Из сборника «Поздняя латинская поэзия»

fb2
Клавдиан Клавдий

Перевод с латыни и комментарии: М. Л. Гаспаров, Е. Рабинович..

Перевод выполнен по изд.: Cl. Claudiani Carmina, rec. Th. Birt, B., 1892; учитывался также перевод и комментарий в изд. Claudian, Works, ed. and transl. M. Plantquer, I-II, L., 1922.

OCR по изданию: Поздняя латинская поэзия. М., 1982.

Spellchecked OlIva.

На бракосочетание Гонория и Марии

Брак императора Гонория (которому было 13 лет) и Марии, дочери Стилихона, был отпразднован в 398 г. и должен был упрочить придворное положение Стилихона, покровителя Клавдиана. Новобрачные находились в двоюродном родстве. Полководец Валентиниана I Феодосий Старший (казненный в 376 г.) имел двух сыновей, Феодосия (ставшего императором) и Гонория; у императора Феодосия были два сына, императоры Аркадий и Гонорий; у брата его — две дочери, Серена и Ферманция, после смерти отца удочеренные Феодосией; Серену он выдал за своего полководца Стилихона, и дочерью их была Мария, предназначенная в жены молодому Гонорию. Брак был неудачен: Мария умерла, так и не дав Стилихону внука, который мог бы унаследовать римский престол. Эпиталамию, по языческой традиции, предпосланы четыре «фесценнины» (см. примеч. к «Свадебному центону» Авсония): императорская свадьба справлялась, конечно, по христианскому обряду, но из сочинений современных отцов церкви хорошо известно, что в нравах двора сохранялась вполне «языческая» распущенность.

Фесценнины

1

      О государь,          всех звезд превосходнейший, Разящий луком          метче парфянина, Смелей гелонов[1]          в скачке ристающий, Как восхвалю я         дух твой возвышенный, 5 Как восхвалю          твой облик блистательный? Милей ты Леде          Кастора с Поллуксом, Милей Фетиде          сына Фетидина; Не хочет Делос          слыть Аполлоновым, Претит лидийцам         чествовать Либера. 10      Когда меж вязов,         вскинувших головы, Коня на ловле          мчишь ты копытного,— В кудрях играет          ветер резвящийся, Ложатся звери          сами под выстрелы, И лев, ужален          раной священною, 15 Рад, умирая,          смерти, как почести. Постыл Адонис          страсти Кипридиной, Слепа Диана         к вставшему Вирбию![2]      Когда, усталый,          тенью пещерного Или древесным         лиственным пологом 20 Ты отстраняешь          пламенный Сириус,[3] Вверяя тело          сонному отдыху, — О, как пылает         пламя в сердцах дриад, О, сколько рвется          робких наяд к тебе, Лобзаньем тайным          губы порадовать! 25      Кто сердцем жестче          жителя Скифии, Лесного зверя         злей и бесчувственней, Чтоб,   видя   лик   твой          в   светлой   прозрачности, По доброй воле           в рабство не ввергнулся, Цепей не принял          в верном служении, 30 Не вверил шею          игу желанному? В снегах кавказских          если бы ринулся Ты амазонок         диких преследовать,— Забыв оружье,          девы бы вспомнили, Что значит девство:          в трубном сражении 35 Тебя узрев,          сама Ипполита бы Свою секиру,          томная, бросила, И пред сильнейшим          пояс расторгнула, Запретный длани          даже Алкидовой: Так красотою         мир побеждает брань. 40      Блаженна та,         чьим мужем предстанешь ты И первой страстью         с ней сочетаешься!

2

 О земля, в венце весеннем Пой хвалу на царском ложе Торжествуемому браку!           Море, греми, 5           Роща, звени,      Реки, струите песню! Лигурийские равнины, Венетийские вершины, Будьте благи к новобрачным! 10           В Альпах снега           Пусть расцветут      Розой, цветком Венеры! Огласись, Атезис,[4] хором, Прошуми, извивный Минций, 15 Камышами над волнами,           И отзовись,           О Эридан,      Плеском ольхи янтарной! Пусть над Тибром возликуют 20 Пиром сытые квириты, Рады счастью государя!           Рим золотой,           Семь своих круч      Все увенчай цветами! 25 Пусть несется ликованье В иберийские пределы,[5] Где отчизна государей!           Вскормленный там           Доблестный род 30      Счету не знает лаврам. Там рожден отец героя, Рождена и мать невесты: Разделившиеся струи           Царской реки — 35           В брачном русле      Соединятся снова. Зеленей, бетийский берег! Золотитесь, струи Тага! Ты, всеобщий прародитель, 40           Бог Океан,           В синей своей      Возвеселись пучине! Взвейте плеск, Восток и Запад, Оба братственные царства! Смейтесь, села, тешьтесь, грады, — 45           Те, что восход           Те, что закат      Блеском ласкает Феба. Тише, северные бури 50 С горных стран и стран приморья! Не шуми нам, ветер Юга!           Вей лишь, Зефир,           Нежный Зефир,      Над триумфальным годом!

3

 Сними с головы         сверкающий шлем, Венчай чело         венком, Стилихон! Умолкни, рев         боевых рогов, Отступи, о Марс,         от брачных огней! 5 Здесь царская кровь          и царская кровь Сливаются вновь.          Сочетать детей — Твой, Стилихон,          отеческий долг. Ты августу был         достойный зять, Ты августу будешь         достойный тесть. 10 Смири же, злоба,          шипенье свое: Оправданье, зависть,          есть ли тебе? Стилихон здесь — тесть,         и отец — Стилихон.

4

      Вот и Геспер встает,         радость Кипридина, Проливая в чертог          свой идалийский луч, — И невеста дрожит         девственным трепетом, И текут под фатой         слезы испуганно. 5 Веселей подступай,          юноша к девушке, Пусть противиться, пусть          больно царапает, — Никогда не сорвать          цвета весеннего И на Гибле[6] не скрасть          сота медового, Если страшно о шип         кожей пораниться: 10 Пчелы мед стерегут,         розу шипы хранят, Чем добыча трудней,         тем и отраднее: От погони любовь          воспламеняется, Сквозь слезу поцелуй         сладостней вырванный: «О! — воскликнешь ты сам, —         это приятней, чем 15 Десять раз победить         орды сарматские!»      Пусть наполнится грудь         новою верностью, Пусть все чувства горят         жаром негаснущим: Пусть с рукою рука         тесно сплетается, Как зеленой струей          плющ обвивает дуб, 20 Как хмельная лоза          вьется по тополю; Пусть язык с языком,          негою сближены, Заворкуют, томясь          сладко, как горлицы, Пусть сольются в устах         души согласные, И овеет их вздох         дрема крылатая. 25 Станет пурпур гореть          царскою страстностью, И окрасит багрец          красным по красному Благородная кровь          раны девической, А над влажным одром          радостно вскинется, Торжествуя в ночи,          вождь победительный! 30      Пусть всю ночь напролет         бодрствует музыка, Пусть ликует народ          в признанной вольности, Не страшась до поры          мрачных законников. Отвечайте вождям          шутками, воины, Отвечайте юнцам          шутками, девушки, 35 Пусть летят к небесам         звонкие возгласы, Пусть по землям бегут,          по морю носятся: «Наш Гонорий свой брак         правит с Мариею!».

Вступление к эпиталамию

 В дни, когда Пелион, изогнувшийся брачным чертогом,[7]      Все же не мог вместить стольких притекших богов, И хлопотливой толпой Нереиды вкруг тестя морского      Множили день за днем яствами свадебный пир, 5 И круговую передавал Юпитеру в руки      Чашу премудрый Хирон, лежа на конском боку, И покатил холодный Пеней нектарные волны,      А из этейских скал пенное било вино,— В эти дни веселым перстом Терпсихора по струнам 10      Грянув, под сводом горы девичий вывела хор, И благосклонно внимал меж богов им сам Громовержец,      Зная, что лирным ладам нежные клятвы под стать. Глухи были одни кентавры и фавны: и вправду,      Мог ли растрогаться Рет или безжалостный Фол?[8] 15 Семь раз день восходил, семь раз с небесного свода      Геспер вечерний смотрел на круговой хоровод. Тут-то Феб коснулся струны достойнейшим плектром —      Тем, что камни пленял, ясени шествием вел, — И на священнейший лад запел о грядущем Ахилле 20      И о фригийской войне на симоисских брегах. Радостный клич «Гименей!» с лесистого грянул Олимпа,      Кличем «Фетида!» ему грянула Осса в ответ.

Эпиталамий

      Страстью неведомой жарко горит к нареченной невесте Август: еще никогда не пылал он, неопытный, сердцем; Что означает сей жар, отчего так томят эти вздохи, Он не умеет понять, новичок, незнакомый с любовью. 5 Ни охотничий конь, ни дроты ему не утеха, Ни к копью не стремится рука: всей мыслью приник он К ране любви, что нанес Купидон. Как часто из самых Недр души вылетал его стон! Как часто ланиты Тайным румянцем окрашивал стыд, как часто невольно 10 Милое имя писала рука! Уже для невесты Он готовит дары, уже выбирает Марии Светлые камни (но дева светлей!) из знатных уборов Ливии древней[9] и памятных жен священного дома. В тягость тоскливому дни, помехою кажется время, 15 Словно луна в небесах уж не гонит свою колесницу. Так когда-то Ахилл пылал о скиросской царевне,[10] Больше и больше, когда, не зная еще об обмане, Мощные руки она учила шитью и вплетала Розу в кудри, которые в страх обратят дарданидов.[11] 20      Сетует он про себя: «Доколе же высокочтимый Медлит со свадьбой мой тесть Стилихон? Зачем отлагает Им же назначенный брак и чистейшим не внемлет моленьям? Чужд мне роскошный обычай царей — выбирать по портрету В жены красивейших дев, по домам посылая, как сводню, 25 Живопись, чтобы она приносила мне весть о прекрасных! Чужд мне и дальний расчет, который меж браком и браком Трудный выбор любви доверяет лишь писчему воску![12] Чуждо мне и желанье отнять жену у другого! Нет: невеста моя отцом мне указана в жены,[13] 30 Общая кровь у меня и ее, единому предку Внуком я прихожусь и внучкою мать ее. Часто Я, как простой жених, забывая о сане священном, Сватов к тебе посылал, высочайших по роду и званью, Чтобы просить за меня. Велика моя просьба, я знаю; 35 Все же  по праву  прошу.  Государь я,  рожден  государем - Тем, который тебе, Стилихон, дал племянницу в жены, Дал Марию родить. Заплати по отцовскому долгу! Дай во дворец, что взял из дворца! И к тебе припадаю, Кроткая мать, рожденная тем, которого имя 40 Сам я ныне ношу! Ты — краса иберийского рода, Кровью сестра мне, заботою мать: тебе я младенцем Вверенный, взрос у тебя на груди — рожденье Флакцилла, Жизнь мне Серена дала. Зачем же, зачем разрываешь Двух своих чад и дочь не даешь в супруги питомцу? 45 День ли еще не настал? Иль уже никогда не наступит Брачная ночь?» Такой лелеет он жалобой раны.      И засмеялся Амур, и взлетел к своей матери милой Вестником, и над зыбями простер горделивые крылья.      Есть на Кипре гора,[14] она тенью ложится на волны, 50 За море смотрит она семиустого в сторону Нила, Где на Фаросе царит Протей. Нога человека Здесь не ступала; седой ее не касается иней, Вихрь не смеет задеть и туча не смеет окутать. Здесь Венерин удел, здесь царит наслажденье. Отсюда 55 Изгнаны зной и мороз: здесь вечно весна благодатна. К полю спускается склон; вкруг поля стеной золотая Встала ограда и желтым горит металлическим блеском. Мульцибер (так говорят) купил ею ласки супруги:[15] Любящий муж в угоду жене оградил ее терем. 60 Зеленью поле цветет, не знавшей руки садовода: Ей довольно того, что Зефир ее вечный заботник. Роща раскинула тень; ни одна не влетит в нее птица Прежде, чем пенья ее сама не похвалит богиня: Если угодна — резвится в ветвях, если нет — улетает. 65 Здесь и деревья живут для Венеры: в урочную пору В каждом счастливая дышит любовь — склоняется пальма К пальме, вздыхает листвой о тополе тополь влюбленный, И по платану томится платан, и по ясеню ясень.      Два здесь текут родника, с водою и сладкой и горькой: 70 Вместе сливаясь, они ядовитою делают сладость. В них, говорят, Купидон закаляет любовные стрелы. А у воды на траве Купидоновы братцы резвятся: Все — с колчанами, все — как он, и лицом, и годами. Эти амуры — отпрыски нимф, а тот, настоящий, — 75 Сын Венеры златой. И богам он, и небу, и звездам Луком грозит, и в царей направляет разящие стрелы,[16] Братья же целят в простой народ. Живут и другие Здесь божества: и Распущенность здесь в распоясанном платье, И Бессонница с пьяным лицом, и летучие Гневы, 80 И  непривычный  Плач,  и  Бледность,   услада  влюбленных, И Дерзновенье, еще неумелое в первых попытках, И соблазнительный Страх, и небезопасная Сладость, И ветерком разносимые легким любовные Клятвы. А между ними с надменным челом задорная Юность 85 Гонит Старость из рощицы прочь.                                    Средь этой дубравы Встал в зеленой сени чертог, лучащийся светом. Бог лемносский его разубрал самоцветом и златом, Ценность соединив с красотой. Изумрудным стропилам Встали подпорой столбы из цельных глыб гиацинта, 90 Стены покрыл берилл,  на порогах — скользящая яшма, И на полу ступает пята по плитам агата. А посредине двора цветущие благоухают Гряды, богатый струя аромат. Здесь дышат амомы, Здесь касия корицы полна, созревает панхейский[17] 95 Здесь киннамон, в зеленой листве маслянистые смолы Прячутся, и проступает бальзам на стволах увлажненных.      В этот дворец и вступает Амур проворно и гордо, Быстрые крылья сложив, утомленные дальним полетом. В эти часы на своем слепительно блещущем троне 100 Кудри Венера свои убирала прекрасным убором. Три идалийских сестры[18] стояли вокруг: возливала Нектар на темя одна, другая гребнем слоновым Прядь отделяла от пряди, а третья, встав за спиною, Их в завитки завивала и надобным располагала 105 Строем, один к одному, оставляя, однако, иные Вольной волною лежать: в богине мила и небрежность. Суд красоте — в зеркалах: отраженья блистают повсюду, Взоры пленяя, куда ни взглянуть. Взирает, любуясь, И замечает богиня в одном из зеркал отраженье 110 Сына. К нему обратясь, гордеца заключает в объятья И вопрошает: «О чем твоя радость? Какую победу Ты одержал? Кто пал под стрелой? опять Громовержца Бычьим мычаньем мычать ты заставил меж телкамн Тира?[19] Или Титана смирил?[20] или снова в пастушью пещеру 115 С неба Диану низвел?[21] Большого и трудного бога, Вижу я, ты поборол».                          Приникая к устам материнским, Молвит Амур: «Обрадуйся, мать! Небывалую славу Лук мой ныне стяжал: его силу изведал Гонорий. Ты ведь знаешь Марию, ты знаешь отца-полководца, 120 В чьей руке и Запад, и Рим; и слава Серены Тоже дошла до тебя.  Склонись же к царственным зовам — Соедини их союз!»                     Разомкнув Киферея объятья, Кудри быстрой скрепила рукой, струящийся пеплум Складками собрала, опоясала пояс, волшебных 125 Полный чар, которым она укрощает потоки, Моря шум, ветра вихрь и молнии гневного неба. К берегу выйдя, она призывает крылатых питомцев: «Дети, скорей! Кто ко мне приведет из зеленой пучины Быстрое чудо, Тритона, — умчать меня в дальнее море? 130 До сих пор никогда не бывал он так нужен, как ныне: Брак   сей — священнейший   брак!   Проворней   ищите — быть может, Раковиной своей глушит он ливийские волны, Может быть, режет Эгейскую гладь. Кто найдет его первым, Тот от меня получит в подарок колчан золоченый». 135      Так сказала, и вмиг разлетелась искателей стая, Каждый своим путем. А Тритон в это время в глубокой Плыл Карпафийской волне[22] и пытался настичь Кимофою. Дикого бога боится она, противится, бьется, Из уловляющих рук вырывая скользящее тело. 140 «Эй! — восклицает   Амур,   уследивший их, — полно! проделок Вам под водою любовных не скрыть. Собирайся! ты должен Нашу везти госпожу. Немалая будет награда: Ты не в добычу, а в дар за услугу возьмешь Кимофою.[23] Так поспеши заслужить!»                               И вырос из бездны огромный 145 Бог-полузверь: по плечам волною струилися космы, Рыбий хвост плескал позади, и в жесткой щетине Ноги двоились в подобье копыт. Три раза рванувшись, Он на четвертый уже взбороздил пафосскую отмель. Чтобы достойно богиню принять, осеняюще выгнул 150 Хвост он крутою дугой, а колючих багрянок, покрывших Спину, в мягкий багрец превратил;[24] и, словно в беседке, Белой ногой касаясь волны, поплыла Киферея. Следом ринулся рой раскинувших крылья амуров, Дрогнула тихая гладь от песен; в Нептуновы сени 155 Сыплются с неба цветы; любуясь, глядит Левкофоя, Кадмова дочь; Палемон[25] взмахом роз погоняет дельфина; Водоросли переплел Нерей перецветьем фиалок, И седину свою Главк венчает невянущей вязью. Шественный шум уловив, всплывают из волн нереиды, 160 Каждая на своем невиданном звере: иную Деву с рыбьим хвостом выносит морская тигрица, Эту — баран водяной, гроза Эгейского моря, Лбом ударяющий в борт, а эту — с лазурною шерстью Львица морская, а та оперлась на зеленую телку; 165 Каждая наперебой предлагает дары новобрачным — Бусы несет Галатея, а пояс несет Кимофол, А диадему несет Псамафа, жемчужные перлы Для украшенья сама в Эрифрейских собравшая глубях,[26] И поднимает, гордясь, кораллы подводные Дота — 170 В море они, как растенья, живут, а выйдя из моря — Как дорогой самоцвет. Окружая нагими телами Выезд Венеры, поют и плетут кругом нереиды: «Вот для Марии убор! Отнеси, царица, царице Наш верноподданный дар! Скажи, что такого Фетида 175 Не получала сама, ни наша сестра Амфитрита, С нашим Юпитером[27] празднуя брак. Пускай она знает: Счастливо море всегда служить Стилихоновой деве! Мы уж не раз отца ее флот проносили к победе[28] В дни, когда поспешал он отмстить за попранных греков». 180      Вот лигурийской земли коснулся уж пенною грудью Быстрый Тритон, на волнах заклубив утомленное тело. Ввысь устремляет богиня полет — в тот город, где галлы Гордо хранят напоказ шерстеносную кожу свиную.[29] От приближенья богини любви расступаются тучи, 185 Альпы светом горят под чистым северным ветром; Сторожевые войска не знают причины веселья, Но веселятся душой; покрываются Марсовы стяги Розами, и распускают листву оживленные копья.      С речью Венера тогда к своему обращается сонму: 190 «Други мои, до поры отвратите отселе Градива:[30] Я одна хочу здесь парить. Да скроется с виду Панцирным огненный блеск, мечи да вложатся в ножны, Да умирятся орлы на шестах и на древках драконы[31] — Нынче ратный стан под моими знаменами служит: 195 Флейты вместо рогов, а вместо трубного гула Нежные струны ликующих лир. Пускай часовые Пьют и едят на часах, пусть пенятся чаши меж копий! Гордый царственный двор пусть сложит грозную гордость, Высокомерная знать да не погнушается ныне 200 С дружеской слиться толпой. Пусть радость отпустит поводья, И не стыдится суровый закон улыбки и смеха! Ты, Гименей, свой факел зажги, и ты, Грация, лучших Нам набери цветов, ты, Согласие, свей их венками! Ты же, крылатый мой полк, разбейся теперь на отряды: 205 Каждый будь при деле своем, никто да не смеет Праздно коснеть! Одни развесьте на длинных веревках Строй лампад, которым гореть наступающей ночью; Эти пусть поспешат косяк блистающей двери Миртом моим перевить; а эти пролейте на кровлю 210 Нектар и взвейте огонь, ароматом питаемый савским;[32] Вы раскиньте шелка из Китая в шафранном их блеске И сидонийский порфирный ковер подстелите подошвам; Вы, наконец, воздвигните сень над брачной постелью, Чтоб  самоцветами выткалась ткань, чтоб резными столбами 215 Кров утвердился такой, какого лидийцу Пелопу Не возводил золотой его край, какого Лиэю Не выплетали менады из пальм и индийской добычи! Все несите сюда, что снискали могучие предки: Что повелительный дед отбил у саксонцев и мавров, 220 Что полновластный отец с пособным ему Стилихоном , Взяли в несчетных боях, что дали армяне и скифы, Чем поклонилась страна Мероэ,[33] окруженная Нилом, Где в волосах у людей торчат изостренные стрелы, Что мидиец прислал от ахеменидского Тигра[34] 225 В дни, когда, преклонясь, молила Парфия мира: Роскошь всех дальних племен, казна всех царей да украсит Брачный покой: всех римских побед осени его слава!»      Так прорекла и спешит, нежданная, к ларам невесты. Та между тем, не гадав, что уже ей готовится ложе 230 Брачное, мирно сидит, в материнской божественной речи Дух материнский впивает, примеры достойные учит Чистых нравов седой старины, и в руках ее свитки Римских и греческих книг, в которых ей мать раскрывает Все, что пел и фракийский Орфей, и старец из Смирны 235 Или Сапфо подбирала к ладам митиленской кифары.[35] Так трехликую дочь[36] наставляет Латона, так кротко Умной Талии преподает урок Мнемозина. Вдруг разливается блеск, вдруг веет сладостный ветер В их изумленную сень, и с неких кудрей благовонных 240 Льется кругом аромат, и вот, в сиянии чуда, Встала Венера, и медлит, дивясь, и взор переводит С дочери милой на мать златокудрую с белою шеей: Эта — как молодая Луна, та — как полная блещет; Или это как маленький лавр под тенью большого 245 Тянется ввысь и уже распростер те ветви, которым Пышною зеленью быть; или так, как на стебле едином В пестумском цветнике расцветают две царственных розы — Первая в солнечный день, упоенная вешней росою, Вширь распустила свои лепестки, а вторая в бутоне 250 Медлит, не смея подставить лучам свою нежную алость.[37]      Деве представ, приветливо речь завела Киферея: «Радуйся, о державная дочь небесной Серены! Ты рождена от царей, и царей ты родишь для вселенной! Ради тебя я оставила Кипр и престол мой пафосский, 255 Ради тебя я переплыла широкое море, Труд немалый приняв, дабы ты, от родительских ларов В высший дом вознеслась, и юный властитель Гонорий Долее сердцем своим не питал бесплодное пламя. Долю свою родовую познай, прими диадему, 260 Чтобы ее передать сыновьям, и в чертоги, откуда Вышла мать, обратно войди. Будь даже не отпрыск Рода царского ты, будь даже чужая по крови Августам — ты одной красотой стяжала бы царство. Чье чело достойней венца? чей облик достойней 265 Скиптра? Розам — твои уста, снегам — твоя шея, Кудри — темным фиалкам,[38] а взор — огню не уступит. Как хорошо столь тонкий просвет разделил твои брови! Как хорошо в румянце стыда сочетаются алость И белизна, чтоб лицо не пылало излишеством крови! 270 Краше перстами Зари[39] и краше плечами Дианы, Ты превзошла красотой даже мать. Влюбленному Вакху Было дозволено брачным венцом украсить светила,[40] — Но почему над тобой, прекраснейшей, небо не блещет? Знай же: светлый Арктур тебе вьет уже новые звезды, 275 Чтобы эфир просиял созвездьем во славу Марии! Встань же, достойного мужа жена, раздели же с державцем Власть над кругом земным!  Тебя ждет поклоненье народов, Истр воздает тебе честь, Рейн с Альбием рабствовать будут, В дебри сигамбров[41] вступив, ты станешь над ними царицей! 280 Перечислять ли мне все племена до самых приливов Океанических волн? Весь мир — твое достоянье!»      Так прорекла, и дары нереид из ликующей зыби Деве богиня сама возлагает на светлое тело, Кудри сама разделяет копьем,[42] возлагает на платье 285 Пояс и алой фатой покрывает главу новобрачной. А у дверей уже песни гремят, и в шественном чине Ждет колесница невестиных стоп, и уже пламенеет Выйти навстречу жених, и торопит закатное солнце. Так звонконогий скакун, впервые почуяв любовный 290 Запах, вскипает душой, потрясает пышною гривой, Шею крутой выгибает дугой и летит по фарсальским Пажитям,[43] жарко дыша, и звенит настоятельным ржаньем Над берегами знакомых ручьев, и табунные самки Рады красавцу коню, и хозяин предчувствует прибыль. 295      А между тем, оружье сложив, вкруг мощного тестя, В белое облечено, ликует все римское войско: И знаменосец и пеший боец неустанной рукою В воздух взметают цветы, красной тучей вождя одевая, И, торжествуя, поют, увенчавшись и миртом, и лавром: 300      «Вышний отец, обретаешься ль ты в олимпическом небе Иль в Элисейских полях, уготованных душам достойных,[44] Ныне воззри: Стилихон свои совершает обеты! Час блаженной расплаты настал: он чадо за чадо, Брак за брак воздает и несет в приношение сыну 305 То, что взял у отца. Твоя, божественный, воля Непогрешима была: ты в завете любви не обманут. Он, твой избранник, достоин тебя, и царских достоин Отпрысков, он достоин держать бразды государства! Мы бы могли возгласить, как он бился под кручами Гема, 310 Как перед ним дымился Стримон от кровавых истоков,[45] Как сверкал его щит, как летал его меч над врагами, — Но Гименей замкнул мне уста. Иная уместней Песня сейчас! Кто лучше тебя и законам и праву Меру блюдет? Кто выше умом? В ком так сочетались, 315 Как ни в ком, и сильная мощь, и острый рассудок? Чье превосходней лицо? Кто римских достойнее высей? Кто столь широкую грудь подставил бы стольким заботам? Стань в любой толпе, и всякий взглянувший воскликнет: «Вот он, вот Стилихон!» Так сама себя видом являет 320 Высшая власть, и не надобны ей ни надменная поступь, Ни повелительный крик, ни высокомерье движений. Все, что другим с трудом старанье дает и притворство, Ты от природы в удел получил. Прекрасную силу Скромность в тебе облекла, и лицо осенила почтеньем 325 Ранняя седина. В тебе раздельные жребьи Совмещены — и зрелый вес, и юная крепость: Каждый возраст тебя осенил подобающей честью. Ты — украшенье судьбы. Никого не язвят твои стрелы, И не багровится меч проливаемой кровью сограждан. 330 Ты не сеешь в нас страх и не балуешь нас попущеньем. Мы тебя в одинаковой мере страшимся и любим, Любим, даже страшась, о лучший служитель законов, О надежнейший страж победой венчанного мира, О величайший вождь, о самый счастливый родитель! 335 Преданы мы государю, и преданность наша — двойная, Ибо теперь он — твой зять, необорный! Венчайся ж цветами, В наш вплетись хоровод, позабыв на мгновенье о сане! Пусть Евхерий, твой сын, отца превзойдет в ратоборствах; Пусть Ферманция ждет и себе подобной же свадьбы;[46] 340 Пусть Мария родит, и пусть в багрянице рожденный Маленький Гонориад на дедовы ляжет колени».

