую, что пахнет каким-то газом. Может быть, это газовая атака, как в токийском метро.

«В последнее время участились случаи получения травм пассажирами», – сказал голос из репродуктора.

– И случаи каждый день учащаются, – заметила девушка, – это знак.

– Надо прыгать отсюда, – сказал человек, стоявший на верхней ступеньке. И, не откладывая решения, прыгнул. Протянул руку девушке в голубом. Нестор последовал за ними, девушка в розовом – тоже.

«Немедленно вернитесь обратно!» – сказал надзирающий голос из репродуктора.

– Фигушки, – сказала девушка в розовом.

– А как пахнет зарин, который был в токийском метро? – спросила голубая.

– Фиалками, – сказал человек.

Он был неизвестно кто – без бороды и без шляпы. Усов у него тоже не было.

– Значит, там внизу не зарин, а что-то другое, – сказала голубая.

– Газов много, – сказал человек.

«Девушка в розовой кофточке, вернитесь на свое место», – сказал надзирающий голос.

– Так вот сейчас и полезу, – розовая обернулась к Нестору. – Я ведь с вами?

«У каждой девушки должно быть имя, – подумал Нестор. – Одна пусть будет Настя, другая – Лариса».

А человека без бороды и усов с самого начала звали Иван – потому что без шляпы.

– Мы все равно движемся вниз, – сказал человек.

– И что ж нам тогда делать? – спросила Лариса.

– Что делать? – повторила за ней Настя. – Неужели мы все погибнем?

– Идите за мной, – и Нестор перемахнул через баллюстраду (добавив второе эль в слово «балюстрада», чтоб легче скользило) на следующий эскалатор.

Там у стены их давно уже ждал белый кролик. Убедился, что идут следом, и длинным прыжком исчез.

«Это будет моя команда, – думал Нестор, – команда попутчиков. Такой, значит, был подлинный смысл того, что я сделал. Хотел с девушкой познакомиться, а на деле нужна была команда».

Они смотрели на Нестора с вопросом в глазах – что дальше? Все четверо. Новый появился Борис, казавшийся подозрительным по своему сходству с маньяком Бенджамином (тот ведь тоже мог при каком-нибудь раскладе быть Борисом Михайловичем).

– Можно Боб, – представился он.

Нестор долго смотрел на него, ожидая, наверное, какого-то изменения облика в сторону определенности.

– Что не так? – усмехнулся Боб. – Дареному коню в зубы не смотрят, но я не подарок.

– Не Михайлович? – спросил Нестор.

– Что, похож?

– Пожалуй, нет, – сказал Нестор.

– Почему мы стоим? – тревожился Иван. – Здесь скоро будет газовая камера.

Снизу подымался туман, который под взглядом становился как молоко – белым и плотным.

Нестор попробовал рукой стену туннеля.

– Все путем, – сказал Боб.

– У меня в носу щиплет, – пожаловалась Настя.

Нестор взял ее за руку.

– Закрой глаза, – сказал он.

И снова туннель, снова пустой.

Начиная с третьего, Нестор не помнил, какой по счету.

Все одинаковые, словно с одного образца слепленные. А может, это и был один образец, к которому возвращались неоднократно.

– Давайте спустимся, – время от времени предлагала Настя.

– А как ты будешь потом подниматься обратно, если тебе там внизу не понравится? – возражала Лариса.

– А мне не нравится, что мы каждый раз сползаем все ниже и ниже, – говорил Иван.

– У меня такое чувство, что эти туннели никогда не кончатся, – шептала Настя.

– Это не важно, – говорил Иван, – а вот постоянство и необратимость изменений – они удручают.

А Боб молчал, у него был сапог на ноге, а в сапоге – гвоздь.

«Хорошо, – думал Нестор, – когда много людей и у каждого свое мнение». И, не спрашивая, вел команду путем поперек вслед за белым кроликом, которого кроме него, кажется, никто не видел.

– Два дурацких туннеля мы прошли, – сказала Лариса, – на следующем, может быть, найдется эскалатор, идущий вверх.

– Всего два? – удивилась Настя. – По-моему, их было пять. Или шесть. Или семь. Больше, чем я смогла сосчитать.

– Столько и не бывает, – сказала Лариса.

«Значит, всего один, – подумал Нестор. – Все дубликаты одного образца, как я и догадывался. Но тогда, может быть, мы идем по кругу».

– Я всегда знал, – сказал Иван, – что в метро имеются скрытые ходы для персонала. Но не могу понять, зачем они сделаны посредине наклонного туннеля, это ведь неудобно.

Он, кажется, довольно-таки рационально представлял себе, как можно пройти сквозь стену. И что представлял, то и видел.

А девушка Настя проходила сквозь стену с закрытыми глазами.

A Лариса, которая была в розовом, спрашивала у Нестора: «Кто ты такой? Фокусник или инопланетянин, перекрашенный из зеленого?»

А Боб сам понимал, что к чему, потому что у него был сапог на ноге.

– Если уж так необходимо начинать переход посреди наклонного туннеля, – говорил Иван, – правильно было бы сделать ровную площадку на этом месте, перерыв между эскалаторами.

Нестор посмотрел на Ивана, – может быть, это человек в шляпе, стоя у него за спиной, взял слово. Иван встретил его взгляд и подмигнул глазом.

– Может, вернемся обратно, пока не поздно? – робко спросила Настя.

– Ничего, – сказал Нестор и взял ее за руку. – Закрой глаза, а потом откроешь.

Это было прямо исполнение чьих-то желаний.

Вошли в стену (хотя Ивану вроде бы мерещилась дверь на этом месте), а вышли действительно в дверь (хотя и эта дверь, возможно, мерещилась, но не одному, а всем, поэтому могла считаться практически реальной). Вышли в дверь и за собой закрыли.

Здесь была ровная площадка между эскалаторами (желание Ивана).

Один из эскалаторов двигался вверх (об этом обмолвилась Лариса).

И у стены стоял автомат по продаже воды и напитков (Нестору вспомнилось, что Настя говорила о том, что ей хочется пить).

А Боб, как настоящий восточный мудрец (хотя он таковым не был), не имел желаний. Но вместо гвоздя в сапоге у него появился ножик за голенищем.

Нестор подошел к автомату. Автомат работал за деньги, и деньги должны были найтись, потому что пить хотелось всем. Есть цель, значит должно появиться средство, и наоборот. Нестор подумал, что нож у Боба за голенищем тоже должен выстрелить рано или поздно, и мысль эта была тревожной.

В кармане нашлось достаточное число подходящих монет. Нестор взял несколько бутылок сока и колы. Во всех бутылках оказалась вода с пузырьками, но она хорошо утоляла жажду, а жажда была почти настоящей.

Пустые бутылки ставили на ступеньки эскалатора, и они уплывали вниз одна за другой, исчезая из виду раньше, чем успевали отплыть на достаточное расстояние.

Когда выпили воды, захотелось есть, и голод был тоже почти как настоящий.

Насте хотелось булочек с маком, Ларисе сосисок, и как раз рядом случился автомат, продающий горячие сосиски в тесте и те самые булочки с маком. Мгновением раньше его еще не было на этом месте, но булочки были действительно с маком, а сосиски утоляли голод.

Боб втыкал свой нож в булочки, разрезал им сосиски и радовался блеску холодного лезвия.

Если нож предназначен для разрезания сосисок, то это не так чревато, надеялся Нестор.

Когда насытились, захотелось спать. И это не показалось странным. «Может быть, даже я засну здесь вот так, а проснусь у себя дома и по-настоящему», – подумал Нестор.

На месте автомата с водой оказался почти мягкий диванчик в виде скамейки со спинкой. Там и сели.

Нестор закрыл глаза. Он положил правую руку на колено девушки, сидящей рядом, но не почувствовал ничего, что должен был, наверное, почувствовать. То ли это было, к чему он стремился? Наверное, ему нужно было другое колено, другая Настя.

Он закрыл глаза. Или они уже были закрыты? Настя вздохнула и положила голову ему на плечо. Нестор знал, что некоторые девушки могут дремать в такой неудобной позе – неудобной для обеих сторон, и ему сейчас было вдвойне неудобно (почему вдвойне?), но он соглашался терпеть.

Потом он перестал чувствовать неудобство и как бы заснул.

Во сне, если это можно было назвать сном, приходил человек в шляпе. У Нестора к нему были вопросы. Человек с бородой тоже был рядом. Потом появился инопланетянин, зеленый человечек.

Время от времени раздавался знакомый стук стеклянной ложечки о край стакана.

Потом появился инопланетянин с планеты Бу.

Бубнил что-то непонятное – это была непереводимая игра слов, а потом спросил Нестора по-русски и прямо про белый пульт с подаренной кнопкой, с красной кнопкой подаренный белый пульт – серьезно ли он помогает по жизни в тех ситуациях, из которых нет выхода.

