Полька – тройка
Многие юные читатели знают писателя Эмиля Михайловича Офина как автора книг "Оставляющие след" и "Формула ЧЧ" – о школьнике Игоре Соломине и его друзьях. В новом произведении писателя – сборнике "Полька-тройка" – вы встретитесь с другими героями, вашими старшими товарищами: с шоферами Костей Бондарчуком и Левой Королевичем, с врачом таежной больницы Ниной Павловой и геологом Андреем Беловым и многими другими. Это люди, влюбленные в свое дело, готовые в любую минуту прийти на помощь попавшему в беду, знающие цену честному слову и веселой шутке.
Полька – тройка
Первая весна
Ливень хлестко молотил по фургону полуторатонки, по крыше кабины, свет фар упирался в стену дождя. Чтобы не сбиться с дороги, приходилось напряженно всматриваться в ползущую навстречу муть. Одинокую фигурку с поднятой рукой увидели, должно быть, одновременно и шофер и агент, потому что первый машинально сбросил газ, а второй сердито закричал:
– Не останавливай! Засядем!…
Так оно и вышло: машина накренилась, грузно осев в колею, мотор дернулся и заглох.
Шофер смущенно сдвинул фуражку на глаза:
– Не оставлять же человека в степи, Василь Семёныч.
– Не оставлять, не оставлять! Вот теперь сами останемся. А у меня фургон промтоваров. Мало ли народу шляется…
– Ладно, – перебил шофер, – здесь не глубоко. Толкайте вдвоем машину. Выберемся.
Агент поднял воротник тужурки, набрал, как ныряльщик перед прыжком, в грудь воздуха и выпрыгнул под дождь; сапоги чавкнули и увязли по щиколотку.
– Давай помогай. Из-за тебя ведь… – ворчливо сказал он невзрачной фигурке в лыжных штанах с вещевым мешком за плечами.
Это была девушка. Она отвела с лица мокрые волосы и послушно уперлась обеими руками в борт грузовика.
Шофер на малом газу качнул машину раз, другой и, окатив фонтаном грязи агента и девушку, выехал на твердое место.
Агент выругался, отряхнулся всем телом, как пес после купанья, и поспешно забрался в тесную кабину.
– Давай уж, садись сюда. – Он похлопал себя по коленке.
Девушка нерешительно топталась под дождем.
– Да ты что! – рассердился он. – Я ж тебе в батьки гожусь.
– Я лучше так… – Девушка взялась за бортовой крюк и встала на подножку.
– Так нельзя, – сказал шофер. – Оборвешься, под скат угодишь. Отвечай за тебя.
Девушка обежала машину и забралась между задним бортом и фургоном. Там она и притулилась, обхватив руками колени.
Шофер пожал плечами, снял с себя кожанку и бросил ей.
– Покройся.
Когда машина, урча и буксуя, опять поползла в мокрую мглу, он одобрительно хмыкнул:
– Стеснительная.
– Видали таких, – отозвался агент. Потом заерзал на сиденье. – Вот сломает замок, возьмет штуку полотна и смоется. Будет тогда – стеснительная.
– Эх, Василь Семеныч, – не отрывая глаз от дороги, сказал шофер, – и в каждом-то видишь жулика. Не скучно так жить?
– А мешок? Ты видал у нее мешок за плечами? Наверно, бежит с целины.
Шофер промолчал. Он смотрел на дорогу.
Стекло заливали мутные потоки воды, и щетки едва успевали разбрасывать ее по сторонам. Фары светили всего на несколько метров, а дальше были тьма, и ветер, и дождь, и казалось, не будет конца этой нудной ночной езде.
– Хоть бы Круглый брод миновать, там уж полпути до совхоза, – нарушил молчание агент.
Шофер скосил взгляд на спидометр.
– Пора бы… – Он не договорил и резко тормознул.
На дороге стоял трактор с пустым прицепом. В стороне, на воткнутых в землю кольях, был растянут брезент, под ним теснились вокруг костра темные фигуры.
Шофер приоткрыл дверцу кабины.
– Чего дорогу загородили! Брода испугались, граждане пассажиры?
– Был брод, – ответил чей-то осипший грлос. – А теперь поди сунься, в Иртыш унесет.,
Агент чертыхнулся. Вместе с шофером, шлепая по грязи, они обошли трактор. Вздувшаяся речушка неслась, как водопад, низкие волны ударяли в прибрежные кусты.
– Свету придется ждать. Айда к нам! – предложил тот же голос.
Потрескивал и едко чадил костер, видно, тракторист разжёг его, не жалея солярки. Люди тянулись к огню. Над брезентом гудел напористый ветер, от земли пахло промозглой сыростью. Каждому, наверно, мечталось о настоящей крыше над головой, о теплой постели.
– Житуха, чтоб ей… – вздохнул кто-то.
– А в совхозе – палатки. Под ногами – грязь, – в тон отозвался сидящий близко к огню сутулый человек. Он пнул сапогом валежник, и костер, затрещав, осветил его давно не бритые щеки. – А в газетах чего только не пишут. Я даже стишки читал. "Новый дом" называются. Позты… Помокли бы тут с нами.
– А ты расскажи нам те стишки. Смотришь, время скоротаем.
– Не мастер я запоминать. – Небритый еще поворошил костер, пригляделся к шоферу и доверительно подмигнул: – А нет ли у тебя, механик, в кабине чего посущественнее, душу погреть?
Шофер отрицательно мотнул головой. Захлопали края брезента. Дождь дробью прошелся по нему, как по коже барабана. Потом наступило за-, тишье, и в нем, словно отставленный этим налетевшим порывом ветра, зазвучал голос:
Спал тракторист, свою окончив смену, У полссы пшеничной, у межи. Спал тракторист, клочок степного сена Под голову небрежно подложив. И, трепеща подстреленною птахой, Где высоко несмятая трава, От пота потемневшая рубаха Сушилась, надувая рукава…
– Колька, это про тебя. Честное комсомольское, ты всегда так кемаришь…
– Заглохни! – шикнул тракторист. – Не мешай слушать.
Все смотрели туда, где, прижавшись к колу, стараясь укрыться от дождя, темнела фигурка с рюкзаком за плечами.
Девушка читала стихи негромким, простуженным голосом, который напрягался и начинал звенеть, когда дождь сильнее колотил по брезенту.
Толстуха в ватнике, подпоясанная солдатским ремнем, толкнула небритого в плечо.
– А ну, посунься, кавалер! Дай место человеку. – Она потянула девушку за рюкзак и усадила ее поближе к огню. Потом вытащила из-под ватника кусок пирога и сунула ей в руку.
Та благодарно кивнула и сразу же поднесла пирог ко рту, но откусить помешал тракторист.
– Еще, еще читай…
– Да-да, – поддержали другие, а небритый заметил – Угодила нашей стряпухе.
Девушка сняла мокрую косынку, встряхнула головой, и над костром полыхнули ее волосы, будто огонь поджег сноп соломы. Так – с косынкой в одной руке, с куском пирога в другой – она продолжала читать стихи. Отодвинулся куда-то и затих надоедливый шорох дождя.
– Еще! Еще читай, девушка!
– Да цыц вы! – вмешалась повариха. – Дайте человеку поесть. – Она отобрала у девушки косынку и стала сушить ее над костром.
Девушка через силу жевала пирог. Глаза у нее слипались.
– Слушай ты, давай я тебя поспать устрою. Да не упирайся, я ж тебе в батьки гожусь. – Агент отпер фургон и помог девушке забраться на мягкие тюки. Она мгновенно уснула, скорчившись и сунув голову под мышку, как котенок. Агент хотел было запереть замок, но передумал – махнул рукой и вернулся к костру.
Дождь поредел. Горько запахло бурьяном, где-то над Иртышом под рваным краем тучи блеснула утренняя звезда.
Повариха рассматривала у огня свои руки.
– И правда, окуньком попахивают. Ишь ты, все подметила,
– Талант, – раздумчиво сказал агент. Шофер легонько толкнул его под бок.
– За штуку полотна боялся. Эх, Василь Семёныч… Агент смущенно промолчал.
На рассвете дождь прекратился совсем. Солнце вскарабкалось на дальний курган и отразилось в притихшей речушке.
Тракторист, вспенивая воду гусеницами, осторожно провел машину бродом. Следом прошла полуторка.
– Поедем к нам в "Авангард", – сказал вдруг шофер девушке. Он стоял высокий, ладный, в небрежно брошенной на плечи кожанке и в сдвинутой набекрень фуражке с капустой.
– Нет, к нам в "Зарю"! – крикнула с прицепа повариха.
За ручьем широкий степной проселок ложился до горизонта, а слева, убегая в травы, вилась узенькая тропка.
– Куда она ведет? – спросила девушка, поправляя заплечный мешок.
– Туда не ходи, – поспешно остерег агент. – Там совхоз вовсе новый. У них и палаток-то не вдоволь, а про снабжение и говорить не приходится.
Девушка уже ступила на тропку и шла по пояс в сверкающей траве. Вот легко присела, сорвала какой-то цветок и помахала им на прощанье.
Есть предложение исключить…
Запыленные вагоны лязгнули буферами, нетерпеливо подталкивая друг друга, словно не хотели останавливаться на пустынном разъезде; паровоз отфыркнулся и, вздыхая, уволок состав дальше в предрассветную муть. На разъезде остались Павел и его выгруженный из багажного вагона велосипед. Велосипед лежал между путями. Одно его колесо медленно вертелось.
Подошел дядька с фонарем в руке.
– Здорово, парень.
– Здравствуйте.
– Слушай… Знаешь что, зайдем ко мне. Чаю выпьем.
– Спасибо…
– Поставь велосипед к столбу. Здесь до вечера ни один поезд не остановится, разве что кондуктор сбросит газету. А так – не с кем словом перекинуться, пока уборочная не начнется.
– А скоро она начнется?
– А вот как студенты понаедут. Может, завтра, а может, через неделю. Тогда весело будет, эшелоны пойдут с элеватора.
От главного железнодорожного пути за одиноко торчащим семафором широкой дугой отходила в степь ветка, ее рельсы поблескивали, упираясь в светлеющий горизонт. На краю песчаного откоса стоял вагон без колес, из трубы тянулся дымок. Пахло мазутом и варевом.
– Я здесь и начальник, и стрелочник, и обходчик, – сказал дядька. – А ты кто?
– Я?… Я работать сюда приехал. Дядька огляделся.
– Машины из совхоза к поезду не прислали, стало быть, тебе на элеватор. Больше здесь некуда. Ну, это недалеко, успеешь. Заходи.
– А до совхоза?
– А вот – прямо по солнышку сто километров. Ну, чего встал? Чай выкипит.
В вагоне над столом, застланным газетой, висел телефонный аппарат, в углу виднелись кирки, лопаты; в котелке на железной печурке булькала вода. Хозяин достал угощенье: сало, копченую рыбу, наполнил кипятком две большие кружки. Павел вынул из рюкзака полбатона, яблоко и три конфеты.
– Ты лучше новости выкладывай: как там жизнь в городах? – спросил хозяин. – Студент небось? Насмотрелся я тут на вашего брата. Все же попадаются еще безобразники-пьянствуют, обижают девчонок. Да и те тоже хороши… – Он сдвинул в сторону батон и постучал пальцем по расстеленной газете. – Читай, утащила с фабрики чулки. Ее бы за решетку, ежели по закону. Да не та мода пошла. Комсомольцы говорят: молодая, исправится. И что ты думаешь? Отстояли. Что до меня, так я бы… Ты куда?
– Ладно, я пойду.
– Да ты что? Погости.
– Спасибо, идти надо.
– Да куда ты? Продукты хоть свои забери…
Они вышли из вагона. Степь дымилась туманом. Вставало солнце, огромное, тусклое. Оно еще не слепило глаза.
– Эта ветка ведет на элеватор. Так и шпарь, вдоль нее двенадцать километров.
Павел взял велосипед и повел его вниз с откоса.
– Эй, куда тебя понесло на совхоз? Пропадешь на жаре!
Павел не обернулся. Он уже ехал по пыльной дороге. Солнце било ему прямо в лицо.
…Человеку сам черт не брат, пока человек в ладу с техникой. Вот – термос. Вытащил его из мешка и пей в раскаленной степи холодную воду, которая была налита еще вчера на какой-то станции и не согрелась на тридцатиградусной жаре. Или – велосипед. Крутится там шестеренка, крутятся шарики в подшипниках, крутятся колеса. По сторонам плывет бурый ковыль, а навстречу – дорога и ветер; дорога ведет к людям, а ветер освежает, слизывает капельки пота со лба. "Пропадешь на жаре…" Как же! Люди вон за десять часов дошпаривают до Америки, а тут какая-то сотня километров! Смешно!…
Нет, не смешно, потому что в термосе всего два стакана воды, а ближайшая речка… Да есть ли она еще в этих местах? Вокруг ни кустика, ни деревца, лишь вдали торчит лысая макушка одинокого кургана. А велосипед – уже не техника, если нет запасной камеры или, на худой конец, резинового клея.
Ни того, ни другого у Павла не было. И после того как прохудилась камера, ему, в ожидании попутной машины, только и осталось, что спрятаться от солнца под велосипедом, который он положил поперек придорожной канавы и накрыл кожанкой.
Зной перекатывался вместе с волнами ковыля, дорога курилась серой поземкой; ее гнал горячий ветер. Пыль лезла в сапоги, за ворот рубахи, скрипела на зубах. Павел глотнул из термоса, прополоскал рот; очень хотелось проглотить эту воду, но он пересилил себя и выплюнул ее. От непривычно долгой езды на велосипеде ломило спину, колени, в ушах стоял звон, похожий на помехи в радиоприемнике, – то ли это ныла мошкара в воздухе, то ли где-то далеко работал мотор, кто его знает! Мысли ворочались неохотно, Павел уснул…
Проснулся он от озноба и еще от чего-то. Было темно, как не бывает даже в степи. Он догадался. Стянул с рамы велосипеда кожанку и сразу увидел звезды. Крупные и яркие, они висели низко, из-за кургана высовывался рог месяца. И будто от него качались в степи лучи белого света; в холодном ночном воздухе отчетливо слышался стрекот мотора. Павел, поеживаясь, влез в кожанку, подтянул молнию до подбородка, взвалил на плечи велосипед и пошел без дороги прямо на свет.
Ветер дул в правое ухо, леденил щеку. Сейчас, не как днем, он пробирал до костей, однако идти по высокой траве было трудно, и Павел быстро согрелся. Степь опускалась в пологую балку, лучи фар скрылись, а звезды над головой, наоборот, загорелись ярче. Шум мотора слышался явственно, но по временам он обрывался, словно умолкал голос друга, и на степь наваливалась тишина. Тогда Павел садился на землю и отдыхал. Так повторялось много раз; одну балку сменяла другая, свет исчезал и вновь появлялся, но никак не хотел приблизиться. Казалось, ни ночи, ни этому утомительному пути не будет конца. Во рту стало сухо и вязко, велосипед давил на плечо неимоверной тяжестью; хотелось отбросить его, лечь в траву, вытянуться и уснуть. Но как только раздавался шум мотора, Павел, скрипя зубами, вставал, облизывал запекшиеся губы и, покачиваясь, брел на звук. Однажды, когда он выбрался из очередной балки, трава перестала бить по коленям; теперь ока была короткой, жёсткой и хрустела под ногами. "Стерня!" – сообразил Павел.
Комбайн чернел неподвижной массой Впереди, насколько хватал свет фар, лежали валки скошенной пшеницы. Слышалось звяканье инструмента. Две темные фигуры копошились возле комбайна.
– Механик? Наконец-то!…
– Какой же это механик, если техника на нем приехала!
Павел снял с плеча велосипед.
– Ну, и вашу технику тоже впору на себе тащить. Что у вас? Цепь, наверно?
– Ну да, барахлит. Слетает с ведущего барабана – и все! Мы с Верой вовсе замучились.
– Попить есть?
– Есть. На вот флягу. А что делать? У нас самая дальняя загонка. Я наказал шоферу, чтобы прислали летучку или механика. Машина придет за зерном, а у меня в бункере – шиш! А что делать, если цепь слетает?
– Натяжку надо ей дать посильнее.
– Какой ты умный! Что я, не знаю, что ли? Уже некуда.
Павел опустил флягу и посмотрел на парня. Подумал: "Сердится. Неловко ему перед ней".
Светлые волосы комбайнера были всклокочены, пухлые губы обиженно сжаты. Лицо девушки оставалось в тени.
– Серёжа не виноват. Он уже все испробовал.
– Все, все! – подхватил комбайнер. – Я, понимаешь, только с курсов. Хлеб убираю первый раз, и штурвальная моя – тоже. И несправедливо это: Федора Лузгина, самого опытного, – на первое отделение, под носом у совхоза, а нас с Верой вон куда загнали! По-ка-а механика дождешься!…
– Ладно. Давай зубило, бородок. Кувалда есть?
– Нету кувалды… Товарищ, ты пей еще. Воды хватит.
– Тогда давай гаечный ключ. Самый большой. Вместо наковальни. Понял?
– Ну да, понял! Понял…
Сережа засуетился: расстелил брезент так, чтобы на него падал свет фар, разложил инструмент.
Павел зажал в кулаке зубило, повернул его и поплевал на острие. Несколькими сильными ударами, так, что из-под молотка брызнули искры, расклепал цепь, вышиб бородком соединительные валики и вынул одно звено.
Вера и Сережа напряженно следили за работой незнакомца. Он стоял на коленях, ссутулив широкие, обтянутые тесной кожанкой плечи; его тяжелые кулаки, казалось, могли бы справиться с цепью и без инструмента.
– Готово. Ставьте, посмотрим. – Павел слизнул с пальца кровь.
Девушка поспешно подала ему чистую ветошь. – Возьмите, пожалуйста. Больно?
– Ерунда. Давно зубилом не работал.
Теперь он рассмотрел лицо Веры. Оно было совсем еще детское и какое-то смешно озабоченное. Румяная щека и светлая косынка перепачканы в машинном масле.
Когда комбайн тронулся, наконец, и пошел подбирать валки пшеницы, Павел растянулся на брезенте, подложил под голову рюкзак. Комбайн удалялся, двигатель тарахтел глухо и ровно, как вагонные колеса на стыках, и Павлу показалось, что он все еще лежит на жесткой полке, а за окном проплывают вишерские болота, подмосковные сады, плоты на Каме, уральские туннели, курганские степи. И всю дорогу – один, без Елены, бзз товарищей, без очкастого Генки… Генка! Тонкая шея, острый нос, на носу очки. В них отражается свет люстры актового зала. "Есть предложение исключить…" Так отражается, что глазам больно…
Комбайн, разворачиваясь, полоснул лучами фар по глазам. Павел проснулся. От земли тянуло предутренней сыростью и тушеной капустой: прямо перед его носом на расстеленной косынке лежал кусок пирога и стояла фляга. Комбайн стрекотал поодаль, рядом с ним двигался грузовик.
Пирог оказался свежим и ароматным. Павел съел его до крошки. Потом достал из мешка конфеты и открыл флягу-в ней оказался чай. После дороги по степи Павел никак не мог напиться.
Подъехал грузовик. Остановился в двух шагах, слепя фарами.
– Вот он, – сказала Вера. – Проснулись? Плотный мужчина в плаще спрыгнул с подножки.
– Ты к нам, что ли, молодой человек? По путевке?
– Нет…
– Не к нам?… – Мужчина вдруг рассердился, нагнулся, сгреб с брезента косынку. – Чего тут раскидалась, Верка?
– Ладно, вы полегче. – Павел взял у него косынку, расправил, положил в нее две оставшиеся конфеты и отдал девушке: -Спасибо вам, Вера.
– Егоровна, – буркнул мужчина. – А я – Егор Фомич. Будем знакомы. Куда же, если не к нам? Тут вокруг на полсотни километров нет жилья.
– Так я же и не говорю, что не к вам. Только путевки у меня нет.
– Слушай, товарищ, мне люди вот как нужны…
– Что вы, я сам… – Павел шагнул к Вере, но та уже успела затолкать его велосипед в кузов машины.
– Ага, дочка, правильно! – Егор Фомич полез вслед за велосипедом и крепко встал на грузовике, зарывшись сапогами в зерно. Протянул Павлу руку – Цепляйся! Мне тут прохлаждаться недосуг.
Рявкнул мотор. Павел едва успел ухватиться за борт и перемахнуть в кузов. Машина с места взяла разгон и пошла, набирая скорость.
Лёва Королевич и другие
– Ты почему не спишь, Граня?… Да брось, ничего Верке не сделается, там же с нею Серёжа. Я только что оттуда, все у них в порядке. Послушай, Граня, сейчас к тебе придет один товарищ – Павел Крылов. Ты покорми его, пожалуйста, и уложи поспать.
– Я уже отоспался, Егор Фомич. В поезде и в степи. И поел. Давайте мне работу.
Павел сидел на табурете, положив кулаки на колени. Его обветренные губы запеклись и почернели, худое лицо было напряженным.
Директор положил телефонную трубку:
– Хорошо. Прочти вон там…
Под портретом Ленина висел лозунг, написанный чернилами на полосе бумаги: "Не дадим зерну зимовать в степи".
– Это пионеры сюда повесили, чтобы у меня перед глазами было. Ребята помогают чем могут: сопровождают зерно, чтоб оно при перевозке не рассыпалось, дежурят на токах… Ты не суди по тому комбайну, его со свалки взяли. По нынешним временам это не машина, да и Сережка с Веркой еще не механизаторы. Но сколько-то все равно уберут. Элеватор далеко, но мы подготовили временные ссыпные пункты: покрыли навесы толем, полы забетонировали. Понаделали прицепы из списанных грузовиков, а некоторые из них подлатали – пригодятся, – когда подъедут студенты, посадим их на эти грузовики…
– А когда они приедут?
– Уже есть телеграмма.
– Дайте же мне скорее работу, Егор Фомич!
На улице раздался треск мотоцикла и смолк под окном. В комнату быстро вошел человек в стеганке. Лицо его горело.
– У Лузгина заминка, Егор Фомич! Комбайны простаивают с полными бункерами.
– Что ты предпринял?
– Там корреспондент из областной газеты попался мне под руку, на своем "москвиче" приехал. Так я его на грузовик пересадил – уговорил поработать. Потом Сашку Губанова с цистерны снял – тоже на трехтонку. Дело улучшилось. Не знаю только, кто теперь воду в бригады повезет?
– Вот он повезет. Забирай его, Григорий!
– Как… водовозом? – спросил Павел.
– А ты что, руководящей работы захотел? Тогда меняйтесь. Ты согласен водовозом, Гриша?
– Еще как!
– А ты – главным агрономом? Павел насупился, промолчал.
– На, возьми ключ от зажигания, – сказал Григорий. – Пойдем.
Над рядами одноэтажных домов за силосной башней занималась заря; она багрово отражалась в окнах, румянила изоляторы на столбах. Ветер доносил из еще сумеречной степи рокот моторов. На широкой пыльной улице стояла брошенная посреди дороги автоцистерна, на ее подножке сидел босоногий мальчишка в школьной фуражке, в рубахе навыпуск, через плечо у него висела котомка, на руках были надеты огромные шоферские перчатки с крагами.
– Ты еще здесь, Юрка? Оставь про это думать. Угробишь и себя, и машину.
– Да вы испробуйте меня, дядя Гриша! Я же знаю, как скорости переключать, как все… Ну, дайте ключ…
– Нет. Поезжай вот с ним. Сначала на насосную, потом по бригадам. Он – человек новый, его надо в курс ввести. А для этого лучше тебя никого не найдешь. Соглашайся, Юрий Петрович. – Агроном заискивающе похлопал мальчишку по плечу и пошел скорым шагом к своему мотоциклу.
Юрка с ненавистью посмотрел на Павла.
– "Но-овый"! Много тут новых приезжает, а своим не доверяют. Учти, если в дороге что изломается, в гараже никого нет, все слесаря на уборке.
– Не шпыняй хоть ты меня, – сказал Павел. – Я тебе порулить дам.
Юрка сразу повеселел. Забрался в кабину, хозяйственно повесил в угол на гвоздь свою котомку.
– А я тебе пирога отломлю. Мне мама полную сумку натолкала. Ты как заводишь: отжимаешь сцепление или на нейтралку ставишь?…
На насосной станции, пока Павел проверял бензин, масло, просматривал тормозные шланги, Юрка деловито следил за наполнением цистерн, потом, кряхтя от натуги, уложил приемный рукав-гармошку в зажимы и покрыл люк лоскутом чистого холста. Видно, все это он проделывал уже не раз.
– У меня готово! Учти, ты обещал дать порулить,
– Ну, садись.
– Как… Прямо сейчас?
– Ну да. Только с места не дергай.
Юрка дернул: дал слишком много газу, а педаль отпустил резко. Павел ткнулся сначала затылком в стенку кабины, а потом лбом в переднее стекло. Юрка умоляюще скосил на него глаза.
– Ладно. Давай вторую, только газу поменьше. Понял?
– Понял!… Бери же пирог. Вон, в сумке.
Машина протарахтела по мосту через высохший ручей и, вспугнув подбиравших зерна воробьев, взяла разгон. Совхозные дома остались позади, надвинулась степь, рыжая в первых лучах солнца. Впереди на дороге показалась черная точка, она росла на глазах. Павел перехватил у Юрки руль, прижал цистерну к обочине. Мимо с ревом и грохотом пронесся грузовик с тремя прицепами. Он просвистел, как снаряд, и скрылся в облаках пыли. Юрка чихнул, протер глаза.
– Видал? Это Лёва Королевич, бывший одесский шофер. Вот это работа!
– Да, уж не то, что наша с тобой бочка… Ну, чего скалишься? Держи правее, вон еще кого-то несет.
Снова промчался автопоезд. Промелькнули лицо водителя с зажатой в зубах папиросой, красные галстуки ребят, сидящих на укрытых брезентом прицепах. Юрка опять чихнул.
– А это – Костя Бондарчук. Ох, и гоняют же они с Королевичем! Во всем спорят, другой раз дело до драки доходит. А комбайнеры все равно недовольны, доказывают, что из-за шоферов задержка. Да вот, гляди…
Цистерну встряхнуло и закачало, в ней захлюпала вода. Юрка свернул с дороги и поехал к косяку комбайнов, чернеющих на желтом фоне степи. Несколько пустых прицепов были разбросаны по полю, между ними затесался легковушка-"москвич". Два грузовика принимали зерно из бункеров, остальные комбайны стояли.
– Нам надо во-он туда.
– Постой. Поезжай один. За мной вернешься.
Павел вылез из кабины и зашагал по стерне.
Довольный Юрка с треском включил передачу и погнал машину в отдаление, к раскинутым вокруг зеленого вагончика брезентовым навесам.
