Святая ночь

Повести

Дафна Дюморье

МОНТЕ ВЕРИТА

Перевод В. Вебера

отом они сказали мне, что ничего не нашли. Никаких признаков ни живых, ни мертвых. Обезумев от гнева и, подозреваю, от страха, они в конце концов сумели ворваться на запретные стены, наводившие ужас с незапамятных времен… за которыми их ждала тишина. Раздраженные, сбитые с толку, испуганные, разъяренные видом пустой обители, голого двора, жители долины обратились к примитивным средствам, верой и правдой служившим крестьянам многие столетия, — к огню и топору.

Полагаю по-иному они и не могли встретить непознанное. Затем, когда гнев поутих, они, должно быть, осознали, что их усилия пошли прахом. Дымящиеся, закопченные стены, открывшиеся им на звездной, морозной заре, таки одурачили их.

Естественно, они послали поисковые отряды. Самые опытные верхолазы бесстрашно взобрались на вершины, осмотрели весь горный кряж, с севера на юг, с востока на запад, но ничего не обнаружили.

На этом все и закончилось.

Два крестьянина помогли мне снести тело Виктора в долину, и мы похоронили его у подножия Монте Верита[1]. Думаю, тогда я завидовал ему, почившему с миром. Его мечта осуществилась. Меня же захлестнула прежняя жизнь. Вторая мировая война опалила планету. Сегодня, когда мне почти семьдесят, я сохранил немного иллюзий. И все же, вспоминая Монте Верита, я склоняюсь к мысли, что там произошло не что иное, как чудо.

У меня есть три версии, но, возможно, ни одна из них не соответствует действительности.

Первая, наиболее фантастическая, состоит в том, что Виктор, как бы то ни было, оказался прав, утверждая, что обитатели Монте Верита достигли стадии бессмертия, позволяющей им, как и пророкам древности, в час беды подниматься в небеса. Греки верили, что это по силам их богам, евреи наделяли этой способностью Илию, христиане — создателя их учения. В долгой истории суеверий сохраняется непреходящая убежденность, что некоторые люди достигают такой святости и контроля над собственным телом, что могут победить смерть. Вера эта особенно сильна в странах Востока и в Африке. И лишь для наших искушенных западных глаз исчезновение чего-то осязаемого, к примеру людей в плоти и крови, кажется невозможным.

Религиозные проповедники зачастую не могут прийти к единому мнению, когда пытаются показать разницу между добром и злом: чудо для одного представляется черной магией для другого. Пророков добра забрасывали камнями, но та же участь постигала и колдунов. Богохульство одного века становилось святой заповедью в следующем, сегодняшняя ересь — завтрашним символом веры.

Я — не великий мыслитель и никогда им не был. Но то, о чем я сейчас скажу, известно мне еще со времен моего увлечения альпинизмом: если и есть высшее существо, определяющее наши судьбы, то в горах мы оказываемся ближе к нему, чем в любом другом месте. Великие высказывания древних изрекались с горных вершин. Пророки всегда взбирались на холмы, чтобы оттуда обратиться к слушателям. Святые, мессии призывались за облака. И мне представляется вероятным, особенно если я нахожусь в мрачном расположении духа, что рука провидения дотянулась в ту ночь до Монте Верита и перенесла те души в безопасное место.

Не забывайте, я сам видел полную луну, освещающую всю гору. В полдень я также видел солнце. Но я видел, слышал и ощущал то, что не принадлежит этому миру. Я думаю о скалах, сверкающих в лунном свете. Я слышу пение, доносящееся из-за запретных стен. Я вижу чашевидную расселину в леднике меж двух вершин-близнецов. Я слышу смех. Я вижу руки с отливающей бронзой кожей, простертые к солнцу.

Когда я вспоминаю все это, я верю в бессмертие…

А потом — возможно, потому, что восхождения остались в прошлом и магия гор вспоминается не так отчетливо, — я говорю себе, что в тот последний день на Монте Верита я смотрел в глаза живого, дышащего существа, касался теплой плоти руки.

Даже слова принадлежали человеку: «Пожалуйста, не беспокойтесь из-за нас. Мы знаем, что нам делать». И напоследок: «Пусть исполнится мечта Виктора».

Так появляется моя вторая версия, и я вижу сумерки, и звезды, и мужество той души, что нашла самый благоразумный выход для себя и других. И пока я возвращался к Виктору, а жители долины готовились к штурму, маленькая горстка верующих, последние искатели Истины взошли к расселине меж горных пиков и исчезли в ней навсегда.

Третья версия приходит мне на ум в минуты одиночества, когда после обеда с друзьями, которые мне не так уж дороги, я возвращаюсь в мою квартиру в Нью-Йорке. Глядя из окна на фантастическую пляску цвета моего фантастического мира реальности, в котором нет места ни нежности, ни тишине, я внезапно ощущаю потребность в покое, в понимании. Тогда я убеждаю себя, что обитатели Монте Верита заранее приготовились к уходу с горы и, когда это время пришло, они предпочли не бессмертие, не смерть, но жизнь среди мужчин и женщин. Украдкой, незамеченными, спустились они в долину, и, смешавшись с людьми, каждый из них пошел своим путем. И я гадаю, разглядывая повседневную суету, не бродят ли они в уличных толпах, не ездят ли в душных вагонах подземки, и не смогу ли я, всматриваясь в проплывающие мимо лица, найти одного из них, а заодно и ответ на мучающий меня вопрос.

Иногда, в путешествиях, я представляю себе, как подхожу к незнакомцу, увидев что-то особенное в повороте головы, в выражении глаз, одновременно неотразимое и удивительное. Я хочу заговорить, удержать этого человека, но — возможно, это лишь мои фантазии — шестое чувство предупреждает их. Мгновенное замешательство, неуверенность, и они уже ушли. Это может случиться в поезде, в толпе на оживленной улице, и на какой-то миг я ощущаю близость существа внеземной красоты и сверхчеловеческого благородства и хочу протянуть руку, обращаясь к нему: «Вы были среди тех, кого я видел на Монте Верита?» Но я не успеваю. Они исчезают, уходят, а я остаюсь один, и моя третья версия все еще не доказана.

Я старею, мне уже под семьдесят, и с годами история Монте Верита все более затуманивается и становится уже столь невероятной, что я испытываю неодолимое желание записать ее, прежде чем память окончательно подведет меня. Может статься, кто-то из моих читателей полюбит горы так же, как когда-то любил их я, и предложит собственную трактовку этой истории.

Хочу только предупредить об одном. В Европе много горных вершин, которые могут называться Монте Верита. Они есть в Швейцарии, Франции, Испании, Италии, в Тироле. Мне не хочется выдавать точного местонахождения моей Монте Верита. В наши дни, после двух мировых войн, недоступных гор, похоже, уже нет. Взойти можно на любую. И, при должных мерах безопасности, безо всякого риска для себя. Лед, снег или высота не станут препятствием для тех, кто решится штурмовать Монте Верита. До поздней осени уверенный в себе человек может взойти на вершину, следуя ведущей туда тропинке. Его останавливают не трудность подъема, но благоговение и страх.

Я не сомневаюсь, что сегодня моя Монте Верита нанесена на карту среди других гор. Неподалеку от ее вершины, возможно, раскинулись лагеря отдыха, в маленькой деревеньке на восточном склоне появилась гостиница, а туристы поднимаются на пики-близнецы на электрическом подъемнике. Но и при этом я хотел бы думать, что окончательного осквернения не случится, что в полночь, в свете полной луны ничто не нарушает девственности и неизменности горного лика и зимой, когда снег и лед, ветер и облака закрывают путь на вершину, Монте Верита, с ее двойными пиками, обращенными к солнцу, смотрит в тишине и сострадании на ослепленный мир.

С Виктором мы знали друг друга с детства. Вместе выросли, в один и тот же год поступили в Кембридж. В те дни я был его ближайшим другом. Покинув университет, мы виделись не так уж часто, потому что наши жизненные пути разошлись: по роду работы я подолгу находился за границей, он же энергично расширял собственное дело в Шропшире. Когда же нам удавалось встретиться, мы напрочь забывали о разлуке.

Работа увлекала меня, как и его, но денег и свободного времени нам хватало на то, чтобы не забывать о нашем любимом увлечении — альпинизме. Современный метр с его снаряжением и научными методами подготовки сочтет наши экспедиции дилетантскими — я говорю об идиллических днях до первой мировой войны, — и, оглядываясь назад, я не могу не согласиться с ним. Дай какие задатки профессионалов могли быть у двух молодых мужчин, которые с помощью рук и ног взбирались на скалы в Кемберленде и Уэльсе, а затем, набравшись опыта, отважились на более рискованные восхождения в южной Европе.

Тогда мы не кичились безрассудной храбростью, внимательнее прислушивались к прогнозам погоды и учились относиться к нашим горам с уважением: не как к врагу, которого надо покорить, но как к сопернику, победа над которым дается в честной борьбе. И мы, Виктор и я, стремились в горы не из любви к опасности или желания добавить еще один пик к нашему послужному списку. Мы увлекались альпинизмом, потому что любили побежденные нами горы.

Их настроение бывало более переменчивым, чем у капризной женщины, принося радость и страх и ни с чем не сравнимое состояние покоя. Никогда не удастся объяснить тягу человека к восхождениям. Когда-то давно люди поднимались на вершины, чтобы достичь звезд. Сегодня же любой может купить билет на самолет и чувствовать себя владыкой небес. Но там он не испытает крепости скалы под ногой, не ощутит дуновения ветра на разгоряченном лице, не познает тишины, которая бывает только на вершинах.

В молодости лучшие часы моей жизни я провел в горах. Нас охватывало желание отдать всю энергию, все мысли, все свое существо, чтобы слиться с небом, это состояние я и Виктор называли горной лихорадкой. Виктор выходил из него быстрее меня. Он уже оглядывался вокруг, осмотрительный, осторожный, готовясь к спуску, а я все еще млел от восторга, захваченный грезами, суть которых не мог осознать до конца. Мы выдержали испытание, вершина принадлежала нам, но что-то еще, недоступное разуму, ждало нашей победы и над ним. Победа эта все время ускользала от меня, не давалась мне в руки, и интуиция говорила, что винить в этом я мог только себя. Это были хорошие времена. Прекрасные и удивительные…

Однажды летом, вскоре после моего возвращения из деловой поездки в Канаду, я получил письмо от Виктора. Он собирался жениться, причем в самое ближайшее время. Невеста казалась ему самой очаровательной девушкой на свете, и он спрашивал, не соглашусь ли я стать его свидетелем. Я тут же написал ответ, как водится, с выражением радости по поводу его решения и наилучшими пожеланиями. Сам убежденный холостяк, я мог лишь сожалеть о том, что домашний уют отнимает у меня еще одного, на этот раз самого близкого мне друга.

Будущая супруга Виктора была валлийкой и жила неподалеку от его поместья в Шропшире. «Ты не поверишь, — писал он во втором письме, — но она и близко не подходила к Сноудону[2]. Придется мне взять ее образование на себя!» Я представил себе, как следом за мной карабкается на гору неопытная девушка, и содрогнулся.

Третье письмо сообщило дату приезда Виктора и его невесты в Лондон. Я пригласил их на ленч. Не знаю, кого я ожидал увидеть, возможно коренастое, черноволосое создание с милыми глазками. Но уж наверняка не красавицу, протянувшую мне руку со словами: «Я — Анна».

В те дни, до первой мировой войны, молодые женщины не пользовались косметикой. Губы без помады, золотые волосы, уложенные короной. Я помню, как смотрел на Анну, ослепленный ее красотой, а Виктор смеялся, довольный моим изумлением.

— Что я тебе говорил? — подмигнул он мне.

Мы сели за стол, и скоро все трое весело болтали. Чуть заметная сдержанность не умаляла очарования Анны, и я сразу почувствовал, что наша близкая дружба с Виктором открыла мне путь в круг дорогих ей людей.

Виктору, без сомнения, повезло, сказал я себе, и все тревоги относительно его решения жениться испарились, едва я увидел Анну. Как обычно при наших с Виктором встречах, разговор быстро перешел на горы.

— Вы собираетесь замуж за человека, который обожает лазить по скалам, — обратился я к Анне, — но никогда не поднимались на Сноудон, высящийся у вас под боком.

— Нет, — ответила она, — не поднималась.

Меня удивило некоторое замешательство, проскользнувшее в ее голосе. И чуть затуманились ее прекрасные глаза.

— Но почему? — настаивал я. — Это же преступление: родиться и вырасти в Уэльсе и ничего не знать о вашей самой высокой горе.

— Анна боится, — вмешался Виктор. — Всякий раз, когда я предлагаю ей съездить туда, она находит предлог для отказа.

Анна тут же повернулась к нему:

— Нет, Виктор, дело в другом. Ты просто не понимаешь. Взбираться на гору мне не страшно.

— Так почему же ты отказываешься?

Виктор накрыл ладонью ее руку, лежащую на столе. Я видел, как он влюблен, мог представить, какие счастливые дни ждут их впереди. Анна посмотрела на меня, и внезапно в ее взгляде я прочел слова, услышанные секундой позже.

— Горы требуют слишком многого. Им нужно отдавать все, что есть. И куда благоразумнее, по крайней мере таким, как я, держаться от них подальше.

Я понимал, что она имела в виду, или думал, что понимал. Но Виктор любил ее, она — Виктора, и мне казалось, что общее увлечение сблизит их еще больше, едва она сможет перебороть робость.

— Насчет восхождений вы совершенно правы. Разумеется, горам надо отдаваться целиком, без остатка, но вдвоем вам это удастся. Виктор не позволит вам ничего непосильного. Он более осторожен, чем я.

Анна улыбнулась, затем высвободила руку.

— Вы оба очень упрямы и ничего не понимаете. Я родилась на холмах и знаю, о чем говорю.

Тут к столику подошел наш общий знакомый, попросил Виктора представить его Анне, и о горах в тот день больше не вспоминали.

Они поженились шесть недель спустя, и мне не пришлось видеть новобрачную прекраснее Анны. Я хорошо помню побледневшего от волнения Виктора и свои мысли об ответственности, что ложилась на его плечи, о взятом им обязательстве осчастливить эту несравненную девушку.

За те шесть недель я часто виделся с Анной и, хотя Виктор и не подозревал об этом, сам влюбился в нее. Не ее природное обаяние, не ее красота, но удивительное сочетание того и другого, какое-то внутреннее сияние влекло меня к ней. Единственное, что беспокоило меня в отношении их будущего, так это излишняя шумливость Виктора, его беспечность и веселость, он отличался открытостью и простотой, из-за чего она могла замкнуться в себе. Анна и Виктор казались идеальной парой, когда уезжали после праздничного обеда, устроенного тетушкой Анны (ее родители умерли), и мне пригрезились не столь уж отдаленные годы, когда я буду гостить у них в Шропшире, став крестным отцом их первенца.

Вскоре после свадьбы я уехал по делам и лишь в декабре получил весточку от Виктора. Он приглашал к себе на рождественские праздники, и я с радостью согласился.

Они жили вместе около восьми месяцев. Виктор показался мне счастливым и всем довольным, Анна стала еще прекраснее. Я с трудом отрывал от нее взгляд. Встретили меня очень радушно, и я обосновался в старом добром доме Виктора, хорошо знакомом мне по предыдущим приездам. С первого взгляда я понял, что семейная жизнь Виктора удалась. И если, судя по фигуре Анны, они еще не ожидали наследника, ничто не мешало им наверстать упущенное.

Мы гуляли по поместью, охотились, читали по вечерам — словом, наслаждались жизнью.

Я обратил внимание, что Виктор приладился к спокойной манере Анны, хотя едва ли спокойствие являлось правильным определением присущего ей дара умиротворения. Умиротворение это, другого слова я не подберу, исходило из ее души и окутывало весь дом. Мне всегда нравились эти комнаты с высокими потолками, широкие окна, но теперь атмосфера покоя ощущалась еще острее, словно каждое бревнышко пропиталось необычной, раздумчивой тишиной.

Оглядываясь на ту рождественскую неделю, я не могу вспомнить традиционного веселья праздника. Я не помню, что мы ели или пили, посещали ли церковь, хотя Виктор, местный сквайр, не мог не зайти туда. В памяти отпечатался лишь ни с чем не сравнимый покой вечеров, когда закрывались ставни и мы усаживались перед горящим камином. Должно быть, деловая поездка очень утомила меня, потому что, сидя в доме Виктора и Анны, я не испытывал никаких желаний, кроме как расслабиться и погрузиться в благословенное, исцеляющее молчание.

И еще в одном изменился дом Виктора, хотя я осознал это лишь через несколько дней: комнаты стали куда просторнее. Мебель, оставленная Виктору поколениями предков, в большинстве своем куда-то исчезла. Вот и в зале, где мы сидели по вечерам, не было ничего, кроме длинного стола и кресел перед камином. Изменения эти показались мне весьма уместными, но, с другой стороны, как я мог ожидать, что их инициатором станет женщина. Обычно новобрачная покупала новые занавеси и ковры, оживляя суровое жилище холостяка. И я рискнул спросить об этом Виктора.

— О, да, — он рассеянно огляделся, — мы выбросили много барахла. Это идея Анны. Она не раба вещей, знаешь ли. Нет, мы их не продали. Просто раздали.

Меня поселили в ту же комнату, что и раньше, и в ней практически ничего не изменилось, и ублажали меня точно так же: бутылки с горячей водой, чай по утрам, вазочка с печеньем у кровати, всегда полная сигаретница, радушная хозяйка помнила обо всем.

Однажды, проходя по длинному коридору, ведущему к лестнице, я заметил, что дверь в комнату Анны, обычно закрытая, на этот раз распахнута настежь. Я знал, что раньше в ней жила мать Виктора. Прекрасная кровать с пологом, старинная массивная мебель ее комнаты полностью гармонировали с обстановкой всего дома. Я не удержался и из чистого любопытства взглянул в открытую дверь. Я увидел голые стены. Ни ковра на полу, ни занавесей. Простой деревянный шкаф, стол, стул, длинная лежанка на козлах, покрытая лишь одеялом. Окна, открытые сгущающимся сумеркам. Я отвернулся, сделал пару шагов и нос к носу столкнулся с Виктором, поднимающимся по лестнице. Должно быть, он заметил мой взгляд, брошенный в комнату Анны, и мне не хотелось, чтобы у него сложилось впечатление, будто я подглядываю.

— Может, я злоупотребляю вашим гостеприимством, но, как я случайно заметил, при твоей матери комната была совсем другой.

— Да, — коротко ответил он. — Анна ненавидит излишества. Пошли обедать? Она послала меня за тобой.

И мы молча спустились вниз. Почему-то я не мог забыть этой спартанской спальни и, сравнивая ее с расслабляющей роскошью своей комнаты, чувствовал собственную неполноценность, ибо Анна посчитала, что я не могу обходиться без удобств, с которыми она рассталась безо всякого сожаления.

И вечером, когда мы уселись у камина, я то и дело поглядывал на Анну. Виктора вызвал кто-то из слуг, и на несколько минут мы остались одни. Как обычно, я физически ощущал исходящее от Анны спокойствие, само ее присутствие убаюкивало, призывало к безмолвию, казалось, что я спеленут, упрятан в кокон: такого мне еще не приходилось испытывать в повседневной жизненной суете. И это умиротворение словно передавалось через Анну с другой планеты. Я хотел сказать ей об этом, но не находил слов. Наконец я выдавил: «Вы что-то сотворили с этим домом. Не пойму только, что именно».

— Неужели? — ответила Анна. — Я думаю, вы все понимаете. Ведь мы оба ищем одно и то же.

Внезапно я испугался. Окружавшая нас тишина стала еще пронзительнее, почти непереносимой.

— Я и не подозреваю о своих поисках…

Мои слова повисли в воздухе. А глаза, устремленные на огонь, как зачарованные повернулись к ней.

— Так ли?

Я помню охватившую меня безмерную грусть. Впервые я увидел себя совершенно никчемным, весьма посредственным человечишкой, порхающим из одного конца мира в другой без всякой на то надобности, занимающимся никому не нужными делами с такими же никчемными людишками, не ставящим перед собой никакой цели, кроме как поесть, одеться да пребывать в уютном гнездышке до самой смерти.

Я подумал о моем маленьком домике в Вестминстере, купленном после тщательного выбора и обставленном с особой заботой. Я увидел свои книги, картины, коллекцию фарфора и двух добрых слуг, которые обслуживали меня и поддерживали идеальный порядок, ожидая моего приезда. До тех мгновений мысли о доме и его содержимом всегда доставляли мне радость. Теперь я засомневался, а нужен ли он мне вообще.

— Что вы предлагаете? — услышал я свой голос. — Мне следует продать все, что у меня есть, и бросить работу? И что потом?

Перебирая в памяти тот короткий разговор, я должен признать, что она ничем не спровоцировала мой неожиданный вопрос. Она лишь предположила, будто я что-то ищу, а я, вместо того чтобы коротко ответить — да или нет, спросил, не стоит ли мне отказаться от своего состояния. Но разговор с Анной задел меня за живое, и если чуть раньше я наслаждался покоем, то сейчас заволновался.

— Ваш ответ, возможно, не совпадает с моим, — заметила Анна, — и, кроме того, я пока еще не уверена в своем. Но придет день, когда я буду знать наверняка.

Вернулся Виктор, и мне показалось, что его присутствие добавило нашей компании основательности и тепла.

— Все заледенело, — сообщил он. — Я выходил на улицу. Температура упала. Ночь, правда, чудесная. Полнолуние, — он придвинул кресло к камину и улыбнулся Анне. — Почти так же холодно, как в ту ночь, что мы провели на Сноудоне. Клянусь небесами, мне ее не забыть, — он засмеялся и добавил, повернувшись ко мне: — Я еще не успел рассказать тебе, не так ли, что Анна таки соблаговолила пойти со мной в горы.

— Нет, — изумленно ответил я. — Я думал, она твердо решила обходить их стороной.

Искоса взглянув на Анну, я заметил, что ее глаза словно задернуты пеленой. Интуитивно я почувствовал, что ей не по душе затронутая Виктором тема. А тот продолжал, не замечая недовольства жены.

— Анна у меня — темная лошадка. Она знает о восхождениях ничуть не меньше, чем я или ты. Честное слово, она все время шла впереди меня и я даже потерял ее.

Полушутя, полусерьезно он изложил все подробности восхождения, очень и очень сложного, потому что отправились они в горы поздней осенью.

Утро, обещавшее хорошую погоду, подвело, и после полудня ветер нагнал тучи, грянул гром, засверкали молнии, началась метель. Темнота застала их на спуске, и им пришлось провести ночь на склоне горы.

— Я до сих пор не могу понять, как я потерял ее, — заключил Виктор. — Она была рядом со мной, а мгновение спустя исчезла. Признаться, мне не забыть тех трех ужасных часов, в кромешной тьме и под ураганным ветром.

Пока он говорил, Анна не произнесла ни слова. Она полностью замкнулась в себе и сидела не шелохнувшись. Встревоженный, я решил остановить Виктора.

— Во всяком случае, вы спустились живыми и невредимыми, так что худшее позади.

— Да, — вздохнув, кивнул он, — около пяти утра. Я промок до костей, не на шутку перепугался. А Анна внезапно возникла передо мной, выступила из тумана, удивленная тем, что я сержусь. Сказала, что пряталась под скалой. Просто чудо, что она не сломала шею. Я предложил ей стать нашим проводником, когда мы пойдем в горы в следующий раз.

— Возможно, — я бросил взгляд на Анну, — второго раза не будет. Одного окажется достаточно.

— Отнюдь, — развеселился Виктор. — Мы, знаешь ли, уже договорились насчет следующего лета. Поедем в Альпы или Доломиты[3] или Пиренеи. Будет неплохо, если ты составишь нам компанию и мы организуем настоящую экспедицию.

С сожалением я покачал головой.

— Я бы с радостью, но это невозможно. В мае я должен плыть в Нью-Йорк и едва ли вернусь раньше сентября.

— Ну, впереди еще много времени. До мая все может измениться. Поговорим об этом ближе к лету.

Анна по-прежнему молчала, и меня удивляло, что Виктор не видит ничего необычного в ее поведении. Внезапно она пожелала нам спокойной ночи и ушла наверх. У меня не осталось сомнений в том, что разговоры о горах ей неприятны. И я попытался убедить Виктора отказаться от его планов.

— Послушай, на твоем месте я бы крепко подумал насчет отдыха в горах. Я почти наверняка уверен, что Анне он не по душе.

— Не по душе? — изумился Виктор. — Да ведь это ее идея.

Я уставился на него.

— Не может быть!

— Еще как может. Говорю тебе, дружище, она без ума от гор. Она их боготворит. В ней же валлийская кровь. В ту ночь на Сноудоне меня поразили ее смелость и выдержка. Метель да страх за Анну вымотали меня донельзя, а она выступила из тумана, как богиня с другого мира. Я никогда не видел ее такой. Она спускалась с этой чертовой горы, словно провела ночь на Олимпе, а я плелся позади, как побитая собачонка. Анна — удивительная личность, ты это понимаешь, не так ли?

— Да, — помедлив, ответил я. — Тут ты совершенно прав.

Вскоре мы разошлись по спальням. Я разделся, натянул пижаму, согретую теплом камина, рядом с которым она висела, заметил термос с горячим молоком, оставленный на случай, что ночью мне захочется пить. Прохаживаясь в мягких шлепанцах по толстому ковру, я вспоминал голые стены комнаты Анны, ее узкую жесткую лежанку. И, уж не знаю зачем, отбросил тяжелый шерстяной плед, положенный поверх одеял, и, прежде чем лечь в постель, распахнул окна.

Уснуть я не смог. Огонь в камине потух, холодный воздух наполнял комнату. Мерно тикал мой будильник, отсчитывая минуту за минутой. К четырем утра я не выдержал и с благодарностью вспомнил о горячем молоке. Перед тем как выпить его, я решил закрыть окно.

Выбравшись из постели, дрожа от холода, я пересек спальню. Виктор оказался прав. Мороз покрыл землю белым налетом. Сияла полная луна. Я постоял у открытого окна и тут увидел какого-то человека, вышедшего из тени деревьев и остановившегося на лужайке под моим окном. Не скрытно, как незваный гость, не крадучись, словно вор. Неизвестный стоял не шевелясь, в глубокой задумчивости, подняв лицо к луне.

Только тут я осознал, что это Анна. В ночном халате, перевязанном поясом, с распущенными по плечам волосами. Она безмолвно застыла на побелевшей от инея лужайке, и вдруг, к своему ужасу, я заметил, что ее ноги босы. Окаменев, я стоял у окна, но внезапно меня пронзила мысль о том, что увиденное мной глубоко личное, тайное, не имеющее ко мне ни малейшего касательства. И я закрыл окно и лег в постель. Интуиция подсказала мне, что я не должен делиться увиденным ни с Виктором, ни с Анной. И потому в душу мою закралась тревога, даже предчувствие беды.

Наутро ярко светило солнце, мы охотились с собаками, Анна и Виктор держали себя как обычно, были веселы, и я даже подумал, что прошлой ночью у меня слишком разыгралось воображение. Если Анна хотела гулять босиком под луной, она имела на это полное право, и я вел себя недостойно, подглядывая за ней. Оставшиеся дни прошли спокойно. Мы все были довольны и счастливы, и мне очень не хотелось уезжать.

Я увиделся с ними вновь, походя, несколько месяцев спустя, перед самым отъездом в Америку. Я заглянул в «Мэп Хауз», книжный магазин на улице Сент-Джеймса, где торговали географическими картами, чтобы купить полдюжины книг, с помощью которых я собирался скоротать долгое плавание в Америку, — в те дни подобное путешествие требовало немалого мужества, так как еще не забылась трагедия «Титаника», — и увидел Анну и Виктора, склонившихся над расстеленными картами.

Поговорить нам не удалось: остаток дня у меня был занят, так же как и у них, поэтому мы обменялись десятком фраз.

— Мы готовимся к летнему отпуску, — сообщил Виктор. — Вот выбираем маршрут. Отменяй поездку да присоединяйся к нам.

— Невозможно, — я покачал головой. — Если все будет нормально, я вернусь в сентябре. И сразу напишу вам. Так куда вы отправляетесь?

— Выбирает Анна, — ответил Виктор. — Она думала не одну неделю и выбрала вершину, которая кажется совершенно недоступной. Во всяком случае, мы с тобой не бывали в тех местах.

Он указал на крупномасштабную карту, расстеленную перед ними. Проследив за его пальцем, я увидел поставленный Анной крошечный крестик.

— Монте Верите, — прочел я и, подняв голову, натолкнулся на взгляд Анны.

— Совершенно незнакомая территория, по крайней мере для меня, — заметил я. — Сначала посоветуйтесь со сведущими людьми, а потом уж начинайте восхождение. Подберите местных проводников и все такое. Почему вы выбрали именно этот горный массив?

Анна улыбнулась, и вновь я ощутил собственную никчемность.

— Гора Истины, — ответила она. — Дойдемте с нами, пойдемте.

Я покачал головой и отплыл в Нью-Йорк.

В последующие месяцы я думал о них, завидовал. Они покоряли вершины, а я отдавал время не моим любимым горам, но тяжелой работе. Как часто я сожалел, что мне не хватает мужества бросить все дела, повернуться спиной к цивилизации и ее сомнительным радостям и вслед за моими друзьями отправиться на поиски истины. Лишь одно удерживало меня: карьера моя представлялась весьма успешной, и было бы глупо обрывать ее на полпути. Цель жизни для меня уже определилась. Перемены запоздали.

В Англию я вернулся в сентябре и, к своему изумлению, не обнаружил весточки от Виктора среди груды ожидавшей меня корреспонденции. Он обещал написать о том, что они увидели и испытали. Телефона у них не было, связаться с ними я не мог, но решил, что напишу Виктору, как только разберусь с деловыми бумагами.

Спустя пару дней, выходя из клуба, я столкнулся с одним нашим общим приятелем. Тот задал какой-то вопрос о моей поездке в Америку, а потом, когда я уже собрался спуститься по ступенькам, добавил: «Бедняга Виктор. Вы еще не успели навестить его?»

— О чем вы? Что с Виктором? — встревожился я. — Несчастный случай?

— Он в санатории, здесь в Лондоне, — последовал ответ. — Нервное расстройство. Вы знаете, что от него ушла жена?

— Мой бог, нет! — воскликнул я.

— Да, да. Это и послужило причиной болезни. Он просто обезумел. Вы же знаете, как он ее любил.

Я окаменел.

— Вы хотите сказать, что она ушла к другому?

— Боюсь ошибиться, но, похоже, так оно и есть. Никто не может добиться от Виктора вразумительного ответа. Во всяком случае, в санатории он уже несколько недель.

Я спросил адрес, тут же остановил извозчика и поехал в санаторий.

Сначала мне ответили, что Виктор никого не хочет видеть, но я упросил отнести ему мою визитную карточку. Я не верил, что он не захочет встретиться со мной. И действительно, вскоре сиделка препроводила меня на второй этаж.

Когда она открыла дверь, я ужаснулся. Виктор сидел в кресле у газового камина с осунувшимся лицом, исхудавший, изменившийся.

— Мой дорогой друг, — я бросился к нему, — я лишь пять минут тому назад узнал, что ты здесь.

Сиделка прикрыла дверь, оставив нас одних.

К моему огорчению, глаза Виктора наполнились слезами.

Казалось, он лишился дара речи и лишь сидел, сжавшись и сгорбившись, а по щекам катились слезы. Никогда я не чувствовал себя таким беспомощным. Вялым жестом руки он указал мне на стул, я пододвинул его, сел, ожидая, что он скажет. Если бы он не захотел рассказать о том, что произошло, я бы не стал настаивать. Я думал лишь о том, чтобы успокоить его, как-то поддержать.

Наконец он заговорил, и я едва признал его голос.

— Анна ушла. Ты это знаешь? Она ушла.

Я кивнул и положил руку на его колено, словно он был маленьким мальчиком, а не мужчиной моего возраста, старше тридцати лет.

— Я знаю, — мягко ответил я, — но все будет хорошо. Она вернется. Не сомневайся в этом.

Виктор покачал головой. Никогда я не видел такого отчаяния, столь абсолютной убежденности.

— О нет, она не вернется. Я слишком хорошо ее знаю. Она нашла то, что хотела.

С душевной болью смотрел я на него, совершенно раздавленного свалившейся бедой. Виктор, обычно такой сильный, уравновешенный.

— Кто он? — спросил я. — Где она его встретила?

Глаза Виктора широко раскрылись.

— О чем ты? Она никого не встретила. Дело в другом.

Если бы речь шла о мужчине, было б гораздо легче…

Он помолчал, бессильно развел руками. И внезапно разрыдался, на этот раз не от слабости, но от сдавленной, зажатой внутри ярости человека, схватившегося с противником, который ему не по зубам.

— Ее забрала гора, эта чертова гора, Монте Верита. Там есть секта, замкнутая коммуна, они отгородились от всего мира, там, на той горе. Я не представлял, что такое возможно. Я ни о чем не подозревал. И теперь она в секте. На той чертовой горе. На Монте Верита.

Я просидел с Виктором до вечера и мало-помалу выудил из него всю историю.

Само путешествие прошло без происшествий. В назначенный день они прибыли в долину, откуда намечали начать восхождение на Монте Верита, и тут впервые столкнулись с трудностями. Там жили мрачные, недружелюбные люди, совсем не похожие на тех, с кем мы сталкивались в прежних походах в горы. Виктор едва разбирал местный говор, и к тому же жителям долины явно не хватало интеллекта.

— Такими они мне показались, — продолжал Виктор. — Грубые, примитивные, словно попавшие в двадцатый век из далекого прошлого. Ты же помнишь по нашим восхождениям, что нам всегда старались помочь и мы без труда находили проводников. Здесь все было иначе. Когда Анна и я попытались выяснить, как лучше всего пройти к Монте Верита, нам не ответили. Лишь смотрели на нас да пожимали плечами. Один, правда, процедил, что проводников у них нет, что на гору никто никогда не поднимался.

Виктор помолчал, отчаяние не уходило из его взгляда.

— Именно тогда я совершил роковую ошибку. Мне следовало осознать, что затея наша обречена на неудачу, по крайней мере на этой горе, и предложить Анне отступить, поехать куда-либо еще, поближе к цивилизации, где люди более доброжелательные, а территория не такая уж дикая. Но ты же знаешь, как мы устроены. Упрямство толкает нас вперед, а противодействие только раззадоривает.

— И сама Монте Верита… — Он умолк на полуслове, уставившись в никуда, и я понял, что горная вершина возникла перед его мысленным взором. — Ты знаешь, от меня трудно ждать лирического описания увиденного. На всех восхождениях меня больше занимали технические вопросы, а поэзия доставалась тебе. Но красота Монте Верита захватила меня. Мы поднимались на более высокие пики и более опасные для альпинистов, но в Монте Верита было что-то величественное.

И вновь последовала пауза.

— Я спросил Анну: «Что же нам делать?» — и она ответила без малейшего колебания: «Мы должны подняться на Монте Верита». Я не спорил, так как заранее предполагал, что она скажет. Гора зачаровала нас обоих.

Они покинули долину и начали подъем.

— День был чудесный, ни дуновения ветерка, ни облачка в небе. Яркие лучи солнца рассекали чистый и холодный воздух. Я напомнил Анне о нашем предыдущем восхождении на Сноудон и заставил ее пообещать, что она будет держаться рядом со мной. На ней была блузка на пуговичках, короткая юбка в складку, волосы свободно падали на плечи… какая она была красивая.

Слушая его неторопливую, размеренную речь, я вроде бы начал понимать, что к чему. Наверняка произошел несчастный случай, но разум Виктора, потрясенный трагедией, отказывается поверить в смерть Анны. Похоже, так оно и было. Анна упала. Он видел, как она падает, но ничем не мог ей помочь. Он вернулся с разбитым сердцем и помутившимся рассудком, говоря себе, что Анна осталась на Монте Верита.

— За час до заката мы подошли к деревушке. Подъем занял у нас весь день. А до вершины, по моим подсчетам, оставалось идти не меньше трех часов. Деревня состояла из дюжины жавшихся друг к другу полуразвалившихся домов. Когда мы приблизились к первому из них, произошло нечто странное.

Виктор запнулся.

— Анна шла чуть впереди, легко и уверенно. Но тут на дорожке показались двое или трое мужчин, несколько детей и коз. Анна подняла руку, здороваясь с ними, но, увидев ее, мужчины попятились, схватили детей и помчались к лачугам, словно за ними гнались все черти ада. Лязгнули засовы, захлопнулись ставни. На дорожке остались насмерть перепуганные козы.

Виктор пошутил насчет не слишком радушного приема, Анна расстроилась. Она не могла взять в толк, чем вызвано столь поспешное бегство. Виктор подошел к одной из лачуг и постучал в дверь.

Ему не открыли, но изнутри доносился шепот и детский плач. Тогда он потерял терпение и заорал. Крики возымели действие, мгновение спустя приоткрылся ставень, в щели появилось мужское лицо. Чтобы подбодрить незнакомца, Виктор кивнул и улыбнулся. С опаской крестьянин распахнул ставень, и Виктор заговорил с ним. Поначалу тот покачал головой, затем передумал и пошел открывать дверь. Он стоял на пороге, подозрительно оглядываясь, потом, не обращая внимания на Виктора, уставился на Анну. Вновь покачал головой, произнес что-то неразборчивое, указывая на вершину Монте Верита. Тут из глубины дома, опираясь на две палки, вышел старик и заговорил на более понятном языке.

— Кто эта женщина? — спросил он. — Что она хочет от нас?

Виктор объяснил, что Анна — его жена, они поднялись из долины и хотят взойти на гору, они — туристы, приехавшие в отпуск, и будут благодарны, если их пустят на ночлег. Старик переводил взгляд с Виктора на Анну.

— Она — ваша жена? Она — не с Монте Верита?

— Она — моя жена, — кивнул Виктор. — Мы приехали из Англии. В отпуск. Раньше мы никогда здесь не бывали.

Старик повернулся к более молодому мужчине, они пошептались. Мужчина скрылся в доме, до них донеслись обрывки разговора. Появилась женщина, еще более испуганная, чем мужчина. Она просто дрожала от страха, выглядывая из двери. И пугала их Анна.

— Она — моя жена, — повторил Виктор. — Мы пришли из долины.

Наконец старик решился.

— Я вам верю. Можете войти. Если вы из долины, тогда все в порядке. Мы должны быть осторожны.

Виктор позвал Анну, та приблизилась, встала рядом с ним на пороге дома. Даже теперь женщина с робостью смотрела на нее, затем попятилась вместе с детьми.

Старик знаком пригласил их в дом. Они вошли в чисто прибранную, почти лишенную мебели комнату, в очаге ярко пылал огонь.

— Еда у нас есть, — Виктор снял с плеч рюкзак. — И спальники. Мы вас не стесним. Если вы не возражаете, мы поедим и ляжем спать на полу. Большего нам и не надо.

Старик кивнул.

— Меня это устраивает. Я вам верю.

И удалился со всеми домочадцами.

Виктора и Анну, естественно, удивила реакция местных жителей, и они никак не могли понять, почему их встретили со страхом и пустили в дом, лишь узнав, что они — супруги и явились из долины.

Они поели, раскатали спальники, старик принес им молока и сыра. Женщина не решилась войти в комнату, но мужчина из любопытства последовал за стариком.

Виктор поблагодарил их за гостеприимство и сказал, что сейчас они ложатся спать, а утром, вскоре после рассвета, намерены подняться на вершину горы.

— Путь легкий? — спросил Виктор.

— Не трудный, — последовал ответ. — Я бы предложил вам взять с собой проводника, но, боюсь, не найду желающего.

Говорил старик неуверенно и все время поглядывал на Анну.

— В доме ваша жена будет в полной безопасности. Мы позаботимся о ней.

— Моя жена пойдет со мной, — возразил Виктор. — Она не захочет оставаться.

На лице старика отразилась тревога.

— Будет лучше, если ваша жена откажется от восхождения на Монте Верита. Для нее это опасно.

— Почему мне нельзя подняться на Монте Верита? — вмешалась Анна.

Старик стушевался.

— Для девушек, для женщин это опасно.

— Но почему? — настаивала Анна. — Почему? Вы только что сказали моему мужу, что путь туда легок.

— Опасность не в тропе, — ответил старик. — Мой сын выведет вас на нее. Все дело в… — и он произнес слово, смысл которого не поняли ни Виктор, ни Анна: то ли sacerdotesse, то ли sacerdozio.

— Это же жрица или жречество, — догадался наконец Виктор. — Неужели такое еще возможно? О чем он?

Старик, обеспокоенный и испуганный, смотрел то на Виктора, то на Анну.

— Вы можете спокойно подняться на Монте Верита, — повторил он Виктору, — и спуститься вниз, но не ваша жена. У них великая сила, у этих жриц. Здесь, в деревне, мы в постоянной тревоге за наших юных девушек, за наших женщин.

Как объяснил мне Виктор, рассказ старика он воспринял, как африканскую сказочку для путешественников о племени дикарей, живущих в джунглях и ворующих женщин.

— Я не знаю, о чем говорит старик, — улыбнулся он Анне, — но, возможно, тут какая-то тайна, связанная с местными суевериями и имеющая отношение к твоей валлийской крови.

Виктор посмеялся, обратив все в шутку, за день они здорово устали и, расстелив спальники перед очагом, пожелали старику спокойной ночи.

Спал Виктор крепко, как бывает после восхождения, но перед самым рассветом его разбудил деревенский петух.

Он повернулся, чтобы посмотреть, проснулась ли Анна.

Ее спальник лежал раскрытый. Анна исчезла…

В доме все еще спали. Лишь сквозь окно доносилось кукареканье петуха. Виктор поднялся, надел башмаки, пиджак и, открыв дверь, вышел на улицу.

Его встретила дышащая холодом тишина, какая бывает перед рассветом. В небе тускло светились последние звездочки. Облака скрывали долину, лежащую в нескольких тысячах футов ниже деревни. Здесь же, у вершины горы, воздух был чист и прозрачен.

Поначалу у Виктора не возникло предчувствия беды. Он уже знал, что за Анну бояться нечего, уверенности в себе ей не занимать. Она не пошла бы на ненужный риск, да и старик сказал, что на подъеме их не будут подстерегать никакие опасности. Его, однако, обидело нежелание Анны подождать, пока он проснется. Она нарушила данное ему обещание, что в горах они всегда будут вместе. И он понятия не имел, на сколько она опередила его. Оставалось только догонять.

Виктор вернулся в дом, чтобы захватить с собой еду на день, Анна об этом не подумала. Рюкзаки они могли забрать позже, перед спуском в долину, и, возможно, им пришлось бы еще на одну ночь воспользоваться гостеприимством хозяев.

Должно быть, собирая вещи, он разбудил старика, потому что тот внезапно появился в дверном проеме. Его взгляд упал на пустой спальник Анны, затем он посмотрел на Виктора.

— Моя жена ушла первой. Я пойду следом за ней.

Старик помрачнел. Подошел к открытой двери, вглядываясь в вершину горы.

— Напрасно вы отпустили ее, этого делать не следовало, — старик печально покачал головой, что-то пробурчал себе под нос.

— Все будет хорошо, — возразил Виктор. — Я быстро догоню ее, и мы, вероятно, вернемся где-то после полудня.

— Боюсь, что вы опоздали, — тяжело вздохнул старик. — Она попадет к ним. И, если такое случится, уже не вернется.

Вновь старик произнес слово «жрицы», упомянул об их могуществе, и его ожидание дурного как-то передалось Виктору, и тот впервые испугался за жену.

— Вы хотите сказать, что на вершине Монте Верита живут люди? Люди, которые могут напасть на нее, причинить ей вред?

Старик заговорил быстро, и Виктор с трудом разбирал смысл обрушившегося на него потока слов. Нет, утверждал старик, жрицы ее не обидят, они никого не обижают, но они заставят ее стать одной из них. Анна пойдет к ним, она ничего не сможет с собой поделать, слишком велико их могущество. Двадцать, тридцать лет тому назад, продолжал старик, к ним ушла его дочь: больше он ее не видел. Другие молодые женщины, и из деревни, и снизу, из долины, слышали призыв жриц. И сразу же уходили, удержать их никто не мог. А потом их уже никто не видел. Нигде, никогда. Так продолжалось уже много лет, во времена его отца, во времена его деда, короче, с незапамятных времен.

Никто не знал, когда жрицы обосновались на Монте Верита. Их не видел ни один из мужчин. Жили они замкнуто, за крепкими стенами, могущественные, познавшие тайны магии. Одни говорят, что сила дарована им богом, другие — дьяволом, но мы этого не знаем, точно сказать не можем. Ходят слухи, что жрицы с Монте Верита не стареют, навечно остаются молодыми и прекрасными и могущество свое они черпают в лунных лучах. Они обожествляют луну и солнце.

Слишком мало почерпнул Виктор из сбивчивой речи старика. Должно быть, то была легенда.

А старик покачал головой и вновь повернулся к вершине Монте Верита.

— Жрицы позвали ее. Вчера вечером ее глаза сказали мне об этом. Не зря я опасался за нее. У них у всех такие глаза, едва они услышат зов. Я видел это раньше. И у моей дочери, и у других.

Проснулись и остальные домочадцы и тоже потянулись в комнату. Казалось, они чувствовали, что произошло. Мужчина, женщина, даже дети смотрели на Виктора с тревогой и состраданием. А того переполняли злость и раздражение. Кошки, помела, ведьмы, о чем только ему не думалось.

Медленно рассеивался туман, покрывавший долину, появились облака. На востоке, за вершинами гор затеплилось слабое сияние, возвещая о восходе солнца.

Старик что-то сказал мужчине и махнул палкой в сторону Монте Верита.

— Мой сын выведет вас на тропу, но к вершине вы пойдете один.

Виктор чувствовал на себе взгляды всей деревни. Люди стояли у окон с закрытыми ставнями, всматривались в него из-за приоткрытых дверей. Как завороженные, наблюдали они за каждым его шагом.

Проводник даже не пытался заговорить с ним. Он шел впереди сгорбившись, не отрывая глаз от земли. Виктор понимал, что лишь приказание старика заставило его выйти из дому.

Тропа, местами разбитая или заваленная камнями, судя по всему, проходила по высохшему руслу ручья. После дождей его переполняла вода, но сейчас, в разгаре лета, подъем не предвещал особых затруднений. Часом позже зелень, кустарники, мелкая поросль остались позади, и вершина горы нависла прямо над их головами, разделившись на две, как пальцы руки. Из долины, да и из деревни два пика казались одним.

Солнце поднималось вместе с ними, и юго-восточный склон уже окрасился нежно-розовым цветом. Далеко внизу клубились облака. Внезапно проводник Виктора остановился и вытянул руку, указывая на скальный уступ, обрезанный словно бритвой, огибающий гору с юга.

— Монте Верите, — произнес он и тут же повторил: — Монте Верите.

Затем резко повернулся и поспешил вниз.

Виктор позвал его, но ответа не получил. Мгновением позже проводник исчез из виду. Не оставалось ничего иного, как идти одному, пройти по уступу в надежде, что Анна ждет его за горой.

Ему потребовалось еще полчаса, чтобы обогнуть гору, и с каждой минутой нарастала его тревога за Анну, потому что на южном склоне подъем становился все круче.

— А потом, — продолжил Виктор, — я оказался в глубокой расселине, перевалил через гребень всего в трехстах футах от вершины и увидел его, монастырь, вросший в скалу меж двух пиков. Монастырь окружала отвесная стена, обрывающаяся в пропасть, а выше не было ничего, кроме неба и пиков-близнецов Монте Верита.

Значит, все это не выдумка! Виктор не лишился рассудка. Монастырь действительно существовал. Анна не разбилась. И привела его в санаторий, в кресло у газового камина, не разыгравшаяся фантазия, но истинная трагедия.

Теперь, рассказав мне обо всем, он казался совершенно спокойным. Напряжение спало, руки его уже не дрожали. Все больше напоминал он мне прежнего Виктора, да и голос его звучал поувереннее.

— Монастырь был очень древний. Бог знает сколько потребовалось времени, чтобы возвести его на голой скале. Я не встречал ничего более лишенного жизни, примитивного, но и прекрасного. Создавалось впечатление, что он парит, подвешенный между небом и землей. Воздух и свет проникали в него сквозь узкие окна-щели. Была там и башня, обращенная на запад, возвышающаяся над обрывом. Мощная стена опоясывала монастырь, превращая его в неприступную крепость. Ворот я не нашел. Как и признаков жизни. Вокруг все вымерло. И я стоял, не сводя глаз с монастыря, а на меня смотрели узкие щели-окна. Мне не оставалось ничего другого, как ждать, когда появится Анна. Потому что я уже не сомневался в правоте старика, я догадался о том, что произошло до моего прихода. Обитатели монастыря увидели Анну сквозь узкие окна и зазвали ее к себе. Она была с ними внутри. Она не могла не заметить меня, стоящего у стены, и должна была выйти ко мне. И я ждал, весь день…

Виктор лишь излагал факты. Любой муж точно так же ждал бы свою жену, реши та каким-нибудь утром, во время отпуска, навестить друзей. Он сел, перекусил, наблюдая, как облака накатываются на лежащую далеко внизу долину, уходят за горизонт и появляются вновь. А солнце со всей летней мощью обрушивалось на голые скалы Монте Верита, башню, узкие окна и стену вокруг монастыря, где ничего не двигалось, откуда не доносилось ни звука.

— Я просидел целый день, но она не вышла ко мне. Солнце слепило, обжигало, и мне пришлось укрыться от него в расселине. Там, лежа в тени скалы, я наблюдал за башней и окнами-щелями. Тебе, как и мне, знакома особенная тишина гор, но наши прошлые впечатления не шли ни в какое сравнение с тем, что я испытал у пиков-близнецов Монте Верита.

— Часы тянулись медленно, но я ждал. Вот уже повеяло прохладой, и, по мере того как нарастала моя тревога, время убыстряло свой бег. И солнце покатилось к западу. Изменился цвет скал. Пропало свирепое сияние. Вот тогда я испугался. Я подошел к стене и закричал. Я ощупал стену руками, но не нашел прохода. Мой голос эхом возвращался ко мне, снова и снова. Я поднял голову, и на меня глянули слепые прорези окон. Я начал сомневаться во всем, в истории, рассказанной стариком, в его словах. Монастырь казался необитаемым, никто не жил в нем уже тысячу лет. Его построили давным-давно, а потом покинули. И Анна никогда не приходила сюда. Она сорвалась в пропасть, что разверзлась у южного склона. Та же участь постигла женщин, избравших этот путь, дочь старика, девушек из долины. Все они расшиблись, ни одна из них не дошла до каменного монстра, притаившегося меж пиков Монте Верита.

Рассказ Виктора не казался бы столь ужасным, если б в его голосе слышался надрыв, приближение нервного срыва. Но в этой маленькой, безликой комнатенке лондонского санатория, с батареей лекарственных флаконов на столике, с шумом транспорта, доносившимся с Вигмор-стрит, речь его лилась монотонно, словно тиканье часов. Он не переходил на крик, не потрясал кулаками.

— И все же я не решался уйти, не дождавшись ее появления. Я остался под стеной. Наплывали серые тучи. Подкрадывались хорошо знакомые мне вечерние тени. На мгновение стена, скалы и окна окрасились в золото, и тут же солнце закатилось за горы. Резко, без сумерек, наступила холодная ночь.

Виктор находился у стены до рассвета. Он не спал. Ходил взад-вперед, чтобы согреться. Но окоченел и ослаб от голода. Ведь он пошел в горы без еды, если не считать нескольких сандвичей, рассчитывая вернуться с Анной через несколько часов.

Занялась заря. Здравый смысл подсказывал ему, что ждать еще целый день — безумие. Он должен спуститься в деревню за пищей и питьем и, если удастся, уговорить мужчин помочь ему в поисках Анны. Встало солнце, и он с неохотой двинулся вниз. Все та же звенящая тишина окружала его. В нем крепла уверенность, что за стенами нет ничего живого.

Виктор обогнул южный склон, вышел на тропу и в утреннем тумане добрался до деревни.

Крестьяне словно ждали его прихода. Старик стоял в дверях, тут же толпились соседи, в большинстве мужчины и дети.

— Моя жена вернулась? — первым делом спросил Виктор. По пути вниз у него вновь затеплилась надежда: Анна не поднималась по горной тропе, она пошла другой дорогой и давно ждет его в деревне.

— Она не вернется, — ответил старик. — Мы же предупреждали вас, что она не вернется. Она ушла к ним, на Монте Верита.

Виктору хватило ума попросить дать ему поесть, прежде чем пускаться в спор. Его накормили. Пока он ел, крестьяне стояли рядом, с состраданием наблюдая за ним. Виктор сказал мне, что при виде рюкзака Анны, ее спальника, фляги, ножа, всего того, что принадлежало ей и что она не взяла с собой, у него чуть не разорвалось сердце.

Виктор поел, но крестьяне не уходили, ожидая, пока он заговорит. Он рассказал старику обо всем. Как ждал весь день и всю ночь. Что не услышал ни звука, не уловил ни единого движения в окнах-щелях. Старик переводил его слова соседям.

Когда Виктор закончил, старик печально покачал головой.

— Все так, как я и думал. Ваша жена там. Она у них.

— Как она может быть у них? — сорвавшись, заорал Виктор. — Там нет ни одной живой души. Монастырь мертв, пуст. Он вымер многие столетия тому назад.

Старик наклонился вперед и положил руку на плечо Виктора.

— Монастырь не мертв. И раньше многие говорили то же самое. Они поднимались к его стенам и ждали, как ждали вы. Двадцать пять лет тому назад я сам стоял на Монте Верита. Вот этот мужчина, мой сосед, провел там три месяца, день за днем, ночь за ночью, когда они позвали его жену, с тех пор прошло уже много лет. Она не вернулась. Те, кого призывают на Монте Верита, не возвращаются.

Значит, она упала. Она умерла. Вот что произошло. Виктор сказал им об этом, настаивал на своей правоте, умолял их пойти с ним на поиски ее тела.

И вновь старик покачал головой.

— Мы уже пытались их искать. Среди нас есть опытные скалолазы, знающие гору, как свои пять пальцев. Они спускались в пропасть у южного склона, доходили до самого ледника. И ничего не нашли. Наши женщины не падали со скал. Они на Монте Верита, у жриц.

Виктор понял, что его уговоры ни к чему не приведут. Спорить не имело смысла. Оставалось лишь спуститься в долину, а не получив помощи и там, вернуться в более цивилизованную часть страны, чтобы найти проводников, которые согласятся взойти с ним на Монте Верита.

— Тело моей жены лежит где-то на этой горе, — настаивал Виктор. — Я должен его найти. Если вы не поможете мне, я обращусь к кому-то еще.

Старик обернулся и назвал какое-то имя. Из толпы крестьян выступил ребенок, девочка лет девяти. Старик положил руку ей на голову.

— Эта девочка видела жриц и говорила с ними. Другие дети, в прошлом, тоже видели их. Они показываются только детям и очень редко. Она расскажет вам о том, что видела.

Девочка говорила нараспев, не сводя глаз с Виктора, и тот понял, что она повторяла текст так часто, перед одними и теми же слушателями, что он превратился в молитву, выученную наизусть. Виктор не понимал местного диалекта, поэтому, когда девочка замолчала, старик продекламировал перевод таким же певучим голосом.

— Я забрела на Монте Верита с моими подружками. Налетела буря, и подружки убежали. Я не поспевала за ними, заблудилась и попала в то место, где высится стена с окнами. Я плакала. Я перепугалась. Она вышла из стены, высокая и ослепительная, за ней другая, молодая и такая же красивая. Они успокоили меня, и я хотела пройти с ними за стену, услышав пение, доносившееся из башни. Но они сказали, что это запрещено. И лишь когда мне исполнится тринадцать лет, я могу прийти и остаться с ними. Были они в белых до колен одеяниях, с голыми руками и босиком, короткостриженые. Они прекрасней всех женщин этого мира. Они проводили меня до тропы, откуда я сама нашла дорогу домой. Затем они ушли от меня. Я рассказала все, что со мной произошло.

Все это время старик не сводил глаз с лица Виктора. Он не сомневался ни в едином слове ребенка. А Виктору подумалось, что девочка просто заснула на солнцепеке, все это ей пригрезилось, но она приняла сон за реальность.

— Извините, — улыбнулся он старику, — но я не могу поверить в детскую выдумку. Это ее фантазии.

Старик вновь подозвал девочку, произнес несколько слов, и та выбежала из дома.

— На Монте Верита ей дали ожерелье из камней. Ее родители прячут его от дурного глаза. Она попросит дать ей ожерелье, чтобы показать вам.

Спустя несколько минут девочка вернулась и подала Виктору то ли пояс для узкой талии, то ли ожерелье. Камни, судя по виду горный кварц, сопрягались по желобкам и выступам. Чувствовалось незаурядное мастерство резчика. Ожерелье не шло ни в какое сравнение с поделками крестьян, берущих в руки резец, чтобы скоротать зимние вечера. В молчании Виктор возвратил ожерелье девочке.

— Должно быть, она нашла его на склоне горы.

— Нам не сделать такого ожерелья, — возразил старик. — Не способны на это ни жители долины, ни городов нашей страны, в которых мне довелось побывать. Девочка получила ожерелье, как она и сказала, от тех, кто живет на Монте Верита.

Виктор понял, что дальнейшие споры бесполезны. Никто не смог бы перебороть упрямства этих крестьян, а их суеверия оказались сильнее здравого смысла. Он спросил, можно ли ему остаться в доме еще на день и ночь.

— Вы вольны жить здесь, пока вам не откроется истина, — услышал он в ответ.

Один за другим соседи разошлись, жизнь деревни вернулась в обычную неспешную колею. Словно ничего и не произошло. Виктор вновь решил подняться на Монте Верита, на этот раз по северному склону. Но довольно скоро убедился, что пройти там нельзя, во всяком случае без специального альпинистского снаряжения. Выбери Анна этот путь, она бы неминуемо разбилась.

Виктор вернулся в деревню. Расположенная на восточном склоне, она уже спряталась в тень горы. Войдя в дом, он увидел приготовленный для него ужин. Расстеленный спальник лежал перед очагом.

Он слишком устал, чтобы есть, забрался в спальник и тут же заснул. Следующим утром он встал рано, поднялся на Монте Верита и просидел там весь день. Он ждал, не сводя глаз с окон-щелей. Долгие часы солнце палило немилосердно, а затем покатилось за горы. Ничто не шевельнулось в монастыре, никто не вышел к Виктору.

Он думал о другом мужчине из деревни, который много лет тому назад ждал три месяца, день за днем, ночь за ночью. И гадал, на сколько же хватит у него терпения, сможет ли он выдержать такой же срок.

На третий день в полдень солнце светило особенно ярко и Виктору пришлось уйти в расселину, в спасительную тень. Устав от бесплодного ожидания, а может, и от отчаяния, он уснул. Проснулся он, как от толчка. Маленькая стрелка часов подошла к цифре «пять», в расселине уже похолодало. Виктор поднялся к вершинам Монте Верита, отливающим золотом в лучах заходящего солнца. И тут он увидел Анну. Она стояла у стены на крошечном, в несколько футов, выступе, над крутым обрывом.

Она ждала, устремив на него взгляд, и Виктор бросился к ней с криком: «Анна… Анна…» Он захлебывался от рыданий, а сердце его чуть не выпрыгивало из груди.

Подбежав ближе, он понял, что не сможет обнять жену. Их разделяла пропасть. Она стояла в каких-то двенадцати футах, преодолеть которые он не мог.

— Я застыл на месте, не отрывая от нее глаз, — рассказывал Виктор. — Я не мог вымолвить ни слова. У меня перехватило горло. Я чувствовал, как по моим щекам катятся слезы. Я убедил себя, что она мертва, что она упала в пропасть. А она, живая, стояла передо мной. Тут не годились ни привычные слова, ни такие вопросы, как «Где ты была? Что случилось?», потому что первый же взгляд на Анну с ослепляющей ясностью открыл мне, что ни старик, ни девочка не отступили от истины. И я ошибся, принимая услышанное за выдумку и суеверия. Хотя я не видел никого, кроме Анны, монастырь внезапно ожил. Сквозь щели-окна за мной следили бог знает сколько глаз. Я всем телом ощущал их близость, нас разделяла лишь каменная стена. Их реальность не вызывала сомнений.

Голос Виктора дрогнул, опять затряслись руки. Он потянулся за стаканом воды и осушил его до дна.

— Она сменила одежду и стояла передо мной в какой-то рубашке, вернее, тунике до колен, перетянутой на талии поясом из камней, неотличимым от ожерелья, что показывала мне девочка. Голые руки, босые ноги. Более всего поразили меня ее короткоостриженые волосы, совсем как у тебя или у меня. Прическа изменила Анну, она помолодела, но стала какой-то суровой. Затем она заговорила со мной спокойным, ровным голосом, словно ничего и не произошло.

— Я хочу, чтобы ты поехал домой, Виктор. Не нужно беспокоиться обо мне, дорогой.

Сначала Виктор не поверил, что Анна говорит по своей воле. Происходящее напоминало ему гипнотический сеанс, когда медиум передает родственникам послания усопшего. Он едва нашел в себе силы для ответа. Он думал, что Анна находится под гипнотическим воздействием.

— Почему ты хочешь, чтобы я поехал домой? — мягко спросил он.

— Другого выхода нет, — Анна радостно улыбнулась, словно обсуждая с ним домашние дела. — Со мной все будет в порядке, дорогой. Это не безумие, не гипноз, совсем не то, что ты себе представляешь. Я понимаю, крестьяне изрядно перепугали тебя. Чувство это сильнее многих людей. Но я, должно быть, всегда знала, что где-то оно существует, я просто ждала все эти годы. Когда мужчины или женщины уходят в монастырь, на долю близких выпадают немалые страдания, но им удается их пережить. Того же я хочу от тебя, Виктор. Прошу тебя, если сможешь, пойми.

Она стояла совершенно спокойная, доброжелательная и улыбалась.

— То есть ты хочешь остаться здесь навсегда?

— Да, другой жизни для меня быть не может. Поверь мне. Я хочу, чтобы ты поехал домой, занялся повседневными делами, по дому, поместью. Если ты полюбишь кого-то еще, женись и будь счастлив. Благодарю тебя за твою любовь и доброту, дорогой, я не забуду твоего отношения ко мне. Если бы я умерла, ты бы хотел, чтобы я попала в рай. Так вот, сейчас я в раю. Скорее я брошусь в пропасть, на эти скалы, что подо мной в сотнях футов, чем уйду с Монте Верита.

Виктору почудилось, что фигура Анны окружена сиянием.

— И ты, и я, — продолжал он, — знаем из Библии, что такое преображение. Это единственное слово, каким я могу описать выражение ее лица. Не истерия, не душевное волнение, но преображение. К ней прикоснулось что-то внеземное. Мольбы на нее не действовали, применить силу не представлялось возможным. Анна действительно скорее прыгнула бы в пропасть, чем вернулась ко мне. Я бы ровным счетом ничего не добился.

Никогда еще он не чувствовал столь полной беспомощности, осознания того, что бессилен изменить ход событий. Словно они стояли на причале и она собиралась ступить на палубу корабля, отправляющегося в неизведанное, и тянулись последние минуты перед тем, как заревет сирена, возвещая, что вот-вот поднимут трап и ей пора идти.

Виктор спросил, есть ли у нее все необходимое, достаточно ли ей одежды, еды, вылечат ли ее, если она заболеет. Он хотел знать, не прислать ли ей чего-либо. А она улыбнулась, ответив, что за этими стенами у нее есть все.

— Я буду приезжать каждый год, в это время, и просить тебя вернуться. Я никогда не забуду тебя.

— Это тяжелое бремя, — ответила Анна. — У тебя будет чувство, будто ты возлагаешь цветы на могилу. Лучше бы тебе держаться подальше.

— Я не смогу не приехать, зная, что ты здесь, за этими стенами.

— Едва ли я выйду к тебе. Ты видишь меня в последний раз. И запомни, я навсегда останусь такой, как теперь. Это часть нашей веры. Унеси с собой мой образ.

Потом она попросила Виктора уйти. Она не могла вернуться в монастырь в его присутствии. Солнце уже зацепилось за вершины, и скальный выступ, на котором стояла Анна, прятался в тени.

Виктор долго смотрел на Анну, затем пошел к расселине, ни разу не оглянувшись. Постоял несколько минут, обернулся. Анна исчезла. Он увидел лишь стену, окна-щели и над ними, освещенные заходящим солнцем, пики-близнецы Монте Верита.

Каждый день мне удавалось выкроить полчаса или около этого, чтобы побыть с Виктором. Постепенно он приходил в себя, к нему возвращалась уверенность. Я говорил с его лечащим врачом, управляющим санаторием, сиделками. Они в один голос утверждали, что психического заболевания у Виктора нет и причиной нервного расстройства является перенесенное им сильнейшее потрясение. А мои посещения и беседы с Виктором уже принесли немалую пользу. Через полмесяца он настолько поправился, что выписался из санатория и переехал ко мне, в Вестминстер.

Осенними вечерами мы снова и снова обсуждали случившееся. Я допрашивал его более скрупулезно, чем раньше. Он отрицал, что в Анне было что-то неестественное. Их семейные отношения Виктор расценивал как нормальные и счастливые. Ее пренебрежение к вещам, спартанский образ жизни, соглашался он, несколько настораживали, но он не находил в этом ничего особенного, признавая за Анной право на индивидуальность. Я рассказал ему о той ночи, когда увидел ее босиком в саду, на заиндевелой лужайке. Да, признал Виктор, такое случалось. В ней чувствовалась какая-то скрытность, но он не считал себя вправе вламываться в ее душу.

Я спросил, много ли он знал о жизни Анны до того, как она стала его женой. Виктор ответил, что родители Анны умерли, когда она была ребенком, и ее воспитывала уэльская тетушка. Ее прошлое не хранило никаких тайн.

— Это бесполезно, — продолжал Виктор, — тебе не удастся постичь Анну. Она ни на кого не похожа, она уникальна. Невозможно постичь ее, как невозможно понять, почему в обычных семьях рождается музыкант, или поэт, или святой. Мне повезло, что я встретил Анну, и теперь, потеряв ее, я испытываю муки ада. Каким-то образом мне удастся существовать изо дня в день, как она того хочет. И раз в год я буду возвращаться на Монте Верита.

Меня поразило молчаливое согласие Виктора с полным крушением его жизни. Я чувствовал, что и сам не смог бы перебороть отчаяние, если б трагедия выпала на мою долю. Мне казалось чудовищным, что какая-то секта на горном склоне могла всего за несколько дней полностью подчинить себе женщину, выделяющуюся интеллектом и индивидуальностью. Это тебе не невежественные деревенские девушки, которых достаточно просто сбить с толку, и тогда их родственники, ослепленные суевериями, бессильны что-либо сделать. Я сказал об этом Виктору. Я настаивал, что мы должны обратиться к правительству той страны по дипломатическим каналам, организовать поиски Анны, привлечь внимание прессы, добиться поддержки английского государства. И предложил ему свою помощь в подготовке кампании по вызволению Анны. Такие секты, как на Монте Верита, не имели права на существование. Я собирался поднять на защиту Анны всю Англию, весь цивилизованный мир.

— Но зачем? — спокойно спросил меня Виктор. — Ради чего?

— Чтобы вернуть Анну и освободить остальных. Чтобы предотвратить подобные трагедии в жизни других людей.

— Мы же не уничтожаем монастыри. Их сотни, если не тысячи, разбросанных по всей земле.

— Тут — иное дело, — возразил я. — Монастыри — организованные группы верующих. Они существуют многие столетия.

— Так же, как и Монте Верита.

— Как они живут, как питаются, что происходит, когда они заболевают, когда они умирают?

— Я не знаю. Я стараюсь не думать об этом. Главное для меня — слова Анны о том, что она нашла свою мечту, что она счастлива. Я не намерен уничтожать ее счастье.

Тут он посмотрел на меня, и я отметил удивление, мелькнувшее в его взгляде.

— Такого я от тебя не ожидал. Мне казалось, что ты должен лучше меня понимать душу Анны. Тебя обычно трясла горная лихорадка. Тебе высота кружила голову.

Помнится, я подошел к окну и долго смотрел на туманную улицу. Я ничего не сказал. Меня глубоко тронули слова Виктора. Ответа я не находил. Но понял, что побуждало меня встретить в штыки историю Монте Верита, что вызывало желание уничтожить обитель. Причина состояла в том, что Анна открыла для себя истину, а я — нет…

Этот разговор не послужил причиной разрыва с Виктором, но стал поворотным пунктом в наших отношениях. Мы оба прошли половину пути, отпущенного нам провидением. Виктор вернулся в свое поместье в Шропшире и позднее написал мне, что намерен передать все имущество юному племяннику, еще изучавшему школьную премудрость, и в последующие годы собирался приглашать того на каникулы, чтобы юноша постепенно вошел в курс дел. Дальше он не заглядывал. В моей же жизни одна перемена сменяла другую. И мне пришлось уехать в Америку на целых два года.

А затем, как выяснилось, нарушился жизненный ритм всей планеты. Наступил 1914 год.

Виктор одним из первых записался добровольцем. Возможно, так он хотел разрешить все проблемы, надеясь, что его убьют. Я не смог последовать его примеру до окончания работы в Америке. В армию я пошел лишь из чувства долга, и от военной службы у меня не осталось хороших впечатлений. Во время войны Виктора я не видел: мы сражались на разных фронтах и не встречались в отпусках. Но однажды я получил от него письмо:

«Несмотря ни на что, мне удавалось каждый год бывать на Монте Верита, как я и обещал Анне. И на этот раз я провел ночь в доме старика, а утром пошел в горы. Там ничего не изменилось. Меня встретила та же мертвая тишина. Под стеной я оставил письмо Анне и просидел весь день, чувствуя, что она рядом со мной. Я знал, что она не выйдет ко мне. Днем позже я вернулся и чуть не запрыгал от радости, получив весточку в ответ на мое письмо. Она нацарапала несколько слов на плоском камне: вероятно, для них это был единственный способ общения с внешним миром. С ней все в порядке, писала Анна, она в полном здравии и счастлива, и я могу не тревожиться о ней. Она благословляла меня и тебя. И все. Действительно, впечатление такое, словно я получил письмо от мертвеца. Но я доволен и этим. Если я переживу войну, то, скорее всего, уеду туда и поселюсь где-нибудь неподалеку от Анны, пусть даже я никогда не увижу ее и не услышу ее голоса. Мне хватит и двух-трех строчек, нацарапанных на камне.

Виктор».

После заключения перемирия я демобилизовался и, став штатским, чуть ли не первым делом попытался разыскать Виктора, написав ему в Шропшир. Я получил вежливый ответ от племянника. Поместье и дом перешли к нему. Виктора ранило, но не тяжело. Он уехал из Англии и обосновался где-то на континенте, то ли в Италии, то ли в Испании, племянник затруднялся назвать точный адрес. Но он полагал, что возвращаться дядя не собирается. Он обещал дать мне знать, если Виктор напишет ему. Второго письма я так и не получил. Вскорости я решил, что мне не нравится послевоенный Лондон и населяющие его люди. Я продал дом и уплыл в Америку.

Прошло чуть ли не двадцать лет, прежде чем я вновь увидел Виктора.

Нас свел не случай. В этом я убежден. Такие встречи предопределены заранее. У меня есть теория, что жизнь человека можно представить в виде колоды карт и те, с кем мы сталкиваемся, а иногда и любим, тасуются вместе с нами. При сдаче мы оказываемся вместе, в одной руке. И рука эта принадлежит судьбе. Играется партия, нас сбрасывают и тасуют вновь. События, приведшие меня в Европу в возрасте пятидесяти пяти лет, за два или три года до второй мировой войны, не имеют отношения к этой истории. Но случилось так, что я еще раз пересек океан.

Я летел из одной столицы в другую — названия не столь уж важны, — и самолет из-за неисправности совершил вынужденную посадку — к счастью, обошлось без жертв — в забытой богом горной стране. Два дня экипаж и пассажиры, в том числе и я, были отрезаны от внешнего мира. Мы сидели в полуразбитом самолете и ждали помощи. Наша катастрофа на несколько дней даже вытеснила с первых полос крупнейших газет мира сообщения о все ухудшавшейся политической ситуации в Европе.

Не скажу, что на нашу долю выпали непереносимые лишения. Сорок восемь часов — небольшой срок. Женщин и детей среди пассажиров не было, и мы, мужчины, спокойно ждали спасателей. Мы не сомневались, что найдут нас достаточно быстро. Радиосвязь с самолетом поддерживалась до самой посадки, и радист передал наши координаты. Нам оставалось лишь набраться терпения да думать о том, как бы не замерзнуть.

Лично я уже закончил в Европе все дела, а в Штатах еще не пустил столь глубокие корни, чтобы поверить, что меня там ждут, поэтому неожиданное приземление в горах, страстно любимых мною много лет тому назад, в немалой степени потрясло меня. Я успел привыкнуть к городской жизни, стал рабом комфорта. Быстрый пульс американской действительности, скорости, живость, захватывающая дух, бьющая через край энергия Нового Света, действуя воедино, заставили забыть об узах, связывающих меня со Старым.

И вот, оказавшись среди великолепия гор, я понял, чего мне не хватало все эти годы. Исчезли мои собратья по несчастью, серый фюзеляж покореженного самолета, инородное тело среди девственной красоты природы, поседевшие волосы и лишние килограммы веса, груз пятидесяти пяти прожитых лет. Я снова стал юношей, полным надежд, жаждущим приключений, ищущим ответ на вечный вопрос. И ответ, естественно, был здесь, за теми вершинами. Я стоял у самолета в городском костюме, а горная лихорадка пенила мою кровь.

Не хотелось видеть полные тревоги лица пассажиров, вспоминать напрасно прожитые годы. Чего бы я не отдал, чтобы вновь стать молодым, мальчишкой, и, не задумываясь ни о чем, штурмовать сверкающие пики. Я знал, что чувствует человек, поднявшийся на вершину. У воздуха там особый вкус, тишина не такая, как внизу. Сверкает на солнце лед, обжигают лучи, а сердце буквально останавливается, когда нога на мгновение соскальзывает с крошечного выступа и рука впивается в страховочную веревку.

Я не отрывал глаз от любимых гор и чувствовал себя предателем. Я продал их за комфорт, легкую жизнь, благополучие. И я сказал себе, что искуплю вину после того, как нас найдут. С возвращением в Штаты я мог не спешить. И решил провести отпуск в Европе, посвятив его горам. Купить соответствующую одежду, снаряжение, подготовиться к восхождению. Приняв решение, я ощутил безотчетную радость, у меня сразу полегчало на душе. Остальное уже не имело никакого значения. Я вернулся к пассажирам, укрывшимся в самолете, и смеялся и шутил до прихода спасателей.

Они добрались до нас на второй день. Мы почувствовали себя куда уверенней, увидев на заре самолет, кружащий над нами на высоте многих сотен футов. А вскорости появились и горцы, грубоватые на вид, но несказанно обрадовавшие нас своим приходом. Они принесли одежду, еду и очень удивлялись — они сами в этом признались, — что нам понадобилось и то и другое. Они-то думали, что не найдут нас живыми.

Горцы помогли нам спуститься в долину, куда мы попали на следующий день. Ночь мы провели на северном склоне горного хребта, который от самолета казался далеким и неприступным. На рассвете мы снова тронулись в путь, ярко светило солнце, долина лежала прямо под нами. На востоке горы громоздились все выше, один или, возможно, два пика сверкали снежными шапками, вдавленные в синее небо словно костяшки сжатой в кулак руки.

Как только мы начали спуск, я обратился к руководителю спасателей:

— Я увлекался альпинизмом, когда был помоложе. Но я совсем не знаю вашей страны. Сюда часто заглядывают альпинисты?

Тот покачал головой. Ответил, что там очень сложные условия. Он и его помощники приехали издалека. Жители долины невежественны. Иностранцы и туристы бывают здесь очень редко. И если меня интересуют горные восхождения, он может помочь подобрать хороший маршрут, хотя близко зима и сезон практически закончен.

Я все смотрел на восточный хребет, далекий и прекрасный.

— Как называют тот двойной пик на востоке?

— Монте Верита, — ответил спасатель.

Вот тут я понял, что привело меня в Европу…

С моими товарищами по несчастью я расстался в маленьком городке в двадцати милях от места вынужденной посадки самолета. Автобусы доставили их к ближайшей железнодорожной станции, а оттуда они отбыли в цивилизованный мир. Я остался в городке. Снял номер в крохотной гостинице, перенес туда багаж. Купил крепкие башмаки, брюки из толстой кожи, куртку, пару теплых рубах. А затем отправился в горы.

Как и говорил мне горец, сезон восхождений уже закончился. Но меня это совершенно не волновало. Пусть я был один, но меня окружала красота гор. Я уже забыл их целительное спокойствие. Тело мое наливалось прежней силой, холодный воздух наполнял легкие. В пятьдесят пять лет я только что не кричал от восторга. Исчезли суета и напряжение, тревоги, будоражащие мир, яркие огни и терпкие запахи городов. Только сумасшедший мог так долго нести на себе такое бремя.

В таком настроении я пришел в долину у восточного склона Монте Верита. Она практически не изменилась, во всяком случае, увиденное мной полностью совпало с описанием Виктора. Маленький городок, мрачные, замкнутые люди. Нашел я и харчевню, едва ли кто решился бы назвать ее гостиницей, где надеялся переночевать.

Меня встретили с безразличием, но достаточно вежливо. После ужина я спросил, проходима ли тропа к вершине Монте Верита. Мой собеседник, хозяин харчевни, где я был единственным посетителем, и по совместительству бармен, взглянул на меня, пригубил предложенный мною стакан вина.

— Мне кажется, она проходима до деревни. Далее, не знаю.

— Вы часто общаетесь с тамошними крестьянами?

— Иногда. Случается. Не в это время года, — последовал ответ.

— Сюда заглядывают туристы?

— Редко. Они предпочитают север. Там лучше.

— У кого в деревне я могу переночевать?

— Не знаю.

Прежде чем задать следующий вопрос, я долго вглядывался в его угрюмую физиономию.

— A sacerdotesse, они все еще живут на вершине Монте Верита?

Бармен вздрогнул. Его глаза широко раскрылись, он навалился на стойку бара.

— Кто вы? Откуда вам известно о них?

— Значит, они существуют?

Бармен подозрительно оглядел меня. Многое произошло в этой стране за последние двадцать лет. Она познала насилие, революцию, когда сын шел против отца, и даже этот отдаленный регион не остался в стороне. Поэтому бармен не спешил откровенничать с незнакомцем.

— Ходят слухи, — осторожно ответил он. — Я предпочитаю в это не вмешиваться. Опасно. Иначе жди какой-нибудь напасти.

— Для кого?

— Для крестьян из деревни, для тех, кто живет на Монте Верита, — я о них ничего не знаю, — для нас, здесь, в долине. Я ничего не знаю. Если я ничего не знаю, со мной не случится ничего худого.

Он допил вино, вымыл стакан, протер тряпкой стойку. Судя по всему, ему очень хотелось как можно быстрее отделаться от меня.

— Когда вы будете завтракать?

— В семь утра, — и я поднялся в мою комнату.

Распахнув дверь, я вышел на узкий балкон. Маленький городок спал. Лишь несколько окон светились яркими точками. Ночь выдалась ясной и холодной. Из-за гор выплыла луна, освещая их темную громаду. Через день ожидалось полнолуние. Мне казалось, что я перенесся в прошлое. В комнате, где мне предстояло провести ночь, возможно, останавливались Виктор и Анна, давным-давно, летом 1913-го. Анна могла стоять на балконе, на этом самом месте, не сводя глаз с Монте Верита, а Виктор, не подозревая о грядущей трагедии, говорил ей, что пора спать.

И теперь вслед за ними я пришел к Монте Верита.

Завтракал я без бармена. Кофе и хлеб принесла мне девочка, вероятно его дочь. Спокойная, вежливая, она пожелала мне доброго пути.

— Я собираюсь в горы, и погода, похоже, будет отличная. Скажите мне, вы бывали на Монте Верита?

Девочка тут же отвела глаза.

— Нет, нет, я никогда не покидала долины.

Как бы между прочим я рассказал ей о моих друзьях, побывавших здесь много лет тому назад, о том, как они поднялись на вершину и обнаружили там, между пиков, сложенное из камня строение, за стенами которого, как они с удивлением выяснили, жила какая-то секта.

— Они все еще там, не так ли? — Я поднес к сигарете огонек зажигалки, закурил.

Девочка испуганно оглянулась, словно опасаясь, не подслушивают ли ее.

— Говорят, что да. Отец не касается этой темы в моем присутствии. Молодежь не должна знать об этом.

Я выпустил к потолку струйку дыма.

— Я живу в Америке, но полагаю, что здесь, как и в большинстве других мест, молодые люди, собираясь вместе, обсуждают именно то, о чем они не должны знать.

Девочка улыбнулась, но промолчала.

— Позвольте предположить, что вы и ваши юные подруги часто шептались о том, что происходит на Монте Верита.

Я немного стыдился своей двуличности, но не видел иного пути для получения нужных мне сведений.

— Это правда. Мы говорим об этом, но не при всех, — вновь она оглянулась, а затем продолжила полушепотом: — Девушка, которую я хорошо знала, — она вскорости собиралась замуж — ушла и не вернулась до сих пор, и все говорят, что ее позвали на Монте Верита.

— Никто не видел, как она уходила?

— Нет. Она исчезла ночью. Она не оставила даже записки, ничего.

— А может, она отправилась совсем в другое место? В большой город? В один из туристских центров на севере?

— Не верится. Кроме того, перед уходом она вела себя как-то странно. Во сне поминала Монте Верита.

Я выдержал паузу, а потом ненавязчиво продолжил допрос:

— Что влечет их на Монте Верита? Жизнь там невыносимо тяжела, даже невозможна.

— Не для тех, кто слышит зов, — девочка покачала головой. — Они остаются вечно молодыми, никогда не стареют.

— Откуда вы это знаете, если их никто не видел?

— Так было всегда. Это вера. Поэтому жители долины ненавидят и боятся их, но в то же время завидуют. На Монте Верита знают секрет бессмертия.

Задумчиво смотрела она в окно, на далекую гору.

— А вы? — не отставал я. — Вы думаете, вас позовут?

— Я недостойна, — ответила девочка. — И потом, я боюсь.

Она унесла кофейник и пустую чашечку из-под кофе, поставила передо мной блюдо с фруктами.

— А теперь, — едва слышно произнесла она, — исчезновение девушки принесет беду. Жители долины разъярены. Кое-кто отправился в деревню, чтобы договориться с крестьянами и вместе напасть на монастырь. У нас дикие люди. Они попытаются убить всех, кто там живет. А потом станет еще хуже, вызовут войска, начнутся допросы, пытки, расстрелы. Можете представить, чем все это кончится. Вы приехали сюда не в самое удачное время. Все боятся. И только шепчутся между собой.

Услышав приближающиеся шаги, девочка метнулась за стойку бара и, низко опустив голову, занялась посудой.

Ее отец, войдя в зал, подозрительно оглядел нас. Я затушил сигарету в пепельнице и встал.

— Все еще хотите идти в горы? — спросил он.

— Да. Я вернусь через день или два.

— Дольше лучше не задерживаться.

— Вы думаете, испортится погода?

— Может, и так. К тому же в горах сейчас опасно.

— В каком смысле?

— Могут быть беспорядки. Люди взволнованы. Могут потерять голову. Случается, что незнакомцы, иностранцы попадают под горячую руку. Так что вам лучше отказаться от восхождения на Монте Верите и поехать на север. Там все спокойно.

— Благодарю. Но я выбрал Монте Верита.

Хозяин харчевни пожал плечами, отвернулся.

— Как желаете, не мое это дело.

Я вышел на улицу, пересек маленький мостик над горной речушкой и ступил на проселок, ведущий к восточному склону Монте Верита.

Поначалу из долины доносились какие-то звуки. Лай собак, треньканье колокольчиков на шеях коров, крики мужчин, зовущих друг друга. Затем поднимающиеся из труб дымы слились в единое марево, а сами дома издалека уже казались игрушечными. Проселок извивался по склону, поднимаясь все выше и выше, и к полудню долина затерялась далеко внизу. Я не думал ни о чем, кроме восхождения, перевалил один горный хребет, оставил позади второй и наконец достиг третьего, самого крутого, нависающего над головой. Продвигался я довольно медленно, другого не позволяли ни ослабевшие мышцы, ни затрудненное дыхание, но душевное возбуждение гнало меня вперед, и я совсем не чувствовал усталости. Наоборот, мне хотелось, чтобы подъем никогда не кончался.

Я даже удивился, когда передо мной внезапно возникла деревня. Мне-то казалось, что идти до нее еще не меньше часа. Должно быть, я очень спешил, потому что маленькая стрелка на моих часах не дошла до цифры «четыре». С первого взгляда стало ясно, что деревня покинута и живет в ней лишь несколько человек. Разбитые окна, провалившиеся крыши, дымок над двумя-тремя домами, ни одного работающего на полосках полей. Четыре тощие, неухоженные коровы щипали траву, в застывшем воздухе глухо звенели их колокольчики. После восторга, испытанного мною при подъеме, деревня представилась мне мрачной и зловещей. Мысль о том, что придется ночевать в таком месте, не радовала меня.

Я направился к дому, над которым поднимался дымок, и постучал в дверь. Пару минут спустя ее приоткрыл подросток лет четырнадцати, оглядел меня и, обернувшись, кого-то позвал. Появился мужчина моего возраста, обрюзгший, с ничего не выражающим взглядом. Он заговорил на местном диалекте, тут же заметил, что я не понимаю ни слова, и перешел на язык долины.

— Вы доктор?

— Нет, я иностранец, приехавший сюда в отпуск, чтобы полазить по горам. Если вы не возражаете, я хотел бы остановиться у вас на ночлег.

Его лицо вытянулось.

— У нас тяжелобольной. Я не знаю, что делать. Из долины обещали прислать доктора. Вы никого не встретили?

— К сожалению, нет. По тропе я шел один. Кто болен? Ребенок?

Мужчина покачал головой.

— Нет, нет, детей в деревне нет.

В его взгляде мелькнуло отчаяние, но я не представлял, чем смогу помочь. Лекарств с собой я не брал, за исключением пакета первой помощи и флакона аспирина. Аспирин мог бы пригодиться при высокой температуре, поэтому я вытащил флакон из рюкзака и протянул мужчине.

— Это таблетки. Могут помочь.

Мужчина пригласил меня в дом.

— Пожалуйста, посмотрите сами, что с ним.

С неохотой принял я приглашение, но поступить иначе не мог. В комнате на узкой кушетке у стены, закрыв глаза, укрытый двумя одеялами, лежал мужчина. Бледный, небритый, с заострившимися чертами лица, указывающими на близость смерти. Я приблизился, пристально посмотрел на него. Его глаза раскрылись. Какое-то мгновение мы молчали, не веря увиденному. Затем он протянул руку и улыбнулся. Виктор…

— Слава богу… — прошептал он.

От волнения я потерял дар речи. Виктор что-то сказал хозяину дома на местном диалекте, вероятно о том, что мы — давние друзья. Тот кивнул и ушел. А я остался у кушетки, сжимая руку Виктора.

— Давно ты болеешь?

— Почти пять дней. Плеврит. Такое со мной бывало и раньше. Правда, на этот раз я чувствую себя хуже. Старею.

Вновь он улыбнулся. Несмотря на тяжелую болезнь, он почти не изменился, я видел перед собой прежнего Виктора.

— Ты, похоже, процветаешь, — продолжил он. — Просто благоухаешь достигнутыми успехами.

Я спросил, почему он не писал, чем занимался эти чуть ли не двадцать лет.

— Я порвал с прошлым образом жизни. Полагаю, ты поступил точно так же, хотя и по-своему. Уехав из Англии, я больше не возвращался туда. Что у тебя в руке?

Я показал флакон аспирина.

— Боюсь, он тебе не поможет. Я здесь переночую, а утром первым делом найду одного или двух парней, которые помогут отнести тебя в долину.

Виктор покачал головой.

— Потеря времени. Я умираю. В этом сомнений нет.

— Ерунда. Тебе нужен доктор, соответствующий уход. Здесь это невозможно, — я оглядел темную, душную комнатушку.

— Обо мне не думай, — настаивал Виктор. — Важнее помочь другим.

— Кому?

— Анне, — у меня перехватило горло, а он продолжал: — Она все еще тут, знаешь ли, на Монте Верита.

— То есть она по-прежнему за теми стенами и никогда не покидала их?

— Поэтому я в этой деревне, — ответил Виктор. — Я приезжаю сюда каждый год, с самого начала. Я наверняка писал тебе об этом после войны. Двенадцать месяцев тихо и скромно я живу в маленьком портовом городке, а затем еду к Монте Верита. В этом году я приехал позже, потому что приболел.

Я не верил своим ушам. Что за жизнь избрал для себя Виктор, без друзей, без интересов, долгие месяцы ожидания бесцельного ежегодного паломничества.

— Ты хоть раз видел ее?

— Нет.

— Ты писал ей?

— Каждый год я привожу письмо. Оставляю его под стеной и возвращаюсь на следующий день.

— Письмо забирают?

— Обязательно. А я получаю плоский камень с нацарапанным на нем ответом. Камни я забираю с собой. Я храню их в моем доме.

Пронесенная сквозь годы верность Анне раздирала душу.

— Я пытался изучить эту религию, веру. Зародилась она очень давно, куда раньше христианства. Есть древние книги, в которых она кратко упоминается. Время от времени я натыкался на них, беседовал со стариками, учеными, интересующимися мистицизмом, культами древних галлов, друидами. И в каждом источнике я читал о могуществе луны, которая может дать людям вечную молодость и красоту. Между горцами тех времен существовала сильная связь.

— Можно подумать, Виктор, что и ты поверил во все это.

— Поверил. Как и те немногие дети, что остались в этой деревне.

Разговор утомил Виктора. Он потянулся к кувшину с водой, стоящему у кровати.

— Послушай, аспирин тебе не повредит, даже поможет, если у тебя высокая температура. Возможно, тебе удастся уснуть.

Я заставил его принять три таблетки и укрыл одеялами.

— В доме есть женщины?

— Нет. Меня это удивило. Деревня словно вымерла. Всех женщин и детей отправили в долину. Остались только мужчины да подростки, не больше двадцати человек.

— Тебе известно, когда ушли женщины и дети?

— Кажется, за несколько дней до моего приезда. Этот мужчина, сын старика, который когда-то жил здесь, но давно умер, толком ничего не знает. Если у него что-то спрашиваешь, он только смотрит на тебя и молчит. Но с домом он управляется. Он тебя накормит, устроит на ночлег, а юноша скажет все, что тебя интересует.

Виктор закрыл глаза, и во мне зародилась надежда, что он заснет. Я подумал, что знаю причину, заставившую женщин и детей покинуть деревню. Это произошло после исчезновения девушки из долины. Их предупредили, что на Монте Верита возможны беспорядки. Я не решился сказать об этом Виктору и все еще рассчитывал уговорить его спуститься в долину.

Уже стемнело, и я почувствовал, что голоден. Я прошел в другую комнату, в глубине дома. Там я застал лишь юношу и попросил принести мне что-нибудь поесть и попить. Он меня понял, я вернулся к Виктору, и вскоре на столе появились хлеб, мясо, сыр.

Я ел, а юноша смотрел на меня. Глаза Виктора оставались закрытыми, и я полагал, что он спит.

— Он поправится? — спросил юноша.

— Думаю, что да, если я найду помощников, чтобы отнести его к доктору в долину.

— Я вам помогу, и два моих друга. Мы можем пойти завтра. Потом будет сложнее.

— Почему?

— Днем позже тут будет жарко. Придут люди из долины, мои друзья и я присоединимся к ним.

— И что произойдет?

Юноша замялся. Пристально взглянул на меня.

— Я не знаю, — и выскользнул из комнаты.

— Что он сказал? — донесся с кушетки слабый голос Виктора. — Кто придет из долины?

— Не знаю, — и я попытался заслониться от ответа. — Кажется, какая-то экспедиция. Но он предложил помочь перенести тебя в долину.

— Сюда не приходят экспедиции, — разволновался Виктор. — Тут какая-то ошибка.

Он позвал подростка и, когда тот зашел в комнату, обратился к нему на местном диалекте. Подросток мялся, но, с неохотой, отвечал на вопросы. Слова «Монте Верита» повторились несколько раз. Наконец Виктор выяснил все, что хотел, и мы вновь остались вдвоем.

— Ты что-нибудь понял? — повернулся ко мне Виктор.

— Нет.

— Не нравится мне все это. Что-то затевается. Пока я лежал здесь, я чувствовал приближение беды. Мужчины какие-то странные, угрюмые. По словам мальчика, в долине что-то произошло, люди разъярены. Ты знаешь, в чем дело?

Я не мог подобрать нужных слов, а Виктор не спускал с меня глаз.

— Хозяин харчевни встретил меня не слишком радушно, но посоветовал отказаться от восхождения на Монте Верита.

— По какой причине?

— Конкретной он не назвал. Но намекнул, что там может быть неспокойно.

Виктор молчал, глубоко задумавшись.

— Из долины не исчезали женщины?

Лгать не имело смысла.

— Я что-то слышал о пропавшей девушке, но не уверен, что это правда.

— Может, и правда. Тогда мне все ясно.

Вновь наступило молчание, и я не мог разглядеть его лица, находившегося в тени. Одной слабой лампочки не хватало для освещения всей комнаты.

— Завтра ты должен подняться на Монте Верита и предупредить Анну, — произнес наконец Виктор.

Думаю, я ожидал этих слов. И лишь спросил, возможно ли это.

— Я мшу набросать схему тропы, но ты и так не заблудишься. Тропа проложена по дну высохшего ручья. Несмотря на дожди, она все еще проходима. Если ты выйдешь на рассвете, у тебя будет целый день.

— Что мне нужно сделать?

— Ты должен оставить письмо и уйти. Я тоже напишу несколько строк.

Я сообщу Анне, что болен и о твоем внезапном появлении, после двадцати лет разлуки. Знаешь ли, пока ты говорил с мальчиком, я подумал, что это чудо. Мне даже кажется, что сюда тебя привела Анна.

Как и двадцать лет назад, его глаза светились юношеской любовью.

— Возможно, — кивнул я. — Или Анна, или, как ты, бывало, говорил, горная лихорадка.

— Разве это не одно и то же? — откликнулся он.

В тишине маленькой тесной комнаты мы долго смотрели друг на друга, затем я отвернулся и, позвав мальчика, попросил принести мне матрац, одеяло и подушку. Ночь я провел на полу, у постели Виктора.

Спал он беспокойно, тяжело дышал. Несколько раз я подходил к нему, давал аспирин и воды. Он сильно потел, и я не знал, хорошо это или плохо. Ночь тянулась бесконечно, и я практически не сомкнул глаз. Когда затеплился рассвет, мы оба не спали.

— Тебе пора, — прошептал Виктор.

Наклонившись над ним, я понял, что ему явно стало хуже. Он совсем ослабел.

— Скажи Анне, что приход людей из долины грозит бедой ей и остальным. Я в этом уверен.

— Я обо всем напишу.

— Она знает, как сильно люблю я ее. Я говорил ей об этом в каждом письме, но ты можешь еще раз напомнить ей о моей любви. Подожди в расселине. Часа два, три, может, больше. Потом возвращайся к стене и ищи ответ на плоском камне. Он там будет.

Я коснулся его ледяной руки и вышел в холодный утренний воздух. Огляделся, и на душе у меня стало тревожно. Облака закрыли долину, окутали деревню и поднимались выше, туда, где извивающаяся в кустарнике тропа исчезала на горном склоне.

Мягко, бесшумно белая вата облаков касалась моего лица и проплывала мимо. Влага мельчайшими капельками оседала на моих волосах, покрывала руки, я ощущал ее вкус на языке. В предрассветных сумерках я поворачивался направо, налево, не зная, что и делать. Древний как мир инстинкт самосохранения твердил, что нужно возвращаться в дом. Подниматься в горы сейчас, в такую погоду, — безумие. Но сидеть в комнате, ощущая на себе полный надежды взгляд Виктора, было выше моих сил. Мы оба понимали, что жить ему осталось недолго. И в нагрудном кармане моей куртки лежало его последнее письмо жене.

Я повернул на юг, а мимо неспешно проплывали облака, спускаясь с вершины Монте Верита.

Туда и лежал мой путь…

Виктор утверждал, что я должен достичь вершины за два часа, даже меньше, и солнце будет подниматься у меня за спиной. Взял я с собой и начерченную им схему тропы.

Час спустя я понял, что в этот день увидеть солнце мне не суждено. Лишь облака кропили мое лицо холодной моросью. Они прятали петляющее русло ручья, оставшееся позади, по которому текли струйки воды, вырывающиеся из горных ключей, прихватывая почву и камни.

А после полудня кустарник и вывороченные корни исчезли, я вышел на голые скалы. Тут уж пропали последние сомнения в том, что я заблудился. Я повернул назад, чтобы найти русло ручья, по которому пролегала тропа. Но наткнулся лишь на другой ручей, бегущий с севера на восток, уже превратившийся в бурный поток. Одно неверное движение — и вода могла унести меня, колошматя о камни.

Восторг вчерашнего дня развеялся как дым, приступ горной лихорадки прошел, уступив место крепко запомнившемуся мне чувству страха. Такое бывало в прошлом многократно, когда я попадал в облака. Человек становится совершенно беспомощным, если не может узнать каждый дюйм, пройденный им по пути наверх. Но в те дни я был молод, полон сил и подготовлен к восхождениям. Теперь же, городской житель предпенсионного возраста, один на горе, на которой никогда не бывал раньше, я испугался.

Я уселся под большим валуном, прикрывшим меня от проплывающих облаков, перекусил остатками сандвичей, приготовленных в харчевне, и стал дожидаться хорошей погоды. Иногда я вставал и прыгал на месте, размахивая руками, чтобы согреться. Холод пронизывал до костей. Оставалось лишь надеяться, что с наступлением темноты температура воздуха упадет и облака неминуемо рассеются. При полной луне небо по ночам зачастую освобождалось от облаков. И действительно, ближе к вечеру похолодало. В южном направлении, откуда накатывалось белое марево, я уже различал предметы на расстоянии десяти футов. Ниже туман оставался густым, как молоко. Я ждал. На юге видимость увеличилась до двенадцати, пятнадцати, двадцати футов. Облако трансформировалось в полупрозрачный пар, исчезающий на глазах. Вот показался силуэт горы, еще не вершина, но могучий выступ, охватывающий ее с юга, а еще выше засинело небо.

Я взглянул на часы. Без четверти шесть. На Монте Верите спустилась ночь.

Снова появился туман, закрыл увиденную мной полоску чистого неба, затем рассеялся, показались звезды. Я вышел из-под валуна. Вновь мне предстояло принять решение. Подниматься к вершине или возвращаться в деревню. Вверх путь был открыт. Я видел склон горы, описанный мне Виктором. Я даже мог различить уступ, по которому мне следовало пройти двенадцать часов назад. До восхода луны оставалось два-три часа, и при ее свете я мог добраться до обители. Я посмотрел на восток, где лежала дорога вниз. Ее скрывала облачная стена. Спуск при видимости не более трех метров привел бы к тому, что я вновь заблудился бы, а то и свалился в пропасть.

Я решил идти наверх, к вершине Монте Верите, и передать предназначенные Анне письма.

Теперь, когда облака остались подо мной, настроение у меня улучшилось. Я внимательно просмотрел грубую схему, набросанную Виктором, и двинулся к южному склону. Я проголодался и мог лишь сожалеть о сандвичах, съеденных днем. Из еды у меня осталась лишь горбушка хлеба. И пачка сигарет. Пусть вредные для здоровья, они помогали заглушить голод.

Я уже видел двойные пики-близнецы, вздымающиеся в ясное небо. С восторгом смотрел я на них, ибо знал, что, обогнув южный склон, достигну цели.

Я забирался все выше. Уступ сузился, подъем стал круче, южный склон открывался передо мной, а за моим плечом показался краешек огромного диска луны, выскользнувший из туманной мглы на востоке. Вот когда особенно остро я ощутил свое одиночество. Я был один на гребне Земли, в необозримом пространстве ниже и выше меня. Лишь я мерял шагами этот шар, вращающийся в черноте космоса.

Вставала луна, и человек, поднимающийся к небу вместе с ней, все отчетливее осознавал собственную ничтожность. Я уже не чувствовал себя личностью. Оболочка, в которой находилось мое тело, лишенное ощущений, двигалась вперед, ее влекло безымянной силой, казалось, черпающей энергию из самой луны. Меня несло, как пену на гребне волны. Я не мог не подчиниться повелевавшему мною закону, как не мог перестать дышать. Не горная лихорадка играла в моей крови, но горная магия. Не нервное возбуждение гнало меня вперед, но притяжение полной луны.

Скалы сомкнулись у меня над головой, образовав арку, мне пришлось пригнуться и идти на ощупь, не отрывая рук от стены. Но вот я вынырнул из тьмы на свет, и передо мной, серебряно-белые, возникли пики-близнецы Монте Верита и между ними вырубленный в скале монастырь.

Впервые в жизни столкнулся я с нагой красотой. Забылась цель моего прихода на вершину, озабоченность за жизнь Виктора, страх перед облаками, весь день преследовавший меня. Мое путешествие завершилось. Исполнилось заветное желание. Время остановило свой бег. Я не думал о нем. Я лишь стоял и смотрел на застывший под луной монастырь.

Не знаю, как долго я не шевелился, не помню, когда на башне и стенах что-то изменилось, но внезапно на них появились фигуры, которых не было раньше. Они стояли друг за другом, с четко очерченными на небесном фоне силуэтами, недвижимые, словно вырубленные из камня изваяния.

Я находился слишком далеко, чтобы разглядеть их лица. Одна фигура замерла отдельно на открытой площадке башни. Накидка, может саван, покрывала ее с головы до ног. Тут же мне вспомнились древние сказания о друидах, ритуальных убийствах, жертвоприношениях языческим богам. Эти люди поклонялись луне, полная луна сияла в небе. Какую-то несчастную намеревались сбросить в пропасть, и я становился невольным свидетелем этого действа.

Мне и раньше приходилось знавать страх, но ужас — никогда. Сейчас же его леденящая рука сжала мне сердце. Я упал на колени в тень расселины, ибо они, несомненно, видели меня в бледном свете луны. Но вот они воздели руки к небесам, до меня донесся глухой рокот, постепенно набирающий силу, разрывающий вечное молчание Монте Верита. Голоса их отражались от скальной тверди, поднимались и таяли в вышине, все они, как один, повернулись к полному диску луны. Не жертвоприношение лицезрел я. Не ритуальное убийство. Но хвалебный гимн.

Я прятался в расселине, в стыде и невежестве забредшего в святилище, о существовании которого не подозревал, а голоса звенели в моих ушах, неземные, вселяющие ужас, но непередаваемо прекрасные. Я обхватил голову руками, закрыл глаза, пригнулся так низко, что почувствовал лбом холод скалы.

Но наконец мощь хвалебного гимна начала спадать. До шепота, до вздоха. И вновь на Монте Верита воцарилась тишина.

А я все еще не решался пошевельнуться. Руки прикрывали голову. Лицо прижалось к земле. Я не стыдился охватившего меня ужаса. Я затерялся меж двух миров. Мой собственный исчез, к их я не принадлежал. Я мечтал о том, чтобы оказаться в спасительном море облаков.

Ждал, не поднимаясь с колен. Потом медленно, осторожно повернулся и взглянул на монастырь. Стены и башня опустели. Фигуры пропали. И облако, черное и зловещее, наползло на луну.

Я встал. Взгляд мой не отрывался от стен и башни. Теперь, при спрятавшейся луне, там все вымерло. Может, ничего и не было, подумалось мне, ни фигур, ни пения. Может, их вызвали к жизни мои страх и воображение?

Я дождался, пока из-за облака показалась луна. А затем, набравшись смелости, достал из кармана письма. Не знаю, что написал Виктор, но приведу текст моего письма:

«Дорогая Анна!

Неисповедимая воля провидения привела меня в деревню на Монте Верите. Там я нашел Виктора. Он тяжело болен, думаю, он умирает. Если Вы хотите черкнуть ему весточку, оставьте ее у стены. Я все передам Виктору. Должен предупредить, что вашей обители грозит опасность. Жители долины испуганы и рассержены, потому что исчезла одна из их женщин. Они, похоже, поднимутся на Монте Верите, неся с собой смерть и разрушение.

Особенно хочу подчеркнуть, что и Виктор, и я всегда любили и думали о Вас».

И расписался внизу.

Я направился к стене. Подходя, я уже различал узкие окна-бойницы, о которых много лет тому назад говорил мне Виктор, и мне подумалось, что через них за мной могут наблюдать десятки глаз.

Наклонившись, я положил письма у подножия стены. В то же мгновение стена подалась от меня, сквозь брешь ко мне потянулись руки, схватили, бросили на землю, сомкнулись на шее.

Перед тем как потерять сознание, я услышал мальчишечий смех.

Я очнулся, как от толчка, вернулся в реальный мир из черных глубин беспамятства и сразу почувствовал, что я не один. Кто-то находился рядом, всматриваясь в мое лицо.

Я сел и огляделся, замерзший, окоченевший. Принесли меня в келью длиной футов в десять, и бледный дневной свет сочился сквозь узкую прорезь в каменной стене. Я взглянул на часы. Без четверти пять. Должно быть, я пролежал без сознания чуть больше четырех часов и над монастырем занималась заря.

Злость охватила меня. Я чувствовал себя обманутым. Крестьяне врали мне, врали Виктору. Грубые руки, схватившие меня, мальчишечий смех, услышанный мной, принадлежали им. Хозяин дома и его сын обогнали меня на горной тропе и затаились, ожидая моего прихода. Они знали о потайном лазе в стене. Долгие годы они водили за нос Виктора, а теперь принялись за меня. Что двигало ими, известно разве что богу. На грабеж не похоже. Кроме одежды, у нас ничего не было. Келья, в которую я попал столь таинственным способом, была совершенно пуста. Ни единого намека на присутствие человека, лишь каменные стены, пол, потолок. Почему-то меня не связали. Отсутствовала в келье и дверь. Выход был свободен, длинная прорезь, похожая на окно, но пошире, сквозь которую мог протиснуться человек.

Я сидел, ожидая, пока станет светлее и отойдут руки, ноги, плечи. Рассудок подсказывал мне, что спешить не следует. Попытайся я сразу выйти из кельи, я мог споткнуться в сумеречном свете, упасть и потеряться в лабиринте уходящих вниз ступеней.

Злость моя нарастала, по мере того как ночь уступала место дню, но одновременно меня охватывала безысходность. Как мне хотелось лицом к лицу столкнуться с этим крестьянином и его сыном, пригрозить им, даже подраться, если возникнет такая необходимость. Второй раз им не удалось бы захватить меня врасплох и швырнуть на землю. Но вдруг они ушли и оставили меня в этой келье, не указав выхода? Что, если подобную шутку они проделывали со всеми незнакомцами, бессчетные годы, до них так же поступал старик, до того — многие другие, заманивая сюда женщин из долины и затем обрекая жертвы на голодную смерть? Чтобы хоть как-то успокоить себя и не впасть в панику, я потянулся за сигаретами. Несколько затяжек привели меня в чувство, вкус и запах табачного дыма принадлежали к хорошо знакомому мне миру.

И тут я заметил фрески. Нарастающая яркость проникающего сквозь окно-бойницу света выдала их мне. Не грубые, примитивные рисунки необразованных крестьян, не священная мазня религиозных фанатиков, убежденных в истинности догматов веры. Фрески наполняла жизнь и энергия, и, хотя повествовали они о легенде мне незнакомой, основным их мотивом являлся культ луны, искусно выписанной на потолке. Но каким-то невероятным ухищрением автора фресок глаза лунопоклонников, вырисованные со сверхъестественной четкостью, смотрели вниз, на меня, а не на потолок. Я докурил сигарету и отвернулся, но по-прежнему ощущал на себе их взгляды, и мне начало казаться, что я вновь нахожусь по ту сторону стены и за мной следят сквозь окна-бойницы.

Я встал, затоптал окурок и решил, что неизвестность лучше пребывания в одной келье с образами лунопоклонников. Я двинулся к выходу и тут услышал вчерашний мальчишечий смех, более мягкий, но такой же насмешливый. Этот чертов мальчишка…

Я протиснулся в щель в скале, крича и проклиная его. Меня не пугал даже нож, окажись он у того в руке. И мальчишка действительно стоял, ожидая меня, прижавшись к стене. Я видел блеск его глаз, короткостриженые волосы. Я ударил его по лицу, но промахнулся. Смеясь, он метнулся влево. И тут выяснилось, что он не один. За его спиной стояли еще двое. Они набросились на меня, повалили на землю, и, хотя я сопротивлялся изо всех сил, мальчишка уперся коленом мне в грудь, сомкнул руки на моей шее и улыбнулся.

Я лежал, борясь за каждый вздох, но он ослабил хватку, и все трое наблюдали за мной с одинаково насмешливой улыбкой на устах. Я уже понял, что никто из них не походил ни на деревенского мальчика, ни на его отца и такие лица не встречались мне ни в деревне, ни в долине. Наоборот, они, казалось, сошли с фресок.

Глаза с тяжелыми веками, чуть скошенные, не знающие жалости, какие я видел когда-то на египетской гробнице да на вазе, найденной под пылью и щебнем давно разрушенного города. Туника до колен, обнаженные руки и ноги, короткостриженые волосы, пугающая аскетическая красота и дьявольская грациозность. Я попытался подняться, но один из них, положив руку мне на шею, вновь прижал меня к полу, и я понимал, что мне нечего противопоставить ему и его спутникам и если б они захотели, то без труда сбросили бы меня со стены в пропасть. Судя по всему, они уготовили мне именно такой конец. Я мог прожить чуть больше или меньше, а Виктору суждено умереть одному, в хижине на горном склоне.

— Давайте покончим с этим, — смирился я, отказавшись от дальнейшего сопротивления. Я ожидал услышать смех, почувствовать на себе их крепкие руки, подхватывающие меня, чтобы выбросить через узкое окно на ждущие далеко внизу скалы. Я закрыл глаза, нервы напряглись, как струны. Но ничего не произошло. Мальчик коснулся моих губ. Мои глаза открылись навстречу его улыбке. В руке он держал чашку с молоком, предлагая мне выпить его, и молчал, я покачал головой, но его спутники опустились на колени, приподняли меня за плечи, и я начал пить, жадно и доверчиво, как ребенок. Страх покинул меня и ужас тоже, казалось, через их руки в меня вливается энергия.

Когда я допил молоко, первый незнакомец взял чашку и поставил ее на пол, затем положил ладони мне на сердце, его пальцы соприкоснулись, и последовавшее затем стало для меня откровением. Я почувствовал снизошедшую на меня божью благодать, спокойствие и силу, вливающиеся в меня с этих ладоней, забирающих озабоченность и страх, усталость и ужас прошедшей ночи. И внезапно облака и туман на горном склоне и умирающий Виктор потеряли значимость, превратились в ничто по сравнению с той силой и красотой, которые довелось мне познать. Умри Виктор, это не имело бы никакого значения. Тело его осталось бы оболочкой, лежащей в крестьянской хижине, но сердце забилось бы здесь, как билось мое, и его разум тоже присоединился бы к нам.

Я говорю «к нам», потому что мне, сидящему на каменном полу, казалось, что я принят в свой круг этими незнакомцами и стал одним из них. Вот такой, говорил я себе, еще удивленный, многого не понимающий, но счастливый, вот такой я всегда представлял смерть. Освобождением от всех болей и тревог, излиянием жизни из сердца, но не из бесстрастного мозга.

Все с той же улыбкой мальчик убрал руки, но ощущение силы, энергии осталось со мной. Он встал, я последовал его примеру, и вместе с двумя нашими спутниками мы тронулись в путь. Нас встретили не лабиринты коридоров, не мрачные закоулки, но огромный открытый двор, куда выходили все кельи, и который вел к пикам-близнецам Монте Верита, сверкающим льдом, прекрасным, купающимся в розовом свете восходящего солнца. Вырубленные во льду ступени поднимались к вершине, и теперь я понял причину тишины, царящей в окруженном стенами пространстве, ибо на ступенях застыли обитатели монастыря, в таких же туниках, с обнаженными руками и ногами, с талией, перетянутой поясом, с короткострижеными волосами.

Мы пересекли двор и двинулись мимо них по ступеням в полной тишине: они не разговаривали ни со мной, ни друг с другом и лишь улыбались, как те трое, что привели меня. В улыбке не было привычной нам вежливости или тепла, но она лучилась мудростью, торжеством и страстью, слившимися воедино. Я не мог разобрать, сколько им лет и какого они пола, мужчины это или женщины, старые они или молодые, но столь прекрасны были их лица, их тела, что внезапно меня охватило возбуждение, я страстно возжелал стать таким же, как они, одеваться в такую же одежду, любить, как, должно быть, любили они, смеяться, поклоняться тем же богам и молчать.

Я взглянул на мою куртку и рубашку, брюки, толстые носки и башмаки и возненавидел их. Они показались мне могильной одеждой, натягиваемой на покойника, и я сорвал их с себя и швырнул через плечо на оставшийся внизу двор. И стоял, совершенно голый, под лучами солнца. Я не испытывал ни смущения, ни стыда. Мысль о том, как я выгляжу, не волновала меня. Я хотел порвать с ловушками цивилизации, и одежда, казалось, символизировала сущность моего прежнего бытия.

По ступеням мы достигли вершины, и весь мир лежал под нами, не запятнанный туманом или облаками, с меньшими пиками, чередой уходящими вдаль, с затерянными далеко внизу, не имеющими к нам никакого отношения зелеными долинами, речушками, маленькими спящими городками. Затем, отвернувшись от них, я увидел, что пики Монте Верита разделены узкой, но непроходимой глубокой трещиной, и с удивлением, даже благоговейным трепетом осознал, что, даже стоя на вершине, я не могу достичь взглядом ее дна. Голубоватый лед стен уходил вниз, прячась в сердце горы. Ни обжигающие пики лучей полуденного солнца, ни свет полной луны не проникали в глубины трещины. Прорезанная меж двух пиков, она напоминала мне зажатую в руках чашу.

Кто-то стоял там, с головы до ног в белом, на самом краю провала, и, хотя я не видел черт лица, ибо белая накидка скрывала их, стройная фигура, отброшенная назад голова и вытянутые руки заставили учащенно забиться мое сердце.

Я знал, что передо мной Анна. Так стоять могла только она. Я забыл Виктора, забыл цель моего прихода сюда, время и место, годы, прошедшие после нашей последней встречи. Я помнил только исходящие от Анны умиротворение, красоту ее лица и ровный голос, обращающийся ко мне: «В конце концов, мы оба ищем одно и то же». Я осознал, что все эти годы любил Анну, что, хотя она встретила Виктора раньше меня и выбрала его, семейные узы и церемония бракосочетания ни в коей мере не могли разделить нас. Наши души встретились и поняли друг друга в тот самый момент, когда Виктор познакомил нас в клубе, и меж нашими сердцами возникла неразрывная связь, преодолевавшая любой барьер, любое препятствие, соединяющая нас несмотря на молчание и долгие годы разлуки.

На мне лежала вина за то, что с самого начала я позволил Анне искать ее гору в одиночку. Пойди я с ними, с ней и Виктором, когда они приглашали меня в книжном магазине, интуиция подсказала бы мне, что у нее на уме, и я почувствовал бы тот же зов. Я не спал бы в хижине, как Виктор, но последовал бы за Анной, и все бездарно, бесцельно прожитые годы стали бы нашими годами, моими и Анны, проведенными вместе, на этой горе, отрезанной от остального мира.

Вновь вглядывался я в лица тех, кто стоял позади, с душевной болью, смутно догадываясь о познанном ими экстазе любви, испытать который мне уже не суждено. Их молчание не было обетом, лишающим их общения, но навевалось тишиной, которой окружала их гора, позволяя им понимать друг друга без слов. Зачем нужна речь, если улыбка, взгляд доносили и слово, и мысль. Когда смех, всегда радостный, исторгается из сердца, не встречая препонов. То был не закрытый орден, мрачный, суровый, вытравливающий все чувства. Здесь ликовала сама жизнь, и жар солнца проникал в кровь, становился ее составляющей, частью живой плоти. И морозный воздух, смешиваясь с прямыми солнечными лучами, очищал тело и легкие, принося силу и энергию, ту энергию, что влилась в меня с пальцев, коснувшихся моего сердца.

В столь короткий промежуток времени шкала ценностей для меня полностью изменилась, и тот человек, что карабкался на гору сквозь туман, испуганный, озабоченный, злой, казалось, перестал существовать. Я, седовласый, давно переваливший середину отпущенного мне на земле срока, безумец в глазах мира, если б кто сейчас увидел меня, посмешище, дурак, стоял нагой на Монте Верита и вместе с другими протягивал руки к солнцу. Оно уже встало и светило на нас, и обожженная кожа приносила сливающиеся вместе боль и радость, а жар проникал в сердце и заполнял легкие.

Я не отрывал глаз от Анны, неистовая любовь к ней переполняла меня, и я слышал свой голос, громко повторяющий: «Анна… Анна…» И она знала, что я рядом, ибо подняла в ответ руку. И никто не противился нашему общению, не возражал. Они смеялись вместе со мной, они понимали.

И тут вперед выступила девушка. В простом деревенском платье, в чулках и башмаках, с распущенными по плечам волосами. Мне показалось, что ее руки сложены, как при молитве, но нет, она прижимала их к сердцу, а кончики пальцев соприкасались между собой.

Девушка приблизилась к краю трещины, где стояла Анна. Прошлой ночью, под луной, меня охватил бы страх. Теперь же я стал для них своим. В это мгновение солнечный луч, казалось, пронзил ледяную стену, уходящую вниз, и голубой лед как бы засветился изнутри. В едином порыве мы упали на колени, подняли лица к солнцу, и вновь зазвучал хвалебный гимн.

Вот так, думал я, молились люди на заре истории, так же они будут молиться и в далеком будущем. Без символа веры, без спасителя, без бога. Только солнцу, дарующему свет и жизнь. И так было всегда, с незапамятных времен.

Солнце переместилось, лед «погас», девушка, поднявшись с колен, сбросила с себя платье, чулки, башмаки, а Анна, с ножом в руке, коротко обрезала ей волосы. Девушка застыла перед нами, прижав руки к сердцу.

Теперь она свободна, думал я. Она уже не вернется в долину. Родители будут скорбеть о ней, вместе с ее женихом, и никогда не понять им, что она нашла здесь, на Монте Верита. В долине ее ждали бы торжественное бракосочетание и пир, танцы на свадьбе, а после короткого медового месяца — однообразие семейной жизни, заботы о доме, детях, печали, ссоры, болезни, несчастья, переходящая изо дня в день рутина старения. Теперь она свободна от всего этого. Здесь не притупится острота чувств. Любовь и красота не умрут и не увянут на Монте Верита. Жизнь трудна, потому что сурова природа, не знающая жалости. Но именно к этому стремилась она в долине, именно это привело ее сюда. Она познает здесь то, что осталось бы недоступным в мире, лежащем далеко внизу. Страсть, радость, смех, жар солнца, притяжение луны, любовь без возбуждения, сон без кошмаров. Потому-то долина и ненавидит Монте Верита и боится ее. Им не суждено обладать тем, что есть здесь, и они разгневаны, завистливы, несчастны.

Затем Анна направилась к нам, и девушка, отринувшая все, что связывало ее с прошлой жизнью, последовала за ней, босоногая, с обнаженными руками, короткостриженая, как и остальные. Она вся лучилась, улыбалась, и я видел, что долина для нее больше не существует.

Они спустились во двор, оставив меня одного на ступенях, и я чувствовал себя изгнанником у врат рая. Мое время вышло. Они жили в раю, а я — нет. Я, незнакомец из чуждого им мира.

Я оделся, с неохотой возвращаясь разумом к ненужным мне реалиям, вспомнил о Викторе и его письме, тоже спустился во двор и, подняв голову, увидел, что Анна ждет меня на открытой площадке башни.

Одна, в белом до пят одеянии, с головой, закрытой капюшоном. Башня была высока, открыта небу, и Анна присела на верхнюю ступеньку, точно так же, вспомнилось мне, как садилась она на скамеечку перед камином в доме Виктора, приподняв одно колено и опершись на него локтем. Сегодня, как вчера, хотя вчера отстояло на двадцать шесть лет, мы снова остались одни в зале усадьбы в Шропшире, и умиротворение, испытанное мною тогда, вернулось вновь. Я хотел преклонить перед ней колена и взять ее за руку, но лишь подошел и встал у стены, сложив руки на груди.

— Итак, вы все-таки нашли нас, — прервала молчание Анна. — Хотя и не сразу.

Не изменился и ее нежный, ровный голос.

— Вы привели меня сюда? Вы позвали меня после катастрофы самолета?

Анна засмеялась, и я уверовал, что никогда не расставался с ней. Монте Верита останавливала время.

— Я хотела, чтобы вы пришли сюда гораздо раньше, но вы закрыли от меня свой мозг. Словно положили на рычаг телефонную трубку. Разговор по телефону может состояться, если в нем участвуют двое, не так ли?

— Да, — кивнул я, — даже наши последние изобретения требуют, чтобы на другом конце провода замкнулся контакт. Но мозг устроен иначе.

— Долгие годы ваш мозг напоминал запертый ящик. Жаль, у нас так много общего. Виктору приходилось излагать свои мысли на бумаге, вас я поняла бы без слов.

И тут, думаю, во мне затеплилась первая искорка надежды. Мне показалось, что еще не все потеряно.

— Вы прочли письмо Виктора и мое. Вы знаете, что он умирает?

— Да, — ответила Анна, — он давно болеет. Поэтому я хотела, чтобы на этот раз вы приехали сюда, находились рядом с ним в его последний час. С ним будет все в порядке, когда вы вернетесь к нему и скажете, что говорили со мной. Он очень обрадуется.

— Почему бы вам не спуститься к нему?

— Так будет лучше. Пусть он сохранит свою мечту.

Мечту? Что она имела в виду? Значит, они не всемогущи, живущие на Монте Верита? Она понимает нависшую над ними опасность?

— Анна, я сделаю все, что в моих силах. Я вернусь к Виктору и буду с ним до конца. Но времени мало. И куда важнее помнить о том, что вам и всем остальным грозит беда. Завтра, может, сегодня вечером люди из долины намерены забраться на Монте Верита. Они разрушат монастырь и убьют вас. Вам необходимо уйти до их появления. Если вы не можете спастись сами, то должны разрешить мне помочь вам. Мы не так уж далеко от цивилизованного мира. Я успею спуститься в долину, найти телефон, дозвониться до полиции, армии, правительства…

Слова иссякли. Слишком неопределенными были планы, но я хотел, чтобы Анна доверилась мне, почувствовала, что на меня можно положиться.

— Дело в том, — продолжал я, — что далее вы не сможете тут жить. Если я предотвращу нападение на этот раз, что весьма сомнительно, они придут через неделю, через месяц. Дни вашего покоя сочтены. Вы так долго жили в полном уединении, что не представляете, каким стал мир. Даже эта страна разорвана надвое, и люди долины — уже не темные, суеверные крестьяне. Они вооружены современным оружием и готовы на убийство, а Монте Верита вас ждет смерть.

Анна не ответила. Молча слушала, сидя на ступеньке, в белом одеянии с капюшоном.

— Анна, — не отступался я, — Виктор умирает. Возможно, уже умер. Если вы уйдете отсюда, он не сможет стать вам опорой, но у вас буду я. Я всегда любил вас. Нет нужды говорить об этом, вы все знаете сами. Двадцать шесть лет тому назад, когда вы ушли на Монте Верита, вы разбили сердца двух мужчин. Но сейчас это неважно, Я вновь нашел вас. И еще есть дальние страны, недоступные цивилизации, где мы могли бы жить, вы и я, и другие, если они захотят поехать с нами. У меня достаточно денег, чтобы организовать переезд. Вам ни о чем не придется беспокоиться.

Я уже думал о консульствах, паспортах, визах, одежде…

Перед моим мысленным взором даже возникла карта Земли. Анды, Гималаи, дикие просторы северной Канады, Гренландия. И острова, бесчисленные острова, разбросанные по просторам океана, куда не ступала нога человека. Гора или остров, саванна или пустыня, непроходимый лес или полярная тундра, я бы тут же согласился с ее выбором. Слишком затянулась наша разлука, и теперь я мечтал лишь о том, чтобы находиться рядом с ней.

И я не видел никаких препятствий. Виктор умирал. Путь к Анне открылся. Я честно сказал ей об этом и ждал ответа.

Она засмеялась, добрым, призывным, до боли знакомым смехом, и мне захотелось подойти и обнять Анну, ибо ее смех наполняли любовь, жизнь, обещание счастья.

— Ну? — настаивал я.

Анна встала и подошла ко мне.

— Однажды мужчина нагнулся к окошечку вокзальной кассы и с надеждой в голосе обратился к кассиру: «Мне билет до рая. Один билет. Обратного не надо». А когда кассир ответил, что такой станции нет, мужчина схватил чернильницу и запустил ею в кассира. Вызвали полицию. Мужчину увели и посадили в тюрьму. Не об этом ли вы просите меня? Не о билете ли в рай? Тут гора Истины, это совсем другое.

Я обиделся, даже рассердился. Анна не приняла мои намерения всерьез и смеялась надо мной.

— Так что вы предлагаете? Ждать здесь, за этими стенами, пока люди не придут и не разрушат их?

— О нас не волнуйтесь, — невозмутимо ответила Анна. — Мы знаем, что нам делать.

Говорила она безо всякого интереса, словно о каком-то пустячке, и с ужасом начал я осознавать, что нарисованное мною будущее не более чем мираж.

— Значит, вы владеете каким-то секретом? — Я чуть ли не обвинял ее.

— Вы можете сотворить чудо? Спасти себя и остальных? А как же я? Не могли бы вы взять с собой и меня?

— Вы не захотели бы идти с нами, — Анна положила руку мне на плечо.

— Нужно время, знаете ли, чтобы построить Монте Верита. И дело тут не только в одежде и поклонении солнцу.

— Я это понимаю, — с жаром воскликнул я. — Я готов начать все заново, обрести новые идеалы, перевернуть свою жизнь. Я осознаю, что все достигнутое мною здесь бесполезно. Талант, упорная работа, успех тут бессмысленны. Но если я смогу быть с вами…

— Как это? Со мной?

Я не нашел нужных слов, слишком неожиданно и прямо прозвучал вопрос, но в глубине сердца знал, что имею в виду. Я хотел всего, что должно быть между мужчиной и женщиной, пусть не сразу, через какое-то время, когда мы найдем другую гору, или девственный лес, или что-то еще, где спрячемся от всего мира. Не стоило говорить об этом сейчас. Я бы последовал за Анной куда угодно, если б получил на то ее дозволение.

— Я люблю вас и любил всегда. Разве этого недостаточно?

— Нет, — ответила Анна. — Во всяком случае, на Монте Верита.

Она откинула капюшон, и я увидел ее лицо.

Мои глаза вылезли из орбит. Я не мог пошевелиться, заговорить. Меня словно лишили всех чувств. Заледенело сердце. Половина лица Анны, выеденная болезнью, превратилась в гноящуюся язву. Исчезло надбровие, щека, шея. Любимые мною глаза почернели, глубоко запали.

— Видите, это не рай.

Кажется, я отвернулся. Не помню. Но, опершись о стену, я смотрел вниз, на плотную завесу облаков, скрывающую мир.

— Это случалось и с другими, — донесся до меня голос Анны, — но они умерли. Я прожила дольше, вероятно, у меня более крепкий организм. Проказа поражает всех, даже так называемых бессмертных на Монте Верита. Ну и пусть. Я ни о чем не сожалею. Давным-давно я, помнится, говорила вам, что идущий в горы должен отдать им все. Я не испытывала страданий, так что вам нет нужды страдать из-за меня.

Я молчал. Слезы текли по лицу, и я даже не делал попытки вытереть их.

— На Монте Верита нет иллюзий и грез. Они принадлежат миру, как, впрочем, и вы. Я уничтожила миф, созданный вами из меня, извините. Вы потеряли Анну, которую когда-то знали, но нашли вместо нее другую. Какую из них вы будете помнить, зависит только от вас. А теперь возвращайтесь в мир мужчин и женщин и возводите свою Монте Верита.

Где-то росли кустарник, трава, приземистые деревья, где-то были плодородная почва, камни, журчание бегущей воды. В долине стояли дома, в которых жили мужчины, женщины, дети. Над трубами курился дымок, светились окна. А вдаль тянулись шоссе, железные дороги, ведущие к большим городам. Так много городов, так много улиц. Скопища домов, мириады окон. И все это было там, под облаками, под Монте Верита.

— Не беспокойтесь о нас, — продолжала Анна. — Жители долины не причинят нам вреда. Попрошу только об одном… — я не решался посмотреть на нее, но почувствовал, что она улыбнулась. — Сохраните Виктору его мечту.

Она взяла меня за руку, и мы вместе спустились по ступеням башни, прошли через двор к стенам монастыря. Остальные молча наблюдали за нами, босоногие, с голыми руками, короткостриженые, и я заметил деревенскую девушку, только что отринувшую мир и ставшую одной из них. Я увидел, как она повернулась и посмотрела на Анну, и в ее глазах я не прочел ни ужаса, ни отвращения, ни страха. Все они, как одна, смотрели на Анну с гордостью, восхищением, пониманием. И я знал, что все, ею испытанное и выдержанное, испытали и они, разделили и приняли ее боль. Их поддержка навсегда была с ней.

Они повернулись ко мне, и выражение их глаз изменилось. Любовь уступила место сочувствию.

Анна не попрощалась со мной. Лишь на мгновение положила руку мне на плечо. Затем стена открылась и она ушла от меня. Солнце уже не стояло над головой, а катилось к западу. Снизу накатывались громады облаков. Я повернулся спиной к Монте Верита.

В деревню я пришел вечером. Луна еще не встала. Лишь через полтора-два часа она должна была подняться из-за горного хребта на востоке и осветить небо и землю. Они ждали, люди из долины, человек триста или больше, сбившиеся в группы между хижинами. Вооруженные, с ружьями, гранатами, а то просто с вилами и топорами. На тропе они разложили костры и готовили принесенную снизу еду. Они стояли или сидели, ели или пили, переговаривались между собой или курили. Кое-кто держал на поводке собак.

Хозяин первого дома ждал меня с сыном у дверей. И они были вооружены. Мальчик держал в руках вилы, над поясом торчала рукоятка ножа. Мужчина тупо уставился на меня.

— Ваш друг умер. Он мертв уже много часов.

Я протиснулся мимо него в комнату. Горели свечи. Одна — у головы, другая — в ногах. Я наклонился над Виктором и попытался прощупать пульс. Мужчина солгал мне. Виктор еще дышал. Почувствовав прикосновение моей руки, он открыл глаза.

— Ты видел ее? — прошептал он.

— Да, — ответил я.

— Я предчувствовал, что ты ее увидишь. Я знал, что это произойдет. Она — моя жена, я любил ее все эти годы, но только тебе довелось увидеть ее. Но ревновать слишком поздно, не так ли?

Свечи едва освещали комнату. В полумраке он не мог видеть движущиеся тени у дверей, не доносились до него приглушенные разговоры и шарканье ног.

— Ты отдал ей письмо?

— Да. Она просила тебя не волноваться. Она в полном порядке. Все у нее хорошо.

Виктор улыбнулся.

— Значит, это правда, все мои грезы о Монте Верита. Она счастлива и довольна и никогда не состарится, никогда не потеряет свою красоту. Скажи мне, ее волосы, глаза, улыбка — они все такие же?

— Такие же, — ответил я. — Для нас Анна всегда будет самой прекрасной женщиной в мире.

Виктор молчал. Тут же протрубил рог, раз, другой, третий. Мужчины затаптывали костры, разбирали оружие, готовились к штурму. Лаяли собаки, возбужденно смеялись люди. Потом они ушли, и я, оставшись один в покинутой деревне, наблюдал, как полная луна поднимается из темной долины.

Ж. Барбе д’Оревильи

НЕОБЫЧНАЯ ИСТОРИЯ

Не дьявольская, не божественная…но необычная.

Перевод В. Каспарова

конце восемнадцатого века, перед самой французской революцией, у подножия Севенн в небольшом селении Форез между вечерней и повечерием капуцин читал проповедь. Было первое воскресенье поста. День уже клонился к вечеру, и сумрак в церкви еще более сгущался из-за нависавших над этим странным селением гор, которые окружали его со всех сторон и, круто поднимаясь прямо над крайними домами, походили на стенки чаши, на дно которой оно было опущено. По этой особенности городок, наверное, узнают… Горы вырисовывались опрокинутым конусом. В селение спускались по отвесной дороге, которая вилась штопором и образовывала над ним как бы несколько балконов, подвешенных на разных этажах. Живущие в этой пропасти должны были, конечно, испытывать тревожное чувство, подобно мухе, угодившей на дно огромного для нее стакана, когда она намочила крылья и не может выбраться из стеклянной бездны. Не было ничего печальнее Фореза, несмотря на изумрудный пояс покрытых лесом гор и струящиеся со всех сторон водные потоки, несущие в своем серебристом течении множество форели. Ее ловили руками. Провидение захотело, чтобы человек из самых высших соображений любил землю, где родился, как он любит мать, даже если она не стоит его любви. Не будь этого, трудно было бы понять, как широкогрудые люди, которым надо много воздуха, пространства, неба, могли жить замурованными в узкой яйцевидной дыре, окруженной горами, которые, казалось, надвигались, наступая передним на ноги, — так они прижимались друг к другу — и не хотеть подняться повыше, где лучше дышалось; сразу приходят на ум обитающие под землей шахтеры или те, насильно заточенные во время оно в монастырях, кто долгие годы проводил в молениях в недрах мрачной подземной тюрьмы. Я сам пробыл там четыре недели, чувствуя себя титаном, придавленным всею тяжестью этих невыносимых гор; и по сей день, когда я вспоминаю о тех днях, мне кажется, что они наваливаются на меня своей громадой. Почерневший от времени городок с его допотопными домами, напоминавший рисунок тушью, — от феодальной поры здесь местами остались развалины — чернел еще больше — черное на черном — из-за отвесной тени гор, окружавших его подобно крепостным стенам, за которые никогда не проникает солнце. Они слишком круты, чтобы солнце могло хотя бы слегка осветить образованную ими щель своими лучами. Иногда тут было темно и в полдень. Байрону в пору было именно здесь писать свою «Darkness»[4], Рембрандту — накладывать или, вернее, находить свои светотени. В прекрасную летнюю погоду жители, глядя на голубую дыру в сотни футов над их головами, должно быть, сомневаются, лето ли на дворе. Но в этот день дыра была не голубой, а серой. Железной крышкой наваливались сверху тяжелые тучи. Казалось, бутылка закрыта пробкой.

В тот вечер все население городка собралось в церкви — строгого вида церкви тринадцатого века, где в зимние сумерки, когда тьма, борясь со светом, уже одолевала его, никакое острое зрение не помогло бы разобрать слова в молитвеннике. Свечи согласно обычаю погасили в начале проповеди, и люди, зажатые словно черепичины на крыше, различали проповедника, стоявшего в отдалении на некотором возвышении, так же плохо, как он их. Видеть его они не могли, но слышали хорошо. Древняя пословица гласит: «Капуцины гнусавят только в хоре». Именно таким, как у этого монаха, голосом — проникновенным и звучным — изрекаются самые ужасные божественные истины. Их изрекал в этот день проповедник. Он вещал об аде. Все в этой суровой церкви, куда медленно, волнами, с каждой минутой сгущаясь, наплывала ночь, придавало проповеди значительность. Статуи святых, по случаю поста прикрытые материей, походили на таинственные белые призраки, неподвижно стоящие вдоль белых стен, и таким же призраком казался сам проповедник, чей неясный силуэт колебался на фоне белого столба, к которому была прислонена кафедра. Призрак, проповедующий о призраках. И этот громовый голос, столь очевидный в своей реальности и в то же время как бы никому не принадлежащий, представлялся голосом Господа… От этого захватывало дух, все слушали с таким вниманием, в такой полной тишине, что, когда проповедник умолкал, чтобы передохнуть, становилось слышно, как снаружи журчат родники, которые просачивались во многих местах вдоль линии гор в этой полной вздохов стране, налагая на печальное движение теней еще и печаль журчащих вод.

Несомненно, красноречие человека, который проповедовал в этот час в церкви, зависело и от обстановки, но кто знает, что такое само красноречие? Все слушали, склонив голову на грудь, обратив свой слух к голосу, подобно грому звучавшему под взволнованными сводами. Только двое не опустили голов, а, наоборот, подняли их слегка, прилагая невероятные усилия, дабы различить затерянный во мраке силуэт проповедника. Это были две женщины — мать и дочь, — пригласившие проповедника вечером разделить с ними трапезу; им очень хотелось увидеть своего будущего гостя. В те времена, если кто помнит, во всех приходах Франции на пост всегда читали проповедь пришлые монахи из какого-нибудь отдаленного монастыря. Народ, который все переименовывает на свой лад, будучи, сам не догадываясь об этом, истинным поэтом, звал таких странствующих монахов «ласточками поста». И когда одна из таких ласточек спускалась в каком-нибудь городе или селении, ей устраивали гнездо в одном из лучших домов. Богатые благочестивые семьи любили оказывать им гостеприимство, и в провинции, где жизнь столь однообразна, каждый год с нетерпением ожидали проповедника, приносившего с собой очарование неизвестности и аромат далеких стран, который так любят вдыхать одинокие люди. Наверно, самые невероятные обольщения, о которых может поведать история страстей, удавались путешественникам, всего лишь проходившим мимо, и именно в этом была их сила. Суровый капуцин, вещавший об аде с воодушевлением, напоминавшим о великолепном Бридене[5], казалось, был создан для того, чтобы сеять в душах один только страх божий, и ни он, ни женщины, так хотевшие разглядеть его в полумраке церкви, не знали, что ад, о котором он проповедовал, капуцин породит в их сердцах.

Но в этот вечер им не удалось удовлетворить свое любопытство провинциальных дам. Выходя из церкви, они не смогли поделиться ни одним наблюдением, касающимся ужасного монаха с его ужасными догматами, кроме как о его таланте, по мнению обеих, немалом. «Никогда, — сказали друг дружке женщины, по выходе на улицу закутываясь в свои шубы, — мы не слышали лучшей проповеди на начало поста». Мадам и мадемуазель де Ферьоль были набожны и благочестием, как говорится, подобны ангелам. Домой они возвратились в большом возбуждении. В прежние годы они видели и принимали у себя многих проповедников: из конгрегаций св. Женевьевы, Иисуса и Марии, доминиканцев, премонстрантов[6], - но капуцина никогда. Никто из нищенствующего ордена святого Франциска Ассизского, ни один монах в таком поэтичном, таком живописном одеянии — одежда больше ли, меньше, но всегда занимает женщин, — не посещал их. Мать в свое время попутешествовала и капуцинов видела, но дочке стукнуло лишь шестнадцать, и из капуцинов она знала лишь одного — на барометре, который стоял на камине в столовой; старинный барометр, такой очаровательный, подобно многим очаровательным вещам носивший отпечаток ушедшего времени, больше, увы, не существует.

Монах, который, распорядившись доложить о себе, вошел в столовую, где дамы де Ферьоль уже ожидали его к обеду, ни капельки не напоминал капуцина на барометре, надевавшего в дождь и снимавшего в ясную погоду свой капюшон. Он вовсе не походил на веселую фигуру, придуманную насмешливым воображением наших отцов. Знающие толк в шутке французы даже в дни, когда процветала вера, много подтрунивали над монахами вообще, а особенно над капуцинами. Позднее, когда уже меньше усердствовали в вере, разве не обращался любезник и шалопай эпохи Регентства, зубоскаливший по любому поводу, к капуцину, называвшему себя недостойным, со словами: «Если ты недостоин быть капуцином, на что ты вообще годишься?» Восемнадцатый век, презиравший Историю, как Мирабо, и которому, как Мирабо, История отплатила той же монетой, запамятовал, что Сикст Пятый, великий свинопас из Монтальто, сам ставший капуцином, всю свою светскую жизнь высмеивал капуцинов в песенках и донимал их эпиграммами. Но монах, появившийся в этот вечер перед матерью и дочерью де Ферьоль, не подал бы повода для песенок и эпиграмм. Высокого роста, внушительного сложения, он всем своим видом показывал, что не стесняется быть капуцином (людям вообще импонирует гордыня); ни в его взоре, ни в движениях не чувствовалось добровольного смирения, принятого в его ордене. Протягивая руку за милостыней, он как бы приказывал всем раскошелиться. Да и сама рука, столь повелительно протянутая за подаянием, — рука прекрасных очертаний — при появлении из большого рукава поражала явной белизной и царственным изяществом. Это был человек из гущи жизни, крепкий, с короткой и курчавой, как у античного Геркулеса, каштановой бородой. Вылитый Сикст Пятый в тридцать лет, пока еще безвестный. Согласно обычаю, заведенному в благочестивых домах, Агата Тузар, старая служанка де Ферьолей, вымыла ему в коридоре ноги, и эти ноги блестели теперь в сандалиях, словно высеченные Фидием из мрамора или слоновой кости. Благородным жестом, по-восточному скрестив на груди руки, капуцин приветствовал дам, и никто, даже сам Вольтер, не назвал бы его презрительной кличкой «мужик в юбке», которой оделяли в то время людей в рясе. Хотя красные кардинальские пуговицы никогда бы не украсили его монашеское одеяние, казалось, он был создан именно для этой чести. Женщины, которые до сих пор лишь слышали голос проповедника, звучавший с кафедры в вечернем церковном полумраке, нашли, что сам он под стать своему голосу. Так как был пост, а этот человек, избравший нищету и воздержание, особенно подробно рассказал о нем в своей проповеди, ему предложили постное угощение: фасоль с маслом, салат из сельдерея, свекольный салат с хамсой, тунцом и маринованными устрицами. Он с достоинством принял угощение, но от вина отказался, хотя это было старое «католическое» вино — «Шато дю Пап». Дамам капуцин показался обладающим умом и значительностью, соответствующими его сану, и полностью лишенным напускной набожности и ханжества. Когда при входе он откинул капюшон на плечи, они увидели шею римского проконсула и огромный, блистающий, подобно зеркалу, череп, как бы слегка обведенный волосами, такими же каштановыми и курчавыми, как и борода.

Слова, обращенные к дававшим ему приют женщинам, свидетельствовали о том, что он привык к гостеприимству, оказываемому самыми высокородными особами нищенствующим во Христе братьям, которые в любом обществе выглядели к месту и которых религия ставила на одну доску со знатнейшими из знатных. Однако симпатии ни у матери, ни у дочери он не вызывал. Они полагали, что ему недостает простоты и открытости, которые они наблюдали у проповедников, гостивших у них в прежние годы. Своим величественным видом капуцин стеснял окружающих. Почему им было неловко в его присутствии? Они и сами не понимали. Но в смелом взоре этого человека и особенно в изгибе его губ, обрамленных усами и бородкой, читалась невероятная тревожащая дерзость. Он казался одним из тех людей, о ком говорят: «Этот способен на все». Однажды вечером, после ужина, когда в общении между ним и женщинами, с которыми он делил трапезу, установилась некоторая непринужденность, мадам де Ферьоль, глядя на монаха, освещенного лампой под абажуром, задумчиво произнесла: «Когда смотришь на вас, отец, невольно спрашиваешь себя, кем бы вы стали, если бы не были святым человеком». Подобное высказывание отнюдь его не шокировало. Он улыбнулся. Но какой улыбкой… Мадам де Ферьоль никогда уже не забудет эту улыбку, которая спустя некоторое время породит в ее душе страшную уверенность.

Несмотря на эти вырвавшиеся помимо ее воли слова, мадам де Ферьоль в течение сорока дней его пребывания в их доме, совершенно не в чем было упрекнуть капуцина, чья внешность столь плохо согласовывалась со смирением, присущим его сану. Речи капуцина, его манера держаться были безукоризненны. «Может, ему лучше было бы быть траппистом[7], чем капуцином», — иногда говорила мадам де Ферьоль дочери, когда они оставались одни и беседовали о своем госте и о дерзком выражении его лица. Орден траппистов с его обетом молчания и суровостью устава особенно подходил, по общему мнению, грешникам, у кого на совести преступление, которое надо искупить. Мадам де Ферьоль проявляла свойственную светской даме проницательность, которой не мешали многолетняя глубокая набожность и любовь к ближнему. Человек духовный, она была в высшей степени способна оценить блестящее красноречие отца Рикульфа — имя средневековое, но ему оно шло, — однако красноречие привлекало ее ничуть не больше, чем наделенный им капуцин. Тем более это справедливо для дочери, которую суровое красноречие отца Рикульфа приводило в трепет… И сам капуцин, и его талант были не по душе обеим, поэтому они не стали у него исповедоваться не в пример другим женщинам селения, бывшим от него без ума. В религиозных общинах, когда их посещал пришлый монах, нередко исповедовались ему, а не своему священнику, позволяя себе роскошь сравнить своего обычного исповедника с необычным. Все то время, пока проповедовал отец Рикульф, его исповедальню осаждали жительницы Фореза; мать и дочь де Ферьоль, наверно, были единственными, кто составлял исключение. Это всех удивило. В церкви, как и дома, мать и дочь ощущали вокруг личности капуцина некую необъяснимую таинственную границу, которую они не могли преступить. Может, что-то подсказывало им — ведь у каждого, как у Сократа, есть свой демон, — что капуцин сыграет роковую роль в их жизни.

Баронесса де Ферьоль уроженкой Фореза не была и край этот не жаловала. Она появилась на свет далеко от этих мест. Она была благородной девицей из знатного нормандского рода — сюда же, в «нору муравьиного льва», как презрительно выражалась мадам де Ферьоль, вспоминая роскошные пейзажи и просторы своего богатого края, она попала после того, как вышла замуж по любви, и «муравьиным львом» оказался как раз человек, которого она любила; нору, в которую он ее низверг, любовь долгие годы делала просторной и наполняла своим возвышенным светом. Счастливое падение! Она низверглась сюда по любви. Баронесса де Ферьоль, в девичестве Жаклин-Мари-Лунза д’Олонд, влюбилась в барона де Ферьоль, капитана провансальского пехотного полка, в последние годы царствования Людовика XVI; полк находился в лагере наблюдения, разбитом на горе Ровиль-ля-Пляс в трех шагах от реки Дув и Сен-Совёр-лё-Виконта, который сегодня называют Сен-Совёр-сюр-Дув, подобно тому как говорят Страффорд-сюр-Эвон. Небольшой лагерь, разбитый здесь, чтобы помешать возможной высадке угрожавших тогда Котантену английских войск, состоял всего из четырех пехотных полков, отданных под начало генерал-лейтенанта маркиза де Ламбера. Все те, кто мог помнить об этом, давно умерли, и потом громкий шум событий Французской революции заглушил память об этом куда как незначительном эпизоде. Однако моя бабушка, своими глазами видевшая лагерь и торжественно принимавшая у себя в доме офицеров, рассказывала мне в детстве о тех днях с особым выражением, с которым старые люди повествуют о событиях, очевидцами которых они являлись. Бабушка прекрасно знала барона де Ферьоль, вскружившего голову мадемуазель Жаклин д’Олонд, с которой он танцевал в лучших домах Сен-Совёра, маленького городка, где жили дворяне и богатые буржуа и где в ту пору много танцевали. По ее словам, барон де Ферьоль был красавцем в своем белом мундире с воротничком и обшлагами небесной голубизны. К тому же он был белокур, а женщины утверждают, что голубое красит белокурых. Поэтому бабушка не удивилась бы, если бы де Ферьоль вскружил голову мадемуазель д’Олонд; он, действительно, в этом преуспел, да так, что девица, которую все считали гордячкой, дала себя похитить. В те времена девушек еще похищали, люди ценили поэзию почтовых карет, прелесть опасности, выстрелов под окнами. Теперь влюбленные уже не похищают своих избранниц. Они самым прозаическим образом уезжают вместе с ними в комфортабельном железнодорожном вагоне и после «кое-каких шалостей», как говаривал Бомарше, возвращаются так же глупо, как и уезжали, а иногда намного глупее… Вот так наши пошлые современные нравы свели на нет самые прекрасные, самые упоительные безумства любви. После умыкания, получившего огласку и вызвавшего страшный скандал в этом упорядоченном, глубоко нравственном, набожном, даже слегка янсенистском обществе, которое, впрочем, несильно с тех пор изменилось, опекуны мадемуазель д’Олонд — а она была сиротой — долго не колебались. Они дали согласие на брак с бароном де Ферьоль, который и увез ее в свой родной край — в Севенны.