«Если в русском языке есть слово "бубнил", – подумал Нестор, – то это недаром. Значит, наши предки в древности имели контакты с инопланетными пришельцами с планеты Бу. Предки были именно наши, русские, потому что в английском языке, например, слова «бубнить» нет. А что касается кнопки, то ее смысл, наверное, состоит в том, чтобы поддерживать в хозяине то состояние духа, когда желания нажать ее не возникает».

– Избавление от желаний – это шаг на пути духовного роста, – заметил человек в шляпе.

– Я не собираюсь расти здесь, – сказал Нестор, – а от кнопки хотелось бы большего.

– Расти нужно там, где ты оказался, и это не будет ошибкой, – сказал человек в шляпе.

– Какого-то конкретного результата хотелось бы, который можно проверить,– продолжил свою мысль Нестор.

– У меня есть другие модели – с двумя, тремя и с пятью кнопками, – сказал инопланетянин.

– А есть такая, чтобы исполнить желание выйти отсюда? – С какого-то времени Нестор стал избегать слова «проснуться».

– Ты уже должен понять, что это не машина исполнения желаний, – сказал человек в шляпе. – Все модели основаны на принципе отмены, а не выбора – это принципиально.

– Но если я спущусь вниз, будет ли это конец пути? Я проснусь тогда? Ты говорил, что внизу – выход.

– Жаль, но это правда вчерашнего дня. А вообще, я не подписывался говорить только правду.

– А где правда сегодняшнего?

Человек не ответил и растворился в тумане, а другой – растаял как сахар.

Зеленого тоже не было, исчез по-английски, не попрощавшись.

Утром они проснулись.

Утро – это по определению то время, когда просыпаются, поэтому можно считать, что было именно утро.

Нестор сосчитал своих спутников. Их было четыре, точнее сказать – три плюс один.

Никто не пропал за ночь, но и новых не появилось.

Нестор открыл глаза (или они уже были открыты) и убрал руку с колена девушки, сидевшей рядом.

– Теперь как честный человек ты обязан жениться, – объявил Боб.

У него был новый гвоздь в сапоге, да и нож никуда не делся.

– На ком жениться? – не понял юмора Нестор.

– Не на мне же, – засмеялась Лариса.

– У нас будет ребенок, – сказала Настя. – Это мальчик, я так уверена, что это мальчик.

Нестор открыл рот, собираясь что-то сказать, но молчал.

– Мы назовем его Колей, – сказала Настя и, не дожидаясь того, что скажет Нестор, заплакала.

– Ты уверена, что это от меня? – выговорил, наконец, Нестор.

– Ага, – пришел на помощь Иван. – Ты уверена? Или вообще?

– Козел, – сказала Лариса. – Один и другой козлы, – она обернулась к Ивану.

– Ме-е-е! – проблеял Иван и сделал над головой рожки.

– А ты, – она перевела взгляд на Нестора, – куда завел нас? И ночуем здесь как бомжи. Где мы?

– Где мы? – повторила за ней Настя, озираясь заплаканными глазами.

Топорик Родион дернулся в своей петельке, желая выйти наружу по срочному делу.

Нестор прижал его локтем, прижал сильнее, не отпуская. Наверное, даже скривился от напряжения.

– И не надо, не надо мне корчить рожи, – сказала Лариса.

– Спокойно, – уговаривал Нестор Родиона, – только спокойно.

– И правда, – подошел Иван (почему подошел? – он ведь все время стоял рядом), – не нужно волноваться, спокойнее надо быть, надо быть легче, быть веселее, – и заблеял, словно не в силах сдержаться: – Ме-е-е.

– Aга, – сказал Боб. – Хорошая жена, хорошие дети – что нужно еще, чтобы спокойно встретить старость?

Встретить старость здесь, это было возможно? Нестор не мог представить, что это была бы за старость. «Сгиньте вы все», – прошептал он, надеясь, что развеются ветром или растворятся как сахар, но ничего не произошло. Только козловатый Иван слегка пошатнулся, неуловимо меняясь в лице. У него была бородка под нижней губой, а на голове – рожки. Хотя рожки только померещились Нестору – впрочем, как и все остальное. Нестор потрогал розовую кофточку Ларисы, чтобы убедиться, но рука не прошла сквозь. Надавил сильнее – сквозь стену пройти было легче.

– Руки убери, – сказала Лариса.

– Да кто вы, собственно, здесь такие? – не выдержал Нестор. – Вы сами-то знаете, кто вы такие?

– Кто вы, собственно, здесь передо мной такие? – спросил Нестор.

Вопрос был из тех, что не нуждаются в ответе, и все молчали.

– Лучше спроси, кто ты сам, а мы люди не хуже, – сказал, наконец, Боб – как говорится, нарушил молчание.

– Люди? – переспросил Нестор. – А кто мне скажет, сколько сейчас времени?

Часов ни у кого не было, и все развели руками.

– Может быть, у кого-нибудь есть мобильник?

– У меня зато гвоздь в сапоге, – сказал Боб.

– А где вы видели трех человек без мобильников – трех человек подряд? Тебя я не считаю, – бросил Нестор в сторону Боба.

– У меня еще и ножик за голенищем, – сказал Боб.

– Это не аргумент, – возразил Иван, – у тебя самого нет ни часов, ни мобильника. Не аргуме-е-ент, – тихо проблеял он, подумав.

– Хорошо, – согласился Нестор, – тогда расскажите мне о себе, что-нибудь реальное расскажите – куда направляетесь, и откуда идете, адреса ваши, пароли, явки, где работаете, что делали в прошлое воскресенье, какой дорогой идете к дому? Чем вы укреплены в том мире, который наверху?

– Я помню, мама меня водила в школу, – проговорила Настя.

– А я помню море, оно было синее, – сказала Лариса. – И я была уже не маленькая тогда.

– Там было далеко до школы, и еще надо было переходить дорогу, – продолжала Настя.

– Я помню песню, – сказал Иван, – «Во саду ли, в огороде родилась капуста».

– Потом трамвай, – вспоминала Настя, – там было два номера, на одном можно было ехать до конца, а другой поворачивал, не доходя одной остановки, и нужно было выходить раньше. Только не помню, куда я ездила на этом трамвае, – растерянно сказала она и посмотрела на Нестора, словно ища поддержки.

– И еще, – сказал Иван, – помню сказку: «Не пей, Иванушка, из копытца, козленочком станешь».

– У меня был маленький, кажется, брат, – сказала Лариса. – Мы играли с ним в карты. Только не помню, куда он потом делся.

– Капуста бывает разная, – сказал Иван, – у одной едят листья, у другой – корень, а у третьей – цветочки. А вообще говоря, мы все почти ничего не помним. Наверное, это от газа, которым мы вчера надышались.

– Да, это, должно быть, от газа, – согласилась Лариса.

– И нам обязательно нужно подняться отсюда на свежий воздух, – сказал Иван.

– Ты знаешь, Нестор, – сказала вдруг Настя, когда они уже поднимались, стоя на ступеньке, а навстречу спускались первые утренние люди, то есть все вокруг было как бы нормально, – ты знаешь, – сказала она, – я ведь еще вспомнила сейчас кое-что. Я вспомнила, как мы вместе шли под зонтиком. Был дождь, мы шли под зонтиком, а перед тем я примеряла в магазине кроссовки – белые с зеленой полоской.

Нестор вздрогнул.

– А потом мы сели в троллейбус, там было почти пусто. Мы ехали вместе, не знаю куда. А когда вышли, дождь кончился.

– Не может быть, – сказал Нестор, – это была не ты.

– Но я же помню.

– Ты не можешь этого помнить, – возмутился Нестор. – Это обман. Чужая украденная память. А тебя нет. Тебя здесь нет. Тебя нет вообще.

Он не успел договорить, она уже плакала. Слезы текли по ее лицу как настоящие, может быть даже соленые на вкус.

Нестор не мог на это смотреть. Он обнял ее за плечи, гладил по волосам, утешая.

– Ничего, – говорил, – мы поднимемся наверх. Сейчас мы поднимемся наверх, и сразу все вспомним. Потому что я тоже почти ничего не помню, пока я здесь. Я даже не знаю, я сомневаюсь иногда, жив ли я еще здесь, в этом странном месте.

– Если ты не жив, то, наверное, и мы все тоже. – Она попыталась улыбнуться сквозь слезы.

– Все будет хорошо, – сказал Нестор, но уже видел впереди знакомые лица – розовые, под козырьками фуражек.

Взяли, как всегда, под руки, повели, а Настя оказалась по другую сторону турникетов.

Она кричала оттуда и махала белым платочком.

– Я вернусь! – крикнул Нестор в ответ. – Я скоро вернусь!

Чтоб видеть его, она подпрыгивала, на несколько мгновений зависая в воздухе как балерина, но Нестор опустился уже глубоко и перестал видеть тех, которые были наверху.

– Ты уверен, что это будет скоро? – послышался голос. Это был Боб.