Отличное зрелище – комбайн: солнечные зейчики на краске, шелест колосьев, колючий вихрь вокруг барабана, а главное – комбайнер. Его загорелые бугрова-тые руки орудуют рычагами, сапоги с подковками жмут на педали – он выше всех в голубом и желтом просторе. Все это так, когда комбайн в работе. Но если он стоит беспомощный, а водитель закуривает уже третью папиросу подряд и, не отрываясь, глядит на пустынную дорогу, тогда комбайн не кажется красивым, тем более, что на его грудастом кожухе рядом с аккуратной заводской маркой "СК-3" написано, мелом корявыми буквами: "Эх вы, шофера!…" – укор неповоротливым водителям.
Комбайнер выплюнул изжеванный окурок и затоптал его в землю.
– Гляди-ка, уже и Юрка шофёром стал. Кругом шофера, а возить зерно некому. Ты зачем пацану руль доверил?
– Ладно, он умеет. Послушайте, а нельзя ли опорожнить бункер вон в те прицепы?
– Ты один думал или с Юркой? А как их подвезешь к комбайну? На себе? Приходится ждать. – Комбайнер достал мятую пачку папирос, прикурил, ломая спички, и отвернулся.
Павел понимал злость этого парня. Сколько ему еще стоять вот так, ладонью заслонив от солнца глаза, и смотреть на дорогу, не покажется ли порожний грузовик.
Подъехал Юрка – фуражка лихо сбита на затылок, лицо красное, счастливое.
– У меня порядок. Покатили дальше!
– Постой. Пусти-ка.
Павел сел за руль и развернул цистерну.
– Куда ты? Нам опять на дорогу надо.
– Ладно.
– Так нам же теперь на третье отделение.
– Ладно.
– Да не туда ты правишь… На черта нам этот прицеп?
– Да ладно тебе…
Еще издали, завидев цистерну, волокущую прицепы, комбайнеры замахали руками, закричали: "Сюда, сюда! Эй, ко мне!…" Чубатый обрадованно хлопнул себя по ляжкам.
– Ты откуда взялся? Будем знакомы: Лузгин Федор. – Он, громыхнув подковками сапог, прыгнул на мостик, рванул рычаг.
Ухнуло в прицеп зерно, забарабанило по доскам – сначала дробно, потом глуше, зашуршало, зашелестело.
Когда подошел грузовик, его водителю – человеку в клетчатой ковбойке, с фотоаппаратом через плечо – оставалось только забрать прицепы с зерном и сразу ехать на ток. К тому времени вернулись шофёры Королевич и Бондарчук; пока они принимали зерно в кузова своих семитонных машин, Павел и Юрка подтаскивали их прицепы от дороги к другим комбайнам. Все вокруг ожило, завертелось. Юрка забыл, что его отставили от баранки. Увлеченный неожиданным горячим делом, он восхищался:
– Вот это работка, да? Что, бочка, да? – Соскакивал на ходу с подножки и, помогая Павлу осаживать цистерну к очередному прицепу, орал во всю глотку: – Лево руля! Еще левее, стоп! Цепляю. Смотри не дерни!
Павел не дергал. Он то вел прицеп на малом газу рядом с комбайном, то быстро ехал к дороге: пока Юрка отсоединяет дышло прицепа, человек и двигатель – оба вздрагивают от нетерпения; кожанка давно уже валяется на сиденье, рубаха расстегнута до последней пуговицы, а на бледном от зноя небе подпрыгивает солнце и с каждым поворотом руля заглядывает в кабину то слева, то справа.
Время неслось, будто подхваченное быстроходными машинами Бондарчука и Королевича. Шофёры-соперники вдрызг разругались из-за прицепов: каждому хотелось забрать побольше. Они отталкивали друг друга и ругались последними словами.
– Пижон! – кричал Лёва Королевич. – У нас в Одессе таких сажали ездить на ароматных бочках!
Бондарчук яростно сопел, набычив шею, норовил двинуть Леву под зад ногой.
В конце концов они сообразили: приволокли из совхоза еще несколько прицепов, и теперь Павел с Юркой работали, как составители поездов: вытаскивали нагруженные зерном прицепы на дорогу и выстраивали их в ряд; кто подоспел, тот и забирай. И вот постепенно получилась обратная картина – комбайны, хоть и работали на полную мощность, уже не успевали выдавать зерно.
К обеду на загонке собрались несколько грузовиков, они оказались на простое. Лёва Королевич впервые за этот день заглушил мотор. Потянулся, разминаясь, потом – руки в карманах, морская фуражка с капустой сдвинута на ухо – направился вразвалку к комбайну.
– Вы не находите, товарищ Лузгин, что ваше воззвание несколько устарело и требует исправления? Коллега Бондарчук, у вас есть, пожалуйста, мел?
Федор Лузгин поспешно стер рукавом надпись с кожуха и примирительно сказал:
– Будет тебе… Вон повариха Леля уже флаг выкинула. Сегодня обед мы честно заработали. Особенно этот товарищ.
Юрка дернул Павла за рукав.
– А как же вода! Мы же водовозы. Ох, и попадет нам, учти!
Подъехал шофёр в ковбойке. Снимая с плеча фотоаппарат, он подошел к Павлу.
– Как вам пришел в голову этот номер с прицепами? Давно здесь работаете? Как фамилия?
Лёва Королевич оттеснил его.
– Интервью и фотосъемка потом. Лично я не уважаю холодных щей. – Он изогнулся и игриво взял Павла за талию, как даму. – Давай с нами обедать, коллега…
– Не могу. Ехать надо. Мне…
– Никуда мы тебя не отпустим, – перебил Федор Лузгин. – У нас теперь высвобождается машина. Через час корреспондент уедет на своем "москвиче", а ты бери у него грузовик и орудуй с прицепами.
– А вода?
– Какая вода, коллега? Я что-то плохо вижу ее. – Лёва Королевич пожал плечами и сделал широкий жест рукой.
Все обернулись. Цистерна, подскакивая на кочках, полным ходом улепетывала к дороге.
Павел бросился было следом, но Лузгин остановил его:
– Будет тебе. Ты же сам давеча сказал: "Он умеет". Здесь ведь ни светофоров, ни регулировщиков. Обойдется.
Есть предложение утвердить!
В зеленом вагончике на нарах спали усталые люди. Павел тоже устал, но уснуть в эту ночь не мог. Прежде он засыпал сразу, стоило только положить голову на что-нибудь; так было, когда он добирался сюда по степи, и так было три ночи в этом вагончике: чуть ткнешься в подушку-и уже утро, и снова нужно садиться за руль автомобиля. Быть может, этот старенький, видавший виды грузовик бегал здесь еще в ту зиму, когда пришли в пустую степь ленинградец Костя Бондарчук и одессит Лёва Королевич. Наверняка этот грузовик возил первые палатки и первые тонны зерна, а теперь его взяли со свалки. "Подлатали. Пригодится, когда приедут студенты…" Три дня и четыре ночи идёт поезд мимо вишерских болот, подмосковных садов, плотов на Каме, уральских туннелей, курганских степей. Наконец, лязгая буферами, состав затормозит на пустынном разъезде. Полетят из вагонов чемоданы, рюкзаки, гитары. Нестерпимое солнце отразится в круглых очках Генки… Машины со студентами пойдут по степи – это не то, что на велосипеде, скоро они будут здесь.
Скрипнула лесенка вагончика, пискнула дверка, кто-то вошел.
Павел всмотрелся. Возле его койки стоял незнакомый человек.
– Вставай, товарищ Крылов. Меня прислал Егор Фомич. Буду здесь работать на машине вместо тебя.
– А я?
– Тебе велено ехать на дальнюю загонку. Там одни пацаны и девчата, им без постоянного механика не обойтись. Давай поезжай.
– Ладно. А на чем?
– На твоем велосипеде. Я на нем приехал.
– Ты и камеру заклеил?
– Новую поставил. Мне директор дал.
– А сам он где?
– Уехал встречать студентов.
– Ладно. Пойдем.
Под навесом повариха звякала кастрюлями. На небе блекли звезды, между ними плыла одинокая, розоватая с края тучка.
– Как ехать, знаешь? Давай все прямо. До балки доберешься, там увидишь. Так и шпарь по дороге на станцию.
– А другой дороги нет?
– Есть, тропка. Вон за тем солончаком. Только по дороге проще.
– Ладно, спасибо.
Павел поднял с травы велосипед и пошел прочь от стана к смутно белевшему вдали солончаку.
На краю освещенного фарами автомобилей круга стоял обеденный стол. Трактористы, комбайнеры, рабочие с окрестных токов и студенты сидели в кузовах и на подножках грузовиков, на бочках из-под горючего, на опрокинутых ведрах и просто на земле, поджав ноги. Егор Фомич пристроился на лесенке зеленого вагончика. Рядом, опираясь на седло мотоцикла, стоял агроном Григорий. За пределами освещенного круга лежала темная степь, из нее дул свежий вечерний ветер; он трепал девичьи косынки, шевелил волосы на непокрытых головах.
За столом появилась девушка в яркой вязаной кофте.
– Товарищи. К нам в райком звонили из вашего совхоза, да и не только из вашего, что есть у вас ребята, принятые в комсомол. Вызвать их сейчас в райком на утверждение – значит оторвать от работы. Вот почему мы здесь. Я не привезла с собой ни звонка, ни графина, по которому можно стучать карандашом, так что давайте соблюдать дисциплину. Особенно это относится к тебе, Королевич. Комбайнер Сергей Красавин здесь?
Вера толкнула под бок Сережу. Он поднялся с земли, помедлил, потом вышел вперед.
– Подойди ближе, Красавин. Есть вопросы у членов бюро?
– Есть. Пусть расскажет, как он сумел добиться хороших показателей.
– Это не я… Мы с Верой-штурвальной все отставали.
– Ну вот и расскажи.
– Так я же рассказываю. Мы с Верой все отставали. На соседней загонке работает Мишка Сахаров. Комбайн у него такой же, и посевы одинаковые, а намолот разный. А почему-не понять. Потом вдруг приезжает Павел Крылов. Мы с Верой обрадовались: он нас уже однажды выручил. Говорит: "Надо посмотреть". А потом говорит: "У вас зерно не полностью вымолачивается, давайте сделаем поменьше зазор между барабаном и подбарабаньем". Ну, потери сразу уменьшились. Мы с Верой обрадовались. А Крылов походил, походил по загонке, потом говорит, что круг на поле равен примерно шести гектарам, а проходим мы этот круг за два часа, и что по сухому хлебу это очень долго. Опять у нас намолот увеличился, и мы перегнали Мишку Сахарова. А Крылов пошёл к Мишке и что-то ему там отрегулировал. И тогда Мишка опять обогнал нас. Вот и пошло: то Мишка нас обгонит, то мы его. И так – каждый раз. Если б нас еще не тормозили шоферы, так мы бы…
– Ты, уважаемый, не ври насчет шоферов! Девушка-председатель постучала ладонью по столу. – Товарищ Королевич, я ведь предупреждала: не шуми. Есть еще вопросы у членов бюро?
– Есть предложение: утвердить.
– Голосую: кто – "за"?… Товарищ Красавин, поздравляю тебя со вступлением в Ленинский комсомол.
Кругом захлопали. Вера замахала косынкой, кто-то крикнул: "Молодец, Серега!…"
А Сережа посмотрел поверх голов товарищей в задние ряды, где поблескивал руль велосипеда, и вдруг громко крикнул:
– Спасибо!
Все засмеялись и опять захлопали. Подбежала Вера, схватила Сережу за руку и оттащила от стола.
– Товарищи. К сожалению, не только о хорошем приходится говорить сегодня. Все вы уже знаете, что натворил ваш шофер Константин Бондарчук… Да помолчи же ты, Королевич! Я потом предоставлю тебе слово. Так вот – ударить девушку, переломать все в доме! Да кто знает, чем бы все это кончилось, если б не подоспели дружинники! Как это называется?… Ну, чего ты рвешься, Королевич? Что ты можешь сказать в его защиту?
– Не в защиту! Костя – свинья. Но он не пижон. Честное слово, коллеги! Все знают, что он одним из первых приехал сюда и работал как надо. Сейчас ему угрожает решетка. Ребята, давайте, чтоб без несчастья. Вытащим его и, честное слово, я первый набью ему морду при всех! Только давайте без решетки… – Лёва спрыгнул с крыла своего грузовика и встал перед собранием, прижимая к волосатой загорелой груди старую морскую фуражку с капустой.
Над полевым станом нависла тишина. Люди, которые только что улыбались и хлопали Сереже, теперь молчали.
– Кто хочет взять слово, товарищи?
– Разрешите мне.
– А вы кто такой?
– Член ВЛКСМ. Приезжий.
– А что вы можете знать о Бондарчуке?
– Разрешите мне выступить.
Лёва Королевич настороженно оглядел худого очкастого студента,
– Нечего тут молоть языком попусту. Ты еще пешком под столом ходил, когда Костя подымал целину. Он – наш! Сами разберемся.
– Да подожди ты, Королевич. Отойди, пожалуйста. Говорите, товарищ.
Студент поправил на остром носу очки, вытащил из кармана газету, но тут же спрятал ее.
– Товарищи, у нас в Институте механизации сельского хозяйства произошел примерно такой же случай. Один студент тоже приревновал свою девушку, тоже напился и тоже устроил тарарам. А рука у него, на беду, тяжелая, вроде как у вашего Бондарчука. Ну, в общем, дали этому студенту статью за хулиганство. Теперь посмотрим, что это за человек. До института он проработал три года в МТС; успеваемость отличная, преподаватели сулили: будет ценным инженером. Товарищ – настоящий, в случае чего поделится последним. А такое с ним первый раз приключилось. Четыре года государство его учило – стипендия, общежитие и теде и тепе. И вдруг, здравствуйте, тюрьма… Ну, мы все же добились, взяли его на поруки. Рассудили так: скоро летние каникулы, заберем его с собой на целину, пусть докажет работой. Когда его выпустили из милиции, мы устроили комсомольское собрание. А он смылся. Не то чтобы с собрания, а вовсе. Взял велосипед и отбыл из города в неизвестном направлении.
Студент помолчал, поправил очки на птичьем носу.; Лёва Королевич неприязненно смотрел на студента.: А тот опять достал из кармана газету:
– Мы не боялись за нашего товарища. Мы понимали, что ему стыдно смотреть нам в глаза. А я так думаю: если у человека не потерян стыд, так это очень хорошо. И мы не ошиблись… Вот директор совхоза Егор Фомич дал мне газету. Она совсем свежая, и многие, наверное, еще не видели ее. Разрешите, я прочту. Тут небольшой кусочек, прямо из середины:
"…Шесть автомашин не поспевали за комбайнами. Каждый из комбайнов за световой день простаивал в общей сложности по три-четыре часа. Но тут пришла на помощь смекалка студента Павла Крылова. Используя в качестве тягача водяную автоцистерну, он подгонял прицепы к комбайну на погрузку, а затем вывозил их на дорогу. Там "ЗИЛы", предварительно нагрузившись сами, забирали прицепы и отправлялись к току. В результате высвободилась автомашина, которой и заменили автоцистерну. Подсчеты показали, что такой метод вдвое сокращает число автомашин, обслуживающих комбайны".
Студент аккуратно сложил газету и спрятал ее в карман.
– О дальнейших делах Павла Крылова только что рассказал комбайнер Сережа Красавин. У меня все. Извините, что я ничего не сказал о Бондарчуке.
Люди оживились, заговорили, перебивая друг друга. Напрасно девушка из райкома хлопала ладонью по столу. Лёва сорвался с места, подбежал к студенту, затормошил его:
– Слушай!… Я же думал, ты пижон. Ты же – человек! Прости, сделай одолжение.
Павел долго бродил по степи. Уже поредели звезды и потухли фары работающих вдалеке машин, когда он вернулся к зеленому вагончику. Вокруг было безлюдно, лишь пустые бочки и перевернутые ведра напоминали о прошедшем собрании. В вагончике на постели Левы Королевича спал остроносый студент.
Павел разбудил его.
– Слушай, Генка, я ведь был тогда в актовом зале. На хорах прятался. А когда стали исключать, не выдержал…
– Ну и дурак! Мы же тебя не исключили.
– Гена!…
– Тише. Людей разбудишь. – Он перевернулся на другой бок и сонно пробормотал: – Да, вот что: я взял у Егора Фомича еще один номер этой газеты и отослал Елене. Может, она тебя и простит. Я бы не простил…
– Генка!…
Но тот уже уткнулся своим острым носом в подушку.
Павел вышел из вагона. Предутренняя мгла еще не рассеялась, но из степи уже доносился стрекот комбайна. Казалось, мотор дает перебои.
Павел прислушался, поспешно вывел велосипед на тропку за солончаком и поехал, сильно нажимая на педали.
Сегодня опять танцы
Она появилась невесть откуда однажды в субботу вечером, когда по толевой крыше стучал дождь, а из степи налетал ветер; он разгуливал под навесом, как хотел: забирался под стеганки, трепал девичьи юбки, сметал шелуху от подсолнухов с цементного пола; казалось, и звуки баяна он уносил прочь отсюда, к близким огням усадьбы.
Летом здесь был временный ссыпной пункт, а теперь зерно уже вывезли; от горячей поры остались только голодные воробьи под стрехой да черная школьная доска, на которой еще виднелись полустертые колонки цифр – счёт машин, отправленных на э Лёватор; поперек этих цифр белела свежая надпись: "Сегодня опять будут танцы. Играет Сашка Губа".
Сашка играл тихо и в то же время задушевно; он привалился спиной к столбу, поддерживающему навес, и, закрыв глаза, склонял в такт музыке голову, приближая ухо к гудящим мехам баяна. Тут же у столба стоял пустой грузовик; его включенная фара освещала площадку и танцоров. Танцевали не все, главным образом девушки друг с дружкой; большинство сидело на пустых ящиках – курили, лузгали семечки и уныло смотрели, как шаркают по цементу пары, расшвыривая ногами шелуху и окурки.
А посреди "зала" куражился Лёва Королевич. На нем был небесно-голубой ватник, заляпанный масляными пятнами, фуражка с морской "капустой" и кожаные штаны навыпуск поверх сапог. Лёва то хлопал по спине танцоров, то отбирал у парня девушку, проходил с ней полкруга и так же бесцеремонно оставлял ее; то принимался корчить из себя артиста джаза – с ужимками фальшиво горланил песню, и тогда Сашка-гармонист морщился и приоткрывал один глаз.
Никто не одергивал Леву. Выходки его, впрочем, были безобидны, они смешили молодежь: все-таки хоть какое-то разнообразие. Но чего это вдруг ему вздумалось приглашать незнакомую, когда кругом свои девчата? Они и ростом повыше, румяные, большеглазые, и любая рада бы потанцевать с Левой – так нет! Именно перед этой рыжей пигалицей он расшаркался сапожищами, снял фуражку, притопнул на испанский манер.
– Извиняюсь, кажется, я уже встречал вас где-то в радиусе ближайших трехсот километров. Окажите честь Леве Королевичу на тур вальса! – А сам подмигнул окружающим.
И все поняли: сейчас Лёва сыграет шутку над новенькой. Ну и поделом ей, пусть не отбивает кавалеров!
– Я тоже извиняюсь, но не хочу быть брошенной посреди танца. И вообще с пьяными не танцую.
– Что?… – Лёва задохнулся. Разинул рот, глотнул по-рыбьи воздух. – Я?… Да я могу литр выпить и не покачнусь. Из чего вы взяли?
– Из того, что от вас несет сивухой в радиусе ближайших трехсот километров. Думаете, приятно дышать этой гадостью?
Девчата захихикали. Саша бросил играть и на всякий случай втиснулся между девушкой и Левой. А тот сразу же полез в бутылку. Он поднял над головой руки, словно призывая всех в свидетели.
– Граждане пассажиры! Вы видели когда-нибудь, чтобы Лёва оскорбил кого-то словом или действием, или вывалился из-за баранки, или хотя бы уснул в канаве? Да, он спал на земле, но это происходило в те кошмарно-романтические времена, когда здесь еще стояли палатки, на которые он променял солнечную Одессу! А где, позвольте спросить, была тогда эта рыжеволосая фея? Может, она сидела в кафе "Уют" на Литейном проспекте и танцевала с пижонами, от которых пахло не сивухой, а коньяком "четыре звездочки", и не читала в газетах, что Лёва умеет двадцать пять часов в сутки водить автопоезда с зерном! Да мало ли что еще умеет делать Лёва Королевич! Вот стоит его семитонная машина, а вот фара с нее освещает наше культурное мероприятие. Лёва не жалеет своих аккумуляторов, Лёва сделал свет, привёз ящики, чтобы люди могли сидеть. А вы говорите – Лёва пьяный!
Девушка встала с ящика, стуча подковками сапог, подошла к школьной доске, вытерла ее носовым платком, взяла лежащий тут же мел и посмотрела на Леву, будто прицелилась светлыми прищуренными глазами.
Вот она привела мелом одну линию, другую… Минута – и на доске появился Лёва Королевич. Но все увидели не столько самого Леву, а то, каким он был сейчас, в эту минуту: волосы всклокочены, лицо небритое, телогрейка застегнута косо, из-под нее торчит конец ремня, как хвост у обезьяны, штрипки кожаных штанов болтаются поверх голенищ; ноги у Левы раскорячены, подбородок нахально выдвинут вперед, а пальцы на ручищах растопырены, будто он собирается схватить кого-то за глотку.
Сходство было поразительное, прямо потрясающее. Каждым изгибом тела, каждой складкой одежды Лёва, казалось, вопил с доски: "Смотрите, какой я пьяный!"
– Послушай, Король, а ты и впрямь на черта похож. И где это ты так набрался? Ведь вместе были, – сказал в полной тишине Саша.
– Эх, Катюши Куликовой нет, срисовала бы для стенгазеты, – пожалел кто-то.
Лёва молчал. Он так и застыл с раскрытым ртом.
А мел постукивал, крошился в пальцах девушки; рыжие завитки на затылке взлетали в такт широким точным движениям ее руки. И вот уже на доске вокруг Левы появились танцующие пары, и опять не они привлекали к себе внимание, а грязь на полу: фонтанами летят из-под ног окурки, шелуха, а со стороны, как живая, морщится радиаторам и грустно глядит одной фарой Левина машина.
Кто-то хохотнул, кто-то пробасил:
– Вот это да… Ну, чудеса!
А Саша крикнул:
– Постой! Что ты делаешь, погоди, дай полюбоваться.
Но девушка уже вытерла доску и снова взялась за мел.
Быстрыми скупыми штрихами она нарисовала знакомое всем покосившееся крыльцо, кусок провалившейся крыши, разбитое окно, за которым видны пустые ящики, на дверях висячий замок. На крыльце двое дуются в карты; лица у них тупые, скучные, особенно у одного, даже губа отвисла.
И тут, наконец, Лёва Королевич обрел дар речи. Он ехидно посмотрел на гармониста.
– Я извиняюсь! Если меня не обманывает зрение, так это вы, уважаемый Александр Данилович, режетесь в очко? Ну, факт, вы: только у вас в радиусе ближайших трехсот километров имеется такая губа. Ишь, как вы ее оттопырили! Наверно, к десятке туза прикупили? А ваш партнер… Ха, Серега Красавин, не тушуйся, иди сюда. Чего же ты теперь не жалеешь, что нет Кати, чтоб срисовала для стенгазеты?
Серега Красавин под общий смех пялился на свое изображение.
– Ч-черт… Как это она подсмотрела? Мы с Сашкой и вправду сегодня перекинулись маленько. Только не в очко, а просто в дурака.
– В очко… в дурака! Разве это важно? Вы, ребята, лучше скажите, почему Василь Семеныч устроил в клубе склад тары, а мы толчемся здесь в грязи и в холодище?
Это спросила Вера Михнова, штурвальная из бригады Сергея Красавина, обычно тихая, молчаливая девушка. Ее поддержали:
– Правильно Вера говорит!
– Крышу пустяк починить!
– Замок долой, ящики долой!
– Это Федька-завклуб виноват.
– А кто его выбирал? Вы же сами, ротозеи!
– В уборочную не до клуба было. Вот Василь Семёныч и завладел, – огрызнулся Федька.
Началась перебранка. А ее виновница стояла у доски и, щуря светлые глаза, с видимым удовольствием слушала, как ругаются ребята.
Вера взяла ее перепачканную мелом руку.
– Ты откуда взялась? Когда приехала?
– Сегодня.
– А поселилась где?
– Да нигде.
– Пойдем ко мне…
– К черту Василь Семеныча с его тарой! – кричал Лёва Королевич. Он взобрался на ящик, возле которого лежал рюкзак художницы. – Идея, мальчики! Вы будете проливать слезы, Василь Семеныч, но ящики мы немедленно перебросим сюда. Кто – "за"?
Первыми, придерживая юбки, полезли в кузов Левиной машины девчата; парни подсаживали их со смехом и шутками. А Лёва подошёл к художнице. В одной руке он держал ее рюкзак, другою слегка прикрывал рот. Стараясь дышать в сторону, сказал с неожиданной хрипотой:
– Извиняюсь… Прошу вас в кабину.
Не было ни вспышек молний, ни ударов грома, ни ветра – просто капал дождь. Мелкий и въедливый, он заштриховал степную даль, все было серым: дома, раскисшая дорога и тучи, которые, казалось, навечно повисли над совхозом. В такое воскресенье только и остается, что забивать надоевшего "козла" или завалиться спать. Не месить же, в самом деле, без толку грязь на улице!
Однако сегодня все обернулось иначе. В сенцах клуба, где вчера еще за окном виднелись ящики из-под апельсинов, теперь горой были навалены резиновые сапоги, галоши, дождевики, брезентовые куртки. А в зале отблески огня из печи играли на вымытом полу. По бревенчатым стенам были развешаны репродукции с картин. Парни и девушки чинно, как в музее, переходили с места на место, шептались, тихонько спорили.
– Посмотри, Вера, какая осень – каждый листочек горит! А как деревья отражаются в речушке, и следы от телеги на желтой траве. Это сено вывозили, правда?
Саша беззвучно тронул кнопки баяна, огорченно оттопырил губу.
– Вот поеду в отпуск, обойду всю Третьяковку заново, от подвала до чердака.
– Ребята, – сказал Костя Бондарчук. – Вы же знаете, я двадцать три года прожил в Ленинграде. Работал шофёром такси, тыщу раз проезжал мимо Эрмитажа, а не был в нем. Это смешно, ребята, да?
Никто не засмеялся.
Снаружи загрохотал мотор так, что затряслись половицы. Потом хлопнула дверь, и на пороге появился Лёва Королевич. На нём был темно-синий костюм, новенькие остроносые ботинки, белоснежная рубашка с галстуком "мотылек". Загорелые Левины щеки были выскоблены бритвой до блеска, блестели и курчавые волосы; видно, он их намазал чем-то, чтобы не торчали.
– Ты чего это?… – удивленно спросил Костя.
