В день нашей свадьбы мне было сорок шесть, а ей восемнадцать. Я уже знаю, что вы думаете: пожилой мужчина (с брюшком, лысоватый, хромой на одну ногу, с деревянными зубами) применяет мужскую власть, умерщвляя таким образом несчастную молодость…

Но это неправда.

Понимаете, это именно то, против чего я возражаю.

В нашу первую брачную ночь я прохромал вверх по лестнице с лицом, раскрасневшимся от выпивки и танцев, и увидел, что тетушка нарядила ее в нечто полупрозрачное — шелковый воротничок чуть вспархивал в ритм с дрожью, которая ее била. И я ничего не смог.

Я принялся нежно говорить с ней, обнажил перед ней свое сердце. Она была прекрасна, а я стар, уродлив, потерт. Странный это получился брак, корнями он произрастал не из любви, а из расчета. Ее отец был бедняком, мать болела. Поэтому она и оказалась здесь. Я все это прекрасно знал. Я и в мечтах своих не надеялся прикоснуться к ней, сказал я ей, когда увидел ее страх и — «отвращение», вот какое слово я использовал.

Она заверила меня, что никакого «отвращения» ко мне не испытывает, хотя я и видел, что ее (красивое, покрывшееся румянцем) лицо исказилось от этой лжи.

Я предложил ей стать… друзьями. Просто делать вид, будто мы стали мужем и женой в физическом смысле. Она должна чувствовать себя в моем доме свободной и счастливой и пытаться думать о нем как о своем собственном. Большего я от нее и не жду.

Так мы и жили. Мы стали друзьями. Близкими друзьями. И только. Но и это было немало. Мы вместе смеялись, вместе принимали решения, касающиеся хозяйства, — она научила меня больше думать о слугах, обмениваться с ними не только общими словами. Она оказалась практичной, и под ее руководством мы успешно обновили комнаты, заплатив лишь часть того, что ожидали растратить. Видеть, как она оживляется, когда я вхожу, как наклоняется ко мне, обсуждая хозяйственные вопросы, — все это так радовало меня, что я словами и передать не могу. Я был счастлив, очень счастлив, но теперь нередко ловил себя на том, что бормочу, сам того не желая, что-то похожее на молитву: Она здесь, все еще здесь. Словно бурная река пронесла воды сквозь мой дом, в котором теперь стоял запах свежести и возникало ощущение присутствия чего-то роскошного, естественного, захватывающего.

Как-то вечером перед группой собравшихся друзей она по собственному почину стала петь дифирамбы в мой адрес: я, мол, хороший человек, вдумчивый, умный, добрый.

Наши глаза встретились, и я понял: она говорит все это искренне.

На следующий день она оставила записку у меня на столе. Хотя скромность не позволила ей выразить чувства словами или действиями, в записке говорилось, что моя доброта к ней привела к желанному результату: она чувствовала себя счастливой, ей было хорошо в нашем доме, и она желала, как было написано, «раздвинуть границы нашего счастья до тех интимных пределов, которые мне до сих пор не знакомы». Она просила меня направить ее в этом, как я направлял ее «во множестве других аспектов взросления».

Я прочел записку, пришел на ужин и увидел, что она вся горит. Мы обменялись там, прямо перед слугами, откровенными взглядами, удовлетворенные тем, что каким-то образом сумели сотворить для себя из совершенно неподходящих материалов.

Той ночью в ее постели я старался оставаться таким, каким был прежде: нежным, уважительным, почтительным. Между нами почти ничего не было — мы целовались, обнимались, — но представьте, если можете, изобилие этой неожиданной щедрости. Мы ощутили поднимающуюся в нас волну похоти (да, конечно), но опирающуюся на не терпящую суеты крепкую привязанность, которую мы создали: узы доверительности, прочные и искренние. Я не был неопытным человеком — в молодости отдал дань страстям; провел немало времени (хотя мне и стыдно в этом признаваться) на Марбл-элли, в Бэнд-бокс, в ужасном Волчьем логове. Один раз был женат и с пользой для здоровья женат… но глубина этого чувства была для меня абсолютно внове.

Мы молча согласились на еще большее расширение границ этого «нового континента» следующей ночью, и я отправился в мою типографию утром, борясь с силой гравитации, которая притягивала меня к дому.

И этот день — увы — стал днем падения балки.

Да, да. Представьте себе такое везение!

Когда я сидел за моим рабочим столом, с потолка упала балка, ударив меня прямо по этому месту. И потому наш план пришлось отложить до моего выздоровления. По совету моего врача, я слег в…

Некий хворь-ларь считался… считалось, что он…

— Знаете, — сказала мне миссис Линкольн, — президент каждую зиму должен давать несколько государственных обедов, очень дорогостоящих обедов. Если я устрою три больших приема, то государственные обеды можно вычеркнуть из программы. Если бы я могла убедить мистера Линкольна посмотреть на это моими глазами, то не замедлила бы воплотить эту идею в жизнь.

— Думаю, вы правы, — сказал президент. — Вы убедительно отстаиваете свою точку зрения. Я думаю, мы должны остановиться на приемах.

Вопрос был решен и сделаны приготовления для первого приема.

Источник:

Вечеринка [Линкольнов] подверглась жестокой критике, но все важные персоны пришли.

Сочные ноты оркестра морской пехоты доносились снизу в комнату больного слабым, приглушенным шепотком, похожим на безутешное тихое рыдание далеких духов.

Многие гости более всего запомнили прекрасную луну, которая светила в тот вечер.

Источник: «Время войны и утрат».

Последние гости ушли с рассветом. Слуги в подвале работали всю ночь: мыли посуду, убирали, допивали остатки вина. Некоторые из них — разогретые, усталые и пьяные — затеяли спор, который привел к кулачной драке на кухне.

Вчера около трех часов появилась немалая процессия — около двадцати экипажей, которые некуда ставить… Они разместились на лужайках перед домами и вкривь и вкось на кладбищенской земле у ограды… И кто бы вы думали появился из катафалка? Конечно сам мистер Л. собственной персоной, я не могла его не узнать, но только был он ссутулившийся и печальный, его чуть ли не вести приходилось, он словно не хотел входить в юдоль скорби… Я еще не знала печальной новости и на мгновение была озадачена, но вскоре ситуация прояснилась, и я стала молиться за мальчика и семью — в газетах много писали о его болезни, и вот теперь печальный исход… Экипажи в течение следующего часа все прибывали, и наконец по улице стало ни проехать, ни пройти.

Большая толпа исчезла в часовне, и у моего открытого окна я слышала, что происходит внутри: музыка, служба, рыдания. Потом толпа начала рассеиваться, экипажи трогались с места, некоторые из них сцепились — не расцепить, улица и небольшие лужки превратились в сплошную толкучку.

И вот сегодня опять влага и сырость, и около двух появилась маленькая коляска, из нее вышел президент, на сей раз в сопровождении трех джентльменов: один молодой и два СТАРЫХ. Их у ворот встретил мистер Уэстон с молодым помощником, и все они зашли в часовню… Вскоре к помощнику присоединился еще один, они вынесли маленький гроб, поставили на тележку и скорбная процессия двинулась: впереди тележка, следом президент и сопровождающие. Направились они, вероятно, в северо-западный угол кладбища. Склон холма там довольно крутой, а дождь все продолжался, и потому здесь смешалась скорбь и безудержная неразбериха, помощники с трудом удерживали гроб на тележке, и в то же время все участники процессии, даже мистер Л., старательно пытались сохранить равновесие на скользкой траве.

Как бы то ни было, бедный ребенок Линкольна останется за дорогой, что бы ни писали газеты о его грядущем возвращении в Иллинойс[13]. Им сдали в аренду место в склепе, принадлежащем судье Кэрроллу, и ты только представь себе эту боль, Эндрю: опустить своего любимого сына, словно подстреленную птицу, в холодные камени и оставить там.

Сегодня тихо, и даже Крик[14], кажется, несет свои воды тише обычного, дорогой брат. Только что появилась луна и осветила кладбищенские камни, на мгновение мне показалось, что на землю опустились ангелы разных форм и размеров: толстые ангелы, ангелы размером с собаку, ангелы на лошадях и проч.

Я привыкла к обществу мертвецов и нахожу их вполне приемлемыми в их обиталищах из земли и камня.

Источник:

Итак, президент оставил своего мальчика в арендованном склепе и вернулся к работе на благо страны.

Источник:

В ранней юности я обнаружил, что у меня есть определенные пристрастия, которые мне казались вполне естественными и даже замечательными, а другим — отцу, матери, братьям, друзьям, учителям, священникам, бабушке и дедушке — они вовсе не представлялись ни естественными, ни замечательными, а напротив: извращенными и постыдными. Это вызывало у меня душевную боль, и я задавался вопросом: не должен ли я отказаться от своих пристрастий, жениться и обречь себя на некоторые, скажем так, жизненные разочарования? Я хотел быть счастливым (думаю, все хотят быть счастливыми) и потому завязал невинную — ну, хорошо, довольно невинную — дружбу с парнишкой из нашей школы. Но мы вскоре поняли, что для нас нет ни малейшей надежды, и потому (пропускаю некоторые подробности, взлеты и падения, новые начала, искренние решения и последующие предательства по отношению к этим решениям, там, в углу… боже мой, каретного сарая и так далее) как-то раз, день или два спустя после особо откровенного разговора, в котором Гилберт заявил о своем решении с завтрашнего дня «жить правильно», я взял мясницкий нож в свою комнату и, нацарапав одну записку родителям (лейтмотивом которой было простите меня), другую ему (я любил, а потому ухожу с чувством состоявшегося человека), я довольно варварски вскрыл себе вены на запястье прямо над фарфоровой ванночкой.