– Ты здесь? – спросил Нестор.

– Присядем перед дорогой, она будет длинная, – сказал Боб и сел на ступеньку.

За дверью был туннель, за туннелем – дверь. И так много раз.

Но идти было проще, чем когда-то прежде. Спасибо Ивану – не нужно было ни проходить сквозь стену, ни пересекать движущиеся ленты эскалаторов и разделяющие их балюстрады.

Все туннели были одинаковы, и Нестор, проходя, доставал свой кривой фломастер и помечал стены крестиком или кружочком. Чтобы знать, если они начнут ходить кругами.

– Мне кажется, – сказал Боб, – это у тебя все равно как отмечать путь по реке, ставя зарубки на борту лодки или крестики вилами по воде.

После этого Нестор стал чертить вместо кружочков птички, а вместо крестиков – галочки.

Иногда Боб вынимал у него из руки кривой фломастер и от сердца рисовал на стене большую матерную букву.

И вот, на стене очередного туннеля Нестор увидел все нарисованные им прежде птички и галочки, а матерные буквы сложились в большое красивое слово.

Нестор смотрел: это были буквы, это была стена, и буквы были отдельно от стены, на которой были нарисованы, и ясно было, что они всегда были отдельно.

Боб прав был насчет зарубок на борту лодки, и еще более прав, говоря о воде и вилах.

– Кровь отдельно, мозги отдельно, – пробормотал вдруг топорик Родион со своего места подмышкой и заворочался.

Нестор посмотрел по направлению его взгляда и увидел, что сверху по эскалаторам (все четыре дружно работали вниз) спускаются старухи в черном. У каждой была тряпка, которой она вела по своей полосе, стирая где пыль, где грязь, а где – нарисованные прежде слова и знаки, которые разбегались из-под наезжающей на них тряпки, словно собаки из-под ножа бульдозера.

У одной старухи, самой высокой и черной, была коса на плече. Хищный зловещий блеск витал над лезвием.

«Не на мою ли шею заточена эта секира?» – думал Нестор.

«Может, это конец, – думал он, – но хорош ли будет такой конец?»

Конечно, Родион рвался в бой, и кюкель, как всегда, был за пазухой, да и Борис, которого звали Боб, был готов пригодиться со своим гвоздем в сапоге. Но Нестор медлил обратиться за помощью.

Может быть, секира по шее – это выход? И следует уступить, склонить перед ней голову, принять как неизбежное? Но повлечет ли за собой отсечение головы во сне пробуждение в реальном мире или за ним последует продолжение знакомого сна с какой-то переменой обстановки – что можно будет назвать в некотором роде реинкарнацией?

«Нет, не хочу», – подумал Нестор, и лезвие косы изогнулось, стало короче. Теперь это была клюка, крюковатая палка, мгновенье еще – это был зонтик в руке, мгновенье другое – поднятая над головой шварная мибра.

Нестор пошевелил бровями, и части слов встали в правильный порядок – не шварная мибра, а опущенная к ноге мирная швабра.

Но хищный блеск секирного лезвия все еще витал над головами, пока не прилепился, наконец, к лезвию ножа, который Боб не успел еще вернуть в его место за голенищем.

У Бориса, которого звали Боб, был сапог на ноге, в сапоге был гвоздь, а за голенищем сапога – нож.

Нестор опасался насчет этого ножа, потому что ружье, как известно, один раз само стреляет, особенно если висит на стене, ну и нож, как тоже оружие, не должен остаться без дела.

А этот нож с прямым узким лезвием (а иногда – изогнутым в виде саблезубого когтя) и желобком для стока крови явно был способен на что-то большее, чем протыкание булочек с маком.

Конечно, об этих мелочах не стоило беспокоиться, но с тех пор как хищный блеск черной секиры приземлился на его – ножа – лезвии, опасения Нестора обрели реальную силу.

Поэтому Нестор чувствовал себя неуютно, когда Борис, которого звали Боб, со своим ножом оказывался у него за спиной, а это случалось. Нельзя сказать, что Нестор не доверял Борису, но нож и сам по себе мог быть способен на действие.

Нестор думал о ноже, и вокруг ножа, и около, а Борис, которого звали Боб, шел прямо впритык за его спиной. Нестору начинало казаться, что нож, о котором он думал, уже вышел из своего места за голенищем, как месяц из тумана, и, намечая место удара, колет его то в шею, то в спину между лопатками.

– А как поживает твой нож саблезубого вида? – спросил, наконец, Нестор, обернувшись.

– Вообще-то он у меня как штык прямой молодец, – сказал Боб.

– У меня был знакомый топорик, – сказал Нестор, – и он был заточен исключительно под старушек. Как увидит старушку, так хлебом не корми. Силой приходилось удерживать.

– Бывает, – равнодушно произнес Боб.

– А твоего молодца не приходится ли в какие-то моменты жизни удерживать силой? – поинтересовался Нестор.

– Не знаю, – сказал Боб, – мы как бы еще мало знакомы. Но всякий клинок должен получать иногда свой стакан крови.

– Стакан, это не слишком ли много?

– Пусть будет полстакана, если от сердца.

– А с какого сердца он это получит, если нас рядом с ним только двое? – осторожно поинтересовался Нестор.

– Можно спросить у него самого, – Боб положил нож на пол и раскрутил, как играют в бутылочку.

– И что же, мне зарезаться этим ножом, если он на меня покажет? – Нестор смотрел, как крутится нож на полу.

– Пока еще не показал, – спокойно возразил Боб.

Нож крутился долго и остановился острием против двери.

– То, что ему нужно – это там, – сказал Боб.

– Там такой же в точности туннель, как и здесь, мы проходили это тысячу раз, – сказал Нестор.

– Дверь, может быть, та же самая, – поправил его Боб, – но за дверью может быть что-то другое.

Они открыли дверь, за дверью было темно.

– Как это получается, – спрашивал Нестор, – что невысказанное желание этого молодца исполняется немедленно и сразу? И когда Иванушка, козлик, захотел сделать путь через эскалаторы удобным, то тут же получил, что хотел. А я сорок раз попадаю в один и тот же туннель и не могу продвинуться дальше. Хотя по всей сути я должен являться богом в этом маленьком мире, ведь так? И мои желания должны быть на первом месте.

– Но согласись, что желания этих двоих являются тоже и твоими желаниями, по крайней мере направлены в ту же сторону, – сказал человек в шляпе.

– Чтобы я желал оказаться в этой темной дыре, из которой нет выхода?

– Ты ведь хотел, наверное, сдвинуться с мертвой точки, вот и сдвинулся. А что света нет, так мы и без него видим то, что хотим видеть. Зато здесь есть крысы. – Человек выбросил руку с ножом вперед, где мелькнула неясная тень, темная в темном. Раздался писк. Боб – это был он – стряхнул тушку с клинка и вернул молодца на место.

– А выход отсюда там же, где вход, – сказал он. Теперь это был человек в шляпе. В темноте тот, кто сидел рядом с Нестором, мог казаться и тем и этим.

– Я есть хочу, – сказал Нестор. – Тут с нами девушка была – Настя, у нее хорошо получались булочки с маком, а у Ларисы – горячие сосиски в тесте. Но это было давно.

Человек не ответил. Нож блеснул в его руке хищной улыбкой, отражая луч дальнего света, которого не было.

– А до того была девушка, у которой хорошо получался кофе. Хоть по-турецки, хоть как. Я думал, что это я делаю кофе, а теперь вижу, что – она.

– Три, – сказал Боб, делая выпад ножом, очевидно «раз» и «два» были сказаны раньше.

– Вот пирожки делал действительно я, – сказал Нестор, – но сейчас не могу, то есть я думаю, что не могу в темноте и когда один.

Боб легко добавил к счету еще одну крысу.

Нестор хотел бы вернуться туда, на бегущую вниз ступеньку. Он подумал о трех складочках на животике ниже пупка, о маленькой туфельке, одиноко стоящей в стороне, о непотроганной коленке под строгой тканью – строгой тканью серого цвета, а в другой раз – нестрогой, в цветочек или в горошек. Или юбка могла быть выше колена, а на голове – шляпка, нет не шляпка, а круглая шляпа с полями – один или два раза такое было, или три раза (в счете никогда нельзя быть уверенным, – где два, там и больше). Эту смену нарядов Нестор принимал почти как перемену погоды, стихийную и непредсказуемую. Все равно как выглянуть утром в окно и увидеть, что выпал снег, или наоборот – растаял. Или растаял и снова выпал. Внизу снег, который растаял, а наверху тот, который выпал. Внизу снег, который растаял и выпал, а наверху – небо в цветочек-горошек. И шляпа в виде правильного цилиндра с полями, черная.

Когда она была в этой шляпе – Нестору только сейчас пришло в голову – он мог бы обратиться к ней с важным вопросом – как к маленькому человеку в шляпе, и получить ответ.