К несчастью, барон умер молодым и оставил жену в этой горной воронке, которую он как бы расширил собой и своей любовью и чьи стены словно сомкнулись теперь вокруг нее, набросив еще одно черное покрывало на ее горестное сердце. Однако мадам де Ферьоль не побоялась остаться здесь. Она не пыталась взобраться по крутому склону сжимающих городок гор, чтобы вновь обрести немного неба над головой, которого уже не было в ее душе. Несчастная женщина забилась в свою нору, как и в скорбное свое вдовство. В какой-то момент она, правда, подумала, не вернуться ли в Нормандию, но этому помешали память о похищении и мысль о презрении, с которым ее могут там встретить. Она не желала по возвращении порезаться о разбитые ею же стекла. Гордая душа мадам де Ферьоль страшилась презрения. Живя рассудком, как и все ее сородичи, она довольно мало заботилась о поэзии внешнего мира и мало страдала при ее отсутствии. По своей природе она была не склонной к ностальгии мечтательной натурой, а, скорее, наоборот, здоровой, трезвой, хотя и пылкой… Да, пылкой! Ее брак доказал это со всей очевидностью. Но пыл ее был строго направленным, и, когда после смерти мужа мадам де Ферьоль ударилась в благочестие, которое священники называют «внутренним», оно внезапно приняло суровые формы. Печальное селение, в котором она поселилась, казалось ей теперь пригодным и для жизни и для смерти. Погруженное в тень от нависающих над ним гор, селение было под стать ей самой — мрачная рама для мрачного портрета. Баронессе де Ферьоль было чуть больше сорока, она была высока, смугла, худа той худобой, которая, казалось, освещалась изнутри тайным огнем, горящим, словно под пеплом, в ней самой. «Красавица, — женщины признавали, что она была ею прежде, — но приятной ее не назовешь», — добавляли они с удовольствием, какое обычно доставляют подобные шпильки. Ее красота была, впрочем, неприятна другим женщинам лишь потому, что она подавляла их; но баронесса де Ферьоль похоронила ее вместе с человеком, которого безумно любила, и, когда он почил, она уже не вспоминала о своей красоте, предназначенной только для него. Он представлялся единственным зеркалом, в которое она стала бы глядеться. Потеряв любимого — для нее целый мир, — она перенесла всю пылкость своих чувств на дочь. Вот только из-за повышенной стыдливости мадам де Ферьоль никогда не показывала мужу, какую непомерную, неистовую страсть он у нее вызывает, не показывала она свои чувства и ребенку, которого любила даже больше как дочь мужа, чем как свою дочь, — и здесь жена побеждала в ней мать! С дочерью, как и со всеми окружающими, баронесса де Ферьоль, вовсе не умышленно и даже сама этого не осознавая, обращалась с суровостью и высокомерием, бремя которых наряду с другими приходилось нести и дочери. Глядя на баронессу, легко было понять, почему ей подчиняются, но и почему ее не любят. Симпатию к баронессе мешала испытывать ее чрезмерная властность, деспотичность, что-то римское в ее облике: бюст матроны, гордые черты лица, копна черных волос, на висках обильно посеребренных сединой, отчего вид у нее становился еще более суровый, чуть ли не жестокий, — безжалостная белизна, казалось, вцепилась с двух сторон когтями, упрямо вгрызалась в густую массу волос, черных как вороново крыло. Все это раздражало людей заурядных, желавших, чтобы все походили на них самих, но художники и поэты были бы без ума от этого бледного вдовьего лица, которое заставило бы их вспомнить о матери Спартака или Кориолана. И — о горькая шутка судьбы — женщине со столь волевым и скорбным лицом, казалось, созданной смирять самых диких мятежников и повелевать героями от имени их отцов, приходилось управлять и руководить поступками одной лишь бедной целомудренной девушки.

Ни в ком не было столько чистоты и невинности, сколько в Ластении де Ферьоль (Ластения — имя из романсов той поры; все наши имена пришли из песен, которые мы слышали еще в колыбели), только-только простившейся с детством. Всю свою жизнь неотлучно провела она в маленьком селении Форез, словно фиалка у подножия гор, с сине-зеленых стен которых стекали тысячи жалобно звенящих ручейков. Или словно ландыш во влажной тени, ведь ландыш любит тень и лучше растет там, где садовая ограда не пропускает солнечный свет. Ластения де Ферьоль походила на целомудренный цветок сумерек белизной, и, так же как в ландыше, чувствовалась в ней особая таинственность. Она была полной противоположностью матери и характером, и лицом. Глядя на нее, удивлялись, как столь сильное существо могло породить существо столь нежное. Она была схожа с зеленеющим растением в ожидании дуба, с которым оно сплетется… Сколько на свете таких молодых девушек, которые живут, словно стелются по земле подобно упавшим гирляндам, и которые потом устремляются к любимому стволу, обвиваются вокруг него и приобретают тогда свою истинную красоту, походя на лианы или гирлянды, которые повисают на человеческом дереве, становясь в один прекрасный день для него украшением и предметом гордости. Такие лица, как у Ластении, люди находят скорее красивыми, чем прекрасными, но люди ничего в этом не смыслят. Ладно скроенная, с тонкой талией, — сочетание, определяющее женскую стать, — она была белокура в отца, несравненного барона, иногда посыпавшего волосы розовой пудрой, — такая в те годы была причуда, которой еще в начале века отдавал дань аббат Делиль, несмотря на свою ужасающую внешность. Волосы Ластении тоже имели пепельный оттенок, как перо горлицы, но уже природный; он сам по себе придавал ее лицу грустное выражение. Глаза под пепельными волосами, обрамленные матовой ландышевой, чуть ли не фарфоровой белизной, казались большими и блестящими, подобно причудливым зеркалам, — их зеленоватое сияние напоминало сияние некоторых стекол, дающих странный отсвет благодаря, должно быть, глубинной своей чистоте. Зеленоватые, с серым отливом глаза, по цвету сходные с листьями ивы, подруги вод, прикрывали длинные, темно-золотистые ресницы, доходившие до прекрасных бледных щек; все в Ластении гармонировало с медленным движением ее ресниц. Томность ее жестов словно продолжала томную медлительность век. За всю свою жизнь я видел лишь одну женщину с таким томным обаянием и никогда ее не забуду… о прелестная хромоножка Ластения хромой не была, но все равно как будто прихрамывала. О это очаровательное легкое прихрамывание, от которого так восхитительно колышется юбка. Во всем существе Ластении дышала та божественная слабость, перед которой сильные и благородные мужчины — пока не иссякнет в них мужественность — будут всегда преклонять колена.

Мать она любила, но и побаивалась ее. Ластения любила мать, как некоторые благочестивые люди любят бога, — с трепетом душевным. В их отношениях не было непринужденности и доверия, на которые матери, исходящие нежностью, вызывают детей. Не могла Ластения вести себя непринужденно с матерью, такой величественной и угрюмой, жившей, казалось, в тишине мужниной гробницы, захлопнувшейся за ее спиной. Замкнувшись в себе, жила эта мечтательница, изнемогавшая от невыразимых видений, которые не находила нужным скрывать, и на ее жизнь падал скупой свет, достигавший дна бокала, края которого образовывали горы; жила она в основном своими мыслями, зажатая в них, как в горах, и в глубь ее мыслей, как к подножию гор, не вело тропинки, по которой можно было бы спуститься.

Ластения была замкнута, но и простодушна, только ее простодушие скрывалось в тайниках души, и его надо было извлечь оттуда, подобно тому как со дна чистого потока извлекают капельки пены, которые поднимаются, кипя, к поверхности, лишь опустишь в воду сосуд или руку… Никому никогда не приходило в голову заглянуть в душу Ластении. Мать ее обожала, но прежде всего потому, что та была похожа на человека, которого она столь беззаветно любила. Она молча радовалась на свою дочь, любовалась ею. Будь мадам де Ферьоль менее благочестива, менее сурова, доверяй она больше пылкости чувств, в которых она себя упрекала, находя их слишком сильными, слишком человеческими, она замучила бы дочь ласками, приоткрыла бы в ответ на ее поцелуи свое сердце, робкое от рождения, закрывшееся подобно бутону, которому уже никогда, наверное, не суждено раскрыться. Мадам де Ферьоль не сомневалась в своей привязанности к дочери, и ей этого было достаточно. Она ставила себе в заслугу перед Господом то, что сдерживала поток нежности, которому ничего не стоило ее захлестнуть. Но, сдерживая себя, она тем самым (сознательно или нет?) заставляла сдерживаться и дочь. Мадам де Ферьоль затыкала рукой, заваливала камнем источник чувств, которые искали выхода в материнском сердце и, не находя, отливали прочь. Увы, закон, управляющий нашим сердцем, более жесток, чем тот, что управляет природными явлениями. Если убрать руку, служившую роднику препятствием, струя, освободившись от противодействия, забьет снова, стремительная в своем течении, в наших же душах всегда наступает минута, когда сдерживаемые чувства как бы рассасываются и уже не проявляются, когда этого желаешь, подобно тому как кровь в особо тяжелых случаях изливается внутрь, не проступая более в открытой ране. Кровь еще можно вызвать, с силой высасывая ее из раны, а чувства, слишком долго удерживаемые внутри, как бы свертываются, их уже больше не вызовешь, тут никакое высасывание не поможет.

Хотя мать с дочерью никогда не расставались и даже самый незначительный эпизод в жизни одной из них не обходился без другой, хотя они любили друг друга, обе были одиноки, это было одиночество вдвоем. Мадам де Ферьоль, от природы сильная духом, постоянно восстанавливая в памяти образ человека, которого она любила с пылкостью, казавшейся ей теперь греховной, меньше страдала от одиночества. Для Ластении, обделенной прошлым, только начинавшей жить чувствами, для Ластении, чьи способности еще дремали, но готовы были скоро пробудиться, одиночество было более глубоким. Смутная тоска отзывалась скорее недомоганием, чем болью, да и все ее чувства были еще смутными, но близилось время, когда им суждено будет определиться. С колыбели и по сию пору, когда больше, когда меньше, Ластения страдала от одиночества, но убожество человеческого существования заключается в том, что ко всему привыкаешь. Ластения привыкла и к печали одинокого детства, и к печали родного края, куда проникала лишь малая толика света и где стены гор загораживали видимость, и к грустному одиночеству материнского жилища; мадам де Ферьоль, будучи богатой в то время, когда обреченные классы еще не сошли со сцены, мало с кем виделась из жителей селения, где не было достойного для нее общества. Когда она приехала сюда с бароном де Ферьолем, она была так упоена своим счастьем, что ей не хотелось ни к кому ходить. Ей казалось, открой она свое счастье другим, ее этого счастья лишат, надругаются над ним… И когда оно было порушено со смертью человека, в котором она не чаяла души, мадам де Ферьоль не стала искать ничьего утешения. Она жила уединенно, не выпячивая своей скорби и своего одиночества, была со всеми холодно вежлива, мягко, но неотвратимо отдаляя от себя людей, пусть и не раня ничьего самолюбия. Жители селения очень скоро с этим смирились. Мадам де Ферьоль была им не чета, и они не обижались на то, что она держалась особняком, объясняя это еще и тоской по умершему супругу. Полагали — и не без основания, — что она живет только для дочери, и, зная о ее богатстве и о немалых владениях в Нормандии, говорили: «Мадам не здешняя; когда ее дочь достигнет брачного возраста, она вернется к себе на родину, где у нее все состояние». В округе не было подходящей партии для Ластении де Ферьоль, и нельзя было предположить, что мать после замужества дочери захочет с нею расстаться, ведь она никогда с ней не разлучалась, даже не послала в соседний город в монастырь, когда приспела пора заняться ее воспитанием. Мадам де Ферьоль сама воспитала — в прямом смысле этого слова — Ластению, обучив ее всему, что знала. Правда, знала она не так уж много. В те времена возвышенные чувства и отточенные манеры заменяли благородным девицам образование, и о большем они не помышляли. Оказавшись в светском обществе, девушки сразу все схватывали на лету, ничему заранее не обучавшись. Теперь их всему учат, но с догадливостью у них худо. Им забивают мозги разного рода знаниями в ущерб проницательности, которой славились наши матери. Мадам де Ферьоль, уверенная в том, что, живя рядом, дочь переймет помыслы и манеры, достойные их крови, направляла ее молодой ум прежде всего на предметы божественные. С рождения имея нежную душу, Ластения быстро стала благочестивой. В молитве она искала возможность излить свои чувства, которые приходилось сдерживать при общении с матерью, но излияния перед алтарем не могли заставить ее забыть о том, чего она была лишена. В этой хрупкой нежной душе благочестие никогда не оборачивалось рвением, которое людей действительно набожных способно оделить счастьем.

В Ластении, несмотря на все ее целомудрие, было что-то еще или, наоборот, чего-то недоставало, — это мешало ей обрести счастье только в боге и жить только богом. С простодушной верой она выполняла свои христианские обязанности: ходила с матерью в церковь, к беднякам, которых мадам де Ферьоль частенько посещала, вместе с ней причащалась, но ее чело не озарялось светом, свойственным молодости. «Ты, наверно, недостаточно усердна», — говорила мадам де Ферьоль, обеспокоенная необъяснимой грустью дочери при ее столь непорочной жизни. Тяжелые сомнения, не дающий покоя вопрос! Ах, лучше бы мать, у которой избыток благоразумия затемнил разум, взяла бы в руки голову ребенка, отягощенную, кроме прекрасных пепельных волос, еще и невидимым тяжким грузом, и прижала бы к груди — к этому изголовью для дочерей, чьи матери так наловчились облегчать душу и сердце своим детям, успокаивать их мысли. Мадам де Ферьоль этого не сделала, не дала воли себе самой. Изголовья, на котором ничего не утаишь, даже если будешь молчать, всегда не хватало Ластении, не могла она и броситься на грудь подруги, так как никого, кроме матери, рядом не было. Бедняжка, изнывавшая в одиночестве, — как только она не задохнулась от тоски до начала нашего повествования!

III

Пост близился к концу. Было десять часов утра. После службы и омовения алтаря дамы де Ферьоль возвратились к себе — была святая суббота, последняя, как известно, суббота в сорокадневный пост. Их дом располагался на небольшой квадратной площади, отделявшей его от церкви тринадцатого века с романским фасадом, которая своим решительным самоуничижением так хорошо выражала самоуничижение варвара, в смирении и страхе бросившегося ничком перед господним крестом.

Неровно вымощенная площадь была так узка, что женщины, часто посещавшие церковь рядом с домом, могли в дождь ходить туда без зонта. Само же их жилище представляло собой обширное здание неопределенного стиля, выстроенное гораздо позже церкви. Многие поколения предков барона де Ферьоль жили в этом доме, но теперь он уже не отвечал требованиям роскоши и не соответствовал нравам конца восемнадцатого века. Древнее неудобное обиталище, над которым посмеялись бы устроители уюта и любители приятного времяпрепровождения, — но человек благородный не обратит внимания на насмешки и не продаст такого дома. Только полное, безнадежное разорение принудит вас с ним расстаться, вырвет его из ваших рук — о ужасная горькая утрата! Свидетели наших детских лет, потемневшие камни древних, иногда обветшалых домов, где в закоулках, может статься, ютятся души отцов, возопят, если мы продадим такой дом по той вульгарной низкой причине, что он не допускает роскоши и изнеженности века сего… Мадам де Ферьоль, вовсе не уроженка Севенн, могла бы свободно избавиться от обширного просторного особняка после смерти мужа, но она предпочла сохранить его и жить здесь из уважения к семейным традициям своего возлюбленного супруга и еще потому, что большое сурового вида серое здание, подобно небесному граду, имело видимые ей одной золотые стены — неразрушимые сверкающие стены, сооруженные любовью в дни ее счастья. Выстроенное в расчете на многолюдные семейства, на которые свято надеялись наши гордые отцы, и на многочисленную челядь, огромное жилище, опустошенное смертью, казалось еще больше после того, как тут остались лишь две женщины, затерявшиеся в его просторах. Оно было холодное, без намека на уют, величественное из-за своих внушительных размеров — простор придает домам, как и пейзажам, величественность, — но именно таким дом, который в городке звали «особняком де Ферьолей», трогал воображение всех его посещавших своими высокими потолками, пересекающимися коридорами и странной лестницей, крутой, как на колокольне, и такой широкой, что четырнадцать всадников на лошадях могли бы бок о бок взобраться по сотням ее ступенек. Такое, как говорят, и случалось во времена камизаров[8] и Жана Кавалье. На этой колоссальной лестнице, построенной, казалось, не для такого дома, единственной, может быть, оставшейся от какого-нибудь обрушившегося замка, который в бедственные для себя времена род, обитавший здесь, не мог восстановить целиком в первоначальном великолепии, проводила долгие часы одинокого детства маленькая Ластения, не знавшая друзей, не знавшая забав, которые делят с друзьями, отделенная ото всех горем и суровым благочестием матери. Может, юная мечтательница в пустоте необъятных размеров лестницы лучше чувствовала иную пустоту, пустоту существования, которую должна была бы заполнить материнская нежность, и ей нравилось — как и всем, кто предрасположен к несчастью и любит, пока оно их не постигло, делать больно самим себе, — налагать на унылое изнурительное одиночество еще и уныние широкой просторной лестницы? Обычно мадам де Ферьоль, покинув свою комнату, возвращалась к себе лишь вечером, и потому она могла решить, что Ластения развлекается в саду, — ребенок же, забытый всеми, долгие часы проводил на гулких и безмолвных лестничных ступенях.

Она оставалась там допоздна, подперев лицо рукой, положив локоть на колено, в позе, которая неизбежно присуща всем тем, кто кручинится, и которую гений Альберта Дюрера, недолго думая, придал своей Меланхолии; Ластения сидела почти неподвижно во власти грез, как если бы перед ее глазами поднималась и спускалась по ужасной лестнице ее судьба, — у будущего тоже есть свои призраки, как есть они у прошлого, и те, что являются к нам из будущего, может быть, печальнее. Если наши жилища могут налагать на нас свой отпечаток, — а они, конечно же, могут, — то этот дом из сероватых камней, походивший на огромную сову или громадную летучую мышь, сраженную и рухнувшую, раскинув крылья, к подножью гор, от которых дом отделялся лишь садом, где посередине тек ручей, в серой воде которого мрачно отражалась вершина, — этот дом несомненно должен был еще больше сгущать тень, из которой проступало ясное чело Ластении.

Неизбывную же печаль мадам де Ферьоль ничто уже не могло усугубить. Мрачность жилища никак не отражалась на этой потемневшей от горя статуе. После смерти мужа, который всегда вел роскошную жизнь богатого хлебосольного дворянина с аристократическими замашками, она вдруг предалась благочестию по образцу Пор-Рояля, отпечаток которого в то время еще носила французская провинция. Все женское в ней растворилось в ничего себе не прощающем, иссушающем благочестии. Она прислонила к этой мраморной колонне свое пылающее сердце, чтобы его охладить. С роскошью в доме было покончено: мадам де Ферьоль продала лошадей, кареты, рассчитала челядь, оставив себе, как скромная горожанка, одну лишь служанку по имени Агата, которую привезла с собой из Нормандии и которая с двадцатилетнего возраста была у нее в услужении. Досужие языки в городке, который, как и все маленькие селения, был питательной средой для сплетников, при таком обороте дел обвинили мадам де Ферьоль в скупости. Сначала сплетня смаковалась как лакомство, но потом питательная среда, так сказать, засахарилась. Люди этой темы больше не касались, толки о скупости прекратились. Добро, которое мадам де Ферьоль тайком делала беднякам, выплыло наружу. Люди низкого происхождения, обитавшие на дне этой сумрачной бутыли, постепенно начали смутно осознавать добродетель и достоинства мадам де Ферьоль, постоянно державшейся в стороне, жившей в таинственном ореоле подавляемой скорби. В церкви — нигде больше ее почти и не видели — прихожане глядели издалека, с почтительным любопытством на эту величественного вида женщину в длинном черном одеянии, неподвижно сидевшую во время долгого богослужения на своей скамье под низкими арками суровой романской церкви с приземистыми столбами, как если бы она была поднявшейся из могилы древней королевой из династии Меровингов. В каком-то смысле мадам де Ферьоль и правда была королевой, царя над мнениями и заботами жителей городка, по чести сказать, совсем не походившего на королевство. И если она не царила над Форезом невидимо, как персидские цари в древности, — ведь она не могла, как они, полностью укрыться от посторонних глаз, — то все же напоминала их отчужденностью, с которой пребывала в тесном лоне этого маленького мирка, никогда никого к себе не приближая.

В этот год пасха приходилась на апрель, и у дам де Ферьоль святая суббота была наполнена домашними делами, которые в провинции носят торжественный характер. Была, что называется, весенняя стирка. В провинции стирка — событие. В богатых домах, где обычно много белья, ее устраивают в начале сезона и тогда это считается «большой стиркой». «Вы знаете, мадам такая-то устраивает большую стирку», — как о большой новости сообщали, придя вечером в гости. Большую стирку проводят в огромных чанах, маленькую, обычную — в тазах. «Иметь дело с прачками» было выражением распространенным, и оно означало самые серьезные, самые важные и порою самые беспокойные обстоятельства, так как в большинстве своем сладить с прачками было нелегко. Часто это были развеселые, насмешливые, жадные и циничные бабы; их ногти отнюдь не становились мягче от перелопаченного за день белья, а страшный ор их луженых глоток перекрывал шум колотушек. «Зазвать к себе прачек» — от этой перспективы у домашних хозяек, хозяек в полном смысле этого слова, по спине пробегал холодок… Но в субботу утром прачек в доме мадам де Ферьоль уже не было. Они унеслись, словно смерч, из «особняка де Ферьолей», тишину которого самым злостным образом нарушали в течение нескольких дней. Вчера только они голосили наперебой. В субботу белье сушилось, а чтобы снять белье, развешанное на веревках в саду, достаточно было Агаты и своей приходящей прачки. С самого рассвета обе ходили, стуча деревянными башмаками, по аллеям сада, расцвеченным простынями и полотенцами, которые и с виду и производимым шумом напоминали раздувшиеся развевающиеся флаги; они складывали белье на стульях и круглом столе в столовой, где дамы де Ферьоль должны были его сложить, вернувшись с богослужения. Мадам де Ферьоль с дочерью никому другому эту работу не доверяли. К белью мадам де Ферьоль имела чисто нормандское пристрастие, которое передала и дочери. Она заранее готовила для Ластении великолепное приданое. По возвращении они тут же, спеша заняться приятным делом, уселись в столовой за круглым столом из тяжелого красного дерева с наплывом и, как простые работницы, принялись своими аристократическими ручками складывать простыни, когда в комнату вошла Агата с ворохом белья на плечах и вывалила его на стол.

— О Святая Агата! — в ее устах это было ругательством, что никак нельзя было подумать о благочестивой женщине, то и дело призывавшей святую заступницу, — Святая Агата! Ну и тяжесть! А какая куча! Все белое как снег. И сухое. А как замечательно пахнет! Мадам, мадемуазель, до обеда вам не управиться. Хотя сегодня обед может и подождать. Ведь вам никогда не хочется есть, что одной, что другой, а капуцин ушел. Ушел, сдается, насовсем. Ох, Святая Агата. У капуцинов, должно быть, так принято уходить — ни тебе здрасьте, ни тебе до свиданья людям, что их приютили.

Старая Агата, которой теперь было под шестьдесят, в свое время красавицей, белокожей, розовощекой, словно цветущая яблонька, — таких немало в Котантене — последовала за влюбленной молодой хозяйкой в Севенны, когда барон де Ферьоль похитил ее, вызвав немало кривотолков. В выражениях старая Агата не стеснялась, считая себя вправе так поступать. Тому было три причины. Первая — похищение мадемуазель Жаклин д’Олонд, которой она была так предана, что могла, как сама говорила, из-за хозяйки «всем сплетникам языки поотрывать». Кроме того, она ставила себе в заслугу, что вырастила мадемуазель де Ферьоль и осталась в этой «барсучьей норе», которую терпеть не могла, — дочь страны здоровенных быков и обширных пастбищ, она без конца вспоминала родные края. И наконец, она жила с хозяевами общей жизнью, а в узком кругу людей это очень сближает. Однако, несмотря на всю доброжелательность, с которой относятся к прислуге гордые люди с возвышенными чувствами, — правда, гордость не всегда следствие возвышенных чувств, — если бы мадам де Ферьоль не рассчитала два десятка слуг, старая Агата, которая в глубине души почитала свою хозяйку, хотя внешне держалась независимо, никогда, может, не осмелилась бы резать правду-матку, как повадилась теперь.

— Что вы такое говорите, Агата? — с непроницаемым видом возразила мадам де Ферьоль. — Ушел! Отец Рикульф! Да полноте. Сегодня святая суббота, завтра на вечерне он должен читать проповедь о воскресении, ее всегда читают по окончании поста.

— Ну и что, подумаешь! — сказала Агата, бывшая по природе упрямой, о чем свидетельствовал нормандский выговор, с которым она так и не рассталась, и нормандская прическа, которую она со всею невозмутимостью сохраняла. — Я знаю, что говорю. Взял себе да ушел. Утром в церкви им не пахло — мне церковный сторож сказал, который, весь запыхавшись, прибежал за ним сюда, потому что у его исповедальни толчется народ, желающий причаститься. А где я ему возьму отца Рикульфа? Я видела, как чуть свет он слетел с большой лестницы, — на голове капюшон, в руках посох, который он обычно оставлял в своей комнате за дверью. Он проскочил мимо — я как раз поднималась, — прямой как палка, меня в упор не видит, глаза опущены, а по мне, с опущенными глазами он еще страшнее. Я удивилась, что он с посохом, — не мог же он с ним отправиться читать мессу в церковь в двух шагах от дома. Я повернулась и последовала за ним, чтобы высмотреть, куда его в такую рань понесло. Так вот, он как припустится по дороге, что идет мимо большого придорожного распятия, и, видит бог, если он не пошел помедленнее, теперь он далече.

— Не может быть, — возмутилась мадам де Ферьоль. — Как ушел!

— Смылся со всеми потрохами. Ищи теперь ветра в поле.

И это была чистая правда. Отец Рикульф действительно ушел. Дамы не знали и старая Агата не подозревала, что в обычае капуцинов было покидать так дома, где им предоставляли приют. Как приходит смерть, как к людям нисходит бог, так же мгновенно исчезают капуцины. Если бог, как следует из Святого писания, приходит яко тать в ночи, то капуцины, как тати, уходят. Когда утром посещаешь их комнату, такое впечатление, что они испарились. Да, таков их обычай, в котором есть своеобразная поэзия. Шатобриан, знавший в этом толк, сказал о капуцинах: «Назавтра их искали, но они исчезли, подобно Святым Видениям, посещающим иногда благочестивого человека в его жилище».

Но к моменту нашей истории «Гений христианства» Шатобриана еще не был написан, и до сих пор дамы де Ферьоль принимали у себя в доме монахов, принадлежащих к орденам не столь поэтичным и не столь строгого устава, которые за пределами церкви походили на обыкновенных людей и не покидали тех, кто дал им приют, не выказав должной благодарности.

Вот только дамы де Ферьоль не так уж благоволили к отцу Рикульфу и не чувствовали себя, подобно Агате, задетыми тем, что он ушел столь внезапно и не попрощавшись. Ушел? Ну и слава богу! Все то время, пока у них проживал отец Рикульф, особой радости они от этого не испытывали — скорее, он стеснял их. Поэтому огорчались они недолго. С глаз долой — из сердца вон. Но проницательную служанку томили недобрые предчувствия. Отец Рикульф вызывал у нее безотчетную и безоговорочную неприязнь.

— Избавились от него наконец, — сказала Агата, но тут же спохватилась. — Не след, должно быть, так отзываться о божьем человеке. Но, Святая Агата, ничего не могу с собой поделать. Плохого от него я ничего не видела, но не по душе мне этот монах. Как он не похож на тех проповедников, что приходили в прежние годы, таких приветливых, благообразных, добрых к бедному люду. Вот, мадам, взять хотя бы настоятеля-августинца, что был у нас два года назад. Какой кроткий, обходительный. Весь с головы до пят в белой одежде, что твоя новобрачная, — отец Рикульф в своей ржавой рясе против него, как волк против ягненка.

— Ни о ком не надо думать плохо, — строго сказала мадам де Ферьоль, должно быть, для очистки совести (порицая служанку, она порицала и себя). — Отец Рикульф — священник и монах, человек глубокой веры и выдающегося красноречия, пока он был с нами, мы не обнаружили в его словах, в его поведении ничего, что можно было бы обратить против него. Так что вы, Агата, не должны плохо о нем думать. А как по-твоему, Ластения?

— Конечно, мама, — отозвался чистый голосок дочери. — Но не надо слишком бранить Агату. Мы и сами наедине признавались, что в отце Рикульфе нас что-то смущает, хотя это трудно объяснить словами. Ну и что? Мы ведь не думаем плохо об отце Рикульфе, но мы не могли бы ему довериться… Вы, мама, такая стойкая, такая разумная, но и вы, как я, не захотели пойти к нему исповедоваться.

— Может, мы обе сделали неправильно, — ответила суровая женщина, чей янсенизм не давал ей покоя. — Нам надо было себя переломить. Мы достойны осуждения за то, что поддались безотчетному чувству, не позволившему нам преклонить перед ним колена, мы обязаны были действовать наперекор этому чувству.

— Ах, мама, я никогда бы не смогла, — простодушно воскликнула девушка, — отец Рикульф нагонял на меня такой страх, с которым я не смогла бы совладать.

— Он только и говорил, что об аде. Чуть что, сразу ад! — вступила Агата и испуганно вздрогнула, словно в подтверждение сказанного Ластенией о страшном монахе. — Никогда никто столько не проповедовал об аде. Он всех нас готов был осудить на муки. Много лет назад в нашем краю я знавала одного священника, которого у августинцев Валони нарекли «отцом милосердным», потому что он проповедовал лишь о любви господней и о рае. О Святая Агата, кому бы пришло в голову назвать так отца Рикульфа!

— Ну ладно, хватит, — сказала мадам де Ферьоль, желая прекратить разговор, оскорблявший ее благочестие. — Это неприлично. Если отец Рикульф вернется, — а я не верю, что он ушел совсем накануне пасхи, — он услышит, как мы о нем судачим. Кстати, Агата, раз уж вы говорите, что отца Рикульфа нет у себя в комнате, поднимитесь туда, может, вы увидите на столе оставленный требник и тогда убедитесь, что он еще придет.

Дочь и мать остались одни. Агата с готовностью пошла выполнять распоряжение хозяйки. Дамы де Ферьоль, не проронив больше ни слова о загадочном капуцине, — сказать больше было нечего, да они и не хотели, чтобы он слишком уж завладел их мыслями, — не спеша вернулись к прерванной работе. Простенькое зрелище на фоне внутреннего убранства высокой просторной залы представляли собой эти две женщины рядом с ворохом «славно пахнущего», как говаривала Агата, белого белья, распространявшего вокруг себя свежий запах росы и деревянной изгороди, на которой оно сушилось; он таился в складках белья подобно душе. Женщины молчали, внимательно следя за работой, время от времени разглядывая кайму, чтобы правильно сложить простыни. Мать с дочерью выправляли ненужные складки, постукивали по простыням своими прекрасными руками, мать — белыми, дочь — розовыми… Мать и дочь были прекрасны каждая по-своему, как и их руки. Ластения (вылитый ландыш!), милая в своем темно-зеленом платье, служащем ей как бы листьями, над которыми возвышался цветок — белое лицо, грустное выражение которого усугублялось пепельными волосами, ибо пепел — знак траура, ведь в былые времена в дни бедствия им посыпали голову; и мадам де Ферьоль в черном платье со строгим вдовьим чепцом на голове и с поднятыми на висках волосами, в темной массе которых были видны белые нити, выписанные, скорее, горем, чем годами.

Тут в комнату возвратилась старая Агата.

— Все-таки, я думаю, он ушел, — сказала она, — я все перерыла, и вот это единственное, что он оставил. Может, все проповедники, уходя, что-нибудь да оставляют. Одни оставляют иконки, другие — какие-нибудь реликвии. Так они благодарят за гостеприимство. Он же оставил вот это, привешенным на крест в алькове. То ли нам в подарок, то ли просто забыл.

И Агата положила на простыню, которую они сворачивали, тяжелые четки, какие капуцины обычно привязывают к поясу. Четки были эбеновые, и каждые десять шариков разделял череп из пожелтелой слоновой кости, по цвету как настоящий, будто его много лет назад выкопали из могилы.

Мадам де Ферьоль протянула руку, почтительно взяла четки и положила перед собой на свернутую простыню.

— Бери ты, — сказала она дочери.

Ластения взяла и тут же почувствовала, как задрожали пальцы, — четки выпали из ее рук. Черепа ли так подействовали на воображение слишком чувствительной девочки?

— Возьми их себе, мама, — сказала она.

Ох уж этот инстинкт. Тело иногда лучше разбирается, чем разум. Но в этот момент Ластения не могла знать, почему судорогой свело ее очаровательные пальцы.

Что до старой Агаты, она никогда — ни раньше, ни потом — не сомневалась, что четкам, которые держала рука страшного капуцина, передалось его тлетворное влияние, и они стали подобны перчаткам, о которых говорится в хронике времен Екатерины Медичи — правда, о самих этих перчатках Агата и слыхом не слыхала. Однако она всегда считала, что четки заражены, отравлены.

Часы между тем отзвонили полдень, а отец Рикульф в особняк не вернулся. Агата не ошиблась. Он отбыл совсем. Толпа напрасно прождала его около исповедальни в часовне святого Себастьяна. Вещь неслыханная — возмущение в городке, приверженном древним обычаям, вызвало и то, что назавтра проповедника, проповедовавшего на начало поста, должен был заменить местный священник, чтобы между вечерней и повечерием прочесть проповедь о Воскресении. Впрочем, о странном поступке капуцина помнили недолго. Да и бывает ли на свете что-нибудь такое, что длится долго? Дни — дождь дней, падающий на нас капля за каплей, — унесли память об этом событии, как первые осенние дожди уносят намокшие листья. Повседневная жизнь, медленное течение которой нарушило появление в доме мадам де Ферьоль отца Рикульфа, возобновилась. Мать с дочерью не произносили больше его имени. Но, избегая разговоров об отце Рикульфе, продолжали ли они думать о нем? Это ведомо одному богу. Наша история — история темная. Но впечатление от этого человека, которого, раз увидев, уже не забудешь, должно быть глубоким, и оно было тем глубже, что нельзя было объяснить себе, почему, собственно, он не забывается. Все сорок дней он был с дамами холоден и почтителен, — по тому, как корректно он держался, ежедневно общаясь с ними, можно было судить о его рассудительности и такте. Но он всегда оставался замкнут.

Каково его прошлое? его жизнь? где он учился? где родился? — всех этих предметов мадам де Ферьоль в разговоре касалась, но, будучи настоящей светской дамой, перестала касаться, как только обнаружила, что капуцин всегда при расспросах сохраняет каменное выражение лица, что он холоден, непроницаем, подчеркнуто вежлив. В нем и видели только капуцина.

Капуцины тогда уже были не те, что прежде. Этот орден, некогда образец христианского смирения, утратил свои возвышенные идеалы. А наступали и вовсе плохие времена. Не верующий ни во что эпикуреизм времен царствования Людовика XV, который унаследовало и время Людовика XVI, выхолостил все: учения, обычаи, — и даже прославленные своей святостью ордена утратили суровость нравов, внушавшую почтение даже безбожникам. Монахи повсюду уже стали покидать монастыри, и столькие потом бросались в объятия порока. Призвание служения богу казалось одним из самых твердых, и вот теперь от него открещивались. Мадам де Ферьоль вспоминала, как однажды в маленьком городке, где она танцевала свои первые кадрили с очаровательным офицером в белом, бароном де Ферьолем, она видела капуцина, красоту которого нельзя было не заметить, хотя он и был капуцин, и который, придя, как и отец Рикульф, читать проповедь на пост, осмелился на глазах у всех кокетничать напропалую, прикрываясь маской добровольной бедности и самоотречения. Говорили, что он из очень знатной семьи, и, может, поэтому высший свет, суд которого в этих краях строг, смотрел сквозь пальцы на выходки капуцина, который чуть ли не как женщина заботился о своей персоне, душил духами бороду и вместо власяницы под грубой монашеской рясой носил шелковые рубашки. Мадам де Ферьоль, в ту пору еще мадемуазель д’Олонд, видела его на светских вечерах, куда капуцин ходил играть в вист, видела, как он сочинял женщинам мадригалы, как шушукался с ними по углам совсем как те римские кардиналы, о которых Люпати говорит в своем «Путешествии по Италии», коим в те времена зачитывались. Но хотя за прошедшие с тех пор годы всеобщая развращенность стала еще очевиднее и все кругом размякло, так что в скором времени должно было расплавиться и потечь жижей, отец Рикульф, сохранившийся подобно старой прочной французской бронзе на свалке революции, не походил на того капуцина, завсегдатая салонов. В нем совсем не было заметно пороков, присущих его времени. Казалось, весь он из средних веков, как и его имя. Если бы у него были неуместные в его положении светские манеры, мадам де Ферьоль знала бы, почему он вызывает у нее неприязненное чувство, в котором она себя упрекала. А так мадам де Ферьоль оставалось лишь недоумевать, ведь ее антипатия к капуцину была столь же очевидной, как у Ластении и Агаты, хотя, подобно им, она не понимала причин этой необъяснимой неприязни.

Размышляли ли они с дочерью об этом? Трудно предположить, что не размышляли. В их глазах он представлял собой тайну, а для человеческого воображения нет ничего притягательнее тайны. Она заменяет народу религию, но и наши бедные сердца боготворят ее… Ах, никогда не открывайте себя до конца, если хотите, чтобы вас не перестали любить. Пусть даже за вашими поцелуями, за вашими ласками остается нечто скрытое. Все то время, пока отец Рикульф жил у них, он представлял для дам де Ферьоль тайну, но еще более таинственным он стал для них, покинув их жилище. Ведь пока он был рядом, сохранялась надежда, что рано или поздно они в его тайну проникнут, но вот он ушел, и загадка осталась неразгаданной, а ничто так не терзает мысль, как неразгаданное.

Не было ни малейшей зацепки, ничто не могло задним числом объяснить дамам де Ферьоль этого человека, который однажды утром ушел из их дома и из их жизни так же, как пришел, — никто не знал, ни откуда он взялся, ни куда направил свои стопы. В Библии написано: «Скажите, откуда он пришел, и я скажу, куда он отправился». Отец Рикульф так и не сказал им, откуда он пришел. Сам он был из отдаленного монастыря и бродил по всей Франции, как, собственно, и все другие монахи его ордена, которых безбожники презрительно называли бродягами. Покинув селение, где он проповедовал сорок дней, он не сказал, кому теперь понесет свои божественные проповеди. Словно он пылинка и его унес ветер… В городах по соседству с Форезом, жителей которого он потряс силой своего красноречия, никто не видел, чтобы поднимался на церковную кафедру или проходил по утренним улицам этот удивительный капуцин, который не мог нигде появиться, не привлекая к себе взора, — таким величественным, таким высокомерным он выглядел в своей залатанной рясе, достойным слов, какие великий современный поэт сказал о другом капуцине: «Он казался самим императором Нищеты». Разумеется, он отправился в отдаленные страны, раз слух о нем больше не дошел до жителей Фореза, но отец Рикульф своим видом должен был везде оставлять о себе память, какую оставляет завоеватель.

Хранят ли где-нибудь о нем подобную память? На вид он был молод, но бывает, что у людей, кажущихся молодыми, души древнее древнего, и если до сих пор этого не случалось, не должен ли был он оставить о себе память в этом городишке и в сердце бедной Ластении, которая дрожала перед ним словно осиновый лист и после его ухода испытала облегчение, вздохнула полной грудью? Он всегда был для нее «кошмаром», как говорят молодые девушки, когда чувствуют к кому-нибудь неприязнь, — и если Ластения так не говорила, то лишь потому, что, сама будучи нерешительной, она и в своей речи не употребляла решительных выражений.

Девушка прелестная, но тщедушная, у которой на роду было написано быть слабенькой, Ластения радовалась, что в доме больше нет человека, который без всякой причины вызывал у нее такое же неодолимое чувство, какое вызывает стоящее в углу заряженное ружье. Ружья больше не было. Ластения радовалась, радость, однако, бывает обманчивой. И если она действительно радовалась, почему радость освобождения не осветила ее взор, не разгладила недавно появившуюся складку на переносице, придавшую ее лицу, обычно такому печальному, но и такому безмятежному, выражение тайного ужаса? Мадам де Ферьоль благодаря твердости духа и здравому смыслу нормандки смотрела на мир с известной высоты, в подробности не вдавалась, поэтому лица дочери особенно не разглядывала и не замечала мягких складок, появлявшихся иногда в минуту задумчивости на ее лбу, чистом, подобно печальному лону озерных вод. Но служанка Агата все видела. Бессознательная ненависть к капуцину, которого она называла «выжогой», чтобы не употреблять другого слова, казавшегося ей греховным, — а оно и вправду было таковым, — придавала ей зоркость и проницательность, коей недоставало мадам де Ферьоль, в которой материнские чувства были заглушены чувствами безутешно скорбящей супруги. Будь Агата не нормандкой, а итальянкой, она бы решила, что Ластению сглазили. Ей пришла бы в голову мысль о загадочной jettatura[9], которой эти пылкие итальянцы, верящие лишь в любовь и ненависть, объясняют несчастье, когда не понимают его причины; подобно тому как астрологи ставят счастливую или несчастную участь в зависимость от хода светил, они столь же безрассудно хотят истолковать ее силой человеческого взгляда. Однако на родине Агаты были другие суеверия. Агата верила, что людскими судьбами управляют невидимые силы, верила в колдовство. Отца Рикульфа, к которому она не благоволила, Агата подозревала в том, что он вполне способен наслать порчу на Ластению. Почему на Ластению, такую милую, такую невинную девушку? Как раз потому что она милая и невинная, ведь дьявол, делающий зло ради самого зла, пуще всего ненавидит невинность; падший ангел особенно завидует тем, кто предпочел тьме свет. Для Агаты Ластения была ангелом, который и на земле обитает в небесном свете.

Под влиянием мысли о порче старая служанка унесла и спрятала черные четки с черепами, к которым Ластения однажды прикоснулась с таким ужасом, — Агата этого не забыла; она отнеслась к четкам, как к священному предмету, который осквернили. Огонь все очищает, и она благочестиво сожгла четки. Но порча уже подействовала на Ластению, думала Агата. Порча въедается, проникает в душу наподобие огня, обжигающего плоть, ведь ад, из которого порча исходит, есть геенна огненная. Так говорила себе суеверная Агата, когда прислуживала за столом, стоя с салфеткой на руке и с прижатой к переднику тарелкой за стулом мадам де Ферьоль и не сводя глаз с осунувшейся Ластении, которая сидела напротив матери и ничего не брала в рот. Девочка начала уже утрачивать свою хрупкую красоту. Лишь два месяца прошло с тех пор, как отец Рикульф покинул их дом, а зло, которое он принес, становилось все ощутимее. Посеянное им дьявольское зерно, как выражалась Агата, начало давать всходы. Правду сказать, в самой печали Ластении не было ничего удивительного или пугающего. Печальной она была всегда. Она обитала в ужасной стране, которую Агата ненавидела, где даже в полдень не было светло и где Ластения жила с матерью, у которой в мыслях был только почивший супруг и от которой она никогда не слышала ласкового слова. «Не будь меня, — добавляла про себя Агата, — лапонька никогда бы не улыбнулась и зубок своих милых никогда бы никому не показала. Но теперь она не просто печалится. Ее „испортили“. Как пели у меня на родине: „Коль испортили тебя, долго не протянешь“. Так думала Агата. „У вас что-нибудь болит?“ — часто с беспокойством спрашивала она у Ластении, и в ее голосе проскальзывал ужас, несмотря на все старания не выдать мыслей, которые не давали ей покоя. Бескровные губы Ластении неизменно отвечали, что у нее ничего не болит. Все молодые девушки — нежные создания, стойко переносящие свои невзгоды, — отвечают, что у них ничего не болит, когда болит душа. Женщины так хорошо умеют претерпевать страдание, оно до такой степени становится их судьбой, и они так рано, принимая это как должное, начинают его испытывать, что долго, после того как страдание проникло в их душу, они говорят, что ничего не чувствуют. Ластения безусловно страдала. Под глазами появились круги. Кожа, всегда отличавшаяся белизной, покрылась темными пятнами, и морщины на опаловом лбу нельзя уже было счесть лишь следствием мечтаний. Внешне жизнь Ластении не изменилась. Все те же повседневные занятия по хозяйству, то же шитье у окна, совместные с матерью посещения церкви и прогулки вдоль гор, по их зеленым отрогам, где сверкают ручейки, вода в которых то прибывает, то спадает в зависимости от времени года, но никогда не прерывает своего течения. Они часто прогуливались здесь по вечерам в час, на всей земле отпущенный для прогулок.

В отличие от более счастливых обитателей равнин и побережий они не могли любоваться закатом. Солнца не было в этой стране, лежавшей в котловине между гор, которые преграждали дорогу его лучам. Закат можно наблюдать с вершины, но туда еще надо было добраться, а это так высоко! Во время самых дальних своих прогулок дамы де Ферьоль проходили лишь полпути до вершин. Вечерами вид этих гор с тучными землями, не похожих на скудные горячего рыжего цвета Пиренеи, — зеленый покров, местами изобилующий шарами кустарников, мощными деревьями, которые клонятся, извиваются, шевелят листвой по скатам, — хорошо, пожалуй даже чересчур хорошо, сочетался с печальными мыслями и чувствами гуляющих женщин. Опускавшаяся ночь окрашивала небо над их головами в темно-синий цвет, покрывала его звездами, а если ночь была лунная, то невидимая луна освещала жалкую щель неба бледно-молочным светом, так что, подняв взор, можно было убедиться, что оно все же существует. Подобно другим таким же, этот пейзаж вечером приобретал фантастическую окраску. Горы, вершины которых словно сближались в поцелуе, могли представать воображению стоящими в кружок гигантскими феями, что-то шепчущими друг другу на ухо, словно это женщины поднялись и, прежде чем откланяться, обмениваются с хозяйкой словами прощания. Такому впечатлению еще более способствовали пары, которые, поднимаясь от земли и от всех водных потоков, орошавших травы, словно накидывали белый бурнус искрящегося перламутром тумана на широкие зеленые одеяния гигантских фей, как воланами, отделанные серебристыми линиями ручейков. Только горы никуда не уходили. Они оставались на местах, и назавтра их видели снова. Из своих вечерних прогулок дамы де Ферьоль возвращались, лишь заслышав поднимающийся из маленькой долины внизу, под их ногами, где располагалась черная приземистая церковь романского типа, призывающий к вечерней молитве колокольный звон, который Данте называет „агонией умирающего дня“. Тогда они спускались обратно в погрузившееся во мрак селение и направлялись в похожую на склеп церковь, где обычно молились по вечерам перед тем, как отправиться ужинать.

Иногда Ластения отваживалась ходить на прогулки одна, когда мадам де Ферьоль по той или иной причине задерживалась дома. Это нельзя было счесть неосторожным поступком — их край был безопасен, прежде всего из-за того, что горы отделяли его от внешнего мира. Незнакомцев или людей подозрительных почти никогда не заносило в плотно прикрытую со всех сторон впадину, где жил, наподобие троглодитов, оседлый народ, причем многие так никогда и не покидали ее, словно странные чары держали их внутри этого мрачного заколдованного кольца. Путешественники, нищие, разного рода бродяги, встреча с которыми могла закончиться плохо для молодой девушки, пересекая Францию, обходили Форез по внешнему склону гор, по внутренней же стороне шли только жители этой небольшой узкой долины, мрачной и сырой, как колодец, а дам де Ферьоль тут чуть ли не суеверно почитали. Ластения могла назвать по имени всех пастушков, загонявших коз на верхотуру черных пастбищ, всех доярок, по вечерам приходивших по горным откосам на луга доить коров, всех рыбаков, что промышляют форель по бурным речушкам, набирая полные корзины рыбы, кормя ею весь край, подобно тому как в Шотландии рыбаки кормят всех семгой. Впрочем, мадам де Ферьоль никогда надолго не оставляла Ластению. Присоединиться к дочери было тем проще, что, договорившись, куда им пойти, мадам де Ферьоль могла видеть Ластению издалека на расположенных уступами косогорах — и даже из окон серого особняка, в трех шагах от которого зеленеющей стеной поднимались крутые отвесные горы.

Однажды вечером Ластения вернулась быстро — усталая, вялая, еще больше подурневшая. Внутренний недуг точил ее все сильнее. Теперь не нужно было особой проницательности, чтобы видеть насколько резко и явно изменился ее облик. От Агаты, которая всегда неукоснительно спрашивала Ластению о здоровье, та не скрывала более своего тяжелого недомогания. Она, правда, не объясняла, что именно у нее болит, только говорила: „Не знаю, что со мной, милая Агата“. Ее мать, прежде занятая лишь своим благочестием и воспоминаниями о муже, пожиравшими ее жизнь, в этот вечер начала о чем-то смутно догадываться. Все тело Ластении ломило, — даже зная, что мать, помолившись в церкви, должна была составить ей компанию в прогулке по горам, Ластения пришла в церковь, не имея больше сил ждать. Войдя и увидев мадам де Ферьоль, коленопреклоненную в исповедальне, Ластения, изнемогая от усталости, опустилась сзади на лавку. Неужели так утомила ее долгая прогулка? В церкви, и без того мрачной, становилось все пасмурнее. Свет через витражи уже не проникал. Но когда мадам де Ферьоль вышла из исповедальни, время ужина еще не наступило. „Завтра праздник. Почему бы тебе не причаститься со мной завтра? А сейчас, пока я буду молиться, пойди исповедуйся, — обратилась она к дочери. — У тебя есть время“. Ластения, однако, отказалась, сославшись на то, что не готова; она так и осталась сидеть на скамье и не молилась, пока мадам де Ферьоль, опустившись на колени, читала свои молитвы. Ластения чувствовала себя подавленной, и в этот момент ею овладело полное безразличие. Нежелание дочери исповедаться и причаститься удивило мадам де Ферьоль, но она решила не настаивать, чтобы не натолкнуться на сопротивление, которое ее только бы озлобило (себя она знала хорошо!); просто она восприняла отказ дочери как еще одну епитимью. Ревностно набожная мадам де Ферьоль была крайне раздосадована, но ее сила воли не уступала вере; когда из церкви они направились домой, Ластения должна была почувствовать, как дрожит от сдерживаемого волнения рука матери. Возвращались они молча.

На углу небольшой квадратной площади, отделявшей церковь от особняка де Ферьолей, работал кузнец, и через открытую дверь кузницы вылетала струя пламени. Ластения была так бледна, что даже огонь, красивший всю площадь в красный цвет, не смог преодолеть ее бледности, в эту минуту просто страшной. „Как ты бледна, — сказала мадам де Ферьоль. — Что с тобой?“ „Устала“, — ответила Ластения. Но когда они сели за стол — по обыкновению друг против друга, — черные глаза мадам де Ферьоль, глядевшие на Ластению, еще более омрачились, и та поняла, что мать таит на нее злобу за ее нежелание причаститься. Но Ластения не поняла, не могла еще понять, что в сознании матери угнездилась мысль — и она к ней еще возвратится, — на которой в один прекрасный день, как на страшном гвозде, укрепятся ее ужасные подозрения.

Назавтра мадам де Ферьоль послала за городским врачом Агату, которая со всей сердечностью и по-свойски заявила хозяйке, — благо, та дозволяла:

— Ах, значит, мадам видит, что мадемуазель больна. Я-то давно приметила и давно бы сказала мадам, но мадемуазель запретила, — не хотела беспокоить маму из-за недомогания, которое и само пройдет, — так она говорила. Но оно не прошло, и я рада, что врач теперь посмотрит…

Она не докончила мысли, так как со своей верой в сверхъестественные причины ничуть не думала, что от врача будет толк. Тем не менее Агата поспешила за доктором, тот пришел, расспросил мадемуазель де Ферьоль, но из ее ответов мало что мог заключить. Она сказала, что в ней как будто что-то обломилось и она чувствует непреодолимую слабость и смертельное отвращение ко всему.

— Даже к богу? — спросила мать с горестной иронией.

Мадам де Ферьоль не могла удержаться, — так она негодовала на дочь за ее давешний отказ причаститься. Ластения, которая никогда не жаловалась, без тени недовольства выдержала и этот удар, но словно нависшую над собой угрозу она почувствовала, что материнская набожность, — а Ластения всегда находила ее суровой, — может однажды обернуться к ней своей жестокой стороной.

Была ли Агата права в своих рассуждениях? Так или иначе, если врач и разобрался в причинах болезни мадемуазель де Ферьоль, матери он это никак не показал. Ничего определенного о состоянии Ластении он не сказал. Мадам де Ферьоль, которая сама никогда не хворала („Взамен счастья меня наградили крепким здоровьем“, — говорила она иногда), едва знала этого врача: она обращалась к нему, лишь когда Ластения, тогда еще совсем маленькая, болела детскими болезнями. Он уже десять лет пользовал в этой дыре, как презрительно выражалась Агата, что, впрочем, ничего плохого не говорило о его врачебном искусстве. В отличие от людей, нуждающихся в широких подмостках, чтобы проявить свои таланты и даже свой гений, врач может спокойно без всего этого обойтись. Разве не везде сыщется для него медицинская практика? Самый лучший, может быть, практикующий врач девятнадцатого века, Рокаше всю жизнь прожил в глухом провинциальном городке, в Арманьяке, где в течение пятидесяти лет показывал чудеса исцеления. Правда, врач из Фореза не походил на Рокаше. Это был здравомыслящий человек, обладавший некоторым опытом, — он предпочитал занимать выжидательную позицию и не насиловать природу, которая, однако, будучи женщиной, не прочь иногда, чтобы ее изнасиловали. Может, симптомы болезни были слишком неопределенными, и он, даже если и предвидел что-то серьезное, решил не высказывать своих мыслей? В общем, если что-то и вызвало его тревогу, он это скрыл, предпочитая лучше подождать, чем делиться с мадам де Ферьоль своими опасениями: по выражению ее черных глаз он понял, какая она строгая мать. Врач упомянул одно из расстройств, общих для девушек этого возраста, когда их органы при превращении девушки в женщину еще не могут достичь должного равновесия, и предписал не столько принимать лекарства, сколько выполнять гигиенические требования. Но только он вышел за дверь, как Агата решительно заявила:

— Все это как мертвому припарки. Такой ерундой мадемуазель не вылечить.

И действительно, никакого улучшения у Ластении, по-прежнему чахнувшей от странной хвори, не наблюдалось. Ее щеки стали свинцовосерыми, тоска давила еще крепче, отвращение усиливалось.

— Хотите знать, что я думаю, мадам? — сказала как-то Агата, когда они с мадам де Ферьоль были одни.

Обед подходил к концу, из-за еды, казавшейся ей тошнотворной, Ластению мутило, и она поднялась к себе в комнату немного полежать.

— Врач уже месяц сюда шляется, и все без толку, — сказала Агата и с горячностью добавила. — Последний раз был три дня назад. Так вот, я думаю, мадам, бедная девочка больше нуждается в священнике, который изгонит из нее злого духа, чем во враче, который не лечит.

Мадам де Ферьоль посмотрела на старую Агату так, словно у той были не все дома.

— Да, мадам, — продолжила преданная служанка, не боявшаяся осуждающего взора мадам де Ферьоль, которая смотрела на нее, выпучив глаза, — в священнике, который разрушит дьявольские козни капуцина.

Глаза мадам де Ферьоль сверкнули мрачным светом.

— Как, Агата, — произнесла она, — вы осмеливаетесь думать…

— Да, мадам, — отважно ответила Агата, — я думаю, что здесь побывал сатана, и он оставил следы, какие оставляет везде, где проходит. Когда он не может погубить душу, он отыгрывается на плоти.

Мадам де Ферьоль не ответила. Она обхватила лицо руками и так сидела, опершись локтями о стол, с которого Агата сняла скатерть. Мадам де Ферьоль размышляла о том, что с таким глубоким убеждением утверждала старая служанка, чьи слова, подобно клинку, проникали в ее душу, такую же набожную и даже много более набожную, чем у Агаты.

— Оставьте меня на минуту, Агата, — сказала она, подняв озадаченное лицо и снова прикрыв его руками.

Агата вышла из комнаты пятясь, чтобы дольше можно было наблюдать, в какое состояние привела ее речь хозяйку, которая сидела словно пораженная молнией.

— Ах, Святая Агата, — прошептала она, выходя, — пришлось выложить все начистоту, раз она сама в упор ничего не видит.

Мадам де Ферьоль вовсе не была суеверная — по понятиям толпы, ничего не смыслящей в сверхъестественном, — не была она мистически настроена и в христианском смысле слова, но веровала она глубоко. Сказанное Агатой должно было произвести на нее впечатление. Ей не пристало отрицать физическое вмешательство и видимое влияние того, кого святое писание называет духом лукавым. Она свято в это верила. Несмотря на свою рассудочность верила она в Сатану спокойно, в строгом соответствии с христианскими догматами и насколько позволяла церковь, мать всякого благоразумия и противница всякого легкомыслия. Мысль Агаты поразила ее, но с меньшей силой чем поразила бы более созерцательную, более экзальтированную натуру. И в то же время в этой мысли было для нее откровение, какого не было для Агаты. Благодаря своей женской интуиции мадам де Ферьоль, которая любила, которая уже пятнадцать лет пыталась успокоить свои чувства, угаснуть, но продолжала гореть и куриться неодолимой страстью к мужу, понимала то, что Агате, всю жизнь прожившей в сердечном целомудрии и безмолвии чувств, мешала понять ее душевная чистота.

Как и простодушная Агата, мадам де Ферьоль верила, что Сатана способен принимать ужасные обличья, но на собственном опыте она знала то, чего не знала Агата: страшнее всего, когда он принимает обличье любви. Молнией пронеслось в мозгу мадам де Ферьоль: „Что, если она любила его, что, если именно любовь — причина ее болезни?“ Она сидела, обхватив лицо руками, подавленная, но ее внутренний взор — тот, которым мы заглядываем в сумрак своих душ, — был направлен на эту внезапную мысль: „Могла ли Ластения полюбить?“ В жалком городишке, где живут лишь мелкие буржуа, где нет приличного общества, нет благовоспитанных молодых людей, где они с дочерью жили, как в Феваиде, в недрах пустынного особняка, возникает вдруг в сумраке души образ загадочного капуцина, который промелькнул в их жизни и исчез, как видение, образ тем более волнительный для женского воображения, что они так и не смогли разгадать его тайну.

Разве ужас — или то подобие ужаса, — который Ластения всегда выказывала при виде этого грозного сфинкса в рясе, сорок дней жившего рядом и оставшегося тем не менее для них загадкой, не свидетельствовал о том, что Ластения отнюдь не воспылала к нему любовью? Нет, наоборот, это как раз и подтверждало ее страстную любовь. Женщина в таких вещах разбирается. Даже если женский инстинкт не подсказал бы мадам де Ферьоль, подсказала бы ее собственная страсть. Сколь часто началом любви служит страх или ненависть, а ужас как раз и есть сочетание страха и ненависти, доведенных во взбунтовавшихся робких душах до неистовой силы. „Вы действуете на нее как паук“, — сказала как-то одна мать человеку, любившему ее дочь, а через два месяца после таких резких оскорбительных слов она уже воочию видела, с какой тайной болезненной жаждой счастья дочь извивается в мохнатых лапах паука, позволяя до последней девственной капли высасывать кровь из своего сердца.

Ластения трепетала перед таинственным капуцином, от которого веяло холодом. Но если мужчина не вызвал у женщины трепет, она его никогда не полюбит. Гордая мадам де Ферьоль должна была тоже трепетать перед неотразимым офицером в белой форме, который похитил ее, как Борей — Оритию. Мадам де Ферьоль стоило лишь вызвать в памяти былые годы, чтобы начать страшиться за дочь. „Если Ластения и понимает, что с ней, — подумала мадам де Ферьоль, — она не говорит, таится. Зло проникло глубоко“. Она вспомнила, как сама скрывала свою любовь. Пугливость и целомудрие так легко превращают любовь в ложь, в самую постыдную в своем сладострастии ложь. С какой безумной радостью напяливают маску вранья на горящее страстью лицо, но она сжигает маску, скоро обращает ее в пепел, и тогда уже страсть нельзя скрыть ничем.

Когда мадам де Ферьоль подняла голову, черты ее лица были спокойны, — она приняла решение: ей надо во что бы то ни стало узнать, что с дочерью. Врач теперь был ни к чему. „Я сама, — сказала себе мадам де Ферьоль, — должна во всем убедиться“. Она еще раз попрекнула себя грехом всей своей жизни, — тем, что она всегда была больше женой, чем матерью. Бог продолжал наказывать ее за это и поступал правильно. Так ей и надо. Когда Ластения, еле волоча ноги, вновь спустилась вниз и уселась у окна, где они работали, она бы, может, ужаснулась, если бы обратила внимание на выражение глаз мадам де Ферьоль, но на мать Ластения не посмотрела. Даже не пыталась. Она никогда не видела в этих глазах ласку, — а ведь Ластения по справедливости вызывала у всех нежность, — а от недобрых чувств она хотела себя оградить.

— Как ты себя чувствуешь? — после некоторого молчания спросила мадам де Ферьоль, откладывая белье в сторону.

— Лучше, — ответила Ластения, не поднимая головы и продолжая шить, но из ее опущенных глаз прямо на руки, на белье в ее руках упали отвесно две крупные слезинки. С иглой в поднятой руке мадам де Ферьоль наблюдала за падением этих, а затем и двух других слезинок, крупнее и тяжелее.

— Почему же тогда ты плачешь, а ведь ты плачешь? — спросила мать таким тоном, словно в чем-то упрекала или обвиняла дочь.

Смутившись, Ластения вытерла глаза тыльной стороной ладони. Ее лицо было бледнее пепла ее волос.

— Не знаю, мама, — ответила она, — это как-то само собой.

— И я думаю, что само собой, — отчеканивая слова, произнесла мадам де Ферьоль. — А то с чего бы тебе плакать? С чего горевать? Быть несчастной?

Она замолкла. Ее черные глаза, блестя, глядели в светлые глаза дочери, еще влажные от слез, казалось, высушивая их своим жаром.

Слезы высохли, и две иглы в тишине заработали вновь. Сцена была короткая, но чувствовалось, что надвигается гроза. Обе они заглянули в разделявшую их пропасть взаимного недоверия. Больше в этот день мать с дочерью не обмолвились ни словом. Жестокая тишина продолжала нагнетаться.

Эта тишина словно застывала между ними. А что может быть более печальным, более зловещим, чем когда живущие рядом не разговаривают друг с другом. Несмотря на всю ее решимость, боязнь удостовериться в своей правоте удерживала мадам де Ферьоль, и прошло еще несколько безмолвных дней. Наконец, в одну из бессонных ночей, размышляя о молчании, унижавшем их обеих, о гнетущем беспокойстве, порождавшем страх, мадам де Ферьоль устыдилась своей слабости. „Ластения пусть трусит, это ее дело, а я трусить не буду“, — и мадам де Ферьоль вскочила с кровати и схватила со стола лампу, которую она всегда держала зажженной, чтобы, когда не спится, видеть у себя в алькове распятие и, глядя на него, молиться с большим усердием. Но в этот раз она не созерцала распятие с молитвой на устах, она сорвала его со стены и в отчаянии понесла с собой, надеясь на его помощь в беде, готовой на нее обрушиться, — ведь навстречу ей и шла мадам де Ферьоль. Надо было сию минуту покончить со снедавшим ее мучительным беспокойством. Она вошла к дочери с лампой в одной руке, с распятием в другой, в белом ночном одеянии, словно страшный призрак. К счастью, никто не мог ее видеть, никого она не испугала, хотя сама была настоящим воплощением ужаса. Что ей теперь делать? Ластения спала, едва дыша, без сновидений, тем безжизненным сном, похожим на смерть, в который по ночам проваливаются люди, днем много страдавшие. Мадам де Ферьоль подняла дрожавшую в ее руке лампу и осветила лицо дочери; потом поводила лампой вокруг спящей Ластении, как бы пытаясь, воспользовавшись ее беззащитностью, проникнуть в тайну ее недуга.

— О, — выдохнула она с неподдельным страхом, — я была права, я угадала. У нее на лице маска.

Полное трагического смысла слово, обозначавшее для нее нечто ужасное, — слово, которое целомудренная Ластения просто не поняла, если бы услыхала.

Положив лампу на ночной столик, мадам де Ферьоль не сводила с Ластении глаз.

— Да, у нее маска! — сказала она себе и, внезапно придя в ярость, словно молотком, замахнулась распятием, чтобы разбить маску на лице дочери. Но это была лишь секундная вспышка. Тяжелое распятие не обрушилось на безмятежно спящую дочь, но — о ужас! — теперь против себя обернула гнев мадам де Ферьоль и ударила распятием по своему лицу. Ударила со всем ожесточением, в неистовом раскаянии, на которое обрек мадам де Ферьоль ее ярый фанатизм. Хлынула кровь, и звук удара разбудил Ластении», которая закричала, увидев неожиданный свет, текущую по лицу кровь и мать, бьющую себя распятием.

— Ах, ты еще кричишь, кричишь! — со зловещей язвительностью проговорила мадам де Ферьоль. — Когда надо было кричать, не кричала! А сейчас кричишь!

Она замолкла, ощетинившись, испугавшись своих же слов и возмутившись своими же мыслями.

— Притвора, лицемерка, как все здорово утаила, скрыла, и концы в воду. Ты не закричала, но твое преступление вопиет, и не только я, все кругом услышат. Ты не знала, что бывают маски, которые никого не обманывают, на которых все написано, — вот и на тебе сейчас такая маска, она тебя же и обвиняет.

Удивленная, испуганная, Ластения не понимала, о чем говорит мать; страшное видение, внезапно ее разбудившее, свело бы ее с ума, но от безумия спас обморок. Ничуть не сжалившись над дочерью, потерявшей из-за нее сознание, неумолимая мадам де Ферьоль, оставив дочь в беспамятстве, упала на колени и, вцепившись обеими руками в крест, которым себя только что била, целуя его подножие, раня губы о гвозди, воскликнула:

— О господи, прости меня, прости ее преступление, в котором есть и моя вина, потому что я плохо за ней смотрела. Я заснула, как твои неблагодарные ученики в Гефсиманском саду, и, пока я спала, пришел предавший тебя. Господи, возьми мою кровь во искупление нашего с ней преступления.

И она с новой силой обрушивала удары на свои окровавленные грудь и лицо.

— Пусть твой крест терзает меня, Боже крепкий.

Обессиленная, потерянная, подавленная мыслью о своем грехе и вечном осуждении, она рухнула на пол перед непреклонным Христом, который не простер руки с любовью, чтобы обнять спасенный мир, а протянул их к Отцу, как бы взыскуя справедливости. Мадам де Ферьоль, как эти руки, душою влеклась к небесам, не обращая внимания на безжизненно распростертое тело дочери.

Когда Ластения пришла в себя, ее мать в изнеможении лежала на полу, уткнувшись лицом в крест. Но стоило очнувшейся девушке пошевелиться и жалобно вздохнуть, как мадам де Ферьоль, встрепенувшись, поднялась, и ее окровавленный лоб навис над Ластенией.

— Ты все мне скажешь, несчастная, — властно произнесла мадам де Ферьоль. — Я желаю все знать! Я желаю знать, кому ты отдалась тут, в этой глуши, где мы живем затворницами и где для тебя заведомо нет подходящей пары.

Ластения вскрикнула, но, не имея сил ответить, лишь растерянно, ошарашенно взглянула на мать.

— Говори сейчас же, перестань ломать комедию, хватит делать удивленные глаза и строить из себя дурочку, — продолжила суровая мамаша, которая из матери превратилась в судью, причем в судью, готового взять на себя заодно и палаческие функции.

— Но, мама, что вы хотите, чтобы я сказала? — воскликнула оскорбленная в своей невинности бедная девочка и перед такой жестокостью, перед такой слепой несправедливостью в гневе и тревоге разразилась рыданиями. — Что вы на меня нападаете? Я не понимаю, что вы говорите, но это ужасно — непонятно и ужасно. Вы меня убьете, я с ума сойду, и вы не в себе, раз такие страшные вещи говорите, и потом, у вас кровь течет.

— Пусть себе течет, — перебила ее мадам де Ферьоль и резким движением вытерла тыльной стороной руки лоб. — Знай только, что это из-за тебя, несчастная. И не говори, что не понимаешь! Не лги! Ты прекрасно понимаешь, что с тобой. Все женщины такое понимают. Им для этого достаточно взглянуть на себя. Я теперь не удивляюсь, что ты тогда не захотела идти исповедоваться.

— Ах, мамочка! — в отчаянии сказала Ластения, которая на этот раз догадалась, какие гнусные подозрения пришли матери в голову. — Вам самой должно быть ясно, что это невозможно. Я больна, мне плохо, но моя болезнь — вовсе не та страшная вещь, какая вы думаете. Кроме вас с Агатой я никого и не вижу. Я всегда с вами.

— Но ты одна ходишь гулять в горы, — глубокомысленно парировала жестокая мать.

— Зачем вы меня мучаете? — воскликнула оскорбленная девушка. — Ангелы небесные, сжальтесь надо мной! Вы ведь знаете, что я не такая!

— Не призывай ангелов, порочная дочь, они отвернулись от тебя, они больше тебя не слышат, — возразила мадам де Ферьоль, в слепоте своей не верившая целомудрию дочери, которое с такой безнадежной искренностью свидетельствовало о себе. Еще более озлобляясь, она закричала. — Мало тебе лгать, еще и святотатствуешь, — и тут с ее уст сорвалось страшное в своей обыденности слово. — Ты беременная, ты пала, ты обесчещена. Отрицай теперь, не отрицай — какая разница. Лги дальше, но появится ребенок и изобличит тебя. Погибшее, бесчестное создание! Но я желаю знать, кто твой сообщник, кто тебя обесчестил! Сейчас же говори, кто! Кто! Кто! — повторяла она и, схватив дочь за плечи, встряхнула ее изо всей силы, так что Ластения откинулась на подушку, белая, как сама подушка.

За такой короткий срок это был уже второй обморок Ластении, но жестокая мать и в этот раз не сжалилась над дочерью. Теперь, когда она покаялась перед богом за преступление дочери и за свое собственное — ведь она недостаточно за ней следила, — мадам де Ферьоль, пылая материнским гневом, была готова растоптать Ластению. Сидя у кровати дочери, которую уже дважды превращала в бесчувственный труп, мадам де Ферьоль палец о палец не ударила, чтобы привести ее в чувство. Времени меж тем прошло немало. Ластения очнулась не скоро. Гордыня, которую религия так и не укротила в душе мадам де Ферьоль, просыпалась в этой женщине благородного происхождения, высокомерной уже по природе, при мысли — для нее невыносимой, — что какой-то мужчина — чужак, да еще, по всей вероятности, низкого звания, — мог втайне от матери обесчестить Ластению. Она желала знать имя этого человека! Открыв глаза, Ластения увидела, что мать уставилась на ее губы, словно стараясь распознать, вырвать роковое имя.

— Имя! Как его имя! — мадам де Ферьоль пожирала дочь глазами. — Лицемерка, я выцарапаю из тебя признание, даже если придется разодрать тебе утробу с твоим ребенком.

Но Ластения, подавленная всеми мерзостями этой ночи, ничего не отвечала, лишь смотрела на мать расширенным, пустым взором мертвеца.

Он так и остался мертвым, взгляд этих прекрасных зеленых глаз, никогда уже больше не заблестевший даже от слез, хотя целые их потоки она впоследствии пролила. Мадам де Ферьоль ничего не вытянула из дочери — ни тогда, ни потом, — но именно в эту зловещую ночь начались для обеих несчастных — матери и дочери — адовы муки, которым трудно сыскать подобие в трагических и волнительных эпизодах самых мрачных анналов прошлого. Да, воистину необычна наша история, повествующая о борьбе двух любивших друг друга женщин одной крови, которые никогда не разлучались, всегда жили бок о бок, но которые не знали — одна материнского, другая дочернего — доверия и самоотречения. Ах, дорого они теперь платили за прежнюю сдержанность и сосредоточенность на себе. Раскаяться ли им теперь в былой неправоте? Драма была глубокая, запрятанная в глубинах душ, долгая, таинственная, и ее следовало ото всех скрывать, даже от Агаты, — она не должна была догадаться о позорной беременности, которую мадам де Ферьоль пуще, чем Ластения (потому как Ластения в ту пору еще не верила в свою беременность), желала бы схоронить куда-нибудь с глаз долой. Дочь же ее, испытывая непривычные ощущения, полагала, что это неизвестная болезнь, что симптомы ненадежны, что мать чудовищно ошибается. Она негодовала на эту ошибку, в отчаянии отбивалась от оскорбительных нападок матери, не склоняла головы перед градом позорных упреков, проявляя благородное упорство невинности. Но как не походила она на мать, страстную, деспотичную, пылкую, которая на ее месте ревела бы зверем.

— Придет день, мама, и вы раскаетесь, что заставляли меня так страдать, — говорила Ластения с кротостью влекомого на заклание агнца.

Но этот день не пришел, хотя прожили они вместе долго — не знавшая сострадания мать, которая не хотела прощать и даже никогда не заикалась о прощении, и дочь, считавшая делом чести не просить о прощении. Долгие дни были наполнены ожесточением, обидами, скорбью. Но один из них был самый горький — и неожиданный для Ластении, — когда по содроганию внутренностей, которому счастливые матери радуются, чувствуя, как ребенок первый раз ударяет пяточкой, сообщая, что он жив, и, может быть, предупреждая о тех бедах, что он однажды принесет матери, несчастная Ластения поняла, что мадам де Ферьоль не обманулась.

Они в эту минуту сидели, как обычно, у окна лицом друг к другу, занятые работой руки лихорадочно двигались, и одна немая мука снедала обеих. В цель, образованную сходящимися вершинами гор, цедился печальный, хотя и яркий свет, который проникал в мрачную комнату и опускался на их затылки, словно нож гильотины.

Вдруг Ластения схватилась за бок и вскрикнула — по крику, но еще больше по невыразимой скорби на искаженном волнением лице мать, казалось видевшая дочь насквозь, сразу все поняла.

— Ну что, дал о себе знать? — спросила она. — Пошевелился? Убедилась теперь. Не будешь больше отпираться, упрямица. Не будешь больше твердить свое дурацкое «нет». Он там. — И она поднесла руку к боку, за который держалась Ластения. — Но кто его туда загнал? Кто загнал? — горячо проговорила мадам де Ферьоль.

Она возвращалась к своей навязчивой идее, с остервенением наседая на бедную девочку, которая, словно молнией, была поражена неожиданным предательством своей утробы, подтверждавшей правоту матери. Сраженная очевидностью несчастья, она в растерянности пролепетала, что «не знает», — те самые бессмысленные слова, которые возбуждали материнский гнев. Мадам де Ферьоль всегда считала, что признаться мешает дочери стыд, теперь же чаша стыда была испита. Живой ребенок, толкнувший ее руку, доказывал, что Ластения беременна.

— Значит, — задумчиво произнесла мадам де Ферьоль, — есть что-то еще более постыдное, чем беременность. Ты стыдишься человека, от которого зачала, иначе зачем тебе молчать сейчас.

Она вновь подумала о странном капуцине, мысль о котором однажды уже приходила ей в голову, но не в пример суеверной Агате, верившей в порчу, баронесса верила лишь в чары любви, силу которых испытала на себе. Для нее не было ничего невозможного в том, что любовь, которую внезапно обнаружила беременность, таилась под маской ненависти или притворной неприязни. Но мадам де Ферьоль коробило преступление, в ее глазах самое чудовищное из всех, потому что его совершил священник. Она больше страдала от того, что подрывалось ее уважение к служителю Господа, чем от потерянной веры в невинность дочери. По собственному опыту она знала, как хрупка всякая невинность. Любопытство, упрямое, неосознанное, пусть и сдобренное страхом, толкало мадам де Ферьоль, — хотя она не решалась высказать вслух мучившую ее страшную мысль — вновь и вновь с ожесточением донимать, изничтожать своим извечным вопросом погруженную в отчаяние, раздавленную необъяснимой беременностью девушку, которая с отупелым видом лишь молчала или плакала в ответ.

Но неиссякаемые слезы, молчание пришибленного зверька, в котором укрывалась Ластения от наскоков неутомимой матери, не утишили, не укротили гнева баронессы. Как только они оставались вдвоем, допрос возобновлялся — а теперь они почти всегда были вдвоем. Извечное их противостояние в огромном доме у подножия гор, которые, казалось, надвигались, подталкивали женщин друг к другу, замыкали в более тесном единстве, стало ожесточеннее, чем когда бы то ни было. Агата, давняя испытанная служанка, которая, распростившись с родным краем и последовав за мадам де Ферьоль в ее преступном бегстве, не заботясь о том, что, как и хозяйка, навлекает тем самым на себя презрение, частенько прерывала этот ужасный поединок. Прибравшись по дому, она обычно приходила шить или вязать в комнату, где дамы де Ферьоль занимались своей повседневной однообразной работой, которая заменяла им жизнь. Но с тех пор как баронесса дозналась до тайны дочернего недомогания, она под тем или иным предлогом отсылала Агату, боясь проницательности старой преданной служанки, обожавшей Ластению, и слез, которых несчастная Ластения не могла удержать, безмолвно долгие часы орошая ими свои руки, занятые работой…

— Вы бы постыдились плакать перед Агатой, — говорила мадам де Ферьоль, когда служанки не было рядом.

Теперь она больше не называла Ластению на «ты».

— У вас достает силы молчать. Достанет силы и не плакать. Да, несмотря на ваш хрупкий вид, силы вам не занимать. От рождения вы были слабой, но порок укрепил вас. Я всего лишь мать и наполовину виновна в вашем преступлении — ведь я не смогла ему помешать, — но Агата, как женщина порядочная, презирала бы вас, узнай она то, что знаю я.

Баронесса без конца повторяла про презрение служанки, она пользовалась этим, чтобы еще больше унизить Ластению и, приперев к стенке, выведать, наконец, имя, которое та скрывала. Что и говорить, ранить словом мадам де Ферьоль умела. Будь ее воля, она бы нашла что-нибудь еще более обидное, чтобы бросить в лицо и в душу дочери. Но если бы Агата узнала постыдную правду, которую от нее таили, она бы ни за что не стала презирать Ластению. Лишь пожалела бы ее. Презрение высокомерных душ в душах чувствительных обращается в жалость, а у Агаты душа была чувствительная — не огрубела за долгие годы. Ластения знала это.

«Агата не такая, как мать, — думала она. — Агата не презирала бы меня, не обвиняла. Ей бы стало меня жаль».

Сколько раз несчастная девушка хотела броситься в объятия той, кого она ребенком так долго называла «нянюшкой» и к кому всегда обращалась со своими детскими огорчениями, но мысль о матери удерживала Ластению. Авторитет мадам де Ферьоль, неколебимый в ее глазах, действовал на нее гнетуще. Когда Агата была рядом, Ластения просто цепенела под направленным на нее взглядом баронессы. Агата тоже не решалась завести разговор, когда во время вязанья посматривала поверх очков на своих хозяек, работавших друг против друга в скорбном молчании. Мнений своих она не изменила, но теперь держала их при себе, после того как мадам де Ферьоль, выслушав ее, лишь пожала плечами. Баронесса, чтобы как-то объяснить бледность, обмороки и слезы дочери — «от нервов», как она говорила, — придумала болезнь, в которой «врач из Фореза, где живут одни невежды, ничего не смыслил», — ей пришлось, мол, по почте обратиться за консультациями в Париж. В действительности отвадить доктора, который распознал бы все тут же, было куда легче, чем удалить суеверную Агату.

Да и потом, можно ли вечно скрывать от нее состояние Ластении? Разве само это состояние, уже угрожающее, не разоблачит все уловки мадам де Ферьоль, став столь очевидным, а симптомы — столь явными, что даже такая простодушная старушка, как Агата, близорукая из-за своей душевной чистоты, обо всем догадается? О неодолимая неизбежность! Баронесса думала об этом, она понимала, что рано или поздно нужно будет или все сказать Агате или ее рассчитать. Рассчитать Агату, с которой мадам де Ферьоль никогда не расставалась и в чьей привязанности и преданности не сомневалась! Отослать ее из Фореза! Вообще не нанимать никого взамен по той же самой причине, по какой пришлось бы уволить Агату, и на виду у всех жителей Фореза, относящихся к ней с уважением, но любопытных и недоброжелательных, жить вдвоем с дочерью без служанки в этом доме, на дне этой пропасти, подобно двум душам в пучине ада. Такая перспектива пугала мадам де Ферьоль. Ее неустанно терзала мысль: «Что мы будем делать через несколько месяцев?» Однако материнская гордость, накладываясь на природную гордыню, останавливала баронессу, заставляла откладывать решение, мешала отважиться на что-то определенное, а отваживаться было уже время. Эта неминуемость, возмущавшая гордый нрав баронессы, постоянно жгла ее неугасимьм огнем, еще более разгораясь в мозгу по мере приближения неотвратимого будущего.

Теперь она обращалась к дочери только за тем, чтобы припереть ее к стенке все тем же вопросом, который та с тупым упрямством каждый раз оставляла без ответа. В душе мадам де Ферьоль сопротивлялась столь невозможному для аристократки признанию своей оплошности, обесчестившей старинный род, принадлежностью к которому она так гордилась. «Что же нам делать?» — без конца повторяла про себя баронесса. Она думала об этом днем, ночью, всегда, даже когда молилась. Она думала об этом в церкви перед дарохранительницей, перед опустевшим столом для причащения; будучи в душе янсенисткой, она теперь не причащалась, считая себя недостойной из-за преступления дочери. В церкви, когда она, коленопреклоненная, стояла, положив локти на скамеечку и зажав в горсти густые черные волосы у виска, в которых волнами проглядывала седина, как это бывает у людей много страдающих, можно было подумать, что она погружена в молитву, — но на самом деле ее мучила неразрешимая задача, снедала и подтачивала неуверенность. Тревога доводила ее до головокружения, беспокойство вкупе с неутешной скорбью из-за падения дочери вызывало досаду на Ластению, ожесточение, чуть ли не бешеную злобу.

Но увы, из них двоих хуже было Ластении. Конечно, мадам де Ферьоль была несчастна. Страдали ее материнские чувства, страдала материнская и женская гордость, благочестие, и даже обычное ее здоровье, за которое иногда платят слишком дорого, не приходило на помощь: людям физически крепким отказано в облегчении, успокоении, которое приносят слезы, — их душат не находящие выхода рыдания. Но, в конце концов, она была матерью, она укоряла, оскорбляла, а Ластения была дочерью, и укоры не переставали сыпаться на ее голову — испить чашу материнских оскорблений должна была она, тем более что мать, как теперь оказывалось, во всем правая, подавляла ее неопровержимостью, очевидностью ее проступка, который называла преступлением. Житье, ужасное для обеих, — но, конечно, прежде всего от этой жуткой близости должна была страдать Ластения. В несчастье, как и в счастье, иногда достигается предел, когда ни о чем уже нельзя рассказать, ничем нельзя поделиться, и на выручку может прийти только воображение. В несчастье Ластения достигла этого предела. Она изменилась настолько, что ее нельзя уже было узнать; те, кто некогда находили ее очаровательной, не могли теперь утверждать, что эта самая девушка совсем недавно была милой мадемуазель де Ферьоль.

Делалось страшно, глядя теперь на нежную Ластению, на чистый ландыш, чье сияние прорезало тьму от нависших гор, в которой он был рожден. Это была уже не шекспировская Розалинда, бледная той бледностью, которая и есть красота нежных душ. Сейчас она походила на мертвенно-бледную мумию — мумию странную, которая без конца плакала и чья плоть, вместо того чтобы ссыхаться, как у мумии, размягчалась, размачивалась, загнивала от слез. Она с трудом волочила свое грузное тело, и у нее ужасно болел живот, который все рос и рос. Она пыталась прятать его в складках неприталенного пеньюара. Мать, однако, не позволяла. Надо было ходить в церковь. Мадам де Ферьоль требовала этого и насильно таскала ее с собой. В благочестии своем мадам де Ферьоль, должно быть, думала, что обстановка в церкви хорошо скажется на Ластении, поможет ей осознать свою вину, преодолеть замкнутость и тогда Ластения откроет свое сердце, поведает матери то, что раньше скрывала.

— Вам еще не так скоро рожать, — с суровым презрением говорила мадам де Ферьоль, — чтобы вы перестали ходить в святую обитель взывать к божьему милосердию.

Она сама, а не Агата, помогала Ластении одеваться и, выходя, закрывала лицо дочери густой вуалью — Ластении было в пору задохнуться, — чтобы упрятать маску, которую баронесса видела и которую хотела скрыть, словно проказу. Но прятать нужно было не только лицо. Прятать нужно было и живот, который мог все открыть даже самому невнимательному взору, и потому мадам де Ферьоль сама стягивала Ластении корсет, не заботясь о том, что дочери слишком туго и что она делает ей больно. Досадуя на упрямое молчание дочери, мадам де Ферьоль стягивала корсет раздраженной рукой, и, если бедная Ластения невольно издавала при этом стон, баронесса язвительно и жестко говорила:

— Нужно немного потерпеть, чтобы скрыть от окружающих свой позор.

Если Ластения не выдерживала пытку и продолжала жаловаться, мадам де Ферьоль ожесточалась и с горечью замечала:

— Вы так боитесь, что я его убью? Вот уж не беспокойтесь! Дети, зачатые в преступлении, очень живучи.

VII

Однако после всех этих жестокостей настал момент, когда озлобленная, но не вконец уж бесчувственная мать прекратила измываться над дочерью. Может, она решила, что даже для преступницы это чересчур? Может, ее тронуло некогда прелестное, а теперь похожее на растоптанный цветок лицо дочери, или она пошла на хитрость, настойчиво стремясь выведать тайну, которую такая слабая, но в первый раз выказавшая силу девушка с немыслимым упорством таила в своем сердце? В любви баронесса толк знала. «С какой страстью Ластения должна любить, — думала мадам де Ферьоль, — чтобы обрести такую силу, ведь она мягкая по природе и не привыкла сопротивляться».

И баронесса вдруг сменила тон. Суровость ее спала, она даже снова перешла на ласковое «ты».

— Послушай, злополучное ты мое, несчастное дитя, — обратилась она к дочери, — ты сама сохнешь от тоски и меня в могилу сводишь. Свою душу губишь, и мою заодно. Ведь молчать все равно что лгать, и я из-за тебя тоже лгу, постоянно играю эту унизительную комедию, дабы скрыть твой позор, а доверься ты матери, все, наверно, можно было бы поправить. Одно только слово, может, возвратит тебя человеку, которому ты уже раз отдала себя. Скажи мне имя твоего возлюбленного. Вдруг он не такого низкого звания и ты будешь в состоянии выйти за него замуж. Ах, Ластения, я раскаиваюсь в том, что была так строга с тобой. Я не имела права. Я никогда не рассказывала тебе о своей жизни. Ты, как и все другие, знаешь только одно — что я безумно любила твоего отца и он меня похитил. Но ни тебе, ни кому другому не известно, что я, как и ты, несчастная, по своей слабости совершила грех и была в таком же положении, как ты теперь, когда он привез меня сюда и женился на мне. Счастливый брак скрасил мою вину, за которую я стыдилась только перед богом. Твой проступок бедная девочка, конечно же, мне в наказание и в искупление моей вины. Божий суд страшен! Я отдала себя твоему отцу, но я отдавала себя и богу. Однако бог на небесах не терпит, чтобы ему предпочитали другого, и он наказал меня, призвав к себе моего мужа и заставив тебя совершить тот же грех. Так почему же тебе тоже не выйти замуж за человека, которого любишь? А ты ведь любишь! Не люби ты его так же безумно, как я твоего отца, разве ты бы молчала…

Мадам де Ферьоль умолкла. Было видно, что речь стоила ей неимоверных усилий. Однако она сказала все это, поставила себя на одну доску с дочерью, не отступила перед унижением — таково было последнее средство, которое у нее оставалось, чтобы узнать правду, не дававшую ей покоя. Она покорно повинилась перед дочерью, хотя очень высоко ставила свой материнский авторитет, считая, что дочь обязана питать к ней уважение. Рассказав о том, чего никто не знал, о чем никто в мире не догадывался, что было столь счастливо скрыто браком, она опускала себя в глазах дочери — потому она так долго откладывала унизительное признание и решилась на него лишь в крайней нужде, хотя много думала об этом. Какие усилия понадобилось сделать этой гордой женщине, чтобы отважиться на признание, принижающее ее в глазах Ластении! Однако в конце концов она укротила себя и открылась перед дочерью.

Все было тщетно. Ластению не растрогала история матери. Она выслушала ее молча, как выслушивала теперь все, изнуренная сопротивлением и бесплодным отпиранием. Как мертвое животное, она никак не реагировала на упреки мадам де Ферьоль, на ее нетерпение, укоры, гнев. Не отреагировала она и на признание матери. Должно быть, Ластения отчаялась убедить мать в своей невинности при столь явных признаках беременности. Внезапно вспыхнувшая нежность мадам де Ферьоль, доверие, взывавшее к доверию, исповедывание греха, такого же как у дочери, не проникли в не раскрывшуюся перед матерью девичью душу, отупевшую от боли, от необъяснимости случившегося. Было уже поздно. Ластения долго не верила, что это беременность. Она знала в городке одну несчастную, которую сочли беременной и долго потом публично бесчестили и позорили, а через девять месяцев оказалось, что она беременна… злокачественной опухолью; от опухоли она пока не умерла, но ее дни, разумеется, были сочтены. Ластения — бывает ли невзгода горше? — надеялась на такую же опухоль, как надеются на бога. «Это будет моя месть матери, — думала она, — месть за все ее жестокие слова».

Страшная надежда, однако, покинула ее. Сомневаться уже не приходилось. Ребенок зашевелился, одновременно с этим что-то зашевелилось и в ее душе — вероятно, материнское чувство.

— Да заговоришь ты наконец! Ответишь ли матери доверием на доверие, признанием на признание? — почти ласково спросила мадам де Ферьоль. — Теперь ты не должна меня бояться, ведь я однажды, как и ты, оказалась слаба и совершила грех. Я могу тебя спасти, соединив с любимым?

Ластения, казалось, не слышала слов матери и оставалась глуха — глуха и нема. Баронесса не спускала с нее глаз в жажде добиться ответа, который так и не слетел с бледных губ дочери.

— Послушай, девочка, назови мне его имя, — мадам де Ферьоль взяла безжизненную руку Ластении и прижала к груди. Проявление материнских чувств, увы, запоздало.

Тени от гор, окружавших особняк, добавляли грусти в высокой зале, которую они теперь не покидали. Они сидели у окна — ах, знаем ли мы, сколько безмолвных трагедий разворачивается между дочерьми и матерями, когда со стороны кажется, будто они спокойно работают в своем углу. Ластения сидела прямая, одеревенелая, бледная, как гипсовый медальон, выдававшийся на фоне коричневого дуба, которым были обшиты стены. Угрюмое лицо мадам де Ферьоль склонялось над работой. У Ластении, неподвижной как статуя — воплощение безудержной скорби — и усталой, словно небо обрушилось ей на плечи, фестон выпадал из обессиленных рук, соскальзывал на пол. С перламутровым отливом, чистые, ничем не замутненные глаза были буквально выплаканы до дна. Безостановочные слезы выжгли и продолжали выжигать яркий красный обод вокруг век, и сами глаза, которые начинали покрываться красными прожилками, словно Ластения плакала кровью, ничего уже не выражали, даже отчаяния, так как она миновала стадию всепоглощающего неподвижного безумия, — теперь она погружалась в пустоту и оцепенение тупости.

Мать долго разглядывала Ластению со смешанным чувством жалости и страха, которое вызывал у нее убитый вид дочери. Она никогда не говорила Ластении, что считает ее красавицей, но в глубине души гордилась красотой ее лица, хотя, как строгая янсенистка, не упоминала об этом вслух, стараясь не потакать тщеславию — своему и дочери. Теперь вид этого изможденного лица раздирал сердце. «Ах, — вздыхала баронесса, — завтра прелестная девочка может стать страшной и совсем тупой». Отвратительное слабоумие пометило Ластению, живую, но с мертвой душой, своим знаком; считается, что тела многих умерших уходят из этого мира первыми, раньше душ, но бывают случаи, когда тела продолжают жить, после того как души давно их оставили.

Вечер застал их наедине на небольшом пятачке, где они проводили свою жизнь, — вечер, который быстро проникал на дно колодца, где располагалось мрачное селение, и приближал час молитвы.

— Пойдем помолимся богу, чтобы он снял печать с твоего сердца и с твоих уст и дал тебе силу говорить, — сказала мадам де Ферьоль. Но безразличная как ко всему вокруг, так и к богу, который не сжалился над ней, Ластения осталась сидеть, так что мадам де Ферьоль пришлось потянуть за руку свою дочь, превратившуюся в сплошной комок боли, — та, словно неживая, поддалась и встала.

— Послушай, — мадам де Ферьоль поднесла руку дочери к своим глазам, — а где отцовский перстень? Куда ты его подевала? Уронила? Или считаешь, что больше недостойна его надевать?

Несчастье повергло их обеих в такую глубокую скорбь, что ни мать, ни дочь не заметили, что на пальце Ластении давно уже нет привычного кольца.

Ластения, ничего теперь не соображавшая, поглядела на руку, непроизвольно раздвинула пальцы и, словно очнувшись, повторила:

— Уронила?

— Так, сама пала, кольцо уронила, — проговорила баронесса, взор ее потемнел, стал беспощадным. — Дала бы уж и кольцо тому, кому себя преподнесла.

И мадам де Ферьоль вновь посуровела. Прежде всего она была супругой, супружеские чувства подавляли в ней материнские, и потеря Ластенией кольца обожаемого ею человека, которое куда-то запропастилось, казалось баронессе проступком более предосудительным, чем потеря невинности. В этот вечер — как и в последующие дни — Агата перевернула весь особняк в поисках перстня, который спокойно мог свалиться с похудевшего пальца Ластении. Но так и не нашла. Появился еще один предлог, чтобы сердце мадам де Ферьоль ни на минуту не проникалось жалостью, — предлог, дававший новую пищу ее жестокости.

В этот вечер они забыли про церковь. Но если бы не забыли, мадам де Ферьоль и туда понесла бы с собой мысль, которая сначала лишь время от времени посещала ее, но потом из-за упрямого молчания Ластении завладела ею напрочь.

«Раз она не хочет называть имя преступника, — сказала себе баронесса, — значит, она не может выйти за него замуж». И снова маячил перед ней образ ужасного капуцина, мысль о котором завораживала мадам де Ферьоль, — она не осмеливалась произносить его имя при дочери, да и про себя тоже. Само имя, сами буквы, составлявшие это имя, наводили на нее страх. Соединить эти буквы в слово и тихо сказать его вслух казалось чудовищным кощунством. Кощунством для нее уже было плохо думать о монахе, о священнослужителе, который все то время, что он провел у них, представлялся баронессе безупречным. Она думала об этом с содроганием, и хотя по человеческому разумению ее предположение было, конечно, вполне вероятным, благочестивая женщина, верившая в сверхъестественный смысл святых таинств, отвергала подобную вероятность, которую считала невероятной для священнослужителя, постоянно вкушающего плоть господню. «Ах, Господи, — взывала она в своих молитвах, — сделай так, чтобы это был не он!» Да и потом, говорила она себе, когда пыталась-таки рассуждать здраво вопреки охватившему ее страху, когда именно он мог совершить это преступление, — преступление еще больше против бога, чем против ее дочери? Видел ли он хоть раз дочь без матери или мать без дочери за все сорок дней своего пребывания в ее доме? Кроме как в обеденный час он никогда не спускался из своей комнаты, которую обратил в келью. Нелепица какая-то, этого и быть не могло. И все-таки мысль, которую мадам де Ферьоль отгоняла как дьявольское искушение, с дьявольской же настойчивостью возвращалась к ней, несмотря на свою очевидную нелепость. Ее неотступно преследовало навязчивое, призрачное, ужасающее видение, она походила на безумца, который не спускает с солнца глаз, плавящихся под лучами неистового светила, но мадам де Ферьоль была несчастнее: безумец скоро слепнет, обретая на месте расплавленных глаз две кровоточащие раны, она же духовно не слепла от страшного сжигающего солнца, горящего перед ее внутренним взором. В конце концов видение погружало ее в молчание, сходное с молчанием Ластении. И если она на минуту освобождалась от завлекающих ее чар, от которых она тщетно молила бога ее избавить, то лишь затем, чтобы другая гнетущая мысль, не менее властная, овладевала баронессой — мысль о том, что время идет.

Время, как всегда безжалостное, действительно шло, готовясь выставить дам де Ферьоль на позор в городке, где они прожили столько лет, пользуясь всеобщим уважением. Роды приближались. Ах, надо было уехать, покинуть эту страну, исчезнуть! Однажды утром мадам де Ферьоль, сама ни с кем не видевшаяся, распространила через Агату на городском базаре слух о своем возвращении в родные края. Это единственное, что могло как-то утешить Агату, удрученную необъяснимой и, вероятно, неизлечимой болезнью Ластении, которую она по-прежнему считала жертвой Сатаны, — уехать из ненавистной страны, со дна каменного мешка, где она задыхалась девятнадцать лет, увидеть родной Котантен с его пастбищами. Отъезд мадам де Ферьоль объясняла здоровьем дочери. Ластении необходимо сменить климат. Естественно было выбрать климат родины, где баронесса владела большим состоянием. Мадам де Ферьоль перечислила Агате все самые вздорные причины для отъезда, утаив настоящую, единственно верную, но служанка в восторге от возвращения в Нормандию не стала задумываться, что-либо выяснять, просто проглотила все с несказанной радостью. Она была безумно счастлива вернуться в те места, где появилась на свет. А между тем мадам де Ферьоль ничуть не меньше, чем от всех остальных, хотела скрыть от Агаты тайну дочери, которая была и ее тайной, потому что в глазах баронессы беременность дочери бесчестила ее чуть ли не в равной степени с Ластенией. Поэтому мадам де Ферьоль вновь и вновь обдумывала со всех сторон, каким образом она могла бы, не совершая преступления, утаить беременность дочери. Мысль о преступном аборте, этом детоубийстве, которое столь отвратительно часто совершается при нынешнем упадке нравов, — его можно было бы даже назвать «преступлением девятнадцатого века» — эта мысль и не возникала у честной, богобоязненной, с крепкими устоями женщины.

Отбросив эту мысль, мадам де Ферьоль истерзала, измучила себя, рассматривая все остальные возможности выхода из страшного положения. Она составила и отмела множество разных планов. Она могла бы, например, отправиться с дочерью в огромный Париж, где все, погружаясь, исчезает, или куда-нибудь за границу и вернуться обратно, когда дочь разрешится от бремени. Баронесса была богата. Если есть деньги, много денег, все удается поправить и даже соблюсти приличия. Как, однако, оправдать отъезд с больной дочерью бог весть куда перед Агатой и оставить дома верную старую служанку, которой в самый ответственный, самый опасный момент своей жизни, когда ее похищал будущий супруг, баронесса из благодарности обещала при любых обстоятельствах никогда с ней не расставаться? Мадам де Ферьоль поклялась. Кроме того, принимая такое решение она, конечно, возбудит у Агаты подозрения, а мадам де Ферьоль не желала, чтобы они возникли у той, кто считал Ластению невинным ангелом и чистоту которой мог засвидетельствовать, так как Ластения росла на ее глазах. Но тут-то и пришла в голову баронессе столь приглянувшаяся ей мысль о родных местах. Решив, что за двадцать лет отсутствия о ней начисто забыли, а те, кто знали ее в молодости, умерли или уехали, она сказала себе: «Родина затянет нас. Агата будет сама не своя от радости и не заметит ничего из того, что должно остаться между мной и Ластенией. У нее будет столько впечатлений, которые отвлекут ее от наших бед».

В мечтах мадам де Ферьоль видела одинокое существование, которое она себе там создаст, — совершенно отличное от того, что она вела в Форезе. В Нормандии она будет жить не в городе, не в поселке, не в деревне, а в старом олондском замке, в забытом уголке между побережьем Ла-Манша и одной из оконечностей полуострова Котантен. Тогда в те места еще не вел большак. Замок оберегали плохие проселочные дороги в глубоких выбоинах, а часть года еще и юго-западные ветры, приносящие с собой дождь, как если бы построил его в этой глухомани какой-нибудь нелюдим или скупец, не хотевший никого видеть. Глубоко схоронят они там, подобно кротам, свой общий стыд. Полная решимости мадам де Ферьоль была намерена не звать врача даже в последний — роковой — день: ее одной будет вполне достаточно, чтобы выполнить святое дело, принять своими материнскими руками роды у дочери. Тут, однако, доблестную и несчастную женщину пробирала дрожь, и из недр ее существа звучал голос:

— А что потом? После родов? Появится ребенок! И тогда придется прятать уже не мать, а ребенка, чье рождение сразу все откроет и сделает принятые до тех пор меры предосторожности ненужными.

Вновь ей приходилось биться над проблемой, которую она порывалась решить, но которая петлей затягивалась у нее на шее. Раздумывать уже было некогда. Время день ото дня убывало, как убывает морская вода, волна за волной. Нельзя было больше ждать. Следовало как можно скорее уехать, вырваться из этого селения, где все глаза устремлены на них. Мадам де Ферьоль поступила как все отчаявшиеся люди, соблазнившись замыслом, который не спасет, но отдалит неминуемую, гибельную для них катастрофу. Она положилась на слова, какие обычно без особой веры говорят в подобных случаях: «В последнюю минуту, бог даст, выкрутимся», и нырнула вместе с дочерью, как в пропасть, в почтовую карету.

VIII

На эту необычную историю о тайном несчастье, свалившемся невесть откуда, невесть как, на двух женщин, укрытых во мраке горной впадины, но открытых всевидящему оку судьбы, в то же время накладывалась тень, еще более сгущавшая тьму, — тень от кратера вулкана под ногами у французов, в которой личные беды померкли перед общими. Когда мадам де Ферьоль покинула Севенны, начавшаяся французская революция еще не достигла такой стадии, чтобы ее поездка в Нормандию вызвала подозрения и встретила препятствия, на которые она бы натолкнулась позднее. Путешествие, хотя они и ехали в почтовой карете, было долгим и утомительным. Ластения так сильно страдала от тряски, карету так мотало из стороны в сторону — дороги тогда были много хуже, — что приходилось, терпя унижения от возниц, еще любивших удалую езду, каждый вечер останавливаться в гостинице не только для того, чтобы перепрячь лошадей, но и на ночлег. «Мы ползем, как катафалк», — с презрением говорили возницы, и они были ближе к истине, чем думали, везя почти бездыханную Ластению. Бледнея, подпрыгивая при каждом толчке кареты, наезжавшей на камень, она была на грани обморока.

Дьявол, гнездящийся в самых лучших и сильных душах, порождал тогда в душе баронессы ужасное желание. «Если бы только у нее был выкидыш», — думала она, но добродетельная женщина подавляла в себе такие мысли, подавляла, содрогаясь от того, что они вообще могли у нее возникнуть. Здесь, в карете, мать и дочь находились еще ближе друг к другу, чем во время их бесконечных посиделок у окна в форезском особняке. Они больше не разговаривали. Да и о чем им было говорить? Они все сказали… Они так ушли, погрузились в себя, что ни одной ни другой ни разу не пришло в голову высунуться в окно, чтобы попытаться найти развлечение в пейзаже, или проявить хотя бы малейший интерес к чему бы то ни было. Ничто не привлекало их внимания. Долгие часы своего многодневного путешествия они провели в молчании, еще худшем, чем попреки, не испытывая друг к другу никакой жалости, ожесточившись в своей непримиримости. Обе сердились друг на друга: одна — потому что не смогла ничего вытянуть из тупой и упрямой дочери, с которой теперь сидела нос в нос; другая — потому что несправедливая мать думала про нее такие вещи.

Длительное путешествие через всю Францию казалось крестным путем в сто пятьдесят лье для них обеих… и даже для Агаты, несмотря на то, что она радовалась возвращению на родину, потому что Агата страдала, когда страдала ее Ластения. Она по-прежнему думала о непонятном недомогании ее «лапоньки», против которого не помогают человеческие средства, и единственное, что может подействовать, — изгнание злых духов. Как-то раз она намекнула об этом мадам де Ферьоль, но та, несмотря на всю свою набожность, предложение отклонила, вызвав недоумение у благочестивой Агаты. Все же Агата решила, что по прибытии в Олонд она снова приступит к хозяйке с тем же. Уроженка Нормандии, она разделяла все суеверия своих земляков. В этих краях одним из самых древних, так как оно восходило еще к королю Людовику Святому, было почитание его духовника, блаженного Томаса де Бивиля. Агата намеревалась пойти босиком к гробнице святого, чтобы он пополнил число своих чудес, исцелив Ластению; а если это не поможет, она предупредит своего исповедника, что хочет изгнать из бедной девочки злого духа. Несмотря на бесконечную, не раз доказанную преданность баронессе де Ферьоль и на некоторую вольность выражений, Агата не отваживалась на многое при своей властной хозяйке, которой случалось затыкать ей рот одним только словом, а иногда и просто молчанием. Так, впрочем, действовала эта надменная женщина на всех окружающих, останавливая проявления симпатии, прорывавшиеся в избыточном почтении, и отправляя обратно на небо божественное Доверие, готовое спуститься к ней с распростертыми объятьями.

После многодневного путешествия они добрались наконец до Олонда. Если что-то и могло бы еще оживить расслабленное воображение мрачной немощной Ластении, так это веселые краски, сиянье дня, свет, струящийся с небес, когда они вышли из почтовой кареты, в которой всю дорогу она чувствовала себя как бы погребенной. Радостный блеск зимнего дня (на дворе стоял январь), какого она никогда не видела, даже весной, в Форезе, этом окруженном горами подвале, куда редкий луч проникал сверху, как через отдушину, затопил бы ее душу восторгом, если бы у нее еще была душа, но Ластении неожиданный всепроникающий поток света уже не мог принести отраду. В этот день под ярким солнцем, засиявшим после дождливой девятины, как говаривали в прибрежных западных районах, где такое бывает нередко, неподражаемо засверкали зеленеющие иногда до зимних морозов поля, и вечная зелень падубов, лоснящихся от дождя и вычищенных ветром, покрылась изумрудными блестками. Нормандия — зеленый французский Эрин, но Эрин (в отличие от настоящего) возделанный, тучный, плодородный, достойный олицетворять благодатные, блестяще осуществленные надежды, в то время как нищему английскому Эрину впору воплощать одну лишь безнадежность. К несчастью, все это оказало целительное действие только на Агату. У мадам де Ферьоль, которая отрезала последний связывавший ее с землей корень, покинув в севеннском захолустье могилу мужа, где она хотела покоиться после смерти, в голове теперь было лишь одно — во что бы то ни стало спасти честь дочери, и на нее этот край возымел действие ничуть не большее, чем на дочь, являвшую собой горестную колыбель ребенку, что появился, подобно злокачественной опухоли, на которую она так долго уповала.

Увы, обе они уже были равнодушны к красотам природы, обе лишились человеческих чувств в прямом смысле слова и со страхом это осознавали. Они еще любили друг друга, но ненависть — безотчетная ненависть — начала ядом просачиваться в загнанную вглубь, не имеющую выхода любовь, ожесточая и губя их, подобно тому, как отрава губит источник. Во власти этих противоестественных настроений, мадам де Ферьоль с дочерью обосновались в олондском замке, своем прибежище, со слепой беспечностью существ, не обремененных материальными заботами. Эту сторону их жизни обеспечивала Агата. Новые впечатления, самый вид родных мест, казалось, возвратили старой женщине молодость, и она с упоением вдыхала пропитанный любовью воздух своей страны — Агата справлялась со всем, избавляя дам де Ферьоль от всякого труда. Она составляла единственную компанию матери с дочерью, которые прибыли в замок, никого не предупредив, и не хотели никого видеть. Одними своими силами Агата превратила в жилое помещение, напоминавшее ей о юности, старый полуразрушенный замок, обитателей которого она знала как свои пять пальцев. Жалюзи она не открыла, но приотворила окна за почерневшими от времени, ржавыми ставнями, чтобы немного проветрить комнаты, пропахшие, как она говорила, «затлахом», — так в этих краях называли запах от плесени, появляющейся в сырых местах. Она выбила и протерла мебель, которая скрипела и разваливалась от дряхлости. Она вынула из шкафов груды пожелтелого за много лет белья, застелила кровати, предварительно согрев простыни, чтобы они, подобно всем старым простыням, долго находившимся в сложенном виде в шкафу, не напоминали телу о склепе. Несмотря на возвращение хозяев, внешний вид замка не изменился. Проходившим мимо крестьянам, которые и глядеть на него не глядели, словно замка не было вовсе, казалось, что в нем по-прежнему нет ни души. Замок, который они всегда видели на одном и том же месте со своими ставнями, заколоченными крест-накрест окнами, имел какой-то отлученный вид, как они говорили, употребляя церковное выражение из старых времен, глубокое и зловещее. Привычка видеть именно такой странную громадину запущенного замка, наводящего на мысль о смерти, притупила их восприятие.

Олондские фермеры жили достаточно далеко от жилища хозяев, чтобы остаться в неведении о том, что происходило в замке после тайного приезда дам де Ферьоль. Агата, которой было сорок лет, когда она исчезла вместе с похищенной мадемуазель д’Олонд, за двадцать лет отсутствия так изменилась, что никто уже не помнил ее и не узнавал, когда по субботам она приходила за провизией на окрестные базары. Просто появилась еще одна старая крестьянка, которая платила за продукты наличными и в одиночестве брела обратно по олондской дороге, не обмолвившись ни с кем ни единым словом… У нормандских крестьян так заведено: если сам ты молчишь, то и с тобой не заговорят. Они недоверчивы и открываются, лишь когда видят, что к ним делают первый шаг. За недолгое время, протекшее до развязки нашей истории, Агата не встретила в этом краю, где каждый занят лишь своими делами, ни одного любопытного, который стал бы приставать к ней с вопросами. Путь в Олонд почти всегда был пустынным, потому что замок стоял довольно далеко от дороги на Донневиль и Сен-Жермен-сюр-Эй. В замок Агата входила не через большую ржавую решетку внутренней ограды, полностью заслоняющей большой двор, а через низкую дверцу, скрытую за утлом садовой стены с обратной стороны дома. Перед тем, как вставить ключ в замок, благоразумная служанка, словно воришка, осматривалась крутом, но это было лишней предосторожностью: никогда на этих изрытых дорогах, где повозки по ось опускались в рытвины, она не видела ничего подозрительного.

Как она себе и обещала, мадам де Ферьоль зажила здесь еще уединеннее, чем в Форезе, буквально заточив себя в замке. Всегда дрожавшая перед матерью, послушная Ластения, которая с детства подчинялась любым ее решениям, теперь полностью деморализованная и упавшая духом, не воспротивилась одиночеству, на которое ее обрекала воля мадам де Ферьоль. Понятие чести, как ее понимает свет, меньше, чем мать, занимало несведущую ослабевшую девушку. Смоченная столькими слезами, ее душа стала мягкой глиной под суровыми руками матери-скульптора, перед которыми не устоял бы и мрамор. Агату, фанатически преданную Ластении и по-прежнему верящую в незапятнанную чистоту своей воспитанницы, это необычное таинственное одиночество не удивило. Она просто-напросто думала, будто мадам де Ферьоль захотела скрыть состояние Ластении, чтобы на родине баронессы не видели ее дочь такой изможденной и чтобы не сказали: «Вот что выгадала, вот с чем осталась мадемуазель д’Олонд после скандального похищения». И потом, Агата держала в голове чудодейственное средство для исцеления Ластении — обдуманный план паломничества к гробнице блаженного Томаса де Бивиля, а если блаженный не услышит ее молитв, то и план изгнания злого духа. Такова была последняя надежда Агаты, полной простодушной веры, — впрочем, вера всегда простодушна. Мадам де Ферьоль не встретила ни препятствий, ни возражений со стороны дочери и старой служанки, без которой она не смогла бы устроить себе такое затворничество. Олонд и вправду походил на монастырь — монастырь для троих, — но без часовни, без богослужения, и это вызывало у мадам де Ферьоль новые огорчения и угрызения совести. Ей даже под вуалью нельзя было сходить на обедню в приходскую церковь по соседству: и на минуту опасно было оставлять Ластению одну в последний месяц ожиданий и волнений.

«Из-за нее приходится пренебрегать своим религиозным долгом», — с ожесточением думала мадам де Ферьоль, а ведь долг довлел над этой янсенисткой больше, чем над кем-либо еще. «Она погубит нас обеих», — в запальчивости сурово добавляла баронесса. Постичь, как в глубине души страдает эта стойкая женщина, мог бы только тот, кто разделяет ее религиозные чувства. Есть ли такие люди? Маловероятно. Жилище, которое из-за его уединенности я сравнил с глухим сумрачным монастырем без монашек и часовни, скорее напоминало об удушливой тесноте кареты, во время путешествия казавшейся им гробом. К счастью (если подобное выражение уместно в столь горестной истории), замок-гроб был достаточно обширным и в нем можно было дышать хотя бы в прямом смысле слова. Достаточно высоки были и стены сада, и две затворницы могли незамеченными пройтись по нему, чтобы уж совсем не отдать богу душу от сидения на одном месте, как из ревности запертая Филиппом Вторым в комнате с зарешеченными окнами в четырнадцать месяцев умерла от одиночества деятельная принцесса д’Эболи, дышавшая тем же воздухом, который сама выдыхала: какая ужасная мука— умирать от удушья.

Однако через несколько дней Ластения перестала спускаться в сад. Она предпочитала лежать в своей комнате на шезлонге, который ночью занимала мать, — та всегда была тут, рядом, словно тюремщик, и даже хуже, чем тюремщик, потому что в тюрьме тюремщик не всегда рядом, а мать не отходила от нее, вечно бдящая, молчаливая, неумолимая в своем упорном молчании. Мадам де Ферьоль приняла решение, свидетельствующее о твердости ее характера. Она больше не разговаривала с Ластенией, ни в чем ее больше не упрекала. Баронесса, такая сильная, признала, что не может одолеть свою слабую дочь, и сила мадам де Ферьоль обратилась теперь на нее саму. Увы, молчание, и так всю жизнь тяготевшее над двумя женщинами, стало еще полнее. Теперь это было молчание двух мертвецов, заключенных в одном гробу, но мертвецов, не умерших, видящих друг друга, касающихся друг друга, — потому что доски сжимают их со всех сторон, — погруженных в вечное молчание. Похоронное молчание было для них самой невыносимой мукой…

Вопреки словам мистика Сен-Мартена, не молитвой дышит человеческая душа, дыханием ей служит речь, причем вся речь целиком, независимо от того, выражает она ненависть или любовь, проклинает или благословляет, молится или богохульствует. Потому обречь себя на молчание значит приговорить себя к удушению, хотя бы и не приводящему к смерти. Они и приговорили себя, сознательно, впав в отчаяние. Их обоюдное молчание было палачом для каждой. Мадам де Ферьоль, чью глубокую веру ничто не могло подорвать, хоть говорила с богом — вставала на колени в присутствии дочери и тихо молилась. Ластения же не молилась, не разговаривала больше с богом, как и с матерью, и даже улыбалась нехорошей, чуть презрительной улыбкой, глядя, как та, коленопреклоненная, читает молитвы около ее кровати. Для Ластении, придавленной судьбой, не было ни божественной, ни человеческой справедливости, раз не справедлива к ней мать. Ах, из двоих несчастнее всегда оказывалась Ластения. Агата, которую мадам де Ферьоль всегда держала на расстоянии, не осмеливалась приходить работать в комнату, где царило молчание; хотя Агата убивалась в душе из-за состояния Ластении, она в эти дни была занята тем, что входила во владение вещами, которые окружали ее в замке, где она провела юные годы, и которые, как Агата выражалась, «знали все». Она ходила по саду, около колодца, везде в одиночестве занималась хозяйством, о котором мадам де Ферьоль, по-видимому, и думать забыла. Без Агаты, кормившей их, как кормят детей или сумасшедших, они бы умерли с голоду, все во власти их снедавших мыслей.

Однажды вечером баронесса различила очевидные симптомы скорых родов — ожидая это событие, она все же глядела на его приближение не без тревоги. Торжественное и грозное, оно могло из-за ее неопытности превратиться в трагедию и привести к смерти. Тем не менее мадам де Ферьоль подготовилась к нему, усилием воли справившись с нервами. Боли у Ластении были такие, что прошедшие через это женщины обмануться не в состоянии. Ночью Ластения родила. Когда начались схватки, мадам де Ферьоль посоветовала: «Вцепитесь зубами в простыню и постарайтесь набраться мужества». Оказалось, что мужества Ластении не занимать. Она ни разу не издала крика, который, правда, все равно никого бы не насторожил в доме, где и ночь не прибавляла тишины, настолько безмолвно было здесь днем. Единственно, кто мог услышать Ластению, так это Агата, но она спала в другом конце замка, и крик в любом случае до нее бы не дошел. Мадам де Ферьоль все предусмотрела. Однако, несмотря на меры предосторожности, ей на мгновение сделалось страшно. Ее обуял ужас перед неизвестностью — безрассудное неверие. Баронесса знала, что кроме них двоих никого тут нет, и все же дерзнула с бьющимся сердцем пойти распахнуть дверь, дабы удостовериться, что там никто не стоит, и глянуть в коридорную темень. Ей мерещилась присевшая на корточки Агата. Невозможно было, чтобы кто-то оказался за дверью. И все-таки она пошла, хотя ей было жутко, как человеку суеверному, ждущему, что сейчас из зияющей черноты ночи вынырнет вдруг привидение. Здесь же вместо привидения могла быть Агата. Не в силах унять дрожь, мадам де Ферьоль широко раскрытым взором всмотрелась во тьму коридора, потом, бледная от непроизвольного страха, одолевающего и храбрецов, вернулась к кровати, где в судорогах извивалась дочь, и помогла ей разрешиться от бремени.

Ребенок, произведенный на свет Ластенией, несомненно исчерпал все страдания, которые он ей причинил, пока она его носила. Отлученный от матери, он умер. Ластения походила на мертвеца, выродившего другого мертвеца. Можно ли и правда назвать одушевленным то, что продолжало жить в этой безжизненной девушке? Мадам де Ферьоль, все время, пока они ехали в Олонд, упрекавшая себя в желании, чтобы из-за какого-нибудь несчастного случая на дороге случился выкидыш, который спас бы будущность дочери, не могла не почувствовать глубокой радости от этой смерти, в коей никто не был виновен. Она возблагодарила бога за гибель ребенка, которого в мыслях мрачно окрестила «Тристаном», и преклонилась перед провидением, забравшим его еще до рождения, словно оно хотело уберечь баронессу и ее дочь от нового стыда, новой скорби. Для мадам де Ферьоль это тоже было избавлением. Смерть избавляла ее от ребенка, которого пришлось бы скрывать, как она скрывала его, — но какой ценой! — когда он был в чреве ее дочери, ребенка, который, будучи жив, покрыл бы лицо Ластении краской стыда, какую незаконнорожденные дети налагают на щеки матерей, подобно пощечине палача.

Однако жестокость не оставляла ее и в радости. Отторгнув ребенка от матери, она обратила его к Ластении:

— Гляди, тут твое преступление, но и твое искупление.

Ластения подняла мертвый взор на мертвого ребенка и, не выдержав, содрогнулась всем телом.

— Он счастливее меня, — только и прошептала она, в то время как баронесса, зорко вглядываясь в ее лицо, удивлялась, что, вопреки ожиданиям, оно не выражает нежности. Мать увидела на нем лишь выражение ужаса, извечного ужаса, столь привычное для Ластении, — от этого ужаса, казалось, ей теперь не уйти. Мадам де Ферьоль, женщина страстная, любившая — и какой любовью! — своего мужа, не усмотрела на этом изможденном от слез лице ни следа того, что все объясняет и оправдывает, — любви. Она бессознательно рассчитывала на эту решающую минуту родов, когда из материнского самопожертвования она сделается акушеркой у собственной дочери, чтобы об утере девственности знали только они двое и бог. Приходилось, однако, отказываться от надежды на последний луч света, способный проникнуть в тайну дочерней души. Луч надежды потух, когда Ластения разрешилась ребенком, не имевшим отца. В этот же час зловещей ночи — мадам де Ферьоль никогда не забудет, что ей довелось тогда испытать, — было, разумеется, в мире много счастливых женщин, рожавших живых младенцев — плоды разделенной любви, — которые выбирались из утробы матери на руки отцов, ошалевших от любви и гордости. Была ли среди них хоть одна, судьбой походившая на Ластению, — кого ночь, страх, смерть окутывали тройной тьмой, чтобы навсегда утаить не получившее имени дитя, о котором повествует наша печальная история.

Ночь — мрачная долгая ночь, — открытая тревогам, неотступным тревогам, не кончилась для мадам де Ферьоль. Новая забота предстала перед ней. Ребенок родился мертвым, слава богу, хотя это и ужасно. Но труп? Что делать с трупом, последним доказательством дочерней вины?

Как от него избавиться? Как стереть последний след постыдного поступка, чтобы для всех остальных он канул в небытие? Баронессе приходила на ум одна мысль, но эта мысль ее путала. Недаром, однако, она была нормандкой, потомком героев. Сердце баронессы могло разрываться или учащенно биться от страха, но она обладала властью над своим сердцем, — она всегда, пусть внутренне содрогаясь, делала все как надо, сохраняя при этом внешнюю бесстрастность. Когда Ластения погрузилась в сон, как погружаются в сон все роженицы, мадам де Ферьоль взяла мертвого младенца и, завернув его в одну из пеленок, которые сама сшила в долгие часы безмолвного сидения рядом с дочерью, — у той никогда не хватало сил для работы — вынесла из комнаты, позаботившись, чтобы дверь осталась запертой на ключ на время ее отсутствия. Она не знала, проснется ли Ластения, но железная рука необходимости повлекла ее, заставив пренебречь такой возможностью. Баронесса зажгла потайной фонарь и спустилась в сад, где, как она помнила, стоял забытый в углу старый заступ; именно этим заступом она имела мужество выкопать могилу для ребенка, в чьей смерти не было ее вины. Мадам де Ферьоль, некогда столь гордая, а теперь набожная и глубоко смиренная, похоронила его своими руками. Втайне копая в эту черную ночь роковую яму под всевидящими звездами, не способными ее выдать, она не могла не думать о детоубийцах, которые — не исключено, что в эту минуту, — где-нибудь совершают то, что под звездным небом ночной порой совершает она…

«Я хороню его, как если бы сама убила», — думала мадам де Ферьоль, и ей приходила на память жуткая история, которую она когда-то слышала, — о юной семнадцатилетней служанке, которая, родив ночью и задушив ребенка, утром (в воскресенье, день, когда она имела обыкновение ходить к мессе!) засунула его в карман юбки, продержала там во время всей мессы, а потом, на обратной дороге, бросила под арку пустынного моста, где никто не ходил… Эта мерзкая история преследовала, мучила мадам де Ферьоль. В ее жилах леденела кровь; дрожа, словно она была в чем-то виновата, баронесса утаптывала, уминала землю, наваленную на того, кто мог быть ее внуком; убедившись, что никаких следов могилы не видно, мадам де Ферьоль — вся бледная, как после совершенного преступления, хотя ничего такого на ее совести не было, — вернулась в комнату, где еще спала Ластения. Проснулась она в отупении, как любая роженица после тяжелых родов, и не выразила желания увидеть мертвого ребенка, которого произвела на свет. Можно было подумать, что она его уже забыла… Это заставило призадуматься мадам де Ферьоль, которая тоже молчала о ребенке в ожидании, что дочь заговорит о нем первая. Но — вещь странная, если не чудовищная, — та не заговорила… и никогда потом о нем не вспоминала. Неужели не хватало нежной Ластении, некогда столь пленительной, материнского чувства, без которого немыслима женщина; даже подвергнутые насилию женщины, разве они не любят, не оплакивают мертвое дитя? Ни в эту ночь, ни в последующие Ластения не вышла из молчаливого состояния апатии. Слезы по-прежнему текли по ее лицу, уже испещренному морщинками, и облик ее казался прежним, тем же, что и в последние шесть месяцев.

Оправившись от родов, Ластения никак не изменилась, если не считать живота, по сравнению со временем беременности. То же изнеможение, те же бледность, оцепенение, уход в саму себя, та же растерянность перед внешним миром, отупелое молчание, слабоумие. Порочащее Ластению неверие матери в ее невиновность, необъяснимая беременность нанесли ее сердцу неисцелимую рану, которая не переставала кровоточить.

Ее мать, отчаявшись дознаться до непостижимой теперь тайны дочернего проступка, смягчилась, — должно быть, будучи христианкой, вспомнила христианское изречение: «Всякий грех достоин сострадания». По крайней мере, она оставила свою обычную раздражительность, с которой, несмотря на твердый характер и силу воли, не в состоянии была прежде совладать. Если событие непоправимое, к нему привыкаешь, как, допустим, к смерти, но Ластения не соглашалась признавать непоправимость своего проступка. Из двух женщин сильнее чувство оказалось у более слабой. Ластения не изменила своего отношения к матери. Подобно увядшему цветку, оскорбленная Ластения не поднимала лица. Она была безжалостна к смирившей гнев матери. В ране у нее оставался нож, который нельзя было вынуть, — он так и зарастал вместе с раной: этот нож именуется злопамятством. После вынужденного лежания в постели, оправившись от родов, она встала, но по осунувшемуся лицу, вялости, изнеможению всего существа можно было решить, что лучше ей не вставать и что ее болезнь неизлечима, смертельна… Между тем Агата, надеявшаяся на возможный перелом к лучшему (чего не бывает?), видя, что ее обожаемый край, которому она приписывала способность совершать чудеса, бессилен помочь ее «лапоньке», все более утверждалась в мысли, что Ластения «во власти Сатаны», что она «одержима дьяволом». В конце концов Агата испросила у мадам де Ферьоль позволения отправиться к могиле блаженного Томаса де Бивиля — баронесса дала согласие.

К могиле блаженного Агата пошла босиком с простодушием средневековых паломников, какое, несмотря на распространившееся сегодня неверие, еще встречается в Нормандии, где живы древние обычаи. Она вернулась в Олонд после четырехдневного отсутствия, но вернулась в отчаянии и еще более грустной, чем когда отправлялась в путь. Теперь Агата сомневалась в возможности чуда, которого она просила с непоколебимой убежденностью, потому что веру в ее душе, открытой для всех влияний и обычаев той среды, в которой прошли ее юные годы, смущало одно непостижимое ужасное обстоятельство. Агата разделяла верования своих земляков, но разделяла и их суеверия. Собственными глазами — телесными своими очами — она увидела жуткую вещь, о которой сотни раз слышала в детстве, и увиденное Агатой служило для нее, как и для любого из местных крестьян на ее месте, предзнаменованием смерти.

Она возвращалась по дороге на Олонд и очень опаздывала из-за того, что устала и шла босиком согласно обету, который дала, вымаливая исцеление для Ластении. Стояла уже глубокая ночь, Агата очутилась в открытом поле без признаков жилья, ни вблизи, ни вдалеке не было видно путников. Место уединенное, непроницаемая тишина. Агата спешила, потому что была одна, но она не боялась ни одиночества, ни тишины. Сердце у нее было спокойно, как и совесть. Утром она причастилась, и теперь божественный покой разливался, затопляя ее душу. Как утренняя облатка распространяла его в душе Агаты, так луна, давно уже вставшая, распространяла божественный покой по окрестным полям, и они гляделись друг в друга в безмятежной ночи. Внезапно на проселочной дороге, время от времени сужавшейся, — в этом месте шириной она напоминала тропинку, — на повороте, Агата заметила достаточно далеко, в голубоватом лунном свете, что-то белеющее, она решила, что это туман, начинающий подыматься над землей, всегда немного влажной в прибрежных районах Нормандии. Однако, приблизившись, Агата явственно увидела гроб, лежавший поперек дороги. По древним верованиям, принятым в этих краях, если светлой ночью наткнешься на таинственный гроб и ни одного человека не будет рядом, словно те, кто несли его, разбежались, жди близкой смерти, предотвратить которую, как считается, может лишь смельчак, который приподнимет гроб и перевернет его задом наперед. Если кто принимал это за обман чувств и безрассудно шел дальше, дерзко перешагивая через гроб, как через бревно, такого человека, как рассказывали, поутру находили без сознания на том же самом месте; за год после этого он превращался в жалкую тень и умирал. По натуре Агата была отважной и слишком набожной, чтобы очень уж бояться смерти, но не о своей смерти она подумала, а о смерти Ластении. Несмотря на набожность и отвагу, она на какое-то мгновенье замерла перед гробом, который по мере ее приближения становился все более ясно различимым, более осязаемым. В свете луны, походящей на бледное призрачное солнце, он четко вырисовывался, выдавался на черной тропинке между двумя рядами деревьев.

«За себя, может, у меня бы не хватило мужества его перевернуть, — подумала Агата, — но за Ластению…» Она опустилась на колени прямо в рытвину и, прочитав десяток молитв — в молитвах Агата черпала силу, — перекрестившись, наконец решилась…

Однако гроб был слишком тяжел для Агаты, и это поразило ее в самое сердце, ведь печального жребия и смерти, которую он предвещал, можно было избежать, лишь перевернув гроб, ей же недоставало сил. Гроб не поддавался, слишком много он весил. Агата напряглась что было мочи, но без толку. Страшный гроб, казалось, насмехался над ней. Словно приколоченный к земле, он даже не шевельнулся. «Коли он такой тяжелый, там, должно быть, мертвец», — подумала Агата. В мыслях у нее по-прежнему была Ластения. Она так жаждала справиться с гробом, что, казалось, ее страстного желания достаточно было, чтобы свернуть горы, но четыре жалкие сосновые доски не отрывались от земли. В отчаянии от своей слабости и от недоброго предзнаменования Агата начала молиться… но опять тщетно. В подавленном состоянии (и потом, не могла же она здесь заночевать) Агата протиснулась между гробом и деревьями. Теперь ее подстегивал страх. Дрожь пробирала руки, только что прикасавшиеся к гробу, в чьем физическом существовании убедилась ее плоть. Однако, отойдя на некоторое расстояние, она почувствовала угрызения совести и храбро сказала себе: «А если попробовать еще?»

Но, повернувшись, она увидела лишь дорогу, прямую дорогу, где ничего не было. Гроб исчез. Агата даже не узнала место. Дорогу между двумя рядами неподвижных, освещенных луной деревьев покрывала тень, ветра не было — вещь удивительная в этом приморском крае. «Бог не дышал, — рассказывала она потом. — Воздух же без дуновения во власти духов, которые суть демоны». Страх обуял ее, охватил душу в эту безветренную ночь, когда и лунный свет, как представлялось Агате, не походил на обычный лунный свет. Она заспешила, прибавила шагу, но и луна слева от нее, у линии горизонта, тоже, казалось, перемещалась вместе с ней, словно увязавшаяся за Агатой голова мертвеца; Агата сама шла бледная как смерть, и зубы ее стучали. После развилки дороги луна, прежде державшаяся сбоку, оказалась за спиной. «Я подумала, — говорила Агата много времени спустя, когда при воспоминании об этой ночи у нее холодела кровь, — что голова мертвеца, катясь по небу, преследует меня, настигает, чтобы обломать мои старые ноги, и я уже никогда не доковыляю на них до дома».

Она все же добралась до Олонда, но в совершенно подавленном состоянии духа. Увиденное ею в пути заставляло Агату по возвращении страшиться неожиданного несчастья, но сумрачное спокойствие замка разуверило ее. Спали или не спали мать с дочерью? Ни единого звука не доносилось из их запертых комнат. Назавтра Агата сочла, что Ластения выглядит лучше, и, не будь ночного видения, она приписала бы следы выздоровления, которые ей виделись в изможденном облике бедняжки Ластении, своим благочестивым усилиям. Она рассказала мадам де Ферьоль об обстоятельствах своего путешествия, но о гробе умолчала.

«Зачем? — подумала Агата, — хозяйка мне все равно не поверит».

Мадам де Ферьоль, однако, верила в молитвы, в то, что молитвы совершают чудеса; она поведала Агате, что «Ластения уже оправляется от болезни благодаря ее, Агаты, молитвам на могиле блаженного духовника». Баронесса настаивала, что Ластении лучше, тем более что ей очень хотелось вернуться к выполнению религиозных обрядов, которое было прервано из-за необходимости вести в Олонде скрытную жизнь.

«Мы теперь можем пойти к мессе», — сказала она Агате. «Мы» — это она и Ластения, потому что Агата ходила и так. Она никак не могла упрекнуть себя в смертельном грехе, какой являл собой пропуск мессы, в чем упрекала себя баронесса, пенявшая на преступление Ластении. Старая служанка всегда изыскивала способ забежать, как она выражалась, в одну из приходских церквей по соседству с Олондом. Она отправлялась в церковь, натянув на голову поверх платка короткую черную накидку, — и кроме как там, у портала, рядом с кропительницей, где она вставала, чтобы по окончании мессы выйти первой, ее можно было увидеть лишь на рынке Сен-Совёра, куда она ходила по субботам закупать провизию на неделю. Присутствовавшие на мессе, которым не было никакого интереса (слово в Нормандии весьма распространенное) допытываться, кто она такая, принимали ее за крестьянку. Но что смогла себе позволить Агата, не могла мадам де Ферьоль. Поэтому когда она решила, что пора снова посещать церковь, снова ходить к святой мессе, она не то чтобы обрадовалась — ее для этого слишком печалило состояние дочери, — просто ее душа, дотоле долгое время изнемогавшая под ужасным бременем, вздохнула спокойно. Никогда не терявшая самообладания, не забывавшая о практическом смысле реальных вещей, мадам де Ферьоль подумала, что теперь они с дочерью могут отказаться от строгого инкогнито, которое до сих пор неукоснительно соблюдали. «Объявите фермерам, — сказала она Агате, — что мы ночью без предупреждения прибыли в Олонд и будем теперь здесь жить». Она особенно настоятельно предписала Агате сообщить всем о недомогании Ластении, длившемся многие месяцы, и о том, что она приехала на родину матери, чтобы переменить климат, — болезнь дочери не позволит мадам де Ферьоль принимать кого бы то ни было вплоть до ее полного выздоровления.

Предосторожность, впрочем, излишняя. Время в ту пору не благоприятствовало светским связям и знакомствам, но мадам де Ферьоль, поглощенная своим несчастьем, совершенно не ведала, что творится кругом. Французская революция распространялась подобно лихорадке в болотистой местности, и наступала уже стадия горячки.

В Олонде и понятия об этом не имели. Занятые своей личной трагедией, разыгрывавшейся на подмостках их угрюмого жилища, несчастные владелицы замка даже не подозревали о кровавой политической трагедии, разыгрывавшейся на подмостках Франции. Баронесса рассуждала о мессе, а между тем близилось время, когда никаких месс больше не будет, и она не сможет уже преклонить колена у алтарей — у этих колонн, служащих здесь, на земле, опорой для разбитых сердец.

Появившись на мессе в одной из приходских церквей неподалеку от Олонда, мадам де Ферьоль не вызвала того любопытства и удивления, какие вызвала бы в другую пору. Революционные события, воодушевившие одних, испугавшие других, занимали все умы (даже жителей Нормандии с их исконным здравым смыслом) в ожидании, когда революция нагрянет и к ним, — эти события во многом заслонили собой приезд мадам де Ферьоль на родину, где, впрочем, почти забыли давний скандал, связанный с ее похищением. Олондский замок, столько лет, казалось, дремавший у дороги, где высились три его башни, однажды утром открыл глаза — почерневшие, покрытые плесенью из-за дряхлости и дождей решетчатые ставни, — и в окне проплыл белый чепчик старой Агаты. Внутренняя пластинчатая штора за решеткой хозяйских покоев исчезла, и редким прохожим могло показаться, что жизнь в мелких повседневных своих проявлениях в безмолвии возвратилась в замок, который был поражен смертью и хуже, чем смертью, — забвением. По сути дела, однако, никого в этих краях, кроме тех, кто непосредственно проходил мимо замка, пребывание мадам де Ферьоль в Олонде, как и ее приезд, не удивляло и не занимало. Жила она так же уединенно, как прежде, когда скрывалась от постороннего взора, дни проводила с составлявшей теперь всю ее жизнь дочерью, которую ничье присутствие, кроме присутствия Агаты, не должно было никогда беспокоить. Она не переставала размышлять об этой жизни вдвоем, на которую обе они — мать и дочь — были теперь обречены. «Ластении никогда не выйти замуж», — думала баронесса. Как объяснить любящему и готовому на ней жениться человеку, что он женится не на девушке, а скорее на вдове, которая никогда уже не оправится от своего нравственного падения? Как поведать о дочернем позоре мужчине, который придет просить у мадам де Ферьоль руку Ластении с верой и надеждой любви (а разве есть на белом свете иные мужчины!)? Порядочность, честность, набожность, все священные частицы души этой благородной женщины восставали в мадам де Ферьоль, и из всех мыслей, распинавших ее, эта мысль была одной из самых мучительных. Конечно, в состоянии подавленности и изнурения, в котором она пребывала, Ластения могла вызывать лишь жалость, но она была молода, а молодость обладает большим запасом сил. Однако человек, дорожащий своей честью, обязан всегда говорить правду. Мысль о позоре стягивала жизни и судьбы мадам де Ферьоль и дочери в один узел, заставляя их жить вместе в слишком привычном для обеих одиночестве — страшном душевном одиночестве, когда одно сердце противостоит другому.

Человек, которому доведется полюбить Ластению, существовал лишь в материнском воображении, но думы о нем усугубляли для мадам де Ферьоль скорбь из-за действительных событий. Ластения, от которой в печальную ночь рождения мертвого ребенка баронесса напрасно ждала проявлений любви, должна была умереть, так и не познав любви. Ее утерянная красота не расцвела вновь. Не вернулась к ней, восстановленная молодостью. Хотя мадам де Ферьоль, больше желая уверовать в это, чем веря на самом деле, сказала Агате по ее возвращении из паломничества, что Ластении лучше, она и сама перестала так думать, когда увидела, как с каждым днем и месяцем головка дочери, некогда прелестная, все ниже и ниже клонится к земле. Со стороны можно было подумать, что во время родов, которые Ластения чудом пережила, у нее треснул позвоночник где-то у поясницы, и с кровати уже она сошла сгорбленной, когда по воскресеньям они с матерью появлялись в церкви, люди, глядя на них, понимали, почему мадам де Ферьоль никого не хотела принимать и полностью посвятила себя здоровью дочери. Общее мнение было таково, что недолго ей еще таскать свою дочь в церковь.

Все же ей довелось бы выполнять эту миссию изрядное время, если бы революция в своем кровавом, кощунственном пылу не распорядилась внезапно закрыть церкви. Мадам де Ферьоль, у которой не было больше оснований скрывать Ластению от врачей, призвала нескольких из них в Олонд, но врачи увидели в молодой девушке, немощной и вялой как телом, так и духом, лишь один из случаев маразма, причина которого оставалась для них непостижимой. На всем свете одна мадам де Ферьоль знала причину! Это ее грех, думала она, и преступнику суждено умереть из-за своего греха. Закоренелой янсенистке, больше веровавшей в справедливость бога, чем в его милосердие, было ясно: именно суровый бог воздал должное ее дочери, переломив хребет несчастной, склонившейся к земле Ластении, которая некогда походила на колосок, что покачивается на стебле, — колосок теперь смят человеческой рукой.

Эта глубоко скрытая трагедия двух женщин длилась еще долго на фоне нормандских полей, пейзажа столь отличного от севеннской воронки, однако им никогда не приходило в голову бросить на эти поля взгляд из окон своего жилища. У окна прохожие видели лишь Агату, по вечерам дышавшую воздухом своей родины. Так они и жили, если только это можно было назвать жизнью. Мадам де Ферьоль в уверенности, что дочери не избежать наказания за совершенный грех, смотрела, как день за днем подтачивает Ластению загадочная болезнь, — так смотрят на развалины разрушенного дворца, обращающиеся в прах. Несмотря на осуждение преступного поведения дочери, скрывшей от нее тайну своего сердца, несмотря на суровость веры, вопреки всему страдания Ластении терзали баронессу, однако, сведя всю жизнь к воспоминаниям о боготворимом муже, мадам де Ферьоль никак не выражала сочувствия дочери, которая, впрочем, не в состоянии была понять даже сочувствия. Маразм Ластении, озадачивавший врачей, которые после туманных упоминаний о японском способе прижиганий объявили его неизлечимым, касался не только тела девушки, но и души. Он владел ею целиком. Состояние Ластении позволяло говорить о слабоумии, и брезживший ранее отблеск понимания гас, уступая место угрюмому помешательству. Но и безумная, Ластения молчала. Она умирала, как и жила, не раскрыв рта. Сознавала ли она себя? Ластения проводила дни в молчании, праздно, неподвижно сидела, уткнувшись головой в стену (признак тихого безумия), не отвечая даже Агате, заливавшейся слезами жалости, — Агате, находившейся в отчаянии из-за того, что не может уже прибегнуть к средству, на которое она столь долго рассчитывала, не может обратиться к священнику, чтобы он изгнал из ее лапоньки злых духов. В ту пору революция неистовствовала, и священники были в бегах. В Олонде только потому и знали о революции, что в округе не нашлось священника, чтобы изгнать из Ластении злых духов; случай, возможно, единственный в своем роде: в продолжавшем существовать Олондском замке, который не разрушила революция, обитали три женских существа, такие несчастные в своем коконе скорби, что они смогли забыть обо всем, не имевшем касательства к их кровоточащим сердцам. В то время, как кровь с эшафотов затопляла Францию, три мученицы во власти рока видели лишь ту кровь, что текла из их сердец. Так, забыв о революции, забывшей о них, и скончалась Ластения, унеся в могилу тайну своей жизни или то, что мадам де Ферьоль считала ее тайной. Ничто не позволяло мадам де Ферьоль и Агате предполагать столь близкий конец. В этот день Ластении не было хуже, чем накануне, чем в другие дни.

Ни в ее лице, уже долгое время отчаянно бледном, ни в безумных глазах, цветом напоминавших листья ивы — ивы плакучей, ведь она и была такой ивой, пролившей довольно слез, — ни в слабом безжизненном теле, столь странно сгорбленном, они не заметили ничего, что наводило бы на мысль о близкой смерти. Обычно присматривать за ней не было нужды. Ластения сидела, в тихом безумии уткнувшись лицом в стену у себя в комнате; они оставляли ее в таком состоянии и предавались своим неизменным занятиям: баронесса молилась, Агата плакала- каждая в своем углу. В этот день они застали ее в том же положении, в каком оставили, — лицом к стене, с широко раскрытыми глазами, — но она была мертва, душа покинула тело — бедная душа, уже почти переставшая быть душой. Увидев ее мертвой, Агата бросилась на колени перед своей лапонькой, обхватила ее руками и забилась в рыданиях, ворочая старой головой и изнемогая от боли. Мадам де Ферьоль, лучше владевшая собой, просунула руку к груди той, кого столь долго называла «моя девочка», — это так ей подходило, — чтобы узнать, бьется ли еще слабое сердечко, но тут ее пальцы что-то почувствовали… «Кровь, Агата!» — произнесла она пустым страшным голосом и показала капельки крови на пальцах. Агата оторвалась от колен Ластении, которые обнимала, и они вместе расстегнули корсаж. Ужас обуял их.

Ластения убивала себя — медленно, понемногу (сколько времени?), — каждый день все глубже и глубже вонзая в себя булавки. Они вынули восемнадцать штук, воткнутых около сердца.

Однажды, в эпоху Реставрации, спустя ровно четверть века после смерти Ластении, чью таинственную историю я вам поведал, пережившая ее и все еще находившаяся в добром здравии ее мать, баронесса де Ферьоль («Ничто не может меня убить», — с глухой горечью говорила она, упрекая пощадившего ее бога) присутствовала на торжественном обеде у своего родственника, графа дю Люда, к слову сказать, хозяина одного из лучших домов в маленьком городке Сен-Совёр, где до революции так много танцевали, и даже она, мадам де Ферьоль, тогда еще мадемуазель Жаклин д’Олонд, танцевала с красавцем-офицером в белой форме, черным ангелом, на всю жизнь одевшим ее в черное. Теперь здесь не танцевали. Другое время, другие нравы! Однако обеды давали. Обеды заменяли кадриль. Удивительно, наверно, было встретить на праздничном веселом обеде вдвойне постаревшую — от горя и прожитых лет — мадам де Ферьоль, еще более суровую и набожную, почти святую, если только можно быть святой без милосердия. Но она и была такой святой. Эта женщина, о силе характера которой читатель уже составил мнение, — враг всяческого позерства, вернулась, правда через много лет после смерти дочери, в общество, к которому принадлежала; она появлялась там, простая и строгая, но появлялась. Баронесса стоически носила глубоко в себе воспоминание, которое скрывала от других и терпела без тени жалобы, как рак, разъедающий сердце. Это было воспоминание о непостижимой, незабываемой тайне, которую Ластения взяла с собой в могилу. Никто никогда не заподозрил того, что мадам де Ферьоль знала про свою дочь, но ее больше мучило не то, что она знала, а то, чего не знала. И доведется ли ей узнать? Баронесса уже не верила в это. По ее спокойному виду никто бы не догадался, что она доживает жизнь в отчаянии. Она была уже развалиной, но величием и благородством схожей с развалинами Колизея.

«На обеде у графа дю Люд, в том конце стола, где сидела она, непроизвольно понижали голос и тише смеялись», — говорил любивший повеселиться виконт де Керкевиль, которому из уважения к этой величественной старухе приходилось сохранять серьезность. В тот вечер, на обеде, где она восседала с обычным для нее безучастным видом, царило оживление, все испытывали друг к другу симпатию, хотя компания подобралась ужасно пестрая. Это был сколок общества после эпох революции и империи, перемешавших все сословия, но на обеде никто не мучился из-за такого отвратительного политического и общественного смешения, с которым теперь никакое правительство ничего не могло поделать. Граф дю Люд глубокомысленно называл свои обеды «собранием трех сословий» — здесь и правда собиралось духовенство, дворяне и, наконец, представители третьего сословия. На обедах царили сердечные отношения и все были расположены друг к другу. В этом маленьком городке люди были добродушнее, чем в соседнем Валоне, что в четырех лье от Сен-Совёра, где каждый захудалый дворянин считает себя паладином Карла Великого и вас не пригласят отобедать, прежде чем вы не предъявите грамот, удостоверяющих ваше благородное происхождение.

Подтверждением моих слов может служить то, что как раз на этом обеде, где гости не брезговали касаться друг друга локтями, между маркизой де Лимор, по происхождению самой благородной из всех присутствовавших женщин, и маркизом де Пон л’Аббе, чей род восходил к незапамятным временам, располагался гость молодцеватого бравого вида, предки которого много веков крестьянствовали в Нормандии, — сам он, однако, пообтесавшись, заделался настоящим парижским буржуа. Его белый пикейный жилет красовался между маркизой и маркизом, как серебряный гербовый щит между двумя щитодержателями, из которых роль единорога одесную исполняла маркиза, роль борзой ошуюю — маркиз. Этот парижский буржуа приезжал в Сен-Совёр дачником, проводить досуг; нажитое состояние давало ему досуг, хотя он охотно спустил бы это состояние ради удовольствия заново его нажить. Теперь он скучал, болея особого рода болезнью, — то была тоска коммерсанта, продавшего свое дело.