Почувствовав тошноту при виде такого количества неожиданно ярко-красной крови в белой ванночке, я одурело опустился на пол, и в то же время я… мне немного неловко, но позвольте сказать это: я передумал. И только тогда (почти уже на том свете, так сказать) понял я, что все вокруг невыразимо прекрасно и изумительно точно создано для нашего наслаждения. И еще я понял, что чуть не растранжирил чудесный дар, дар, который позволял каждый день блуждать по сему чувственному раю, сему великому рынку, куда любовно поставлялись все самое прекрасное: рои насекомых, танцующих в наклонных лучах августовского солнца, тройка черных лошадей, стоящих на поле голова к голове и по колено в снегу, аромат говяжьего бульона, приносимый ветерком через оранжевеющее окно, открытое в прохладную осень…

Я стрельнул в мистера Бевинса взглядом.

Прогуляйся с нами, парень, сказал мистер Клецка-Овца. Мы хотим познакомить тебя кое с кем.

Идти можешь? — спросил многоглазый.

Как я выяснил могу

Могу гулять // Могу скользить // Могу даже скользить на ходу

Небольшая прогулка скользко́м для меня лучше и не придумаешь // Под нами лежало что-то нехорошее, в ларе в этом маленьком доме

Нехорошее леж

Позвольте, я скажу вам кое-что?

У него было лицо червя

Именно! Червя! Червь размером с мальчика // В моем костюме // Ужас.

Приветствую, добрые господа. Если хотите, я могу сказать вам, как называются некоторые из наших диких цветов.

Малодой мистер Бристол желал меня, малодой мистер Феллоуз и мистер Делуэй желали меня, вечером они обычно сидели вокруг меня на траве, а в их глазах горело страстнейшее добрейшее Желание. Я в моем виноградном платье сидела в плетеном кресле в окружении восторженных страстных добрых глаз даже до глубокой ночи, когда тот или иной мальчик ложился на траву и говорил: Ах, какие звезды, а я замечала: О, да, как они прекрасны сегодня, в то же время (признаю это) воображая, что лежу рядом с ним, и остальные мальчики, видя, что я смотрю на лежащего рядом со мной, тоже воображали, как они возлягут рядом со мной.

Все это было очень

Потом мама присылала за мной Энни.

Я слишком рано ушла. От этого общества, от эт

Сколько обещали такие вечера, множество таких вечеров, они давали выбор, потом, когда выбор сделан, правильный выбор, он превратится в Любовь, а Любовь в ребенка, а мне больше ничего и не нужно

Как я хо тела держать на руках дорогого Детку.

Я прикрасно знаю, я уже нетакая харошинькая как прежде. И со временем, признаю, я привыкла к опредиленым словам, которых раньше я не

Ябсти елдак бздеть дрючить мандить жопа

И знаю посикрету коекакие скверные миста где фсякие эти дела

Это такие комнаты в темных праулках

Я их по любила

Таскую по таким мистам. И очень сильно сержусь.

У меня ничиго такова небыло.

Слишком рано ушла

Чтобы иметь

Только четырнадцать.

До совершенно летия много лет

Пажалуста возвращайтесь сэр я была так рада познакомитца

Токо в пезду ваших старперов друзей (больше не привадите их), которые приходят покакетничать и посмияца надомной и попросить меня пере стать, нет не то слово пере кратить пере рвать то что я делаю. А я делаю фсе то же, что они сами делают. Разве нет? То, что я делаю, если только я и дальше буду прадалжать так же тщательно, наверняка приведет к столь желанному вазвращению в

Зеленая трава добрые взгляды.

Покинув это место, парень угомонился.

Это случится и со мной? — спросил он.

Наверняка, сказал мистер Воллман.

Это… это то, что происходит уже, осторожно добавил преподобный.

Мы обняли мальчика у дверей его белого каменного дома.

К нам сквозь темноту двигался очень высокий и неопрятный тип.

Уилли Линкольн угасал.

Уилли Линкольн был самый обаятельный парнишка, каких я знал: сметливый, чувствительный, с мягким характером и хорошими манерами.

Источник:

Около полудня президент, миссис Линкольн и Роберт[17] вышли в последний раз проститься с потерянным и дорогим Уилли. Они не хотели, чтобы посторонние присутствовали при этих последних скорбных мгновениях прощания с их мертвым сыном и братом. Они оставались там почти полчаса. В это время началась сильнейшая гроза со штормовым ветром, что постоянно случалось в этом городе. Сокрушительный ураган снаружи бушевал в унисон с ураганом скорби внутри.

Источник:

Неухоженный джентльмен суетился над маленьким телом, гладил волосы, ласкал и перекладывал бледные, словно кукольные, руки.

Папа прямо в ухо червяка сказал:

Мы так любили друг друга, дорогой Уилли, но теперь по причинам, которые нам не дано понять, наша связь разорвана. Но она никогда не будет разорвана — пока я жив, ты всегда будешь со мной, дитя.

Потом он всхлипнул

Плачущий папа // Такое было тяжело видеть // И как бы я ни ласкал, ни целовал, ни утешал его, это не

Ты был радостью, сказал он. Пожалуйста, помни об этом. Помни, что ты был радостью. Для нас. Каждую минуту в любое время года ты был… ты хорошо постарался. Хорошо постарался, чтобы быть для нас счастьем.

И говорил все это червю! Как бы мне хотелось, чтобы он сказал это мне // Почувствовать его взгляд на себе // И тогда я подумал, ну, ладно, я все равно заставлю его увидеть меня // И я вошел… // Это оказалось совсем нетрудно // Скажем, ощущение было, что так оно и должно // Словно я был частью

Там, сжатый так крепко, я был частью и в папе

И точно знал, что он

Чувствовал как лежат его длинные ноги // Что такое иметь бороду // Ощущать вкус кофе во рту и, хотя и не думал об этом точно такими словами, знал: мне пошло на пользу то, что я прижал его к себе. Пошло. Плохо ли это? Нечестиво ли? Нет, нет, он мой, он наш, а потому я, вероятно, в этом кто-то вроде бога; в том, что касается его, я могу решать, что для него лучше всего. И я верю, что это пошло мне на пользу. Я помню его. Опять. Кем он был. Я уже немного забыл. Но вот: его точные пропорции, его костюм, все еще хранящий его запах, его волосы между моими пальцами, его тельце, знакомое с тех времен, когда он засыпал в гостиной, а я уносил его в…

Это мне пошло на пользу.

Я верю, что пошло.

Это тайна. Немного тайной слабости, которая поддерживает меня; поддерживая меня она увеличивает вероятность того, что я буду исполнять свой долг в других областях; это приближает к концу период слабости; это не вредит никому; поэтому в этом нет ничего плохого, и я унесу отсюда мою решимость: я могу возвращаться так часто, как мне нравится, никому не говорить, принимать любую помощь, которую это может мне дать, пока это не перестанет мне помогать.

И тут отец приткнулся своей головой к моей.

Дорогой мальчик, сказал он, я еще приду. Обещаю.

Минут тридцать спустя неухоженный человек покинул белый каменный дом и, спотыкаясь, двинулся в темноту.

Я вошел и увидел, что мальчик сидит в углу.

Мой отец, сказал он.

Да, сказал я.

Он сказал, что придет еще, сказал он. Он обещал.

Я почувствовал, что безмерно и необъяснимо растроган.

Чудо, сказал я.

Приблизительно около часа ночи сегодня согласно этому докладу президент Линкольн прибыл к главным воротам и попросил впустить его и не зная что делать с учетом его президентского положения высокого как для него так и для любого я позволил ему войти хотя как тебе известно Том правила требуют чтобы ворота после закрытия не отпирались до указанного времени то есть до утра но поскольку это просил президент собственной персоной передо мной встала непростая дилемма и еще потому что я был сонный по причине позднего часа как говорилось выше и по причине моих вчерашних развлечений в парке с моими собственным детьми Филиппом Мэри и Джеком-мл. и потому чувствуя усталость я признаю что немного прикорнул за твоим столом Том. Не спрашивал президента что он здесь делает или чего-то такого только когда наши глаза встретились и он посмотрел так откровенно и по-дружески но с мукой во взгляде словно говоря понимаешь друг это довольно странно я знаю но глазами такими умоляющими что я не мог ему отказать так как его мальчика упокоили только сегодня и потому ты можешь вполне себе представить как ты или я могли действовать или чувствовать себя в подобной печальной ситуации Том если бы твой Митчел или мои Филип Мэри или Джек-мл. сгорели бы вот так бесполезно об этом думать.

Извозчика с ним не было он приехал на небольшой лошадке что сильно удивило меня ведь он же президент и все такое а ноги у него такие длинные а лошадь маленькая и оттого казалось будто какое-то насекомое человеческих размеров прицепилось к этой жалкой кляче которая освободилась от своей ноши и теперь стояла усталая и виноватая, тяжело дышала словно думая будет у меня что рассказать другим лошадкам по возвращении если они еще не будут спать и в этот момент президент попросил ключ и я дал ему ключ и смотрел как он идет жалея что не предложил ему фонаря какового у него не было хотя он и пошел в стигийскую тьму как пилигрим идущий в пустыню где нет ни дорог ни следов это было очень печально Том.