Похвала Серене

Серена, жена Стилихона, написала Клавдиану рекомендательное письмо при его сватовстве; отпраздновав свою свадьбу в Африке, он отправил к ней послание со скрытым обещанием написать ей стихотворный панегирик. Это обещание он выполнил, взявшись за «Похвалу Серене» (ок. 404 г.), но она осталась неоконченной — по-видимому, из-за смерти поэта: описаны только происхождение, родина, прибытие героини ко двору и брак ее со Стилихоном. Оба произведения вошли в сборник «Малых стихотворений» Клавдиана (31 и 30).

Послание к Серене

 Свадьбу справлял Орфей, и на свет его факелов брачных      Гости сходились к нему с целой фракийской земли. Спорили звери лесные и спорили пестрые птицы:      Кто своему певцу лучше предложит дары? 5 Все вспоминали о том, как пел он им в горных пещерах,      Где полукругом скала мирной внимала струне. Рыси ему принесли хрусталь с кавказской вершины,      Грифы — прах золотой гиперборейской земли.[1] От Кифереиных рощ с венком прилетели голубки, 10      Красным завивши узлом ризы богини любви; Лебедь от берегов своего лебединого Пада      Ветку принес с янтарем в дар от сестер Гелиад,[2] С Нила к нему журавли прилетели от диких пигмеев,      В клювах держа для него перлы из Красных морей. 15 Феникс, долгий свой век на дальнем живущий Востоке,      Благоуханный ему в когте принес киннамон. Не было птицы такой и не было зверя такого,      Чтоб отказали певцу в брачном даренье своем. Рада приветить была Каллиопа избранницу сына 20      Всем, что имела сама, всем, чем богат Геликон, И попросила она пожаловать к свадьбе Орфея      Ту, чей вечный удел — звездный высокий Олимп; И не презрела царица богов ни просьбы просившей,      Ни благочестья, с каким боголюбивый певец 25 Столько раз слагал свою песнь во славу Юноне,      Плавный напев выводя перед ее алтарем И о флегрейской борьбе ее Громовержца-супруга,[3]      И как низринут Титан, и как бессилен Гигант. С горних высот снизошла небесная к брачному пиру 30      И принесла молодым вышних даров благодать — Эти дары никогда ни один не присваивал смертный,      Эти присущи дары только самим божествам. Днесь, как Юнона была благосклонна к фракийцу Орфею,      Будь, Серена, к моей так благосклонна мольбе. 35 Если небесная высь покорна небесной богине,      То под твоею стопой земли и воды лежат. Я при моем сватовстве не мог обещать для невесты      Ни изобильных лугов, полных пасущихся стад, Ни виноградных холмов, где вьются несчетные лозы, 40      Ни шелестящих ветвей темных масличных садов, Ни посулить, что на нивах моих урожаи несметны      И что дворец мой стоит на золоченых столбах. Воля богини довлела всему. Ты письмо написала —      Мне заменило оно пашни, стада и дворцы. 45 Мать и отец невесты моей жениха не отвергли,      Скудную долю мою скрыла державная сень. Если Серена писала сама — все в мире покорно      Царственной этой руке, преданной нашей любви. О, когда бы я мог пред твоим сияющим ликом 50      В стане, где властен твой муж, в мире, где властен твой зять, Справить торжественный день! и блеснул бы мне знаменьем пурпур,      И окружил бы меня хором священнейший двор! Если бы та же рука, что письмом мне снискала невесту,      В брачном обряде сама соединила бы нас! 55 Ныне же путь желаньям моим преграждает пучина      И у ее берегов — ширь африканских степей. Все же в своем далеке будь, царица, ко мне благосклонна      И мановеньем чела добрый пошли мне возврат: Путь открой по земле, повели несуровому Эвру 60      Мчать мои паруса по умиренным волнам, А Пиериды тебе пропоют над струей Аганиппы      За своего слугу благодарящую песнь.

Похвала Серене

      О Каллиопа, скажи: зачем так долго ты медлишь Свой пиерийский венок возложить в украшенье Серене? Может быть, — думаешь ты, царица, — убого царице Лоб венчать, привыкший носить самоцветы и перлы, 5 Вязью простых цветов? Но нет, они не простые: Сириус их не палит и Борей не морозит, но вечной Дышат они весной, потому что их цвет воспоила Током Пермесской волны святая струя Аганиппы[4] И потому что на них собирали блаженные пчелы 10 В дар грядущим векам сладкий сок геликонского меда.      Мог ли какой иной поэт достойнее выбрать Женскую доблесть своим похвалам?  Вечно памятно грекам, Как в фессалийской земле жена приняла добровольно Мужнюю смерть, а ему уступила грядущие годы 15 Жизни своей.[5] У латинских Камен на устах неизменно Вещий дар Танаквили,[6] и то, как Тибрские волны Клелия переплыла,[7] и как по тому же потоку Клавдия чистой рукой повела изваянье Кивевы.[8] Разве о чем-то ином гласит меонийского старца 20 Вся исполинская песнь? Пучины бездонной Харибды, Сцилла в поясе псов, Цирцея с отравою в чашах, Жадная пасть Антифата,[9] плывущий с глухими гребцами Мимо влекущего пенья Сирен корабль непреклонный, Света лишенный Циклоп, немилая сердцу Калипсо, — 25 Все это слава одной Пенелопе, и все это сцена Для добронравья ее. Все превратности моря и суши, Столько лет войны и столько же — горьких скитаний — Лишь прославление верной жены. Но пусть и гордится Клавдия тем, что богиня сама ей заверила верность, 30 Давши снять и с мели корабль, и с себя нареканье; Пусть Пенелопа на страсть женихов отвечает обманом, В ночь на кросне дневном распуская Улиссову пряжу, — Все же в славе своей не им состязаться с Сереной!      Если начало любым похвалам — от знатности рода, 35 Если славы расцвет заложен в семени предков,— Чья достойнее кровь, какие предки превыше Царского рода? На свет не в простом явилась ты доме, Не от убогих тебе твое имя даровано ларов: Ты вознеслась уже тем, что дядя твой был государем 40 И полководцем твой дед, который в британские зыби Римский стяг заносил и смирял гетулийские копья. Пусть же Корнелия, дочь Сципионова славного рода, Меньше тщеславится тем, что богата ливийским триумфом:[10] Твой, Серена, косяк осенили сугубые лавры — 45 От каледонских пучин и гетульских пустынь твои предки Дар приносили тебе. А еще ведь они не царили Над повсеместной землей в те дни, когда Илифия[11] Новой звездою меж звезд тебя засветила, о наша Слава! рожденье твое парению их научило. 50      Как достойно воспеть твою, Испания, землю Слову певца? В индийской волне омывается солнце В час восхода — в твоей на закате небесные кони Пену смывают с боков, и в водах обновляются звезды. Хлебом полна, скакунами сильна, изобильна металлом, 55 Ты драгоценней всего государями, добрыми к людям. Ты явила векам и Траяна, и Элиев корень,[12] Здесь отчизна отца и сынов, диадему носящих. Все остальные края, покоренные римским оружьем Или признавшие мирную власть, по-разному служат 60 Нуждам державы: фаросский посев и пунийская жатва[13] Кормят твои войска, крепит их пешую силу Галлия, конным рядам дает пополненье Иллирик; А иберийская дань ни с какими другими не схожа — Августов шлет она в Рим! Зерно, доходы и люди 65 Сходятся с разных земель, собираются с целого мира К тем, кто рождается здесь. И не только своими мужами Весь превосходит Испания мир, но и славою женщин: Чтобы равно проблистать и тем и другим совершенством, Свету явила она Флакициллу, Марию, Серену.[14] 70      Ты родилась — и плеснул половодьем на тучные нивы Вздутый золотом Таг; улыбнулась Галлеция лугом, Полным цветов, и поросли роз над дурийской волною[15] Преобразили в багрец руно на пасущихся овцах. Сам Океан изверг из глубин и рассыпал по брегу 75 Сев самоцветных камней. Вздохнул астуриец свободней В копях, изрезавших кряж: сама для новорожденной Брызнула жила рудой золотой. В пещерах Пирены Камни-перунники цвета огня собирали наяды.[16] Бурный прилив вскатился волной в речные затоны, 80 И в опененных валах предстали, плеща, нереиды Всем возвестить берегам, что ты им царица и счастье Ждет грядущий твой брак. А уже под иным небосводом Юный рос Стилихон, не зная о будущей доле, Тот Стилихон, которому ты предназначена в дальнем 85 Круге, где вышней судьбой вершатся благие союзы.      Над колыбелью твоей не склонялась кормилица грудью: Нимфы-напеи[17] вспоили тебя из сосцов ароматных, Грации три тебя на руках обнаженных качали, Нежно дыша, и учили тебя говорить. На зеленой 90 Травке ползала ты, и вставали красные розы С белыми лилиями. А когда закрывала ты глазки — Пурпуром под тобой расцветали фиалки, как будто Ложе твое травяное подобилось царскому ложу. Мать смотрела твоя на вещие знаки величья, 95 Тайно молясь о тебе, и не смела признаться в надежде, Что исполненье сулила мечте.                                         Отец твой Гонорий К сердцу тебя прижимал. Феодосий, еще не державный, Часто, к брату входя, встречал тебя у порога, И целовал, и на руки брал, и нес тебя в дом свой, 100 Нежно шутя, а ты взывала к матери милой: «Что он всегда уносит меня от родимых пенатов? Что он за повелитель такой?» И детское слово Вещим сбылось, и обмолвка была величанием царству. Умер твой отец, и брат племянницу принял 105 В дочери, в горькой тебя утешить желая потере. Больше родных он любил детей покойного брата, Ибо дружба у них была теснее и крепче Дружбы двух близнецов, рожденных лаконянкой Ледой, В память брата он назвал Гонорием сына родного, 110 Чтобы взрастить подобье того, кого он лишился. И наконец, избранником взяв в свои руки над миром Власть, не раньше явил он любовь к своим собственным чадам, Чем тебя и твою сестру, неразлучно с тобою, От иберийской земли доставил в столицу Востока. 115      Вот уже Таг золотой позади и обитель Зефиров, Вот поспешает корабль к городам, покорным Авроре. Едут две сестры, государева дочери брата, Младшей имя — Серена, а старшей — Ферманция имя, Обе девицы, обеим еще под Кипридино иго 120 Белые шеи не гнул Гименей, у обеих во взорах Светлая робость горит, и обеих прекрасные лики Пламень рождают в сердцах. Так мчатся Диана с Минервой, Дочь Латоны с сестрой, не знавшею матери, в гости К дяде Нептуну, морскому царю, и пред ними ложатся 125 Пенные волны, чистейших богинь приближение чуя, И не шалит Галатея, резвясь, и Тритон не дерзает В наглом объятье замкнуть Кимофою, и целое море Строгим покорно законам стыда, и слово Протея Не дозволяет сплестись сладострастно Нептуновым дивам. 130 Так на дворцовый порог вступают Гонориады, Так открываются им скиптроносца-родителя кровы. Он простирает свою на обеих отцовскую ласку, Но, Серена, к тебе его сердце склонялось нежнее. Сколько раз, когда он возвращался домой утомленный 135 Бременем стольких начальственных дел, печальный иль гневный, И сторонились отца сыновья, и сама трепетала Перед супругом своим Флакцилла, одна не пугалась Ты подойти к разъяренному, кротким уняв его словом. Он преклонялся к тебе и тебе раскрывал свое сердце. 140      Добрые нравы твои превзошли бы предания древних. Право, ты выше была, чем та, чью достойную скромность Уподоблял хвалебный Гомер трехликой Диане — Та Алкиноева дочь,[18] которая, выстелив берег Тканями, в круге подруг резвилась с мячом золоченым, 145 Но испугалась, в кустах пробужденного взвидев Улисса, Труд пиерийских сестер и писания древних поэтов Были отрадны тебе. У певцов Илиона и Рима Ты осуждала Елену и ты не хвалила Дидону — Чистую душу твою пленяли иные примеры: 150 Протесилаю вослед Лаодамия ставшая тенью В царстве теней, и жена Капанея, в костре погребальном Прах отрешавшая свой с пылающим мужниным прахом,[19] И на чистейший меч Лукреция павшая грудью, Чтобы страданьем своим обличить преступленье тирана 155 И вдохновить отечество встать за правое дело, Выгнав из Рима царей: так вечной сподобилась славы И за свою отомстив она честь, и за римскую вольность. К этим преданьям склонясь, ты являла не меньшую доблесть, К лучшей готова судьбе.                          А уже возбужденные к браку 160 Юноши при дворе волновались неверной надеждой, И колебался отец, кому обещать твое ложе.      В свитках сказано Муз, что древних владыки народов Грозный блюли закон: женихам за жену состязаться, Брачный дар добывать лишь с угрозою собственной жизни. 165 Радостно было отцам сватовство кровавое видеть К ложу своих дочерей. Пелоп в морской колеснице Лишь потому избежал Эномаевых рук, что неверный Предал царя возница Миртил неслаженной осью. Был Гиппомен спасен от копья настигающей девы 170 Тем лишь, что плод золотой от погони отвлек Схенеиду, Как Геркулес боролся с рекой, а борьбе их наградой Дева была Деянира, смотрел с высокого вала Весь Калидон, когда испустил, задыхаясь, победный Клич Алкид и вспять отступил Ахелой побледнелый, 175 Рога лишась над валом чела, и больное увечье На попеченье свое изумленные приняли нимфы.[20] Только тебя не плоды Гесперид, не поток покоренный, Не колесницы коварная ось, но праведный выбор Августа сделал женой Стилихону, прекрасному в битвах: 180 Доблестью боевой стяжал он в приданое царство. Часто случалось вождям венцы получать в награжденье Подвигам: кто за взятье стены, кто за жизнь гражданина, Кто за победу в волнах; стенной, дубовый, ростральный.[21] Только один Стилихон небывалой увенчан наградой, 185 Брачный венец получив от руки благодарного тестя.      Не обошла и сестру забота державного дяди: Вождь был мужем и ей. Но твоя не в пример превосходней Вышла на долю судьба. Само тебе Римское Благо[22] Брачный факел взожгло, и венки, высочайшие брачных, 190 Выплелись мужу в удел. Надзор над теми конями, Что от фригийских  кобыл,  аргейским вскормленных  лугом, Каппадокийское семя несут в государевы стойла, — Вот ему первая честь. Потом с удвоенной властью[23] Принял он войско и так свершил доверенный подвиг, 195 Что, каковых бы наград ему ни давал повелитель, Большие ждали еще впереди. Сгущались ли тучи Бранные, все вожди над конной и пешею силой Слушались слова того, кто был меньше годами и званьем, И уступали ему все Марсовы распоряженья: 200 Ни заслуженный сан, ни возраст не был помехой Повиновенью старшин. Так в море в погожую пору Всякий на корабле управлять притязает кормилом; Стоит, однако, дохнуть грозовому дыханию Австра И задрожать бортам от ударов валов, как без спора 205 Предоставляют пловцы корабль тому, кто искусней: Буря страх навела и спорам конец положила. Именно так Стилихон, когда загремела войною Фракия,[24] избран вождем был один надо всеми, кто дрогнул: Страх, вернейший судья, привлек к нему общую волю, 210 Голос тщеславия смолк пред голосом здравого блага, И преклонила главу пораженная трепетом зависть.      О, в каком ты была испуге, какие катились Слезы из любящих глаз, когда, заплаканно глядя, В крике зовущих к оружию труб ты богов умоляла 215 Мужу счастливый возврат даровать и под шлемом пернатым Быстрый ловила его поцелуй сквозь щели забрала! И какова была радость, когда под победную песню Ты наконец железную грудь заключила в объятья Ярко блистающих рук и всю ночь в блаженном покое 220 Вновь и вновь побуждала его пересказывать битвы! А без него ни волос золотых ты не трогала гребнем, Ни в драгоценных камнях не искала привычной прикрасы, — Дух твой был обращен к небесам, и в молении кудри Прах предалтарный мели: красота позабытая меркла, 225 Чтобы опять воссиять с возвращением мужа. Однако Праздной любовь не была: стремилась ты женской заботой Мужу в славе помочь. Пока на дальних границах Он воевал, следило твое неусыпное сердце, Чтобы не смела поднять головы неправая злоба, 230 Издали вечно готовая жечь ненавистную доблесть, И чтобы хитрая кознь, плетясь безоружно и тайно, С гибельной сетью его не ждала. Твоим попеченьем Злобный Руфин, который ковал преступные ковы, Гибель готовя вождю от мятежно взволнованных гетов, 235 Был уличен, и ты о его потаенных движеньях В страхе за мужа письмо за письмом посылала с гонцами...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Против Руфина

Галл Руфин, одно из ближайших доверенных лиц императора Феодосия, был опекуном его наследника Аркадия в Константинополе, а вандал Стилихон — опекуном Гонория в Милане. В момент смерти Феодосия (январь 395 г.) все войска империи находились под началом Стилихона в Италии, где только что был подавлен узурпатор Евгений; этим воспользовались готы, поселенные во Фракии, и стали грабить Балканский полуостров. Аркадий и Руфин потребовали, чтобы Стилихон вернул восточное войско; но когда Стилихон повел его сам, запретили ему приближаться к Константинополю. Стилихон удалился; но войско его, подойдя к столице, само растерзало вышедшего ему навстречу Руфина (ноябрь 395 г.). Поэма Клавдиана была написана не раньше 396 г., после следующего похода Стилихона в Пелопоннес против готов.