Он на самом деле прежде был коммерсантом и, подумать только, бакалейщиком, но бакалейщиком высокого полета. Он был бакалейщиком его величества Наполеона, императора и короля в годы его наивысшей славы, и содержал лавку, десять лет смотревшую, не мигая, на стоящий напротив дворец Тюильри; сейчас лавка вместе с другими домами площади Каррусель приказала долго жить, как, впрочем, и сам дворец. Однако высоко мнивший о себе императорский бакалейщик, который сидел развалясь и разглагольствовал за столом графа дю Люда, наподобие славного малого Туркаре[10], ни фамилией, ни видом не походил на бакалейщика. Фамилия у него была генеральская — Бой. Провидение, иногда позволяющее себе шутить, предвидев появление императора Наполеона, сочло, что будет остроумно, если сахар и кофе ему будет продавать человек по фамилии Бой. Это что касается фамилии. Но у провидения возникла и другая прихоть: сделать из бакалейщика одного из красивейших мужчин своего времени, когда на редкость красивыми были вообще все мужчины, что нам в пику доказали своими полотнами Давид и Жерико. На парижских кухнях его прозвали «каррусельским раскрасавцем-бакалейщиком». Осанка его была под стать фамилии, а выправка такова, что в эпоху Империи, когда он выходил из кафе на углу улицы Сен-Никез, где проводил вечера за игрой в домино, и на голове у него была складная шляпа-цилиндр, которую в ту пору носили все, а на могучих плечах — широкополое пальто с золотым галуном на воротнике, часовые в аркаде Тюильри брали на караул, как перед генералом; на потеху друзьям он отвечал на их приветствие с уморительно серьезным лицом, с величавым видом — ни дать ни взять вылитый генерал. Однако очень быстро из генерала он превращался обратно в бакалейщика. У него был мозг бакалейщика, в котором отродясь не было ни одной мысли, чем и объяснялось его крепкое здоровье, хотя ему перевалило за шестьдесят. Правда, он нередко сидел с закрытыми глазами, словно погрузившись в себя и сложив руки на животе, всем своим видом демонстрируя пиршество мыслей, но, господи, что это была за трапеза и что за едоки! Несмотря на пустоту в голове, он был хитер, как всякий нормандец, и прятал свою хитрость за дураковатым видом, который смеха ради умел на себя напускать. Этот тип, добавлявший к фамилии Бой имя Жиль, дураком не был. При императоре он оказал множество мелких услуг нормандским дворянчикам, с которыми он вел себя неизменно уважительно и которые из благодарности скупали для земляка корнишоны. Иногда некоторые из них даже передавали ему прошения и петиции, потому что думали, будто у него есть связи во дворце; но все его связи ограничивались кучером Мусташем и Зое, негритянкой Жозефины. Он не лишился своего состояния, когда пала империя, которая его кормила. В 1814 году он отрекся от лавочки, как Наполеон — от империи, но бакалейный Наполеон, в отличие от императора, не вернулся с Эльбы, — так и не вернувшись, он умер от холеры в 1830 году.

С таким вот своеобразным человеком случай вкупе с революционными событиями свели мадам де Ферьоль за столом графа дю Люда. Жиль Бой был одет, как он сам выражался, в «парадную форму» — зная о своей привлекательной наружности, он все время подчеркивал свою неувядающую красоту соответствующим нарядом. И правда, присмотреться к нему, так это был великолепный старец, который выглядел очень моложавым, очень гибким, очень крепким для своих лет; он любил напоминать о своей нерастраченной крепости и, принимая жалостливую мину, с самодовольным притворством демонстрировать большой палец руки, на вид вполне здоровый и хорошо гнущийся, утверждая, что его парализовало после взрыва адской машины, который, если верить Жилю Бою, вынес его через окно маленького кафе на улице Сен-Никез, где он сидел на втором этаже и спокойно читал газету, и в совершенно безумном состоянии дошвырнул до Шайо, откуда его привели к жене; жену он застал без сознания, и доктор Дюбуа извлекал из ее груди осколки стекол. Это была одна из самых коронных его историй. «Несчастный паралитик», как он сам себя называл, «бомбой ушибленный», надел в этот день, чтобы оказать честь радушному хозяину, голубой сюртук с золотыми пуговицами, плотно облегавший могучий торс, белые казимировые штаны, шелковые широкие чулки и изящные туфли на высоком каблуке, столь любимые императором, который всегда носил такие, если только не был в сапогах. Жиль Бой, которого принимавшая его у себя нормандская знать звала отчасти фамильярно «папашей Боем», хотя на папашу он ничуть не смахивал, сверкал английской опрятностью, благоухая, подобно женскому белью. Блондин, он напоминал о скандинавских предках моих земляков, нормандцев, но не столько уже благодаря волосам, белым, как крыло альбатроса, которые он стриг коротко, почти наголо, сколько из-за розового цвета лица, на котором нельзя было различить ни красных пятен, ни усталости, ни следов жизненных тягот. Веселые голубые глаза глядели из-под полных, тяжеловатых век, и, казалось, Жиль Бой подмигивал, словно сам посмеивался над своими словами и приглашал вас разделить с ним веселье. Больше всего он гордился зубами, о которых заботился так, как женщина не заботится о жемчуге у себя в ларце, и показывал их, даже когда не улыбался, просто чтобы доставить себе удовольствие. На обед к графу дю Люду он явился с тростью за спиной, как с ружьем (у него была привычка так носить индийскую трость); он оставил ее в углу, вошел в гостиную со шляпой в руках, словно влюбленный из старой комической оперы к бальи, и приветствовал собравшихся с простоватостью крестьянина, скорее всего, наигранной, — этот человек по имени Жиль любил иногда строить из себя Жиля, простоватого и трусоватого персонажа старой комедии.

Он давно знал мадам де Ферьоль, вместе с которой не раз обедал, но по своей легковесности не понимал всей глубины ее натуры. Все, что превосходило его понимание, он, особо не чинясь, презрительно именовал «маниями». «Это все ман-е-и», — говорил он с подчеркнуто нормандским акцентом, растягивая слова. Однако, когда дело касалось мадам де Ферьоль, благородная женщина умела его приструнить. Нельзя сказать, что у Боя были плохие манеры, — у него вообще не было никаких манер. Да и когда он мог их приобрести? Сплавляя тысячами свои банки кухаркам из богатых домов, приходившим к нему с шести часов утра за чаем или шоколадом? «К восьми я уже заканчивал», — с гордостью заявлял он. Если говорить о манерах, то Бой был настоящим невежей, наподобие Корбьера[11], клавшего свой в табачных пятнах платок на стол Людовика ХVIII. Жиль Бой свой платок — огромный, пропитанный росным ладаном, — на стол графа дю Люда не положил бы, но уже в самом начале обеда он расположил там шагреневую табакерку с очень изящной миниатюрой, изображавшей его курносого сына в синем бархатном костюмчике с золотым барабаном в руках, — этому мерзопакостному сорванцу не суждено было походить на отца, который называл своего отпрыска ласково — «боевичком».

Как раз из-за этой чертовой табакерки, которую Жиль Бой передавал одному из гостей, пожелавшему получше разглядеть портрет, маркизу де Пон л’Аббе бросился в глаза изумруд на пальце бывшего бакалейщика.

— Вы, должно быть, любите порисоваться, метр Бой, раз позволяете себе носить такое прекрасное кольцо, стоящее немалых денег, — заметил маркиз, шокированный тем, что видит подобную драгоценность на руке, развешивавшей бакалейные товары. — Скажите нам, Бой, где, черт возьми, вы раздобыли такое чудо?

— Голову даю, никогда не угадаете, где я его достал, — живо отозвался Бой, — как говаривал Ля Майонне де Грандвиль, ставлю на кон пятьдесят тысяч экю против двадцати пяти луидоров, ни за что вам не догадаться.

— Ну уж! — недоверчиво произнес маркиз де Пон л’Аббе.

— Попробуйте, — предложил Бой.

Потешный старичок маркиз, собравшись с мыслями, так, вероятно, и не придумал версию, достаточно приличную, чтобы ее можно было высказать в присутствии страшно набожной мадам де Ферьоль, которая, впрочем, не слушала и не слышала их с другого конца стола, вся во власти горьких мыслей, отравляющих душу.

— Ладно, — выждав паузу, пришел ему на помощь Жиль Бой. — Я снял его с пальца вора. Отплатил ему той же монетой. Обокрал вора. История любопытная. Хотите расскажу?

— Хотим, — подал голос граф дю Люд, — расскажите. Ваша история хорошо пойдет под шамбертен.

XII

— Моя история о ворах — история давняя, — начал Жиль Бой. — Император тогда еще не был императором, а я его бакалейщиком. — В его голосе проскользнула гордость за империю, которая была столь обширной, что придавала величие даже бакалейщикам. — Верховодил тогда Баррас, а полицейские функции были возложены на Фуше, который и тогда был таким же, каким проявил себя позже, будучи министром при императоре, но в ту пору этот страшный Фуше, зажатый, как в тиски, между якобинцами и шуанами, мог заниматься лишь своим жутким политическим сыском (не без помощи дьявола), и интересы правительства были важнее интересов Парижа. Вы, мсье, жили в провинции или в эмиграции, вы не в состоянии себе представить, каким был Париж в те дни, сразу после революции, еще продолжавшей колобродить. Это была не столица, не город, это был вертеп, гнездо разбойников. Убивать по ночам стало таким же привычным делом, как спать. Улицы без фонарей — революция превратила их в виселицы — освещались лишь в районе Пале-Руаяль. Темень кишела злодеями и душегубами — что ни шаг, то притон. Ночью надо было либо не выходить из дома, либо выходить вооруженным до зубов. Однажды в такую вот ужасную ночь (я жил тогда у себя в лавке на углу улицы Севр, я и сейчас, когда прохожу мимо этой лавки, с любопытством поглядываю на железные прутья витрины, вы скоро поймете почему), закрыв лавку пораньше, я спал в своей комнате наверху, и вдруг меня разбудил странный звук, как будто что-то пилили. Я решил, что там, внизу, воры, и поднял своего помощника, спавшего в каморке под лестницей; мы взяли свечи и спустились вниз. Я не ошибся: это были, действительно, воры. Когда мы подошли, они как раз пропиливали в ставне дыру в две шапки величиной. Через эту дыру нагло просунулась рука и схватилась за прутья витрины — попыталась их выломать. Видно было только руку, ее обладателя скрывал ставень, причем вор был не один — снаружи до меня доносился шепот нескольких человек. И тут меня осенило. Я мигнул помощнику, он был родом из этих мест, из Бенневиля, здоровый детина, и не какой-нибудь рохля, вы в этом убедитесь; он сразу все понял, рванулся вперед и зажал руку вора двумя бараньими лопатками — получились как бы тиски и клещи для руки, я же схватил с прилавка веревку и крепко привязал руку к железному пруту. «Ну что, попалась, которая кусалась!» — сказал я весело. Бандюгу мы присобачили как надо, и в душе я заранее предвкушал, как завтра при свете дня полюбуюсь на его рожу. «Теперь пойдем спать», — сказал я помощнику, и мы пошли — я наверх, он в свою каморку. Однако мне не спалось. Невольно я все время прислушивался. И вдруг мне показалось, что я слышу удаляющиеся шаги. Сунуться к окну я не решался, бандиты вполне могли послать мне за здорово живешь пулю в глаз. Дело не только в боязни, я дорожил своей физией, она ведь у меня ничего, — и Жиль Бой засмеялся, кокетливо выставляя красивые, как у юноши, зубы.

— И потом, я сказал себе, что завтра уж отомщу, и от этой сладкой мысли сразу уснул.

Да, заинтриговал-таки бакалейщик всех этих рафинированных аристократов. Они слушали, затаив дыхание, перестав подшучивать над его привлекательной внешностью, которой, возможно, завидовали, и над его серьгами — Жиль Бой, как ни странно, с юных лет носил серьги, и они, как бы мстя за красоту лица, придавали Жилю вид старого форейтора.

— Но назавтра мне пришлось горько разочароваться, — продолжил Жиль Бой. — Встаю я, сами понимаете, чуть свет, слазаю в лавку (Бой пересыпал свою речь словечками из местного лексикона) и первым долгом гляжу на эту чертову руку. Я прекрасно знал, что она много раз обвязана и двигаться не могла, так хорошо я стянул ее веревкой. Каково же было мое удивление, когда вместо руки раздутой, опухшей, фиолетово-черной из-за вонзившейся в плоть жесткой бечевы, которой я ее обкрутил, я увидел, что она ничуть не опухла и бледна, словно в ней не было ни капли крови. Казалось, вся она вытекла из этой мягкой белой руки, похожей на женскую. Совсем сбитый с толку, я со всех ног бросился к двери, стремясь все-таки понять, в чем дело. Я думал увидеть человека, но там была только лужа крови.

Не шибко красноречив был наш Жиль Бой. В детстве он был пастушонком в Тайпье и с тех пор говорил неправильно, с ошибками, которые я тут опустил. Вместо «аппетит» он говорил «петит», вместо «много друзей» — «многи друзей» и считал, что так и надо. Но, честное слово, будь Жиль оратором получше, его рассказ не произвел бы такого впечатления.

Никто из гостей не думал о самом Жиле, у всех перед глазами были воры, отрезавшие у своего сообщника кисть и унесшие его с собой.

— Бравые ребята, ничего не скажешь! — произнес Керкевиль, который был им под стать, человек решительный.

— Вернувшись в лавку, — продолжил Бой, — я долго глядел на руку, перепиленную в предплечье, вероятно, той же пилой, какой пилили решетку. Я рассматривал эту удивительную руку, ничуть не походившую, клянусь вам, на руку уголовника и вдруг увидал перстень, — камень сполз на внутреннюю сторону пальца, державшегося за железный прут. Этот камень — изумруд — вы, господин маркиз, сейчас и держите. Не спорю, перстень для меня слишком хорош. Потому я надеваю его не каждый день, а только изредка и лишь в надежде, что случайно встречу, чем черт не шутит, человека, у которого перстень был украден, и от него узнаю, кто был вор.

Своей историей Жиль Бой сумел отбиться от насмешек старого Пон л’Аббе. Срезал, как говорят англичане. Все («собрание трех сословий», как окрестил свой обед граф дю Люд, составляло человек двадцать) были заинтригованы и желали поближе взглянуть на изумруд с такой родословной. Изумруд переходил из рук в руки. Наконец он оказался у сидевшего слева от мадам де Ферьоль аббата траппистского монастыря, устроенного в то время в Брикебекском лесу, теперь распаханном монахами. Известно, что на аббатов этого ордена не распространяется обет молчания, который соблюдают другие трапписты. На аббате была шерстяная митра и деревянный крест, по чину он следовал сразу за соборными епископами; кроме того, он имел право в случае необходимости покидать монастырь для защиты интересов братии. Отец Августин направлялся в Мортаньский монастырь через Сен-Совёр, и, чтобы оказать честь баронессе де Ферьоль, почитавшейся в округе за святую, граф дю Люд пригласил его отобедать и усадил рядом с нею. Из всех гостей лишь отец Августин и печальная мадам де Ферьоль остались равнодушны к изумруду, который путешествовал по кругу. Даже не взглянув на него, отец Августин принял изумруд из рук графа Керкевиля, своего соседа слева, и протянул баронессе с серьезностью человека, вопреки своей воле совершающего нечто легкомысленное. Но та, еще более серьезная, перстень не взяла. Однако ее взор, высокомерно рассеянный, случайно упал на изумруд, и, внезапно вскрикнув, она, словно подкошенная, без сознания рухнула на пол.

Мадам де Ферьоль узнала перстень мужа, который она отдала Ластении.

Обморок баронессы поразил гостей графа дю Люда, может, не меньше рассказа бакалейщика, но гипноз почитания мадам де Ферьоль — почитания слегка боязливого из-за ее суровости — был так велик, что никто никогда не заикнулся о случившемся с ней. Все держали язык за зубами, понимая, что за внезапным обмороком скрывалась, по-видимому, какая-то драма. Оправившись после длившегося немалое время обморока, баронесса тем же вечером вернулась в Олонд, где вновь обратилась к зияющей кровоточащей язве в своем сердце, которая не исцелялась, сколько бы она ее ни затыкала. Новая рана ужасала мадам де Ферьоль: ее дочь, дочь ее мужа могла полюбить вора, — вора, чья отпиленная рука уличала его в наполовину совершенном преступлении. Язва не только не зарубцовывалась, она все больше углублялась, и боль нельзя было успокоить даже на малое время, приложив к ране кусок мяса.

— Господи, неужели этому не будет конца? — взмолилась она. — Неужели надо, чтобы этот ужас никогда не кончался? — Полным трагизма жестом, ставшим для нее привычным, она вырвала на своих впалых висках пригоршню волос, потом, впрочем, отраставших, и бросилась к подножию креста, сама словно распятая тоской, когда Агата, ее наперсница по скорби, восьмидесятипятилетняя старуха, которая, если правда, что скорбью можно жить, была способна дожить и до ста, вошла и могильным голосом объявила:

— Преподобный отец Августин просит мадам его принять.

— Пусть войдет, — отозвалась мадам де Ферьоль.

XIII

Мадам де Ферьоль еще только поднималась с колеи, когда в комнату вошел отец Августин. Он уважительно поздоровался; бросалось, однако, в глаза, что этот средних лет степенный крупный монах взволнован и что он явился в Олонд со столь неожиданной поспешностью, потому что так велел ему долг.

— Мадам, — начал он без дальних слов, оставаясь стоять, хотя она знаком предложила ему сесть, — я принес ваш перстень, который вы вчера узнали, и хочу назвать вам имя человека, — добавил он с печальной торжественностью, — который… потерял его вместе со своей рукой.

При этих словах мадам де Ферьоль слегка вздрогнула; монах протянул ей перстень, но она не взяла. Она не могла притронуться к оскверненному замаранному перстню, десятикратно оскверненному и замаранному — снятому с отрубленной руки вора.

— Имя… — изумленно прошептала она.

— Да, мадам, — перебил ее монах, — имя человека, который исковеркал вашу жизнь и которого вы должны были не раз проклясть, человека, в монашестве звавшегося отцом Рикульфом из ордена капуцинов; двадцать пять лет назад он в течение всего поста жил в вашем доме.

Услышав это имя, баронесса побледнела как смерть, но решительно взяла себя в руки и задала вопрос, от ответа на который зависела вся ее жизнь.

— Вы только это хотели мне рассказать? — спросила она, глядя на него проницательным взором, перед которым Ластения, бедная Ластения всегда опускала глаза.

— Я расскажу вам все, мадам. Примирившись с богом, он поведал мне обо всем над прахом, символом нашей и его смерти. Несколько дней назад в свой смертный час он поклялся на кресте, который я протянул ему для целования, что в преступлении был виноват только он, ваша же дочь чиста.

— Тогда, тогда я… — произнесла мадам де Ферьоль, которая словно при мгновенном свете мелькнувшей молнии увидела вдруг свою прошлую жизнь.

— Не мне судить вас, мадам, — прервал ее траппист с несравненным достоинством. — Я лишь принес благую весть столь набожному человеку, как вы: ваша дочь невинна; невидимый ангел, которого бог посылает нам в помощь, ангел-хранитель всегда был рядом с нею, глядя на нее ясными очами, в которых отражалось бессмертие.

Он замолк, удивленный тем, что радость не хлынула в душу благочестивой женщины, — он не знал, что в глубины ее души хлынуло раскаяние, ведь, считая Ластению виновной, она медленно и безжалостно сводила ее в могилу.

— О святой отец, — сказала мадам де Ферьоль, — благая весть приходит слишком поздно. Это я убила Ластению. Человек — священник, — в греховность которого я никогда не хотела поверить, хуже, чем убил ее, но не убил, протянув к ней свои кощунственные руки. Он опозорил, обесчестил ее, но убить предоставил мне. Погубив дочь, я завершила начатое им преступление.

Баронесса так и не подняла головы. Она сама себя осудила… Священник видел, как корит она себя внутри, и почувствовал к ней жалость, какой не испытывал к Ластении. Он сел, и его устами заговорило божественное милосердие. Он сказал, что мадам слишком терзает себя, ведь она оказалась жертвой ошибки, которой невозможно было избегнуть. Потом отец Августин поведал ей о преступлении капуцина. В те времена наука, теперь ставшая общедоступной, обладала лишь поверхностными ненадежными наблюдениями относительно таинственных фактов, сегодня уже доказанных, хотя и по сей день ей известно только то, что такие факты существуют. Как и леди Макбет, Ластения была сомнамбулой… но мадам де Ферьоль, должно быть, не читала Шекспира. Именно во время одного из приступов сомнамбулизма, о которых ни мадам де Ферьоль, ни Агата ничего не знали — столь редки они были, — отец Рикульф застиг ее ночью, когда она вышла из комнаты, села на ступеньки большой лестницы и заснула там, где девочкой провела столько часов в мечтаниях. Демон одиноких ночей ввел его в искушение, и он совершил над ней насилие, в котором бедный ребенок в неведении сна даже не отдал себе отчета, а значит, за преступление должен был ответить перед господом один капуцин. Почему он потом украл перстень? Был ли уже тогда вором этот человек, впоследствии приобретший кличку «вор с отпиленной рукой»? Этот вопрос останется без ответа. В таинственной бездне, именуемой человеческой природой, легко заплутать. Сомнамбула может сама отдать перстень, так что наверняка сказать нельзя. Я знал одну девушку, которая дала свой перстень человеку, повинному в том же преступлении, что и отец Рикульф, — потом он добровольно женился на той, с кем был столь жутким образом помолвлен, но до конца так и не смог преодолеть своего страха. Через несколько лет она умерла, уже его женой, — осталась верна обещанию, так как не желала краснеть перед этим человеком.

Мадам де Ферьоль, никогда не слышавшая о сомнамбулизме в своем севеннском захолустье, была ошеломлена рассказом аббата. В полное оцепенение привело ее преступление этого мерзавца, который смерчем пронесся через ее жизнь и жизнь дочери и опустился даже до чудовищного воровства. Тут в оскорбленной матери заговорила знатная дама, и мысль о гнусной краже показалась баронессе еще нестерпимее, чем о трусливом надругательстве над спящей Ластенией. На секунду она усомнилась в столь мерзком поступке, который раньше еще сильнее в глазах мадам де Ферьоль порочил ее дочь. Однако аббат подтвердил, что отрезанная рука действительно принадлежала капуцину отцу Рикульфу, а сам этот негодяй и правда был одним из первых бандитов своего времени. После того как Агата встретила его на лестнице, где он совершил преступление, отец Рикульф покинул Форез, миновав большое распятие у городских ворот, и в дальнейшем предался всем возможным порокам. Они уже вызревали в котле, где кипела революция, готовая выплеснуться в мир. В этот час сама церковь нуждалась в преследованиях, чтобы очиститься кровью мучеников. Может, одновременно с Рикульфом, покидавшим орден из-за своего преступления, уходил из ордена и Шабо, прозванный капуцином-революционером. Рикульф, однако, имел перед Шабо преимущество, он потом покаялся. После многих лет преступной жизни он явился однажды в монастырь траппистов в Брикебеке в самом страшном отчаянии, охваченный раскаянием, на какое способны лишь сильные люди. «Прогнав, — обратился он к аббату, — вы вернете меня в ад, который меня породил».

— И мы с братией, — сказал аббат баронессе, — вспомнили, что наша конгрегация — убежище для преступников, избежавших людского наказания, открыли ему двери монастыря и не выдали властям во имя божественного милосердия. Отец Рикульф был одним из тех, кто ни в чем не знает границ. Он годы прожил среди нас в жесточайшем покаянии.

— И умер святым? — прервала аббата возмущенная мадам де Ферьоль, давая выход горькой иронии.

Однако, взяв себя в руки, она произнесла не таким уже вызывающим тоном:

— Отец, способны ли вы поверить, что подобный человек войдет когда-нибудь в царство божие?

— По крайней мере, — ответил сострадательный аббат, — он жил долгие годы и умер, как тот, кто туда стремится.

— Если он попал в царство божие, я туда не хочу, — твердо сказала мадам де Ферьоль, и в ее голосе прозвучало слепое упрямство, чуть ли не злоба.

Кроткий священник был глубоко задет в своем милосердии, но он не бросил мадам де Ферьоль на произвол судьбы, несмотря на всю ее непримиримость. Он не раз навещал ее в Олонде, стремился внушить ей чувства более христианские, но не мог. Душа баронессы противилась. Все другие чувства у нее поглощала ненависть к преступнику, еще более возросшая от сознания того, что ее дочь невинна. Бог, может, и простил, а она нет! Она не простит, не хочет прощать. Ненависть целиком овладела ею, она стала одержима ненавистью. Не помогали речи отца Августина, пытавшегося влить в ее уязвленную неистовую душу елей, которым добрый самаритянин смазал раны Сыну человеческому, когда тот возвращался из Иерусалима в Иерихон. Мадам де Ферьоль неизменно противопоставляла словам аббата напоминание об оскорблении, которое нанес им этот Иуда-священник, злоупотребив ее гостеприимством. И вот однажды ее ненависть разродилась ужасным желанием (вещь странная, но которую поймут люди, знакомые со страстями). От ее ненависти отпочковалось страшное любопытство, которое баронесса полагала возможным удовлетворить.

Она была сведуща в религиозных обрядах и знала, что трапписты хоронят своих без гроба, с открытым лицом, оставляя открытой могилу, куда каждый из монахов приходит бросить лопату земли, пока не будет шести футов, которых — увы! — хватит любому из нас. Так вот, она захотела еще раз увидеть этого гнусного Рикульфа и вдосталь налюбоваться на его труп. Ненависть сродни любви. Баронесса хотела видеть своими глазами. «Он умер не так давно, — говорила она себе, — лики блаженных не похожи на лица обыкновенных людей. Когда разрывают землю или открывают гробы с телами блаженных, видят их умиротворенными, иногда даже сияющими — это свидетельствует о том, что они умерли, пропитанные небесным ароматом. Вот я и погляжу, действительно ли у этого негодяя лик блаженного, ведь он мог одурачить аббата Августина, корча из себя раскаявшегося, как прежде одурачил меня, корча из себя святого». И ничего не сказав старой Агате, в один прекрасный день она отправилась в Брикебек. Женщины имеют право посещать траппистов лишь в некоторые праздничные дни, причем посещать только церковь, кладбище же, расположенное в поле, в стороне от монастыря, открыто для всех. Заходи кто хочет, она и зашла.

Мадам де Ферьоль без труда отыскала нужную могилу. Народу на кладбище не было, и могила последнего почившего трапписта, вырытая в высокой траве, как раз и была могилой Рикульфа. Она подошла к краю ямы, ненавидящим взором, который, подобно взору любовному, пожирает все, поглядела в нее и на дне увидела мертвеца. Земля покрывала, в основном, нижнюю часть туловища, лицо же было открыто. Ах, она его узнала, несмотря на седую бороду и пустые глазницы, где уже хозяйничали черви. Баронесса завидовала им, как бы она хотела быть одним из таких червей. Она узнала дерзкий рот, так потрясший ее в Севеннах, на котором сам бог, казалось, начертал своей рукой, что этого человека следует остерегаться. Летнее вечернее солнце уже начало спускаться к горизонту, а мадам де Ферьоль все стояла перед могилой, созерцая ее, забыв о времени, погрузив взор в яму, где будет разлагаться труп ненавистного Рикульфа. Заходящее солнце за спиной баронессы удлиняло ее огромную, падавшую в могилу тень и окрашивало черные одежды в красный цвет. Вдруг рядом протянулась еще одна тень, и кто-то положил руку на плечо баронессы. Та вздрогнула. Перед ней стоял аббат Августин.

— Это вы, мадам? — ничуть не удивившись, спросил он с озабоченным видом.

— Да! — ответила она запальчиво, заставив его содрогнуться. — Я пожелала утолить свою ненависть.

— Мадам, вы христианка, а говорите вещи, не подобающие христианину. Приходить полюбоваться с ненавистью на почившего — значит осквернять могилу. К мертвым следует относиться благоговейно.

— К нему — ни за что, — выкрикнула мадам де Ферьоль. — Я как раз хотела спуститься в могилу и растоптать его ногами.

— Бедная женщина, — произнес священник, — она так и умрет, не раскаявшись в своих чувствах, слишком сильных для нашей жизни.

Мадам де Ферьоль действительно вскоре умерла, и люди пусть восхищаются ее благородной нераскаянностью, мы же не будем.

Амос Тутуола

СИМБИ И САТИР ЧЕРНЫХ ДЖУНГЛЕЙ

Перевод Л. Биндеман, С. Майзельс

КАК ЖИЛА СИМБИ, САМАЯ КРАСИВАЯ ДЕВУШКА В ДЕРЕВНЕ

имби была единственной дочерью у своей богатой матери. Поэтому работать ее не заставляли, она только и делала, что ела, купалась и в обновках щеголяла. Да еще пела. А голос у нее был просто чудо: мертвого могла пробудить.

В деревне Симби слыла первой красавицей, да еще большой затейницей, и редко кто не радовался, на нее глядя. Любили ее за песни, за шутки, за веселый нрав; да и отчего ей было не веселиться, когда у них с матерью дом — полная чаша.

Были у Симби две подружки — Рали и Сала — такие, что водой не разольешь. Где бы Симби ни пела свои песни, подружки тут как тут — жить не могли без нее.

Однажды утром Симби пошла проведать своих подружек. И как же она испугалась, когда не застала их дома, ведь такого никогда еще не бывало! Соседи сказали ей, что Рали и Сала похищены, а кем — неизвестно. Заплакала Симби и вернулась домой.

Первые дни она не пила, не ела и совсем о песнях забыла: все тосковала и только и думала, как бы увидеть любимых подружек!

Прошло несколько недель, и Симби, конечно, смирилась со своей утратой; стала есть, но песен больше не пела.

А через несколько месяцев, после того как Рали и Салу похитили, — а может, они и сами ушли из деревни, — Симби вдруг опротивели богатство и беззаботная жизнь.

«Постыла мне беззаботная жизнь в богатом доме. И забавы на ум нейдут — не могу больше веселиться. Одного хочу — узнать, что такое Нужда и Муки».

Так думала Симби, которой с самого рождения не довелось изведать ни Нужды, ни Мук.

Глава первая. «Я ХОЧУ УЗНАТЬ НУЖДУ И МУКИ, МАМА!»

Как-то под вечер к матери Симби зашла в гости подруга и стала толковать о чьей-то нужде и муках. В разговоре без конца повторялось: «Нужда и муки… нужда и муки…» Симби была поблизости и все слышала, но так и не поняла, что это значит. Посудачив несколько минут, подруга матери ушла.

А непонятные слова гвоздем засели в голове Симби. Она подошла к матери и сказала почтительно:

— Если хочешь моего счастья, мама, отпусти меня туда, где я смогу узнать, что такое Нужда и Муки.

— Молчи, Симби! О чем ты просишь? Все вокруг молят бога, чтобы век прожить, а Нужды и Мук не изведать, — строго сказала мать и прогнала Симби.

Весь день Симби ходила понурая, к еде не притрагивалась: уж очень ей хотелось узнать, что такое Нужда и Муки. Через несколько дней она завела с матерью разговор о том же. Но, как и в первый раз, мать прогнала ее.

Видит Симби, что мать никуда ее не отпустит, и решила сходить к одному старику и спросить его, что такое Нужда и Муки.

Удивился старик и сказал Симби:

— Лучше и не пробуй узнать, что такое Нужда и Муки. Ни к чему это молодой девушке. Ступай к своей богатой матери! Добра у нее много, она сделает для тебя все, чего только пожелаешь. Ступай домой, Симби, к своей богатой матери.

— Да не тверди ты, дедушка, про богатство матери! Пусть у меня будет столько горестей и мук, сколько у нее денег.

— Лучше не пытайся узнать Нужду и Муки. Вот тебе мой последний совет, — решительно молвил старик.

— Нет, дедушка, я хочу узнать Нужду и Муки, — не унималась Симби.

Поняла она, что от старика, как и от матери, ничего не добьешься, и вернулась домой. Но в душе решила стоять на своем.

С тех пор Симби о том лишь и думала, как бы ей узнать, что такое Нужда и Муки. И по-прежнему грустила о своих подружках Рали и Сале, которых похитили, а кто — неизвестно.

Несколько недель провела Симби без сна, ночи напролет думала об этих двух словах и наконец вспомнила про колдуна: может быть, он их сумеет растолковать.

На следующее утро она взяла украдкой монетку.

— Скажи, что такое Нужда и Муки и как мне испытать их? — спросила она у монетки, положила ее в кармашек и поспешила к колдуну.

Вошла Симби в дом колдуна и видит: колдун сидит неподвижно перед богом Ифой-вещуном, а на дощечке у него — шестнадцать каури[12].

— Здравствуй, колдун! — обратилась к нему Симби.

— Здравствуй, девочка, Ифа тоже рад тебе, — сказал колдун и передал ей поклон от Ифы-вещуна.

Симби сказала колдуну, что пришла по тайному делу, но по какому такому делу — говорить не стала, а колдун и не спрашивал.

Только взял дощечку с рассыпанными по ней каури и стал их раскладывать в ряд. Эти-то шестнадцать каури и должны были поведать ему на своем волшебном языке, зачем пришла Симби, а уж он прочитает волшебные знаки и все ей растолкует простыми, понятными словами.

Симби кинула на каури свою денежку. А колдун несколько раз встряхнул дощечку, ненадолго задумался, а потом сказал Симби:

— Ифа-вещун говорит, что желания твои исполнятся и ты испытаешь такие муки, какие тебе и во сне не снились. Но для этого ты должна принести две жертвы. Первая жертва богам — петух-трехлеток. Принесешь петуха в жертву — сохранишь себе жизнь в скитаниях и вернешься к матери. А скитаться тебе суждено много лет, тогда-то ты и узнаешь все, о чем просишь сейчас Ифу-вещуна. А как принесешь петуха в жертву, купи собаку, бутылку пальмового масла, семена горькой колы, орехов, голубя и достань где-нибудь треснутый горшок. Убей собаку, разруби на две части и положи в горшок. Обезглавь голубя и положи туда же. Потом расколи орехи и тоже положи в горшок вместе с семенами горькой колы. Полей все пальмовым маслом. Спрячь горшок в потайное местечко, дождись восхода солнца и отнеси его на тот перекресток, где сходятся три дороги, там и поставь. Только помни — не оглядываться! Как поставишь горшок на землю, опустись на колени и проси бога, чтобы желание твое исполнилось. И молитву до конца сказать не успеешь, как появится позади тебя человек. Не удивляйся, знай — он на твой зов явился. Он безжалостно скрутит тебе руки и потащит по Тропе Смерти в чужой город, а там продаст в рабство. Как только ты ступишь на Тропу Смерти, так и узнаешь то, что пожелала.

— Да ты впрямь ясновидец, — сказала Симби. — Все растолковал, что я просила у Ифы.

Она простерлась перед ним и поблагодарила от всей души, а потом, повеселевшая, вернулась домой к матери.

— Ах, Симби, Симби! Не послушала ты матери, не поверила, что молоденькой девушке не пристало упрямиться и пытаться узнать то, что мать запретила!

В тот же самый день, когда колдун рассказал Симби, какие жертвы ей принести богам, Симби опять тайком взяла у матери несколько монет, а та даже не заметила, потому что денег у нее было без счета. Затем Симби, как велел колдун, купила собаку, голубя и все остальное.

Вечером она принесла в жертву петуха и помолилась богам, чтобы они помогли ей вернуться к матери живой и невредимой через несколько лет.

А когда наступила ночь, Симби убила собаку, рассекла ее надвое и положила в горшок вместе с обезглавленным голубем. Высыпала туда орехи колы и прочее, полила все пальмовым маслом и спрятала горшок в углу, чтобы мать не увидела.

На рассвете Симби разбудили громкие крики петухов. Симби поднялась с циновки, прокралась в угол, где стоял жертвенный горшок, и поставила его на голову. Потом тихонько отворила дверь, вышла и прикрыла за собой дверь так осторожно, что ни мать, ни служанки даже не проснулись. От самого дома она шла не оглядываясь и на перекрестке, где сходились три дороги, поставила горшок на землю. До деревни оттуда было около двух миль.

Глава вторая. СИМБИ И ДОГО НА ТРОПЕ СМЕРТИ

Опустилась Симби на колени перед жертвенным горшком и стала молиться:

— Я принесла эту жертву и явилась сюда, чтобы узнать Нужду и Муки. А еще…

Вдруг за спиной у нее словно из-под земли вырос здоровенный детина. Он ухватил ее за руки и за голову да как дернет! Симби мигом вскочила на ноги.

Это был разбойник по имени Дого. Родом он был из Города Грешников, где жили одни лишь грешники, которые приносили в жертву людей. Дого занимался тем, что выкрадывал детей, а затем продавал их в рабство. Одна-единственная Тропа Смерти вела в Город Грешников, и люди боялись туда ходить, потому что стоял этот город чуть ли не на самом краю света и путь был очень опасен.

Там, где сходились три дороги, и узнала Симби в первый раз те муки, о которых ей говорил колдун.

Схватив девушку, Дого потащил ее по одной из трех дорог — это и была Тропа Смерти. Сначала Симби пыталась вырваться и убежать. Но разбойник несколько раз ударил ее по уху и погнал дальше. В конце концов Симби упала без памяти.

— Кто ты такой? — дрожащим голосом спросила Симби, когда очнулась.

— Я Дого, похититель детей, — ответил он злобно.

— Куда же ты тащишь меня так безжалостно?

— В другой город; там я продам тебя в рабство.

Услыхав это, Симби остановилась и решила, что не двинется с места.

— Я хочу вернуться к матери, — сказала она твердо.

— Как тебя зовут? — осклабился Дого.

Девушка чихнула, а потом тихо сказала:

— Меня? Симби.

— Симби?

Она поколебалась с минуту и уже смелее ответила:

— Да.

— Ха-ха, Симби. А ну, иди, иди! Коли тебе повезет, хозяева будут звать тебя по имени, а нет — дадут кличку, как и полагается рабыне.

— Куда же мы идем, господин Дого? — снова спросила Симби. Она так расхрабрилась, что уже не боялась никаких побоев.

— В город, где я продам тебя в рабство, — ответил разбойник, не задумываясь.

— Продашь меня? Да как же ты можешь меня продать? — удивлялась Симби, продолжая упираться.

Тогда Дого ударил ее по лицу своей ручищей, потом толкнул что было сил. Она стукнулась о дерево и чуть не замертво рухнула на дорогу.

Через несколько минут Симби снова пришла в себя и закричала:

— Ты что, рехнулся? Отпусти меня к матери!

— К матери? — переспросил Дого и покатился со смеху.

— Ну да! Разве ты не знаешь, что моя мать самая богатая в деревне? — Храбро сказала Симби. Вдруг, думает, Дого отпустит ее домой.

— Да пусть твоя мать хоть в золоте купается, мне-то что до этого? Вот приведу тебя на место, продам, а деньги потрачу, как захочу, и плевал я на богатство твоей матери, — сказал он в ответ так, будто речь шла о продаже курицы.

— Да разве это дело — продавать дочь такой богатой женщины? Ведь я у матери одна-единственная! Неужто ты не знаешь?

— Конечно не знаю! Да и знать не хочу! Мне все равно, чья ты дочь! Иди, куда велят! Продам — и дело с концом! — Тут он так разозлился, что Симби испугалась, как бы он ее не прикончил.

— Отведи меня домой, получишь от матери большой выкуп, намного больше, чем дадут чужие люди. — предложила она.

Но Дого наотрез отказался.

— Совет хорош, ничего не скажешь. Тебе это на руку, а мне-то какая прибыль? Отведу тебя к матери — мне же и худо будет. Чего доброго, за решетку запрячут.

Поняла тут Симби, что дело плохо, и взмолилась:

— Дого, я расскажу тебе все, как было: ты встретил меня на перекрестке, там, где сходятся три дороги, и схватил, потому что я сама захотела узнать, что такое Нужда и Муки. Но с меня хватит, не прошло и часа, как ты меня украл, а я уже таких мук натерпелась!.. Незачем молодым девушкам знать, что такое Нужда и Муки. Ведь те, кому они выпали на долю, только и молят богов об избавлении. Да, я сделала большую ошибку. И моя богатая мать, и старики из нашей деревни — все наказывали: не пытайся узнать Нужду и Муки, а я не послушала. Прошу тебя, Дого, мой похититель, пожалей меня, отпусти к матери, ведь она умрет с горя, если я не вернусь.

— Ах, вот оно что! Ну, тогда тебе повезло, что я украл тебя в тот самый день, когда ты принесла жертву на перекрестке, чтобы узнать Нужду и Муки. Ты — храбрая девушка, коли по своей воле отказалась от свободы и решила узнать Нужду и Муки. Так слушай же, Симби, не к лицу такой храброй девушке отказываться от желания, которое не исполнилось до конца. Будь уверена, через несколько дней ты узнаешь, что такое Нужда и Муки, на своей шкуре почувствуешь. И горести испытаешь, какие тебе и во сне не мерещились. Потому что нет им конца. Вот ты просишь пожалеть тебя и отпустить на волю. Скажу начистоту: я, Дого, ворую детей и не знаю жалости, ни разу в жизни никого на волю не отпускал. И кого бы я ни украл, мое дело — продать его или ее во что бы то ни стало, такой у меня порядок. Очень сожалею, но должен сказать, что от правила своего не отступлю, хоть ты и единственная дочь у своей богатой матери. Ведь ты решила узнать, что такое Нужда и Муки, Симби? Так положись на меня — ты их испытаешь сполна. И еще. Ты стоишь на Тропе Смерти. Не мне тебя винить: как говорят, коли собаке суждено в лесу заблудиться, ее не докличешься. И еще, Симби, запомни: снявши голову, по волосам не плачут. Это прямо про тебя сказано.

Симби чуть ума не лишилась, как услышала, что стоит на Тропе Смерти. Говорили у них в доме, да и в деревне тоже, что тому, кто ступит на эту тропу, смерти не миновать.

— А ну, поживее, девчонка! Я продам тебя в городе неподалеку от Тропы Смерти — это я тебе обещаю. Надо было тебе слушаться мать, тогда не пришлось бы теперь каяться, — сказал Дого и погнал ее вперед.

А когда она попробовала упираться, он стукнул ее по голове, да так, что у нее искры из глаз посыпались, и поволок дальше по Тропе Смерти.

Так они тащились до вечера и наконец пришли в какой то город. Город этот был очень далеко от деревни Симби, и она не смогла бы найти дорогу обратно, даже если бы ей удалось бежать.

Глава третья. СИМБИ ПОПАДАЕТ В ГОРОД, ГДЕ НИКТО НЕ ПОЕТ

Как только они пришли в город, Дого повел Симби в большую лавку. Лавка эта принадлежала перекупщику и стояла на ровной, широкой площади, где продавались разные товары и рабы — все, что нужно сбыть с рук как можно скорее.

Дого объяснил перекупщику, что хочет поскорей продать Симби, потому что ему позарез нужны деньги на еду; и тот поставил Симби на весы, чтобы узнать ее точный вес, — ведь от этого зависела цена.

Узнав ее точный вес, торговец велел ей надеть сразу несколько платьев — одно на другое. На каждое из них пошло не меньше сорока локтей материи. Потом он нахлобучил на нее шапку, такую огромную, что она закрыла все лицо, и девушка стала похожа на чучело. В этом наряде Симби казалась куда толще, чем на самом деле.

После этого перекупщик поставил посреди площади топчан. Симби усадили на топчан и приказали надуться от гордости: пусть, мол, все покупатели видят, как ей приятно, что ее продают. Пришли оценщики и расселись на двух скамьях неподалеку от Симби. А потом появился приказчик с колокольчиком и встал прямо перед ней.

Он зазвонил в колокольчик, и вскоре на площади собралось больше тысячи человек. Они окружили Симби со всех сторон, а она никак не ожидала увидеть столько народу — и очень удивилась.

Скоро стемнело, и Симби трудно было разглядеть на ее топчане. Тогда зажгли фонарь, и перекупщик поднес его чуть ли не к самому ее носу. Красноватое пламя освещало девушку и небольшую часть площади, но кругом было по-прежнему темно.

Когда собралось достаточно народу, торговец поднялся и объявил:

— Назначайте цену!

Оценщики выступили вперед. Покупатели поднимали цену все выше и выше, потому что им очень хотелось заполучить Симби.

Заметив, что все вошли в раж, оценщики запросили двадцать тысяч каури. И тут им стали совать взятки. «Не дашь взятки — не получишь Симби», — рассуждали оценщики и перекупщики. Все подходили к Симби и щупали ее, чтобы увериться, достаточно ли она упитанна. И через несколько минут Симби свалилась без памяти, так как ее едва не затискали до смерти.

Симби еще не очнулась, а покупатели уже разбрелись по той части площади, где было темно: каждый подзывал оценщиков, перекупщика, приказчика и совал им деньги. Под конец один, самый богатый, отвалил перекупщику такой крупный куш, что это сразу решило дело. Конечно, когда об этом объявили остальным, они возмутились и стали тузить друг друга кулаками, вместо того чтобы всем наброситься на богача: было темно, а в темноте разве разберешь, где кто?

Итак, Симби досталась богачу. Приказчик повел ее туда, где стояли сам перекупщик, оценщики и богач. На ее глазах богач отдал Дого те деньги, которые причитались ему за нее, Симби.

Увидав это, Симби спросила с горечью:

— Ты продаешь меня в такой темени, Дого?

— Угу, — буркнул тот.

Только теперь Симби поняла: ее выставили на продажу, потому и усадили на топчан, а она-то думала, что эти люди хотят сделать ее своей королевой. И прямо отсюда, с этой темной площади, Симби повели во двор, где жили рабы ее хозяина.

И все изумились, когда узнали, как много денег проел Дого в этом городе и сколько он проиграл в азартные игры.

Симби грубо втолкнули во двор богатого человека, который стал ее хозяином. Все рабыни тотчас же кинулись к ней. И для первого знакомства наградили такими тумаками, что она пересчитала головой все столбы на веранде и без памяти грохнулась оземь.

Вскоре она очнулась и встала с превеликим трудом, потому что ноги у нее подкашивались. И тут рабыни снова принялись толкать ее: от одной к другой, от столба — к стене. И только когда увидели, что она вот-вот испустит дух, перестали ее колотить и сказали напоследок:

— Мы рады принять тебя в свою компанию; новеньких всегда угощают тумаками, а не лепешками.

Когда Симби оставили наконец в покое, она заметила, что многие молодые рабыни — в цепях. Они, оказывается, лежали на земле вот уже целую неделю. Их поливал дождь и нещадно палило солнце. А все из-за того, что они рассердили мирмидон[13], которая могла запороть любую из рабынь до смерти, если считала, что проступок того заслуживает.

— Видно, судьба мне тут помереть, — грустно сказала Симби, когда увидела закованных в цепи девушек.

— Рано ты о смерти заговорила. А ну-ка, присядь на землю и дай мне посидеть у тебя на голове. Я устала и не прочь отдохнуть часок-другой, — сердито сказала мирмидон.

Хочешь не хочешь, пришлось Симби опуститься на землю, а мирмидон взгромоздилась девушке на голову, и ей (мирмидон) это доставляло большое удовольствие. Так она и сидела, когда младшая рабыня принесла Симби полусырую пищу. Мирмидон была такая тяжелая, что Симби не могла есть. А ведь у нее ни крошки во рту не было с той поры, как ее схватил Дого на перекрестке.

Когда мирмидон заметила, что Симби не притрагивается к пище и ест ее только глазами, она велела одной из рабынь выпороть Симби, и та едва не забила девушку до смерти, но она (мирмидон) так и не слезла с Симби.

— Ох, ведь наказывала же мне мама: не пытайся узнать, что такое Нужда и Муки, — стонала Симби.

— Так вот, значит, какой наказ давала тебе мать? Да разве тебя здесь мучают? Мы просто играем с тобой, будто ты благородная! — завопили другие рабыни.

Услыхав это, Симби глубоко вздохнула и сказала громко:

— Настал мой последний час!

Она обливалась потом под тяжестью груза, который держала на голове.

В этом городе никогда не было слышно песен. Здесь строго-настрого запрещалось даже бить в тамтамы, смеяться, шутить и веселиться. Вздумай кто нарушить этот запрет, чуть ли не всем жителям города будет угрожать погибель. Потому что их боги ненавидели веселье.

На следующее утро Симби и все невольницы отправились на хозяйское поле. Они работали с утра до самой темноты. Симби принялась за работу вместе с другими, но через несколько минут растерла в кровь ладони, и ей было так больно, что она не могла ни к чему прикоснуться. Ведь она никогда в жизни не работала, только песни распевала.

— Ну и лентяйка же ты, Симби, — то и дело повторяли рабыни и колотили ее без всякой пощады.

Однажды за полночь Симби подумала: «Если я буду работать наравне с товарками, то через несколько дней протяну ноги. Как бы мне их задобрить?» А ведь она была дивная певунья, до того как ее похитил Дого, вот и вспомнила одну длинную песню и решила пропеть ее рано утром. Она и знать не знала о том, что в этом городе запрещено петь.

Как только начало светать, Симби затянула свою песню. Она все пела и пела, пока не перебудила рабынь, хозяина, его семью и всех других людей в округе.

Хозяин тотчас же, как заслышал ее пение, в бешенстве кинулся во двор, чтобы заткнуть ей рот. Но, на беду, зацепился правой ногой за пенек, упал и расшибся насмерть. Как только родные хозяина узнали об этом, они все разом выбежали во двор.

Увидев, что богач, хозяин Симби, неподвижно лежит на земле, все завопили в одни голос:

— А-а-а! Симби, это ты убила хозяина!

— Да вовсе не я! Не убивала я его!

— Ты — убийца! Ты убила его своей песней, — орали родственники богача.

И тут же один из них предложил:

— Давайте отомстим Симби, забьем ее палками до смерти.

— Нет, нет, не надо забивать ее до смерти. Слишком легкая кара за такое преступление. Лучше всадить ей в сердце острый нож и не вынимать, пока она не умрет в мучениях, — посоветовал другой.

— Заколоть ножом — тоже слишком легкая кара. Давайте собьем крепкий гроб, положим ее туда живую и заколотим крышку. А потом отнесем гроб к реке и кинем в воду. И он будет плыть по течению, пока эта злодейка не задохнется, — высказался третий.

— Отлично! Мы согласны, — закричали остальные.

Через час принесли гроб. На Симби натянули все три одежды, что носил хозяин, на голову напялили одну из его шапок, на левое плечо повесили длинный меч в ножнах, в левую руку сунули палку, а в правую — ружье. Все это были вещи ее хозяина.

После того в сумку покойного положили трубку, табак (нельзя же ему быть без курева по дороге на небеса и там, на небесах) и бритву, чтобы он мог брить бороду. А еще положили в гроб горшки, тарелки и другую посуду, а также масло, соль, перец, убитого козла и курицу — на небесах все ему сгодится. В сумку положили и деньги, которые он будет там тратить, повесили эту сумку на левое плечо Симби и сказали:

— Ты последуешь за своим хозяином. Ты была его рабой на земле, будешь его рабой и на небесах. Ухаживай за ним хорошенько, подавай еду вовремя. Все его джу-джу[14] и немного денег — в сумке.

С этими словами они затолкали Симби в гроб. Когда забивали крышку, она боролась отчаянно, но все понапрасну.

Потом шесть дюжих мужчин водрузили гроб себе на голову и понесли его к реке, а остальные шествовали за ними. Гроб кинули в воду, а хозяина Симби похоронили на берегу. И, покончив с этим, родные богача вернулись в город.

Гроб плыл и плыл вниз по реке. Симби билась изо всех сил, пытаясь сломать крышку и выбраться наружу, но из этого ничего не вышло. Ей еще повезло, что в гроб все же проникал свежий воздух, не то бы она задохнулась через два часа.

Гроб плыл по воде много дней, пока его не прибило к берегу, в том месте, где течение было слишком слабое, чтобы нести его дальше. А на берегу стоял большой город.

Ночью рыбаки нашли гроб и принесли его в город. Они подумали, что это ящик с драгоценностями, который случайно выпал из лодки.

Глава четвертая. КАК ЖИЛА СИМБИ В ГОРОДЕ ГРЕШНИКОВ

Рыбаки открыли гроб и увидели Симби и вещи ее хозяина. Они так и обмерли от страха и тут же захлопнули крышку: подумали, что Симби и вправду мертвая.

— Давайте-ка отнесем гроб обратно на реку, пока не рассвело, а не то нас еще схватят стражники, — предложил один из них.

Несколько рыбаков поставили гроб себе на голову и потащили к реке, а остальные пошли за ними следом. Но когда они добрались до середины города, их окликнул ночной караул. Вместо того чтобы остановиться и рассказать про свою находку, рыбаки бросили гроб и разбежались, испугавшись, как бы их не арестовали.

А стражники принесли гроб в королевский дворец. Когда сняли крышку, король и вожди не на шутку струсили, увидев, что в гробу лежит живая девушка.

Они помогли ей вылезти из гроба и спросили, кто положил ее туда, но она не могла ответить, потому что и впрямь была полумертвая. Но вскоре она пришла в себя на свежем воздухе и рассказала королю о своих злоключениях. И тогда он приказал слугам напоить и накормить ее. А про себя подумал: «Вылечу-ка я эту девчонку и сделаю ее своей рабыней, а потом принесу в жертву богам». Чтобы продлить свою жизнь, король каждый год приносил в жертву богам больше двух тысяч рабынь. А делал он это перед изваяниями богов, в молельне.

Так Симби снова стала рабыней, и ее поселили с другими рабынями, которых король купил раньше. Они работали все вместе и со страхом ждали того дня, когда король принесет их в жертву богам.

В этом городе жили одни грешники. Они были темные люди и в жертву богам приносили не птиц и животных, а только людей, своих рабов.

Симби очень удивилась, когда встретила там четырех своих подружек — Рали, Салу, Бако и Кадару! Рали и Сала попали сюда незадолго до нее, а Бако и Кадара — еще детьми.

Все они радостно обнимали Симби.

— Как вы попали в этот город? — спросила она.

— Нас украл Дого и привел сюда, — грустно ответили подружки.

— Меня тоже украл Дого на перекрестке у деревни, где сходятся три дороги, и продал в какой-то город, а там меня живую заколотили в гроб и кинули в реку, — рассказала им Симби.

— Этот Дого, пожалуй, всех детей сюда перетаскает, — сказала Бако и поинтересовалась, как поживает сестренка.

Ведь у Бако была сестра-двойняшка, которая осталась с матерью.

— Когда я ушла из деревни, твои мать и сестра были живы-здоровы, только очень убивались, что ты пропала, — ответила Симби.

— Но скажи, Симби, как же это Дого сумел украсть тебя у твоей богатой матери? — удивилась Рали.

— Мне, видишь ли, постыло богатство, надоело безделье и забавы; я и сказала матери, что хочу узнать Нужду и Муки. А мать не захотела объяснить мне, что значат эти слова, и тогда я принесла жертву, чтобы самой это узнать; а как пришла на перекресток, где сходятся три дороги, тут меня Дого и схватил.

Рали и другие подружки только ахнули, когда Симби рассказала им, чего она ищет, и принялись ее бранить. Но все же были рады свидеться снова.

Хоть они и работали до изнеможения на короля, своего хозяина, он не кормил их по многу дней кряду: рабыни были для него все равно что козы.

— Ой-ой-ой, до чего же трудно сносить молоденькой девушке Нужду и Муки! Правда, я сама виновата. Говорила мне мама: «Не пробуй их узнать», — сокрушалась как-то раз Симби, когда король избил ее и подружек до полусмерти.

— Так, стало быть, мать тебя предупреждала: не пытайся узнать Нужду и Муки? — переспросила Бако.

— Да, — печально вздохнула Симби.

— Неужели тебе и впрямь постыло счастье и веселье в богатом доме матери? — спросила Кадара, не веря своим ушам.

— Ну да, теперь-то я понимаю, какая была дурочка, — отозвалась Симби.

— Ты, Симби, сама выбрала вечную Нужду и Муки, — добавила Сала, вспомнив богатую мать Симби.

— Ты права, — уныло проговорила Симби.

— Да, не забудь: ведь король скоро принесет нас в жертву своим богам, — напомнила Рали.

— Что бы такое придумать? Как спастись от всех этих мучений? — задумчиво сказала Симби.

— Спастись? — удивленно переспросила Рали.

— Да, — прошептала Симби.

— Послушай, Симби. В Городе Грешников никому нет спасения. Ты сама обрекла себя на Нужду и Муки. Ты ведь знаешь: снявши голову, по волосам не плачут. Раз уж ты решила испытать, что такое Нужда и Муки, нечего идти на попятную, — сказала ей Кадара.

Услыхав эти слова, Симби вздохнула.

— Значит, надеяться не на что.

И они снова взялись за работу. И так целый год Симби, четыре ее подружки — Рали, Сала, Бако и Кадара — и еще десять рабынь, которых король купил раньше, трудились до седьмого пота от зари до зари и никогда досыта не ели.

За пять дней до того, как король должен был принести их в жертву, он дал им выстирать всю свою грязную одежду. Именно в эту одежду он собирался облачиться в ночь жертвоприношения. А не надень он все чистое в эту ночь, боги не приняли бы его жертвы и не продлили бы ему жизнь. И если королевскую одежду отдавали в стирку рабыням, это означало, что приближается жертвенный день и всем рабыням пора готовиться к смерти.

И когда настал этот день, стражники вывели рабынь за город, туда, где стояла молельня. А молельня эта была недалеко от Тропы Смерти.

Перед молельней росло двенадцать огромных деревьев. Рабынь привязали к деревьям, лицом к молельне. И потом открыли настежь двери.

И внутри и вокруг — все было чисто выметено. Грозных богов облачили в наряды из свежих пальмовых листьев. У входа, вместо занавески, повесили несколько длинных пальмовых ветвей. И все кругом тоже украсили пальмовыми ветвями, чтобы народ знал: этой ночью король принесет жертву богам.

Стражники закончили приготовления и накинули на рабынь уборы из листьев пальмы и еще какого-то растения, которое так и обжигало тело. Как только их покрыли этими жгучими листьями, рабыни тотчас же громко завопили, будто все враз лишились рассудка.

По их воплям жители города поняли, что приготовления закончены, и толпой повалили к молельне. Потому-то уборы из жгучих листьев и надевались в последнее мгновенье.

Пока стражники точили свои мечи, женщины кружились вокруг них в танце и пели.

Они все пели и кружились, кружились, кружились в танце, пока не настала полночь и не появились король, вожди и знатные люди. И тогда женщины пошли домой, в город, потому что, при виде короля и его приближенных, они поняли, что настал урочный час, а женщинам запрещалось присутствовать при жертвоприношении.

Когда король и его приближенные (вожди и знатные люди) вошли в молельню и уселись перед изваяниями богов, стражники отвязали рабынь от деревьев, ввели их внутрь и заставили стать на колени перед богами.

Потом раскололи орехи колы и пальмовым маслом окропили головы богов. Король взял расщепленные орехи колы в сложенные вместе ладони. Он трижды коснулся своей головы. Потом раскрыл ладони, показал орехи богам и стал молиться:

— О боги, внемлите моей мольбе, и да сбудется все, о чем прошу этой ночью. Двенадцать рабынь стоят перед вами, их я приношу вам в жертву. — Он указал богам на двенадцать рабынь. — Да помогут мне боги царствовать и прожить дольше, чем мой предшественник, и пусть у меня не переводятся рабыни. А теперь, если вы вняли моей мольбе и принимаете жертву, пусть половина орехов колы упадет срезанной стороной вниз.

Король бросил расщепленные орехи колы перед богами. Но каков же был его ужас и удивление, когда лишь три ореха упали срезанной стороной вниз, а все остальные — срезанной стороной вверх!

Когда король увидел это, он чуть умом не тронулся, и поджилки у него затряслись от страха. Только три ореха колы упали срезанной стороной вниз! Значит, боги не принимают его молитв, а это очень дурной знак, — быть может, ему суждено скоро умереть. И он второй раз кинул орехи колы, а затем третий, но, как и прежде, лишь три ореха ложились срезанной стороной вниз.

Король был будто не в себе и ходил по молельне, пошатываясь. Вожди и знатные люди зорко следили, как бы он не выбежал наружу: они думали, что он совсем рехнулся.

Вскоре, однако, король успокоился, вернулся на свое место и встал перед богами. Но на душе у него было неспокойно. Вот если бы половина орехов упала срезанной стороной вниз, а другая половина — вверх, это означало бы, что боги услышали его молитвы.

— В этом году боги не приняли жертвы, это дурной знак; что же мне теперь делать? — растерянно спросил король своих приближенных.

— Отруби головы рабыням и омой себя и богов их кровью. Может, если так сделать, боги услышат твою молитву, — посоветовали приближенные.

Тогда король приказал: пусть каждая рабыня сложит свою песню. Когда она допоет ее до конца, король собственноручно обезглавит певицу мечом.

Хочешь не хочешь, первой рабыне, крайней справа, пришлось запеть песню. Когда песня кончилась, король отрубил этой рабыне голову, а вожди и знатные люди подняли ее тело и омыли кровью голову короля и его богов. Так король обезглавил несколько рабынь, и вот настал черед Симби, а затем и Рали, Салы, Бако, Кадары и рабынь из других деревень.

Но Симби недаром слыла дивной певуньей в своей деревне, ей ничего не стоило сложить длинную, грустную песню. Она без конца повторяла припев с такими словами: «0, король, сжалься, дай свободу оставшимся в живых».

— Ха! Неужто ты не знаешь, что с этой ночи стала рабою богов? — закричали в один голос король и его приближенные.

— О вожди, сжальтесь, спасите нас от этих богов!

— Ха! Слышите, о чем она молит, вожди? — обратился король к своим приближенным.

И тогда король, его вожди, знатные люди и простой народ, толпившийся у входа, ответили на мольбу Симби такой песней:

— Слышите, слышите, она свободы просит у вождей! Неужто ей не ясно, что с полуночи она — раба богов. И они вот-вот напьются ее крови!

Услыхав это, Симби не стала терять времени попусту и запела другую, очень красивую песню. И как только она запела, король, вожди, знатные люди и простой народ, толпившийся у входа, совсем ума лишились и принялись радостно кричать и отплясывать.

Пока они плясали, Симби все думала, как бы ей спастись: «Послушайся я материнского совета, не попала бы в такую беду. Ай-ай-ай, этой ночью ждет меня погибель! Быть может, мой дух расскажет матушке, как меня принесли в жертву богам в Городе Грешников».

И вдруг в эту минуту она решила схватить королевский меч — тот самый, которым он обезглавил других рабынь.

— Ура! Ура! Ура! — весело вопили король и его подданные.

— Как я рад, что боги услыхали мои молитвы и принимают жертву; недаром эта рабыня пела такую красивую песню! — объявил счастливый король своим подданным.

И вот он вместе с вождями, танцуя, приблизился к Симби, которую положили перед богами. Только было король занес над ней свой меч, чтобы отрубить голову, Симби как вскочит — и вырвала у него меч. В один миг она снесла голову королю и нескольким вождям, которые пытались обезоружить ее. Все остальные вожди, знатные люди и простой народ, плясавший у входа, совсем растерялись, увидев, что произошло.

Пока они топтались, как стадо баранов, Симби и другие рабыни-смертницы выбежали на улицу. Они поискали, где бы укрыться, но ничего не нашли и кинулись со всех ног по ближайшей тропинке, — лишь бы уйти подальше и схорониться от жителей Города Грешников.

Симби все сжимала в руках меч, которым снесла головы королю и вождям. Вот как она спасла себя и других рабынь — всего девять душ, — и среди них Рали, Салу, Бако и Кадару.

Целый час бежали они без оглядки, потом выдохлись и пошли шагом. И так брели до рассвета, но по пути не встретили ни одного города и не видели ни одного путника; наконец они остановились, тесно прижались друг к другу и стали слушать, не гонятся ли за ними жители Города Грешников.

Глава пятая. НА ТРОПЕ СМЕРТИ

Когда девушки поняли, что вышли на Тропу Смерти, они было хотели вернуться в Город Грешников и узнать, нет ли другой дороги, побезопаснее, которая вела бы в их родную деревню.

Но тут же вспомнили, что жители Города Грешников могут схватить и убить их в отместку за все, что они натворили перед побегом. Потому и вернуться было боязно, и дальше идти тоже; вот они и сели посреди Тропы Смерти.

Симби молчала, молчала, а потом вдруг говорит с тревогой:

— Бако! Кто же я теперь? Дух? Я ведь помню, как король Города Грешников отрубил мне голову вчера ночью.

— Что ты, Симби! Никто тебе не рубил головы. Это ты, смелая девчонка, снесла голову самому королю и вождям. Ты — наша спасительница, — сказала Бако.

— Может, ты и права, Бако. А если я все же дух?

Остальные только вздохнули и глядят на Симби: неужто она не в себе?

— Раз тут нет другой, безопасной дороги, а только эта Тропа Смерти, значит, от смерти не уйти, все попадем к ней в лапы, — задумчиво сказала Сала.

Девушки задрожали, услышав ее слова.

— А ведь мы теперь беглые, ясно? — сказала Сала.

— Это мы и без тебя знаем, — ответили ей.

— Хорошо бы поесть! Умираю с голоду, — пожаловалась Симби.

— Ты у нас старшая, ты и думай, где бы нам раздобыть еды, — сказали остальные.

Встала Симби и пошла искать чего-нибудь съедобного, но ничего не нашла, кроме какого-то куста с мясистыми клубнями. Мечом, которым обезглавила короля Города Грешников, выкопала она несколько клубней и принесла их подругам. Но клубни нужно было сперва испечь, а огня у них не было. Стали они думать, где б достать огонь, — смотрят вокруг, все глаза проглядели, и вот удача — кто-то заметил легкий дымок над верхушкой горы: это курился вулкан. Две девушки тотчас побежали туда и принесли головешки. Собрали они хворост и разожгли большой костер. Испекли мясистые клубни и съели. А было это уже в восьмом часу утра.

Утолив голод, они сели погреться у огня. И вскоре Симби, которая была у них за старшую, предложила идти дальше по Тропе Смерти: раз нельзя вернуться в Город Грешников, не торчать же тут всю жизнь.

— Давайте искать путь в нашу деревню, — сказала Кадара.

— Нам еще бродить и бродить, пока отыщем дорогу! — вскричала Симби.

— К тому же мы сбились с пути, пока бежали от Города Грешников. Как теперь узнать, где и в какой стороне наша деревня? — громко сказала Рали.

— Я точно знаю, что наша деревня на западе, — заявила Сала.

— Нет, на севере, — возразила Бако.

— На севере? Да ничего подобного, наша деревня на востоке, — сказала Кадара.

— Хватит спорить. Вот взойдет солнце, тогда и определим, где наша деревня. Я твердо знаю: там, где всходит солнце, — запад, и в той стороне наша деревня, — разрешила спор Симби.

— Правильно, — поддержала ее Бако.

— Ладно, подождем, пока взойдет солнце, — согласились остальные.

Если вы помните, Рали, Салу, Бако, Кадару и Симби Дого украл из одной деревни, только Симби он утащил последней. А вот как звали других девушек и откуда они родом — этого никто не знал, потому что Дого похитил их в разных деревнях, когда они были еще детьми. Но девушки любили друг друга, как сестры: ведь они были неразлучны с тех пор, как вместе убежали из молельни Города Грешников. Про Бако Симби знала только, что в деревне у нее осталась сестра-двойняшка, очень грубая девица.

Подружки поднялись и, задрав головы, стали смотреть на небо: ждали, когда взойдет солнце. А день, как назло, пасмурный, и солнца не видно.

— Да ведь сейчас время дождей, — внезапно вспомнила Бако. — И солнце с утра не всегда бывает, а порой не показывается весь день и даже по многу дней кряду.

— Верно, верно, Бако. Сейчас пора дождей; нечего и надеяться, что солнце укажет дорогу, — согласились остальные.

— Так что же нам делать? — вскричала одна из девушек.

— Давайте подкинем в воздух щепотку пыли: куда понесет ее ветер, там и должна быть наша деревня, — предложила Сала.

— Хорошая мысль, — откликнулись все. На том и порешили.

Девушки поискали, где бы взять пыли, но сухой земли поблизости не было — только грязь да слякоть.

— Опять мы забыли, что сейчас дожди, и под ногами не пыль, а мокрая глина да грязь, — напомнила Симби и все улыбнулись; но через миг приумолкли и повесив головы стали гадать, как же добраться до родной деревни, да так, чтобы не идти по Тропе Смерти.

Но тут Симби вдруг встала и отошла в сторону; она взяла горсть сырой земли и вернулась к костру, а ее подруги смотрели и ждали, что будет дальше. Симби стала сушить землю над костром и, когда земля высохла, растерла ее ладонями и подбросила вверх. Но, как назло, ветра не было, и пыль плавно опустилась у их ног. Опять неудача!

— Это все потому, что ветер слабый, — говорит Кадара. — Но если сорвать листок с дерева и подбросить в воздух, он непременно полетит на запад, а там и есть наша деревня.

— Умница, Кадара; это ты отлично придумала, — похвалили ее подружки.

Бако подошла к ближайшему дереву, сорвала листок и подбросила вверх. Но, к ужасу подруг, легкий ветерок понес лист прямо вдоль Тропы Смерти; а они ни за что не хотели идти по этой опасной тропе. Тут поднялся сильный ветер, все закружилось и понеслось по Тропе Смерти, а через миг показалось и солнце — и тоже там, куда уходила Тропа Смерти.

Видно, все идет им наперекор; девушки в нерешительности топтались у костра и все смотрели на солнце: неужели оно и впрямь встало там, куда ведет Тропа Смерти?

— Я вовсе не уверена, что этот ветер дует на запад и что Тропа Смерти ведет в нашу деревню! — горестно вскричала Симби.

— Может, и ведет, раз ветер все сносит в ту сторону, а может, солнце и ветер просто сбивают нас с толку. И нам надо идти не по Тропе Смерти, — тихо сказала Бако.

— Верно, так оно и есть. Мы и двух-трех дней не протянем, если ступим на Тропу Смерти, — поддержала ее Рали.

— Все тут помрем! — воскликнула Сала.

— Но если мы свернем с Тропы Смерти, то куда же идти? Ведь эти заросли такие густые и колючие, там полно злых духов и змей; они-то и выгнали нас на эту Тропу, — напомнила Кадара.

После этих слов девушки уж совсем приуныли: плохи, думают, их дела. Чуть погодя Симби спрашивает:

— Что ж, нам теперь пропадать, раз вы и леса боитесь и Тропой Смерти не хотите идти?

— Только и остается: либо на Тропе помереть, либо здесь погибнуть, — спокойно ответила Сала.

— Пропали мы! — грустно добавила Рали.

— Видно, так, — согласились другие.

Бако и ее сестра

Подруги препирались часов до десяти; вдруг, словно взбесившись, Бако схватила с земли большущий булыжник и давай колотить им девушек. Никого не пощадила, а Симби досталось больше всех.

И когда им стало невмоготу терпеть побои, а вырвать камень они не смогли, девушки волей-неволей пустились бежать по Тропе Смерти, а Бако гналась за ними, продолжая колотить всех подряд. Так и случилось, что подруги снова двинулись в путь по этой страшной Тропе.

Бако гнала их до самой ночи, пока не вымоталась. Остальные выбились из сил еще раньше, но она не давала им передышки. Наконец Бако сама остановилась и села, тут сели и другие девушки. Заметив, что она вроде бы опамятовалась, Рали робко спросила:

— Слушай-ка, Бако, что это на тебя нашло? С чего это ты стала драться?

Бако виновато посмотрела на девушек и объяснила, как это получилось.

— Вы, верно, знаете, — сказала она, — мы с сестрой — двойняшки. И как я обошлась с вами, так мать либо еще кто обошелся с нею дома. Ей было больно, и мне больно. Что происходит с ней, в тот же миг случается и со мной, где бы я ни была. Украдет она что, я тоже краду. Вы уж не взыщите, если вам когда-нибудь снова от меня достанется, как сегодня.

Выслушав ее, подружки в ужасе переглянулись и тяжко вздохнули.

— Бако, прошу тебя, когда ты снова разойдешься, не колоти меня сильней, чем других, — взмолилась Симби: уж очень ей досталось в этот раз.

— Ну-ну, Симби, не скули. Не ты ль говорила в Городе Грешников, что бросила родную деревню, лишь бы узнать Нужду и Муки? — сказала Бако.

— Да, я ушла оттуда, чтобы узнать Нужду и Муки, но, когда Дого схватил и продал меня, я сразу раскаялась, — твердо ответила Симби.

— И еще много раз покаешься, прежде чем вернешься в деревню, — сказала Бако и спросила остальных: — Правильно я говорю?

— Правильно, — громко подтвердили девушки.

— Ну вот и новая мука, пострашней, чем все мучения, которые мы испытали на Тропе Смерти, — прошептала Симби.

На этой Тропе они и проспали до утра. А утром их разбудил плач Бако. Она начала голосить еще до рассвета, и слышно ее было за целую милю.

Когда ее спросили, почему она плачет, Бако ответила, что, видно, мать или кто другой обижает дома ее сестру — и та сейчас тоже ревет.

Девушки стали думать, чего бы перекусить, но есть было нечего. Тогда Кадара встала и пошла бродить по лесу. Ей повезло: она наткнулась на грибное место, собрала целую кучу грибов и принесла подругам. Огня, чтобы изжарить грибы, у них не было, и девушки просто счистили с них грязь. Но только они собрались приняться за еду — ведь всем до смерти хотелось есть, — как Бако вдруг снова взбесилась и стала раздавать затрещины направо и налево, а Симби она даже выбила зуб.

Сносить побои было невмочь, пришлось бросить грибы и идти дальше. Так Бако и не дала им поесть.

Через несколько часов она оставила их в покое и призналась:

— Наверное, кто-нибудь колотил дома мою сестру, и мне стало больно, вот я и принялась за вас.

А Симби шла по тропе и горько плакала, потому что Бако выбила ей зуб. И так Бако изводила их всю дорогу, пока наконец не пригнала к удивительному городу.

Глава шестая. ГОРОД ПЕСТРОКОЖИХ

Только они попали в этот город, как сразу же вошли в какой-то большой дом и в одной из комнат увидели сгорбленную старуху хозяйку.

Едва поздоровавшись, они попросили у нее холодной воды, потому что день выдался знойный и душный, и они прямо-таки умирали от жажды.

Старуха очень испугалась девушек: ей в жизни не доводилось видеть людей с одноцветной кожей. Но все-таки она сжалилась над ними и указала на кувшин с водой.

Старуха была такая древняя, что с трудом поднималась с места, и очень бедная: ведь у нее не было ни сына, ни дочери, ни другого кормильца.

Напились девушки воды и тут только заметили, что все жители города и даже домашние животные — пестрокожие; со страхом и удивлением озирались они по сторонам, точно так же, как старуха с удивлением и страхом смотрела на их одноцветные лица.

Девушки передохнули несколько минут стоя, так как старуха не предложила им сесть, и попросили разрешения остаться на два-три дня, прежде чем продолжать путь.

— Откуда вы и куда идете? — спросила старуха слабым голосом.

— Идем из Города Грешников, ищем дорогу в родную деревню, — объяснили ей почтительно.

Старуха помолчала немного, а потом и говорит:

— Какой же дорогой вы пришли в наш город?

— Тропою Смерти.

— Тропою Смерти? — переспросила старуха. — И не повстречали никакой опасности на пути?

— Нет, — тихо ответили девушки.

Старуха очень удивилась: никому еще не удавалось и двух дней пройти Тропою Смерти, потому что злые духи убивали всех путников.

— Боязно мне глядеть на вашу одноцветную кожу, но жалко вас; так и быть, живите в моем доме; вот только надо отвести вас к королю и спросить его позволения… Он накажет вас, коли вы меня обидите, — тихо пояснила она.

Все жители города высыпали из своих домов и смотрели, как они идут к королю. А король отшатнулся в страхе, когда увидел их одноцветную кожу.

— Какой же дорогой вы пришли в наш город? — спросил он, удивленный не меньше старухи.

Симби была побойчее подружек и ответила, не задумываясь:

— Мы шли Тропою Смерти, ведь другой дороги нет.

— Как? Вы шли Тропою, где властвует Смерть, где свирепствуют Нужда и Муки, Зло и Насилие? — хором вскричали король и его бесчисленные подданные, услышав ответ Симби.

Старуха спросила согласия короля на то, чтобы приютить девушек. Тут все жители города возмутились.

— Нет, нет! — закричали они. — Не позволим чужим остаться в нашем городе, ведь они — одноцветные, а мы — пестрокожие.

И сам король сказал сердито:

— Нам противны не вы сами, а цвет вашей кожи.

Но когда Симби поведала обо всех мытарствах, что выпали на их долю, король разрешил им остаться. Он повелел каждой заняться каким-нибудь делом и трудом зарабатывать себе на жизнь, и добавил, что воровства в своем городе не потерпит.

Девушки поблагодарили его от души и пошли за старухой к ее дому. Она отвела им по комнате — в доме было много комнат — и сказала, что каждая должна сама заботиться о своем пропитании. И они согласились.

И вот все они стали зарабатывать на жизнь своим трудом, а Симби, которая была покрепче других, вспахала большое поле неподалеку от города; там она посеяла много злаков.

Какие муки испытала Симби в Городе Пестрокожих

Однажды, когда злаки созрели, Симби заметила, что откуда-то издалека на ее поле приходит зверье и поедает все на корню. Она обошла лес, окружавший ее поле, и увидела звериную тропку.

Капкана у нее не было, но она могла поставить силки или вырыть глубокую яму посреди тропы. Симби и вырыла яму. А были это вовсе не звери (только мы так их назовем), хоть обличьем в точности на зверей походили.

Через три дня Симби пришла на это место. И вот диво: в яме сидят три твари: одна в образе тигра, другая — в образе змеи, а третья — точь-в-точь крыса-землеройка. И еще какой-то охотник упал в ту же яму ночью, когда вышел на охоту. Был он из Города Пестрокожих.

Ни звери, ни охотник не могли выбраться из ямы. Симби хотела было вытащить одного охотника — ведь он человек, как и она, хоть и пестрокожий, — а остальных убить: это были злые духи, они только превращались в зверей, когда ходили на поле.

Вот и стала она тащить охотника, но звери заговорили человечьими голосами.

— Ты хочешь спасти только его, потому что он человек, как и ты. А ведь, может статься, из-за него ты погибнешь. Так уж спаси и нас, хоть мы и лесные звери, — молили они, чтобы Симби поверила, будто они и впрямь звери.

— Да не слушай ты их, это же звери. Вытащи меня, я их убью и отдам тебе, — торопил охотник; он тоже думал, что это лесные звери.

Несколько минут она не знала, что делать.

Но потом ей пришло в голову спросить охотника, чем он отплатит за помощь. Они — звери, им и посулить нечего, рассудила Симби, а потому и винить ее нельзя, если она вытащит только охотника.

— Послушай-ка, друг, а чем ты отплатишь, если я тебя вытащу? — спросила Симби.

— Обещаю, Симби, что с этого дня буду сторожить твое поле и охранять урожай от зверья.

— Ну, а ты, тигр, что обещаешь? — спросила она смело.

— Обещаю, что с этого дня буду каждую ночь убивать какого-нибудь зверя и приносить его тебе. Приходи утром на поле и забирай добычу, — прорычал тигр.

Звери молили ее о спасении, и Симби не решалась отказать им в этом.

— А ты, крыса, что обещаешь? — продолжала она спрашивать.

— Я живу под землей и могу рыть длинные подземные ходы. А потому обещаю за несколько дней прорыть ход от твоей комнаты к сокровищнице Короля Пестрокожих. И через этот ход я перетаскаю все королевское добро — золото, драгоценности, богатые одежды — прямо в твою комнату, — сказала крыса.

— Ну, а ты, змея, что обещаешь?

— Ничего тебе не скажу наперед. И вот почему. Кто его знает, что у некоторых людей на уме. Может, этот охотник — единственный здесь человек — тоже обманщик и когда-нибудь всадит тебе нож в спину? Поэтому я не стану ничего обещать, но клянусь: в день, когда тебе придется туго, где бы ты ни была, я приду и помогу, — прошипела змея.

Каждый из попавших в беду дал Симби обещание, и каждый слышал обещание другого; вот только у змеи обет был такой мудреный, что никто ничего не понял.

Симби вытащила всех из ямы, и каждый пошел своей дорогой. А поутру, придя на поле, она с изумлением увидела убитого зверя, которого принес тигр. Охотник тоже выполнил свое обещание: он сторожил поле.

А через несколько недель и крыса (назовем ее так), что жила под землей, прорыла ход от дома Симби к потайной комнате, где хранилось королевское добро. Она собрала все сокровища и перетащила их в комнату Симби.

Осталась только змея (назовем ее так) со своим мудреным обетом, который Симби так и не поняла.

Через несколько месяцев после того, как крыса (назовем ее так) перетаскала все королевское добро в комнату Симби, король куда-то собрался и открыл дверь сокровищницы, чтобы надеть золотые украшения и богатые уборы.

Сперва он даже не поверил своим глазам, когда увидел, что в кладовой пусто. Вся семья сбежалась на отчаянный крик короля.

— Где мои сокровища? Кто их взял? — допрашивал он близких.

— Да тут, видно, поработала целая шайка, — предположила королевская родня.

— Но ведь окна и двери целы, и нет никаких следов грабителей, — усомнился король.

— Надо осмотреть стены, может быть, там, наверху, есть следы взлома, — сказал кто-то из домочадцев.

Выслушав этот совет, король тотчас подтащил к окну сломанный табурет на трех ножках и стал карабкаться наверх. Но, оступившись, полетел вниз и растянулся на полу.

— Король разбился! — вопили домашние, пока он не пришел в себя.

Пошатываясь от боли, король заковылял к трону.

— Стыд и позор королю куда-то лазать и что-то там высматривать.

Коли себя не уважаете, так хоть уважайте свой сан, — возмутился наследник, он тоже прибежал на шум.

— Ваше величество, чем лазать наверх, вы приказали бы глашатаю оповестить весь город о том, что случилось: быть может, кто знает вора и сообщит вам, — посоветовала королю одна из девушек.

— Прекрасная мысль, с нынешнего дня я верю поговорке: ум хорошо, а два — лучше. Спасибо за совет. Позвать ко мне одного из глашатаев!

— Я здесь, ваше величество. — И глашатай простерся перед королем, ожидая повелений.

Прикажет ли король ему голову рубить или пошлет с поручением — этого глашатай никогда не знал наперед.

— Принеси-ка мою длинную трубку, — приказал король слуге, а глашатай все лежал, распростершись у ног своего владыки. Слуга принес трубку, набил ее свежевысушенным табаком и наполнил раскаленными докрасна угольками из очага.

Король закуривал эту трубку во всех торжественных случаях: когда казнили преступника пред его очами или когда он собственноручно приносил богам человеческие жертвы. Но сейчас он был так озадачен пропажей своих сокровищ, что даже не мог разжечь табака.

— Возьми-ка трубку и помоги ее раскурить, — приказал он одному из вождей.

Четверо вождей враз стали вырывать трубку у него изо рта, и в конце концов один завладел ею. Он поднес ее к губам и выпустил первые густые клубы дыма. Потом воткнул ее в рот королю. И пока король наслаждался курением, четыре вождя поддерживали трубку: она была слишком тяжела, чтобы ее мог удержать сам курильщик. Остальные вожди и все, кто стоял рядом, обмахивали короля огромными опахалами, а глашатай все лежал, простершись у его ног.

— Скажите, вожди, какую весть должен сообщить глашатай жителям города? — спросил король.

— Пусть звонит в колокол и объявляет, что похищены сокровища владыки, — посоветовали вожди.

«Слава богам! Я-то думал, позвали, чтобы в жертву принести, а оказывается, затем лишь, чтоб я в колокол звонил», — радовался глашатай, выходя из дворца.

И он обошел с колокольчиком весь город и повсюду выкрикивал: пусть тот, кто знает, где находятся украденные сокровища, придет и расскажет об этом королю.

А ведь охотник, который сидел в яме вместе с лесными зверями (назовем их так) и которого вызволила Симби, хозяйка западни, слышал, как крыса-землеройка пообещала Симби перенести королевское добро подземным ходом к ней в комнату; охотник запомнил это обещание и, как услыхал глашатая, тут же явился к королю с доносом и рассказал, что все добро — в комнате Симби. И король немедля послал туда целый отряд стражников.

Они арестовали Симби и, захватив сокровища, привели к королю. Король даже не спросил, как сокровища попали к ней в комнату, а велел стражникам привязать ее веревкой к огромному дереву перед дворцом и через три дня принести в жертву богам.

Под этим деревом стояло много идолов, и в жертву им уже принесли несколько тысяч воров, преступников, а заодно и невинных людей.

Прикрутили к дереву и Симби; и тут же со всего города собрались сюда стар и млад. Люди швыряли в нее камнями, стегали плетьми, били по лицу.

Через час все тело ее превратилось в кровавое месиво. Она умоляла их сжалиться, но никто и слушать не стал; наконец она упала замертво, и только тогда жители города разошлись по домам. Два дня Симби не приходила в себя, и вот наступил третий, когда ее должны были принести в жертву богам.

На третью ночь, к двенадцати часам, совсем невмоготу ей стало терпеть боль, и Симби принялась корить себя: «Ах, послушайся я материнского совета, не пришлось бы узнать горести и муки, все это миновало бы меня».

И вот чудо: не успела она произнести эти слова, как увидела вдалеке змею. В мгновение ока змея превратилась в гнома, и он подошел к ней. Симби даже не знала, что змея, которую она в тот день вызволила из ямы, вовсе и не змея, а гном.

— Ты попала в большую беду, — сказал гном, — и я пришел выполнить свою клятву. Я ничего не обещал тогда из-за охотника: он ведь и навлек на тебя это несчастье. Помнишь, как ты вызволила его из ямы?

— Помню, — тихо ответила Симби.

— А теперь он хочет погубить тебя. Так вот, на, возьми порошок джу-джу — он оживляет мертвых. Когда пробьет час ночи, дочь короля внезапно умрет. А ты, как услышишь, что королевская семья оплакивает ее, скажи кому-нибудь поблизости, что можешь оживить покойницу, если король велит принести тебе голову охотника, который к тому же и доносчик.

А когда принесут голову охотника, смешай порошок джу-джу с его кровью и натри этой смесью веки королевской дочери. И она в тот же миг оживет, поверь моему слову. А тебя, спасительницу, король-отец не станет карать и выпустит на свободу.

Ведь это единственный в городе охотник, который к тому же и доносчик, а тебе такой и нужен для оживления королевской дочери. Король велит отрубить ему голову и принести ее тебе.

Сказав это, гном протянул Симби порошок джу-джу, погладил ее по голове и исчез. И только он ее погладил, как Симби почувствовала себя крепче прежнего: боль как рукой сняло, и раны зажили.

И верно, в час ночи Симби услышала плач, доносившийся из королевского дворца. Она спросила у прохожего, почему там плачут, и он ответил:

— Дочь короля померла.

— И долго болела?

— Совсем не болела, — печально ответил прохожий.

— Если король добудет голову охотника, который к тому же и доносчик, я берусь оживить покойницу; есть у меня такое средство.

— Неужто? — удивился человек.

— Да.

Он тотчас бегом во дворец и повторил слово в слово все, что сказала Симби. Король опрометью выскочил из дворца. Захлебываясь, спросил Симби, правду ли она сказала. Симби подтвердила, что правду. Тогда он развязал веревку, взял ее ласково за левую руку и повел в комнату, где лежало тело дочери, убранное для погребения.

Советникам тотчас же был отдан приказ напечатать объявление: разыскивается такой-то охотник. Они развесили эти объявления на всех домах и деревьях.

Через час после того, как вывесили объявление, какой-то человек прочитал его и явился к королю напомнить об охотнике, который донес, что сокровища — в комнате Симби.

Король послал четырех стражников отрубить охотнику голову. Когда голову принесли, Симби смешала его кровь с порошком джу-джу и смазала этой смесью веки королевской дочери. И случилось чудо: покойница в то же мгновение ожила.

Король на радостях отпустил Симби на волю. И она, счастливая, вернулась к себе домой.

Охотник хотел, чтобы король убил Симби, и за это сам поплатился жизнью.

Как Бако-двойняшка превратилась в петуха

Симби и ее подруги жили хорошо и совсем позабыли о прошлых невзгодах.

Но Бако-двойняшка продолжала воровать: то козла у кого украдет, то барана, то петуха, то еще что. Подруги совестили ее, но она и слушать не хотела. И объясняла все тем, что, мол, ее сестра тоже ворует кур, коз, овец и прочее у себя дома. Жители города видели, что скота и птицы с каждым днем пропадает все больше, но никто не мог понять почему.

У старухи, хозяйки дома, где они жили, была наседка с шестью цыплятами, и как только Бако завидела эту наседку, она решила украсть ее.

Однажды вечером, через несколько дней после того, как Симби спаслась от смерти, старуха хозяйка куда-то отлучилась. Бако тут же пошла во двор, где хозяйская курица с цыплятами копалась в земле, выискивая пищу. Огляделась Бако — никого кругом нет. Тогда она стала кидать зерна на дорожку, что вела в ее комнату. А как увидела, что курица жадно набросилась на зерно, спряталась за дверью.

Куры клевали-клевали и незаметно вошли в комнату; тут Бако захлопнула дверь, и наседка с цыплятами оказалась в ловушке.

Она сразу же поймала их и зарезала. Потом зажарила и спрятала, чтобы съесть ночью. Конечно, никто и не заметил ее проделки.

Через два часа возвратилась старуха. Она очень удивилась, когда не нашла наседки с цыплятами. В это время они обычно спали в курятнике; она поплелась искать их, но так и не смогла найти. И запричитала горестно:

— Если моя курочка с шестью цыплятами забрела по ошибке к кому в дом, сделайте милость, скажите: я приду и заберу их.

Но никто не ответил, ведь ни соседи, ни подруги Бако ничего не знали о курице, а сама Бако сидела перед домом и смотрела на старуху. Она даже сочувствовала ей, точно не сама украла курицу, и тоже проклинала вора:

— Чтоб его разорвало, этого негодяя; он ведь видел, что ты больная и старая, и все же стащил твою наседку с цыплятами. Как же ты теперь прокормишься?

Наконец бедная старуха поняла, что наседку с цыплятами ей не найти, кто-то, видно, украл их, и начала громко клясть вора:

— Кто б ни своровал мою курицу, пусть завтра же утром превратится в эту самую курицу. И пусть все увидят его в оперении моей курочки, и шесть цыплят пусть всюду ходят за ним. Если есть на свете всемогущий богато мое заклятие исполнится.

Придя домой, старуха еще долго горевала по украденной курице, словно по умершему, ведь кормильцев у нее не было: только и оставалось, что эта курица.

И — хотите верьте, хотите нет! — после того как она прокляла вора, еще до свету — к пяти часам — голова Бако уж превратилась в петушиную — с огромным гребешком и огромным длинным клювом. Таких и петухов-то не бывает! Руки, ноги, спина и грудь Бако заросли густым, мягким, крепким пером — тем самым, который она выщипала у курицы.

Даже медное кольцо, которое старуха надела своей курице на левую лапку, чтобы отличать ее от чужих, тоже оказалось на левой ноге Бако. А плечи и руки превратились в большие крылья — точь-в-точь, как у курицы.

Так исполнилось старухино заклятие: уже к пяти часам утра Бако непрестанно кукарекала, да так громко и звонко, как ни один петух. Ее крик то и дело доносился из темного угла, где она пряталась, чтобы скрыть от всех свое страшное обличье; но поначалу, разумеется, никто и внимания не обратил, что это из ее комнаты доносится кукареканье.

Но в восемь часов девушки заметили, что Бако не показывается, а в ее комнате слышен петушиный крик; тогда Симби взломала дверь и вошла внутрь. Но лишь увидела Бако в ее страшном обличье — как ошпаренная выскочила обратно на веранду. И так была ошарашена, что просто не знала, как поступить; выбежала на улицу и начала громко скликать всех соседей.

В один миг сбежалась уйма народу; несколько смельчаков вошли в комнату Бако и, едва глянув на огромного петуха, перепугались до смерти. Все же они выволокли Бако на улицу. При виде такого чудища все попятились:

— Ну и страсти! В жизни не видывали ничего подобного.

Народ еще не надивился, а уж новость разнеслась по всему городу и достигла ушей самого короля: такие вести летят быстрее, чем ветер. Не прошло и двух-трех минут, как явилась королевская стража: король велел привести во дворец девицу, что превратилась в петуха.

И — какой ужас! — всю дорогу, пока ее вели во дворец, шесть цыплят, которых она зарезала и зажарила вместе с наседкой, бежали за ней следом и все время пищали, словно она была их матерью, а не оборотнем.

Только она появилась на главной площади, как все жители города столпились вокруг, и каждый старался протиснуться поближе, чтоб хоть одним глазком взглянуть на нее. И вот ведь что: стоило Бако завидеть курицу, как она тотчас начинала ухаживать за ней совсем по-петушиному.

Привели ее во дворец, к королю, а Симби и подружки встали позади; они ждали, что решит король: не бросать же Бако в беде.

— Как тебе удалось превратиться в такого страшного петуха? — спросил изумленный король.

— Кукареку! Кукареку! Кукареку!

Бако не отвечала, а только громко кукарекала, как петух-трехлеток. Так она ничего и не сумела сказать, а глядеть на нее всем было боязно — и королю, и его советникам, и простому люду. Король и говорит:

— Засмотришься на нее — и сам, чего доброго, обратишься в петуха. Король и советники тут же решили бежать из города. А если уж сам король и его советники решили бежать из-за Бако, то что было делать простому люду? Только одно — бежать вместе с королем и его советниками.

Весь народ потянулся за королем и его свитой, и девушки вместе с Бако тоже последовали за ними, хотя жители бросали свой город для того, чтобы спрятаться от них. Но вот горе-то: стоит им добраться до другого города, где можно найти приют, как жители его замечают страшного петуха и не дают им оставаться. И так их гоняли изо всех городов и деревень, куда бы они ни заглядывали.

Наконец они попрятались в лесу, но Бако и там их высмотрела.

Жители города пробыли в лесу несколько дней. Потом к королю пришел один из его мудрецов и простерся перед ним ниц. Он предложил расспросить простой люд, не оскорбила ли кого-нибудь эта девица, которую превратили в петуха. Может быть, ее прокляли? Совет был хорош, и король поблагодарил мудреца.

Король спросил у простого люда, не обидела ли кого эта девица. А ведь многие жили поблизости от домика старухи, нашлись и такие, кто слыхал, как старуха проклинала вора, укравшего ее курицу; они-то и рассказали, что старуха наложила заклятье на вора: пусть мол, он превратится в курицу. Но никто не мог сказать наверняка, что Бако и есть воровка. Ведь она же превратилась в петуха, а не в курицу, как молила старуха. Вот что говорили люди.

Король послал двух слуг, чтобы привели к нему старуху. Они схватили ее за волосы и притащили к королю: она была слишком стара и слаба, чтобы идти самой.

Король спросил, не она ли та самая старуха, которая своим заклятьем превратила Бако в петуха. Старуха сразу ответила, что не знала, кого проклинает, а наложила заклятие на вора, что украл ее наседку и шестерых цыплят.

Люди очень жалели старуху, ведь она была совсем дряхлая, больная и беспомощная; и все диву давались, как молодая девушка посмела украсть у нее курицу. Да и вообще, как можно отнять что-нибудь у старушки? И в толпе тут же собрали много денег и отдали их старухе.

— Почему ты украла курицу? — с укором спросил король.

— Это вовсе не моя вина, — ответила Бако. — Сделай милость, владыка, выслушай меня. У меня есть сестра-двойняшка в родной деревне. Стоит ей что-нибудь украсть, как я сразу чувствую это, — где бы ни была, — и в тот же миг сама краду. Раз я украла старухину курицу, то, значит, и моя сестра украла курицу в нашей деревне!

— Какой ужас! — воскликнули король и его приближенные.

— Из-за сестры ты украла курицу, из-за сестры ты и умрешь. Отведите ее и всех остальных чужестранок в мой храм, и когда наступит полночь, я принесу их в жертву богам; видно, все они — воровки! — приказал король своим стражникам.

Но не успел он выговорить эти слова, как девушки пустились наутек и скрылись в другом лесу, и Бако не отставала от подруг. Стражники погнались за ними и хотели поймать, но это им не удалось, и тогда они застрелили кого только могли и с пустыми руками вернулись к королю.

Так Симби, Рали, Сала, Кадара, Бако и все оставшиеся в живых девушки покинули Город Пестрокожих. Но Бако осталась в обличье петуха, а Симби не успела прихватить с собой меч. Тот самый меч, которым она снесла голову владыке Города Грешников.

Глава седьмая. СИМБИ СРАЖАЕТСЯ С САТИРОМ, СТРАЖЕМ ЧЕРНЫХ ДЖУНГЛЕЙ

Они пошли дальше через леса. А Бако Петух все кукарекала и бежала следом. И так она их измучила, что они рассеялись по всему лесу, лишь бы не слышать ее криков. Под конец Симби и Рали спрятались в одном месте, а Сала, Кадара и остальные девушки убежали совсем в другую сторону, но этих-то Бако вскоре выследила и уже не отставала от них ни на шаг.

Целых два дня блуждали по лесу Симби и Рали и все боялись, как бы их не убил какой-нибудь злой лесной дух, которого и поминать нельзя. Наконец они вышли на Тропу Смерти и побрели этой страшной тропой. К часу дня они добрались до джунглей и, не долго думая, пошли напрямик через лес.

Вскоре они зашли в такую чащобу, где было почти темно. А дальше стало еще темней. Они не могли даже видеть друг друга. Симби, которая шла впереди, взяла Реши за левую руку, чтобы им не потеряться; так они и тащились вперед, еле передвигая ноги и дрожа от испуга, — и вдруг увидели прямо перед собой какое-то чудовище. Чудовище это как вкопанное стояло посреди Тропы Смерти и преграждало им путь.

Это и был сам Сатир, страж Черных Джунглей.

Симби и Рали при виде его остановились и замерли, а он так и выкатил на них свои глазищи, и они сразу зажглись огнем и осветили все вокруг. И по тому, как он смотрел на них, видно было, что он подыхает с голоду и безумно рад, что неожиданно подвернулась добыча.

— Мы пропали, — прошептала Рали, и сердце у нее заколотилось.

— Похоже на то, — молвила Симби. Она тоже была напугана, но не так сильно, как Рали.

— Что же нам — дальше идти или вернуться назад? — спросила Рали.

— Ты ведь знаешь, Рали, нам нельзя возвращаться, пестрокожие нас убьют, — рассудительно сказала Симби.

— Как же быть? — спросила Рали.

Но пока они раздумывали, как быть, Сатир завопил неистовым голосом:

— А ну-ка идите ко мне, отведаю я человечинки! Идите сюда, не заставляйте ждать!

У девушек душа в пятки ушла, руки и ноги не слушаются, язык не ворочается. Сатиру надоело ждать, и он сам подошел к ним. И когда он приблизился, они увидали, что на нем нет ни рубахи, ни штанов, только передник, насквозь пропитанный кровью. К этому переднику пристала целая туча мягких перьев и более тысячи птичьих головок. Сатир был трехметрового роста, сильный и свирепый; на голове у него торчала огромная копна нечесаных волос, а в волосы набились сухие листья и всякий мусор. Губы были такие толстые, что совсем закрывали нос. Глаза — страшные-престрашные, так что никто не смел заглянуть в них дважды, тем более что они так ярко светились. Вся шея у него была увешана амулетами джу-джу, а рот затянуло паутиной — видно, он давно уже не ел. Этот Сатир всех ненавидел и был строптивый, злобный, подлый и лютый. Бороду он отрастил такую длинную и густую, что она волочилась по земле, и он мел ею свое жилище вместо помела. Вот за все это король и назначил его главным стражем Черных Джунглей; а еще там водились гномы, лесовики, бесы и прочая нечисть, да к тому же над лесом все время кружил гнусный Феникс и пожирал любую тварь, какая только ему попадалась. Он был приставлен королем в помощь Сатиру.

Сатир носил всегда на голове связку дубинок, а в руке держал толстенную костяную палицу; с этим оружием он никогда не расставался.

Шагах в пяти от Симби и Рали он остановился, положил связку дубинок на землю и высоко занес палицу, собираясь забить их до смерти.

— Кто вы такие? — спросил он громовым голосом. — Как вас зовут? Откуда идете? Куда направляетесь? Видно, не знаете, где вы? Отвечайте! Ну? Слышите?

Но Симби и Рали молчали, чуть живые от страха. Зубы у них выбивали дробь, а глаза совсем остекленели. Они уж и сами не знали, на каком они свете.

Сатир видит, что они не в силах отвечать на его вопросы, и пошел хвастаться:

— Вот отчаянные головы, лезут в самую пасть смерти! Никакого соображения нет. Видишь, что я близко, ну и беги со всех ног, так нет, прут мне навстречу! Неужели вы ничего не слыхали о моих великих деяниях? О том, что я убил и съел сотни людей — и храбрецов, не то что вы…

Я живу здесь, рядом с Тропой Смерти, а это — Черные Джунгли, где кончается Тропа. Горести, Муки, Беды и Насилие — вот что царит в этих джунглях. И всякий, кто идет Тропой Смерти, кончает свою жизнь здесь. А я — Сатир и охраняю эти джунгли вот уже две тысячи лет!.. Ну что, попались мне в лапы? Сейчас я вас убью и несколько дней буду лакомиться вашим мясом…

Куда же вам теперь податься: сквозь землю провалитесь или в небо улетите? А иначе от меня нет спасенья. Ну? Что скажете?

Так вопил Сатир. Но только он хотел подойти ближе и забить их насмерть, как Симби начала улещивать его: ведь надо же было выручать себя и Рали из беды. А у него от жадности даже слюнки потекли. Слушая его речи, девушки так перепугались, что ни шагу слупить, ни слова вымолвить не могут, а только его улещивают, молят о прощении и пощаде.

— Прости нас, Сатир, за то, что мы по ошибке забрели сюда. Мы верим теперь всему, что ты говоришь о себе, любой, лишь посмотрит на тебя, — сразу поймет, что ты лютый Сатир, — льстила ему Симби.

— Э, мы здесь давно позабыли такие слова, как «молю», «прости», «милосердие», «жалость», «прощение» и другие. Это я заставил короля выкинуть их, и я же заставил короля ввести вместо них слова «горе», «страдание» и прочие. И король согласился на это, чтоб меня уважить, уж он-то знает, что ноги моей не будет там, где в ходу слова вроде «жалости», «мольбы», «милосердия», «прощения»!

Тут Симби подумала: «Если и вправду смерть наша пришла, то надо бороться до последнего; так я и сделаю — не стоять же спокойно и ждать, пока этот Сатир убьет меня».

И она взглянула на него так, словно он был ничтожной букашкой, и принялась кричать:

— Ну и пусть ты — Сатир, страж Черных Джунглей! И пусть ты убил и сожрал много путников и таких же беглецов, как мы! Но неужто ты не знаешь, что беглецы беглецам рознь? Так вот что я тебе скажу: посмей только обидеть нас, как ты обижал всех других! Сегодня же отправишься на тот свет! Да-да, помяни мое слово, сегодня же будешь обедать с покойниками! — Эти слова означали, что Сатир расстанется с жизнью. — Слушай, ты, Сатир, лютый страж Черных Джунглей, в двух словах я расскажу тебе, кто я такая. Я — дочь самой богатой женщины в деревне! И самая красивая девушка в наших местах! Как я хорошо пела, пока жила в своей деревне! Пением людей воскрешала, а на многих навлекла смерть! В моих песнях есть злые чары, и мне ничего не стоит убить даже такого свирепого и могущественного Сатира.

Я горжусь тем, что отказалась от всех богатств матери и решилась узнать горести, муки, страдания и беды. И мне повезло — я нашла то, что искала. Не боюсь я тебя, злодей, ни капельки не боюсь!

Знай также: я снесла головы королю и вождям Города Грешников, и меня уже однажды заколотили живой в гроб и бросили в реку, но мои волшебные песни спасли меня. Я верю: хилый мудрец всегда одолеет безмозглого силача. Пусть ты могущественный Сатир, но ты — безмозглый дурак, и потому вся твоя сила ничего не стоит. А я превращу свою песню в самого могучего силача на свете, и он разделается с тобой одним ударом. А сама я умею обращаться в Иро… (Ироми — водяная букашка).

— Ах, не говори Сатиру, как ты с ним расправишься: ты же знаешь — нельзя открывать свои тайны врагам… таким, как этот Сатир, — перебила ее Рали.

Симби прикусила язык и сказала только «Иро» вместо «Ироми». А Сатир ломал себе голову — что же это значит. Он не понял, что Симби смолкла на полуслове, когда Рали остановила ее. Ведь он хоть и знал, что «Ироми» называют водяную букашку, но не понял, что «Иро» и есть «Ироми».

Сбив Сатира с толку, Симби так закончила свою речь:

— Берегись же, Сатир, лютый страж Черных Джунглей! Берегись! Теперь я готова сразиться с тобой!

Сатир сильно перепугался, когда слушал Симби. Он не знал, что Симби просто хвастунишка! Но не успела Симби кончить свои похвальбы, как он заскрежетал зубами и бросился на нее с такой силой, что она зашаталась и отлетела назад на несколько шагов. И началась настоящая битва.

Сперва Сатир попробовал поднять Симби и ударить ее о скалу, что была рядом, но Симби сумела вырваться. И сама попыталась сделать то же самое, только у нее ничего не получилось. Потому что хоть она и боролась отчаянно, но и Сатир не давал ей спуску. От его топота качались и чуть не падали деревья вокруг.

Симби и Сатир так крепко сжимали друг друга, что глаза у них лезли на лоб и чуть не лопались от натуги, оба они были все мокрые от пота, точно попали под проливной дождь. Вдруг Сатир одним прыжком вскочил Симби на шею и стал целыми клоками выдирать ей волосы. От страшной боли Симби свету невзвидела, она заскрипела зубами и, не помня себя от ярости, потащила Сатира к глубокому озеру. И все пыталась сбросить в воду, а Рали била его по голове тяжеленным камнем. Сатир старался пригнуть голову Симби и окунуть в озеро, чтобы Симби захлебнулась, но тут Рали что есть мочи ударила его по спине. И, пытаясь вырваться из рук Симби и отомстить Рали, он на свою беду поскользнулся, упал головой вниз — и в тот же миг пошел ко дну.

А Симби и Рали пустились бежать со всех ног, чтобы уйти подальше, прежде чем Сатир выберется из воды.

— Видно, всевышний помог мне одолеть этого Сатира. Ведь у меня ни силенок, ни храбрости, чтобы сражаться с ним, — едва слышно проговорила Симби.

Сатир барахтался целых полчаса, и как только ему удалось выбраться на берег, сразу же кинулся в погоню за девушками: он хотел убить и сожрать их. Уж очень жаль ему было упускать добычу. Но как он ни спешил — все понапрасну, так и не сумел нагнать девушек. Они ушли далеко-далеко, и он потерял их из виду.

— Ничего, они еще попадутся мне в джунглях, и я непременно прикончу обеих. Им от меня не уйти. Кстати, что ж это за «Иро» такое? Я знаю Ироми — водяную букашку, но что такое «Иро», в которую, по словам этой Симби, она умеет превращаться? Ну, постой, мы еще встретимся и тогда посмотрим, чья возьмет.

Так говорил Сатир, возвращаясь с пустыми руками. Он весь позеленел от страха и злости.

А девушки зашли в самую глубь Черных Джунглей и увидели утес с плоской вершиной. Место было открытое, освещенное солнцем. Здесь они и остановились. Едва очутившись наверху, Симби повалилась на камень, и Рали села рядом. Симби была так слаба, что пальцем не могла пошевельнуть, и лежала, будто мертвая. Ведь она сражалась с Сатиром, который был куда сильнее ее.

Минут двадцать провалялась Симби в изнеможении, и когда Рали увидела, что она никак не приходит в себя, то очень испугалась. Она подумала, что Симби умирает.

— Ну, как ты? — спросила Рали тихо.

— Ничуть не лучше. А теперь еще дрожь бьет, — прошептала Симби.

— Опять дрожь? — Рали совсем растерялась. — И костра нет, чтобы тебе согреться.

— Какой там костер! Добыть бы хоть чего-нибудь поесть, уж очень есть хочется, — пожаловалась Симби.

— А где ее взять, еду-то? Тут ничего не найдешь, — ответила Рали.

— Ты бы все-таки поискала, может, какие плоды попадутся, — посоветовала Симби слабым голосом.

И Рали оставила ее на скале, а сама стала ходить от дерева к дереву и все искала съедобные плоды. Она забиралась все дальше и дальше, пока не отошла от утеса на целую милю.

Но через несколько минут после того, как она оставила Симби, над скалой показался орел. Он искал пищу для своих птенцов. А птенцы сидели на высоком могучем дереве. Когда-то давно верхушку этого дерева сорвало сильным ураганом. Но ствол уцелел и был в триста локтей высотой. Его прорезало большое дупло, оно огромным зигзагом опускалось от вершины чуть ли не до самых корней.

Когда орел заметил Симби, неподвижно лежавшую на скале, он решил, что это какое-то мертвое животное. И сразу же пал на девушку камнем. Схватил ее когтями за платье и взмыл кверху. Тут-то их и увидела Рали. Она наконец отыскала плоды и как раз возвращалась к Симби.

— Рали! Рали! На помощь! Спаси меня от орла! Не дай ему унести меня, прошу тебя! Спаси! — кричала Симби.

— Ах, Симби! Симби! Не давай орлу унести себя! Попробуй сама вырваться! Не оставляй меня одну в джунглях, не улетай! — в испуге кричала Рали.

Так они громко перекликались, а орел между тем уносил Симби прочь. И когда он уже скрылся за деревьями и холмами, Рали горько зарыдала. Ведь она осталась совсем одна, не с кем слова сказать, не с кем идти вместе. Она бродила по Черным Джунглям и все горевала по своей подружке.

— Если бы это случилось со мной, и ты бы горевала не меньше!

Проплутав около четырех месяцев, она повстречала Кадару, Салу и других девушек, а также и Бако Петуха, и дальше они пошли все вместе.

Глава восьмая. СИМБИ СТАНОВИТСЯ ЖЕНОЙ ДРОВОСЕКА

Через несколько минут орел подлетел к дереву, где было его гнездо. Он сбросил Симби вниз, в самую середину гнезда, чтобы птенцы могли ее съесть. Но дно гнезда не выдержало ее тяжести, и она провалилась в дупло. К счастью, Симби даже не оцарапалась, потому что упала на мягкие перья и листья.

И вот лежит Симби в глубине дупла совсем без сил. Кричит, зовет на помощь, но нет кругом никого, некому вызволить ее из беды, только охрипла понапрасну.

Сверху струился свежий воздух, и Симби немного отошла. Она сгребла листья и перья к одной стороне дупла. Выбрала те, что помягче. И сделала нечто вроде подстилки. А перья эти нападали в дупло из гнезд орлов, ястребов, попугаев и других птиц, что жили на верхушке дерева.

Растянулась Симби на подстилке, легла на спину и стала смотреть сквозь листву на небо, такое далекое-далекое. Вдруг подоспеет какая-нибудь неожиданная подмога? Но небо было затянуто тучами, и она ничего не могла разглядеть.

Вспомнила она свою богатую мать, горько улыбнулась про себя и сказала:

— Ох! Вот мне и конец пришел, и лежу я в могиле, хоть пока жива. Ах, в те дни, что я жила у своей богатой матушки, она, бывало, и завтрак мне сготовит, и обед, а то так даст чего-нибудь перекусить! А теперь вот уж три дня, как у меня во рту росинки маковой не было! Не будь я такой дурочкой, послушала бы я, что мне говорила мама и другие, и не пыталась бы узнать, что такое Нужда и Муки. И вот сейчас терплю муку смертную. Несколько часов назад я разлучилась с моей подругой Рали, и мне не с кем даже словом перемолвиться. Только вчера я сражалась с Сатиром и победила его! А сегодня орел унес меня со скалы и бросил в это дупло.

Конечно, если Рали найдет дорогу и вернется в родную деревню, она скажет матери, что меня унес орел. Сегодня я наконец поняла — верно старики говорят: «Кто совершит небывалое, увидит невиданное!»

Так с тоской говорила себе Симби, а есть хотелось все сильнее и сильнее.

— Ах! Чего бы мне поесть? — вздохнула она, села и задумалась. Потом соскребла кусок мягкой древесной сердцевины, поглядела на него с минуту и сунула в рот. Долго жевала она древесину, но в конце концов не смогла проглотить ее и выплюнула, и снова слезы рекой полились по щекам.

Потом Симби встала и обошла дупло. Она изо всех сил барабанила по стенкам и громко кричала: все надеялась, что кто-нибудь услышит и поможет ей выбраться. Но поблизости не было ни души, да и ее стук не доносился наружу. Тогда Симби вернулась в свой угол и села на подстилку. Она долго кусала от горя пальцы, а потом молвила со слезами:

— Ах, мама, мамочка…

И только она это сказала, как вдруг сверху, из орлиного гнезда, на правое плечо ей упало четыре плода. Сначала она сильно перепугалась, думала, новая беда нагрянула. Но потом взяла их в руки, разглядела хорошенько и принялась за еду.

Прошло целых пять дней с тех пор, как Симби очутилась в дупле, и все эти пять дней она думала: «Какую же я сделала глупость, покинув свою богатую мать!» Чуть ума не решилась от этих мыслей.

Много мертвых коз и других животных, которых орлы приносили птенцам, проваливалось вниз в дупло. Но у Симби не было огня, чтобы изжарить их мясо и съесть. Она только смотрела на дичь голодными глазами.

Однажды в дупло из орлиного гнезда нечаянно упал большой полумертвый удав. При виде его Симби съежилась от страха.

Через несколько минут удав ожил и начал ползать вокруг нее. А потом поднял голову, угрожающе разинул пасть и медленно заскользил прямо к ней — вот-вот проглотит.

Хорошо еще, что он заметил падаль, набросился на нее и так объелся, что даже не мог двигаться и только лежал, тяжело отдуваясь.

Удав был такой страшный, что Симби с отчаянья стала биться головой о стенки дупла, чтобы сразу лишить себя жизни. Она была уверена, что ей все равно. Так к чему же долго мучиться? А ведь теперь и еда была: она питалась плодами, которые падали из гнезда.

— Голод я утолила плодами. Чем же мне теперь заняться? А как я, бывало, пела в те времена, когда жила у матери в сытости и довольстве. Спою-ка я и сейчас! Но какой же песней передать мне свою тоску? Ах да! Помню, мы с матерью заходили в один дом, там старик умер, и в тот день я вместе со всеми пела поминальную песню. Спою-ка я эту песню сейчас; видно, и мне скоро помирать.

Симби запела песню и так с песней незаметно уснула: ведь она ни на миг не смыкала глаз с тех пор, как ее бросили в дупло.

Проснулась она на заре — от шипенья удава. И сразу же увидела перед собой широко раскрытую пасть змеи, обвившей ее кольцом.

Симби стала звать на помощь. Кричала она долго, так что в глотке пересохло и сильно захотелось пить. Но только она собралась наложить на себя руки, как вдруг заметила, что в дупле стало совсем темно, и через несколько мгновений начался ливень. Загремел гром. Раскаты его отдавались в дупле так гулко, что, казалось, дерево вот-вот разлетится в куски; удав перепугался, отполз в дальний угол и затаился.

— Что за новая напасть? — прошептала Симби, словно боялась, что умрет, если заговорит во весь голос. Тут в небе сверкнула молния и ударила прямо в дупло. Мусор и перья начали потихоньку тлеть. Увидев это, Симби подбежала и начала раздувать пламя, пока оно не превратилось в большой костер.

Она согрелась у огня, а потом зажарила мертвую птицу и поела, но осилить ее целиком не смогла.

Вдруг Симби заметила, что от костра загорелось дерево. Чуть погодя пожар охватил все дупло. И тогда она стала бегать крутом, стараясь спастись от пламени.

Растерявшись, она даже попробовала подняться на воздух и вылететь из дупла; хлопала себя по бокам руками, надеясь, что сумеет взлететь, как птица, но напрасно — у нее ведь не было крыльев.

— О-о! A-а! У-у! Мама!.. Папа!.. Явись ко мне с того света и вынеси отсюда! Ой-ой-ой! Мама!.. Папа!.. — тщетно взывала Симби.

Так она кружилась по всему дуплу, а огонь уже подпалил ей волосы и платье.

— Умираю! Умираю! У… ми… раю! — И в отчаянье она упала на дно дупла.

А тем временем огонь уже поднялся до самой верхушки дерева, и густой дым повалил так высоко, что его легко было заметить издалека.

Дым и пламя разогнали всех орлов, попугаев, коршунов и других птиц, что гнездились на дереве. Птицы взмыли в небо и кружили над деревом, пытаясь спасти птенцов, но, конечно, не могли этого сделать.

Пожар заметил один дровосек.

— Глянь-ка, что там такое творится? — сказал дровосек своему двенадцатилетнему сынишке.

— Беда, наверное, приключилась! — ответил мальчик, задрав голову.

— Видно, лес горит? — предположил отец-дровосек.

— Пойдем-ка поближе, может, птицу подстрелим, — посоветовал сын.

Дровосек и его сын схватили топоры и помчались со всех ног.

Через несколько минут они подбежали к дереву и с изумлением увидели, что над его вершиной вьется целая туча птиц.

— Давай-ка срубим это дерево, что-то там неладное в дупле, — сказал отец сыну. Но сын ничего не расслышал, потому что голос отца потонул в птичьем гомоне и треске пламени.

— Неси инструмент, срубим дерево! — Он стал делать сыну знаки. Отец с сыном взялись за топоры и давай рубить: отец — с одной стороны, сын — с другой. Не прошло и нескольких минут, как оба добрались до дупла.

— Давай сделаем дыру пошире, чтобы каждый уголок дупла виден был, — сказал отец.

В прорубленное отверстие хлынул свежий воздух, и Симби начала приходить в себя.

Дровосек с сыном просунули головы внутрь и оглядели все дупло: нет ли там хищных зверей, которых надо убить.

— Кто это? — закричали оба в один голос и отпрянули, до смерти перепуганные.

— Это человек или лесной дух? — спросил сын.

— Сразу и не разберешь. — Изумленный отец и вправду не знал, что подумать.

— Ну-ка, давай еще раз заглянем и посмотрим, кто там сидит.

Отец с сыном вновь просунули головы в дупло. Смотрели, смотрели и наконец различили в темноте голову Симби.

— Да ведь это человечья голова! — Оба снова отпрянули и замерли, чуть дыша от страха. Только молча переглядывались.

— Откуда взяться человеку в этом дупле? — спросил наконец сын. Но отец и сам был так озадачен, что даже лишился языка. Однако когда они стали бросаться камнями, Симби сказала слабым голосом:

— Я человек, а не лесной дух. В дупло меня бросил орел. Помогите мне выбраться отсюда, прошу вас.

Как только Симби объяснила, кто она такая, страха — как не бывало. Они велели ей протянуть руки в отверстие. Симби так и сделала.

В первую минуту они решили, что это совсем нетрудно, — вытащить Симби. Отец думал, что справится один. Но ничего у него не вышло, хоть он и лез вон из кожи.

— Что ж, попробуем в четыре руки, — сказал он сыну. Ухватил Симби за правую руку, а сын — за левую, и оба начали тащить. И все-таки у них не хватило сил.

— Попытаемся еще раз, — сказал сын, после того как они отдохнули. И они снова дернули что есть мочи, но не смогли вытащить Симби.

Они и знать не знали, что удав на дне дупла уже успел заглотнуть ноги девушки и тянул ее вниз, а Симби не чувствовала, что ее заглатывает удав, думала, что ей свело ноги.

Они передохнули еще раз, и отец скомандовал:

— Раз! Два! Три-и!

Они опять рванули что было сил и, сами того не ожидая, вытащили Симби вместе с удавом. И тут же как бросят ее руки и ну бежать в сторонку, — так они испугались змеи, которая проглотила Симби до пояса.

Но вскоре дровосеки вернулись. Осторожно убили удава и вытащили Симби из его пасти.

Но Симби снова была без памяти: уж слишком сильно ее тянули.

— До чего ж она хороша, неужто мы бросим ее здесь, ведь она умрет. Отнесем-ка ее в город да вылечим! — воскликнул отец-дровосек.

— Дело неплохое, — ответил сын. — Только как же мы ее отнесем в город, ведь с нею надо обходиться бережно, она еле дышит, и уж очень тоща с виду? — с сомнением сказал сын: по молодости лет он не знал, как обращаться с таким измученным и беспомощным существом.

— Это проще простого, сынок. Сейчас я тебе покажу, как надо переносить больных и слабых людей.

С этими словами дровосек срубил несколько тонких деревцев, сделал из них жерди, чуть подлиннее самой Симби, и перевязал лианами. Затем нарвал листьев и настелил, чтобы Симби не было жестко. А затем вместе с сыном заботливо уложил девушку на носилки. Да еще прикрыл ее от ног до самых плеч широкими листьями, ведь ее платье сгорело в дупле дерева. Потом дровосек привязал толстую веревку к голове убитого удава, а другой конец веревки дал в руки сыну. И повесил на плечо себе весь инструмент. Они с сыном взяли носилки и поставили себе на головы. Отец шел впереди, а сын — сзади. И так они несли Симби в город, и сын еще тащил удава на веревке: не пропадать же вкусному змеиному мясу.

Так они шли часа два и наконец добрались до своего города. Здесь они тотчас же внесли Симби в дом и стали бить в треснутый горшок и в калебас[15] у нее над головой, чтобы ее дух вернулся с дороги на тот свет. Они били долго, и ее дух вернулся, и она начала ощущать все, что ощущает живой человек. И могла уже глотать снадобья, которые ей давали, а раны от укусов удава смазали целебной мазью.

Так дровосек спас Симби из дупла.

— Рали! Рали! Рали! — вот первое, что выкрикнула Симби после того, как ее принесли в город. Она думала, что с ней Рали, а Рали все еще блуждала по Черным Джунглям.

Симби не могла понять, где она, и не знала, кто ее спас. Она была как во сне.

— Кто это — Рали? — тихо спросил дровосек.

— Я думала, со мной Рали. Рали — это девушка, с которой мы шли вместе до того, как меня унес орел. Вы не знаете, где она? — спросила Симби, очнувшись.

— Я не знаю, кто такая Рали, и не знаю, где она.

Через несколько недель Симби совсем поправилась; она выглядела так хорошо, словно не пережила никаких тягостей.

— Спасибо тебе, дровосек. Жаль, нет у меня денег, нечем заплатить за лекарства. Да и за то, что ты спас меня, вознаградить нечем. Ну, ничего, бог отблагодарит тебя лучше, чем такая простая девушка, как я. А я завтра же утром двинусь дальше и буду тебе благодарна, если укажешь мне безопасную дорогу в мою деревню.

— Где же твоя деревня? — спросил дровосек.

— Моя деревня далеко.

И тогда дровосек объяснил, что, кроме Тропы Смерти, другой дороги здесь нет.

— Это правда? — спросила Симби.

— Да, Симби. Но скажи, почему ты ушла из родной деревни? — спросил дровосек. Сколько мук она вынесла до того, как он спас ее, думал он, и кто знает, сколько ей еще предстоит вынести, прежде чем она погибнет.

— Ах, человек по имени Дого похитил меня из родной деревни, и тогда я поняла, какую сделала глупость, сказав своей богатой матери, что хочу узнать Нужду и Муки. Она мне и думать запретила об этом, но я не послушалась; и с той поры, как Дого украл меня и продал в рабство, только того и хочу, что вернуться к матери, но пока все напрасно.

— Не выйдешь ли за меня замуж? Если согласишься, я обещаю, что через несколько месяцев после свадьбы сам отвезу тебя обратно в деревню, — солгал дровосек, польстившись на ее красоту. Она была до того хороша, что толпы народа приходили к дому дровосека, чтобы только взглянуть на нее. И где бы она ни появлялась, ее всегда окружала толпа: всем хотелось полюбоваться ею.

— А может, ты просто хочешь помешать мне уйти. Но ты меня выручил из беды и, наверное, своему слову хозяин. И потому, так и быть, я стану твоей женой. Но смотри, коли не поможешь мне вернуться назад, в родную деревню, день для тебя превратится в черную ночь.

Так Симби стала женой дровосека.

Через несколько месяцев у Симби родился мальчик. И был он такой славный, что Симби не расставалась с ним ни на минуту. Нарадоваться на него не могла. Но вот в городе начался мор, и в один день умерло несколько человек: такого никогда не случалось прежде, потому король счел это дурным знаком и спросил своего бога, какую жертву принести, чтобы избавить город от напасти.

И бог возвестил, что город только тогда избавится от напасти, когда живое дитя положат в деревянную ступку и туда же добавят мыла. И пусть мать этого младенца истолчет его вместе с мылом. А затем мыло надо разделить между жителями города. Они трижды вымоют тело этим мылом джу-джу, и тогда смерть, почуяв запах мыла джу-джу, не посмеет никого убивать. Так сказал бог.

Но никто из жителей города не хотел по доброй воле отдать своего ребенка, и они силой отняли младенца у Симби — ведь она была чужестранкой, — и заставили ее истолочь ребенка с мылом. Она горько рыдала, когда толкла своего младенца, но ничего не могла поделать. Увидев, какие страшные обычаи в этом городе, Симби решила уйти оттуда, но тут у нее родился второй ребенок. И надо же так случиться, чтобы в это время жители получили известие, что на их поля напала саранча. И второго ребенка Симби, вместе с другими детьми, принесла в жертву на перекрестке дорог. Люди молились, чтобы саранча полетела в другую сторону, — и она полетела в другую сторону.

Симби была в большом горе. И сказала дровосеку, своему мужу, чтобы он отвез ее в родную деревню, но он просил ее подождать еще несколько недель. Тогда она поняла, что все это обман, и он даже не знает, где ее деревня; она повторила свое проклятье, и день для дровосека обратился в черную ночь. Он ничего не видел и бродил во тьме, а Симби ушла прочь из города и снова пустилась в путь. Но через несколько дней после того, как она покинула мужа, дровосек снова прозрел и увидел свет дня: он все же сделал ей добро, иначе так и остался бы во тьме на всю жизнь. Он погнался за ней, хотел вернуть домой. Но все его старания ни к чему не привели. Симби была уже далеко.

Глава девятая. «ДЛЯ МЕНЯ И МОИХ БОГОВ»

Симби все шла да шла, пока не попала в какую-то страну, и это была Страна Горькой Нужды. И тут Симби пожалела, что покинула город, где жил дровосек.

Страна эта была волшебная, потому что все одежды на теле Симби тотчас превратились в пепел, как только она вступила в этот край. Симби осталась совсем нагой.

Она брела долго-долго и сильно проголодалась. Подошла к дереву и хотела сорвать несколько плодов. Но — вот беда! — не успела она притронуться к плодам, как они тотчас превратились в камешки. А камни ведь не станешь есть. Симби потащилась дальше. Через несколько минут ей повстречалось небольшое озерко. Симби была очень голодна и решила выпить воды: может, это прибавит ей сил. Но только она наклонилась, чтобы сделать глоток, как озерко мгновенно высохло.

Вот тогда-то Симби и поняла, что очутилась в Стране Горькой Нужды и надо поскорей уносить ноги.

Повернув обратно, она вышла на дорогу и никак не могла понять, что это за дорога, уж не Тропа ли Смерти? Но деваться было некуда, и она шла вперед, пока не увидела ручей.

Она остановилась и выпила воды, а есть по-прежнему было нечего. Хорошо бы посмотреться в зеркало, да где его возьмешь? Симби села у ручья и нагнулась к воде. По отражению видно было, как она исхудала, а грязные волосы совсем свалялись. Ей стало стыдно, что она голая. И все это случилось, как только она попала в Страну Горькой Нужды.

Застыдившись, Симби поспешила прочь от ручья. Вскоре она добралась до леса. Там она срезала целую охапку широких листьев, волокнами сшила их вместе и прикрыла тело. Потом двинулась дальше и шла, пока не поравнялась с каким-то домом, который стоял у обочины.

Симби постучалась и проговорила слабым голосом, ибо к тому времени она умирала с голоду:

— Добрый день этому дому.

— День добрый и тебе, девушка, — ответила старуха из своего угла. Она была совсем дряхлая и с трудом различала, кто говорит: мужчина или женщина.

Симби вошла и сразу же разглядела в темноте старуху. Потом она увидела богов, которых тут было очень много, и чуть не выбежала со страху. Кроме старухи, хозяйки богов, в доме не было ни живой души. Сюда заходили только торговцы съестными припасами и тканями: она покупала у них еду и одеяния для своих богов.

— Дайте мне поесть, — жалобно попросила Симби и встала на колени перед старухой.

— Ох, не взыщи, есть у меня немного бананов, но их хватит только для меня и моих богов, — ответила женщина.

— Но у вас есть и другая еда.

— Эта еда тоже для меня и моих богов, — повторила старуха.

— Ну, что ж, я скажу спасибо и за глоток воды.

— Вот еще! Вода тоже для меня и моих богов, — отрезала та.

— Вы, наверное, видите, что я бедна: вместо одежды прикрылась листьями, — сказала Симби.

— Вижу, — ответила старуха, с усилием приоткрыв мутные глаза.

— Дайте же мне занавеску, что висит перед богами; я в нее завернусь.

— Ни за что. Эту занавеску нельзя трогать, она для меня и моих богов, и все, что здесь есть, — только для меня и для моих богов, — без всякой жалости повторила хозяйка.

«Ну что за старуха такая? — подумала Симби. — О чем ее ни попросишь, только и слышишь в ответ: „Это для меня и моих богов“».

— Тогда примите меня в услужение, госпожа, и дайте мне вперед денег, я куплю себе платье и еду! — молила Симби; ведь не могла же она уйти от старухи и продолжать путь без еды и без платья.

— Я не ростовщик, но если ты будешь преданно служить мне и моим богам, я ссужу тебе немного денег, и ты купишь платье и наденешь его вместо этих листьев. А остальные деньги потратишь на еду для себя.

— Я буду верно служить вам и вашим богам, госпожа, — пообещала Симби.

— Тут не обойдешься простым обещанием, тебе придется поклясться передо мной и моими богами, что ты будешь верна мне и не предашь моих богов. — Старуха громко рассмеялась, услыхав, что Симби хочет отделаться одним обещанием, без клятвы.

Тогда Симби опустилась на колени перед богами, старуха надрезала ей ножом большой палец на левой руке, и кровь из ранки полилась на головы богов.

— Я не предам вас, — поклялась Симби перед богами. И только тогда получила деньги.

Так Симби стала служанкой старухи.

На другой день после того, как старуха ссудила ее деньгами, пришли торговцы платьем и съестными припасами. Часть денег Симби потратила на одежду, а остальные — на еду.

— Принеси жертву богам!

— Натаскай воды!

— Постирай праздничное платье!

— Свари чего-нибудь поесть!

Так старуха целыми днями понукала Симби. А та только поддакивала и все исполняла, что ей говорили.

Когда старуха уверилась в преданности Симби, она, хоть по-прежнему и не давала ей никакой еды, подарила несколько богов и научила молиться и просить помощи у каждого из них.

А эти три бога были: Бог Грома, Бог Голода и Бог Железа.

Старуха наставляла Симби, чтобы она всячески заботилась о богах, может, когда-нибудь они станут ее спасителями. А после того дала еще и сумку, в которой следовало носить богов.

— Эти три бога — награда тебе за верную службу, — сказала она.

Глава десятая. СИМБИ СНОВА ПОПАДАЕТ В ЧЕРНЫЕ ДЖУНГЛИ

А через несколько недель после того, как Симби получила в подарок трех богов, слупилось следующее.

Однажды ночью Сатир, с которым когда-то сражалась Симби, узнал, что она живет у старухи. Он все еще разыскивал ее, чтобы отомстить за то, что она одолела его в схватке, — и пришел к дому старухи, когда и Симби и старуха уже спали.

Он разбудил одну Симби и сказал, что пришел затем, чтобы увести ее обратно в Черные Джунгли и там убить. Симби растерялась от неожиданности. Вместо того чтобы разбудить старуху и умолять ее о помощи против Сатира, Симби побежала в угол, где спрятала сумку с тремя богами. Она повесила сумку на левое плечо и схватила большой нож. После того вернулась к Сатиру и напала на него первая, в надежде, что боги помогут ей осилить его.

Но Сатир, недолго думая, взял да и ударил ее в грудь. И она вдруг стала крошечной-крошечной, ну, совсем как младенец. Он выплюнул огромную бутыль, запихнул в нее девушку и, прежде чем старуха проснулась, уволок в Черные Джунгли.

Здесь он поставил бутыль на скалу и созвал всех злых духов, своих приятелей. Они расселись вокруг скалы и стали пить какое-то зелье, а сами нет-нет да и поглядят на бутылку с Симби. Сатир сказал, что через несколько дней убьет ее. Услышав это, Симби очень испугалась.

«Что же делать, как мне вылезти из бутылки?» Она совсем потеряла голову.

Но через мгновение сообразила, что надо искать защиты у своих богов.

— Бог Грома, молю тебя, помоги мне выйти из бутылки.

И не успела она вымолвить эти слова, как Бог Грома ударил молнией в скалу. Скала и бутылка разлетелись на куски, а Сатир и все его гости в испуге разбежались кто куда. Симби поспешила скрыться, и когда Сатир вернулся, она была уже далеко, совсем в другой части Черных Джунглей.

С тех пор Симби поверила в могущество богов и стала считать их своими заступниками.

Она снова блуждала по джунглям. И через несколько дней ей повстречались Рали, Сала, Кадара и другие девушки, а также и Бако. Они сидели под деревом и держали совет, как выбраться из Черных Джунглей, и еще думали, как избавиться от Бако Петуха. Ведь она причиняла им столько бед.

Симби упавшим голосом рассказывала о своих злоключениях, а тем временем Феникс — помощник Сатира — приметил девиц. Он ринулся на них сверху и утащил одну из девушек.

А остальные убежали и схоронились в другом месте.

Симби и Феникс, помощник Сатира

Через несколько минут после того, как Феникс унес одну из девушек, он вернулся назад: прыгает с ветки на ветку, а сам все высматривает новую жертву.

Девушки тотчас увидели его и затаились в темной чаще. Он летит в одну сторону, они бегут — в другую; так он и не мог их разыскать, но все же прочь не улетал.

Наконец, чтобы узнать место, где они прячутся, Феникс вдруг как крикнет отвратительным скрипучим голосом.

Бако Петух услыхала этот отвратительный крик и тотчас принялась кукарекать.

— Замолчи, Бако, не кукарекай, ты всех нас погубишь, — шепотом молили ее подруги.

— Вот еще! Нечего мне указывать. Вы же знаете, что я повторяю все, что делает дома моя сестра!

Бако так кричала, что Феникс нашел их. А завидев девушек, снова бросился вниз, чтобы закогтить еще одну.

Но не тут-то было: Симби стала колоть его ножом, который захватила с собой из дома старухи, когда Сатир пришел, чтобы унести ее в джунгли.

Феникс отлетел в сторону: уж очень больно колола его ножом Симби, и он понял, что надо удирать, пока не поздно. Феникс схватил огромный камень, взвился высоко в небо и вновь закричал скрипучим голосом, чтобы узнать место, где они прячутся.

Как только Бак о услыхала его отвратительный крик, она опять принялась кукарекать. Феникс выпустил из когтей камень. И камень придавил некоторых из них насмерть. А остальные убежали и схоронились в другом месте. Они пытались прогнать от себя Бако, но она не желала уходить и громко кукарекала.

Феникс продолжал бросать в них тяжелыми камнями, пока не убил и Кадару, и Салу, и других; в живых остались лишь Симби, Рали да Бако Петух, что всех их выдала Фениксу.

Сатир был очень доволен Фениксом. Ведь сам он, хоть и обшарил все джунгли, так и не смог найти девушек.

К полуночи Симби совсем закоченела и поняла, что ей не дожить до рассвета, если она не согреется у костра; остальные тоже замерзли, конечно, но не так сильно.

Все громко жаловались на холод, и тут Симби вдруг вспомнила о своих трех богах. И повелела Богу Грома дать им огонь.

Не успела она вымолвить свое повеление, как бог метнул молнию в сухое дерево, что росло рядом. А в этом сухом дереве было узкое дупло.

Через полчаса пламя выжгло огромную дыру и поднялось так высоко, что видно было издалека. Симби с подругами стали греться у огня. Но, на их беду, Бако, разнежившись от тепла, кукарекала без умолку; и Феникс опять услышал ее крик, заметил огонь и понял, где их искать. Он не стал швыряться камнями, как прежде, а вихрем налетел на них; но успел схватить одну Бако; Симби и Рали убежали и спрятались в другом месте.

Вскоре Феникс вернулся, потому что видел костер с вышины и думал, что девушки все еще там; он ринулся на огонь, но по ошибке влетел прямо в дупло.

Он бился изо всех сил, стараясь вырваться, но не смог и сгорел дотла.

Так погиб Феникс, помощник Сатира.

Еще до рассвета Сатир и все злые духи Черных Джунглей узнали, что Феникса больше нет в живых.

Глава одиннадцатая. СИМБИ И САТИР

Смерть Феникса была большой утратой для злых духов Черных Джунглей и особенно для самого Сатира, и потому все они сговорились с Сатиром, своим стражем, во что бы то ни стало убить Симби.

Духи тотчас рассыпались по джунглям, у всех у них было в руках оружие, а сам Сатир ходил с костяной палицей. Через несколько дней они выследили Симби и Рали. И сразу же окружили их, решив схватить живьем и предать мучительной казни.

Увидев врагов, Симби подумала, что ей пришел конец. Она бросила сумку с богами наземь. Скорехонько открыла ее, вынула всех трех богов и попросила их помочь ей осилить злых духов. И только успела выговорить свою мольбу, как хлынул сильный ливень. И во время ливня Бог Грома без устали разил злых духов страшными молниями и громовыми ударами убивал множество врагов. Но остальные не разбегались, а подступали все ближе и ближе, и тогда Бог Голода наслал на них неисчислимые полчища саранчи. За несколько минут саранча пожрала все злаки, которыми они питались. А после трав и злаков принялась и за самих злых духов. Через час началось наводнение, могучий поток понес всех духов туда, откуда они пришли, а саранча тучей садилась на них, и молнии били непрестанно.

Когда ливень прекратился и гром утих, улетела и саранча. Испуганные злые духи отказались от борьбы с Симби, и каждый вернулся в свой дом.

Один лишь лютый Сатир не желал сдаваться и не мог успокоиться, пока не убьет Симби. А Симби уже покинула те места и пошла искать дорогу в родную деревню. Она попробовала найти Рали, но та скрылась в джунглях тотчас же, как началось сражение. Рали была уверена, что злые духи убьют и ее и Симби.

Два дня Сатир не подходил даже близко к Симби. Но все время обдумывал, как бы ее убить.

— Помнится, эта мерзавка Симби сказала в тот день, когда одолела меня, что любит петь. Вот я и выстрою дивный дворец и созову духов, чтобы пели там день и ночь. Она наверняка придет, чтобы петь вместе с ними, и тогда я схвачу ее прямо во дворце.

Так Сатир припомнил, что Симби сказала ему в тот день, когда одолела его, еще до того, как попала в дупло: она сказала, что умеет петь и что песней может убивать и воскрешать мертвых.

Как Симби попалась в ловушку и какое наказание придумал для нее Сатир

Сатир отправился в глубину джунглей. Там он изрыгнул свое джу-джу, бросил его на землю и велел: пусть тут будет красивейший дворец; и в тот же миг его повеление исполнилось. Затем Сатир спрятался неподалеку и стал ждать: Симби увидит дворец, когда будет проходить мимо, и, уж конечно, зайдет, чтобы петь вместе с духами.

Дворец был шагов в двадцать длиной. Стены его были из живых перелетных птиц, а окна, двери и крыша — из певчих птиц другой породы. Перышки у них были из чистого золота, а лапки и клювы совсем белые.

Между тем Симби не смогла найти прямую дорогу к своей деревне и решила отдохнуть. Через несколько дней ей попалось огромное дупло, где можно было расположиться на ночлег. И она стала там жить.

Однажды, когда ей нечего было есть, она оставила своих богов в дупле, а сама отправилась на поиски съедобных плодов.

Вскоре она подошла к дынному дереву. И сорвала два плода. Но не успела их доесть, как вдруг заметила, что все лесные звери разбегаются кто куда. И в то же мгновение налетел вихрь. Ветер дул с такой силой, что верхушки деревьев — больших и малых — то пригибались до самой земли, то снова резко выпрямлялись. А весь лесной мусор — листья, хворост и труха — поднялся высоко-высоко в небо, и все кругом смешалось.

В эту страшную минуту Симби не могла вернуться в свое дупло и не помня себя побежала куда глаза глядят — лишь бы укрыться. И вот тут-то ей и пришлось еще раз испытать, что такое Черные Джунгли, потому что, прежде чем она нашла убежище, хлынул сильнейший ливень. Она промокла до костей, одежда сразу же прилипла к телу, а через несколько минут изорвалась в клочья, но Симби все шла да шла вперед — не могла же она стоять на месте, когда кругом бушует гроза.

И вдруг увидела дворец — ловушку, которую устроил ей Сатир. Тут она остановилась завороженная: такого мелодичного, сладкозвучного пения она не слыхивала за всю свою жизнь, хоть и сама умела петь.

Наслушавшись вволю, она вошла во дворец. Конечно, если б не пение, она бы побоялась войти, тем более что стены были из перелетных птиц.

В самом углу она увидела оркестр. И в тот же миг грянула музыка.

Музыканты, что подыгрывали птицам, походили на бесплотных ангелов, и казалось: тронь их рукой — схватишь пустоту. А их разноцветные одежды были украшены узорами, которые не могли быть делом рук человеческих.

Симби с удивлением и страхом заметила, что порой видны одни лица музыкантов, а все тело словно исчезает; через несколько минут показывается тело, тогда исчезают лица; а вот уж видны только руки, играющие на инструментах, да открытые рты, распевающие звонкие песни.

Наконец она разглядела музыкантов во весь их рост. И так как она сама умела петь, на память ей пришла песня, и она запела под эту музыку. И чудо из чудес: все подхватили ее песню, и она пела вместе с ними, а оркестр подыгрывал им.

Увлеченная пением, Симби позабыла обо всем на свете и стала танцевать; танцуя, дошла до угла, где устроились музыканты, и села перед ним. И, сидя, раскачивалась вправо и влево, вперед и назад. И все дивилась на музыкантов: что за оркестр, отроду не слыхала такой дивной музыки.

Через несколько минут они неожиданно заиграли другую песню. Эта песня была еще лучше, чем первая, и Симби стало так весело, что она вскочила и пошла плясать по всему залу, точно ума лишилась от радости.

А натанцевавшись, вернулась и низко поклонилась музыкантам — в знак восхищения их пением и музыкой. Но вот горе-то: не ведала Симби, что Сатир совсем близко и тайком смотрит, как она поет и танцует, не ведала, что дворец — всего лишь ловушка для нее.

Но когда она поклонилась музыкантам, ей вдруг пришло в голову: все они подпевают ей и играют на разных инструментах, а ведь это — не люди, не в человеческих силах так играть и петь. И боязно ей стало оставаться во дворце. Но, заметив, что она хочет уйти, птицы выстроили еще одну комнату, и оттуда выбежала толпа прекрасных девушек, они окружили Симби и начали танцевать вместе с ней.

На них красовались белоснежные одежды, дорогие украшения. В блестящие волосы были вплетены золотые цветы, чудесно сверкавшие в полумраке. На шее у каждой висели бусы из серебра, а уж из какого металла были браслеты, Симби не видела: их закрывали длинные белые рукава. До чего ж нарядны были эти красавицы!

А музыканты меж тем заиграли и запели новую сладкозвучную песню.

Услышала эту музыку Симби — и сразу забыла обо всем на свете; она уже не думала ни о прошлых невзгодах, ни о тех, что ее ждут впереди. А пошла танцевать вместе с этими прекрасными девушками, только они почему-то не разговаривали с ней, да и она сама ни к кому из них не обращалась.

Потанцевав немного, она подняла голову. И вдруг заметила, что стены тоже поют: ведь они сделаны из живых птиц. Страшно ей стало: она поняла, что все эти певцы и танцоры вокруг — не люди, а духи. Симби побежала влево, чтобы разомкнуть круг танцующих и выйти из дворца. Но прекрасные девушки разом двинулись в ту сторону и, танцуя, помешали ей выйти. Тогда она бросилась вправо, но и они сделали то же самое и не выпустили ее из круга.

Симби поняла, что они не хотят ее пропустить, и решила вырваться силой, и девушки не смогли удержать ее. Но тут из комнаты, которую выстроили птицы, выбежали шесть огромных страусов. На их копыта надеты были белые башмаки, а головы они прятали под белыми масками.

Как только они вышли, девушки расступились, и страусы окружили Симби: теперь она уж никак не могла убежать.

И все девушки сразу исчезли. А страусы стали гоняться за ней; они делали вид, будто хотят проглотить ее, и она металась по кругу, стараясь спастись от них.

Страусы окружили ее плотным кольцом, и Симби не помнила себя от ужаса. И вдруг упала на пол и уснула. Вот ведь какая беда: духи заворожили ее, чтобы она не могла покинуть дворец, пока за ней не придет сам Сатир.

Два часа она спала крепким сном. И видела во сне Кадару, Сали, Бако и других девушек, которых унес Феникс; все они терпели жестокие муки, и Симби содрогалась во сне, как бы предчувствуя, что скоро и ее точно так же будет мучить Сатир…

Сатир явился во дворец и подошел к ней, но она не проснулась при его появлении, не видала, как страусы исчезли.

Вдруг Сатир ударил ее так, что она сразу пробудилась и вскочила. Симби поискала глазами музыкантов и страусов, но никого уже не было, и горько ей стало, что не слышно больше музыки. Правда, живые стены еще пели. Но как же она перепугалась, когда повернула голову и увидела позади себя Сатира! А он грозно сдвинул брови и заревел неистовым голосом:

— Да, да, это я, Сатир, стою перед тобой! Угодила в мою ловушку! Сейчас тебя отведут на место казни, ты умрешь в муках!.. Где твое могущество? Что ж ты не спасаешься от меня? Ты моя добыча!.. Поплатишься теперь, негодница, за то, что чуть не погубила весь мой народ! А где твои подружки? Но раз ты у меня в руках, то я и всех остальных переловлю! Ведь этот дворец — западня!

Так вопил Сатир. А Симби не могла даже слова вымолвить… Она стояла ни жива ни мертва, потому что все три бога — ее заступники — остались в дупле, где она жила до того, как забрела в волшебный дворец.

Сатир с диким ревом схватил Симби и поднял себе на голову. И снова заревел так громко и страшно, что в Черных Джунглях все деревья закачались: это был знак его подданным, что Симби — их общий враг — наконец поймана. И только он крикнул, как все птицы разлетелись в разные стороны, и дворца словно не бывало.

Сатир потащил Симби в самую гущу Черных Джунглей. Вскоре он пришел к большой скале и вскарабкался на ее вершину. А вокруг уже толпились все его приспешники. Сатир со своими помощниками силой уложили Симби навзничь. Они развели ей руки и выпрямили ноги. А потом Сатир заколдовал ее. Ноги и половина ее туловища вмиг обратились в камень, и обе руки до плеч тоже окаменели и слились со скалой. И тут Сатир начал избивать ее костяной палицей. Симби громко кричала. Только никто ее не слушал. Она изо всех сил старалась подняться. Но напрасно: ведь руки и ноги-то у нее обратились в камень.

Вслед за Сатиром на Симби яростно накинулись и его приспешники и тоже били чем попало. А потом оставили ее и разошлись по домам; все они злобно радовались, что поймали ее, ведь когда-то она одолела их.

Рано поутру Сатир снова пришел с палицей и колотил Симби целый час.

Не успел он уйти, как явился другой злой дух: этот облил Симби кипятком и отхлестал плетью.

— Избавлюсь ли я от этих мук? — с тоской спросила Симби свое сердце.

— Конечно, избавишься, — шепнуло сердце.

— А когда же это будет? — промолвила она горестно.

— Очень скоро.

— Что-то не верится.