Самое странное Том что его так долго не было. Вот я пишу а его все нет. Где он Том. Потерялся он потерялся. Потерялся там или упал и сломал что-нибудь а теперь кричит зовет на помощь.

Вот сейчас выходил слушал никаких криков.

Где он в такой час не знаю Том.

Может где-то в зарослях приходит в себя после посещения предается одинокому крику?

Источник: «Журнал сторожа, 1860–1878, кладбища „Оук три“».

Трудно было бы переоценить живительный эффект, какой оказало это посещение на наше сообщество.

Пожалуйста, поймите меня правильно. Мы были матерями, отцами. Мужьями много лет, важными людьми, которые пришли сюда в тот первый день в сопровождении таких громадных и печальных толп, что, пытаясь протиснуться вперед, чтобы услышать выступающих, люди так повредили ограду, что она уже не подлежала восстановлению. Мы были молодыми женами, попавшими сюда после родов, лишенными нашей стыдливости невыносимой болью этого обстоятельства, оставившими мужей, столь в нас влюбленных, столь измученных ужасом этих последних мгновений (они представляли, что мы провалились в ужасную черную дыру разлученные болью с самими собой), что уже больше были не в силах никого полюбить. Они были неловкими мужчинами, тихо довольствовались жизнью, и в нашей первой юности научились понимать нашу непримечательность и весело (словно смущенно приняв на себя тяжелое бремя) изменили наши жизненные приоритеты: если нам не суждено стать великими, то мы будем полезными; будем богатыми, и добрыми, и потому способными творить добро — улыбаясь, засунув руки в карманы, наблюдая за миром, который мы немного улучшили, проходя мимо (этот никчемный поначалу дар нашел себе применение; это знание втайне было оплачено). Были обходительными, любящими пошутить слугами, которых любили наши хозяева за одобрительные слова, что мы выдавливали, когда они отправлялись в путь в дни, наполненные смыслом. Были бабушками, терпимыми и откровенными, знавшими некоторые темные тайны и по своему характеру не склонными к осуждению, даровали безмолвное прощение и, таким образом, впускали солнце. Я вот что хочу сказать: с нами считались. Нас любили. Мы были не одинокими, не потерянными, не капризными, но мудрыми, каждый или каждая на свой манер. Наш уход принес боль. Те, кто любил нас, сидели на кроватях, опустив голову на руки, уронив лицо на столешницу, издавая животные звуки. Нас любили, говорю я, и люди, вспоминая нас, даже много лет спустя, улыбались, на миг светлея от воспоминания.

И вскоре мы, как море, окружили каменный белый дом.

Я быстро.

Вдруг мы по некоторым знакомым нам приметам поняли, что заваривается смута.

Они появились длинной процессией.

Мистер Воллман, преподобный Томас и я сразу же пошли вперед, чтобы разобраться, кто поддался.

Представьте же наше удивление, когда мы увидели его: он сидел, скрестив ноги на крыше белого каменного дома.

Если случай мисс Трейнор был показательным, то за этим щупальцем вскоре должны были последовать другие, пока мальчик не будет полностью привязан (как Гулливер) к крыше.

Мама говорит, я могу попробовать леденцовый город // Когда выздоровею и встану // Она оставила мне шоколадную рыбку и медовую пчелу // Говорит, я когда-нибудь буду командовать полком // Буду жить в роскошном старинном доме // Женюсь на какой-нибудь милой и хорошенькой девушке // У меня появятся маленькие // Ха ха // Мне это нравится // Мы все будем встречаться в моем роскошном доме и отлично проводить // Я стану веселой старушкой, говорит мама // Вы, мальчики, будете приносить мне сладости // Целый день // А я буду сидеть // Стану такой толстой // Вам мальчики придется купить тележку и по очереди меня возить ха ха

Мама умеет так хорошо смеяться

Мы на третьей ступеньке // Ступенька Номер 3 // На ней три белых розы // Вот как получается от // Ступеньки Номер 1 до Ступеньки Номер 5 по числу белых роз: 2, 3, 5, 2, 6

Мама подходит совсем близко // Прикасается своим носом к моему // Это называется «нюх-нюх» // Мне кажется, это совсем по-детски // Но я все же позволяю так делать время от времени

Приходит папа, говорит, Слушай, могу я забраться на эту груду

Он может

Если папа поставит колени на Ступеньку Номер 2 и вытянется, то сможет дотянуться пальцами до Ступеньки Номер 12 // Он такой длинный // Делал это // Много раз

Больше никаких груд Пока я не наберусь сил

Поэтому я знаю я должен // Должен остаться // Это не легко // Но я знаю честь // Штыки примкнуть // Как быть отважным // Это нелегко // Помните полковника Эллиса // Убит мятежниками // За храбрость, когда сорвал флаг мятежников с частного // Я должен остаться // Если я захочу вернуться // Домой // Когда я смогу // Когда мне позволят

Никогда если буду слабый

Может быть если буду сильный

Глаза мальчика открылись.

И на нас обрушился дождь шляп.

Мы втроем пролетели через крышу в белый каменный дом.

Выскочив наружу через переднюю стену, мы с мистером Бевинсом отправились в путь.

Вскоре мы подошли к массивному хворь-дому Колье из итальянского мрамора, в окружении трех концентрических розовых садов, по обеим сторонам дома стояли изысканные фонтаны (сейчас — зимой — не работающие).

Теперь мы должны пройти напрямик через эту заболоченную маленькую часть, населенную теми, кто находится на самом дне общества.

Теперь впереди за чуть наклонившимся влево памятником Кафферти уже стояла толпа вокруг свежезаполненной хворь-ямы.

Жена моего сердца лаура лаура

Я беру перо в состоянии столь великого изнеможения что только моя глубокая любовь ко всем вам могла побудить меня к этому после дня такой нечестивой резни и страха. Должен сказать тебе откровенно, что Том Джилман погиб в той страшной схвадке. Наша позиция в роще была обнаружена. Большая перестрелка, во время которой я услышал крик. Том ранен и убит. Наш Отважный и Благородный друг лежит уткнувшись Лицом в Землю. Я направил Парней, чтобы отомстить, даже если для этого придется войти во врата Ада.

Таково состояния моего Разума, хотя я и знаю, что мы двинулись в том направлении и с тем Намерением, что было дальше я не могу вспомнить. Только что все Хорошо и я беру мое верное перо, чтобы сообщить тебе, в настоящем я в безопасности и надеюсь, когда эти строки придут к моей Дорогой маленькой семье, она тоже будет наслаждаться этой благодатью.

Я прибыл сюда, в это место после долгого Пути и все это время содержался в заточении. Схвадка была жесточайшая, как я, кажется, уже писал тебе. Том Джилман мертв, как, кажется, я тебе писал. Но Тот, кто сохраняет жизнь или уничтожает ее по своей Прихоти счел подходящим сохранить мою, чтобы я написал это тебе. Сообщил, что, хотя ж и в заточении, я ценю свою Удачу. Я Устал до такой степени, что едва могу сказать, где я и как попал сюда.

Жду санитарку.

Деревья нависают. Витерок дует. Мне чтото грусно и страшно.

О моя дорогая у меня дурное предчувствие. И я чувствую, что не должен задерживаться. В этом месте великой печали. Того, кто хранит и Любит нас, здесь почти нет. А поскольку мы всегда должны стремиться идти рядом с Ним, я чувствую, что не должен задерживаться. Но я в Заточении и Разумом и Телом и не в силах, словно я в кандалах, уйти сейчас, дорогая Жена.

Я должен искать и искать: Что это такое, что держит меня в этом биздонном Печальном месте?

И мы двинулись дальше.

Мы нашли этого джентльмена по его описанию неподалеку от Беллингуэзера: Муж, Отец, Корабельный мастер.

Чтобы занять как можно больший процент объема этого джентльмена, я опустился на его колени и сел, скрестил ноги, повторив его позу.

От этого парня веяло запахом прерий.

Попытался «увидеть» лицо его мальчика.

Юный Уилли Линкольн упокоился в тот день, когда был опубликован список погибших в победном сражении у Форта Донельсон, событие, которое вызвало в то время большое потрясение среди публики, стоимость победы в человеческих жизнях была на тот день беспрецедентной.

Источник:

Но он-то всего один.

И этот груз едва не убивает меня.

Скорбь возросла. В три тысячи раз. Пока. На сегодня. Гора. Мальчиков. Чьих-то мальчиков. Должен жить с этим. Может быть, моего сердца не хватит для этого. Одно дело дергать рычаг и не видеть результатов. Но в этом заключен пример — а он дорогого стоит, — того, чего я достигаю приказами, которые я…

Может быть, моего сердца не хватит для этого.

Что делать. Объявить окончание? Сказать, что жизни тех трех тысяч потрачены зря? Запросить мира? Превратиться в идиота рулевого, который на полном ходу меняет курс, в короля нерешительности, в посмешище на века, бестолкового деревенщину, тощего мистера Поворот Кругом?

Она вышла из-под контроля. Кто ею руководит. Кто ее начал. Чье появление на сцене положило ей начало.

Что я делаю.

Что я делаю здесь.