Он вздохнул об утраченных возможностях. Он хотел вернуться. Сорок дверей обратного пути не казались большим расстоянием. Сорок это всего лишь больше, чем два. Нестор подозревал, что между этими числами нет существенной разницы.

– Думаешь, пора обратно? – сказал чей-то голос из темноты.

Нестор обернулся.

Там Боб играл ножом, втыкая его в землю и вытыкая обратно. И не только в землю втыкая, но голос был не его.

– Если обещал, как честный человек, то надо вернуться, – теперь Нестор узнал голос Ларисы.

– Или ты хочешь вернуться не туда, куда обещал? Мне почему-то так и кажется, – сказал голос.

– Шестнадцать, семнадцать, – продолжал вести счет Боб.

«Число шестнадцать симметричным образом равно четырем в квадрате или двум в четвертой степени, – думал Нестор, – число семнадцать – это семнадцать лет, или бед, или семнадцать мгновений весны».

А про число восемнадцать он не знал, что думать.

– Думаешь вернуться, куда не обещал, и чтобы тебя там ждали? – продолжал голос.

– Восемнадцать, – сказал Боб.

«Восемнадцать – это возраст», – подумал Нестор.

– А вернешься, куда не ждали, и скажут – иди нах, не хочешь? – сказал голос.

– Тебя здесь нет, – сказал Нестор.

– Я не напрашиваюсь, больно надо. – И голос исчез.

Нестор стал искать в темноте ручку двери у себя за спиной.

– Подожди, – удержал его Боб, – надо немного добрать до ровного стакана или до полного счета.

– До круглого числа, – согласился Нестор.

– А вот и оно, – провозгласил Борис, для торжественного момента называясь полным именем. – Двадцать одно! – Он поднял кверху свой нож с наколотой на него тушкой.

– Двадцать два, – сказал Нестор с неожиданной для самого уверенностью.

– Перебор, – сокрушенно произнес Боб. На его ноже, поднятом кверху, было нанизано сразу две крысы.

– Зато удар был хорош, – сказал Нестор.

– Хорош, – согласился Боб.

Они оба замерли, словно ожидая чего-то.

И кто-то рассмеялся в темноте над их головами.

Это было не похоже на смех, а скорее как гром с ясного неба или как будто железную бочку пинали ногами – но и в первом и во втором случае это был, несомненно, смех. И даже если бы это было как рев быка или плач крокодила, это был бы смех. Он заполнял собой все пространство ямы, которое до сих пор было тесным, а теперь казалось огромным. Нестор терялся в нем, становился маленьким – как собачка, виляющая хвостом и поджимающая хвост одновременно, как притаившийся в щели таракан – существо бесполезное, но допущенное к пользованию благами, как красное тельце, радостно плывущее в токе крови.

Истончившись, он исчез совсем и очнулся по другую сторону двери, где было светло. В нормальном, слава богу, виде, и в нормальных, слава богу, размерах.

Борис, которого звали Боб, тут же стоял рядом и был знаком и нормален, насколько можно было доверять взгляду и памяти. А нож у него руке постарел, и с его лезвия капала ржавчина.

У Бориса, которого звали Боб, был гвоздь в сапоге, а в руке нож.

Нож тоже был гвоздем в свое время, и когда он был гвоздем, то просто колол ногу, а став ножом, требовал крови, которой ему нужно было не меньше стакана (но и не больше, таковы были правила игры – неизвестно кем установленные, но соблюдавшиеся с железной силой).

В темноте он перебрал по темному недоразумению, и когда на свету стал виден, оказалось, что лезвие его заржавело и покрылось зазубринами. И хищный блеск, унаследованный от черной секиры, исчез, уступив место.

– Как был гвоздем, так гвоздем и остался, – сказали все, это видя. Всех было всего двое. Один был первый, другой – второй.

– Назвался гвоздем, полезай в кузов, – сказал первый, прося понимать слово «кузов» в иносказательном смысле, а не как кузов грузовика или самосвала.

– У тебя ведь уже есть новый гвоздь в сапоге, – сказал второй.

– Ничего, – сказал первый. – Два гвоздя в сапоге – это пара, а один гвоздь кошмарней, чем фантазия у Гёте.

– Гёте – он такой, – согласился второй и стукнул кулаком по стене.

Нестор бил кулаком по стене, и кулак каждый раз ударялся, как о твердое.

Нестор ожидал, что когда-нибудь кулак пройдет насквозь, – это ведь была иллюзия кулака, иллюзия стенки, и рядом – иллюзия двери в стене, а за спиной – иллюзия людей, проходящих мимо.

– А головой попробовать? – предложил стоящий рядом Борис, которого звали Боб.

– Это ведь иллюзия, – сказал Нестор, – но крепкая как по-настоящему. Даже руке больно. И еще я чувствую голод, и уже давно. Есть хочется тоже почти реально.

– А я сыт, – сказал Боб.

«На что ты годен тогда?» – подумал Нестор.

Он подошел к автомату, торгующему булочками, и ударил ногой – один раз, другой. Ничего из автомата не пролилось, ничего не посыпалось, а люди, проходящие мимо, оборачивались и смотрели с осуждением.

Нестор не обращал внимания. Призраки, плоды иллюзии, они предназначены были только к тому, чтобы исполнять желания его, Нестора, – те, которые он, по неведомым ему правилам игры не мог исполнить непосредственно сам. Так по желанию Ларисы, которая захотела горячих сосисок, возник этот автомат, торгующий сосисками в тесте. А для удобства Ивана – эта площадка, прерывающая движение эскалаторов, на которой упомянутый автомат естественным образом смог возникнуть. Хотел Иван, хотела Лариса, так ведь и сам Нестор – разве не хотел этого самого еще раньше?

Так что и сейчас должен был кто-нибудь появиться для исполнения желаний.

– У тебя есть деньги для автомата? – спросил Нестор у Боба.

– Зачем, я ведь сытый, – нахально ухмыльнулся тот.

Кто-то из проходящих мимо остановился и опустил в прорезь монету. Автомат оказался отчасти кофейный.

Нестор взял у человека из руки стаканчик с кофе, а у кого-то другого – булочку.

– Ты что это, дядя? – удивился человек, а другой – застыл с открытым ртом.

– Я все объясню, – сказал Нестор, хотя объяснять ничего не собирался. Надо ли разговаривать с призраками?

– Ты это здесь самый крутой, да? – Еще один человек возник рядом.

– Ничего, ничего, – сказал Нестор и взял у человека еще не надкусанную горячую сосиску в тесте.

«Все устраивается само собой, надо только воспользоваться помощью, которую тебе предлагают обстоятельства», – думал Нестор, попеременно откусывая от булочки и от сосиски и запивая горячим кофием из стаканчика.

И тут чья-то рука легла ему на плечо сзади.

Разумеется, это был важный начальник в фуражке – с профилем бригадира или полковника.

Нестор обернулся.

– Ты зачем обидел моих людей? – У полковника не было в руке ни булочки, ни другого пряника, а была дубинка в полоску. Бригадир был с пустыми руками, но кулаки у него были большие. Один ударил кулаком, другой – дубинкой. И все прочие, кто стояли рядом, набросились на Нестора, схватили его за руки и за ноги. Они потащили его к двери в стене, за которой, он знал, была темная крысиная яма. Нестор сопротивлялся, но нападавшие держали его крепко, как настоящие.

В дверной проем втолкнули спиной вперед.

А милиционер с розовым гладким лицом выстрелил ему в лоб из пистолета, заряженного краской.

Времени нет, есть только иллюзия времени, порядок осмотра предметов немощным человеческим взглядом, который не в силах охватить их все разом, а только горстку.

Собственно, вместо слова «предмет» следовало бы употребить другое слово – может быть, «образ предмета» (нечто, хранящееся в глубинных структурах мозга), но тогда и слово «взгляд» пришлось бы заменить неизвестно на что. И то же самое со всеми другими словами, которые изначально предназначены для описания как бы реального мира, а не снов и галлюцинаций. Если же речь идет о мире иллюзий, то нет существенной разницы между предметом и образом. А взгляд, разумеется, возможен только мысленный. Между прочим, в иллюзорном мире этот взгляд равнозначен действию: посмотреть – это все равно что выбрать. При этом выбирающий взгляд пропускает мимо несообразное (может быть, нажимает, условно говоря, красную кнопку – кто его знает), поэтому получившаяся картина выглядит осмысленной – лысина располагается на голове, шляпа на лысине, кулак в руке у начальника и дубинка в полоску – тоже.

В той же степени осмысленными выглядят изменения пейзажа (здесь мы имеем длинный продолжающийся взгляд на предметы, уже ставшие знакомыми). То есть, шляпа может лететь, кружась, в воздухе, а лысина – нет. Она, может быть, и полетела бы, но смотрящий вперед взгляд пропустит такой вариант мимо. А если предположить, что и усмотрит что-нибудь подобное, выходящее из ряда, то даст, условно говоря, откат, нажимая красную кнопку.