— Надо верить, — сказало сердце.

— Ну, а если и так, кто же избавит меня?

— Тот, кому ты спасла жизнь, — с жаром ответило сердце.

Так она спорила со своим сердцем, а в это время вокруг собралась чуть ли не тысяча злых духов во главе с лютым Сатиром. И они стали бить ее и били до самого вечера, и только потом ушли. Все время, пока они терзали Симби, она горько плакала, и в конце концов до того обессилела, что даже перестала дрожать от ударов, которыми осыпали ее духи. Она жестоко страдала от голода и жажды, от холода и зноя, но злые духи не знали жалости.

Однажды ночью пошел дождь, да такой сильный, что через два часа вода поднялась по самую шею Симби. Симби уже готовилась к смерти, как вдруг хлынул могучий поток, и в один миг скалу отнесло в другой конец Черных Джунглей.

Но у самого логова Сатира ей преградило путь большое бревно. Страшное это было логово! Симби как увидала его, чуть замертво не упала — ведь утром ее снова ждали мучения.

Но пока она об этом думала, перед ней как из-под земли вырос гном, тот самый, что спас Симби, когда ее привязали к дереву и хотели убить в Городе Пестрокожих — в том самом городе, где Бако обратили в петуха за то, что она украла наседку старухи. Подошел гном к Симби и говорит:

— Я еще издалека услыхал, как ты плачешь. Почему ты плачешь так горько?

— Взгляни на мои ноги и руки — ведь их превратили в камень, — шепотком ответила Симби.

— Кто же это сделал? — Гном очень огорчился, когда увидел, что и руки и ноги у нее стали каменные.

— Ой, говори потише, а то проснется Сатир, вой его логово, видишь? Сейчас я расскажу тебе: когда-то я сражалась с Сатиром и одолела его; это было еще до того, как орел уронил меня в дупло. И когда я снова вернулась в Черные Джунгли, Сатир, злые духи и Феникс напали на меня и моих подружек, чтобы отомстить нам за свое поражение.

С помощью моих трех богов я ранила многих злых духов и убила Феникса. Ведь этот Феникс утащил Салу, Кадару, Бако и других девушек.

А Сатир пытался убить меня, но не смог, и тогда выстроил волшебный дворец, где стены и крыша были из перелетных птиц. И я вошла в этот дворец: он был такой красивый, и птицы так сладко пели. Несколько часов я пела и танцевала с теми, кто там был, а потом вдруг испугалась и решила уйти. Но меня заворожили песнями и танцами, и сама не помню, как я уснула. Тогда пришел Сатир, он схватил меня, утащил прочь и бросил на эту скалу. И, видишь, превратил мои руки и ноги в камень. С того самого дня Сатир и другие духи каждый вечер и каждое утро приходили ко мне и били до полусмерти.

Таков был грустный рассказ Симби.

— Неужто все это правда? — удивился гном.

— Да, правда, спрячься здесь поблизости до утра, сам увидишь, как они придут мучить меня, — тихо ответила Симби.

— Как же мне помочь тебе? — спросил гном.

— Расколдуй меня, верни мне прежний вид и покажи прямую дорогу домой; я сразу же тронусь в обратный путь — хватит с меня этих мук и горестей, которые я терплю каждый день и каждый час с тех пор, как Дого украл меня из родной деревни.

— Я не могу выполнить сразу два желания. Но я верну тебе твой прежний вид. Только знай: Сатир наверняка отыщет тебя и убьет, если ты не будешь биться насмерть и не прикончишь его сама.

И, сказав так, гном провел левой рукой по телу девушки, и в тот же миг Симби приняла свой прежний вид: вся боль от побоев прошла. Она вдруг почувствовала в себе такую силу, что могла бы одним ударом свалить дерево.

Она опустилась на колени и горячо поблагодарила гнома. Потом он исчез, и Симби поспешила прочь, пока Сатир не заметил ее.

Она шла целую неделю и наконец разыскала дупло, в котором спрятала трех богов, то самое дупло, где она жила перед тем, как ее заманили в волшебный дворец и превратили в камень.

Она влезла в дупло, взяла богов и надела на левое плечо сумку, в которой они лежали. После этого она отправилась в путь.

Вскоре она добралась до какой-то плотины. Остановилась, попила вволю воды, искупалась, а потом вымыла и своих богов, точно они были людьми. И, сделав это, села у края плотины и стала ждать, пока осядет ил. Наконец ил осел. Наклонилась Симби к воде и видит: волосы растрепались и торчат во все стороны. Тогда она снова промыла голову, высушила волосы и заплела их в шесть косичек. Потом срезала тонкую лиану и, словно ниткой, зашила платье — оно ведь совсем изорвалось. И снова поглядела в воду. Но осталась недовольна собой. Как жаль, что у нее нет порошка, который приготовляют из камового дерева. Она осмотрелась — и вот удача: совсем рядом стоит камовое дерево. Значит, будет и порошок. Симби подошла ближе и заметила, что ствол в самом низу трухлявый: его источили какие-то жуки. Она взяла немного трухи и вернулась к плотине. Здесь она смешала труху с водой и натерла этой смесью все тело.

Затем еще раз глянула в воду и опять осталась недовольной: она все еще не так красива, как была. Тогда Симби подошла к высохшему дереву, отломила сгнившую ветку и вернулась к плотине. Она растерла ветку между камнями и напудрила порошком лицо. После этого снова взглянула на себя и убедилась, что стала красавицей. Она осмотрела себя со всех сторон: да, да, настоящая красавица!

И только подняла голову, припоминая, не забыла ли она чего, как вдруг увидела перед собой Сатира: он без устали разыскивал ее с тех пор, как она исчезла вместе со скалой, — и вот наконец нашел.

— Правы люди, ты воистину лютый Сатир, бич Черных Джунглей! — воскликнула пораженная Симби; она вся помертвела от страха.

Девушка со всех ног побежала туда, где на солнышке сушились ее боги. Она положила их в сумку и надела ее на левое плечо. Потом встала на самый край плотины и, уже не боясь ничего, закричала:

— Подходи, я готова биться с тобой насмерть. Ах ты лиходей злосчастный! Убийца путников! Людоед из Черных Джунглей! Подходи, я готова биться!

— Я-то думал поймать тебя и запереть в клетку, а съесть только через несколько дней. Но ничего не поделаешь, за эти дерзкие слова придется убить тебя сразу же, на месте!

Так ревел Сатир, и на его голос сбежалось более тысячи злых духов. Они стояли вокруг плотины. И все вопили от радости, потому что знали силу Сатира и не сомневались, что он мигом разделается с Симби.

Кичась своей силой, Сатир выступил вперед. Он прыгнул на край плотины и так треснул по голове Симби, что она сразу съежилась впятеро. Но когда он попробовал унести ее, она подскочила и, ударившись оземь, стала такой, как всегда. И, не долго думая, хлестнула его по глазам так, что он сразу ослеп; она хотела столкнуть его в воду и утопить, но не тут-то было: он провел ладонью по глазам и опять стал видеть. И как дохнул себе на руки — ладони вмиг раскалились докрасна, будто железо. Но прежде чем он успел схватить Симби, она нырнула в воду. Сатир тут же прыгнул вслед и все норовил ухватить ее раскаленными руками.

Но пока он барахтался, стараясь достать ее со дна, Симби превратилась в букашку и поплыла по воде, и это было последнее волшебное средство в ее власти.

Увидел Сатир букашку, — а больше в воде никаких живых существ не было — поймал ее и начал гадать:

— Это букашка — Ироми. А Симби говорила в тот день, когда одолела меня, что умеет превращаться в «Иро» — в «Иро», но не в Ироми; а букашка-то ведь — Ироми.

Он швырнул букашку обратно, и она в тот же миг поплыла прочь.

«Что ж такое „Иро“, в которое умеет превращаться Симби», — ломал себе голову Сатир. Ведь она чуть было не назвала полностью имя букашки Ироми в тот день, когда они бились в первый раз; но Рали тогда шепнула ей: «Ах, Симби, ты же знаешь, что нельзя открывать свои тайны врагам, таким, как этот Сатир!» Симби смолкла на полуслове, успела выговорить только «Иро» вместо «Ироми».

Но через несколько мгновений Сатир снова схватил букашку. И долго разглядывал ее.

— Нет, это — Ироми, а не «Иро», в которую Симби будто бы умеет обращаться.

И он снова швырнул ее в воду, а все злые духи, обступившие плотину, смотрели и слушали, как он рассуждает сам с собой насчет «Ироми» да «Иро».

Швырнув букашку, он не ушел, а стал сторожить, когда Симби выйдет из воды.

А она вскоре и вправду выпрыгнула и влетела ему в нос. Впилась в ноздрю, да так больно, что он не мог и пяти секунд вытерпеть. Сатир носился кругами, выл отчаянно и выдувал воздух из ноздрей, но букашка не вылезала. Тогда он начал метаться и скакать меж деревьев и скал, а букашка жестоко кусала его. Остальные злые духи бегали за ним и смеялись: они думали, что он просто шутит.

Но когда он упал на землю и умер, все в страхе разбежались. Падая, он вопил так страшно, что все вокруг примолкли. От его крика валились большие деревья, а горы и скалы так и ходили ходуном.

А когда пришел ему конец, букашка вылетела из его ноздри и сразу же обернулась прежней Симби.

Так Симби убила Сатира, лютого стража Черных Джунглей. Радостная, отправилась она в путь и без страха шагала теперь по Черным Джунглям: ведь она убила самого злого из всех злых духов.

И вот однажды она добрела до логова Сатира за скалистым холмом. Это было такое страшное место, что трус и близко бы не подступился. Но Симби стала теперь мужественной женщиной и смело вошла в дом.

Затем она заглянула на задний двор и неожиданно увидела там Рали в клетке. Симби подбежала, открыла клетку, и Рали вышла на волю. Вот была радость, когда подружки обнялись!

— Какое счастье, что ты пришла и спасла меня; ведь Сатир наверняка бы меня убил, он так и сказал, когда уходил четыре дня назад. Но с того дня он больше не возвращался, — смеясь, говорила Рали.

— А как же Кадара, Сала, Бако Петух и другие? — тихо спросила Симби.

— Он убил их всех и сожрал, а последней была Бако Петух, — ответила Рали.

— Неужто? Видно, им было на роду написано умереть от руки Сатира. Стало быть, они раньше него попали на тот свет. Ведь он и сам теперь на том свете, с покойниками обедает, — сказала Симби.

— Сатир на том свете? Да не может быть! — не поверила Рали.

— Да, я убила его два дня назад с помощью моих трех богов.

— Кого убила?

— Сатира, хозяина этого дома!

— Неужто ты сражалась с ним? — с волнением спросила Рали.

— Я взяла да превратилась в водяную букашку Ироми. Помнишь, я хотела сказать: «Ироми», а ты меня остановила. Не надо, говоришь, открывать свои тайны. Сатир все ломал себе голову, но так и не сообразил, что «Иро» — это и есть «Ироми». Залезла я ему в ноздрю и давай кусать, пока он не сдох: так я убила его. Он ведь превратил мои руки и ноги в камень; хорошо, что меня спас гном, а то Сатир и злые духи замучили б меня до смерти, — рассказывала Симби.

— Что с тобой было после того, как тебя унес орел? — спросила Рали.

— Неделю или две я прожила в дупле, куда орел меня бросил. А потом меня вытащил дровосек и увел в свой город. Он женился на мне, и у нас было двое детей. Но я ушла от него, когда наших сыновей принесли в жертву богам, чтобы избавить людей от голода.

— А откуда у тебя эти три бога? — Рали жадно ловила каждое слово Симби.

— Мне их дала старуха, я у нее работала, чтобы добыть денег на еду и одежду; но меня утащил Сатир.

После того как Симби рассказала Рали обо всем, что ей довелось испытать, они еще раз обошли логово Сатира. Симби взяла костяную палицу — их тут было несколько, — и они ушли. Неподалеку оказалось много фруктовых деревьев. Они нарвали плодов и наелись досыта.

Утолив голод, они вернулись в дом. Там они и хотели сперва заночевать. Но уж очень боязно было, и они вышли наружу, захватив с собой два кожаных мешка. Мешки были такие длинные и широкие, что каждый мог вместить двоих.

Подруги выбрали себе местечко перед домом. Симби вместе со своими тремя богами и с костяной палицей влезла в один мешок и завернулась. А Рали влезла во второй — и тоже завернулась, потому что ночь была очень холодная.

Часа через два после того, как они заснули сладким сном, пришли два тигра: когда Сатир был жив, они приходили каждую ночь и подъедали кости и тухлое мясо.

Тигры увидели мешки, принюхались и почуяли добычу; тогда они попытались забраться в мешки, чтобы сожрать тех, кто там, внутри. Но не сумели и только скатали оба мешка вместе, как бы в один.

Потерпев неудачу, тигры хотели было идти восвояси. Но запутались лапами в складках мешков. Несколько часов пытались они освободиться, но так и не смогли, и потащили мешки по Черным Джунглям. Тащили их, тащили, пока не подошли к Городу Пестрокожих, а было это уже в три часа утра. Тут от страха они с новой силой принялись вырываться и вдруг случайно освободились и убежали.

Так Симби и Рали выбрались, наконец, из Черных Джунглей; из всех девушек уцелели лишь они — и больше никто.

Глава двенадцатая. СИМБИ И РАЛИ БЛАГОПОЛУЧНО ВОЗВРАЩАЮТСЯ В СВОЮ ДЕРЕВНЮ

Но опасность еще не миновала для Симби и Рали. Ведь им нельзя попадаться на глаза пестрокожим и жителям Города Грешников: пестрокожие убьют их в отместку за старухину наседку, которую украла Бако. А в Городе Грешников их убьют в отместку за короля и вождей, которым Симби снесла головы в тот памятный день.

И еще им предстояло снова идти Тропой Смерти в родную деревню, потому что другой дороги не было.

После того как оба тигра, что притащили их к Городу Пестрокожих, бросили мешки и пустились наутек, Симби несколько минут не решалась вылезти и тревожно прислушивалась: а вдруг тигры спрятались где-то рядом и сожрут их, как только они высунут головы наружу.

Убедившись, что ее опасения напрасны, Симби выбралась из своего мешка и сказала Рали, чтобы та тоже вылезла.

Подруги сели подле мешков и стали думать, как бы пройти через Город Пестрокожих и Город Грешников так, чтобы жители не заподозрили, что они бывшие их рабыни. А нужно было торопиться, потому что было уже пять часов утра. Тут Симби вспомнила о сумке с богами, которая висела у нее на левом плече. Она вынула богов из сумки, где они хранились, и поставила перед собой в ряд. Потом попросила Бога Голода о помощи: пусть он сделает так, чтобы пестрокожие не узнали, что они пройдут по городу.

Минут через десять налетели несметные полчища саранчи. Они накрыли Город Пестрокожих плотной пеленой, и там сразу стало темно — темнее, чем в Черных Джунглях.

Тогда Симби спрятала богов обратно в сумку, и девушки мигом свернули два больших мешка, в которых спали, до того как тигры притащили их сюда. Затем прошли через город, и никто их не заметил: такую темень нагнали тучи саранчи.

Через несколько дней, продолжая свой путь по Тропе Смерти, они подошли в Городу Грешников; тут они снова остановились и стали думать, как сделать, чтобы жители и этого города не узнали их. Рали опять предложила Симби попросить помощи у одного из своих богов. Симби обратилась к ним, но не получила ответа: видно, она слишком давно не приносила им в жертву козу или барана; а ведь старуха, которая дала ей богов, велела так делать почаще. Но у Симби не было ни козы, ни барана; и боги изголодались.

Видя, что на богов надежда плохая, Симби решила пуститься на хитрость и обмануть каких-нибудь простаков. Вскоре к тому месту, где они стояли, подошли двое путников — оба они были не из Города Грешников.

Симби окликнула их, и они сразу остановились: как не поговорить с такой красавицей.

— Мы идем издалека и просто с ног валимся, сделайте милость, донесите нас в этих больших мешках поближе к нашей деревне, — горячо умоляла их Симби нежным голосом.

— Хорошо, только вы обе должны выйти за нас замуж! — Мужчины перемигнулись: подружки им очень понравились.

— Мы согласны выйти за вас замуж! — пообещали Симби и Рали, но это была ложь.

Они влезли в мешки, и каждый из путников взял по мешку.

Мужчины пошли через Город Грешников, и тут шайка воров заметила мешки у них на голове и поспешила за ними, воры думали, что в мешках много добра.

А двое путников прошли по улицам Города Грешников и ведать не ведали, что несут двух осужденных преступниц, которые отсекли головы королю и вождям.

Наконец путники добрались до какой-то деревни, где можно было купить еды, утолить голод и отдохнуть, ведь они очень утомились, да и стемнело уже, поздно стало.

Деревня эта находилась под властью Города Грешников.

И только путники опустили мешки наземь, как к ним подсели воры. Они то трогали мешки руками, то перебрасывались шутками с двумя путниками. Конечно, эти двое не понимали их хитрых уловок и не знали, что воры просто хотят улучить момент и украсть мешки.

Как только усталые путники наелись, их сморил сон, и тогда воры скрылись, прихватив с собой мешки с Симби и Рали; к утру они притащили мешки в свою пещеру, далеко в джунглях.

Бросив мешки, они принялись ссориться между собой, потому что каждый хотел один завладеть добычей; так они и не успели развязать мешки.

Спорили они, спорили, наконец проголодались и захотели пить. Атаман послал всех за едой и питьем. А сам перенес мешки в другую, дальнюю пещеру. А потом тоже ушел искать, чего бы поесть, так как был уверен, что теперь мешки принадлежат ему одному.

Но не успел он уйти, как к пещере подошел человек, который видел, как атаман перетаскивал мешки. Он взвалил мешки на плечи и унес их: тоже думал, что в мешках много добра, и не хотел упускать добычу.

Несет он мешки, а сам все оглядывается по сторонам, боится, как бы его не поймал атаман шайки; наконец он пришел к высокой горе, в самой чаще леса.

Здесь, на вершине, стояло могучее дерево; он вскарабкался на него, выбрал сук покрепче и привязал к нему оба мешка. А сам спустился вниз и ушел прочь, решив, что вернется ночью и унесет мешки в город.

Едва он скрылся из виду, Симби и Рали тотчас начали высвобождаться, но дело это было не простое: мешки прочные, никак их не разрежешь.

Часа через четыре на дереве собралось множество обезьян, чтобы полакомиться плодами. Они прыгали с ветки на ветку и вдруг заметили мешки. Обезьяны, конечно, очень удивились: они никогда не видели таких диковинных плодов на деревьях и стали грызть мешок, где сидела Симби; прогрызли большую дыру и увидели девушку.

И как только она попыталась вылезти, они в страхе разбежались.

Симби выбралась из мешка и развязала второй, в котором сидела Рали; та тоже вышла на свободу.

Они сшибли несколько плодов костяной палицей, которую взяли из дома Сатира, и осторожно спустились с дерева, а потом — с горы.

И вот они снова отправились в путь, и через два дня были уже на Тропе Смерти. Всю ночь они шли, не останавливаясь, а к рассвету добрались до конца Тропы Смерти и очутились на дороге, которая вела в их родную деревню.

Недалеко от деревни им повстречался Дого, тот самый, что украл их и продал в рабство много лет назад.

Он и сейчас тащил трех девушек из их деревни.

— Стой, Дого! — закричала Симби.

Но он и не думал останавливаться. Когда они подошли ближе, он глянул Симби в лицо, а она и спрашивает:

— Разве ты не помнишь, как украл меня много лет назад?

— Куда мне упомнить всех, кого я украл?! Я воровал детей без счета, когда тебя и на свете-то не было, и без счета после того, как утащил и продал тебя! — ответил Дого.

— Ну, а куда ты ведешь этих трех девушек? — властно спросила его Симби.

— Туда же, куда и тебя; они пойдут по Тропе Смерти, как и ты! — ответил Дого.

Остановилась Симби, вспомнила все муки и горести, которые она перенесла, и очень жаль ей стало этих трех девушек.

— Я не дам тебе их увести и отомщу за все, что ты сделал девушкам моей деревни. С этого дня ты забудешь сюда дорогу!

Дого хотел увести трех девушек силой; тогда Симби начала колотить его костяной палицей. Сперва Дого отвечал ударом на удар, но в конце концов она одолела его… Симби молотила Дого, пока он не упал, и заставила поклясться, что он не станет ходить в ее деревню и с этого дня не будет больше красть детей.

После того как он дал клятву, Симби, Рали и три девушки пошли в деревню.

Чуть ли не все жители деревни провожали Симби к дому ее матери. А мать никак не могла поверить собственным глазам, когда Симби вошла в дом. Только когда Симби заговорила, мать поверила, что это ее дочь.

Через несколько минут три девушки, которых Симби отняла у Дого, отправились к себе домой, и Рали также ушла в дом своей матери.

На следующий день мать Симби забила много птицы и скота и устроила веселый пир в честь Симби: она уже потеряла всякую надежду увидеть дочь.

А ведь она потратила почти все свои деньги, покупала коз, овец, птицу и приносила жертвы самым разным богам, чтобы только они вернули ей Симби.

Не прошло и полугода, о Симби уже знали во всех окрестных городах и деревнях. И все благодаря трем богам, которые дала ей старуха. Эти боги помогали жителям ее деревни и всем, кто нуждался в их помощи.

Отдохнув у матери несколько дней, Симби стала ходить из дома в дом и все говорила детям, какую глупость делает тот, кто не слушает родителей.

Затем она рассказала матери о своих скитаниях. Была уже глубокая ночь, когда она кончила свой рассказ.

— Ах, мама, теперь я всегда буду тебя слушаться! — пообещала Симби, вспомнив все мытарства и горести, что ей пришлось перенести.

— Ладно, доченька, я верю, что теперь ты всегда будешь меня слушать, и благодарю богов за то, что они возвратили тебя, — ответила мать.

— Спокойной ночи, мама! — сказала Симби, прежде чем лечь спать.

— Приятных тебе снов, доченька.

Моррис Уэст

АДВОКАТ ДЬЯВОЛА

Главы из романа

Перевод В. Вебера

Глава 1

го профессия состояла в том, чтобы готовить людей к встрече со смертью, и он изумился, осознав, что для него самого ее скорый визит оказался полной неожиданностью.

Привыкший мыслить логически, он понимал, что смертный приговор каждого пишется на ладони в день появления на свет. Хладнокровный, не обуреваемый страстями, не тяготящийся дисциплиной, тем не менее и он поначалу пытался всеми силами отогнать от себя мысль об иллюзорности бессмертия.

Соблюдая приличия, смерть не должна возвещать о своем прибытии, но войти, прикрыв лицо и руки, в самый неожиданный час, войти мягко, осторожно, как приходит ее брат — сон, или быстро и неистово, словно вершина близости влюбленных, чтобы момент перехода в мир иной являл собой спокойствие и удовлетворенность, а не насильственный отрыв души от тела.

Порядочность смерти. На нее смутно надеялись люди, о ней просили в молитвах и горько сожалели, получая отказ. Как сожалел сейчас Блейз Мередит, сидя на весеннем солнышке, наблюдая, как лебеди плавают по пруду, молодые пары отдыхают на траве, а пудели важно вышагивают по тропинкам рядом с хозяйками.

И посреди цветения жизни — свежей изумрудной травы, наливающихся соком деревьев, качающихся под легким ветерком крокусов и нарциссов, объятий молодости бодрой поступи зрелости — на него одного, казалось, легла тень смерти. Окончательность приговора не вызвала сомнений. Его вынесли не линии ладони, но квадрат рентгеновской пленки.

— Карцинома! — палец хирурга на мгновение задержался в центре серой расплывчатости, затем двинулся к краю, следуя контуру опухоли. — Медленно растущая, но уже легко диагностируемая. Я столько их видел, что не могу ошибиться.

Всматриваясь в маленький мерцающий экран, Блейз Мередит думал об иронии сложившейся ситуации. Он провел всю жизнь, открывая другим правду о них самих, о грехах, что мучили их, вожделениях, их позорящих. Теперь он смотрел на собственные внутренности, где опухоль разрасталась, как мандрагоровый корень, приближая его последний час.

— Она операбельна? — ровным голосом спросил Мередит.

Хирург выключил подсветку экрана — и серая смерть растаяла в матовой глади. Затем сел, подвинул настольную лампу так, чтобы его лицо оставалось в тени, а голова пациента освещалась, словно музейный экспонат.

Блейз Мередит, конечно, заметил эту уловку и понял ее смысл. Оба они были профессионалами. Каждый в своей области имел дело с человеческими существами. И от каждого требовалась беспристрастность, дабы не потратить слишком много душевных сил и не остаться такими же слабыми и испуганными, как их пациенты.

Хирург откинулся в кресле, взял со стола нож для резки бумаги, на мгновение задумался.

— Я могу оперировать. В этом случае вы умрете через три месяца.

— А если обойтись без операции?

— Тогда вы проживете чуть дольше, а смерть будет более мучительной.

— На сколько дольше?

— Я даю вам шесть месяцев. Максимум, двенадцать.

— Это трудный выбор.

— Да, но решать вы должны сами.

— Эго я понимаю.

Хирург облегченно вздохнул. Худшее осталось позади. Он не ошибся в этом человеке. Интеллигентный, выдержанный, самостоятельный. Он переживет потрясение и свыкнется с неизбежным. И когда начнется агония, достойно встретит ее. Церковь убережет его от нужды, а потом похоронит с почестями. И если никто не будет скорбеть о нем, это тоже зачтется, как высшая награда за обет безбрачия. Он ускользнет из жизни без жажды ее удовольствий и боязни за неисполненные обещания.

Спокойный голос Блейза Мередита прервал ход мыслей хирурга.

— Я подумаю над тем, что вы мне сказали. Если я сочту более целесообразным обойтись без операции и вернуться к работе, вы сможете дать мне подробную выписку из истории болезни для моего врача? Прогноз на будущее, возможно, рецепты?

— С удовольствием, монсеньор Мередит. Но вы работаете в Риме, не так ли? К сожалению, я не пишу на итальянском.

Блейз Мередит позволил себе улыбнуться.

— Я переведу выписку сам. Мне будет интересно.

— Я восхищен вашим мужеством, монсеньор. Я не принадлежу к католической вере, как, впрочем, и ни к какой другой, но полагаю, что в этот тяжелый момент вы найдете утешение в молитвах.

— Я могу надеяться, доктор, — просто ответил Мередит, — но я слишком долго был священником, чтобы на это рассчитывать.

И теперь он сидел на скамейке в парке, под весенним солнышком, и думал о коротком будущем, открывающем путь в вечность. Когда-то, в студенческие годы, он слушал проповедь старого миссионера о воскрешении Лазаря из мертвых. О том, как Христос встал перед замурованным склепом и приказал открыть его, как из склепа вырвался запах разложившейся плоти, как Лазарь вышел на зов Христа, путаясь в погребальных одеждах, и остановился, щурясь от солнечных лучей. Что чувствовал он в эти минуты? — спрашивал старик-миссионер. Какую цену заплатил он за возвращение в мир живых? Осознавал ли свою ущербность, ибо от роз веяло на него гнилью, а каждая девушка виделась волочащим ноги скелетом? Или, наоборот, шагал по земле, зачарованный новизной вновь обретенной жизни, с сердцем, полным любви и жалости к человеку?

Мередит размышлял над этим много лет. Даже подумывал написать роман. Теперь, наконец, он получил ответ. Не существовало ничего слаще жизни, драгоценнее времени, милее прикосновения к росистой траве, дуновения ветерка, аромата распустившихся цветов, звука человеческого голоса, поднебесного пения птиц.

Его беспокоило возникшее противоречие. Он стал священником двадцать лет назад, подписавшись под утверждением, что жизнь — преходящее несовершенство, земля — тусклое отображение ее создателя, а бессмертная душа заточена в смертной плоти и рвется наружу, в распростертые объятья всемогущего бога. А теперь, когда назначен срок освобождения собственной души, почему он не может принять его, если… если не с радостью, то хотя бы с уверенностью в себе?

Что привязывало его к тому, от чего он давно отказался? Женщина? Ребенок? Семья? Их у него не было. Собственность? Крошечная квартирка на Порта Ангелика, несколько риз, полки с книгами, скромное жалованье конгрегации ритуалов, ежегодная рента, оставленная матерью. Ничего из того, что могло бы помешать переступить порог великого откровения. Карьера? Тут он чего-то достиг — аудитор конгрегации ритуалов, личный помощник главы ведомства папской курии кардинала Маротты. Немалое влияние, полное доверие его преосвященства. Не так уж плохо сидеть под сенью папского трона, наблюдать, как вертятся колесики сложного механизма высшей церковной власти, жить, не заботясь о куске хлеба, иметь время на занятия, свободу действий в определенных пределах. Что-то в этом есть… но недостаточно, недостаточно для человека, жаждущего воссоединения души с создателем всего живого.

Может, в этом-то и вся загвоздка? Он никогда ничего не жаждал. Он получал все, что хотел, и не стремился к тому, что являлось недоступным. Он принял духовный сан, получив взамен безопасность, поддержку, широкое поле для приложения своих скромных талантов. Он достиг всего, чего хотел, и если никогда не просил счастья, то лишь потому, что не знал обратного. До тех пор, пока… пока не пришла последняя для него весна. Последняя весна, последнее лето. Ошметок жизни, выжатый досуха, а затем брошенный в урну. И горечь, отдающая неудачей и разочарованием. Какие заслуги мог принести он на суд божий? Что оставит после себя, за что будут помнить его люди?

Он не зачал ребенка, не посадил дерева, не заложил первый камень в фундамент дома или памятника. Ни на кого не накричал, никого не облагодетельствовал. Работал в архивах Ватикана. И добрые дела его конгрегации касались не живых, но умерших. Он не кормил бедных, не исцелял больных, грешники не благословляли его за спасение души. Выполнял все, что от него требовалось, но умирал бесславно, понимая, что после похорон не пройдет и месяца, как его имя станет пылью в пустыне столетий.

Внезапно его охватил ужас. На лбу выступил холодный пот. Руки задрожали — и дети, игравшие в мяч около скамейки, попятились от изможденного, с посеревшим лицом священника, невидящие глаза которого уставились на сверкающую под солнцем поверхность пруда.

Дрожь в руках постепенно прекратилась. Ужас отступил, Мередит успокоился. Благоразумие восторжествовало, и он начал думать над тем, что предстоит сделать в отпущенный ему срок.

Когда он заболел, когда итальянские врачи выставили первый, предположительный диагноз, его потянуло в Лондон. Если он обречен, то хотел бы выслушать приговор на родном языке. Если его дни сочтены, он предпочел бы подышать напоследок сладким воздухом Англии, побродить по долинам и холмам, послушать соловьев, заливающихся в тени старых церквей, где смерть кажется более привычной и даже сочувствующей, потому что англичане не одно столетие развивали деликатность по отношению к ней.

В Италии смерть резкая, драматичная — финальный аккорд грандиозной оперы с причитающим хором, взлетающими в воздух плюмажами, черными катафалками, проносящимися мимо величественных дворцов к мраморным склепам Кампо Санто. Здесь, в Англии, все происходило куда спокойнее: сдержанная молитва в нормандской церкви, зев могилы на зеленой траве средь замшелых памятников, обильные возлияния в обшитом дубом пабе, что притулился напротив кладбищенских ворот.

Теперь и это оказалось иллюзией, трогательным заблуждением, не имеющим силы против коварного серого врага, окопавшегося в его животе. Он не мог избавиться ни от опухоли, ни от ощущения неудачи как в жизни, так и в служении богу.

А что тогда оставалось? Лечь под нож? Укоротить агонию, усечь страх и одиночество до терпимых пределов? Не станет ли это новой неудачей, самоубийством, с которым никогда не примирится совесть, хотя и могут оправдать моралисты. У него достаточно долгов, этот последний превратит его в полного банкрота.

Вернуться к работе? Сесть за старый стол под сводчатым потолком дворца конгрегаций в Риме, открыть толстые фолианты, в которые почерком тысячи клерков занесены сведения о жизни, деяниях, писания давно умерших кандидатов в святые. Изучать их, анализировать. Ставить под вопрос их добродетели, приписываемые им чудеса. Вносить в фолианты новые записи новым почерком. Ради чего? Чтобы еще одного кандидата отвергли, потому что его поступки оказались не столь героическими, а добродетели весьма сомнительными? Или чтобы через полстолетия, а то и через двести лет новый папа объявил бы в соборе святого Петра о внесении в календарь еще одного праведника.

Интересует ли их, умерших, что он о них пишет? Волнует ли их, что скульпторы высекут новую статую с нимбом над головой, а полиграфисты напечатают миллионы открыток с лицом новоиспеченного святого на одной стороне и перечнем его добрых дел на обратной? Улыбаются ли они, глядя на своих льстивых биографов, или хмурятся при виде официальных прокуроров? Они умерли и давно прошли суд божий, как он должен умереть и предстать перед высшим судьей. Все остальное — приложение, постскриптум, суета. Новый культ, новое место поклонения, новая месса никоим образом не отразятся на них. Блейз Мередит, священник, философ, законник, может корпеть над их бумагами двенадцать месяцев или двенадцать лет, но не добавит ни йоты к их блаженству, не обречет их на более страшные муки.

И тем не менее в этом заключалась его работа, и ему не оставалось ничего другого, как продолжить ее, потому что он слишком устал, чтобы браться за что-то другое. Он будет ходить к мессе, работать во дворце конгрегаций, иногда читать проповеди в английской церкви, выслушивать исповеди, заменяя коллегу, уехавшего в отпуск, каждый вечер возвращаться в квартирку на Порта Ангелика, немного читать, молиться перед сном, чтобы следующим утром повторить все сначала. Двенадцать месяцев. Потом он умрет. Неделю его будут поминать в мессах — «наш брат Блейз Мередит», затем он присоединится к тысячам забытых…

В парке похолодало. Юноши стряхивали траву с пиджаков. Девушки оправляли юбки. Лебеди чинно поплыли к искусственным островкам. Родители с детьми потянулись к выходу.

Время уходить. Время для монсеньора Блейза Мередита отодвинуть свои заботы и изобразить на лице вежливую улыбку перед тем, как прийти на чай в Вестминстер. Англичане — воспитанные и терпимые люди. Они не одобряют ни выпячивания святости, ни выставления напоказ пороков, считают, что лучше не пить, если быстро пьянеешь, а неприятности нужно держать при себе. Они подозрительны к святым, сдержанны с мистиками и убеждены, что бог придерживается таких же взглядов. И даже в столь трудный час Мередит не мог изменить традиции, требующей забыть о своих горестях и уделить внимание болтовне коллег.

Он поднялся со скамьи, постоял, словно прислушиваясь к своему телу, и пошел по направлению к Бромптон-Роуд.

Доктор Альдо Мейер в тот вечер тоже не сидел без дела. Он пытался напиться, причем побыстрее и с минимумом неприятных ощущений.

Он сидел в винном магазине с низким потолком и земляным полом в компании грубого мужлана-хозяина и коренастой девицы с крепкой шеей, мощными бедрами и шарами грудей, выпирающими из черного платья. Пил он огненную граппу, призванную утопить любую печаль.

Он сидел на грубо сколоченной скамье, наклонившись вперед и уставившись в чашку. Хозяин, облокотившись о стойку бара, лениво выковыривал из зубов остатки ужина. Девушка сидела в темноте, подальше от мерцающей свечки, готовая наполнить чашку по первому знаку доктора. Сначала он пил быстро, задыхаясь после каждого глотка, затем помедленнее, расслабляясь под действием алкоголя. Последние десять минут он не пил совсем. Казалось, он чего-то ждал, прежде чем сдаться на милость затаившегося в чашке врага.

Ему еще не было пятидесяти, но он выглядел глубоким стариком. Седые волосы, обтянутое сухой кожей лицо, тонкий с горбинкой нос, длинные пальцы. Купленный в городе костюм давно устаревшего покроя с обтрепанными манжетами брюк и лоснящимися лацканами пиджака, но начищенные башмаки и чистая рубашка со свежими пятнами граппы.

Деревня Джимелло Миноре находилась далеко от Рима и еще дальше от Лондона, грязный винный магазин ничем не напоминал дворец конгрегаций, но доктор Альдо Мейер, так же как и Блейз Мередит, думал о смерти.

Днем его позвали в дом Пьетро Росси, у жены которого десять часов назад начались родовые схватки. Повитуха была в отчаянии, в комнату набились женщины, кудахчущие словно наседки, а Мария Росси стонала и извивалась от боли на широкой кровати. Мужчины собрались на улице, переговариваясь тихими голосами, передавая из рук в руки бутылку с вином.

Когда подошел доктор, они замолчали, не сводя с него глаз, и Пьетро Росси ввел его в дом. Он прожил среди этих людей двадцать лет, но так и остался для них иностранцем. Бывали случаи, когда его участие в их жизни становилось необходимым, но никогда его не принимали с распростертыми объятиями.

В доме его встретили те же молчаливые враждебность и подозрительность. Когда же он наклонился над постелью, пальпируя вздувшийся живот, повитуха и мать роженицы стояли у него за спиной, а после очередной схватки набившиеся в комнату женщины недовольно загудели, словно он причинил роженице излишнюю боль.

Мейеру хватило трех минут, чтобы потерять всякую надежду на нормальные роды. Спасти женщину могло только кесарево сечение. Подобная перспектива не обеспокоила Мейера. Ему не раз приходилось оперировать рожениц, при свечах и электрическом свете, на кухонных столах и на широких лавках. Горячая вода, анестетики и крепкое здоровье крестьянских женщин обычно гарантировали благополучный исход.

Он ожидал возражений. Он привык к тупому упрямству этих людей и их страху перед ножом хирурга, но оказался совершенно не готовым к вспыхнувшему вулкану ненависти. Начало положила мать роженицы, низкорослая толстуха с гладкими волосами и черными змеиными глазками. Она налетела на Мейера как коршун.

— Я не допущу, чтобы ты резал мою девочку. Мне нужны живые внуки, а не мертвые. Доктора все одинаковые. Если вы не можете лечить, то начинаете резать, а потом хороните. Не подходи к моей дочери! Надо дать ей время, и ребенок выскочит, как горошина из стручка. Я рожала двенадцать раз. Уж я-то знаю, что к чему. Не все они выходили легко, но я их рожала. И не нуждалась в услугах мясника, чтобы тот вырезал их из меня.

Взрыв пронзительного смеха заглушил стоны роженицы. Альдо Мейер смотрел в глаза ее матери, не обращая внимания на остальных женщин.

— Если я не буду оперировать, она умрет до полуночи, — коротко ответил он.

Раньше такая прямота, его полное презрение к невежественным доводам крестьян срабатывали безотказно. На этот раз женщина расхохоталась ему в лицо.

— Как бы не так, еврей! И знаешь почему? — она достала из-за пазухи выцветшую красную тряпицу и сунула ее под нос Мейеру. — Знаешь, что это такое? Конечно, нет, ты неверный, убийца христианских младенцев. Теперь у нас есть святой. Настоящий святой! Со дня на день об этом объявят в Риме. Это клочок его рубашки. Которую он носил при жизни и в которой умер. На ней остались пятна его крови. Он творил чудеса. Истинные чудеса. Они засвидетельствованы документально. О них знает папа. Неужели ты можешь сделать больше, чем он? Ты? Так кого мы выберем, подруги? Нашего святого Джакомо Нероне или этого типа!

Роженица громко закричала от боли, женщины замолчали, а ее мать наклонилась над кроватью и под одеялом начала потирать огромный живот клочком красного шелка. Мейер молчал, подбирая подходящие слова. Заговорил он, когда схватка кончилась и крики перешли в слабые стоны.

— Даже неверный знает, что грешно сидеть сложа руки в ожидании чуда, не помогая себе и близким. Нельзя отказаться от услуг медицины и ждать, что исцеление придет от святых. Кроме того, Джакомо Нероне еще не святой. И пройдет немало времени, прежде чем в Риме приступят к разбору его дела. Молитесь ему, если хотите, просите, чтобы он дал мне твердую руку, а женщине — сильное сердце. Довольно болтовни. Несите горячую воду и чистые полотенца. У нас мало времени.

Никто не шевельнулся. Мать роженицы преградила ему путь. Женщины встали полукругом, оттесняя его к двери, где с каменным лицом застыл Пьетро Росси. Мейер резко повернулся к нему.

— Ну, Пьетро! Ты хочешь ребенка? Ты хочешь, чтобы твоя жена осталась живой? Тогда, ради бога, послушай меня. Если я немедленно не начну оперировать, она умрет, а вместе с ней и ребенок. Ты знаешь, что я могу сделать. Тебе скажут об этом двадцать человек только в этой деревне. Но тебе неизвестно, на что способен Джакомо Нероне, даже если он и святой… в чем я очень сомневаюсь.

Пьетро Росси упрямо покачал головой.

— Нехорошо вспарывать живот женщине, как какой-то овце. Кроме того, он не обычный святой. Это наш святой. Он жил среди нас. Он наш хранитель. Вам лучше уйти, доктор.

— Если я уйду, твоя жена не переживет этой ночи.

Его взгляд разбился о непроницаемое лицо крестьянина. Как мало я о них знаю, в отчаянии подумал Мейер. Как мне бороться с их невежеством? Пожав плечами, он подхватил саквояж с инструментами и направился к двери. На пороге он остановился и еще раз обратился к Пьетро.

— Позовите отца Ансельмо. У нее не так много времени.

Мать роженицы презрительно плюнула на пол и вновь склонилась над кроватью, поглаживая красной тряпицей живот дочери. Остальные женщины молча смотрели на доктора. Ему не оставалось ничего другого как уйти. Он шел по вымощенной булыжником улице, чувствуя, как взгляды мужчин, словно ножи, впиваются ему в спину. Вот тогда он решил напиться.

Тем самым Альдо Мейер признал свое полное поражение. Его вера в этих людей окончательно угасла. Они ничем не отличались от ненасытных коршунов. Они могли выклевать ему сердце и бросить тело в придорожную канаву. Он страдал за них, боролся за них, жил с ними, пытался хоть чему-то их научить, они брали все и ничуть не менялись. Они насмехались над знанием, но, будто дети, жадно тянулись к легендам и суевериям.

Только церковь могла управлять ими, хотя и не несла им добра. Она мучила их демонами, навязывала им святых, умиляла плачущими мадоннами с толстопопыми младенцами. Она грабила их дочиста ради нового подсвечника, но не могла — или не хотела — открыть для них пункт противотифозных прививок. Их матери сгорали от туберкулеза, их дети ходили с распухшими селезенками из-за повторяющихся приступов малярии, но они продали бы душу дьяволу, лишь бы не глотать таблетки, пусть даже купленные на деньги доктора.

Они жили в лачугах, где хороший фермер не стал бы держать коров. Они ели сливки, макароны, хлеб, обильно политый растительным маслом, козье мясо по праздникам, если могли позволить себе такую роскошь. На их холмах не росли деревья, а дожди смывали с их полей тонкий слой плодородной почвы. Их вино было слабым, урожаи — ничтожными, а ходили они волоча ноги, как ходят те, кто мало ест и много работает.

Землевладельцы эксплуатировали их, и тем не менее они жались к ним, как дети. Их священники пили, заводили любовниц, но они кормили их и прощали им слабости. Если лето запаздывало или зима выдавалась очень холодной, оливковые деревья вымерзали и в горах начинался голод. Их дети не учились, у государства не доходили руки до далеких деревень, а они не желали подменять его, хотя могли бы и сами построить школу. Они не стали бы платить жалованье учителю, но собирали последние лиры на канонизацию нового святого, которых и так хватало с лихвой.

Альдо Мейер всматривался в темные глубины граппы, не испытывая ничего, кроме безнадежности, разочарования, отчаяния. Он поднял чашку и залпом выпил ее содержимое. Горло обожгло, как огнем, но ему не стало легче.

Он приехал сюда изгнанником, когда фашисты ополчились на евреев и левых либералов, предоставив им выбор между захолустьем Калабрии и каторжным трудом на острове Липари. Они назвали его медицинским советником, но не дали ни жалованья, ни лекарств, ни антисептиков. Он приехал с саквояжем инструментов, пузырьком таблеток аспирина и справочником практикующего врача. Шесть лет он боролся, интриговал, льстил, шантажировал, чтобы организовать хотя бы элементарное медицинское обслуживание в районе хронического недоедания, малярии, тифа.

Он поселился в полуразрушенном доме и собственными руками привел его в божеский вид. С помощью кретина-батрака он обрабатывал два акра каменистой земли. Больница занимала одну из комнат его дома. Операционная находилась на кухне. Крестьяне платили ему продуктами, если платили вообще. Он выбивал у местных властей лекарства и хирургические инструменты. Работа была тяжелой, но редкие минуты триумфа, когда ему казалось, что еще чуть-чуть и его примут в замкнутый круг горней жизни, скрашивали ее.

Потом союзники переправились через Мессинский пролив и начали продвигаться в глубь полуострова. Он бежал и присоединился к партизанскому отряду, а после перемирия уехал в Рим. Но он слишком долго отсутствовал в столице. Старые друзья умерли, найти новых не удалось. Маленькие победы, одержанные при власти фашистов, звали его на великие дела. Обретенная свобода, деньги, стремление к переменам могли сотворить чудо на юге Италии. И чудотворцем должен был стать именно он.

Мейер вернулся в старый дом, в ту же деревню, полный новых идей. Он станет не только доктором, но и учителем. Объединит всех демократов, создаст организацию, которая будет получать деньги как из Рима, так и от заморских благотворительных фондов. Научит крестьян личной гигиене, агрономическим приемам. Его молодые ученики понесут свет знаний в самые отдаленные районы. Он станет проповедником прогресса там, где время остановилось три столетия назад.

Теперь Мейер мог сказать, что та прекрасная мечта через двенадцать лет обернулась унылой иллюзией. Он допустил ошибку, свойственную всем либералам: поверил, что эти люди готовы изменить свою жизнь, что добрая воля встретит лишь добрую волю. Его планы потерпели крушение из-за корыстолюбия чиновников, консерватизма церкви, недоверия и жадности невежественных крестьян.

И винные пары не могли скрыть от него правды. Он побежден. Он так ничего и не изменил.

Издалека донеслись женские вопли. Девушка и хозяин магазинчика повернули головы и перекрестились. Доктор встал, покачиваясь, подошел к двери и выглянул в вечерние сумерки.

— Она умерла, — прохрипел хозяин магазина.

— Скажи об этом вашему святому, — ответил Альдо Мейер. — Я иду спать.

Как только он скрылся за дверью, девушка показала ему язык и вновь перекрестилась.

С наступлением тех же весенних сумерек кардинал Маротта вышел в сад своей виллы на Париоли. Далеко внизу город пробуждался от полуденной апатии, возвещая об этом гудками автомобилей, треском мотоциклов, криками торговцев. Туристы возвращались с экскурсий по собору святого Петра, из Колизея. Продавцы цветов трудились, не покладая рук. Закат еще красил багрянцем вершины холмов, но среди серых стен домов сгущался насыщенный пылью полумрак.

Здесь, на Париоли, воздух был чистым, улицы — тихими, и его преосвященство неторопливо прохаживался среди кустов жасмина. Высокие стены и кованые ворота охраняли его покой, а бронзовые гербовые барельефы напоминали гостю о ранге и титулах кардинала Маротты, архиепископа Акрополиса, профессора Сант-Клемента, префекта святой конгрегации ритуалов, пропрефекта высшего трибунала, члена комиссии по интерпретации канонического закона, протектора сыновей святого Джозефа и дочерей непорочной Марии, входящего в состав высших органов еще двадцати крупнейших религиозных организаций римской католической церкви. Его преосвященство любил подтрунивать над своими многочисленными титулами, дающими ему немалую власть, но под мягким добродушием скрывались изворотливый ум и железная воля.

Невысокого роста, с брюшком, маленькими руками и ногами, двойным подбородком, высоким лбом, переходящим в совершенно лысый череп, он получил кардинальскую шапочку совсем молодым, в шестьдесят три года. Его серые глаза светились доброжелательностью, а алые губы маленького рта ярко выделялись на оливковом лице. Он много работал, его энергии хватало и на хитроумные интриги, и на борьбу за власть.

Некоторые видели в нем следующего папу, другие, и их было гораздо больше, полагали, что кандидату на престол святого Петра следует не заниматься дипломатией, но заботиться о моральном облике духовенства. Маротта не пытался ускорить события. Почтенный возраст нынешнего папы отнюдь не свидетельствовал о том, что он должен умереть со дня на день, и вряд ли он стал бы выказывать благосклонность к тем, кто стремился занять его место.

Поэтому его преосвященство спокойно прогуливался по саду, наблюдая, как солнце закатывается за холмы, и размышлял о накопившихся проблемах в полной уверенности, что в конце концов все они благополучно разрешатся.

Он имел право на отдых. Перепрыгивая со ступеньки на ступеньку, Маротта поднялся на высокое плато, с которого его не могли столкнуть ни злой умысел, ни опала. Он останется кардиналом до своего последнего дня, принцем церкви, епископом, навечно посвященным в сан, гражданином самой маленькой и самой неуязвимой страны в мире. Совсем неплохо для человека, которому едва перевалило за шестьдесят. К тому же его не обременяли ни жена, ни дети. А талант и честолюбие шептали, что он еще далеко не исчерпал себя.

Следующим шагом мог бы стать трон святого Петра, вознесенный еще выше, между миром людей и вратами рая. Папа получал от своего предшественника не только перстень с изображением апостола Петра с сетью и тиару, но и все грехи мира, которые свинцовой тяжестью ложились на его плечи. Он стоял на самой вершине один, внизу расстилался ковер разных стран, а сверху на него смотрел сам господь бог. Только дурак мог завидовать власти, славе и ужасу того, кто взошел на эту вершину. Но этот эпитет никак не подходил кардиналу Маротте.

И в этот час сумерек и жасмина ему хватало собственных забот.

Двумя днями раньше на его стол легло письмо от епископа Валенты, маленькой епархии в захудалой части Калабрии. Епископ уже завоевал себе славу реформатора и стремился активно участвовать в политической жизни. Пару лет назад он наделал немало шума, выгнав нескольких деревенских священников, уличенных в связях с женщинами. На последних выборах христианские демократы получили гораздо больше голосов, чем раньше, и папа послал епископу благодарственное письмо. Правда, более внимательное изучение результатов выборов, проведенное Мароттой, показало, что дополнительные голоса получены за счет монархистов, а коммунисты сохранили и даже несколько улучшили свои позиции.

Епископ прислал простое и ясное письмо, слишком простое и слишком ясное, чтобы не вызвать подозрений такого опытного политика, как кардинал Маротта. Начиналось оно с приветствий, пышных и почтительных, от бедного епископа своему царственному собрату. Далее речь шла о том, что он получил петицию от священника и прихожан деревень Джимелли ди Монти с просьбой о приобщении к лику блаженных слуги божьего Джакомо Нероне.

Джакомо Нероне убили партизаны при обстоятельствах, которые можно было назвать мученическими. После его смерти в деревнях и в близлежащей округе возникло стихийное почитание Нероне, и несколько случаев чудесного исцеления страждущих были отнесены на его счет. Предварительное расследование подтвердило доброе имя Нероне и несомненность чудес, имевших место при исцелении, поэтому епископ склонялся к тому, чтобы одобрить петицию и начать официальное рассмотрение дела Нероне. Но прежде чем принять окончательное решение, он обращался за советом к его преосвященству, префекту конгрегации ритуалов, и просил помощи. Он хотел, чтобы из Рима прислали двух мудрых и благочестивых людей: одного как постулатора — для организации и проведения расследования — и второго как защитника веры, или адвоката дьявола, — для скрупулезной проверки представленных доказательств и показаний свидетелей в полном соответствии с каноническим законом.

В письме было многое, многое другое, но именно в этом заключалась суть проблемы. Епископу хотелось иметь святого в своей епархии, удобного святого, убитого партизанами, еще лучше — коммунистами. Святость Нероне он мог доказать лишь официальным расследованием, сначала в его епархии, затем в Риме, в конгрегации ритуалов. Но первое расследование должно проводиться лицами, назначенными самим епископом, и под его непосредственным руководством. Провинциальные епископы обычно очень ревниво относятся к своей автономии. Зачем ему обращаться в Рим уже на этом этапе?

Кардинал Маротта шел по подстриженному газону, обдумывая ответ епископу Валенты.

Деревни Джимелли ди Монти затерялись на юге Италии, где быстро расцветали и тут же умирали религиозные культы, где веру покрывал толстый слой предрассудков, где крестьяне одной и той же рукой крестились и отгоняли злого духа, где над кроватью вешалась икона, а над амбарной дверью прибивались языческие рога. Епископ хитрил. Святой принес бы пользу его епархии, но он не хотел рисковать ради этого своей репутацией.

Если расследование пройдет успешно, он не только получит собственного святого, но и дубинку против коммунистов. Если результат будет неудачным, вина падет на мудрых и благочестивых посланцев Рима. Его преосвященство довольно хмыкнул. Всмотрись в южанина и найдешь лисицу, которая за милю чует ловушки и обходит их стороной, чтобы пробраться в курятник.

Разумеется, на карте стояла не только репутация провинциального епископа. Следовало учитывать политические аспекты, до выборов оставалось двенадцать месяцев. Общественное мнение чутко реагировало на вмешательство Ватикана в государственные дела. Антиклерикалы с радостью использовали любую возможность опорочить церковь, и не стоило лить воду на их мельницу.

Не мог он оставить без внимания и более глубинные течения, вопросы, относящиеся не столько к текущим событиям, но к вечности. Если церковь называла человека блаженным, это означало, что он являлся героическим слугой бога, примером для верующих и их защитником. Признание совершенных им чудес говорило о том, что в его действиях вне всяких сомнений проявилась божья воля, приостанавливающая или отменяющая законы природы. Тут никто не имел права на ошибку. Отлаженный механизм конгрегации ритуалов стоял на страже истины. Но поспешность, поверхностное расследование могли послужить причиной скандала и ослабить веру миллионов в непогрешимость церкви.

От вечерней прохлады, спустившейся на Париоли, по телу его преосвященства побежали мурашки. Закаленный возложенной на него властью, сомневающийся в действенности молитв, он тем не менее нес на плечах бремя веры, а в сердце — страх перед дьяволом.

Ошибиться… Он не мог позволить себе такую роскошь. Слишком многое зависело от него. Несмотря на громкие титулы и соответствующее почтение мирян главной его заботой были души людей, их спасение или проклятие. Церковные жернова могли перемолоть и ошибившегося кардинала и согрешившего священника. И он ходил и думал, пока из города не донесся звон колоколов, а в саду пронзительно застрекотали цикады.

Да, пусть епископ из Валенты одержит маленькую победу! Он пошлет ему мудрых и благочестивых людей, постулатора для организации и проведения расследования и адвоката дьявола для проверки доказательств и показаний свидетелей. Главная роль, естественно, отводилась адвокату дьявола. Официальный титул — защитник веры — точно определял смысл его работы. Человек, который любой ценой должен сохранить чистоту веры, даже если ради этого придется погубить чьи-то жизни и разбить чьи-то сердца. Образованный, щепетильный, беспристрастный. Хладнокровный в суждениях, жестокий в приговоре. Ему может недоставать милосердия и жалости, но не четкости в решениях. Такие люди встречались редко, и те, кто находился в его распоряжении, занимались другими делами.

Тут он вспомнил Блейза Мередита, отмеченного печатью смерти. Тот обладал необходимыми достоинствами. К тому же английское происхождение исключало участие в политической борьбе. Но будет ли у него желание заняться этим делом и хватит ли ему времени? Если обследование в Лондоне покажет, что Мередит обречен, он, возможно, откажется от столь сложного поручения.

Кардинал еще раз обошел сад и направился к вилле, чтобы прочесть со слугами вечернюю молитву.

Глава 2

Через два дня кардинал Маротта сидел в своем кабинете за большим столом с инкрустацией из бронзы и беседовал с монсеньором Блейзером Мередитом. Его преосвященство хорошо выспался, съел легкий завтрак и пребывал в прекрасном расположении духа. Стены просторной комнаты украшали картины в золоченых рамах, пол устилал толстый ковер.

Англичанин, наоборот, казался маленьким, серым, ссохшимся. Сутана болталась на его тощем теле, а алый кант лишь подчеркивал землистый цвет лица. Усталость застилала его глаза, а в уголках рта собрались глубокие морщины боли. Даже по-итальянски его голос звучал вяло и невыразительно.

— Вот и все, ваше преосвященство. В лучшем случае у меня двенадцать месяцев. Возможно, лишь половина для нормальной работы.

Кардинал несколько секунд с печалью смотрел на Мередита.

— Я очень огорчен, мой друг. Разумеется, каждому из нас суждено умереть, но привыкнуть к этому невозможно.

— Мы, однако, лучше других должны быть готовы к встрече со всевышним, — губы Мередита разошлись в сухой улыбке.

— Нет! — всплеснул руками Маротта. — Не надо переоценивать себя. Мы такие же люди, как и все остальные. Мы священники по выбору и призванию. Мы даем обет безбрачия, потому что этого требует канонический закон. Это карьера, профессия. Влияние, которым мы пользуемся, милостыня, которую мы раздаем, независимы от нас самих. Конечно, нам лучше быть святыми, чем грешниками, но, как и наши мирские братья, мы обычно находимся где-то посередине.

— Слабое утешение, ваше преосвященство, для того, кто стоит на пороге высшего суда.

— Тем не менее это правда, — холодно заметил кардинал. — Я давно служу церкви, мой друг. И чем выше поднимаешься, тем больше видишь. Утверждения о том, что духовный сан прибавляет святости, а обет безбрачия облагораживает, не более чем религиозная легенда. Если священник сумеет не залезть в женскую постель до сорока пяти лет, скорее всего его не потянет туда до конца жизни. Среди мирян также полно холостяков. Но мы подвержены гордыне, честолюбию, лени, жадности. Зачастую нам труднее других спасти свои души. Священнослужители должны идти на жертвы, смирять свои желания. Мы можем меньше грешить, но в конце концов оказаться недостойными вечного блаженства.

— Мне нечего вспомнить, — ответил Блейз Мередит. — Я не совершил зла, в котором мог бы раскаяться, или доброго поступка, который мог бы поставить себе в заслугу. Я ни за что не боролся. Я не могу показать даже шрамов.

Кардинал откинулся в кресле, играя большим желтым камнем епископального перстня. Тишину нарушало лишь тиканье золоченых бронзовых часов, стоящих на каминной доске.

— Если хотите, я могу освободить вас от ваших обязанностей, — задумчиво сказал он. — Я назначу вам пенсию из фондов конгрегации. Вы сможете пожить спокойно и…

Блейз Мередит покачал головой.

— Вы очень добры, ваше преосвященство, но я не привык сидеть сложа руки. Я предпочел бы продолжить работу.

— Но придет день, когда вам придется оставить ее. Что тогда?

— Я лягу в больницу. Последние мои дни, вероятно, будут самыми мучительными. А потом… — он распростер руки. — Finita la commedia. Если моя просьба не покажется вам чрезмерной, я бы хотел, чтобы меня похоронили в церкви вашего преосвященства.

Маротту тронуло мужество этого усталого и больного человека. Он еще не поднялся на свою Голгофу, но шел к ней с достоинством, так свойственным англичанам. Прежде чем кардинал успел ответить, Мередит продолжал:

— Как я понимаю, ваше преосвященство, вы хотите дать мне какое-то поручение. Я… Боюсь я не смогу гарантировать, что принесу много пользы.

— Любое поручение вы выполняете лучше, чем вам кажется, мой друг, — мягко сказал Маротта. — И делаете больше, чем обещаете. Кроме того, занявшись этим делом, вы не только окажете мне большую услугу, но… возможно, поможете и себе.

Затем, не дожидаясь ответа, он рассказал о петиции епископа Валенты и о возникшей необходимости послать адвоката дьявола для проверки святости Джакомо Нероне.

Мередит слушал внимательно, как адвокат, вникающий в подробности нового судебного дела. Казалось, в него вновь вливалась жизнь. Его глаза заблестели, спина выпрямилась, на запавших щеках затеплился румянец. Эти перемены не ускользнули от кардинала Маротты.

— Ну, что вы об этом думаете? — закончив, спросил он.

— Епископ поступил неблагоразумно, — ответил Мередит. — Это политический ход, и я отношусь к нему с недоверием.

— Церковь не может существовать вне политики, — напомнил ему Маротта. — Человек — политическое животное с бессмертной душой. Мы не можем отделить одно от другого. Предназначение церкви заключается в том, чтобы придать духовное начало материальному развитию. Мы объявляем святого покровителем телевидения. Что это означает? Новый символ старой истины: прогресс направлен на добрые дела, но может быть обращен во зло.

— Избыток символов может замутить лицо реальности, — упорствовал Мередит. — Если святых слишком много, дискредитируется само понятие святости. Я всегда думал, что основная задача конгрегации ритуалов в том, чтобы не выявлять новых святых, а, наоборот, сдерживать их приток.

Кардинал коротко кивнул.

— Не могу не согласиться с вами. Но в данном случае инициатива исходит не от нас. Расследование начинает епископ и проводит его в своей епархии. Только потом документы направят к нам. Мы не можем своей властью запретить расследование.

— Мы можем посоветовать не начинать его.

— На каком основании?

— Нецелесообразность. Момент совершенно неподходящий. Скоро выборы. Джакомо Нероне в конце войны убили партизаны, возможно коммунисты. Зачем вспоминать об этом именно сейчас? Нероне нужен епископу для победы на выборах или для укрепления веры?

На губах кардинала заиграла ироническая улыбка.

— Полагаю, наш брат епископ хотел бы убить сразу двух зайцев. Создается впечатление, что ему это удастся. Совершённые чудеса получили признание. В народе стихийно возникло почитание Нероне. И то и другое не могло не привлечь внимания церкви. Первоначальное выяснение обстоятельств жизни и смерти Нероне вроде бы подтвердило, что в его действиях просматривается проявление божьей воля. Далее все идет автоматически… дело о приобщении к лику блаженных выносится на суд епископа.

— И все газеты Италии тут же поднимут шум. Туристские агентства организуют экскурсии. Местные торговцы воспользуются именем Нероне в рекламных целях. Избежать этого не удастся.

— Но мы сможем направить местную активность в определенное русло. Поэтому я хочу удовлетворить просьбу нашего брата-епископа и намерен назначить вас адвокатом дьявола.

Блейз Мередит на мгновение задумался, а затем покачал головой.

— Я больной человек, ваше преосвященство. Я могу не оправдать вашего доверия.

— Позвольте мне самому судить об этом, — возразил Маротта. — Кроме того, как я и говорил, участие в этом деле поможет и вам.

— Я не понимаю.

Кардинал отодвинул кресло и встал. Прошелся к окну, раздвинул тяжелые портьеры, и лучи утреннего солнца залили кабинет. Блейз Мередит мигнул и прикрыл глаза рукой. Кардинал смотрел в сад. Он заговорил, стоя спиной к Мередиту, но в его голосе слышалось откровенное сострадание.

— То, что я собираюсь сказать вам, монсеньор, не более чем предположение. Я не ваш духовник, я не могу заглянуть в вашу душу, но уверен, что у вас наступил кризис. Вы, как и многие из нас в Риме, — профессиональный священник. Вы выбрали религиозную карьеру. В этом нет ничего зазорного. Стать настоящим профессионалом не так-то просто. Это удается далеко не всем. Но внезапно вы осознаете, что этого недостаточно. Вы озадачены, вас охватывает страх. И вы не знаете, как восполнить то, чего вам не хватает. Частично дело заключается в том, что вы, и я, и другие, такие же, как мы, давно забыли о наших пасторских обязанностях. Порвалась связь с людьми, которые содержат нас для общения с богом. Мы принизили веру до интеллектуальной идеи, сухого изъявления божьей воли, потому что мы не видим, как она проявляется в повседневной жизни. Мы потеряли сострадание, страх, любовь. Мы действуем по канону, а не из милосердия. Мы храним чудеса, но не испытываем благоговения перед ними. Как все администраторы, мы верим, что без нас мир погрузится в пучину хаоса, что мы несем на своих плечах всю христианскую церковь. Это неправда, но некоторые наши братья не догадываются об этом до конца жизни. Вам повезло, что на пороге смерти вас охватила неудовлетворенность… да, даже сомнение, потому что вы, как я чувствую, ступили сейчас в пустыню искушения… Поэтому я и подумал, что расследование пойдет вам на пользу. Вы уедете из Рима в одну из самых захолустных провинций Италии. Вы восстановите жизнь умершего человека по словам тех, кто жил рядом с ним… бедных, невежественных, изгнанных из родного края. В конце концов, не так уж и важно, окажется он грешником или святым. Но вы будете жить среди простых людей, говорить с ними. И там, возможно, вы найдете лекарство, которое излечит болезнь вашей души.

— В чем заключается моя болезнь? — смиренность голоса Мередита, беспомощность, звучащая в его вопросе, глубоко тронули кардинала. Он обернулся, Мередит сидел, наклонившись вперед, закрыв лицо руками.

— В вашей жизни нет страсти, сын мой. Вы не испытывали ни любви к женщине, ни ненависти к мужчине, ни жалости к ребенку. Вы ушли в себя и стали чужим в семье людей. Вы ничего не просили и ничего не давали. Вам не знакомы ни добродетель бедности, ни благодарность за разделенное страдание. В этом ваша болезнь. Вот крест, который вы сами взвалили на себя. С этого начинаются ваши сомнения и ваши страхи. Потому что не может человек любить бога, если он не любит людей.

— С чего же начинается любовь?

— С необходимости, — твердо ответил Маротта. — С потребности тела и потребности души. Человек жаждет первого поцелуя и первая истинная молитва произносится, когда его помыслы устремлены к потерянному раю.

— Я так устал, — выдохнул Блейз Мередит.

— Идите домой и отдыхайте, — ответил кардинал. — Завтра утром вы можете ехать в Калабрию. Представьтесь епископу Валенты и приступайте к делу.

— Вы жестокий человек, ваше преосвященство.

— Люди умирают каждый день. Некоторым уготованы вечные муки, другим — блаженство, но работа церкви должна продолжаться. Идите, сын мой, с миром и во имя господа.

В одиннадцать утра Блейз Мередит выехал из Рима. Его багаж состоял из маленького чемодана с одеждой и брифкейса, в котором лежали требник, блокноты для записей и письмо епископу Валенты от префекта конгрегации ритуалов. Ему предстоял десятичасовой путь в душном, жарком «скором», полном уроженцев Калабрии, возвращающихся с паломничества в Святой Город.

Тех, кто победнее, загнали, словцо скот, в вагоны второго класса, более состоятельные заполнили первый класс, разложив свои вещи по сиденьям и багажным полкам. Мередит оказался зажатым между полной матроной в шелковом платье и смуглолицым священником, шумно сосавшим мятные пастилки. Напротив уселась крестьянская семья. Их четверо детей трещали без умолку и толкали друг друга. Все окна были плотно закрыты.

Он достал требник с твердой решимостью почитать молитвы, но сдался уже через десять минут. От спертого воздуха к горлу подступала тошнота, вопли детей, словно иглы, впивались в уши. Он попытался задремать, но толстуха непрерывно ерзала на месте, а шумное чавканье священника сводило его с ума. Наконец Мередит встал, вышел в коридор и облокотился о поручень, наблюдая проносящиеся мимо поля и фермы.

Зеленела молоденькая травка, блестели фасады домов, умытых весенними дождями и высушенных солнцем, даже развалины акведуков и древних римских вилл кое-где покрылись свежим мхом. Чудо возрождения природы появлялось здесь более ярко, чем в любой другой стране. Эту землю нещадно эксплуатировали сотни лет, холмы разъедала эрозия, леса давно извели, реки пересохли, плодородный слой обратился в пыль. И тем не менее каждую весну начинался праздник листвы, травы и цветов. Даже в горах, на иззубренных туфовых склонах появлялся зеленый налет, напоминающий о былой красоте.

Если дать земле отдохнуть, думал Мередит, если хотя бы на пятьдесят лет очистить ее от людских орд, она снова набралась бы сил. Но этого никогда не случится. Люди будут плодиться и плодиться, а земля умирать у них под ногами, пусть медленно, но все же быстрее, чем инженеры и агрономы смогут восстанавливать ее плодородие.

От мелькающих, залитых солнцем просторов у Мередита заболели глаза, и он начал разглядывать тех, кого выгнали из купе табачный дым, запах чеснока, горчицы, потных тел. Неаполитанского бизнесмена в брюках-дудочках, коротком пиджаке, со сверкающим перстнем на пальце. Немецкого туриста в башмаках на толстой подошве и с дорогим фотоаппаратом на груди. Двух плоскогрудых француженок, американского студента с короткострижеными волосами и веснушчатым лицом, влюбленных, стоявших около туалета, взявшись за руки.

Именно они привлекли внимание Мередита. Черный, как араб, юноша, крестьянин с юга, со сверкающими глазами и волнистыми волосами, в футболке и брюках из тонкой хлопчатобумажной ткани, облегающих тело. Девушка, тоже черноволосая, маленького росточка, с тонкой талией и высокой красивой грудью. Они стояли лицом к лицу, сцепленные руки, казалось, отгораживали их от остального мира, глаза не видели никого вокруг, а тела расслабленно покачивались в такт движению поезда.

Глядя на них, Мередит с тоской подумал о прошлом, которое никогда не принадлежало ему. Любовь он знал лишь в виде теологического определения да виноватого шепота в исповедальне. Какой совет мог он дать, столкнувшись со столь откровенным эротическим единением, божьей предусмотрительностью кладущим начало новой жизни и гарантирующим продолжение рода человеческого. Скоро, возможно этой ночью, их тела сольются воедино, зачав новое тело, новую душу. Но Блейз Мередит будет спать один, а великое таинство природы низведется в его голове до схоластического силлогизма. Кто прав, он или они? Кто из них в большей степени соответствует божественному замыслу? Ответ мог быть только один. Кардинал Маротта не ошибся. Он, Блейз Мередит, отгородился от человеческой семьи. Эти двое стремились ей навстречу.

У Мередита заныла спина, разболелся живот. Он понял, что должен отдохнуть, и вернулся в купе.

— …Папа — удивительный человек, — встретил его голос калабрийского священника. — Истинный святой. В соборе святого Петра я стоял рядом с ним. Я мог протянуть руку и дотронуться до него. Он прямо-таки лучился энергией. Чудесный, чудесный человек. Мы до конца дней своих должны благодарить бога за счастье, выпавшее на нашу долю.

Волна мятного воздуха прокатилась по купе. Блейз Мередит закрыл глаза, мечтая о тишине, но его сосед и не думал умолкать.

— Приехать в Рим, походить по улицам, на которых остались следы мучеников, преклонить колена перед могилой апостола Петра, что может с этим сравниться? Только в Риме можно увидеть церковь такой, какая она есть, — армией священников, монахов и монахинь, готовящейся к покорению мира во имя Христа…

Не дай бог, чтобы мы так покоряли мир, раздраженно подумал Мередит. Подобные утверждения никому не приносили пользы. Лучше бы он замолчал и хоть немного задумался над своими словами.

Но калабриец разошелся вовсю, и присутствие брата-священнослужителя лишь распалило его красноречие.

— Не зря Рим называют Святым городом. Душа великого папы охраняет его днем и ночью. Но не все святые церкви собраны в Риме. О нет! Даже в нашей маленькой провинции есть святой… пока официально не признанный, но настоящий. Да, настоящий!

Блейз Мередит мгновенно насторожился. Раздражительность как рукой сняло, он с нетерпением ждал продолжения.

— Уже начато дело о приобщении его к лику блаженных. Джакомо Нероне. Быть может, вы слышали о нем? Нет? Это странная и удивительная история. Никто не знает, откуда он пришел, но в один прекрасный день он появился в деревне, будто посланный богом. Своими руками он построил маленькую лачугу и посвятил себя молитвам и добрым делам. В конце войны партизаны захватили деревню и расстреляли его. Он умер мучеником, защищая веру. А после смерти у его могилы начали свершаться чудеса. Больные исцелялись, грешники раскаивались. Все это явно указывает на благоволение господа нашего.

Блейз Мередит открыл глаза.

— Вы знали его, святой отец? — спросил он.

Калабриец ответил коротким, подозрительным взглядом.

— Знал ли я его? Лично нет. Хотя, разумеется, много слышал о нем. Сам я из Козенцы. Это соседняя епархия.

— Благодарю вас, — и Мередит закрыл глаза. Калабриец встал и вышел в коридор. Мередит, воспользовавшись его отсутствием, вытянул ноги и откинул голову на спинку сиденья. Он не испытывал сожаления о содеянном. Более чем когда-либо ему не хотелось слушать подобные разглагольствования, этот церковный жаргон, позорную риторику, ничего не объясняющую, затемняющую истину. Массивный фундамент обоснований и откровений, на котором зиждилась церковь, сводился к ритуальным заклинаниям, бесформенным, бесполезным, фальшивым. Мятная набожность. Она не вводила в заблуждение никого, кроме тех, кто распространял ее, приносила удовлетворение разве что старухам да девочкам-подросткам, но пышно расцветала именно там, где церковь занимала наиболее прочные позиции. Она означала соглашательство, приспособленчество, распущенность среди духовенства, находящего, что проще проповедовать религиозное рвение, чем смотреть в лицо моральным и социальным проблемам своего времени. Она скрывала глупость и недостаток образования. Она оставляла людей беззащитными перед вселяющими ужас таинствами: болью, страстью, смертью — последней, пожалуй, наиболее страшным из всех.

Смуглолицый калабриец вернулся, покрутил пуговицы сутаны и решил вновь завоевать внимание аудитории я уважение сидящего рядом коллеги. Он шумно высморкался и похлопал Мередита по колену.

— Вы из Рима, монсеньор?

— Да, из Рима, — резко ответил Мередит, недовольный тем, что его потревожили, но упрямый калабриец не желал угомониться.

— Но вы не итальянец?

— Нет. Я англичанин.

— А, вы приехали в Ватикан? Паломник?

— Я там работаю, — холодно ответил Мередит.

Калабриец широко улыбнулся.

— Вам повезло, монсеньор. Мы, бедные крестьяне, лишены тех возможностей, что открыты перед вами. Мы обрабатываем каменистую землю, в то время как вы пасетесь на тучных пастбищах Святого города.

— Я нигде не пасусь, — отрезал Мередит. — Я — служащий конгрегации ритуалов, и Рим не более святой, чем Париж или Берлин. И если там поддерживается больше порядка, то лишь потому, что папа настаивает на своих правах, предоставленных ему конкордатом, чтобы сохранить Риму священный статус центра христианства. Вот и все.

Хитрый калабриец предпочел не заметить резкости Мередита и с жаром ухватился за новую тему.

— Как это интересно, монсеньор. Ваш мир, разумеется, значительно шире моего. Но я всегда говорил, что простая деревенская жизнь предлагает более короткий путь к святости, чем суета огромного города. Вы работаете в конгрегации ритуалов. Возможно, имеете дело с документами, касающимися приобщения людей к лику блаженных и святых. Вы согласны со мной?

Мередит понял, что угодил в ловушку. Его втянули в разговор, который будет продолжаться до самой Валенты. Не оставалось ничего другого, как на время смириться с неизбежным, а в Формио или Неаполе попытаться найти место в другом вагоне.

— Я могу лишь сказать, что святых находят в самых невероятных местах и в самые неподходящие времена.

— Совершенно верно! Именно это и привлекает меня в нашем родном слуге бога, Джакомо Нероне. Вы знаете место, где он жил, Джимелли ди Монти?

— Я никогда там не был.

— Но вы знаете, что означает это название?

— Кажется, да… горные близнецы.

— Правильно. Деревни-близнецы, расположенные на склонах горы в самой захолустной части Калабрии. Джимелло Миноре — маленькая деревня. Джимелло Маджоре — чуть побольше. Они находятся в шестидесяти километрах от Валенты, и дорога туда — сущий кошмар. Деревеньки бедные, как и любые другие в нашей провинции. По крайней мере, они были такими, пока не начала распространяться слава слуги божьего Джакомо Нероне.

— А потом? — полюбопытствовал Мередит.

— Потом! Потом все изменилось. Джакомо Нероне жил и трудился в Джимелло Миноре. Там же его предали и убили. Тело тайком перенесли в грот около Джимелло Маджоре, где и похоронили. С той поры Джимелло Миноре все глубже погружалась в трясину нищеты и разрухи, в то время как Джимелло Маджоре богатела с каждым днем. Там теперь новая церковь, больница, гостиница для туристов и паломников. Словно бог покарал предателей и наградил тех, кто укрыл тело его верного слуги. Вы не согласны?

— Ваше утверждение довольно сомнительно, — заметил Мередит. — Процветание не обязательно свидетельствует о божественном благоволении. Оно может достигаться усилиями мэра и жителей Джимелло Маджоре, даже влиянием приходского священника. Такое уже случалось.

Калабриец вспыхнул.

— Вы слишком много предполагаете, монсеньор. Мудрые и благочестивые люди уже разбирались в этом деле, люди, которые понимают наш народ. Вы считаете, что они ошиблись?

— Я ничего не считаю. Просто я не одобряю поспешных суждений. Святым делает человека не народная молва, но каноническое право. Поэтому я еду в Калабрию для участия в расследовании по делу Джакомо Нероне в качестве защитника веры. Если вы можете представить какую-либо полученную непосредственно вами и полезную для дела информацию, я с удовольствием выслушаю вас.

Калабриец открыл от изумления рот, затем рассыпался в сбивчивых извинениях, прерванных прибытием поезда в Формио.

Блейз Мередит воспользовался двадцатиминутной стоянкой, чтобы размять ноги.

Чего он добился этой дешевой победой над провинциальным священником, корил он себя. Да, калабриец зануда, хуже того, набожный зануда, но это не означало, что он недостоин милосердия. А он, Блейз Мередит, упустил первую возможность узнать хоть что-нибудь о человеке, чью жизнь ему предстояло расследовать.

И прогуливаясь по залитой солнцем платформе, наблюдая за пассажирами, столпившимися у буфета, он в сотый раз спрашивал себя, что же мешает ему в общении со своими ближними. Другие священники, он это знал, находили особое удовольствие в разговорах с простым людом. Они подбирали жемчужины мудрости за крестьянским столом или чашкой вина на кухне рабочего. Они говорили на одном языке как с проститутками Трастевере, так и с холеными матронами Париоли. Они наслаждались и солеными шуточками рыбного рынка, и остроумной беседой на обеде у кардинала. Они были хорошими священниками, много делавшими для прихожан и получавшими удовлетворение от своих трудов.

Что отличало его от них? Отсутствие страсти, сказал ему Маротта. Способности любить, ощущать боль другого, разделять чью-то радость. Христос ел и пил с бродягами и гулящими девками, а монсеньор Мередит, профессиональный служитель его веры, жил один среди пыльных томов библиотеки дворца конгрегации. И вот в последний отведенный ему год так и остался один, с маленькой серой смертью, растущей в животе, без единой души в этом мире, готовой составить ему компанию.

Раздался свисток кондуктора, и Мередит вернулся в душное, жаркое купе. Поздним вечером в Валенте его встретил сам епископ.

Орелио, епископ Валенты, высокий, широкоплечий, пышущий здоровьем мужчина лет сорока — сорока пяти, родился в Трентино, и казалось странным, что его направили в южную епархию. До перевода в Валенту он был помощником в патриархии Венеции. Он усадил Мередита в свой автомобиль, но повез его не в город, а на виллу, окруженную апельсиновыми и оливковыми садами, в двенадцати километрах от Валенты.

— Эксперимент, — объяснил он на чистом английском. — Эксперимент в практическом образовании. Эти люди думают, что священники родятся в сутанах и могут лишь читать молитвы да махать кадилом. Я уроженец севера. Мои родители фермеры, хорошие фермеры. Я купил эту виллу у местного землевладельца, погрязшего в долгах, и обрабатываю землю с помощью шести молодых парней, которых пытаюсь научить азам современной агротехники. Это настоящая война, но я думаю, что близок к победе. Я перенес сюда свою резиденцию. От прежней так и веет средневековьем… в центре города, рядом с кафедральным собором. Я оставил ее викарию. Он представитель старой школы, ему там нравится.

Мередит хмыкнул, зачарованный добродушным юмором епископа. Тот пристально посмотрел на него.

— Вы удивлены, монсеньор?

— Это приятное удивление, — ответил Мередит. — Я ожидал увидеть нечто другое.

— Бархат, парчу и золоченых херувимов с облупленными спинами?

— Что-то в этом роде.

Епископ остановил машину перед лепным портиком виллы, но остался сидеть за рулем, глядя на вершины деревьев, посеребренные лунным светом.

— Этого на юге больше, чем достаточно, — тихо проговорил он. — Формализм, феодальные отношения, консерватизм, старики, цепляющиеся за прошлое, потому что не готовы к новому. Нищета и невежество представляются им крестом, который суждено нести до конца дней, но не болезнью, подлежащей лечению. Они уверены, что с ростом числа священников, монахов, монахинь мир станет лучше. Я с этим не согласен. Пусть церквей станет меньше, лишь бы в них ходило больше людей.

— Святых тоже многовато? — вкрадчиво спросил Мередит.

Епископ резко повернулся к нему, затем неожиданно рассмеялся.

— Слава богу, что у нас есть англичане! В такой момент чужеземный скептицизм может принести немало пользы. Вам кажется странным, что такой человек, как я, взялся за дело Джакомо Нероне?

— Честно говоря, да.

— Давайте оставим эту тему до фруктов и сыра, — предложил епископ.

Слуга открыл дверцу автомобиля и ввел их в дом.

— Обед через тридцать минут, — объявил епископ. — Надеюсь, комната вам понравится. Окна выходят на долину, и утром вы сможете увидеть, чего мы тут добились.

Он ушел, а слуга проводил Мередита наверх, в просторную комнату для гостей. Высокие стеклянные двери открывались на узкий балкон. Еще одна дверь вела в ванную с туалетом и душем. В углу над аналоем висело деревянное распятие. На полке выстроились французские, английские, итальянские книги.

Приняв душ и переодевшись, Мередит почувствовал, как уходит усталость после долгого, жаркого путешествия. Стихла даже ноющая боль в животе. Он с нетерпением ждал новой встречи с епископом…

— До того как вы приехали, мой дорогой Мередит, мне начато казаться, что я допустил ошибку.

— Ошибку?

— Да, обратившись в Рим за помощью. Как вы понимаете, этим я нанес определенный урон своей автономии.

— Вам это дорого стоило?

Епископ кивнул.

— Могло стоить. На реформаторов всегда смотрят подозрительно, особенно здесь, на юге. Добившись успеха, они становятся живым укором своим более консервативным коллегам, потерпев неудачу, — предостережением на будущее. Они, мол, хотели слишком многого и слишком быстро. Поэтому я предпочитаю делать все сам и никого не посвящать в мои планы.

— У вас много оппонентов?

— Хватает. Землевладельцы не любят меня, а их влияние в Риме очень велико. Духовенство считает меня чрезмерно суровым в вопросах морали и безразличным к местным традициям. Моя епархия — вотчина монархистов. Я же считаю себя умеренным демократом. Политики не доверяют мне из-за моих проповедей о том, что партия не столь важна, как представляющий ее человек. Они многое обещают. Я требую, чтобы эти обещания выполнялись. В противном случае я протестую.

— Вас поддерживают в Риме?

Тонкие губы епископа растянулись в улыбке.

— Вы знаете Рим лучше меня, мой друг. Они ждут результатов, а результаты моей политики в такой провинции, как Калабрия, могут не сказаться и через десять лет. Если успех будет на моей стороне — прекрасно. Если я проиграю, они покачают головами, как бы говоря, что давно этого ждали. Поэтому я предпочитаю держать их в неведении. Чем меньше они знают, тем я свободнее.

— Тогда зачем вы написали кардиналу Маротте? Почему вы попросили прислать священников из Рима?

Епископ поиграл бокалом с вином.

— Потому что для меня это внове. Я понимаю, что не знаком со святостью. Я верю в мистицизм, но не встречался с мистиками. Я — северянин, прагматик по натуре и образу мышления. Я верю в чудеса, но не ожидал, что кто-то будет творить их у моего порога. Поэтому я и обратился в конгрегацию ритуалов, — Орелио широко улыбнулся. — Вы же специалисты в этих делах.

— Это единственная причина?

— Вы говорите со мной, словно инквизитор, — добродушно заметил епископ. — Вы можете назвать другую?

— Политика, — сухо ответил Мередит. — Предвыборная политика.

К его удивлению, епископ расхохотался.

— Так вот в чем дело. А я-то гадал, почему его преосвященство оказался столь сговорчивым. Я-то недоумевал, почему он послал англичанина, а не итальянца. Какой же он умница! Но, к сожалению, он ошибся, — улыбка сползла с лица епископа. Он поставил бокал на белоснежную скатерть. — Он ошибся, Мередит. В Риме такое случается. Глупые становятся там еще глупее, а умные, вроде Маротты, так умнеют, что никого не хотят понимать. Это дело интересует меня по двум причинам. Первая весьма проста и строго официальна. Возник стихийный культ. Я должен провести расследование, чтобы одобрить его или запретить. Вторая куда сложнее… в Риме не поняли бы ее сути.

— Маротта мог бы понять, — тихо ответил Мередит. — Я тоже.

— Почему вы двое должны отличаться от других?

— Потому что Маротта — мудрый гуманист. А я… я умру от карциномы в ближайшие двенадцать месяцев.

Орелио, епископ Валенты, откинулся в кресле и долго всматривался в бледное, иссушенное лицо своего гостя.

— Я как раз думал о вас. Теперь я начинаю понимать. Хорошо, я постараюсь объясниться. Мне кажется, что церковь в этой стране остро нуждается в реформах. У нас слишком много святых, но недостаточно святости, полно чудотворных икон, но не хватает врачей, несметное количество церквей, но мало школ. У нас три миллиона безработных и три миллиона женщин, зарабатывающих на жизнь проституцией. Мы контролируем государство через христианских демократов и банк Ватикана. При этом мы поддерживаем деление страны, обеспечивающее процветание одной половине и нищету другой. Наше духовенство малообразованно и ненадежно, однако мы поносим антиклерикалов и коммунистов. О дереве судят по его плодам. И я уверен, что лучше предложить новую экономическую политику, ведущую к социальной справедливости, чем новый атрибут святой девы. Первое — необходимое приложение норм морали, второе — простое подтверждение традиционных верований. Мы, священники, больше заботимся о наших правах по конкордату, чем о правах народа по законам природы и закону божьему. Мои слова поразили вас, монсеньор?

— Наоборот, придали мне сил, — ответил Мередит. — Но зачем вам новый святой?

— Мне он не нужен! — с жаром воскликнул епископ. — Я занялся этим делом, но всем сердцем надеюсь, что оно закончится неудачно. Мэр Джимелло Маджоре собрал пятнадцать миллионов лир на проведение расследования, а я не могу выжать из него хотя бы одну тысячу на епархиальный приют для малолетних сирот. Если Джакомо Нероне причислят к лику блаженных, они захотят построить новую церковь, а мне нужны монахини для ухода за больными, агроном и двадцать тысяч плодовых саженцев из Калифорнии.

— Тогда почему вы обратились за помощью к его преосвященству?

— Это же принцип Рима, мой дорогой Мередит. Оттуда всегда получаешь обратное тому, что просишь.

Блейз Мередит не улыбнулся. Новая тревожная мысль пришла ему в голову.

— А если окажется, что Джакомо Нероне действительно святой и чудотворец?

— Как здесь уже говорилось, я прагматик, — ответил епископ. — И верю только фактам. Когда вы хотели бы приступить к работе?

— Немедленно. У меня очень мало времени. Сначала я хотел бы изучить собранные материалы. Затем поеду в Джимелли ди Монти.

— Я распоряжусь, чтобы утром их принесли в вашу комнату. Надеюсь, что вы будете считать этот дом своим, а во мне видеть друга.

— Не знаю, как мне благодарить вас.

— Перестаньте, — улыбнулся епископ. — Я буду рад вашей компании. Я чувствую, что у нас много общего. Знаете, друг мой, я хотел бы дать вам один совет.

— Какой же?

— По моему глубокому убеждению, вам не найти правды о Джакомо Нероне в Джимелло Маджоре. Там преклоняются перед ним. И зарабатывают деньги на его памяти. Джимелло Миноре — совсем другое дело, если, конечно, вам удастся разговорить тамошних жителей. Мои люди пока ничего не добились.

— Есть какая-то причина?

— Будет лучше, если вы сами найдете ответ на этот вопрос, мой друг. У меня предвзятое мнение, — он отодвинул кресло и встал. — Уже поздно и вы устали. Утром поспите подольше. Завтрак вам принесут в комнату.

Мередита тронули доброта и участие епископа.

— Я — больной человек, — сказал он. — Иногда мне очень одиноко. Благодаря вам я чувствую себя, как дома. Спасибо.

— Мы — братья в одной семье, — мягко ответил епископ. — Спокойной ночи и хороших снов.

Оставшись один в просторной, залитой лунным светом комнате для гостей, Блейз Мередит готовился к ночи. Как она пройдет, он знал заранее. Он будет лежать, пока не придет сон, чуткий и беспокойный. Проснется он еще до первого крика петухов, с животом, сведенным болью, с привкусом крови и желчи во рту. Он доплетется до туалета, примет обезболивающее снотворное, снова ляжет в постель, чтобы перед восходом солнца заснуть еще на час, максимум на два. Сон не освежит, но добавит сил, поддержит его жизнь на очередной день.

Разные страхи обуревали его: ужас смерти, стыд за медленное угасание, боязнь невидимого, почитаемого им бога, суд которого ждал его в ближайшем будущем. Он не мог забыть о них во сне, не мог отогнать молитвой.

Мередит разделся, надел пижаму, шлепанцы, халат, несмотря на усталость, вышел на балкон.

Высоко над долиной висела луна, серебряный корабль, плывущий по бездонному морю. Холодным отраженным светом блестели апельсиновые рощи, сверкали листья оливковых деревьев. Ниже, за бревенчатой плотиной, в глади воды отражались бесчисленные звезды. Горы, окружающие долину, казалось, защищали ее от хаоса столетий.

Мередиту нравилось то, что он видел, нравился человек, превративший мечту в явь. Не хлебом единым живы люди, но прожить без него они не в силах. Старые монахи давно это поняли. Они ставили крест посреди пустыни, а затем сажали пшеницу и фруктовые деревья, чтобы символ веры расцветал в зеленой реальности. Лучше многих они знали, что плоть и душа в человеке неразделимы, а последняя может проявляться лишь через первую. Когда плоть болеет, страдает и душа. Человек — думающее растение и очень важно, чтобы оно крепко укоренилось в плодородной земле, обильно политое водой и согретое солнцем.

Орелио, епископ Валенты, был прагматиком, но христианским прагматиком. Он продолжал самую древнюю, наиболее понятную традицию церкви, состоящую в том, что земля и трава, деревья и животные — результат акта творения, благодаря которому появился и сам человек. Они несут в себе добро, совершенны по своей природе и в законах, управляющих их развитием и угасанием. Только неправильные действия человека могут испортить их, превратив в орудие зла. Отсюда посадить дерево — богоугодный акт. Разбить цветущий сад на бесплодной земле — внести посильную лепту в акт творения. А научить всему этому людей равносильно тому, что дать им возможность участвовать в осуществлении божественного замысла.

И тем не менее в большинстве своем коллеги с подозрением смотрели на Орелио, епископа Валенты.

В этом заключалась загадка церкви. Как могла она удерживать в органичном единстве таких гуманистов, как Маротта, таких формалистов, как Мередит, и дураков, вроде калабрийского священника, реформаторов, мятежников и пуританских конформистов, пап, увлеченных политикой, монахинь — сестер милосердия, охочих до мирских благ священников и набожных антиклерикалов. Она требовала безусловного согласия с догматами веры и допускала удивительные отклонения от установленного порядка.

Она навязывала бедность верующим, но играла на биржах через банк Ватикана. Она проповедовала отрешенность от мира, но скупала недвижимость, как любая частная компания. Она прощала прелюбодеев и отлучала еретиков. Она весьма сурово обходилась со своими реформаторами, но подписывала конкордаты с теми, кто хотел ее уничтожить. Она не сулила легкой жизни, но все вступившие в нее желали умереть в ее лоне, и папа, кардинал или прачка с благодарностью приняли бы причастие перед смертью у священника самой захолустной деревушки.

Церковь так и осталась загадкой для Блейза Мередита, и сейчас он понимал ее меньше чем двадцать лет назад. Тут было о чем задуматься. Находясь в полном здравии, он смиренно принимал идею о божественном вмешательстве в человеческие дела Теперь, когда жизнь медленно покидала его, он отчаянно хватался за простейшие проявления материальной неразрывности — дерево, цветок, водная гладь под вечным лунным светом.

Подул легкий ветерок, стерев звезды с поверхности воды. Мередит задрожал от внезапной прохлады и вернулся в комнату, закрыв за собой высокие стеклянные двери. Он преклонил колена перед аналоем под деревянным распятием и начал молиться.

— Pater Noster qui es in Coelis…

Но небеса, если они существовали, не раскрылись перед ним, и умирающий сын не получил ответа от своего божественного отца.

Глава 3

В доме епископа Блейз Мередит провел самые счастливые дни своей жизни. Там он начал постигать смысл дружбы между людьми. Сдержанный и замкнутый, он впервые ощутил величие доверия, благодать разделенной уверенности. Орелио, епископ Валенты, понимал близких и умел расположить их к себе. Одиночество и мужество гостя глубоко тронули его, и он принялся с тактом и пониманием укреплять возникшие между ними узы дружбы.

Утром он вошел в комнату Мередита с толстым фолиантом, содержащим результаты предварительного расследования по делу Джакомо Нероне. Священник, бледный, с потухшим взглядом, сидел на кровати, поставив на колени поднос с завтраком. Епископ положил фолиант на столик, подошел и сел рядом.

— Тяжелая ночь, друг мой?

Мередит слабо кивнул.

— Немного хуже, чем обычно. Вероятно, сказалась долгая дорога и, возможно, волнение. Извините меня. Я надеялся присутствовать на вашей мессе.

Епископ, улыбаясь, покачал головой.

— Нет, монсеньор. Теперь вы под моим началом. Я запрещаю вам появляться на всех мессах, кроме воскресной. Вы будете спать допоздна и ложиться пораньше. А если я узнаю, что вы слишком много работаете, то сниму вас с этого дела. Вы приехали в деревню. Вдохните аромат земли, цветущих апельсиновых деревьев. Пусть пыль библиотек покинет ваши легкие.

— Вы так добры, — пробормотал Мередит. — Но у меня очень мало времени.

— Тем более необходимо потратить что-нибудь на себя. И на меня тоже. Не забывайте, я такой же иноземец в этих краях. Мои коллеги — хорошие люди, но порядочные зануды. Я хотел бы кое-что показать вам, услышать ваше мнение по некоторым вопросам. Что же касается этого, — епископ указал на толстый, в кожаном переплете фолиант, — вы сможете ознакомиться с ним в саду. Половина там — риторика и повторения. Остальное вы переварите за пару дней. Люди, которых вы захотите увидеть, находятся в часе езды на машине. Она в вашем распоряжении, вместе с шофером.

Слабая улыбка осветила лицо Мередита.

— Вы так добры ко мне, и я нахожу это странным. В чем дело?

Епископ улыбнулся в ответ.

— Вы слишком долго прожили в Риме, мой друг. Вы забыли, что церковь — единая семья, а не бюрократический механизм. К сожалению, это знамение времени и не слишком приятное. Наступил век машин, и церковь слишком увлеклась ими. Чего только не найдешь теперь в Ватикане! И компьютеры, и телетайпы, напрямую связанные с биржей.

Несмотря на слабость, Мередит не мог не рассмеяться. Епископ довольно кивнул.

— Так-то лучше. Смех нам не повредит. Нам нужны сатирики, чтобы не дать нам потерять чувство меры.

— Папа, вероятно, покарает их за клевету, — хмыкнул Мередит, — а то и обвинит в ереси.

— Inter faeces et urinam nascimur, — процитировал епископ. — Это изречение правомерно отнести и к папам, и к кардиналам, и к калабрийским проституткам. Мы станем только лучше, посмеявшись над смешным, поплакав над печальным. А теперь заканчивайте завтрак и давайте пройдемся по саду. Я потратил на него массу времени и хочу, чтобы англичанин оценил плоды моих трудов.

Час спустя, приняв душ и побрившись, Мередит вышел в сад, захватив с собой толстый фолиант. Ночью прошел дождь, но небо уже очистилось, а воздух пахнул влажной землей, вымытыми листьями и вновь распустившимися цветами. Жужжали пчелы, вдоль дорожек чинно выстроились желтые левкои. Словно впервые видел Мередит красоту вечно обновляющейся природы. Как хотелось ему слиться с ней, превратиться в дерево, врывшееся корнями в землю, иссеченное ветром, искусанное морозом, но дождавшееся дождя, солнца, весеннего тепла, чтобы расцвести вновь. Но нет. Слишком долго прожил он в библиотечной пыли, там его и похоронят. Ни один цветок не вырастет из его рта, никакие корни не переплетутся у сердца. Тело его положат в свинцовый гроб и опустят в склеп кардинальской церкви, где оно будет плесневеть до судного дня.

Вокруг оливковых деревьев зазеленела трава, от земли веяло теплом и спокойствием. Мередит снял сутану, расстегнул рубашку, сел, прислонившись спиной к стволу, раскрыл фолиант и начал читать.

«Предварительные сведения о жизни, добродетелях и чудесах, приписываемых слуге божьему Джакомо Нероне. Собраны по требованию и по поручению его милости Орелио, епископа Валенты в провинции Калабрия, Джеронимо Баттистой и Луиджи Солтарелло, священниками той же епархии».

Далее следовало осторожное предисловие.

«Нижеизложенные свидетельские показания и прочая информация не предназначены для официального разбирательства, так как на сегодняшний день не объявлено о начале расследования по делу вышеуказанного слуги божьего. Принимались все меры для выяснения истины, хотя свидетели не приводились к присяге и их не ставили в известность о мерах наказания в случае сокрытия ими важных для расследования сведений. Свидетелей, однако, предупреждали, что в случае официального разбора дела им придется давать показания под присягой».

Блейз Мередит довольно кивнул. Пока все шло хорошо. Вот она, бюрократия церкви — римское право, приложенное к духовным делам. Скептики могли презрительно фыркать, верующие — добродушно посмеиваться над ее неповоротливостью, но зиждилась она на здравом смысле. Мередит перевернул страницу и продолжил чтение.

«De non culti (постановление Урбана VIII, 1634 год):

В связи с сообщениями о посещениях паломниками и почитанием, оказываемым определенной частью верующих месту захоронения слуги божьего, мы посчитали нашим первейшим долгом выяснить, соблюдаются ли постановления папы Урбана VIII, запрещающие публичные культы. Мы выяснили, что многие верующие, как местные, так и приезжие, посещают могилу Джакомо Нероне и молятся там. Некоторые из них утверждают, что им помогло его заступничество. Гражданские власти, и особенно мэр Джимелло Маджоре, организовали в прессе рекламную кампанию и проложили новую дорогу, чтобы увеличить число приезжих. Эти действия, возможно, неблагоразумны, но не противоречат установлениям церкви. Публичное отправление обрядов не допускается. Слуга божий не поминается в литургических церемониях. Его изображения не выставлены для всеобщего поклонения и, если не считать газетных заметок, не распространяются книги или брошюры с описанием совершенных нм чудес. Некоторые вещи, принадлежащие слуге божьему, передаются только из рук в руки. Таким образом, с нашей точки зрения, постановления, запрещающие культы, полностью соблюдаются…»

Блейз Мередит слегка задремал над этими формальными фразами. Они встречались ему уже не раз. Церковь не просто несла веру, но вводила ее в определенные границы, поощряла благочестие, но не поддерживала пиетистов. Невежество могло запутать смысл принятых ею законов, но их беспристрастная логика сдерживала тем не менее и крайности наиболее ярых приверженцев и резкость пуритан. Но он находился еще очень далеко от сути проблемы — жизни, добродетелей и чудес, сотворенных Джакомо Нероне. Не приблизился он к ней, и прочитав следующий параграф, озаглавленный:

«De scriptis:

Не обнаружено никаких записей слуги божьего. Однако в показаниях свидетелей имеются ссылки на возможное существование рукописи, утерянной, уничтоженной или тщательно скрываемой заинтересованными лицами. Нам представляется маловероятным получение более точной информации по этому важному вопросу до начала официального расследования, когда свидетелям придется давать показания под присягой».

Блейз Мередит нахмурился. Никаких записей. Жаль. С юридической точки зрения записи, оставленные умершим, являлись единственным достоверным свидетельством его убеждений и намерений. А с позиций римской логики они имели даже более важное значение, чем его поступки. Человек может убить жену или совратить дочь, но все равно останется в лоне церкви. Стоит же ему выразить хоть малейшее сомнение в догматах веры, как его ждет немедленное отлучение. Он может всю жизнь раздавать милостыню, но после смерти никто не поставит ему это в заслугу. Нравственное значение поступка определяется намерением, с которым он совершался. Но, если человек умер, кто расскажет о секретах его сердца?

Начало оказалось обескураживающим, да и последующие страницы не сулили радужных перспектив.

«Краткое изложение биографических данных:

Имя:

Джакомо Нероне.

Есть основания, отмеченные ниже, полагать, что это псевдоним.

Дата рождения: Не установлена.

Свидетельские показания, касающиеся его внешности, весьма разнятся, но в основном указывают на то, что ему было от тридцати до тридцати пяти лет.

Место рождения: Не установлено.

Национальность: Не установлена.

Первоначально Джакомо Нероне приняли за итальянца, позднее возникли сомнения в справедливости этого предположения. Свидетели утверждают, что он был высок, черноволос, смугл. По-итальянски говорил свободно и правильно, с северным акцентом. Сначала не понимал местного диалекта, но быстро освоил его. В период его пребывания в Джимелли ди Монти в провинции Калабрия находились немецкие, американские, английские и канадские военные подразделения. Насчет его национальности выдвигались различные догадки, но собранных улик, по нашему мнению, недостаточно, для того чтобы отдать предпочтение какой-либо из них.

Мы, однако, убеждены, что по причинам, недостаточно ясным, он принял все меры, чтобы скрыть свою национальность. Мы также уверены, что кое-кто из местных жителей знает, кто он такой, но пытается сохранить эти сведения в тайне.

Дата прибытия в Джимелли ди Монти:

Точная дата прибытия не установлена, но все сходятся на том, что он появился в деревне в конце августа 1943 года. Примерно в это же время союзники захватили Сицилию, а английская Восьмая армия вела бои в провинции Калабрия.

Период пребывания в Джимелли ди Монти:

Август 1943 — 30 июня 1944 года.

Все свидетельские показания относятся к периоду продолжительностью менее двенадцати месяцев, и героическая святость слуги божьего должна оцениваться по этому необычно короткому промежутку времени.

Дата смерти:

30 июня 1944 года, три часа пополудни.

Джакомо Нероне был расстрелян партизанами за пособничество немецким оккупантам. День и час смерти подтверждены очевидцами.

Захоронение:

Похороны состоялись в половине одиннадцатого ночи 30 июня. Шестеро местных жителей отнесли тело Джакомо Нероне в пещеру, называемую Гротта дель Фауно, где оно находится до сих пор. Личность расстрелянного и подробности похорон подтверждены показаниями тех, кто принимал участие в погребении».

Блейз Мередит закрыл фолиант, положил его на траву рядом с собой и задумался над прочитанным. Разумеется, он просмотрел лишь несколько страниц, но и они, с позиции адвоката дьявола, вызывали немалые подозрения.

Слишком уж много неизвестного. Беспокоили его и частые намеки на нарочитую скрытность свидетелей. Из тридцати или тридцати пяти лет, прожитых Джакомо Нероне, их показания охватывали лишь одиннадцать месяцев. Отсутствовали и какие-либо записи усопшего. Все это не мешало святости Нероне, но создавало большие трудности для доказательства этой святости, в чем, собственно, и состояла суть расследования, проводимого Мередитом, и юридического рассмотрения дела.

И как всегда в подобных случаях, приходилось обращаться к сухой логике теологов.

Логика эта исходила из предпосылки о вечном, независимом, всемогущем боге. Человек являл собой результат акта творения божественной воли. Отношения между создателем и его созданием определялись вначале естественными законами, проявления которых доступны человеческому взору и понятны разуму, а затем — чередой божественных откровений, выразившихся в воплощении, учении, смерти и воскресении богочеловека Иисуса Христа.

Совершенство человека и полное слияние с создателем зависело от его соответствия отношениям между ними, спасение его души — от степени этого соответствия в момент смерти. Он мог достичь спасения души посредством божьей помощи, называемой благоволением, всегда в достаточной мере доступной ему при условии, что он прибегает к ней по доброй воле. Спасение души означало совершенство, но совершенство ограниченное.

Святость же, героическая святость, подразумевала высшее совершенство, достичь которого позволяла лишь особая благосклонность высших сил. Каждый век порождал своих святых, но далеко не все они становились известны и лишь часть последних получала официальное признание.

Официальное признание указывало на желание бога обнародовать добродетели святого, привлекая к ним внимание чудесами, деяниями, выходящими за пределы человеческих возможностей, не объяснимыми законами природы.

Этот аспект особенно беспокоил Мередита при рассмотрении дела Джакомо Нероне. Бог всемогущ — это аксиома для любого теолога, — и в силу его природы ему не свойственны тривиальность и секретность.

Но нет ничего тривиального в рождении человека, в обретении телом бессмертной души. Нет ничего тривиального и в его жизни, каждое событие которой готовит человека к последнему шагу. А смерть означает мгновение, когда душа покидает тело с окончательным приговором, то ли спасенная, то ли отринутая.

Поэтому любые пропуски в биографии Джакомо Нероне должны быть заполнены. Если какие-то факты сокрыты от следствия, Мередиту необходимо докопаться до них, потому что он тоже скоро предстанет перед создателем.

Но что должен человек и на что ему хватает сил — зачастую далеко не одно и то же. Разморенный теплом и успокаивающим жужжанием насекомых, Блейз Мередит задремал на мягкой траве и проспал почти до самого ленча.

Епископ довольно хмыкнул, когда Мередит сознался в утренней слабости.

— Отлично! Отлично! Мы еще сделаем из вас сельского жителя. Вам снилось что-то приятное?

— Слава богу, что я вообще заснул, — улыбнулся Мередит. — Но я ничего не успел. Перед ленчем я проглядел показания нескольких свидетелей, но счел их неудовлетворительными.

— Как так?

— Это трудно объяснить. Они записаны по требуемой форме. Несомненно, что свидетелям задавались нужные и правильные вопросы. Но… как бы это выразить… показания не дают мне ясной картины ни Джакомо Нероне, ни самих свидетелей. А для наших целей немаловажно и то и другое. Разумеется, дальнейшее чтение может поправить положение, но пока все очень размыто.

Епископ согласно кивнул.

— У меня создалось такое же впечатление. Возможно, поэтому я и засомневался в этом деле. Все показания на одно лицо. Нет элементов конфликта или противоречий. А святые в большинстве своем отличались весьма сложным характером.

— Но присутствуют элементы секретности, — тихо добавил Мередит.

— Точно, — епископ отпил вина. — Словно одна часть населения убеждена, что этот человек — святой, и хочет любыми средствами доказать свою правоту.

— А другая часть?

— Настроена ничего не говорить, ни за, ни против.

— Я еще не готов к такому выводу, — возразил Мередит. — Пока я недостаточно вник в это дело. Но показания, которые я успел прочесть, напыщенны и далеки от реальности, будто свидетели говорят на новом для них языке.

— Так и есть! — воскликнул епископ. — Как это ни странно, мой друг, но вы затронули проблему, давно уже занимающую меня: трудность общения между духовенством и мирянами. И вместо того чтобы сходить на нет, она растет. И уже становится помехой для исцеляющей близости исповедальни. Корень зла, как мне кажется, заключается в следующем: церковь — теократическое общество, руководимое кастой священнослужителей, к которой принадлежим и мы с вами. У нас свой язык, иератический, если хотите, — формальный, стилизованный, прекрасно приспособленный к правовым и теологическим рассуждениям. К сожалению, у нас есть своя риторика, которая, как и риторика политиканов, многословна, но малодельна. Но мы не политики. Мы — учителя, учителя истины, особенно важной, как мы заявляем, для спасения человека. Но как мы проповедуем эту истину? Мы произносим округлые фразы о вере и надежде, словно повторяя колдовские заклинания. Что есть вера? Прыжок с закрытыми глазами в объятия бога. Акт воли, являющийся нашим единственным ответом на вопрос, откуда мы появились и куда идем. Что есть надежда? Детское доверие к руке, которая проведет нас мимо ужасов, притаившихся во тьме. Мы проповедуем любовь и верность, словно это побасенки за чашкой чая, а не слившиеся тела, жаркие слова, мятущиеся в одиночестве души. Мы проповедуем милосердие и сострадание, но редко объясняем, что они означают руки, окропляющие раны, смывающие гной, сочащийся из сифилитических язв. Мы обращаемся к людям каждое воскресенье, но наши слова не доходят до них, потому что мы забыли наш родной язык. Так было не всегда. Проповеди святого Бернардина из Сиены сочли бы в наше время чуть ли не нецензурными, но они достигали сердец, потому что содержали правду, острую как меч и такую же болезненную… — епископ осекся на полуслове и улыбнулся, как бы осуждая всплеск собственных чувств. Затем он продолжил, более сдержанно: — В этом вся беда, монсеньор. Мы не понимаем показания свидетелей, потому что они дают их на том же языке, на котором мы говорим с ними. От этого мало пользы и им, и нам.

— Так как же мне дойти до них? — тихо спросил Мередит.

— Обратитесь к ним на их языке, — ответил Орелио, епископ Валенты. — Вы родились, как и они, inter faeces et urinam, и они удивятся, что вы не забыли этого, а удивившись, возможно, скажут вам правду.

Несколькими часами позже, когда обжигающие лучи солнца отражались от закрытых жалюзи, а благоразумные жители юга дремали, пережидая жару, Блейз Мередит лежал на кровати, размышляя над словами епископа. Тот сказал правду, и Мередит это понимал. Но слишком сильна была многолетняя привычка. Пристойность выражений, напускная скромность. Словно его язык оскорбился бы упоминанием женского тела, из которого он появился на свет, или действия, положившего начало его существованию.

А ведь Христос пользовался обычными словами и выражениями. Он говорил языком простого люда: женщина, кричащая в родах, толстые евнухи, шляющиеся по базарам, женщина, которую не сумел удовлетворить муж и которая обратилась к постороннему мужчине. Он не прибегал к условностям, чтобы оградиться от людей, которых сам создал. Он ел с батраками и пил с публичными женщинами и не избегал рук, ласкавших мужские тела в страсти тысячи ночей.

А Джакомо Нероне? Если он святой, то должен походить на своего создателя. Если нет, то должен быть мужчиной, и правда о нем будет сказана простым языком спальни и винного погребка.

Когда жара спала и вечерняя прохлада наконец-то проникла в комнату, Мередит постепенно начал осознавать, какой перед ним лежит труд.

Первая проблема носила тактический характер. Несмотря на объявления в печати и назначение двух основных должностных лиц, до официального разбора дела было еще очень далеко. Всех свидетелей в этом случае приводили к присяге, а их показания хранили в секрете. Так как не имело смысла терять время на легкомысленных и не желающих помогать людей, возникла необходимость проверить их в личных беседах, точно так же, как отбирают свидетелей перед тем, как представить их суду.

С ними уже говорили Баттиста и Солтарелло, чьи записи находились у него под рукой. Но это местные священники, которые, скорее всего, благоволили к кандидату. Его положение было совсем иным. Он иностранец, ватиканский чиновник, королевский прокурор. Естественно, его встретят весьма настороженно, вполне вероятно, что ему придется столкнуться с мощной и активной оппозицией.

Те, кто стоял за дело святого, будут ограждать его от любой сомнительной информации. Если они дали показания в пользу Джакомо Нероне, то не изменят их для адвоката дьявола, если только он не найдет способа прижать их к стенке. Глупо, конечно, затевать интригу с богом, но глупость и интриги процветали в церкви точно так же, как и в миру. Церковь являла собой семью мужчин и женщин, но даже святой дух не мог гарантировать абсолютную безгрешность кого-либо из них.

По всему выходило, что наибольших результатов он мог достичь, разговорив тех, кто отказался дать показания местным священникам. Не так-то легко разобраться, почему некоторые люди не верят в святых и относятся к их культам, как к вредным религиозным пережиткам. Такие с радостью предоставят сведения, показывающие, что у популярного идола глиняные ноги. Другие верили в святых, но предпочитали не иметь с ними ничего общего. В их компании они чувствовали себя неловко, добродетели святых служили им постоянным укором. И не было большего упрямца, чем католик, не поладивший со своей совестью. Наконец, могли быть и третьи, опасающиеся сообщить сведения, благоприятные для кандидата, но порочащие их самих.

Но предстояло еще и найти этих людей. Судя по записям Баттисты и Солтарелло, положительная информация шла из более процветающей деревни Джимелло Маджоре, а те, кто отказался дать показания, жили в Джимелло Миноре. Столь очевидное различие не могло не привлечь внимания Мередита, и тот счел необходимым поговорить об этом с епископом при очередной встрече за обеденным столом.

Епископ подошел к этому вопросу весьма осторожно.

— Меня тоже удивило это обстоятельство. Позвольте мне обрисовать фон происшедших событий. Две деревни, близнецы по названию, близнецы по сущности, прилепившиеся на склонах одной горы. Что они представляли собой до войны? Типичное калабрийское захолустье, полуразрушенные лачуги, населенные арендаторами вечно отсутствующих землевладельцев. Их отношение к окружающему миру и жизненный уровень ничем не отличались, если не считать того, что в Джимелло Миноре жила графиня де Санктис, которой принадлежат местные земли, — епископ улыбнулся. — Интересная женщина, графиня Санктис. Я хотел бы выслушать ваше мнение о ней. Находясь в Джимелло Миноре, вы будете ее гостем. Однако ее присутствие тогда, да и теперь, не оказывало никакого влияния на жизнь крестьян… Затем пришла война. Юношей и мужчин забрали в армию, старики и женщины остались обрабатывать землю. Как вы увидите сами, земля там тощая, а с годами становится все хуже и хуже. С учетом государственного налога на зерно и доли землевладельцев крестьянам оставалась самая малость. И очень часто в горах начинался голод. И вот… — руки епископа театрально взлетели в воздух, — появляется незнакомец, назвавшийся Джакомо Нероне. Что мы о нем знаем?

— Почти ничего, — ответил Мередит. — Он появляется ниоткуда, одетый в крестьянские лохмотья. Раненый и больной малярией. Он объявляет себя дезертиром из действующей армии, ведущей бои на юге. Местные жители понимающе кивают. Их сыновья тоже в армии. Они не поддерживают проигранную войну. Молодая вдова Нина Сандуцци берет его в дом и заботится о нем. Они вступают в любовную связь, которая в дальнейшем разрывается… когда Нина уже забеременела.

— А потом? — епископ не отрывал взгляда от Мередита.

Тот пожал плечами.

— Право, я затрудняюсь ответить. Показания путаные, неопределенные. Какие-то слухи об обращении к богу. Нероне покидает дом Нины Сандуцци и строит маленькую хижину в самой отдаленной части долины. Проводит часы в уединении и размышлениях. По воскресеньям появляется в церкви и причащается. И в то же время, отметьте, в то же время он берет на себя руководство деревнями.

— Как же он ими руководит? И для чего? Я спрашиваю вас об этом, Мередит, потому что хочу знать, как вам, новому человеку, видится эта история. Я-то выучил ее наизусть, но так и не могу прийти к определенному выводу.

— Насколько я понял из показаний свидетелей, — ответил Мередит, тщательно подбирая слова, — он начал ходить из дома в дом, предлагая свои услуги всем, кто в них нуждался. Старику, у которого хотели отобрать землю, старушке, слабой и одинокой, заболевшему крестьянину, которому нужно было вскопать огород. С тех, кто мог это позволить, он брал плату продуктами, молоком, оливками, вином, сыром, которые раздавал беднякам. Позднее, с наступлением зимы, он организовал общий фонд трудовых и продуктовых ресурсов, не останавливаясь перед насилием, чтобы добиться всеобщего вступления в него.

— Разумеется, поступок, недостойный святого? — предположил епископ, сухо улыбнувшись.

— И я того же мнения, — признал Мередит.

— Но даже Христос кнутом выгнал менял из храма, не так ли? А когда вы узнаете наших калабрийцев поближе, то согласитесь со мной, что трудно найти больших упрямцев во всей Италии.

Мередит заставил себя улыбнуться, увидев ловушку, расставленную епископом.

— Да, все это говорит в пользу Джакомо Нероне. Более того, он ухаживает за больными и пытается создать хотя бы зачаточную службу медицинского обслуживания с помощью Альдо Мейера, политического ссыльного, который, кстати говоря, отказался дать какие-либо показания.

— Я помню об этом. Что интересно, до и после войны Мейер сам пытался хоть как-то организовать этих людей ради их же пользы, но потерпел полную неудачу. Он истинный гуманист, но быть евреем в католической стране… Возможно, у него были и другие недостатки. Попробуйте сблизиться с ним. Просто удивительно… Продолжайте.

— Затем мы находим доказательства религиозной деятельности. Нероне молится с больными, утешает умирающих. Ночью, по глубокому снегу, он идет за священником, чтобы тот причастил уходящего в мир иной. Если священник не приходит, он один остается у смертного одра. Что мне показалось странным… — Мередит помолчал. — Двое свидетелей показали: «Отец Ансельмо отказался прийти…» Что это значит?

— То, что написано, — холодно ответил епископ. — Этот человек позорит церковь. Я часто думал о том, чтобы снять его с прихода, но решил, что делать этого не следует.

— Вы слывете приверженцем суровой дисциплины. Вы снимали других. Почему не этого?

— Он стар, — мягко ответил епископ. — Стар и близок к отчаянию. Я не хотел бы стать тем, кто ввергнет его в пропасть.

— Извините, — потупился Мередит.

— Ну что вы. Мы же друзья. Вы вправе спрашивать. Но я епископ, а не бюрократ. Я несу посох пастуха, и заблудшая овца тоже моя. Продолжим. Почитайте мне о Джакомо Нероне.

Мередит провел рукой по редеющим волосам. Он устал. С трудом удалось ему сосредоточиться на главном.

— Где-то в марте 1944 года пришли немцы. Сначала маленькое подразделение, потом побольше, пополнения к тем частям, что сдерживали английскую армию, переправившуюся через Мессинский пролив и продвигавшуюся в глубь Калабрии. Джакомо Нероне вел переговоры с немцами. Похоже, они прошли успешно. Крестьяне обязались поставлять продовольствие, получая взамен лекарства и теплую одежду. Командир обещал, что солдаты будут держаться подальше от женщин, чьи мужья и братья находились в армии. Договор в целом соблюдался, и авторитет Нероне среди местных жителей еще более вырос. Впоследствии сотрудничество с немцами послужило поводом для его расстрела партизанами. Прорвав фронт, союзники двинулись к Неаполю, а окончательный разгром разбитых немецких войск довершили партизаны, которые заняли окрестные деревни. Джакомо Нероне остался в Джимелло…

Епископ остановил Мередита взмахом руки.

— Подождите. Что это вам напоминает?

— Ignotus, — без промедления ответил Мередит. — Неизвестный. Человек ниоткуда. Заблудший, внезапно ставший благочестивым. У него есть чувство благодарности, ему знакомо сострадание, он талантлив, возможно, небезразличен к власти. Но кто он? Откуда он пришел? Почему поступает так, а не иначе?

— Вы видите в нем святого?

Мередит покачал головой.

— Еще нет. Благочестивость, да, но не святость. Я не успел изучить показания, касающиеся совершенных им чудес, поэтому отставим их в сторону. Но вот о чем я могу сказать прямо сейчас. Святости свойственны определенные закономерности. Пока я вижу только тайны и загадки.

— Может, никаких тайн нет, лишь невежество и непонимание. Скажите мне, друг мой, что вам известно об условиях жизни на юге в то время?

— Немного, — честно признался Мередит. — Всю войну я провел в Ватикане. Я знаю только то, что прочел или услышал.

— Тогда позвольте рассказать вам о них, — епископ встал, прошел к окну и взглянул на сад, где легкий ветерок шелестел листвой. Когда он заговорил, в его голосе слышалась нескрываемая печаль. — Я — итальянец и понимаю эту историю лучше многих, хотя и не могу до конца уяснить мотивы тех или иных действующих лиц. Прежде всего вы должны осознать, что для побежденных не существует такого понятия, как верность. Вожди их предали. Их сыновья погибли зазря. Они ни в кого не верят, даже в себя. Когда пришли союзники, разглагольствуя о свободе и демократии, не поверили и им. Мы смотрели только на ломоть хлеба в их руках, прикидывая, какую они потребуют за него плату. Голодные не верят даже в ломоть хлеба, пока он не окажется в животе. Такое вот положение сложилось на юге. Побежденные, голодные, забытые всеми люди. И они это знали.

— Но Нероне не забыл их, — возразил Мередит. — Он остался с ними. Он ими руководил.

— Нет. Там появились новые господа. С новенькими автоматами, туго набитыми вещмешками и разрешением от союзников очистить горы и поддерживать порядок до сформирования нового государства. У них был хлеб, и консервы, и шоколад. Их было много, и они были сильны, потому что Черчилль сказал, что пойдет на сделку с кем угодно, лишь бы установить порядок в Италии и спокойно готовиться к вторжению во Францию. Что мог противопоставить им Джакомо Нероне, ваш неизвестный, появившийся ниоткуда?

— Но что он пытался сделать? Именно это интересует меня. Почему одни защищают его, как святого, а другие отвергают и выдают палачам? Чем он помешал партизанам?

— Все тут записано, — устало сказал епископ. — Они назвали его коллаборационистом. Его обвинили в пособничестве немцам.

— Этого недостаточно, — возразил Мередит. — Недостаточно для того, чтобы объяснить ненависть и насилие, чтобы понять, почему одна из двух деревень процветает, а другая еще глубже увязает в нищете. Недостаточно и для нас. Народ считает его мучеником, умершим за веру и христианскую мораль. Мы видим лишь политическую экзекуцию, несправедливую, жестокую, но всего лишь экзекуцию. Нас же занимает не политика, но святость, прямые взаимоотношения человека и создавшего его бога.

— Возможно, в этом суть — хороший человек, запутавшийся в политике.

— Вы в это верите?

— Так ли важно, во что я верю, монсеньор?

Их взгляды встретились. И внезапно Мередиту открылась истина. Этот человек тоже нес свой крест. Он мог быть епископом, но и его мучили сомнения и страхи. Искра сострадания затеплилась в сердце Мередита и он ответил:

— Важно ли это? Думаю, что да.

— Почему, монсеньор?

— Потому что вы, как и я, боитесь перста господнего.

Глава 4

Монсеньор Блейз Мередит и Орелио, епископ Валенты, столкнулись еще с одним противоречием — чудесами Джакомо Нероне.

Они стояли на широкой, выложенной плитами террасе виллы, с которой открывался вид на долину, где рабочие не спеша переходили от дерева к дереву, опрыскивая их из портативных баллонов, висевших у них за плечами. Другие работали на дамбе, устанавливая ворота шлюза для регулирования расхода воды, поступающей на окрестные фермы. За водосливом по серому склону холма поднимались женщины с корзинами камней для ограждения виноградных террас и плодородной земли.

Они напоминали муравьев, маленьких и трудолюбивых, и Мередит подумал, что видит перед собой чудо почище тех, что описаны в кожаном фолианте: волей одного человека бесплодная земля превращалась в цветущий сад. Он сказал об этом епископу, и на интеллигентном лице последнего заиграла улыбка.

— Это плохая теология, друг мой, но приятный комплимент. Для этих людей действительно произошло чудо. Внезапно у них появилась работа, хлеб на столе и лишний литр оливкового масла для готовки. Они не могут понять, как это произошло, и даже сейчас подозревают, что тут что-то нечисто. Эти опрыскиватели, например… — епископ указал на горбатые фигурки меж апельсиновых деревьев. — Мне пришлось купить их на собственные деньги, но они стоят каждой заплаченной за них лиры. Год или два назад эти люди опрыскивали свои деревья из плевательницы — бака с водой, в который мужчины сплевывали пережеванный табак. Кое-кто из стариков отказывается признать, что мой метод лучше, чем их. Я смогу убедить их, лишь собрав по три апельсина на каждый собранный ими и продав мой урожай вдвое дороже, потому что мои апельсины более сочные. И мы докажем, что будущее за нами.

— Вы для меня загадка, — честно сказал Мередит.

— Почему?

— Какое отношение имеют апельсины к человеческой душе?

— Самое непосредственное. Нельзя разделить человека надвое и холить душу, бросив тело в сточную канаву. Если бы господь бог задумал человека именно таким, то создал бы его в виде двуногого существа, таскающего душу в мешке, болтающемся на шее. Душа человека достигает спасения, находясь в его теле, взаимодействуя через него с материальными объектами. Засохшее дерево, невызревший апельсин — нарушение божественного плана. Нищета, которой можно избежать, — еще большее нарушение, потому что является помехой на пути к спасению. Когда не знаешь, где взять еду на следующий день, можно ли думать о состоянии души? Голод не признает моральных устоев, друг мой.

Мередит задумчиво кивнул.

— Я и раньше отмечал, что обычно миссионеры оказываются лучшими священниками, чем их собратья в центрах христианства.

Епископ пожал плечами.

— Павел шил шатры, чтобы не быть обузой. Христос сам плотничал в Галилее, и я уверен, что считался неплохим плотником. Когда я умру, я хотел бы, чтобы меня помнили не только хорошим священником, но и хорошим фермером.

— Этого достаточно для вас, для меня. Возможно, и для господа бога. Но достаточно ли этого для всех и каждого?

— Что вы имеете в виду?

— Вокруг нас полно чудес. Чудо апельсинового дерева. Чудо божественного замысла, не дающего слететь с осей разболтанным колесам вечности. Но люди жаждут знака, нового знака. Если они не получают его от бога, то обращаются к хиромантам, астрологам. И все это, — Мередит похлопал рукой по толстому фолианту, — указывает лишь на то, что люди требуют чудес на небе и на земле.

— И иногда получают их, — напомнил ему епископ.

— И иногда создают их сами, — возразил Мередит.

— Вы сомневаетесь в чудесах Джакомо Нероне?

— Я — адвокат дьявола. Сомневаться — моя обязанность, — Мередит печально улыбнулся. — Если подумать, странная задача стоит передо мной. Подвергнуть проверке проявления действий всемогущего бога, приложить канонический закон к создателю законов, по которым существует весь мир.

Епископ согласно кивнул.

— Да, пожалуй, проще думать только о Джакомо Нероне.

Блейз Мередит ответил со свойственной ему педантичностью.

— Соотношение приписываемых новому святому чудес с современным уровнем медико-правовых знаний — проблема проблем каждого разбирательства. На сегодняшний день предлагается следующее. Создать комиссию, которая утверждает критерии, соответствующие как медицине двадцатого столетия, так и жестким требованиям церкви. Исцеленный прибывает с полной историей болезни. Комиссия проводит тщательное обследование пациента, включая рентген и всевозможные анализы. Психические заболевания не рассматриваются. В расчет принимаются лишь глубокие поражения внутренних органов с достаточно предсказуемым исходом. Если отмечается полное выздоровление, после завершения обследования комиссия выдает временное удостоверение. Окончательное решение принимается два года спустя, после нового медицинского обследования.

— Этот метод считается достаточно надежным, — продолжал Мередит.

— Он позволяет нам заявить, что исходя из уровня знаний современной медицины имевшее место исцеление являет собой приостановление действий известных законов природы или произошло вопреки им. Но обычно мы имеем дело лишь с показаниями очевидцев, путаными историями болезни, в редком случае с подтверждением местного доктора. Возможно, чудо действительно произошло. Но в юридическом смысле, в соответствии с каноническими требованиями, доказать это очень и очень сложно. В принципе мы можем принять решение только на основании показаний неспециалистов, но стараемся этого не делать.

— А как обстоит дело в случае Джакомо Нероне?

— Из показаний сорока трех свидетелей, которые я прочел, только три в какой-то степени соответствуют каноническим требованиям. Первое — излечение старушки, страдавшей рассеянным склерозом, второе — мэра Джимелло Маджоре от травмы позвоночника, полученной во время войны. В третьем речь идет о ребенке, умиравшем от менингита, но выздоровевшем после наложения реликвии Джакомо Нероне. Но даже и они…

— Мередит помолчал, а затем продолжил тем же адвокатским тоном. — Даже они требуют более тщательного рассмотрения, прежде чем мы подумаем о том, чтобы принять их в качестве доказательств.

К его удивлению, епископ улыбнулся.

— Я сказал что-нибудь забавное? — поинтересовался Мередит.

— Нет, нет. Просто я спросил себя, а что происходило в старину, когда медицина только оформлялась как наука, а церковные законы были более лояльными. Вероятно, многие из тех чудес сейчас не признали бы таковыми?

— Скорее всего да.

— И есть святые, перед которыми преклоняются, хотя сведения о них столь невразумительны, что само их существование весьма сомнительно?

— Это так. Но я не понимаю, к чему вы клоните.

— Некоторые теологи, — холодно ответил епископ, — вновь протаскивают идею о том, что канонизация святого является непогрешимым решением папы, объединяющим всех верующих. С моей точки зрения, это достаточно спорное утверждение. Приобщение к святым основано на биографии и исторических сведениях о чудесах. И в то и другое может вкрасться ошибка. А каждый новый святой — добавление к календарю.

— Я согласен с вами, — нахмурившись ответил Мередит. — Но не понимаю, почему вы придаете такое значение мнению теологического меньшинства.

— Меня беспокоит не мнение, Мередит. Это тенденция. Тенденция скрыть суровую простоту веры под грудой комментариев, толкований, предположений, чтобы не только верующие, но все прочие не добрались до нее. Я сожалею об этом. Сожалею, потому что это нагромождение становится барьером между пастырем и людскими душами.

— Вы верите в святых, ваша милость?

— Я верю в святых, как верю в святость. Я верю в чудеса, как верю в бога, который может приостановить или повернуть вспять действия введенных им законов. Но при этом я убежден, что почерк бога ясен и прост, чтобы написанное могли прочесть все люди доброй воли. И я сомневаюсь в его присутствии там, где налицо путаница и противоречия.

— Так же, как и я сомневаюсь в чудесах Джакомо Нероне?

Епископ ответил не сразу, но отошел на несколько шагов и, погруженный в свои мысли, вгляделся в зелень апельсиновых деревьев и гладь воды, над которой мужчины, раздетые по пояс, устанавливали ворота шлюза. Не оскорбил ли я его, испугался Мередит. Затем епископ вернулся.

— Я много думал в последние дни, Мередит. И молился. Вы вошли в мою жизнь в критический момент. Я — епископ церкви и в то же время зачастую нахожусь в оппозиции к тому, что говорится и делается в Риме, не в вопросах веры, но дисциплины и политики. Я убежден в своей правоте, но осознаю опасность, грозящую тем, кто идет своим путем, опасность впасть в гордыню и погубить все, чего надеялся достичь. Вы были правы, сказав, что я боюсь перста господнего. Это так… Я сижу на вершине. Я подчиняюсь только папе. Я одинок и часто нахожусь в тупике… как в случае с Джакомо Нероне. Я сказал вам, что мне не нужен святой. Но вдруг он нужен богу? Потом появляетесь вы, человек, отмеченный печатью смерти. Вы тоже в тупике и боитесь перста господнего. Я вижу в вас брата, которого готов полюбить и довериться всем сердцем. Оба мы сейчас ждем знамения… луча света, что прорежет окружающую нас темноту.

— Ночью я лежу без сна, — ответил Мередит. — Я чувствую, что жизнь покидает меня. Когда приходит боль, я плачу, но в слезах нет просьбы о милосердии, лишь страх. Я встаю на колени и молюсь, но слова пусты, как сухие тыквы, гремящие в тишине. Темнота страшит меня, а рядом никого нет. Я не вижу знамений, лишь символы противоречия. Я стремлюсь раскрыть душу вере, надежде, милосердию, но воля моя словно сухая былинка в ветрах отчаяния… Я рад, что вы, ваша милость, молитесь за меня.

— Я молюсь за нас обоих, — ответил Орелио, епископ Валенты. — И молитва привела меня к решению. Мы должны просить о знамении.

— Каком знамении?

Епископ ответил после короткой паузы.

— Вот какой должна быть наша молитва: «Если в твоей воле, о боже, показать добродетели слуги твоего, Джакомо Нероне, покажи нам это в теле Блейза Мередита. Верни ему здоровье и вырви из объятий смерти».

— Нет! — вскрикнул Мередит. — Я не смогу! Я не посмею!

— Если не для себя, то для меня!

— Нет! Нет! Нет! — отчаянно отбивался Мередит, но епископ не отступил.

— Почему нет? Вы отрицаете всемогущество?

— Я верю в него!

— Или милосердие?

— И в это тоже!

— Но не для себя?

— Я не совершил ничего, чтобы заслужить его.

— Милосердие дается, а не зарабатывается. Даруется просящему, а не покупается добродетелью.

— Я не решусь просить об этом, — голос Мередита звенел от страха. — Я не решусь!

— Вы попросите, — мягко настаивал епископ. — Не для себя, но для меня и таких же несчастных, как я. Вы произнесете эти слова, даже если бы они ничего не значили, потому что я, ваш друг, прошу вас об этом.

— А если их не услышат? — Мередит заставил себя взглянуть в лицо епископа. — Если их не услышат, тьма вокруг меня еще более сгустится и я не узнаю, то ли позволил себе слишком многое, то ли недостаточно верил. Ваша милость взваливает на меня новый крест.

— У вас сильная спина, друг мой, куда более сильная, чем вы думаете. И вы еще сможете перенести на ней Христа через реку.

Но Мередит словно окаменел, уставившись на залитую солнцем долину, и скоро епископ покинул его, чтобы дать указания садовникам, опрыскивающим апельсиновые деревья.

Наступил момент, которого Мередит давно страшился, хотя и не осознавал до конца, момент, когда предельно ясно высветились суровые последствия верования во всемогущество господа нашего.

Человек, рожденный в лоне церкви, находил утешение в ее логике. Ее основы легки для понимания. Ее силлогизмы покоятся один на другом, словно кирпичи выстроенного на совесть дома. Ее порядки строги, но и при них можно чувствовать себя свободно, как пристало члену хорошо воспитанной семьи. Ее обещания ободряли. И, подчиняясь логике и порядкам церкви, человек не мог сойти с пути, ведущего к спасению души. Сложные, ужасающие взаимоотношения создателя и его создания сводились к формуле веры и нормам поведения.

Для священников, монахов и монахинь логика церкви более педантична, порядки более строги, но неизмеримо больше и гарантии безопасности души и тела. Поэтому, если человек полностью отдавался воле божьей, выраженной через волю церкви, он мог жить и умереть в мире как капустой, так и святым.

Блейз Мередит по характеру был конформистом. Всю жизнь он придерживался правил, всех правил, кроме одного, заключающегося в том, что рано или поздно ему придется переступить через обычаи и условности, чтобы вступить в прямые отношения со своими ближними и своим богом. Отношения любви в смысле, в каком понимает ее церковь. Любить — значит отдать все без остатка. И любовь являла собой как капитуляцию тел в момент их слияния в постели, так и капитуляцию души в смертный миг, миг воссоединения человека и бога.

Никогда в жизни Блейз Мередит никому ничего не отдавал. Он не просил для себя каких-либо благ, потому что обратиться за помощью все равно что пожертвовать гордостью и независимостью. И теперь, как бы это ни называлось, не мог заставить себя просить милости у бога, в которого он верил, которому, согласно тому же вероучению, приходился сыном.

Тут таилась причина его ужаса. Не смирившись, он навеки оставался таким, каким был теперь: одиноким, опустошенным, лишенным друзей.

Орелио, епископ Валенты, сидел в прохладном кабинете и писал письма. Он не любил этого занятия. Опытный дипломат, он прекрасно понимал, что раз написанное уже не возьмешь назад. Немало бедолаг были обвинены в ереси за плохое знание грамматики и излишнюю откровенность.

Поэтому в официальной переписке епископ выработал определенные принципы, которых неукоснительно придерживался. Послания к местным священникам он щедро сдабривал южной риторикой, а в Рим — ученым многословием. Друзья епископа посмеивались над его хитростью. Малознакомые люди, даже такие умницы, как Маротта, принимали его совсем за другого, считали провинциалом, который может принести пользу где-нибудь в захолустье, но не в центре христианского мира. Именно к этому и стремился Орелио. Слишком многих выдергивали в Рим, едва они начинали наводить порядок в своей епархии. Так Ватикан зачастую наказывал непокорных: с епископом, имеющим епархию, приходилось считаться — в Святом городе он становился мелкой сошкой.

Но в тот день Орелио писал личные письма. Анне-Луизе де Санктис он написал:

«…Я очень благодарен вам за любезное предложение пригласить монсеньора Мередита в свой дом на время его пребывания в Джимелло Миноре. Мы, священники, часто становимся обузой для нашей паствы, но я уверен, что в монсеньоре Мередите вы найдете приятного и остроумного собеседника. Он больной человек и, к сожалению, скоро умрет, и ваше содействие ему я буду рассматривать как личное одолжение…»

Письмо доктору Альдо Мейеру звучало иначе:

«…Монсеньор Мередит — чуткий и отзывчивый человек, которого я полюбил, как брата. Перед ним поставлена нелегкая задача — провести расследование по делу Джакомо Нероне, и надеюсь, что вы поможете ему, введя его в курс местных событий. Вы не принадлежите к католической вере и, возможно, предпочтете не вмешиваться в это деликатное дело. Позвольте вас уверить, что ни монсеньор Мередит, ни я не собираемся докучать вам расспросами.

Я, однако, хочу попросить вас о личном одолжении. Монсеньор Мередит тяжело болен. У него карцинома, и дни его сочтены. Он очень сдержан, как все англичане, и мужествен, но я не хочу, чтобы он перегружал себя работой и терпел боль больше, чем это необходимо.

Я буду рад, если на время его пребывания в Джимелло Миноре вы согласитесь стать его лечащим врачом и присмотреть за ним. Я обеспечу вас всеми необходимыми лекарствами и оплачу счета за консультацию и лечение.

Я очень рассчитываю на ваше милосердие и профессиональное мастерство…»

Труднее всего далось ему третье письмо. И епископ долго ходил по кабинету, прежде чем сел за стол и написал адрес.

«Преподобному дону Ансельмо Бенинказа,

священнику церкви Мадонны семи страстей.

Джимелло Миноре.

Епархия Валента.

Дорогой святой отец!

Мы пишем, чтобы сообщить вам о приезде в ваш приход монсеньора Блейза Мередита, аудитора священной конгрегации ритуалов, назначенного защитником веры в расследовании о приобщении к лику блаженных слуги божьего Джакомо Нероне. Мы убедительно просим вас радушно встретить его и оказывать всяческое содействие в выполнении порученного ему дела.

Зная о вашей бедности и скромности вашего жилища, мы приняли приглашение графини де Санктис, и во время пребывания в Джимелло шоре монсеньор Мередит будет жить в ее доме. Мы полагаем, однако, что это обстоятельство ни в коей мере не помешает вам принять его учтиво, как брата-священника.

По поступающим сведениям, преподобный отец, нам давно известно о падении нравов в вашем приходе и о подробностях вашей личной жизни, дискредитирующих церковь. Разговоры об этом не в малой степени порождены вашей долгой связью с вдовой Розой Бензоин, которая выдает себя за вашу экономку.

Обычно такая связь не оставляет нам ничего другого, как начать против вас канонический процесс, но пока мы не прибегли к этой крайней мере в надежде, что бог поможет вам увидеть свою ошибку и исправить ее, чтобы оставшиеся отпущенные вам годы вы могли провести в раскаянии и с чувством собственного достоинства, являя пример для подражания своей пастве.

Учитывая ваш преклонный возраст, ваши отношения с этой женщиной, возможно, потеряли свою плотскую сущность. В таком случае мы могли бы разрешить вам оставить ее у себя на службе. Но подобная мягкость с нашей стороны не освобождает вас от моральной обязанности загладить свое скандальное поведение и с удвоенной энергией посвятить себя заботам о ваших прихожанах.

Мы полагаем, что присутствие приезжего священника в вашем приходе даст вам возможность посоветоваться с ним и облегчить вашу совесть.

Мы долго терпели и заботились о вас, как о нашем сыне во Христе, но мы не можем оставить без внимания вверенные вам души. Нельзя чрезмерно искушать господа нашего. Вы уже старик, и времени остается все меньше и меньше.

Мы каждодневно поминаем вас в молитвах и хвалим вас покровительнице вашей церкви Мадонне страстей.

Ваш брат во Христе,

Орелио +

Епископ Валенты».

Он отложил перо и долго сидел, глядя на плотный, густо исписанный лист бумаги.

В отце Ансельмо, как в капле воды, отразились все пороки средиземноморской церкви. Он не был исключением. Наоборот, на юге такие священники стали типичными, да и на севере Италии встречались довольно часто. В масштабе епархии это был лишь постыдный факт: церковь зиждилась на идее греха и ее первейший принцип состоял в том, что ряса не превращает человека в монаха, а тонзура не делает из него священника. Но в национальном масштабе, в государстве, где католицизм занимал главенствующие позиции, подобная ситуация свидетельствовала о серьезных недостатках, указывала на необходимость серьезных реформ.

Ансельмо Бенинказа окончил семинарию, преподаватели которой и методика обучения давно отстали от жизни. Из ее стен он вышел полуобразованным, не в ладах с дисциплиной церкви, без должной проверки его призвания к служению богу. Он стал еще одним священником в стране, где их хватало с лихвой, но явно недоставало святости, и тут же очутился в самом захолустье. Стипендия, назначенная ему епархией, была чисто номинальной. С учетом быстрой инфляции бумажных денег он не мог купить на нее и куска хлеба. Верхушка церковной иерархии все еще цеплялась за удобную сказочку о том, что те, кто проповедует евангелие, должны жить по евангелию, не заботясь о том, как им это удается.

Ему не полагалась пенсия, он не знал, кто приютит его в старости, и постоянный страх перед будущим приводил к искушению алчностью.

Приехав в Джимелло Миноре, он стал еще одним ртом, требовавшим еды. И если бы он открывал свой рот слишком широко, то мог остаться голодным. Поэтому ему приходилось приспосабливаться. Смириться с покровительством местного землевладельца или пойти на компромисс со своей нищей паствой. Во многих калабрийских деревнях не хватало мужчин. Довоенная эмиграция и бесконечные призывы в армию как град выбили их, и жены годами жили порознь с мужьями, в то время как девушкам приходилось становиться чьими-то любовницами или выходить замуж за стариков. Но священник оставался в деревне. Священник был беден и зависел от бедных, которые стирали ему белье, готовили пищу и бросали медяки на тарелочку для пожертвований, чтобы он мог купить муки на следующую неделю.

Стоило ли удивляться, что он часто оступался, а епископ предпочитал упрекать его в блуде, но не вызывать на суд по обвинению в дискредитации церкви внебрачным сожительством.

Виноват был не столько священник, сколько вся система, и реформаторы, такие, как Орелио, епископ Валенты, прилагали все силы, чтобы изменить ее. Пусть священников станет меньше, но они будут лучше, а каждый из них получит жалованье, независимое от пожертвований верующих, пенсии по старости и болезни, первоклассное образование. Да и сам отбор будущих семинаристов должен стать куда более строгим. Но денег не хватало, предрассудки процветали, старики, вроде Ансельмо Бенинказы, не торопились умирать, а юноши, подрастающие в деревнях, были необразованны и не подходили для высоких целей.

Богатый Рим занимался собой, не утруждая себя заботами о бедных провинциальных епархиях, и требования о специальных ассигнованиях на проведение реформ холодно встречались кардиналами и оставались без ответа.

Поэтому Ансельмо Бенинказа по-прежнему жил в Джимелло Миноре, а епископ Валенты ломал голову над тем, что с ним делать и как по меньшей мере спасти его бессмертную душу.

Орелио положил письма в конверты, запечатал красным сургучом, приложил епископальную печать и вызвал посыльного, чтобы тот немедленно отвез их в Джимелло Миноре. Епископ не питал иллюзий насчет их важности. Он достаточно долго пробыл священником, чтобы не понимать, что истина может сотню лет лежать на самом виду, прежде чем дойдет до сердца человека.

…Вот и пришел последний вечер пребывания Блейза Мередита в Валенте. Как обычно, он обедал с епископом. После еды Орелио предложил выпить кофе в его кабинете.

Они вошли в просторную светлую комнату с полками книг от пола до потолка, письменным столом, аналоем, несколькими стальными сейфами и двумя кожаными креслами перед большой майоликовой печью. Обстановка кабинета достаточно точно отражала черты его хозяина — интеллигентность, аскетизм, практичность.

Принесли кофе и запыленную бутылку старого бренди. Епископ открыл ее сам и разлил драгоценный напиток.

— За дружбу! — воскликнул он, поднимая бокал. — И за вас, мой друг!

— За дружбу, — кивнул Блейз Мередит. — Как жаль, что она пришла так поздно.

— Мне будет недоставать вас, Мередит. Но вы вернетесь. Если вы заболеете, дайте мне знать, и я привезу вас сюда.

— Хорошо. — Взгляд Мередита не отрывался от бокала. — Надеюсь, мне удастся закончить порученное мне дело.

— Я приготовил вам подарок, друг мой, — епископ вытащил из кармана обтянутую флорентийской кожей коробочку и протянул ее Мередиту. — Откройте ее.

Мередит нажал на защелку, крышка откинулась, открыв маленький медальон — золотой шарик размером с ноготь большого пальца на витой золотой цепочке. Он достал медальон и положил его на ладонь.

— Откройте медальон, — добавил епископ.

Но пальцы Мередита дрожали, поэтому епископ взял у него медальон и открыл его сам. Мередит ахнул от восхищения, увидев большой аметист с вырезанным на нем древнейшим символом христианской церкви — рыбой с хлебами на спине, чье название являлось анаграммой Христа.

— Его сделали очень давно, — пояснил епископ. — Где-то в начале второго столетия после рождества Христова. Нашли его при раскопках катакомб Сан-Каллисто и подарили мне по случаю посвящения в епископы. Медальоны — обычное римское украшение, но этот, должно быть, принадлежал одному из первых христиан, возможно даже и мученику. Я хочу, чтобы вы взяли его… ради нашей дружбы.

На глаза Мередита навернулись слезы.

— Что я могу сказать, кроме «благодарю», — растроганно ответил Мередит. — Я буду носить его, пока не умру.

— Не думайте, что он достанется вам бесплатно. К сожалению, мне придется назначить за него цену. Вы выслушаете мою напутственную проповедь.

Мередит рассмеялся.

— Суть ее вам известна — шагайте не спеша и говорите тихо. Вы — чиновник, помните об этом, а они не доверяют чиновникам. К тому же вы представляете официальный орган. Это недостаток. Смотрите, — епископ обвел рукой полки с книгами. — Все писания, начиная с Августина. Все великие историки, комментаторы. Все энциклики пяти последних пап и подборка произведений наиболее известных мистиков. В этих четырех стенах собрана мудрость церкви. Но человек, носивший этот медальон, не слышал ни об одном из авторов и тем не менее был таким же католиком, как вы и я. Пусть слепо, но он верил в то же, что и мы. Он был ближе к апостолам, которые учили его тому, что услышали от самого Христа. Разум церкви схож с разумом человека, развивающимся с получением нового знания, вырастающим из старого, словно весенняя листва на перезимовавшем дереве… Кто из моей паствы может это осознать? Вы? Вот разум церкви, запутанный, изворотливый. Но сердце ее просто, как просты люди, живущие в калабрийских деревнях. Поэтому, обращаясь к ним, говорите от сердца, а не от головы.

— Я понимаю, — со вздохом ответил Мередит. — Беда в том, что я не представляю, как это сделать. Я честно признаюсь в этом, потому что только в общении с вами в сердце моем что-то затеплилось. Полагаю, мне не хватает любви к людям. Я сожалею об этом, но не знаю, как это изменить. Я не нахожу слов. А жесты неловки и театральны.