Вступление к книге первой

 В час, когда рухнул Пифон, пораженный Фебовым луком,      И по Киррейской земле мертвое тело простер, — Он, извивом своим покрывавший высокие горы,      Реки сушивший глотком, гребнем касавшийся звезд, — 5 Освобожденный Парнас, стряхнув змеиные узы,      Ожил рощей лесной, ветки взметнул к небесам; Ясени, долго страдав от тяжкого ползанья змея,      Без опасенья теперь в ветер плеснули листвой; А оскверненный не раз ядовитой змеиною пеной, 10      Вновь заструился Кефис чистой и ясной волной. Криком «Ио, пеан!» оглашаются долы; треножник[1]      В веянье свежем звенит; к Фебу летят похвалы; И, привлеченные пением Муз, к пещерам Фемиды[2]      Из отдаленнейших мест сходятся сонмы богов. 15 Ныне же новый Пифон повержен стрелою владыки,      Новый священный сонм[3] к лирному звону течет — В честь того, кто блюдет державу для правящих братьев,[4]      Правдою мир крепя, силою правя войну.

Книга первая

      Часто я размышлял и часто надвое думал: Точно ли над землей державствуют боги? иль в мире Правящих нет, и случай царит над течением жизни? Если пытался вникать я в стройный устав мирозданья, 5 Видел моря в черте берегов, движение года, Смену ночи и дня, — то все мне казалось скрепленным Божией волей: она по путям предназначенным движет Звезды, она на земле порождает свой злак в свою пору, Это она переменной Луне повелела светиться 10 Светом чужим, а Солнцу — своим, замкнула пучину Сушею, шар земной в середине подвесила неба. Но обращаясь на то, каким окутаны мраком Все людские дела, как страждет честный и добрый, А процветает злодей, — я вновь и вновь колебался 15 В вере природной моей и склонялся к чужому ученью[5] — Будто частицы текут в пустоте без цели и смысла, Будто не замысел их сочетает друг с другом, а случай, И о богах над землей возможно двоякое мненье: То ли их нет, то ли знать не хотят о наших заботах. 20 Только теперь Руфинова казнь уняла мою смуту И оправдала богов! Теперь не ропщу я, что часто Низкий возносится ввысь: я знаю, чем выше он прянет, Тем страшней падет с высоты.                                         Но откройте поэту, О Пиериды, каков был исток столь мерзкой заразы? 25      Злобная Аллекто, обуянная завистью жгучей, Что города на земле благоденствуют в мирном покое, К черным порогам своим скликала сестер преисподних, Гнусный сбирая собор. Склубилась в единую тучу Вся Эребова чернь, все отродья зловещей утробы 30 Матери-Ночи: Раздор, питатель войны кровожадной, Голод, чья царственна власть, Болезнь, что сама себе в тягость, Старость, привратница смерти, и Зависть, жертва чужого Счастья, и Плач, на себе раздирающий скорбные ризы, И замирающий Страх, и незряче летящая Дерзость, 35 И расточитель Разврат, за которым след в след поспешает, Низко склонясь над землей, неразлучная нищая Бедность, И, наконец, обольнув бессонной своей вереницей Матери-Алчности черную грудь, притекают работы. Заполоняются сбродной толпой железные троны, 40 Тесно в мрачных стенах от собравшихся в курию[6] чудищ. Встав посреди, Аллекто призывает теснящихся смолкнуть И, откинув со лба змеиные черные пряди, Чтобы вились, шипя, по плечам, исторгает из глубей Сердца скопившийся гнев, изливаемый в яростной речи: 45      «Долго ль терпеть теченье веков безмятежных и мирных? Долго ль взирать, как породы людей упиваются счастьем? Или неведомый яд милосердья проник в наши нравы? Где наша ярость? Зачем удары бичей этих праздны? Черных факелов круг зачем дымится впустую? 50 О, презренная лень! С Олимпа теснит нас Юпитер, А Феодосий — с земли. Золотые являются веки, Древние севы встают: Добродетель и с нею Согласье, Верность и с ней Благочестье, высокие головы вскинув, Шествуют, песней своей прославляя победу над нами! 55 Горе! с небесных высот низлетев сквозь эфирную ясность, Правда сама попирает меня, иссекает под корень В мире порок и на свет из темницы изводит законы. Нам ли, нам ли теперь, гонимым из наших уделов, В сраме своем цепенеть? Припомним, покуда не поздно, 60 Фурии, чем мы живем: обретем привычные силы И сотворим достойное нас преступное чудо! Воля моя — взметнуть до светил стигийские мраки, День дыханьем растлить, взломать затворы пучины, Рекам сровнять берега, пустив их катиться по воле, 65 Связь мировую разъять!»                          И, рев испустив кровожадный, Вскинула над головой всех змей разъятые пасти И разлила она яд смертоносный из каждого зева. Надвое встало волненье в толпе. Одни призывают Грянуть войной в небеса, другие верны преисподней. 70 Шум над раздором встает: так ропщет глубокое море В неуспокоенный час, когда гроза миновала, Но еще вздутые ходят валы, и над смутною зыбью Тяжко летят последние вздохи усталого ветра.      Вдруг возвысила глас с седалища грозного трона 75 Та, чей удел — безумия вопль, смятение грешных Душ, и пена у рта, кипящего гневом, — Мегера. Кровь она пьет, но запретную кровь, которая льется В битвах, губящих род, где отец заносит на сына, Брат на брата свой меч. Она Геркулесовы очи 80 Мглой покрыла и лук осквернила, спасительный прежде; В длань Афаманта она вложила разящие дроты; В доме Атридов она ликовала в вакхической пляске, Смерть громоздя на смерть; и в браке она возводила Мать на Эдипово ложе и дочь на Фиестово ложе,[7] 85 Так сказала она, и слова ее сеяли ужас:      «Против богов знамена вздымать — недолжная, сестры, И невозможная мысль. Но ежели пагубу миру Мы уготовать хотим и общую гибель народам, То у меня чудовище есть страшнее, чем гидра, 90 Тигра проворней, сильней порывов свирепого Австра[8] И вероломней, чем желтый поток в теснине Еврипа,[9] — Это Руфин! Его приняла я от матерних чресел Лоном моим; у меня на руках младенцем он ползал, Он обвивал в слезах мою непреклонную шею, 95 Ртом припадал к сосцам, и тройными его языками Змеи лизали мои, крепя ему мягкое тело. Я наставляла его в коварстве и многом искусстве Зла; у меня он узнал, как являть лицемерную верность, Злобное чувство скрывать и таить обман за улыбкой. 100 Смолоду был он свиреп и сжигаем стяжательной страстью: Ни Тартесийский песок в драгоценном кипении Тага, Ни золотые затоны Пактола с их красным отливом Жажду его утолить не могли бы: исчерпай он целый Герм в лидийской земле, — он пылал бы все больше и больше![10] 105 О, как он ловок прельщать и рушить дружбу враждою! Если б такой, как он, явился бы в древние годы, — От Пирифоя ушел бы Тесей, оскорбленный Орестом Скрылся Пилад и гневом пылал бы на Кастора Поллукс. С гордостью говорю: меня самое превзошел он, 110 Быстрым умом обогнав! Но не к чему долгие речи — В нем одном — все зло, что в нас содержится порознь». Вот кого я хочу, согласие ваше услышав, В царский дворец ввести к правителю круга земного: Не устоит его дух пред вскормленным мной кознодеем!» 115      Крик раздается в ответ и рук нечестивых плесканье — Весь прославляет собор измышление пагубы новой. И говорившая, синей змеей препоясавши ризу И адамантом скрепив шипящие волосы, мчится 120 К шумным валам Флегетона, где лес пламенеет на бреге; Вырвав оттуда сосну, в смоляном зажигает потоке И быстролетным крылом рассекает застой подземелий.      Берег в Галлии есть, на самой окраине дальней Вдоль океанских раскинутый вод, где в оное время 125 Жертвой кровавой Улисс пробуждал молчаливые сонмы.[11] Там летучих душ с глухим шелестением крыльев Слышен жалобный плач, и прохожие видят селяне Бледные призраки лиц и летящие тени умерших. Здесь-то, из-под земли явясь, осквернила богиня 130 Светлые Феба лучи и пронзила эфир завываньем Страшным, которого мертвенный звук долетел до британцев, Землю сотряс в сенонском краю,[12] и в испуге Тефия Хлынула вспять, и Рейн застыл над уроненной урной. Здесь-то, преобразив в седину змеиные кудри, 135 Облик старца она приняла, угрюмые щеки Сетью морщин иссекла и мнимо усталые стопы В путь обратила к стенам Элузы,[13] к знакомому крову; И, устремив ревнивый свой взгляд в лицо человека, Худшего, чем сама, такое промолвила слово: 140      «Ты ли, Руфин, ушел на покой, и цветущие годы Праздно в отеческих тратишь полях, без пользы и славы? О! ты не знаешь того, что судьбы, что звезды, что счастье В дар готовят тебе: ты станешь владыкою мира, Если за мною пойдешь! Не смотри, что я стар и бессилен: 145 Есть во мне дар волхвовать и жар узнавать о грядущем, Знаю и тот я напев, каким фессалийские ведьмы С неба сводят луну, и смысл таинственных знаков Мудрости Нильской страны, и то искусство, которым Повелевает богами халдей; я вижу в древесных 150 Жилах текущие соки, я знаю трав смертоносных Темную силу и все набухшие ядами злаки, Что зеленеют меж скал Кавказа и Скифии дальней Для собирающих рук хитрой Кирки и лютой Медеи. Часто я жертвой ночной укрощал пугающих манов, 155 Милость Гекаты пытал, заставлял заклинательной песней Мертвый прах для меня оживать, и моим чародейством Много я нитей пресек в руках у Сестер недопрявших.[14] Дубы по полю шли, застывали молнии в небе, Реки на слово мое выгибали покатые глади, 160 Вспять к истокам катясь. Не думай, что праздною речью Я похваляюсь, — взгляни на дом свой преображенный!» Так вещала она, и белые (чудо!) колонны Озолотились, и кров просиял драгоценным металлом.      Этим приманом пленен и ласкает несытые взоры 165 Вздутый тщеславьем Руфин. Так некогда царь меонийский[15] Тем поначалу был горд, что все позлащал прикасаньем; Но, увидав, как застыли в руках все яства, как стало Льдом вино золотым, постиг он губительность дара, Возненавидел желанный металл и мольбу свою проклял. 170 Молвит Руфин, побежденный в душе: «Иду за тобою, Будь ты бог, будь ты человек!» — и, покинув отчизну, Он, по велению Фурии, путь направляет к восходу, Где между двух Симплегад когда-то прославились волны Под фессалийской ладьей[16] и где у высокого града 175 Размежевал Боспор с азиатской фракийскую землю.      Долгий проделавши путь и ведомый недоброю нитью Пряжу прядущих Судеб, вот он вкрался в дворец государев. Вот где его вожделенья взожглись! справедливость забыта, Все идет с молотка, люди преданы, выданы тайны; 180 Выманив почесть и сан, продает он их тем, кто заплатит; Множит одно преступленье другим, воспаленного сердца Сам раздувает пожар, растравляет малейшую рану. Как морской Нерей, принимая несчетные реки, Истр впивая и Нил, из семи изливающий устьев 185 Свой половодный разлив, нимало на том не полнеет, Равный себе и подобный себе, — так жажду богатства Не утолить золотою рекой. У кого ожерелье Из самоцветных камней, у кого плодородное поле, — Все Руфину в доход! Грозит хозяину смертью 190 Тучная нива, боится мужик своего урожая: Не уберечь им ни отчих домов, ни дедовых пашен, Властно Руфин обирает живых, наследует мертвым, Грудой добро громоздит, добычу с целого мира Сносит в единый дом; народы повергнуты в рабство, 195 И города склоняют чело пред присвоенной властью.      О, безумный, куда тебя мчит? Пускай ты достигнешь Двух океанов, пускай иссосешь все лидийское злато, Сядешь на Крезов престол, увенчавшись тиарою Кира,[17] Все же не будешь богат, и вовек не насытится алчность. 200 Кто вожделеет богатства, тот нищ. А довольный немногим Честным добром, Фабриций отверг подношения Пирра, Консул Серран проливал свой пот над пахотным плугом, Куриев воинский род ютился в хижине тесной.[18] Эта мне бедность привольней богатств, и эти приюты 205 Краше твоих высоких дворцов. Там тщетная роскошь Ищет яств себе же во вред — а здесь беззатратно Кормит земля. Там шерсть впивает тирийские соки И расписной узор багрецом ложится на ткани — Здесь сияют цветы и луг цветет красотою, 210 Ею обязанный только себе. Там ложа вспухают Слоем блестящих ковров — здесь клонятся мягкие травы, И не тревожит заснувшего в них никакая забота. Там вкруг дома шумит толпа поздравляющей черни — Здесь — лишь пение птиц да журчанье ручья на протоке. 215 Малым отраднее жить. Сама даровала природа Средства к счастью для всех — но не всякий умеет их видеть. Если б умел — о, тогда б в простоте и блаженстве мы жили, Не завывали бы трубы, копье не пронзало бы воздух, Ветр не вздувал парусов и таран не врезался бы в стены. 220      Но возрастает преступная страсть, пылает в Руфине Жажда новых добыч, не сдержать нечестивую жадность Чувству стыда: сплетает он лесть и таит вероломство, Руку сводит с рукой и сам разрывает пожатье. Если же вдруг встречал он отказ своим притязаньям, — 225 О, каким огнем вскипало надменное сердце! Нет, ни львица гетульских степей, уязвленная дротом, Ни гирканийская[19] самка, лишась родного тигренка, Ни змея под пятой не пышет столь ярою местью! Попраны клятвы, забыты заветы гостеприимства; 230 Казнь обидчика, казнь жены, казнь сына и внука, — Все для него ничто! истребить и брата и свата, Бросить в ссылку друзей — все мало! Весь город, всех граждан Он бы искоренил, даже имя из памяти выжег! Быстрая смерть для него не смерть — жестокие пытки 235 Радуют сердце его: темница, оковы, распятье — Все хорошо, чтоб отсрочить удар! О, ярость пощады — Злее меча: даруется жизнь в добычу мученью — Смерть, ужель ты столь малая казнь?! Он взводит наветы, Он обвинитель, и он же — судья; повсюду ленивый, 240 Он к преступлениям быстр; до самых пределов вселенной Жертву преследует он, не преграда ему ни палящий Сириус, ни Аквилон, с снегового свистящий Рифея,[20] Лютое сердце его терзает одна лишь забота: Как бы кто не ушел от меча и монаршая милость 245 Как бы кого не спасла. Не смягчает ни старость, ни юность Сердца его: как росный цветок, голова молодая Сына пред взором отца склоняет под лезвием шею; И переживший сыновнюю смерть удаляется старец, Плащ консулярский сложив, в изгнание.[21] Можно ль оплакать 250 Столько смертей и столько поведать убийств нечестивых? Слышал ли кто, чтобы в оные дни так были жестоки Питиокампт у истмийской сосны, Скирон на приморских Скалах, с медным быком Фаларид и с темницами Сулла? О, доброта коней Диомеда! О, кроткое счастье 255 Жертв Бусирида! Незлобен Спартак, снисходителен Цинна,[22] Если с Руфином сравнить! Все скованы гибельным страхом, Все безмолвно таят в сердцах заточенные стоны, Все боятся роптать пред настороженною злобой.      Только один Стилихон свое благородное сердце 260 Страхом не надломил. Он один во всеобщем смятенье Противустать посмел пожирающей челюсти смерти, Он один на хищную тварь с оружием вышел, Даже, в подмогу себе, не вскинув узды на Пегаса.[23] Он один — вожделенный покой, оплот пред угрозой, 265 Крепкий подставленный щит нещадным вражьим ударам, Он — приют беглецам, он — знамя против безумства, Он — охрана всех благ. И Руфин, до этого часа Твердо стояв и злобно грозив, вдруг бросился в бегство; Так несется поток, полноводный от зимнего снега, 270 Глыбы мчит, деревья кружит, мосты сокрушает, Но разбивается, встретив утес, и, тщетно вздымая Пену, гремит дробимой волной у подножья преграды.      Как мне достойно прославить тебя, на крепкие плечи Тяжкий принявшего груз всего мира, готового рухнуть? 275 Боги тебя явили для нас, как звезду для спасенья Ветром и морем избитой ладьи, которая слепо Мчится, уже лишена побежденного кормчего бурей. Отпрыск Инаха, Персей победил Нептунова гада В Красном море; но он летел на пернатых подошвах — 280 Ты оставался без крыл; он был с каменящей Горгоной — А для тебя не вились в эгиде защитные змеи;[24] Он одержим был пустой любовью к прикованной деве — Ты стоял за римскую честь. Ты меркнешь, о древность! Сам Геркулес не сравнит свои с твоими победы: 285 Только один был лес, где свирепствовал лев клеонейский, Только одну разорял долину Аркадии горной Грозный кабан; даже ты, Антей, в материнском объятье Черпавший силу, был пагубой только в ливийском приморье. Молниеносный бык лишь Крит оглашал своим ревом, 290 Дальше лернейских болот не стремилась зеленая гидра, — Ныне же чудище в страх повергало не рощу, не остров, — Все трепетали пред ним народы, покорные Риму, От иберийского края земли до индийского Ганга. Ни тройной Герион, ни страж Плутонова царства[25] 295 С ним бы сравниться не мог, ни даже, сведясь воедино, Гидры яд, прожорливость Сциллы и пламя Химеры! Долгой была борьба, но неравной была: ни в пороке, Ни в добродетели не было сходств. Злодей угрожает — Ты защищаешь; он грабит богатых — ты жалуешь бедных; 300 Он разрушает — ты строишь; он битву несет — ты победу.      Как моровая болезнь, в заразном назрев постепенно Воздухе, прежде на скот нападет разъедающей язвой, После по селам пойдет, города разорит и под жарким Ветром свой пот разольет стигийской отравою в реки, — 305 Так кровожадный злодей, не довольствуясь частной добычей, Царственным скиптром грозит и алчет римскую силу Всю истребить и в прах положить латинское войско. Вот возмущает он Истр, волнует гетов,[26] подмоги В дальней Скифии ждет, и все, чего сам недограбил, 310 В руки врагам предает. Наступают сарматы и даки, И массагет, для питья взрезающий конские жилы, И в меотических льдах алан, утоляющий жажду, И расписавший железным ножом гелон[27] свое тело,— Вот в ком Руфинова мощь! И он им желает победы, 315 Тратит напрасные дни, упускает нужное время. Именно так, когда ты, Стилихон, на гетские орды Грянул отмстить за друга-вождя[28] и рассеял их силу И оставался лишь малый отряд их, готовый для плена, — Он, нечестивый изменник, он, помнящий с гетами сговор, 320 Ввел государя в обман и отсрочил нависшую битву, Зная, что в помощь врагам надвигаются дальние гунны, Стан свой раскинуть спеша рядом с их ненавидимым станом.      Племя это живет у дальних скифских пределов, Там, где течет Танаид, и племени с худшею славой 325 Нет под Полярной звездой. Гнусный облик, грязное тело; Дух, ни перед каким трудом не знающий страха; Пища — охотничья, хлеба — ничуть; рубцами на лицах Тешиться рады они и убийством родителей клясться. Люди с конями срослись в одно, как в оное время 330 Сросся облачный род;[29] никаким не меренный строем, Молниеносен полет и внезапен возврат их на битву. Вот на кого ты пошел, бестрепетный, к пенному Гебру, Прежде трубы и прежде борьбы вознесши воззванье: «Марс! Покоишься ль ты на Геме, окутанном тучей, 335 Или Родопа тебя приняла, седая от снега, Или индийским веслом возбужденный Афон, или в черных Вязах Пангейский кряж,[30] — препояшься мне спутником в битве. Будь защитой фракийцам своим! И ежели слава Мне улыбнется, то дуб тебе встанет с победной добычей!»[31] 340      Слышит потомка отец, восстает над снежной вершиной Гема и громко зовет, скликая служителей верных: «Дай, Беллона, шелом! укрепи колесничные оси, Страх! взнуздай и впряги скакунов стремительных, Ужас! Не покладайте проворных рук! На брань выступает 345 Мой Стилихон, от которого мне такие трофеи Встали, и столько висит на сучьях вражеских шлемов! Общие трубы для нас запевают общие зовы: Всюду рад я спешить туда, где раскинет он станы». Так он сказал, и прянул в поля, и полчища вражьи 350 Гонит вдаль Стилихон и гонит Градив неотлучный — Тот же щит, и тот же рост, и шлемы, как звезды, Вьется над каждым султан, разогрелся от жаркого бега Панцирь, и жаждет копье упиться широкою раной.      А опьяненная злом, гордясь исполненьем желаний, 355 Фурия в крепком дворце находит скорбящую Правду И унижает ее такою терзающей речью: «Это ли век золотой, возрожденье покоя и мира, Нам возвещенных тобой? И это ли наше изгнанье, Нашей власти над миром конец? Обрати свои взоры — 360 Видишь, сколько в огне городов от варваров пало, Сколько Руфин мне в жертву воздвиг кровавых побоищ, Сколько в змеиную снедь лежит повержено трупов! Роды людские покинь, предоставь их мне, отправляйся В небо, где зодиак открывает тебе средь осенних 365 Звезд пустующий трон[32] между Львом, опаляющим лето, И наводящими холод зимы на землю Весами. О, когда бы и мне за тобой в эти куполы взвиться!»      Ей богиня в ответ: «Безумная, полно, не буйствуй! Час расплаты настал, навис неминуемый мститель, 370 И оскверняющий землю и твердь твой ставленник скоро Примет смерть, и ни горсть песка его не прикроет. Се Гонорий грядет, предтеча блаженного века, Силой равный отцу и подобный сиянием брату: Он острием копья повергнет и персов и индов, 375 Склонят выю цари под ярмо его, лед фасианский[33] Дрогнет под скоком коней, и Аракс будет попран мостами. Ты же в гнетущих цепях извергнута будешь из мира, И под железом с твоей головы осыплются змеи, И побежденную вечно замкнет преисподняя бездна. 380 Вот когда общею станет земля, не будут межою Полосоваться поля, кривой сошник не вонзится В пашню, но сами взойдут колосья к веселым селянам, Реки вином потекут, разольются озера елеем, Мед зажелтеет в дубовой коре, перестанет цениться 385 Пурпур, красящий шерсть, но сами в пурпурных рунах Паствы пойдут по лугам, изумляя пасущих, а море Из подбережной травы засмеется огнем самоцветов».