– Стиляга! Ей-богу, стиляга! – сказал Саша.
Лёва не обратил внимания на насмешки. Он нетерпеливо огляделся. Рыжеволосая девушка в накинутом на плечи ватнике с комсомольским значком сидела за столом у окна. Рядом навытяжку стоял Сережа Красавин и с трепетом смотрел, как ее ловкие тонкие пальцы разбирают ворох его рисунков.
– Вот это мне нравится. Есть глубина. Дом, дерево, вдали курган – все на своих местах. Перспектива вам удается. Ну, а это? Разве так достают воду из колодца? Изгиб спины у женщины неестественный, скорчилась, будто у нее в животе колики. Вы ее из головы писали, правда?
– Спасибо вам… – пробормотал Сергей. – Здесь ведь, знаете, спросить не у кого.
– Ладно, хватит тебе, Серёга. Пусти-ка нас.
Его оттеснили. Художников было всего три человека, но большинству ребят интересно было посмотреть рисунки товарищей, послушать, что о них скажет приезжая. Оказалось, что тихая Вера давно художничает, но никто об этом не знал. В ее простой школьной тетрадке, как живые, расцветали степные цветы – колокольчики, ромашки, метелки крвыля, узоры для вышивки. А комбайнер Степан Лузгин – тот принес целую кипу техники. Но это были не просто намалёванные сельскохозяйственные машины. Они работали: летело зерно из бункера в кузов автомашины, утопала в хлебах крылатая жатка, ряды валков скошенной пшеницы протянулись до горизонта, а над ними – солнце, и далеко-далеко на бледном степном небе-силуэт башни элеватора. И когда это Степка успел так насобачиться?
Художницу так окружили, что Леве пришлось пустить в ход локти и плечи, чтобы протиснуться поближе; он заходил то справа, то слева, поправлял свой галстук "мотылек", переминался с ноги на ногу, но рыжеволосая не замечала его.
– Товарищи, тут много хороших рисунков! Давайте устроим выставку. Развешивайте ваши работы по стенам. Так всем будет видно, а мне легче вам рассказать, что не удалось, а что получилось и кому как работать дальше.
Предложение понравилось. Взялись за дело. И больше всех старался Лёва Королевич. Он смотался на машине к сапожнику за гвоздиками, дал молоток, помогал развешивать рисунки. А потом тихо сидел в углу и, пока художница разговаривала с ребятами, ни разу не отпустил ни одной из своих обычных шуточек, И когда выбирали Веру старостой нового кружка, Лёва тоже не вмешивался, не балагурил и вообще не трепался. И это так не похоже было на него, что Саша даже спросил:
– Послушай, Король, тебе что, нездоровится?
И тут Лёва подошел к рыжеволосой девушке и осторожно тронул ее за руку.
– Извиняюсь… Вы должны понимать, что не все имеют талант. Я, например, могу в крайнем случае нарисовать схему карбюратора, не больше. Зато я прилично танцую и сегодня даже ради выходного не хватил ни грамма. Забудем прошлое!
Лёва подмигнул Саше. Саша растянул мехи баяна, и начались танцы.
Как-то неудобно было в этом светлом, увешанном рисунками помещении лузгать семечки. А курить ребята выходили в сени. Многим, конечно, тоже хотелось потанцевать с рыжеволосой девушкой, но тут уж Лёва держал ухо востро: извиняюсь! Своими черными ласковыми глазами он так взглядывал на претендентов, что у тех сразу отпадала охота отбивать у него партнершу. А девчата поняли: в совхозе одним женихом стало меньше.
– Послушайте, если я ошибаюсь, плюньте мне в глаза, – проникновенно сказал Лёва своей партнерше, – но ведь это вы однажды ночью у Круглого брода читали стихи? Я их запомнил. Вот они:
И ты лицо подставил ветру, Ты, кто проехал полстраны…
– Ой! – сказала художница. – Вы наступили мне на ногу… – И засмеялась.
Танцевали допоздна. Не хотелось уходить из уютного зала, уж больно тут было хорошо. Даже агент снабжения Василь Семеныч, который пришел было ругаться из-за ящиков, только проворчал:
– Разве же этот бандит Лёва Королевич не мог спросить разрешения, прежде чем выбрасывать тару? Я бы сам помог… – И он пригласил тихую Веру на тур вальса.
…А назавтра художница исчезла. Рна ушла незаметно, так же, как и появилась. Вера, когда вернулась с работы, нашла на застеленной кровати записку: "Желаю успеха. Не давай захиреть кружку. Привет Леве Королевичу".
Лёва, как обалделый, метался на своей машине по степи до глубокой ночи, расспрашивал встречных шоферов, но рыжеволосой и след простыл. Потом, правда, рассказывали, что видели девушку в сапогах с подковками и с комсомольским значком на ватнике за четыреста километров к востоку, в новом совхозе "Рассвет". Только там она закружила ребятам головы не рисованием, а художественной гимнастикой.
А может, это была вовсе и не она?
Граждане пассажиры
Кто его знает, откуда взялся в нашем совхозе этот фрукт? Конечно, здесь не институт благородных девиц, поначалу чего только не было: выпивки, ссоры, крепкие словечки, случались и драки, но чтобы воровство – этого никто не замечал. Правда, скажем, инструмент с одной машины на другую таскали. Или – Костя Бондарчук спит, а его полушубок либо валенки Степка Лузгин наденет – и пошел себе! А уж патефоны, гитары – об этом и говорить нечего, Сашка Губа другой раз все палатки обежит, прежде чем свой баян разыщет. Ну, и колбасу или там пирожок из тумбочек друг у друга тоже брали. Но чтобы заработанные трудом деньги, да еще у девчонки, – это уж "извиняюсь", как говорит Лёва Королевич.
Лёва – бузотёр, насмешник и насчет одежды – стиляга, но в работе с ним может потягаться разве что Костя Бондарчук. На вывозке зерна они делали за сутки по пять рейсов, а каждый рейс из глубинки сто километров. И машины у них исправные, не только теперь, когда есть теплые мастерские, аив палаточные времена эти машины ходили, как часы. Да-а, в те времена народу здесь было немного, может, потому и воровства не водилось; каждого человека знали: чем он живет, чем дышит и какая от него польза новоселам. Вот, например, помню, как появился Сашка Губа. На закате подъезжает к палатке попутная машина, высаживается запыленный до бровей парень в матросской бескозырке, а вещичек у него – один баян. Где бы человеку дать умыться, отдохнуть, поесть с дороги, так нет – играй. Тут же и принялись танцевать вальс. Потом подошли ребята из "московской" палатки, тем подавай "Трудно высказать и не высказать"; появились киевские – подавай гопака. А Саша все играет – никакого отказа; только приоткроет один глаз, когда переходит на новый мотив, и шпарит дальше. Танцевали и горланили песни весь вечер. Лёва Королевич разошелся, спел с завыванием свою любимую "Мы из табора из цыганского, мы не можем жить без шампанского", а повариха Лелька Карета все отплясывала "лявониху"; до того доплясалась, что у нее ужин подгорел. Впрочем, она все же нашла, чем покормить гармониста, и еще подушку ему на первых порах ссудила, потому что у демобилизованного матроса, кроме баяна в футляре, была только смена белья и набор гаечных ключей. А сейчас у моториста Александра Губанова есть комната с верандой в шлакоблочном доме, новый баян на девяносто четыре баса и любимая жена – директор совхозной столовой Елена Осиповна Каретникова. Вот как у нас появлялись настоящие люди, не то что этот Васька Ефимов.
Понимаете, приехал он на готовенькое. Койку ему в общежитии на третьем отделении дали, хорошую работу по плотничной части, полушубок, валенки, ушанку. А он, паршивец, только два дня поработал как человек, а потом забрался в комнату животноводов и стащил деньги из тумбочки тихой Веры. На ее кровные купил бутылку коньяку, "пять звездочек", и напился, сопляк. Ну, что это такое?
Ребята хотели понаставить ему на портрете соответственное количество звездоча, но зоотехник Галя Борисова сказала: "Еще чего надумали – суд Линча устраивать! В Америке, что ли, живем?" Ну, тогда содрали с этого Васьки Ефимова теплую совхозную спецодежду, погрузили его на трактор, которым снег расчищают, и доставили к вечеру на главную усадьбу, прямо в клуб – а куда ещё везти? Все учреждения, начиная от часовой мастерской и кончая милицией, находятся у черта на куличках – в районе.
И вот представьте себе зал, полный наших ребят; за окнами луна и двадцать семь ниже нуля, на сцене стол президиума и на этом столе бутылка с недопитым коньяком – вещественное доказательство; на председательском месте в узких брючках, остроносых ботинках и в галстуке "мотылек" сидит Лёва Королевич, слева от него – Костя Бондарчук, справа наш молодой комсорг Серега Красавин. Они все трое смотрят на Ваську Ефимова. А Васька смотрит себе под ноги, и вид у него довольно жалкий.
Лёва поправляет галстук, берет в руки бутылку, прокашливается.
– Меня здесь все знают, коллеги. Я тоже люблю коньяк, а особенно Самтреста. Извиняюсь… – Он отставляет бутылку прямо под нос Косте Бондарчуку. Тот вздрагивает и поспешно отодвигает ее подальше на край стола. – Но на коньяк надо самому заработать, – продолжает Лёва, повышая тон, – и тогда – пожалуйста…
Серега Красавин тычет его кулаком под бок.
– Извиняюсь, я отвлекся, – говорит Лёва и окидывает презрительным взглядом плюгавую Васькину фигурку. – Давайте по существу. Бить этого шмендрика нельзя: не по чему. Кто имеет другие предложения?
– Сдать его в милицию.
– Правильно!
– Ты и отвези, Король, – раздаются голоса с мест. Лёва кривит губы.
– Лично я не повезу – бензин дороже. А, во-вторых, я, как и все вы, пришел сюда, чтобы культурно провести вечер.
В зале озадаченно молчат. Охотников ехать в район по морозу явно нет. К тому же Серега Красавин вдруг высказывает соображение, что, дескать, привезти такого ворюгу из совхоза в милицию – значит замарать незапятнанную честь коллектива.
Кто-то неуверенно предлагает:
– Во-первых, надо его исключить…
– А откуда, интересно знать, исключить? Он же не комсомолец.
– Только еще такого в комсомоле не хватало!
– А вообще-то кто он такой, откуда взялся?
За последнюю реплику Лёва цепляется. Лёва любит пофилософствовать.
– Тихо, коллеги! Не все сразу. Действительно, очень важно вскрыть корни, так сказать, диалектику появления данного аморального типа не только в радиусе ближайших трехсот километров, но и на территории СССР вообще… Послушай, ты! Кто твои родители?
– А при чем родители? У него уже паспорт есть, пусть сам за себя отвечает.
Это говорит Сашка Губа. Полузакрыв глаза, он сидит в углу на своем футляре, в котором находится баян. Это хорошо знают все, а особенно девчата; недаром же они вымыли и выскребли добела дощатый пол клубного зала в этот воскресный вечер.
Раздаются нетерпеливые голоса:
– Да ну его к черту! Чего с ним возиться?
– Выставить его за дверь! Пусть идет на все четыре стороны прочь из совхоза!
В зале наступает тишина. Только снаружи доносится глуховатый стук дизельного движка – электростанция далеко от клуба, но при сильном морозе все звуки слышны на большом расстоянии. За окнами сияет полная луна, она освещает безлюдную белую степь.
Васька Ефимов молчит. Ознобно перебирает плечами, потом неуклюже слезает со сцены и медленно направляется к двери.
И тут вдруг тихая Вера ни к селу, ни к городу говорит:
– Ребята… Он сделал две кормушки. Хорошо сделал, правда, Галя?
– Да! – с готовностью подтверждает зоотехник Галя. – Руками сделал. Подогнал доски так, что не течет.
Васька замирает у двери. Он не торопится открывать ее. Еще бы! Каждый на его месте не торопился бы.
В зале поднимается шепоток. Сашка Губа приоткрывает один глаз; он всегда так делает, когда переходит на новый мотив. Серега Красавин опять тычет Леву кулаком под бок: давай, мол, скажи что-нибудь.
– Тихо! – гаркает Лёва, хотя ребята и так сидят тихо. – Эй ты, как тебя? А ну-ка, поди сюда. Значит, ты умеешь хорошо подгонять доски?…
Васька делает несколько шагов к сцене.
Лёва усиленно теребит крылышки своего "мотылька", он думает. Обычно Лёва сначала ляпнет что-нибудь, а потом уж думает.
Но сегодня получилось наоборот: он долго думал, а потом ляпнул:
– Слушай сюда! Иди в первое общежитие. Моя койка возле среднего окна, а слева место Федьки Горохова. Он уехал в Омск сдавать зачеты. Ложись на его койку… Ну, топай, пока я не передумал.
Повторять Леве не пришлось. На этот раз Васька моментально открыл дверь и очень быстро закрыл ее за собою. Серега Красавин спрыгнул со сцены и, не сказав ни слова, ушел из клуба вслед за Васькой. А шоферы скопом набросились на Леву:
– Ты что, отработанной солярки нанюхался?
– У нас же замков даже на тумбочках нет.
– Пустил козла в огород! Особенно горячился Степка Лузгин.
– Вот увидишь, Король, тебя же без твоих стиляжных порток оставит!
Но Лёва мало обращал внимания на неорганизованные выкрики. Он встал во весь свой баскетбольный рост – метр восемьдесят девять, – засунул руки в карманы и качнулся на острых носках модных туфель, размер сорок четыре.
– Послушайте вы, пижоны. Вы меня хорошо знаете, и я вас тоже. Скажите, сколько вы растрясли зерна на уборочной сквозь щели в досках? Воробьи благодарят вас до сих пор. За зиму надо перебрать все кузова. Кто этим будет заниматься? Если человек сумел сделать две кормушки так, что вода не течет, так это еще не конченный человек. Можете поверить Леве Королевичу, которого вы сами при помощи тайного голосования сделали бригадиром. А теперь, поскольку мои золотые с браслетом показывают уже двадцать ноль-ноль, прошу прекратить прения. Уважаемый Александр Данилович, где, пожалуйста, ваш баян? Могу я, наконец, услышать польку-тройку?…
Трудно сказать, что лучше умеет Саша Губанов – ремонтировать моторы или играть на баяне. И тому и другому он учился на флоте, а там обстановка военная: если что делается, так уж как следует. Нот Саша не знает, зато у него безошибочный слух. Подойдет он, допустим, к чьей-либо машине, полузакроет глаза, склонит голову набок и слушает работу двигателя; прибавит газок, убавит, потрогает свечи, замкнет отверткой искру на корпус. Потом откроет один глаз и посмотрит на шофера: "У тебя в пятом цилиндре заело впускной клапан. Так ездить нельзя, давай швартуйся к мастерской". И тут уж спорить нечего! Саша определил, ошибки не будет. Как будто этот клапан не в моторе, а на баяне. Или, скажем, передадут по радио новую песню. Кто-нибудь из ребят вздохнет: "Эх, хороша". Тогда Саша молча вынимает баян, садится на футляр и повторяет песню. Сразу находит нужные клапаны, будто они не на баяне, а в моторе. Вот как играет наш моторист!
Не мудрено, что в тот воскресный вечер, когда Саша, по требованию Левы, исполнил польку-тройку, а вслед затем еще много разных танцев, все быстро забыли про Ваську Ефимова.
Вспомнили о нем только на следующее утро, когда он появился вместе с Левой в мастерских, где мы готовили к посевной нашу технику.
Ребята встретили его не очень-то дружелюбно. Вернее, никак не встретили, просто сделали вид, что не замечают его и все. И хотя парень взмок от усердия, строгая бруски для прицепов, причем делал это явно хорошо, никто и не подумал его похвалить, все словно воды в рот набрали.
Но когда он пошел за досками во двор, Степка Лузгин, который переклёпывал тормозные накладки, перестал стучать молотком и спросил:
– Как же ты, Король, думаешь его перевоспитывать?
Все подняли головы и уставились на Леву. Но тот только пожал плечами.
– Интересуюсь, граждане пассажиры, почему это должен делать один я?
Тут подал голос из-под своей машины Серега Красавин:
– Между прочим, ребята, мне удалось кое-что разузнать. Не сладкая судьба у этого Васьки. Отец у него алкоголик, лупил мальца, выгонял из дому.
– Что ж, яблоко от яблоньки не далеко падает, – сердито заметил Степка. – Подожди. Король, этот фрукт себя еще покажет.
Лёва плавно взмахнул малярной кистью, будто собирался что-то написать в воздухе; он красил кабину своего грузовика ядовито-зеленой краской да еще эмалевой – Лёва любит блеск.
– У нас в Одессе в трамваях написано крупными буквами: "Граждане пассажиры, при эксплуатации транспорта без кондуктора общественный контроль имеет решающее значение". Для начала, коллеги, нам поможет Елена Осиповна Каретникова.
Произнеся эту загадочную фразу, Лёва невозмутимо продолжал орудовать кистью, доставая до крыши кабины прямо с земли. При этом он мурлыкал сквозь зубы такие стихи:
Никто ничего не понял. Но когда наступило время обеда, обстановка начала проясняться. Дело в том, что Леля Каретникова – натура мечтательная, с заносом в лирику. Когда Лелю назначили директором столовой, она задумчиво вздохнула и сказала: "А помните, мальчики, как я была просто поварихой на полевом стане? Разве ж я вас плохо кормила? – тут взгляд у Лели стал совсем нежным. – Там я и со своим гармонистом-мотористом познакомилась. Вот было времечко – в печи горело, в котлах кипело, а я всё пела и ни с какими наличными деньгами дела не имела, как при коммунизме!" После этого лирического выступления Леля устроила в столовой на главной усадьбе буфет без буфетчицы. На открытой стойке – винегреты, селедка и всякие там бутерброды, везде обозначены цены. Подходи, выбирай, клади, монету в ящик и закусывай себе на здоровье. И талончики на обед там же оторвать можно. "Вы же не подведете меня, мальчики, правда?" – сказала тогда Леля.
Еще бы, нашу Лелю подводить! С тех пор уже прошло больше года, а недоразумений не было. Даже приезжие вели себя прилично. Случалось, сдачи копейки там две-три не подобрать, так лучше лишнее оставишь.
Вот в эту-то столовую пошли мы, как всегда, обедать. Быстро вооружились вилками, ложками, тарелочками с закуской, талонами – все, кроме Васьки. Тот в один угол толкнулся, в другой, а к стойке подходить не решается, смотрит исподлобья на ребят. А на него никто не смотрит: смекнули, в чем дело, поняли Левину политику.
Ну, постоял, постоял Васька, посмотрел, как другие уплетают, не выдержал. Подходит к своему заступнику и сует ему мелочь.
– Возьмите мне, Лев Григорьевич, хотя бы суп…
– Почему один суп? Можете, Василий Трифонович, полный обед взять. Только сами, своими руками.
Так сказал ему Лёва и при этом отправил себе в рот т целую котлету. Васька сглотнул слюну, помотал головой, потом глянул за окно и пошел было к двери, но Лёва вежливо предупредил его:
– Напрасно утруждаетесь, Василий Трифонович, магазин сейчас закрыт. Продавцы тоже люди, вон они сидят, обедают. Лучше выбирайте себе любые деликатесы, например свежеотмороженную треску, что хотите. Елена Осиповна вам доверяет. Прошу.
Но Васька не пошел к стойке. Он сел в угол за свободный столик и просидел так весь обеденный перерыв.
На это просто невозможно было смотреть. Серега Красавин схватил свою полную рисовой каши тарелку и встал было с места, но Лёва посмотрел на него черными ласковыми глазами так, что у Сереги, видно, пропала охота отдавать свою кашу. Впрочем, сам он ее тоже не стал есть и раньше всех ушел из столовой. А тихая Вера, проходя мимо Левиного столика, сказала с ненавистью:
– Ты… ты зверь! Форменный зверь.
Как бы там ни было и как это ни странно, но после того, как вернулись в мастерскую, против Левы немедленно образовалась оппозиция. Когда Васька, кряхтя, потащил со двора длиннющую доску, Сашка Губа подставил под другой ее конец свое железное матросское плечо, а Костя Бондарчук достал из кармана ломоть пирога и молча сунул его Ваське.
Васька ел пирог, отвернувшись к окну. Очень долго ел. Его красные уши как-то странно дергались. А когда он проглотил, наконец, последний кусок, подошел Серега Красавин и дал ему папиросу из общей пачки, которая всегда лежит на подоконнике возле верстака. При этом Серега вызьшающе оглянулся на Лёву. Но тот все красил и красил машину, опять же мурлыча сквозь зубы свои любимые стихи:
А на следующий день в столовой Васька придумал вот какую штуку: едва мы приблизились к буфетной стойке, как он прошмыгнул вперед и торопливо пробормотал:
– Отрываю себе треску и борщ, стоит тридцать копеек, вот смотрите, Лев Григорьевич, кладу две по пятнадцать.
Васька получил свой обед, и направился было к Левиному столику, но там все места оказались уже заняты. И хотя за другими столами возле наших ребят стояли свободные стулья, Васька пошел на свое вчерашнее место в углу и там в одиночестве пообедал.
Да, не легко было парню в то время. Ребята, может, и жалели его, но чтобы взять вот так сразу и поверить – это уж шалишь! Правда, никто этого не показывал, но он-то ведь сам понимал, наверно, знает кот Васька, чье мясо съел.
И особенно туго пришлось ему в день получки. Лёва, как всегда, принес из бухгалтерии деньги в своей фуражке с "морской капустой", положил фуражку и ведомость на подоконник и объявил:
– Прибыла валюта. Прошу.
А сам залез под свою машину и принялся звякать гаечным ключом.
Наши ребята никогда не торопятся разбирать деньги: еще потеряешь, пока лазаешь туда-сюда, корячишься под машинами. Лучше подождать до конца смены, не к спеху, куда они денутся!
Вот тут Васька и завертелся. Подоконник-то рядом со столярным верстаком, рукой достать можно. Это Ваське не понравилось, он сразу же ушел во двор за брусками, но приволок их не к верстаку, а бросил прямо посреди мастерской. Постоял в нерешительности и вдруг полез к Лёне под машину.
– Вы чего, Лев Григорьевич, глушитель подвешиваете? Давайте помогу, одному несподручно.
– Еще помощник нашелся. Иди, получай зарплату.
– Я лучше потом, когда все… Может, подкрасить где надо, Лев Григорьевич?…
– Подкрасить? Погоди… – Лёва вылез из-под машины и подозрительно оглядел Ваську. – А я-то лежу и думаю: когда же я успел выкрасить суриком изнутри всю раму? Вот, значит, где ты пропадал вчера вечером! – Лёва рассвирепел. – Ты что же это – вздумал делать за меня мою работу? А ну-ка забирай получку и топай на отдых! Быстро…
Но тут, как на грех, погасло электричество.
Напрасно Лёва пытался стряхнуть с себя Ваську. Тот, должно быть, вцепился в него, как клещ в быка, и вопил во всю глотку:
– Я здесь! Здесь, около вас, Лев Григорьевич!…
– Пусти, дурак! Лёва должен сделать свет.
Они, верно, споткнулись о бруски, валявшиеся посреди мастерской, и оба повалились на пол.
Там они и ворочались, пока Серега Красавин не сменил пробку. И тогда выяснилось, что Лёва вдребезги разбил стекло на своих золотых часах. Вот тут уж Ваське досталось! Лёва выпустил в него все варианты одесских ругательств. Он ужасно сокрушался:
– Такой хронометр угробил! Такая фирма на семнадцати камнях! Да какой же я бригадир без точного времени? – Так кричал Лёва, пока не догадался приложить часы к уху. – Твоё счастье, что они еще ходят. – Он принялся огорчённо завертывать часы в носовой платок. – Ну, подожди, сопляк! Так просто ты от меня не отделаешься!
Васька стоял и кусал губы – маленький, всклокоченный, с царапиной на щеке. Видно, он в темноте здорово треснулся о бруски.
…На следующее утро Васьки в совхозе недосчитались, пропал он – и все. Исчез вместе с возвращенным ему новеньким комплектом спецодежды. Четыре километра до большака он, верно, прошел пешком, а там пристроился на какую-нибудь попутную машину – ищи ветра в поле! Между прочим, в ту же ночь из Левиной тумбочки вместе с носовым платком исчезли золотые часы. Это обнаружил Степка, который всегда по утрам лазает к Леве за табаком.
Сказать, что мы были удивлены или, может, озадачены – нет, всё это не то. Оскорблены, обмануты – вот настоящие слова, Ведь как там ни верти, а в глубине души, пожалуй, все ребята уже готовы были поверить Ваське.
В первый день никто не касался этой темы – щадили и себя, и Леву, как наиболее потерпевшего. Однако на другой день в столовой, когда мы подошли к буфету, чтобы взять талоны, Степка Лузгин, ни к кому не обращаясь, сказал ехидно:
– Граждане пассажиры! При эксплуатации транспорта без кондуктора общественный контроль имеет решающее значение.
Лёва промолчал. Что, между прочим, на него совсем не похоже. Он только переглянулся с Серегой Красавиным.
Тогда Степка, как говорят шоферы, прибавил газку:
– Я предупреждал, но, видно, ошибся. Вместо стиляжных портков пропало кое-что подороже. – И он расхохотался, правда, не очень весело.
Лёва проглотил и эту шпильку вместе с сарделькой. А к Степану присоединились еще кое-кто из ребят.
– Эх, зря мы его тогда не выгнали.
– Приоделся, получки дождался, да еще обзавелся золотыми часами, – полузакрыв глаза, меланхолично подсчитал Сашка Губа. – Губа у него не дура.
Лёва молчал. Но видно было, что и он, и Серега жуют без всякого аппетита свои сардельки.
Тут открылась входная дверь и вместе с облаками морозного пара в столовой появилась тихая Вера, Она сразу подошла к нам.
– Ребята!… Стала я сегодня надевать валенки, чувствую, что-то мешает. А это, оказывается, деньги. Вот глядите, шесть пятьдесят…
Все озадаченно посмотрели на деньги, потом друг на друга. Сашка приоткрыл один глаз, Лёва и Серега как-то оба разом вздохнули, а Костя Бондарчук сказал:
– Шесть пятьдесят?… Погодите, это же стоимость бутылки коньяка. Ну да, коллекционный, "пять звездочек"…
Больше никто ничего не успел сказать: входная дверь опять растворилась. А когда клубы морозного пара рассеялись, мы увидели на пороге Ваську Ефимова. Он просеменил к нашему столу и радостно залопотал:
– Часовщик в районе удивился. Говорит: "Кто же на такие хорошие часы ставит простое стекло?" Смотрите, Лев Григорьевич, какое вставил! Теперь можете спокойно драться. Небьющееся!
Ответом Ваське была гробовая тишина. Все мы опустили глаза. Все, кроме Левы и Сереги.