— Если вы чувствуете жалость и сострадание, друг мой, значит, вы не так уж далеко и от любви. Чувства эти говорят сами за себя, зачастую не требуя слов. Путь к этим людям лежит через их заботы и их детей. Попробуйте набить карманы сластями и пройтись по улице. Идя в дом бедняка, берите с собой литр масла или килограмм муки. Выясните, кто болен, и навестите его с фляжкой граппы… На этом, друг мой, позвольте мне закончить проповедь.

Епископ наклонился вперед и плеснул бренди в оба бокала. Мередит маленькими глоточками пил ароматный напиток и смотрел на золотой медальон. Епископ Орелио был хорошим пастырем. Он проповедовал лишь то, что знал наверняка. А он, Блейз Мередит, так и не выполнил единственной просьбы своего друга.

— Я несколько раз пытался заставить себя просить о чуде, но не смог. Извините.

Епископ улыбнулся.

— В конце концов вы помолитесь об этом. А теперь, как мне кажется, вам пора спать. Завтра у вас долгий и утомительный день.

Он встал, а Блейз Мередит, движимый внезапным порывом, опустился на колени, чтобы поцеловать епископальный перстень.

— Ваша милость благо славит мою поездку?

Орелио, епископ Валенты, поднял руку в ритуальном жесте.

— Benedicat te, Omnipotens Deus… Благослови тебя, господи, сын мой… Во имя отца и сына и святого духа.

— Аминь, — эхом отозвался Мередит.

Деревня Джимелло Миноре находилась в шестидесяти километрах от Валенты, но разбитая, петляющая дорога с резкими поворотами, затяжными подъемами и спусками не позволяла добраться до нее быстрее, чем за два часа.

Когда машина выехала из Валенты, Мередит задремал, но толчки разбудили его, и ему не осталось ничего другого как смотреть по сторонам. По альпийским масштабам холмы были невысокими, но крутыми, изъеденными ветром и дождем, как бы переливающимися один в другой, а дорога словно цеплялась за их склоны, иногда перелетая через ущелья по шатким мостикам, казалось готовым рухнуть под тяжестью крестьянской телеги. Долины зеленели травой, но сами холмы стояли голые. С трудом верилось, что римляне рубили тут сосны для своих галер и заготавливали древесный уголь для армейских кузниц. От лесов остались лишь редкие апельсиновые и оливковые плантации, окружающие виллы тех, кто смыслил в агротехнике больше остальных.

Кое-где деревни строились в седловинах холмов, вокруг маленьких церковок. Другие представляли собой цепочку лачуг, вытянувшуюся вдоль долины, поближе к воде и более плодородной почве. Тощая земля, полуразвалившиеся дома, изможденные крестьяне. Худые дети, козы, цыплята, коровы с выпирающими наружу ребрами.

В Риме Мередиту не приходилось сталкиваться с такой нищетой. Теперь он понимал, что имел в виду Орелио, епископ Валенты, говоря о глупости тех, кто шел сюда с молитвенником в одной руке и миссионерским крестом в другой. Эти люди понимали крест… Еще бы, столько лет они несли его на своих плечах и святой Калабрии мог объявить о своем приходе новым чудом хлебов и рыб, состраданием к увечным и нечистым.

Они жили в домах, скорее, напоминающих коровий хлев. Кое-кто все еще селился в пещерах, где стены блестели от капель воды. У них не было газа, электричества, водопровода. Их дети умирали от малярии, туберкулеза, пневмонии, женщины — от сепсиса и родильной горячки. Артрит скручивал мужчин прежде, чем те доживали до сорока лет. Тиф выкашивал целые деревни. Тем не менее они выживали, судорожно цепляясь за веру в бога. Только она удерживала их от окончательного превращения в животных.

Настроение Блейза Мередита падало с каждым оставшимся позади километром. Он видел себя совершенно беспомощным в окружении этих людей, умоляя смерть освободить его от их компании. Если уж умирать, то умирать с достоинством, на чистых простынях, в просторной комнате, залитой солнечным светом. Мередит гнал от себя столь несерьезную мысль, все глубже впадая в депрессию, пока наконец шофер не остановил машину на вершине очередного подъема и не сказал: «Монсеньор, смотрите! Вот они, Джимелли ди Монти — Горные близнецы».

Мередит вылез из кабины и подошел к обочине. Дорога круто скатывалась в долину, выход из которой перегораживала одинокая гора. Две ее вершины разделяла широкая, километра в два расселина. На каждой вершине прилепилось по деревушке, ниже в расселину спускались поля. Между ними петляла речушка, бегущая в долину у ног Мередита.

В глаза сразу бросилась разница между вершинами. Одна из них купалась в солнечном свете, другая находилась в тени, отбрасываемой первой. Освещенная солнцем деревня была побольше и не выглядела такой убогой, как спрятавшаяся в тени. В ее центре, рядом с колокольней сверкало белой краской большое здание, выделяющееся среди темных черепичных крыш соседних домов. Ведущая к нему дорога чернела новым асфальтом, на большой автомобильной стоянке Мередит насчитал полдюжины автомашин.

— Джимелло Маджоре, — пояснил шофер. — Видите, как помог им святой. Белое здание — гостиница для паломников.

— Он еще не святой, — холодно ответил Мередит.

Шофер развел руками и отошел. Разве можно хоть что-то доказать священнику, у которого болит живот? Блейз Мередит нахмурился и повернулся к темному близнецу, Джимелло Миноре.

На пыльной тропе, ведущей к ней, не было автомашин. Поваленные заборы, черепица, слетевшая с крыш и не замененная новой. На некоторых домах виднелись даже стропила. Единственная улица, крошечная площадь перед церковью, белье, развешанное на длинных веревках, оборванные дети, играющие среди отбросов. На мгновение мужество изменило Мередиту, и он едва не сказал шоферу, что они едут в Джимелло Маджоре. Но он тут же взял себя в руки, понимая, что его совесть никогда не смирится с таким решением.

Еще раз оглядев долину и высившуюся над ней двурогую гору, Мередит вернулся к машине.

— В Джимелло Миноре, — сказал он, садясь в кабину.

Рассказы

Стэнли Эллин

ВЕРА ААРОНА МЕНЕФИ

Перевод Л. Биндеман

ольшая черная машина едва дотянула до бензоколонки. Сразу было видно, что ее гложет изнутри болезнь, как проклятая язва, которая терзает мое брюхо. Машину вел шофер, а позади сидели трое — девушка с кислым выражением лица, какой-то тип, похожий на хорька, и между ними краснощекий человек с копной седых волос. Все они вышли из машины и стали смотреть, как я копаюсь в моторе.

— Карбюратор барахлит, — сказал я. — Тут уж кто-то поковырялся, да только здорово напортил.

Краснощекий стал мрачен, как грозовая туча, нависшая над нашей старой Черепаховой горой, и бросил сердитый взгляд на шофера.

— Сколько времени займет ремонт? — спросил он. — Чтоб сделать все, как полагается? Мне нужно к вечеру попасть в Цинциннати, а туда еще сорок миль. Чего доброго, опять застрянем в дороге.

— Сколько прождете, столько и займет, — говорю я. — А какая будет работа, можете спросить здесь каждого. Если машина сделана руками человека и если ее толкает вперед горючее, Аарон Менефи починит ее так, что жаловаться вам не придется.

Краснощекий глянул на пустую дорогу.

— У кого тут спрашивать? — проворчал он угрюмо, но тут же добродушно рассмеялся. — Ладно, брат Менефи, я привык хорошо думать о людях, в большинстве своем они честные и старательные. Я вам верю.

Пришлось провозиться немного дольше обычного, но в конце концов мотор я наладил, и он ласково заурчал на холостом ходу. Краснощекий, видимо, остался доволен моей работой. А когда я назначил ему плату, он и вовсе расцвел.

— Брат Менефи, — говорит, — вы еще больше повысили мое мнение о роде человеческом!

Вот тут-то это и случилось. Теперь я уверен: все предопределил Господь.

В тот самый миг, когда Краснощекий протянул мне деньги, проклятая язва принялась так свирепо грызть мой живот, что я скрючился от боли и не мог дохнуть, пока не отлегло.

— В чем дело? — испугался он. — Что с вами?

Мне стало стыдно, что я отколол перед людьми такую штуку.

— Ничего, — отвечаю. — Точнее, здесь уже ничего не поделаешь. Доктор Баклс говорит — язва. Вот и сижу на молоке, картошке да молитвах. Да только, видно, никакого проку от этого не жди.

Краснощекий смотрел на меня участливо. Не так, как большинство людей, — просто из вежливости, холодно. Нет, он по-настоящему сочувствовал. Оглядел меня с головы до ног, раза два ударил кулаком по ладони и обошел меня крутом, будто снимал мерку для костюма. Остальные стояли молча и смотрели на нас.

— Брат Менефи, — сказал он наконец. — Вы знаете, кто я?

— Откуда мне знать?

— Так вот, брат, я — Отис Джонс. Исцелитель Джонс, как меня все называют. Вы когда-нибудь слышали обо мне?

— Вроде не доводилось.

— Значит, вы никогда не смотрели по телевидению мои молитвенные собрания, не слушали их по радио? Как же так, брат, их передают по всей стране. Двести радиостанций и восемьдесят телевизионных компаний круглый год передают мои проповеди каждую среду вечером!

— Может и передают. А я не люблю смотреть телевизор, да и радио не слушаю. Там, говорят, полно всякой греховной дряни — грязные истории про женщин, пьянство, убийства и прочее. Человеку и так трудно побороть в себе наследие Адама. Лучше держаться подальше от этих искушений.

— В моих программах, брат мой, нет греха и искушений. Показывают только молитвенные собрания, и на этих собраниях я занимаюсь тем, на что подвигнул меня Всемогущий. Чем, спросишь ты? Исцеляю, брат мой, исцеляю людей! Вот в этой руке скрыта сила, способная поднять больного с постели, взять костыли у калеки и поставить его на ноги, вернуть человеку все блага, которых он может ждать на нашей земле. Есть у тебя вера, брат мой?

— Вера у меня есть, — сказал я. — Уж я и умерщвлял плоть, и молился, и отбивал поклоны, пока не содрал колени, и все-таки веры у меня хоть отбавляй.

— Хорошо. Ибо, если у тебя есть вера, тогда скрытая во мне сила может овладеть тобою и исцелить тебя. А если нет, ты только себя обманешь. Вот возьми мою руку. Чувствуешь, как в тебя вливается сила? Чувствуешь?

Я взял его руку, и — провалиться мне на этом месте — моя язва вмиг присмирела, будто я напустил на нее парочку пилюль доктора Баклса. Вот тогда-то я и понял, что все это предопределено. И то, что исцелитель выбрал это заброшенное шоссе, и что испортилась его машина, и что я подвернулся ему под руку, и что язва принялась терзать меня сильнее обычного.

Исцелитель тоже, наверно, знал, что это предопределено, и потому сказал:

— У тебя есть вера, брат мой. Приходи сегодня на мое молитвенное собрание в Цинциннати. Я обращу на тебя всю свою силу и исцелю тебя отныне и до конца дней твоих. Моя дочь даст тебе карточку с адресом, и я буду ждать тебя очищенным от греховных помыслов и готовым принять благодать. И зови с собой всех, кого встретишь, брат мой. У нас для всех найдется место — и для верующих, и для сомневающихся.

…Я поспел на семичасовой автобус, идущий в Цинциннати, уплатил шестьдесят пенсов за проезд в один конец и попал на молитвенное собрание к самому началу. Ничего подобного я в жизни не видел. Молитвенное собрание куда больше цирка и, уж конечно, гораздо приятнее для души. На площади раскинулся огромный белый шатер, к нему со всех сторон стекались люди. В сторонке вытянулись в ряд десять больших грузовиков с прицепами: на них, я думаю, перевозят всякое оборудование, нужное для молитвенных собраний. Были там еще и два грузовика с движками, на одном из них прожектор, устремивший луч прямо в небо, подобно огненному мечу.

Я протолкнулся к шатру, купил у входа за десять центов книжку гимнов и еле-еле нашел себе место: народу в шатер набилось уйма — тысяч десять, не меньше. Потом я заглянул в книжку и нашел карточку, на которой нужно было написать свою фамилию, болезнь, что тебя мучит, и передать карточку служителю, чтобы тебя вызвали для исцеления прямо тут же, на молитвенном собрании. Я это сделал, а потом пропел вместе со всеми несколько гимнов из книжки. Запевала красивым мягким голосом дочь исцелителя, стоявшая перед нами на помосте. Хорошие были гимны, ничего не скажешь. Такие могут скрутить сатану в бараний рог и заставить его с жалобным воем стать на колени.

Только мы кончили петь гимны, как под шатром сразу вспыхнул яркий свет. Я даже глаза зажмурил. Устроили это — ясное дело — для телевидения. Прикатили две большущие камеры, одну направили на помост, другую на скамью, где сидели зрители. Загорелись огни, и на помост вышел Исцелитель. Он шел неторопливо и спокойно, протянув руки для приветствия, — прямо король. И все же чувствовалось, что он простой хороший человек.

Исцелитель не стал напрасно тратить время и сразу приступил к проповеди. Он принялся убеждать нас так рьяно, что сначала ослабил галстук, потом скинул пиджак, и было видно, как честный трудовой пот капает с его лица и расползается большими пятнами по сорочке. Приятно смотреть на человека, который вот так, весь в поту, трудится перед тобой. Тут уж знаешь — он говорит то, что думает, и, не жалея сил, вколачивает это в твою башку.

Говорил он больше всего о своей вере, давшей ему власть над болезнями. Вера, твердил он, приведет и нас к исцелению. Потом он рассказал нам, что когда-то служил клерком в конторе Ферст Нэшнл Бэнк, получал мизерную плату, да еще вдобавок болел. Однажды он корпел над бумагами в тесной задней комнатушке банка, и, словно по наитию, опустился на колени и стал молить Бога о помощи. Вдруг он почувствовал, как в него влилась сила.

Рассказ исцелителя многих довел до исступления, они кричали и стонали, выражая свою радость за него. Когда шум стих, началось исцеление. Маленький человек, похожий на хорька, которого Исцелитель представил нам как Чарлза Фиша, своего администратора, вышел на помост и стал читать фамилии, написанные на карточках, а мы один за другим подходили к помосту. Когда пришел мой черед идти между рядами под ярким светом телевизионных камер и сидящие вокруг люди вытягивали шеи, чтоб получше меня разглядеть, я почувствовал, что у меня подкашиваются ноги. Кое-как я добрался до помоста, где стоял на коленях Исцелитель с микрофоном в руках.

— Брат, — сказал он в микрофон, и я чуть не подскочил, услышав этот громоподобный голос. — Какой недуг терзает тебя?

Он поднес микрофон к моему лицу, и я ответил:

— Язва.

— Вы слышали? — закричал Исцелитель, обращаясь к толпе. — Молодого, крепкого, красивого пария заживо пожирает во цвете лет болезнь, и наша человеческая медицина не может облегчить его страдания. Денно и нощно гложет его застарелая хворь. Но у него есть вера, и он пришел ко мне в надежде избавиться от мучений. Вы верите, что его можно исцелить?

— Верим! — закричали в толпе. — Исцели его! Исцели его!

Исцелитель вытер с лица пот и вперился в меня взглядом.

— А как ты сам, брат, веришь в свое исцеление?

Мне показалось, будто от него идет, слегка потрескивая, электрический ток. В ту минуту я хотел лишь одного — пусть его сила поскорей овладеет мною, раз и навсегда избавит от болезни.

— Верю, верю…

— Тогда склони голову, брат. Склони голову, и да будет твоя вера не меньшей, чем сила, данная мне. Ибо, если твоя вера крепка, ты выйдешь отсюда обновленным человеком.

Не дожидаясь, когда я наклоню голову, он придавил ее вниз своей ручищей и воскликнул:

— Боже, исцели этого человека! Яви свое милосердие, исцели его!

Внезапно он стукнул меня кулаком по шее, и тут уж я почувствовал его силу — пробрала, что называется, до печенок. Но моя язва не шелохнулась, как будто ее и в помине не было.

— Я исцелен! — заорал я, а сам даже боюсь этому поверить. — Исцелен!

Он сунул мне под нос микрофон.

— Повтори это, брат! Повтори громко, пусть все узнают о твоей радости!

Я схватился руками за живот, мну его и все никак не верю — не болит!

— Язва пропала! — кричу, — Это чудо!

Потом уж я не помню, что со мной сталось. Прыгал, махал рукой толпе, кричал вместе со всеми. Мне было наплевать даже на телевизионную камеру, все время нацеленную в мою сторону. Никогда я еще не был так счастлив!

Я вернулся в свой поселок, чтоб собраться в дорогу и попрощаться с соседями. Большинство из них отнеслись к моему отъезду равнодушно. Пожмут руку, похлопают по плечу, и делу конец. Но доктор Баклс страшно рассердился на меня. Он был маленький толстяк, очень добрый, всегда, бывало, поможет, если надо. Я питал к нему такую же слабость, как он сам — к крепким напиткам и богохульству. Доктор Баклс шагал взад и вперед по своему кабинету, размахивал руками и все говорил, говорил. Понимал, что я глух к его словам, но все не мог остановиться. Он такой — как начнет говорить, его не остановишь.

— Что это за жизнь? — говорит. — Автомеханик в бродячем балаганчике. Работать день и ночь и получать меньше, чем Эб Нолан платит тебе здесь, на бензоколонке. Строить из себя святошу на молитвенных собраниях, жить с этой шайкой обманщиков! Ты скоро поймешь, что это значит, дружок!

— Может быть, — говорю, — но я услышал призыв, и я откликаюсь на него.

— Призыв! — всплеснул руками Баклс. — Однажды ночью ты почувствовал призыв освободиться от греховных мыслей, катаясь голышом по снегу, и мне пришлось спасать тебя от воспаления легких. Потом ты вдруг почувствовал призыв ломать капканы, которые Гленн Лимен ставил на кроликов, и тебя уж дважды сажали за решетку. Каждый раз, когда ты чувствуешь призыв, Аарон, это добром не кончается. Неужели ты сам не в состоянии этого понять? Всегда плохо, когда человек добрее, чем нужно.

— Моя язва исцелена, — сказал я. — Но ведь есть много других людей, кому надо помочь. Вот я и хочу внести свою лепту…

— Я тебя не учу, как чинить машины, — перебил меня Баклс, — а ты не морочь мне голову с исцелением. Вот смотрю я на тебя и думаю: совсем свихнулся парень, вроде своего отца. У тебя еще молоко на губах не обсохло, а уж он принялся пичкать тебя баснями об адском огне. Нес всякую несусветицу, пугал дьяволом и, видно, окончательно заморочил тебе голову. Если человека с детства одурманили адским черным чадом, как тебя, то уж одного этого достаточно, чтоб непременно заболеть язвой.

Мне было тягостно слышать эти слова, но я знал, что спорить с ним бесполезно. К тому же я не отличаюсь красноречием, а доктор Баклс, если еще примет хорошую дозу старого виски, кого хочешь за пояс заткнет по этой части.

— Подчиняюсь призыву, — повторил я, прощаясь с Баклсом. — Если случиться здесь проезжать, я обязательно вас навещу.

На этом мы и расстались.

Доктор Баклс говорил, конечно, нечестивые и нелепые вещи, но спустя несколько месяцев я понял, что он был прав в одном: даже в прибежище благочестия может затесаться сколько угодно мошенников. Я работал в бригаде механиков, занятых ремонтом лимузина Исцелителя, спальных фургонов и двенадцати больших грузовиков, перевозивших из одного города в другой оборудование для молитвенных собраний. И от того, что довелось мне увидеть в компании этих людей, у меня волосы встали дыбом. Табак и вино. Карты и сквернословие. И беспутные женщины в придачу.

Ну и натерпелся же я от них, когда они узнали, что я стойкий противник дьявола. А когда они поняли, что я не стакнусь с ними и не буду писать фальшивые счета за ремонт, прикарманивать деньги, тут уж мне пришлось совсем туго. Много раз меня подмывало рассказать обо всем Исцелителю или Чарлзу Фишу, а то даже мисс Эмили Джонс, дочери Исцелителя, с которой я тем временем близко познакомился. Но я удержался от этого соблазна: зачем подводить своих собратьев под увольнение, если они еще могут встать на правильный путь. Потом я порадовался, что не стал кляузничать, так как все устроилось само собой.

А случилось вот что: в конце концов у меня произошла стычка с самим Эвереттом Каном, нашим главным механиком и главным поваром греховной кухни, постоянно клокотавшей возле меня. Этот придира всячески меня изводил. Задавал столько работы, что двоим не одолеть, а потом еще ругался, что я работу запорол. А уж он-то прекрасно понимал, что я его лучший мастер и знаю дело лучше его самого, коль на то пошло. Но я Кана не трогал: ведь это он испортил карбюратор в машине Исцелителя, потому Исцелитель и попал прямо ко мне в тот день. Я думал, что если все это предопределил Господь, то, наверно, он и послал мне Эверетта Кана, и я щадил его как можно дольше.

Но однажды я поймал Эверетта, когда он писал от моего имени требование на запасные части, которых я никогда не просил. Тут уж я высказал ему все напрямик. Он был крепкий парень и решил предоставить кулакам говорить вместо него. Он сбил меня с ног, и, пока я молил Бога дать мне силы не отвечать насилием на насилие, Эверетт сбил меня с ног еще раз. Тогда уж я поднялся с земли с чистой совестью, потому что пробовал, как говорится, подставить другую щеку, взял в работу Эверетта и трудился над ним до тех пор, пока он не разладился настолько, что пришлось отправить его в ремонт.

Слух об этом дошел до Исцелителя, он позвал меня и дал нагоняй, но не слишком зло, по отечески. Я решил наконец обо всем ему рассказать, и сразу после этого все изменилось к лучшему. Эверетта и его дружков-греховодников отпустили на все четыре стороны, а на его место поставили меня, поручив вести дело, как полагается.

Жизнь моя начала складываться как нельзя лучше. Всех своих работников я заставлял трудиться на совесть и честно отчитываться в деньгах. Некоторые из тех, кто норовил опять свернуть на другой путь, немного ворчали, но никто не делал и не говорил ничего такого, что могло привести к настоящей ссоре. Я не мог нарадоваться тому, как все хорошо уладилось, и отдавал большую часть недельной получки Исцелителю на добрые дела.

Только так Исцелитель и вознаграждался за свои труды — благочестивыми деяниями. Он не назначал никакой платы людям, пользовавшимся его целебной силой, а только напоминал им, что примет с благодарностью всякое деяние верующих и употребит его на добрые дела. И когда мы переезжали из города в город, останавливаясь в каждом из них на неделю, пожертвования лились бурным потоком, как вешние воды в каменистом ложе ручья.

Диву даешься, сколько людей хотело участвовать в добрых делах! Даже те, у кого не было сил выбраться из дому, кому приходилось следить за молитвенными собраниями по радио и телевидению, — и те слали свои пожертвования. Чарлз Фиш сказал мне, что в почтовое отделение близ Райского уголка, где Исцелитель строил для себя церковь, приходило каждый день столько пожертвований, что там организовали специальный отдел для обработки денежных переводов на имя Исцелителя. И это понятно, сказал Фиш. Многие несчастные страдальцы избавились от смерти одним лишь прикосновением к изображению Исцелителя на экране телевизора. Фиш носил в кармане их письма и показывал по дороге безбожникам, насмехавшимся над Исцелителем. Чаще всего это были репортеры, которые не могли найти для себя лучшего занятия, чем проверять деяния Исцелителя и высмеивать его.

Летом мы пересекли северную часть Соединенных Штатов, а потом свернули на юг и зимой колесили по южным штатам. И вот там, на юге, я понял, что со мной творится что-то неладное, и причиной всему была Эмили Джонс, дочь Исцелителя.

Я не назвал бы ее хорошенькой девушкой: для этого она была, пожалуй, слишком бледной и тщедушной. Но у нее была складная фигурка, большие карие глаза и такие длинные черные волосы, каких мне никогда не приходилось видеть.

Сначала я ее почти не замечал, но потом она стала всюду мне попадаться на глаза, куда бы я ни пошел, так что я начал смотреть на нее, и мне начало нравиться то, что я видел. Вот в этом-то и была вся беда, так как дьявол не терял времени даром и начинял мою голову самыми ужасными мыслями. От одного сознания, что это за мысли, меня бросало в пот, я старался их побороть.

Я боролся с ними что было сил. Вместо сочного куска мяса брал на обед овощи, сидел в ледяной воде, пока не посинею, подолгу молился, воздев руки к небу, пока их не начинало колоть, как ножами. Но ничего не помогало мне. А тут еще мисс Эмили — и это было самое худшее — взяла за привычку гулять со мной вечерами после молитвенных собраний, совсем не думая о том, чего мне стоили эти прогулки.

Мне казалось, что если я наберусь храбрости и расскажу ей о своей беде, все уладится. Но я никак не мог решиться на это. Наконец я все же отважился однажды вечером в маленьком лесочке около Талсы в Оклахоме. Мы немного погуляли, а потом сели на бревно отдохнуть в густеющих сумерках, прислушиваясь к жужжанию насекомых и шуму ветра, стонавшего в вершинах деревьев, как потерянная душа.

Я рассказал ей обо всем, что меня тревожило, но мои слова подействовали на нее иначе, чем я ждал. Когда я кончил, она долго сидела молча и наконец сказала, как бы размышляя вслух:

— В Библии сказано: плодитесь и размножайтесь. Есть законный и праведный путь к этому, Аарон Менефи.

Я не сразу понял, к чему она клонит, а когда разобрался, привскочил как ошпаренный.

— Вы говорите о женитьбе, мисс Эмили?

— А почему бы и нет? Разве вы против брака, Аарон?

Я с трудом находил слова:

— Против? Нет, почему… Только я никогда не задумывался… Не знаю, пора ли мне…

Она придвинулась ко мне ближе, ее плечо коснулось моего, и я почувствовал, что от нее исходит такая же сила, как от ее отца.

— Не называй меня больше мисс Эмили, — сказала она. — Теперь я для тебя просто Эмили. А если говорить, готов ли ты к женитьбе в свои двадцать пять лет, так ты, дружочек, давно опоздал. Будь ты капельку умнее, ты бы понял, что подсказывают мысли, которые бродят в твоей голове.

Ничего подобного, признаюсь, мне никогда не приходило на ум, и, когда она сказала эти слова, у меня точно камень с души свалился. Внезапно мне показалось, что ее плечо, тесно прижатое к моему, — это тоже предопределено, и моя рука, обнявшая ее талию, — самая естественная в мире поза. Но мою радость скоро нарушила тревожная мысль.

— А что скажет Исцелитель? — вырвалось у меня. — Я ему обязан всем и не сделаю ни шага без его согласия и благословения.

Мисс Эмили задумалась.

— Я его единственная дочь, Аарон, — сказала она, — и отец хочет держать меня на привязи. Не лучше ли нам ускользнуть и пожениться, а уж потом сказать ему?

— Нет, — ответил я. — Это будет хуже, чем змеиный укус. Нам нельзя так делать.

— Нельзя?

— Да, нельзя. Нужно, чтобы все было, как положено, или совсем отказаться.

Мы сразу пошли к Исцелителю. Он сидел за столом в глубине большой палатки вместе с Чарлзом Фишем и двумя-тремя другими помощниками, которые подсчитывали пожертвования и готовили их к сдаче в банк на следующий день. Когда они ушли, я чистосердечно рассказал обо всем Исцелителю. Мисс Эмили, бледная и притихшая, сидела рядом со мной.

— Ни одному человеку не дано судить о себе, — закончил я. — Достойный я человек, или нет, это вам виднее.

Ему наша затея не понравилась, это я сразу понял. Некоторое время он сидел молча, туго сплетя пальцы, а когда заговорил, его голос звучал уныло.

— Поверь мне, брат Менефи, — сказал он, растягивая слова, — у меня нет сомнений, что ты достойный человек. Достойнее трудно найти… Но ведь дело не только в этом. Эмили единственное дитя, дарованное мне Богом, и она унаследует все, что мне послал господь. А я могу признаться тебе, брат Менефи, он многое послал мне за эти годы.

— Что ты! — вмешалась Эмили. — Он хочет жениться на мне не из-за денег. У него и в мыслях нет…

— Я не о том, — сказал, раздражаясь, Исцелитель. — Вам вот что надо понять: я держу в руках большое дело, очень большое дело. Тут и сбор пожертвований на молитвенных собраниях, и доходы от радиопередач по всей стране, от продажи молитвенников, а скоро будут еще поступления от нашего храма, когда мы его откроем. Обо всем надо позаботиться. Работы по горло. Только крепкий человек может тянуть эту лямку вместо меня…

— Знаю, о ком ты. Это Чарли Фиш! — воскликнула Эмили. — Сто раз говорила — не выйду за него, будь он единственный мужчина на Земле.

Исцелитель перегнулся к ней и похлопал по руке.

— Ну хорошо, хорошо. Пусть не Чарли Фиш, а другой человек с его способностями, если тебе придется по вкусу. Сила, которой я наделен, позволила мне собрать богатую жатву. Придет время, и все это будет в твоих руках, Эмили. Твой муж должен быть способным партнером. Брат Менефи достойный человек, но для этого не подходит. Я не могу дать согласия на этот брак, он не сулит ничего хорошего. Больше я о нем и слышать не хочу.

У меня сердце упало, как тяжелый камень.

— Я верю вам, Исцелитель, но трудно мне придется теперь. Ни одну женщину я не любил так сильно и, наверно, никогда не полюблю.

— Вера может сдвинуть гору, — сказал Исцелитель. — Полагайся на веру и забудь думать о мисс Эмили. Я распоряжаюсь ее поступками, пока живу на земле. А когда умру, она сможет сама выбирать свой путь, но до этого еще далеко, брат Менефи, я еще долго буду жить, судя по моему здоровью и заложенной во мне силе. На твоем месте я положил бы глаз на другую, более подходящую тебе женщину.

Я ушел от него удрученный, как никогда. Проходили дни, недели, а впереди, казалось, не было никакого просвета, хоть мисс Эмили и старалась меня утешить.

— Ни за кого другого я не выйду, Аарон, — говорила она. — Буду ждать тебя всю жизнь.

Но от этого мне становилось еще тяжелее. Казалось, все обрушивается только на мои плечи, будто дьявол поддел меня на свои вилы. Пока цепляешься за них, дьявол не может сбросить тебя в пылающий внизу огонь, но и ускользнуть на свободу тоже не удается.

С наступлением весны мы повернули на север. Ничто не изменилось к лучшему к тому времени, когда мы приехали в Цинциннати, откуда рукой подать до моего родного поселка. Мое подавленное состояние навело меня на мысль повидаться с доктором Баклсом. Да я к тому же обещал завернуть к нему, если окажусь поблизости. Хоть помочь мне доктор, понятно, не мог, он всегда умел поднять настроение, если отвлекался от сквернословия и задиристых споров.

Я получил разрешение взять лимузин, чтобы съездить к доктору после молитвенного собрания, приналег на мотор и мгновенно проделал весь путь. Подъехав к дому Баклса, я увидел, что в окнах горит свет и занавески опущены. Меня это не удивило. Я знал, что доктор ложится спать поздно и не любит, чтоб к нему заглядывали в окна, когда он сидит в своей комнате наедине с бутылкой виски. Но я очень удивился, едва переступил порог прихожей. Дверь за мной захлопнулась как бы сама собой, и что-то твердое уперлось мне в самый хребет. Меня еще никогда в жизни не пихали дулом пистолета, поэтому странно, если поразмыслить, как я мог сразу догадаться, даже не оборачиваясь, что в спину мне уперся пистолет.

— Руки вверх! — приказал грубым голосом державший его человек. — А теперь иди дальше.

Он втолкнул меня в комнату и опять захлопнул за собой дверь. Тут я понял, что попал в переделку. Доктор уныло сидел в своем кресле, а на краю стола для осмотра больных примостился, свесив странно болтающиеся, будто чужие ноги, какой-то человек с искаженным от боли, смертельно бледным лицом.

Доктор удивленно взглянул на меня, как бы не веря своим глазам и покачал головой.

— Ну, зачем сюда ввалился? Нашел время, нечего сказать…

Сидевший на столе повернулся к Баклсу.

— Ты его знаешь? Что ему тут надо?

— Ничего, — ответил Баклс. — Это мой друг, оставьте его в покое. Если попали в беду, нечего портить жизнь всем другим. Я вас осмотрел и честно сказал всю правду, как перед Богом. Ваши ноги парализованы и ничего тут сделать нельзя. Я бессилен, да и никто другой вам не поможет.

Незнакомец ударил рукой по столу.

— Хватит болтать! — крикнул он и перевел взгляд на меня. — Есть другой врач в этой дыре?

— Нет, насколько мне известно, — ответил я после короткого раздумья.

Он опять ударил рукой по столу.

— Врешь! Ты от меня что-то прячешь!

— Я никому еще не врал, сколько живу на нашей благословенной земле. Зачем мне губить свою душу и говорить вам неправду?

— Ладно, ладно, — оборвал меня он. — Но кто же вас всех тут лечит, коль всерьез заболеете? Ведь не этот же старый шарлатан?

Внезапно меня озарило, будто солнце встало над нашей древней Черепаховой горой. Это тоже предопределено, как и все с того самого дня, как я впервые увидел год назад Исцелителя. Мне выпал жребий спасти доктора Баклса от вечных мук, выхватить его душу из адского пламени, как головешку из костра. Если он увидит своими глазами силу Исцелителя, он несомненно найдет путь к спасению.

Я сказал:

— Доктор Баклс опытный врач, и все же многое ему не под силу. Но тут есть кое-кто, кому всегда удается справиться с любой болезнью. Он и меня вылечил, хотя доктор Баклс ничего не мог сделать. Он каждый вечер исцеляет всех, кто к нему приходит, от каких угодно недугов.

Сидевший на столе смотрел на меня, хватая воздух разинутым ртом и полузакрыв глаза.

— Это еще что за басня?

— Нет, это правда! — воскликнул я. — Спросите доктора, он скажет.

Доктор Баклс перегнулся ко мне через стол.

— Не суйся в это дело, Менефи. И пусть твой друг-исцелитель тоже не суется. Ты не знаешь, с кем говоришь, так я тебе скажу. Это Верн Байерс — полусумасшедший и оголтелый головорез. Он убил полицейского, всадившего в него пулю, а потом преспокойно застрелил врача, который пытался вынуть эту пулю, да только у него сорвалась рука. Наверно, потому что работал под наставленным на него пистолетом. Такому человеку опасно морочить голову, Аарон. Держи язык за зубами и считай себя счастливым, если увидишь завтра восходящее солнце.

Верн Байерс уставился на Баклса. Его глаза горели на бледном лице, как угольки.

— Значит, ты кого-то прятал от меня, старый козел?

— Нет, — поспешно возразил я. — Он никого не прятал. Просто он ничего не знает о таких целебных средствах, о целительной внутренней силе, заложенной в человеке…

— Мне наплевать, какие это средства! Тащи сюда этого малого!

— Нужна вера, брат Байерс. Вы верите в исцеление?

— Какая еще там вера? Он должен меня вылечить, вот и все! Ты слышал? Должен!

Он распахнул пиджак, и я увидел болтающийся у него на груди пистолет. Вытащив бумажник, Байерс достал большую пачку денег.

— Смотри! Вот тысяча долларов! Что выпучил глаза, как дурак! Суй скорее в карман. Это для твоего врача, чтобы шел сюда. Скажи ему, что здесь его ждет еще тысяча. Хорошие деньги, верно?

— Брат Байерс, Исцелитель не берет платы за свои деяния. Но если это пожертвование на добрые дела, он будет доволен.

— Называй как хочешь. Пусть только придет быстро. Через два часа все шоссе в штате перекроют. Мне нельзя здесь долго торчать. А теперь послушай, что я тебе скажу, — медленно произнес он, опять полузакрыв глаза. — Только не смей говорить это своему парню, когда пошлешь его ко мне. Этот жирный знахарь не врал. Я ухлопал шарлатана, который взялся чинить мои ноги и искорежил их. И я прикончу каждого, кто положит в карман мои деньги и не поставит мои ноги на место. Клянусь могилой матери!

Человек с пистолетом, стоявший у меня за спиной, вытолкал меня из дома, впихнул в машину и уселся рядом. Мне было немножко не по себе, когда я вел машину под дулом пистолета, но все же мы быстро доехали до лагеря.

Мой спутник вылез за мной из машины, тыча мне в ребро пистолетом. Когда я вошел в палатку, он остался у входа, но я знал, что пистолет по-прежнему направлен в мою сторону.

Исцелитель сидел за столом с Чарлзом Фишем и другими. Я подошел к нему как ни в чем не бывало.

— Исцелитель, — сказал я, — тут стоит один человек, его друг нуждается в помощи.

— Так поздно? — удивился Исцелитель. — Наверное, что-то очень серьезное, брат Менефи?

— Наверное, Исцелитель. Смотрите, вот какое он сделал пожертвование.

Все вытаращились на меня, когда я достал из кармана и протянул ему пачку.

— Обещал дать еще столько же, когда приедете.

Исцелитель взял деньги, глаза у него загорелись.

— Брат Фиш, — сказал он, передавая пачку, — добавьте это к сегодняшней выручке. Такой у нас, кажется, уже давно не было.

Он встал и потрепал меня по плечу.

— Так ты сказал, что еще такое же пожертвование ждет меня, брат Менефи?

— Да, Исцелитель. Только меня беспокоит одна вещь…

— Что же?

— Не знаю, есть ли вера у брата Байерса, которому нужна ваша помощь. Я его спросил напрямик, да он ответил так, что я не понял, есть у него вера или нет. Он грешник, Исцелитель, и стоит на пути к вечным мукам. Может быть, теперь, в час испытаний, у него появилась вера, но я не знаю.

Исцелитель рассмеялся так откровенно и шумно, что я залился краской.

— Ты молод и усерден в вере, брат Менефи, но ничего не понимаешь в таких вещах. Иначе ты бы знал, что всякий, жертвующий такие деньги, всегда готов к действию моей целебной силы. Так где же он, несчастный страдалец?

— В поселке по ту сторону Цинциннати, — ответил я. — Здесь ждет его друг, он нас отвезет.

Мы вышли из палатки. У входа стоял мой спутник, засунув руку в карман. Я понял, что он держит в ней пистолет, нацеленный на меня. Мне хотелось предостеречь Исцелителя, но в тот момент это было довольно рисковало. Они сели в машину спереди, Исцелитель у руля. Я собрался занять заднее место, но Исцелитель протянул руку, отстранил меня и захлопнул дверцу.

— Спасибо, брат Менефи, — сказал он, — думаю, ты нам не понадобишься в этой поездке.

Прежде чем я успел что-нибудь сделать, он резко тронул с места машину и быстро поехал к шоссе.

Я стоял и смотрел на уходящие вдаль фонари, зная, что, когда они слегка нырнут, машина выйдет на шоссе. Я видел, как огни становятся все меньше и меньше. Наконец они мигнули и исчезли, точно маленькие звездочки в свете утренней зари. И все это время я молился, молился усердно, чтобы вера Байерса выдержала предстоящее испытание, как надеялся Исцелитель.

Нет, моя вера не ослабнет, что бы ни случилось. Человек не вправе судить о том, что предопределено.

Рей Брэдбери

МЕССИЯ

Перевод Р. Рыбкина

ы все грезили об этом в молодости, — сказал епископ Келли.

Остальные за столом забормотали одобрительно, закивали.

— Не было мальчика-христианина, который однажды ночью не подумал бы: «А не я ли Он? Не Второе ли это Пришествие наконец-то и не я ли Пришедший? Что, что, о, что, Боже милостивый, если окажется, что я Иисус? Вот будет здорово!»

Католические священники, протестантские проповедники и один раввин негромко засмеялись, вспоминая каждый свое детство, свои безумные фантазии и какими невероятно глупыми были они тогда.

— А еврейские мальчики, — спросил молодой священник отец Нивен, — представляют себя, насколько я понимаю, Моисеем?

— Нет, нет, мой дорогой друг, — сказал рабби Ниттлер. — Мессией! Мессией!

Снова тихий смех, из всех уст.

— Ну конечно, — сказал отец Нивен, чье свежее лицо было сливочно-розовым, — какую чушь я сморозил! Как же я не подумал? Ведь Христос не был для евреев мессией, не так ли? И ваш народ до сих пор ждет, чтобы мессия пришел. Странно. О, как все расходится!

— И ничто так, как это, — сказал епископ Келли.

И, встав, повел всех на террасу, откуда открывался вид на холмы Марса, на древние марсианские города, на старые шоссе, на русла рек, полные пыли, и на Землю, которая, в шестидесяти миллионах миль отсюда, ярким огоньком сияла в этом чужом небе.

— Разве могли мы в самых безумных своих мечтах вообразить, — сказал преподобный Смит, — что наступит день, когда здесь, на Марсе, будут Баптистский Молельный Дом, капелла Святой Марии, Синагога Горы Синай?

Тихие «нет, не могли» были ответом на его вопрос.

Нарушив тишину, возник новый голос. Пока они стояли у балюстрады, отец Нивен, чтобы проверить часы, включил свой транзистор. Из маленького поселка неподалеку в пустыне передавали новости. Все стали слушать:

— …как утверждают, недалеко от поселка. Это первый марсианин, обнаруженный в наших местах в нынешнем году. Убедительно просим относиться ко всем визитерам такого рода с уважением. Если же…

Отец Нивен выключил приемник.

— Ох уж эта неуловимая конгрегация! — вздохнул преподобный Смит. — Должен признаться, я прилетел на Марс не только ради христиан с Земли, но надеясь также пригласить хотя бы одного марсианина поужинать со мной как-нибудь в воскресенье и узнать от него о его верованиях, нуждах.

— Они еще не решили, как к нам относиться, — сказал отец Липскомб. — Примерно через год, я думаю, они поймут, что мы не охотники на бизонов и шкуры нам не нужны. И все же, надо признаться, держать в узде свое любопытство нелегко. В конце концов, судя по фотографиям, полученным с наших «Маринеров», никаких форм жизни на Марсе быть не должно. Но оказалось, что одна есть, непонятная и во многом сходная с человеком.

— Во многом, ваше преосвященство? — и раввин замер над своим кофе. — У меня чувство, что человеческого в них больше, чем в нас самих. Они ведь дали нам возможность здесь жить. Спрятались среди холмов, нам, как мы можем догадаться, показываются только изредка и в обличьи землян…

— Значит, вы тоже верите, что они могут читать мысли телепатически и могут гипнотизировать и это им позволяет разгуливать по нашим поселениям и дурачить нас своими обличьями и искусственно вызываемыми видениями, и мы их не можем разоблачить?

— Да, я в это верю.

— Тогда сегодняшний вечер, — сказал епископ, раздавая бокалы с мятным ликером и коньяком, — воистину вечер разочарований. Марсиане ни за что не хотят показаться и позволить нам, причастным истинной вере, указать им путь к спасению…

Все заулыбались.

— …а второе пришествие Христа будет, судя по всему, не раньше чем через несколько тысяч лет. Как долго ждать нам, людям, о Господи?

— Что до меня, — сказал молодой отец Нивен, — то я никогда не мечтал о том, чтобы быть Христом, его Вторым Пришествием. Я только всегда хотел, и хотел всем сердцем, его увидеть. С восьми лет не перестаю об этом мечтать. Вполне возможно, это главная причина, почему я стал священником.

— Чтобы, если Он и в самом деле придет когда-нибудь снова, о вас на небесах уже знали? — добродушно посмеиваясь, предположил рабби.

Молодой священник широко улыбнулся и кивнул. Каждому вдруг захотелось протянуть руку и к нему прикоснуться, ибо он прикоснулся к какому-то маленькому, нежному нерву в каждом из них. Каждого из них переполняла сейчас любовь ко всему сущему.

— С вашего разрешения, джентльмены, — сказал, поднимая бокал, епископ Келли, — выпьем — кто за пришествие мессии, кто за Второе Пришествие Христа. Да окажется то и другое чем-то большим, нежели глупые, незапамятно древние мечты!

Выпив каждый свое, они притихли. Епископ высморкался и вытер глаза.

Потом все было так, как в большинство других вечеров. Священнослужители уселись за карты и заспорили о святом Фоме Аквинском, но христиане понесли поражение, когда столкнулись с логикой и эрудицией рабби Ниттлера. Они назвали его иезуитом, выпили по стаканчику на сон грядущий и, перед тем как разойтись, решили послушать последние новости по радио:

— …опасаются, что марсианин, оказавшись среди нас, возможно, чувствует себя как бы пойманным в ловушку. Чтобы он мог безбоязненно пройти мимо, при встрече с ним следует отвернуться. Похоже, что движет им любопытство. Оснований для беспокойства нет. На этом передача…

Священнослужители уходили, обсуждая свои переводы на разные языки текстов из Нового и Ветхого Заветов. И тут молодой отец Нивен всех удивил:

— А известно ли вам, что меня однажды попросили написать сценарий по евангелиям? Фильму, видите ли, не хватало конца!

— Но разве не один, — запротестовал епископ, — конец у жизни Иисуса?

— И все же четыре евангелия, ваше преосвященство, дают четыре версии. Я их все сравнил. И взволновался. Почему? Да потому, что заново открыл для своя нечто, о чем уже почти позабыл. Тайная Вечеря на самом деле не последняя вечерняя совместная трапеза Христа и учеников!

— Боже милостивый, если не последняя, то какая же?

— Какая? Первая из нескольких, ваше преосвященство. Первая из нескольких! Разве не было такого, когда Иисуса уже сняли с креста и погребли, что Симон Петр ловил вместе с другими учениками рыбу в море Галилейском?

— Было.

— И не были разве их сети чудесным образом наполнены рыбой?

— Были.

— А когда они увидели на берегу Галилейском бледный свет, разве не сошли они на берег и не нашли там раскаленные добела угли, а на углях только что пойманную рыбу?

— Да, как же, да, — сказал преподобный Смит.

— И разве не почувствовали они там, за мягким светом раскаленных углей, Присутствие и не воззвали к Нему?

— Воззвали.

— Не получив ответа, не прошептал разве снова Симон Петр: «Кто это там?» И неузнанный Дух на берегу Галилейском протянул руку в свет от углей, и на ладони той руки разве не увидели они след от вбитого гвоздя, стигматы, которые никогда не залечатся? Ученики хотели убежать, но Дух сказал Симону Петру: «Возьми эту рыбу и накорми своих братьев». И Симон Петр взял с углей рыбу и накормил учеников. И бестелесный Дух Иисуса сказал тогда: «Возьми мое слово, и возвести всем народам, и проповедуй, чтобы прощали ближнего». А потом Иисус их покинул. И в моем сценарии Он уходит по берегу Галилейскому к горизонту. А когда кто-нибудь уходит к горизонту, то будто поднимается, правда? Потому что поднимается на расстоянии земля. И Он, идя по берегу, уменьшался и наконец превратился в маленькую точку где-то вдали. А потом и она исчезла. И когда над миром Его дней встало солнце, всю тысячу Его следов вдоль берега размели рассветные ветры — и следов какие бывало… И угли, догорая, разлетелись искрами, и ученики, ощущая во рту вкус Настоящей, Последней и Истинной Тайной Вечери, пошли прочь. И в моем сценарии КАМЕРА смотрит с высоты, как ученики уходят одни на север, другие на юг, третьи на восток рассказывать миру То, Что Должно Быть Рассказано о Некоем Человеке. И их следы, расходящиеся во все стороны спицами огромного колеса, тоже замели песком ветры восхода. И был новый день. КОНЕЦ.

Молодой отец Нивен стоял, окруженный друзьями, глаза его были закрыты, щеки пылали. Внезапно он открыл глаза, как будто очнувшись:

— Простите меня.

— За что простить? — воскликнул епископ, проводя по ресницам тыльной стороной ладони, часто моргая. — За то, что в один вечер я два раза плакал? Разве можно стесняться своей любви к Христу? Да ведь вы же вернули Слово мне — мне! — который, казалось, знает его уже тысячу лет! Вы освежили мне душу, о добрый молодой человек с детским сердцем. Вкушение рыбы на берегу Галилейском — это и вправду истинная Тайная Вечеря. Браво! Вы заслужили встречи с Ним. Второе Пришествие должно произойти хотя бы ради вас одного!

— Я недостоин!

— Как и мы все! Но если бы можно было меняться душами, я бы сию же минуту, пусть на время, поменял бы свою на вашу, светлую, чистую. Может быть, еще один тост, джентльмены? За отца Нивена!

Все выпили за отца Нивена и потом разошлись; раввин и проповедники пошли вниз с холма к своим храмам, а католические священники постояли еще минутку у открытой двери, разглядывая незнакомый мир Марса, обдуваемый холодным ветром.

Наступила полночь, потом один час, два, а в три часа бездонного холодного марсианского утра отец Нивен заворочался. Невнятно шепча, заплясало пламя свечей. Прижавшись к окну, глухо застучали листья.

Внезапно очнувшись от сновидения, где кричала толпа и кто-то за кем-то гнался, он рывком сел в постели. Прислушался.

На нижнем этаже хлопнула наружная дверь.

Накинув халат, отец Нивен спустился по полутемной лестнице своего прицерковного жилища и прошел через церковь, где вокруг каждой из дюжины свечей, горевших одна здесь, другая там, разлилась маленькая лужица света.

Обходя одну за другой двери, он думал: «Какая это глупость, запирать церкви! Что в них красть?» Но все-таки шел дальше, крадучись, сквозь спящую ночь.

И вдруг увидел, что передняя дверь церкви отперта и ветер, мягко толкая, то и дело приоткрывает ее внутрь.

Поеживаясь от холода, отец Нивен закрыл ее.

В церкви кто-то пробежал на цыпочках.

Отец Нивен молниеносно повернулся.

В церкви никого не было. То в одну, то в другую сторону покачивались огоньки свечей в нишах. Ничего, кроме древнего запаха воска и ладана, непроданных их остатков со всех базаров времени и истории, других солнц и других полудней.

Он окинул взглядом распятие над главным алтарем и вдруг замер.

Он услышал в ночи, как упала капля воды, одна-единственная.

Медленно-медленно отец Нивен повернул голову и посмотрел в сторону баптистерия.

Свечей там не было, и однако…

Из глубокой ниши, где стояла купель, исходил бледный свет.

— Епископ Келли, это вы? — тихо спросил отец Нивен.

Он медленно пошел туда по проходу, но вдруг остановился, будто его сковал мороз…

Потому что еще одна капля упала, ударилась, перестала существовать.

Как если бы где-то капало из крана. Но ведь никаких кранов здесь не было. Не было ничего, кроме купели, куда капля за каплей падала густая жидкость, и между каждыми двумя каплями сердце отца Нивена успевало ударить три раза.

Недоступным слуху языком сердце что-то себе сказало и понеслось во весь опор, потом замедлило ход, и отцу Нивену почудилось, что оно вот-вот остановится. Он покрылся потом. Почувствовал, что не может сдвинуться с места, но двигаться было нужно; сначала одна нога, за ней другая — и вот наконец он добрался до сводчатого входа в баптистерий.

И правда: в этой комнатке, в которой должен был царить мрак, что-то бледно светилось.

Не свеча, нет. Источником света была фигура.

Фигура стояла за купелью. Капли больше не падали.

Язык у отца Нивена прилип к нёбу, глаза полезли на лоб и перестали что-либо видеть. Потом зрение вернулось, и он набрался духу крикнуть:

— Кто?

Одно-единственное слово — и оно эхом отдалось во всех закоулках церкви, от него задрожали огоньки свечей, поднялась пахнущая ладаном пыль, и собственное сердце отца Нивена испугалось отзвука: «Кто?»

Свет в баптистерии исходил от бледного одеяния фигуры, стоявшей лицом к отцу Нивену. И этого света было достаточно, чтобы отец Нивен мог увидеть невероятное.

Отец Нивен смотрел во все глаза, и вдруг фигура шевельнулась. Она протянула вперед, будто положив ее на воздух, бледную руку.

Рука лежала как что-то отдельное от Духа по ту сторону купели; будто она противилась, но зачарованный и страшный взгляд отца Нивена схватил ее и потащил к себе, ближе, чтобы узнать, что в середине ее открытой белой ладони.

А в середине была видна рана с рваными краями, отверстие, из которого медленно, одна за другой падали капли крови, падали и падали медленно вниз, в купель.

Капли ударялись о святую воду, окрашивали ее и расходились медленными кругами во все стороны.

Рука то появлялась, то исчезала перед глазами отца Нивена, и длилось это несколько исполненных растерянности секунд.

Задохнувшись в стоне то ли изумления, то ли отчаяния, одной рукой прикрывая глаза, а другой словно отстраняя от себя видение, отец Нивен, будто пораженный страшным ударом, рухнул на колени.

— Нет, нет, нет, нет, нет, этого не может быть!

Словно какой-то страшный дантист одним рывком и без анестезии вытащил у него вместо зуба сочащуюся кровью душу. Он был вскрыт, жизнь из него вырвана, а корни, о Боже, корни… так глубоки!

— Нет, нет, нет, нет!

И однако — да.

Он взглянул сквозь кружево пальцев снова.

И Человек был на том же месте.

И страшная кровоточащая ладонь дрожала, роняя капли в воздух баптистерия.

— Не надо больше!

Рука отдалилась, исчезла. Дух стоял и ждал.

И лицо Духа было доброе и знакомое. Эти странные, прекрасные, глубокие, пронизывающие насквозь глаза были такими, какими, он знал, они должны были быть. Рот был мягок и бледно было лицо в обрамлении ниспадающих волос и бороды. Облачен Человек был в простые одежды, видевшие берега моря Галилейского и пустыню.

Огромным усилием воли отец Нивен удержался от слез, подавил муки удивления, сомнений, растерянности, всего того, что, грозя вырваться наружу, ворочалось и бунтовало внутри. Его била дрожь.

И тут он увидел, что Фигура, Дух, Человек, Кто Бы Это Ни Был, дрожит тоже.

«Нет, — подумал отец Нивен, — с Ним такого быть не может! Чтобы Он боялся? Боялся… меня?»

А теперь и Дух сотрясся в страшных муках, они были как зеркальное отражение сотрясенности отца Нивена; рот видения широко открылся, глаза закрылись, и оно простонало жалобно:

— Умоляю, отпусти меня!

Отец Нивен ойкнул, и его глаза открылись еще шире. «Но ведь Ты свободен, — подумал он. — Никто тебя здесь не держит!»

И в тот же миг:

— Держит! — воскликнуло Видение. — Меня держишь ты! Умоляю! Отврати свой взгляд! Чем больше ты смотришь на меня, тем больше я становлюсь этим! Я не то, чем я кажусь!

«Но, — подумал отец Нивен, — ведь я не сказал ни слова! Мои губы не шевельнулись ни разу! Откуда этот Дух знает, о чем я думаю?»

— Я знаю все твои мысли, — сказало Видение, дрожащее, бледное, отодвигаясь в темноту баптистерия. — Каждую фразу, каждое слово. Я не собирался сюда приходить. Решил просто заглянуть в городок. И вдруг оказался разным для разных людей. Побежал. Люди погнались за мной. Я увидел открытую дверь. Вбежал. А потом, а потом… оказалось, что я в ловушке.

«Это неправда», — подумал отец Нивен.

— Нет, правда, — простонал Дух. — И поймал меня в эту ловушку ты.

Стеная под бременем услышанного, еще более страшным, отец Нивен ухватился руками за край купели и медленно встал, покачиваясь, на ноги. И наконец, набравшись духу, выдавил из себя вопрос:

— На самом деле ты не тот… кого я вижу?

— Не тот. Прости меня.

«Я, — подумал отец Нивен, — схожу с ума».

— Не сходи, — сказал Дух, — иначе я тоже стану безумным.

— Я не смогу отказаться от тебя, о Боже, теперь, когда ты здесь, ведь столько лет ждал я, столько мечтал — неужели ты не понимаешь, ты просишь слишком многого. Две тысячи лет бесчисленные множества людей дожидаются твоего возвращения. И это я, я встретился с тобой, увидел тебя…

— Ты встретился лишь со своей мечтой. Увидел то, что увидеть жаждал. За этим… — фигура дотронулась до своего одеяния, — совсем другое существо.

— Что мне делать, Боже? — закричал отец Нивен; взгляд его метался между потолком и Духом, задрожавшим от его крика.

— Отведи от меня взгляд. В то же мгновение я окажусь за дверью и исчезну.

— И… это все?

— Очень прощу тебя, — сказал Человек.

Отца Нивена затрясло, дыхание его стало прерывистым.

— О если б это продлилось хотя бы час!

— Ты бы хотел убить меня?

— О нет!

— Если ты будешь удерживать меня в этом облике, я скоро умру и моя смерть будет на твоей совести.

Отец Нивен поднес ко рту сжатые в кулак пальцы и впился в них зубами; судорога свела все его кости.

— Значит… значит, ты марсианин?

— Не более того. Не менее.

— И это случилось с тобой из-за моих мыслей?

— Ты не нарочно. Когда ты вошел сюда, твоя давнишняя мечта схватила меня крепко-крепко и придала мне новый облик. Мои ладони до сих пор кровоточат от ран, которые ты нанес мне из потаенных глубин твоей души.

Отец Нивен потряс головой, он был как в тумане.

— Еще хоть немножко… подожди…

Он смотрел неотрывно и не мог наглядеться на фигуру, от которой исходил бледный свет.

Потом отец Нивен кивнул, и такая печаль переполняла его, будто меньше часа назад вернулся он к себе с настоящей Голгофы. Но вот уже прошел час. И на песке у моря Галилейского гасли угли.

— Если… если я отпущу тебя…

— Ты должен, обязательно должен!

— Если отпущу, обещаешь…

— Что?

— Обещаешь снова прийти?

— Прийти?

— Раз в год, о большем я не прошу, раз в год приходи сюда, к этой купели, в это же самое время…

— Приходить?..

— Обещай! О, мне обязательно нужно, чтобы это повторилось. Ты не знаешь, как это для меня важно! Обещай, иначе я не отпущу тебя!

— Я…

— Дай обещание! Поклянись!

— Обещаю. Клянусь.

— Благодарю тебя, благодарю!

— В какой день через год я должен буду вернуться?

По щекам отца Нивена катились слезы. Только с большим трудом вспомнил он, что собирался сказать, а когда заговорил, то с трудом мог себя расслышать:

— На пасху, о боже, да, на пасху в следующем году!

— Очень прошу тебя, не плачь. Я приду. На пасху, ты говоришь, на пасху? Я знаю ваш календарь. Приду обязательно. А теперь… — бледная рука с раной на ладони шевельнулась в воздухе, умоляя безмолвно. — Я могу уйти?

Отец Нивен сцепил зубы, чтобы не дать вырваться наружу воплю отчаяния.

— Благослови меня и иди, — сказал он.

— Вот так? — спросил голос.

И рука протянулась и коснулась его, легко-легко.

— Скорей! — крикнул отец Нивен, зажмурившись, изо всех сил прижимая к груди сжатые в кулаки руки, чтобы они не протянулись, не схватили. — Уходи скорей, пока я не оставил тебя здесь навсегда. Беги. Беги!

Бледная рука коснулась его лба. Тихий и глухой звук убегающих босых ног.

Отворилась дверь, открыв звезды, потом захлопнулась.

И эхо долго носилось по церкви, ударяясь об алтари, залетая в ниши, будто металась бестолково, пока не нашла выход в вершине свода, какая-то заблудившаяся одинокая птица. Наконец церковь перестала дрожать, и отец Нивен положил руки себе на грудь, словно говоря себе этим, как вести себя, как дышать; как стоять неподвижно, прямо, как успокоиться…

Потом он пошел неверными шагами к двери и схватился за ручку, обуреваемый желанием распахнуть ее, посмотреть на дорогу, на которой сейчас, наверно, никого уже нет — только вдалеке, быть может, убегает фигурка в белом. Он так и не открыл дверь.

Отец Нивен пошел по церкви, заканчивая ритуал запиранья, радуясь, что есть дела, которые нужно сделать. Обход дверей длился долго. И долго было ждать следующей пасхи.

Он остановился у купели и увидел, что вода в ней чистая. Зачерпнул рукой и освежил лоб, виски, щеки и глаза.

Потом прошел медленными шагами по главному проходу и упал ниц перед алтарем и, дав себе волю, разрыдался. Услышал, как голос его горя поднимается ввысь и из башни, где безмолвствует колокол, падает в муках вниз.

А рыдал он о многом.

О себе.

О Человеке, что был здесь совсем недавно.

О долгом времени, которое пройдет, прежде чем снова откатят камень и увидят, что могила пуста.

О времени, когда Симон Петр снова увидит здесь Духа и он, отец Нивен, будет Симоном Петром.

А больше всего рыдал он потому, о, потому, потому… что никогда в жизни он не сможет никому рассказать об этой ночи…

Ральф Эллисон

ИЮНЬСКИЙ ДЕНЬ

Перевод Р. Рыбкина

ет, подумал раненый, о нет! Вернуться снова к тем дням; снова к толпе старомодно одетых негров, празднующих иллюзию освобождения, — и тут же «возрождение из мертвых», негритянские песни, варьете? Снова к тому тенту на поляне, окруженной деревьями, к тому, в виде чаши, углублению в земле, под соснами?.. Боже, как больно. Безбожно и бесчестно — больно. Нет слов, до чего больно. Здесь, и особенно здесь. И однако же, после долгих лет скитаний, после смены стольких впечатлений, я вижу все как сейчас: два аналоя-близнеца на разных концах помоста, один против другого, и за одним на широком ящике стою я, упершись вытянутыми руками в его край. Снова к тем дням. За другим аналоем отец Хикмен. Снова — к тому первому дню той праздничной недели. Июньскому дню. Жарко, пыльно. Жарко от потных блестящих лиц, и от волос молодых франтов, словно ставших металлическими от щипцов, которыми их распрямляли, и от помады. Снова к тому, что было? Он еще не отяжелел тогда, однако казался больше оттого, что его распирали сила и энергия ярящегося быка, и на пианино у него тогда еще лежал помятый серебряный тромбон, чтобы в момент кульминации он, продолжая говорить, мог дотянуться до него рукой — и из тромбона вылетали звуки, похожие на его собственный, только усиленный голос, убеждая, обвиняя, ликуя — возвращаясь к нерасчлененному крику по ту сторону слов. В чужих городах и городках он всегда был окружен джазистами. Джаз. Что было тогда джаз и что религия? О да, я любил его. И все остальное тоже, всем сердцем. Будто большой добрый медведь, шагал он по улице, и в его огромной лапе исчезала моя рука. Сажал меня на плечи, чтобы я, когда мы проходили мимо деревьев, мог трогать их листья. Настоящий отец, но черный-черный. Был ли он шарлатаном?.. Ну а я? Может, просто такой же изобретательный, как он, но на свой лад? Знал ли он себя, да и хотел ли знать: снова я спрашиваю себя об этом. Но искать ли начало, если истоки знает только он?..

Июньский день, и он стоит, облокотившись о аналой, и, лучась улыбкой, смотрит на их лица, а потом на меня — убедиться, что я не забыл свою роль, — и подмигивает мне своим большим, словно в красной оправе глазом. И женщины смотрят то на него, то на меня с тем светлым, каким-то птичьим обожанием на лице, склонив голову набок. И он начинает:

— В этот день, братья и сестры, когда мы собрались вместе вознести хвалу господу и отпраздновать наше единение, — в этот день, когда мы сбросили с себя цепи, давайте начнем с того, что заглянем в гроссбух. Давайте в этот день избавления взглянем на знаки, запечатленные на наших телах и на живой скрижали наших сердец… Давайте расскажем себе нашу историю…

Замолкает, смотрит вниз, широко улыбаясь…

— Никого другого она все равно не интересует, так давайте же займемся ею сами да и извлечем из нее для себя урок.

И поблагодарим за нее Бога. Но давайте не будем держать себя и слишком торжественно, потому что событие, по случаю которого мы собрались здесь, счастливое. Преподобный Блисс вон там, напротив меня, будет представлять молодое поколение, а я постараюсь рассказать все так, как было рассказано мне. Вы только посмотрите на него — он приготовился, он рвется начать, потому что знает: истинный проповедник — это в некотором роде просветитель, и мы, чтобы по-настоящему понять, как далеко нам еще идти, должны сначала узнать свою историю. Вы уже слышали его и знаете, что проповедовать он умеет.

— Аминь! — ответили они все, и я взглядом проповедника посмотрел в их сияющие глаза, готовясь своим голосом-пикколо поддержать звучание его баритона.

— Правильно, аминь, — сказал он. — Мы, целых пять тысяч, сошлись здесь вместе в этот праздничный день. Почему? Раньше мы не собирались. А сейчас ведь вот собрались. Но как случилось, что мы собрались? Отчего, почему именно здесь, в этих лесах; до которых путь из города всегда был так долог? Как, по-вашему, преподобный Блисс, с такого вопроса начать можно?

— Благослови вас бог, преподобный Хикмен, с этого, по-моему, нам начинать и надо. Мы, молодое поколение, до сих пребываем в неведении. Так, пожалуйста, сэр, расскажите нам, как это случилось, что мы оказались в нашем нынешнем положении и на этой земле…

Нет, только не возвращаться снова к тогдашнему мне, только не к той шести-семилетней кукле старого чревовещателя, одетой в белый вечерний костюм. Не к этому шарлатану от рождения — неужели я должен обязательно себя казнить?

— Было это деяние божье, преподобный Хикмен, или деяние человеческое?..

— Наше появление здесь, преподобный Блисс, братья и сестры, — это деяние божье, но свершилось оно через деяние жестоких, не боящихся Бога людей.

— Деяние Бога, — прозвучало мое дискантовое эхо, — но совершенное руками жестоких людей.

— Аминь, преподобный Блисс, так оно и было. Это было, как я понимаю, жестокое бедствие и в то же время благо — или, быть может, благо и в то же время бедствие…

— Благо, преподобный Хикмен? В какой-то мере мы вас понимаем, потому что выучили нас, что меч божий — меч обоюдоострый. Но не будете ли вы так добры рассказать нам, молодому поколению, в чем это благо?

— Благо в том, братья и сестры, что, несмотря на всю боль и мучения, в бурной ночи мы услышали слово божье.

— Итак, мы нашли слово божье. Итак, мы очутились здесь. Но откуда пришли мы сюда, отец Хикмен?

— Мы пришли сюда из Африки, мой сын, из Африки.

— Из Африки? Оттуда, из-за океана? С черной земли? Где слоны и обезьяны, львы и тигры?

— Да, преподобный Блисс, из земли джунглей. У некоторых из нас кожа светлая, вроде вашей, но и они из Африки.

— Истинно из Африки, сэр?

— Из оскверненной матери черного человека, мой сын. Из Африки. Нас привезли сюда со всей Африки. И некоторые были сыновьями и дочерьми языческих царей…

— Детьми царей, отец Хикмен? Мы, молодое поколение, вас расслышали правильно г Некоторые были плоть от плоти и кровь от крови царей? Настоящих царей?

— Аминь! Мне было сказано, что некоторые были сыновьями и дочерьми царей…

— …Царей!..

— А некоторые были сыновьями и дочерьми воинов…

— …Воинов…

— Неистовых воинов. И некоторые были сыновьями и дочерьми земледельцев…

— Африканских земледельцев…

— …И некоторые — музыкантов…

— …Музыкантов…

— И некоторые были сыновьями и дочерьми оружейников и плавильщиков железа и меди…

— А судей у них не было, преподобной Хикмен? И проповедников слова божьего?

— Судьи были, но не было проповедников слова божьего, преподобный Блисс. Ибо мы из языческой Африки…

— Языческой Африки?..

— Языческой Африки. Давайте скажем об этом правду, потому что правда есть свет.

— И нас привезли сюда в цепях…

— В цепях, мой сын, в железных цепях…

— С другого конца света привезли нас…

— В цепях, и на кораблях, которые, говорит нам история, не годились и для свиней, потому что свиньи стоили слишком много денег, чтобы дать им зачахнуть и умереть, как чахли и умирали мы. Но нас крали и привозили сюда на кораблях, которые, было сказано мне, неслись по волнам как самые быстрые из хищных птиц, наполняя великие пассаты зловонием нашей смерти и их преступления…

— И какого преступления! Расскажите нам почему, преподобный Хикмен…

— Это было преступление, преподобный Блисс, братья и сестры, подобное низвержению гордого Люцифера из рая.

— Но почему, отец Хикмен? Вы научили нас, передовое молодое поколение, спрашивать почему. Так вот мы хотим знать, почему это было преступлением?

— Потому, преподобный Блисс, что эта страна провозгласила свою верность учению всемогущего Бога. Тот «Мэйфлауэр», о котором в День благодарения вы всегда столько слышите, был корабль христианский! Да и те плавучие гробы со многими разными названиями, на которых нас сюда привезли, были тоже христианскими. Те, кого бог освободил от европейских королей-тиранов, предали его. Не успели они свободно вздохнуть, как начали ломать нас…

— Они заставили нашего Господа ронять слезы!

— Аминь! Преподобный Блисс, аминь. Бедный Иона попал в чрево кита, но путь его по сравнению с нашим был как путешествие в рай на серебристом облачке.

— Хуже, чем старому Ионе, было нам, преподобный Хикмен?

— Хуже, чем Ионе, когда он, весь скользкий от китовой блевотины, лежал и ловил ртом воздух на берегу. Мы же в тех плавучих гробах оказывались в аду, и вы, молодежь, этого забывать не должны! Матери и младенцы, мужчины и женщины, живые, умирающие и мертвые — все были скованы цепями вместе. И однако большинство прибыло сюда, на эту землю. Самые сильные вынесли… Слава Богу, мы прибыли, и вот почему сегодня мы здесь. Я ответил на ваш вопрос, преподобный Блисс?

— Аминь, отец Хикмен. Но теперь младшему поколению хотелось бы узнать, что с нами сделали, когда привезли нас сюда. Что тогда было?

— Нас ввели на эту землю в цепях…

— …В цепях…

— …И нас повели на болота…

— …Повели на болота, где лихорадка…

— И нас заставили осушать болота и обрекли нас на тяжкий труд на солнце…

— …Обрекли на тяжкий труд…

— Они взяли белое руно хлопка и сладость сахарного тростника и смешали с нашим тяжким трудом, и те стали от этого горькими и кровавыми… И они обращались с нами как с огромным, лишенным всего человеческого животным, у которого нет лица…

— Нет лица, преподобный Хикмен?

— Нет индивидуальности, нет имени, преподобный Блисс; мы стали никто, и даже не мистер Никто, а просто — никто. Они оставили нас без имени. Без выбора. Без права делать или не делать, быть или не быть…

— То есть у нас не было лиц и у нас не было глаз? Мы были безглазые, как Самсон в Газе? Так, преподобный Хикмен?

— Аминь, преподобный Блисс, — как Самсон с безволосой головой до того, как к нему пришел тот оставшийся безымянным парнишка, вроде вас, и повел его к столбам, на которых стоял большой дом… О черные мальчики, о коричневые девочки, вы это здание обрушите! И как тогда вы начнете строить!.. Да, преподобный Блисс, мы были безглазыми, как несчастный Самсон среди филистимлян — даже хуже…

— Даже хуже?

— Хуже, преподобный Блисс, потому что нас разрубили на малюсенькие кусочки, как фермер разрезает картофелину. И рассеяли нас по этой земле. От Кентукки до Флориды; от Луизианы до Техаса; от Миссури, вдоль всей великой Миссисипи, до самого залива. Нас рассеяли по этой земле.

— Как это, отец Хикмен? Вы говорите притчами, которые нам, молодому поколению, не совсем понятны. Что это значит: нас рассеяли?

— Как семена, преподобный Блисс; разбросали нас, как обалдевший от наркотиков фермер засевает свое поле зубами дракона!

— Расскажите нам, как это было, отец Хикмен.

Нам отрезали языки…

…Нас оставили без речи…

…Нам отсекли языки…

…Нас оставили без слов…

…Наши языки разбросали по этой земле, как семена…

…И нас оставили без языка…

…У нас отняли наши говорящие барабаны…

…Барабаны, которые говорили, отец Хикмен? Расскажите нам про эти говорящие барабаны…

— Барабаны, которые говорили, как телеграф. Барабаны, которые можно было слышать далеко-далеко, как колокольный звон. Барабаны, которые рассказывали о том, что произошло, чуть ли не до того, как оно случилось! Барабаны, которые говорили огромными голосами огромных людей! Барабаны, как совесть и глубокое биение сердца, знавшие разницу между неправдой и правдой. Барабаны, которые приносили добрые вести! Барабаны, сообщавшие домой новости о беде! Барабаны, по которым мы узнавали наше время и которые говорили нам, где мы…

— Ну и барабаны же это были, преподобный Хикмен…

— …Да, и барабаны эти у нас отняли…

Отняли! И отняли наши языческие танцы…

…Оставили нас без барабанов и оставили нас без танцев…

Да, они сожгли наши говорящие барабаны и сожгли наши барабаны для танцев…

…Барабаны…

…И развеяли пепел…

…А, ааа-а-аа! У нас не стало глаз, языка, барабанов, танцев — пепел…

Но худшее опустошение было еще впереди!

— Рассказывайте нам, преподобный Хикмен. Дуйте в свою праведную трубу!

— Но в те дни никаких труб, преподобный Блисс, у нас не было…

— Не было труб? Вы только послушайте!

— И у нас не стало песен…

…Не стало песен…

…И у нас не стало…

…Считайте на пальцах, что жестокие люди с нами сделали.

Аминь, преподобный Блисс, начинайте…

— У нас не стало глаз, языка, барабанов, танцев, труб, песен!

— Все правда, преподобный Блисс. Не было глаз, чтобы видеть. Языка, чтобы говорить. Барабанов, чтобы развеять печаль и пробудить воспоминания. Танца, чтобы в нем пророс ритм жизни. Песен, чтобы возносить хвалу и молитвы богу!

Воистину мы пребывали во тьме, мои молодые братья и сестры. У нас не было глаз, ушей, языка, барабанов, танцев, труб, голоса…

Но даже худшее предстояло нам впереди…

…Но даже худшее предстояло нам…

— Расскажите, преподобный Хикмен. Но не слишком быстро, чтобы мы, молодое поколение, могли собрать силы и посмотреть, не отворачиваясь. Чтобы мы, когда будем слушать, не впадали в отчаяние!

— Я говорил, преподобный Блисс, братья и сестры, что нас вырвали из лона Африки. Говорил, что нас увезли от наших мам и пап и от наших сестер и братьев. Говорил, что нас рассеяли по этой земле…

…И давайте сосчитаем снова, братья и сестры, давайте все сложим. У нас не было глаз, языка, барабанов, танцев, песен, труб, голоса, ночи, дня, правды, неправды, отца, матери, — нас разбросали.

— Да, преподобный Блисс, нас разбросали, как семена…

…Как семена…

…Как семена, раскиданные по невспаханной земле…

А ну, пойте со мной, мои молодые братья и сестры! У нас не было глаз, языка, барабанов, танцев, труб, песен, голоса, зрения, правды, неправды, отца, матери, братьев, сестер, сил…

Аминь! Но хотя для них мы были как огромный черный великан, которого разрубили на мелкие кусочки, и эти кусочки зарыли в землю; хотя среди чужой природы, под чужим небом нас лишили нашего наследия; разделяли, и разделяли, и разделяли нас, как игрок, тасующий колоду карт и снимающий с колоды. Хотя нас размельчили, разбили на мелкие кусочки; хотя на нас плевали, топтали нас, оскорбляли, зарывали в землю, и нашу память об Африке стерли в порошок и развеяли в туманных ветрах забытья…

— …Аминь, отец Хикмен! Униженные и босые, истолченные в порошок, ставшие как песчинки на берегу моря…

— …Аминь! И бога… Считайте, преподобный Блисс…

— …У нас не было глаз, ушей, носа, гортани, зубов, языка, рук, ног, правды, неправды, гнева, барабанов, танцев, песен, труб, голосов, правды, неправды, братьев, сестер, матери, отца, мулов, плутов, еды, разума — и Бога, преподобный Хикмен, сказали вы, Бога?

— …Сперва, преподобный Блисс, — сказал он, и в голос его вступил тромбон, свободно, мрачно и величаво. — Сперва. О, хотя разделенные и рассеянные, измельченные, вбитые в землю как костыль, забиваемый десятифунтовым молотом, мы были на земле, и в земле, и земля была красная и черная, как земля Африки. И, становясь в этой земле прахом, мы с ней смешивались в одно. Мы ее полюбили. Она подошла нам великолепно. Она была в нас, и мы были в ней. И тогда глубоко в земле, глубоко во чреве этой земли, мы начали шевелиться!

Наконец, Господи, наконец.

Аминь!

Как это было, преподобный Блисс! Вычитали писание, так расскажите же нам. Назовите нам это слово.

МЫ БЫЛИ КАК ДОЛИНА СУХИХ КОСТЕЙ!

Аминь! Как Долина Сухих Костей в сне Иезекииля. Ооо-о-ох! Мы лежали, разбросанные, в земле все долгое время, пока длилась сушь. И дули ветры, и солнце жгло с высоты, и дожди приходили и уходили, и мы были мертвые. Мы были мертвые! Кроме… кроме…

— Кроме чего, преподобный Хикмен?

— Кроме одного нерва, оставшегося от нашего уха…

Слушайте его!

И одного нерва в подошвах ног…

— …Вот здесь, братья и сестры, посмотрите!

Аминь, Блисс, теперь они видели… и одного нерва, оставшегося от нашей гортани…

…От нашей гортани — вот здесь!

…Зубов…

…От наших зубов — всего лишь одного зуба из тридцати двух…

…Языка…

…У нас не было языка…

…И остался еще один нерв — от нашего сердца..

…И еще один — от наших глаз, и по одному от наших рук и ног, и еще один — от мошонки…

— Аминь, остановитесь здесь, преподобный Блисс…

…Все они зашевелились в земле…

…Аминь, зашевелились, и вот там, среди всей нашей смерти и захороненности, прозвучал Голос с высоты…

…Глаголющий: да! Я сказал: да! Глаголющий: да-а-а-а…

…будут ли эти кости жить?

Он сказал: Сын Человеческий… в земле, хм! Остывший, под корнями деревьев и растений… Сын человеческий, да…

Я сказал: да…

…Я сказал: да, Сын Человеческий, дааа-а-а-а…

…будут ли эти кости жить?

Аминь! И мы услышали и поднялись. Потому что, при всей их пагубности, они не могли погубить и единого звука в истинном Слове… Мы услышали его внизу, среди корневищ и камней. Мы услышали его в песке и в глине. Мы услышали его в падающем дожде и в восходящем солнце. На горах и в ущельях. Мы слышали, как, лежа в земле, оно превращается в прах. Мы слышали в нем трубный звук, пробуждающий мертвых. Глаголющий: да! Да, будут эти кости жить.

— И наши кости ожили, отец Хикмен?

— О, мы соединились! Клац, щелк — каждая кость на свое место. И мы, двигаясь дружно, стали ходить! Да! Я сказал: да-а-а-а-а — будут эти кости жить!

И вот теперь я вышагиваю, в своем белом фраке, по помосту, едва удерживаясь, чтобы не затанцевать, — такая меня переполняет сила.

— И я кричу: аминь, отец Хикмен, мы ходили вот так?

— Так, преподобный Блисс! Ходите! Покажите, как мы ходили!

— Вот так?

— Да, так. А теперь обратно. Выше колени! Машите руками! Пусть фалды разлетаются в стороны! Ходите! И так, по его слову, я три раза прохожу по помосту вокруг кафедры и обратно. Да! И потом его голос, ликующий и глубокий: и если спросят вас в городе, почему мы возносили хвалу Господу медными тромбонами и барабанами гулкими, скажите им, что мы возродились, танцуя, возродились, утверждая Слово, возвращая к жизни нашу превзойденную нами плоть.

— Аминь!

— О преподобный Блисс, мы притоптывали под звуки трубы и хлопали, радуясь, в ладони! И мы двигались, да, двигались вместе в танце! Потому что мы получили новую песню на новой земле, и нас воскресили божьи слово и воля!

— Аминь!..

— …Из почвы этой земли мы возродились вновь и, благодаря Слову, ожили. Теперь у нас был новый язык и новая, с иголочки песня, чтобы облечь в плоть наши кости…

Новые зубы, новый язык, новое слово, новая песня!

У нас были новое имя и новая кровь, и у нас было новое дело…

— Расскажите о нем, преподобный Хикмен…

— Нам пришлось принять Слово вместо хлеба насущного. Нам пришлось принять его вместо крова и пищи. Нам пришлось принять Слово и, как на камне, построить на нем целую новую нацию, потому что, сказать правду, мы и на этот раз родились в железных цепях. Да — и в цепях невежества. И мы знали только дух слова, больше ничего. У нас не было школ. Мы не владели никакими орудиями; никакими хижинами, никакими церквами, ни даже своими собственными телами.

Мы были закованы, молодые братья, в железные цепи. Мы были закованы, молодые сестры, в цепи невежества. У нас не было школ, орудий, хижин — нами владели…

Аминь, преподобный Блисс. Нами владели, и впереди нам предстоял ужасающий труд… преобразить божье слово в фонарь, чтобы во тьме мы видели, где мы. О, легким Бог не сделал для нас ничего, потому что он свои планы намечает ой как надолго! Он смотрит далеко вперед, и на этот раз ему нужен, чтобы свершить его волю, народ, прошедший через все испытания. Ему нужен, чтобы дать имена вещам этого мира и тому, что в этом мире есть дорогого, народ с зорким глазом, острым умом, щедрым сердцем. Ему надоели незакаленные орудия и полуслепые каменщики. Поэтому он и дальше будет снова и снова испытывать нас в огне и на скалах. Он будет нагревать нас, пока мы не начнем плавиться, а потом он будет нас окунать в ледяную воду. И каждый раз мы будем выходить из нее голубыми и такими же твердыми, как оружейная сталь! О да! Он хочет, чтобы мы стали людьми, каких еще не было. Может быть, не только мы войдем в тот народ, но мы войдем в него, мы станем одной из его частей, аминь! Ему нужно, чтобы мы были гибкими, как ветки ивы, и ему нужно, чтобы мы были тугими, как сухожилия, и, когда нам приходится сгибаться, распрямлялись потом и становились такими же, как были прежде. Он будет метать в нас молнии, чтобы мы научились крепко стоять на земле и чтобы быстрыми как молния стали наши умы. Он будет гонять нас по этой земле с места на место и заставит нас пройти через тяжелые времена и несчастья, через непонимание и обиды. И некоторые будут жалеть вас, а некоторые презирать. И некоторые попытаются использовать вас и изменить вас. И некоторые будут отрицать за вами право на жизнь и попытаются не допустить вас к игре. А иногда вам будет так плохо, что вы будете жалеть, что живы. Но все это потому, что вас не оставляет в покое Бог. Он дает вам собственную вашу волю, и он хочет, чтобы вы применили ее к делу. Он дает вам мозг, и он хочет, чтобы вы все время тренировали этот мозг и не давали ему зажиреть — тогда вы сможете преодолеть любое препятствие. Воспитывайте свой ум! Научитесь обходиться тем, что у вас есть, чтобы добиться того, в чем вы нуждаетесь. Научитесь смотреть на то, что вы видите сами, а не на то, что называет истиной кто-то другой. На словах воздавайте, если вас вынудят, почести кесарю, но веру свою отдайте Богу. Потому что ни у кого нет патента на истину или авторского права на лучший способ распорядиться своей жизнью. Из того, что мы пережили, извлеките для себя урок. Помните: когда труд непосилен и хозяин зол, наше пенье поднимет нас. Оно придаст нам сил, и злоба этого человека, лишенного души, станет для нас подобной комариному укусу. Откатывайтесь от удара, как старый Джек Джонсон. Танцуя, удаляйтесь с его пути, как Уильямс и Уокер. Держитесь ритма, и вы будете держаться жизни. Время долго; и все лошади, не привыкшие к тому, чтобы тянуть свой тяжелый груз долго, станут подобными лошадям на карусели. Держись, держись ритма, и ты не устанешь. Держись — и не пропадешь. Нас окружают препятствия, аминь! Потому что Богу мы нужны сильными! Когда мы начали, у нас не было ничего, кроме Слова, — как и у других, но только они об этом позабыли… Мы трудились и выстояли тяжелые времена и несчастья. Мы научились терпению и научились понимать Иова. Из всех живых существ человек единственное, которое не родится знающим уже почти все, что ему предстоит узнать. Для того чтобы вырасти, времени ему нужно больше, чем слону, потому что Бог вовсе не предназначал человека для того, чтобы тот делал поспешные выводы, ибо сам Бог — во всем ходе вещей. Мы поняли, что к любому благу, которое нам дается, примешана печаль, а через любую невзгоду проходит полоска смеха. Жизнь — это полоска жира, полоска мяса. Да! Мы научились отскакивать назад и пренебрегать тем, к чему тянутся дураки. И нам надо учиться дальше. Пусть они радуются и веселятся. Пусть даже обгладывают крылышки колибри и говорят, что эта еда слишком хороша для вас. Овсянка и овощи не застревают у нас во рту. Что же вы на это скажете, преподобный Обжора? Аминь? Аминь!

Пусть каждый скажет: аминь. Овсянка и овощи — еда простая, но от нее становишься сильным, и когда, чтобы разделить ее друг с другом, собираются вместе подходящие люди, она может оказаться вкусной как амброзия. Так черпайте же, так давайте же будем черпать из собственных наших кладезей силы.

Да, так мы родились заново, преподобный Блисс. Мы по-прежнему ходили в упряжке, мы по-прежнему работали на полях, но у нас была тайна, и у нас был новый ритм.

— Так расскажите же нам об этом ритме, преподобный Хикмен.

— Нас держали в узах, но жили мы, преподобный Блисс, по своему собственному времени. Они кружились на карусели, которая была неподвластна их воле, зато мы отбивать такт учились у времен года. Мы приспособились к этой земле, и к этой тьме, и к этому свету, и к этому климату, и к этому труду — и они, как новая пара белья, пришлись нам точно по мерке. И все это благодаря нашему новому ритму; но свободны мы не были, и нас по-прежнему разделяли и разделяли. Много тысяч нас уплыли вниз по реке. Маму прочь от папы, детей — от обоих. Избитых, униженных и босых. Но теперь у нас было Слово, преподобный Блисс, и у нас был ритм. Теперь нас не могли разделить. Потому что, куда бы нас ни поволокли, наши сердца бились заодно. Если выдавался случай попеть, мы пели ту же самую песню. Если выдавался случай потанцевать, мы отгоняли прочь тяжелые времена и несчастья, хлопая в ладоши и притоптывая ногами, и танец был один и тот же для всех. О, иногда они приезжают сюда посмеяться над тем, как мы славим Бога. Они могут над нами смеяться, но они не могут нас отрицать. Они могут оскорблять и убивать нас, но уничтожить нас всех они не могут. Эта земля наша, потому что мы вышли из нее, мы поили ее своей кровью, ее орошали наши слезы, мы удобрили ее своими мертвыми. Поэтому, чем больше нас уничтожают, тем больше полнится она духом нашего искупления. Они смеются, но мы знаем, кто мы и где мы, а их прибывают новые и новые миллионы, и они не знают и не могут стать едиными.

— Но скажите нам, как нам узнать, кто мы, отец Хикмен?

— Мы знаем, где мы, по тому, как мы ходим. Мы знаем, где мы, по тому, как мы говорим. Мы знаем, где мы, по тому, как мы поем. Мы знаем, где мы, по тому, как танцуем. Мы знаем, где мы, потому что в наших умах и сердцах слышим собственную мелодию. Мы знаем, кто мы, потому что когда мы дарим нашему дню биение нашего ритма, вся эта земля говорит: аминь! Она улыбается, преподобный Блисс, и начинает двигаться в нашем ритме! Не стыдитесь, братья мои! Не сгибайтесь. Не выбрасывайте того, что у вас есть! Продолжайте! Помните! Верьте! Доверьтесь биению внутри нас, которое говорит нам, кто мы. Доверьтесь жизни и доверьтесь этой земле, которая есть вы. Не обращайте внимания на насмешников, на издевателей — они приходят сюда, потому что не прийти не могли бы. Они могут отрицать ваше право на жизнь, но не ваше ощущение жизни. Они ненавидят вас потому, что стоит им посмотреть в зеркало, как их переполняет горькая желчь. Так забудьте о них и, самое главное, не отрицайте самих себя. Их волосы прикручены к взбесившейся карусели. Они превращают жизнь в постоянное напряжение и тревогу, тревогу и напряжение. Оглянитесь вокруг и посмотрите, кого нужно ненавидеть; оглянитесь вокруг и посмотрите, чего можно добиться. Но только знай себе продвигайтесь и продвигайтесь вперед, дюйм за дюймом, как гусеница. Если сложишь много-много раз один и один, соберется у тебя миллион. Была целая груда июньских дней до этого дня, и, говорю вам, их будет еще целая груда прежде, чем мы станем по-настоящему свободны! Но держитесь ритма, держитесь ритма и держитесь пути. Пусть презирает вас кто хочет, но вы, в самой глубине души, помните: жизнь, которую мы вынуждены вести, есть лишь подготовка к другому, лишь школа, преподобный отец Блисс, Сестры и Братья; школа, пройдя через которую, мы сможем увидеть то, чего другие, слишком ослепленные собой, увидеть не могут. Наступит время, когда глазами их придется стать нам; время начнется и повернется назад. Говорю вам: начнется время и вернется по спирали назад…

Рудольфо Анайя

ДЕРЕВНЯ, КОТОРУЮ БОГИ ВЫКРАСИЛИ В ЖЕЛТЫЙ ЦВЕТ

Перевод М. Загота

на там, понизив голос, уверяли местные жители, к югу от Ушмаля — деревня, которую боги выкрасили в желтый цвет.

Он уже слышал эту легенду, пока бродил по деревням, обедал в cantinas[16], разглядывал товар на mercados[17], — истории из прошлого рассказывались везде, где собирались индейцы, — и чем дольше он оставался на Юкатане, тем чаще слышал об этой деревне. Стоило индейцам заговорить о ней, сумеречные глаза их зажигались, они понимающе кивали, а потом, заметив, что среди них — чужой, отводили взгляд, и в воздухе густела зловещая тишина.

Садясь в Мериде на автобус, идущий в Ушмаль, он говорил себе: это очередная легенда в земле легенд, историям этим несть числа, как и развалинам майя, которыми усеяна вся Гватемала и Юкатан. Он сел у окна, устроился поудобнее и закрыл глаза. Что-то устал я гоняться за легендами, подумал он, изверился, поди его найди, вчерашний день.

Но зачем тогда он едет в Ушмаль? Был конец декабря, день зимнего солнцестояния. По всей Мексике и Центральной Америке есть сотни куда более интересных мест, масса деревушек, где пройдут старинные церемонии в честь умирающего солнца, на всякий случай поданные под слабеньким христианским соусом, но он знал, что в основе каждой из них лежат те же ценности и идеи, что были присущи изначальной, подлинной и древней церемонии. Ее цель, суть нисколько не изменились. С развитием культуры поменялась оболочка, но, захваченный действом обряда, он всегда ощущал, как пульсирует во времени некое наполненное глубоким смыслом силовое поле, всякий раз его бросало в дрожь, словно на его глазах происходило величайшее таинство. Но истинное откровение, к которому он так стремился в эти минуты, чудесная благодать, которую испытывали индейцы, на него не снисходила никогда. Он видел множество церемоний, но всегда был лишь сторонним наблюдателем и ни разу не испытал духовного освобождения или прозрения, каковое и было целью церемонии.

Пока автобус, пыхтя, переваливался через невысокие, ничем не примечательные холмы вокруг Ушмаля, он пребывал в легкой дреме, и ему снова снились древние развалины, среди которых он давно пытался найти ключ к разгадке времени и жизни в современном мире. Его первая поездка в эти края была в Каса-Гранде, на севере Мексики, к развалинам среди пустыни; через год он выбрался в Театиуакан, где вместе с другими туристами из Мехико карабкался на Пирамиду Солнца. Но лишь в Туле он впервые ощутил, каким ореолом, какой тайной окружено это древнее, священное место. Постепенно он осваивал земли майя, двигался на юг: Копан, Киригуа, Паленке, Тикаль, Тулум, Чичен-Ица… а сегодня, в день солнцестояния, — Ушмаль. Уу-шшш-мааль, звук-то какой, словно предсмертный выдох. В автобусе было жарко, душно, он судорожно схватил ртом воздух, выпрямился на сиденье и глянул в окно. Со всех сторон — зеленые джунгли. Скоро покажется Ушмаль.

Ушмаль, древний город майя, — это храмы поразительной красоты и огромной впечатляющей силы; люди, что их построили, были незаурядными астрономами и математиками. Майя точно вычисляли движение Солнца, Луны и других планет, когда Европа только начинала пробуждаться от мрачного сна средневековья. Здесь, на полуострове Юкатан, произошел один из таинственных выбросов во времени, яркой кометой сверкнувший на фоне истории человечества, но потом сюда явились испанцы и уничтожили почти все. Остались лишь легенды и сказания об этой древней цивилизации и ее тайнах.

Стела в Киригуа просчитывает время до четырех миллионов лет в прошлое, современному человеку такое удалось только недавно, когда появились компьютеры и атомные часы. Он подумал об этом, глядя на возделанные поля сизаля. Для этих людей время было богом, нет, не богом, а стихией, природной силой. По ночам они всматривались в небо, чертили свои лунные календари, точно знали, когда наступит солнцестояние, а когда — равноденствие, рассчитывали астрономические карты, и в конце-концов движение планет и звезд помогло им сделать вывод о рождении и жизни самой вселенной, их мощный дух позволил им вычислить точный момент, когда впервые затрепетала жизнь на планете Земля. Неужели им стало известно это? Неужели они определили точку отсчета, нулевой год нулевой миг, когда первая искорка жизни замерцала предвестником будущего на Земле? Если так, значит, в тот миг в том месте была сосредоточена сила, осознать которую человеку не дано… сила самих богов.

«Тебе пора съездить в Ушмаль, — сказал ему бармен в гостинице „Изабелла“, лицо его слегка напоминало изображения китайцев, вырезанные в стеле Копана. — Здесь ты просто тратишь время». Он показал на европеек, бледнолицых шведок и немок, которые убежали от своей морозной зимы, чтобы недельку погреться в Канкуне или Косумеле. А потом, прежде чем возвратиться на свой холодный полуостров, решили нагрянуть в Мериду, поглядеть на Ушмаль.

«Поезжай, Розарио», — сказал бармен. Вторую половину дня он часто просиживал в баре гостиницы — уж слишком жарко и пыльно было на улицах, — потягивал холодный «Леон негро» и посматривал на европеек, которые забегали туда после экскурсий, вспотевшие, одинокие, жаждущие общества. Он ходил в бар и потому, что бармен был майя, молодой видный парень, — европейки на него заглядывались — и вдвоем они подбрасывали бледноногим женщинам толику счастья.

Но в этот раз бармен говорил серьезно, чем немало удивил Розарио. «Поезжай в Ушмаль, — сказал он, — найди там Гонзало. Среди гидов ему нет равных. Он покажет тебе подлинное величие народа майя. Он — muy[18] майя».

Его друг был прав. Пьет он там пиво, лениво развлекает женщин — да это просто трата времени! И не без трепета, не без зубовного скрежета, но в то утро он все-таки сел в автобус и покатил на поиски… нет, не деревни и не Гонзало, он, как и прежде, продолжал искать ключ, который откроет ему источник столь могучих познаний древних, хотя почти не верил в успех. Вместе с туристами он обошел ворота, постоял в очереди у киоска, чтобы утолить жажду, взобрался на плато около Черепашьего Дома, откуда открывался прекрасный вид. Что и говорить, вид впечатляющий. Пирамида Волшебника хорошо сохранилась, фоном для белого известняка была плоская тарелка джунглей и ясно-голубое декабрьское небо. Цветовая гамма напомнила ему Монте-Альбан. Внизу виднелось поле для игры в мяч, за ним храм монахинь. Да, все это впечатляет не меньше, чем Чичен-Ица или Монте-Альбан, но особой притягательности, магии места он почти не чувствовал. Он стоял долго, надеясь, что ему передадутся какие-то импульсы, — неужели это только впечатляющий реконструированный образчик зодчества майя, неужели не ощутить ему силы, что исходила из земли или небес и наполняла тела и души строителей древности, воздвигавших этот великолепный храм? Жаркое солнце двигалось по небу, двигалось и время, приехавшие полюбоваться на Ушмаль туристы муравьями сновали вокруг, они останавливались лишь пощелкать фотоаппаратами да послушать гидов, что приехали с автобусами и показывали достопримечательности. Захотелось в тень, и он, перебрался под деревья, поближе к Пирамиде Волшебника. Там он и встретил Гонзало.

— А-ра! А-ра! — крикнул тот, созывая людей. — Начинаем лучшую экскурсию по Ушмалю! Идите с Гонзало, и вы узнаете всю историю и древние тайны этого славного города майя!

Несколько туристов сгрудились вокруг этого маленького озорного человечка, почти гнома с искалеченной ногой и горбом. На нем были безупречно чистые белые брюки и рубашка пеона. Седые волосы метались по темному лицу, черные глаза пронзали тебя насквозь. Женщины стайкой окружили его, он улыбнулся, щелкнул языком и отпустил им несколько комплиментов. В другой стране он был бы Паном[19], завлекающим пастушек под сень дерев, здесь же он был карликом, который водил их по потаенным, темным уголкам Ушмаля.

— И вы тоже, — позвал он. — Идите сюда! — Он кивнул Розарио, маня его своим гипнотическим взглядом, говоря на диалекте майя, который Розарио понимал. Молодой человек последовал за озорным ушмальским гидом, который кричал: — А-ра! А-ра! Идите за мной, и я раскрою вам все тайны Ушмаля.

В своем деле он действительно был мастер. Стоя у подножия Пирамиды Волшебника, он вмиг приворожил туристок, рассказав старую историю о том, что пирамиду построили за одну ночь, построил ее карлик, который в древние времена был волшебником, наделенным недюжинными возможностями.

— А зачем ее построили? — спросила полногрудая рыжеволосая женщина.

— Прославить богов, — ответил Гонзало с улыбкой. — Все здесь было построено в честь богов. Люди и сейчас говорят, что этот волшебник не умер, он явится опять и построит новые пирамиды в честь богов!

Женщины заохали, а Гонзало ухмыльнулся и подвинулся к одной туристке, шведке средних лет, которая явно путешествовала одна.

— Понимаете, милая моя, — зашептал Гонзало, — о древних майя мы знаем очень мало. Об их нравах, обычаях можем только догадываться. Но я прямой потомок народа майя и нутром чувствую: история о старом волшебнике — это чистая правда. Некоторые антропологи и археологи считают, что среди развалин много фаллических символов, кое-кто даже полагает, что и Пирамида Волшебника — фаллический символ. А что, так ли далека эта мысль от истины? В любой мифологии человека говорится о богах, которые спустились на Землю, чтобы навестить женщину и создать новую расу людей. Разве человек не жаждет вырваться за пределы земли, разве не сгорает он от желания призвать сюда богов и воздать им должное, как своим отцам?

Он ухмыльнулся. Улыбнулась и шведка, но отошла в сторону. Она поняла намек, но ее это не интересует — так решил Розарио. На него вдруг накатила усталость. Солнце над головой раскалилось докрасна. Наш друг Гонзало — всего лишь шарлатан; может, лучше было бы остаться в cantina гостиницы, пересидеть шумиху, связанную с солнцестоянием и последующими рождественскими празднествами.

— А-ра! — закричал Гонзало, чтобы группа не расползалась. — Идите за мной, я покажу вам другие тайны. Смотрите сюда! — воскликнул он и указал на полукруглый замковый камень, закрывающий арку. — Другие гиды скажут вам, что древние майя не знали круга. Но это не так, видите? Этот замковый камень — настоящий полукруг!

— Почему же они не построили колесо? — спросила угловатая учительница-американка. Она подтолкнула на лоб очки, которые все время сползали на нос.

— Круг — это знак богов, — нараспев произнес Гонзало, — это их священный символ. Майя были достаточно мудры, чтобы не обесценивать круг, не брать его форму для какого-то колеса!

Учительница кивнула и стала что-то записывать. Остальные отошли подальше, к киоску с напитками. На Розарио все это не произвело большого впечатления. Он много объездил, много повидал, чем-то удивить его трудно. Верно, этот старик был хорошим, не без вдохновения, актером, в нем чувствовалась сила, его жесты и тембр голоса привораживали туристов, но басни его были пошлы и банальны. Розарио отвернулся, но тут на плечо ему легла рука старика.

— Все мы братья под солнцем, — негромко произнес он, потом ухмыльнулся и глянул на женщин. — Несчастные бледные курочки приехали к своим шоколадным петушкам, а?

— Лично я в Ушмале не для того, чтобы охотиться на женщин, — ответил Розарио с легким презрением, но тут же устыдился. Не этим ли он занимался последние недели?

— Для чего же вы в Ушмале? — спросил Гонзало, вперившись в Розарио своими темными глазами.

— Я, я ищу… — вот и все, что сумел выдавить из себя Розарио. Гонзало не сводил с него глаз.

— Да, вижу, вы здесь, чтобы постичь волшебство, — кивнул Гонзало. — Что ж, тогда идите за мной, я вам открою кое-какие тайны. — Он обернулся и снова принялся созывать группу: — А-ра! А-ра! — и повел туристов к ушмальскому полю для игры в мяч. На земле лежали огромные камни и строительные перемычки, все пронумерованные — чтобы не гадать, что куда ставить.

— Задолго до того как был изобретен ваш бейсбол или футбол, майя играли на этом поле в мяч. Посмотреть игру собиралась местная знать, потому что играли здесь в честь солнца, бога света, — объяснял Гонзало. — Считалось, что победившие стоят ближе к богам, и их делали жрецами. — Он выждал минутку, — но никто из порядком подуставшей группы не спросил о проигравших — и добавил: — А те, кто проиграл… считалось, что они далеки от богов, и сердца их вырезали в жертву божеству-солнцу. Так они сразу становились ближе к богам, верно? — Гон-зало улыбнулся.

Женщины закивали, Розарио разочарованно покачал головой. Эту историю он слышал во многих вариантах. Гонзало бросил на него хмурый взгляд, снял с головы соломенную шляпу и вытер лоб белым платком. Значит, на тебя это не производит впечатления, говорили его глаза; он нервным движением водрузил шляпу на место и вскинул голову, как бы желая определить, где именно находится солнце. Под его левым глазом чуть подергивалась жилка; он повернулся к группе.

— Наша экскурсия подходит к концу, — сказал он, и в голосе его сквозила раздраженность, он вдруг ослабил контроль над собой. — Вы можете посетить храм монахинь, там вы увидите лица древних владык, настоящих богов, пришедших… — Он смолк, покачал головой, словно превозмогая боль. — Эти владыки из-за своего платья называются монахинями… они были знатью Ушмаля… но здесь! — Внезапно он крутнулся и вспрыгнул на один из огромных каменных монолитов, это была массивная глыба, когда-то гигантским змеевидным телом украшавшая и опоясывавшая поле для игры в мяч.

— Смотрите сюда! — воскликнул он. — Я расскажу вам еще одну историю. Другие гиды ее не знают. Ее знаю только я, Гонзало де лас Серпиентес, и я расскажу ее вам. Вы видите, эта каменная змея украшает поле для игры в мяч. Кто вырубил этот шедевр? И почему? Знайте же, что змея — главнейший символ Мезоамерики. Змеи совокупляются, как мужчины и женщины, и самки рождают своих младенцев, как женщины. Это символ плодородия…

Голос его надломился, и Розарио снова покачал головой — незачем было ехать в Ушмаль. Ничего нового ему от старика не узнать.

— Но у меня есть своя теория, — продолжал Гонзало, — и я поделюсь этим секретом с вами. — Женщины из группы придвинулись к нему поближе. — Никто еще не осмеливался сказать такое, но я скажу. Мастеровыми и ремесленниками в народе майя были женщины! Да, именно женщины вырезали фигурки в храме монахинь! И змеи вокруг поля — тоже дело женских рук! Хотите знать, почему женщины майя вырезали так много змей? — На лице его заиграла дьявольская усмешка, он подался вперед и зашептал: — Потому что они были ненасытные сладострастницы! — Откинув назад голову, он захихикал.

Женщины покачали головами и разошлись, кто-то двинулся по тропе к храму монахинь, кто-то вернулся в кондиционированный автобус, хоть на время укрыться от нарастающей жары. На поле остались только Розарио и старик. Розарио и сам не знал, зачем задержался. Солнце над головой уже начало послеполуденный спуск, пошел на убыль самый короткий день года, в древние времена этот день был одним из важнейших в солнечном календаре и в религиозной жизни народов майя.

— Идем! — сказал вдруг Гонзало, снова посерьезнев. — От туристов мы избавились. Самое время заняться нашим делом. — Глаза его зажглись какой-то напряженной, глубоко запрятанной силой. Розарио не понял, о каком «нашем деле» шла речь, но последовал за стариком, который горным козлом взлетал по крутым ступеням Пирамиды Волшебника. — А-ра! А-ра! — кричал он. Будто под гипнозом, Розарио поднимался следом.

Наверху никого не было. Почти все разбрелись по автобусам. Туристы из Мериды предпочитали для экскурсии утро, когда еще прохладно, — вторую половину дня, как хорошо известно всем цивилизованным людям, надлежит проводить в прохладной cantina или возле бассейна.

— Посмотри, — сказал он, — посмотри вокруг. Что ты видишь?

Под ними на плоской чаше полуострова сколько хватало глаз простирались джунгли и поля сизаля. Плоская бескрайность и обжигающие голубые небеса — больше ничего не было.

— Ты видишь дороги?

Гонзало показал на едва заметные прямые линии, которые напоминали спицы большого колеса, а ступицей был Ушмаль. Затянутые джунглями, сглаженные полями, они были почти невидимы и все же просматривались — потому что когда-то дороги были приподняты над лежащей в низине поверхностью земли. Розарио вспомнил виденные им фотографии, сделанные с самолета инфракрасной техникой, — на них были старые дороги народа майя.

— Вон та дорога, видишь? — указал Гонзало. — Она ведет к деревне. В той деревне есть большой cenote, естественный резервуар пресной воды… Потому они и прилетели туда, понимаешь? Богам нужна была пресная вода cenotes, они прилетели в деревню на больших кораблях, пресная вода для кораблей…

Глаза его словно приворожили Розарио. С воздуха полуостров Юкатан действительно выглядел плоским и темно-зеленым на фоне голубых вод залива. Гор не было, пространства для маневра вполне хватало. Да, эти прямые дороги напоминают взлетные полосы. Ушмаль был центром цивилизации, которой удалось установить связь с богами! Близлежащие деревни располагались возле cenotes пресной воды. Пресная вода, чтобы охладить источник энергии, бог знает какой немыслимой силы. Сердце затукало под ребрами, в висках застучало… Да… он согласно кивнул головой, и взору его предстали яркие корабли — они покачивают в ночном небе гигантскими сигнальными огнями и заливают светом всю пустыню, а тысячи туземцев молятся зимнему солнцестоянию и приносят богам в жертву… тут он затряс головой и зажал уши руками — отогнать назойливое жужжание. Два стервятника слева, воспарившие над джунглями, разрушили чары гипноза.

— Нет, — яростно возразил он, — эту историю я слышал… пришельцы из космоса. Я в нее не верю!

Он отодвинулся от старика, который стоял в опасной близости от края пирамиды.

— Я слышал все, что ты рассказал группе, в том числе и историю про богов, которые прилетели из космоса, чтобы основать древнюю цивилизацию майя. Может, европейки тебе и верят, а я — нет! Слишком долго я веду поиски, чтобы верить в такие байки. Уже несколько лет я ищу ключ к разгадке силы майя и могу сказать: даже если у майя и была какая-то сила, сейчас она мертва! И земля эта мертва! Никакой силы не осталось!

Розарио дрожал, понимая, что эта вспышка гнева была направлена не только на старика, но и на себя. Да, он сейчас не лгал, в нем росло убеждение, что истина именно такова, но уж очень не хотелось ее принимать — его поиски вообще лишатся всякого смысла. Лицо Гонзало потемнело, посерьезнело. И Розарио снова вспомнилась стела в Копане, на которой были начертаны блеклые, желтоватые китайские лица из туманного прошлого. Гонзало шагнул к Розарио и схватил его за руку.

— Ты был в пакальской усыпальнице? — спросил он.

— Да, — кивнул Розарио.

— А в Паленке?

— Да.

— А про астрономов Копана знаешь?

— Да.

— Ты веришь, что вот эта Пирамида Волшебника — священное место — была построена в честь богов и построил ее карлик-волшебник из Ушмаля за одну ночь?

Гонзало словно произносил заклинание, голос его усилился. Розарио покачал головой и отвел руку Гонзало. Старик просто сумасшедший, он вправду верит в эту легенду!

— Нет! — воскликнул Розарио. — Такого не может быть! Эту чертову штуковину построили рабы! Как и другие храмы и пирамиды, они замешены на поте рабов!

Старик скорчился, отшатнулся, будто Розарио дал ему пощечину. Розарио даже хотел подхватить его, чтобы тот не упал вниз.

— Ты, глупец, — выругался Гонзало, — ты ищешь источник силы древних майя и не хочешь его видеть.

— Покажи его мне, — откликнулся Розарио.

— Покажу, — негромко ответил Гонзало, — покажу, как волшебник может воздвигать пирамиды в честь богов…

Он долго стоял, глядя на джунгли, не произнося ни слова. Этот маленький смуглый человек памятником возвышался над джунглями — древний майя слушает, как течет энергия между Землей, Солнцем и другими планетами, внемлет какому-то едва слышному посланию с небес.

— Где? — спросил наконец Розарио, разбивая чары.

— Там, — Гонзало простер руку, — к югу от Ушмаля, за гасиендой Иман, в джунглях есть деревня, которую боги выкрасили в желтый цвет. Идем, они ждут нас! — И он короткими прыжками заспешил вниз по крутым ступеням пирамиды. Розарио за ним. Миновав развалины, они по пропылившейся тропинке пошли к гасиенде.

— Я покажу тебе, что воздвигнуть пирамиду можно и сейчас, бормотал Гонзало на ходу, — сила карлика жива и сегодня, — говорил он, но уже бурча на другом диалекте. И Розарио не понимал всех его слов.

Возле гасиенды Гонзало отыскал хижину у края поля, где рос сизаль. Похоже, их ждали — из хижины вышли мужчина и женщина. В тени дерева стояли две оседланные лошади. Гонзало легонько взмахнул рукой, и мужчина подвел лошадей. Когда Гонзало и Розарио забрались на скакунов, вперед вышла женщина и передала каждому по небольшому свертку с едой, потом хозяева быстро вернулись в хижину.

— А-ра! — вскричал Гонзало, лошадь его встала на дыбы, он пришпорил ее — вперед! Они повернули к югу и поскакали через поля сизаля, мимо похожей на юкку агавы, которую выращивают на всем полуострове для производства бечевки.

Куда мы скачем, думал Розарио, и почему я еду за этим сумасшедшим?

Странные обстоятельства сегодняшнего утра, безумная вера Гонзало, мужчина и женщина с лошадьми, день солнцестояния — все это предвещало нечто странное, загадочное и важное. Ожили старые тревоги, волнения, всколыхнулась угасавшая вера, потому он и скакал вслед за Гонзало — посмотреть, куда тот его привезет.

В полях фермер со своими работниками выжигал кустарник. В воздух поднимались огромные спирали дыма с хлопьями сажи. Люди расчищали поля, понемногу вырубали мрачные джунгли, а те каждый вечер возвращались, заявляя о своем праве на возделываемую землю. Между дикими зарослями джунглей и возделываемыми участками тянулся забор из крошащихся камней. Лошади шли спокойно, и Розарио прикрыл глаза, стараясь сберечь побольше сил. Время от времени Гонзало вскрикивал: «А-ра! А-ра! — и пел на языке майя: — О-о, исчезнувший остров Атлантида, плавучий остров богов».

Гнетущий, пропитанный влагой воздух казался тяжелым и неподвижным. Ни ветерка. Все в мире исчезло, осталось лишь палящее солнце, которое обескровливало тело земли, да два одиноких всадника. Гонзало, казалось, не обращал на жару никакого внимания. Розарио же погибал от жажды и стал рыться в свертке, который дала ему женщина, там оказался кожаный мех, но вместо воды он был доверху наполнен бальче, отстоянным напитком из меда. Розарио однажды пробовал бальче, на церемонии в честь Чака, бога дождя, — чаши с напитком и были жертвоприношениями, их выпивали после окончания обряда. Отведать бальче было приятно, но сейчас, в разгар жаркого дня, Розарио мечтал о воде, а не о кислом напитке, который скользнул в его желудок теплым уксусом. Голова тотчас пошла кругом. Руки и ноги будто онемели.

— Быстрее! — закричал Гонзало. — Нам нельзя опаздывать!

Что за ерунда, куда опаздывать?

— Ты и вправду веришь, что явятся боги? — отозвался Розарио.

Гонзало засмеялся.

— Еще как явятся.

Вверху на фоне ясного голубого неба парили стервятники, они покачивались на волнах тепла, поднимавшихся от опаленных зноем, разлагающихся джунглей.

— Деревня, которую боги покрасили в желтый цвет! — прокричал Розарио, не зная наверняка, точно ли понял смысл фразы, ведь он слышал ее только на языке майя. — Может, правильный перевод: «Деревня, которую выкрасили в желтый цвет для богов»?

Старик не ответил. Солнце огненным мячом заваливалось на западную сторону горизонта, всадники направили своих лошадей к пролому в каменной стене. Теперь они двигались вдоль края джунглей, пока Гонзало не попалось дерево, помеченное мазком желтой краски. Около него они, найдя оленью тропу, въехали в джунгли. Их тотчас поглотила полутьма и удушающая, влажная жара. У Розарио мелькнула мысль о Данте на пороге ада, о двери, за которой нет надежды, но он только пожал плечами и сгорбился в седле. Может, Гонзало действительно что-то знает, и эта поездка откроет что-то новое.

Они двигались по узкой тропе, над которой смыкался шатер из деревьев, кустарника, вьющихся стеблей. Колючая куманика царапала ему лицо и руки, а когда Розарио отталкивал нависавшие листья, на него кучами сыпались жалящие красные муравьи. Они вились и над ним, и над лошадью, в местах укусов появлялись красные рубцы. Гонзало, однако, их словно не замечал. Он прокладывал путь по темному лабиринту. Они все глубже вклинивались в гущу переплетений, куда совсем не проникал солнечный свет, и змеи, что встречались на их пути, бесшумно отползали в сторону.

— А-ра! А-ра! — то и дело кричал Гонзало и смеялся смехом одержимого.

— Давай отдохнем! — взмолился Розарио. — Ты знаешь, где мы?

— Мы идем приветствовать богов! — ответил Гонзало. — Скоро отдохнем. Сожжем копал[20], выпьем бальче. Боги уже там, в небе. Они ждут, когда мы воздвигнем храм в их честь.

Где-то над ними, невысоко, запульсировал какой-то диковинный звук, словно в темноте дышало гигантское существо. Вот он снова возник, превратился в жужжание. Они углублялись в мрачные джунгли, и звук этот усилился.

Розарио скакал словно в трансе. В фосфоресцирующем свете зеленой мглы перед ним возникали какие-то образы. Лезли в голову мысли о прохладной cantina, холодном пиве, бледнолицых и одиноких женщинах. Он слышал их голоса и думал: как проста и полна удовольствия любовь, которую они предлагали в его прохладном номере, — дернул его черт уехать оттуда. Ради чего? Чтобы скакать за этим карликом в ад на поиски древних тайн?

Тропка совсем сузилась, от нее отошли ответвления на другие оленьи тропы, но Гонзало ни разу не сбился с пути. Взмокшие от пота, тяжело дыша, они продолжали путешествие сквозь этот кошмар. Розарио вспомнил о временах, когда он бежал с тараумарами к северу через их глубокие каньоны, как, прыгнув с шеста voladores[21], сломал два ребра и растянул связки в обоих голеностопах, как охотился в пустыне вместе с якимайя, — все это были обряды, призванные проверить, вынослив ли ты, крепко ли твое тело. Он был тогда сурово наказан, но сердце его переполнялось невыразимой радостью. А сейчас была лишь сильная, грубая боль, в которой он не видел никакого смысла.

— Сегодня боги найдут двух покойников! — засмеялся он в темноте, но Гонзало не ответил. Лихорадка все больше внедрялась в измученное тело Розарио, и он спал прямо в седле или думал, что спит. Перед его мысленным взором возникали развалины Ушмаля… снились астрономы, которые несли там свою вахту, вахту в честь богов… снова звучала в ушах история карлика, энано, который воздвиг Пирамиду Волшебника за одну ночь…

Все эти образы как-то переплетались с Гонзало, с дорогой через Джунгли, но затуманенный мозг Розарио не мог увязать одно с другим, ясного и четкого изображения не получалось. Наконец впереди возник какой-то просвет. Под большой сейбой, священным деревом майя, стоял небольшой алтарь. Гонзало спешился и подошел к нему. Положив копал в ладанку, он поместил ее над слабеньким, мерцающим огоньком. Воздух тотчас наполнился сладковатым запахом копала. В неподвижном воздухе тонкой голубой вуалью повис смоляной дымок.

— Иди сюда, пей бальче, ешь мачаку[22], — распорядился Гонзало.

Розарио соскользнул с лошади и упал на землю. Одеревеневшие ноги отказывались держать его. Помассировав их, он нетвердой походкой подошел к алтарю. Схватив кусок сушеной оленины, он стал рвать его зубами — все-таки целый день ничего не ел, — выпил чашку бальче.

— Дух принесен в жертву богам, — сказал старик, — а плоть можно есть.

Он обернулся и стал вглядываться в просвет. Не успел Розарио расправиться с едой, как кусты раздвинулись и появились три индейца. На них были только набедренные повязки, и в тусклом свете алтарного огня Розарио увидел: их тела были полностью вымазаны краской или мелом, излучавшим бледно-желтое сияние. Он внимательным взглядом окинул приближающуюся троицу и снова вспомнил лица на стеле в Копане.

Подойдя к Гонзало, они отвесили ему церемонный поклон.

— Настало время богов, — услышал Розарио их слова, — время света.

— Сейчас время Иксчела, — ответил Гонзало, — время Юм Кина… Время возводить новые пирамиды.

Потом он повернулся, указал на Розарио и на языке майя представил его: помощник. Индейцы согласно кивнули. Дальше они действовали ловко и виртуозно. Острыми ножами они распороли и сорвали с Гонзало и Розарио штаны и рубашки, обвязали им бедра тряпицами и выкрасили приехавших той же желтой пылью, что покрывала их собственные тела. Все произошло очень быстро, эта работа явно была индейцам не впервой. Гонзало стоял спокойно, он участвовал в церемонии с явной неохотой, а Розарио даже не успел удивиться. Из отдельных, разрозненных кусочков какой-то безумной головоломки складывалось нечто целое, они ведь не случайно наткнулись на этот алтарь, да и копаловый дымок был сладким и тягучим, а от бальче все тело его онемело, закружилась голова, и, когда индейцы велели ему следовать за ними, он безропотно подчинился. Один из индейцев показывал дорогу, двое других шли позади с лошадьми. Розарио догадался, что деревня где-то совсем рядом. Над головой снова возник жужжащий звук, будто в ночном небе над лиственным пологом джунглей кружили вертолеты. Индейцы что-то взволнованно закричали друг другу и ускорили шаг.

Но вот снова просвет — и появилась деревня, Розарио от неожиданности замер, потом, пошатываясь, побрел вперед. В глаза ударили яркие цвета, он зажмурился. Во тьме нарастал звук пения — это пели голые, выкрашенные в желтое индейцы. Кругом потрескивали огромные костры и освещали ночь, все кругом было выкрашено в желтый цвет, отсвет костров давал яркое фосфоресцирующее сияние. Розарио не мог воспринять эту желтизну, которая вдруг превратила ночь в диковинного оттенка день. Потрясенный, он глядел вокруг. Индейцы, хижины, каменный забор по периметру деревни, сами деревья — все лучилось желтым веществом.

— Энано! Энано! — кричали индейцы, глядя, как Гонзало и Розарио ведут через всю деревню к большому полю; там, у грубоватой хижины, крытой пальмовыми листьями, у алтаря, где горели свечи и копал, их ждали деревенские жрецы. Алтарь был полон всевозможных древних скульптур, собранных индейцами среди ближайших развалин. Розарио узнал повидавшего виды, поистершегося распятого Христа — все что осталось от глупца-священника, который много лет назад пытался обратить индейцев в христианскую веру. Посреди хижины стояла прекрасно сохранившаяся стела с вырезанной на ней фигуркой Юм Кина, все вокруг нее было уставлено запасами съестного — жертвоприношениями. В глиняных ладанках сиял копал, в ночном воздухе плавал сладковатый дымок. У подножия алтаря стоял главный жрец, на земле перед ним покоился жертвенный камень. Маленький, квадратный, вырезанный из черной вулканической породы, края его от времени сильно обтесались.

— Ты вернулся, волшебник Ушмаля, — так приветствовал Гонзало жрец. Все прислужники поклонились. — Пришло время богов, время воздвигнуть пирамиду в их честь.

Гонзало кивнул, он распрямил свое искалеченное тело, вытянулся как можно выше.

— Я пришел, чтобы применить старые чары, — сказал Гонзало, — и привел с собой помощника. Он сделал жест рукой, и двое прислужников подтолкнули Розарио вперед. Только теперь Розарио полностью осознал степень безумства старика. Они подвергли себя стольким лишениям, но сейчас… все это казалось невероятным и одновременно неизбежным… уму непостижимо — вот она желтая деревня, сотни индейцев окружили алтарь под крышей из пальмовых листьев, все это не бессмысленно, может, он наконец-то сделал первый шаг к постижению тайн древних майя. И он проникнет в тайны, которые не открывались ему так долго. Чуть вздрогнув, он склонил голову и отдал себя во власть начинавшейся церемонии.

— Время петь! — вскричал Гонзало. — Время молиться! Мы — народ богов. Мы молимся, и они слышат нас, даже когда они в недрах земли, даже когда они на небесах. Сегодня я воздвигну для них чудесную пирамиду, и они придут к нам, как оно было много лет назад.

Послышалось согласное бормотание, и индейцы преклонили колена. Ведь это были слова самого Волшебника Ушмаля. Жрецы чуть отступили. Вперед вышли две женщины, обнаженные девы, они поднесли Волшебнику и его помощнику чаши со священным бальче. Сначала Гонзало поднял чашу вверх и предложил ее богам. На древнем майя он объявил богам, как их народ готовился к этому самому священному из празднеств. Три дня они постились, ели только маленькие кусочки мачаки и пили только бальче. Потом он отпил из чаши, за ним — жрецы и Розарио. Девы забрали пустые чаши и удалились.

— Я Волшебник Ушмаля, — запел Гонзало, — я освещаю путь богам. В джунглях Ягуара я воздвигну пирамиду Юм Кину, богу Солнца. Раз вы наделили меня волшебной силой, я осмеливаюсь также обратить мою песнь к Итзамне, самому богу жизни…

Так он пел, и голос его, подхваченный хором, наполнял ночь. Пел и Розарио. Он вдруг заметил, что покачивается в такт пению, и на какой-то миг ему стало безумно одиноко — кругом полно индейцев, но он словно отделен, отсечен от них. В нем пробудилось чувство ответственности, когда он взглянул на Гонзало и увидел, что старик целиком отдался творимому им действу. Гонзало и вправду верил, что он — Волшебник Ушмаля, что сегодня он воздвигнет в джунглях пирамиду, в это верили и остальные, они пели с удивительным рвением: Наконец, когда Розарио закрыл глаза и слова песнопения сами полились из него, поверил и он — воздвигнуть пирамиду в честь богов возможно. Возможно не вообще, а именно здесь, сегодня, и он запел в полный голос.

Песнопения еще долго тревожили ночь, девы вернулись с чашами бальче, ладанки снова наполнили копалом, подбросили дров в костры. Забытые слова народа майя, никогда Розарио не слышанные, сами срывались с его губ. Его наполнила величайшая сила. Он чувствовал, как все его существо переполняется верой, прежде ему неведомой, и в душе он уже не сомневался, что он и Гонзало — жрецы, посланники богов, они наделены чрезвычайными полномочиями. Они способны воздвигать пирамиды в честь богов! Способны вершить приводящие в трепет древние таинства — это не удел прошлого, нет! Потому он и приехал в деревню, выкрашенную для богов в желтый цвет. Он оказался избранником именно потому, что искал и теперь вознагражден за веру. По жилам его текла какая-то сила, он возвысил голос, требуя, чтобы пустые джунгли разверзлись и исторгли пирамиду. В этот миг сильный порыв ветра взвихрил искры и пепел от костра. Люди сжались от страха и пали на землю ниц. Даже жрецы перед лицом освобожденной силы попятились назад.

— Сейчас! — воскликнул Гонзало. — Сейчас явится Пирамида Волшебника!

Ветер принес какой-то пронзительный, качающийся звук, искры дождем посыпались на людей, те с криками стали разбегаться. Из ослепляющего пылевого вихря вырвался столб света, и на миг перед их глазами засияло изображение золотой пирамиды. Земля заходила ходуном. Розарио закричал от восторга и в изнеможении рухнул на землю. Оглушительная боль и радость этой ночи — все вдруг отхлынуло, оставив в душе пустоту. Разгоряченный, дрожащий от возбуждения, он услышал собственный смех.

Он не знал, долго ли пролежал, но, взглянув на небо, увидел: уже забрезжил рассвет. В воздухе было покойно. Где-то в джунглях покрикивали и пели птицы. На юго-западе, над Паленке укладывалась спать луна. Он повернулся и взглянул на Гонзало. Старик стоял, поникнув головой, руки бессильно свисали вдоль туловища. Розарио хотел что-то сказать, но не мог произнести ни слова.

— Тебя постигла неудача, — услышал он бормотание жреца, — но разве их постигла неудача?

— На следующий год, — Гонзало кивнул, — на следующий год…

Он взглянул на Розарио, глаза его горели обжигающим огнем. Розарио согласно кивнул. Он шагнул вперед, чтобы коснуться своего учителя в знак поддержки, но прислужники уже оттащили старика и распластали на жертвенном камне. Его вздымавшаяся грудная клетка оказалась незащищенной, и жрец поднял нож.

Жрец наклонился над Гонзало, и луч восходящего солнца сверкнул на остром лезвии из обсидиана. Легкий хрип, бульканье — и, когда жрец выпрямился, в руках его трепетало сердце Гонзало. Он воздел руки к восходящему солнцу, потом бросил еще живое сердце в огонь алтаря. Все вокруг забормотали слова благодарственной молитвы.

Гонзало даже не закричал. Видно, он был готов к такому концу. Он проиграл, как игрок на поле Ушмаля, и теперь приблизился к богам. Розарио же, когда прислужники взялись за него, закричал, стал отчаянно сопротивляться. Но их не интересовало его сердце. Они крепко схватили его, и жрец сделал надрез. Резкий, короткий. Розарио почти не почувствовал боли, но, когда его отпустили, он не устоял — упал на землю. Ему перерезали ахиллово сухожилие, сделали из него калеку. Спотыкаясь, волоча ногу, он потащился вперед, толпа расступилась, давая ему дорогу. Ногу разрывало от боли, он едва дополз до лошадей. Никто не шевельнулся, чтобы остановить его. Он добрался до привязанных лошадей, нечеловеческим усилием подтянулся, залез в седло — люди стояли и смотрели. Он повернулся, окинул их долгим взглядом, на мгновение ему открылась истина — глаза их горели давней неизбывной надеждой. Они превратили его в своего нового карлика, нового волшебника. И через год, когда на полуостров Юкатан снова придет день солнцестояния, он вернется сюда, он будет с ними. Это было время майя, время древних веков, его не уничтожит ни кипучее обновление жизни на земле, ни перемены в культуре, происшедшие за многие столетия. Осталась еще сила, чтобы выполнять миссию богов. Он оглядел собравшихся, сияющих золотом в ярких лучах утреннего солнца. Да, наконец-то ему открылось его предназначение.

Он приветственно вскинул руки и прокричал:

— А-ра! Слава народу майя!

Потом пришпорил лошадь и ускакал в джунгли.

Ален Милн

ПЕРЕД ПОТОПОМ

Перевод В. Вебера

ам говорят, что Ламех породил Ноя, когда ему было 182 года, а затем прожил еще 595 лет. Поэтому мы не удивляемся, читая: «Всех же дней Ламеха было семьсот семьдесят семь лет; и он умер». Этого следовало ожидать. Но следующая фраза дает нам пищу для размышлений. В ней говорится: «Ною было пятьсот лет и родил Ной: Сима, Хама и Иафета». Вряд ли речь тут идет о двух независимых событиях. Скорее всего, тогдашний летописец не стал бы специально сообщать нам, что в какой-то момент Ною исполнилось пятьсот лет. Об этом мы могли бы догадаться и сами, памятуя, что ему было 595, когда умер его отец. Но если, и это весьма вероятно, указанные события связаны между собой, нам хотели сказать, что в возрасте пятисот лет у Ноя родилась тройня. Как тут не вспомнить написанное ниже: «В то время были на земле исполины».

Современному историку, однако, довольно трудно представить себе как пятисотлетнего мужчину, находящегося в расцвете сил, так и пожилого джентльмена годков этак на восемьсот сорок. Скорее он подумает, что с той поры изменилась не природа человека, но система отсчета, и сочтет целесообразным разделить возраст патриархов на десять в надежде получить более правдоподобную картину. Таким образом, по его предположению, Ной вошел в ковчег, когда ему было шестьдесят лет, а сыновьям Ноевым — двадцать восемь, двадцать четыре и двадцать соответственно. И так как в известной истории очень мало сказано о женщинах, хотелось бы уделить им побольше внимания, предварительно напомнив нашим читателям, что жену Ноя звали Ханна, жену Сима — Керин, Хама — Айша, а Иафета — Мерибол. Теперь мы можем начать.

По ночам Ной часто видел сны, а за утренней трапезой пересказывал их содержание. Прямые предсказания грядущих бедствий перемежались весьма неопределенными пророчествами, правильное толкование которых становилось возможным лишь после совершения события. Например, если саранча уничтожала посевы, Ной самодовольно напоминал семье, что месяц назад во сне вычерпывал ситом бездонный колодец. Одновременно признавая, что ошибся, трактуя видение как знак того, что из второго сына не выйдет никакого толка. Ной не любил Хама. Хам позволял себе спорить с отцом.

Однажды Ною привиделся особенно яркий сон. Воды Тигра и Евфрата слились и ринулись на него, а он и Хам оказались на бревне посреди разбушевавшейся стихии. «Почему тебе не приснилось это наводнение? — спросил Хам. — Тогда мы могли бы построить лодку и спасти мою мать и моих братьев и жен моих братьев, — а помолчав, добавил: — И Айшу». А затем Хам превратился в крокодила, и крокодил крикнул: «А как же моя жена?» И внезапно все животные закричали: «А как же наши жены?» Но он сидел уже не на бревне, а на верхней ветви кипариса и отпиливал ее, намереваясь строить лодку. И тут к своему ужасу обнаружил, что пилит сук, на котором сидит. Падая, он громко закричал, и жена его, проснувшись, спросила: «Что такое?» Слава богу, это был только сон. И Ной сказал: «Это сон, дорогая. Утром я тебе все расскажу». А потом, размышляя, лежал три часа и в конце концов даже забыл, что это был сон. Он снова заснул, когда нарождалась заря, и к тому времени у него уже не осталось сомнений, что с ним говорил сам Яхве.

— Сим, мальчик мой, — обратился Ной за завтраком к старшему сыну, — чем ты собираешься заняться сегодня утром?

Сима он любил больше остальных. Сильный и послушный, тот не отличался умом, но природа наградила его золотыми руками. И Ной знал наверняка, что старший сын сделает именно то, что ему скажут. Не то, что Хам, бесстыдный и вечно всем недовольный. Хам ничего не принимал на веру. Он ставил под сомнение то, что считалось законом для других, в частности он не считал, что отец — олицетворение мудрости и его следует почитать, даже если ваши мнения расходятся. Иафет только что женился на Мерибол, а Мерибол только что вышла замуж за Иафета. Они сидели вместе, думали вместе и гуляли вместе. И уже шесть месяцев ни один из них не говорил «я», а только «мы». На какое-то время они оказались полностью потерянными для общества.

Прежде чем Сим успел собраться с мыслями, чтобы ответить отцу, Ной продолжил:

— Я хочу, чтобы ты отложил все дела и помог мне строить лодку. Хам, ты, несомненно, желаешь знать, почему лодку, если вода у нас разве что в колодце? Хам, мальчик мой?

— Мой дорогой отец, — ответил Хам, удивленно подняв брови, — мне бы и в голову не пришло спрашивать, зачем строить лодку. Наоборот, я всегда думал, что нашей ферме недостает именно лодки. Каждому из нас нужна своя лодка. Всего семь лодок, — пояснил он, взглянув на Йафета-и-Мерибол. — Как знать, для чего может понадобиться красивая лодка.

— Ты совершенно прав, Хам. Нам может понадобиться лодка.

Ханна поспешила вмешаться, чувствуя, что дело идет к ссоре.

— О, ты же собирался рассказать нам свой сон. Тебе приснились лодки? Мне кажется, раньше они тебе никогда не снились.

— Раньше не было повода, Ханна. Но на грани ужаснейшей катастрофы в истории человечества, когда великий потоп вот-вот захлестнет всю Землю и уничтожит род людской, меня милостиво предупредили и дали дельный совет.

Ближние Ноя восприняли его слова довольно спокойно. Самое худшее, что они могли ожидать от сна главы семьи, так это падения овцы в колодец. Из чистого любопытства Хам поинтересовался, откуда возьмется вода.

— Отовсюду, сын мой, — сурово ответил Ной. — С небес.

— О, значит, пойдет дождь?

— Дождь будет идти сорок дней и сорок ночей, пока под водой не скроются даже склоны Арарата.

— А мы будем сидеть в нашей лодке?

— Не только мы, но и по две особи каждого вида животных, мужская и женская.

Иафет-и-Мерибол улыбнулись друг другу.

— А в чем, собственно, дело? — спросил Хам.

— Насколько я понимаю, грехи этого мира вывели Яхве из себя и он намерен уничтожить все живое, за исключением нашей семьи и… э… тех животных, о которых я только что упомянул. Яхве испытывает к нам, вернее сказать, ко мне, особое расположение.

— Что же будет потом? Или мы навечно останемся в лодке?

— Когда вода спадет, мы начнем все заново и возродим цивилизацию.

— Мы ввосьмером и все животные?

— Да.

— Может, ты что-то не так понял? — спросила Ханна Ноя. — Или ты считаешь, что я тоже должна рожать детей?

Ной нахмурился.

— Женщина, как ты смеешь указывать богу в его делах?

— Помилуй господи, я только сказала, что ты мог неправильно истолковать этот сон.

Иафет-и-Мерибол о чем-то пошептались, и Мерибол спросила:

— Папа Ной, мы хотим узнать, собираетесь ли вы брать с собой двух скорпионов?

— Разумеется, дитя мое. Яхве не допускает никаких исключений.

— Мы думаем, — продолжил Иафет, — что скорпионов лучше оставить. Нам кажется несправедливым спасение двух скорпионов, если матери и отцу Мерибол суждено утонуть. Разве мы не можем обойтись без них? Сказать, что не удалось их поймать, или мы поймаем двух самцов, или что-то в этом роде?

— Чем отличается самец скорпиона от самки? — поддакнул Хам. — Кто-нибудь знает?

— Я думал, — холодно заметил Ной, — что все объяснил тебе перед брачной ночью.

— Неужели? — удивился Хам. — Но мне кажется, речь тогда шла не о скорпионах, — он взглянул на жену и добавил: — В тот момент в этом не было необходимости. — Айша ответила полным ненависти взглядом и опустила глаза.

— Наверное, самец больше самки, — предположила Ханна. — Или меньше?

— Он может быть моложе, мама, — ответил Сим.

— Вероятно, — Ханна улыбнулась, — Яхве не станет возражать, если мы начнем строить новый мир без скорпионов.

— Ему это очень не понравится, — насупился Ной.

— Ладно, пусть скорпионы остаются, — подытожил Хам. — Только бы не забыть о них.

— Пусть также останутся мама и папа, — с улыбкой добавила Мерибол.

— Разве ты не рада, что стала членом нашей семьи? — спросил Иафет, целуя жену в нос. Мерибол быстро оглядела комнату и укусила его за ухо.

— Все это мелочи по сравнению со строительством лодки, — важно изрек глава семейства. — Чтобы вместить всех животных, потребуется большая лодка. Как мне сказали, она должна быть четыреста пятьдесят футов в длину, семьдесят пять в ширину и сорок пять в высоту.

Сим ахнул.

— Батюшки! — выдохнула Ханна.

Иафет присвистнул.

— И как ты назовешь эту большую лодку? — ехидно спросил Хам.

Хотя патриархи следили за тем, чтобы женщина знала свое место в доме, как и предписывалось законом божьим, трудно поверить, что ее влияние на семейные дела намного отличалось от того, каким она пользуется теперь, в век славной эмансипации. Ханна, надо отметить, часто путала Ноя с Яхве, смотрела на них как на детей и считала своим долгом оберегать их от хлопот.

— Дорогой, прежде чем приступать к вырубке леса, задержись на минутку, — сказала она после завтрака.

— В чем дело, Ханна? Ну ладно. Сим, подожди меня у колодезных ворот.

— Да, отец, — Сим вскинул топор на плечо и вышел из дому.

— Так что, дорогая? — спросил Ной.

— Я насчет лодки…

— Думаю, мы должны назвать ее «ковчег». Да, теперь я вспоминаю, что именно так называл ее Яхве. Ковчег.

— Ты действительно в это веришь? Дорогой, иногда твои сны… Взять хотя бы пророчество о том, что в Хама ударит молния.

— Если ты вспомнишь, любовь моя, — назидательно ответил Ной, — вскоре после этого у Айши случился выкидыш, вызвавший горе и потрясение, сравнимые с ударом молнии в Хама. Именно это и предрекал Яхве, просто я не до конца разобрался в значении его слов.

После стольких лет совместной жизни Ханна по-прежнему не могла надивиться простодушию Ноя. С жалостью смотрела она на мужа. Да разве кому-нибудь старше пяти лет могло прийти в голову, что у Айши был… Неужели он не видит, что происходит между Хамом и его женой?

— Значит, ты веришь в потоп?

— Больше, чем во что бы то ни было.

— Тогда нам надо как следует подготовиться к жизни в ковчеге. Как долго придется нам в нем пробыть?

— Дождь будет идти сорок дней. А потом нужно какое-то время, чтобы спала вода. Я не знаю, сколько на это потребуется дней. Возможно, не меньше года.

— Нам нужен запас пищи и питья для восьми человек и всех зверей. Ты знаешь, сколько существует видов животных и что они едят?

— Нет, — в замешательстве ответил Ной. — Я… — Тут он широко улыбнулся. — Я поручу это Хаму. Каждый должен внести свою лепту.

— Они же не принесут с собой еды?

— Я… э… нет. Не думай, дорогая, — торопливо добавил он, — что я не чувствую той огромной ответственности, которую возложило на тебя указание Яхве.

— Рада слышать, что ты это понимаешь. Поэтому я надеюсь, что ты не скажешь: «Как это похоже на Ханну», — если к концу десятого месяца что-нибудь случится с редкими животными, о повадках которых нам ничего не известно.

— Дорогая моя, я тебя ни в чем не упрекну.

— Ты видишь много странных снов, Ной. Возможно, это один из них. Хорошо, дорогой, бери топор и иди. Сим, наверное, уже заждался тебя.

После ухода Ноя Ханна заглянула к Керин.

— Кажется, это надолго, — сказала она.

Вскоре даже соседи поняли, что дело принимает серьезный оборот.

— Похоже, ты что-то строишь? — спросил как-то раз Натаниэль, весьма наблюдательный мужчина.

— Да, — ответил Ной, вытирая пот.

— Скоро ты сведешь со своей земли весь лес.

— Что делать? — вздохнул Ной.

— А зачем тебе это нужно?

Натаниэль стал тридцать вторым, задавшим этот вопрос.

— Зачем? — Ною уже надоело отвечать. — Да просто так.

— Если я быстро мигну, а потом посмотрю в сторону, мне начинает казаться, что ты строишь дом. Я прав?

— Да.

— Большой дом, не так ли? Ты ожидаешь прибавления семейства?

— Да.

— Это хорошо. Я только радуюсь, когда вижу, что молодые люди… — он хотел сказать «наслаждаются жизнью», но в последний момент передумал, — …выполняют свой долг перед обществом.

— Да, — кивнул Ной.

Натаниэль почувствовал, что задает слишком много вопросов, и перешел к делу.

— Как я уже сказал, тебе может не хватить строительного материала. Я мог бы уступить тебе кипарисовую рощу площадью в пару акров, если тебя это интересует.

— Северный лес? — оживился Ной.

— Да. Возможно, роща даже больше двух акров.

— Что ты за нее хочешь?

— У тебя хорошие овцы, — осторожно ответил Натаниэль.

— Что ж, тут есть о чем поговорить, — кивнул Ной. То обстоятельство, что все овцы, кроме двух, были обречены, в немалой степени способствовало его сговорчивости. Да и самого Натаниэля ждала та же участь, поэтому он мог сначала получить лес, а передачу овец перенести на более поздний срок, после потопа.

— Приходи ко мне вечером, — предложил Натаниэль, — и мы все обсудим.

Ной снисходительно кивнул. Да и можно ли вести себя иначе, если сам господь бог назвал тебя единственным в мире человеком, достойным спасения.

— Как идут дела? — спросил Хам старшего брата за обедом несколько недель спустя.

— О, все нормально, — ответил Сим.

— Если ты бы работал так же усердно, как твой брат… — добавил Ной. — Старший брат, — пояснил он, взглянув на Иафета-и-Мерибол, по-прежнему составлявших единое целое, — тогда бы и у тебя все шло нормально. Ты отвечаешь за животных, но пока, как я вижу, не ударил пальцем о палец.

— Наоборот, — Хам почесал локоть. — Я поймал блоху. Правда, не знаю, самец это или самка. Но начало положено.

— Бездельник, — пробурчал Ной.

— Этого еще не хватало, — вмешалась Ханна. — Мало мне зверей и птиц, я еще должна заготавливать пищу для блох.

— Как раз об этом я и хотел спросить тебя, отец. Напрасно ты считаешь, что я сидел сложа руки. Я думал. И поверь мне, тут есть о чем подумать, хотя никто не придает этому особого значения.

Очевидно, «никто» включало в себя и Яхве, поэтому Ханна испугалась.

Его реакция всегда была непредсказуемой. Он так легко обижался. И она поспешила добавить, что ей тоже пришлось много думать, не так-то просто запасти провизию на целый год.

— Именно это я и имел в виду, мама. Отец настаивает, чтобы мы взяли каждой твари по паре. Ни больше, ни меньше.

— Настаивает Яхве, — поправил сына Ной.

— Пусть так. Но некоторые животные едят друг друга. Если мы хотим весь год кормить двух львов, нам понадобятся отнюдь не две газели. Иначе у нас не останется ни львов, ни газелей. Львы, я подсчитал, съедают по газели в день. Поэтому, взглянув на наше путешествие с позиции льва, мы должны взять с собой семьсот тридцать газелей.

— Яхве говорил только о двух, — упорствовал Ной.

— Поступайте, как хотите, — пожал плечами Хам. — Мне-то какая разница.

Ной погладил бороду.

— Еще одна проблема, — прошептал Иафет на ухо Мерибол, и они захихикали.

— Решение очевидно, — довольно улыбнулся глава семьи. — Можно выйти из любого положения, надо только подумать. Мы забьем этих газелей. Яхве не возражал против того, чтобы мы взяли с собой их туши, — от торжественно оглядел сидящих за столом. В комнате повисла тяжелая тишина.

— Я всего лишь женщина, — сухо сказала Ханна, — и мое единственное желание — повиноваться богу и мужу. Но если мне предложат на выбор, спокойно утонуть или целый год жить в ящике с тушами семисот тридцати газелей…

— Да утонуть бы нам всем и покончить с этим! — с жаром выкрикнула Айша. Из ее глаз брызнули слезы, и она выбежала из дому. Айша! У Хама внезапно защемило сердце. Если она тоже несчастна… Он было поднялся, чтобы последовать за ней. Но какой в этом толк? Что он услышит от нее, кроме: «0, оставь меня в покое!» Хам снова сел, но на душе у него стало легче. Айша!

— Всю жизнь я соблюдал закон божий, — с горечью молвил Ной. — Я повиновался его заповедям. И если теперь мои близкие ни в грош не ставят указания Яхве, тогда мне действительно лучше утонуть.

— Да, дорогой, — Ханна успокаивающе погладила его по руке, — но мы не утонем. Потому что ты построишь нам прекрасную лодку.

— Ковчег.

— Конечно, дорогой, ковчег. Эту лодку, которая растет не по дням, а по часам.

— Трудно найти глупца, который рискнет поспорить в мудрости с нашим создателем, — медленно заговорил Хам, тщательно подбирая слова. — Но если он дает нам приказ, который не в силах выполнить ни один человек, не сойдем ли мы с указанной им тропы, убеждая себя, что слова его невозможно полностью услышать, до конца осознать, правильно истолковать?

Ной молча поглаживал бороду.

— Можно нам, отец? — спросил Иафет, поднимая руку.

— Да, сын мой. Пусть выскажется каждый из нас.

— Мы все обговорили между собой, и вот что мы думаем. Нам не удастся заполнить ковчег разными животными с густой шерстью и взять с собой лишь двух блох. А еще есть и мухи! Представь себе Хама, гоняющегося по всему ковчегу за мухами и осматривающего каждую пойманную, чтобы отобрать одного мальчика-муху и одну девочку-муху… — Мерибол хихикнула. — А потом ему придется убить всех остальных. И птицы. Двух мы пустим в дверь, но что делать с теми сотнями, которые сядут на крышу? Кошки! Сколько котят мы возьмем с собой? И как сможет Хам собрать всех живых тварей? Возможно, в сотне миль отсюда на горе живут в пещере редкие пчелы. Как ему поступить с ними?

— Мне все равно придется идти туда за вторым орлом, — ввернул Хам.

Ной молчал. Да и что он мог возразить. Он поднял голову и увидел, что Сим просит слова.

— Да, мой мальчик.

— Я вот думаю… если мы не будем брать всю эту живность, размеры ковчега уменьшатся, и мы обойдемся имеющимся у нас лесом.

Ной кивнул.

— Керин? Мы тебя слушаем.

— Мы хотели бы еще кое-что выяснить, отец, — вмешался Иафет.

— Говори.

— Вот что нас интересует. Что мы сделаем, когда вода покроет землю и мимо, держась за бочку, проплывут отец и мать Мерибол? Помашем им рукой?

— Керин! Ты хотела нам что-то сказать.

Светлые волосы Керин двумя косами спускались ей на плечи. Холодная безупречность ее лица резко контрастировала с волнующей, пугающей красотой черноволосой и страстной Айши. Керин всегда держала себя в руках, зная, что у нее есть и чего она хочет.

— Что бы мы ни говорили, — ответила она, — но каждому из нас придется подчиниться велению сердца, разума, совести. Если Яхве намерен уничтожить весь мир, не в наших силах ни помочь ему, ни помешать. Но если он предоставляет нам и только нам возможность спастись, тогда все наши устремления должны быть направлены на выживание. Устремления не только тела, но и души. В чем-то мы можем и ошибиться, но, что бы мы ни сделали или не сумели сделать, планы Яхве относительно нашего мира останутся неизменными.

«Все они против него, — подумал Ной. — Все!»

— Дорогой, если ты позволишь мне…

— Говори, Ханна.

— Не лучше ли подождать, пока ты увидишь еще один сон, который многое нам прояснит?

— Я не могу видеть сны по заказу, Ханна. Я не могу вызвать Яхве, чтобы он говорил со мной.

— Нет, дорогой, но я заметила, что такое часто случается, если ты поешь ливанского меду. Керин, милая, ты сможешь найти горшочек на верхней полке чулана? Прошу тебя, достань из него немного меду, положи на тарелочку и принеси сюда.