Теперь все чепуха. Пришли эти плакальщики. Руки вытянуты. Сыновья живы. На лицах вынужденные маски скорби, имеющие целью скрыть всякие признаки счастья, которое… которое продолжается. Они не могли скрыть, как они пока еще радуются своему счастью иметь все еще живых сыновей. До недавнего времени я был одним из них. Прохаживался, посвистывая, по бойне, отводил глаза от крови, мог смеяться, мечтать и надеяться, потому что пока этого еще не случилось со мной.

С нами.

Ловушка. Страшная ловушка. Ее устанавливают в день твоего рождения. Но когда-нибудь наступит последний день. Когда тебе придется покинуть это тело. Плохо. Потом мы приносим сюда ребенка. Условия игры усложняются. Ребенок тоже должен уйти. Все радости должны быть запятнаны этим знанием. Но мы, глупые, на что-то надеемся, мы забываем.

Господи, да что же это? Вся эта ходьба, потуги, улыбки, поклоны, шутки? Это столосидение, рубашкоглажение, галстуковязание, туфлечистение, вояжепланирование, ваннопеснопение?

А его нужно оставить здесь?

Неужели человек должен кивать, танцевать, гулять, рассуждать?

Как прежде?

Проходит парад. А он не может встать и присоединиться. Должен ли я бежать следом, занять мое место, высоко поднимать колени, размахивать флагом, дуть в дудку?

Был он мне дорог или нет?

Тогда пусть я больше никогда не буду счастлив.

Было довольно холодно. (Находясь в этом джентльмене, мы в первый раз…

Грустно.

Мы хотели, чтобы парнишка ушел и таким образом спасся. Его отец хотел, чтобы он был «в каком-нибудь светлом месте, свободном от страданий» и «наслаждался новой формой бытия».

Счастливое совпадение пожеланий.

Нам казалось, мы должны убедить этого джентльмена вернуться с нами в белый каменный дом. А там побудить паренька войти в джентльмена в надежде, что, будучи там, услышав пожелание отца, он проникнется убеждением…

Позволю себе не согласиться.

Один раз нам удалось устроить свадьбу, если вы помните.

Там, в том джентльмене, мистер Бевинс потянулся к моей руке.

Мы что… мы сделали это?

Поскольку мы пока были перемешаны друг с другом, следы мистера Воллмана естественным образом начали возникать в моей голове, а мои следы естественно начали возникать в его.

Вечер 25 февраля 1826 года был холодным, но ясным, благодатное отдохновение от той ужасной погоды, которая стояла до этого в столице. Уилли Линкольн был теперь захоронен, и все официальные мероприятия, связанные с этим, завершились. Страна перевела дыхание, надеясь, что президент может снова со знанием дела встать за штурвал страны в час, когда она более всего нуждалась в этом.

Источник:

К двум часам ночи президент еще не вернулся в Белый дом. Я подумывал, не разбудить ли мне миссис Линкольн. Впрочем, президент нередко отправлялся на верховые прогулки по вечерам один. Он, как правило, отказывался от сопровождения. Сегодня он отправился на прогулку на Маленьком Джеке — любил этого коня. Ночь была влажная и холодная. Пальто свое он не взял — оно висело на крючке. Он продрогнет к возвращению — в этом можно было не сомневаться. Хотя у него и крепкий организм. Я занял свой пост около дверей, время от времени выходил на улицу — не услышу ли стук копыт Маленького Джека. Прошло еще полчаса, а мистер Линкольн так и не появился. Я бы на его месте, подумал я, может, и ускакал бы отсюда, чтобы никогда не возвращаться, доскакал бы до своего Запада к жизни менее ответственной и менее беспокойной. Когда пробило три часа, я начал думать, что он так и сделал.

Я опять подумал, не разбудить ли мне миссис Линкольн. Но жалость не позволила мне сделать это. Она была в очень плохом состоянии. Мне казалось странным, что он оставил ее одну в такое время. Но она, я думаю, приняла много успокоительных и не знала, что его нет.

Мэри Линкольн никогда не отличалась душевным здоровьем, и со смертью маленького Уилли закончилась ее активная жизнь жены и матери.

Источник:

Все пока тихо, дорогой Брат… Только огонь потрескивает и дорогая Грейс храпит из твоей старой комнаты, куда я ее положила, чтобы ей было легче ухаживать за мной в эти трудные ночи… В лунном свете видна земля напротив, вся забросанная обломками вчерашней сильной бури… Громадные ветки деревьев лежат на склепах и на могилах… Может, ты помнишь одну статую — лысый человек в римской одежде (мы еще его называли «Морти»), он стоит одной ногой на змее, еще как-то раз один молодой озорник много раз подбрасывал вверх свой свитер, пока «Морти» не подхватил его на конец своего меча… так вот, «Морти» больше нет… Или честно сказать, он уже не тот, что прежде… Упавшая ветка ударила бравого римлянина по руке, и она отвалилась, с мечом и всем, а упав, отколола голову змеи… Теперь рука, и меч, и змеиная голова лежат, собранные в кучу… И сам «Морти», словно потрясенный этим доказательством собственной бренности, стоит, чуть покосившись, на своем постаменте.

Видать, вздремнула немного… Да, уже почти четыре… Там, по другую сторону, лошадь привязана к ограде кладбища. Такая спокойная кляча, качает головой, словно говорит: «Что ж, хотя я и оказалась тут у двора Мертвых во тьме ночной, я Лошадь и должна быть покорной».

И вот теперь меня тревожит тайна… Кто там может находиться в такой поздний час?.. Надеюсь, какой-нибудь молодой джентльмен отдает последний долг своей истинной, но потерянной любви.

Свет горит в маленькой сторожке Мандерса, он расхаживает туда-сюда перед окном, такая уж у него привычка… Ты, может, помнишь, это он приволок лестницу, чтобы снять тот самый свитер с меча «Морти»… Он теперь постарел и выглядит на свои годы, тащит на плечах тяжкий груз семейных забот… Вот он выходит из сторожки… Свет его фонаря исчезает вдали… Я думаю, он ищет нашего «полуночного гостя»… Все это очень странно… Тому, кто может подумать, что болезнь, как у меня, не позволяет чувствовать возбуждения, я бы пожелала посидеть рядом со мной у этого окна в такую ночь… Я, пожалуй, не буду спать и посмотрю, что это за гость, когда Мандерс его выведет.

Оставшись на крыше белого каменного дома, я решил предпринять последнюю попытку воззвать к разуму мальчика, который лежит, почти бесчувственный, у моих ног, как ошеломленный и павший паша или принц.

Мои чувства оскорбили незрелые и необдуманные действия мистера Бевинса и мистера Воллмана, которые в своей вечной погоне за любыми развлечениями оставили меня в очень плохом положении. Я работал, как какой-нибудь простой садовник, согнувшись в поясе, хватаясь за щупальца обеими руками. Я должен постоянно решать, разбираться ли мне с несколькими уже прикрепившимися или приниматься за их новообразовавшихся братьев. Но что бы я ни делал, не имело значения: мальчику было отведено не много времени.

Скоро представилась возможность для минутки откровения с ним.

Оглядывая горизонт в поисках никчемных Бевинса и Воллмана, я вместо них увидел братьев Кратчер в сопровождении, как обычно, мистера и миссис Риди, эта четверка составляла ядро той растленной, дикой когорты, которая обитала близ флагштока.

Мы пришли посмотреть, сказал Мэтт Кратчер.

Угасание, сказал Ричард Кратчер.

Нас это интересует, сказала миссис Риди.

Мы видели это в прошлый раз, сказал Мэтт Кратчер. С той девицей.

Нам оно показалось очень бодрящим, сказал мистер Риди.

Мы вправду подзарядились, сказала миссис Риди.

Всем необходимо подзаряжаться, сказал мистер Риди.

В этой вонючей дыре, сказал Мэтт Кратчер.

Не судите нас, сказал мистер Риди.

Или судите, сказала миссис Риди.

Мы от этого наглеем, сказал Мэтт Кратчер.

Каждому свое, сказал Ричард Кратчер, подступая к миссис Риди.

Может быть, сказала миссис Риди, запуская руку в карман его штанов.

Теперь их группа превратилась во внимательную ненасытную шайку: отвратительные хищники, привлеченные бедственным положением мальчика. А вскоре они занялись каким-то странным делом, сплелись руками и словно превратились в одно отвратительное существо, что вкупе с двигающимися конечностями и ритмическим дыханием производило отчетливо механическое впечатление.

Что скажешь? — спросил я у мальчика. Это хорошее место? Здоровое место? Тебе эти люди кажутся разумными и достойными подражания?

Как бы то ни было, вы ведь здесь, сказал мальчик.

Я — другой, сказал я.

Не такой, как я?

Не такой как все, ответил я.

Чем не такой? — спросил он.

И я чуть было не сказал ему.

Потому что я не такой, как все, да.

В отличие от этих (Бевинса, Воллмана, десятка других наивных простачков, среди которых я здесь обитаю), я прекрасно знаю, что я есть.

Я не «хвораю», я «не лежу на полу в кухне», я «не лечусь посредством хворь-ларя», не «жду, когда меня оживят».

Нет.

Даже там, в конце, в нашей гостевой комнате с видом на кирпичи дома Реднелла по соседству, за который цепляется цветущая виноградная лоза (июнь был в самом начале), устойчивое и благодарное состояние разума, которое я пытался культивировать всю жизнь посредством моего служения, привело меня в состояние согласия и покорности, и я прекрасно знал, что я есть.

Покойник.

Я почувствовал желание уйти.

Я ушел.