Наш молодой комсорг сказал Ваське:
– Тебя только за смертью посылать. Скажи на милость, больше суток пропутался.
А Лёва проворчал:
– Весна-то на носу. Кто кузова будет чинить? Пушкин?
С этими словами наш бригадир проследовал к буфету и приволок в своих ручищах сразу полдюжины пива.
– Садись, Василий Трифонович, рядом со мной. – Тут он посмотрел на Степку Лузгина своими ласковыми черными глазами. – И всех прошу. Лёва Королевич угощает, граждане пассажиры.
Полька-тройка
Костя Бондарчук и Лёва Королевич соперничают всегда и во всем. И не только из-за медсестры Кати. Это началось у них еще с того времени, когда мы впервые пришли в степь. Тогда спали еще в палатках и по утрам разогревали машины на двадцатиградусном морозе. Теперь-то мы живем в нормальных домах, а по вечерам смотрим кино или танцуем в клубе на главной усадьбе, где у нас, как выражается Лёва, "функционируют" разные кружки. Теперь нам смешно вспомнить о том, какими героями мы себя воображали.
Больше всех, конечно, задавался Лёва Королевич. О себе он говорил не иначе как во множественном числе и начинал всегда со слов: "У нас в Одессе…" или: "Мы, покорители целины…" При этом Лёва посматривал на нас своими ласковыми цыганскими глазами сверху вниз, покровительственно, что, впрочем, было ему не трудно, принимая во внимание его рост – сто восемьдесят девять сантиметров. Вообще Лёва любит пофилософствовать и щегольнуть всякими звонкими словечками. Не бывает такого собрания, где бы он не произнес речь. А вот Костя Бондарчук, тот, наоборот, молчаливый. Когда Лёва начнет донимать его своими насмешками, да ещё при Кате, Костя нахохлится, засопит и норовит молча нанести Лёве оскорбление действием – ткнуть кулаком под бок или двинуть ногой под тощий зад. И тогда Лёва говорит: "Фу, как некрасиво. Мы, покорители целины, должны применять грубую физическую силу более элегантно и рационально. Например, сделать за смену лишний рейс с удобрениями".
Тут надо сказать, что за рулем автомобиля Лёва Королевич – бог. Никто в нашем совхозе не ездит быстрей, На уборочной Лёва сидит за рулем как припаянный. Когда он спит? Никому не известно! Сто километров из глубинки до элеватора его грузовик с двумя прицепами покрывает в рекордное время. Летит этакая махина по степи, как самолет по небу, слышно её за много километров. Со стороны смотреть – дух захватывает.
Правда, Костя Бондарчук тоже шофёр высокого класса. Но он не трезвонит о себе, как Лёва, а молча наступает ему на пятки. Например, прошлой осенью Лёва сообразил: зачем ему в разгар работы заезжать в совхоз на заправку? Взял да и пристроил на свою машину запасной бак для горючего да еще краник такой приладил, чтобы, не вылезая из кабины, прямо на ходу переключать подачу топлива. В течение двух дней Лёва обогнал Костю на целый рейс. Но на третьи сутки Костина машина вышла в степь с таким же добавочным баком, а потом это новшество появилось и у каждого из нас.
Лёва обозвал тогда Костю обезьяной и ехидно заметил, что "у нас в Одессе аналогичных пижонов сажали ездить, извиняюсь, на ароматных бочках", и, покосившись на Катю, добавил: "Рожденный ползать, летать не может. Всё равно я его обставлю…" И обставил. На этот раз он придумал такой фокус: пришел к своему дружку, плотнику Ваське Ефимову, тот нарастил борта Левиной машины всего на одну доску, но это дало возможность Леве грузить зерна почти на целую тонну больше. Кажется, совсем просто, но придумал это дело почему-то именно Лёва. Немудрено, что переходящие вымпелы обкома комсомола – и за посевную, и за уборочную – перестали быть переходящими: они прочно поселились в нашей бригаде.
Вообще Лёва мастак на всякие выдумки по технической части. Помню, в первую целинную зиму разбушевалась однажды пурга. А тут, как назло, и продукты, и горючка из исходе – у нас тогда еще не было ни настоящего бензинохранилища, ни продовольственного склада. Ведь это не шутка – отсиживаться в дощатых бараках в снежной степи, твердо зная: если в самое ближайшее время не пробьёшься к станции – оттуда к нам всё снабжение шло, – тогда… А как туда пробиваться в такую завируху? Самоубийство.
Ну, затянули мы посильнее ремни. Сидим, ждем у моря погоды, А снег все сыплет и сыплет.
На четвертый день Серэга Красавин открывает комсомольское собрание: что, мол, будем делать? Никто не берет слова, кроме, конечно, Левы Королевича. Тот явился из кузницы, беззаботно напевая "Мы спаяны, как два стальных кольца", закопченный, с красными от холода ушами (Лёва круглый год носит морскую фуражку с "капустой"), а в руке у него связка каких-то железяк.
– У нас в Одессе, – говорит, – аналогичных случаев, то есть чтобы снег валил целую неделю, не бывало. Но, к вашему счастью, Лёва Королевич в свое время служил на Севере в автомоточастях Советской Армии и научился там кое-чему. В частности, элементарному обращению с кузнечным инструментом. Посмотрите, какие хомутики я изготовил собственноручно.
Мы посмотрели. Ничего особенного. Это были довольно грубо загнутые скобы из полосового железа, соединенные болтами в хомуты. Такими хомутами скрепляют, например, телеграфный столб с вкопанной в землю рельсой.
– А я соединю этими хомутами две автомашины – мой ЗИЛ и бензовоз, – пояснил Лова. – Получится вроде как два паровоза на железной дороге: один тянет, другой толкает. Слушайте сюда. Я, Лёва Королевич, пробиваю в снегу колею, а сзади по этой колее меня подталкивает мощный бензовоз уважаемого коллеги Бондарчука, который всегда уверяет, что нигде от меня не отстанет. Вот теперь он, если и захочет, не сумеет отстать.
И Лёва потряс железными хомутами внушительно, со звоном.
Это было что-то совсем новое и в то же время простое, как все Лёвины изобретения. Шофёры соображали, прикидывали, как получится на деле. В конторе совхоза было холодно, снег за окном все валил не переставая.
Медсестра Катя сказала:
– До станции больше ста километров. Вас же засыплет начисто. Даже подумать страшно!
– Страшно? – переспросил Лёва. – Имейте в виду, Катерина Ильинична, что Лёва – член ВЛКСМ и страшиться трудностей – единственное, на что он не способен. Остальное Лёва все может. Вот если коллега Бондарчук сдрейфил, тогда… – и он ласковыми черными глазами посмотрел на шоферов. – Тогда – кто следующий, граждане пассажиры?
Костя засопел и сказал нашему мотористу;
– Саша, я возьму твой длинный тулуп. Ладно? На этом собрание окончилось.
Уже через полчаса Костя подогнал вплотную к Левиной машине десятитонный бензовоз – буфер к буферу, – и Лёва собственной рукой намертво затянул болты на хомутах.
После этого Лёве и Косте отдали каждый что мог: шофёры – остатки горючего из своих машин, повариха Леля Каретникова – полведра печеной картошки, медсестра Катя – флягу со спиртом. Директор Егор Фомич вручил Леве документы на получение грузов. Рявкнули моторы, зазвякали, зашлёпали с пробуксовкой цепи на колесах, и Левина комбинация из ЗИЛа и бензовоза исчезла в снежном вихре, а пробитую колею тут же и замело у нас на глазах.
Эта чёртова пурга крутила и крутила, казалось, конца ей не будет, всю душу выкрутила. Поганые мысли лезли нам в голову, все валилось из рук. И как-то неловко было смотреть друг на друга: почему пошли на риск именно Костя и Лёва?…
– Прошли уже сутки, – сказал Серёга Красавин. – Надо что-то предпринимать.
И он отправился в мастерскую к Сашке Губанову – ковать хомуты.
На этот раз все шофёры вызвались ехать. Но где взять горючку? Остался только неприкосновенный запас, на самый крайний случай.
– Это и есть самый крайний случай, – сказал Егор Фомич. – Поезжайте!
Но ехать не пришлось.
К вечеру ударил мороз. Пурга прекратилась. Под звездным небом спокойно лежала белая степь.
И вот издалека донесся тихий, но отчетливый рокот, а потом на темном горизонте полыхнуло зарево. Снег заискрился, засверкал в ослепительном свете фар Левы Королевича.
– Как в сказке! – шёпотом сказала Катя.
Она, как и все мы, стояла у крайнего барака, за которым начиналось снежное безлюдье, и в глазах у нее отражался свет идущих автомашин.
Тридцать часов Лёва и Костя пробивались к станции и обратно до совхоза. Двести километров – тридцать часов.
– Как же ты не отморозил свои длинные противные уши? – нежно спросила Катя.
И Лёва, который никогда за словом в карман не лезет, не нашелся, что ответить. Он только пробормотал что-то вроде "извиняюсь", поспешно опустил воротник тулупа и поправил фуражку, чтобы она сидела пофасо-нистей. А потом искоса посмотрел на Костю.
Но на того смотреть было бесполезно: Костя Бондарчук сидел за рулем в кабине бензовоза и, посапывая, крепко спал. Впрочем, и Лёва, хотя и хорохорился, еле держался на своих длинных ногах. Мы с трудом сволокли в барак его и Костю, а сами занялись разгрузкой. Бывало, что при разгрузке уронишь ящик с консервами или там рассыплешь крупу. Ничего такого на этот раз не произошло. Мы даже не пролили ни одной капли горючего, когда заправляли свои машины из Костиного бензовоза.
Восемнадцать часов проспал Костя после этого рейса, а Лёва-всего только десять. Утром, как ни в чем не бывало, вышел вместе с нами на работу. Даже и тут он ухитрился обставить своего соперника. А задаваться стал пуще прежнего.
– Мы, – говорит, – покорители безбрежной снежной целины. На нас смотрит вся страна. А я смотрю на вас, уважаемая Катерина Ильинична, и хочу поднять один вопрос: как это вам удалось сделать укол в сердце человеку, который из себя двух слов выдавить не может, а только перманентно сопит? Да еще находится в объятиях Морфея, то есть дрыхнет чуть не полные сутки после обыкновенной увеселительной прогулки на станцию и обратно?
Впрочем, подобные вопросы Лёва поднимал исключительно в присутствии Кости. За глаза он никогда не трепался о своем сопернике и не предпринимал активных действий. Они и гуляли с Катей только вместе – один при другом. Выглядело это примерно так: идет по нашей широкой совхозной улице светловолосая, красивая Катя Куликова, слева от нее топчется коренастый Костя Бондарчук, а справа – вышагивает длиннющий Лёва Королевич. Он размахивает руками и неизменно разглагольствует. Костя угрюмо молчит, а Катя лукаво посмеивается, прикрывая рот уголком голубой косынки.
Так они гуляли всегда. И даже танцевали в клубе втроем. Есть такая полька-тройка, где одна девушка крутит вокруг себя двух парней. Мы все с интересом ждали: чем же это кончится? Должна же она кого-то одного выбрать. Но Катя что-то не торопилась выбирать.
А время шло. Целина в наших краях уже, говоря по существу, перестала быть целиной: электростанцию, баню поставили, школу отгрохали в два этажа; в общем, жизнь вошла в колею. И тут произошло событие, которое, как сказал Лёва, "ознаменовало новую эру, невиданный расцвет в делах совхоза": Леву и Костю выбрали бригадирами.
Хитрый Егор Фомич знал, кого порекомендовать на эти посты. Тут уж их соперничество обострилось до крайности. Больше того – оно стало кровным делом двух бригад.
– Вымпел! Вымпел за посевную! Неужели мы отдадим его этим, извиняюсь, сопунам? – горячился Лёва.
"Сопунами" он презрительно называл ребят из второй бригады, куда ушел от нас Костя Бондарчук. Бригада у него была сплошь "зеленая" – вчерашние десятиклассники; они хватались за работу горячо, но бестолково. Им, как воздух, нужен был опытный, рассудительный бригадир, такой, как наш Костя. Но мы-то не собирались никому уступать вымпел, а особенно таким молокососам. Это был бы позор. Леля Каретникова, наша главная повариха, так и сказала своему Сашке: "Чистый позор!" – и добавила:
– Лучше тогда домой не являйся. Будешь ночевать в мастерской вместе со своими моторами, которые ты не сумел как следует подготовить.
Леля – хохлушка, и характер у нее соответственный: если что пообещала, не отступится. Другие девчата, правда, менее решительно, но тоже высказались по этому вопросу. Даже тихая Вера, смущаясь, сказала Сереге Красавину:
– Все-таки очень приятно, когда вымпел развевается на машине человека, с которым дружишь.
И только медсестра Катя Куликова не говорила ничего. Она лишь загадочно улыбалась и кокетливо поправляла свои светлые пушистые волосы. Но этого было вполне достаточно, чтобы Костя и Лёва лезли вон из кожи.
Горячие это были дни и тяжелые. В совхозе еще не вспахана была половина площади, мешали дожди. Мы хорошо помнили неудачи прошлого года. Тогда, тоже из-за ненастья, задержался сев. Пшеница созрела поздно, убирали ее до первого снега, много зерна осталось зимовать в степи. Об этом писали в газетах, говорили на всех совещаниях – в райкоме, в совхозе, в бригадах. Отовсюду приезжали озабоченные люди, выясняли, горевали, ругались.
А Лёва, наученный горьким опытом прошлой посевной, буквально надрывался:
– Как только позволит погода, мы должны эквивалентно провести сев! – кричал он,
Вряд ли Лёва знал, что именно обозначает это словечко. Впрочем, в ту весну наш бригадир так и сыпал терминами, эквивалентными понятию скорости, например: "А ну, рви когти!", "Делай короче!", "Чтобы у меня по-быстрому!", "Давай вертухайся!"
И мы "вертухались". А больше всех – сам Лёва. Изобретательность била из него, как закипевшая вода из-под пробки радиатора. К примеру, он предложил механизаторам прицепить к плугам бороны, получились одновременно и пахота, и боронование. Это высвободило несколько тракторов. Фотографию нашего бригадира поместили в областной газете. Между прочим, Лёва сразу же вырезал эту фотографию, наклеил ее на крышку своего портсигара с внутренней стороны и принялся с особым рвением угощать всех папиросами, даже девчат…
Левин рационализаторский почин подхватили наши трактористы; на предпосевном совещании они взяли обязательство: прицепить вместо трех обычных сеялок по четыре. За нами, мол, дело не станет, только бы не подвели шоферы: сумеют ли они оперативно подвозить семена?
Лёва, конечно, полез в бутылку.
– Интересуюсь, кому вы здесь задаете этот банальный вопрос? – крикнул он с места. – За мою бригаду можете не спрашивать, мы-то подвезем. А как сопуны – не знаю.
Костя встал, исподлобья взглянул на Леву.
– Пусть он не треплется – звонок. Машины у нас тоже в порядке, не хуже, чем у него. Тут дело не в шоферах и не в машинах. Посудите сами: возле склада задержки не будет, там зернопогрузчики. А вот когда на поле к сеялкам привезем, надо бы людей для разгрузки семян подбросить, Егор Фомич.
Это была для Кости Бондарчука необыкновенно длинная речь. Мы удивились, захихикали. Но Лёва вдруг шикнул на нас:
– Тихо, пижоны! Бондарчук, оказывается, не окончательный лопух. Скажите, пожалуйста, нащупал узкое место в предстоящей работе.
И Лёва задумался. А вскоре и вовсе ушел с собрания.
Между тем Егор Фомич успокоил Костю, пообещал:
– Приедут комсомольцы с Кубани. Они уже заканчивают сев и собираются к нам на подмогу. Вместе с ними приедут и кубинские парни. Они учились в Советском Союзе на механизаторов, будут проходить у нас производственную практику. Ребята они работящие я думаю, не откажутся между делом подсобить нам в разгрузке семян.
Это была радостная весть. Мы начали готовиться к приему гостей: оборудовали в клубе общежитие, написали на кумаче: "Добро пожаловать, кубинцы и кубанцы!" Девчата спешно шили себе новые одежки.
А Лёва – тот все носился с какими-то чертежами. Он сидел, запершись в мастерской, вместе со своими дружками – мотористом Сашкой Губой и плотником Васькой Ефимовым. Что-то они там колдовали…
Катя Куликова насмешливо спросила:
– Наверно, вы, Лев Григорьевич, конструируете посевную ракету?
На это Лёва ответил неопределенно:
– На гостей надейся, а сам не плошай. – И, с некоторым ехидством посмотрев на Катину новую блузку, добавил – Учтите, Катерина Ильинична, наш совхоз – глубинный. Пока гости до нас доберутся, могут произойти различные абстракции.
И что вы думаете? Лёва как в воду глядел. В канун сева вернулся из района расстроенный Егор Фомич. На двух огромных грузовиках он привез только одного довольно щуплого черноволосого юношу с сигаретой в белых зубах и с гитарой за плечами.
– Это и вся подмога? – спросил Костя.
– Не густо, – сказал Лёва.
– А где же кубинцы и кубанцы? – спросили девчата.
– Расхватали в отстающие хозяйства, – сказал Егор Фомич и поскреб в затылке. – Наш-то совхоз – передовой, будь он неладен. Говорят, сами справитесь. На нашу долю достался всего один товарищ. Вот знакомьтесь. Его зовут Федерико Баррера.
– А что он умеет? – спросил Лёва.
– Он механизатор – тракторист, шофер.
– Это годится, – сказал Костя.
– Алло, камарад! По-русски можешь говорить? – спросил Серега.
– Дружба, мир! – сказал кубинец.
– Всего два слова знает, – вздохнула Катя.
– Зато какие! – сказал Лёва. Он подошел к кубинцу и поднял руки, крепко сцепив пальцы. – Салют, Куба! – Потом ткнул себя в грудь. – Я – Лео Королео. Понимаешь? Будем вместе вкалывать. Бригада променадо.
– Бригада, бригада, – закивал гость и сверкнул белыми зубами.
– Все понимает, – сказал Лёва. – Пойдем, камарад, к нам в общежитие.
– Почему это именно к вам? – спросил басом Костя.
Лёва посмотрел на него сверху вниз своими ласковыми черными глазами.
– А кто у вас, пардон, умеет говорить по-испански? – И, понизив голос, добавил: – Погоди, я тебе покажу, как обзывать передового бригадира звонком. Получишь ты у меня вымпел! – Он сложил три пальца в известную комбинацию. Но тут же, заметив, что Костя нацелился двинуть его под зад ногой, поспешно отступил – Тихо! Только не при иностранце. Авторитето дискредитадо…
В тот день Лёва созвал собрание нашей бригады прямо на полевом стане, где уже стояли готовые к работе сеялки и тракторы, громоздились бочки с горючим, дымила походная кухня. Вспаханная земля лежала черная до горизонта, однообразная. Только вдали возвышался курган. Над его лысой макушкой в сиреневом предвечернем небе уже проклевывался бледный серп месяца. На ступеньках зеленого вагончика примостились Сашка Губа и Федерико Баррера. Кубинец играл на гитаре что-то душевное. Сашка, склонив голову и полузакрыв глаза, тихонько подыгрывал ему на баяне, а мы сидели молча на подножках своих автомашин, курили, слушали.
Но вот из вагончика вышел наш бригадир. С минуту он тоже слушал музыку. Потом вздохнул:
– Очень сожалаю… Но время не ждет. – И взмахнул скатанным в трубку чертежом, требуя внимания. – Так вот, мальчики, пока еще нет команды начинать сев, ждут метеосводки. Но вы посмотрите, какой сегодня вечер! Плюньте в глаза Леве Королевичу, если завтра, независимо от синоптиков, не организуется желательная атмосферная ситуация! И тогда…
Тут Лёва приосанился и начал многозначительно разворачивать чертеж.
Но в этот момент раздался треск мотора, и на полевом стане появился пионер Юрка, племяш агронома. Он всегда в горячие дни гоняет за связного на дядином мотоцикле.
– Погода! – заорал, не слезая с седла, Юрка. – Синоптики дали погоду. Егор Фомич вызывает всех бригадиров. Лев Григорьевич, садитесь!
– А что я говорил, пижоны! Вы когда-нибудь оцените своего бригадира?
С этими словами Лёва быстро свернул чертеж, прыгнул на сиденье позади Юрки, и мотоцикл умчался.
Федерико снова заиграл на гитаре, Сашка тотчас же пристроился к нему со своим баяном,
Все ближе подступал вечер. Теплый парной воздух поднимался от вспаханной земли. Месяц, разгорался все ярче на темнеющем небе.
– Хорошая музыка, – вздохнул Степка Лузгин. – Только без девчат она вроде бы какая-то неполноценная. Что вы скажете на это, хлопцы?
Мы ничего не сказали. Мы просто попрыгали в кузов Степкиной машины и через минуту уже мчались к главной усадьбе, а Сашка Губа и Федерико играли "Эх, яблочко, куда котишься?…"
Мы подъехали прямо к мастерской – там хорошая утоптанная площадка. На звуки гитары и баяна отовсюду слетелись девчата. И начались танцы.
– Что же это Лёва так задерживается? Ведь с раннего утра начинаем сев, – забеспокоился комсорг Серега Красавин.
И мы вдвоем с ним отправились на поиски нашего бригадира. Впрочем, искать его долго не пришлось. В садике, позади медпункта, темнели на скамейке три фигуры. Мы е Серегой остановились у плетня.
– …Вот и сегодня у Егора Фомича вы опять поссорились. Ну почему вы вечно ссоритесь? Вы же настоящие друзья. Я ведь знаю.
Вслед за этими Катиными словами наступило долгое молчание. Только было слышно, как обиженно сопит Костя Бондарчук да легкий ветерок доносил заливистые переборы баяна.
А затем раздался Левин голос. Он был какой-то непривычно тихий и задумчивый.
– Черт его знает, как это меня угораздило тогда проколоть сразу два колеса… Одна мрачная личность отдала мне без звука свое запасное и последнюю камеру. А потом этот шофер сам стоял… Это было на уборочной в пятьдесят седьмом…
– В пятьдесят восьмом, – сердито поправил Костя.
– А пурга? Как мы пробивались на станцию! – уже совсем мечтательно проблеял Лёва, – Честное благородное, Катерина Ильинична, я бы напрочь отморозил уши, если бы эта мрачная личность не отдала мне свой тулуп с большим воротником.
– Это был вовсе и не мой тулуп, а Сашкин, – буркнул Костя, Серёга толкнул меня под бок: пошли, мол.
Мы тихонько отступили от плетня и вернулись к мастерской, где все еще продолжалось веселье. Тихая Вера и Леля Каретникова учили Федерико танцевать польку-тройку. Кубинец отплясывал напропалую – ловко отщелкивал каблуками дробь, кружил Веру и Лелю; их волосы и юбки так и разлетались.
Наконец явились Катя, Лёва и Костя, они прямо с ходу включились в польку-тройку. Катя уперла одну руку в бок, другую, с голубой косынкой, подняла над головой, тряхнула своей золотистой гривой и пошла по кругу. Лёва рассыпался перед ней мелким бесом, лихо кренделил длинными ногами, а Костя сзади, яростно топая, наступал ему на пятки.
Потом уселись передохнуть на бревна возле мастерской. Все тяжело дышали, лишь один Федерико, казалось, нисколько не устал. Он спокойно стоял, опираясь на гитару, только мелкие капли пота блестели на его бронзовом лице.
И вдруг тихая Вера сказала:
– Федерико, расскажи нам про себя…
Кубинец фазу понял, кивнул курчавой головой. Говорил он по-русски плохо, смешно коверкал почти каждое слово, но никто не смеялся. Все слушали не перебивая, не переспрашивая.
…Он – сын батрака. Рубил тростник в латифундии. Это у гор Сьера-Маэстра, в Ориенте. Его старший брат ушел к Фиделю и погиб в схватке с батистовцами… В Советском Союзе Федерико научили водить комбайн, трактор, автомашину. Очень много видел, очень много понял. Кубинец Федерико Баррера никогда не забудет советских друзей…
Федерико тронул струны гитары и азартно, с типичным русским перебором заиграл польку-тройку.
Девчата вскочили на ноги. Катя уже взмахнула косынкой, притопнула сапожком. Но тут обнаружилось, что Костя Бондарчук куда-то исчез. А Лёва спохватился.
– Тихо! Отставить танцы. Собрание продолжается. Механик, откройте мастерскую, сделайте полный свет.
Сашка Губа вынул ключ, торжественно распахнул ворота и щелкнул выключателем. Посреди мастерской стояла Левина автомашина, а в ее кузове возвышался бункер комбайна. Мы некоторое время молчали, потом Степка Лузгин пожал плечами и спросил:
– Ну и что?
Лёва не удостоил его ответом.
– Механик, дайте объяснения.
– А чего объяснять? – ухмыльнулся Сашка. – Все предельно ясно. До уборочной комбайну все равно нечего делать, вот мы и заняли у него бункер вместе со шнеком. И, как видите, установили его в кузове обыкновенной автомашины.
– Теперь это уже не обыкновенная автомашина, – гордо сказал плотник Васька Ефимов. – Теперь это "Лёвин автомат" для загрузки сеялок.
– Точно, – подтвердил Сашка. – У склада в этот бункер набросает семена зернопогрузчик – это обычное дело. Зато, когда машина придет на поле, шоферу останется только включить шнек, и – будьте любезны – семена из бункера посыплются в сеялку, как сыплется зерно из комбайна в кузова машин на уборочной. Никаких грузчиков не надо: полторы-две минуты, и сеялка загружена.
Мы молчали. А что говорить? Нам сразу стало ясно: такая машина успеет обслужить самое меньшее половину посевных агрегатов. Это была чертовски хитрая и в то же время на редкость простая выдумка. Все посмотрели на Леву. Наш бригадир стоял, важно скрестив руки на груди. Лицо его было каменным.
– Теперь-то вымпел наш! – сказал Степка. – До чего же здорово и просто!
– Ну, не так-то просто, – заметил Сашка Губа. – Тут все дело в приводе к шнеку. Лев Григорьевич, ну-ка дай твой чертежик…
– Иди ты к черту! – вдруг ни с того ни с сего заорал Лёва. – Садитесь в машину, поехали к складу, испробуем в натуре. А ну, вертухайтесь!…
Нечего и говорить, что с этим "Левиным автоматом" мы здорово выручили наших механизаторов. И хотя они, как обещали, прицепили к тракторам вместо трех по четыре сеялки, все равно мы успевали снабжать их семенами. За руль своего "автомата" Лёва посадил белозубого Федерико – перенимай, мол, целинную смекалку, пригодится. Федерико вошел в работу весело и сноровисто; сразу было видно, что этот парень рано приучен к труду. Работал он, как танцевал, увлеченно и стремительно. Черт его знает, каким образом, но он безошибочно угадывал, в каком месте на поле кончаются семена в сеялках. Именно в этом месте он и появлялся с "Левиным автоматом". Завидев его, девчата кричали: "Федерико, помоги-ка!" – и он загружал сеялки прямо на ходу, ни минутки потерянной. Двужильный какой-то, он готов был работать круглые сутки. Но тут уж Лёва был непреклонен:
– Все-таки гость, иностранец. Надо дипломатадо.