Вступление к книге второй

 Музы, вернитесь на свой Геликон, спасенный от бедствий.      Настежь ворота — он вновь вашему хору открыт! Гнутые вражьи рога не гудят в аонийских равнинах,      Мерзостным ревом своим ваш заглушая напев! 5 Ты же, делосский бог, сплети в безбоязненных Дельфах      Свежий герою венок, храм оберегшему твой: Из-под десницы его Кастальские вещие струи      Варвар не осквернит прикосновением рта! Красной волной заструился Алфей в Сиракузское море, 10      К дальним неся берегам знаки кровавой войны, И по багровой струе узнала, склонясь, Аретуза:      Пала гетская спесь, новый одержан триумф![1] Ныне пора, Стилихон, отдохнуть после долгой заботы,      Сердце утешить пора нашей звенящей струной. 15 Ни для кого не позор, меж трудов бесконечно великих      Краткое время сыскав, Музам его посвятить. Даже не знающий удержу Марс, — и тот после битвы      Отдых телу дает на одрисийских снегах: Даже и он в этот час, отложив успокоенно копья, 20      Чутко склоняет слух к мирным ладам Пиерид.

Книга вторая

      Альпы одолены, спасены гесперийские царства, И вознесен победитель-отец в достойную сферу, И небеса величавей горят, обновившись звездою. Ныне тебе, Стилихон, могущество вверено Рима, 5 Высшая власть вручена над кругом земным, и двойная О государях забота, и двух воеводство престолов.[2]      Только злоба терпеть не умеет покоя и мира, И кровожадная пасть иссыхает без свежего пойла — И замышляет Руфин опять в несказуемых войнах 10 Выжечь землю, и мир перебить привычною смутой. Он говорит себе так: «На что я могу полагаться В зыбкой жизни моей? Каким я сумею искусством Бурю унять? Ненавистный народу, теснимый войсками, Как поступлю? Ни в силе меча, ни в любви государя 15 Нет защиты: со всех сторон опасности зреют, И над моей головой уж сверкает клинок обнаженный. Что мне осталось? Одно: замутить небывалую смуту, Чтобы погибель моя погибелью стала народам! Пусть умру, но со мною весь свет! Утешением в смерти 20 Будет всеобщая смерть: никакой меня страх не заставит Раньше того умереть — жизнь и власть для меня нераздельны!»      Так он сказал, и словно Эол, спускающий ветры С цепи, препоны разверз, затопил племенами державу, Войнам путь проторил и, следя, чтоб нигде не осталось 25 Незараженной страны, расписал истребленье по землям, Каждой свою назначив беду. Одни переходят Заледенелый Дунай и дробят колесами воды, Свычные прежде с веслом; другие Каспийским проходом[3] По неоткрытым тропам сквозь армянские снежные кручи 30 Валом катят на богатый Восток. Дымится пожаром Каппадокийский Аргей, где пасутся летучие кони, Галис[4] кровью течет, и горы уже не защита Для Киликийской земли. Пустеют угодья привольной Сирии; мчатся копыта врагов по долине Оронта, 35 Где невоинственный люд сроднился лишь с песней и пляской; Льется из Азии плач! А Европа, открытая гетам, Стала игралищем их и добычей до самых далматских Рощ в зеленой листве: все земли, простертые между Адриатических вод и бурливо шумящего Понта, 40 Обнажены, опустошены, ни пахарь не пашет, Ни пастух не пасет, как в Ливии, выжженной зноем, Где каменеет земля, отвергая людскую заботу. Пламя взвилось с фессалийских полей; в лесах Пелиона Говор пастуший умолк; эмафийские[5] жатвы — под пеплом. 45 А о паннонских краях, о фракийских беспомощных градах, О придунайских равнинах никто уже больше не плачет: Каждый год открыты они для ярости вражьей, И ощущенье беды перешло в тупую привычку. Злая судьба! в сколь малый срок великое гибнет! 50 Сколько стоило крови создать и упрочить державу, Сколько вождей положили труды на ее утвержденье, Сколько лет стояла она под римскою властью, — Всё один погубил изменник в мгновение ока!      Сам великий тот град, почитаемый ровнею Риму, 55 И за проливом своим халкедонскую видящий отмель,[6] Даже и он трепещет уже недалекого Марса: Рядом пылают огни, и рядом хриплые стонут Вражьи рога, и у всех на глазах вонзаются в кровли Стрелы, дрожа на лету. Одни охраняют пролеты 60 Стен, другие в порту корабли сцепляют цепями; Только жестокий Руфин ликует при виде осады, Счастлив от общей беды и, взойдя на дозорную башню, Обозревает ужасный вид окрестного поля: Тянутся пленницы в плен, торчит полумертвое тело 65 Из водоема, иной, пораженный внезапным ударом, Падает, не добежав до ворот, а иной — на пороге; Старцу его седина не охрана, и кровью младенца Орошена материнская грудь. В безмерном восторге Он разражается хохотом; лишь одного ему жалко — 70 Что не своею рукой рассевает он смерть. По равнине Всюду пылает пожар, лишь его не касаясь поместий; И наслаждается он, и враг ему радостней друга. Впрямь, не гордился ли он, что ему одному не закрыты Вражьего стана врата и доступ к переговорам! 75 Всякий раз, как он выходил заключать свои сделки, Целая шла с ним толпа приспешников, рабски покорных; Воин с мечом вздымал знамена тому, кто не воин! Сам же он, варваром быть желая даже наружно, Шел посреди, покрыв себе грудь рыжеющим мехом, 80 В сбруе, как гет, с огромным колчаном, с натянутым луком, Варварский вид приняв и варварский дух выдавая. И не зазорно ему, блюстителю римских уставов, Консульскую сменить колесницу на гетский обычай! Страждет латинский закон, принужденный сменить одеянье, 85 Скорбно склоняя чело пред судьею, окутанным в шкуру.      О, как мрачен народ! как смотрит, как тайно он ропщет (Тайно, ибо ни слов, ни слез не дано в утешенье Горю: за все назначена казнь): «Доколе нести нам Смертное это ярмо? Какой для бедственной доли 90 Будет предел положен? Кто плачущим слезы осушит, Кто мятущихся вырвет из смут? Оттоле нас губит Варвар, отселе — Руфин; ни на суше спасенья, ни в море; Страшный свирепствует враг на полях, но много страшнее В собственном нашем дому. Приди же на помощь отчизне 95 Гибнущей, о Стилихон! Поистине здесь твои чада, Здесь твой дом, здесь твой брак, впервые привеченный богом, Здесь Гименей во дворце озарил твое факелом счастье.[7] О, желанный, приди — хоть один! С твоим приближеньем Сами утихнут бои, и безумство несытое рухнет». 100      Вот каковой заревые края[8] мятежились бурей. А Стилихон, чуть только Зефир дохнул на зимовья И на холмах от талых снегов обнажились вершины, Свой италийский край оставляет под сенью покоя И на восток обращает свой путь, ведя за собою 105 Галльскую мощь и восточную мощь, две несхожие рати. Нет, никогда под единой рукой досель не сбиралась Стольких сила полков и столь многое разноязычье! Там армянин на коне кудрявую голову вскинул, Легким узлом затянув свой плащ травянистого цвета, 110 Здесь шагают им вслед огромные рыжие галлы — Те, кого быстрый Родан питает и медленный Арар, Те, кто, рождаясь на свет, испытуются водами Рейна,[9] Те, наконец, на кого торопливая в беге Гарумна Плещет попятной волной, океанским гонима приливом. 115 Дух во всех един, забыты недавние раны, Злобы нет в побежденном, и нет в победителе спеси. Пусть недавно лишь смолк зов труб к усобице бранной, Страсти не улеглись, и гнев воинственный тлеет, — Всех одна сплотила любовь к своему полководцу. 120 Именно так (преданье гласит) за царственным Ксерксом В войске шел целый мир, осушая текущие реки, Стрелами солнечный свет затмевая, ладьи через горы Правя и шагом своим поправ перекрытое море.[10]      Вот перешел он Альпийский хребет — и дрогнувший варвар 125 Больше не рыщет в полях, в едином сбивается стане, В оборонительный круг ощетинив равнинную пажить: Ров ложится двойной, над рвом непреодолимый Тын встает на валу, и, словно стена боевая, Строятся плотным кольцом кибитки под бычьею кожей. 130      Оцепеняющий страх пронзает Руфиново сердце, Кровь отливает от щек, стоит охладелый, не зная, В бегстве ль спасенья искать, предаться ль на милость сильнейших Или направить стопы к послушному вражьему стану? Что ему груды богатств, сундуки, золотого металла 135 Полные, что ему кров, на порфирных столбах утвержденный, Что ему весь дворец, горой возносящийся к небу? Слышит он шаг, считает он дни, остаток он жизни Мерит остатком пути. Трепеща наступления мира, Он не смыкает глаз, он ночью срывается с ложа, 140 Словно безумный, казнясь самим ожиданием казни. Ярость нисходит в него, оживает в злодее преступный Гений, и вот он идет в священный чертог государя И обращается к слуху Аркадия с грозной мольбою:      «Ради сияющей братней звезды, ради мощных свершений 145 Ставшего богом отца, твоей ради юности светлой Я заклинаю: спаси! От неправых мечей Стилихона Дай мне уйти! На погибель мою ополчается сговор Галлии всей: если есть племена по ту сторону бриттов. Где Океан омывает волной последнюю землю,— 150 То и они взметены на меня! Ужели я стою Стольких мечей и стольких знамен? Откуда такая Жажда крови? О нет! Он два мировых полушарья Хочет подмять под себя, он не вынесет равного рядом: Мало ему над Римом стоять, над Ливией править, 155 Галлам, испанцам веления слать: уж под солнечным кругом Тесно ему и под сферою звезд! Какую добычу От победительных войн августейший собрал Феодосий, Вся у него, никому ничего не отдаст из захвата! Он ли будет и впредь наслаждаться привольным покоем, 160 Я ли стану терпеть?! Почто в твои земли он вторгся? Пусть отойдет из Иллирика, пусть восточное войско Он воротит на восток, пусть брат поделится с братом — Будь наследник меча, как был ты наследником скиптра! Если же ты не намерен помочь моей участи смертной 165 И отвратить беду — пусть знают и звезды и маны, Что не одна моя голова падет под секирой: Кровь польется на кровь, не без свиты сойду я к Коциту, И не на радость могила моя для могильщиков будет!»      Так сказав, исторгает приказ, и гонец поспешает 170 В путь с неохотным письмом государя, прикрывшим измену.      Между тем Стилихон ликует, к врагу приближаясь: Вот уж недалеко войска от рва и от вала; Рвутся когорты на бой, и он побуждает их к бою. Встали армяне на левом крыле, доверено галлам 175 Правое; на удилах кипит горячая пена; Тучами пыль встает к небесам; везде по равнине Ветер вздувает значки над взмахами копий, и мнится — Взлетом багровых змей[11] свирепствует самое небо. Блеском сияют мечи по Фессалии, падает отблеск 180 В грот Хирона, на брег, не забывший младенца Ахилла, И на этейскую темную высь. Оглашается кличем Снежная Осса, высокий Олимп[12] отзывается эхом; Доблесть вскипает в сердцах, и жизни отважным не жалко: Им не преграда ни круча скалы, ни глубокие русла 185 Рек: несутся стремглав, и стелется даль под копыта.      Если бы в этот час с этим духом ударить на битву — Греция в жертву мечам не досталась бы силой измены, В крае Пелопа цвели города бы, не ведая Марса, Лакедемон бы стоял, стояли бы стены аркадцев, 190 Дым не застлал бы два моря, взлетев над горящим Коринфом, И кекропийская мать не томилась бы в лютых железах,[13] Мог бы этот день положить предел злополучью, Искоренив навсегда семена всех будущих бедствий. О, какой триумф отымаешь ты, зависть Фортуны! 195 В трубный рев и в ржанье коней приходит посланье От государя и слух поражает оружного мужа.      Он изумлен. Великая скорбь и великая ярость Душу терзают его: ужели столь жалкому трусу Столько воли дано? В сомненье он ищет решенья — 200 В бой ли вести войска или бросить славное дело, Так превосходно начав? Он хочет помочь иллирийцам — Но на пути государев приказ. Послушанье сильнее: Доблесть смириться должна. Там — зовет всеобщее благо, Здесь — опала грозит. И вот он в негодованье 205 Руки к небу простер и рек от полного сердца:      «Вышние боги, досель не сытые гибелью римской! Если под корень подсечь великую нужно державу, Если единый удар погубить должен дело столетий, Если постыл человеческий род, — пусть буйное море 210 Ринет на сушу потоп, пускай в колеснице небесной, Сбившись с пути, Фаэтон наудачу отпустит поводья, — Но не Руфин! Ему ль эта честь? Ужель не позорно Миру пасть от Руфиновых рук? Увы! отзывают Нас из разгара войны, велят сложить нам оружье! 215 Вы, города под огнем и мечом, свидетели будьте: Я повинуюсь и бедственный мир уступаю крушенью! Поворотите знамена, вожди! Восточное войско, В путь, по домам! Пусть луки замрут, пусть трубы умолкнут, Пусть уцелеют враги — таково повеленье Руфина!» 220      Эти услышав слова, общий рев испустили когорты: Как керавнийская зыбь, италийским дробимая кряжем,[14] Как из увлажненных западных туч исходящие громы, Так не хотят расходиться полки, так требуют боя, Так за великого спорят вождя, так каждое войско 225 Хочет его для себя. Любовь соревнует с любовью, Достопохвальный колеблет мятеж обоюдную верность И, наконец, в таком прорывается ропщущем крике:      «Кто обнаженные наши мечи, занесенные копья Хочет вырвать из рук, разогнуть напряженные луки? 230 Кто на сверкнувший клинок налагает запреты закона? Вспыхнувши раз, воинственный дух погасать не умеет: Дроты сами хотят упиться варварской кровью, Сами рвутся в полет, и клинок увлекает десницу, И не приемлют ножны не отведавших недруга лезвий. 235 Нет! не потерпим! Доколь раздорами нашими тешить Гетов? Опять восстает гражданской усобицы призрак! Кровь в наших жилах — одна, орлы наши — общая стая: Не разделяй их! Одно неразъемлемо цельное тело Перед тобой. Мы пойдем за тобою в любые походы: 240 Хочешь — в фульские льды, под гиперборейские звезды, Хочешь — в ливийскую степь, в пески, раскаленные солнцем; Если желанен тебе красный берег Индийского моря — Золотоносную пить готовы мы воду Гидаспа;[15] Если прикажешь на юг, где новорожденного Нила 245 Тайный источник лежит,— весь мир за тобой позабудем. Где бы под сводом небес Стилихон шатры ни раскинул — Там отчизна для нас!»                          «Оставьте! — повелевает Вождь. — Вложите мечи! Пусть прежде развеется туча Злобы, грозящая мне. Победа не стоит победы, 250 Если она для меня одного. Ступайте, ступайте, Верные юноши — уж не мои!» Не добавив ни слова, Он обращается вспять. Так лев, зияя несытой Пастью, спешит отступить, когда набежавшие толпы Пасших стада пастухов копьем и огнем его гонят: 255 Клонит он шею к земле, застилает гривою очи И раздвигает трепещущий лес тоскующим ревом.      Как увидал легион, что он разделен и покинут, — Горький вздымает он стон, орошает слезами забрала, Вздох сжимает в груди, но сдавленный рвется наружу, 260 Панцирных крепких пластин сотрясая железные связи. «Предали, предали нас! запрещают идти за любимым! — Так восклицают бойцы. — О вождь, ужели презренны Эти десницы тебе, столько раз победные в сечах? Разве мы для тебя — ничто? Зачем удостоен Запад счастья иметь тебя над собою у власти? Что мне родные края, что мне дети, с которыми свижусь, Что мне за радость почтить пенатов любимого дома? Все без тебя мне не мило. А там нависает тирана Пуганый гнев над моей головой: уж верно, он мыслит 270 Новую кознь против нас, и быть нам добычею диких Гуннов или в рабах ходить у немирных аланов! А ведь еще не иссякла во мне природная сила И не отвыкла рука владеть разящим железом! Знай же: останешься ль ты под закатным своим небосклоном, 275 Все равно, Стилихон, для меня и вдали ты единый Вождь, и верность моя — для тебя. Тебя ожидает Должная жертва от нас: да свершится святое закланье!»      Так скорбя, покидали войска гемонийское поле[16] И подступали уже к македонским пределам, в которых 280 Стены стоят Фессалоники. Боль сокрыта в глубинах Сердца, и гнев молчаливо мостит дорогу для мести: Ищет взгляд удобного места и доброго часа Для совершенья того, что задумано. Но ни единый В вооруженной толпе не выдал угрозы словами. 285 Как подивятся потомки в свои грядущие годы, Что сохранялся в молчанье такой многолюднейший сговор, Умысл остался сокрыт, и жар души не прорвался Ни в путевой болтовне, ни за чашами шумного пира! Всех побуждало молчать одно и то же упорство: 290 Тайну народа хранил весь народ. А уже миновался Гем, и была позади Родопа, и вот по фракийской Войско равнине пришло в по Гераклу зовущийся город.[17]      Об удаленье вождя и о приближении войска Слышит Руфин донесенья и, вскинувши гордую шею, 295 Мнит, что уже он спасен и в руках у него уже скипетр. Голос возвысивши, он ободряет приспешников дела: «Он побежден! он изгнан! в моей империя власти! Больше мне враг не грозит! И единый я всякому страшен — Кто же теперь на меня посягнет, укрепленного войском? 300 Не одолев безоружного, кто на оружного встанет? Тщись теперь, Стилихон, измышлять в своем отдаленье Пагубу мне! Между нами лежат неоглядные земли И пограничный Нерей грохочет морскою волною! Больше, покуда я жив, тебе скалистые Альпы 305 Не перейти! Оттуда пускай в меня острые стрелы, Меч оттуда найди, который бы мог дотянуться До Константиновых стен! Ужели былые примеры Не остановят тебя? Хоть один на меня посягатель Спасся ль от этой руки? В середине целого мира 310 Ты стоял — я столкнул тебя прочь, я лишил тебя ратей. Ныне пируйте, друзья! Пора нам готовить подарки Щедрые новым войскам: должны мы осыпать их златом. Завтра засветится день, благосклонный моим вожделеньям: Царь, хоть не хочет того, но сам, принужденный, прикажет 315 Царство со мной разделить. Двух бед избегну я сразу: Низкой доли слуги и злой славы захватчика власти».      Вот какие слова обращал он к черному скопу Ближних злодеев своих, совместным окрепших разбоем И приведенных в подмогу ему единою мыслью — 320 Что ничего им запретного нет: совместною тайной Прочен преступный союз. И вот они уж заране Распределяют отбитых невест, разделяют добычу, Предназначают, кому на каких обжорствовать странах.      Ночь приняла на покой в свое глубокое лоно 325 Смертных усталых, и сон распростер свои черные крылья. Только Руфин, волнуясь в душе тревожной заботой, Трудно нащупывал сон. А едва успокоившись сердцем, Вдруг он перед собой увидел ужасные тени — Тени тех, кого сам погубил; и одна, проясняясь, 330 Так обратилась к нему: «Проснись! О чем ты томишься? Знай: конец всем трудам и покой после тяжких свершений Завтрашний день тебе принесет: вознесешься превыше Всех, и тебя на руках понесут счастливые толпы». Так двоезначно сказала она. И, знаменьем темным 335 Он обманувшись, не внял, что его голове угрожало.      Вот уж лучи протянула заря к высокому Гему, И в поднебесье Титан устремил колесницу поспешней В жажде быть наконец Руфиновой зрителем смерти. Ложе покинул Руфин, велит разукрасить по-царски 340 Свой чертог, способный вместить несметных застольцев, — Ныне будет им пир! — а на золоте, ждущем раздачи, Повелевает чеканщикам выбить свой собственный профиль. Сам же пускается в путь, чтоб приветить идущие рати, Царственно глядя вокруг, надменней, чем истинный август, 345 Шею по-женски взогнув, уверенный в том, что достигнет Власти, словно уже порфира окутала тело И над висками зажглась диадема в камнях драгоценных.      Есть у ворот городских, обращенных к полдневному небу, Возле стены равнина и луг; кругом отовсюду 350 Море лежит, и одна лишь туда пролегает дорога. Здесь-то пылавшие местью войска, сияя оружьем, Встали полк за полком. На левом крыле пехотинцы Держат ряды, а с другой стороны за всадником всадник Рвущимся вскачь скакунам уздает горячие губы. 355 Воин над головой потрясает перьями шлема, И на плечах у него железными красками блещет, Переливаясь, дрожащая сталь: из выгнутых полос Латы, скрепясь, облегли живые члены, и с ними Движутся — страшно смотреть! — как будто стальные, фигуры 360 Тронулись с мест, и металл задышал человечьим дыханьем. Тот же убор одел и коней: железный очелок Грозен врагу, а железным бокам не опасны удары. Каждый стоит на месте своем, прекрасен и страшен, И ужасая и радуя взгляд, а над ними в утихшем 365 Ветре обвисли на копьях грозившие недругам змеи.      Август привет воздает знаменам, овеянным славой. Следом за ним Руфин к обманам привычною речью Славит десницы бойцов, говорит по имени с каждым, Всем обещает, что ждут возвратившихся жены и дети 370 В их невредимых домах. Они, притворством притворству Должный давая ответ, заходят тем временем сзади, Дальнею строй изогнув дугой и готовясь нежданно Оба конца ее сблизить в кольцо. Начинает сужаться Поле, сдвигается щит ко щиту, все круче и круче 375 Выгиб, сводящий крыло и крыло постепенно и мерно. Так расставляет широкую сеть вкруг зеленого леса Ловчий, так рыболов устрашенную к берегу рыбу Гонит, неводом в плен забирая чешуйную стаю. Все тесней ячеи, все больше смыкается выход. 380 Лишние отстранены. А Руфин, окруженья не ч\д, , . В прежнем пылу уж хватает за плащ неробкой рукою Августа, требуя: «Дай с тобою взойти на трибуну, Почесть со мной раздели, объяви меня дольщиком скиптра!» Вдруг отовсюду сверкнули мечи, вдруг грянул ужасный 385 Крик со всех сторон: «О подлый, о мерзкий, ты думал Нас склонить под ярмо, нас ввергнуть в рабские узы? Ты позабыл, откуда наш путь? Рабами ли зваться Тем, кто сам для людей возвращал и закон, и свободу? Дважды нами подавлен мятеж, дважды сломлены Альпы,[18] 390 Нас приучила война не знать над собою тиранов!»      Слышащий окаменел. Пути к спасенью закрыты: Всюду железный колышется лес. И справа и слева Замкнутый, видит он блеск клинков, повергающий в трепет, Так свирепый зверь, из урочищ исторгнутый отчих, 395 Выси покинувший горных лесов и круглому цирку Брошенный в дар на арену, глядит, разъяренный, и видит: В плеске толпы перед ним — боец, разящий с колена, Всюду грохочет народ, теснятся ряды над рядами, — И замирает в тоске, оглушаемый криком и свистом. 400      Тут из ратных рядов бросается самый отважный, Меч наготове, пылает лицо и яростно слово: «Это гонимый тобой Стилихон своею десницей Здесь поражает тебя! далек он, но меч его близок!» Крикнул, и в бок вонзает клинок заслуженной кары. 405 Счастлива длань, которой дано было первою кровью Жертвы закланной омыть страдания целого мира! Вслед за одним бросаются все и ударами копий Тело дробят, острия все в одном согреваются мясе, И ни один не желает уйти с незапятнанной сталью. 410 Этот рвется ногтями к еще не смеженному взору Алчных очей, тот схватил, как добычу, отъятую руку, Третий ногу отсек, четвертый плечо из сустава Вывернул; этот в спине позвонок с позвонком разымает, Этот печень, тот сердце, тот полные вздохом последним 415 Легкие вырвал на свет. Мало места для мести, простора Для ненавидящих нет! Исчерпана смерть, но казнящим Удержу нет: раскромсанный труп вздевают на копья, И покраснела земля, как там, на горе Аонийской,[19] Где погибал от вакханок Пенфей или где Актеона 420 Бросила псам за брошенный взгляд богиня Диана.      О, Фортуна, ужель столь долгую милость злодею Хочешь таким окупить ты возмездием, хочешь поправить Зло, что сама нанесла? Один ли расплата за многих? Всем раздай Руфинову плоть исстрадавшимся землям, 425 Голову Фракии дай, ахеянам торс в утешенье, — Что же дашь остальным? Всех частей его тела не хватит Всем разоренным краям!                          Но вот уж из города мчится Освобожденный народ: старикам не преграда их годы, Юным девам — их стыд; мужей потерявшие вдовы 430 И сыновей потерявшие матери волей тирана Быстрой стопой к ликованью спешат. Им любо направить Шаг по растоптанным членам, окрасить сандалии кровью, Любо градом камней взметнуть, осыпая удары На роковое лицо, с высокой глядящее пики 435 Над многолюдной толпой, с торжеством шагающей в город! А по рукам гуляет рука на посмешище черни: Ищет она подаянья в угоду душе ненасытной, Страшную шарит корысть, и пальцы ее, как живые, Крючатся, если, глумясь, шевельнуть ведущую мышцу. 440 О, пускай же никто на свое не надеется счастье! Так превратны щедроты богов, так изменчиво небо! Эта рука, которая сжать надеялась скипетр, Эта рука, над которой клонились с покорным лобзаньем Столько знатнейших уст, теперь для убогого тела 445 На погребальный обряд посмертной просит подачки! Каждый на это взгляни, в счастливой вознесшийся доле: Здесь под стопами толпы площадной не тот ли растерзан, Кто пирамиды себе воздвигал, для будущих манов Пышный готовя покой, чтобы спорил он с роскошью храмов! 450 Он, окутать себя сидонскою мнивший порфирой,[20] Голый, брошен стервятникам в снедь! Он, целым владея Миром, лежит, не имея земли на могильную яму, В множестве мест погребен и все же лишен погребенья!      К небу казнь понеслась. Свободней вздохнули светила, 455 Легче стало земле, стряхнувшей проклятое бремя. Тяжкая тень опускается в Орк, устрашая Эака. Цербер лаем тройным удержать ее хочет, но тщетно! Души его обстают, неправых расправ его жертвы, Черным сонмом его окружив, влекут его к судьям, 460 Горьким воем вопя. Так пчелы слетаются роем, Если пастух вороватой рукой потревожил их соты: Рвутся к лиц, крылами жужжат, колючие тянут Жала, спешат защитить родное гнездо меж каменьев Милой скалы, где их полый приют в отеческих щелях, 465 И полосуют, наклонно летя, взволнованный воздух.      Место есть под землей, где в общем сливаются русле Страшный Коцит и злой Флегетон, неприветные реки: Эта — слезами катясь, другая — огнем разливаясь. Между теченьями их, но к огненным ближе потокам 470 Высится башня, крепка адамантом, и левую стену В жарком купает огне, а о правую бьется волною Горько стенящий Коцит, и плач откликается плачу. Сходятся в этот предел по скончании жизни все души Смертных. Никто ни пред кем не отмечен бывалым почетом, 475 Следом земной судьбы, и царя без царского званья Нищий убогий теснит. Разбиратель их дел, на высоком Троне сидит над ними Минос, и пытает их вины, И отделяет неправых от правых. А кто не желает Свой исповедовать грех, тот отходит к суровому брату. 480 И Радаманф заносит свой бич. Обозревши деянья Жизни земной и весь ее путь до последнего шага, Мерит Минос достойную казнь: в звериные узы Душам замкнуться велит.[21] Кто свиреп, тот в медвежием теле, Хищный — в волке, коварный — в лисе обретает темницу; 485 Тот, кто в праздности жизнь проводил, вином и Венерой Теша ленивую плоть и коснея в роскошном разврате, Здесь заточается в туше свиньи, нечистой и жирной; Тот же, кто неумеренно был говорлив, не умея Тайны хранить, для житья низвергается в рыбные воды, 490 Чтобы обилие слов искупать непрерывным молчаньем. И лишь когда в три тысячи лет несчетные лики Сменит душа и очистится вновь летейским потоком, Вновь призывает судья принять ее вид человека.      Так восседающий здесь и стигийские правящий тяжбы, 495 Суд суровый верша и старинным ответчикам внемля, Видит вдали Руфина Минос и, сумрачным взором Смерив его, гласит к нему так с сотрясенного трона:      «Ближе, ближе ступай, о скверна смертного рода, Прорва, несытая золотом, лень, бередимая мздою; 500 Ближе сюда, для меня всех преступников злейший — бесчестный Судопродавец, от северных стран призывающий Марса: Ты, чьих бесчисленных жертв не обымут затоны Аверна[22] И не умеет в свой челн изнемогший вместить перевозчик! Явную ль станешь вину отрицать? Пороки на сердце 505 Выжгли свое клеймо и напечатлели свой образ — Что свершено, того не сокрыть! Все казни, все муки Здесь тебя ждут: над тобой нависнет, качаясь, грозящий Рухнуть утес; летучая ось тебя выкружит в беге; Влага коварно отхлынет от губ и обманутой жаждой 510 Высушит горло твое; и, прежние бросив добычи, К сердцу слетит твоему неотступно терзающий коршун. О, сколь малая часть твоих деяний — деянья Тех, кто нес эти казни досель! В такую ли меру Тантал грешил языком, Салмоней — дерзновенным перуном 515 И безрассуднейший Титий преступной своею любовью![23] Если все и у всех злодеянья собрать воедино — Их превысят твои. В каком свести наказанье Все наказанья за них? Чему не приищется кары Порознь, тому возможно ль найти совокупную кару? 520 Прочь! из сонмища душ исторгните эту заразу — Хватит нам вида ее! не терзайте нам долее зренье, Не оскверняйте подземный чертог! Бичами, бичами, Прочь, за Стикс, за Эреб, туда, в разверстую бездну, Глубже, чем черный затвор Титанов, глубже, чем Тартар, 525 Глубже, чем Хаос, туда, где начало незрячего мрака, Пусть низринутый рухнет и вечно там страждет, доколе Ветры бьют в берега и небо вращает светила».