Да: одновременно став причиной и (трепетным) наблюдателем (изнутри) душераздирающего огнезвука, связанного с явлением взрыва световещества (ощущение, которое я даже не берусь описать), я пошел.

И обнаружил, что иду по высокогорной тропе, а впереди два человека, которые, как я понял, ушли всего за считанные секунды до меня. На одном был похоронный костюм, очень дешевый, и он посматривал то в одну, то в другую сторону, как турист, и, что довольно странно, напевал себе под нос, из чего можно было заключить, что он пребывает в состоянии бессмысленного счастья, упрямого неведения. Хотя он и был мертвец, но относился к этому, казалось, так: Ха-ха, и что это все такое, а? Другой, с рыжей бородой, в желтом купальном костюме, двигался с сердитым видом, словно чтобы поскорее попасть куда-то, где он очень не хотел оказаться.

Первый человек был из Пенсильвании, второй из Мэна (из Бангора или окрестностей); много времени проводил в полях и часто наведывался на берег, где часами сидел на камнях.

На нем был купальный костюм, потому что он утонул, когда купался.

Я откуда-то знал это.

Периодически, спускаясь по той тропинке, я оказывался и здесь. Был в моей могиле; со страхом выпрыгивал из моей могилы при виде того, что лежит в моем гробу (чопорного вида мощи с высохшим лицом); оставался над моей могилой, нервно прохаживался по ней скользко́м.

Моя жена и прихожане прощались со мной, когда я смотрел на их слезы, то словно чувствовал, как в меня вонзаются маленькие зеленые кинжалы — в буквальном смысле кинжалы. С каждым рыданием кинжал покидал скорбящего и прилетал в меня, очень болезненно вонзаясь в плоть.

А потом я возвращался туда, на ту тропу к двум моим друзьям. Внизу вдалеке лежала долина, и я почему-то знал: мы идем туда. Уже стала видна каменная лестница. Мои спутники замедлили шаг, оглянулись. Узнали во мне священника (меня похоронили в облачении) и словно начали спрашивать: Идти нам дальше?

Я показал: да, идти.

Из долины внизу: какое-то песнопение, возбужденные голоса, звон колоколов. Эти звуки успокаивали меня; мы проделали наш путь, прибыли на место, теперь могли начаться празднества. Я был исполнен счастья оттого, что мою жизнь сочли достойной столь пышного прощания.

А потом, к моему раздражению, я снова оказался здесь; моя жена и прихожане теперь разъезжались в экипажах, посылая в меня время от времени зеленые кинжалы, сила удара которых не уменьшалась по мере удаления уезжающих. Вскоре мои провожающие пересекли Потомак и уже поглощали похоронную трапезу у Преве. Я знал об этом, еще расхаживая туда-сюда перед могилой. Я запаниковал от перспективы увязнуть здесь, мечтая лишь о том, чтобы присоединиться к моим друзьям там, на той лестнице. Это место теперь стало абсолютно непривлекательным: костехранилище, слякотная земля, мусорная свалка, печальные останки обескураживающего и чрезвычайно материального ночного кошмара, от которого я только начал отходить.

Мгновенно (с этой самой мыслью) я снова оказался там с моими друзьями, сходил со ступеней на выжженный солнцем луг, на котором стояло большое сооружение, не похожее ни на что из виденного мною прежде, — оно состояло из переплетенных досок и клиньев чистейшего алмаза, искрящегося целой радугой цветов, которые мгновенно изменялись с каждой малейшей переменой в качестве солнечного света.

Мы приблизились рука об руку. Вокруг нас собралась толпа и повела нас. Почетный караул, стоявший у дверей, засветился улыбками при нашем приближении.

Дверь распахнулась.

Перед нами был выложенный алмазами проход, по нему можно было приблизиться к единственному алмазному столу, за которым сидел человек, и я не сомневался: это принц — не Христос, а прямой посланник Христа. Комната напоминала склад Хартли, место, которое я знал мальчишкой: громадное открытое пространство, высокие пугающие потолки, тем более страшные, если рядом была исполненная власти фигура (самого Хартли в те ранние дни, теперь ставшего посланником Христа), сидящая близ источника тепла и света (тогда очага, а теперь неровного топаза, горящего изнутри на подставке чистого золота).

Мы поняли, что должны выстроиться в прежнем порядке.

Наш рыжебородый друг, нелепый в своем купальном костюме, пошел первым.

С обеих сторон, шагая точно в ногу с ним, по мере того как он приближался к столу, двигались два существа прекрасной внешности: высокие, стройные, а их ноги были как лучи солнечно-желтого света.

Как ты жил? — спросил один из них.

Только говори правду, сказал другой, одновременно они с двух сторон прикоснулись к его голове своими.

Оба засветились от удовольствия, увидев то, что им открылось внутри.

Мы можем подтвердить? — спросил тот, что справа.

Конечно, сказал наш рыжебородый друг. И я надеюсь, вы так и сделаете.

Желтоногий, находившийся справа, пропел единственную радостную ноту, и несколько более мелких его версий вытанцевались из него (я использую это слово, чтобы обозначить исключительную грацию их движений), держа большое зеркало, края которого были инкрустированы драгоценными камнями.

Желтоногий слева пропел свою единственную радостную ноту, несколько меньших вариантов его самого вывалились из него, покатились, держа весы, вперед в самой изящной последовательности всех вообразимых гимнастических движений.

Быстрая проверка, сказал посланник Христа со своего места за алмазным столом.

Существо справа подняло зеркало перед рыжебородым. Существо слева потянулось к груди рыжебородого и быстро и странно извиняющимся движением вытащило его сердце и положило его на весы.

Существо справа проверило зеркало. Существо слева проверило весы.

Очень хорошо, сказал посланник Христа.

Мы счастливы за тебя, сказало существо справа, и у меня нет слов, чтобы описать звук радости, который разнесся тогда по тому, что, как я теперь понимаю, было громадным королевством, протянувшимся во всех направлениях от этого места.

Громадный ряд алмазных дверей в дальнем конце зала открылся, за ними обнаружился еще более громадный зал.

Я заметил там, внутри, шатер из чистейшего белого шелка (хотя такое описание унижает его — то был не земной шелк, а более высокая, более идеальная ткань, рядом с которой наш шелк — жалкая имитация), внутри которого вот-вот должен был начаться великий пир, а на возвышении сидел наш хозяин, великолепный король, а рядом с ним стоял пустой стул (не простой — с золотой обивкой, если золото можно свить из света, и каждая частица этого света излучала радость и звук радости), и этот стул, как я понял, предназначался для нашего рыжебородого друга.

Королем в шатре был Христос; Христом был (теперь я это понял) и тот принц/посланник, что сидел за столом в чужом обличье, или вторичной эманации.

Я не могу это объяснить.

Рыжебородый прошел через алмазную дверь своей характерной покачивающейся походочкой, и дверь за ним закрылась.

Никогда за все мои почти восемьдесят лет жизни не чувствовал я большего или более горького контраста между счастьем (счастьем, которое я испытывал даже при одном взгляде на шатер с такого большого расстояния) и печалью (я не был в шатре, и даже несколько секунд вне его пределов казались ужасающей вечностью).

Я начал плакать, как и мой друг из Пенсильвании в кладбищенской одежде.

Но его слезы хотя бы уравновешивались предвкушением, потому что он был следующим, его разделение с тем местом, таким образом, будет короче моего.

Он шагнул вперед.

Как ты жил? — спросило существо справа.

Говори правду, остерег второй, и оба чуть прикоснулись своими головами к его.

Они отскочили в стороны, потом подбежали к двум серым каменным вазам по обе стороны большого зала, и их стало рвать — две струи яркой цветной жидкости брызнули в вазы.

Их меньшие версии бросились за полотенцами, и двое принялись отирать рты.

Мы можем подтвердить? — сказал тот, что справа.

Постой, то, что ты видел, сказал другой. Есть там что-то…

Но было слишком поздно.

Существо справа пропело единственную зловещую ноту, и появилось несколько меньших версий его самого, только искалеченных, гримасничающих, они несли зеркало, измазанное фекалиями. Существо слева пропело свою (мрачную, зычную) ноту, и из него вывалились несколько его малых версий, покатились вперед с весами, совершая судорожные неловкие движения, которые почему-то казались обвинительными.

Быстрая проверка, твердо сказал принц-Христос.

Не уверен, что полностью понял инструкции, сказал человек в кладбищенской одежде. Если мне будет позволено…

Существо справа подняло зеркало перед человеком в кладбищенской одежде, а существо слева ловким агрессивным движением вытащило сердце из груди человека в кладбищенской одежде и положило на весы.

Ай-ай, сказал посланник-Христос.

Звук ужасного негодования и скорби пронесся по королевству.

Распахнулись алмазные двери.

Я в недоумении моргнул, увидев, какие изменения произошли внутри. Шатер теперь был не из шелка, а из плоти (забрызганный, порозовевший от пролитой крови); пиршество было не пиршеством — на длинных столах в шатре лежали многочисленные распростертые человеческие оболочки в различной стадии свежевания, вместо Христа там был зверь с окровавленными руками, длинными клыками в балахоне цвета серы, изгвазданном кусками внутренних органов. Еще были видны три женщины и согбенный старик, оплетенные веревками из (их собственных) кишок (ужасно!), но самым жутким был крик радости, когда моего друга в кладбищенской одежде притащили к ним, и то, что бедняга все еще улыбался, словно заискивал перед своими мучителями, перечисляя благие дела, которые совершил в Пенсильвании, и многочисленных добрых людей, готовых поручиться за него, в особенности из окрестностей Уилкс-Барри, если только их можно вызвать, а его в это время уже схватили и потащили к разделочному столу несколько сопровождающих, состоящих исключительно из огня (их огненное прикосновение мгновенно сожгло его кладбищенский костюм), отчего, когда они его схватили, боль его была так велика, что он утратил способность сопротивляться и вообще двигаться, только его голова на миг повернулась в моем направлении, а глаза, наполненные ужасом, встретились с моими.