И когда наступал вечер, Лёва, несмотря на бурные протесты Федерико, отправлял его на отдых в усадьбу вместе с "автоматом".
– Автомату тоже требуется передышка: смажь его, проверь. Чтобы утром был как стеклышко. Одним словом, профилактадо. Понимаешь?
Сам Лёва носился ка мотоцикле по загонкам с утра до утра; когда он спал, никому не известно. Впрочем, и мы не спали, разве Лёва даст вздремнуть? Едва к рулю голову приклонишь, он уже тут как тут: "А ну, рви когти!… Давай короче!… Чтобы у меня по-быстрому!…"
Светило солнце, блестели звезды, пахло весной и отработанным бензином. Может быть, пели птицы, мы их не слышали. Мы слышали рев моторов и Левину ругань. А когда, наконец, наступило первое затишье, мы услышали невероятную новость: эти "сопуны", вчерашние десятиклассники, эти зеленые молокососы! При равном количестве заданных гектаров они на четыре часа раньше нас закончили сев…
Когда им вручали вымпел, в клубе набилось народу – не протолкнуться. А тут еще секретарь обкома комсомола предоставил слово нашему бригадиру.
Лёва поднялся на сцену, прокашлялся в кулак и объявил ни к селу ни к городу:
– Извиняюсь… – Виновато посмотрев со сцены в нашу сторону, он сказал: – Можете убить меня, ребята, или – ещё хуже – выгнать из бригадиров… Я сам отдал чертеж своего автомата Косте Бондарчуку. Только не могу понять, почему они все-таки нас обставили?
Костя засопел и встал с места.
– Спасибо тебе, что присылал кубинца. Как только наступал вечер, он к нам в бригаду являлся на подмогу с твоим автоматом и до света вкалывал. Вот как.
Лёва широко разинул рот, но ничего не сказал, только ошеломленно взглянул на Федерико.
А Федерико расхохотался. Он показал пальцем на Костю, потом на Леву, потом ткнул себя в грудь.
– Полка-тройка. Соревнованя. Дружба, мир!
В зале засмеялись, Громко зааплодировали, потребовали, чтобы на сцену поднялись и Костя, и Федерико,
Они поднялись на сцену. И стояли там и смотрели друг на друга – Костя довольно, Лёва сердито, а Федерико весело. Так их вместе и сфотографировал корреспондент "Комсомольской правды".
Наш друг Федерико Баррера теперь уже вернулся на Кубу. Он частенько присылает нам письма, и мы отвечаем ему коллективно. Костя Бондарчук и Лёва Королевич соперничают до сих пор. Но Катя Куликова тут уж совсем ни при чем: у нее оказался жених в погранчастях. После демобилизации он приехал работать к нам в совхоз. И самые закоренелые сплетники не смогли ему сказать про Катю ничего худого, потому что Катя, Лёва и Костя всегда гуляли только вместе. Они даже и танцевали втроем. Есть такой танец – полька-тройка.
Весна
1
Нина Павловна заметила его еще в приемной: здоровяк с загорелой шеей и обветренным лицом смотрел на нее внимательными карими глазами. Конечно, заболеть может каждый, но больного выдают глаза, в особенности когда они смотрят на врача: глаза больного человека всегда выражают неуверенность, вопрос, надежду или грусть, а эти глаза не таили ничего, кроме спокойного любопытства.
Войдя в кабинет, Нина Павловна поправила складки своего халата, потом попросила у хирургической сестры зеркальце и погляделась в него. Все оказалось в порядке. "Чего он так смотрел?… Может быть, симулянт, высматривает, удастся ли обмануть врача?" Она пожала плечами, достала из портфеля жестяную баночку с леденцами, положила ее на привычное место позади чернильницы и начала прием.
Тут бы и перестать думать о незнакомце, но, выписывая пациентам рецепты и назначая процедуры, Нина Павловна ждала: вот он войдет. А к концу приема решила: "Вероятно, он к терапевту", – и вдруг с удивлением поняла, что чуть-чуть разочарована.
Незнакомец вошел последним. Его новые высокие сапоги тихонько поскрипывали, из-под полураскрытой "молнии" короткой кожаной тужурки виднелась темная клетчатая рубашка. Глаза смотрели с тем же спокойным любопытством.
– Зоя, – неожиданно строго обратилась Нина Павловна к хирургической сестре, – почему нет карточки больного? Сбегай в регистратуру.
– Я не больной, Нина Павловна, – сказал посетитель и положил на стол конверт.
Нина Павловна посмотрела на почерк, которым был написан адрес; пальцы потянулись вскрыть конверт, но она сдержалась и быстро встала.
– Я вам так благодарна! Почему же вы сразу не вошли? Подумайте, прождать столько времени…
– Мне некуда торопиться. Я утром прибыл из Ленинграда, а улечу отсюда только вечером. Не хотелось задерживать ваших больных, ведь Петр Иванович наказал порасспросить, как вы живете, как справляетесь с самостоятельной работой.
– Садитесь, пожалуйста. Значит, вы знакомы с профессором?
– Мой покойный отец был дружен с ним. – Незнакомец осторожно пожал протянутую руку Нины Павловны и представился: – Белов, Андрей Ильич.
Ладонь у него была жесткая, натруженная. Именно такая и должна быть у человека с ровным дыханием и огромным объемом груди. "Отличные легкие и сердце", – констатировала Нина Павловна. Рядом с ним она особенно ясно ощутила, какого сама маленького роста, и с досадой подумала о своей длинной косе: "Не могла, вокруг головы обернуть. Да еще ленточку вплела, как молодящаяся провинциальная барышня".
Белов сел на скрипнувший белый табурет и, кивнув на конверт, сказал:
– Да вы не церемоньтесь, читайте письмо.
– Если позволите…
Письмо было характерное, в нем был весь Петр Иванович, добрый и ворчливый.
"Вот так разлетаются птенцы! Учил, учил – думал, себе помощницу вырастил, а она и улетела. Вы там смотрите, если будет трудно,- пишите, а в случае чего – можно и по телефону: полагаю, что еще кое-чему смогу научить. И не увлекайтесь всякими скороспелыми теориями. Я ведь знаю, Вы меня в душе консерватором считали – это вся молодежь так. Ну ладно, поживем – увидим. Давай Вам бог…"
В конце письма была приписка: "Извините, что раньше не удосужился ответить. Времени мало, да и к старости забывчив стал. Это письмо передаст Вам бездомный бродяга и путешественник, который едет куда-то в Вашу глушь. Вот я и пользуюсь оказией".
Нина Павловна дочитала письмо и осторожно скосила глаза на Белова. Он сидел, отвернувшись к окну, и смотрел за окраинные дома городка – туда, где над синей полоской лесов белели снежные очертания далеких гор.
"Похож на путешественника. Только почему бездомный?"
– Андрей Ильич, прием больных закончен. Если хотите, пойдемте вместе. Расскажете о Ленинграде и заодно пообедаем.
В этот день утром, когда Нина Павловна шла на работу, дул сильный ветер; он гнал пыль вдоль широкой, замощенной крупным булыжником улицы степного городка, колол щеки, норовил унести с головы косынку. А сейчас было тихо; воздух стал теплый и прозрачный, ярко светило солнце, и Нина Павловна впервые заметила светло-зеленые травинки, пробивающиеся в щели узкого дощатого тротуара.
Прохожие при встрече с Ниной Павловной снимали шапки и уступали дорогу.
– Вас тут многие знают, – заметил Белов.
– Это неудивительно. Здесь не так уж много врачей, – машинально ответила Нина Павловна. Она шла, склонив голову, и рассматривала свои туфли. "Как это я раньше не замечала, что носки совсем сбиты?"
– Вы много работаете? Беготни, вероятно, хватает? – спросил Белов. *
Нина Павловна покраснела: "Наверно, обратил внимание на туфли" – и, словно оправдываясь, подтвердила:
– Да, работы много, основная – в больнице. Там же амбулаторный прием два раза в неделю и еще помощь на дому; вот сегодня вечером, например, три вызова.
– Так что же я вам морочу голову, отнимаю минуты отдыха? Извините…
Он стоял посреди деревянного тротуара, широкоплечий, с шевелящимися на ветру короткими волосами, и мял в руках фуражку с техническим значком.
Нина Павловна взяла его под руку.
– Ну что вы, Андрей Ильич! Я так рада встрече с земляком! Они пошли дальше. Белов о чем-то задумался, потом сказал:
– Клиника Петра Ивановича одна из лучших в Союзе: современный инструментарий, любые медикаменты. Кроме того, родной город, подруги. Вы, наверно, без энтузиазма поехали сюда?
– Направили – и поехала, – просто ответила Нина Павловна. – Сначала очень боялась – одна, на чужбину, в такую даль, – а потом подумала: люди-то там ведь такие же, как в Ленинграде.
– Это верно, – кивнул Белов. – Да я не о людях. Края здесь суровые, знаю их, прошел вдоль и поперек; днем солнце палит, а ночью зуб на зуб не попадает, к тому же мошкара, гнус.
Нина Павловна с любопытством взглянула на своего спутника.
– Я же работаю в стационаре, а не в экспедиции, как, вероятно, вы. Расскажите что-нибудь о своей работе, Андрей Ильич.
Они пообедали в маленьком вокзальном ресторане. Белов рассказывал о тайге подробно и интересно; чувствовалось, что он любит свое дело, живет им. Нина Павловна внимательно слушала и представляла себе людей с ружьями за плечами, в широкополых шляпах, обернутых противомоскитными сетками. Люди осторожно пробираются среди густых зарослей, где, может быть, на каждом шагу подстерегает опасность…
Рассказывая, Белов широко жестикулировал. Нина Павловна смотрела на его сильные руки, крепкие пальцы и казалась себе очень будничной и неинтересной. "Вот человек! Скитается по безлюдным окраинам страны – под солнцем, под дождем; ест у бивачных костров, спит на голой земле".
– Андрей Ильич, а в такие экспедиции ходят и женщины?
Белов засмеялся.
– А почему же нет?
Увлекшись, он уже перечислял богатства бурятских земель – золото, графит, марганец, – называя приметы, по которым их можно найти.
Нина Павловна слушала не перебивая. Он вдруг спохватился и виновато попросил:
– Расскажите теперь вы о себе.
– Мне рассказывать нечего, Андрей Ильич. Самая обыкновенная жизнь – институт, потом три года работы в клинике – и вот теперь здесь.
Поднимаясь вместе е Беловым по лестнице своего дома, Нина Павловна вспомнила: кажется, на спинке стула висят выстиранные накануне чулки и рубашка; на всякий случай извинилась:
– У меня, наверно, беспорядок в комнате.
Белье, конечно, висело на стуле. Нина Павловна вошла первая и, сняв на ходу пальто, бросила его на этот стул.
– Проходите, Андрей Ильич, вон туда, к письменному столу. Мне подарил это кресло местный доктор, Алов. Оно старенькое, как и его бывший хозяин. У нас есть еще полчаса, я сейчас вскипячу чай…
– Не нужно ничего, Нина Павловна. Вы должны хоть немножко отдохнуть. Я категорически отказываюсь от чая.
Белов стоял в центре комнаты, и оранжевая бахрома абажура, легонько раскачиваясь, задевала его волосы; верх абажура был темный от скопившейся пыли, и Нина Павловна с неудовольствием подумала так же, как недавно о туфлях: "Что же это я раньше не замечала?" Она усадила Белова в кресло у письменного стола, спиной к стене, на которой под простыней висели ее платья, взяла вместе с распялкой шерстяной костюм и, извинившись, ушла в комнату к соседке.
Когда она вернулась, Белов стоял у окна и рассматривал групповую фотографию.
– Из всех ваших подруг вы самая маленькая.
– Это мы снимались после выпуска из института. С тех пор я не прибавила и сантиметра, – шутливо вздохнула Нина Павловна.
Она слегка покраснела, потрогала ладонью косу, которая теперь была уложена вокруг головы, и, стараясь отвлечь внимание Белова от своего нового костюма и лакированных туфель, быстро заговорила:
– Мой рост – сплошное огорчение. Помню первый прием здесь и первого пациента с болячкой на лбу; он, как назло, представьте, оказался ростом примерно с вас. Хорошо, что больного можно усадить на стул, а иначе хоть скамейку подставляй, чтоб дотянуться до головы! А когда я вышла из кабинета, то услышала, как он сказал старшему хирургу: "Я не хочу лечиться у этой малявки, много она понимает!" Я чуть не заплакала от обиды, а доктор Алов строго ответил: "Павлова – врач, к тому же ученица известного хирурга". Заступился за меня старик, спасибо!
Нина Павловна посмотрела на часы, взяла с этажерки фонендоскоп и положила его в портфель. Белов поспешно встал.
– У меня еще есть время. Если позволите, я пойду с вами.
По дороге Нина Павловна рассказала о своем больном:
– Он механик, работает тут недалёко, в совхозе. Возился там со своими тракторами и повредил руку. Я оказала ему первую помощь на месте, в совхозном медпункте, а теперь слежу за ним: пожилой человек, ему трудно ходить в больницу.
У дома, где жил механик, она остановилась и протянула руку:
– Ну… вот и все, Андрей Ильич. Спасибо вам за письмо.
На лице Белова появилась какая-то по-мальчишески растерянная улыбка. Он спрятал руку за спину.
– Разрешите мне подождать вас…
Нина Павловна ничего не сказала, кивнула и ушла в подъезд. Лестница, по которой Она поднялась на третий этаж, показалась ей необыкновенно легкой.
Дверь в комнату больного была полуоткрыта. Снимая перчатки, Нина Павловна услышала:
– Да вы о своем здоровье думайте, Егор Егорыч, а у нас все в порядке.,
– Знаю я вас, – ворчливо отозвался механик. – Комбайну давно надо было сделать перетяжку и у молотилки две шестерни заменить…
Нина Павловна вошла в комнату. Паренек в стеганом ватнике быстро встал, освобождая ей стул у кровати.
– Здравствуйте, Егор Егорович. Похоже, дело идет на поправку?
– На поправку – это так, только медленно, – механик вздохнул и покосился на окно. – Вон какая весна, забот по горло. – Он оглядел Нину Павловну. – А вы какая нарядная сегодня, доктор, даже ростом вроде выше стали, чем в прошлые-то разы.
– Да ну вас, Егор Егорович, – смутилась Нина Павловна, – это я просто надела туфли на высоком каблуке. Давайте посмотрим руку, наверно, скоро уже можно будет снять гипс.
– Каблуки-то каблуками, – прищурился механик, – а, глаза веселые. Да посидите вы с нами… Лешка! – обратился он к пареньку в ватнике. – А ну, быстро, скажи Гранюшке, чтобы сообразила чайку.
Леша бросился было к двери, но Нина Павловна остановила его:
– Нет-нет, что вы… У меня еще больной…
Уходя, она задержалась в коридоре у зеркала. "Глаза веселые… Да нет, просто он хотел сказать приятное".
Белов расхаживал у подъезда. Он протянул Нине Павловне эскимо.
– Вы с ума сошли, Андрей Ильич! И почему только мне?
– Свое я уже съел, а ваше начинает таять. – Он отобрал у нее портфель. – Ешьте же…
Вечерело. Отблески заходящего солнца отражались в окнах верхних этажей, из городского сада доносилась музыка; мелодия вальса напомнила Нине Павловне институтские годы. Как пролетело время! Как давно уже никто не ждал ее на улице, вот так, с товарищеской простотой не протягивал обычное студенческое угощение – мороженое или две-три конфеты.
У следующего подъезда Нина Павловна уже не делала попытки прощаться. Вместо этого она сказала:
– Я здесь недолго, – и через две ступеньки взбежала по лестнице. На площадке второго этажа ее догнал Белов:
– Возьмите портфель…
В сумраке она встретила его взгляд, нежный и пристальный. Когда с визитами было покончено, как-то само собой получилось, что Нина Павловна сказала:
– Теперь я пойду вас провожать, Андрей Ильич. Показывайте, где аэродром.
На окраине городка, около шлагбаума, они попросились на попутную машину. Нина Павловна не захотела сесть в кабину, она стояла рядом с Беловым в кузове несущегося по звездной степи грузовика; Белов, наклонившись к ней, что-то говорил, но ветер бил в лицо, уносил слова, а Нина Павловна жмурилась и улыбалась: разве сегодня утром она могла предполагать, что вечером будет мчаться по незнакомой дороге и на сердце будет так хорошо!
Самолет распластался на земле как живой: его освещенная изнутри кабина напоминала голову могучей птицы. Люди, одетые, подобно Белову, в короткие кожанки и высокие сапоги, грузили ящики, тюки, скатанные брезентовые палатки.
Коренастый бородач, заметив Белова, быстро подошел.
– Я уже забеспокоился, Андрей Ильич. Кончаем погрузку. Через десять минут – прощай, любимый город!
– Ладно, Михей, спасибо. Извини, что вам тут пришлось делать мою часть работы. Так получилось… Вот, познакомься, наша землячка.
Михей понимающе улыбнулся. Он взял руку Нины Павловны в такую же, как у Белова, шершавую ладонь и пошутил:
– Айда с нами в небо, землячка?
Парни с тюками на плечах, проходя мимо, замедляли шаг и с любопытством поглядывали на Нину Павловну. Белов отвел ее в сторону.
– Страшно лететь, Андрей Ильич?
– Чего же страшного? Обыкновенное дело. Гораздо страшнее взять да и разрезать живого человека. Вот это действительно подвиг.
Разговаривая, они подошли к самолету. Размах его крыльев казался гигантским. Сейчас он увезет всех этих людей и Андрея Ильича бог знает куда…
Нина Павловна увидела на лице Белова растерянную улыбку и сама улыбнулась так же, понимая, что не хочет, не может прощаться.
Как хорошо было сидеть у кровати очередного пациента, когда на улице ждал этот человек!…
Они больше ничего не сказали друг другу. Как грозовой раскат, ударил гул моторов, ветер метнулся в лицо. Нина Павловна огляделась. Около самолета уже никого не было, товарищи Белова исчезли, остался лишь один человек в комбинезоне, с флажком в руке.
Подбежал Михей, бесцеремонно схватил Белова за рукав и потащил к самолету. Гул нарастал. Нине Павловне пришлось держать волосы, косынку, юбку, – все стремилось оторваться и улететь. Но вот шум ослаб, самолет вздрогнул и, переваливаясь на широко расставленных колесах, как гусак, неторопливо пошел к взлетной дорожке. Зажглись прожекторы, освещая узкую полосу бетона. Самолет на мгновение остановился, будто присел перед прыжком, и вдруг ринулся вперед,
К плечу Нины Павловны кто-то притронулся. Рядом стоял человек в форменной фуражке.
– Простите, доктор Павлова, я начальник аэродрома. Как раз еду в город. Товарищ Белов просил свезти вас домой.
Нина Павловна подняла лицо к небу. В россыпи неподвижных созвездий, мерцая теплым светом, плыла, удаляясь, маленькая красная звездочка.
Это было в первые дни северной весны, которая часто приходит в суровые края с запозданием.
2
Внешне как будто ничего не изменилось: та же белая операционная, привычные бесшумные движения хирургической сестры; так же, склонив набок седую гривастую голову и смахивая табачный пепел с лацканов халата, ласково разговаривал с ней старший хирург Алов; в палатах больные встречали ее, как всегда, кто улыбаясь, кто хмурясь, Все было прежнее, и в то же время все вокруг неуловимо преобразилось. Обыкновенный шприц, попав в полосу солнечного света, начинал так сверкать стеклом и сталью, что Нине Павловне становилось неудержимо весело. Румяная кокетливая Зоя, которая с утра до вечера могла говорить о своем женихе, теперь не вызывала раздражения, наоборот, Нина Павловна охотно слушала ее.
Леса на горизонте и далекие горные вершины сейчас по-новому привлекали внимание, волновали воображение: где-то там, за дымкой дрожащего от зноя тумана, движутся люди с тяжелыми тюками на плечах; горное эхо разносит удары геологического молотка о камень, постепенно меркнет дневной свет, и из пропасти вместе с криками ночных птиц выползает тьма. Усталые путники бросают на землю свою ношу, разбивают палатки; искры костра с треском летят в темное небо, к звездам: "Айда с нами в небо, землячка…"
Заведующий райздравотделом Львов, о котором Зоя говорила: "Хоть на макушке видна лысина, ничего еще дядечка и к тому же абсолютно холостой" – по-прежнему иногда заходил к Нине Павловне. Раньше ее не тяготили эти посещения, а теперь, глядя, как Львов весь вечер мучительно подбирает, подыскивает слова для разговора, Нина Павловна теряла терпение и стучала в стену Зое, чтобы та пришла пить с ними чай. А когда в июле приехал на гастроли Новосибирский театр и Львов принес билеты, Нина Павловна сослалась на головную боль и отказалась. В этот вечер она пошла гулять одна. Постояла у решетки городского сада, послушала духовой оркестр, потом купила эскимо и смотрела в темнеющую степь, где у горизонта один за другим зажигались огоньки аэродрома.
Черноволосый человек, одетый в мягкие сапоги и подпоясанную ремнем куртку, переложил с колен на скамейку большой мешок, поспешно встал, снял меховую шапку и низко поклонился.
– Здравствуйте, – удивленно сказала Нина Павловна. – Вы кто такой?
– Я Усольцев Аят, к тебе лечиться пришел, подарок принес. – Он взял со скамейки мешок и вынул из него медвежью шкуру – не очень большую, пушистую и с золотым отливом. Увидев, что Нина Павловна хмурится, быстро сказал: – Медведя начальник убил, потом говорит: "Когда пойдешь в отпуск, Аят, зайди в городскую больницу. Там есть хороший доктор, очень хорошо лечит. Шкуру отдай и от меня поклонись". – Он улыбнулся робкой, просительной улыбкой и еще раз поклонился.
– Какой начальник? – тихо спросила Нина Павловна. Она не заметила, как уронила на пол свою голубую косынку.
Усольцев нагнулся и почтительно подал ей косынку.
– Очень умный начальник, сильный начальник. Он землю копает – железо ищет, соль ищет, золото ищет.
Нина Павловна села на скамейку, взяла шкуру и покрыла ею колени; мех был густой и теплый, словно нагретый солнцем, и хотелось долго гладить его.
– Чем вы больны, товарищ Усольцев? – спросила она таким голосом, что удивленной Зое показалось, будто ее подруга вот-вот запоет.
Усольцев поднял правую руку и показал два скрюченных пальца.
– Зверь испортил. Какой теперь Аят охотник? – глаза его с надеждой смотрели на Нину Павловну. – Начальник сказал: "Иди, Аят, доктор товарищ Павлова поможет".
Нина Павловна принялась ощупывать и мять поврежденную кисть Усольцева.
– Так больно? Так?… Так?… А вот так?
Потом она велела Зое приготовить все к операции. Усольцев доверчиво положил руку на белую табуретку. Он был спокоен, только губы его беззвучно шевелились.
– Сейчас сестрица вас немножко уколет, и потом будет совсем не больно. Не смотрите туда, Усольцев, разговаривайте со мной. Далеко отсюда работает ваш начальник?
– Совсем далеко… – ответил Усольцев и вздрогнул, потому что в это время Зоя сделала первый укол.
– . А как туда доехать?
Охотник повертел головой.
– Там тайга. Есть горы, есть болота, зверь есть, дороги нет. Аят знает, как идти.
Нина Павловна вздохнула.
– Ну как, теперь вам не больно?
– Не больно… – испуганно сказал охотник. – Рука как дерево стала.
– Не бойтесь, Усольцев, сейчас я буду лечить вашу руку, а вы думайте о том, что скоро сможете опять хорошо стрелять.
Медвежьей шкурой Нина Павловна застелила специально купленный пружинный матрац, поставленный на четыре кирпича, – получилась великолепная тахта. По вечерам они с Зоей забирались с ногами на теплый мех и подолгу сидели, не зажигая света. Любопытная Зоя настойчиво расспрашивала о Белове.
– Что я могу сказать, кроме того, что он внимательный, приятный человек! Ведь мы виделись всего несколько часов, – задумчиво отвечала Нина Павловна. – Это ни к чему не обязывающая случайная встреча.
– А этот мех? И потом, заметь, все на свете встречи абсолютно случайны! – горячо восклицала Зоя. И немедленно следовал вариант уже не раз слышанного Ниной Павловной рассказа: – Мы с Сашей познакомились, когда я впервые летела сюда из Москвы. Сначала он объяснял мне устройство самолета: показывал на белые стрелочки приборов, которые все время дрожат. На стоянках в аэропортах Саша покупал эскимо и цветы; к концу рейса у меня было столько букетов, что я могла открыть киоск. Ах, какой это был день!…
"Ах, какой это был день!" – думала Нина Павловна и уже не слышала, что дальше говорила подруга.
Однажды, в конце лета, Зоя принесла брошюру.
– Посмотри, что я купила: "Богатства недр Бурятской АССР". Автор – твой А. И. Белов. Я прочла предисловие и узнала, что ему тридцать четыре года. Подумать только, этот парень в кожанке и простых сапогах написал такую абсолютно умную книгу. Я не могла понять в ней ни строчки!
Нина Павловна долго вертела книжку в руках. Вспомнились слова Белова: "Разрезать живого человека – вот настоящий подвиг". Подвиг… В первый же день посещения "анатомички" упала в обморок, и прозектор иронически заметил: "Может, вы ошиблись в выборе профессии?" Да, немало огорчений приносила на первых порах эта профессия, особенно когда началась самостоятельная работа; амбулаторные приемы вызывали отчаяние; казалось, из врача она превращается в автомат для выписки рецептов и бюллетеней. А потом беготня по лужам на квартиры к больным, когда в портфеле вместе с историями болезни и стетоскопом лежат купленные наспех сардельки или коробка пельменей. Пациенты ворчливы и раздражительны, все они почему-то живут в последних этажах.
Нина Павловна протянула руку к тумбочке, включила настольную лампу и раскрыла книжку.
Сумерки за окном сразу сгустились и подступили к стеклам, стало слышно тиканье лежащих на столе ручных часов – ритмичное и спокойное, как пульс здорового человека. За стеной мелодично позванивала гитара, мужской голос что-то напевал:
Скрипнула дверь.
– Нина, иди к нам. Саша привез с Кавказа вино, уверяет, что абсолютно сухое, кислое, как уксус. Идем же.
Не отрывая глаз от книги, Нина Павловна отрицательно покачала головой. Зоя постояла немножко и тихо прикрыла дверь.