В конце концов Ною удалось выбраться и из этого тупика. Он согласился пойти на компромисс. В этом его поддержала божественная власть. Образно говоря, он изложил возникшие трудности Яхве, когда, удалившись на покой, детально обсуждал создавшуюся ситуацию с Ханной, пока та не заснула. К утру решение окончательно созрело. Его совесть была чиста. Он сделал все, что мог.

— Вот что я думаю насчет животных, — изрек Ной за завтраком.

— И насчет отца и матери Мерибол, — добавил Иафет.

— Теперь я получил четкое указание. (Ханна взглянула через стол на Керин и кивнула.) Мудрость господа нашего труднопостижима, и разум простого смертного неспособен сразу осознать ее. А подменяя своими несовершенными мыслями не понятую до конца святую мудрость, человек легко впадает в прискорбные ошибки.

Он помолчал, словно ожидая услышать мнение сидящих за столом, но никто не произнес ни слова, не зная, чего от них ждут: почтительного согласия или вежливого неодобрения.

— Ну почему вы с самого начала не поняли, что, говоря о живых тварях, я имел в виду только домашних животных. Если Яхве желает уничтожить злое и грешное человечество, он тем более хочет избавиться от всех хищников, бегающих и ползающих. Хам, тебе следовало сразу догадаться об этом. А упоминание цифры «два»? Ну почему вы увязали ее с числом животных? Речь, естественно, шла лишь о том, что мы должны взять с собой и женские и мужские особи. Иафет, мальчик мой, я удивлен, что ты сам не пришел к такому выводу. Ханна, дорогая, ты представляешь, как можно прожить целый год без коров и овец, которые дадут нам мясо и молоко? Исходя из этого, сама мысль о том, что мы возьмем с собой лишь двух овец… — Ной выдержал паузу и добродушно хмыкнул, — кажется весьма нелепой.

— Разумеется, теперь, когда ты столь логично изложил свою точку зрения, мне все понятно, — улыбнулась Ханна. — У мужчин, — добавила она, обращаясь к Керин, — с логикой дело обстоит гораздо лучше, чем у нас, женщин. Мерибол, дорогая, когда я вижу, как ты гложешь ухо Иафета, я чувствую, что плохо веду хозяйство. Оставь его про запас, на случай, если потоп продлится дольше, чем мы ожидаем.

— Божий глас объявил мне, — громко возвестил Ной, — что мы, возможно, вновь окажемся на сухой земле через восемь недель после начала дождей. Восемь недель, Ханна. Тем не менее, — добавил он, — мы должны запастись едой на целый год, на всякий случай.

— Разумеется, дорогой, — кивнула Ханна. — Как ты поймешь позже, Керин, когда заживешь отдельно, одного божественного намека достаточно для того, чтобы облегчить себе жизнь.

— Теперь поговорим о людях, — продолжил Ной, — в том числе об отце и матери Мерибол. То ли благодаря моим молитвам, то ли в своем безграничном милосердии Яхве сменил гнев на милость. Мы можем предупредить о потопе наших друзей и соседей, дать им шанс на спасение.

— Как он добр, — пробурчал Хам.

— О, благодарю вас, папа Ной, — сказала Мерибол и добавила, когда Иафет подтолкнул ее в бок: — Спасибо вам обоим.

— Дорогой, ты хотел сказать, дать им шанс спастись в нашей лодке…

— Ковчеге.

— …В нашем ковчеге или каждый из них должен строить собственную лодку?

— Ну… — Ной запнулся, не находя ответа.

— Ты понимаешь, в чем тут разница, дорогой? — озабоченно спросила Ханна.

— Я думаю, Ханна, пока не стоит искать ответ на этот вопрос. Главное сейчас — предупредить их о потопе.

— Но все и так знают, зачем мы строим ковчег, — возразил Хам. — Не так ли, Сим?

— Они приходят и спрашивают, я отвечаю, а потом они смеются надо мной.

— Разве этого недостаточно, отец?

— В общем-то, да, мой мальчик, но я считаю, что кое-кого следует предупредить особо.

— Например, Натаниэля.

— Честно говоря, я имел в виду не Натаниэля, но отца и мать Мерибол.

— Я согласна, — поддержала мужа Ханна. — Сегодня же я зайду к твоей матери, Мерибол, и все ей объясню.

Ханна так и сделала, и сколь радостна была их встреча! Когда восторги поутихли, Ханна перешла к делу.

— Какая прекрасная стоит погода, но, разумеется, не помешал бы и небольшой дождь.

— Насколько я понимаю, — не без ехидства ответила мать Мерибол, — он скоро начнется.

— О, так ты слышала наши новости? — рассмеялась Ханна. — Сорок дней и сорок ночей. Представляешь?

— Это… официальная информация? — мать Мерибол посмотрела в потолок.

— Боюсь, что да. Как, впрочем, и все, что говорит Ной. Надеюсь, ты понимаешь, как с ним трудно.

— Шоубол был таким же, но я выбила из него всю дурь.

— Ты умная женщина, Тирза, — вздохнула Ханна. — Мне следовало поступить так же. Но теперь, к сожалению, уже поздно.

— Ты в это не веришь, не так ли? — не слишком уверенно спросила Тирза.

— В потоп? — Ханна рассмеялась. — Дорогая, о чем тут говорить — сплошной дождь.

— Я сказала Шоуболу: «Кто слышал о дожде, который льет сорок дней?»

— Действительно, кто? Но это еще не все. Дождь вызовет потоп, вода покроет даже вершину Арарата, и все живое утонет! Умора, да и только! И чего только не придумает этот Ной!

— О, так вот почему вы строите этот огромный ящик? Знаешь, как Шоубол назвал его? «Ноев ковчег». Чудесное название. Он спросил меня: «Ты слышала о Ноевом ковчеге?» Я не сразу поняла, о чем идет речь.

— Дорогая моя, — Ханна помрачнела, — для тебя и Шоубола это шутка, для меня — нет. Я должна запасти провизию для этого ящика на целый год.

— Мне помнится, ты упоминала сорок дней…

— Да, но потом вода должна сойти, и на это уйдет чуть ли не год.

— Ханна! Это безумие!

— Естественно, но что я могу поделать?

— Когда я впервые узнала о ковчеге, то сказала Шоуболу: «Наша дочь попала в сумасшедшую семью».

— К сожалению, ей не повезло, бедняжке. У нее такой хороший характер. Но, Тирза, каково нам будет в этом ящике, со всякой живностью, для которой хватит места? И нам придется просидеть в нем целый год!

— Ужасно, — по телу Тирзы пробежала дрожь. — Но если дождь не пойдет, вы, разумеется…

— О, мы все равно полезем в ящик. Ной настроен очень решительно. Будем сидеть в ящике и ждать дождя. Потом будем ждать, пока он кончится. Потом еще целый год. А потом… О, Тирза, я так завидую тебе и Шоуболу, благоразумному Шоуболу, которого не осеняют такие странные идеи.

— Я думаю о Мерибол. Ей придется нелегко.

— Да, да. К счастью, сейчас она не видит дальше носа Иафета и счастлива. А вот мы, со всеми вонючими тварями… Ну ладно, дорогая, зачем обременять тебя нашими маленькими заботами. Я так рада, что повидалась с тобой.

Она встала, прижалась щекой к щеке Тирзы, двинулась к двери, но остановилась на полдороге, вспомнив о цели своего визита.

— Какая же я глупая! — Ханна рассмеялась. — Я совсем забыла о том, что просил передать мой муж. Мне даже стыдно повторить его предложение. Ты подумаешь, что я смеюсь над тобой.

— Ну что ты, Ханна, мне и в голову не придет ничего подобного.

— Заранее прости меня, дорогая, — Ханна помолчала и продолжила:

— Тирза, пусть это покажется нелепым, но Ной приглашает вас, если вы того пожелаете, присоединиться к нам и просидеть в ящике весь год. Боюсь только, что о провизии вам придется позаботиться самим. Мужчины никогда не думают об этом, но ты-то меня понимаешь? А мы с радостью возьмем вас с собой, — она глубоко вздохнула и закончила: — Вот! Я все сказала.

— О, дорогая, — воскликнула Тирза. — Передай Ною нашу глубокую благодарность, но… знаешь ли, у Шоубола столько дел на следующей неделе, да и мне врачи рекомендовали как можно больше бывать на свежем воздухе. Не волнуйся, ничего серьезного, но…

— Разумеется, Тирза. Не думай об этом. Но муж настаивал на том, чтобы я спросила тебя, и я не могла его ослушаться. До свидания, дорогая, передай Шоуболу мои наилучшие пожелания. До свидания.

— Мерибол, милая, у меня плохие новости, — сказала за ужином Ханна.

— Твои мать и отец не верят в потоп. Так опрометчиво с их стороны, — она поймала взгляд Керин и добавила: — Я сделала все, что могла.

— Я в этом не сомневалась, — улыбнулась Керин.

Слова «отец» и «мать» донеслись до Мерибол издалека. Она разглаживала брови Иафета.

Строительство ковчега близилось к завершению. Соседи насмотрелись на него, вдоволь насмеялись и потеряли интерес к гигантскому сооружению.

Как-то Керин вынесла из дому кувшин с молоком.

— Ты устал, — сказала она Симу, — и, наверное, хочешь пить. Посиди со мной. Нам надо поговорить.

Сим положил топор и распрямился.

— Я не устал, — но взял у нее кувшин и сел рядом.

— Сколько ты еще будешь строить?

— Осталось закончить крышу, — Сим отпил молока. — Вкусно. Я думаю, еще дня три-четыре.

— А потом?

— О чем ты?

— Потом мы войдем в ковчег и останемся там. Все вместе.

Сим кивнул.

— Мы и так живем вместе.

— Разве я этого не знаю? Но пока удается хоть изредка побыть вдвоем. А теперь целый год…

— О, пустяки. Сначала, возможно, будет тесновато, но мы привыкнем.

— Целый год, — вздохнула Керин. — Мне кажется, я не… — она замолчала и неожиданно добавила: — Сим!

— Да?

— Я хочу, чтобы ты мне кое-что пообещал.

— Все, что ты скажешь.

— Когда потоп кончится, ты уйдешь со мной?

— Куда?

— Куда глаза глядят, подальше отсюда и чтобы мы были вдвоем.

Сим изумленно уставился на жену.

— А в чем дело, Керин? Разве тебе плохо с нами?

— Я думаю, муж и жена должны жить отдельно.

— Да, дорогая, но с детьми. Как папа и мама.

— Нет, нет! — с жаром воскликнула Керин. — Без детей, если они уже выросли.

— Это закон, — попытался возразить Сим.

— Неужели? Тогда почему Мерибол не живет с отцом и матерью? А ты хотел бы жить с моими родителями, будь они живы?

— С дочерьми дело обстоит иначе.

— С дочерьми дело обстоит иначе, — согласно повторила Керин. — Значит, дети не обязаны вечно жить с родителями. Святой закон этого не требует.

Сим почесал затылок, глотнул молока.

— А разве плохо жить вместе? Я что-то не понимаю. Тебя все любят. Кто мешает тебе быть счастливой? Я знаю, что мама любит тебя.

— И мне нравится твоя мать. Я восхищаюсь ею, и она часто забавляет меня.

— Забавляет? — удивился Сим. Ему-то слова «мать» и «забава» казались несовместимыми.

— И все, естественно, уважают твоего отца. Такой милый старичок. Иногда он тоже забавляет меня, — улыбнувшись, верно вспомнив о чем-то, добавила Керин.

Опять это слово!

— Керин! — вскричал Сим. — О чем ты говоришь!

— Да, они оба мне нравятся. Мне хорошо в вашей семье. Но, видишь ли, я не люблю никого, кроме тебя.

Сим изо всех сил старался понять, что она хотела этим сказать, но никак не находил правильного ответа. И смог лишь промямлить: «Я думал, мы все счастливы, живя под одной крышей», — но в голосе его не слышалось уверенности.

— Все! — фыркнула Керин. — Хам и Айша не разговаривают друг с другом. Иафет и Мерибол счастливы лишь потому, что ведут себя так, будто вокруг никого нет. То есть считают, что они уже ушли.

— Ты же не хочешь, чтобы мы вели себя, как Иафет и Мерибол?

— А ты не хотел бы этого? — мягко спросила Керин.

В изумлении Сим повернулся к жене, заглянул в глубину ее голубых глаз и утонул в них. Внезапно он протянул к Керин руки, сжал в объятиях так, что у нее перехватило дыхание, и поцеловал.

— Хорошо, я обещаю, — сказал Сим. — А теперь мне надо доделать крышу.

Керин, напевая, пошла к дому, с пустым кувшином в руке.

— Согласно гласу божьему, — объявил Ной в тот вечер, — ковчег подплывет к вершине Арарата. Произойдет это не раньше семнадцатого дня седьмого месяца. Затем вода начнет постепенно убывать.

— А что мы будем делать? — спросил Иафет.

— Мы будем постепенно вылезать, дорогой, — хихикнула Мерибол.

— И окажемся на вершине Арарата, — добавил Хам. — Мама, ты сможешь спуститься с горы высотой в семнадцать тысяч футов?

— Даже не знаю, дорогой. В последнее время мне как-то не приходилось лазить по скалам. Но думаю, у меня получится лучше, чем у коров.

Ной дернул себя за бороду.

— Возможно, я не все понял насчет Арарата, — неохотно признал он.

— Будем надеяться, дорогой, — улыбнулась мужу Ханна.

Хам вошел в комнату Айши. Та обернулась и холодно спросила:

— Что тебе нужно?

— Я не задержу тебя. И не сердись, во всяком случае до того, как я начну.

— Начнешь что?

— Говорить то, что хочу сказать.

— О, значит, мы снова разговариваем друг с другом? — спросила Айша. — Как приятно. Впервые за столько месяцев.

— Возможно, больше нам говорить не придется. Или я выбрал неудачный момент? Ты, я вижу, собираешь вещи. — Хам прошел к туалетному столику, сел перед ним, взял в руки деревянный гребень. — Я сам вырезал его для тебя. Ты помнишь? Получилось неплохо.

Айша выхватила гребень из его руки.

— Пожалуйста, не мути воду. И не пора ли тебе начать собираться? Вечером мы должны войти в ковчег.

— Вы-то войдете. А я — нет.

Она резко повернулась к Хаму.

— Что ты хочешь этим сказать? — Айша положила гребень на туалетный столик.

Хам встал.

— Присядь и расчеши волосы. Если ты не хочешь меня слушать, все равно не потеряешь время даром. Садись! — Он протянул гребень Айше, и та села. — Раньше мне нравилось наблюдать, как ты расчесываешь волосы, смотреть на твое серьезное, отрешенное лицо, следить за плавными движениями рук. Но теперь все изменилось. Ты одна, и я один и… О чем ты спрашивала меня? О, насчет того, собрал ли я вещи. Ну, за этим дело не станет. Видишь ли, я не собираюсь в ковчег.

— Ты что, не веришь в потоп? Конечно, не веришь.

— Иногда верю, иногда нет. Но я знаю наверняка, что не имею права на спасение. Я не могу не спросить себя: «Почему Хам?» Я понимаю, почему Яхве выбрал отца и мать, Сима и Керин. Они хорошие люди. Я не уверен насчет Иафета и Мерибол. Они счастливы, и мне кажется, что трудно найти лучшее время для смерти. С другой стороны, они — милые дети и никому не причинили вреда. Все ясно мне и с Айшой. Разве можно уничтожить истинную красоту? Но когда я думаю о Хаме, меня гложат сомнения. И мне кажется, что нелепо выделять четырех мужчин и четырех женщин из всего человечества, доказывать, что они лучше всех остальных. На Земле есть плохие люди, смею сказать, что я один из них, но только не дети, только не младенцы. Я не могу поверить в такого бога.

— Значит, ты хочешь рискнуть?

— Да… Айша, я хочу, чтобы ты пошла со мной.

— Сейчас?

— Да.

— Почему?

Хам говорил медленно, словно с самим собой.

— Я никогда не решился бы попросить тебя. Но когда ты воскликнула: «Да утонуть бы нам всем и покончить с этим!» — я понял, что ты так же несчастна, как и я, и, значит, у нас есть шанс начать все сначала. Мы используем этот шанс, если уйдем вместе. Другими словами, — продолжал он более уверенно, — я не хочу целый год жить с тобой в этом чертовом ковчеге и наблюдать за Иафетом и Мерибол, зная, что люблю тебя в сто раз больше, чем он, но не имею мужества первым шагнуть тебе навстречу.

Рука Айши с деревянным гребнем застыла в воздухе. В наступившей тишине она вновь начала расчесывать волосы, а затем сказала: «Встань так, чтобы я могла тебя видеть».

Хам подошел и встал сзади, чуть сбоку. Они смотрели в зеркало на свои отражения.

— Так ты и стоял раньше, когда тебе нравилось наблюдать, как я расчесываю волосы?

— Да.

— Мне кажется, ты никогда не говорил об этом.

— Я думал, ты знала.

— И напрасно. Не стоит гадать, что я знаю, а что — нет.

— Теперь ты знаешь.

— Да. И все-таки я считаю, что мы вместе должны войти в ковчег. На всякий случай. Ты не возражаешь?

— Теперь нет.

— Возможно, — Айша улыбнулась, — Иафет и Мерибол смогут подсказать нам, как стать счастливыми.

— Мы обойдемся и без них. У меня очень хорошая память.

— У меня тоже. О, у меня тоже!

— Айша!

— Когда все закончится, я обещаю тебе, что мы уйдем вдвоем далеко-далеко, и у нас будет настоящая семья.

— Спасибо тебе, любимая моя.

— Мужество возвращается к тебе?

— Да, — кивнул Хам.

Она повернулась к мужу.

— Докажи мне это.

Под безоблачным небом они вошли в ковчег, накормили животных и собрались в жилой комнате.

— Давайте обратимся к господу нашему и попросим его благословить наше начинание, — сказал Ной. — Давайте помолимся, чтобы мудрость его сияла для нас ярким маяком, а наша вера в него стала крепким щитом, о который разобьются все опасности, подстерегающие нас на пути.

Молодые и старые, умудренные и легкомысленные, верующие и неверующие, они упали на колени, ощущая беспомощность перед грядущим, не ведая, что ждет их впереди. Ной молился, и их сердца, казалось, бились в такт его словам, но постепенно все нарастающий монотонный звук заглушил его голос… И они поняли, что слышат, как по крыше ковчега барабанят первые капли дождя.

Стэн Барстоу

ДВАДЦАТЬ СРЕБРЕНИКОВ

Перевод М. Загота

огда две старые девы, сестры Норрис, пришедшие к маленькой миссис Фосдайк по благотворительным делам, негромко постучали в дверь ее крошечного домика на Паркер-стрит, они застали хозяйку в пальто. С присущей им вежливостью сестры извинились и сказали, что зайдут в другой раз. Но миссис Фосдайк пригласила их в дом.

— Я только что вошла, — сообщила она. — Минуту-другую назад вы бы нагнали меня на улице.

Тут только сестры Норрис заметили, что миссис Фосдайк одета во все черное — шляпка из магазина, а пальто, наверное, сшито своими руками на швейной машинке, — и, словно прочитав их мысли, миссис Фосдайк сказала:

— Я была на похоронах, — и сестры удивленно ойкнули, потому что за последние дни никто из их знакомых не перебрался в мир иной.

Хозяйка предложила им сесть. Старшая мисс Норрис села на краешек кресла возле стола, аккуратно прикрыв ноги юбкой, младшая, распрямив спину, — на стул у окна. Миссис Фосдайк сбросила пальто и начала хлопотать с большим и заварным чайниками в углу у раковины.

— Выпьете по чашечке? — спросила она, задержав ложку со второй порцией заварки над чайничком.

— Право… — начала было младшая миссис Норрис, но ее сестра, с горделивым достоинством старшей, ответила за обеих:

— Спасибо, вы очень любезны.

— Ненавижу похороны, — рассуждала вслух миссис Фосдайк, наливая в заварной чайничек вскипевшую воду. — Если хоронят человека, хоть как-то тебе близкого, на душе становится грустно-грустно. А если покойник при жизни был тебе не мил, чувствуешь себя просто лицемером.

Из шкафчика над раковиной она вытащила две чашки с блюдцами, тщательно протерла их полотенцем и поставила рядом со своей на пресс для отжимания белья — покрытый клеенкой, он стоял у окна.

— Это был родственник? — отважилась младшая сестра мисс Норрис.

Миссис Фосдайк покачала головой.

— Нет, друг. Добрый друг. Миссис Марсден, она жила в Хилтопе. Вряд ли вы ее знали. Вдова, как и я. Ее муж умер лет пять или шесть назад. Он занимал какой-то пост на текстильной фабрике. Жили они в достатке, всего хватало. Бедняжка… У нее оказался рак. Слава богу, кончились ее мучения.

Она разлила чай, передала сестрам чашки, потом по очереди протянула им сахарницу и кувшинчик с молоком. Сама она стояла между прессом и раковиной, ее седые волосы под черной шляпкой искрились в лучах позднего утреннего солнца.

— Как страшно, — задумчиво произнесла она, сделав маленький глоток.

— Я знала миссис Марсден пятнадцать лет, а ведь могло статься, что наше знакомство не продлилось бы и двух месяцев. Порой люди становятся друзьями при таких странных обстоятельствах.

Началось с того, что я откликнулась на объявление в «Аргусе». Так и попала в их дом. Мой Джим тогда был еще жив, судьба как раз приковала его к коляске. Я искала работу, но идти куда-то на полный день не могла, надо было ухаживать за мужем. Поэтому я нанялась в несколько домов убираться, на шесть раз в неделю, по утрам. Одной из хозяек и оказалась миссис Марсден. Я ходила к ней три раза в неделю.

Поначалу думала, что долго у нее не задержусь. Нет, сама работа тут ни при чем, и деньги тоже. Просто в то время автобусы в Хилтоп еще не ходили, а тащиться в гору пешком… От города это полторы мили. Казалось, подъем этот с каждым днем становится все длиннее и круче… лучше и не вспоминать. Но мы сильно нуждались, и выбора у меня не было.

Когда Джима парализовало, я сразу поняла — легко не будет. Но сказала себе — ничего, справимся. Пока ноги меня носят, справимся.

Сестры Норрис, которые никогда ничего не делали по дому, в лучшем случае пылесосили ковер, что-то пробормотали в знак сочувствия и продолжали потягивать чай из чашек.

— Постепенно я привыкла, втянулась, мне даже это стало нравиться — выходить на люди. Наводить в домах порядок. В общем, как-то жили. По утрам за Джимом приглядывала наша соседка, миссис Рид, а во второй половине дня я хлопотала по хозяйству, ходила за покупками. Мы никогда много не требовали от жизни, довольствовались простыми радостями. Любили слушать церковные песнопения. По воскресеньям в церкви была служба, а по средам — Светлый час для женщин, и я обычно выкатывала коляску Джима на крылечко. Пусть послушает пение, посмотрит, что делается на улице. Еще по субботам в школе устраивали концерты — сей-час-то этого почти нет, — и каждый, кто хотел, мог принять в них участие. Я как сейчас вижу лицо Джима, довольное, улыбающееся, сидит и кивает головой в такт музыки…

— Ваш муж был прекрасным человеком, миссис Фосдайк, жизнелюбом, — изрекла старшая мисс Норрис. — Мы все восхищались его мужеством.

— Да, правда. Ну конечно, песнопения, Светлый час — вы все про это знаете.

Так вот, познакомившись с миссис Марсден, я поняла, что можно жить в достатке и все же быть несчастливой. Иметь много денег, здорового мужа, но не знать душевного покоя.

Помню, однажды мы впервые поговорили с ней как женщина с женщиной. Была среда, и я хотела побыстрее освободиться, поспеть домой к началу Светлого часа. Я работала у миссис Марсден первую неделю, и пришлось объяснить ей, в чем дело.

— Я могу немного задерживаться по понедельникам и пятницам, если нужно, — сказала я ей, — но пропускать Светлый час в среду мне бы не хотелось.

— Разумеется, я не собираюсь лишать вас этого удовольствия, — ответила она, но голос ее звучал как-то странно, я даже подивилась. Неделю мы к этому не возвращались, но в следующую среду она заговорила о церкви сама, и я снова уловила те же странные нотки. Тогда я спросила, а сама она разве не ходит в храм божий?

— Раньше ходила, — ответила она. — Очень давно. С детства мне прививали веру в Бога. Я состояла в нескольких комитетах. Работала на церковь, словно рабыня.

— Почему же вы теперь туда не ходите? — спросила я.

— Незачем стало.

Помню, я даже вздрогнула.

— Не хотите ли вы сказать, — я собралась с духом, — что перестали верить в Бога?

Не успела я задать вопрос, как мне стало стыдно — зачем лезу не в свои дела? Меня это совсем не касалось.

А она помолчала с минуту и ответила: «Да». Вот так, просто, без обиняков.

Я выключила пылесос и уставилась на нее. Мне встречались люди, которые не ходят в церковь, но никто еще не говорил мне в открытую, что он — безбожник. Ведь получалось именно так.

И тогда я сказала:

— Это, конечно, не мое дело, но что заставило вас отвернуться от Бога?

Она скомкала в руках тряпку, лицо словно окаменело.

— У меня был мальчик, — сказала она. — Он умер.

Что ж, я могла понять чужое горе.

— Это ужасно, — согласилась я. — Но ведь многие…

— Но это был мой сын, мой. Десять лет мы молились: Боже, пошли нам ребенка. И Бог услышал наши молитвы — послал. Ребенок родился слабоумным. Через три года он умер. У вас не было ребенка-дегенерата, миссис Фосдайк?

Как она страдала! Мне было больно смотреть на нее.

Нет, ответила я, не было.

— Но я знаю одного прекрасного богопослушного человека, — добавила я, — которого судьба до конца его дней приковала к инвалидной коляске. А он был в расцвете сил. Поэтому я могу час понять, миссис Марсден.

— И вы продолжаете верить? — воскликнула она презрительно и гневно. — Но как можно верить в Бога, который позволяет свершаться такому?

— Конечно, будь все в мире прекрасно и безоблачно, вера в Бога давалась бы легче, — возразила я. — Верить мог бы любой, безо всяких жертв со своей стороны. Но Бог не позволяет этого. Он посылает нам страдания, чтобы мы закалились и очистились.

— Чушь и ерунда, — отмахнулась она. — Я все это слышала сотни раз. Ну при чем тут маленький ребенок? Чем он виноват?

— Вы правы, вы правы, — согласилась я. — Это нелегко понять. Но как Господь может сделать исключение для детей? Они не могут не подвергаться опасности, как и взрослые.

Тогда она стала ко мне спиной и принялась драить туалетный столик. Но через секунду круто обернулась.

— Как же вы можете с этим мириться? — воскликнула она. — Как можете не противиться этому?

— Спорить о вере нет смысла, миссис Марсден, — сказала я. — Мы можем доказывать друг другу свою правоту до Судного дня, но так ни к чему и не придем. Ведь вера — внутри нас, либо она живет в человеке, либо нет. Вы спрашиваете, как я могу с этим мириться? Но разве есть другой выход? Вера — единственное, что у меня осталось. — Я взглянула на нее и добавила: — Бедная вы моя, вам, наверное, так ее не хватает.

Тут я зашла слишком далеко. Она выпрямилась, сразу стала холодной. Она, скажу вам, была худощавая женщина и, если хотела, могла принять очень надменный вид.

— Я не нуждаюсь в вашем сочувствии, спасибо, — сказала она. — Можете верить во что угодно, это ваше дело… А сейчас займитесь, пожалуйста, ковром, — добавила она, — если не возражаете.

Потом я очень жалела об этом разговоре. Уж коли мне приходится ходить по домам, лучше всего поддерживать с хозяйками дружеские и уважительные отношения, осложнять их ни к чему…

— Еще чашечку? Не стесняйтесь. Раз уж чай сделан, надо его выпить, а то пропадет… Вот и хорошо.

Сестры Норрис позволили наполнить свои чашки и, поскольку неотложных дел в это утро у них не было, устроились поудобнее и приготовились слушать, что еще им поведает миссис Фосдайк о своих отношениях с покойной миссис Марсден.

— Было видно, что наш разговор не дает ей покоя, — продолжала миссис Фосдайк. — Казалось, она только и ищет случая к нему вернуться. Злость и горечь, что скопились у нее внутри, так и рвались наружу. Мне это не нравилось, и я уже подумывала об уходе. Но все-таки решила остаться. Как к хозяйке я к ней претензий не имела, а деньги были нужны… До гордыни ли тут?

Короче говоря, я работала у нее полгода, и вот наступила эта среда. Утренние часы, как всегда, пролетели быстро, казалось, только начали убираться, а уже двенадцать. Я собралась уходить, но тут миссис Марсден кое о чем вспомнила. Она попросила меня отнести один из костюмов ее мужа в химчистку, а самой срочно понадобилось заскочить к соседке, та вот-вот могла уйти.

И она принесла в кухню небрежно переброшенный через руку мужской костюм.

— Вот, — сказала она. — Муж его давно не носит. Посмотрим, может, после чистки у него будет приличный вид. А я побегу, а то прозеваю миссис Уилсон. Бумага и бечевка в ящике. Да, и проверьте сначала карманы, я не успела. — И она выбежала, напомнив напоследок, чтобы я не забыла закрыть дверь на задвижку.

Я посмотрела на костюм. С виду совсем новый, я еще подумала: «Надо же, есть люди, у которых такие костюмы лежат без дела». Я еще не дошла до того, чтобы просить у хозяек ненужную одежду, хотя временами соблазн был велик. У Джима такого костюма не было никогда в жизни.

Я аккуратно стряхнула пыль с костюма, потом стала проверять карманы. Когда взялась за жилет, я вдруг даже не услышала, а почувствовала, как в кармане что-то хрустнуло, и, засунув туда пальцы, вытащила сложенный вдвое фунтовый банкнот. Я думала о мистере Марсдене, который не носит совсем еще хорошую одежду, а теперь задумалась над другим: как же свободно должны жить люди, если у них может запросто заваляться целый фунт.

Я положила банкнот на угол кухонного шкафа и завернула костюм в плотную бумагу. Потом поймала себя на том, что краем глаза посматриваю на деньги. Кто о них знает, кроме меня? Фунт… двадцать шиллингов. Ну что такое фунт для Марсденов? А для Джима и меня? И в лучшие годы у нас их было не так много, и каждый был заработан тяжелым трудом, каждый шиллинг шел в ход только тогда, когда не тратить его было невозможно. А последнее время нам приходилось и вовсе туго. Появились новые расходы. Я взяла банкнот и стала думать о том, что на него можно купить. Фрукты для Джима, немного табака — это для него большой праздник. Белье у него поизносилось. Хорошо бы бутылку тонизирующего вина — оно здорово его бодрит.

И вот я стояла в кухне миссис Марсден с фунтовым банкнотом, свернутым в маленький комочек в моей руке, где его никто не мог увидеть. И казалось, ничего больше не было в мире — только эти деньги и моя нужда в них.

Голос миссис Фосдайк, звучавший все мягче, совсем затих — она стояла и молча смотрела в окно. Сестры переглянулись, но миссис Фосдайк уже очнулась и подошла к кухонному столику, чтобы поставить на него пустую чашку.

— Я уже говорила, это было в среду. В пятницу я снова пришла в дом миссис Марсден к девяти часам, как обычно. Ясно помню, утро было дождливое. Не сильный дождь, а такой меленький, моросящий, но, кажется, вымокаешь под ним больше, чем под хорошим ливнем. В общем, пришла я, промокшая до нитки, переоделась в рабочую одежду, а пальто свое отнесла наверх, в ванную, чтобы с него там стекла вода. Потом мы вместе с миссис Марсден вымыли посуду после завтрака и принялись убирать в комнатах первого этажа, как всегда по пятницам.

Миссис Марсден в то утро была какая-то молчаливая, и я решила, что ей, наверное, немного нездоровится. В одиннадцать мы на пяток минут прервались и пошли на кухню выпить по чашечке чая с печеньем. И там миссис Марсден говорит, как бы между прочим:

— Кстати, мистер Марсден сказал мне, что в костюме, который вы отнесли в химчистку, он, кажется, оставил деньги. Вы ничего не находили в карманах?

У меня это совершенно вылетело из головы, но я, естественно, сразу все вспомнила. Поставила чашку на стол, подошла к полке и вытащила банкнот из-под банки.

— Вы, значит, не заметили? — спросила я. — В среду я сунула этот фунт сюда. Хотела вам напомнить, да память все слабее и слабее. Больше я ничего не нашла: один фунт.

Не знаю, заметила она или нет, но мои пальцы дрожали, когда я передавала ей деньги.

Она разгладила банкнот на столе рядом с тарелкой и обещала передать его мистеру Марсдену, когда он вернется. А я ей в ответ: забавно, как это он вспомнил об этих деньгах? Ведь костюм-то не носил уже давно, миссис Марсден сама сказала.

Тут она что-то такое промямлила, запнулась… У нее словно язык отнялся, чувствую — что-то здесь не так. Посмотрела ей в глаза… И вдруг все поняла, в одну секунду.

— Господи! — воскликнула я. — Так это вы положили деньги в костюм мужа? Он, наверное, о них и понятия не имеет. Положили нарочно, надеялись, что я найду их и возьму себе.

Она покраснела. Лицо ее запылало, как пожар.

— Я должна быть уверена в честности людей, которые у меня работают, — сказала она, как-то даже горделиво, надменно, хотя эти слова дались ей нелегко.

Ну, тут я обо всем на свете позабыла. Словно с цепи сорвалась.

— И что, вы теперь уверены в моей честности? — вскинулась я. — Могу признаться, соблазн был велик — вам от этого легче? Вы сбились с пути истинного, но зачем тащить за собой меня? Один фунт, миссис Марсден, — сказала я. — Двадцать сребреников. Большего я не стою, да? Иуде заплатили тридцать!

Она поднялась.

— Вы не смеете разговаривать со мной в таком тоне, — сказала она и бросилась мимо меня наверх по лестнице.

Я сидела за столом, закрыв лицо руками. Казалось, вот-вот разрыдаюсь. Не могла понять, зачем она это сделала. И немножко помолилась, поблагодарила господа. «Боже, — молилась я, — если бы ты знал! Ведь я едва не согрешила!»

Прошло несколько минут. Я встала, подошла к лестнице, прислушалась. Потом поднялась в ванную и взяла свое пальто. Постояла минутку. Я понимала: больше мне в этом доме делать нечего. Меня даже подмывало вот так и уйти — не сказав ни единого слова. Но она задолжала мне за целую неделю, и гордость такого рода была мне не по карману.

И я тихонько позвала:

— Миссис Марсден.

Ответа не было. Тогда я подошла к двери в ее спальню и прислушалась. Изнутри доносился какой-то звук, но я не могла понять, что это. Я снова окликнула ее, и когда она не ответила, легонько постучала в дверь и вошла. Миссис Марсден лежала на одной из стоявших рядом кроватей, лицом к окну. Она плакала — это ее всхлипывания я слышала из-за двери, — плечи ее тряслись, а я стояла и смотрела на нее. Что-то в ее облике тронуло меня до глубины души, и тогда я выпустила из рук пальто, подошла поближе и положила руку ей на плечо.

— Будет, будет, — утешила я хозяйку. — Не надо так убиваться. Ничего страшного не случилось.

Я села рядом с ней на кровать, и она вдруг повернулась и взяла меня за руку.

— Не уходите, — попросила миссис Марсден. — Не оставляйте меня.

Что я тогда почувствовала! Радость захлестнула меня, захлестнула огромной волной. Как прекрасно сознавать, что ты живешь на свете не зря, что ты кому-то очень нужен!

— Конечно, я не оставлю вас, — заверила я. — Не оставлю.

Миссис Фосдайк вздохнула и отвернулась от окна.

— И я не оставила ее, — сказала она. — Не оставила.

Она посмотрела на сестер, перевела взгляд с одной на другую.

— Ну вот, — сказала она, и на губах ее появилась застенчивая улыбка.

— Я никогда и никому об этом не рассказывала. Но сегодня утром как-то все вспомнилось… Да и ей, бедняжке, сейчас уже ничто не повредит.

Она взглянула на часы, стоявшие на каминной полке.

— Господи, вы посмотрите, сколько времени! Замучила я вас своей болтовней!

— Какая очаровательная история, — восхитилась младшая мисс Норрис, женщина романтического склада. — Так похожа на библейскую…

— Может быть, — быстро сказала миссис Фосдайк, — но вы, наверное, пришли не за тем, чтобы я вам рассказывала сказки?

— Дело вот в чем, — начала старшая мисс Норрис, вынимая из большой сумки пачку бумаг. — Мы организуем сбор пожертвований для детского приюта и хотели узнать, не возьмете ли на себя ваш район в этом году? Вы очень заняты, мы знаем, и все же…

— Ну что ж… — миссис Фосдайк уперла палец в подбородок, — пожалуй, найду время и для этого.

— Вы такой замечательный сборщик, миссис Фосдайк, — вступила младшая мисс Норрис. — Люди не скупятся на пожертвования, когда приходите вы.

— Ну ладно, ладно, смогу, — согласилась миссис Фосдайк, и сестры Норрис засияли.

— Мы знаем, миссис Фосдайк, что добрые сердца и руки еще не перевелись, — провозгласила старшая из сестер.

— Да уж, наверное, знаете, — ответила миссис Фосдайк с некоторой сухостью в голосе.

— Вам уготовано место на небесах, миссис Фосдайк, — объявила счастливая младшая сестра.

— Ну что вы, право, — смутилась миссис Фосдайк. — Кто-то ведь должен присматривать за бедными крошками, ведь должен?

Лесли Хартли

МОЛИТВА

Перевод М. Загота

нтони Истерфилд не был, в сущности, человеком религиозным, если не иметь в виду самую свободную и туманную интерпретацию этого слова, но он был религиозен в том смысле, что не был материалистом. Я материалист? Ни в коем случае! Тут была полная ясность, и если это слово произносили в его присутствии, или оно встречалось ему в книге, или случайно приходило на ум (со словами такое бывает), он тотчас гнал его прочь. Нашли материалиста! Ничего умней не придумали? Да род людской на ладан дышит из-за вашего материализма! Уж лучше сковырнуться от пьянства, в этой смерти, по крайней мере, будет хоть что-то спиритическое.

В то же время он знал: спиритизмом отдают многие явления, которые ему не по нутру, к примеру, «поклонение автомобилю». Некоторые без машины не мыслят себе жизни, а от запаха бензина просто дуреют — в этом смысле всех их можно записывать в алкоголики.

У Энтони тоже был автомобиль и водитель — сам он водить не умел; в прошлом он пытался сдать на права, но закончились эти попытки плачевно, поэтому он решил: для собственного блага и для блага окружающих впредь он за руль садиться не будет.

Для него машина была лишь удобством, а для его водителя чем-то гораздо большим — символом его религии. Водитель не был доволен машиной, вернее тем, как работали ее разные, если не все, узлы — так многие порой недовольны своей религией (если таковая есть), они считают, что она их подводит. Машина Энтони подводила Коппертуэйта частенько, но она символизировала его положение в обществе, а это для него было крайне важно. В его жилах текла кровь фанатика-автомобилиста, и не было такого огня, который мог бы этот фанатизм выжечь.

— Что вам взаправду нужно, сэр (по особым случаям он снисходил до того, что называл Энтони «сэром», хотя с большим удовольствием обратился бы непосредственно к машине), так это машину престижной модели.

(До отравленного автомобильными парами сознания Коппертуэйта и дойти не могло, что Энтони никогда не нужна была такая машина и никогда не будет нужна.)

— Взять, к примеру, «роланд-рекс» 1967 года, — продолжал он, пытаясь посвятить в тайны автомобилизма далекого от техники Энтони. — Ускоряющая передача, понижающая передача, прямая передача, автоматическое управление и прочее, и прочее — как раз то, что вам нужно. Машина — блеск, могу рассказать подробно о ее характеристиках, но вам это неинтересно, а в смысле престижа ей равных нет. Разве что «роллс-ройс», да и то…

Энтони Истерфилду была безразлична или почти безразлична престижная ценность «роланд-рекса», но он знал, что Коппертуэйт учитывает ее не только по техническим соображениям, но и в силу обычного снобизма А в основе снобизма лежит отнюдь не голый материализм, хотя и спиритизм здесь тоже не самое главное.

Главное, чтобы у людей глаза на лоб повылезли! Вот они собираются вокруг твоего «роланд-рекса» и пялятся на него в восхищении, что-то восклицают, поглаживают металлического красавца, если хватает смелости, преклоняются перед ним, как перед произведением искусства. Всех обставить, всех превзойти — вот высшее блаженство! Не тянуться за Джонсами, а промчаться с шиком мимо них, оставив их с разинутыми ртами. Deus ex machine! Божество в машине!

Коппертуэйт часами, буквально часами возился с простенькой машинкой Энтони, драил ее до такого блеска, что можно было смотреться; а когда что-то случалось с ходовой частью (такое бывало нередко), из-под машины торчали его вытянутые ноги, а лицо, если оказывалось в поле зрения (надо было подловить момент), прямо-таки лучилось от счастья. А когда Энтони выкликал Коппертуэйта на свет божий из его темного, мрачного маслянистого святилища, тот выползал с лицом обиженным и даже сердитым, словно его прервали в самый разгар молебна.

Laborare est or are[23]. Одухотворенные, хотя на взгляд Энтони и незавидные, труды Коппертуэйта были как бы молитвой deus ex machine, божеству в машине. Вот бы скопить, сколько надо, и стать счастливым обладателем «роланд-рекса»! Сбылась бы мечта Коппертуэйта, труды его удвоились бы, равно как и молитвы. Лежать распростертым под шасси «роланд-рекса» — какое блаженство! Чувствовать кожей лица капли масла, нежно спадающие с этой божественной машины! Прикасаться к ее гениталиям (да простится мне эта фигура речи) — можно ли представить себе большее счастье? О чем еще может мечтать мужчина? Трудиться во благо этого гениального воплощения инженерной мысли, этой богини — и тем самым молиться ей! Вступать с ней в связь (никакой ветрености, упаси, Господи), ловя капающее с нее масло — сливаться с ней воедино! Энтони завидовал Коппертуэйту, что тот неосознанно отождествил себя с предметом своего поклонения, предметом куда более важным в его глазах, чем сам Энтони, и что, посвятив себя машине, Коппертуэйт обрел подлинную свободу.

Энтони научился распознавать «роланд-рекс», потому что, когда они проезжали мимо припаркованной красавицы, а то и обгоняли ее на ходу, что случалось реже, Коппертуэйт неизменно привлекал к ней внимание Энтони.

— Вот на чем мы должны ездить, сэр.

Энтони, не желая огорчать Коппертуэйта, лишь неслышно вздыхал и думал о своем банковском счете.

Он понимал, что страсть Коппертуэйта к машинам носит религиозный характер, чтил его за это, потому что и сам был человеком религиозным, только по-своему, а не так, как Коппертуэйт.

Laborare est orare. Трудиться — значит молиться. Правильно. Но верно ли обратное? Orare est laborare? — молиться — значит трудиться? Возможно. Молитва есть борение не только для святых, но часто и для простых смертных. На лбу выступает пот, по щекам бегут слезы, люди бьют земные поклоны, теряют сознание, становятся похожими на покойников. И все это из-за физических усилий, затраченных при молении. Труды наши! Да бывает ли труд более тяжкий, чем этот? Коппертуэйт, безусловно, трудился, беззвучно молясь машине Энтони; укрывшись от света, он принимал самые неудобные позы, исследуя и обхаживая предмет своего восхищения — пусть и не самые поэтические его части. Контакт его со своим божеством был непосредственным и инстинктивным, никаких особых усилий он не прилагал; ему не требовалось от машины подтверждения, что между ними существует полнейшая гармония. А ну как труды праведные не принесут плодов? Не беда, даже если он сразу и не отыщет неисправность, сама попытка уже награда. В другой раз полежит на цементном полу час-другой, вглядываясь в джунгли трубок (что он там видел такого захватывающего, Энтони, абсолютно далекий от техники человек, никак не мог взять в толк), и найдет неисправность, и еще ближе и теснее станет его связь с машиной.

Не сказать, что он доводил себя до исступления. Из-под машины (для чего ему приходилось слегка взбрыкивать ногами) Коппертуэйт вылезал эдаким резвым и брыкающимся теленочком, он нежно хлопал машину по капоту и одаривал ее любящим и благодарным взглядом.

Молитвы самого Энтони не были столь трудоемки — ну приходилось ему становиться на колени, а иногда нагибаться и прижимать лоб к кровати, стулу, церковной скамье — где ему было удобно отдать дань Всевышнему. В церковь он ходил редко. Службу с давних пор знал так хорошо, что слушал вполуха. Вообще предпочитал молиться в уединении, нежели прилюдно. При большом скоплении народа, в обстановке торжественной встречи с Господом он как-то не успевал обратиться к нему с собственными прошениями. Для этого требовалось напрячь память, а у него не получалось, потому что священник, хор, прихожане — все что-то кричали или бормотали. Его молитвы требовали постоянных изменений; одну особу надо было исключить из обращения к Господу, другую, наоборот, включить. Кого внести в список, кого оставить за бортом — это была задача не из легких; выполнить ее Энтони мог только наедине с Богом, когда не отвлекает шум улицы, не рябит в глазах от красного, желтого и зеленого сигналов на дороге между Землей и Небом.

Но верил ли он в действенность своих молитв? Вправду считал, что зов его будет услышан? Верил ли в Бога так безоговорочно и искренне, как Коппертуэйт верил в его машину? Или с его стороны это было лишь суеверие, желание подстраховаться на случай какого-нибудь бедствия, которое возьмет да и обрушится на его друзей или его самого? Или он просто боялся: позабудет попросить Бога о том или ином желанном благе — и обездолит себя и друзей, лишит их какой-то частицы счастья?

Начинал он всегда со своих друзей, потому что сомневался: удобно ли молиться за себя? Пожалуй, за себя Господа можно просить только об одном: чтобы Он отпустил твои грехи. А просить его, чтобы он отпустил грехи кому-то еще — это уже наглость. Непотребное использование воли Господней — Энтони никогда не совершит подобного святотатства. Некоторые его друзья далеко не ангелы, и небесная, духовная и нравственная помощь нужны им до крайности, поэтому Энтони не называл имена и не говорил о том, как наставить их на путь истинный.

Его молитвы, однако, включали длинный перечень имен, имен друзей, за которых он просил у Господа, когда за всех сразу, а когда и поврозь. Они обычно делились на две группы: друзья, ныне здравствующие, и родственники друзей, перешедших в мир иной. Энтони никогда их не пересчитывал (считать людей — к этому у него было библейское недоверие), но всех вместе человек до сорока набиралось. Когда он шептал чье-то имя, человек, стоявший за этим именем, на мгновенье являлся ему, неважно, живой или усопший, звено в цепи его жизни, звено любви, продолжение его собственной личности, доказательство существования, его и их.

Но даже в молитвах не обходилось без подводных камней. Энтони не молился за мертвых. Не из принципиальных соображений, просто он полагал, что помочь этой братии уже ничем не может; они в руках Господа. Но он молился за то, чтобы полегчало на душе у их родственников и друзей, чтобы они утешились — даже если прекрасно знал, что родственники и друзья умерших дождаться не могли, когда же наконец тех приберет Господь.

Список этих родственников и друзей становился все длиннее, по мере того как с блестящей нитки любви спадали драгоценные бусины. Образовалась очередь; и Энтони, чтобы выйти из положения и предоставить место другим, некоторые имена приходилось опускать — так на венецианском кладбище Сан-Микеле телам покойных лишь на несколько лет предоставляют земную обитель, а потом — извини-подвинься! Не обвиняя себя в пристрастии к кому бы то ни было, Энтони тем не менее был вынужден решать, чьи родственники больше нуждались в его молитвах, кого в списке оставить, а кого вывести.

Была еще одна тонкость. Некоторые из друзей Энтони, за кого он молился в их земное существование, перед тем как расстаться с миром живых и перейти в мир иной, поменяли фамилии — развелись, снова вступили в брак, обрели титулы для себя или своих мужей. Поймет ли Господь, что «Мери» из его прошлых молитв о живых и есть та самая «миссис X» или «леди X», за чьих безутешных родственников Энтони радеет перед Господом? Энтони прекрасно сознавал всю нелепость этого вопроса. Господу не надо изучать «Кто есть кто» или справочник званий и титулов. Уж как-нибудь Он разберется, о какой Мери идет речь; но в обычной беседе нужно объяснить, кто такая Мери, вот и Энтони, взывая к Всевышнему, полагал, что надо внести ясность. Перед судом Господним все едины; но Энтони хотел отделить свою Мери от остальных — все-таки одна из них была матерью Иисуса Христа.

Молитвы были делом трудоемким еще по одной причине — а вдруг в длинном списке имен кого-нибудь пропустишь? В каждой религии есть свои ритуалы, их надлежит строго соблюдать; мелкая промашка, случайный пропуск — и вся процедура может пойти насмарку. Свои молитвы Энтони знал наизусть, он не стыдился, что они у него, как говорится, отскакивали от зубов — главное, каждое имя, живого или покойного, за кого он молился, он успевал обогреть искоркой любви. Но иногда казалось, что одно имя, всего одно, от него ускользнуло. Тогда приходилось начинать сначала, а то и проходиться по списку в третий раз, чтобы убедиться — никто не пропущен. Это ему не нравилось, и не только потому, что повтор требовал усилий — тут все шло от разума, а не от убеждений, но выхода не было, приходилось повторять.

Его молитвы за живых, которые не лишились близких, но страдали от несчастий, болезней, невезения, — эти молитвы были проще, потому что в основе его ходатайства было живое слово поддержки, а не мертвое слово соболезнования. Молясь за этих страждущих, он не просил об утешении, успокоении — тут речь шла о будущем счастье (разумеется, если оно строилось на добрых начинаниях), об успехе их деяний, об их личном всеобщем и материальном благе. Ничего предосудительного в этом не было. В Ветхом завете осуждалось много чего, если не почти все, но только не идея процветания. У Иова отняли процветание, и поэтому дух его страдал безмерно. Но в конце концов Иову вернули все в десятикратном размере.

В общем, Энтони не считал, что совершает антирелигиозный поступок, желая своим друзьям — и тем, чья ноша не слишком тяжела, и тем, чья жизнь полна невзгод, — исполнения надежд, в том числе и в материальной сфере. Разве благочестивые римские католики не молились его тезке, Святому Антонию, прося его вернуть им какую-то мелочь — скажем, утерянные часы? Молить Бога, чтобы он вернул тебе часы, никак нельзя, не его это забота. А протестанту молить о чем-то святых не пристало. Но если просить не за себя, а за кого-то… вот Энтони и молился, чтобы Коппертуэйт, к которому он сильно привязался, получил в подарок автомашину «роланд-рекс». Сам он к этому подарку как будто и не имел отношения: он желал его Коппертуэйту.

Разминая затекшие ноги после необычно долгого и отнявшего много сил ходатайства, с которым он обращался коленопреклоненным, Энтони чувствовал, что на сей раз ему удалось по-настоящему доброе дело. Не всегда знаешь, чего действительно не хватает другу и как сделать, чтобы мечта его сбылась. Мечта Коппертуэйта была известна: он хотел «роланд-рекс».

Через несколько дней Коппертуэйт подошел к нему и с каменным лицом объявил:

— Боюсь, сэр, мне придется забрать у вас мои карточки.

Коппертуэйт прослужил у Энтони немало лет и никогда не произносил этих слов.

— Ваши карточки, Коппертуэйт? Какие? — Он решил, что речь идет об игральных картах.

— Мои карточки, сэр, профсоюзную и социального страхования, по которым вы всегда платили.

— Конечно, вы можете их забрать, — ответил ошарашенный Энтони. — Если, конечно, я их найду. Но зачем они вам?

Лицо Коппертуэйта совсем окаменело. Энтони едва узнавал его.

— Прошу меня извинить, сэр, но мне предложили более выгодную работу. Мне у вас было очень хорошо, сэр, не думайте, я очень ценю все, что вы для меня сделали. Но человек в моем положении должен сам себя обеспечивать — вы джентльмен, сэр, и вам это, скорее всего, не так просто понять.

— Я и правда не понимаю, — отозвался Энтони, все еще ошарашенный.

Лицо Коппертуэйта превратилось в камень.

— Американский джентльмен — я вовсе не хочу вас обидеть, сэр, — предложил мне перейти к нему. Ему рекомендовал меня носильщик из нашего квартала. Этот джентльмен будет платить мне хорошие деньги.

— Я могу повысить вам жалованье, если хотите, — пробормотал Энтони, чье лицо тоже начало каменеть.

— Нет, нет, сэр, у меня и в мыслях не было просить вас об этом, я не вымогатель, к тому же…

— Что к тому же? — сердито спросил Энтони.

— К тому же у него есть «роланд-рекс», а я, сэр, всегда мечтал сидеть за рулем этой машины.

— Когда вы хотите уйти? — спросил Энтони.

— На следующей неделе, в субботу. У вас будет время подыскать другого человека.

— Не уверен, — буркнул Энтони. — А ваши карточки я постараюсь найти.

Прошла неделя, и попытки Энтони найти Коппертуэйту замену ни к чему не привели. На его предложение откликнулось несколько человек, претенденты явились для личной беседы. Он вел себя наиподобающим образом, равно как и они. Но что кроется за внешним обликом? «Мы, люди, — как верно заметил Шекспир или кто-то из его персонажей — читать по лицам мысли не умеем…»[24] Что касается рекомендаций, — друзья заверили его — очень часто их пишут сами претенденты. «Мистер Энтони Брэгшо (удивительно, как много у него тезок) — человек честный, непьющий, вполне достоин доверия; прекрасно водит машину, отлично готовит простую пищу. Без малейших сомнений рекомендую его на предлагаемую должность».

Два или три таких отзыва были написаны на хорошей писчей бумаге, с номером телефона прежнего нанимателя, но, когда Энтони набирал номер, ответа не было.

Сам Энтони не умел ни готовить, ни водить машину; дело шло к семидесяти, и без помощника ему не обойтись. С едой еще можно устроиться: ходи в кафе, ресторан. А вот транспорт… Конечно, есть автобусы, и метро, и такси — только пойди его поймай в нужную минуту. Впрочем, как верно заметил сэр Томас Браун[25], смешно жаловаться на то, «от чего страдает весь мир» (в том числе и на то, что все мы смертны).

Он не знал, как поступить с машиной, и оставил ее в общем гараже, там у него был свой кусок асфальта, 5А. Когда ему надо было куда-то ехать и он просил сесть за руль его машины носильщика или еще кого-то, ее никогда не оказывалось в квадрате 5А, соответственно, нельзя ее было туда и поставить. Кто-то катался на машине Энтони без спроса.

Энтони изредка видел Коппертуэйта — его новый наниматель жил на противоположной стороне квартала, в одном из нескольких домов, не отданных под квартиры. Бывало, Энтони не сразу узнавал его — Коппертуэйт принарядился, ходит гоголем. На нем была традиционная шоферская одежда — синий костюм, черный галстук, кепка с козырьком, — он сидел за рулем и смотрел прямо перед собой, будто на пути были другие машины (впрочем, такое случалось нередко).

Порой он и Энтони издалека обменивались приветствиями, и снисходящей стороной (если в приветствии можно быть снисходительным) всегда был Коппертуэйт. И правда, «роланд-рекс» — это было зрелище, ни в сказке сказать! Во всяком случае Энтони, который в машинах был ни уха ни рыла, сказать не мог ничего, он лишался дара речи! Но и он понимал, что «роланд-рекс» — всем машинам машина уже только из-за своих размеров, что сзади она еще солиднее, чем спереди, будто на ней надет турнюр, и занимает она пол-улицы.

Коппертуэйт теперь не всегда узнавал Энтони при встрече, когда тот шел пешком, а Коппертуэйт, чуть прикрыв глаза, восседал в своей крепости. На дремотном лице шофера «роланд-рекса» была такая респектабельность, что Энтони иногда становилось не по себе.

Он тешил себя мыслью, что Коппертуэйт был (перефразируя миссис Хеманс)[26] созданием низшего порядка, задержавшимся в развитии спесивым павлином.

Тем более удивился Энтони, когда как-то утром получил письмо без марки, брошенное прямо в его почтовый ящик.

«Дорогой сэр (начиналось письмо),

Имею намерением сообщить вам, что я освободился от обязательств, связанных со службой у моего нынешнего нанимателя, мистера Элмерика Дьюка. Дело не в каком-то несогласии, возникшем между нами, мистер Дьюк был достаточно щедр ко мне и проявлял полное понимание, но условия моей службы меня более не устраивают, особенно что касается машины. Мне известно, сэр, что вы еще не подыскали человека, который будет водить вашу машину и оказывать прочие необходимые услуги, и, если вы рассмотрите мою просьбу о возвращении к вам на должность, в которой я всегда был счастлив, я буду вам чрезвычайно обязан.

С уважением

Ваш Дж. Коппертуэйт».

Энтони изучил это послание со смешанным чувством. Коппертуэйт обошелся с ним не лучшим образом. Приходящая прислуга Энтони, помогавшая ему не один год и знавшая одного или двух быстро сменившихся предшественников Коппертуэйта, однажды сказала: «Уж слишком вы, мистер Истерфилд, длинный поводок им даете, вот и весь сказ». И это не был комплимент. Пока слуга был доволен, все шло распрекрасно, но стоило Энтони чуть дернуть за поводок и позволить себе малейший упрек: плохо приготовлен ужин, чересчур быстро едет машина, к слуге зачастили гости всех возможных полов, его невозможно найти или он торчит там, где ему совсем не место, — при малейшем намеке на критику слуги уходили, только их и видели. И длинный повод уходил вместе с ними; но как они себя поведут, если он этот поводок укоротит? Даже подумать страшно.

Вспоминая об этих беглецах, Энтони не без теплоты подумал о Коппертуэйте. Конечно, Коппертуэйт обошелся с ним не лучшим образом, но по крайней мере о своем уходе он предупредил за неделю — он не просто «слинял» (пользуясь современным жаргоном), оставив ключи от квартиры и машины на столе с запиской: «Я сыт по горло».

Нет, все годы Энтони и Коппертуэйт жили душа в душу, никогда не сказали друг другу дурного слова. Его приходящая прислуга — придирчивая особа — считала, что у Коппертуэйта был слишком длинный поводок. Ну, это ее дело, но до конфликта у Энтони с Коппертуэйтом никогда не доходило.

Брать слугу назад нельзя — так учат предки. Да и само слово «слуга» нынче устарело, отдает архаизмом; в приличном или в неприличном обществе его теперь не употребляют. «Слуги» теперь «персонал»; даже если один слуга, все равно «персонал». Откуда он пошел, этот «персонал»? От «персон» при римском дворе — одни «грата», другие «нон грата»?

Значит, Коппертуэйт — это персонал? Персонал — не устраивай скандал. Вспоминая тягучие дни и недели после его ухода, думая о его предшественниках, совсем бесполезных и ненадежных, глядя в будущее, где не рисовалось ничего соблазнительнее дома для престарелых, Энтони начал склоняться к тому, чтобы принять блудного Коппертуэйта.

Да, мудрецы прошлого утверждают: брать слугу назад нельзя, но что плохого, если Коппертуэйт вернется? Допустим, он станет во все совать нос; он и раньше этим отличался, решал за Энтони всякие мелкие задачки: что приготовить на второе, какое вино поставить на стол и так далее — причем самому Энтони решать эти задачки вовсе не хотелось, то ли одолевала усталость, то ли поджимал возраст, то ли было просто наплевать.

Самое страшное — Коппертуэйт от него снова уйдет. Один раз ушел, и Энтони это прекрасно пережил; если что, переживет еще раз, можно не сомневаться.

Но почему Коппертуэйт отказался от работы, куда выше оплачиваемой, куда более шикарной, работы у американского джентльмена, живущего в другом конце квартала, престижной работы за рулем «роланд-рекса»?

«Дорогой Коппертуэйт (написал он),

Если вы хотите вернуться ко мне, двери открыты. Я наводил справки насчет другого шофера, но окончательно ничего не решил, и если вы хотите вернуться — милости просим, разумеется, я буду рад вас видеть.

Моя машина так и стоит в гараже. После вашего ухода я ею почти не пользовался, и в ней наверняка что-нибудь разладилось — сел аккумулятор, спустили шины, вытекло масло — впрочем, во всем этом вы разберетесь лучше меня.

Пожалуйста, дайте знать, когда вы готовы вернуться, чтобы я мог ответить желающим, откликнувшимся на мое объявление.

Искренне ваш

Энтони Истерфилд».

Ответ последовал незамедлительно.

«Сэр, буду у вас в понедельник».

Значит, американца Коппертуэйт уведомил об уходе до того, как получил письмо с разрешением вернуться. Энтони это слегка задело: выходит, Коппертуэйт и не сомневался, что будет встречен с распростертыми объятиями. Зато как приятно сознавать, что привычный ритм и распорядок его жизни, нарушенный столь внезапно, войдет в свою колею!

Поначалу никаких слов, никаких замечаний. Никакого любопытства.

Таковы были некоторые решения, принятые Энтони в субботу, за два дня до возвращения Коппертуэйта. Но звонок в дверь его квартиры назавтра, в воскресенье, в восемь утра, застал его врасплох. Кто это? И с какими новостями? Швейцар — он неплотно закрыл кран, и квартиру внизу залило водой? Письмо со службы Ее Величества с требованием немедля уплатить подоходный налог? Почтальон? Но почтальон звонит лишь в одном случае — если ноша его (обычно зловещая) не влезает в почтовый ящик. Впрочем, почту не разносят по воскресеньям.

Воображение рисовало Энтони пессимистические картины, куда ни кинь, а звонок в восемь утра ничего хорошего принести не может, только беду, а то и катастрофу. Энтони охватил ужас — взломщик с обрезом или с каким-нибудь тупым предметом не напугал бы его так сильно.

У дверей стоял Коппертуэйт.

— Я пришел пораньше, сэр, потому что в восемь часов, как мне известно, вы обычно пьете чай.

— Да, действительно, — согласился Энтони, давая всем своим мыслям задний ход. — Полагаю, и вы не откажетесь от чашки чая.

— Всему свое время, сэр, всему свое время, — сказал Коппертуэйт. — А пока, если позволите, я освобожу руки от этой мелочи.

«Этой мелочью» оказались два тяжелых и дорогих чемодана из белой кожи. Энтони с восхищением поглядел на них и подумал: откуда такое у Коппертуэйта? Впрочем, ясно откуда — американец. Энтони даже позавидовал, хотя видел: если эти чемоданы набить барахлом, как сейчас, когда их так и распирало, ему не пронести их и ярда.

— Ну, дорогу вызнаете, — сказал он, натужно улыбаясь, — по коридору направо. В комнате ничего не изменилось, после вас у меня никто не жил. Но все равно, — добавил он внезапно, — я думаю, матрац надо проветрить. А белье — простыни, одеяла — в полном порядке. Оно в сушильном шкафу.

— Не беспокойтесь, сэр, — сказал Коппертуэйт, наклоняясь за чемоданами. — Проветрить, не проветрить — мне без разницы.

Коппертуэйт был человек сильный, сколько ему: сорок три, сорок пять? Но лицо его напряглось, когда он взялся за чемоданы.

Энтони снова лег в постель; его переполняли различные чувства, главным образом облегчение. Он никогда не молился по утрам, но тут отступил от правила и коротко отблагодарил Господа за ниспосланную благодать.

Через несколько минут появился Коппертуэйт с подносом в руках. В своем кителе он был так похож на себя прежнего, слегка краснокожего себя, что Энтони даже вздрогнул: неужели его не было три, четыре или сколько там недель?

— На обед бифштекс, сэр?

— Нет, Коппертуэйт, не надо. Бифштекс мне не по зубам, не по моим последним зубам. Лучше котлету.

— Конечно, сэр, прекрасную, нежную котлету. А на вечер — прекрасный кусок рыбы, допустим, дуврской камбалы.

— Если камбалу, то лучше лимонную. Она не так давит на желудок, да и стоит дешевле.

— Я и имел в виду лимонную камбалу, — сказал Коппертуэйт.

Неужели? Энтони скосил глаза на удаляющуюся широкую спину Коппертуэйта, на его иссиня-черные волосы, подстриженные аккуратным армейским ежиком. Интересно, он запоминает мои просьбы, как автомат, или все-таки их обдумывает?

Звук голосов отвлек его от размышлений. Оказалось, приходящая прислуга уже здесь.

— Явился не запылился, — услышал он ее голос. — Как фальшивая монета, сколько от нее не избавляйся, а она все возвращается.

Энтони выпрыгнул из постели и захлопнул дверь, которую Коппертуэйт оставил приоткрытой, поэтому он не услышал ответного выпада Коппертуэйта: мол, некоторым фальшивым монетам и возвращаться не надо, они все время здесь.

Когда Энтони позже вышел к завтраку, они ворковали как голубки — так ему показалось.

Вскоре Коппертуэйт удалился в свою комнату — видимо, распаковывать свои внушительные чемоданы, — и Энтони обратился к прислуге (ее звали Олив):

— Итак, Коппертуэйт вернулся.

— Да уж вернулся, мистер Истерфилд, — ответила она и легонько ткнула его в бок, как бы давая сдачи, щеткой для ковра. — Да уж вернулся, — повторила она, — только надолго ли?

— Ну, этого я не знаю, — беззаботно произнес Энтони. — Мало ли какие у него планы, если они вообще есть. Может, вы знаете больше, чем я?

— Я ничего не имею против мистера Коппертуэйта, — сказала Олив, распрямившись во весь рост и подперев себя, насколько возможно, щеткой для ковра. — Я против него ничего не имею, — повторила она, — но одно знаю: он уйдет, когда ему заблагорассудится и куда, — добавила она, растягивая слова, — заблагорассудится.

— Но тогда почему, — подхватил Энтони, — он оставил место много лучше этого: у миллионера, на другом конце квартала — и вернулся сюда, где не заработает и половины, да и свободного времени у него будет вдвое меньше?

Ну, тут она и зачешет в затылке, подумал он. Оказалось, ничего подобного.

— Мне почем знать, — сказала она, принимаясь драить ковер щеткой, — почем мне знать, что там у мужчин на уме. Мало ли, вдруг этот американец, да и не обязательно американец, — добавила она, глядя Энтони прямо в глаза, — был один из тех, кто… можно не объяснять, и так ясно. Нет, я ничего не имею против Коппертуэйта, но ему могло показаться, что игра не стоит свеч…

— Каких свеч?

— Сэр, вы меня прекрасно понимаете.

— Не понимаю, — возразил Энтони, хотя искорка озарения уже забрезжила в его мозгу, — но если он отказался… что там от него требовали, ведь это только делает ему честь?

— Делает или нет — этого я не знаю, — хмуро проговорила Олив. — С такими людьми пойди разберись. Лучше держаться от них подальше, я так считаю.

— Вот Коппертуэйт и ушел от него, — поспешил вставить Энтони.

— Время покажет, — сказала Олив, имевшая склонность повторять свои крохотные сентенции. — Время покажет.

Энтони никогда не отличался чрезмерным любопытством, однако туманные намеки Олив сделали свое — его так и подмывало спросить Коппертуэйта, почему место много лучше он променял на худшее? Впрочем, не стоит, сказал он себе и, копируя привычку Олив, тут же повторил: не стоит. Всему свое время, всему свое время.

Громоподобные звуки — это Коппертуэйт распаковывал чемоданы — внезапно прекратились, и в дверях гостиной появился Коппертуэйт. Да, это явно был он, в шоферском наряде с иголочки, новенький и блестящий, в руках остроконечная форменная фуражка.

— Сэр, вас куда-нибудь отвезти?

Ага, подумал про себя Энтони, сэр, а не мистер Истерфилд, как в былые времена.

— Пожалуй, нет, Коппертуэйт, — ответил Энтони, поднимаясь с кресла, дабы приветствовать столь пышное явление. — Ехать мне некуда, и я не уверен, что машина (лучше бы ее не вспоминать, эту беспородную колымагу)… как говорится, на ходу. Ею давно не пользовались… — Он умолк, решив, что продолжать бестактно.

— Понимаю, сэр, — сказал Коппертуэйт, словно предвидел нечто подобное. — Предоставьте это мне. Но прежде я облачусь в рабочую одежду. — Он обозначил прощальное приветствие, собираясь уходить.

— Но сейчас обед, — робко вставил Энтони.

— Да, сэр, я обо всем позаботился, Олив мне очень помогла.

Он исчез, и Энтони принялся писать письма. Здорово, что Коппертуэйт вернулся — прямо гора с плеч! Но тут он подумал: а сколько стоит этот шикарный шоферский наряд? На душе заскребли кошки. А вдруг Коппертуэйт или он, Энтони, должен вернуть этот костюм последнему хозяину Коппертуэйта? Американцам такие расходы по карману, можно не сомневаться. Но в ушах неприятно засвербила циничная поговорка: «С богатых — три шкуры».

Надо что-то сказать Коппертуэйту? Намекнуть, что костюм не худо возвратить владельцу? Когда Коппертуэйт состоял на службе у Энтони, он недвусмысленно давал понять, что носить форменную одежду не желает; это, мол, будет значить, что он как бы находится в услужении, да и в любом случае Энтони ни к чему такой шик, такая показуха, запросы у него обыкновенные. Энтони и сам представлял: друзья приходят проводить его в дорогу (такое иногда бывало) и видят у тротуара его подлатанную, далеко не первосортную машину, а рядом шофер в форменной одежде — и какой! «О-о, Энтони, — говорят они, — ну ты силен!»

В квартире стояла тишина, но Энтони было не по себе, он вышел из дому и сделал круг по квадратному кварталу (если по квадрату можно ходить кругами). Шел он медленно, точно ноги были закованы в кандалы мыслей, ища какой-то компромисс с моральными принципами. Может, лучше вернуться? Идти в спасительную обитель или нести свой крест? Сказать Коппертуэйту, чтобы вернул американцам нажитое неблагим путем, или махнуть на это рукой?

На противоположной стороне квартала стоял «роланд-рекс» (теперь Энтони знал его очертания слишком хорошо), припаркованный возле дома его владельца. За рулем в безукоризненной форменной одежде, точь-в-точь как у Коппертуэйта, сидел, а точнее, дремал шофер. Он выглядел частью интерьера машины, частью самой машины. Одет в цвета машины, фигура его словно дополняла, воспроизводила линии машины, неподвижность его была под стать неподвижности машины. Два механизма слились воедино, и разве есть между ними разница?

Энтони описал полный круг и вернулся к своему дому.

Его машины перед домом не было. Тогда он пошел к гаражу и нажал кнопку. Двери распахнулись, и взору его предстали несколько скособоченных металлических коробов, в которых жильцы держали свои машины. Он вспомнил номер своего: 5А. Поначалу он увидел свою машину и ничего больше, но тут же приметил: из-под капота торчала пара ног в крагах.

— Коппертуэйт! — позвал он, почти не ожидая ответа.

Однако, немного поелозив ужом, Коппертуэйт выбрался на свет божий — такой замызганный в своем комбинезоне, столь непохожий на лощеную личность, каковой он был лишь час назад, что поверить в это превращение было выше человеческих сил.

Чуть запыхавшись, Коппертуэйт поднялся.

— Да, сэр?

— Просто хотел узнать, — сказал Энтони, — как у вас идут дела.

— Очень хорошо, сэр, — ответствовал Коппертуэйт, стремясь скрыть легкое раздражение — вот пришел отрывать от работы. — Очень хорошо. Правда, боюсь, с машиной придется здорово повозиться. Ее, сэр, совсем забросили.

Энтони промолчал.

— Да, сэр, забросили, а машины, ясное дело, этого не любят.

— Как и люди, надо полагать, — эти слова напрашивались сами собой.

— Да, как и люди, — повторил Коппертуэйт, вытирая лоб влажным платком, но не стал подлаживаться под Энтони, вставать на его точку зрения. — Только люди могут сами о себе позаботиться.

Он окинул машину хозяйским взглядом, в котором читались сострадание, забота и обожание — да, именно обожание.

Внезапный импульс побудил Энтони задать вопрос, который он нипочем не задал бы при обычных обстоятельствах, будь у него время подумать:

— Почему вы оставили великолепную работу у американского джентльмена на другом конце квартала? Мне казалось, да вы и сами говорили, что мечтаете работать на «роланд-рексе».

— Так оно и было, сэр, — сразу ответил Коппертуэйт, переводя взгляд на видавшую виды машину Энтони. — Я скажу, почему… почему я там не остался. Конечно, и деньги там хорошие, и хозяин давал мне все, чего я желал, и форменную одежду, которой я не желал вовсе. Я ушел, потому что…

— Почему?

— «Роланд-рекс» — машина идеальная. Работает как часы.

— Так в чем же дело?

Коппертуэйт посмотрел на Энтони с жалостью — надо же, не понимает простых вещей.

— Да в том, что она не нуждалась в моей помощи. Она всегда была в полном порядке, я ей был не нужен, не мог… Не мог слиться с ней, она была мне как чужая. Я сидел там будто чучело — эта машина может сама ухаживать за собой, она, если на то пошло, и водить себя может сама, без меня…

Он смолк и еще раз посмотрел на дряхлую колымагу Энтони.

— Ваша машина, сэр, — не «роланд-рекс», но, пока вы в ней ездите, вы будете ездить со мной.

Это замечание показалось Энтони несколько туманным.

— Конечно, с вами, сам-то я не вожу, но что вы хотите этим сказать: я буду ездить с вами и с ней?

— Хочу сказать, что я и машина — одно целое.

Энтони постарался постичь смысл сказанного.

— Неужели эта машина так много для вас значит? — спросил он в крайнем изумлении.

— Да, сэр. Очень даже много, как и вы, сэр, хотя чуть по-другому, уж не взыщите.

До Энтони донесся звон церковных колоколов.

— Боже правый, сегодня воскресенье! — воскликнул он. — Все в голове перемешалось — я-то вас ждал только в понедельник.

— Один день погоды не делает, верно?

— Разумеется. — Интересно, подумал Энтони, а где Коппертуэйт провел субботнюю ночь? — Между прочим, я тут гулял по кварталу и заметил, что у вашего бывшего хозяина — новый шофер.

Коппертуэйт пожал плечами.

— Да, мистер Дьюк не из тех, кто долго размышляет и приноравливается, а во-вторых, кругом полно типов, которые и от выходного откажутся, если им замаячит солидная работа с форменной одеждой в придачу.

Колокола зазвонили громче. Дело шло к одиннадцати.

— Пожалуй, мне пора, — сказал Энтони Коппертуэйту, который, извиваясь, ползком, на сей раз ногами вперед, медленно скрывался из виду, будто машина сильными осьминожьими щупальцами неотвратимо засасывала его в свое темное нутро.

На перевернутом лице Коппертуэйта появились следы блаженства.

— Если вы идете в церковь, сэр, — сказал он, подергивая плечами, будто в конвульсиях, — помолитесь за меня.

— С удовольствием, — согласился Энтони. — Какую молитву предпочитаете?

— Право, сэр, не знаю, вы в молитвах разбираетесь лучше, просто помолитесь чуть-чуть за меня и как следует за машину.

— Но ей, наверное, уже никакие молитвы не помогут?

— Пока я здесь — помогут, — и с этими словами изможденное, грязное, но счастливое лицо исчезло под капотом.

Может, молитвы Энтони сделали свое дело?

Марсель Эме

БЛАГОДАТЬ

Перевод Е. Лившиц

учшим христианином улицы Габриель, как, впрочем, и всего Монмартра, был в 1939 году некий господин Дюперье, человек столь набожный, столь праведный и сострадательный, что господь бог не стал дожидаться его смерти, а прямо в расцвете лет увенчал его голову не меркнущим ни днем ни ночью ореолом. Созданный из нематериальной субстанции, подобный нимбам в раю, он представлял собой беловатый кружок, как из плотного картона, с дыркой посередине, и излучал неяркий свет. Г-н Дюперье носил его с благодарностью и без устали возносил хвалу небу, отметившему его знаком, который в своем смирении он не осмеливался расценивать в качестве формального обещания насчет будущей загробной жизни. Он был бы, вне всякого сомнения, счастливейшим из людей, если бы его жена, вместо того чтобы радоваться особой милости бога, не проявляла бы досады и раздражения.

— Ну на что это похоже? — причитала она. — В каком свете ты выставляешь меня перед соседями и лавочниками, не говоря уже о кузене Леопольде? Нашел чем гордиться. Да это просто смешно. Увидишь, сколько пойдет разговоров.

Г-же Дюперье, этой превосходной женщине, известной благочестивым и нравственным поведением, еще не открылись тщета и суетность земного бытия. Как и многим другим, кого необдуманное слово способно сбить с пути истинного, ей представлялось более существенным угодить собственной консьержке, чем быть угодной своему создателю. Страх перед объяснениями, которые, быть может, придется давать соседке по площадке или молочнице, с первых же дней дурно отразился на ее характере. Она без конца принималась стаскивать светящийся круг, украшавший чело ее супруга, — пойди-ка поймай солнечный луч, — но не сдвинула его ни на волос. Охватывая лоб у корней волос, ореол спускался довольно низко на затылок, и небольшой наклон в сторону правого уха придавал ему оттенок кокетства.

Предвкушение вечного блаженства не заставило Дюперье забыть о своем долге по отношению к душевному покою жены. Сам он был слишком скромен и непритязателен, чтобы не сочувствовать ее переживаниям. Дары бога, особенно когда они кажутся не совсем заслуженными, порой не только не встречают должного уважения, но становятся предметом скандала. Дюперье сделал все от него зависящее, чтобы остаться как можно более незаметным. Отказавшись, не без сожаления, от головного убора, бывшего в его глазах незаменимой принадлежностью людей бухгалтерской профессии, — от котелка, он нахлобучил светлую фетровую шляпу с широченными полями, а чтобы полностью скрыть ореол, ее пришлось залихватски сдвинуть на затылок. Теперь прохожие вряд ли могли усмотреть в его облике нечто из ряда вон выходящее. Поля его шляпы несколько фосфоресцировали, что при дневном свете вполне могло сойти за блеск шелковистого фетра. На работе Дюперье также удалось избежать интереса сотрудников и директора. На крохотной обувной фабрике в Менилмонтане, где он работал бухгалтером и занимал закуток между двумя цехами, отделенный стеклянной перегородкой, его обособленность гарантировала ему защиту от нескромных вопросов. Он принял решение не обнажать голову ни в какой час дня, и никто не полюбопытствовал, из-за чего.

Но все эти предосторожности не снимали беспокойства г-жи Дюперье. Ей чудилось, что ореол мужа уже стал предметом пересудов всей округи. Она выходила на улицу с опаской, и от страха у нее перехватывало дух и подкашивались ноги. Смех слышался ей на каждом шагу. Для этой добропорядочной женщины, чье честолюбие ограничивалось принадлежностью к определенному общественному кругу и не шло дальше стремления соблюдать его законы, столь явная необычность, поразившая Дюперье, легко переросла в катастрофу. К тому же абсурдность этой необычности сделала ее в глазах г-жи Дюперье просто чудовищной. Ничто не могло ее заставить выйти на улицу вместе с мужем. Вечера и воскресные дни, проходившие обычно в прогулках и визитах к друзьям, превратились в сидение дома вдвоем, и эта вынужденная близость становилась с каждым днем все тягостнее. В гостиной светлого дуба, где от обеда до ужина тянулись долгие часы бездействия, г-жа Дюперье, не способная связать ни петельки, растравляла себе душу созерцанием ореола. Занятый по большей части благочестивым чтением, Дюперье ощущал прикосновение ангельских крыл, и блаженная радость, освещавшая его лицо, еще больше взвинчивала супругу. Муж не раз участливо поглядывал на нее, и недоброжелательность и неодобрение, читавшиеся в ответном взгляде, вызывали в нем некоторые угрызения совести, не идущие конечно же ни в какое сравнение с признательностью, которую он питал к небесам, что в свою очередь вызывало новые укоры совести.

Столь мучительное положение не могло продолжаться без конца, не нарушая душевного равновесия бедной г-жи Дюперье. Вскоре она пожаловалась на то, что свет ореола не дает ей заснуть. Дюперье, пользовавшийся иногда этим божественным источником, чтобы почитать Евангелие, не мог отказать супруге в обоснованности ее претензий и начал испытывать острое чувство вины. Наконец некоторые события, весьма печальные по последствиям, довели недомогание г-жи Дюперье до острого нервного кризиса.

Однажды утром по дороге на работу в нескольких шагах от дома, на улице Габриель, Дюперье встретил похоронную процессию. Как правило, насилуя свою природную вежливость, при встрече со знакомыми он ограничивался прикосновением к шляпе, но при встрече со смертью он не счел возможным уклониться от обнажения головы. Множество торговцев, скучающих на пороге своих лавок, протерли глаза при виде ореола и немедленно объединились для выяснения его происхождения. Когда г-жа Дюперье вышла за покупками, в нее вцепилась вся компания, и, растерявшись, она принялась отрицать все с такой горячностью, которая не могла не показаться подозрительной. В полдень вернувшийся к завтраку муж застал ее в столь возбужденном состоянии, что у него появились опасения за ее рассудок.

— Сейчас же сними ореол! — кричала она. — Снимай его немедленно! Не желаю его больше видеть!

Дюперье в бесчисленный раз продемонстрировал, что не в их власти от ореола избавиться, тогда голосившая супруга заявила:

— Если бы ты хоть немного был ко мне привязан и питал хоть каплю чувства, то уж, верно, нашел бы средство снять его с головы, но ты был и остаешься эгоистом.

Из осторожности Дюперье не подал виду, что слова супруги заставили его задуматься. Новый инцидент на следующий же день еще больше продвинул его в этом направлении. Дюперье никогда не пропускал первой мессы и, с тех пор как на него сошла благодать, слушал ее в соборе Сакре-Кер. Ему поневоле приходилось снимать шляпу, но церковь достаточно велика, и в этот утренний час паства так немногочисленна, что всегда можно спрятаться за колонной и остаться незамеченным. Но в то утро он, наверное, не проявил должной осмотрительности. По окончании службы, у выхода, какая-то старая дева бросилась ему в ноги с криком: «Святой Иосиф! Святой Иосиф!» — и целовала полу его пальто.

Не блещущий особыми талантами, святой Иосиф все же отличный святой, но его скромные домашние добродетели, занятие ремеслом, добродушие и снисходительность, кажется, сослужили ему дурную службу. Действительно, есть немало людей, и среди самых набожных, которые, не отдавая себе в том отчета, с наивным сочувствием относятся к его роли в Рождестве. Образ добродушного простака еще потому так устойчив, что на него накладывается образ другого Иосифа, уклонившегося от авансов жены Потифара. Г-жа Дюперье и так была не особенно высокого мнения о предполагаемой святости своего мужа, но эта восторженная поклонница окончательно выставила ее на посмешище и дала ей почувствовать всю меру ее стыда. Не помня себя от гнева, она прогнала обожательницу ударами зонтика и разбила не одну стопку тарелок. Мужа она встретила хорошей истерикой, потом, придя в себя, сказала решительно:

— В последний раз я требую, чтобы ты избавился от него. Я знаю, что это в твоих силах. Да ты и сам знаешь.

Он понурил голову, не осмеливаясь спросить, что она замыслила, но жена высказалась до конца:

— Все очень просто. Надо только согрешить.

Дюперье ничего не возразил и удалился с молитвой в спальню. «Господи, — сказал он, переходя к сути дела, — Вы удостоили меня высшей награды, какая может ожидать человека на Земле, за исключением мученичества. Благодарю Вас, Господи, но я женат и делю с женой хлеб испытаний, который Вы ниспосылаете мне, как и мед Вашей милости. Только так благословляемая небом чета может следовать указанным Вами путем. Жена моя воистину не в силах переносить не только вид, но и самою мысль о моем ореоле, и не потому, что это знак благосклонности небес, но просто потому, что это ореол. Вы же знаете женщин. Если необычное явление не убивает сразу и наповал, потом все время спотыкаешься об их представления, которые они вбили себе в умишки. Тут ничего нельзя поделать, а проживи моя жена еще сто лет, в созданной ею вселенной все равно не найдется места моему нимбу. О Господи, читающий в моей душе, Вы знаете, сколь чужда мне забота о личном благополучии и как мало дорожу я своим спокойствием и домашними шлепанцами. За один знак Вашего благоизъявления я выстоял бы, не дрогнув, самые бурные семейные сцены. К несчастью, речь идет не о моем личном покое. Жена моя теряет вкус к жизни. Хуже того, я предвижу день, когда из-за ненависти к моему ореолу она проклянет имя Того, кем был он мне дарован. Могу ли я равнодушно допустить смерть и погибель души подруги, которую Вы мне выбрали в спутницы жизни? Я стою сейчас на распутье, и более надежная дорога не кажется мне самой милосердной. Пусть глас высшей справедливости отзовется в моем сердце, эту молитву я слагаю к Вашим пресветлым стопам, о Господи».

Едва он закончил молитву, как сердце его тотчас высказалось за путь греха, в котором он усмотрел долг христианского милосердия. Он вернулся в гостиную, где ждала его, скрежеща зубами, супруга.

— Господь справедлив, — сказал он, запустив большой палец за пройму жилета. — Он знал, что творил, давая мне нимб. Я заслуживаю его больше, чем кто-либо другой. Таких, как я, днем с огнем не сыскать. Как подумаю о низости человеческого стада и, с другой стороны, о всех совершенствах, заключенных в моей особе, мне хочется плевать в лицо прохожим. Бог вознаградил меня, это правда, но, если бы и церковь думала о справедливости, разве не пристала мне роль ну не меньше, чем архиепископа?

Дюперье избрал грех гордыни, позволявший ему, превознося собственные достоинства, восхвалять также бога, отметившего их. Жена быстро поняла, что он решительно начал грешить, и сразу включилась в игру:

— Мой несравненный, — сказала она, — как я горжусь тобой! Да со своими машиной и виллой в Везине кузен Леопольд и мизинца твоего не стоит.

— И я так думаю. Я мог бы разбогатеть не хуже других, и уж больше, чем Леопольд, если бы только дал себе труд. Но я избрал иной путь, и мой успех совсем иного порядка. Его деньги я презираю, как презираю и его самого, и все скопище тупиц, не способных оценить величие моего скромного существования. Ибо у них есть глаза, но они меня не видят.

Эти слова, произнесенные через силу и скрепя сердце, стали за несколько дней легким и привычным упражнением, не требующим каких-либо усилий. И таково влияние сказанного на человеческий мозг, что Дюперье сам себе поверил. Его гордыня, в которой не осталось и следа напускного бахвальства, сделала его невыносимым для окружающих. Но жена, с тревогой следившая за немеркнущим нимбом, пришла к выводу, что греху ее мужа не хватает убедительности и весомости. Дюперье охотно с ней согласился.

— Истинная правда, — сказал он. — Я-то думал, что чванюсь, а констатировал простую очевидность. Когда подобно мне поднимаешься на высшую ступень совершенства, слово «гордыня» становится неуместным.

Он не прекратил превозносить свои добродетели, но признал необходимость испробовать себя в ином амплуа. Ему казалось, что из всей гаммы смертных грехов чревоугодие больше других отвечает его намерениям: избавиться от нимба, не слишком компрометируя себя перед небом. Это отношение к чревоугодию укрепилось в нем еще с детскими воспоминаниями о легких выговорах, следовавших за излишествами в области варенья и шоколада. Преисполненная надежд супруга принялась готовить ему изысканные блюда, высокие кулинарные качества которых еще больше подчеркивались их разнообразием. Со стола четы Дюперье не сходили пулярки и паштеты, отварная форель, омар, салаты и закуски, конфеты и фигурные торты, а также хорошее вино. Обед длился теперь в два, а то и в три раза дольше прежнего. Вид Дюперье, обвязанного салфеткой, красного, с осоловелыми глазами, жующего, запивающего филейный кусок или болонскую колбасу добрым глотком клерета, шумно глотающего, обливающегося соусами и муссами и рыгающего в своем ореоле, представлял собой зрелище отталкивающее и отвратительное. Вскоре хорошая кухня и обильные обеды пришлись ему по вкусу, и он не раз выговаривал жене за пережаренную баранину или дурно взбитый майонез. Как-то вечером, раздраженная его брюзжанием, супруга заметила ему сухо:

— Твой нимб не поддается. Похоже, что и он разжирел от моей стряпни. Короче, если я что-нибудь смыслю, чревоугодие — не грех. Его единственный недостаток в том, что оно дорого стоит, но не понимаю, почему бы снова не перевести тебя на овощные супы и макароны.

— Пока что заткнись! — прорычал Дюперье. — Меня — на макароны, на овощи? Еще чего не хватало! Я, кажется, знаю, что делаю, да?! На макароны! Нет, какова наглость! Впадай после этого в грех, чтобы услужить женщине, и вот чем тебе отплатят! Молчи лучше! Не понимаю, что спасает тебя от хорошей оплеухи.

Один грех влечет за собой другой, и потревоженное чревоугодие привело к гневливости, не без помощи гордыни между прочим. Дюперье уступил этому новому греху, то ли стараясь для пользы жены, то ли следуя природным наклонностям. Этот человек, известный мягкостью и приветливостью, взрывался в громогласных тирадах, чуть что — бил посуду и, случалось, не отказывал себе в удовольствии поколачивать жену. Приступы гнева у него участились, что не исключало гордыни или чревоугодия. Он грешил теперь в трех ипостасях, и г-жа Дюперье мрачно рассуждала о не знающей границ снисходительности всевышнего.

Но лучшие добродетели не могут увядать в душе, оскверненной грехом. Гордыня, чревоугодие и гневливость не изгнали христианского милосердия, Дюперье сохранил высокое представление о своих обязанностях мужчины и супруга. Видя равнодушие неба к его приступам гнева, он начал склоняться к зависти. По правде сказать, зависть и помимо его воли уже поселилась у него в сердце. Обильный стол, действующий на печень, и гордыня, обостряющая чувство несправедливости, побуждают лучшего из людей завидовать своему ближнему. Сварливость придала голосу завистника Дюперье злобные нотки. Он принялся завидовать родственникам, друзьям, начальнику, соседям-лавочникам и даже звездам спорта и кино, чьи портреты печатались в газетах. Все портило ему настроение, и он начинал трястись от мелочной злобы при мысли о том, что у соседа по площадке есть серебряный нож для разрезания бумаги, а у него самого — обычный костяной. Но нимб сиял, как и прежде. И вместо того, чтобы подивиться этому, он сделал вывод, что грехи его иллюзорны, и приводил неоспоримые доказательства того, что его чревоугодие не выходит за рамки здорового аппетита, а гнев и зависть свидетельствуют об обостренном чувстве справедливости. Но самым сильным из аргументов оставался, конечно, ореол.

— Я все же думала, что небеса более чувствительны, — говаривала порой его жена. — Если твои обжорство, бахвальство, грубость и недостойные выходки не оскверняют свет твоего ореола, то мне нечего беспокоиться за местечко в раю.

— Заткнись! — отвечал ее холерический муж. — Надоела! Хватит морочить голову! Чтобы святой человек принужден был погрязать в грехе ради спокойствия их величества, а они еще изволят потешаться!

Его репликам явно не хватало сладостного тона, которого можно было ожидать от человека, отмеченного благодатью. Начав грешить, Дюперье становился вульгарным. Под влиянием обильной пищи его лицо, некогда аскетическое, расплылось. Не только его словарь погрубел, но отяжелели и мысли. Представление о рае, например, сильно видоизменилось в его глазах. Вместо симфонии душ, облаченных в прозрачный целлофан, картина высшего блаженства рисовалась ему теперь в виде обширной трапезной. Г-жа Дюперье отдавала себе отчет в перемене характера мужа, и это порождало у нее некоторое беспокойство относительно будущего. Но перспектива того, что Дюперье может скатиться в пропасть, страшила ее меньше, чем его необычность. Чем Дюперье с его нимбом, лучше муж безбожник, гуляка и сквернослов, как кузен Леопольд. Во всяком случае, не из-за чего краснеть перед молочницей.

Дюперье не пришлось совершать волевых усилий, чтобы впасть в праздность. Горделивая убежденность, что он выполняет работу, не совместимую с его способностями и заслугами, как и определенная послеобеденная сонливость, расположили его к небрежности. Присущее ему самолюбие, благодаря которому он всегда претендовал на совершенство, в хорошем ли, в дурном ли, быстро обеспечило ему славу непревзойденного лентяя. В тот день, когда терпение хозяина лопнуло, и он объявил Дюперье об увольнении, тот выслушал приговор с непокрытой головой.

— Что это у вас на лбу? — спросил хозяин.

— Ореол, сударь.

— А, вот чем вы развлекаетесь вместо работы?!

Когда он объявил жене, что остался без места, она поинтересовалась, что он думает делать дальше.

— По-моему, самое время принять грех скупости, — весело ответил Дюперье.

Из всех смертных грехов скупость потребовала от него наибольшего самообладания. Для того, кто не родился скупым, этот порок представляет сравнительно мало возможностей, и когда он проистекает не из потребности, а из принятого решения, ничто не отличает его, по крайней мере поначалу, от добродетельной бережливости. Принимая в расчет склонность к чревоугодию, Дюперье наложил на себя тяжкие путы и заслужил у соседей и знакомых прочную репутацию скупердяя. Он полюбил деньги ради денег и научился лучше, чем кто-нибудь иной, извлекать злое удовлетворение, свойственное скупым, которые радуются тому, что придерживают созидательную силу и не дают ей ходу. Подсчитав свои сбережения, плод доселе трудолюбивого существования, он постепенно начал испытывать злорадство от того, что наносит ущерб ближнему, отводя от общего потока животворный ручеек. Этот результат, с великим трудом достигнутый, породил в душе г-жи Дюперье большие надежды. Ее муж так легко поддался притяжению прочих грехов, что бог не должен был особенно сердиться за его покорную и простодушную уступчивость, превратившую его самого в жертву. Но продвижение по стезе скупости, тщательно продуманное и терпеливо осуществляемое, свидетельствовало, без сомнения, о порочном сознании и казалось вызовом небу. Но несмотря на то, что скупость Дюперье позволяла ему опускать брючные пуговицы в церковную кружку для бедных, блеск и густота ореола не уменьшались. Эта новая неудача на несколько дней обескуражила супругов.

Гордец и обжора, гневливый завистник и скупой лентяй, Дюперье продолжал ощущать невинность своей души. А ведь шесть смертных грехов, выпестованных им, были не из тех, в которых с легкой душой исповедуется идущий к первому причастию. Но самый страшный из грехов, сладострастие, отпугивал его. Другие грехи словно скрыты от бога. Тут уж как считать: грех или грешок, все дело в дозе. Но сладострастие — это всецело согласие с дьявольскими кознями. Соблазны ночи предвосхищают адскую тьму: жар, обжигающий гортань, — языки адского пламени; сладострастные вопли и сведенные тела, — омерзительные крики приговоренных и без устали терзаемую вечной пыткой плоть. Дюперье не приберег сладострастие как крайнее средство. Он просто отвергал такую возможность. Даже г-жа Дюперье испытывала в данном случае неловкость. Уже долгие годы супруги жили в восхитительном целомудрии, и до появления нимба ночи их были затканы белым шелком сна. Поразмыслив, г-жа Дюперье начала сожалеть об этом многолетнем воздержании, так как не сомневалась, что нимб был вознаграждение именно за него. Только сладострастие могло развеять лилейный свет ореола.

Дюперье долго сопротивлялся уговорам жены, но дал себя все же убедить. В очередной раз чувство долга пересилило в нем страх. Приняв решение, он ощутил затруднительность своего положения и всю меру своего неведенья, но жена, позаботившись обо всем, купила ему возмутительную книгу, в которой на конкретных и ясных примерах преподавались основы греховной науки. По вечерам до глубокой ночи этот целомудренный человек, осиянный нимбом, пересказывал супруге затвержденную главу из поганого учебника — зрелище воистину душераздирающее. Частенько его голос дрожал на каком-нибудь постыдном слове или при особенно непристойном упоминании. Овладев теоретическим багажом, он еще долго обсуждал, где должен осуществиться грех, в доме или вне дома. Г-жа Дюперье стояла за домашний очаг и выдвигала довод экономии, который не оставил Дюперье бесчувственным, но, взвесив все за и против, он счел предосудительным привлекать к мерзким обрядам жену, так как это могло бы дурно отразиться на ее здоровье. Будучи образцовым супругом, он принимал весь риск на себя.

С тех пор большинство ночей Дюперье проходило в гостиницах с дурной репутацией, где он продолжил свое приобщение с помощью профессионалок квартала. Из-за нимба, которого он никак не мог скрыть от этих достойных сожаления подруг, он попадал то в затруднительные, то в выигрышные положения. В первое время, стремясь придерживаться правил, изложенных в учебнике, он предавался сладострастию без большого подъема, но с методичной добросовестностью новичка, разучивающего танцевальное па или балетную фигуру. Потребность совершенства, диктуемая честолюбием, вскоре была прискорбным образом вознаграждена определенной известностью, которой он стал пользоваться у девок. Пристрастившись к шалостям, Дюперье начал считать их слишком накладными, и его скупость чувствительно страдала. Однажды вечером на площади Пигаль он познакомился с двадцатилетним, но уже падшим созданием, которое звали Мари Жанник. Говорят, что в честь нее или в связи с ней поэт Морис Фомбер написал эти очаровательные строчки:

Вот Мари Жанник Из Ландивизьо Убивает комаров Новеньким сабо.

Мари Жанник приехала из своей Бретани за полгода до описываемых событий, чтобы занять место горничной на все руки у муниципального советника, социалиста и атеиста. Но, не желая служить безбожникам, она мужественно зарабатывала свой хлеб на бульваре Клиши. На это религиозное сердечко нимб Дюперье не мог не произвести сильного впечатления. В глазах Мари Жанник Дюперье не уступал Святому Иву и Святому Ронану. Дюперье в свою очередь не замедлил оценить силу своего влияния на Мари Жанник и не удержался от того, чтобы извлечь из него практическую пользу.

Сегодня, 22 февраля 1944 года, в самом мраке военной зимы, Мари Жанник, которой скоро исполнится двадцать пять, продолжает фланировать по бульвару Клиши. Вечером в час затемнения между площадью Пигаль и улицей Мучеников прохожие путаются, видя плывущий и колеблющийся в ночи светлый круг, подобный кольцу Сатурна. Это увенчанный во славу божию Дюперье, уже не таящийся от посторонних; Дюперье, отмеченный всеми семью смертными грехами, испив всю чашу стыда, следит за работой Мари Жанник, освежая ее гаснущее рвение пинком в зад, или поджидает ее у дверей гостиницы, чтобы сосчитать выручку при свете своего ореола. Но из глубины его нравственного падения, сквозь сумерки сознания, порой поднимается к его губам шепот — благодарность всевышнему за абсолютную безвозмездность его даров.

Бодо Узе

СВЯТАЯ КУНИГУНДА В СНЕГУ

Перевод Е. Факторовича

о Штеффи меня познакомил юный Лернау, который в один прекрасный день — было это в конце лета 1937 года — поднялся с ней в мое жилище. Честно говоря, их визит пришелся некстати, потому что я собрался поработать. Но Лернау с его обычной самоуверенностью сразу устроился поудобнее в моем кресле. Длинноногая Штеффи скромно стояла рядом со своим другом, несколько смущенная его чересчур панибратским тоном, действительно неуместным ввиду нашей большой разницы в годах.

Ее смущение тронуло меня. Я достал бутылку коньяка, а она помогла мне вымыть на кухне стаканы, на дне которых засохла акварельная краска. Потом мы выпили.

— На этот раз они получили! — торжествовал Лернау: речь зашла о гребной регате в последнее воскресенье, где восьмерка университета Вюрцбурга проиграла.

— Согласись, — сказал я, — что они вообще-то были сильнее, только шли они по боковой воде.

— Что ты хочешь этим сказать? — взорвался Лернау, всегда готовый поспорить.

— Канал слишком узкий. Для трех лодок на нем места мало, — объяснил я.

Штеффи села на низкий африканский стульчик, который мне оставил Ульман, уезжая во Францию. Сплетя руки на коленях, она время от времени смотрела на меня большими карими глазами, и взгляд этот был мягким, бархатистым.

— Жребий бросают заранее. И если вюрцбуржцам не повезло, жаловаться не на кого. Во всяком случае, их побили! — Лернау стоял на своем. Тут мне вспомнилось, что он сам — член победившего гребного клуба «Бомберг», к которому принадлежали высшие слои городского общества. «Пусть его радуется», — подумал я, подливая коньяк. Лернау начал паясничать.

— Если тебе мешает собственная голова — швырни ее в стенку. А если там нет места, надень снова на шею!

Было у него несколько поговорок в таком роде, и он любил повторять их. Он сам громко рассмеялся и тут же вознамерился поведать мне историю несчастной госпожи Габельсбергер, которую застали с любовником в Ботаническом саду. Об этом судачил уже весь город. Я перебил его, спросив, над чем он работает.

Сейчас он писал «Марширующего борца».

— Он весь — напряжение! — воскликнул он. — Краски резкие, контуры острые, как лезвие ножа!

Он вскочил и принялся быстро мерить шагами ателье. Его светлые волосы спадали на лоб, он кривил в улыбке рот. Лернау смеялся всегда и надо всем.

Штеффи была словно околдована им. Лернау продолжал рассказывать о своей картине:

— Это отражение нашего времени. Жестокого, великолепного, опасного. Символ воинственной Германии. Мы должны запечатлеть картины битв — вот что!

Остановившись у стола, он опустошил рюмку, только что мною наполненную. В этот миг он, очевидно, и сам верил в то, что говорил. Но я был уверен, что это у него продлится недолго. Мне вспомнились его прежние работы. У него была талантливая рука. И как же он испортился!

Несколько лет назад он получил приглашение от богатых меценатов, сыгравшее столь зловещую роль в его жизни. На деньги промышленников «Новый музей» решил поначалу поддержать художников современных, близких к реальной жизни. Но потом, когда короли угля и металла обнаружили в себе «социальную совесть», став на сторону коричневой диктатуры, вооружений и новой войны, им, жившим под серым небом, задымленным бесчисленными трубами заводов, потребовалось и «стальное искусство» — эстетическое выражение их жажды власти и чудовищных прибылей, которую литература определила как «тоску по тысячелетнему рейху». Многие отвернулись тогда от музея в Эссене, но не Лернау. Он впитал в себя весь этот лживый пафос и писал ныне «марширующих борцов».

Я чувствовал, что просто обязан поговорить с ним начистоту. Но не стал. В это время о главном умалчивалось.

Да, весьма знаменательным в те годы было то, что о важном не говорилось. Никто не решался говорить об этом вслух, писать или создавать полотна. Это было запрещено! И люди остерегались… В конце концов они перестали и думать о том, что такие мысли возможны. И не потому, что это было запрещено; и не потому, что мы привыкли подчиняться приказам. Встречи с важным стали причинять нам боль, поэтому мы старались избегать их.

Да и что мне было посоветовать юному Лернау? Я знал наперед, что он не прислушается к моим словам. Он жаждал успеха и шел к нему прямиком, сам превратившись в «марширующего борца». Лернау приобрел известность, критика отзывалась о нем с воодушевлением. Слава уже осветила его своими жгучими лучами.

Обо мне же и прежде не много говорили, а теперь все равно что забыли.

Так что если кому и было кого упрекнуть, то это Лернау меня:

— Сидишь тут в своей комнатенке и тухнешь! А там мир сдвигается с места!

В тот день он был особенно неуступчив, желая, наверное, произвести впечатление на Штеффи. Меня злило, что приходилось играть роль, на которую он вынуждал меня своим поведением. Раз я не мог высказать вслух свои сокровенные мысли, приходилось искать спасение в разных увертках.

— Пусть мир движется, как ему положено, — говорил я. — Мое дело — писать картины. Мне достаточно долго приходилось заниматься другими вещами. Я изучал право, ибо того пожелал отец. Когда он умер и я подумал, что теперь свободен в своем выборе, началась война. Четыре долгих года! После войны мне пришлось сначала работать в банке, потому что жить было не на что. Я дожил до тридцати двух лет, прежде чем смог заняться живописью. Мне приходится многое наверстывать. Пусть жизнь идет своим чередом, я буду писать!..

Лернау засмеялся и продекламировал:

Хотел бы я иметь свой огородик, Дощатый домик, чтобы жить неподалеку, Как славно разводить капусту и редиску. Спаси тебя господь, какая ерунда все это!

Но на сей раз наш разговор не завершился обычной ссорой. Дело в том, что у Лернау было предложение для меня: написать две картины для весенней выставки в Мюнхене. Она имела какое-то патриотическое название, я уже забыл какое. Я сильно удивился, тем более когда Лернау объяснил мне, что ему «поручено сделать» это предложение. А официальные бумаги я вскоре получу.

Во время нашей беседы Штеффи скучала. Встала, прошлась по ателье. Она как будто стеснялась рассматривать картины. Подошла к окну, взглянула вниз, на речку. А когда мельница заработала и пол моей комнаты загудел, она, удивленно вскрикнув, повернулась к нам.

Лернау не спускал с меня глаз, когда я поглядывал на Штеффи, стоявшую у окна: она все больше молчала, а лицо ее излучало доброту. Она понравилась мне, и это льстило его тщеславию. Он хвастался этой молодой женщиной, как хвастался мускулами или формой своей головы, в которой было так мало рассудительности.

Когда гости распрощались, я, все еще удивленный предложением Лернау, обратился к своим эскизам.

Я искал пейзаж, который однажды бегло набросал в альбоме: верхний мост у ратуши со скульптурой святой Кунигунды. Искать долго показалось мне делом нелепым — взяв альбом для зарисовок, я направился к острову Ратуши. От моего ателье у мельницы Экертша это какие-нибудь шагов двести.

На мосту я сразу принялся за работу. Но ничего путного не выходило. В этот час движение на мосту весьма бойкое для нашего города, и мне мешали прохожие, останавливавшиеся рядом и заглядывавшие через плечо.

Захлопнув альбом, я, недовольный, отправился домой. По дороге силился вспомнить, куда мог засунуть этюд, но так и не вспомнил. И наконец отказался от плана нарисовать мост Кунигунды. Отказался без всякой на то причины. И сам пожалел об этом, ибо на будущие дни у меня не оказалось никакой задачи, а я люблю упорядоченную жизнь.

Вечер я провел без дела, сидя у окна. А ведь это время могло быть заполнено подготовкой к работе, натягиванием холста, выбором красок и кистей.

Маленькая речушка шуршала по мельничному колесу, дерево которого понемногу подгнивало. Мельница уже много лет приводилась в действие современными турбинами, но когда колесо проворачивалось, сотрясалось все строение. Время от времени из потока вылетала рыба и тут же шлепалась обратно в воду.

Я думал о Лернау и его подруге. Какие они разные! Он, необузданный и властолюбивый одновременно, без колебаний берущий взаймы у всех то, что недостает ему самому для блеска. Я чувствовал, что должен опасаться его. И она, увлекающаяся, но нежная и кроткая, никак не созданная для нашего времени. Я мысленно перенес ее в те времена, когда строчки Рильке и Гофмансталя находили живой отклик во мне… То были поэты моей юности…

Я испугался. С реки поднимался туман, пришлось прикрыть окно. Да, в моем возрасте женщины уже не тревожат воображение. Конечно, жаль, что я живу один. Во мне достало бы еще немного нежности, но играть роль любовника, нет, это не для меня.

Включив свет, я взял в руки книгу, приказав себе впредь быть со Штеффи настороже. Вот оно как худо обернулось для меня в самый первый вечер, когда я ее увидел.

При встречах со Штеффи я вел себя, как решил. Город наш невелик, и случайные встречи неизбежны. С того дня я часто сталкивался с ней — то в клубе охотников, где я сиживал за чашечкой кофе, то во время моих нечастых прогулок по городу. Я внутренне собирался и держался с ней весьма и весьма холодно. А она по всей видимости радовалась встречам со мной. Лернау не раз появлялся в ателье, нередко приводя и ее. Во время этих неприятных мне визитов она сделалась разговорчивее и даже решилась поддразнивать меня. Но я на эту удочку не попадался. Я прятался за свой возраст как за крепостной вал. «Дети мои» — обращался я к ним, становясь в родительскую позу.

Я играл эту роль достаточно хорошо, чтобы провести Лернау. Но что касается моей попытки держаться в определенных рамках — все было тщетно. Я использовал свою роль для того, чтобы по возможности сблизиться со Штеффи; разве не естественно и понятно в таком случае, что мне позволено было подойти и убрать волосы, упавшие ей на лоб? Вскоре у нас уже были общие тайны, маленькие и безобидные; с ее стороны я пользовался сердечным доверием. Вскоре я узнал от Штеффи гораздо больше о ней самой, нежели знал Лернау, ибо тщеславие делало его невнимательным. С каждым днем течение жизни несло ее все ближе ко мне.

Мне пришлось тогда говорить с Лернау о том, что у меня нет картин для весенней выставки. Если говорить точнее, в моем ателье стояло достаточно картин, но они для этой выставки не годились. По совести, я чувствовал, что мне не место на этой выставке. Тогда Лернау как бы в шутку предложил написать портрет Штеффи. Я согласился не раздумывая, и мы сразу назначили день первого сеанса.

Я уже давно не писал ничьих портретов, и мне пришло в голову, что неплохо бы посмотреть свои старые работы. Я достал из кладовки запыленные холсты. То, что я увидел, расставив картины в ателье, вызвало во мне чувство жгучего неудовлетворения. Ни одна из них меня больше не устраивала. Слишком расчетливо и, наверное, слишком нарочито сталкивал я краски-антиподы. И фон везде решен нечетко! Там, где требуется свет, у меня темно, там, где требовалось плоскостное решение, я насильственно втискивал перспективу.

За мясистым и тем не менее грустным лицом торговца Бинга — какую радость доставили мне некогда пятна света на его полных красновато-синих щеках — непонятно почему я изобразил картину грозы. Бинга убили во время пожара синагоги. Разве по портрету не видно, что он умрет насильственной смертью? Разве она не написана у него на лбу?

Когда я стоял перед своими картинами, меня охватило смятение: у меня собралась галерея мертвецов, это смотр убитых и самоубийц!

За последние годы я написал двенадцать портретов. Девять из моих моделей уже мертвы. Они не сами ушли из жизни, их умертвили силой, как художника Маркуса, найденного однажды утром под мельничным колесом, или рабочего с пивзавода Флориана Гейера, которого они расстреляли. Я, конечно, слышал об их смерти, все становилось известным, хотя никто об этом не говорил ни слова. Но вот о чем я не думал, получая известия об их смерти, так это о том, что все они прошли через мои руки, что я писал их портреты.

Сейчас, когда я разглядывал одну картину за другой, мне чудилось, будто на их лицах есть тайный знак. Я писал их портреты! И разве на этих портретах, написанных мной еще при их жизни, они уже не выглядят мертвецами? А вот синяя льняная курточка, румяное лицо светловолосого паренька — это сидит Маттиас, сын столяра, делавшего рамы для моих картин. Его полуоткрытый рот не смеется, он кричит — от ужаса перед страшной смертью. Я писал его портрет два года назад, тогда ему было пятнадцать. Какая судьба его постигла, неизвестно даже родителям. Старик Шойфеле показал мне в мастерской письмо, присланное ему из ведомства. Из узеньких стариковских глаз тихо капали слезы на бумагу: Маттиас неожиданно умер в одном из рабочих лагерей и был немедленно похоронен поблизости, на кладбище деревни Франкенгхейн.

Вообще-то я не суеверен, но тут мне показалось, что на лицах троих, еще оставшихся в живых, тоже есть недобрый знак.

Какими бы разными они ни были — капитан Карл Зельдер, дамский угодник и жизнелюб, лысый господин Нойгель, редактор, человек образованный и беззастенчивый, и старая торговка, которую я написал на базарной площади рядом с горкой редьки, — губы их кривила смерть, а в глазах притаился страх, о котором ни они, ни я ничего не могли знать в те дни, когда они мне позировали.

Я до вечера простоял перед портретами, все сравнивая живущих с погибшими. Растерянный, измученный недобрыми предчувствиями, я взял в конце концов на кухне нож, разрезал три последних портрета и сжег их. И — странное дело! — мне и впрямь словно полегчало на душе.

Я выдавил из себя улыбку — ну что за страх? В чем моя вина, если люди, которых я писал, расстреляны, повешены, утоплены или забиты до смерти? Это сделало время. Просто сейчас умирают быстрее, жизнь стала опаснее! И я за это не в ответе!

Были уже другие художники, которым так же трагически не везло с их моделями. Кому придет в голову обвинять Ганса Гольбейна за смерть Томаса Мора? Не он отрубил голову Анне Болейн. Не от него зависела судьба прекрасной и несчастной Джейн Сеймур.

Он написал их троих и еще других, ставших жертвами своего времени, как мои модели стали жертвами нашего. Он написал портреты жертв и — лицо этого времени — их убийцу, короля Генриха.

Я был очень взволновал. В такие времена все приходится решать наедине с собой. Будь рядом Ульман, я, возможно, посоветовался бы с ним. Но Ульман уже год как живет во Франции. И я спрашиваю себя: может быть, мне все-таки стоило уехать вместе с ним?

Когда Штеффи пришла на другой день, на ней было дымчато-красное платье с белой кокеткой, оттенявшей каштановые волосы и подчеркивающей линию шеи. Она была несколько смущена и красива, как никогда прежде. Села к окну, выходящему на реку. Но свет оттуда падал слишком резкий. Мы подвинули кресло в глубь ателье.

Затем я натянул холст на подрамник. Краски на палитру я выдавливал медленно и обстоятельно. Долго колебался перед первым мазком. Меня снова охватило чувство неуверенности, суеверный ужас. Хотелось отшвырнуть кисть и палитру…

Но соблазн, вызванный ее красотой, оказался сильнее моих страхов, а еще сильнее была надежда провести наедине с ней несколько часов и написать это нежное, светящееся, такое человечное лицо — в наше время такое лицо увидишь редко.

Ибо и лица теперь изменились, сделались холодными, плоскими, невыразительными. Или вы думаете, что на лицах не отразится то, что люди, которым они принадлежат, умалчивают о самом главном? Только не каждому это дано увидеть.

И я начал, хотя рука меня поначалу не слушалась. Лицо Штеффи излучало искренность и сердечность, что делало ее похожей на портреты святых раннего средневековья.

Обычно я беседую с моими моделями, чтобы немного отвлечь их. Но тут я не мог сказать ни слова и попросил ее спеть песенку. В последние годы вновь вошли в моду старые народные песни, их она знала много. Сначала она тихонько мурлыкала себе под нос, переходя с одной мелодии на другую, потом разошлась. В полуоткрытое окно входил с реки запах гниющего дерева, вплывал ранний туман. Крутилось мельничное колесо, и весь дом подрагивал.

Штеффи пела.

Я работал. Нанося краски на холст, я ругался и чертыхался. И вдруг бросил все. Я словно отрезвел, и былые страхи охватили меня. Положив палитру и кисть на стол, я завесил холст тряпкой.

— Нет, так дело не пойдет, — сказал я недовольно.

Она взглянула на меня как ребенок, которого застали врасплох.

— Новые краски никуда не годятся, — объяснила. — Постараюсь найти кое-что получше.

Потом за ней зашел Лернау. Он так и лоснился от важности. Оказывается, ему дано особое поручение, связанное с весенней выставкой в Мюнхене. В чем именно оно заключалось, я так и не понял. Но стало ясно, что он связан отныне со всевозможным начальством по «ведомству искусства», с другими влиятельными людьми. Объявил мне, что собирается в отъезд. Как меня это известие обрадовало! Но Штеффи дрожала при прощании, когда положила ладошку на мою руку.

После второго сеанса между мной и Лернау вышла нелепая ссора. Я нервничал, все еще подавленный своими суеверными страхами. От этого я сделался раздражительным и не вынес самодовольства Лернау, начавшего выдавать себя за моего покровителя и благодетеля.

— Да, не будь меня, — это его доподлинные слова, — ты и по сей день торчал бы в темном углу. Но не надейся… Мы не дадим тебе, с твоим талантом, прятаться по щелям. Мы уж вытащим тебя на свет божий.

Он долго еще продолжал разглагольствовать в этом духе. Прежде я терпел подобные речи, находя защиту в том, что отрицал собственные убеждения, как я и поступил, когда Лернау впервые явился ко мне со Штеффи. А сейчас не стерпел. Я полюбил Штеффи и не пожелал скрывать, что меня переполняет. (Я забыл обо всякой осторожности, и из меня вылилось наружу то, что я с таким трудом научился скрывать в последние годы.)

Придя в возбуждение, я повел себя не очень-то умно.

— Мне не нужна твоя помощь, — вскричал я. — Сотни людей вами изгнаны, сотни вы заставили умолкнуть. Вы не позволяете им работать, не позволяете выставляться. А теперь вас смущают пустые места на стенах музеев. И вы хотите их заполнить. И я должен служить вам, чтобы заполнять пустоты, не так ли?

— Бог мой, — нетерпеливо проговорил Лернау, глядя на меня с поддельным испугом. — Ты никак совсем потерял веру в себя?

— Моя вера в себя естественнее твоей, — резко оборвал его я. — И для самоутверждения мне не требуется ни льстивая критика, ни выставки, ни выгодные заказы.

— А ты, вдобавок ко всему, выстраиваешь из своих неудач целую теорию? — Лернау был непоколебим и говорил со мной свысока. — Ты брюзжишь, старина, и это даже можно понять. Разве прежде ты не говорил совсем другое? Вспомни-ка разговор с этим рыжим, с Ульманом…

— У него в мизинце больше таланта, чем у тебя во всей пятерне!

— Да, вот как? — теперь обозлился и Лернау, я обрадовался, что смог наконец вывести его из себя. — Как бы там ни было, ему пришлось стряхнуть прах с ног своих, твоему Ульману, смотаться! — воскликнул он. — Нет, я правда не понимаю, почему ты его защищаешь! Тогда, во всяком случае, вы чуть не подрались.

Лернау снова успокоился. Даже улыбнулся.

— Когда Ульман говорил об одиночестве художника, об отсутствии у него прямых связей, о внутренней и внешней свободе, — разве не ты тогда взорвался? Ведь это ты утверждал, что искусство должно иметь корни в действительности, — да, это твои слова! Так что же ты хочешь, мои корни — в действительности! У искусства должна быть своя миссия, оно должно выполнять свою задачу — и это твой аргумент! Ты говорил: искусство нуждается в побуждении, в заказе. Вот и я…

— Как ты извращаешь все понятия! — перебил я его. — Я говорил о двух разновидностях побуждения, о заказе материальном и моральном! Ты не мог не уловить разницы. Материальный заказ тобой получен, а до иного тебе и дела нет. Как раз то, что ты называешь действительностью, это и есть ложь! Иногда я спрашиваю себя, — продолжал я, — что, в сущности, хуже, ваши аутодафе или то, что вы именуете своим творчеством? Единственное, на что стоит посмотреть в ваших музеях, это пустые прямоугольники там, где висели изгнанные вами картины.

Не в силах владеть собой, я ударил обоими кулаками по столу. То, в чем я не признавался самому себе, — осознание одиночества и горчайшей пустоты нашей жизни, ее бесплодие и узость — все это вместе набросилось на меня с такой силой, что я принялся молотить кулаками по столу, будто это была дверь той огромной тюрьмы, в которой нас тогда держали.

Резко выдвинув ящик, я бросил на стол литографические оттиски убранных из музеев картин. Их я скупал тайком, потому что они были изъяты из обращения.

— Взгляни на них, — крикнул я Лернау. — Взгляни на них! Они — вехи нашей устремленности! Эти краски пылают страстью к свободе. Эти формы — выражение наших поисков вечной истины! — говорил я с несвойственным мне пафосом.

Я схватил Штеффи за руку.

— Посмотрите и вы на них! — воскликнул я. — Нельзя же навек остаться невидящей! Разве вы не чувствуете, как эти картины говорят нам, что значит быть человеком! И сколько добра в человеке и в то же время зла! Сколь беден и сколь велик дух!

На столе перед нами лежали листы, отлично выполненные литографии. Молодой Лернау, весь красный, приблизился к нам, опустив свои большие, слегка навыкате глаза. Кончиками пальцев, словно стыдясь прикосновения к ним, он переворачивал листы.

— Много тут всякой всячины, — проговорил он. — Но собрание у тебя, можно сказать, полное. Все эти… расово неполноценные. Ах, да тут еще Кольвиц с ее тлетворным запахом нищеты.

Тяжело дыша, я стоял рядом с ним.

— Барлах, — продолжал Лернау, — конечно, где ему еще быть. Да, а это что такое? Действительно, Рембрандт! Надо сказать, ты в курсе последних веяний. Дискуссия о нем пока не завершена. Леман-Хильдесгейм, как-никак, называет его художником гетто, и я его точку зрения разделяю, если тебе угодно знать…

Лернау не улыбался, он лишь обнажил зубы, взял в руки лист «Иосиф рассказывает свои сны» — и порвал его. Этот треск разрываемой бумаги я не забуду до конца дней моих: так зловеще он прозвучал. Я хотел было схватить Лернау за руку, но меня опередила Штеффи, подбежавшая к нему. Она с такой силой впилась зубами в его ладонь, что он закричал от боли.

— Ты свихнулась, Штеффи, — крикнул он, поднося ладонь ко рту.

Обе половинки листа опустились на пол. Штеффи, не глядя на Лернау, присела, соединила оба куска и начала разглаживать их нежными, врачующими движениями. Она еще долго сидела на полу вся в слезах.

— Йод на тумбочке у кровати, — сказал я Лернау и повернулся к Штеффи. — Не надо плакать, — попросил я и тут же умолк.

Нет, мне было не до увещеваний, слишком безутешно выглядело все вокруг меня и во мне самом.

— Да, плачь! — вдруг проговорил я, поняв вдруг, что перевернулось в Штеффи. — Да, плачь! Плачь, причин хватает. Кричи, кричи, чтобы тебя слышали!

Лернау задернул за собой портьеру в маленькую боковую комнату, где стояла моя постель. Пустил холодную воду на руку.

— Плачь, — говорил я Штеффи, — не стыдись своих слез. Плачь, если не можешь сделать ничего другого.

Лернау закрыл кран и вернулся в комнату. Он все еще потирал свою левую руку. Светлые волосы смочил и расчесал, открыв лоб; лицо его казалось сейчас голым.

— Ты пожалеешь об этом, рано или поздно, — сказал он сухо.

Штеффи поднялась и позволила увести себя из ателье. Перед дверью остановилась и посмотрела на меня грустным, многозначительным взглядом. Что, во имя всего святого, я наделал? Как я мог высказать вслух то, о чем должен был молчать? Я получал небольшую пенсию, ни от кого не зависел. В заказах не нуждался, мог жить сам по себе. Что заставило меня по-своему вмешаться в то, что Лернау называл «миром»?

Я высказал вслух те же мысли, что и Ульман в последний вечер накануне отъезда во Францию. Но он-то говорил это лишь перед самым отъездом, и то мне одному.

— Поедем вместе, — взывал он ко мне. — Поедем, а то тебе вскоре нечем будет здесь дышать.

Но что мне было делать во Франции или в любой другой стране, куда меня привела бы судьба эмигранта? Я родом отсюда, из этих мест, с их белыми домиками ремесленников, с этими холмами, речками и перелесками, с их светловолосыми и кареглазыми девушками, с их сокровищами архитектуры времен готики, Ренессанса и барокко. Я вырос здесь и этим воздухом дышу. А перед жарким солнцем Ван Гога я испытывал страх.

В последующие дни меня больше всего беспокоили не угрозы Лернау, который несмотря на свои молодые годы пользовался влиянием и мог повредить мне, а мысли о Штеффи.

Я успел привыкнуть к ней, и теперь мне ее недоставало. Самое странное, что я больше нигде не сталкивался с ней — ни в доме охотников, ни во время прогулок, которые я умышленно растягивал.

К моему удивлению, Лернау однажды снова появился в моем ателье. Поначалу я не знал, как к этому отнестись, но взгляд Штеффи успокоил меня.

Лернау с улыбкой покачал головой, его волосы так и разлетались.

— Если тебя злит моя голова, швырни ее в стенку! Вот она, держи! — воскликнул он, делая вид, будто между нами ничего не произошло.

Я и виду не подал, что у меня словно с души камень спал. И сказал даже:

— Лернау, положа руку на сердце, признайся: прав-то я!

— Прекрати, прекрати! — вскричал он, зажав уши ладонями. — Не будем об этом, не будем!

Мне бы тогда проявить настойчивость, я это хорошо понимал, но думал в этот миг только о Штеффи и внутренне содрогался при мысли, что ее могут снова оторвать от меня. И я проглотил все: и обтекаемые слова Лернау, которые должны были послужить мне предостережением, его шуточки, и его хохот, и, наконец, ту новость, что заставляла его великодушно простить и забыть мои слова: он уезжал в Мюнхен. Там его ждала высокооплачиваемая государственная должность.

— Понимаешь, поэтому я и пришел к тебе, несмотря ни на что. Штеффи тебе доверяет. Для нее ты что-то вроде друга и отца в одном лице, — какой коварный удар он вложил в эти слова! — Рядом с тобой она не будет беспокоиться напрасно.

В знак примирения и на прощание мы выпили бутылку вина. Лернау пожелал взглянуть на портрет Штеффи, но я не согласился. Он настаивать не стал.

— Сейчас пора идти вперед по жизни золотыми дорогами, — процитировал откуда-то Лернау.

Я пожелал ему доброго пути.

Странное дело, но после его отъезда работа над портретом Штеффи не желала продвигаться вперед. Я чувствовал себя скованным, оставшись наедине с ней, по совсем иным обстоятельствам, нежели прежде. И она, похоже, тоже это чувствовала. В первое время она рассказывала о полученных письмах. Лернау передавал мне приветы. Потом она перестала упоминать его имя. Взгляд ее выражал беспокойство, на лице появились жесткие черточки, она явно нервничала, а мягкость и искренность, которые еще совсем недавно так и излучало лицо Штеффи, куда-то исчезли. Так она росла и созревала на моих глазах. Я полюбил ее еще больше и находил еще красивее.

Но ни одна работа не давалась мне с таким трудом, как портрет Штеффи. Я трижды начинал его и не мог закончить. В конце концов я не мог не задать себе вопроса: действительно ли причиной этому мое чувство неудовлетворения собственным творчеством, или тому виной перемены в чертах Штеффи, или даже желание оставить именно эту картину незавершенной? Как-никак при воспоминаниях о моих портретах меня охватывал неподдельный ужас… Была также иная причина, заставлявшая меня продолжать работу над портретом Штеффи как можно дольше.

Ее присутствие доставляло мне радость. Она помогала наводить порядок в ателье, приносила цветы, а в послеполуденные часы варила нам кофе. Иногда даже устраивала постирушки. Меня радовали эти маленькие знаки привязанности, я наслаждался тихими, наполненными трудом часами работы с ней, нашими негромкими разговорами и ее сдержанным смехом, когда я в пылу работы начинал ругаться.

Иногда я подумывал о том, что хорошо бы жить с ней вместе. Подобные мысли, правда, пугали меня, но противиться им я не мог. Я не был более властен над самим собой. Меня несло куда-то, как несло течение реки под моими окнами; на реке уже появились льдины, потому что очень рано и как-то вдруг ударила зима, пал снег и все смерзалось. На больших окнах над рекой мороз начал рисовать свои таинственные цветы.

Да, я любил Штеффи. Я знал, какая тревога гнетет ее, и содрогался при мысли, что однажды она придет и скажет: Лернау-де написал ей письмо и все опять в порядке. Когда я слышал шаги Штеффи на лестнице, сердце мое колотилось. Я вслушивался в звук ее шагов и переводил дыхание, когда отмечал про себя, что это все те же неуверенные и какие-то даже грустные, сдержанные шаги, к которым уже привык мой слух.

Потом я открывал дверь, вглядывался в ее лицо, видел на нем дружелюбную, но невеселую улыбку — и был счастлив!

Тогда я целовал ей руку, обнимал за плечи и усаживал в кресло к окну. Мы смотрели на реку и на льдины. Я любил ее.

Тем временем я все-таки начал писать верхнюю часть моста Ратуши со статуей святой Кунигунды. Я делал это, чтобы отвлечься от опасной страсти, охватившей меня. Кроме того, я хотел довести до ума портрет Штеффи, чтобы доказать самому себе, что я еще хоть куда… Я поднимался с постели ранним утром, брал подрамник и холст и шел к верхнему мосту Ратуши. Не успевал я дойти, как пальцы рук замерзали настолько, что едва сгибались. Поэтому мне приходилось сначала разогревать их над маленьким железным котелком с водой, под которым я разжигал древесный уголь. Этот котелок сослужил мне добрую службу. А вот здесь работа продвигалась вперед куда быстрее, чем я ожидал. И однажды утром я понял, что картина готова.

Я был доволен и решил показать ее Штеффи.

В тот день она припозднилась. Я с нетерпением ждал ее в ателье. Прищурившись, разглядывал свою картину: мост из серовато-белого камня с величественной фигурой святой, неширокая речка, покрытая льдинами. Снег, на небе белые облака. Все белое-белое, почти ничего другого. Картина слепила глаза. Цвет разъедал все формы, все словно повисло недвижно вокруг арки моста, находя единственную опору в узкой и стройной женской фигуре, в благоговении склонившей голову, увенчанную короной, на руки. Все белое, белое, белое.

Был ли я удовлетворен? Нет, мне вдруг показалась неуместной эта однотонность, бесцветность и безнадежность мелодии в картине.

Я взял палитру и выдавил первые попавшиеся под руку краски: охру, прусскую синюю, карминную, не зная даже, зачем они мне в этом зимнем ландшафте. А потом решился, взял лопаточку и прорубил голубое оконце на бело-сером небе.

Я писал прямо на натянутом на подрамнике холсте. Подрамник кряхтел под ударами моей лопаточки и отодвигался все дальше. Я писал, ругаясь и чертыхаясь по привычке, пока не загнал подрамник к самой стене. Тут я прервал работу и утер пот со лба. Сколько суеты из-за этого синего кусочка! Но он реял над белизной картины, как боевой стяг радости жизни.

Закурив сигарету, я посмотрел вниз, на реку. Мельница работала, дом гудел и подрагивал. Куда запропастилась Штеффи?

Когда я снова повернулся, картина с Кунигундой показалась мне совершенно чужой. Что за дешевая радость исходит от этого голубого треугольника — трезвый, дешевый, доморощенный, чересчур удобный выход! Голубой треугольник сдавливал картину, разрушал ее леденящую серьезность, упрощал торжественную строгость. Как примитивна эта синь, как глупа.

Я снова извлек подрамник из угла, схватив за одну ножку, протащил по неровному полу и начал заново закрывать голубое оконце в небе. Лишь пятнышко должно остаться — как короткий вздох надежды.

Я подмешал еще немного охры в белизну снежного покрытия на краю моста, ровно столько, чтобы арка стала чуть сильнее освещенной. Пусть она станет белее белизны! Мне трижды приходилось отодвигать подрамник от стены в центр комнаты, пока я наконец закончил.

И тут я почувствовал себя опустошенным и донельзя одиноким. Где же Штеффи?

Меня лихорадило, болели глаза, не вынесли, наверное, рези белизны. Четыре тюбика я израсходовал на картину, четыре больших тюбика.

«Ты швыряешь деньги на ветер, старый дурень», — ругал я себя.

Штеффи пришла, когда спустились сумерки. Извиняться не стала. Мы сели у широкого окна, наблюдая как сумерки становятся ночью. Зимой это происходит быстро. Сначала предметы, дома и церковь св. Иосифа на другом берегу потеряли цвет, а потом и форму. Громоздкая угловатая белизна церкви виделась как силуэт, от домов остались одни тени. Вскоре мы не могли различить даже льдин, наскакивавших одна на другую. Со стороны моста нам подмигивали уличные фонари. В их свете было видно, как медленно падает снег.

Мы напряженно молчали, как бы желая услышать звук его падения.

— Снег пошел, — сказал я.

Штеффи съежилась в кресле, наверное, ее знобило. Я сказал еще:

— Когда смотришь на огни, кажется, что мокрые снежинки тают у тебя на ресницах.

Штеффи не ответила. Это меня огорчило. Я целый день работал, так долго ждал ее. А теперь я устал, но с радостью показал бы ей картину с Кунигундой и услышал несколько добрых слов.

Но она начала говорить о Лернау. Она не упоминала о нем несколько месяцев. А теперь, значит, от него пришло, наконец, письмо. Листки его потрескивали в руках Штеффи.

Я хотел зажечь свет, но она не позволила. Итак, Лернау написал ей, что все кончено. Он в Мюнхене обручился. Штеффи назвала фамилию его невесты. Она была из весьма и весьма влиятельного семейства.

Я едва дождался конца ее рассказа. И сказал ей все, все, что чувствовал. Темнота и одиночество придали мне отваги. Штеффи соскользнула с кресла и наклонилась надо мной. Молча погладила меня ладонью по голове и ушла как чужая. Когда она захлопнула дверь, две кисти скатились со стола и упали на пол. У меня еще долго стоял в ушах звук катящихся по полу кистей…

Штеффи не вернулась, и портрет остался незавершенным. На выставку в Мюнхен я послал только картину со святой Кунигундой. Комиссия отвергла ее, но на этом дело не кончилось. Картину мне не вернули, а направили на специальную выставку «вырожденческого искусства».

Иоганнес Вюстен

АД

Перевод Е. Факторовича

з прихожей слышится дребезжание колокольчика. Энергичный голос вежливо осведомляется:

— Здесь живет художник Брейгель? Я — Ян Геерденц из Утрехта.

Ему отворяют дверь.

— Вам придется немного подождать, — говорит гостю женщина, пропуская его вперед. — Вы уж извините… он перепутал прошлую ночь с днем и сейчас спит. Но я все равно собиралась как раз сейчас будить его. Нет, правда, — уверяет она, заметив предостерегающий жест гостя. Женщина очень молода, черты лица у нее тонкие, нежные, на руках она держит запеленутого ребенка, которому не больше двух месяцев.

Ян Геерденц садится, вытягивает ноги. Так вот, значит, где живет мастер! Просторная комната, на подрамнике — начатая картина. На полках у стены сложены книги, гербарии, ящички с жуками и бабочками. С потолка свешивается модель парусника. Все здесь содержится в полнейшем порядке, а некоторые предметы, расставленные там и сям, например массивные подсвечники, явно обошлись хозяину недешево. Окно же выходит не в переулок, как обычно, а во двор. Оно распахнуто, и ветер гонит сюда запахи из соседских кухонь, и здесь эти запахи подгоревшего жира, овощных бульонов и разных сортов мяса смешиваются с запахом красок и лаков мастерской художника. У фонтана во дворе шумят дети, маленькие и постарше. Все дома, образующие двор, словно связаны друг с другом бельевыми веревками. Несмотря на праздничный день, здесь развешаны пестрые рубашки, ночные сорочки, панталоны, чулки. Полуденное солнце понемногу нагревает стены. Вдруг по непонятной для Геерденца причине все детишки бросаются врассыпную на улицу. Только во дворе стихло, как из-под камней водослива выскакивают крысы и отгоняют воробьев от мусорных корзин.

Чуть слышно, словно не касаясь половиц, в комнате вновь появляется женщина; взгляд ее с беспокойством останавливается на столе, что подле мольберта, потом она несколько смущенно объясняет:

— Он сейчас придет. И… просил передать… Это важно… чтобы эту старую перчатку, которая лежит на красном полотне… чтобы ее с места не сдвигали…

Заметив, что Ян Геерденц слушает ее внимательно, она преодолевает смущение:

— Он может видеть не так, как мы. Вот вчера: приметил эту перчатку с зеленой подкладкой и этот кусок полотна. Обрадовался вдруг и говорит мне: «Как этот крестьянин пашет! Как он переворачивает жирные ломти земли на зеленую траву! А как залоснилась кожа его лошадей! Ты посмотри только на его красную куртку!» Тогда — я понимаю — ничего с места трогать нельзя. Он сразу принимается писать картину. Если настает ночь, он зажигает свечи, много свечей. Летом от них делается ужасно жарко, и тогда он сбрасывает с себя все, остается в одной рубахе и штанах, без конца пьет ледяную воду и записывает краски — днем-то они выглядят иначе — значками. Вот, взгляните: разве они не похожи на ноты, эти значки? И все — разные…

Она умолкла и посмотрела в окно. Мужчина, у которого не было обеих ног, передвигался на чем-то визжащем — не то скамеечке, не то повозке — по направлению к дровяному складу. Он был широк в плечах, мощный череп с низким лбом и расплющенным носом сидел на короткой крепкой шее. Остановившись совсем близко от окна, он, не здороваясь, взял в руки книгу и стал читать, проводя по каждому слову своими заскорузлыми пальцами.

Ян Геерденц сказал негромко:

— Похоже, он не очень благоволит к вам…

Она улыбнулась:

— Он ненавидит и презирает весь двор. Когда мы по очереди приносим ему еду, он обзывает нас воронами, пожирающими падаль.

— Так пусть несколько дней поголодает, — сказал Геерденц жестко.

Женщина только покачала в ответ головою:

— Нет, нет, он из тех, мюнстерских повстанцев… он там и пострадал… а потом вместе с другими беженцами…

Дверь комнаты широко распахнулась, и Питер Брейгель схватил руки друга. Маленький мальчик с тугими щеками и золотистыми волосами прыгает вокруг них. Геерденц смотрит на него, потом на Брейгеля:

— Это твой первенец?

Брейгель кивает:

— У него мое имя и моя страсть к краскам. Он тут уже все ими перепачкал…

— Какой дяденька тоненький, — говорит Питер-младший, словно жалея гостя, к вящему веселью взрослых.

Когда же они остаются наедине, отец повторяет мысль сына:

— Слушай, а ты случайно… не болен?

— Нет, все в порядке, — улыбается Геерденц, — если не считать испанских пиявок на сердце.

Брейгель скрежещет зубами, выплевывая проклятье.

— А ты между прочим в почете… у них…

Брейгель супится.

— Начхать мне на этот почет… Ни одной картины я испанцам не продавал… никогда…

— Но будешь делать это впредь, — говорит Геерденц.

Брейгель по-настоящему разозлен:

— Кто смеет давать мне такие советы?

— Ты знаешь кто, — спокойно отвечает Геерденц.

— Что… что? Гезы?

Ян Геерденц разводит руками:

— Разве деньги пахнут? И потом — нам нужны люди, пользующиеся их уважением. Чтобы им доверяли… У меня, кстати, с собой письма. Но по назначению мне самому их не доставить. Ясно или нужно объяснять?

— Нет. Давай их сюда, эти письма.

Положив их в карман, Брейгель просит его извинить и ненадолго покидает комнату. Спустя несколько минут Ян Геерденц видит, как Брейгель с дымящейся миской в руках появляется во дворе. Он ставит миску на колени убогого, тот начинает, причмокивая, есть.

— Вкусно? — спрашивает Брейгель.

Тот удостаивает его взглядом не раньше, чем всовывает в рот здоровенную кусину мяса и вытирает жир с усов. Во взгляде его нет ни любопытства, ни благодарности, зрачки словно обращены вовнутрь.

Мастер некоторое время стоит молча рядом с Геерденцем. Потом, не без боли в голосе, произносит:

— Чего же ждать от людей богатых, если простой человек не знает, что такое благодарность?

Потом он надевает праздничное платье, и они отправляются…

У городских ворот — столпотворение. Стража проверяет сегодня всех и каждого, заставляет предъявлять бумаги; кто нездешний — обязан вывернуть карманы и показать содержимое мешка.

Когда они вышли из ворот, Геерденц говорит:

— Так вот я и езжу из города в город. Сначала ищу, кто бы мне принес письма, а в самом городе, когда мне передают новые, — кто бы мне их вынес за стены. Когда-нибудь — я уверен — они меня все же схватят. И тогда я стану похож на этого, из вашего двора. Теперь они больше не убивают. Считают, что самое страшное — жить, как он: без рук или без ног. — Ян Геерденц презрительно сплевывает, но улыбка его выглядит вымученной и не может скрыть страха, который его мучает. Страх исчезает, когда он сталкивается с врагом лицом к лицу, когда он сражается, но между битвами страх колет Яна, растравляет его, словно медленно действующая отрава.

Они идут по проезжей дороге. Пыльно, давно не было дождя. Они доходят до высоких деревьев, в тени которых идти приятнее. Сегодня, кажется, половина Брюгге решила отправиться за Буш, благо недалеко. По голубому небу быстро мчатся перистые облака; ветер, дующий со стороны деревни, доносит уже музыку и крики. Горизонт вокруг чистый-чистый, нигде ни тучки. Но похоже, что погода все-таки переменится…

Базарная площадь украшена флагами, цветной бумагой и цветами, вдоль улиц выстроились лавочники, продающие игрушки, фрукты, ткани, посуду из коричневой и желтой глины. Место для танцев как бы огорожено столами. Все забито, друзьям с трудом удается примоститься. На длинных досках подносят угощения и кружки с напитками. При первых звуках музыки скамейки пустеют, мужчины что есть мочи вскидывают вверх ноги, а женщины кружатся так, что из-под длинных платьев видны икры. Остальные хлопают в такт, громко притоптывают деревянными подошвами туфель. А как призывно звучат удары больших литавр, дробь барабанов! И в такт им звучат волынки, нежные свирели и пронзительные скрипки.

Питера Брейгеля приветствуют многие. Когда они пересаживаются к друзьям, Геерденца забрасывают вопросами:

— Как дела у вас, на Севере? Как вы там думаете… Эти псы еще продержатся?

Ян Геерденц дает довольно общие ответы, заказывает яства: жирных каплунов, салаты, много жареного воловьего мяса в чесночном соусе. Постепенно круг людей вокруг него меняется, убираются карты — появляются кости, с острым стуком падающие на стол. Неожиданно Ян Геерденц толкает художника под столом, указывая ножом в сторону приземистого пожилого господина, примостившегося рядом с Брейгелем. «Письма передай ему», — вот что это значит.

Брейгель покрывается потом: а вдруг Геерденц ошибается?! Низкорослый старичок… Голова его утопает в высоко поднятых плечах, глаза спрятаны за очками — черт его знает, кто он: голландец, испанец или из каких других краев. Подчиняться приходится вслепую… Во времена, когда опасно признаться, к какой вере принадлежишь, поверить в человека несравненно труднее. Но гезы ценят лишь дела…

Только приземистый господин заполучил письма, как сразу же и скрылся. Брейгель вздыхает с облегчением. И лишь теперь начинает вслушиваться в зычные голоса торговцев, в призывный смех отплясывающих женщин. Эти звуки наполняют его вместе с запахами пищи и всего, что его окружает, — людей, деревьев, травы и высокого, бездонного неба, — они пьянят его. Как жаль, думает он, что этого не нарисуешь. Или все-таки можно? Разве не правда, что хорошо увиденное становится слышимым? И разве не пахнут хорошо нарисованные поля: зерном, перелесками и даже снегом? Неподалеку от него чертыхается испанский солдат, один из немногих, решившихся прийти сюда. Потом ковыляет прочь, крестьяне провожают его смехом, а там, в толпе, как знать — не оттопчут ли ему ноги? Такое случалось…

Рядом с Геерденцем сидят два торговца, уплетают сдобные пироги. И лишь сейчас Брейгель замечает, что они беседуют о нем. Один рассказывает о своей поездке:

— Ну и удивился же я — даже в дальних странах есть гравюры с его картин ада. А в Вене они даже мистерию написали, с музыкой, и поставили ее, да-да, о мастере Брейгеле!

Он не может отказать себе в удовольствии привести все подробности:

— Вы только себе представьте: с замечательными декорациями и итальянской музыкой. Начинается вот с чего: наш мастер, один-одинешенек, рисует картину ада, и все в ней ему не нравится. И, отчаявшись, он кричит: «0, если бы увидеть, каков он — грех проклятья!» И тут как тут дьявол со своим предложением! «Нарисуй мне святой алтарь, — говорит совратитель бедному художнику, — я заплачу тебе чистым золотом, сколько пожелаешь». Брейгель колеблется: не деньги его интересуют, а истина. «Ты можешь рисовать и в аду, что хочешь и сколько тебе заблагорассудится, — уговаривает его нечистый, — и мотив картины „Святой алтарь“ — всецело в твоих руках. Только чтобы обязательно было связано с адом». Тут мастер встает и говорит: «Будь по-твоему!»

В преисподней торжествуют — все злые духи и бесы пляшут в хороводе вокруг мастера, то сжимая его в кольце, то отпуская. Он виден в языках пламени: я был поражен, как это можно на театре представлять такие вещи! И вот, словно объятый пламенем, художник рассматривает демонов, проклятых совратителей и совращенных, заглядывает в каждый угол, не забывает и на серную накипь взглянуть — и принимается за дело. Весь дрожа от возбуждения, с пылающими глазами он пишет картину — падение прекрасной утренней звезды, Люцифера и ангелов, прежде таких невинных, как это описано в Библии, у Исаии.

С ужасом следят падшие ангелы за тем, как воссоздается история их пути в преисподнюю, как на глазах гаснут нимбы. Их охватывает отчаяние, они мечутся, стонут, страдают, на коленях ползут к изображению алтаря, шепча друг другу: «Вот… вот — смотри… ведь это был я!»

Они больше не подкладывают никому дров в огонь, не кипятят смолы, не мучают грешников, и пламя как бы само собой гаснет. И сам Князь тьмы со слезами на глазах решает уничтожить эту картину; он радуется, что художник не настаивает на выполнении договора. А тот добился, чего хотел: теперь он может показать людям, каков он — настоящий ад.

Ян Геерденц улыбается, приподнимая утолки рта. Остальные смеются громко. А сам Брейгель — что же он молчит? Он, не отрываясь, смотрит на лавочников, что стоят по другую сторону площади. Туда небольшими группами стекается народ.

Вдруг, изрыгнув проклятие, Питер вскакивает. Остальные бегут за ним следом. Люди, сгрудившись за площадью, образовали как бы круг. В центре его собралась группа испанских офицеров, они о чем-то шушукаются, потом один из них поднимает в воздух два копченых окорока и начинает каркать:

«Пер-рвый пр-риз! Пер-р-вый пр-риз!» А второй приз — бутыль рома и головка сыра. Потом они выталкивают в круг слепого нищего и кричат:

— Эй, давайте боритесь!

Офицеры, все до одного пьяные, веселятся, как безумные. И тут Брейгель не верит своим глазам: вслед за слепым в круг выкатывают на тележке безногого из их двора, того самого, мюнстерского. Два офицера снимают его с тележки, отпихивают ее ногами — и вот уже искалеченное тело поставлено на землю. Глаза несчастного как бы прикрыты низко опустившимися кустистыми бровями.

— Борьба слепого с безногим! — гогочут безумцы.

Они требуют, чтобы явились музыканты: барабанщик и трубач. Глухо, как в траурном марше, звучит барабан; трубач извлекает из инструмента бесконечно долгий жалостливый звук, заставляющий окружающих зябко поежиться.

— Схватка! Начинайте!

Офицеры, кажется, абсолютно не замечают мрачного молчания толпы. Они вырывают у слепого посох, при помощи которого он пытался на ощупь выбраться из круга. Ничто не может сдвинуть его с места. Ни крики офицеров, ни их посулы. Тогда один из испанцев изо всех сил толкает его в спину, и слепой падает прямо на калеку, переворачивается и остается лежать на земле.

Кто-то в толпе по-идиотски хихикает, но его тут же успокаивает тяжелый удар одного из соседей.

Только слепой успел подняться, как его снова бросает вперед пинок испанца. Он опять падает, сталкиваясь с калекой головами, да с такой силой, что теряет сознание.

— Все, — хохочут испанцы, — безногий победил.

Один из них сует окорока в пустые штанины мюнстерца.

— Если они прирастут, — ухмыляется он, — ты сможешь плавать не хуже утки.

— Неужели мы выпустим негодяев живыми?! — жарко выдыхает прямо в ухо Геерденца Брейгель.

— Мы должны… не то всем придется худо, — отвечает тот.

Но у него, как и у остальных, жилы вот-вот лопнут от ярости. Вены на висках набухли, как веревка, он бледен, как свежий сыр, и весь покрылся потом.

Офицеры решили отправиться восвояси, но люди, стоящие перед ними с сжатыми кулаками, не пропускают их.

Тогда Геерденц начинает расталкивать их, уговаривая:

— Бросьте это, земляки! Незачем молоть зерно, пока оно не поспело! Эй, эй, в сторону!

Медленно, стараясь не глядеть друг на друга, народ расступается. Многие подходят к несчастным, стараются, чем можно, им помочь.