Алмазные двери захлопнулись.

Настала моя очередь.

Как ты жил? — спросило существо справа.

Вблизи оно было похоже на мистера Приндла из моей старой школы, чьи тонкие губы садистки вытягивались, когда он методически нас порол.

Говори правду, предупредил другой голосом моего запойного дядюшки Джина (всегда такого грубого со мной; однажды он, напившись, сбросил меня с лестницы амбара), и они с обеих сторон приложили свои головы к моей.

Я постарался полностью впустить их, ничего не утаивать, ничего не скрывать, предоставить им настолько правдивый отчет о моей жизни, насколько это было в моих силах.

Они отскочили от меня даже с еще большей яростью, чем в случае с моим предшественником, а их более мелкие версии прискакали с еще большими серыми каменными сосудами, мои желтоногие судьи склонились над ними, и их сотрясли судороги рвоты.

Я посмотрел на посланника Христа.

Его глаза были опущены.

Можно подтвердить? — спросило существо слева. Справа появилось зеркало в фекалиях. Слева весы.

Быстрая проверка, сказал посланник Христа.

Я развернулся и побежал.

Меня не преследовали. Не знаю почему. Они бы легко могли меня поймать. Конечно, могли бы! Я бежал, рядом с моими ушами свистели огненные плети, и я понял из их шепотка, слова, этими плетьми произносимые:

Никому не говори об этом.

Иначе по твоем возвращении тебе достанется еще больше.

(По моем возвращении? — подумал я, и в мое сердце вонзилось щепка ужаса, так до сих пор там и сидит.)

Я бежал дни, недели, месяцы назад по той тропе, пока как-то ночью не остановился передохнуть. Я заснул и проснулся… здесь.

Снова здесь.

И я благодарен. Глубоко благодарен.

С тех пор я все время здесь и, как мне и сказали, воздерживаюсь говорить что-либо кому-либо.

Какой в этом смысл? Для любого из нас здесь всякие изменения, конечно, запоздали. Дело сделано. Мы тени, нематериальные, и поскольку тот суд взвешивает то, что мы сделали (или чего мы не делали) в том предыдущем (материальном) мире, то корректировка остается вне наших возможностей. Наша работа там закончена, мы только ждем расплаты.

Я долго и напряженно размышлял, что могло стать причиной столь ужасного наказания для меня.

Не знаю.

Я не убивал, не крал, не злоупотреблял, не обманывал; я не был совратителем, всегда старался быть милосердным и справедливым; верил в Господа и всегда стремился быть как можно лучше, жить по Его воле.

И все же был проклят.

Может, дело в моем (кратком) периоде сомнений? Или в том, что я иногда испытывал вожделение? Или дело в моей гордыне, когда я противился вожделению? Или в нерешительности, которую я демонстрировал, не следуя путем вожделения? Или в том, что я растратил жизнь, пытаясь казаться, а не быть праведником? Или в семейных делах допустил какую-то невнимательность, просмотр или ошибку, а теперь не могу вспомнить? Или дело в моем высокомерии (бесконечном!), ведь я верил, что, живя там (в границах моего разума и тела), могу вообразить, что произойдет здесь? Или это был грех, находящийся настолько далеко за пределами моего понимания, что даже сейчас я не осознаю его и потому готов согрешить снова?

Не знаю.

Много раз меня одолевало искушение выболтать правду мистеру Бевинсу и мистеру Воллману: Страшный суд ожидает вас, хотелось мне сказать им. Остановка здесь — лишь задержка. Вы мертвы и никогда не сможете вернуться в то предыдущее место. С рассветом, когда вы должны занимать свои места в своих телах, вы не замечали, в каком они пребывают отвратительном состоянии? Неужели вы и в самом деле верите, что эти ужасные останки могут снова куда-то вас отнести? Но более того (если мне позволено сказать): вам не разрешат оставаться здесь вечно. Никому из нас не разрешат. Мы бунтуем против воли Господа, и со временем мы должны быть сломлены и уйти.

Но я, как мне и было сказано, хранил молчание.

Пожалуй, это худшая из моих мук: запрет говорить правду. Говорить я могу, но никогда о главном. Бевинс и Воллман считают меня самоуверенным заполошным педантом, занудным стариком; стоит мне что-нибудь им посоветовать, как они закатывают глаза, но как же мало знают они: мой совет основан на горьком и большом опыте.

И вот я трушу и отступаю, прячусь здесь, зная все это время (самое ужасное), что, хотя мне и неведомо, какой грех я совершил, моя надгробная плита стоит, как и в тот ужасный день. Я с тех пор ничего не сделал, чтобы поправить ее. Потому что делать тут нечего, в этом месте, где никакое действие не может иметь значения.

Ужасно.

Совершенно ужасно.

Возможно ли, чтобы чей-то опыт отличался от моего? Может ли кто-то попасть в какое-то другое место? И приобрести там совершенно иной опыт? То есть возможно ли, чтобы виденное мной было только игрой моего воображения, моих верований, моих надежд, моих тайных страхов?

Нет.

Это было настоящее.

Настоящее, как и деревья, раскачивающиеся сейчас надо мной; настоящее, как светлая гравийная дорожка внизу; настоящее, как чахнущий, оплетенный щупальцами, едва дышащий мальчик у моих ног, плотно связанный, словно пленник диких индейцев, жертва моего небрежения (забывшись в воспоминаниях, я давно перестал освобождать его от пут); настоящее, как мистер Воллман и мистер Бевинс, которые то ли бегут скользко́м по тропе и выглядят счастливее (гораздо счастливее), чем я видел их когда-либо прежде.

Мы сделали это! — сказал Воллман. — Вправду сделали!

Это сделали мы! — сказал Бевинс.

Мы вошли и убедили парня! — сказал Воллман.

Движимые общей радостью, они вместе запрыгнули на крышу.

И в самом деле: чудо из чудес, они вернули того джентльмена. Он вошел на полянку под нами, держа замок, замок от белого каменного дома, каковой он (хотя и согнутый горем) подбрасывал в руке, как яблоко.

Луна ярко освещала землю, позволяя мне впервые хорошо разглядеть его лицо.

И какое же это было лицо.

Нос тяжелый, немного похожий на римский, щеки худые и морщинистые, кожа бронзовая, губы полные, рот широкий.

Источник:

Когда мистер Линкольн брал цепочку и вешал на нее замок, каждое движение, казалось, требовало от него невероятных усилий.

А тем временем толпа вновь собиралась вокруг белого каменного дома.

Пожар тот устроил я.

Я всегда во всех своих проявлениях пытался подняться на вершину, погрузиться там в себя, в те высокие добродетели, оставшись без которых можно пасть воистину глубоко, а, погрязнув в своих невзгодах, чего можно ждать.

Мистер Линкольн ничего этого, конечно, не слышал.

Для него это был безмолвный склеп в глухой ночи.

Но тут: вот невезение.

И Господи Боже как же ему было плохо.

Он пытался попрощаться, сформулировав что-то позитивное, не желая расставаться навсегда в мрачном настроении, чтобы парнишка как-то это не почувствовал (хотя он и говорил себе, что парень уже за пределами того состояния, в котором что-то чувствуют); но его переполняли печаль, вина и сожаление, а больше он ничего не испытывал. Поэтому он медлил, надеясь, что душа его обретет хоть какое-нибудь утешение, которое он мог бы сохранить.

Но ничего такого не появлялось.

Он был расстроен, более холоден, чем прежде, и печальнее, и когда он направил свои мысли вовне в поисках утешения своей жизни там, и воодушевления от своих планов и высокого уважения, которое он заслужил, никакого утешения не нашел, напротив: казалось, что все о нем не такого уж высокого мнения, да и достиг он не бог весть чего.

По мере того как число погибших росло и достигло невообразимых цифр, а скорбь накладывалась на скорбь, страна, которая прежде почти не знала жертв, стала обвинять мистера Линкольна в том, что он проявил нерешительность и некомпетентность в роли верховного главнокомандующего.

Источник:

Ну и что с того.

Никто из тех, кто хоть когда-либо сделал что-либо достойное, не обошелся без проклятий в свой адрес. Что же касается конкретного дела (что же касается его), то я, по крайней мере, выше всяких…

Так думал мистер Линкольн.

Но потом его (наши) глаза закрылись, и лицо исказилось от печального воспоминания.

Безжалостные слова осуждения в те жуткие дни звучали снова и снова, люди доверительно говорили друг другу, что спасти жизнь мальчика можно было бы, полностью оградив его от влияния родителей.

Источник:

Самобичевание и чувство вины — вот две фурии, которые преследуют дом, где умирает такой ребенок, как Уилли Линкольн; а в данном случае вина была столь велика, что вполне можно было найти, на кого ее возложить.

Снаружи донесся крик совы.