Тьма за окном редела. С улицы уже не доносилось никаких звуков; давно умолкла за стеной гитара. А когда на посветлевшем горизонте обозначились розоватые контуры далеких гор, Нина Павловна уснула на медвежьей шкуре с книжкой Белова под головой. Ей снились горные тропы, бивачные костры, слышался шум тайги и рокот моторов…
Нина Павловна открывает глаза и долго не может понять, почему в ее комнате Львов и доктор Алов. В открытую форточку влетает щебетанье птиц, солнечное пятно на стене еще не задевает дверную притолоку; у двери, смущенно теребя шляпу, стоит Львов, старик Алов сидит на краешке тахты.
Нина Павловна поправляет волосы, машинально пробегает пальцами по пуговицам блузки и быстро встает.
– Спать не раздеваясь противопоказано, – с шутливой строгостью говорит доктор Алов. Улыбка у него какая-то натянутая, морщинистые руки неуверенно шарят по лацканам пиджака, словно смахивая табачные крошки.
– Что случилось, Евгений Тимофеевич?
Старый хирург кивает в сторону Львова. – Вот товарищ Львов получил радиограмму. Тяжелое ранение. Требуется наша помощь.
Нина Павловна прогоняет остатки сна. Держа в зубах шпильки, она закручивает косу вокруг головы и уже спокойным, деловым тоном говорит:
– Через пять минут я готова. Где раненый, куда ехать?
Львов опускает глаза и переступает с ноги на ногу. Доктор Алов, кряхтя, встает и тихо говорит:
– Раненый в тайге в ста пятидесяти километрах от жилья. Там нет дорог, нужно на самолете… Простите, я бы сам, но мне это не по возрасту… – Он виновато склоняет голову набок, а Львов смущенно добавляет:
– Аэродрома там тоже нет. Это лагерь изыскательской партии.
Шпильки выскальзывают из губ Нины Павловны, лицо бледнеет.
Она смотрит на Львова остановившимся взглядом. Ему становится не по себе; он поспешно наклоняется, поднимает шпильки, протягивает Нине Павловне.
– Я вас понимаю… Прыжок в сложных условиях, да еще впервые… Но, кроме вас, некому. Вы же знаете, я не хирург.
Нина Павловна отводит руку Львова, снимает с вешалки жакет, берет зачем-то со стола портфель. Откуда-то издалека, едва задевая сознание, доносится голос Львова:
– Обойдется хорошо. Вас будет сопровождать инструктор лесной авиации Пономарев. Отлично знает здешние леса…
Утренний холодок забирается под не застегнутый жакет. Нина Павловна садится в машину между доктором Аловым и незнакомым мужчиной. Хлопает дверка.
Нина Павловна с трудом разжимает губы:
– Как фамилия раненого?
На переднем сиденье Львов бесконечно долго шуршит какой-то бумажкой.
– Климов. Геодезист Климов. Ранение в область поясницы у позвоночника.
– Климов?
Нина Павловна приходит в себя. Она видит спину шофера, его руку, подрагивающую на руле, коричневую обивку сиденья.
Солнце ярко горит на хромированных дверных ручках, в ноздри ударяет запах бензина. Нина Павловна терпеть не может этого запаха, но сейчас ей безразлично. Она не обращает внимания на удивленное лицо Львова, на его слова: "В буфете аэродрома вас ждет чай и бутерброды…"
– Евгений Тимофеевич, пенициллин, противостолбнячная… Шприцы, инструмент прокипятили?
Доктор Алов показывает на саквояж под ногами. За стеклами несется утренняя степь, бурый ковыль уходит волнами к далекой полоске лесов.
Нине Павловне становится неудержимо весело; это неуместно, но она ничего не может поделать с собой и говорит первые попавшиеся слова:
– Господи, какая сегодня погода!
Автомобиль сильно встряхивает на ухабе, Нину Павловну бросает в сторону, на колени к сидящему справа незнакомому мужчине. Он смеется:
– Погодка самая наша. Будьте уверены, товарищ доктор, опустимся, как на лифте.
Только теперь Нина Павловна по-настоящему осознает, что придется прыгать с парашютом. Сразу становится страшно. Но разве это страх в сравнении с тем, что она только что пережила!
3
Под крылом самолета расстилалось зеленое море, волнистое и однообразное – тайга. У горизонта лес отливал синевой, но эта полоса не приближалась и не удалялась: казалось, что самолет неподвижно висит в пространстве.
В начале полета моторы ревели так, что думалось – должны лопнуть барабанные перепонки, но постепенно рокот стал глухим и ровным, он даже успокаивал. Вообще Нина Павловна была разочарована: ей всегда представлялось, что полет – нечто совсем особенное и страшное. На деле оказалось – ничего подобного! Она даже не заметила, как самолет оторвался от взлетной дорожки, и если не считать внезапной пустоты, иногда возникающей под сердцем, точно на качелях, когда они падают вниз, – то полет почти не отличался от быстрой езды на автомобиле по холмистой дороге.
Пономарев спал, привалившись к переборке пилотской кабины; над его головой белая стрелка альтиметра неподвижно лежала в горизонтальном положении – высота три тысячи метров. Лицо парашютиста было спокойно. "Еще бы, у него больше трехсот прыжков", – с уважением подумала Нина Павловна. Легкое прикосновение заставило ее повернуть голову. Второй пилот протягивал маленький листок бумаги. Она взяла записку.
"Вы бы тоже вздремнули, доктор. Еще полных два часа лету".
Вздремнуть. Легко сказать! Один этот костюм чего стоит. Нина Павловна ощупывает шлем на голове и плотную ткань комбинезона. Подобрать по размеру комбинезон, конечно, не удалось, в нем могла бы уместиться вместе с ней и Зоя. "Вот бы он увидел меня такой".
Мысль о Белове подбадривает, ослабляет страх перед предстоящим прыжком.
Где-то далеко внизу, под этим тонким вздрагивающим полом, на неподвижной земле трудятся Андрей Ильич и его товарищи. Теперь тайга представляется Нине Павловне не такой уж огромной, а Белов – лесным хозяином, которому подчиняются люди, звери, птицы. Конечно же, в изыскательской партии, куда она летит, знают Белова, расскажут ей о нем…
Гул моторов отодвигается все дальше, корпус самолета перестает вибрировать. Нине Павловне спокойно и удобно, будто она на тахте, на теплой медвежьей шкуре, а под головой – книга, которую написал Андрей…
Она просыпается. Рядом стоят второй пилот и Пономарев, что-то говорят, но Нина Павловна не слышит: уши словно заложены ватой.'
Нина Павловна начинает растирать себе лоб, виски.
– Глотайте, глотайте, – наклоняясь к ней, говорит летчик и, отвернувшись, что-то кричит в раскрытую дверь пилотской кабины. Нина Павловна судорожно глотает воздух.
Белая стрелка альтиметра на переборке перестает падать. Теперь зеленое море за окном совсем близко, на нем появились темно-бурые голые островки.
– Лагерь экспедиции в этих горах! – говорит Пономарев. – Здесь есть большая прогалина, нужно угадать на нее, – и, мельком взглянув в испуганное лицо Нины Павловны, поспешно добавляет: – Угадывать будут летчики, наше дело – прыгать.
Лес и горы вдруг оказываются сбоку: самолет заходит в вираж.
– Сначала прыгнете вы, – продолжает Пономарев. – Не забывайте моих наставлений и не бойтесь. На планете встретимся.
У Нины Павловны такой беспомощный вид, что парашютист считает нужным пошутить:
– Опускаться будете медленно; вы такая маленькая, могли бы прыгнуть с обыкновенным зонтиком. Верьте мне, на первых же секундах спуска вы запоете на всю вселенную.
Нина Павловна молчит. Очень уж безмятежна улыбка Пономарева: "Успокаивает, как я больных, – может быть, перед смертельной операцией…"
Внезапно наступает тишина. На переборке вспыхивает красная лампочка, раздается звонок. Пономарев ведет Нину Павловну в хвост самолета; за ней тянется прикрепленная сзади фала – тонкий канат, он должен сам раскрыть парашют.
Нина Павловна стоит около дверки. В голове пусто, в груди холодно. Все кажется далеким, зачеркнутым, не имеющим значения. Есть только эта металлическая дверка.
Дверка раскрывается. Ветер со свистом врывается в самолет, становится слышнее шум моторов, виден конец крыла – изжелта-серебристый, усеянный частыми заклепками.
– Мой саквояж? – каким-то слабым, чужим голосом спрашивает Нина Павловна и пятится назад.
– Будет доставлен. – Пономарев хлопает по саквояжу, привязанному к его поясу, и берет Нину Павловну обеими руками за плечи.
– Ну!
Звенит звонок, крыло плавно уходит вниз.
– Ну!
Нина Павловна плотно сжимает веки. Пробует сжать и зубы, но они дрожат, ляскают. Неожиданно для себя она пронзительно вскрикивает и делает шаг вперед…
Гудящий ветер охватывает ее со всех сторон. Ужас падения останавливает сердце. Нина Павловна не успевает ни о чем подумать – ее сильно встряхивает, и сразу же наступает необыкновенная, удивительная тишина.
Еще не веря, что она жива и невредима, Нина Павловна приоткрывает сначала один глаз, потом другой. В море воздуха и света полупрозрачный купол над головой раскинулся, как белый свод сказочного дворца. Впереди раскачиваются лес и горы. Солнце бьет прямо в лицо. Во всем теле – от пяток до волос – счастливая легкость и глубокий покой. Нина Павловна набирает полную грудь воздуха и вдруг начинает петь.
Земля приближается быстро и бесшумно, ее края у горизонта выгибаются, образуя исполинскую зеленую чашу. Парашют опускается в центре долины. "Угадал",- с благодарностью вспоминает Нина Павловна о человеке за штурвалом, лица которого как следует не рассмотрела, и тут же падает в траву.
Она лежит, как утопающий, выброшенный волной на песок, и дышит с жадным упоением. Нагретый воздух обнимает ее; в нем крепкие земные запахи – травы, смолы и прели. Нина Павловна не торопится вставать. Рядом с ее лицом по травинке ползет муравей. Его раздвоенное тельце виляет, тонкие лапки цепко перебирают по гладкому стебельку; на конце травинки копошатся зеленые блошки.
Гул мотора возвращает Нину Павловну к действительности. Над долиной появляется самолет, он идет по кругу, потом замирает на месте. От самолета отделяется черная точка и летит вниз – стремительно, как камень. "Раз, два, три, четыре…" – машинально считает Нина Павловна. Жутко смотреть на черный комочек, падающий из глубины неба. Подумать только, она несколько минут назад сама была такой черной точкой… Словно струя пены, над черным комочком взрывается, закипает белое облачко и превращается в зонт, под которым, раскачиваясь, висит человек; сейчас его уже можно рассмотреть, он машет рукой.
Нина Павловна вскакивает, хочет бежать к месту, куда опускается Пономарев, но лямки парашюта опрокидывают ее на спину. Она видит небо и в нем покачивающий крыльями маленький уходящий самолет.
"Качну серебряным тебе крылом", – вспоминает Нина Павловна и смеется, легко и чуть-чуть неестественно.
Темно-бурые пятна, выглядевшие сверху маленькими плоскими островками, оказались высокими, густо заросшими по склонам горами. Они тесно обступали долину, где приземлились Нина Павловна и Пономарев. Кусты ольшаника купами, как стога сена, были разбросаны по, дну долины. У опушки леса они переходили в извилистую линию, – очевидно, там протекал ручей. Сквозь полегшую желтую траву просвечивали земляные бугорки, кротовых норок, кое-где торчали, резко выделяясь свежей зеленью, молоденькие растопыренные сосенки.
Пока Пономарев складывал парашюты, Нина Павловна с интересом осматривалась.
– Смотрите, смотрите! – вдруг закричала она.
Над лесом показалась большая черная птица, она быстро уходила вверх, сильно взмахивая крыльями; в ее когтях билось какое-то маленькое существо. Птица уже достигла вершины отвесной скалы, когда неожиданно ударил выстрел. Хищник беспорядочно захлопал крыльями, выпустил свою жертву и вслед за ней, кувыркаясь, исчез за деревьями.
Из кустов, над которыми взлетело и развеялось легкое облачко дыма, вышел широкоскулый человек с ружьем в руке. Он снял меховую шапку и низко поклонился.
– Здравствуй, хороший доктор, товарищ Павлова. Теперь Аят опять настоящий охотник. Спасибо тебе… Видала?
– Усольцев! – воскликнула Нина Павловна. – Вы здесь? Значит… А ваш начальник, где он?
Охотник не успел ответить.
В кустах зашуршало так сильно, словно сквозь них пробирался медведь; оттуда вышел Белов, в клетчатой рубашке и брюках, заправленных в высокие сапоги. Ветер развевал обернутую вокруг его широкополой шляпы противомоскитную сетку с приставшими к ней сухими листочками и сосновыми иглами.
– Нина Павловна! Нина Павловна! Вот неожиданность, прямо как с неба упали!
– Так оно и было: на манер ангела, – усмехнулся Пономарев. Нина Павловна всплеснула руками, не скрывая радости.
– Андрей Ильич, честное слово, я почему-то чувствовала, что встречу вас здесь! А вам разве не было известно, что прилетит врач?
– Что врач – да, но что им окажетесь именно вы… – Он смутился и замолчал.
Они стояли друг против друга и, как тогда, на аэродроме, не находили слов. Наконец Нина Павловна спохватилась.
– Как ваш Климов, Андрей Ильич?
– Совсем плох. Если можно, тронемся немедленно. Идти недалеко, километра два. По дороге я расскажу. Давайте ваш саквояж.
Он нагнулся, взял в одну руку саквояж, а другой легко бросил на спину сложенный парашют. Пономарев забрал второй парашют. Усольцев вскинул на плечо ружье и пошел вперед, раздвигая кусты перед Ниной Павловной.
В зарослях ольшаника действительно прятался ручей; затененная, подернутая болотной плесенью вода казалась глубокой и неподвижной, как в омуте. Усольцев остановился и нерешительно посмотрел на Нину Павловну. Белов поспешно сунул ему саквояж и сбросил на землю парашют.
– Извините…
Он взял Нину Павловну на руки и, разбрызгивая сапогами воду, понес через ручей; его лицо, худое, обожженное до черноты, было совсем рядом, и Нина Павловна едва удержалась, чтобы не провести ладонью по впалой небритой щеке. Смуглая кожа виднелась сквозь порванную на плече полинялую рубашку. "Зашью. В первую же удобную минуту зашью", – решила она. Ей хотелось, чтобы Белов нес ее подольше, но она пересилила себя и почему-то шепотом сказала:
– Андрей Ильич, спасибо, отпустите…
Белов остановился, оглянулся на оставшийся позади ручей и, помедлив, поставил Нину Павловну на землю.
Лес раскинулся у подножия и по склону горы. Сразу стало сумрачно и прохладно; солнце дробилось в зеленых кистях пихт, в голубовато-серых лишайниках, причудливо свисающих с протянутых еловых лап, вспыхивало желтым огнем в янтарных сгустках смолы. Под ногами мягко оседал мох, засыпанный иглами и шишками. Дорогу преграждали трухлявые стволы упавших деревьев.
Нина Павловна чувствовала себя празднично, как на прогулке. Она поминутно наклонялась, чтобы сорвать то перистый лист папоротника, то веточку брусники.
– Совсем как у нас на Карельском перешейке, только эти папоротники огромные, даже листья на концах закручиваются. Здесь, наверно, много грибов!
– Смотрите хорошенько вокруг, – предупредил шедший сзади Белов, – а то еще, не дай бог, получится, как с Климовым.
– Не получится, – обернулся Усольцев, – здесь Аят смотрит.
– Что с ним произошло, Андрей Ильич?
– Да совершенно нелепый случай. Тут есть такая дрянная речонка Органь – вы ее сейчас увидите, – там дорога трудная; партия растянулась, лошади часто падали. Я и Усольцев шли впереди. Вдруг – хлоп! – выстрел. И сразу же крик. "Ну, мы, конечно, туда. Оказалось, Климов свернул на звериную тропку, а там кто-то, чтоб ему провалиться, насторожил охотничье ружье. Климов не заметил и задел волосяную нить. Похоже, что пуля застряла в позвоночнике.
– Что вы предприняли?
– Залили рану йодом и перевязали. Что мы могли еще сделать? Климов потерял много крови, двигаться не может, стонет.
Нина Павловна бросила листья папоротника и ускорила шаги.
Подъем становился все круче. Мох заменила твердая, проросшая переплетенными корнями земля. Лес измельчал, появился кустарник и какие-то кривоствольные, не знакомые Нине Павловне деревья. Постепенно светлело. Потом тропинка уперлась в голую коричневую скалу, круто свернула влево и вывела к обрыву. Глубоко внизу блеснула извилистая река; было видно, как закипает вода, ударяясь о камни, но шума слышно не было.
– Органь, – протянув руку, сказал Усольцев. Нина Павловна прижалась к скале.
– Какая высота!
– Так себе, – снисходительно заметил Пономарев. Он стоял на самом краю обрыва и скручивал козью ножку.
Тропинка обогнула скалу и запетляла вниз. Идти стало легко. Нина Павловна сняла шлем и поправила волосы. "Наверно, я очень смешная в этом комбинезоне", – подумала она. Как все удивительно! Каких-нибудь четыре часа назад она пила чай в комнатке диспетчера на аэродроме – наверно, и вода в чайнике еще не успела остыть,- а сейчас очутилась бог знает где и идет по краю дикого обрыва, а в глубине пропасти бьется горная река. Но разве можно чего-нибудь бояться, если за каждым ее шагом следят внимательные, заботливые глаза?
Белов, будто подслушав мысли Нины Павловны, пошел с ней рядом, с ближнего к обрыву края тропинки.
Опять начался лес. Стал слышен отдаленный шум реки.
– Неужели здесь поблизости нет населенных пунктов, Андрей Ильич? Ведь мы летели всего три часа.
– Есть, – кивнул Белов. – По обе стороны перевалов – большой леспромхоз и пушной питомник; врача можно было бы вызвать и оттуда, но если пробираться сюда из питомника, пришлось бы переходить вброд одну и ту же реку одиннадцать раз; а тут, как назло, последнее время шли дожди и вода поднялась так, что лошадей сбивает с ног; такая дорога могла затянуться на неделю. Путь же из леспромхоза проходит по вершинам гор, загроможденных камнями. На эту дорогу тоже нужно потратить не меньше трех дней. А Климов был совсем плох. Мы подумали и решили вызвать самолет.
Шум постепенно усиливался, он нарастал, заглушая слова Белова. В воздухе посвежело. Огромные сосны стояли на самом берегу, свесив причудливо изогнутые корни над водой. Мутный неширокий поток летел по каменистому руслу, в нем крутились и вздыбливались ободранные стволы бурелома. Водяные брызги влажной пылью ударяли в лицо, слепили глаза. У подножия горы стояло несколько палаток, в стороне паслись лошади. Под брезентовым навесом на раскладной алюминиевой кровати лежал лицом вниз человек.
Не глядя по сторонам, Нина Павловна подошла прямо к нему и взяла вытянутую вдоль тела руку. Человек со стоном приподнял голову. У него было бледное лицо и затуманенные болью глаза.
Люди окружили Нину Павловну. Среди них она сразу же узнала коренастого бородача Михея.
– Отойдите, товарищи. Раненому нужен воздух.
Все послушно отступили. Только Михей остался на месте.
– Товарищ доктор, мы, как только увидели самолет, развели костер и на всякий случай вскипятили воду. Костер там, в ямке. – Он говорил сдержанно и деловито, но под конец улыбнулся одними глазами и тихо добавил: – Здравствуйте, землячка.
– Здравствуйте, Михей! Спасибо, кипяток нужен. Андрей Ильич, давайте саквояж.
Молоденький паренек быстро сунул под саквояж пустой ящик.
– Что еще, доктор? Вы только скажите… – Лицо его было испуганным, ветер трепал светлые волосы и перекинутое через плечо полотенце. Он достал из кармана мыльницу. – Можно, я полью вам на руки, товарищ доктор? Там у меня приготовлено, в чайнике.
– Несите сюда.
Паренек убежал, а Михей спросил:
– Прокипятить ничего не нужно?
– Нет, у меня все стерильное. Потом.
Пока Нина Павловна мыла руки, Белов и Михей накрыли чистой сеткой накомарника ящик, на котором стоял саквояж, и придвинули его к изголовью кровати.
Осмотр подтвердил худшие опасения: пуля, по-видимому, застряла в позвоночнике. Нина Павловна ввела раненому пенициллин и отдала шприц Михею.
– Опустите в кипяток.
Климов лежал тихо, уткнувшись лицом в подушку. Нина Павловна взяла его руку и с трудом нашла пульс. Было ясно: через несколько часов этот человек может умереть. "Что делать?… Кровь ему нужна, кровь!"
Наверно, она сказала это вслух, потому что Сергей быстро поставил чайник на траву и протянул вперед руку:
– Возьмите мою, товарищ доктор.
– Нет, это лишнее. Я привезла с собой.
– Зачем пускать в ход консервы, товарищ доктор? – умоляюще настаивал юноша. – Дайте ему настоящую живую кровь, и он скорей поправится!
– Нельзя. Ваша кровь может не подойти,
– Как это так?…
Лицо Сергея покраснело, а голос звенел такой обидой, что Нина Павловна не смогла сдержать улыбки.
– Потом объясню, Сережа. Сейчас некогда. Помогайте.
Она достала из саквояжа тщательно упакованный аппарат для переливания крови и тонкую резиновую трубку-жгут. Ампулу с кровью приказала держать Михею, а сама быстро вставила иглу в канюлю и крепко перетянула руку Климова выше локтя.
– Держите так, Сережа.
Вена набухала медленно. Прошло несколько томительных минут, прежде чем Нина Павловна ввела иглу и скомандовала Сергею:
– Отпускайте жгут.
Уровень крови в ампуле начал понижаться. Люди вокруг вздохнули с облегчением.
Нина Павловна подняла голову. Белов стоял поодаль, прислонившись к шесту навеса. Пока длилось переливание, он ни разу не подошел, но она знала, что он все время смотрел на нее.
"Вот освобожусь и сразу же поблагодарю его за медвежью шкуру… И вообще за все…"
– Где шприц, Михей? Нужно впрыснуть Климову пантопон. И пройдет боль, – улыбаясь одновременно и Белову и раненому, сказала Нина Павловна.
С помощью не отходившего ни на шаг Сергея она уложила Климова так, чтобы он мог свободно дышать.
– Поверните голову, Антон. Вот так. Сейчас вы уснете. Ночью-то ведь не спали? Отвечайте.
– Какой там сон… Спасибо вам, доктор…
– Хорошо, засыпайте, слышите, не то рассержусь, Я посижу с вами.
Никто не уходил. Сергей машинально крутил верхнюю пуговицу рубашки. Веткой ивняка Усольцев бесшумно отгонял от постели мошкару. Остальные стояли, опустив сильные руки, и вопросительно смотрели на Нину Павловну. Сухой лист, покружив в воздухе, медленно опустился на одеяло. Дыхание Климова становилось все ровнее. Он вяло зевнул, облизнул губы и закрыл глаза.
Поодаль, на берегу реки, Белов и Пономарев вполголоса о чем-то разговаривали. Слова их не долетали до Нины Павловны, но по кивкам парашютиста можно было понять, что он внимательно слушает и соглашается с чем-то.
Нина Павловна осторожно отпустила руку раненого, встала и подошла к ним. Полуденный зной навис над долиной; вздыхая и урча, шевелилась река. Какая-то мошка тонко звенела в воздухе.
– Андрей Ильич, ну что же делать?… Подумать только, ведь Климова можно спасти! Но нужен рентген, условия для операции… Андрей Ильич, нельзя терять ни одного часа.
Белов медлил с ответом. Из-за несчастья с Климовым партия уже целые сутки стояла на месте, а идти нужно было еще много километров до соединения с другой группой; там люди не могут продолжать работу без оборудования, инструмента, продуктов.
Постепенно на берегу собрались остальные геологи. Они молча смотрели на Белова и Нину Павловну. Белов заговорил спокойно, уверенно, как человек, уже принявший решение.
– Часть груза, без которого первое время можно обойтись, оставим здесь. Остальное распределим между собою и остающимися лошадьми. Двух лошадей дадим Усольцеву, сделаем конные носилки. Он немедленно отправится с Климовым.
– А на Горный Щит кто нас поведет? Мы же дороги не знаем.
– Поведет товарищ Пономарев. Я с ним уже договорился. Он знает те места.
– Как не знать! – откликнулся парашютист. – Мы прошлой осенью там на две недели приземлялись, тушили пожары.
– Конные носилки в горах не годятся, Андрей Ильич. Там есть места, где двум лошадям в ряд не пройти, – сказал Михей.
Белов задумался. Усольцев поманил Сергея к навесу, посадил его возле раненого, а сам быстрыми мягкими шагами пришел на берег.
– Носилки – плохо, начальник. Аят сплетет большую корзину.
Люди были готовы на все ради спасения товарища: отдать лошадей, нести на себе груз…
– Андрей Ильич, мы возьмем лошадь только для Климова. Я могу идти пешком, – быстро сказала Нина Павловна.
Усольцев отрицательно замотал головой.
– Аят прав, – подтвердил Белов, – вы на первой же сотне шагов выбьетесь из сил. Дорога к Мэрдыгейскому леспромхозу очень трудная, но зато она короче, а главное, не надо много раз переходить вброд реку. – Он помолчал – Выдержит Климов три дня, Нина Павловна?
– Я буду все время возле него, – тихо ответила она.
– Каких лошадей готовить, Андрей Ильич? – спросил Михей.
– Самых сильных – Орлянку и Астру. На одну – вьючное седло, на другую – ездовое. Усольцев и Сергей пусть плетут корзину. Остальным собирать партию в дорогу.
Михей увел товарищей, на ходу отдавая короткие распоряжения. Нина Павловна и Белов остались на берегу. В двух шагах от них неслась вода, завихряясь вокруг острых камней.
Носком своего порыжелого сапога Белов усердно выковыривал застрявшую в гальке шишку; наконец это ему удалось. Он столкнул шишку в воду и проводил ее взглядом. Из ближних зарослей ивняка донеслись удары топоров.
– Нина Павловна, Усольцев – надежный проводник. Кроме того, он так вам предан… Вы не должны бояться. – Белов виновато улыбнулся. – Я бы сам отправился с вами, если бы была хоть какая-нибудь возможность.
В зарослях показались Усольцев и Сергей. Они несли охапку длинных прутьев.
– Андрей Ильич, спасибо за подарок. Чудесный медведь. И книга ваша у меня есть.
Нина Павловна смущенно засмеялась. Белов смотрел на нее, как всегда, растерянно; казалось, он что-то хотел сказать, но она почему-то заторопилась:
– Я боюсь только за Климова, Андрей Ильич. Как он перенесет такую дорогу! Пойдемте, я сделаю ему перевязку помягче.