Похищение Прозерпины

Вступление к книге первой

 Первый, кто кораблем морскую взрезал пучину      И неискусным веслом начал волну бороздить, Тот свой утлый челнок вручил неверному ветру,      Самой стихии назло новых взыскуя дорог. 5 Полный боязни, сперва лишь тихим верил он водам,      К берегу ближе держась, путь безопасный искал — Ныне на всех парусах он к дальним бухтам стремится,      Легким Нотом влеком, землю оставил вдали. Мало-помалу растут в его сердце гордость и дерзость, 10      И забывает душа прежний томительный страх: Зыбкую режет он гладь, обуздав эгейские бури,      Звездам послушный, скользит по ионийским волнам.[0]

Книга первая

      Ветер, подъятый в ночи конями тенарского вора,[1] Адских вращенье колес и брачный чертог подземельный, Мраком покрытый, на свет извлеку я дерзостной песней, Как вдохновенье велит. На шаг отступите, невежды! 5 Ибо священный порыв из сердца страсти земные Ныне изгнал, и Феб всю душу мою наполняет. Видит мой мысленный взор: на дрогнувших в страхе устоях Храмы трепещут и свет источают ясный пороги, Празднуя бога приход; послышались грома раскаты 10 Из-под земли — им гулом кекропов храм[2] отвечает, И озарен Элевсин изнутри священным сияньем. Путы сорвавши свои, шипят триптолемовы змеи,[3] Под чародейный напев скользя чешуйчатым телом, Красный расправив клобук и усталый хребет распрямляя. 15 Вижу: вдали поднялась Геката трехликая,[4] рядом С нею нежный Иакх грядет,[5] и плющ расцветает В пышнокудрявых власах, парфянской шкура тигрицы Плечи покрыла, сцепив узлом золоченые когти, Поступь хмельную его меонийский тирс укрепляет. 20      Боги, коим толпа боязливая служит в Аверне, Чья ненасытная власть поглощает все, что погибло, Чье обиталище Стикс, разлившись, волной омывает Иссиня-черной, чей дом Флегетон окружает стремниной Жар источающих вод и дымных водоворотов! 25 Вы мне откройте, молю, священной древности дали, Тайны чертогов своих: расскажите про факел Амура, Коим он Диту светил, и какое Хаос[6] отважный Взял приданое, став Прозерпины похищенной мужем, Сколько без отдыха стран обыскала Матерь, рыдая, 30 Как у людей плоды появились и как преклонился Желудь Додоны святой пред первым колосом хлебным.      Князь Эреба[7] вскипел к олимпийцам жаркою злобой, Им грозя мятежом за то, что живет одиноко, Долгие годы в тоске проводя без милой супруги — 35 Больше не в силах он ждать наслаждений брачного ложа, Сладкое имя «отец» скорее жаждет услышать. Вот по зову его встает из бездны могильной Чудищ бесчисленных полк, и против Властителя грома Фурии козни плетут. В кудрях из змей ядовитых, 40 Факел сосновый подъяв, сулящий беду, Тисифона В призрачный лагерь зовет с оружьем призрачным манов. Вновь, как в давние дни, едва порядок не сломлен Силами темных стихий: разбив узилища стены, Освободившись от пут, титаново племя стремится 45 Свет небесный узреть, и вновь Эгеон кровожадный[8] Телом окрепнет, порвет оковы и с мощью сторукой Все на дороге своей сокрушит ужасным ударом.      Но, убоявшись за мир, отвратить грядущие беды Парки седые спешат: припав к подножию трона, 50 Молят, колени склонив, со слезами к царю простирая Руки. В этих руках закон, который связует Сущее — нить судьбы плетут уверенно пальцы Ловкие, с веретена снимая пряжу столетий. Первою речь повела Лахеса косматая, к Диту 55 Гневному так обратясь: «О ты, могучий во мраке Теней грозный судья! О царь, для коего наше Вертится веретено! Рожденья и смерти владыка! Век поколений земных ты меришь твердой десницей, Жизни даруя предел — твоею создана властью 60 Всякая плоть, тропой ведомая, роком сужденной, Дабы, круг миновав, к тебе вернуться и снова Прежней наполнить душой оболочку бренного тела.[9] Не разрывай же, молю, сеть крепкую мирных законов, Прях неустанных труд! Во имя согласия распрю 65 С братьями не затевай! Зачем нечестивое знамя Ты поднимаешь? Зачем дал волю преступным титанам? Лучше жену попроси у Юпитера». Это услышав, Гневный смягчается Орк;[10] смущенью и жалости чуждый, Ныне мольбой он склонен. Вот так с пронзительным воем 70 Злобный взлетает Борей, разметав поросшие снегом Дикие кудри, крыла ледяные широко раскинув, Полные града,— сейчас он закружит смерчем ревущим Море, леса и поля; но если медные двери Накрепко запер Эол, без выхода скоро иссякнет 75 Тщетный порыв, и домой притихший ветер вернется.      Сыну Майя велит не спешить на небо с посланьем Гневным — и на бегу стремительный замер Киллений,[11] Шапкой дорожной покрыт, снотворный посох сжимая,      В мрачном величии царь восседает на черном престоле. 80 Ужас внушая. Померк, покрывшись коростою скорби, Скиптра державного блеск, и облако смертной печали Тенью лежит на челе, а гневом скованы члены — Грозный, он в горе грозней. Как гром разносятся звуки Речи надменной, и смолк, владыке в страхе внимая, 85 Адский чертог: у ворот затих трехглавого стража[12] Лай, не струится слеза Коцита, бурной волною В берег не бьет Ахеронт, и больше не слышится рокот Огненных вод — Флегетон унял свое шумное пламя. Молвит владыка: «О внук Тегеи и Атласа,[13] близкий 90 Горним и дольним богам! Твое исконное право Пересекать рубежи, общенью миров помогая! Южного ветра быстрей поспеши к Юпитеру с вестью И гордецу передай: «О брат жестокий, доколе Будешь ты мучить меня? Ужель злонравной Фортуной 95 Наша отъемлется мощь? Ужель и силу и крепость Мы потеряли, лишь день окончился? Или угрозы Наши не страшны тебе, коль не мечем циклоповы стрелы,[14] Не сотрясаем эфир для забавы бессмысленным громом? Разве не видишь, как я, лишен благодатного света 100 Жребием высшим, терплю тройную обиду, страдаю В муках безмерных, а ты? Тебя венчает сиянье Звезд Зодиака и блеск веселый небесных Медведиц, Я обделен и в любви! Средь волн голубых Амфитрита, Лучшая из нереид, в объятиях нежит Нептуна; 105 Ты к супруге-сестре нисходишь на ложе, наскучив Молний метаньем. Скажу ль о тайных утехах с Фемидой Мудрою или с Лето?[15] Творец, ты счастлив в творенье Отчем, ибо толпой тебя сыновья окружают. Я же в бесславной тоске, хозяин пустынных чертогов, 110 Разве не вправе согреть заботой душу родную? Ныне предел настал терпенью! Клянуся предвечной Ночью и Стикса водой, гниющей в адских болотах, Если откажешь — собью затворы, коими Тартар Заперт, и узы порву, Сатурна сковавшие древле, 115 Солнце низрину во мрак, лучистой ось колесницы Переломив, и во тьме Авернской погаснет светило!» Молвил — и к звездам тотчас посол устремился крылатый.      Вести услышав, Отец погрузился в тяжкую думу, Дабы решить: из Дев какую выбрать? Какая 120 Солнечный свет променять захочет на берег стигийский? Долгих раздумий труд наконец решеньем увенчан.      Юной красою цвела у Цереры в доме Геннейском[16] Дщерь ненаглядная. Чад других не дарит Луцина[17] Матери, чрево замкнув, утомленное первым рожденьем, 125 Но и в бесплодье горда богиня пред всеми женами: За нерожденных детей наградою ей Прозерпина — Нежно лелеет она свое чадо, подобно корове, Лижущей телку, что луг еще не топтала и светлый Не увенчала лоб серпом рогов искривленных. 130 Но наступил наконец положенный срок, и созрела Дева, в ней пламя зажглось, стыдливость потрясшее, — к браку Страстной стремится душой, хоть в сердце чувствует трепет. Стал наполняться чертог женихами; спорят за деву Марс, щитоносный боец, и Феб, средь лучников лучший: 135 Марса свадебный дар — Родопы, а Феба — Амиклы, Делос и пышный дворец Кларосский.[18] С ревнивой Юноной Спорить готова Лето за невестку. Обоих отвергла Мать женихов и, страшась похищенья (о, если бы знала!), Тайно милую дочь отсылает на брег сицилийский, 140 Ларам неверным вручив дитя родимое, тщетно На сицилийской земле укрыть надеется деву, Местным поверив богам.                               Тринакрия, остров сегодня, Прежде частью была Италии. Море и время Сушу разъяли — провел Нерей-победитель границу 145 Новую, влагой омыв подножья холмов разлученных; Родственным странам союз проливом узким заказан. Так италийской земли напротив осколок трехгранный Ныне воздвигся средь волн: Пахина выступ скалистый Бурь ионийских грозу отражает о камень утесов; 150 Громкий доносится глас Фетиды Гетульской — и вторит Мыс Лилибейский ему; на севере буйная ярость Диких тирренских валов сотрясает Пелориаду.[19] А в середине горит вершиной огненной Этна, Память грядущим векам о низвергнутых древле гигантах; 155 Здесь Энкелада курган плененного — жгучая рана Едкой серы пары источает из тела больного;[20] Если же, тяжкую цепь с мятежной выи срывая, Мечется пленник — до дна колеблется в трепете остров Смертном, и в страхе дрожат городов высокие стены. 160      Волен  лишь  взор  воспарять  к  утесам  Этны далеким, Но под запретом тропа: зеленеют склоны садами Пышными, только вершин не смеет пахарь коснуться: То, прогнав облака, смоляную гора извергает Тучу — и меркнет день, то страшным своим содроганьем 165 Сферы колеблет планет, взрастив ненасытное пламя. Но, хоть чрево горы переполнено жаром палящим, Снег ее белый покрыл, не тая в огне и твердея Коркою льда, не боясь испарений губительных зноя, Тайным морозом храним — и в клубах серного дыма 170 Так милосердный пожар соседствует с инеем хладным. Что за рычаг воздвиг эти скалы? Чья сила отверзла Пропасти эти? Струит Вулкан эту лаву откуда?[21] Ветер ли здесь побывал, заблудившись в ущельях сокрытых, В буйном порыве стремясь сломать преграду глухую 175 Дряхлых камней и найти дорогу к вольным просторам, Силою крыльев своих сокрушая горные своды? Море ли здесь пленено в кипящих серою недрах И, под спудом горя, колеблет тяжкое бремя?      Здесь-то доверчиво Мать покидает милое чадо, 180 Дабы к фригийским брегам поспешить в обитель Кибелы Башневенчанной.[22] Влачат колесницу богини покорно Гибкие змеи: их бег, пронзив облака, оставляет След в небесах, а яд безвредный пятнает поводья; На головах клобуки, узор зеленый украсил 185 Спин пестроту, чешуя блистает золотом рдяным. То,  извиваясь,  Зефир  обгонят,  то,  вниз  устремившись, Пашню заденут: скользит колесо по почве взрыхленной, Пыль поднимая, — и вот уже в колее золотится Колос, богине вослед урожай родится обильный, 190 Путь ее выстлан зерном. Вдали растаяла Этна, Взор напряженный едва Тринакрию в море отыщет. О, сколько раз в предчувствии зла слеза увлажняла Матери лик! Сколько раз, обративши очи к приюту Девы, взывала она: «Земля любезная! Небу 195 Предпочитая тебя, тебе дарую усладу Крови божественной, труд драгоценный усталой утробы, Щедрой награды жди: отныне вовек не изранит Плоти твоей кирка, не ударит лемех холодный, Сами собой поля зацветут, урожай изобильный 200 Миру на диво даря твоим обитателям праздным».      Так говорила, змей золотых направивши к Иде. Там богини престол святейший, там чтимого храма Краеугольный утес, и зелень чащи сосновой Капище тенью густой окутала — в кронах смолистых 205 Не зазвучит никогда гудящий напев урагана. Там безумных жрецов хоровод с неистовым воем Страшный кружится — и с ним бушует в вакхическом клике Ида сама, леса гаргарские долу склоняя. Лишь Церера вдали показалась, мычанье тимпанов 210 Смолкло, утихла песнь и замер меч корибанта, Немы медь и самшит, склонили гордые выи С пышною гривою львы.[23] В венце башненосном Кибела С радостным сердцем грядет, навстречу спеша поцелуям.      Это увидел тотчас Юпитер, из горней твердыни 215 Глянув, и промысел свой сокрытый открыл пред Венерой: «О Киферея, тебе признаюсь в тайной заботе. Тартара князю отдать Прозерпину кроткую в жены Определила судьба глаголом древней Фемиды, Атропы твердой рукой.[24] Пока без матери дева, 220 Есть у нас время — итак, отправься на брег сицилийский, Дабы Цереры дитя в полях игрой позабавить. Завтра, лишь только восток воссияет светом багряным, Стражу попробуй увлечь уловками, коих бываю Жертвою сам. Почему покойно дольнее царство? 225 Пламя Венеры краев не знает укромных и сердце Спрятать во мраке нельзя! Да зажжется пылом любовным Скорбной Эриннии плоть, да вопьются дерзкие стрелы Лучника резвого[25] в грудь железную грозного Дита!»      Волю исполнить отца спешит Венера. Паллада 230 С нею, а третьей та, что Менал устрашает рогами Гнутыми, в путь собрались.[26] Божественный след пламенеет В небе, словно несет предвестие злое комета Быстролетящая, свет изливая кровавый, сгорая В алом огне: тишину отъемлет у мирных народов, 235 У морехода покой звезды хвостатой угроза, Бурю пророча судам и столицам — вражьи набеги. Вот близ Цереры дворца богини нисходят. Циклопа Длань укрепила его: высокие стены железом Склепаны, из чугуна столбы, а двери стальные 240 Запер булатный замок. Ни разу столь тяжкого дела Не совершали Пирагм и Стероп:[27] подобные Ноту Вздохи усталая грудь исторгала, металл утомленный Тек широкой рекой из жаркого горла плавильни. Костью слоновой чертог украшен, на медных стропилах 245 Кровля покоится, свод янтарные держат колонны.      Мирно и радостно здесь Прозерпина покров вышивала С песней веселою — дар напрасный для матери милой. Изображала иглой искусной порядок исконный Первоначальных стихий — как, хаос разъявши предвечный, 250 Древле Природа сама отыскала законное место Всякому роду вещей: возносится легкое кверху, Грузное падает вниз, колышется воздух прозрачный, Пламя взвивается ввысь, море плещет, покоится суша. Был пестроцветным узор: расшиты золотом звезды, 255 Пурпуром — водная гладь. Украсила жемчугом дева Берег, рокочет прибой предивною нитью умело Сотканный: словно и впрямь облепили травы морские Гальку, и шепоту волн зыбучий песок отвечает. Пять поясов покров разделяют. Очерчена алым 260 Знойной средины межа, огнем опаленная — жаждой Жаркой томятся шелка под вечно полуденным солнцем, Сверху и снизу — края, для жизни пригодные, в меру Влагой полны и теплом, но ближе к верхним пределам Темен и мрачен узор, в морозе ночи полярной 265 Окоченев и тоской исполнясь вечного хлада, Изображает она и чертоги сродника Дита, Манов губительных — тут ей знаменье было: нежданной, Но прозорливой слезой увлажнились девы ресницы.      Вот Океан дугой стекловидной по самому краю 270 Ткать начала, но вдруг растворились двери и видит Дева богинь пред собой — остался труд кропотливый Незавершенным, покрыл румянца пурпур ланиты Нежные, и белизна стыдливая светом горячим Вмиг озарилась. Не так краснеет от краски лидийской 275 И от сидонских румян горожанок бледная кожа.      Солнце сокрылось в волнах; в дремотной своей колеснице Влажная ночь влечет истомы сонной усладу; А между тем Плутон наущеньем брата из бездны Путь пролагает наверх, упряжкой призрачной правя 280 Адских созданий — тех, что на пастбищах тучных Коцита Травы жуют, по лугам Эреба черным блуждая, Жажду стоялой водой утоляя из тинистой Леты, Пенную жвачку тоски извергая пастью сонливой; Здесь жестокий Орфей, Этой, обгоняющий стрелы 285 Быстрые, здесь и Никтей, Стикса слава, а также Аластор[28] Дитовых стад тавром клейменный вместе с другими. Так, закусив удила, на границе с рычаньем свирепым Замерли, завтрашний день предвкушая и сладость добычи.