Я почувствовал запах, поднимающийся от нашего костюма: лен, пот, ячмень.

Я ведь собирался больше не приходить сюда.

Так думал мистер Линкольн.

И все же я здесь.

Посмотреть в последний раз.

Он сел на корточки перед хворь-ларем.

Опять его личико. Ручки. Вот они. Навсегда останутся. Вот так. Никакой улыбки. Больше никогда. Губы плотно сжаты. Он не похож (нет) на спящего. Он обычно спал с открытым ртом, и во сне его лицо меняло выражение, а иногда он что-то бормотал, произносил какие-то глупые словечки.

Если история Лазаря не выдумка, то нет никаких препятствий к тому, чтобы условия, которые возникли тогда, не возникли здесь и сейчас.

И потом произошло нечто необычное: мистер Линкольн попытался заставить хворь-тело подняться. Заставив свой разум успокоиться, он открыл его для того, что, возможно, существует, но о чем он не знает, и что могло бы позволить (заставить) подняться хворь-телу.

Он чувствовал себя глупо, он даже не верил, что такое может…

Но все же этот мир велик и может случиться все что угодно.

Он смотрел на хворь-тело, на палец одной из рук в ожидании малейшего…

Пожалуйста пожалуйста пожалуйста.

Но нет.

Это суеверие.

Ничего не получится.

(Сэр, вернитесь к здравомыслию.)

Я ошибался, когда решил, что его состояние улучшилось и стабилизировалось и он останется со мной навсегда. Никогда его состояние не было ни достаточно хорошим, ни стабильным, а всегда — переменчивым, как недолговечная вспышка энергии. Я не мог не знать об этом. Разве он не выглядел на один манер сразу после рождения и на другой — в четыре, иначе — в семь и совсем по-иному — в девять? Он никогда не оставался тем же, менялся от мгновения к мгновению.

Появился из ничего, обрел форму, был любим, был всегда обречен превратиться в ничто.

Только я не думал, что это случится так скоро.

Или что он уйдет раньше нас.

У двух изменяющихся существ, которые должны исчезнуть, возникло чувство друг к другу.

Два облачка дыма испытали взаимное влечение.

Я принял его за нечто вечное, а теперь должен платить за это.

Я не столь крепок, и Мэри не крепка, и сами здания и памятники здесь, и этот большой город нельзя считать нерушимыми, как нельзя считать нерушимым и большой мир вокруг. Все меняется, изменения происходят в это самое мгновение.

(Вы утешились?)

Нет.

(Пора.

Уходить.)

Меня так отвлекли глубокие мысли мистера Линкольна, что я совершенно забыл о своей цели.

Но теперь вспомнил.

Останься, подумал я. Очень важно, чтобы ты остался. Пусть Мандерс возвращается один. Сядь на пол, устройся поудобнее, и мы приведем мальчика в тебя, и кто может знать, что за результат будет получен после такого воссоединения, воссоединения, которого вы оба так страстно желаете.

И тогда я как мог более точно предоставил его в двух образах, когда он остается: он сидит; он доволен тем, что сидит; сидит удобно, находя успокоение в том, что остался, и так далее и тому подобное.

Пора уходить.

Подумал мистер Линкольн.

Он чуть приподнялся, сидя на корточках, вроде собираясь уходить.

Когда он приковылял ко мне и упал, я обхватил его, поцелуями осушил слезы. Когда никто с ним не играл в гостях у Престера, я подошел к нему с яблоком и разрезал его. На всех.

И это сработало.

Это и его искренность.

А вскоре он оказался в центре внимания и стал заводилой в играх.

А теперь я должен оставить его, беспомощного, в этом ужасном месте?

(Ты увяз в этом. Помочь ему невозможно. Старый мистер Грасс в Сангамоне сорок дней подряд ходил на могилу жены. Поначалу это вызывало восхищение, но вскоре мы уже подшучивали над ним, а его лавка прогорела.)

Потому решено:

Решено: мы должны, мы теперь должны…

(Потому что, как бы ни были тяжелы твои раздумья, ты придешь к тому, что считаешь правильным. Смотри.

Вниз.

На него.

На это.

Что оно есть? Без лукавства ответь себе.

Это он?) Нет.

(Что это?)

Это то, что было его оболочкой. Главное (то, что родилось, за что мы его любили) исчезло. Хотя это было частью того, что мы любили (мы любили то, как он, это сочетание искры и оболочки, выглядел, ходил, скакал, смеялся и дурачился), вот это, то, что здесь, это меньшая часть того обожаемого попрыгунчика. Но искра погасла, а без нее то, что лежит здесь, — всего лишь…

(Подумай его. Не трусь. Позволь себе подумать это слово.)

Я бы не хотел.

(Оно истинно. Оно поможет.)

Я не хочу его произносить, чувствовать его и действовать соответственно.

(Неправильно создавать фетиш из этого.)

Я пойду, я ухожу, меня больше не надо убеждать.

(Но произнеси его, ради истины. Произнеси слово, которое зреет в тебе.)

Ах, мой маленький мальчик.

(Искра погасла, а без нее то, что лежит здесь, — всего лишь…

Произнеси это.)

Мясо.

Возмутительное.

Совершенно возмутительное умозаключение.

Я попробовал еще раз, вкладывая в это все свои силы:

Останься, молил я. Не думай, что ему нельзя помочь. Еще как можно. Ты способен дать ему много хорошего. Ты даже можешь быть полезен ему в большей мере сейчас, чем когда-либо в том, предыдущем месте.

Потому что его вечность повисла на ниточке, сэр. Если он останется, то его охватит такой ужас, что вы и представить себе не можете.

Поэтому: помедлите, задержитесь, не спешите уходить, присядьте, устраивайтесь, как дома, отдохните, а устроившись, почувствуйте удовлетворение.

Я вас умоляю.

Я думал, это поможет. Нет. Мне больше не нужно смотреть на это. Когда захочу посмотреть на Уилли, я сделаю это в своем сердце. Как и подобает. Там, где он по-прежнему нетронутый и цельный. Если бы я мог посоветоваться с ним, то он бы одобрил, я знаю; сказал бы мне, что если я уйду и никогда не вернусь, это будет правильно. В нем было столько благородства. Его сердце больше всего ценило великодушие.

Это так хорошо. Маленький мой мальчик. Всегда знал, что правильно. И меня побуждал поступать правильно. Так я и сделаю. Хоть это и тяжело. Все дары преходящи. Я против воли расстаюсь с этим даром. И спасибо тебе за него, Господь. Или мир. Спасибо тому, кто подарил мне его, я смиренно благодарю тебя, и надеюсь, что оценил его по заслугам, и молюсь о том, чтобы и впредь ценить его по заслугам.

Любовь, любовь я знаю, что ты такое.

Мы преуспели в том, чтобы отодрать щупальцы на поясе ногтями и острым камнем, который раньше нашли поблизости.

В притихшую теперь толпу.

Идем, сказал я мистеру Бевинсу. Мне одному справиться не удалось. Я думаю, мы должны вдвоем попытаться. Остановить его.

Я позвал Холостяков, которые сразу же появились и зависли наверху, роняя вниз (столь трогательно и наивно выражая внимание) крохотные выпускные шапочки; я им объяснил, что мы в отчаянном положении, и попросил пройти по территории и призвать на помощь всех, кого только смогут.

Что именно им говорить? — спросил мистер Кейн.

Нельзя сказать, что мы «мастера слова»! — сказал мистер Фуллер.

Говорите им, что мы пытаемся спасти мальчика, сказал мистер Воллман. Его единственный грех в том, что он ребенок, а создатель этого места по каким-то неведомым нам причинам счел, что быть ребенком и любить собственную жизнь в достаточной мере, чтобы хотеть остаться здесь, в этом месте, есть страшный грех, заслуживающий самого сурового наказания.

Скажите им, мы устали быть ничем, ничего не делать, ничего не значить ни для кого, жить в состоянии постоянного страха, сказал преподобный.

Не уверен, что мы сможем запомнить все это, сказал мистер Кейн.

Похоже, это серьезное задание, сказал мистер Фуллер.

Мы полагаемся на мистера Липперта, сказал мистер Кейн. Он ведь старший из нас.

В разочаровании мы один за другим стали покидать мистера Линкольна.

И хотя это совместное массовое сопребывание вышибло из меня много лишнего (назойливое, туманное умственное облако деталей моей жизни теперь висело надо мной: имена, лица, таинственные коридоры, давно забытые запахи еды, узоры ковров, которых не было в моем доме, отчетливые очертания столовых приборов, игрушечная лошадка без одного уха, осознание, что мою жену звали Эмили), оно не принесло мне понимания самой существенной истины, которую я искал: почему я оказался проклятым. Я остановился на тропе, отстав от остальных, отчаянно пытаясь сконцентрировать мысли на этом облаке и вспомнить, кем я был и какое зло творил, но это не увенчалось успехом, и потому мне пришлось поторопиться, чтобы догнать друзей.

Парнишка лежал без движения на полу белого каменного дом, по шею в панцире, который, казалось, уже полностью затвердел.

Радость, радость!

Чрезвычайно смелый ход!

Том когда мы подошли к воротам, през-нт увидел часовню и сказал он думает что может зайти и посидеть немного в тихом месте если я не возражаю и признался мне ему кажется его мальчик все еще здесь с ним и он никак не может отделаться от этого чувства но возможно если посидеть несколько минут молча в этом месте молитв ему это поможет.