Они медленно пошли к навесу. Вокруг работали люди: скатывали палатки, паковали походную утварь.
Климов спал. Дышал он неровно и часто.
– Андрей Ильич, я вас, наверно, задерживаю. Я посижу с Климовым, а когда все будет готово, вы мне скажите, и мы его разбудим.
К удивлению и огорчению Нины Павловны, Белов сразу же ушел. Но через минуту он вернулся, неся термос и солдатский котелок.
– Ну что вы возитесь со мной, Андрей Ильич? – шепотом сказала Нина Павловна. Она заглянула в котелок. – Настоящая утка, подумать только!
Утка была жестковатой, а кофе чуть теплый, но Нине Павловне и то и другое показалось очень вкусным.
Белов достал из кармана зеленую марлевую сетку.
– Дайте-ка сюда ваш шлем. Без этого накомарника вы пропадете.
Он прилаживал сетку к шлему, а сам глядел на Нину Павловну.
Она перестала есть и потрогала сбившуюся прическу.
– Я, наверно, ужасная растрепка… А как вам нравится этот комбинезон?
– Очень нравится! Очень. – Лицо Белова было удивительно серьезно. Он отвел руку Нины Павловны и сам надел на ее голову шлем. – Ну вот… Теперь вам не страшен серый волк.
Климов лежал на дне большой корзины, надежно привязанной ремнями к седлу. Тяжело навьюченные лошади переступали с ноги на ногу. Берег реки, где только что стояли палатки и трещал костер, сразу принял неуютный, пустынный вид. Люди с рюкзаками за спинами молча стояли, готовые к дороге.
– Ну, Усольцев, надеюсь на тебя. Не жалей сил, иди как можно быстрее. – Белов помолчал, погладил лошадь, на которой, держась обеими руками за луку седла, сидела Нина Павловна.- Доктор Павлова будет беречь Антона, а ты береги ее… Как следует. Понял?
Сергей вынул из-за пазухи толстый конверт.
– Товарищ доктор, у Антона нет родителей, мы с ним из детдома вышли,… Отдаю вам его комсомольский билет, и письма одной девушки, и фотокарточки… – Он хотел еще что-то сказать, но неожиданно повернулся, встряхнул рюкзаком и зашагал прочь.
Пономарев затоптал и расшвырял остатки костра, посмотрел на Белова, который никак не мог справиться с ремнями своего тюка:
– Пошли, братцы.
Белов напрягся, вскинул тюк себе на спину; рубашка на плече разорвалась еще больше.
"Так и не зашила", – тоскливо подумала Нина Павловна.
Он ушел последним, все время оборачиваясь и растерянно улыбаясь.
Нина Павловна смотрела вслед, пока зеленый накомарник его шляпы не слился с листвой противоположного склона.
Потом она услышала:
– Солнце высоко, дорога далеко. Нужно идти, доктор.
4
Несчастье случилось вечером второго дня, когда уже прошли большую часть пути. На узкой каменистой тропинке лошадь Нины Павловны попала задней ногой в глубокую трещину.
Усольцев шел впереди, ведя на поводу Орлянку, но он вовремя почувствовал неладное, двумя мягкими прыжками очутился рядом с Ниной Павловной и успел снять ее с седла. Астра отчаянно била передними копытами и жалобно ржала.
– Иди, иди, доктор, там Климов один. Аят здесь сам посмотрит.
Он провел испуганную Нину Павловну вперед и вложил в ее руку повод Орлянки, которая прядала ушами и тревожно вытягивала шею, прислушиваясь к ржанию своей подруги.
Темнело. С одной стороны тропы нависла уходящая к близким облакам скала; хилая сосна, каким-то чудом выросшая на ее отвесной, покрытой лиловатым лишайником слоистой поверхности, одиноко торчала в высоте. Другой край тропы, зубчатый от осыпей, вился над пропастью; дно ее скрывалось в клубящемся, как пар, тумане. Налетел порыв сухого ветра. В лицо ударили острые мелкие песчинки, облачная пелена поредела, над кромкой далекого леса повисло багровое солнце.
Где-то неподалеку грохнул выстрел. Нина Павловна вздрогнула. Гулко, откликнулось и долго повторялось, затихая в горах, тревожное эхо. Орлянка тряхнула головой и тоскливо заржала.
Нина Павловна поднялась на носки и с трудом дотянулась рукой до края корзины.
– Как вы себя чувствуете, Антон?
– Жарко очень… – донесся слабый голос. – Вы не расшиблись, доктор?
– Нет, нет, Антон, все хорошо. Потерпите немного, сейчас будем устраиваться на ночь.
Вернулся Усольцев. Бросив на землю седло Астры, он взял за повод Орлянку и, ласково похлопывая ее по шее, заставил опуститься на передние колени. Повернув голову, лошадь большим умным глазом смотрела, как проводник развязывает ремни вьючного седла.
Корзину с Климовым поставили к самой скале, и Усольцев разбил над ней палатку.
Костер пришлось развести прямо на тропе; Усольцев наломал для него сухого кедровника, свесившись над краем обрыва. Ветер усилился, и Нина Павловна встревожилась, удастся ли разжечь огонь. Охотник наскреб ножом с поверхности скалы рыхлого лишайника, достал из кармана розовый щербатый камушек и обломок напильника; сталь звякнула о камень, словно из-под кремня зажигалки посыпались искры. Лишайник затлел, задымился и вдруг вспыхнул на ветру веселым язычком пламени.
Усольцев засыпал Орлянке полную торбу овса.
– Кушай, Орлянка. За себя кушай и за Астру кушай.
Потом он возился у костра, стараясь предупредить каждое движение Нины Павловны; короткими сильными ударами ножа вскрыл консервную банку, налил из бидончика воды в котелок, приладил над огнем кофейник и стерилизатор.
Нина Павловна невольно залюбовалась его ловкими, точными движениями.
– Вы настоящая хозяйка, Усольцев. Подумать только, уже закипает вода! Опускайте концентрат. Пока я буду кормить Антона, пусть кипятится шприц.
Раненый ел нехотя. Нине Павловне приходилось уговаривать его, как маленького:
– Ну, еще ложку, ну вот, эта последняя… Ну куда это годится, половина бульона осталась! Вот я пожалуюсь Андрею Ильичу, он вам задаст, когда вернетесь на работу.
– А я вернусь, доктор?
Юноша напряженно смотрел на Нину Павловну, и она заставила себя улыбнуться.
– Если будете есть бульон.
Климов сосредоточенно свел брови.
– Давайте, я его доем.
Он, пересиливая себя, проглотил еще несколько ложек бульона, послушно подставил руку для укола и потом долго лежал, закрыв глаза.
Нина Павловна подумала, что Климов уснул, но он вдруг заговорил:
– А наши, наверно, отошли километров полсотни от того места. Сидят сейчас у костра, и Серега ест один из манерки. Она у нас вся покарябанная… Доктор, а у вас есть косынка – голубая, с белыми цветами вроде ромашек?
Нина Павловна быстро склонилась над Климовым, стараясь в сумраке палатки рассмотреть его лицо. Неужели бредит? Но тут же сообразила, что у нее действительно есть такая косынка.
– Откуда вы знаете, Антон?
– Аят. Андрей Ильич все заставлял его про встречу с вами да про операцию рассказывать – что вы говорили да как были одеты, – а Усольцев только одну эту косынку и запомнил.
Юноша вздохнул и болезненно поморщился.
Нине Павловне очень хотелось, чтобы Климов продолжал говорить, но проходили минуты, а он молчал, видимо, уснул. Осторожно закрыв его до подбородка одеялом, Нина Павловна выбралась из палатки.
– Как он? – шепотом спросил сидящий у костра Усольцев.
– Очень слаб. Потерял много крови. Боюсь, что у него начинается воспалительный процесс. Ах, скорее бы дойти…
Наступило молчание. Только слышно было, как потрескивал костер да хрустко жевала овес Орлянка.
Усольцев встал, и его тень заметалась по поверхности скалы. Он подбросил веток в костер, потом распаковал тючок с одеялами и отнес их в палатку.
Мрак с каждой минутой подступал ближе к костру, из пропасти доносились неясные звуки – вероятно, там протекала река, – но Нине Павловне эти звуки казались таинственными и враждебными.
– Усольцев, а звери здесь есть?
Проводник усмехнулся.
– Аят не спит, – он нежно погладил приклад ружья. – Иди отдыхай, Павловна.
– Спасибо вам за заботу, Аят.
Усольцев встал с места, приложил руку к груди и поклонился.
Тусклый свет вместе с утренней свежестью проник в палатку и разбудил Нину Павловну.
Раненый спал, но по неровному дыханию и по румянцу на лице Нина Павловна безошибочно поняла, что у него поднимается температура. Что же делать?
Она выглянула из палатки. Не было видно ни вершины скалы, ни далеких лесов. Туман окутывал все вокруг. Он поднимался из пропасти плотными седыми слоями.
Орлянка мирно жевала овес. Усольцев храпел у потухшего костра, подложив, под голову седло; его ноги в мягких кожаных сапогах раскинулись на матово поблескивающих влажных камнях. Услышав шорох, он вскочил, поднял с земли ружье, поправил шапку и подошел к Нине Павловне, свежий и ловкий; не верилось, что минуту назад он крепко спал.
Туман долго не рассеивался, и Нина Павловна шла, держась за ремень седла. Тропинка все время петляла и бежала то вверх, то вниз; камни выскальзывали из-под ног. Было по-утреннему прохладно, но Нине Павловне скоро стало, жарко, во рту пересохло.
Наконец сквозь белесую пелену проглянуло солнце. Дымчатые клочья тумана таяли на глазах и уносились вверх. Впереди, насколько хватал глаз, ни кустика, ни деревца, только бурые камни и огромные глыбы самых причудливых форм тянулись до горизонта. Раньше Нина Павловна ждала, что вот-вот из тумана покажется какое-нибудь жилье и мучительное путешествие кончится, а сейчас унылая беспредельность дороги отнимала последние силы.
Нина Павловна брела, опустив плечи и тревожно прислушиваясь к тихим стонам Климова; казалось, будто каждая неровность почвы отдается толчком в ее собственном позвоночнике.
"Мэрдыгейский леспромхоз… Андрей уверял, что там есть больница, рентген… А вдруг он ошибается? Сам же говорил, что всего раз был в больнице, да и то чтобы передать мне письмо… А вдруг там только медпункт? Когда же кончится эта дорога? Что делать?"
В отчаянии Нина Павловна подумала, не остановиться ли в тени, не сделать ли операцию прямо здесь, среди камней. Но она сразу же отбросила эту нелепую мысль.
В полдень они наскоро закусили. Климов отказался есть. Он облизывал потрескавшиеся губы и все время просил пить, называя Нину Павловну Машенькой. После того как напоили Орлянку, воды осталось всего два литра.
Опять потянулась изнурительная дорога. Теперь Нина Павловна не шла, она тащилась, втянув голову в плечи, и видела перед собой только мерно переступающие копыта Орлянки.
Далеко впереди показалась невысокая зубчатая гряда. Мелькнула мысль: может быть, там конец пути? Но когда добрались до этой гряды, оказалось, что дорога опускается вниз, потом снова поднимается вверх, а вдали точно такая же гряда.
– Еще немного терпи, Павловна. Сейчас начнется тайга. Леспромхоз теперь уже близко.
Усольцев протягивал ей фляжку и улыбался, словно сам он совсем не устал.
Орлянка свернула в какую-то расселину, и впереди открылась узкая тропинка, круто уходящая вниз, к лесу. Но там ждала новая беда: появились комары. Они носились тучами над густой травой. Пришлось опустить рукава комбинезона и надеть противомоскитную сетку. Орлянка забила хвостом и остановилась.
Нина Павловна погладила потный бок лошади и, подбадривая себя, сказала:
– Ничего, Орлянка, теперь уже близко. Правда, Аят?
Никто не ответил: Усольцев стоял, прислонившись к сосне, и спал, не выпуская из руки повода Орлянки.
– Маша, Машенька… Пить…
Нина Павловна стала ногой на ремни и, взявшись за край корзины, с трудом подтянулась.
Климов был в забытьи. Не открывая глаз, он стонал и просил пить. Лицо его горело. Нина Павловна приложила фляжку к губам раненого. Потом спрыгнула на мягкую траву.
Усольцев не шевелился. Лучи закатного солнца освещали его скуластое лицо.
И вдруг где-то совсем рядом раздался тяжелый рокот. Он ворвался в гнетущую тишину вечернего леса как взрыв.
Усольцев мгновенно проснулся и схватился за ружье, но тут же радостно хлопнул себя по бедрам и скрылся в чаще.
Он вернулся с чумазым человеком в замасленной спецовке. Тот взял Орлянку за повод и повел. Усольцев и Нина Павловна пошли за ним.
На узкой просеке стоял трактор. Сзади него возвышался большой волок сосновых стволов. Усольцев перерубил ремни вьючного седла. Потом он и человек в спецовке осторожно сняли с Орлянки тяжелую корзину, поставили ее прямо на капот над мотором и привязали к стойкам. Нина Павловна хотела помочь, но чумазый отстранил ее. Она кое-как забралась в кабину трактора и откинула голову на жестяную спинку сиденья.
А потом она услышала:
– Проша, отцепляй!
– А как же бревна, Дмитрий Лукич? – откликнулся кто-то из лесу.
– Бревна потом. Человек помирает.
– Какой человек?
– Да не все одно – какой? Отцепляй, балда, тебе говорят!
Тракторист прыгнул в кабину. Он рывком сбил на затылок грязную кепку и схватился за ручки длинных рычагов. Под ногами что-то заскребло, завизжало – трактор двинулся вперед.
Сквозь наваливающийся сон Нина Павловна услышала голос тракториста:
– Иди к леспромхозу, Проша. Объясни, что я прямо на поселок подался. А ты, товарищ, скачи на лошади до больницы, пусть встречают.
Нина Павловна с трудом открыла глаза. Фары трактора заливали светом длинную просеку и удаляющуюся на фоне темной зелени рыжую Орлянку с пригнувшимся к ее лохматой гриве Усольцевым.
5
– Нет, нет, голубушка, никуда я вас в таком виде не пущу. Вы едва стоите на ногах. А руки? Разве такими дрожащими пальцами можно удержать скальпель?
Седая женщина в белом халате обняла Нину Павловну за плечи и силой усадила на кушетку.
– Пока подготовят больного, пройдет полчаса. Вы обязаны хоть немного отдохнуть и прийти в себя. А ну-ка, снимем этот ваш наряд.- И она без участия Нины Павловны расстегнула пуговицы комбинезона. – Вот так. Теперь прилягте. Лиза, подай подушку. Что доктор Колыш? Ты послала за ним?
Нина Павловна послушно легла и со вздохом вытянула ноги.
– Кто это доктор Колыш?
– Наш главврач. Вместе посмотрите рентгенограмму. Так-то лучше будет. Вы когда последний раз ели?
– Кажется, в полдень. Я прошу вас, доктор, ассистировать мне.
– Да я же терапевт, голубушка. Вот видите, в полдень, а сейчас ночь. Отдыхайте, я принесу вам поесть. И не беспокойтесь, ассистент найдется.
Женщина вышла и плотно прикрыла за собой дверь. В углу на столе горела лампа под зеленым абажуром, где-то рядом тикали ходики.
Нина Павловна закрыла глаза.
"Конечно, надо поесть. И вообще не раскисать. Как только дадут снимок – Климова на стол… Где сейчас Андрей? Наверно, сидит у костра в этих кошмарных горах… Костер горит, Сергей ест один из манерки. "Она у нас вся покарябанная…" Климов должен вернуться. Я должна его вернуть. Должна! Какая чудесная кушетка!…"
Под окном зашелестело, расплывчатое пятно света проползло по потолку и погасло. В тишине хлопнула дверка автомобиля.
Это был последний звук, услышанный Ниной Павловной.
Кто-то берет ее за руку, сначала легонько, а потом начинает тормошить. Нина Павловна открывает глаза и видит склоненное над нею лицо Усольцева. Но он почему-то в белом халате. Она протирает глаза, сбрасывает байковое одеяло и быстро встает с кушетки. Да нет, это совсем не Аят. Просто у человека такое же скуластое лицо и черные блестящие волосы, но он гораздо старше Аята.
Солнце свободно проникает в белую комнату. Оно большим светлым квадратом падает на гладкую, выкрашенную масляной краской стену, отражается в пластмассовой чернильнице на письменном столе.
– Я решил разбудить вас, – говорит человек в белом халате. – Уже десятый час.
Нина Павловна мгновенно вспоминает все. Она оторопело смотрит на ходики, тикающие на белой стене, и бросается вон из комнаты.
– Климов! Что с Климовым?!
В коридоре мужчина берет ее под руку и ведет в палату.
Климов спит, обложенный подушками. Нина Павловна одним взглядом охватывает его спокойное бледное лицо, естественное положение тела, улавливает правильное глубокое дыхание; на табличке, прикрепленной к спинке кровати, кривая температуры резко прочерчена вниз: "6 ч. у. – 36,9".
Мужчина опять берет Нину Павловну под руку и ведет обратно в кабинет. По дороге он говорит:
– Пуля была в двух миллиметрах от позвоночного канала. Вы правильно решили не оперировать на месте: в лучшем случае Климов потерял бы способность двигаться.
Нина Павловна облегченно вздыхает.
– Слава богу! А я-то хороша – проспала. Ах, как я вам благодарна, доктор!
Мужчина улыбается и еще больше становится похожим на Усольцева.
– Я доктор Колыш, местный хирург. Очень рад познакомиться с вами, доктор Павлова. Будить вас я не стал. Жаль было, да и не к чему: вы спали, как моя дочка после студенческого бала. Кроме того, мы вас ждали, у нас все было подготовлено. Еще вчера пришла радиограмма из тайги.
Нина Павловна тихо спрашивает:
– А больше ничего не передавали?
~ Передавали. Товарищ Белов просил вас учесть, что из тех мест не ходят никакие письма.
Доктор Колыш говорит это серьезно, но в морщинках вокруг его глаз дрожит улыбка. Нине Павловне очень хочется расспросить его подробней о радиограмме, но вместо этого она смущенно говорит:
– А где Усольцев?
– Он отправился догонять экспедицию. – Хирург смотрит на часы. – Я должен отлучиться, а потом поведу вас к моей жене; у нее уже, наверно, готов завтрак. Чувствуйте себя здесь как дома.
Нина Павловна подходит к окну и раскрывает обе створки. Сегодня солнце совсем не такое, как вчера в горах: оно по-сентябрьски неяркое и ласковое. Больница стоит на сосновой вырубке. Между потемневшими пнями растет молодняк – елочки и рябинки теснятся так плотно, что кажется, будто в иглистой зелени горят красные фонари. Дальше среди толстых коричневых стволов сосен виднеются легкие шапки березок, их листочки уже тронуты желтизной. "Скоро зима", – думает Нина Павловна и счастливо улыбается. Как она боялась первой зимы на чужбине! Как странно звучит – "чужбина". Это понятие так не вяжется со.светлым добрым утром, с лесом, таким же могучим и стройным, как на перешейке под Ленинградом, с лицами и поступками людей, которых она встретила и узнала за этот год.
"Скоро зима! – радостно думает Нина Павловна и смотрит на желтые листья березок. – Скоро зима. Ну какие же зимой изыскательные работы!"
Теплый ветерок залетает на вырубку. По верхушкам деревьев он убегает туда, откуда не приходят никакие письма. Но ни лесная глушь, ни трудные горные тропы – ничто не может остановить радость, которая, пусть с запозданием, но все же приходит в сердце неотвратимо, как весна в суровые северные края.
День Андрея Коробкова
1
Андрей Коробков не умел управлять автомобилем, но это его не тяготило. Пожалел он об этом сейчас лишь потому, что увидел на шоссе за опущенным шлагбаумом "победу", а в ней за рулем благообразного пожилого мужчину в шляпе, – похож на профессора. Наверно, спешит в город на какое-нибудь заседание. Дел у него, вероятно, не меньше, чем у Андрея, а вот нашел же время, выучился водить машину. Шлагбаум медленно проползал мимо вагонного окна – впереди, должно быть, чинили путь, – и Андрею казалось, что эти последние километры, которые он отсчитывает, стоя в тамбуре, никогда не кончатся.
Хочется все-таки поскорее увидеть Новикова и Вадима Сергеевича, их насмешливые физиономии. Они, конечно, думают: где уж ему получить машины! Ничего, мол, не выходит, потому и застрял в командировке. Андрей рассмеялся, довольно защелкал пальцами в такт перестуку колес. Поезд уже набрал скорость, за окном в клочьях паровозного дыма мелькала пронизанная солнцем, изжелта-зеленая листва берез. Осень в нынешнем году хорошая, сухая. Но ведь это – Ленинград. Хлоп, и пошел дождик, на подъездных путях грязь. Интересно, справились ли ребята, установили в парке автоматическую мойку для машин?
От качки дверь тамбура приоткрылась, в лицо ударил ветер. Андрей полез за платком в карман – там ему попалась под руку твердая коробочка, и он сразу же забыл о машинах, автоматической мойке, нормах на расход горючего…
Но вот поезд наконец вползает под стеклянную крышу. Андрей потеснил проводника, соскочил на платформу и скорым шагом вышел на привокзальную площадь.
Усаживаясь в "Волгу", он первым делом нетерпеливо спросил:
– Ну, как там у вас? Аварий не было?
– Нет, Андрей Николаевич. Все нормально.
– А автоматическую мойку оборудовали?
– Порядок. Третьего дня пустили. Я сразу же нашу "Волгу" помыл. Стой себе руки в брюки и наблюдай. Красота!
Андрей помолчал, задумчиво посмотрел на несущиеся мимо дома.
– Ну, а как дела… в плановом отделе?…
– В плановом? А какие у них дела? Планируют чего-нибудь, наверно.
Андрей смутился:
– Ладно… Вот закуривай. Твои любимые, "Краснопресненские". Бери всю пачку.
– Да чего вы мне даете, Андрей Николаевич? Это же духи.
– А, черт… – Андрей поспешно убрал коробочку в карман и вынул сигареты. – Ты зачем приехал, Вася? Что, я сам не добрался бы? И вообще, как ты узнал, что я приезжаю?
– Ваша мамаша звонила. А потом, моя работа такая – чтобы начальство пешком не ходило.
Дома Андрей умылся, наскоро выпил чай и, уже надевая пальто, спросил у матери:
– С работы никто не звонил?
– С работы – нет. От Михаила Петровича вчера звонили. Секретарша. Спрашивала, когда ты из командировки вернешься,
– От Михаила Петровича?…
Андрей закрыл дверь, быстро спустился по лестнице, но у машины помедлил: постоял на панели, закурил. Может, прямо и поехать к Михаилу Петровичу? Но он же не звал. Вася плавно тронул "Волгу", и снова навстречу поплыл утренний город, освещенный неярким сентябрьским солнцем. Михаил Петрович так просто звонить не станет.
Многое в жизни Андрея Коробкова было связано с Михаилом Петровичем, хотя встречались они всего несколько раз. Впервые Андрей увидел его, когда поступил учеником на Металлический завод. Кузнечный цех подавил Андрея, ослепил, оглушил. Он так и застрял на пороге, прижав руку к груди и приоткрыв рот. Над головой скользила громада мостового крана, неся в цепких лапах раскаленную болванку. Впереди, поджидая добычу, щелкали челюстями тяжелые механические молоть; на пультах вспыхивали синие, красные, зеленые лампочки, трещали звонки, крутились в светлой паутине невидимые лопасти вентиляторов; слитный гул наполнял помещение, а под ногами вибрировал цементный пол – было от чего раскрыть рот.
– Послушай, парень, ты чего это мусоришь здесь?
Андрей и сам не заметил, как уронил свой завтрак – целлофановый мешочек с бутербродами.
Долговязый худой мужчина легко нагнулся, поднял бутерброды. На его смуглом лице необычными казались очень светлые глаза.
– Держи крепче. Первый день работаешь?
– Еще не начал. К мастеру надо…
– Правильно, иди вон в ту конторку. – Мужчина шутливо ощупал мускулы и плечи Андрея, дал ему тумака в спину. – Годишься в кузнецы. Главное – не робей. Кузнец должен быть смелым. – И ушел быстрыми, шагами.
Андрею сразу стало как-то спокойней. Он пошел по цеху, огляделся и на этот раз увидел не только машины, но и людей. Из кабины крана выглядывала румяная курносая девчонка; она что-то крикнула сверху, засмеялась и подмигнула Андрею. Механическим молотом управлял ловкий парень; из-под его кепки лихо торчал чуб "Намного ли он старше меня?" – подумал Андрей. Ему стало весело. Он покрепче зажал под мышкой завтрак – не то опять уронишь – и решительно открыл дверь застекленной конторки.
Так началась трудовая биография Андрея Коробкова.
Однако скоро выяснилось, что получить механический молот и управлять им, лихо выпростав чуб из-под кепки, совсем не просто.
– Так я и доверил тебе машину, держи карман шире, – сердито сказал мастер Тройной Прокоп (так его прозвали за то, что он был Прокофий Прокофьевич Прокофьев). – Скажи, можешь ты, к примеру, обкатать болт или там загнуть простую стремянку для рессоры, а?… То-то и оно! Нет, брат, прежде чем стать кузнецом, попрыгай-ка ты кузнечиком.
И пришлось Андрею заглянуть в допотопный горн, стать сначала учеником, а потом подручным к наковальне, взять в руки кувалду. Все это показалось Андрею обидным: за стеной передовая техника, а тут – бадья с грязной водой, доисторические клещи, закоптелое окно, как в деревенской кузне, – тьма веков! Для того ли десять классов кончил? Но вредный настырный мастер все не унимался. И постепенно Андрей втянулся в работу. А мастерить нестандартные поковки для инструментального цеха даже понравилось. Подумать только, ведь из этих железок впоследствии получится инструмент – "главное оружие рабочего класса", так говорил Тройной Прокоп.
– Тут аккуратность и точность нужна. И способность видеть в заготовках будущий инструмент. Ты умеешь видеть? Будешь и дальше работать по этой части. И не бурчи у меня!…
Андрей больше не бурчал и не обижался на мастера; механический молот уже не манил его. Про себя решил: стану инструментальщиком. Хоть сто лет проучусь, а стану! Долговязого мужчину, встретившего его впервые в цехе (Андрей теперь уже знал, что это парторг завода – Михаил Петрович), он однажды увидел снова в застекленной конторке. Михаил Петрович спорил там из-за каких-то чертежей.
Мастер горячился, ругался, сердито сыпал пепел из трубки на свой промасленный халат.
– Да что вы пристали, ей-богу! В бирюльки мы здесь играем, что ли? У меня же план, программа. Так я и пошел на эту удочку, держи карман шире!