Вступление к книге второй

 Лишь возжелал отдохнуть Орфей от постылого пенья      И пренебрег трудом тяжким на долгие дни, О хороводах тотчас заплакали нимфы, а реки      Слезно воззвали скорей сладкий продолжить напев, 5 Ожесточилось вновь зверье — и в страхе пред львами      Молит телица вернуть голос кифаре немой. Грозные скалы скорбят о прерванной песни, рыдает      Лес, что некогда шел за черепахой вослед. Но, лишь могучий Алкид для Фракии Аргос покинул 10      И бистонийской земли тяжкой коснулся стопой, Дабы, царя сокрушив кровавого в дикой берлоге,      Юной травою питать быстрых коней табуны, Возликовал певец веселью милой отчизны,      Лире, умолкшей давно, голос былой воротил — 15 Радостным плектром задев ленивые жилы коровьи,[1]      Легкою пястью повел белую кость по струнам, Пенье услышав, тотчас притихли ветры и волны,      Сонного Гебра застыл водами скудный поток, Насторожился хребет Родопский, внемля напеву, 20      И отряхнула снега Осса с вершины крутой; Тополь спускается вниз с пустынных Гема утесов,      Вместе с подругой-сосной шествует царственный дуб, Лавр, что пресыщен давно искусством киррейского бога,[2]      Место покинул свое, голосом дивным влеком. 25 Зайцев молосские псы,[3] смирившись сердцем, не гонят,      Рядом с ягнятами волк в добром соседстве возлег. В нежном согласье игру затеяла с серной тигрица,      И не страшится олень гривы Массальского льва,[4] Пел Геркулеса дела Орфей и мачехи козни: 30      Как сокрушила рука мощная чудищ толпу, Как задушенных змей протянул младенец бесстрашно      Матери бедной, смеясь с голыми деснами ртом: «Не устрашил тебя бык, потрясший ревом столицы      Критские, не испугал Стикса разгневанный страж 35 Или Немейский лев, обреченный небесному своду,      Иль Эриманфский вепрь, в диких преславный горах. Ты развязал пояса амазонкам, ты птиц Стимфалийских      Перестрелял, ты увел с запада тучных коров, И, многократную мощь сокрушив трехглавого князя, 40      Над триединым врагом празднуешь ты торжество, Гидре сил не придаст возрожденье, Антею — паденье,      Лань не сумеет спастись дивною ног быстротой, Кака пламень погас, от крови Бусириса красен      Нил, а Фолою кентавр кровью своей увлажнил. 45 Глубь ливийской земли ты потряс и страхом наполнил      Сердце хозяйки морской, небо на плечи взвалив, Крепче держится мир, опираясь на выю Геракла,[5]      Мощь прославляет твою с хорами звездными Феб!» Так Фракиец пропел, но ты, Флорентин, Тиринфинцем 50      Новым стал для меня:[6] мой направляешь ты плектр, Сна беспробудного рвешь паутину в забытых пещерах      Муз и миру даришь стройного пения лад.

Книга вторая

 Первым коснулся лучом кристальных вод ионийских Дня молодого рассвет, дрожа на волнах игривых Искрами, жарким огнем скользя по ясной лазури, А Прозерпина меж тем, осмелев, наказ позабывши 5 Матери, веря в обман Дионеи, ведомая роком, Выйти спешит на луга росистые. Злое предвидя, Трижды скрипнула дверь, и трижды пророчица-Этна Грозный исторгла рев, подобный скорбному стону. Но никаким чудесам, никаким чудовищам деву 10 Не удержать — бежит с небесными сестрами вместе.      Первой Венера идет, уловкой довольна, великой Жаждая жертвы, в душе замышляя грядущую кражу: Хаос в мечтаньях ее уже завоеван, а мощный Дит прбежден — и в рабов обратились грозные маны, 15 Гребнем богини власы идалийским заколоты, вьется Прядей кудрявых волна, пурпурный пеплос скрепляет Пряжка узорная — труд искусный хромого супруга.[7]      Следом царица грядет Ликея Аркадского, с нею Та, что простерла копье над градом святым Пандиона — 20 Обе девством горды: одна свирепствует в битвах, Диких другая зверей устрашает. На шлеме Минервы Выкован древний Тифон, небес лишенный и в бездну Свергнутый: жизнь и смерть он в теле своем совмещает; Древу подобно копье, пронзившее острым железом 25 Туч небесных покров; бросает золотом тканный Плащ на Горгоны власы шипящие огненный отблеск. Тривия нежным лицом на брата похожа — узнает Всякий Феба чело и Фебовы ясные очи, Только природой мужской отличен близнец от Дианы. 30 Длани нагие ее блистают елеем, играет Локоном вольный зефир, тетива ослаблена лука Праздного и за плечо колчан стрелоносный закинут, Стянут поясом стан, подол гортинской туники Не закрывает колен, узором пестрым по ткани 35 Делос блуждает, кругом осиянный волной золотистой.[8]      Рядом Цереры дитя (как скоро матери радость Станет источником слез!) легко по травам ступает: Фебе с Палладой она не уступит ни статью, ни честью, Если стрелы возьмет иль щит, из бронзы отлитый. 40 Сколоты складки плаща застежками яшмы точеной, Гребень скрепляет красу искусной рукою завитых Дивносплетенных волос, узором неповторимым Ткань оживает в игре согласной нитей волшебных: Вот на расшитых шелках из семени Гипериона 45 Солнце родится, а с ним Луна в обличье несходном — Княжат они зарей и ночью. Тефия люльку Зыблет, на лоне морском вопящих детей утешая, И на лазурной груди младенец дремлет румяный. Выткан на правом плече предполуденный образ Титана,[9] 50 Скудного светом, главу еще не вознесшего в блеске Силу набравших лучей; но утром в кротком и нежном Облике он предстает, нежгучим огнем согревая. Слева сосцы Сестры молоком прозрачным сочатся, Малых рогов изгиб теченье времени мерит. 55      Так блистает одежд Прозерпина роскошью, сонмом Окружена наяд. Стремятся следом за девой Те, кто в истоках твоих, Кринис, и в Пантагия водах Быстротекущих поют, славословя крепнущей Гелы Имя, иль в тине болот стоялых живут камеринских, 60 Иль в Аретусы струях обитают, единых с Алфеем Пришлым — и в пестрой толпе превосходнее прочих Киана,[10] Словно прекрасный сонм амазонок резвых с серпами Медных щитов: не раз на Север пустынный из битвы Их Ипполита к снегам родным приводила с победой, 65 Гетов ли русых пленив, топором ли фермодонтийским Панцырь морозный разбив на скованном льдом Танаисе.[11] Следом нимф хоровод меонийских в вакхическом танце Скачет — с Герма брегов явились, где плещутся в водах Золотоносных,[12] а бог речной веселится в пещере, 70 Влагой журчащий сосуд наклоняя над руслом потока.      Вот узрела с холма зеленого Генна родная Средь пестроцветных долин сестер небесных и молит Нежный Зефир: «Отец любезный весны благодатной! Над луговою травой ты паришь, порхая игриво, 75 Легким дыханьем своим принося весеннюю влагу. Сонм божественных дев призри, а с ним Громовержца Чад благородных[13] — пусть на росных лугах порезвятся; Всякая ветвь да цветет по воле твоей благосклонной, Юный пустивши побег, на зависть Гибле[14] — красою 80 Плодообильных садов да не смеет она возноситься! Все, чем Панхеи[15] леса счастливые благоухают, Все, чем дышит Гидасп,[16] благовонным струясь фимиамом, Все, что в далеких краях собирает бессмертная птица,[17] Новых рождений ища, обновляясь в желанной кончине, — 85 В жилах моих раствори! Поля и нивы дыханьем Щедрым овей! Удостой насладиться касанием дивным, Да возжелают венком увенчаться нашим богини!»      Молвила — и взмахнул Зефир крылами, нектаром Полными, плодотворя росой благовонною почву: 90 Вслед полету его весна заалела, долина Юной набухла травой, просияла воздухом чистым, Кровью роз лепестки окрасились, ирис темнеет Иссиня-черный, цветет фиалка ржавчиной сладкой. Уж не парфянский ли здесь блестит самоцветами пояс, 95 Царские чресла обвив? Не руно ли агнцев небесных Пенным румянцем горит, побывав в ассирийской красильне? Пестрый Юнонин павлин[18] не столь нарядом роскошен; Радуги лук тусклей, многоцветной воздвигшийся аркой В воздухе влажном, приход грядущей весны знаменуя 100 И на проселках сырых отражаясь светом зеленым.      Местность цветам красотой не уступит: средь ровной долины Почву подъемлет изгиб соразмерный склонов отлогих, Холм образуя крутой; ласкает росные травы Ключ, струею живой пробивший грубую пемзу; 105 Солнца палящего зной прохладой ветвей умеряет Лес, полуденный зной смягчая сладостным мраком: Здесь копьеносный кизил[19] и ель с невянущей хвоей, Дуб, Юпитера друг, кипарис, курганов насельник, Падуб медвяный и лавр, пророкам прозренье дарящий. 110 Рядом кивает самшит главою в листьях курчавых, Стелется плющ, и лоза обвилась вкруг мощного вяза. Озеро невдалеке (что Пергом зовут сицилийцы) Плещется средь берегов, поросших рощей густою, Блеклой блистая водой: влечет пытливые очи 115 Светлая гладь, а ширь кристальная влажных просторов Взор дальновидный зовет в глубины синие глянуть, Тайнами бездны маня, сокрытыми в водах прозрачных.      Дев веселит цветенье лугов и радость свободы, А Киферея сестер торопит спешить за венками: 120 «Скоро воздух жара иссушит — бегите, покуда Мой кропит Люцифер[20] златые поля, восседая На влагоносном коне!» Но стали предвестием горьким Для Прозерпины цветы. Вприпрыжку по полю девы Мчатся веселой гурьбой — так пчел над гиблейским тимьяном 125 Рой рассыпается вмиг, когда разбудит царица Сотовый стан — и летит из чрева дуплистого бука Полк медоносный, жужжа средь трав, нектаром богатых, Так обирают они наряд луговой; и фиалки Лилий темнят белизну, с душистым сплетясь майораном, 130 Розой алеет венок, светлеет таволгой сладкой. Здесь и ты, Гиацинт, в печальном образе скорбный, Здесь и Нарцисс, красой преславный средь отроков древле, Ныне — средь вешних цветов. Тебя Амиклы вскормили, Он Геликоном рожден, ты диском неверным загублен, 135 Он — обманом ручья, тебя с челом помраченным Делий оплакал, его — камыш поникший Кефиса.[21]      Жадно к цветам устремясь, богини дщерь плодоносной Всех обгоняет подруг: сплетя корзинку из гибких Лоз, наполняет ее, смеясь, полевою добычей 140 И пестроцветным венком венчает себя простодушно, Знаменьем вещим судьбы. А та, что средь битвы гремящей Властвует, та, что полки устрашает отважные, дланью Мощною стены круша, ломая врата крепостные, Ныне, отбросив копье, предается легким забавам 145 И непривычным венком шелом обвивает суровый — Вот железный шишак расцвел, покинутый Марсом Грозным, и нежной весной укрощенное блещет забрало. Даже и та, что, презрев хоровод, в лесах парфенийских[22] Рыщет со сворою псов, главу в растрепанных кудрях 150 Жаждет скорей увенчать красой короны цветущей — Так проводят они в забавах девичьих время.      Вдруг грохочущий рев потряс башненосные стены, Дрожью объяв города и трепетом землю колебля. Всем загадочен гром внезапный и только богине 155 Внятен Пафийской,[23] страх и радость ей в душу вселяя, А средь подземных пещер уже возница во мраке Путь отыскал — и стон исторгла грудь Энкелада, Попрана конских копыт ударами: бременем грузным Давят колеса, дробя Гиганта крепкие кости, 160 Хочет пленник вздохнуть под тяжестью Дита, бессильно Змеями ветхими ось колесницы сломить порываясь — Серный дым колея источает на раненом теле. Словно во мраке ночном следит за врагом безмятежным Воин и, сделав подкоп под крепкой стеной крепостною, 165 Тайной тропинкою внутрь вползает, никем не замечен, И, уподобясь мужам земнородным,[24] победным обманом Город смятенный берет — вот так в глубинах сокрытых Хлещет упругим бичом наследник третий Сатурна, Землю рыхля над собой, взыскуя братнина царства. 170 Наглухо заперт рубеж — неприступной стражей воздвиглись Скалы, грозной стеной преграждая Диту дорогу, Но, промедленье презрев, он скиптром древоподобным Камни во гневе крушит, и стонут Сицилии недра, В страхе Липара дрожит,[25] у печи замер плавильной 175 Кузницы князь, а Циклоп перуны бросил в испуге. Слышен гром и во льдах, сковавших Альпийские горы, И на твоих брегах, о Тибр, еще не венчанный Славою, и в челноке, скользящем на веслах по Паду.[26]      Древле, когда среди скал фессалийских в тесной долине 180 Бурный разлился Пеней, поля затопив, уничтожив Пахаря труд, Нептун вот так же утесы трезубцем Острым разъял — и тотчас, ударом ранена мощным, Оссы глава отошла от снежной вершины Олимпа, Воды, покинув тюрьму, обретя желанное русло, 185 Влагу вернули морям, крестьянам — черные пашни.      Лишь неприступный заслон утесов победно расторгла Грозная длань, провал зияющий бездны отверзнув, Ужас внезапный объял небесные сферы, свернули Звезды с привычных дорог: Медведица влагой запретной 190 Ковш омывает,[27] испуг низверг Волопаса с зенита, Страхом объят Орион. Бледнеет Атлас, внимая Ржанью: затмился блеск полдневного неба дыханьем Черным, и адских коней, привыкших к пастбищам темным, Солнечный мир напугал — как будто от волчьей погони, 195 Ужасом оглушены, укрыться жаждут в родимый Хаос, спеша повернуть обратно тяжкое дышло. Но ощутили тотчас ударов жала на спинах И, притерпевшись к лучам светила, подобно потоку Бурному, из-под кнута вперед устремились ретиво: 200 Не обогнать их копью парфянскому, южного ветра Быстрым крылам, ума дерзновенного стрелам летучим, Кровью кипят удила, тлетворным дыханьем пронизан Воздух, дорожную пыль ядовитая пена пятнает.      В страхе нимфы бегут, Прозерпина — за ними, защиты 205 Слезно прося у сестер: Паллада образ Горгоны Грозный подъемлет, копье навострила Делия — вору Не покорятся они, обеих к оружью призвало Девство, обеим претит насилье жестокое Дита: Он уподобился льву, что в стаде лучшую телку 210 Режет и яростно плоть живую когтями терзает, Голод легко утолив лишь малою долею жертвы, И остается лежать гниющая туша, питая Трупных червей, пастухов распаляя бессильною злобой. Молвит Паллада: «О ты, из братьев презреннейший! Теней 215 Жалких правитель! Пустой надеждой тебя Евмениды Гонят зачем? Зачем ты дерзаешь своей колесницей Адскою небо сквернить, удалясь с законного трона? Лучше супругу ищи достойную или средь Фурий, Или средь чудищ иных на бреге болотистой Леты. 220 Брата область покинь! Уйди из вотчины чуждой! Мраком довольствуйся! Нам, живым, смешение с мертвым Гнусно. Зачем же, пришлец, ты в наше вторгаешься царство?»      Так возглашая, коням ненасытным удары наносит Грозной эгидою — щит на пути их воздвигла преградой 225 Медною, слышно кудрей змеевидных шипенье, но скрыто Страшной Горгоны лицо; копье к удару готово Острое, светлым лучом озарив черноту колесницы, К ближней цели стремясь, — но Юпитер с горнего трона Огненный бросил перун десницею миротворящей, 230 Тестем себя объявив: загремела в разорванных тучах Брачная песнь, и союз скреплен свидетельством молний.      Ропщут богини, смирясь. Со вздохом лук опускает Дщерь Латоны, к сестре печальную речь обращая: «Помни навек и прости! Почтенье к родительской воле 235 Нам тебя защитить мешает — с отцом не посмеем Спорить, обречены смириться пред властною силой. Тайно родитель тебя сговорил, просватав немому Племени и разлучив, увы! с сестринской любовью И с хороводом подруг. Каким злосчастьем у света 240 Отнята ты? Какой звездою накликано горе? Не по душе мне теперь силки в лесах парфенийских Ставить, наскучил колчан стрелоносный: пускай безнаказно Лев свирепый рычит и кабан пасется без страха. Будут рыдать о тебе Тайгета утесы, охоту 245 Скорбный забудет Менал, а Кинф в печаль погрузится, Вещего брата глагол в Дельфийском смолкнет приделе».[28]      А Прозерпину меж тем крылатые кони уносят, Кудри ей Нот разметал — и, горестно руки ломая, Дева пустые мольбы возносит к тучам небесным: 250 «О почему, отец, меня стрелою Циклопов Ты не сразил? Ужель навеки теням жестоким Я отдана? Ужель навеки с солнцем расстанусь? Разве в сердце твоем иссякла к дщери любимой Жалость? Родительский гнев какою вызван виною? 255 Ибо не я, мятежом потрясая Флегру, знамена Против богов подняла; не моею силою Осса Снежная вознесена была на Олимп леденистый.[29] Чем согрешив и в каком помышленье преступном повинна, В бездну Эреба сойти должна я изгнанницей скорбной? 260 О, сколь счастливее те, кого умыкнули другие Воры: хоть солнечный свет для радости им остается! Я же, увы! не спасу ни девства, ни ясного неба, Дня и стыда лишена — покинув землю родную, Пленницей порабощусь владыке жестокому Стикса. 265 Горе любимым цветам и горе забытым советам Матери! Задним умом постигла я хитрость Венеры! Мать, увы! Средь долин фригийских самшит ли мохнатый, Идой рожденный, тебя мигдонийским славит напевом, Иль средь двуострых мечей куретов, средь воя кровавых 270 Галлов обитель избрав, взираешь на Диндимы склоны,[30] Гибель мою отврати! Защити от лютого вора! Пагубный бег обуздай подземной злой колесницы!»      Тронут дерзкий храбрец красавицы речью и плачем Горьким — впервые любовь из груди его вздох исторгает, 275 Слезы с влажных ланит утирает он мантией черной И безысходную скорбь утешает ласковым словом:      «Дух отврати от дум печальных, моя Прозерпина, Страхи пустые отбрось! Зажжется факел на свадьбе С мужем достойным — честь обретешь славнейшую прежней. 280 Ибо Сатурна я сын, и мне вселенной законы Служат, властью моей великая держится бездна. Не сокрушайся о дне покинутом — небо иное В царстве моем, иных светил увидишь сиянье Чистое и узришь Элизия дивное солнце. 285 В сонме блаженных там поколенье века златого Длит изобильную жизнь — и в вечном у нас обладанье То, что вышним лишь раз досталось.[31] По нежным не надо Плакать лугам — у нас овевает зефир благодатный Прелесть бессмертных цветов, в твоей неведомых Генне. 290 Древо растет у меня, лесов густолиственных диво, Гнутые ветви его наливным блистают металлом — Дар сей чудесный прими, снимай урожай изобильной Осени и плодов златых наслаждайся богатством. Кратко слово мое: все твари стихии воздушной, 295 Все, кого кормит земля иль гладь морская колеблет, Все, кого реки несут иль питают болотные воды, — Все под властью твоей единой сберутся, послушны Лунному шару, что путь по семи пролагает небесным Сферам, для смертных тел избирая звездную долю. 300 Порфироносный царь главу к стопам твоим склонит, Прежнюю роскошь забыв, средь нищей затерянный черни — Всех равняет смерть! Предашь преступных проклятью, Благочестивым покой подаришь; раскается грешник Пред справедливым судом в пороках жизни бесчестной. 305 Дол Летейский — тебе, тебе — служение Парок,      Волей твоею судьба да вершится!»                                         И с кроткою речью Резвых торопит коней и вступает радостно в Тартар, Сонмы слетаются душ: как будто Австр озверелый Листья с древесных ветвей срывает иль влагу сбирает 310 Туч, иль гонит песок, иль катит волны морские — Так поспешают, теснясь, узреть красу новобрачной Дети минувших веков. К ним Дит нисходит веселый, Нежностью дух укротив, сияя улыбкой беспечной, Сам на себя непохож. Навстречу чете венценосной 315 Мощный встает Флегетон: огнем текучим струятся Космы его бороды, а лик пожаром пылает.      Из благородной толпы выбегают проворные слуги: Те к колеснице спешат высокой и упряжь снимают, Дабы к родимым полям вернулись усталые кони; 320 Этим достался дворец — покрывают пороги покровом Хвойным и брачный чертог ковром устилают роскошным. А невесту меж тем окружает матрон элизийских Сонм непорочный, страх умеряя нежною речью,      В косы сплетая красу растрепанных кудрей, румяня 325 Бледность ланит, чтобы скрыть искусно стыдливости робость.      Радостен сумрачный край, народ могильный великим Полон весельем, тьму покидая для брачного пира. Маны с венчанной главой гостей провожают на место, И непривычный напев нарушает молчание ночи, 330 Слезный стон заглушив. Добровольно вретище скорби Сбросил Эреб, покров рассеяв вечного мрака. Жребий неверной судьбы не стучит у Миноса в урне, Свиста не слышно плетей, не слышен в Тартара бездне Грешников вопль — бедняков от казни избавила милость: 335 Больше на колесе распятый не страждет Иксион, Больше от Тантала уст не бежит коварная влага. Тантал воду настиг, от пут Иксион свободен, И распрямил наконец коростой покрытые члены Титий, что простирал на девять югеров[32] тело 340 (Столь он велик!), — а века терзавший черную печень Коршун усталую плоть покидает нехотя, скорбный: Ныне для хищных когтей запретно кровавое яство.      О злодеяньях забыв Евмениды и ярость смиривши Дикую кубки вином наполняют и влагу впивают 345 Кудрями злыми, сменив клик грозный на кроткую песню, К чашам пьянящим с висков склоняя змей неотлучных, Весь озаривши чертог пыланьем свадебных сосен. В этот час пролететь над бездной тлетворной Аверна Вы безопасно могли, о птицы! Прервались Амсанкта[33] 350 Вздохи: оцепенел в молчании омут бурлящий. В этот час, говорят, парным молоком закипела Преображенная глубь Ахеронта, и волны Коцита Юным увились плющом, Лиэя сладкого славой. Нить Лахеса не рвет,[34] умолкли слезные клики 355 Хоров кладбищенских — смерть оставила землю, и стихли Возле могильных костров родителей скорбных рыданья. Воина меч щадит, морехода — пучина морская; Гибельный мор городам грозить не смеет цветущим. Лодочник старый[35] венком тростниковым украсил седые 360 Космы и, песнь затянув, отбросил праздные весла.      Вот уже Геспер вступил в пределы дольнего мира: Деву в брачный чертог уводят. Приблизилась свахой Ночь в звездоносном плаще и, тенью ложе окутав, Брак многоплодный навек скрепляет союзом священным. 365 Полнится адский чертог ликованьем сонмов блаженных, И неумолчная песнь возносится в радостном плеске: «Наша Юнона[36] и ты, Громовержца брат, а отныне Зять! Научитесь делить согласно брачное ложе, С верностью верность сплетя, как руки сплели вы в объятье! 370 Зачато в счастье дитя; ожидает, ликуя, Природа Юных рожденья богов — откройте же судьбам дороги Новые, в дар принеся Церере внуков желанных!»