А шляпа, когда ее бросили, может лететь, звеня и подпрыгивая, и даже пролететь насквозь через стену, и это будет принято взглядом, с пониманием того, что оно – иллюзия, как, впрочем, и все остальное.

Но мысль, внутренняя словесная речь – это тоже существующий вне времени порядок осмотра, выбор слов из толпы, из общего хора, в котором немощному человеческому слуху невозможно услышать больше одного слова – выбор, как бы случайный, но с подобием осмысленности результата, в окружающем иллюзорном мире существующий вне времени, но дающий иллюзию времени.

И эти две иллюзии – иллюзия слуха и иллюзия взгляда – они могут существовать независимо друг от друга, и иллюзорное время, в котором они протекают, оказывается свое для каждого процесса. Свое для каждого – так две киноленты, цепочки кадров, могут быть запущены независимо друг от друга и с разной скоростью.

Так думал Нестор, когда его бросили спиной вперед в мрак кромешный – темную яму с крысами.

Но он не упал, брошенный, а как бы завис в сером тумане.

Слова мысленной речи текли своим путем, а взгляд терялся в тумане, не находя предмета, на котором мог бы остановиться.

Время мысли текло, время взгляда – стояло.

Никакого предмета нельзя было увидеть или почувствовать другим способом, а думать можно было сколько угодно, и Нестор думал.

У него было несколько главных мыслей, которые чередовались, правильно сменяя друг друга или невпопад перебивая.

Он думал, что завис в этом сером тумане, остановившись в падении, может быть, из-за телесного страха упасть спиной вперед в темную яму с крысами. Тогда это был бы единственный, какой он мог вспомнить, пример непосредственно исполненного желания.

Он думал о словах и предметах. Слово – это в некотором роде тоже предмет. И мысль – это тоже предмет во внутреннем пространстве иллюзий. Хотя, надо сказать, мысль – это не только произносимое мысленно слово. В пространстве иллюзий всё – мысль. Шляпа на лысине, нож в сапоге, тяжелый кулак в руке бригадира. Автомат по продаже сосисок – это предмет, забывший о том, что он – мысль. А слово «сосиска», мысленно произнесенное, – это мысль, не решающаяся признаться предметом.

Нестор думал также, что мир иллюзий вокруг угрожал стать реально плотным. Стена, по которой он стучал кулаком, была твердой. Реальными были голод и жажда. Настоящим, болезненно ощутимым, был удар тяжелого кулака бригадира. И что будет, если данные ему иллюзии закостенеют, укрепившись во взаимных связях, обоснованиях, законах природы. Вещи получат объяснение. Нож будет ножом, гвоздь – гвоздем, и топорик не будет откликаться на имя. И каждый из них – будет только куском железа, который можно отдать в переплавку. А свет, который сейчас просто свет в темноте, и тьма не объяла его, будет обязан нуждаться в источнике. В лампе, в которой прячется нить накаливания, по которой бегут электроны. Для них протянуты провода. Они движутся по законам Ампера, Кулона, еще кого-нибудь. Где-то там еще было какое-то правило буравчика. И сунув пальцы в розетку, можно будет узнать величину напряжения. А стенки, доски и пол под ногами будут построены из прочных атомов, условно неделимых. В сильный микроскоп их можно будет увидеть.

Нестор представил себе длинный сон, персонажи которого по какой-то причине не имели бы представления о реальном мире. Но могли бы мыслить, мысль была бы для них как способ существования. Они изобрели бы различные инструменты добывания знаний – весы, скальпели, микроскопы, или что там у них могло быть вместо этого.

Интересно, могли бы они через какое-то достаточно долгое время понять устройство своего мира? Что мир устроен из атомов, как учила бы их наука. Или из чего-то другого, что там у них стало бы вместо атомов?

Он думал, что ему, возможно, предстоит долгая жизнь в этом мире окрепших иллюзий, в этом ограниченном мире, который может оказаться шире, чем думается, и тогда – о чем уже прозвучал намек – семья, дети, старость и, наконец, старуха с черной косой.

Он думал (и это был другой вариант мнимой реальности), что мир предметов окончательно исчез для него, и осталось только кружение слов, мысли в сером тумане, какое-то время сохраняющие иллюзию смысла.

Он думал про красную кнопку, которую можно было нажать. Но он, наверное, уже нажал ее. И, может быть, нажал не один раз. Может быть, он нажимает ее непрерывно без устали и без памяти. И с каждым разом все больше погружается в туман, из которого нет выхода.

Эта последняя мысль возвращалась все чаще, и вот, наконец, Нестор, должно быть, действительно удачным образом нажал кнопку возврата, потому что почувствовал вдруг, что падает спиной вперед – и не в черную яму с крысами, а в какое-то другое, светлое место.

Кто-то удержал его от падения, подставив плечо.

Это был Борис, которого звали Боб. Стало быть, его плечо пригодилось. Пригодилось именно его плечо. Именно его плечо было тем, что пригодилось. Пригодилось тем, что плечо, а не нож. Оно плечо, оно пригодилось. В надежном плече, наверное, и был смысл существования Бориса рядом с Нестором, а не в гвозде, который торчал в сапоге, и не в ноже, который остался в стороне и не показал себя в схватке у автомата с пирожками.

За дверью оказалась не черная яма, как уже было понятно.

То есть сразу было понятно, что если светло, то – не яма.

Не яма, которая с крысюками, потому что светло и к тому же просторно.

Не яма, и потому спасибо другу Борису – надежное плечо, верная рука, – друг, который и место уступит в шлюпке, и крюк – спасительный крюк, как поется в песне, а из песни слова не выкинешь. И простим ему гвоздь в сапоге, простим даже два гвоздя, и нож, оставшийся в стороне над схваткой, который не у дел оказался, когда было нужно.

Не яма, а даже наоборот и напротив – туннель, справа идущий вверх, слева – вниз. Он был большой, каких не бывает – восемь помещалось эскалаторов, и даже больше – не шесть, а целых десять, и все двенадцать неподвижно стояли.

А если бы все они двигались, такого и не представить.

Нестор поворачивался, чтобы сказать благодарность другу Борису, но тот тоже стоял неподвижно, потеряв признаки одушевленности, которая, впрочем, была иллюзией, как и все остальное.

А люди, которые стояли на ступеньках, – теперь Нестор увидел, что там стоят люди, – эти люди были тоже все неподвижны, как те ступеньки, на которых они стояли. То есть ступеньки были неподвижны, потому неподвижны были и люди.

А у Бориса, к которому оборачивался Нестор, – все еще оборачивался и никак не мог обернуться – у Боба, которым он звался, теперь не было гвоздя в сапоге (что – плюс) и плеча, чтобы опереться (что – минус). И собеседник теперь из него был никакой, и спутник неважный.

Нестор оставил его и направился к людям на ступеньках, которые были даже не люди, а как бы восковые фигуры. Как бы восковые, как бы марципановые, а некоторые – как бы из белого шоколада.

Слово «шоколад» было сладким. Слово «белый» – горьким, хотя в этом и не было смысла. Смысл был в неподвижности, равно присущей фигуре из воска и фигуре из шоколада, и в этом смысле между ними не было разницы. Воск мог назваться шоколадом, шоколад – воском, а на самом деле ни воска, ни шоколада, конечно, не было, но слово «воск» или «шоколад» Нестор легко произносил в уме, глядя на стоящего перед ним человека (это был человек в шляпе), а слово «гипс» или «мрамор» не мог произнести. Потому что это были именно фигуры, а не статуи (фигура – воск, статуя – мрамор, в худом случае – гипс).

– Ну что, мой марципановый? – сказал человеку Нестор.

Человек молчал, как и полагалось восковой фигуре. Шляпа у человека была треугольная, под шляпой – лысина. А воск и марципан – это было одно и то же, не говоря уж о шоколаде. Человек с бородой тоже был рядом, борода – отдельно. И рядом стояли еще несколько людей в шляпах, их было много одинаковых, отличающихся только шляпным фасоном, и других одинаковых, отличающихся только выражением лиц, и одинаковых третьих, отличающихся только позой, в которой стояли, поворотом головы, положением рук и ног – какая-то дурная расточительность в этом гляделась.

«Это какой-то восковой паноптикум, – думал Нестор. – Пан-оптикум. Кум и пан оптик. Тупик, муета ума. Типа опиум он».

Слова мыслей путались под пристальным восковым взглядом, под ласковым шоколадным. Да мыслей, собственно и не могло быть никаких, – думал Нестор, вспоминая усвоенное – могла быть иллюзия мыслей, могла быть иллюзия памяти.

Он повернулся уйти. Как всегда, начал с левой ноги, но шагнула правая. А тело ушло куда-то в третью сторону, оставаясь, впрочем, на том же месте где было.