А Михаил Петрович смотрел на мастера своими светлыми глазами и говорил спокойно:
– Однако вы попробуйте, попробуйте все-таки. Ведь не зря же ребята головы ломали. А что чертежи не слишком грамотны, это не беда, главное – мысль.
Все нравилось Андрею в этом человеке: и его светлые глаза, и спокойный голос. Мастер шумит, разоряется, даже кулаком по столу стукнул три раза – вот уж действительно Тройной Прокоп, – а Михаил Петрович все твердит, не повышая голоса:
– Надо, надо поддержать ребят. Совесть требует. Кто ж им поможет, если не вы?
Андрей не знал, какие это чертежи и что за ребята, за которых хлопочет парторг, но всей душой был на его стороне. Очень хотелось напомнить Михаилу Петровичу о себе, рассказать, что он, Андрей, уже стал чем-то, умеет что-то. Но сробел, не решился. С чего это парторг всего завода будет обращать внимание на какого-то чумазого "кузнечика", заскочившего в конторку подписать наряд?
Тогда Андрей подумал, что Михаил Петрович просто-напросто забыл о нем. Но оказалось, не забыл. В этом Андрей убедился много времени спустя, когда уже самостоятельно работал на токарном станке.
Как-то Михаил Петрович, придя в цех, направился прямо к Андрею. Подошел, потрогал быстрыми пальцами красный флажок на станке, поглядел на летящую из-под резца стружку.
– То, что ты перевыполняешь дневные задания, это хорошо. То, что ты стал членом ВЛКСМ, – тоже хорошо. А вот то, что на комсомольских собраниях ты из какой-то своей робости или, может, скромности сидишь и помалкиваешь, это плохо. А некоторые звонари и горлодёры превозносят и рекламируют себя. Ведь ты придумал приспособление для автоматической разметки и сверловки детали номер семь. Почему же премию хотели получить Нырков и Стасюк из конструкторского бюро? А еще, интересно мне знать, почему ты летаешь? Год в кузнечном, год в слесарях, а теперь в токари подался. В чем дело?
Андрей ответил, что хочет стать инструментальщиком. А для этого, мастера говорят, "все превзойти надо".
Михаил Петрович помолчал. Отошел шага на два и посмотрел на Андрея своими светлыми глазами, внимательно посмотрел. А потом вдруг будто вспомнил что-то.
– Послушай, ты Прокофьева уважаешь?
– Это мастера-то из кузнечного?
– Нет. Этот Прокофьев совсем из другого цеха. В общем, у меня есть билет. Держи. Самому мне сегодня недосуг, а ты пойди обязательно.
Андрей пошел. Михаила Петровича надо слушаться. А в следующий раз пошел уже по своему почину.
С Михаилом Петровичем в ту пору он не виделся. То есть видел его, конечно, – парторг частенько появлялся на горизонте, – но не подходил к Андрею. А Андрей сам не лез, почему-то ждал: наступит время, Михаил Петрович опять тряхнет его. И действительно, "тряхнул" года через полтора, когда Андрей был уже неплохим газозлектросварщиком.
В то лето на заводе строили новый цех. Стыки высотных конструкций приходилось варить у черта на куличках, рядом с птицами. Поначалу было страшновато, с непривычки крутило под ложечкой, тянуло книзу кишки, А потом ничего, обошлось, даже лихость появилась в работе.
Вот однажды сидит Андрей верхом на балке и ведет шов, вдруг кто-то трогает его сзади за плечо. Андрей сдвинул маску на затылок, обернулся. А это – Михаил Петрович.
– Ты чего это предохранительным устройством брезгаешь? Перед крановщицей фасонишь? А мы-то считали тебя серьезным человеком. Путевку вот схлопотали тебе в заочный Технологический.
От светлых глаз Михаила Петровича так и несло холодом. Андрей поежился, пробормотал:
– Извините. Больше не буду, Михаил Петрович смягчился:
– Ладно. Будешь работать и учиться. Ты, бывший кузнец, должен выдюжить,
А еще через сколько-то лет Михаил Петрович впервые вызвал комсомольца Андрея Коробкова в партком, и там состоялся такой разговор:
– Помнишь Прокофьева?
– Еще бы, разве можно забыть? Такой композитор!
– Да нет! Я про мастера из кузнечного цеха. Помнишь? Он уходит на пенсию. Хочет, чтобы ты вместо него поработал. А еще он говорит, что даст тебе рекомендацию в партию.
– Мне?…
– Ну да, тебе. Ты что же, до седых волос в комсомоле сидеть собрался? Вторую рекомендацию дам я.
И вот наступил день, обыкновенный ленинградский пасмурный день. В приемной райкома было порядочно народа, и секретарша не сразу обратила внимание на Андрея.
– За кандидатской? Так чего же вы молчите? Спрятался в угол и молчит! Так можно до вечера просидеть. Как фамилия?
– Коробков.
Девушка с любопытством оглядела Андрея,
– Вас просил зайти первый секретарь.
– Меня?
– Ну да, вас. Идите сюда.
Андрей помедлил, одернул новый пиджак и переступил порог кабинета.
Из-за стола поднялся долговязый человек. В его темноволосой голове виднелась седина.
– Ну что ж, поздравляю, Андрей Николаевич. Растем.
– Растем, Михаил Петрович. И вас тоже поздравляю.
– Э-эй… Потише! Ты мне так руку раздавишь, кузнец.
– Извините, Михаил Петрович. Простите…
– Ладно уж. Получай свою кандидатскую карточку. Ты её заслужил. Садись, рассказывай, как дела на заводе.
– Особенных дел у нас нет. Работаем.
Михаил Петрович слегка поморщился. Посмотрел на Андрея в упор своими светлыми глазами, недовольно сказал:
– Опять скромничаешь. А с главным инженером небось разругался. Думаешь, не знаю, как досталась тебе перегруппировка механизмов в цехе?
– Да ведь у нас молодежь соображает. А я только… я…
– Ладно, знаю тебя, скромника. Вот возьму и порекомендую в руководители. Сам будешь командовать каким-либо предприятием.
– Я?…
– Ну да. А то кто же? Не робей. На вот папироску, закуривай.
– Михаил Петрович…
– Ну, чего тебе еще?
– Михаил Петрович… Тут на днях прихожу я утром на работу, вижу – на пороге цеха стоит пацан. Совсем еще зеленый. И завтрак под мышкой держит… Как я когда-то, помните?
– Ладно… Покурил – иди. Меня, брат, люди ждут.
А последняя встреча произошла год назад в Смольном. На этот раз Михаил Петрович рассказал про автобазу, которая у него "в печёнках засела". И ремонт машин, и перевозки, все там хромает.
– Вот мы и решили рекомендовать тебя.
– Меня?… Да вы что, Михаил Петрович! Я и автомашину-то водить не умею.
– А зачем тебе уметь? Там семьсот шоферов, пусть они и водят.
– А если не выдюжу? Ведь я не автомобилист…
– Ты – бывший кузнец. Должен выдюжить.
2
"Волга" остановилась в переулке у знакомых ворот с транспарантом "Берегись автомобиля". За решетчатыми воротами виднелся усыпанный яркими осенними цветами газон, за ним белел домик-контора автобазы, там с краю окно – плановый отдел. На скамейке возле проходной сидели вахтер Самсоныч и старший диспетчер. По тому как диспетчер безмятежно читал газету, Андрей понял: утренний выпуск машин прошел нормально.
Оба они – пожилые люди – встали и поздоровались с Андреем.
– На линию вышли все машины, Остались только те, что в предупредительном ремонте, – доложил диспетчер. – В общем, в парке никаких ЧП, Андрей Николаевич.
– Было ЧП, – ворчливо сказал Самсоныч. – Вчера Гришка, шофер бензовоза, сорвал шесть цветков с газона и снес Маруське Вороновой в кузовной цех. Думал, я не замечу. Я на него рапорт в завком написал.
Андрей с улыбкой отмахнулся. Пожимая руку диспетчеру, пообещал:
– Итак, Вадим Сергеевич, скоро у нас еще тридцать машин будет.
Диспетчер как-то странно, вроде бы подозрительно, посмотрел на Андрея, потом на Самсоныча. С преувеличенным изумлением спросил:
– Да что вы? Неужели?!
А вахтер пожал плечами и отвел в сторону хитрые стариковские глаза.
– Да будут, говорю вам! Я, правда, в Горьком не дождался отгрузки: в Москву пришлось ехать, там на недельку застрял. Но автозаводцы твердо обещали: отправим груз сразу же.
Диспетчер опять переглянулся с вахтером.
Оба усмехнулись.
Андрей обиделся. Он пошел прочь от проходной, обогнул угол дома и остановился пораженный: в глубине асфальтированного двора у глухого забора шеренгой стояли грузовики. На новых покрышках четко выделялся рифленый узор протекторов, блестели на солнце стекла фар и кабин, свежая заводская окраска. У машин возились слесари – укрепляли номерные жестянки, маляр отшлепывал кистью через трафарет номера на бортах.
Андрей обернулся. Диспетчер стоял сзади и трясся от беззвучного смеха, – даже слезы выступили на его глазах.
– Вчера еще прибыли. Как часы. Извините, конечно, за розыгрыш,
Но Андрей и не думал обижаться.
– Где вы взяли шоферов перегнать машины со станции, Вадим Сергеевич?
– Новиков организовал. Повесил у меня в диспетчерской объявление: мол, так и так, на Товарной станции стоят новые грузовики, задерживать платформы нельзя – платить придется. Дескать, кто желает помочь? Ну, шоферы дневной смены, когда явились сдавать путевки, ясно, откликнулись. Новиков завел старый автобус и сам отвез ребят на Товарную…
Обычно, являясь по утрам на работу, Андрей начинал день с обхода мастерских. Это стало у него законом еще с того времени, когда он, в сопровождении главного инженера и начальников колонн, порядком смятенный, впервые шел по этому двору знакомиться с новым огромным хозяйством. Вокруг – автомобили, автомобили, автомобили… полуразобранные, на деревянных козлах, на домкратах – непонятные операции, незнакомые детали и запасные части… Но вот – кузница. Здоровенный дядька загибает ушки на коренных рессорных листах; на соседней наковальне двое молодых парней обкатывают длинные кузовные болты. Пылает горн, звон и грохот наполняют помещение, но этот шум не смущает Андрея – привычная музыка. Он улыбается кузнецу, будто старому знакомому.
– Ну, как работка?
– А что работка? Помахай сам, тогда узнаешь, – насмешливо говорит кузнец.
И Андрей, к удивлению главного инженера и разинувших рот парней, снимает пиджак, берет у дядьки оправку, кивает подручному: тащи, мол, заготовку. Звенит сталь, брызжет окалина, огненный жар обдает сразу взмокшее лицо. Словно всегда стоял здесь Андрей и выбивал искры из металла.
– А ну, пусти, дай-ка я постучу с ним на пару. – Кузнец оттесняет подручного, становится к наковальне; в его хитрых глазах и в огромных ручищах – азарт. Он подгоняет, поджимает Андрея: – А ну, наддай, наддай еще, поворачивайся, чтоб не остывало!
Андрей стискивает зубы, напрягается, – все-таки давно не работал.
Потом они оба вытирают вспотевшие лица, по очереди пьют воду из кружки, и теперь уже кузнец улыбается Андрею, как старому знакомому.
– Будем знакомы. Моя фамилия – Новиков.
Главный инженер и начальники колонн уже не удивлялись, когда в следующем, механическом, цехе Андрей встал к станку и добросовестно расточил баббитовый подшипник. Так он прошел по мастерским, а впереди уже бежал веселый слушок, и рабочие встречали его, как оркестранты дирижера, который сам умеет играть на многих инструментах. А когда Андрей наконец добрался до директорского кабинета, душевного смятения как не бывало. Он уверенно сел в кресло и спокойно положил тяжелые перепачканные руки на письменный стол.
Потом Новиков хвалил, советовал: "Вот и всегда обходи по утрам цехи. He пожалеешь, товарищ Коробков".
Так Андрей и делал. Но сегодня он не пошел с обычным обходом. Оставив диспетчера во дворе, он направился прямо в отдел кадров.
– Здравствуйте, Леонтий Федорович, Новые машины видели?
– С приездом, Андрей Николаевич, Ясно, видел. Хороши!
– Тем более стоять им нечего. Как с шоферами?
– Да вот я как раз составляю объявление на радио.
– А раньше где были? Разве не знали, что машины придут?
– Знал. И Валентина Александровна знала. Это она запретила организацию курсов, Говорит, расходы не предусмотрены планом. Она сказала, что…
Но что сказала Валентина Александровна, Андрей не дослушал. Он был уже в коридоре. Перед дверью с табличкой "Плановый отдел" задержался, помедлил секунду-другую и пошел к себе в кабинет. Там, прежде чем снять телефонную трубку, он постоял у окна, посмотрел на газон, усыпанный осенними цветами. Казалось, через открытую форточку доносился их нежный запах.
– Дайте плановый… Будьте добры, Валентину Александровну… А куда, не знаете?… Ну, хорошо. Когда вернется, попросите сразу же зайти ко мне.
Он сел, положил перед собой руки и стал ждать. Вот точно так же они лежали тогда на этом письменном столе, натруженные и заскорузлые руки, когда год назад Андрей пришел в этот кабинет после первого обхода мастерских. И первое, что сделала начальник планового отдела Валентина Александровна Гончарова – принесла ароматное мыло в голубой мыльнице и махровое домашнее полотенце, вывела Андрея в коридор и показала, где ему помыть руки. У самой у нее руки были нерабочие – нежные и тонкие, с холеными ногтями. Как-то странно было видеть на совещаниях среди пожилых начальников колонн, техников, механиков эту типичную "стилягу" с короткими гладкими волосами, в мохнатой узкой юбке и остроносых туфлях на высоких "гвоздиках". А губы у нее были какого-то, черт его знает почему, сиреневатого цвета. "И зачем это?… – подумал тогда с досадой Андрей. – И какой же из нее начальник отдела?"
Но тут он ошибся. Валентина Александровна хорошо знала свое дело. В этом Андрей очень скоро убедился. Спорить с ней было бесполезно: она всегда в конце концов оказывалась права и не раз выручала Андрея, который в общем-то был не искушен в вопросах эксплуатационной экономики. Но все эти лохматые юбки, цветные перчатки и клетчатые жакеты настораживали Андрея, вызывали в нем решительный протест и недоверие, делали излишне сухим в обращении с Валентиной Александровной. Он начал приглядываться, как к ней относятся другие, и неожиданно убедился, что в парке она была совсем "своя". Как-то в обеденный перерыв, проходя по коридору мимо приоткрытой двери планового отдела, он увидел там Марусю Воронову, обойщицу из кузовного цеха, и услышал: "Когда же вы почитаете мне Твардовского, Валентиночка Александровна? Вы же обещали!" А в другой раз он приметил начальницу планового отдела во дворе среди шоферов. Она сидела на подножке грузовика на чьей-то услужливо подстеленной кожанке и отчитывала ребят:
– Вы расскажите кому-нибудь другому насчет подрессорников. Уж я-то знаю, сколько при желании можно положить кирпича. Груз ведь негабаритный. Думаете, не понимаю, что грузите на полтонны больше нормы, а в конце смены приписываете рейсы. Не правда ли, Котельников?
– Да ведь государству от этого ущерба никакого, Валентина Александровна,
– Государству никакого. А вот совести вашей?…
Андрей почему-то не решился тогда подойти поближе.
Однажды, когда Валентина Александровна втолковывала ему насчет норм на смазочные материалы и "абсолютно недопустимого, бесхозяйственного" расхода краски в кузовном цехе, Андрей не удержался и спросил неожиданно:
– Почему вы красите губы в такой… странный цвет?
– Сиреневый? Это модно. А что, разве некрасиво, Андрей Николаевич? – Она вызывающе улыбнулась, показав розные белые зубы.
Тогда Андрей смутился и торопливо перевел разговор на перерасход горючего. Дома он спросил у матери:
– Почему это женщины выдумали такую странную моду – красить губы в ненормальный цвет? Сиреневый, например?
Мать гладила ему рубашку.
– Это ненормальные и выдумали, – сказала ока убежденно. – Такие губы небось у утопленников бывают. – Потом вдруг насторожилась: – Влюбился, что ли в такую?
Андрей усмехнулся:
– Смотри, воротник сожжешь.
Андрей побарабанил пальцами по столу и опять посмотрел в окно на газон с настурциями. Дверь кабинета приоткрылась.
– Можно? С приездом, Андрей Николаевич, Вы просили меня зайти?
– Да, просил. А вы не догадываетесь, зачем?
– Ну, прежде всего, полагаю, чтобы поздороваться. Можно мне сесть?
– Да, конечно… Здравствуйте, Валентина Александровна, и скажите, почему вы запретили организацию курсов?
– Потому что это нерентабельно.
– А что теперь будут стоять тридцать новых грузовиков, это, по-вашему, рентабельно?
– Но мы приняли меры.
– Знаю ваши меры – объявление на радио. Дудки! – раздражаясь, перебил Андрей. И вдруг почему-то вспомнил Тройного Прокопа. – Так к нам шоферы сейчас и прибегут! Держи карман шире!
– Но поймите, Андрей Николаевич, курсы – это зарплата преподавателям и стипендии курсантам. Затраты на дополнительное оборудование учебных машин, классов, амортизация, налоговые отчисления, а все вместе – морока. Зачем она нам, когда есть специальные учреждения, которые готовят водителей? Например, учебный комбинат "Транскадры". Мы просто заключили с ними договор и уже перевели деньги.
Валентина Александровна сняла с плеча квадратную красную сумку, отдернула молнию.
– Я только что оттуда. Послезавтра шестьдесят человек – как раз на две смены для новых машин – направляются к нам. Вот подтверждение.
Андрей прикусил губу, рассердился еще больше, но теперь уж на себя: действительно, он, должно быть, сейчас похож на упрямого мастера, который когда-то спорил без толку с Михаилом Петровичем. Тут бы и согласиться е Валентиной Александровной, ведь она же права. Но Тройной Прокоп все еще стоял за спиной, и Андрей сказал, правда, уже тоном ниже:
– Так я и доверил этим свежеиспеченным шоферам новые автомобили! Держи карман шире!
– Правильно, Андрей Николаевич. На эти машины надо перевести наших опытных водителей, а новички пусть поездят на уже обкатанных грузовиках. Это будет справедливо.
Андрей смотрел на положенную перед ним бумагу. Валентина Александровна спокойно сидела в кресле, закинув ногу на ногу.
– А знаете, Андрей Николаевич, вы сильно загорели. В Горьком была хорошая погода, да?
– Валентина Александровна… Черт его знает, зря расшумелся. Я был неправ, решительно заявляю…
Она качнула остроносой туфлей.
– Вот как? Да… А я и не знала, что вы такой решительный.
Андрею стало жарко.
Он полез в карман, нащупал твердую коробочку. Вероятно, лицо у него было довольно-таки глупым, когда он сказал:
– Решительный? Нет… Я давно хотел… Я…
Она молча ждала, не спуская с него вопросительного взгляда.
Зазвонил телефон.
Облегченно вздохнув, Андрей поспешно схватил трубку:
– Да, я… Кто будет говорить?… А, хорошо, я слушаю…
Валентина Александровна встала, подошла к двери. Прежде чем закрыть ее за собой, оглянулась. "Чего это она так улыбается?" – с досадой подумал Андрей.
– Да, я слушаю вас. Здравствуйте, Михаил Петрович… Спасибо, помаленьку… Да, прибыли. Вот они стоят у меня за окном, тридцать штук… Что?… Так ведь шоферов еще нет. Через два дня, пожалуйста, а сейчас – никак… Сгниют? А что я могу сделать? Шоферов нехватка. Они бегут на целину, на строительство гидростанций, новых городов. Нет, мне не выдюжить… Ну и что же, что бывший кузнец? Опять вы, Михаил Петрович!… Ну, я постараюсь, но обещать не могу. Сейчас будем думать с парторгом… Хорошо, через два часа позвоню.
Андрей дал отбой и снова снял трубку. В дверь протиснулась здоровенная фигура Новикова.
– А я как раз хотел тебе позвонить, Новиков. Здравствуй, старик, садись.
– Здравствуй, Коробков. Ну, как съездил?
– Об зтом потом. Только что звонили: на Большую Товарную прибыли два эшелона с овощами. Внеплановые, подарок нашему городу от белорусов. Надо срочно вывозить, сгниют. Сгниют! Все гаражи подключились, а у нас тридцать грузовиков без водителей стоят… Ну, что ты скажешь?
Новиков присел на край кресла и принялся раскуривать трубку. Андрей ходил из угла в угол.
– Может, дождаться конца дневной смены, уговорить ребят поработать на новых грузовиках?
Новиков молча курил, приминая табак большим, навеки промасленным пальцем. Андрей все ходил по кабинету.
– Впрочем, это не выход. Если ребята и согласятся, так им же с утра опять садиться за руль. Еще аварий понатворят… Ну, что же ты молчишь, старик?
Новиков медленно пятерней разогнал окутавшее его облако табачного дыма.
– Молодость я свою вспомнил, Коробков. Эх, черт… – Он выколотил трубку в пепельницу и встал. – Надо устроить партсобрание.
– Собрание? Сейчас?
– Ну да. Открытое.
Андрей резко остановился:
– Там овощи гниют, а мы тут будем заседать?
– Ничего. Устроим собрание прямо во дворе. Там сидеть не на чем…
3
Однако сидеть всё же нашлось на чем. Люди устроились на подножках новых грузовиков, на бамперах, а кто помоложе – залезли в кузова. Весть о двух эшелонах овощей из Белоруссии, которые сгниют на Товарной станции, если их не вывезти в хранилища, облетела уже весь двор. А после того как вахтер Самсоныч постучал железкой по куску подвешенного к столбу рельса – сигнал к обеденному перерыву, – вокруг Андрея и Новикова собралась порядочная толпа.
– Тише, товарищи! – Новиков полез в кузов, достал из кармана связку ключей, позвякал ими, как председательским колокольчиком. – Тише! Суть дела вы уже знаете. Меня поймут в первую очередь старые дружки, с которыми мы четверть века назад крутили баранки в этом же парке. Вот стоит наш старший диспетчер Вадим Сергеевич. А помнит ли он, как однажды на Пискаревке заехал с грузом песка в канаву, и я его на буксире вытаскивал? А вот завснабжением товарищ Корнеев: теперь у него борода лопатой и каждый год ему путевку в Мацесту подавай – ревматизм видите ли. А ведь когда-то был Корнюша наилихим шофёром. Никто быстрее его в нашем парке не гонял, никто больше его штрафов в милиции не платил. Эх, молодость! Одним словом, многие из вас, прежде чем стать начальниками колонн, завотделами, механиками и другими важными птицами, крутили эту самую баранку и у каждого есть шоферские права…
Новиков достал из бумажника потертую книжечку и внушительно потряс ею.
– Лично я горжусь! Это моя молодость. А в нашей трудовой и трудной молодости были и такие общеизвестные факты, когда на дверях писали: "Райком закрыт. Все ушли на фронт". Вот и я – закрываю партком, сажусь на грузовик и еду спасать овощи. Тем более, что они сверхтрудовые, внеплановые, Наглядная, так сказать, сознательность белорусских работяг! У меня все. Кто просит слова? Ты, Вадим? Давай.
– Вот здорово! – сказал старший диспетчер. – Я сам себе выпишу путёвку.
– И мне выпиши!
– И мне!
– И нам!
– Собрание считаю закрытым, – сказал Новиков и молодцевато спрыгнул с кузова на землю.
Андрей с восхищением оглядывал окружавших его людей и думал о том, что он их ещё совсем не знает.
Степенный пожилой инструментальщик Прохоров, который лишнего слова не скажет, лишнего шага не сделает, теперь с азартом пинал сапогами колеса грузовика, проверяя давление в шинах, и выкрикивал:
– Эх, силен аппарат! Эх, силен!… – Глаза его по-мальчишески блестели.
Из кабины другого грузовика торчала борода лопатой снабженца Корнеева, он уже прогревал мотор
– Эй, смазчика сюда! – грозно кричал толстый завкадрами Леонтий Федорович, потрясая масленым щупом.
Кто-то спешил с ведром, кто-то корячился под кузовом, ощупывая тормозные шланги; отовсюду неслись возгласы, соленые шоферские шутки, раздавался звон инструмента, взвизги стартеров.
К Андрею подошел Вася, шофер "Волги":
– Андрей Николаевич, можно я тоже возьму грузовик? Вы уж сегодня пешком походите, а?
– Ну, конечно, Василий. Конечно… – сказал Андрей. Дорого он дал бы сейчас, чтобы уметь управлять автомобилем.
Машины одна за другой, фыркая моторами, уходили в широко раскрытые ворота.
Вахтер Самсоныч, стоя навытяжку, взмахивал рукой, как милиционер-регулировщик, провожая шоферов.
Вскоре наступила тишина. Лишь из открытых окон столовой доносилось звяканье посуды. В опустевшем дворе остались только директор парка и один-единственный последний грузовик, на который, видно, так и не нашлось водителя.
Андрей криво усмехнулся, сел на подножку и, сдвинув кепку на глаза, принялся скрести затылок.
– Дайте мне пройти, Андрей Николаевич.
Он поднял голову – рядом стояла Валентина Александровна. Ее трудно было узнать: вместо туфель с высоченными каблуками-гвоздиками он увидел на ее ногах обыкновенные тапки, на плече болталась чья-то старая тужурка, а в руке белел листок бумаги – путевка шофера.
– Позвольте же мне открыть дверцу.
Андрей встал наконец с подножки.
– Вы?… Вы можете управлять этим автомобилем?
– Почему этим? Любым. До института я работала здесь же в парке шофером.
Валентина Александровна села в кабину, запустила мотор, поправила на плечах кожанку и положила на руль тонкие белые пальцы с острыми холеными ногтями. Неожиданно для себя Андрей взял эти пальцы и крепко сжал. От них исходил нежный запах духов.
– Вот! Вот… – Он выхватил из кармана коробочку. – Я не мог… Я не хотел… Я… Что я говорю, вы же не поймете…
Но она, видно, все поняла, потому что вздохнула глубоко, закрыла глаза и тихо засмеялась:
– Наконец-то, милый…
– Валентина Александровна! Валя…
– Осторожно!…
Рявкнул оборотами двигатель, хлопнула закрытая на ходу дверка. И Андрей остался один.
Он глядел вслед грузовику, пока тот не скрылся за воротами, за поворотом переулка. Потом подошел к газону и сорвал несколько настурций. На другом конце двора вахтер Самсоныч ахнул и поспешно отвернулся.
В опустевшем плановом отделе Андрей нашел красную квадратную сумку, положил на нее цветы. Потом тут же набрал номер и, услышав знакомый голос, закричал в телефонную трубку:
– Выдюжил!… Выдюжили мы, Михаил Петрович!