Жизнь на базарной площади затухает. Подходят, правда, новые группы испанских солдат, но музыканты разошлись, а вместе с ними ушли и женщины — им не до плясок теперь.

Если испанец садится за стол, чтобы выпить, голландцы сразу встают и уходят. Лавочники начинают убирать с прилавков свой товар.

По дороге домой художник молчалив, так же молча, погрузившись в невеселые думы, идет с ним рядом худощавый Геерденц. За ужином Брейгель хочет обо всем поведать жене. Но ей уже все известно — весь город только об этом и говорит.

В комнате долго царит гнетущее молчание. Словно сообразив, что теперь надо оставить мужчин наедине, жена мастера забирает Питера-младшего и уходит в детскую, куда ее уже давно звал писк маленького.

Когда жена и сын прикрывают за собой дверь, с Брейгелем происходит что-то страшное: мучительная боль выходит наружу сатанинским хохотом, в котором слышится львиный рык и змеиное шипение, словно он только что пролил кислоту на медь.

— О да, эти господа выдумывают сказки, чтобы толковать мои картины! Откуда, мол, смертному познать, что есть ад! Нет, нет, этот Брейгель просто фантазирует! Он вот что, например, сейчас придумал: две человеческие ноги — без человека! — топчут в аду этих негодяев!

Его голова падает на столешницу. Все тело его содрогается, из глаз льются слезы. Ян Геерденц все не может понять: смех это или рыданья…

Герман Гессе

ВО МНЕ И ВОВНЕ

Перевод Е. Факторовича

ил-был человек по имени Фридрих, которого занимали всякие духовные премудрости и который накопил многие знания. Однако не всякое знание было для него знанием и не всякая мысль — мыслью, поскольку он предпочитал совершенно определенный способ мышления, презирая и отвергая все остальные. Если он что любил и уважал, то это логику, этот безукоризненный метод познания, а кроме того вообще все, что именовал «наукой».

— Дважды два — четыре, — повторял он, — в это я верю, из этой истины человек и должен исходить в своем мышлении.

О том, что есть другие способы мышления и познания, он не мог не знать, но они не были «наукой», а значит, ничего, с его точки зрения, не стоили. Считая себя человеком свободомыслящим, он не был нетерпим к религии. Причиной тому служило молчаливое согласие ученого сословия. Их наука в течение нескольких веков занималась почти что всем, что существовало на Земле и было достойно изучения, за исключением одного-единственного предмета — человеческой души. Отдавать ее на откуп религии со временем вошло в обычай; и хотя ее рассуждения о душе человеческой всерьез не принимались, однако же и не оспаривались. Вот почему и сам Фридрих относился к религии терпимо, зато испытывал явное отвращение и непреодолимую ненависть ко всему, что считал суеверием. Пусть чужие, необразованные и отсталые народы и занимаются этим, пусть в древнейшие времена существовало мистическое или магическое мышление — с тех пор как есть науки и логика, нет ни малейшего смысла пользоваться этим устаревшим инструментарием.

Так он говорил и думал, и когда в кругу собеседников обнаруживал малейшие признаки суеверия, становился раздражительным и чувствовал себя так, будто столкнулся с чем-то враждебным.

Но более всего он негодовал, когда сталкивался с подобными суждениями в среде людей образованных, близких ему которые были посвящены в основные законы научного мышления. Ни от чего он не испытывал страданий более острых и нестерпимых, как от кощунственной мысли, которую он в последнее время вынужден был выслушивать и даже обсуждать с самыми высокообразованными людьми, мысли совершенно абсурдной: что, не исключено, «научное мышление» вовсе не вечная, не имеющая границ, высшая, предопределенная заранее и непоколебимая форма мышления, а одна из многих, претерпевшая изменения во времени и не застрахованная от гибели формы познания. Да, эта неуважительная, уничижительная, ядовитая мысль высказывалась вслух, этого не отрицал и сам Фридрих, она, возникшая ввиду всеобщей нищеты, явилась словно предостережение, словно пророчества, начертанные мелом на белой стене.

И чем больше Фридрих страдал от того, что мысль эта живет и столь опасно его тревожит, тем более острую вражду он испытывал ко всем, кого только мог заподозрить в тайном с ней согласии. Из числа людей действительно образованных открыто и прямо это учение поддерживали единицы, ибо, если бы это учение распространилось и взяло верх, его целью стало бы уничтожение любого рода духовной культуры на Земле, что привело бы к хаосу. Что же, столь далеко дело еще не зашло, и те, кто открыто придерживались подобных воззрений, были столь малочисленны, что их можно было отнести к разряду чудаков или забавляющихся оригиналов. Но привкус капли яда, зловещий отсвет этих мыслей отмечались то тут, то там. В народе и среди людей необразованных и без того распространились бесчисленные новые и «тайные» учения, повсюду ощущалось дыхание суеверия, мистики, оккультизма и прочих темных сил, с которыми следовало бы бороться, но наука, словно поддавшись тайной, необъяснимой слабости, пока что обходила их молчанием.

Однажды Фридрих посетил своего друга, с которым прежде не раз обсуждал научные вопросы. Он, как это нередко случается, не виделся с ним долгое время. Поднимаясь по лестнице его дома, Фридрих силился вспомнить, когда же и где они встречались в последний раз. И хотя он обычно с полным правом гордился своей памятью, на этот раз она ему изменила. Его невольно охватило чувство досады и неловкости; оказавшись перед дверью, он внутренним усилием встряхнулся.

Но только он успел поздороваться с Эрвином, своим другом, как сразу обнаружил на его дружелюбном лице какую-то незнакомую прежде улыбку — снисходительную. Едва отметив про себя эту улыбку, он, несмотря на свою приязнь к Эрвину, почему-то сразу воспринял ее как враждебную, презрительную, и в тот же миг ему вспомнилось то, что, казалось, совсем затерялось в памяти, — последняя их встреча, давнишняя, после нее они расстались не то чтобы рассорившись, но огорченные, в душевном отчуждении, потому что Эрвин, как ему показалось, не слишком-то поддерживал его тогдашние нападки на царство суеверий.

Странное дело! Как он мог решительно забыть об этом! Теперь он отдавал себе отчет в том, почему столь длительное время не навещал друга: из-за размолвки, о которой постоянно помнил, хотя сам для себя находил массу причин, чтобы отсрочить этот визит.

Они стояли совсем рядом, и Фридриху почудилось, будто тогдашние расхождения и отчуждение приняли еще большие размеры. Им с Эрвином, как бы подсказывало его чувство, в эти мгновения недоставало того, что всегда присутствовало, — общности духа, непосредственного понимания, даже взаимной склонности. Вместо них пустота, какая-то брешь, неприязнь. Они поприветствовали друг друга, поговорили о погоде, о знакомых, о самочувствии — и, бог знает почему, с каждым словом во Фридрихе усиливалось пугающее подозрение, что он Эрвина не понимает, что они словно забыли друг друга, что его слова Эрвина не задевают, что им не удастся найти почву для достойной беседы. А с лица Эрвина никак не сходила эта дружеская улыбка, которую Фридрих уже был готов возненавидеть.

В вымученном разговоре возникла пауза, Фридрих огляделся в хорошо знакомом ему кабинете и увидел, что к стене простой булавкой приколот листок бумаги. Вид этого листка странным образом растрогал его, разбудил воспоминания о былых временах, потому что сразу вспомнилось, как когда-то, давным-давно, в университетские годы, у Эрвина была привычка время от времени прикреплять подобным образом к стене высказывания великого мыслителя или строфу поэта — для памяти. Он поднялся и подошел к стене, чтобы прочесть. Вот они, эти слова, написанные изящным почерком Эрвина: «Нет ничего вовне, нет ничего во мне, ибо то, что вовне, то и во мне».

Побледнев, он на секунду замер. Вот оно! Он стоит перед Устрашающим! В другое время он стерпел бы этот листок, милостиво смирился с его присутствием, отнес на счет настроения, счел безобидной, вполне извинительной шуткой любителя или, допустим, проявлением сентиментальности, достойной снисхождения. Однако сейчас все иначе. Он понимал, что эти слова воспроизводят не мимолетное поэтическое ощущение и не по случайной прихоти Эрвин столько лет спустя вернулся к юношеским привычкам.

Написанное здесь отражало сегодняшние убеждения Эрвина, он впал в мистику! Эрвин — отщепенец.

Фридрих медленно повернулся к Эрвину, на губах его все еще блуждала улыбка.

— Объясни мне это! — потребовал он.

Эрвин так и излучал дружелюбие.

— А ты разве этого высказывания прежде не читал?

— Еще бы! — воскликнул Фридрих. — Разумеется, оно мне известно. Это — мистика, это — гностицизм. Может быть, поэтично… но… Нет, я прошу тебя, объясни мне его смысл и почему оно висит у тебя на стене.

— Охотно, — ответил Эрвин. — Это высказывание — первая ступень введения в теорию познания, которая меня сейчас занимает и которой я благодарен за часы счастья.

Фридрих, сдерживая негодование, спросил:

— Новая теория познания? Она существует? И как она называется?

— О-о, — протянул Эрвин, — для меня она не нова. Это древняя и очень почтенная теория. Имя ей — магия.

Слово произнесено. Перед Фридрихом, которого столь откровенное признание все же глубоко поразило и испугало, в личине друга предстал предвечный враг, и, глядя ему в глаза, он ужаснулся. Промолчал. Он не знал, разгневаться ему или разрыдаться, ощущение неизбывной потери переполнило его горечью. Он долго молчал.

И, наконец, проговорил, стараясь придать голосу язвительные нотки:

— Итак, ты вознамерился посвятить себя магии?

— Да, — ответил Эрвин без промедления.

— Ты будешь чем-то вроде ученика волшебника?

— Конечно.

Фридрих снова умолк. Наступила такая тишина, что было слышно, как в соседней комнате тикают ходики.

Несколько погодя Фридрих сказал:

— А известно тебе, что ты тем самым порываешь всякие связи с серьезной наукой… и тем самым отказываешься от любого общения со мной?

— Надеюсь, что нет, — ответил Эрвин. — Но если это неминуемо, что мне остается?

Фридрих даже зашелся от крика.

— Что тебе остается?! Порвать с этими игрищами, с этой нездоровой и недостойной верой в чудеса — порвать окончательно, навсегда! Вот что тебе остается делать, если ты хочешь сохранить мое уважение.

Эрвин усмехнулся, хотя, по-видимому, и ему было невесело.

— Ты рассуждаешь так, — начал он столь тихо, что гневный голос Фридриха как бы еще продолжал звучать в комнате, — ты рассуждаешь так, будто что-то в моей власти, будто я в состоянии выбирать, Фридрих. Но это не так. У меня нет выбора. Не я выбрал магию. Это она выбрала меня.

Фридрих глубоко вздохнул.

— Тогда… прощай! — проговорил он с трудом и поднялся, не протянув Эрвину руку.

— Зачем же так? — воскликнул Эрвин. — Нет, в таком состоянии я тебя не отпущу. Представь себе, что один из нас оказался на смертном одре — а это так и есть! — и нам приходится расстаться навеки.

— Однако, Эрвин, кто же из нас этот умирающий?

— Сегодня, наверное, я, друг мой. Ибо кто намерен воскреснуть, должен быть готов умереть.

Фридрих снова приблизился к стене и прочитал изречение.

— Положим, ты прав, — произнес он наконец. — Что пользы расставаться во зле? Будь по-твоему, я представляю, что один из нас — умирающий. Ведь и я мог бы оказаться на месте умирающего. Но прежде чем оставить тебя, я обращусь к тебе с последней просьбой.

— Вот это по-доброму, — сказал Эрвин. — Скажи, какую добрую услугу я могу оказать тебе на прощанье?

— Я повторяю мой первый вопрос. И он же — моя просьба. Объясни мне изречение — как сумеешь!

Подумав немного, Эрвин начал:

— Ничто не во мне, ничто не вовне. Религиозный смысл изречения тебе известен: бог повсюду. Он и в духе, он и в природе. Все божественно, ибо бог — это мир. Прежде мы называли это пантеизмом. А теперь смысл философский: деление на внешнее и внутреннее привычно нашему мышлению, но необходимости в нем нет. Таким образом наш дух получает возможность переступить через границу, которую мы мысленно протянули, уйти в потустороннее. А по ту сторону от принятых нами пар противоположностей — «да» и «нет», «добро» и «зло», «честь» и «бесчестие», а из них и состоит наш мир… да, по ту сторону открываются новые, иные знания… Но, любезный друг мой, я должен признаться тебе: с тех пор, как мышление мое претерпело изменения, для меня не существует более слов или выражений, обладающих одним, неизменным, смыслом. Каждое слово может приобрести десятки, сотни смыслов и толкований. Тут и начинается то, чего ты опасаешься: магия.

Фридрих наморщил лоб и хотел было перебить, но Эрвин умоляюще взглянул на него и, словно испытывая внутреннее торжество, проговорил:

— Позволь, я дам тебе что-нибудь на память! Возьми одну из моих вещиц и понаблюдай за ней некоторое время, поглядывай на нее. И тогда изречение о «во мне и вовне» откроет тебе один из множества своих смыслов.

Оглядевшись, он снял с книжной полки маленькую глиняную фигурку, покрытую глазурью, и протянул ее Фридриху со словами:

— Возьми ее как мой прощальный подарок. Когда эта вещица, которую я передаю тебе из рук в руки, перестанет быть вне тебя, а перейдет в тебя, приходи ко мне снова! Если же она останется вне тебя, как сейчас, значит, мы прощаемся сегодня навеки!

Фридриху еще много хотелось сказать, но Эрвин протянул ему руку, пожал и проговорил «прощай» с таким выражением лица, которое продолжение разговора не допускало.

Фридрих ушел, спустился по лестнице (как невероятно много времени прошло с тех пор, как он по этой лестнице поднимался!), оказался на улице и направился домой с маленькой глиняной фигуркой в руке, растерянный и с разбитым сердцем. Перед своим домом он остановился, и в какое-то мгновение его сжатая в кулак рука задрожала, он почувствовал, что его так и подмывает разбить эту жалкую штуковину в прах. Однако он не сделал этого, прикусил губу и поднялся в свою квартиру. Никогда прежде он не был так возбужден, никогда прежде не раздирали его столь противоречивые чувства.

Поискав глазами место для подарка друга, поставил фигурку на верхнюю полку книжного шкафа. На первый случай.

В течение дня несколько раз поглядывал на нее, размышляя о ее происхождении в том смысле, который эта нелепая вещица могла бы возыметь. Это была маленькая фигурка, изображавшая не то человека, не то божество, не то идола, с двумя лицами, как у римского бога Януса, грубовато вылепленная из глины и покрытая обожженной, со временем ставшей чуть шероховатой глазурью.

Работа была грубоватой, несколько небрежной и, наверное, была выполнена не в Риме и не в Древнем Египте, а, скорее всего, мастером из какого-нибудь безвестного африканского племени. А может быть, она родилась на одном из островов Тихого океана. Оба лица совершенно одинаковые, и оба ухмыляются, невесело и загадочно, — просто омерзительно, что этот маленький гном без конца кривит губы.

Фридрих не мог привыкнуть к фигурке. Она была ему неприятна, претила ему, раздражала, мешала. Уже на другой день он снял ее и переставил на печку, а оттуда еще день спустя — на шкаф. Фигурка то и дело попадалась Фридриху на глаза, она словно навязывалась, холодно и упрямо улыбаясь ему, важничая и требуя внимания. Две или три недели спустя он снял ее со шкафа и отнес в прихожую, где на столике стояли фотографии из Италии и разные безделушки, на которые никто никогда не обращал внимания. По крайней мере, божка он видел теперь только в те моменты, когда уходил из дома или возвращался, но и тогда быстро проходил мимо, не разглядывая его тщательно. Однако и здесь фигурка мешала ему, хотя он себе в этом не признавался. Пустяковая вещица, нелепое воплощение двуличия, а внесла в его жизнь досадные неприятности.

Однажды, несколько месяцев спустя, он возвращался домой после недолгого путешествия (с некоторых пор Фридрих стал предпринимать такие вылазки, его словно подгоняло необъяснимое беспокойство), вошел в свою квартиру, прошел через прихожую, где служанка приняла его пальто, прочел скопившуюся почту. Однако был почему-то рассеян и не в себе, словно забыл о чем-то важном: ни одна книга не привлекла его внимание, ни на одном стуле не сиделось удобно. Начал копаться в себе, стараясь разобраться — с чего вдруг это началось? Забыл о чем-то важном?

Неприятность какая случилась? Съел что-то неудобоваримое? Рассуждая подобным образом, вспомнил, что чувство неловкости и неуверенности возникло, когда он вошел в квартиру, вернее, в прихожую. Он поспешил туда и первым делом глаза его обратились к тому месту, где стоял божок.

Божка на месте не оказалось, и Фридриха, странное дело, охватил страх. Исчез божок. Нет его. Куда он удалился на своих глиняных ногах? Улетел? Или его каким-то чудом унесло туда, откуда он явился?

Фридрих встряхнулся, улыбнулся своим мыслям, смущенно покачал головой — ну и пугливым же он сделался. Потом стал методично искать по всем комнатам. Не найдя, позвал служанку. Та пришла и в сильном смущении призналась, что эта вещь упала у нее из рук во время уборки квартиры.

— Где он?

Его больше нет, божка. С виду такая прочная, эта маленькая вещица — сколько раз он держал ее в руках! — разбилась на малейшие куски и крошки, собрать ничего не соберешь; служанка смела все в кучу, показала стекольщику, но тот лишь высмеял ее, и она все выбросила с мусором.

Фридрих отпустил служанку. Улыбнулся. Ну что ж, быть по сему. Видит бог, ему не жаль божка. Теперь чудище пропало, и он вновь обретет покой. Почему он не разбил его на куски сразу же, в первый день? Сколько ему довелось перестрадать за последнее время! Как этот божок посмеивался над ним: сколь подло, сколь злобно, сколь ехидно — дьявольская была ухмылка! И сейчас, когда он исчез, Фридрих мог себе признаться: он боялся его, честно и откровенно, он боялся этого глиняного божка! Разве он не был знамением и олицетворением всего, что для него, Фридриха, было чуждо и невыносимо, что он считал вредным, враждебным, с чем он во все времена считал необходимым бороться — со всеми этими суевериями, мракобесием, насилием над совестью и духом? Разве не воплощалась в нем та чудовищная сила, движение которой подчас словно ощущается под Землей — то самое далекое землетрясение, тот близящийся закат культуры и всераздирающий хаос? И разве не похитила эта никчемная фигурка его ближайшего друга? Нет, не просто похитила — в недруга обратила!.. Итак, этой штуки больше нет. Пропала. Разбилась. Кончено. И хорошо, что так, куда лучше, чем если бы он сам разбил ее.

Так он подумал или сказал и отправился к своим привычным занятиям.

Ну разве не проклятье? Теперь, когда он как раз немножко привык к смехотворной фигурке, когда ее присутствие на обычном месте, на столике в прихожей, понемногу стало для него привычным, больше не раздражало, — теперь начало мучить ее отсутствие! Да, ее недоставало, и сколько бы раз он ни проходил прихожую, он сразу видел пустое место на столике, где она раньше стояла, и от этого места исходила пустота, заполнявшая собой комнаты чужеродным и враждебным духом.

В жизни Фридриха наступили тяжелые, очень тяжелые дни и еще более тяжелые ночи. Он не мог больше пройти через прихожую, не вспомнив о двуликом божке, не ощутив его потери, не почувствовав мысленной связи с ним. На него словно изнуряющее ярмо наложили. Тяжесть воображаемого ярма он ощущал не только в те мгновения, когда оказывался в прихожей, нет, нет; подобно тому как некое место постоянно излучало пустоту и одиночество, так и мысленное ярмо заполняло все его естество, вытесняя постепенно все остальное.

Все вновь и вновь вызывал он в памяти фигурку во всех подробностях, хотя бы для того, чтобы убедить себя, сколь бессмысленно скорбеть о потере. Он представлял ее себе во всем глупом безобразии и варварстве, с бессмысленной или пусть даже хитроватой улыбкой на обоих лицах — более того, случалось, он ловил себя на том, что кривит губы, стараясь вызвать улыбку, воссоздать ее, улыбку божка. Его преследовал вопрос: а действительно ли так уж одинаковы оба лица? Не отличалось ли одно от другого хотя бы едва заметной шероховатостью поверхности или трещинкой в глазури? Было в них какое-то недоумение? Или таинственность, что-то от сфинкса? А какой необычной, или, скажем, редкой, была по цвету глазурь! Зеленая, но и голубоватая, и серая, и красная краска подмешана, эту глазурь он открывал теперь для себя в других предметах — в отблесках оконных стекол на солнце, в зеркалах влажного асфальта.

Об этой глазури он подолгу размышлял, даже по ночам. Он обратил внимание, какое странное, чужое, неприятное на звук, отталкивающее, чуть ли не злое это слово: «Глазурь!» Он расщеплял, расчленял, разбивал это слово — с ненавистью, однажды даже вывернул наизнанку. Черт его знает, откуда у нового слова такое звучание? Слово «Рузалг» ему знакомо, вне всяких сомнений, он знает его, причем как слово враждебное, недоброе, слово с отталкивающими побочными связями. Он долго мучил себя, припоминая, откуда оно возникло в его памяти, слово «Рузалг», пока не вспомнил, что много лет назад, путешествуя, купил и прочел книгу, которая его потрясла, изумила и крайне восхитила. И называлась эта книга «Княгиня Русалка». Проклятие, да и только: все, что связано с фигуркой, с глазурью, с зеленым, с улыбками — все враждебно, все колет, мучает, отвергает. А с какой в высшей степени загадочной улыбкой Эрвин, его бывший друг, вручил ему некогда божка! В высшей степени загадочной, в высшей степени многозначительной и в высшей степени враждебной!

Фридрих мужественно и в отдельные дни небезуспешно противился неизбежной круговерти своих мыслей. Отчетливо ощущал он опасность — не хотел бы он сойти с ума! Нет, лучше смерть! Необходим — разум. А жизнь — в ней необходимости нет. Ему пришло на ум, что, может быть, именно в этом и заключается магия, и что Эрвин с помощью этой фигурки каким-то образом околдовал его, и что он падет как жертва, как защитник разума и науки, как борец против темных сил. Но… если это так… если можно хотя бы допустить подобное… значит, она, магия, существует, значит, колдовство возможно! Нет, лучше умереть!

Врач прописал ему прогулки и ванны, изредка он пытался вечером рассеяться в кафе. Облегчения это не приносило. Он проклинал Эрвина, проклинал самого себя.

Однажды Фридрих проснулся очень рано, как это нередко случалось с ним в последнее время. Заснуть вновь не удавалось. Ему вообще-то было как-то боязно и не по себе. Захотелось помечтать, обрести успокоение, прошептать про себя какие-нибудь слова, добрые, приносящие покой и уравновешенность, вроде возвращающих спокойствие и ясность слов: «Дважды два будет четыре». Ничего в голову не приходило, но он, как бы в полузабытьи, выдавливал из себя звуки и слоги, которые постепенно слагались в слова, и он несколько раз безотчетно повторил одно и то же короткое предложение, каким-то образом родившееся в нем. Он пролепетал его несколько раз, словно желая усыпить себя, словно желая перевалиться через него, как через парапет у моря, чтобы вновь оказаться в пучине сна.

Но когда Фридрих вдруг слегка повысил голос, слова, которые он до сих пор лепетал, достигли сознания. Он расслышал их. «Да, теперь ты во мне!» И словно при вспышке молнии, все стало ясно видно. Он понял заложенный в них смысл — они относятся к глиняному божку. Сейчас, в смутный ночной час, точь-в-точь исполнилось то, что ему предрекал Эрвин в тот злосчастный день: и эта фигурка, которую он с презрением держал тогда в руках, была теперь вне его, но внутри него. «Ибо что во мне, то и вовне».

Он одним махом вскочил с постели. Его бросало то в жар, то в холод. Мир завертелся перед глазами, обезумевшие звезды таращились на него. Как попало одевшись, он только после этого включил свет и тут же оставил дом, сломя голову поспешив среди ночи к Эрвину. Увидел, что за окнами хорошо знакомого кабинета горит свет, что дверь дома приоткрыта, — похоже, его ждали. Его лихорадило, когда он вошел в кабинет Эрвина, и руки, которыми он оперся о письменный стол, тоже дрожали. На Эрвина падал мягкий свет настольной лампы, он размышлял и улыбался.

— Ты пришел. Это хорошо, — с дружеским участием в голосе поднялся навстречу Фридриху Эрвин.

— Ты ждал меня? — прошептал Фридрих.

— Я ждал тебя, как ты знаешь, с того самого часа, когда ты ушел отсюда и унес мой скромный подарок. Случилось ли то, о чем я говорил?

Фридрих тихо проговорил:

— Да, случилось. Фигурка божка теперь во мне. Я не в силах больше этого вынести.

— Чем я могу помочь тебе? — спросил Эрвин.

— Не знаю. Поступай как знаешь. Но расскажи мне подробней о твоей магии. Объясни мне, как снова извлечь его наружу.

Эрвин положил руку на плечо друга. Подвел к креслу со спинкой, усадил.

А потом обратился к Фридриху, улыбаясь и едва ли не по-матерински его увещевая:

— Божок выйдет наружу. Положись на меня. И положись на себя самого. Ты сумел поверить в него. А теперь — полюби его! Он внутри тебя, но пока мертв. Для тебя он пока что вроде произведения. Разбуди его, заговори с ним, расспроси его! Ведь он — ты сам и есть! Не бойся его, не терзайся, не ненавидь — как же ты ненавидел этого божка, а ведь им был ты сам! Как же ты измучил самого себя!

— Разве таков путь к магии? — спросил Фридрих.

Он прислонился к спинке кресла и сидел съежившись, словно состарившись.

— Да, таков путь, и самый трудный шаг ты, возможно, уже сделал. Ты ощутил: внешнее способно стать внутренним. Тебе это показалось адом; пойми, мой друг, что это небо! Ибо то, что человеку, а значит, и тебе предстоит постичь, и есть небо! Пойми, магия вот в чем: поменять местами «во мне» и «вовне», и не по принуждению, не из страданий, как получилось у тебя, а по собственной воле, по своему хотению. Призови прошлое, призывай будущее: они в тебе! До сегодняшнего дня ты был рабом своих желаний, своего «во мне». Научись быть их господином. Это и есть магия.

Анна Зегерс

СКАЗАНИЯ О НЕЗЕМНОМ

Перевод Е. Факторовича

амое тяжелое осталось позади. По крайней мере, он думал, что преодолел уже главные тяготы. Так всегда кажется поначалу. В действительности ты перенес лишь первые испытания — бледную тень того, что непременно ждет тебя впереди.

Он перевел дух. Приземлился он точно в запланированном месте, внутри городских стен. Приборами, которыми его оснастили, он владел, как своими пальцами: достаточно одного движения и он свяжется с друзьями; они ответят ему, а если потребуется, помогут.

Ни малейшего беспокойства — таков уж он был по природе — он не ощущал, убежденный, что ему повезет. Перед отлетом друзья сказали ему: «Если тебе повезет, ты будешь первым. А если нет, мы будем знать, что не удалось, и завершим начатое тобой. Это мы тебе обещаем».

Друзья считали, что слова эти подстегнут его. И они его подстегнули. Хотя он сам, конечно, не стал бы свидетелем следующего, удачного полета… Но мысль о том, что он может погибнуть и ничего больше не увидеть, он в предчувствии будущего триумфа отметал.

Он шел вперед без страха, раскрепощенно, как будто меры предосторожности и необходимость связи с друзьями были им забыты. Сначала он шел вдоль берега реки, потом поднялся в горы. Перед ним, окруженная холмами, лежала долина, посреди которой возвышался довольно крутой холм. А вокруг него вырос небольшой город. Речушка-змейка проникала в город под городской стеной и, вынырнув под противоположной, исчезала где-то на равнине.

Стоящий в сторожевой башне наблюдатель мог охватить взглядом значительную часть равнины. Он следил как за главным торным путем, так и за ответвлявшейся от него дорогой через подъемный мост, ведущей прямо в город. Наблюдатель мог поднимать и опускать мост по собственному усмотрению, на то имелись полномочия от самого бургграфа: времена были неспокойные.

Наблюдатель не заметил, что кто-то приземлился. Зачем ему следить за голым откосом внутри городских стен? На прошлой неделе овечьи отары сожрали там последнюю траву. После неоднократных прошений и солидного откупного бургграфу горожане получили разрешение пасти своих овец на лугах за городскими стенами.

Пришелец поднялся на откос. До него донесся едва слышный шелест. Остановился, прислушался. Почувствовал какой-то незнакомый, острый запах. Какая зелень вокруг! Как накатываются ее волны!

Он слегка отпрянул — светло-зеленые волны уже обнимали его колени. А другие — средней величины, темно-зеленые, с пенистыми гребешками скоро достигнут его плеч. Нагибаться смысла нет. Первая же большая зеленая волна поглотит его с головой. Он был так поражен, что не чувствовал даже страха. Волны колыхались над его головой, но не обрушивались на него, и самого течения их не чувствовалось. Они как будто вросли корнями в землю. Этот лес непохож на те, которые он знал. Но это был лес. На его родине стволы у деревьев высокие, без сучьев, а в кронах — грозди сочных плодов. Он не знал ни здешних кустов, ни молодой поросли, ни этой тонкой, все время подрагивающей травы, ни этих белых, желтых и голубых цветов, внимательные глаза которых выглядывали из мягких волн травы, не знал он и белопенных цветов в кронах деревьев. Когда он углубился в лес, такой пахучий и шумный, он увидел в листве светлый блеск и, откинув голову, — небесную голубизну; тут он понял, что все это сияние происходит от единственного солнца, которое у них здесь имеется. Выйдя из леса, он увидел это самое солнце, повисшее над долиной.

Оказалось, что то, что он поначалу принял за вершину холма, пронзившего серо-голубой воздух, — это вроде строения, высеченного из камня, с зубчатыми стенами и многочисленными башнями. Чтобы наблюдать за небом и землей, предположил он.

Неожиданно из города по направлению к лесу потянулся людской поток. Скоро он узнает, какие они, здешние. Приближались они группами и поодиночке. Спрятавшись в кустах, он наблюдал за тем, как они медленно спускаются по ступеням, высеченным в склоне. Одежда на них длинная, тяжелая. Фигуры их показались ему тщедушными. И все же, насколько он мог разобраться, они чем-то походили на него. Только вот вид у них какой-то нездоровый. Может быть, они поражены болезнью или их что-то гнетет; быть может, им неудобно в этих одеяниях или их преследует телесный недуг. Роста они были не маленького, но и не особенно высокого. В их телосложении, в их походке нет ничего чуждого ему — удивляла лишь непонятная слабость, угнетенность, бесцветность. Но для него как раз безопаснее, что они таковы.

Он уже почти привык к тому месту, где находился. Решил не искать никаких встреч, но и не избегать их. Передал друзьям: «Посадка прошла успешно». Еще несколько минут назад первый сеанс связи казался ему крайне важным: он как бы станет залогом связи непрерывной. А сейчас эта связь стала обыкновенной обязанностью, обусловленной для него всем тем, что он здесь увидит и услышит.

Не успел он снова укрыться в кустах, как увидел, что кто-то быстро, скачкообразно приближается к нему. Он встал в полный рост и расправил плечи.

Они чуть не столкнулись. Это была девушка. Голова ее туго повязана белым платком. Чтобы смотреть ему в лицо, ей пришлось запрокинуть голову.

Ему никогда прежде не доводилось видеть таких глаз: прозрачных, бездонных. И никогда еще он не видел на чьем-нибудь лице такой одухотворенности. Девушка хотела сказать ему что-то, но только пошевелила губами. Одним пальцем потрогала его рукав. Коснувшись гладкой, как стекло, упругой материи, отдернула руку, будто обожглась. Уголки ее губ вздрогнули еще несколько раз, пока она не взяла себя в руки и не проговорила:

— Я точно знала, что ты придешь! Как быстро ты долетел до нас! Я видела собственными глазами, как ты явился с неба.

Он был донельзя удивлен:

— Ты! Меня?

— Да, — сказала девушка. — Даже мой отец не поверил мне, хотя он тоже ждет тебя, ждет, ждет. Так же, как я, и даже еще сильнее. А его жена — это моя мачеха — сказала, будто то, что я видела, — это всего лишь падающая звезда.

— Это так выглядело отсюда?

— Да нет. Для меня нет. Крылья они крылья и есть.

Он погладил ее ладонью по голове, теплой, как у птицы.

— Как же зовут тебя, девушка?

— Мария.

— А как ты думаешь, кто я такой?

— Один из семи, стоящих перед творцом. Может быть, ты Михаэль?

— Называй меня, как хочешь, называй Михаэль. А кто эти семь? И кто такой творец?

— Меня-то ты не обманешь, — проговорила девушка, хитро усмехнувшись. Она все еще была бледна и не могла унять дрожи. — Я знаю, ты оттуда, «сверху». Я знаю, ты — от него.

— Ни в коем случае не говори никому в городе, что я здесь, — сказал он.

— Никому, — пообещала девушка. — Кроме моего отца. Ему — да. Уж очень он ждал тебя. Было бы несправедливостью не сказать ему, что ты наконец пришел. Ему так нелегко было ждать. Над ним часто смеялись. Пойдем, я покажу тебе место, где ты сможешь спокойно отлежаться, пока я не поведу тебя к нему.

Она шла по лесу впереди него, то поднимаясь на холм, то опускаясь. Потом остановилась:

— Вот наш хлев. Сейчас им не пользуются. Овцы на летнем пастбище. Я принесу тебе куртку отца. А после мы пойдем к нему в мастерскую. Мой отец работает день и ночь. Ты пойдешь со мной?

— Конечно, — сказал он.

Так ему удалось не только удачно приземлиться, но и установить контакт с разумными существами. Все произошло само собой. И как легко все это получилось! Девушка казалась ему давно знакомой, будто эта встреча не была их первой встречей. Но что его поразило еще больше, так это то, что, увидев его, девушка вовсе не испугалась. Она словно ждала прилета гостей с чужих звезд. Как хорошо понимали они друг друга! Он старался не упустить ни слова, ни звука из языка, на котором здесь говорили. Пусть остальные принимают его, скажем, за путешественника, прибывшего сюда из дальних стран после долгого пути.

Отослал депешу: «Все идет хорошо. Я остаюсь». И тотчас же получил ответ: «Ждем в условленном месте».

Он вышел из пустого хлева на воздух. На небо, покрытое звездами, смотрел без тоски по родине. Найдя точку, которую искал, отвел взгляд от неба и обратил его на равнину. Она простиралась от городских стен до далекой цепи холмов. Отыскал глазами отару овец, о которой говорила девушка; сейчас овцы привязаны к колышкам.

Михаэль узнал ее шаги. При виде его девушка снова затрепетала от радости. Она принесла ему отцову куртку, которая едва доставала ему до бедер, напоминая накидку. Девушка вертелась вокруг него с грацией кошки, оглядывала его и так и эдак, говоря:

— Ты точь-в-точь как рыцарь, только еще лучше.

Если днем его поразил свет солнца, оживлявший все сущее, то сейчас он был очарован светом одной-единственной луны. Все вокруг серебрилось. Он сказал:

— Мария, вон там, наверху, — это моя родная звезда.

Ее губы дрогнули, прежде чем она произнесла:

— А я думала, ты из Семизвездья.

— Почему?

— Потому, что вас семь. И у каждого своя звезда.

— Семь? Но почему? В этот раз нас двадцать три.

— Вот вас сколько! — удивилась она. — А мой отец и на сей раз мне не поверил. Можешь себе представить? Сказал мне: «Если незнакомец хочет говорить со мной, приведи его в мастерскую затемно».

Девушка провела его мимо каменной стены какого-то строения к боковой двери низкого деревянного дома. Сквозь щели виднелся свет, слышалось постукивание молотка. Ему пришлось пригнуться, переступая вслед за нею порог. Высоким, дрожащим от волнения голосом она проговорила:

— Вот он.

Невысокого роста мужчина, стоявший перед верстаком, повернулся. Его халат и борода были покрыты пылью. Он посмотрел на пришельца своими темными, зеленоватыми глазами без удивления, без недоверия, но напряженно-испытующе. Спокойно проговорил:

— Я Маттиас, мастер. Моя дочь рассказала мне о вас. Она говорит, что вы — издалека. И что зовут вас Михаэль. — И с вымученной улыбкой добавил: — Ребенку показалось, будто вы с неба.

Лицо у мастера такое же болезненно-озабоченное, как — по представлению пришельца — у всех здешних жителей. Передвигался мастер с трудом, слегка хромая. Он принес вина, разлил по кружкам, сказал:

— Добро пожаловать, Михаэль, — и поднял кружку в честь гостя, а тот медленно, смакуя, отпил — первый глоток после своего приземления. Сказал мастеру:

— Твоя дочь права. Я прибыл издалека. Тебе тоже не приходилось еще видеть существо, которое явилось бы из такой дали. Да, она права — с другой звезды.

Бородатый мужчина слушал его, опустив глаза. Молчал, думал. Он привык к необычным гостям из дальних стран, говорящим на самых странных языках. Привлеченные его славой, сюда приходили и мастера, и их ученики. Особенно поражала всех его последняя работа — алтарь, изображающий тайную вечерю. Вокруг этого произведения разгорались жаркие споры, ибо его вера звучала здесь отчетливо, как проповедь.

Многие решительные мужчины были готовы сплотиться вокруг него, чтобы защитить свои права. Они чувствовали, что его творчество выражает их думы.

Он давно уже ждал каких-то важных перемен. Может быть, визита этого высокого и гордого гостя, стоящего перед ним. Речь его звучала странно, употреблял он слишком уж необычные слова. Без сомнения, человек он ученый. Язык этих ученых и схоластов чаще всего полон выражений и оборотов, проникнуть в смысл которых простому смертному дано лишь после долгих размышлений об их потаенном смысле. При общении же с бургграфом необходима осторожность. И с ним, и с его союзниками в городе, в ближайших крепостях. Достаточно знака, поданного из высокой башни замка, как весть через окрестные деревни полетит во все крепости. От одного союзника бургграфа к другим. И тогда они пошлют сюда своих солдат.

Маттиас объяснил гостю эту опасность. Тот напряженно слушал. Он понимал отдельные слова, но не мог схватить их сути. Потом, тщательно выбирая выражения, произнес речь, показавшуюся Маттиасу темной и загадочной.

— Более тысячи лет назад, считая по вашему Солнцу, была высажена наша первая группа. Тогда шли непрекращающиеся войны. Когда позднее приземлялись другие, снова горели многие города. У нас решили, что войны ведутся между земледельцами и кочевниками. Оседлые земледельцы, очевидно, победили, потому что города были отстроены заново.

Маттиас подумал: «Он, наверно, говорит о нашествии гуннов».

Гость продолжал:

— Мы наблюдали за вами; мы знали, что у вас до сих пор ведутся войны. Но знание и проникновение в смысл — вещи разные.

Маттиас ответил ему с живостью.

— Я хочу говорить с тобой в открытую. Ты сам сказал: «Знать и проникнуть в смысл — вещи разные». Я знаю: бог меня никогда не оставит. Но когда я проникну в смысл, все может выглядеть по-другому, чем я, слабый человек, могу себе представить. Сегодня, когда испытание уже так близко, — может быть, войска уже движутся на нас — я предчувствую, как это будет. Он меня не оставит никогда. Если я действительно верю в него. Он до последних мгновений будет жить в моих мыслях. И под пытками, и в час смерти. Он меня не оставит, а это значит, что я не оставлю его. Ты меня понимаешь?

Оба они забыли о девушке. По лицу Марии скользили то тень надежды, то тень разочарования. Неужели отец так и не поверил ей? Ведь Михаэль — ангел господень. Он сам сказал: «Я прилетел со звезд».

В голосе отца все еще звучало сомнение. Она не знала никого, кто был бы предан богу больше, чем отец. Он почти никогда не покидал этой мастерской и большой соседней комнаты, где стояли его готовые работы. Здесь же он принимал студентов, школяров, гостей из других городов, приходивших за советом, посланцев от крестьян и горожан. В последнее время чаще всего речь шла о той опасности, которая грозит им, если войско бургграфов придет сюда раньше крестьянского войска. Но Мария никак не могла понять, чего же отец боится сейчас, когда перед ним стоит Михаэль, ангел.

Отец проговорил:

— Пойди к матери, Мария, пусть накрывает на стол. У нас гость.

Михаэль последовал за мастером. Но вдруг, удивленный, остановился.

Его глаза не отрываясь смотрели на шпалеру, отделявшую маленькую мастерскую от большой комнаты. В растерянности глядел он на мягкие краски ткани, прошитой золотыми нитями: здесь была изображена сцена охоты под троном богородицы.

Мастер Маттиас объяснил:

— Эту картину тридцать девушек вышивали три года.

Михаэль спросил пораженный:

— Тридцать девушек? Три года? Зачем? Для чего?

А про себя подумал: «Слова я понимаю. Их звучание. Но не понимаю, что они означают».

Он не мог оторвать глаз от шпалеры. Медленно оживало перед ним светлое лицо, развевающиеся платья, цветы. Прошло немало времени, пока перед его взором из голубых, золотых и зеленых красок встала вся картина. Наконец он увидел ее, но словно неживую, или нет — она жила, но ее как бы не было. Никогда на его звезде никому не пришло бы в голову сотворить такую вещь. У них не было ни времени, ни сил для создания подобных полотен.

Вслед за Маттиасом прошел он в большую мастерскую. Мария быстро зажгла две свечи перед алтарем из букового дерева, ждавшим здесь своего завершения. Мастер с гордостью взглянул на потрясенное лицо гостя. Глаза Михаэля светились от необъяснимого счастья. И мастер радостно вздохнул в этот миг, когда на лице гостя отразилось его творение, он забыл все страдания и страхи последних дней.

Михаэль осторожно ощупал голову Иоанна, покоившуюся на груди бога, складки его наряда, лоб и рот, дотронулся до руки Иуды, протянувшейся за солонкой. Отступил немного, спросил:

— Что это?

Мастер Маттиас ответил:

— Тайная вечеря — мое последнее творение. Я подарю его церкви святого Иоанна.

— Но как же можно создать такое? — спросил пораженный гость.

— Бог вложил в меня дар, — спокойно объяснил мастер. — А учился я с детских лет.

— Но зачем? Какая в этом польза?

— Я тебя не понимаю. Это делается во славу бога, для радости и поучения нашей общины. Иисус, Иоанн, Иуда — их лица будут узнаны.

Кое-кто будет уязвлен. Так пусть будут уязвлены те, кто всегда приносил нам горести: нечестные дела, подлые приказы, подати и вымогательства всякого рода, предательства и слежку. Они поймут наконец, кто такой Иуда, постоянно предающий бога.

Через едва заметную дверь в боковой стене вошла худощавая женщина, поставила на стол дымящиеся миски.

Это была жена мастера. За едой Михаэль рассматривал резной алтарь. — Да, это лучшее, что он создал, — произнесла женщина. — А у вас есть такие мастера?

— Нет, нет, — сказал Михаэль, — у нас нет ни одного мастера, способного создать что-то подобное. Да и ремесла у нас такого нет.

— А что же у вас есть?

— В этом роде — ничего. Ничего похожего на резное дерево, ничего, что могло бы сравниться с этим полотном. Я уже говорил мастеру: мы используем силу ума и рук, чтобы создавать движущиеся машины, мосты, плотины — все, что полезно. Вот так мы и нашли путь с нашей звезды на вашу.

Женщина пожала плечами:

— Ну да, конечно, и плотины, и мосты, и плуги, и бороны, и тому подобные вещи нужны и здесь. Но все, кроме врагов и завистников, почитают моего мужа Маттиаса за то, что его искусство приносит людям счастье даже в несчастье. Да и вы сами глаз от алтаря отвести не можете. Скажите, пожалуйста, кто вас к нам послал?

— Мы здесь не первые, кого прислали с нашей звезды, с тех пор, как мы узнали, что здесь есть жизнь, — я об этом говорил с вашим мужем. Жена Маттиаса сказала:

— Я думала, вы из другой мастерской. Нам давно известно, что в других местах тоже есть мастерские, большие мастера и замечательные творения искусства.

— То, чем занимается мастер Маттиас, вы называете искусством? Нет, этого на нашей планете нет. А поэтому и нет подобных мастерских. Нам наши знания и сила нужны для других дел. В том числе — чтобы прилететь к вам.

Девушка подумала: «Я права. Он прилетел к нам с неба, он прилетел!» А Маттиас подумал: «Как наивна моя дочь! Как может ангел быть родом с такой ничтожной звезды, где об искусстве даже не слышали». Вслух же сказал:

— Будет лучше, если ты уйдешь до прихода моих учеников. Я должен их подготовить к твоему появлению.

Мария потянула гостя за собой. Его глаза до последней секунды не отрывались от резного алтаря.

Небо посерело, звезды пропали. Впервые он ощутил пусть не тоску по дому, но какое-то отчуждение, будто ему после всего увиденного грозит что-то неизвестное. Он послал весть своим товарищам: «Не уходите с условленного места встречи».

Мария сказала:

— Ты расскажешь на небе, на что способен мой отец!

— Конечно, — ответил Михаэль, — но объясни ты мне, как это у него получается? Скажи мне, почему он не оставляет своей работы, зная, какая близится беда?

— Оставить работу? — воскликнула Мария. — Ему? Сейчас? Сам бог велел ему завершить алтарь собственными руками!

— Я предчувствовал, — сказал Михаэль, — что на вашей планете творятся страшные вещи. Что вы никак не отвыкнете от убийств и кровопролитий. Но я не знал, что, несмотря на это, вы создаете вещи, подобные тем, над которыми работает твой отец.

— Слышишь, Михаэль, звучат колокола. Мне нужно возвращаться. Мы живем в постоянном страхе. Сейчас начнется молебен в церкви. Пусть бог отвратит от нас беду!

Как хорошо пахнет пшеничная мякина, на которой Мария устроила ему постель! Он спал долго и крепко и не получил срочного послания товарищей: «Немедленно уходим. На город движется войско. Скоро он будет предан огню».

Когда Михаэль очнулся от сна и явился к мастеру Маттиасу, там уже царило возбуждение. Собрались ученики, друзья, священник. Звонарь утверждал, что с церковной колокольни уже можно различить столб пыли — это там, где равнина упирается в цепь дальних холмов. Один из молодых парней заметил:

— А может, это и наши, они всегда двигались быстрее.

Звонарь проговорил:

— Пойду на колокольню. И как только узнаю, кто идет, дам вам знать.

Мастер Маттиас молчал и все больше мрачнел. Поэтому священник сказал:

— Будем надеяться, что это наши.

Когда Михаэль вернулся в лес, кто-то вдруг положил ему руку на плечо, а еще кто-то взял за руку — это были друзья, высадившиеся с ним.

— Что ты медлишь? Нам нужно срочно возвращаться.

— Нет, — сказал Михаэль. — Я не могу, не хочу. Здесь мастер Маттиас, здесь его дочь Мария. Пусть я тут совсем недавно, но сердцем я с ними. Я не оставлю их без помощи.

— Мы тебя не понимаем. Что это значит — «сердцем я с ними»? Что они за люди, этот Маттиас и Мария? И какое тебе дело до их врагов? Перед отлетом мы поклялись никого здесь не трогать. Никого не убивать. Ничего не сжигать. Мы только должны разведать, что происходит на этой планете. Разведка — вот твоя задача.

Михаэль тихо проговорил:

— Позвольте мне узнать только то, что произойдет сегодня.

— Хорошо! Еще несколько часов.

Перед отлетом сюда Михаэль и представить себе не мог, что когда-нибудь окажется в положении разумного существа, защищающегося с оружием в руках.

Как спасти мастера Маттиаса? Разве поможет ему теперь сила, с помощью которой он создавал людей из дерева?

По городу, от одного к другому, побежал слух, что столб пыли поднят не войсками союзников, а объединенными войсками бургграфов. Был опущен подъемный мост, и часть населения устремилась к церкви, словно это убежище неприкасаемо. Вот уже дома занялись пламенем. Все, что было не из камня, сгорело дотла. Сгорела и мастерская мастера Маттиаса со всем, что в ней находилось, с его последним, великим произведением.

Солдаты, сначала заломив ему руки, а потом связав, заставили Маттиаса наблюдать, как рушится дом и гибнет его творение. Он впился глазами в огонь и даже не заметил, что рядом с ним съежившись сидит Мария. С кошачьей ловкостью пробралась она сквозь цепь вооруженных солдат и приникла к отцовским коленям. Она смотрела вовсе не на пламя, а на застывшее в смертельной гримасе лицо отца. Она прижалась к нему так, как последний листок жмется к ветви.

Михаэль и его друзья на лету подхватили их и вынесли за городскую стену, к месту старта…

Они все еще были под впечатлением человеческих страданий, хотя и улетели далеко, очень далеко от бушующей смерти.

Лишь тут Михаэль догадался развязать руки Маттиаса. Мария сидела на полу, прижавшись к ногам отца, как незадолго до этого на площади перед домом. Время от времени им старались влить в рот питательную жидкость. Маттиас не обращал внимания на окружающих. Он, застывший, но живой, сидел с закрытыми глазами. Марию била дрожь. Ее лихорадило. Врач экипажа бился над ними день и ночь.

Они пересели на воздушный остров. Мария не чувствовала ни удивления, ни страха, она только закрыла глаза. Перенести эти переживания ей оказалось не по силам. И вскоре она перестала дрожать. Как говорят на Земле, врач сделал все, на что способна медицинская наука. Однако Мария умерла. Тогда встал вопрос: набальзамировать ли маленький труп, чтобы показать дома земное существо, или немедленно предать космосу?

Михаэль — упрямый, — как всегда, сумел настоять на своем. Мария принадлежит ему, и ему претит сама мысль о том, что на нее будут смотреть чьи-то чужие жадные глаза. Она уйдет в космос…

Разведчики, вернувшиеся на родину, были торжественно встречены: отмечалось их удачное приземление на планете Земля и счастливое возвращение.

…Врач не подпускал к мастеру Маттиасу никого из толпы любопытствующих. И к Михаэлю, который казался ему переутомленным, он тоже никого не допускал.

Мастер Маттиас тяжело дышал; он остался жив, он жил, но не двигался и не говорил ни слова. Тщетно старался Михаэль, всегда находившийся поблизости, заставить его заговорить, ожить. Да и самого Михаэля, к удивлению его друзей, никак не могли заставить написать подробный отчет о чужой планете. Остальные описали свои впечатления: кровь, огонь, война; это мало чем отличалось от отчетов разведчиков с прежних кораблей. Они не могли ничего рассказать о произведении Маттиаса — к их появлению оно уже сгорело. И церковь, которую беженцы сочли неприкасаемым убежищем, тоже сгорела на их глазах, оставив лишь каменный остов.

Любимый ученик Михаэля, который вместе со многими другими готовил полет на Землю, часто приходил к своему бывшему учителю, хотя тот и оставался замкнутым и безучастным. И даже когда ученику удавалось выжать из Михаэля несколько слов, смысл их оставался неясен.

Зато Михаэлю удалось вернуть мастеру Маттиасу дар речи. Он почти совсем отвык от человеческого языка, но понял наконец, что Маттиас пожелал перед смертью вырезать что-то. Михаэль достал для него дерево той породы, что росли здесь. Он прогонял всех, кто хотел посмотреть вблизи, как ведет себя человеческое существо.

Вскоре Михаэль догадался, что возникнет из дерева: Мария, да, она. Он, угадывая ее, хрупкую, с ей одной присущим наклоном головы, представлял себе ее девичье лицо, молящее и в то же время благодарное. Мастер Маттиас вышел из состояния оцепенения. Правда, и дерево, и инструмент были для него непривычны. Но его потребность придать форму тому, что видело воображение, была столь сильной, что вскоре волосы мастера были покрыты древесной пылью, как и в мастерской на Земле.

Для остальных его занятие было утомительным, непонятным царапанием по дереву. Может быть, один любимый ученик Михаэля догадался, что существо с Земли ощущает потребность выражать себя таким, именно таким образом, до последнего своего вздоха.

Маттиас и Михаэль обменивались время от времени одинаково тяжелыми взглядами, кивали друг другу.

Мастер Маттиас попросил:

— Похороните меня вместе с моим ребенком.

Скульптура была еще далеко не завершена, когда во время работы жизнь оставила старого мастера.

Он отнюдь не хотел, чтобы после смерти его сожгли. Он не желал расставаться с деревянной фигуркой девушки, которую не могли разглядеть чужеземцы…

Когда давным-давно умер не только Михаэль, но и его любимый ученик, однажды решили открыть гроб Маттиаса. Стали изучать скелет и очень удивились тому, что он почти не отличался от их собственных. Деревянная болванка, выщербленная там и сям, уцелела. Стали гадать, что могло бы из этого получиться.

Молодой, очень талантливый звездолетчик — его уже отобрали в числе разведчиков для следующего полета — подолгу сидел задумавшись над куском дерева. Касался пальцами. Пытался мысленно проникнуть в него. Возникла бы из этого фигурка девушки, или он ошибается, как утверждают друзья, он решить не мог.

Ему хотелось полететь тем же путем, что и Михаэль. Он выполнит все, что ему поручат, и узнает, есть ли на той планете другие куски дерева, из которых как бы возникают живые существа (он не сомневался, что они есть), для чего они служат. Он сказал себе, что резчик не закончил работы, потому что ему помешала смерть.

Несколько лет все, и в их числе молодой звездолетчик, были заняты подготовкой к новому полету. Все было точно просчитано, условия полета и безопасность — обеспечены.

Еще перед посадкой они установили, что старые сведения были точными, более того — с тех пор мало что изменилось. Город, где высадились их предшественники, был сожжен дотла. Люди сновали по пожарищу: может, они хотели что-то восстановить. Разведчики пролетели над тлеющими полями, над горящими или наполовину сгоревшими городами и селами, в которых, как муравьи в разворошенных муравейниках, копошились люди.

Обнаружили несколько новых, широких, наезженных дорог, по которым в разные стороны двигались жители, странным образом одинаково одетые и сильно вооруженные. Они брали с полей все, что могло оказаться съедобным. Часть из них, верхом и пешком, довольно быстро двигалась в сторону большого города с множеством башен. Молодой разведчик выбрал местом приземления этот город. На городских стенах стояли вооруженные люди. «Жаль мне их, — подумалось, ему, — они, наверно, и не представляют, как многочисленно вражеское войско, которое накатывается на них». Он не понимал, почему войско это двигалось сюда. Как и того, почему город решил защищаться.

Молодой разведчик дал, как и было условлено, первую весть о себе. Он здоров, самочувствие хорошее.

Сначала он без всякой цели блуждал по кривым, запутанным улочкам, каких не было на его родине. Пристанище для себя он нашел быстро. Одна из вывесок гласила: «У трех лебедей». Наверно, это что-то вроде ночлежки.

Многие жители города показались ему какими-то неспокойными и, похоже, бездомными — они как будто искали, где укрыться.

Он сообщил друзьям о своем местопребывании, передал, что все в порядке. Он и впрямь чувствовал себя очень хорошо. Никогда прежде он не ощущал себя таким сильным, предприимчивым, готовым к любым неожиданностям.

Хозяйка «Трех лебедей», догадавшись, что гость прибыл издалека и наверняка проголодался, послала к нему служанку с напитками и разными яствами. Он наблюдал, как эта девушка расставляла на столе посуду. Она, темноволосая и светлоглазая, понравилась ему. На лице ее отражалось какое-то недоверие, временами оно мрачнело, но, слушая его слова, странные для ее слуха, она несколько раз рассмеялась. И когда он взял руку девушки в свою и принялся долго благодарить, она не отпрянула.

Только закрылась за ней дверь, как воздух города огласился могучими звуками, каких ему никогда не доводилось слышать. Это не было ни сигналом, ни тревогой, но и то и другое эти звуки выражали. Это было громким, потрясающим сердца призывом, обращенным ко всем и каждому.

Ему вспомнились скудные записи того из его предшественников, которого на Земле звали Михаэлем. Он описывал такой же грозный и вместе с тем вселяющий надежду двойной звук, который доносился из какой-то башни. А в этом городе он лился из многих башен. Люди бежали на этот звук, оставляя работу и, наверно, оставляя свои горести и радости.

Он спустился по узкой винтовой лестнице. Вдруг, когда он уже вышел на улицу, рядом оказалась служанка, взяла его за рукав и пошла с ним рядом. Он не понимал, что она ему объясняет. Но почувствовал: она умоляет взять ее с собой. Лицо у девушки застенчивое, хотя иногда оно казалось ему хитроватым, даже задорным. И он, скорее, следовал за застенчиво-задорной девушкой, а не она за ним.

Они остановились перед массивными воротами, сквозь которые входили внутрь все новые горожане. Он содрогнулся, услышав звуки необычайной силы, хотя и не понимал, что их рождает; доносились они из башни, высившейся над зданием. Девушка пробормотала что-то, покрыла голову косынкой. Ей хотелось поскорее затеряться вместе с ним в толпе. Ему это было только на руку.

В просторном помещении, куда они попали, комнат не было, оно делилось на части высокими колоннами. Его взгляд приковала к себе фигура у одной из колонн. Женщина в ниспадающем складками платье с ребенком на руках. Она с улыбкой смотрит на дитя, а оно — на него, незнакомца. В голове его мелькнуло воспоминание: однажды он уже видел нечто, что было похоже или могло стать похожим на эту вещь.

Провожатая ненадолго оставила его. Став на колени, она сделала рукой движение, которого он не понял. И сразу вернулась к нему. Тут же началось многоголосое гудение, то мрачное, то мягкое. Он чувствовал, что снова дрожит всем телом. Это возбуждало еще сильнее, чем звуки поутру. Наверно, это человеческие голоса. На одной из лестниц он увидел несколько рядов мальчиков в черно-белых одеждах, и как раз они, мальчики, и запевали: звуки вылетали из их округлившихся ртов то громко, то тихо, то они пели все вместе, то только некоторые из них. Он подумал: чего только эти дети Земли не умеют! И вдруг с той прямотой, с которой привык думать, сказал себе, то, чему нас учили, рассказывая о планете Земля, — неправда. Да, сверху я видел, что поля их опустошены, города полуразрушены, близится новая война и она скоро достигнет этого города, который погибнет в крови и огне, — да, обо всем этом прежние разведчики сообщали. Но о многом они умолчали. О том, что здесь существуют прекрасные вещи, о которых у нас нет понятия. Ужасное и прекрасное — сосуществует; как это может быть, я пока не знаю.

Девушка дернула его за рукав, предлагая незаметно удалиться. Он не понимал, почему вид у нее то гордый, то испуганный, почему она закрывает свое красивое лицо…

Вечером она принесла ему ужин в комнату и осталась надолго. Она понравилась ему.

— Как тебя зовут? — спросила она.

Он ответил наугад:

— Мельхиор, — он слышал, как хозяйка произнесла это слово на кухне.

— А тебя?

— Катрин.

Следующий день он провел в одиночестве, блуждая по улицам города. Вдруг рядом с ним оказались два его товарища. Они посоветовали ему немедленно оставить город вместе с ними. Вражеское войско все ближе и ближе, а население ни о чем не догадывается. Мельхиор ответил, что намерен остаться. Как только начнется штурм, он незаметно проберется к ним. Друзья назвали его безрассудным упрямцем. Они говорили, что могут оставить его в другом, безопасном месте. В городе, которому ничто не угрожает, он сможет собрать сведения такой же важности…

Он повел их по улицам города. Провел в церковь. Показал женщину из живого камня. Спросил:

— Разве у нас есть такое?

— Нет. К чему оно? Да и вообще, скоро здесь все будет разрушено.

Он остался при своем решении провести в этом городе хотя бы будущую ночь.

…Пестрые фонари, песни и крики манили их к себе. Катрин проводила его на базарную площадь. В самых разных лавках день и ночь продавались миски и кружева, ложки, ткани и все, что могло понадобиться. В некоторых лавках занимались предсказаниями. В других танцевали, пели и показывали разные фокусы, здесь веселились и развлекались.

Вскоре люди столпились вокруг Мельхиора: он достал из кармана какое-то стекло и пускал из него цветные картинки на противоположную стену. А еще у него был маленький ящик, и если он нажимал пальцем на кнопку, то сразу вынимал из щели портрет человека, смотревшего в ящичек через дырку. Он быстро показал собравшимся и другие чудеса. Поначалу зрители были сбиты с толку, а потом сильно заволновались.

— Ты настоящий колдун, — прошептала Катрин.

Кто-то сказал:

— А та женщина, что уцепилась за него, разве это не Катрин?

Другой подтвердил.

— Да, Катрин, ведьма, которая удрала от нас.

Тут Катрин проговорила:

— Прочь отсюда! Да поскорее!

Никто не успел и глазом моргнуть, как Мельхиор обнял ее за плечи, рывок — и они высоко над городом. Катрин даже закричала от радости.

Отсюда они видели, как войско противника окружило городские стены. Находясь в безопасности, слышали они тревожные звуки, издаваемые рожками. Видели, как потом, после бесплодных переговоров, на город полетели ядра и горящая пакля.

Они еще раз облетели город. Языки пламени уже пожирали деревянные дома. Катрин испуганно прижалась покрепче к Мельхиору. Она все время повторяла:

— Боже, какой же ты волшебник!

Мельхиор спросил:

— Что они имели в виду, говоря, что ты ведьма?

— Э-э, никудышная я ведьма, — сказала Катрин. — Как-то одна соседка сказала мне, что у меня-де может выйти: надо сесть верхом на метлу, сказать словечко, которому она меня научила, и я — р-раз и улечу. А мне тогда так хотелось избавиться от моего злого мужа: он меня все время колошматил. Я с этим веником и заговорным словом мучилась и так и эдак, да не повезло мне — застали меня за этим делом. Но когда они повели меня к судье, мне удалось бежать. Так я оказалась в соседнем городе, где нашла работу в гостином дворе. А ты вот в самом деле умеешь колдовать. Ты умеешь летать. Ты тоже оттуда, сверху?

— Да, сказал Мельхиор. — Но нам нужно приземляться.

Они опустились в долине. На перекрестке трех торных путей войска разбили лагерь, в сто раз больший, чем ярмарочная площадь в городе. Его водоворот кружил солдат со всего света. Они орали, играли в карты, что-то вырывали друг у друга, торговали, плясали, пели. И Мельхиор среди них не выделялся. Его легкий скафандр мог здесь сойти за странные доспехи. Одни были в латах, другие — в бархате, одни носили шляпы с перьями, другие — блестящие шлемы. Кого здесь могло интересовать, колдунья ли Катрин и откуда родом Мельхиор? В этой сутолоке все были друг другу безразличны. Лишь иногда раздавалась отрывистая команда или свисток. Тогда сбегались солдаты в одинаковой амуниции и строились в походный порядок. Постепенно шум и песни замолкали, и лагерь понемногу расползался.

И опять кто-то схватил Мельхиора за руку — это был один из его товарищей:

— Немедленно отправляйся вместе с нами. Если ты так уж хочешь, возьми эту женщину с собой.

Катрин ничего не поняла, но, когда Мельхиор объяснил ей, что требует друг, она не стала возражать, наоборот — обрадовалась. Может, это и будет тот самый «проклятый» полет, который она — ужас как! — желала испытать. Она не верила ни слову монахов, утверждавших, будто ее судьба — судьба ведьмы: мрак и скрежет зубовный. Любой полет с Мельхиором будет волшебным.

Но Мельхиор сказал, что об окончательном отлете не может быть и речи. Он уже почти понял, чем заняты и озабочены жители Земли, но как разведчик должен разобраться во всем до конца.

Товарищ возражал. Кончилось тем, что Мельхиор пообещал время от времени давать знать о себе, а тот — немедленно ему отвечать.

Мельхиор вторично поднялся с Катрин в воздух. Лагерь уже почти опустел. Солдаты, которые еще недавно походили на дикую орду, двигались по дорогам стройными колоннами, на лошадях и пешком.

Если бы кто-нибудь из них случайно поднял глаза в небо, он принял бы маленькую, быстро удаляющуюся точку за коршуна. Но кто станет вглядываться в небо?

Катрин было хорошо с ее другом, она всегда отличалась доверчивостью. Вот уже несколько часов они летели над пустынной равниной. Поля были опустошены, леса вырублены. Чернели сгоревшие деревни, и городские развалины уже давно не дымились; люди, жившие здесь, либо сгорели в своих домах, либо успели бежать. Мельхиор подумал: «Даже пройди мы по стране пешком, вряд ли увидели бы что-нибудь, кроме этого». Он спросил Катрин о причинах этих разрушений. Один раз она сказала: «Потому что они лютеране». А в другой раз: «Потому что они католики». Мельхиор не понял ни того, ни другого.

Они приземлились наконец в зеленой холмистой местности. Здесь сохранились еще луга и леса, они увидели несколько крестьянских дворов и некое подобие крепости, какие Мельхиор помнил по прежним отчетам. Но хозяева замка и челядь куда-то бежали. Ручей, показавшийся Мельхиору веселым после такого количества мертвой земли, приводил в движение мельничное колесо. Катрин сказала, что хозяин окрестных земель добрый лютеранин. Мельхиор снова ничего не понял. Зато он посоветовал, как починить мельницу. Потом они построили себе дом.

Из окрестных дворов и соседней деревни приезжали крестьяне, привозили зерно на помол, платили свежеиспеченным хлебом. Доставляли им овощи и яйца. Иногда и птицу. Вскоре все полюбили Катрин. Когда она была на сносях, соседи предложили ей свою помощь. Так они и жили, не богато и не бедно.

Каждое воскресенье они с Катрин проделывали длинный путь в соседнюю деревню. Люди думали, что они ходят туда из-за проповедей. А он, всякий раз удивляясь, вслушивался в их пение. И внимательно всматривался во все рисунки, в резьбу. Но почему вдруг росписи на стенах замазывались белой краской, он никак не мог взять в толк. Только одна молодая женщина с ребенком на руках, которая стояла и здесь — но не из дерева, а из камня, — оставалась нетронутой. Из жалости, наверно, думал он, но, может быть, они и ее скоро разобьют. Эти земляне способны создать предметы невиданной на моей звезде красоты, но часто, обуреваемые невежеством, губят созданные ими же чудеса.

Катрин же утверждала, что в такой беленькой чистой церквушке лучше молиться. Скоро она в присутствии соседок родила на свет ребенка, красивого и здорового…

Однажды их навестил товарищ Мельхиора по полету. Мельхиор был приятно удивлен. Тем более что его товарищ ничем не обращал на себя внимания.

Сюда давно уже стали стекаться разные люди: одним нужна мука, другие были наслышаны об удивительно ловких руках мельника. Он чинил их инструмент, мастерил новый. Мельница стала местом, где люди собирались, чтобы потолковать. Мельхиор сделал своему гостю знак: держись, мол, как можно незаметнее. Тот предупредил:

— Твои отчеты я передаю. И регулярно пересылал все, о чем ты просил. Но отныне ты сам будешь передавать все, что сочтешь нужным.

Вечером они в тихом, недвижном воздухе услышали звуки лесного рожка.

— Послушай, — сказал Мельхиор, — послушай, как играет деревенский мальчуган. Он делает это, как истинный мастер, как художник, — Мельхиор теперь понимал, что означает это слово. Помолчав, он добавил: — Поразительно, что они способны на такое, зная, что близится война. А вот мы так не можем.

— Для этого у нас нет ни времени, ни желания, — сказал гость. — Нам предназначено выполнять другие работы. И сейчас и впредь. Будь оно не так, попал бы ты сюда? Смог бы я навестить тебя? Наши мысли и наша сила нужны для других дел.

Ночью Мельхиор разыскал на небе свою родную звезду: им овладела тоска по дому.

И еще — со временем ему стало здесь скучно. Лесного рожка Мельхиору уже не хватало. Он тосковал по скоплениям людей, по могучей музыке, которую он слышал в давно сожженном городе.

Он знал, что на расстоянии почти одного дня лета отсюда расположен город, пока не тронутый войной. Катрин обрадовалась:

— Хорошо, что тебе опять захотелось летать!

Мельницу они оставили на попечение надежных молодых друзей. Им же они поручили заботы о ребенке. Сказали, что отправляются искать родственников.

Какое это счастье — парить в воздухе! Но после многочасового полета над тлеющей землей, над опустевшими и сгоревшими деревнями Мельхиор подумал с тоской: «Какой прок от облета этой пустыни?»

Наконец на горизонте показались колокольни городских церквей. Скоро, покрытые дымкой, они приземлились и затерялись в бурлящей толпе. Это был самый большой из виденных им городов. К его населению прибавились многочисленные беженцы.

Мельхиор с Катрин нашли кров в одной из гостиниц. Он немедленно сообщил о своем новом местонахождении. Но еще до того как пришло подтверждение связи, Катрин потащила его в собор. Там должны были вскоре играть на особом серебряном инструменте, называемом здесь органом. Орган был знаменитый.

Мельхиор как завороженный слушал бушующую музыку. Пели не только мальчики из хора, поднялась и запела вся община. Даже Катрин, словно ее околдовали, издавала то неожиданно радостные, то грустные звуки.

Вернувшись в гостиницу, Мельхиор стал ждать ответа. Но ответ не приходил. Он настойчиво связывался с навестившим его товарищем. Но и тот молчал.

В гостинице он прислушивался к тому, о чем болтали люди. Оказалось, город пощадили благодаря хитрому правителю, который был в союзе со всеми и ни с кем.

Мельхиор насторожился, услышав, что в городе проживает ученый старец, который по поручению правителя наблюдает в трубу за небом. А так как и в последующие дни Мельхиор связи не установил, он решил навестить ученого старца.

У старого ученого были живые молодые глаза. Он привык к необычным визитам, позволил Мельхиору взглянуть в свой телескоп, но… он был не сильнее, чем глаза Мельхиора.

После недолгих колебаний Мельхиор решил спросить у старца, не заметил ли он каких перемен в определенном участке неба.

Этот вопрос, по-видимому, обрадовал старца. На сей раз он имел дело не с любопытствующим, а со знатоком. Не с придворным, пытающимся узнать от него будущее, якобы зависящее от взаимоположения звезд, а с внимательным наблюдателем. Он ответил:

— Да. Неожиданно возник сильный свет, словно зажглась необычайной величины звезда. Я видел этот свет и следующей ночью. Потом он угас; но этот свет мог вызвать в окружающем пространстве различного рода изменения, определить которые я пока не смог.

Мельхиор подумал: «Может быть, этот свет зажегся в то время, когда я летел сюда и когда слушал потом орган. Может, это событие повлияло и на мою звезду, и поэтому они не получили моего сообщения и не ответили мне».

— В чем вы видите причину? — спросил он.

Старый ученый ответил:

— При всем желании не могу вам объяснить это сегодня. Мой правитель, наверно, подумает, что это бог дает ему какое-то небесное знамение. Но я скажу вам откровенно: пока я этого не знаю. Мои предшественники были людьми невежественными и подверженными предрассудкам, но движение планет они воспроизводили тщательно. О подобных вспышках они ничего не упоминали.

Мельхиор сказал:

— Может быть, там, на одной из звезд, есть живые существа, знающие больше нас.

Старик рассмеялся:

— Может быть, может быть. Ты что, не от мира сего, а? Природа создала жизнь лишь здесь, на Земле.

Мельхиор быстро возразил ему:

— Это пока мы можем говорить: «Лишь здесь!» — потому что другого нам знать не дано…

— Потому что другого нам знать не дано, — спокойно подтвердил старик.

Оставшись наедине с собой, Мельхиор пришел к выводу, что он оказался без всякой связи и никак не сможет получить ответ на свои сообщения. А как быть дальше, если он потерял родину?

Катрин испугалась, увидев его лицо, и он признался ей:

— Знаешь, у меня так болит сердце, будто оно разорвалось.

И снова летели они над пустынной равниной. Мельхиор думал об одном: «Почему, ну почему люди сами разрушили здесь все?..»

Зеленая цепь холмов с лесом и лугами, с ручьем, приводящим в движение колесо мельницы, — все это было островком мира после многочасового полета над опустевшей землей.

Мельхиор подумал: «Вполне возможно, что поля вновь зазеленеют. И что их опять сожгут, а потом они снова покроются зеленью. Как сравнить это с тем, что у нас дома? Но сейчас у меня нет больше дома. Связь прервана. Неужели это навсегда?..»

Молодой мельник с удовольствием принял предложение Мельхиора вести за него дела на мельнице. Мельхиор почти не помогал ему, потому что силы его убывали с каждым днем. Чтобы заработать на хлеб насущный, он чинил крестьянам их нехитрый инвентарь, рукодельничал. А для Катрин построил ткацкий станок, оказалось, что к этому делу у нее есть способности. По совету Мельхиора в ее тканях появились многоцветные узоры, даже изображения людей и животных. Скоро ее ткани стали известны в округе и полюбились покупателям.

Мельхиор заметно сдавал. Как часто он пытался связаться со своей звездой — ответа не было! Звезду он, правда, видел, но ни посланий оттуда, ни отзыва на его сигналы не приходило.

Они жили вместе с ребенком в домике неподалеку от мельницы, скромно и тихо. С утра до вечера они слышали шум мельничного колеса и щебетанье ребенка. Глядя иногда на мужа, такого худого и бледного, Катрин тихо спрашивала:

— Почему ты больше не колдуешь? Ну хотя бы показал маленькие чудеса, как тогда на ярмарке? Цветные картинки, которые прыгали и кривлялись…

— Не хочется мне теперь колдовать, — ответил Мельхиор.

— Ах, если бы хоть разочек еще полетать, — сокрушалась Катрин. — Разве ты забыл словечко, которое нужно сказать, чтобы полететь?

— Забыл.

Мельхиор думал: «Мой товарищ, наверно, видел вблизи, что произошло с нашей звездой. Может быть, он отправился туда как раз для того, чтобы передать мои отчеты. И тут произошло что-то, от чего наша связь прекратилась. Иначе он давно подал бы знак или сам явился сюда».

Он снова и снова пытался установить связь, вслушивался в маленький аппарат, который носил на теле, под рубашкой. Если бы Катрин, все старавшаяся разглядеть аппарат, когда-нибудь прежде видела раковину, он показался бы ей похожим на раковину со щелкой, из которой доносился шум и свист. Она же думала, будто это что-то вроде свистка; Мельхиор свистит, дуя в него, а иногда свисток сам отвечает ему.

Мельхиор прижимал аппаратик к себе, что-то говорил, ждал ответа — тщетно.

Веселье и находчивость давно оставили его. Как нежно Катрин за ним ни ухаживала, как ни помогала ему семья мельника и соседи, одиночество перемалывало его. И когда ему стало ясно, что его сообщений никто не слышит и ему уже никогда не получить ответа, он тихо умер.

Катрин кормилась самой разной работой. Красота ее увядала; после «колдуна» все ухажеры казались ей никчемными.

А дочь подрастала. Каждый, кто видел ее, улыбался. Самые мрачные и ворчливые крестьяне радовались, слыша ее песни. Она была хрупкой, но сильной. Тяжелые корзины поднимала как перышки. А ткать и прясть вскоре научилась лучше матери. Когда она пела в церкви, голос ее можно было отличить среди многих — так чисто он звучал.

Она была еще совсем молодой, когда вышла замуж за крестьянского сына, парня здорового и крепкого; он с удовольствием пел за работой вместе с ней. Муж перепахал много нетронутой земли, а она родила ему много детей. Трое сыновей помогали отцу, две дочери вышли замуж.

В младшем сыне играла беспокойная кровь. Как-то он услышал, будто далеко, за равниной, все выглядит иначе. Люди живут близко друг от друга, дом к дому. Его властно потянуло в те края. И он пропал.

Один из братьев решил отыскать его и тоже отправился в путь.

Катрин штопала рубашки внуков или сидела грустно, без дела, и размышляла. Или поглаживала несколько вещиц, хранимых ею с прежних времен. Шнурок, который Мельхиор часто носил вместо пояса, несколько бумажек, покрытых знаками (она принимала их за волшебные), и тот аппарат, что он всегда держал при себе. «Его свистулька», — с улыбкой говорила она.

Катрин совсем состарилась, у нее появились правнуки. Однажды она застала свою дочь разбирающей старые вещи; та решала, что выбросить, а что оставить. Катрин сказала дочери, что эта вот коробка, или как ее там, — реликвия, может быть, кусок украшения из часовни или из гроба какого-то святого. Пусть хранит и передаст своему сыну, чтобы тот тоже сберег ее. Даже если реликвиям теперь и не поклоняются, как-никак эта вещь принесла счастье всей их семье: достаточно посмотреть на здоровых детей и на крепкое хозяйство. Дочь взглянула на мать с удивлением, но поверила ей.

А тем временем в округе появилось много крестьянских дворов. Деревни приблизились одна к другой. И везде с похвалой отзывались о потомстве Катрин. Считалось удачей взять в дом парня или девушку из ее семейства; на них можно было положиться, чем бы они ни занимались: крестьянским трудом или ткачеством, были они каменщиками, малярами или даже учителями.

Исключения случались и в этой семье. С течением времени они так разошлись по стране, что один не мог сказать точно, где другой. И поэтому никому не бросалось в глаза, когда кого-то из них охватывало беспокойство, не знавшее границ. Кто-то, допустим, тихо и мирно прожил полжизни в кругу семьи, занимаясь своим ремеслом. И вдруг, словно вспомнив давно забытое, он бросался на поиски чего-то. Оставлял родных, свое дело и исчезал в чужих краях. Жена плакала: ведь ссор между ними не было, они так ладно жили. Она повсюду искала его следы, но муж навсегда пропадал без вести…

Кто-то всю жизнь жил весело, его с удовольствием приглашали на свадьбы, ибо не было другого, умевшего так хорошо играть на лютне, так ловко плясать и громко петь. И вдруг ни с того ни с сего он становился сначала молчаливым и грустным, а потом ожесточался, делался угрюмым, сидел часами, уставившись в угол.

Но такое случалось не часто. К тому же страна опять была густо населена, и потомки Мельхиора почти потеряли всякую связь друг с другом.

Однажды, несмотря на решительный запрет родителей, в амбар прокрался мальчишка. Здесь стоял сундук. Открывать его запрещалось: он был наполнен самыми разными вещицами — реликвиями, которые переходили из поколения в поколение.

Поскольку ему грозила кара, мальчуган был заинтересовал вдвойне и принялся рыться в сундуке. Он достал из него штуковину, напоминавшую раковину, и приложил ее к уху. И вдруг ему показалось, что он слышит дробь звуков, то высоких, то низких. Он удивился, прислушался снова, но — ничего.

Если эта штука давно не сломалась и кто-то ее найдет, она, быть может, зазвучит еще не раз.

Видиа Найпол

МОЯ ТЕТКА ЗОЛОТЫЕ ЗУБЫ

Перевод Л. Биндеман

никогда не знал ее настоящего имени, и хоть оно у нее, наверное, имелось, никогда не слышал, чтобы кто-нибудь величал тетку иначе как Золотые Зубы. У нее их было шестнадцать. Тетка вышла замуж рано и весьма удачно. Чтобы возвестить миру, что ее муж — человек с положением, она после свадьбы заменила совершенно здоровые зубы золотыми.

Непомерно толстая (по ее тени вы бы не сразу догадались, стоит ли она прямо или боком), от силы пяти футов ростом, моя тетя и без золотых зубов была женщина приметная. Она мало ела и много молилась. Тетка родилась в индусской семье, муж ее был брамин, и сама она была правоверная индуистка. Но помимо религиозных церемоний и табу, она мало что смыслила в индуизме и довольствовалась малым. Золотые Зубы видела в боге Силу, а ритуалы рассматривала как возможность использовать эту силу для собственного блага.

Боюсь, что у вас создалось впечатление, будто тетка молилась, чтобы похудеть. Нет, просто она не имела детей, а было ей под сорок. Ее удручала не полнота, а бездетность, и она молила Бога снять с нее это проклятие. Тетка жаждала использовать все средства — любой ритуал, любую молитву и, заманив в ловушку сверхъестественную силу, направить ее по нужному руслу. Вот почему она вдруг тайком заинтересовалась христианством.

В то время она жила в деревне Кунупии, что в графстве Карони. Канадские миссионеры там давно вели войну за души индийских язычников и многих спасли. Но Золотые Зубы держалась стойко. Напрасно местный священник и главный канадский миссионер рассыпали перед ней перлы пресвитерианской мудрости. Все напрасно. Золотые Зубы даже не задумывалась о переходе в другую религию. Сама мысль об этом приводила ее в ужас. Ее отец в свое время считался одним из самых знаменитых индусских браминов, а слава ее мужа, который читал и писал на санскрите, разнеслась далеко за пределы Кунупии. Она не сомневалась в том, что индусы — лучшие люди на земле, а индуизм — всем религиям религия. Ей бы хотелось отобрать в чужих религиях что-нибудь новое, оригинальное и приспособить к своей вере, но отречься от нее — никогда!

Пресвитерианство не было единственной опасностью, подстерегавшей правоверных индусов в Кунупии. Приходилось учитывать постоянную открытую угрозу мусульманской агрессии, да и католиков нельзя было сбрасывать со счетов. Их воззвания висели повсюду, и пройти мимо них было трудно. Так Золотые Зубы узнала про католические обряды, про добрую дюжину святых и ангелов. Это было ей понятно и даже вызывало симпатию, поощряя к дальнейшим исканиям. Она читала про таинства и чудеса, про обеты и отпущение грехов. Ее скептицизм был поколеблен.

Однажды утром она отправилась в главный город графства Чагуанас, до которого было три мили, две станции и двадцать минут езды. Церковь святых Филиппа и Иакова в конце Карони-роуд выглядела очень внушительно. Но тетка, хоть она и не раз бывала в Чагуанас, знала эту церковь лишь по часам, на которые поглядывала по пути к ближайшей железнодорожной станции.

На этот раз она вошла в церковный двор, трепеща от собственной безрассудной смелости, чувствуя себя путешественником в стране каннибалов. К счастью, церковь была пуста, и все было не так страшно. Позолота, статуи святых, роскошные одеяния — многое напоминало индуистский храм. В глаза бросилась маленькая табличка: «Свечи — два цента штука». Она развязала узелок, вытащила три цента и, бросив их в ящик, взяла свечу и прошептала молитву на хинди. Краткий миг душевного подъема сменился чувством раскаяния. Ей вдруг захотелось бежать из церкви, если б такое позволил ее вес.

Она села в автобус и, приехав домой, спрятала свечку в ящик комода. Золотые Зубы опасалась, что дар ясновидения, которым обладал ее муж-брамин, раскроет ему причину ее поездки в Чагуанас. Четыре дня она возносила страстные молитвы и, не услышав от мужа ни слова, решила, что ничего не случится, если она зажжет свечку. Она зажгла ее тайком ночью перед изображениями своих индусских богов, и ее молитвы на сей раз, как она думала, обрели двойную силу.

С каждым днем ее религиозное помешательство росло, и наконец она стала носить крестик. Ни муж, ни соседи не догадывались об этом. Цепочку скрывала складка жира на шее, а крестик затерялся где-то в ложбинке между огромными грудями. А потом она приобрела два изображения — Девы Марии и распятие и запрятала их подальше от мужа. Новые молитвы, которые она теперь возносила, наполняли ее новой надеждой и радостью. Она стала христианкой.

И вдруг ее муж заболел. Внезапная непонятная болезнь Рампрасада взволновала Золотые Зубы. Она была уверена: болезнь неспроста и причина всему то, что она отреклась от своей веры. Врач в Чагуанас сказал, что у Рампрасада диабет, но тетка знала все лучше врачей. На всякий случай она разрешила вводить ему прописанный инсулин, но для большей надежности посоветовалась с Ганешем, ученым массажистом, знатоком по части таинств, который прославился как исцелитель верой.

Ганеш прибыл в Кунупию из Фейнт-гроу. Он был само смирение и жаждал услужить мужу моей тетки, брамину из браминов, человеку, который знал все пять Вед, в то время как он, Ганеш, знал только четыре. Он весь являл собой убежденность профессионального жреца. Ганеш осмотрел больного, отметил бледность его лица, понюхал воздух.

— Этот человек — околдован, — молвил он важно. — Он во власти семи духов.

Для тетки в этом не было ничего нового. С самого начала было ясно, что в деле замешаны духи, но ее порадовало, что Ганеш уточнил их число.

— Но вы не волнуйтесь, — добавил Ганеш, — мы обмотаем дом священной нитью, и ни один дух не сможет проникнуть сюда.

Не дожидаясь его просьбы, Золотые Зубы принесла одеяло, положила его на пол и пригласила Ганеша сесть. Затем она дала ему латунный кувшин с чистой водой, манговый лист и полную тарелку раскаленного древесного угля.

— Нужно чуточку топленого масла, — попросил Ганеш и принялся за дело. Непрестанно бормоча что-то на хинди, он разбрызгивал манговым листом воду из кувшина. Потом кинул на раскаленные угольки масло, и оно зашипело так, что Золотые Зубы не смогла разобрать его слов. Ганеш поднялся и сказал:

— Горстку этой золы приложите ко лбу мужа, а если хотите, можете примешать ее и в пищу. Храните воду в кувшине и выставляйте его на ночь перед наружной дверью. — Ганеш кашлянул и добавил: — Это все. Больше я ничего не могу сделать. В остальном уповайте на бога.

Он отказался от вознаграждения, ибо, по его словам, большая честь для такого маленького человека, как он, служить брамину Рампрасаду и ей, самой судьбой избранной супруге столь достойного человека. Золотые Зубы уверовала, что Ганеш самолично прочел предначертание судьбы, и сердце ее, погребенное в глубинах слабой грешной плоти, слегка дрогнуло.

— Отец, — проговорила она нерешительно, — почтенный отец, я хочу открыться вам.

Но она не могла произнести ни слова, и Ганеш, заметив это, постарался придать глазам выражение любви и участия.

— В чем дело, дитя мое?

— Я совершила великий грех.

— Какой грех? — удивился Ганеш.

По тону его можно было понять, что Золотые Зубы не может согрешить.

— Я молилась христианским святым.

К удивлению тетки, Ганеш лишь благодушно причмокнул.

— Разве богу не все равно, дочь моя? Бог един, а разные люди молятся ему по-разному. Молись, как хочешь, бог приемлет любую молитву.

— Значит, муж заболел не из-за меня?

— Конечно, нет, дочь моя.

В силу своей профессии Ганешу приходилось давать советы людям разных вероисповеданий, а репутация мага позволяла ему, используя терпимость индуизма, уделять внимание всем верующим. Поэтому у него было много благодарных клиентов.

Золотые Зубы не только смазала бледный лоб мужа священной золой, как прописал Ганеш, но и примешала порядком золы ему в пищу. Рампрасад, отличавшийся обжорством даже во время болезни, вдруг потерял аппетит и стал таять на глазах, что очень озадачило его жену. Она подмешивала все больше золы, но зола кончилась, а опасное похудание Рампрасада продолжалось. Тогда Золотые Зубы прибегла к средству, которое всякая индийская жена бережет напоследок: отвезла мужа к своей матери. Эта почтенная дама, моя бабушка, жила с нами в Порт-оф-Спейн, в Вудброке.

Лицо у Рампрасада было землистого цвета, а сам он — длинный и худой, как скелет. Вместо сильного голоса, толковавшего, бывало, тысячу богословских премудростей и добрую сотню священных текстов, мы услышали лишь прерывистый шепот.

Рампрасада запихнули в комнату, носившую странное название «буфетная». Комнатушка была крошечная и никогда не использовалась по назначению. Войдя в дверь, мы должны были тут же вскарабкаться на кровать, которая заполняла всю комнату. Нижняя часть стены была бетонная, верхняя представляла собой решетчатое переплетение. Окон не было.

Бабушка сомневалась, подходит ли комната для больного. Ее беспокоила решетка: она пропускала воздух и свет, а жизни Рампрасада не должно было угрожать ни то, ни другое. При помощи шкафа, клеенки и холста она сделала комнату свето- и воздухонепроницаемой. Как и следовало ожидать, через неделю к Рампрасаду вернулся аппетит. Он стал обжорой, как и прежде. Бабушка приписывала весь успех себе, но Золотые Зубы знала, что зола, которой она его пичкала, сотворила чудо. Вдруг Золотые Зубы с ужасом вспомнила, что пренебрегла очень важной вещью: дом в Кунупии был обмотан священной нитью, и ни один дух не мог туда проникнуть, дом же в Вудброке был лишен такой защиты, и любой дух мог войти и выйти, когда ему заблагорассудится. Дело не терпело отлагательств.

О Ганеше не могло быть и речи: отказавшись от вознаграждения, он лишил Золотые Зубы возможности обратиться к нему снова. Но, подумав о Ганеше, она вспомнила его слова: «Молись, как хочешь, бог приемлет любую молитву». Так почему бы снова не пустить в ход христианство?

На этот раз она решила не рисковать и рассказать обо всем Рампрасаду. Он сидел в постели, подпертый подушками, и ел. Когда Золотые Зубы отворила дверь, он перестал жевать и заморгал от непривычного света. Она заполнила собой весь дверной проем, в комнате снова стало темно. Тетка оперлась руками о кровать. Кровать затрещала.

— Господин мой, — начала она.

Рампрасад продолжал жевать.

— Господин мой, — снова сказала она по-английски, — я хочу пойти в церковь помолиться. Кто его знает, на всякий случай.

— Я не хочу, чтобы ты молилась в церкви, — ответил он тоже по-английски.

И тетке больше ничего не оставалось, как заплакать.

Три дня кряду она просила разрешения сходить в церковь. При виде ее непросыхающих глаз он смягчился. К тому же он слишком ослаб для противоборства. Хоть жевал Рампрасад непрерывно, он был очень болен и истощен, и с каждым днем ему становилось все хуже. На четвертый день он сказал жене:

— Ладно, молись Иисусу, ходи в церковь, если это вернет покой твоей душе.

И Золотые Зубы решила немедля вернуть покой своей душе. Каждый день она ездила на троллейбусе в церковь Святой Розы, чтобы помолиться. Потом она осмелела настолько, что принесла в дом распятие и изображение Святой Девы. Всем нам стало не по себе, но мы хорошо знали, как тверда в своей вере тетка, муж которой был ученый брамин, да и к тому же случай был из ряда вон выходящий: речь шла о жизни и смерти. Нам оставалось только наблюдать.

Камфара, ладан и масло зажигались теперь перед изображениями Кришны и Шивы, а также девы Марин и Иисуса. Золотые Зубы не знала меры в молитвах, как ее муж — в еде, и мы удивлялись им обоим хотя бы потому, что ни молитва, ни еда не шли на пользу Рампрасаду.

Однажды вечером, когда гонг возвестил, что официальное вознесение молитв завершилось, дом огласился дружным плачем, и меня позвали в нашу молельню.

— Беги скорей, с твоей теткой творится что-то неладное.

Молельня, где все еще курился ладан, представляла собой зрелище необычайное. Перед индусским алтарем простерлась ниц тетка, бесформенная, как тесто. Мне стало жутко. Бабушка, впадавшая по любому поводу в панику, наклонилась и приложила ухо к верхней части простертого на полу тала.

— Я не слышу сердца, — заявила она.

Мы остолбенели. Потом попытались поднять тетку с пола, но тело будто свинцом налилось. Золотые Зубы чуть заметно шевельнулась, дрогнула, заколыхалась, и дети в комнате пронзительно взвизгнули. Все мы невольно отшатнулись и ждали, что будет дальше. Тетка принялась стучать рукой по полу, в горле у нее забулькало.

Бабушка сразу смекнула, в чем дело:

— Ею овладел дух.

При слове «дух» дети завизжали громче, и бабушка надавала им подзатыльников, чтобы утихомирить. Из булькающих звуков стали возникать слова. Тетка произносила их нараспев, каким-то замогильным дрожащим голосом:

— Славься, Дева Мария, Хара Рам, за мною гонятся семь змей. Змеи повсюду. Семь змей. Рама! Рама! Благословен плод чрева твоего. Семь духов выезжают из Кунупии семичасовым поездом в Порт-оф-Спейн.

Моя мать и бабушка ловили каждое слово, и лица их светились от гордости. У меня же это представление вызвало лишь чувство мучительного стыда. Я злился на тетку, что она меня так напутала. Когда я направился к двери, она вдруг спросила:

— Кто это уходит? Кто этот неверующий?

— Вернись скорее, малыш, — зашептала бабушка, — вернись и попроси у нее прощения.

Я повиновался.

— Ничего, ничего, сынок, — ответила тетка, — ты по молодости не ведаешь, что творишь.

И тут, видно, дух покинул ее. Она приподнялась, села и очень удивилась, почему все в сборе. Оставшуюся часть вечера она вела себя так, словно ничего не случилось, и делала вид, будто не замечает, что все относятся к ней с особым уважением.

— Я всегда говорила и готова повторить снова, что эти христиане — очень набожные люди, — сказала бабушка. — Я сама велела ей помолиться их святым.

…Рампрасад умер на следующий день утром. По радио передали об этом в час дня после местных новостей. Сообщение о смерти Рампрасада было единственным, и, хоть его втиснули между рекламными объявлениями, оно произвело впечатление на окружающих. В тот же день его похоронили на кладбище в Мукурано.

Как только мы вернулись с похорон, бабушка сказала:

— Я всегда говорила и готова повторить снова, что не нравятся мне эти христиане. Рампрасаду полегчало бы, если бы ты, Золотые Зубы, послушалась меня и не молилась их святым.

Тетка, рыдая, согласилась. Она сгорбилась и дрожала, когда рассказывала нам о своем увлечении христианством. Мы слушали ее с удивлением и стыдом. Как могло случиться, что член нашей семьи, наша сестра по вере, могла пасть так низко! Золотые Зубы била себя в грудь, рвала на себе волосы и просила прощения:

— Я во всем виновата, мать, я поддалась искусу в минуту слабости, а потом уж не могла с собой совладать.

Бабушка сменила гнев на милость.

— Ну ладно, Золотые Зубы. Может, тебе и нужен был этот горький урок, чтобы ты взялась за ум.

В тот же вечер тетка торжественно уничтожила все, что напоминало ей о христианстве. А бабушка сказала:

— Кори только себя, что не заимела детей. Теперь вот некому за тобой приглядывать.

Грегорио С. Брильянтес

ВЕРА, ЛЮБОВЬ, ВРЕМЯ И ДОКТОР ЛАСАРО

Перевод Л. Биндеман

верхней веранды доктору Ласаро открывались звезды в густом мраке, огни на далеком пригородном шоссе. Из гостиной доносились звуки музыки. Шопен… Глубокая одержанная скорбь, ставшая близкой и понятной, — так всегда воспринимал его музыку доктор Ласаро. Но сейчас, привычно расслабив после ужина мышцы суховатого тела, бездумно вперив взор в вечернюю тьму, доктор пребывал в покое на грани блаженного забытья; не воспоминания, а лишь смутные видения проплывали перед ним, он не ощущал даже апрельской духоты, и музыка растворялась в тишине, не потревожив душу. Казалось, безразличие, как болезнь, проникло в кровь и теперь завладело всем его существом. В рассеянном свете, проникавшем из гостиной, худое лицо доктора приобрело пепельно-серый мертвенный оттенок, только в глазах мерцал огонек жизни. Он пролежал бы без движения в странном полусне весь вечер, но вошла жена и сказала, что его просят к телефону.

Доктор Ласаро постепенно вышел из оцепенения, и мысль его обрела ясность. Он узнал мрачную часть сонаты, которая почему-то всегда ассоциировалась у него со старинными монументами, потемневшими каменными стенами, чем-то серым и унылым. Звуки вызвали в памяти знакомые образы. Доктор Ласаро выключил проигрыватель и взял трубку телефона, подавив в себе раздражение, готовое выплеснуться наружу: все вольны распоряжаться его временем. Ну почему они для разнообразия не обратятся к кому-нибудь помоложе? Он целый день проработал в местной больнице.

Человек звонил с загородной автозаправочной станции. С той самой, что за высшей сельскохозяйственной школой и против моста Сан-Мигель, уточнил он без всякой надобности робким просительным голосом, в котором прорывалось отчаяние.

Сколько раз доктор слышал такие голоса в коридорах, приемном отделении больницы — извечную неловкую мольбу о помощи. Звонивший назвался Педро Эстебаном; словно извиняясь за неожиданный и дальний вызов, Педро добавил, что он — брат арендатора доктора в Намбалане.

Слышимость была плохая, в трубке гудело, будто тьма увеличивала расстояние между домом в городе и станцией за посевными полями. Доктор Ласаро с трудом разбирал обрывки доносившихся до него фраз. У новорожденного младенца- горячка. Посинел весь, грудь не берет. В город везти боимся: только тронешь его, он будто каменеет. Если доктор сделает милость, приедет, несмотря на поздний час, Эстебан встретит его на станции. Если доктор будет так добр…

Скорее всего, у младенца — столбняк. Случай простой и наверно безнадежный, пустая трата времени. Да, говорит доктор Ласаро, конечно, приеду. С давних пор он не вправе ответить иначе: сострадание иссякло, но остался долг. Несоблюдение бедняками правил санитарии, зараженные микробами одеяла, интоксикация — вот о чем пишут в своих заключениях медики. Сама ночь за решетками окон насторожилась и ждала ответа. Впрочем, выбора у доктора не было, он должен действовать — это единственное, что ему оставалось, и он часто напоминал себе: даже если попытка окажется бесплодной перед лицом смерти, надо действовать.

Жена, сидевшая в спальне под абажуром, оторвала взгляд от рукоделья, она уже закончила пуловер для внука в Багио и принялась за ризы для алтаря приходской церкви. Религия и внук не давали ей бездельничать… Крупная спокойная женщина смотрела на мужа не вопросительно, а, скорей, выжидающе.

— И зачем я отпустил шофера, — проворчал доктор. — Не могли раньше позвонить, ждали… Ребенок, наверно, умер.

— Бен тебя отвезет.

— Я его совсем не вижу. Похоже, парень отдыхает не только от учебы, но и от дома.

— Он — внизу, — сказала жена.

Доктор Ласаро надел чистую рубашку, быстрыми нервными движениями застегнул пуговицы.

— А я думал, он опять ушел. Кто эта девушка, с которой он встречается?.. Да, на улице мало сказать тепло — дышать нечем. Надо было тебе остаться в Багио… Болезни, страдания, и все из-за того, что Адам вкусил запретный плод… Да, у них на все готов ответ… — доктор помедлил у двери, будто выжидая, какой отклик вызовут его слова.

Но жена снова принялась за вязанье. Она склонила голову в круг желтого света и, казалось, погрузилась в молитву. Ее молчаливость уже давно не раздражала доктора, как и гипсовые святые под стеклом и ее заговорщический вид, когда они с Беном отправлялись к утренней мессе. Обычно доктор Ласаро говорил бессвязно о чудодейственных лекарствах и политике, о музыке и резонности своего атеизма. Разрозненные, не связанные между собой мысли складывались в монолог. Он задавал вопросы, сам же на них и отвечал, а жена только кивала головой и порой вставляла: «Да?», «Неужели?» — и тень беспокойства мелькала в ее глазах.

Доктор сбежал по витой лестнице, освещенной сверху лампадами. Бен лежал на софе в нижней гостиной, целиком поглощенный какой-то книгой.

— Собирайся, Бен, надо ехать, — сказал доктор Ласаро и отправился в свой кабинет за медицинской сумкой. Он положил туда пару ампул и, прежде чем закрыть сумку, еще раз проверил ее содержимое, отметив, что кетгута[27] хватит только на одного пациента. Лечишь, лечишь и ничего не знаешь, кроме своей работы. Сегодня в больнице он видел умирающего от рака, которому уже не помогали инъекции морфия; глаза его выражали невыносимую мужу. Доктор Ласаро отогнал от себя случайное видение. Здесь, в комнате с белеными стенами, среди шприцов и стальных инструментов, где всегда требовалось быстрое решение, он был в своей стихии, и это наполняло его энергией.

— Я сяду за руль, отец? — Бен прошел следом за отцом через кухню — там прислуга гладила белье и сплетничала — во двор, тускло освещенный одной-единственной лампочкой. Бен отворил складные дверцы гаража, сел в машину.

— Нас ждут возле заправочной станции у моста Сан-Мигель. Ты знаешь это место?

— Конечно, — ответил Бен.

Мотор затарахтел и тут же заглох.

— Аккумуляторы сели, — огорчился доктор Ласаро. — Попробуй с выключенными фарами.

В машине запахло бензином, старый «понтиак», обогнув дом, выехал из решетчатых ворот, и свет фар скользнул по растрескавшейся пыльной дороге.

А Бен хорошо водит машину, подумал доктор, когда они, мягко развернувшись, выехали на главную улицу города, пронеслись мимо церкви и рыночной площади, киоска, закрытого, как ни странно, в сезон фиест, мимо фонарей, освещавших безлюдную площадь. Они не разговаривали: доктор видел, что внимание сына целиком поглощено дорогой, и с ласковой усмешкой наблюдал, как сосредоточен сын, как жаждет помочь отцу. Они миновали однообразные каркасные дома за рыночной площадью, здание мэрии на высоком живописном холме, потом Бен сбавил скорость: они ехали по рельсовому пути, пересекавшему последний заасфальтированный участок главной улицы.

Дальше пошла неровная дорога, вымощенная булыжником; машину слегка трясло, потом поехали меж открытых полей, и узкие деревянные мостики порой заглушали шум мотора. Доктор Ласаро вглядывался во тьму, окутавшую все вокруг; из нее навстречу им кидались деревья, кустарники и тут же ускользали, звезды, более близкие теперь, казалось, перемещались по небу вслед за машиной. Доктор думал о световых годах, безграничных черных просторах, необозримых расстояниях; в бесконечности вселенной человеческая жизнь, вспыхнув на мгновение, тут же угасала, бесследно исчезая в бескрайней пустоте. Он прогнал от себя мысль о тщете человеческого существования, повернулся к сыну:

— А у тебя в этом деле, я вижу, большая практика?

— В каком деле, отец?

— В вождении машины. Ты просто профессионал.

В свете приборной доски доктор заметил, что лицо Бена смягчилось, он улыбнулся:

— Дядя Сесар дает мне свою машину в Маниле. Иногда.

— Ты уж не увлекайся этими безрассудными гонками, — сказал доктор Ласаро. — Некоторые парни находят в этом особый шик. Не бери с них пример.

— Не буду, папа. Мне просто нравится водить машину, путешествовать, вот и все.

Доктор внимательно посмотрел на сына — юное лицо с чубчиком, спадающим на лоб, маленький нос — ну вылитый Ласаро-старший до того, как уехал учиться за границу; да, таким студентом, полным иллюзий, был он сам — давным-давно, задолго до того, как утратил веру в бога, задолго до того, как бог стал для него чем-то абстрактным и непознаваемым, а вокруг было столько несчастных, обреченных на бессмысленные страдания. Доктору захотелось поговорить с младшим сыном по душам. Пожалуй, до конца каникул они устроят пикник, съездят вместе в деревню, пусть этот день останется в памяти у них двоих, у друзей. За два года, что Бен провел в колледже, они обменялись несколькими короткими формальными письмами — деньги выслал, учись хорошо, это лучшие годы…

Само время летело им навстречу, кружилось вихрем и уносилось прочь; доктору казалось, что он слышит его глухой гул вдали. Профиль сына на фоне тьмы вызывал у него страстное желание поговорить с Беном, но доктор вдруг позабыл, что ему хотелось сказать.

Свет фар выхватил из темноты здание сельскохозяйственной школы, и уже в следующий миг его неясные очертания за оградой были едва видны.

— Что за книгу ты читал, Бен?

— Историю жизни одного человека.

— Государственного деятеля или ученого?

— Нет, это книга про парня, который стал монахом.

— Домашнее задание на лето? — усмехнулся доктор Ласаро, ласково подтрунивая над сыном. — Того и гляди станешь святошей, вроде матери.

— Интересная книга, — сказал Бен.

— Представляю себе… Закончишь колледж, займешься медициной? — Доктор оставил насмешливый тон.

— Я еще не знаю, папа.

Крошечные мотыльки, точно клочки бумаги, подлетали к ветровому стеклу и взмывали вверх.

— Не обязательно быть сельским врачом, как я. Можно иметь хорошую практику в городе. Можно стать специалистом в онкологии, нейрохирургии, поступить на работу в хорошую больницу. — Доктор пытался продлить минуты редкого счастья — духовной близости с сыном в машине, летящей сквозь тьму.

— Я думал об этом, — отозвался Бен. — Медицина — призвание, высокое призвание. Врач помогает людям в беде — вот что важно.

— Ты ведь всегда хорошо успевал по математике, верно?

— Да, с математикой у меня все в порядке, — согласился Бен.

— Инженер — тоже прекрасная профессия, — продолжал доктор. — Инженеры везде нужны. Юристов и коммерсантов с лихвой хватает. Вот если бы твой брат… — Доктор закрыл глаза, пытаясь вычеркнуть из памяти страшную картину — изуродованные руки старшего сына. Старший сын, надежда доктора, умер в пансионате. Он был такой славный мальчик, говорила, всхлипывая, хозяйка пансиона… Горе не прошло, оно годами таилось в засаде.

— У меня еще лето впереди, успею все обдумать, — сказал Бен.

— Да, никакой спешки нет, — согласился доктор Ласаро.

Что же он хотел сказать? Что они должны понимать друг друга, ничего не утаивать? Нет, не то, совсем не то…

Они увидели станцию, как только спустились с невысокого холма; ее неоновые огни были единственным световым пятном на равнине, расстилавшейся перед ними, и на дороге, уходившей в еще более густую тьму. Они подъехали к стоянке и остановились возле гаража; служащий заправлял грузовик.

Навстречу им, шаркая босыми ногами, шел низкорослый человек в пестрой рубашке.

— Я Эстебан, доктор, — произнес он хрипловатым сдавленным голосом и поклонился, выражая всем видом глубокое почтение. Он стоял возле машины, нервно моргая, пока доктор вынимал оттуда медицинскую сумку и фонарь. В ночной тишине, не нарушаемой даже дуновением ветра, доктор слышал тяжелое дыхание Эстебана, лязг металлического наконечника бензинового шланга. Водитель грузовика смотрел на них с любопытством.

— Придется пройти полем, а потом переправиться через реку. — Эстебан махнул рукой в сторону неоглядной тьмы за дорогой. В глазах его затаились боль и мольба о прощении за обман. — Это не очень далеко, — добавил он тихо.

Бен переговорил со служащими станции и запер машину.

Взревел мотор тяжеловесного грузовика, выезжавшего на дорогу, и вскоре снова воцарилась ночная тишина.

— Ведите нас, — сказал доктор, вручая Эстебану фонарь.

Они пересекли шоссе и направились к расщелине в насыпи на краю поля. Было жарко и сухо, доктор Ласаро сильно вспотел. Поспевая за прыгающим кружочком света в духоте ночи, он испытал тягостное ощущение беспомощности, будто его силой волокли на какую-то бессмысленную церемонию, вынуждали совершить ошибку. Слева раздалось хлопанье крыльев, из невидимой листвы донесся крик птицы. Они шли быстро, и ночную тишину наполняло лишь стрекотание кузнечиков да шорох их собственных шагов на тропе меж стерни.

Доктор Ласаро, а за ним Бен спустились вслед за Эстебаном к журчащей реке. Фонарь осветил лодку у самой кромки воды. Эстебан вошел в воду по пояс и удерживал лодку, пока в нее не сели доктор и его сын.

В темноте очертания противоположного берега показались доктору Ласаро островом, и когда лодка заскользила по черной воде, он на мгновение испугался: затянет в коварный водоворот, и утонут они здесь, во мраке ночи. Но на переправу ушло не больше минуты.

— Вот мы и на месте, доктор, — сказал Эстебан, и они двинулись, проваливаясь в песок, к деревьям на берегу. Залаяла собака, в окне дома, освещенном керосиновой лампой, заметались тени.

С трудом поднявшись по шаткой бамбуковой лестнице, доктор Ласаро оказался в единственной жилой комнате, В нос ударили знакомые по визитам в другие дома запахи — чуждые, вызывавшие отвращение, — кисловатый запах тления, тяжелый дух непроветренного жилья больного. Доктора приветствовал, прошамкав что-то невнятное, старик; в углу под гравюрой девы Марии-заступницы сидела, скорчившись, старуха; растянувшись на циновке, спал мальчишка лет десяти. Жена Эстебана, изможденная и бледная, лежала на полу возле ребенка. Младенец был недвижим, его посиневшее запрокинутое личико сморщилось; казалось, он силится передать людям какую-то древнюю, как мир, истину.

Доктор Ласаро произвел беглый осмотр — кожа сухая, холодная, дыхание неглубокое, сердцебиение частое и неритмичное. Сейчас для доктора существовал только ребенок и его собственный разум, проникавший в больного, как острый хирургический инструмент. Странно, что он еще жив, заключил разум, искорка жизни наперекор всему не гаснет в неподвижном измученном тельце. Доктор был наедине с младенцем, в эти напряженные минуты руки его действовали автоматически: сколько в его практике было подобных случаев! Он призвал на помощь весь свой врачебный опыт, чтоб заставить сердце работать, поддержать угасающую жизнь.

Доктор развернул одеяла, в которые был запеленут младенец, и ввел ему целую ампулу лекарства, снимающего судороги; иголка мягко вошла в худенькое тельце. Потом сломал еще одну ампулу и сделал укол, но ребенок лежал, как деревянный. Доктор Ласаро вытер пот, застилавший глаза, и, удерживая неподвижное тельце одной рукой, попытался другой сделать ребенку искусственное дыхание. Несмотря на все попытки спасти младенца, лицо его из синюшного стало серым.

Доктор поднялся, распрямил затекшие плечи, ощутив сухость во рту. Свет лампы осветил его бледное худое лицо; он снова почуял спертый воздух комнаты, будто заново увидел нищету. Эстебан перехватил его взгляд, впрочем, сейчас все смотрели на доктора — Бен, стоявший у двери, старик, старуха, жена Эстебана.

— Доктор, — начал Эстебан.

Доктор Ласаро отрицательно покачал головой, неторопливо уложил коробку со шприцами в сумку, застегнул ее. Вдруг он услышал шепот у себя за спиной, какой-то шорох на бамбуковом полу. Доктор обернулся. Бен стоял на коленях перед младенцем. Усталый и отрешенный, доктор с удивлением смотрел, как Бен кропит лоб ребенка водой из скорлупки кокосового ореха. Отец уловил шепотом произнесенные слова: «Во имя отца и сына, святого духа…»

По стенам пробежали тени, огонек замигал, и лампа снова засветилась ровным светом. У реки залаяли собаки. Доктор глянул на часы — было около двенадцати, Бен все еще стоял в нерешительности возле ребенка с кокосовой скорлупкой в руке. Отец кивнул — пора идти.

— Доктор, скажите… — Эстебан схватил доктора за руку.

— Я сделал все, что мог, — ответил доктор. — Слишком поздно. — Он устало, с легкой досадой махнул рукой. Им владело непонятное чувство вины за нищету в комнате, за эту безнадежность. — Я не в силах что-нибудь сделать, Эстебан, — повторил он и подумал с какой-то злостью: бедный ребенок скоро отмучается, будьте благодарны и за это.

Жена Эстебана заплакала, приглушенно всхлипывая, и старуха принялась утешать ее:

— Такова воля господа, дочь моя…

Во дворе Эстебан вложил в руку доктора тщательно сложенные деньги. Мягкие потрепанные бумажки лишь усилили неудовлетворенность от бесполезной поездки.

— Я знаю, что этого мало, доктор, — потупился Эстебан. — Мы бедны, сами видите… Как-нибудь я завезу вам фрукты, цыпленка…

Поздняя луна наконец выплыла на небо, касаясь верхушек деревьев, и в ее бледном свете Эстебан повел их к лодке. Они снова переправились через реку; тускло мерцала рябь на поверхности воды, лунный свет заливал небосклон, и внезапно налетавший ветер стихал в зарослях деревьев на берегу.

— Уж я вам так благодарен, так благодарен, доктор, за вашу доброту, — говорил Эстебан. — Потрудились приехать в такую даль на ночь глядя.

Они вылезли из лодки и остановились в полумраке возле блестящей реки.

— Возвращайся домой, Эстебан, — предложил доктор Ласаро. — Мы сами найдем дорогу, ведь тропинка здесь, наверху? — Он хотел поскорей уйти от этого человека, не слышать его робкого голоса, не видеть нескончаемой муки в его глазах.

— До гроба буду благодарен вам, доктор. И вашему сыну тоже. Благослови вас Господь. — То был уже безымянный голос из мрака, голос бедняка, что толпами приходят в город по базарным дням.

— Пошли, Бен.

Они отправились в обратный путь через поле; лунный свет преобразил окружающий пейзаж, придав ему более мягкие, знакомые черты. Деревья в серебряной дымке качались под порывами ветра, жара спала, из глубин неба на землю сошла прохлада. Доктор Ласаро шел размеренным неторопливым шагом. Напряжение этой ночи постепенно ослабло, к нему вернулось безразличное спокойствие. И листочка не упадет, если не будет на то воли божьей… Доктор Ласаро задумчиво посмотрел на небо. А ведь падает… И за что обречен на страдания ребенок? В лунном полумраке под деревьями мирно стрекотали кузнечики.

— Ты окрестил младенца, Бен?

— Да, папа.

Доктор и сам раньше верил в силу святого духа, смывающего первородный грех и открывающего душе врата рая. В памяти сохранились обрывки детских познаний о религии, как хранятся порой в дебрях сознания невероятные и давно позабытые сны.

— Таинство крещения — так это, кажется, называется?

— Да, — ответил Бен. — Я спросил у отца. Младенец был некрещеный.

Они подошли к насыпи, отделявшей поле от дороги, и Бен добавил:

— Родители все ждали, пока он поправится.

Что ж, поступок сына был проявлением доброты. Он говорил о присутствии духа, об убеждениях, но о чем еще? Самые важные уроки ему преподаст жизнь.

Автостанция была закрыта. Горела лишь лампочка под навесом и шаровидная неоновая вывеска. Устойчивый ветер дул теперь в поле, в залитой лунным светом долине. Доктор заметил, что Бен подавил зевок.

— Я сам сяду за руль, — сказал отец.

Зрение у доктора было не такое, как прежде, и он вел машину, слегка наклонившись вперед, крепко сжав руль. Он снова вспотел. Пустынная дорога, поздний час, воспоминания об Эстебане и младенце, который умрет до рассвета в жалкой комнатушке, освещенной керосиновой лампой, вызывали усталость и грусть. Доктор подумал о собственном сыне — о том, которого навсегда утратил.

— Если бы все поступали, как ты, Бен, священники остались бы без работы, — сказал доктор, ища повод для разговора.

Сын сидел рядом, смотрел в другую сторону и молчал.

— Зато теперь ангел помолится за тебя в небе, — поддразнивая сына, продолжал доктор Ласаро; ему хотелось добиться легкости в общении с сыном. — А что, если бы ты не окрестил младенца и он умер? Что бы тогда случилось?

— Он бы не увидел Бога, — отозвался Бен.

— Разве это справедливо? — Доктор задал вопрос как загадку — легкую, но с подвохом. — Только потому, что он…

— Может быть, Господь воздал бы ему иначе, я не знаю, но церковь учит…

Отец чувствовал, что сын ищет всеобъемлющий ответ. Церковь учит…

Церковь говорит… Господь наш Иисус Христос… Приобщение святых тайн… Доктор Ласаро поймал себя на том, что у него вызывает любопытство этот мир новен[28] и свечей, где хлеб и вино превращаются в тело и кровь господню, где детям является женщина, от которой исходит свет, где смертные толкуют о бессмертии, о явлении бога, о воскрешении мертвых к судному дню. Доктор чувствовал себя изгнанником в мире религии и не жалел об этом: ни его обычаи, ни даже география не привлекали доктора Ласаро. Но сейчас в машине, врезаясь в ночную тьму, он ощущал смутное разочарование, теснение в груди, будто его лишили какой-то неведомой радости.

Из-за холма навстречу им с ревом выскочил автобус, его фары ослепили доктора; он невольно затормозил и прижался к краю дороги. Машину накрыло облаком пыли. Стекло со стороны водителя было опущено, и пыль заполнила машину — густой колючий порошок. Доктор не успел закрыть лицо руками и едва не задохнулся — кашлял, тер глаза. В свете фар он видел, как пыль постепенно оседала, и, когда видимость стала хорошей, доктор, сглотнув пыль, снова выехал на дорогу; руки у него затекли и ныли от боли. Последние полмили до города он ехал молча, раздражал песок, хрустевший на зубах. Пустое шоссе стремительно разворачивалось перед ними.

Они въехали в спящий городок, промчались по пустынным улицам, мимо обезлюдевшей рыночной площади, освещенной луной, мимо тесно прижавшихся друг к другу домишек, так хорошо знакомых доктору Ласаро. Сколько раз возвращался он вот так же ночью по притихшему городу, оттуда, где только что распрощался с жизнью человек или же закричал принятый доктором младенец, и мысль о постоянном движении, перемене, о днях, бегущих своей чередой и приближающих великое откровение, снова тронула душу, хоть он и не смог выразить ее в словах. Он сделал последний поворот и въехал на посыпанную гравием подъездную дорожку к гаражу. Бен закрыл ворота. Доктор Ласаро некоторое время сидел в машине молча, давая отдых усталым глазам, ощущая мерное биение сердца и вдыхая запах пыли, которой пропиталась и кожа, и одежда. Потом, обойдя душевую, вошел во двор, где его ждал Бен.

Когда они повернули к дому с цементными стенами, доктор Ласаро с непривычной нежностью положил руку на плечо сына. Они были вместе в этой поездке, они благополучно вернулись домой. Он впервые за многие годы почувствовал в сыне близкого человека.

— Прости, Бен, что задержал тебя допоздна.

— Не беспокойся, папа, все в порядке.

— Ну и ночка выдалась! Узнает мать, как ты проявил себя в доме Эстебана, обрадуется. — Покровительственный тон на сей раз был едва заметен. Ласково потрепав сына по щеке, доктор добавил: — Преподобный отец Бен Ласаро.

Эта неуверенная шутка тоже говорила о новом чувстве товарищества между ними.

— Что мне сделать, отец Ласаро, чтоб обрести жизнь вечную? — сонно улыбнувшись, произнес доктор.

Он распахнул дверь и, шагнув под сводом темноты в привычную глубь дома, подумал: а для любви в этой жизни времени у человека много, очень много. Но сон мгновенно скрыл в тумане забытья этот последний в ту ночь проблеск сознания.

Грейс Огот

АМУЛЕТ ИЗ СЛОНОВОЙ КОСТИ

Перевод Л. Биндеман

емо, Семо, — едва слышно доносится снаружи, — открой, я замерзла, дождь собирается.

— Иди домой, Айимба, ты же знаешь, что я не могу тебя впустить, — отзывается Семо прерывистым шепотом.

— Мне некуда идти, Семо, — говорит Айимба чуть громче. — Разве ты забыл, они… они сожгли мой дом.

— Я не забыл, Айимба, но сюда нельзя, прошу тебя, уйди. — В его голосе звучит раздражение.

— Семо, Семо, — зовет она ласково, — я надела цветные бусы. Они всегда так нравились тебе. Умоляю, открой, взгляни на меня.

— Нет, нет, ступай прочь, Айимба, ступай прочь, оставь меня!

Охваченный ужасом, Семо с трудом приподнялся на кровати. Он посмотрел на дверь, потом перевел настороженный взгляд на жену.

— Кто стучал?

— Никто не стучал, — печально ответила жена.

— Ты никому не открывала?

— Кого ты ждешь в такую пору, Семо? — Сара почувствовала, как по телу у нее побежали мурашки. Семо снова лег, уставившись в темный потолок. Нет, он не сошел с ума. В дверь стучали. Это была Айимба, она просилась в дом. Сара, должно быть, все слышала.

— Разве ты не слышала, как стучали?

— Я крепко спала. Потом ты стал отталкивать меня, называл Айимбой и гнал прочь.

У Семо перехватило дыхание, кровь бросилась в лицо, сердце бешено заколотилось.

— Не мне гнать тебя прочь, Сара. Ты осушила мои слезы, вернула мне радость жизни. Я никогда не отпущу тебя. — Он прижал ее к себе. Руки его дрожали, и Сара натянула на него второе одеяло, чтоб укрыть от сквозняка.

— Ты, кажется, простудился, Семо. Потный весь.

— Обойдется, дорогая. Дел у меня по горло. Болеть некогда.

— Я где-то видела хинин и аспирин. Сейчас возьму фонарик, поищу.

— Не надо, Сара, не уходи.

— Ну что ты, как маленький, Семо. Пусти. Я только достану таблетки и сразу лягу. А тебе скоро полегчает.

— Ну ладно. — Он нехотя отпустил ее и, не отрываясь, смотрел, как она ходит по комнате и как движется следом за нею маленькая тень. — Ну скорее, Сара, — поторапливал он жену, которая, присев на корточки, искала лекарство.

Тут ему снова послышался слабый стук — на этот раз в окошко. Сара оглянулась — наверное, тоже услышала стук — и снова принялась искать таблетки. Наконец она принесла лекарство и стакан с водой.

— Прими все четыре. Поможет, вот увидишь.

Семо проглотил таблетки и смущенно глянул на жену.

— Ложись, Семо, а я посижу, дождусь, пока у тебя спадет жар.

Он подчинился. Сара укрыла его одеялом по самую шею, подоткнула края и обняла, надеясь, что он успокоится и уснет. Он хотел ей что-то сказать, но раздумал.

Саре было не по себе. С какой яростью он во сне сталкивал ее с постели, а проснулся вне себя от страха! Каким резким, чужим голосом называл ее Айимбой! Как цеплялся за нее, когда она пошла искать лекарство, — совсем как ребенок, который боится чужих. Все умолял: «Не уходи!» А этот затравленный взгляд? Неужели он боится ее или что-то скрывает?

Если уж говорить откровенно, то не она осушила слезы Семо, а он осушил ее слезы, слезы Сары Адхиамбо. Родители наотрез отказались выдать ее за Семо. И до сих пор относятся к ней и ее мужу весьма прохладно. Но им все же пришлось дать согласие. Сара устроила настоящий скандал в Офафе в тот памятный вечер, когда мать гонялась за ней по дому и колотила ее тяжелым деревянным половником. Соседям еле-еле удалось утихомирить Юкку.

— Не трожь девчонку, Юкка, — урезонивали они ее. — Это вам с мужем надо беречь честь семьи, а девчонке терять нечего. Оставьте ее в покое.

В ту ночь Сара не вернулась домой. Добежав до телефонной будки, она набрала номер 882356 и, захлебываясь от рыданий, попросила Семо заехать за ней в «Маринго-бар». И пока с нетерпением ждала его, окончательно утвердилась в своем решении порвать с семьей. У нее не оставалось иного выбора. Она устала.

Когда Семо приехал на такси в «Маринго-бар», ее платье, все в пятнах крови, прилипло к телу. Он привез девушку в свой дом в Уодли и бережно вынес из машины. Наполнил ванну теплой водой, осторожно промыл раны, нежно, едва касаясь, промокнул их ватой, присыпал порошком. Потом он уложил Сару в постель, точно больного ребенка. Никто никогда так не заботился о ней, даже родители. Могут ли другие мужчины так любить женщину? Неужели это просто любовь? Сама Сара не могла бы выразить этим словом, как рвалась израненной душой и телом к любимому. На языке своего племени она могла бы сказать: «Твое пламя пожирает мое тело» или: «Ты заставляешь биться мое сердце».

Он дал ей лекарство, напоил горячим какао и укрыл в объятиях от всех невзгод. Она плакала навзрыд, и Семо нежно вытирал ладонями ее распухшие от слез глаза.

— Если они не позволят мне стать твоей женой, Семо, я покончу с собой, — прошептала она.

— Тише, моя девочка, успокойся. Мы созданы друг для друга. Никто не разлучит нас теперь. Никогда.

Сара уснула у него в объятиях. Он осторожно уложил ее и лег рядом, согревая теплом своего тела.

Юкка, наслушавшись горьких слов и угроз дочери, проглотила обиду и стала умолять ее вернуться домой. Пусть Семо внесет за нее символический выкуп: как-никак старшая дочь в семье! Уговоры смягчили сердце Сары. Принять выкуп означало по обычаю принять Семо в семью. Вот оно, желанное согласие! Она мечтала иметь много детей, а для этого нужно благословение семьи.

Через месяц после примирения с родителями Семо и Сара поженились. Родителей при регистрации брака не было, зато приехали сестры, родные и двоюродные. На следующее утро после свадьбы Сара завернула в брачные простыни четыреста шиллингов, которые дал Семо, и послала в подарок матушке Салиме, близкому другу семьи и своей крестной матери, вложив туда коротенькую записку: «Мама Салима! Теперь никто не усомнится в моей невинности. Я вышла замуж девушкой. Юкка может гордиться мной. Скажи ей об этом. Твоя крестная дочь Сара.»

У Юкки словно камень с души свалился. Теперь, когда она шла по улице, женщины, указывая на нее пальцем, говорили:

— Знаете, ее старшая дочь Сара, оказывается, честной была!

И Юкку распирало от гордости.

Полгода семейной жизни с хорошим человеком, боготворившим ее, были поистине счастливыми для Сары. У них не было тайн друг от друга, и Семо не приходилось сомневаться в том, что она довольна. И вот теперь он с таким отчаянием называл ее Айимбой и гнал прочь! Кто такая эта Айимба? Ее имя холодом обдало сердце Сары. Нет, она не станет спрашивать об этом у мужа.

Рука Семо, крепко сжимавшая ее талию, лежала теперь расслабленно и безвольно. Он уснул. Лихорадка, а вместе с ней и страх скоро пройдут, и она ни словом не обмолвится о женщине, чье имя он вспоминал в бреду.

Наутро они не стали обсуждать события прошлой ночи. Как всегда, быстро позавтракали и пошли к остановке автобуса. Семо сошел у Лусака-авеню, а Сара доехала до фирмы «Африканские книготорговцы», где работала секретаршей у мистера Лидо, коммерческого директора.

Семо глянул в небо, радуясь солнечному теплу, проникавшему в окна его конторы. В сиянии солнечных лучей для него заключалась особая тайная радость: они прогоняли мрачные тени ночи, когда все кажется страшнее, чем на самом деле. В другой жизни, на небе, нас ждет вечный свет, думал он. Мрак рассеется навсегда, и люди будут благословлять Господа. У этой жизни не будет конца, в ней не будет места угрозам и мести.

Семо неохотно вернулся к целой кипе непроверенных счетов на столе. Сегодня он был явно не в форме. Вряд ли ему удастся проверить столько счетов, сколько вчера. В последние дни у него вообще работа не клеилась.

Бухгалтерский учет требует напряжения и сосредоточенности. В счете, представленном компанией «Мауани констракшн лимитед», которым он занимался вчера в конце рабочего дня, оказалось много ошибок. Семо то и дело пускал в ход резинку, лист получился грязный, и Семо был недоволен собой. Пожалуй, с утра, на свежую голову лучше заняться крупными компаниями, а уж потом покорпеть над счетами мелких.

— Ты совсем заработался, Семо! Того и гляди угодишь в больницу с язвой или гипертонией.

— Отвяжись, Ньягах, — добродушно ответил Семо, потягиваясь. — Смотри, как бы сам не заболел. Даже домой работу берешь. Не с женой под ручку ходишь, а с арифмометром.

Они, смеясь, обменялись папками. Ньягаха прельщали в фирме хороший заработок и солидное положение. Семо работал до изнеможения совсем по другой причине…

Один и тот же сон, мучительный и неотвязный. Наступит ли ему конец, придет ли когда-нибудь забвение? Смолкнет ли наконец этот голос, зовущий, умоляющий, манящий? Голос, прежде спокойный и уверенный, нежный и трогательный. Этот голос неотступно преследовал его. Женитьба на Саре была точно бальзам для души. Он избавился от наваждения, снова стал нормальным человеком. Сара исцелила его от страшного надлома.

Все началось неожиданно. Сначала это походило на шорох листьев: обернешься — ничего нет. Потом в ночной тишине ему стали явственно слышаться леденящие кровь звуки. Страх простирал щупальца все дальше и дальше, бросал вызов своей жертве и наконец завладел ею. Сон прошлой ночью был не только пророчеством. Семо снова оказался в тисках смертельного страха, сковавшего душу, которой Сара вернула свободу. Семо полез во внутренний карман пиджака. Маленький амулет из слоновой кости был на месте. Мзее Омари сказал, что этот амулет не даст сомкнуться роковой цепи невзгод. И амулет действительно помогал. До прошлой ночи Семо был совсем другим человеком. Он отодвинул счет в сторону. Эта цифра — семьдесят два — определенно неправильная. Он подсчитал снова. Получилось девяносто три.

— Ах черт!

— Ты обедать сегодня собираешься? — спросил Ньягах.

— Обожди минутку, — ответил Семо, не поднимая головы.

Оставил бы его Ньягах в покое. Семо снова выругался: обидно, что ошибка в расчете прервала ход его мыслей. Ньягах все еще ждал, и его присутствие раздражало Семо. Он стер цифры семьдесят два и девяносто три с дубликата счета и поднялся.

— Из-за тебя, Семо, мы мучаемся угрызениями совести, точнее говоря, ты вдохновляешь нас на труд. Как сядешь за стол, так с головой уходишь в свои цифры. — Ньягах извлек из кармана бумажник, вынул из него фотографию женщины с крупными серьгами и протянул Семо. — Вот кто не дает мне сосредоточиться. В октябре у нас свадьба.

— Красивая женщина, — рассеянно заметил Семо.

— Настоящая колдунья. Рабом своим меня сделала. Только о ней и думаю. А ты, Семо, для меня — живой укор. Никогда не отвлекаешься от работы.

Семо улыбнулся и пошел за приятелем к лифту, радуясь в душе, что одному лишь Всевышнему ведомо, что у человека на душе.

В тот день Семо ушел из конторы пораньше, чтоб взять машину из гаража. Когда он приехал, Сара уже была дома. Погода стояла чудесная, и они пили чай на открытой веранде. Мягкие лучи солнца скользили по ногам и освещали белую подъездную дорожку.

— Прекрасный пирог, — сказал Семо, с аппетитом поглощая второй кусок.

— Он должен отпугнуть лихорадку, — Сара засмеялась и тоже взяла еще ломтик.

Семо смотрел прямо перед собой, будто ничего не слышал. При слове «лихорадка» сердце его учащенно забилось, но он не подал виду.

— Хочешь чаю? — весело спросила она.

— Конечно. — Он отвел глаза. Неужели она сказала про лихорадку нарочно? Значит, помнит, как он бредил прошлой ночью? Что же кроется в ее словах? Намек на то, что он умом тронулся? Нет, Сара не глупа, да и обижать его не стала бы. Все это его воображение. Слишком мнительным стал.

— Я говорил тебе, что приглашен на обед в клубе?

— Да, говорил. А я тем временем займусь шитьем.

— Может быть, лучше пойдешь со мной?

— Я бы с удовольствием, да вот обещала заплести волосы Джейн и Ямбо. Можно, конечно, оставить им записку, что ушла на званый обед, но чего доброго обидятся.

— Ладно. Тогда я буду собираться.

Семо снял грязную рубашку, вымыл шею. Достал костюм и галстук. Пожалуй, к этому костюму больше всего подойдет синяя в полоску, рубашка, решил он. Выдвинул ящик платяного шкафа, бегло просмотрел стопку рубашек. Синей в полоску там не оказалось. Тогда он тщательно проверил стопку еще раз. Нет, он не ошибся. Семо заглянул в шкаф: может туда повесил? Но и в шкафу рубашки не было. Он направился к двери: надо спросить Сару, не затесалась ли злополучная рубашка среди ее вещей.

— Не зови Сару, не надо, — послышался молящий голос из глубины шкафа.

Семо будто прирос к месту, крик ужаса застрял у него в горле.

— Я взяла ее, Семо, — молвил голос устало. — Мне было так холодно прошлой ночью.

Когда ледяные тиски страха чуть отпустили Семо, он попятился, не спуская глаз со шкафа. Сел на кровать. Костюм с амулетом в кармане лежал рядом на кресле. Он протянул руку, и все еще не в силах оторвать взгляд от шкафа, достал амулет, прижал его к груди и, досадуя, стиснул его пальцами. Бесполезная побрякушка! Колдовство бессильно против Айимбы. Айимба победила! А что, если рассказать Саре про Айимбу, про то, что ее дух вернулся в дом? Но тогда Сара и дня здесь не останется, уедет к родителям и никогда не вернется. Семо решил наведаться к колдуну, в Киберу, тайком от Сары. Пусть думает, что он ушел на обед в клуб.

Семо довольно легко отыскал глинобитную хижину на задворках Киберы. Блюстители закона не решались и носа сунуть в этот район трущоб, опасаясь расправы. Достав из кармана коричневую армейскую панаму, Семо надвинул ее на самые брови.

Двое ребятишек с притворным азартом играли в камешки. Он сразу узнал их. Это были часовые, державшие связь со стариком. Они зорко следили, не появится ли полиция, создавая живой заслон у двери. Зайти в дом, миновав их, было невозможно.

— Мне нужно повидать старика, — тихо сказал Семо.

— Покажи карточку, — потребовал парнишка.

Семо достал маленькую белую карточку с красным крестом и протянул ее часовому. Кроме креста, на ней ничего не было. Часовой юркнул в дом. Второй парнишка намеренно задерживал Семо у входа, показывая ему камешки. Наконец явился ухмыляющийся посланник.

— Войди в дом и подожди.

— А где моя карточка?

— У старика, — коротко ответил мальчишка.

Он провел Семо через комнату, где несколько ребятишек играли в камешки. Чуть помедлив, свернул налево. В кухне, пристроившись в разных углах, женщины готовили ужин. Отодвинув два ведра с водой, мальчишка легонько толкнул — как показалось Семо — стену. Она плавно раздвинулась и медленно закрылась за ними. Семо ошарашенно моргал в темноте и, затаив дыхание, ждал. Вдруг, будто по мановению волшебной палочки, открылась тяжелая дверь слева, и мягкий свет проник в темноту из крошечной комнатушки.

— Сюда, — поманил его парнишка.

Семо вошел, и потайная дверь захлопнулась за ним, словно ее и не было. Все обстояло совсем иначе, когда он впервые посетил колдуна. Но с тех пор дела знахарей пошли хуже некуда. На побережье знахарь Самади Куре получил четыре года каторжных работ по обвинению в колдовской практике. В Кириньяго был осужден Нжиро Мунене за то, что предсказал, будто один член парламента, влиятельный политический босс, потеряет свое место на предстоящих выборах. Все газеты опубликовали сообщение: суровая кара ждет тех, кто смущает и запугивает граждан колдовскими чарами и ложными предсказаниями. Правительство призывало граждан сообщать о лицах, подозреваемых в знахарстве, ибо в стране построены лучшие в мире больницы и лечение бесплатное.

— Кто там? — тихо спросили из внутренней комнаты.

— Красный крест на белой карточке, — отозвался Семо.

— Заходи, сын мой, — сказал старик, — сними ботинки и заходи.

Семо повиновался. Старик зажег две свечи в серебряных подсвечниках и задул лампу. От стены до стены безупречно прибранная комната была устлана новыми циновками.

— Садись!

После скитаний по трущобам в поисках старика Семо вдруг ощутил необычный душевный покой и умиротворение. Но все же он почувствовал себя несколько униженным, когда ему, главному бухгалтеру международной фирмы, пришлось сесть на циновку, брошенную на пол. Но здесь не спорят, ничего не обсуждают и не доказывают. Здесь лишь отвечают на вопросы. Какова бы ни была судьба, ее принимают, зная, что тщетно пытаться что-либо изменить.

— Что привело тебя под крышу моего бедного дома? — спросил старик.

— Мне нужна твоя помощь, отец, — смиренно ответил Семо. — С некоторых пор мне слышатся голоса, — и он поведал старику о вчерашнем сне и исчезновении рубашки.

Старик, не отрываясь, глядел на прыгающее пламя свечей. Достав из коробка спичку, он поковырял в зубах, отбросил ее и сел, поджав ноги.

— Плохой знак, сын мой. Амулет из слоновой кости, который я тебе дал, должен был навсегда избавить тебя от голосов. Это самый могущественный талисман из всего, что у меня есть. «Било», который я упрятал в нем, должен был навеки сделать тебя недосягаемым для Айимбы.

Семо глядел на старика невидящим взором. Он, случалось, забывал в конторе, в барах дорогие вещи, ключи, но никогда не забывал положить во внутренний карман пиджака драгоценный амулет. Амулет из слоновой кости стал неотъемлемой частью жизни Семо, может быть, даже самой его жизнью. Семо подался вперед и заглянул старику в глаза.

— Я слышу ее, отец, — сказал он с расстановкой, и в голосе его звучали мольба и отчаяние.

— Ты всегда носишь с собой амулет?

— Всегда отец.

Старик помрачнел.

— Дай-ка его сюда.

Семо протянул ему амулет. Старик осмотрел его и, видимо, остался доволен. Затем он взял ножичек и, расстелив на циновке белую тряпицу, вскрыл амулет. В свое время Семо заплатил за него старику сто фунтов. Они вместе заполнили его «било» — белым порошком, похожим на золу, который знахарь хранил в маленьком мешочке, сшитом из козьей шкуры. Когда старик снова приладил к амулету верхнюю часть, он обрел первозданную гладкость и цельность. Семо не знал, что его можно открыть, ему и в голову не приходило попробовать.

Теперь старик уже несколько минут пытался отделить верхнюю часть, но у него ничего не получалось. Бросив амулет, он стал искать ножичек потоньше. Пот, выступивший у него на лбу, тонкими струйками сбегал к глазным впадинам. Семо испытывал чувство странной опустошенности.

— Вот уж не думал, что придется открывать его снова. — Старик, стиснув зубы, снова принялся за дело. — Такая штука служит людям всю жизнь, — добавил он.

Семо молча глядел на руки старика, в которых мелькали острие ножичка и амулет. Вдруг под нажимом острия верхушка амулета отделилась и упала на циновку; в белую колдовскую золу «било» шлепнулась красная волосатая гусеница. Потрясенный старик попятился, бросив в порыве безотчетного страха амулет и ножичек на циновку.

Семо вскочил, подавляя крик, сердце у него замерло. Гусеница шевельнулась и поползла с белой тряпицы на циновку — туда, где лежал небрежно брошенный разобранный амулет. Старик подошел к Семо и положил руку ему на плечо.

— Я на этом деле зубы съел, сынок, но ничего подобного в жизни своей не видел, — сказал он упавшим голосом. — Меня постигла неудача. Придется тебе искать другого знахаря.

Его посеревшее от страха, залитое потом лицо еще больше состарилось. Семо ощутил, что огонь, пожиравший его внутренности, теперь разливается по всему телу. Он задыхался в тесной комнатушке.

— Я не могу уйти с пустыми руками, отец. Я богат, я заплачу, сколько запросишь, любую сумму.

— Нет, сын мой, — печально покачал головой старик, — я бога помню и не хочу тебя грабить. Даже те сто фунтов верну. Я хотел исцелить тебя на всю жизнь, но ничего не вышло, и года не продержался. Я не обманщик.

— Старик снял руку с плеча Семо и принялся искать узелок с деньгами.

Слабая улыбка появилась на лице Семо, улыбка обреченного.

— Отец, — произнес он спокойно, будто ничего не случилось. — Пусть деньги останутся у тебя в знак нашей дружбы. Я ведь не ребенок и многое повидал. Жить мне осталось совсем мало, раз она так упорно меня зовет.

— Семо глубоко вздохнул, чтоб унять боль в груди. — Я проиграл. Деньги мне скоро совсем не понадобятся, это ясно нам обоим. Прими их в подарок от сына. Ты уверен, что не можешь мне помочь?

— Не могу, сынок.

Семо взял панаму и, не оборачиваясь, направился к невидимой двери в стене. Старик, догнав его, прошептал:

— Если бы тень этой женщины бродила по земле, я мог бы ее отыскать и подчинить своей власти. Но она ускользнула в озеро, над которым я не властен, и плавает там на свободе. Уж если я не могу заманить ее в ловушку, тебе не поможет ни один другой знахарь, — и положив руку на плечо Семо, наказал: — Возвращайся без промедления к отцу с матерью. Они должны отыскать мудреца, который знает духов воды. Только ему под силу укротить дух Айимбы. Не теряй времени, уезжай из города, пока она еще не решается досаждать тебе средь бела дня. Уезжай, пока еще можешь найти свой дом.

Потайная дверь открылась, и Семо пошел, ступая наугад за парнишкой, который привел его сюда. Наверное, проводник слышал предсказание, иначе почему бы он с такой вежливой сдержанностью распахивал перед Семо двери, пропуская его вперед? В народе принято во всем угождать обреченному на смерть. Люди стараются окружить его вниманием и заботой, ведь он — гость, его дни сочтены.

Женщины в кухне все еще хлопотали над своими горшками. Играли дети. Второй парнишка-часовой по-прежнему охранял вход в дом, дожидаясь брата, чтоб продолжить игру.

На улице было свежо. Семо шел, не разбирая дороги, мимо жалких лачуг. Он чувствовал, как мальчишки, зажав в кулаках камешки, смотрят ему вслед. Он уже не различал крыш домов, которые были ясно видны, когда он пришел сюда, на окраину. Все они слились в одну огромную крышу из рифленого железа. Семо брел наугад, пытаясь отыскать шоссе, проходившее где-то слева. И в ушах его звучал голос старого знахаря: «Уходи, пока ты еще можешь найти свой дом».

Ньягол, мать Семо, вздохнула. Разогнув спину, она посмотрела в небо и снова принялась убирать угол, загаженный курами. Чтобы перебить запах, высыпала туда горячие уголья. Скользнула рассеянным взглядом по столу. Внимание ее привлекло письмо Семо, которое муж принес вечером с фермы вождя. Ньягол смела уголья в совок и выбросила их в огород позади дома.

В субботу из Найроби приезжает сын с новой женой, и тут уж визитам родственников и соседей не будет конца. Все явятся на даровое угощение. К тому же — новая жена! Многим любопытно посмотреть на нее. Придется позвать подругу Ачолу Рослиду. Вот уж прекрасная хозяйка! Все у нее выходит вкусно и ненакладно, и нрав неунывающий — словом, лучшей помощницы не сыскать. К тому же она очень любит Семо и почтет зачесть для себя порадовать его хорошим угощеньем.

В письме сообщалось, что сын устал после годового отчета и хочет отдохнуть в тишине, дома, подальше от сутолоки большого города. Он едет домой отдохнуть, но только покоя здесь не жди. Кто она такая, чтоб заявить родственникам: «Не приходите, моему сыну нужен покой»? Ньягол высыпала первую корзину маиса на расстеленную циновку и пошла за второй.

— Айо, Очинг, скорей сюда, отгоняйте кур от маиса!

Ребятишки, игравшие возле амбара, прибежали с длинными бамбуковыми палками и заняли сторожевые посты возле циновки. Для начала, пожалуй, хватит трех корзин, решила Ньягол. Надо подготовить просо и сушеный маниок. Маниок с просяной мукой — любимое блюдо Семо.

Ньягол, хоть и была обеспокоена тем, как получше принять Семо, мучилась мрачными предчувствиями из-за женщины, на которой сын женился тайком. Однажды утром из Найроби пришло письмо, в котором он извещал родителей, что женился. В конце была приписка: «Надеюсь, вы с отцом все правильно поймете». Овуор пришел в ярость.

— Женитьба — святое семейное дело! Мы ничего не знаем ни о девушке, ни об ее родителях! Я не признаю этой женитьбы! — разбушевался он и, швырнув письмо в сундук, гневно захлопнул крышку. Он не собирался отвечать на это послание, хоть Ньягол молила его об этом со слезами на глазах:

— Мы же христиане. Ну и пусть он сделал ошибку, пусть знает, что по обычаю невесту сын не выбирает. Но раз уж он женился, попросим его написать обо всем подробно. Зачем затевать ссору?

Ньягол горько плакала, когда ее невестка Айимба утонула в озере, там где купались даже дети. Женщины, ходившие по воду, увидели ее кувшин у озера и подняли тревогу. К исходу дня ее тело было обнаружено далеко от дома, на гальке, у истока реки возле Ньянжинья.

Семо был потрясен утратой и целыми днями не притрагивался к пище. После похорон он ходил как помешанный, и Ньягол упросила преподобного Юсуфа Мало помолиться вместе с ним, чтоб смягчить боль. Вечерами он бесцельно слонялся по дому, ходил к могиле, стоял у ворот. Утром просыпался ни свет ни заря и, обливаясь слезами, точно женщина, звал Айимбу, восхваляя ее красоту. Родственники говорили Ньягол:

— Уж больно долго Семо по жене убивается, того и гляди рассудком тронется. Айимбу не вернешь. Наши сыновья уговорят его помыться, сменить белье. Они помогут ему пережить горе.

Но как ни старались братья, Семо оставался глух к уговорам.

— Я жил для Айимбы. Она унесла с собой мое здоровье и силу, — жаловался он матери.

Когда прошел месяц траура, Семо вернулся на работу в город, ссутулившийся и постаревший. Ньягол знала, как велика потеря сына. Второй такой красавицы в Уагусе не было. Ее любили и прихожане местной церкви, и родственники, которых она вконец избаловала подарками из города. Ньягол не смела задать себе вопрос, который был на устах у всех: что толкнуло Айимбу на самоубийство? Чего, ей не хватало в жизни? Красотой не обижена, дорогих платьев и побрякушек — не счесть. Муж ее обожал, и она ждала ребенка. Так спрашивали друг друга люди, оплакивая Айимбу. Одна женщина сказала:

— Сколько нас, бедных, всю жизнь мается в нищете и убожестве, а тут — весь мир у ее ног, и она себя жизни лишила. Вот сумасшедшая!

Так и осталось для всех тайной за семью печатями, почему ушла из жизни Кристина Айимба, ожидавшая третьего ребенка. Ньягол винила во всем правительство. Семо занимал пост главного бухгалтера Восточно-Европейского акционерного общества. У него был большой дом в Дар-эс-Саламе и хорошо обставленная квартира в Найроби. Иногда он целый месяц, а то и два сидел, проверяя счета в Найроби. Порой на это уходило несколько недель. Он никогда не брал с собой Айимбу. Считалось, что она должна все время жить в Дар-эс-Саламе, где преподавала домоводство в женской школе.

Мать не может заправлять делами сына, особенно такого образованного, как Семо, имевшего три дома — в Дар-эс-Саламе, Найроби и Уагусе. Как-то раз Айимба намекнула: жаль, мол, что Семо живет подолгу в Найроби один. В этом городе полно шальных женщин, готовых платить мужчинам за любовь.

— На твоем месте я бы поехала с ним, — посоветовала Ньягол. — Будешь рядом, совсем другое дело.

Но Айимба, посмеявшись, сказала:

— Нет, мама, гоняться за ними — только их портить. Бог даст, мне повезет.

Пожалуй, она была права, и Ньягол одобрительно кивнула:

— Будь по-твоему, дочка. Все в руках божьих.

И еще одна мысль терзала Ньягол: едва год минул со смерти Айимбы, а он уж женился. К чему такая спешка? Ведь Семо любил Айимбу, на руках носил. Вся семья, бывало, мучилась ревностью, да ничего поделать не могла: у Семо только и свету в окошке, что жена. Но Айимба и сердце свекрови завоевала — ничего для нее не жалела, и дом обставила, и на обновки не скупилась, и деньги присылать не забывала. До того дело дошло, что родственники повадились заходить к Ньягол в конце месяца, поддразнивали: мол, ты от снохи жалованье получаешь. Так почему же Семо не обождал, почему память о жене-красавице не помешала ему кинуться в объятия другой женщины? Уж она-то вытеснит Айимбу из его сердца.

Ньягол ни с кем не поделилась своими опасениями. Может, это просто ревность? Не хочется отдавать другой женщине то, что принадлежало ей и Айимбе? Новая жена приедет через три дня. Придется им с мужем смириться и постараться поладить с молодой. Однако Ньягол наперед знала: какой бы хорошей ни оказалась сноха, она всегда будет для нее лишь бледным отражением Кристины Айимбы.

Сара не рассердилась, когда вечером Семо сообщил ей новость: они оба берут месячный отпуск и в пятницу уезжают в Уагусу. Она поехала туда с легкой душой, предвкушая встречу с родителями мужа.