«Я, кажется, заблудился». – Он повернул голову оглянуться, но вместо повернуться его лицо наклонилось вниз. И там, где он ожидал бы увидеть не шляпу, а сапоги человека (в худом случае – ботинки, валенки или галоши), он встретил тот же немигающий взгляд воска, от которого он отвернулся.

«Где я?» – Нестор хотел подумать «Что со мной?», но вместо «Что?» он мог думать только «Где?», «Как?» и «Почем?»

Но не имея слов для своих мыслей, он чувствовал, что находится, может быть, в странном, особом месте, в том конце пути, из которого уже нет возврата, что в этом месте он сам обречен стоять восковой фигурой – или хуже того, фигурой из мрамора или гипса, последнее по какой-то причине было особенно ужасно.

И в этот момент над Нестором раздался тихий стеклянный звук – знакомый звук соприкосновения двух стеклянных предметов (палочки и колбочки) и Нестор испытал облегчение. Нет, он совсем не заблудился, а в каком-то смысле даже никуда не ушел. Все как бы было на месте, и ничто никуда не делось. Шляпа была на голове, лысина под шляпой, борода – в кармане. Земля – под ногами, – земля, в смысле ступенька. Вдох, выдох – и снова закрутятся шестеренки.

Нестор поднял голову и посмотрел в восковые глаза стоящего перед ним человека – голову даже и поднимать не пришлось – это были восковые, но все-таки это были глаза.

– Ну что, марципановый? – сказал он спокойно.

– Молчишь, мой марципановый, а поговорить бы надо.

Впрочем, я тоже молчу.

Потому что слов нет.

Не в том смысле нет, который имеют в виду, когда говорят просто, что слов нет, а в крутом, подлинном смысле: нет, в смысле не существует.

Или слова-то как раз есть, и их есть сколько угодно – во внутреннем, как ты говоришь, пространстве мысли – а нет чего-то другого.

Или что-то другое как раз есть, а нет чего-то третьего – нет голоса. Нет голоса, потому и молчу, а голос нужен – чтобы сказать вслух то, что сказал про себя, то есть действительно сказать – круто, громко и вслух, потому что как я узнаю, на каком слове остановился взгляд (остановился, и закосил, и прошел мимо), если не назову его вслух?

И чего-то четвертого нет (или это уже пятое? – тогда пусть будет шестое, мне лишнего раза не жалко) – нет того порядка, в котором выстраиваются слова, пробегаемые взглядом.

Или порядок-то как раз есть, порядка как раз сколько угодно во внутреннем, как ты его называешь, пространстве мысли, в этом облаке, в этом мыльном пузыре, богатом отражениями, – сколько угодно или, иными словами, – слишком много. Собственно, только порядок и есть – тот, в котором выстраиваются слова, картинки, ощущения тела и прочее – и после этого нет никакого времени, как ты говорил, марципановый, а есть только очередность, место в порядке.

Но это ведь изначально не тот порядок, который мы имеем в виду, когда говорим слово «порядок», – то есть в смысле когда после А идет Б, после Б – Ц (другой вариант – В), а тот порядок, который как бог на душу, когда после А может быть хоть Б, хоть Ц, хоть свинячий хвостик – главное, чтоб были не в кучку, а в строчку. А нужен не тот порядок и не этот, а порядок умный. Чтобы буквы складывались в слова, а слова, стоящие друг за другом в затылок, тоже имели какой-то смысл.

Но откуда возьмется смысл? Из случайного, в общем-то, порядка слов или картинок откуда он возьмется? А ведь он есть, этот смысл, если только я не обманываюсь, если только мое понимание смысла – это не такой же элемент ощущений, как цвет, вкус, запах, образцы которых содержатся во внутреннем, как ты его называешь, – пространстве мысли.

Но мне все больше и больше кажется, что должно быть что-то за пределами этого внутреннего вместилища – убогого внутреннего пространства, в котором мы все мечемся (скачем, ползаем, крутимся, тычемся, клубимся), как блохи (мотыльки, тараканы, белки в колесе, слепые котята, ядовитые змеи). Вот уж действительно не те слова выскакивают, которые могли бы. И какой у них после этого может быть смысл?

Мне кажется, ты обманываешь меня, мой мармеладовый. Потому что если ты прав, то по сути своей ты не можешь знать того, о чем говоришь, если я об этом не знаю. Или ты не все говоришь, что знаешь. Не все знаешь, что говоришь. Не говоришь о том, что знаешь, и о том, что не знаешь, не говоришь. Знающий, не говоришь, говорящий, не знаешь. Что говоришь, говоря, не знаешь, зная.

И какая из этих словесных комбинаций может считаться имеющей смысл? И какая действительно имеет место?

И все-таки что-то такое должно быть за пределами нашего мыльного пузыря – эта мысль у меня возникла, и я к ней вернусь. Она кажется мне умной (адекватной, правильной, верной), такая это мысль, что она мне кажется умной. Повторю ее несколько раз, чтоб не ушла незамеченной: «должно быть что-то такое за пределами», «за пределами что-то должно быть таким», «что-то должно быть за», «что-то должно быть где», «что-то должно быть», «чему быть, того не миновать».

Что-то должно быть за пределами – я, кажется, уже говорил об этом – говорил, в смысле думал. А где что-то, там, значит, и кто-то – это не так ли? По-моему, это правильная мысль (умная, адекватная, верная). Но этот кто-то – это не ты, мармеладовый. Хотя усердный делаешь вид, чтобы им казаться, но это не ты. Тот, кто смеялся там в темноте (в темной яме, наполненной крысюками), – я думаю, не он ли. То, как он смеялся – в этом было что-то такое запредельное, – если бы ты слышал, ты бы понял.

Ты обманываешь меня, мой восковой-шоколадный, говоришь одно, потом говоришь другое, говоришь и потом не договариваешь, или договариваешь, но перед этим не говоришь.

А тот, кто смеялся в темноте, – он сказал бы раз навсегда, и не тратя слов, если только мне найти способ, как к нему подойти. Так я думаю (в скобочках – верю).

Молчишь, мой марципановый?

Молчишь – молчи, да и так оно все понятно.

А когда эти фигуры – фигуры тебя, образы тебя – где в одном месте ты стоишь с открытым ртом (приоткрытым, полуоткрытым, открытым для A, И, О, У и других звуков), а в другом – с закрытым, – придут в движение, сменяя друг друга, словно кадры на кинопленке, я что-нибудь от тебя услышу.

Я хотел бы, чтобы оно всё пришло в движение, потому что так, как оно есть, – это ненормально. И тогда я не понимаю, сомневаюсь, думаю, спрашиваю себя – где я? и что я? и каким образом?

Но я заметил, что когда я рядом с тобой, у меня вроде бы возникают те мысли – в виде слов, те слова в виде мыслей, которые, мне кажется, ты сам бы сказал, если бы мог сейчас говорить.

И я спрашиваю тебя: «Этот смешной паноптикум восковых фигур – это то самое хранилище образов внутри нашего мыльного пузыря, отраженных и переотраженных?» Я спрашиваю, как бы обращаясь к тебе, и, подумав, сам отвечаю. Не то чтобы прямо так отвечаю, но возникают мысли.

Мысли – мусор, но среди них попадаются скверные (в последнем слове две первые буквы оказались лишними, но ладно, пусть остаются).

И вот, я думаю, что устроенное так хранилище образов – это было бы слишком примитивно. И оно не должно так открыто себя демонстрировать. Механизм не должен видеть интимных деталей своего устройства. Не должен – в смысле, не может. Кинопроектор, если представить его разумным, не смог бы видеть кадры кинопленки, запрятанной у него в чреве. И компьютер тоже не может видеть – в смысле, не может видеть интеллектуальная программа, которая в нем крутится. Я затрудняюсь сказать, что он конкретно не может видеть внутри себя, но путь рассуждения в целом понятен. Говоря о таких материях, в наше время трудно промолчать о компьютерном интеллекте, даже если не знаешь, что конкретно сказать.

Еще одна мысль (не очевидная, и не имеющая видимого отношения к делу, но пришедшая вместе с первой): не нужно смешивать разные уровни смысла – буквы, которыми написано слово «верблюд» не обязательно должны быть горбатыми.

А третья мысль, самая простая и очевидная, – о том, что того малого количества заготовок (рот открыт, приоткрыт, полуоткрыт) не хватит, чтобы организовать цепочку кадров для поддержания разговора. Даже для пары фраз не хватит.

Так что приходится сделать вывод (еще одна умная мысль), что эти восковые фигуры – они не сами по себе фигуры, а результат какого-то сбоя в работе механизма, который ты мне описал в подробностях, но чего-то недоговаривая. И который, наверное, много сложнее, чем я могу представить.

Но ведь чем-то оно должно кончиться, что скажешь, мой марципановый?

Все молчишь, мой марципан-мандариновый?

А раньше говорил охотно и много.