Книга третья

      Дщери Тавманта[1] велит Юпитер воздвигнуться аркой Средь облаков, богов со всей созывая вселенной. Вот заскользила она в пестроцветном полете: Зефиров Кличет, к духам морским взывает, мешкотных гонит 5 Нимф, из влажных пещер божества увлекает речные. В страхе боги спешат, гадая, зачем потревожен Мирный покой и в чем суматохи причина великой. Звездный заполнив дворец, расселись гости по чину, Каждому — должная честь: небес обитателям место 10 Первое; ниже — для тех, кто в глубинах соленого моря Правит: кроткий Нерей соседствует с достопочтенным Форком седым; скамью последнюю Главк двуобразный Занял, с ним Протей, в едином застывший обличье.[2] Старшим рекам почет оказан — сидячее место 15 Отведено, но ручьи молодые топчутся сзади Тесной толпой. К князьям морским дочерне наяды Льнут, и, язык прикусив, дивятся фавны созвездьям.      Тут загремел Отец с Олимпа речью суровой: «Вновь о роде земном меня одолела забота, 20 Чуждая думам моим с тех пор, как ветхий Сатурна Век миновал и пришло ленивое племя в упадок![3] Время людей пробудить, привыкших в оцепененье Праздном дремать! Пора возродить их для жизни тревожной! Да не взойдут хлеба на нивах непаханых, медом 25 Да оскудеют леса, ключи да иссякнут хмельные — В чаше речных берегов вину не пениться боле. (Я не завидую, нет! — поистине злоба и ревность Не достигают богов — но роскоши блеск несовместен С честностью, и средь богатств людской помрачается разум.) 30 Сметливость из нужды да родится — воспрянут ленивых Сонные души, к путям далеким мечты устремятся, И ежедневный труд ремеслам придаст совершенство.      Но умоляет меня Природа в жалобах многих Милость смертным явить — называет неумолимым, 35 Грубым тираном, Отца вспоминает царство златое:[4] Я-де скупец, людей лишивший сокровищ природных, Я-де хочу поля покрыть коростой, репьями Пашню засеять, отнять у года венец плодоносный. Ей же, что прежде была родимой матерью людям, 40 Ныне, увы! предстоит обернуться мачехой злобной. «Стоило ль к звездам умы увлекать и стоило ль смертным Гордо главу возносить, чтоб ныне паслись в запустенье, Словно скоты, с земли собирая желуди в пищу? В радость ли будет им жизнь средь лесных болотистых дебрей, 45 Жизнь не людей, а зверей?» Подобные жалобы часто Слышал от Матери я и, милостью сердце смягчивши, Смертных решил уберечь от судьбы дикарей хаонийских:[5] Волей моей суждено Церере, в неведенье горя Ныне идейских львов бичующей с Матерью грозной, 50 Все обежать моря и земли в неутолимой Скорби, покуда вновь не обнимет чадо, ликуя. Да наделит людей плодами и, в тучи вознесшись, Круг да засеет земной семенами неведомых злаков, Да подчинится дракон небесный актейскому игу![6] 55 Если же выдать решит Церере кто-нибудь имя Славного вора, тогда (клянусь державой моею, Адскою тьмою клянусь) отмщу — хоть будет предатель Сыном моим, иль сестрой родимой, иль милой супругой, Иль из главы моей возникшей возлюбленной дщерью! 60 Да испытает гнев эгиды дальней, удары Молний — тогда проклянет бессмертье божественной плоти, К гибели тщетно стремясь. Уязвив ослушника раной Скорбною, зятю вручу — пусть бродит в им преданном царстве, Пусть на себе испытает, как Тартар казнит непокорных. 65 Так я решил! Судьба да вершится волей моею!» Молвил — и трепет потряс светила на сферах небесных.      А Церера вдали средь ущелий, мечами звенящих, Негу забыв и покой, давно видением грозной Устрашена беды: сильнее ужас с приходом 70 Ночи — во всяком сне Прозерпина юная гибнет. В миг, когда одолел похититель невинную деву, В страхе увидела мать, как плащ ее пестрый чернеет И как оделись листвой иссохших ясеней ветви. Лавр, украшенье лесов, возрастал в пенатах Цереры, 75 Зеленью чистой своей осеняя стыдливой юницы Терем, — видит его богиня павшим: надломлен Стройный ствол, и пыль оскверненные ветви пятнает. Кто же бесчестью виной? О Фуриях в страхе дриады Шепчут — их топором двуострым загублено древо. 80 И, наконец, предстает пред нею сама Прозерпина, Матери сонный покой явленьем вещим нарушив. Видит Церера дитя любимое запертым в стенах Мрачной темницы, цепей жестокое бремя влекущим, Будто не ею дщерь вручена полям сицилийским, 85 Будто средь Генны долин розоцветных давеча дева Взор не ласкала сестер. Поблекло золото кудрей, Некогда пышных, тьма сиянье очей помрачила, Холодом выпит ланит румянец — алая слава Гордого прежде лица, не топтавшие снега доселе 90 Нежные ноги черны чернотой смолы преисподней.      Мать вопрошает, едва узнавая в облике странном Милое чадо: «За что тебе наказанье такое? Что за болезнь на тебя напала? Властью жестокой Кто посягнул? Зачем влачишь непосильное бремя 95 Хладных цепей, согнув под тяжестью слабые плечи? Иль не мое ты дитя, и лжет обманчивый призрак?» Дева в ответ: «О мать жестокая! Чадо родное Ты позабыла, ко львам рыжегривым душой обратившись! Разве и вспомнить меня ты не в силах? Разве настолько 100 Я изменилась? Увы! тебе лишь дочери имя Мило, не дочь сама, которую в пропасти адской Пыткой казнимую зришь! Ужель, свирепая, к пляскам Ты воротишься? Ужель возопишь в столицах фригийских?[7] Если в груди твоей любовь материнская бьется, 105 Если Церерою жизнь мне дарована, а не каспийской Злобной тигрицей, молю: защити от бездны проклятой, В солнечный мир вороти! А коль не судьба мне вернуться. Дай хоть увидеть тебя!» Простирает руки с мольбою К матери дева, дрожа, — но цепей бесчестная сила 110 Держит.      Цереры сон оков бряцаньем нарушен: В страхе проснулась, скорбя об объятьях утраченных, рада, Что не воистину дщерь узрела. Спешит, обезумев, Гостеприимный кров покинуть и молвит Кибеле:      «О Великая Мать! Во фригийской боле не стану 115 Медлить земле: меня призывает снова о дщери Милой печаль, томит тревога за возраст незрелый. Хоть железо для стен отлито в Этне, не верю Больше Циклопов труду, боюсь, чтоб о тайном приюте Не разнеслась молва, боюсь, что моя драгоценность 120 Скрыта небрежно вблизи городов тринакрийских, повсюду Славных. Выбрать должна я место иное, от взоров Скрытое чуждых, — а здесь Энкелада пламя и грома Рокот не сдержат секрет, не смолчат о пристанище тихом. Да и зловещие сны меня предчувствием горя 125 Часто преследуют — не было дня, что дурною приметой Мне не грозил. Сколько раз венок увядший внезапно Падал с главы! Сколько раз сосцы мои кровью сочились! То невольных слез поток увлажняет ланиты, То без причины грудь непослушной рукою терзаю. 130 Если самшиту велю запеть — он стонет печально, Если ударю в тимпан — в ответ рыданье слышу. О, как страшусь беды, возвещаемой знаменьем грозным! Более медлить нельзя!»                                         «Пусть глупые речи развеет Ветер! — молвит в ответ Кибела. — Ленив Громовержец 135 И перунов своих не станет попусту тратить. Впрочем, иди, но скорей воротись с успокоенным сердцем!»      Капище Мать спешит покинуть. Ей, торопливой, Все медлительно: змей проворней лететь побуждает, По неповинным крылам ударяя гибкою плетью — 140 Ищет Сиканию[8] взор, едва покинувший Иду. В страхе трепещет она безнадежном. Так мечется птица, Если, древесным ветвям доверив выводок нежный, Корм промыслить летит — и ужасом душу терзает: Вдруг разрушат гнездо непрочное ветра порывы, 145 Вдруг похитят птенцов охотники — люди иль змеи. Вот пред Церерой дворец показался, покинутый стражей: Крепкие сбиты замки и с петель сорваны двери, Нем и печален чертог опустелый — и в горе великом, Всех лишившись надежд, свое раздирает богиня 150 Платье и рвет с головы и колосья и волосы вместе.[9] Слезы застыли в очах, прервалось дыханье, пресекся Голос, до мозга костей пронизаны трепетом члены, Еле стоит на ногах дрожащих. Отперши ворота, Вот, по покоям пустым блуждая и по безлюдным 155 Атриям, видит она покров недотканный в нитях Спутанных и узнает мастерицы злосчастной искусство, Сгинул божественный труд, паутина кощунственной сетью Дерзко станок оплела, пространство заполнив основы!      Плакать не в силах мать над бедою, только лобзает 160 Пряжу, немую скорбь изливая нитям сплетенным. Стертый рукою челнок и шелк, поникший уныло, Все, что девичий досуг услаждало, а ныне во прахе, Словно родимую дочь обнимает; на ложе невинном И на перинах пустых — повсюду оставленных чадом 165 Ищет следов: вот так, обезумев, по лугу пустому Бродит пастух, коль стадо его погубила внезапно Ярость пунийских[10] львов иль стая хищников злобных: Не подоспел он в тот миг, а ныне на паствах пустынных Тщетно по именам тельцов созывает, рыдая. 170      Вот узрела мать в убежище тайном Электру,[11] Горем сраженную, — ту, что грудью деву вскормила, Ту, что славой своей превзошла детей Океана, Честью Церере равна: дитя восприяв с колыбели, Сладким млеком вспоив, взрастила Юпитеру — часто 175 Дочь на коленях Отца играла в горнем чертоге, Деве Электра была и мать, и страж, и подруга. Ныне, власы растрепав косматые, серою пылью Плоть осквернив, скорбит о пропаже питомицы милой.      К ней Церера спешит. Груди стесненной молчанье 180 Горьким рыданьем прервав, вопрошает: «Что за погибель Вижу? Жертвою чьей я стала? Иль с неба низвергнут Мой супруг и царят Титаны? Чья сила дерзнула Власть Громовержца презреть? Иль расколот утес Инаримы Выей Тифона? Ужель, сломив Везувия иго 185 Грузное, Алкионей из волн Тирренских выходит? Или в соседстве со мной содрогнулись пропасти Этны, Путь Энкеладу открыв?[12] Иль пенаты наши внезапно Сотнею рук Бриарей сокрушил многократным ударом? Горе мне! Где ты, дщерь родимая? Где твоя свита? 190 Где Киана? Куда сирены крылатые скрылись?[13] Вот ваша верность! Залог чужой поистине честно Вы сберегли!»                          Дрожит кормилица, скорбь уступает Место стыду — взирать не в силах Электра на горе Матери: жизни ценой, не медля более, жаждет 195 Имя злодея назвать, рассказать о гибели девы. Молвит: «О, если бы полк безумный гигантов жестоких Был преступленью виной! Нечистых легче удары! Здесь же, увы! сестер божественных (можно ль поверить?) Заговор тайный для нас источником сделался бедствий. 200 Козни вышних богов ты зришь и зависти раны Родственной. Звездный эфир нам стал враждебнее Флегры.      В мирном спокойствии дом процветал, и дева не смела Шагу ступить за порог, на зелень глянуть лесную, Твой соблюдая запрет. Ей ткачество было работой, 205 Отдыхом — пенье сирен. Со мной говорила, со мною Рядом спала и со мной веселилась в мирном чертоге. Но нежданно сюда Киферея явилась (не знаю, Кто ей тайный приют указал), — а внушать подозрений Нам не желая, с собой привела Палладу и Фебу. 210 Смехом уста изогнув, веселья надела личину Лживого, имя сестры повторяя средь многих объятий, Матери строгость браня: она-де в убежище скрытом Девы красу таит, запрещая с сестрами дружбу Единокровными, звезд родных едва не лишивши. 215 Злая речь веселит дитя простодушное, льется Щедро нектар на пирах: то плащ и доспехи Дианы Дева хочет надеть, испытуя нежной десницей Лук, то гривастый шелом примеряет Минервы, подъемля Медного тяжесть щита, — сестру восхваляет Паллада. 220      Первой Венера, вздохнув коварно, заводит беседу О геннейских лугах: цветы превозносит лукаво И (словно наши места ей неведомы) сыплет вопросы: Правда ль, что зимней порой здесь розы цвести продолжают, Наперекор холодам алеют младые побеги, 225 Вешних ростков не страшит арктический гнев Волопаса?[14] Вот и к прогулке она, восхищаясь краем окрестным, Деву склоняет — увы! слаба пред соблазнами юность. Тщетно я слезы лила, мольбы бесполезные тщетно К ней воссылала! Сестер защите доверясь, юница 230 Прочь убежала, за ней толпою наперсницы-нимфы.      Вот на холмах, что травой одеты вечнозеленой, Сестры цветы поутру срывают. Росой предрассветной Блещут луга, и пьют фиалки влажные капли. Но, лишь солнце в зенит по оси поднялось срединной, 235 Вдруг богомерзкая ночь небеса объяла, сотрясся Остров от скрипа колес и копыт ударов тяжелых. Нам возницу узнать не дано было — то ль смертоносный Князь, то ли Смерть сама, но травы за ним истлевали, Пересыхали ручьи, поля покрывались коростой, 240 Вздох прерывался живой: бирючина алая блекла, Лилии вянули, роз лепестки во прах обращались. Лишь колесницу назад повернул он с грохотом гулким, Ночь устремилась вослед, и день воротился на землю, Но Прозерпины уж нет. Исполнив черное дело, 245 Скрыться богини спешат. Нашли бездыханной Киану Мы среди трав луговых: бессильно выя склонилась, И отцветший венок увял на челе помраченном. К ней, узревшей вблизи злодейство, мы устремились, Дабы скорей разузнать: каково обличье возницы? 250 Что за кони? Но нет ответа, отравлена ядом, Стала Киана ручьем: струятся влагою косы, Ноги водою журчат и льются нежные длани, Миг — и наших подошв источник касается светлый. Все разбегаются прочь. Под сень Пелорийского мыса 255 В страхе укрыться спешат быстрокрылые Ахелоиды[15] — О преступленье они поют чудовищном, вторя Лиры звонким струнам. Заслышав глас сладкозвучный, В море застыли суда, смирив летучие весла, — Горе мыкать лишь мне, старухе, в обители скорбно. 260 Ужас немой леденит Цереру, словно в безумье Все еще будущих бед страшится; но вот загорелся Взор — и она к небесам возносит гневное слово. (Так потрясает Нифат гирканской ярость тигрицы, Если детей у нее похитил для царской потехи 265 Ахеменидов ловец:[16] быстрее Зефира во гневе Мечется, а Зефир — ей супруг, со шкуры пятнистой Злобный струится пот, устрашен охотник отверстой Пастью — но зверя смирить успевает зерцалом защитным.[17])      Вот в неистовстве Мать взывает к богам олимпийским: 270 «Дочь воротите! Ведь я рождена не рекою бродячей, Я — не из черни лесной! Мне жизнь подарила Кибела Вместе с Сатурном седым. Иль сгинуло право святое? Или низвергнут закон небесный? Стоит ли ныне Праведно жить, коль своей чистотой Киферея дерзает 275 Хвастаться (мерзко сказать!) после срама сети Лемносской?[18] Уж не внушил ли ей сон непорочный на ложе невинном Наглость такую? Иль честь принесли ей стыдливые ласки? Прежний дополнить позор ей гнусностью новой не в тягость! Ну, а вы-то, сестрицы безбрачные! Видно, забыли 280 Девичью гордость? Легко меняются склонности ваши, Если с Венерой идти согласились вору на помощь! Вас обеих поить подобало бы в капищах скифских Кровью людскою! В чем причина ярости вашей? Иль Прозерпина моя уязвила вас словом обидным? 285 Не попрекнула ль тебя, о Делия, к лесу любовью? Не осудила ль твою, Тритония,[19] удаль в сраженьях? Или груба ее речь? Иль назойливо вам докучала, С сестрами дружбы ища? Но дева в глуши тринакрийской Уединенно жила, вам в тягость быть не желая. 290 Без толку пряталась! Ей укрыться от зависти злобной Тайный приют не помог!»                                    Хулит олимпийцев Церера Речью поносной, но те, повинуясь Отцову запрету, Матери бедной в ответ лишь рыдают, слова не смея Молвить. Как же ей быть? Уступив и духом смирившись, 295 В слезной склонилась мольбе:                                    «Обиду забудьте, коль слишком Я в материнской любви занеслась, коль гневалась — гордость Нам, беднякам, не к лицу. Я горькою нищенкой ваши Ныне целую стопы: дозвольте мне жребий свой ведать! Только об этом прошу: пусть будет беда моя явной. 300 Дайте несчастье узреть, молю, откройте, какую Вы мне судили судьбу — я рок не сочту злодеяньем, Вытерплю все! Мольбе материнской внемлите, не часты Просьбы мои. А ты, похититель, кто б ни был, избегнешь Кары: вечно владеть добычей сможешь без страха. 305 Если же нас упредил насильник, связав вас зароком, Ты хоть, Латона, скажи: тебе, наверно, Диана Все поведала. Ты познала Луцину, познала Страх за детей и любовь великую, жизнь подаривши Двум близнецам. У меня лишь дочь. Любуйся же златом 310 Фебовых кудрей! Во всем ты удачливей — будь же счастливой Вечно!»                Потоками слез богов увлажнились ланиты. «Что ж, — вопрошает она, — лишь молчать вы хотите да плакать? Горе мне! Все бегут! Зачем же попусту медлю Здесь вдалеке? Иль войну объявляю открытую небу? 315 Разве не лучше дитя искать на земле и на море? Дню вослед поспешу, побегу по неведомым тропам Неутомимо — пропасть не дам единому часу, Нет мне покоя и сна, покуда украденной дщери Не обрету: хоть на дно упрятана у иберийской 320 Тефии, хоть в глубине сокрыта Красного моря. Рейнские льды меня не удержат, холод Рифейский Не устрашит, а Сирт не смутит жарою палящей.[20] Ибо хочу отыскать чертоги Нота, проникнуть В снежный Борея дворец, пробиться на запад к отрогам 325 Атласа и на восток к сияющим водам Гидаспа. Пусть блужданья мои по градам и весям Юпитер Видит! Соперницы скорбь да насытит злобу Юноны! Царствуйте на небесах, надо мною вволю глумитесь, Славный справляйте триумф, отняв дитя у Цереры!» 330      Так промолвивши, вниз с высокой спускается Этны, Дабы себе приискать для ночных блужданий светильник.      Там, где плещет Акид, в чьих водах, море презревши, Предпочитала порой Галатея невинная плавать,[21] Роща густая росла, ветвей простирая сплетенье 335 Вплоть до Этнейских вершин. Обагренную кровью эгиду Здесь, по преданью, Отец отбросил, сюда после битвы Он добычу принес. Доспехами воинов Флегры Лес блистает, наряд победный деревья венчает. Шкуры повсюду висят гигантов чудовищных, скалит 340 Череп зубастую пасть, куски изрубленных членов Все еще грозный вид являют; лишенные плоти Змей хребты чередой позвонков огромных белеют, Тысячью молнии горят чешуи твердокаменной блестки. Древа здесь нет, чтоб себе не стяжало славное имя: 345 Тут обнаженных клинков Эгеона сторукого тяжесть Кудри ветвей бременит; а тут украшением Кея Иссиня-черный доспех; висит Миманта оружье Рядом; вблизи под нагим Офионом сучья согнулись.[22] Тенью обильная ель возносит над лесом вершину, 350 Бременем дымным на ней самого Энкелада кольчуга, Средь земнородных князей знатнейшего; отягощенный Клонится ствол, но дуб помогает усталой подруге. Ужас священный хранит это место — щадить подобает Рощу, ибо нельзя повредить небесным трофеям: 355 Пастырь сюда овец не гонит, не ранит деревьев Дерзкий Циклоп, бежит Полифем из чащи запретной.      Но для Цереры нет запретов — к лесу святому Гневом воспламенясь, топором потрясает свирепо, Словно выйдя на бой с самим Юпитером: сосны 360 Все ж не осмелясь рубить иль калечить высокие кедры, Только со злобой глядит на гибкие корни, на мачты Стройных стволов и удар нанести примеряется меткий. Так вот, если купец переплыть просторы морские Хочет, к дальним брегам корабль направив и бурям 365 Вверившись, метит в лесу ольху и бук для постройки Судна, получше бревно выбирая для всякого дела: Долгий ствол парусам тугим подставит опору, Прочный — хорош для руля, для весел упругих сгодится Гибкий, для киля — такой, чтоб не гнил во влаге соленой. 370      Два кипариса росли средь ближнего луга, красуясь Зеленью кроны двойной,— таких на отрогах Идейских И Симоэнт не видал, таких на береге тучном Не омывал и Оронт, Аполлоновой рощи кормилец.[23] Мнится, на братьев глядишь: настолько обликом стройным 375 Схожи, вдвоем с высоты озирая священную чащу. Факелов им удел уготован: проворно Церера, К ним устремясь и воздев десницу с двуострой секирой, Рубит безжалостно плоть деревьев дрожащую, силу В каждый влагая удар. Кипарисы рухнули вместе, 380 Рядом легли на лугу их главы — и скорбь охватила Фавнов лесных и дриад. Объемлет разом Церера Оба ствола и, подняв высоко ношу, восходит Вновь на кручу горы: задыхаясь, в растрепанных кудрях, К жаркому Этны огню спешит, попирая стопами 385 Лезвия острых камней и песка зыбучего волны, — Словно для страшных дел затеплила тис смертоносный Злая Мегера, стремясь достигнуть Кадмовых башен Или лютость свою показать в Фиестовом граде. Маны и адская тьма ее окружают, от тяжкой 390 Поступи Тартар гудит, но вот к волнам порубежным Вышла — и факел ее зажжен огнем Флегетона.[24]      Лишь Церера дошла до кратера грозного Этны, Тотчас, лик отвратив от огня, стволы кипарисов В глотку метнула горы, мостом закрывши широким 395 Пропасти пасть, подавив полыханье пламени в бездне. Скалы от жара гудят подспудного, в кузнице заперт Молотобоец, парам на волю не вырваться душным, Пики утесов дрожат, извергает новую лаву Этна, и в серном дыму древесные корчатся ветви. 400 Но, не желая леса губить, повелела Церера, Дабы вечно огонь горел, не чадя и не тлея, И оросила дубы волшебною влагой — такою Поит коней Фаэтон и тельцов питает Селена.      Вот уже светлому дню на смену молчание ночи 405 Сонную тьму принесло: выходит с истерзанным сердцем Мать в бесконечный путь и вещее слово глаголет:      «Свадебный факел не так зажечь для тебя, Прозерпина, Я хотела, увы! мечтались мне свахи, обеты Общие, ложе в огне светильников праздничных, звонко 410 С неба звучащий тебе гименей. Иль судьбы прядутся Даже богам? Иль нет различий для злобной Лахесы? О, как чванилась я недавно, искательством знатных Окружена женихов! Предо мной, однодетной, склонялась Чадообильная мать. Для меня ты — конец и начало 415 Радости, только тобой моя тяжелела утроба. Где мои честь и покой? Где матери гордость благая? Как я богата была, никогда счастливой Юноне Не уступая ни в чем, — а ныне ничтожна и сира! Это — воля Отца. Зачем же лить ему слезы 420 С нами? Тебя, о дитя, признаюсь, обделила жестоко, Бросив вдали одну и будто нарочно покинув Проискам грозных врагов. Я песням томным вакхантов Мирно внимала и слух ласкала бряцаньем оружья, Львов укрощая бичом, — а тебя умыкали злодеи. 425 Я наказанье свое заслужила: взгляни на ланиты В ранах глубоких, на грудь в кровавых бороздах скорби И на ударов чреду, казнящих беспамятство чрева.      Где отыщу тебя, средь каких полюсов и созвездий? Кто мне укажет путь? Идти по следу какому? 430 Чьей колесница была? Кто вор? Земли или неба Житель? Крылатых колес колею увидят ли очи? Но поспешу — а стопы пусть случай направит. Венеру Лживую так же искать желаю скорбной Дионе!      Будет ли делу успех? Смогу ли чадо родное 435 Снова обнять? Красой сияют ли прежней ланиты Дщери? Иль мне узреть суждено горемычный и жалкий Облик, в котором ко мне ты являлась в ночном сновиденье?»      Так промолвивши, прочь от Этны шагает Церера: Гнусны ей стали цветы, в беде повинные, гнусно 440 Место насилия — вдаль спешит по еле приметным Тропам, поля озарив сиянием низко склоненных Факелов. Влажны следы богини от слез изобильных, Реву подобен стон. На морские выйдя просторы, Тьму багряным огнем разгоняет; пламени отблеск 445 Ливни брега достиг и Авсонии: землю этрусков Свет озаряет, а Сирт отраженным блистает пожаром. Вдаль устремляется мать к пещере Сциллы, и в страхе Пес трусливый умолк, а смелый громче залаял...[25] . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Разные стихотворения