Все сложилось удачно для Семо. Саре очень понравились старики и сама Уагуса. Она поднималась рано и уходила за водой, а потом бегала, разувшись, по сахарно-белому песку на берегу озера. Отдыхать здесь было ничуть не хуже, чем на роскошных курортах, которые она видела в кино. Молодая сноха наполняла водой все кувшины в доме, а потом в полдень с согласия родителей снова возвращалась на озеро посмотреть, как рыбаки тянут сети и бережно вытаскивают на песок свои знаменитые каноэ. Широко открыв глаза, Сара наблюдала в сторонке, как швыряют на песок живую рыбу из озера. Сердце ее замирало, когда рыба начинала, задыхаясь, хватать ртом воздух. Женщины и ребятишки постарше копошились в улове, торговались с рыбаками и, расплатившись деньгами либо зерном, спокойно кидали бьющуюся рыбу в корзинки и отправлялись домой. Рыбаки промывали сети, чистили каноэ, а потом, присев на корточки, вели неторопливый разговор, поглядывая на лениво бегущие сверкающие волны.

Сара в жизни не видела ничего подобного. Она выросла в городе и, даже отправляясь навестить родных в Гем, никогда там долго не задерживалась. Ее родня называла реку Яла озером, и она тоже так считала, потому что Яла была длинная и широкая. В сезон дождей она выходила из берегов, затопляя соседние поля. Теперь Сара, затаив дыхание, глядела на необозримую водную гладь, куда Яла неутомимо несла свои воды.

Как-то раз, когда Сара отправилась домой, добрые рыбаки подарили ей почти полную корзину рыбы. Сара несла ее с опаской. Ей было смешно и боязно: а вдруг укусит?

В приподнятом настроении она вбежала в дом за прищепками, чтобы развесить белье, которое она постирала на озере. Семо ушел рано: он собирался закупить продукты в ближайшей продуктовой лавке в двенадцати милях от Уагусы. Сара сгорала от нетерпения поделиться с ним своими новыми впечатлениями. Надо обязательно уговорить его вместе сходить на озеро — полюбоваться притомившимся солнцем над спокойной водой в предзакатный час. Она, конечно, не пойдет с ним рука об руку, чтоб избежать лишних пересудов. Так повелось лишь в городах, где люди, по мнению сельчан, потеряли всякий стыд.

Сара открыла чемодан, где лежал мешочек с прищепками, и, порывшись, нашла его. В дверях появилась смущенная девочка-подросток.

— Бабушка сказала, как развесишь белье, приходи в большой дом к чаю.

— Спасибо. А как тебя зовут?

Девочка застенчиво глянула на длинные волосы Сары, накрашенные ногти и умчалась, так и не ответив. На лице Сары мелькнула улыбка. Придется, пожалуй, сегодня же снять лак и заплести косу. Здесь принято ходить просто, не то что в Геме, у нее на родине, где без нейлоновых чулок, парика и маникюра и в будни на люди не покажешься.

Сара повесила на веревки рубашки Семо, две свои блузки и наклонилась было за юбкой, но вдруг увидела распятие в зарослях листвы, буйно разросшейся после дождей. Сердце ее упало. У основания распятия лежала плоская мраморная доска, почти заросшая травой. Должно быть, могила, подумала Сара. У нее опустились руки, и юбка упала в ведро. Кто же умер в этом доме? Родители живы. Может быть, брат или сестра Семо?

Она бросила взгляд в сторону большого дома, где свекровь ждала ее к чаю. У дверей никого не было, никто не подсматривал за ней, даже дети. А что, если незаметно подойти к плите и прочитать надпись? Но Сара тут же пристыдила себя: нельзя нарушать обычай. Человек, впервые приехавший в гости, не смеет подходить к могиле и рассматривать надгробную плиту: могут обвинить в колдовстве. Придется подождать, пока ей скажут, кто погребен здесь. Она не имеет права даже спросить об этом.

Сара нервно сглотнула слюну, скопившуюся в горле. И все-таки она должна узнать, что написано на плите. Неужели Семо никогда бы не упомянул об умершем брате или сестре? Вдруг странная догадка осенила ее. Почему могила так близко от дома Семо? Она прикрыла глаза, мысленно представила родной дом и место, отведенное для могил. Братьев и сестер Семо схоронили бы между его домом и домом родителей, а с этой стороны может лежать лишь кто-то из семьи Семо.

Отчаянным движением Сара пригнула траву, закрывавшую надпись на плите. Она была так одержима желанием все узнать, что мысль, не следят ли за ней, даже не приходила ей в голову. Показались первые буквы. Сердце, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. Она разгребла траву в нижней части плиты. Теперь перед ней была вся надпись.

ЗДЕСЬ ЛЕЖИТ

КРИСТИНА АЙИМБА

ЛЮБИМАЯ ЖЕНА

ДЖАРЕДА СЕМО

РОДИЛАСЬ 15 АПРЕЛЯ 1942 ГОДА

СКОНЧАЛАСЬ 16 ЯНВАРЯ 1972 ГОДА

Сара закрыла рукой золотые буквы, силясь вытеснить эту надпись из памяти. В своем ли она уме? Семо не был женат, и жена Семо не умирала. Это она, Сара Адхиамбо, первая законная жена Семо! Она чуть жизнью не поплатилась за право стать его женой. И хоть простыни, посланные домой, несколько утешили мать, Сара все равно была отверженной в своей семье за то, что посмела отказаться от венчания в церкви.

Слезы навернулись на глаза Сары. Она в ужасе отдернула руку от плиты, будто это ее давил белый мрамор. Потом еще раз взглянула на надпись, полузакрытую стеблями распрямившейся травы. Ее пронзила мысль о том, что самозабвенная любовь Семо была слишком сильной для первой любви. Он любил ее так жадно, что это внушало тревогу. Она не могла припомнить за ним никакой вины — ни обиды, ни ошибки, которые неизбежны у молодоженов. Теперь она поняла все. Семо не новичок в браке. Он потерял жену и нашел утешение в ней, Саре.

— Тетушка, — послышался детский голос, заставивший Сару встрепенуться, — бабушка говорит, что твой чай стынет.

— Постой, моя милая, — ласково сказала Сара. Она проклинала свою глупость. Надо быть слепой, чтоб в первый же день не заметить, как эти дети похожи на Семо. Это дочери той женщины, чье имя она не решалась произнести. — Мы вместе пойдем в большой дом, — сказала она озадаченной девочке.

Саре нужно было с кем-то поговорить. У нее было тягостное ощущение, что ее руки, все ее тело — нечистые. Девочка должна помочь ей пережить чувство вины, вернуть ее к жизни.

Они вместе вошли в дом свекрови. Он показался Саре еще больше, чем раньше. Сара опустилась на стул и, пересилив себя, повела учтивую беседу. Наверное, Айимба часто сидела на этом стуле, с горечью думала она, пила из этих чашек и говорила с этой женщиной. Сара содрогнулась в душе, но постаралась никак не выдать своего волнения. Она расскажет матери Семо о своих впечатлениях. Но с чего начать? Ведь родители мужа уверены, что ей известно о смерти Айимбы, о том, что она, Сара Адхиамбо, — его вторая жена.

После чая Сара вызвалась почистить рыбу и приготовить ужин. Она смотрела на мрачный дом возле могилы Айимбы, и ей не хотелось туда возвращаться. Она вдруг остро ощутила свое одиночество и с тоской вспомнила мать и родню. В этом большом доме люди слишком много знали о прошлом, а она ничего не знала даже о человеке, который стал ее мужем.

Семо, будто его предупредили о злополучном открытии Сары, вернулся очень поздно, бледный и возбужденный. Отказался от ужина, и, заявив, что хочет лечь пораньше, ушел от родителей. Сару тоже тянуло уйти пораньше. Сердце ее разрывалось, и хоть Семо был явно нездоров, она жаждала немедленно выяснить, каково же ее положение в этом безрадостном доме. Когда они пришли к себе, Сара, не в силах больше сдерживаться, рыдая, упала у ног Семо.

— Зачем ты сломал мою жизнь? Зачем погубил меня? — Она негодующе посмотрела ему прямо в лицо. — Нет, ты не любил меня. Ты — настоящий обманщик. Зачем было скрывать от меня, что ты — вдовец?

Семо будто онемел. Его бросало то в жар, то в холод. Сара царапала ногтями простыню и обзывала его всеми обидными словами, какие приходили ей на ум.

— Сара, прошу тебя, будь благоразумна. Кто рассказал тебе эту историю? Мать?

Она отпустила простыню и обернулась.

— Если ты не трус, не уходи от ответа. Почему ты боишься повторить то, что я сказала? Ты схоронил жену? Могилу не спрячешь. До чего же я глупа, Семо! Как я могла в первый же день не заметить надгробной плиты!

— Она снова дала волю своим чувствам, и ее горестные причитания нарушили тишину ночи.

Опасаясь общего переполоха, Семо смирил гордость и, обняв жену, прошептал умоляющим голосом:

— Подожди немного, Адхиамбо, дай мне время, я тебе все объясню. Клянусь богом!

Она долго не могла унять слезы, потом вытерла лицо и сказала:

— Хорошо, Семо, я подожду. Но сегодня — никаких разговоров. Хватит с меня. Уже темно. А я боюсь темноты. Завтра мне все расскажешь.

Этот взрыв отчаяния так измотал Сару, что она тут же погрузилась в спасительный сон, как только Семо уложил ее в постель и прошептал на ухо ласковые слова. Голос его стал постепенно отдаляться, но напряжение прожитого дня сказалось в странном видении.

Словно в дымке предстал пред нею дом Семо в Дар-эс-Саламе. В спальне Семо кричал на свою жену Айимбу:

— Ты обманула меня! Все твои подруги родили мужьям хоть по одному сыну! Только у меня нет сына. Дом полон девчонок.

Потрясенная Айимба молчала. Незаслуженная обида стрелой пронзила ее сердце.

— Бог еще пошлет нам сына, мой дорогой, — сказала она. — Я молодая и сильная, обожди.

— А ну тебя, — сердито отмахнулся Семо. — Готов пари держать, что ты снова носишь девчонку. Надоело, одни девчонки в доме.

Айимба кинулась в ванную и захлопнула за собой дверь. А Сару, молча наблюдавшую эту сцену, странный сон перенес в залив Уагуса.

Молодые женщины плескались в воде и бросали друг в друга горсти песка. Вдали разбирали свой улов рыбаки. Натянув купальник, Сара бросилась в воду. Боже, какое блаженство! Поистине благодатны воды этого залива, они могут унести прочь все женские печали. Сара вынырнула, чтоб набрать воздуха, и увидела белые паруса яхт, плывущих домой от островов на границе с Угандой. Когда Сара снова скрылась под водой, ей послышался тихий зов: «Сара! Сара!» Она удивленно приподняла голову, но, кроме забавлявшихся игрой женщин, никого поблизости не было. Сара быстро поплыла к берегу. Снова ей послышался голос:

— Сара, плыви ко мне, помоги мне поймать ту плоскую рыбу.

Сара резко обернулась и оказалась лицом к лицу с незнакомой женщиной. Она протягивала к ней руки. Сара оттолкнула ее и, выбиваясь из сил, устремилась к группе женщин. Незнакомка не отставала.

— Сара, Сара, вернись, я хочу тебе что-то сказать!

— Нет! — крикнула Сара. — Я тебя не знаю, я тебя в первый раз вижу.

— Не в первый, ты меня хорошо знаешь. Я — Айимба. Ты живешь в моем доме и спишь на моей кровати.

Сара помертвела от ужаса. Прочь, прочь от мучительницы! Айимба кричала, норовила схватить ее за ноги. Обезумевшая от страха Сара пыталась уйти от Айимбы, но сильные руки стиснули ей лодыжки и потянули в пучину. Отчаянным движением Сара вырвалась и с отвагой молодости замахнулась на Айимбу. Та увернулась от удара и негодующе крикнула:

— Это подло, Сара! Я не причиню тебе зла, но ты должна научить меня, как родить сына.

И снова началась схватка в воде. И Сара почувствовала, что слабеет.

— Пусти меня, — прошептала она.

— Не пущу! — с вызовом ответила Айимба. — Ты останешься со мной, покуда не научишь меня, как зачать сына, ведь ты сына носишь под сердцем. — И, обхватив Сару руками, она увлекла ее за собой.

— Ай, ай, Семо, Семо! — Сара в отчаянье заметалась по постели и соскользнула на пол. — Убирайся, ведьма, убирайся!

Семо поднял дрожащую обессиленную жену и принялся нежно, как ребенка, ее укачивать. Сара постепенно пришла в себя, немного успокоилась. Встретив взгляд Семо, она долго молча смотрела ему в глаза, потом сказала срывающимся голосом:

— Она тянула меня в воду, она просила меня научить…

— Я знаю. — Семо прикрыл ей рот рукой. — Я знаю. Я все слышал.

Сара указала на дверь.

— Она…

Семо снова заставил ее замолчать.

— Ты никогда не поймешь меня, Сара, — сказал он, — даже если бы я смог объяснить, что случилось, на языке ангелов.

Он уложил жену в постель. Она прильнула к нему, но, хоть Семо был рядом, ее по-прежнему била дрожь. Сара не решалась закрыть глаза. Ее и наяву терзал кошмар — длинные ногти, впившиеся в ее лодыжки. Семо знал, что жена не спит, но не решался заговорить с ней. Он снова мысленно вернулся к той ночи, когда бросил в лицо Айимбе те проклятые слова. Прошел год, но память об этом все так же ранила его. На следующее утро он решил сделать первый шаг к примирению.

— Я не хотел обидеть тебя, Айимба, — сказал он ласково, — выпил лишку, вот и брякнул. Клянусь, ты никогда больше не услышишь от меня такой чепухи.

— Не беспокойся, Семо, другого случая не будет, — улыбнулась Айимба. — Порой люди нарочно напиваются, чтобы высказаться и облегчить душу. — И она ушла с той же загадочной улыбкой.

Семо все отдал бы, чтобы взять свои слова обратно, убедить Айимбу в своем искреннем раскаянии. Но она ему не поверила. У Айимбы созрел план, и она лишь выжидала время. Когда Семо и думать забыл об этой проклятой истории и привез семью отдохнуть в Уагусу, она утопилась, оставив ему записку: «Семо, я решила, что лучше всего умереть дома. Вам не придется тратиться на перевозку тела. Я ухожу из жизни со своей нерожденной дочерью, чтобы освободить место для другой женщины, которая родит тебе сыновей».

Семо почувствовал, как по его лицу бегут горячие слезы. Он навлек кару на свой собственный дом. Айимба уничтожит его и тех, кто ему близок. Когда бледный предутренний свет проник в комнату и запели птицы, приветствуя наступление нового дня, Семо забылся тяжелым сном.

Неделю спустя жители Уагусы обнаружили на берегу озера кувшин, с которым Сара ходила за водой. Он лежал на том же месте, где всего лишь год назад оставила свой кувшин Айимба. И люди воскликнули:

— О, злой рок снова поразил дом Ньягол, дочери Ойары!

Сельчане искали тело Сары, второй жены Семо, обшаривая берега озера, а в это время Ньягол, оставив дома свои четки, преклонила колени перед знахарем Удха Мирамбо. О его способности укрощать духов воды рассказывали чудеса.

— Твоя сноха жива, — сказал он убитой горем женщине.

Знахарь наклонил красный горшок с водой сначала влево, потом вправо.

— Она возвращается в автобусе Уагуса — Кисуму к своей родне.

Потом он снова сильно наклонил горшок в одну сторону. Ньягол замерла. Вода дошла до самого края, вздулась, но не пролилась. Он немного подержал горшок в этом положении и обернулся к Ньягол.

— Твой сын сказал Айимбе такое, что грех говорить будущей матери. Он — виновник ее смерти. Покойница не допустит, чтобы другая женщина родила ему детей.

Ньягол умоляюще протянула к нему руки.

— Укроти ее дух. Пусть мой сын обретет душевный покой…

Знахарь сделал ей знак замолчать.

— Когда пройдут большие дожди, наведайся ко мне снова, — молвил он.

Ньягол возвращалась домой подавленная. Войдя в усадьбу, она невольно посмотрела влево, на дом сына, но тут же отвела взгляд. Сняла с крючка и снова надела четки и отправилась к озеру — предупредить сельчан, чтоб не искали напрасно.

Сара Адхиамбо вернулась в город, к своей родне.

Кен Уитмор

СЛИВКИ ОБЩЕСТВА

Перевод Л. Биндеман

огда я возвращалась в школу после обеда, мне повстречалась по дороге знакомая девчонка.

— Ты Антее зуб выбила, — сказала она, — тебе за это попадет!

Меня охватил страх: я очень боялась мисс Марьят. Не то чтобы она запугивала нас — никогда, просто она была очень неприятная особа.

У подъезда стояла Алтея — губа вздута, кусочек зуба отломан, веки набрякли от слез. Нам было велено сразу же после начала занятий явиться в кабинет мисс Марьят.

Это была очень просторная комната с окном-фонарем, выходившим в сад. Раньше дом принадлежал какому-то аристократу, и здесь, наверное, была гостиная. Камни был отделан мрамором в стиле Адама[29], а прямо перед ним располагался огромный письменный стол. Во всяком случае сейчас он представляется мне огромным. За ним восседала мисс Марьят — высокая, худая, в неизменно строгом учительском платье, седые волосы зачесаны назад, нос крючком, глаза — черные и круглые, словно два отпечатка выпачканных сажей пальцев, с выражением печали на лице. Она была великая печальница, наша мисс Марьят. Ни мне, ни Антее вовсе не хотелось рассказывать ей о том, что произошло, но мало-помалу все вышло наружу. Мы подрались из-за моей шляпки.

Я не пользовалась пансионом при школе св. Агнессы и каждый день ездила домой обедать. Стоило мне пропустить двенадцатичасовой автобус, и я возвращалась в школу с опозданием. Моя подруга Антея Харди знала, что мне нужно поспеть к автобусу.

В тот день я, как всегда, торопилась в раздевалку, чтобы поскорей одеться и бежать к автобусу. Школа стояла на горе, и сверху была видна конечная остановка. Когда к ней подходил большой красный автобус, можно было разглядеть его крышу, а если мотор не выключали, было даже видно, как он трясется и подрагивает.

Я уж совсем собралась, как вдруг Антея схватила мою шляпку. Я не могла выйти с непокрытой головой: ученицам нашей школы разрешалось появляться на улице только в форме, а это означало прежде всего — в шляпке, надетой скромно, без всяких кокетливых выкрутасов. Зимой мы носили шляпки из синего велюра с голубой в кремовую полоску лентой. Летом их заменяли соломенные канотье с очень широкими полями, по прозванию «беконные ломтерезки». Помню, с меня сдуло такую шляпку прямо под колеса проезжавшей мимо машины, так мисс Маграч, учительница математики, подобрала ее с дороги, расправила искромсанную тулью и заставила меня ее надеть.

Напрасно я пыталась вернуть свою шляпку по-хорошему. Антея мне назло затеяла игру в «перекидочку» с кем-то по ту сторону раздевалки, а тем временем к остановке подкатывал красный автобус, который мог уйти каждую минуту. И тогда я ударила Антею. Из разбитой губы потекла кровь, и это было последнее, что я увидела. Схватив шляпку, я помчалась через дорогу и, ухватившись за поручень, на ходу вскочила в автобус.

Мисс Марьят очень сердилась и приказала нам немедленно встать на колени и молить бога о прощении. Школа при церкви св. Агнессы считалась образцовой. Еще бы! Мы вызубрили Магнификат[30] назубок и только и делали, что крестились да кланялись, будто истовые католики.

Я чуть было не попала в католическую школу при монастыре. Школ было две — в каждом конце поселка. Я пошла в голубую — школу св. Агнессы. Тамошних воспитанниц прозвали «васильками». В другом конце поселка стояла монастырская школа. Форма там была коричневожелтая, и воспитанниц называли «осами». Помню, родители спрашивали, в какую школу я хочу пойти. Нашли, чего спрашивать! Когда тебе одиннадцать, ты всегда выберешь ту, где красивее форма. Синий цвет вообще несравненно лучше и элегантнее. Мы носили синие расклешенные юбки и кремовые блузки с очень милыми голубыми галстуками с кремовой полоской по диагонали, а летом — синие льняные платья в клетку. Зимой мы надевали пушистые твидовые пальто с широкими поясами и кожаными пуговицами. Они стоили фантастически дорого. Не представляю, как мой отец осилил такую покупку.

Так вот мисс Марьят, похожая на святого Бернарда глубоко запавшими глазами, приказала нам опуститься на колени. Но на меня нашел стих, как это иногда со мной бывает, — не верю во всю эту ерунду! Я решила не поддаваться. Антея же, моя смазливая подружка, была слабохарактерная и подлиза. К любой учительнице умела подольститься. С нее и сейчас стало бы — бухнуться на колени и молиться, но я наотрез отказалась: не было за мной такой вины, чтобы просить у бога прощения. Глядя на меня, и Антея решила проявить твердость.

Мисс Марьят отпустила нас, приказав явиться на следующий день в то же самое время. На сей раз вышло по-моему. Когда мы вышли на лестницу, я пригрозила Антее: только вздумай молиться, зубов не досчитаешься!

Целую неделю мисс Марьят ежедневно вызывала нас и отчитывала. Представляете, каково это — отстаивать свои права в одиннадцать лет? Но мы считали, что драка касается только нас двоих и никто не должен вмешиваться, тем более впутывать в это дело бога. Мы уж и думать позабыли об этом случае, дружили, как прежде, катались на пони по воскресеньям, но мисс Марьят все донимала нас с этой молитвой.

Как-то в понедельник она вызвала нас поодиночке, и Антея тут же плюхнулась на колени. Пришел мой черед. Для меня отказ молиться уже стал делом чести. Я воображала себя Эдит Кавел[31] перед расстрелом. Но для мисс Марьят заставить меня молиться тоже стало делом чести.

— Изабел Комптон, — заявила она, — бог не любит строптивых. Вы уж и так прогневали его.

Глаза у нее запали еще глубже, и я даже заглянула ей в лицо — убедиться, что они не исчезли вовсе.

Намекала она на мою работу: я разносила газеты по утрам, чтобы родители разрешили мне держать пони. Натянув для тепла ярко-желтые парусиновые брюки и фланелевую курточку, я бежала на работу с большой брезентовой сумкой, на которой было написано название газеты «Ньюс оф зе уорлд». Мисс Марьят поднималась рано, а так как пансион находился в другом конце поселка, она шествовала в своем учительском одеянии по главной улице как раз в то время, когда я проносилась мимо с брезентовой сумкой для газет в школьной куртке и ярко-желтых брюках, И конечно, она прицепилась ко мне с этой работой.

— Воспитанница школы святой Агнессы не должна заниматься таким делом, — сказала она. — Это противно воле божьей.

— А моя мама считает, что работать только на пользу, — возразила я. — Мне все равно придется работать, когда вырасту.

Это никак не вязалось с принципами школы св. Агнессы. Ее выпускницам никогда не приходилось зарабатывать себе на жизнь. В конце концов был достигнут компромисс — я продолжала разносить газеты, но при этом не надевала школьную форменную куртку.

Мои родители держали небольшую лавку скобяных и гончарных изделий — деревянный сарайчик с тентом и откидным прилавком, где выставлялся товар, а сами мы жили в плавучем доме на канале — старой сырой барке. Родители думали, что дают мне замечательное образование в школе св. Агнессы. Они гордились, что делают для меня все, что могут. Ведь один только семестр моей учебы в этой школе обходился им в пятьдесят фунтов. Родители надеялись, что учение пойдет мне на пользу, а потому отказывали себе во многом, жили в старой барке на канале и убивали все силы на эти горшки и плошки, чтобы я училась в школе св. Агнессы. А мне, как назло, вспоминаются разные неприятные случаи в этой школе. Взять хотя бы ту противную девчонку, как сейчас вижу ее перед собой — белесую дрянь с жидкими волосенками. Я шла домой, толкая перед собой велосипед, а она попалась мне навстречу. День был осенний, и сухие листья с шелестом носились по дороге.

— Гляньте-ка, — говорит она своим идиоткам-подружкам, чтоб все слышали, — эта Изабел Комптон такая сорвиголова, что даже листья от нее в стороны шарахаются!

Вот дрянь! Я бы ей запросто могла свернуть шею, просто связываться не хотелось. Один-единственный раз я вышла из себя — из-за той злополучной шляпки. А вообще я была очень спокойная и выдержанная, прямо стоик. Даже по фотографиям того времени это видно: круглая приятная мордашка, короткая стрижка, скромная челочка — и непременная улыбка.

Мисс Марьят кормила золотых рыбок в аквариуме у окна и, поглядывая на меня через плечо, говорила:

— Терпенье божье иссякает, Изабел Комптон.

У меня колотилось сердце и пальцы невольно сжимались в кулаки. Я готова была ударить учительницу, но сдерживала себя и смотрела в окно на зеленый газон, тянувшийся до самой дороги. По его краям росли рододендроны, как в парке.

— Изабел, — спросила она, — вам здесь не нравится?

Я никогда не задавала себе этого вопроса и сначала даже не могла понять, к чему она клонит. Это было все равно, что спросить: «Вам не нравится в Англии? Вам не нравится на этой планете?»

Да, меня обижали в школе св. Агнессы раньше, меня обижали и сейчас, но я к ней привыкла. Здесь было тепло и уютно, мне вовсе не хотелось отсюда уходить. Здесь были друзья. Были и враги, но я хотя бы о них знала. А в новой школе будет новая гадость, даже думать об этом противно.

Вы уж, наверное, решили, что школа св. Агнессы — жуткое место, но — пусть это покажется вам странным — я ее полюбила. Что она дала мне, так это потрясающую уверенность в себе. Хочешь не хочешь, за пять лет воспитанницам вдалбливали в голову, что они лучшие из лучших девушек страны.

— Изабел, я еще раз спрашиваю: вам не нравится здесь?

Я гордо подняла голову и, глянув прямо во впадины, где затаились ее глаза, ответила:

— Нет, мисс Марьят, нравится!

Теперь я знала, что надо делать.

— Если вы хотите остаться в школе, ведите себя, как подобает цивилизованному человеку, — изрекла мисс Марьят, очевидно позабыв, из-за чего все началось. — Мы прививаем своим воспитанницам благонравие, ведь в будущем именно им предстоит определять норму поведения в нашем обществе.

Не помню точно, добавила ли она, что этим воспитанным леди предстоит еще и служить образцом для низших сословий.

И тогда я опустилась на колени и стала истово молиться, наблюдая сквозь прищуренные ресницы, с какой благочестивой радостью взирает мисс Марьят на мои губы, шепотом возносящие молитвы.

— О боже, — молилась я, — о боже, покарай эту упрямую старуху. Пусть у нее выпадут все зубы, а голова облысеет. Пусть ее золотые рыбки задохнутся от костяной муки, которой она их пичкает. Пусть попечители уволят ее за пьянство. Пусть она разродится котятами прямо в зале, на утренней молитве. И прости меня, боже, за то, что я пошла по легкому пути, но молить прощения из-за какой-то шляпки было бы еще бесчестнее. Антея сама во всем виновата, и ты это знаешь, если ты вообще что-нибудь знаешь, в чем я сомневаюсь, да, в чем я сомневаюсь. Аминь.

Я поднялась, оправила юбку и серьезно, насколько мне это удалось, посмотрела на учительницу. Она подошла и, пожав мне руку, сказала:

— Я всегда была уверена, что в вас есть все задатки, чтобы стать достойной воспитанницей школы святой Агнессы, и с этого дня мы начнем их выявлять.

Серджо Туроне

ИСКУССТВЕННАЯ ВЕРА

«Вера — это чувство того, кто верит без доказательств в то, что рассказывают ему другие, которые сами не знают того, о чем говорят»

Амброуз Бирс[32]

Перевод Е. Лившиц

провинциального епископа и своих забот по горло, а у монсеньора Бенедиктиса, епископа Т., был еще племянник. Звали его Мауро, и был он как раз таким, каким вовсе не следует быть племяннику епископа. Не то чтобы его личная жизнь была скандальной, даже напротив, Мауро считался тихим серьезным холостяком, нет, дядя горевал не об этом, он, пожалуй, даже предпочел бы племянника-гуляку такому отъявленному атеисту, как Мауро. Епископ никак не мог взять в толк, как Мауро мог вырасти безбожником. Ведь дядя сам воспитывал сироту и всегда гордился умным, живым и благочестивым мальчиком.

Но за годы обучения в лицее что-то изменилось. Сохраняя прежние любовь и уважение к дяде, он стал посещать, однако, круги скептически настроенных интеллектуалов и сошел с пути истинного. С подкупающей искренностью он уведомил дядю, что не чувствует более ни малейшей веры. Позже он стал одним из основателей секции атеистического общества имени Джордано Бруно в Т. Монсеньор Бенедиктис привык молиться за племянника в надежде обратить его.

В то утро епископ принял, как всегда, просителей и прихлебателей, людей разных и весьма странных, в том числе одного назойливого изобретателя, который уже целый месяц досаждал епископу, приставая к нему с просьбами, чтобы тот помог ему в выпуске его якобы чудодейственных таблеток. Епископ рассердился и сказал ему резко, что религия не нуждается в алхимии. Что поделаешь, но с таким народом миндальничать не приходится!

Разделавшись с посетителями, епископ просмотрел почту и, почувствовав усталость, удалился в прохладную полутьму церкви. Он молился стоя, в своем любимом уголке, скрытый от посторонних взглядов.

Помолившись, епископ собрался уходить и вдруг увидел Мауро. Неужели это возможно?! Мауро в церкви?.. Он молился за одной из последних скамей. Епископа охватила огромная радость, он спрятался за колонной и как завороженный смотрел на племянника. Монсеньор Бенедиктис молча благодарил бога. Он вообще предпочитал молиться молча, оставаясь неразговорчивым даже при общении с Всевышним. Он был современным, но не экстравагантным, активным, но выдержанным и нравился многим. Он был красивым стариком. Красота — большая помощь князьям Церкви, обаяние необходимо тому, кто посвящает свою жизнь распространению идей. В монсеньоре Бенедиктисе ощущалась порода: у него было крепкое тело горца, тонкие белые волосы обрамляли бледное лицо, придавая ему некий аристократический оттенок. Тайна его обаяния заключалась в улыбке, детской и в то же время ироничной. На пороге семидесятилетия епископ Т. мог сказать, что он был хорошим пастырем, если не считать неудачи с собственным племянником.

Из чувства деликатности монсеньор Бенедиктис вот уже несколько лет не заговаривал с Мауро о вере, и если и не переставал надеяться, то только потому, что рассматривал надежду как своеобразный долг. И теперь, глядя на молящегося племянника, епископ чувствовал себя не только счастливым, но и виноватым. Виноватым в том, что надеялся только лишь по долгу службы и ничем не способствовал произошедшему чуду. Теперь он молил бога о прощении, и душа его полна была признательности. Он почувствовал слезы на щеках и взял себя в руки. Тогда, чтобы не поддаться порыву и не броситься племяннику на шею, он вышел из церкви.

Навстречу епископу по церковным ступеням поднимался сумасшедший изобретатель. «Убедились? — спросил он с поклоном, — в действии таблеток веральгина?»

Епископ, разом помрачнев, удивленно взглянул на изобретателя, державшего в руке флакончик со снадобьем.

— Это веральгин, таблетки веральгина даруют веру. Поскольку вы с недоверием отнеслись к моему препарату, я позволил себе произвести эксперимент на вашем племяннике.

Горожане, проходившие в тот час перед церковью, с изумлением слушали, как всегда такой вежливый епископ громко кричал: «Прочь, богохульник!»

Безумец в испуге отступил, а епископ вернулся в церковь, чтобы в молитве вернуть себе то счастливое состояние духа, которое нарушила вздорная болтовня алхимика. Мауро все еще молился на коленях.

В дом епископа вернулась радость, словно в дни детства Мауро. По вечерам, перебирая четки, молодой человек предавался молитве. Так прошло несколько дней, и вдруг однажды вечером Мауро ушел из дома, и дядя, желая проявить снисходительность, не сказал ему ни слова. Но и на следующий день юноша снова не захотел оставаться дома и предупредил дядю, что идет в клуб имени Джордано Бруно. Он несколько смущенно объяснил, что, по-видимому, пережил и не без труда преодолел краткий приступ мистицизма: «Извини меня, дядя», и погладил епископа по морщинистой щеке. В церкви он больше не появлялся.

Добрый епископ страдал, не спал ночами. Ему казалось, что рассудок оставляет его, но он гнал богохульные мысли. Через два дня, однако, он не выдержал и достал оставленные ему изобретателем таблетки. Он долго смотрел на них, взвешивал на ладони, нюхал и в конце концов решился: «Надо попробовать, и тогда я уж навсегда откажусь от этой бредовой идеи». Он взял флакон с таблетками, которые принимал Мауро, и заменил транквилизатор веральгином.

Прошло двое суток. Епископ и надеялся, и боялся надеяться. Но, когда в одно прекрасное утро монсеньор застал Мауро в храме, он уже начисто забыл о снадобье и назвал себя безумцем за то, что прислушался — пусть в момент слабости — к вздорной болтовне мошенника. Столь глубокое погружение в молитву могло быть вызвано только истинной верой, но не стряпней аптекаря.

На этот раз поджидавшему на ступеньках человеку уже не досталось от епископа. Монсеньор говорил с ним как с душевнобольным, то есть соглашался и давал неопределенные обещания. Придя домой, он положил транквилизатор на место.

Но дело на этом не кончилось. Через неделю у племянника случился нервный припадок, он вновь перестал посещать церковь и зачастил в секцию Джордано Бруно. Охваченный глухим гневом, словно принимая вызов дьявола, монсеньор скормил племяннику таблетку веральгина. На следующий день он увидел его в церкви. Епископ горячо обнял молодого человека и дома, дрожа и плача, рассказал всю правду, просил простить его и поклялся уничтожить всю упаковку веральгина.

Мауро тепло выслушал дядю, и ответ его был неожиданным: «Если это таблетки такого действия, зачем уничтожать их? Ты сказал, что эффект длится неделю? Значит, я буду принимать их по субботам. Теперь, когда вера вернулась ко мне, я вовсе не хочу потерять ее вновь: верить гуда спокойнее».

Мы подробно изложили происшествие с монсеньором Бенедиктисом и его племянником Мауро, так как оно объясняет рвение, с коим епископ из Т. участвовал впоследствии в кампании по научному истреблению атеизма, а также проливает свет на полемику вокруг вопроса о широком применении веральгина.

Вначале Церковь высказалась весьма осторожно. Когда все газеты мира кричали о дарующих веру таблетках, «Оссерваторе романо»[33] ограничился вежливо составленной заметкой, автор которой позволил себе не без иронии удивиться неожиданному интересу к религии, возникшему в кругах, которые обычно считались материалистическими.

Через несколько дней в ответ на расширяющуюся полемику (а также потому, что тем временем были зарегистрированы случаи необыкновенного обращения) ватиканская газета поручила одному известному теологу высказаться по данному вопросу. Писатель, избегая восторженных выражений, склонялся, однако, к мысли, что употребление таблеток могло способствовать обращению скептиков, и предостерегал от безоглядного использования веральгина.

На это епископ Бенедиктис отпарировал в печати, что, если господь бог позволил людям, посредством науки, открыть веральгин, значит, таков божественный промысел, направленный на окончательное уничтожение дьявола. Бенедиктис высказывался в печати против принудительного лечения веральгином, считая, что каждый волен решать, принимать ему таблетки или нет.

Полемика скоро вышла за пределы теологических кругов. Проблему обсуждали политические партии и всевозможные общества. Многочисленные газеты публиковали леденящие душу подробности, призывая светское общественное мнение бороться против опасности, таящейся в употреблении веральгина.

Издатель еженедельника с явно светской окраской открыл дискуссию, в ходе которой добровольно подверг себя эксперименту и проглотил таблетку веральгина с целью доказать публике, что после разового приема можно отказаться от дальнейшего без всяких последствий.

Неделя прошла, как и предвидели: в понедельник и все последующие дни издатель ходил в церковь, в субботу он ощутил первые признаки беспокойства, воскресенье пролежал в постели, в понедельник пришел в редакцию в большом волнении. Открыв ящик стола и не найдя таблеток, которые предусмотрительно забрали его коллеги, он вызвал главного редактора и потребовал, чтобы таблетки отыскали тотчас же.

Редакторы колебались. Но шеф встал, вывернул ящики всех письменных столов, и когда наконец нашел веральгин, энергично вскрыл флакон и проглотил таблетку. В ту неделю газета вышла под шапкой «Чудо веры».

Эпизоды, подобные этому, поколебали общественное мнение и сыграли на руку монсеньору Бенедиктису. Многие предприятия пришли к соглашению относительно рекламной кампании и массового выпуска веральгина. Тон газет, близких к промышленным кругам, изменился: они оставили нейтралитет и выступили в поддержку тезисов епископа Т. Тот же «Оссерваторе романо» частично пересмотрел свое мнение.

Видя близость победы, монсеньор Бенедиктис преодолел последние препятствия и нашел верные, идущие к самому сердцу слова. «Наши противники, а также колеблющиеся, — писал епископ, — наверное, забыли, что в течение многих веков, начиная с Галилея, научный прогресс постоянно выступал против нас, а то и просто высмеивал нашу религию. Если сейчас роли переменились и поразительное научное открытие служит не против религии, а выступает за нее, как не усмотреть в этом руки божией?»

Удачно составленная реклама («Веральгин — рай, доступный каждому») убедила даже тех, кто никогда и не отходил от религии, укрепить собственную веру с помощью чудодейственных таблеток. Телевизионные рекламные ролики, имевшие бешеный успех, показали Жан-Марию Теле-вона в роли дьявола, раздраженного и подавленного отсутствием клиентов. В конце концов дьявол принимал таблетку веральгина и чувствовал, что у него вырастают ангельские крылышки. Наконец, национальная сборная по футболу публично приняла крещение веральгином.

Действие таблеток, как уже было сказано, продолжалось в течение недели, но встречались люди с определенными отклонениями, так что скоро все население стало носить в кармане флакончик со снадобьем. В начальных школах раздача учащимся таблеток веральгина проходила бесплатно.

Когда по телевидению было объявлено, что за десять истекших месяцев процент практикующих верующих вырос с 28,5 до 99,97 и в ожидании завершения постройки 100 000 новых церквей все кинематографы и все театры будут переоборудованы под храмы, монсеньор Бенедиктис, счастливый и измученный многомесячной борьбой, позволил себе передышку. Он выключил телевизор и попытался сосредоточиться, восстановить мысленно все фазы свершившегося чуда.

Епископ так устал, что не мог молиться. Мауро не было дома, кухарка тоже куда-то ушла. Монсеньор направился в кабинет племянника. Ряды запыленных книг, заброшенных и никому не нужных, вызвали у епископа снисходительную улыбку. Спиноза, Локк, Вольтер, Сальвемини. Ну теперь-то уж все эти философы-материалисты потерпели окончательное поражение.

Епископ покачал головой, взял наугад один из томов и начал его перелистывать.

Прошло два часа, епископ все еще читал. Внезапно его отвлекла мысль, никогда раньше не приходившая ему в голову: почему он, столько сил отдавший борьбе за распространение веральгина, сам ни разу не принял лекарства? «Надо будет как-нибудь попробовать», — решил епископ. Он зевнул, посмотрел на часы и вновь погрузился в чтение. Когда епископ дочитал книгу, наступило уже утро. Епископ закрыл книгу, сказал вслух: «А ведь он прав!», вспомнил о таблетках: «Что за кошмар я устроил!» — и в первый раз в жизни выругался.

Эрих Кестнер

ПРИТЧА О СЧАСТЬЕ

Перевод Е. Факторовича

му было никак не меньше семидесяти, этому старику, сидевшему напротив меня в прокуренной пивнушке. Волосы его словно снежком припорошило, а глаза блестели как гладкий лед катка. «Ох, как неразумны люди», — сказал он и так покачал головой, что я испугался — а вдруг с его волос посыпятся снежинки. «В конце концов, счастье не твердокопченая колбаса, от которой каждый день можно отрезать по кусочку!». «Верно, — сказал я. — У счастья ничего общего с копченостями нету. Хотя…» — «Хотя?» — «Хотя как раз у вас такой вид, будто в вашем подвале висит целый окорок счастья». — «Я — исключение, — сказал он и отпил глоток. — Я — исключение. Потому что я человек, у которого осталось в запасе желание». Он испытующе взглянул на меня и принялся рассказывать свою историю.

— Давно уже это было, — начал он, подперев голову ладонями, — очень давно. Лет сорок. Я был тогда молод и страдал от жизни, как от флюса. И вот, когда я однажды в полдень сидел на зеленой парковой скамейке, расстроенный и огорченный, ко мне подсел старичок и как бы между прочим сказал:

— Значит, так. Мы все обдумали. Даем тебе три желания. — Я уставился в свою газету, делая вид, что ничего не слышу.

— Можешь пожелать, чего угодно, — продолжал он, — самую прекрасную женщину, или громадные деньги, или по-королевски пышные усы — дело твое. Но будь, наконец, счастлив! Твое недовольство жизнью нас просто бесит!

Он был похож на деда-мороза в цивильном. Окладистая белая борода, красные щечки-яблочки, брови — будто из елочной ваты. Может, он был чересчур добродушен на вид. Рассмотрев его как следует, я снова уставился в газету.

— И хотя нас абсолютно не касается, как ты поступишь со своими тремя желаниями, — сказал он, — не будет ошибкой хорошенько подумать, что и когда себе пожелать. Ибо три желания это не четыре и не пять, а три. И если ты и после всего останешься таким же завистливым и недовольным, мы ни тебе, ни себе помочь больше не сможем.

Не знаю, можете ли вы поставить себя на мое место. Я сидел на скамейке, негодуя на бога и мироздание. Где-то вдалеке перезванивались трамваи. Почетный караул, с трубами и барабанами, маршировал перед дворцом. А рядом со мной сидел этот старый болтун!

— И вы пришли в бешенство?

— Да. На душе у меня было как в котле, который вот-вот лопнет.

И когда он вновь открыл было свой старческий ротик, я, дрожа от ярости, выдавил из себя: «Чтобы вы, старый осел, перестали мне „тыкать“, я выскажу сейчас свое первое и острейшее желание — убирайтесь-ка вы ко всем чертям!» Это было не очень-то вежливо с моей стороны, но я просто не мог иначе. Не то меня бы разорвало.

— И что же?

— Что — «что же»?

— Он — исчез?

— Ах, это! Конечно, исчез! Как корова языком слизала. В ту же секунду. Растворился, превратился в ничто. Мне просто дурно сделалось от страха. Похоже, эта история с желаниями — не обман! И первое желание уже исполнилось! Боже милостивый! И если оно исполнилось, то этот добрый, милый, любезный дедушка, кем бы он ни был, не просто исчез и не просто удалился с моей скамейки, нет — он попал черту в лапы! «Да не чуди ты, — сказал я сам себе, — никакого ада не существует, как нет никаких чертей». Но три желания — они разве есть? И несмотря ни на что старик, как только я этого пожелал, исчез… Меня бросало из холода в жар. Колени дрожали. Как быть? Надо старика вернуть, есть ад или нет. Это я просто обязан сделать для него. И на это я должен истратить второе желание, второе из трех, — о, я осел! Или оставить его там, где он был? С его красивыми красными щечками-яблочками? Эти яблочки там испекутся, подумал я с ужасом. Выбора уже не оставалось. Я закрыл глаза и испуганно прошептал: «Хочу, чтобы старик снова сидел рядом со мной!» Знаете, я долгие годы, даже засыпая, ругал себя последними словами, что так вот, ни за что ни про что прошляпил свое второе желание, но тогда я не нашел другого выхода. Да его и не было…

— И что?

— Что — «что»?

— Он явился?

— Ах, это! Конечно, немедленно! В ту же секунду. Сидел рядом со мной, будто я никогда не велел ему исчезнуть. То есть вообще-то было заметно, что он… что он где-то побывал, где черти водятся, вернее сказать, где очень жарко. Да-а. Его кустистые белые брови немножко подгорели. И красивая окладистая борода тоже. Особенно по краям. Он смотрел на меня с упреком. Потом достал из кармана щеточку, причесал бороду и брови и сказал обиженно: «Послушайте, молодой человек, это было не очень-то мило с вашей стороны». В ответ я пробормотал какие-то извинения. Как мне, мол, жаль. И что в три желания я сначала не поверил. И что я, как-никак, постарался исправить свою промашку. «Это верно, — сказал он, — самое было время». Тут он улыбнулся. Улыбнулся так дружелюбно, что я чуть не прослезился. «Теперь у вас осталось лишь одно желание, — сказал он, — третье. С ним, я надеюсь, вы не поступите столь неосторожно. Обещаете мне?» Я кивнул и сглотнул слюну. «Да, — ответил я чуть погодя, — но при одном условии: если вы опять перейдете со мной на „ты“». Он опять улыбнулся. «Хорошо, мой мальчик, — сказал он, подавая мне руку, — будь счастлив. И не будь слишком несчастлив. Не забывай о третьем желании». «Обещаю вам это», — ответил я торжественно. Но его уже не было рядом. Как ветром сдуло.

— И что?

— Что — «что»?

— С тех пор вы счастливы?

— Ах, это! Счастлив?

Мой сосед встал, взял шляпу и пальто с вешалки, посмотрел на меня своими блестящими глазами и сказал:

— К последнему желанию я не прикасался сорок лет. Иногда я был уже близок к этому. Но нет. Желания хороши до тех пор, пока они не исполнились. Желаю вам всех благ…

Я смотрел в окно, как он переходил улицу. Вокруг него плясали в хороводе снежинки. И он совершенно забыл сказать мне, счастлив ли он по крайней мере. Или он поступил так нарочно? Это ведь тоже не исключено…

Пер Лагерквист

А ЛИФТ СПУСКАЛСЯ В ПРЕИСПОДНЮЮ

Перевод Р. Рыбкина

аместитель директора банка Йенссон открыл снаружи дверь роскошного лифта и нежно подтолкнул вперед грациозное создание, от которого пахло пудрой и мехами. В лифте они опустились на мягкое сиденье, тесно прижавшись друг к другу, и лифт пошел вниз. Маленькая женщина потянулась к Йенссону полуоткрытыми губами, источавшими запах вина, и они поцеловались. Они только что поужинали на открытой террасе отеля, под звездами, и теперь собрались развлечься.

— Как чудесно было наверху, любимый, — прошептала она. — Так поэтично сидеть там с тобой, будто мы парим высоко-высоко, среди звезд. Только там начинаешь понимать, что такое любовь. Ты ведь любишь меня, правда?

Заместитель директора банка ответил поцелуем еще более долгим, чем первый. Лифт опускался.

— Как хорошо, что ты пришла, моя маленькая, — сказал он, — я уже места себе не находил.

— Да, но если бы ты знал, какой он был несносный! Как только я начала приводить себя в порядок, он спросил меня, куда я иду. «Туда, куда считаю нужным», — ответила я. Ведь как-никак я не арестантка. Тогда он сел и вытаращился на меня и таращился все время, пока я одевалась, надевала мое новое бежевое платье, как, по-твоему, оно мне идет? Что вообще идет мне больше, может, все-таки розовое?

— Тебе все идет, любимая, — восторженно ответил заместитель директора банка, — но такой ослепительной, как сегодня, я еще не видел тебя никогда.

Благодарно улыбнувшись ему, она расстегнула шубку, и губы их слились в долгом поцелуе. Лифт опускался.

— Потом, когда я была уже совсем готова и собралась уходить, он схватил меня за руку и сжал ее так, что до сих пор болит, и хоть бы слово сказал! Такой грубый, ты себе представить не можешь! «Ну, до свидания», — говорю я ему. Он, разумеется, на это ни слова. Упрямый до такой степени, что просто сил нет.

— Бедная моя малютка, — сказал заместитель директора банка Йенссон.

— Будто я не имею права пойти немного развлечься! Но, знаешь, таких серьезных, как он, наверно, больше на свете нет. Не может смотреть на вещи просто и естественно, для него все вопрос жизни и смерти.

— Бедная крошка, сколько тебе пришлось перенести.

— О, я страдала ужасно, ужасно. Таких страданий не испытал никто. Только встретив тебя, узнала я, что такое любовь.

— Дорогая! — сказал Йенссон, обнимая ее. Лифт опускался.

— Какое блаженство, — заговорила она, придя в себя после его объятий, — сидеть с тобой там, наверху, и смотреть на звезды, и мечтать — о, я никогда этого не забуду. Ведь Арвид такой невозможный, всегда серьезный, в нем нет ни капли поэзии, для него она просто недоступна.

— Могу представить себе, любимая, как это ужасно.

— Правда, ужасно? Нет, — сказала она с улыбкой и протягивая ему руку, — к чему сидеть и говорить о таких вещах? Давай лучше выйдем отсюда и повеселимся хорошенько. Ты ведь любишь меня, правда?

— Ты еще спрашиваешь, — сказал заместитель директора банка и впился в нее долгим поцелуем так, что у нее перехватило дыхание. Лифт опускался. Йенссон склонился над ней и стал ласкать ее; она покраснела.

— Мы будем любить друг друга сегодня ночью, как никогда прежде, да?.. — прошептал он. Она притянула его к себе и закрыла глаза. Лифт продолжал опускаться.

Он опускался и опускался.

Наконец Йенссон встал, лицо его было красным.

— Но что такое с лифтом? — воскликнул он. — Почему он не останавливается? По-моему, мы сидим и болтаем здесь невероятно долго — разве не так?

— Да, милый, время летит так быстро.

— Мы здесь уже бог знает сколько времени! Что это значит?

Он посмотрел сквозь решетку двери. Кромешная тьма — и ничего больше. А лифт между тем все опускался и опускался с хорошей, ровной скоростью, все глубже и глубже вниз.

— Но бог мой, что это значит? Мы будто падаем в какую-то бездонную яму, и это длится уже целую вечность!

Они пытались разглядеть что-нибудь в этой бездне. Кромешная тьма — и они погружались в нее все глубже и глубже.

— Спускаемся в преисподнюю, — сказал Йенссон.

— Мне страшно, любимый, — жалобно проговорила женщина, повисая на его руке. — Прошу тебя, потяни скорее аварийный тормоз!

Йенссон потянул изо всех сил. Не помогло: лифт все так же спешил вниз и вниз, в бесконечность.

— Это какой-то ужас, — воскликнула она, — что нам делать?

— А какого черта тут можно сделать? — отозвался Йенссон. — Это похоже на бред.

Маленькую женщину охватило отчаяние, она зарыдала.

— Перестань, дорогая, не плачь, нам надо отнестись к этому разумно. Тут все равно ничего не поделаешь. Так, а теперь присядем. Ну вот, посидим спокойно, прижавшись друг к другу, и посмотрим, что будет дальше. Должен же он когда-нибудь остановиться, хотя бы перед самим сатаной.

Так они сидели и ждали.

— И подумать только, — сказала женщина, — чтобы такое случилось с нами именно тогда, когда мы собрались пойти развлечься!

— Да, черт знает до чего глупо, — согласился Йенссон.

— Ты ведь любишь меня, правда?

— Дорогая малютка, — сказал Йенссон и крепко прижал ее к груди. Лифт опускался.

Внезапно он стал. Вокруг было так светло, что слепило глаза. Они были в аду. Черт предупредительно открыл решетчатую дверь лифта и, отвесив глубокий поклон, сказал:

— Добрый вечер.

Одет он был с шиком, во фрак, висевший на волосатом спинном позвонке как на ржавом гвозде. Испытывая головокружение, Йенссон и женщина кое-как выбрались из кабины наружу.

— Где мы, о боже? — закричали они, цепенея от ужаса при виде этого жуткого существа. Черт, немного смутившись, объяснил им, где они.

— Но это не так страшно, как принято думать, — поспешил он добавить, — надеюсь, господа даже получат удовольствие. Только на одну ночь, насколько я понимаю?

— Да-да! — поспешил подтвердить обрадованный Йенссон. — Только на одну ночь! Оставаться дольше мы не собираемся, ни в коем случае!

Маленькая женщина, дрожа, повисла на его руке. Желто-зеленый свет был так резок, что почти невозможно было что-либо разглядеть. Было несказанно жарко. Когда глаза их немного привыкли, они увидели, что стоят на площади, вокруг которой высятся во мраке дома с докрасна раскаленными входами; гардины были задернуты, но было видно сквозь щели, что внутри полыхает огонь.

— Господа, кажется, любят друг друга? — услышали они голос черта.

— Да, бесконечно, — ответила женщина, и ее прекрасные глаза засияли.

— Тогда вот этой дорогой, — сказал черт и любезно предложил проводить их. Пройдя несколько шагов, они свернули с площади в темный переулок. Перед замызганным парадным висел старый разбитый фонарь. — Сюда, пожалуйста. — Он открыл входную дверь и отступил назад, пропуская их.

Они вошли. Их встретила толстая, льстиво улыбающаяся чертовка с большими грудями и катышами фиолетовой пудры в бороде и усах. Она громко дышала, ее глаза, похожие на горошинки перца, смотрели дружелюбно и понимающе, рога на лбу были обвиты прядями волос и перевязаны каждый голубой шелковой ленточкой.

— Ах, так это господин Йенссон с дамой, — сказала она, — пожалуйста, восьмой номер.

И она протянула им большой ключ. Они двинулись вверх по засаленной лестнице. Ступени блестели от жира, на них было трудно не поскользнуться; подниматься пришлось на два марша. Йенссон отыскал восьмой номер, и они вошли. Комната была небольшая, воздух в ней был спертый. Посередине стоял стол, покрытый грязной скатертью, у стены — кровать с выглаженными простынями. Комната показалась им уютной. Они сняли пальто, и губы их слились в долгом поцелуе.

Незаметно в другую дверь вошел человек, на нем была одежда официанта, но смокинг был опрятный, а манишка такая чистая, что, казалось, светится в полутьме собственным светом. Ступал он бесшумно, шагов его слышно не было, а движения были какие-то механические — бессознательные. Выражение лица было строгим, неподвижные глаза смотрели прямо перед собой. Он был мертвенно бледен, а на виске зияло пробитое пулей отверстие. Он привел комнату в порядок, вытер туалетный столик, поставил ночной горшок и помойное ведро.

Они не обращали на него особенного внимания, но когда он собрался уходить, Йенссон сказал:

— Пожалуй, мы возьмем немного вина, принесите нам полбутылки мадеры.

Человек поклонился и исчез.

Йенссон снял пиджак. Женщина колебалась:

— Ведь он еще вернется.

— Ну, детка, в таком месте, как это, стесняться нечего, раздевайся — и все.

Она сняла платье, кокетливо подтянула штанишки и села к нему на колени. Это было восхитительно.

— Подумай только, — прошептала она, — мы с тобой одни, в таком необыкновенном, романтическом месте! Как поэтично! Я не забуду этого никогда…

— Прелесть моя, — сказал он, и губы их слились в долгом поцелуе.

Человек вошел снова, совсем бесшумно. Неторопливыми механическими движениями он поставил стаканы, налил в них вино. На его лицо упал свет ночника. В этом лице не было ничего особенного, если не считать того, что оно было мертвенно бледно, а на виске зияло пробитое пулей отверстие.

Вскрикнув, женщина соскочила с колен Йенссона.

— Боже мой! Арвид! Так это ты! Это ты! О бог мой, он умер! Он застрелился!

Человек стоял неподвижно, он смотрел только вперед, на то, что было перед ним. Его лицо не выражало страдания, а было только строгим, очень серьезным.

— Но, Арвид, что ты сделал, что ты сделал! Как мог ты?.. О любимый, если бы хоть что-либо подобное пришло мне в голову, можешь быть уверен, я осталась бы дома, с тобой. Но ведь ты никогда ничего такого мне не говорил. Ты не сказал мне об этом ни единого слова! Откуда же мне было знать, если ты не сказал! О боже!..

Ее била дрожь. Человек смотрел на нее как на чужого, незнакомого, взгляд был ледяной и бесцветный, он, не останавливаясь, проходил сквозь все, что оказывалось перед ним. Изжелта-белое лицо блестело, никакой крови из раны не шло, там просто было отверстие.

— О, это страшно, страшно! — закричала она. — Я не хочу здесь оставаться! Уйдем сейчас же, я этого не вынесу!

Она подхватила платье, шубу и шляпку и выскочила из комнаты. Йенссон последовал за ней. Они бросились вниз по лестнице, она поскользнулась и села в плевки и сигарный пепел. Внизу стояла та же рогатая старуха, она дружелюбно и понимающе ухмылялась в бороду, кивала головой.

На улице они немного успокоились. Она оделась, привела в порядок свой туалет, попудрила нос. Йенссон, словно защищая, обнял ее за талию, поцелуями остановил слезы, готовые брызнуть из ее глаз, он был такой хороший. Они зашагали к площади.

Оберчерт по-прежнему там прогуливался, они снова на него натолкнулись.

— Как, уже все? — сказал он. — Надеюсь, господа остались довольны?

— О, это было ужасно! — воскликнула женщина.

— Не говорите так, не может быть, чтобы вы на самом деле так думали. Посмотрели бы вы, сударыня, как было в прежние времена — совсем иначе. А теперь на преисподнюю просто грех жаловаться. Мы делаем все, чтобы человек не только не почувствовал боли, но и получил удовольствие.

— Что правда, то правда, — согласился господин Йенссон, — приходится признать, что стало гуманнее.

— О да, — сказал черт, — модернизировано все сверху донизу, как полагается.

— Конечно, ведь надо идти в ногу с веком.

— Да, теперь остались только душевные муки.

— И слава богу! — воскликнула женщина.

Черт любезно проводил их к лифту.

— До свидания, — сказал он, отвешивая низкий поклон, — и добро пожаловать снова.

Он захлопнул за ними дверь. Лифт пошел вверх.

— Как все же хорошо, что это кончилось, — с облегчением сказали оба, когда, тесно прижавшись друг к другу, опустились на мягкое сидение.

— Без тебя я бы никогда не перенесла этого, — прошептала она. Он притянул ее к себе, и губы их слились в долгом поцелуе.

— Подумай только, — сказала она, придя в себя после его объятий, — чтобы он мог сделать такое! Но он всегда был со странностями. Никогда не мог смотреть на вещи просто и естественно, для него все было вопросом жизни и смерти.

— Ну и глупо.

— Ведь мог же он сказать мне об этом? Я бы осталась дома. Мы могли бы встретиться в другой вечер.

— Ну конечно, — сказал Йенссон, — конечно, встретились бы в другой раз.

— Но, любимый мой, что мы сидим и говорим об этом? — прошептала она, обвивая руками его шею. — Ведь все уже позади.

— Да, моя девочка, все уже позади.

Он заключил ее в объятия. Лифт шел вверх.

Тур Оге Брингсвэр

ЕВАНГЕЛИЕ ОТ МАТФЕЯ

Перевод И. Почиталина

лужка дремал около ящика для пожертвований у входа в церковь.

День был жарким, а проповедь — длинной. Священник был еще молод, и ему доставляло удовольствие слушать звуки своего голоса. Но служка был человеком бывалым и знал, что во время проповеди можно посидеть с полузакрытыми глазами, не рискуя навлечь чье-нибудь осуждение.

Священник выбрал тему сегодняшней проповеди из Евангелия от Матфея — глава 18, стих 20: «Где двое или трое собраны во Имя Мое, там Я посреди них».

Чуть слышно скрипнула дверь… служка наморщил лоб. Это, по-видимому, уже пришли те, собравшиеся на крестины. Но он ошибся. На пороге церкви стоял негр. Высокий худой негр.

— Эй, парень, — шепнул служка, — ты что, не знаешь, ведь это церковь только для белых!

Негр ничего не ответил. Он только стоял и смотрел прямо перед собой. Глаза у него были большие и скорбные.

— Пошел вон! — прошептал служка. — Убирайся отсюда, черномазый!

Священник продолжал свою проповедь. Только по легкому движению бровей можно было заметить, что он увидел пришельца. Но прихожане, сидевшие на задних скамьях, начали оборачиваться. Негр, казалось, не видел этого. Лицо его оставалось неподвижным, лишь глаза скользили по лицам прихожан, обернувшихся к двери. Казалось, он искал кого-то. И, встретившись с его взглядом, люди отводили взор. Но вот негр посмотрел на священника, и в церкви воцарилась тишина.

Служка первым стряхнул с себя оцепенение. Он вскочил и шагнул к наглецу. Теперь уже не надо было шептать.

— Пошел вон! — заорал он. — Читать не умеешь, образина черномазая? Видишь — только для белых!

Он схватил негра за плечо и подтолкнул его к выходу. Но незнакомец не сдвинулся с места.

Прихожане зароптали. Кое-кто начал пробираться к выходу. Священник кашлянул.

— Лучше тебе уйти, — сказал он, глядя себе под ноги смущенным взглядом. — Это — церковь для белых. Здесь не место цветным.

— Мало им своих церквей! — выкрикнул кто-то.

Служка снова попытался вывести негра из церкви. Двое мужчин с задней скамьи встали и подошли к ним.

— Выгоните его! — истерически завопила какая-то девушка. — Вы только посмотрите, как он стоит и пялится на нас. Господи, да выгоните же его поскорее!

— Эти черномазые наглеют с каждым днем, — процедила пожилая дама. — Даже в церкви от них покоя нет.

Один из мужчин подошел к негру и сунул ему под нос кулак.

— Таких, как ты, нужно привязывать к машине и тащить по грязи. Мотай отсюда, пока по роже не заработал!

Негр не двинулся с места, и другой мужчина ударил его. Прихожане вскочили на ноги. По лицу негра текла кровь, но он не вымолвил ни слова.

— Ты оглох, что ли? — прорычал мужчина, ударивший негра.

— Отвечай, когда тебя спрашивает белый.

Священник неуверенно постучал по кафедре.

— Не надо забывать, что мы находимся в доме божьем, — пробормотал он. — Выведите поскорее этого человека, и мы продолжим.

Служка распахнул дверь, и двое добровольных помощников наполовину вытолкнули, наполовину вынесли негра на улицу. У церкви стояло несколько любопытных. Скоро собралась целая толпа.

— Я задал бы тебе хорошенько, только бы услышать, как ты завопишь! — крикнул первый мужчина.

— Что случилось? — зашумели в толпе. — Что здесь произошло?

— Да вот этот проклятый ниггер хотел устроить скандал во время богослужения!

Негр молчал, но глаза его были полны слез. Какая-то женщина подошла к нему и плюнула в лицо.

— Мерзкий бродяга! — прошипела она. — Всех вас надо перевешать.

Толпа подступала все ближе.

— Давайте-ка возьмемся за него! — крикнул кто-то. — Вымажем дегтем и вываляем в перьях!

— А что, так ему и надо. Черт бы побрал этот вонючий сброд.

Но тут подбежали двое полицейских с дубинками и пистолетами. Они пробились через толпу, вывернули негру руки и ловко запихнули его в полицейскую машину. В этот же вечер он предстал перед судом, был обвинен в оскорблении святого храма, богохульстве и единодушно приговорен к смертной казни.

* * *

Вечером палач рассказывал жене:

— Странный какой-то тип. На суде не вымолвил ни единого слова. Только стоял и смотрел, а глазищи влажные, как у собаки. Да он по-моему, и не негр. Наверно, мулат. Но ты посмотрела бы на его руки! На ладонях глубокие раны, как от гвоздей. Жалко даже, черт его побери.

Джеймс Планкетт

ДЖЕЙНИ-МЕРИ

Перевод М. Загота

то утро подморозило; Джейни-Мери, одетая в заношенное линялое платьице, повернула на Николас-стрит и устало прислонилась к витрине. Головенка опустилась на грудь, грязные, нечесанные волосы закрывали лицо. Джейни-Мери обхватила себя тонкими ручками — так все-таки теплее. Там, за углом, остались дома Каннинга — прихваченные инеем крохотные садики, скрипучие ворота, которые обжигают холодом. Она обошла все дома, все до одного. Местным жителям ее робкий стук был хорошо знаком. Кто-то даже проворчал:

— Опять девчонка Карти пришла, можешь не открывать. На этой неделе уже два раза являлась — хорошего понемножку.

А те кто отвечал на стук, встречали ее сурово. В полуоткрытую дверь высовывались сердитые и недовольные лица. Скажи маме, пусть отправляет тебя в школу, возмущались они, а то взяла моду — посылает ребенка попрошайничать. У них своих ртов хватает, дай бог свою ораву прокормить, вон их сколько!

Здесь же, на Николас-стрит, была школа, и дети с ранцами уже шли на занятия. Чей-то ранец раскрылся, и Джейни-Мери увидела несколько книжек, завернутый в бумагу завтрак, бутылку молока. Школа… Исчерканная непонятными знаками доска, Джейни-Мери запинается, что-то мямлит, ухмыляющиеся лица ребят…

Иногда в школу приходил отец Бенедикт. Он задавал вопросы по катехизису и угощал детей конфетами. У этого громадного человека было больше чутья, нежели интеллекта, а к детям он питал больше любви, чем к наукам. Как-то раз он обратил внимание на Джейни-Мери — она сидела за последней партой одна. И вдруг над ней нависла его массивная фигура. На парту легли конфеты в бумажках.

— Как тебя зовут, дитя мое?

— Джейни-Мери Карта, отец мой.

— Я отец Бенедикт из ордена августинцев. Где ты живешь?

Отец Бенедикт протиснулся под крышку парты и сел рядом с ней. И Джейни-Мери сразу стало спокойно и тепло. Она без запинки ответила:

— В домах Каннинга.

Он принялся ее расспрашивать, а учительница, несколько смущенная его присутствием, продолжала вести урок.

— Значит, твой папа работает на скотобойне?

— Нет, отец мой, папа умер.

Отец Бенедикт кивнул и потрепал ее по плечу.

— Мы должны с тобой подружиться, Джейни, — сказал он. — Давай попросим твою маму, чтобы она чаще посылала тебя в школу, а?

— Давайте, отец мой.

— Тогда мы сможем видеться чаще, верно?

— Верно, отец мой.

— Ты всегда будешь ходить в школу?

— Я бы хотела, отец мой.

Они разговаривали еще какое-то время, сидя в неудобных позах за партой, так что головы их почти соприкасались. Прощаясь, он дал ей еще несколько конфет. Позже учительница в наказание забрала их у Джейни-Мери и раздала в награду хорошим ученикам.

Теперь она стояла и думала об отце Бенедикте; отвлек ее нищий старик, проходивший мимо:

— Ты плачешь, девочка? Что случилось?

Джейни-Мери подняла голову и с открытым ртом уставилась на него — она и не думала плакать. У горбуна нищего был нос картошкой, башмаки просили каши. А вокруг на улице — лес ног: рабочие не спеша направлялись на заводы и фабрики, какие-то пожилые женщины семенили из церкви после мессы.

— Ты вроде не в себе, малышка, — сказал нищий. — Тебе что, плохо?

— Нет, мистер, — с удивлением ответила она. — Я иду в монастырь святого Николая, может, там будут давать хлеб. Меня мама послала.

— Поздненько она тебя послала. Монахи вот-вот уйдут молиться.

И тут же, словно услышав эти слова, колокол в августинском мужском монастыре пробил три раза. Долгий раскатистый звон поплыл над пульсирующей улицей, и люди останавливались, снимали шапки и крестились.

Джейни-Мери быстро глянула вверх. Над высокими домами поблескивал купол церковной колокольни, на фоне высвеченных солнцем облаков летел по небу тонкий позолоченный крест.

Утром мать напутствовала ее:

— Ищи, моя милая, ищи, и воздастся тебе за усердие твое. А уж если совсем не повезет, иди к монастырю святого Николая — там сегодня раздают благословенный хлеб.

Джейни-Мери круто повернулась и побежала по улице. Но двери монастыря уже были закрыты, и ожидающие разбились на группки. Девочка неуверенно заозиралась по сторонам. Из разговоров она поняла: святые отцы ушли молиться. Вернутся через час.

Наконец-то можно идти домой. Она устала, и ее босые ноги еле двигались по промерзшей мостовой. Может, хлеба добыл Джонни — он ведь ходил по домам и предлагал щепу для растопки? А может, хоть немного припрятала мама? Иногда она так делала, чтобы Джейни-Мери знала: в доме пусто, надо расшибиться, а хлеб достать.

Джейни-Мери пробиралась по заваленному битым кирпичом пустырю — раньше здесь стояли дома — и следила, как подпрыгивает и удлиняется на бугристой земле ее тень. Близилась зима, и солнце светило тускло, небо было затянуто туманной дымкой, кое-где виднелись пушистые белые облака. Повсюду на пустыре валялись проржавевшие консервные банки, осколки цветного фаянса, они пригодились бы для игры, да некогда их сейчас собирать. Дети часто приходили сюда играть в «магазин»; камешками они выкладывали на земле квадраты — это и были магазины. Бывало, войдет Джейни-Мери в такой квадрат и в секунду преображается. Да и пустырь уже не пустырь, а оживленная улица, цепочка камешков — сверкающие витрины. Лицо Джейни-Мери само собой становится торжественным. Когда дети играют, у них появляется такая спокойная торжественность. Но вот она вышла из волшебного квадратика — и это снова та же продрогшая и голодная Джейни-Мери, которая вдобавок не сумела добыть хлеба. А на нее так надеется мама!

— Ничего не принесла, — сказала она, глядя на маму. — Хлеба никто не дал, а дяденька сказал, что святые отцы выйдут только через час.

Она с надеждой оглядела комнату, но увидела на столе лишь несколько хлебных крошек. Неубранным сором они лежали на засаленной цветастой скатерти. В центре стола возвышался эмалированный кувшин, вокруг него сгрудились невымытые чашки. Только здесь, дома, Джейни-Мери вдруг поняла, сколько шагов она намерила за сегодняшнее утро. И ни за одной дверью ее не встретили приветливо. Мама сердито заговорила:

— Раз так, сиди без хлеба. Небось и не думала его искать, дрянь эдакая! Пройти по улице и заглянуть к монахам — неужели на это два часа надобно? А у нас животы подвело. И Джонни бы так и ушел носить щепу на голодный желудок, не припрячь я для него кусочек. Небось и не думала ничего искать!

Эмаль на кувшине была отколота в трех местах. Трещины расползлись паутиной, словно чернильные кляксы, которые так марали ее тетрадки. По боку каждой чашки тянулась желтоватая полоска — следы чая. Стол вдруг поплыл перед глазами, а голос мамы доходил словно издалека. Хорошо бы сесть, мелькнуло в голове Джейни-Мери.

— Шляешься, — продолжала браниться мама. — Вечно шляешься со своими подругами. Дождешься, я тебе пошляюсь. Отправляйся назад, вот что. В доме все равно хоть шаром покати. Иди к монахам и жди, что дадут, как подобает доброй христианке. Да сумку возьми с собой. Пока хлеба не получишь, ни о чем другом и думать не смей.

Джейни-Мери стояла, стиснув перед собой кулачки, и снизу вверх смотрела на мать. Господи, неужели придется снова идти за хлебом?

— Я просила, — сказала она. — Во всех домах просила.

— Значит, плохо просила, — отрубила мать. — Проси, пока не дадут, — и, круто повернувшись, вышла из комнаты.

Джейни-Мери поплелась в угол за сумкой. Наклонилась поднять ее, и тут кухня закачалась и потемнела. Когда Джейни-Мери была уже в дверях, мать крикнула ей вслед:

— Не глазей по сторонам, не будь недотепой. Уж ты не перетрудишься, это точно. Всем достанется, только моя уйдет с пустыми руками.

И вот она снова бредет по старым кривым улочкам, а вокруг — карусель колес и ноги, ноги, ноги. Дома круто вздымались над Джейни-Мери, совсем крошечная рядом с ними, она еле волочила по мостовой грязные босые ноги. В этот час в магазинах на Николас-стрит было полным-полно женщин, они торговались из-за каждого пенни. Продавцы в белых халатах проворно нагибались над мраморными прилавками, предупредительно склоняли голову и с готовностью поднимали карандаши, сновали между прилавком и полками, бросали товар на весы, а потом слюнявили огрызок карандаша и сосредоточенно черкали на бумаге какие-то цифры. Бывало, Джейни-Мери останавливалась и смотрела, как они работают, но сейчас она прошла мимо, не повернув головы. Губы у нее затряслись — это по улице прогрохотал трамвай; рельсы блеснули на солнце, но блеск был тусклый, холодный. Ничто не грело и душу. Только катились друг за другом трамваи, шлепали по мостовой подошвы, а над домами, на шпиле монастыря святого Николая, сиял тонкий крест.

В день благословенного хлеба святые отцы всегда устанавливали перед монастырем деревянный прилавок.

Возле него стояли два монаха и наблюдали за тем, как собирается очередь. Глаза Джейни-Мери то и дело застилала пелена, но она внимательно оглядела все вокруг — отца Бенедикта не было видно. Хлеб еще не приносили, хотя очередь росла на глазах. Джейни-Мери пристроилась в хвост, стараясь держаться поближе к стене. У стены удобнее — тут так просто из очереди не вытолкнут. Сперва было очень холодно, но вот подошли еще люди, и воздух потеплел. Все, как и ожидала Джейни-Мери, запаслись корзинками и шалями, драными сумками и ветхими пальто; скоро люди окружили ее плотным кольцом. Были здесь и мужчины — старики пенсионеры и безработные.

— Много, наверное, не дадут, — говорил кто-то в очереди. — Утром тут такая толпа собралась — ужас!

— Эй, черт бы вас побрал, полегче там! — сердился другой голос. — Зачем напираете?

— Тихо, тихо, ребенка раздавите!

Этим разговорам не было конца. Сперва люди рьяно бранились. Потом стали сердиться — сколько можно стоять? Они недовольно переминались с ноги на ногу. То и дело сплевывали и шумно вздыхали.

Джейни-Мери стало страшно: она возле самой стены и вдобавок все на три головы выше ее. Она почувствовала себя такой слабой, ей захотелось выбраться из очереди. Но вокруг, куда ни глянь, — плотная стена тел, а внизу — сплошь ноги, даже земли не видно. Она попробовала посмотреть наверх, но не смогла. Только через час на ступенях появился отец Бенедикт.

— Отец Бенедикт, да благословит его бог, — послышалось в очереди.

— Раз он здесь, задержки не будет.

Толпа заколыхалась, Джейни-Мери оторвали от земли, и она потеряла свое место в очереди. Теперь она оказалась за сутулым мужчиной в потасканном пальто и в подбитых гвоздями ботинках. От пальто шел дурной запах, но Джейни-Мери больше тревожило другое — его ботинки. Они неуклюже топали по мостовой совсем рядом с ее босыми ногами. Гвозди с ромбовидной шляпкой опоясывали каблуки двойным кольцом. Джейни-Мери даже наклонилась, лишь бы не терять ботинки из виду, лишь бы уберечься от них. Она не могла отвести от них глаз. «Выпустите меня», — попросила она стоявшего рядом мужчину, но, даже услышь он ее, все равно помочь ничем бы не смог. Она пыталась привлечь к себе внимание, но люди о ней позабыли и знай перемалывали то, что и так всем было известно.

— Теперь уже скоро, — говорили они, подталкивая стоявших впереди.

— Уже скоро.

Прошло немного времени — и все оживились, очередь забурлила.

— Смотрите, смотрите! — кричали они. — Принесли!

Джейни-Мери снова оказалась в воздухе. Почва снова ушла у нее из-под ног, дыхание перехватило — люди давили на нее со всех сторон. От испуга она вцепилась в воротник, усыпанный перхотью, и захныкала. Сквозь водоворот рук и плеч она увидела отца Бенедикта, его мощный торс возвышался над сдавившей ее толпой. Она звала его, но он не услышал.

— Тут же ребенок, — кто-то наконец заметил ее. — Хватит напирать, черт подери, ребенка раздавите.

Какой-то мужчина хотел поддержать ее, но толпа неожиданно увлекла его в другую сторону. Его рука хватала воздух где-то слева от нее. Толпа раздалась, и Джейни-Мери соскользнула вниз.

— Отец Бенедикт! — еле слышно позвала она. — Отец Бенедикт!

Тут мужчина впереди споткнулся, и подбитые гвоздями ботинки обрушились прямо ей на ноги.

Джейни-Мери пришла в себя в монастырской приемной — она лежала на диване. Над ней склонился отец Бенедикт и один из послушников. Кто-то укрыл ее пледом. У противоположной стены уютно светился электрический камни, над ним в золоченой раме висело изображение сердца Христова. Ноги онемели, были какие-то тяжелые, и картина плыла перед глазами. Зато в приемной тепло и не надо рыскать по улицам. Тут она вспомнила о хлебе, о словах матери. Джейни-Мери дернулась, хотела что-то сказать, но не услышала собственного голоса — так шумело в ушах. Послушник повернулся к отцу Бенедикту.

— Вы вовремя поспели, — сказал он. — С ней что-нибудь серьезное?

— Только ноги, — ответил отец Бенедикт дрогнувшим голосом. — Видите — следы гвоздей…

Никос Казандзакис

ЧУДО

Перевод Ф. Гримберг

обро пожаловать в дом господина Анагностиса, старосты. Угощайтесь на здоровье! Сегодня у нас поросят скопят, и госпожа Анагностина[34] такие поросячьи яички вам подаст — пальчики оближете! Не забудьте только пожелать здоровья и счастья ее внучку Минасу: нынче парнишка — именинник!»[35]

Что за наслаждение — критский сельский дом; словно бы прикасаешься к самой вечности: над очагом теплится светильник, высокие кувшины полны маслом и зерном, а в стенной нише — бутыль родниковой воды, заткнутая благоуханным базиликом. С потолочных балок свисают гирлянды гранатов и айвы, целые венки целебных и ароматных трав — тмин, розмарин… Делаешь три-четыре шага по ступенькам — и вот ты уже в комнате: высокая постель — настоящее древнее ложе, над постелью — святые иконы, озаренные лампадкой. Жилище с первого взгляда кажется почти пустым, и все же здесь есть все, что нужно человеку.

А что за день! Воистину божья благодать — погожая светло-солнечная осень. Мы устроились в садике прямо перед домом в тени масличного деревца, сплошь усыпанного плодами. Сквозь серебристые листья искрится далекое спокойное море. Высоко над нами проплывают облака, то скрывая солнце, то вновь открывая его нам; небо словно вздыхает — то радостно, то грустно.

На другом конце сада в небольшом хлеву оглушительно визжит от боли оскопленный поросенок; дверь дома отворена, и соблазнительный запах жаренных на углях поросячьих яичек щекочет наши ноздри.

Мы беседуем о знакомом и вечном: о посевах, виноградниках, дождях. Нам приходится говорить очень громко: староста плохо слышит. Сам старик Анагностис говорит уверенно, спокойно; жизнь его — словно бытие дерева в уединенной долине. Родился, вырос, женился, народил детей, дождался в свой черед и внуков, одни умирали, зато другие живут и крепнут — не пропасть старинному роду.

Старый критянин вспоминает о прошлом, о своем отце; о чудесах, которые случались прежде, потому что прежде и люди были верующими и богобоязненными.

— Вот хоть меня возьмите! Я ведь и родился-то чудом. Да, чудом! Дайте-ка расскажу вам, только и останется, что подивиться и господа прославить — слава тебе, Господи! И непременно пойдите в монастырь к нашей святой Богородице — свечку поставить.

Старик перекрестился и продолжал своим спокойным приятным голосом:

— Значит, жила в нашем селе одна богатая турчанка… Ну вот, пришло ей время родить. Ревет коровой три дня и три ночи — а толку-то и не видать! Тут одна соседка возьми да и посоветуй ей: позови, мол, Джефер-ханым, на помощь эту мать-мейре. Так называют турки нашу святую Богородицу, велика ее милость!.. «Нет! — завизжала эта сучка Джефер-ханым. — Нет! Лучше смерть!» Но боли не кончались. Минул еще день, после и ночь, а родить она не могла. Что делать? Не выдержала и завопила: «Мать-мейре! Мать-мейре!» Вопила-вопила, а помощи нет! «Не слышит она тебя, — говорит соседка, — позови-ка ты ее греческим ее именем!» «Богородица греков, Богородица греков!» — кричит роженица. Но боли всё сильнее, а помощи никакой нет… А соседка снова тут как тут: «Неправильно ты ее зовешь, оттого она и не приходит!» Как взвоет эта сучка: «Святая Богородица!» — и дате, словно угорь, легко выскользнуло на белый свет.

Случилось это в воскресенье, и вот видите, прошла ровно неделя, и сделались родильные боли у моей матери. Но сколько ни призывала она святую Богородицу, всё не могла освободиться. Отец мой сидел посреди двора и ни есть ни пить не мог — так мучился! И уж сердился на святую Богородицу. «Как тебя эта сучка Джефер-ханым звала, так ты убилась, поспешаючи, а теперь… Эх!..»

На четвертый день не выдержал мой отец, схватил свою суковатую пастушью палку и марш-марш прямиком в монастырь святой Богородицы, да будет она защитой нам! Вошел в церковь и даже не перекрестился — до того зол был, — дверь заложил, стал перед иконой: «Ну, Богородица! — кричит. — Знаешь ведь ты жену мою Марулю, всякую субботу вечером наливает она в твою лампадку деревянное масло; и теперь мучается Маруля целых три дня и три ночи и призывает тебя — неужто не слышишь? Оглохла ты, видно! Вот когда тебя какая-нибудь сучка кличет, вроде Джефер-ханым, тогда ты бегом бежишь помогать! А ради христианки, ради жены моей Марули тебе и пальцем шевельнуть лень! Глухой притворяешься! Эх, баба, не будь ты Богородицей, поучил бы я тебя этой вот дубинкой!»

Выговорил он всё это и, не поклонившись иконе, наладился прочь. Обернулся спиной к Богородице, и тотчас — велик наш Господь — странный такой звук раздался, словно треснула икона. Такой вроде треска звук бывает у икон, когда они чудеса сотворяют! Понял мой отец, бросился перед Богородицей на колени, крестится: «Согрешил, согрешил я перед тобой, святая Мать! Ты уж прости! Забудь всё, что я здесь наболтал!»

Только до села добрался, а к нему — с радостной вестью: «Поздравляем, Костандис! Жена твоя родила! Мальчик!» То был я — Анагностис. Да вот от рождения глуховат я, и не диво — отец мой ведь богохульствовал и святую Богородицу глухой позорил! Ну и рассердилась она. «Ах так! — сказала себе. — Пусть сын твой сделается глухим; в другой раз будешь знать, как богохульствовать, позорить меня!»

Анагностис перекрестился:

— Слава Господу! Могла бы ведь меня Богородица сделать и слепым, и безумным, и горбатым, или — Боже упаси от такого! — родился бы я бабой!.. Эх, неизбывна милость Господня!..

Он разлил вино по стаканам.

— Да будет нам святая Мать защитой!

— Твое здоровье, господин Анагностис! Дай Бог тебе жить сто лет и правнуков дождаться!

Старик одним глотком опрокинул в рот стакан, отер усы:

— Да уж хватит с меня! Дождался внуков — и хватит! Надо и меру знать! Ушло мое время, оскудело семя; ничего больше не хочу, посеять не могу! И зачем тогда жить!

Он снова налил и угостил нас орехами и сушеными финиками, завернутыми в листья лавра.

— Все я раздал, все, что имел и чего не имел, все раздал детям своим. Нищий я теперь! А мне все равно! И доброта Господня неизбывна!

— Господь-то он добр! — выкрикнул в самое ухо старику Зорбас. — Да вот мы-то не добры!.. Видно, не угодно ему, чтобы и мы были добрыми!

Староста сдвинул брови:

— Э, кум, не дело говорить такое! Не богохульствуй! Разве мало пострадал за нас Господь!

Молчаливая покорная госпожа Анагностина принесла в глиняной миске поджаренные на углях поросячьи яички и медный кувшин с вином. Она поставила все на стол и распрямилась в сторонке, скрестив руки под грудью и опустив глаза.

Честно говоря, я немного брезговал этим угощеньем, но отказаться было стыдно. Зорбас искоса глянул на меня и улыбнулся:

— Вкуснее этого ничего на свете не найдешь!

Ухмыльнулся и старик Анагностис:

— Это верно! Ты отведай! Вот приезжал сюда принц Георгиос, пошли ему Господь здоровья! Останавливался он в монастыре. Ну, трапеза, как водится; перед принцем — вот такая! — миска супа поставлена Взял он ложку, поболтал в супе — это что, бобы? А сам-то удивляется. «Ешь, господин, — сказал старый игумен, — ты ешь, после поговорим!»

Отведал принц ложку, за ней вторую, третью, тарелку дочиста выхлебал, облизнулся. «Что за чудо такое? — спрашивает. — Исключительно вкусные у вас бобы!»

А шумен в ответ: «Не бобы это, — и хохочет, — не бобы! Это уж мы ради твоего высочества всех петухов в епархии оскопили!»

Анагностис и сам засмеялся и насадил на вилку лакомый кусочек:

— Царская закуска! Ну-ка открой рот!

Я раздвинул тубы, и он сунул мне в рот угощенье. Вино снова было разлито по стаканам, и мы выпили за здоровье его внука. Глаза старика блеснули.

— Каким бы ты хотел увидеть своего внука, господин Анагностис? — спросил я. — Как скажешь, так мы ему и пожелаем!

— Что мне сказать, сынок?! Пусть вырастет он добрым человеком, хорошим хозяином, дай ему Бог жену хорошую и детей и внуков! И пусть один из его детишек походит на меня. Будут старики глядеть и приговаривать: «Эх, как похож малец на старого Анагностиса! Прости Господь, добрый человек был наш Анагностис!»

— Анезинё! — крикнул он, даже не глянув в сторону жены. — Принеси-ка нам еще вина, Анезинё!

Внезапно с силой хлопнула дверца хлева и прямо на нас выскочил, жалобно визжа, обезумевший от боли поросенок. Он перебегал взад и вперед перед нами, тремя людьми, которые болтали и лакомились его яичками.

— Худо бедняге! — сочувственно заметил Зорбас.

— Худо! — усмехнулся старый крестьянин. — А тебе не было бы худо, если бы с тобой такое сделали?

Зорбас поспешно постучал по дереву:

— Чтоб тебе пусто было, чертов глухарь! — пробормотал он с испугом. Поросенок сердито поглядывал на нас, перебегая мелкими шажками.

— Мать его! Будто понимает и вправду, что это такое мы едим! — воскликнул старый Анагностис, он уже немного захмелел.

Довольные, мы продолжали спокойно лакомиться вкусным угощеньем, словно какие-то людоеды; нам было хорошо, мы пили красное вино и любовались сквозь серебристые листья масличного деревца прекрасным морем, которое закат окрасил розовым.

Уже совсем стемнело, когда мы ушли из гостеприимного дома старосты. В свою очередь захмелел и Зорбас, и ему захотелось поговорить.

Он начал неспешно:

— Помнишь наши прежние беседы? Помнишь, как ты говорил, что народ следует просвещать, глаза ему открывать?.. Вот изволь, открой глаза старому Анагностису! Видал, как жена его стояла — «чего изволите»? Поди внуши им, что женщины и мужчины равны, и что жестоко это — жрать мясо поросенка, и чтобы этот самый поросенок перед тобой визжал от боли, и что нет большей дурости, чем быть довольным добротой господней, подыхая с голоду! Какая польза будет этому старому пню Анагностису от твоей просветительской болтовни?! Только забот ему прибавится! А госпожа Анагностина? Пойдут скандалы между мужем и женой, курица захочет петухом петь, так и повыщиплют друг дружке перышки… Оставь ты этих людишек в покое, не открывай ты им глаза! Ну что они могут этими открытыми глазами увидеть? Нищету свою? Пусть уж лучше спят наяву с закрытыми глазами, да видят свои сны!

Он помолчал, задумчиво почесал голову:

— Вот разве что… Разве что…

— Да говори скорее!

— Разве что ты, когда у них откроются глаза, покажешь им другой, лучший мир!.. Но получится ли у тебя такое?

Карел Чапек

СВЯТАЯ НОЧЬ

Перевод Ф. Гримберг

дивляюсь! Удивляюсь я тебе! — госпожа Дина не могла остановиться. — Ну были бы это порядочные люди, пошли бы к нашему старосте сельскому, а не таскались бы, как бог знает кто! Вот почему у Симона их не приняли ночевать? Почему все нам везет на таких? Ты что, хуже Симона? Да его жена таких голодранцев на порог не пустила бы! Нет, я тебя понять не могу! Явились! Кто? Откуда? — А ты и рад!

— Не ори! — пробурчал старый Иссахар. — Они услышат!

— Пусть слышат! — госпожа Дина повысила голос. — Большое дело! Чтобы я в своем доме не смела слово сказать из-за каких-то там нищих! Они что, друзья-приятели тебе? Кто за них поручится? И этот тоже: моя, мол, жена! Так я и поверила! Будто я не ведаю, как у них делается, у бродяг! Не стыдно тебе оставлять в доме таких?!

Иссахар попытался было возразить, что пустил незнакомцев всего-навсего в хлев, но подумал — и… промолчал: говорить себе дороже!

— А ее-то ты хоть разглядел?! — продолжала возмущенная Дина. — Она ведь в положении! Господи Иисусе, только этого не хватает! Матерь божья, что про нас болтать станут! Ой старый ты дурак!

Госпожа Дина перевела дыхание.

— Ну еще бы! Где уж отказать этаким красивым глазкам! Будто я не приметила, как она на тебя зыркнула! А ты и растаял! Это ради меня ты ни на что не способен! А так… Давайте, стелите себе в хлеву — соломы хватит! Будто во всем Вифлееме один только хлев — наш! У Симона им и охапки соломы не дали бы! Его жена такого поведения от своего мужа не потерпела бы! Это я, тряпка, молчу — слово поперек молвить боюсь!

Старый Иссахар отвернулся к стене. «В чем-то она, конечно, права, — предположил муж госпожи Дины. — Но поднимать столько шума из-за такой мелочи!»

— Чужаков пускать в дом! — рассуждала исполненная праведного гнева женщина. — А кто их знает, что они за люди! Теперь я всю ночь глаз не сомкну! А тебе все равно! Для чужих ты на все готов, а для меня?! Хоть бы разочек подумал о своей больной несчастной жене! А утром мне еще после них прибираться! Плотник, видите ли! Плотники у себя дома работают, а не шляются по дорогам! И почему только все шишки на меня валятся! Да слышишь ли, Иссахар?!

Но Иссахар выдерживал характер и притворялся крепко спящим.

— Пресвятая Дева Мария! — вздохнула госпожа Дина. — Что у меня за жизнь! Вот хоть бы сейчас: мне забота на целую ночь, а этот храпит себе! Давайте, все выносите из дома!.. И как я только терплю?!

Она замолкла, и теперь только старый Иссахар старательно похрапывал в темноте.

Около полуночи его разбудил сдавленный женский стон. Ох, да это же в хлеву! Лишь бы Дина не проснулась! А то опять как заведет свои причитания!

Он лежал неподвижно и снова притворялся спящим.

Спустя немного времени долетел новый стон. «Господи, смилуйся! Лишь бы Дина не проснулась!» — трепетно молился Иссахар, но вдруг почувствовал, что жена рядом с ним пошевелилась, приподнялась и напряженно вслушалась. «Худо!» — подумал опечаленный старик, но на всякий случай остался неподвижен.

Госпожа Дина бесшумно встала, завернулась в одеяло и вышла во двор. «Выгонит их! — Иссахар ощущал полную беспомощность. — Не буду я мешаться, пусть делает, что хочет!..»

Прошло несколько странно долгих и тихих минут. Осторожно ступая, возвратилась госпожа Дина. Иссахару почудилось, будто затрещали сучья, но он твердо решил не шевелиться! Может, Дине зябко стало, вот она и разводит огонь.

Снова Дина тихонько скрылась. Иссахар приоткрыл глаза и увидел разведенный в очаге огонь и воду в котелке. «Это еще к чему!» — подумал он и… уснул!

Когда старик снова проснулся, госпожа Дина как раз выносила во двор котелок с горячей водой. Двигалась она как-то по-особенному: важно и торжественно.

Удивленный Иссахар поднялся и начал одеваться. «Надо бы глянуть, что там делается!» — энергично сказал он себе, но в дверях снова столкнулся с Диной.

«И чего это она носится взад-вперед!» — старика охватила досада на жену.

— Ты куда? Нечего там делать зевакам! — и госпожа Дина побежала обратно во двор, прихватив какие-то куски полотка.

Однако уже на самом пороге все же соизволила обернуться к мужу:

— Ложись! — голос ее звучал строго. — Ложись… и не лезь, куда не следует, слышишь?!

Старый Иссахар потащился следом за ней. Во дворе он направился прямиком к беспомощно застывшей перед хлевом мужской фигуре.

— Эхе! — успокоительно забормотал старик. — Выгнали тебя? Знаешь, Иосиф, эти бабы…

И, оставляя в стороне унизительную тему мужской беспомощности, он указал на небо:

— Гляди, над самым домом-то какая звезда! Видал ты когда-нибудь такую звезду?!

Артур Шницлер

ТРИ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ

Перевод Е. Факторовича

ад головой — небесная голубизна, утро свежее, душистое, и юноша идет навстречу колеблющимся в рассветной дымке горам, ощущая, как его сердце радостно бьется на одной волне со всем пульсирующим миром. Свободно, безо всякой опаски странствовал он долгие часы по открытой равнине, пока вдруг, на одной опушке леса со всех сторон, то ли из далекого далека, то ли совсем рядом, не понять откуда прозвучал голос:

— Если ты не хочешь совершить убийства, юноша, не входи в этот лес!

Юноша остановился, пораженный, огляделся окрест, но не увидел ни одного живого существа и понял, что это к нему обратился дух. Он был смел, и последовать столь темному призыву показалось ему нелепым; чуть замедлив шаг, он продолжал свой путь, но все чувства его были насторожены: надо своевременно распознать врага, зачем-то предостерегшего его. Однако никто юноше не встретился, не расслышал он и подозрительных шорохов; никем не потревоженный, он вскоре вышел из-под тёмной сени деревьев на свет дня.

Присев отдохнуть в тени могучих ветвей последнего дерева, обратил свой взгляд туда, где за широкой долиной высились горы, и различил строгие очертания их вершины, достичь которой он поставил своей высокой целью. Но только стоило юноше подняться, как вновь раздался тот самый голос, и звучал он со всех сторон, и из далекого далека и совсем рядом, но на сей раз он звучал более проникновенно, чем в первый раз.

— Не переходи этой долины, юноша, если не желаешь навлечь беды на свою родину.

Прислушаться к этому новому предупреждению юноше не позволила гордость, более того, он посмеялся над этими грозными словами, якобы таившими в себе некий смысл, и поспешил вперед, сам не зная, что ускоряет его шаги — то ли нетерпение, то ли беспокойство.

Влажный вечерний туман опустился на долину, когда он добрался до каменной гряды, вершину которой собрался покорить. Но едва он ступил ногой на повлажневший камень, как вновь совершенно непостижимо откуда — из далека далекого или совсем рядом — однако куда более грозно, чем прежде, прозвучал голос:

— Ни шагу дальше, юноша, если не хочешь погибнуть!

Юноша рассмеялся громко, даже слишком громко, и, не испытывая никаких сомнений, не торопясь двинулся к своей цели. Чем круче вилась вверх тропинка, тем свободнее ему дышалось. И вот гордая вершина покорилась ему, прощальные лучи уходящего дня осветили его чело.

— Итак, я стою здесь! — воскликнул он чистым голосом. — Если ты испытывал меня, добрый или злой дух, я твое испытание выдержал. Никакое убийство не отяготило души моей, далеко внизу отходит ко сну моя любимая родина, и я жив. Кто ты бы ни был, я сильнее тебя, потому что словам твоим не поверил и оказался прав.

Словно раскаты грома, отраженные самыми далекими скалами, накатывались на него слова:

— О, юноша, ты заблуждаешься!

Громовая сила этих слов бросила путника ниц. о он сразу вытянулся во весь рост на узенькой площадке вершины, будто только и хотел, что отдохнуть здесь. Скривив в ухмылке утолки губ, юноша проговорил, как бы обращаясь к самому себе:

— Выходит, я действительно совершил убийство, и даже не заметил этого.

Вокруг загремело:

— Ты совершил необдуманный шаг и раздавил червя.

Юноша равнодушно сказал в ответ:

— Значит ко мне обращался не добрый и не злой дух, а дух-насмешник. Не ведал я, что над нами, смертными, проплывают в воздух ах и такие существа!

Из тусклой сумеречной высоты недобро громыхнуло:

— Так ты уже не тот, который сегодня утром ощущал, что твоё сердце бьется на одной волне со всем пульсирующим миром, раз тебе кажется ничтожной жизнь, радость и тоска которой не находят отзвука в твоей немой душе?

— Вот ты о чем? — ответил юноша, наморщив лоб. — Тогда я виновен сто- и тысячекратно, подобно остальным смертным, чьи шаги невольно уничтожают все вновь и вновь мелкую тварь, не желая ей никакого зла.

— Но об этой твари ты был предупрежден. А известно ли тебе, для чего предназначался этот червь в бесконечном беге времени и событий? Опустив голову, юноша проговорил:

— Я не знаю и не могу этого знать, а посему с прискорбием признаю, что во время моей прогулки по лесу среди иных прочих совершил именно то убийство, предотвратить которое ты желал. Но как я умудрился, идя долиной, причинить зло моей родине — вот это мне воистину любопытно услышать.

— Видел ли ты, юноша, пеструю бабочку, — загрохотало вокруг, — что некоторое время порхала справа от тебя?

— Их я видел немало, возможно, среди них была и та, о которой ты говоришь.

— Он видел многих! Да, некоторых из них твое дыхание сбивало с пути. А ту, о которой я говорю, твое жаркое дыхание погнало на восток; и она пролетела много миль, пока, порхая крылышками, не оставила позади золотую ограду королевского парка.

От этой бабочки произойдет гусеница, которая год спустя жаркой ночью поползет по белоснежной шее королевы; та проснется в столь страшном испуге, что сердце ее остановится навсегда. И не родится на свет наследник королевской четы, и вместо него престол перейдет по наследству к брату короля; а он, коварный, порочный и жестокий, ввергнет народ в пучину отчаяния и возмущения, а потом, чтобы спастись самому, — в круговерть войны, что принесет твоей родине неисчислимые беды. И виновен в этом не кто иной, как ты, ибо это твое жаркое дыхание погнало пеструю бабочку из долины на восток, через золотую ограду королевского парка.

Юноша пожал плечами:

— Как я могу усомниться в том, что все произойдет в точности так, как ты предсказываешь, о невидимый дух, поскольку на Земле всегда одно следует из другого, причем подчас мелочи служат причиной событий чудовищных, а события чудовищные часто приводят к переменам незначительным? Но что может заставить меня поверить в это пророчество, раз не сбылось другое: ведь, по твоим словам, восхождение на вершину грозило мне смертью?

— Кто на нее взошел, — ужасающе загремело вокруг, — тот непременно захочет спуститься, если вознамерится и впредь оставаться среди живущих. Это тебе ясно?

Юноша сразу же поднялся, словно исполнившись желания в тот же миг ступить на тропу, ведущую к спасению. Но с внезапным ужасом ощутил, сколь непроницаема окружающая его ночная мгла, и понял, что для этого рискованного предприятия потребуется дождаться рассвета, чтобы сохранить ясность мысли и чувств. Он снова вытянулся на узенькой площадке вершины, всем сердцем призывая к себе укрепляющий силы сон. Хотя лежал он без движения, сознание его бодрствовало, болели и не смыкались усталые веки, недоброе предчувствие сжимало сердце и холодило жилы. Перед глазами все вновь и вновь вставала головокружительная пропасть, мимо которой змеилась единственная ведущая к жизни тропинка; и он, прежде всегда совершенно уверенный в правильности своих решений, почувствовал, как в душе его зарождаются неизвестные дотоле сомнения, как они все мучительнее ее терзают. Наконец, не в силах более терпеть, он решил, что будет лучше познать неизбежное теперь же, нежели страдать от неизвестности до наступления дня.

Он повторил сомнительную попытку превозмочь опасности обратного пути, не дожидаясь благословенного рассвета. Но стоило только ему сделать первый пробный шаг во тьме, как он словно бы услышал неотвратимый приговор: предсказанная ему судьба настигнет его в самое ближайшее время. В мрачном гневе он воскрикнул, взывая к небу:

— О невидимый дух, трижды предостерегавший меня! Я трижды тебе не поверил, но теперь склоняюсь перед тобой, как более сильным. Прежде чем убить, явись мне!

И прозвучало в ночи, непостижимо далеко и неимоверно близко одновременно:

— До сей поры узреть меня не дано было смертным, а имен у меня много. Суеверные зовут меня Судьбой, глупцы — Случаем, а верующие — Всевышним. А для тех, кто полагают себя мудрецами, я — предвечная сила, сущая с начала всех дней и неумолимо влияющая на все, что было и будет.

— Тогда я проклинаю тебя в последние мгновения моей жизни! — воскликнул юноша с горечью смерти на сердце. — Ибо если ты — предвечная сила, сущая с начала всех дней и неумолимо влияющая на все, что было и будет, значит, все и должно было случиться, как случилось! Значит, я должен был пройти лесом, чтобы совершить убийство, должен был пересечь долину, чтобы навлечь беду на мою родину, должен был одолеть эту вершину, чтобы найти смерть свою — вопреки твоим предостережениям. За что же я осужден был слышать их, слышать троекратно, хотя они ничего не могли предотвратить? Должно ли было произойти и это? И почему, о глумление из глумлений, в последний миг моей жизни я должен жалостливо лепетать бессильное «почему» в твоем присутствии?

Тут юноше почудилось, будто где-то на краях невидимого неба, потяжелевшего и посуровевшего от столь неслыханных слов, раздался необъяснимый смех. Но когда он попытался вслушаться в его звучание, он покачнулся и земля выскользнула из-под его ног; и вот он уже рухнул вниз, в пропасть глубиной в миллионы пропастей — во тьму, где кочуют все ночи, которые приходили и еще приходят от сотворения миров и до их конца.

Карл Грюнберг

КОЕ-ЧТО О СВЯТОЧНОМ РАССКАЗЕ

Перевод Е. Факторовича

десь речь пойдет не о библейской, а об обязательной трогательной святочной истории, без которой в конце года не обходится ни одна ежедневная газета, ни один журнал, ни один орган для семейного чтения. Ибо жизнь тяжела, безжалостна и — с буржуазной точки зрения — без иллюзий невыносима.

А посему задача литераторов — создавать эти иллюзии, или, конкретнее говоря, помочь сохранить веру в то, что мир сотворил бог. Чертовски трудная задача в век рационализации, гонки вооружений и разного рода запретов. Испокон веков лучшим временем этого заказа казался декабрь. Если перелистать в эти «полные ожиданий» дни буржуазные (в том числе и социал-демократические) газеты, то мы найдем — из года в год — стандартные новогодние пирожки, испеченные по следующим облюбованным сюжетам.

1. Берут бедную, трудолюбивую, но больную вдову, укладывают на заштопанные, но чистые простыни, вокруг кровати расставляют четверых голодных детей и заставляют всех пятерых попеременно вздыхать и молиться. Тем временем автор должен растопить как масло сердце жены господина коммерции советника, сидящей у богато наряженной новогодней елки. Она вспоминает с благодарностью об одной вдове, которая недавно вернула ей потерянный скунсовый воротник. Итак, она велит служанке отнести вдове коробку конфет и блестящую трехмарковую монету. Описание удручающей нищеты заставляет растаять и сердце коммерции советника (как-никак — сочельник!). Они укладывают в автомобиль елку и большую корзину со съестным и вваливаются как деды-морозы в хибарку стонущей и молящейся вдовы. Здесь немедленно выясняется, что кормилец семьи погиб год назад на фабрике коммерции советника. Он достает (как-никак — сочельник!) толстенный бумажник. Все растроганы, все поют песню в честь сил небесных! Заключительный аккорд: трудолюбивая, чистоплотная, богобоязненная и тем временем выздоровевшая вдова убирает квартиру коммерции советника, а ее дети учатся в школе — и все это оплачивает добрый господин коммерции советник.

2. Очень популярен за рождественским столом пропавший — и, разумеется, ставший за это время в Америке миллионером — сын, который возвращается в дом окончательно обедневших родителей как раз накануне праздника. Конечно, ему все прощают (как-никак — сочельник!). Заключительный аккорд: сын-миллионер обручается с дочерью соседей, которая во время его отсутствия трогательно заботилась о бедных стариках.

3. Затейливее будет следующее блюдо к праздничному столу: накануне рождества по деревне от двора ко двору ходит старушка нищенка; но лишь один порядочный рабочий, несущий бога в сердце своем, сжалился над ней и пригласил к столу. В сочельник все жители деревни приглашаются в помещичий замок для вручения новогодних подарков. Но все они получают одни заплесневевшие корки, которые сами совали нищенке, оказавшейся на деле переодетой графиней. И только положительный рабочий — несущий бога в сердце своем — щедро одаривается и назначается инспектором имения.

4. Особенно «вкусен» такой вот рождественский пирожок: безработный инженер решил покончить с жизнью, бросившись в канал. (Ибо сегодня сочельник и звонят колокола.) По дороге к каналу его сбивает автомашина, в которой едет гордая и блестящая дочь богача фабриканта. Он — естественно — получил лишь легкие повреждения, и по приказу дочери его отвозят отнюдь не в больницу, а (как-никак — сочельник!) на отцовскую виллу. У новогодней елки папаша узнает, что молодой человек — непризнанный, но очень способный изобретатель. От этого известия до сообщения об обручении с вышеозначенной гордой особой и блестящей наследницей капитала и вступлении молодого зятя в совладение фирмой, как правило, не более пяти строк.

5. Чуть труднее переварить рассказ о целеустремленном, но очень бедном мальчишке-посыльном, который отдал смуглому пассажиру, говорившему с заметным акцентом и не имевшему денег на проезд, свои последние двадцать пфеннигов. Но оказывается (близится рождество, когда случаются разные знамения и чудеса), что облагодетельствовал он магараджу «Гвалитапуры», чудака, который странствует по свету в поисках добрых людей. Сначала он выражает свою благодарность при помощи стофунтового банковского билета, а потом сбывается мечта мальчишки: магараджа согласен оплатить ученье посыльного, который хочет стать радиотехником, — с тем чтобы впоследствии он занял государственную должность в «Гвалитапуре».

Закончим же на этом дегустацию блюд буржуазного оболванивания читателей, примеры которого — все без исключения — взяты нами из реально существующих органов печати и книг.

Теодор Р. Когсвелл

ВЫ ЗНАЕТЕ ВИЛЛИ

Перевод В. Вебера

былые времена никто бы не моргнул и глазом, узнав, что Вилли Маккракен застрелил негра, но с тех пор нравы значительно изменились.

Судья, мокрый от пота, почтительно сжимал в руке телефонную трубку, слушая начальственный баритон, доносившийся по проводам из столицы штата.

— Но нельзя же повесить белого человека только за то, что он пристрелил ниггера, — наконец вымолвил он.

— При чем здесь виселица? — огрызнулась трубка. — Я хочу, чтобы все выглядело благопристойно. Проведите настоящий судебный процесс. И не пытайтесь закончить все дело в какие-нибудь полчаса. Я требую минимум двух недель.

Судья покорно кивнул.

Свидетели обвинения и защиты сменяли друг друга. Присяжные важно восседали на отведенной им скамье, довольные тем, что не надо работать в поле под жарким солнцем. К тому же за каждый день, проведенный в зале суда, им причиталось по три доллара. Молодой честолюбивый адвокат, прибывший из столицы, следил за неукоснительным выполнением всех формальностей, и в итоге суд над Вилли Маккракеном стал образцом справедливости законов штата, обязательных для каждого из его жителей независимо от цвета кожи.

Обвинение представило все улики, за исключением мелочи, касающейся того, что убитый, вернувшись после службы в армии, открыл автомобильную мастерскую и начал отбивать клиентов у Вилли Маккракена.

Почему-то забыли упомянуть и о том, вероятно сочтя несущественным, что Вилли был Третьим Великим Магом местного отделения Рыцарей Огненного Меча[36] и официально предложил убитому убраться из города до конца недели или пенять на себя.

В последний день перед присяжными предстали главные свидетели. По странной случайности они оказались женщинами: одна — очень старая и очень черная, другая — не слишком молодая, но зато совершенно белая.

Первую нельзя было назвать иначе как колдунья, хотя в древнем и давно забытом африканском языке она имела бы гораздо более звучное имя. Практически все сидящие в зале в свое время пользовались услугами тетушки Хэтти. И хотя большинство приходило, чтобы попросить любовное снадобье или амулет против дурного глаза, некоторые обращались к старухе по более серьезным делам, и не мудрено, что к ней относились с необычным для негритянки почтением.

В городе не было человека старше тетушки Хэтти, ходили слухи, что она жила тут, когда Линкольн освободил негров, и убитый был ее единственным оставшимся в живых родственником. Присягнув, она показала, что обвиняемый, Вилли Маккракен, пришел к ее хижине, когда она готовила ужин, справился об убитом и, когда тот появился на пороге, хладнокровно пустил ему пулю в лоб.

Жена Вилли, пухленькая блондинка в обтягивающем платье, поклялась, что в момент убийства Вилли лежал с ней в постели.

Выражение лиц присяжных, пожирающих глазами ее прелести, выпирающие из-под тонкой материи, не оставляло сомнения в том, что, по их мнению, только круглый идиот мог уйти вечером от такой женщины.

Восемь Рыцарей Огненного Меча сидели вокруг стола в кухне Вилли. Он поднял с пола кувшин, отхлебнул самогона и вытер рот тыльной стороной руки. Взглянув на будильник, стоящий на полке над раковиной, и вновь поднес кувшин ко рту. Пит Мартин протянул руку и отобрал у него кувшин.

— Хватит, Вилли, — он потряс кувшин, чтобы посмотреть, осталось ли там что-нибудь. — Никто не придет сюда, пока мы здесь.

Вилли задрожал.

— Вы-то не видите, как она каждую ночь сидит под большим деревом во дворе, — он потянулся к кувшину, но Мартин со смехом отвел его руку.

— Перестань пить и ты больше не увидишь тетушку Хэтти. Если сосчитать, сколько ты выпил после суда, не приходится удивляться, что тебе мерещится черт знает что.

— А я говорю, что видел ее, — упрямо гнул свое Вилли. — Шесть ночей подряд она сидит под деревом и ждет полнолуния, — он вновь попытался завладеть кувшином.

— Хватит с тебя, — повторил Мартин, убирая кувшин под стол. — Лучше послушай, что я скажу. Тетушка Хэтти мертва и Джексон мертв, и они спокойно лежат под шестью футами земли. Я не виню тебя в том, что ты испугался. Кому приятно слышать такую ерунду, да еще от колдуньи. Но помни, Рыцари справятся с любым ниггером, живым или мертвым. Иди наверх и отдохни. После суда ты, должно быть, не спал и шести часов. И успокой Винни Мей.

Вилли потер лысину.

— Не могу спать, — прохрипел он. — Во всяком случае, когда она ждет внизу. Она сказала, что он вернется в полнолуние, и луна с каждой ночью становится все круглее и круглее.

— Если он вернется, мы о нем позаботимся, — твердо ответил Мартин. — А теперь сделай, что я сказал. Луна встанет лишь через два часа. Иди спать, мы тебя разбудим.

Вилли встал и, шатаясь, поднялся по ступенькам. В темной спальне он стащил с себя одежду и лег рядом с мирно посапывающей Винни Мей. Он пытался бороться со сном, но через несколько минут его громкий храп слился с тихим дыханием жены.

Яркий лунный свет заливал спальню, когда Вилли открыл глаза. Они не разбудили его! Из кухни донеслись голоса, потом пьяный смех. Медленно, словно зачарованный, Вилли поднялся с кровати и подошел к окну. Она должна сидеть там, под старым деревом, ссохшаяся черная мумия, ждущая… ждущая… ждущая…

Глаза Вилли широко раскрылись. Внизу никого не было! Под толстым стволом росла лишь жесткая, начавшая желтеть трава. Он стоял у окна, думая, что никогда не видел ничего прекраснее этого пустого, забросанного мусором двора. И как успокаивал его расшатанные нервы нежный лунный свет.

— Винни, Винни Мей, — позвал он.

Винни улыбнулась во сне, взглянула на него, и тут же спальню огласил такой пронзительный вопль, что Вилли невольно поднес руки к ушам.

Время, казалось, остановилось, когда рецепторы пальцев послали в мозг сигнал о том, что на его лысом черепе каким-то образом выросли курчавые волосы. Вилли бросился к зеркалу. Толстяк с отвисшим животом исчез. Его место занял чернокожий незнакомец… но не такой уж незнакомый.

Пальцы Вилли коснулись лба в поисках маленького пулевого отверстия, но ничего не нашли.

И тут время вновь продолжило свой бег. Винни Мей орала как резаная, и на лестнице уже слышались тяжелые шаги.

Вилли попытался объяснить, что произошло, но мягкий негритянский выговор не придал его словам должной убедительности. Дверь распахнулась, и он с мольбой протянул руки к входящим Рыцарям.

— Нет, — прошептал он. — Я — Вилли. Вы знаете Вилли.

Когда они вышли из тени, он не выдержал. Шаг назад, другой, его ноги коснулись низкого подоконника, и в следующее мгновение он выскочил на пологую крышу. Спрыгнув на землю, вновь попытался объяснить, что случилось, но тут кто-то вспомнил про пистолет.

Раньше Вилли не пробежал бы и мили, но теперь новое гибкое тело без всяких усилий несло его сквозь ночь. Если бы не собаки, ему бы удалось уйти от преследования.

Один из Рыцарей достал колоду карт, и они тянули жребий. Питу Мартину досталась шестерка, и ему пришлось идти за бензином.

Рене Ребетэс

КОЛДОВСТВО В ГРЕЙТ-РОК-СИТИ

Перевод Р. Рыбкина

а белом здании развевается флаг с черными звездами и полосами.

Шоколадного цвета солдат в голубой форме и красном кепи самозабвенно дует в золоченое нутро трубы.

И под аккорды блюза просыпается южный город. Хрипловатыми низкими голосами смеются черные как сажа, длиннорукие и длинноногие юноши, и смеются, показывая клавиатуру зубов, оливковые девушки.

Из домов выходят люди цвета сапожной мази, веселыми ручейками нефти втекают в толпу на главной улице. Они идут, взявшись за руки, все в белых туниках, которые оставляют открытыми ноги и грудь.

Они движутся в ритме, в котором белые двигаться никогда не смогли бы.

Изо всех закоулков течет толпа на великое торжество.

Посередине центральной площади стоит церемониймейстер, древний старик, руки его неподвижно распростерты, а кроткий взгляд устремлен в странное и печальное белое прошлое этих негров.

Труба умолкла, только барабаны сыплют медленный ритм. Барабанщики окружили старика огромным полумесяцем, рты их полуоткрыты, руки гладят туго натянутую барабанную кожу, их сотни, этих черных рук и захлебывающихся голосов. Толпа ждет, молчание ее уже превратилось в бормотанье. Медленно и будто с неба падают на барабанную кожу, как грозовые облака, черные руки, и старческий голос шепчет первые слова ритуала:

— Эбуо бвалу кемаи ва наму…

«О сын моей матери, свершилось чудо…»

Как эхо, повторяет толпа древние слова на диалекте конголезцев и мало-помалу, незаметно, начинает качаться в такт барабанам. Из уст церемониймейстера вылетают хриплые звуки, они превращаются в слова. Медленно идет обряд, тихо, шепотом, звучат голоса.

Бормотанье барабанов и голосов внезапно разрывает труба. Мотив звучит напряженно и полон грусти, как древние мелодии негров. Глубокая печаль исходит из него и проникает в самые поры. Печаль огромным гамаком качается на центральной площади Грейт-Рок-Сити…

Старик лепечет что-то, рев толпы заглушает его слова, труба воплем тоски пронзает воздух, и то же самое происходит сейчас во всех других городах; вскоре негры начнут танцевать, и слова, жесты и музыка сплетутся в нить рассказа о событиях, воскрешаемых в памяти ежегодно на протяжении вот уже больше тысячи лет.

Как разбивается на осколки плоский кусок обсидиана, темнокожая потная толпа разобьется на группы и пары, все станут в скручиваемые ритмом ряды и, как в древние времена, расскажут о тех событиях своим танцем.

Выступая величественно, на площади выйдут колдуны в головных уборах из радужных перьев, в таких же, как на всех, но только алого цвета туниках, и будут похваляться своей странной наукой, будут населять воздух городов жарким ветром шумов и вскриков.

Снова, как каждый год в этот день, под босыми ногами на мостовой улиц вырастет зеленая сочная трава, покров переплетающихся лиан будет душить в своих объятиях белые здания, и многоцветные орхидеи вырастут изо ртов и глаз старых статуй.

Все будет пережито и рассказано заново, молодые колдуны покажут в пантомиме убиение Джо Брэдли, а другие, в страшных белых масках, приклеенных к темной коже, с золотистыми плюмажами, качающимися над головой, сыграют роль палачей.

Старые колдуны в кроваво-красных туниках, полновластные хозяева бед и счастья, будут смотреть на это со своих помостов, ибо в конечном счете именно они были творцами Великой Перемены.

То, что рассказывают колдуны, случилось давным-давно.

Тогда, как и теперь, был городок Грейт-Рок-Сити, была сонная от летнего зноя главная улица, и белые, как и теперь, были на ней дома.

В тот день лучи солнца свинцом падали на белый южный город, асептичный и тихий, как больница.

Внезапно на безлюдной улице появилось темное пятно, заскользило по ней, держась затененных стен, избегая ступать на знаки переходов, стараясь остаться незамеченным. Джо Брэдли бежал широкими пружинистыми шагами людей одного с ним цвета кожи, и, хотя он этого не знал, ноги его превращали мостовую в ковер зеленой мягкой травы, и половодье цветов и звуков заливало улицу там, где он пробегал, и алая кровь Джо Брэдли, как высокооктановое горючее, толкала его вперед. По темной стене его лба ручейками сбегал пот, падал крохотными водопадиками, растекался по выступающим скулам. Затравленно метались большие, как блюдца, глаза, и язык лихорадочно облизывал орхидею губ.

Дыша ритмично, как машина, он черным блестящим дизелем несся с головокружительной скоростью по улице.

И вдруг завывание клаксонов ворвалось в тишину. Появились три низкие длинные машины, три пожирающих расстояние пса, полные золотоволосых, до предела нажимающих на акселераторы белых, а за ними по белой улице плыло облако угарного газа.

Три металлических пса, чьи цилиндры, задыхаясь, искали негра. Протрубили охотничьи рожки двадцатого века, и во весь голос запели черный гимн ненависти охотники. За рулем первой машины сидел, жуя потухшую сигару, Чак Корриган, принадлежавший к цвету местного общества, и его нечеловеческие глаза рыскали в поисках намеченной жертвы. Ноздри его раздувались, а полосатая рубашка насквозь промокла.

Ночами, когда собирался Ку-клукс-клан, мозг Чака Корригана трудился, кропотливо планировал все этапы охоты. И сейчас ненависть гонит кровь к его уже красному лицу, и он принимается жевать сигару еще яростней. Опьяненный охотой, он вопит, а его правая нога снова и снова остервенело пришпоривает двести лошадиных сил, пыхтящие в двигателе его оранжевого кабриолета.

Негр знает, что машины его догонят. За спиной у него — их вой и рычанье. Его глаза ищут убежища, выхода. Дыхание стало громким и судорожным, жилы на висках набухли, ноги ватные.

Скоро он упадет пятном оливкового масла на темную мостовую.

III

Вот что рассказывала до сих пор церемония. С минуты на минуту наступит безмолвие. Лиловатые пальцы не бьют больше по телячьей коже на барабанах, они замерли в нескольких миллиметрах над ней. Тела больше не дрожат, и танцоры, все жители городка, застыли в какой-то неудобной экстатической позе. Городок сейчас — это Джо Брэдли перед тем, как он упал, Джо Брэдли задыхающийся, Джо Брэдли фиолетовый, Джо Брэдли перед тем, как его раздавят, измельчат, вотрут в асфальт…

Голос церемониймейстера свистит, как рассекающий воздух бич:

— Нгайи квету ва кву муленгеле квату…

«Я возвращаюсь в родные места, туда, где растут красивые деревья…»

Барабаны начинают снова, толпа повторяет: «…туда, где растут красивые деревья, — толпа танцует, — где духов Калабара преследует леопард, — толпа повторяет хором африканские слова, — где заклинаниями вызывают Танзе[37] — в помощь моему племени, — пронзительно и надрывно кричит труба, — вызывают Танзе, чтобы он сделал барабаны из кожи наших врагов…» Городок повторяет заклинание Джо Брэдли, слова, произнесенные за миг до того, как его раздавили, впервые произнесенные когда-то давным-давно, где-то далеко-далеко, неизвестно кем: «вызывают Танзе, чтобы он заклял наших врагов, чтобы дети их…»

Джо Брэдли настигает первая машина, оранжевый пес ударяет по нему рылом и резко останавливается, а Джо Брэдли отлетает на пять метров вперед. Остальные машины бросаются на оливковое тело, колеса их проносятся по Джо Брэдли опять и опять, ломают его длинные ноги, дробят кости, раскалывают череп, разбрасывают окровавленные внутренности. Потом разворачиваются, визжа шинами, находят то, что осталось от Джо Брэдли, и убивают его пятьдесят и более раз, и, наконец, от Джо Брэдли не остается ничего, только пятна и разводы на мостовой…

Толпой овладевает безумие, все рвут на себе туники, катаются по земле. Теперь каждый из них Джо Брэдли, и каждый страдает и бьется в его агонии, и это продолжается долго, в транс входят все, и наконец чернокожая толпа лежит, она погружена в населенный странными божествами сон.

Сегодня, как каждый год в этот день, власть колдовства воцаряется в городке: тела лежат в выросшей вдруг мягкой траве и все проснутся лишь позднее, когда переживут в своих снах последнюю часть обряда.

И теперь хозяйкой городка становится пышная растительность. По стенам домов взбираются лианы, и везде, куда ни глянь, беззвучные взрывы цвета.

Позже массивная фигура Чака Корригана расхаживает взад-вперед по приемной больницы Грейт-Рок-Сити, и в зубах у него хрустят остатки потухшей сигары. Его жена, огромная блондинка, или даже, скорее, альбиноска, сейчас производит на свет где-то в лабиринте коридоров больницы шестого отпрыска семьи Корриганов.

Понятно, что для Чака Корригана такие события не в новинку, и он не сомневается, что все будет хорошо. И однако он нервничает. Он яростно давит ногой орхидею, которая вдруг выросла между каменных плит пола, достает носовой платок и вытирает им со лба пот. С ума можно сойти от этого удушающего зноя, и будто дьявол вселился в тропические растения — лезут отовсюду, куда ни глянь.

Он подходит к окну и раздвигает дрожащей рукой завесу из растений, чтобы посмотреть на улицу. И видит, что снаружи, словно по мановению волшебной палочки, прямо на мостовой выросли и теперь мешают движению машин пальмы. Он не знает, мерещатся они ему или они настоящие, отходит от окна и боится подойти к нему снова: вдруг, когда он подойдет, он увидит, что все исчезло. Проклятые растения появляются у него на глазах, исчезают, вырастают снова. Вот он споткнулся, с его уст срывается ругательство, и он видит, что его нога чуть было не запуталась в лиане; та ползет медленно по полу приемной и исчезает под дверью, в коридоре. Ее уже нет, теперь плиты пола покрыл ковер из красных цветов, похожих на крошечные маки. Их пьянящий аромат вызывает галлюцинации. А вот из зарослей в коридорах больницы появляется медсестра. Чак Корриган с удивлением слышит свой вопрос:

— Правда, красивые цветы, мисс Лилиан?

А потом деланно спокойным тоном спрашивает:

— Наверно, девочка на этот раз?

Медсестра опускает голову. Чак Корриган понимает, что угадал. Значит, дочь. Медсестра по-прежнему не поднимает голову. Резким движением он вырывает из стены только что выросший на ней черный ирис и говорит:

— Я хочу увидеть свою дочь, отведите меня к ней.

Он идет за медсестрой к палате новорожденных, и шаги его приглушает мох, покрывающий теперь пол и стены коридоров.

— Номер двадцать три, — говорит, по-прежнему глядя себе под ноги, медсестра.

Широкими шагами Чак Корриган направляется к кроватке с этим номером; она голубая.

В кроватке лежит красивый черный младенец, глаза его широко открыты, и он безмятежно смотрит на Чака Корригана.

Словно издалека, до Чака Корригана сквозь заросли доносится голос медсестры:

— Очень прошу вас, мистер Корриган, посмотрите в другие кроватки.

Все новорожденные черные!

И больше никогда уже не появлялось белых детей, больше не видно было их ни в парках, ни на улицах. Ни белых детей, ни белых подростков, ни белых взрослых.

Ни одного белого.

Церемония кончилась. Шумная толпа цвета сажи пробуждается от своего навеянного чарами сна и рассыпается по улицам. Уже вечер, в окнах загорается свет, и вместе со светом из них течет джаз.

Грейт-Рок-Сити отпраздновал еще одну годовщину памятных событий. Закончился день, когда, раз в году, колдовство превращает городок в густые многоцветные джунгли.

Дайна Чавиано

ИСКУШЕНИЕ

Перевод Р. Рыбкина

милосердии молю, Господи! Изо всех испытаний, коим ты подвергал мою веру, сие есть, по разумению моему, наитруднейшее. В веселии, но и в сомнении пребывает слабый мой дух. По воле твоей стал я ныне счастливейшим и несчастнейшим из смертных. Прости, Всевышний, раба твоего, чье сердце переполнено к тебе любовью. Избавь меня от тревог и вызволи, ибо ты это можешь, из происшествия, о коем не ведаю, к худу оно или к добру.

Открываю тебе сердце свое, о будущий декан семинарии святого Анаклета. Я, аббат Херонимо, чья подпись заключает сии записи, открываю тебе, повторяю я, сокрушенный дух свой на заре дня, что, быть может, станет наистрашнейшим и наисчастливейшим из дней моих. И дабы ты безрассудств моих не повторил, надобно, чтобы узнал ты мою историю или хотя бы начало оной, ибо завершение ее мне неведомо, и неведомо, буду ли жив я, чтобы тебе о ней рассказать. Посему пусть свидетельствует и пребудет доказательством происшедшему мой дневник — то, что я записал в нем с рокового дня, послужившего всему началом.

Месяца января десятого дня года тысяча шестьсот шестого.

Нечто весьма прискорбное постигло меня сегодня. После утренней службы я поднялся опять в свою келью и только сел переписывать старинные хартии, как уши мои услышали звук тихих шагов. Я обернулся, полагая, что это какой-нибудь из юных послушников, убежавший от своей работы, однако, к величайшему изумлению своему, увидел, что тот, кого я счел послушником, на самом деле прекрасная отроковица.

Сразу подумал я, не убежала ли сия дева, повредившись рассудком, из отчего дома, ибо одежда, что была на ней, едва прикрывала наготу и держалась отроковица не стыдливо, а бесстыдно, как ни единая из дев, коих я видел в своей жизни. И, глядя на нее, глаголел я:

— Юная дева, ты, верно, повредилась рассудком. Не иначе, как шла ты в исповедальню и ошиблась дорогой. Лучше вернуться тебе к отцу и матери.

На что она ответила:

— Простите, ошибаюсь не я, а вы. Это эксперимент. Темпоральные координаты перенесли меня в вашу келью.

(«Темпоральные координаты» я запомнил хорошо, ибо попросил ее диковинные сии слова повторить дважды.)

— Не ведаю, о чем глаголешь, — промолвил я. — Не англичанка ли ты будешь? Или, может, цыганка?

— Я живу в Южной Америке, — произнесла она.

— За океаном, значит?

— Да.

— И как же живется тебе среди дикарей? Не думал я, что там тоже живут женщины.

— В моей стране дикарей нет, и женщин в ней живут миллионы.

— Полагаю, уважаемая госпожа, тебя я старше, и едва ли поможешь ты спасению души своей, обманывая смиренного аббата.

— Вы старше меня? Сколько же вам лет?

— Тридцать девять.

— А мне — пятьдесят один.

— Пятьдесят о…дин? Смотри, дитя, я предостерег тебя об опасности, коей грозят тебе такие шутки. Уверен, тебе не больше двадцати лет.

— Только так думать вы и можете, учитывая ваши знания, — промолвила она, пожав плечами. — Но ведь в моей стране люди живут лет до ста тридцати, так что я еще и половины не…

— Боже милостивый!.. Возвращайся немедля к отцу и матери.

— Вы не поняли, сеньор. Отец и мать мои не здесь.

— Не здесь?! А где же они?

— Они… — и показалось мне, будто не знает она, что ответить, — еще не родились.

— Что за глупости ты говоришь?

— И я еще не родилась, — строптиво рекла она.

— Неужто? А с кем я говорю?

— Со мной.

— Так Я и думал! В сей же миг удалишься ты отсель, с родителями или без оных.

— Простите, но я не смогу уйти, пока мои…

И узрел я нечто ужасное, отчего до конца дня утратил дар речи. То, что я, по простоте души своей, принял за смертное создание, начало таять в воздухе! Сквозь тело девы проглянул мой шкаф. Затрепетал я, уразумев, какой великой опасности подвергся: сам сатана явился мне во плоти!

И пал я на колени, моля Всемогущего о милосердии. Потом спустился поспешно к большому алтарю и там, между двух капителей, провел остаток дня и всю ночь в покаянии. Только услышав птах щебечущих, поднялся я в свою келью и сомкнул вежды.

Месяца января одиннадцатого дня года тысяча шестьсот шестого.

Еще светало, когда, проснувшись, ощутил я вдруг дуновение могучего ветра, что сбросил многие бумаги мои на пол и едва не загасил свечу.

Собрав бумаги, я узрел снова, к великому ужасу своему, то же дьявольское видение.

— Сгинь, сатана! — возопил я, потрясая распятием перед дьяволом.

Сколь тяжкое испытание, Боже, послал ты мне! С ужасом узрел я, как дьявол нежно мне улыбнулся. Но не упал я духом и замахнулся крестом. Однако дьявол в образе отроковицы увернулся ловко от святого распятия, отошел в темный угол и там уселся.

— Не бойся, ничего плохого я тебе не сделаю, — молвил сатана.

Хорошо ведомы мне уловки, к коим прибегает искуситель для погибели нашей.

— Зачем ты здесь? — вопросил я, пытаясь взором своим пронзить сатану. — Не хочу внимать тебе.

— Выслушай меня. То совмещение пространственно-темпоральных сил и координат, благодаря которому я здесь, очень скоро исчезнет. Еще несколько минут, и я вернусь в свою эпоху. Поэтому буду кратка. Поручение мне дано очень простое: взять тебя с собой туда, откуда я прибыла. Там ты… — тут произнесла она непонятные слова. — В общем, не могу объяснить тебе сейчас, что ты будешь делать. Когда окажешься там, поймешь. Сперва, конечно, подвергнешься интенсивному лечению, но оно безболезненно и продлится всего несколько часов…

— Замолчи! — закричал я гневно. — Ежели мнишь смутить рассудок мой множеством небылиц, коих сама не разумеешь, то не надейся.

Вставши, пошел сатана ко мне. Видя это, опять поднял я распятие и стал крестить нм нечистого.

— Сгинь! — возревел я. — Подойдешь — конец тебе!

Узрев перед лицом своим крест господень, заморгал искуситель и остановился.

— Неужели ты меня этим ударишь? — спросил меня с простодушием притворным враг рода человеческого.

О небеса, почто дозволено сатане превращать в свою игрушку самоё Красоту? Диковинная одежда облегала формы столь многообещающие, что…

Тут-то и понял я: дьявол меня соблазняет. Убедившись, что не одолеть меня словесами лживыми, пустил он в ход теперь самое сильное свое оружие: плотское вожделение.

— Я вижу, — произнесла сатанинская отроковица, — сегодня ничего не получится, уж слишком ты возбужден, лучше нам подождать несколько дней. Может, за это время ты разберешься что к чему; во всяком случае, подумай о том, что я тебе сказала. Тебя там ждет изобилие. У тебя будет все. И проживешь ты там вдвое дольше, чем здесь.

— Ни богатством, ни бессмертием не соблазнишь! Возвращайся в темные владения свои и оставайся там навеки! Во имя Господа, повелеваю тебе я…

И, как и ожидал я, сатана начал растворяться в воздухе и исчез прежде даже, чем я успел совершить крестное знамение.

За полночь уже, а сон меня никак не берет. Вожделение мучит меня беспощадно. Как возможно, чтобы порождение ада было так прекрасно? Подобной улыбки я ни у одной смертной не видывал. В твои руки, Господи, себя вручаю!

III

Месяца января двадцатого дня года тысяча шестьсот шестого.

Из-за прибытия тому несколько дней назад монсеньора Франсиско поднялся переполох. Потому, наверно, искуситель и не появлялся более.

Когда монсеньор отслужил мессу, попросил я, чтобы он оказал мне милость: исповедал меня в своей келье. Там рассказал я ему, что со мной приключилось. Пособолезновал мне он и дал кропило, освященное самим папой.

— Возьми, — сказал монсеньор, — и, когда князь тьмы появится и снова будет тебя искушать, соверши сим кропилом обряд изгнания беса.

Возблагодарил его я и удалился. Полагаю, что он известит обо всем святейший престол. Тому, как я у него исповедовался, уже два дня. А вчера поутру поспешил от нас монсеньор в Вальядолид.

Хоть подарок монсеньора и успокоил меня, одолевает меня великий страх. Несмотря на все старания свои не могу спастись никуда от некоей мысли, что не оставляет меня ни днем ни ночью. Весьма трудно было мне убедить себя, что столь красивая и на праведницу похожая дева есть всего лишь образ искушающий, дьяволом сотворенный на погибель смертным. Но временами охватывает сомнение: а что, если это не дьявол вовсе?.. Но того быть не может. Что это, если не адское видение?

Подобно стреле отравленной, вонзившейся в сердце, сомнение разъедает мой дух.

Оторвался на миг, дабы взять священное писание. Открыл наугад и прочитал:

«Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение: дух бодр, плоть же немощна».

«Еще, отошед в другой раз, молился, говоря: отче мой! если не может чаша сия миновать меня, чтобы мне не пить ее, да будет воля твоя».

Теперь снова чувствую я, что не победить меня и наихудшему бесу. Вспоминаю, сколько бодрствовал и размышлял Спаситель, дабы смог вынести потом предвозвещенные ему муки, и дух мой крепнет. Ведь рядом с его муками мои ничтожны.

Месяца января тридцатого дня года шестьсот шестого.

Пришел наконец час испытать обряд изгнания беса; но к величайшему смущению моему, произошло все не так, как я надеялся.

Когда, после ужина вскоре, писал я, склонившись над бумагами, пала на меня тень. Заградясь распятием, поспешил я в угол, где поставил загодя таз со святой водой и кропилом. Но ни вода, ни кропило не помогли.

Созданье (ибо не знаю уже, как видение это назвать) стояло посреди кельи и только моргало, пока кропил я его святой водой и произносил заклятия, и лишь потом, когда обряд совершился, молвило:

— Надеюсь, теперь ты убедился, что я говорила тебе правду. Никакой я не дьявол и не демон. Таких существ в моем мирю нет.

Улыбнулось видение, сие глаголя, а может, это мне померещилось просто. Засим продолжало:

— Я вижу, окончательно ты еще не решил. Сейчас я опять уйду, но потом таким же путем вернусь. Мы хотим предоставить тебе максимум возможностей все обдумать и принять решение. Каждый раз, как мы вводим твои данные в… — опять какое-то слово неведомое, — мы получаем один и тот же ответ: никто лучше тебя, после того как ты адаптируешься, не поможет нам в выполнении нашей задачи. Напоминаю, аббат: тебе предлагают возможность увидеть места, какие тебе и не снились; места, где люди не знают, что такое война и бедность.

Почудилось мне в словесах сих нечто новое.

— Уж не хочешь ли сказать ты, что люди в тех местах не враждуют? — усомнился я.

— Хочу. Там, где я живу, царит вечный мир.

— А король и повелитель ваш разве вас не наказывает?

— Никаких повелителей у нас нет, человека почитают только за его знания, а поскольку все нравственны, никому никого наказывать не приходится.

И создание исчезло.

Месяца февраля десятого дня года тысяча шестьсот шестого.

Ныне живу я как в преисподней. Бессчетное множество раз открывал я ученые книги и отыскал наконец ответ. С самых первых мгновений подозревал я истину. Сотворить столь великую красоту никакому демону не под силу. И как ни много огня в очах этих, глядящих столь нежно, огонь этот — не огонь преисподней. Господи, как же она прекрасна!

Боль непонятная и пронизывающая раздирает мое нутро. Страдаю я, брожу как в тумане, и разум мой мне более не служит.

Все понимать я стал после неудавшейся попытки изгнать беса. Прости глупость раба своего, Господи! Не демон, а ангел уговаривал меня, и так терпеливо, принять это царство! А ныне тоскует душа моя оттого, что столь опрометчиво сей дар отринула. Страх, что создание это может не вернуться более, терзает меня и не дает мне покоя. Как же не уразумел я? Ведь изобилие, здоровье, долгая жизнь, вечное счастье, мир — это рай! И был он совсем рядом!

Снова открыл наугад священное писание и теперь прочитал:

«Отче! о если бы ты благоволил пронесть чашу сию мимо меня! впрочем, не моя воля, но твоя да будет».

И пусть свершится все по слову твоему, Боже!

Последнее желание мое — чтобы дневник сей, к коего началу дописал я несколько строк, сохранен был другим в назидание и поучение.

Помоги, Господи, чтобы все сбылось! Чую, вернется скоро, и хоть не знаю я, что меня ожидает, верю, однако, что ничего дурного, ибо там, где живет она, ничего дурного быть не может.

Вот он я, Господи, пред тобой, блуждающий по невесть каким дорогам. Огради раба твоего от погибели, и, хоть раз, да пребудет воля моя, ибо с таким ангелом-хранителем готов я отправиться в рай и в ад.

Сведения об авторах

Анайя Рудольфо — ведущий представитель мексикано-американской литературы в США. К пятидесятилетнему юбилею пришел с 4 романами, сборниками новелл и эссе.

Барбе Д’Оревильи, Жюль (1808–1889) — классик французской литературы XIX в. Автор сборника новелл «Дьявольские лики», повестей «Необычная история», «Невозможная любовь», романов «Околдованная», «Шевалье Детуш», литературно-критических статей. Писатель во многом парадоксальный, в творчестве которого уживается на первый взгляд несоединимое. Это и блестящий стилист, обладающий бесценным даром «ставить нужное слово на нужное место», но это и «чрезмерный» писатель, каким был, к примеру, Достоевский, с которым его роднит тяга к пограничным ситуациям; это завсегдатай парижских салонов, вращавшийся в кругу модных писателей и художников, но это и «региональный» писатель, досконально изучивший родную Нормандию, истории которой — в частности, войне шуанов — он посвятил два своих основных романа. Кроме того, Барбе д’Оревильн — большой мастер интриги, умеющий держать читателя в постоянном напряжении.

Барстоу Стэн (р. в 1928) — выходец из среды рабочего класса, его прозе свойственны доверительные, лирические интонации. Советскому читателю хорошо известны роман Барстоу «Любовь… любовь?», повести «Рассказ брата», «Джоди».

Брэдбери Рей (р. в 1920) — крупнейший американский писатель-фантаст, произведения которого переводятся на многие языки мира. Его цикл «Марсианские хроники» по праву считается классикой современной фантастики.

Брильянтес Грегорио С. (р. в 1930) — филиппинский писатель, один из мастеров англоязычной новеллы.

Лауреат всех наиболее значительных национальных премий в области прозы. Ныне редактирует литературно-художественный журнал «Манильское обозрение». На русском языке рассказ «Время, любовь, вера и доктор Ласаро» впервые опубликован в сборнике филиппинских рассказов «Во имя жизни» в 1986 г.

Брингсвэр Тур Оге — норвежский писатель, автор рассказов и повестей.

Вюстен Иоганнес (1896–1943) — немецкий писатель, более известен как художник и график, рано добился признания, его картины покупались крупнейшими музеями и галереями. Графические работы Вюстена считались образцовыми. Писать начал в начале 30-х годов, автор цикла рассказов о выдающихся художниках. В годы фашизма коммунист Вюстен вел подпольную работу, в начале 1941 г. был арестован и погиб в тюрьме в 1943 г.

Гессе Герман (1877–1962) — один из крупнейших немецкоязычных писателей XX века, лауреат многих литературных премий, в том числе и Нобелевской (1946). Всемирную славу Гессе принесли его роман «Граф Бисер» и повесть «Степной волк». Гессе не только крупный мыслитель, но тончайший стилист и знаток языка.

Грюнберг Карл (1891–1972) — немецкий писатель, автор получивших широкую известность в период между мировыми войнами романов «Пылающий ров» и «Квартет». В годы фашизма вел подпольную работу. После войны занимался главным образом драматургией и журналистикой. Лауреат Национальной премии ГДР.

Дюморье Дафна (1907–1989) — известная английская писательница, творчество которой знакомо читателям многих стран мира. Первый свой роман «Дух любви» она написала в двадцать четыре года. С тех пор из-под ее пера вышли два десятка романов, несколько пьес, множество рассказов, биография отца, известного актера, и книга очерков «Исчезающий Корнуэлл» — о любимой ею части Великобритании, где она прожила много лет.

Зегерс Анна, псевдоним Нетти Радваньи (1900–1983) — классик немецкой социалистической литературы. Высшей литературной премией Германии удостоен первый ее роман «Восстание рыбаков „Святой Барбары“» (1932). В годы фашизма создала принесший ей мировую славу роман «Седьмой крест» (1942), а после войны — роман-дилогию «Мертвые остаются молодыми» (1949). Зегерс — лауреат Ленинской премии за укрепление мира между народами.

Казандзакис Никос (1883–1957) — крупнейший греческий писатель XX в. С 1947 г. жил во Франции и в ФРГ. Им написаны драмы «Христос», «Одиссей» (обе в 1928), трилогия «Прометей». Основными произведениями Казандзакиса являются три романа: известный советскому читателю «Христа распинают вновь» (1950), «Капитан Михалёс» (1953), «Житие и деяния Алексиса Зорбаса» (1946). Лауреат Международной премии Мира (1956).

Кестнер Эрих (1899–1947) — признанный мастер немецкой литературы, с равным блеском выступающий в области романа нравов — «Фабиан» (1931), детских повестей, принесших ему европейскую славу, — «Эмиль и сыщики» (1928), «Кнопка и Антон» (1929), фельетонистики и политического кабаре. Долгое время был председателем пен-клуба ФРГ.

Когсвелл Теодор Р. - американский писатель-фантаст, автор ряда рассказов.

Лагерквист Пер Фабиан (1891–1974) — известный шведский поэт, писатель. Его перу принадлежит автобиографическая повесть «В жизни гость» (1925), антифашистские повести «Палач» (1933), «Карлик» (1944), философские романы «Варавва» (1950), «Смерть Агасфера» (1960). Лауреат Нобелевской премии (1951).

Милн Ален Александер (1882–1956) — известный английский писатель. Всемирную славу принесли ему книги о Винни-Пухе и его друзьях, переведенные едва ли не на все языки мира. Из-под пера Милна вышли также несколько романов, два сборника рассказов, добрый десяток пьес и множество статей.

Найпол видна (р. в 1932) — тринидадский писатель, пишет на английском языке. Автор многих сатирических романов, сборников рассказов. На русском языке рассказ впервые опубликован в журнале «Наука и религия», 1981, № 6.

Огот Грейс (р. в 1930) — кеннийская новеллистка, романистка. Автор нескольких сборников рассказов и романа «Земля обетованная». Рассказ «Амулет из слоновой кости» впервые опубликован на русском языке в альманахе «Африка», 1981, № 1.

Планкетт Джеймс (р. в 1920) — один из самых значительных писателей Ирландии послевоенного периода. Прежде чем стать писателем, прошел нелегкую трудовую школу. Опубликовал относительно немного, но его произведения отметили основные этапы развития ирландской литературы. В романе «Звуки города» пытается объяснить социальную основу катаклизмов современной Ирландии, принимающих форму религиозного и национального антагонизма.

Ребетэс Рене — современный колумбийский писатель-фантаст.

Туроне Серджо (р. в 1930) — итальянский писатель и публицист, автор многочисленных, в том числе и юмористических рассказов.

Тутуола Амос (р. в 1920) — известный нигерийский писатель. Пишет на английском языке. Международную известность получили четыре его книги — «Любитель пальмового вина», «Моя жизнь в лесу духов», «Симби и Сатир Черных Джунглей» (на русском языке вышла впервые в 1962 г. в издательстве «Художественная литература»), «Смелая африканская охотница».

Узе Бодо (1904–1963) — немецкий писатель, обрел известность и признание читателей и критики как страстный противник милитаризма и военщины. Его романы «Лейтенант Бертрам» (1944), «Солдат и наемник», «Мы, сыновья», а также незаконченный роман «Патриоты» (1954) создали Узе репутацию писателя честного, неподкупного, непримиримого к насилию. Участвовал в гражданской войне в Испании.

Уитмор Кен (р. в 1949) — английский писатель, педагог по образованию, автор рассказов и радиопьес. Рассказ «Сливки общества» впервые на русском языке публиковался в журнале «Ровесник», 1983, № 3.

Уэст Моррис (р. в 1915) — известный австралийский писатель. В 1983 г. вступил в Орден христианских братьев, через шесть лет вышел из него перед принятием окончательных обетов. Участник второй мировой войны. С 1946 г. опубликовал около двадцати романов и повестей. «Адвокат дьявола» — первый роман Уэста, разошедшийся миллионными тиражами и переведенный на десятки языков. Многие из его последующих произведений также стали бестселлерами.

Хартли Лесли Поул (1895–1972) — английский писатель, признанный «малый» классик нашего столетия. Его перу принадлежат шесть сборников рассказов, повесть, книга эссе и 15 романов. Лучшие романы Хартли — «Посредник» (1953), «По найму» (1957) — бесспорные и весомые достижения английской реалистической прозы.

Чавиано Даина (р. в 1957) — современная кубинская писательница, автор нескольких повестей и многих рассказов, ряд которых переводился на русский язык.

Чапек карел (1890–1938) — чешский писатель, хорошо знакомый советским читателям. Его перу принадлежат социально-фантастические пьесы «R.U.R.», «Средство Макропулоса», фантастический роман «Война с саламандрами» (1936). Пьесы «Белая болезнь» (1947), «Мать» (1938) — сатира на милитаризм, расовые теории фашизма. На русском языке вышли два собрания его сочинений, неоднократно переиздавались отдельные произведения. Но рассказ «Святая ночь» на русский язык переводится впервые. Он взят из сборника «Апокрифы» (1932), представляющего собой цикл грустных и иронических новелл, повествующих об истории человечества.

Шницлер Артур (1862–1931) — выдающийся австрийский писатель и драматург, пользовавшийся большой известностью до первой мировой войны и в 20-е годы. Основные работы — повести «Фрау Беата и ее сын» (1913), «Лейтенант Густль» (1901), пьесы «Анатоль» (1893), «Профессор Бернгарди» (1912) и др. Его произведения подкупают глубоким психологизмом, тонкой, ювелирной отделкой, искренностью и доверительным тоном повествования. Шницлер создал множество коротких, поражающих своей глубиной и серьезностью проблематики рассказов, ряд пьес, десятилетиями не сходивших со сцен европейских театров.

Эллин Стэнли (р. в 1916) — американский писатель, автор многих романов, сборников рассказов. Рассказ «Вера Аарона Менефи» опубликован в сборнике «Метод Блессингтона», вышедшем в Лондоне в 1965 г. На русском языке впервые опубликован в журнале «Иностранная литература», 1983, № 3.

Эллисон Ральф Уолдо (р. в 1914) — известный американский негритянский писатель. Его творчество в значительной мере посвящено проблеме расовых предрассудков, положению черного меньшинства в Америке. Наиболее известен роман «Невидимка» (1952) и публицистический сборник «Тень и действие».

Эме Марсель (1902–1967) — известный французский писатель, отличающийся неуемной фантазией, автор романов, рассказов, сказок. Известны его романы «Зеленая кобыла» (1933), «Низкий домик» (1935), «Уран» (1946), «Ящики незнакомца» (1960), а также пьесы «Чужая голова», «Лунные птички».