Но ведь не на все время ты замолчал, мои ведь колесики как-то крутятся: я вот как-то хожу, хотя не всегда туда, куда несут ноги, и как-то говорю, хотя не всегда то, что собираюсь сказать. Но это ведь лучше, чем все время молчать, и все время стоять на месте? Ты согласен?

Думаю, мой маракуевый, что и в тебе не все так окончательно закостенело, и ты меня внутри себя как-то слышишь. Почему нет? Может быть вместо «думаю» следует сказать «надеюсь». Или подумать что-нибудь другое? Но думаю все же, что слышишь. То есть, если я с тобой разговариваю, следовательно ты слышишь. Правильный ход размышлений?

Может быть, все колесики уже давно закрутились бы, но моя красная кнопка закончилась – может, так? Вместо «закончилась» лучше было сказать «сломалась» – сказать, или, по крайней мере, – подумать.

Я ведь, наверное, много раз нажимал эту красную кнопку, чтобы сойти с мертвой точки, но результат нулевой, как мы видим.

Может, можно что-то поправить в механизме, а?

Бу-планетянин вроде бы показывал нам устройство с четырьмя кнопками, и я теперь, кажется, понял, зачем могут быть эти кнопки. Я вижу такой пульт и четыре красные кнопки: одна кнопка желтая, другая – синяя, как на светофоре, и еще две красных.

И каждая кнопка давала бы свой откат времени – одна для движения тела (не отменяя ничего кроме), другая – для разговора, третья – для мысли. Ведь мы договорились, что для каждого процесса у нас как бы свое время (вместо «время» лучше сказать «порядок строя»).

Кстати, где он, этот зеленый человечек? Давно я его не видел.

Для отмены мысли – синяя кнопка, потому что правильная мысль лежит в начале всего. Я правильно мыслю?

«Кстати, где этот зеленый человечек? – думал Нестор. – Давно я его не видел».

Он стал вспоминать и вспомнил то, что хотел вспомнить.

Что хотел вспомнить, то и вспомнил.

Вспомнил, как зеленый показывал ему то самое устройство с пятью кнопками. Казалось, это было давно, а на самом деле недавно, условно говоря – почти что вчера.

А перед этим он несколько, условно говоря, дней (возможно – часов) шел вместе со всеми путем поперек за белым кроликом. Это Нестор тоже хорошо вспомнил.

Бу-планетянин был одет вполне как человек – в джинсы и куртку с карманами, и был уже не такой маленький и не такой зеленый, как в начале знакомства. От раза к разу он все более становился похож на человека, и в перспективе мог сделаться кем-нибудь вроде Ивана или Бориса. Мешало, что он не собирался отказываться от своего Бу-языка.

А с таким языком трудно представить человека в нормальном рассудке.

Такой язык не доведет ни до Киева, ни до какого другого места.

Так и случилось.

В одном переходе пол был выложен плиткой из полосатого камня. Полоски были темные и светлые, разной толщины. В этом таился соблазн. Если широкую полоску считать буквой Бу, а узкую – буквой Дю, рисунок на каменных плитах превращался в книгу, которую маленький зеленый человечек (который к этому времени уже не был ни маленьким ни зеленым) принялся с интересом читать.

А спутникам своим сказал «До свиданья».

Нестор оставил в покое человека в шляпе и пошел.

Пошел, а потом вернулся.

Иногда Нестор оставлял человека в шляпе в покое и отходил, а потом возвращался.

Нестор отходил по прямой, возвращался кругами.

Уходил, как бы с целью, а возвращался, не зная зачем.

Он проходил через толпу стоящих фигур, некоторые из которых были как бы из воска, третьи – из марципана, а другие смотрелись иначе. Белый шоколад был сладок на вид, а на ощупь, с закрытыми глазами, – горек. Среди них были знакомые, были незнакомые, а некоторые были ни то ни се. Старухи с розовыми лицами и милиционеры в черном. Маньяки, переходящие лицом в педофилов. С клюковатостью в правой руке, согбенные в коленях и локтях, тем более – в пояснице. А тех, что с желтыми лицами, было больше. Не один, не два, а как минимум три. Минимум, максимум – какая разница. Воск, марципан – не одно ли и то же. Маньяк Бенджамин, он же Борис Михайлович (по четвергам – Бони М). С поднятыми палками зонтиков и зонтиками палок. Один стоял тупо, другой стоял бледно, третий – по-деловому. Правая рука спереди, левая – сзади, в передней руке дубинка, в задней – пистолет-револьвер, на голове фуражка. Но ничего, хоть немного похожего на шварную мибру.

Нестор проходил мимо всех, а иногда останавливался.

Иногда над своей головой Нестор слышал знакомый стеклянный звук. Он думал: «Я еще жив», когда слышал.

Но дул ветер, и Нестор начинал сомневаться в том, что думал.

Если педофилов считать вместе с маньяками, то маньяков было больше, чем милиционеров. А старух в черном было больше, чем тех и других вместе взятых. Хотя Нестор не считал ни других, ни третьих – потому что зачем их было считать. Они были в ярких цветастых платках и таких же платьях. Клюковатые и согбенные, в чем бы они ни были.

Вблизи старух топорик Родион начинал шевелиться в своей петельке, но не мог выйти наружу – потому что сам стоял тут же в своем длинном черном пальто, а в другой раз бывало – голым по пояс, с пером в волосах и в боевой раскраске, каким красовался до того, как получил имя. Наверное, его тоже следовало причислить к маньякам (не к воинам же), и тогда маньяков стало бы значительно больше.

Иногда у Нестора болела нога, он даже прихрамывал в шаге, когда ее ставил. Он думал, когда болело: «Я еще жив». И ждал стеклянного звона.

Иногда среди неподвижных фигур Нестор видел белого кролика – единственное что-то, что могло двигаться в этом странном месте.

«Есть женщины в русских селеньях», – думал Нестор заемными, как всегда, словами. Женщин было две (остальные – Лариса, Роза, Рая и разные другие, не все знакомые, но почему-то все с именами, были не в счет – Нестор смотрел на них вскользь и проходил мимо).

А из двух одна скрывалась от взгляда – Нестор искал и не находил в толпе – а другая, Настя, оказывалась время от времени рядом – со слезой на щеке, и на руках ребенок. А в другой раз – с улыбкой на том же лице, значит, предполагались варианты. Мальчика держала за руку. Он был старше, чем до того. Рос не по дням, а время от времени.

«Может, это судьба», – начинал думать Нестор. Теперь он знал, чьи пальцы касались его лба там, на далеких ступеньках. И голос узнал бы, если б услышал.

Но ничего больше не помнил, хотя чувствовал, там еще оставалось что вспомнить.

Останавливался в задумчивости и стоял какое-то время.

Но каждый раз возвращался кругами.

Ходя кругами, Нестор каждый раз возвращался к человеку в шляпе, а однажды пошел за белым кроликом.

Но еще до того, как пошел за кроликом, случилось так, что он отломил от восковой фигуры человека кусочек уха.

Нестор так часто называл человека сладкими именами, что ему начало казаться, что тот действительно сделан из марципана, а то – из белого шоколада. Потому и захотелось, наконец, отломить и попробовать. Вместо «отломить» можно сказать «откусить» – не целый кусочек, а только часть – от мизинца или от левого уха.

У Нестора была тайная мысль, что от этого человек оживет, вроде проснется, как та принцесса, которая спала в стеклянном гробу, проснулась от поцелуя, и все вокруг тоже пришло в движение.

Но ничего не произошло. А ухо на вкус оказалось не восковым, не ватным, а просто никаким. Его даже не надо было выплевывать.

И Нестор побежал вслед за белым кроликом.

Нестор побежал вслед за белым кроликом.

Не вдоль эскалаторного туннеля, а поперек.

Он, конечно, и раньше мог, и ведь было, что шел, но сейчас только вспомнил, что – может.

Добежав до стены, ударил кулаком, рука прошла сквозь. Следом за рукой просунул и голову.

Осторожно открыл глаза и уши.

И тут же оглох и зажмурился.

Что-то вспыхивало вокруг, мелькало, кружилось, гремело.

Клубилось средь вспышек – это были облака?

Грохотал среди молний – это был гром?

Вращались со свистом – это были колеса?

Гром был похож на смех, который гремел над тучами.

Летели и сыпались – это были искры?

Опускался и поднимался, тяжелый и громкий – это был молот?

Скрещивались, как ятаганы, хвосты комет.

Толкались друг с другом поршни.

И в небе, обильном звездами, мерцало созвездие Кролика.

Нестор втянул голову обратно, как черепаха в панцирь.

В ушах у него еще звучал смех, как эхо далекого грома, и наполнял голову – смех над жалкими попытками свести увиденное-услышанное в одну картину, где было бы может небо, может воздух, или, может быть, кубической формы зал, уставленный странными механизмами.

Кажется, в последний момент Нестор успел обратиться к тому, кто смеялся, с просьбой – самой короткой, которая могла уложиться в одно или два слова: то ли «Господи, пронеси», то ли «Господи, отпусти».