Отклонил мое предложение фонаря сказав что ему не понадобится потому что он прекрасно видит в темноте и всегда видел и прошел через это самое пространство только вчера заполненное многими сотнями которые стояли на лугу под дождем в черных плащах с открытыми зонтами и под звуки печального органа изнутри и я вернулся в сторожку где сейчас и нахожусь пишу это а во дворе несчастная маленькая лошадка стучит копытами по булыжнику мостовой словно близость хозяина заставляет ее исполнять на месте приготовительный танец к долгому пути домой

През-нт все еще еще в часовне.

Витражные окна пропускали мало света, но все же достаточно, чтобы внутрь пробивался тусклый лунный свет.

(Папа // Я здесь

Что я

Если скажешь мне уйти // Я уйду

Если скажешь мне остаться // Я останусь

Я жду совета // Сэр)

Я слушал ответ папы

Лунный свет набухал все становилось голубоватым Мозг папы был пуст // пустпустпуст

А потом

Не могу поверить, что все это и в самом деле

Он начал вспоминать // Пересматривать // Разное // Обо мне

Связанное с моей болезнью

Как звали ту женщину, чью дочь поразила молния. На лугу Понса. Перед этим, проходя по нему, она с дочерью разговаривала о персиках. О разных сортах персиков. Кто какой предпочитает. Несколько ночей после этого ее видели на сенокосном лугу Понса, она бормотала что-то о персиках в поисках того момента их беседы, к которому она могла бы вернуться во времени и, вернувшись к их разговору, оттолкнуть девочку и самой подставиться под роковой удар молнии. Она не в силах была принять случившееся, снова и снова переживала его.

Теперь я понимаю.

В тот день он принес пять камней на подносе. Хотел узнать научное название каждого. Камни все еще лежат на том подносе. На подоконнике в коридоре около его комнаты. (Я думаю, что никогда не смогу убрать их.)

Ближе к сумеркам я увидел, что он сидит на ступеньках, а поднос лежит на его коленях.

Да, я себя сегодня чувствую похуже, сказал он.

Я приложил руку ему ко лбу.

Горячий.

Горячка, которую диагностировали как простуду, перешла в тиф.

Постой, сказал парнишка.

Он сидел там, внутри отца, на его маленьком лице застыло выражение испуга, его, казалось, скорее расстраивало, чем утешало то, что он слышал.

Выходи, приказал я.

Я не понимаю, сказал он.

Выходи немедленно, сказал я.

Тело бальзамировали 22 февраля доктора Браун и Александер, помогал им доктор Вуд.

Источник:

Мальчик сидел совершенно неподвижно, глаза его были широко раскрыты.

Уилли Линкольна похоронили в день, когда бушевал сильнейший ветер, сносивший крыши с домов, разрывавший в клочья флаги.

Парнишка встал.

Я Уилли // Я Уилли // Я даже еще

Я не

Уилли

Не уилли но каким-то образом

Меньше

Больше

Все теперь // Разрешается // Мне теперь все разрешается // Все теперь легколегколегко разрешается мне

Встать с кровати отправиться на вечеринку разрешается

Конфетки-пчелки разрешаются

Кусочки торта разрешаются!

Пунш (даже ромовый пунш) разрешается!

Пусть оркестр играет громче!

Раскачиваться на люстре разрешается, плыть под потолком разрешается, подойти к окну и выглянуть разрешается разрешается разрешается!

Вылететь из окна разрешается, разрешается (все смеющиеся гости радостно выстраиваются за мной, просят, пожалуйста, да, лети) (говоря ой, ему теперь гораздо лучше, он вообще не выглядит больным!)!

Все то, что имел тот прежний парнишка (уилли), теперь должно быть возвращено (с радостью возвращается), потому что оно никогда не было моим (никогда его), а потому и не отбирается, вовсе нет!

Как я (который был уилли, но теперь перестал быть (всего лишь) уилли) возвращаюсь

К такой красоте.

Мистер Линкольн, сидевший на стуле, вздрогнул.

Его мальчик ушел; его мальчика больше не было.

Мы, черные, не ходили в церковь с другими.

Мы из собственного опыта знали, что белые люди не очень любят, когда мы заходим в их церкви. Если только не для того, чтобы взять на руки ребенка, поддержать, помахать опахалом пред старой дамой.

И тут из двери, прямо на меня вышел этот высокий белый человек.

Я не шелохнулась, он прошел сквозь меня, и я разобрала что-то вроде Я не остановлюсь, нет. С Божьей помощью. Хотя и кажется, что пролитие крови — совсем против Божьей воли. На чьей стороне тут может быть Бог. Он нам показал. Он мог предотвратить это. Но не предотвратил. Мы должны смотреть на Бога не как на Него (некоего обычного парня, воздающего каждому по делам его), а как на НЕЧТО — огромное животное, недоступное нашему пониманию, ему что-то нужно от нас, и мы должны дать ему это, а управлять мы можем только нашим настроением в момент отдачи и конечной целью нашей жертвы. А какой цели наша жертва должна служить по мнению НЕЧТО? Я не знаю. Чего хочет это НЕЧТО — пока, кажется, что крови, еще больше крови, и изменить положение дел, превратить то, что есть, в то, каким это желает видеть воля НЕЧТО. Но что представляет собой это новое государство, я не знаю и терпеливо жду, когда мне станет ясно, хотя те три тысячи павших смотрят на меня злыми глазами, машут взволнованно мертвыми руками, спрашивают: Какую еще цель в конечном счете преследует это существо, чтобы сделать наши страшные жертвы оправд…

Потом он прошел сквозь меня, и я порадовалась.

У ворот стоял мистер Хэвенс, прямо на пути этого человека, как только что стояла я, но он сделал то, на что у меня не хватало отваги (и желания).

Не знаю, что на меня нашло. Я никогда в том предыдущем месте не был безрассудным человеком. Какая вдруг у меня возникла необходимость в этом? Мистер Коннер, и его добрая жена, и все их дети и внуки были для меня как семья. Меня никогда не разделяли с моей собственной женой или детьми. Мы хорошо питались, нас никогда не били. Нас поселили в небольшом, но милом желтом домике. С учетом всего это было очень неплохо.

Поэтому я не знаю, что на меня нашло.

Когда этот джентльмен проходил сквозь меня, я почувствовал сродство.

И решил остаться ненадолго.

В нем.

И вот мы двигались вместе с ним, я шаг за шагом повторял его движения. А это было нелегко. При его длинных ногах. Я вытянул свои ноги, чтобы были, как у него, вытянул всего себя, и мы стали одного размера и прыг на коня, и (простите меня) радость снова оказаться на коне переполнила меня, и я… я остался. В нем. Ах, какая это была радость! Делать то, что мне хотелось. Без приказа, без испрашивания разрешения. Потолок дома, в котором я провел всю жизнь, слетел, если можно так выразиться. Мне мгновенно стали ведомы бесконечные дороги Индианы и Иллинойса (целые города в их завершенных планах, суть гостеприимства их домов, хотя я ни в одном из этих штатов прежде не бывал), и я почувствовал, что этот джентльмен… нет, боже праведный, не скажу, какая — как мне показалось — у него должность. Я начал побаиваться, что занимаю место в человеке настолько высокого ранга. Тем не менее мне было там вполне удобно. И вдруг мне захотелось, чтобы он узнал меня. Мою жизнь. Узнал нас. Нашу судьбу. Не знаю, почему я так почувствовал, но почувствовал. Он не испытывал ко мне никакой вражды, вот как я могу об этом сказать. Вернее, прежде у него была подобная вражда, и следы ее до сих пор сохранились, но вследствие того, что он изучил ее, не скрывал, она в некоторой мере уже поистрепалась. Он был открытой книгой. Открывающейся книгой. Которая только что открылась чуть пошире. Открылась скорбью. И нами. Всеми нами, белыми и черными, кто недавно побывал в нем. Это, казалось, повлияло на него. Заметно повлияло. Сделало его еще печальнее. Мы это сделали. Все мы, белые и черные, своей печалью сделали его еще печальнее. И теперь, хотя это и звучит странно, он своей печалью делал еще печальнее меня, и я думал, Что ж, сэр, если мы хотим устроить вечер печали, то у меня в запасе найдется печаль, о которой, я думаю, человеку, наделенному такой властью, как вы, будет интересно узнать. И тогда я принялся из всех сил думать о миссис Ходж, и Элсоне, и Литци, и обо всех, о ком я слышал во время нашего долгого пребывания в той яме, об их многочисленных бедах и падениях, а еще вспомнил и несколько других нашей расы, которых я знал и любил (мою мать, мою жену, наших детей Пола, Тимоти, Глорию; Рэнса Пи, его сестру Би, четырех маленьких Кушманов), и все, что им пришлось вынести, думая: Сэр, если вы наделены такой властью, какой вы, как я чувствую, наделены, и расположены к нам так, как мне кажется, вы и расположены, сделайте что-нибудь для нас, чтобы мы могли сделать что-нибудь для себя. Мы готовы, сэр; мы злы, мы способны, наши надежды сжались такой тугой пружиной, что мы можем стать убийцами или святыми: освободите нас, сэр, отпустите нас, позвольте нам показать, на что мы способны.

Элсон и Литци стояли у церковной двери, слушали.

Теперь, держась за руки, они притрусили скользко́м.

Этот маленький белый мальчик? — сказала Литци.

Сказал, что мы умерли, сказал Элсон.