Нумерация без скобок — по изданию Бирта; в скобках — традиционно сохраняемая нумерация издания Геснера (1759).

Некоторые из этих стихотворений являются переводами или переложениями греческих образцов из «Палатинской антологии»:

1 — VII, 599 (Юлиан Египетский); 13 — XI, 273; 15-16 — V, 50; 51 — IX, 822.

4(54). Бык

 Не было столь прекрасных быков и на западе крайнем,      Там, где трехтелый царил встарь великан Герион; Не было равных быков, о Клитумн,[1] средь омытых тобою,      Чтоб на Тарпейский алтарь в жертву Юпитеру пасть: 5 Не был таким и телец, что взметал песок на прибрежье      Тира, желанный груз дальше от родины мча; Не было лучше скота ни на критских лугах, ни на Иде,      Где о любови к быку знал проницательный Кносс; Даже чудовищный сын, сочетавший несродные члены, 10      Выдавший видом своим матери гнусную страсть, Даже критский юнец, когда бы телом звериным      Облик отца повторил, не был бы столь же красив.[2] Пер.: С. Ошеров.

7(87). Мраморная колесница

 Мрамора кто же куску придал столь различные виды? Вот колесница встает пред возницей; уздою осажен Коней единый порыв. Все то, что раздельно по форме, В сходном слилось веществе воедино без разницы всякой: 5 Муж с колесницей слился, протянулась от оси упряжка, И возникает одно из другого. Какою же силой Связаны камнем одним столь многие члены? Искусство Гогу, ее покорив, превращает в различные части![3] Пер.: Ф. Петровский.

8(69). Поликаста и Пердикка

 Силой жестокой огня к чему Купидон не принудит?      Мать боится любить сына — родимую кровь! Держит дитя у белой груди кормилица в страхе,—      А в материнском горит сердце преступный огонь, 5 Но отложи, Купидон, карающий лук свой и стрелы;      Лучше Венеру спроси: может быть, больно и ей.[4] Пер.: С. Ошеров.

11(91). На могилу красавицы

 Парок закон не дает прекрасному быть долговечным:      Валит великое вдруг, рушит высокое вмиг. Прах красавицы здесь лежит: подобна Венере,      Высшую прелесть явив, зависть узнала она. Пер.: С. Ошеров.

13(79). На подагрика

 Что тебе стопы, скажи? Зачем ты хулишь наши песни?      Строчки терзаешь в клочки, сам не умея ходить? «Эта хромает строка,— он твердит,— этот слог перекошен».      Мнит он, подагрик: ничто прямо не может стоять. Пер.: С. Ошеров.

15-16(89-90). Влюбленный бедняк

 1 Мучат меня проклятый Амур и жестокая бедность;      Голод бы можно стерпеть, да нестерпима любовь, 2 Я, голодный бедняк, страдаю раной любовной:      Все же из двух этих зол я предпочту нищету. Пер.: С. Ошеров.

18(51). Галльские мулы

 Ты посмотри на послушных питомцев бушующей Роны,      Как по приказу стоят, как по приказу бредут, Как направленье меняют, услышав шепот суровый,      Верной дорогой идут, слыша лишь голоса звук. 5 Нет на них упряжи тесной, вожжей они вовсе не знают,      Бременем тяжким у них шею ярмо не гнетет, — Долгу, однако, верны и труд переносят с терпеньем,      Варварский слушают звук, чуткий свой слух навострив, Если погонщик отстанет, из воли его не выходят, 10      Вместо узды и бича голос ведет их мужской. Издали  кликнет — вернутся,  столпятся — опять  их разгонит,      Быстрых задержит чуть-чуть, медленных гонит вперед. Влево ль идти? и свой шаг по левой дороге направят;      Голос изменится вдруг — тотчас же вправо пойдут. 15 Рабского гнета не зная, свободны они, но не дики;      Пут никогда не носив, власть признают над собой. Рыжие, с шкурой лохматой, повозку тяжелую тащат      В дружном согласье они, так что колеса скрипят. Что ж мы дивимся, что звери заслушались песни Орфея, 20      Если бессмысленный скот галльским покорен словам? Пер.: М. Грабарь-Пассек.

20(52). О старце, никогда не покидавшем окрестностей Вероны

 Счастлив тот, кто свой век провел на поле родимом, —      Дом, где ребенком он жил, видит его стариком. Там, где малюткою ползал, он нынче с посохом бродит;      Много ли хижине лет — счет он давно потерял. 5 Бурь ненадежной судьбы изведать ему не случалось,      Воду, скитаясь, не пил он из неведомых рек. Он за товар не дрожал, он трубы не боялся походной;      Форум, и тяжбы, и суд — все было чуждо ему. Мира строенья не знал он и в городе не был соседнем, 10      Видел всегда над собой купол свободных небес. Он по природным дарам, не по консулам год свой считает,[5]      Осень приносит плоды, дарит цветами весна. В поле он солнце встречает, прощается с ним на закате;      В этом привычном кругу день он проводит за днем. 15 В  детстве дубок посадил — нынче дубом любуется статным,      Роща с ним вместе росла — старятся вместе они. Дальше, чем Индии край, для него предместья Вероны,      Волны Бенакских озер Красным он морем зовет.[6] Силами свеж он и бодр, крепки мускулистые руки,      Три поколенья уже видит потомков своих. Пусть же другие идут искать Иберии дальней,      Пусть они ищут путей — он шел надежным путем.[7]

Пер.: М. Грабарь-Пассек.

23(74). На квестора Алетия[8]

 Лучше в Скифии мне зимовать нагим и бездомным      Иль в эфиопских сухих летом равнинах бродить, Лучше в час, когда ночь приведут дожденосные Геды,[9]      Я ионийским волнам парус доверю тугой, 5 Чем, гонимый плетьми преисподних Фурий, задену      Словом хотя бы стихи злого грамматика я! Чувств не затмила моих в тот миг бесстыдная дерзость,      Больше обычного мой не был распущен язык. Вслух стишки порицать имел я неосторожность, — 10      Горе невежде! О, как эта вина тяжела! Может придраться любой безнаказанно к книгам Орфея;      Славой взнесенный, не стал неуязвимым Марон; Сам родитель певцов, Гомер, на Парнасе первейший,      Строгим упреком судьи ранен нередко бывал; 15 Тяжбы в ответ не затеял Гомер, не затеял Вергилий,      Квестором не был из них, бедных людей, ни один! Вот я в ладоши плещу, я хвалю тебя, бледный от страха,      Снова и снова на все «Славно! Отлично!» кричу. Лишь бы простил, лишь бы званье вернул — и пусть выступает 20      С чтеньем любым без стыда: будет мне все по душе. Пер.: С. Ошеров.

28(47). Нил

 Счастлив оратай, фаросскую землю взрывающий плугом: Не возлагает надежд он на тучи, что хмурятся в небе, Не призывает с мольбой ни веющих острой прохладой Кавров дождливых, ни дуг многоцветных, играющих ярко. 5 Без облаков плодороден Египет, и светлую влагу Сам сохраняет; под солнечным небом, в безветрии знойном, Он не безводен — поит его Нил, разливаясь широко. Из обвеваемых Австром земель, стремительным током Преодолев раскаленного Рака губительный пояс, 10 Он безызвестной волной пробивается к нашим пределам От сокровенных верховий,— вовеки они недоступны Для любопытных очей: никому не случалося видеть Дальний Нила исток — без свидетелей он возникает И устремляется к морю, под солнцем иным порожденный. 15 Вот он могучим потоком по Ливии всей развернулся, И, через тысячу черных племен и царств пробегая, Он орошает поля, обреченные вечному солнцу, Жаждущих сел и народов спасенье. Вот протекает Он по Мерое,[10] вдоль Блемии дикой[11] и темной Сиены,[12] 20 Пьет гарамант его воды и дальний гиррей, укротитель Дикого зверя, под сводом нависшего камня живущий, Тот, кто привозит эбен, кто слоновую кость добывает, И племена, что пернатой стрелой убирают прическу. И наводненья его не в обычную пору приходят 25 И от особых причин. Не таянье льдов наполняет Русло его, не дожди проливные на взгорьях окрестных,— Нет! Когда зимней порой все другие вздуваются реки, Нил остается в своих берегах; но только иные Реки мелеют — тотчас поднимается Нил многоводный. 30 Будто все то, что жары у других отбирают потоков, Отдано Нилу природой! как будто ему отовсюду Собраны доли и дани и в русло единое слиты! В дни, когда Пес, разгоревшись, Титана ярит во вселенной, Влагу с собой унося, и кровь сжимается в жилах, 35 И в нестерпимых лучах уже плавится ось мировая,— Нил, вопреки всему свету, встречает тогда свою зиму: Мощным паводком он заливает прибрежные села, Шире Эгейского моря, пучин ионийских бурливей, И на равнины полей бесконечною гладью ложится: 40 Волны встают над лугами, и весла над пахотью плещут, И, утомленный полуденным сном, в изумленье внезапном, Видит пастух, как плывут по волнам его стадо и хлевы. Пер.: С. Кондратьев.

29(48). Магнит

      Кто беспокойным умом исследует мира строенье, Ищет начала вещей и причину лунных ущербов, Хочет узнать, почему бледнеет сияние солнца, Путь разыскать смертоносных комет с пурпурною гривой, 5 Знать, где рождаются ветры, какие удары колеблют Недра земли и откуда родится сверкание молний, Гром, сотрясающий тучи, и радуги блеск разноцветный, Тот, кто может умом постигнуть истину,— пусть же Мой он вопрос разрешит: есть камень, зовется Магнитом, 10 Темный, бесцветный, лишенный красы, украшеньем не служит Он ни для царских венцов, ни для белой девичьей шеи И не блестит в поясах, замыкая их пряжкой нарядной, — Но коли чудо узришь ты, которое камешек черный Может свершить, то поймешь: он прекрасней камней драгоценных 15 Или того, чего ищут в пурпурных растеньях индийцы. Он у железа заимствует жизнь, и сила железа Пищею служит ему, и пиром, и пастбищем тучным: Черпает новую мощь он в железе; в суставы вливаясь, Эта суровая пища дает ему тайную силу; 20 А без железа он гибнет: его истощенные члены Голод снедает, и жаждой томятся открытые жилы.      Марс, кто десницей кровавой во прах города низвергает, С нежной Венерой, в тоске и заботах дарующей отдых, Вместе в святилище пышном стоят позлащенного храма. 25 Видом несходны они: железом блестящим окован Марс, а Венеры кумир украшен камнем магнитным. Жрец совершает по чину их брачное таинство в храме: Кружится в блеске огней хоровод; и листвою и миртом Двери увиты; цветов лепестками усыпано ложе; 30 За покрывалом пурпурным чертог скрывается брачный; Здесь и свершается чудо. Навстречу летит Киферея К мужу сама, повторяя свой брак, в небесах заключенный; С нежною лаской она обвивает могучие плечи, Шею его охватив, за шлем его грозный руками 35 Крепко берется и Марса сжимает в любовных объятьях. Он, задыхаясь от страсти и долгим томим ожиданьем, Пояс жены распускает, за камень на пряжке схватившись, Брак их свершает Природа сама: и железного мужа Мощная тяга влечет. Так боги союз свой скрепляют. 40      Как же в два металла вливается жар обоюдный? Как же приходят к согласью и к миру суровые силы? В камне рождается пыл к веществу иному, он к другу Рвется — и счастьем любви наполняет изделье халибов.[13] Так же Венера всегда смягчает владыку сражений 45 Нежной улыбкой своей, если он, разгоревшись внезапно Яростью страшной, за меч заостренный хватается в гневе. Диких коней усмиряет она, и гневную бурю Пламенем нежной любви она успокоить умеет. Мир и покой его душу объемлют: забыв о сраженьях, 50 Голову в шлеме склонив, он устами к устам приникает.      Мальчик жестокий, скажи: над кем же ты в мире не властен? Молнии ты побеждаешь; и ты громовержца заставил, Ставши быком и спустившись с небес, по морю промчаться. Даже холодной скале, лишенной чувства живого, 55 Жизнь ты даешь; и суровый утес твои стрелы пронзают, В камне огонь твой горит, поддается соблазну железо, Даже и в мраморе твердом твое господствует пламя. Пер.: М. Грабарь-Пассек.

33-39(56-62). Хрусталь, внутри которого вода[14]

 1 Прежней природы своей сохраняет признаки льдинка:      Частью камень она, частью отвергла мороз. Хитрая шутит зима: умерила стужи суровость —      И благороднее стал камень от влаги живой. 2 Влага, что влаге навек темницею родственной стала,      Ты, что водою была, ты, что осталась водой, Что победило тебя? Каким непонятным искусством      Твердым и жидким мороз сделал чудесный кристалл? 5 Что за внутренний жар уберег в безопасности воду?      Нот какой иль Зефир лед растопил изнутри? Где, в каких тайниках сокровенным движимый жаром      Иль отвердел самоцвет, или оттаял внутри? 3 Твердость альпийский лед обрел, неподвластную солнцу,      И драгоценным его сделал безмерный мороз. Все ж до конца не смогла самоцветом представиться льдинка:      Доля предательской есть влаги в ее глубине. 5 Но лишь умножили честь чудеса текучего камня,      Воду в себе сохранив, стал он ценнее стократ. 4 Видишь: вот жилу внутри переливчатый прячет обломок,      Там, где блистающий лед грани свои прочертил. Жидкость в укрытье своем, ни дыханья Борея, ни стужи      Не ощущая, течет снова все тем же путем. 5 Не победили ее ни зима, ни Сириус яркий,      И не убавил ничуть времени пагубный бег. 5 Цел и сохранен ручей, под сводчатым запертый кровом,      Влаги текучей родник твердою влагой покрыт. Видишь, как самоцвет пузырьками пенится полый,      Как по кубкам живым плещет волнами прилив, 5 Или Ириду лучи рисуют, встретив преграду,      Чуть лишь ударит свет по разделенной зиме?[15] Дивный кристалл, что влагу вобрал! Победил ты по праву      Воды и камни: ведь ты — камень, и ты же — течешь. 6 Мальчик рад подержать хрусталь лощеный и скользкий,      Вертит груз ледяной нежными пальцами он, Видит влагу, навек заключенную в камне прозрачном:      Только ее пощадил тяжкой зимою мороз. 5 Мальчик камень сухой вновь и вновь к губам прижимает,—      Но не достигнет воды жаждущих губ поцелуй. 7 Не презирай этот каменный шар: он затмит украшенья      Царские, он ценней в море пурпурном камней. Грубый булыжник, бесформенный лед, в его очертаньях      Прелести нет, но внутри редкостный кроется клад. Пер.: С. Ошеров.

49(46). Рыба скат

 Кто, скажи, не слыхал о хитростях гнусного ската, Силе опасной его, каковой он обязан названьем? Двигаться он обречен нескоро, вялый и мягкий, Еле-еле ползет, пресмыкаясь средь донного ила, 5 Но наделила его природа ядом холодным, Стужу в тело влила, от которой все цепенеет, Что прикоснется к нему, и мороз поместила в утробе. Зная, чем наделен, помогает природе коварством Скат: на морской траве он лежит, распластавшись, уверен 10 В силе касаний своих. Неподвижен он сам, но, коснувшись, Падают замертво все. А он выплывает, довольный, И, не страшась ничего, пожирает живую добычу. Если ж когда-нибудь скат по оплошности схватит одетый Пищей крючок и почувствует вдруг, что попался на повод,— 15 Он не бежит и медь раскусить не пытается тщетно, Но, изловчившись, к лесе подбирается черной поближе, Даже в плену не забыв, кто он есть, и из жил ядовитых Томную силу свою далеко по воде распускает. Вверх пробегает она по лесе и, влагу покинув, 20 На расстоянье разит человека. Из глуби подводной Ужас вздымается вверх, по висячей нити проходит И, по узлам тростника пробравшись, холодом тайным Руку победную вдруг цепенит, кровоток заморозив. Пагубный груз рыболов и добычу мятежную бросив 25 Прочь без снасти идет, потеряв и лесу и удило.[16] Пер.: С. Ошеров.

51(68). Архимедова сфера[17]

 В малом увидев стекле весь небесный эфир, засмеялся      И обратился с такой речью Юпитер к богам: «Вот до чего возросло могущество дел человечьих!      В хрупком шаре мой труд малой игрушкою стал. 5 Все обычаи звезд, все законы богов и природы      Ловко в него перенесть смог сиракузский старик. В шар заключенный дух услужает планетам и звездам,      Движет живой этот труд, все соблюдая пути. Что ж неповинного я Салмонея громам удивляюсь,[18] 10      Если природе рука может соперницей стать?» Пер.: С. Ошеров.