С закрытыми глазами он почувствовал, что-то изменилось вокруг.

Осторожно открыл глаза.

Кругом было все новое и белое, даже резиновые поручни и ступеньки на эскалаторе были белые.

Ступеньки катились вниз.

Нестор чувствовал в этом конец пути.

Или это было исполнением просьбы?

Сидя на белой ступеньке, Нестор написал на боковой панели горбатыми буквами слово «верблюд».

А рогатыми буквами он написал слово «козел».

Это было вроде как проба пера – кривого фломастера.

Оба слова уплыли друг с другом наперегонки вниз, опережая движение ступенек.

«Здесь, в этом странном месте, где нахожусь, не зная, жив я еще или мертв…» – написал Нестор. Помедлив, исправил «здесь» на «отсюда»: «Отсюда пишу…».

Отправил послание, как бутылку по волнам, и когда скрылось из виду, закрыл глаза.

Ступенька мягко катилась вниз по шестеренкам, или что там у нее было.

И вдруг Нестор почувствовал знакомый сладковатый запах. Вдохнул как дым отеческий. Услышал, как причитают и стонут старухи, одетые в черное.

Он открыл глаза, ожидая вернуться в тот старый прошедший момент, который, впрочем, был не момент, а, скорее, место. И вот, оказался на знакомой ступеньке.

Теперь мог услышать за спиной стук каблучков по паркету. И вот, услышал.

Это была она. Пробегая мимо, остановилась и села рядом.

– Привет, – сказал Нестор.

Все устраивалось лучшим образом.

– У тебя лоб синий, – сказала Лиля.

– Это в меня выстрелили из пистолета, – объяснил Нестор.

– Опять что-то натворил, – она улыбнулась.

Нестор снял у нее с ноги туфлю. Как раньше когда-то. «Но сегодня я буду другим», – думал он. В левой руке держал туфлю, а правую протянул к коленке, прикрытой краем широкой юбки с цветами и листьями. «Сегодня я буду другим». – Он положил правую руку девушке на колено. «Сегодня буду другим», – прошла секунда, еще одна, потом Лиля взяла у него из левой руки свою туфлю и негромко ударила по лбу.

Сверху приплыло слово «козел», написанное рогатыми буквами.

И в этот момент Нестор испытал просветление.

Как дзэнский монах, которого ударили по голове палкой, стукнутый по лбу Нестор испытал просветление или что-то такое. Он не задумывался над тем, чем именно было то, что он испытал, а если б задумался, то это уже точно не было бы просветлением.

– Свободен! – воскликнул он. – Наконец-то свободен!

Он рванулся вверх, он понял, что может, он бежал вверх по скользящей вниз лестнице, почти не касаясь ногами.

Но там его уже ждали розовые лица под козырьками фуражек.

С кюкелем наперевес он бросился, который был спрятан за пазухой.

Кто мог перед ним, расступился, кто не мог – развеялся ветром.

Но были еще и другие – желтые лица. С желтым цветом в наборе подавались монгольские скулы и узкий разрез глаз.

Нестор запустил в них топориком, и тот, забыв, что он – Родион, стал Чингачгук Большой Змей, весь в чешуе, боевой раскраске и перьях. И желтые перед ним лица растаяли словно сахар.

Но были еще старухи в черном. Целая толпа старух, и они окружили. Не числом, а умением брали, то есть наоборот. Их было так, что яблоку негде упасть, другими словами – словно сельдей в бочке. Нестор поднял шварную мибру в руке, и их ряды смешались. Высоко над головой он поднял шварную мибру, и старух не стало.

Вестибюль станции был пуст перед Нестором. Сквозь стеклянные двери он видел улицу и дома, отраженное в окнах солнце и людей, которые что-то кричали ему, смеялись и махали руками.

Но у выхода стояли двое. Один был милиционер в шляпе, другой – милиционер с бородой. Стояли поперек пути, и тогда в руку Нестора легло последнее его оружие – пистолет кармы.

Нестор отвел пистолет в сторону, чтобы не попасть под обратный выстрел, и нажал на курок.

Тот, кто в шляпе, упал впереди, но судьбу не обманешь. Время растянулось, закрутилось узлом, оно то останавливалось, то шло толчками. Времени, собственно говоря, и не было, была выстроенная очередь событий – вспышка выстрела, звук, летящая пуля, пуля одна, пуля другая – обратная пуля, пуля, входящая в глаз, не лежащий на линии выстрела, в глаз, которым Нестор не целился.

Времени нет, есть выстроенная очередь событий.

А событие – это предмет и взгляд, выбирающий его из толпы.

Пистолет, вспышка выстрела, звук, летящая в воздухе пуля, входящая пуля в глаз. Пуля – дура, как говорится.

Но для повторного взгляда те же предметы могут выстроиться иначе.

Летящая в воздухе пуля, пуля одна, пуля другая, выстрел, вспышка, звук, лежащий на линии выстрела глаз, и другой, не лежащий на линии выстрела.

Нестор продолжал видеть предметы в разные мгновения их существования: Пуля и пистолет, пуля в стволе, пуля висящая в воздухе, одна пуля, другая пуля, пистолет со спущенным курком, пистолет со взведенным курком, выстрел как дым из дула, вспышка и звук, пуля и глаз, по-отдельности – пуля и глаз, пуля и глаз. Стоящий в дверном проеме человек в шляпе (милиционер ведь тоже человек, это правильно), и он же лежащий на полу с простреленной головой, и рядом человек с бородой (милиционер, разумеется, это верно). И еще желтые розовые лица под козырьками фуражек, которые развеялись‑растворились под ветром как сахар, но все равно стояли, коснея в своих старых позах. За ними старухи в черном, их зонтики, палки. Круг зрения стремительно расширялся. Нестор уже видел весь мыльный пузырь, внутри которого находился, со всей его радугой и бликами, со всеми отражениями в его стенках, и эхом слов, со всем многочисленным населением. Да он сам и был всем этим – всем, всеми и каждым – милиционерами, старухами, человеком с бородой и человеком в шляпе, и множеством других людей, имена которых он только сейчас узнавал. Безобидный маньяк Бенджамин – это тоже был он, и Родион, осужденный вечно проламывать головы старушкам, был он, и Борис, которого звали Боб, со своим гвоздем в сапоге, и даже Лиля, ею он тоже был (это странно было представить, но оказалось только щекотно). И кролик в белом, прыгающий по зеленой траве, тоже был он (по траве, потому что косыми заячьими глазами он видел траву и зелень там, где человечьими – только минеральное покрытие пола). Нестор поднимался вверх над картиной, смеясь и посылая из облаков молнии, и под собой видел сквозь толщу земли туннели, налитые электрическим светом. Он отпускал теченье событий вперед, давая свету погаснуть, подземной воде течь по стенам, в темноте обрушиться сводам. И тогда на пыльной и опустевшей к этому времени земной поверхности прорисовывался некий огромный, не подлежащий расшифровке иероглиф, видный из космоса.

И тут над головой Нестора раздался тихий стеклянный звук, который, собственно, не только сейчас раздался, а был слышен все время.

Нестор спал и слышал, как подает звуки его мобильник, нуждающийся в зарядке.

Но он спал крепко и не просыпался, поэтому можно сказать, что он ничего и не слышал.

А когда позвонил будильник, Нестор сразу проснулся.

Он всегда просыпался сразу. Иногда просыпался даже раньше звонка будильника.

Потому что у каждого человека есть внутренние часы в голове и красная кнопка в кармане.

Он встал, оделся. Не спеша позавтракал. Вышел на улицу.

В метро, когда Нестор спускался на эскалаторе, рядом с ним стояла женщина с хозяйственной сумкой, а ступенькою выше – два человека. Один был с бородой, другой – в шляпе. О женщине сказать нечего, а человек с бородой и человек в шляпе были не теми двумя, кого Нестор видел во сне, – ничего общего. Но он про это не знал – не мог знать, потому что в памяти ничего не осталось.

У Нестора не было ни клаустрофобии и никаких других страхов. И если бы на встречном эскалаторе поднимающиеся вверх люди начали бы кашлять один за другим, это, наверное, не смутило бы его, и он продолжал бы спокойно спускаться, не тяготясь неотвратимостью этого движения. И даже если бы кого-нибудь там стошнило, он не обратил бы на это внимания.

Вдруг – до низа было еще далеко – Нестор услышал короткий стеклянный звук, словно ложечкой стукнули о край стакана. Звук был тихий, но слышен был ясно. Он не был похож на тревожный сигнал мобильника, кроме того звук шел откуда-то сверху, а телефон Нестор успел подзарядить утром.

Когда Нестор стоял на платформе в ожидании поезда, звук отчетливо повторился – тихий, стеклянный, – и тогда Нестор повернулся к стоящему рядом человеку в шляпе.

– Вы слышите, – спросил его Нестор, – или это звенит у меня в ушах?